«Война на море - Эпоха Нельсона»

Жюрьен-де-ла-Гравьер Пьер Рош Война на море - Эпоха Нельсона

Жюрьен-де-ла-Гравьер Пьер Рош

Война на море: Эпоха Нельсона

{1} Так обозначены ссылки на примечания.

Из текста: На протяжении трех веков интересы западных европейских держав сталкиваются на обширных просторах Мирового океана. Англия, Франция, Голландия и Испания состязались за обладание им. Каждая из этих держав старалась упрочить свое превосходство на море, и у каждой была своя эпоха решительного перевеса. Мощь Испании кончилась с разгромом Непобедимой армады; превосходство Голландии ушло вместе с эпохой Рюйтера. С тех пор две эти державы могли играть только роли союзников той или другой стороны, а главные роли остались за Англией и Францией. Полтора века колебалась судьба между двумя противниками, и наконец этот спор решился последней борьбой, история которой здесь предлагается.

Содержание

Часть I. 1793-1801

I. Роль адмирала Нельсона в период завоевания Англией господства на море 1793-1805 гг.

II. Юность Нельсона

III. Начало войны между Францией и Англией

IV. Взаимное положение двух флотов в 1793-м году. Взятие Тулона республиканскими войсками

VI. Сражение 14 марта 1795 года в Генуэзском заливе

VII. Сражение 13 июля 1795 года на высоте Гиерских островов

VIII. Адмирал Джервис

IX. Французы в Италии

X. Морские силы Испании

XI. Сражение при Сан-Винценте 14 февраля 1797 г.

XII. Возмущение английских эскадр

XIII. Нельсон - начальник эскадры

XIV. Покушение Нельсона на остров Тенерифе 24 июля 1797 года

XV. Отплытие генерала Бонапарта к Египту 19 мая 1798 года

XVI. Сражение при Абукире 1 августа 1798 года

XVII. Отплытие Нельсона к Неаполю 19 августа 1798 года

XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года

XIX. Парфенопейская Республика. Адмирал Брюи в Средиземном море. Май июль 1799 года

XX. Возвращение Нельсона в Неаполь. Смерть Караччиоло

XXI. Возвращение королевской фамилии в Неаполь. Прибытие Нельсона в Ярмут 6 ноября 1800 года

Часть II. 1801-1805

I. Морские силы северных держав

II. Появление английской эскадры в Балтийском море 30 марта 1801 года

III. Сражение при Копенгагене 2 апреля 1801 года

IV. Заключение перемирия между английским флотом и Данией 9 апреля 1801 года

V. Нельсон, главнокомандующий Балтийской эскадрой 5 мая 1801 года

VI. Неудачное покушение англичан под Булонью 16 августа 1801 года

VII. Возобновление военных действий между Англией и Францией 6 мая 1803 года. Нельсон и Латуш-Тревилль

VIII. Адмирал Вилльнёв. Первый выход французского флота 18 января 1805 года

IX. Переход французской эскадры в Кадикс и к Антильским островам 29 марта 1805 года

X. Возвращение союзного флота в Европу. Сражение при мысе Финистер 22 июля 1805 года

XI. Соединение союзного флота с Феррольской эскадрой. Вход Вилльнёва в Кадикс

XII. Вилльнёв в Кадиксе

XIII. Блокада Кадикса Нельсоном и Коллингвудом

XIV. Инструкции Нельсона и Вилльнёва эскадрам

XV. Выход соединенного флота 20 октября 1805 года

XVI. Трафальгарское сражение 21 октября 1805 года

XVII. Влияние Джервиса и Нельсона на судьбы английского флота

XVIII. Как нужно действовать Франции в ожидании новой войны на море

Примечания

Часть I.

1793-1801

I. Роль адмирала Нельсона в период завоевания Англией господства на море 1793-1805 гг.

На протяжении трех веков интересы западных европейских держав сталкиваются на обширных просторах Мирового океана. Англия, Франция, Голландия и Испания состязались за обладание им. Каждая из этих держав старалась упрочить свое превосходство на море, и у каждой была своя эпоха решительного перевеса. Мощь Испании кончилась с разгромом Непобедимой армады; превосходство Голландии ушло вместе с эпохой Рюйтера. С тех пор две эти державы могли играть только роли союзников той или другой стороны, а главные роли остались за Англией и Францией. Полтора века колебалась судьба между двумя противниками, и наконец этот спор решился последней борьбой, история которой здесь предлагается.

Первую часть кровавой драмы составляют сражения лорда Гау, лорда Гуда, адмиралов Готама и Бридпорта, неразрывно связанные с войной за свободу Америки, войной, стратегических правил которой они не переставали держаться. Это именно то время, когда морские силы Франции медленно разрушаются от беспрерывного действия внутренних беспокойств. Второй период, бесспорно, принадлежит сэру Джону Джервису: адмирал этот одерживает над союзниками Франции блестящую и важную победу; но истинная роль его заключается в том, что он первый занялся утверждением ослабевшей дисциплины и организацией английского флота. В третьем периоде, самом грозном и самом блестящем, труды сэра Джона Джервиса принесли плоды. Нельсон мечом утверждает превосходство Англии. В течение последнего периода, то есть с 1798 по 1805 год, история победителя при Абукире нераздельна с морской историей Англии. Нельсон заполняет собой всю сцену, и от света, который его озаряет, только немногие лучи падают на Коллингвуда.

Предприимчивый, даже дерзкий, но оправдывающий свою дерзость редким знанием морского дела, ни во что не ставивший полууспехи, стремящийся только к крупным выигрышам, Нельсон был создан для того, чтобы занять первое место в этой неровной борьбе, где Англия противопоставила корабли с опытными капитанами и с ?? командами судам, вооруженным на скорую руку. Природа наделила его способностью вводить в дело корабли, когда они вполне готовы были за ним следовать и по одному его знаку вступать в самое пекло битвы. Нельсон не выдумывал новую тактику, а скорее попирал все мудрые расчеты старой, поэтому недостаточное содействие со стороны капитанов, нерешительность или боязливость в движениях были бы пагубны для его славы. Действительно, хотя по правилам его атаки следовало направлять большие массы на слабейшие пункты неприятеля, но, не давая своим кораблям и колоннам времени сблизиться, Нельсон сам часто попадал под сильнейший неприятельский огонь. Он говаривал, что в морском сражении всегда нужно оставлять место случаю, но несмотря на это перед делом он был расчетлив, почти мелочен. Он заблаговременно начертывал себе план действия и старался освоить с ним своих офицеров, но в присутствии неприятеля, казалось, просто отыскивал вернейшее средство быстрее с ним сблизиться и действовал скорее как счастливый баловень фортуны, чем как робкий искатель ее милостей.

Здесь нельзя не заметить разительной противоположности живого, пылкого Нельсона и бесстрастного лорда Веллингтона, холодного и регулярного человека, который держался на Пиренейском полуострове единственно с помощью оборонительной тактики. Одной ли нации они принадлежат и теми же ли людьми начальствуют: этот адмирал, решительно и пылко нападающий, исполненный энтузиазма, жаждущий отличиться, и упорный, флегматичный генерал, который, кажется, скорее хочет утомить неприятеля, нежели победить его, и, находясь под защитой Торрес - Ведрасских линий или спокойно восстанавливая порядок в каре своей пехоты на поле битвы при Ватерлоо, торжествует над неприятелем благодаря своей непоколебимой энергии?.. А между тем именно таким путем должны были совершиться определения судьбы. Веллингтону предназначено было сражаться с войсками, имевшими над его армией неоспоримое превосходство, с войсками, первый натиск которых непреодолим, - и судьба наделила его любовью к порядку и талантом терпеливо выжидать, охлаждавшими горячность французских колонн. Напротив, Нельсону, имевшему дело с кораблями, только что вышедшими из порта, с кораблями, которые легко приходили в расстройство от быстрого нападения, Нельсону нужны были пылкость и решительность: только с этими двумя качествами, и притом отбросив все правила старой тактики, он мог наносить такие сокрушительные поражения французским эскадрам.

Но не только в военном отношении интересно сопоставление этих исторических личностей. В одинаковых жизненных ситуациях поведение двух предводителей, таких различных, представляет тот же контраст, какой мы находим в них перед лицом неприятеля. Оба они способствовали восстановлению законной власти. Как нарушители условий военной капитуляции, оба заслужили одинаковые упреки и слышали в парламенте одинаковую хулу. Нельзя выбрать положений более сходных. Но в этом испытании слава Нельсона была помрачена фанатическим и слепым усердием, тогда как слава Веллингтона утратила свой блеск от недостатка деятельности ума холодного и бесстрастного. В этих несчастных случаях оба вождя невольно следовали наклонностям своих характеров. Один омрачил свою победу, другой недостаточно очистил свою.

Равно губительные для славы Франции, знаменитый адмирал и генерал счастливец оба привлекают наше внимание; мы имеем право отыскивать источники их успехов, разбирать причины их действий, и в разборе этом мы должны быть руководимы чувством, в котором благородный человек никогда не отказывает мужественному противнику. Прежде, нежели начнем разбирать этих людей, мы должны отыскать источники беспристрастных суждений. Такие источники, очищенные от всякого постороннего влияния, мы можем найти в изданиях, где все оставшееся после великого человека - его письма, депеши, иногда даже самые тайные излияния - представлено открыто, без покрова, на суд потомства.

Официальная переписка лорда Веллингтона была издана в Лондоне несколько лет тому назад. Официальная и частная переписка лорда Нельсона, отчасти уже известная из многих его биографий, собрана теперь воедино. Это собрание, обогащенное многими еще неизданными документами, не представляет, однако, в политическом отношении того интереса, какой мы находим в переписке Веллингтона, но открывает широкое поле для размышления тому, кто захотел бы изучать начальные и главные причины бедствий французского флота и превосходства английского в эту эпоху. И точно, эти депеши, писанные часто накануне или вслед за сражением, не только обрисовывают нам резкими чертами физиономию героя, но кроме того, дозволяют нам следить за постепенным развитием его мысли - когда, замечая жалкое положение морских сил Франции, Нельсон решается отбросить все предания Кеппеля и Роднея и вскоре изобретает новый способ атаки, более быстрый и решительный. Эти депеши показывают нам также, под каким влиянием возросла смелость Нельсона, и позволяют нам до некоторой степени проникнуть в тайну величественных событий, меняющих судьбы мира. Еще в конце прошедшего столетия гений, предприимчивый не менее Нельсона, предвидел переворот в тактике, и, конечно, переписка Нельсона лучше всех трактатов и сочинений знакомит нас с обстоятельствами, ускорившими этот переворот в 1798 г.

За шестнадцать лет до Абукирского сражения Сюффрен также хотел освободить морскую тактику от пут науки; но, желая смелым движением выйти из общей колеи, он едва не разбился о каменья нового пути, открытого благодаря его мужеству. Неосторожности, увенчавшиеся успехом при Абукире и Трафальгаре, едва не сделались пагубными в Прайском заливе и в Индейском океане. Это потому, что в последних случаях флоты Франции и Англии стояли на одной ступени знаний и морских навыков,; они в равной степени обладали энергией, источник которой заключается в сознании своей силы, и нельзя было ожидать, что самонадеянность поможет взять верх над неприятелем. Победа, впоследствии так милостивая к этим ошибкам, в то время еще не решалась их извинять. Уважение, какое не без причины имели друг к другу флоты обеих наций, создало войну осторожную и ученую, в которой французские тактики долго оспаривали преимущество у английских. Между флотами, которые стоили один другого, это была самая естественная война. События 1793 г. уничтожили равновесие. К моменту появления Нельсона французы, занятые внутренними беспорядками, до того запустили свой флот, что он мог позволить себе забыть осторожность, к которой в счастливейшие для французов времена приучены были их противники. Привычным взглядом Нельсон увидел начало беспорядков, вкравшихся во французский флот: после того как эмиграция лишила его большей части старых офицеров и при первой встрече Нельсон понял, что это уже не те корабли, перед которыми дрожала Ямайка. Это подтверждается всей его перепиской. Он знал дурную организацию французских кораблей, поспешность их приготовления к кампании, разнородный состав их экипажей, набранных отовсюду, чтобы заменить тех, которые выбыли. Он наблюдал и за испанцами, когда те были союзниками или врагами англичан, и потому осмеливался в самых важных случаях испытывать судьбу, противореча всем принятым правилам. Последствия оправдали его смелость: он достиг той цели, к которой Сюффрен только приблизился.

Сюффрен, имея дело с неприятелем, равным ему во всех отношениях, не смел пускаться в дерзкие, необдуманные атаки, потому что каждая ошибка могла иметь самые пагубные последствия; Нельсон, напротив, был твердо убежден в плохой организации французского флота, пришедшего в упадок из-за разрушительной политики французского правительства, и, отбросив старую стратегию, дерзкими нападениями одерживал победу.

II. Юность Нельсона

Мало кто начал обучаться профессии моряка в более молодом возрасте, чем Нельсон. Сын пастора в графстве Норфольк, он двенадцати лет оставил Норичское училище и под руководством своего дяди, капитана Сакклинга поступил на корабль "Ризонебль" - так его учеба была неожиданно прервана. Впрочем, английские офицеры, сражавшиеся с французами в последнюю войну по большей части учились не более Нельсона. При таком порядке вещей, конечно, люди ученые из них не выходили, но зато они становились хорошими моряками, и, с раннего возраста приучаясь к трудным испытаниям жизни особенной, своеобразной, приобретали вместе с тем благую привычку к безусловному повиновению. Наше время более взыскательно: теперь недостаточно требовать от офицеров, нередко получающих самые щекотливые поручения только простой исполнительности; но, конечно, было бы возможно доставить молодым воспитанникам средства выиграть два или три года службы на море, менее налегая на теорию, а стараясь, подобно англичанам, прилагать ее к практике. Этим был бы уже сделан большой шаг, потому, что чем раньше начать службу на море, тем лучше. Морская жизнь требует восприимчивости и гибкости, а слишком большой запас учености при начале карьеры может стать скорее обременительным, нежели полезным, потому что нужно очень многое приобретать наглядно, очень многому учиться из собственного или чужого опыта. Нельсон, мнение которого, конечно, имеет некоторый вес, часто говорил, что нельзя быть хорошим офицером, не соединяя в себе "практических знаний матроса и благородных привычек джентльмена". И потому он советовал молодым людям, желающим служить на море, после изучения навигации и французского языка, брать уроки танцев.

Неизвестно, до какой степени он сам следовал этому принципу, но известно, что когда мир, заключенный в 1783 году, дозволил англичанам ступить на твердую землю, Нельсон поспешил во Францию, чтобы изучить язык, знание которого он считал необходимым для каждого офицера Британского флота.

Что касается самого дотошного знания морского дела, то, конечно, никто не обладал им более Нельсона, и он ставил его так же высоко, как Наполеон превозносил знание любых мелочей, связанных с благородным ремеслом солдата. Недурно поставить в пример эти высокие умы, чтобы пристыдить чванное презрение, какое ныне привыкли оказывать к главному достоинству человека - к достоинству его как специалиста.

Совершив плавания на Ямайку, к северному полюсу и в Индию, Нельсон на девятнадцатом году жизни мог держать экзамен в лейтенанты, и аттестат на право получить этот чин был выдан ему, когда он предъявил свидетельство о своем шестилетнем пребывания на море; доставил журналы военных судов "Каркасс", "Сигорс", "Дольфин", "Ворчестер" и аттестации капитанов Сакклинга, Лютвиджа, Фармера, Пигота и Робинсона и доказал, что умеет "брать рифы" и "делать сплесень". С этим патентом он мог еще долго прождать лейтенантского чина, но к счастью, его дядя, капитан Сакклинг, был сделан контролером флота, и легко выхлопотал своему племяннику чин, о котором многие мичманы английского флота вздыхают напрасно целую жизнь. Таким образом первый шаг был сделан, и обрадованный Нельсон писал в тот же день своему брату: "Наконец я лейтенант... Теперь от меня зависит продолжать мою карьеру, и надеюсь, я исполню это с честью для меня и для друзей моих".

В то же время Нельсон поступил на фрегат "Лоустофф", и отправляясь на Ямайку, получил в напутствие назидательные советы своего отца и наставления капитана Сакклинга. Последний напомнил ему, что военное судно должно всегда иметь реи выправленные и снасти обтянутые; что ни одна веревка не должна висеть снаружи; что к 8 часам утра койки должны быть связаны и уложены в сетки; что палубы и наружность судна нужно обмывать каждый день, матросское белье стирать два раза в неделю и что никогда не должно ни ставить, ни убирать парусов поодиночке, ибо ничто не дает судну такого характера вялости. Когда вспомнишь о счастливых последствиях этих, на первый взгляд, педантичных и лишних забот, благодаря которым так быстро достигнуты успехи в сохранении здоровья экипажей и в эволюциях эскадр, когда подумаешь об огромных флотах Франции и Испании, дважды в течение одной войны доведенных цингой до совершенного бессилия, то невольно перестанешь улыбаться, читая эти наставления, и спросишь себя: в море, как и всюду, не эти ли казалось бы малозначащие вещи имеют действительную важность?

Таковы были последние наставления капитана Сакклинга. Он умер вскоре после прибытия Нельсона на Ямайку; но последний не остался без покровителей. Командир фрегата "Лоустофф" очень полюбил его и упросил вице-адмирала Паркера, бывшего в то время главнокомандующим в этом море, взять Нельсона к себе на корабль "Бристоль". Никакое другое обстоятельство не могло быть более выгодно для возвышения молодого лейтенанта. Нездоровый климат Антильского моря беспрестанно освобождал на эскадре вакансии, и главнокомандующий мог по своему усмотрению заменять места выбывших офицеров. Посредством этих назначений, адмирал мог давать чины, соответствующие освободившимся вакансиям. Со временем это право было несколько ограничено, но в 1778 г. оно было в полной силе, и под небом Ямайки оно давало главнокомандующему возможность рассыпать очень большое количество милостей. Вскоре разгорелась война между Англией и Францией, и пришла на помощь Вест-Индскому климату. Капитан фрегата "Гинчинбурк", содействуя овладению одним французским фрегатом, был убит 2 июня 1779 г., и Нельсон, командовавший уже до этого бригом "Баджер", был, по расположению к нему адмирала, призван к этой новой должности, которой и обязан чином капитана корабля. Примечательно, что Нельсон, переходя с одного судна на другое, постоянно передавал свое место Коллингвуду, имя которого связано с именем Нельсона знаменитым военным братством. Коллингвуд заменил Нельсона на фрегате "Лоустофф" и на корабле "Бристоль"; ему же передал Нельсон командование бригом "Баджер" и позже фрегатом "Гинчинбурк". Казалось, судьба заблаговременно приготовляла этого соратника Нельсона быть преемником его при Трафальгаре.

Нельсон получил чин капитана корабля на двадцать втором году жизни, и с этой минуты военная будущность его казалась предначертанной. По законам английского флота производство не в очередь останавливалось тогда, как останавливается и теперь, на чине капитана корабля. До этого звания старшинство на службе не дает почти никакого права на новый чин; но когда дело доходит до звания адмирала, старшинство входит во все права и, чтобы подняться на эту трудную ступень, надобно ждать своей очереди. Если есть офицеры, которые не выполнили некоторых условий службы на море, это не дает перевеса товарищам их, более счастливым или более деятельным. Они вместе вступают в разряд контр-адмиралов, но числятся отдельно, под названием адмиралов состоящих по флоту. Довольно странным покажется такое правило, удерживавшее в 1841 г. в звании капитанов корабля отличных офицеров, которые уже в 1806 г. командовали фрегатами; но при такой обширности кадров, какая существует в английском флоте, это правило имеет довольно много преимуществ, так что трудно решиться изменить его или вовсе уничтожить. Кроме очарования, каким оно окружает высокое положение, которого так трудно достигнуть, оно дало гораздо более важные результаты: осудило на принужденное бездействие честолюбивые наклонности, именно в том возрасте, когда они начинают обозначаться, и таким образом поселило между офицерами английского флота товарищество и согласие, очень много способствовавшие успехам Британского оружия.

За месяц до того, как Нельсон в первый раз был сделан командиром, в тот момент, когда он приобрел столько опыта, что мог обсуждать происшествия, готовые совершиться перед его глазами, граф Д'Естен, оставив берега Америки, перенес театр войны в Антильское море, куда за ним поспешил и вице-адмирал Байрон. Между тем как в той части света подкрепления, постепенно присылаемые из Европы, держали в равновесии флоты обеих наций, в другом месте важное событие дало французам перевес, который едва не сделался гибельным для Англии. Убеждаемый просьбами французского правительства, надеясь возвратить Гибралтар, Ямайку и обе Флориды, мадридский двор стряхнул наконец свою апатию, и объявил себя союзником Франции. Французский флот, вышедший из Бреста под командой Д'Оривлие, и испанский, оставивший Ферроль, успели соединиться, и эта армада, состоявшая из 66 кораблей, прогнав неприятельский флот, угрожала берегам Англии. Таким образом то, чего так жаждал Наполеон два десятка лет спустя, теперь было выполнено. Целый месяц вход в Ла-Манш оставался во власти французов. 40000 человек, собранных на берегах Бретани и Нормандии, были готовы сесть на транспорты, назначенные для их перевоза, как вдруг этот огромный флот возвратился в Брест, не дождавшись никакого результата, не перехватив ни одного конвоя. Этот неуспех приписали постоянству восточных ветров, недостатку провизии и наконец цинге, уничтожившей шестую часть корабельных экипажей. Можно полагать, что главной причиной неуспеха было несогласие начальников, и вот очередной пример тому, как ненадежны морские союзы. В Антильском море, где Франция противопоставляла англичанам только собственные свои корабли, острова Сан-Винцент и Гренада покорились ее оружию.

Адмирал Байрон после сражения, в котором он едва не лишился трех кораблей принужден был скрыться в Сан-Кристофе, и если бы французы продолжали пользоваться своими успехами, то легко бы овладели Ямайкой. К несчастью, граф Д'Естен получил из Соединенных Штатов Америки депеши, извещавшие его, что новой республике угрожает опасность, и, оставив Антильское море, поспешил на помощь Соединенным Штатам.

Генерал-губернатор Ямайки, успокоенный отсутствием французского флота, воспользовался этой минутой, чтобы привести в исполнение составленный им смелый план занятия Сан-Хуан де Никарагуа. Захватом этого форта, построенного на реке, вытекающей из Никарагуанского озера и впадающей в Мексиканский залив, он надеялся пресечь сообщение двух морей, производившееся через Панамский перешеек, и разрезать пополам Испанскую Америку. Морская часть этой важной экспедиции была поручена Нельсону, несмотря на то, что ему было только двадцать два года. В начале 1780 г. 500 человек, посланные из Ямайки под прикрытием его фрегата, были высажены на берег на мысе Грасиас-а-Диос, в провинции Гондурас. Здесь отряд нашел себе союзников между туземцами, усилился некоторыми подкреплениями, но, несколько пострадав от пребывания в болотистой равнине, был снова посажен на суда и пошел вдоль Берега москитов. И хотя Нельсону поручено было довести английских солдат только до устья реки Сан-Хуан, но он, достигнув этого места, не смог остаться в бездействии и взялся довести экспедицию до самых стен крепости, которой ей надлежало овладеть. Посадив 200 человек солдат на шлюпки своего фрегата и на индейские лодки, Нельсон пошел с ними вверх по реке, и сам вел их на приступ, или, как он выражался, на "абордаж" Сан-Бартоломеевской батареи, построенной на острове, посредине реки, и господствующей над нею в том месте, где самое сильное и самое опасное течение. После шестидесятидневных неслыханных трудов, англичане пришли наконец к Сан-Хуанскому замку, находящемуся в 32 милях{1} от озера Никарагуа и в 69 от устья реки. Выказывая в советах, так же как и в сражениях, одинаковую решимость и энергию, Нельсон предлагал немедленно идти на приступ; он знал, что скоро наступит дурное время года, и что не дoлжно терять времени. Очень вероятно, что эта решительная мера была бы благоразумнее правильной осады, и что в смелой атаке было бы меньше потерь, нежели в течение 11-дневной осады, в продолжение которой лихорадки и кровавые поносы начали производить свои опустошения в отряде. Только одно счастливое обстоятельство могло спасти Нельсона, уже страдавшего этой болезнью. Корвет, пришедший с подкреплениями из Ямайки, привез Нельсону известие, что адмирал сэр Петер Паркер назначил его командиром корабля "Янус", и Нельсон оставил эту губительную землю накануне сдачи Сан-Хуанского замка. Хотя общее мнение и приписало ему честь этой победы, но сам он прибыл на Ямайку в таком расслабленном состоянии, что его снесли на берег в койке.

Англичане только пять месяцев владели своим гибельным завоеванием; из 1800 человек, занимавших разные посты, возвратилось только 380. В тропических экспедициях сама победа часто бывает пагубна; так например, у Коллингвуда на фрегате "Гинчинбурк", из 200 человек матросов, составлявших экипаж судна при отправлении из Англии, только 10 увидели снова свое отечество. Что же касается Нельсона, то он не мог оставаться командиром корабля "Янус": расстроенное здоровье заставило его возвратиться в Англию. Около конца сентября 1780 г. он переехал на корабль "Лайон", которым командовал капитан Корнваллис, и сейчас же по прибытии в Европу отправился в Бат на воды. Еще в молодости здоровье Нельсона было подорвано индейскими лихорадками, а это новое испытание окончательно его расстроило. Но одаренный крепкими нервами, он нисколько не утратил своей работоспособности, и в расслабленном больном теле сохранил сильную душу. Батские воды в первое время помогли ему настолько, что он почел долгом съездить в Лондон и хлопотать о новом назначении на службу. Просьба его была удовлетворена. На фрегате "Альбемарль" он посетил берега Дании и принял деятельное участие в военных предприятиях у залива Святого Лаврентия и в водах Северной Америки. Желая деятельности на более обширной сцене, Нельсон выпросил у лорда Гуда позволения, следовать за ним в Антильское море, как вдруг мир, заключенный в 1783 г., остановил на время его стремление.

Эта война, как мы уже сказали, имела различные результаты, вообще очень незначительные. Выжидательная в Европе, она была деятельнее по ту сторону Атлантического океана, но и там оставалась войной тактической. Только в Индии она получила новое развитие, и то потому, что там начальствовал Сюффрен. Никто еще не превзошел в смелости этого великого моряка, никто не сравнился с ним в находчивости и в быстроте принятия решений. Не имея портов, где бы он мог чинить свои суда, без провизии, без средств заменить рангоут, поврежденный в частых стычках с неприятелем, он никогда не унывал, и находил возможность всему помочь. Конвои, посылаемые к нему из Европы, перехватывались неприятелем, и он часто нуждался в военных снарядах, но несмотря на это, не переставал преследовать английские эскадры. Сюффрен снимал мачты с фрегатов, чтобы вооружать корабли, устраивал мастерские, верфи, занимал у де'Бюсси солдат, чтобы сделать из них матросов, и возвращал их приученными к войне, после какого-нибудь славного дела. В течение семи месяцев он четыре раза нападал на адмирала Юза, который потерял до 1300 человек убитыми и ранеными.

Предварительные условия мира были уже подписаны в Европе, а Сюффрен, овладев Гонделуром и Тринкомале, еще сражался, защищая свои завоевания. Конечно, это величайший характер, "единственный генерал" по словам Д'Естена, отличившийся в эту войну. Мир слишком рано закрыл для Сюффрена блестящее поприще, на котором слава его возрастала каждый день. Что бы сделал он, если бы эта война продолжилась, если бы он мог противопоставить адмиралу Юзу капитанов, вполне освоившихся с тайнами его смелых планов; если бы он, как любимый учитель, окруженный своими учениками, не опасался со стороны кораблей, которые вел в бой, ни нерешительности, ни ложного толкования приказаний? Хотя Сюффрен и не достиг тех блестящих результатов, которых достиг победитель при Абукире и Трафальгаре, тем не менее, он первый понял, какие изменения должны произойти в морской тактике. Нельсон был предварен им на пути смелых тактических соображений, подобно тому, как Бонапарт видел перед собой тень Великого Фридриха.

От этой борьбы слава Франции не пострадала; сражения Сюффрена вознаградили французов за поражения, понесенные графом Де-Грассом, и после четырехлетней войны между обеими враждовавшими нациями материальный убыток был почти одинаков. От случая ли, или от действия неприятеля, только Франция и ее союзники потеряли 117 судов, в числе которых было 20 линейных кораблей, а Англия 16 кораблей и 181 судно. Потери французов, считая в том числе потери, понесенные Соединенными Штатами, Голландией и Испанией, составили до 5000 орудий; потери англичан - до 4000. Конечно, флот их потерпел несколько менее, нежели флоты союзников, но этот убыток был с лихвой вознагражден возвращением Минорки и освобождением Америки. Между тем усилия Англии в 1780 и 1783 г. не уступали тем, какие она сделала в великую войну времен Революции и Империи. Она постепенно увеличивала число своих матросов, с 85000 до 90000, до 100000 и наконец до 11000; а в январе 1783 г., за несколько месяцев до заключения мира, морские силы ее состояли из 112 линейных кораблей, 20 кораблей 50-пушечных и 150 фрегатов. В то же время соединенные флоты Франции и Испании имели до 140 кораблей, из коих 60, стоявшие на Кадикском рейде, ожидали только сигнала, чтобы сняться с якоря и идти в Антильское море. 12 других кораблей, под командой Де-Водрейля, снялись с Бостонского рейда, и значительный корпус сухопутных войск был собран в Сан-Доминго, готовый броситься на Ямайку. Конечно, Англия, подписывая мирный договор, взвесила все невыгоды такого положения. "Кто может подумать, - говорил молодой Питт, в то время боровшийся с оппозицией, - кто может думать, что Ямайка в состоянии долго сопротивляться правильной атаке, поддерживаемой 72 кораблями? Со всеми подкреплениями, какие можно послать из Европы, адмиралы наши собрали бы не более 40 кораблей, а здесь в Палате давно уже решено, что война оборонительная может только привести к конечному разорению! Адмиралы наши с 40 кораблями могли ли бы силой оружия возвратить то, что министры приобрели трактатом? Не скорее ли должны мы были опасаться, что война в Антильском море кончится для нас потерей Ямайки - единственного владения, которое еще у нас осталось в этой части света?" Вот каким тоном говорил в то время сын лорда Чатама; вот в каких выражениях старался он оправдать невыгодный договор и изображал положение воюющих наций за десять лет до войны, следствием которой было почти совершенное уничтожение французского флота. Между тем прежние союзники Франции не оставляли ее в эту войну, но помощь их усилила гром ее падения. Ни число кораблей, ни самоотверженность их экипажей не могли заменить того, в чем нуждался французский флот - хорошей организации, морской опытности и особенно самоуверенности, которая рождается после первых успехов.

III. Начало войны между Францией и Англией

Обессиленные продолжительной борьбой державы чувствовали необходимость отдохнуть, чтобы приготовиться к новым жертвам. Это обстоятельство, более чем желание примирить так долго сталкивавшиеся интересы, было причиной заключения мира 1783 года. Мир этот, прервав военные действия, не остановил пагубное соперничество и притязаний на исключительное владычество, которые в продолжение стольких столетий волновали и ссорили человечество. И точно, вскоре, войну открытую заменила война дипломатическая, в которой перевес должен был остаться на стороне более твердого и просвещенного правительства. Казалось, что политика Франции поможет ей удержать моральное превосходство, дарованное ей счастливым окончанием предшествовавшей борьбы. Она торжествовала в Голландии, и там, точно также как в Америке, утвердила свое преимущество, покровительствуя истинным интересам народа и распространяя те либеральные идеи, защиту которых приписывала ей Европа. Но неискусная в постоянных усилиях, не привыкшая настойчиво следить за исполнением однажды принятого решения, она менее чем за год допустила Англию получить блестящий перевес, и из-за своей нерешительности утратила то уважение, которое только что успела приобрести. Английское правительство постигло, что между двумя врагами, одинаково утомленными войной, равно лишенными возможности безнаказанно прибегнуть к новым издержкам, преимущество всегда останется на стороне того, кто в минуту возобновления борьбы сохранит более спокойствия и хладнокровия. Когда под ничтожным предлогом прусские войска, предводительствуемые герцогом Брауншвейгским, вступили на территорию Голландии и восстановили там власть штатгальтера, английское министерство, которому Питт уже передал свою силу и решимость, удерживало версальский кабинет, и, твердостью своей не дозволяя ему поддерживать голландское правительство, мешало выполнить обязательства, данные им новым своим союзникам. После этого первого успеха Англия не останавливалась ни на минуту, и искусство ее министров открыло ей широкий путь к тому, чтобы взять реванш за прежние неудачи.

Благодаря военным приготовлениям по случаю споров с Испанией и Россией (с первой за меховую торговлю в Нутке, на острове Ванкувера, а со второй по поводу видов ее на Турцию), Англия к моменту объявления войны 1793 г. имела на воде до 87 линейных кораблей, из которых более 60 готовы были немедленно выйти в море. Сэр Чарльз Миддльтон, контролер флота, бывший впоследствии под именем лорда Баргама, первым лордом Адмиралтейства, представил план, по которому с окончанием неприязненных действий 1783 г. собраны были в отдельные магазины полные запасы для вооружения кораблей к службе, и таким образом в первый раз были учреждены так называемые судовые магазины, которые всегда считались самой полезной мерой предосторожности. В портах запасена была провизия всех родов, и предприняты такие удачные меры к быстрому снаряжению флота, что через несколько недель по получении в портах приказа готовиться к походу число вооруженных линейных кораблей как бы по волшебству возросло от 26 до 54; а число всех судов, готовых выступить под парусами, возросло с 136 до 200; 45000 матросов и морских солдат составляли экипажи этих судов. Конечно, это число было невелико для приморского населения, которое за десять лет перед тем выставило к услугам Англии 110000 матросов; но, разбросанное по целому свету, оно к началу войны не представляло собой существенной и готовой силы. Затруднения, встреченные Англией при первоначальном комплектовании экипажей судов, возобновились в 1840 г. и будут возобновляться каждый раз, когда Англия принуждена будет вооружаться неожиданно; так что деятельный, предприимчивый противник всегда будет иметь возможность действовать с выгодой в первые месяцы войны.

Лишенная большей части своего приморского населения в угрожающую минуту Англия старалась затянуть переговоры, чтобы успеть между тем собрать в портах своих матросов и тысячи торговых судов, оставленных без защиты от неприятеля. Но Национальный Конвент вовремя увидел расставленную сеть{2}, и как только французский посланник де Шовелен получил приказание в течение восьми дней оставить Англию, Республика, отказавшись продолжать переговоры о сохранении мира, решилась сама начать борьбу, сделавшуюся неизбежной. 1-го февраля 1793 года, она объявила войну Англии и Голландии. Этот смелый поступок оставил без защиты торговый флот Англии, так что до открытия военных действий более 70 судов попали в руки французов. Впрочем, Англия понесла убытки еще более значительные прежде, чем Адмиралтейство смогло собрать достаточно сил для защиты торговли от французских крейсеров и корсаров. В самом деле, Адмиралтейство не могло выделить суда для преследования неприятеля в Британском канале, не удовлетворив более необходимые потребности, и не употребив все средства, чтобы уберечь от покушений французских эскадр купеческие конвои, возвращавшиеся из Индии, от Ньюфаундленда, из Леванта и с Антильских островов. Итак, все старания Англии должны были обратиться к вооружению эскадр Средиземного моря и Канала, назначенных удерживать французский флот, собранный в Тулоне и Бресте. Но Адмиралтейству не удалось бы успешно закончить эти два огромных вооружения, если бы оно не решилось пополнить комплекты своих судов значительным числом людей, не принадлежащих к сословию моряков. В этом случае, капитан Эдуард Пеллью, впоследствии пэр Англии, под именем лорда Эксмута, показал пример разборчивости, заслуживающий подражания. Набирая экипаж фрегата "Нимфа", он отдавал предпочтение корнваллийским рудокопам, полагая, что беспрерывные опасности, с какими связано их ремесло, сделали их более способными к перенесению трудностей морской службы. Однако введения нового элемента в состав морских экипажей было недостаточно для удовлетворения таких огромных требований, и вскоре Англия должна была прибегнуть к чрезвычайному средству, извиняемому только в крайности. Был обнародован Билль о насильственной вербовке.

В Англии нет закона, который бы разрешал насильственную вербовку для удовлетворения потребностей армии и флота. В обыкновенное время экипажи военных судов составляются из добровольцев, служба которых редко продолжается более трех лет, и каждый капитан, назначенный командовать судном, вынужден в некоторой степени исполнять обязанности вербовщика. Но лишь только парламент разрешит насильственную вербовку, набор начинают производить вооруженной рукой. Во всех приморских местах появляются вооруженные отряды, под названием вербовочных партий, состоящие из служащих уже матросов, или из морских солдат. Под начальством офицера или мичмана эти отряды отправляются в ночные экспедиции, имеющие целью забирать силой в питейных домах и на улицах всех праздношатающихся и бродяг. Странное стеснение воли в свободной стране! Странное злоупотребление властью на земле классической законности! Благодаря этому сильному средству, в течение последней войны на английских судах было почти столько же дезертиров, сколько и матросов; но тем не менее оно доказывает, какой энергической властью облечено бывает в критические минуты грозное правительство, воли которого не могли ослабить самые либеральные постановления!

Среди этих-то смутных и затруднительных обстоятельств Нельсон был назначен командиром корабля "Агамемнон". Десять лет мира не остались бесплодными в его карьере. Три года кряду он командовал на фрегате "Борей" станцией у Наветренных островов (часть группы малых Антильских островов, от острова Св. Маргариты до Девичьих островов), в Антильском море. Несмотря на то, что он исполнял эту обязанность в мирное время, Нельсон успел, однако, положить основание своей репутации и выказать тот решительный и непреклонный характер, который впоследствии, доведя его славу до высшей степени, подвиг его на те поступки, которые ее омрачили. Двадцати шести лет от роду, без состояния, без покровителей, Нельсон, движимый стремлением к процветанию Британской торговли и мореплавания, не устрашился подвергнуть себя такой ответственности, которая пугала более робкую совесть его главнокомандующего. Направленный адмиралом Юзом, начальствовавшим в то время на Ямайке, к Наветренным островам, Нельсон нашел в портах этих островов множество американских судов. Вопреки изданному при Карле II "Акту мореплавания", по которому иностранцам воспрещались всякие торговые сношения с английскими колониями, американцы, благодаря своей деятельности и близости своих берегов, почти совершенно овладели Вест-Индской торговлей. Нельсон понял, как пагубно это может быть для отечественной торговли, и несмотря на протесты колониальных советов с губернаторами, несмотря на нерешительность и уклонения адмирала Юза, даже вопреки его приказаниям, задержал и принудил адмиралтейские судные комиссии конфисковать американские суда, обнаруженные на Барбадосе, в Антигоа, в Сан-Кристофе и в Невисе. Действуя под влиянием Нельсона, капитан Коллингвуд и брат Нельсона, подобно ему находившиеся на Вест-Индской дистанции, приняли такие же строгие меры в Гренаде и Сан-Винценте. Таким образом одновременно было захвачено большое число судов в одно и тоже время, и трибуналы объявили их законными призами. Можно себе представить, как зашумело на островах, как все поднялось против этого ужасного маленького капитана. Но, молчаливый и упорный, Нельсон не страшился грозы, и спокойно переносил общее нерасположение. Редко сходя на берег, он имел очень ограниченный круг знакомства, потому что вовсе не жаловал жителей Антильских островов, и в своем негодовании говорил, что они такие же "отъявленные бунтовщики", как и новые граждане Соединенных Штатов.

Вскоре однако, министерство одобрило поведение Нельсона, и генерал-губернатор Ямайки получил повеление помогать ему во всех мерах, принятых им к пресечению недозволенного торга. Но пылкий темперамент Нельсона не терпел бездействия и, едва выпутавшись из хлопот, в которые вовлекло его стремление к пользе английской торговли, он уже создал себе новых врагов и новые заботы, открыв Адмиралтейству плутни поставщиков, призовых агентов и других чиновников морской администрации в Вест-Индских колониях. Впрочем легкость, с какой он вмешивался в такие щекотливые дела, была в нем следствием искренней преданности отечеству и пылкого патриотического чувства, доставивших такие существенные выгоды Англии. С первых месяцев 1787 г. около 4000 матросов нашли место на судах, занявшихся торговлей, которую он возвратил Британскому флагу, и общий груз которой доходил до 58000 тонн. С другой стороны, злоупотребления, открытые им Адмиралтейству, достигали в Антигоа, в Санта-Люсии, на Барбадосе и на Ямайке суммы в 50 миллионов франков. Основываясь на таких заслугах, Нельсон имел, конечно, полное право требовать общего уважения, и когда однажды генерал-губернатор Ямайки написал ему, что старые генералы не имеют привычки спрашивать совета у молодых капитанов, он со справедливой гордостью отвечал: "я имею честь быть, милостивый государь, одних лет с первым министром Англии, и полагаю, что я столько же способен командовать одним из судов Его Величества, сколько этот министр - управлять государством".

Нельсон перенес тогда одно из самых тяжких испытаний, какие во всю жизнь его были ему суждены, но зато приобрел общее уважение тех, кто видел его постоянство и самоотверженность в это трудное время. Коллингвуд, самый благородный и самый безукоризненный офицер, каким когда-либо мог гордиться английский флот, этот "любезнейший и превосходнейший человек", как называл его Нельсон, отзывался о своем друге не иначе, как с уважением и восторгом. В то же время принц Вилльям Генрих, герцог Кларенский, почувствовал привязанность к молодому капитану, молва о котором гремела по всему Антильскому морю, и эту привязанность он сохранил на всю жизнь. Призванный царствовать впоследствии под именем Вильгельма IV, герцог Кларенский командовал в то время фрегатом "Пегас", и поступил под начало Нельсона. Он умел вполне оценить его достоинства, и 11 марта 1787 г., когда Нельсон женился на вдове доктора Низбетта, известного медика на острове Невисе, принц Вилльям сам вызвался вести к алтарю молодую и любезную креолку. Исполненный глубокого уважения к крови королевской семьи, Нельсон платил принцу за его привязанность самой безграничной преданностью. "В жизнь мою я не сделал ни одного бесчестного дела, - говорил он, - и теперь более, чем когда-либо, ценю это, потому что принц крови почтил меня своей дружбой. Будь на то моя власть - к нему не приблизился бы ни один человек с запятнанной репутацией".

Несколько лет спустя он писал самому герцогу Кларенскому: "Все мое честолюбие ограничивается тем, чтобы командовать кораблем, назначенным поддерживать Ваш корабль в линии баталии. Тогда увидели бы, есть ли на свете человек, которому более меня дорога Ваша слава".

Казалось, что дружба герцога Кларенского должна предоставить Нельсону сильную протекцию; но поступки, доставившие ему эту дружбу, произвели вовсе невыгодное для него впечатление в советах морского управления. Хотя поведение его и было громогласно одобрено министерством, но тем не менее в Нельсоне видели один из тех беспокойных умов, тех выскочек, вообще подозрительных администрациям, спокойствие которых они тревожат. Вот почему было решено не давать пищи этой тревожной деятельности, этому пылкому усердию. Когда, в 1788 г. Нельсон, выведенный из терпения тягостным для него бездействием, настоятельно просил, чтобы его снова послали в море, то даже покровительство принца Вильяма не помогло: секретарь Адмиралтейства Герберт, так как и граф Чатам в 1790 г., воспротивился этому ходатайству. Потеряв надежду, Нельсон готов был выйти в отставку и уехать в Европу, его в особенности оскорбляло неуважение к ходатайству его высокого покровителя. Вспоминая о безуспешном ходатайстве принца, он чувствовал себя столько же "униженным, сколько удивленным" упорными отказами Адмиралтейства. "А между тем, - говорил он, - я убежден, что я всегда был верным и ревностным офицером". Нельсон никогда не мог забыть того, что перенес в эти дни незаслуженной немилости, и впоследствии, несмотря на блестящие награды, даже на высшей степени почестей, вспоминал с горечью об этом.

Между тем приближалась французская революция, и Нельсон одним из первых понял, какая борьба должна завязаться между двумя народами, оспаривающими друг у друга владычество морями. В ту же минуту, забыв все прежние неудовольствия, он снова, с бoльшей энергией, стал просить себе у лорда Чатама командование, которое дало бы ему средства с самого начала войны принять в ней участие, достойное его мужества и преданности. На этот раз просьба его была принята благосклонно, и 30 января 1793 г. он был назначен командиром корабля "Агамемнон".

За пять лет невольного отдыха в нем накопилась такая потребность деятельности, что он с трудом сдерживал свое нетерпение. Тогда он был в цвете лет, общее мнение указывало на него как на одного из лучших офицеров флота, и жажда славы была в нем так велика, что он, конечно, не упустил бы ни одного случая приобрести ее на той арене, на которой вторично сходились Англия и Франция. Первым делом его было набрать себе экипаж. Тогда это было не легко; но благодаря своей деятельности, а также и репутации (потому что английские матросы не одинаково охотно идут служить ко всем командирам) Нельсон, мечтая уже о славе и почестях, о битвах и призах, скоро успел набрать на "Агамемнон" экипаж, один вид которого приводил его в восторг. "У меня под начальством, - писал он своему брату, - лучший 64-пушечный корабль в целой Англии; мои офицеры все достойные люди; экипаж храбрый и здоровый; пусть посылают меня в какую хотят часть света". К счастью для его будущей славы он был назначен на Средиземное море. Впоследствии, под начальством адмирала Джервиса, станция эта сделалась лучшей школой для английских моряков. Нельсону суждено было провести здесь большую часть своей службы. Под руководством лорда Джервиса, в продолжение четырехлетнего деятельного крейсерства, приобретал он те специальные знания, которым со временем был обязан командованием эскадрой при Абукире.

IV. Взаимное положение двух флотов в 1793-м году. Взятие Тулона республиканскими войсками

Проследив внимательно за ходом войны 1778 г. и обратившись к войне, за нею следовавшей, невольно поражаешься удивлением, - так велика между ними разница. Оба эти периода стоят очень близко и как будто сливаются в одно целое; но в точке соединения образовался резкий перелом, после которого действо неожиданно переносится будто под другое небо. Вид сцены до того изменился, что не верится, что ее занимают те же нации. Какая противоположность между этой пылкой борьбой и той, которая недавно предстала нашему взору! Вместо молодых дворян, сражавшихся шутя и улыбаясь, мы видим два народа, стремящиеся уничтожить друг друга; вместо воинственного, но чуждого желчи расположения духа, видим грубое остервенение{3}, глубокое и упорное, предвещающее непримиримую борьбу. Видя массы людей, которые посылает на врагов это фанатичное рвение, можно предчувствовать, что для таких страстей, для таких битв старинной тактики будет недостаточно. Блестящие сражения и постепенная эволюция годны людям, имеющим более хладнокровия и менее ненависти. Таким образом благодаря вдохновению Нельсона тактика изменяется именно в ту минуту, когда эта перемена сделалась необходимостью для нового характера борьбы. Чтобы увидеть, в каком положении находились флоты обеих наций по открытии военных действий, мы опять пойдем по следам Нельсона.

Лорд Гуд, за которым Нельсон последовал в Средиземное море, считался в то время одним из лучших офицеров, проявивших себя в американской войне. Поджидая купеческие конвои из Индии, Гуд продержался пятнадцать дней на параллели островов Сицилии, и потом с 11 кораблями и несколькими фрегатами пошел к Гибралтарскому проливу. В Средиземном море он соединился с отрядом, посланным туда прежде, а в середине августа 1793 г. явился перед Тулоном с эскадрой из 21 линейного корабля. Французская эскадра, находившаяся в этом порту под командованием адмирала Трогоффа состояла из 17 линейных кораблей, готовых выступить в море; 4 других корабля вооружались, 9 ремонтировались, и один строился. Если считать суда, посланные в Тунис, Корсику и к берегам Италии, то французский флот в Средиземном море в минуту прибытия туда адмирала Гуда состоял из 32 кораблей, 27 фрегатов и 16 корветов и бригов. Большая часть этих судов была готова вступить под паруса по первому сигналу. В портах океана приготовления к нападению и защите принимали, казалось, еще большие размеры. Пока англичане, для крейсерства при входе в канал, набирали эскадру под начальство лорда Гау, старинного противника графа Д'Естена, у берегов Америки французы успели уже собрать 21 линейный корабль, и адмирал Морар де Галль отвел эту эскадру в Киберонский залив. Назначение ее было наблюдать за берегами Вандеи, и в то же время обеспечивать возвращение контр-адмирала Серсея, который с эскадрой из 4 кораблей и нескольких корветов, конвоировал купеческие суда, возвращавшиеся из Вест-Индии. Таким образом при начале войны французский флот, назначенный защищать свои конвои и тревожить неприятельские, состоял из 42 кораблей. Вот каково было наследие, оставленное монархией тревожному и непоследовательному правлению, которое за несколько лет успело почти совершенно разрушить морские силы Франции. Эти 42 линейных корабля, готовые пересечь или оберегать все большие торговые пути, давали Франции такое выгодное положение, какое она едва ли может иметь теперь, в случае открытия новых неприятельских действий. Можно утверждать со всей определенностью, что в то время французский флот имел самую большую численную силу. Какие бы ни сравнивать силы различных держав, как бы ни учитывать разные изменения, произведенные наукой в конструкции кораблей, все-таки французскому флоту никогда не достичь состояния, в каком он находился в 1793 году. Кроме 42 кораблей, готовых выйти в море, Франция имела еще значительный резерв, который состоял из 34 кораблей в хорошем состоянии, и вскоре должен был увеличиться 25 кораблями, заложенными вновь; к тому же литейные заводы успели уже отлить до 3000 орудий, назначенных для вооружения этих судов.

Но несмотря на свою огромную численную силу, французский флот все еще не мог сравниться с английским. Французы имели 76 кораблей на воде и на стапелях, а Англия 115. Зато французские корабли были сильнее английских, и в целом, при внимательном сравнении превосходство Англии оказывалось не так велико. Так, например: английский флот имел 8718 орудий, французский 6000. Но калибр французских орудий был больше калибра английских, так что масса выбрасываемого металла при залпе с одного борта доходила во французском флоте до 74000 фунтов, а в английском до 88000; следовательно, вес снарядов английских превышал вес французских снарядов не многим более, чем на одну шестую{4}. По такому расчету силы обеих держав казались более соразмерными, тогда как по сравнению числа судов французский флот едва составлял две трети английского. Но и это вычисление не дает полного понятия о соотношении сил. С тех пор, как французские корабли по примеру английских стали обшиваться медью, они опять приобрели все преимущество хода, которое давала им постройка, далеко превосходившая постройку английских судов. Правда англичане имели прекрасные стопушечные корабли, как например, "Виктори", на котором в разные времена поднимали флаги адмиралы Гуд, Джервис и лорд Нельсон; "Куин-Шарлотт", носивший в то время флаг адмирала Гау; но эти корабли не могли равняться с французскими и испанскими. Другие, известные под названием 98 и 90-пушечных, едва по своей силе могли равняться с французскими 80 пушечными кораблями, имевшими только две батареи; и были к тому же гораздо хуже французских, не имея вовсе ходовых качеств. Общее удивление английских капитанов заслуживали французские 120-пушечные корабли, каковы "Монтань" и "Коммерс де Марсель", на котором адмирал Трогофф имел свой флаг. Борта их казались "непробиваемыми для ядер". Английские 74-пушечные корабли далеко уступали французским, и вообще в материальном отношении суда французов резко отличались от некрасивых и слабых судов английского флота. К превосходству улучшенной постройки надо еще прибавить скорость хода и прочность вооружения, дававшие французам преимущество во всех случаях, когда приходилось форсировать парусами. Так например, в начале войны, контр-адмирал Ван-Стабель благодаря крепости своего рангоута ушел с 6 кораблями и 2 фрегатами от авангарда адмирала Гау.

Из этого видно, до какой степени французский флот своими качествами превосходил английский. Скоро, однако, ему суждено было утратить это превосходство; а если бы он и сохранил его, то не мог бы им пользоваться, потому что корабельные экипажи постепенно приходили в расстройство, а запасы, собранные в магазинах, расхищались. В то время, когда французы, принужденные спешить с вооружением, употребляли в дело дурное железо, пеньку низкого качества и плохой лес, привычка к долгим блокадам и постоянная практика на море приучали англичан к осторожности и определять точные размеры своего рангоута, от чего он получил надежность, которой прежде не имел. В этом отношении англичане вскоре приобрели все то, что утратили французы от своей неосмотрительности и расстройства своих сил. У французов оставались корабли бoльших размеров и лучших качеств, но случайности войны передали некоторые из них в руки англичан, а те спешили исправлять их и строить у себя корабли по тем же образцам. Так английский флот скоро обогатился новыми кораблями, которые не уступали ни в чем французским и имели над последними то преимущество, что были вооружены с бoльшим тщанием, с бoльшим знанием морского дела и, кроме того, укомплектованы командами, несравненно более приученными к дальним и трудным плаваниям. Превосходный трехдечный корабль "Коммерс де Марсель", носивший флаги адмиралов Трюге и Трогоффа, превосходивший "Виктори" водоизмещением 500 тонн, был отведен из Тулона в Портсмут и сохранился там как модель для английских инженеров; то же было с 74-пушечным кораблем "Помпей", также взятым в Тулоне, и с 80-пушечными кораблями "Тоннан" и "Франклин", отнятыми при Абукире, и считавшимися в то время судами, не имевшими себе подобных ни в одном из флотов целого мира.

Присоединение к Англии испанского, голландского, португальского и неаполитанского флотов должно было нарушить равновесие, существовавшее между силами обеих держав, и еще до начала войны можно было предвидеть, чем она кончится. Трудно было бы требовать от французских матросов послушания и безусловной покорности в такое время, когда все общественные устои были разрушены. Экипажи эскадры, стоявшей в Киберонском заливе, первыми показали опасный пример возмущения - пример, возобновлявшийся несколько раз на кораблях Республики. Они заставили адмирала Морар де Галля отвести флот обратно в Брест и унялись только тогда, когда большая часть бунтовщиков была отправлена в армию и заменена рекрутами, взятыми из рыбаков и конскриптов. Впрочем, потеря этих матросов была для флота не так чувствительна, как потеря офицеров, наученных управлять эскадрами и кораблями под командой Д'Естена, Гишена, Сюффрена и Д'Орвилье. Некоторые из офицеров эмигрировали, другие были брошены в темницы или погибли на эшафоте. Этот славный, преданный и грозный флот, казалось, был весь уничтожен за один год террором. Новое правительство решилось на то, чего не предприняло бы правительство благоустроенное. Борясь с внутренними раздорами, с голодом и с расстройством умов, Республика принуждена была для восполнения огромной убыли в ее силах, причиненной недостатком флота, пополнять офицеров и командиров для своих оставленных кораблей из низших чинов. Между тем война была напряженная: надобно было обеспечить путь конвоев с хлебом из Америки, безопасность Республики требовала держать в море большие эскадры; и тогда пришлось наскоро формировать сильный флот; а это дело, более чем какое-нибудь другое, требует времени и обдуманности и решительно не терпит беспорядка и торопливости. Национальное собрание не колебалось: оно высылало эскадры с недоученными командами; предписывало деятельность в портах и героизм на кораблях точно также, как предписывало победы на границах Франции; и такова была сила энтузиазма, что Франция чуть не вырвала победы у ветерана-адмирала, так долго державшего в почтении графа Д'Естена, и у английских кораблей, прекрасно вооруженных и управляемых опытными офицерами. Этот день, известный под названием 13 прериаля (1 июня нового стиля) быть может, дал бы войне совершенно другое направление, если бы победа склонилась на сторону французов. Адмирал Вилларе Жойёз три дня сражался с флотом адмирала Гау, состоявшим из 25 кораблей, и хотя 1 июня 1794 г. в последней схватке потерял 7 кораблей, однако английский флот, потерпевший не менее французского, не пытался воспользоваться своей победой. Вскоре после этого гибельного дела американский конвой вошел в Брест, и Республика, спасенная от неминуемого голода, была обязана этим кораблям, которые ей завещал несчастный Людовик XIV.

Но это великолепное наследие королевского флота понесло уже тяжелый урон. Тулон, исполненный ужаса при слухах о прибытии в Марсель генерала Карто, отдался под защиту Англии, и 28 августа 1793 г. передал эскадре адмирала Гуда свои форты, рейд и корабли. Таким образом англичане получили без боя 31 корабль и 15 фрегатов. Лорд Гуд принял их как залог, от имени Людовика XVII, но никто из английских офицеров не сомневался в смысле этого условия, и Нельсон первый заметил, что для "сожжения всего французского флота достаточно и одного часу". Однако часть флота избегла пожара, который готовили ему англичане: из 58 судов, захваченных в Тулоне, 25 снова вернулись к французам. В этом случае материальный убыток был важнее для Франции, нежели потери, понесенные в сражениях адмирала Де Грасса и 13 прериаля. Французы потеряли 13 кораблей и 9 фрегатов. 9 кораблей были сожжены Сиднеем Смитом, 3 судна уведены сардинцами и испанцами, а 4 корабля и 6 фрегатов последовали за эскадрой адмирала Гуда к Гиерским островам. В Англии общественное мнение осталось недовольно этим результатом. Лорда Гуда осуждали не за то, что он сжег флот и поспешно очистил Тулон, а за то, что слишком долго не решался этого сделать и, таким образом, не вполне довершил начатое. Удивлялись, почему, овладев фортами, он тогда же не отослал в Англию прекрасный флот, попавший к нему в руки, или почему он в ту минуту, когда давно предвиденное очищение Тулона сделалось неизбежным, не принял таких мер, чтобы ни один неприятельский корабль не мог избежать пожара? К счастью для Франции, лорд Гуд явился в Тулон не один: вместе с ним бросила якорь на Тулонском рейде испанская эскадра из 17 кораблей под началом Дона Жуана де Лангара{5}, старинного пленника Роднея. Дон Жуан поспешил объявить, что Тулон не есть "совершенно английский порт", как полагает лорд Гуд, но только залог, вверенный как чести Испании, так и чести Англии. Поставив свои корабли так, что они могли выгодно действовать артиллерией по кораблям английской эскадры, ослабленной отправлением разных отрядов для крейсерства в Средиземном море, - испанский адмирал не считал более нужным скрывать, что, по его мнению, уничтожение французского флота может повредить интересам Испании.

Этот твердый поступок, внушенный, конечно, самыми дальновидными политическими расчетами, спас часть французского флота, но не мог спасти несчастных жителей Тулона от ужасов поспешного очищения города, совершенного под выстрелами республиканских орудий. Когда Тулон был передан англичанам, население его состояло из 28000 душ, а через несколько недель после ухода эскадры оно не превышало 7000, тогда как только 15000 нашли убежище на английских кораблях. В несколько месяцев 6000 человек исчезли. Бoльшая часть погибла в схватках, предшествовавших очищению города; некоторые в самую минуту отправления толпились на набережной со своими женами и детьми и пали под ядрами, которыми республиканцы осыпали их с высот, господствующих над городом. Другие утонули в порту, а остальные, покинутые на волю республиканцев, пали жертвами ужасной мести, которую храбрый генерал Дюгомье тщетно старался отвратить.

В то время, когда английский флот очищал Тулон, Нельсон стоял с кораблем "Агамемнон" на Ливорнском рейде. Четыре судна, наполненные ранеными, и на которых находилась между прочим часть несчастных эмигрантов, пришли в Ливорно в сопровождении французских кораблей, отдавшихся под покровительство англичан. Адмирал Лангара не мог убедить офицеров, командовавших французскими кораблями, что им было бы приличнее и согласнее с интересами Франции поручить себя покровительству Испании, нежели Англии. Нельсон писал к жене своей: "Тулон испытал в один день все бедствия междоусобной войны: отцы явились сюда без детей, дети без отцов". Граф Де Грасс, командир фрегата "Топаз", находится теперь у меня; жена и дети его остались в Тулоне. Лорд Гуд сам бросился навстречу бежавшим войскам и удивил всех своей храбростью, но невозможно было удержать потока. Многие из наших постов, оберегаемые иностранными войсками, были взяты без бою; в других, защищаемых нашими солдатами, не спасся ни один человек. Я не могу всего писать, сердце мое разрывается...{6} События этой эпохи, очевидцем которых был Нельсон, произвели на него глубокое впечатление. В первые два года войны французы потеряли 23 корабля; но не в этой потере видел Нельсон причину слабости французского флота - зародыш ее заключался в непокорном духе экипажей, и Нельсон говорил: "Французам до тех пор не удастся разбить неприятельского флота, пока на своем флоте они не введут должной дисциплины". Спустя несколько лет, на месте Абукирского сражения, Нельсон приписывал неудачи французов тем же демагогическим привычкам. В одном из своих писем, писанном в исходе 1793 г., он говорит о фрегате, который ему случилось блокировать в Ливорно, и команда которого в одну прекрасную ночь отрешила от командования своего капитана и заменила его лейтенантом морских солдат. И точно, беспорядки парижских политических клубов проникли на эскадру, и матросы, подозревая своих капитанов в намерении предаться англичанам, всякий день рассуждали, должны ли они им повиноваться или нет. Нельсон видел, как офицеры разделились на две враждебные партии, и как те из них, которые остались верными славным преданиям войны в Вест-Индии и Индийском океане, вышли из Тулона вслед за английской эскадрой и вступили под начальство ее адмирала. С этих-то пор и развилась самонадеянность Нельсона, происшедшая, собственно, от его убеждения в расстройстве морских сил Франции.

V

Занятие Корсики англичанами

Пока англичане очищали Тулон, Нельсон успел заслужить уважение и расположение лорда Гуда активностью в исполнении различных возложенных на него поручений. За 6 месяцев он не стоял на якоре и 20 дней. Английская эскадра оспаривала у республиканцев владение Тулоном, а между тем Нельсон беспрестанно был в море: сегодня в Неаполе, завтра у берегов Корсики. Переходя с Корсики до Сардинии, из Туниса в Ливорно, ведя переговоры, сражаясь, не зная ни покоя, ни страха, он выказывал всю смелость, всю энергию своего характера, и без церемоний называл "политическим мужеством" ту легкость, с какой он впоследствии нарушал конвенции, охранявшие безопасность второстепенных держав. Если Нельсон не был великим политиком, то по крайней мере он всегда был человеком, незаменимым в тех случаях, когда необходимо было действовать быстро и решительно. Зная эти качества, лорд Гуд давно уже предлагал Нельсону променять маленький 64-пушечный корабль на 70-пушечный. Предложение было обольстительно, но Нельсон не мог решиться оставить своих офицеров. Он очень любил их и всегда отзывался о них с особенной похвалой. Странно, что человек, который в некоторых печально известных случаях выказал неумолимую настойчивость, был одарен большой чувствительностью и сердцем, способным любить. Даже та деспотическая, неограниченная власть, какой он был облечен, не могла изменить в нем добросердечности и демократизма в обращении, которые отличали его в частной жизни и в самых мелких служебных отношениях. Достаточно прочесть его переписку, чтобы совершенно в этом убедиться. Там, в самых искренних его излияниях не найдется ни одного места, где бы он жаловался на своих офицеров, на свои корабли и их команды: все прекрасны, преданны, исполнены рвения; и действительно, все делались такими, под влиянием его любезного, внимательного обращения. В этом, впрочем, и заключалось великое искусство Нельсона. Он так умел со всеми обходиться, так понимал способности каждого, что не было такого дурного офицера, из которого бы он не сделал ревностного, часто даже способного служаку.

Время, когда он командовал 64-пушечным кораблем "Агамемнон", было счастливейшим в его жизни. Тогда он не мог еще предвидеть всей своей будущей славы; но добрая репутация вознаградила уже его старания, и веселый слог его писем того времени составляет разительный и приятный контраст со слогом переписки, тех лет, когда он среди почестей, окружавших его после Абукирского сражения, недовольный самим собой, недовольный другими, всей душой желает славной смерти и, кажется, думает только о вечном покое. В 1794 г., менее окрыленный славой, но более счастливый, довольный собой, сражаясь в Лионском заливе с бурями, силу которых испытывал впервые, и с самого ухода из Англии почти не чувствовавший под собой земли, он находил восхитительной эту трудную и деятельную жизнь, а душевное спокойствие давало ему силу шутя переносить все испытания. "Вот уже некоторое время, - говорил он, - как мы беспрестанно выдерживает штормы, но с "Агамемноном" нам мало до них нужды... Это такой чудный корабль... У нас нет ни одного больного; да как и быть больным в такой лихой команде... А лорд Гуд!.. Какой прекрасный начальник! Все, что он приказывает, так ясно, что нельзя не понять его намерений". Таким образом, довольный своим кораблем, своей командой и своим адмиралом, Нельсон твердо решил не терять ни одного часа этой войны; и хотя все выгоды, которых он мог ожидать, заключались в приобретении небольших призовых денег тысячи в две фунтов стерлингов; хотя в то время в Средиземном море можно было приобрести более славы, нежели выгод, он весело разделял со своими подчиненными все лишения, сохраняя свое слабое здоровье среди непогод и трудов, действовавших на людей самого крепкого сложения. Казалось, что французский флот осужден на долгое бездействие; Тулонский пожар очистил моря, и Нельсон готовился уже искать на твердой земле занятия своим "синим курткам"; он хотел вести их в траншеи, в атаки крепостей, намереваясь пристыдить "красные мундиры", которые республиканцы выгнали из Тулона.

И точно, оставив Тулон, лорд Гуд спешил обеспечить новое убежище для своего флота. Ему давно уже хотелось овладеть Корсикой, которую старик Паоли возмущал своими происками. Еще во врем пребывания в Тулоне, лорд Гуд уже вел переговоры с Паоли, но они кончились неудачным нападением на город Сан-Фиоренцо. Паоли обещал возмутить жителей, и заставить их принять протекторат Англии; но за это требовал, чтобы лорд Гуд выгнал французов из крепостей, которые они занимали в северной части острова. Нескольких кораблей было недостаточно, чтобы овладеть такими недоступными местами, каковы Бастия и Кальви, и притом в Тулоне лорд Гуд был слишком занят для того, чтобы замышлять новые предприятия. Но по очищении Тулона адмирал имел в своем распоряжении все средства для правильной осады, и вдобавок 2000 солдат, сделавшихся совершенным стеснением для эскадры. Уговорившись с генерал-майором Дондесом, он решился предпринять завоевание, которое должно было вполне вознаградить Англию за потерю Тулона. Войска были высажены в заливе Сан-Фиоренцо; позиции, защищавшие город, взяты одна за другой, без помощи английских генералов, наперекор их мнению, и Бастия, атакованная морскими солдатами и частью корабельных команд, сдалась после нескольких дней осады. Адмирал Мартен, вышедший из Тулона, тщетно пытался оказать помощь Кальви; этот город защищался несколько долее, но обложенный войсками, перешел под власть англичан, и французы были совершенно изгнаны с Корсики, которую, правда, им вернули их блестящие победы после итальянской кампании.

Нельсон лично распоряжался осадой Бастии и принимал деятельное участие в осаде Кальви. На одной из батарей, устроенных против этого города, он лишился правого глаза. Эта рана заставила его просидеть дома только один день; однако, как он сам тогда писал: "На волос ближе, и мне бы снесло голову".

Отец Нельсона, человек с умом строгим и религиозным, глубоко уважаемый Нельсоном, писал ему: "Воля Провидения, исполненная мудрости и милосердия, ослабила поразивший тебя удар. Да будет благословенна Рука, Которая, как я твердо верю, сохранила тебя для того, чтобы ты в течение многих еще лет был орудием в исполнении добра, Ею предначертанного, и примером для своих товарищей. Конечно не от меня, мой милый Гораций, ты можешь ожидать опасной лести, но признаюсь, я иногда утираю радостные слезы, слыша, с каким уважением произносят твое имя. Пусть Господь сохранит, направит и поможет тебе в твоем стремлении ко всему полезному и благому!.. Я знаю, что военные по большей части фаталисты; конечно, это верование иногда может быть полезно, но христианин не должен дозволять ему заглушать упование на Промысел, управляющий судьбами нашего мира. Верь мне, что будущность твоя в руке Божьей, и что каждый волос на голове твоей изочтен. Что касается меня, то я не знаю истины утешительнее этой".

Какая возвышенность мыслей в этих словах, где чувствуются и умиление и покорность! Чувство долга не оставило здесь места для робких наставлений, какие могла бы извинить родительская привязанность. Благородный старец не говорит своему сыну: "Береги свою жизнь!.." Но, подняв к небу взоры, не теряет надежды, как сам он выражается в одном из следующих своих писем, что Господь защитить сына его "от стрелы летящие во дни, и от вещи во тьме преходящие"{7}. Это именно тот вдохновенный и твердый язык церкви, теперь уже ослабевший, но бывший в течение двух столетий вернейшей опорой британской государственности. Конечно, на протяжении долгой и кровавой войны англичане не были, как это иногда говорится, хорошо отлаженными машинами; они с тем же рвением, как и французы, сражались за отечество, но им нужно было укреплять, закаливать свою преданность и энергию в священном огне, и только тогда они могли торжествовать над народом, который считает презрение к смерти высшей добродетелью. Несмотря на превосходство своих корабельных экипажей и искусство артиллеристов, англичанам трудно было бы бороться с массой людей и судов, какую посылала против них Республика; но энтузиазм республиканцев встретился здесь с остатками пуританского фанатизма, который со времен Кромвеля не мог еще совершенно угаснуть. Между потомками круглоголовых сохранились еще искры затаенного, но упорного огня, который предки их противопоставляли в бою несокрушимому порыву дворян Карла Стюарта. Этот воинский дух дал им средства бороться с пылкостью французов, и таким образом в течение целой четверти столетия суждено было этим двум соперничавшим началам оспаривать друг у друга победу, и удивлять целый мир своей борьбой.

Сам Нельсон перед сражением всегда укреплял свое мужество воспоминанием о благочестивых советах своего отца, а между тем он в высшей степени обладал так называемым врожденным мужеством, рисковал жизнью, как только можно ею рисковать, и если верить его письмам и свидетельству современников, то он не знавал никогда того невольного волнения, какое чувствовал молодой Веллеслей в день своей первой битвы. Нельсон накануне славных дней, из которых редко выходил без раны, чувствовал необходимость углубиться в самого себя и твердо, религиозно взглянуть на предстоявшие случайности. Часто в журнале своем он помещал краткую молитву.

"Наша жизнь, - говорил он, - находится в руках Того, Кто лучше других знает, нужно ли ее сохранить или пресечь. В этом отношении я вполне предаюсь Его воле. Но мое имя, моя честь находятся в моих руках, и жизнь с запятнанной репутацией мне казалась бы невыносима. Смерть есть только долг, который рано или поздно все мы должны уплатить; не все ли равно, умереть сегодня, или через несколько лет?.. Но я хочу, чтобы мое поведение никогда не приводило в краску друзей моих".

Полагая, что лорд Гуд успеть догнать французский флот, шедший на помощь Кальви, Нельсон писал своей жене: "Вспомни, что храбрый может умереть только однажды, а трус умирает целую жизнь. Если ожидаемая встреча с неприятелем будет для меня гибельна, то я уверен, по крайней мере, что мое поведение даст тебе право на милость короля. Не думай, однако, что я предчувствую что-нибудь недоброе и серьезно опасаюсь с тобой более не увидеться; но если бы со мною случилось что-нибудь подобное, то да будет воля Божия!.. Мое имя никогда не будет бесчестием для тех, кто его носит. Немногое, что я имею, уже принадлежит тебе; желал бы, чтобы это было что-нибудь позначительнее но я никогда не приобретал ничего бесчестным образом, и то, что я даю тебе, ты получаешь из незапятнанных рук".

В октябре 1794 г. лорд Гуд передал на время начальство над своей эскадрой вице - адмиралу Готаму, а сам на корабле "Виктори" возвратился в Англию. Так как он часто имел причины жаловаться на небрежность, с какой Адмиралтейство снабжало его эскадру, он по прибытии в Англию имел по этому случаю довольно жаркое объяснение. В апреле 1795 г. лорд Гуд готовился уже вступить под паруса, чтобы снова принять начальство над эскадрой Средиземного моря, но перед отъездом почел долгом снова заметить Адмиралтейству о недостатке сил, сосредоточенных на этом участке. Его настойчивость произвела в совете сильное негодование, и 2 мая он неожиданно получил повеление спустить свой флаг, который с этих пор уже никогда более не поднимался. Преемником лорда Гуда был назначен адмирал сэр Джон Джервис, который и отправился в Средиземное море 11 ноября 1795 г. Таким образом, Средиземская эскадра оставалась более года под начальством вице - адмирала Готама. Вероятно, этот адмирал продолжал бы ею командовать, если бы мог продолжать исполнять обязанности, превышавшие его силы.

"Конечно, - писал Нельсон, - Готам прекраснейший человек, какого только можно встретить, но он слишком философски смотрит на вещи. Здесь нужен человек деятельный, предприимчивый, а он не выполняет этих условий. Он совершенно доволен, если месяц пройдет без всяких потерь с нашей стороны. Его ни в каком отношении нельзя сравнивать с лордом Гудом. Последний, бесспорно, замечательнейший офицер из всех мне известных. Лорд Гау обладает редким умением водить флот и им управлять, но это и все. Лорд Гуд одинаково превосходен во всех отношениях, в каких только может находиться адмирал".

До той минуты, когда Нельсон познакомился с адмиралом Джервисом, лорд Гуд был для него идеалом главнокомандующего. Поэтому он с негодованием узнал об отрешении этого адмирала. "О, жалкое Адмиралтейство!.. - писал он своему брату, - эти люди принудили лучшего офицера нашего флота оставить командование! Прежнее Адмиралтейство своим бездействием и своей беспечностью могло причинить гибель нескольким купеческим судам, а это подвергло опасности целую эскадру военных кораблей. Отсутствие лорда Гуда есть бедствие для целой нации".

Требования лорда Гуда были высказаны слишком резко, и впоследствии он сам об этом сожалел, но тем не менее, они были вполне справедливы. Эскадра, которую он передал адмиралу Готаму, действительно нуждалась во всем, и многие корабли было необходимо ввести в порт для починки. Для этой эскадры неполная победа могла быть так же гибельна, как и потерянное сражение, потому что, находясь вдали от Англии, она не имела средств заменить потерянные мачты новыми; а между тем она должна была защищать Корсику, помогать австрийцам в их операциях у Генуи, защищать английскую торговлю от множества французских корсаров, и наконец, в самом Тулоне наблюдать за сильной эскадрой и стараться ее удерживать. Сидней Смит не все сжег в этом порту. Нельсон, не очень жаловавший этого "большого говоруна", заметил, что он, кажется, опять "наделал больше шуму, чем дела". И точно, только 9 кораблей были уничтожены, вместо 17, как об этом говорили в Англии. Через пять месяцев после очищения Тулона, адмирал Мартен мог уже выйти в море с 7 кораблями и, гоня перед собой дивизию Готама, пробовал подать помощь Кальви; но в свою очередь, преследуемый флотом лорда Гуда, должен был скрыться в Жуанский залив, и там, под защитой батарей островов Св. Маргариты, несколько дней отражал неприятельские нападения.

Эта первая попытка высадки на Корсике, и деятельность, кипевшая в портах Франции, должны были показать Англии, в каком затруднительном положении будет находиться ее Средиземская эскадра, если какое-нибудь значительное подкрепление, обманув бдительность Ламаншской эскадры, выйдет из океанских портов и соединится с кораблями, собранными в Тулоне. Действительно, таков был план, составленный в конце 1794 г. Национальным Конвентом, и исполнение его имело бы в Средиземном море очень важные последствия. Несмотря на потери, понесенные в Тулоне и 13 прериаля{8}, Франция имела еще значительные силы: 35 линейных кораблей, 13 фрегатов, 16 корветов и транспортных судов стояли в Бресте, готовые сняться с якоря. 31 декабря 1794 г. этот флот, уменьшенный уже потерей одного корабля, погибшего при первой попытке выйти в море, вступил под паруса и удалился от берегов. Флотом командовал вице-адмирал Вилларе Жойез, имевший под своим начальством контр-адмиралов Буве, Ниелли, Ван-Стабля и Ренодена. Последний должен был с 6 кораблями отделиться от флота, как только минует опасность встречи с английской эскадрой, и стараться соединиться в Средиземном море с адмиралом Мартеном. К несчастью, во французских портах в то время царствовала самая страшная нищета. Там не нашлось ни леса, ни такелажа, чтобы исправить корабли, получившие повреждения в сражении 13 прериаля, и, отправляя в море такую сильную эскадру, не могли даже снабдить ее провизией. В сухарях и муке был решительный недостаток. С большим трудом могли отпустить на шесть месяцев провизии на ту часть флота, которая должна была подкрепить Тулонскую эскадру, а остальные корабли были снабжены только на две недели. Таким образом, в середине зимы, без провизии, дурно исправленные и проконопаченные, с рангоутом, укрепленным шкалами, с плохим такелажем, эти суда были отправлены в море - бороться с неизбежными бурями Бискайского залива и ожидать встречи с 33 линейными кораблями. Вскоре, по причине противных ветров, 6 кораблей, назначенные идти в Тулон, принуждены были разделить свою провизию с другими кораблями. Отойдя от берегов на 450 миль, этот флот, уже разбросанный, был настигнут таким штормом, что корабли "Нёф-Термидор", "Сципион" и "Сюперб" пошли ко дну, а "Нептун" был выброшен на берег между Бретом и Морле. Через месяц после своего ухода, остатки одной огромной эскадры возвратились в Брест, не достигнув назначенной цели.

В наше время подобная экспедиция вызвала бы удивление. Как поверить, что суда в море нуждаются в провизии, тонут от ветхости при первом свежем ветре и выходят в море с полуизломанным рангоутом и с негодным такелажем?.. Но таковы были трудности, с которыми суждено было бороться французским морякам в первые годы Республики. Нужно было иметь много твердости и энергии, чтобы в таких критических обстоятельствах не упасть духом. Этих людей должно было воодушевлять глубокая самоотверженная любовь к отечеству для того, чтобы они решались рисковать своей честью и брать на себя ответственность в таких губительных предприятиях. Впрочем в эту лихорадочную эпоху, у французов видна та же печать дерзости в управлении общественном и в способе ведения войны, в проектах гражданского устройства и в планах новых завоеваний. К несчастью, вместе с этой эпохой не вовсе угасло то влияние, которое она могла оказать на характер войны на море. В результате Республика оставила в наследство Империи флот, расстроенный беспорядками и беспечностью, несмотря на то, что любой отдельно взятый французский моряк был твердо уверен в своем собственном мужестве и почитал за честь умереть на боевом посту, но когда требовалось скоординировать усилия для достижения общего успеха, тогда обнаруживалась главная болезнь французского флота. Когда же наступала минута сражения с неприятелем более искусным и дисциплинированным, каждый моряк считал своим долгом, чтобы в руки неприятеля доставались избитый рангоут, палубы, покрытые трупами и корабль, готовый идти ко дну; всякой чувствовал гордость, видя, что сам победитель смотрит с ужасом на эту картину страшного кровопролития, но это даже не было ценой, заплаченной за победу...

VI. Сражение 14 марта 1795 года в Генуэзском заливе

Планы Конвента рушились; но несмотря на это, Тулонский флот, снаряженный с огромными усилиями, снялся с якоря 3 марта 1795 г. в числе 15 линейных кораблей. Целью его было новое покушение на Корсику и высадка на ее берега шеститысячного корпуса войск. В это время адмирал Готам находился в Ливорно, откуда эскадра его могла поддерживать операции австрийской армии, маневрировавшей по всему протяжению Генуэзского залива. Вскоре английские крейсеры донесли адмиралу о выходе в море французской эскадры, и в то же время уведомили что корабль "Бервик", вышедший из Сан-Фиоренцо, наткнулся на неприятельский авангард и взят в плен. Не медля ни минуты, адмирал Готам с остальными 14 кораблями поспешил на встречу адмиралу Мартену, опасаясь не поспеть вовремя, чтобы помешать высадке французских войск. К несчастью, адмирал Мартен, ежеминутно ожидавший появления английской эскадры, форзейли которой были у него в виду, не осмелился сделать высадку, а, захватив корабль "Бервик", отошел к берегам Прованса. 12 марта 1795 г. у входа в Генуэзский залив он увидел английскую эскадру. Ветер дул свежими порывами, от веста и зюйд-веста. Ночью французский корабль "Меркурий" потерял грот-стеньгу и отделился от флота, но успел под прикрытием одного фрегата уйти в Жуанский залив.

Таким образом, число судов в обеих эскадрах было одинаково; но французы имели только один трехдечный корабль "Санкюлотт", да и тот, получив значительные повреждения, в ночь с 13 на 14 марта, принужден был спуститься в Геную; а английский адмирал, кроме 100-пушечного корабля "Британия", на котором он сам находился, имел еще в своей эскадре три 98-пушечных корабля. Нужно заметить, однако, что эти корабли, придавая английской эскадре более грозный вид, задерживали все ее движения, и, имея плохой ход, заставляли 74-пушечные корабли убавлять парусов. От адмирала Мартена зависело - искать сражения или избегать его. Говорят, что в инструкциях Конвента ему было приказано не избегать битвы, и поэтому 12 марта, увидев в первый раз неприятельскую эскадру, он смело спустился на нее, как бы намереваясь немедленно вступить в бой. Однако отделение от флота корабля "Меркурий" и вид 4 трехдечных кораблей, находившихся в эскадре адмирала Готама, поколебали его решимость. Не зная, отступать ли ему или нападать, он провел ночь с 12 на 13 число на небольшом расстоянии от английской эскадры, которая, выстроившись под ветром, открыла свои огни, и, казалось, поджидала, а не преследовала неприятеля. С рассветом 13 числа адмирал Готам сделал сигнал эскадре своей гнать к ветру и прибавить парусов. В 8 часов утра французский корабль "Са-Ира" под командой капитана Куде, свалился со своим передовым мателотом и потерял две стеньги. Близость английского авангарда делала положение его очень опасным; фрегат "Инконстант" открыл уже по нему огонь, но в эту минуту французский фрегат "Весталь" спустился к "Са-Ира", и несмотря на огонь корабля "Агамемнон", взял его на буксир. Нельсон не хотел открыть пальбу раньше, чем подойдя к "Са-Ира" на самое близкое расстояние; но этот корабль так верно действовал из своих ретирадных орудий, что Нельсон не решился подвергнуться залпу его батареи, особенно в такую минуту, когда английские корабли не могли бы поддержать "Агамемнон" в случае потери рангоута. Управляя с большим искусством и хладнокровием, Нельсон старался держаться против раковины "Са-Ира " и, время от времени беря по ветру, давал по нему залпы, которые рвали французу паруса, и мешали исправлять повреждения. Между тем многие французские корабли повернули и, приспустясь к сражающимся, грозили отрезать "Агамемнон"; даже "Са-Ира", при помощи фрегата, его буксировавшего, успел совершить тот же маневр и шел навстречу кораблям, спешившим к нему на помощь. Нельсон принужден был покориться необходимости и повиноваться сигналам адмирала Готама, который, опасаясь потерять авангард в отдельной схватке с превосходными силами, приказывал ему возвратиться. В половине третьего часа огонь прекратился с обеих сторон. Место фрегата "Весталь", буксировавшего "Са-Ира", занял корабль "Санзёр", под командой капитана Бенуа. Обе эскадры по возможности исправили свои линии баталии, и еще ночь провели в виду одна у другой.

При восходе солнца был почти штиль. "Сан-Кюлотт", отделившийся ночью от эскадры, уже скрылся из виду; "Санзёр" и "Са-Ира" были далеко под ветром у своих кораблей, и английская эскадра, пользуясь легкой полоской от норда, с помощью которой она сделалась на ветре, поспешила к этим отставшим кораблям, надеясь овладеть ими прежде, чем остальная часть французского флота подоспеет на помощь. 74-пушечные корабли "Каптен" и "Бедфорд" первыми атаковали корабли "Санзёр" и "Са-Ира". Оба адмирала делали сигнал за сигналом, желая привести на место сражения новые силы, а между тем эти четыре корабля вели жаркую канонаду, в виду обоих флотов, остававшихся в бездействии, по причине вновь наступившего штиля. Казалось, эти четыре корабля, как бесстрашные витязи, были избраны враждующими сторонами, чтобы решить судьбу дня. Повреждения "Са-Ира" ставили французов в очень невыгодное положение, но, несмотря на это, они мужественно приняли атаку. Связанные вместе, как те юные герои, которых Фивы посылали на битву, под небом, таким же голубым, как небо Греции, на водах, столько же прозрачных, сколько воды Саламина, они являли зрелище величественное, достойное минувших веков. "Санзёр", еще совершенно целый, не имевший ни одной перебитой снасти, ни одного простреленного паруса, мог легко избежать участи быть вскоре атакованным целым флотом; но по мере приближения опасности он все ближе и ближе держался к "Са - Ира", как бы желая показать свою решимость содействовать ему и разделить его участь. Судьба, казалось, хотела вознаградить это геройское самоотвержение: через час после начала битвы корабль "Каптен", с изорванными парусами, с перебитым такелажем и с поврежденными мачтами, принужден был удалиться от места сражения и просить помощи у адмирала. "Бедфорд" пострадал менее, но также был отбуксирован своими шлюпками из-под неприятельских выстрелов. Между тем новые четыре корабля, "Иллюстриус", "Куражё", 98-пушечный "Ройяль Принсесс" под флагом адмирала Гудалла и "Агамемнон", находившийся теперь на своем месте, в линии, воспользовались найденной полоской ветра и, отделившись от эскадры, спешили занять места "Каптена" и "Бедфорда". Со своей стороны адмирал Мартен, поднявший свой флаг на фрегате, пользуясь ветерком, задувшим от норд-веста, приказал своей эскадре поворотить через фордевинд и вступить последовательно в кильватер кораблю "Дюкен", передовому в линии. Этому кораблю адмирал поручил провести французскую эскадру между английским флотом и двумя атакованными кораблями. "Дюкен" или не понял намерения своего адмирала, или, по слабости ветра, не осмелился его исполнить и, приведя к ветру, пошел вдоль линии английских кораблей, открыв по ним пальбу со стороны, противной той, на которой находились "Санзёр" и "Са-Ира"{9}. За ним последовала вся остальная часть флота, и так как капитаны Бенуа и Куде продолжали мужественно защищаться, то корабли английского авангарда некоторое время находились между двух огней и принуждены были действовать артиллерией с обоих бортов. Передовые корабли авангарда - "Иллюстриус" и "Куражё" - вскоре потеряли свои грот - и бизань-мачты; менее чем через час имели 35 человек убитых и 93 раненых. Но французский авангард не умел воспользоваться выгодой своего положения; увлекая своим примером остальную часть флота, он удалился, оставив на месте сражения неприятелей, готовых сдаться, и два корабля, которые вполне заслуживали, чтобы для их спасения флот решился рискнуть своей безопасностью. "Санзёр" и "Са-Ира" спустили свои флаги, потеряв 400 человек, большую часть рангоута и избив четыре неприятельские корабля, из которых "Иллюстриус", получивший важные повреждения, был выброшен на берег через два дня после этой битвы.

Если сравнить это геройское сопротивление с обороной корабля "Бервик", который спустил флаг, потеряв только своего капитана и имея четырех раненых, то французов нельзя упрекать в недостатке стойкости. Быть может, в английском флоте найдется немного дел, которые могли бы сравниться с обороной кораблей "Гильиом - Тель", "Ванжёр" и "Редутабль". Впрочем, к чести англичан, надо сказать, что если бы 7 марта эскадра адмирала Готама имела возможность подать помощь "Бервику", то этот корабль, конечно, не был бы оставлен на месте сражения, как были оставлены "Санзёр" и "Са-Ира". Чтобы поручиться за это, довольно вспомнить, какое сильное влияние имеют на английских судах более твердые постановления, привычка повиноваться адмиральским сигналам и страх общественного мнения, которому принесен был в жертву адмирал Бинг. Впрочем, адмирала Мартена нельзя считать виновником несчастных последствий этого дела. Он приказал выполнить единственный маневр, который мог спасти суда, находившиеся в опасности, и, вероятно, успел бы в этом, если бы флаг его был поднят не на фрегате, а на одном из кораблей. Тогда, вместо того, чтобы приказывать своим капитанам идти в дело, он мог бы вести их сам. Но предписание правительства было одобрено: перед вступлением в бой адмирал был обязан оставлять свой корабль и пересаживаться на один из фрегатов. Такое правило было установлено после того, как граф Де Грасс был взят в плен на корабле "Вилль де Пари" лордом Роднеем. Вот почему адмиралы Мартен и Вилларе Жойез, два храбрейшие офицера в целом французском флоте, пример которых мог бы увлечь всех капитанов, осуждены были в одну и ту же эпоху, один у Генуа, другой у острова Груа, оставаться немощными зрителями вялости и дурных маневров своих кораблей.

После сражения 14 марта обе эскадры были одинаково ослаблены. Английская эскадра увеличилась одним кораблем, потому что "Са-Ира" никак не могли исправить, да и "Санзёр" впоследствии, у мыса Сан-Винцента, был взят обратно адмиралом Ришери. В свою очередь, англичане потеряли "Бервик", взятый французами, и "Иллюстриус", разбившийся после понесенных им повреждений; так что это сражение нельзя было назвать бедственным для французов; но оставление двух кораблей в виду неприятеля, почти равносильного, было одним из тех происшествий, которые имеют моральное влияние на целую войну. Нельсон, с быстротой взгляда и верностью соображения свойственными человеку, предназначенному к великим делам, понял, что эскадра, решающаяся на такую жертву, должна быть эскадрой нравственно расстроенной, полупобежденной, и что, следовательно, надобно поспешить ее преследовать. С этой мыслью он поехал к адмиралу Готаму и просил его оставить поврежденные суда под прикрытием нескольких фрегатов, а с остальными 11 кораблями спешить в погоню за неприятелем. "Но он, более спокойный, - писал Нельсон к жене своей, - сказал мне: "Мы должны быть довольны; для нас это был очень хороший день!.. Что касается меня, то я не могу быть того же мнения. Если бы из одиннадцати бегущих кораблей мы взяли десять и упустили один, имея возможность взять его, я не назвал бы таки дня хорошим днем. В свою очередь, я хотел бы быть адмиралом и командовать английским флотом: я вскоре достиг бы больших результатов, или потерпел бы большие несчастья. Мой характер не может выносить полумер. Конечно, если бы 14 марта я командовал английской эскадрой, то весь неприятельский флот украсил бы собой мою победу или сам я попал бы в самое затруднительное положение".

VII. Сражение 13 июля 1795 года на высоте Гиерских островов

Несмотря на неудачу первой попытки, французское правительство не отказывалось посылать подкрепления Средиземской эскадре. 22 февраля 1795 г. контр-адмирал Реноден, известный уже по сражению корабля "Ванжёр", вышел из Бреста с 6 кораблями и 3 фрегатами и 4 апреля привел в Тулон это подкрепление, тем более необходимое, что на эскадре вице-адмирала Мартена начали выказываться самые явные признаки неповиновения. В свою очередь эскадра адмирала Готама была усилена на параллели Минорки 9 кораблями, приведенными к ней контр-адмиралом Манном. Тогда, имея под своим началом 21 английский корабль и 2 неаполитанских, адмирал Готам возвратился в бухту Сан-Фиоренцо. До его сведения еще не дошло, что адмирал Мартен опять вышел в море и крейсерует у Генуэзского залива. Мартен встретил корабль "Агамемнон", посланный адмиралом Готамом к главнокомандующему австрийской армией, и, надеясь взять его так же, как некогда взял "Бервик", гнался за ним почти до самого залива Сан-Фиоренцо, в котором находилась английская эскадра. Адмирал Готам мог сняться с якоря не прежде наступления ночи, и то при помощи легкого берегового ветра. Полагая, что французская эскадра, узнав о превосходстве неприятельских сил, поспешит удалиться к берегам Прованса, он пошел к Гиерским островам, и 12 июля узнал от нейтральных судов, что французский флот находится на близком от него расстоянии и спешит приблизиться к берегу. Ночью жестокий норд-вест причинил английским судам большие повреждения: на шести кораблях изорвало грот-марсели; и когда на другой день открылась французская эскадра, Готам хотел дать время своим кораблям оправиться, а потом уже атаковать неприятеля, и оттого упустил случай сразиться 23 кораблями с 17, что, вероятно, кончилось бы совершенным уничтожением французской эскадры. Пользуясь ошибкой противника, адмирал Мартен поспешил сблизить свои корабли, и под всеми парусами пошел к Жуанскому заливу, до которого было ближе всего. Между тем, по мере приближения французской эскадры к берегу ветер постепенно стихал, а английский авангард быстро приближался при помощи ветра, еще дувшего в открытом море. 3 английских корабля атаковали 74- пушечный корабль "Альсид", замыкавший французскую линию, и, повредив ему рангоут, в несколько минут заставили его отстать от флота. Фрегат "Альсест", под командой капитана Гюбера, увидел опасное положение корабля и хотел попытаться спасти его. Несмотря на жестокую пальбу англичан, он лег в дрейф перед "Альсидом", спустил шлюпку и послал к нему буксир. Сами англичане были поражены изумлением при виде этого маневра, и даже был момент, когда они перестали стрелять по "Альсиду". Командир "Виктори", трехдечного корабля под флагом контр - адмирала Манна, сам пошел по батареям и приказывал канонирам приостановить огонь, чтобы потом разом направить его на фрегат. Но "Альсест" спокойно выдержал этот чугунный ураган и удалился не раньше, чем шлюпка его была пущена ко дну, а на "Альсиде" начался пожар. Тогда, исправляя наскоро свои повреждения, он поспешил за флотом. Один очевидец, служивший в то время лейтенантом на корабле "Виктори", говорит, что англичане были удивлены и восхищены этим маневром, самым смелым, какой когда-либо бывал выполнен.

На корабле "Альсид" пожар открылся на фор-марсе; несколько гранат, приготовленных на случай абордажа, воспламенились, и огонь, быстро распространившись по парусам, вскоре охватил все судно. Между тем семь английских кораблей вступили в бой с французским арьергардом, несколько других приближалось к нему, а адмирал Готам, с остальной частью своей эскадры, находился еще в восьми или девяти милях позади. В это время, ветер, дувший от норд-веста, вдруг перешел к осту. Перемена эта, очень обыкновенная у берегов Прованса, давала адмиралу Мартену преимущество ветра, но вместе с тем лишала его возможности искать убежища в Жуанском заливе, батареи которого уже однажды защитили его от кораблей лорда Гуда. Французская эскадра с помощью тихого ветра приближалась к Фрежюсскому заливу, до которого ей оставалось еще три или четыре мили, как вдруг преследовавшие ее английские корабли прекратили огонь, и повернув, пошли на встречу к адмиралу Готаму. Встревоженный расстройством порядка своей эскадры и близостью берега, Готам, упустив по утру случай уничтожить французский флот, теперь прекращал погоню за ним именно в ту минуту, когда ветер заставлял неприятельские корабли искать убежища в открытом и незащищенном заливе.

Единственным преимуществом, извлеченным англичанами из этой неискусной схватки, было истребление корабля "Альсид". Через час после того, как отрылся пожар, страшный взрыв разбросал обломки несчастного судна и уничтожил половину его команды. Из 615 человек, находившихся на корабле, только 300 были подобраны английскими шлюпками; остальные погибли жертвой ужасного случая, слишком часто повторявшегося в течение этой долгой и гибельной войны.

В этой встрече англичане, может быть, впервые заметили неверность французских выстрелов. Отвечая в продолжении двух часов на огонь неприятеля, французский арьергард не нанес ему никакого вреда, кроме того, что сбил одну стеньгу у корабля "Куллоден"; да и в течение всей войны было замечено, что французы по какому-то ложному понятию старались бить больше в рангоут, нежели в корпус неприятельских кораблей. Национальный Конвент вместо того, чтобы приучать артиллеристов к верности стрельбы, занимался изобретением новых снарядов. На всех судах было предписано употреблять снаряды зажигательные, гранаты и даже каленые ядра, которые накаливали в печах, нарочно для того устроенных на палубах {10}. Казалось, что сперва англичан тревожил этот новый способ действия, и в 1795 г. сам Нельсон называл эти снаряды дьявольским изобретением; но первые же сражения, в которых они были употреблены, показали, чего можно от них ожидать, и успокоенный неприятель убедился, что эти выдумки революционного гения отзываются скорее мелочностью, нежели чертовщиной. В наше время, когда наука сделала такие быстрые успехи, можно еще раз спросить: точно ли пустые ядра оправдывают свою страшную репутацию, а при скорой и верной пальбе простые ядра не имеют ли перед ними преимущества?{11} В 1795 г. французы не столько нуждались в сильных разрушительных средствах, сколько в умении их употреблять; у них не было искусных экипажей, а также хороших офицеров. Офицеры, которые в то время командовали кораблями, очень дурно знали морскую тактику и плохо понимали эволюционные сигналы. Самые странные недоразумения, случавшиеся часто в виду неприятеля, были причиной несчастий, которых легко можно было избежать. В сражении при острове Груа, вице-адмирал Вилларе-Жойез, видя, что неприятель готовится окружить его эскадру превосходящими силами, напрасно старался приказаниями, которых не понимали, заглаживать ошибки своих капитанов, принуждавшие его против воли вступить в бой. А между тем, полный воспоминаниями войны 1778 г., он умел бы для удержания кораблей лорда Бридпорта употребить все средства, предоставляемые тактикой. "Неповиновение многих капитанов, - писал он морскому министру, - и совершенное незнание остальных, расстроили все принятые мною меры, и сердце мое сжималось, предвидя с этой минуты неизбежные несчастья". Тогда же народный представитель Летурнер-де ла Манш, посланный с особым поручением к адмиралу Мартену, говорил то же самое.

После сражения, в котором погибли "Санзёр" и "Са-Ира", он пишет следующее: "Экипажи действовали с редким мужеством, и я уверен, что эта неудача, которой причины они сами не могут понять, нисколько не уменьшит их энергии. Между офицерами заметно большое рвение, но я не могу скрыть от вас, что его не поддерживают ни опытность, ни достаточные познания, по крайней мере, по большей части".

Сражения при острове Груа и при Гиерских островах заключили, почти в одно и то же время, в Океане и в Средиземном море, кампанию 1795 г. Кампания эта причинила новую убыль в рядах французского флота, и без того уже очень ослабленного. 6 кораблей достались в руки неприятелю, 4 погибли вовремя несчастного выхода в море адмирала Вилларе. Но, в свою очередь, контр-адмирал Ришери отбил у мыса Сан-Винцента корабль "Санзёр", контр-адмирал Ниелли взял корабль "Александр", а фрегаты адмирала Мартена захватили "Бервик", и эти призы могли несколько вознаградить убыток, понесенный французами. Кроме того, важные события делали для них эту потерю не такой чувствительной: 5 апреля французы заключили мир с Пруссией; 16 мая Голландия объединилась с Францией против англичан и Испания готова была последовать ее примеру. Преимущества эти были куплены большими пожертвованиями и стоили огромных усилий. Флот в особенности пострадал в неравной борьбе: от начала войны потеряны 33 линейных корабля. Из числа этих судов неприятелю досталось 13 - от междоусобия; 7 погибло от необходимости высылать в море среди суровой зимы поспешно и дурно снаряженные экспедиции; а остальные достались англичанам на поле битвы. Между тем в течение этого периода упадка, несмотря на глубокие раны, нанесенные морской будущности французов, не было ни одного дня, столь гибельного для французского оружия, чтобы его можно было сравнить с несчастным сражением графа Де Грасса в 1782 г. в Доминикском проливе. Уже тогда английский флот был лучше выучен, но нигде не встретить у французов такого сознания своей слабости, какое несколько лет позже увидим у Вилльнёва. Под влиянием внешнего бездействия, обманчивого застоя, сменившего активность первых кампаний, должна была развиться новая морская эпоха. В течение трех лет французы не встречаются с англичанами, и только их союзники несут на себе все бремя войны. Начиная с сражения при острове Груа и до гибельной ночи при Абукире ни один французский корабль не обогатил собой английского флота. Но победы, одержанные в 1797 г. сэром Джоном Джервисом над испанцами и адмиралом Дунканом над голландцами, причинили французам более беспокойства, чем могла бы причинить потеря нескольких собственных кораблей. Эти победы ясно доказывали, какие огромные успехи сделали англичане в организации флота и в воинской дисциплине. Эти два сражения, в особенности Сан-Винцентское, можно назвать предвестниками Абукирской битвы; они начинают собою период славы, который должен был упрочить могущество Англии и заставить французов ожидать борьбы еще более неравной. И точно, когда на водах Египта Брюэй принужден был сражаться не с адмиралом Готамом, а с адмиралом Нельсоном, то корабли, ставшие смело на шпринг перед его линией, были уже не те новички, которыми безнаказанно пренебрегал адмирал Мартен - нет, это были ветераны лорда Джервиса, победители при Сан-Винценте, цвет флота, который с этого дня составлял всю гордость, всю надежду Англии.

VIII. Адмирал Джервис

Нельсон под командой лорда Гуда и адмирала Готама был свидетелем последних усилий старинной тактики. Теперь под начальством адмирала Джервиса он начинал свое образование в новой, более строгой школе, из которой тактика и дисциплина должны были выйти обновленными. День, в который адмирал Джервис поднял свой флаг на корабле "Виктори", стоявшем тогда в заливе Сан-Фиоренцо, должен остаться вечно памятным в летописях английского флота. С него начался тот путь совершенствования, на котором флот Англии открыл тайну своих постоянных побед. Сэр Джон Джервис, уже прославившийся сражением между кораблями "Фудройан" и "Пегас", был около шестидесяти лет от роду, когда его назначили главнокомандующим Средиземноморской эскадрой. Полный жизни и сил, несмотря на свои преклонные лета, он принес с собой обширные планы преобразования и твердо решился испытать в большом размере приложение тех идей, превосходство которых он успел доказать на корабле "Фудройан" в конце американской войны. Английский флот помнит еще, с каким почтительным страхом вступали на шканцы этого превосходного корабля и выдерживали строгий взгляд сурового баронета, те молодые офицеры, которые хотели поближе изучить этот образец порядка и дисциплины. "Фудройан" был взят у французов в 1758 г., и долго считался лучшим кораблем в английском флоте, так что в сражении при Уэссане, адмирал Кеппель избрал его своим задним мателотом. Впоследствии "Фудройан" способствовал эскадре адмирала Баррингтона овладеть кораблем "Пегас", и Баррингтон с восторгом говорил о деятельности и решительности, какими отличился Джервис в этом преследовании. "Какое благородное создание этот Джервис! - писал он к одному из друзей своих, - не удивительно ли, что он взял корабль одинаковой силы с его собственным, не потеряв ни одного человека?{12} Чего бы не сделала эта эскадра, если б все наши капитаны походили на него".

И точно - единственной целью Джервиса было выполнить желание Баррингтона. Возглавив эскадру Средиземного моря, он захотел, чтобы все капитаны походили на него самого, чтобы все корабли его были похожи на корабль "Фудройан".

30 ноября 1795 г. фрегат, на котором находился Джервис, бросил якорь посреди эскадры, начальство над которой адмирал Готам уже с месяц тому назад передал адмиралу Гайд-Паркеру. В это время французы имели в Тулоне 13 линейных кораблей и 6 фрегатов. Шесть кораблей, отправленные из Тулона в Брест под начальством контр-адмирала Ришери, зашли в Кадикс, а Гантом крейсеровал в Архипелаге, с одним кораблем и несколькими фрегатами. Ничто не обнаруживало намерений республиканского правительства оспаривать у англичан обладание Корсикой или высылать против них новые эскадры. Эта минута спокойствия вполне согласовалась с видами Джервиса. Едва "Виктори" поднял его флаг, как уже стало заметно присутствие нового главнокомандующего: в несколько месяцев дух эскадры совершенно изменился. Многие капитаны вздыхали о добродушном начальствовании адмирала Готама, но Нельсон, Коллингвуд, Фолей, Трубридж, Самуель Гуд, Геллоуелль, - все эти молодые моряки, сделавшиеся впоследствии украшением и славой английского флота, встрепенулись новой жизнью от прикосновения этой мощной руки. Несмотря на неудовольствия, поколебавшие впоследствии благородную и обоюдную доверенность, никто более Нельсона не отдавал справедливости счастливым усилиям адмирала Джервиса. В 1799 г. он писал к лорду Кейту: "Великому и удивительному графу Сент-Винценту обязаны мы тем пламенем, которое нас оживляет, и страстью нашей к морскому делу". Он же писал самому Джервису: "Англия никогда более не увидит соединения таких кораблей, какие вы мне передали. Вам в особенности обязаны мы победой при Абукире, и я надеюсь, что Англия этого не забудет". "Я никогда не видал, - писал он во время кампании в Балтике, - ничего подобного двадцати кораблям, служившим в Средиземном море. Удивительно, какую скудость познаний оказывают нынешние офицеры в сравнении с теми, которые выросли в этой школе". Через несколько лет, начальствуя Ламаншской эскадрой, лорд Джервис не переставал сожалеть об отборных капитанах, созданных им в лучшие дни его карьеры. 15 июня 1800 г. он писал лорду Спенсеру: "Пришлите мне некоторых из офицеров, служивших со мной в Средиземном море. Я буду считать себя счастливым, когда они займут места этих старых баб, которые, под видом юношей, только обременяют эскадру".

Принимаясь за преобразование флота, лорд Джервис обратил внимание на три предмета: на порядок, в котором содержатся суда, потому что от этого, по его мнению, зависело здоровье команды; на военное образование и на дисциплину эскадры. В эту эпоху тиф и скорбут опустошали корабельные экипажи. Употребление кислых напитков начало уже предохранять английские суда от последней болезни, но тиф еще часто бывал следствием заключения большого числа людей в малом и сыром пространстве. В то самое время, когда лорд Джервис прибыл в Средиземное море, неаполитанский корабль "Танкреди", постигнутый этой заразой, принужден был оставить эскадру и возвратиться в Неаполь, чтобы высадить там остатки своей команды. Адмирал Джервис, прослуживший в море сорок восемь лет, мог, основываясь на опыте, указать предохранительные средства против этой болезни. По его приказанию на всех кораблях в носовой части батарейной палубы были устроены просторные лазареты, отделявшиеся от батарей съемной переборкой и освежавшиеся при помощи двух широких портов. Кроме того, он приказал непременно хотя раз в неделю, выколачивать и проветривать матросские койки, тюфяки и одеяла; запретил скачивать водой жилые палубы и кубрики; и чтобы вернее заставить исполнять свои приказания, требовал, чтобы подробности этих периодических забот, также как и подробности ежедневной чистоты, вносились в корабельные журналы за подписью самих капитанов{13}.

Адмирал Джервис не удовольствовался тем, что удалил от своих судов причину заразных болезней; он не задумался подчинить своим предписаниям и те исключительные права медицины, где медики не встречали до тех пор еще взора главнокомандующего. "Я бы душевно желал, - говорил он, - чтобы между нашими медиками было поменьше докторов медицины. Эти господа, получив свои дипломы, начинают находить слишком низкими для их достоинства самые полезные заботы, самые обыкновенные обязанности их звания. Вместо того, чтобы заниматься больными, они проводят время, свистя на флейте или играя в триктрак. Что же касается журналов, то они стряпают себе чудесные, при помощи Коллена и других авторов по части медицины, и таким образом составляют себе в медицинском совете репутацию, которой вовсе не заслуживают". "Я хочу, писал он своим капитанам, - чтобы медики этой эскадры никогда не выходили на шканцы, никогда не съезжали на берег, как по службе, так и для своего удовольствия, не имея в кармане ящика с хирургическими инструментами". "Я уверен, - продолжал он, - что можно бы предупредить много важных недугов, заставляя больных носить на теле фланель. Комиссар обязан иметь на этот предмет несколько фланелевых рубах и фуфаек и, лишь только матрос начнет жаловаться на простуду, на сильный кашель, или даже на простой насморк, надо заставить его надевать фланель. Я серьезно прошу гг. капитанов вверенной мне эскадры, внушить это правило медикам, которые, часто из каприза, или по какой то непокорности, враждебной всякому полезному учреждению, пренебрегают этой важной заботой".

Обеспечив себя относительно здоровья экипажей, сэр Джон Джервис хотел сделать их грозными для неприятеля.

С самого начала американской войны он понял, что в сражении, где действуют только артиллерией, вся выгода будет на стороне того, кто имеет лучших канониров. Поэтому пушечное ученье, которым тогда менее всего прочего занимались, казалось ему наиболее важным. Он был уверен, что, крейсеруя в море, достаточно приучить экипажи к морскому делу, но он также знал, что нужны еще большие заботы, чтобы сделать их боевыми. "Необходимо нужно, говорил он своим капитанам, - чтобы люди наши умели хорошо действовать орудиями, а потому я хочу, чтобы каждый день, как под парусами, так и на якоре, на каждом судне производилось общее или частное пушечное ученье". Эта забота всегда занимала в уме его первое место. Три раза командовал он большими эскадрами, именно, в 1796, в 1800 и 1806 гг., и все три раза восстанавливал пришедшее в упадок артиллерийское ученье. Вскоре под его началом эскадра Средиземного моря приняла грозный вид: каждый исполнял свою обязанность. Капитаны знали, с каким начальником имеют дело, и не прощали своим подчиненным упущений, за которые сами они первые бы отвечали. "Звание капитана, - говорил Джервис, - не должно почитаться льготой. По моему мнению, капитан должен отвечать за все, что делается на его судне. Он отвечает мне за поведение своих офицеров и своей команды". Впрочем, ему случилось однажды арестовать разом капитана и всех офицеров корабля, которым он был недоволен; или, в другой раз, из жалованья небрежного вахтенного лейтенанта заплатить за исправление повреждений адмиральского корабля, происшедших от столкновения с другим судном. Но вообще его строгость и выговоры бывали направлены выше и, обходя младших офицеров, падали прямо на их начальников. Он писал графу Спенсеру, первому лорду Адмиралтейства: "Очень немногие способны надлежащим образом командовать линейным кораблем. Нередко капитан, отличившийся в командовании фрегатом, оказывается решительно неспособным управлять шестью или семью сотнями человек, какие теперь составляют наши экипажи".

Но эта строгость адмирала не мешала на английских кораблях ни духу соревнования, ни деятельности. Джервис был взыскателен и непреклонен, но он искренно любил тех офицеров, способности которых успевал оценить, и его предупредительность, его дружелюбное и деятельное участие в отношении к таким офицерам вознаграждали за усиленную строгость. Эти чувства занимали в его жизни гораздо более места, нежели можно было думать, судя по наружной оболочке этого положительного и сухого характера, как будто созданного для того, чтобы никогда не испытывать нежных ощущений. Когда друг его Трубридж, бывший тоже другом Нельсона, погиб на "Бленгейме", возвращаясь с мыса Доброй Надежды, он был опечален как нельзя более. "О "Бленгейм", "Бленгейм"! Что сделалось с тобою?" - говорил он часто, - "Кто отыщет мне другого Трубриджа?.." Ни один адмирал не защищал с таким жаром интересы истинных слуг отечества против домогательств людей, покровительствуемых аристократией, или так называемых honorables английского флота. "Правительство, - говорил он, - держит в запасе свои милости для того, чтобы упрочить себе в Парламенте большинство голосов. Это самое ужасное зло, потому что Парламент ненасытное чудовище, которое ничем нельзя удовлетворить. Попробуйте постараться уменьшить государственные расходы и это чудовище сделается для вас неумолимым; а для того, чтобы с ним ладить, вы принуждены оставлять в забвении людей достойных, вся вина которых в том, что они не имеют покровителей".

Политический друг Фокса, Грея и Уайтбреда, сэр Джон Джервис, будучи послан в 1790 г. в Нижнюю Палату Уайткомбскими избирателями, постоянно, до открытия войны 1793 г., подавал голос вместе с вигами. Подобно им, он восставал против этой напрасной, неполитической и плачевной войны; но когда война была объявлена, он оставил Парламент и принял в ней деятельное участие. В нем политическое убеждение никогда не могло поколебать преданности офицера. Командуя флотом, Джервис покровительствовал только тем офицерам, которые были того достойны за свою службу. Эдуард Берри, бывший потом при Абукире командиром корабля "Вангард", но тогда еще молодой лейтенант, не имевший в виду никакой будущности, говорил: "Нужно мне поплавать с сэром Джоном Джервисом; если есть во мне какие - нибудь достоинства, то он, наверно, их откроет". Такова была доверенность, привлекавшая под начало Джервиса тех офицеров, которые обращали более внимания на великодушие, с каким он употреблял свою власть, нежели на его строгость. В 1790 г., когда неудовольствия в Нутка-Зунде едва не разорвали союза между Англией и Испанией, каждому адмиралу разрешили, по разоружении снаряженного было флота, произвести в следующий чин одного мичмана. Джервис, в то время еще контр - адмирал, имел свой флаг на 98-пушечном корабле "Принц". На юте этого судна толпилось много молодых людей, принадлежавших к первым фамилиям в государстве, но Джервис вручил лейтенантский патент сыну одного бедного, заслуженного офицера. Нельсон, Трубридж, Геллоуелль в начале его командования эскадрой Средиземного моря, были ему совершенно неизвестны, но он вскоре сумел их отличить. Воздержанный на похвалы и рекомендации, он, несмотря на уважение свое к этим людям, долго ждал, прежде чем решился представить их Адмиралтейству. "Я не хочу, - говорил он, - чтобы меня сочли вралем, каковы многие мои товарищи; но пока подобные офицеры мне будут содействовать, Адмиралтейство может быть уверено в восстановлении дисциплины". По мнению лорда Джервиса дисциплина была вернейшим залогом успеха, и можно сказать, что он посвятил всю свою жизнь утверждению ее в английском флоте. Он любил повторять ответ дон Жуана де Лангара лорду Роднею: "Вся дисциплина, милорд, заключается в одном испанском слове, obediencia". И точно, по его мнению, безусловное повиновение было необходимым условием существования порядка. "Когда дисциплина проявляется в наружных формах, - говорил он, - то можно быть уверенным, что она скоро окажется и на самом деле". Поэтому он требовал, чтобы между офицерами его эскадры всегда соблюдались наружные знаки почтения и покорности. Не один приказ напоминал молодым лейтенантам, что, говоря с начальником, дoлжно непременно снимать шляпу, а не прикладывать небрежно к ней руку. Обращаясь с своими подчиненными с холодной, но безукоризненной вежливостью, он требовал от них самой полной почтительности. Строгое приказание воспрещало вход на "Виктори" офицерам, приезжавшим не в установленной форме. "Я не опасаюсь неповиновения матросов, - писал он Нельсону, - но боюсь неосмотрительных разговоров между офицерами и их привычки обсуждать полученные приказания. Вот где находится истинная опасность и кроется начало всех беспорядков". Адмирал Джервис был прав: дисциплина на флоте совершенно зависит от офицеров; пример повиновения должен подаваться, начиная с высших, и Джервис этого не забывал. Когда в 1798 г. он назначил Нельсона начальником эскадры, одержавшей потом победу при Абукире, в Кадикском флоте были два адмирала старее Нельсона: сэр Вильям Паркер и сэр Джон Орд. Их глубоко обидел выбор адмирала, лишавший их начальства над эскадрой. "Я употребил все усилия, писал Джервис Нельсону, - чтобы помешать обоим баронетам изъявить мне письменно их негодование, но, к несчастью, дурные советы завистников взяли верх над моими доводами. Жду их писем и, как только их получу, немедленно отправлю обоих в Англию". Для таких-то именно случаев, знаменитый адмирал припасал всю твердость своего характера и, поражая неповиновение в самую голову, умел упрочить себе безграничную власть на своей эскадре. Убежденный, что для военной силы нужна одна голова, одна воля, перед которой все должно преклоняться, он не допустил бы, чтобы в его глазах люди, назначенные ему содействовать, составили около себя круг оппозиции, вредной пользам службы и благу государства.

Возвратясь в Англию, адмирал Джервис, тогда уже граф Сент-Винцент, получил от вице-адмирала Орда вызов, но отказался его принять. Он решительно отвергал подобный способ разрешать служебные недоразумения, и если бы даже его за это осудило общественное мнение, то и тогда он не решился бы нанести собственными руками такой гибельный удар дисциплине. Холодный и серьезный в служебных отношениях, он иногда бывал колок и насмешлив в выговорах, хотя и старался не оскорблять достоинства тех, кто подвергался его строгости. "Честь офицера то же, что честь женщины, - говорил он, - довольно ее коснуться, чтоб запятнать". В 1800 г. он писал секретарю Адмиралтейства: "Если вы позволите мешать столько желчи в ваши чернила, то вы скоро выгоните из службы всех достойных и благородных офицеров".

Вот каков был этот человек, скончавшийся в 1823 г. 80 лет от роду. В течение своей жизни он руководил тремя большими флотами; принимал участие в трех войнах; пережил два поколения моряков; сражался под начальством Кеппеля; сам водил в сражения Нельсона и Коллингвуда и, оставив службу в конце 1807 г. приобрел бессмертную славу утверждением дисциплины в английском флоте.

Не дoлжно однако преувеличивать те трудности, какие встретил Джервис при исполнении этого дела. Говоря о дисциплине, надо всегда учитывать и то, что можно назвать общественной дисциплиной нации. В Англии, где прочность гражданских постановлений и энергия постановлений военных имеют одно основание и взаимно поддерживают друг друга, власть родителей облегчила труд правителю народа и начальнику армии. Эта власть, управляя умами с самого детства, умела внушить им и освоить с ними правила почтительности к опыту и летам, которые впоследствии так же уважаются в правителе и военачальнике, как прежде уважались в отце семейства. Таким образом, поступая на службу, англичане приносят с собой, так сказать, врожденное расположение к покорности, и это до некоторой степени объясняет, почему лорд Джервис смог довести свой флот до такого строгого порядка. Напротив, во Франции все клонится к тому, чтобы лишить старость должного уважения и благочестивой почтительности, какими она некогда бывала окружена. Даже сами законы способствовали тому, чтобы потрясти этот священный столп, и со времен революции права семейные утратили свою силу. Отец уже не возвышает голос так решительно и не занимает такого почетного места, как бывало прежде. Если мы к влиянию первоначального воспитания прибавим еще большую пылкость и живость умственных способностей, то мы не удивимся, найдя у французских офицеров несравненно большую, нежели у английских, склонность к независимости и расположение все критиковать, все обсуждать. Это несчастная страсть, против которой напрасно было бы восставать. Во все времена она составляла черту народного характера, и настоящая эпоха, конечно, ее не уничтожит. Это враг, с которым поневоле приходится жить вместе. Его могли иногда обезоруживать прямодушие или равнодушие, но никак не строгость или снисходительность. Нельзя решить, успел ли бы лорд Джервис заставить французских офицеров исполнять его волю, подобно тому, как трижды заставлял англичан ей повиноваться. В английском флоте были начальники менее строгие, чем лорд Джервис, но вместе с тем более любимые; и пока характер и воспитание французов не изменятся, адмиралы эти будут для французских адмиралов несравненно лучшими образцами, нежели суровый начальник, который требовал, чтобы капитаны его по очереди дежурили на берегу, во все время, пока флот заправляется водой или принимает провизию, и который никогда не прощал первой вины.

IX. Французы в Италии

Флот, вверенный Джервису, состоял из 25 кораблей, 24 фрегатов, 10 корветов, 7 бригов, 5 больших транспортов о 22 орудиях каждый, двух 14-пушечных тендеров, одного лазаретного судна, одного брандера, одного судна для приема пленных - а всего из 76 судов.

7 кораблей под начальством контр-адмирала Манна были отряжены к Кадиксу, чтобы там блокировать эскадру контр-адмирала Ришери. Нельсон со своим кораблем, на котором ему позволено было поднять коммодорский брейд-вымпел, с тремя фрегатами и двумя корветами возвратился в Генуэзский залив, где еще адмирал Готам поручил ему помогать австрийским генералам в их операциях. Другие отряды были назначены для конвоирования многочисленных купеческих эскадр, беспрестанно проходивших в Средиземное море. Кроме того, посланы были суда по разным союзным портам, чтобы подкрепить колеблющихся союзников; по нейтральным портам, чтобы заставить уважать нейтралитет; по портам африканского берега, чтобы напомнить многочисленным варварийским пиратам о морском величии Англии, и о почтении, которого требовало ее могущество. Принужденный удовлетворять стольким различным требованиям, сэр Джон Джервис мог оставить при себе очень небольшое число судов; однако смело можно было утверждать, что его влияние, основанное на известной всем строгости, будет ощущаться по всему протяжению обширного круга его начальствования. Рассеяв свои легкие отряды по всему Средиземному морю, Джервис в январе 1796 г. пришел с 13 кораблями блокировать Тулон.

Джервис и Нельсон различным образом понимали обязанности блокады. Джервис считал лучшим держаться так близко к неприятелю, чтобы тот не мог и пытаться выйти в море; Нельсон, напротив, всегда оставлял неприятелю море свободным, наблюдал за ним с помощью нескольких фрегатов и пускался за ним вслед, как только тот трогался из порта. В такой системе было более смелости, но зато первая лучше охраняла английскую торговлю. К тому же Джервис дал обещание австрийским генералам, что покуда он в Средиземном море, французы не выйдут из Тулона. Три корабля под начальством Трубриджа, Гуда и Геллоуелля отряжены были крейсеровать между Гиерскими островами и мысом Сисие, а остальные десять кораблей держались дальше в море, готовые лететь на помощь этому отряду, если бы ему что-нибудь угрожало. Это первое крейсерство продолжалось 190 дней.

Корабли адмирала Джервиса были совсем не лучше снабжены провизией, чем корабли Готама или лорда Гуда, но Джервис удержался сам от всяких бесполезных жалоб и умел заставить молчать своих капитанов. "Государство, говорил он им часто, - делает все, что может, чтобы поддержать эту войну, и мы должны честно помогать ему по мере сил наших".

Несмотря на суровость своих правил в отношении дисциплины, сэр Джон Джервис был действительно неумолим только к таким офицерам, которых он называл строптивыми. Они одни испытывали на себе всю тягость его железной воли. Что же касается Нельсона, то с первых дней сэр Джон Джервис, казалось, начал смотреть на него более как на сотрудника, нежели как на капитана, служащего под его начальством. Прочие капитаны смотрели на это с удивлением, смешанным с завистью. "При лорде Гуде и при Готаме, - говорили они Нельсону, - вы поступали как вам вздумается, и вы продолжаете делать то же при Джервисе. Вам, кажется, все равно, кто бы ни был главнокомандующий". Нельсон, в самом деле, сохранил и при адмирале Джервисе то временное командование, которое ему вверил Готам; и прежде чем эскадра оставила залив Сан-Фиоренцо, чтобы идти под Тулон, он уже возвратился в Генуэзский залив, чтобы наблюдать движения французской армии. Такое важное поручение совершенно соответствовало его деятельному и решительному характеру. Вопреки беспрестанным требованиям Генуэзского правительства и нерешительности адмирала Готама, он не побоялся еще до прибытия адмирала Джервиса дать обязательство генералу де Вену, стоявшему против Шёрера, на высотах приморских Альп, не допускать к войскам его противника ни одной лодки с хлебом, ни одного транспорта со снарядами. Сражение при Лоано, где австрийцы были сбиты со своей позиции и где армию их чуть было совсем не уничтожили, прервало на время это содействие. Нельсон снова за него принялся, когда Венский Двор прислал на место де Вена того, кого молодой английский коммодор называл: знаменитый генерал Больё.

Всем известна грубая ненависть Нельсона к французам; однако не раньше, чем в Неаполе, когда он испытал пагубное влияние леди Гамильтон, стали появляться из под пера его те гнусные ругательства, грубость которых так мало прилична характеру геройской борьбы двух народов. До той поры, несмотря на его нерасположение к ветреной и легкомысленной нации, как он величает французов в одном из своих писем, несмотря на его глубокое отвращение ко всякому возмущению, внушенное ему наставлениями отца, - сын борнгамторпского пастора еще не был до такой степени ослеплен ненавистью, чтобы не отдать справедливости военным доблестям воинов Республики, которые, как говорил он, полунагие кажутся готовыми победить или умереть.

"Кто бы подумал, - писал он после победы Шёрера, - что армия, набранная из молодых людей 23, 24 лет, в рядах которой есть даже дети лет 14, - что эта ободранная армия побьет превосходные войска австрийцев. Посмотреть на этих солдат, так можно подумать, что сотня их не стоит моих катерных гребцов; а между тем самые опытные офицеры соглашаются, что они и не слыхали о более совершенном поражении, как то, какое потерпели австрийцы. Сардинский король, объятый паническим страхом, едва было не попросил мира в первую минуту ужаса".

Шёрер не сумел воспользоваться своими успехами, но славная кампания 1796 г. готова была открыться сражениями при Монтенотте и при Мондови, и на этот раз армии французов должны были остановиться только на дороге к Вене. Австрийские генералы, сменившие де Вена и его штаб, вовсе не расположены были возобновить операции на узком пространстве Генуэзского поморья против пехоты, которая так ясно доказала им свое превосходство. Они стали замечать, что содействие английского флота вовсе не приносит той пользы, какой они ожидали, и потому спешили избрать более благоприятную местность, где бы им можно было выстраивать кавалерию и где бы движения армии не были так стеснены. По мнению Нельсона, Больё хотел ожидать армии Бонапарте на равнинах Ломбардии. Австрийский генерал давал обещание уничтожить там французские войска и потом быстро перенестись к Провансу, оставленному без защиты. Нельсон, однако, не переставал беспокоиться, и сообщал адмиралу Джервису свои опасения насчет открытия этой новой кампании. "Французы, писал он, - уже обобрали Фландрию и Голландию. Их собственный край разорен, и им остается ограбить только одну Италию. Будьте уверены что их усилия будут направлены туда. Италия - это золотой рудник Европы, и притом страна, которая сама не может сопротивляться. Довольно в нее проникнуть, чтобы ею овладеть". Нельсон думал, что французская армия разделится на три колонны и, сделав диверсию на Альпы, пойдет на Генуэзские владения. Но вместо того, чтобы двигаться таким образом вдоль берега, Бонапарт задумал план более смелый, чем могли подозревать Нельсон и Больё. Он хотел, миновав левое крыло австрийцев, взойти на Апеннины около Монтенотте, занятого генералом Д'Аржанто и, отрезав таким образом австрийцев от пьемонтцев, расположившихся в Чеве, по другую сторону Альп, перейти хребет, и угрожать разом Пьемонту и Ломбардии.

Между тем генерал Больё уже выработал вместе с Нельсоном план, состоявший в том, чтобы уничтожить из-под Вольтри (в нескольких милях от Генуи) корпус войск под начальством генерала Червони, который забрался туда для того, чтобы постращать Генуэзский Сенат и вынудить у него заем в 30000000 франков{14}, которого добивался Саличетти.

11 апреля 1796 г. на закате солнца, одновременно с тем, как австрийская армия тронулась к Вольтри, английский отряд вступил под паруса из Генуа, и вечером, в половине десятого, "Агамемнон" бросил якорь в пушечном полувыстреле от авангарда Больё. В то же время и так же тайно, два фрегата стали на якорь между Вольтри и Савоной, чтобы отрезать французским войскам отступление. Но движение австрийской армии, начавшееся накануне, не укрылось от Червони, и он ночью, сняв свой лагерь, незамеченный, прошел за английские суда. Нельсон был в отчаянии от этой неудачи и даже впоследствии приписывал вторжение французов в Италию именно недостатку пунктуальности австрийцев при этом случае.

"11 апреля, - писал он герцогу Кларенскому, - десять тысяч австрийцев заняли Вольтри. Французы потеряли в этой сшибке около трехсот человек убитыми, ранеными и пленными; но так как атака началась двенадцатью часами прежде, чем назначил генерал Больё, то остальные четыре тысячи благополучно ретировались. Такая неловкость имела ужасные последствия. Наши суда были так удачно расставлены, что обстреливали весь берег, и если бы план генерала был выполнен буквально, то ни одному бы французу не уйти. Ночью неприятель отступил к ущелью Монтенотте, находящемуся в восьми или девяти милях позади Савоны, и соединился с двухтысячным отрядом, защищавшим эту позицию. На рассвете генерал Д'Аржанто, не зная о прибытии этого подкрепления, атаковал ущелье с четырьмя тысячами пехоты. Его отразили и преследовали. Девятьсот пьемонтцев, пятьсот австрийцев и несколько полевых орудий остались в руках французов. Число убитых еще неизвестно, но бой бы упорный. 13 и 14 апреля французы овладели ущельем Миллезимо и деревней Дего, несмотря на храбрую защиту; 15 утром отряд австрийцев под командой полковника Вукассовича, расположенный в Сассело, немного позади правого фланга неприятеля или, по нашему, по морскому, на правой его раковине, атаковал французов в Спейнио, и обратил их в бегство. Отряд этот не только взял обратно двадцать орудий, потерянных австрийцами, но еще завладел всей артиллерией французов. К несчастью, полковник, увлеченный своим успехом, зашел слишком далеко в своем преследовании и попал на главный корпус французских войск. После упорного сопротивления, продолжавшегося не менее четырех часов, он был совершенно разбит. В довершени всего, пять батальонов, отряженные генералом Больё из Акви на помощь Вукассовичу, пришли слишком поздно и послужили только к тому, чтобы умножить трофеи французских войск. Австрийцы потеряли, говорят, около десяти тысяч убитыми, ранеными и пленными. Потери французов также были очень велики, но что касается людей, то им об этом менее заботы, чем австрийцам. Теперь генерал Больё вывел все свои войска, и расположился на равнине между Нови и Алессандрией. Я еще не теряю надежды, что если французы нападут на него в этой позиции, то он снова возьмет верх, и даст им хороший урок".

Больё в самом деле на это надеялся, но происшествия, последовавшие за сражением при Монтенотте, лишили его помощи Сардинии и отделили от коалиции 20000-ный корпус генерала Колли. Бонапарт, оставшись победителем при Мондови, был уже не далее десяти лье от Турина, когда король Сардинский согласился уступить ему города Кони, Тортону и Алессандрию, взамен чего и заключено было между ними перемирие, условия которого подписаны в Кераско, 29 апреля 1796 г. "Перемирие это, - писал Нельсон, - послано было в Париж, на ратификацию пяти королей Люксанбургских. Неаполь, со своей стороны, намеревается нас оставить, если мы будем в войне с Испанией; а Испания, по всей вероятности, расположена вести с кем-нибудь войну. Что касается генерала Больё, то он в Валенце, и устроил на реке По мост, чтобы обеспечить себе ретираду на Милан".

Больё недолго удерживал за собой эту позицию. Перед ним был противник, решившийся не давать себе ни минуты отдыха, пока не принудит Австрию к миру. Нельсон сам был озадачен, изумлен блистательными победами итальянской армии. В течение трех лет он видел, что две 30000-ные армии более ничего не делали, как только маневрировали на клочке земли у подошвы приморских Альп, оспаривая одна у другой несколько постов между Альбенгой и Савоной. Еще недавно его уверяли, что если он перехватит конвой, ожидаемый из Марселя, то этим отбросит французов за Генуа, и вдруг до него доходит весть, что они готовы уже войти в Милан.

"Французы, - писал он адмиралу Джервису, - перешли По без всякого сопротивления. Больё ретируется, как говорят, на Мантуа, а Милан поднес свои ключи неприятелю. Где эти люди остановятся?" "Наш посланник в Генуа, прибавляет он несколько дней позже, - уверяет меня, что у Больё есть еще до тридцати восьми тысяч войска, и надеется, что ему не предстоит никаких встреч с неприятелем до прибытия подкреплений. Однако я с прискорбием должен сообщить вам известия, которые мне передал, со своей стороны, наш консул. Он прислал мне письмо, обнародованное Г. Саличетти, где объявляется о новом поражении генерала Больё. 11 мая он был разбит при Лоди, и оставил в руках неприятеля свой лагерь и всю свою артиллерию. История эта плохо рассказана и мне хотелось бы в ней усомниться, но к несчастью, я слишком привык верить победам французов".

Под впечатлением от этих новых триумфов герцоги Пармский и Моденский договариваются с генералом Бонапартом о мире. Сам Папа, устрашенный, думает о том, как бы отвратить от Рима нашествие французов. "Он им предложил, пишет Нельсон жене, - 10 миллионов крон{15}, чтобы они не входили в Рим, но они потребовали прежде, чтобы им выдали знаменитую статую Аполлона Бельведерского. Какой странный народ! А надобно признаться, что они делают чудеса!" Хотя на Генуэзском берегу нет уже более австрийцев, однако Нельсон продолжает оставаться там, и уже его деятельность доставляет ему случай мешать успехам Бонапарта. Он перехватывает перед Онельей шесть судов, нагруженных орудиями и снарядами, назначенными для осады Мантуи. По некоторым бумагам, найденным на этих судах, он узнает, что число французских войск не превышает 30875 человек. "Включая гарнизоны Тулона и других береговых пунктов силы неприятеля, - пишет он, - простираются до 65000 человек. Вероятно, большая часть этих войск присоединится к Бонапарту; однако кажется, что его армия не была прежде так многочисленна, как я думал".

Торжество французов досаждает Нельсону, но вместе с тем кажется, что оно возвышает их в его мнении. Никогда он не говорил о Франции с таким уважением. Кажется, он готов возвратиться к рыцарским чувствованиям войны 1778 г., и забыть, что люди, с которыми он сражался, суть бичи рода человеческого. На судах, взятых им в Онельи, ему попался чемодан, принадлежащий одному из генералов французской армии. В первый раз в жизни вежливый перед французами, он пишет немедленно к французскому поверенному в Генуэ следующую маленькую записку, которую ему бы не простили при Неаполитанском Дворе: "Милостивый Государь!

Великодушные нации не должны причинять частным лицам никакого вреда, кроме того, какого требуют от них известные законы войны. На одном из судов, взятых моей эскадрой, нашли чемодан с вещами, принадлежащими одному вашему артиллерийскому генералу. Посылаю вам эти вещи в том виде, в каком их нашли, вместе с некоторыми бумагами, которые могут быть полезны этому офицеру, и прошу вас передать их ему".

Бонапарт, лишенный артиллерии, принужден был снять осаду Мантуи, но это не останавливает его завоеваний. В первый раз английский флот мешает ему. Он вымещает потерянное точно так же, как после Трафальгара, после Сен Жан Д'Акра, на неприятелях, которых Англия ему противопоставляет. Вурмзер разбит точно так же, как Больё. Сардиния уступила графство Ниццу Республике и вскоре, следуя примеру Пруссии и Испании, Неаполитанское правительство, в свою очередь, вступает в переговоры с Францией. "Я очень боюсь, - писал Нельсон вице-королю Корсики, - что Англия, имевшая в начале войны всю Европу союзницей, кончит тем, что будет сама со своей Европой в войне". В самом деле, уже договор оборонительного и наступательного союза соединил с Францией Голландию, а вскоре должен был соединить и Испанию. По договору, заключенному 19 августа 1796 г. в Мадриде между потомком Филиппа V и Директорией, обе державы обязались в течение трех месяцев доставить на помощь той из них, которая прежде того потребует, 15 линейных кораблей и 10 больших фрегатов или корветов, снабженных, вооруженных и укомплектованных экипажами. Договор этот ратифицирован в Париже 12 сентября, и через три дня английское правительство приказало задержать все испанские суда, находящиеся в портах Англии. На это эмбарго Испания отвечает объявлением войны, и эскадра дона Жуана Де Лангара немедленно идет из Кадикса к проливу. Так опять соединились два флага, которым Америка обязана была своей независимостью и которые незадолго перед тем глубоко унизили могущество Англии.

X. Морские силы Испании

"Испанцы, - писал Нельсон в 1795 г., - делают прекрасные суда, но им не сделать так легко матросов. Экипажи их плохи, а офицеры еще хуже; притом они неповоротливы и ленивы".

"Говорят, - писал он в 1796 г., - будто Испания согласилась дать французской Республике 15 линейных кораблей, готовых идти в море. Я полагаю, что здесь идет дело о кораблях без экипажей, потому что взять их с такими, каковы испанские, было бы для Республики самым верным средством поскорее их лишиться. В том случае, если этот трактат поведет к войне между нами и Испанией, я уверен, что с их флотом дело скоро будет решено, если он не лучше того, какой у них был во время их союза с нами".

Можно было бы назвать такой отзыв хвастливым, если бы он не был выражением слишком справедливого мнения относительно того печального положения, в каком тогда находились испанские морские силы, несмотря на их великолепные портовые средства.

Французский флот еще не был так далек от своего прежнего величия, но целый ряд бедствий, причиненных не неприятелем, а невероятным нерадением администрации, обрушился на него и, к унижению своему, в самом начале войны флот был заперт и блокирован{16}. Крейсеруя беспрепятственно у французских берегов, английские суда под руководством лорда Бридпорта и Джервиса приучались к трудному морскому ремеслу, между тем как французы теряли свою прежнюю опытность среди праздной рейдовой жизни. Джервис очень хорошо знал, как пагубна эта праздность. "Неужели вы не видите, - говорил он тем, которые порицали его, когда он вышел в январе 1797 г. из Таго, рискуя встретиться с превосходным в силах неприятелем, - неужели вы не видите, что это долгое пребывание в Лиссабоне сделает нас всех трусами?" Хотя морские войны Республики и Империи доказали, что французские моряки не перестали быть храбрыми, несмотря на продолжительное бездействие, однако показали и то, что они отвыкли от моря; между тем как англичане, наученные постоянными крейсерствами, с каждым днем делали новые успехи. В то время, как они совершенствовали служебную организацию, действие артиллерии и внутреннее расположение своих судов; в то время, как их эскадры безнаказанно выдерживали штормы Лионского залива и Бискайского моря, французская экспедиция в Ирландию рушилась единственно по недостатку опытности экипажей.

Такая неопытность должна была наиболее поражать офицеров прежнего флота, которые, быв сменены Конвентом, уцелели, однако, от приговоров "правления ужаса", и не покинули родину. Вновь призванные на службу Директорией, эти офицеры нашли корабли во всех отношениях более плохими, чем те, какими они привыкли командовать. Морские артиллеристы были уничтожены и ничем не заменены, а потому артиллерия пришла в упадок, в то время, как англичане на своем флоте старались всеми мерами ее усовершенствовать. "Берегитесь, - писал Конвенту контр-адмирал Кергелен, - чтобы действовать орудиями на море, нужны опытные канониры{17}. На море они не имеют под ногами неподвижного фундамента и должны стрелять, так сказать, на лету. Последние сражения должны были вам доказать превосходство неприятельских канониров перед нашими". Но могли ли эти предостережения возбудить внимание республиканцев, которые ближе принимали к сердцу воспоминания Греции и Рима, чем предания их собственной славной старины. В то время находились любители нововведений, которые не шутя думали снова ввести в обращение весла или набрасывать на английские корабли, как на галеры Карфагена, летучие мосты. Наивные мечтатели, они в простоте сердца украшали свои проекты следующими странными предисловиями, образчики которых можно найти в морских архивах. "Законодатели! Вам предлагается труд скромного патриота, не руководимого никаким началом, кроме природы, но в груди которого бьется сердце истинного француза".

Постановления, дух службы, составляющие силу эскадр, стремление к совершенствованию, - все исчезло в великом крушении монархии. Морар Де Галль, Вилларе, Трюге, Мартен, Брюэй, Латуш-Тревилль, Декре, Миссиесси, Вилльнёв, Брюи, Гантом, Бланке-Дюшайла, Дюпети-Туар и еще несколько офицеров, впрочем весьма немного, люди, отличающиеся героизмом и мужеством, в молодых летах внезапно ступившие на первые ступени службы, - вот все, что осталось от некогда самого храброго, самого просвещенного из всех европейских флотов. Умеренное правительство, сменившее Комитет общественного блага, ревностно собирало эти остатки и по возможности употребляло их на восстановление шаткого здания, выведенного в несколько дней руками террористов.

"Адресовались к этим обществам, - писал в то время один мужественный гражданин, - чтобы они указали людей, соединяющих знание морского дела с патриотизмом. Народные общества полагали, что человеку довольно побывать долгое время в море, чтобы быть моряком, если притом он патриот. Они считали, что одного патриотизма достаточно для управления кораблем, а потому раздали должности таким людям, которые не имеют никакого другого достоинства, кроме того, что они долго были в море, не думая о том, что подобный человек часто играет на судне ту же роль, что и балласт. Наглядные познания таких людей не всегда избавляли их от замешательства при первом непредвиденном случае. Притом надобно сказать, что не всегда самый знающий и наиболее любящий отечество бывал выбираем обществами; но часто самый пронырливый и самый лицемерный, с помощью бесстыдства и болтовни привлекавший на свою сторону большинство. Впадали еще в другую несообразность: давали должности молодым людям без опытности и без экзамена, по одному наружному виду деятельности, следствию пылкого возраста. Казалось несомненным, что штурмана бывшего флота могут исправлять все должности морской службы, и действительно, все они помещены. Что ж? Достоинство большей части их состоит в одном умении вести счисление, пеленговать и прокладывать маршрут по карте, да и то избитым, наглядным способом. Весьма многие из них во всю свою жизнь не достигнут уменья выполнять блестящую отрасль морского дела - управление кораблем, маневрирование, - отрасль, наиболее нужную при встречах с неприятелем. Что имеют общего с настоящим делом моряка канониры, парусники, конопатчики, плотники и даже боцманы, из которых большая часть едва знает грамоту? А между тем, некоторые из них получили звание офицеров и даже капитанов{18}".

По этому можно судить, каково было в 1796 г. состояние тех сил, с которыми предстояло сражаться Англии. Однако сначала казалось, что Британский кабинет оставляет наступательное положение и отступает перед этим союзом, который еще так недавно, в июле 1779 г., мог двинуть 66 линейных кораблей под начальством графа Д'Орвиллье ко входу в Канал. Адмирал Джервис получил повеление очистить Корсику и выйти из Средиземного моря. Испанский флот, вышедший из Кадикса в последних числах сентября, уже показался перед Картахеной и там соединился с отрядом из 7 линейных кораблей. 15 октября, когда на высоте острова Корсики его увидели крейсеры английской эскадры, он состоял из 26 кораблей и нескольких фрегатов. Адмирал Джервис тогда стоял на якоре в бухте Сан-Фиоренцо, с 14 кораблями. Он не знал о выходе испанского флота, и дон Жуан де Лангара мог бы с выгодой атаковать его в глубине залива, где его эскадра была заперта; но этот удобный случай нанести смертельный удар английскому могуществу был упущен, как и многие другие, и испанский адмирал пошел к Тулону, где вновь стал на якорь на том самом рейде, который за три года перед тем он оставил под огнем республиканских батарей. Там нашел он 12 французских кораблей, готовых выйти в море, и таким образом, соединенные силы обеих держав простирались, до 38 кораблей и 20 фрегатов. И эта громадная сила не могла помешать Джервису спокойно отретироваться.

Адмирал Джервис между тем с величайшей деятельностью готовился к отправлению. Бастия была очищена под надзором Нельсона; гарнизоны Кальви и Аяччио были посажены на суда и, несмотря на то, что у Джервиса оставалось лишь на несколько дней провизии, он готовился к переходу до Гибралтара. 2 ноября, всего через шесть дней после того, как дон Жуан де Лангара пришел в Тулон, к Джервису присоединился Нельсон на корабле "Каптен"; "Агамемнон", по ветхости своей, отослан был в Англию. Тогда английская эскадра в числе 15 кораблей и нескольких фрегатов поспешила оставить залив Сан-Фиоренцо. За нею следовал конвой транспортов с частью войск, бывших в Корсике. Купеческим судам поданы были буксиры; но однажды, при внезапной перемене ветра, два из них сошлись с кораблями, которые их буксировали, и были потоплены. В тот же день корабли "Экселлент" и "Каптен" лишились каждый одной из мачт. Эти два случая удлинили переход на большее время, чем можно было предполагать, и экипажи должны были довольствоваться третью обыкновенной порции. Пришлось выдавать им остатки сухарей, выслушивать их справедливые жалобы и сносить вид их страданий. Сэр Джон Джервис остался непоколебим и ни на минуту не уклонился от своего пути; но он дал экипажам обещание, что все недоданное натурой будет в точности выплачено им деньгами. Наконец 1 декабря, благодаря своей настойчивости, он имел удовольствие видеть свою эскадру в безопасности, под прикрытием батарей Гибралтара, но в Средиземном море не осталось ни одного английского корабля.

Как только эта цель была достигнута, сосредоточение значительных сил в одном пункте стало бесполезным, и накануне того дня, в который Джервис пришел в Гибралтар, испанский флот в сопровождении 5 французских кораблей под началом контр-адмирала Вилльнёва вышел из Тулона. 6 декабря он пришел в Картахену, а Вилльнёв продолжал свой путь к Бресту и прошел Гибралтарский пролив среди бела дня, с помощью попутного шторма, который не позволил английским кораблям сняться с якоря и пуститься за ним в погоню. Шторм этот, столь благоприятный Вилльнёву, был гибелен для эскадры адмирала Джервиса. Три английских корабля потащило с якорей в пролив: один из них разбился у африканского берега и половина экипажа его погибла; другой, лишившись мачт, достиг Танджерской бухты, где едва-едва не сел на каменный риф. Наконец, 16 декабря сэр Джон Джервис пошел в Лиссабон, где должен был ожидать подкреплений. Но испытания его еще не кончились: один из его кораблей сел на камень перед Танджером на высоте мыса Малабата, а другой корабль, "Бомбей-Кестль", разбился при самом входе в Таго, на отмелях устья. Так, менее чем в два месяца, английская эскадра уменьшилась до 11 кораблей, не имев перед собой другого неприятеля, кроме бурной зимы 1796 г., которая в то же время рассеяла и экспедицию французов в Ирландию{19}. В этих критических обстоятельствах Джервис не обнаружил ни малейшей слабости; он только дал себе обещание удвоить бдительность и поправить дело с помощью деятельности. Прежде всего, он принял меры к очищению Порто-Феррайо, занятого английскими войсками 18 июля 1796 г., и опасное поручение - снять оттуда гарнизон вверено было Нельсону. Действительно, один Нельсон был способен безбоязненно проникнуть в Средиземное море среди многочисленных неприятельских отрядов, бороздивших его по всем направлениям. Он на это время оставил свой корабль и вышел из Гибралтара с двумя фрегатами: "Бланка" и "Минерва". Короткое время спустя, он встретил два испанских фрегата и преследовал их. Фрегат "Минерва", на котором он имел свой флаг, нагнал фрегат "Сабин", бывший под командой одного из потомков Стюартов. "Сабин" недолго мог выдерживать убийственный огонь, названный испанцами адским - огонь, которому фрегат "Минерва" научился в строгой и взыскательной школе Джервиса, и после упорного сопротивления принужден был спустить флаг. Однако Нельсон вскоре должен был бросить свой приз перед испанской эскадрой, которая чуть было не взяла в плен его самого.

Спустя несколько дней после этого сражения он бросил якорь в Порто-Феррайо. Английский генерал, начальствовавший гарнизоном, полагал, что он не может оставить свой пост без повеления из Англии, и Нельсон должен был довольствоваться тем, что погрузил на свои суда морские запасы, перенесенные при очищении Корсики на остров Эльбу. "Видно, эти сухопутные господа, писал пылкий коммодор, - не так часто, как мы, бывают принуждены руководствоваться собственным суждением в политике". Оставив в Порто-Феррайо капитана Фримантля с поручением взять войска, когда им вздумается ретироваться, Нельсон на фрегате "Минерва" отправился к мысу Сан-Винценту, где адмирал Джервис назначил ему рандеву.

18 января 1797 г. адмирал Джервис вышел из Лиссабона с 11 оставшимися у него кораблями. Он знал, что испанская эскадра должна была выйти из Картахены, и потому, направясь к Сан-Винценту, он таким образом избрал самый выгодный пункт для наблюдения за ней. Если оттуда, как можно было опасаться, испанский флот пошел бы к Гасконскому заливу, то можно было с помощью деятельных крейсеров знать о всех его движениях, тревожить его до самых берегов Франции или даже вступить с ним в бой, чтобы принудить удалиться в Кадикс. С этим намерением адмирал Джервис вместо того, чтобы поджидать посланное к нему подкрепление в Лиссабоне, назначил подкреплению рандеву у мыса Сан-Винцента, и сам спешил туда же. Но неизъяснимое преследование судьбы еще не оставляло его: новое несчастье лишило его одного из самых сильных его кораблей, и характер менее твердый непременно бы увидел в этом верное предзнаменование какого-нибудь страшного бедствия. В то время, как эскадра его выходила из Таго, один трехдечный корабль был натащен на ту же банку, на которой погиб "Бомбей-Кестль", и, простояв на мели 48 часов, воротился в Лиссабон, срубив все мачты. Итак не более 10 кораблей осталось из этого флота, некогда столь гордого, что Нельсон был в негодовании, когда он ретировался перед 38 испанским и французскими кораблями. Но эти 10 кораблей имели столько точности, согласия и правильности в своих движениях, что, несмотря на убыль целой трети своей эскадры, сэр Джон Джервис был еще исполнен уверенности и безбоязненно шел навстречу неприятелю.

XI. Сражение при Сан-Винценте 14 февраля 1797 г.

Морские силы Англии в эту эпоху состояли из 108 линейных кораблей и 400 судов меньшего ранга, укомплектованных 120000 матросов; но этими силами нужно было охранять столько колоний, защищать интересы в стольких пунктах, что Адмиралтейство могло отправить на помощь эскадре Джервиса только 5 кораблей, отделенных на время от эскадры, крейсеровавшей к Канале. Так в продолжение всей этой войны Англия, несмотря на свое богатство, испытывала все стеснения бедности. По прибытии этого подкрепления, которое присоединилось к нему 6 февраля, Джервис снова имел под своим начальством 15 линейных кораблей, в том числе 6 100-пушечных, 4 фрегата и 2 корвета.

Впрочем, его неудачи еще не кончились. 12 февраля в мрачную и дождливую ночь, два корабля его эскадры столкнулись при повороте, и один из них, "Куллоден", потерпел при этом такие важные повреждения, что нужно было бы отослать его в ближайший порт, если бы им не командовал самый деятельный из капитанов английского флота. Капитан Трубридж, к великому удивлению всех, кто видел его корабль на рассвете, мог после полудня объявить, что он готов идти в дело. И точно, было бы весьма некстати, если бы он в эту минуту отделился от эскадры, потому что на другой день фрегат "Минерва", под брейд-вымпелом Нельсона, принес известие о том, что за два дня перед тем испанский флот был виден уже за проливом.

Флот этот, находившийся в то время под начальством адмирала дона Хозефа де Кордова, вышел из Картахены 1 февраля. Он состоял из 26 кораблей, в том числе 7 100-пушченых, и из 11 фрегатов. 5 февраля, на рассвете, он миновал пролив, и направил путь к Кадиксу. Свежий восточный ветер помешал ему туда войти, и 13 февраля вечером, когда он еще продолжал бороться с противным ветром, его крейсеры объявили ему о присутствии неприятеля. Испанцы, не имея известия о подкреплении, пришедшем к адмиралу Джервису, и надеясь на огромное превосходство своих сил, не заботились о том, чтобы уменьшить расстояние между судами и продолжали идти в беспорядке. Не желая сами вступать в бой с английской эскадрой, они полагали, что и она, в свою очередь, не посмеет действовать наступательно. Но Джервис, напротив, думал сразиться. Он знал, как нужна была Англии победа, и ожидал этой победы как результата тех неусыпных попечений, какие он в продолжении двух лет прилагал к упражнению и обучению своей эскадры.

На закате солнца он дал своим кораблям сигнал приготовиться к бою, построил их в две колонны, и велел им в продолжение ночи держаться, имея утлегарь на гакаборте. 14 февраля, день бедственный для испанского флота, наступал пасмурный и мрачный. Английский флот построен был в две сомкнутые колонны, и Джервис с удовольствием окинул взором эти две ровные и сжатые линии, которые быстрым движением могли в дну минуту развернуть грозный фронт. К востоку едва виднелся берег Португалии и высокие вершины Сьеры-Моншика, господствующей над заливом Лагос. Фрегаты, высланные вперед для наблюдения за неприятелем, увидели только еще шесть испанских кораблей, и густой туман носился над обеими эскадрами. Однако по мере того, как солнце поднималось над горизонтом, пасмурность рассеивалась, и в десять часов утра с салингов корабля "Виктори" насчитано 20 испанских кораблей, а в одиннадцать английские фрегаты показали 25.

Плавая до той поры небрежно, испанский флот разделился на два отряда. Адмирал Джервис решился воспользоваться этой ошибкой и атаковать отдельно один из двух отрядов. Первый, состоявший из 19 кораблей, составлял главную часть флота. В другом было только шесть кораблей, упавших ночью под ветер и усмотренных английской эскадрой первыми(план NNN 1). Оба отделения несли всевозможные паруса, стараясь соединиться; а в промежуток, их разделявший, стремилась эскадра Джервиса, выстроенная в этот момент в линию баталии. Такова была весьма поучительная картина, какую в продолжении нескольких часов представляло поле битвы.

Вскоре, однако, испанский адмирал, заметив, что если он будет продолжать идти в том же направлении, то всей его эскадре не удастся обойти голову английской линии, поворотил оверштаг в ту самую минуту, когда передовые корабли ее приближались к интервалу. Но еще прежде этого движения 3 корабля его уже прошли неприятельский авангард и соединились с упавшим под ветер отрядом, на который, по всей вероятности, сэр Джон Джервис должен был напасть прежде. Но сэр Джон, со своим оригинальным умом, судил иначе. В самом деле, если бы он прельстился надеждой уничтожить этот отряд, то, по всей вероятности, он вскоре имел бы дело со всей испанской эскадрой, потому что тогда ветер благоприятствовал бы намерению адмирала Кордовы и позволил бы ему двинуть все силы свои на место битвы. Напротив, оставив эти девять кораблей, находящиеся в бездействии из-за своего положения и принужденные выбираться на ветер, чтобы принять участие в сражении, и имея таким образом у себя в тылу силу незначительную в сравнении с той, с которой ему предстояло сразиться, сэр Джон Джервис быстрым и верным взглядом уловил единственную вероятность победы над столь превосходящими силами.

Едва только Кордова повернул, (план NNN 2) как Джервис сделал сигнал кораблю "Куллоден" также повернуть и вести линию за 16 испанскими кораблями, удалявшимися левым галсом. Движение это так хорошо было выполнено капитаном Трубриджем под огнем неприятельского арьергарда, что у Джервиса вырвалось радостное восклицание. "Посмотрите, - вскричал он, - посмотрите на Трубриджа! Не правда ли, он маневрирует так, как будто вся Англия на него смотрит. О, если бы она в самом деле здесь присутствовала! Она узнала бы всю цену храброму командиру "Куллодена".

С корабля "Виктори", находясь в центре своей линии, Джервис заботливо наблюдал ее движения. Корабли, предшествовавшие "Виктори", следовали движению Трубриджа и последовательно вошли в кильватер "Куллодену"; но оставленный под ветром испанский отряд не отказался от надежды прорезать английскую линию. Он продолжал приближаться тем же галсом к неприятельским кораблям, отделявшим его от адмирала. В голове его шел корабль "Принсипе де Астуриас" под вице-адмиральским флагом; но, прийдя на траверз "Виктори", этот корабль нашел английскую линию столь сжатой, что не осмелился выполнить маневр, угрожавший ему неминуемой свалкой. Он стал поворачивать под боком у английского адмирала, а "Виктори" во время этого движения бил его таким сильным огнем, что тот спустился в величайшем беспорядке. Следовавшие за ним корабли не осмелились подвергнуться тому же и, поменявшись несколькими отдаленными ядрами с английским арьергардом, также удалились. Между тем Кордова, видя себя принужденным с 16 кораблями выдержать нападения 15 английских, более чем когда-нибудь желал соединиться с отделившимися от него кораблями. Он решился предпринять последнее усилие.

Обозначим поточнее положение обеих эскадр в эту критическую минуту: английский авангард поворотил оверштаг и догонял 16 кораблей Кордовы; арьергард продолжал идти тем же галсом, чтобы, последовательно поворачивая, входить в кильватер "Виктори". Испанский адмирал полагал, что теперь подходящий момент для того, чтобы пройти под ветер неприятельской линии; он надеялся, что в дыму этот маневр укроется от глаз адмирала Джервиса. Сам ведя колонну, он спустился к английскому арьергарду (план NNN 3). Но Нельсон, вновь поднявший свой коммодорский брейд - вымпел на корабле "Каптен" (капитан Миллер), наблюдал за судьбой дня. Сзади его, в арьергарде, было только два корабля: "Экселлент" под командой Коллингвуда, и небольшой 64-пушечный "Дайадем". Едва только маневр Кордовы успел обозначиться, как Нельсон, угадав цель его, понял, что у него не будет времени предуведомить адмирала Джервиса и ждать его приказаний. И в самом деле, нельзя было терять ни минуты, чтобы воспротивиться намерению испанского адмирала. Нельсон, не колеблясь, выходит из линии, поворачивает через фордевинд и, пройдя между кораблями "Экселлент" и "Дайадем", которые продолжают идти тем же курсом, загораживает дорогу огромному трехдечному кораблю "Сантиссима Тринидад", с которым ему суждено было еще раз встретиться при Трафальгаре. Он принуждает его привести к ветру и отбрасывает его на английский авангард. Часть этого авангарда тогда проходит под ветер испанской линии, чтобы предупредить вторую попытку испанского адмирала. Остальные же английские корабли, имея в голове "Виктори", выходят на ветер у испанцев, и ставят их арьергард в два огня.

Смелый маневр Нельсона имел полный успех, но он сам, отделенный от своих товарищей, подвергался некоторое время огню нескольких испанских кораблей. "Куллоден" и другие корабли, следующие за капитаном Трубриджем, оставив его бороться с превосходными в силах противниками. Он принужден доставать снаряды из трюма, потому что находившиеся в кранцах скоро истощились от быстроты его огня. В эту то минуту, когда его огонь необходимо замедлился, Нельсон очутился под выстрелами 80-пушечного корабля "Сан-Николас". Из-за беспорядка, господствовавшего в испанской линии, в одном пункте сосредоточились 3 или 4 корабля, которые, не имея перед собой противников, устремили все свои усилия на "Каптен". Наиболее вредил ему 112-пушечный корабль "Сан-Хозеф", находящийся позади корабля "Сан-Николас". Положение Нельсона небезопасно: его вооружение много потерпело от этой канонады; часть его рангоута сбита, и на корабле уже до 70 человек убито и ранено.

Между тем авангард, имея в голове "Куллоден", продолжает сражаться с испанцами с подветра, а арьергард, предводительствуемый самим сэром Джоном, бьет их с наветра, и отделен от Нельсона тройным рядом судов. Испанский авангард уже прибавляет парусов и, кажется, хочет принести в жертву окруженные англичанами свои корабли, среди которых 4 трехдечных отличаются величиной и более беглым огнем. Этот оставленный арьергард сэр Джон намеревается подавить. До тех пор пока он думал, что сражение будет более общим, он опасался ослабить свою наветренную колонну и потому, когда Коллингвуд хотел спуститься на помощь Нельсону, он вернул его; но как только стал обозначаться результат сражения, как только испанский флот оставил ему часть своих кораблей, он дает Коллингвуду приказание прорезать неприятельскую линию; и это приказание исполнено в ту же минуту. "Экселлент" дает несколько залпов по кораблю "Сальватор дель Мундо", проходит его и бьет "Сан-Изидро". Оба эти корабля, уже до того весьма избитые, спускают флаги. "Дайадем" и "Иррезистебл", следующие за кораблем "Экселлент", овладевают ими. Среди схватки Коллингвуд ищет, как спасти других товарищей, как сражаться с другими неприятелями; особенно он ищет глазами корабль Нельсона. Наконец, он видит его борт о борт с "Сан-Николас"; видит, что огонь его замедляется за недостатком снарядов. Расстояние между двумя противниками так мало, что корабль Коллингвуда едва может между ними пройти. К этому-то узкому интервалу он его направляет. Сохраняя и в пылу битвы тот морской глазомер, которым он славился между всеми английскими капитанами, Коллингвуд обрезывает "Сан-Николас" на пистолетный выстрел и, дав по нему вплотную самый ужаснейший залп, идет присоединиться к кораблям "Бленгейм", "Орион" и "Иррезистебл", против которых сражается еще "Сантиссима-Тринидат".

Желая избежать залпа Коллингвуда, "Сан-Николас" навалил на "Сан-Хозеф", частью уже лишенный мачт. Нельсон потерял крюйс-стеньгу и, опасаясь, что его увалит под ветер, решается абордировать эти два корабля. Его бушприт впутался в бизань ванты корабля "Сан-Николас", правый крамболь его врезался в кормовую галерею. Первым вскакивает на неприятельский корабль бывший лейтенант корабля "Агамемнон" - капитан Берри, впоследствии, при Абукире, командир корабля "Вангард". Один из солдат, взятых Нельсоном из Бастии, влезает в разбитое окно кормовой галереи и проникает таким образом прямо в каюту испанского капитана. Нельсон следует за ним, а за Нельсоном устремляются туда же несколько неустрашимых людей. Несколько других следуют за Берри. Они находят неприятельский экипаж в страхе и готовым покориться. Одни офицеры, достойные лучшей участи, сильно сопротивляются нападению; но капитан их падает смертельно раненый на юте, и в этот момент неравная борьба кончается. Экипаж корабля "Сан-Хозеф", ободряемый адмиралом Франциском Винтгюйзеном, еще некоторое время поддерживает с юта и из галереи довольно беглый огонь по англичанам, овладевшим кораблем "Сан-Николас". Тщетные усилия! Адмирал Винтгюйзен скоро падает убитый; а капитан Миллер, со своего корабля, на котором он остался по особому приказанию Нельсона, посылает беспрестанно новые партии на подкрепление, и "Сан-Хозеф" должен уступить. Один из испанских офицеров показывается из-за сеток и кричит англичанам, что "Сан - Хозеф" сдается. Нельсон овладевает этим новым призом, и прибавляет к своим трофеям шпагу испанского контр-адмирала.

"Сан-Хозеф" и "Сан-Николас" были последними из взятых англичанами кораблей. "Сантиссима-Тринидад", хотя и потерял фок - и бизань-мачты, однако продолжал еще сражаться. В это время девять испанских кораблей, не бывших в деле, поднявшись к ветру длинным галсом, обнаружили намерение выручить своего адмирала. Эта демонстрация спасла Кордову, потому что английский адмирал принужден был отозвать свои корабли.

Однако испанская эскадра все еще была в величайшем беспорядке, и если бы сэр Джон Джервис решился тогда же преследовать эти рассеянные корабли, с их сконфуженными экипажами, и напасть на них в ту же ночь, то вероятно, весь ужас и вся суматоха подобного сражения обратились бы в пользу меньшей числом, но лучше обученной эскадры. Но Джервис боялся утратить важные результаты своей победы в частных сшибках. Испанские корабли гораздо лучше ходили, нежели английские{20}; к тому же 6 трехдечных, бывших в эскадре Джервиса и составлявших, так сказать, оплот ее, должны были при общей погоне остаться позади. Основываясь на этом, он решился не тревожить более неприятеля. Чтобы броситься с такой неоглядной смелостью в погоню за 21 кораблем, из коих большая часть еще не сражалась, нужно было быть Нельсоном. Сэр Джон Джервис не был ни столь велик, ни столь дерзок. Кроме того, если такая осмотрительность и могла бы показаться трусостью после Абукира, то в эту эпоху она казалась еще слишком естественной, слишком сходной с утвердившимися уже правилами и обычаями, чтобы омрачить блеск такой блистательной победы.

Испанский флот, не тревожимый в своем бегстве, укрылся в Кадикс и в Альджесирас, а английская эскадра с 4 взятыми кораблями, исправив повреждения в Лагосе, возвратилась в Лиссабон.

Нельсон нашел, наконец, в этот день достойный случай отличиться, и общее мнение единогласно приписало его смелому маневру взятие 4 неприятельских кораблей.

"Вам, - писал ему Коллингвуд на другой день после сражения, - вам и "Куллодену" принадлежит честь дня. Позвольте мне вас с этим поздравить, мой дорогой и добрый друг, и сказать вам, что среди радости, которую я ощущаю после такой блистательной победы, после того, как я еще раз видел моего любезного коммодора в первых рядах между сражавшимися за славу и за выгоды нашего отечества, среди этой радости есть одна мысль, которая еще более ее увеличивает - мысль, что я мог вчера быть вам полезным и вовремя подать помощь вашему кораблю".

И точно, то был прекрасный и счастливый момент для Коллингвуда, момент, когда он прикрыл собой своего соратника и друга; он вправе был на другой день об этом вспоминать. Щегольская точность его маневра, быстрота соображения и верность глазомера, дозволившие ему в один момент найти возможность выполнить подобное движение, великодушное движение сердца, по внушению которого он действовал, - все это было достойно неустрашимого офицера, которому суждено было пережить Нельсона и утешить Англию в его потере. Благородна была привязанность, соединявшая этих двух людей! Основанная на взаимном уважении, родившемся еще в самом начале их карьеры, она прошла, не ослабевая, сквозь многие годы и сквозь трудные испытания, до самого дня Трафальгара, когда Франция узнала, что значат и что могут сделать сердечное согласие начальников и их взаимное, искреннее содействие.

Впрочем, Нельсон не ждал письма Коллингвуда, чтобы признать его дружескую услугу. "Друг в беде есть истинный друг, - писал он ему, как только кораблям позволили иметь между собой сообщение, - и ваши славные вчерашние подвиги вполне мне это доказали. Вы избавили "Каптен" от многих потерь; примите за это всю мою благодарность. Мы увидимся в Лагосе, но я не хотел долее ждать, чтобы выразить вам все, чем я обязан вашей помощи в таком положении, которое могло сделаться критическим".

Все в этот день содействовало славе Нельсона. Когда он явился на "Виктори", сэр Джон Джервис обнял его и отказался принять шпагу испанского контр-адмирала, бывшего на корабле "Сан-Хозеф". "Оставьте ее у себя, сказал он ему, - по всей справедливости она принадлежит тому, кто получил ее от своего пленника".

Некоторые завистники пытались, правда, уменьшить цену подвигов Нельсона, заметив, что он уклонился от того плана атаки, который был предписан адмиралом. Это обстоятельство могло иметь некоторое влияние на мнение такого строгого начальника, каков был сэр Джон Джервис, и капитан Кальдер взялся было обратить на это его внимание. "Я очень хорошо это видел, Кальдер, - сказал адмирал, - но если вам случится когда-нибудь сделать подобный проступок, будьте уверены, что я и вам прощу".

Известие об этой победе возбудило в Англии всеобщий восторг, хотя она и не может стоять в одном ряду с теми, какие одерживали над флотами Франции лорд Родней, лорд Гау и Нельсон. В это время испанцы уже не были грозными неприятелями, и правительство их было так же несправедливо к несчастным офицерам, которых оно само подвергло необходимости неравной борьбы{21}, как английское, которое было благодарно победителям. Сэр Джон Джервис был пожалован пэром Англии, и награжден титулами барона Мфорд и графа Сент-Вицент, с ежегодным пенсионом в 3000 фунтов стерлингов. Дон Хозеф Де Кордова, несмотря на геройское сопротивление "Сантиссима-Тринидад", был отставлен и объявлен неспособным к службе. Вице - адмирал, второй за ним начальник, и шестеро капитанов испытали ту же участь.

XII. Возмущение английских эскадр

Много Англия одержала побед блистательнее Сан-Винцентской, но ни одна из них не была ей более нужна и более своевременна. В то время, когда ей угрожали нашествием, когда она готовилась видеть Австрию (единственную из континентальных держав, сопротивлявшуюся Франции) подавленной в Италии и на берегах Рейна, - покинутая большей частью своих союзников, Англия без этого неожиданного успеха согласилась бы, может быть, на самый тяжкий и унизительный для нее мир. Уже банк приостановил свои платежи и публичные фонды упали ниже, чем в самые тяжкие дни американской войны. Общее мнение решительно восставало против продолжения военных действий; парламент уже расположен был отказать министерству в требуемых денежных пособиях, и гений Питта с трудом поддерживал Кабинет, потрясенный столькими затруднениями и опасностями.

Победа, одержанная над испанским флотом, восстановила дух народа и дала правительству нужные силы, чтобы противостоять надвигающемуся кризису. Только Англии предстояли еще более опасные испытания, готовившие новое торжество адмиралу Джервису.

Действительно, в конце февраля 1797 г., в то самое время, как на водах Сан - Винцента рушился план морской коалиции, долженствовавшей соединить эскадры Текселя и Картагены, и Англия вновь видела себя прикрытой своими подвижными укреплениями, охранявшими ее беззащитный берег с самого царствования Елизаветы, - в то время в Ламаншской эскадре обнаружились первые признаки возмущения, во сто раз опаснейшего, нежели присутствие неприятельской эскадры в устье Темзы. Лорд Гау, начальствовавший тогда над морскими силами Англии в Канале, получил несколько безымянных писем, содержавших самые жаркие воззвания в пользу экипажей судов. Но вместо того, чтобы обратить на эти просьбы должное внимание, лорд Гау удовольствовался уверениями нескольких капитанов в спокойном расположении умов их экипажей и счел, что совершенное молчание будет лучшим ответом на эти жалобы. 30 марта эскадра, крейсеровавшая перед Брестом под начальством лорда Бридпорта стала на якорь на Спитгедском рейде, и потом, 15 апреля, когда эта эскадра получила приказание сняться с якоря, чтобы снова идти в крейсерство, экипаж корабля "Ройяль-Дордж", где адмирал имел свой флаг, вместо того, чтобы идти в палубы на шпили, вскочил на ванты, и троекратное возмутительное "ура" в ту же минуту прогремело по всей эскадре. Тайна заговора была так хорошо сохранена, ослепление начальников было так велико, что до этой минуты никто и не подозревал намерений недовольных. Напрасно пытались призвать заблудших к их долгу: просьбы и увещевания были бесполезны. Те из офицеров, которые были виновны в каких - нибудь притеснениях, были отосланы на берег; прочие же могли оставаться на судах, не подвергаясь дурному обращению. Возмущение быстро распространилось на все английские эскадры, находившиеся в это время в портах Великобритании и Ирландии, и английское правительство было поставлено в самое затруднительное положение. Даже эскадра адмирала Дункана, блокировавшая голландские берега, несмотря на то, что адмирал Дункан пользовался особенной привязанностью экипажей, взбунтовалась и оставила своего начальника одного в виду неприятельского берега. В этих затруднительных обстоятельствах английское правительство обратилось к начальнику русской эскадры, находившейся в то время в английских портах, вице-адмиралу Макарову, который со своей эскадрой занял пост адмирала Дункана при блокаде Текселя.

Строгими мерами и снисхождением в ответ на эту часть требований английских матросов, которые были основаны на справедливости, правительство наконец усмирило общее восстание почти всего флота; но едва только утихло возмущение в Портсмуте, как подкрепления, посланные к адмиралу Джервису, внесли и в его эскадру зародыш того буйного духа, какой овладел северными эскадрами. Железная рука строгого адмирала мгновенно подавила эту беспокойную настроенность умов, и он перед самым неприятелем, в виду Кадикса и испанского флота, сокрушил последнее усилие непокорных дисциплине.

Чтобы удовлетворить возрастающие нужды войны, английское правительство принуждено было сделать новое воззвание к народу. Парламент издал закон, который обязывал каждый приход или округ, соразмерно его величине или населению, представлять для надобностей флота известное число людей. Приходы, со своей стороны, чтобы выполнить это обязательство, предлагали под названием премий, сумму в 30 гиней и даже больше тем, кто добровольно соглашался вступить в службу. К несчастью, эта премия соблазнила много таких людей, которые занимали некогда более высокое положение в обществе. Таким образом поступило во флот много обанкротившихся мелочных торговцев, прокурорских клерков, людей, погрязших в распутстве и долгах, которые бежали на королевские суда от тюремного заключения и преследований кредиторов. Между этими волонтерами нашлось несколько ирландцев, принадлежавших к тайным обществам, мечтавшим об освобождении своего края. Новые заговорщики связали себя присягой, так называемой Клятвой Соединенных Ирландцев, и некто Ботт, бывший прокурор, человек хитрый и решительный, поседевший в сутяжничестве, депутат одного из самых деятельных мятежных комитетов, записавшись простым матросом на Кадикскую эскадру, сделался душой заговора. Целью заговора было (как он признался перед смертью) освободиться от всех офицеров, служба которых не будет признана необходимой, повесить адмирала Джервиса и вручить командование эскадрой одному смышленому матросу - Давиду Дэвисону. После этого переворота эскадра должна была идти к портам Ирландии, призвать народ к оружию и тем начать новое возмущение.

Адмиралтейство уведомило лорда Джервиса об опасностях, каким он мог подвергнуться; но он был не такой человек, чтобы этого испугаться. Несмотря на представления некоторых капитанов, он не согласился остановить раздачу писем, приходивших из Англии. "Такая предосторожность бесполезна, - сказал он, - я смело утверждаю, что начальствующий этой эскадрой сумеет поддержать свою власть, если кто попробует ее коснуться". Он удовольствовался тем, что запретил сообщение между судами своей эскадры. Старшие офицеры морских солдат были созваны на корабль "Вилль-де-Пари", где лорд Джервис имел тогда свой флаг, и адмирал объявил им свои намерения. Солдатам их приказано было занимать в палубах банки, отдельные от матросских, есть отдельно, и составлять на каждом корабле отдельную команду, назначенную собственно для внутреннего надзора по кораблю. Кроме того, Джервис хотел, чтобы солдатам запрещено было разговаривать по - ирландски, а командирам судов предписал не пренебрегать ничем, чтобы подстрекнуть честь их как защитников порядка и дисциплины. Приготовив таким образом свои средства защиты, он с твердостью ждал возмущения. При первых признаках его появления Джервис поразил виновных беспощадно и безбоязненно. На протяжении нескольких месяцев в Кадикской эскадре военно-судебные приговоры и казни не прерывались. Капитан Пеллью хотел ходатайствовать перед лордом Джервисом о прощении одного матроса, которого поведение было до тех пор безукоризненно. "До сих пор мы наказывали одних мерзавцев, - отвечал адмирал, - но пора показать нашим матросам, что нет такого поведения, которое бы могло искупить одну минуту измены". "Наказание открытого негодяя, - часто говорил он, - бесполезно, потому что негодяй не может служить примером; что было бы с нами, если бы хорошая репутация виновного могла обеспечить ему безнаказанность?" Обстоятельства, когда лорд Джервис выражался таким образом, может быть, и требовали подобной строгости; однако надобно заметить, что, несмотря на услуги, оказанные графом Сент-Винцентом своему отечеству, счастьем для Англии было то, что судьба послала вслед за ним Нельсона и Коллингвуда. Адмиралу Джервису суждено было ввести в английский флот правильную организацию и напитать его теми идеями строгой дисциплины и безусловного повиновения, вне которых он видел только неустройство и беспорядок. За то время, когда возмущение развевало красный флаг перед самыми глазами Адмиралтейства и принудило Парламент уступить, он довершил свою победу окончательным торжеством и укрепил пошатнувшееся основание дисциплины. Его назначение было выполнено: но для того, чтобы встретить новые опасности, требовались начальники более любимые. Благодаря Джервису могущество английского флота получило свое основание. Нельсону и Коллингвуду предстояло приложить его к делу.

XIII. Нельсон - начальник эскадры

За несколько лет в морском мире совершились два великих факта. У французов исчезла прежняя организация флота, у англичан она усовершенствовалась. С самого начала военных действий падение дисциплины во французском флоте обернулось неожиданными поражениями. Наученный этим примером, Джервис, замечая признаки расстройства, угрожающие английскому флоту, посвящает свою деятельность внедрению строжайшей дисциплины. В продолжение всей карьеры его занимает одна задача: положить прочное основание порядку во флоте. Не обладая сам предприимчивостью, он открывает путь смелости других. Нельсон стремится по этому пути и с быстротой молнии выказывает миру результаты того изменения, какому подверглись оба флота.

Здесь нужно заметить, что не администрация завершила последовательные усовершенствования Британских эскадр. Причина этому та, что в действительности жизнь Британской морской силы заключается не в Адмиралтействе, но в тех летучих отрядах, в которых мало-помалу готовились главные предпосылки успехов, изумивших потом весь мир. Нужно ли было вдохнуть жизнь, душу в этот огромный флот?.. Адмиралы берут на себя эту задачу - разжечь живительный пламень. Гуд, Джервис, Нельсон передают из рук в руки творческий светильник, и завещают один другому род отдельного царства. Под недоверчивыми взорами английского Адмиралтейства, создается как бы отдельная династия начальников.

Перед тем, как Нельсон готовится принять наследие Джервиса, небесполезно постараться разобрать среди лучей света, какими озаряет фортуна своих любимцев, настоящие черты этой резко обозначенной личности. "Наглость Нельсона, - писал в 1805 г. адмирал Декре к Наполеону, - равняется его неспособности; но он обладает редким качеством - не иметь к своим капитанам никаких претензий, кроме как на храбрость и счастье. По этому выходит, что он доступен для советов, и что в трудных обстоятельствах он командир только по званию, а на деле за него управляет другой". Это чересчур жесткая трактовка самого знаменитого из английских адмиралов; но тем не менее, такое мнение, как оно ни поражает своей грубостью, заключает в себе зародыш мнения справедливого и могущего служить основанием беспристрастному суждению истории. Нельсон был, без сомнения, величайшим из английских адмиралов, но если бы ему менее везло, и его соотечественники, такие же строгие, как и адмирал Декре, провозгласили бы его самым неспособным. В самом деле, Нельсон был одинаково дерзок, одинаково пренебрегал всеми правилами как в тех случаях, где он торжествовал, так и в тех, где фортуна ему изменяла. При Абукире и Тенерифе, под Копенгагеном и Булонью тактика его одна и та же; разница только в успехе. Везде та же смелость, то же увлечение, та же наклонность испытывать невозможное. Вся тактика Нельсона, со всем ее величием и ее ошибочностью, заключается в одном правиле: броситься с решимостью в самый эпицентр борьбы и надеяться на товарищей, чтобы выйти из нее победителем. Это правило внушал он капитанам своим под Булонью, это же правило выполнял он на деле, до последней минуты жизни. Следя за ним на поле битвы, изучив его средства и их результаты в великих событиях, им совершенных, чувствуешь невольное желание, вопреки принятым мнениям, приложить к нему слова Джервиса о победителе при Кампердоуне{22}: "Это был храбрый офицер, не углублявшийся в тонкости тактики, в которых он скоро бы запутался. Увидев неприятеля, он поспешил к нему, не заботясь о том, какой выстроить ордер баталии. В своем стремлении победить он рассчитывал на мужественный пример, какой он хотел подать своим капитанам, и результат соответствовал его надеждам".

Легко можно понять, что для такой эксцентричной тактики даже и дисциплины Джервиса оказалась бы недостаточно. Нужно было к этой дисциплине прибавить новый элемент: пламенное усердие, страсть в повиновении. "Я имел счастье, милорд, - писал Нельсон к лорду Гау после Абукирского сражения, командовать армией братьев, и потому ночное дело совершенно клонилось в мою пользу. Каждый из нас знал, что ему делать, и я был уверен, что каждый из моих кораблей будет искать в огне французского". Подобное доверие весьма упрощает положение, и может извинить некоторые неосторожности. И если этой уверенности никогда не изменяли, если Нельсон из всех английских адмиралов был более других поддерживаем своими капитанами, то (и на этом пункте можно настаивать) он обязан был таким преимуществом не фортуне, но собственно себе и самому ревностному повиновению, какое внушают не неумолимо строгие постановления, но добровольная преданность. Вот отчего его смелость и его усердие делались заразительны; вот отчего в его эскадрах, испытавших такие долгие и трудные крейсерства, видели всегда (чего, может быть, не нашли бы во флоте Джервиса) довольные, веселые лица и тот вид благополучия, который всегда радует сердце начальника.

После победы Нельсон всегда великодушно перекладывал заслуги на своих капитанов. Всегда готовый признать помощь, оказанную в огне, он при Абукире звал к себе командира корабля "Минотавр", чтобы отблагодарить его за помощь, поданную им во время сражения. Так в другом, менее блистательном деле, будучи еще только капитаном корабля "Агамемнон", он относил к своему старшему лейтенанту все похвалы, какими осыпали действия его корабля. "Никогда, - писал он, - ни один офицер, не подавал лучшего совета в более благоприятную минуту". Геройское сердце этого человека чувствовало, что между ним и его офицерами преданность должна быть взаимна; и действительно, во всех случаях он защищал их интересы с тем же рвением, с каким они старались содействовать его славе.

С этим похвальным усердием Нельсон соединял простоту обращения, которая всегда так привлекательна в людях высокого достоинства. Он не боялся унизить свое звание, общаясь с окружающими, и охотно признавал превосходство их во многих из тысячи мелочных подробностей, какими изобилует морское дело. Таким образом, он отдавал справедливость специальным достоинствам и умел вызывать, как говорил Декре, советы, которые часто неожиданным светом озаряли его соображения. Впрочем, он думал, что участие каждого в окончательном плане облегчит его выполнение. Уверенный, что не должно быть ничего безусловного в предначертанном заранее плане, он требовал не столько точного исполнения своих приказаний, сколько искреннего и усердного содействия.

Однако он не менее самого лорда Джервиса ценил необходимость самой безусловной покорности на военном судне; но он был, вместе с тем, того мнения, что лучше предупреждать преступления, нежели после за них взыскивать. Когда Джервис, в виду Кадикса, строгими и энергичными мерами замял возмущение, готовое уже вспыхнуть, Нельсон немедленно одобрил эту нужную строгость. "Состояние умов, - сказал он, - требует необыкновенных мер, и если бы в Англии показали ту же решительность, какую мы показали здесь, то я не думаю, чтобы зло зашло так далеко". "Однако, - тотчас же прибавил он, - я принимаю сторону наших матросов в их первых требованиях. Лорд Гау очень ошибся, когда не обратил на них должного внимания. В самом деле, мы люди, о которых слишком мало заботятся. Придет мирное время, и тогда как будто все наперерыв стараются обходиться с нами как можно хуже".

В глазах Нельсона первой обязанностью адмирала было беспрестанно заботиться о материальном и нравственном благосостоянии своих подчиненных. Накануне Трафальгарской битвы он обдумывал средства обеспечить точную раздачу на суда зелени, привезенной из Гибралтара, и рекомендовал командирам устраивать на судах театры, потому что он всего более опасался для матросов однообразия продолжительных блокад, и опасных искушений, какие влечет за собою праздность. Поэтому деятельность Нельсона была столько же следствием расчета, сколько и потребностью его натуры; в важных случаях он считал ее средством к успешному достижению цели, а в обыкновенное время средством поддерживать дисциплину. Он старался держать свои экипажи беспрестанно настороже, на храпу смелыми предприятиями, опасными маневрами; он рассчитывал на заманчивость этих предприятий, чтобы выбить из головы матросов дурные замыслы и удержать их в повиновении. "Для меня лучше, говорил он, - потерять пятьдесят человек от неприятельского огня, чем быть вынужденым одного из них повесить". К тому же он искренне любил этих людей и ценил их мужество, так же, как Наполеон любил и ценил своих солдат, как и всякий человек, достойный начальствовать над другими, должен любить своих военных собратий, орудия своей славы. У него были свои "ворчуны", его старые агамемнонцы; некоторые из них, может быть, еще и теперь глядят на Темзу в Гринвиче. Они-то, в июне 1800 г., видя, что их адмирал готовится оставить корабль "Фудройан" без них, обращались к нему с следующим упреками: "Милорд! Мы были с вами во всех ваших сражениях, и на море и на суше; мы ваши катерные гребцы, и следовали за вами уже на многие суда. Если вы возвращаетесь в Англию, то позвольте и нам за вами последовать. Извините нам наш резкий слог: мы моряки и совсем не умеем писать, но тем не менее имеем честь быть вашими верными и почтительными слугами{23}.

Утешительно думать, что не всегда дисциплина должна облекаться в суровые, жесткие формы, и потому не без удовольствия находим у товарища и соратника Нельсона, у честного, благородного Коллингвуда, ту же снисходительность, соединенную с той же энергией, тот же дар заставить себя любить вместе с талантом заставить себе повиноваться. В то время, когда почти каждый английский матрос носил на плечах следы кошки, эти два знаменитых адмирала питали одинаковое отвращение к телесным наказаниями. Оба жили среди своей морской семьи, обожаемые своими экипажами и своими офицерами, в полной уверенности, что никогда их власть не пострадает от близости этих отношений. Счастливы те энергичные люди, снисходительность которых нельзя назвать слабостью, и которые могут безнаказанно оставаться человеколюбивыми и добродушными. "Могу похвалиться, - говорил Нельсон, - что я исполнил мой долг также хорошо, как самый строгий из этих господ, и что вместе с тем я не потерял любовь моих подчиненных". Зато, когда возмущение глухо гремело в Кадикской эскадре, корабль под флагом Нельсона не видал на шканцах своих ни одной военно-судной комиссии. Между тем корабль "Тезей" был один из тех, экипажи которых принимали наибольшее участие в последних беспорядках. Но не прошло нескольких недель, как Нельсон поднял на нем свой флаг, и уже найдена была им на шканцах следующая записка: "Слава адмиралу Нельсону! Да благословит Бог капитана Миллера! Благодарение им за офицеров, которых они нам дали! Мы гордимся счастьем служить под их началом, и прольем последнюю каплю нашей крови, чтоб им это доказать. Имя "Тезей" будет так же бессмертно, как и имя корабля "Каптен".

XIV. Покушение Нельсона на остров Тенерифе 24 июля 1797 года

20 февраля 1797 г., тридцати девяти лет от роду, Нельсон по старшинству был произведен в контр-адмиралы. Все еще находясь под начальством адмирала Джервиса, он едва только положил основание своей славе; однако часто повторял с наивной уверенностью пророческие слова: "Вступив однажды на поле чести, я вызываю кого угодно удержать меня". С подобным начальником матросам корабля "Тезей" недолго предстояло ждать случая доказать искренность своих обещаний.

31 марта 1797 г. адмирал Джервис, руководя 21 линейным кораблем, вышел из Лиссабона и расположился крейсерством перед Кадиксом, где в то время находилось 28 испанских кораблей под начальством адмирала Мазарредо. Надобно при этом вспомнить, что галионы, нагруженные сокровищами Нового Света, во все времена делали войну с Испанией очень популярной в английском флоте, и потому эскадра адмирала Джервиса спешила воспользоваться плодами своей победы. Вследствие этого, едва сражение 14 февраля принудило адмирала Кордову удалиться в Кадикс, как уже английские фрегаты были расставлены на дистанции от Гибралтарского пролива до мыса Сан-Винцента, чтобы перехватывать суда, ожидаемые из Америки. Однако результаты не соответствовали надеждам: вице-король Мексики, которого ожидали из Вера-Круца с несметными сокровищами, еще не показывался, и носился слух, будто он, узнав о присутствии английских крейсеров, остановился в Санта Круце, на острове Тенерифе. Нельсону и Трубриджу тотчас же пришла мысль идти туда, чтобы овладеть вице-королем и его баснословными сокровищами. Еще в 1657 г. славный адмирал Блек преуспел в подобном предприятии, и этого воспоминания было достаточно, чтобы подстрекнуть предприимчивость Нельсона. Его настойчивые, убедительные просьбы победили наконец нерешимость графа Сент-Винцента, и 15 июля 1797 г. Нельсон отделился от флота с отрядом из 4 кораблей и 3 фрегатов, вверенных его началу.

Остров Тенерифе не слишком легко доступен. Подобно прочим островам этой группы, он кажется результатом огненного извержения и представляет взору крутые пики, навесные берега, скалы и пропасти, свойственные горам вулканического происхождения. Сам залив Санта-Круц представляет довольно плохое место для того, чтобы бросить якорь, ибо менее чем в полумиле от берега глубина его доходит уже до 40 сажень{24}. Берег, унизанный скалами, округленными от действия волн, и не защищенный ничем от зыби океана, производящей у края его беспрерывный прибой, не предоставляет никакого места, где бы гребные суда могли безопасно пристать. Быстрота течения, переменные и часто жестокие ветры еще больше затрудняют подход к острову и предохраняют его от всякого внезапного нападения. Нельсон предвидел эти препятствия, но их было недостаточно, чтобы его остановить.

Между тем интерес, какой возбудило это опасное предприятие, весьма уменьшился, когда узнали, что вместо сокровищ Мексики в Санта-Круце находится одно только судно из Манилы, правда богато нагруженное, но не стоящее жертв, необходимых для овладения им. Если, как думали, монеты и слитки, составляющие часть груза этого судна, перенесены в город, то приходилось высаживать на остров десант и принудить многочисленный гарнизон, защищенный прочными стенами, к постыдному решению сдать золото и судно, чтобы выкупить свою жизнь. Здесь надобно признаться, что такая экспедиция могла бы прельстить скорее какого-нибудь начальника шайки флибустьеров, нежели адмирала, уже прославленного знаменитыми подвигами. Притом никогда никакое предприятие не могло быть более дерзко и не представляло менее вероятностей успеха. Несмотря на это Нельсон не поколебался явить опыт самого слепого упорства, употребив в этом отчаянном предприятии все возможности того деятельного и плодовитого гения, который так часто оправдывал его дерзкую предприимчивость.

Гребные суда эскадры были разделены на 6 дивизионов, и им предписано было буксировать одно другое. Таким образом, команда каждого дивизиона должна была состоять из людей одного и того же судна и составлять отряд, который бы можно было разом высадить на берег. Один из капитанов назначен был собственно для выполнения этой важной части распоряжений адмирала. С такими малыми силами нельзя было и думать о правильной атаке, но Нельсон взялся сам расставить лестницы для приступа и не отчаивался овладеть врасплох одним из фортов, господствующих над городом. Успех подобного предприятия зависел единственно от первой минуты страха и суматохи, и потому не пренебрегли ничем, чтобы придать английскому войску самый грозный вид. Нельсон, опасаясь, что его матросы с их синими куртками и невоинственной наружностью будут похожи скорее на шайку мародеров, нежели на регулярный корпус войск, пришедших осаждать город, приказал собрать со всей эскадры как можно больше красных мундиров, чтобы нарядить в них матросов и вдобавок велел наделать из парусины перевязи, которых им недоставало. Таким образом, снарядили около 1100 человек, начальство над которыми Нельсон поручил Трубриджу, тому самому храброму командиру корабля "Куллоден", которого Джервис называл английским Баярдом и который в сражении при Сан-Винценте, так смело атаковал испанскую линию.

20 июля, буксируя все гребные суда эскадры, три фрегата направились к порту Санта-Круц; но свежий ветер и противное течение воспрепятствовали высадке. Между тем появление их привлекло внимание испанцев, и на другой день, когда по наступлении ночи английские войска были высажены восточнее города, то они нашли те высоты, которые намеревались занять, так хорошо охраняемыми, что должны были вновь сесть на суда, даже не попытавшись выбить оттуда неприятеля.

Видя испанцев хорошо приготовленными, безрассудно было бы настаивать в таком дерзком предприятии; но Нельсон считал, что с этим делом связана честь его, и потому решился лично руководить третьей и последней попыткой.

24 июля, в пять часов вечера, фрегаты бросили якорь в двух милях к норд-осту от города, и сделали вид, что предполагают в этой стороне высадить десант. Но Нельсон составил другой, более смелый план; он назначил рандеву гребным судам в самой гавани, под выстрелами 30 или 40 орудий. Рассчитывая, что необыкновенная смелость этого предприятия обеспечит его успех, он хотел захватить неприятеля врасплох, появившись именно в том пункте, где всего менее могли его ожидать. Ночь была мрачная и дождливая, ветер неровный и переменный, со шквалами. Нельсон ужинал со всеми капитанами на фрегате "Сигорс", а в 11 часов вечера 700 человек сели на гребные суда эскадры, 180 на тендер "Фокс", да еще человек 80 на лодку, взятую накануне. Испанцы имели в Санта-Круце многочисленный гарнизон, да кроме него, 100 человек французских матросов, принадлежавших к экипажу брига "Мютин", вырезанного два месяца тому назад, из самой гавани гребными судами фрегатов "Ляйвели" и "Минерва", в то время, как командир и бoльшая часть экипажа находились на берегу. Тендер "Фокс" и адмиральский катер, с несколькими другими шлюпками, успели подойти на расстояние половины пушечного выстрела к оконечности мола, прежде нежели в городе ударили тревогу. Но вдруг со всех сторон послышался набат, и батареи открыли свой огонь по тендеру. Одно ядро ударило его ниже ватерлинии, и он немедленно потонул. Из бывших на нем 180 человек 97 погибло прежде, чем могли подать им какую-либо помощь. Между тем Нельсон, ободряя своих гребцов, быстро перешел расстояние, отделявшее его от мола, и уже схватился за саблю, готовый вскочить на набережную, защищаемую несколькими испанскими солдатами, как вдруг ядро задело ему локоть и опрокинуло его шлюпку. Пришлось везти его обратно на фрегат. Отряд матросов и солдат, за ним следовавший, овладел молом, но с цитадели и из соседних домов, производили по ним такой убийственный пушечный и ружейный огонь, что почти все ступившие на берег были убиты.

Трубридж, командовавший второй колонной нападавших, не мог в темноте попасть ко входу в гавань и, тщетно употребив все усилия, чтобы выгрести к назначенному пункту, решился наконец пристать к зюйду от цитадели. Те гребные суда, которые пытались последовать его примеру, были разбиты в бурунах, и снаряды, на них бывшие, пришли в негодность.

Капитаны Гуд и Миллер были счастливее: им удалось найти место, менее открытое зыби, чтобы высадить свои войска. На рассвете они присоединились к капитану Трубриджу, отряд которого беспрепятственно проник в самый центр города. Трубридж таким образом очутился с 340 человеками среди 800 испанцев, без способов к ретираде и без надежды на помощь. Великодушие губернатора Санта-Круца предложило ему более благоприятные условия, нежели, каких он мог ожидать. Они уговорились между собой, что английские войска будут отосланы на свои суда; но что взамен адмирал даст обещание не предпринимать никакого нового нападения на Тенерифе или какой-либо другой из Канарских островов. Так кончилась несчастная экспедиция, подобная которой должна была совершиться через несколько лет на Булонском берегу. 114 человек лишилось жизни, 105 было тяжело ранено. Англии менее стоила победа при Сан-Винценте.

Нельсон был очень огорчен этой неудачей; но лорду Сент-Винценту удалось его утешить. "Никакой человек не в силах, - сказал он ему, - повелевать удачей, но вы и ваши товарищи, конечно заслуживали ее тем удивительным геройством и постоянством, какое вы показали в этом предприятии". То же великодушное мнение взяло верх и в Англии, и Нельсон, принужденный раной на некоторое время к спокойствию, был там принят с тем же знаками уважения и отличия, какие бы оказали победителю. Однако страдания его от раны были долги и мучительны и, несмотря на его нетерпение, хирурги не прежде 13 декабря 1797 г. дозволили ему возвратиться в море. Верный своим религиозным чувствам, Нельсон немедленно послал к священнику Сент-Джорджской церкви записку, facsimile которой семейство этого пастора до сих пор бережет, как драгоценность. Вот ее содержание: "Один офицер желает принести благодарение Богу Всемогущему за совершенное выздоровление свое от тяжкой раны и вместе с тем за все блага, какие излиты на него благоволением Святого Промысла".

От начала службы своей до того времени Нельсон, как он сам писал в докладной записке королю, успел участвовать в двух морских сражениях, из которых одно, в марте 1795 г., продолжалось два дня; выдержал три сражения против фрегатов, шесть против береговых батарей; содействовал взятию или истреблению 7 линейных кораблей, 6 фрегатов, 4 корветов, 11 корсаров и почти 60 купеческих судов. К своим заслугам он причислял еще две правильные осады, а именно осады Бастии и Кальви; десять дел на гребных судах, опаснейших из всех родов военных действий, дел, которыми Турвилль наиболее гордился в подобном же докладе и, наконец, сто двадцать встреч с неприятелями.

В этих различных битвах Нельсон потерял уже правый глаз и правую руку; но отечество, по выражению короля Георга III, еще кое-чего от него ожидало. Нельсон, в самом деле, горел желанием отомстить за неудачу свою при Тенерифе. Он с трудом выдерживал долгое отдаление от театра войны, и уже давно бы отправился на Кадикскую эскадру, если бы Адмиралтейство не задержало его, чтобы под его начальством отправить подкрепление к адмиралу Джервису. Отплытие этого подкрепления было еще раз отложено, но Нельсон, выхлопотав себе позволение не ждать его, поднял свой флаг на 74-пушечном корабле "Вангард" и снялся с Портсмутского рейда 9 апреля 1798 г. с конвоем купеческих судов, отправлявшихся в Лиссабон.

XV. Отплытие генерала Бонапарта к Египту 19 мая 1798 года

С того времени, как адмирал Джервис, в конце 1796 г., оставил залив Сан - Фиоренцо, Франция вполне владычествовала над Средиземном морем. Контр-адмирал Брюэ, с 6 линейными кораблями и несколькими фрегатами овладел Ионическими островами и Венецианскими судами, бывшими в Корфу. От Архипелага и Адриатики до самого Гибралтарского пролива с трудом можно было встретить английский крейсер. Однако после того, как испанская эскадра оставила Картахену и заперлась в Кадиксе, британский флаг вновь мог без всякого опасения показаться в этом море. Неаполитанский двор, весьма встревоженный новыми требованиями Директории и большими морскими приготовлениями Республики, боялся быть атакованным одновременно со стороны Сицилии и со стороны материка. Желая предотвратить опасность, какой ему угрожали италийская армия и Тулонский флот, двор этот не переставал требовать у Сент-Джеймского кабинета посылки в Средиземное море значительной эскадры. С другой стороны, в то самое время, когда Нельсон присоединился к эскадре графа Сент-Винцента перед Кадиксом, ливорнский консул уведомлял, что французское правительство собрало уже до 400 судов в портах Прованса и Италии и что этот транспортный флот в сопровождении военной эскадры, снаряжаемой необыкновенно активно, может вскоре переправить до 40000 войска в Сицилию, Мальту и даже, может быть, в Египет. "Что касается меня, прибавлял консул, - я не считаю невозможным, что флоту отдадут это последнее распоряжение; и если французы имеют намерение, высадив войска в Египте, соединиться с Типпу - Саибом, чтобы ниспровергнуть английское владычество в Индии, то их не остановит опасение потерять половину армии при переходе через пустыню".

Адмирал Джервис, получив такое уведомление о важности экспедиции, снаряжавшейся в Тулоне, решился, 2 мая 1798 г. послать Нельсона с кораблями "Вангард", "Орион" и "Александр", с 4 фрегатами и 1 корветом, к берегам Прованса или Генуэзского залива, чтобы попытаться разведать, какова цель этих огромных приготовлений. Отряд Нельсона уже отправился из Гибралтара, когда граф Сент-Винцент получил секретные инструкции, от того самого числа, когда Нельсон от него отделился. Адмиралтейство уведомляло его, что контр-адмирал сэр Роджер Кортис ведет к нему значительные подкрепления, и приказывало немедленно по прибытии этого подкрепления отделить в Средиземное море 12 линейных кораблей с соответственным числом фрегатов под начальством надежного и способного офицера. Эскадра эта назначалась собственно для того, чтобы преследовать и стараться перехватить Тулонский флот, и ей разрешено было считать неприятельскими, и сообразно этому трактовать все порты Средиземного моря, где бы отказали английским судам в продовольствии, за исключением только портов острова Сардинии. Эта официальная депеша предоставляла самому графу Сент-Винценту выбор офицера, которому вверить столь важное поручение; но вместе с тем граф Спенсер, первый лорд Адмиралтейства, в партикулярном письме рекомендовал ему предпочесть для этого назначения адмирала Нельсона, "как офицера, наиболее к тому способного, по его специальному знанию Средиземного моря, а также по его деятельности и предприимчивому, решительному характеру". Решась во что бы то ни стало остановить изумительные успехи Франции, Англия начала смелее бросать свои флоты на политические весы мира. Она видела, что уже не далек и от нее этот поток, вылившийся за Рейн и за Адиж, и понимала, что сбережением своих эскадр нельзя ей надеяться остановить неприятеля, который так мало бережет свои армии. В ответ на смелость нужна была тоже смелость, и предводители более решительные, чем те, каких сформировала американская война. В такую минуту, минуту кризиса воспоминание о Тенерифе вместо того, чтобы повредить Нельсону, должно было, напротив, остановить на Нельсоне внимание лорда Сент-Винцента и Адмиралтейства.

Отправясь 8 мая из Гибралтара с 3 своими кораблями, с фрегатами "Эмеральд" и "Терпсихора" и корветом "Бонн-Ситойенн", Нельсон летел к берегам Прованса. В тот же самый день Бонапарт прибыл в Тулон. Марсель, Чивита-Веккия, Генуя и Бастия призваны были содействовать огромным приготовлениям этой таинственной экспедиции, тайну которой никто еще до тех пор не разгадал. 17 мая Нельсон около мыса Сисье овладел приватиром, через которого узнал, что в Тулоне находятся, вместе с венецианскими судами, 19 линейных кораблей, из которых 15 готовы уже выйти в море. 19 мая шторм от норд-веста отогнал его от берега, а в ночь с 20 на 21 мая, его корабль "Вангард" потерял фок-мачту и две стеньги. На рассвете Нельсон, видя себя почти совершенно лишенным рангоута, решился бежать от шторма и вместе с 2 кораблями спустился к берегам Сардинии. Это движение разлучило его с фрегатами, которые, закрепив все марсели, держались в бейдевинд. Нельсон надеялся поспеть к ночи в залив Ористан, но корабль его находился в таком положении, что не мог взять к якорному месту. В нескольких милях от берега его застал штиль, и "Вангард", взятый на буксир кораблем "Александр" под командой капитана Балла, тащило к берегу огромной зыбью. Уже они ожидали быть брошенными на маленький остров Сан-Пьетро, составляющий юго-западную оконечность Сардинии; уж в темноте ночи им казалось, что они различают роковое сверкание прибрежных бурунов, и вся ночь проведена была в этом беспокойстве - как вдруг подул легкий ветерок, который способствовал "Александру" оттащить адмиральский корабль от опасного места и достичь бухты Сан-Пьетро, где все три корабля и стали на якорь 22 мая 1798 г.

19 числа, утром, в тот самый день, как Нельсон был отброшен от берега, французский флот, состоявший из 72 военных судов, вышел из Тулона. Им начальствовал адмирал Брюэ, имея при себе начальником штаба контр-адмирала Гантома. Он поднял флаг свой на трехдечном корабле "л'Ориен" и держался в середине кордебаталии с кораблями "Тоннан", "л'Эрё" и "Меркурий". Три контр - адмирала руководили прочими дивизиями флота. Бланке-Дюшайла вел авангард, состоявший из кораблей: "Геррье", "Конкеран", "Спарсиат", "Пёпль-Суверен", "Аквилон" и "Франклин". Вилльнёв находился в арьергарде, с кораблями "Гильом - Телль", "Женерё", и "Тимолеон"; Декрё начальствовал над легкой эскадрой. Придержавшись к Прованскому берегу, эскадра эта остановилась перед Генуа, чтобы взять там часть транспортов; потом, спустившись к Корсике, пришла на вид северной ее оконечности в то самое время, как Нельсон стоял на якоре в бухте Сан-Пьетро, и до 30 мая держалась в виду этого острова. Идя под малыми парусами вдоль Сардинского берега, она поджидала конвоя транспортов, который должен был 28 числа выйти из Чивита-Веккии, как вдруг Бонапарт узнал, что в виду Каллиари показались три английских корабля. Целая дивизия французских кораблей была отряжена в ту сторону, но она не могла добыть никаких дальнейших сведений о присутствии неприятеля в этих водах и присоединилась к флоту. Бонапарт еще несколько дней напрасно прождал конвоя из Чивита-Веккии, и наконец решился продолжать свой путь. 7 июня французская эскадра прошла в расстоянии пушечного выстрела от порта Мазара в Сицилии; 9 она пришла на вид Мальты и Гозо, и через три дня флаг Республики сменил флаг ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

Между тем как Бонапарт, веря в свое счастье, шел с рассчитанной медлительностью на покорение Египта, Нельсон менее чем в четыре дня, успел привести свой корабль в состоянии снова выйти в море. Сломанную фок-мачту он заменил грот-стеньгой, сверх которой выстрелил брам-стеньгу, и с таким вооружением взял курс, не к Гибралтару или какому-нибудь другому английскому порту, но к неприятельскому берегу, где он мог ожидать встречи с эскадрой в 13 кораблей. "Если бы "Вангард" был в Англии, - писал он жене, - то после такого случая он целые месяцы простоял бы в порту. Здесь же это остановило мои действия только на четыре дня". В самом деле, 27 мая, в то время, как французская эскадра поджидала у восточного берега Корсики конвой из Чивита-Веккии, Нельсон вышел из Сан-Пьетро, и 31, благодаря своей изумительной деятельности, был уже перед Тулоном. Там он узнал об уходе французского флота, но не мог собрать никаких сведений о его назначении и о взятом им направлении. К тому же Нельсон разлучен был с своими фрегатами, и тем лишен гонцов, которых мог бы рассылать для собирания сведений. Вот почему шторм, отбросивший его от берегов Прованса, огорчал его, несмотря на то, что он так быстро исправил его последствия{25}. Нельсон выдержал благородно этот удар, и принял его как спасительное предуведомление, как заслуженное наказание за свое тщеславие. "По крайней мере, - писал он лорду Сент-Винценту, - мои друзья отдадут мне справедливость, что я перенес это наказание мужественно".

"Я должен, - писал он тогда же своей жене, - смотреть на случившееся с "Вангардом", не как на простое приключение, ибо я твердо уверен, что благость Божья попустила это, чтобы обуздать мое безумное тщеславие. Я надеюсь, что этот урок сделает меня лучшим как офицера, и чувствую, что я стал уже лучше как человек. Со смирением целую бич, меня разивший. Представь себе горделивого человека в воскресенье вечером, на закате солнца прохаживающегося в своей каюте. Вся эскадра, устремив взоры на своего начальника, в нем одном видела путеводителя к славе, и этот начальник, полный доверия к своей эскадре, уверен был, что нет во Франции таких кораблей, которые бы, в ровном числе, не спустили перед ним флаг. Вообрази себе теперь того же человека, столь тщеславного, столь гордого - на восходе солнца, в понедельник - с обломанным рангоутом, с рассеянной эскадрой, в таком отчаянном положении, что самый дрянной французский фрегат показался бы ему в ту минуту неблагоприятной встречей... Богу Всемогущему угодно было довести нас благополучно до порта".

Нельсон исправил свои повреждения, но, не зная, куда идти, задерживаемый постоянным штилем, 5 июня был еще в широте Корсики, когда настиг его бриг "Мютин". Бриг этот предшествовал подкреплению из 11 кораблей, которое вел капитан Трубридж, и привез ему повеление преследовать французский флот всюду, куда бы он ни направился; идти за ним в глубину Адриатики или Архипелага, в Черное море даже, если будет нужно. Вскоре, действительно, Нельсон соединился с эскадрой капитана Трубриджа, и увидел под своим началом флот из 13 кораблей 74- пушечных и 1 50-пушечного.

Корабль Коллингвуда мог бы тоже состоять в этом отряде, но лорд Джервис удержал его перед Кадиксом. "Наш почтенный адмирал, - писал Коллингвуд в порыве отчаяния, - нашел мне занятие. Он послал меня крейсеровать на высоте Сан-Лукара, чтобы не пускать в Кадикс испанские лодки с зеленью. О унижение! Если бы я не был внутренне уверен, что я ничем не заслужил подобного обращения, если бы я не знал, что прихоти власти не в состоянии отнять у меня уважение людей с душой, я думаю, я умер бы от негодования! Мой корабль во всех отношениях стоил тех, которые посылали Нельсону; в усердии я, конечно, не уступаю никому, и моя дружба, моя любовь к этому удивительному адмиралу, казалось бы, заставляли предпочесть меня всем прочим в назначении под его начало. А между тем я видел, как корабли, назначенные к нему на подкрепление, готовились к отправлению, видел, как они отправились... а я остался!" И это разочарование было не последним для Коллингвуда. До самой Трафальгарской битвы этот ревностный офицер, постоянно обманутый в своих надеждах, из всех случайностей войны должен был испытывать только неблагодарные блокады.

Еще надеясь настигнуть французский флот в море, Нельсон разделил свои силы для нападения на неприятеля на три колонны. "Вангард", на котором он находился сам, "Минотавр", "Леандр", "Аудешос" и "Дефенс" составляли первую колонну. Вторая, под началом капитана Самуила Гуда, состояла из кораблей: "Зелос", "Орион", "Голиаф", "Меджестик" и "Беллерофон". Эти две дивизии должны были сражаться с эскадрой адмирала Брюэ. Третья колонна, состоявшая из кораблей "Куллоден", "Тезей", "Александр" и "Свифтшур" должна была, под началом капитана Трубриджа, броситься на конвой, топить и истреблять беззащитные суда, везшие славных солдат Рейна и Италии. Однако судьба не допустила этой встречи, следствия которой, может быть, были бы плачевны для Англии. Тайна экспедиции французов в Египет была так хорошо сохранена, что несмотря на некоторые темные подозрения, вроде упомянутых выше, в инструкциях Адмиралтейства только об одном Египте не было ничего сказано. Думали о Неаполе, о Сицилии, о Морее, о Португалии и даже об Ирландии, - не подумали только о Египте. Очевидно, что при таком различии предположений, Нельсон мог полагаться только на свои собственные соображения, и в этом старании напасть на след французской эскадры он обнаружил большую сметливость и деятельность. В тот день, когда Мальта сдалась французам, он огибал северную оконечность Корсики и посылал обозреть обширный Теламонский залив, находящийся ниже Миомбино, против острова Эльба, - пункт, на который он давно уже указывал как на место, наиболее удобное для произведения высадки на итальянский берег. Теламонский залив был пуст; французы в нем и не показывались. Продолжая свой путь вдоль Тосканского берега, Нельсон, 17 июня явился перед Неапольским заливом и там узнал, что французская эскадра направилась к Мальте. Сгорая от нетерпения, он, миновав 20 июня Мессинский маяк, в свою очередь направил курс к Мальте. Французы за два только дня перед тем ушли от занятого им острова. Известие это было сообщено Нельсону 22 числа на рассвете иллирийским судном, которое прошло сквозь французский конвой. Сведения, доставленные этим судном, должны были разрешить все дальнейшие сомнения, потому что из них Нельсон узнал, что французы, вышедшие из Мальты с норд-вестовым ветром, встречены были к осту от острова и шли на фордевинд. Соотнося эти обстоятельства с собранными прежде известиями и с несколькими другими более положительными сведениями, сообщенными ему сэром Вильямом Гамильтоном, британским послом в Неаполе, английский адмирал уже не сомневался более, что флот Брюэ идет к Египту. Всегда быстрый в своих решениях, он, не заботясь ни о каких дальнейших сведениях, немедленно поставил все возможные паруса и взял курс прямо на Александрию. 28 июня он туда пришел, но там еще не видали ни одного французского корабля, и Нельсон первый привез встревоженному губернатору известие об угрожавшей опасности. Увидя рейд пустым, Нельсон был чрезвычайно взволнован. Он вдруг потерял всякое доверие к доводам, увлекшим его так далеко от Сицилии, и не становясь на якорь, не отдыхая ни минуты, воображая Сицилию уже завоеванной французами, он решился воротиться по своим следам. На это раз активность послужила ему не к добру, потому что, если бы он обождал один только день, то французский флот сам бы на него наткнулся. Идя к Сицилии, ему пришлось лавировать до самого выхода из Архипелага и первый галс отвел его к берегам Карамании, далеко от пути французской эскадры; а между тем она, затрудненная в своем ходу многочисленным конвоем, благодаря этому счастливому замедлению, нашла Александрийский рейд совершенно беззащитным, и 1 июля спокойно могла высадить войска на покинутый берег острова Марабута.

XVI. Сражение при Абукире 1 августа 1798 года

Итак, все содействовало успеху экспедиции французов. Флот их, несший целую армию и занимавший несколько миль пространства, мог потихоньку, медленно, перейти все Тирренское море, в виду Сардинии и Сицилии, остановиться в Мальте, и войти в Ливийское море, не встретив ни одного английского судна. В то время, как Нельсон стремился от мыса Пассаро, по прямой линии к Александрии, французские корабли, как бы по внушению Промысла, склонили свой курс к острову Кандии; а в том пункте, где наиболее можно было ожидать встречи, где эскадры неминуемо должны были сойтись, - там густой, непроницаемый туман, подобный тем облакам, которыми боги Гомера облекали иногда героев, скрыл их от взоров деятельного противника. То, чему могли бы подивиться и на обширном пространстве Атлантического океана, совершилось в тесных водах Средиземного моря. Сорок дней Бонапарт шел к своей цели с спокойным величием гения: его звезда ни на минуту его не обманула; но с отсутствием его судьбы французской эскадры должны были быстро измениться.

Узнав, что Нельсон показывался у берега, французы полагают, что он уже не воротится. Брюэ рассчитывает, что может быть, Нельсон ищет его в заливе Александретты или, скорее, что он имеет повеление не нападать на него, не собрав более значительных сил. Этой надеждой французы себя утешают и засыпают в своем заблуждении. Вход в Александрийскую гавань исследован, но адмирал не расположен рисковать своими кораблями в узких фарватерах рейда, несмотря на то, что офицеры доносят ему об их достаточной глубине. Мегемет-Али в 1839 г. нашел же эти каналы проходимыми для трехдечных турецких кораблей, а у Брюэ в эскадре был только один трехдечный. Кроме того, не мог ли французский адмирал, имея при себе такое множество транспортных судов, ввести свои корабли в гавань, выгрузив из них временно артиллерию на купеческие суда, как то сделали англичане в Балтике в 1801 г.? Но, чтобы решиться на это, нужно было употребить бoльшую активность, нежели та, которую мог выказать французский флот в ту эпоху.

Вместо того, чтобы укрыться в Корфу, французская эскадра, в пагубной своей беспечности, с самого 4 июля стоит на якоре в Абукире. Она уже перестала опасаться возвращения Нельсона; а между тем этот неутомимый человек, освежив свою эскадру в Сиракузах, спешит к неприятелю. Терзаемый нетерпением, почти целый месяц не зная ни отдыха, ни сна, он 24 июля оставил тесный Сиракузский рейд, который, может быть, впервые видел в своих водах эскадру из 14 линейных кораблей, и 1 августа был уже перед Александрией. Через несколько часов он уже перед Абукиром, а французская эскадра нисколько еще не приготовлена к его неожиданному возвращению. Шлюпки посланы на берег за водой; при них находится часть экипажей, и из четырех фрегатов Брюэ ни один не крейсерует вне залива, чтобы издали дать знать о приближении неприятеля. Два известия: "Неприятель в виду!" "Неприятель приближается и держит к заливу!" падают как удар грома среди изумленной эскадры.

Встретить ли его под парусами? Только один из адмиралов, Бланк-Дюшайла, подает за это голос, и капитан Дюпети-Туар его разделяет; но в совете все восстают против этого: думают, что не достанет людей, чтобы драться и одновременно управляться с парусами. Наконец, решают ожидать английской эскадры на месте. Требуют вернуть с берега шлюпки, - но волнение, дальность расстояния и многие другие обстоятельства, до сих пор еще неразгаданные, не позволяют большей части из них достичь эскадры. Чтобы пополнить такой большой недостаток в людях, адмирал дает фрегатам сигнал передать часть их экипажей на линейные корабли.

Между тем наступает вечер, и Брюэ втайне тешит себя надеждой, что его не атакуют при наступлении ночи и что если англичане отложат нападение до завтра, то, может быть, французская эскадра будет спасена без боя. С этой мыслью Брюэ приказывает своим кораблям поднять брам-реи и обдумывает план сняться при помощи темноты с якоря и проложить себе путь в Корфу. В самом деле, ему можно рассчитывать на то, что грозный вид его эскадры удержит англичан до утра на почтительном расстоянии. 13 французских кораблей, из коих один 120-ти и три 80-пушечные, построены в линию баталии в глубине залива, и примыкают своим авангардом к песчаным отмелям, простирающимся на три мили от берега. Усмотрено 14 английских кораблей; но один из них едва виден в отдалении ( "Куллоден" в 7 милях позади буксировал французский бриг, нагруженный винами, взятый им за два дня перед тем в Короне), а два другие, отряженные к Александрии ( "Александр" и "Свифтшур", в 9 милях к югу) не могут соединиться с флотом прежде восьми или девяти часов вечера. Кажется невозможным, чтобы при таких обстоятельствах французы могли опасаться немедленного нападения. Так все они рассуждают, и неизвестность придает еще более нерешительности их приготовлениям к обороне. Адмирал делает все нужные распоряжения к исправлению дурно выстроенной линии, и приказывает завезти шпринги; но корабли или совсем не выполняют его приказаний, или выполняют их наполовину{26}. Среди этого замешательства английская эскадра летит под всеми парусами, и не обнаруживает в своем движении ни малейшей нерешительности. "Хотели внушить неприятелю робость, - писал Вилльнёв морскому министру после этого несчастного для французов сражения, - но он на это не поймался; увидеть нас и атаковать было для него делом одной минуты".

С помощью свежего, ровного норд-веста Нельсон уже у входа в залив. Тогда французы посылают один из своих бригов, чтобы заманить его на отмель, далеко выдавшуюся от наружной оконечности маленького острова Абукира. Но английская эскадра угадала обман{27}. Командир корабля "Голиаф" капитан Фолей, занял место в голове линии. На русленях корабля его расставлены лотовые, беспрестанно измеряющие глубину и дающие знать о приближении опасности. "Голиаф" счастливо огибает отмель, к которой впоследствии приткнулся "Куллоден". Остров Абукир обойден, и английская эскадра в заливе. Брюэ в эту минуту делает своим кораблям сигнал открыть огонь, как только неприятель придет на должное расстояние. Нельсон, со своей стороны, приказывает своей эскадре приготовиться бросить якорь с кормы и сражаться с неприятелем борт о борт. Нельсон позволяет своим кораблям приближаться со всей их скоростью, не сохраняя никакого ордера; он ограничивается тем только, что приказывает им направить все их усилия на авангард неприятеля. Давно уже он уговорился со своими капитанами, что принятый им способ атаки есть следующий: раздавить голову французской линии превосходными силами, и думать об арьергарде тогда уже, когда авангард будет совершенно разбит. Такой план нападения придуман был лордом Гудом, когда он угрожал адмиралу Мартену, стоявшему на якоре под прикрытием батарей Жуанского залива, а Нельсон захотел теперь его выполнить. Капитан Фолей на месте удачно изменяет этот план (план NNN 4). Он вспоминает слова Нельсона: "Везде, где только неприятельский корабль может обращаться на своих якорях, там один из наших может найти место стать на якорь". Достойный славного поста, который он занимает, капитан Фолей, не колеблясь огибает французскую линию и в сорок минут седьмого часа{28} пройдя перед кораблем "Геррье", он становится на якорь подле "Спарсиата", с береговой стороны. 4 другие корабля - "Зелос", "Орион", "Тезей" и "Аудешос", - следуют за "Голиафом" и последовательно занимают места борт о борт с кораблями "Геррье", "Конкеран", "Спарсиат", "Аквилон", "Пёпль-Суверен". Нельсон первым бросает якорь по внешнюю сторону французской линии. "Вангард" под его флагом, подверженный огню корабля "Спарсиат" под командой капитана Эмерио, вскоре потерпел значительные потери. Сам Нельсон ранен картечью в голову. Корабли "Минотавр" и "Дефенс" подходят вовремя, чтобы поддержать "Вангард". 5 французских кораблей выдерживают в эту минуту все усилия 8 английских{29}, тогда как центр французской линии, где находится 120-пушечный корабль "л'Ориен" под флагом адмирала Брюэ с двумя 80-пушечными - "Франклин" и "Тоннан", еще не имеет перед собой неприятелей; а между тем, он составляет самый сильный пункт линии. Первый из английских кораблей, подошедший под огонь корабля "л'Ориен", 74-пушечный корабль "Беллерофон", под командой капитана Дерби, менее чем в один час потерял две мачты и 197 человек убитыми и ранеными. Наконец, он обрубает свой канат и укрывается в глубину залива. В этот момент подавленный авангард французов кажется уже разбитым: огонь его начинает умолкать, но в центре, несмотря на прибытие кораблей "Дефенс" и "Меджестик", выгода еще на стороне французов. Беглость огня в той части линии показывает упорство боя.

Между тем наступила совершенная темнота и скрыла обе эскадры. "Куллоден" под командой капитана Трубриджа сел на отмели острова Абукира, а "Леандр", "Свифтшур" и "Александр" могли принять участие в сражении не прежде, чем через два часа после его начала{30}. Наконец и они показываются на поле битвы. "Куллоден" служил им маяком, а блеск канонады направляет их к французской эскадре. Все три обращают свои усилия на грозную группу, которая, сбив рангоут у корабля "Беллерофон", продолжает отвечать с неоспоримым превосходством на огонь кораблей "Дефенс" и "Меджестик". Брюэ, который заслуживал бы быть победителем, если бы победа принадлежала храбрейшему, бестрепетно выдерживает этот ужасный бой. Дважды раненый, он отказывается сойти со шканец, покуда наконец ядро не избавляет его от тяжкой необходимости быть свидетелем тех несчастий, которые еще готовятся.

В самом деле, тотчас после его смерти, страшный пожар вспыхивает на корабле "л'Ориен": загораются его бизань-руслени, и вскоре пламя охватывает весь рангоут; оно переходит от мачты к мачте с неудержимой быстротой. В десять часов вечера, взрыв, потрясший окружавшие суда и покрывший их горящими обломками, возвещает обоим флотам, что "л'Ориен" погиб. Он исчезает, увлекая с собой в бездну своих раненых, бoльшую часть своего неустрашимого экипажа и судьбу дня. Лишь густое облако дыма и пепла указывает место, где сражался колосс. Под влиянием потрясающего впечатления этой мрачной сцены канонада замолкла почти на четверть часа, но потом возобновилась с большей силой; "Франклин" первый подал знак к ее началу. Бесполезное геройство, бесплодное самопожертвование! Судьба уже произнесла свой приговор, и только одно могло спасти французское эскадру - введение в дело кораблей Вилльнёва, еще нетронутых неприятелем. "В продолжение четырех убийственных часов арьергард видел только огонь и дым сражавшихся{31}, а между тем этот арьергард остался неподвижен. Один только "Тимолеон", поставив марселя, пытается вызвать сигнал сняться с якоря - сигнал, который среди ужасов этой ночи никто не думает подать{32}. "С самого начала сражения предоставлено было кораблям действовать по своему усмотрению... Могут драться только находящиеся в той части линии, которую неприятелю вздумалось атаковать{33}.

Нельсон не обманулся в своей надежде. "Я очень хорошо знал, - говорил он несколько месяцев спустя, - что атаковать авангард и центр французской эскадры с ветром, дующим по направлению ее линии, я мог по произволу сосредотачивать мои силы против малого числа ее кораблей. Вот почему мы имели в бою, превосходные против неприятеля силы".

Французский авангард уступает первым. "Конкеран" на 400 человек экипажа имеет 200 убитых и раненых. Командир корабля "Аквилон" умер от ран на шканцах; командир корабля "Спарсиат" получил две раны. Оба эти корабля потеряли 150 человек убитыми и 360 ранеными. "Геррье" потерял все мачты; "Пёпль-Суверен" обрубил канаты и оставил перед кораблем "Франклин" пагубный интервал, который и занят был кораблем "Леандр". Центр, приведенный в беспорядок пожаром корабля "л'Ориен", рассеян и разбит. Восход солнца застал корабли "Меркурий" и "л'Эрё" стоящими на мели в глубине залива: близость к "л'Ориену" заставила их выйти из линии. "Тоннан", "Гильом-Телль", "Женерё" и "Тимолеон" одни видны на месте битвы; но "Тезей" и "Голиаф", уже не занятые французским авангардом, приходят на помощь кораблям "Меджестик" и "Александр", и другие английские корабли готовятся последовать их примеру. Вилльнёв снимается с якоря в одиннадцать часов утра с остатками французской эскадры; в этот момент англичане уже овладели кораблями "л'Эрё" и "Меркурий", но "Тоннан" и "Тимолеон" еще не сдаются. Без мачт, потеряв своего капитана, "мужественный "Тоннан", как его называет Декре, лишился уже 110 человек убитыми и 150 ранеными. Ночью он сражался на расстоянии ружейного выстрела последовательно с тремя кораблями: "Меджестик", капитан которого убит пулей, "Александр" и "Свифтшур". Флаг еще развевается на остатке грот-мачты, и он спускает его не прежде, как через двадцать четыре часа, когда на него нападают, в свою очередь, "Тезей" и "Леандр". "Тимолеон" был слишком избит, чтобы иметь возможность следовать движению Вилльнёва, и его утащило к берегу. "Гильом Телль", "Женерё" и фрегаты "Диана" и "Жюстис" одни успевают избегнуть этого поражения, самого полного из всех, какие когда-либо терпел французский флот.

Из 13 кораблей и 4 фрегатов, атакованных Нельсоном в Абукирском заливе, 9 кораблей досталось в руки англичан{34}; "л'Ориен" взорвало, "Тимолеон" и фрегат "Артемиза", севшие на берег, были сожжены своими командами, а фрегат "Серьёз" был потоплен кораблем "Орион". Избитые корабли англичан не могли воспротивиться уходу Вилльнёва. "Гильом-Телль", "Диана" и "Жюстис" достигли Мальты, а "Женерё", взяв около Кандии 50-пушечный корабль "Леандр", посланный в Англию с известием об Абукирской победе, успел укрыться в Корфу.

Таков был результат сражения, следствия которого были неисчислимы. Это был страшный удар морским силам Франции.

Во власти кораблей Вилльнёва была единственная возможность склонить перевес на сторону французов, а между тем, удерживаемые какой-то пагубной инерцией, корабли эти так долго оставались спокойными зрителями этой неравной борьбы! Они были под ветром у сражавшихся, но только мертвый штиль мог помешать им преодолеть слабое течение, господствующее у этого берега; штиля, однако, не было, и они одним галсом могли бы занять место, более им приличное. Длина линии не превышала 1,5 миль, а им достаточно было подняться на несколько кабельтов, чтобы принять участие в деле. Корабли Вилльнёва имели в воде по два якоря, но они могли бы обрубить канаты в восемь, в десять часов вечера{35}, чтобы идти выручать авангард, точно так же, как на другой день в одиннадцать часов утра они обрубили их, чтобы избежать поражения. Если бы даже они лишились возможности вновь стать на якорь, то они могли бы сражаться под парусами, или, наконец, абордировать какой-нибудь из неприятельских кораблей. Словом, что бы они ни сделали, все было бы предпочтительнее, чем их бедственное бездействие. Без сомнения, ночь была темна, везде царствовал беспорядок, впечатление от окружавших обстоятельств было поразительно, и сигналы адмирала могли быть худо поняты, несовершенно выполнены; но почему бы Вилльнёву не разослать свои приказания по отряду на гребных судах, хоть даже с офицерами, которым бы было поручено смотреть за выполнением этих приказаний? Контр-адмирал Декре, капитаны легкой эскадры на фрегатских шлюпках наилучшим образом могли бы быть употреблены для этой цели. Но Вилльнёв, неподвижный, ожидал приказаний, которые Брюэ, окруженный неприятелем, был уже не в состоянии ему передать. Он провел таким образом ночь, обменявшись несколькими сомнительными ядрами с английскими кораблями и, что странно в человеке такого испытанного мужества, - оставил место битвы, уводя корабль свой почти нетронутым из среды его изувеченных товарищей{36}.

Скоро должен был наступить день, когда Вилльнёв, подобно графу Де Грассу и Бланке-Дюшайла{37} мог жаловаться, в свою очередь, на то, что он был оставлен частью своих сил. Нельзя ли поискать какой-нибудь тайной причины такому странному сходству обстоятельств, потому что неестественно предполагать, чтобы столько людей испытанного благородства заслуживали упрек в малодушии. И если имена некоторых из них стали тесно связаны с воспоминанием о бедствиях их Отечества, то вина в этом не вся должна падать на них. Скорее можно обвинить в этом те операции, в духе которых они действовали; эту систему оборонительной войны, которую Питт называл в Парламенте предвестницей неизбежного падения. Система эта к тому моменту, когда французы хотели ее бросить, уже вошла в привычку. Их эскадры столько раз уже выходили из портов с особыми поручениями и с приказанием избегать встречи с неприятелем, что самоуверенность их моряков исчезла. Корабли их вместо того, чтобы вызывать неприятеля на бой, были сами к тому понуждаемы. Если бы другие планы кампаний, другие привычки позволили им приветствовать появление неприятеля как счастливый случай; если бы нужно было в Египте и перед Кадиксом преследовать Нельсона вместо того, чтобы ожидать его, то, без сомнения, одно это обстоятельство имело бы огромное влияние. Абукирская эскадра была совсем не такова, каковы были в 93 году эскадры Республики, снаряженные на скорую руку. Правда, что некоторые корабли, как например, "Конкеран", "Геррье" и "Пёпль-Суверен", были весьма стары, что экипажи, значительно сокращенные, состояли из людей, набранных кое-как и почти в минуту отправления{38}; но зато бoльшая часть офицеров этой эскадры заслужила во французском флоте репутацию храбрецов и знатоков своего дела. Брюэ, Вилльнёв, Бланке-Дюшайла, Декре, Дюпети-Туар, командир корабля "Тоннан" Тевенар, командир "Аквилона" Эмерио, капитан корабля "Спарсиат" Каза-Бианка, поглощенный морем вместе с сыном среди обломков корабля "л'Ориен" и, наконец, Ле-Жуайль, взявший через восемнадцать дней после истребления французской эскадры корабль "Леандр" с Абукирскими трофеями все это были люди, которые не могли своей личной репутацией оправдать смелости Нельсона. Конечно, их корабли далеки были от того удивительного устройства, какое существовало на кораблях лорда Джервиса; конечно, пожар "л'Ориена" был обстоятельством гибельным, непредвиденным и мог иметь влияние на исход битвы; но при всем этом неблагоприятном стечении обстоятельств, счастье долее бы колебалось между двумя эскадрами, если бы Брюэ мог идти навстречу Нельсону. Долго робкая, запутанная система военных действий, которой следовали Вилларе и Мартен, эта оборонительная война, могла поддерживаться благодаря осторожности английских адмиралов и преданиям старинной тактики. Абукирская битва рушила эти предания; настал век решительных сражений.

XVII. Отплытие Нельсона к Неаполю 19 августа 1798 года

Первым делом Нельсона после победы было успокоить встревоженную английскую Индию. Он немедленно отправил к бомбейскому губернатору офицера, который через Алеппо, Багдад и Персидский залив за 65 дней достиг Индостана. Письмо, адресованное Нельсоном к бомбейскому губернатору, представляет собой любопытный образец его официального слога и может дать понятие об отрывистом и положительном тоне, какой он употреблял, рассуждая о делах.

"В немногих словах скажу вам, - пишет он, - что французская сорокатысячная армия, посаженная на 300 транспортов, в сопровождении тринадцати линейных кораблей и 11 фрегатов, бомбардирских судов и проч., высажена 1 июля в Александрии. 7 июля она направилась к Каиру, куда и вошла 22 числа. На походе французы имели с мамелюками несколько стычек, которые они величают названием больших побед. Вчера мне попались в руки депеши Бонапарта, и я могу с уверенностью говорить о его движениях. Он говорит: "Я полагаю послать отряд, чтобы овладеть Суэцом и Дамьеттой". Он не очень-то лестно отзывается о стране и ее жителях. Все это писано таким напыщенным слогом, что нетрудно извлечь правду. Однако он ни в одном письме не упоминает об Индии. По его словам, он занимается внутренним устройством края; но вы можете быть уверены, что он владеет только тем клочком, который у его армии под ногами. Я имел счастье не допустить того, чтобы из Генуи вышел еще один, 12 тысячный корпус, а также взять 11 линейных кораблей и 2 фрегата. Словом, только 2 корабля и 2 фрегата успели избежать плена. Славная битва эта происходила на якоре в устьях Нила; она началась на закате солнца 1 августа, а кончилась на другой день, в три часа пополуночи. Дело было жаркое, но Бог благословил наши усилия и даровал нам полную победу... Бонапарт еще не имел дела с английским офицером. Я постараюсь научить его нас уважать. Вот все, о чем я могу вас уведомить. Письмо мое, может быть, не так складно, как бы вы могли ожидать, но я надеюсь, меня извинит рана в голову, которая сильно потрясла мой мозг, и я сам чувствую, что мой рассудок не всегда бывает так ясен, как можно было бы желать. Впрочем, покуда есть во мне хоть одна искра разума, моя голова и мое сердце будут вполне принадлежать моему королю и моему отечеству".

Такая поспешность отправления в Индию известия о сражении при Абукире достаточно доказывает, какое беспокойство возбудило в Англии присутствие французской армии в Египте. За месяц до своей победы Нельсон писал графу Сент-Винценту: "С первого взгляда это может показаться странным, но, действительно, предприимчивый неприятель мог бы очень легко довести армию до берегов Черного моря, или овладев Египтом, или с согласия Паши. И если бы потом, по предварительному уговору с Типпу-Саибом, он нашел в Суэце готовые суда для перевоза, то через три недели он бы мог перенести войска свои на Малабарский берег, потому что такова средняя продолжительность перехода в это время года, и тогда наши владения в Индии были бы в большой опасности".

Чувствуя, подобно Нельсону, всю опасность такого нападения, Ост-Индская Компания уже отправила повеление как можно скорее привести в оборонительное состояние те пункты, которым могла угрожать французская армия. Истребление французского флота успокоило ее насчет этого вторжения, казавшегося теперь уже невозможным, и Компания, в знак своей признательности, ассигновала победителю при Абукире сумму в 10000 фунтов стерлингов (около 70000 рублей серебром). За этой первой наградой последовало множество других. Турецкая Компания{39} предложила ему серебряную вазу, Патриотическое Общество сервиз в 500 фунтов стерлингов. Лондонский Сити, взамен шпаги контр-адмирала Дюшайла, присланной Нельсоном, подарил ему шпагу ценой в 500 фунтов стерлингов. Император Павел I, султан, короли Сардинский и Неаполитанский, даже остров Зант наперерыв осыпали его отличиями и подарками. Герцог Кларенский, ветераны английского флота, Гуд, Гау, Сент-Винцент, Петер Паркер, который произвел его в капитаны, Гудалл, сэр Роджер Кортис, который так же, как сэр Джон Орд и Вильям Паркер, мог завидовать тому, что он командовал эскадрой, все эти адмиралы, видевшие в нем кто воспитанника, кто соратника, поспешили присоединить свои поздравления к поздравлениям от всех иностранных государей. Коллингвуд прибавил к этому дань своей старинной и верной дружбы. Он все еще был перед Кадиксом, уже более трех лет разлученный с своей семьей, которую обожал, проклиная блокаду, которая не допустила его участвовать в Абукирском сражении, но всегда готовый пожертвовать отечеству своими способностями, своим спокойствием, даже самой нежной привязанностью.

"Я не в силах, друг мой, - писал он Нельсону, - выразить вам всю мою радость при известии о полной и славной победе над французским флотом. Никогда еще никакая победа не была так решительна и не имела более важных следствий. Сердце мое исполнено признательности к Провидению, прикрывшему вас щитом своим среди стольких ужасов, ибо подобные подвиги не совершаются без опасности для жизни. Искренне жалею о смерти капитана Уэсткотта{40}... это был добрый человек и храбрый офицер; но если бы от нас зависело избирать момент разлуки с жизнью, кто бы мог пожелать для своей смерти более прекрасного, более достопамятного дня!" Одно английское министерство, казалось, не разделяло всеобщего энтузиазма. Входя в Абукирский залив 1 августа 1798 г., Нельсон сказал окружавшим его офицерам: "Завтра, еще не наступит этот час, я заслужу или лордство, или Вестминстерское аббатство". Он действительно заслужил лордство; но адмирал Джервис за Сант - Винцентское сражение получил титул графа и пенсию в 3000 фунтов стерлингов; но Дункан за сражение при Кампердауне был награжден титулом виконта и такой же пенсией; Нельсон же получил за свою победу только титул барона и пенсию в 2000 фунтов, простиравшуюся на двух его первых наследников мужского пола. Он был пожалован званием лорда под именем барона Нильского и Борнгамторпского. "Это самое высшее дворянское достоинство, - писал ему лорд Спенсер, - какое когда - либо бывало возложено на офицера вашего чина и притом не главнокомандующего". Такое различие между заслугами главнокомандующего и адмирала, имеющего временное начальство, казалось мелочно среди энтузиазма, возбужденного этой победой во всей Европе, и среди огромных результатов, какие она влекла за собой.

Нельсону предназначено было всю жизнь свою сносить такие оскорбительные испытания, и, хотя никому в свете они не могли быть более чувствительны, однако, надобно отдать ему справедливость, он никогда не соразмерял своей преданности с признательностью министерства. Есть одно слово, которое Нельсон произнес последним на смертном одре и которое, подобно волшебному талисману, часто оживляло его постоянство в эту долгую войну: слово это "долг". Долг был для англичан тем же, чем были для французов честь и любовь к отечеству. Это было одно и то же чувство, только с разными названиями; но у англичан оно брало свое начало в старинных религиозных верованиях, ниспровергнутых республиканской Францией. Никогда еще не обозначалась так резко граница, которая во все времена разделяла столь различные характеры этих наций. Так, например, в то время, как французские моряки шутками утешали себя после уничтожения своего флота и, не унывая, надеялись, что им, может быть, удастся со временем отплатить; в то время, как Трубридж писал Нельсону, что "у него на корабле 20 пленных офицеров, из которых, как кажется, ни один не признает существования Бога", англичане, преклонив колени, на самом месте битвы возносили небу благодарственные молитвы за дарованную им победу. "Тимолеон" и "Серьёз" еще пылали, "Тоннан" еще не был занят, а они уже выполняли эту благочестивую обязанность. Нельсон приглашал к этому своих сподвижников в том же самом приказе, в котором благодарил их за преданность и усердие. Приказ, отданный им по этому случаю, не похож на пышные бюллетени Бонапарта: но в нем содержится самое верное и самое возвышенное выражение тех чувств, какие оживляли тогда английскую эскадру. Вот что говорит Нельсон своим капитанам: "Бог Всемогущий благословил оружие Его Величества и даровал ему победу. Вследствие этого адмирал имеет намерение отслужить сегодня же, в два часа, общий благодарственный молебен и рекомендует на всех кораблях эскадры сделать то же, как только представится возможность. Он от всего сердца поздравляет капитанов, офицеров, матросов и морских солдат эскадры, которой он имеет честь начальствовать, с результатом нынешнего сражения и просит их принять его искреннюю и чувствительную благодарность за их доблестное поведение в этот славный день. Вероятно, каждый английский матрос понял теперь, каково превосходство команд, содержащихся в порядке и дисциплине, над этими необузданными людьми, бешеные порывы которых не подчинялись никаким правилам".

Так на самом поле битвы он отдавал эту законную и поучительную дань справедливости не энтузиазму, не мужеству, но тому, что может восторжествовать, и над мужеством и над энтузиазмом, - порядку и дисциплине!

Человек, который через двенадцать часов после самой блистательной победы говорил таким языком, не всегда сохранял тот же благородный и величественный тон. Великие события вдохновили Нельсона; но вне поля битвы, когда проходили эти минуты увлечения, которые всегда так сильно действовали на его нервную систему, этот человек, возвращаясь к укорененным с детства предрассудкам, к своему тщеславному и странному расположению духа, делаясь вновь чувствительным ко всем обольщениям лести, падал с той высоты, на которой одни только истинные гении могут держаться. К несчастью, слишком справедливо, что победа при Абукире, внезапно возвысив его, бросила его вместе с тем в такую сферу, для которой он не был создан. Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в его мозгу. Но прихоти фортуны действовали и на более высокие умы, и, конечно, ядовитый воздух Неаполитанского двора был гибельнее для рассудка Нельсона, чем Абукирская картечь. Едва успел он овладеть своими призами и привести их в состояние совершить переход до Англии, как уже судьба влекла его к пагубному берегу Неаполя. 15 августа 1798 г. он получил от лорда Сент-Винцента секретные инструкции, вследствие которых он так поспешно оставил Египет, что ему нужно было сжечь корабли "л'Эрё", "Меркурий" и "Геррье", которые он не успел стащить с мели или исправить{41}. Оставив для блокады Александрии капитана Гуда с кораблями "Зелос", "Голиаф" и "Свифтшур", он взял с собой "Куллоден", "Вангард" и "Александр", и 19 августа отправился к Неаполю, где ожидали его новые испытания и новые опасности.

XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года

После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. "Мой великий и превосходный сын, - писал отец его в эту эпоху, - явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека". Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле "Вангард", то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.

Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля "Агамемнона" не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.

Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.

Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.

Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.

С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора - по рождении сына. Мария - Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии - Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.

Король, начальное воспитание которого было весьма небрежным, не имел никаких возвышенных качеств, и грубые его привычки нравились только черни. Он редко принимал участие в делах государства, и то только под влиянием какого-нибудь тайного страха. В 1796 г., устрашенный успехами Бонапарта, который рассеял в то время армию Вурмзера, он вышел из своей апатии, чтобы поспешить примириться с Республикой, и, несмотря на сильное сопротивление королевы, отправил в Париж князя Бельмонте Пиньятелли. Но опасность прошла, и он впал в прежнее бездействие, не имея силы отклонить новые ошибки, которые вскоре повлекли за собой гибель его престола и разорили его королевство.

Вот каким людям предстояло окружить Абукирского героя. 17 мая 1798 г., в тот самый день, как Египетская армия тронулась из Тулона, подписан был в Вене, министром Тугутом со стороны Австрии и герцогом Кампо-Киаро со стороны Неаполя, трактат, по которому император Франц I и король Фердинанд IV обязывались каждый содержать в Италии известное число войска для сопротивления французам. Через несколько месяцев к этому союзу присоединились Россия и Турция, а Англия послала к Неаполю эскадру Нельсона. Королева сочла, что настал момент открыто объявить свои намерения, и немедленно написала неаполитанскому посланнику в Лондон, маркизу Чирчелло, следующее письмо: "Мужественный адмирал Нельсон одержал над флотом цареубийц полную победу... Я бы хотела придать крылья вестнику, который понесет к вам это известие. Италии теперь нечего бояться со стороны моря, и она обязана своим спасением англичанам... Невозможно описать, какой энтузиазм произвело в Неаполе это известие, вдвойне счастливое, по тому критическому времени, в какое оно пришло. Вы бы были тронуты, если бы видели, как дети мои бросились ко мне в объятия и плакали от радости. Боязнь, жадность и интриги республиканцев произвели совершенный недостаток звонкой монеты, и не нашлось никого, кто бы решился предложить нужные средства, чтоб восстановить ее обращение. Многие, рассчитывая на приближение кризиса, начинали уже приподнимать маску; но известие об истреблении флота Бонапарта сделало их вновь осторожными. Теперь, стоит только императору показать более деятельности, и мы можем надеяться на освобождение Италии. Что касается до нас, то мы готовы показать себя достойными дружбы и союза с неустрашимыми защитниками морей".

Среди этого восторга 22 сентября Нельсон является в Неаполь на корабле "Вангард". Его окружают, поздравляют, обнимают; король хочет лично его посетить. "Верьте, мой храбрый и знаменитый адмирал, - пишет ему королева, что я пронесу до гроба мою признательность и мое уважение к вам". Увлеченная честолюбивыми расчетами и славой Нельсона, леди Гамильтон спешит на "Вангард" прежде еще, чем тот бросил якорь, и не может противиться душевному волнению. Она взбегает на корабль и падает без чувств в объятия адмирала. Король называет Нельсона своим избавителем, Двор провозглашает его освободителем Италии, толпа стремится на набережную - встретить его катер и приветствовать его криками энтузиазма.

Испытание слишком сильное для прямого, пылкого характера, для этого человека безыскусного и страстного, который, более прожив на корабле, чем в обществе, был беззащитен перед всеми обольщениями величия, лести и любви. Герой Абукира, супруг любезной вдовы доктора Низбетта, человек, которому итальянский разврат внушал глубокое отвращение, который до того времени называл Неаполь не иначе, как страной музыкантов и поэтов, воров и распутных женщин, - человек этот был вскоре совершенно подчинен прелестям леди Гамильтон. Леди Гамильтон отдала его королеве, и английская эскадра была отдана к услугам страстей Неаполитанского двора.

Скоро вся переписка Нельсона начала отзываться его смешной и жалкой страстью. "Не удивляйтесь, - писал он лорду Сент-Винценту, - неясности моего письма. Я пишу лицом к лицу с леди Гамильтон, и если бы вы были на моем месте, милорд, я сомневаюсь, чтобы вы могли также хорошо писать. Тут есть от чего дрогнуть и сердцу и руке". Чем долее остается он в Неаполе, тем иго становится тяжелее. Яд, который он в себя вдохнул, выказывается всюду и проявляется тысячами безрассудств. Вскоре он не может написать ни одного письма, чтобы не примешать имя леди Гамильтон. Лорда Сент-Винцента, графа Спенсера, бывшего вице-короля Корсики - лорда Монто, саму жену свою, эту верную, безукоризненную подругу молодых его лет - всех делает он поверенными своего безумного энтузиазма. "Что было бы со мной, - пишет он, - без почтенного сэра Вильяма, без несравненной, неоцененной леди Гамильтон?.. Их попечениями возвращено мне здоровье... Оба равно велики и душой и умом... Если они одобрят мои поступки - я смеюсь над целым светом... Я не хотел бы ничего делать без их совета: моя слава им дороже, чем мне самому. Мы трое составляем единое..." - так Нельсон, так сам сэр Вильям называют это странное товарищество.

Вдова доктора Низбетта имела от первого мужа сына, который, поступив во флот, под покровительством Нельсона быстро прошел первые ступени службы. Под Тенерифе молодой Низбетт был уже лейтенантом и сопровождал Нельсона в этой экспедиции. Он его поднял, когда ядро опрокинуло его в шлюпку, он перевязал ему руку галстуком и остановил кровь, чем, вероятно, спас ему жизнь. Нельсон любил этого молодого человека с самого его детства, а это обстоятельство еще более усилило их взаимную привязанность. Это была первая цепь, которую он разорвал для своей пагубной страсти. Молодой Низбетт командовал тогда фрегатом "Талия", в эскадре Нельсона. Он не мог не заметить, как супруг его матери все более и более подчинялся влиянию бесстыдной женщины, и не мог скрыть своего негодования. Сначала он был только помехой Нельсону, но потом сделался ненавистным. Наконец, оскорбление, нанесенное публично леди Гамильтон, дало повод адмиральскому гневу разразиться. Капитан Низбетт получил приказание оставить эскадру, и Нельсон без сожаления расстался с молодым человеком, к которому до тех пор питал отцовские чувства.

Но какая привязанность могла в его сердце устоять против всемогущего очарования, которое овладело всем его существом! "Леди Гамильтон - ангел, писал он лорду Сент-Винценту, который на седьмом десятке жизни должен был, конечно, удивляться подобным излияниям, - она ангел, и я совершенно ей вверился. Поверьте, милорд, что она этого вполне заслуживает". В самом деле, леди Гамильтон сделалась при Неаполитанском дворе посредницей нетерпеливой политики Нельсона. Ей вверяет он самые тайные свои заботы; уже не сэр Вильям, а она берется передавать их к престолу. Самый слог переписки его изменился: отрывистую ясность, пуританскую простоту первоначальных его депеш заменила многословная натянутость, в роде той, какая господствует в прокламациях Фердинанда IV.

"Милая Леди, - пишет он леди Гамильтон 3 октября, - я не могу без душевного волнения подумать о бедствиях, какие предстоят этому народу, теперь столь верному и преданному, - благодаря политике отсрочек и нерешимости - худшей из всех политик. Я уверен в этом, хоть я и не государственный человек. С самого моего прибытия в эти моря я увидел в сицилийцах народ, вполне преданный своим монархам, и в высшей степени враждебный французам и французским идеям. С самого моего прибытия в Неаполь я нашел во всех сословиях - от высшего до низшего - пламенное желание сразиться с французами, потому что всем известно, что Республика готовит армию разбойников, чтобы ограбить эти страны и ниспровергнуть монархическое правление. Я видел, как представитель этого дерзкого правительства пропустил без замечания явное нарушение третьего пункта трактата, заключенного между Его Величеством и Республикой. Не правда ли, такое неслыханное поведение заслуживает того, чтобы на него обратили должное внимание? Или неизвестна привычка французов усыплять иностранные правительства притворными уверениями в приязни, чтобы потом вернее их сразить? Если это знают, если у Его Величества есть армия, совершенно готовая двинуться по первому требованию, зачем же дожидаться войны на собственной земле, когда можно внести ее в чужой край! Королевской армии надобно бы уже более месяца быть в походе. Если хотят все еще настаивать на этой жалкой, вредной системе отсрочек, то мне остается только сказать моим друзьям, чтобы они готовы были к бегству. Тогда уже на мне будет лежать обязанность охранять королеву и ее семейство; но мне больно думать, что подобная мера может сделаться необходимой. Я с удивлением и восторгом читал ее несравненное письмо 1796 г., столь полное истинного благородства. О если бы только совет Обеих Сицилий мог быть всегда руководим подобными чувствами чести, достоинства и справедливости, если бы проникали до сердец министров этого государства слова великого Питта: "Самые смелые меры суть самые надежные"!.

Такими-то мерами Нельсон думал спасти Неаполитанскую монархию. Он бы в состоянии рискнуть целым королевством так же смело, как и эскадрой, и, к несчастью, он находил в королеве ту же пагубную склонность к неосторожной опрометчивости. По его мнению, следовало неожиданно броситься на папские владения, застать врасплох рассеянные войска французов и начать войну прежде ее объявления. Такие советы он не однажды передавал Неаполитанскому двору через посредство леди Гамильтон. Такое мнение подкрепляли внушения римских эмигрантов, обещавших армии содействие фанатической черни. Из всех министров один Актон поддерживал в совете этот опасный проект. Маркиз де Галло и князь Бельмонте-Пиньятелли противились ему всеми силами. Нельсон не мог простить им этого сопротивления. "Я ненавижу маркиза де Галло, - писал он графу Спенсеру, - он решительно не знает самых простых правил приличия. Сэр Вильям Гамильтон узнал, что через час отправляется курьер в Лондон, а между тем, я вчера провел часть вечера с маркизом, и он мне не сказал об этом ни полслова. Он только и знает, что любуется своими лентами, перстнями да своей табакеркой. Право, сделав его министром, потеряли отличного франта".

Между тем два важных обстоятельства препятствовали тому, чтобы двинуть Неаполитанские войска. Не было ни денег, чтобы их содержать, ни генерала, чтобы ими начальствовать. Генерала просили у Австрии, денег - у Англии, этого неиссякаемого источника всех субсидий. "Я сказал королеве, - писал Нельсон графу Спенсеру, - что я не думаю, что Питт мог требовать от государства новых пожертвований, но что, вероятно, если Англия увидит мужественные усилия неаполитанцев к отражению французов, то Джон Булль не отстанет от своих друзей и не покинет их в нужде". С этой надеждой и с прибытием генерала Макка исчезла окончательная нерешимость двора. Макк, которому впоследствии судьба судила такие странные неудачи, который, погубив в пятнадцать дней королевство, должен был несколько лет спустя капитулировать с целой армией, - Макк считался в то время одним из лучших генералов в Европе. В Неаполе его приняли как ангела-хранителя. Это был человек холодный и спокойный, не речистый, но произносивший каждое слово тоном оракула. Он обещал раздавить французскую армию - и ему поверили на слово.

Итак, Неаполю предстояла честь открытия этой новой кампании. Пьемонт уговорили содействовать союзу, и он должен был возмутиться в тылу у французов. Английской эскадре назначено было перевезти корпус войск, чтобы отрезать французской армии ретираду в Ливорно. Все было приготовлено к тому, чтобы окружить и уничтожить французские отряды, рассеянные в папских владениях и в северной Италии. Австрия, однако, еще не двигалась. Время ли года казалось ему поздним, поджидало ли оно русских, но австрийское правительство решилось продлить время и затянуть переговоры до апреля наступающего года. Это обстоятельство чуть было не охладило жар неаполитанцев. Вот что Нельсон писал графу Спенсеру 12 ноября 1798 г. из лагеря при Сан-Джермано, куда переехал двор.

"Милорд! Их Величества призывали меня вчера, чтобы вместе с генералом Макком и генералом Актоном начертать план открытия кампании. 30000 человек войска, составляющего, как говорит Макк, лучшую армию во всей Европе, маршировали мимо меня, и, насколько я могу судить об этих предметах, мне кажется, что действительно мудрено найти лучшее войско. Вечером мы имели совещание, на котором было решено, что 4000 человек пехоты и 600 человек конницы должны занять Ливорно. Я взялся посадить пехоту на корабли "Вангард", "Куллоден", "Минотавр" и еще на два португальских корабля. Кавалерию положили разместить на купеческие суда, под охрану одного неаполитанского корабля... План этот одобрен Его Величеством; Макку назначено идти с 30000 войска на Рим... Дела были в этом положении, когда я пошел спать. Сегодня в шесть часов утра я представлялся Их Величествам, чтобы с ними проститься, и нашел их в большом огорчении. Курьер, выехавший 4 сего месяца из Вены, не привез никакого ручательства в помощи со стороны императора. Г-н Тугут дает очень уклончивый ответ, и желает, чтобы французам предоставили открыть военные действия первыми. Чего им нужно? Разве мало того, что французы собирают армию, как известно всему свету, для того, чтобы вторгнуться в Неаполитанское королевство и в одну неделю превратить его в республику? Коль скоро такой проект известен всем, то не есть ли он явное нарушение мира? Имперские войска не имеют привычки отбивать у неприятелей королевства, кроме того гораздо легче разрушать, нежели создавать. Вследствие этого, я осмелился сказать Их Величествам, что королю предстоит выбирать одно из трех: или идти вперед, надеясь на Бога и на справедливость прав своих, или умереть, если нужно, с мечом в руках, или оставаться в покое до тех пор, пока его не выгонят из королевства. Король отвечал мне, что он возлагает всю надежду на Бога и не отступит от начатого. Вместе с тем он просил меня остаться здесь до полудня, чтобы поговорить с Макком насчет нового положения дел".

После долгих колебаний возвращаются наконец к первоначальному плану. 28 ноября Нельсон высаживает в Ливорно пятитысячный корпус под началом генерала Назелли. Неаполитанская армия выступает пятью колоннами по параллельным дорогам, на Рим и папские владения, смежные с Абруццо. В стороне Абруццского хребта кавалер Мишеру и полковник Сан-Филиппо первыми встречаются с французами. Неаполитанцы оставляют на поле сражения несколько убитых, много пленных, всю артиллерию и весь обоз. Правое крыло неаполитанской армии отражено, "чтоб не сказать хуже", как выражается Нельсон; но Макк и Фердинанд IV входят в Рим. Шампионнэ, вовремя уведомленный, очистил город и сосредоточил свои силы на берегах Тибра, между Чивита-Кастеллана и Чивита-Дукале. Самоуверенность неаполитанского двора начинает пропадать, и Нельсон, поддерживавший его неосторожные выходки, сам готов теперь разделить его опасения.

"В немногих словах, - пишет он 6 декабря 1798 г. графу Спенсеру, - я вам опишу состояние края: армия в Риме, Чивита-Веккия занята; но в замке Сент-Анджело французы имеют еще 500 человек. Главный корпус их в числе 130000 человек занимает весьма крепкую позицию в Кастеллане. Генерал Макк идет против них с 20 тысячами. По моему мнению, результат предстоящего сражения сомнителен, а между тем от него одного зависит участь Неаполя. Если Макк будет разбит, то неаполитанское королевство пропало: оно само не в состоянии противиться французам, а австрийцы еще не двинули своей армии. Но нельзя было колебаться; необходимость требовала, чтобы приняли наступательный образ действий прежде, чем французы успеют собрать значительные силы".

Опасения Нельсона вскоре подтвердились. Лучшая из всех армий Европы рассеялась при первых выстрелах. Разбитый на берегах Тибра, Макк уже не пытается остановить успехи неприятеля; он полагает себя окруженным изменниками и отступает с большей быстротой, чем шел вперед. Он проходит Веллетри, где Карл III в 1744 г. разбил имперцев, минует Гаэту, которая сдается без сопротивления Макдональду, переходит Гарильяно, не думая воспользоваться разливом его вод, чтобы прикрыть свою ретираду, и останавливается только в семи лье{43} от Неаполя, на реке Вольтурно, под самыми укреплениями Капуа. В бегстве своем он оставил позади 7000 войска. Эти 7000 состоят из тех же неаполитанцев, которые допустили себя до постыдного поражения при Фермо, при Кателлане, при Терни; но они имеют мужественного предводителя. Граф Роже де Дама с этим отрядом пролагает себе путь сквозь войска Шампионнэ и Келлермана к Тосканским владениям и в Орибтелло садится на суда. Между тем двор в ужасе; 11 декабря Фердинанд IV прибыл в Казерту, и в продолжении трех дней ни английский посланник, ни Нельсон не могут проникнуть к королеве. "Но, - как пишет Нельсон графу Спенсеру, - письма ее к леди Гамильтон выражают все страдания ее души".

"Неаполитанские офицеры, - пишет он, - потеряли не много чести: всем известно, что им в этом отношении мало оставалось терять; но теперь они потеряли все, что у них было. Макк тщетно упрашивал короля позволить убивать беглецов. Говорят, он сам сорвал с некоторых эполеты, чтобы передать их достойным того сержантам. Такая низкая, изменническая трусость решительно убивает королеву. Она не знает теперь, кому ввериться".

Действительно, двор не был уверен в своей безопасности в Неаполе, и располагал удалиться в Сицилию. 15 декабря Нельсон становится на якорь вне выстрелов крепостей. Он зовет к Неаполю капитана Трубриджа, отряженного с двумя кораблями к Тосканскому берегу. "Король возвратился, - пишет он ему, и все идет к худшему. Ради Бога, торопитесь, но только подходите к заливу с осторожностью. Вероятно, вы меня найдете в Мессине; но во всяком случае, проходя Липарские острова, разведайте, не в Палермо ли мы". К Нельсону присоединяются фрегат "Алкмена" и три португальских корабля, под начальством маркиза де Низа, и двор в величайшей тайне готовится к бегству. Каждую ночь через подземный проход, ведущий от дворца к морю, под присмотром леди Гамильтон проносят драгоценности короны. Древние редкости, лучшие творения художников из музея, мебель из королевских дворцов, звонкая монета и слитки, оставшиеся в кредитных учреждениях и на монетном дворе, - все это перевозится английскими шлюпками на корабль "Вангард". Нельсон оценивал эти богатства в 60000000 франков.

Когда все сокровища были перевезены, оставалось сделать самое трудное: нужно было выхватить королевскую фамилию из среды народа уже напуганного, и готового употребить даже насилие, чтобы ее удержать. В самом деле, едва только разошелся слух, что королевская фамилия хочет оставить Неаполь, как уже массы народа, с знаменами и оружием всех родов, стекаются на дворцовую площадь. Первой жертвой этого волнения делается курьер Кабинета, схваченный на молу в то самое время, как он хотел ехать на "Вангард": он падает под кинжалами, и труп его тащат за ноги под самые окна короля. Тогда Фердинанд IV показывается на балконе, уговаривает народ разойтись и дает ему обещание не выезжать из Неаполя. Но в тот же вечер Нельсон тайно пристает к гавани, гребные суда эскадры приближаются к набережной и готовятся помогать ему вооруженной рукой. На случай надобности гребцам раздали одно холодное оружие, чтобы они могли драться без шума. Другие шлюпки, вооруженные карронадами, собираются на "Вангард", а фрегат "Алкмена" готов по первому сигналу обрубить канат и вступить под паруса. В половине девятого королевская фамилия, в сопровождении Нельсона, выходит тайком из дворца на мол; в половине десятого она уже под британским флагом. На другой день на домах города наклеена королевская прокламация, объявляющая народу, что король назначает генеральным викарием королевства князя Франческо Пиньятелли, а сам отправляется в Сицилию для того, чтобы набрать там сильные подкрепления и потом освободить Неаполь.

Противный ветер два дня удерживал "Вангард" на якоре. Наконец, 23 декабря в семь часов вечера он снялся, в сопровождении неаполитанского корабля "Самнит" и 20 транспортов. На другой день эта эскадра застигнута была штормом, по словам Нельсона, самым сильным из всех, какие ему доводилось испытывать. Во время этого шторма младший из королевских принцев, застигнутый внезапной и неизвестной болезнью, скончался на руках леди Гамильтон. Через несколько часов "Вангард" был в виду Палермо. Но этот последний удар сокрушил все мужество королевы. Не желая разделять с королем торжество встречи, она съехала на берег 28 декабря в пять часов утра и тайно прошла во дворец.

Таков был печальный результат странного ополчения неаполитанцев. Со всех сторон осуждали неосторожность двора, и часть упреков пала на тех, кто побуждал его к неожиданному разрыву. "Я никогда не считал неаполитанцев воинственным народом, - писал Нельсон в эту эпоху, - но мог ли я предвидеть, что королевство, защищенное 50000 свежего войска, допустит завоевать себя 12000 человек, не рискнув дать даже что-нибудь подобное сражению!" Однако, и не будучи пророком, можно было предвидеть, что новонабранные батальоны с трудом будут держаться против старых, обстрелянных войск Республики. Может быть еще обычный маневр Нельсона - сосредоточение больших масс войска на слабых пунктах - перевесил бы; но Макк, напротив, разделил свою армию на отряды, которые дали себя разбить один за другим. Впрочем ни ошибки Макка, ни неопытность войска не могли бы так быстро решить участь королевства, если бы советы Актона и англичан не увлекли короля в Сицилию. В эту кампанию не первая неудача была гибельна: ее легко было бы поправить; но всего пагубнее было внезапное отчаяние, которое овладело всеми умами и породило мысль бегства королевской фамилии. Зло этого бегства еще более усилилось вследствие распоряжений англичан.

"Я не забыл в эти минуты, - пишет Нельсон графу Сент-Винценту, - что я должен употребить все меры, чтобы не оставить неприятелю ни одного неаполитанского корабля. Я приготовился их сжечь, но просьбы Их Величеств заставили меня отложить эту меру до последней минуты. Поэтому я предписал маркизу де Низа поставить неаполитанскую эскадру мористее своей, и отправить в Мессину те суда, которые можно будет вооружить не фальшиво. В то же время я приказал ему в том случае, если французы приблизятся к Неаполю или народ возмутится против своего законного государя, немедленно сжечь всю неаполитанскую эскадру, и самому идти соединиться со мной в Палермо".

Через несколько дней после бегства королевской фамилии 3 корабля, 1 фрегат и несколько корветов были преданы пламени. Быстрее, чем за час неаполитанский флот исчез. На жалобы двора Нельсон отвечал, что его приказания были дурно поняты, и обвинял португальского коммодора Кемпбля, выполнившего эти приказания, в том, что он сжег неаполитанские суда в противность его инструкциям, - а именно, в такое время, когда войска Его Величества имели некоторый перевес над неприятелем. Если бы не ходатайство королевы, он готов был даже предать Кемпбля военному суду, и простил ему только ради его добрых намерений.

XIX. Парфенопейская Республика. Адмирал Брюи в Средиземном море. Май июль 1799 года

Между тем, как эти события совершались в Неаполе, Абукирская победа приносила плоды, и бессилие французского флота все более становилось ощутимым. С первых дней октября 1798 г. мальтийцы восстали против французского владычества; английская эскадра снабдила их военными снарядами и 1200 ружей. В то же время 10 русских кораблей и 30 турецких, соединясь в Дарданеллах, пошли к Ионическим островам{44}; другая экспедиция отправилась из Гибралтара к Минорке. Через месяц остров Корфу был занят, а мальтийский гарнизон заперт в укреплениях Валетты, осажденных 10000 мальтийцев, между тем как 3 английских корабля блокировали рейд. Коммодор Докворт с помощью генерала Стюарта овладел Миноркой. Итак, все эти посты, сторожащие пути Средиземного моря и подчиненные предусмотрительной политикой или власти, или влиянию французской Республики, готовы были перейти в руки неприятеля. Но не так были важны для Франции эти пункты, как египетская армия, которая казалась навсегда потерянной. Действительно, кто бы мог ей проложить путь сквозь английские эскадры? Конечно, не 2 венецианских корабля и 8 фрегатов, которые сторожила эскадра капитана Гуда у Александрии: не "Гильом-Телль", запертый в Мальте, не "Женерё", переведенный капитаном Лежуайлем из Корфу в Анкону. Для выполнения подобного предприятия в то время едва ли было достаточно даже соединенных флотов Франции и Испании.

После Абукирского сражения английское правительство не засыпало, полагаясь на мнимую безопасность; оно, напротив, удвоило свою деятельность. Корабли, сражавшиеся под началом Нельсона, были исправлены в Гибралтаре и в Неаполе, и Англия в начале 1799 г. имела в море 105 линейных кораблей и 469 судов меньшего ранга. Эти 105 кораблей почти все были распределены по морям Европы, готовые по первой тревоге лететь на помощь друг другу. Адмирал Дункан с 16 английскими и 10 русскими кораблями под начальством вице-адмирала Макарова охранял торговлю Балтики и блокировал остатки Голландского флота, запертые в Текселе. Лорд Бридпорт крейсеровал перед Брестом, а лорд Кейт сменил у Кадикса графа Сент - Винцента, который, по расстроенному здоровью, оставался в Гибралтаре. Неприятель был силен на всех пунктах, и никогда власть Франции на морях не была в таком безнадежном положении.

На твердой земле Республика еще торжествовала: в 3 дня Пьемонт был занят французами, а 10 января 1799 г., князь Пиньятелли заключил перемирие, по которому Капуа сдан генералу Шампионнэ. 22 того же месяца французские войска были перед Неаполем. С отъезда короля раздражение черни не знало границ. Князь Пиньятелли по заключении перемирия бежал; Макк скрылся во французский лагерь, а временные начальники, избранные народом, тщетно старались унять его буйство. Шампионнэ поспел вовремя, чтобы спасти Неаполь от его же собственных жителей. Овладев городом после двухдневной упорной борьбы, он занялся восстановлением порядка и спокойствия. Его благоразумные меры усмирили неистовую толпу, и вскоре многие города Абруццо и Калабрии признали правительство, учрежденное французским генералом под именем Парфенопейской Республики.

Смущенный быстротой этого завоевания, Нельсон считал королевскую фамилию надолго лишенной трона и почел нужным поторопить осаду и взятие Мальты. К этому еще сильнее понуждали его притязания России. Император Павел I принял титул Гроссмейстера ордена Св. Иоанна Иерусалимского, и эскадра адмирала Ушакова ожидала только сдачи Корфу, чтобы направиться к берегам Сицилии. Нельсон, к большой своей досаде и ущербу для самолюбия, видел, что русские менее поддаются его внушениям, чем португальцы, и желал от всего сердца отдалить их. "Эти люди, - писал он в негодовании, - кажется, более заботятся о том, чтобы приобрести себе порты в Средиземном море, чем о том, чтобы уничтожить армию Бонапарта. Если они успеют утвердиться в Корфу, то Порта будет иметь порядочную занозу в ноге. Как добрые турки не видят этой опасности?" Однако нужно было ему решиться терпеть русских на Ионических островах, где они действительно оставались до 1807 г.; на зато он дал себе обещание ни за что не допускать их до Мальты.

Когда император Карл V отдал острова Мальту и Гозо в вечное владение рыцарям ордена Св. Иоанна Иерусалимского, в числе условий было положено, что если орден оставит эти острова, то они должны перейти к королям Сицилийским, как старинным их владельцам. Лорд Нельсон и сэр Вильям Гамильтон извлекли этот забытый договор, и на его основании объявили короля Неаполитанского законным государем островов Мальты и Гозо, хотя Фердинанд IV не слишком добивался этого нового титула. Мальтийцы, ненавидевшие тираническое правление рыцарей, без труда согласились на эту перемену правления и через своих депутатов изъявили готовность стать поддаными Фердинанда IV.

"Король Неаполитанский, - писал Нельсон капитану Баллу, - есть законный государь острова Мальты, и я согласен с тем, что его флаг должен развеваться на всех пунктах острова. Но так как можно быть уверенным, что неаполитанский гарнизон сдаст остров первому, кто захочет его купить, то необходимо, чтобы Мальта была под покровительством Великобритании на всем протяжении войны. Вследствие этого король Неаполитанский желает, чтобы на всех пунктах, где развевается неаполитанский флаг, британский был бы поднят с ним рядом. Я уверен, что неаполитанское правительство без всякого возражения уступит владение Мальтой Англии, и я на днях вместе с сэром Вильямом Гамильтоном вытребовал у короля тайное обещание не уступать Мальты никому без согласия британского кабинета. Здесь пронесся слух, будто вас посещало русское судно, снабженное прокламациями к мальтийцам. Я ненавижу русских, и вы не должны позволять развеваться на острове никакому флагу, кроме английского и неаполитанского. В случае, если какая-нибудь партия захочет поднять русский флаг, то ни король, ни я не позволим впредь мальтийцам вывозить для себя хлеб из Сицилии".

Таково было неприязненное расположение Нельсона к самому важному союзнику Англии; но вскоре другие события должны были занять его пылкий и непостоянный ум. Успехи Шампионнэ имели незначительное влияние на результат новых, более крупных операций, которые предстояли. Узнав о приближении русских, Австрия решилась наконец двинуться, и эта новая коалиция уже располагала армией в 300000 человек. Директория была плохо приготовлена к такому нападению: с открытия кампании эрцгерцог Карл отбросил Журдана с Дуная на Рейн, а генерал Край оттеснил Шерёра с Адижа на Минчио и с Минчио на Адду, где Суворов, истребил бы французскую армию, если бы Моро не прикрыл ее отступления. Эти первые неудачи принудили 28000 войска, занимавшие Неаполь и папские владения, оставить свои завоевания. В таких затруднительных обстоятельствах Макдональд, сменивший Шампионнэ, отозвал войска, которые под началом генерала Дюгема преследовали вооруженные шайки поселян, уже опустошавшие Апулию и Калабрию; оставил гарнизоны в замке Санто-Эльмо, в Капуа, в Гаэте и в Чивита-Веккии и 22 апреля начал отступать к Тоскане, между тем как Моро двигался к Генуа.

Новая Республика был таким образом оставлена на свое собственное попечение; но уже все, что оставалось в Неаполе знаменитого и уважаемого, было связано с ее существованием. Вельможи, впавшие в немилость двора, владельцы имений, ненавистные лаззаронам, - все соединились, чтобы защищать свою жизнь и свое имущество от необузданной черни; они сделались республиканцами по чувству самосохранения. Исполнительная власть была вручена пяти директорам. В этой комиссии председательствовал Эрколе Д'Аньезе, неаполитанец, тридцать лет проживший во Франции. Трудами законодательного собрания руководил Доменико Чирилло - медик, заслуживший европейскую известность. Военное министерство и руководство над неаполитанской армией вверено было Габриелю Мантонэ, бывшему капитану артиллерии. Комендантом Кастель-Ново назначен был кавалер Масса, полевой инженер; Кастель-дель-Ово поручили принцу Санта-Саверина; генерала Бассети сделали начальником национальной гвардии, а князю Карачиоло было вверено несколько канонерских лодок, составлявших тогда всю морскую силу Республики. Неаполитанское правительство присоединило к войскам генерала Дюгема несколько отрядов, которыми руководили Этторе Караффа, граф де Руво и герцог д'Андриа, возведенный по этому случаю из поручиков в чин генерала. Новые наборы должны были пополнить это войско. 3000 человек поступили в так называемый Калабрийский легион; герцог Рокка-Романа набрал полк кавалерии, и ко всему этому прибавилось еще два полка пехоты. Все единодушно стремились способствовать благу отечества. Дамы высшего света собирали в церквях приношения в пользу Республики; все театральные пьесы были заменены трагедиями Альфиери, а знаменитая Элеонора Фонсека, - женщина-поэт и живописец, - взялась за редакцию Республиканского Монитёра, и своим рвением поддерживала пламень во всех умах. Действительно, настал момент кризиса: через несколько дней должна была решиться участь Республики. Двор, преданный немой печали, не был для нее опасен, но зато население деревень и низшие классы самого Неаполя единодушно и внезапно против нее восстали. Этого-то неприятеля Республика должна была немедленно подавить, чтобы не исчезнуть прежде, чем Европа узнает о ее существовании.

Неаполитанские области подчинялись тогда непосредственному влиянию богатых и сильных ленных владельцев, державших вооруженную милицию, носившую название сбиров, посредством которой они исполняли свои желания и прихоти. Из-за беспорядков, свойственных феодальным администрациям такого рода, горы издавна были населены множеством бандитов. Эти-то бандиты в соединении с милицией, были первыми сеятелями мятежа. В горах Абруццо поселяне собрались под предводительством одного бывшего сбира - маркиза дель Васто, осужденного за неоднократные убийства на галеры. В Терра-ди-Лаворо большая шайка разбойников имела своим главой знаменитого бандита Фра-Дьяволо и еще одного - бывшего мельника Гаэтано Маммонэ. В окрестностях Салерно появилась шайка, которой предводительствовали епископ и бывший начальник полицейских войск Герардо Курчи, прозванный Шиарпа. В Базиликате свирепствовала междоусобная война, а в Апулии и в Капитанате появились четыре корсиканских самозванца, выдававших себя за принцев крови или за коренных вельмож и производившие страшные опустошения. Но все эти восстания были второстепенными, наиболее же важное вспыхнуло в Калабрии. Калабрийцы приучены с детства к деятельной и суровой жизни; военное ремесло им свойственно. Их природная сметливость, редкая воздержанность и большой навык в стрельбе делают их чрезвычайно способными к партизанской войне. Под влиянием религиозного фанатизма они первыми должны были придать некоторую политическую значительность этому восстанию деревень против городов. Один священник из Скалька, маленького городка западной Калабрии, дон Реджио Ринальди, успел составить себе в этом краю партию. Он написал немедленно королю о расположении жителей и просил его прислать в Калабрию человека, облеченного саном, внушающим уважение, чтобы с ним посоветоваться. Это письмо дошло до Палермо в первых числах февраля 1799 г. Королева тогда была больна и не занималась более делами, а Фердинанд IV заботился об интересах и достоинстве своей короны столько же, сколько и прежде. Он перенес потерю половины своего царства, со стоическим хладнокровием; несчастье, которое привело в отчаянье всех, окружавших его, не имело ни малейшего влияния на его собственное здоровье. "Король здоровее нас всех, - писал Нельсон в эту эпоху, - слава Богу, что он философ. Лишь одна королева жестоко пострадала от этих событий". Итак, предложения калабрийского священника были приняты в Палермо совершенно равнодушно; но они возбудили внимание одного человека, предприимчивого и жаждущего отличий, который немедленно предложил двору свои услуги для выполнения предприятия.

Это был сын одного калабрийского барона, кардинал Руффо, которому в эту эпоху было уже под шестьдесят лет. Он был сначала апостолическим казначеем Папы Пия VI и изумил весь Рим своей расточительностью и интригами. Чтобы от него избавиться, Папа сделал его кардиналом. Актон, опасаясь его беспокойного и деятельного ума, сделал его генеральным викарием королевства; он же уговорил короля послать его в Калабрию в надежде, что он там погибнет. Руффо отправился из Мессины в конце февраля и прибыл на Сциллу, где заранее подготовил себе сообщников. У него не было ни солдат, ни денег, потому что партия Ринальди еще к нему не присоединилась. В маленьком городке Сцилле он успел однако навербовать себе 300 человек, из которых составил гвардию, и с этим отрядом перешел в Баньяру, бывшую некогда собственностью его фамилии. Вскоре его партия усилилась множеством беглых арестантов и отставных солдат, которые не нашли места в армии Республики. Контрибуция, наложенная им на укрепленный городок Монтелеоне, дала ему средства распространить свою пропаганду. "Рассыпая, - как говорил Нельсон, - одной рукой пиастры, другой благословения, он сделал быстрые успехи, и вскоре вся восточная Калабрия была в его власти. Калабрийское духовенство присоединилось к нему, чтобы проповедовать этот новый крестовый поход, и священники провинций, собрав молодых людей своих приходов, толпой пришли в Милето, где кардинал учредил свою главную квартиру. С этими подкреплениями Руффо взял и разорил городок Котроне, овладел Котанцарой и выйдя на дорогу к Неаполю, смело подступил под самые стены Козенцы.

Несмотря на эти успехи, король все еще не полагался ни на кого, кроме своих союзников. Не твердо уверенный даже в обладании Сицилией, он никак не хотел, чтобы Нельсон ушел из Палермо. По настоянию адмирала генерал Стюарт оставил Минорку и с 2000 англичан занял Мессину. Прошло три месяца, а английская эскадра не предприняла ничего против Неаполя. В марте месяце, когда уже вся Калабрия восстала, Нельсон, разделявший все предубеждения двора, все еще не считал, что Сицилия в безопасности. "Покуда мы спокойны, писал он графу Спенсеру, - но кто может поручиться, что это спокойствие будет продолжительно! С приближением французов все может перемениться. По моему, Неаполитанское королевство и даже сама Сицилия до тех пор не безопасны, пока имперские войска не войдут в Италию". Между тем Корфу капитулировал 3 марта (20 февраля) 1799 г., и можно было попросить несколько войска у адмиралов, начальствовавших этой экспедицией. Кавалер Мишеру послан был к ним в качестве чрезвычайного посланника. В первых числах апреля, от 400 до 500 русских и албанцев было высажено в Манфредонии. Отряд этот, находившийся под командованием капитан-лейтенанта Белли, быстро усилился вооруженными поселянами Апулии и двинулся для соединения с кардиналом. Руффо взял перед тем Козенцу, и отступление французских войск увеличивало его смелость. Его войско усилилось подкреплениями, которые начали к нему высылаться из Сицилии, а также вооруженными отрядами Фра-Дьяволо и Шиарпы. Полевая артиллерия его была в порядке и имела все снаряды в изобилии, тогда как в крепостях, которые могли бы его задержать, именно этого-то и недоставало. После нескольких дней осады он взял приступом город Альтамуру, занял Фоджио, Ариано, Авеллино и, поддерживаемый войсками, приведенными кавалером Мишеру, расположился в Ноле, на северо-восточном склоне Везувия.

Новая Республика была в опасности; граф де Руво, принужденный очистить Апулию, заперся в цитадели Пескара; герцог Рокка-Романа со своей кавалерией перешел на сторону кардинала; острова Понче и Пальмеорла, Капри, Иския и Прочида, - эти ключи к Неапольскому заливу, - обратились к повиновению при виде 4 линейных кораблей коммодора Трубриджа. Скипани был разбит шайкой Шиарпы; Фра-Дьяволо и Маммонэ рассеяли войска Бассетти; Спано был побежден поселянами Апулии; Мантонэ - калабрийцами кардинала Руффо. Один только Неаполь и еще несколько укрепленных пунктов признавали республиканское правление. Узнав об этих происшествиях, Нельсон хотел немедленно вести свою эскадру к Неаполю, но его задержало неожиданное известие. Брюи, обманув бдительность лорда Бридпорта, вышел из Бреста, проскочил Гибралтарский пролив и с эскадрой, состоявшей из 25 линейных кораблей, появился в Средиземном море. Эскадра адмирала Кейта устремилась за ним в погоню и 20 мая 1799 г. перед Порт-Магоном соединилась с отрядом контр - адмирала Докворта. Граф Сент-Винцент принял над нею начальство. Этим движением англичане освободили от блокады испанскую эскадру, стоявшую в Кадиксе, и адмирал Мазарредо, снявшись с 17 кораблями, в том числе 6 трехдечными, пришел в Картахену в тот самый день, как англичане стали на якорь в Порт-Магоне. К несчастью, один этот переход из Кадикса в Картахену совсем обессилил испанскую эскадру. На пути застал ее шторм, и из 17 кораблей 11 потеряли стеньги, тогда как английские корабли выдержали тот же самый шторм без всяких последствий. Брюи, назначение которого, как все думали, было идти к Египту, чтоб взять оттуда французскую армию и Бонапарта, снова вышел в море, а лорд Сент-Винцент, почувствовав, что болезнь его усиливается, сдал начальство над своей эскадрой лорду Кейту. Новый главнокомандующий, соединясь у мыса Сан-Себастьяна с 5 кораблями, отделенными к нему от Ламаншского флота, прежде всего позаботился о том, чтобы предостеречь эскадру Нельсона от нечаянного нападения. Поэтому он отрядил к Нельсону контр-адмирала Докворта с 4 кораблями и направился к Тулону в надежде, что там соберет некоторые сведения касательно направления эскадры Брюи.

Такие важные обстоятельства необходимо должны были оторвать Нельсона от опасных наслаждений Палермо. Он вернул капитана Трубриджа из Неаполя и отозвал капитана Балла от Мальты. Вскоре к нему присоединился адмирал Докворт, и его эскадра вновь достигла 16 линейных кораблей, в том числе 3 португальских. С этим флотом Нельсон расположился крейсерством на предполагаемом пути французской эскадры, на параллели острова Маритимо.

Он мог безопасно занимать это положение, потому что обстоятельства заставили адмирала Брюи изменить свои намерения; после шторма, выдержанного испанской эскадрой, невозможно было бы ему идти к Египту. Вследствие этого Брюи решился покуда выручить из беды корпус Моро, терпевший недостаток в провизии, и спасти Генуа и Савону, которым угрожала тогда русско-австрийская армия. 30 мая он стал на якорь в бухте Вадо, высадил в Савоне 1000 человек, взятых им еще из Бреста, отрядив часть своей эскадры к Генуа, ввел туда 5 июня огромный конвой транспортов с хлебом. Потом, выказывая редкую для французского флота в то время активность, он на другой же день снялся с якоря и взял курс к весту. Таким образом, в то время, как англичане поджидали его у Минорки и на пути в Александрию, он спокойно стал на якорь в Картахене.

Между тем лорд Кейт напал на его след; но в ту минуту, когда едва несколько лье {45} отделяли его от французского флота, стоявшего в Савоне, он получил из Магона одну за другой три депеши от графа Сент-Винцента, которые принудили его возвратиться к мысу Сан-Себастьяно. Имея неверные сведения о положении адмирала Брюи, граф Сент-Винцент думал только о том, чтобы воспрепятствовать французскому флоту соединиться с испанским. Возвратное движение эскадры Кейта действительно должно бы было удовлетворить этой цели, но лорд Кейт, желая соединиться со 100- пушечным кораблем "Вилль-де-Пари", слишком приблизился к Минорке и таким образом на несколько дней очистил путь французской эскадре; так что когда 22 июня он вновь подошел к Тулону, то французские корабли, в соединении с испанскими, уже стояли на якоре в Картахене. Брюи не имел намерения вести этот союзный флот в сражение. Цель его была достигнута: он выручил Моро, и ему теперь оставалось только опять выйти в океан, чтобы укрыть в Бресте испанский флот - новый залог союза, который уже начинал было колебаться. Лорд Кейт преследовал его с 31 кораблем до самой параллели Уэссана; но, несмотря на все его усилия вернуть то, что потерял он от своей нерешительности, соединенный флот вошел в Брест 13 июля 1799 г., даже и не подозревая, что по следам его шла неприятельская эскадра.

XX. Возвращение Нельсона в Неаполь. Смерть Караччиоло

Когда Нельсон, сосредоточив свою эскадру у острова Маритимо, отозвал к Палермо капитана Трубриджа, восстановившего власть короля Фердинанда IV на островах Искии и Прочиде, в Неапольском заливе осталась только легкая эскадра под началом капитана Эдуарда Фута. Конечно, этой силы было недостаточно, чтобы сопротивляться эскадре Брюи, если бы той вздумалось подать помощь Неаполю, и разумеется, республиканцы, ободренные этой надеждой, сопротивлялись гораздо упорнее. Однако, несмотря на все усилия, они с каждым днем должны были уступать и видели, как неприятель овладевал поочередно всеми их укрепленными позициями. 11 июня русские и албанцы овладели фортом Вилиена; 13 калабрийцы заняли мост Магдалены; 17 форты Ровилиано и Кастелламаре сдались под огнем английских судов, а маленький отряд Скипани, отрезанный от войск, защищавших Неаполь, был совершенно уничтожен в Портичи. 18 июня французы занимали еще замок Санто-Эльмо, но флаг Парфенопейской Республики развевался только на двух плохих фортах: Кастель-Ново и Кастель-дель-Ово. Первый был построен Карлом Анжуйским в XIII столетии; он соединяется с портом и королевским дворцом, и часто служил королям и вице-королям Неаполя убежищем во время смут и междоусобиц. Второй, выстроенный императором Фридрихом II на оконечности узкой скалистой косы, далеко выдающейся в море, был тогда просто нестройной группой зданий, на которых временно устроили батареи для защиты города со стороны моря. Эти последние оплоты исчезающей, эфемерной республики, осажденные 6000 человек, полуразрушенные полевой артиллерией кардинала, могли оказать войскам роялистов только слабое и бесполезное, хотя и отчаянное, сопротивление. Если республиканцы еще сражались, то это потому, что они ждали прибытия французского флота; но стоило только Нельсону показаться в Неапольском заливе, и одно уже это обстоятельство, разрушив их последние надежды, должно было безусловно предать их в руки короля.

Нельсон в то время находился совершенно во власти леди Гамильтон и королевы. В продолжение шестимесячного пребывания королевской фамилии в Палермо он не переставал выказывать свою ненависть к якобинцам. Он же обвинял неаполитанское правительство в слабости и упрекал его в снисходительности.

"Все мои предложения, - писал он из Палермо герцогу Кларенскому, принимают с усердием, и немедленно отдаются приказания, чтобы с ними соображались; но как только дело доходит до исполнения, получается совершенно другое. Право, тут можно с ума сойти. Впрочем, недавно Его Величество приказал отдать под суд двух генералов, обвиненных в измене и трусости; он предписал их расстрелять или повесить, как только признают, что они виновны. Если эти приказания выполнят, то я буду надеяться, что я принес здесь некоторую пользу, потому что я не перестаю убеждать их в том, что единственное основание всякого благоустроенного правительства есть искусство кстати награждать и наказывать. К несчастью, здесь никогда не умели делать ни того, ни другого".

Окруженный капитанами, обожавшими в нем неустрашимого адмирала и внимательного начальника, Нельсон без труда вдохнул и в них свое рвение. Покончить с французами и с мятежниками -вот пароль для его эскадры. Трубридж также последовал общему увлечению и сначала превзошел было всех в усердии на островах Искии и Прочиде; но вскоре, лучше осведомясь об истинных интересах своего государства, он дал почувствовать Нельсону, какую роль готовили Англии в предстоящем перевороте. Трубридж еще недавно просил прислать из Палермо добросовестного судью, чтобы иметь возможность на месте произнести приговор над мерзавцами, которые проповедовали мятеж на Искии; еще недавно он хотел расстрелять одного неаполитанского генерала за какую-то неудачную экспедицию в Орбителло; но вдруг суровый капитан ужаснулся, видя, как сильно впутано имя его адмирала и его собственное в эти семейные распри.

"Сейчас имел я продолжительный разговор, - писал он Нельсону 7 мая 1799 г., - с судьей, присланным сюда от двора. Он объявил, что на будущей неделе закончит свое дело, но что люди его звания имеют обыкновение удаляться в безопасное место, как только приговор произнесен. Вследствие того он просил, чтобы его отослали обратно, и притом дал мне понять, что желает отправиться на военном судне. Также я узнал из этого разговора, что осужденные священники должны быть отосланы в Палермо, чтобы быть расстриженными в присутствии короля, и что после того их нужно перевезти обратно для казни. Употребить английское военное судно для подобной цели! Вместе с тем наш судья просил у меня палача! Я решительно в этом ему отказал. Если не может найти палача здесь, пусть ищет в Палермо. Я угадываю их цель: они хотят в этом деле поставить нас вперед, чтобы потом всю его гнусность свалить на нас".

В таком расположении духа был Трубридж, когда он вышел из Неапольского залива. Оставив там капитана Фута, он на фрегате "Сигорс" с несколькими мелкими судами 17 мая присоединился к Нельсону в Палермо. Нельсон, выйдя оттуда 20 числа, возвратился 29. Там узнал он о новых успехах кардинала Руффо, и ночью 12 июня получил от леди Гамильтон следующее письмо: "Любезный лорд! Я провела вечер у королевы. Она очень несчастна! Она говорит, что народ неаполитанский вполне предан королю, но что одна только эскадра Нельсона может восстановить в Неаполе спокойствие и покорность законной власти. Вследствие этого королева просит, умоляет, заклинает вас, любезный лорд, если только возможно, отправиться в Неаполь. Ради Бога, подумайте об этом, и сделайте то, что просит королева. Если вы позволите, мы отправимся вместе с вами. Сэр Вильям нездоров, я также чувствую себя дурно: это путешествие будет нам полезно. Да благословит вас Бог".

На другой же день Нельсон был под парусами; но, получив от лорда Кейта письмо, уведомлявшее его, что французы в эту минуту должны быть у берегов Италии, он еще раз вернулся в Палермо. Поспешно высадив на берег сицилийские войска, бывшие на его судах, он несколько дней крейсеровал у острова Маритимо. Однако 21 июня, уступая новым просьбам двора и полагая, что достаточно одной эскадры лорда Кейта, чтобы удержать адмирала Брюи, он прекратил свое крейсерство и, взяв с собой опять сэра Вильяма и леди Гамильтон, направился с 18 кораблями к Неапольскому заливу.

Между тем республиканцы воспользовались этим временем: в ночь с 18 на 19 июня они напали врасплох на калабрийцев, занявших набережную Киайя, заклепали целую батарею орудий, взорвали пороховые ящики и привели в смятение весь неприятельский лагерь. Известие об этом произвело в Палермо губительное уныние, и министр Актон в тот же момент написал Нельсону: "Поспешайте в Неаполь. С тех пор, как республиканцы знают о близости французского флота, они делают беспрестанные вылазки, и признаться вам, я боюсь, что положение кардинала не совсем благополучно". Вероятно, кардинал разделял опасения Актона, потому что на другой день после этой первой вылазки он просил капитана Фута прекратить военные действия, и предложил республиканцам условия капитуляции. Республиканцы долго не решались их принять, но наконец 22 июня была заключена капитуляция, которая и подписана за Россию и Турцию начальниками вспомогательных отрядов; кардиналом Руффо и кавалером Мишеру от имени короля Неаполитанского; комендантом замка Санто-Эльмо и кавалером Масса от имени Франции и Парфенопейской Республики. Капитан фрегата "Сигорс" скрепил эту капитуляцию своей подписью. Условия, дарованные республиканцам, были весьма почетны; но выказанная ими энергия и присутствие 25 французских кораблей в Средиземном море не позволяли осаждающим быть слишком взыскательными. Всему гарнизону Кастель-Ново и Кастель-дель-Ово предоставлялось выйти из своих укреплений с распущенными знаменами, с барабанным боем, а потом сесть на суда, снабженные пропускными свидетельствами, чтобы на них отправиться прямо в Тулон. До тех пор, пока в Неаполе не получили бы верных сведений о их прибытии во Францию, архиепископ Салернский, кавалер Мишеру, граф Дилльйон и епископ Авеллинский должны были оставаться заложниками в Санто - Эльмском замке. Неприкосновенность лиц и имущество республиканцев обеспечены. Те из них, которые не захотели бы оставить родину, могли оставаться в Неаполе, и прошлое было бы забыто, как для них, так и для их семейств. Заключенные условия касались не только тех из республиканцев, которые находились в двух фортах, допущенных к капитуляции, но даже и тех, которые со времени открытия военных действий попали в плен. Граф Руво, владевший фортами Чивителла и Пескара в Абруццо, соглашался уступить их кардиналу на тех же условиях, на каких сдались и форты Неаполя. Однако республиканцы, не имея полного доверия к честности или к власти кардинала, потребовали прежде, чтобы капитан Фут обеспечил своей подписью нерушимость трактата. Капитан фрегата "Сигорс" поручился собственным именем и честью Англии. Он нисколько не мог сомневаться в своем полномочии на такое ручательство; оно совершенно оправдывается следующим письмом Нельсона к графу Спенсеру: "Король, - писал Нельсон, - издал прокламацию, в которой поименованы все республиканцы, исключенные из общей амнистии; но всякий, кому Трубридж скажет: Ты прощен! будет прощен уже одним этим словом, будь он самый преступный из мятежников". Поэтому капитан Фут, наследовавший права капитана Трубриджа, разве только из-за самого непонятного упорства мог бы отказать в своем ручательстве трактату, заключенному генеральным викарием королевства.

Действительно, уже заложники были разменены, военные действия прекращены, и на республиканских фортах, равно как на фрегате "Сигорс", уже развевался парламентерский флаг, как вдруг Нельсон показался у входа в залив. Еще не став на якорь, он узнал об условиях, дарованных мятежникам. Известие это поразило его удивлением и досадой, и он немедленно объявил, что ни за что на свете не согласится скрепить это унизительное перемирие. Капитан Фут сигналом получил приказание тотчас же спустить поднятый на форт-брамстеньге его фрегата парламентерский флаг, и 28 июня Нельсон объявил кардиналу Руффо, что он до тех пор не допустит выполнения условий этой капитуляции, пока не получит подтверждение самого короля. Подкрепляемый похвалами сэра Вильяма и леди Гамильтон, он остался с тех пор непоколебим в этом решении. Тщетно кардинал, приехав на корабль "Фудройан", на котором Нельсон имел свой флаг, с энергией защищал дарованное ему его монархом священное право подписать договор; тщетно капитан Фут представлял Нельсону, что когда он скрепил капитуляцию, столь выгодную для мятежников, то он скорее должен был ожидать появления французской эскадры, чем английской; тщетно говорил он ему, что в ожидании такого обстоятельства он не считал себя вправе быть более взыскательным, чем кардинал: Нельсон, отдавая полную справедливость, как он говорил, добрым намерениям капитана Фута, тем не менее не переставал утверждать, что капитан допустил обмануть себя этому "изменнику Руффо, который намеревается составить себе в Неаполе партию, враждебную видам его государя". 28 июня Нельсон избавился от своего беспокойного советника, отправив его в Палермо, с приказанием предоставить свой фрегат в распоряжение королевской фамилии. Однако 26 числа, освободив, сообразно девятому пункту капитуляции, нескольких пленных, в числе которых находились брат кардинала Руффо и десять английских солдат, захваченных в Салерно, республиканцы покинули свое последнее убежище. Они вышли из него, как предписано было в договоре, со всеми почестями и сложили свое оружие на берегу.

Между участниками этих печальных событий был один человек, которому сорок лет верной службы давали наибольшие права на милость короля. Это был семидесятилетний старец, князь Франческо Караччиолло, происходивший от младшей ветви одной из самых благородных фамилий Неаполя. Он долго и с отличием служил в неаполитанской морской службе и командовал кораблем "Танкреди" под началом адмирала Готама. Почтенный благосклонностью своего государя, заслуживший большую популярность Караччиоло в 1798 г. был произведен в адмиралы и снискал уважение и любовь всех английских капитанов в то время, когда английская эскадра, забытая Адмиралтейством, приветствовала как благоприятное событие, появление двух неаполитанских кораблей в заливе Сан-Фиоренцо. Когда королевская фамилия бежала в Палермо, Караччиоло на своем корабле провожал ее и возвратился в Неаполь не прежде, чем получил на это разрешение короля; но вскоре, увлеченный обстоятельствами, он принял командование морскими силами Республики, и не однажды с несколькими плохими канонерскими лодками, которые ему удалось собрать, нападал на английские фрегаты. Нельсон сначала не очень сурово отзывался о безрассудстве, с каким Караччиоло оставил своего Государя, и казалось, готов был допустить, что в душе неаполитанский адмирал не был настоящим якобинцем. Как только капитуляция была подписана, Караччиоло, лучше своих товарищей понимавший дух междоусобий, скрылся в горы. Голову его оценили; один из слуг изменил ему, и 29 июня в девять часов вечера он был привезен на корабль "Фудройан". Капитан Гарди поспешил защитить его от негодяев, его выдавших, которые, прямо на шканцах английского корабля продолжали осыпать его ругательствами, и делать ему оскорбления. Адмирала уведомили о взятии Караччиоло, и пленник был поручен надзору старшего лейтенанта корабля "Фудройан".

Нельсон был в эти минуты под влиянием сильного нервического раздражения. Он чувствовал себя рабом пагубной, неодолимой страсти, которая должна была разрушить его семейное счастье. Нередко в этот период он изображал друзьям свое душевное уныние и желал спокойствия могилы. "Кто прежде видал меня таким радостным, таким веселым, - писал он леди Паркер, едва ли теперь узнал бы меня". Такое состояние души часто бывает предтечей больших преступлений. И действительно, кажется, что под влиянием таких грустных мыслей и сильных внутренних противоречий, сердце наполняется горечью и становится восприимчивее к внушениям злобы и ненависти. Нельсон решился немедленно судить Караччиоло. Приказано было собраться на корабле "Фудройан" военной комиссии под началом графа Турна, командира неаполитанского фрегата "Минерва". В полдень над несчастным старцем произнесен был смертный приговор; ни седины, ни прежние заслуги не могли его спасти.

Как только Нельсону сообщили это решение суда, он отдал приказание, чтобы приговор был выполнен в тот же вечер. Караччиоло присудили быть повешенным на фока-рее фрегата "Минерва". Что побуждало Нельсона так ревностно содействовать планам злобы и низкой мстительности? Прежняя ли настойчивость его, с какой он провозглашал необходимость укрепить королевскую власть сильными примерами? Увлекался ли он усердием, доходившим до фанатизма, или внимал коварным внушениям? Известно только, что сэр Вильям и леди Гамильтон были в этот момент на корабле "Фудройан", что они оба присутствовали при свидании Нельсона с кардиналом Руффо, что они служили переводчиками и принимали деятельное участие в переговорах. Однако можно предполагать, что если бы и не было при Нельсоне подобных советников, то все-таки он не поступил бы иначе. Провозглашенный тогда во всей Европе поборником законной власти, Нельсон был в упоении от собственной своей славы. Рассудок его поколебался среди стольких обольщений и следовал внушению какого-то слепого изуверства. Он всегда оказывал уважение к этому роду мужества, которое называл мужеством политическим, и которое, по его мнению, состояло в принятии смелых и чрезвычайных мер каждый раз, как обстоятельства того требовали. Он гордился своим уменьем принимать в подобных обстоятельствах быстрое и энергичное решение, и хвалился тем, что в случае надобности может быть одновременно и человеком с головой и человеком с характером. Соединяя с этой безрассудной опрометчивостью упорную настойчивость, Нельсон, будучи однажды увлечен на гибельный путь, где должна была помрачиться его слава, уже не хотел отступать.

Несчастный Караччиоло дважды просил лейтенанта Паркинсона, под надзором которого он находился, ходатайствовать за него у Нельсона. Он просил второго суда, он просил, чтобы, по крайней мере, его расстреляли, если уж ему суждено непременно подвергнуться казни. "Я стар, - говорил он, - у меня нет детей, которые бы меня оплакивали, и нельзя во мне предположить сильного желания сберечь жизнь, которая и без того уже должна скоро кончиться; но меня ужасает бесчестный род казни, к какой я приговорен". Лейтенант Паркинсон, передав эту просьбу адмиралу, не получил никакого ответа; он хотел настаивать, хотел сам защищать бедного старика. Нельсон, бледный, молчаливый, слушал его. Внезапным усилием воли он превозмог свое волнение. "Ступайте, милостивый государь, - отрывисто сказал он молодому офицеру, ступайте и исполняйте ваши обязанности". Не теряя еще надежды, Караччиоло просил лейтенанта Паркинсона попытаться упросить леди Гамильтон; но леди Гамильтон заперлась в своей каюте и вышла для того только, чтобы присутствовать при последних минутах старика, тщетно взывавшего к ее человеколюбию. Казнь совершилась как предписал Нельсон, на фрегате "Минерва", стоявшем под выстрелами корабля "Фудройан", и граф Турн рапортовал о ней адмиралу, как бы желая свалить на кого следует ответственность в этом деле. "Честь имею уведомить его превосходительство адмирала лорда Нельсона, - писал он, - что приговор над Франческо Караччиоло был выполнен сообразно предписанию". Тело Караччиоло висело на фока-рее фрегата "Минерва" до заката солнца. Тогда веревка была обрезана, и труп, недостойный погребения, брошен в волны залива. Свершив этот акт жестокости, Нельсон вписал его в свой дневник между прочим, как бы самое обыкновенное обстоятельство.

"Суббота, 29 июня. Ветер тихий. Облачно. На рейд пришли португальский корабль "Рэнья" и бриг "Баллон". Созван военный суд. На неаполитанском фрегате "Минерва" судим, осужден и повешен Франческо Караччиоло".

Какое странное заблуждение заглушало тогда в Нельсоне человеческие чувства? Какое кривое зеркало могло превратить для его взоров это убийство в акт военного правосудия? Кто понуждал его взять в свои руки суд и расправу неаполитанского двора? Кто разрешил ему лишить королевского милосердия старика, которого оно, может быть, пощадило бы? К чему такая опрометчивость, такая пагубная поспешность; к чему это бесполезное убийство? Бесчисленные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы; но этот печальный эпизод более всех прочих омрачает участие Нельсона в неапольских происшествиях. Фокс первый указал Парламенту на эти злоупотребления властью, из-за которых позорное пятно, вследствие беспримерного нарушения доверия, легло даже на Британский флаг. Нельсон чувствовал, куда метил Фокс, и хотел оправдаться, но его друзья задержали и не пустили в ход его оправдания.

"Мятежникам, - говорил Нельсон, - даровано было только перемирие; а всякий договор такого рода может быть прерван по желанию той или другой из договаривающихся сторон. Предположим, что в Неапольский залив пришла бы французская эскадра: неужели французы и мятежники хоть на одну минуту почтили бы заключенные условия? Нет, нет, сказал бы французский адмирал, я пришел сюда не для того, чтобы быть зрителем, но чтобы действовать. Английский адмирал поступил точно так же: он объявил, что прибытие английского или французского флота было происшествием такого рода, что оно разрушало всякий предварительный договор, потому что ни английский, ни французский адмиралы не могли бы оставаться в Неаполе сложа руки. Вследствие этого я предложил кардиналу передать французам и мятежникам от моего и своего имени, что перемирие прервано уже одним тем, что перед Неаполем находится британский флот; что французов не будут считать даже военнопленными, если они через два часа сдадут замок Санто-Эльмо нашим войскам; но что касается мятежников и изменников, то никакая власть не вправе посредничать между ними и их милостивым монархом, и они должны совершенно положиться на его милосердие, ибо никаких других условий им даровать нельзя. Кардинал отказался скрепить эту декларацию своим именем, и я, подписав ее один, отослал к мятежникам. Только после этого они вышли из своих фортов как надлежало мятежникам и как надлежит, надеюсь, всем тем, которые изменят своему королю и своему отечеству - чтобы быть повешенными, или иначе наказанными, по усмотрению их государя".

В глазах лорда Спенсера причины, приведенные Нельсоном в свое оправдание, казались столь же чисты и безукоризненны, сколь были успешны принятые им меры.

XXI. Возвращение королевской фамилии в Неаполь. Прибытие Нельсона в Ярмут 6 ноября 1800 года

Еще в апреле месяце 1799 г. Трубридж, относясь с усердием к делу неаполитанской монархии, хотел чтобы Фердинанд IV лично возвратился в Неаполь; но Нельсон лучше знал короля обеих Сицилий. "Откуда у вас берутся такие идеи? - писал он Трубриджу, - народ, преданный королю, непременно взялся бы за оружие, и король с необходимостью должен был бы стать во главе своих подданных, а что касается этого - я вам ручаюсь, что он на это ни за что не согласится". Итак, в то время как нужно было сражаться, чтоб возвратить себе королевство, Фердинанд IV находился в отдалении от своей столицы. Он должен был туда возвратиться для того только, чтобы подать знак к новым беспорядкам. Оставив королеву в Палермо, Фердинанд IV 5 июля прибыл в Неаполь на неаполитанском фрегате, в сопровождении английского фрегата "Сигорс". Все, чего мог добиться от него капитан Фут, и то уже как милости за свои личные заслуги, это - утверждение капитуляции Кастелламаре. Та же, которую заключили с гарнизонами Кастель-Ново и Кастель - дель-Ово, была отвергнута королем и сокрушена последовавшим манифестом.

Между тем как все это происходило в Неаполе, союзные войска в соединении с десантным отрядом, высаженным с английских кораблей, овладели Санто-Эльмским замком, и освободили заложников - последнюю надежду республиканцев. Вслед за тем они осадили Капуа и Гаэту. Но в этот момент лорд Кейт вышел из Средиземного моря в погоню за адмиралом Брюи и звал эскадру Нельсона на защиту Минорки, которой угрожала опасность от оставшихся в Картахене испанских кораблей. Несмотря на предписания лорда Кейта, Нельсон не хотел оставить берегов Италии прежде, чем не возвратит все государство королю, который пожаловал его герцогом Бронтским. Хотя на Минорку не произведено было никакого нападения, однако Адмиралтейство строго порицало Нельсона за его неповиновение лорду Кейту. Притом в Англии все знали, до какой степени Нельсон был подчинен влиянию неаполитанского двора.

Как только Гаэта и Капуа сдались, Нельсон, встревожась своим небрежением к участи Минорки, послал большую часть своей эскадры к Порт-Магону, а сам с королем Фердинандом воротился в Палермо. В то время все главные деятели Республики - генерал Скинани, Спано, Масса и Элеонора Фонсека были уже казнены. Этторе Караффа, Габриеле Мантонэ, Доменико Чирилло, маркиза Сан-Феличе последовали за ними на виселицу, уже после отправления короля. Агенты, которым король передал свою власть, жестоко мстили за непризнание его прав. В несколько месяцев их страшное усердие пролило более крови и стоило более слез, чем сама междоусобная война. Не внимая никаким мольбам, Фердинанд подписывал их ужасные постановления: "Король в душе превосходный человек, - писал Нельсон, - только трудно заставить его в чем-нибудь переменить мнение. Не понимаю, почему манифест о всеобщем прощении, подписанный уже три месяца тому назад, еще не обнародован?.. Нельзя же однако отрубить голову целому королевству, будь оно все составлено из мятежников". Наконец эти наказания приняли такие размеры, что сам капитан Трубридж, корабль которого Нельсон оставил в Неаполе, начал бояться, не слишком ли далеко зашло правительство в возмездии. А между тем, капитан Трубридж, как сам он выражался, "имел сердце не более нежное, чем другие".

Правительственный комитет, учрежденный Фердинандом в Неаполе под названием Королевской Юнты, несмотря на дарованные ему полномочия, не совсем еще был удовлетворен. Он настоятельно требовал удаления кардинала Руффо, утверждая, что кардинал был только помехой к скорейшему восстановлению порядка. Король тогда не имел времени разбирать подобные требования, и юнте пришлось отстранить своими средствами препятствия, чинимые ей кардиналом. Должно быть, она в этом совершенно преуспела, потому что через месяц после отъезда короля в Палермо, Трубридж писал Нельсону, что до 40000 семейств оплакивают каждое хоть одного родственника, заключенного в темницу. "Пора, писал он, - обнародовать всеобщее прощение. Я говорю это не потому, что я думаю, что уже довольно примеров; но судопроизводство здесь так мешкотно, что вместе с преступниками и невинные трепещут при мысли, что им придется так долго ждать приговора в темнице. Имения якобинцев продаются здесь по самой низкой цене, а покупают их, по большей части, королевские агенты".

Трубридж был связан с Нельсоном тесной и искренней дружбой. Он был человек суровый, но благородный и пользовавшийся в английском флоте заслуженным уважением. Нельсон имел к нему полное доверие, и позволял ему в отношении к себе такую откровенность, какой бы он ни за что не потерпел в другом. Как только французы очистили Рим и Чивита-Веккию, - последние пункты, занимаемые ими в Италии, - Трубридж был послан осаждать Мальту. Он всем сердцем желал увлечь с собой Нельсона и оторвать его от обольщений двора.

"Простите мне, милорд, мою откровенность, - писал он ему, - поверьте, что только искреннее мое уважение к вашей особе дает мне смелость говорить вам о таком предмете. Я знаю, что вы не находите никакого удовольствия в карточной игре. Зачем же вы жертвуете вашим здоровьем, вашим благосостоянием, склонностями, деньгами, словом всем среди этого гнусного вертепа?.. Вы не знаете, милорд, и половины того, что происходит, и того, что об этом говорят. Я уверен, что если бы вы знали, как страдают от этого ваши друзья, вы бросили бы все эти ночные увеселения. Везде только и слышно, что об оргиях Палермо. Умоляю вас, бегите из этого края! Я желал бы, чтоб перо мое могло выразить все, что я чувствую: я уверен, что вы, не колеблясь, уступили бы моим просьбам... Повторяю вам, милорд, что только искреннее уважение к вашему характеру дает мне силы добровольно подвергаться вашему неудовольствию. Меня понуждают к тому выгоды нашего Отечества. Я проклинаю день, в который мы поступили на службу Неаполитанскому правительству. Вспомните, милорд, что у этих людей нет репутации, которую бы они могли потерять, как мы нашу. Конечно, наш народ справедлив, но он и строг, и я чувствую, что мы скоро утратим то немногое, что мы заслужили в его мнении".

Действительно, в Англии начинали уже гласно осуждать поведение адмирала Нельсона. Вице-адмирал Гудалл, один из его самых старинных друзей, писал ему: "Говорят, любезный мой лорд, что вы уподобились Ринальдо в объятиях Армиды, и что нужна вся твердость Убальдо и его товарища, чтобы исторгнуть вас из очарования". Слухи эти сделались наконец так гласны, что леди Гамильтон сочла нужным сама на них отвечать. Лицемерные жалобы ее адресовались прежде всех к бывшему ее любовнику, сэру Чарльзу Гревиллю, племяннику сэра Вильяма Гамильтона.

"Мы более счастливы и согласны, чем когда-нибудь, - писала она ему 25 февраля 1800 г., - несмотря на все возгласы гнусных якобинских журналов, которые так завидуют славе лорда Нельсона, сэра Вильяма и моей. Лорд Нельсон в полном смысле слова великий и добродетельный человек, и вот чего мы дождались за наши труды и пожертвования. За то, что мы потеряли наше здоровье, служа делу справедливости, нужно теперь, чтоб тайно чернили наше доброе имя. Сперва говорили, что сэр Вильям и лорд Нельсон дрались на дуэли - а они живут как братья. Потом утверждали, что мы играли и проиграли: я вам клянусь честью, что лорд Нельсон никогда не играет. Прошу вас, будьте так добры, обличите эту низкую клевету. Сэр Вильям и лорд Нельсон над этим смеются, но меня это задевает, хотя меня осуждают и они, и сама королева за то, что я однажды вздумала этим оскорбиться".

Между тем адмирал Кейт, возвратясь в Средиземное море, расположился крейсерством перед Мальтой, и Нельсон принужден был к нему присоединиться. На пути своем, покуда Кейт блокировал Мальту, он встретил корабль "Женерё", избежавший поражения при Абукире{46}. Настигнутый двумя кораблями и одним фрегатом, "Женерё" принужден был сдаться, и храбрый контр-адмирал Перре лишился жизни в этом сражении. Щепой ранило его в левый глаз, но несмотря на это, он не согласился сойти сверху. "Ничего, друзья мои, ничего, - говорил он окружавшим его матросам, - делайте ваше дело". Лицо его было все в крови, а он продолжал еще отдавать приказания; но новое ядро оторвало ему правую ногу. Он упал без чувств на палубу, и через несколько минут скончался. Нельсон привел "Женерё" к Мальтийской эскадре{47}.

Вскоре лорду Кейту нужно было спешить в Генуа, где Массена с таким геройством защищался против австрийской армии. Он сдал Нельсону блокаду острова Мальты, который, впрочем, можно было считать уже взятым с тех пор, как туда перевезли из Мессины часть бригады генерала Грэма. Удаленный таким образом от неаполитанского Двора, Нельсон не переставал жаловаться на свое здоровье и просил лорда Кейта, чтобы тот позволил ему возвратиться в Палермо. Тщетно тот представлял ему необходимость держать силы как можно сосредоточеннее; тщетно Трубридж твердил, что Мальта скоро должна сдаться, что там стоят на рейде единственные суда, оставшиеся после Абукирского сражения. "Послушайте совета друга, не возвращайтесь теперь в Сицилию, говорил он ему, - вам неприятно, может быть, находится под парусами? Что ж, оставьте "Фудройан", пересядьте на "Куллоден", который может оставаться на якоре, возьмите на себя распоряжение действиями осады вместе с нашим генералом". Но Нельсон ничего не хотел слушать; в это время он, как Антоний, не жалея, принес бы целый мир в жертву своей страсти. В марте месяце 1800 г. он, несмотря на запрещение лорда Кейта, возвратился в Палермо, а во время его отсутствия "Гильом-Тель", попытавшись прорваться сквозь эскадру, был атакован двумя кораблями и одним фрегатом и, после геройского сопротивления, взят. Нельсон старался утешиться в том, что упустил этот случай довершить свое торжество. "Благодарю Бога, - писал он лорду Кейту, - что мне не пришлось участвовать в этой славной встрече: конечно уже не мне желать похитить хоть один листок из лаврового венка наших храбрых моряков".

Несмотря на свое неодолимое влечение к Палермо, Нельсон должен был, однако, показаться перед Мальтой. Он отправился туда, взяв с собой сэра Вильяма и леди Гамильтон, и потом еще раз оставил свое крейсерство, чтобы отвезти их обратно в Сицилию. Наконец, сэр Вильям отозван был в Англию, и Нельсон выпросил себе позволение последовать за ним. Тогда-то услышал он от первого лорда Адмиралтейства, графа Спенсера, следующие строгие слова: "Я желал бы, милорд, чтобы ваше здоровье позволило вам остаться в Средиземном море; но я думаю, и мое мнение согласно с мнением всех друзей ваших, что вы скорее поправитесь в Англии, чем оставаясь в бездействии при иностранном дворе, как бы ни были вам приятны уважение и благодарность, внушенные там вашими заслугами".

10 июня 1800 г. Нельсон отправился из Палермо на корабле "Фудройан". Королева неаполитанская, которой нужно было ехать в Вену, сэр Вильям и леди Гамильтон находились на том же корабле. В Ливорно они вместе оставили корабль и проехали до Анконы берегом, несмотря на опасности встретить какой-нибудь отряд французской армии, уже победившей при Маренго. В Анкоре сели они на русский фрегат, на котором сделали переход до Триеста и, наконец, прибыли в Вену. В Вене королева осталась, но Нельсон, сэр Вильям и леди Гамильтон продолжали свой путь через Гамбург и 6 ноября прибыли в Ярмут. Там победитель при Абукире встречен был теми почестями, какие внезапно изобретает народный энтузиазм, - почестями, впрочем более лестными для него, чем все официальные отличия. Все путешествие его от Ярмута до Лондона было непрерывным торжеством. Толпа от чистого сердца, из глубины души приветствовала своими восклицаниями израненного героя, который в продолжении восьми лет сражался постоянно в первых рядах, и предприимчивого начальника, смелость которого увенчалась таким успехом. Другие, высшие классы общества, хотя и присоединяли свои рукоплескания к общему восторгу, но тем не менее, их более развитое чувство деликатности осуждало уже заблуждения и соблазн частной жизни воина, ослепленного счастьем. Сэр Вильям и леди Гамильтон не расставались с Нельсоном до самого Лондона. Эта чета расположилась под той же кровлей, где леди Нельсон и почтенный отец адмирала ждали возвращения супруга и сына. Не прошло трех месяцев после этого нетерпеливо ожидаемого возвращения, и Нельсон, увлекаемый своей безрассудной страстью, отталкивает от себя жену, которую прежде так нежно любил. "Беру Небо в свидетели, - писал он ей, - что нет ни в вас, ни в вашем поведении ничего такого, что я мог бы судить или принять предлогом к раздору". Таково было его прощание, благородное, но и жестокое по своей откровенности. В это время Нельсон и Коллингвуд встретились в Плимуте. Произведенный в чин вице-адмирала синего флага, Нельсон 1 января 1801 г. поднял свой флаг на корабле "Сан-Джозеф". Контр-адмирал Коллингвуд имел свой на корабле "Барфлёр". С того дня, как эти два друга разделили с капитаном Трубриджем славу Сан-Винцентского дня, они перестали идти рука об руку на пути к славе и счастью. Обстоятельства были благоприятнее для честолюбивого рвения Нельсона, чем для молчаливой, бескорыстной преданности Коллингвуда. Первый, пэр Англии, имел европейское имя, - место второго еще не было отмечено в истории; однако из этих двух людей тот, чья участь была завиднее, был наиболее достоин сожаления. Он стяжал величие и известность, но утратил душевное спокойствие.

Конец первой части.

Часть II.

1801-1805

I. Морские силы северных держав

В то время как Нельсон возвратился в Лондон, северные державы, соединенные общим негодованием, поручили грозному покровительству России слишком долго непризнаваемое достоинство второстепенных флотов и интересы нейтральных государств, глубоко оскорбленных притязаниями Британского кабинета. Предсказание Нельсона сбылось: "Англия, имевшая к началу войны всю Европу своей союзницей, теперь была во вражде со всей Европой". Франция противопоставляла ей военные силы Пруссии и испанский флот, а Россия преградила англичанам все сношения с материком, заперев для них порты от берегов Невы и до устья Эльбы. Документы, собранные Британским Адмиралтейством, показывали союз нейтральных государств истинно в грозном виде. Из этих документов видно, что Россия имела в то время 82 линейных корабля, Дания - 23, а Швеция - 18; но чтобы иметь о силах этих флотов точное представление, нужно числа несколько уменьшить. В 1801 г. Россия имела только 61 корабль, готовый идти в море. Половина этого флота, находившаяся в Средиземном и Черном морях, составляла эскадру, совершенно отдельную от Балтийского флота. Последний, состоявший из 31 корабля, был рассеян и удерживаем льдами в Кронштадте, Архангельске и Ревеле; но и из этих судов не более как 20 кораблей были в состоянии вступить в боевую линию. Русский флот, сделавший в течение полустолетия такие огромные успехи, в то время был известен только своими сражениями с турками и шведами и с трудом мог бы бороться с англичанами.

Между тем шведский король своим личным присутствием торопил в Карлскроне вооружение 11 кораблей, а 10 датских, изготовленных в Копенгагене, ожидали только прибытия матросов из норвежских портов, чтобы выйти в море. Конечно, этим эскадрам нужно было бы долго учиться, чтобы достичь до той точности в движениях, того совершенства в мелких подробностях, какими отличались английские эскадры; но этот недостаток они легко искупали лучшим составом корабельных команд. Коммерция нейтральных государств, за которую теперь вооружались северные державы, с 1793 г. развилась чрезвычайно, и должна была приготовить большое число моряков. Конечно, торговля Англии развивалась в той же прогрессии и в то время занимала до 19000 судов; но, принужденная охранять себя на стольких пунктах и быть готовой к борьбе с такими грозными противниками, Англия, чтобы собрать в своем морском народонаселении матросов в достаточном числе, как для торгового мореплавания, так и для укомплектования 472 военных судов, принуждена была прибегать к самым решительным мерам. Не довольствуясь тем, что набирала себе команды на улицах, вооруженной рукой, она сажала на свои суда бродяг всех наций и заключенных из тюрем{48}. Она надеялась, что непоколебимая дисциплина укротит эти непокорные характеры, и приучит их к морю. Следствием такой неосмотрительной доверчивости были возмущения, которые с трудом можно было подавлять. С 1794 по 1801 г. потери и частые побеги лишили английский флот более 40000 человек.

Деятельная торговля Дании и Швеции остановилась на время, и эти два государства могли набирать экипажи для военных судов в своем упраздненном на время купеческом флоте, из матросов, привыкших к самому трудному плаванию в мире. Таким образом, экипажи их эскадр имели бы неоспоримый перевес над экипажами английских кораблей. Кроме того, эти эскадры, если бы англичане осмелились преследовать их в Балтике, имели бы над неприятелем огромное преимущество, плавая в опасном море, которое было им совершенно знакомо; а если бы им удалось еще соединиться с русской эскадрой, находившейся в Ревеле, то в целом они составили бы флот из 30 или 35 кораблей, перед которым легко могло бы исчезнуть то очарование, которое так долго составляло главную силу Британского флота. Но граф Сент-Винцент, который со вступлением министерства Аддингтона заменил в Адмиралтействе лорда Спенсера, привык хладнокровно смотреть на морские коалиции и рассчитывал на недостаток согласия, почти всегда ослабляющий подобные союзы. Он решил не обращать внимания на печальные предсказания, которыми встретили проект большой экспедиции в Балтийское море, - проект, завещанный еще Питтом, - и положил поразить этот союз прежде, нежели весна очистит русские и шведские порты и даст возможность соединиться всем трем эскадрам. В исходе февраля 1801 г. он заступил место лорда Спенсера, и первым делом его было отправить ко флоту, собранному в Ярмуте, повеление вступить под паруса и идти в Зунд.

II. Появление английской эскадры в Балтийском море 30 марта 1801 года

17 января Нельсон поднял свой вице-адмиральский флаг на 110-пушечном корабле "Сан-Жозеф". Он надеялся занять место лорда Кейта в Средиземном море, а между тем, чтобы заглушить угрызения совести и избежать домашних неудовольствий, которые навлек на себя, поспешил вступить под начало графа Сент-Винцента, командовавшего тогда Ламаншской эскадрой. Вскоре, то есть еще до падения правительства Питта и назначения графа Сент-Винцента первым лордом адмиральства, Нельсон попал под командование другого адмирала, сэра Гайд-Паркера, которому поручили главное начальство в Немецком море. Лорд Спенсер, готовивший эту эскадру для Балтийской экспедиции, конечно, понимал, что из всех английских адмиралов один лишь Нельсон может упрочить успех такого опасного предприятия; но причуды и странности великого моряка произвели слишком неприятное впечатление. Адмиралтейство не один раз уже испытало прихоти Нельсона, не раз уже страшилось за него, а потому сочло нужным подчинить уму более зрелому и дисциплинированному его необузданное мужество и несокрушимую храбрость. Притом уважение, вообще оказываемое в Англии прежним заслугам, заглаживало то, что подобная мера могла оскорбить человека, стоявшего уже так высоко в общем мнении. Нельсону очень искусно передали намерение лорда Спенсера, и он, по-видимому, охотно подчинился такому распоряжению. 12 февраля он пересел на 98-пушечный корабль "Сент-Джордж", отправился в Портсмут, чтобы торопить снаряжение 7 линейных кораблей, и в первых числах марта пришел с этим отрядом в Ярмут, где его ждал Гайд-Паркер.

В эту эпоху у англичан вице-адмиральский флаг поднимался не иначе, как на трехдечном корабле: это было одно из тех правил официального этикета, которых англичане держались во все времена. Таким образом, желание устроить адмиралам приличное помещение было одной из главных причин, по которым в английском флоте сохранилось большое число этого рода кораблей, тяжелых и огромных, неповоротливость и медлительность которых в ходу Нельсон так часто проклинал. Из 104 кораблей, вооруженных в Англии, было, по крайней мере, 18 трехдечных. Около Бреста находилось 13 таких кораблей, но несмотря на это, Адмиралтейство назначило только 2 в эскадру Немецкого моря: "Лондон", под флагом адмирала Паркера, и "Сент-Джордж", на котором находился вице-адмирал Нельсон. Контр - адмирал Грэвс имел флаг на 74-пушечном корабле "Дифайянс". Так как с глубоко сидящими кораблями трудно было пройти отмели Зунда, то к 11 74-пушечным кораблям, составлявшими ядро этой эскадры, присоединили еще 5 64-пушечных и 2 50-пушечных. Десантное войско, состоявшее из 49-го пехотного полка, двух легких рот и отряда артиллерии, посадили на одну из дивизий этого флота. Число всех судов, собранных под начальством адмирала Гайд-Паркера, включая фрегаты, бомбардирские суда и брандеры, представляло в итоге 53 вымпела.

За 15 дней до снятия флота с якоря дипломатический агент, Ванситтарт{49} был отправлен в Копенгаген. Секретные инструкции уведомляли сэра Гайд-Паркера о цели этого посольства и предписывали ему, в том случае, если переговоры примут благоприятный оборот, немедленно идти в Ревельскую бухту, атаковать и разбить эскадру из 12 кораблей, стоявшую на этом рейде, и потом, не теряя времени, идти на Кронштадт. Английское министерство справедливо почитало Россию душой коалиции и не колебалось безотлагательно начать против этого государства военные действия. Что же касается Дании и Швеции, то английское министерство рассчитывало на их слабость и, полагая, что одной угрозы бомбардирования будет достаточно, чтобы отделить Данию от союза, предписало сэру Гайд-Паркеру: "Расположить свои силы таким образом, чтобы Швеция, принужденная следовать примеру Дании, могла найти в самой значительности их достаточный предлог к согласию на мирные предложения". "Если Густав IV, как на это надеялись, решится один или вместе с Данией возобновить прежние договоры с Англией, то первой обязанностью адмирала, командующего в Балтике, будет защищать Швецию от нападения и гнева России". И так министерство Аддингтона, составляя эти инструкции то есть 15 марта 1801 г., не сомневалось в отступлении от союза этих двух второстепенных государств, а следовательно, отправляя сильную эскадру в Балтийское море, имело главной целью нанести смертельный удар русскому флоту и поразить в самое сердце державу, почитавшую себя в безопасности от всей Европы. Дерзкое предприятие, на которое Англия посылала свои флоты и на которое Франция, еще менее счастливая, должна была со временем послать свои армии.

Чтобы вполне оценить это новое усилие английского флота, нужно иметь ясное понятие о различных природных препятствиях, которые на самом театре военных действий могли осложнить намерения Адмиралтейства. Три пролива: Зунд, Большой Бельт и Малый Бельт, соединяют Немецкое и Балтийское моря два опасных бассейна, разделенные полуостровом Ютландией, который простирается от устья Эльбы до 58 градуса широты. Для того, чтобы попасть в Балтику, нужно прежде войти в Скаге-Рак - пролив, обильный кораблекрушениями; потом, обогнув северную оконечность Ютландии, идти к югу через Каттегат и, наконец, в том месте, где острова Зеландия и Фиония наполняют собой промежуток оставшийся между Ютландией и Швецией, избрать один из трех узких проходов, которые извиваются между этими препятствиями. Из этих трех проливов один можно назвать непроходимым: это Малый Бельт опасный и узкий лабиринт, прорытый природой между островом Фионией и Ютландским берегом. Большой Бельт - извилистый канал, разделяющий острова Зеландию и Фионию, простирается почти на 150 миль{50} и представляет для плавания такие препятствия, которые англичане еще не имели случая преодолевать {51}. Третий пролив - Зунд - безопаснее других, и служит обыкновенным путем для всех судов, идущих в Балтику (план № 5). Он заключается между островом Зеландией, на котором стоит Копенгаген, и южной оконечностью Швеции. Этот пролив долго почитался ключом к Балтийскому морю, и теперь еще пошлина, которую собирает Дания с судов, проходящих Зундом, насчитывает ежегодно до 4000000 франков{52}. Над входом в пролив господствует замок Кронборг, служащий в одно и то же время дворцом, крепостью и государственной тюрьмой. Этот замок находится от шведского берега на расстоянии 4142 метров. Далеко выдающийся мыс, на котором он построен, и его укрепления и башни, скрывают частью от взоров красивый городок Эльсинор. Но едва вы минуете последний бастион этого величественного здания, построенного по чертежам Тихо-Браге, как Эльсинор открывается разом, со своими обширным и спокойным рейдом, оживленный вид которого еще резче подчеркивает пустынное однообразие шведского берега, где у подошвы горы, на низменности, открытой для северных ветров, печально расположился маленький город Гельсинборг, примечательный только живописными развалинами своей старинной башни. Остров Гвеен, со своими беловатыми берегами, занимает середину пролива, быстро расширяющегося к югу от Эльсинора. Далее, в 22 милях от Кронборга оказываются высокие шпицы Копенгагена и острова Сальтгольм и Амагер. Первый лежит ближе к шведскому берегу, а второй соединяется со столицей Дании двумя широкими мостами. За этими островами Зунд сливается с Балтийским морем.

Вблизи острова Сальтгольма, на шведском берегу, напротив Копенгагена, возвышается город Мальмё. Города эти находятся один от другого на расстоянии 15 миль, а между ними остров Сальтгольм образует два пролива: один отделяет его от шведского берега, а другой от зеленеющего низменного острова Амагера, почти смежного с Копенгагеном. Этот второй пролив разделяется в свою очередь на два прохода песчаной банкой в три мили длины, называемой Миддель-Грунд, на которой самая большая глубина не бывает более 5 м. Это датские Фермопилы. Западный проход, называемый Королевским фарватером, заключается между Миддель-Грундом и Копенгагеном, которому служит рейдом, а восточный отделяет эту столицу от острова Сальтгольма и носит название Большого, или Голландского фарватера. Оба прохода простираются с севера на юг, и проходимы для самых больших судов. К несчастью, канал, который они образуют, соединяясь за Миддель-Грундом, усеян в конце многими песчаными банками, и большие суда не иначе могут входить в него, как уменьшив свое углубление{53}. Быстрые течения, большей частью следующие по направлению ветра, еще более затрудняют плавание в этом опасном месте. Таким образом, Зунд служит кратчайшим и обыкновенно избираемым путем для купеческих судов, идущих в Балтийское море, или для флота, который не захотел бы миновать Копенгаген; но корабли первого ранга встречают немного южнее этого города препятствия, которые можно преодолеть только при помощи больших усилий.

Таковы были трудности, с которыми надлежало бороться эскадре сэра Гайд-Паркера. Она вышла из Ярмута 12 марта 1801 г. и 18 была уже в виду высоких берегов Норвегии. Сильный шторм разбросал ее при входе в Скагеррак, подверг корабль "Россель" большой опасности и выбросил один бриг; так что адмирал Паркер, чтобы собрать свои суда принужден был 12 марта стать на якорь при входе в Зунд. Здесь, 23 марта с ним соединился фрегат "Бланш", на котором вместе с Ванситтартом, возвращавшимся из Копенгагена, находился поверенный в делах английского правительства при датском дворе Друммонд. Английские требования были отвергнуты, и потому прежде, чем начать действовать против русских, надлежало выбить из союза Данию. Приготовления к защите Копенгагена произвели на английского дипломата впечатление, которое перешло к сэру Гайд-Паркеру. По словам Ванситтарта, Королевский фарватер был непроходим с северной стороны. Вход был защищен фортом Трекронер, построенным на сваях, и назначенным защищать вместе с цитаделью гавань, в которой датчане укрыли свой флот. Форт Трекронер был вооружен 30 орудиями 24-х фунтового калибра, 38 36-фунтовыми орудиями и одной 96-фунтовой каронадой; а для подкрепления его поставили два старых разоруженных корабля: "Марс" и "Элефантен". Таким образом, Копенгагену могли угрожать только с южной стороны Королевского фарватера; но и здесь еще встречались грозные препятствия, потому что датчане прикрыли свою столицу длинным фронтом старых кораблей и блокшифов, вооруженных 628 орудиями, с 4849 человеками экипажей. Эта линия, поставленная на шпрингтах, на расстоянии 1600 м впереди береговых батарей, оставляла между собой и Миддель-Грундом проход шириной в 500 м и глубиной около 12 м. Не прежде, как устранив эти первые препятствия, возможно было угрожать бомбардированием городу, и тем восторжествовать над сопротивлением Дании.

Однако все эти приготовления не могли совершенно успокоить жителей Копенгагена, когда они узнали о появлении адмирала Паркера у входа в Зунд и особенно о присутствии Нельсона на английской эскадре. Знаменитый историк Нибур, бывший грустным очевидцем этих важных происшествий, свидетельствует нам в своей переписке с друзьями о моральном могуществе одного имени Нельсона. 24 марта он писал к г-же Гельснер: "Мы ожидаем, что наша линия обороны будет подвержена грозным нападениям: Нельсон находится в неприятельском флоте, и конечно, при этом случае он употребит ту же энергию, какую уже столько раз выказал прежде, в других обстоятельствах".

Но беспокойство датчан нельзя было назвать отчаянием. Они знали, что помощь шведского флота, обещанная ко 2 апреля, придет слишком поздно; что русский флот не может освободиться из льдов Финского залива; и решась, несмотря на это не отлагаться от союза, положили мужественно защищать свою столицу. В тот день, когда узнали о появлении английской эскадры в Каттегате, в Копенгагене более 1000 человек добровольно записались в солдаты. Все сословия выказали одинаковый патриотизм, одинаковое самоотвержение. Один университет поставил корпус из 1200 молодых людей цвет Дании, и в продолжении нескольких дней Копенгаген представлял собой дивное зрелище: народ, одушевляемый одной мыслью, собрался вокруг своего принца, чтобы отразить вторжение чужеземцев.

Ванситтарт уже дал знать в Англию о неудачном результате начала переговоров, и там с беспокойством ожидали известий с флота. "Я совершенно уверен в Нельсоне, - говорил лорд Сент-Винцент своему секретарю, - и был бы совершенно спокоен, если бы ему можно было поручить главное руководство; но я менее доверяю адмиралу Гайд-Паркеру, который еще не имел случая себя выказать". Назначая Нельсона под команду к другому адмиралу, Адмиралтейство имело причины более важные, нежели старшинство по службе; но ясно было, что с окончанием переговоров Нельсон естественным образом займет первое место. В письме своем из Ярмута к графу Сент - Винценту, Нельсон говорит, что при мысли о темных ночах и льдах Балтийского моря он не чувствует, подобно Паркеру, того нервического беспокойства, которое всегда увеличивает в наших глазах опасность. И точно, по своему энергическому темпераменту Нельсон был совершенно чужд подобным ощущениям. Он давно уже сожалел о напрасных проволочках, которые дозволили датчанам привести свою столицу в оборонительное положение. Нередко в Портсмуте, спеша с вооружением своих кораблей, он говорил друзьям: "Время - вот наш лучший союзник! Сохраним же, по крайней мере, его, если уже все другие союзники нас оставили. Что ни говорите, а на войне все от него зависит; каких-нибудь пяти минут довольно, чтобы предопределить победу или поражение". При входе в Зунд сэр Гайд-Паркер спрашивал совета Нельсона, и тот более чем когда-либо настаивал, чтобы скорее было предпринято решительное действие. В этот год зима была очень легкая, и если бы русские корабли, находившиеся в Ревеле, успели выйти в море, то англичанам пришлось бы, может быть, действовать против Копенгагена в виду наблюдательной эскадры из 15 или 20 кораблей, которая легко взяла бы перевес над судами, уже наполовину покалеченными. Что же касается планов входа в Балтику, то Нельсон находил, что все они исполнимы. В проходе через Большой Бельт он видел еще ту выгоду, что можно было, не медля, отделить часть флота против русской эскадры. Но он все-таки настаивал, чтобы не теряли ни минуты и чтобы для начала действий непременно воспользовались первым попутным ветром. Никогда Нельсон не был так велик, как в этих трудных обстоятельствах. Корабль "Инвинсибль", посланный из Англии с контр-адмиралом Тотти для усиления Балтийской эскадры, разбился на одной из банок Немецкого моря, и это страшное происшествие, стоившее жизни 400 человекам, показалось англичанам дурным предзнаменованием. Лоцманы, привезенные из Англии, страшась вести линейные корабли в тех местах, где они плавали только на купеческих судах, не переставали указывать на каждом шагу на новые опасности и неодолимые преграды. Нельсон находил ответы на все и, веруя в свое счастье, оставался спокоен среди этих опасений.

Наконец, 26 марта адмирал Паркер решился сняться с якоря. Он пошел к Большому Бельту, но, пройдя несколько миль вдоль северного берега Зеландии, уступил советам начальника своего штаба, капитана Отвея, и решил идти через Зунд. Перед закатом солнца флот стоял уже опять на старом месте. Адмирал Паркер, все еще колебавшийся, послал на другой день спросить коменданта Кронборгского замка, имеет ли он приказание не пропускать английский флот. Ответ этого офицера был таков, какого Паркер должен был ожидать. "Как солдат, я не могу вмешиваться в политику, - сказал комендант, - но и не могу допустить, чтобы флот, намерения которого мне неизвестны, прошел безнаказанно мимо пушек моей крепости".

Таким образом, английская эскадра принуждена была готовиться идти на прорыв. 30 марта, на рассвете, пользуясь ровным норд-норд-вестовым ветром, она снялась с якоря и построилась в линию баталии. Нельсон оставил свой тяжелый трехдечный корабль и поднял флаг на 74-пушечном корабле "Элефант". Он командовал авангардом; адмирал Паркер был в центре, контр-адмирал Грэвс в арьергарде. Накануне капитан Моррей на корабле "Эдгар" стал с бомбардирскими судами и канонерскими лодками по северную сторону Кронборга и по первому выстрелу датчан начал бомбардировать замок. Если бы оба берега пролива были одинаково вооружены орудиями большого калибра, то англичане, принужденные проходить в полутора километрах от неприятельских батарей, без сомнения, понесли бы сильный урон; но задержать их было бы невозможно, ибо есть примеры, что эскадры, гораздо менее значительные, чем та которой командовал Паркер, прорывались через проливы более опасные, нежели Зунд{54}. Но ни одно ядро не было пущено с шведского берега; там не существовало и признака батареи. Английский флот придержался к этому берегу и таким образом прошел совершенно вне выстрелов Кронборга, вскоре перестав даже на них отвечать. Ядра крепости ложились более нежели в 150 м от английских судов, которые, безнаказанно придерживаясь к шведскому берегу, в полдень подошли к острову Гвеену, и стали на якорь в 15 милях от Копенгагена. Отряд капитана Моррея, бросив издали множество бомб в крепость и в Эльсинор, также снялся в якоря, и прошел пролив вслед за флотом, вне выстрелов неприятеля. В этот день англичане потеряли только несколько матросов, убитых осколками 24- фунтовой пушки, которую разорвало на корабле "Изис". Со стороны датчан было 2 убитых и 15 опасно раненых бомбами флотилии; но выстрелы Кронборга возвестили Копенгагену, что он должен готовиться к новым жертвам.

III. Сражение при Копенгагене 2 апреля 1801 года

Адмирал Паркер хотел лично проверить меры, принятые для защиты Копенгагена, и потому, лишь только флот стал на якорь, он вместе с Нельсоном и контр-адмиралом Грэвсом пересел на одно из своих легких судов, и направился к городу, чтобы лично осмотреть его способы обороны. Этот осмотр доказал адмиралу, что донесения Ванситтарта нисколько не преувеличены, и в тот же вечер на корабле "Лондон" был созван военный совет. Трудно было составить такой план атаки, чтобы при его исполнении суда не подвергались большой опасности. Нельсон окончил все споры, объявив, что с 10 кораблями он берется исполнить это опасное предприятие. Адмирал Паркер, проявлявший в течение целой кампании самое полное самоотвержение, не поколебался принять предложение своего подчиненного и даже сам прибавил два 50-пушечных корабля к эскадре, которую просил у него Нельсон. Невозможность атаковать Копенгаген с северной стороны Королевского фарватера была доказана, а потому в совете решили, что Нельсон с 12 кораблями, 5 фрегатами и со всей флотилией канонерских лодок, бомбардирских судов и брандеров спустится Голландским фарватером до острова Амагера и там переждет, пока южный ветер не позволит ему войти в Королевский фарватер с юга. Адмирал Паркер с 8 кораблями должен был стать на якорь с северной стороны фарватера, чтобы действовать во фланг батареи Трекронер, а главное, чтобы иметь возможность прикрыть те из судов Нельсона, которые, получив повреждения, будут принуждены выйти из линии. Действительно, этим судам, выходя из линии, пришлось бы идти мимо батарей, защищавших пролив с севера, а в этом-то и заключалась наибольшая опасность предприятия.

В ночь, предшествовавшую экспедиции, Нельсон сам промерил глубину около Мидель - Грунда, а датчане, по непростительному недостатку бдительности, не тревожили его во время этой работы. На другой день, в час пополудни, эскадра, имея в голове фрегат "Амазон", под командой капитана Риу, вошла в Голландский фарватер и стала на якорь в 8 часов вечера, обогнув при помощи стихавшего ветра оконечность опасной банки, имя которой осталось вечно памятным в летописях английского флота. С этого места оставалось не более 2 миль до датских кораблей, и при первой перемене ветра английская эскадра могла прямо идти на неприятельскую линию. Всю ночь промеривали фарватеры, в то время еще так мало известные. Капитан Гарди, которому при Трафальгаре предстояло принять последнее прощание Нельсона, оставил свой корабль "Сент-Джордж", чтобы следовать за адмиралом, к которому бы искренно привязан. Он сам вызвался заняться промером. Чтобы ни малейшим шумом не возбудить внимания неприятеля, он измерял глубину длинным шестом и, таким образом, приблизясь к первому датскому кораблю, смог убедиться, что эскадра не встретит на своем пути никакого препятствия. Что же касается Нельсона, он всю ночь не мог сомкнуть глаз. Часть этого времени он провел, диктуя приказания, ибо ветер переменился, и казалось, готов был способствовать исполнению его намерения. Датская линия, состоявшая из 18 судов, занимала пространство в полторы мили, и прикрывала фронт Копенгагена от острова Амагера до форта Трекронер. Английские корабли должны были идти вдоль датской линии и потом становиться каждый против соответствующего неприятельского, бросая якорь с кормы на месте, заранее определенном. Фрегатам назначено было действовать на обоих концах линии.

В 9 часов утра английская эскадра снялась с якоря, и корабль "Эдгар" первый вошел в проход. (План № 6.). За ним должен был следовать "Агамемнон", но сильное южное течение препятствовало ему обогнуть оконечность Миддель-Грунда; он пробовал тянуться завозами, но никак не мог выбраться на ветер этой банки. Место его занял "Полифем", а за этим кораблем следовал "Изис". Пятый корабль, "Беллона", слишком близко придержался к Миддель-Грунду, и стал на мель в двух кабельтов от датского арьергарда. "Россель", следовавший за "Беллоной", сделал ту же ошибку и так же приткнулся к банке. Этот случай мог быть гибелен для англичан. В противоположность уверениям капитана Гарди, лоцманы утверждали, что проход к стороне банки был глубже, чем к стороне неприятельской линии, а потому английским судам было приказано придерживаться ближе к Миддель-Грунду. К счастью для Нельсона, корабль, на котором он имел свой флаг, шел сзади корабля "Россель". С той быстротой соображения, какая свойственна морякам, привыкшим с детства плавать среди отмелей и камней, он понял, что Гарди прав. В то же время, отдав приказание оставить в правой руке сидящие на мели суда, он входит в пролив и становится в кабельтов от корабля "Даннеброг", под брейд-вымпелом коммодора Фишера. Арьергард следует его примеру, и в половине двенадцатого часа вся эскадра, за исключением кораблей "Агамемнон", "Беллона" и "Россель" уже находится в линии. Действие между авангардом и датским флотом продолжается уже около часа. 2 бомбардирских судна, успевшие занять свой пост, открыли огонь и бросают бомбы через оба флота в гавань и в город.

Между тем адмирал Паркер, со своими восемью кораблями вступил под паруса; но, имея противные ветер и течение, принужден стать на якорь так далеко от северных батарей, что не мог оказать помощи сражающемуся отряду. Однако он отправляет к Нельсону еще три корабля, чтобы заменить суда, стоящие на мели, и с беспокойством ожидает окончания сражения, в котором сам принять участия был не в состоянии.

В этот день датчане проявили поразительное мужество. Сражение продолжается три часа, а огонь их не умолкает ни на минуту. Видя такую неожиданную стойкость, адмирал Паркер негодует на свое бездействие: "Этот огонь слишком губителен, Нельсон не сможет долго его выдержать... Если он должен отступить, то я сам подам ему сигнал к отступлению, хотя от этого может пострадать моя репутация. Низко было бы с моей стороны допустить его нести одному ответственность за такое дело". Увлекаемый этим благородным, но неосмотрительным движением сердца, он дает Нельсону сигнал прекратить бой. Всем известно, как было принято это приказание. "Фолей, - сказал Нельсон командиру корабля "Элефант", - вы знаете, что у меня только один глаз, и следовательно, я имею полное право быть иногда слепым". Далее, поднося зрительную трубу к глазу, который потерял при Кальви, он прибавил: "Клянусь, я не вижу сигнала адмирала Паркера. Оставьте висеть мой сигнал: усилить огонь, и прибейте его, если нужно, к брам-стеньге. Вот, как я отвечаю на подобные приказания". Этой благородной смелости английская эскадра обязан своим спасением. Если бы, следуя приказу адмирала Паркера Нельсон отступил, то большая часть его кораблей, уже потерявшая вполовину рангоута, не могла бы выбраться из прохода; форт Трекронер, почти вовсе не тронутый, закрывал им выход и удерживал дивизию адмирала Паркера.

Три фрегата и два корвета под командой капитана Риу смело заняли в линии место кораблей "Беллона" и "Россель", под выстрелами грозной батареи. Пользуясь малым углублением своих судов, этот отряд мог без труда выполнить сигнал адмирала Паркера. Притом повреждения, ими полученные, и без того уже делали отступление необходимым. Обрубив канаты, преследуемый последним, губительным залпом, фрегаты пошли к кораблям, ожидавшим их вне прохода. Капитан Риу, превосходный офицер, отступал с отчаянием в душе. "Что подумает о нас Нельсон!" - говорил он печально. Раненый в голову щепой, он сидел на пушке, ободряя матросов, брасопивших грота-рей, и в это самое время получил смертельный удар, его разорвало ядром пополам в ту минуту, когда фрегат "Амазон", рыскнув, подставил корму неприятельским батареям Только в половине второго часа победа начала склоняться на сторону англичан. Неприятельские ядра перебили канаты датского корабля "Сьелланд", и большого корвета "Рендсборг", вооруженного 20 орудиями 24-фунтового калибра. Дрейфуя, эти два судна стали на мель: корвет на песчаной банке, а корабль близ форта Трекронер. От этого в линии появился опасный интервал. Корабль "Провестейн", старый, трехдечный, с которого датчане срезали один дек, вооруженный 56 орудиями, с 515 членами экипажа, уступил первый. Он был крайним в арьегарде датской линии, и поддерживался, хотя и издалека, батареями острова Амагера. Он сражался с кораблями "Изис" и "Полифем". Фрегат, ставший на якорь впереди его, действовал по нему продольными выстрелами и вскоре сбил большую часть его орудий. Но и в этом положении он еще не хотел сдаться. Капитан Лассен, командовавший им, продолжал сражаться еще около часу из трех оставшихся орудий и потом, чтобы не спустить флага, бросился в воду; датские шлюпки подобрали его и сотню матросов, избегших этой бойни. В центре - "Даннеброг" с самого начала действия выдерживал огонь трех английских кораблей. На нем начался пожар, и коммодор Фишер принужден был перенести свой брейд-вымпел на "Гольстейн", который на северном конце линии был атакован кораблями "Монарх" и "Дифайянс". Около двух часов, пожар на "Даннеброге" стал быстро распространяться, несмотря на все усилия его потушить. Находясь в это время под картечными залпами кораблей "Элефант" и "Глаттон", флагман понял, что ему нет спасения. Обрубив канаты, корабль медленно начал сдавать к берегу, между тем как пламя било из всех его портов. Те матросы, которые были еще в состоянии двигаться, бросились в воду, чтобы избежать пожара; но из 336 человек, составлявших экипаж "Даннеброга", 270 были убиты или ранены, и только малая часть этих героев спаслась от пламени. Английский авангард направил огонь на плавучие батареи, стоявшие близ коммодорского корабля. Но победители не могли взять ни одного сдавшегося судна. Едва шлюпки подходили, чтобы взять их на буксиры, как беглый ружейный огонь заставлял их снова отступать. Даже "Провестейн" и "Вагриен", оставленные своими командами, отстаивались батареями острова Амагера, которые не позволили неприятелю овладеть этими судами. Не левом крыле датчане сражались с бoльшим успехом. Здесь находился сам кронпринц, который, стоя на одной из береговых батарей, с уверенностью старого воина отдавал приказания. Его окружала толпа пылких и преданных людей, которые просили как милости поступить в число матросов, ежеминутно посылавшихся на подкрепление команд, ослабляемых неприятелем. Не раз англичане заставляли умолкать артиллерию какого-нибудь корабля, и вдруг он начинал отвечать им с новой силой. Командир корабля "Индфодстратен", капитан Тура, пал одним из первых под ядрами "Дифайянс", на котором находился адмирал Грэвз. За исключением одного лейтенанта, все офицеры были убиты или тяжело ранены. Узнав об отчаянном положении корабля, кронпринц сказал окружавшим его офицерам: "Тура убит, господа; кто из вас хочет занять его место?" "С Божьей помощью, я надеюсь, что у меня на это хватит сил", отвечал Шрёдерзе, храбрый офицер, который только недавно принужден был по болезни оставить службу, - и не дождавшись ответа принца, он бросился в шлюпку и поехал на "Индфодстратен". Вступив на палубу этого корабля, покрытую убитыми и ранеными, он едва успел отдать первые приказания, как сам пал мертвым подле капитана, место которого приехал занять. Один лейтенант, приехавший вместе с Шрёдерзе, принял за него командование и спустил флаг только в последней крайности.

Нельсон, видя что победа купленная такой дорогой ценой, не открывала, однако, его отряду выхода из Королевского фарватера, - старался войти с неприятелем в переговоры. Сопротивление датчан, не позволявших Нельсону овладеть кораблями, которые спустили свои флаги, показалось ему для этого достаточным предлогом и он послал к принцу парламентера, чтобы протестовать против этой незаконной, по его мнению, защиты. Сэр Фредерик Тезигер, молодой капитан, несколько лет служивший в русском флоте, исправлял при Нельсоне должность адъютанта. Его-то и послали передать принцу требования английского адмирала. Во время переговоров канонада сзади корабля "Элефант" совершенно утихла, но "Гангес", "Монах" и "Дифайянс" страдали от неприятельского огня. Однако в половине третьего часа коммодор Фишер вынужден был оставить корабль "Гольстейн", на который он пересел после пожара "Даннеброга". "Гольстейн" и "Индфодстратен" сдались. Две плавучие батареи, находившиеся близ этих кораблей, не имея подкрепления, спустили свои флаги, а корвет "Эльвен", лишенный мачт, и бомбардирские суда "Ниборг" и "Аггерхус", имевшие сильную течь, были брошены на берег или искали защиты под укреплениями Копенгагена. После четырехчасовой упорной битвы датчане оставили на месте сражения 6 линейных кораблей, 7 судов меньшего ранга и 1800 убитых. Таким образом, в ту минуту, когда сэр Фредерик Тезигер явился к принцу, победа для датчан была потеряна и город совершенно открыт. Но их положение не было безнадежным. Адмиралтейство и эскадра, о которых датчане заботились более всего, и к уничтожению которых стремились все усилия англичан, были еще в безопасности. Коммодор Стеэн Билле, командовавший двумя блокшифами - "Марс" и "Элефантен" - о 134 орудиях, двумя 74-пушечными кораблями, "Дания" и "Трекронер", фрегатом "Ирис" двумя бригами и 14 шебеками, имевшими каждая по 2 24-фунтовых орудия, защищал под прикрытием форта Трекронер вход в гавань. Англичане намеревались взять форт приступом, но предприятие это оказалось решительно невозможным, и капитаны Фолей и Фримантль, на которых Нельсон полагался более прочих, советовали вместо того, чтобы сосредотачивать на этом пункте новые силы, поспешить выйти из Королевского фарватера.

Английская эскадра, слишком сильно пострадавшая, не могла не принять призыв к осторожности. На ней было 1200 человек убитых и раненых, то есть на 300 более, чем при Абукире. "Эдгар" и "Изис", сражавшиеся с "Провестейном", и "Монарх", бывший на траверзе корабля "Гольстейн", имели вместе 120 убитых и 363 раненых. Никогда еще англичане не участвовали в таком кровопролитном сражении. Мачты и снасти были пробиты, паруса разорваны ядрами. Опасаясь стать на мель, они не подошли к датчанам на то расстояние, на каком думал сражаться Нельсон, и потому принуждены были действовать на дистанции 300-400 м против кораблей большого ранга, которые, не имея мачт{55}, часто вовсе скрывались в дыму. Кроме того, англичане не могли извлечь из своих вновь отлитых 68-фунтовых{56} каронад всей выгоды, какую дали бы эти орудия в сражении борт о борт. Несмотря на это, победа была полная. Они могли теперь, в первую благоприятную минуту, подвести к Копенгагену свои бомбардирские суда и осыпать город зажигательными снарядами. Но бомбардировка города, а в особенности с моря, вовсе не так разрушительна, как об этом думают. Англичане могли напугать женщин и детей, принести вред частным лицам, зажечь город в нескольких местах, и все-таки не удалось бы им восторжествовать над сопротивлением мужественного народа. Если бы кронпринц мог все это хладнокровно обдумать, то англичане отступили бы в от же день, под выстрелами неприятельских батарей, и едва ли в таком случае спасли бы все свои корабли; но, чтобы отвергнуть предложение Нельсона, нужно было равнодушно смотреть на пожар "Даннеброга", взлетевшего на воздух со всеми ранеными, нужно было решиться требовать новых жертв от храброго народа, и без того уже пострадавшего. Принц Фридрих, скончавшийся в декабре 1839 года, после долгого царствования и оплакиваемый целым государством, обладал всеми качествами доброго монарха; вот почему он не имел довольно твердости видеть долее страдание народа. Он велел прекратить огонь, и послал на "Элефант" своего адъютанта, генерала Линдгольма. Этот офицер имел просто приказание узнать: "С какой целью адмирал Нельсон писал свое письмо?" "Я, решился послать к принцу парламентера единственно по чувству великодушия", - отвечал Нельсон. "Я хотел дать время датчанам перевезти на берег раненых. Суда, которые спустили флаг, принадлежат мне; по моему усмотрению я сожгу их или уведу с собою; экипажи этих судов будут объявлены военнопленными. Только на таких условиях я решусь прекратить военные действия; но победа этого дня будет лучше всех моих побед, если эти переговоры сделаются предвестием прочного и продолжительного союза между государем Великобритании и Его Величеством королем датским. Адъютант мой отвезет принцу этот ответ. Впрочем, только один адмирал Паркер может определить продолжительность перемирия, а вести о нем переговоры вы можете на корабле "Лондон". Почти четыре мили разделяли "Лондон" и "Элефант", но несмотря на это, генерал Линдгольм поехал на адмиральский корабль. Едва он оставил "Элефант", как Нельсон приказал своей эскадре сняться с якоря последовательно и, миновав батарею Трекронер выйти из канала. Исполнение этого маневра доказало на деле, как опасно было бы его выполнить, если бы военные действия не были прекращены. "Дифайянс" и "Элефант" стали на мель в пушечном выстреле от датских батарей, один фрегат приткнулся у Миддель-Грунда, так что треть английского флота была на мели. При таких обстоятельствах излишние требования были неуместны. Нельсон сам поспешил вслед за генералом Линдгольмом на корабль "Лондон" и упросил адмирала Паркера подписать перемирие на 24 часа, чтобы в течение этого времени успеть стащить ставшие на мель корабли, и тогда уже приступить к более серьезным переговорам.

IV. Заключение перемирия между английским флотом и Данией 9 апреля 1801 года

Несмотря на утомление, англичане в течение этого неожиданного перемирия не теряли ни минуты времени. С помощью гребных судов отряда сэра Гайд-Паркера, они в продолжении ночи успели стащить с мели все свои суда, и отбуксировали призы за черту выстрелов неприятеля. Они увели даже корабль "Сьелланд", - приз, о котором можно бы еще поспорить. Комендант форта Трекронер позволил увести этот корабль из под выстрелов своих батарей, и за такую слабость коммодор Стеэн Билле вызвал его на дуэль.

Этот день, проведенный англичанами в беспрерывной деятельности, был печальным днем для Копенгагена. Раненых перевозили в госпитали, и каждый с трепетом отыскивал между ними друга, мужа или отца. Женщины с плачем теснились на улицах или спешили за город, унося с собой своих детей. Одни оплакивали потери прошедшего дня, другие спешили избежать несчастий, которые готовил им будущий. Копенгаген не привык еще к ужасам войны, и никто из старожилов не слыхал до того дня грома неприятельских пушек. Но между тем народная гордость примешивала к общему горю какую-то благородную восторженность. Казалось, что эта потеря возвысила датчан в глазах Европы, и жители ободряли друг друга, поддерживая такое мнение.

В тот же вечер Нельсон имел свидание с кронпринцем. Он съехал на берег в сопровождении капитанов Гарди и Фримантля; многочисленный конвой ожидал его на берегу и проводил до дворца. Таким образом он прошел сквозь густую и неприязненную толпу народа, собравшегося на его пути, и передал принцу предложения адмирала Паркера. Сэр Гайд-Паркер требовал, чтобы датчане, не медля, отложились от своих союзников, открыли свои порты английским кораблям и разоружили свою эскадру. Но эти гордые требования разбивались о твердость кронпринца. "Я мало надеюсь на успех этих переговоров, - писал на другой день Нельсон сэру Генри Аддингтону, первому министру Англии. - Нет сомнения, что в эту минуту Дания предпочла бы нашу дружбу всем другим союзам, если бы ее не удерживал страх перед Россией". Но в действительности, не столько опасность, сколько стыд перед подобной уступкой, был главным препятствием для заключения мира. Притом не только честь привязывала датчан к общему делу. Договариваться с Англией значило жертвовать правами своего флота, а кронпринц даже и в такой крайности не мог решиться на подобное унижение. "Дания не может допустить, - говорил он адмиралу, - чтобы останавливали ее военные суда, чтобы всякий мелкий крейсер удерживал целый датский флот, чтобы крейсер этот осматривал одно за другим суда целого конвоя и брал по своей прихоти те, которые ему покажутся подозрительными".

После первого свидания принца датского и Нельсона, переговоры шли уже только о перемирии, которое дало бы возможность английской эскадре идти свободно против русских и шведов. Кронпринц передал в Государственный Совет требования английских адмиралов, а там нашелся противник настойчивее и искуснее самого принца. Граф Бернсторф оспаривал шаг за шагом у пылкого и нетерпеливого Нельсона. Последний писал ему: "Оставьте вашу министерскую хитрость и вспомните, что вы ведете переговоры с английскими адмиралами, которые пришли к вам с открытым сердцем". Графа Бернсторфа мало тронула эта грубая откровенность. Он хотел, чтобы шведы, флот которых уже был в море, и русские, все еще находившиеся в Ревеле, успели укрыть свои корабли на рейдах Карлскроны и Кронштадта. Он знал очень хорошо, что если Дания уступит требованиям победителя, то Нельсон немедля войдет в Балтику, разобьет разрозненных союзников и явится в Копенгаген с новыми требованиями.

Переговоры тянулись, а между тем адмирал Паркер уничтожал свои призы, и вводил в Королевский фарватер бомбардирские суда. Датчане, со своей стороны, устраивали новые батареи и с твердостью ожидали возобновления военных действий. Только через пять дней после первого свидания Нельсона и принца условия перемирия были окончательно утверждены. 9 апреля они были ратифицированы кронпринцем и адмиралом Паркером. Во время переговоров датское правительство узнало о кончине императора Павла I и решилось согласиться на требования английских адмиралов, пока они еще не узнали об этом событии. Перемирие было заключено на 14 недель. В течение этого времени Дания обязывалась не разделять никаких мер, которые вздумали бы принять государства, составлявшие союз, обязывалась остановить свои приготовления и не давать своей эскадре никаких повелений для открытия военных действий. Английские суда имели полную свободу пройти Королевским фарватером в Балтийское море, и кроме того, могли запасаться провизией и водой, как в Копенгагене, так и по всем берегам Ютландии и Дании.

Подписав перемирие, Нельсон стал опасаться того впечатления, которое оно могло произвести в Англии. Он сам чувствовал, что оно есть не что иное, как залог неполной победы, и однако во мнении моряков Балтийская экспедиция будет всегда одной из самых блестящих дел Нельсона. Один он мог выказать столько смелости и настойчивости; один он мог решиться предпринять борьбу с такими огромными препятствиями и преодолеть их. Когда в 1807 г., после Тильзитского мира, Англия решилась сделать новое нападение на Копенгаген, то для выполнения того, что Нельсон сделал с 12 кораблями, послано было 25 линейных кораблей, 40 фрегатов и 27000 войска. Зунд прошли до объявления неприязненных действий, ни один корабль не вошел в Королевский фарватер, не выдержал огня неприятельских батарей. Остров Зеландия был окружен цепью судов; войско высажено на берег ниже Эльсинора, и Копенгаген, сожженный бомбами и калеными ядрами, уступил только правильной осаде.

V. Нельсон, главнокомандующий Балтийской эскадрой 5 мая 1801 года

Нельсон ничего не знал о кончине императора Павла I, и, по его мнению, Балтийская экспедиция только начиналась. Недостаточно было обезоружить Данию; надлежало еще не упустить русскую и шведскую эскадры, и Нельсон не без причины опасался, что потерял во время переговоров драгоценные минуты. 9 апреля он писал графу Сент-Винценту: "Если бы это зависело от меня, то я уже 15 дней тому назад находился бы у Ревеля, и ручаюсь, что русский флот вышел бы из этого порта не иначе, как с разрешения нашего Адмиралтейства".

Отдавая полную справедливость прекрасным качествам адмирала Гайд-Паркера, Нельсон однако с трудом переносил его "неповоротливость". Сэр Гайд-Паркер решился войти в Балтику не прежде, как через два дня после заключения перемирия, отослав предварительно в Англию корабль "Гольстейн", единственный из всех датских кораблей уцелевший от истребления, и с ним вместе корабли "Монарх" и "Изис", на которые перевезли всех раненых эскадры. Но, чтобы миновать банки, находящиеся между островами Амагером и Сальтгольмом, нужно было перегрузить артиллерию на купеческие суда, и то еще, несмотря на эту предосторожность, многие корабли несколько раз коснулись мели. Наконец, после многих трудов, англичане, к общему удивлению моряков севера, вошли 12 апреля в Балтийское море путем, который до тех пор считался непроходимым для больших флотов. Сэр Гайд - Паркер немедленно пошел с 16 линейными кораблями к острову Борнгольму, надеясь захватить там шведскую эскадру; но уже было поздно: узнав о происшествиях в Копенгагене, эскадра эта скрылась в Карлскроне. Паркер следовал за нею, как вдруг 23 апреля он получил письмо от графа Панина, который извещал его о кончине императора Павла и о желании императора Александра Павловича возобновить между обеими державами прежние дружеские отношения. Это письмо заставило Паркера прервать свои операции, и стать на якорь в Кёге-бухте, немного южнее Копенгагена. Здесь нашел он повеление возвратиться в Англию, и передать Нельсону командование флотом.

Узнав о событии, вследствие которого морская коалиция северных держав должна была разрушиться сама собою, Паркер хотел было выжидать, но такое положение не нравилось его пылкому преемнику. Первый сигнал, которым Нельсон уведомил свои корабли, что командование флотом перешло в другие руки, был: поднять все гребные суда и приготовиться сняться с якоря. 7 мая 1801 г. он вышел из Кёге-бухты и, подойдя к Борнгольму, стал опять на якорь, чтобы переждать свежий ветер. Здесь он разделил свои суда на два отряда. Самых плохих ходоков оставил у Борнгольма, чтобы наблюдать за 6 кораблями, составлявшими шведскую эскадру, а сам с 10 74- пушечными кораблями, с 2 фрегатами и бригом пошел к Ревелю. Он хотел захватить там русский флот и, имея в руках этот важный залог, требовать немедленного освобождения английских судов, задержанных по повелению императора Павла I в русских портах. Однако в то же время он старался успокоить императора Александра относительно своих намерений.

"Я счастлив, - писал Нельсон графу Палену, - что имею возможность уверить Ваше сиятельство в совершенно миролюбивом и дружественном содержании инструкций, полученных мною относительно России. Прошу вас заверить Его Императорское Величество, что в этом случае собственные чувства мои вполне соответствуют полученным мною приказаниям. Я не могу этого лучше выказать, как явившись лично, с эскадрой в Ревельский залив или в Кронштадт, по желанию Его Величества. Этим я хочу доказать дружество, которое, как я надеюсь, будет при помощи Божией, вечно существовать между нашими государями. Присутствие мое в Финском заливе принесет также большую помощь английским купеческим судам, зимовавшим в России. Я распорядился так, чтобы в эскадре моей не было ни бомбардирских судов, ни брандеров, и этим хотел показать еще яснее, что не имею никакого другого намерения, кроме желания выразить то глубокое уважение, какое я питаю к особе Его Императорского Величества".

Попутный ветер быстро привел эту миролюбивую эскадру ко входу в Финский залив. 12 мая она бросила якорь на Ревельском рейде; но уже 3 мая русские корабли оставили этот порт и скрылись в Кронштадте, хотя для этого пришлось пропилить лед, стоявший в гавани. Крепость Кронштадт, так сказать, военный арсенал и оплот Санкт-Петербурга, находится в глубине Финского залива. Как и в Карлскроне, узкий фарватер его защищен сильными фортами, которым нечего было опасаться даже смелости самого Нельсона. Русское правительство успокоилось относительно своего флота, а потому присутствие английской эскадры в Ревеле тем сильнее его оскорбляло. Граф Пален немедленно написал Нельсону, что, по мнению императора, подобное поведение не согласуется с желанием Британского Кабинета возобновить дружеские отношения, так долго царствовавшие между обоими государствами. "Его Величество, - писал он, приказал мне объявить вам, милорд, что единственным доказательством искренности ваших намерений будет немедленное удаление от Ревеля флота, которым вы командуете, и что никакие переговоры не могут иметь места, пока военная эскадра будет находиться в виду крепостей Его Императорского Величества".

Такое заявление было достойно великого государства, и никогда еще беспокойный и заносчивый дух, характерный в эту эпоху для Британского флота, не получал более справедливого и строгого упрека. Адмиралтейство слишком долго поддерживало этот дух, и следы его сохранились еще по сие время. Что же касается Нельсона, то поняв, правда, слишком поздно, допущенную им неосторожность, он в тот же день, когда получил письмо, оставил Ревель, и вышел из Финского залива. Взяв, насколько было в его силах, самый миролюбивый тон, он писал графу Палену: "Ваше сиятельство будете так благосклонны и заметите Его Величеству, что я вошел на Ревельский рейд не прежде, как получив на то разрешение их превосходительств коменданта и главного командира порта". Нельсон старался скрыть свое негодование, но никак не мог простить русскому правительству достоинства его поведения.

"Не думаю, - говорил он, - что граф Пален решился бы написать мне такое письмо, если бы русский флот был еще в Ревеле". В Балтийском море английская эскадра встретила фрегат "Латон". На этом фрегате находился лорд Сент-Эленс, новый посланник, спешивший в Петербург, чтобы покончить с неприятностями и проблемами, существовавшими между обоими дворами. Лорд Сент-Эленс, который желал утвердить формальным договором так долго оспариваемое право осмотра нейтральных судов, успел, вероятно, убедить Нельсона, что всякий неосторожный поступок со стороны Англии может повредить успеху предполагаемых переговоров. Итак, после своего неудачного похода в Ревель, Нельсон принужден был оставаться мирным зрителем усилий дипломатии. Расстроенный и взволнованный более чем когда-нибудь, он каждый день надоедал Адмиралтейству своими жалобами и просил, чтобы его отозвали. "Этот холодный воздух севера, - писал он друзьям своим, - леденит меня до самого сердца. Я умру, если не возвращусь в Англию <...> а между тем, - прибавлял он с тем высоким увлечением, которое вполне выкупало его капризы, - я не желал бы умереть обыкновенной смертью!" В бою заслуги Нельсона были неоценимы, но зато в минуту, когда деятельность его оставалась невостребованной, он постоянно испытывал терпение Адмиралтейства. Командир, раздражительный до такой степени, не мог достаточно хорошо передать мирных намерений министерства Аддингтона. Мудрено ли, что Адмиралтейство с тайной радостью согласилось исполнить беспрерывные просьбы Нельсона и послало ему преемника? Но на эскадре это известие огорчило всех, потому что Нельсон для своих матросов и офицеров оставался всегда тем же внимательным и преданным начальником, каким они его видели в молодости.

Он более всего заботился о продовольствии для эскадры и о доставлении своим командам обильной и здоровой пищи. Из-за этого флот был в беспрерывном движении. Стоя на якоре попеременно или в Кёге-Бухте, или вблизи Ростока, эскадра редко нуждалась в свежей провизии. Сбережение и правильное употребление запасов и такелажа, было также предметом особой заботливости Нельсона. Благодаря строгой экономии, до сих пор еще памятной в Англии, Нельсон никогда не жаловался на недостатки и скудость снабжения, подобно другим адмиралам. "Если мы и нуждаемся в чем-нибудь, - писал он Адмиралтейству, - то нужды эти скорее воображаемые, чем действительные". Чтобы добиться такого результаты, Нельсон не жалел ни времени, ни трудов. Он вставал в 4 или в 5 часов утра и никогда не завтракал позже 6 . Непременно один или два мичмана (гардемарина) разделяли с ним завтрак. Нельсон любил эту веселую компанию морских офицеров, не боялся шутить с этими детьми, и часто сам ребячился не менее их. К 8 часам все корабли приводились в совершенный порядок, и до самого захождения солнца ни что из случившегося на эскадре не укрывалось от бдительного взора главнокомандующего.

Но в то время, когда Нельсон выказывал эту чудную деятельность, здоровье его было очень расстроено. Это было следствием морального беспокойства, овладевшего им со дня заключения перемирия. У него душевное волнение почти всегда обнаруживалось нервической лихорадкой и удушьем, что он все еще приписывал неудачной погоне за французами в 1798 году. "Эта кампания, - говаривал он, - огорчила меня до глубины души, и при всяком сильном ощущении я снова чувствую ее действие". Его обычная раздражительность развилась еще более от равнодушия, с каким приняли в Англии известие о славном сражении при Копенгагене. Этот блестящий эпизод трудной и опасной кампании не сиял тем светом, каким озарены были победы при Сан-Винценте и Абукире. Он, правда, доставил Нельсону титул виконта, но лондонский Сити не благодарил победителей, тогда как в ту же эпоху экспедиция, несравненно более легкая и безопасная, которая под началом лорда Кейта отправилась от берегов Карамани и заставила французов очистить Египет, удостоилась благодарности Сити.

"Я терпеливо ждал, - писал Нельсон лорду Меру через год после своего возвращения из Балтики, - пока чьи-нибудь меньшие заслуги отечеству обратят на себя внимание лондонского Сити, прежде, нежели решился изъявить то глубокое огорчение, какое чувствую, видя, что офицеры, служившие под моим началом, люди, участвовавшие в самом кровопролитном сражении и одержавшие самую полную из всех побед, подержанных в течение этой войны, лишены чести получить от великого Сити одобрение, которое так легко досталось другим, более счастливым. Но лорд Мер поймет, что если бы адмирал Нельсон мог забыть заслуги тех, которые сражались под его начальством, он был бы недостоин того, чтобы они содействовали ему так, как это всегда бывало".

Несмотря на такое благородное заключение, надо признаться, что недостойно было величия Нельсона требовать так открыто благодарности от народа и заставлять его насильно удивляться. Но нужно заметить, что эта пылкая нескромность, неприличная государственному человеку, была несколько извинительна в военачальнике. Правда, она скорее обнаруживает любовь к славе, нежели патриотизм, скорее пылкость, нежели истинную возвышенность душевную; но в наше время военный героизм по бoльшей части бывает движим теми же началами.

Вместо Нельсона главнокомандующим Балтийской эскадрой назначили вице-адмирала Поля. 19 июня 1801 г. новый начальник поднял свой флаг на корабле "Сент-Джордж"; а Нельсон, отказавшись от предложенного ему фрегата, оставил Кёге-бухту на небольшом бриге и 1 июля прибыл в Ярмут. Первым делом его в этом городе было обойти госпитали и посетить матросов и солдат, раненых при Копенгагене. Исполнив эту священную обязанность, он в тот же вечер отправился в Лондон, где его ожидали сэр Вильям и леди Гамильтон.

VI. Неудачное покушение англичан под Булонью 16 августа 1801 года

По приезде в Англию Нельсон нашел, что все умы заняты мыслью о новой опасности. Не ожидая более нападений со стороны материка, Бонапарте после Люневильского мира думал перенести свои легионы в Великобританию и угрожал Сент-Джемскому кабинету привести в самый Лондон войска, уже дважды покорившие Италию. Булонский порт назначался местом сбора огромной флотилии, которая изготавливалась на всех пунктах Ла-Манша. Нападение на Англию при помощи канонерских и плоскодонных лодок давно уже было любимой идеей первого Консула. Еще в 1797 г. он внушал этот проект Директории; в 1801 г. он опять к нему обратился; а через три года план должен был принять гигантские размеры. В июле собрано было в Булони под началом контр-адмирала Латуш-Тревиля девять дивизий канонерских лодок с соответственным числом десантного войска. Уже не в первый раз угроза нашествия устрашила Англию; но никогда еще она не была столь ощутима. Министерство Аддингтона почло своим долгом обратить внимание на беспокойство народа, и 24 июля, уступая общему желанию, Адмиралтейство поспешило назначить вице-адмирала Нельсона начальником оборонительной эскадры, собранной между Орфорднессом и Бичи-Хедом.

В это время у Нельсона в Адмиралтействе было двое испытанных друзей, граф Сент - Винцент и сэр Томас Трубридж. Последний, мужественной привязанности которого мы имели уже случай удивляться, был не только одним из лучших офицеров, столь же исполнен находчивости, как выражался Нельсон, сколь корабль его "Куллоден" был исполнен приключений; он был также, по словам графа Сент-Винцента, бесценным советником, прямым как шпага, твердым и незапятнанным, как ее сталь. Питая истинное уважение к победителю при Абукире, но глубоко огорченный гибельной страстью, овладевшей героем, он боялся, чтобы эта твердая рука, уже дважды спасавшая Англию, не ослабла от изнеженности. Поэтому, едва Нельсон был назначен начальником оборонительной эскадры, как уже граф Сент-Винцент и Трубридж начали торопить его отправиться на Доунский рейд, где один из фрегатов был готов поднять его флаг.

К несчастью, все усилия этой дружбы остались бесплодны. Новые узы связывали Нельсона с хитрой женщиной, которая, омрачив его славную карьеру, должна была впоследствии, изменив его памяти, пройти самые трудные и унизительные испытания и умереть 6 января 1814 г. в окрестностях Кале, обремененная долгами и бесславием. В феврале 1801 г. таинственный ребенок был принесен в церковь Сент - Мери-ле-Бон и записан в приходские реестры под именем Горации Нельсон Томсон. Горация{57}, которую Нельсон всегда выдавал за своего приемыша, и которой он старался устроить независимое состояние, была, без всякого сомнения, дочь леди Гамильтон. Рождение этого ребенка связало еще теснее преступные узы и навсегда отторгло адмирала от леди Нельсон. Он полагал, что сделал достаточно, назначив пенсион в 1800 фунтов стерлингов{58} жене, которой, несмотря на свое заблуждение, никогда не мог сделать ни малейшего упрека. Сам он признавал, что такое огорчение может ускорить кончину отца его, удрученного летами, а между тем, все усилия отца обратить его к оскорбленной супруге остались тщетны.

Нельсон поручил сэру Вильяму купить на свое имя хорошенький домик Мертон-Плес, в 8-ми милях от Лондона, он думал оставить его в наследство леди Гамильтон, а до тех пор жить в нем со своей второй семьей и даже готов был отказаться от возложенного на него командования, но от этого его удержали истинные друзья, граф Сент-Винцент и Трубридж.

На их благоразумные замечания Нельсон отвечал бесконечными жалобами и нытьем. Он жаловался на холод - Трубридж советовал ему носить фланелевую фуфайку; на морскую болезнь - граф Сент-Винцент дружески советовал ему потерпеть: "Обязанность, возложенная на вас, не принуждает вас держаться в море в свежий ветер. Не думайте же оставить ваш пост в такую минуту, когда ни один англичанин не имеет права отказать отечеству в своих услугах". Не находя сочувствия в друзьях, Нельсон поверял свою досаду леди Гамильтон: "Адмиралтейство не имеет ни совести, ни души. Желаю ему испытать мои страдания. Господин Трубридж, ныне один из моих властелинов, шутит и смеется надо мною; я уверен, что он растолстел. Что же касается меня, то я порядочно похудел, и если бы эти господа не так равнодушно принимали мои жалобы, то мое здоровье не было бы расстроено до такой степени, или, по крайней мере, я давно бы уже успел поправить его в теплой комнате у камина, окруженный истинными друзьями".

Таков был Нельсон, человек двойственный и неопределенный, составленный из двух совершенно различных элементов; странное сочетание величия и слабости, человек, надоедавший Адмиралтейству своими капризами и покорявший своим именем всю Европу! Но на этом поприще, где его удерживали насильно Трубридж и граф Сент - Винцент, непостоянный ум Нельсона иногда обретал вдруг всю свою мужественную силу. Инструкция, которую Нельсон написал для своих офицеров, принимая начальство над Доусонской эскадрой, быть может, лучше, чем вся официальная переписка, выказывает его прямой и верный взгляд, привыкший обнимать разом обширный горизонт. Знаменитый адмирал в нескольких строках обрисовывает твердой, искусной рукой свой общий план атаки и защиты и намеренно умалчивает о подробностях. Гений неиспытанный боялся бы быть недостаточно полным; Нельсон, напротив, опасался слишком большой ясности. Он останавливается там, где могут встретиться неожиданные случайности, и избегает точности, которая на таком обширном и неопределенном поприще оставила бы открытое поле вялости и нерешительности.

По его мнению, первый консул имел в виду только неожиданное нападение на Лондон, и для такой экспедиции могло быть назначено не более 40000 человек{59}. Он предполагал, что для произведения тревоги в нескольких пунктах разом, 20000 человек будут высажены в 60 или 70 милях от Лондона, к западу от Дувра, и такое же число к востоку от города. 200 или 250 канонерских лодок, приняв этот корпус в Булони и выйдя оттуда при штиле, менее чем за 12 часов, перешли бы пролив на веслах. В то же время посредством телеграфа можно приказать двинуться второму отряду, собранному в Остенде и Дюнкирхене. Нужно предполагать, что в течение этого времени флоты Бреста, Рошфора и Текселя не останутся в бездействии, а сделают диверсию на Ирландию или на другую часть Британских берегов. Во всяком случае, эскадры эти, ежеминутно готовые сняться с якоря, удержат английский флот в Немецком море и Бискайской бухте и не позволят ему подать помощь угрожаемым берегам. Итак, вся надежда остановить флотилию заключалась в силах, собранных в эту минуту между Орфорднессом и Бичи-Гедом. Силы эти составляла эскадра фрегатов и легких судов, которым поручено было наблюдать за движениями неприятеля, и из флотилии, предназначенной, собственно, защищать берега. Нельсон хотел, чтобы эта флотилия, частью вооруженная морской милицией, известной в Англии под именем Sea-Fencibles, расположилась между Дувром и Доунским рейдом. Если неприятель покажется во время штиля, флотилия с возможной быстротой пойдет ему навстречу, не будет атаковать его слишком малыми силами, но, следуя и наблюдая за ним, выждет удобного случая, чтобы вступить в дело. Если задует хоть маленький ветерок, то фрегаты и бриги обязаны будут стараться уничтожить неприятеля; но если штиль продолжится, то английская флотилия, несмотря на огромное неравенство сил, непременно атакует неприятеля, лишь только он подойдет к берегу. Она должна будет атаковать, по возможности, половину или две трети французской флотилии. Во всяком случае, это была бы выгодная диверсия для войск, назначенных отбивать высадку, потому что на французских лодках артиллерия стояла в носовой части, и от этого корма их была открыта нападающим судам. "Едва неприятель покажется, - прибавлял Нельсон, - дивизионы наши немедленно сомкнутся, но не смешиваясь один с другим. В таком положении они должны оставаться, в готовности исполнить дальнейшие приказания. Необходимо, чтобы люди, назначенные ими командовать, были оживляемы обоюдной доверенностью друг к другу, и чтобы ни малейшая зависть не имела на них влияния. Нужно, чтобы в этом важном случае у всех нас была одна мысль, одно желание: не допустить неприятеля ступить на наш берег". Как ни хорошо были рассчитаны эти приготовления к обороне, но их было недостаточно при общей нервозности. Английские газеты поминутно третировали правительство и не переставали повторять, что надобно в самих неприятельских портах раздавить французскую флотилию. Уступая этому беспокойству, Адмиралтейство было вынуждено предписать Нельсону бомбардировать Булонский порт. Но адмирал Латуш был предуведомлен об этом намерении. Он вышел из порта, где суда его, будучи слишком стеснены, подверглись бы большой опасности, и построил впереди молов длинную линию, поставив на шпринг 6 бригов, 2 голета, 20 канонерских и множество плоскодонных лодок. 4 августа, с рассветом, Нельсон лично расставил свои бомбардирские суда на якорь против неприятельской линии; он думал, что флотилия, избегая атаки, скроется в Булонский порт, и предполагал в следующую ночь направить свои брандеры в самую гущу судов, стесненных в узком пространстве. Бомбардировка началось около 9 часов утра, но Нельсон не мог расстроить линию и успел только пустить ко дну одну канонерку да одну плоскодонную лодку. На флотилии ни один человек не был ранен; французские же канонерские лодки и береговые батареи отвечали сильным огнем на огонь неприятеля, и осколок бомбы ранил на одном из английских судов артиллерийского капитана и двух матросов.

Это первое покушение было совершенно неудачно, но Нельсон решился на другое, более важное, и нисколько не сомневался в успехе. 15 августа он снова стал на якорь в 6000 метрах от французской флотилии, все еще построенной в линию. Нельсон привел с собою всякого рода гребные суда, с помощью которых он надеялся взять или сжечь канонерские лодки. Всего шлюпок было 57; он разделил их на 4 дивизиона, которые и вверил капитанам Соммервилю, Паркеру, Котгреву и Джонсу. Потеря руки мешала ему принять личное участие в этой экспедиции. В каждом дивизионе две шлюпки были назначены собственно для того, чтобы рубить канаты и шпринги атакуемых судов. Эти отдельные шлюпки снабдили веревками, с крючьями на концах, которые можно бы забрасывать на неприятельские суда, и им предписано было не атаковать, а только брать суда на буксир, и уводить в море. Прочие гребные суда должны были овладевать судами, выведенными таким образом из линии. На каждом был приготовлен острый топор, фитиль и разные зажигательные снаряды, чтобы жечь те неприятельские суда, которыми не удастся овладеть. Матросов вооружили пиками, саблями и пистолетами; морские солдаты имели ружья со штыками. Нельсон приказал, подобно тому, как это было у Тенерифе, шлюпкам каждого дивизиона подать одна другой буксир, чтобы при нападении на неприятеля не быть разрозненными.

В 11.30 пополудни экипажи сели на гребные суда, а, в ту минуту, когда фрегат "Медуза", на котором Нельсон имел свой флаг, выставил на уровне своей батареи 6 фонарей, отвалили и построились в назначенный ордер за кормой "Медузы". По сигналу дивизионы разом направились расходящимися радиусами к Булонскому берегу. Пароль был "Нельсон"; лозунг - "Бронте". Первый отряд, под командой капитана Соммервиля, назначенный атаковать правое крыло, подходя к берегу, был встречен противным течением и отнесен в восточную часть Булонской бухты. Капитаны Паркер и Котгрев не встретили этого препятствия; отправляясь, они взяли направление прямо ко входу в гавань, и в 1.30 ночи атаковали центр французской линии. Паркер, в голове своей колонны, абордировал бриг "Этна", носивший брейд-вымпел храброго капитана Певриё; но абордажные сетки, растянутые над бригом, были для англичан непреодолимым препятствием. Матросы и 200 солдат встретили их ружейным огнем и штыками отбросили шлюпки. Самого Паркера ранили в ногу, и только самоотвержение одного мичмана спасло его от плена. Другая часть отряда пыталась овладеть бригом "Вулкан" и также была отбита. Атака капитана Котгрева имела не больший успех, и оба отряда уже отступали, когда капитан Соммервиль достиг порта. Неудача товарищей не устрашила этого храброго офицера: он бросился на правое крыло французов и уже почти овладел одним бригом, но беглый ружейный огонь с окружающих судов принудил его поспешно отступить. Он удалился, понеся значительный урон. Четвертый отряд, назначенный атаковать левое крыло, подобно Соммервилю, встретил противное течение и, не имея возможности достаточно подняться к западу, прибыл на место сражения для того только, чтобы подобрать раненых, и поддерживать отступление других отрядов. Все выгоды этого рукопашного боя остались на стороне французов; англичане потеряли 170 человек убитыми и ранеными, и вообще экспедиция отозвалась сильным впечатлением по ту сторону Канала. Это была вторая неудача Нельсона в нападениях такого рода. В Булони, также как и у Тенерифе, он встретил неожиданные препятствия; но надо заметить, что он слишком надеялся на случай, чересчур рассчитывал на небрежность неприятеля. Однако, если бы при Тенерифе он не пробудил внимания испанцев двумя неудачными покушениями, если бы при Булони он имел дело не с таким человеком, каков был Латуш-Тревилль, то легко могло случиться, что оба покушения имели бы успех. В течение последней войны англичанам часто удавались подобные нападения, и почти всегда они были обязаны успехом недостаточной бдительности французов. На французских судах гораздо чаще встречались пылкое самоотвержение и геройская храбрость, нежели строгий порядок в организации службы. К счастью, Латуш Тревилль охранял свою флотилию так, как охраняют крепость; он держал своих людей во всегдашней готовности, и требовал, чтобы на бригах и канонерских лодках служба постоянно исполнялась точно так же, как в виду неприятеля. Английские шлюпки нашли французские суда в совершенной готовности к бою, с поднятыми абордажными сетками, с заряженными орудиями и с экипажами, собранными на шканцах. Их атака имела тот результат, какой и более важным предприятиям сулило бы мужество французских матросов, если бы ими постоянно руководили такие начальники, как Латуш-Тревилль.

Нельсона глубоко огорчила эта неудача, а в особенности потеря капитана Паркера, который не перенес своей раны; но он надеялся отплатить за нее с лихвой и обдумывал атаку на Флессинген. Существование флотилии беспокоило давление со стороны правительства, и это впечатление нужно было снять во что бы то ни стало. Когда министерство спрашивало совета у офицеров флота, то нашло такие же различные мнения, как и у адмиралов. Лорд Сент-Винцент предлагал держать французские порты Ла-Манша в тесной блокаде; лорд Гуд советовал собрать оборонительную эскадру в английских портах, а у французского берега оставить, для наблюдения за неприятелем, несколько легких судов. Плоскодонные лодки, над которыми прежде смеялись, сделались в течение нескольких месяцев предметом общего беспокойства. Даже сам генерал Дюмурье вообразил себя в этом случае призванным позаботиться о спасении Англии и Европы. В 1801 г. он предоставлял Нельсону проекты для защиты берегов Англии, точно так же, как в 1814 г. сообщил Веллингтону планы для вторжения во Францию{60}.

Впечатление, произведенное соединением в Ла-Манше этой флотилии, было сильнее и действеннее, нежели в том хотели сознаться. Проект высадки, только внешне презираемый англичанами, весьма способствовал успеху переговоров о мире. Кроме того, какая-то общая усталость овладела всеми умами, и даже те люди, которые прошли годы испытаний с блеском, невольно мечтали о спокойствии, которого они так давно уже не вкушали. Граф Сент-Винцент, участвовавший в трех войнах, никогда не видал таких гибельных сражений. "Какие опустошения в наших рядах сделала война!" - писал он Нельсону, узнав о смерти Паркера. "Дай нам Бог дождаться конца этих жертв!" Коллингвуд, находившийся под командой адмирала Корнваллиса у Бреста, принял известие о близости мира с каким-то трогательным энтузиазмом. "Надеюсь, - писал он тогда, - что наше поколение видело конец своей последней войны!" Простосердечное заблуждение, печальная ошибка! 12 октября 1801 г. военные действия между Англией и Францией были прекращены. Через шесть месяцев, Амьенский трактат утвердил и продолжил это перемирие, но борьба не была еще вовсе прекращена и вскоре должна была возобновиться с новым ожесточением. С 1793 по 1802 гг. война иногда утихала; утомленные народы, казалось, готовы были сблизиться. Желание мира было во всех сердцах, о нем говорили и трактовали задолго до его заключения. С 1803 по 1814 гг. ничто не прерывало военных действий, ничто не успокаивало смертельной ненависти. Когда арена снова открылась для двух великих соперников, Европа, еще не успокоившаяся, не приняла ничьей стороны. Франция стояла на Булонском берегу, и против нее Англия. Европа ждала, ждала два года. Эти два года нам остается пробежать. Они видели первую неудачу Империи и последнюю победу Нельсона.

VII. Возобновление военных действий между Англией и Францией 6 мая 1803 года. Нельсон и Латуш-Тревилль

Французская революция торжествовала. Изъявив согласие на Амьенский трактат, последний из ее соперников - самый несгибаемый и грозный, Англия был намерен отказаться от дальнейшей борьбы.

Какие последствия имела эта кровавая война? В каком положении находились между собой два соперника по ее окончании? Англия возвращала все захваченные ею колонии не только Франции, но и всем ее союзникам, удержав за собою лишь острова Тринидад и Цейлон. Такое приобретение, конечно, было очень незначительно и играло самую малую роль в равновесии двух наций, но зато, если Франция расширила свои границы на материке, Англия, в свою очередь, совершенно и безоговорочно овладела морями. В морских силах ее числилось до 189 линейных кораблей, тогда как во французском флоте было их всего 47. Из этих 189 кораблей Англия имела в море 126, а Франция только 36. Такому приращение Британского флота немало способствовали 50 линейных кораблей, взятых у Франции и у ее союзников; а между тем, число 50 было еще далеко от общего итога потерь союзных держав, потому что Франция лишилась 55 кораблей, Голландия - 18, Испания - 10 и Дания - 2. В сравнении с этими 85 линейными кораблями, взятыми или истребленными, жертвы Англии почти ничего не значат. С 1793 по 1802 гг. Британский флот лишился не более 20 кораблей, причем из них только пять достались в руки неприятеля, остальные же 15 пали жертвой разных несчастных случаев. Таков был плачевный результат этой большой европейской войны.

Рассмотрим, принес ли Франции выгоду крейсерский образ действий против английской торговли, который так часто рекомендовали Директории? Несколько раз в продолжение этой войны французы меняли способы применения морских сил, но ни разу не позаботились провести реформу в организации морской службы. Поэтому, хотя мужество их моряков и не было всегда бесплодным, однако та система морской войны, в которую они вовлекли и своих союзников, не осуществила, а только обманула их надежды. Неосмотрительно рассеяв свои силы, французы сами предоставили случай неприятельским крейсерам захватить или истребить: 184 фрегата, 224 брига или корвета, 950 приватиров, и до 6200 купеческих судов. Чтобы сберечь государству остаток матросов, правительство было вынуждено запретить выдачу приватирских патентов. Впервые в стране, родившей Дюге-Труена и Сюффрена, забыли минувшую славу трех царствований, и осмелились гласно объявить, что французы не рождены для войны на море. Даже победный гром Альджезирской битвы только частью мог рассеять это несправедливое мнение, следствие робкого предубеждения, вселенного постоянными неудачами.

Итак, когда Бонапарт предпринял попытку заставить флот содействовать своим обширным замыслам, он нашел его в состоянии, близком к совершенному упадку. Проект перенесения французских легионов в Англию со времен Амьенского трактата получил в его мыслях обширнейшее развитие: флотилия состояла теперь из более чем 2000 судов. Нет сомнения, что с подобными средствами первому консулу удалось бы осуществить идею, которая в 1801 г. составляла предмет всех его желаний. Высадить на британский берег корпус войск, достаточно сильный, чтобы овладеть каким-нибудь из главных приморских городов, было бы игрушкой для флотилии. Но покоритель Египта и Италии лелеял другие замыслы; он уже не довольствовался тем, чтобы напугать Англию: ему хотелось ее покорить. Он предпринимал перенести в нее разом 120000 человек, и на берегах графств Кентского и Сассекского продолжить решающий день Гастингской битвы. Кажется, вначале он полагал, что флотилия, вооруженная 3000 орудий большого калибра, будет в состоянии сама проложить себе дорогу сквозь английские эскадры. Для этого нужно бы только дождаться благоприятных обстоятельств: день штиля или день тумана, и дело кончено. Бонапарту выпадали и более редкие благодеяния фортуны. Однако он уступил общим возражениям, и начал заботиться о том, чтобы прикрыть переход флотилии присутствием в Ла-Манше целой эскадры кораблей. Располагая остатками морских сил Испании и Голландии, он поспешил собрать все те собственные корабли, которые англичане не успели еще истребить, и готовился тайно провести их к Па-де-Кале. С возобновления войны до самого кануна Трафальгарской битвы, все события сосредотачиваются около этой цели. Это драма, медленно развивающаяся: видно как она завязывается, растет, на один миг приближается, по-видимому, к благополучному результату, и кончается - катастрофой.

С того дня, как первый консул уверился, что для выполнения его предприятия нужен большой флот, он принялся за дело его восстановления с той же мощной энергией, с какой выполнял вообще все свои проекты. В марте 1803 г. предписано было заложить 10 кораблей во Флессингене и в трех главных коммерческих портах Франции: Нанте, Бордо и Марселе. В Бресте заложено было 3, а Лориане - 5, в Рошфоре - 6, в Тулоне - 4, в Генуа и в Сен-Мало - 2{61}. Таким образом, число линейных кораблей французского флота могло возрасти менее чем за 2 года до 66. Но англичане также не дремали: с 1 июня 1803 г. 60 кораблей окружили французские берега и держали все порты их в тесной блокаде. Корнваллис крейсеровал перед Брестом, Коллингвуд в глубине Бискайского залива, адмирал Кейт в Ла-Манше, а лорд Нельсон перед Тулоном. Нельсон усердно хлопотал, чтоб его назначили на этот пост, и действительно, все заставляло думать, что Средиземное море вновь будет наиболее деятельным поприщем военных действий. Мальта, Корфу, Сицилия, Египет - все казалось, звало туда французские эскадры, и, кроме того, в Тулоне начальствовал человек, пользовавшийся особенным доверием первого консула - адмирал Латуш-Тревилль. Эскадра, собранная в этом порте, состояла всего из 7 линейных кораблей; но еще 2 корабля чинились в доках, и 3 готовились в скором времени быть спущенными со стапелей.

8 июля 1803 г. Нельсон, имея свой флаг на корабле "Виктори", присоединился на параллели мыса Сисье к эскадре, ожидавшей его в Средиземном море, под начальством контр-адмирала Биккертона. Четыре месяца продолжалось это тяжелое крейсерство, и только суровость зимы и недостаток воды заставили его признать необходимость зайти в какой-нибудь порт. О Мальте он и слышать не хотел. "Лучше бы идти в Портсмут, - говорил он, - оттуда мне было бы ближе до Тулона". Он до такой степени настаивал на этом мнении, что корабли, имевшие нужду в починках, действительно отправлялись не в Мальту, а в Гибралтар. "Хороший вест, - писал он Адмиралтейству, - в несколько дней примчит их ко мне назад, а если послать их в Мальту - Бог знает, когда я их опять увижу". Думал он вести свою эскадру в один из портов Сардинии, но рейд Ористано казался ему ненадежным, а Сан-Пьетро слишком отдаленным. Наконец, командир корабля "Эджинкорт" отыскал в восточном устье пролива Бонифацио прикрытый островами Магдалины пространный залив, способный вместить целую эскадру. Нельсон немедленно решил идти туда, и 31 октября, после нескольких дней противного ветра, корабли его бросили якорь на рейде, который до сих пор носит имя корабля "Эджинкорт". Оттуда, расставив свои фрегаты на дистанции до самого Тулона, он не терял из виду французского флота и был готов устремиться за ним в погоню, какое бы тот ни взял направление. Однако он чувствовал, что это превосходное убежище недостаточно было бы защищено, если бы французам вздумалось им овладеть. Пролив Бонифацио, столь легкий для прохода и столь трудный для наблюдения, казался ему слабой преградой при покушении на острова Магдалины. Нейтралитет Сардинии, огражденный в то время мощным покровительством России, также не был для него достаточной порукой безопасности, и он считал бы себя спокойным, если бы этот важный пункт был занят отрядом английских войск. Вследствие этого он писал британскому посланнику при сардинском дворе: "Не соблаговолит ли Его Величество согласиться, чтобы двести или триста английских солдат заняли острова Магдалины? Это был бы наивернейший способ воспротивиться вторжению со стороны Корсики". "Сардиния, - повторял он беспрестанно, - есть наиважнейший пункт Средиземного моря, а порт Магдалины есть наиважнейший из портов Сардинии. Рейд его стоит Тринквемальского и находится менее чем в двадцати четырех часах пути от Тулона. Таким образом, Сардиния, прикрывая Неаполь, Сицилию, Мальту, Египет и все владения султана, в то же время блокирует Тулон, потому что, куда бы из этого порта неприятельский флот ни вышел, можно от Сардинии следовать за ним во все стороны, с тем же ветром, какой имеет и он. О Мальте не стоит и вспоминать, а если бы я потерял Сардинию, то считал бы для себя потерянным и французский флот".

Для гордой самоуверенности Нельсона упустить французский флот значило лишиться случая с ним сразиться. Но на этот раз он нашел бы себе достойного противника. Со своим деятельным умом и настойчивым характером Латуш-Тревиллль был именно тот человек, который был необходим, чтобы пробудить французский флот из оцепенения, в которое повергли его последние несчастья. Пятидесяти девяти лет от роду, снедаемый лихорадкой, полученной на Сан-Доминго, Латуш был еще исполнен энергии, какой могла бы похвалиться самая цветущая молодость. Это была уже четвертая его война, потому что он начал свою карьеру под командой адмирала Конфлана, имел три частных сражения в войну за независимость Америки, а в 1792 г. под Неаполем и Каллиари, с достоинством показывал трехцветный флаг, пред которым так ревностно желал унизить гордость Англии. Прибыв в Тулон, он нашел 7 кораблей и 4 фрегата, плохо вооруженных и дурно содержащихся. Офицеры ночевали на судах только в те дни, когда стояли вахту. В несколько дней изменилось все. Сообщение с берегом прекращено, эскадра поставлена на мертвые якоря, в линию, между фортом Эгалиате и лазаретом, готовая по первому сигналу выпустить канаты; фрегаты расположились под прикрытием батарей форта Ламаль. Постоянное присутствие офицеров на судах возвратило экипажам активность и дух повиновения, который так легко внушить французскому матросу, если только уметь подать ему пример. До Латуш-Тревилля английские фрегаты безнаказанно показывались в самом узком месте входа, чтобы обозревать французские корабли и судить о степени их готовности. Но теперь один корабль и один фрегат назначались поочередно из эскадры, чтобы крейсеровать вне рейда, и неприятельские фрегаты принуждены были держаться на приличной дистанции. Если неприятель высылал для разведки более значительные силы, то немедленно другой корабль и другой фрегат снимались с якоря, и вся эскадра готовилась поддержать их. Каждое утро Латуш-Тревилль взбирался на вершину мыса Сэпэ и, наблюдая оттуда движения неприятеля, сообразно им отдавал распоряжения. Эти частые вылазки, это беспрестанное ожидание битвы одушевляли французских моряков и вселяли в них энтузиазм и бодрость. Не раз случалось, что высланные таким образом вперед, отряды двух эскадр сближались на расстояние пушечного выстрела. Испытывая в подобных стычках качества своих кораблей и своих капитанов, Латуш-Тревилль принимал как драгоценный залог будущих успехов малейшую черту мужества и твердости. Порицая беспощадно самую легкую слабость, он умел оказывать неустрашимости такие почести, которые возвышают душу и внушают самую полную, самую безусловную самоотверженность. Так, например, за один щегольский и смелый маневр, плохо только поддержанный другими, он призвал на свой корабль "Буцентавр" капитана Перонна, командовавшего тогда кораблем "Интрепид" и, приняв его на шканцах, как принца крови, в присутствии офицеров и команды корабля официально благодарил.

Такая воинственная деятельность не укрывалась от взоров Нельсона. "Г-н Латуш, - писал он друзьям своим, - совершенно готов выйти в море, и судя по тому, как маневрируют его корабли, надо полагать, что они содержатся в порядке; но ведь я тоже командую такой эскадрой, какой я сам никогда не видывал, и, конечно, ни один адмирал не может сказать, что он в этом отношении счастливее меня. Г-н Латуш часто выходит на мыс Сэпэ, но пусть только подойдет он к траверзу Поркеролля (один из Гиерских островов), и тогда мы увидим, из какого леса у него корабли. До сих пор все его маневры не более как хвастливые выходки; однако я не сомневаюсь, что он такой человек, который, получив приказ, не задумается рискнуть с нами сразиться, чтобы его выполнить".

В самом деле, по всему было видно, что Латуш-Тревилль в этом не задержится. В июле 1804 г. 2 французских фрегата, высланных на Гиерский рейд, чтобы выгнать оттуда несколько английских приватиров, заштилили и принуждены были бросить якорь у Поркеролльского форта. Нельсон узнал об этом и решил немедленно атаковать их. Остров Поркеролль, прикрывающий часть Гиерского рейда, можно обойти с обеих сторон, и потому Нельсон, отделив к западу 2 фрегата и 1 корабль, чтобы отрезать французским судам ретираду, с остальной частью эскадры пошел к малому проходу. Адмирал Латуш немедленно принял свои меры. За 14 минут его 8 кораблей снялись с якоря и двинулись к неприятелю. У Нельсона оставалось тогда только 5 кораблей, и он, поспешив отозвать корабль и фрегат, отделенные к восточному проходу, отретировался, но под малыми парусами, как отступающий лев, готовый ежеминутно вновь броситься на охотника. Узнав через несколько дней из французских журналов, что Латуш-Тревилль хвалился, будто преследовал его до самой ночи, Нельсон был раздражен до крайности. "Я храню это письмо Латуша, - писал он друзьям своим, - и клянусь Богом, при первой встрече я заставлю его раскаяться". Такое грубое самохвальство нравилось толпе и много содействовало популярности Нельсона; но, в свою очередь, история отметит его в своих страницах для того только, чтобы изъявить сожаление, что подобные мелочи могли трогать такую великую душу, что столько малодушия могло совместиться с такой огромной славой.

Между тем минул целый год, а французская эскадра все еще не выходила из Тулона. "Корабли эти, - писал Нельсон, - непременно должны в скором времени выйти в море. Каково будет их назначение? Ирландия ли, Левант ли?.." Взволнованный ум его беспрестанно останавливался то на одном, то на другом предположении. Порой он не сомневался более, что французская эскадра выйдет из Средиземного моря; но, пройдя Гибралтарский пролив, действительно ли она направится к Ирландии? Не скорее ли она с своими 7000 десантного войска пойдет к Антильским островам, чтобы там, с помощью гарнизонов Мартиники и Гвадалупы, овладеть английскими колониями? Нельсон, обдумывая возможность подобного предприятия, давал себе обещание последовать за французами и в океан. "Если нужно, я буду преследовать их до самой Индии", - писал он мальтийскому губернатору. Едва он остановился на этом, как получил новые известия, и мысли его приняли иное направление. Другая французская эскадра, возвращаясь от Сан-Доминго, укрылась в Ферроль, где и держалась в блокаде контр-адмиралом Кокреном. Предположив, что этой эскадре назначено соединиться с тулонской, Нельсон заранее воображал себе Морею и Египет во власти французов и обдумывал позицию, которая позволила бы ему уничтожить обе эскадры отдельно, прежде, чем они успеют соединиться. Но что еще более его тревожило, так это присутствие 21 корабля в Бресте и 5 в Рошфоре. Он помнил, как адмирал Брюи в 1799 г. освободил от блокады Кадикс и Картахену и собрал в Средиземном море 40 линейных кораблей. Лорд Корнваллис при наступлении зимы часто был принужден укрываться в Портсмуте, и предприимчивый адмирал мог бы, обманув его бдительность, выйти из Бреста и соединиться с рошфорским и феррольским отрядами прежде, чем известие о его выходе дошло бы до Спитгеда. Узнав о назначении адмирала Гантома командующим Брестской эскадрой, Нельсон не сомневался уже, что этот выбор ясно показывает намерение первого консула двинуть свой флот в Средиземное море, знанием которого так славился Гантом. "Притом, - говорил он, - это единственная страна, в которой Бонапарту остается искать средств усилиться, и следовательно, там, по всей вероятности, нужно ему противопоставить большие армии и большие флоты". Среди таких недоумений Нельсон сохранял, однако, прежнюю смелость и прежнюю уверенность в свое счастье. Несмотря на то, что его эскадра была уже слабее, чем эскадра Латуш-Тревилля, несмотря на то, что он ежеминутно мог ожидать присоединения новых подкреплений к тулонскому флоту, он не страшился ослабить свою эскадру, держа постоянно в Неапольском заливе один линейный корабль, готовый немедленно перевезти королевскую фамилию в Палермо, если бы французские войска вновь перешли границу королевства.

В то время Франция возложила императорскую корону на голову человека, спасшего ее от интервенции и анархии. Подготовка вторжения в Англию ожила с новой силой. Тулонский флот увеличился до 10 линейных кораблей. Латуш-Тревилль должен был вести его к Кадиксу, взять там еще один линейный корабль, "Эгль", освободить из блокады 5 рошфорских кораблей, и составив таким образом эскадру в 16 кораблей, показаться в Канале, между тем как Гантом будет удерживать Корнваллиса перед Брестом. Англичане имели на Доунском рейде не более 7 или 8 кораблей, а эскадра, блокировавшая Тексель, не могла бы оставить это крейсерство, не очистив дорогу голландским 5 кораблям и 4 фрегатам, готовившимся сопровождать конвой в 80 судов. Из всех преобразований, каким подвергался первоначальный план императора, конечно, последнее было самым удачным. Оно давало двойную выгоду: во-первых, не приходилось посылать флот, отвыкший от моря, в зимнее время; во-вторых, в Канале собиралась не огромная эскадра, а только легкая, подвижная сила, которой не так было опасно разрозниться или быть задержанной медленностью движений.

Все, казалось, предвещало успех этому предприятию, как вдруг смерть адмирала Латуша заставила императора отложить его выполнение. Латуш-Тревилль скончался 20 августа 1804 г. на корабле "Буцентавр". Лучшего офицера французского флота заменили временно молодым начальником, сформировавшимся в кампанию 1795 г. в школе адмирала Мартена - контр-адмиралом Дюмануаром, имевшим тогда только 34 года от роду. К счастью, дух Латуш-Тревилля одушевлял еще его эскадру, и благодаря этому влиянию, Дюмануар мог еще продолжать дело своего предшественника. Однако Наполеон желал для такого важного поста более надежной и твердой руки. Адмирал Декре указал ему на вице-адмирала Вилльнёва, отличившегося вместе с генералом Вобуа блестящей защитой Мальты. Правда, этому выбору могло бы помешать печальное воспоминание об Абукире, но Наполеон смотрел на это дело с более благоприятной точки зрения. Его не столько поражало бездействие арьергарда, сколько успех ретирады. Он одобрил Вилльнёва в том, что тот спас таким образом единственные уцелевшие от истребления корабли и на этом основании считал Вилльнёва офицером более искусным, а в особенности, более счастливым, нежели его товарищи. И действительно, кажется, что выбор Вилльнёва выражал со стороны императора скорее надежду на мнимое счастье этого адмирала, чем доверие к его воинским доблестям{62}. Вилльнёв, которому было тогда не более 42 лет, действительно, обладал многими превосходными качествами, но не такими, каких требовало вверенное ему дело. Он был лично храбр, сведущ в своем деле, способен во всех отношениях принести честь такому флоту, который, подобно английскому, имел бы одно назначение - сражаться; но его меланхолический темперамент, его нерешительность и пессимизм плохо соответствовали честолюбивым замыслам Императора{63}.

Когда 6 ноября 1804 г. Вилльнёв поднял свой флаг на корабле "Буцентавр" - в Тулоне готовилась торжественная церемония. Город принимал тело Латуш-Тревилля. Офицеры эскадры изъявили желание, чтобы этот драгоценный прах схоронили на том самом месте, откуда их любимый начальник в последний раз видел удаляющиеся неприятельские корабли. На вершине мыса Сэпэ они поставили ему памятник. Тело Латуша было туда перенесено, и Вилльнёв, среди глубоко тронутой и печальной толпы, произнес над гробницей следующие трогательные слова: "С этой высоты, господствующей над городом и над нашим флотом, дух Латуш-Тревилля будет воодушевлять наши предприятия. Да будет он всегда присутствовать между нами! Обращая взоры на его гробницу, почерпнем в этом зрелище то неутомимое усердие, то мужество, одновременно благоразумное и неустрашимое, ту любовь к славе и к отчизне, которые, будучи предметом нашего уважения, должны быть в то же время постоянной целью всех наших стремлений. Сослуживцы мои! Эти качества будут у меня беспрестанно в памяти; преемник Латуш-Тревилля вам это обещает. Обещайте ему, что и он может надеяться приобрести от вас то же доверие и ту же привязанность"{64}.

VIII. Адмирал Вилльнёв. Первый выход французского флота 18 января 1805 года

Испания, тайно снабжавшая Наполеона ежегодным денежным вспомоществованием в 48 миллионов франков, еще не принимала открыто участия в этой войне; но вскоре после смерти Латуш-Тревилля жадный, насильственный поступок англичан принудил ее оставить свое нейтральное положение, столь необходимое при ее слабости и агрессивной политике французов. 5 октября 1804 г. 4 испанских фрегата, везшие значительные суммы, были остановлены перед Кадиксом отрядом капитана Мура. Атакованный отрядом адмирал Бустименте мужественно защищался; но через 9 минут после начала сражения фрегат "Мерседес" взорвался, и борьба сделалась еще более неравной. Фрегаты: "Медея", под флагом Бустименте, "Клара" и "Фама" должны были, наконец, один за другим спустить флаги перед срезанным кораблем "Индэфэтигебль" и фрегатами "Медуза", "Амфион" и "Ляйвели". Испания отвечала на такой открытый грабеж объявлением войны, но успела изготовиться к кампании не прежде, как в марте 1805 г.

В то время, как события приняли новый оборот, силы Нельсона были увеличены до 11 кораблей. Вилльнёв имел под своей командой столько же, и Испания начинала свои приготовления, Франция оканчивала свои. "Французские корабли, - писал Нельсон, - принимают, как говорят, войска, седла и даже лошадей, а между тем не выходят из порта. Я был бы самым жалким человеком, если бы хоть на минуту усомнился в результате встречи с французской эскадрой; но как узнать ее назначение? Как уверится, что я ее встречу?" За недостатком битв, Нельсон старался рассеять скуку своего бесконечного крейсерства неусыпной заботливостью об эскадре. Самые необходимые починки производились в море; фрегаты возили провизию с испанских и итальянских берегов, а часто даже и с французских. Благодаря такой предусмотрительности адмирала, британские команды не знали скорбута; после 16 месяцев крейсерства, в продолжении которого Нельсон постоянно оставался между мысом Сан-Себастьяно и Сардинией, в эскадре его не было на 6000 человек ни одного больного. "Великое дело в войске, - писал он, - здоровье людей". Трогательно, а главное поучительно, видеть, какую важность придавал этот великий человек той рутинной работе, которая могла обеспечить благосостояние матросов. Когда речь идет о том, чтобы составить план атаки, он набрасывает его на эскиз крупными мазками. "Сигналы бесполезны, - говорит он, - между людьми, готовыми исполнить свой долг: наше дело - взаимно друг друга поддерживать, напирать на неприятеля как можно плотнее и расположиться у него под ветром, чтобы он не мог уйти". Но как только приходилось заняться провизией, присланной на флот с Мальты, или одеждой матросов, то его дотошность не так легко удовлетворить. Чтобы совершенно успокоиться, ему нужно самому предписать самые тщательные проверки; назначить, какого рода пробам и испытаниям нужно подвергнуть крупу, горох, солонину, ветчину, прежде, чем их примут и начнут производить выдачу их командам. А эти шерстяные рубахи, которые на 5-6 пальцев короче, чем следовало, чтобы предохранить матросов от внезапных простуд, - не составляют ли они одну из самых главных его забот в ту самую минуту, как английский посланник уведомляет его, что он требует свои паспорта и готовится ехать в Лондон. Но дело в том, что эти рубахи, если будут на несколько пальцев длиннее, сделаются превосходной одеждой и, может быть, спасут жизнь не одному лихому матросу. Подобно Веллингтону, Нельсон, как истый англо-саксонец, не сомневается в патриотизме служивого, хорошо одетого и сытого. Зато, когда вопреки такой внимательности, английские матросы порываются бежать от этой сытой жизни, и дозволяют прельстить себя испанским вербовщикам, он, в негодовании своем, не находит довольно презрительных выражений для таких поступков: "Когда я вижу, что английские матросы унижаются до такой степени, что в военное время покидают свою собственную службу, чтобы пойти в испанскую, чтобы променять жалованье по шиллингу в день, изобильную и отборную пищу, - словом, все удобства жизни, какие только могут им доставить начальники, на жалованье в два пенни, на черный хлеб, на затхлые бобы и на вонючее масло; когда я вижу, что британские матросы делаются испанскими наемниками - я краснею за них. Наша любовь к отечеству составляет предмет удивления для иноземцев; а могут ли похвалиться любовью к отечеству те, которые бегут от его службы?" Эти простые письма, полные гротесковых поучений, приобретают особый интерес в зависимости от эпохи, к которой относятся. Находясь между двух флотов, из коих один в Тулоне, уже совсем готов, другой в Картахене - вооружается, Нельсон смотрит на союз Испании и Франции, как на счастливый случай, который заменит "войну жалкую, без выгод и без призов, войной богатой и выгодной"; он рассчитывает уже в уме, как этот случай поможет ему увеличить и украсить свое поместье Мертон, и даст ему средства отложить в сторону немного денег, которые он на себя не тратит, но любит рассыпать вокруг. Но как вознаградить потерю, которую могут причинить его эскадре лихорадки или грудные болезни, столь частые в Средиземном море? Вот чего нужно опасаться гораздо более, чем испанского флота! Правда, Нельсону разрешено вербовать итальянцев, но итальянцы дезертируют, как только почуют родной воздух; французов - но французов он не хочет иметь ни под каким видом; "добрых немцев" - но немцы редки. При том же такие широкие идеи британского Адмиралтейства насчет вербовки могут осуществляться с успехом только при продолжительных крейсерствах. Из земледельца в несколько дней не сделать неустрашимого марсового. Самому Нельсону нужно было не менее 20 месяцев постоянного пребывания в море, чтобы в совершенстве обучить команды, составленные вначале из самых разнородных элементов. Но чего не сделает, при деятельном начальнике, в трудном плавании, постоянное ежедневное упражнение? На что уж негр-генерал Жозеф Крестьен, содержавшийся пленником на французском фрегате "Амбюскад", взятом кораблем "Виктори", и тот, в руках Нельсона, в его суровой школе, сделался отличным моряком. Итак, тайна создания хорошего флота состоит в том, чтобы вверить его искусному начальнику и держать в море. Там созревает он и потому, когда Вилльнёв перед выходом из Тулона сказал своим морякам, что их не должен тревожить вид английской эскадры, потому что английские корабли утомлены двухлетним крейсерством, он невольно этим объяснил настоящую причину торжества, которое со временем предстояло приобрести этим кораблям.

При первом же случае выказалось огромное различие между флотом, приученным к трудностям морского похода, и другим, только что оторвавшимся от праздности якорной стоянки. 19 января 1805 г. Нельсон стоял на якоре на Эджинкортском рейде, когда у входа в пролив Бонифацио показались два его фрегата: "Эктив" и "Сигорс". На брам-стеньгах их развевался столь долгожданный сигнал: "Неприятельский флот вышел в море". Было три часа пополудни, когда они бросили якорь возле "Виктори", а в половине пятого английская эскадра была уже под парусами. В это время года в Средиземном море к 5 часам вечера становится уже темно. Ветер дул от запада, очень свежий, и эскадре нельзя было лавировать, а потому приходилось вести ее через один из тех узких проходов, которыми с восточной стороны рейда можно выйти в бурное Тирренское море. Несмотря на совершенную темноту, Нельсон на "Виктори" был в голове, и взялся сам провести свои 11 кораблей между Бишийским рифом и северо-восточной оконечностью Сардинии. В эту узкость, ширина которой не превышает 400 метров, не рисковал позднее войти ни один флот. Английская эскадра прошла его, выстроившись в линию; ни на одном корабле не было никакого другого лоцмана, кроме кормового фонаря его передового мателота.

Французский флот в тот момент, как фрегаты Нельсона потеряли его из виду, имел курс на юг, с ровным норд-вестовым ветром. Нельсон не сомневался, что французы взяли направление на южную оконечность Сардинии, а потому, обогнув последние островки Магдалинской группы, немедленно взял курс на зюйд, вдоль Сардинского берега, и отправил один из своих фрегатов вперед, к Каллиари и Сан-Пьетро, в надежде собрать там сведения об эскадре Вилльнёва. Погода была ненадежная и не предвещала ничего хорошего. Ветер, очень свежий в проливе, стал неровен и переменчив. Нельсон предугадывал шторм, а потому к полуночи эскадра убавила парусов, взяла рифы и спустила брам-реи и брам-стеньги. Со вниманием изучив малейшие признаки атмосферных перемен, Нельсон очень верил указаниям барометра, и в этом отношении собственные его заметки в дневнике представляют много интересного. Обстоятельство, достойное замечания: пылкий адмирал в обыкновенное время дорожил рангоутом и парусами более, чем своим кораблем или своей эскадрой в решительные минуты битвы. При том Нельсон лучше, чем кто-нибудь, знал море, в котором он в это время плавал. Он знал, как внезапно и с какой силой налетают там бури, и потому, ожидая встречи с неприятелем, не хотел подвергнуться опасности предстать перед ним с кораблями, лишенными рангоутов.

Предугаданная Нельсоном буря разразилась на следующий день. Английский эскадра встретила ее под штормовыми парусами, нисколько не боясь жестоких порывов от SSW, не прерывавшихся до 23 января. Нельсон узнал тогда через свои фрегаты, что один французский корабль, лишившийся двух стенег, укрылся в Аяччио, и что один французский фрегат показался у Каллиари. Он полагал, что шторм рассеял французскую эскадру. "Из двух одно, - писал он Адмиралтейству, - или эта эскадра, обломав рангоут, воротилась в порт, или взяла направление к востоку, и вероятно в Египет. Если она воротилась, то мне нет надежды ее нагнать, и следовательно, направляясь к Леванту, я ничего не теряю; если же, напротив, она продолжала свой путь, то я имею все возможности ее настичь".

29 января английская эскадра обогнула остров Стромболи, прошла Мессинский пролив, невзирая на противный ветер, и через несколько дней увидела африканский берег. Французские корабли перед Александрией не показывались, и Нельсон, в отчаянии от неудачи 8 февраля пустился в обратный путь. Адмиралтейству он писал в своем донесении: "Хотя я и знал о повреждениях одного из французских кораблей, но должен был принять в соображение и характер Бонапарта. Я был уверен, что, отдавая приказания на берегах Сены, он не примет в соображение ни погоды, ни ветра; и, по моему мнению, будь даже 3, 4 французских корабля обломано - все еще это не достаточная причина, чтобы остановить важную экспедицию".

Только 14 февраля, будучи еще не менее как в 300 милях от Мальты, Нельсон наверняка узнал, что сталось с французским флотом. Наполеон не решился доверить Вилльнёву выполнение смелого предприятия, задуманного им для Латуш-Тревилля. На этот раз он вознамерился двинуть в Канал брестский флот и адмирала Гантома. Чтобы отвлечь внимание английских кораблей и удалить их от берегов Франции, он решил отправить две эскадры в Вест-Индию. Контр-адмирал Миссиесси вышел из Рошфора 11 января, Вилльнёв из Тулона 18. Выдержав 13-дневный шторм в Бискайской бухте, Миссиесси мог продолжать свой путь. Вилльнёв, беспрестанно опасавшийся преследований Нельсона, выказал менее настойчивости. В первую же ночь эскадра его получила значительные повреждения и потеряла из виду корабль "Индомтабль" и 3 фрегата. Он поспешил возвратиться в Тулон. "Эти господа, - писал Нельсон лорду Мельвилю, - не привыкли к штормам, которые нам в продолжении 21 месяца случалось выдерживать, не потеряв ни одной стеньги, ни одного рея". Непривычка к морю была одним из наибольших зол во французском флоте. Вилльнёв, уже упавший духом от этой первой неудачи, горько о ней сетовал.

"Тулонская эскадра, - писал он адмиралу Декре, - казалась очень исправной на рейде; команды хорошо были одеты, хорошо работали; но в первую бурю вышло другое. К бурям они не привыкли. Между множеством солдат трудно было отыскать матросов. Солдаты эти, страдая морской болезнью, не могли оставаться в палубах, выползали наверх, и в толкотне невозможно было работать. Оттого и реи сломаны, и паруса изорваны, и конечно, во всех наших повреждениях столь же виноваты неискусность и неопытность, сколь дурное качество вещей, отпущенных нам в порту".

Таковы были хаос и беспорядок, столь часто повторявшиеся при выходах французских эскадр в море. В начале войны Англия всегда быстро принимала наступательное положение. Корабли ее всегда поспевали к французским портам прежде, чем французские суда оказывались в состоянии оттуда выйти. С каждым днем самоуверенность французов уменьшалась, а неприятель становился сильнее и сильнее. Вместо того, чтобы выйти в море, невзирая на английские эскадры и прорываться сквозь них силой, если нужно, - они предпочитали ждать шторма, который бы заставил англичан снять блокаду и отойти от берегов. Тогда, пользуясь бурей, выходили, - и не раз буря, расстроив и обломав эскадру, заставляла ее возвратиться, избавляя неприятеля от труда предпринимать дальнейшие действия.

IX. Переход французской эскадры в Кадикс и к Антильским островам 29 марта 1805 года

После своего похода к Александрии Нельсон был задержан к югу от Сардинии продолжительными западными ветрами, и только 12 марта пришел на вид берегов Прованса. 15 он вновь достиг своего наблюдательного поста у мыса Сан-Себастьяна, но там не остался, а отрядив корабль "Левиафан" к Барселоне, чтобы внушить Вилльнёву ложное мнение, будто он крейсерует вновь у испанского берега, отошел с эскадрой к южной оконечности Сардинии. 27 марта он стал на якорь в заливе Пальмас, где уже поджидали его транспорты с провизией. Нельсон не сомневался, что Вилльнёв снова выйдет в море, как только исправит свои повреждения и, решась преследовать его до самых антиподов, хотел дополнить запас воды и на каждый корабль принять, по крайней мере, на 5 месяцев провизии. "Бонапарт часто хвалился, - писал он Коллингвуду, - что наш флот изматывается в море, тогда как французский, стоя в порту, усилится. Теперь ему должно быть известно, если только до него доходит правда, что его флот может в одну ночь потерпеть более повреждений, чем наш в целый год".

Суда, отделившиеся от французской эскадры в бурную ночь, последовавшую за ее выходом, уже возвратились в Тулон. Фрегат "Корнелия" пришел туда 22 января, а корабль "Индомтабль" 24. Фрегаты "Гортензия" и "Энкоррюптибль" сначала было направились к Гибралтару, первому рандеву, назначенному на случай отделения от эскадры, но потом также воротились, взяв на пути английские корветы "Арро" и "Ахерон". Итак, Вилльнёв снова готов был выйти в море, но он хотел воспользоваться этой остановкой, чтобы сделать в составе своей эскадры некоторые перемещения и перемены. Фрегат "Энкоррюптибль" был передан порту, фрегат "Урания" заменен фрегатом "Гермиона", а командиру корабля "Аннибаль", капитану Космао, дан новый, только что спущенный семидесятный корабль "Плутон". В этих приготовлениях потеряно 2 месяца, и император принужден был изменить свои первоначальные планы. Следуя природной склонности своего гения, он еще более их расширил. На этот раз Вилльнёв должен был идти к Кадиксу, взять с собой корабль "Эгль" и испанскую эскадру адмирала Гравины, и идти в Вест-Индию, а оттуда, соединясь с эскадрой Гантома, состоявшей из 21 корабля, идти вместе к Булони, чтобы с 50 кораблями прикрыть переход флотилии. Таким образом, его дивизия, состоявшая из 11-ти линейных кораблей и 6 фрегатов, назначена была составить центр, около которого должны были сосредоточиться отдельные эскадры, которые сторожили английские крейсеры.

29 марта Вилльнёв вторично вышел из Тулона и с попутным NO взял курс между Сардинией и Балеарскими островами. На другой день утром ветер перешел к NW; но вместо того, чтобы посвежеть, как этого можно было ожидать, он почти стих, и французская эскадра в продолжении двух дней мало подвинулась вперед. Вечером 31 марта она была еще не более как в 30 или 35 милях от мыса Сисье, когда ее увидели английские фрегаты "Эктив" и "Фебея". Фрегат "Фебея" спустился в залив Пальмас к Нельсону, а "Эктив" остался, чтобы наблюдать направление пути неприятеля, но в ночи потерял его из виду. По счастливому стечению обстоятельств Вилльнёв на другой день узнал от одного регузского судна, что за пять дней перед тем английский флот лавировал южнее Сардинии. Уверенный тогда, что к северу от Балеарских островов море свободно, он привел к ветру, пришел на вид испанского берега и 6 апреля был в виду Картахены.

Узнав о выходе французской эскадры, Нельсон тщетно ждал ее между Сардинией и африканским берегом. "Я плаваю как будто ощупью, - писал он, по милости моих фрегатов, которые потеряли след неприятеля при самом его выходе; но к чему теперь послужат жалобы и гнев!" Только 10 апреля, крейсеруя на параллели острова Устика, чтобы быть готовым устремиться к Неаполю и к Сицилии, он начал догадываться, в каком направлении отправилась французская эскадра. Из письма британского посланника в Неаполе он узнал, что из Англии должен отправиться в Средиземное море корпус войск под начальством генерала Крега, в сопровождении контр-адмирала Найта с отрядом военных судов. Эта важная экспедиция могла быть перехвачена Вилльнёвом, и Нельсон, не колеблясь долее, направился к Гибралтарскому проливу. 16 апреля он еще боролся с сильными западными ветрами, когда одно нейтральное судно уведомило его, что 7 числа французские корабли были усмотрены у мыса Гата. "Если это известие справедливо, - писал он в Неаполь, - я трепещу при одной мысли о том, каких бед может наделать нам неприятель". Действительно, 7 апреля французская эскадра прошла уже за Картахену. В этом порту находился контр-адмирал Сальседо с 6 испанскими кораблями. Вилльнёв хотел присоединить их к своей эскадре, но Сальседо просил еще 36 часов, чтобы принять на суда порох. Между тем задул благоприятный ветер, и Вилльнёв, желая им воспользоваться, не хотел долее ждать. Он продолжал свой путь и 9 апреля миновал Гибралтарский пролив. В тот же вечер, отогнав вице-адмирала Орда, блокировавшего Кадикс с 5 кораблями, он бросил якорь у входа на рейд, чтобы соединиться с адмиралом Гравиной.

Гравина родился в Неаполе, и, как считается, был побочным сыном короля Карла III, который определил его во флот и послал сражаться с алжирцами. В 1793 г. Гравина служил под началом адмирала Лангары и принимал участие в обороне Тулона. За эту кампанию он получил чин контр-адмирала и заслужил репутацию неустрашимого офицера. В 1805 г. он был послом мадридского двора в Париже, понравился Наполеону, и тот назначил его главнокомандующим испанского флота. Приблизившись к императору, нельзя было оставаться равнодушным, и Гравина, сохранивший, несмотря на свои 58 лет, рыцарскую восторженность ума, совершенно поддался этому очарованию. Не сообразуясь с силами расстроенного флота он дал обещание следовать за французским флотом повсюду и во всех предприятиях{65}. 3 апреля, полный отваги, желая открытия кампании, он поднял свой флаг на корабле "Аргонавт", в Кадиксе. Испания имела там 16 линейных кораблей, но в адмиралтействах не было никаких материалов и запасов, а население соседних берегов было опустошено незадолго перед тем желтой лихорадкой. Доброжелательство мадридского кабинета и неутомимое усердие французского посланника, генерала Бёрнонвилля, должны были разрушиться о такие неодолимые препятствия. Через 3 месяца всевозможных усилий успели вооружить и укомплектовать только 6 кораблей, в том числе 2 60-пушечных, - "за исключением корабля "Аргонавт", это все самые жалкие суда, какие когда-либо посылались в море"{66}. Для формирования команд этой эскадры пришлось прибегнуть к насильственной вербовке, и собрали таким образом, по признанию самого генерала Бёрнонвилля, "самый ужасный сброд"{67}. Правда, что офицеры этих жалких кораблей были, по большей части людьми храбрыми и знающими, но не в преданных офицерах у испанского флота был недостаток. Много истинно геройских дел прославило флаг Карла IV, ни одно удачное дело не сделало его грозным для неприятеля.

Между тем, пример тогда очень недавний должен бы открыть французам глаза и показать им, как опасно звать на помощь подобных союзников. 6 июля 1801 г., незадолго до Амьенского мира, 3 французских корабля с помощью двух плохих береговых батарей и искусно выбранной позиции с успехом сражались перед Альджесирасом против 6 английских кораблей. Через несколько дней после этого сражения, в котором английский корабль "Аннибал", став на мель, попал в руки французов, вышла из Кадикса испанская дивизия из 6 линейных кораблей. Начальствующий французским отрядом адмирал Линуа, соединясь с нею, снимается с якоря. Сэр Джемс Сомарец, которого он перед тем победил, снимается за ним в погоню: 9 союзных кораблей обращаются в бегство перед 5 английскими, и за одним из лучших дел французского флота следует ужаснейшие бедствие. Корабль "Сен - Антонио", окруженный, принужден сдаться. Ночью один английский корабль проходит незамеченный между двух испанских трехдечных, дает обоим по залпу, и скрывается. Команды обоих кораблей теряют голову, батареи открывают огонь, наконец оба корабля сваливаются, загораются и взлетают на воздух; 2000 человек делаются жертвой этой трагедии. Что же касается французских кораблей, то они отражают неприятеля и приходят на другой день в Кадикс, покрытые славой, но сокрушенные духом от бедствия своих верных и великодушных союзников.

Таковы были воспоминания, волновавшие Вилльнёва при виде Кадикской эскадры, и разве только готовность адмирала Гравины стать в ряды его флота, разве только благородство всех поступков этого храброго офицера могло бы уменьшить это неприятное впечатление. Как только посланный Вилльнёвом вперед фрегат "Гортензия" возвестил испанцам приближение французской эскадры, командир корабля "Эгль" передал Гравине депеши адмирала Декре и семь запечатанных пакетов, заключавших указание рандеву эскадры в случае разъединения. Гравина немедленно раздал эти пакеты своим капитанам, с приказанием распечатать их не прежде, чем выйдут в море. Приняв тогда наскоро 1600 человек десантного войска, он сделал своим кораблям сигнал сняться, выпустив канаты и, перейдя к Роте, стал на якорь посреди французской эскадры. В два часа утра, соединенный флот, пользуясь легким береговым ветерком, вступил под паруса. "Сан-Рафаэль", выходя, коснулся мели, а другие корабли, уже оставившие по одному якорю с канатом в Кадиксе, хотели поднять свои якоря и за этим занятием потратили много времени. На рассвете они потеряли эскадру из виду. Только 80-пушечный корабль "Аргонавт" и 64-пушечный "Америка" успели соединиться с Вилльнёвом, эскадра которого, таким образом, состояла теперь, кроме 6 фрегатов, 1 корвета и 3 бригов, из 12 французских кораблей и 2 испанских: корабли же "Сан-Рафаэль" - 84, "Фирме" и "Тэррибль" - 74, "Эспанья" - 64 пушечные, и фрегат "Санта-Мадалена" остались позади. Командиры их распечатали пакеты, врученные им адмиралом Гравиной, и пошли к Мартинике.

Нельсон между тем, все еще боролся с западными ветрами, и подошел к Гибралтарскому проливу не прежде 30 апреля. Там нужно было остановиться, потому что сильное течение из океана не позволяет лавировать в проливе. "Кажется, фортуна меня покинула, - писал он капитану Баллу, - ветер не хочет подуть ни сзади, ни с боку; все в лоб, вечно в лоб!" На якоре в Тетуанской бухте, более взволнованный, чем греки в Авлиде, он с беспокойством ожидал первого попутного ветерка и пытался заставить уняться свое нетерпение составлением тысячи планов кампаний. "Я вынес жестокое испытание, - писал он лорду Аддингтону, - и до сих пор неприятель был необыкновенно счастлив; но обстоятельства могут перемениться. Терпение и постоянство сделают многое". Наконец, 7 мая, в шесть часов вечера, он двинулся в пролив. Назначение союзного флота было ему еще неизвестно, и он проведал его неожиданно. Ему встретился в море контр-адмирал португальской службы Дональд Кэмпбел, шотландский уроженец, служивший в Неаполе под его началом, в отряде маркиза де Низа. Кэмпбел, по слухам в Кадиксе, узнал, что Вилльнёв направился к Антильским островам, и сообщил это Нельсону. Итак, этот флот, который Адмиралтейство поручило его надзору, который он в продолжение двух лет жаждал встретить, и который так самонадеянно называл своим, этот флот устремится на английские колонии, неся туда ужас и разорение! Мудрено ли после того, что Нельсон еще более проклинал противные ветры, задержавшие его так долго в Средиземном море. Во что бы то ни стало он решился гнаться за неприятелем в самые тропики.

Как, однако, ни был он готов принять на себя ответственность за все случайности этой погони, он хотел прежде, чем оставить берега Европы, обеспечить проход в Средиземное море 5000 корпусу войска, взятому контр-адмиралом Найтом из Англии. 10 мая он пришел со своей эскадрой в Лагос, нашел там несколько транспортов, оставленных адмиралом Ордом во время отступления перед Вилльнёвом, и в одну ночь погрузил на свои суда еще на месяц провизии. На другой день он вновь снялся и перешел на параллель мыса Сан-Винцента, а 12 мая после полудня, в тот самый день, когда Вилльнёв пришел к Мартинике, он соединился с конвоем транспортов, который контр-адмирал Найт сопровождал до тех пор с двумя только кораблями: 98пушечным "Квин" и 74-пушечным "Дракон". Итак, этот конвой избежал опасности, которой боялся Нельсон; но ему предстояло еще идти в Средиземное море, и там он рисковал встретить эскадру контр-адмирала Сальседо. Готовый пуститься в погоню с 11 кораблями за 18, Нельсон предпочел скорее ослабить самого себя, чем подвергнуть английского адмирала опасности сражаться с недостаточными силами против картахенской эскадры. Стопушечный корабль "Ройяль-Соверен", медную обшивку которого не подновляли уже 6 лет, задержал бы его в переходе, и он не побоялся лишиться его услуг, присоединив его к отряду контр-адмирала Найта. При том, как ни был отчаянно отважен Нельсон в присутствии неприятеля, но на этот раз он рассчитывал атаковать соединенный флот не прежде, чем соединясь с контр - адмиралом Кокрэном, которого ожидал найти в Барбадосе с 6-кораблями, отряженными от Феррольской эскадры в погоню за 5 кораблями контр-адмирала Миссиесси. По всем соображениям неприятель не мог собрать в Вест-Индии более 23 кораблей. Этому флоту Нельсон не колебался противопоставить 16 кораблей испытанных, привыкших к одной и той же тактике и имеющих один и тот же флаг. "Пусть каждый из вас атакует по одному французскому кораблю, - говорил он своим капитанам, - я один беру на себя все испанские. Когда я спущу мой флаг, то позволяю и вам сделать то же".

Успокоив себя таким образом насчет численного превосходства неприятеля, Нельсон не был еще совсем уверен в отсутствии насмешек, какие могла возбудить неудачная погоня.

"Тщательно взвесив все дошедшие до меня сведения, - писал он секретарю Адмиралтейства, - я имею все причины думать, что соединенный флот взял направление к Вест-Индии. Без сомнения, путешествие в Англию мне нравилось бы более; может быть этого требовало бы мое здоровье, но в подобных случаях я никогда не беру в расчет мои собственные удобства. Я могу быть несчастлив, но по крайней мере никто не скажет, что я недеятелен, или что я слишком берегу мою особу, потому что, конечно, уж никто не назовет эту погоню с 10 кораблями за 18 прогулкой для своего удовольствия - особенно, когда нужно искать эти 18 кораблей в Антильском море. Во всяком случае, если я и ошибся насчет направления союзного флота, я возвращусь в Европу в конце июня: следовательно, задолго до того, как неприятель узнает, куда я девался".

Слишком много времени было уже потеряно, и Нельсону нечего было медлить. 11 мая, уступая одному из самых великих решений, какими прославилось его военное поприще, он оставил контр-адмирала Найта и полетел на помощь Вест-Индским колониям, находившимся в опасности.

X. Возвращение союзного флота в Европу. Сражение при мысе Финистер 22 июля 1805 года

До сих пор все благоприятствовало проектам Наполеона. Несмотря на дурной ход трех кораблей своей эскадры, Вилльнёв прошел Гибралтарский пролив прежде Нельсона. 13 мая он стал на якорь в на Форт-Ройяльском рейде, Мартинике, где и нашел суда, разлучившиеся с ним у Кадикса. Таким образом, под его началом соединились 18 кораблей и 7 фрегатов, и первый опыт, сделанный им над усердием своих экипажей, увенчался полным успехом. У входа на Форт-Рояйльский рейд англичане заняли и укрепили необитаемую скалу, известную под названием Брильянтовой. Эта позиция, сделавшаяся складом для запасов всей дистанции и убежищем английских приватиров, считалась неприступной. Гребные суда эскадры, поддержанные огнем двух кораблей и одного фрегата, овладели ею 31 мая. В великодушном соревновании, возникшем по этому случаю между французскими и испанскими моряками, первой шлюпкой, приставшей к скале под градом пуль и картечи, была испанская. Такое несомненное свидетельство бодрости духа союзников оживило уверенность Вилльнёва, и если бы не боязнь разойтись с Гантомом, он может быть, уступил бы просьбам адмирала Гравины, убеждавшего отнять у англичан остров Тринидад - бывшую испанскую колонию, уступленную Англии по Амьенскому трактату. Но между тем, как Вилльнёв представлял своему собрату важные причины, удерживавшие его в Мартинике, ему готовились новые повеления.

Мысль соединить французские эскадры в Антильском море была плодом гениального соображения и должна была привести в затруднение всю догадливость британского Адмиралтейства. К несчастью, такое грозное сосредоточение сил могло совершиться только неожиданно, и следовательно, для успеха подобного предприятия нужно было бы такое счастливое стечение обстоятельств, какое редко можно встретить в морских военных действиях. Промешкав в Тулоне, Вилльнёв уже однажды упустил случай соединиться с контр-адмиралом Миссиесси, которого между тем отозвали из Вест-Индии в Европу. Теперь он лишился возможности соединиться с Гантом, который заперт был Корнваллисом в Бресте. Весь апрель этого года был чрезвычайно тих и ясен, так что Гантом не мог улучить ни одного дня, чтобы выйти из Бреста, не рискуя встретиться с неприятелем. 1 мая контр-адмирал Магон вышел из Рошфора с двумя кораблями, чтобы отвезти союзному флоту это печальное известие. Вилльнёву предписывалось, в случае, если Гантом к 21 июня не прибудет в Антильское море, возвратится к Ферролю. В этом порту находилось только 11 кораблей, готовых выйти в море, но император надеялся, что к возвращению Вилльнёва поспеют изготовить еще 15. Тогда, двинув неожиданно к Бресту соединенные таким образом 35 кораблей, Вилльнёву можно было смело надеяться на соединение с Гантомом не взирая на 18 кораблей Корнваллиса. "От успеха вашего прибытия к Булони, - писал Декре Вилльнёву, - зависят судьбы мира. Счастлив тот адмирал, которому удастся связать свое имя с таким достопамятным событием".

Итак, союзная эскадра должна была ожидать Гантома до 21 июня, а между тем было весьма вероятно, что Гантом не выйдет из Бреста прежде снятия блокады. Вследствие того Вилльнёву уже не нужно было оставаться в бездействии, и император, не желая, чтобы такая кампания оставалась совершенно бесплодна, в новых инструкциях, посланных Вилльнёву, предписывал предпринять что-нибудь против английских колоний и, между прочим, против острова Тринидад, который ему очень хотелось возвратить Испании. Но время прошло, британское Адмиралтейство, без сомнения, тоже не оставалось в бездействии, и Вилльнёву казалось опасным вести свою эскадру далеко под ветер{68}. Вместо того, чтобы идти на Тринидад, он предпочел двинуться к Барбадосу, откуда всегда мог возвратиться в Форт - Ройяль.

4 июня он снялся с якоря, - в тот же самый день, почти даже в тот же самый час, когда Нельсон становился на якорь в Барбадосе, в Кэрлейльском заливе. Огромное пространство, отделяющее Европу от Вест-Индии Нельсон перешел в 23 дня. В Барбадосе он нашел у контр-адмирала Кокрэна только 2 70-пушечных корабля: прочие 4 были на Ямайке, где их задержал адмирал Дэкрис. Таким образом, его эскадра состояла всего из 12 линейных кораблей, тогда как эскадра Вилльнёва с прибавкой 2 кораблей контр-адмирала Магона увеличилась до 20 кораблей и 7 фрегатов. В Барбадосе еще не знали настоящего размера сил, собранных французами в Вест - Индии, а Нельсон пришел слишком издалека, чтобы об этом заботиться. Довольный уже тем, что неприятель от него близко, он желал знать только одно: какое направление ему взять, чтобы с ним встретиться. Ему указали на Табаго и на Тринидад. Хотя сам он и был противоположного мнения, однако счел за лучшее уступить общему голосу, и 5 июня, посадив ночью на свою эскадру 2000 человек, пошел к Тринидаду. Таким образом два флота следовали двумя противными путями: пассат быстро нес английскую эскадру к югу, тогда как союзная эскадра, взяв курс на проход между Антигоа и Монтсерратом, находилась уже в 150 милях к северу от Мартиники.

7 июня на рассвете английская эскадра, готовая к бою, огибала остров Тринидад и входила в обширную бухту Париа, образуемую американским материком в устье одного из рукавов Ориноко. Найдя этот рейд пустым, Нельсон хотел воротиться, но заштилел, и принужден был простоять на якоре до следующего дня. 8 июня, выходя из залива, он узнал о сдаче Бриллиантовой скалы. Бывший комендант этой укрепленной позиции уведомлял его, что 2 июня союзная эскадра была еще в Мартинике и что, по словам французских офицеров, к ней теперь присоединились 14 кораблей, пришедших от Ферроля. Нельсон находил это последнее известие очень неправдоподобным. "Во всяком случае, - писал он барбадосскому губернатору, - как бы ни был силен союзный флот, будьте уверены, что он не нанесет вам большого вреда безнаказанно. Моя эскадра не велика, но зато очень подвижна". Уверенный в неоспоримом превосходстве своих кораблей, Нельсон в эту критическую минуту думал только о том, как бы сблизиться с неприятелем. Ложные сведения, собранные им в Барбадосе, увлекли его на 180 миль под ветер от этого острова, а между тем Вилльнёв, тревожа на своем пути все, овладел конвоем из 15 судов, вышедшим из Сан-Кристофа. Поднявшись на параллель Гренады, Нельсон получил более точные сведения о союзной эскадре. С Доминикских телеграфов усмотрено было 6 июня 18 кораблей и 6 фрегатов, державших к северу. Надежда Нельсона настигнуть неприятеля вновь было воскресла, но Вилльнёв узнал от взятых им судов о прибытии в Антильское море английской эскадры, и в тот момент, когда Нельсон подходил к Антигуа, союзный флот был уже третий день на пути в Европу.

Нельсон узнал об уходе союзников 12 июня. В несколько часов он высадил десантные войска на берег и, оставив контр-адмирала Кокрэна с кораблем "Нортомберланд" в Антильском море, сам с 11 кораблями вновь пустился в свою неутомимую погоню. Вторично предстояло Нельсону и Вилльнёву идти двумя расходящимися путями. Вилльнёв взял курс на Ферроль, а Нельсон на Сан-Винцент и Кадикс. Намерения Наполеона были еще Нельсону совершенно неизвестны. Он полагал, что союзный флот прибыл в Вест-Индию для того только, чтобы жечь купеческие конвои и опустошать острова, и теперь не сомневался в том, что, испытав неудачу в этом первом предприятии, Вилльнёв будет искать нового поприща для своих операций в Средиземном море. 18 июня он писал Актону, жившему в то время в Палермо, следующее: "Любезный мой сэр Джон! Я уже теперь в 600 милях от Антигоа, на пути к проливу. Я еще не встречал неприятеля, но поверьте, что я не допущу этих господ хозяйничать в Средиземном море, и тревожить Сицилию или другие владения вашего доброго короля".

А между тем в тот момент, когда Нельсон писал это письмо, неприятель был от него очень недалеко, потому что 19 июня бриг "Кьюриос", посланный им в Англию для уведомления Адмиралтейства о возвращении эскадры, усмотрел в 900 милях к норд - норд-осту от Антигоа этот неуловимый флот, который Нельсон так тщетно искал в продолжении трех месяцев. По курсу Вилльнёва легко можно было угадать, что он не имеет намерения идти в Средиземное море. Капитан Беттсуорт немедленно понял всю важность этой счастливой встречи: вместо того, чтобы воротиться к эскадре Нельсона, которую он мог рисковать не встретить, он продолжал свой путь, форсируя парусами. Милях в 180 от Финистера союзная эскадра встречена была противными ветрами; английский же бриг достиг Плимута, и 9 июля на рассвете капитан Беттсуорт был принят лордом Бэргамом, преемником лорда Мельвилля в звании первого лорда Адмиралтейства. 36 кораблей, расставленных на дистанции от Кадикса до Бреста, не могли бы с успехом стеречь такое огромное протяжение берегов против 20 кораблей, соединенных в одну эскадру. Медлить было нечего, и лорд Бэргам не медлил. Тотчас же предписал он Корнваллису, крейсеровавшему перед Брестом, снять блокаду Рошфора и Ферроля и, набрав таким образом эскадру в 15 линейных кораблей, вверить ее адмиралу Кальдеру и послать к мысу Финистерру, на встречу Вилльнёву. Депеши Адмиралтейства отданы были на суда, ждавшие их в Портсмуте и Плимуте и через 8 дней после прихода брига "Кьюриос" в Англию предписания лорда Бэргама были выполнены. 15 июля на параллели Ферроля к 10 кораблям вице-адмирала Кальдера присоединились 5 кораблей контр-адмирала Стерлинга, между тем как Вилльнёв, все еще удерживаемый норд-остовыми ветрами, более терял, чем выигрывал расстояния.

В это время Нельсон, с полной уверенностью в непогрешимости своих догадок, шел к Гибралтару. Прибыв туда 18 июля, он с удивлением узнал, что ни один неприятельский корабль еще не проходил в пролив. Что сталось с флотом, который он преследовал? Опередил ли он его, так как некогда опередил флот Брюэ? Или Вилльнёв, обманув его ложным маршем, возвратился на Ямайку, тогда как он считал, что он в открытом море, идет к Кадиксу? Во всяком случае, Нельсону необходимо было остановиться, чтобы вновь запастись водой и провизией и несколько освежить свои экипажи, начинавшие уже страдать цингой. Он решился стать на якорь в Гибралтаре и 20 июля в первый раз после двух лет ступил на берег, чтобы посетить губернатора. Вскоре получил он письмо от Коллингвуда, крейсеровавшего в то время перед Кадиксом, и это письмо несколько успокоило в нем душевное волнение. Со своей редкой проницательностью Коллингвуд одним из первых начал понимать всю важность экспедиции Вилльнёва и угадывать цель ее. "Нынешнее правительство Франции, писал он своему другу 18 июля, - не станет гоняться за маловажными выгодами, когда оно может надеяться на большие результаты. Французы хотят вторгнуться в Ирландию, и, без сомнения, все их операции имеют эту цель. Этот поход в Вест-Индию совершен был единственно с тем, чтобы отвлечь туда наши морские силы, которые в этой стороне представляют самое главное препятствие их предприятиям". Если бы Коллингвуд подумал о Булонской флотилии, то он увидел бы, что опасность становится еще грознее, и что если союзному флоту удастся однажды овладеть Бискайским морем и Каналом, то вторжение в Англию представит, может быть, еще менее затруднений, чем покушение на Ирландию.

Между тем как все умы по обе стороны Канала были объяты каким-то неведомым беспокойством, Кальдер и Вилльнёв встретились в 150 милях от мыса Финистера. 22 июля они сошлись, и Кальдер не без помощи тумана, отнял у союзников два испанских корабля: "Фирме" и "Сан-Рафаэль". Ночь разлучила сражавшихся, а на другой день оба адмирала выказали одинаковое нежелание вступать в бой. Коллингвуд изображает нам Кальдера страждущим от беспокойства перед Ферролем; и действительно, Кальдер, подобно Вилльнёву страшившийся лежавшей на нем ответственности, в этом случае плохо понял свою обязанность. Довольствуясь легким успехом, он оставил союзному флоту свободу действий, и не воспрепятствовал соединению, которое он должен был бы всеми силами стараться предупредить. Что же касается Вилльнёва, то он еще менее, чем Кальдер, имел право считать окончательным это первое испытание. Эскадра его показала себя исполненной рвения, и экипажи дрались с энтузиазмом и увлечением, напоминавшими самые славные эпохи французского флота. Капитаны: де Перонн, Ролан и Космао показали в этом деле геройское мужество, хладнокровие и искусство. Рвение и самоуверенность этих храбрых офицеров должны были бы проникнуть и в сердце их начальника, тем более, что англичане в этом случае впервые держались обороны. Никогда еще никакому адмиралу обстоятельства так не благоприятствовали, чтобы дать выгодное сражение, и может статься, Вилльнёв этими обстоятельствами и воспользовался бы, если бы не плачевные представления, в продолжение 20 лет бывшие причиной стольких слабостей. Он упустил случай победить в надежде, что исполнит свое поручение. До 25 июля он старался добраться до Ферроля, но наконец, наскучив трехдневной бесполезной лавировкой, спустился к Виго и вошел в этот порт, чтобы исправить свои повреждения.

XI. Соединение союзного флота с Феррольской эскадрой. Вход Вилльнёва в Кадикс

Первый шаг был сделан: флот Вилльнёва возвратился из Вест-Индии в Европу. Из Виго Вилльнёв писал адмиралу Декре: "Если бы я сделал быстрый переход от Мартиники к Ферролю, если бы я встретил адмирала Кальдера с 6 или, самое большее, с 9 кораблями и разбил бы его, а потом, соединясь с феррольской эскадрой и, имея еще на полтора месяца провизии и воды, перешел бы к Бресту и дал ход предприятию императора, я стал бы первым человеком Франции. Что ж? Все бы это случилось. Я уж не говорю о том, что в моем распоряжении была эскадра из отличных ходоков, и корабли даже и весьма обыкновенные. Я имел 19 дней противного ветра; испанская дивизия и "Атлас" заставляли меня каждое утро спускаться миль на 12, невзирая на то, что в ночь наши корабли держались под малыми парусами. Два шторма от NO наделали нам пропасть повреждений, потому что у нас дурной рангоут, дурные паруса и дурной такелаж, плохие офицеры и плохие матросы. В экипажах наших появились болезни, а неприятелю дали знать о нашем приближении. Он принял свои меры, он осмелился атаковать нас, будучи гораздо более слабым, но притом погода ему благоприятствовала. Непривычные к бою и эволюциям эскадры, капитаны наши в тумане соблюдали одно только правило: следовать за своими передовыми - и вот: мы - повод для болтовни всей Европы".

Жалобы адмирала Вилльнёва были от части основательны: но, к сожалению, не всегда ясновидение человека нерешительного приносит более пользы, чем ослепление человека энергичного. Если бы Вилльнёв, убедясь, что плохие корабли могут быть ему только помехой, и рискуя даже обратить на себя неудовольствие императора, оставил испанскую дивизию, исключая корабль "Аргонавт", в Гаване, то вероятно, он бы с успехом сразился с Кальдером перед Ферролем. Но эти жалобы, которые ничему не помогали; этот упадок духа, который никак нельзя было назвать следствием убеждения, основанного на просвещенном и здравом рассудке; этот минутный порыв, а потом внезапная перемена решения; столько чувства чести, столько личного мужества рядом с такой мелочной слабостью - все это указывало на человека, заранее обреченного.

Французская эскадра воспользовалась стоянкой в Виго: она запаслась водой и свежей провизией, и активно готовилась выйти в море. Нельсон, еще более деятельный, придя 22 июля в Тетуанский залив, 23 снова оттуда отправился для соединения с флотом Корнваллиса. Северо-восточные ветры, задержавшие его у Сан - Винцента, помогли Кальдеру подойти к Ферролю. Вилльнёв находился, таким образом, между двумя английскими эскадрами. Оставив в Виго один французский корабль "Атлас" для починок, два испанских корабля "Америка" и "Испания", - как самых плохих ходоков в эскадре, - он искусно выбрал удобный момент, чтобы миновать неприятельские крейсера, которые показывались отовсюду. Сильный юго-западный ветер принудил Кальдера отойти от берега и дал французской эскадре возможность перейти из Виго в Корунну; часть ее прошла в Ферроль и соединилась там с 5 французскими и 10 испанскими кораблями. Это соединение чрезвычайно обрадовало адмирала Гравину.

"Когда при первом остовом ветре, - писал он адмиралу Декре, -14 неприятельских корабля подойдут к Ферролю, то они будут очень удивлены... Переход от мыса Финистера был труден и опасен; его сторожили значительные неприятельские силы, но мой почтенный сотоварищ предпринял и совершил его с большим соображением, с благоразумием и со смелостью... Предприятие было увенчано полным успехом". Честная и доброжелательная дружба Гравины успокаивала Вилльнёва и утешала его при большом количестве досадных слухов, часто до него доходивших. "Я не могу нахвалиться адмиралом Гравиной, - писал он Декре, - он один понимает мое положение, он один оказывается истинным моим другом". Напротив, Генерал Лористон, присланный к нему, императором специально для поддержки, еще более усиливал мрачное расположение духа адмирала. Сердечно сочувствуя плану этой кампании, тайная цель которой была ему известна, полный энергии, этот пылкий адъютант императора не мог удержаться, чтобы не порицать уныние Вилльнёва. В свою очередь Вилльнёв гласно обвинял Лористона в том, что тот, не понимая специфики морского дела, не хочет признать объективных трудностей.

В таком то расположении духа французский адмирал прибыл в Корунну. До сих пор, несмотря на некоторые ошибки, несмотря на беспокойство, которое мучило его и которое он плохо скрывал, он выполнил все намерения императора. Под флагом его соединено было 29 французских и испанских корабля. Оставалось только идти к Бресту; но тут-то, когда предстояло проникнуть в самую середину неприятельских эскадр, в эту решительную минуту мужество Вилльнёва начало слабеть. 11 августа он писал адмиралу Декре: "Рассудите, как мне не заботиться и не тревожиться: я выхожу в море, а у меня два корабля, "Ахилл" и "Альджесирас" почти съедены болезнями. "Индомтабль" не в лучшем положении, и сверх того, часть экипажа его в бегах, а мне угрожают соединением Кальдера и Нельсона... Наши силы должны были состоять из 34 кораблей, а будут всего из 28 или 29, тогда как неприятельские более сосредоточены, чем когда-нибудь. На этом основании мне нельзя сделать ничего другого, как только перейти в Кадикс".

Несмотря на грозную коалицию, которую Питт собирал в эту минуту против Франции, Наполеон еще ждал Вилльнёва. Кто не поймет всей тревоги, всей нетерпеливости этого ожидания, кто не последует воображением за этим глубоким взглядом, отыскивающим на западе горизонта эти 50 судов, несших с собою судьбы всего мира? "Идите, - писал Наполеон Вилльнёву, - в Булони, в Этапле, в Вимерё и в Амблетёзе вас ждут 150000 человек, готовые сесть на 2000 судов, расставленных в линии на всех рейдах от Этапля до мыса Гринэ, несмотря на неприятельские крейсеры. Один ваш переход - и Англия в наших руках, окончательно и бесповоротно". Но Вилльнёв, со своим апатичным характером не жаждал той славы, которая остается в памяти благодарных потомков. Он в состоянии был возвыситься до самого отчаянного геройства, если бы в мужестве его кто-нибудь усомнился, но ничто в свете не могло пробудить в нем той пылкой веры, которой требовал от него император. Он, может быть, слишком легкомысленно взял на себя такое грандиозное предприятие. Пугаться опасностей значило уже вредить успеху дела, а Вилльнёв ежеминутно испытывал сомнения. "Трус рассудком, но не сердцем"{69}, как тот знаменитый адмирал, который дал сражение при Ла-Гоге, он с трепетом пробирался по узкой тропинке, в конце которой ему виделось не завоевание королевства, а скорее истребление только что возродившегося флота. Совесть его втайне пугалась такой неосторожности, и сердце болезненно сжималось за судьбу отечества.

Менее занятый опасностью и всегда готовый жертвовать собой, Гравина думал, однако, то же, что и Вилльнёв. 3 августа 1805 года он писал адмиралу Декре: "Я сердечно благодарен за доверие и за почести, какими его императорскому и королевскому Величеству угодно было меня одарить. Сообщенный вами план операции не мог быть лучше составлен; он божественно хорош. Но сегодня уже 60 дней, как мы отправились из Мартиники... У англичан было время усилить свою Феррольскую эскадру, и это, по моему мнению, может расстроить план императора, как он ни прекрасен. Неприятелю теперь известны наши силы, время года ему благоприятствует, и выйдя отсюда, мы непременно должны ожидать нападения. После этого сражения неприятельский адмирал пошлет несколько легких судов предупредить свою Брестскую эскадру. Он будет следовать за нами, сторожить нас и принудит нас сразиться еще раз, прежде чем мы достигнем Бреста. Таким образом план наш будет расстроен. Он мог бы иметь успех, если бы мы скорее достигли Ферроля. Впрочем, я дал знать адмиралу Вилльнёву, что я по первому сигналу готов к походу".

Между тем как Вилльнёв еще колебался, не зная куда идти, неприятельские эскадры были в движении на всех пунктах Бискайского залива. Контр-адмирал Стирлинг, возвратясь к Рошфору, нашел этот порт пустым. Отряд адмирала Миссиесси, находившийся тогда под командой капитана Лаллемана, вышел оттуда несколько дней тому назад, чтобы соединиться с Вилльнёвом. Кальдер, имевший только 9 кораблей, послал 9 августа осмотреть Ферроль и Корунну. Капитан Дургам насчитал там 29 французских и испанских кораблей, и Кальдер 14 августа присоединился у Уэссана к адмиралу Корнваллису. На другой день прибыл Нельсон с 10 кораблями, оставил из них перед Брестом 8, а сам с кораблями "Сюперб" и "Виктори" пошел к Портсмуту. Теперь, если бы даже союзный флот усилился отрядом капитана Лаллемана, то и тогда он не имел бы численного перевеса перед флотом Корнваллиса. Но, по избытку ли самоуверенности или, как Наполеон выразился, "по большой глупости", Корнваллис немедленно разделил этот флот на две ровные части. Из 35 своих кораблей он оставил при себе 17, чтобы наблюдать за Гантомом, а остальные 18 послал под начальством Кальдера сторожить Ферроль.

Итак, сосредоточение неприятельских сил, которого так опасался Вилльнёв, совершилось. Какой оборот приняли бы дела, если бы союзный флот, стоявший с 2 августа в Ферроле, не так медленно двигался, а напротив, устремился бы на 35 кораблей Корнваллиса? При воспоминании о том, что произошло впоследствии у Трафальгара, невольно рождается вопрос: мог ли соединенный флот, даже позволив разбить себя, нанести при этом неприятелю такой вред, чтобы принудить его выпустить из Бреста эскадру Гантома? Если бы, напротив, Вилльнёв, так как на это и указал раздраженный император адмиралу Декре, соединился бы в Виго с отрядом капитана Лаллемана, который пришел туда 16 августа, то он, по всей вероятности, направясь к Бресту, разошелся бы с Кальдером, не встретив его, и тогда, имея 33 корабля, легко бы мог справиться с 18 кораблями, оставшимися у Корнваллиса при Уэссане{70}. Однако более вероятно то, что Кальдер, явившийся перед Ферролем 20 августа, узнал бы через нейтральные суда о движении Вилльнёва. При этом известии Кальдер, без сомнения, тотчас бы воротился к Корнваллису, или, как сделал бы это на его месте Нельсон, стал бы преследовать и тревожить союзный флот до последней возможности. В таком случае опасения Вилльнёва и Гравины, без сомнения, оправдались бы. И притом, если бы даже, несмотря на столько препятствий, Вилльнёв и Гантом соединились - оставалось еще провести эти 55 кораблей в Канал. Тогда следует еще спросить, неужели не попытались бы 35 английских кораблей, к которым присоединились бы, может статься, еще новые подкрепления, воспротивиться этому переходу? В двух шагах от своих портов, в таком море, где Шербург не представлял тогда для французских эскадр достаточное убежище, ужели не могли они атаковать с успехом армаду, правда огромную, но мало привычную к морским эволюциям, которую притом весьма трудно было бы держать вместе при непостоянных ветрах, при сильных и неправильных течениях, господствующих в этих водах, и к тому же в такое время года, когда ночи уже становятся темными и продолжительными. К несчастью для Вилльнёва, ответ на эти вопросы не вызывал сомнения.

11 августа французско-испанский флот вышел из Корунны с ровным восточным ветром, отошел сначала подальше в море в надежде встретить рошфорскую эскадру, потом, переменив курс, лег на NW и после полудня пришел на параллель мыса Ортегала, где Кальдер оставил свои фрегаты "Наяда" и "Ирис", для наблюдения за неприятелем. На другой день ветер перешел к норд-осту; английские фрегаты, за которыми Вилльнёв отправил погоню, скрылись, но под ветром видны были еще три неизвестные судна. Два из них были английскими: корабль "Дракон" и фрегат "Феникс"; третий - французский фрегат "Дидона", отправленный из Ферроля на поиск капитана Лаллемана и взятый 10 августа фрегатом "Феникс". Датское судно, опрошенное французами, объявило, что за этими тремя судами следует целая английская эскадра из 25 кораблей. Известие это не имело никакого основания, потому что Кальдер еще не отделился в то время от Корнваллиса; но Вилльнёв ждал хотя какого-нибудь предлога, чтобы идти в Кадикс. Поэтому, внезапно переменив направление, он взял курс на юг, 18 августа пришел на вид Сан-Винцента, где захватил несколько купеческих судов, и 20 августа после безуспешной погони за тремя кораблями Коллингвуда, блокировавшими Кадикс, вошел в этот порт.

С той минуты, когда французские эскадры не могли соединиться в Мартинике, с той минуты, когда Нельсон напал на след Вилльнёва, казалось, что пришла развязка Вест-Индской кампании и что дело тем и кончится. Всякий бы так и оставил это неудавшееся предприятие; но Наполеон, несмотря на угрожающее положение Европы, хотел сделать еще одно, последнее усилие, чтобы ухватить ускользавшую из его рук Англию, и попытался снова заставить Вилльнёва идти к Бресту. Но это последнее бегство соединенного флота в Кадикс окончательно разрушило его надежды. Он обрушился на Вилльнёва, обвиняя его в недостатке решительности и в несправедливых жалобах на свои корабли. Действительно, Вилльнёв, по своему унылому расположению духа, был мало способен к выполнению подобного предприятия; но он был менее виновен, нежели обычно думают. Навязав ему испанские корабли, Наполеон вверил ему дело более трудное, чем то, какое принял на себя Латуш - Тревилль. Когда потом, через два месяца, выведенный из терпения, уступая, так сказать, увлечению своего гения, вместо того чтобы ободрять Вилльнёва, он воззвал к неустрашимости своих моряков; когда он решился перестать уклоняться от английских эскадр и принять наступательный образ действий, - тогда он нашел настоящий способ ведения морской войны; только забыл, к несчастью, какие корабли стояли тогда в Кадиксе.

XII. Вилльнёв в Кадиксе

В тот момент, когда образ действий британского кабинета вынудил Испанию искать союза с Францией, все источники ее государственных доходов найдены почти иссякли. До того времени поземельную подать, неизвестную в Испании, заменяли доходы с колоний, с таможен и золото рудников Мексики и Южной Америки, - так что глубокая нищета этой несчастной монархии скрывалась под внешним видом благосостояния. Но когда английские крейсеры заперли порты полуострова для морской торговли и для сокровищ Нового Света, бедственное положение государства обнаружилось во всей своей наготе. В октябре 1805 г. королевская фамилия "не имела даже одного экю, чтобы прокатиться из дворца Сан-Ильдефонсо в Эскуриал" {71}. Жестокий голод, а вслед за тем желтая лихорадка, свирепствовавшая более всего в Андалузии и Мурции, опустошали морской берег; запасы в портах были истощены, государственные кассы пусты, правительство совершенно лишилось доверия всех сословий. У этого-то разоренного края могучий союзник требовал вспомогательного флота, прибавки к годовой денежной субсидии, обещанной Испанией во время ее нейтралитета, и единовременной выдачи 5 миллионов пиастров для облегчения хода монеты во Франции. Князь Мира все обещал. Менее чем за 6 месяцев он извлек из ничего почти тридцать линейных кораблей, и если бы только в портах Испании находилось больше запасов и материалов, то генерал Бёрнонвилль не оставил бы там "ни одной барки невооруженной". Так, благодаря покорности министра, благодаря деятельности французского посланника, Гравина имел возможность последовать за Тулонской эскадрой в Вест-Индию с 6 кораблями, прибавить к ним 9 в Ферроле и найти еще 4 готовых в Кадиксе. Магон и другие главные порты приведены были в оборонительное положение, на протяжении всего побережья крейсеровали канонерские лодки, а в Картахене в июле было собрано под начальством контр-адмирала Сальседо 8 кораблей. Всего с марта по сентябрь 1805 г. вооружено Испанией 29 линейных кораблей. Если бы эти огромные жертвы были следствием желания целой нации, или, по крайней мере, дружного содействия всего правительства, они могли бы сильно поколебать могущество Англии; но вырванные у робкой преданности министра, нелюбимого народом, они внушали ложное доверие к своим итогам, и тем скорее еще подготовили последовавшие страшные бедствия.

Все преклонялись тогда перед волей Наполеона, и Годой, более чем кто-либо, ей повиновался; но между тем, как французы выжимали из этого послушания все, что было возможно, забыв, что за этим стоит целый народ, гордый, чувствительный, которому это унижение казалось тягостнее, чем самое поражение Гравины и Вилльнёва. Действуя таким образом, Франция успела присоединить к себе испанский флот, но сердца испанцев были от нее далеко. Первые признаки глухого раздражения не замедлили обнаружиться при появлении Вилльнёва в Кадиксе. На кораблях его эскадры не было провизии, а главное недоставало военных снарядов. Князь Мира немедленно прислал повеление предоставить в распоряжение адмирала все магазины порта. Капитан порта и начальник артиллерии отказались повиноваться этому повелению; они объявили, что не выпустят из вверенных им магазинов ни одной мелочи, прежде чем французский адмирал не внесет за это деньги, и притом не ассигнациями и векселями на Париж, но звонкой монетой. Когда эти затруднения доходили до слуха генерала Бёрнонвилля, он спешил к Годою и без труда испрашивал новые повеления; но сопротивление возрождалось на каждом шагу, а время между тем уходило. Сами испанские офицеры, которые до сражения 22 июля, казалось, разделяли пылкость и усердие Гравины, после этого сражения, выказывали глубокое уныние. Не раз они с горечью вспоминали, как 18 кораблей - в том числе 14 французских - дозволили 14 английским постыдно выхватить из их среды 2 испанских корабля. По их словам, нечему было тут удивляться: они должны были предвидеть это с того дня, как Вилльнёв бросил испанскую эскадру, чтобы скорее прийти в Мартинику{72}.

Упреки эти падали нестерпимой тяжестью на сердца французских моряков и возбуждали в них ропот, глубоко уязвлявший Вилльнёва. Не имея сил отвечать на них, снедаемый беспокойством, измученный сверх того желчными припадками, Вилльнёв впадал в совершенное уныние и проклинал тот день, в который предпринял эту кампанию{73}. Это унылое расположение духа адмирала, проявлявшееся во всех его депешах, еще более увеличивало досаду императора. Непредвиденной случайностью лишенный возможности выполнить самый блистательный проект, какой когда-либо занимал его гений, Наполеон строго порицал отступление соединенного флота в Кадикс. Он видел в этом решении не расчет, но просто панический страх, и тем суровее упрекал Вилльнёва в безотчетном чувстве уныния и в нерешительности, ибо как писал Декре: "Никакое чувство не было более чуждо его великой душе и не поражало его неприятнее в других".

Булонская армия уже двинулась к Германии, и таким образом, экспедиция в Англию была отсрочена на неопределенное время; но Наполеон, отказавшись временно от намерения двинуть свои корабли в Канал, хотел однако, чтобы флот Франции и ее союзников господствовал у берегов Андалузии и в Гибралтарском проливе. Он рассчитывал, что в Кадиксе должно находится до 36 кораблей, и полагал невозможным, что неприятель успел уже собрать в этих водах значительные силы. Итак, соединенный флот должен был в самом скором времени взять на 6 месяцев провизии и изготовиться к выходу в море. Император предписывал Вилльнёву, как только флот будет готов, позаботиться о соединении с 8 кораблями, находившимися в Картахене. Эти корабли не раз уже пытались вступить под паруса, чтобы идти к Кадиксу, но их каждый раз удерживало опасение встретить за проливом английскую эскадру. Посылая Вилльнёву эти новые инструкции, адмирал Декре писал ему: "Главное намерение императора состоит в том, чтобы отыскать в рядах, в каких бы то ни было званиях, офицеров, наиболее способных к высшему руководству. Но чего ищет он прежде всего - так это благородной любви к славе, соревнования к почестям, решительного характера и безграничного мужества. Его Величество хочет уничтожить эту боязливую осторожность, эту оборонительную систему, которые сковывает нашу смелость и удваивают предприимчивость неприятеля. Эту смелость император желает видеть во всех своих адмиралах, капитанах, офицерах и матросах, и, каковы бы ни были ее последствия, он обещает свое внимание и милости всем тем, кто доведет ее до высшей степени. Не колеблясь нападать на слабейшие и даже равные силы, и сражаться с ними до уничтожения - вот чего желает Его Величество. Для него ничто потеря кораблей, если только эти корабли потеряны со славой. Его Величество не хочет, чтобы его эскадры держались в блокаде слабейшим неприятелем и приказывает вам в том случае, если он явится таким образом перед Кадиксом, не медля атаковать его. Император предписывает вам сделать с вашей стороны все, чтобы внушить подобные чувства всем вашим подчиненным - делами, речами, - словом всем, что может возвысить душу. В этом отношении не дoлжно пренебрегать ничем: смелые подвиги, всевозможные ободрения, рисковые предприятия, приказы, возбуждающие энтузиазм (Его Величество желает, чтобы эти приказы были как можно чаще отдаваемы, и чтобы вы мне их регулярно пересылали) - все средства должны быть употреблены, чтобы оживить и возбудить мужество наших моряков. Его Величество желает открыть им доступ ко всем почестям и отличиям, которые будут непременной наградой за каждый блистательный подвиг. Ему хочется надеяться, что вы первый заслужите эту награду, и я считаю своим приятным долгом сказать вам со всей искренностью, что, несмотря на упреки, которые мне велено вам сделать, Его Величество ожидает только первого блистательного дела, которое доказало бы ему ваше мужество, чтобы изъявить вам особенное свое благоволение и наградить вас самыми высшими отличиями".

Депеша эта, возвышенный стиль которой обнаруживается на каждом шагу, ее блестящий язык, столько раз зажигавший энтузиазмом ряды французских войск, дают ясно понять, каким образом Вилльнёв решился месяц спустя дать Трафальгарское сражение. Наполеон уже познал все то многообразие действий, которое главнокомандующий может предпринять, чтобы избегнуть встречи с неприятелем; но, приняв внезапно новую систему, он не дал средств ее поддержания. Приказав своим флотам действовать наступательно, император ожидал от любви к славе, от увлечения битвой того, чего можно было достигнуть только терпеливыми усилиями, и таким образом, можно сказать, хотел скорее вырвать победу отчаянным усилием, чем оспаривать ее равными силами. К несчастью, он взывал тогда к человеку, весьма храброму лично, который в унынии, им овладевшем, готов был решиться на все, чтобы смыть пятно со своей чести. С недовольными союзниками, с кораблями, многие из которых еще не видали моря, с офицерами, доверие которых он утратил, с канонирами, которые большей частью ни разу еще не палили из пушек с качающейся палубы, Вилльнёв, измученный, решился сыграть одну из тех партий, которые могут при проигрыше поколебать самые твердые государства.

XIII. Блокада Кадикса Нельсоном и Коллингвудом

Между тем, как французский адмирал боролся с недоброжелательством испанских властей и с трудом добывал из опустошенных магазинов порта кое-какие жалкие, необходимые ему запасы, Колингвуд вновь расположился крейсерством перед Кадиксом и с каждым днем получал новые подкрепления. 22 августа контр-адмирал сэр Ричард Биккертон привел ему 4 корабля, а 30 к нему присоединился сэр Роберт Кальдер с эскадрой, отделенной от флота Корнваллиса. Таким образом, еще раньше чем Вилльнёв мог подумать о выходе в море, под началом Коллингвуда собралось уже 26 линейных кораблей. Но не Коллингвуду предназначена была честь такого важного командования: его счастливый соперник пришел на Спитгед, где встревоженный народ принял его как избавителя. Невзирая, однако, на это торжество, Нельсон отказался остановиться в Портсмуте, и немедленно отправился в Лондон. Утром 20 августа он представился Адмиралтейству. Министров нашел он в сокрушении от внезапного возвращения Вилльнёва и от соединения его с Феррольской эскадрой, которому Кальдер не смог воспрепятствовать. Из Тулона вышло 11 неприятельских кораблей; в Вест-Индию их собралось уже 20, и вдруг узнают, что в Ферроле их уже 29. Несмотря на английские крейсеры, грозный обвал все нарастал и, казалось, катился уже к Каналу. Что бы случилось, если бы Кальдер с 18 кораблями еще раз встретился Вилльнёву? "Кальдер, - отвечал Нельсон, - может быть был бы разбит, но я ручаюсь вам, что после этой победы соединенный флот целый год не будет страшен".

Ободренное уверенностью Нельсона, Адмиралтейство не могло отказать ему в нескольких минутах отдыха. Пользуясь этим, адмирал полетел в Мертон. Сэр Вильям умер в начале 1803 года, и с того времени леди Гамильтон постоянно жила с маленькой Горацией в этом прелестном поместье, которым обязана была щедрости своего любовника. В свежей тени его сада Нельсон начинал уже забывать тревоги последней кампании, как вдруг командир фрегата "Эвриал" капитан Блаквуд привез ему известие, что соединенный флот вошел в Кадикс. На другой же день Нельсон был в Лондоне и предложил свои услуги Адмиралтейству. Лорд Бэргам принял его с распростертыми объятиями. "Выбирайте, - сказал он, - офицеров, которые должны служить под вашим начальством". "Решите это сами, милорд, - отвечал адмирал, - один и тот же дух оживляет весь флот, и вы не можете сделать дурного выбора". Английское правительство долго оставалось неблагодарным к лорду Нельсону, но наконец научилось обращаться к нему с тем почетом, какого достойны были его блестящие заслуги. Лорд Бэргам дал ему неограниченную власть, которая простиралась от Кадикса на все Средиземное море. Он желал, чтобы Нельсон сам продиктовал его секретарю названия судов, которые пожелает прибавить к своей эскадре. 7 сентября Нельсон распростился с Адмиралтейством и еще раз побывал в Мертоне, откуда не мог вырваться без некоторого грустного предчувствия. "Я могу много потерять и мало выиграть, - говорил он, - я мог бы уклониться от этого нового риска, но я хотел поступить как честный человек и как верный слуга отечества". 14 сентября, еще взволнованный печальным расставанием, он прибыл в Портсмут; но с прибытием на "Виктори" в нем воскресла вся прежняя энергия. 29 числа он был уже перед Кадиксом, соединясь предварительно у Плимута с кораблями "Аякс" и "Тондерер". Под начальство его поступили два вице-адмирала: Кальдер и Коллингвуд, и два контр-адмирала: Томас Люис и граф Нортекс; но из двух вице - адмиралов, Кальдер должен был отправиться в Англию, чтобы дать отчет о своих действиях, и Коллингвуду одному предстояло остаться под начальством Нельсона.

От чего зависят иногда самые великие воинские поприща! Коллингвуд, старший восемью годами, прежде Нельсона поступил на службу и, однако, после него получил патенты на чины лейтенанта и капитана. Не много было нужно, чтобы решить судьбу этих людей. Опереженный в чине капитана, Коллингвуд мог уже быть рядом с Нельсоном не иначе, как под его началом. Простой и скромный, он долго оставался в тени, которую отбрасывала на всех блестящая репутация победителя при Абукире. Когда он вышел из этой тени, время больших битв уже миновало. Участвовав в сражениях 1 июня и Сан-Винцентском, разделив с Нельсоном его последнее торжество, Коллингвуд, едва шестидесяти лет от роду, но изнуренный пятьюдесятью годами службы, из коих сорок четыре проведено в море, угас в 1810 г., не унеся с собой в могилу ни одной победы, ни одного лавра, которые он мог бы назвать своими. Более спокойный, более покорный судьбе, чем Нельсон, одаренный несравненно более возвышенным нравственным чувством, он не обладал в равной степени с героем Нила той лихорадочной пылкостью, которая создает случаи, превозмогает обстоятельства и которая, в случае нужды, "схватила бы за волосы утопающую честь". Однако, тем не менее, Коллингвуд и Нельсон суть два имени, которые история не может разделить; это два типа, дополняющие один другой. Один есть самое возвышенное выражение флота, превосходящего все прочие; другой исключительный гений, подчиняющий этот флот своему влиянию и увлекающий его на неизвестные до той поры пути. Чуждый всякого чувства зависти, занятый единственно мыслью об опасности, угрожавшей его отечеству, Коллингвуд без сожаления принял вторую роль. Он обещал Нельсону свое уже не однажды испытанное содействие и радовался большой чести от сражения с численно превосходящим неприятелем. "Решительное превосходство в числе, - сказал он, - может породить только вялость; но кто из нас не почувствует, что все мужество его пробуждается, когда вспомнит, что, по-видимому, спасение Англии зависит от наших усилий".

Не нежданным обстоятельством, не следствием оплошности было это видимое неравенство двух флотов. 104 линейных корабля, беспрестанно подверженные тяжким крейсерствам, поглощали все средства английских портов и редко представляли действующую силу. Реально Англия располагала боеспособной силой из 72 кораблей, и то из них едва ли 60 находилось в морях Европы. Наполеон в тех же водах успел собрать 65 кораблей: 21 в Бресте, 5 в Текселе, 34 в Кадиксе и 5 в крейсерстве, под начальством капитана Лаллемана. Адмиралтейство в этой крайности нашло необходимым вербовать матросов даже на берегах Португалии{74}; однако обещало Нельсону при первой возможности прислать подкрепления. Между тем оно предписало ему непременно удержать под своим начальством все корабли, какие только найдутся способными держаться в море, и отсылать в Англию только те, которые опасно будет оставлять долее в отдалении от портов. Поэтому адмирал Кальдер должен был оставить свой 100-пушечный корабль Нельсону и пересесть для отправления в Англию на одно из негодных судов: но Кальдер не мог вынести мысли, что должен оставить свой флагман в присутствии эскадры, которую еще так недавно водил в сражение. Великодушный до неосторожности, Нельсон, несмотря на формальные приказания Адмиралтейства, внял этой неуместной щепетильности, и сэр Роберт Кальдер за несколько дней до выхода неприятельского флота отправился в Портсмут на корабле "Принц Валлийский". Нельсон с радостью видел его удаление. Почти накануне битвы он без сожаления пожертвовал этим превосходным кораблем, потому что Кальдер со своим грустным расположением духа, со своим унынием, стеснял его прямодушный, открытый характер и, казалось, набрасывал какой-то печальный оттенок на приподнятое настроение эскадры.

"Наконец Кальдер отправился, - писал Нельсон Коллингвуду, - и право, я этому очень рад. Воспользуйтесь хорошей погодой и приезжайте сегодня утром на "Виктори", мне хочется побеседовать с вами и рассказать вам все, что знаю. Во всяком случае, мы всегда можем сообщаться посредством телеграфа. Употребляйте это средство когда и сколько хотите, без церемонии. Нас не двое - мы единство, и надеюсь, всегда будем таковым. Я вам послал, друг мой, предполагаемый мною план нападения; но это только для того, чтобы сообщить вам мои намерения. Что же касается выполнения, то я вполне полагаюсь на ваше собственное усмотрение. Между нами, любезный Коллингвуд, не может вкрасться никакого мелочного соперничества. У нас в виду одна цель: уничтожить неприятельский флот и добыть нашему отечеству славный мир. Никто на свете не может более меня иметь к вам доверия; никто на свете не засвидетельствует и не заставит оценить ваши заслуги с бoльшей готовностью, чем старый друг ваш - Нельсон и Бронте". Такое братское единодушие должно было удвоить силы британского флота, и к тому же прибытие Нельсона уже успело произвести свой обычный эффект. Капитаны, поспешившие на "Виктори", казалось, забывали чин своего адмирала, наперебой стараясь выказать ему свою радость. Он силой этого доверия сближал умы, заставлял умолкать все пустые распри, которые могут произвести несогласие в эскадре; и, прежде чем подставлять кольчугу под удары неприятельского клинка, он, так сказать, сжимал ее звенья. Зато во всех уголках кораблей: в капитанских каютах, в кают-компаниях, у мичманов в кубрике, везде повторялись слова, которые капитан Дёфф написал жене своей: "Этот Нельсон такой любезный, такой превосходный человек и такой приятный начальник, что мы все желали бы предупреждать его желания и приказания".

Никогда еще подобная преданность не была более нужна, потому что Нельсон дал себе слово нанести решительный удар. "Моя жизнь будет поставлена на карту", - говорил он. Иногда в самом разгаре своих смелых планов он вдруг начинал сожалеть о недостаточности своих сил: "Я пришел сюда не для того, чтобы находить трудности, а для того, чтобы преодолевать их. При первой возможности Адмиралтейство пришлет мне побольше кораблей. Однако мистер Питт должен знать, что Англии нужна не просто блистательная победа 23 кораблей над 36; ей нужно, чтобы соединенный флот был уничтожен, а уничтожать могут только большие силы". Последовательные подкрепления усилили наконец английскую эскадру до 33 кораблей, но Нельсон тогда был принужден послать 6 кораблей в Тетуан и Гибралтар - освежить свои силы. Контр-адмирал Люис, которому он поручил начальство над этим отрядом, сказал ему: "Вы отсылаете нас, Милорд, а между тем, в наше отсутствие неприятель может выйти, и мы упустим случай с ним сразиться". Но Нельсону необходимо было решиться освежать таким образом эскадру поотрядно, несмотря на то, что провизия привозилась в море; не то пришлось бы в один прекрасный день снять блокаду и вести весь флот в Гибралтар. Сделать это значило позволить Вилльнёву выйти из Кадикса, а Нельсон знал, что Англия, еще не совсем успокоенная после недавних опасений, не простила бы ему подобной ошибки.

XIV. Инструкции Нельсона и Вилльнёва эскадрам

Так как все английские силы сосредоточены были у французских и испанских портов, то 5 кораблей Лаллемана, вышедшие из Рошфора, могли действовать свободно. Отряд этот, составленный из отборных судов, пользовался обстоятельствами, и счастье ему покровительствовало. Он успел уже овладеть кораблем "Калькутта" и конвоем китобоев, и едва было не взял у Опорто корабля "Агамемнон", прежде чем сэр Ричард Стракан отряженный против него с 5 кораблями и 2 фрегатами, успел напасть на след его. Поэтому Лаллеман, только что произведенный императором в контр - адмиралы, мог внезапно войти в Кадикс, и если бы контр-адмирал Сальседо сделал то же, то силы союзного флота мгновенно бы возросли до числа 46 линейных кораблей. Предположив, что Нельсон не имел бы тогда отряда в Гибралтаре, и что сэр Ричард Стракан и контр-адмирал Найт, блокировавший Картахену, поспешат к нему присоединиться, то все еще число английских кораблей не превышало бы 40. Нельсон, желая быть заранее готовым ко всем случайностям, предположил, что все эти соединения совершились, и на этом основании - самом обширном, какое можно было себе представить, - начертал свой план действий. В инструкции, которую он по этому случаю сообщил своим капитанам, было следующее: "Я полагаю, что почти невозможно устроить флот из 40 кораблей в одну линию. В этих водах в такое время года ветры часто бывают переменчивы, погода всегда почти пасмурна; словом, если бы мы предприняли этот маневр, то тысячи непредвиденных обстоятельств могли бы угрожать нам потерей времени, что, по всей вероятности, заставило бы нас упустить случай дать решительное сражение. Вместо того, чтобы менять ордера в виду неприятеля, я хочу, чтобы наш ордер похода был в то же время и ордером баталии. Поэтому флот должен постоянно находиться в ордере двух колонн. Если флот будет состоять из 40 кораблей, то я отделю в каждую колонну по 16, а из остальных 8 двухдечных отборных ходоков составлю отдельную эскадру. Эскадра эта будет в готовности по моему сигналу поддержать ту или другую колонну, и таким образом всегда может немедленно составиться там, где нужно, линия баталии из 24 кораблей".

Разделив флот свой на две эскадры, Нельсон имел в виду дать вместе два отдельных сражения. Одно, наступательное, он предоставлял Коллингвуду; за другое - оборонительное, брался сам. С этой целью он рассчитывал прорезать линию Вилльнёва, которая, по всей вероятности, должна была растянуться на пять или на шесть миль, так, чтобы разделить ее надвое и потом, дав Коллингвуду численное превосходство над неприятелем, самому, с меньшими силами, удерживать натиск большей части неприятельского флота. Так, например, предположив, что английский флот состоит из 40 кораблей, а союзный из 46, Коллингвуд с 16 кораблями должен был атаковать 12 неприятельских, а Нельсон с остальной частью флота предоставлял себе 34. Но чтобы противиться напору этой массы сил, Нельсон не имел намерения оставаться в бездействии; напротив, он хотел устремиться на центр неприятеля и, отрезав этим движением Вилльнёва и корабли, его окружающие, от эскадры, воспрепятствовать таким образом неприятельскому адмиралу передавать свои приказания авангарду. Удержать таким маневром авангард в бездействии значило выиграть несколько драгоценных минут. Если эта часть союзного флота тотчас же не примет энергического решения, если она будет ждать сигналов главнокомандующего, чтобы вступить в дело, то корабли Коллингвуда, четвертью числа сильнейшие, чем их противники, подавят арьергард прежде, чем авангард успеет сделать хоть один выстрел. Конечно, колонна Коллингвуда не могла бы одержать подобную победу, не потеряв ни одной стеньги или рея, но такую невыгоду должен был вполне вознаградить моральный эффект победы, и 40 кораблям, чем бы ни поплатились они за первый успех, нечего было опасаться 34 кораблей, не тронутых, правда, но расстроенных нравственно поражением их товарищей.

В таком-то духе написаны были эти инструкции, столько раз истолкованные, столько раз прославленные как совершеннейшее выражение морской тактики, как военное завещание самого знаменитейшего из адмиралов Англии. Мы увидим, какие изменения произвели на месте в этом плане пылкая нетерпеливость Нельсона и всегда непредсказуемые обстоятельства морского сражения. Притом, наиболее достойны внимания в этом проекте не тактическая сторона его, а нравственная; не искусное разделение сил, задуманное Нельсоном, но благородное доверие к своим подчиненным, побудившая его к этому. Во многих местах своей инструкции он повторяет: "Как только я уведомлю командующего второй колонной о моем намерении, колонна эта предоставляется ему в полное, независимое распоряжение. Пусть он ведет атаку по своему усмотрению, пусть как хочет пользуется своими выгодами до тех пор, пока не возьмет или не уничтожит все окруженные им суда. Я сам позабочусь о том, чтобы прочие неприятельские корабли не помешали ему. Что же касается капитанов, то пусть они не тревожатся, если во время боя не заметят или не поймут сигналов их адмирала: они не сделают ошибки, если поставят корабль свой борт о борт с неприятельским".

При этих благородных словах, при этом простом и вместе глубокомысленном изложении самых высших правил морской тактики восклицания энтузиазма и восторга огласили адмиральскую каюту "Виктори", куда собраны были тогда для совета все адмиралы и капитаны эскадры. "Действие этих слов, - писал Нельсон, - можно было сравнить с электрическим потрясением". Некоторые из офицеров были тронуты до слез. Все единогласно одобрили план атаки. Его нашли новым, непредвиденным, понятным и исполнимым, и все, с первого адмирала до последнего из капитанов - говорили: неприятель погиб, если только мы его настигнем".

Союзники, со своей стороны, тоже готовились к бою. В их флоте царил та же лихорадочная деятельность, то же самоотвержение, но не та же уверенность. Гравина, совершенный во всем, даже в доброй воле, - как выражался генерал Бёрнонвилль - объявлял себя готовым, и всеми силами старался ободрить свою приунывшую эскадру, но втайне разделял основательные опасения Вилльнёва. Последний - что бы против этого ни говорили, - был все-таки самый сведущий офицер и самый искусный тактик, но только не самый твердый характер во французском флоте. Он с отчаянием в душе предугадывал намерения своего искусного противника. "Он не удовольствуется тем, - говорил он своим офицерам, - чтобы, построясь в линию баталии параллельно нам, положиться в остальном на свою артиллерию. Он будет стараться окружить наш арьергард, прорежет нашу линию, и на те из кораблей наших, которые ему удастся вырвать из ордера, устремит целые массы своих, чтобы их окружить и уничтожить". Желая противопоставить такой тактике подобную же, Вилльнёв предполагал тогда устроить в линию только то число кораблей, какое будет у англичан; остальную же часть флота вверить Гравине, и составить таким образом резерв, готовый устремиться на помощь угрожаемым кораблям.

План этот был составлен тогда еще, когда неприятель имел перед Кадиксом только 21 корабль; но по прибытии к Нельсону подкреплений он стал невыполним. Кроме того, недостаточно составлять только новые ордеры похода и баталии, подготовлять быстрые сосредоточения и неожиданные эволюции - более всего нужно иметь корабли, способные выполнять эти трудные движения. Морские эволюции, в существе своем, представляют искусство слишком замысловатое, чтобы быть по силам флоту, который еще не имел времени хорошенько оглядеться. Они требуют верного глазомера, особого чутья в управлении кораблем - качеств, которые иногда не даются и самым сведущим офицерам и которые часто утрачиваются без постоянной практики; так что офицеры, обладавшие ими вполне во время плавания, уже не находят их в прежней степени снимаясь с якоря после долгого пребывания в порте. Поэтому Вилльнёв, пугаясь сложностей, в которые могло вовлечь его испытание новой тактики, незаметно возвращался к правилам старой. Эскадра Гравины, состоявшая из 12 французских и испанских кораблей, сохраняла свое название резервной, но, в сущности, должна была составить авангард союзного флота. "Я не имею ни средств, ни времени, - говорил Вилльнёв, -следовать другой тактике с теми капитанами, каким вверены корабли соединенного флота. Я надеюсь, что все удержатся на своих местах, но уверен, что ни один не сумеет принять смелого решения".

Может статься, что действительно в этой крайности Вилльнёву оставалось использовать только то средство, которое он и использовал. Сдвоив свою линию баталии другим рядом кораблей, расположенных против интервалов этой линии, он мог затруднить огонь части своих кораблей. Разделив свои силы, он подвергался еще бoльшей опасности, потому что слабейший отряд нашелся бы принужденным, - как это уже видели в Сан-Винцентском сражении, - после первой бесплодной демонстрации к несвоевременной ретираде. Построив, напротив, свой флот в одну линию, он, правда, представлял слишком растянутый фронт, но по крайней мере, каждый корабль мог свободно действовать артиллерией и без замешательства перейти к той части линии, которой неприятель наиболее стал бы угрожать. С этой-то мыслью он принял обыкновенный ордер баталии и обратился к эскадре своей со следующими простыми и памятными словами, которые, по несчастью, заключают в себе осуждение его же собственного поведения при Абукире. "Все усилия наших кораблей должны стремиться к тому, чтобы подавать помощь наиболее терпящим кораблям и быть как можно ближе к адмиральскому кораблю, который первый подаст в этом пример. Капитаны должны гораздо более советоваться с собственным мужеством и с любовью к славе, чем с сигналами адмирала, которые тот, окруженный неприятелем, в дыму, может быть не в состоянии уже сделать. Каждый капитан, который не будет в огне, будет не на своем месте, и сигнал, сделанный с тем, чтобы его к этому понудить, будет для него бесчестным пятном".

Так готовился кровавый день Трафальгара. Питт, как мы уже сказали, возобновил прежнюю коалицию, и Наполеон снял свой лагерь с берегов океана. Франции угрожали со стороны Германии и еще более со стороны Италии. Там эрцгерцог Карл вел против Массены главную австрийскую армию. Англичане и русские должны были высадить в Таренте, в Неаполе или в Анконе, войска, собранные уже на Мальте и Корфу. В соединении с неаполитанской армией, эти войска могли сбить двадцатитысячный корпус генерала Гувиона-Сен-Сира, занимавший крепость Пескару, и северную границу Неаполитанского королевства, а потом, двинувшись через Тоскану и Парму на Генуа, внезапно появиться в тылу у Массены. Эта диверсия, предложенная венскому двору, была любимым проектом генерала Дюмурье, проектом, который он рекомендовал Нельсону, и выполнение которого жаждал принять на себя. "Мы бы осуществили таким образом, - писал он адмиралу, - те планы, которые вместе составляли в Гамбурге против ненавистного нами узурпатора". Но этот искусный план не укрылся от проницательного взора Наполеона, и между тем, как королева Неаполитанская писала Нельсону, некогда "своему избавителю", а теперь "своему герою": "Одно имя ваше оживляет каждого. Общий кризис близок. Дай Бог только, чтобы он был к нам добр". Генерал Сен-Сир получил следующие инструкции: "Овладеть Неаполем, удалить Двор, рассеять и уничтожить неаполитанскую армию прежде, чем русские и англичане успеют узнать, что военные действия начались".

Через несколько дней после отправления этих инструкций, 17 сентября 1805 г., Наполеон послал Вилльнёву повеление - со всем союзным флотом сняться с якоря, идти, во-первых, к Картахене, чтобы соединиться с контр-адмиралом Сальседо, а оттуда к Неаполю, чтобы высадить там войска, находящиеся при его эскадре, в подкрепление генералу Сен-Сиру. "Я желаю, прибавлял император, - чтобы везде, где встретите неприятеля, слабейшего силами, вы бы не медля нападали на него и имели с ним решительное дело... Вы должны помнить, что успех предприятия зависит более всего от поспешности вашего выхода из Кадикса. Мы надеемся, что вы сделаете все, что от вас зависит, чтобы поскорее это исполнить, и рекомендуем вам в этой важной экспедиции смелость и наивозможно энергичную деятельность". С Вилльнёвом император не боялся переборщить. В его глазах этот адмирал принадлежал к числу тех людей, которые нуждаются скорее в шпоре, чем в узде. Притом, предписывая Вилльнёву это пагубное движение, Наполеон был уверен, что чрезвычайное малодушие не позволит ему на это решиться, и потому секретно отправил из Парижа вице-адмирала Розили, которому приказывал, если он найдет союзный флот еще в Кадиксе, принять над ним начальство, поднять адмиральский флаг на грот-брам-стеньге корабля "Буцентавр" и отослать во Францию вице адмирала Вилльнёва, чтобы дать отчет в предшествовавшей кампании.

Адмирал Декре, искренно любивший Вилльнёва, дрожащей рукой написал это последнее приказание. Он, обладавший такой легкостью пера, таким чистым и ясным слогом, раз двадцать перемарал и перечеркнул пять или шесть последних строчек, которыми возвещал несчастному адмиралу его отрешение и намерение императора. Менее чем всякий другой, он мог надеяться, что какой-нибудь счастливый случай выручит Вилльнёва прежде получения этой депеши, потому что сам он нисколько не сомневался насчет положения соединенного флота. "Я верю, - говорил он императору, - в действительную силу кораблей Вашего Величества, и в той же степени уверен в тех кораблях Гравины, которые были уже в море; - но что касается прочих испанских кораблей, которые в первый раз выйдут из порта, дурно вооруженные, под командой неопытных капитанов, то признаюсь, я не знаю, что можно осмелиться предпринять на другой день вступления под паруса с этой многочисленной частью союзного флота".

Военный совет, созванный Вилльнёвом перед выходом из Кадикса, объявил то же мнение, что и морской министр. Адмиралы: Гравина, Алава, Эсканьйо и Сизнерос, коммодоры: Макдонель и Галиано были в этом совете представителями испанской эскадры. Со стороны французов присутствовали контр-адмиралы Дюмануар и Магон, капитаны Космао, Местраль, Вилльгри и Приньи. Они единогласно объявили, "что корабли обеих наций бoльшей частью дурно вооружены, что многие из этих кораблей не имели случая обучить экипажи свои в море, и что трехдечные корабли: "Санта - Анна", "Райо" и 74-пушечный "Сан-Жусто", вооруженные на скорую руку и только что вышедшие из гавани, хотя и могут, в крайности, сняться с якоря вместе с флотом, однако не в состоянии принести в бою ту пользу, какой можно было бы от них ожидать, если бы они были снаряжены должным образом". Такова была при всем том преданность этих великодушных людей, что несмотря на печальные предчувствия, они все преклонились, как некогда храбрые капитаны Турвилля, перед этим не допускающим возражений аргументом: "Повеление короля - атаковать". Но Турвилль имел перед неприятелем славную невыгоду малочисленности; Вилльнёв, напротив, имел в этом отношении бесплодное превосходство.

"У англичан, - говорил император, - очень поубавится спеси, когда во Франции найдется два или три адмирала, которые желают умереть". Никто более Вилльнёва не был готов на такую жертву; он был бы счастлив, если бы этой ценой мог купить надежду сохранить свой флот. "Но выйти из Кадикса, - писал он адмиралу Декре, - не имея возможности тотчас же пройти в пролив и притом с уверенностью встретить весьма превосходного неприятеля, значило бы все потерять. Я не могу думать, чтобы Его Величество захотел подвергнуть большую часть морских сил своих такому отчаянному риску, который не обещает даже славы". К несчастью и эта последняя нерешительность должна была скоро исчезнуть. Вице-адмирал Розили прибыл уже в Мадрид. В дороге у него поломалась карета, и он задержан был этим случаем до 14 октября, а между тем Вилльнёв узнал о его прибытии в Испанию{75}. Известие это поразило Вилльнёва в самое сердце. "Я бы с радостью, - писал он морскому министру, - уступил первое место адмиралу Розили, если бы только мне позволено было оставить за собой второе; но для меня невыносимо потерять всякую надежду доказать, что я достоин лучшей участи. Если ветер позволит, я завтра же выйду". В эту минуту его уведомили, что Нельсон отослал 6 кораблей в Гибралтар. Он немедленно пригласил к себе на "Буцентавр" адмирала Гравину, и после минутного с ним совещания сделал флоту сигнал: "Приготовиться к походу".

В продолжение двух месяцев с французских, а еще более с испанских кораблей дезертировало множество матросов. Некоторых из них поймали на улицах Кадикса, перед самым снятием с якоря, но большое число успело уже скрыться в окрестностях, так что к 19 числу немногие команды оказались в полном составе. Однако в 7 часов союзный флот начал сниматься; в половине девятого об этом дано было знать Нельсону, который находился тогда со своей эскадрой в 50 милях к WNW от Кадикса. Зная, что Вилльнёв будет иметь возможность от него уйти, если прежде его поспеет к проливу, он не медля взял курс в этом направлении. Большому флоту не легко выходить из Кадикса: за шесть лет до Вилльнёва адмирал Брюи употребил на это три дня. Штиль и противное течение скоро остановили движение союзной эскадры, и 19 числа не более 8 или 10 кораблей успело выйти за черту рейда. На другой день легкий ветерок от SO помог выбраться и остальным 19. Погода была превосходная, но в ночь небо заволокло тучами, и все, казалось, предвещало шторм от SW. Впрочем, довольно было нескольких часов умеренного ветра, чтобы Вилльнёву выбраться поболее на ветер от Трафальгара, а там шторм от W или SW, не только не мешал, но еще благоприятствовал бы его намерениями. В 10 часов утра последние французские и испанские корабли были уже вне кадикского рейда. Английский флот держался в виду мыса Спартель, сторожа вход в пролив. Тогда Вилльнёв, решась уже более не отступать, написал адмиралу Декре последнюю свою депешу: "Весь флот под парусами... Ветер SSW, но я полагаю, что это только утренний ветерок. Усмотрено нами 18 неприятельских судов; следовательно, по всей вероятности, жители Кадикса скоро дадут вам знать о нас... Этот выход внушен мне единственно желанием следовать намерениям Его Величества и употребить все усилия к тому, чтобы исчезло неудовольствие, возбужденное в нем происшествиями последней кампании. Если настоящая экспедиция удастся, я с радостью готов верить, что иначе и быть не могло, и что все было рассчитано как нельзя лучше, к пользе дела Его Величества".

XV. Выход соединенного флота 20 октября 1805 года

Итак, Вилльнёв снялся с якоря и шел сражаться; но шел без уверенности. Над этой храброй, преданной эскадрой витала опасность гибели; адмирал страшился этого, хотя не мог дать себе ясный отчет в своих опасениях. Конечно, немалое влияние на него имело воспоминание об Абукире; но что в его депешах всего чаще составляет предмет его жалоб? Недостаток морского навыка в офицерах и матросах, недостаток военного опыта у капитанов, недостаток слаженности при маневрировании. Без сомнения, эти жалобы были основательны и важны; однако было зло еще более существенное, зло, которое Вилльнёв никогда не старался исправить, и на которое еще в 1802 г. так ясно указал знаменитый инженер Форфе. Вот что писал он в одной брошюре, на которую в эту эпоху обратили так мало внимания: "на самом деле одна артиллерия может решить вопрос превосходства на море. Забавно слушать иногда, как часто и долго рассуждают и спорят из-за того только, чтобы определить причину превосходства англичан!.. Четырех слов довольно, чтобы ее указать... У них корабли хорошо организованы, хорошо управляются, и артиллерия их хорошо действует... У вас же - совершенно противное!.. Когда у вас будет то же, что у них, вы в состоянии будете им противиться... вы даже побьете их". Действительно, кто захочет представить себе разрушительное действие массы металла, общий вес которой часто простирается до 3000 фунтов{76}, выброшенной в пространство со скоростью 500 метров в секунду, и встречающей внезапно на пути своем проницаемую преграду, которая при ударе раздирается, и расщепляется на обломки еще более гибельные, чем сами ядра, - кто это себе представит, тот поймет всю грозную силу первых залпов линейного корабля. Вместо того, чтобы рассеивать эту неодолимую силу, как делали тогда французы{77} в надежде, что она встретит в пространстве чуть видную цель, как например, снасть или даже стеньгу, англичане лучше рассчитывали и избирали цель более приметную - батарейную полосу неприятеля; они усеивали телами убитых неприятельские палубы, между тем как французские ядра пролетали у них над головами{78}. Притом, английские канониры, лучше обученные, нежели французские, соединяли с верностью в пальбе редкую быстроту в действии орудиями. В 1805 г. не на всех кораблях, но на хороших, как например: на "Фудройане", где имел перед тем свой флаг Нельсон, на "Дреднауте", с которого только что пересел Коллингвуд, английские канониры дошли до того, что делали по выстрелу в минуту. В ту же эпоху лучшие французские канониры делали по одному выстрелу в три минуты. Этому-то тройному превосходству англичан дoлжно бы французам приписать свои неудачи с 1793 г. Этому-то "граду ядер", как выражался Нельсон, Англия обязана была владычеством над морями, и он сам обязан был победами при Абукире, а потом при Трафальгаре.

Ветер, помогший Вилльнёву и Гравине выйти из Кадикса, вдруг посвежел. При взятии рифов некоторые из испанских кораблей увалило под ветер, и, задержанная этим обстоятельством, союзная эскадра отходила от берега очень медленно{79}, а Нельсон между тем, уже извещенный своими фрегатами о движении ее, летел к ней под всеми парусами. Но вскоре за сильными порывами последовал штиль, и ночь наступила прежде, чем противники успели опознать друг друга. Тогда в разных пунктах горизонта показались огни. То были сигналы английской эскадры и ее крейсеров. Частые пушечные выстрелы, бенгальские огни, ярко блиставшие среди глубокого мрака, - все это напоминало Вилльнёву, что он тщетно будет стараться скрыть свои движения от бдительных взоров противника. К 9 часам вечера он признал необходимым устроить свою эскадру и сделал сигнал: построиться в линию баталии{80}. 21 октября 1805 г., день, плачевно памятный для французов, застал оба флота на параллели мыса Трафальгара. Нельсон в продолжении ночи расчетливо умерил быстроту своей погони и к утру удержался у Вилльнёва на ветре. На восходе солнца он дал время кораблям своей эскадры сблизиться между собой и искал глазами неприятеля. От него милях в 20 или 15, рассеянный на большом пространстве, союзный флот шел к проливу, придерживаясь берега Андалузии, еще прикрытого утренним туманом{81}.

В первый раз оба флота находились в присутствии друг друга. Немедленно общая деятельность оживила ряды их: французские и испанские корабли спешили исправить наскоро устроенную ими ночью линию баталии; английские ставили все возможные паруса и, держа лисели с обеих сторон, спускались на неприятеля. В 8 часов Вилльнёв, убедясь, что генеральное сражение неизбежно, без всякого признака слабости к этому приготовился, и опытным глазом избрал себе боевую позицию{82}. Суда его поворотили все одновременно и эскадра взяла курс к Кадиксу. Таким образом, этот порт оставался открытым для тех кораблей, которые наиболее потерпят. Потом на тот же галс была выстроена боевая линия, и в этом порядке союзный флот стал поджидать английский.

Легкий ветерок от вест-норд-веста едва наполнял верхние паруса кораблей, но, подталкиваемый длинной попутной зыбью - несомненным признаком близкого шторма - флот Нельсона и Коллингвуда приближался со скоростью 3 миль в час. Он построен был в две колонны, как предложил Нельсон. "Виктори" вел первую колонну; за ним следовали два 98-пушечные корабля "Темерер" и "Нептун", и все три составляли таким образом грозную массу, назначенную сделать первую брешь в неприятельской линии. За "Нептуном" шли 74-пушечные корабли "Конкерор" и "Левиафан", а потом 100-пушечный "Британия", под флагом контр-адмирала графа Нортеска. Отделенный от этой первой группы довольно большим интервалом, в кильватере "Британии" держался любимый корабль Нельсона "Агамемнон" под командой бывшего командира корабля "Вангард", сэра Эдуарда Берри, а за ним семидесятные корабли "Аякс", "Орион", "Минотавр" и "Спаршиэт". 64-пушечный корабль "Африка", упавший ночью под ветер, нес все возможные паруса, чтобы войти на свое место.

В голове второй колонны шел 100-пушечный корабль "Ройяль-Соверен", под флагом вице-адмирала Коллингвуда. Незадолго перед тем вышедший из дока, этот превосходный корабль сохранил все прежние свои качества и скользил по воде с легкостью фрегата. "Белльиль" и "Марс" с трудом за ним следовали. В кильватере корабля "Марс" держались "Тоннан", "Беллерофон", "Колосс", "Ахилл" и "Полифем". Немного правее "Ревендж" вел за собой "Свифтшур", "Дифайянс", "Тондерер" и "Дефенс". Два 98-пушечных корабля "Дреднаут" "Принц" держались между колоннами, но также состояли в эскадре Коллингвуда. Соединенные одной мыслью, хотя и назначенные действовать в сражении отдельно, эти две дивизии одного и того же флота, первая из 12 кораблей, вторая - из 15, разделяли благородный дух соревнования своих предводителей и пылали одинаковым рвением приблизиться к французской эскадре.

Союзный флот, состоя из 18 французских кораблей, все восьмидесятных и семидесятных, и из 15 испанских, из которых 4 100-пушечных, имел против английского флота всех кораблей на 6 более, но зато 100-пушечных на 3 менее {83}. Шесть адмиралов начальствовали его дивизиями. Флаг адмирала Вилльнёва развевался на корабле "Буцентавр", флаг адмирала Гравины на 112-пушечном корабле "Принц Астурийский". Контр-адмирал Дюмануар сидел на корабле "Формидабль", контр-адмирал Магон на корабле "Альджесирас", и наконец флаги контр-адмирала Сизнероса и вице-адмирала Алавы подняты были на двух великолепных испанских трехдечных: "Сантиссима-Тринидад", 130-пушечном и "Санта-Анна", 112-ти пушечном.

Затрудненная в своем движении штилем и зыбью, огромная армада эта, растянувшаяся тогда на протяжении 5 или 6 миль, представляла неприятелю неправильный фронт. 10 кораблей, упавших под ветер, были не на своих местах, и составляли за линией второй ряд. Авангард под начальством контр-адмирала Дюмануара состоял из кораблей: "Нептуно", "Сципион", "Интрепид", "Райо", "Формидабль", "Дюге-Труэн", "Мон-Блан", "Сан-Франциско д'Асис", "Сан-Августино" и "Герой". Три первых корабля кордебаталии держались около "Буцентавра": "Сантиссима-Тринидад" впереди, "Редутабль" в кильватере, "Нептун" под ветром, против интервала между кораблями "Редутабль" и "Буцентавр". Позади этой группы оставался огромный интервал, который следовало бы занять трем упавшим под ветер кораблям "Сан - Леандро", "Сан-Жусто" и "Индомтабль", интервал, разделявший, казалось, как будто в угоду плану атаки Нельсона, эскадру надвое, оставляя таким образом 14 кораблей со стороны Вилльнёва и 19 со стороны Гравины. В голове этой второй части линии находился корабль "Санта-Анна", а позади него лучшие три корабля французов: "Фугё", отделенный одним испанским - "Монарка" - от кораблей "Плутон" и "Альджесирас". "Эгль", "Свифтшур"{84} и "Аргонавт", отделенные от корабля "Альджесирас" испанским "Багама". За этими 9 кораблями следовал арьергард из 2 кораблей французских и пяти испанских: "Монтанец" и "Аргонавт" под ветром, "Бервик" и за ним "Сан-Жуан-Непомусено"; потом, "Ахилл", борт о борт с "Сан - Ильдефонсо", и наконец "Принц Астурийский", назначенный сначала Вилльнёвом, чтобы предводительствовать авангардом, но потом сделавшийся, вследствие движений флота в этот день, самым задним.

Союзный флот находился от Кадикса в расстоянии 25 миль. Нельсон желал прежде всего отрезать ему дорогу в этот порт; для этого ему следовало прорезать линию Вилльнёва. Подобный маневр был выполнен в сражении 1 июня лордом Гау, но с большими предосторожностями. Будучи на ветре у Вилларе-Жойеза, лорд Гау спускался на него в шахматном порядке, и притом косвенно к его линии, а не перпендикулярно. Сделав вид, что угрожает арьергарду неприятеля, он начал понемногу приводить, и тогда уже пошел к французским кораблям. В эту эпоху ни один тактик не осмелился бы маневрировать иначе, ни один офицер не решился бы оспорить мнение г-на Клака, "что флот, спускающийся на другой флот перпендикулярно направлению его линии, необходимо будет избит". Нельсон, конечно, не менее всякого другого понимал всю невыгоду подобного рода атаки; но рассчитывал на неопытность своих противников и, инстинктивно выбрав для достижения цели самый краткий, если не самый верный путь, он, не колеблясь, подставлял под огонь целой эскадры два корабля, назначенные проложить путь его флоту - свой и Коллингвуда.

Как только уверился Нельсон, что его приказания выполнены, что эскадра его выстроена в две колонны и идет под всеми парусами на французские корабли, он сошел в каюту. Там, взяв дневник свой, в который в то же утро занес последние движения своей эскадры, он стал на колени и написал следующую краткую молитву: "Да благоволит Бог Всемогущий даровать Англии, ради общего блага всей Европы, полную и славную победу. Да не позволит Он ни одной частной слабости помрачить блеск ее, и да не попустит Британский флот забыть священный долг человеколюбия! Что касается меня самого, - моя жизнь в руках Того, Кто ее даровал мне. Да благословит Он мои усилия на верную службу отечеству! Его воле предаю себя и справедливое дело, защита которого мне вверена".

Выполнив эту благочестивую обязанность, Нельсон, как нежный отец считал долгом еще одно: к духовной своей он прибавил статью, в которой завещал леди Гамильтон и дочь ее Горацию Нельсон признательности Англии{85}. Приготовясь таким образом к смерти, он вышел на верх, где ожидали его приказаний потребованные им командиры фрегатов. Подойдя к командиру фрегата "Эвриал", капитану Блэквуду, пользовавшемуся, вместе с капитаном Гарди, особенной его дружбой и доверенностью, он сказал: "Командиры наших фрегатов близко будут сегодня к неприятелю, потому что я хочу удержать их на "Виктори" как можно долее". Нельсон, если верить свидетельству капитана Блеквуда, был в эту минуту спокоен и решителен, но более серьезен и важен, чем обыкновенно. Несколько раз, замечая "бодрый вид союзного флота", он изъявлял сожаление, что этот флот повернул, и, казалось, с тайным беспокойством посматривал на горизонт, уже предвещавший бурю, и на поле битвы, перенесенное маневром Вилльнёва от входа в пролив к соседству опасных рифов Конил и Санти-Петри. Около 11 часов он пошел по батареям, где люди стояли уже по местам у орудий, поблагодарил офицеров за их распоряжения, сказал по несколько одобрительных слов каждому комендору и, укрепленный в своей уверенности видом этих мужественных лиц и этих жилистых рук, вышел опять наверх, чтобы сделать окончательный сигнал атаки Коллингвуду.

Сигнал был короток и ясен: "я имею намерение", уведомлял он телеграфом Коллингвуда : "прорезать неприятельский авангард, чтобы пресечь ему путь в Кадикс. Вы, со своей стороны, прорежьте арьергард, у двенадцатого корабля с хвоста линии". И между тем как "Рояйл-Соверен" готовился исполнить это приказание, сам Нельсон направил "Виктори" к "Сантиссима-Тринидад", одиннадцатому с головы в линии союзников. Этим двойным движением он предоставлял себе атаковать своими 12 кораблями уже не 16, как предполагал сначала, а 23 неприятельских корабля. "Мне нужно, по крайней мере, 20 кораблей из этого флота, - сказал он капитану Блеквуду в том увлечении, какое всегда овладевало им с приближением битвы, - взять или истребить менее не значило бы победить".

Очень вероятно, что, если бы Нельсон не опасался, что Вилльнёв захочет укрыться в Кадиксе, не дав ему полной победы, то он остался бы более верен своему первому плану, и не так неосторожно повел бы эту первую атаку. Еще вероятнее, что он к опасности спускаться на неприятеля по линии его траверза не прибавил бы без всякой причины опасности еще большей - атаковать его двумя колоннами; но в эту минуту пылкость его не принимала никаких советов тактики. Всякая новая эволюция была бы для него потерей времени, а в глазах его самой большой опасностью в эту минуту было упустить Вилльнёва, подобно Кальдеру. Как однако этот случай мог бы быть счастлив для французов! Прежде чем он успел ввести в дело силы, пропорциональные силам союзников, Нельсон, по-видимому, мог несомненно ожидать, что его передовые корабли будут подавлены массами союзников, как кавалеристы, которые вздумали бы, атакуя каре, врубаться в него не соединенно, а порознь, один за другим{86}.

Между тем флоты сближались: несколько миль их разделяло. Нельсон стоял на юте "Виктори"; он только что сделал своей эскадре сигнал: приготовиться стать к вечеру на якорь. "Как вы думаете, - сказал он потом капитану Блеквуду, - не нужно ли нам сделать еще один сигнал?" Потом, подумав несколько минут, он подозвал одного из своих флаг-офицеров: "Мистер Паско, сказал он ему, - сделайте эскадре сигнал: Англия надеется, что каждый исполнит свой долг"{87}. Всем известно, с каким энтузиазмом приняты были эти бессмертные слова, и какое рвение, какую новую силу они возбудили в рядах английского флота. "Теперь, - сказал Нельсон, - я не могу сделать более. Будем надеяться на Высшего Властителя судеб мира и на справедливость нашего дела". Тогда капитан Блеквуд, устрашась опасности, какой подвергался Нельсон, и полагая, что замечает в нем грустное предчувствие, осмелился просить его от имени всех, чтобы он перенес свой флаг на "Эвриал", или, по крайней мере, предоставил другому кораблю пост, избранный им для "Виктори". "Нет, Блеквуд, - отвечал адмирал, - в подобных случаях начальник должен подавать пример". Потом однако, делая вид, будто склоняется на просьбы окружавших его, он позволил сделать сигнал кораблям "Темерер", "Нептун" и "Левиафан", чтобы они стали в голове линии; но вслед за тем приказал прибавить на "Виктори" парусов, и выполнение сигнала стало невозможным.

В ту минуту, когда этот последний маневр обнаруживал возрастающее нетерпение главнокомандующего, на "Ройяль-Соверен", ничто не показывало, что этому примеру хотят последовать. Превосходный корабль этот, ходкость которого составляла в эту минуту предмет зависти Нельсона, убавив парусов, поджидал отставшие от него корабли. Несмотря однако на эту видимую осторожность, Коллингвуд принял свои меры, чтобы удержать за собою честь нанести неприятелю первые удары. Только что "Белльиль" и "Марс" приблизились, как по знаку Коллингвуда, знаку, нетерпеливо ожидаемому, "Ройяль-Соверен" в свою очередь взмахнул крылами, и оставив далеко за собой свою колонну, казалось, один устремился на союзный флот.

XVI. Трафальгарское сражение 21 октября 1805 года

Был полдень. Англичане подняли белый флаг Св. Георгия. При повторенных кликах: "да здравствует Император!" трехцветный флаг взвился над кормами французских кораблей. В то же время испанцы, под флагом обеих Кастилий, подняли длинный деревянный крест. Вилльнёв подает сигнал к бою, и корабль "Фугё" посылает первое ядро в "Ройяль-Соверен"; батальный огонь сопровождает этот выстрел, но английский корабль молчит. "Ройяль-Соверен" находится в одной миле впереди "Белльиля" и почти на траверзе "Виктори", в расстоянии от него около двух миль. Без повреждений, среди этого дурно направленного огня, он идет к кораблю "Санта - Анна" (план № 7), ни на одно мгновение не уклоняясь от своего пути, молчаливый, бесстрашный, будто охраняемый какой-то невидимой силой. Несколько ядер, попавших в корпус судна, не причинили вреда команде, которой приказано было лечь у пушек в батареях, а снаряды, пролетающие между рангоутом, оборвали только несколько неважных снастей. Выдерживая в продолжение десяти минут огонь соединенного флота, и готовясь врезаться во французский арьергард, Коллингвуд обратился к своему флаг-капитану: "Ротерам! Чего бы не дал Нельсон, чтобы быть на нашем месте!" "Смотрите, - восклицал в то же время Нельсон, - как благородно Коллингвуд ведет в дело свою эскадру!" И точно, Коллингвуд указал путь английскому флоту и пожал первые лавры этого дня.

Тщетно "Фугё" старается удержать его: тройной ряд орудий, унизывающих бока "Ройяль-Соверена" извергает поток дыма и чугуна; каждое орудие, заряженное двойным или тройным снарядом, направлено в корму "Санта-Анны": 150 ядер пронизывают корабль от штевня до штевня, и на пути своем кладут на месте 400 человек убитыми и ранеными. Тогда "Ройяль-Соверен" приводит к ветру рядом с испанским вице-адмиралом и сражается с ним, почти касаясь реями. Вскоре однако он видит новых врагов. "Сан-Леандро", "Сан-Жусто" и "Индомтабль" спешат окружить его; "Фугё" бьет его диагонально. Паруса "Ройяль-Соверена" уже висят клочьями; но среди этого вихря ядер, которые видели сталкивавшимися в воздухе{88}, он не перестает поражать противника, которого себе избрал. Огонь испанского корабля начинает утихать, и беспокойный взор Нельсона может еще распознать флаг Коллингвуда над облаком дыма, покрывающим эту геройскую группу.

Но ветер уже изменил английскому флоту. Пока Коллингвуд один среди соединенной эскадры удерживает атакующие его корабли, "Виктори", имея не более полутора узла ходу, медленно приближается к кораблям "Сантисима-Тринидад" и "Буцентавр". Наконец, в двадцать минут первого, он подходит на пушечный выстрел к французской эскадре. Первое ядро, пущенное "Буцентавром", не долетает до "Виктори"; второе ложится вдоль борта, третье пролетает над сетками. Еще ядро, более счастливое, попадает в грот-брам-стеньгу. Нельсон призывает к себе капитана Блеквуда. "Поезжайте на ваш фрегат, - говорит он ему, - и напомните всем нашим капитанам, что я надеюсь на их содействие. Если назначенный ордер удержит их слишком долго вне выстрелов, пусть они не задумываются изменить его по произволу. Лучший способ атаки - тот, который скорее поставит их борт о борт с неприятельским кораблем". Говоря таким образом, он проводил до конца юта командира фрегата "Эвриал". Блеквуд взял за руку адмирала и дрожащим голосом изъявил свою надежду видеть его вскоре обладателем 20 французских и испанских кораблей. "Благослови вас Господь, Блеквуд, - отвечает Нельсон, - но в этом мире нам не суждено более свидеться".

Грозное молчание следует за последним выстрелом "Буцентавра"; оно продолжается не более двух минут. Канониры проверяют свои прицелы, и вдруг, как бы по мгновенному знаку, 6 или 7 кораблей, окружающие Вилльнёва, открывают вместе огонь по "Виктори". Боковая качка, давая кораблям неправильное движение, увеличивает неверность французских выстрелов. Часть снарядов не достигает корабля; остальные пролетают над ним, или теряются в его рангоуте. "Виктори", без повреждений, подошел уже почти на 2,5 кабельтова{89} к "Буцентавру". В эту минуту одно ядро попадает в его крюйс-стеньгу, другое разбивает штурвал; цепное ядро поражает на юте 8 морских солдат, потому что Нельсон не принял предосторожностей, как Коллингвуд и, вместо того, чтобы приказать экипажу лежать на палубе, позволил ему стоять. Новое ядро пролетает между Нельсоном и капитаном Гарди. "Дело жаркое, - говорит Нельсон с улыбкой, - слишком жаркое, чтобы ему долго тянуться". Уже сорок минут{90}. "Виктори" выдерживает огонь целой эскадры, и этот корабль, который при более верной пальбе французов ничто в мире не могло бы спасти, имеет покуда только 50 человек убитыми и ранеными{91}. 200 орудий громят его и не могут удержать. Величаво приподнимаясь на волнах зыби, толкающих его к французской линии, он медленно подходит к кораблю Вилльнёва. Но при его приближении линия плотно смыкается: "Редутабль" уже несколько раз касался своим утлегарем гака-борта "Буцентавра", впереди которого "Сантиссима - Тринидад" лежит в дрейфе; близко под ветром у него держится "Нептун"; - абордаж кажется неизбежным. Вилльнёв берет штандарт своего корабля и показывает его стоящим вблизи матросам: "Друзья мои, говорит он, я брошу его на неприятельский корабль. Мы возьмем его обратно или умрем". На эти благородные восклицания матросы отвечают громкими криками. Полный уверенности в успехе рукопашного боя, Вилльнёв, пользуясь минутой, пока дым не скрыл еще "Буцентавр" от эскадры, делает последний сигнал своим кораблям. "Всякий не сражающийся корабль, - говорит он, находится не на своем месте и должен занять такую позицию, которая скорее введет его в дело". Роль адмирала теперь для него кончена - ему остается еще показать, что он храбрейший из капитанов.

Между тем Гарди заметил невозможность прорезать линию, не свалившись с одним из французских кораблей. Он предуведомляет об этом Нельсона. "Мы не можем избежать абордажа, - отвечает Нельсон, - сходитесь с которым хотите из кораблей; я предоставлю вам выбор". Гарди ищет среди этой непроницаемой группы соперника менее других грозного. Тщедушная наружность плохого 74-пушечного корабля "Редутабль", незадолго перед тем тимберованного в Ферроле, доставляет ему честь, которой желают "Буцентавр" и "Сантисима-Тринидад" (план № 8). На него-то Гарди направляет свой корабль. В час старый корабль Кеппеля и Джервиса, корабль Нельсона проходит в расстоянии пистолетного выстрела под кормой "Буцентавра". 68-фунтовая носовая коронада первая посылает сквозь кормовые окна французского корабля ядро и 500 пуль. Новые выстрелы бегло следуют один за другим в равных промежутках; 50 орудий, заряженных двойными и тройными снарядами, потрясают и разрушают корму "Буцентавра", сбивают 20 орудий и наполняют батареи убитыми и ранеными. "Виктори", прорезав линию, медленно проходит ее, не отвечая на убийственный огонь "Нептуна". Смертельно поразив "Буцентавр", он направляет свой огонь на "Редутабль". "Нептун" поворачивает, чтобы соединиться с арьергардом, но "Виктори" за ним не следует. В дыму Гарди вдруг приводит на правый галс, и сваливается с кораблем "Редутабль". Сцепившись борт о борт, оба корабля дрейфуют за линию. Экипаж "Редутабля" выдерживает без страха неравный бой; с марсов, из батарей этого корабля отвечают на огонь английского адмирала, и в этой схватке, где более действуют ружьями, нежели артиллерией, французские моряки успевают взять некоторый перевес{92}. В несколько минут шкафуты, бак и ют "Виктори" покрываются трупами. Из 110 человек, находившихся на шканцах этого корабля до начала сражения, едва только 20 еще могут сражаться. Кубрик наполнен ранеными и умирающими, которых поминутно туда приносят.

При виде стольких жертв английские лекари, подавая им наскоро недостаточную помощь, начинают сомневаться в успехе сражения. Священник с ужасом и отвращением бежит от этого страшного места, от этой бойни, как он еще много лет спустя называл это мрачное, душное и облитое кровью пространство. Он выскакивает на шканцы, и среди дыма и общей суматохи видит Нельсона и капитана Гарди, прохаживающихся на юте. Невдалеке от них несколько человек бегло перестреливаются с марсами французского корабля. Вдруг адмирал покачнулся и упал на палубу. Пуля с крюйселя "Редутабля" ударила адмирала в левое плечо, пробила эполет, и пройдя в грудь, остановилась у позвоночника. Священник спешит к нему, но его опередили один сержант и двое из рулевых. Они поднимают адмирала, обагренного кровью, которой облита палуба. Гарди, не слыхавший его падения, оборачивается в эту минуту и, испуганный, бледнее самого Нельсона, говорит ему: "Надеюсь, Милорд, что вы ранены неопасно?" "Для меня все кончено, Гарди " - отвечает адмирал. "Наконец им удалось! Мне раздробило хребет". Матросы, поднявшие Нельсона, берут его на руки и кладут на кубрике, среди кучи раненых.

В четверть второго, в ту минуту, когда Нельсон ранен, еще только 5 английских кораблей при помощи легкого ветерка, почти совсем неслышного из-за канонады, успели вступить в бой. В арьергарде "Ройяль-Соверен" сражался один в продолжении 15 минут. Следовавший за ним корабль "Белльиль" прорезал линию в 1.30 под кормой "Санта-Анны"; но, избитый продольными выстрелами, потеряв от огня "Фугё" бизань - мачту, был также окружен неприятельскими кораблями. Вскоре, однако, английские корабли прибывают сюда толпой; "Марс" атакует корабль "Плутон", "Тоннан"- "Альджесирас", "Беллерофон", "Колосс" и "Ахилл" прорезают линию; 98-пушечный "Дреднаут", 64-пушечный "Полифем" издали следуют за ними под всеми парусами; "Ревендж", "Свифтшур", "Дифайянс", "Тондерер" и "Дефенс" отделяются вправо, чтобы обойти арьергард и поставить его в два огня. В этой части линии сражение стало уже общим, а в авангарде и в кордебаталии битва еще частная. И точно, Дюмануар с своими 10 кораблями составляет здесь резерв, на который англичане и не думают нападать. "Буцентавр" и "Сантисима-Триндад" издали бьют корабли "Темерер", "Нептун" и "Левиафан", идущие на них с попутным ветром. "Редутабль", сражаясь один на один с "Виктори", нападает на него с новой силой (план № 8).

Шканцы "Виктори" опустели. С крюйселя "Редутабля" уведомляют об этом капитана Люка и он тотчас же вызывает свои абордажные партии. Мгновенно шканцы французского корабля покрываются вооруженными людьми, которые вскакивают на ют, на сетки и на ванты. На "Виктори" канониры бросают свои орудия, чтобы отразить это нападение. Встреченные гранатами и сильным ружейным огнем, они в беспорядке отступают в батарею. Но "Виктори" защищен еще собственной величиной, и французские матросы употребляют тщетные усилия, чтобы взобраться на его высокие стены. Капитан Люка приказывает обрубить борг грота-реи; он хочет положить рей мостом между обоими кораблями. В эту минуту гардемарин Ион и четверо матросов с помощью якоря лежащего на русленях, успевают взобраться на шканцы "Виктори"; они указывают путь своим товарищам; наскоро выстраиваются абордажные партии, старший офицер "Редутабля", лейтенант Дюпоте, принимает над ними начальство, и увлекает их своей бешеной храбростью. Еще несколько минут - и "Виктори" во власти французов!.. Но в это мгновение град ядер и картечи очищает шканцы "Редутабля". "Темперер", прорезав линию, подошел под нос этого корабля; первый залп его положил на месте около 200 человек. Придя потом на траверз французского корабля, "Темперер" не перестает громить его своей артиллерией. Заключенный между двумя трехдечными кораблями, "Редутабль" борется еще несколько времени; орудия его подбиты, корма страшно исковеркана, грот-мачта сбита, руслени горят, а капитан Люка все еще не сдается. Но вот "Нептун" и "Левиафан" в свою очередь прорезывают линию, и сопротивление делается невозможным. В пятьдесят пять минут второго часа капитан Люка уступает неприятелю корабль, совсем избитый ядрами, и остатки экипажа, уменьшившегося на 552 человека. "Храбрый Нельсон пал в борьбе с неприятелем, вполне достойным его мужества"{93} "Виктори", "Редутабль" и "Темерер" сцепились своими мачтами, упавшими с одного корабля на другой, и их вместе валит к арьергарду. Приблизясь на расстояние полукабельтова к "Фугё", "Темерер" открывает по нему огонь с правого борта. Несмотря на двойную борьбу против кораблей "Ройяль-Соверен" и "Белльиль", "Фугё", достойный соревнователь "Редутабля" не колеблется абордировать "Темерер". Смертельно раненый, бесстрашный капитан Бодуэн, этот скромный герой, которого имя забыто во Франции, и которому Англия дала бы могилу в Вестминстере, Бодуэн с юта, где он пал, ободряет еще свой экипаж; но напрасно силится он удержать жизнь, готовую его оставить". Он умирает счастливый тем, что не увидит своего корабля во власти неприятеля. Этот новый бой слишком неровен; Базен, капитан фрегата, старший офицер на "Фугё", ранен, а из команды уже выбыло 400 человек. Англичане вскакивают на его грот-ванты, овладевают шканцами, и сами спускают флаг французского корабля.

В ту минуту, как "Фугё" и "Редутабль" уступают усилиям двух английских трехдечных кораблей, "Санта-Анна", уже полчаса назад лишившийся мачт, спускает флаг перед кораблем Коллингвуда. Это была первая победа в арьергарде. Англичане встретили в этой части линии неожиданно сильное сопротивление. Оставшись один между французскими кораблями, "Белльиль" (план № 9), отразив нападение "Фугё", выдерживает уже около часу огонь кораблей "Ахилл", "Эгль" и "Нептун". Потеряв все три мачты и как бы погребенный под грудой парусов и снастей, он держит еще свой флаг на остатке бизань-мачты и выдерживает французские выстрелы, не имея уже сил отвечать на них. Но вскоре помощь является к нему отовсюду: "Полифем" становится между ним и "Нептуном", "Дифайянс" заслоняет его от "Эгля", "Свифтшур" приветствует его троекратным ура, и атакует "Ахилл".

На ветре у этих кораблей завязалась страшная борьба между кораблями "Марс" и "Плутон", "Тоннан" и "Альджесирас". Капитан корабля "Марс" убит ядром, и "Плутон" готовится уже к абордажу, но появление новой группы англичан заставляет его отступить.

"Альджесирас", абордированный кораблем "Тоннан", показывает себя достойным своей высокой репутации, но положение "Тоннана" дает англичанам слишком большое превосходство. Врезавшись бушпритом в ванты английского корабля, "Альджесирас" не может употребить в дело свою артиллерию, между тем как сам выдерживает беглый продольный огонь. Желая лично вести своих матросов на шканцы английского корабля, контр-адмирал Магон собирает их под этим губительным огнем и сражается впереди всех. Уже раненый в руку и в ногу, он еще не хочет оставить своего места, но, наконец, уступает просьбам офицеров. Два матроса спешат увести его, и в эту минуту картечь поражает его в грудь. Он падает в то мгновение, когда подбитая фок-мачта рушится. Почти в то же время в угольной яме открывается пожар; обломки грот - и бизань-мачт покрывают палубу. Капитан Летурнёр и лейтенант Плассан тяжело ранены. Ботрель де Ла Бретонньер{94}, молодой человек, пощаженный смертью, которому судьба готовила в будущем битвы более удачные, поддерживает еще несколько времени эту геройскую оборону. Но английские матросы наводняют шканцы "Альджесираса". В минуту смятения, произведенного падением всех трех мачт, они овладевают кораблем.

Невдалеке от "Альджесираса" 4 французские корабля: "Эгль", "Свифтшур", "Бервик" и "Ахилл", поддерживают битву с тем же мужеством. Сражавшись около часу рей об рей с "Беллерофоном", и принужденный против воли разлучиться с противником, жестоко потерпевшим от его ружейного огня, "Эгль" обращается на "Белльиль". Наконец, потеряв своего командира, храброго капитана Гурежа, он в 4.30 принужден уступить соединенным усилиям кораблей "Ревендж" и "Дифайянс". "Свифтшур" потерял 250 человек; лейтенант Он, неустрашимый офицер, управлявший парусами под надзором капитана Вилльмандрена, убит на своем посту. Это уже третий офицер, павший под огнем неприятеля. Наконец, "Свифтшур" спускает флаг перед кораблями "Беллерофон" и "Колосс". "Бервик", под командой капитана Кама, дерется поочередно с кораблями "Дифайянс" и "Ахилл". Мачты его сбиты, 50 трупов лежат в его батареях, 200 раненых загромоздили его кубрик, и наконец капитан Кама убит; следующий по старшинству лейтенант Гишар переживает его только на несколько минут. Тогда "Бервик" сдается во власть англичан.

"Ахилл" одним из первых напал на "Белльиль", но вскоре был, в свою очередь, окружен. "Полифем", отделавшийся от корабля "Нептун", удалившегося к концу арьергарда, "Свифтшур" и 98-пушечный "Принц" поражают его батальным огнем своих батарей. Капитан Дениепор, уже раненый в ногу, убит на своем посту, которого не хотел оставить; фок-мачта, вполовину объятая пламенем, открывшимся на марсе, скоро сбита неприятельскими ядрами: она падает, и покрывает палубу своей пламенеющей массой. "Ахилл" горит и не видит вокруг себя ни одного союзного корабля; бoльшая часть его офицеров ранена или убита, и мичман занимает место капитана Дениепора. Кошар, единственный уцелевший из офицеров, сражается без надежды, но все-таки сражается. Опасение взрыва заставляет англичан удалиться, и "Ахиллу" остается только бороться с пламенем. Напрасно он бьется в этой мучительной агонии. В 5.30 этот славный корабль, не спустивший своего флага, взлетает на воздух с частью своего экипажа.

Задолго еще до этого страшного эпизода, в арьергарде царствовал уже совершенный беспорядок: прорезанная во всех пунктах эта часть линии была ни что иное, как беспорядочная груда кораблей, окруженных отовсюду и готовых уступить превосходству сил. "Монарка", избитый прежде кораблем "Тоннан", спускает флаг под огнем "Беллерофона"; "Багама" сдается "Колоссу"; "Аргонавт", уничтоженный первыми залпами "Ахилла", сдается новым врагам, его окружившим; "Сан-Жуан - Непомусено" взят кораблем "Дреднаут". 7 французских и 5 испанских кораблей уже сдались, но 10 кораблей английских дорого купили этот первый успех: на "Виктори" 159 человек раненых и убитых, на "Ройяль-Соверене" 141, на "Темерере" 123. "Марс" и "Колосс" понесли потери не менее значительные: первый из этих кораблей, сражаясь с "Плутоном", потерял 98 человек; второй, сражаясь по очереди с "Аргонавтом"{95} под командой капитана Эпрона, с "Багама" и "Свифтшур", потерял 200. Победа над "Альджесирасом" стоила кораблю "Тоннан" 76 человек. "Беллерофон", во время абордажа с "Эглем", потерял 150 человек и капитана, получившего смертельную рану. "Белльиль", лишившийся всех мачт, пострадал однако менее "Беллерофона" и "Колосса"; число убитых и раненых у него доходило до 126 человек, у "Ахилла" - до 72, у "Дифайянс" - до 70, а у "Ревенджа" - до 79-ти. Вот те из английских кораблей, которые вынесли на себе всю тяжесть битвы. Бoльшей частью они, с обитым рангоутом, плавают среди побежденных, - бессильные, чуть дышащие массы, неспособные возобновить сражение. Но в это время грозный резерв обходит поле сражения и собирает плоды их победы. В одной колонне Коллингвуда, потерпевшей более, чем колонна Нельсона, резерв состоит из 6 кораблей, почти нетронутых; в числе их два трехдечных - "Дреднаут", потерявший только 33 человека, "Принц", не потерявший ни одного, - 3 корабля 74-пушечные и один 64-пушечный. К концу дела "Дифайянс" имеет 36 человек раненых и убитых, "Тондерер" - 16, "Свифтшур" - 17, "Полифем" - 6. Корабли эти, пришедшие на место сражения тремя часами позже "Ройяль-Соверена" и "Белльиля", подают на всех пунктах арьергарда такую помощь, которой сопротивляться невозможно.

Последняя группа французских и испанских кораблей окружает адмирала Гравину. Поддерживаемый кораблем "Сан-Ильдефонсо", "Принц Астурийский" уже сражался с кораблями "Дифайянс" и "Ревендж". "Дреднаут", "Полифем" и "Тондерер" также спешат его атаковать; "Плутон" и "Нептун" идут к нему на помощь. Гравина ранен; "Сан-Ильдефонсо" спускает флаг перед корабле "Дефенс". Тогда "Принц Астурийский" выходит из линии и на грот-мачте поднимает сигнал: приблизиться к адмиралу. Фрегат "Фемида", под командой капитана Жюгана, под выстрелами неприятеля берет адмиральский корабль на буксир, и уводит его к Кадиксу. "Плутон" и "Нептун" с сожалением повинуются сигналу и, соединясь с кораблями "Аргонавт", "Индомтабль", "Сан-Леандро", "Сан-Жусто" и "Монтанец" тоже удаляются с места битвы.

Колонна Коллингвуда сделала свое дело: из 20 кораблей, с которыми она сражалась, только 10 сильно ей сопротивлялись; некоторые стреляли по ней на слишком дальнем расстоянии, другие уступили слишком рано; только 8 кораблей избегают ее преследования. Левое крыло соединенного флота или рассеяно, или уничтожено, но правое еще может сражаться. Там, как мы уже сказали, Дюмануар имеет еще 10 нетронутых кораблей, а в одной миле от этого грозного резерва, "Буцентавр" и "Сантиссима-Тринидад" геройски делят между собой одинаковую опасность и отражают одни и те же атаки. 98-пушечный корабль "Нептун", 74-пушечные "Левиафан" и "Конкерор" и 64-пушечный "Африка" окружают эти два корабля. Спокойный и покорный судьбе среди ужасного несчастья, которое он предвидел, Вилльнёв удивляется, однако, почему Дюмануар так долго медлит идти к нему на помощь. С самого начала сражения авангард не имел никаких противников, кроме слабого 64-пушечного корабля "Африка", который, ночью разлучась с английской эскадрой, должен был, чтобы добраться до корабля контр-адмирала Сизнероса, пройти в расстоянии пушечного выстрела вдоль всей дивизии контр-адмирала Дюмануара. Пока у Вилльнёва остается еще одна мачта для поднятия сигналов, он не перестает приказывать авангарду поворотить всем вдруг через фордевинд. Дюмануар репетует сигнал. Если бы маневр этот не откладывался так долго, то он мог бы еще изменить ход сражения; но время прошло, и огонь "Буцентавра" и "Сантиссима-Тринидад" уже начинает слабеть. Вскоре их мачты, подобно вековым деревьям, рубленным у основания, шатаются и падают. Несчастное следствие минутной нерешительности! Свидетель предсмертных судорог этих благородных кораблей, Дюмануар с беспокойством следит за последними минутами их существования. Он не сомневается, что теперь авангард подоспеет слишком поздно. Слабость ветра замедляет его маневр, и эволюция кончается около трех часов. Тогда 10 кораблей, составляющих авангард, разделяются на два отряда: "Сципион", "Дюге-Труэн", "Мон-Блан" и "Нептун" идут в кильватер корабля "Формидабль", и стараются пройти на ветре у линии; "Сан-Франциско д'Асис", "Сан-Августино" (100-пушечный), "Райо", "Герой" и "Интрепид" держат прямо на "Буцентавр". Эти 5 кораблей, чтобы в дело, выбрали путь короче того, который им указывает "Формидабль"; но не все они поддерживают до конца это благородное стремление. На месте битвы вместо изнуренных противников их встречают свежие корабли: 100-пушечный - "Британия", 74-пушечные "Аякс" и "Орион", и 64-пушечный "Агамемнон" имели время подойти. Видя это, "Райо" и "Сан-Франциско", выдержав в продолжение нескольких минут огонь "Британии", спешат ретироваться, и соединяются с отрядом адмирала Гравины. "Герой", шедший впереди их, продолжает свой путь. Завязывается неровный бой: капитан Пулен убит при начале дела, и корабль, не оживляемый более его присутствием, потеряв 34 человека, с трудом избегает плена. "Сан-Августино", поражаемый несколькими английскими кораблями, взят на абордаж кораблем "Левиафан". В то же время "Буцентавр" и "Сантиссимо-Тринидад", лишенные всех мачт, не могут более сопротивляться. Вилльнёв ищет шлюпку, которая могла бы перевезти его на другой корабль. "Буцентавр" исполнил свою обязанность, - говорит он, моя еще не кончена". Но ядра, пощадившие Вилльнёва, лишили его возможности выполнить это последнее внушенное его мужеством: на "Буцентавре" нет места, которое бы не было пробито неприятельскими ядрами, нет ни одной шлюпки, которая бы уцелела. Пушки сбиты или загромождены обломками рангоута; 209 человек мертвых, раненых и умирающих лежат в батареях и на кубрике. Вилльнёв покоряется судьбе и сдается кораблю "Конкерор". Шлюпка этого корабля с четырьмя матросами пробирается между обломками, плавающими вокруг "Буцентавра", и под градом снарядов, свистящих еще на месте битвы, Атчерлей, капитан морских солдат на корабле "Конкерор", успевает перевезти на корабль "Марс" главнокомандующего французско-испанским флотом.

Со своего смертного одра Нельсон слышит восклицания, которыми экипаж "Виктори" приветствует взятие "Буцентавра". Он просит, чтобы позвали капитана Гарди. "Гарди, - говорит он, вопрошая его взором, - как идет сражение?.. Победа за нами?" - "Без всякого сомнения, Милорд, - отвечает Гарди, - мы уже овладели 12 или 14 неприятельскими кораблями но 5 кораблей авангарда поворотили, и кажется, намерены напасть на "Виктори". Я собрал около нас 2 или 3 еще не тронутых корабля, и мы готовим им хорошую встречу". - "Надеюсь, Гарди, - прибавил адмирал, - что из наших кораблей ни один не спустил флага?.." Гарди спешит его успокоить. "Будьте уверены, Милорд, - говорит он, - с этой стороны нечего опасаться". Тогда Нельсон привлекает ближе к себе командира "Виктори". "Гарди, - шепчет он ему на ухо, - я уже мертвец... еще несколько минут, и все будет кончено. Подойди поближе... Послушай, Гарди... когда меня не станет, обрежь у меня клок волос, и передай его моей леди Гамильтон... да не бросай в море мое бедное тело". Гарди с чувством пожимает руку адмирала и спешит на верх.

Дюмануар пришел, наконец, на траверз "Виктори"; он находит "Буцентавр" и "Сантиссима-Тринидад" взятыми, и около этих двух кораблей целую английскую эскадру: "Спаршиэт" и "Минотавр", не сделавшие еще ни одного выстрела, "Агамемнон", "Британия", "Орион", "Аякс" и "Конкерор", которые почти еще не сражались. В арьергарде 6 других английских кораблей построились в линию, чтобы прикрыть свои призы. "Виктори" и "Темперер", пользуясь этой критической минутой, отцепились от "Фугё" и "Редутабля", и успели, наконец, высвободить свои батареи. "Нападение на неприятеля в такую минуту было бы делом отчаяния, которое послужило бы только к увеличению наших потерь". Так через несколько дней писал Дюмануар к министру; - но здесь надобно заметить, что это нападение спасло бы репутацию начальника авангарда. Авангард, однако, отступает не без боя. Рангоут корабля "Формидабль" обит, паруса висят лохмотьями, 65 человек на нем ранено или убито, и в трюме около четырех футов воды. "Дюге-Труэн", "Мон-Блан" и "Сципион" почти так же пострадали от огня английской эскадры. "Нептун" отстал и отрезан кораблями "Спаршиэт" и "Минотавр". Капитан Вальдес, командующий им, сражается более часа и сдается не прежде, как потеряв все мачты. Мужественные союзники и скорее великодушные жертвы, нежели полезные помощники в деле, для них чуждом, испанские офицеры, большей частью, благородно искупили слабость некоторых из своих товарищей. Нужно бы желать, чтобы силы их соответствовали их личному мужеству, и чтобы корабли Карла IV были достойны своих капитанов. Под ветром у линии французский корабль "Интрепид" занимает еще некоторое время английские корабли. Капитан Инферне забывает, что на этой печальной арене, где не развевается уже ни один дружеский флаг, он один только продолжает сопротивление, уже бесплодное. Он отражает корабли "Левиафан" и "Африка", выдерживает огонь кораблей "Агамемнона" и "Аякса", сражается с "Орионом" борт о борт и, лишившись всех мачт, потеряв 306 человек убитыми и ранеными, спускает флаг под залпами корабля "Конкерор".

Победа английского флота полная, решительная. Гарди, освободившись от всех опасностей, хочет лично уверить в этом адмирала. Еще раз, сквозь окровавленную толпу раненых, он пробирается к ложу Нельсона. Среди этой жаркой и удушливой атмосферы герой лежал, тревожимый последней заботой. Уже холодный пот выступал на его челе, члены его уже хладели, и он, казалось, удерживал последнее дыхание на губах своих затем только, чтобы унести с собой в могилу отраду нового торжества. Рассказом о славном окончании великой битвы, Гарди кладет предел ужасным мучениям и тихо развязывает крылья этой энергической душе. Нельсон отдает ему еще несколько приказаний, шепчет прерывающимся голосом еще несколько слов, потом, последним усилием приподнявшись: "Благодарение Богу", говорит он - "я исполнил мой долг!" и, упавши снова на постель, через четверть часа отдает душу Богу спокойно, без потрясений, без конвульсий.

Весть об этом доходит до Коллингвуда и среди торжества победы поражает его глубокой скорбью; но важность обстоятельств не дозволяет ему вполне предаться горю. Из 33 французских и испанских кораблей, еще утром так гордо предлагавших бой английскому флоту, 11 уходят к Кадиксу, 4 удаляются за контр-адмиралом Дюмануаром, 18 взяты, пробитые ядрами и покрытые славой. Корабли, защищавшиеся подобным образом, были бесспорно славным призом, но призом, который ежеминутно готов был ускользнуть из под ног победителей. "Ахилл" уже пошел ко дну; "Редутабль" едва держался на воде. На 8 кораблях вовсе не было мачт, 8 других потеряли половину рангоута. В английской эскадре пострадали более прочих "Ройяль-Соверен", "Темерер", "Белльиль", "Тоннан", "Колосс", "Беллерофон", "Марс" и "Африка"; они с трудом могли двигаться. 6 кораблей потеряли реи или стеньги; паруса у большей части в лохмотьях. Мыс Трафальгар, именем которого назван этот великий день, находился в 8 или 9 милях под ветром у флота; опасные берега Андалузии были не далее четырех или пяти миль, и зыбью, еще более нежели ветром, несло к берегу пострадавшие корабли. "Ройяль-Соверен", с которого Коллингвуд пересел на "Эвриал", достал лотом глубину на 13 саженях. Коллингвуду предстояла новая победа: нужно было с 14 кораблями и 4 фрегатами, способными еще управляться, вывести из опасного положения 17 или 18 кораблей, которые без посторонней помощи решительно не могли бы спастись.

Нельсон, предвидевший это неизбежное следствие решительной битвы, объявил еще перед началом сражения намерение свое переждать на якоре собиравшуюся непогоду; на смертном одре он еще раз напомнил капитану Гарди о необходимости стать на якорь тотчас после битвы. Но бросить якорь в такую минуту значило оставить каждое судно на собственный произвол, а корабли, более всех пострадавшие, лишенные возможности держаться под парусами, были также лишены средств отстаиваться на якоре. Ядра не пощадили ничего: сломав мачты и реи, они перебили также канаты в палубах, и разбили якоря на крамбалях и русленях. Из всего флота, только "Свифтшур", "Сан-Жуан Непомусено", "Сан-Ильдефонсо" и "Багама" имели возможность стать на якорь у мыса Трафальгара. Они были единственными трофеями, которые англичанам удалось привести в Гибралтар. В полночь буря разразилась со всей жестокостью. Если бы ветер не перешел вдруг от веста к зюйд-зюйд-весту, и этим самым не удалил эскадры от берегов, то нет сомнения, что все искусство Коллингвуда не спасло бы ни один из пострадавших кораблей. Коллингвуд воспользовался этой минутой, чтобы поворотить; но нужно было употребить огромные усилия, усилия, которых едва можно было ожидать даже от этих старых крейсеров, сформировавшихся в школе Нельсона и Джервиса, для того, чтобы увести в море избитые корабли, превышавшие числом эскадру, которая около них хлопотала. Черед 24 часа после победы английский флот лишился уже 5 захваченных им кораблей. "Редутабль" пошел ко дну под кормой у буксировавшего его корабля "Свифтшур". "Фугё" разбился у берега близ Санти-Петри; "Эгль", брошенный конвоировавшими его кораблями, "Буцентавр" и "Альджесирас", отбитые у англичан остатками своих геройских команд, старались добраться до Кадикса.

Едва буря стала утихать, как Коллингвуд должен бы остерегаться новых бед. 23 октября капитан Космао, движимый предприимчивостью, выказывавшей всю твердость его характера, осмелился выйти в море и еще раз состязаться с английской эскадрой. Еще не успело изгладиться впечатление такого огромного бедствия, а "Плутон", у которого вода прибывала по 3 фута в час, с экипажем в 400 человек и с 9 побитыми орудиями, в сопровождении 2 французских и 2 испанских кораблей, 5 фрегатов и 2 бригов, пошел навстречу английским кораблям, буксировавшим "Нептун" и "Санта-Анну", и принудил их оставить добычу. Французские фрегаты привели оба этих испанских корабля в порт. Опасаясь новых нападений, Коллингвуд решился сжечь "Интрепид" и "Сан-Августино" и пустить ко дну "Сантиссима-Тринидад" и "Аргонавт". "Монарка" и "Бервик", которые он надеялся спасти, погибли у Сан - Лукара. Но буря, лишившая англичан этих драгоценных залогов их победы, причинила не менее чувствительную потерю и остаткам французско-испанской эскадры. При входе в Кадикс "Буцентавр" разбился на рифе, называемом Пуэркас, "Эгль" погиб у Пуэрто-Реаль, "Индомтабль", стоявший на якоре в Кадиксе, и принявший к себе команду корабля "Буцентавра", попал, в свою очередь, на гряду, окружающую город Роту; "Сан-Франциско д'Асис" погиб на каменьях близ форта Св. Екатерины, "Райо" - при устье Гвадалквивира. Судьба, казалось, до конца преследовала несчастные корабли Вилльнёва и Гравины, потому что 4 корабля Дюмануара, встретясь с 4 кораблями и 4 фрегатами сэра Ричарда Стракана, были взяты 5 ноября близ мыса Ортегаль, после геройского сопротивления. 25 октября вице-адмирал Розили прибыл из Мадрида в Кадикс. Вместо 33 кораблей, которыми готовился начальствовать, он нашел только 5 французских и 3 испанских. Он поднял флаг на корабле "Герой", но не переменил счастья эскадры. Ни одному из кораблей, плававших под флагом Вилльнёва, не было суждено увидеть снова порты Франции. "Герой", "Нептун", "Альджесирас", "Аргонавт" и "Плутон", слабые остатки этого грозного флота, которые англичане держали в Кадиксе в постоянной блокаде, достались в 1808 году в руки испанским инсургентам.

XVII. Влияние Джервиса и Нельсона на судьбы английского флота

Таковы были следствия этой несчастной кампании, хотя начало ее и обещало лучший успех. Когда французские корабли освободили от блокады Кадикс и Ферроль, когда устрашенная Англия трепетала за Антильские острова и даже за собственные берега, кто мог подумать тогда, что эти первые успехи приведут к таким бедствиям, и что кампания против англичан кончится так же, как началась египетская. А между тем, Трафальгарское и Абукирское сражение объясняют одно другое: эти два дня имеют тесную связь, и так сказать, пополняют друг друга; это два эпизода из жизни одного человека, две неизбежные эпохи в существовании одного и того же флота. Первый опыт не научил французов, а потому дерзость, увенчавшаяся успехом в первом случае, должна была иметь и во второй раз те же последствия. Неприятель не измени своей тактики потому именно, что французы ничего не изменили в способе своей обороны. Гениальность Нельсона состояла в том, что он понял слабость французов, и в решимости нападать на них заключалась вся тайна его побед. Он первый разрушил то обаяние, которое одно еще защищало французские корабли, а легкость победы придала ему новую самоуверенность. До Абукирского сражения превосходство английских кораблей было доказано еще очень слабо; но этот гибельный день имел на морскую войну такое же влияние, какое итальянская кампания имела на войну сухопутную. С этой эпохи для обеих наций, между которыми судьба так долго колебалась, начинается период быстрых завоеваний и подвигов необыкновенной смелости. Предприимчивый ум Нельсона нашел последователей, точно так же, как и военный гений генерала Бонапарта. Победы их были сигналом, по которому мгновенно появились отовсюду эти молодые военачальники, оживленные их примером, эти пылкие ученики, жаждавшие показать Европе, что можно сделать с двумя рычагами, которых силу она еще не испытала: с французскими армиями и с английскими кораблями.

Переворот в тактике, происшедший на берегах По и Адижа, совершался в то же время и при устье Нила. Переворот этот был подготовлен с обеих сторон: Бонапарт нашел освоенных с войной солдат Шерера, Нельсон повел в огонь лучшие корабли лорда Джервиса. Но здесь кончается сравнение: Нельсон не имеет ни математической точности, ни глубокого взгляда, отличающих школу императора. Генерал, который бы принял тактику Нельсона на изворот, который ставил бы своего противника в те положения, в какие знаменитый адмирал ставил часто сам себя, такой генерал превосходно бы подготовил поражение неприятельской армии. Такая эксцентрическая тактика проявлялась скорее на деле, чем в правилах Нельсона, и принять ее за руководство, имея дело с флотом одинаково опытным, бесспорно, значило бы стремиться к верной гибели. Напротив, в том относительном положении, в каком находились флоты обеих наций в 1798 и 1805 годах, эти смелые нападения должны были дать победе такую полноту, какой она не имела прежде ни в одной из морских войн. Тут ошибки Нельсона обратились в его пользу, если только можно назвать ошибками вдохновения, увенчавшиеся успехом. Корабли, которые он дозволял окружать, и те, которые он по одиночке вводил в дело, выдерживали без больших потерь неверный огонь дурно выученной артиллерии. Корабли, которые он забывал позади (и которые, следовательно, при малейшей перемене ветра лишились бы возможности участвовать в сражении) служили ему неожиданным и грозным резервом, а уже одно это обстоятельство может сделать победу полной и решительной. Все знаменитые сражения, в которых командовал Нельсон, разделялись всегда на две резко обозначавшиеся части: первая - колеблющаяся, сомнительная; вторая - поражающая, решительная. Без сомнения, хорошие канониры изменили бы заключение этих кровавых драм, потому что с первого приступа к делу они раздавили бы английскую эскадру. Нельсон не привлекал к себе фортуну своими маневрами, но своей дерзостью заставлял ее неожиданно переходить на его сторону, и, можно сказать, брал приступом, в штыки, французские эскадры{96}.

Абукирское и Трафальгарское сражения перевернули вверх дном все предания старинной морской тактики; но заменили ли они эти предания положительными законами новой тактики, которую должны бы изучать наши адмиралы? Конечно, есть много случаев, в которых будут полезны эти дерзкие выходки; но мы кажется уже достаточно убедительно доказали, что подобная тактика может быть годна в войне сильного против слабых, флотов испытанных против флотов не приученных. Французским кораблям придется драться не с таким флотом, но против неприятеля, который еще помнит уроки Нельсона и который готов снова приложить их к делу, если французы вместо лучших эскадр будут противопоставлять ему только новые эволюции. Надобно хорошенько понять, что успехами своими англичане обязаны не численному превосходству своих кораблей, не богатству своего морского народонаселения, не официальному влиянию своего Адмиралтейства и не научным соображениям своих великих моряков: англичане побеждали потому, что эскадры их были лучше выучены и лучше дисциплинированы. Превосходство это, следствие нескольких кампаний, было делом Джервиса и Нельсона. Вот этот-то скрытый и медленный труд и надобно изучать. Надобно следить за Нельсоном, готовящим свою эскадру, если хотим понять Нельсона, сражающегося с такой счастливой дерзостью. Для того, чтобы достичь цели, надобно стараться отыскать средства.

Что был Нельсон до Абукира? - любимый ученик, товарищ Джервиса, страстный поклонник великого графа, первым утвердившего в английском флоте ту непоколебимую дисциплину, ту правильность в самом усердии, пред которыми пала пылкость французов. Нельсон выучился тогда у Джервиса сохранять здоровье экипажей, не прекращая крейсерства, держать корабли круглый год в море, не отсылая их в порт, а главное - обращать внимание на военное и морское обучение флота. Впоследствии ему помог его счастливый характер, и из дисциплинированного флота он сделал сообщество братьев-товарищей. Нельсон и Коллингвуд одни только обладали искусством действовать на массы энергией без суровости, убеждением без слабости и более посредством обаяния, нежели начальнической властью. Кумир своих матросов, Нельсон умел в той же степени заслужить и любовь офицеров. Но для него было недостаточно, чтобы это чувство питали к нему одному: благоразумный и великий политик, он хотел, чтобы в целом флоте, между всеми людьми, предназначенными сражаться под одним флагом, царствовала взаимная любовь, взаимное доверие. В Неапольском заливе, у берегов Балтики, перед Тулоном и Кадиксом, среди важнейших занятий, среди самых критических обстоятельств, он всегда находил время вникать в малейшие распри и верной рукой сдерживал готовое возникнуть недовольство. Наблюдая за этим знаменитым человеком в те минуты, когда он снисходил до мелочной заботливости в примирениях, до ничтожных переговоров, легко понять, какое благодетельное влияние может иметь на эскадру любимый начальник. Вместо того, чтобы держать себя далеко от всех под предлогом какого-то ошибочного представления о своем достоинстве, Нельсон, напротив, вмешивался всеми силами в частную жизнь своих подчиненных, вскоре сам делался центром этой жизни и, привлекая к себе все эти воли, спорить готовые одна с другой, соединял их в одну мысль, заставлял их стремиться к одной общей цели - к уничтожению французских эскадр.

Но главной причиной преданности офицеров Нельсону и стремления их содействовать ему во всем была необыкновенная простота и ясность его приказаний, его инструкций. "Я готов, - говорил он часто, - пожертвовать половиной моей эскадры, чтобы уничтожить французскую". Исполненный этой мысли, он никогда не осуждал офицера, которому не посчастливилось, а напротив, всегда защищал его. По его мнению, деятельный капитан был всегда прав. Потеряв судно, он заслуживал, чтобы ему дали другое. "Я не принадлежу, - писал он в одном подобном случае взыскательному Адмиралтейству, - к числу тех людей, которые боятся земли. Те, которые опасаются приблизиться к берегу, редко совершат какой-нибудь великий подвиг, особенно с мелким судном. В потере судна легко утешиться, но потеря услуг храброго офицера, была бы, по моему мнению, потеря национальная. И позвольте вам заметить, Милорды, что если бы меня самого судили всякий раз, как я ставил в опасное положение мой корабль или мою эскадру, то вместо того, чтобы заседать в Палате Пэров, я давно бы должен был быть исключен из службы". Вот какими средствами Нельсон создал капитанов, способных содействовать ему в его дерзких предприятиях. Своим личным примером, своими наставлениями, своим деятельным сочувствием к славному несчастью он научил их считать сбережение судна вещью второстепенной, а первой, главной обязанностью почитать исполнение получаемых приказаний. Он употребил все усилия, чтобы внушить им ту уверенность, которая оживляла его самого, когда, в 1795 г. перед Генуа, он отвечал генералу Больё. "Не бойтесь за мою эскадру. Если она погибнет, то адмирал в замене ее найдет другую". Во время войны у нас смотрят снисходительнее на подобные потери, но в мирное время на них негодуют. Иногда, однако, можно допускать подобные неизбежные случайности; надо даже ожидать их, если желают иметь деятельный флот, которому, при обстоятельствах более важных, не пришлось бы отвыкать от осторожных, опасливых привычек, происходящих от страха преувеличенной ответственности{97}. Все то, что Нельсон предпринимал с своими кораблями в течение своей блестящей карьеры, все опасности и случайности, каким он их подвергал во время этой исполненной приключений одиссеи, конечно, поразят удивлением всякого моряка. Не будем считать Абукирской бухты, в которую он повел свою эскадру при захождении солнца, руководствуясь плохим очерком, найденным на французском купеческом судне; не будем вспоминать его опасную экспедицию в Балтику, - но кто из морских офицеров не придет в восторг от его последнего крейсерства, в продолжение которого он водил свой флот и старика "Виктори", приученного к бoльшей заботливости, в проходах почти неизвестных, которые даже в наше время кажутся едва доступными для подобных судов. Нет тех трудностей в морском деле, к которым бы англичане не привыкли в этой школе. Вот тайна тех упорных крейсерств, по милости которых французские порты и берега в самой середние зимы держались в блокаде и в тревоге. Вот лучшее объяснение тех быстрых движений, которые разрушали планы французов, тех неожиданных сосредоточений, вследствие которых казалось, что английские эскадры как будто покрывают все моря своими судами.

Поэтому в Нельсоне, соединявшем в себе огромную активность с редкой смелостью, нужно еще более изучать деятельность моряка, нежели смелость воина. Только с этой точки можно понять всю важность документов, служивших основанием нашему труду. Этот памятник, воздвигнутый герою Англии благоговейной заботливостью, есть также памятник исторический. Неоспоримые доказательства пылкой любви к морскому делу, энтузиазм к званию моряка, отличавшие Нельсона от всех его соревнователей, - эти полуофициальные депеши, эти резкие излияния чувств и мнений переносят нас в середину неприятельского лагеря и дозволяют нам мыслью проникнуть в шатер Ахилла. Франция успокоилась несколько насчет своей будущности, уверенная, что несчастья ее в течение последней войны произошли ни от характера народа, ни от сущности вещей, но от временного упадка, в который ее ввергли несчастные обстоятельства{98}. Французы убедились также, что отдаленное действие центральной власти очень слабо заменяет постоянное действие власти неместной; что самая искусная администрация не может заменить управления непосредственного; что сила созидающая может заключаться только в военачальнике. Когда Франция будет иметь более доверия к своим агентам, и, если можно так выразиться, окрасит цветом своей порфиры адмиралов, когда начальники эскадр и портов, эти почетные офицеры, будут иногда раздавать награды сами от имени правительства{99}, тогда во всех флотах найдутся начальники, готовые сделать то же для своего флота, что Джервис и Нельсон сделали для английского. Тогда можно надеяться увидеть снова, как этого желал несчастный Де-Грасс, "возрождение той привязанности, какую некогда имели французские моряки к своим начальникам".

XVIII. Как нужно действовать Франции в ожидании новой войны на море

Трафальгар знаменует собой крайний предел великой морской войны. После этого решительного примера оказалось ясно, что для войны на море вооружения больших масс вовсе не годится; что в артиллерийских сражениях ни мужество, ни геройское рвение не могут заменить быстроты и верности пальбы, и что лучшая тактика для каждого адмирала - соединить под своим началом такую эскадру, в которой каждый корабль умеет исполнять свои обязанности. Орлиным взглядом своим Наполеон набрасывал планы кампаний нашему флоту, подобно тому, как он составлял их для сухопутных армий; но неожиданные неудачи утомили его гений и истощили терпение. Он отвратил свой взор от единственного поля битвы, на котором ему изменяла фортуна и, решившись преследовать Англию на другом поприще, принялся создавать новый флот, не давая ему, однако, принять участие в этой борьбе, сделавшейся упорнее, чем когда-либо. Таково было наказание, наложенное им на оружие, так часто обманывавшее его надежды. Между тем деятельность наших портов, казалось, удвоилась; каждый год несколько кораблей вырастало на стапелях и прибавлялось ко флоту. Для Венеции и Генуа воскресли дни их прежней славы, и от берегов Эльбы до глубины Адриатического моря каждый порт наперерыв старался содействовать исполнению творческой мысли императора. Большие эскадры были собраны в Шельде, на Брестском и Тулонском рейдах. Им недоставало еще морского навыка; но, тревожимые беспрестанно присутствием неприятеля, ежеминутно ожидая битвы, они представляли уже существенную силу, готовую действовать и способную загладить прошлые неудачи. Но император до последнего дня не хотел дать случая этому флоту, исполненному рвения и уверенности, померяться силами с неприятелем. Только несколько фрегатов получили дозволение выйти для короткого крейсерства, и славные битвы, ими выдержанные, заставляли уже предчувствовать новую морскую эру, как вдруг пала Империя. Она пала, оставив Франции огромный флот, - в обширнейшем значении этого слова, и такую военную организацию, какой мы и теперь можем позавидовать. Благодаря непрерывным усилиям, Франция в январе 1815 г. успела собрать от Дюнкирхена до Тулона 29 кораблей и 17 фрегатов, готовых выйти в море; в Антверпене 10 кораблей и 4 фрегата, а в Генуа и Венеции 2 корабля и 1 фрегат. 31 корабль и 24 фрегата строились или исправлялись в портах Франции, 25 кораблей и 8 фрегатов в Антверпене, 6 кораблей и 3 фрегата в портах Италии и в Корфу. Морские силы Франции, состоявшие в 1792 г. из 76 кораблей и 78 фрегатов, доходили в 1815 г. до 103 кораблей и 57 фрегатов. Таким образом, Империя перед падением почти возместила свои потери, и, если она не передала Франции неприкосновенным наследие Людовика XVI, если она не могла возвратить ей колоний, - эти воспитательницы ее флота, эти источники богатства и величия, навсегда утраченные, то, по крайней мере, она оставила Франции материальную силу, превосходившую ту, которую она получила от прежней монархии.

Трактатом 30 мая 1814 г. Франции были отданы только две трети судов, собранных в Антверпене, а те, которые находились в Генуа и Венеции, остались в руках победителей. Но это была еще самая меньшая потеря. В 1792 г. эмиграция отняла у Франции офицеров, научившихся побеждать под командой д'Естена и Сюффрена. Происшествия 1815 г. вторично рассеяли наших моряков, и мы дошли до того, что число вооруженных судов стало меньше, чем то, которое сардинцы и неаполитанцы ныне считают нужным для защиты торговли и достоинства своего флота. Можно было думать, что для французского флота уже все кончено. Но такое положение дел не могло долго продолжаться. Система союзов, принятая Реставрацией, прежнее величие флота во времена Людовика XIV и Людовика XVI, воспоминание о славе, которая, казалось, принадлежала собственно старинной монархии, о единственной славе, которую не могла увеличить Империя - все это говорило новому правительству Франции в пользу флота, и оно не могло остаться равнодушным к его судьбе. В 1817 г. виконт Дюбушаж министр флота и колоний, объявил Палатам, что Франция имеет еще 68 линейных кораблей, 38 фрегатов и 270 судов меньших рангов. Ясно было, что владея такими силами, правительство, успокоенное на счет своих границ на суше, непременно обратит внимание на флот, этот важный элемент величия нации, как только утомленная Франция успеет немного отдохнуть и привести в порядок свои финансы.

И точно, с 1822 г. испанская война дала повод к составлению двух эскадр, назначенных блокировать берега Каталонии и Андалузии, и содействие этих эскадр имело сильное влияние на успех военных действий. Но неоспоримые услуги, оказанные этими эскадрами, все еще не могли изгладить из памяти воспоминаний об Абукире и Трафальгаре, и французский флот долго еще переживал всю тяжесть этих бедственных дней, которые даже по прошествии полустолетия бросают печальную тень на самые блестящие страницы нашей истории. Только после Наваринской битвы народное сочувствие к флоту возвратилось. Потом уже экспедиции в Алжире и Таго, и позже к Мексиканским и Марокским берегам совершенно оправдали это сочувствие и окончательно заслужили флоту общую благосклонность.

Надо отдать справедливость нации и Палатам. Если Франция желала иметь флот, то желание ее было искренно, и в этом, как и во многих других случаях, она не стояла за ценой своего величия. Принимаясь за это обширное предприятие, она не отказывалась ни от каких пожертвований, лишь бы только упрочить его успех. Она поняла, что для устройства сильного флота ей нужны не такие условия, как другим народам; что, не имея, подобно России, внутренних морей, на которых можно бы приобретать успехи, скрывая их частью от всех взоров, нам нужно расти в виду Англии; что, находясь под рукой у этой державы и почти завися от нее, нам нужно, так сказать, успеть сложить фундамент нашему зданию в короткое время одного отлива, и связать его до возвращения волн. Хотя в то время желания наши были очень умеренны, хотя мы принуждены были уступить на время первенство, которое так долго оспаривали, и довольствоваться положением второстепенным, нас не беспокоил серьезно ни один вопрос относительно дел на море, если только в него не входила возможность войны с Англией и средства вынести удар, чтобы не быть раздавленными. Конечно, благоразумие правительств и новые связи между народами могли долго предотвращать подобные случаи; но развитие сил, которое мы предпринимали, должно было, наконец, привести к такому результату. Испытание это казалось неизбежным; оно одно могло решить, способен ли теперь существовать французский флот, и не даром ли принесены все жертвы. Общее мнение указывало на необходимость приготовиться к испытанию и, казалось, равно и желало его, и страшилось. Люди, помнившие еще печальное окончание последней войны, надеялись, в случае, если Англия будет угрожать гибелью нашему флоту, скрыть его от ударов неприятеля на наших обширных и спокойных рейдах. Они полагали, что благоразумнее не рисковать эскадрами в неравной борьбе, а следовать примеру Императора, который, наскучив беспрерывными неудачами, держал эскадры на рейдах, принуждая неприятеля к постоянным блокадам, стоившим ему огромных издержек, которые должны были наконец истощить финансы противников. Забывали только, что политика императора имела две стороны. Дозволив согнать Францию с обширного поприща морей и отдав их в полное владение Англии, он предпринял попытку пресечь все сношения этой державы с европейским материком, а такому примеру нам нельзя подражать. Довольствоваться только первой половиной такой политики значило нести на себе все убытки войны. Кроме того, государство едва ли согласилось бы приносить такие жертвы с тем, чтобы иметь флот, который нужно прятать в минуту опасности. Мысль более смелая руководила нами в новой организации нашего флота. Не останавливаясь на высчитывании потерь, понесенных в течение 50 лет в торговле, в колониях и в приморском населении, Франция дала себе слово добиться если не обладания морями, то по крайней мере того, чтобы принудить Англию уважать французский флаг. Из числа людей, смотревших на вопрос с этой точки зрения и смело решившихся восстановить морские силы Франции, одни взялись создать материальную часть флота, другие надеялись, что недостаток морского народонаселения достаточно искупается восприимчивостью и способностями к обучению народа, который можно ко всему приучить. Наш флот должен был состоять, не считая мелких судов, из 40 кораблей и 50 фрегатов, и резерв в 13 кораблей и 16 фрегатов, степень готовности которого не превышала бы двенадцати двадцать четвертых{100}. На воде для первой непредвиденной надобности предположили содержать постоянно 20 кораблей и 25 фрегатов. Что же касается матросов, то несмотря на странные надежды, которыми хотели себя убаюкивать, можно было видеть, что их с трудом достанет для такого большого флота. Тогда захотели вместить в кадры флота значительное число людей из конскрипции, чтобы пополнить пустоту, оставленную утратой колоний и уменьшением морского народонаселения.

Подобный расчет, действительно, удовлетворил бы самым неограниченным требованиям развития флота, если бы морская служба не была так трудна и так отлична от всего, что происходит на суше; если бы человек, посвящающий себя этой службе, не должен был до такой степени презирать опасность и свыкнуться с нею; если бы можно было приучиться во всяком возрасте в темную и холодную ночь, несмотря на дождь и ветер, ходить на вершину дрожащей и гнущейся мачты, крепить парус, который невозможно захватить даже ногтями и который, хлопая от ветра, ежеминутно грозит сбросить вас в море; если бы, наконец, рекруты, так скоро обучающиеся брать редуты и ходить на брешь, могли также скоро приучиться быть моряками.

Нельзя, конечно думать, что конскрипты, большей частью люди отборные, высокие ростом и превосходящие физической силой настоящих матросов, совершенно не могли с пользой служить на военных судах. Конечно, эти дюжие дети наших деревень с пользой заменили бы молодых моряков, еще слишком слабых для действия орудиями большого калибра; но едва ли возможно им достигнуть той ловкости, того знания в морском деле, которое легко приобретается тем, кто с малолетства бывал на море.

Адмирал де Риньи, вполне постигавший все неудобства подобной организации судовых команд, установил в 1831 г. правило держать постоянно вооруженными несколько кораблей. До него почитали очень естественным вооружать эти огромные махины только в минуту крайней необходимости и готовы были следовать примеру турок, которые на зиму распускают свои команды и снова собирают их весной. Адмирал де Риньи изучил английский флот и элементы его превосходства, которое нельзя уничтожить тем только, что отвергать его существование; он считал, что дoлжно меньше всего заботиться об экономии, какую можно соблюсти, не держа вооруженной эскадры; что в минуту непредвиденной случайности Франция с ее мнимыми средствами окажется не в состоянии предпринять большое вооружение, если она не будет постоянно держать в готовности сильную эскадру; тогда как Англия, имея моряков в таком избытке, узаконения такие решительные, и такие живые предания на своих эскадрах может безнаказанно откладывать свое вооружение до последней минуты. Согласно с этим правилом, введенным в наш флот искусным адмиралом, мы, со времени экспедиции к Таго{101}, постоянно держали у своих берегов и у берегов Малой Азии эволюционные эскадры. Здесь мы добились большей части усовершенствований, которыми теперь гордится Франция. Результатом этой системы было то, что когда в 1840 г. европейские дела в морях Леванта запутались, Франция на первый случай была в совершенной готовности. Число вооруженных судов во Франции, увеличившееся за время управления двух министерств, с 12 мая 1839 г., доходило тогда до 20 кораблей, собранных в Средиземном море, 22 фрегатов, 21 корвета, 20 больших бригов, 16 бриг-транспортов и 29 пароходных судов. Англия, напротив, до обнародования Парламентом билля о насильственной вербовке, принуждена довольствоваться людьми, идущими на службу по собственному желанию; и потому в эту эпоху, несмотря на свое огромное морское народонаселение, она встретила некоторые затруднения. При составлении команд для своих последних кораблей ей пришлось прибегнуть к помощи шэннонских лодочников и моряков ирландских каботажных судов. Таким образом, от небрежности или от уверенности в себе англичане слишком поздно принялись за дело, и на этот раз, в Средиземном море, французы превосходили их численной силой. Положение англичан в июле 1840 г. было чрезвычайно опасным, тем более, что эскадра, которую они так долго держали при входе в Дарданеллы или в Урлах у Смирны, была в то время рассеяна в Мальте и у Сирийского берега, тогда как 11 французских кораблей, собранные в Леванте, составляли одну грозную эскадру.

Обстоятельство это не имело бы большой важности, если бы эти 11 кораблей были вооружены наскоро, как во времена Республики, и вышли из порта пробовать свои орудия в самый день сражения; но эти корабли уже более года плавали под командой человека, для которого управление эскадрой сделалось единственной целью, единственной надеждой целой жизни; их обучал такой начальник, который рассчитывал употребить их в дело. Все, знавшие адмирала Лаланда, помнят, с какой радостью он принял в свои руки эти 11 кораблей, самую сильную эскадру, какую только имела Франция с 1815 г. Человек умный, деятельный, пылкий, неутомимый, поспевавший всюду, поминутно переходивший с одного корабля на другой, убежденный, что ему нужно готовиться к скорой стычке, - мужественный адмирал умел скоро передать свой огонь и офицерам, и экипажам, перелить в них свою уверенность, оживить их своей веселостью и своим жаром. Он глубоко изучил историю прошлых войн и был убежден, что в морских сражениях артиллерия играет первую роль. Уверенный, что успех всегда будет на стороне того, кто лучше действует орудиями, он обратил все внимание на военное образование своей эскадры. На пустых островах, прикрывающих с востока рейд Урлы, он выстроил из камней подобия корабельных бортов, вывел на них краской широкие белые полосы и приучал своих канониров уничтожать их, обещая им, однако, скорую переделку с кораблями, которые будет легче разбивать. Пораженный успехами американцев в 1812 г., происшедшими собственно от быстроты их пальбы, он первый ввел в нашем флоте усовершенствованное заряжение, состоявшее в том, что картуз и ядро посылались вместе в канал орудия. Он приучил наших матросов быстро, лётом выдвигать орудия, повторяя беспрестанно, что надо заряжать орудия живо, а наводить их хладнокровно. Оттого живость команд и степень знания, до которой они достигли, вселяла в офицеров полную уверенность в успехе, и когда эскадра была отозвана в Тулон, им казалось, что их лишили верной победы.

В это время все разделяли со славной эскадрой законную надежду на верный успех, и никто не стал бы оспаривать того впечатления, какое должна была произвести первая победа. Но некоторые были убеждены, что выставив в этом случае силы, равные Англии, французы действительно сравнялись с англичанами, тогда как другие, и в числе их адмирал, возбудивший эту уверенность, не скрывали от себя, что между средствами Франции и Англии все еще существует огромная разница. Вслед за этим 21 кораблем мы не могли бы выставить уже ни одного ранее, чем через 6 месяцев. За этой армией не было резерва. После первого упорного сражения Франция не имела бы никаких средств исправить неудачу, или воспользоваться успехом. Запасы, собранные в портах, истощились мало-помалу и не были возобновляемы. В мачтовом лесе, который пришлось бы доставлять с Севера или из Канады, мимо неприятельских крейсеров, был решительный недостаток. Число судов вместо того, чтобы увеличиваться, уменьшалось: со дня издания об этом штатного положения, флот уменьшился 3 кораблями и 14 фрегатами. Франции пришлось бы поддерживать войну 23 кораблями, из которых "Иена" и "Альджесирас" были тимберованные, а с 29 фрегатами против государства, которое в 1840 г., по объявлению лорда Гаддингтона, имело на воде 86 кораблей. Конечно, в том числе было много негодных, но все-таки, если бы война началась в 1841 г., Англия могла бы мгновенно выслать 33 линейных корабля. Еще недавно сэр Чарльз Нэпиер, упрекал в Нижней Палате министерство в том, что оно худо заботится об интересах английского флота, и обвинял его в невозможности выслать в море ранее, чем через год 50 линейных кораблей. Как сильно правительство, которому можно делать подобные упреки!

Империя оставила Франции 41 готовый корабль. После двадцатипятилетнего мира число это уменьшилось вполовину, и Франция с этой стороны стала слабее, чем была после окончания гибельной войны. На одну минуту мы имели вероятность дать сражение с надеждой на успех; но таким преимуществом мы были бы обязаны только неожиданности, случайному стечению обстоятельств, которые едва ли могут еще раз встретиться. Ничто не изменилось в относительном положении обеих наций, и настоящая причина нашей слабости на море все еще существовала: у нас не было матросов. Трудности, встреченные англичанами при наборе команд для последних кораблей, произошли не от уменьшения их морского народонаселения, но, напротив, доказывали благосостояние торговли. И точно, только одна торговля могла дать занятие такому огромному числу матросов, которые во времена менее счастливые наводнили бы набережные Чатама и Портсмута. Но такое положение заставляло понимать всю невыгоду безграничной свободы, которой в мирное время пользуются английские моряки. Эта свобода остановила на время снаряжение флота в Англии. Наше затруднение происходило от более важных причин. В 1841 г. требовалось на флот только 40171 человек. Внутренний набор дал третью часть экипажей, а между тем немедленный сбор моряков по всему государству не мог доставить достаточное число людей взамен тех, которые уже отслужили свой срок. Против обыкновения, пришлось удерживать последних на службе и вознаграждать их повышениями, отчего корабли наши наводнились урядниками, часто неспособными к исполнению своих обязанностей.

Эта нищета в портах, этот недостаток в матросах, хотя и не были тайной ни для кого из моряков, однако скрывались еще под цифрами официальных бумаг, когда появилась знаменитая нота о состоянии морских сил Франции, написанная принцем Жуанвилльским. Нота эта озарила все вопросы настоящим светом, лучи которого проникли в самое сердце государства. Многие думали, что подобное сочинение выдает Англии настоящее положение наших морских сил, но английское правительство почитало слишком важным знать все подробности в этом отношении, чтобы от него могло укрыться дурное состояние наших адмиралтейств. Эта нота открыла глаза не Англии, но Франции. Предлагаемая ею система войны была одобрена большинством, и немногими опровергалась; но услуга, оказанная ею государству, была неоспорима. Она высказала смелые истины о бессилии флота, - истины, которые нуждались в подобном авторитете. К тому же патриотическому делу стремились все мысли благородного адмирала Лаланда; ему посвятил он свою жизнь до последней минуты. Вот цель, к которой должен стремиться всякий прямой и здравый ум. Рассеять разом опасные заблуждения значит сделать шаг к усилиям нешуточным и благодетельным.

Момент был выбран удачно, чтобы выявить всю опасность, какой мы подвергались, оставаясь далее под влиянием устаревшей рутины. Только что произведенные огромные усовершенствования в пароходных судах, казалось, могли способствовать осуществлению первоначальной идеи преобразования наших морских сил, а у нас именно эта часть флота и оставалась в каком-то небрежении. Пароходы угрожали Англии сделать существование флота возможным для всякой сильной нации, которая имеет хороших солдат и хорошие финансы, а между тем мы позволяли нашим соперникам делать быстрые успехи, рискуя впоследствии не иметь возможности догнать их на этом новом поприще. Нужно было пробудить нас от этой летаргии, открытыми прениями утвердить условия будущего развития флота и определить цель, к которой должны быть направлены все усилия. Французы, - игрушки, которыми каждый ветер играет по произволу; в минуты, когда самые важные обстоятельства повелевали им торопиться, они, по какому-то странному несчастью, осуждены были на бездействие. Непременно нужно было решиться на что-нибудь; но на что именно? Государству редко представлялся более важный вопрос.

К несчастью, в эпоху перехода или преобразования меры безусловно решительные имеют множество неудобств. Конечно, пароходные суда произведут со временем в морской войне такой же переворот, какой произвело в европейских войсках введение огнестрельного оружия; но в ожидании усовершенствований, которых можно ожидать ежеминутно, - для дальних плаваний, для тропических экспедиций употребляются покуда исключительно одни парусные суда. При настоящем положении дел упразднить флот и разоружить корабли значило бы, как выражался один знаменитый маршал, укоротить шпагу. Пароходство делает исполинские шаги; корабли же, напротив, разделяя судьбу многих прекрасных вещей, уничтожаются; а между тем, они одни еще представляют действительную демонстрацию нашей силы. Так-то, во всех спорах, касающихся вопроса материальной организации морских сил, ни одна из противных сторон не находит точки опоры. Но есть один вопрос, элементы которого не изменяются, который будет иметь ту же важность во все времена, несмотря на то, возьмут ли верх пароходы, или парусные суда удержат за собой первенство; это - военная организация команд. Даже когда совершится переворот, который присудит прежний род судов разрушаться неоконченными на стапелях, который даже уменьшит важность элемента, ныне необходимого, требуемого нами от приморской переписи {102}, то порядок, дисциплина и морской навык все-таки останутся вернейшими залогами успеха. Какой бы двигатель ни был изобретен для судов, все-таки нужно будет плавать и сражаться: для этих двух действий нужны матросы, канониры и солдаты. С этой-то точки зрения и попробуем смотреть на вещи; таким образом, мы не будем обязаны разбирать те стороны вопроса, которые еще слишком загадочны, чтобы их можно было легко разрешить.

Несмотря на способность французов к военному делу, они не имели истинно хороших канониров до тех пор, пока не устроилась морская артиллерийская школа, доказавшая всю важность специальных знаний, - важность, которой долго не хотели признавать. Артиллерийская школа была основана во время министерства вице - адмирала Розамеля. Благодаря прекрасному правилу обучаться в море, поддержанному многими адмиралами, часть конскриптов, составлявших необходимое пополнение во французских экипажах, нашла себе занятие, к которому была способна, и обеспечила отличных канониров.

Подобный успех, казалось, должен был породить желание добиваться дальнейших усовершенствований. Образовав из рекрутов хороших канониров, нужно было попытаться воспитать из них отличных стрелков. Пускай бы у этих матросов, предназначенных к особенной службе, не изменили ни формы одежды, ни дисциплины, ни названия, и имели бы на каждом судне отряд солдат-моряков, которых можно было употреблять как канониров, во все роды обязанностей, и даже посылать на реи. Пусть бы эти солдаты поступали на корабли уже приученные заблаговременно к большей части сухопутной службы, и тогда во время высадки они с успехом могли бы заменить морских солдат, существующих у англичан и американцев.

Ныне абордажи преднамеренные выходят из употребления, потому что это всегда довольно опасный маневр; но с пароходами они сделаются опять более частыми, и кроме того, абордаж часто завершает битву между двумя противниками, которые, потеряв рангоут и не в силах будучи управляться парусами, наталкиваются друг на друга ветром или волнением. Если бы во время такого абордажа можно было броситься на неприятельский корабль с саблей в зубах, с пистолетом в руке, - бой сделался бы рукопашным, и тогда перевес остался бы на стороне пылкости и мужества. Но корабли, если и сойдутся, все-таки будут иметь интервал в 10 или 12 футов, и если их соединяет какая-нибудь упавшая мачта, то по такому мосту не могут пройти рядом и два человека. Пока люди теснятся на этом узком пространстве, корабли ведут перестрелку из ружей. С марсов бьют на выбор офицеров, идущих впереди абордажных партий; каждый выстрел, хорошо направленный, кладет на месте одного из неприятелей, и часто, прежде чем противники успеют схватиться, ружейный огонь уже завершает дело. Из этого видно, до какой степени нужны хорошие стрелки, и как грустно было бы, если бы и здесь англичане имели над нами преимущество.

Из конскрипции, скорее нежели из приморской переписи, можно бы набрать хороших канониров и морских солдат; но число их не должно было бы превышать одной трети команды. Напротив, рулевых и марсовых следовало бы выбирать из людей, даваемых приморской переписью. Однако и этих матросов нужно было бы обучать прежде исключительно их делу на учебном корабле, точно так же, как учат матросов - канониров. Эта школа была бы для каждого военного судна порукой в том, что при составлении своего экипажа оно не будет нуждаться в необходимых элементах.

Если бы, удовлетворив всем потребностям военного судна, позаботились определить, в какой пропорции комплектовать экипажи людьми, привычными к дальним плаваниям, и теми, которые видали море только с рыбацких лодок, то можно было бы твердо надеяться, что каждое судно, выходя из порта, имеет все данные, чтобы не страшиться ни случайностей войны, ни долгого плавания. Нужно, однако, заметить, что матросы, канониры и солдаты, взятые отдельно, суть только элементы хорошей команды, но что экипаж судна настоящим образом формируется только после нескольких месяцев кампании. Только тогда люди эти составляют одну целую, разумную массу, привычную к голосу своих офицеров, массу, которую можно устремлять и удерживать по произволу и для которой день битвы походит на день учения. Вот причина, которая заставляет сохранять и расширять систему постоянных вооружений, без которых в минуту войны мы могли бы рассчитывать только на геройские, но бесполезные пожертвования. Вооружать корабли наскоро в самую минуту их надобности, посылать их в сражение, не дав им прежде оглядеться и свыкнуться, было бы то же, что сражаться дурно выкованным булатом, который обманет самую привычную и твердую руку{103}.

Франция уже не сделает этой ошибки. Остается только сожалеть, что метода конскрипции на флоте, заставляя во время одной кампании, менять команды по частям, более или менее значительным, не позволяет извлекать всей пользы, какой можно бы ожидать после всех издержек, употребленных на содержание кораблей в постоянной готовности. Эти перемены поминутно уничтожают на наших судах единство и свычку, вещи столь важные в команде и возрастающие по мере времени и удаления от берегов. Английские экипажи состоят из матросов, набранных вместе, почти в тот же день и час. Повинуясь в течение трех лет одному и тому же капитану, тем же офицерам, они образуют плотную, однородную массу, сохраняющую до конца все приобретенные на службе знания, тогда как французские команды, беспрестанно ослабляемые и разделяемые, походят на змей, разрубленных на части, и употребляющих тщетные усилия, чтобы снова их соединить. Можно сказать утвердительно, что подобные перемены отнимают у капитанов бодрость и вселяют в них равнодушие к морской службе. Лишиться два или три раза в одну кампанию плодов стольких трудов и усилий, поминутно видеть новые лица в рядах экипажа, который только что начал иметь к вам доверенность, - вот средство охлаждения, печальные действия которого осужден испытывать только французский флот.

Эти вопросы о командах также важны для пароходов, как и для кораблей. Пароходному флоту слишком скоро поверили на слово, когда он обещал, что с ним Франция меньше будет чувствовать недостаток в моряках. Вообразили, что мореходные суда могут плавать без матросов, подобно речным судам, и обманулись. Паруса необходимы для морских пароходов; они одни дают возможность бороться с ударами волн и помогают при качке, которой без их помощи ни что не может сопротивляться. Повреждения и несчастья, случавшиеся с этими судами, никогда не происходили из-за машин; причиной их было скорее то, что делалось на палубе, между матросами, нежели то, что происходило внизу, у кочегаров. Пароходы облегчают для Франции состязание о первенстве на море, но все-таки командование ими дoлжно поручать офицерам, знающим морское дело, а управление и защиту их - экипажам, организация которых была бы превосходна во всех отношениях.

Постараемся же разрешить этот вопрос по-настоящему, однажды и навсегда. Мы живем в сомнительное время, когда трудно определить, каким образом будут сражаться: целыми ли флотами или отдельными судами; пароходами ли, или кораблями. Будем же добиваться, по крайней мере, того результата, который не изменится от образа войны; будем действовать так, чтобы каждый образчик морской силы, как бы огромен или как бы ничтожен он ни был, имеет ли он 120 орудий или 120 сил, носит ли он название тендера, фрегата, брига, корвета, парохода, корабля, - мог бы встретить с верной надеждой на успех всякое судно одного с ним ранга и одной силы. Для этого нужно, чтобы люди, которым вверены судьбы флота, постигли, что в войне не должно быть ни полууспехов, ни малых неудач; что надо пробудить уверенность с самого начала и что честь флага связана с судьбой каждого судна, имеющего счастье носить этот флаг.

Трудно понять, каким образом нашим моряки в последние дни Республики и в первые дни Империи могли устоять против разрушительного действия стольких неизбежных несчастий и продолжать с такой энергией войну, в которой все случайности были постоянно против них. Разве только, что к ним с полей Лоди и Аустерлица долетало жаркое дуновение славы, заставлявшее их любить смерть и опасность. Постараемся, чтобы эти гибельные дни не возвратились. Франции нужны победители, а не мученики. Оставим народам Марокко и Мексики отчаянный героизм; нам не нужны все пособия в высшей степени усовершенствованной военной науки и тактики. Пошлем навстречу неприятелю суда, имеющие хотя бы надежду на успех. Чтобы одержать победу, надобно заслужить ее. Лучше вооружить меньше судов, чем вооружить много и плохо. Надо в особенности избегать разорительной экономии, которая, вооружась штатами и регламентами, захотела бы остановить все успехи и сделать слабость флота неизбежной. Ныне постановления уже не те, что были во время Реставрации; еще меньше походят они на узаконения эпох Империи и войны 1778 г. Постановления эти можно уподобить приречной почве, образовавшейся из наносной земли, но ежегодно заливаемой водой. В настоящее время вода, удалившись, оставила на ней плодоносный ил. Хотите пользоваться плодородием этой земли, - постарайтесь удержать поток, направьте его течение, но не стройте против него незатопляемых плотин. Вы будете жестоко наказаны, если вам это удастся.

Выше уже говорилось о необходимости отыскать средство, чтобы флот, слабейший числом, мог выдержать неравную борьбу. Я не нахожу других средств, кроме тех, на которые уже указал. Вооружать заблаговременно; делать мало, чтобы делать хорошо; заботиться не о числе судов, которые выйдут в море, но о том, как они себя выкажут; ожидать решения вопросов, которые будут иметь сильное влияние на будущее - вот простой и верный путь, по которому надобно следовать в управлении нашими морскими делами; и если простая логика и рассудок недостаточны для доказательства пользы подобной системы, то эту пользу укажет нам история последней морской войны.

Когда в 1812 г. американский конгресс объявил войну Англии, казалось, что эта неравная борьба разрушит в самом начале только что созданный флот американцев; на деле же она оплодотворила его зачатие. Только с этой эпохи Соединенные Штаты заняли место между морскими державами. Нескольких сражений между фрегатами, корветами и бригами, ничтожных в отношении материальных результатов, было достаточно, чтобы разрушить очарование, защищавшее флаг Св. Георгия, и доказать Европе, что в море непобедимы только хорошие экипажи и искусные канониры. В этом уже убедили бы ее некоторые успехи французов, если бы славы их не заглушал шум больших неудач.

В то время, когда английские крейсеры покрывали все моря, незаметный флот Соединенных Штатов, состоявший всего из 6 фрегатов и нескольких других судов, осмелился прислать свои крейсеры в Канал, в самое средоточие могущества Англии. Фрегат "Конституция" овладел фрегатами "Герриер" и "Ява"; фрегат "Юнайтед Стейтс" фрегатом "Маседониан", корвет "Уасп" бригом "Фролик", шлюп "Горнет" бригом "Пикок". Честь нового флага была утверждена неоспоримо. Пристыженная Англия думала приписать эти частые неудачи особенной величине судов, построенных Конгрессом в 1799 г. и действовавших в войну 1812 г. Она не хотела признать их фрегатами, а дала их название замаскированных кораблей. С тех пор все морские державы начали подражать этим гигантским образцам, ибо эта война заставила даже Англию изменить систему постройки своих судов. Впрочем, если бы американцы употребляли вместо фрегатов срезанные корабли, то и тогда трудно было бы объяснить себе причину их изумительных успехов. Правда, что американские фрегаты могли выбрасывать одним залпом до 800 фунтов чугуна, тогда как английские выбрасывали не более 500; команды их были целой третью сильнее английских, размеры судов более, стены их толще; однако, несмотря на это, разницу в повреждениях судов противников можно объяснить только огромным превосходством в действиях артиллерии.

В сражении, продолжавшемся не более получаса, фрегат "Геррер" потерял все мачты, имел 15 убитых, 63 раненых, и более 30 подводных пробоин. Он пошел ко дну через 12 часов после сражения. Напротив того, "Конституция" имел только 7 убитых и 7 раненых и не потерял ни одной мачты. Заменив новыми некоторые перебитые снасти и переменив некоторые паруса, он, по признанию английского историка, был снова готов к бою. Фрегат "Юнайтед Стейтс" употребил полтора часа, чтобы овладеть фрегатом "Маседониан", и та же разница была видна в потерях, понесенных обоими противниками. "Маседониан" потерял часть рангоута; 2 орудия в батарее и все шканечные были у него подбиты; более 100 ядер попало в корпус судна, и более трети команды пострадало от неприятельского огня. Американский же фрегат имел только 5 убитых и 7 раненых; он сделал по 76 выстрелов из каждого орудия, тогда как "Маседониан" сделал только по 36. Сражение фрегатов "Конституция" и "Ява" продолжалось 2 часа, и было самым кровопролитным из всех. "Ява" спустил флаг, лишившись всех мачт и потеряв 22 человека убитыми и 200 ранеными". "Конституция" не потерял ни одной мачты, ни одного рея; на нем было только 9 убитых и 25 раненых.

В продолжение всей войны огонь американцев был равно верен и скор. Действия их артиллерии были одинаково удачны, как в тихий ветер, так и во время качки, когда так трудно наводить орудия. Корвет "Уасп" сражался с бригом "Фролик" при огромном волнении, под зарифленными парусами; а между тем, когда после 40 минут битвы суда сошлись на абордаж, американцы, вскочившие на бриг, нашли на палубе, загроможденной убитыми и ранеными, только одного храбреца, не оставившего штурвал, и трех офицеров, залитых кровью, которые бросили свои шпаги к ногам победителей. Из 92 человек, составлявших экипаж брига "Фролик", 58 были убиты или ранены; обе мачты брига, подбитые ядрами, свалились через несколько минут после того, как он спустил флаг.

Впрочем, американцы обязаны своими успехами не одному искусству канониров. Суда их имели бoльшую ходкость, экипажи, составленные из выборных людей, работали дружно и проворно, а капитаны имели практические познания, которые приобретаются в море только долголетней опытностью. Удивительно ли после этого, что фрегат "Конституция", преследуемый 3 дня четырьмя английскими фрегатами, успел от них уйти, благодаря своим ловким маневрам, проворству своей команды, и всем тем уловкам и замысловатым выдумкам, какие может внушить только совершенное знание морского дела.

Война предоставляет обильную пищу для размышлений. Самолюбие двух народов, так одинаково свыкшихся с морским делом, осветило все ее подробности, показало в настоящем виде все ее эпизоды, и сквозь хвастовство и брань, омрачившие эти истинно славные страницы истории Соединенных Штатов, на каждом шагу проглядывает та великая истина, что успех приходит только к тому, кто умеет его готовить. Единственная замечательная победа англичан во время этой неравной борьбы еще более подтверждает эту истину. Американский фрегат "Чезапик", под командой капитана Лоуренса, овладевшего на шлюпе "Горнет" бригом "Пикок", был взят в четверть часа английским фрегатом "Шаннон", одной с ним силы. Не отнимаем нисколько славы у этого чудного дела, вполне походившего на рыцарский поединок; но во взятии фрегата "Чезапик", нельзя не найти нового доказательства всемогущества хорошей организации, когда ее утвердили несколько лет морской кампании.

В этом случае два капитана одинаково известных, честь обоих флотов, встретились на судах одной величины и одного ранга. Казалось, ровнее партии быть не может; но сэр Филипп Брок командовал фрегатом "Шаннон" уже около 7 лет, а Лоуренс только за несколько дней поступил на "Чезапик". Первый фрегат уже 18 месяцев крейсеровал у американских берегов, второй только что вышел из порта. Один имел экипаж, свыкшийся с правилами беспрекословного повиновения, экипаж другого состоял из людей, только что перед тем бунтовавших. За это дело американцы напрасно роптали на судьбу. Судьба не изменила им: она была только справедлива. "Шаннон" взял "Чезапик" 1 июня 1813 г.; но уже 14 сентября 1806 г. капитан Брок, приняв над ним начальство, стал готовить эту славную развязку кровавой битвы. "Шаннон" заплатил за победу 23 убитыми и 50 ранеными, в числе которых находился его храбрый начальник. "Чезапик", неожиданно абордировавший английский фрегат и этим ускоривший окончание дела, имел из 376 человек экипажа 48 убитых и 98 раненых. Капитан Лоуренс и 4 офицера погибли во время сражения или умерли от ран.

Мы можем беспристрастно обсуждать эти происшествия, о которых извинительная национальная гордость свидетельствовала слишком в свою пользу. В продолжение войны 1812 г. американцы показали много искусства и решительности; но если бы между ними и их противниками случайности всегда были одинаковы, если бы они были обязаны своими победами только мужеству Голлей, Дикеторов и Бейнбриджей, то нам не стоило бы пробуждать воспоминаний этой борьбы; нам нет нужды искать примеров мужества вне собственной нашей истории. В чем нужно положительно убедиться, так это в том, что американцы постоянно имели всю выгоду на своей стороне, и в этом - то заключается их достоинство. Против флота, разгоряченного прежними успехами, но сделавшегося невнимательным от привычки побеждать, Конгресс посылал отборные и сильные суда. Вот каким образом можно повелевать счастьем. Этого не дoлжно забывать, особенно нам, которым придется, может быть скоро, огнем окрестить существование своего нового флота. В случае борьбы с Англией нам придется сражаться с одним из храбрейших народов Европы, с народом, привыкшим к тем спокойным и настойчивым усилиям, каких требуют морские сражения. Нам придется бороться с могуществом преданий и воспоминаний, и следовательно, нам нужно иметь на нашей стороне силу, придаваемую лучшей организацией. В 1812 г. американцы умели удержать эту выгоду на своей стороне; наши усилия должны быть направлены к той же цели. Но как, какими средствами ее достигнуть? Вот последний вопрос, на который в заключение мы хотим обратить внимание и который желаем несколько разъяснить.

С принятой мною точки зрения видно, что заботиться дoлжно не об увеличении плодородия наших адмиралтейств, но о том, как бы сохранить это плодородие. Сила не в том, чтобы делать скоро и много, но в том, чтобы делать хорошо; не в том, чтобы добиться равенства в численной силе - мы этого никогда не добьемся, но создать для себя превосходство личное, от которого можно бы ожидать огромных результатов. Одним словом, дело состоит в том, чтобы выпускались из наших портов суда отличные во всех отношениях. Этому-то главному интересу надо подчинить все другие, ложные, по милости которых мы так долго растрачивали даром все наши средства. Таким надо сделать и устройство всей администрации, чтобы все ее действия направлены были к одной цели - к благоустройству действующей части флота. Палаты, как известно, не так смотрели на вещи: хранители народного достояния, недоверчивые уже потому, что им, быть может, этот специальный вопрос был мало известен, они думали, что главный интерес заключается в присмотре за употреблением капиталов бюджета, в приискивании самых экономичных средств, словом, в том, чтобы на миллионы, ими выплачиваемые, строилось как можно больше кораблей и получались верные отчеты в употреблении государственных сумм. Конечно, эта заботливость очень законна и очень полезна, но попечения, которые она предписывает, легко могут быть недостаточны при нынешнем щекотливом положении Франции. Какой бы контроль ни устанавливали, какие бы пружины ни прибавляли к администрации, без того уже сложной, все-таки в числе важных и настоящих усовершенствований можно считать только те, результатом которых будет лучшее устройство наших судов. Без сомнения, важно иметь более порядка в расходе материалов, остановить злоупотребления и не дозволять вооружать суда на деньги, определенные на их постройку; но не обращать внимания на то, чтобы суда были лучше вооружены и более готовы к встрече с неприятелем, значило бы упустить из виду самый важный вопрос. Выше было уже сказано, и не дурно будет повторить еще раз, что, может быть, если станут действовать неосторожно, этот избыток присмотра, вместо того, чтобы содействовать необходимым улучшениям, будет им только мешать. Наступит печальный застой вместо той гибкости наших постановлений, при помощи которой произведены без шума и огласки такие важные улучшения - успехи постоянные и несомненные, славу которых никто себе не присваивает, потому что все сообща прилагали об них старание; труд скромный, дело преданности, исполнявшееся ежечасно; невидимый и медленный жизненный сок, постоянно переходящий от ствола к сучьям, сок, течение которого нельзя остановить, не погубив сердцевины дерева.

В руках осторожных право контроля не может иметь этих неудобств; но надо помнить, что все эти постановления, вызванные недоверчивостью не могут заменить честных и способных агентов. От правительства можно бы, кажется, требовать вещей более нужных, нежели такое постановление, которое служит только к увеличению бесполезного трения, поглощающего действие машины. Конечно, беспорядок есть зло; но излишество порядка часто также имеет дурные следствия. Потерянное время и остановка в совершенствовании стоят дороже денег, которые хотят сберечь. Необходимый контроль - не тот, что удерживает деятельность, а тот, что усугубляет ее. Прежде, чем проверять чистоту отчетов и употребление материалов, нужнее бы добиваться, чтобы деньги не употреблялись на бесполезные вооружения, недостойные величия Франции и способные унизить ее флаг.

Хорошее устройство судна зависит от тысячи вещей, от множества мелких подробностей. Это сложный механизм, совершенство которого может быть следствием только совершенной полноты и законченности всех его частей. При теперешнем состоянии морской науки пароходное или парусное судно выполняет эти условия тогда только, когда тщательно позаботились о том, чтобы дать ему ходкость, поворотливость и сильную артиллерию, снабженную всеми усовершенствованиями по этой части. В последнюю войну английские суда далеко уступали в постройке нашим; зато англичане поспешили исправить суда, взятые у французов, и строить свои по этим образцам. 80-пушечный корабль "Франклин", взятый при Абукире, и названный "Канопус", служил моделью для превосходнейших кораблей английского флота; но с тех пор мы почти совершенно преобразовали наши суда, а англичане, со своей стороны, не переставали делать опыты, и следствием этих опытов были суда, хорошие качества которых наделали много шуму. Итак, ничто не заставляет думать, что наши суда сохранили теперь то же превосходство над английскими, какое имели во время войн Империи; а что касается пароходов, то тут уже явно преимущество не на нашей стороне. Ходкость судов есть необходимое условие для такого флота, которому суждено будет всегда находить неприятеля численно сильнейшего, а ходкость зависит не от одного условия, и главное из условий, - образование корпуса, - не может одно удовлетворить этой цели. В последнюю войну англичане с худшими судами умели безнаказанно наблюдать за нашими эскадрами и догонять лучшие наши крейсеры. А это происходило от того, что размещение тяжестей, покрой парусов, медная обшивка также служат увеличению скорости, и этими данными англичане превосходно умеют пользоваться. В пароходах совершенная правильность в действии машины почти столь же важна для скорости хода, сколь и образование корпуса судна.

Скорость хода есть один из важных залогов успеха; но, происходя от множества различных условий, она так мало зависит от принятой системы постройки, что часто ход одного и того же судна изменяется от одной кампании до другой. Вот почему неосторожно было бы нам в этом отношении вполне полагаться на знания и известность наших корабельных инженеров. Предмет этот слишком важен, чтобы можно было удовольствоваться только полуубеждением. Нужно было бы, чтобы каждое пароходное или парусное судно, - начинает ли оно свою службу или служит уже 20 лет, - при выходе из порта пробовало скорость хода перед комиссией, чтобы его можно было сравнить с другим судном, уже известным своими превосходными качествами. Эти испытания были бы тем полезнее, что теперь почти нет у нас ни одного судна, о ходе которого мы имели бы точную информацию.

В нашем флоте, - как в материальном отношении, так и в отношении команд, - все, что касается военной части, превосходит чисто морскую часть. Напротив того, в Англии более занимает умы последний вопрос. Там разбирают и оценивают разные методы постройки. Соперничествующие системы Саймондса и Роберта Сепинга сравниваются и испытываются в Бискайской бухте, подобно тому, как испытывают на турфе лошадей. Часто состязание продолжается 15 и 20 дней, в виду судна, исправляющего должность судьи, и результаты этих испытаний рассматриваются окончательно в Нижней Палате. Это происходит от того, что в Англии всякий понимает морское дело, всякий любит и ценит флот. Во Франции начинают его любить, но еще не понимают. Скажем более: из числа людей, посвящающих себя этой тяжелой службе, большая часть превосходит английских офицеров образованностью и знанием наук, но любовь и способность к ремеслу меньше развиты у нас, нежели по ту сторону Канала.

Правда, что служба, которой английское правительство требует от своих офицеров, совсем не то, что служба наших. Английский офицер, подчиненный на корабле наистрожайшей дисциплине, делается по входе судна в гавань, человеком совершенно свободным. Уведомляя каждый год секретаря Адмиралтейства о месте своего жительства, он может заниматься своими делами и пользоваться половинным жалованьем сколько угодно времени. Исполняя раз в год простую формальность словами: I live at... (Я живу там-то), английский офицер так же свободен в своих действиях, как самый независимый из лондонских франтов, или из country gentlemen Йоркшира. У нас, напротив, где число офицеров ограничено сообразно требованиям службы, от офицера требуют более, и он никогда не принадлежит себе долее 6 месяцев. В первые годы его поддерживают счастливые обстоятельства и доверчивое честолюбие; но когда настанут неизбежные, но неожиданные разочарования, тогда эта безупречная служба утомляет и обессиливает уже поколебавшуюся преданность; одно лишь чувство долга должно заменить потерю молодости и пылкости.

Итак, если допустить, что любовь и привязанность к морской службе реже встречаются между нами, нежели между англичанами, то при настоящем положении дел надобно бы каким-нибудь возбудительным средством помочь этому недостатку рвения. Нам кажется ничем лучше нельзя добиться этого, как устройством эволюционных эскадр. Счастливое соревнование, оживляющее собранные таким образом корабли, всегда приносило плоды, и с 1815 г. французский флот только этим собраниям судов и обязан своими успехами. Только в таких эскадрах офицеры узнают и оценивают друг друга; только там упрочивается дисциплина и утверждаются хорошие правила. И если правда, что прежняя тактика должна уступить место новым соображениям; если во время войны уже и не понадобится высылать эскадры, то, тем не менее, в мирное время дoлжно вооружать эскадры и посылать их в море.

Нужно ли прибавлять, что хорошее и полезное на парусных судах становится необходимым, при устройстве пароходного флота, где все нужно созидать вновь, начиная от основных правил службы до малейших ее подробностей. Назначаемые перевозить большое число войск, высаживать на неприятельский берег отряды, которые могли бы поддержать первое усилие, пароходы, более чем другие суда должны приучаться плавать в порядке и соединенно, делать высадки быстро и без замешательства, и устраивать наивыгоднейшую линию баталии для сражения с судами, силящимися воспротивиться десанту. Легко может быть, что сражения между эскадрами парусных судов станут реже, но зато сражения между пароходными эскадрами будут происходить чаще, потому что пароходы должны предпринимать большие военные действия не иначе, как в большом числе. Кто может ручаться, что армии не встретятся опять на водах Акциума и Лепанта, и что там мы не будем обязаны победой солдатам нашим, которым, таким образом, придется действовать на новом для них поле битвы? Как бы то ни было, как бы тактика не изменилась, нужно нам предохранить наш флот от разрушительного действия одиночных вооружений; надо сохранить неприкосновенными дисциплину и военные предания и не допустить их исчезнуть в том временном замешательстве, в какое ввергло нас введение нового рода оружия.

Впрочем, счастливые последствия соединения судов проявляются только на иностранных рейдах или в море. Англичане уверились, что на Плимутском и Портсмутском рейдах невозможно держать команды в порядке; они по возможности стараются держать свою домашнюю эскадру у берегов Ирландии. Стоянка на собственных рейдах почти так же вредна для наших матросов, как и стоянка на английских рейдах для матросов Великобритании. Большие порты всегда гибельны для дисциплины, и кораблям должно оставаться в них как можно менее. К несчастью, только в летние месяцы можно держать в море большие эскадры, и неблагоразумно было бы подвергать опасности такую драгоценную часть флота, посылая ее крейсеровать во время нашей бурной зимы{104}. Но мы имеем много дистанций, на которые и в это время года можно рассылать суда, с тем, чтобы по возвращении весны они опять собирались в тулонском рейде. Этой системе, правда следуют, но только для очень малой части нашего парусного флота. Если бы ее распространить на бoльшее число судов, а в особенности на военные пароходы, то она непременно поддерживала бы соревнование, как между офицерами, так и между матросами. Но прежде всего нужно обеспечить сохранность приобретаемых таким образом результатов и не разрознивать сформированные, выученные команды. Такому порядку вещей нужно подчинить наши постановления, как бы ни была противна им подобная мера. Нужно, чтобы капитан, офицеры, унтер-офицеры и матросы поступали на судно вместе, разделяли до конца одну и ту же участь, и оставляли судно в один и тот же день.

Когда, таким образом, выгода прочной организации сделается равной на обоих флотах, англичане сохранят еще над нами преимущество в составе их вербованных команд, потому что вербовка берет только охотников, из лучших людей морского народонаселения Англии. Нам нельзя и думать идти по такому пути, но предусмотрительные постановления могут несколько уменьшить невыгоду нашего положения. Плавучая школа, предоставившая нам столько прекрасных канониров, не истощилась: это учреждение получит, как того и можно ожидать, надлежащее развитие, и подобные же учреждения образуют новые специальности, из которых можно будет нам набирать урядников, стрелков, полезных во время боя рулевых и марсовых, необходимых во всякую минуту плавания. Конечно, эти вопросы имеют не меньшую важность, чем вопросы отчетности; они в состоянии возбудить честолюбие такой администрации, которая желала бы обозначить свой путь творениями, способными пережить минутное рвение и пугливые прихоти законодательных собраний.

Чтобы ни делали, а флот всегда будет вопрос денежный, самая тяжелая часть бюджета. Но надо стараться, чтобы деньги, даваемые государством, не тратились напрасно, и чтобы на них созидалось что-нибудь посущественнее призраков. Если пожертвования государства будут соответствовать обширности предприятия, то Франция в несколько лет будет иметь в своих гаванях значительный флот. Это чудо не тяжелее совершить, чем воздвигнуть укрепления Парижа; тот же магический жезл может послужить и для него. Но и совершив его, всё еще мало сделают: останется вдохнуть душу в это неподвижное тело; этим кораблям будут нужны искусные капитаны, преданные офицеры, опытные и здоровые экипажи. Для большого числа судов нужно будет большое число моряков. Поэтому более обширное развитие приморской переписи составляет общий предмет заботы всех тех, которые желают для Франции скорейшего устройства сильного флота. Они понимают, что построив корабли, и даже прежде того, нужно создать людей, предназначенных ими управлять. Чтобы иметь во что бы то ни стало моряков, уговаривают правительство упрочить новое поприще для купеческого мореплавания, найти занятие новым судам, службу новым матросам.

Мы от всего сердца готовы разделить эту заботу. Стараться расширить круг деятельности внешней торговли, доискиваться, какими бы средствами, какими бы политическими соображениями, какими бы колониальными предприятиями увеличить сословие моряков, недостаток которого теперь так чувствителен, значит возбуждать жизнь в морских силах нации. А между тем, рядом с этой важной заботой есть место для другой заботы, еще более важной. Хотя полезно строить суда и образовывать матросов, но мне кажется, что сила заключается не в этом увеличении флота. По моему мнению, важность состоит не в числе судов, ни даже в числе матросов: она заключается в хорошей организации флота и в том духе, каким сумеют его оживить. Что значит иметь мало кораблей и мало матросов, если, несмотря на нищету, можно будет радоваться тому, что мы одни сохранили на наших судах предания доброго порядка и привычку к дальним плаваниям; если в самой бедности нашей мы богаче, чем самые огромные флоты, ибо у нас есть суда особенные, не имеющие себе подобных. Корабли делаются скоро; для этого нужны только деньги; в случае надобности можно даже создать моряков, в особенности, если начало войны будет блестящим, и некоторые успехи поддержат в нас самоуверенность. Кроме того, какие бы меры мы ни принимали для увеличения приморской переписи, как бы ни считали их обильными, они не принесут плода ранее, чем через многие годы. Занимаясь этим важным делом, трудятся для будущего, более или менее от нас удаленного, а мне кажется, что нужно бы, не мешкая, упрочить общую уверенность лучшим употреблением средств, имеющихся под рукой. Я понимаю, что стараются приготовиться к войне, которая может начаться через 15 или 20 лет; но желательно прежде всего, чтобы, если война объявится завтра, то и завтра все суда были бы готовы идти в бой. Этот вопрос так важен, что он затмевает все другие. И точно, надо опасаться, что общая забота мало его обеспечивает; нужно опасаться, что государство, разделяя внимание и кредит между настоящим и будущим, не уделило последнему слишком большого места; одним словом, что оно, слишком сильно желая создать на будущее время большой флот, не оставило без внимания то, что может дать нам теперь же хороший флот, готовый ко всем случайностям. Конечно, если бы самые неожиданные случаи, стечение обстоятельств, в начале самое ничтожное, не пересиливали бы расчетов самой высокой политики, тогда, конечно, можно было бы теперь же начать пользоваться благодеяниями мира и вместе с мыслью о войне откинуть и заботы, рождающиеся от этой мысли. Но кто может ручаться за будущее, помня так живо прошедшее? Правда, недавно еще некоторые очень просвещенные умы колебались признать необходимость флота для Франции и спрашивали, может ли Франция, имея нужду охранять такие обширные границы со стороны Европы, быть в одно и то же время сильной морской и одновременно континентальной державой? Им казалось, что, отрекшись от этого двойного скипетра, Франция прочнее утвердит свое влияние в Европе. Сосредоточить свои действия на суше, установить таким образом свое политическое влияние на незыблемом основании, значило бы играть прекрасную роль. Покорение Алжира и происшествия на Востоке положили предел этим колебаниям: отворотясь от Рейна, Франция с 1840 г. постоянно прислушивается к страшному треску, раздающемуся в обширной Империи, лежащей на другом конце Средиземного моря, Империи, подрытой в ее основании. Цель Франции - заставить ощущать свое могущество на обоих концах этого обширного кратера, из которого Император хотел сделать французское озеро. Вот почему никогда еще во Франции флот не имел такой популярности, как теперь. Увеличение морских сил было единодушно признано первой необходимостью, и общее мнение начало громогласно высказываться в пользу тех интересов, в пренебрежении к которым его так долго упрекали. Можно ли не разделять этого энтузиазма, этого святого чувства? Можно ли не содействовать совершению этого дела? Что касается меня, то признаюсь, видя нацию после стольких ошибок готовой принести великие жертвы, лишь бы иметь славный флот, лишь бы заставить уважать свой флаг на морях и на суше, я был увлечен желанием высказать громко мои надежды и возвысить мой слабый голос, чтобы указать отечеству, при каких условиях оно может ожидать победы.

Примечания

{1}  Миля = 1,85 км (английская, морская, американская)

{2}  Думается, что решительность, с которой республиканское правительство объявило войну Англии, объясняется все же не его стратегической проницательностью, а эмоциональностью.

{3}  К счастью для автора, он не знал о двух мировых войнах ушедшего века.

{4}  Табл сравнения калибров.

{5}  Адмирал Дон Жуан де Лангара родился в 1730 г. в Андалузии, в благородной семье. 16 января 1780 г. он с 14 кораблями сражался против адмирала Роднея, который с 22 линейными кораблями хотел передать в Гибралтар съестные припасы. Один из кораблей Лангары взлетел на воздух, шесть было взято, и сам он, получив три раны, был захвачен в плен. В награду за геройство, проявленное им в этом деле, Карл III сделал его генерал-лейтенантом. После Базельского мира он был назначен командовать флотом в Кадиксе, отвел этот флот в Тулон и таким образом заставил англичан очистить Корсику и Средиземное море. Возвратясь из этой экспедиции, он поехал в Мадрид и в январе 1797 г. занял место морского министра, вместо дона Педро Варелла де Уллоа. В 1798 г. он оставил министерство и умер в 1800 г. в звании генерал-капитана.

{6}  Вот имена судов, присоединившихся к английскому флоту. Корабли: "Коммерс де Марсель" о 120-ти пушках; "Помпей", "Пюиссан" и "Сципион", о 74-х пушках; фрегаты "Аретуза" и "Перл", о 40 пушках; "Альсест", "Лютин" и "Топаз" о 32-х пушках, и корвет "Беллетт", о 24-х пушках..

{7}  Пс. 90, 5-6

{8}  Прериаль

{9}  ...Адмирал, желая воспользоваться ветром, который наконец начинал доходить до нас, приказал своей эскадре построиться в линию баталии, чтобы выручить атакованные корабли; но "Дюкен", который вел линию, не выполнив приказания, придержался, и прошел на ветре у английской эскадры, вместо того, чтобы спуститься и идти между неприятельским флотом и двумя нашими кораблями, которые в таком случае вероятно были бы спасены... (Донесение народного представителя Летурнер де ла-Манша, находившегося с особым поручением при флоте Средиземного моря, 26 Вантоза* III-го года Республики). [Сноска: * Вантоз - ]

{10} ...Я сделал сигнал накалить ядра... В 6 часов флот стал на якорь на Фрежюсском рейде; печи были погашены и розданы койки. (Донесение контр-адмирала Мартена после сражения 13 июля 1795 г.) "Мне казалось, что неприятель мало пострадал, но полагаю, что все суда действовали гранатами, брандскугелями и калеными ядрами. Я приказал так действовать не только сигналом, но даже разослал с моими фрегатами словесное приказание". (Рапорт вице-адмирала Вилларе-Жойеза, после сражения 7 миссидора* 1795 г.

[Сноска: * Миссидор - ]

{11}  Самое большое неудобство пальбы калеными ядрами состояло не в опасности пожара для тех судов, которые их употребляли, но в потере драгоценного времени, потому что промежуток между каждыми двумя выстрелами был обыкновенно около шести и восьми минут. Это видно из следующей таблицы, извлеченной из неизданных записок знаменитого инженера Форфе, который производил опыты:

Калибр Интервалы между Время, необходимое для

двумя выстрелами, мин накаливания ядер, мин

Для 8 фун. 4 20

Для 12 фун. 4,5 24

Для 18 фун. 5 30

Для 24 фун. 6 46

Для 36 фун. 8 50

{12}  Впрочем, "Фудройан", не мог бы так легко овладеть "Пегасом", которым командовал кавалер дю Силлияр, если бы вскоре после начала дела Баррингтон не окружил его всей своей эскадрой; но "Фудройан" искусными маневрами умел задержать его и дал время подойти остальным кораблям.

{13}  Следующая таблица, взятая из сочинений Шарля Дюпена: "О морских силах Великобритании", покажет счастливые результаты этой заботливости о здоровье людей. В течение американской войны, с 1779 по 1782 г., среднее число больных на сто человек команды было 30.

В 1793, 1794, 1795, 1796 на 100 человек 24 больных.

В 1797, 1798, 1799, 1800 на 100 человек 14 больных.

1801, 1804, 1805, 1806 на 100 человек 8 больных

Какой обильный предмет для размышления представляет эта умаляющаяся прогрессия!

{14}  Франк

{15}  Около 15-ти миллионов рублей серебром.

{16}  Когда министр Д'Альбарад оставил министерство, заметили, что списки флота совсем не были выправлены. Случалось, что, когда новый министр давал повеление вооружить то или другое судно, управления портов отвечали, что эти суда уже несколько месяцев тому назад взяты неприятелем.

{17}  Сравнивая последнюю войну с американской, видим, что в эту последнюю, победы французских судов над английскими одинаковой силы, случались гораздо чаще. При Наполеоне целые батареи кораблей делали менее вреда, чем два орудия, хорошо направленные. (Говард Дуглас, Морская артиллерия.

{18}  Документ, сохраненный в депо морских карт и планов.

{19}  Армия, назначенная для вторжения в Ирландию, отправилась из Бреста в декабре 1796 г., и, вероятно, достигла бы своего назначения, если бы экипажи эскадры, назначенной для ее перевоза, были лучше выучены. Флот этот, под начальством вице-адмирала Морар Де Галя, рассеялся при самом выходе из Бреста. Однако 15 кораблей и 10 фрегатов успели соединиться, и под начальством контр-адмирала Буве беспрепятственно достигли залива Бантри. Эскадра более деятельная с первых же дней нашла бы более удобное якорное место, чтобы высадить войска; экспедиция могла еще быть успешна. Но французские корабли имели неосторожность выжидать шторма в открытом заливе, и их вновь разбросало. Те из них, которые и избегли крушения, за повреждениями и за недостатком провизии, принуждены были воротиться в Брест. Из 44 судов, составлявших этот флот, 2 потонули в море, 4 брошены на берег, и 7 попались английским крейсерам.

{20}  Действительно, нужно заметить, что 4 взятых корабля, невзирая на свое фальшивое вооружение и какие попало паруса, при лавировке в Таго выиграли перед всеми английскими кораблями.

{21}  На кораблях испанской эскадры в этом сражении, едва находилось по 60 и по 80 человек настоящих матросов. Весь остальной комплект составлял сброд, совершенно незнакомый с морем, только что набранный по деревням и тюрьмам. Сами англичане свидетельствуют, что когда таких матросов хотели посылать на марс, то они падали на колени, пораженные паническим страхом, и кричали, что они желают лучше быть убитыми на месте, чем подвергаться верной смерти, пытаясь исполнить такую опасную обязанность. На одном из взятых англичанами кораблей нашли 4 или 5 нераскрепленных пушек, на той самой стороне, которой этот корабль сражался. Что после этого могли сделать храбрость и самоотверженность офицеров, даже их искусство?

{22}  Сражение при Кампердоуне 11 октября 1797 г., в котором адмирал Дункан разбил голландский флот под начальством адмирала Винтера, есть действительно первый пример страшных схваток, последовавших за правильными баталиями Американской войны. Битва была кровопролитна: англичане потеряли 1040 человек, голландцы 1160. Из Ярмута вышло 16 английских кораблей, а из Текселя 15 голландских. Оба флота сошлись у Кампердоуна, между Текселем и Роттердамом. Часть голландских кораблей отступила, но остальные, наученные более меткой стрельбе, нежели французы, заставили англичан дорого поплатиться за взятие 9 кораблей и 2 фрегатов.

{23}  В английском флоте есть постановление, по которому каждый капитан, получивший командование новым судном, или адмирал, переносящий свой флаг на другой корабль, имеют право взять с собой известное число матросов, служивших под их начальством."

{24}  Сажень

{25}  Фрегаты Нельсона должны были ждать его на месте, назначенном им для встречи, на случай отделения от эскадры; но капитан Гоп, начальствовавший ими, видел, как "Вангард" потерял мачту и, будучи уверен, что он ушел в какой-нибудь английский порт, счел бесполезным ждать его у неприятельского берега и оставил назначенное место, чтобы идти искать его. "Я думал, - сказал Нельсон, когда его об этом уведомили, - что капитан Гоп лучше знает своего адмирала".

{26}  Донесение контр-адмирала Бланке-Дюшайла, найденное в бумагах Нельсона.

{27}  В ту самую минуту арабская лодка пристала к "Вангарду", который лег в дрейф, чтобы ее подождать. Вообще думали, что лодка эта везла англичанам лоцманов. Однако Нельсон, подержав эту лодку у борта, сделал своим кораблям сигнал сняться с дрейфа и продолжать путь. Вероятно, все сведения, доставленные ему этой лодкой, заключались в том, что между ним и французами не существует никаких препятствий.

{28}  Немного прежде шести часов, по рапорту контр-адмирала Бланке-Дюшайла.

{29}  Английские корабли, сражавшиеся с авангардом французов, стояли на якоре в следующем порядке: "Зелос" на левом крамболе "Геррье"; "Аудешос", "Голиаф", "Тезей" и "Орион" между "Геррье" и "Пёпль-Суверен". Мористее французской линии расположились: "Вангард" - борт о борт с кораблем "Спарсиат", "Минотавр" - на траверзе корабля "Аквилон", и "Дефенс" - у корабля "Пёпль-Суверен".

{30}  В четверть девятого, по рапорту Бланке-Дюшайла.

{31}  Партикулярный журнал контр-адмирала Декре, посланный Морскому Министру, вице - адмиралу Брюи.

{32}  Рапорт гражданина Фрежье, лейтенанта, исправлявшего должность старшего офицера на корабле "Тимолеон" под командой капитана Леонса Трюлле.

{33}  Частное письмо контр-адмирала Декре, к вице-адмиралу Брюи.

{34}  Из этих 9 кораблей только 6 отправились 14 августа из Абукирской бухты, конвоируемые сэром Джемсом Сомарецом с 7 кораблями. Прибыв в Гибралтар, сэр Джемс Сомарец принужден был оставить там корабль "Пёпль-Суверен", который едва не потонул во время перехода, и не без труда довел до Плимута 5 кораблей: "Франклин", "Тоннан", "Спарсиат", "Аквилон" и "Конкеран". "Конкеран" и "Пёпль - Суверен" были весьма старыми кораблями, с трудом державшимися в море; но, по словам Нельсона, они менее пострадали в сражении, нежели другие, сквозь которые, как он писал, могла бы проехать коляска четверней.

{35}  Если верить следственным документам, хранящимся в архивах морского министерства, "Геррье" сдался в три четверти десятого, "Конкеран" в девять часов, "Спарсиат" - между одиннадцатью часами и полуночью, "Аквилон" - около половины десятого, "Франклин" - в полночь. "Пёпель-Суверен" вышел из линии в половине девятого, сражался до четверти одиннадцатого и совершенно прекратил огонь в одиннадцать, "л'Ориен" взорвало в пять минут одиннадцатого. В девять часов, по рапорту контр-адмирала Бланке-Дюшайла, огонь большей части этих кораблей ослабел.

{36}  В архивах морского министерства есть следующее письмо Ренио де Сен Жан д'Анжели, резидента французского правительства на островах Мальте и Гозо, к гражданину Бюффо в Марселе: "Я должен вам сказать, что причины этого бедствия покрыты для меня непроницаемой тайной. Корабль "Гильом-Телль" и фрегаты "Диана" и "Жюстис" имеют паруса совершенно целые, без дыр и без вставок; ни одна снасть у них не перебита; только в корпусе заметно несколько пробоин". Мальта, 29 августа 1798 г.

{37}  В архивах флота есть весьма любопытное письмо, включенное в число официальных документов, где адмирал Вилльнёв оправдывается перед контр-адмиралом Бланке - Дюшайла в том, что он не снялся с якоря с арьергардом. Но чтобы дать настоящую цену этому оправданию, из которого здесь выбраны самые разительные места, нужно не терять из виду, что адмирал Брюэ, начав уже бой, то есть за час до того, как все английские корабли стали на якорь, не мог знать, сражается арьергард или нет; притом он до последней минуты считал голову своей линии достаточно прикрытой отмелями залива и мортирной батареей, поставленной им на острове Абукир, и вследствие этого, все распоряжения его готовили к тому, чтобы послать авангард и центр на помощь арьергарду, "на который, без сомнения", писал он от 13-го июля генералу Бонапарту, "все усилия неприятеля будут устремлены".

Париж 21-го брюмера* IX года (12 ноября 1800 г.) "Любезный мой Бланке! Едва освободясь от моего долгого заключения и от суматохи моего прибытия сюда, хочу писать к тебе и объясниться с тобою...

"Не могу скрыть от тебя того удивления, с которым я узнал, что ты тоже был в числе тех, которые уверяли, будто в бедственную ночь Абукирского сражения я мог бы сняться с арьергардом и подойти на помощь к авангарду. В письме, которое я пишу морскому министру, письме (ничем не вызванном от меня со стороны правительства, и отсылку которого я еще откладываю), в этом письме я говорю, что только недоброжелательство, подозрительность или самое отъявленное невежество могут поддерживать подобную глупость. В самом деле: каким образом корабли, стоящие под ветром линии на двух становых якорях, с завезенным верпом, с четырьмя шпрингами, могли бы сняться и вылавировать к месту сражения прежде, чем атакованные корабли могли бы быть разбиты десять раз? Я говорю, что целой ночи на это бы не достало. Я не мог этого сделать, выпустив все мои канаты и кабельтовы. Пусть вспомнят, сколько времени мы употребили на то, чтобы выйти кабельтова на два или на три на ветер, когда мы устраивали нашу линию. Пусть вспомнят, как за несколько дней пред тем фрегаты "Жюстис" и "Юнона", снявшись с якоря, чтобы идти в Александрию, на другой день очутились под ветром у мыса Розетты. Я не мог и не должен был сниматься; это до такой степени было признано всеми, что сам адмирал, в данной нам инструкции и в дополнении к сигналам, предвидел случай, когда бы ему пришлось двинуть авангард на помощь атакованным кордебаталии и арьергарду, но нигде не упомянул о том, чтобы арьергарду перейти на помощь авангарду, потому что это было невозможно, и он этим разделил бы свою эскадру, не имея от этого никакой выгоды. Я бы нашел еще тысячу опровержений на подобные уверения, но это выходит из границ, которые я должен определить моему письму. Я говорил об этом с некоторыми из капитанов авангарда. Все сознались, что в ту самую минуту, когда неприятель их сильнее всего атаковал, они и не думали ожидать помощи от арьергарда, и что участь эскадры была решена, как только английские корабли могли обойти голову линии. На кораблях арьергарда мысль сняться с якоря и перейти к сражавшимся не пришла в голову никому, потому что это было невыполнимо".

Прощай, любезный мой Дюшайла, весь твой Вилльнёв.

[Сноска: * Брюмер]

{16}  Когда министр Д'Альбарад оставил министерство, заметили, что списки флота совсем не были выправлены. Случалось, что, когда новый министр давал повеление вооружить то или другое судно, управления портов отвечали, что эти суда уже несколько месяцев тому назад взяты неприятелем.

{17}  Сравнивая последнюю войну с американской, видим, что в эту последнюю, победы французских судов над английскими одинаковой силы, случались гораздо чаще. При Наполеоне целые батареи кораблей делали менее вреда, чем два орудия, хорошо направленные. (Говард Дуглас, Морская артиллерия.

{18}  Документ, сохраненный в депо морских карт и планов.

{19}  Армия, назначенная для вторжения в Ирландию, отправилась из Бреста в декабре 1796 г., и, вероятно, достигла бы своего назначения, если бы экипажи эскадры, назначенной для ее перевоза, были лучше выучены. Флот этот, под начальством вице-адмирала Морар Де Галя, рассеялся при самом выходе из Бреста. Однако 15 кораблей и 10 фрегатов успели соединиться, и под начальством контр-адмирала Буве беспрепятственно достигли залива Бантри. Эскадра более деятельная с первых же дней нашла бы более удобное якорное место, чтобы высадить войска; экспедиция могла еще быть успешна. Но французские корабли имели неосторожность выжидать шторма в открытом заливе, и их вновь разбросало. Те из них, которые и избегли крушения, за повреждениями и за недостатком провизии, принуждены были воротиться в Брест. Из 44 судов, составлявших этот флот, 2 потонули в море, 4 брошены на берег, и 7 попались английским крейсерам.

{20}  Действительно, нужно заметить, что 4 взятых корабля, невзирая на свое фальшивое вооружение и какие попало паруса, при лавировке в Таго выиграли перед всеми английскими кораблями.

{21}  На кораблях испанской эскадры в этом сражении, едва находилось по 60 и по 80 человек настоящих матросов. Весь остальной комплект составлял сброд, совершенно незнакомый с морем, только что набранный по деревням и тюрьмам. Сами англичане свидетельствуют, что когда таких матросов хотели посылать на марс, то они падали на колени, пораженные паническим страхом, и кричали, что они желают лучше быть убитыми на месте, чем подвергаться верной смерти, пытаясь исполнить такую опасную обязанность. На одном из взятых англичанами кораблей нашли 4 или 5 нераскрепленных пушек, на той самой стороне, которой этот корабль сражался. Что после этого могли сделать храбрость и самоотверженность офицеров, даже их искусство?

{22}  Сражение при Кампердоуне 11 октября 1797 г., в котором адмирал Дункан разбил голландский флот под начальством адмирала Винтера, есть действительно первый пример страшных схваток, последовавших за правильными баталиями Американской войны. Битва была кровопролитна: англичане потеряли 1040 человек, голландцы 1160. Из Ярмута вышло 16 английских кораблей, а из Текселя 15 голландских. Оба флота сошлись у Кампердоуна, между Текселем и Роттердамом. Часть голландских кораблей отступила, но остальные, наученные более меткой стрельбе, нежели французы, заставили англичан дорого поплатиться за взятие 9 кораблей и 2 фрегатов.

{23}  В английском флоте есть постановление, по которому каждый капитан, получивший командование новым судном, или адмирал, переносящий свой флаг на другой корабль, имеют право взять с собой известное число матросов, служивших под их начальством."

{24}  Сажень

{25}  Фрегаты Нельсона должны были ждать его на месте, назначенном им для встречи, на случай отделения от эскадры; но капитан Гоп, начальствовавший ими, видел, как "Вангард" потерял мачту и, будучи уверен, что он ушел в какой-нибудь английский порт, счел бесполезным ждать его у неприятельского берега и оставил назначенное место, чтобы идти искать его. "Я думал, - сказал Нельсон, когда его об этом уведомили, - что капитан Гоп лучше знает своего адмирала".

{26}  Донесение контр-адмирала Бланке-Дюшайла, найденное в бумагах Нельсона.

{27}  В ту самую минуту арабская лодка пристала к "Вангарду", который лег в дрейф, чтобы ее подождать. Вообще думали, что лодка эта везла англичанам лоцманов. Однако Нельсон, подержав эту лодку у борта, сделал своим кораблям сигнал сняться с дрейфа и продолжать путь. Вероятно, все сведения, доставленные ему этой лодкой, заключались в том, что между ним и французами не существует никаких препятствий.

{28}  Немного прежде шести часов, по рапорту контр-адмирала Бланке-Дюшайла.

{29}  Английские корабли, сражавшиеся с авангардом французов, стояли на якоре в следующем порядке: "Зелос" на левом крамболе "Геррье"; "Аудешос", "Голиаф", "Тезей" и "Орион" между "Геррье" и "Пёпль-Суверен". Мористее французской линии расположились: "Вангард" - борт о борт с кораблем "Спарсиат", "Минотавр" - на траверзе корабля "Аквилон", и "Дефенс" - у корабля "Пёпль-Суверен".

{30}  В четверть девятого, по рапорту Бланке-Дюшайла.

{31}  Партикулярный журнал контр-адмирала Декре, посланный Морскому Министру, вице - адмиралу Брюи.

{32}  Рапорт гражданина Фрежье, лейтенанта, исправлявшего должность старшего офицера на корабле "Тимолеон" под командой капитана Леонса Трюлле.

{33}  Частное письмо контр-адмирала Декре, к вице-адмиралу Брюи.

{34}  Из этих 9 кораблей только 6 отправились 14 августа из Абукирской бухты, конвоируемые сэром Джемсом Сомарецом с 7 кораблями. Прибыв в Гибралтар, сэр Джемс Сомарец принужден был оставить там корабль "Пёпль-Суверен", который едва не потонул во время перехода, и не без труда довел до Плимута 5 кораблей: "Франклин", "Тоннан", "Спарсиат", "Аквилон" и "Конкеран". "Конкеран" и "Пёпль - Суверен" были весьма старыми кораблями, с трудом державшимися в море; но, по словам Нельсона, они менее пострадали в сражении, нежели другие, сквозь которые, как он писал, могла бы проехать коляска четверней.

{35}  Если верить следственным документам, хранящимся в архивах морского министерства, "Геррье" сдался в три четверти десятого, "Конкеран" в девять часов, "Спарсиат" - между одиннадцатью часами и полуночью, "Аквилон" - около половины десятого, "Франклин" - в полночь. "Пёпель-Суверен" вышел из линии в половине девятого, сражался до четверти одиннадцатого и совершенно прекратил огонь в одиннадцать, "л'Ориен" взорвало в пять минут одиннадцатого. В девять часов, по рапорту контр-адмирала Бланке-Дюшайла, огонь большей части этих кораблей ослабел.

{36}  В архивах морского министерства есть следующее письмо Ренио де Сен Жан д'Анжели, резидента французского правительства на островах Мальте и Гозо, к гражданину Бюффо в Марселе: "Я должен вам сказать, что причины этого бедствия покрыты для меня непроницаемой тайной. Корабль "Гильом-Телль" и фрегаты "Диана" и "Жюстис" имеют паруса совершенно целые, без дыр и без вставок; ни одна снасть у них не перебита; только в корпусе заметно несколько пробоин". Мальта, 29 августа 1798 г.

{37}  В архивах флота есть весьма любопытное письмо, включенное в число официальных документов, где адмирал Вилльнёв оправдывается перед контр-адмиралом Бланке - Дюшайла в том, что он не снялся с якоря с арьергардом. Но чтобы дать настоящую цену этому оправданию, из которого здесь выбраны самые разительные места, нужно не терять из виду, что адмирал Брюэ, начав уже бой, то есть за час до того, как все английские корабли стали на якорь, не мог знать, сражается арьергард или нет; притом он до последней минуты считал голову своей линии достаточно прикрытой отмелями залива и мортирной батареей, поставленной им на острове Абукир, и вследствие этого, все распоряжения его готовили к тому, чтобы послать авангард и центр на помощь арьергарду, "на который, без сомнения", писал он от 13-го июля генералу Бонапарту, "все усилия неприятеля будут устремлены".

Париж 21-го брюмера* IX года (12 ноября 1800 г.) "Любезный мой Бланке! Едва освободясь от моего долгого заключения и от суматохи моего прибытия сюда, хочу писать к тебе и объясниться с тобою...

"Не могу скрыть от тебя того удивления, с которым я узнал, что ты тоже был в числе тех, которые уверяли, будто в бедственную ночь Абукирского сражения я мог бы сняться с арьергардом и подойти на помощь к авангарду. В письме, которое я пишу морскому министру, письме (ничем не вызванном от меня со стороны правительства, и отсылку которого я еще откладываю), в этом письме я говорю, что только недоброжелательство, подозрительность или самое отъявленное невежество могут поддерживать подобную глупость. В самом деле: каким образом корабли, стоящие под ветром линии на двух становых якорях, с завезенным верпом, с четырьмя шпрингами, могли бы сняться и вылавировать к месту сражения прежде, чем атакованные корабли могли бы быть разбиты десять раз? Я говорю, что целой ночи на это бы не достало. Я не мог этого сделать, выпустив все мои канаты и кабельтовы. Пусть вспомнят, сколько времени мы употребили на то, чтобы выйти кабельтова на два или на три на ветер, когда мы устраивали нашу линию. Пусть вспомнят, как за несколько дней пред тем фрегаты "Жюстис" и "Юнона", снявшись с якоря, чтобы идти в Александрию, на другой день очутились под ветром у мыса Розетты. Я не мог и не должен был сниматься; это до такой степени было признано всеми, что сам адмирал, в данной нам инструкции и в дополнении к сигналам, предвидел случай, когда бы ему пришлось двинуть авангард на помощь атакованным кордебаталии и арьергарду, но нигде не упомянул о том, чтобы арьергарду перейти на помощь авангарду, потому что это было невозможно, и он этим разделил бы свою эскадру, не имея от этого никакой выгоды. Я бы нашел еще тысячу опровержений на подобные уверения, но это выходит из границ, которые я должен определить моему письму. Я говорил об этом с некоторыми из капитанов авангарда. Все сознались, что в ту самую минуту, когда неприятель их сильнее всего атаковал, они и не думали ожидать помощи от арьергарда, и что участь эскадры была решена, как только английские корабли могли обойти голову линии. На кораблях арьергарда мысль сняться с якоря и перейти к сражавшимся не пришла в голову никому, потому что это было невыполнимо".

Прощай, любезный мой Дюшайла, весь твой Вилльнёв.

[Сноска: * Брюмер]

{38}  "Наши экипажи очень слабы и числом и качеством людей. Наши корабли, большей частью, худо вооружены, и я нахожу, что нужно много мужества, чтобы взять на себя предводительство над флотом, так дурно организованным". Абукир 9-го июля 1798 г. Письмо адмирала Брюэ к морскому министру, изданное в Лондоне, в сборнике носившем заглавие: Письма, перехваченные английскими крейсерами.

{39}  Компания, составившаяся в Лондоне для торговли с Левантом.

{40}  Командовавший при Абукире кораблем "Меджестик"

{41}  За каждый из сожженных кораблей английское правительство заплатило победителям по 500000 франков (125 тысяч рублей серебром).

{42}  В 1791 г.; леди Гамильтон было тогда около 30 лет.

{43}  Лье

{44}  Русская эскадра состояла из 6 линейных кораблей, 7 фрегатов и 3 бригов. В турецкой эскадре было 6 кораблей, 8 фрегатов и 14 канонерских лодок, - но при выходе из Дарданелл 2 корабля остались.

{45}  Лье

{46} Корабль "Женерё" под командой капитана Лежуайля, прорвался сквозь эскадру блокировавшую Корфу, и перешел в Анкону, чтобы требовать помощи. В последних числах февраля 1799 года капитан Лежуайль отправился из Анконы со десятью транспортами, на которых помещалось до 1000 чел. войска и запас провизии, и пришел в Бриндизи. Город этот находился тогда во власти роялистов под командой корсиканца Боккечиампе. "Женерё", по ошибке лоцмана, стал на мель под выстрелами цитадели, которая немедленно открыла по кораблю огонь. Одно из первых ядер убило капитана Лежуайля и ранило генерала Клемана, командовавшего войсками. После довольно продолжительной канонады французы высадили на берег отряд солдат и овладели цитаделью. Боккечиампе был при этом убит. "Женерё" возвратился в Анкону, а оттуда в Тулон, где поднял на нем свой флаг контр-адмирал Перре (Perree).

{47}  Шпагу адмирала Перре Нельсон поднес тогда императору Павлу, и она, кажется, теперь хранится в Кронштадтском Арсенале. - прим. ред.

{48}  Коллингвуд писал 25 сентября 1796 г.: "На моем корабле находятся представители всех владений Германии, австрийцы, поляки, кроаты, венгерцы совершенно разноцветное племя"

{49}  Одним из требований английского правительства было открытие проливов для английский военных судов.

{50}  Итальянская миля = ~2 км

{51}  Через несколько месяцев после Балтийской экспедиции, то есть в июле 1801 г., вице-адмирал Поль, назначенный вместо лорда Нельсона и адмирала Паркера начальником английской эскадры, повел свои корабли этим проливом, несмотря на противные ветры; но в июле этот маневр был не так затруднителен и опасен, как в самую эпоху равноденствия.

{52}  Франк =

{53}  Этот канал у южной оконечности острова Амагера, против Драге, имеет глубину 8-9 м.

{54}  Того, которого вход между фортами Бужиа и Сан-Хулиано имеет в ширину только 2,3 км; Дарданельский пролив шириной в 1,5 км; вход в Рио-Жанейро еще меньшей ширины, потому что в одном месте он не превышает 1,2 км.

{55}  Стеньги и реи на датских кораблях были спущены при сражении на ширине это давало некоторое преимущество, сокращая потери от падающего рангоута.

{56}  Фунт =

{57}  В феврале 1822 г. Горация Нельсон вышла замуж за Филиппа Варда, что ныне (1840-е годы) викарием в Тентердене в графстве Кентском. Она имела от этого брака восемь детей.

{58}  Фунт стерлингов

{59}  Достаточно ли высадить на берега Англии 40000 человек для того, чтобы в самом Лондоне предписать мир британскому кабинету? Гордость соседей наших, может быть, оскорбится таким вопросом, но верно то, что в начале войны, например, ныне, подобная операция не представляет ничего невозможного. - Вот мнение одного из известнейших офицеров английского флота, М. Е. Плёнкетта: "Полки наши будут столько сопротивляться неприятелю, сколько можно надеяться их небольшое число; сопротивление их будет даже сильнее, чем можно бы было ожидать во всяком другом государстве от того же числа войск; я слишком хороший патриот, чтобы в этом сомневаться. Но полки эти, из которых нужно отделить по крайней мере 30000 человек для защиты Ирландии, составили бы тогда армии не более, как в 20 или 25 тысяч человек. К этим 25000 можно прибавить еще ветеранов (то есть тех из них, которые не потеряли своих членов и не страдают ревматизмом). Вступив снова под знамена, они принесли бы еще много пользы. Что же касается наших воинственных поселян, то можно ли серьезно назначать им действительную роль в этой быстрой борьбе, которая решит участь Англии или, по крайней мере, участь столицы. Есть случаи, когда вооружение крестьян может остановить движение армии, но в Англии, для этого недостает двух необходимых вещей: времени и пространства. Армия, высаженная на берега Сассекса, через два дня будет в Лондоне. Чтобы прибыть туда, ей не нужно переходить ни гор, ни болот, ни лесов, ни рек. В таком коротком переходе что могут сделать вооруженные крестьяне? Быть может, спросят: откуда же неприятель возьмет средства для перевоза багажа? И вы думаете, что неприятель явится в Англию со всеми принадлежностями армии - с провиантскими магазинами, с багажом, с осадной артиллерией, с понтонами?.. Боже мой! Какая надобность во всех этих вещах армии, идущей на Лондон! Провиант поместится в солдатских ранцах, багаж не следует за армией во время ее операций, осадная артиллерия не нужна в стране, где нечего осаждать, понтоны также лишние, если не нужно переправляться через реки; а без всех этих тяжестей переход армии очень прост".

{60}  "Я изучал, - писал Дюмурье Нельсону, препровождая к нему длинную записку о защите берегов Англии, - в течение двадцати лет предмет, изложенный в этой записке. Тогда, как французский воин, я изыскивал средства напасть на ваши берега. Теперь, интерес более возвышенный соединяет нас для защиты прав престола, религии, нравов и закона. Участь их, участь целой Европы связана с безопасностью вашего отечества. Будьте порукой в моем желании способствовать его спасению. К этому общему участию я присоединяю еще ту нежную дружбу, которая меня навсегда с вами связывает".

{61}  Корабли, долженствовавшие построиться в Нанте, Бордо, Марселе и Сен-Мало, никогда не были окончены; леса, заготовленные для них, были впоследствии перевезены на военные верфи.

{62}  Странный предрассудок такого великого ума; а между тем, кажется, это предположение оправдывается перепиской Вилльнёва с адмиралом Декре. Придя в Вест-Индию, ободренный первыми успехами, Вилльнёв писал: "Видите ли, что Император не совсем был неправ, положившись на мое счастье".

{63}  Никто лучше не передал печального достоинства этой исторической физиономии, как вице-адмирал Коллингвуд, у которого на корабле Вилльнёв содержался пленником после Трафальгара. "Адмирал Вилльнёв, - писал Коллингвуд 12 декабря 1805 г., - человек весьма благовоспитанный, и, как я думаю, превосходный офицер. Ничто в нем не напоминает оскорбительную манеру и фанфаронский тон, которые мы, может быть, слишком уж часто приписываем его соотечественникам".

{64}  Адмирал Латуш пользовался в нашем флоте огромной известностью, и, если верить еще свежим воспоминаниям бывшего его флаг-капитана, известность его была заслужена. Эти воспоминания подкрепили свидетельство адмирала Вилльнёва. Упомянутый мною офицер, о котором Латуш писал: "Говорить похвалы нашему храброму и превосходному капитану значило бы лить воду в реку или сыпать золото в Пактол", является адресатом многих дружеских писем Латуш-Тревилля. В них легко узнать следующие черты, так удачно выбранные Вилльнёвом в произнесенной им надгробной речи: "ровность и приятность его обращения, изящество его беседы и это искусство примешивать благородную шутливость и откровенную веселость к серьезному в делах". Прим. автора.

{65}  Письмо адмирала Гравина Декре.

{66}  Письмо Вилльнёва Декре.

{67}  Письмо Бёрнонвилля Декре.

{68}  Пусть читатели вспомнят, что в Вест-Индии господствующий ветер есть норд - остовый пассат.

{69}  Так называл Турвилля Сэньёле.

{70}  Письмо Наполеона Декре, из лагеря под Булонью, 31 августа 1805 г.

{71}  Письмо генерала Бёрнонвилля адмиралу Декре.

{72}  В это время в Кадиксе ходило много писем, приписанных офицерам испанской эскадры и подавших повод к весьма жаркой переписке между французским генеральным консулом Леруа и генерал-капитаном маркизом де Солана.

{73}  "Мне попало в руки, - писал он адмиралу Декре, - письмо командира корабля "Квин", адресованное к одному из лордов комиссаров Адмиралтейства. В этом письме он между прочим говорит, что 4 их корабля держат в блокаде 7 испанских, стоящих в Картахене, и что если испанцы выйдут, то они надеются легко с ними управиться, атаковав их ночью, или в свежий ветер. И я нисколько не сомневаюсь, что атака такого рода будет иметь самый полный успех, потому что в том состоянии, в каком мы теперь находимся, при недостатке морского навыка в офицерах и матросах, военной опытности в капитанах, при совершенном отсутствии всякого единства и однообразия служебного порядка, первый неожиданный случай ночью - и выйдет суматоха и смешение".

{74}  Письмо Нельсона английскому консулу в Лиссабоне.

{75}  В то время требовалось не менее 10 дней, чтобы проехать на почтовых от Мадрида до Кадикса.

{76}  Около 13500 кг.

{77}  В руководствах к познанию артиллерии и тактики, наиболее ценившихся во Франции и Испании, а именно, в сочинениях г-на Одибера Раматюэля и адмирала Чуррука, в официальных инструкциях, изданных морским министерством, формально рекомендовали не забывать, что первый и главный предмет морского сражения - сбить неприятелю рангоут. Английский генерал, сэр Говард Дуглас очень дельно замечает: "Постоянно оказывалось, что в наших сражениях с французами гораздо более терпел рангоут, нежели корпус наших судов. В некоторых случаях этому могло быть причиной то, что французы имели обыкновение принимать линию металла за линию прицела; но можно искать источник этого заблуждения и в следующем старинном правиле их флота: никогда во время качки не стрелять в минуту нисходящего движения действующей батареи, но непременно в то время, как она восходит, чтобы ядра, которые не попадут в корпус судна, попадали бы по крайней мере в рангоут. Это правило достаточно объясняет, почему суда наши, сражаясь с французами, очень мало терпели в корпусе". (Дуглас, Морская артиллерия).

{78}  Вице-адмирал Эмерио одним из первых заметил, что неверность пальбы по рангоуту и по ватерлинии достаточно уже указана опытом. Он предписывал судам, которыми он командовал в 1812 г.в Тулоне - "стрелять прямо в корпус, чтобы привести в беспорядок неприятельские батареи". Почти в ту же эпоху один из тех молодых капитанов, которые в то время появлялись со всех сторон, (и которые, может статься, исправили бы ошибки Империи, если бы Империя прожила долее) перед одним блестящим делом давал своим канонирам следующий остроумный и дельный совет: "Друзья мои, стреляйте пониже: англичане не любят, чтобы их били".

{79}  "20 октября, в 9 часов вечера английская эскадра делала сигналы пушечными выстрелами, и по промежутку в 8 секунд между блеском и звуком, мы могли заключить, что она находится от нас на расстоянии около 2 миль. Мы сигналом уведомили французского адмирала, что нам необходимо, не теряя времени, построиться в линию баталии по упавшим под ветер кораблям. Главнокомандующий тотчас же сделал этот сигнал". (Донесение князю Мира о Трафальгарском сражении от контр-адмирала Эсканьйо, начальника штаба адмирала Гравины. Из Мадридской газеты 5 ноября 1805 г.).

{80}  20 октября, около 9 часов вечера сигналом от адмирала велено поспешно построить линию баталии по возможности, не соблюдая назначенных в ордере мест. Флот был в большом расстройстве: корабли обсервационной эскадры смешались с кораблями, назначенными в боевую линию". (Донесение морскому министру капитана Люка, командира корабля "Редутабль").

{81}  "На рассвете 21, когда неприятель был усмотрен нами на ветре, мы были не в ордере". (Донесение контр-адмирала Эсканьйо).

"21 октября, в 7 часов утра адмирал Вилльнёв сигналом велел построиться в обыкновенную линию баталии на правый галс. Наш флот шел почти без ордера, но довольно соединенно, и менее был растянут, чем английский". (Донесение контр - адмирала Дюмануара. Плимут, 16 ноября 1805 г.).

"К семи часам утра сигналом адмирала велено построиться в линию баталии на правый галс". (Донесение капитана Люка).

В истории мало событий, подробности которых были бы переданы с таким совпадеием свидетельств. В конце книги приложен весьма интересный документ: рапорт капитана Жюгана, командира фрегата "Фемида", о событиях этих дней, рапорт, который может статься, бросит некоторый свет на немногие еще недостаточно выясненные эпизоды этой драмы.

{82}  Вилльнёв последовал в этом совету Турвилля. "Я уже имел честь говорить Королю, - писал знаменитый маршал сыну Кольбера, - что когда два флота находятся в присутствии друг друга, и тот из них, который на ветре, желает сразиться, битва неизбежна. Оставалось бы только одно средство: оставить неприятелю в жертву всех плохих ходоков, но этого нельзя делать, потому что подобный маневр до того уронит боевой дух команд, что после, когда придется драться, их невозможно будет ободрить. Все адмиралы и все опытные моряки согласятся со мною в этом и еще в том, что лучше всего, хотя бы и в меньшем числе, ждать неприятеля в порядке и с бодрым видом".

{83}  13 августа 1805 г. Наполеон писал адмиралу Декре: "Вилльнёв увидит, что я желаю, чтобы он нападал всегда, когда будет в превосходном числе, считая два испанских корабля за один". Мы призываем в свидетели всех современников, даже неприятелей наших, чтобы решить, можно ли, в самом деле, принять другое основание для определения силы каждой из сражавшихся эскадр.

Английская эскадра имела 2148 орудий, французская - 1356 орудий, испанская - 1270 орудий.

Но по расчетам императора (расчетам, которые, конечно нельзя было назвать осторожными) можно положить, что по-настоящему союзный флот имел не более 1991 орудия, то есть: 157 орудиями или 2 восьмидесятными кораблями менее, чем английский. Конечно лучше бы ему иметь в этот роковой день только 25 кораблей, но таких, как "Фугё", "Плутон", "Альджесирас" и "Редутабль".

{84}  Небесполезно заметить, для избежания недоумений, что в обоих флотах находилось много одноименных кораблей, а именно: два Свифтшур, два Ахилла, три Нептуна и два Аргонавта.

{85}  Это двойное завещание было отвергнуто Англией, несправедливо смешавшей в этом случае невинного ребенка, единственную отрасль героя, с женщиной, омрачившей его славу; но законные наследники победителя при Трафальгаре получили блистательные доказательства благодарности отечества. По просьбе министерства, Парламент назначил вдове лорда Нельсона 50000 франков* (около 13000 рублей серебром**) ежегодной пожизненной пенсии. Старшему из братьев адмирала пожалован был титул графа, и назначено потомственное пользование 125000 франков дохода, переходящих к тому из наследников, который наследует графство Нельсон. Кроме того, ассигнована сумма в 2475000 франков на приобретение поместьев, нужных, чтобы придать более блеска этому новому титулу. Две сестры Нельсона получили каждая по 375000 франков. Предположив все эти доходы 5 процентными, увидим, что щедрости Парламента составили бы капитал в 6000000 франков.

[Сноска: * Франк

** Рубль серебром]

{86}  "...Такое пренебрежение всеми правилами в способе приближения к неприятелю было только следствием особенных обстоятельств. Можно полагать, что оно произошло от общего упадка европейских морских сил, который дозволил и нам ослабить нашу систему военных действий, и допустил нас отступить от прежней осмотрительности". (Сэр Говард Дуглас, Морская артиллерия).

{87}  В 1846 г., за обедом на корабле "Виктори", которым тогда командовал бывший флаг-офицер лорда Нельсона, капитан Паско, он, между прочим, рассказал, что адмирал Нельсон приказал ему сделать телеграф: "Лорд Нельсон надеется, что каждый исполнит свой долг". В телеграфной книге не оказалось слов: Лорд Нельсон, и следовательно, эти два слова нужно бы было показать буквенным телеграфом, что требовало гораздо больше времени. Посему, по предложению г. Паско, вместо Лорда Нельсона сделали "Англия". Прим. ред.

{88}  Переписка адмирала Коллингвуда.

{89}  Кабельтов

{90}  С двадцати минут первого и до часу. (Jame's Naval History).

{91}  Я вызвал на верх многих комендоров орудий (говорит командир корабля "Редутабль" в своем рапорте морскому министру после сражения), чтобы дать заметить им, как дурно стреляют наши корабли: все ядра были направлены слишком низко и ложились в воду. Я приказывал им целить в рангоут.

{92}  На марсах "Виктори" не было стрелков. Будучи свидетелем взрывов "Алкида" и "Ориена", Нельсон почитал пожар одной из главных опасностей морской битвы. Перед началом дела он приказал тщательно смочить на "Виктори" сеточные чехлы, спустить на воду шлюпки с боканцев, словом, принял все предосторожности от пожара. Этой заботливости и следует приписать отсутствие стрелков на марсах "Виктори". Нельсон опасался, чтобы неосторожный выстрел или взрыв не сообщил огня парусам и не сделался бы причиной страшного несчастья, что именно и случилось в Трафальгарском же сражении на французском корабле "Ахилл".

{93}  Рапорт капитана Люка.

{94}  Ботрель де Ла Бретонньер, контр-адмирал, командовал в Наваринском сражении кораблем "Бреслав"; он недавно скончался.

{95}  В минуту окончания битвы "Аргонавт" имел 160 человек раненых и убитых.

{96}  "Подойти к неприятелю как можно ближе, чтобы поразить его как можно быстрее ( "Схватить быка за рога" - так выражались тогда английские моряки), - вот, в сущности вся тактика лорда Нельсона. Он знал, что запутанные эволюции подвержены частым ошибкам и по большей части производят действие, противное тому, какого от них ожидают. Кроме того, в тесной схватке преимущество бесспорно оставалось на стороне английских кораблей, потому что они лучше управлялись, нежели испанские и французские, и канониры их были приучены действовать орудиями на оба борта. Вот почему всякое обстоятельство, имевшее следствием произвести беспорядок в обоих флотах, казалось Нельсону новым залогом успеха для английской эскадры, и можно смело сказать, что свежему ветру или темной ночи он был бы столько же рад, сколько прибытию к нему подкрепления из двух или трех кораблей". (Джемс. Морская история.)

{97}  Во Франции часто шумят из-за гибели нескольких военных судов, тогда как следовало бы удивляться, почему их так мало гибнет при таком множестве судов, назначаемых в дальние и опасные плавания. Барон Тюпинье очень удачно заметил, что за купеческие суда, отправляемые в дальние экспедиции, их вдадельцы платят ежегодно 10% на 100% со всей ценности судна. Военный флот подвергается бoльшим опасностям, нежели купеческий, а между тем ценность его ежегодных потерь, или страховая премия, которую он, так сказать, должен бы платить самому себе, не превышает 2,5% на 100% ценности всех вооруженных судов. Искусство и осмотрительность французских офицеров уменьшили на 3/4 случайности, которым подвергается каждый, отправляющий в море часть своего имущества. Впрочем, нужно заметить что против этих неизбежных несчастий кричали бы не так много и не так несправедливо, если бы флот сам не подавал примера подобным толкам. Пусть те из нас, у которых не достанет великодушного снисхождения к несчастью товарища, вспомнят замечательные строки, написанные адмиралом Вилльнёвом после неудачи его в Антильском море. "Со стороны моряков Парижа и департаментов будет бесчестно и безумно бросить в меня первый камень. Этим они сами подпишут приговор, который впоследствии может поразить и их".

{98}  Один офицер английского флота уже изложил эту мысль, и мы не можем удержаться, чтобы не выписать этого замечательного отрывка из сочинения, которое произвело сильное впечатление по ту сторону Канала. Г-н Плёнкетт, показав в быстром и верном очерке успехи французов с 1830 г., говорит: "Предположим, что мы будем иметь дело не с одним из тех пустых болтунов, которые не устают кричать против Великобритании, но с офицером уважаемым и просвещенным, каких можно найти во французском флоте. Не в праве ли он будет говорить с нами таким образом: "Не спорим, что вы нас побеждали в течение последней войны; но тем не менее, не отрекаясь от наших прошедших неудач, мы не хотим и думать, что они лишили нас бодрости. Напротив, среди самых страшных бедствий мы находим примеры геройства и мужества, которые в состоянии утешить нас за прошедшее, и вселить в нас надежду на будущее. Англичане никогда не сомневались в нашей храбрости; но так как мнение одного народа о другом часто бывает ошибочно и слепо, они думали, что мужество наше пылко, но непостоянно. А между тем это несправедливо. Стойкости наших судов можно было удивляться во всех случаях, где против них было превосходство сил и тактики. Ваши официальные донесения должны были вам показать, что в подобных случаях сопротивление французских судов далеко переходило границу, полагаемую долгом. Причины наших неудач ясны, осязательны. Но эти причины не могут остаться постоянными: они не составляют, подобно мужеству и стойкости, которые мы доказали, отличительной черты нашего характера. Достаточно пробежать хотя бы одну беспристрастную историю последней войны, чтобы увериться, что наши корабли уступали только искусству вашей артиллерии. Пока ваши канониры очищали наши палубы, мы ломали вам брам-реи и метали наши ядра в облака. Не то, чтобы ваши канониры были превосходны, да наши-то ни куда не годились. Однако люди не родятся канонирами; чтобы сделать из наших моряков хороших артиллеристов, мы не будем жалеть ни трудов, ни издержек, и в этом вы можете быть уверены. Мы хуже вас управлялись судами, но, слава Богу, искусство управлять судном, точно так же как и артиллерийское искусство, дается человеку не при рождении, а приобретается опытом. Мы будем держать в море столько же матросов, сколько и вы, а в последнее время наши суда чаще ваших видали неприятеля.

От команд перейдем к судам и их снабжению. Здесь вы также имеете неоспоримый перевес; но в морской войне слабейший может также иметь дни торжества. Американцы вам это доказали. Они не имели и двадцатой доли ваших сил, но противопоставляли вам суда сильнее ваших и лучше вооруженные и сорвали с вашей головы не один лавровый листок. Вас окружает очарование прошедших успехов, мы на своей стороне имеем уроки, приобретенные несчастьем. Мы образовывались в школе менее приятной, но, кажется, более поучительной. Вы можете улыбаться нашей уверенности, родившейся с недавних пор, но именно поэтому она и не может ввести нас в заблуждение. Мы полагаем нашу надежду на то, что есть; ваша надежда основана на том, что было. Слепая доверенность к прошедшим триумфам, погубившая столько наций, теперь нам чужда. Испания сохранила Геркулесовы столпы только на своих пиастрах, а ваш флаг давно уже развевается на укреплениях Гибралтара". (The Past and Future of the British Mavy, by the Hon. E. Plunkett, commander R. N., Прошедшее и будущее Британского флота. Э. Плёнкетта, капитан-лейтенанта королевского флота..

{99}  "Нужно, чтобы офицеры ожидали повышения от своих адмиралов, писал Нельсон к графу Сент-Винценту, - без этого, что будет значить для них хорошее или дурное мнение их начальников?"

{100}  Во Франции постройка каждого судна делится на двадцать четыре степени или срока готовности. Эти степени готовности не равны. Когда в последнюю войну спешили с постройкой судов, все верфи, и в особенности антверпенские, были изобильно снабжены всеми материалами; оставалось только знать, как скоро могут поспевать суда: тогда-то, для лучшего определения, готовность судов разделили на 24 степени, полагая срок строения в два года. Пр. пер.

{101}  После этой блестящей экспедиции, в которой контр-адмирал Руссен так славно окрестил новый флаг Франции, палата депутатов на заседании 18 августа 1831 г. спрашивала адмирала де Риньи о величине контрибуции, которую нужно требовать для покрытия издержек этой экспедиции. Тогда-то адмирал сказал эти замечательные слова, лучше всего оправдывающие систему постоянных вооружений, которой с этого времени следовала Франция: "Я слышал, что многие находят это вознаграждение очень слабым. Согласен, господа, что если бы пришлось вооружить и изготовить флот, подобный тому, какой был употреблен для этой экспедиции, то такого вознаграждения было бы слишком недостаточно; но я утверждаю, что если бы пришлось вооружать и изготовлять подобный флот, то экспедиция эта теперь не была бы кончена, и не могла бы начаться раньше, чем в конце года".

{102}  Во всех больших и малых портах Франции и даже в некоторых внутренних пунктах, к ним близких, назначены особые чиновники морского комиссариата для составления списков всех людей, добровольно обрекших себя морскому ремеслу. В списки эти включаются даже те, которые не изъявили на то желания. Но довольно уже, если доказано, что они в продолжении известного срока (один год и один день), плавали на каботажных судах или занимались рыбной ловлей. Прим. пер.

{103}  В пример этого может быть приведена несчастная участь датского корабля "Христиан VIII", вступившего в бой через две недели после окончания вооружения и сдавшегося в Экернфьорде 5 апреля 1849 г. Прим. ред.

{104}  Однако Нельсон и другие английские адмиралы зимой блокировали французские порты, и флоты их от того не разрушались, но напротив, приобретали то устройство, которому Англия обязана победой над французами. Англичане и теперь не прекращают зимой крейсерование своих эскадр. Прим. ред.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?