«В джунглях Амазонки»

ЭЛЬГОТ ЛЕНДЖ

В джунглях Амазонки

Глава I ПОСЕЛОК БЕДСТВИЙ

Глаза мои долго следили за изящным белым корпусом парохода "М а н к о", в то время как он исчезал за поворотом реки Амазонки в расстоянии более чем в 2200 миль от Атлантического океана. После 47-дневного беспрерывного путешествия на борту "М а н к о" я стоял, наконец, на границе Бразилии и наблюдал за струйкой пароходного дыма, повисшей над огромным темным лесом. Эта струйка была последним звеном, связывавшим меня с культурным миром. Наконец, дым рассеялся. Я повернулся и зашагал по мокрому илу к небольшой деревянной хижине, построенной на сваях.

Позади меня была Амазонка, направо река Жавари, а домик, к которому я направлялся, был пограничным постом Бразилии. Противоположный берег реки Жавари принадлежал Перу и представлял собой беспрерывную цепь густого болотистого леса. Впечатление было унылое, так как в это время года, в январе, река затопляла страну.

Мужчина средних лет в форме бразильского пограничника вышел навстречу и радушно приветствовал меня. Он приказал слуге вытащить мой багаж из воды и повел меня

по приставной лестнице в дом. Я ему рассказал, что имел намерение отправиться вверх по реке Жавари до поселка Ремати-ди-Малис, откуда хотел углубиться в неисследованные дебри Амазонской области. Пограничник сообщил мне, что в тот же вечер ожидался баркас, который мог меня доставить по назначению. Действительно, вечером прибыл баркас, и я, дружески попрощавшись с изысканно вежливым пограничником, двинулся в путь. Шкипер этого небольшого коммерческого судна оказался столь же гостеприимным и радушным. С первых же слов он принялся убеждать меня, что эта река, а главное поселок, куда мы направились, самое нездоровое и гиблое место, в особенности для иностранца. Он знал только одного белого - англичанина, которому удалось прожить несколько лет на Жавари: от лихорадки он, правда, не умер, но зато допился до белой горячки.

Ночь была очень темная и сырая. Высокая, черная стена деревьев - таково было мое единственное впечатление от этого путешествия. Наконец, мне удалось заснуть на каких-то мешках с кофе, и когда я проснулся, баркас уже причалил к поселку Ремати-ди-Малис.

Первым моим впечатлением был низкий берег реки и ряд грязных домишек, освещенных свечами. Я пошел по главной и единственной улице городка, которому суждено было стать моей штаб-квартирой в течение многих месяцев. Жители сидели на улице в гамаках, покуривая папиросы; слышался лай собак, кваканье лягушек и трещанье кузнечиков.

Ремати-ди-Малис - последний более или менее культурный пункт на верхней Амазонке; за ним простирается область, карта которой еще не составлена. Это маленькая деревушка, построенная на сваях. Когда дожди выгонят из лесов всякое живое существо, которое не может найти убежища на деревьях, добыватели каучука собираются в этом поселке и стараются взять от жизни все, что она может им дать в этой местности. В такое время года количество населения достигает 500 человек, по большей части бразильцев и оседлых индейцев.

Ничто не может дать лучшего представления о "привлекательности" этого городка, как присвоенное ему название. В переводе Ремати-ди-Малис значит "Поселок бедствий".

Около тридцати лет назад в это место, у слияния рек Итакуаи и Давари близ экватора, прибыл разведчик каучука с. семьей и рабочими, всего человек двадцать. Они приехали по единственной существующей дороге - по реке - и решили здесь поселиться. Вскоре различные разрушители человеческой жизни, которыми изобилует область верхнего течения Амазонки, стали проявлять свою губительную деятельность на членах маленькой колонии, уменьшив их число до четырех и угрожая уничтожить всех целиком. Но разведчик не сдался, и ему удалось стать твердой ногой в этой дикой местности. В память о том, что пришлось пережить ему и оставшимся в живых колонистам, поселок получил свое многозначительное прозвище.

Ремати-ди-Малис, отделенный многими неделями пути от ближайшего, сравнительно культурного пункта, изумительно вырос за этот короткий срок. Каким бы унылым и ничтожным он ни казался по моим описаниям, он все же является живым доказательством всепобеждающей энергии человека и его способностей. Можно с уверенностью сказать, что ни одному пионеру не приходилось вести более тяжелой борьбы, как этим бразильцам, стоявшим одной ногой в "могиле белого человека", как называют в Южной Америке район реки Жавари. Мировой рынок нуждается в каучуке, и добыча его дает жителям этого поселка ежегодно несколько месяцев работы в лесах и довольно большой заработок.

Поселок расположен в месте, где Итакуаи впадает под прямым углом в Жавари, и правый берег Итакуаи образует его главную и единственную улицу. Все дома фасадом обращены к этой улице; они очень примитивны и все стоят на пальмовых столбах, превышающих обычный уровень воды в период наводнения.

На противоположном берегу Итакуаи, против Ремати-ди-Малис, имеется десяток хижин, образующих деревню Сан-Франсиско, а на противоположном, перуанском, берегу Жавари расположен несколько более крупный поселок Назарет. Река Жавари составляет на всем своем протяжении в 700 миль границу между Бразилией и Перу. Эта пограничная линия - источник курьезных инцидентов между должностными лицами обеих стран. Я помню случай, происшедший во время моего пребывания в поселке. Один из временных жителей нашего городка, индеец с реки Итуи, совершил убийство, задушив женщину. Он бежал в Назарет, переплыв реку в челне, прежде чем бразильские власти успели арестовать его, и спокойно уселся в гамаке у крыльца назаретского дома и закурил папироску, уверенный, что его преследователи не посмеют вступить на перуанскую землю. Но наши власти нашли выход из этого положения. Они отправились на берег, напротив Назарета, и, спрятавшись за деревья, стали целиться в преступника из своих винчестеров. Переход через границу, рассуждали они, мог бы вызвать международные осложнения, но никто не мог запретить пуле перейти границу. Однако их план не удался: после нескольких неудачных выстрелов беглец встал, скрылся в джунглях, и больше о нем не слыхали.

Ремати-ди-Малис состоит из 65 домов, построенных вплотную друг к другу. У каждого дома лестница, ведущая с улицы в главный и единственный этаж. У основания каждой лестницы имеется примитивная мостовая, состоящая из 50-60 бутылок из-под виски или джина, повернутых горлышками вниз. Таким образом, в период дождей, когда высота воды на улице достигает семи футов, лестницы имеют прочный фундамент. Пол состоит из расколотых пальмовых бревен, уложенных круглой стороной вверх. Пальмовые листья образуют крышу, а стены в большинстве случаев сделаны из волнистого листового железа. У каждого дома имеется нечто вроде заднего двора и кухня, тоже на сваях, соединенная с домом мостом.

Сквозь крышу и бревенчатый пол проникают всякого рода насекомые. Никогда не забуду первой ночи, проведенной мною в таком доме, и неприятного знакомства с москитами и муравьями. Под домами, между сваями, живут козы, свиньи и прочие домашние животные, которые иногда оказываются в нежелательно близком соседстве с обитателями дома, благодаря промежуткам между бревнами в полу. Так бывает в сухое время года. Зимой, то есть в период дождей, домашних животных загоняют в дом, а их место внизу занимают обитатели рек - аллигаторы, водяные змеи и хищные отвратительные рыбы, которые неизвестны за пределами Южной Америки.

В центре поселка возвышается местный "небоскреб", Отель ди Аугусто, который может похвалиться одним этажом с четвертью. Рядом с ним правительственное здание, окрашенное в синий цвет, а дальше почта желтого цвета и "Народный Дом" розового цвета, еще дальше резиденция священника, владельца каучуковых плантаций и местного плутократа, а в конце поселка стоит неокрашенная церковь. Все эти здания - такие же домишки, как и остальные, и отличаются от них они разве только тем, что фасад их более неряшлив.

Почта и метеорологическая обсерватория, помещающиеся в одном, довольно обветшалом доме и управляемые одним должностным лицом, заслуживают более подробного описания. Начальник почты, одетый всегда в пижаму, одним своим видом нагонял страх на скромных добывателей каучука, являвшихся за получением писем через большие промежутки времени. Я не раз видел при этих случаях, как он вскидывал в отчаянии руки, что ему помешали, и с самым свирепым видом принимался разбирать почту. Нельзя было сказать, что учреждение, которым он управлял, было перегружено работой, так как почтовый пароход приходил только один раз в пять недель, а между тем у почтмейстера был всегда вид переутомленного человека. Но особенно он был озабочен и важен, когда он возился в своей метеорологической обсерватории, состоящей из максимального и минимального термометров и дождемера, причем этот последний помещался в плотно закрытом ящике на высоком столбе. Я находился в Ремати-ди-Малис, когда устраивали обсерваторию, и после того как она функционировала неделю, заведующий пригласил меня осмотреть ее и высказать свое мнение.

При осмотре оказалось, что термометры были испорчены, чем объяснилось поразительное явление всегда одинаковой температуры, показываемой на диаграмме. Дождемер находился в ящике, а потому трудно было бы убедить ученых, что в период дождей Ремати-ди-Малис затопляется водой.

Гостиница, в которой я провел несколько месяцев, напоминала те летние пансионы, которые обычно высмеиваются в юмористических журналах. Самым оригинальным в нем было - добавочные четверть этажа, что делало его самым высоким зданием в поселке. За все время своего пребывания в этой гостинице я никогда не отваживался взбираться по лестнице, ведущей в этот добавочный этаж, без винчестера в руке, и я видел, что так поступают и остальные. Не знаю, с какой целью был выстроен этот этаж, но фактически он служил кладовой и идеальным убежищем для всякого рода гадов, а гады Амазонской области опасны и ядовиты, а не просто надоедливы, как у нас.

Крысы водились там в изобилии, равно как и смертоносные тысяченожки (Scolopendra), а по стенам разгуливали огромные пауки - птицееды.

В главном этаже здания посередине были две большие комнаты, одна спереди, другая сзади. По бокам с каждой стороны размещались четыре маленькие комнаты. Большая передняя комната служила столовой, и в ней стояли два широких стола, сделанных из строганых пальмовых стволов. Боковые комнаты считались спальнями, но большую часть времени, которую я там провел, в них помещались свиньи и козы, как это всегда бывает в период дождей.

Нет ничего проще, как оборудовать гостиницу в районе верхней Амазонки. Каждая спальня в Отеле ди Аугусто была снабжена парой железных крюков для подвешивания гамака, о котором позаботиться должен был сам постоялец. Кроме этих крюков, в комнатах ничего не было. Перегородки между комнатами не доходили до крыши, а потому казалось, что находишься в общей комнате. В полу между бревнами были большие щели, сквозь которые видна была земля или вода, в зависимости от сезона.

Пища здесь очень однообразна и типична для этого района. Продукты питания привозятся за бешеные деньги за тысячи миль, так как местное сельское хозяйство здесь отсутствует. Даже сахар и рис, являющиеся главными продуктами Бразилии, можно получить в Нью-Йорке за десятую часть той цены, которую за них платят туземцы в Ремати-ди-Малис. Жестянка сгущенного молока, например, стоящая в Америке восемь или девять центов, продается в районе верхней Амазонки за шестьдесят центов, консервированное масло стоит один доллар двадцать центов за фунт, а картофель шестьдесят центов.

При таких обстоятельствах запас продуктов очень скуден, и в ходу главным образом консервы. Случаи, когда закалывают мелких домашних животных, так редки, что их нельзя принимать во внимание. Да и кроме того мясо употребляется не в свежем виде, а в вяленом; мясо вялят, чтобы иметь возможность сохранить его в течение нескольких месяцев. В реке ловят рыбу, но амазонские рыбы, за немногими исключениями, не слишком приятны на вкус; к тому же туземцы не умеют их приготовлять.

Типичное меню хорошего амазонского стола состоит, во-первых, из сухой муки, получаемой из истолченного корня растения ятрофы. На наш вкус эта мука похожа на опилки, но для бразильца она является необходимым добавлением ко всякой пище. Он посыпает ею мясо, сыплет ее в суп и даже в вино и варенье. Затем следует черная фасоль, которая так же безвкусна, как и мука; к фасоли подают рис, а в особо торжественных случаях вяленое мясо, столь же нежное и сочное, как подошва охотничьего сапога. В большом количестве пьют кофе, очень крепкий и без молока и сахара. Все эти блюда подаются зараз, так что они остывают раньше, чем до них дойдет очередь, отчего становятся еще менее вкусными.

В течение всех пяти месяцев, проведенных мною в гостинице, регулярно изо дня в день повторялось одно и то же меню. Но что могут поделать местные жители? Прожиточный минимум в десять раз выше, чем в Нью-Йорке. Земледелие невозможно в стране, где земля ежегодно затопляется, а пароходство крайне затруднительно.

Для иллюстрации жизни, которой я наслаждался в гостинице, приведу следующий случай. Однажды у одной женщины внезапно захворал трехмесячный ребенок. Ребенку становилось все хуже; отец ребенка был в отсутствии на каучуковой плантации, и мать, не желая оставаться одна, пришла в гостиницу с больным ребенком и попросила впустить ее. Ребенка положили в гамак, где он жалобно кричал, затем плач стал стихать и ребенок умер.

Мать и хозяйка гостиницы немедленно принялись за приготовления. Они убрали приборы и еду с одного из столов в столовой и внесли трупик, одетый в белое платье с красными, желтыми и голубыми лентами. На тельце набросали листьев и веток, вокруг расставили пустые бутылки из-под виски и джина, в горлышко каждой из них вставили свечи и зажгли их.

Стало быстро темнеть, и так как двери были настежь открыты, то скоро собралась большая толпа, привлеченная блестящей иллюминацией. Казалось, все население городка вливалось беспрерывным потоком в нашу столовую. Обедать по колено в воде мне уже приходилось, но кушать, имея в трех футах от себя труп, было новым ощущением, и наше вяленое мясо и бобы не были от этого вкуснее. Народ все прибывал, чтобы поклониться праху ребенка, которого вряд ли кто знал при его жизни. Во все время этой церемонии мать сидела в углу на сундуке и спокойно курила трубку, видимо гордясь тем почтением, которое оказывали ее умершему ребенку.

Из кухни принесли большой поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе. Посетители уселись вокруг стен на деревянных ящиках и принялись пить кофе с бисквитами. Женщины курили трубки и были особенно веселы; они, казалось, забыли о причине их пребывания здесь, радуясь случаю показать свои праздничные платья. Мужчины собрались вокруг второго стола, который к тому времени был убран, заказали виски и пиво и засели за карты.

Я скромно спросил, как долго продолжается этот праздник, так как моя комната была смежная со столовой и была отделена только тонкой перегородкой, и то не до самого потолка. Хозяйка со счастливой улыбкой сообщила мне, что траурное заседание продлится до утра, когда прибудет баркас для перевозки покойника и гостей на кладбище.

Всю ночь женщины пили черный кофе, а мужчины играли в карты и дули виски, причем пустые бутылки немедленно пускались в ход в качестве добавочных подсвечников. К утру благодаря их героическим усилиям трупик ребенка был совершенно не виден за множеством бутылок. Едва держась на ногах от усталости, я, наконец, заснул в девятом часу, когда гости разошлись. Врач установил у умершего ребенка хроническое несварение, явившееся результатом кормления трехмесячного младенца мясом и фасолью.

В период дождей в гостинице были и другие развлечения. Я уже говорил, что мне приходилось обедать по колено в воде. Это случалось довольно часто в те недели, когда вода достигала наивысшего уровня. Однажды, когда мы обедали, в открытую дверь въехал в челне человек и, обрызгав наш стол водой, проплыл мимо нас в заднюю комнату.

В это время года дома без охотничьих сапог обойтись невозможно. Спать несколько удобнее, так как гамаки подвешены фута на три выше уровня воды, но новичок по части спанья в гамаке может ночью окунуться в воду, как это известно мне из собственного опыта.

Нужно помнить, что здесь в период дождей площадь, равная одной трети Соединенных Штатов, совершенно покрыта водой. На всей этой огромной территории имеется только несколько возвышенных точек, которые остаются сухими. Ремати-ди-Малис находится в самом сердце затопляемой области. Когда я приехал сюда в феврале, река еще не выходила из своего русла, и вода была на десять футов ниже уровня улицы. А спустя несколько недель нельзя было шагу ступить по сухой земле.

Вода, выпроваживающая из лесов добывателей каучука, выгоняет также и зверей, и некоторые из них ищут убежища в поселке. Однажды во дворе гостиницы временно поселился огромный аллигатор, пропутешествовавший быть может до этого несколько десятков миль по затопленному лесу. Во все часы дня и ночи слышно было, как он совершал экскурсии под дом, чтобы поживиться кухонными отбросами; но мы отлично понимали, что он с гораздо большей радостью схватил бы какого-нибудь обитателя гостиницы, случайно упавшего к нему в воду.

Теперь несколько слов о жителях этого поселка, принужденных жить в описанных мною условиях и все же продолжающих борьбу, несмотря на то, что, как они сами говорят, "каждая тонна каучука стоит человеческой жизни".

Первым долгом я хочу исправить ложное представление о нечистоплотности, которое могло, пожалуй, создаться под влиянием моего замечания, что животных держат в жилых помещениях. Бразильцы щепетильно чистоплотны, хотя принятие ванны сопряжено у них с большими затруднениями. Никому не может прийти в голову выкупаться в реке, так как в девяти случаях из десяти это было бы равносильно самоубийству. Поэтому вдоль берега у них построены бани, где они моются. Так же чистоплотны они относительно одежды и белья, и главным занятием бразильской женщины является стирка. На стряпню они не обращают внимания, а чистить и полировать железные стены не стоит, - они все равно заржавеют.

Все население так или иначе связано с каучуковой промышленностью, и город обязан своим существованием необходимости иметь в этом месте пункт для погрузки и продажи каучука. Каучук собирается в дальних плантациях, расположенных по берегам Жавари и Итакуаи, и доставляется на баркасах и челнах в Ремати-ди-Малис. Здесь он грузится на пароходы Амазонской пароходной компании, которые приходят в период дождей, и отправляется в Манаус или Пара, откуда развозится в порты всех стран.

Никакой другой труд здесь невозможен, страна не дает других продуктов. Трудно представить себе, каким образом можно было бы заниматься в этой местности земледелием или скотоводством, а если это даже представлялось бы возможным, то дало бы в четыре или в пять раз меньше, чем дает добыча каучука. Труд добывателя каучука оплачивается очень хорошо - по восьми или десяти долларов в день, и люди работают в надежде вернуться на родину богачами. Но надеждам этим никогда не суждено сбыться: гибельный климат сводит их преждевременно в могилу, а их место немедленно занимают другие. Зато владельцы больших каучуковых плантаций, загребающие деньги чужими руками, крупные богачи.

В Ремати-ди-Малис женщин меньше, чем мужчин, и нельзя сказать, чтобы они отличались красотой. По большей части это индианки или бразильянки из провинции Сеара, с очень смуглой кожей, черными вол осами и глазами и острыми, зазубренными, как у акулы, зубами. Здесь сталкиваешься с несообразностями, типичными для людей, впервые приобщающихся к культуре. Как правило, женщины ходят босые, что не мешает им тратить бешеные деньги на модные наряды, так как даже на верхней Амазонке существует свой "крик моды". Ярким, кричащим цветам отдается предпочтение; одно время в большой моде была красная юбка с зелеными звездами и желтыми горошинами. Женщины не жалеют денег на элегантные лакированные туфельки, которые они обыкновенно носят на босую ногу, и употребляют шелковые платки, надушенные парижскими духами, за флакон которых платят от 14 до 15 долларов. Разряженная таким образом в особо торжественные дни, с неизменной трубкой во рту, здешняя женщина представляет весьма любопытную картину.

Глава II ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В РЕМАТИ-ДИ-МАЛИС

Общественная жизнь в поселке находится приблизительно в той же стадии развития, на какой она, должно быть, стояла в каменном веке. Когда наступает темнота, а это случается круглый год в шесть часов, жизнь фактически замирает, и через два-три часа все обретаются уже в своих гамаках.

Правда, имеется так называемый "Народный Дом", куда собираются по вечерам добыватели каучука. Обладая толстыми пачками денег, они стараются истратить их с возможно меньшей затратой сил, что им и удается за карточным столом. В Народном Доме имеется биллиард и граммофон с тремя испорченными пластинками. Граммофон и биллиард работают без перерыва. Потребуется много лет среди культурной обстановки, чтобы изгладить из памяти эти три хриплые мелодии, которые приводили меня в бешенство во время пребывания в Ремати-ди-Малис. Никаких других культурных развлечений Народный Дом не предоставляет владельцам каучуковых плантаций выгоднее не поднимать культурного уровня своих рабочих.

Неподалеку имеется еще харчевня, посещаемая главным образом неграми и метисами. Здесь часами распевают монотонную туземную песню под аккомпанемент гитары и самодельного инструмента, напоминающего мандолину.

Местные мужчины не так щеголеваты, как женщины. Хотя все они зарабатывают большие деньги, но тратят их на наряды жен, а о своем костюме не заботятся и ходят даже обтрепанными. Однако, несмотря на эту кажущуюся бедность, нет ни одного добывателя каучука, какой не смог бы в любой момент вытащить из кармана такую пачку кредиток, что вызвал бы зависть многих богатых ньюйоркцев. Сумма достигает иногда миллиона рейс и может вызвать изумление у иностранца, не знающего, что тысяча бразильских рейс равняется только тридцати нашим центам.

Не имея других развлечений, местные жители пристрастились к карточной игре. В период дождей они иногда целыми ночами просиживают за картами, причем ставки так высоки, что сделали бы честь даже крупным игрокам Нью-Йорка. Несмотря на это, в игре они проявляют поразительное хладнокровие. Я видел игрока, который, не моргнув глазом, проиграл три с половиной миллиона рейс; правда, на наши деньги это составляло только 1020 долларов, но все же и эта сумма весьма значительна для рабочего.

Один раз в месяц из Икитоса, лежащего в Перу, в пяти днях пути вверх по Амазонке, приходит баркас. Его отправляют торговцы Икитоса, чтобы снабдить необходимыми продуктами жителей каучуковых плантаций, расположенных вдоль многочисленных притоков Амазонки. Страшно подумать, какие страдания пришлось бы пережить жителям, если бы баркас не достиг своего назначения: население этого района, как я уже говорил, питается исключительно привозными продуктами, и запасов у них совершенно нет.

С внешним миром Ремати-ди-Малис связан пароходами, которые только в период дождей имеют возможность без затруднения подняться из Атлантического океана по Амазонке вверх до самого поселка; в остальное же время года река Жавари несудоходна.

Эти пароходы привозят иногда иммигрантов из восточной части Бразилии, прельщаемых слухами о высоком заработке. Они не знают что золото достается здесь ценою жизни. Кроме пассажиров, пароходы привозят скот и разные товары, а взамен увозят драгоценный каучук. Прибытие парохода встречается всегда с ликованием. Как только он показывается на горизонте, все жители снимают со стен свои винчестеры, высыпают на улицу и залпами выражают радостные чувства. Каждый надеется получить письма с родины и запас свежей провизии.

В некоторые дни, отмеченные в календаре красным цветом, на реке Итакуаи появляются челны, разукрашенные листьями и горящими свечами. Сидящие в челнах пускают фейерверки и кричат от восторга. Это почитатели какого-то речного святого, приезжающие с дальних плантаций в единственную в округе церковь. Церковь вмещает не более двадцати пяти человек и лишена всяких украшений. Только снаружи имеется белый деревянный крест; когда в какой-нибудь семье есть тяжелобольной или когда требуется содействие местного святого для получения работы, у его основания горят свечи. Религия, конечно, католическая, но туземцы внесли в нее свои местные верования, так что в результате получилась какая-то особая смесь, имеющая мало общего с христианством.

Управление поселком сосредоточено в руках мэра, который не является выборным лицом, а назначается правительством. Его власть над жителями поселка неограничена. Под его начальством находится несколько должностных лиц, служба которых состоит, кажется, только в том, чтобы получать жалованье.

Начальник полиции - человек привлекательной наружности, но с несколько багровым носом. Раньше он был дирижером военного оркестра в Манаусе. Там нашли его пристрастие к вину несколько неумеренным и потому назначили на настоящий пост. Ввиду того что на новой должности это пристрастие еще увеличилось, надо думать, что в скором времени он получит и дальнейшее повышение по службе.

Все полицейское управление состоит из начальника и одного полицейского, который в то же время представляет собою начальника военных сил Ремати-ди-Малис. Не знаю, есть ли польза для дела от того, что военно-полицейские силы соединены в одном лице, прыгающем из одного мундира в другой, но во всяком случае этим сберегаются деньги, которые идут, вероятно, в чей-нибудь карман. Можно подумать, что военно-полицейский чин теряется в тех случаях, когда ему приходится фигурировать одновременно в той и в другой роли. Нисколько. Такой случай представляется при прибытии очередного парохода. Как только спущены сходни, полицейский отправляется на борт с официальными бумагами. Его встречают, дают мзду, и он исчезает. Не проходит и двух минут, как из той же хижины, в которой исчез полицейский, появляется военный в полной форме с невозмутимейшим видом.

Одной из причин, по которой селение. получило свое лестное прозвище "Поселок бедствий", является большая смертность населения. Жители болеют всеми болезнями, встречающимися в других частях света, и вдобавок болезнями, типичными для этого района. Среди них на первом месте стоит малярийная болотная лихорадка, затем желтая лихорадка и, наконец, бери-бери, эта загадочная болезнь, которую наука доселе еще не совсем разгадала. Болотная лихорадка так распространена, что на нее смотрят, как на обычное, повседневное явление. Она обыкновенно вызывается инфекционными укусами одного вида москита. Как и у комаров, жалит только самка. В Амазонской области всегда имеются больные лихорадкой, и москиты, жаля без разбора, переносят малярийные микробы с больного человека в кровь здорового. И если только этот последний вовремя не примет сильной дозы хинина, то он наверняка захворает лихорадкой не позже десятидневного срока.

Желтая лихорадка передается укусами иного вида москита, который предпочитает другие районы реки Жавари, но все же эта болезнь встречается довольно часто и в Ремати-ди-Малис. Желтая лихорадка, которую называют здесь черной рвотой, всегда кончается смертью. Точно так же неизвестны случаи выздоровления от болезни бери-бери. В некоторых местностях, в провинции Мату-Гросу в Бразилии или в Боливии, больные имеют еще некоторый шанс на выздоровление, если они немедленно покинут зараженный район и спустятся по рекам в более благоприятный климат, к берегу океана. Но здесь на Амазонке путь до океана слишком длинен, и на всем протяжении его климат остается одинаковым, так что больной умрет гораздо раньше, нежели достигнет океана. Эта болезнь проявляется в параличе, начинающемся с кончиков пальцев и постепенно распространяющемся по всему организму, пока не затронет сердечные мышцы; тогда наступает смерть.

Для защиты от этих злокачественных лихорадок применяются сильные дозы хинина, а также употребляются специальные сетки против москитов, так называемые москитеро. Эта последняя мера, однако, весьма проблематична.

Но не одни москиты являются бичом этого отдаленного уголка земного шара. Не менее ужасны крупные муравьи. Будучи распространены всюду, они строят свои гнезда под домами, в столах, в щелях полов и сидят в засаде, ожидая свою жертву, на которую и нападают со всех сторон. Они вцепляются в вас, и требуется иногда несколько часов, чтобы от них освободиться. Я пробовал привязать кусочки ваты, покрытые вазелином, к крючкам, на которых висел мой гамак. Но и это не помогало. Как только вазелин оказывался покрытым телами арьергарда, остальное полчище проходило по ним и добиралось до гамака, вызывая поспешное бегство с моей стороны.

Если мне случалось оставлять еду на столе, то в несколько минут она целиком уничтожалась этими хищными насекомыми.

Я помещаю здесь список различных видов муравьев вместе с теми особенностями, которые отличают их друг от друга.

Аракара - так называемые огненные муравьи, потому что места их укусов горят в течение нескольких часов.

Аухикви - живут в домах, где пожирают все съедобное.

Киситайя - укус его вызывает лихорадочное состояние.

Мониуара - строят гигантские муравейники в джунглях, для чего специально очищают от растений большое пространство в тропическом лесу.

Т а ч и - черный муравей, укус которого вызывает скоропреходящую лихорадку.

Танахура - величиной в один дюйм; эти муравьи съедобные и довольно вкусные, поджаренные в свином жире.

Таксирана - живет в домах, как аухикви.

Термиты - строят типичные конусообразные муравейники в сухих местах леса.

Т р а к о а - укус его не вызывает лихорадки, но чувствуется продолжительное время.

Тукандейра - черный муравей, величиной в полтора дюйма: укус его не только болезненный, но и опасный для жизни.

Т у к у ш и - вызывает лихорадку.

Уса - строит огромные муравейники в деревьях.

Есть еще одно неприятное насекомое, с которым я познакомился во время моего пребывания в Ремати-ди-Малис. Это гигантский паук, который свободно может покрыть собой окружность около шести дюймов в диаметре. Этот паук питается крупными насекомыми и мелкими птицами. Научное его название Mydale avicularia. На туземцев он нагоняет страх своей величиной и волосатым туловищем, и есть основание бояться, так как укус его ядовит. О его проворстве и ловкости я многое знаю по собственному опыту. Один из таких пауков поселился в одной хижине со мной. Первый раз, когда я его увидел, он полз по стене, у самого гамака. Я встал и попытался раздавить его кулаком, но паук сделал молниеносное движение и очутился в пяти или шести дюймах от того места, по которому пришелся удар. Несколько раз я повторял нападение с таким же успехом, так как паук всегда успевал отбежать в сторону раньше, чем я до него дотрагивался. Потеряв терпение, я схватил большой молоток и продолжал охотиться на паука, пока не обессилел. Когда рука моя немного отдохнула, я взял автоматический револьвер, который я употреблял для крупной дичи и, прицелившись в толстое туловище паука, выстрелил. Однако молниеносным движением паук снова избежал опасности, и я вынужден был признать себя побежденным. Насколько мне известно, это животное - я не могу его называть насекомым с тех пор как стрелял в него из револьвера, - и теперь продолжает преспокойно жить в той же хижине.

Глава III ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Ремати-ди-Малис вместе с Назаретом и Сан-Франциско расположен среди самой дикой природы. Непосредственно позади поселка начинается почти непроходимый лабиринт тропических джунглей. Если, вооружившись мачете 1, войти в лес, то уже после минутной прогулки в нем не найти дороги обратно; разве только кудахтанье кур поможет определить, где находится жилье. Густая стена растительности скрывает поселок со всех сторон. Верхушки пальм возвышаются над остальными деревьями; под ними растут менее высокие, но более роскошные растения и всюду, куда ни взглянешь, извивающиеся и переплетающиеся лианы, превращающие лес в темный лабиринт. Тут и там пестреют тропические цветы, виднеются древовидные папоротники, фантастические губчатые растения или редкостно красивые орхидеи, корни которых прицепляются к стволам деревьев. И всюду заглушенный гул, свидетельствующий об интенсивной жизни джунглей.

1 Мачете-широкий нож, вроде меча, употребляемый туземцами для резки тростника, для расчистки леса, а также в качестве оружия.

Бросив взгляд вверх по течению реки Итакуаи, не видишь ничего, кроме бесконечных джунглей. И тот же пейзаж тянется на расстоянии 800-900 миль до самых верховьев реки, где-то далеко на территории Боливии. На всем этом протяжении нет ни одного поселка; несколько каучуковых плантаций, разбросанных на расстоянии 75-100 миль друг от друга, представляет единственное человеческое жилье в этой огромной области. Вся местность настолько пустынна и дика, что течение Итакуаи, даже на самых подробных картах Бразилии, обозначено пунктиром. Есть предположение, что она берет свое начало в двух неделях пути от ее номинальных истоков, в совершенно неисследованной области.

Жизнь в Ремати-ди-Малис показалась мне очень однообразной, в особенности, когда вода стала спадать. Это означало - быть почти совершенно отрезанным от внешнего мира, так как нельзя было больше ожидать прибытия пароходов, а вместе с тем и писем с родины. Вдобавок в это время года еще сильнее чувствуются всякие лишения, которые приходится испытывать в этой местности.

Единственное облегчение после палящего дневного жара я находил на илистом берегу Итакуаи, когда при закате солнца, с огромных болот поднимались испарения, и западный горизонт неба расцвечивался фантастическими узорами. Но это продолжалось недолго. Наступающая ночь приносила с собой и мучения. Начиналось с хора миллиона лягушек. Сперва раздавалось одиночное кваканье, постепенно к нему примыкали другие, и вскоре от громкого пронзительного кваканья дрожал тихий, насыщенный парами воздух. Эти звуки напоминали мне шум на металлургических заводах от пневматических молотов, вбивающих заклепки в стальные брусья. К этим звукам, впрочем, привыкаешь сравнительно легко и не обращаешь больше на них внимания.

Река медленно несла свои воды, направляясь к далекому океану. Большие дельфины появлялись иногда на поверхности и с громким фырканьем снова исчезали под водой. Почти каждый вечер я слышал страшный рев, доносившийся из глубины леса. Казалось, это были смешанные крики какого-то огромного быка и напавшего на него ягуара. Потом я узнал, что этот вой исходил из одной глотки, а именно, из глотки обезьяны-ревуна. Ревун сидит часами один на верхушке дерева и испускает эти ужасные звуки, заставляющие одинокого путника останавливаться и разводить костер для самозащиты.

Со всех сторон поселка неслись разнообразные крики домашних животных. Коровы, козы и свиньи, казалось, задавались целью упражнять перед сном свои голосовые связки. Собаки лаяли на луну, кошки гонялись за крысами в промежутках между пальмовыми листьями на крыше, угрожая каждую минуту упасть вместе со своей жертвой в гамак. Вампиры летали из комнаты в комнату, садясь иногда на верхнюю перекладину перегородки и издавая звуки, похожие на писк хриплых воробьев. По временам с темной реки доносились жуткие звуки, как будто какое-нибудь огромное животное задыхалось в иле и в предсмертной судороге ловило воздух. Даже звери пугались этих звуков и шарахались в сторону, как бы боясь, что какая-то неведомая сила потянет их в эти мрачные воды. То был ночной крик аллигатора.

Временами нежная, жалобная песня маленькой куропатки, называемой инамбу, иногда дрожала в воздухе и заставляла меня забывать жуткие звуки лесных и речных зверей. В течение всего вечера влюбленная птичка звала свою подругу, и где-то далеко в лесу раздавался ответный зов. Часто по ночам, страдая от лихорадки, я прислушивался к их нежным призывам. Казалось, однако, что никогда не удавалось им встретиться, так как после короткого перерыва они снова возобновляли нежную перекличку.

Медленно ползли дни за днями, но с каждым днем уровень воды все понижался, пока, наконец, река не вошла в свое прежнее русло. Но тут начались новые мучения. В период, когда земля начинает просыхать, москиты становятся особенно свирепыми. Они размножаются в неимоверных количествах. Вскоре поселок переполнился малярийными больными, и подкожный шприц работал вовсю.

Партия индейцев с реки Куруса была привезена на баркасе в Ремати-ди-Малис. Они были наняты владельцем крупной каучуковой плантации и вынуждены были провести несколько дней в поселке, пока их снабдят необходимыми инструментами и отвезут дальше на плантацию. Плантатор не позаботился приготовить им помещение, и все они, мужчины, женщины и дети, принуждены были спать на голой земле на берегу реки. Понятно, малярия не заставила себя долго ждать. В результате через четыре дня из пятидесяти двух человек осталось в живых всего четверо.

В эти тоскливые дни я испытал большую радость. В на-заретской лавочке, на перуанском берегу Жавари, я случайно нашел книгу Марка Твэна "Простаки за границей". Ее чтение доставило мне невыразимое наслаждение.

Вскоре мне представился давно желанный случай - совершить путешествие по неисследованной реке Итакуаи. В июне стало известно, что один из местных торговцев собирался отправить вверх по реке баркас. На этот баркас предполагали погрузить товар и рабочих, чтобы развезти их после сезона дождей по плантациям, где предполагалось возобновить работы по ежегодной добыче каучука. Баркас должен был подняться по Итакуаи почти до ее истоков, пройдя мимо устьев рек Птуи, Бранку и Лас-Педрас. Несмотря на то что эти три притока имеют значительную величину, ни один из них не нанесен на карту. Длина реки Бранку свыше трехсот миль, и на ее берегах находится несколько крупных каучуковых плантаций.

Я уже давно искал случай побывать в этой неисследованной области. Моей целью было изучить на месте способ добывания каучука, установить течение и истинную длину реки Итакуаи, сфотографировать все, что могло представить интерес, а, главное, собрать сведения о племени индейцев, которое жило в этой неисследованной области.

Естествоиспытатель Бейтс, исследовавший Амазонку до Теффе, сообщает в своей книге сведения о местных индейских племенах и, между прочим, упоминает о племени ман-геромасов. Ему самому не удалось добраться до их страны, но он слышал, что это племя занимало огромную территорию в несколько сот миль на берегу реки Жавари и что оно отличалось такою же жестокостью, как и племя арарас на реке Мадейре. Судоходство по реке Жавари было, по словам Бэйтса, невозможно из-за этих каннибалов, которые подстерегали на берегах всех путешественников и затем грабили их и убивали.

Во время остановки в Манаусе, столице штата Амазонки, на пути с Атлантического океана к бразильской границе я познакомился с одним англичанином, незадолго до того бывавшим в районе реки Жавари, и он подтвердил существование этого дикого племени каннибалов, причем англичанин усиленно отговаривал меня от путешествия в их страну, пугая всевозможными ужасами.

До сих пор я не испытал никаких ужасов, которыми меня стращали. Индейцы, с которыми мне приходилось встречаться, курили длинные сигары, ходили в розовых или голубых пижамах и были столь же мирны, как бразильцы .

Узнав о предполагавшемся отплытии баркаса, я немедленно отправился к его владельцу. Эго был бразилец Педро Смит, любезность которого я никогда не забуду. Он согласился предоставить мне место на своем баркасе, но отказался от всякой платы за проезд, мотивируя тем, что не может предложить никаких удобств на маленьком переполненном судне и что путешествие не лишено было известного риска. Он тоже отговаривал меня от моего намерения, но я настоял на своем.

Итак, я стал собираться в путь. Мне казалось, что у меня были все принадлежности и вещи, необходимые для такого путешествия. Я располагал зеркальной фотографической камерой с затвором большой скорости, рассчитанным на съемку животных в движении, и ландшафтной камерой е десятью дюжинами фотографических пленок и соответствующим количеством фотографической бумаги. Принимая во внимание трудность путешествия, я решил проявлять пленки в пути и там же печатать во избежание риска испортить непроявленные пленки при каком-нибудь несчастном случае.

Шприц для подкожного впрыскивания, хинин, несколько хирургических ножей дополняли мою примитивную домашнюю аптечку. Позднее все это оказалось необычайно ценным. В тех районах, куда я проник, медицинская помощь, как мне пришлось убедиться, совершенно неизвестна.

Вооружение мое состояло из автоматического револьвера и нескольких сот патронов, и в течение многих недель этот револьвер был единственным средством, с помощью которого я добывал себе скудную пищу.

В день отплытия я с раннего утра был уже на берегу. Все мои спутники оказались добывателями каучука, направлявшимися на плантации вверх по реке. Наше судно называлось "Каролина" и имело сорок футов в длину. На палубе к моему приходу скопилась уже большая толпа пассажиров, а новые все подходили и подходили. К моему крайнему удивлению, судно должно было принять сто двадцать пассажиров и несколько тонн товара. Загадка, каким образом поместится груз, несколько разъяснилась, когда я увидел, что к каждому борту судна прикрепили по плашкоуту. Кроме того, подъехала целая флотилия челнов, которых привязали канатом к корме судна, но мне пояснили, что никто из пассажиров не займет постоянного места на этом вспомогательном флоте. Мне стало ясно только одно, что маленькое судно старого образца со своей машиной в двенадцать лошадиных сил, имея на буксире такой флот и плывя против сильного течения, не разовьет особенной скорости.

Каждый фут на палубе был занят добывателями каучука и их семьями. Всюду висели гамаки, в два ряда прикрепленные к столбам, поддерживавшим крышу. Между гамаками висели резиновые сумки с пожитками. На крыше громоздилась беспорядочная куча куриных клеток с пернатыми обитателями; там же копошились и люди.

Посредине каждого плашкоута был чулан, и мне великодушно предложили расположиться в одном из них на время путешествия. Помещение имело шесть футов в ширину и восемь в длину и содержало множество самых разнообразных предметов, необходимых для добывателей каучука. Здесь были винчестеры в большом количестве, широкие ножи "мачете", без которых в джунглях нельзя обойтись, и табак в длинных свертках. Были здесь и запасы коньяку, который продавался по 14 долларов за бутылку, и всевозможные консервы, начиная с мяса и кончая грушами.

Все с нетерпением ждали момента отплытия. Наконец, в два часа прибыл владелец судна, чтобы пожать на прощанье всем руки. По окончании этой процедуры и довольно продолжительной болтовни он дернул веревку парового свистка, давая тем официальный сигнал к отплытию. Но тут оказалось, что не хватало одного кочегара, а без него нельзя было двинуться в путь. Целых сорок минут давали свистки без всякого результата. Наконец, долгожданный джентльмен пошатываясь вышел из пивной и не спеша направился к судну. Ему удалось благополучно добраться до борта, и мы, наконец, отошли от берега, сопровождаемые шумными криками и прощальными выстрелами.

Глава IV ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РЕКЕ ИТАКУАИ

Нельзя сказать, чтобы на судне было очень удобно. Люди находились всюду. Они лежали в гамаках, валялись прямо на палубе, а некоторые растянулись на сундуках и сумках. Кошке трудно было бы пробраться сквозь эту компактную массу мужчин, тараторящих женщин и плачущих детей. Но мое раздражение скоро прошло я подпал под обаяние Амазонки и забыл о таких мелочах, как личные удобства. Пароход огибал один поворот реки за другим, и перед глазами проплывал все тот же великолепный лесной ландшафт. Иногда выделялось гигантское черепаховое дерево (матамата), сплошь покрытое роскошной листвой. Но это - чужие перья: вьющиеся растения, разнообразные цветущие лианы покрывают его от корней до самой верхней ветки. Они высосут жизненные соки из этого лесного гиганта, пока он не свалится от бури.

Среди деревьев вдоль всего берега кишит разнообразная жизнь. Ярко окрашенные птицы мелькают в ветвях. Раздается какая-то нервная болтовня, мелькают коричневые туловища, прыгающие с ветки на ветку или свешивающиеся с вьющихся растений. Это обезьяны. Они некоторое время, движимые любопытством, следуют за пароходом по деревьям вдоль берега, а затем исчезают.

Кто бы мог подумать, что эти деревья, окаймляющие берег на протяжении сотен миль, такие красивые на вид и безвредные днем, выдыхают по ночам ядовитые испарения, вызывающие злокачественную лихорадку?

Ни один пейзажист с самой богатой фантазией не мог бы придумать таких комбинаций красок и форм, вечно меняющихся, как в калейдоскопе, обнаруживая все новые прелести. Высокую, стройную пальму в ее скромной красоте можно увидеть рядом с белым стволом дерева эмбоба, верхушка которого имеет форму зонтика; весь ствол грациозно задрапирован лианами, корни которых свешиваются вниз до самой воды или соединяются и переплетаются, образуя завесу из листьев.

Большое наслаждение получил бы от путешествия вверх по реке и орнитолог. Сто раз в день стаи маленьких попугайчиков с писком пролетали над нашими головами и исчезали за деревьями. Крупные попугаи - зеленые, синие и красные летали парами, испуская пронзительные, резкие крики, а иногда маленькая цапля эгрет со своим драгоценным белоснежным оперением, грациозно размахивая крыльями, останавливалась над нами, выбирая место, куда бы спуститься среди низкого кустарника у самого края воды. Темно-синий тукан, или перцеяд, с огромным красным и желтым клювом иногда внезапно появлялся и, каркая, странными, порывистыми движениями взлетал вверх. Несколько раз я видел светло-зеленых ящериц в 3-4 фута длиной; они лежали обычно на ветках упавших деревьев и стремительно убегали от нас.

Настала ночь и окутала темным покровом все это великолепие. Мне указали уголочек весьма скромных размеров, где я мог повесить свой гамак; но, к несчастью, было так тесно, что нельзя было натянуть вокруг меня предохранительной сетки против москитов. В обыкновенных условиях это было бы непростительной неосторожностью, но меня уверили, что тяга воздуха, образуемая от движения парохода, отгонит москитов; так оно и оказалось на самом деле.

К столбу, к которому я привязал один конец своего гамака, были прикреплены уже шесть других гамаков. Вследствие этого семь пар ног оказались в близком соприкосновении друг с другом. Хотя я был настолько счастлив, что мое место было ближайшее к перилам баркаса, но с другой стороны соседкой оказалась, к сожалению, женщина. Это была полунегритянка, полуиндианка; зубы у нее были, как у акулы, в ушах - медные кольца, настолько большие, что к ним казалось можно было бы подвесить портьеры; она непрерывно курила трубку и была надушена крепкими духами, для того ли, чтобы заглушить запах табака или собственного тела, - не знаю. Заснуть в такой обстановке не было никакой возможности.

Казалось, что мы находились в огромном темном колодце, о глубине которого нельзя было составить себе представления. Я прислушивался к плеску воды у носа парохода и удивлялся, как мог рулевой держать верный курс, не ударяясь о многочисленные стволы деревьев, рассеянных всюду вокруг нас. Река все время извивалась, и рулевому приходилось постоянно направлять судно к противоположному берегу, чтобы привязанные к корме челны не оказались выброшенными при поворотах на песчаные отмели. По временам вспышка молнии освещала дикие берега, и я на миг видел по обе стороны темный, вдвойне таинственный лес; и от времени до времени огромный ствол дерева быстро и бесшумно скользил мимо нас.

Полная тишина ночи прерывалась только по временам жутким ревом, вырывавшимся из глотки обезьяны-ревуна. С этим неприятным ревом я познакомился еще в Ремати-ди-Малис, но в теперешней обстановке он казался еще более зловещим.

Никаких особых происшествий не случилось до 16 июня, когда мы в ночное время прибыли в Порту-Алегри, в счастливую гавань, состоящую из одной хижины. Хижина принадлежала владельцу каучуковой плантации. Мы сошли на берег вместе со шкипером и были радушно встречены хозяином, когда вскарабкались к нему по приставной лестнице. В течение семи месяцев он не имел никаких вестей из культурного мира, а потому был очень рад увидеть нас, тем более, что мы привезли товар и рабочих, что давало ему возможность снова начать добычу каучука. Около десятка рабочих и их семейств сошли с парохода и, пройдя в отведенное им помещение, немедленно развели огонь. После того, как мы поздоровались с хозяином и уселись, в комнату вошла толстая негритянка с трубкой во рту и с подносом в руках. Поднос был заставлен маленькими чашечками, наполненными, по обычаю бразильцев, крепким черным кофе без сахара. Покончив с делами и перечислив имена всех друзей, умерших в Ремати-ди-Ма-лис в течение дождливого сезона, мы откланялись и отплыли в темноте, провожаемые салютами из ружей.

Ночь была необычайно темная. Луна большую часть времени скрывалась за тучами, и только при вспышках молнии видно было, что мы держимся очень близко берега. Я решил перейти на крышу правого плашкоута, где было прохладнее и просторнее, чем внизу. На крыше я нашел какие-то тряпки и резиновую сумку. Захватив их на корму, я улегся на них и заснул. Я спал, вероятно, не более двух часов, когда меня разбудил громкий треск на передней части судна. К счастью, я заснул с очками на носу; иначе, при моей близорукости, я не мог бы так быстро понять, в чем дело.

Баркас шел так близко вдоль берега, что ветви свесившегося над водой дерева проехались по крыше плашкоута, сметая на своем пути сундуки, сумки и корзины с цыплятами. Я едва мог собраться с мыслями, как эта лавина докатилась уже до меня. Схватив ветви, я судорожно уцепился за них. Я сделал попытку перелезть через них на другую часть крыши, но так как я находился на корме, то это было невозможно.

Я почувствовал, как меня приподняло с крыши и, машинально цепляясь за ветви, я успел еще задать себе вопрос, удержит ли меня дерево на воздухе или опустит в пасть какого-нибудь аллигатора. Но дело приняло лучший для меня оборот. Ветви поддались под моей тяжестью, и я заметил, что они опускают меня над плывущими позади челнами. Я не терял времени на выбор челна, а спрыгнул в первый же челн, очутившийся подо мной.

На следующий день мы сделали две остановки, а на второй приняли на борт еще восемнадцать пассажиров. Можно представить себе, какая теснота создалась на наших судах.

В пять часов того же дня мы прибыли на небольшую каучуковую плантацию Боа-Виста, владелец которой занимался еще разведением бананов, ананасов и какао; кроме того, он держал пальмовые дрова для нужд парохода. Наши кочегары занялись погрузкой дров, как вдруг один из них бросил вязанку и опрометью пустился бежать. Поднялась суматоха. Виновницей ее оказалась большая ядовитая змея. Мы убили ее. В длину она имела около девяти футов. Прерванная погрузка дров возобновилась без особых приключений, и мы вскоре двинулись в дальнейший путь.

Эту ночь я провел очень скверно. Соседка избрала мой гамак, как опору для своих ног, и вдобавок мой гамак упорно принимал выпуклую форму, вместо обычной и приличествующей ему вогнутой формы, что подвергало меня ежеминутной опасности оказаться выброшенным за перила в реку. Наконец, я снял гамак и пошел на корму, где бросил его в один из пустых челнов; затем сам последовал за ним и заснул, просыпаясь только тогда, когда какая-нибудь особо низкая ветка задевала меня, угрожая перевернуть мою плавучую постель.

На следующее утро оказалось, что мы потеряли два челна, очевидно, незаметно оторвавшиеся ночью. К счастью, мой челнок уцелел, иначе перспектива для меня оказалась бы далеко не блестящей.

Еще несколько дней мы продолжали плыть по бесконечной, казалось, реке. Поселения попадались изредка, на больших расстояниях друг от друга; от последнего встретившегося нам человеческого жилья нас отделяло уже восемьдесят пять миль. Мы предполагали в скором времени прибыть на территорию, принадлежавшую самому крупному плантатору в области Жавари, бразильцу да Сильва. Я заметил, что уровень земли стал намного повышаться в сравнении с теми местностями, мимо которых мы до сих пор проезжали. Хотя и здесь лес был затоплен водой, но виднелись более высокие, уже высохшие места. Вместе с тем чаще стала встречаться крупная дичь.

В одном поселке, Новая Аврора, тоже состоявшем из одной хижины, мы увидели довольно много шкур, разложенных на солнце для просушки. По большей части это были шкуры желтых ягуаров. Я видел несколько экземпляров в семь футов длиной, считая от кончика носа до конца хвоста. Шкуры были сняты, как мы узнали, недели две тому назад, но многие из них были уже изгрызаны крысами. Накануне нашего приезда был застрелен тапир, весивший около 750 фунтов, и его уже успели освежевать и разрубить. Нас пригласили остаться и отобедать; мне впервые пришлось испробовать мясо жареного тапира, и должен сказать, что оно довольно приятно на вкус.

После того, как мы досыта напились черного кофе, нас пригласили осмотреть дом и службы. Непосредственно позади дома находится дымник, то есть хижина, в которой производится сгущение каучукового сока. Внутри имеется ряд шестов, наклоненных в форме пирамиды и покрытых пальмовыми листьями. В полу вырыта яма для огня, посредством которого сгущают каучуковый сок. Над этой ямой висит нечто вроде рамы, на которую опирается тяжелая палка, употребляемая при обкуривании каучука. В то время процесс обкуривания был для меня еще незнаком, и только впоследствии я познакомился с ним основательно. На берегу, около хижины, строили челн и делали весла. Челн вырезается из большого ствола, а затем в середине разводят костер и дают ему гореть до тех пор, пока середина ствола не будет выжжена и не приобретет необходимой формы. Окончательная отделка челна производится от руки. Весла делаются из дерева матамата, вокруг основания которого лучами расположены широкие выступы корней. Эти выступы очень крепки, и им легко придать форму весел. Женщины украшают весла цветными узорами, иногда очень эффектными. Великолепная ярко-красная краска добывается из плода уруку, а другое растение, генипапа, доставляет красивую черную краску. Эти краски отличаются блеском, очень прочны и не боятся воды.

После заката солнца мы снова пустились в путь. Около полуночи проснулись от сильного сотрясения. Оказалось, что наш пароход столкнулся с огромным бревном, плывшим вниз по течению. Бревно клином врезалось между бортом парохода и плашкоутом, и потребовалось много труда, чтобы освободиться от него. Нам удалось, наконец, пропихнуть дерево, но при этом оно оторвало два челна, которые унесло течением. Потеря эта была нами обнаружена только на следующее утро, когда мы были приблизительно в 35 милях от места происшествия.

Прошло еще два дня без каких-либо особых инцидентов. От времени до времени мы делали остановки у одиноких хижин, где выгружали товар и забирали топливо для машины, причем неизменно встречали радушный прием. Вообще гостеприимство, которое оказывают бразильцы чужестранцам, прямо поразительное, и нельзя нанести хозяину большего оскорбления, как предложив ему плату за еду и ночлег Бросая теперь взгляд на то время, которое я провел среди этих людей, я вспоминаю его всегда с удовольствием, хотя с ним и связано много тяжелых происшествий. На португальском языке есть слово, которое имеет глубокое значение для всякого, побывавшего в этой благословенной стране - Бразилии. Это слово saudades, что значит сохранить только самые приятные и нежные воспоминания.

Спустя семь дней, мы достигли Флоресты, самой крупной каучуковой плантации во всем районе Жавари. Дом, в котором живет заведующий плантацией да Сильва, считался бы скромным во всяком другом месте, кроме Амазонской области. Здесь он представляет высшее достижение архитектуры и современного комфорта. Он построен на высоких сваях, вышиной в 16 футов, и стоит на краю расчищенной от деревьев полянки, на которой разбросаны еще шесть небольших строений. В доме семь комнат средней величины, обставленных дешевой современной мебелью. Имеется также контора, и, принимая во внимание, что эта контора находится в 2900 милях от цивилизации, можно сказать, что она идет в ногу с веком. По крайней мере, я помню, что видел в ней пишущую машинку. Контора находится в ведении секретаря да Маринга, человека с высшим образованием. Несколько лет жизни в тропических болотах сделали из него нервного и апатичного человека, по крайней мере на его лице я никогда не видел улыбки. Во Флоресте мы провели 24 часа. Да Сильва радушно пригласил меня остановиться в его доме и провести здесь лето, где я мог бы основательно познакомиться с работой по добыванию каучука и поохотиться на крупную дичь в этих лесах. Наконец, было решено, что я отправлюсь с пароходом дальше вверх по течению до устья реки Бранку, до которого было лишь два дня езды, а на обратном пути остановлюсь во Флоресте и проживу здесь, сколько пожелаю.

Мы снялись с якоря вечером, взяв направление на реку Бранку. В пути у меня был первый приступ лихорадки, я и не предполагал о приближавшейся опасности, когда внезапно, в первый же день после отъезда из Флоресты, меня всего затрясло от сильного озноба. Уже несколько дней до этого я чувствовал какую-то особую сонливость, но не обращал на это внимания, так как при удручающей жаре и сырости всегда чувствуешь себя сонливым и усталым. Когда же озноб повторился, я понял, что захворал страшной лихорадкой. Не оставалось ничего другого, как принять обильную дозу хинина и оставаться лежать в гамаке у самых перил парохода. Вскоре лихорадка совсем овладела мной, и я то дрожал от холода, то метался в сильном жару, доходившем до 41°. К полуночи температура немного упала, но я был так обессилен, что едва мог повернуть голову. Я задремал тревожным, лихорадочным сном, как вдруг сильный толчок выбросил меня на палубу. Вокруг меня мужчины и женщины вопили от страха и кричали, что судно, наверно, перевернется. Пароход накренился и, казалось, собирался пойти ко дну.

Вдруг судно с треском выпрямилось. Оказалось, что на этот раз произошло особенно серьезное столкновение с выступавшим с берега деревом. Дерево зацепилось как раз за столб, к которому был привязан мой гамак. Столб был железный, и он не поддался, что заставило пароход накрениться. Мы счастливо избегли опасности, но от волнения жар у меня повысился, и мне становилось все хуже. Поэтому, когда мы на следующий день к вечеру подошли к устью реки Бранку, было решено высадить меня на берег и оставить в хижине управляющего каучуковой плантации. Опасались, что моя болезнь и возможная смерть причинят неприятность экипажу и пассажирам парохода.

Меня снесли в хижину, положили в гамак и дали сильную дозу хинина. Я смутно помню, как с шумом отошел пароход от берега, пускаясь в обратный путь вниз по течению реки. И вот я остался один, в чужом месте, среди людей, язык которых я едва понимал. К вечеру в хижину принесли мальчика и положили в соседний гамак, а затем внесли огромного толстого негра, которого поместили с другой моей стороны. Подобно мне, они страдали злокачественной лихорадкой и весь вечер метались и стонали от боли. Но мы все трое были так больны, что не обращали внимания друг на друга. В эту ночь жар у меня несколько спал, и я слышал, как толстый негр громко бредил о змеях и ящерицах и отбивался от воображаемого нападения. Когда на следующее утро в шесть часов встало солнце, он был мертв. Мальчик умер к вечеру.

Невыносимым мучением было при высокой температуре, когда кровь стучала в висках, лежать под москитовой сеткой; но я не рисковал снять ее, даже если бы у меня были силы это сделать, из боязни перед москитами и песчаными мухами, легионы которых жужжали вокруг гамака. Несколько дней я оставался в таком беспомощном состоянии, а затем стал понемногу поправляться. Когда я почувствовал себя настолько хорошо, что мог подняться, я попросил управляющего плантации дать мне двух индейцев, чтобы они отвезли в челне меня и мой багаж во Флоресту. Я хотел добраться туда, где мог рассчитывать на большие удобства, прежде чем меня свалит новый приступ лихорадки.

Глава V ЖИЗНЬ СРЕДИ ДОБЫВАТЕЛЕЙ КАУЧУКА

Было около половины шестого утра, когда мы добрались в челне до пристани Флоресты. Войти в дом было слишком рано, и я поставил свой сундук на берег и, сев на него, любовался окружавшим пейзажем. Окрестности были еще окутаны туманом, который обыкновенно держится над этими сырыми лесами до восхода солнца. Солнце только что начало окрашивать восточную часть неба нежными теплыми тонами. Передо мной расстилалась тихо гладь реки Итакуаи, покой которой, казалось, впервые был нарушен веслами моих индейцев. Как раз у этого места река делала широкий поворот, и на песчаной отмели видны были несколько пресноводных черепах. Берега были высокие и крутые, и казалось невероятным, чтобы вода могла подняться так высоко, что затопляла всю окружающую местность и стояла на 10-12 футов выше корней деревьев, то есть на 60 футов выше обычного уровня.

Оглянувшись назад, я увидел перед собою полуочищенное от растительности пространство, занимавшее площадь в квадратную милю. Направо стоял дом да Сильвы, уже описанный мной, а кругом были рассеяны скромные хижины добывателей каучука. Пальмовые деревья и кусты гуайявы образовали на этой поляне довольно густые заросли, но в сравнении с окружающими непроходимыми джунглями маленькое открытое пространство могло быть названо "поляною". Редкое явление в этих местах представляло несколько коров, которые бродили между деревьями и щипали редкую, чахлую траву.

Солнце уже совершенно взошло, но все же оно не могло совсем рассеять нависший туман. Птицы проснулись, и воздух наполнился их криками и песнями. Страстно звучали любовные призывы инамбу, на которые из глубины джунглей доносился нежный ответ подружки, а меланхоличная песня вакурао мелодично звенела далеко в лесу. Маленькие зеленые попугайчики летали вокруг, наполняя воздух довольно неприятными звуками. Это те самые попугаи, которые хорошо известны жителям больших городов, где их можно видеть в сопровождении предприимчивого итальянца, выдрессировавшего их вытаскивать из ящика билетики для лиц, желающих узнать за пять центов свою судьбу. Здесь попугаям самим приходилось заботиться о своей собственной судьбе. Из чащи джунглей несется отвратительный вой: даже в утренний час обезьяна-ревун продолжает нарушать покой своим страшным ревом.

Постепенно в поселке пробуждалась жизнь. Одетый в пижаму высокий мужчина с окладистой бородой и серьезным лицом первый увидел меня, подошел к тому месту, где я сидел, и с обычным для бразильцев радушием приветствовал меня. Его любезность была особенно приятна при моем физическом недомогании. Он пригласил меня в дом, где я снова встретился с да Сильва. Серьезный мужчина оказался секретарем да Маринга. Постоянные припадки лихорадки и скука в одиночестве наложили на него свою печать и превратили его, несмотря на сравнительно молодые годы, в тот тип нервного человека, каким неминуемо делается всякий белый после долгого пребывания в районе верхней Амазонки.

При отъезде из Ремати-ди-Малис я захватил с собой ящик с консервами, так как не знал, где мне придется остановиться. Я невольно оскорбил да Сильва, когда упомянул об этом ящике и предложил ему воспользоваться консервами. Он отвел мне лучшую комнату в доме и послал за новым гамаком для меня. Такое внимание к иностранцу, явившемуся даже без рекомендательного письма, типично для бразильского гостеприимства.

После обильного и вкусного обеда, состоявшего из жареной рыбы и жареной филейной части тапира, мы уселись за кофе и принялись беседовать, насколько это позволяли мои ограниченные познания в португальском языке. Потом я прошел в отведенную мне комнату, натянул гамак и проспал до того времени, пока слуга пришел объявить, что готов ужин. Ужин состоял из вяленого мяса, сухой муки, риса, черной фасоли и черепашьего супа. Повар - это был простой рабочий, по болезни не вышедший в тот день на работу - испортил ужин, сварив все без соли и всыпав всюду сухую муку. Но здесь это было в порядке вещей и с этим приходилось мириться.

После ужина меня попросили пойти с секретарем да Маринга навестить одну больную. В некотором расстоянии от дома стояла небольшая хижина, где нас встретил рабочий по имени Маркез. Этому человеку суждено было играть видную роль в тех испытаниях, которые мне пришлось перенести впоследствии. Он отдернул в сторону большую москитную сетку, которая охраняла вход внутрь хижины. Там, в гамаке, мы увидели женщину средних лет, туземку из Сеара. Она была недурна собой, но страшно худа и была, очевидно, очень больна. Она показала нам руку, завязанную в лохмотья: обнаженная часть ее была багрового цвета. Нам объяснили, что три недели назад она занозила большой палец и не обратила должного внимания на последовавшее затем нагноение. Мне сразу стало ясно, что предо мною гангрена, и притом особо злокачественного характера. Заметив, что меня принимают за врача, я объяснил, что незнаком с хирургией. Что было делать? Кто-то предложил послать женщину в Ремати-ди-Малис, но эту мысль пришлось отбросить: самые искусные гребцы не могли бы совершить этого путешествия менее чем в восемнадцать дней, а к тому времени пациентка давно умерла бы от гангрены. Послали за Сильва. Он объяснил мне, что эта женщина была женой Маркеза, считавшегося предводителем рабочих, и что нужно было постараться спасти ее жизнь. Я еще раз подчеркнул свое полное незнание медицины, но прибавил, что единственной возможностью спасти ей жизнь является, по моему мнению, ампутация руки. Я находился в ужасном положении. Операция эта труд. на даже для опытного хирурга, а здесь должен был произвести ее я, который имел самые элементарные понятия о хирургии, и притом без инструментов. После некоторых колебаний я решился, вернулся в свою комнату и взял хирургические нож и щипцы, которые мне подарил знакомый врач перед моим отъездом в тропики. Кроме того, я захватил сулему, которая служила для препарирования звериных шкур. После некоторых поисков секретарь принес старую и заржавленную ножовку. Мы вычистили ее как можно тщательнее, а затем окунули в раствор сулемы.

Когда я вошел в хижину, пациентка спокойно курила трубку, свесив больную руку через край гамака.

Мы положили ее на пол и приказали спокойно лежать. Под больную руку подложили каучуковую сумку. Муж и трое детей следили за нашими приготовлениями с бесстрастными лицами. В углу играли и дрались две обезьяны, привязанные к шесту. Большой попугай не переставая что-то трещал, а маленькая хромая собачонка казалась самым заинтересованным зрителем. Секретарь вынул из сулемы хирургический нож и передал его мне. Я обмыл место предполагаемой операции кусочком ваты и карандашом провел линию на руке.

Можно себе представить, с какими чувствами я приступил к операции. Но раз начав ее, мы забыли обо всем, думая только об успешном ее окончании. Я опускаю здесь описание деталей. Женщина потеряла сознание прежде, чем мы дотронулись до ее кости, и, таким образом, природа сама позаботилась о действительном, хотя и примитивном наркозе. Мы совершенно забыли о необходимости сшить края раны и, когда дошли до этой стадии, пришлось послать мальчика к Сильва за иголками. Сперва их прожгли в огне, затем погрузили в сулему, чтобы продезинфецировать, а потом уже приступили к сшиванию. Я еле держался на ногах и сам был близок к обмороку. Придя домой, я долго не мог заснуть. Один и тот же вопрос долбил мой мозг: поправится ли она после этой варварской операции?

На следующий день рано утром я пошел навестить свою пациентку и нашел ее в лучшем состоянии, чем ожидал, так что это дало мне некоторую надежду на благополучный исход. Успокоившись немного на ее счет, я решил осмотреть хижины, в которых жили рабочие. Все они оказались такими же любезными, как их староста Маркез, и радушно приглашали подняться по приставной лестнице и войти в хижину. Здесь они неизменно угощали меня чашкой крепкого кофе. В каждой хижине было всегда два или три гамака, и мне предоставлялось выбрать, в какой я хотел сесть. Хижины обыкновенно имели две комнаты, стулья заменяли ящики из-под бисквитов, а в углах стояли винчестеры и раскрашенные весла. В этом состояла вся обстановка.

На другой день я проснулся с восходом солнца и, выпив кофе, попросил одного здоровенного парня сопровождать меня в моей первой экскурсии в настоящие джунгли. До этого времени я видел джунгли только с заднего крыльца в Ремати-ди-Малис и с палубы "Каролины". Теперь я находился в самом их сердце и хотел изучить как следует.

Мы вошли в лес по узкой тропинке, охраняемой у входа великолепной высокой пальмой. Эти узкие тропинки на каучуковых плантациях называются эстрадами. Эстрада, по которой мы пошли, извивалась между каучуковыми деревьями, проходя через ручейки и упавшие деревья. Кора каждого каучукового дерева - их было сотни полторы, - была испещрена по всей окружности надрезами дюйма в полтора длиной на высоте 10-12 футов. Около каждого дерева стоит палка, на конце которой до дюжины и больше жестяных стаканчиков, куда собирается каучуковый сок.

Каждый рабочий обыкновенно имеет в своем ведении две эстрады, по которым он поочередно проходит, выпуская сок из деревьев. Мы не встретили на эстраде рабочего, так как он в это время работал на другой, подведомственной ему тропинке.

Листва в лесу была настолько густа, что солнечные лучи не проникали через нее, а потому внизу царил полумрак и было сравнительно прохладно и идти было очень приятно. Однако после часовой ходьбы мой провожатый, несмотря на свою здоровенную комплекцию, стал жаловаться на усталость и недомогание. Я ему сказал, что он может вернуться домой и что я один найду дорогу. Он с радостью повернул в обратный путь, а мне пришлось одному тащить свою большую фотографическую камеру, охотничье ружье, револьвер и мачете.

Вдруг до меня донеслись страшные звуки, которые новичку показались бы ревом дюжины львов, вступивших в смертный бой, но я знал, что эти ужасные звуки, сотрясавшие лес, исходили всего только от одной обезьяны-ревуна. Поставив свою камеру на землю около каучукового дерева и сойдя с тропинки, я пошел прямиком на звук, пробираясь через кустарник. Но звук, казалось, оставался все на том же расстоянии. Я остановился, не решаясь идти дальше из боязни заблудиться и потерять оставленный аппарат.

Вдруг раздался треск и шум на этот раз близко от меня. Я вздрогнул от неожиданности, но, быстро оправившись, приготовился к встрече неизвестного зверя. Я чувствовал волнение, знакомое каждому охотнику в ожидании крупной дичи. Вот впереди меня раздвинулись ветви кустарника, и из-за них выбежало стадо диких кабанов. Я прицелился в самого крупного и выпустил для верности подряд пять зарядов в его голову. Остальные в испуге разбежались, а я поспешил к месту, где свалился кабан. Он был средней величины, весом около 125 фунтов, с красивыми большими клыками. Зверь бросал злобные взгляды, бил ногами и хрипел, пока не испустил дух.

Так как мне предстояло тащить домой камеру, то захватить с собою еще и кабанью тушу я не мог и ограничился тем, что отметил место и срезал кабану уши. Целых четыре часа мне пришлось употребить на поиски камеры. Было уже поздно, когда я вернулся домой.

Наследующее утро мне представился случай наблюдать процесс окуривания каучукового сока. Один из рабочих, собравший достаточное количество каучукового сока, занялся его сгущением. Когда я вошел в дымник, рабочий был занят поворачиванием большой палки, опиравшейся на две горизонтальные рамы; эти рамы были расположены по обе стороны широкой воронки, из которой выходил дым. Посередине палки был большой каучуковый шар; над ним рабочий держал жестяной сосуд, из которого наливал каучуковый сок. Жидкость постепенно теряла свою прозрачность и сгущалась в красивую желтовато-коричневую массу, представлявшую собой каучук в его первой, не обработанной стадии. В таком состоянии, в виде шаров, каучук грузился на пароходы и экспортировался.

Воронка, из которой выходил дым, была конической формы и имела около трех футов в высоту. Под ней был разведен костер из небольших деревянных щепок, которые при горении давали едкий дым, содержащий большой процент креозота. Креозот как раз и имеет способность сгущать каучуковый сок.

Переработав таким образом весь запас каучукового сока, рабочий поднял палку с каучуковым шаром с рам и стал катать шар по мягкой доске, чтобы удалить из него влагу. Затем он положил палку на две вилообразные ветки и прикрыл воронку несколькими зелеными листьями, чтобы заглушить огонь. Поверх листьев он положил жестяной сосуд и кусок глины, затем наполнил яму в земле золой. Это делалось для того, чтобы поддержать огонь в течение суток, по истечении которых костер снова разжигают для обкуривания следующей порции каучука.

Вечером мы снова отправились на охоту. На этот раз я взял с собою только 12-калиберное охотничье ружье. Бродя по лесу, я не мог не поражаться обилием растительности и расточительностью природы.

Но эти тропические джунгли лишены того очарования, которым полны наши северные леса. Нет того спокойствия, нет желания отдохнуть, не может быть безмятежного наслаждения, так как амазонские джунгли кишат разнообразной жизнью, которая не прекращается ни на минуту. То и дело слышишь какой-нибудь звук, заставляющий насторожиться, пробуждая инстинкт самосохранения. Всюду подстерегает опасность в лице всякого рода пресмыкающихся и ядовитых насекомых. Зловещая тишина царит в этих огромных, удивительных лесах. Немногие звуки птиц и животных обыкновенно носят меланхоличный характер и не придают ему радостного оживления, а, наоборот, только усиливают чувство одиночества. Иногда полдневная тишина внезапно нарушается пронзительным воплем или воем то кричит какое-нибудь маленькое плотоядное животное, попавшее в когти хищника или в пасть змеи. Утром и вечером страшным эхом разносится в лесу ужасный вой обезьяны-ревуна, и при этих звуках даже человеку с самыми крепкими нервами трудно сохранить спокойствие духа. Часто среди ночной тишины слышен внезапный треск, когда на землю падает огромная ветка или высохший лесной гигант. Кроме того, есть много звуков, происхождение которых невозможно определить; даже туземцы не могли мне помочь установить их причину.

Вскоре после того, как мы вошли в джунгли, наше внимание привлек звук ломающихся ветвей и падающих листьев. Сквозь деревья мы увидели большую темно-серую обезьяну, которую мы встревожили. Она карабкалась на высокое дерево, и я выстрелил в нее, но, видимо, промахнулся, так как обезьяна прыгнула на другое дерево. Тут она получила новый заряд в спину и, не допрыгнув до ветки, упала головой вперед в кусты. Я хотел подойти к ней, но она брыкалась во все стороны. Взять ее голыми руками было опасно и потому я вернулся к аппарату, захватил сукно, которым я обычно накрывался при съемках, и нам удалось накинуть его обезьяне на голову и связать ее. Таким образом мы благополучно донесли ее до поселка, где привязали к доске и вынули пулю из раны, которая оказалась несерьезной. Сделав обезьяне перевязку, мы поместили ее в клетку и дали бананов и козьего молока. Быстрота, с которой исчезло это угощение, убедила меня, что полное выздоровление вопрос нескольких дней; и действительно, она скоро поправилась, причем проявила такой веселый и милый характер, что я решил взять ее с собой в Нью-Йорк; она принадлежала, как я узнал впоследствии, к породе Humbold Sika. Я наблюдал за ней в течение нескольких .месяцев и полюбил ее за безобидные проказы и всегдашнюю веселость. Я держал ее на привязи, но однажды ей удалось освободиться. Два дня она пропадала, а на третий вернулась с цепью на ноге. Вероятно, жизнь в джунглях с тяжелой цепью не показалась ей особенно заманчивой, и она вернулась, предпочтя свободе обеспеченный корм.

В период низкого уровня воды на поворотах реки образуются отмели, увеличивающиеся по мере скопления песка и ила. Часто они занимают довольно значительную площадь. На них любят греться на солнце рано утром или вечером аллигаторы, а пресноводные черепахи кладут здесь яйца. Любимое блюдо туземцев верхней Амазонки состоит из этих черепашьих яиц; они собирают их, держат в течение двух-трех недель, после чего выпускают желтки и примешивают к каше из сухой муки. Но, кроме местных бразильцев, никто не скажет, что это блюдо вкусно.

Я провел целый день, подстерегая аллигаторов на одной из таких песчаных отмелей, однако они, очевидно, были очень осторожны, так как ни один не подошел настолько близко к моему фотографическому аппарату, чтобы я мог его снять. После долгого ожидания я потерял терпение и выбрал себе другое место, вверх по реке, где приготовил себе завтрак из черепашьих яиц и речной воды. Безмятежно наслаждаться завтраком я не мог, так как воздух был полон особой породой мух, которые питаются, главным образом, трупами животных. Такого добра в джунглях всегда много, ибо там идет вечная борьба за существование, и остаются в живых только сильные.

Я начал свою слежку за аллигаторами перед солнечным восходом, когда имеется два-три часа очень прохладных и сырых. В период засухи ночная роса играет огромную роль для животного и растительного мира. Усталый, обессиленный от жажды путник может найти в чашечке чудесной красной орхидеи, в изобилии встречающейся в этой области, две-три унции холодной чистой воды. Однако необходимо всегда предварительно заглянуть в эту природную чашечку и посмотреть, не таится ли в ее глубине какое-нибудь насекомое, которое может драгоценную влагу превратить в ядовитый напиток.

Я описал выше обед в доме управляющего флорестинской плантации, да Сильва, с его неизменной черной фасолью, отвратительной сухой мукой "варинга", черным кофе и горстью сухарей. Единственное разнообразие вносило мясо случайно убитого тапира или застреленного кабана; довольно часто подавались серые попугаи и обезьяна-ревун. Нередко нас угощали рыбой "пираруку", в особенности, по понедельникам, если добывателям каучука удавалось застрелить в воскресенье это речное чудище, весившее фунтов двести. Самые лучшие куски шли на кухню, а остальное мясо нарезалось длинными кусками и сушилось на солнце. Когда с запасами бывало туго, выручало вяленое мясо.

С молоком творилось что-то неладное. Хотя во Флоресте было свыше двадцати коров, но мы не получали ни одной капли молока. Я не расспрашивал о причине такого странного явления, боясь затронуть больной вопрос, но, за неимением другого объяснения, я приписываю это тому, что коровы, как и все прочие живые существа в этой области, вероятно, тоже всегда болеют.

В течение сентября месяца количество больных лихорадкой, плевритом и пострадавших от несчастных случаев составляло 82% всего здешнего населения. Было несколько случаев лихорадки тифозного характера, вызванной употреблением речной воды. Управляющий уверял, что индейское племя мангеромасов, живущее в глубине страны, в 150 милях от Флоресты, отравило все ручейки и притоки Итакуаи, чтобы отомстить плантаторам за то, что они нанимали для работы на каучуковых плантациях перуанцев. Индейцы ненавидят перуанцев, так как они похищают их жен и детей, когда разведки каучука заводят перуанцев далеко в лес, где живут эти племена. Вследствие этого между индейцами и перуанцами вечная вражда; индейцы охотятся на перуанцев и, по возможности, не допускают их в занимаемую ими область.

В этот утренний час в Нью-Йорке (Флореста на одном меридиане с Нью-Йорком) тысячи трудящихся спешат в душные вагоны подземного трамвая, а армии рабочих ждут трамваев, которые развезут их по заводам, фабрикам и мастерским, и каждый из них является частицей гигантской машины, вращающей мир. Здесь, на далекой Амазонке, в этот же самый час кучка добывателей каучука возвращается уже с утренней работы с эстрад, где они надрезали каучуковые деревья и выпускали из них сок. Здесь нет ни подземок, ни трамваев, нет заботы о рынке, нет даже мысли о завтрашнем дне. Природа доставляет каучуковые деревья, а администрация плантации - инструменты для добывания каучука, и дальше этого философия здешних рабочих не идет. Рубаха, брюки и шляпа - вот все, что здесь требуется из одежды, а зачастую и рубаху считают излишней. Обыкновенно рабочий носит широкие шаровары, а на плече висит ружье, топорик, которым надрубают деревья, и небольшой резиновый мешок с вяленым мясом и фарингой на тот случай, если рабочему что-либо помешает вернуться в обеденное время домой.

Добыватель каучука ловок и проворен. Он очень наблюдателен и отлично разбирается в различных лесных звуках и криках животных. Он знает в совершенстве их привычки и убежища, знает, как называются деревья и растения в лесу, для чего они могут служить, хотя часто его познания искажены суеверием. Он знает, каким способом лучше добывать ту или иную рыбу - сетью ли, копьем или стрелой, пущенной из лука, или же, если охотник уже несколько приобщился к цивилизации, застрелить из ружья. В бассейне Амазонки есть такие разновидности рыб, о которых современные ученые не имеют понятия.

Жители области чистоплотны и нравственны, как только они уходят из-под вредного влияния цивилизации, которой для них является Ремати-ди-Малис, или "Поселок бедствия". Они купаются не меньше двух раз в день и заботятся о чистоте своего гардероба, что, правда, не отнимает у них много времени. По природе они трудолюбивы, но частые приступы лихорадки, дизентерия, болезни печени и селезенки и воспаление легких делают их в конце концов апатичными и ленивыми.

Глава VI ВРАГИ ЧЕЛОВЕКА В АМАЗОНСКИХ РЕКАХ

В небольшом расстоянии от поселка Флоресты находится красивое озеро. Оно не шире самой Итакуаи, четыреста футов в среднем, а в длину имеет около пяти миль. Озеро тянется паралельно реке Итакуаи, и из него вытекает только одна речка. Летом - это маленький ручеек, так что мостом через него служит упавшее дерево; но в январе, когда вода поднимается, он превращается в приличную речку. Спустя несколько недель моего пребывания во Флоресте, я случайно попал на это озеро, и здесь мне удалось наблюдать несколько крупных экземпляров пресмыкающихся Амазонской области, фауна и флора которой под влиянием экваториального солнца достигает поразительного развития.

Озеро было удивительно красиво. Задолго перед тем, как я его увидел, меня предупреждали об опасностях, таящихся под его поверхностью. Поэтому я был очень удивлен, увидя перед собой невозмутимо спокойную поверхность. Но безмятежность озера была обманчива. Здесь обитали шесть или семь старых аллигаторов, а молодых было столько, что их нельзя было сосчитать; самый старый достигал длины в семнадцать футов. Они лежали совершенно спокойно у берега, среди сухих веток и сучьев, а потому почти невозможно было подъехать к берегу в челне. Если же кто-нибудь приближался к ним с суши, то они обнаруживали свое присутствие тяжелым шлепанием в воду и громким криком, похожим на голос моржа. Затем они зарывались в мягкий ил, где и оставались час или два. По утрам они грелись на берегу, но в полдневный зной зарывались в ил, и их трудно было выгнать оттуда.

Я нашел на берегу озера, наполовину в воде, наполовину в иле, два гнезда аллигаторов, составленных из множества веток, сплетенных между собой липким илом. Сюда они клали свои твердые продолговатые яйца, и можно было всегда рассчитывать встретить самку аллигатора по соседству с гнездом. На такую самку я наткнулся в одну из своих прогулок с фотографическим аппаратом. Я внимательно рассматривал найденную в иле кучку яиц, как вдруг раздался плеск воды и громкие крики. Ноги мои завязли в иле, но я постарался возможно быстрее вскарабкаться на берег. Взглянув назад, я увидел аллигатора, отплывавшего как раз от того места, где я только что стоял. Его маленькие, близко сидящие друг к другу глазки пристально смотрели на меня, затем аллигатор скрылся в тине.

Вторая моя встреча с аллигатором произошла однажды утром, когда я сидел на берегу полувысохшего ручейка, вытекающего из озера. Было около полудня. Я спрятался в тень от палящих солнечных лучей и мирно курил трубку. Воздух был насыщен парами. Не слышно было ни звука, кроме раздражающего жужжания вездесущих москитов. В полудремоте я почувствовал вблизи медленное крадущееся движение большого тела. Невыносимая жара нагнала на меня апатию и сонливость, но я стряхнул с себя дремоту и открыл предохранитель автоматического револьвера. Тут я увидел, что из ближних камышей выползал аллигатор средних размеров. Он направлялся прямо к воде. Я не могу сказать, подозревал ли он о моем присутствии или нет. Он продвигался вперед по нескольку дюймов, делая минутную остановку, и затем опять продолжал свое продвижение. Когда голова аллигатора показалась из-за камышей, я был, вероятно, от нее на расстоянии не более пяти футов. Я поднял свою камеру, наставил фокус и сделал снимок. Звук затвора, а может быть и мое движение привлекли внимание аллигатора. Он резко остановился и раскрыл челюсти, обнаруживая красное мясо и два ряда блестевших зубов. Не теряя ни секунды, я бросил в сторону камеру, отскочил назад в сравнительно безопасное место и, выстрелив в открытую пасть пресмыкающегося, уложил его на месте. Осматривая труп, я заметил, что у него были необычно большие глаза: это показывало, что убитый аллигатор был еще молодым.

Несколько дней спустя я снова отправился к озеру Невинности, как, с моей легкой руки, стали называть озеро. Мы пошли с моим приятелем, индейцем Хоа, ловить рыбу. Он нес лук, четыре стрелы со съемными наконечниками и гарпун в шесть футов длиной. Мы сели в челн, который нашли в ручейке, оттолкнулись от берега, взяли каждый по одному раскрашенному веслу и поплыли, высматривая добычу вдоль берега. Все было спокойно, только время от времени незамеченная нами ветка награждала нас таким толчком, что челн едва не опрокидывался. Требуется большое искусство, чтобы плавать в таких примитивных челнах, потому что малейшее неловкое движение нарушает равновесие. Вдруг Хоа вскочил, и черные его глаза заблестели от волнения. Он жестом приказал мне соблюдать тишину, но эта предосторожность была излишней с его стороны - я боялся не только двигаться, но даже оглянуться кругом из опасения, что челн опрокинется. Хоа схватил гарпун и сильным размахом метнул его в воду впереди нас, в то же время схватив веревку, привязанную к концу гарпуна. После упорной борьбы и нескольких смелых трюков для удержания равновесия, нам удалось, наконец, вытащить добычу. Это была большая плоская рыба, около четырех футов длиной, при такой же ширине, с длинным бичеобразным хвостом, у основания которого были две зубчатые иглы. Мы первым делом поспешили отрубить топором этот хвост, так как он проявлял слишком большую активность, что делало близкое соседство рыбы весьма опасным. Это был иглистый скат или, как его называют бразильцы, арайя. Когда скат был мертв, я вырезал обе зубчатые иглы и. рассмотрев их, понял, почему этих рыб боятся все, кто их знает. Хоа рассказал мне, что они нападают на всякого кто отваживается влезть в воду, и острыми зубчатыми иглами наносят рану, которая в большинстве случаев оказывается смертельной, так как иглы хрупки и ломаются в ране. Туземцы твердо верят, что во всех хищных и опасных животных живет злой дух, и убеждены, что, если какое-нибудь из этих животных их ранит, надежды на выздоровление нет; поэтому они почти никогда не лечат ран и часто погибают.

Я уже упоминал о пираруку, самой большой съедобной рыбе Амазонской области. Взрослые экземпляры ее достигают веса 250 фунтов. Мне удалось наблюдать эту замечательную рыбу в озере Невинности, около берега, где было мелко. Старая рыба, длиною около семи футов, плыла, окруженная стаей молоди. Индеец, указавший мне на эту семью, встал в челноке, приладил одну из своих девятифутовых стрел к луку, натянул тетиву и выпустил стрелу в голову старой рыбы.

Лук, которым пользовался индеец, был его собственного изделия. Он имел около 7 1/2 футов длины и отличался большою крепостью, а стрелы были изготовлены из особого сорта тростника. Съемная часть стрелы представляла собою короткий, но необычайно твердый кусок дерева с железным наконечником, снабженным двумя шипами. Когда острие вонзается в мясо, этот твердый кусок отскакивает, но остается прикрепленным к стержню стрелы короткой крепкой веревкой. Благодаря этому приспособлению стрелы не ломаются от порывистых движений жертвы. К самому железному наконечнику привязана длинная веревка, посредством которой охотник может управлять движениями раненого животного. Вся эта система представляет верх изобретательности и как нельзя лучше подходит к тем условиям, в которых приходится действовать амазонскому охотнику.

Когда стрела индейца попала в пираруку, рыба поплыла к берегу, таща за собою с большой скоростью челн и нас двоих. Мы запутались в нависших ветках деревьев и вступили здесь в борьбу с рыбой, рискуя каждую минуту опрокинуться, а перспектива очутиться в воде озера Невинности вовсе не улыбалась.

Наконец, мы вытащили нашу добычу на берег. Я послал индейца в поселок, поручив ему идти как можно скорее и привести людей, а сам остался сторожить мертвую рыбу, чтобы ее не растащили грифы или хищные млекопитающие. Если бы мы оставили рыбу на берегу, хотя бы на короткое время, то по возвращении нашли бы только обглоданный костяк. Индеец вскоре вернулся с двумя помощниками. Они проткнули шест через огромные жабры пираруку и понесли ее домой.

В этих водах водится в большом количестве еще другая небольшая рыба пирайя (Serraselmus piraya). Туземцы питают к ней такой же страх, как к аллигатору или к акуле на морском побережье. Свирепость этих пирайя, по-видимому, не имеет границ. Они нападают на других рыб и откусывают у них большие куски плавников и хвостов. Хотя пирайя не больше сельди, но нападение ее на человека может оказаться роковым, если она нападает большой стаей.

Вот что пишет об этой рыбе Броун в своей книге о Гвиане:

"Пирайи в реке Корентине были в таком количестве и так свирепы, что временами было опасно войти в воду глубже, чем по колено. Даже маленькие экземпляры этих вечно голодных рыб дерзко подплывали к нам, ударялись о наши ноги и отплывали на короткое расстояние. Они накидывались на рулевое весло в то время, как оно тащилось в воде за кормой челна, и выкусывали из него куски. Однажды я застрелил тапира, и, пока его тянули по реке на берег, пирайи откусили ему нос. Мои спутники ловили пирайю из любви к спорту и, освободив от крючка, опускали снова в воду с разодранным и окровавленным ртом. Тут на них немедленно накидываются их же собратья и пожирают. Даже в то время, как одну рыбу тащат на удочке, другие, пользуясь ее затруднительным положением, нападают на нее".

Однажды мы, переезжая через реку, ранили кабана, который возымел намерение пересечь реку в том же месте и одновременно с нами. Индеец, сидевший у рулевого весла, схватил мачете и, когда кабан проплывал мимо нашего челна, нанес ему смертельный удар в плечо. Взяв кабана на буксир, мы потянули его к берегу, намереваясь устроить себе угощение. Но нашим мечтам не суждено было сбыться: пирайи, почувствовав, вероятно, кровь, подошли огромной стаей и набросились на издыхающего зверя. В одну минуту вода забурлила от порывистых движений этих дьяволят, кусками отрывавших мясо кабана. Когда мы достигли противоположного берега, от всей туши осталось не более одной обеденной порции.

Позднее я узнал, что некоторые индейские племена опускают своих умерших в реку для того, чтобы пирайи очистили кости эт мяса. Оставшийся скелет вынимают и сушат на солнце, а затем натирают соком растения уруку (Bixa orellana), которое дает ярко-красную окраску; окрашенный скелет индейцы подвешивают в хижине, считая, что этим они оказывают умершему знаки почтения.

Говоря о рыбах, я хочу упомянуть еще об одной породе. Эта рыба меньше пирайи и, хотя она не так свирепа, но причиняет много неприятностей туземцам, живущим близ берегов рек. Во всем Амазонском бассейне всюду попадается эта маленькая, похожая на червяка, рыбка, носящая название кандиру, и ее присутствие в реках делает необходимым постройку особых купален. Кандиру имеет в длину 3-4 дюйма, при толщине в 1/16 дюйма. Они принадлежат к семейству миног, и тело их покрыто особой слизью. Когда человек купается в реке, они подплывают и быстрым сильным движением проникают в естественные отверстия человеческого тела, откуда их можно достать только посредством трудной и опасной операции. Кандиру снабжена небольшим, но твердым и заостренным спинным плавником, который вонзается, как шип, так что вытащить рыбу обратно невозможно. Во время моего пребывания в Ремати-ди-Малис местному доктору пришлось извлекать у одного туземца кандиру из мочеиспускательного канала. Больной умер от кровотечения, последовавшего за операцией.

Частью из опасения перед этими несносными кандиру, частью из страха перед другими речными чудовищами, у туземцев вошло в обычай купаться особым способом. В середине дощатого настила, построенного непосредственно над водой, прорубают отверстие, через которое купальщик при помощи скорлупы ореха хлебного дерева черпает воду и поливает ею себя после предварительного тщательного осмотра. Дикие индейцы, живущие в отдаленных частях джунглей, к такому способу не прибегают, а купаются прямо в воде, тщательно закрывая уязвимые части туловища полосками коры.

Глава VII СТРАШИЛИЩА ДЖУНГЛЕЙ

Во время моих прогулок по джунглям я часто натыкался на змей значительной длины; убить их было нетрудно, так как они всегда сонны и неповоротливы. Добыватели каучука, которым, конечно, часто приходится встречаться с пресмыкающимися, рассказывали мне об огромных удавах или боа, которые жили в реке в нескольких милях от поселка Флоресты. Туземцы говорили, что эти змеи обладали большой гипнотической силой, но к подобным рассказам, как и ко многим другим, нужно относиться с большей долей осторожности. Тем не менее, я хочу рассказать о случае, происшедшем во время моего пребывания во Флоресте, и которому я, безусловно, верю, так как у меня была возможность расспросить лиц, принимавших участие в этом деле.

Один из добывателей каучука, Хосе Перрейра, сдав управляющему свою порцию каучука, добытую за неделю, отправился в челне по течению реки домой. Он усиленно работал веслами, надеясь до полуночи добраться до своей хижины. Когда он поравнялся с небольшой бухтой, образуемой впадением речки Игарапе в Инферно, что значит "ручей ада", он услышал шум. Предполагая, что шум производит какое-нибудь крупное животное, пришедшее на водопой, Перрейра бесшумно направил челн к берегу, привязал его к ветке и вылез на берег, держа наготове ружье. Не найдя на берегу никого, он вернулся к челноку и продолжал свой путь вниз по течению реки. Не проехал он и десяти ярдов от этого места, как снова остановился и прислушался. Ничего подозрительного как будто не было, только вдали раздавался рев обезьяны. К этим звукам он давно привык. Он не мог объяснить, что с ним происходит, но его неодолимо тянуло обратно на берег, который он покинул несколько минут тому назад. Перрейра снова привязал челн к той же ветке и взобрался на то же место. Ему было очень не по себе, но он не увидел ничего, что могло бы его встревожить, ничего, на что мог бы направить свое ружье. Он вторично сел в челн, не будучи в состоянии объяснить таинственную силу, которая влекла его в это мрачное, освещенное луной место на темном, предательском берегу. Но едва он отплыл на несколько шагов, как им овладело то же желание вернуться, и он не мог ему противиться.

Перрейра не понимал, что с ним происходит. Он был совершенно трезв, лихорадки у него не было две недели, и физически и умственно он был вполне здоров; он никогда не приобщался к "культуре" в такой мере, чтобы у него могли быть расшатаны нервы; всю жизнь он прожил в этой обстановке, и страх перед людьми или животными был ему незнаком. И тем не менее этот здоровый смелый мужчина совершенно пал духом, закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок, оставленный в темной комнате.

К счастью, трое рабочих из Флоресты возвращались этой же дорогой домой и плывя мимо бухты, услышали с берега плач. Они остановились и окликнули. Хозе с трудом объяснил, что он не в состоянии сойти с того места, где находится, и что на него напал смертельный страх. Тогда товарищи взвели курки ружей и подплыли к берегу. Здесь они увидели как раз под корнем дерева, где сидел несчастный, голову чудовищного водяного удава, глаза которого были пристально устремлены на жертву. Змея находилась лишь в нескольких футах от Хосе, но он не видел ее. Удава убили, и чары гипноза были рассеяны, но Хосе весь путь пролежал на дне лодки, трясясь, как в лихорадке.

Удав имел гигантские размеры: по измерению рабочих, он имел в длину 79 пядей, или свыше 52 футов; толщина его достигала 28 дюймов.

Я подробно расспрашивал об этом случае участников, и все трое единогласно подтверждали достоверность происшествия. Тем не менее я продолжал скептически относиться к приписываемой змеям гипнотической силе, в особенности над человеком.

В это время мы ожидали очередного прибытия баркаса, ежемесячно приходившего из Ремати-ди-Малис с продуктами и забиравшего из Флоресты каучук. Мы провели весь день в лагере одного из служащих, находившемся на расстоянии полдня пути от главного поселка, взвесили весь добытый там каучук и погрузили каучуковые шары в нашу большую лодку, чтобы отвезти их во Флоресту. Кончив погрузку, мы напились черного кофе, съели несколько больших сладких ананасов, а затем прилегли вздремнуть до полуночи: было решено путешествовать ночью, когда было прохладно и не было наших мучителей - надоедливых насекомых.

Лодка, нагруженная каучуком, быстро двигалась по темной реке. Мы курили трубки и энергично гребли. Через некоторое время обогнули мыс, где огромные деревья, покрытые орхидеями и другими паразитными растениями, опускали свои ветви до самой воды. Слышен был только зловещий крик ночной совы - "матери луны", как называют ее индейцы. За исключением этих звуков и плеска воды от весел, ничто не нарушало тишину ночи.

Я собирался закурить вторую трубку, как мне указали на большой темный предмет, лежавший неподалеку от нас на песчаной отмели, освещенной луной.

Кто-то прошептал: - Сукуруху!

Это слово означает удав.

Сердце заколотилось у меня в груди при мысли, что передо мной - владыка болот, огромное молчаливое чудовище реки, о котором так много было написано, но которого лишь немногим удалось видеть в его логовище.

Причалив лодку к берегу, мы вышли и двинулись вперед гуськом. На илистой отмели, наполовину скрытой сухими ветвями, я увидел какую-то конусообразную массу, футов в семь вышиной. Из под нее высовывалась шея и голова змеи, и маленькие блестящие глаза были прямо устремлены на нас. Мы остановились на расстоянии пятнадцати футов от чудовища и посмотрели друг на друга. Я чувствовал себя как бы гипнотизированным и не был в состоянии не только сделать хотя бы один шаг вперед, но даже не мог думать или действовать по собственной воле.

Змея все еще не двигалась, но при ярком лунном свете я мог видеть, как туловище ее вытягивалось и сокращалось при дыхании; желтые глаза, казалось, испускали фосфорический свет. Мы стояли, словно окаменелые, в то время как огромное молчаливое чудовище смотрело на нас. Моя правая рука скользнула к кобуре автоматического револьвера и медленно открыла предохранитель. Я сделал усилие и повернул глаза на моих спутников, чтобы освободиться от гипноза змеи. Потом выстрелил в упор в голову змеи, выпустив всю обойму. Спутники мои немедленно пробудились от гипноза и в свою очередь выстрелили из винчестеров в огромную голову, которая теперь высоко поднялась над нами с громким предсмертным шипением.

Наши крики эхом прокатились по лесу. Змея развернулась и, извиваясь от боли, сделала попытку поползти к воде. Мы уже освободились от гнетущего чувства оцепенения, но старались держаться на почтительном расстоянии от барахтавшейся змеи и от могучих ударов ее хвоста, которые убили бы человека на месте.

Через полчаса судорожные подергивания начали слабеть, но мы не осмелились приблизиться к чудовищу, даже когда туловище перестало биться и голова беспомощно погрузилась в воду. Было решено остаться на этом месте всю ночь и провести здесь и следующий день, так как мне хотелось снять со змеи кожу и повезти этот трофей домой, в Соединенные Штаты. Мы поднялись выше на берег, развели у кустарника костер, привязали наши гамаки к деревьям и крепко заснули в нескольких ярдах от умирающего левиафана.

Поднявшись до восхода солнца и выпив на скорую руку кофе, мы сбежали вниз взглянуть на змею. Она была мертва, и немудрено, так как голова ее была буквально разможжена. Мы принялись за работу, вытягивая огромное туловище на песчаной отмели.

Удивительную картину представляла на фоне непроходимых джунглей эта гигантская змея. Я принялся ее измерять. Оказалось, что длина змеи равнялась 672 дюймам, или 56 футам. Толщина туловища достигала 2 футов.

Цифры эти являются результатом тщательного измерения. Я проверил их, измерив вторично от хвоста к носу, чтобы избежать возможных ошибок, а затем попросил индейцев измерить по их способу; результат их измерений подтвердил правильность приведенных выше цифр.

Затем мы приступили к снятию кожи, что было нелегко под палящим солнцем, припекавшим нам спины. Большие стаи ястребов, почуяв труп, кружились над головами в ожидании своей доли. Каждому было поручено снять кожу с определенной части змеи, и мы дружно работали, вооруженные мачете и деревянной дубиной. Змею положили на живот и разрезали ее во всю длину вдоль позвоночника; кожа на животе была такая твердая, что с трудом поддавалась ножу. К двум часам закончили работу и выбросили труп в реку, где на него немедленно накинулись вездесущие пирайи и аллигаторы.

Мы перевезли кожу в поселок, где я препарировал ее мышьяковым мылом и упаковал в ящик, чтобы впоследствии взять с собой в Нью-Йорк. В высушенном виде кожа имела 54 фута 8 дюймов в длину и 5 футов 1 дюйм в ширину.

Не надо удивляться, что я уделил так много внимания пресмыкающимся Амазонской области: эти животные играют большую роль в повседневной жизни добывателя каучука, а потому умолчать о них невозможно. Описание жизни амазонских джунглей без описания пресмыкающихся было бы, несомненно, неполно.

Много странного и жуткого таится в глубине джунглей. Я уже упоминал "о матери луны", как называют индейцы лесную сову. Она обитает в старых дуплистых деревьях в глубине зарослей, далеко от берега реки, и вылетает из гнезда только в тихие лунные ночи, наводя тоску своей унылой меланхолической песней. Эта песня состоит из четырех нот в мажорном тоне; затем наступает короткая пауза, длящаяся лишь несколько секунд, за которой следуют другие четыре ноты в соответствующем минорном тоне. Немного погодя слышатся последние две ноты в минорном тоне, и потом все стихает.

Когда одинокий путник, сидя в гамаке у костра или плывя в лодке по реке, философствует над сложными проблемами жизни, его мрачным мыслям аккомпанирует зловещий крик "матери луны", от которого волосы шевелятся на голове. При первых четырех нотах путник испуганно прислушивается, думая, что какое-то человеческое существо, попавшее в беду, жалобно зовет на помощь, но зовет с такою тоской, будто у него не осталось никакой надежды на спасение. Прислушиваясь дальше, путник услышит четыре последующие меланхолические ноты, звучащие как предсмертные муки, а финальные две ноты после короткого интервала кажутся рыданиями страдальца, испускающего свой последний вздох. Эта песня так тосклива и безотрадна, что даже при воспоминании о ней сжимается сердце, и тот, кто ее раз слышал, с радостью отдаст все, чтобы только не слышать больше этого терзающего душу рыдания.

*

Как-то раз я посетил жилище одного добывателя каучука, жившего на крайнем конце плантации. Меня ожидал сюрприз. Я думал увидеть хижину обыкновенного типа, стоящую на сваях, но вместо этого нашел дом, построенный среди ветвей дерева, на высоте двадцати футов над уровнем земли. Я начал карабкаться по расшатанной лесенке, ведущей к дверям хижины. На полдороге знакомый звук коснулся моих ушей. Войдя, наконец, в хижину и обменявшись приветствиями с хозяином дома, я понял, откуда исходил звук: я увидел женщину-индианку, сидевшую за швейной машиной и занятую шитьем мужской рубашки. Какое путешествие совершила эта швейная машина прежде, чем, наконец, попала из Нью-Йорка на верхушку дерева в амазонских джунглях!

Глава VIII ЭКСПЕДИЦИЯ В НЕИССЛЕДОВАННЫЕ ДЖУНГЛИ

Пять месяцев прожил я таким образом среди добродушных и гостеприимных людей, но затем меня снова потянуло в новые места. Толчок к этому дало объявление, вывешенное на наружных дверях конторы: "Рабочие Маркез, Фрейтас, Анизет, Магеллес, Джером и Брабо назначаются на разведки каучука в западном девственном лесу". Я обратился за разъяснениями к Маркезу, и он сообщил мне, что да Сильва снаряжает небольшую экспедицию в лес, за пределы исследованной территории, чтобы определить местоположение и приблизительное количество новых каучуковых деревьев. Разведчики должны были надрезать деревья, собрать каучуковый сок, вернуться затем во Флоресту с этими образцами и представить отчет о количестве деревьев. Меня это очень заинтересовало, и я спросил начальника отряда, Маркеза, чью жену я в начале своего приезда оперировал, не могу ли я присоединиться к этой экспедиции. Он нехотя согласился, говоря, что такие разведки сопряжены всегда с большими опасностями и никогда не обходятся без жертв. Но нельзя было упускать столь редкого случая проникнуть в такие области, где еще не бывали даже туземные добыватели каучука, и я стал деятельно готовиться к экспедиции.

В назначенный день утром мы собрались в конторе Флоресты, где да Сильва простился с нами и при этом еще раз постарался отговорить меня от участия в рискованном предприятии, но я твердо стоял на своем.

Экспедиция состояла, таким образом, из шести человек, которые все, за исключением начальника отряда, Маркеза, были не женаты. Выйдя из конторы, мы отправились в кладовую, где выбрали себе необходимые продукты в таком количестве, чтобы их хватило на три или четыре недели. Провизия наша состояла из сушеной рыбы пираруку, вяленого мяса и большого количества фаринги, этой неизбежной и невкусной муки, которая фигурирует в каждом меню бразильца. Кроме того, мы взяли сахар, кофе, рис и несколько бутылок коньяку. Гамаки и кухонные принадлежности дополняли наше снаряжение. Я захватил с собой большую камеру, фотографические пленки и бумагу, реактивы, весы и разновес, а также увеличительное стекло, хирургические инструменты и подкожный шприц с несколькими дюжинами ампул. Мои спутники были вооружены винчестерами и старинными шомпольными ружьями, а я взял с собой автоматический револьвер. Когда мы сложили все вещи, то у каждого из нас оказалась ноша в 85 фунтов, которую мы укрепили за плечами; в правой руке было ружье, а в левой мачете, чтобы прочищать себе дорогу в джунглях.

Снаряженные таким образом мы покинули поселок, не зная, придется ли нам его когда-нибудь, увидеть, оставшиеся туземцы провожали нас ружейными залпами, желая счастливого пути.

Проехав несколько часов в лодке, вверх по Итакуаи мы причалили к берегу, вышли и направили свои шаги в глубь страны через густой лес. В течение первых четырех часов путь шел по местности, знакомой добывателям каучука. Спотыкаясь на извилистой, неровной тропинке, изнемогая от полуденной невыносимой жары, отбиваясь от легионов песчаных мух и вездесущих москитов, перелезая через упавшие деревья, преграждавшие нам дорогу на каждом повороте, я думал, что достиг высшей меры лишений. Я не мог предположить, что впоследствии буду вспоминать этот день, как приятную, легкую прогулку.

После утомительной четырехчасовой ходьбы мы дошли до открытого места, очевидно просеки, где тропинка внезапно обрывалась. В изнеможении я бросился на влажную землю в то время как Маркез стал объяснять положение дел. Он сказал, что мы дошли до конца прорубленной эстрады и что за этой просекой не будет больше тропинок. Хотя он и исследовал немного этот район в прошлом году во время экспедиции, подобно нашей, но за этот год кустарник так разросся, что не было возможности различить прежний его след, и потому нам придется прорубать себе каждый шаг. Только теперь, когда мы снова двинулись в путь, я понял, что значит в действительности слово "джунгли". Перед нами была плотная, на вид непроницаемая стена растительности, которую спутники мои старательно принялись прорубать своими тяжелыми мачете. Легкость, с которой они проделывали эту работу, приводила меня в изумление. Там, где неопытный человек растерялся бы и опустил в отчаянии руки, эти люди шли напролом. Растительность была настолько густа, что стоило человеку отойти в сторону хотя бы на один или два ярда, как он сразу становился невидимым.

К вечеру мы достигли хижины или "тамбо", построенной Маркезом в предыдущую экспедицию. Она представляла собой не что иное, как крышу на шестах, но мы радостно приветствовали ее, так как она сулила нам отдых и подкрепление сил. Мы устали и проголодались и очень обрадовались тому, что вблизи оказалась небольшая речка, где можно было освежиться. Однако приходилось соблюдать большую осторожность, чтобы не стать добычей аллигаторов и водяных змей, притаившихся в береговых камышах. Сварив на ужин сушеную пираруку и намочив фарингу в воде, мы съели эти безвкусные кушанья с большим аппетитом. Один из рабочих, добродушный атлет Джером, отправился на охоту за свежим мясом и вернулся с неведомым маленьким зверьком, напоминавшим лисицу. Мы попробовали было сварить из него похлебку, но у нас не было соли, и сушеная пираруку нам показалась вкуснее.

Ночное развлечение нам доставили муравьи, построившие гнездо в тамбо, где мы повесили наши гамаки. Они сотнями лезли вверх по шестам и вниз по веревкам, и никакими средствами нельзя было от них отделаться. Кусочки ваты, смазанные вазелином и привязанные к крюкам гамаков, не оказались для них препятствием. Уснуть было невозможно. На помощь муравьям явились москиты, которые умудрялись проникать и сквозь предохранительную сетку. Мешали спать и маленькие обезьяны - квата, примостившиеся на соседних деревьях и всю ночь перекликавшиеся какими-то замогильными голосами.

Весь следующий день мы шли по местности, исследованной Маркезом в прошлом году, и провели ночь в другом тамбо, тоже им построенном. Однако, по мере нашего продвижения вперед, трудности пути все увеличивались. Местность становилась более холмистой, а лес делался гуще и непроходимее. Мы находились теперь на значительном расстоянии от реки Итакуаи, в области, не подверженной ежегодным наводнениям. Второй день оставил по себе приятную память: Джерому удалось из своего шомпольного ружья застрелить птицу "мутум", своим видом и вкусом напоминающую индейку, а мне посчастливилось убить жирного болотного оленя. Это случилось в тамбо No 2. Здесь был устроен целый пир, о котором вспоминали в течение нескольких дней.

Мы держали курс на запад, где Маркез ожидал найти большие площади, покрытые каучуковыми деревьями. Холмистая местность была изрезана речными долинами, и, спустившись к воде, можно было наблюдать уродливые головы водяных змей, которые, высунув головы, будто поджидали нашего прихода. Перейти через такие речки можно было только одним способом: срубить молодое дерево и перебросить его через ручей в виде моста. Чтобы не упасть в воду при таких переходах, мы вырезывали длинную тонкую палку и, опираясь ею о дно речки, переходили с ее помощью по стволу на другую сторону глубоких предательских вод. Мои нервы не выдерживали, однако, и я предпочитал переправлятся по импровизированному мосту ползком, цепляясь за дерево руками.

Тамбо No 3 мы построили сами, как и все последующие хижины, где устраивали привал. Место всегда выбиралось вблизи речки и очищалось от кустарника, так что получалось открытое пространство в виде квадрата, стороны которого равнялись приблизительно 25 футам. В углах квадрата мы оставляли по одному дереву и к ним прикрепляли крышу. Для этого составлялась рама из молодых деревьев, связанных между собою полосами коры дерева матамата, а поверх рамы клали гигантские листья мурумуру, длиною в 25-30 футов. Внизу натягивались гамаки, и таким образом мы были сравнительно защищены от ночных дождей, представляющих обычное явление в этих лесах. После скудного обеда из сушеной пираруку и фаринги или из дичи, которую нам удавалось подстрелить во время дневного перехода, мы забирались в гамаки, курили и слушали охотничьи рассказы или монотонные туземные песни.

Было, должно быть, около двух часов утра, когда я проснулся от ужасающего рева, от которого, казалось, дрожал лес. Я вскочил и со страхом стал всматриваться в темноту. Над нами слышался треск кустарников и деревьев. Моей первой мыслью было, что это ураган, но, оглушенный шумом, я не отдавал себе ясного отчета в происходящем. Спутники мои испуганно звали друг друга. Шум становился все громче, все страшнее. Внезапно вокруг нас все затряслось, крыша хижины зашаталась и рухнула на нас. В то же мгновение я почувствовал, как огромное тело пронеслось мимо меня и задев свалило на землю. Шум был оглушающий, смешанный с воплями и возбужденными криками моих спутников, но темный предмет уже исчез по направлению к речке.

Зажгли огонь и осмотрелись. Тамбо оказался совсем разрушенным, гамаки спутались в одну кучу. Джером, выскочивший из гамака и побежавший вслед за "ураганом" к речке, скоро обнаружил главного виновника бури, которая смела наш маленький лагерь. Это был ягуар, прыгнувший на спину большого тапира в то время, когда тот пасся в лесу, позади нашего тамбо. Тапир бросился в кустарник, надеясь ветками сбросить ягуара со спины; когда ему это не удалось, у него осталась надежда на воду в речке, и прямой путь к ней, к несчастью, вел через наше тамбо.

На следующий день нам посчастливилось убить двух обезьян-ревунов; добыча была встречена громкими криками радости, так как за последние сутки дичи нам совсем не попадалось. Это было, впрочем, вполне понятно: прорубая себе дорогу, мы распугивали зверей.

На девятый день утомительных переходов начальник отряда Маркез обнаружил многочисленные каучуковые деревья. Поэтому было решено, что тамбо No 9 будет нашей последней стоянкой. Мы находились теперь в 150 милях от поселка Флоресты и из них 120 миль прошли по совершенно неизвестным девственным джунглям. В эту ночь температура опустилась до 6°Ц - удивительно низкая температура для местности, расположенной так близко к экватору и притом низменной. Я объясняю это тем, что солнце никогда не проникает здесь сквозь темную листву густых лесов, а болота между холмами, выдыхая свои злокачественные испарения, понижают температуру воздуха.

До сих пор я боялся джунглей не больше, чем боялся бы всякого другого леса, теперь же мною начал овладевать страх. Я видел, что все ближе и ближе надвигалась на нас страшная опасность - голод и болезни. К тому времени когда мы достигли тамбо No 9, наши запасы уже значительно уменьшились, и, несмотря на это, мы мешкали двинуться в обратный путь, забывая о том опасном положении, в котором могли очутиться.

Каждый лишний день нашего пребывания в тамбо No9 доказывал нашу непростительную беспечность. Впрочем, она была извинительна: мы все страшно утомились и были рады отдыху, со страхом думая об обратном путешествии через джунгли.

Глава IX ТАМБО No 9

Три недели мы провели в тамбо No 9. Нужда понемногу подкрадывалась к нам. Бременами удачный выстрел доставлял пищу - "мутум" или парочку обезьян, а однажды мы застрелили даже самку тапира. А между тем промежутки между такими удачными моментами становились все значительнее и значительнее. Нельзя думать, что мы все эти три недели провели в абсолютной праздности. Маркез каждый день посылал рабочих в окрестности на разведки каучуковых деревьев. Как только находили дерево, на нем у основания делали круговые надрезы и давали молочному соку стекать каплями на землю, где он собирался в лужицу. Затем дерево срубали и вырезали в коре круговые полосы на равных промежутках так, чтобы ускорить выделение сока. Через несколько дней, когда сок сгущался, рабочие возвращались к дереву, вымывали куски каучука в речке и завязывали их в узлы в качестве образчиков. Количество каучуковых деревьев, находившихся в этом районе, по сделанному подсчету, превышало 800 штук. Тем временем я сделал замечательное открытие, а именно - нашел в речке следы золота.

Выйдя однажды на охоту и бродя вдоль берегов речки, я обратил внимание на комки глины, которые в большом количестве скопились в русле реки, в особенности там, где из-за веток и бревен образовались водовороты. Они имели вид камней и были слишком тяжелы сравнительно со своими размерами. Это заинтересовало меня, и я разбил один такой кусок мачете. Сердце мое сильно забилось: то, что я увидел, было похоже на золото.

Я снес оба куска в хижину и рассмотрел их в увеличительное стекло. Оказалось, что центральная масса содержала мелкие желтоватые зерна, слегка прилегавшие друг к другу, но отделявшиеся при нажиме пальцем; вокруг нее был толстый слой твердой глины неправильной формы.

Я тщательно выскреб все зернышки из глины, промыл их и выставил для просушки на солнце. Затем я достал весы, на которых взвешивал фотографические реактивы и повесил их над тыквой, наполненной водой, потом отправился к речке и собрал еще несколько глиняных комков; счистив с одного из них глину, прикрывавшую твердую центральную массу из желтых крупинок, я обвязал его тонкой ниткой и привязал нитку к другому концу весов; приведя весы в равновесие, я нашел, что кусок весит 660 трапов. После этого я приподнял тыкву, пока вода не достигала подвешенного кусочка золота, что заставило противоположную чашечку весов опуститься вниз; чтобы опять установить равновесие, потребовалось прибавить еще 35 гранов. На это число я разделил действительный вес желтого кусочка, и у меня получилось 18,9, а это число, насколько я помнил, близко подходило к удельному весу чистого золота.

Все еще сомневаясь, я проделал еще один опыт: разбил стеклянный шарик .одного из моих термометров и, высыпав небольшое количество ртути на лист бумаги, бросил туда же несколько желтых крупинок. Они немедленно соединились, образовав грязновато-серую амальгаму. Теперь я был уверен, что это золото, и менее чем в пять часов, я набрал столько крупинок, что наполнил ими пять коробок из-под фотографических пластинок. Я мог бы набрать таких крупинок сколько угодно, но мне мешало лихорадочное состояние. Болезнь, в связи с недоеданием, делала меня равнодушным к богатству. Казалось, я отдал бы все золото в реке за один сытный обед.

Спустя несколько дней наш лагерь посетила лихорадка. Сперва захворал молодой рабочий Брабо; на следующий день сильный приступ болотной лихорадки свалил и меня. Пять суток я лежал почти в беспрерывном бреду, прислушиваясь к жутким звукам джунглей и фантазируя сочными бифштексами, свежим хлебом и стаканом кофе со сливками. В эти пять дней единственную пищу лагеря составлял ревун. Запасы вяленого мяса и фаринги кончились, и я об этом ничуть не жалел, так надоело мне это несносное блюдо. Первое время я остро чувствовал недостаток пищи, но затем мучения несколько притупились; чувствовалась лишь слабость и какое-то отупение.

В темные ночи я прислушивался к голосу леса, как я называл звуки, доносившиеся из глубины джунглей. Был особый звук, напоминавший заглушенный гул уличной толпы большого города. На самом деле это было кваканье бесчисленных лягушек, населявших речку вблизи нашего тамбо. Затем с ближнего дерева доносились четыре музыкальные ноты в мажорном тоне, подхваченные немедленно другими голосами; по объяснению моих спутников, это была особая порода лягушек, живущая на деревьях.

Наступил день, когда джунгли потребовали от нас первую дань. Молодому Брабо стало очень плохо; шатаясь, сполз я со своего гамака, чтобы сделать ему подкожное впрыскивание, но помочь было уже нельзя. Он умер в тот же день. Мы вырыли ему могилу своими мачете около нашего тамбо.

Эта смерть показала нам, какая опасность угрожала всем. В глубоком молчании стояли мы вокруг могилы. Все эти недели мы дружно прожили вместе. Вместе работали, вместе ели, спали и смеялись, а теперь вместе взглянули смерти в лицо. Узы дружбы стали еще крепче.

На следующий день я встал, и сделав себе впрыскивание большой дозы хинина и мышьяка, почувствовал себя настолько хорошо, что был в состоянии ходить и даже произвел несколько фотографических снимков.

Из стеблей пальмовых листьев мурумуру я соорудил стол и при помощи компаса и палки устроил солнечные часы к большому восторгу моих спутников, которые могли теперь точно определять время. На следующий день у меня снова был приступ лихорадки, и я пустил себе кровь при помощи хирургического ножа, выпустив около 16 унций крови. В это же утро, в начале десятого часа, я услышал выстрел. Вслед затем показался Джером с великолепным экземпляром черного ягуара. Он снял с него шкуру, предварительно спросив меня, не желаю ли я его сфотографировать. Но я был так слаб, что не мог этого сделать.

Начальник отряда, Маркез, принес однажды в лагерь жирного оленя и птицу "мутум", что временно утолило наш голод. Пока мы готовили обед, вернулся с охоты Джером с двумя красными ревунами, но у нас было достаточно мяса, а сохранять его было невозможно; поэтому ревунов пришлось бросить.

Маркез сообщил нам, что каучуковых деревьев найдено достаточно, так что цель экспедиции достигнута и можно возвращаться во Флоресту. Ввиду недостатка провизии, было решено разделиться. Рабочие Фрейтас, Магеллаес и Анизет должны были направиться прямой дорогой к реке Итакуаи, чтобы достигнуть ее в кратчайший срок; там они могли раздобыть лодку и послать людей нам на помощь. Сам Маркез, Джером и я должны были вернуться по той дороге, по которой пришли, и таким образом достигнуть Флоресты. Накануне нашего выступления из лагеря мне казалось, что я не смогу нести своего багажа, но подкожный шприц и хинин искусственно подняли силы, и утром я вместе с остальными упаковал свои вещи и взвалил ношу на спину.

Мы расстались с тремя спутниками, дружески пожав им руки, и пустились в обратный путь. Моей единственной мечтой теперь было - сохранить силы настолько, чтобы как-нибудь дотащиться до Флоресты. Отсюда в лодке или баркасе можно было добраться до устья Жавари и обождать там парохода, который доставил бы меня обратно в Соединенные Штаты, где я мог бы наесться досыта и вдоволь отдохнуть...

Джунгли не казались мне больше прекрасными и потеряли в моих глазах свою прелесть. Теперь я боялся их, - здесь царили ужас и смерть.

Я боялся леса, я хотел убежать из него. Он казался мне ловушкой со своей непроницаемой стеной растительности, со своим зловещим мраком и влажной предательской почвой. Я жаждал открытого места, боролся за него, как пловец борется за воздух, чтобы не потонуть.

Истощенный от голода, ослабевший от лихорадки, удрученный мыслью о смерти, но подхлестываемый возбуждающими средствами и жаждой жизни, я двинулся с моими двумя спутниками в обратный путь, из мира неизвестного к миру людей, - к жизни.

Глава X ГИБЕЛЬ ТОВАРИЩЕЙ

На второй день нашего обратного путешествия с нами произошло необыкновенное приключение. Вероятно, не более, чем в двухстах ярдах от тамбо, где мы провели ночь, раздался какой-то шум. Вслед затем мы увидели человеческое существо. Наше удивление не имело границ. Кто смел нарушить покой девственного леса и кто был так бесстрашен, что шел один в этих мрачных джунглях? Это был молодой индеец. Он осторожно приближался к нам, когда Джером заговорил с ним на непонятном мне языке. Индеец был великолепно сложен, кожа его была гладкая, как полированная бронза. Одежда его ограничивалась поясом из древесной коры и головным убором из перьев, какой носят североамериканские индейцы.

Он был вооружен трубкою для выдувания стрел; кроме того, у него была небольшая резиновая сумка, наполненная коричневым веществом - сильно действующим ядом кураре. Он объяснил Джерому, что его племя жило в большом общем доме, в двадцати четырех часах ходьбы от этого места, что он весь день гнался за тапиром, но потерял его след и теперь возвращается домой. Мы сели на землю и некоторое время осматривали друг друга, Первый раз мне представился случай видеть духовое ружье и отравленные стрелы не в музее, а в жизни, где они являются необходимой принадлежностью человека. Пользуясь Джеромом в качестве переводчика, я попросил индейца продемонстрировать способ употребления духового ружья, на что он охотно согласился. Вскоре мы услышали в верхушках деревьев болтовню обезьян. Заложив одну из тонких отравленных стрел в десятифутовую трубку, индеец навел оружие на одну из обезьян, набрал в легкие воздуха и выдул стрелу. С едва слышным свистом вылетела из трубки стрела и вонзилась обезьяне в бедро. Индеец быстро вложил в трубку вторую стрелу и пустил ее в другую обезьянку. Стрела попала в плечо, но только скользнула по нему и упала обратно на землю. Индеец побежал за первой обезьяной и принес ее мне. Она казалась крепко уснувшей; никаких признаков агонии не было заметно; тем не менее через пять-шесть минут сердце ее перестало биться. Другая обезьяна прыгнула было на ветку, но тут же выпустила ветку, упала на землю и через несколько минут околела. Я был поражен быстрым действием яда: животные были лишь слегка ранены, вторая только поцарапана, и тем не менее они околели так скоро, будто уснули. Мне посчастливилось сделать моментальный снимок с индейца в тот момент, когда он выдувал стрелу. Это была моя последняя фотография, снятая в джунглях. Индеец вскоре покинул нас, и мы продолжили наш путь. Возвращение по прежней тропинке представляло некоторые преимущества. Хотя кустарник успел уже заглушить ее, но мы шли по знакомой местности; кроме того, нам не нужно было терять времени на постройку тамбо мы пользовались старыми.

С некоторого времени Джером стал жаловаться на онемение пальцев на руках и ногах и на увеличивающуюся слабость сердца, которая делала мучительным каждый шаг. Маркез и я старались подбодрить его, но я был уверен, что несчастный знал, какая страшная болезнь подкралась к нему. Та оживленность и бодрость, с которой мы проходили этими местами раньше, совсем покинули нас. Лишения, голод, наркотики притупили наши чувства. В голове была одна упорная мысль: как бы добраться домой. Каждый удар мачете по кустам, каждый шаг вперед приближал нас к дому и к спасению.

К ночи мы подошли к старому тамбо No 7. Мы так устали, что в течение дня даже не делали попытки подстрелить дичь. Единственной нашей пищей были две обезьянки, убитые индейцем; мы сварили их и жадно съели. С трудом развесили мы гамаки и обессиленные повалились в них.

После полудня мы спустились с холма и очутились перед огромным болотом. Маркез шел впереди, и мы, переходя через болото, на несколько минут потеряли его из виду. Я заметил в воде около меня какое-то странное движение и вглядевшись увидел гибкие туловища болотных змей, извивавшиеся между ветвями и камышами. Бразильцы называют этих змей харарака. Змеи были очень ядовитые, однако за себя я не боялся, так как у меня были высокие сапоги из толстой буйволовой кожи; но мои спутники были босые, и им грозила большая опасность. Я сделал Джерому предостережение, и он стал палкой разбивать вокруг себя камыши. Мы полагали, что прошли благополучно через это змеиное логовище, но когда догнали Маркеза на твердой земле, увидели, что ошиблись. Он стоял наклонившись вперед, и при нашем приближении повернул к нам лицо, искаженное от страха. Он указал на свою правую ступню, и мы увидели на коже два крошечных пятнышка следы змеиных зубов. В молчаливом отчаянии мы опустились на землю рядом с ним. Несчастный широко раскрытыми глазами уставился в землю и сидел, скорчившись, в ожидании болей, предвестника неизбежного конца. Я велел Джерому высыпать немного пороха, а сам стал высасывать рану; затем достал хирургический нож и сделал им глубокий надрез выше места укуса. Джером посыпал рану порохом и приложил к ней горящую спичку.

Маркез безропотно выдержал пытку и даже не дрогнул при взрыве пороха. Устроив его возможно удобнее, мы печально уселись рядом с ним, следя за его страданиями.

Тяжело видеть, как умирает человек, но при таких обстоятельствах это было особенно прискорбно. Маркез был крепкого сложения и как нельзя более подходил для тяжелой работы добывателя каучука. Это он со своим знанием джунглей руководил нами во время экспедиции и вел нас через девственный лес, где человеку так легко затеряться. К тому же он был добрым и отзывчивым товарищем. Во всех наших затруднениях мы обращались к нему за советом. Он знал язык диких лесных зверей, он находил всегда выход из трудного положения. И вот теперь этот чудный товарищ, единственный человек, который мог бы вывести нас из лабиринта, угасал на наших глазах.

К четырем часам его дыхание сделалось затрудненным, а несколько минут спустя он испустил последний вздох. Умер он спустя три часа после укуса змеи. Вторично в течение этой роковой экспедиции мне пришлось копать могилу своим мачете. Джером был так слаб, что едва мог помогать мне, да и я сам находился в таком состоянии, что после каждого удара мачете должен был отдыхать.

В этот день мы поздно добрались до тамбо No 6; Джером едва держался на ногах. Нельзя было больше закрывать глаза на его болезнь; у него была бери-бери, и в нашем положении не было ни малейшего шанса на выздоровление.

Мы развели костер и повесили гамаки, но еды не было ни кусочка. С отчаяния жевали пальмовые листья.

На следующее утро я был так слаб, что мне понадобилось несколько минут, чтобы выбраться из гамака и встать на ноги. Джером тоже постарался было встать, но тут же упал на землю и встал только с моей помощью. Затем мы оба, несчастные инвалиды, попытались взвалить на плечи каждый свою ношу, но Джером не смог этого сделать и должен был бросить все свои вещи.

Я сам чувствовал себя прескверно. Лекарства уже не оказывали на меня прежнего действия, так как мой организм привык к постоянному их употреблению, и лихорадка овладела мной с новой силой.

С этого времени воспоминания мои становятся смутными. Я знаю, что временами я бредил, так как, когда сознание случайно ко мне возвращалось, я заставал себя произносящим какие-то странные фразы. И в периоды просветления рассудка моим умом безраздельно владела одна мысль - о бесконечных страшных джунглях. Ни один моряк, потерпевший кораблекрушение и лишившийся рассудка, носясь на плоту по волнам океана, не испытывал такой ненависти к окружающему его морю, какую я чувствовал к яркой, однообразной зелени бесконечного леса.

К полудню ноша на спине сделалась невыносима, и я решил пожертвовать своим ценным грузом. Я бросил камеру, непроявленные пластинки, все реактивы и четыре коробки с золотым песком. Себе я оставил одну коробку с золотом, несколько коробок с проявленными пластинками, автоматический револьвер, 56 пуль и мачете. Подкожный шприц и несколько ампул я все-таки сохранил.

Мы прошли не более четверти мили, как Джером упал в изнеможении. Несчастный заявил, что он больше не в силах бороться, и просил меня ускорить неизбежный конец, всадив ему пулю в лоб. Перспектива потерять последнего товарища вывела меня из состояния оцепенения, в котором я находился. Я дотащил Джерома до сухого места, собрал сухие ветви и листья и развел костер. Джером меня больше не узнавал. Он лежал у костра, тяжело дыша; судороги исказили его лицо; он беспрерывно бормотал что-то, временами пристально смотрел на меня и разражался резким, страшным смехом, от которого мороз пробегал по коже. В полном отчаянии я бросился на землю около костра. Не знаю, сколько времени я пролежал. Пронзительный, жуткий крик вывел меня из столбняка. Было уже темно, и костер догорал. Джером тоже попытался подняться на ноги. Он был страшен: с побагровевшим лицом и глазами, выходившими из орбит, он стоял на одном колене, потом вдруг упал головой вперед в догорающий костер. Все это я увидел, будто в тумане, а затем снова лишился чувств... Была ночь, когда я несколько пришел в себя. Костер погас, в лесу было темно и тихо; только где-то зловеще кричала сова, "мать луны". Несчастный Джером спокойно лежал среди золы. У меня не хватало ни силы, ни мужества оттащить его труп. Содрогаясь от ужаса, я взглянул на него в последний раз и, не имея сил идти, пополз на четвереньках в кусты, как больная, побитая собака.

За последние восемь дней я почти куска не имел во рту, за исключением мяса обезьяны, убитой молодым индейцем и сваренной в тамбо No 7. Лихорадка не выпускала меня из своих цепких рук, и я находился один в абсолютно дикой местности, более чем в ста милях от человеческого жилья. Теперь я понимал, что значит для человека борьба за жизнь. Я ни минуты не сомневался, что для меня наступил конец. Я понимал, что не было положения, более безнадежного, что ни один человек не мог остаться в живых при таких условиях. И тем не менее я не хотел сдаваться.

Всю ночь я полз вперед, не думая о направлении, но уверенный, что двигался не в круговую, а вперед. И все эти долгие часы мне грозила ежеминутная опасность встретиться с каким-нибудь зверем и очутиться в его власти.

Сырая прохлада наступающего утра, обычная в этих местностях, освежила меня и привела опять в сознание. Одежда моя превратилась почти в лохмотья и была вся в грязи, руки и лицо были изодраны, а колени представляли сплошную рану.

Глава XI

СРЕДИ КАННИБАЛОВ МАНГЕРОМАСОВ

Смутно я помню, что услышал лай собак и пополз на этот звук. Потом, как сквозь сон, я увидел каких-то мужчин, женщин и детей и большой круглый дом; я увидел попугаев с блестящими яркими перьями и услышал их пронзительные крики. Припоминаю еще, что маленькая курчавая собачка подбежала ко мне и начала лизать мне лицо. Больше я ничего не помню. Очнувшись, я увидел, что лежу в гамаке в большой темной комнате. До меня доносились человеческие голоса, а затем кто-то наклонился надо мной и посмотрел на меня. Тут я опять потерял сознание. Когда я вторично очнулся, около меня стояла старуха, державшая в руках тыквенный кувшин с бульоном. Я медленно выпил его, не чувствуя голода. Губа старухи была проткнута каким-то странным куском дерева, и вся фигура ее показалась мне совершенно фантастической. Я закрыл глаза и снова уснул.

На пятый день, как я узнал позднее, сознание вернулось ко мне, лихорадка спала, и я в состоянии был понять, что попал в деревню индейского племени мангеромасов. Я был беспомощен, как ребенок, но казалось совершенно невероятным, что я вообще вырвался из когтей смерти. Это чудо сотворили индейцы своим умелым уходом и своими подкрепляющими напитками. Они кормили меня через определенные промежутки времени, поили растительным отваром против лихорадки, и таким образом вернули меня

к жизни.

К счастью, мои очки не пострадали во время последних странствований по лесу, так как были закреплены за уши, и я нашел их на своем месте, когда пришел в сознание. Изодранная охотничья куртка лежала на полу, под гамаком, и я первым делом удостоверился, уцелели ли вещи в карманах. Все оказалось в сохранности - и проявленные пластинки в коробках, и золотой песок, и мой подкожный шприц, которым я немедленно сделал себе впрыскивание, к удивлению окружавших меня индейцев.

Когда я окреп настолько, что мог приподняться, я стал осматриваться. Большое помещение, в котором я находился, оказалось огромным домом в 40 футов вышиной и в 150 футов в поперечнике. Крышей служили пальмовые листья, а стены состояли из стволов дерева пачиуба. Этот дом назывался "малока", и был коммунальным жилищем всего племени, состоявшего, как я узнал позднее, из 258 членов. Дверь и круглая дыра в крыше были единственными отверстиями этого огромного строения. Дверь была очень низкая, не более четырех футов, так что входить в дом можно было, только сильно согнувшись. Вечером, около 6 часов, отверстие закрывалось выдвижной дверью, которая так плотно прилегала, что за все свое пребывание я не заметил ни одного москита, ни одной мошки в темной, прохладной комнате.

На следующий день я мог выйти из гамака, но не был в состоянии ни стоять, ни ходить без помощи двух женщин, которые повели меня к предводителю племени. Это был хорошо упитанный мужчина, отличавшийся от своих соплеменников более нарядным одеянием. У него была приятная, добродушная улыбка, при которой обнажался ряд белых, острых зубов. Эта улыбка внушила мне некоторую надежду я знал, что мои спасители пользовались весьма нелестной репутацией. Я был готов к новым испытаниям, - после той гаммы ужасов, которые мне пришлось испытать в джунглях, чувства мои притупились, и к грозящей опасности я относился совершенно безучастно.

Я обратился к предводителю на португальском языке, которому научился во время моего пребывания во Флоресте; потом перешел на испанский; но он только отрицательно качал головой; все мои старания оказались бесполезными. Занимая неисследованную область и не имея общения ни с белыми людьми, ни с бразильцами, ни с туземцами, жившими у реки, индейцы не понимали языка белых. Он мимикой дал мне понять, что гамак в моем распоряжении, и что никто не посмеет меня тревожить. Я, в свою очередь, жестами постарался ему объяснить, что со мною произошло. Он кивнул головой, и аудиенция кончилась. Меня отвели обратно к моему гамаку, где я мог спать и есть сколько угодно.

Теперь я с интересом стал присматриваться к окружавшим меня людям. У каждого мужчины были воткнуты в хрящ носа два пера; издали они казались усами. Предводитель племени носил накидку из перьев, спускавшуюся до колен; это были перья птицы "мутум", связанные вместе в виде передника. Женщины не носили никакой одежды; единственными украшениями их были овальный кусок дерева, проткнутый через нижнюю губу, и узоры на лице, руках и туловище. Любимыми цветами являлись красный и черный; для татуировки они употребляли плоды местных растений; выжимая мякоть плодов и окунув пальцы в сильно окрашенный сок, они проводили красный круг вокруг каждого глаза, а затем обводили его еще большим, черным кругом и, наконец, проводили две красные полосы от висков к подбородку.

В "малоке" помещалось около 65 семейств, из которых каждое имело свое маленькое хозяйство, не отделенное никакими перегородками. Столбы, поддерживавшие крышу, служили единственным разделением индивидуальных хозяйств. Мужчины натягивали свои гамаки между столбами таким образом, что получался треугольник, в середине которого всегда горел костер. Здесь женщины жарили дичь, которую им приносили мужья-охотники. Мужчины спали в гамаках, женщины с детьми - на земле под гамаками. У них имелись циновки, сотканные из растительных волокон и окрашенные соком растений "уруку" и "генипапа", или же они спали на шкурах ягуаров и трехпалых ленивцев.

Гостеприимство моих новых друзей было безгранично. Предводитель назначил для ухода за мной двух молодых девушек. Принимая во внимание их исковерканные губы и непомерно развитые животы, их ни с какой точки зрения нельзя было считать привлекательными; но они были очень добры и услужливы, следили за мной, когда я пытался ходить, и поддерживали, когда у меня не хватало сил. Они приготовляли особый род бульона, который был замечательно вкусен; но были и такие блюда, от которых тошнило, и я должен был есть их, скрепя сердце.

Однажды предводитель приказал мне явиться к его семейному очагу и пообедать с ним. Обед состоял из жареной рыбы, которая была восхитительна; за ней последовали печеные попугаи с жареными бананами, что было тоже вкусно, а затем суп, который я не мог проглотить. От первого глотка меня чуть не вырвало: мясо, из которого был сварен суп, было совсем тухлое, а травы такие горькие и с таким неприятным запахом, что у меня захватило дух. Предводитель посмотрел на меня и нахмурился. Тогда я вспомнил джунгли, голод и все ужасы, которые мне пришлось пережить, и, закрыв глаза, проглотил свою порцию.

Кроме главного предводителя, были еще два заместителя на случай его болезни или смерти. Все трое носили передники из перьев птиц: арары, мутум и трубача. Эти передники, покрывавшие плечи и живот, изготовлялись молодыми девушками, желавшими стать фаворитками предводителя или его заместителей. Они работали над таким передником по нескольку месяцев и затем подносили тому предводителю, чьей благосклонности домогались.

Предводители имели несколько жен, но рядовым членам племени не разрешалось иметь больше одной. Кроме передников из перьев, девушки изготовляли еще другие украшения для предводителей: они составляли ожерелья из зубов аллигатора и пекари, из плодов растительной слоновой кости (пальма-тагуа) и раскрашенных кусочков дерева, а также плели красивые гамаки, окаймляя их пушистыми хвостами белок и лесных кошек.

Мангеромасы отличались, по-видимому, хорошим здоровьем. За все пять недель моего пребывания среди них я не слышал ни об одном случае лихорадки или какой-либо другой болезни. Когда кто-нибудь умирал, тело уносилось далеко в лес, где разводили костер и сжигали труп. Затем все спешили покинуть это место и больше туда никогда не возвращались - из боязни "духа смерти".

Мужчины были хорошими охотниками, знатоками по части стрел, луков и духовых ружей, и никогда не возвращались домой без добычи. На первый взгляд мужчины могли показаться ленивыми, но им, действительно, некуда было спешить, и другой заботы, кроме охоты, у них не было. Деньги им были совсем неизвестны.

Мне разрешили разгуливать совершенно свободно, и я всегда с благодарностью буду вспоминать ту приветливость, с которой обращались со мной эти "дикари". Часто по утрам я сидел на пне дерева, перед малокой и беседовал с предводителем, особенно заботившимся о моем здоровье. Мы сидели часами и беседовали. Иногда он указывал на какой-нибудь предмет и говорил индейское его название, которое я повторял до тех пор, пока не произносил правильно. Таким путем я постепенно стал немного понимать язык моих хозяев и научился отвечать на их вопросы. Они никогда не смеялись над моими ошибками, но повторяли несколько раз слово, пока я не запоминал его.

Слово предводителя было законом, и все должны были безапелляционно подчиняться его решениям; однажды мне довелось видеть его в качестве верховного судьи.

Как-то раз я отправился на охоту с двумя молодыми индейцами, из которых один был тем самым, с которым мы повстречались в лесу на нашем обратном пути, недалеко от рокового тамбо No 3. Звали его Рере.

Мы прошли не более мили, как на противоположном берегу речки увидели кабана, рывшего корни. Мы находились на небольшом возвышении под прикрытием кустарника, а кабан был на виду. Мои спутники почти одновременно приложили стрелы к тетиве.

Кабан упал на том месте, где стоял. Связав ему ноги лианами, мы перекинули его через шест и понесли в малоку. Всю дорогу оба индейца спорили, кому принадлежал кабан, и от времени до времени клали убитое животное на землю и начинали жестикулировать и препираться. Я думал, что у них дойдет до драки. Наконец, они обратились ко мне, как к третейскому судье, но я заявил, что стрелы летели с такой быстротой, что мой глаз не мог уследить за ними, а потому я не могу сказать, чья стрела первая попала в цель.

За несколько ярдов от дома охотники стали опять браниться, и вокруг них собралась толпа, принимавшая сторону то одного, то другого. Мой совет разделить кабана пополам был отклонен. В конце концов спор разросся до таких размеров, что предводитель прислал гонца узнать о причине шума и донести ему.

После ухода гонца толпа стала расходиться, и спорщики успокоились. Гонец скоро снова вернулся с известием, что предводитель хотел лично разобрать это дело и отдал приказание собраться всем в малоке. Вождь нарядился в новое яркое одеяние из перьев, лицо вымазал свежим слоем красной краски, а в ноздри вставил новые перья мутум. Он лежал в гамаке, сплетенном из цветных растительных волокон и украшенном многочисленными беличьими хвостами. На противоположной стороне костра, у которого сидел предводитель, лежал кабан, а по бокам его стояли, вытянувшись в струнку, оба охотника с бесстрастными лицами. Вокруг тяжущихся лицом к вождю полукругом расселись на корточках все остальные мангеромасы. Предводитель рукой указал мне место на полу рядом с его гамаком. Охотники рассказали, как было дело, взглядывая иногда на меня, чтобы я кивком головы подтвердил правильность их рассказа. Предводитель выслушал охотников, не проронив ни звука, затем некоторое время смотрел на толпу пристальным, немигающим взглядом и, наконец, проговорил: "Кабан принадлежит мне. Ступайте"!

Вопрос был решен, и никому и в голову не пришло выразить свое неудовольствие или несогласие с этим мудрым приговором.

Глава XII ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ МАНГЕРОМАСОВ

Жизнь моя среди мангеромасов протекала без особенных приключений, по крайней мере, в сравнении с тем, что мне пришлось раньше пережить в джунглях, однако я не раз был на волосок от смерти. Однажды утром я бродил в лесу с двумя мангеромасами в поисках дичи. Мне было жарко, и я очень устал, а потому обрадовался при виде ручейка, что протекал близ малоки. Я уже нагнулся, чтобы утолить жажду, как вдруг резкий окрик позади заставил меня обернуться; вслед за тем сильная рука отшвырнула меня прочь от ручья.

- Яд! - коротко ответил на мой сердитый вопрос спутник.

Затем он объяснил мне, в чем дело. Оказывается, мангеромасы часто отравляют речки ниже того места, где они берут питьевую воду, с целью отделаться от своих врагов. Как раз в это время разнесся слух, что отряд перуанских добывателей каучука направлялся вверх по течению речки, а это всегда вызывало беспокойство среди индейцев. Перуанцы часто нападают на индейские поселения и похищают девушек. Неудивительно, что мангеромасы ненавидят перуанцев и не останавливаются ни перед чем, лишь бы уничтожить их. Отравление рек производится посредством корня растения из семейства Lonchocarpus, встречающегося повсеместно в долине Амазонки. Для отравления воды берут корни растения, раздавливают их и полученную мякоть бросают в воду. Все - и животные, и люди, имеющие несчастье напиться воды, неминуемо погибают.

За все время моего пребывания среди мангеромасов, я не заметил признаков идолопоклонства, хотя они были чистейшие язычники. Они слепо верили в добрых и злых духов. Добрый дух, уже в силу своего характера, не мог причинить им вреда, а потому им не приходилось особенно заботиться о нем. Злой дух, как более активный, причинял им больше хлопот; ему приписывали все жуткие ночные звуки в джунглях - завывания и стоны; мангеромасы уверены, что он подстерегает одиноких путников и пожирает их.

Желая позабавить однажды моих приятелей индейцев, я взял увеличительное стекло и посредством него зажег сухие сучья. Вокруг меня собралась группа индейцев, с интересом наблюдавших за моими манипуляциями, но когда вслед за дымом вспыхнуло пламя, они перепугались и побежали к предводителю. Предводитель вышел из дома и подошел ко мне со своей обычной улыбкой. Он попросил меня показать ему, что я сделал. Я повторил опыт. Вождь пришел в восторг и попросил меня подарить ему стекло. Пришлось, скрепя сердце, выполнить его просьбу.

Вскоре я услышал, что двое перуанцев попались в западню, специально поставленную для этой цели. Несчастные провели целую ночь в яме, в девять футов глубиной, и на следующее утро были обнаружены партией охотников, которые немедленно убили их неотравленными стрелами, употребляемыми для крупной дичи. В противоположность североамериканским индейцам, мангеромасы никогда не подвергают пыткам своих пленных, а убивают их на месте.

Западня для ловли врагов, устраиваемая мангеромасамr, при всей своей простоте, очень остроумна. В земле вырывают яму в девять футов глубиной и восемь футов шириной. Яму искусно маскируют сухими листьями и ветками. Покрышка балансирует на палке таким образом, что от малейшей тяжести на любой части она поворачивается и сбрасывает предмете яму, откуда невозможно выбраться: стены ямы наклонны, причем самая широкая часть ямы внизу, а кверху она постепенно суживается.

Другой вид западни, который мне удалось осмотреть, представлял собой небольшое пространство земли, густо усеянное зазубренными костями иглистого ската. Эти кости слегка смачиваются ядом кураре и сверху маскируются сухими листьями. Они глубоко ранят босые ноги перуанцев, и смерть наступает очень быстро. Имеется еще и третий способ ловли людей при помощи духового ружья, устанавливаемого на тропинке и действующего автоматически.

Поимка врагов влечет за собой торжества и пир, сопровождаемый религиозным ритуалом. Так было и с двумя перуанцами, попавшимися в западню. Сторожевые воины отрезали у трупов руки и ноги, вытащили из их туловища стрелы и отправились с рапортом к вождю. Он, видимо, был очень доволен, но ограничился только кивком головы. Все племя мангеромасов стало готовиться к большому пиршеству. Развели костры, вымыли горшки и кувшины. Затем последовала ужасная сцена. Я поспешил к своему гамаку и притворился спящим, так как знал, что иначе мне придется разделить их трапезу - трапезу, состоящую из человеческого мяса! С меня было достаточно видеть, как они срезали мясо с рук и ног и поджаривали эти деликатесы на жиру тапира.

Глядя, как мангеромасы наклонялись над горшками, ожидая, когда изжарится мясо, я думал невеселые думы. Кто знает, говорил я себе, не очутятся ли скоро мои собственные конечности в этих же самых горшках и кастрюлях? Я утешал себя мыслью, что индейцы всегда держали данное ими слово. Правда, они были жестоки, но только с врагами, за друзей же стояли горой. А вождь считал меня своим другом и обещал, что меня не съедят ни в жареном, ни в вареном виде. А потому я считал, что могу спать спокойно.

Давно уже мне хотелось посмотреть, как охотники приготовляют яд кураре, действующий так быстро и безболезненно и позволяющий есть убитую отравленными стрелами дичь без вредных последствий. Только троим из всего племени был известен секрет изготовления ядовитой смеси, хотя оба растения, из которых добывались ядовитые соки, были общеизвестны. Одно из них - вьющееся растение, встречающееся вблизи речек; стебель его, около двух дюймов в поперечнике, покрыт грубой сероватой корой; растение дает плоды, формой похожие на яблоко, но с очень горькой мякотью. Второе растение тоже ползучее, с маленькими голубоватыми цветами; на выделку яда употребляются только его корни. Их раздавливают и несколько дней вымачивают в воде. Три воина, специалисты по составлению этого яда, сами собирали растения один раз в месяц. По возвращении они немедленно приступали к работе: мелко нашинковав первое растение, клали в глиняный горшок, куда примешивали раздавленную мякоть корешков второго растения. Затем горшок ставили на огонь и давали тихонько кипеть в течение нескольких часов. После этого из горшка вынимали все обрезки и выкидывали, как ненужные больше, и прибавляли несколько больших черных муравьев - тукандейра, укус которых опасен для человека. Смесь медленно кипятят до следующего утра, пока она не превратится в густую жидкость коричневого цвета. Затем яд пробуют на нескольких стрелах и перекладывают в маленький глиняный горшок, покрыв куском звериной кожи.

Мангеромасы всегда носят с собой небольшую резиновую сумку, содержащую несколько драхм яда. Сумка привязана к поясу с левого бока, и охотники соблюдают величайшую осторожность при употреблении яда и стрел: самая легкая царапина такой стрелою влечет за собою немедленную смерть.

Когда я оправился и окреп настолько, что мог подумывать о своем возвращении в цивилизованный мир, я затронул эту тему в разговоре с вождем. Он ответил очень любезно, обещав отправить меня в следующее полнолуние с несколькими воинами к реке Бранку, а оттуда они должны были проводить меня до каучуковой плантации, расположенной при впадении Бранку в Итакуаи.

Вскоре мне сообщили, что вождь предполагал навестить дружественное соседнее племя и что я могу сопровождать его. Я не был вполне уверен, как отнесутся ко мне индейцы, живущие выше по течению. Несмотря на искреннюю, непоколебимую дружбу, которую проявляли по отношению ко мне мангеромасы, я, к стыду своему, не мог забыть той плохой репутации, которой пользовались эти племена среди населения каучуковых плантаций.

До того времени я считал благоразумным не знакомить индейцев со свойствами моего автоматического револьвера и ни разу не употреблял его здесь. Теперь же, прежде, чем отправиться с ними в путь, я решил продемонстрировать могущество револьвера. Пригласив вождя и все племя, я объяснил им, что это маленькое оружие производит большой шум и может просверлить насквозь дыру в толстом дереве. Вождь осторожно осмотрел револьвер после того, как я закрыл предохранитель. Он сказал, что слышал о таких оружиях, но думал, что они гораздо больше и тяжелее. Мой револьвер был, по его словам, ребенком, и он сомневался в его силе.

Выбрав мишенью ореховую пальму в девять дюймов диаметром по другую сторону речки, я прицелился и выпустил четыре пули. Три из них прошли через то же отверстие, а четвертая прострелила ствол двумя дюймами выше. Индейцы поспешили перебраться на другой берег, внимательно осмотрели дыры и в течение более часа горячо спорили по этому поводу. Пустые гильзы, выброшенные из магазина, были подобраны двумя молодыми девушками, которые посредством крепких тонких стеблей прикрепили их к ушам. Другие женщины, окружив меня, стали тоже выпрашивать гильзы, и я, чтобы доставить им удовольствие, расстрелял более дюжины зарядов.

На следующий день рано утром мы отплыли вверх по реке. В одном челне на шкурах ягуара сидели вождь и я с двумя гребцами. Во второй лодке помещались четыре воина, вооруженные луками, стрелами и духовыми ружьями, и пятый индеец, исполнявший обязанности беспроволочного телеграфиста. Употребляемая им система сигнализации являлась самым остроумным изобретением, виденным мною в Бразилии.

Перед тем, как спустить челны в воду, индеец установил по обе стороны одного челна в вертикальном положении две вилообразные ветви. В трех с половиной футах от этих веток, ближе к корме, на дно челна была положена поперечная доска. К ней были прикреплены две более короткие вилообразные ветви. Между каждой парой горизонтальных ветвей был положен поперечный брусок; таким образом, получились две горизонтальные перекладины, параллельные друг к другу, причем одна была на высоте нескольких дюймов от дна челна, а другая на высоте полутора футов над бортом челна. К этим перекладинам привесили четыре деревянные дощечки различной толщины, около трех футов длиной и восьми дюймов шириной; они висели вдоль челна, под углом в сорок пять градусов. Каждая пара дощечек была снабжена продольным разрезом, и концы их были прочно соединены красиво вырезанной, раскрашенной планкой.

Оператор ударял в дощечки деревянным молотком, головка которого была покрыта тонким слоем каучука, а поверх толстой тапировой кожей. Каждая часть деревянных дощечек издавала при ударе различный звук, похожий на звук ксилофона, но без неприятного металлического тембра этого инструмента.

Насколько я мог установить, четыре ноты, получаемые при помощи дощечек, были до, ре, ми, фа, но посредством многочисленных различных комбинаций этих четырех нот, оператор был в состоянии послать любое известие лицу, понимающему этот код. Оператор схватил в каждую руку по молотку и ударил правым молотком самую толстую дощечку, издающую до; затем последовал удар левым молотком по дощечке ре, а за ним быстро последовали удары по ми и фа. Эти четыре ноты, несколько раз повторяемые в быстрой последовательности, имели целью привлечь внимание оператора соседнего племени. Звук был очень сильный, но приятный, и далеко в лесу ему вторило мелодическое эхо. Несколько раз повторял наш оператор ту же гамму звуков, но не получал ответа. Проехав с милю, мы остановились и снова подали сигнал. На этот раз донесся едва слышный ответ. Позднее я узнал, что мы в это время были по крайней мере в пяти милях от ответной станции. Как только связь была установлена, наш оператор послал по воздуху первое сообщение, касавшееся меня. После каждой передачи оператор объяснял ее значение. Первое сообщение гласило: - "С нами едет белый человек; у него, по-видимому, доброе сердце и хороший характер".

Ответа я ждал с таким же чувством, с каким подсудимый ждет приговора судьи. Вскоре раздался ответ, переведенный мне следующим образом: "Добро пожаловать, если вы положите ваше оружие на дно челнов".

С нашей стороны последовало сообщение: "Просим ваше оружие оставить в малоке; мы друзья".

После этого мы налегли на весла, и час спустя за поворотом реки показалось большое открытое место, где мы увидели две круглые малоки и большую толпу индейцев, человек в пятьсот. Тут мне пришлось сильно пожалеть камеру, брошенную в джунглях: толпа, стоявшая на берегу, никогда не видела белого человека. Как-то они встретят меня?

Предводитель племени, огромный мужчина, разукрашенный беличьими хвостами и перьями птицы мутум, в головном уборе из красных и синих перьев попугаев, стоял впереди, скрестив на груди руки.

Мы причалили, и оператор, разобрав свой аппарат, осторожно уложил его на дно челна. Оба предводителя обняли друг друга, произнося при этом приветствие: "Хи-хи". Меня также радушно приветствовали, и все длинной вереницей вошли в малоку предводителя. Здесь мы провели два дня, широко пользуясь гостеприимством. Большую часть времени мы ели, затем гуляли вокруг малок, осматривали челны и посаженную фарингу.

На третий день мы вернулись в нашу малоку, и я стал готовиться к обратному путешествию в цивилизованные страны. Было уже начало октября.

К концу моего пребывания я мог бы записать много слов языка мангеромасов, но мой химический карандаш пострадал от сырости, так что записывать больше я ничего не мог. К счастью, до этого я успел внести в записную книжку немало заметок относительно жизни и обычаев мангеромасов.

Глава XIII БОЙ

Однажды, сидя около мапоки, я заметил, что два молодых охотника быстрым шагом направляются к вождю, отдыхавшему в тени бананового дерева около другого конца большого дома. Было раннее утро; большинство мангеромасов были заняты охотой в ближних лесах, так что в деревне оставались только женщины, дети и не более восьми или десяти мужчин. Молодые охотники с луками и стрелами остановились перед вождем и принялись что-то ему рассказывать, возбужденно жестикулируя руками. Я не мог понять их слов, но по сдвинутым бровям предводителя догадался, что разговор шел о чем-то серьезном.

Предводитель поднялся с непривычным для такого толстого человека проворством и крикнул что-то в дверь малоки, откуда вскоре выскочили оставшиеся дома мужчины. Предчувствуя беду, я тоже подбежал к предводителю и на своем ломаном мангеромасском языке спросил о причине волнения. Он не ответил мне, но взволнованно стал отдавать приказания воинам. Вызванный телеграфист принес свой аппарат и, поспешно установив его в лодке, стал давать

сигналы, сзывая отсутствующих охотников. Немного спустя со всех сторон начали стекаться к малоке воины с тревогой на лице. Скоро я узнал причину всего переполоха. Оказалось, что молодые охотники выследили в лесу отряд перуанцев, расположившихся лагерем в старом тамбо No 6, который построила наша флорестинская экспедиция. Перуанцев было около двадцати человек; они, очевидно, пришли в эти леса в поисках каучука, а также за молодыми девушками индианками, как это было в их обычае.

Мне представился интересный случай наблюдать военные приготовления моих друзей мангеромасов. Их войско состояло из двенадцати закаленных воинов; высокие и мускулистые, они были вооружены различным, диковинным для белых людей оружием. Сперва выступали три воина, вооруженные длинными дубинами, сделанными из необычайно твердого дерева; тонкая ручка была снабжена на конце набалдашником, чтобы дубина не могла выскользнуть из руки. Тяжелый конец был снабжен шестью острыми зубами ягуара, вставленными в дерево и дюйма на два высовывавшимися наружу. Тяжелая дубина была длиной в пять футов и весила около восьми фунтов. Второй отряд этой дикой дивизии состоял из трех копьеносцев, вооруженных копьями с трезубцами. Это страшное оружие всегда смертоносно в руках дикарей. Длинное древко, в один дюйм толщиной, разделено на конце на три части, из которых каждая оканчивается колючей костью иглистого ската. Эти кости, в три с половиной дюйма длиной, смазываются ядом кураре, так что при малейшем поранении причиняют смерть. У каждого копьеносца было два таких копья, причем концы их были защищены ножнами из листьев. Третий отряд состоял из трех стрелков, шестнадцати- и семнадцатилетних юношей. Они были вооружены огромными луками, от шести до семи футов длиной, и колчанами, содержавшими дюжину стрел в пять футов длиной. Эти стрелы не были отравлены, но наконечники их были сделаны из зазубренных костей иглистого ската, вынуть которые из раны почти невозможно. Четвертый, последний отряд состоял из трех воинов, вооруженных духовыми ружьями, самым хитроумным и смертоносным оружием дикарей. Так как очень многое зависело от успеха первой атаки на перуанцев, которые не только превосходили нас численностью, но были вооружены огнестрельным оружием, то духовые ружья были поручены самым опытным, пожилым воинам.

У всех воинов были пояса из перьев мутум, а у военачальников, кроме того, бахрома из беличьих хвостов. Лица были разукрашены красными и черными полосами. На предводителе и его подручном было одеяние из самых ярких перьев, а их головной убор состоял из перьев попугая.

Вождь отдал приказ стрелкам выступить в авангарде; другие последовали за ними, а предводитель и я замыкали шествие. Весь отряд шел гуськом; я взял с собой свой автоматический револьвер, который я предварительно осмотрел, чтобы убедиться в исправности его механизма; пуль у меня оставалось всего тридцать семь штук. Женщины и дети собрались около малоки и глядели нам вслед. Они с интересом следили за военными приготовлениями, но при прощанье не проявили никакого волнения или печали.

Вскоре мы очутились в темных густых джунглях, которые так хорошо мне были теперь знакомы и - странное дело - зеленый лабиринт растительности казался мне страшнее, чем предстоящий кровавый бой.

Около часа шли гуськом, пробираясь сквозь густую чащу лиан и ползучих растений и стараясь не производить шума. Часа в три один из разведчиков высмотрел перуанцев, и предводитель решил произвести нападение как можно скорее, до наступления темноты. Мы остановились и выслали на разведки двух стрелков. Прошло тревожных полчаса, прежде чем вернулся один из них с рапортом, что перуанцы идут нам навстречу и встреча, вероятно, произойдет через несколько минут.

Воины немедленно были размещены на позиции, причем предводитель проявил большую предусмотрительность.

Мы находились между двумя низкими холмами, покрытыми обычной густой растительностью, которая скрывала отряд от приближавшегося неприятеля. Воинам, вооруженным духовыми ружьями, было приказано занять позиции по обе стороны долины, на склонах холмов, лицом к неприятелю. Они должны были зарядить ружья отравленными стрелами и целиться в перуанцев, как только те покажутся из-за кустов. Стрелки разместились дальше, позади первого ряда воинов, с луками и стрелами наизготовке, готовые выстрелить сразу после того, как будет выпущен первый заряд отравленных стрел. Еще дальше стояли копьеносцы с обнаженными копьями, и, наконец, позади занимали места три атлета со своими дубинами. Один из них, видимо, нервничал - не от страха, а от предвкушения битвы. Вены на лбу надулись и пульсировали. Он судорожно сжимал свою дубину и в сдерживаемой ярости скрежетал белыми, острыми зубами.

Ждать пришлось недолго: через несколько минут, показавшихся нам целой вечностью, мы услышали громкие голоса приближающегося неприятеля, который двигался по естественной, самой удобной дороге между холмами. Я стоял рядом с предводителем и молодым воином Арара, которого прикомандировали к нам ввиду его выдающейся храбрости и уменья владеть дубиной.

Прежде, чем я увидел из-за густой зелени неприятеля, я услышал громкие крики боли, ругань и проклятия. Не трудно было, даже не зная испанского языка, понять, что обозначали их крики.

Воины с духовыми ружьями, завидев первых перуанцев у подножия холма на расстоянии двадцати футов, благоразумно выждали, пока они подошли ближе и тогда выпустили свои отравленные стрелы. Все три стрелы попали в цель. Скоро бой был в полном разгаре; он был поразителен по своей свирепости и стремительности. Стрелки заняли места медленно ретировавшихся воинов с духовыми ружьями. В ту же минуту со склонов холмов ринулись вниз копьеносцы с копьями наперевес.

Арьергард перуанцев, имевший возможность окинуть взором положение, вступил в действие. Несколько человек выстроились на правой стороне и сделали залп по нашим стрелкам, но в свою очередь упали, пораженные отравленными стрелами из духовых ружей. Воинственные крики наших воинов, громкие проклятия перуанцев, резкая трескотня их ружей слышались так близко, что центр битвы был, вероятно, не далее нескольких ярдов от того места, где я стоял.

Воины с дубинами давно сгорали от нетерпения принять участие в битве. Теперь напряжение их достигло высшей точки, и они со страшными криками ринулись в бой, размахивая дубинами направо и налево. Перуанцы потеряли уже много людей, но бой продолжался. Огромные черные дубины мангеромасов с глухим звуком опускались на головы неприятеля, пробивая их острыми зубами ягуаров.

Внезапно два перуанца очутились не более как в 12 футах от того места, где стояли предводитель, Арара и я. Один из них был испанец, очевидно, начальник

разбойничьей шайки. Лицо его имело болезненный желтоватый оттенок, а большие черные усы прикрывали нижнюю часть узкого и немного жесткого подбородка. Увидя нас, он быстро прицелился, но прежде, чем он успел спустить курок, Арара могучим боковым ударом буквально снес ему голову. Теперь удержать Арару на месте уже не было возможности. С диким воем, с перекошенным от злобы лицом бросился он на врага, и я видел, как он размозжил головы троим перуанцам.

Вождь не принимал активного участия в битве, а лишь вдохновлял воинов могучим ревом: Аа-Оо-Аа!

Вероятно, это оказывало подбадривающее действие на его соплеменников, потому что они ни на минуту не прекращали сражаться, пока не был убит последний перуанец. К концу боя несколько пуль прожужжали совсем близко около меня, но за все время мне не представилось ни случая, ни необходимости пустить в ход свой револьвер. Но, когда битва уже близилась к концу, из-за дерева выскочил перуанец с большим мачете в руках и устремился на меня. Я успел уклониться от его удара, отскочив за другое дерево, и выстрелил в упор, пустив три пули в его голову. Он упал мертвым к моим ногам. Это была моя первая и единственная жертва за всю эту короткую, но страшную бойню.

Битва окончилась, и коршуны уже слетались на деревья, ожидая своей добычи. Вождь созвал воинов для переклички. Четверо из них оказались убитыми ружейными пулями. Что касается перуанцев, то вся их разбойничья шайка, состоявшая из двадцати человек, была уничтожена целиком. Ни один из них не спасся, и таким образом была предотвращена опасность подвергнуться в ближайшем будущем нападению карательной экспедиции перуанцев.

Битва продолжалась всего лишь двадцать минут, но вернулись мы в деревню только после заката солнца. Женщины и дети встретили нас бурными изъявлениями радости. Руки и ноги врагов были разделены поровну между всеми семьями; в большом доме были разведены костры, и вода закипела в горшках.

Я пробрался к своему гамаку и закурил трубку, наблюдая за любопытной картиной. Воины сняли свои одеяния из перьев и беличьих хвостов и были голыми, за исключением талии, обхваченной узкой полосой коры. Широкий кусок, сплетенный из нескольких полос коры, наподобие циновки, прикрывал нижнюю часть живота. У женщин и этого не было - они были совершенно нагими.

Мужчины бродили между кострами или сидели группами, обсуждая подробности битвы. Женщины были заняты стряпней, а некоторые прикладывали припарки из трав на раны мужей. И над всем этим висел густой сладковатый дым, с трудом пробивавшийся сквозь единственное отверстие в крыше.

Всю эту ночь и последующие четыре дня продолжалось пиршество. Было выпито большое количество "чичи" (род маисового пива) и съедено много мяса. Так ознаменовали мангеромасы свою победу, величайшую в их летописи.

Глава XIV ВОЗВРАЩЕНИЕ

Запас яда кураре истощился, и воины, занимавшиеся его изготовлением, собирались отправиться в джунгли за сбором ядовитых растений. Экспедиция должна была продлиться несколько дней, и к ней приурочили время моего отъезда.

Было дождливое утро, когда я завернул свои скудные пожитки в пальмовый лист, связал пакет травинками и сунул его в карман охотничьей куртки. Здесь была коробка с золотым песком и пакеты с проявленными фотографическими пластинками. Одна из прислуживавших девушек подарила мне на прощанье красивое черное ожерелье. Оно состояло из нескольких сот кусочков, красиво вырезанных из плодов эбенового дерева. Это ожерелье стоило девушке трех недель усидчивой работы. Я обнял поочередно всех мангеромасов, а затем в сопровождении всего племени отправился к лодке, в которой должен был доехать до реки Бранку. Вождь любовно простился со мною. Добрая память о нем сохранится во мне навсегда. Пять недель прожил я среди каннибалов, пользуясь их широким и бескорыстным гостеприимством. Я ничего не мог дать им взамен, и они ничего не требовали. Если бы я захотел, я мог бы остаться среди них до конца моей жизни, но я решил распроститься с ними навсегда. Как трогательно было это прощание! Оно доставило мне случай убедиться, что "дикари" никоим образом не лишены чувств, которыми гордятся так называемые культурные люди.

В последний раз я услышал лай собачки, той самой, что лизнула мое лицо, когда я лишился чувств перед малокой в первый день моего прибытия; большие яркие попугаи с пронзительным криком летали взад и вперед, когда я садился в лодку, чтобы снова вернуться в мир белых людей.

Путешествие прошло без особых приключений. Манге-ромасские воины высадили меня близ устья реки Бранку, и я, следуя берегом, менее чем в пять часов дошел до первой каучуковой плантации. Здесь я получил лодку и гребцов и отправился вниз по течению реки Итакуаи до Флоресты.

С грустью выслушал да Сильва мой отчет о смерти начальника нашей злополучной экспедиции Маркеза и Джерома. Остальные трое Магеллаес, Анизет и Фрейтас благополучно вернулись после того, как расстались с нами.

Вскоре из Ремати-ди-Малис прибыл баркас, и я снес на него свой багаж. Да Сильва проводил меня на баркасе до северной границы плантации и здесь дружески простился со мной.

По прибытии в Ремати-ди-Малис у меня снова случился приступ малярии, который едва не прервал тонкую нить, на которой держалась моя жизнь; здоровье мое совсем расшаталось. Мне удалось все-таки продать небольшой запас золотого песку, за который я получил триста сорок долларов, и я отправился к устью реки Жавари, куда год тому назад прибыл здоровым, крепким человеком, а возвратился чуть ли не развалиной. Я провел в доме пограничного служащего пять долгих дней, борясь со смертью, пока, наконец, однажды к вечеру не увидел из-за поворота Амазонки белый корпус парохода "Hapo".

Он пришел как раз вовремя. Я достиг последнего предела, и без врачебной помощи смерть моя была бы неизбежна.

Пароход бросил якорь; маленькая моторная лодка была спущена в воду; в нее сели три моряка в белых кителях. Они сошли на берег, поднялись по лестнице и нашли в гамаке умирающего белого человека. Меня немедленно перенесли на пароход и передали в опытные руки корабельного врача. Наконец-то мрачные амазонские джунгли остались позади!

После двадцатидвухдневного морского перехода засветил впереди ньюйоркский маяк Сэнди-Хук, суля мне отдых и возвращение к жизни.