«Прародина русов»

И. Н. Рассоха Прародина Русов

1. ВВЕДЕНИЕ

Сначала несколько слов для тех людей, которые вообще не знакомы с проблемой, но открыли эту книгу. Я недавно встретил человека, который понял так, что индоевропейцы — это другое название цыган, которые родом из Индии, а сейчас живут в Европе. В этой книге речь пойдет не о цыганах, хотя и они — тоже индоевропейский народ. Вообще индоевропейцы — это все народы, которые говорят или говорили на индоевропейских языках.

Для любого носителя славянских языков очевидно родство его языка с остальными славянскими языками, например, украинского — с русским, болгарским или чешским. Все эти языки происходят от единого древнеславянского языка, иначе говоря, предки всех славян когда-то были единым народом, который говорил на древнеславянском языке. Затем славяне расселились по огромным просторам Восточной Европы и Балкан, общение между разными племенами почти прекратилось, они вошли в состав разных государств. И в результате когда-то единый славянский язык распался на отдельные языки, а единый народ — на разные, подчас враждебные друг другу народы. Но близкое родство между всеми славянскими народами очевидно и сейчас. Причем между разными славянскими языками существуют регулярные соответствия. Например, «овца», «окно», «отдать» по-украински будет соответственно «вiвця», «вiкно» и «вiддати». Используя эти соответствия, можно реконструировать древний общеславянский язык, т. е. узнать, как звучали на нем эти общие слова. Считается, что единые славянский народ и язык существовали примерно полторы-две тысячи лет назад.

Подобное же родство связывает между собой романские языки, которые образовались из латинского языка — языка древних римлян. Это итальянский, французский, испанский, португальский, румынский и др. языки. Близки между собой английский, немецкий, нидерландский, шведский и другие германские языки. Соответственно, говорят о славянской, германской, романской, а также иранской и многих других языковых группах.

Современные языки обычно содержат очень много заимствованных международных слов, часто взятых из латинского или древнегреческого языка («география», «компьютер», «юрист» и т. д.). Но те, кто, скажем, знает русский и английский языки, могли заметить, что в этих языках похожи не только подобные международные термины, но и некоторые простые, явно ни у кого не заимствованные «народные» слова. Например, по-английски «молоко» будет milk, «сестра» — sister, число «три» — three и т. д. В XIX веке было неопровержимо доказано, что большинство языков Европы, Северной Индии и Ирана отдаленно родственны между собой. Т. е. славянские, романские, германские, индийские и ряд других языков вместе образуют индоевропейскую языковую семью. Причем известные нам древние индоевропейские языки (например, латинский язык и санскрит — язык древних священных текстов Индии) были куда более схожи между собой, чем современные. Это значит, что еще раньше где-то должен был существовать единый индоевропейский язык. Но когда и где конкретно? — В этом и состоит суть индоевропейской проблемы.

Иначе говоря, индоевропейская проблема — это проблема установления прародины индоевропейских народов, т. е. места и времени, в котором существовал народ — носитель древнего единого индоевропейского языка.

Данная работа — это попытка обобщения всего накопленного современной наукой материала по поиску прародины индоевропейских народов. Здесь заявлена претензия на такое решение данной проблемы, которое будет убедительным для большинства специалистов: историков, лингвистов и археологов.

Все дальнейшее доказательствр строится на трех изначальных постулатах, т. е. предположениях, представляющихся автору очевидными. Если не принять эти постулаты, то все последующее изложение потеряет свою логическую силу. Вот эти три постулата:

1) Принцип полноты и непротиворечивости. При решении проблемы прародины индоевропейцев необходимо рассмотреть всю совокупность доказанных фактов и всю совокупность логических аргументов. И полученное решение должно непротиворечиво интегрировать все исторические факты в рамках целостной концепции. Этот принцип, по сути, банален, но все же его необходимо было четко оговорить «в условиях задачи».

2) Индоевропейцы некогда существовали как единый этнос, т. е. совокупность местных общин, проживающих на смежной территории, говорящих на едином взаимопонятном языке, обладающих общими этническим самосознанием и культурой. Со временем отдельные племена этого некогда единого народа разошлись в разные стороны и утратили связь между собой. Они стали предками славянских, германских, балтийских, романских (италийских), кельтских, индийских, иранских, дардских, нуристанских народов, греков, армян, албанцев (иллирийцев), а также ряда древних народов, говоривших на ныне исчезнувших языках: анатолийских, тохарских, фракийских и др. Сейчас на индоевропейских языках говорит свыше половины всего человечества. Среди этих языков английский, немецкий, нидерландский, шведский, датский, африкаанс, французский, испанский, португальский, итальянский, румынский, каталанский, русский, украинский, польский, чешский, сербо-хорватский, болгарский, литовский, ирландский, греческий, албанский, армянский, санскрит, хинди, урду, бенгальский, ория, маратхи, гуджарати, синдхи, панджаби, ассамский, непали, сингальский, цыганский, кашмири, афганский, курдский, фарси, таджикский, осетинский и др. Но когда-то очень давно существовал единый язык-предок и народ-предок для всех них.

3) Прародиной индоевропейцев следует считать ту территорию, на которой они проживали непосредственно перед распадом своего единого этноса. Естественно, до разделения на отдельные племена — родоначальники будущих языковых групп индоевропейский этнос как единое целое мог пройти еще долгий и извилистый путь, как во времени, так и в пространстве. Это доказывается хотя бы распространенной сейчас ностратической теорией. Согласно этой теории предки индоевропейцев (носители прото-индоевропейского языка) когда-то отделились от носителей других ностратических языков (дравидских, картвельских, уральских, алтайских и др.) в районе ностратической прародины (определяемой нами на тех же принципах, что и прародина индоевропейцев) [см. рис. 1]. Иными словами, в еще более древнюю эпоху существовал общий народ-предок для всех этих языковых семей.

С. А. Старостин обосновал подобное же родство между языками т. н. сино-кавказской прасемьи. Она объединяет такие семьи языков, как китайско-тибетские, северо-кавказские, енисейские и на-дене (в Северной Америке). Это значит, например, что у чеченцев, китайцев и индейцев племени апачей некогда был общий предок. В подобную же аустрическую прасемью объединяют все языки Юго-Восточной Азии. Некоторые представители т. н. компаративистской лингвистики пытаются заглянуть еще дальше в глубь времен. Так, И. И. Пейрос привел список ряда совпадений между ностратическими, сино-кавказскими и аустрическими языками [288]. Еще больше совпадений между ностратическими и афразийскими языками (египетским, берберскими, семитскими, кушитскими и др.). Собственно, обосновавший ностратическое родство великий украинский лингвист В. М. Иллич-Свитыч относил афразийские языки к ностратическим [131].

Определение ностратической прародины и пройденного из нее исторического пути (путей) носителей протоиндоевропейского языка (языков) к своей последней, собственно индоевропейской прародине — это две отдельные увлекательные исторические проблемы. Но они не будут рассмотрены в данной работе.

Здесь следует напомнить, что «ностратическая» концепция с точки зрения лингвистики все еще остается недоказанной гипотезой. Так, А. Милитарев, один из лидеров компаративистов — сторонников ностратической концепции — утверждает: «Олег Мудрак привел убедительные доводы в пользу ностратического происхождения эскимосско-алеутских языков» [200, с. 10]. Компаративисты в своих работах широко используют метод глоттохронологии: определение степени родства языков по т. н. стословному списку наиболее универсальных и важных для жизни понятий, типа: идти, говорить, есть, человек, рука, вода, огонь, один, два, я, ты [286, с. 60, 78–87]. По этому списку любые «языки семей типа индоевропейской обнаруживают между собой 25–30 % совпадений» [287, с. 6]. Но по этому же методу «процент родственных слов между алеутским языком и эскимосскими языками оказался настолько низким (от 8 до 15 %), что говорить об их генетическом родстве не представляется возможным. По крайней мере, оно не может быть надежно доказано, поэтому до сих пор в силе остается традиционная классификация, согласно которой эскимосские и алеутский языки объединяются в единую «семью» лишь вследствие их географического соседства, близости культуры и на основе некоторых типологических признаков» [270; 271]. Итак, само существование эскимосско-алеутской семьи языков крайне сомнительно. Т. е. тот единый «эскалеутский» язык, которому приписывают еще более древнее родство с ностратическими языками, вероятно, вообще никогда не существовал.

А. С. Старостин отмечал [287, с. 7], что «процент совпадений между современными членами разных ветвей макросемей типа ностратической на уровне 5–9 %», т. е. еще гораздо ниже, на уровне «шума» древних заимствований или случайных совпадений (например, слово «женщина» по-английски будет woman, а на древнеяпонском womina). Из этого ясно, насколько еще более сомнительно существование ностратической прасемьи.

Н. Д. Андреев в противовес ностратической теории выдвинул концепцию «бореального» праязыка, последующими ветвями которого он считает только «раннеиндоевропейский», уральский и алтайский праязыки (без дравидских и картвельских). Причем время существования этого праязыка он относит к концу ледникового периода, т. е. эпохи палеолита, а время выделения из него «раннеиндоевропейского» — к эпохе мезолита [269, с. 35–39]. Его книга была издана в 1986 году Институтом языкознания АН СССР и выглядит не менее солидно, чем ностратическая теория, притом что применяемые им методы резко отличны.

Лично мне ностратическая концепция кажется более убедительной. Но я могу спокойно верить или не верить в нее, оставаясь ученым. А вот существование индоевропейской семьи языков является бесспорным. И если я не верю в существование индоевропейской семьи языков, то я вообще не ученый. Поэтому поиск последней индоевропейской прародины — это поиск точной пространственно-временной локализации бесспорного исторического факта. А вот поиск ностратической прародины — это пока в любом случае выдвижение спорной гипотезы по поводу другой спорной гипотезы.

Вообще иногда полезно вспоминать знаменитый принцип Исаака Ньютона: «гипотез не измышляю». Данная книга направлена на установление исторической истины, насколько это в наших силах. Историческая истина — это факты, которые представляются бесспорными. Например, никто из ученых-историков давно не спорит по поводу правильности дешифровки египетских иероглифов, или того, что тексты критского линейного письма B написаны на микенском диалекте греческого языка, или по поводу месторасположения Трои. Пришло время окончательно установить и месторасположение последней индоевропейской прародины.

Разумеется, данное заявление не следует понимать как претензию на общую непогрешимость. В частности, в этой книге поставлен ряд вопросов, которые очевидно представляют собой не более чем предварительные гипотезы. Так что и сам автор вовсе не свободен от «измышления» гипотез.

Особенностью методологии данной работы является также ее обобщающий характер. Автор ее — профессиональный философ истории, а не археолог или лингвист. Поэтому я в основном использовал уже известные факты и обобщения специалистов по конкретным проблемам. Суть работы — логический анализ уже известных фактов и концепций. Исключением являются некоторые лингвистические положения, впервые выдвигаемые в данной работе, в особенности этимология названия «Харьков» и ряда других гидронимов. Но и здесь я опирался прежде всего на конкретный лингвистический материал из обобщающей работы Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова [1].

Я также никоим образом не претендую на оригинальность той концепции прародины индоевропейцев, которая будет обоснована далее. Ее суть: территория исторической прародины индоевропейцев совпадает с территорией раннего этапа среднестоговской археологической культуры конца V тыс. до н. э. Это район лесостепи и степи между реками Днепр и Дон, частично на правом берегу Днепра в районе рек Рось и Ингул и, возможно, на Нижнем Дону [см. рис. 2]. В пользу такого решения индоевропейской проблемы говорит вся совокупность данных археологии, гидронимии, лингвистики, культурологии, естественных наук и географии.

За последние годы в Украине сложился четкий стереотип: если говорят про древнейшую историю Украины, то говорят про трипольскую культуру. Трипольская культура того стоит. Но трипольцы лишь очень частично были нашими предками. Главное внимание следует уделить их восточным соседям и современникам — среднестоговцам. Именно они стали прямыми предками не только украинцев, но и в той или иной мере половины населения Земли.

Впервые концепция индоевропейской прародины в Северном Причерноморье была выдвинута еще в XIX веке [см., например: 3, с. 139]. Ее сторонники преобладают среди англоязычных исследователей, в частности, так считали В. Дж. Чайлд [4, р. 140, 144] и М. Гимбутас. Так, Мария Гимбутас считает протоиндоевропейцами носителей ямной культуры, ранней стадией которой в V–IV тыс. до н. э. была среднестоговская культура. Ямная культура дает, по ее мнению, исходный импульс, в результате которого наблюдается распространение индоевропейской курганной культуры не только в понто-каспийских степях, но и в Центральной и Северной Европе и на Балканах. Курганная культура, по Гимбутас, это — ямная культура, культура погребений с охрой, культура боевых топоров, культура шнуровых керамик, культура одиночных погребений Дании. Внешними признаками индо-европеизации являются, по Гимбутас, курганы и погребальный обряд в ямах, где обнаруживаются скелеты, лежащие скорченно на спине. Индоевропеизацию Европы она связывает с дезинтеграцией высоких цивилизаций Древней Европы V–IV тыс. до н. э. (Винча II–III, Лендьел, Тиссы-Бюкка, Кукутени-Триполье, Гумельницы), которые образовали неиндоевропейский субстрат на юго-востоке Западной Европы, и культуры воронковидных кубков — неиндоевропейского субстрата в Северо-Европейской равнине между Данией и Польшей. Постепенная инфильтрация с середины IV тыс. до н. э. в районы Западной Европы окончилась в 2500–2000 гг. до н. э. вторжением, в результате которого произошло окончательное разрушение остатков древнейших европейских цивилизаций, уцелевших только на Крите [5, р. 483; 6, р. 15].

В настоящее время эта концепция по сути общепринята среди ведущих украинских специалистов, попала в Украине в обобщающие работы и учебники. Так, например, Ю. В. Павленко в своем учебнике для вузов пишет: «Не позднее первой половины VI тыс. до н. э. мелкий рогатый скот через Кавказ, а крупный через Балканы попадает в области Северного Причерноморья, Приазовья и Предкавказья, где для скотоводства были прекрасные предгорные, степные и лесостепные ландшафты. Соединение мелкого и крупного рогатого скота с доместифицированным не позднее рубежа V–IV тыс. до н. э. местными индоевропейскими племенами конем привело к созданию стада, оптимально приспособленного к местным экологическим условиям. А это, учитывая то боевое преимущество, которое давало овладение конем, обеспечивало широкую экспансию воинственных индоевропейских скотоводческих племен на просторах Евразии — от Западной Европы до северных областей Индии и Китая — в IV–II тыс. до н. э.» [7, с. 247–248]. В другом месте Ю. В. Павленко пишет: «Есть все основания соотносить реалии среднестоговской эпохи юга Восточной Европы и Предкавказья (прежде всего развитое коневодство и знакомство с медью) с лингвистическими данными позднего этапа существования индоевропейской общности» [267, с. 62].

Эта же концепция изложена и в коллективной работе «Етнiчна iсторiя давньої Україны»: «В конце V — в первой половине IV тыс. до н. э. неспешное движение трипольского населения на восток было остановлено на линии Днепра в лесостепи и Южного Буга в степной полосе. В связи с этим трипольцы были вынуждены расселяться на север. Только в районе Киева им удалось несколько просочиться на Левобережье, между прафинно-угорским населением Полесья и позднеиндоевропейскими племенами лесостепи. С прафинно-уграми связывают носителей неолитической культуры ямочно-гребенчатой керамики, а с индоевропейцами — среднестоговско-хвалынскую культурно-историческую область. Таким образом, время расцвета энеолитических культур в IV тыс. до н. э. совпадает с взаимодействием на территории Украины по крайней мере трех крупных этнических массивов — прафинно-угорского, позднеиндоевропейского и трипольсько-кукутеньського» [8].

Другое дело, что и украинские специалисты обычно избегают четко говорить об одной лишь среднестоговской культуре как прародине индоевропейцев. Причем в особенности запутал проблему сам первооткрыватель среднестоговской культуры как исторического феномена Д. Я. Телегин: «С точки зрения этнической принадлежности носителей среднестоговской культуры мы были склонны связывать их с индоиранской языковой средой. Такого определения культурно-исторического места среднестоговской культуры мы придерживаемся и теперь» [2, с. 146]. На этой же позиции он остался и много позже [9, с. 36].

М. Гимбутас тоже писала об «областях Нижнего Дона и Волги» [5, с. 483]. В своей последней книге она прямо утверждает, что в отношении установления прародины индоевропейцев «крайний предел — волжский неолит и энеолит VI–V тыс. до н. э.», причем подчеркивает, что территорию Приднепровья индоевропейцы завоевали позднее [278, с. 435]. Дж. П. Мэллори также пишет о «причерноморско-каспийской прародине», причем подчеркивает: «Я лично считаю причерноморско-прикаспийскую гипотезу не наилучшей, но лишь «наименее худшей» из всех» [218, с. 79].

Все это дало право исследователю из Челябинска С. А. Григорьеву заявить: «При всей стройности этой концепции она не лишена весьма существенных недостатков. Главным из них является то, что эта теория никогда не существовала как единая развернутая система, являясь, скорее, неким общепринятым направлением мышления исследователей, занимающихся различными блоками этой проблематики. В результате почти не делалось попыток верификации отдельных блоков на совместимость друг с другом» [219, с. 2].

Таким образом, всесторонняя аргументация указанной выше «среднестоговской» концепции все еще отсутствует, т. е. не выполнены до конца условия заявленного нами первого постулата полноты и непротиворечивости. Можно сказать, что данный текст — это попытка завершающего обоснования Днепро-Донской (Украинской) концепции. Часть задачи состоит и в том, чтобы четко отмежевать ее от «поволжско-каспийской» гипотезы.

Когда эта книга уже была готова, пришли новые сведения — о том, что ситуация обострилась до абсурда: «Дж. Мэллори, на протяжении многих лет последовательно [так здесь было написано. — И.Р.] отстаивая «степную» концепцию происхождения индоевропейцев, теперь радикально изменил свои взгляды, высказываясь в пользу прародины в Анатолии… Д. Я. Телегин также высказался в пользу балкано-анатолийской концепции» [244, с. 113]. Чудны дела Твои, Господи! Воистину, Дмитрий Яковлевич Телегин сыграл в открытии индоевропейской прародины ту же роль, что и Христофор Колумб в открытии Америки; он тоже так и не понял, что же, собственно, он открыл… И это при том, что уровень научной обоснованности т. н. «анатолийской» концепции, как мы далее убедимся, имеет вообще полуанекдотический характер! Все это тем более делает актуальным выход данной книги.

Следующие три главы книги (2–4) посвящены непосредственному доказательству «среднестоговской» и опровержению «анатолийской» концепции: гидронимам и лингвистическим аргументам. В пятой главе дается анализ известных археологических фактов, а также доказательств гибридного характера среднестоговской культуры. Шестая и седьмая главы посвящены дополнительным гипотезам: о связях индоевропейцев с Шумером и о древнейшей письменности индоевропейцев. В восьмой главе предпринята попытка комплексного анализа индоевропейского общества и дальнейшей судьбы индоевропейской прародины. Девятая глава — скорее приложение к основному тексту с более подробным изложением гипотезы о происхождении названия «Харьков». Далее следует краткое Заключение, где изложены четыре основных аргумента «среднестоговской» концепции. Наконец, в Послесловии автор размышляет об исторической миссии индоевропейской прародины — Украины.

2. ДРЕВНЯЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ГИДРОНИМИЯ ВОСТОЧНОЙ УКРАИНЫ

2.1. Индоевропейские гидронимы Левобережной Украины

Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов писали в своей книге: «Отождествление определенной компактной территории с первоначальным ареалом распространения праиндоевропейского языка осложняется тем обстоятельством, что в географических регионах, предполагавшихся или предполагаемых в качестве индоевропейской прародины на Евразийском континенте (будь то Центральная Европа, Северное Причерноморье, Балканы или Передняя Азия), отсутствует область с ярко выраженной праиндоевропейской топонимикой и гидронимией» [1, с. 1325].

Уважаемые ученые тут ошиблись (как и во многом другом). Мы далее убедимся, что такая «компактная территория с ярко выраженной праиндоевропейской гидронимией» есть. Это как раз район среднестоговской культуры.

Г. Шрамм утверждает: «Названия крупных северных притоков Черного моря относятся к гидронимическому пласту, значительно более древнему, чем нашествие скифов… Этот гидронимический пласт, судя по очевидным этимологиям для *Dānovis, Σέρετος, Tīverь, Буг, Κουφις, Кубань, является индоевропейским» [119, с. 20].

В «Топонимическом словаре Украины» М. П. Янко говорится: «Географические названия Украины прошли сложный путь возникновения и развития. Многие из них дошли до нас из седой древности — от периода индоевропейской языковой общности в V–IV тыс. до н. э.» [24, с. 4].

Правда, потом зачем-то добавлено: «Индоевропейские гидронимы на территории современной Украины сохранились от западной границы до Приднепровья, севернее границ Степи» [24, с. 5]. Хотя в самом этом справочнике приводятся убедительные примеры индоевропейской гидронимии и в бассейне Северского Донца, и в степях Левобережья.

В частности, в этом справочнике утверждается безусловно индоевропейское происхождения реки Уды, которая протекает через город Харьков: «Уда (Уды, Удлы, Удой) — река, правый приток Северського Донца (бас. Дона). Название выводят от индоевропейского *ud, *ued «вода» [20, с. 66–67]. Отсюда же Удава — река, правый приток Пела (бас. Днепра). Название от древней топоосновы ud- «вода» и украинского суффикса — ава; Удай (Уда, Уданье) — река, правый приток Сулы (бас. Днепра). Впервые упоминается в документах под 1390 годом; название образовано от той же основы ud- «вода» и суффикса — ай; Удиця — река, правый приток Сейма (бассейн Десны), суф. образование на — иця; Удич — две реки в бассейне Южного Буга. Образование от основы Уд- при помощи суффикса — ич» [24, с. 361; см. также: 25, с. 30–31].

Также относительно Левобережной Украины в справочнике утверждается безусловно индоевропейское происхождение таких названий, как:

2) Дiвиця (Девица) — название двух рек в басейне Десны, которое выводят от и.-е. слова *dheuina «источник, поток, течение» [24, с. 116; см. также: 26, с. 44]. Нам представляется более логичным другое объяснение: от и.-е. *d[h]eŭs — "дух", "живой", "дикий зверь", Сравним: в Украине есть реки Жива (2), Живець, Звiр, Звiриниця, Звiринка [21, с. 171, 210]. Кроме того, в Украинских Карпатах есть множество ручьев («потоков») с названием Звiр в значении именно "быстрый ручей": одиннадцать (просто) Звiр, Томнатицький Звiр, Оранцiв Звiр, Митулкин Звiр, Вовчий Звiр и т. д. [21, с. 210, 568, 400, 363, 115].

3) Мена (пр. Десны) — происходит от и.-е. mei-n/min/meare «идти», «течь» [24, с. 226; см. также: 27, с. 29].

4) Снов (пр. Десны) < и.-е. *(S)nāu: nāu — «плыть, течь». Толкование в значении «текуча вода». [24, с. 329; 28, с. 160–161; 23, с. 149].

Кроме того, в справочнике указано возможное индоевропейское происхождение названий:

5) Вiта (Вита) (правый рукав Десны) — отсылают к и.-е. *voi- в значении «извилистая» [24, с. 85].

6) Iква (Иква) — «Иква (название четырех рек Среднего Поднепровья) очень правдоподобно этимологизируют из индоевропейского *ei- "идти". Гидроним может быть чисто условно реконструирован как древняя форма * ei-k-ŭ-ā» [23, с. 64–65]. Нам же представляется еще более правдоподобным происхождение названия «Иква» от общеиндоевропейского названия "лошади" *ek[h]uo-. Сравним: в Украине есть реки Кiнська (Конская), Конiвка (2), Кобила и Жеребець (2) [21, с. 251, 267, 256, 195].

7) Десна — «наиболее убедительной считаем гипотезу, согласно которой гидроним Десна выводят из и.-е. d-/de «ярко блестеть, светить»» [24, с. 114; 29, с. 50].

8) Калка (Кала, Калак) «1) летописная река, которую большинство исследователей теперь считает рекою Кальмиус; 2) левый приток Кальчика (бассейн Кальмиуса). Допускают, что название Кала (Калка, где суффикс — к- имеет относительное значение) возникла на основе славяно-скифских языковых контактов с и.-е. *kel (kal) «черный», которую славяне воспринимали в значении «грязная речка», «речка с мутною водою»» [24, с. 161; 30, с. 10–12].

9) Лубны (речка Лубня) — в основе праслав. *lub/lujub < и.-е. *loubh в значении «лубяное, дощаное, деревянное» [31, с. 26; 24, с. 214].

10) Мерло (Мерля, летопис. Мърлъ) — «река, левый приток Ворсклы. Ср. еще и.-е. *mor «болото»» [29, с. 90–91; 24, с. 227].

11) Хорол — «в основе гидронима иногда усматривают и.-е. *har «течь»» [32, с. 228; 24, с. 376]. Более убедительной нам представляется этимология от и.-е. *Ноге1 — «орел» [1, с. 218]. Сравним: в Украине известны реки Орлик, Орлiв (7 рек), Орлiватець, Орловка, Орлова Балка и Орлянка [21, с. 401–402].

К ним же можно добавить:

12) Сула — может восходить к индоевропейскому и еще ностратическому sulā «сок, напиток» [29, с. 148]. Можно предложить также этимологии от и.-е. *su- хороший и *sū- рождать; при этом *-el- выступает как именной суффикс [1, с. 780, 597, 218]. Сравним: в Украине есть реки Добра (4), Добра Вода, Добренька, Родишка, Родунька, потiк Рожанка [21, с. 174, 467].

13) Лтава (Лътава), ныне ручей Полтавка, приток Ворсклы — его возводят к и.-е. *lat- «влажный грунт» [29, с. 83].

Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов [1, с. 945] писали о «специфическом общеиндоевропейском характере гидронимов Северного Причерноморья (территория Украинской и Молдавской ССР и РСФСР), обнаруживающих за вычетом позднейших наслоений (в частности, славянских и иранских, ср. выше о названиях типа Дон, Днепр и др.) специфические черты ранней индоевропейской гидронимии, которые засвидетельствованы и в центральноевропейских гидронимах». К числу таких гидронимов они отнесли следующие типы:

Солуч-ка (из solootj-<*salantiā), ср. литов. Salantas, Salontia в Швейцарии (приток Роны), основа на *-nt[h]-;

Бреща (из *brent-), ср. гидронимы Brenta в Венеции (Brendisium в Нижней Италии);

Альта, (древнерус. Льтица, Ильтица, Льта) совпадает с "Λλτος в Македонии, Alto в Иллирии, Altinum в Венеции и с анатолийским Alda (ср. хеттское aldanni — источник);

Гидронимы на — pa (-na) типа Стрыпа, допускающие интерпретацию на основе различных древних индоевропейских диалектов;

Мурава, совпадает с дунайскими центральноевропейскими гидронимами Morava, Morawa на верхней Висле (ср. античное Marus, Maraššanda- в древней Анатолии); основа *mar этимологизируема как «море», «болото» (ср. хеттское mammara- «болото, заросший растительностью водоем»); о других индоевропейских гидронимах с элементом mor- (Morava в бассейне Дуная, а также на верхней Висле, в бассейнах Днепра и Днестра; ср. там же Murakva, с вероятным германским отражением второго элемента, при античном древнебалканском Marus) [1, с. 862, 673; см. 23, с. 51]

Ромен (ср. литовск. Armena), Armeno в области Триента, древнеевропейские Armenia, Armantia [ср.: 23, с. 209];

Группа гидронимов на — kva типа Murakva, Иква, сопоставимую с иллирийскими и балтийскими (ср. Ikva в Западной Венгрии) [23, с. 62–67].

Добавим в наш список указанные Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым:

14) Ромен, п. Сулы л. Днепра.

15) Альта, п. Трубежа л. Днепра; а также:

16) Муравка, л. Оскола л. Северского Донца.

17) Мерефа (Марефа, Марефе, Марехва) — «река, левый приток Можа (Мжи; бас. Сев. Донца). Научного пояснения нет. Считают, что она принесена из Подолии, с берегов Мурафы» [24, с. 226]. — Последнее вряд ли, но вот связь с тем же корнем, что и в словах Мерло, Морава, Мурафа, а также с группой гидронимов на — kva вполне очевидна. Сравним еще с индоевропейским корнем *Hŭ- "дуть" [1, с. 677], здесь, вероятно, в значении «болотный запах».

(Здесь и далее в связи с ограниченностью своего компьютерного шрифта пользуюсь знаком й, хотя в оригинале значок ˆ стоит под буквой. Понятно, что это не одно и то же; речь идет о краткой u, близкой к w или к белорусской ў. Увы, и во вполне профессиональном сборнике статей «Тайны древних письмен: Проблемы дешифровки» редакция также извиняется: «По техническим причинам в тексте варианта чтения билингв, предложенного Ж. Марси, в настоящем издании напечатано (e) на месте (ĕ) французского оригинала статьи» [175, с. 393]).

Также можно добавить к Удам и Девице из «Топонимического словаря Украины» М. П. Янко:

18) Удава — правый приток Пела (бас. Днепра);

19) Удай (Уда, Уданье) — река, правый приток Суды (бас. Днепра).

20) Удица — правый приток Сейма (бассейн Десны).

21) Дiвичка — пр. Удая п. Суды л. Днепра

22) Дiвоча — с. Шевченки Зеньковского р-на Полтавской обл.

Кроме того, мы считаем возможным предложить собственную индоевропейскую этимологию целого ряда гидронимов Левобережной Украины, в том числе и ее степной части. Среди них, помимо Десны и Сулы, названия почти всех остальных крупнейших рек региона:

23) Сейм (Сем), л. Десны — от и.-е. корня *sem- «один», «образующий единицу», «одинаковый» (древнеиндийское same — «ровный», «одинаковый») [1, с. 842–843]. Это вполне соответствует равнинному характеру реки [рис. 3]. Сравним: в Украине есть реки Одинець и Ровеньок [21, с. 394, 465].

24) Псьол (Песел, Пело, Псол), л. Днепра — от *p[h]- «брать, хватать» и *sol- «обозначение здоровья, целостности» [1, с. 247, 812]. Сравним: в Украине есть реки Здарiвка (Здоровка, Здоровець) и Хватiвщина [21, с. 212, 588].

25) Ворскла (Ворскло, Ворскол), л. Днепра — от и.-е. *ŭer- «вода», маркера активного класса *-s- и *k[h]ol- «возвышенность» [1, с. 882, 386, 866]. Сравним: в Украине есть реки Верхiв, Верхiвка, Верхнiй, Верхнячка, Вершина, Гiрський Тiкич, Горбач и Горбачка [21, с. 98–100, 132, 148].

26) Орель (Оршь), л. Днепра подходит сразу к двум и.-е. этимологиям. Первая: «Индоевропейское слово для "моря" *or- в значении "вздыматься", "подниматься", "приходить в движение". Производное с такой семантикой могло, естественно, обозначать любые большие водоемы. При этом в исторических индоевропейских диалектах наблюдается процесс обновления терминов, обозначающих море, и появление новообразований в значении "моря", основанных на более древних словах, обозначавших значительно более мелкие водоемы со стоячей водой — "озера", "пруды", "болота" и другие» [1, с. 672]. В другом месте приводится значение корня *or- именно как "стоять", "вставать" [1, с. 295]. Сравним: в Украине есть реки Озеро (три), Озерянка (две) и Оз1рки [21, с. 395]. Вторая возможная этимология — от *or- "молить, запрашивать богов" + именной суффикс *-el- [1, с. 807, 218]. «Река Орель в домонгольский период имела еще название Бог» [20, с. 52]. Сравним: в Украине есть реки Ворожба (2), Молитвяне, Богуславка, Богiвка [21, с. 121, 372, 61]. Вообще-то «запрашивать богов» тоже может значить «подниматься».

27) Оскол (Осюл, Оскал), л. Северского Донца — «из индоевропейского *osk[h]ā — «ясень» + имецной суффикс *-el- [1, с. 942, 218]. Вообще, из известных в Украине 10 балок под названием «Ясеневая» 9 сосредоточены в бассейне Северского Донца в его среднем течении — там же, где и река Оскол. А еще в Украине есть реки Ясенка, Ясенець и Ясенiв Став [21, с. 638–640].

28) Миус — «индоевропейская основа *m(e)us- с производными образует группу слов с кругом значений "мох", "болотное растение", "плесень"» [1, с. 632]. Сравним: в Украине есть реки Мохова, Рясна, Комишувата (7 рек), Очеретянка (7 рек) [21, с. 376, 481, 266, 408].

29) Наконец, вопреки мнению самих Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова название реки Дон (Тана, Танаис) может восходить не к иранскому, а прямо еще к индоевропейскому "бежать", "течь": «быстрое течение "реки" могло передаваться также глагольной формой *d[h]en- и ее производными, ставшими позднее в отдельных языках субстантивированным обозначением "реки", "источника"» [1, с. 671, 878]. Сравним: в Украине есть реки Текуч, Текуча, Тiчка, Тiкич и Гiрський Тiкич [21, с. 556, 566, 132]. Причем именно форма имени реки Ден (Тен) через е, а не через о была первичной и сохранилась у древнейших северокавказских народов: «Кабардинские Нарты мало действуют в Кабарде; в своих походах они достигают обычно Дона (Ten, Tan) или Волги (Idyl', Edil') и забираются даже дальше — в необъятные степи, где история уже не помнит черкесов» [36, с. 20]. По мнению Г. Шрамма, названия Дуная и Дона восходят к единому гидрониму, в основе которого лежит индоевропейское *dānu- «река» [119, с. 25].

30) Соответственно, Днепр (Данапр, Дншро, Днiпер) можно вывести из того же корня *d[h]en- "бежать", "течь" + корень *p[h]er- "скала", "дуб" [1, с. 239, 614]. Сравним: в Украине есть реки Гiрський Тiкич, Быстрый (4 реки), Быстрянка, Бистрiвка, Скелювата (3 реки), Скелюватка [21, с. 132, 49, 51, 506]. Это название Днепра особенно логично, учитывая наличие на Днепре в прошлом скалистых порогов с бурным течением [рис. 4], а также наличие дубовых лесов на его обрывистых берегах.

31) Также имеет древнейшую индоевропейскую этимологию приводимое Геродотом (IV, 57, 123) название реки Сиргис [33, с. 253, 275], которым обычно считают Северский Донец. Это название можно произвести от и.-е. слов *ser- "двигаться" со значением "речка", "ручей" "спешить", *g[h]i- "зима" и маркера активного класса *-s [1, с. 227, 224, 374]. Сравним: в Украине есть реки Зимна Рiка, Зимна Вода и Зимуха [21, с. 214].

Кроме того, можно уверенно предполагать индоевропейское происхождение названий следующих рек Левобережной Украины:

32) Аталыкова (Отолика), л. Днепра — *oto- *li-k[h]o- «остановленное», «оно остановлено» [1, с. 385–386, 224]. Сравним: в Украине есть реки Став (8 рек), Непрець, Нерушай, Нетека, Нетiч, а также Нетеча (5 рек) [21, с. 524, 385–387].

33) Бахмут (Багмут, Бахмутка, Багматка), п. Северского Донца — от *b[h]aHk'o- "бук"; корневая морфа *-m- означает «иметь, держать», *-et- основообразующий суффикс [1, с. 866, 248, 225]. Так что первоначальное звучание могло быть *b[h]aHk'o-m-et — «Буковая». Сравним: в Украине есть две реки Бук, две реки Буковина и река Буки [21, с. 75]. А также:

34) Бахмач, п. Борзны п. Дочи п. Девицы л. Лоша л. Десны л. Днепра [21, с. 35]. То же, что и Бахмут.

35) Бахтин, п. Оскола л. Северского Донца — то же, что и Бахмут; *tens- «густой» [1, с. 175]. Примерно как «Густые Буки», «Буковая Чаща». Сравним: в Украине есть реки Густомаки и Хащiвка [21, с. 163, 588].

36) Берда (на ней — город Бердянск) — от *b[h]er- «обрабатывать острым орудием» [1, с. 884]. Сравним: в Украине есть реки Порубанець, Тесiвка (Тесовка), Сiчня, Рiзня и две балки Резаные [21, с. 441, 562, 505, 463]. Ю. В. Откупщиков приводит ту же (от *b[h]er- "резать", "рубить") этимологию различных слов в индоевропейских языках со значениями "холм" И "берег", для которых первичным было значение "откос", "обрыв", в т. ч. и украинского диалектного бердо "пропасть", "крутизна" [105, с. 116–118].

37) Берека, п. Северского Донца: «Название березы восстанавливается для общеиндоевропейского по схеме диалектного членения в виде основы *b[h]erHk'. Оно объединяет такие диалектные ареалы, как индо-иранский, италийский, балто-славяно-германский. (…) Общеиндоевропейский характер названия березы подтверждается связью его с первичной основой *b[h]erHk'- в значении «светиться, блестеть». Связь этих значений (светлый, яркий —» береза) легко объясняется характерным цветом коры березы, по которой и было названо само растение. (…) Белизна, блестящий цвет коры березы послужили, по-видимому, основанием в древних представлениях для употребления «березы» в качестве символа ритуальной чистоты и невинности» [1, с. 619–620]. В Украине есть реки Береза (две реки), Свiтла, Свiтлиця и 16 рек Берез1вка [21, с. 40, 492, 41].

38) Бодаква (Бодакви), л. Сулы л. Днепра — от *b[h]od[h]- "копать", "дно" + *k[h]ŭ- "наполнять" [1, с. 70, 228]. Сравним: в Украине есть реки Копанка (2), Копачанка, Копачiвка, Днище, Повна (Полная) [21, с. 269, 173, 431].

39) Бритай (Британы, Бритая), п. Береки п. Северского Донца — и.-е. *b[h]rot[h]- «случай, судьба», ср. ирландск. brith «доля, рождение» [1, с. 224]. Сравним: в Украине есть реки Судость и Судiловка [21, с. 539] (укр. «судилося» = рус. «суждено»); а также:

40) Бритай, п. Орели л. Днепра.

41) Варва, л. Лысогора л. Сулы л. Днепра — от *ŭer- «вода» [1, с. 882]. Сравним: в Украине есть 19 рек под названием «Водяна» [21, с. 117].

42) Вошива, л. Берестовой л. Орели л. Днепра — от *ūos-u — «хороший, добрый» [1, с. 478]. Сравним (еще раз): в Украине есть реки Добра (4), Добра Вода, Добренька. А также:

43) Вошива, л. Староверовки л. Орели л. Днепра (и еще 2 на правом берегу Днепра) [21, с. 123].

44) Вошивенька, л. Вошивы п. Орели л. Днепра — то же, что и Вошива.

45) Габова, п. Орели л. Днепра — от и.-е. *Hap[h]- "вода", "река" [1, с. 862].

46) Ирклий (Ирклея, Арклий), л. Днепра (есть еще буквально напротив через Днепр другой Ирклий — п. Тясмина п. Днепра) — от и.-е. *e/orH- "граница". Сравним: в Украине есть реки Границя, Гранична, Рубiжка, Рубiжна (Рубежная), Рубiжниця, Кордон (2), Межова [21, с. 153, 475, 270, 358].

47) Кальмиус — название этой реки, соседней с Миусом, естественно вывести из «и.-е. *kel (kal) «черный» [24, с. 161; 30, с. 10–12], и названия реки Миус, т. е. получается «Черный Миус». Напомним также, что само название Миус: «индоевропейская основа *m(e)us- с производными образует группу слов с кругом значений "мох", "болотное растение", "плесень"» [1, с. 632]. Сравним: в Украине есть 18 рек под назвнием Чорна, а также река Чорний Черемош [21, с. 610, 613].

48) Карань, п. Трубежа л. Днепра — от *k[h]ark[h]ar- "рак", сравним: древнеиндийское (из пракрита) karkata- "рак", греческое καρκίνος "рак" [1, с. 221]. Сравним: в Украине есть реки Ракiв, Ракiвка (4), Ракове [21, с. 456].

49) Келеберда, л. Днепра, Кременчугский р-н — от и.-е. *k[h]el- «гора, возвышенность» и *b[h]er- «обрабатывать острым орудием» [1, с. 669, 884] (см. Берда). Сравним: в Украине есть реки Верхiв, Верхне Провалля, Верхнiй, Верхнячка, Верхова, Верховина, Високий, Високинь, Гiрна (Горная) [21, с. 98–99, 104, 132].

50) Клевень, п. Сейма л. Десны — от и.-е. *k[h]leūo- «слава» [1, с. 834]. Сравним: в Украине есть реки Славинка, Славка, Славська, Славута [21, с. 509]. Возможна и другая этимология — от и.-е. корня *k'leu- «течь, омывать, очищать» [119, с. 70].

51) Клевеня, пр. Гайтровой Струги п. Десны — то же самое.

52) Коврай, л. Ирклия л. Днепра — от и.-е. *k'ooŭ- «бык, корова» И *rēĭ «вещь, имение» [1, с. 876, 172]. Т. е. Коровья река. Сравним: в Украине есть реки Телиця, Бик (Бык), Бики, Бичок (Бычок, 7 рек), Бычиха, Бугай (3 реки), Бугайка, Бугаївка [21, с. 556, 47, 73]. А также:

53) Коврай, л. Речища л. рукав Днепра.

54) Коврай, л. Супоя л. Днепра [21, с. 259].

55) Ковсуг, л. Евсуга л. Северского Донца — от и.-е. *k"ooŭ- «бык, корова» и *suH — «рождать» [1, с. 876, 765]. Сравним: в Украине есть реки Рожеженська, Рожина, Пологи (укр. «пологи» = рус. «роды»), Пологiвка [21, с. 467, 435].

56) Коломак, л. Ворсклы л. Днепра — от и.-е. *k[h]ol- «возвышенность» и *maHk[h]- «длинный» [1, с. 866, 780]. Сравним: в Украине есть реки Довга Долина, Довга Сага, Довга (8 рек), Високинь, Верхнш (2 реки), Верхнячка, [21, с. 176, 177, 104, 99].

57) Конотоп, п. Езуча л. Сейма л. Десны л. Днепра — от и.-е. *k'en- «рождать» и *t'ap[h]- «жертва» [1, с. 751, 875]. Сравним: в Украине есть реки Святая (3 реки), Свячена, Святогiрка, Святоха, Жерiв (2 реки), Жерства [21, с. 492, 195].

58) Котельва, л. Ворсклы л. Днепра — от и.-е. *k[h]ot- «дымный» + именной суффикс *-el- [1, с. 155, 218]. Сравним: в Украине есть реки Дымарка и Дымна [21, с. 170].

59) Лохвица, п. Сулы л. Днепра — от и.-е. *lоНŭ /*lоНo «мыть, лить» [1, с. 171], что-то вроде «Мойки». А также:

60) Лохова, пр. Утки л. Удая п. Сулы л. Днепра [21, с. 327].

61) Ман, пр. Мошны пр. Днепра, Черкасская обл. — от древнейшего и.-е. корня *manu- «человек», «мужчина» [1, с. 759]. Сравним: в Украине есть реки Мужева Долина, Людимирка и Людiвка [21, с. 351, 378, 333].

62) Манечка, пр. Орели л. Днепра, Харьковская обл. — то же.

63) Нетриус (Нетривус, Нетриуз, Нетригуз и др.), л. Северского Донца п. Дона [21, с. 387] — от и.-е. отрицания *ne- и *t'reŭ-os- «верный, прочный» [1, с. 1123, 218, 617]. Сравним: в Украине есть реки Ненадивщина, Непотужна, Нерадiвка [21, с. 385].

64) Огульцы, пр. Черемушной л. Можа п. Северского Донца — от и.-е. *og[h]oi- «змея» [1, с. 526]. Сравним: в Украине есть реки Змiївка, Змiйка, Уж (2 реки), Ужик [21, с. 215, 578–579].

65) Пороз (Порозок), п. Пела л. Днепра — от и.-е. основы *p[h]orH-: ср. эламское pari «идти походом, маршировать», греческое πορος «проход», латинское portus «гавань» [1, с. 883]. Значение гидронима можно восстановить как Проход, Протока. Сравним: в Украине есть реки Протока (три, одна из них еще называется Пролив), Протiчна и Протовч (Проточь) [21, с. 450].

66) Ректа, л. Сейма л. Десны — от и.-е. *rek'- «мочить, орошать» [1, с. 680]. Сравним: в Украине есть несколько десятков рек с названием на «Мокра», «Мокрый» [21, с. 369–372].

67) Реть, л. Эсмани л. Десны может иметь две и.-е. этимологии: 1) от и.-е. *ret[h]- «бежать» [1, с. 719]; 2) от и.-е. *rē- «вещь, имение» и пассивного маркера *-t [1, с. 172, 386]. Сравним: в Украине есть реки Володарка и Рiч (Речь) (укр. «вещь»), а также три реки Текуча, реки Бiг, Бiгач, Бiгунька, Бiгуча и Бiжениця [21, с. 119, 464, 556, 52].

68) Сага, л. Трубежа л. Днепра — от и.-е. *sak[h]- «жертва» (другой термин) [1, с. 801]. Сравним: в Украине есть реки Жерiв (2 реки) и Жерства [21, с. 195]. А также:

69) Сага, л. Терна п. Сулы л. Днепра.

70) Сага, с. Пивни Полтавской обл. (и еще 3 реки на Правобережье) [21, с. 482].

71) Сагай, пр. Говтвы (Голтвы) п. Пела л. Днепра — то же, что и Сага + суффикс — ай.

72) Селичевка, пр. Морозовой пр. Трубежа л. Днепра — от и.-е. *so(e)lik[h]- «ива, ветла» [1, с. 867]. Сравним: в Украине есть реки Вербiвка (6 рек), Вербич (2 реки), Вербова (2), Вербова Балка, Вербча [21, с. 96–98].

73) Сениха, п. Оскола л. Северского Донца — от и.-е. *sen- «старый» [1, с. 783]. Сравним: в Украине есть реки Стара и Старик [21, с. 526, 528]. А также:

74) Сеньок, л. Сенихи п. Оскола л. Северского Донца [21, с. 495].

73) Снепород (Слшорщ, Снопород), п. Сулы л. Днепра — от и.-е. *sneH-(i/u)- «связывать, скручивать» и и.-е. основы *p[h]orH-, значение которой можно восстановить как Проход, Протока (см. выше: Пороз) [1, с. 751, 875]. Сравним: в Украине есть реки Крутенец, Кручена, Кручене, Крутька [21, с. 492, 195].

75) Солова (Салова), л. Снова п. Десны л. Днепра. И.-е. основа *sal- имеет значение «вода, источник» [23, с. 140].

76) Стеха, л. Грунь-Ташани л. Пела л. Днепра — от и.-е. *[s]t[h]aH- «вор» [1, с. 885]. Сравним: в Украине есть реки Ворище, Злодiйка [21, с. 121, 215].

77) Сума, п. Пела, л. Днепра — то же, что и Сула, от и.-е. *su хороший; при этом корневая морфа *-m- означает «иметь, держать» [1, с. 225]. Сравним: в Украине есть реки Добра (4), Добра Вода, Добренька.

78) Супой (Супiй), л. Днепра — от и.-е. *sup[h]- «сон». Сравним: в Украине есть река Снивода, протока Дрiмайлiвка [21, с. 513, 183].

79) Талова, л. Деркула л. Северского Донца — от и.-е. *t[h]aH-l- «гнить, тлеть» [1, с. 877]. Сравним: в Украине есть семнадцать рек под названием «Гнилая» [21, с. 139–140]. А также [21, с. 553]:

80) Талова, пр. Кундрючей п. Северского Донца.

81) Талова, п. Грузской л. Нагольной л. Миуса.

82) Талова, п. Кальмиуса;

83) Талова, п. Камянки п. Грузского Яланчика, впадает в Азовское море;

84) Талалиевка, л. Волчьей л. Северского Донца (Харьковская обл.) — то же + именной суффикс *-el- [1, с. 218].

85) Танискава, п. Тагамлыка л. Ворсклы л. Днепра — от и.-е. *t[h]en- «тонкий» и *sk[h]- «упала (о воде), иссякнуть, высохнуть» [1, с. 782, 155]. Сравним: в Украине есть реки Тончанка, Высохла, ручей Тонкие Воды и несколько десятков названий рек с первым словом «Сухая», «Сухой», «Сухие» [21, с. 569, 104, 542–549].

86) Терехова, л. Стрижня пр. Коропца л. Десны л. Днепра — от и.-е. *t[h]erH- «побеждать» [1, с. 822]. Сравним: в Украине есть реки Переможна (Победная), Побиванка (2), Побитiвка [21, с. 416, 431].

87) Тор (Казенный Торец) [21, с. 227] — от и.-е. *t'oru- «дуб» [1, с. 617]. Сравним: в Украине есть реки Дуба, Дубана, Дубець, Дубилянка, Дубина (2), Дубиця, Дубiвка (Дубовка, 3 реки), Дубовая, Дубовец (3), Дубок (2) и др. [21, с. 184–186]. У Казенного Торца есть правый приток Торица (Торицы) и левый приток Сухой Торец [21, с. 570, 549].

88) Урвихвист, л. Северского Донца (в городе Изюм) — от и.-е. *ŭer- «вода» и *Hoŭis «овца» [1, с. 882, 271]. Сравним: в Украине есть реки Овечьи Воды, Овечна и Овнянка [21, с. 393].

89) Хотомля (Хатомля, Хот1мля), л. Северского Донца, Волчанский р-н Харьковской обл. — от и.-е. *Hat'- «зерно» И *mlo- «зернотерка, мельница» [1, с. 655, 693]. Сравним: в Украине есть реки Мельниця (три реки), Мельня, Млынка, Млинки, Млинок (4), Зеремлянка [21, с. 359, 367, 368, 214].

90) Хохимля (Хохомля), л. Хухринки л. Ворсклы л. Днепра — от и.-е. *Hak[h]- «камень» и, вероятно, того же *mlo- «зернотерка, мельница» [1, с. 230, 693]. Сравним: в Украине есть несколько десятков рек, названия которых связаны со словом «каменный» («кам'яний») [21, с. 233–237].

91) Любопытна также этимология названия маленькой речки Хуса, которая протекает в селе Хоружевка Недригайловского района Сумской области [21, с. 595]. Оно может происходить от и.-е. *Hu-os- «общеиндоевропейское слово для золота» [1, с. 713–714]. Сравним: в Украине 8 балок "Золота", "Золотая", 6 потоков (ручьев) "Золотий", яр "Золотой Лог", а также реки Золота Липа, Золота Струя, Золотинка, Золотоноша [21, с. 216].

92) Неподалеку от Хусы протекает еще и река Хусь [21, с. 595]. У этого названия (как и у названия Хуса) может быть и другая и.-е. этимология: из корня *Hu- "плести" и того же маркера активного класса *-s [1, с. 583, 374]. Сравним: в Украине есть река Плетениха [21, с. 428].

93) Яха, с. Лазьки Зеньковского района Полтавской обл. — от и.-е. *ĭaH- "ехать", "идти" [1, с. 724]. Сравним: в Украине есть реки Проїзд (Проезд), Їзда (Езда), Прихiд (Приход) [21, с. 449, 225, 447].

Итак, помимо реки Харьков (см. главу 9 данной книги) еще девяносто три (!) реки Левобережной Украины имеют названия, происхождение которых с преобладающей вероятностью восходит к эпохе единого индоевропейского языка. Названия многих из них, таких, как Варва (Водяная), Вошива (Добрая), Танискава (Сухая), Бахмут (Буковая), Оскол (Ясеневая), Коврай, Ковсуг (Бычьи, Коровьи), Тор (Дубовая), Огульцы (Змеиная), Урвихвист (Овечьи Воды), Хотомля (Зернотерка), Отолика (Нетеча) объясняются по-индоевропейски настолько естественно, что какую-либо иную этимологию просто трудно себе представить.

Кроме того, на Левобережье Днепра есть еще несколько рек, для названий которых также можно предположить индоевропейскую этимологию:

94) В бассейне Тясмина на правом берегу Днепра есть река Тор'я Долина [21, с. 570]. Это название интересно смешением древнего корня «тор» и славянского «долина». Скорее всего, те, кто дал реке такое название, еще помнили, что «тор» значит «дуб». Вероятно, такое же смешанное происхождение имеет и название реки Айдар, л. Северского Донца. Древняя и.-е. основа *aĭ- имеет значение «давать» [1, с. 882]. Тогда вторая часть названия — «дар» может оказаться позднего славянского происхождения. Впрочем, есть и древняя и.-е. медианная форма 2-го лица *-t[h]ar [1, с. 331].

95) Булавинка, л. Крынки п. Миуса — не исключено, что это название происходит не от слова «булава», а имеет древнее индоевропейское происхождение: от *b[h]u- причастной формы прошедшего времени, *laŭ- «добыча» [1, с. 206, 884]. Сравним: в Украине есть реки Судобычка (слав, приставка су- передает понятие смежности, соседства), Дуванка, а в Белоруссии — Добысна, п. Днепра [см. 21, с. 539, 187; 25, с. 59; 29, с. 149].

96–100) Галка, п. Удая п. Сулы л. Днепра — здесь также весьма вероятно происхождение не от птицы галки, а от и.-е. *g[h]elg[h]- "металл", "медь", "железо", "синий" [1, с. 710]. Сравним: в Украине есть реки Зал1зна (Железная, 2 реки), Мщянка, Синець, Синява (2), Синявка (4) и Синюха (4) [21, с. 204, 365, 502–503]. Самих рек Галка в Украине всего 5 штук, из них четыре и еще река Галочка расположены в небольшом районе в бассейне реки Сулы [21, с. 127].

101–102) Сравним: название двух рек Утка (л. Удая и л. Остра) однозначно связывают не с утками, а с уже известным индоевропейским корнем *ud, *ued «вода»: «Название выводят из Уда, образовано с помощью суффикса — ка. Дословно: «Маленькая Уда»: д > т перед к. Поддержано народно-этимологическим сближением со словом утка» [24, с. 368].

103–107) Бакай — названия трех рек Левобережной Украины: л. Пела л. Днепра, п. Казенного Торца п. Северского Донца, л. Днепра в Голопристанском районе Херсонской области (и еще три реки в Степном Правобережье). Это название можно вывести из и.-е. *b[h]aHk'o- "бук" [1, с. 866] и суффикса — ай [24, с. 361; 25, с. 30–31]. Кроме того, есть еще левый приток Северского Донца Бакайка в Змиевском районе Харьковской обл. и Бакайчиха в Роменском районе Сумской обл. [21, с. 30].

Одним из возражений против древней этимологии названия «Бакай» может служить то, что слово «бакай» (как и слово «фоса») иногда употребляется в качестве общего понятия для гидронимов типа «ручей», «поток», «ерик» и т. д. [21, с. 9]. Но вспомним: «Местные жители отождествляют название Сула со всякой вообще речкою, говорят во множественном числе сулы» [20, с. 65]. Или еще более интересный пример, приводившийся выше: Рента, л. Сейма л. Десны — от и.-е. *rek'- «мочить, орошать» [1, с. 680]. Очевидно, что от этого же древнего и.-е. корня происходит и слово «река» как общее понятие. Так же. как названия "Сула" И "Ректа" стали в итоге общими понятиями, подобная судьба могла постигнуть и название "Бакай".

108–111) Вырвихвост (Вирвихв1ст), пр. Ромна п. Сулы л. Днепра (1), а также пр. Хорола л. Пела л. Днепра (2), а также (3) пр. Гирмана левый рукав Днепра в Глобинском районе Полтавской обл. (и еще 2 реки на Правобережье Днепра). Кроме того, есть еще Вырвихвоста, л. Днепра в Полтавской обл. [21, с. 103]. Можно этимологизировать эти названия так же, как и Урвихвист.

112-…) Здесь практически не были учтены микрогидронимы Левобережной Украины — названия балок, ручьев и т. д. Например, кроме рек Бакай есть еще балка Бакай в Новоазовском районе Донецкой обл. и яр Бакай, л. Черного Жеребца л. Северского Донца [21, с. 30]. В отношении некоторых микрогидронимов Левобережной Украины также можно предполагать их древнейшее индоевропейское происхождение. Не останавливаясь на этом интересном вопросе подробно, приведем несколько примеров:

Пелитлы, балка, л. Столовой п. Кальмиуса [21, с. 414] — от и.-е. *p[h]el- «крепость» и суффикса *-t[h]el- [1, с. 744, 247]. Сравним: в Украине есть балка Крiпосна, реки Крiпка, Кремля [21, с. 291, 283].

Алисова, балка, п. Маячки л. Казенного Торца п. Северского Донца [21, с. 21] — от и.-е. *aliso/*eliso «ольха» [1, с. 635]. Сравним: в Украине есть 27 балок «Вшьхова» («Ольховая») [21, с. 108–109]. Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов сочли этот термин древнеевропейским, т. е. более поздним. Но сами же они [1, с. 635] привели древнемакедонское άλιζα «белый тополь», что говорит об общеиндоевропейском происхождении этого термина. Еще более интересно баскское слово aliza «ольха», что может свидетельствовать о том, что индоевропейцы позаимствовали это слово еще у соседей-трипольцев.

Дегия поток, упомянутый В «Повести временных лет» за 1111 год в рассказе о победе русских князей над половцами, возможно, приток Береки в Харьковской обл. [13, с. 167, 549]. Вероятно, от и.-е. *deig- «глина». Сравним: в Украине есть 14 балок "Глиняная" [21, с. 137].

И так далее. Разумеется, данный список древнейших индоевропейских гидронимов на Левобережье Украины не является исчерпывающим.

2.2. Индоевропейские гидронимы ареала среднестоговской культуры

Горячий противник Днепро-Донской теории В. А. Сафронов высказывается так: «Преимущество некоторых балканских и центральноевропейских регионов [как областей возможной локализации в них и.-е. прародины] перед мало-азийскими в значительно большем содержании и кучности древнеевропейских гидронимов; в Карпатском бассейне и на северной периферии Балканского полуострова их, согласно сводке Крае [35], более сотни. (…) До сих пор продолжается спор о принадлежности центральноевропейских гидронимов к древнеевропейскому или общеиндоевропейскому пласту. (…) Крае была обозначена территория к северу от Балкан, Альп и Пиренеев в качестве зоны обитания древнеевропейских языков, причем под этими языками подразумевались не какие-то определенные языки, выделившиеся из общеиндоевропейского языка-основы, а только хронологически промежуточная ступень эволюции языка-основы между временем общеиндоевропейского состояния и 1500 г. до н. э., когда уже выделение индоевропейских языков зафиксировано письменными источниками» [34, с. 24, 20].

Итак, на всей территории Карпатского бассейна и северной периферии Балканского полуострова насчитывают «более сотни» древнеевропейских гидронимов, включая сюда и существенно более поздние. В нашем далеко не исчерпывающем списке индоевропейских гидронимов Левобережной Украины также более сотни гидронимов. Причем они расположены на значительно меньшей по площади территории, т. е. более кучно. И в этом отношении, по количеству, разнообразию и плотности древнейших индоевропейских гидронимов Левобережная Украина, особенно ее лесостепная часть, не имеет себе равных в мире. Это — очень важный аргумент в пользу Днепро-Донской теории.

Впрочем, значительная часть изначальной территории среднестоговской культуры находилась и на правом берегу Днепра, особенно в бассейне рек Роси и Тясмина, а также Ингула и Южного Буга. И все эти территории не в меньшей мере насыщены индоевропейскими гидронимами. В данной работе мы не будем подробно исследовать этот вопрос. Укажем только, что согласно справочнику «Топонимический словарь Украины» М. П. Янко среди рек Правобережной Украины безусловно индоевропейские по происхождению названия имеют Альта, Бутеня, Iрпiнь, Канiв(ка), Котурка, Лета, Пониква, Порозовиця, Серет, Суба, Субот, Унава [24, с. 63, 156, 165, 190, 207, 284, 285, 317, 340, 366] — всего 12. Более-менее сомнительные индоевропейские названия — Валява, Вiлiя, Iбр, Iква, Кодра, Либiдь, Манiвка, Мика, Недра, Опака, Прип'ять, Свалява, Свитязь (озеро), Таль, Тьма, Тясмiн [24, с. 82, 151, 154, 180, 207, 222, 227, 240, 260, 289, 313, 314, 346, 361] — всего 16. Изо всех этих 28 названий только 6 расположены в западной части Украины (Лета, Пониква, Серет, Машвка, Свалява, Свитязь). Остальные 22 (Альта, Бутеня, Валява, Вiлiя, Iбр, Iква, Iртнь, Канiв(ка), Кодра, Котурка, Порозовиця, Суба, Субот, Либiдь, Мика, Недра, Опака, Прип'ять, Таль, Тьма, Тясмiн, Унава) имеют непосредственное отношение к территории среднестоговской культуры. Отметим, что для Левобережной Украины в этом справочнике, как мы помним (см. выше), приведена и.-е. этимология всего лишь 12 гидронимов. Выше их было приведено более ста. Думается, и на Правобережье индоевропейская гидронимия существенно богаче.

Не слишком углубляясь в конкретный материал, укажем еще на некоторые интересные факты:

1) «Следует предположить, что гидрооснова от и.-е. *ros-, которая породила гидронимы Рось, Росава и другие, имела общее значение «влага, вода» [23, с. 144]. Это заставляет совершенно иначе посмотреть на проблему происхождения названия «Русь». М. Фасмер привел очень убедительные доказательства того, что этноним «русь» (rus) во многих случаях относился именно к скандинавам. Но он же говорит о том, что этот этноним скандинавов в свою очередь возводится к древнеисландскому Róosmenn "мореходы" [247, с. 522]. Однако есть все основания считать слово «Русь» не славянским или германским, а общеиндоевропейским, восходящим в форме *ros- еще к древнейшей эпохе индоевропейской общности. Отсюда и наши «роса», «русло», «русалка», и скандинавское Róosmenn "мореходы", дословно «мокрые люди» и т. д. Так что дискуссия о славянских или германских корнях названий «Русь» или финского Ruotsi «Швеция» лишена всякого смысла: это слово в любом случае происходит с территории Украины. Приток Днепра назывался Рось еще за тысячи лет до того, как из среды индоевропейцев выделились германские или славянские племена.

2) Хортица, пр. Днепра рядом с одноименным островом, колыбель запорожского казачества, вероятно, ведет название от и.-е. *Hrot[h]k[h]- «медведь» [1, с. 867], т. е. Медвежья река.

3) Кильтень, л. Великой Выси л. Синюхи л. Южного Буга явно происходит от и.-е. *kel- «гора» и суффикса *-t[h]en- [1, с. 669, 248]. Как видим, это название первоначально явно значило «Горная». И теперь это по-прежнему приток Великой Выси. Далее мы вернемся к этому примеру (см. раздел 4.3).

4) Название Буг (и Южный, и Западный) часто выводят из и.-е. *bheug(h)- «гнуть» Но еще интереснее его средневековые греческие названия Κουβου и Κουφις, [119, с. 65, 62]. т. е. снова Бычья река!

5) Ингул (Ангул) [24, с. 155], п. Южного Буга — от и.-е. *ang[h]oi- "змея"+ именной суффикс *-el- [1, с. 867, 218]. Иначе говоря, *Ang[h]oel — Змеиная. Не исключено, что окончание — гул сложилось под влиянием тюрков, которые переосмыслили его как — gul "озеро" [24, с. 155].

6) В этом отношении исключительно интересно древнегреческое название соседней реки Ингулец (п. Днепра) — Герос [24, с. 155]. Оно, очевидно, восходит к и.-е. *k'er- "журавль" [1, с. 867]. Т. е. в древности в непосредственном соседстве параллельно протекали реки Змеиная и Журавлиная. Далее мы вернемся и к этому примеру (см. раздел 8.6).

7) Среди микрогидронимов обращает на себя внимание Фоса (Хвоса) — название 26 ручьев в Украине, из них 10 в бассейне Роси. Оно может происходить от и.-е. *Hu-os- «общеиндоевропейское слово для золота» [1, с. 713–714]. Сравним: в Украине 8 балок "Золота", "Золотая", 6 потоков (ручьев) "Золотой", яр "Золотой Лог", 2 яра "Золотарiв", ручей "Золотариха", а также реки Золота Липа, Золота Струя, Золотинка, Золотоноша, Золочiвка (2) [21, с. 216]. Любопытно, что на Левобережье нет ни одного гидронима Хвоса (Фоса), зато есть реки Хуса и Хусь (см. выше). Очень может быть, что это — два варианта одного первоначального гидронима.

Древнейшие индоевропейские гидронимы встречаются также, хотя и в значительно меньшем количестве, и на прилегающей к Украине территории России, в лесостепной зоне между Сеймом и Доном, которая также входила в область позднего этапа среднестоговской культуры, а отчасти и за Доном до реки Хопер. Помимо реки Снова и двух рек Девица укажем в этом районе на ряд оригинальных и.-е. гидронимов:

1) Икорец — от и.-е. *ek'or- «вершина, возвышенность» [1, с. 203].

2) Реут — от и.-е. *r(e)ud[h]- «красный, медь» [1, с. 711].

3) Савала — от и.-е. *sāŭel- «солнечная, светлая» [1, с. 203].

4) Тим — от и.-е. *t'mo- «кроткий, укрощенный» [1, с. 780].

5) Токай — от и.-е. *t'ok[h]- «правый» [1, с. 155].

6) Тускарь — от и.-е. *t'us- «дурной» [1, с. 780]. Вторая часть этого гидронима может иметь две разные и.-е. этимологии: от *k[h]er- «гибель» или от *k[h]ro- «голова, слава» [1, с. 190, 205]. Сравним: в Украине есть реки Погибна, Поганка, Бовдурка (от «бовдур» — «дурак»), Дуршвка, Дурний Кут, Дурниця, Голованка [21, с. 432, 189, 60, 145].

7) Хава — от и.-е. *Haŭ- «плести» [1, с. 230].

8) Хопёр — от и.-е. *Har[h]- "вода", "река" [1, с. 862].

Входил в область среднестоговской культуры и район Нижнего Дона. Здесь также встречаются древние и.-е. гидронимы. Помимо самого названия реки Дон (см. выше) можно предположить древнейшее происхождение названий рек Калитва и Черная Калитва — от и.-е. *kel (kal) «черный», [24, с. 161], реки Маныч — от древнейшего и.-е. корня *manu- «человек», «мужчина» [1, с. 759] подобно рекам Ман и Манечка (см. выше), а также реки Сал — от и.-е. основы *sal- «вода, источник» [23, с. 140]. Любопытно, что почти все гидронимы, производные от основы *sal-, имеют суффиксальную форму [23, с. 138]. Это может быть свидетельством особого архаизма именно названия Сал.

Наконец, не исключено, что до нас дошли и два таких древнейших гидронима, как названия Черного и Азовского морей. Возможно, их сохранил Плиний Старший (Plin. Naturalis historia VI, 20): «Сам Танаис [Дон] скифы называют Sinu-, (а) Меотиду [Азовское море] — Temarunda, что означает «мать моря» («Tanaim ipsum Scythae Sinum vocant, Maeotim Temarundam, quo significant matrem maris») [Цит. по: 285, с. 87].

О. Η. Трубачев убедительно возводил название Temarunda к индоевропейским корневым морфемам *tem- "темный, черный", *arun- "море" и *d(h)ā- "кормилица". Причем слово *arun- происходило от и.-е. *or- "подниматься": «Данное словопроизводство элементарно правдоподобно и опирается на свойства реалии — моря, во всяком случае — в человеческом восприятии. Море, особенно наблюдаемое с некоторого возвышения, с горы, поражает воображение прежде всего как вздымающаяся к небу гладь. (…) В качестве аналогии можно привести датское, норвеж. hav шведское haf "море", этимологически тождественное др. — исландскому haf "поднятие", немецкому heben "поднимать", а также русское пучина от пучить [285, с. 93–94]. Итак, правдоподобно предположение, что Черное море индоевропейцы так и называли «Темная пучина» (*Tem-orun).

«Единственно верную этимологию названия Меотида: μαια "мать, кормилица" хорошо знали и правильно объясняли (от притока избыточных пресных вод, изливающихся в Черное море) еще в древности» [285, с. 89]. Впрочем, название «Кормилица» может быть связано и с большой ролью рыболовства у древнейших индоевропейцев, живших на берегах Азовского моря. Учитывая близость территории среднестоговской культуры к берегам Азовского и Черного морей, естественно предполагать наличие их древних индоевропейских названий.

«Гидронимы, или названия водных объектов, образуют одну из наиболее глубинных (особенно относительно названий больших водотоков) закодированных информационных систем… Известный польский языковед Я. Розвадовский отмечал [213, s. 75], что наиболее стойкими изо всех географических названий являются названия рек, которые испокон веков играли роль важных путей. Чтобы в этом убедиться, ученый рекомендовал обратить внимание на гидронимию хорошо обеспеченного исторической документацией Балканского полуострова, где все названия водных объектов удержались из самых древних времен, а некоторые из них — просто из исключительно древних» [214, с. 3–4].

В. А. Жучкевич отмечал: «Наибольший процент славянских гидронимов в северной, полесской, части Украины, тогда как в восточной и южной преобладают иноязычные. О происхождении этих названий можно строить лишь догадки» [210, с. 200–201]. Теперь на смену догадкам приходит обоснованная концепция.

Это касается, в частности, и названия города Харьков (Харкiв), в котором я пишу эти строки, через который протекает река Харьков (Харькiв), примерно в двухстах метрах от моего рабочего стола. Как мы ранее убедились, название другой харьковской реки, Уды, имеет безусловно индоевропейское происхождение. Название же реки Харьков, очевидно, происходит от индоевропейского названия "серебра" *Hark'- [1, с. 229, 711, 713] в сочетании с индоевропейским атрибутивным суффиксом — eŭ- с чередованием e/O [1, с. 218, 193]. Т. е. река Харьков — это Серебряная река. Таким образом форма названия *Harkeŭ/*Harkoŭ (Харкiв/Харьков) выступает древнейшей — изначальной. Сравним: в Словаре гидронимов Украины указаны реки Срiблянка, Срiбна (две), Срiбнянка, Серебряниця и четыре Серебрянки [21, с. 523–524, 496]. (Подробнее о названии Харьков см. главу 9 данной книги «Происхождение названия «Харьков (Харкiв)»).

Важнейшее научное значение книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова состоит именно в том, что они предложили новую всеобъемлющую фонетическую реконструкцию индоевропейского языка. В «классической» индоевропеистике этого избегали. Так, А. Мейе заявлял: «мы не можем точно определить число фонем в индоевропейском» [79, с. 123]. Соответственно, он отметил, что в индоевропейском языке был термин для «серебра», но, как и во всех подобных случаях, не сообщил, как это слово звучало. В своей книге он ограничился лишь приведением подобных терминов из известных языков, вроде латинского argentum, всех без начального *Н [79, с. 403].

Можно утверждать, что открытие преобладающего древнейшего индоевропейского топонимического фона в гидронимии Левобережной и отчасти Центральной Украины является новым независимым доказательством правильности предложенного Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым варианта фонетической реконструкции индоевропейского языка. Ведь гидронимы получают убедительную индоевропейскую этимологию именно на основе этой фонетической реконструкции. Причем характерно, что различные более поздние фонетические варианты первоначального гидронима можно проследить лишь в немногих случаях: Хопёр/Габова (Habova), Фоса/Хвоса/Хуса, Муравка/Мерефа, Урвихвист/Вырвихвост.

Подводя итоги нашего экскурса в гидронимию Левобережной Украины, следует еще раз подчеркнуть, что она сохранила наибольшее в мире количество древнейших индоевропейских названий. Среди них и Ха́ркев/Ха́рков (Харкiв/Харьков) — славное имя великого города, второй столицы Украины. Древнейшие индоевропейские корни имеют названия еще целого ряда городов Украины, производные от соответствующих гидронимов: Полтава, Сумы, Ромны, Бердянск, Конотоп, Бахмут, Лубны, Канев, Мерефа, Хорол… И самое главное: древнейшее общеиндоевропейское происхождение имеет название Русь.

Наличие на территории среднестоговской культуры уникальной системы древнейших индоевропейских гидронимов, особенно густой в районе лесостепи между Днепром и Доном, является решающим аргументом в пользу локализации индоевропейской прародины именно здесь. Далее мы убедимся, что и все прочие аргументы — лингвистические, географические, археологические и культурологические — соответствуют древней гидронимии.

3. ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ, ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ПАЛЕОНТОЛОГИЧЕСКИЕ АРГУМЕНТЫ В СПОРЕ ОБ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ПРАРОДИНЕ

3.1. «Аргумент бука» и ему подобные

До сего времени в определении прародины индоевропейцев лингвистические аргументы (древнейшая общая лексика) остаются едва ли не решающими. Причем их, как правило, используют против «среднестоговской» концепции. Характерен, например, такой пассаж: «Ограничение индоевропейской прародины лишь лесостепью Украины не дает пояснения, почему основной массив индоевропейской гидронимии лежит в Центральной Европе и между Вислой и Средним Днепром. Не вяжутся с Южной Украиной и такие реалии прародины, как наличие, кроме лесов и степей, еще гор и болот, распространение осины, бука, тиса, вереска, тетеревов и бобров. Эти элементы природы присущи более прохладным и влажным регионам Европы» [37, с. 114–115].

С древнейшей индоевропейской гидронимией на востоке Украины вроде бы уже разобрались. Насчет «аргумента горного ландшафта» далее подробно разберемся отдельно. Это не говоря уже о том, что лесостепная зона — все-таки никак не Южная Украина, а как минимум Центральная, а то и Северная — в районе Харькова. Но и помимо всего этого аргументация звучит удивительно.

Например, что имел в виду автор, заявляя, что с лесостепной и со степной зонами Украины не вяжется наличие болот? Этот украинский (!) автор никогда не слышал о плавнях Днепра? О Сиваше? О Великом Луге?! О заболоченных участках пойм Северского Донца, Сулы и сотен других рек?!!

И относительно вереска: вроде бы украинскому автору также положено знать, что месяц сентябрь по-украински называется вересень. «В лесостепи торфяники эвтрофные (низинные)» [38]. «Вереск произрастает в сосновых лесах, на гарях и торфяных болотах (всего этого в лесостепной зоне Украины хватает. — И.Р.). Встречается в Европе (преимущественно в северной половине), в Азии (главным образом в западной части), в Северной Африке (Марокко), на Азорских островах (…) Цветущие ветви используются на зимние букеты» [39].

Не менее удивительно и заявление об отсутствии в степной и даже в лесостепной зоне Украины осин, тетеревов и бобров. Во всяком случае, осины все желающие могут пронаблюдать собственными глазами — достаточно просто заехать в лесостепную зону Украины. А для нежелающих процитируем общедоступную справочную литературу: «Осина распространена на севере Евразии как примесь в хвойных и широколиственных лесах; в степях образует осиновые колки, встречается по склонам оврагов» [40]. «Тетерев населяет лесную и лесостепную зоны Евразии от Британских островов к востоку до Сихотэ-Алиня. (…) В некоторые годы наблюдаются массовые переселения тетеревов. (…) Тетерев — обитатель опушек лесов и лесостепи» [41, с. 168–169]. «Еще в раннее историческое время бобры населяли всю лесолуговую зону Европы, Азии и Северной Америки. По поймам рек они шли к северу через всю таежную зону до лесотундры, а к югу — через степную зону до полупустынь» [42, с. 200].

Теперь настало время процитировать наиболее авторитетное мнение о растительности на прародине индоевропейцев: «Данные об индоевропейских названиях деревьев и растений (*t'e/orŭ- "дерево", "дуб", *p[h]er(k[h]o)u- "дуб", "скала", *aĭk'- "горный дуб", *k'o-elH- "желудь", *b[h]erHok- "береза", *b[h]aHk'o- "бук", *(s)k'rōb[hlo- "граб", *Hos- "ясень", *Hosp[h]- "осина", *śo(e)lik[h]- "ива", "ветла", *eĭ-//*oĭ- "тис", *p[h]it[h]- "сосна", "пихта", q[h]ar- "грецкий орех", "ореховое дерево", *ŭer- "вереск", *ŭort'/*ŭrot' "роза", *m[e]us- "мох"), согласующиеся с характеристиками горного ландшафта индоевропейской прародины, локализуют ее в сравнительно более южных областях Средиземноморья в широком смысле, включая Балканы и северную часть Ближнего Востока. С такой локализацией согласуется и так называемый «аргумент бука», исключающий из прародины часть Восточной Европы к северо-востоку от Причерноморья до низовьев Волги» [1, с. 866–867].

Сначала поговорим об «аргументе бука», а заодно тиса, граба и пихты. Сейчас эти деревья практически не растут на Левобережной Украине. Зато они есть на Правобережье Днепра, а граб — даже на самом Днепре: «В Каневском заповеднике сохраняется грабовая дубрава, являющаяся крайним восточным крупным массивом грабовых лесов в Европе. (…) В Украинских Карпатах, на Волынской и Подольской возвышенностях распространен бук европейский» [43, с. 238, 233]. «В СССР буковые леса растут (…) на равнинах юго-западных районов Украины и Молдавии. (…) В составе буковых лесов встречаются и другие породы: (…) местами тис, ель обыкновенная, пихта европейская, граб обыкновенный, дуб и др.» [44]. «Тис ягодный, или негной-дерево (Taxus bassata) растет в Беловежской пуще (Западная Белоруссия), Буковине (Западная Украина), Южном Крыму, на Кавказе. Хвойное вечнозеленое дерево высотой до 27 м и диаметром до 1,5 м. Теневыносливо. Живет до 2–3 тыс. лет. Его твердая прочная красновато-бурая древесина высоко ценится и используется в мебельном производстве и для токарных работ» [45].

Итак, бук, граб, пихта и тис в наше время растут непосредственно к западу от предполагаемой прародины индоевропейцев. На Левобережье этим деревьям, очевидно, не хватает влаги. Но шесть тысяч лет назад климат Левобережной Украины был значительно более мягким и влажным: «Ранняя часть голоцена характеризовалась потеплением, которое перешло около 8 тыс. лет назад в интервал, известный как «климатический оптимум» и продолжавшийся около 2,5 тыс. лет. В период оптимума средняя температура воздуха была выше современной, отмечена также повышенная увлажненность, в частности, в пустынях Сахаре и Раджастхане в Индии. О более высокой температуре говорят хорошо сохранившиеся индикаторы климата прошлого, в частности находки стволов деревьев, произраставших на берегах Северного Ледовитого океана в Сибири, в Гренландии и на острове Элсмир. Исландию в этот период наполовину покрывали березовые леса, которые сейчас занимают не более 1 % территории. В горах повысилась граница леса, а ледяной покров Северного Ледовитого океана сократился по площади почти вдвое по сравнению с современным. В Сахаре найдены остатки многих животных, которые могли жить только при наличии водоемов со стоячими и текучими водами, обнаружены остатки богатой растительности. (…) Климатический оптимум 5,5 тыс. лет назад сменился похолоданием» [46, с. 97–98]. — Но в это время индоевропейцы уже широко расселились со своей прародины.

Такая влажность климата на юго-востоке Украины в эпоху индоевропейского единства прямо подтверждается данными раскопок, в частности, в Надпорожье Днепра и в долине реки Молочной (Каменная Могила). Так, изучение ископаемого грунта «дает возможность сделать вывод о значительной влажности долины реки Молочной в эпоху позднего неолита — раннего энеолита. Не исключено, что подобные явления являются показателями значительной влажности степного климата, который, очевидно, именно в это время переживал атлантическую фазу своего развития» [59, с. 15]. «Условия климатического оптимума — наиболее благоприятное сочетание тепла и влажности — сохранялись в интервале от 8 до 5 тыс. лет назад» [306, с. 10].

Так что есть все основания полагать, что в эпоху климатического оптимума граница зоны распространения буковых лесов, граба, пихты и тиса проходила значительно восточнее, и эта территория включала в себя Левобережную Украину. Так было даже позднее: «В эпоху бронзы в степной зоне леса занимали широкие речные долины, поймы и террасы рек, а также значительные участки водоразделов. По Днепру были расположены преимущественно сосновые леса с грабом, буком, участками сосны и березы, а также отдельные участки с ольхой. В южной пограничной лесостепи на участке Днепра, Северского Донца, Орели, Самары росли пойменные леса с дубом, ясенем, кленом, ильмой, липой, грабом. На песчаниковых террасах преобладали сосна, береза, дуб, осина» [47, с. 367].

3.2. О методологии лингвистической реконструкции флоры и фауны

Из приведенного выше текста Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова очевидно, что они в общем и не обращали на «аргумент бука» особого внимания. Пафос их аргументации иной: «Данные об индоевропейских названиях деревьев и растений (…), согласующиеся с характеристиками горного ландшафта индоевропейской прародины, локализуют ее в сравнительно более южных областях Средиземноморья в широком смысле, включая Балканы и северную часть Ближнего Востока». Само название главы их работы о реконструкции облика флоры и фауны индоевропейской прародины очень красноречиво: «Общеиндоевропейская флора и фауна как палеоботанические и палеозоологические указатели на соотнесенность индоевропейской экологической среды с зоной Средиземноморья — Передней Азии» [1, с. 866]. То есть они подгоняли решение задачи под изначально заданный ответ.

Причем методология исследовательской работы Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова по этой ключевой проблеме, вежливо говоря, вызывает огромные сомнения. Можно сказать, что они излагают лингвистические факты вполне академично, на основе эрудиции, а вот выводы из них делают целиком произвольно, на основе некой загадочной интуиции. Анализ этими двумя уважаемыми исследователями общеиндоевропейской флоры и фауны, на наш взгляд, страдал двумя принципиальными методологическими недостатками.

Во-первых, Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов часто делали на основании приведенных ими лексических фактов такие выводы, которые из этих фактов никак логически не следуют.

Приведем конкретную цитату: «От архаической основы *eĝ[h]i- "змея" образовано название одного из видов "ежа" как "пожирателя змей": греч. έχινος "ёж", осетин. wyzyn//uzun "ёж", армян, ozni, литов. ežỹs, латыш, ezis, рус. ёж, древнеангл. igil, немец. igel "ёж". По-видимому, имеется в виду мангуст — животное, истребляющее ядовитых змей» [1, с. 526]. Кто объяснит, при чем здесь мангуст?! Причина подобного «ёжиконенавистничества» маститых ученых столь же очевидна, сколь и неблаговидна…

Или еще пример из области фауны: «Первичное индоевропейское название "краба" в древних индоевропейских диалектах образовано от редуплицированной формы *k[h]ark[h]ar- со значением "твердый", "шероховатый". Греч, καρκίνος "краб", др. — инд. (из пракритов) karkata- "рак", karka- "краб", латин. cancer "рак", русск. рак, слав. *rakŭ (с диссимилятивной утратой начального *k-)» [1, с. 533]. Обратим внимание: практически во всех языках основное значение этого слова — «рак». И только в греческом «Греч, καρκίνος "краб"». Но на другой странице этой же самой книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова читаем: «латин. cancer "рак" < др. — инд. (из пракритов) karkata- "рак", греч. καρκίνος "рак"» [1, с.221]. Оказывается, и по-гречески это слово тоже значит «рак»!

Но Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов во что бы то ни стало хотят доказать южный характер фауны индоевропейской прародины. А те, кто у них списывал, не слишком внимательны. Вот и пошли гулять по книжным страницам экзотические индоевропейские крабы и мангусты — вместо скучных раков и ежиков…

Второй принципиальный недостаток методологии Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова — в том, что у них отсутствует прозрачный и очевидный критерий отнесения слов к общеиндоевропейской лексике.

Конкретная цитата: «Древнейший диалектный индоевропейский архетип слова *ŭe(i)ŭer- мог обозначать один из видов маленького древесного животного (…) Редуплицированная форма названия "белки" или "хорька" засвидетельствована в ряде «древнеевропейских» диалектов (в латинском, балтийских, славянских), а также в иранском. (…) Слово со значением "белка" представляет «древнеевропейскую» лексическую и семантическую инновацию, к которой примыкает и иранский. Характерно, что иранский объединяется с той же группой древних индоевропейских диалектов в образовании лексико-семантических инноваций и в других случаях» [1, с. 522].

Итак, согласно Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванову, если слово сохранилось только в латинском, балтийских, славянских и иранских языках, то это не есть древнее общеиндоевропейское слово, а есть поздняя лексическо-семантическая инновация. Допустим.

Но в другом месте той же книги читаем: «Название березы восстанавливается для общеиндоевропейского по схеме диалектного членения в виде основы *b[h]erHk'. Оно объединяет такие диалектные ареалы, как индоиранский, италийский, балто-славяно-германский» [1, с. 619–620]. Получается, что для того, чтобы слово было признано общеиндоевропейским (а не лексическо-семантической инновацией), необходимо, чтобы оно присутствовало еще и в индийских и германских языках.

Однако и этого, оказывается, мало: «Лексемы, в одних диалектах (иранском, балтийском, славянском, германском, латинском, кельтском) имеющие денотатами конкретных животных — "выдру" (*ŭot'or-) и "бобра" (b[h]ib[h]er//b[h]eb[h]er), в группе древних индоевропейских диалектов, к которой относятся хеттский, греческий, армянский и индоарийский, означают вообще "водяное животное", часто с ритуально-культовой значимостью. Значение конкретного животного "выдры" для данной лексемы — это, очевидно, некоторая семантическая инновация в ирано-балто-славяно-германском диалектном ареале. (…) Характерно, что денотат "бобер" соотносится с конкретной лексемой именно в этой же группе диалектов (включая кельтский и италийский), но не в перечисленных выше древних индоевропейских диалектах, в которых нет специального названия "выдры". (…) Можно заключить, что налицо семантическое новообразование в указанных диалектах, связанное со специфическими экологическими условиями обитания носителей этих диалектов» [1, с. 529–530].

Как видим, глубокоуважаемых ученых Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова не смутило, что названия "выдры" и "бобра" есть в таких не слишком близких друг к другу языках, как иранские и кельтские. Их не смутило также и то, что названия, скажем, для "бобра" отсутствуют именно у тех народов, на территории расселения которых отсутствуют сами бобры. Бобры не живут сейчас и вряд ли когда-либо жили на территории Греции, Армении и Индии [см. рис. 5]. «Бобры поселяются по берегам медленно текущих лесных рек, избегая широких и быстро текущих» [42, с. 200]. А в Греции и Армении реки все в основном горные, т. е. быстро текущие.

Но предположим, что критерии определения индоевропейской лексики у Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова действительно настолько жесткие.

Однако в уже приведенной выше цитате эти исследователи среди бесспорно «индоевропейских названий деревьев и растений» назвали и «*aĭk"- "горный дуб"» [1, с. 866–867]. Откуда они это взяли? — «Основа *aĭk"- представлена в основном в германских языках как главное название "дуба". Обнаружение соотносимого с этой основой слова в греческом языке позволяет реконструировать такую основу со значением "дуб", "горный дуб" уже для некоторой древней диалектной общности с довольно ранней заменой им первоначального названия: греч. αιγίλωψ "вид дуба" (Quercus aigilops, восточносредиземноморский дуб со съедобными желудями), древнее словосложение, по-видимому, со второй частью, родственной греч. λώπη, λοπός "кора"» [1, с. 618–619].

Не спрашивайте, как этот дуб вдруг стал «горным». Очевидно, так же, как ёжика подстригли под мангуста. Гораздо интереснее, что к столь уверенным выводам уважаемые исследователи пришли на основании сравнения только двух групп индоевропейских языков — греческого и германских.

Еще одна цитата: «Несмотря на то, что слово (индоевропейская основа p[h]ork[h]o- "поросенок", "молодая свинья") не представлено во всех основных индоевропейских диалектах (оно отсутствует в тохарском, греческом, армянском), его диалектное распределение (иранские, балтославянские и другие «древнеевропейские») свидетельствует о древности формы и принадлежности ее во всяком случае уже к периоду возникновения ранних диалектных общностей» [1, с. 594]. А помнится, при точно таком же диалектном распределении («древнеевропейские» плюс иранские) другие слова уверенно объявлялись «лексическо-семантической инновацией»…

Суть «ёжиконенавистнической» методологии Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова прекрасно проясняет их собственное заявление относительно названия еще одного животного. Сначала они объективно приводят лексические факты: «И.-е. *(e)l-k[h]-: греч. άλκη "лось", латин. alсe "лось", древнерус. лось, древневерх. — нем. ëlho, ëlaho "лось", нем. Elch "лось", др. — англ. eolh, др. — исл. elgr, англ. elk "лось" древнеинд. ŕśya-, ŕśa- "самец антилопы"» [1, с. 517]. Опять же подчеркнем: в Индии лоси не водились никогда. Во всех остальных языках слово означает «лось» (это примерно как с раками).

А теперь вывод самих Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова: «Устанавливается некоторая вариантность семантем "лось" и "антилопа" при неопределенности первичного значения, характерного для общеиндоевропейского (в отличие от основы *el-en-, общеиндоевропейское значение которой определяется однозначно как "олень"). Первичное общеиндоевропейское значение слова *el-k[h]- ("лось", или "антилопа", или вообще "рогатое бурое животное", отличное от "оленя") может быть определено лишь при учете всего комплекса условий территории первоначального обитания носителей индоевропейских диалектов» [1, с. 518].

Кажется, в логике такая ошибка называется логический круг. Если для определения «первичного общеиндоевропейского значения слова» необходимо знать, где находилась общеиндоевропейская прародина («значение может быть определено лишь при учете всего комплекса условий территории первоначального обитания носителей индоевропейских диалектов»), то это «первичное общеиндоевропейское значение слова» нельзя привлекать для определения местоположения самой прародины. Но…

«Такой сравнительно южный характер экологической среды индоевропейской прародины, предполагаемый на основании данных о географическом ландшафте и растительности, подкрепляется анализом общеиндоевропейских названий животных: *ŭlk[h]o-//*ŭlp[h]- "волк", *Hrot[h]k[h]- "медведь", *p[h]ars-//*p[h]art'- "барс", "леопард", *leŭ- "лев", *leŭk[h]- "рысь", *ŭl-o-p[h]-ek[h]-(ā) "лиса", "шакал", *q[h]ŭep[h]- "дикий вепрь", "кабан", *el-(e)n-//*el-k[h]- "олень", "лось", "антилопа", *t[h]aŭro- "дикий бык", "тур", "зубр", *k[h]as- (no-) "заяц", *q[h]e/op[h]- "обезьяна", *ĭeb[h]//*Heb[h]- и *leb[h]- ont[h]-//*leHb[h]o- "слон", "слоновая кость", *og[h]oi-//*ang[h]oi- "змея", *mūs- "мышь", *k[h]ark[h]ar-"краб", *mus- "муха", *lūs- "вошь", *g[h]nit'- "гнида", "рыба", *Hŭeĭ- "птица", *He/or- "орел", *k'er- "журавль", *k[h]er- "ворон", *t[h]et[h](e)r- "тетерев", *(s)p[h]ik[h]o- "дятел", "маленькая птичка", "зяблик", *ĝ[h]ans- "водяная птица", "гусь", "лебедь". Некоторые из этих животных (*p[h]ars-//*p[h]art'- "барс", "леопард", *leŭ- "лев", *q[h]e/op[h]- "обезьяна", *ĭeb[h]//*Heb[h]- и *leb[h]-ont[h]- //*leHb[h]o- "слон", "слоновая кость", *k[h]ark[h]ar- "краб") специфичны именно для южной географической области, что исключает Центральную Европу в качестве возможной первоначальной территории обитания индоевропейских племен» [1, с. 867].

В общем-то, Центральная Европа нас не слишком интересует. Украина — это скорее Юго-Восток Европы. Относительно крабов и антилоп вроде бы уже разобрались. Остались шакалы, леопарды, львы, обезьяны и слоны.

3.3. «Шакалы, леопарды, львы, обезьяны и слоны»

Между прочим, сами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов пишут: «Слово со значением "слон", "слоновая кость", как и рассмотренные выше названия "леопарда-барса", "льва", "дикого быка-тура" и "обезьяны", является, очевидно, ближневосточным миграционным термином, обнаруживаемым в ряде ближневосточных языков, в частности семито-хамитских» [1, с. 524]. Л. А. Лелеков задает резонный вопрос [133, с. 33]: «Говоря о распространении в праиндо-европейской фауне южных видов, Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов включают в нее и слона. Однако сам Вяч. Вс. Иванов в 1977 г. убедительно показал, что индоевропейские названия слона порознь заимствованы извне и не восходят к единой праформе [135]. Откуда же под тем же самым пером возник праиндоевропейский слон в 1980 г.?»

А вот что пишет по этому поводу знаменитый востоковед И. М. Дьяконов: «Термин «слон», если я не ошибаюсь, известен в и.-е. языках только в греческом (έλεφαντ-), готском (ulblandus) и славянском (velblondū) со значением «огромный чудовищный зверь» — не только «слон», но и «верблюд»; вероятно, из списка реальных животных этот термин надо исключить. Термин для «обезьяны», несомненно, относится к заимствованиям, как и термин для «барса»; термин же *Hlouph-(e)kh- означал первоначально, надо думать, все-таки «лису», а не шакала; так что набор животных получается не столь уж экзотичным» [47, с. 14]. Это не говоря уже о том, что вши (и гниды), увы, были распространены среди абсолютно всех человеческих племен, и никак не могут доказывать «сравнительно южный характер экологической среды индоевропейской прародины».

Попробуем определить флору и фауну индоевропейской прародины, опираясь на приведенный Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым колоссальный фактический материал, но критически относясь к их методологии.

Итак, важнейшим деревом для индоевропейцев был "дуб". Также на их прародине были распространены "береза", "бук", "граб", "ясень", "осина", "ива", "ветла", "тис", "сосна", "пихта", "вереск", "роза" (шиповник), "мох" (или болотные растения вообще). Кроме того, здесь рос "орешник" — очевидно, обычный лесной орех, а не грецкий орех (привет от краба с антилопой): «греч. κάρυον "орех" (в особенности "грецкий орех"), καρύα "ореховое дерево"; ср. греч. άρυα "орехи", албанск. arrë "орех", "ореховое дерево", древнерусск. орěхъ "орех", орěшие "ореховые деревья", сербо-хорват. òrah; литов. riešutas "орех", ruošutỹs "ореховое дерево" riešutýnas "орешник"» [1, с. 635]. Также можно с долей допущения восстановить названия для "ели", "вяза" и "ольхи" [1, с. 633–635]. Большинство этих растений распространено на востоке Украины и сейчас. Исключение составляют бук, пихта, граб и тис. Но в эпоху индоевропейского единства здесь был более мягкий и влажный климат, подобный нынешней Западной Украине, где эти деревья растут и поныне.

По мнению П. Фридриха [232], в перечень основных праиндоевропейских названий деревьев входила также "липа" [133, с. 33]. В состав общеиндоевропейской флоры следует включить также "клён" это общеславянское слово родственно литовскому klẽvas, македонскому κλινότροχον, древнеисландскому hlynr, кимрскому kelyn, древне-корнуольскому kelin [259, с. 247].

«Будь индоевропейцы уроженцами Передней Азии, они непременно обожествили бы не только дуб, но и кедр, кипарис, самшит. Но даже чудеса реконструкции бессильны засвидетельствовать их знакомство с царственными видами переднеазиатской флоры, столь пышно воспетыми в памятниках шумеро-семитских литератур» [133, с. 33].

Общеиндоевропейских названий травянистой растительности Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов не приводят. Но вот С. А. Старостин приводит такие термины, как "камыш"/"тростник", "дикий лук"/"чеснок" и "кормовая трава" — последний термин был, очевидно, важен для скотоводов [268, с. 121, 124]. Кроме того, из словаря М. Фасмера можно сделать вывод об общеиндоевропейском происхождении таких слов, как пырей (польск. perz, лужицкий pyŕ, нововерхненем. мест. Pyritz, англосакс, fyrs, а также греч. πυρός "пшеница", "зерно пшеницы", др. — инд. pūras "пирог" [247, с. 419]), папоротник (праславянский *paportь, литовский papartis, древневерхненемецкий farn, ирландский raith (*prati-), греческий πτερίς [247, с. 202]), лилия (укр. лiлея, польск. lilia, нем. Lilie, латин. lilium, греч. λέριον [259, с. 497]), тёрн (укр. терен, праслав. *tьrnъ, др. — индийск. tŗnam "трава, стебелек", готск. þaúrnus "терн, колючка" [248, с. 48–49]) и, вероятно, омела [247, с. 139].

В общеиндоевропейской фауне были представлены "волк", "медведь", "леопард", "лев", "рысь", "лиса", "кабан", "олень", "лось", "дикий бык" ("тур"), "заяц", "мышь", "рак", "муха", "змея", "орел", "журавль", "ворон", "тетерев", "дятел", "зяблик", "гусь", "лебедь". В этот список должны быть добавлены "ястреб", "дрозд", "воробей", "скворец", "удод", "утка", "лосось", "оса", "шершень", "червь", "насекомое", "муравей" [1, с. 537, 541, 536, 543, 534, 527]. Должны быть также внесены в этот список "белка" [342], "хорек", "ёж", "бобр", "выдра" (см. выше), а также "крот": «Особая культовая и ритуальная значимость "мыши" и "крота" как священного животного в индоевропейской традиции, связывающая их с погребальными обрядами и обрядами исцеления, уходит корнями в доисторическую древность» [1, с. 532]. Кроме того, относительно "змеи" известны две отличающиеся друг от друга формы *ang[h]oi- и *og[h]oi-. Причем форма *ang[h]oi- часто связана со значением "угорь" [1, с. 526]. Вполне допустимо считать, что одно из этих слов обозначало неядовитых "ужей" (и угрей), а другое — ядовитых "гадюк".

Также, по-видимому, были два разных названия для дикого быка "тура", вымершего в XVII веке родоначальника домашних коров, и для "зубра": «Общее название "дикого быка", "тура" *t[h]aŭro- засвидетельствовано по основным древнейшим индоевропейским диалектам. (…) Можно было бы связать с тем же древним словом особый вариант *st[h]eŭro-: авест. staora- "крупный рогатый скот", готское stiur "бык", др. — исл. stjorr "бык", др. — англ. stēor, нем. Stier… Та же основа с фонетическим преобразованием начала слова выступает в ряде индоевропейских диалектов в значении "зубра": литов. stumbras, латыш, stumbrs и с упрощением начального комлекса sumbrs "зубр"…Путем фонетического преобразования начального согласного того же слова образуется славянское название "зубра": древнtрус. зубръ, чешек, zubr, южнослав. *zombru, откуда румын, zimbru "зубр", среднегреческое ζόμβρος "зубр"» [1, с. 519–521]. Так же "зубр" фигурирует и в Википедии [342]. А в словаре на сайте Starling фигурирует еще одно индоевроепйское название: *wisan- "зубр" [343].

С. А. Старостин отнес к общеиндоевропейской лексике названия еще таких животных, как "жаба"/"лягушка", "ласка"/"хорек", а также привел три разных слова для обозначения "козы": *Haiĝ-, *kaĝo-, *dik-/*dig- [268, с. 114–117]. Выглядит вполне логичным предположение, что какое-то из этих трех слов обозначало и "дикую козу", т. е. "косулю". В словаре на сайте Starling фигурирует ещё одно индоевроепйское название: *rAik'- "косуля" [343]. Кроме того, О. Шрадер приводил названия птиц, которые тоже можно считать предположительно общеиндоевропейскими: цапля (латин. ardea, греч. ερωδιός), синица (древневерхненемецкое meisa, латин. merula), водяная курочка, т. е. камышница (древневерхненемецкое belihha, латин. fulica) [284, с. 51–52].

Еще целую группу индоевропейских названий птиц можно восстановить на основе Этимологического словаря М. Фасмера: грач (укр. гайворон, а также гай "крик галок", болг. гарван, польск. gawran, латин. gajus "сойка"), голубь (общеслав. голуб, латин. columba, персид. kabūd "голубой", kabutar "голубь"), дрофа (славян. *dŕopy, ср. — верхне-нем. trap, trappe, греч. διδράσκω "бегу", древ. — инд. drāti "бежит") [273, с. 383, 432–433, 542], иволга (польск. wilga, ср. — верх. — нем. witewal, латыш, vāluôdze, авест. vārə(n)gan "какая-то птица"), кулик (помимо славянских латыш, kulainis "кроншнеп", kuleinis "лысуха", древ. — инд. kulíkā "какая-то птица") [259, с. 114–115, 410]; сова (древ. — бретон. coanu, кимр. cuan, древ. — верх. — нем. hûwo, древ. — инд. kāuti "кричит"), сыч (латыш. sáukt "звать", "сова", древ. — инд. çukas "попугай"), сокол (лит. sãkalas, итал. sagro, фр., исп., португ. sacre, древ. — инд. çakunas, çakuntis), сорока (словен. sráka, полаб. svorkó, литов. šarke, древ. — прус. sarke, древ. — инд. çārikā "индийская сорока", албан. sorrë "ворона") [247, с. 704, 821, 708–709, 723].

Кроме того, можно утверждать индоевропейское происхождение названий таких животных, как куница (русск., укр. куна́, литов. kiáune, латыш, caûna, древнефриз. сопа, др. — греч. καυνάκης "меховое одеяние варваров", латин. cunnus = vulva), крыса (ново-перс. gerzu "мышь", албан. gerth "крыса", а также тохарское — karśa в слове arśakarśa "летучая мышь"), болотная черепаха (русск. желвак, желвь, церковносл. желы, чешек, želva, греч. χέλυς) [259, с. 417, 389, 41], а также, вероятно, хомяк [248, с. 260–261].

О вероятных общеиндоевропейских названиях таких рыб, как сом, карп, карась, осетр, линь, белуга, см. более подробно раздел 5.3.

Более влажный климат означал в то же время и более снежную зиму. Вероятно, именно этим объясняется и наличие среди фауны более северных, таежных видов: лося, тетерева и рыси. Однако эти виды для Центральной Украины — не такая уж экзотика: «Известны забеги лося в степные районы Полтавской области, а также найдены остатки лося в Донецкой и Запорожской областях» [48, с. 80]. «Со среднего течения Днестра южная граница исторического ареала рыси направляется к Виннице, затем к Киеву, проходя несколько южнее города, идет на Харьков и Белгород, далее на Острогожск (южнее Воронежа). (…) Граница, возможно, проходила и несколько южнее. (…) Во всяком случае, в европейской части страны в XVIII, частью еще в XIX вв. рысь занимала всю область лесостепи» [49, с. 398]. «Видовой состав птиц из плейстоценовых и голоценовых отложений нижнего Днепра почти не отличается от современного. Однако следует обратить внимание на некоторые интересные моменты, например, факт находки костных остатков тетерева далеко за пределами его современного ареала» [50, с. 53].

Осталось объяснить наличие в индоевропейской лексике названий для "льва" и "леопарда" (он же "барс"). «В четвертичное время барсы вне современного ареала жили во Франции, Италии, Англии, Германии, Бельгии, Испании, Португалии, Швейцарии, Югославии, Венгрии, Румынии. Некоторые находки указывают на обитание этого вида в Европе до неолита включительно» [49, с. 174]. «В Ольвии, в слоях V–II вв. до н. э. были найдены остатки барса (…). Наличие барса на европейских неолитических памятниках делает излишним отрицание европейской прародины индоевропейцев» [34, с. 52]. Т. е. в историческое время леопарды обитали как минимум на юге Украины.

То, что львы в историческое время обитали на территории Украины — доказанный факт. «Показательно наличие в Усатове костей льва, на которого, видимо, охотились в то время» [18, с. 237]. «Высказывалось предположение об обитании или, по крайней мере, появлении льва на юге европейской части страны. Оно связано с толкованием древнерусского термина «лютый зверь». Наиболее известная цитата, которая всегда комментируется, это слова великого князя киевского Владимира Всеволодовича Мономаха (1053–1125) из его «Поучения детям» (1117 г.). Описывая свои охоты в годы княжения в Турове и Чернигове (1073–1094), он между прочим пишет: «Лютый зверь вскочил мне на бедры, и конь со мною поверже». Традиционное старое толкование, подразумевавшее в «лютом звере» волка или рысь, очевидно, неприемлемо: вряд ли эти звери могли метнуться «на бедры» всаднику и, тем более, опрокинуть коня. Сейчас одни в «лютом звере» видят барса, другие — льва. (…) В плейстоцене и голоцене львы в Европе были распространены гораздо шире, чем в историческое время» [49, с. 79–80].

«Еще в VIII–X вв. н. э. львы водились даже на юге Европы, в частности на Кавказе, но ареал этого замечательного зверя неуклонно сокращался» [42, с. 322]. «В р. Десне возле Чернигова найден полный череп льва совершенно недавнего (два-три тысячелетия) возраста. (…) Кроме того, имеется ряд литературных и этнографических указаний на то, что лев был знаком русскому и другим народам Европы не понаслышке, а реально, что хорошо видно по содержанию русских, украинских, башкирских и других сказок, а также по так называемому звериному стилю скифского искусства [рис. 6]. В сообщении Антона Шнееберга о турах Мазовии говорится, что «на них не нападают даже львы» [48, с. 175, 176].

Между прочим, и современные африканские львы могут прекрасно жить в нашем климате. Вот фрагмент из книги о дрессировщице львов И. Н. Бугримовой: «В рижском зоопарке львы жили на огромной территории, почти в природных, первобытных условиях…Была зима, лежал глубокий снег, речушка замерзла, изгородь покрылась инеем. На снегу отпечатались следы огромных львиных лап: их зимнее помещение оставалось открытым, и при желании хищники выходили на прогулку. Когда дрессировщица увидела за изгородью трех очень красивых, могучих, обросших длиннющими гривами и шерстью хищников, то даже не поверила, что это львы, приняла их за каких-то диковинных, особой породы медведей» [311, с. 135–136].

3.4. Культурные растения и домашние животные

Нам еще нужно разобраться с целой главкой из книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова, которая имеет очень грозное название: «Характер развитого скотоводства и земледелия в общеиндоевропейскую эпоху как аргументы против отнесения индоевропейской «прародины» к областям Центральной и Восточной Европы».

Чтобы оценить степень «серьезности» аргументации, приведем лишь небольшую цитату: «Характерно для общеиндоевропейской культуры и наличие развитого пчеловодства (ср. *b[h]eĭ- "пчела", *mel-it[h]-, *med[h]u- "мед"), с глубокой древности известного на Ближнем Востоке» [1, с. 868]. Как нам кажется, о развитом пчеловодстве свидетельствовали бы слова «улей» и «пасека». А. Мейе специально подчеркивал, что в индоевропейском «нет названия «улья», потому что собирали мед только диких пчел из дуплистых деревьев и не существовало искусственных ульев» [79, с. 397]. Пчелиный мед же употребляют в пищу даже самые отсталые племена вроде бушменов и ботокудов. Например, «в Северной Австралии аборигены употребляли мед лишенных жала пчел» [98, с. 87]. Получается, что Вяч. Вс. Иванов и Т. В. Гамкрелидзе серьезно считали культуру населения Европы более примитивной, чем культура австралийских аборигенов…

Оказывается, энеолитическая Европа (с ее такими «примитивными» культурами, как Триполье-Кукутени, да и собственно среднестоговской) не могла, дескать, быть прародиной индоевропейцев потому, что «для древних индоевропейцев было характерно развитое скотоводство и земледелие». Не утомляя дальнейшими цитатами, приведем полный список домашних животных и культурных растений в индоевропейской лексике согласно Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванову. Итак, животные: "конь"/"лошадь", "осел", "бык"/"корова", "овца"/"баран", "козел"/"коза", "собака" (это слово восходит к ностратическому KüjnA — "собака, волк" [131, с. 361]), "свинья", "поросенок". Отметим, что крупный и мелкий рогатый скот, собак и свиней на территории Украины разводили еще в эпоху неолита, как минимум в VI тыс. до н. э. [149, с. 176–177]. Растения: "ячмень", "пшеница", "лен", "яблоко", "яблоня", "вишня"/"кизил", "тутовое дерево", "виноград" [1, с. 868]. Другие исследователи добавляют к общеиндоевропейским терминам также названия "горох", "рожь", "груша" [137, с. 31], "рожь", "груша", "овес" [268, с. 121, 122, 124], "репа" [247, с. 471], "бобы" [273, с. 180].

Из этого списка кизил в настоящее время растет лишь в Крыму и на юго-западе Украины, но в эпоху климатического оптимума рос, по-видимому, по всей Украине. У соседних племен раннетрипольской культуры «обработанные первобытным ралом земли засевались пшеницей, ячменем и просом. Имеются все основания думать, что трипольцы выращивали также бобовые и лен» [72, с. 78]. Относительно вишен и яблонь прекрасно известно о культивировании их в развитом садоводстве у тех же трипольцев. Собственно, начало садоводства, в т. ч. разведение слив в Северном Причерноморье, можно предположить еще в неолитическую эпоху [138, с. 13]. «В позднем Триполье на поселении Варваровка XV найдены косточки примитивной сливы, которую специалисты рассматривают как гибрид от спонтанных скрещиваний принесенной из Малой Азии алычи с диким абрикосом, а из поселения Варваровка VIII — зерна крупноягодного винограда столового сорта» [65, с. 237]. «Исходной формой, от которой произошли многие сорта винограда культурного, послужил дикий виноград европейский (Vitis viinfera, subsp. silvestris), который в СССР распространен в долинах рек Днепра и Днестра» [99].

Явно выбивается из списка "тутовое дерево". Однако в посвященной ему главке все становится на свое место: «Диалектное распределение форм (греческий, армянский, итало-кельтский) свидетельствует о древности слова в индоевропейском в значении "тутового дерева", "ежевики" и плодов этих растений». Причем «в армянском засвидетельствовано вторичное значение "ежевика" при значении "тутовое дерево", выраженном заимствованным словом fuf, вероятно, из арамейского» [1, с. 645–646]. Аргументацией на тему того, почему именно значение "ежевика" является вторичным, Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, как всегда, не озаботились. Причем эти специалисты должны были бы знать, что данное и.-е. слово (*mor-) восходит еще к ностратическому "ягода (вообще)" (алтайск. mür(Λ) "ягода", уральск. marja "ягода", картвельск. mar-cqwa "земляника") [136, с. 9]. Отсюда, вероятно, происходит и наше слово морс для напитка из сока ягод (ср. румынское múrsă «вода с медом, сок, жидкость» [259, с. 658]). В общем, привет ежевике от ёжиков…

Точно так же из списка домашних животных выбивается "осел". Это домашнее животное действительно разводили (и разводят) в основном на Ближнем Востоке. Но, во-первых, на территории Украины в бронзовом веке «показательно наличие в Усатове костей таких степных животных, как сайга и кулан» [18, с. 237]. А кулан — один из видов дикого осла. Во-вторых, цитата из самих Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова: «Ограниченность первичного названия "осла" греческим и латинским не дает возможности считать слово относящимся к периоду общности всех индоевропейских диалектов» [1, с. 562]. Вопрос: зачем же в таком случае Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов вставили его в приведенный выше список («в общеиндоевропейском восстанавливается…» [1, с. 868])? Рассчитывали, что читатели забудут, о чем писалось на триста страниц раньше?

Если с ослом непонятно, зачем его включили, то еще с двумя видами животных непонятно, почему о них забыли. Во-первых, это кошка. Ее индоевропейское название *k[h]at[h]-/*k'at'-u- имеет близкие параллели во многих языках Ближнего Востока и даже Африки (в нубийских) [1, с. 600–601]. Очень может быть, что это еще ностратический корень, первоначально обозначавший, естественно, "дикую кошку". «Лесная кошка, иногда называемая европейской или дикой, по внешнему виду, особенно по окраске, похожа на обыкновенную серую домашнюю кошку, так что нередко распознавать их бывает очень трудно, тем более что домашние кошки нередко дичают». В то же время обитающая в Африке и Азии (в т. ч. в Египте и на Ближнем Востоке) степная (нубийская) кошка «несколько крупнее домашней и иной окраски» [42, с. 316]. Вероятно, сто́ит пересмотреть традиционное представление о том, что кошку впервые одомашнили в Древнем Египте. «Любопытно, что это слово, распространившееся практически на всем Ближнем Востоке, отсутствует в египетском, где "кот" обозначается словом mjw» [1, с. 601]. Из того, что в Египте обожествляли кошек и делали их мумии, еще не следует, что их там одомашнили: ведь египтяне точно так же делали мумии и из крокодилов…

Похоже, прародина домашней кошки находится где-то в Европе. «В литовских фольклорных мифологических текстах часто описывается превращение бога грозы Перкунаса или его противника в кошку; в древнегерманской мифологии кошка, поднимаемая богом грозы Тором, оказывается Мировым Змеем. Все эти данные могут свидетельствовать о древних корнях культовой значимости "кошки" в указанной группе индоевропейских диалектов» [1, с. 600]. «Кот в кельтских сказаниях часто изображается как страшный волшебный зверь. Один из величайших подвигов короля Артура — единоборство с чудовищным котом». В саге «Плавание Майль-Дуйна» путешественники попадают в замок «маленького кота», гостеприимного волшебника, но когда один из них решился взять оттуда ожерелье, кот «бросился на него, как огненная стрела, и сжег, обратив в пепел» [238, с. 297, 181–182]. Да и в народных сказках кот — часто очень серьезный персонаж.

В среднестоговской культуре костей лесного кота вроде бы не находили. Но на поселениях предшествовавшей ей днепро-донецкой культуры они известны [230, с. 205]. Вряд ли неолитические обитатели Украины охотились на котов. Может быть, котов уже тогда ценили за некие магические качества и за то, что они ловят мышей? Может быть, коты долгие века прожили рядом с индоевропейцами в полуодомашненном состоянии? Характерный штрих: в критском линейном письме А известны знаки № 27, № 84 и № 95, которые восходят к иероглифам и изображают головы быка, козла и кота. Они имеют звукоподражательный характер и читаются соответственно ти, те и та [280, с. 83]. Достаточно логично предположить, что коты на острове Крит во II тыс. до н. э. уже были домашними животными — наряду с быками и козлами.

Еще интереснее вопрос относительно одомашнивания курицы. Название для "курицы" *k[h]erk[h]- имеет «общеиндоевропейский характер» [1, с. 601]. При этом практически во всех индоевропейских языках отдельное название для "петуха" происходит от слова "петь", "кричать" "голос" в соответствующем языке. Кроме того, в разных традициях (римской, хеттской и др.) важную роль играло гадание по поведению кур [1, с. 601–602]. Вообще, «в тех ритуальных традициях, где на это не существует запрета, именно петух преимущественно используется для жертвоприношения» [92, с. 310]. «В раннеголоценовых отложениях Украины находят остатки дикой курицы. Это подтверждает предположение о том, что куры могли быть одомашнены не только в восточной, но и в западной части былого ареала рода Gallus» [100, с. 43]. А может быть, только в западной части?

Вероятно, в список общеиндоевропейских культурных растений должна быть добавлена и "конопля", учитывая широчайшее распространение этого термина, включая шумерское kunibu [259, с. 312]. Еще одно общеиндоевропейское название растения, возможно, культивируемого еще в глубокой древности — "мак": славянское *makь, древнепрусское moke, литовское maguona, древневерхненемецкое, древнесаксонское maho, mâgo, греч. μήκων, дорийское μάκων (а также, «по-видимому», ирландское meacan — «морковь, пастернак») [259, с. 560]. То же можно сказать о названии "мята": укр. м'ята, чеш. máta, нижнелужиц. mjatej, англосакс, minte, др. — верх. — нем. minza, греч. Μίνθη (в микенскую эпоху — mita [319, с. 93]), лат. menta [247, с. 31]. Мята, мак и конопля и сейчас растут на территории Украины как в диком, так и в культурном виде.

Итак, на территории индоевропейской прародины росли прежде всего дубы, а также буки, грабы, клены, липы, березы, осины, ясени, ивы, ветлы, ольхи, вязы, тисы, сосны, ели, пихты, шиповник, лесной орех, кизил, виноград, ежевика, вереск, тёрен, омела, камыш, тростник, лилия, пырей, дикий чеснок, мак, конопля, мята, папоротник, разные травы и мхи.

Здесь водились: медведь, волк, лиса, лев, барс, рысь, дикий кот, дикий бык (тур), зубр, кабан, олень, лось, косуля, заяц, белка, ёж, бобр, выдра, куница, хорёк, ласка, крыса, хомяк, мышь, крот, орел, ястреб, сокол, сова, сыч, журавль, цапля, лебедь, гусь, утка, кулик, удод, камышница, дрофа, ворон, сорока, грач, тетерев, голубь, дятел, скворец, дрозд, иволга, воробей, синица, зяблик, болотная черепаха, жаба, лягушка, гадюка, уж, угорь, лосось, сом, карп, карась, осетр, линь, белуга, раки, мухи, муравьи, пчелы, осы, шершни.

Индоевропейцы разводили таких животных, как собака, лошадь, корова, коза, овца, свинья, курица, возможно, гусь и утка, выращивали пшеницу, рожь, ячмень, овес, просо, горох, бобы, репу, лук, чеснок, лен, виноград, яблони, груши, вишни.

Более подробный, но значительно менее надежный индоевропейский словарь сайта «Вавилонская башня» (Starling) [343] позволяет серьезно дополнить этот список.

Растения: тополь, рябина(?), верба, черемуха, калина, бузина, можжевельник, осока, мальва, плющ, крапива, лопух, белена, куколь, вайда (трава-индиго), чемерица, черемша, земляника, марь, фиалка, клевер(?), ряска, а также сливы, черешни, чечевица, полба, тыква, морковь, лук-порей.

Животные: лань, горностай, землеройка, аист, ласточка, стриж, коршун(?), кобчик, перепелка, рябчик, куропатка, горлица, ворона, сойка, галка, утка-гоголь, утка-нырок, лысуха, выпь, кукушка, соловей, черный дрозд, трясогузка(?), зимородок, саламандра, окунь, язь, мень (налим), форель(?), пескарь(?), сиг, атерина, красноперка, а также слизни, улитки, пауки, слепни, клещи, комары, хлебные жучки (вредители), моли, бабочки, шмели, жуки: (в частности навозники), древоточцы и т. д.

Из перечисленных растений и животных почти все продолжают жить на востоке Украины и сейчас. Исключение составляют исчезнувшие в связи с изменением климата бук, граб, тис, пихта и кизил, а также истребленные человеком лев, медведь, леопард, дикий бык тур и дикая лошадь тарпан. Почти истреблены здесь также осетровые и лососевые рыбы.

В качестве общего вывода можно уверенно заявить, что флора и фауна на территории среднестоговской культуры полностью соответствовали составу флоры и фауны на территории прародины индоевропейцев.

4. О ТАК НАЗЫВАЕМОМ «АРГУМЕНТЕ ГОРНОГО ЛАНДШАФТА»

4.1. О высокогорной растительности и климате

Можно утверждать, что среди всех лексических аргументов против Восточной Украины как прародины индоевропейцев самым популярным является именно «аргумент горного ландшафта». Вот, например, как формулирует свои возражения В. А. Сафронов: «Отсутствие горного ландшафта в южнорусских степях, а также лесных представителей фауны (тетерев) и флоры (бук, сосна, пихта, вереск, тис, осина и др.), а также существование в праязыке не заимствованного названия такого южного животного, как лев, делают невозможной локализацию прародины индоевропейцев в черноморо-каспийских степях» [34, с. 16]. Как видим, «отсутствие горного ландшафта» стоит на первом месте.

В другом месте В. А. Сафронов раскрывает этот свой тезис: «Горный ландшафт позднеиндоевропейской прародины подчеркивался рядом авторов, а после представленных Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым доказательств не вызывает сомнений. Составленный ими список общеиндоевропейских слов убеждает, что индоевропейцы были жителями горных или предгорных областей: «вершина горы», «гора, скала, камень», «гора, возвышенность», «высокий» (о горе), «дуб, скала», «горный дуб», «горный северный ветер»» [34, с. 46].

Но хотя представленные Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым доказательства и «убеждают» В. А. Сафронова, он продолжает свою мысль довольно неожиданно: «Характер растительности (широколиственные и смешанные леса) и отсутствие названий, соответствующих высокогорной фауне (кроме барса, обитающего и в среднегорье, и даже в предгорьях), некоторые породы деревьев (например, осина) и животные (например, бобер) создают уверенность, что индоевропейцы или часть их жили и ниже среднегорья. Наконец, и общеиндоевропейское слово «болото» может свидетельствовать о том, что часть индоевропейского населения жила в низине, скорее всего у предгорий» [34, с. 46].

Предоставим специалистам по логике размышлять, каким образом слово «болото» может свидетельствовать о том, что население жило именно у предгорий. Барсы (леопарды) тоже живут не только в предгорьях, но и вообще на равнине. Общий же вывод довольно ясен: из древней индоевропейской лексики до нас не дошло никаких терминов, обозначающих специфически горную флору и фауну, зато целый ряд животных и растений (вроде осины и бобров) точно не имеет к горам никакого отношения.

Теперь перейдем непосредственно к представленным Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым доказательствам, которые убедили столь многих авторов:

«Первое, что можно утверждать с достаточной уверенностью относительно индоевропейской прародины, это то, что она представляла собой область с горным ландшафтом. Об этом свидетельствует прежде всего многочисленность индоевропейских слов, обозначающих "высокие горы" И "возвышенности" [пять слов. — И.Р.] (…) Это — ландшафт с широким распространением горного "дуба" (*p[h]er(k[h]o)u- "дуб", "скала", *aĭk'- "горный дуб") и ряда других деревьев и растений, растущих в высокогорных местностях. С такой картиной высокогорного ландшафта согласуются и данные о "горных озерах" (ср. *or-u-n- "большое озеро", "море", ср. также и.-е. sal- "море или озеро как соленое") и "быстрых, стремительных реках" (Hap[h]- "река", "поток", t[h]ek[h]o- "быстро течь"), а также данные о высокогорном характере климата с пасмурным небом и частыми грозами: *neb[h]es- "облако", "туча", "небо", *Hŭent[h]- "ветер", *Hk'°uor- "горный, северный ветер", *seŭ-/su- "дождь", *sneĭg[h]o- "снег", *ĝ[h]eim- "зима", *(ĭ)ek'- и *eĭs-/*is- "холод", "лед". Другой ряд слов, связанных с климатическими понятиями, исключает приурочение индоевропейской прародины к северным областям Евразии: ср. *g[h]oer-m- и *tlh]ep[h]- "жара", "тепло". Такая картина праиндоевропейского ландшафта естественно исключает те равнинные районы Европы, где отсутствуют значительные горные массивы, то есть северную часть Центральной Евразии и всю Восточную Европу, включая и Северное Причерноморье» [1, с. 866].

Относительно «горного дуба» уже речь шла. Относительно «ряда других деревьев и растений, растущих в высокогорных местностях» из книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова больше ничего узнать не удалось.

По поводу ряда других их утверждений приведем мнение И. М. Дьяконова: «Относительно экологии индоевропейской прародины, как она выявляется из индоевропейской лексики, кое о чем с авторами можно и поспорить; например, существование слов для «озер», «рек», а также «жары», «тепла», «ветра», «снега» ничего не говорит о природе и климате индоевропейской прародины: термины для «жары» и «тепла» есть в эскимосском языке, а для «снега» — в аккадском (среднегодовая температура +20 — +25°, средняя температура самого холодного месяца +7 — +12°). То обстоятельство, что реки в фольклоре имеют эпитет «быстрые» («быстра реченька»), не доказывает, что общеиндоевропейская прародина находилась в горах. Для озера нет вообще общего индоевропейского термина, и нет доказательств, что на прародине озера были горные» [47, с. 13].

Изо всех лексических аргументов о климате индоевропейской прародины заслуживает внимания разве что «*neb[h]es- "облако", "туча", "небо"». Можно согласиться, что такое значение действительно указывает на пасмурное небо. Но пасмурное небо вообще характерно для Западной Европы и, как мы убедились, было более характерно для Восточной Украины шесть тысяч лет назад, чем сейчас. Впрочем, погода и сейчас нас здесь частенько не балует. Но это не имеет никакого отношения к высокогорью.

Л. А. Лелеков в отличие от Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова привел весьма убедительные свидетельства лингвистической реконструкции климата индоевропейской прародины. Собственная древняя письменная традиция индоевропейских народов однозначно указывает на суровые зимы их прародины: «Только название «зимы» оказывается общим для праиндоевропейцев в их сезонно-климатической лексике, где названия прочих времен года либо отсутствуют, либо заметно расходятся. Конечно, зима была главным сезоном отнюдь не на берегах Верхнего Евфрата. «Ригведа» (10.75.2) и «Шатапатха Брахмана» (1.5.4.5) сообщают, что зимой деревья теряют листву, а птицы улетают. Показательна одержимость темой зимы в иранской традиции. По первому фаргарду «Видевдата» зиму учинил дух зла Ангро-Майнью, но по второму и по Яшту 5.120 — лично Ахура Мазда. Даже в поздней парсийской хронологии эон Заратуштры назывался hazang-rok zim, т. е. тысяча зим. А вот шумеров, семитов, хурритов тема и образ зимы нисколько не занимали, как и пребывающий в прямой связи с ними культ огня. Индоевропейцы же создали вместе с изощреннейшей ритуалистикой целую теософию огня, учение о том, что наблюдаемые формы бытия порождены и регулируются огненной первосущностью («Чхандогья Упанишада», V.3.7; «Брихадараньяка Упанишада», VI.2.8; «Махабхарата», III. 134.12; Гераклит, фр. 30, 64, 66 и др.)» [133, с. 34].

Таким образом, изо всей аргументации Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова относительно горного ландшафта остаются только «многочисленность индоевропейских слов, обозначающих "высокие горы" и "возвышенности"». Вот что они написали об этом: «В общеиндоевропейской лексике выделяется особая группа слов в значении "гора", "скала", "возвышенность". Это, в первую очередь, основа *p[h]er(k[h]o)u- "гора", "горный дубовый лес", "скала", выступающая в сочетаниях с другими названиями "горы", "скалы" в атрибутивной функции со значением "высокий", "мощный"; далее — это основа *Hk'o(e/o)r-, дающая рефлексы по всем основным древним индоевропейским диалектам, и производные от *k[h]el-, сохранившиеся в «древнеевропейских» диалектах, анатолийском и греческом; а также формы *(o)nt'- *mnot[h]-, сохранившиеся в крайних периферийных индоевропейских диалектах. При этом "гора" мыслится как "достигающая неба каменная громада", вершина которой скрывается в "тучах". Естественно допустить, что такая разветвленная горная лексика и связанные с ней представления могли возникнут лишь в условиях обитания в горных областях» [1, с. 669–670].

4.2. Индоевропейская горная лексика

Итак, согласно мнению Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова «такая разветвленная горная лексика» индоевропейцев состоит из (1) *p[h]er(k[h]o)u-, (2) *Hk'o(e/o)r-, (3) *k[h]el-, (4) *(o)nt'- *mnot[h]-, итого из четырех слов. Разберемся.

1) «Связь общеиндоевропейского имени "бога грома" *p[h]er(k[h]o)u-n- и "горного дуба", "дубового леса на горе", "горы", "скалы" *p[h]er(k[h]o)u- легко объясняется древнейшими представлениями о "молнии", поражающей мощные дубы на вершинах гор. Такие представления должны были отражать постоянно наблюдаемые явления в высокогорных районах обитания древних индоевропейских племен» [1, с. 615].

Как нам представляется, в высокогорных районах на вершинах гор лежат вечные снега (или хотя бы альпийские луга) и парят гордые орлы. А если вершины гор поросли дубовым лесом, то это не очень высокие горы. А может быть, просто холмы. Или небольшие холмики. Да и на равнине молнии часто бьют в высокие дубы, и это были постоянно наблюдаемые явления. Насчет же "горного дуба", "дубового леса на горе" — снова привет от ёжиков.

На предыдущей странице этой же книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова есть такое замечание: «Основа *p[h]er(k[h]0)u- в индоевропейском выражает значение "дуб", "лес", но никогда не обозначает "древесины"» [1, с. 614]. Оказывается, основное значение основы *p[h]er(k[h]o)u- не столько "гора", "скала", сколько "дуб", "лес".

2) Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов восстанавливают общеиндоевропейское слово для "горы", "вершины" как чередующуюся основу *Hek'or- / *Hke'or- / *Hk'or-. Но в приведенных ими примерах из разных и.-е. языков значения "вершина" приведены 2 раза, "вершина горы, скалы" — 1 раз, "верх, верхний" — 3 раза, "начало, первый, ранний" — 3 раза, "гора" — 3 раза, "камень, скала" — 1 раз, "лес" — 4 раза, "дерево" — 1 раз, "холм, возвышенность" — 2 раза, "верхний край" — 1 раз [1, с. 665–666]. Очевидно, что первоначальное значение корня — вовсе не «скала», а просто «верх» ("начало, первый, ранний"), и, в частности, «поросшая лесом возвышенность», «лесистый холм».

3) «В индоевропейском можно постулировать еще одно слово в значении "горы", "возвышенности", образованное от корня *k[h]el-» [1, с. 669]. Как видим, и здесь речь идет не столько о высоких горах, сколько о возвышенностях.

4) «Реконструируют «древнюю индоевропейскую пра-форму *ont'-/*nt- в значении "горы", "скалы", "камня". (…) В тех же периферийных диалектах обнаруживается еще одна индоевропейская основа *m(e)n-t[h]- в значении "горы", "возвышенности". С тем же индоевропейским корнем *men- в значении "возвышаться", "выделяться" связана, очевидно, основа *mono- "шея". К типологии сходных переносов значений ср. грузинское ked-i "шея", "горный хребет"»[1, с. 666]. В русском языке есть прямой аналог такого значения — слово «грива» в значении «гряда холмов». Как видим, и эта основа не обязательно означает гору, а часто просто "камень". Сравним, как в России часто называли Уральские горы «Камень» или «Каменный пояс». Во всяком случае, ничего специально высокогорного в этом слове тоже нет.

При внимательном прочтении книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова можно обнаружить еще одно, пятое «горное» слово: «Употребление основы *b[h]erg[h]- в атрибутивном значении "высокий" в сочетании с названием "горы" приводит в ряде случаев к выражению производными от этой основы значения собственно "горы"» [1, с. 669]. И это слово тоже ничего не говорит о горном ландшафте.

Как мы убедились, ни одно из приведенных слов не имеет определенного значения, связанного с высокогорным ландшафтом. Скорее можно реконструировать картину лесистых возвышенностей.

Более чем вольная трактовка Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым лингвистических фактов особенно ярко проявляется в следующем пассаже: «Характерно, что в «Ригведе» общеиндоевропейские слова в значении "гора", "скала" parvata-, giri-, adri- означают в то же самое время и "тучу", "облако". В старолатышском ритуале вызывания дождя во время засухи к древнему богу горы Перкуну обращаются с молитвой на холмах в густых рощах [51, с. 9]. Сочетание значений "горы" и "облака", "тучи" в одном слове объясняется особенностями конкретного ландшафта ("высокие горы, достигающие облаков")» [1, с. 667].

Поразительно, что исчерпывающее объяснение семантической связи между понятиями "гора", "туча" И "дуб" изложено в самом тексте Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова. С точки зрения наших предков было вполне логично в случае засухи обращаться с молитвами о дожде именно с высоких холмов (куда часто били молнии, особенно в дубы). И этого объяснения достаточно, о чем и свидетельствует старолатышский ритуал вызывания дождя. При этом самим холмам совершенно не обязательно «достигать облаков». Главное, что с этих холмов вызывают дождь. Эта жизненно важная магическая связь гор (лесистых холмов) с тучами и дождем как раз и послужила причиной подобной семантической связи.

Все это еще более очевидно, если почитать другие тексты В. В. Иванова и В. Н. Топорова, на которых сослались Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, говоря о «древнем боге горы Перкуне»: «Перун, в славянской мифологии бог грозы (грома). (…) Характерной чертой мифов и ритуалов, связанных с Перуном, является их соотнесение с дубами и дубовыми рощами и с возвышенностями, на которых ставили в древности идолы Перуна. (…) Связь Перуна с горами и дубовыми рощами восходит к индоевропейскому периоду. Главным оружием Перуна были камни и стрелы, а также топоры, являвшиеся, как и стрелы, предметами языческого культа» [52]. «Дупло дерева и камень — атрибуты Перкунаса. (…) По некоторым представлениям, молнии испускаются небесными жерновами (ср. общий индоевропейский корень *mel для балтийских слов со значением "молния", "молот", "молотьба")» [53, с. 304].

Сравним эти последние замечания о связи Перуна с камнями и о небесных каменных жерновах с тезисом Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова: «Существенной особенностью древних индоевропейских представлений о "горе" и "скале" является огромная высота "гор", возвышающихся до небес. С этим должно быть связано возникновение общеиндоевропейского образа "каменного неба". В индоевропейском само слово "камень" означает также и "небо", мыслимое как "каменный свод": ср. авестийское asman- "камень", "небо"» [1, с. 667]. Как видим, гораздо более очевидная и распространенная среди специалистов концепция «небесных каменных жерновов» здесь не была учтена. Этимологическая связь между понятиями «небо» и «камень» у индоевропейцев вообще никак не связана с высокогорным пейзажем.

Итак, в индоевропейской лексике реально не сохранилось ни одного в прямом смысле «высокогорного» слова.

Однако самое интересное — то, что, по крайней мере, три из пяти «горных» индоевропейских слов сохранили свое значение еще из ностратической эпохи. Ностратическое происхождение, т. е. общее для народов индоевропейской, уральской, алтайской, дравидской, картвельской и даже афразийской (семито-хамитской) языковых семей, имеют такие слова, как 1) *bherĝh- / bhreĝh- "высокий" (*b[h]erĝ[h]-) — от ностратического berg/i/ "высокий"; 2) слово в значении "горы", "возвышенности", образованное от корня *k[h]el-, вероятно, связано с и.-е. *hel- "c той стороны", что вместе с семито-хамитским cl- в значении "переваливать через гору, подниматься, вершина" и алтайским ālá "переваливать через гору" восходит к ностратическому Qal'Λ "переваливать (через гору)". 3) Основу *Hek'or- / *Hke'or- / *Hk'or-, Β. М. Иллич-Свитыч реконструировал как слова *ker- "скала, камень" и *ķer- "рог; голова, вершина". Оба этих восходят к ностратическим, соответственно KarΛ "скала, крутая возвышенность" и KErΛ "рог" [131, с. 177, 274, 340, 350]. Так что три из пяти «горных» слов отражают горный ландшафт еще на ностратической прародине, т. е. 12–13 тыс. лет назад [136, с. 14].

Но зададим себе вопрос: а что, рассмотренные пять «горных» слов в индоевропейской лексике — это действительно было бы очень много? Ведь здесь уже упоминалось, что слово «жара» есть и в языке эскимосов. А как обстоят дела с горной лексикой в современных языках? Возьмем для примера один из словарей [54]:

гор/'а mägi (ka ülek.); сн'ежная ~ 'а lumemägi, урож'енец гор mägilane, верш'ина ~ 'ы mäetipp, у подн'ожия ~'ы mäe jalamil, взбир'аться н'а гору mäkke ronima, идт'и в г'ору ülesmäge minema (ка ülek.), идт'и п'од гору allamäge minema ülek. alla käima, кат'аться С ~'ы mäest alla laskma

холм küngas, kink; мог'ильный ~ (haua)kääbas, лес'истый ~ metsane mäekink

скал'a kalju; подв'одная ~ veealune kalju, allveekalju, ~ вр'овень с вод'ой salakalju, курч'авые ск'алы geol. silekaljustik

верш'ина ~ гор'ы tipp, hari, latv; tipp — вершина, макушка, оконечность, верх, верхушка, пик; hari — щетка, вершина, разгар, сметка, гребень, хребет, пик; latv — верхушка, вершина

плат'о platoo, lava, lavamaa

наг'орье mägismaa

г'орный хребет (1) mäeahelik, (2) mäeselg, mäehari, водораздельный ~ hüdr. Veelahkmeseljandik

перев'ал 3. (mäe)kuru, mäestikulävi; г'орный ~ mäekuru;

ущ'елье kuristik; lõhang, lõhandik

рек/'а jõgi; м'елкая ~'a madal jõgi, г'орная ~'a mägijõgi, mäestikujõgi, равн'инная ~'a tasandikujõgi,

ледн'ик (jää)liustik, gletšer; г'орный ~ mägiliustik, mäeliustik, материк'овый ~ mandrijää, вис'ячий — rippliustik, дол'инный — oruliustik, к'аровый ~ orvandiliustik

вал'ун (ränd)rahn; munakas, raudkivi, pöllukivi;

'осыпь rusukalle, nölvarusu

лав'ина laviin (ka ülek), lumeveere; сн'ежная — lumelaviin, — veere,

дол'ина org; г'орная ~ mäestikuorg, речн'ая — jöeorg

п'астбище karjamaa; г'орное ~ mägikarjamaa, з'имнее ~ talikarjamaa, отг'онное ~ kaugkarjamaa, долгоср'очное ~ püsikarjamaa

Как видим, в этом языке есть разветвленная горная лексика: три разных слова для обозначения понятия «вершина горы» (tipp, hari, latv), три разных слова для обозначения понятия «ущелье» (kuristik, lõhang, lõhandik), три разных слова для обозначения понятия «горный хребет» (mäeahelik, mäeselg, mäehari), два разных слова для обозначения понятия «горная река» (mägijõgi, mäestikujõgi) и два разных слова для обозначения понятия «горный ледник» (mägiliustik, mäeliustik).

Речь идет о языке эстонцев. А ведь всем известно, что это люди настолько же горячие, насколько исключительно высокогорные: «Только 1/10 территории Эстонии лежит выше 100 м над уровнем моря. (…) Противоположна северной, равнинной Эстонии живописная южная, всхолмленная часть республики. Небольшие возвышенности эстонцы называют здесь горами» [43, с. 20–21]. Причем на протяжении последних двух тысяч лет предки эстонцев ни к каким горам (включая Уральские) ближе чем на тысячу километров не приближались. Как видим, в эстонском языке куда больше «горных» терминов, чем в древнем индоевропейском.

Таким образом, т. н. «аргумент горного ландшафта» есть ничем не подтвержденная спекуляция.

4.3. Горные ландшафты Восточной и Центральной Украины

Но для тех исследователей, кому по-прежнему чудится воинственный клич горных индоевропейцев (в перьях из крабов и мангустов), специально сообщим, что на территории среднестоговской культуры некие горы и во всяком случае горные ландшафты все же имелись.

Речь идет, в частности, о Донецком кряже. «Донецкий кряж представляет собой интересный природный феномен — лесостепной остров среди степных просторов. Благодаря возвышенному рельефу здесь выпадает больше осадков, чем на прилегающих равнинах, встречаются дубравы и боры» [43, с. 235]. Т. е., по сути дела, имеется присущая горным ландшафтам высотная поясность. Вот, кстати, еще одно объяснение, почему древние индоевропейцы связывали осадки с горами и дубовыми рощами.

При этом в ландшафте здесь действительно имеются горные элементы: «Донецкий кряж — возвышенность на юге Восточно-Европейской равнины на границе Украины и России. Простирается с северо-запада на юго-восток. Длина около 370 км, ширина от 50 км на востоке до 120 км на западе. Крутыми уступами (до 150–200 м) обрывается к долине Северского Донца. Сложен в основном толщами каменноугольных песчаников, известняков и сланцев. (…) Высшая точка 367 м (гора Могила-Мечетная). Для рельефа характерно сочетание волнистых междуречий и глубоко врезанных (до 100–150 м) речных долин. Местами поверхность междуречий усложняют останцовые купола, «могилы» (Саур-Могила), кряжи (Нагольный кряж). Интенсивно проявляется овражная эрозия, встречаются карстовые формы рельефа. (…) Местами сохранились участки лесов (дуб, ясень, клен)» [55].

То же можно сказать и о примыкающей к Донецкому кряжу Приазовской возвышенности: «Приазовская возвышенность характеризуется повсеместным обнажением кристаллических пород — гнейсов, магматитов, гранитов. Некоторые скальные останцы имеют вид куполообразных холмов (Токмак-Могила, Бельмак-Могила, Корсак-Могила), возвышающихся до 324 м над уровнем моря, другие образуют небольшие гряды (Каменные Могилы) [рис. 7]. (…) На западной гряде выделяется вершина, возвышающаяся над межгрядовой лощиной на 100 м. Поверхность обеих гряд сильно выветрена, их склоны испещрены глубокими трещинами, встречаются гроты и ниши» [56, с. 105–106].

Еще одно подобное место — Каневские горы: «Хотя Каневские горы своими вершинами не возносятся в заоблачную высь, но над Днепром поднимаются на 130–160 метров. Они занимают восточную оконечность Приднепровской возвышенности, наибольшие отметки высоты которой несколько превышают 320 метров, но даже на подобных ее участках не встречаются горные пейзажи, подобные каневским. Каневские горы — явление уникальное не только на Приднепровской возвышенности, но и на всей огромной Восточно-Европейской равнине. (…) Складчатое и оригинальное надвижно-чешуйчатое строение горных слоев, частое залегание отложений младшего возраста под более древними, как бы подброшенными, интенсивное развитие сдвиговых и эрозионных процессов и наличие многочисленных стен-обрывов, известных под названием «кручи», удивительное кружево разновозрастных горных пород, залегающих на поверхности, дали основние ученым назвать этот район дислокацией. (…) Настоящий горный вид местности придает также ярко выраженная складчатость и грядистость поверхности, глубокая расчлененность ее овражно-балочной сетью, разветвленность которой на единицу площади и глубина врезания в древние горные породы — вероятно, наибольшие на Восточно-Европейской равнине [рис. 8]. Живописность Каневских гор обретает особую выразительность благодаря лесистости территории» [57, с. 14–15].

Между прочим, античные и средневековые географы тоже считали, что горы на юго-востоке Украины имеются: «В описании Европейской Сарматии Птолемей указывает ряд гор, в числе которых есть представляющие для нас интерес: 1) Горы Аланские, 62°30′ восточной долготы, 55° северной широты. 2) Горы Бодинские, 58° восточной долготы, 55° северной широты. Обе возвышенности размещены на Русской равнине между Днепром и Доном. Аланские горы находятся недалеко от угла Азовского моря и очень точно соответствуют Донецкому кряжу. Бодинские горы расположены дальше от Азовского моря и восточнее Аланских, т. е. на месте южной оконечности обширной Среднерусской возвышенности» [58, с. 166].

Следует также вспомнить об уже упоминавшейся индоевропейской «горной» гидронимии на территории среднестоговской культуры. Например: Кильтень, л. Великой Выси л. Синюхи л. Южного Буга явно происходит от и.-е. *kel- «гора» и суффикса *-t[h]en- [1, с. 669, 248]. Очевидно, это название первоначально явно значило «Горная». И теперь это по-прежнему приток реки Великая Высь, которая, в свою очередь, сливается с. рекой Горный Тикич. Расположены все три реки на Приднепровской возвышенности. Можно вспомнить также, что название реки Днепр (Данапр, Днiпро, Днiпер) можно вывести из корня *d[h]en- "бежать", "течь" + корень *p[h]er- "скала", "дуб" [1, с. 239, 614]. А Днепр не только омывает Каневские горы, он еще и пробивался через скалистые пороги. Название Ворскла (Ворскло, Ворскол), л. Днепра происходит от и.-е. *ŭer- «вода», маркера активного класса *-s- и *k[h]ol- «возвышенность» [1, с. 882, 386, 866]. Коломак, л. Ворсклы л. Днепра — от и.-е. *k[h]ol- «возвышенность» и *maHk[h]- «длинный» [1, с. 866, 780]. Келеберда, л. Днепра, Кременчугский р-н — от и.-е. *k[h]el- «гора, возвышенность» и *b[h]er- «обрабатывать острым орудием» [1, с. 669, 884]. Берда — от того же *b[h]er- с первичным значением "откос", "обрыв" [105, с. 116–118]. Икорец на Среднерусской возвышенности — от и.-е. *ek'or- «вершина, возвышенность» [1, с. 203]. Тут логично вспомнить еще одну цитату: «Небольшие возвышенности эстонцы называют здесь горами» [43, с. 20–21].

Итак, с горами все понятно. С равнинами дела обстоят интереснее: «Слово степь, укр. степ не имеет пока ни ясной этимологии, ни более или менее реконструированной праформы…Бейли [216] производит степь вместе с осетинским (дигорским) t'œpœn "плоский, ровный", иранским tap- "плоский" из общего индоевропейского *(s)tep- "быть плоским, ровным, низким"» [217, с. 39].

Общий вывод: т. н. «аргумент горного ландшафта» против Днепро-Донской концепции не может быть признан серьезным и научным. Общая индоевропейская лексика позволяет утверждать, что прародина индоевропейцев ни в коем случае не была высокогорной страной. Но там имелись холмы, в основном поросшие дубовым лесом, а также скалы. В целом природные условия индоевропейской прародины (насколько о них можно судить по языковым данным) соответствовали природным условиям Восточной Украины.

5. АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ О ПРАРОДИНЕ ИНДОЕВРОПЕЙЦЕВ

5.1. «Аргумент коня»

Материал предыдущей главы мог вызвать ощущение, что реконструкция индоевропейской лексики вообще не дает четких указаний на местоположение индоевропейской прародины. Но это не так. Лингвистические аргументы играют огромную роль в том случае, когда их можно сопоставить с данными археологии. И здесь есть замечательный, решающий лингвистический и культурно-исторический аргумент, полностью подтвержденный данными археологии. Это «аргумент коня».

«Сопоставление древних индоевропейских традиций, связанных с культом лошади и ее применением в транспорте и военном деле, позволяет реконструировать для общеиндоевропейской эпохи наличие домашней лошади *ek[h]uos-, имевшей большое культовое значение (приношение коня в жертву, его связь с богами, в том числе божественными близнецами, и с Мировым деревом) и применявшейся уже как упряжное животное, которое впрягалось в колесные повозки и боевые колесницы. Лишь в позднейших традициях появляется широкое использование лошади для верховой езды в военном деле и на транспорте, тогда как для архаичного периода следует допустить лишь применение верховой езды с целью объезжания и укрощения коней, в том числе при одомашнивании диких животных. (…) Культурно-исторические и лингвистические данные, относящиеся к лошади и процессу ее доместикации, дают некоторые основания связать этот процесс с индоевропейским этносом, с племенами, говорившими на индоевропейских диалектах. Все известные древнейшие названия лошади в языках, в историческое время расположенных в ареалах возможной доместикации лошади, так или иначе увязываются с общеиндоевропейским названием "лошади" *ek[h]uo-» [1, с. 556, 560]. Это значит, что именно древние индоевропейцы впервые в мире приручили коня.

«Названия коня в индоевропейских языках происходят от индоевропейской основы *ek[h]uos-, которая в славянских языках в значении «коня» вроде бы отсутствует. Но, на наш взгляд, интересным может быть существование этой основы в значении «коня» в украинском языке: «кося» — лошадка, «коськати» — звать коня окриком, «кось-кось» — звать коня, «укоськати» — укротить, приручить коня и даже «косяк» — небольшой табун лошадей» [120, с. 36].

Теперь осталось проверить, где произошло приручение коня по данным археологии. Этот район и будет прародиной индоевропейцев. «Археологические данные (в частности, находки роговых псалий — деталей конской уздечки) [рис. 9], свидетельствуют об использовании среднестоговского коня для верховой езды, что целиком согласуется с выводами палеозоологов о решительном преобладании коня в домашнем стаде среднестоговской культуры. Среднестоговская культура, таким образом, выступает перед нами как среда, в которой состоялось приручение коня, приспособление его к верховой езде и впервые в Европе (в мире. — И.Р.) широкое использование его в хозяйстве. Земледелие, охота и собирательство в жизни населения среднестоговской культуры играли вспомогательную роль» [2, с. 137–139].

Этот вывод сейчас признан большинством исследователей. Так, В. Б. Ковалевская пишет: «Лошадь была впервые приручена в зоне обитания тарпанов в Северном Причерноморье в конце IV тысячелетия до н. э. (…) Происхождение и расселение индоевропейцев — одна из самых ярких и сложных страниц истории. Красной нитью здесь проходит идея о нерасторжимой связи между конем и ранними индоевропейцами. Действительно, слово «конь» — индоевропейского происхождения, что справедливо, в частности, для древнеиндийского, древнеиранского, греческого, фракийского, латинского, кельтского, германского и других языков. Это же относится к культу коня, названиям ряда элементов упряжи и т. д.» [61, с. 10, 29].

По мнению В. И. Бибиковой, бесспорны данные о том, что именно южнорусские степи явились родиной домашней лошади, и здесь коневодство развилось раньше и значительно интенсивнее, чем в других областях Старого Света [62]. На поселении Дереивка (культура Средний Стог) кости лошади составляют 63,3 % всех найденных костей животных. Здесь также были обнаружены древнейшие ритуальные захоронения коня [рис. 10] — череп и ноги двух жеребцов [63, с. 81]. Н. Я. Мерперт также подчеркивает, что кости домашней лошади доминируют в остеологическом материале ряда поселений среднестоговской культуры, а находки костяных псалиев позволяют предполагать начало освоения всадничёства [69, с. 325].

Кажется, отсюда очевиден вывод о том, что центр происхождения и расселения индоевропейцев находится в Северном Причерноморье, на территории среднестоговской культуры, где и была приручена лошадь.

Собственно, такой вывод четко сформулирован и обоснован в образцовой монографии украинских археологов В. К. Кульбаки и В. Качура: «Территорию Украины, начиная со среднестоговского периода (вторая половина V тыс. до н. э.) можно считать первичным очагом индоевропейской цивилизации, где она и прошла свой путь от зарождения, расцвета и распространения по всей будущей индоевропейской ойкумене. Тут же были выработаны и усвоены все индоевропейские как идеологические, так и технико-экономические достижения. И прежде всего это касается как развития колесного транспорта, так и доместикации коня и зарождения и совершенствования методов его упряжи и управления… О появлении первой в мире конской упряжи можно уверенно сказать относительно дереивского этапа Среднестоговской культуры периода последней четверти V тыс. до н. э. Первые же попытки доместикации коня древнейшими индоевропейскими племенами этой культуры относятся, вероятно, к середине V тыс. до н. э.» [120, с. 44, 37].

И на этом данную главу следовало бы завершить. Однако остается целый ряд острых археологических вопросов, которые необходимо прояснить. Сделаем это в виде защиты нескольких тезисов.

5.2. Спорные археологические вопросы

1. Доместикация лошади имеет самое прямое отношение к индоевропейской прародине. Вроде бы данный тезис логично объединяет данные археологии и лингвистики. Однако есть авторы, которые с ним спорят. Так, И. М. Дьяконов писал: «Общеиндоевропейский термин для «лошади» показывает только, что лошадь была известна (в чем никто не сомневается), но это не доказательство одомашнивания лошади еще в IV тыс. до н. э.» [47, с. 15]. Правильно, это еще не доказательство. Доказательства найдены в ходе раскопок украинских археологов.

В. А. Сафронов писал так: «Доместикация лошади, во-первых, не имеет прямого отношения к и.-е. прародине; во-вторых, восточноевропейский центр доместикации в днепро-донецких степях, по мнению ряда исследователей, возник почти одновременно и независимо от центральноевропейского центра доместикации (Некель, 1944)» [34, с. 17]. Что касается «центральноевропейского центра», то здесь умиляют две вещи. Во-первых, это формулировка «почти одновременно». «Почти» — это, кажется, значит «не совсем»? Вероятно, «несколько позже»? Во-вторых, по-настоящему трогает ссылка на некую работу 1944 года, т. е. в разгар Второй мировой войны. Но ведь тогда среднестоговская археологическая культура вообще еще не была изучена. По сути, ее открыл и обосновал Д. Я. Телегин в своей монографии, изданной в 1973 году. Так и при чем тут «(Некель, 1944)»?

А вообще-то нам представляется, что если довольно объемистая книга В. А. Сафронова называется «Индоевропейские прародины», то в ней стоило бы хоть как-нибудь обосновать мысль о том, что «доместикация лошади, во-первых, не имеет прямого отношения к и.-е. прародине». Но в защиту этого своего, мягко говоря, спорного тезиса В. А. Сафронов не привел ни единого слова. Характерно, что и И. М. Дьяконов, и В. А. Сафронов являются сторонниками «балканской» концепции прародины индоевропейцев (включая Трипольскую культуру и т. д.). Их позиция связана просто с тем, что их концепции катастрофически не хватает доказательств. Вот и все.

Пожалуй, здесь стоит привести пример полемики И. М. Дьяконова со сторонниками «малоазиатской» концепции Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым: «При личном обсуждении моих критических замечаний Вяч. Вс. Иванов ответил мне, что против возможности локализации индоевропейской прародины на Балканах говорят между прочим следующие обстоятельства: 1) отсутствие на Балканах и в Подунавье древней индоевропейской гидронимики и топонимики; 2) наличие во всех балканских языках неиндоевропейского языкового субстрата; 3) внезапная гибель высокоразвитой, основанной на металлургии предгородской цивилизации Балкан в IV тыс. до н. э. …Ответим на эти три возражения.

1. Не кто иной, как сами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, цитируя индоевропейские гидронимы древней Малой Азии, приводят почти для всех них балканские параллели (иллирийские, фракийские, дакийские и т. д.) [Иначе говоря, в Малой Азии, как и на Балканах, древнейшие индоевропейские гидронимы вообще отсутствуют, а есть только «иллирийские, фракийские, дакийские и т. д.» — И.Р.].

2. Неиндоевропейский языковой субстрат (или адстрат) достаточно обильно представлен и в хетто-лувийских языках Малой Азии. (…)

3. Конечно, очень трудно точно объяснить причины гибели культур, существовавших задолго до появления письменности. Все же отметим, что а) такая же внезапная гибель постигла и предгородскую цивилизацию Малой Азии в VI–V тыс. до н. э.; б) (…) ранние цивилизации вообще были неустойчивы по экономическим причинам» [47, с. 12].

Забавно, что все контраргументы И. М. Дьяконова построены по принципу «от такого и слышу». Иначе говоря, и в Малой Азии, и на Балканах: 1) отсутствовала древнейшая индоевропейской гидронимика и топонимика; 2) имелся неиндоевропейский языковый субстрат; 3) внезапно погибла в IV тыс. до н. э. высокоразвитая, основанная на металлургии предгородская цивилизация. В этой взаимной критике, разумеется, правы оба исследователя: ни Балканы, ни Малая Азия не могли быть прародиной индоевропейцев.

В заключение приведем мнение крупнейшего российского специалиста по остеологическому материалу раскопок В. И. Цалкина: «Характерно крайне ограниченное количество костей лошадей в поселениях майкопской культуры, хотя обширные пространства Предкавказья, как и Украины, судя по сведениям, сообщаемым литературными источниками, были областью распространения тарпана. Факты относительной немногочисленности, единичности находок костей лошадей в неолитических и энеолитических поселениях Румынии и Венгрии также весьма показательны в этом отношении (…) Природные условия этих стран не менее благоприятны, чем южнорусские степи» [64, с. 201, 196].

Итак, природные условия на территории Венгрии, Румынии (т. е. на севере Балканского полуострова) и Предкавказья были не менее благоприятны для обитания тарпана, чем территория Украины. Однако находки там лошадиных костей эпохи энеолита (о которой идет речь) весьма немногочисленны. В отличие от энеолитических памятников на территории Восточной Украины, где они, как уже указывалось, часто составляют большинство костных находок.

Из этого следует важный вывод: ни Балканы, ни степи между Доном и Волгой не могли быть родиной коневодства. Это значит, в частности, что степи между Доном, Волгой и Кавказом не могли быть прародиной индоевропейцев. Речь идет о том районе, который только и следует именовать «южнорусскими степями», в отличие от южноукраинских степей. Прародина индоевропейцев не была расположена в южнорусских степях. Возможное исключение составляет лишь район Нижнего Дона, входивший, по мнению Д. Я. Телегина, в ареал среднестоговской культуры.

Еще раз повторим: Малая Азия, Балканы и Иранское нагорье не могли быть прародиной индоевропейцев, поскольку это резко противоречит всей совокупности данных археологии, топонимики и лингвистической реконструкции.

Южнорусские степи между Доном и Волгой (и Центральная Европа) не могли быть прародиной индоевропейцев как минимум потому, что они не были родиной коневодства.

К тому же в отношении районов между Доном и Волгой сохраняет всю свою негативную силу «аргумент бука»: «К северо-востоку от Причерноморья бук отсутствует на всем протяжении послеледникового периода» [1, с. 623].

Речь может идти только о ранней фазе среднестоговской культуры на территории Украины.

2. Среднестоговская культура датируется V — первой половиной IVтысячелетий до н. э. «Новейшие дендро-хронологические измерения возраста сосны остистой (pinus aristatä) удревнили используемые археологами унифицированные радиокарбонные даты середины III тысячелетия до н. э. примерно на 500 лет, а IV и V тысячелетий до н. э. — на 800 лет, что необходимо учитывать при оценке реального возраста исследуемого объекта или отдельной культуры» [65, с. 174]. Однако советские и постсоветские археологи упорно продолжают пользоваться некалиброванными датами, в лучшем случае допуская некий «плюрализм»: «Среднестоговская культура, таким образом, развивалась, видимо, около 800 лет: от начала второй половины IV до конца первой четверти III тыс. до н. э. В целом среднестоговская культура предшествует ямной (Михайловка II, Александрия II) и Майкопу, но возможно, что наиболее ранние памятники этих культур сосуществуют с позднейшими этапами исследуемой культуры. Существует и другая точка зрения по вопросу абсолютного возраста среднестоговской культуры. М. Гимбутас, ссылаясь на калиброванные даты, полученные методом С-14 по костям из Дереивки, относит всю культуру ко второй половине V — первой половине IV тыс. до н. э., т. е. удревняет ее на тысячу лет» [66, с. 309–310]. Известный болгарский археолог X. Тодорова также относит существование среднестоговской культуры к V тыс. до н. э. [67, с. 223]. Нам представляется, что в данном случае плюрализм неуместен и нужно придерживаться международной практики калиброванных радиоуглеродных дат.

И вот наконец-то в 2005 году вышел учебник для вузов «Археолопя Украши» под редакцией Л. Л. Зализняка, в котором «обращает на себя внимание периодизация эпохи энеолита-бронзы с применением калиброванных радиоуглеродных дат, что удревняет энеолит Украины почти на 1000 лет аж до конца VI тыс. до н. э.» [245]. Ну, слава богу…

С калиброванной датировкой среднестоговской культуры полностью коррелирует и датировка существования индоевропейской этнической общности: «В последнее время удалось достичь относительного единства взглядов на хронологические границы общеиндоевропейского периода, который относится к V–IV тыс. до н. э. IV тысячелетие (или, как считают некоторые, рубеж IV и III тыс.) было, вероятно, временем начала расхождения отдельных индоевропейских диалектных групп» [68, с. 100].

3. Носители среднестоговской культуры не были степняками: они вели комплексный земледельческо-скотоводческо-рыболовческий образ жизни и обитали в лесостепи в эпоху, когда климат был намного влажнее современного и на востоке Украины росли буковые леса: «Находки роговых мотыг, зернотерок, терочников, пестов, каменных дисков свидетельствуют о занятии населения среднестоговской культуры земледелием. При собирании злаков могли использоваться составные серпы с кремневыми вкладышами» [2, с. 139]. Вообще население среднестоговской культуры вело оседлый образ жизни, иначе на их поселениях не встречались бы кости домашней свиньи [2, с. 132–133]. Постепенный переход к более подвижному скотоводческому образу жизни совершался в условиях ухудшения климата в IV–III тыс. до н. э., в основном уже среди носителей древнеямной культуры. Но в это время индоевропейская общность уже распалась. А в эпоху же индоевропейского единства экологические условия на территории среднестоговской культуры, повторимся, были подобны современному климату Западной Украины.

Вообще если исходить только из археологических данных, то роль скотоводства очень легко переоценить: «Учитывая особенности сохранности археологических остатков… трудно судить о соотношении различных видов хозяйства. Об этом свидетельствуют интересные этнографические исследования, проведенные недавно в пустыне Калахари. Там встречались группы бушменов, уже начавшие заниматься земледелием и скотоводством, но продолжавшие получать основную часть рациона сбором диких растений. Растительная пища играла у них главную роль (60–80 %), а значение охоты резко упало. Если учесть, что растительные остатки здесь сохранялись плохо, а 70–80 % найденных костей происходили от домашних животных, то, опираясь на одни только археологические данные, можно было бы сделать ошибочный вывод о принадлежности соответствующих стоянок скотоводам» [149, с. 371].

5.3. Происхождение среднестоговской культуры

4. Среднестоговская культура сложилась на юго-востоке Украины на основе местных неолитических традиций. «Вопрос происхождения среднестоговской культуры изучен недостаточно. Судя по характеру керамики, костяного инвентаря, можно предположить, что в сложении ее главную роль сыграли местные неолитические племена Днепро-Донского междуречья, в первую очередь сурской культуры и неолита Нижнего Подонья, а также в некоторой степени заметно влияние соседних днепро-донецких племен, носителей культуры нижнемихайловского типа, раннего энеолита Крыма и Северного Кавказа. Надо полагать, что сложилась она в междуречье Днепра и Дона. По крайней мере, нет никаких оснований говорить о ее пришлом характере» [66, с. 310]. Из этого опять-таки следует, что степи Южной России между Доном и Волгой не могли быть прародиной индоевропейцев.

«Исходя из промежуточного положения наиболее важных показателей, характеризующих черепа среднестоговской культуры, антропологический тип носителей этой культуры сложился в процессе взаимной ассимиляции наследников местного мезолита, в частности типа Волошского могильника, и неолитического населения (Васильевка II, Поднепровье и Левобережная Украина). Краниологический тип черепа носителей среднестоговской культуры в целом сохраняется и в древнеямное время» [2, с. 117].

В. Н. Даниленко особо отмечал, что в Приазовье, которое, вероятно, входило в зону формирования среднестоговской культуры, исключительно рано началось разведение крупного рогатого скота, еще в докерамическую эпоху, примерно 10 тыс. лет назад [59, с. 142]. Уже тогда существовало поселение поблизости знаменитой своими древними рисунками Каменной Могилы. Там в древнейших слоях найдены в преобладающем количестве кости крупного рогатого скота (позднее — и коз), большое количество раковин перловиц (Unio), некоторое количество рыбьих костей и костяных рыболовных крючков, а также костей коня, зубра, кабана, благородного оленя и зайца. По особенностям материальных остатков все это схоже с памятниками сурской культуры, где также зафиксировано очень раннее возникновение животноводства. Собственно, сейчас данное поселение и относят к сурской культуре [298, с. 111]. В Приазовье же найдены и остатки древнейшей на востоке Европы керамики, с большой примесью толченых ракушек [59, с. 17, 22–23, 29, 30–31]. Подобная технология изготовления керамики позднее была «фирменной» как раз для среднестоговской культуры [72, с. 87].

Сравним также: «Анализ фаунистических остатков из поселений среднестоговской культуры свидетельствует о том, что третья-четвертая часть потребностей населения удовлетворялась за счет охоты. (…) Несколько большую роль, чем охота, в жизни населения среднестоговской культуры играла рыбная ловля. Рыбу ловили удочкою на костяные крючки, а также сетями и другими приспособлениями типа верш, ятерей и т. п. (…) Мясо моллюсков унио и анадонта (перловиц и беззубок) широко использовалось в пищу, а растертые ракушки домешивались в глиняное тесто при изготовлении керамики» [2, с. 140–141].

Носители расположенной далее на запад буго-днестровской культуры также очень активно занимались рыболовством и участвовали в общем для всего Северного Причерноморья процессе одомашнивания кабана и тура [264, с. 146, 151–152].

Итак, наши предки до того, как стать скотоводами и всадниками, были прежде всего рыболовами. Это, между прочим, подтверждается и данными лингвистики. В частности, в индоевропейском языке есть слова naHŭ- "судно, лодка", p[h]eŭ- "плыть (о лодке)" и erHo-/*reH- "весло, грести (веслами)" [1, с. 674–675]. В отложениях реки Оскол на глубине 10 м найдена дубовая лодка эпохи неолита [230, с. 204]. Смущает, правда, отсутствие в общеиндоевропейской лексике названий для разных видов рыбы, кроме "лосося" и, возможно, "угря". Однако это легко объяснить именно табуированностью названий рыбы, боязнью ее спугнуть: рыбаки и сейчас не любят, когда болтают на рыбалке. Вероятно, рыбу часто вообще называли некими эвфемизмами. Очень может быть, что таково происхождение славяно-балтского [247, с. 716] слова "сом": в общеиндоевропейском языке частица *som- обозначала «предельность действия, направленного к цели», отсюда, например, древнеславянское sŭnemŭ "с ним" [1, с. 360, 365]. Т. е. имелось в виду «быть с рыбой». Сравним: «в видовом составе ихтиофауны (среднестоговского поселения) Дереивки преобладали кости сома» [2, с. 141]. Такое преобладание часто сохранялось и впоследствии. Так, на скифском Савутинском городище на о. Хортица изо всех найденных костей рыб свыше 60 % принадлежали сому, прочие — белуге, осетру, сазану, щуке и др. [243, с. 109]. Впрочем, О. Шрадер, кажется, приводит общеиндоевропейские названия сома: немецкое Wels, прусское kalis, а также латинское squalus «крупная морская рыба» [284, с. 53].

Если внимательно прочитать словарь М. Фасмера, то можно предположить индоевропейское происхождение еще как минимум четырех названий рыб:

1) Карп, короп — словен. kàrp, польск. karp, литов. kárpa, латыш, kàrpa, древневерхненемецкое karpo, charpfo, латинское сагра (Кассиодор, VI в.), греч. κυπρινος, древне-индийское çarpharas «вид карпа»[259, с. 202, 334–335].

2) Карась — сербохорватское кàраш, кàрас, чешское karas, литовское karūšis, karõsas, немецкое Karausche, французское corassin, carassin, а также «особая рыба» — итальянское coracino от латинского coracīnus, греческое κορακίνος [259, с. 193].

3) Линь — украинское лiн, болгарское лин, сербохорватское линь, словенское lînj, чешское lin, польское lin, литовское lýnas, латышское linis, древнепрусское linis, древневерхненемецкое slîo, древне-английское slíw, а также греческое λινεος «морская рыба» [259, с. 498].

4) Осётр — украинское осетр, болгарское есетър, польское jesiotr, литовское ašėtras, древнепрусское esketres, древневерхненемецкое sturio, sturo, а также греческое ίκταρ «какая-то рыба», латинское exetra «змея», (первоначально некое «водное чудовище») [247, с. 158].

Также не исключено (хотя и менее вероятно) общеиндоевропейское происхождение еще ряда названий рыб. Например, белуга имела общеславянское название viz, viza, vyza, древневерхненемецкое hūso, латинское huso [279, с. 131–132]. Очень древние корни могут быть у слов «сельдь», «щука», «ёрш», «мень» и др. Сюда можно добавить также индоевропейские названия таких рыб, как окунь, язь, мень (налим), форель, пескарь, сиг, атерина, красноперка [343].

В. А. Шнирельман в книге «Возникновение производящего хозяйства» очень нехотя признает: «Можно предполагать, что прикарпатские рыболовы кое-где сами начали одомашнивать волков и кабанов… Содержание собак и свиней еще в доземледельческий период могло распространиться от Железных Ворот на Дунае до Днестра… Древнейшие поселки буго-днестровской культуры обнаружены в Северной Молдавии около города Сороки. Они датируются серединой VI тысячелетия до н. э. (по калиброванным датам — серединой VII тыс. до н. э. — И.Р.). …Буго-днестровское население с самого начала держало одомашненных свиней и собак, к которым позднее прибавился крупный рогатый скот» [149, с. 175–176]. Но он вообще отказался рассматривать вопрос о происхождении этого крупного рогатого скота, который, согласно В. М. Даниленко, был одомашнен в Приазовье еще в эпоху мезолита (который тот именовал «протонеолитом»): «На юге Украины культуры с зачатками производящего хозяйства известны также в низовьях Днепра (сурско-днепровская), в Приазовье (Каменная Могила), в Крыму (степной и горный неолит), однако они еще плохо изучены» [149, с. 177]. О коровах — ни слова!

В то же время этот же автор пишет: «Таким образом, можно уверенно судить о том, что в центральных районах Новой Гвинеи земледелие и свиноводство возникли на протяжении VII–VI тыс. до н. э. …еще до появления австронезийцев в Океании» [149, с. 144–145]. Итак, согласно В. А. Шнирельману, Украина археологически плохо изучена, в то время как Папуа Новая Гвинея изучена замечательно, и о наличии там самостоятельного центра возникновения производящего хозяйства «можно уверенно судить»…

Но мы все же рискнем уверенно судить о том, что на юго-востоке Украины (включая Крым) и на севере Балканского полуострова еще в мезолите возникли два самостоятельных очага неолитической революции (возникновения скотоводства) и что с древнейшим центром доместикации крупного рогатого скота на юго-востоке Украины связано первоначальное сложение праиндоевропейской этнической общности.

В то же время, вероятно, правы И. Б. Васильев и А. П. Синюк, когда настаивают, что непосредственное формирование среднестоговской культуры происходило в лесостепи между Днепром и Доном [75, с. 43, 46]. В любом случае принципиально важно, что формирование среднестоговской культуры происходило в районе между Днепром и Доном на основе местных неолитических традиций, в том числе очень ранних традиций скотоводства.

Следует еще раз подчеркнуть то, что уже было сказано во «Введении» к данной работе: нашей целью является определение индоевропейской прародины накануне распада общеиндоевропейского языка. Великий французский историк Марк Блок писал об «идоле истоков» как опасности на пути историка: «Не лучше было бы, прежде чем погружаться в тайны происхождения, определить черты законченной картины?.. Хотят узнать, как возникло данное явление? Но сперва необходимо вскрыть его природу, а это возможно лишь при знакомстве с ним в его зрелом, наиболее завершенном виде» [234, с. 19, 198]. Это сказано, в частности, в отношении такого сложного явления, как западноевропейский феодализм. И это тем более справедливо в отношении индоевропейского этноса. Поэтому можно утверждать, что:

5. До эпохи среднестоговской культурной общности индоевропейского этноса и индоевропейского языка как сложившихся явлений просто не существовало. В частности, имеется достаточно аргументов в пользу того, что сама среднестоговская общность возникла в результате смешения двух неродственных народов, т. е. была гибридной и по культуре, и по языку.

5.4. Гибридный характер среднестоговской культурной общности

«В 1934 году Э. Форрер [235] высказал мнение, что индоевропейский язык образовался в результате скрещивания двух неродственных языков. …Н. С. Трубецкой, X. К. Уленбек и Б. В. Горнунг [236] предполагают, что скрещивание, о котором идет речь, происходило между языком уральско-алтайского типа и языком типа кавказско-семитского. Эта концепция основывается на том, что в системе праиндоевропейского языка имеют место противоречивые явления, которые с наибольшей вероятностью можно объяснить происхождением от различных языковых систем. Противоречие усматривают прежде всего в том, что, согласно «ларингальной» теории, в праиндоевропейском был один только гласный звук е, который не выполнял фонемной функции, а система фонем состояла только из согласных и сонантов, но вместе с тем в нем сложилась триада гласных е, о, а.

Кроме того, указывают на наличие элементов фузии и агглютинации в строе индоевропейского языка, на существование в нем, с одной стороны, регулярного тематического склонения с постоянной основой, а с другой — гетероклитического склонения, в котором номинатив и аккузатив имеют одну основу, а остальные падежи — другую, а также нетематического склонения, в котором передвигается ударение и чередуются огласовки, и различных супплективных образований. Б. В. Горнунг указывает также на сочетание в синтаксическом строе праиндоевропейского черт эргативной и поссесивной структур и др.» [237, с. 26–27].

С. А. Старостин считал, что «праиндоевропейская языковая общность наложилась на некоторый диалект прасевернокавказского языка», причем «мы можем датировать контакты между праиндоевропейским и прасевернокавказским языками началом V тысячелетия до н. э., т. е. эпохой развитого неолита» [268, с. 154]. Эти контакты имели вид ассимиляции индоевропейцами некоего местного севернокавказского языкового субстата. От этого предшествующего населения индоевропейцы позаимствовали большое количество слов (лексем), связанных с животноводством и земледелием, названиями предметов обихода, продуктов питания, с торгово-обменными операциями, а также и некоторые названия диких растений и животных [268, с. 152–153].

Выше уже говорилось, что и в антропологическом отношении носители среднестоговской культуры представляли собой смешение двух расовых типов: неолитического населения Юга Украины со значительной долей южных европеоидов средиземноморского расового типа и поздних кроманьонцев «нордического» расового типа. В неолите представителями этого кроманьонского типа на Востоке Украины были носители днепро-донецкой культуры. «В мезолите и неолите Европы наиболее близкие аналогии кроманьонскому типу населения днепро-донецкой культуры следует искать среди носителей культур более северных лесных и лесостепных территорий. По ряду таксономических признаков к ним ближе всего стоят люди культуры Эртебелле. …Центральная Европа была в это время населен в основном людьми средиземноморского вида с грацильными чертами лица» [230, с. 188]. Отмечается в связи с этим явное различие между физическим типом носителей трипольской и днепро-донецкой культур как соответственно представителей средиземноморского и очень массивного позднекроманьонского типов, а также предполагается близость к трипольцам носителей буго-днестровской и сурской культур [261, с. 49–51, 24].

На эту же тему — скрещивания двух неродственных культур — есть что сказать и археологам. С одной стороны, истоки среднестоговской культуры Д. Я. Телегин видел в сурской (сурско-днепровской) культуре эпохи неолита: «Эти культуры сближает некоторая общность в формах посуды и технологии ее изготовления — остродонность горшков, орнаментация их преимущественно в верхней трети прочерченным гребенчатым или ямочным орнаментом, наличие толченых раковин в глиняном тесте и т. д. Как для сурской, так и для среднестоговской культур характерны высокое развитие костяной индустрии, общность приемов обработки рога и одинаковые типы орудий труда из этого материала — мотыги, рыболовные крючки, тесла и пр.

Но в Надпорожье — основном районе распространения сурской культуры — между периодом ее существования и появлением первых памятников среднестоговской культуры заметен определенный хронологический разрыв, который характеризуется безраздельным господством здесь памятников среднего этапа днепро-донецкой культуры» [2, с. 144].

Носители этой днепро-донецкой культуры были культурно и антропологически связаны с племенами Прибалтики, а еще далее в глубь времен — с верхнепалеолитическими обитателями приледниковой зоны Европы. Они изготавливали керамику с примесью песка и растительных остатков, хоронили покойников вытянутыми на спине и посыпали их красной охрой.

В то же время средиземноморцы охрой покойников обычно не посыпали, хоронили скорченно на боку («в позе эмбриона») и при этом клали в могилу горшки с едой [230, с. 33–35].

Очевидно, что ближайшими родственниками племен сурской культуры были неолитические племена Крыма, а также соседние с ними племена буго-днестровской культуры. Эти племена тоже изготавливали керамику с примесью толченых раковин. «Хронологическое положение раннего этапа развития буго-днестровской культуры — VI тыс. до н. э. [по калиброванным датам — VII тыс. до н. э. — И.Р.] определяется на основании специфических особенностей посуды этого времени — глубоких прямостенных горшков, которые имеют днище в виде шипа и содержат в тесте примесь толченой ракушки. Аналогичная посуда известна в Днепровском Надпорожье, в Крыму, Северном Приазовье, на Нижнем Дону и в Прикаспийской Туркмении (Джебел). В то же время отмечается несомненное сходство некоторой посуды этой группы (это касается так называемого защипного орнамента) с древнейшей керамикой Балкан, в частности кухонной посудой фессалийского ранненеолитического поселения Неа-Никомедиа» [251, с. 121].

Племена буго-днестровской культуры были впоследствии завоеваны и вытеснены пришедшими с Балкан трипольцами. Очевидно, что часть этих племен мигрировала на восток — в Черкасское Поднепровье, в Надпорожье, возможно, на Северский Донец. Здесь они смешались с племенами днепро-донецкой культуры. «Были созданы синкретические памятники типа Бузьки, утвердились ранние формы производящего хозяйства. Очевидно, произошла взаимоассимиляция пришельцев и аборигенов» [256, с. 30].

Вероятно, некоторые племена буго-днестровской культуры под натиском трипольцев переселились еще дальше на восток, в бассейны Дона и даже Волги: «На стоянках среднедонской культуры найдены фрагменты керамики буго-днестровского типа, по орнаментальным признакам более соответствующие развитым фазам культуры: от конца VII до конца V тысячелетий до н. э.» [246, с. 141]. (Не исключено, что именно эти переселенцы стали создателями неолитической самарской культуры в Поволжье. Там они стали современникаками переселившихся уже значительно позднее среднестоговцев («хвалынской культуры»). «Этот процесс некоторого пережиточного существования древних традиций и их носителей характерен для всей [Волго-Донской. — И.Р.] лесостепи» [75, с. 12]. При этом «имеются многочисленные факты, отражающие характер тесных взаимоотношений и взаимовлияний населения самарской и хвалынской культур, видимо, родственных» [307, с. 72–76]).

Но затем нашествие трипольцев на территорию Украины было навсегда остановлено на линии водораздела рек Южный Буг и Ингул. Очень характерно, что на «Ингульском Рубеже» найдена в совместном залегании посуда буго-днестровского, сурско-среднестоговского и днепро-донецкого типов [260, с. 48–49]. Очевидно, что буго-днестровские (и крымские неолитические) племена также сыграли свою роль в процессе формирования среднестоговской культуры. Но еще раз повторимся: они, вероятно, были изначально близкородственны сурским племенам и образовывали с ними единую этнокультурную общность. К этой же общности относилась в том числе и т. н. тубинская культура в среднем течении Северского Донца и на Айдаре: ее истоки связаны с буго-днестровской культурой, она сосуществует с днепро-донецкой, а затем ее население ассимилируется носителями среднестоговской культуры [263, с. 8–11].

Д. Я. Телегин приписывает «днепро-донецким» создание могильников мариупольского типа. Однако поражает то, что на этих же могильниках хоронили своих покойников и носители среднестоговской культуры [75, с. 47–48]. Очевидно, что мы должны включать в состав единой среднестоговской культурной общности и создателей поздних памятников мариупольского типа. Это подтверждается и рядом археологических находок. Например, там обнаружены каменные булавы, отдельные украшения из меди и золотая подвеска [241, с. 18–19]. «На поселениях днепро-донецкой культуры из Собачек и Среднего Стога выявлен даже домашний конь» [230, с. 209].. И что при этом характерно: «Могильники сурско-днепровской культуры пока не известны» [254, с. 138–139]. Сурские и родственные им племена также вполне могли быть создателями ряда ранних могильников мариупольского типа.

Да и на поселениях часто одновременно встречаются памятники и сурско-среднестоговской, и днепро-донецкой культуры. В других случаях это признает и сам Д. Я. Телегин: «На материалах Надпорожья отмечается целый ряд фактов, которые подтверждают сосуществование днепро-донецкой и сурской культуры на определенном отрезке времени. Так, например, в нижнем слое Вовчка выявлено совместное залегание сурской и ранней днепро-донецкой керамики…О сосуществовании днепро-донецкой и сурской керамики свидетельствует не только совместное залегание обломков посуды, но и общие черты ее орнаментации… Таким образом, памятники сурской культуры непосредственно сосуществовали с поселениями первого периода днепро-донецкого типа. Их носители, очевидно, еще некоторое время проживали в Надпорожье и на раннем этапе второго периода (II а) днепро-донецкой культуры [230, с. 190–191]. «Выделение в нижнем энеолитическом слое Александрии на реке Оскол двух основных керамических групп свидетельствует, очевидно, о разном их происхождении — из днепро-донецкой и среднестоговской культур…Достаточно оснований утверждать факт сосуществования посуды первой и второй групп…Органичное соединение двух керамических типов отмечается и в комплексе верхнего (II) энеолитического слоя поселения…Вторая группа керамики (среднестоговской культуры на Нижнем Дону) выделяется, как и в Александрии, прежде всего составом глиняного теста, в котором есть примесь песка и следы растительных остатков» [2, с. 21–23, 26].

Из этого следует факт длительного сосуществования на одной территории носителей двух неродственных культурных традиций: позднекроманьонских носителей днепро-донецкой культуры и потомков первых местных скотоводов — носителей среднестоговской и нижнемихайловской культур. Причем такое сосуществование очевидно не похоже на сосуществование завоевателей и покоренного ими населения. Скорее это выглядит как ставший традицией союз, который со временем привел к формированию двуединого народа.

Так, В. А. Манько вообще пишет о совместном расселении племен азово-днепровской (т. е. «мариупольского» варианта днепро-донецкой) и сурской культур: «Возможно, что образование киево-черкасской культуры и памятников типа Туба-2 является частью одного процесса миграции населения из северо-западного Приазовья на Днепр и Северский Донец. Причинами такой миграции могло стать расселение племен азово-днепровской и сурской культур» [253, с. 162]. «Среднестоговские племена вместе с населением упомянутых групп (днепро-донецкой культуры) принимали участие в формировании древнеямной культуры» [252, с. 171].

«Очевидно, как результат переплетения разных внешних влияний следует расценивать и сосуществование в среднестоговской культуре каменных и кремневых топоров, ножей на пластинах и вкладышей серпов, изготовленных в технике двухстороннего скалывания, наконечников копья подтреугольной и субромбической формы и т. д.» [2, с. 147]. «Таким образом, необходимо признать генетическую связь ранней среднестоговской культуры с культурами мариупольской (днепро-донецкой) культурной общности» [75, с. 48].

Показательно и то, что сосуществование двух обрядов погребения осталось характерной чертой более поздних индоевропейских археологических культур — наследниц среднестоговской: «Безусловными традициями обряда погребений могильников мариупольского типа надо считать и бытование в эпоху меди-бронзы на юге Украины наряду со скорченным трупоположением вытянутого на спине обряда захоронений. Такие захоронения известны в нижнемихайловской и ямной культурах» [230, с. 41]. В культуре шаровидных амфор также можно обнаружить проявления подобного биритуализма. Так, И. К. Свешников наряду с преобладающим обрядом вытянутых погребений отмечает и скорченные (на боку или на спине), причем иногда и те и другие встречаются в одной гробнице [255, с. 13, 15, 40, 42, 54, 55].

«Таким образом, с проникновением на юг Украины позднекроманьонских племен в конце неолита — начале медного века здесь складывается своеобразная область культур со смешанным составом населения, для погребального обряда которых характерен биритуализм, когда рядом уживаются два обряда — вытянутых на спине и скорченных (на боку или на спине) захоронений» [230, с. 41].

Из всего этого следует очевидный вывод: индоевропейский этнос сложился на основе смешения двух неродственных этнокультурных групп и скрещивания их языков. Между прочим, и по мнению М. Гимбутас, «процесс языковой консолидации протоиндоевропейцев идет прямо перед вторжением их в Европу» [278, с. 435].

Здесь у нас «точка бифуркации», далее в глубь времен исторический путь наших непосредственных предков раздваивается. В той или иной степени оба народа — и «сурские», И «днепро-донецкие» — являются прямыми предками индоевропейцев, а их языки — «предками» единого «гибридного» индоевропейского языка.

В свете вышесказанного выглядит вполне убедительным предположение о том, что факт заключения союза двух неродственных народов нашел отражение в мифе о двух неродственных племенах богов, которые когда-то заключили союз и затем смешались друг с другом. Следы подобного мифа сохранились в нескольких индоевропейских традициях. Следы эти весьма разрозненны, из чего следует, что миф — очень древний и не слишком хорошо сохранился. Его следы очевидны в арийской (индоиранской), германской, кельтской, нуристанской и отчасти в балтославянской традициях.

Наиболее четкие следы древнейшего мифа сохранились в германской языческой традиции. Так, в знаменитом «Прорицании вёльвы» есть строки, которые исследователи называют «самыми трудными во всей песне»: «В войско метнул Один копье, это тоже свершилось в дни первой войны; рухнули стены крепости асов, ваны в битве врагов побеждали» [257, с. 217, 11]. А в песне «Речи Вафтруднира» есть такой диалог: «Как меж асами Ньёрд появился? Посвящают ему капища, храмы, но сам он не ас. — У ванов в жилище рожден и в залог отдан был асам; когда же настанет мира конец, он к ванам вернется» [257, с. 33]. Отсюда очевидно, что после «первой войны» между асами и ванами был заключен мирный договор с обменом заложниками, причем этот договор по-прежнему действует и будет действовать, пока не «настанет мира конец». В комментариях сказано: «Ваны (боги Ньёрд, Фрейр и Фрейя) — явно боги плодородия. Асы — все остальные боги и обычно боги вообще» [257, с. 217]. В «Младшей Эдде» («Видение Гюльви») сказано, что Ньёрд «родился в Стране Ванов, но ваны отдали его богам как заложника, а от асов взамен взяли Хёнира. На этом боги и ваны помирились» [262, с. 43]. Характерны также связь, по крайней мере, Ньёрда и Фрейра с богатством, морем и огнем и их миролюбие [92, с. 231, 572].

У иранцев и индийцев сохранились древние сборники гимнов богам: соответственно Авеста и Ригведа. В них сохранились общие черты: «К общему мифологическому наследию относится прежде всего существование двух классов мифологических персонажей: вед. deva — авест. daeva и вед. asura — авест. ahura. Различие между Ригведой и Авестой заключается в трактовке этих классов. В Ригведе deva являются богами, а в Авесте daeva — демоны. В отношении второго класса такой резкой противопоставленности нет: ahura в Авесте обозначает только богов, а в Ригведе asura может быть и эпитетом бога (Митры, Варуны и др.), и обозначать класс демоцов. Дальнейшее развитие на индийской почве происходило в том направлении, что в поздней ведийской литературе слово asura приобретает исключительно отрицательный характер» [240, с. 438]. Очевидно, что первоначально у индоиранцев и deva/daeva и asura/ahura были просто двумя родами «одинаково хороших» богов. Очень вероятно, что память об этом древнем времени сохранилась в словах гимна к Брахманаспати (РВ II, 24): «Прекрасно розданные (дары) Брихаспати заслуживают того, чтобы их добивались, эти приобретения ясновидца, завоевывающего награду, которого используют оба рода, (все) племена» [239, с. 264]. Нам представляется более правильным по смыслу перевод «оба рода племени (богов)».

Характерно в этом отношении также и заявление из Авесты (Яшт X 2 — гимн Митре): «Никогда не нарушай договора, ибо договор (дословно MiOra — Митра) имеет силу и в отношении носителей лжи, и в отношении носителей правды» [92, с. 154–155]; в другом переводе [297, с. 270]: «обоим принадлежит слово, что Договор скрепило — и праведным, и лживым» [281].

В Ригведе Варуна и Митра часто фигурируют именно как пара богов, также связанных с соблюдением договоров, с властью над водами (Варуна) и над огнем (Митра), причем Варуна наряду с Индрой выступает величайшим из богов, и при этом его часто называют асура. «Само имя Варуна исследователи сопоставляли с хеттским морским божеством Аруной, с древнегреческим богом неба Ураном, наконец, со славянским Волосом (Велесом), литовским Велнясом и т. д. При сохранении ряда неясностей индоевропейские параллели к этому имени несомненны» [258]. При этом и для балто-славянских персонажей также характерны связь с богатством и особенно со скотом, с водой и вообще с «нижним миром», а также противопоставление их небесному богу Перуну.

В мифологии народов северного Нуристана, в частности, кати и прасунцев [159, с. 55–59, 102], сверхъестественные существа также разделяются на богов (Дэлу, Лузу) и демонов (дэвов). Между богами не бывает браков, партнеры могут принадлежать только к лагерю демонов. Характерным примером служцт брак бога Судрема (Суджуна) с демоницей Нанги-Вутр. У них рождается дочь Дизани (Дисни) — одна из главных богов пантеона. Со временем Дизани родила сына Багишта (Опкулу) — также от демона [281].

Память о двух племенах богов, иногда (но совершенно не обязательно) враждебных между собой, сохранилась и в кельтской ирландской традиции. Так, в «Книге захватов Ирландии» говорится: «Обрушились Сыновья Миля (предки собственно ирландцев) на демонов и фоморов, иначе сказать, на Племена Богини Дану в битве при Слиб Мис» [91, с. 53]. А в самой архаической ирландской саге «Битва при Маг Туиред» Племена Богини Дану, наоборот, противопоставлены фоморам. Но это противопоставление — именно противопоставление двух равноправных племен: «И случилось Племенам Богини заключить мир с фоморами, и Балор, внук Нета, отдал свою дочь Этне Киану, сыну Диан Кехта. Чудесным ребенком разрешилась она. И это был сам Луг. Приплыли Племена Богини на множестве кораблей, дабы силой отнять Ирландию у Фир Болг» [91, с. 33].

Т. е. важнейшие боги Ирландии родились еще до переселения на этот остров в результате браков между Племенами Дану и фоморами. Например, Руадан — один из воинов фоморов, сын Бреса и Бриг, дочери Дагда, «отправился проведать о кознях Племен Богини, ибо приходился он им сыном и внуком» [91, с. 44]. Сама Бригита (Бриг) — языческая богиня, ставшая затем ирландской христианской святой — выступает в этой саге на стороне фоморов. Фоморов, как и Племена Дану, в этой саге называют Сидами [91, с. 44, 13, 37]. Характерно, что правитель фоморов Элата обращается к своему сыну Бресу, неудачливо правившему Племенами Богини в Ирландии: «Не пристало неправдой захватывать то, что не удержал ты честью» [91, с. 38].

Известны прямые этнографические параллели подобному союзу двух неродственных народов, в частности, среди индейцев Южной Америки: «Аравакские племена гуана в прошлом жили в бассейне Амазонки, но еще в доколумбов период истории Америки переселились на север Чако, в район Парагвая, лежащий недалеко от его современной границы с Бразилией. Здесь они завязали дружеские связи с индейцами мбайя-гуайкуру, которые в отличие от гуана не занимались земледелием, а были охотниками. Гуана и мбайя-гуайкуру заключали между собой браки, обменивались продукцией охоты, земледелия, ремесел. В 70-х годах XVII в. мбайя-гуайкуру, а вслед за ними и большая часть племен гуана освоили лошадь и стали совершать набеги как на соседние племена, так и особенно на испанские поселения в Парагвае» [282, с. 120–121].

В книге Б. А. Шрамко о Бельском городище скифской эпохи (городе Гелоне) приводится интереснейшее изображение найденного там бронзового перстня [рис. 13]. «На нем изображены два сидящих друг против друга бородатых человека, которые держат какой-то предмет, видимо, сосуд… Очевидно, это сцена скрепления какой-то клятвы или договора распространенным в Скифии ритуалом питья из одной чаши. Это хорошо увязывается с ранним этапом истории Гелона, возникшего на основе договора между двумя племенами: будинами и гелонами. Два сидящих человека — вожди или олицетворения этих племен, а само изображение символизирует заключение племенного союза» [250, с. 161].

С последним выводом безусловно следует согласиться. Сравним: в саге «Язык поэзии» сказано: «Все началось с того, что боги враждовали с народом, что зовется ванами. Но потом они назначили встречу для заключения мира, и в знак мира те и другие подошли к чаше и плюнули в нее. А при расставании боги, чтобы не пропал втуне тот знак мира, сотворили человека. Он зовется Квасир». В комментарии к этому месту сказано: «Квасир — слово того же корня, что и русское «квас» (а также квасить в значении «выпивать в дружеской компании». — И.Р.). В основе этого мотива лежит распространенный у первобытных народов способ приготовления растительного опьяняющего напитка при помощи забродившей слюны» [262, с. 101, 231].

Т. е. это кольцо из Гелона подобно известным у германцев, в частности у готов, священным кольцам. Такое священное кольцо хранилось в языческом храме, и на нем давали клятвы [257, с. 221].

Но вряд ли на перстне были изображены вожди или «олицетворения племен» именно будинов и гелонов. Ведь совершенно очевидно, что изображенные бородатые мужчины — голые. А вожди или олицетворения конкретных племен скорее всего были бы одеты в соответствующую племенную одежду. Нам представляется допустимой гипотеза, что на этом полустертом перстне изображен первый договор между двумя племенами индоевропейских богов.

Любопытно, что родственные связи северян «днепро-донецких» часто усматривают на Юге, а южан «сурских» — на Севере Европы, в той же Прибалтике. Так, «элементы и мотивы орнамента среднестоговской керамики находят аналогии на посуде северных культур гребенчато-накольчатой и ямочно-гребенчатой керамики» [2, с. 146]. Но при этом «бесспорным можно считать лишь тот факт, что подоснова накольчатого (днепро-донецкого. — И.Р.) неолита, судя по микролитично-пластинчатому характеру следов каменного производства, имеет южное происхождение» [246, с. 55]. С другой же стороны: «В Прибалтике примесь толченой раковины начала использоваться также достаточно рано. Она является основной в (неолитической) керамике Эртебелле, Нарвы, Приладожской стоянки. Эта же примесь отмечается в комплексах кампинийской культуры Франции» [230, с. 164–165]. При этом корни, по крайней мере, сурской и буго-днесторовской культуры видят еще в местном мезолите — культуре Кукрек [310, с. 212; 321, с. 115].

Далее перед нами простирается зыбучая завеса тумана, в котором смутно колышутся огоньки пока безответных вопросов. Например: какой из языков дал в индоевропейский больший процент основной лексики? Какой из двух «протоиндоевропейских» языков был ностратическим? На каком из них разговаривали «сурские», а на каком — «днепро-донецкие»? Можно ли вообще разделить эти два лексических пласта? Можно ли считать один из двух «субстратом» для второго? Были ли «буго-днестровцы» еще отдельным третьим элементом? Очевидно, что это все — уже «вторая производная». Путь к ответу хотя бы на часть этих вопросов лежит в русле поисков «ностратической прародины». И не исключено, что эта прародина может отыскаться не на Ближнем Востоке, а, например, в палеолитической Европе.

Во всяком случае, заслуживает внимания мнение В. Н. Станко о происхождении культуры Кукрек из позднепалеолитической анетовской культуры в среднем течении реки Южный Буг. А эту культуру, в свою очередь, создали племена ориньякской культуры, мигрировавшие сюда из Польши в разгар вюрмского (валдайского) оледенения 22–17 тыс. лет назад [321, с. 113–115, 90].

5.5. Экспансия индоевропейцев на юго-запад

6. Индоевропейская этническая общность распалась уже в результате далеких переселений и завоевательных походов носителей среднестоговской культуры.

Д. Я. Телегин так пишет об этом: «Среднестоговская культура была, видимо, основным компонентом в сложении ямной, с которой находилась в тесном генетическом родстве. Пути сложения ямной культуры в разных частях обширной территории от Днепра до Волги носили несколько различный характер, но лучше всего этот процесс прослеживается в междуречье Днепра и Дона, где распространены памятники среднестоговского типа. Высоко развитая скотоводческая культура Среднего Стога заметно влияла на развитие более западных земледельческих культур, в частности на культуру Кукутени-Триполье. Причем эти влияния распространялись далеко на запад, вплоть до Нижнего Подунавья, где на поселениях культуры Кукутени появляется значительный процент типичной среднестоговской керамики раннего периода (Дрегушени). М. Гимбутас расценивает появление на Балканах среднестоговских и новоданиловских влияний как «первую волну» проникновения степной курганной культуры в область «старой земледельческой Европы». Очень выразительную картину проникновения среднестоговской культуры на Балканы рисует в своей последней работе и X. Тодорова [67, с. 223–225]. Весьма вероятно, что среднестоговская культура, где возник шнуровой орнамент, появились боевые молоты, а лошадь впервые в Европе была приспособлена к верховой езде, сыграла важную роль в распространении этих достижений среди многих племен эпохи меди-бронзы Старого Света, что весьма важно, в частности, при постановке вопроса первоначального сложения индоевропейской общности» [66, с. 310–311].

Н. Я. Мерперт специально подчеркивал, что как раз в конце энеолита на смену постепенному расселению племен пришли далекие походы и военные завоевания, причем решающую роль здесь сыграли как раз индоевропейцы: «К концу энеолита, на рубеже IV и III тысячелетий до н. э. (по калиброванной радиоуглеродной шкале — ближе к рубежу V и IV тысячелетий до н. э. — И.Р.) роль военного фактора еще более усилилась. Заметная культурная смена на больших, издавна заселенных и высокоразвитых территориях Юго-Восточной Европы свидетельствует о значительных перегруппировках населения с безусловным притоком крупных новых групп. Весьма показательны здесь резкие изменения в Балкано-Дунайском районе, где в этот период многовековое последовательное развитие взаимосвязанных раннеземледельческих культур было прервано и сменено формированием ряда также взаимосвязанных, но абсолютно новых культур с иной — центрально- и восточноевропейской — ориентацией импульсов и основных связей. К числу их могут быть отнесены баденская культура, культуры Бубани-Хум II, Чернавода I–III, Челей, Эзеро, ранний бронзовый век Македонии. С ними же и определившими их процессами передвижений европейского населения к югу и юго-востоку связано, как я полагаю, и формирование культур раннего бронзового века Эгейско-анатолийского района (Полиохни I–III, Троя I и последующие). В то же время сформировавшиеся в восточноевропейских степях большие скотоводческие группы (древнеямные племенные объединения) начинают активно вторгаться в раннеземледельческие центры.

Темп, направленность, масштабы передвижений конца энеолита, значительное усиление военного фактора заметно отличают их от предшествующих расселений…Теперь это уже не только сегментация с постепенным, последовательным и прочным расселением, но и быстрые перемещения значительных масс населения, объединенных в пусть временные, но мощные племенные союзы, созданные для ведения боевых действий… Целью войны становится как борьба за наиболее продуктивные территории, так и прежде всего за насильственное отчуждение прибавочного продукта (грабеж). Одной из основных форм миграций этой модели можно считать военное вторжение» [70, с. 26–27, 12–13].

X. Тодорова действительно рисует исключительно яркую картину гибели высоких культур расписной керамики на Балканах. Она специально подчеркивала, что энеолитическое население Балкан не знало коня. К началу IV тыс. до н. э. X. Тодорова относит первое массовое нашествие на Балканы кочевых племен среднестоговской культуры, которые оставили, в частности, в Болгарии погребения с охрой и каменные скипетры в виде конской головы. Наряду с ухудшением климатических условий она считает нашествие этих кочевников основной причиной гибели блестящих энеолитических культур Балкан. Нашествие из района среднестоговской культуры докатилось также до Олтении и Трансильвании [рис. 14]. Эти разрушительные нашествия и послужили историческим рубежом перехода от энеолита к раннему бронзовому веку. Причем X. Тодорова специально оговаривает, что это нашествие не следует смешивать со значительно более поздним вторжением носителей ямной культуры [67, с. 223–225, карта IX]. Д. Я. Телегин также четко отделяет первые индоевропейские нашествия на Балканы и Дунай от позднейшего вторжения туда носителей позднеямной культуры [229, с. 15].

«По единодушному мнению румынских исследователей, культура Чернавода I является результатом вторжения в Нижнее Подунавье степных пастушеских племен, которые в последней четверти IV тыс. до н. э. (по калиброванным датам — на рубеже V–IV тыс. до н. э. — И.Р.) потеснили, а местами сменили обитавшие здесь племена Гумельницы и Санкуцы…Это своеобразная культура. Керамика (миски, округлотелые горшки, амфоры с ручками) темного цвета, иногда лощеная, с обильной примесью ракушки в тесте. Орнаментированных сосудов мало, встречается узор в виде перевитого шнура; гребенчатого украшения нет. Население Чернаводы I было земледельческо-скотоводческим. Костей лошади мало, как и погребений, которые, видимо, были бескурганные…Генетическая линия Чернаводы I затем продолжается в культуре Чернаводы III, времени ранних курганов» [229, с. 12].

Чтобы попасть на Балканы, среднестоговцы должны были пройти через территорию трипольской культуры. Со своими ближайшими соседями — трипольцами — индоевропейцы торговали и воевали много веков. Очевидно, что часто их взаимоотношения бывали вполне мирными и дружественными. Характерно, что на многих поселениях среднестоговской культуры часто находят фрагменты керамики Триполья [2, с. 309]. Однако с течением времени, уже в среднетрипольский период, начинается массовое проникновение индоевропейцев на территорию трипольской культуры. «К концу среднего периода или на этапе перехода от среднего к позднему трипольская культура претерпевает резкий упадок, проявляющийся, в частности, в значительном сокращении территории ее распространения, а следовательно, и населения…Все известные к этому времени варианты локализовались на ограниченных, отдаленных друг от друга территориях. Основная же часть ареала, ранее занятого трипольскими племенами, к началу позднего периода пустовала» [266, с. 147].

Скорее всего речь должна идти о завоевании, синхронном с гибелью высоких культур Балканского полуострова: «Третью группу среднего периода культуры Триполье-Кукутени образуют памятники сабатиновского типа в Южном Побужье. (…) Отмечаются их тесные контакты со степным населением Северного Причерноморья. (…) Это сосуды, изготовленные из глины с примесью дробленой раковины, нередко остродонные, украшенные орнаментом, аналогичным среднестоговскому. В отдельных случаях они явно привозные, в других — местные подражания иноземным образцам. Со степными влияниями связывается и распространение на трипольских памятниках каменных наверший булав и скипетров в виде стилизованной головы коня, обычно трактуемых как символ власти [рис. 15]. Они обнаружены как на памятниках Побужья (Березовское), так и далеко на западе (Хэбэшешти I). По мнению отдельных исследователей, скипетры воспроизводят голову коня с примитивной уздой типа намордника» [65, с. 204]. «Их находки совпадают по времени с распространением «ракушечной» керамики. Именно в это время весьма ощутимую роль в процессе развития карпато-дунайских культур начинает играть степной компонент» [227, с. 12].

Вообще вызывает сомнение правомерность отнесения значительной части т. н. «позднетрипольских» памятников именно к трипольской этнокультурной общности. Скорее всего это уже были «метисные» культуры, возникшие в результате индоевропейских завоеваний. Относить эти культуры к трипольским так же неправомерно, как если бы мы относили Мексику XVII–XVIII столетий к «позднеацтекской» культуре:

«Тесным взаимодействием с древнеямными племенами и влиянием традиций последних исследователи объясняют появление курганного обряда у позднетрипольских племен, распространение в их среде ряда специфических форм инвентаря и шнуровой орнаментации посуды, само формирование сложной и многокомпонентной усатовской группы. Сложение усатовской группы для данной территории явилось завершением длительного процесса инфильтрации степных скотоводческих групп в среду энеолитических земледельцев. (…) Бескурганные (Выхватинцы I, отдельные могилы Усатово I) и курганные (Колодистое, отдельные курганы Усатово I) могильники позднего периода открыты пока только в южных районах, где практиковался обряд трупоположения. (…) Хорошая сохранность черепов из Выхватинского могильника позволила установить, что антропологический тип трипольцев сходен со средиземноморским типом, распространенным в то время на Балканах и в Подунавье. Вместе с тем в краниологическом материале содержатся признаки влияния со стороны племен степной полосы Восточной Европы [рис. 16]. М. С. Великановой выявлены и различия антропологических типов женских и мужских черепов, что может свидетельствовать о механическом смешении разноэтничных групп населения» [65, с. 230, 223].

Между прочим самые авторитетные зарубежные археологи, такие, как М. Гимбутас, Т. Сулимирский, В. Думитреску, вообще отрицали трипольский характер «позднетрипольских» культур [304, с. 154]. По мнению Т. Сулимирского, позднетрипольские городская и киево-софиевская группы принадлежат к кругу культур шнуровой керамики [305, р. 79–82].

В специальной монографии о «позднетрипольской» усатовской культуре, указано, что в ее керамике кухонная посуда с примесью измельченных створок раковины абсолютно преобладает, составляя свыше 80 %, причем значительная часть этой посуды украшена шнуровым орнаментом. Подчеркивается, что «некоторые черты усатовского керамического комплекса могут быть объяснены лишь как результат внешних влияний. Прежде всего это относится к кухонной посуде. Кухонная керамика с примесью ракушки привнесена в трипольскую среду племенами среднестоговской культуры» [124, с. 80, 100]. Если 80 % обычной бытовой керамики имеет отчетливо индоевропейские этнические черты, то можно утверждать, что и население здесь было минимум на 80 % индоевропейским. Тем более, что в домашнем стаде лошади составляли 10–15 % [124, с. 112]. Усатовцев иногда считают предками древних греков [128, с. 35]. Между прочим, в «позднетрипольскую» эпоху (на этапе С II — γΙΙ) и на тех 20 % посуды трипольского вида происходит «почти полный отказ от господствовавшей до этого знаковой системы …полный отказ от схем росписи и форм посуды, употребляемых до этого» [231, с. 226]. Так что усатовскую и подобные ей культуры следует называть не позднетрипольскими, а индоевропейскими послетрипольскими, посттрипольскими.

«Возможно, это касается не только усатовских памятников Одесской области, но и родственных им т. н. позднетрипольских го́родских материалов Восточной Волыни, о чем свидетельствует значительное повышение роли скотоводства (в частности, коневодства) и численное преобладание керамики с веревочным орнаментом» [267, с. 40].

Такой же «метисной», индоевропейской по языку была, по нашему мнению, и более ранняя нижнемихайловская культура в Северной Таврии, образовавшаяся от смешения кеми-обинских племен Крыма со среднестоговцами: «Для всех памятников раннего этапа характерна керамика, близкая к ранней среднестоговской (квитянского типа), и керамика с темной подлощенной поверхностью. Наблюдается перенесение признаков одной на другую, что привело к созданию смешанных форм, культурная атрибуция которых не всегда может быть определена безошибочно» [233, с. 325]. «В нижнем слое Михайловки найдено значительное количество черепков позднего (шнурового) этапа среднестоговской культуры» [229, с. 13]. Именно в этой среде зародилась традиция изготовления каменных могильных стел-памятников, которой индоевропейские народы придерживаются до сих пор.

Впрочем, все, скорее всего, было еще проще. Дело в том, что сама кеми-обинская культура, скорее всего, тоже была с самого начала индоевропейской: «Анализ погребального инвентаря и обряда Мариупольского могильника и погребений кеми-обинской культуры дает нам основание считать, что последняя сформировалась на основе неолитических памятников типа Мариупольского могильника» [299, с. 324–325]. Или другое мнение, не менее характерное: «Вопрос о взаимотношении кеми-обинской культуры с ямной, учитывая сходство погребального обряда, близкий тип керамики, наличие антропоморфных стел и синхронность существования на одной территории еще ждет своего решения» [309, с. 16].

Характерно, что на энеолитическом поселении Новорозановка на реке Ингул «горизонт показал последовательность культурных остатков типа балки Квитяной [ранний этап среднестоговской культуры], затем остатков типа Среднего Стога II совместно с Трипольем, этапа ВII-СI, а также совместно с материалами нижнемихайловского типа» [242, с. 61].

5.6. Экспансия индоевропейцев на запад и север

Пока шла речь о юго-западном направлении экспансии среднестоговцев, в сторону Балкан и Малой Азии. Можно предполагать, что практически в то же время началась и их экспансия в лесные области к западу и северу от индоевропейской прародины. Вполне вероятно, что первые проникновения среднестоговцев на север происходили значительно ранее распространения культур шнуровой керамики: «Обычай степных племен домешивать в глину ракушки распространяется далеко на север в лесную зону. Керамика с примесью толченых раковин часто встречается на первом этапе развития волосовской культуры. Керамика с раковинной примесью появляется в Подмосковье» [230, с. 165].

Однако здесь эта экспансия, вероятно, имела характер не столько военного завоевания, сколько постепенного проникновения, подобного освоению европейцами лесных районов Северной Америки, но значительно более медленного: «Украшение посуды шнуровым орнаментом впервые использовали среднестоговские племена…Не исключена возможность, что в период наибольшего проникновения на северо-запад среднестоговские племена внесли своеобразный импульс, который привел к появлению наиболее ранних образцов шнуровой керамики у местного населения лесостепного Правобережья, в частности круглодонных горшков типа Бурты-Зеленки в Каневском Поднепровье и нижнем Поросье…Как известно, шнуровая орнаментация глиняной посуды широко распространяется в Европе в эпоху ранней бронзы, где во второй половине — конце III тыс. до н. э. [с учетом калиброванных дат — уже с конца IV — начала III тыс. до н. э. — И.Р.] на большой площади сложилась область так называемых культур шнуровой керамики — среднеднепровская, подкарпатская, городско-здовбицкая, фатьяновская, злоцкая, саксонско-тюрингская, чешско-моравская и другие» [2, с. 154, 157, 156].

«Во второй половине III — начале II тыс. до н. э. [с учетом калиброванных дат — уже с конца IV — начала III тыс. до н. э. — И.Р.] в составе населения Восточной и Средней Европы произошли значительные изменения. Они были вызваны расселением среди местного поздненеолитического населения скотоводческо-земледельческих племен, культуры которых получили название культур шнуровой керамики, кубков, ладьевидных топоров, одиночных погребений, боевых топоров и др. Ранние памятники этих культур обнаруживают значительное сходство в формах и орнаментации глиняной посуды, типах каменных орудий, в погребальном обряде, что позволяет объединить их в культурно-историческую общность племен шнуровой керамики, которая занимала в Европе огромную территорию — от Волги на востоке до берегов Рейна на западе и от Южной Скандинавии на севере до Швейцарии, Чехословакии, Поднестровья и Среднего Поднепровья на юге. На территории распространения племен шнуровой керамики в результате включения в их состав местного субстрата возникло более 20 родственных культур и культурных групп с локальными особенностями. (…)

Для племен шнуровой керамики характерны курганные и грунтовые захоронения в скорченном положении, глиняные сосуды эсовидной формы и шаровидные амфоры с короткой шейкой и двумя ручками-ушками в наиболее широкой части тулова, орнаментированные отпечатками шнура и нарезными линиями, а также боевые каменные сверленые топоры. …В состав домашнего стада входили крупный и мелкий рогатый скот, свинья, лошадь. Племена шнуровых культур выращивали пшеницу, ячмень, овес и другие злаки. Они жили на сравнительно небольших поселениях в наземных или немного углубленных прямоугольных жилищах столбовой конструкции. Предполагается существование у них и наземных срубных жилищ. (…)

Большинство исследователей считают, что культуры шнуровой керамики не имели ничего общего с поздненеолитическими культурами Волго-Окского бассейна, Верхнего Поднепровья, Восточной Прибалтики, Южной Скандинавии и Средней Европы. На этих территориях племена шнуровых культур пришлые, они расселились среди местного населения. Сходство предметов, происходящих из разных мест расселения племен шнуровой керамики, не оставляет сомнений в том, что эти племена имели общего предка. (…) С появлением племен шнуровой керамики и боевых топоров на территории Восточной Европы начался бронзовый век» [73, с. 35]. «Очевидно, эта культурная общность культур с боевыми топорами и культур шнуровой керамики относится к индоевропейской семье народов» [74, с. 75].

Это и были носители «древнеевропейской» группы диалектов, включая древнейший германо-балто-славянский. В то же время очевидно, что далеко не все из тех «более 20 родственных культур и культурных групп» положили начало какой-либо из ныне существующих групп индоевропейских языков, т. е. многие из них не оставили прямых потомков.

Здесь следует еще подчеркнуть, что к северу и особенно к северо-востоку от территории Украины на протяжении всего бронзового и раннего железного века сохранялось преобладание потомков неолитического населения, предков финно-угорских народов — племен ямочно-гребенчатой керамики. Даже проникшие с запада в междуречье Волги, Оки и Камы индоевропейские фатьяновские племена растворились среди местных аборигенов: «Фатьяновцы, как теперь полагают, соединились с местным населением, и этот симбиоз стал субстратом населения следующей культуры» [313, с. 132]. И позднее, во II тыс. до н. э., племена ямочно-гребенчатой керамики даже вновь продвинулись на Левобережную Украину в виде марьяновско-бондарихинской культуры [310, с. 213].

По всей видимости, причины такой стойкости культурных традиций угро-финнов коренились вовсе не в их военном превосходстве, а в их ориентации на экологические условия таежной зоны, вообще не на земледелие, а на охоту, собирательство и рыболовство лесной полосы. В бронзовом веке климат был, возможно, даже более континентален, чем сейчас. Так что земледелие к северо-востоку от Украины было вряд ли возможно, в особенности на бедных подзолистых почвах. И скотоводство в зоне густых лесов тоже не может быть основой хозяйства. Так что индоевропейцы не очень и рвались на север. Хотя пример той же фатьяновской культуры показывает, что они там все же появлялись и жили среди местных племен.

Очень странное возражение против «среднестоговской» концепции выдвинуто в статье С. В. Кончи: «В конце концов ни М. Гимбутас, ни кому-либо из тех, кто разделял ее взгляды, так и не удалось убедительно продемонстрировать проникновение степного населения или его потомков западнее и севернее левобережья Среднего Дуная» [223, с. 84]. Ведь приведенные выше цитаты о проникновении потомков среднестоговского населения «от Волги на востоке до берегов Рейна на западе и от Южной Скандинавии на севере до Швейцарии, Чехословакии, Поднестровья и Среднего Поднепровья на юге» взяты из официального справочного издания по археологии. Причем вряд ли все авторы и редакторы этого издания были единомышленниками Марии Гимбутас.

5.7. Экспансия среднестоговцев на восток

Логично предположить, что столь же рано, как и на юго-запад, началась экспансия индоевропейцев и на восток. Работы российских археологов позволяют утверждать это со всей определенностью. Особенно интересно в этом отношении открытие в Поволжье т. н. хвалынской культуры. Она весьма близка среднестоговской и, по нашему мнению, должна рассматриваться всего лишь как ее периферийный вариант. Характерны черты сходства именно с находками на Балканском полуострове: «В настоящее время на территории Поволжья, северного и северо-западного Причерноморья уже известно около 20 зооморфных реалистичных и стилизованных скипетров, найденных как в погребениях, так и на поселениях. Они происходят в основном из погребений хвалынской культуры, древнейших подкурганных захоронений и поселений Кукутени А3 — Триполье ВI что подтверждает отмеченную выше синхронизацию этих культур» [76, с. 87].

Вспомним, что на Балканах памятники среднестоговской культуры отражают как раз военное вторжение индоевропейцев, которое привело к гибели высоких энеолитических культур, в частности, в Болгарии. Причем произошли эти события на рубеже V–IV тысячелетий до н. э. [67, с. 224]. Сравним: «Все даты Хвалынского могильника по костным образцам дают конец V — первую половину IV тысячелетий до н. э.» [76, с. 86]. Это значит, что как балканские и трипольские материалы, так и материалы Хвалынского могильника в Поволжье отражают экспансию среднестоговских племен с территории индоевропейской прародины.

Однако некоторые российские археологи пытаются доказать одновременность и полную равноправность хвалынской и среднестоговской культур: «Памятники среднестоговского типа Днепро-Донского междуречья составляют лишь западное крыло обширной области, занятой родственными культурами, в чем не трудно убедиться, сопоставив материалы среднестоговской и хвалынской культур. Близость основных черт погребального обряда и инвентаря, уровня развития хозяйства, этапов развития и т. д. позволяет говорить о крупной хвалынско-среднестоговской культурно-исторической области среднего энеолита Восточно-Европейской степи и лесостепи» [75, с. 40, 48–49]. Особенно характерно по-российски выглядит это переставление хвалынской культуры на первое место…

Если говорить о происхождении и ранних этапах развития среднестоговской культуры, то данный подход абсолютно неправомерен: среднестоговская культура возникла именно между Днепром и Доном. Степи Южной России, как мы уже убедились, не были родиной коневодства. В Поволжье среднестоговцы проникли примерно тогда же, когда и на Балканы.

Но и в таком случае собственно среднестоговская культура представляла бы собой не «западное крыло», а центральное ядро «балкано-поволжской» индоевропейской культурно-исторической области. Да и сами И. Б. Васильев и А. П. Синюк похвально осторожны, говоря О «хвалынско-среднестоговской» общности в эпоху среднего энеолита; все-таки они понимали, что в эпоху раннего энеолита этой общности еще не существовало, а была лишь собственно среднестоговская культура.

Крайне неохотно эти исследователи все же признают проникновение носителей среднестоговской культуры на Средний Дон. Там и далее до Волги существовала репинская энеолитическая культура. У нее есть ряд общих черт с предшествовавшей ей здесь нижнедонской культурой. «Вместе с тем керамика репинской культуры приобрела и ряд специфических признаков. Это прежде всего раковинная примесь в тесте керамики, пояски ямок по венчику, а позже — жемчужины и шнур. …Напомним, что раковинная примесь, тип высокого венчика и прием его лощения характеризуют и посуду среднестоговской культуры. …Именно на Среднем Дону встречены материалы смешанного, среднестоговско-нижнедонского типа, которые могут рассматриваться как переходные к репинским. …По данным статистико-стратиграфического анализа материалов стоянки Университетской 3 можно предполагать, что процесс зарождения среднестоговской культуры проявил себя несколько ранее, чем репинской» [75, с. 51–52]. Это «несколько ранее» особенно умиляет. При этом «материалы среднестоговской культуры стратиграфически следуют за материалами культуры нижнедонской» [308, с. 122].

Тщетно стараясь отыскать на российской территории корни «хвалынско-среднестоговской общности», И. Б. Васильев и А. П. Синюк в итоге высказали методологически абсурдное для профессионального археолога утверждение, что домешивание толченых ракушек в керамическое тесто вообще не отражает этнокультурные традиции населения, а «связано с явлениями общестадиального характера» [75, с. 44].

Кстати, и Нижний Дон скорее всего не входил в первоначальную территорию среднестоговской культуры. В частности отнесенные Д. Я. Телегиным к среднестоговским памятники типа Константиновка О. Г. Шапошникова в более поздней работе характеризует как «синкретические» — следствие контактов между среднестоговской культурой и майкопской на Северном Кавказе [90, с. 8]. Иначе говоря, на Нижнем и Среднем Дону носители среднестоговской культуры появились уже в ходе их экспансии из первоначальной прародины. Также и при исследовании памятников возникшей примерно в XXXII в. до н. э. на Кубани и Северном Кавказе Новотатаровской культуры «был отмечен смешанный характер ямных, катакомбных и северокавказских черт в погребальном обряде и инвентаре» [120, с. 28].

Широкая культурная общность действительно возникла в конце существования среднестоговской культуры, когда ее носители проникли далеко на запад, на восток и (возможно) на север (между прочим, это объясняет, почему древнейшие индоевропейские гидронимы встречаются за пределами первоначальной индоевропейской прародины — на Правобережной Украине, в бассейнах Дона и Десны).

Можно ретроспективно говорить о некой «среднестоговско-хвалынской общности», если иметь в виду постепенную трансформацию ее в ямную культурно-историческую общность. Западные «метисные» культуры шнуровой керамики и т. д. с этого времени во многом развивались уже собственными путями. Они дали начало европейским языкам. А ямная общность — общая прародина восточных индоевропейцев, в частности, индоарийских и дардско-нуристанских народов.

И. М. Дьяконов выдвинул против концепции Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова весьма серьезный аргумент: «В Причерноморье и Заволжье авторы видят «вторичную прародину» европейских диалектов индоевропейской семьи. Эти диалекты, однако, далеко не так близки между собой, как диалекты восточноиндоевропейской группы, которую авторы считают так рано распавшейся. А должно было бы быть наоборот» [69, с. 23]. — Реально все и было «наоборот».

«Перерастание среднестоговской культуры в ямную прослеживается не только при анализе керамики, а и при изучении хозяйства, похоронного обряда, антропологического состава населения и т. д. Так, население среднестоговской культуры, как и ямной культуры, занималось коневодством. Обряд скорченных на спине захоронений среднестоговского времени еще долго сохраняется и в ямной культуре. Первые курганы, которые потом станут одной из основных черт погребального обряда ямных племен, появляются на Нижнем Дону еще в конце среднестоговского времени. Ранний этап ямной культуры в Поволжье и Подонье, как и на Украине, следует датировать позднесреднестоговским временем, то есть не ранее середины III тыс. до н. э.» [2, с. 152–153]. Впрочем, согласно калиброванным датам речь идет скорее о конце IV тыс. до н. э. Сравним: «Из среды индоевропейцев индоиранцы выделились, очевидно, в середине III тысячелетия до н. э.» [61, с. 30].

В ту эпоху индоевропейцы продвинулить на восток очень далеко: «Границей распространения европеоидов в эпоху энеолита были центральные районы Монголии и степи по Енисею [рис. 17]…[Там] характерный для афанасьевского населения комплекс антропологических признаков повторяется у населения ямной культуры. Биологические истоки происхождения населения этих двух культур могут восходить к одному генетическому прототипу…В археологическом отношении памятники ямной и афанасьевской культур также сходны, имея ряд почти тождественных черт. Таким образом, можно полагать, что в своих генетических истоках население ямной и афанасьевской культур восходит к общему корню…Были приведены как антропологические, так и частично археологические (сходство погребального инвентаря, курильницы и т. д.) аргументы в пользу родства афанасьевского и древнеямного населения, в пользу прихода афанасьевцев в Минусинскую котловину с запада, из степных районов Южной России. Такой вывод приводит к необходимости видеть в афанасьевцах древних индоевропейцев. Весьма возможно, что это справедливо и для адроновцев, так как они появились в степях Хакасии также с запада, из области, с востока примыкающей к границам расселения предков афанасьевцев» [147, с. 353–354, 364].

«Определенная нивелировка погребального обряда, естественно далеко не полная, но все же достаточно четкая, отмечается с появлением древнеямных племен на всей территории культурно-исторической области. Она проявляется в повсеместном распространении курганных насыпей, перекрывающих индивидуальные погребения со скорченными и окрашенными костяками. Курганы на протяжении ряда эпох характерны прежде всего для степного обряда. И в свете имеющихся ныне данных древнеямные курганы могут считаться древнейшими, с них начинается тысячелетняя степная традиция. Сами они являются свидетельством освоения степи, сложения специфически степного скотоводческого хозяйства, специфически степных крупных патриархальных коллективов, специфически степной психологии. Распространение нового обряда при резком сокращении или исчезновении различных предшествующих его форм свидетельствует об установлении внутреннего ритуального единства среди значительной части населения области. Оно сочетается с распространением близких керамических форм (остро- и круглодонные сосуды с четко выраженным высоким или отогнутым горлом), орнаментальных приемов (нарезка, прочерчивание, накол, штамп) и схем (зоны орнамента, ограниченные волной, зигзагом или горизонтальной линией). Особенно важно, что эти объединяющие элементы с наибольшей четкостью выражены по всей историко-культурной области на наиболее раннем этапе ее истории» [69, с. 326]. А затем ямная общность в свою очередь начала распадаться.

5.8. Изобретение колеса

7. Колесо и повозка были изобретены еще в эпоху индоевропейского единства, т. е. на первоначальной территории среднестоговской культуры. Это следует из того очевидного факта, что колесо было хорошо известно уже в период индоевропейского единства. Установлено, что древнейшие носители индоевропейских диалектов были хорошо знакомы с колесным транспортом и он имел огромное значение в их хозяйстве. Это нашло отражение и в социальной структуре общества (наличие особого сословия колесничих), и в религиозных верованиях (с культом повозки, колесницы, колеса связан сложный круг важнейших космологических представлений), и в языке (термины, связанные с колесным транспортом, являются общеиндоевропейскими) [80, с. 68].

Работами лингвистов, начиная с классических исследований О. Шрадера и А. Мейе [79, с. 402–403], было установлено, что терминология, связанная с колесным транспортом, является общеиндоевропейской. Общими для индоевропейских языков служат названия четырехколесной повозки, колеса, ярма и дышла, а также пары животных в упряжке, вола (коровы) и лошади; общеиндоевропейскими являются также глагол «запрягать», слова «путь», «дорога», «мост».

«В индоевропейском восстанавливается разветвленная терминология, относящаяся к колесной повозке и ее отдельным частям. Наличие повозки и колеса у древних индоевропейцев, предполагаемое по лигвистическим данным, согласуется с культурно-историческими свидетельствами о наличии колесных повозок в каждой из древних индоевропейских традиций, начиная с древнейших датируемых материалов, как письменных, так и археологических.

(…) Древние индоевропейские племена, владевшие колесницей и колесной повозкой в общоиндоевропейский период и уже называвшие повозку и ее части специальными терминами, должны были находиться в ареале древнейшего распространения колесницы (в IV — начале III тысячелетия до н. э.)… Весьма любопытно, что разные этносы, жившие в пределах древнейшего очага зарождения и распространения колеса и колесной повозки, обнаруживают фонетически сходные названия колеса и колесницы (что отчасти напоминает ситуацию с названием лошади): ср. и.-е. *k[h]oek[h]olo-, шумерск. GIGIR, семитское *galgal-, картвельское *grgar-, brbar-, ср. также реконструируемую для предполагаемого древнекитайского заимствования (из индоевропейского) праформу с начальным *gr- для названия священных лошадей, запряженных в солнечную колесницу» [1, с. 718, 724, 737].

«Эти лингвистические данные дают бесспорные основания считать, во-первых, что распад индоевропейского диалектного единства произошел после того, как их носители стали употреблять колесный транспорт, во-вторых, что ареал колесного транспорта в Европе совпадает с областью, где осуществлялись контакты носителей индоевропейских диалектов» [80, с. 80].

Все боги индоевропейского пантеона характеризуются определенным отношением к колеснице. Колесница является обязательным атрибутом бога солнца, бога грозы, бога плодородия, а также второстепенных божеств — утренней зари, пути. С колесом и колесницей у индоевропейских народов связан сложный комплекс представлений космогонического и мифологического характера. Мир представляется как две половины, впряженные в одну божественную колесницу. Колесница выступает как символ солнца, восходящей зари, а также понятий плодородия, богатства и справедливости. Интересно, что в индоевропейских языках смысловое значение слов «повозка» («колесница»), «колесо», «круг» взаимозаменялись, и уже в архаическую эпоху все эти термины наряду с бытовыми приобретают и сакральный характер. В концепции индоевропейцев с идеей колеса, круга, вращения связаны представления о движении солнца и других светил по небосводу и вместе с тем о движении времени вообще. Понятие движения, общеиндоевропейского происхождения слов «путь-дорога», «мост» имеют наряду с бытовыми сакральный оттенок. Возникают понятия «путь богов», «путь солнца», «путь славы», «жизненный путь» и «путь смерти», «последний путь». В индийской мифологии существует бог-покровитель пути — Пушан, обеспечивающий богатство и плодородие [80, с. 83–84].

Все эти лингвистические и культурологические аргументы подкрепляются и материалом археологических раскопок: «В погребениях ямной культурно-исторической общности по всему ее ареалу в настоящее время известно уже несколько находок повозок или колес от них. Четырехколесная повозка была обнаружена над перекрытием ямного погребения 13, кургана 13 на берегу реки Ялпух на юго-западе Молдавии. У с. Маяки на левобережье Нижнего Днестра найдена четырехколесная повозка. Четыре колеса были положены на перекрытии ямного погребения кургана у с. Софиевка на р. Ингулец. Остатки четырехколесной повозки найдены еще в одном погребении на Ингуле. Остатки двухколесной повозки происходят из ямного погребения кургана Сторожевая могила у Днепропетровска. Еще одна повозка обнаружена в могильнике Первоконстантиновка у Каховки, а остатки двухколесной повозки — ус. Аккермень на Мелитопольщине. Одно колесо найдено в ямном погребении у г. Ростова. Наконец, одно колесо происходит из ямного погребения кургана 7 могильника Герасимовка в Приуралье. Колесный транспорт был известен также носителям кеми-обинской культуры Крыма, что доказывается находкой глиняной модели колеса на поселении Ильичево…В южнорусских степях в эпоху распространения ямной и катакомбной культурных общностей были в употреблении повозки двухколесные и четырехколесные открытые и с крытым кузовом.

…У всех типов повозок колеса имеют одинаковую конструкцию и представляют собой деревянный диск диаметром 0,5–0,8 м с массивной круглой ступицей. Каждый диск или цельный сплошной, или сбит из трех скрепленных штифтами планок, на средней из которых из единого куска древесины вырезана ступица.

…Многочисленные находки моделей повозок и колес сделаны на поселениях культур Эзеро, Чернавода, Кукутени, Баден-Печел, Городск-Усатово. Модели повозок Подунавья и Балкан демонстрируют один устойчивый тип четырехколесной открытой повозки, запряженной парой быков. Синхронистическая колонка культур Подунавья и Балкан спорна. По традиционной хронологии эти культуры датируются серединой — второй половиной III тыс. до н. э. Нижняя дата появления колесного транспорта в этой зоне остается неясной. На поселении Беково найдена модель колеса, которую некоторые исследователи связывают со слоем культуры Гумельница (III А — IV Д). В таком случае эта модель должна была бы датироваться концом IV тыс. до н. э. по хронологии Т. С. Пассек или началом IV тыс. до н. э. (Дата по С14 — 5850 ± 150) и оказалась бы древнейшим свидетельством появления колесного транспорта… Однако принадлежность находки к гумельницкому слою не достоверна…Есть твердые основания признать, что распространение колесного транспорта в Центральной Европе шло из южнорусских (южноукраинских. — И.Р.) степей. Т. Сулимирский [81] приходит к заключению, что распространение колесного транспорта было связано с носителями культуры погребений с охрой, которую он сопоставляет с ямной. В ямной культуре Т. Сулимирский видит общую праиндоевропейскую культуру, в ее продвижении на запад — первую волну индоевропейской экспансии» [80, с. 68–70, 73–74, 78–79].

В. Кульбака и В. Качур указывают, что на 2000 г. н. э. всего в степной полосе Украины и прилегающих районах Приазовья от реки Дунай на западе до верховьев реки Маныч на востоке насчитывается примерно 160 погребений ямного периода [рис. 19], в которых найдено остатки колесного транспорта — прежде всего остатки самих колес и возов, а также их глиняные модели и даже остатки рисунков. При этом древнейшие из таких находок датируются по калиброванной шкале 32-м веком до н. э. [120, с. 26–32]. Т. е. фактически колесный транспорт существовал в древнеямной культуре уже к моменту ее зарождения. А это значит, что 32-й век до н. э. — это момент, когда в погребальные курганы начали класть колеса, а совсем не обязательно время изобретения самих колес. Религиозные (и погребальные в том числе) ритуалы, как правило, очень консервативны. И если колесные возы стали их элементом в ямной культуре, то этому, скорее всего, предшествовали века зарождения колесного транспорта.

Правда, пока еще вроде бы не найдены материальные остатки колес в памятниках среднестоговской культуры. Однако известны четкие изображения колес и колесниц на Каменной Могиле под Мелитополем [82, с. 61, табл. XVII]. Эти изображения [рис. 20, 42] убедительно датируются именно эпохой энеолита, причем непосредственно относятся к архаическому этапу среднестоговской культуры [59, с. 54–55]. Да и находка колес в культуре Гумельницы также служит косвенным подтверждением изобретения колеса еще ранее именно в среднестоговской культуре, поскольку только там колесо могло сочетаться с развитым коневодством. Эта дата совпадает с датой первого индоевропейского нашествия на Балканский полуостров.

Итак, колесо было, скорее всего, изобретено на прародине индоевропейских народов, еще до начала их широкой экспансии. Это значит, что район между Южным Бугом, Десной, Северским Донцом и Азовским морем — родина, возможно, самого важного изобретения в истории человечества. Украина — родина колеса. Между прочим, не выглядит безнадежной и попытка восстановить имя этого гениального изобретателя на основании анализа древнейшей индоевропейской мифологии.

В частности, в этом смысле может представлять интерес древнегреческий миф об Иксионе — прародителе кентавров (т. е., вероятно, всадников-индоевропейцев). Тот был любимцем (но вовсе не любовником) Зевса и даже допускался к трапезе богов. Но затем возжелал богиню Геру — жену хозяина. Причем Зевс и на это не рассердился, а лишь создал из облака копию Геры, с которой Иксион и породил (!) кентавров. Зевс обиделся, лишь когда Иксион стал везде хвастаться своей связью с Герой. Но наказал Зевс Иксиона тоже странно — привязал к вечно вращающемуся колесу и забросил на небо [206, с. 504]…

А как же быть с попавшей в учебники версией об изобретении колеса в Древнем Шумере? — «Прародиной колесного транспорта Г. Чайлд считал Месопотамию, рассматривая (вслед за Фалькенштейном) как изображение древнейшей в Старом Свете четырехколесной повозки знак, представляющий рисунок саней над двумя кружками, на урукской табличке, датирующейся концом IV тыс. до н. э., по Фалькенштейну, или, по новым данным Салонена — Камменхюбер, началом III тыс. до н. э. …По мнению известного специалиста по шумерской письменности А. А. Ваймана, урукские знаки (№ 743, № 744), принимавшиеся всеми исследователями за изображения древнейших повозок, правильнее рассматривать как два отдельных изображения: двух точек и не связанных с ними саней, аналогичных саням на ранней месопотамской печати…Первыми археологическими свидетельствами появления колесного транспорта на Древнем Востоке являются находки повозок в царских погребениях Киша J и Ура, модели и изображения повозок, найденные в Гавре VI, VIII, Хафадже, Тель-Аграбе, Шуруппаке, Телло, Фаре, датирующиеся с конца IV до середины III тыс. до н. э.»[80, с. 71–72].

Таким образом, колесо появилось в Шумере где-то на 500–1000 лет позже, чем в Восточной Европе. «Корректировка дат памятников, которые послужили Чайлду базой для выдвижения Южной Месопотамии в древнейший центр колесного транспорта, показывает, что все древнейшие, по Чайлду, находки повозок или их изображений датируются в узком хронологическом промежутке РД III, от середины III тыс. до н. э. до Саргона (т. е. XXV–XXIII вв. до н. э.). Этот тезис подтверждается тем, что в Раннединастическом I–II мы знаем только волокушу» [34, с. 163]. В других районах Ближнего Востока и в Египте колесо (и лошадь) появились еще существенно позднее. «На Древнем Востоке колесный транспорт появляется скорее всего под влиянием миграционных импульсов украинских индоевропейцев не ранее XVI ст. до н. э.» [120, с. 32].

Важнейшие общие выводы:

1) В целом археологические данные о среднестоговской культуре полностью согласуются как с древнейшей гидронимией, так и с данными лингвистической реконструкции индоевропейского языка.

2) Племена среднестоговской культуры совершили качественный скачок в технологическом развитии всего человечества, изобретя верховую езду на лошадях и колесный транспорт.

3) Появление среднестоговской культуры было следствием союза между двумя неродственными группами племен. Соответственно, индоевропейский язык, а также культура и антропологические черты индоевропейцев приобрели гибридный характер. Их предками в равной мере были как племена сурской культуры и родственные им группы, так и племена днепро-донецкой культурной общности.

4) Возникнув как целостное явление на этапе среднестоговской культуры, индоевропейская общность в конце существования этой культуры уже начала распадаться. Этот распад связан с началом широкой экспансии индоевропейских племен практически по всем направлениям от их первоначальной прародины.

6. ИНДОЕВРОПЕЙЦЫ И ШУМЕРЫ

6.1. Прямые контакты индоевропейцев с шумерами

Логично предположить, что экспансия индоевропейцев среднестоговской культуры проходила не только на запад, восток и север, но также на юг и юго-восток — в сторону Ирана, либо через реки Волгу и Урал в Туркмению, либо через Дагестан и Азербайджан. Также логично предположить, что в итоге это первое индоевропейское вторжение докатилось и до Месопотамии. Вспомним, что спустя тысячу лет это вторжение повторили хетты и арийцы Митанни, еще через тысячелетие — армяне и иранцы, а чуть позже — киммерийцы и скифы непосредственно из территории Украины. В таком случае логично также предположить ранний контакт шумеров с индоевропейцами, причем учениками (и завоеванными) здесь должны были выступать как раз шумеры.

Специально оговоримся: речь ни в коем случае не идет о том, что шумеры — это индоевропейцы. Шумерский язык изучают уже полтора столетия, и за это время так и не нашли его родственных связей: «В настоящее время нет достаточных оснований для отнесения шумерского языка к той или иной известной языковой семье» [86, с. 94]. Речь идет о том, что некая группа выходцев из Восточной Европы (или их потомков) захватила власть в ряде шумерских общин и принесла шумерам технологию коневодства и колесного транспорта. В этих общинах они образовали правящую аристократию и довольно быстро слились с шумерским народом, но передали ему при этом некоторые элементы культуры, в т. ч. и часть своих религиозных верований.

Исторический пример такого развития событий хорошо известен у близких соседей шумеров — племен хурритов, чей язык, вероятно, в родстве с языками Чечни и Дагестана. «С древнейших времен на севере Месопотамии жили хурритские племена, по-видимому, являвшиеся автохтонными жителями Северной Месопотамии, Северной Сирии и Армянского нагорья. В Северной Месопотамии хурриты создали свое государство Митанни, однако в нем наличествовали и какие-то индоевропейские этнические элементы» [86, с. 95]. «Возможно, хурритов из племени маиттанне (митанни) возглавила династия вождей из какого-то индоиранского рода, по крайней мере, позднейшие митаннийские цари носили имена, которые лучше всего объясняются предположением об их индоиранском происхождении [рис. 21]. При вторжении в Верхнюю Месопотамию маиттанне не принесли туда живого индоиранского языка; они говорили по-хурритски, и отдельные, очень немногочисленные индоиранские имена божеств и коневодческие термины, которые они сохранили, несут явные следы искажения в устах людей, привыкших только к хурритскому их произношению» [87, с. 71].

«Все цари складывавшейся в XVI в. до н. э. хурритской империи в дальнейшем получившей название Маиттани, а затем Митанни, носили нехурритские тронные имена… их большей частью относят к индоарийскому адстрату…Имена такого рода встречаются в качестве имен правителей XIV в. до н. э. также и в Южной Сирии вплоть до Палестины» [215, с. 45–46].

В общем, индоевропейцы в древней Передней Азии появились подобно соли в еде: увидеть почти невозможно, но вкус чувствуется. «Обращает на себя внимание та особенность, что арийский облик имеют только мужские имена знати, а женские имена в тех же документах принадлежат местным языкам, что говорит о смешанных браках знатных ариев с женщинами из местных царских и высокопоставленных семей. Результат — быстрое растворение немногочисленной арийской верхушки и полное исчезновение арийских имен с середины XIII в. до н. э.» [240, с. 430]. За две тысячи лет до возникновения государства Митанни подобная ситуация, вероятно, сложилась и в Шумере.

У современной науки есть, по крайней мере, четыре серьезных аргумента в пользу древнейших прямых контактов индоевропейцев с шумерами. Во-первых, это индоевропейская культурная лексика в древних языках Передней Азии. Выше уже говорилось о заимствовании индоевропейского обозначения колеса *k[h]oek[h]olo-, (шумерск. GIGIR, семитское *galgal-).

Отметим также, что *Ha-us-/*Hu-os- «общеиндоевропейское слово для золота» сопоставляется с шумерским guskin "золото" A *reud[h]- "красный", "темно-красный" ~ "медь" «по своему звучанию и значению весьма близко к шумерскому urudu "медь"» [1, с. 712–714]. Вспомним также аккадские слова «очевидно, шумерского происхождения» palaku(m) "выделять территорию" и pilku(m) "область, округа" [1, с. 716], индоевропейское слово *p[h]el- «крепость» и украинское паланка как название территориального округа (и крепости) в области Запорожского войска. Вопреки мнению Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова мы склонны поддержать мнение тех исследователей, которые считают, что эти слова позаимствованы шумерами у индоевропейцев, а не наоборот.

В частности в индоевропейском очевидно первичное значение слова *reud[h]- именно как обозначения красного («рыжего») цвета, а не металла. К тому же вспомним, что «в Нижней Месопотамии совсем не было металла и леса», и, в частности, вся медь ввозилась [78, с. 84]. Спрашивается: где бы это шумеры могли разрабатывать медную руду? И зачем тогда древнейшим индоевропейцам понадобилось заимствовать у шумеров название меди?

В то же время: «На самобытность среднестоговской меди указывает типологическая особенность находок, где есть типы (раковинноподобные подвески), аналоги которым в раннем энеолите Европы неизвестны… Данные спектрального анализа некоторой части металла указывают на использование достаточно чистой меди, которая по своему химизму имеет мало общего как с кавказским, так и с балкано-прикарпатским металлом» [2, с. 80]. «В Донецком бассейне имеются залежи медных руд, разработка которых началась довольно рано» [72, с. 109]. Думается, очень рано: «Спектральный анализ, проведенный Ε. Н. Черных, показал, что [среднестоговские] медные предметы состоят в основе из чистой меди (примесь свинца, висмута и серебра), происхождение которой автор гипотетически связывает с рудами медистых песчаников Донецкого бассейна» [89, с. 12]. С. И. Татаринов прямо утверждает, что выплавка металла из руды (фаза истинной металлургии) в Донецком горно-металлургическом центре началась еще в эпоху среднестоговской, кеми-обинской и трипольской культур, даже «еще в днепро-донецкой неолитической культуре». Во всех этих культурах встречены серии изделий из химически чистой меди, близкой по составу Донецким рудам [283, с. 65].

В. М. Иллич-Свитыч считал и.-е. слово *p[h]el- восходящим еще к ностратическому *pcalgΛ "укрепленное поселение", подчеркивая при этом: «Обращает на себя внимание значение данного корня, который в двух из ностратических языков (и.-е. и алтайских), явно независимо друг от друга, обозначает укрепленное поселение городского типа, а в дравидийском, очевидно, связывается с названиями сакральных сооружений (архаический сакральный полис?)» [106, с. 89, 93]. Вообще слова с основой *palan(V)k- и с набором значений "укрепленное поселение", "маленький город", "крепость", "укрытие", "ограда", "деревянный забор, частокол", "деревянное сооружение", "бревно, балка, доска" известны помимо современного украинского в русском, польском, словацком, румынском, венгерском, болгарском, сербохорватском, албанском, греческом, итальянском, французском, немецком, турецком и др. языках [122]. Шумерский язык — точно не ностратический.

Так что, скорее всего, именно шумеры заимствовали у индоевропейцев названия для "крепости", "меди", "золота", "колеса" (и "конопли" — см. выше, п. 3.4), а не наоборот.

Интересна также возможная этимология названий некоторых городов Шумера. Сравним, например, Ур (Ur) с хетто-лувийским словом ura- "большой, великий" [139, с. 140] или латинским urbs "город вообще" [142, с. 17]. В горах Гиндукуша между Афганистаном и Пакистаном живут нуристанцы (кафиры) — группа арийских по происхождению племен, которые оставались язычниками до самого конца XIX века и сохранили чрезвычайно архаическую культуру. У них слово ure означает совет старейшин самостоятельной территориальной общины, т. е. «скопления селений почти городского размера» [159, с. 42].

Очень интересно также еще одно шумерское слово — энси (ensi). «Во главе шумерских государств становятся правители с титулом либо «энси», либо «лугаль». Функции «энси» сводились к руководству строительством ирригационных сооружений и храмов, к отправлению общинного культа, сбору налогов, иногда — к предводительству личными и храмовыми военными отрядами. Власть «энси» была выборной, и его правление в связи с этим называлось «чередом» [86, с. 118]. В индоевропейском реконструируется слово *ensi- "меч" [1, с. 739]. «Меч города N» — вполне возможный титул.

В связи с этим представляют интерес еще шумерское слово guza "трон, сиденье" [272, с. 8]. Ему в индоевропейских языках соответствуют: праславянское *guzb «зад», греческое κοχώνη «пах», латышские guza «зоб», guzums «бугор» и т. д. [273, с. 471–472].

Очевидно, что заимствование слов ensi и guza могло идти только из индоевропейского в шумерский: «Если в одном из двух языков слово имеет только одно конкретное или узкоспециальное значение, а в другом — широкий круг значений, то это может означать, что оно заимствовано в первый из второго» [195, с. 72].

В книге Ю. А. Шилова [294, с. 162–165] приводится еще ряд интересных параллелей между шумерским языком и индоевропейскими (санскритом и украинским). Методология этого автора далека от научного подхода, и к приводимым им фактам следует относиться с большой осторожностью. Впрочем, некоторые из них заслуживают серьезного внимания, например, сближение названия шумерского города Киш с украинскими (Запорожский) Киш, кошара (огороженный загон для скота). Схожи шумерское слово аг, санскритское агни и славянское огонь. Характерна также близость мер числа и длины: тузинь (число 12) и дюжина, копа (60) и копа (60 снопов зерновых), саг (расстояние разведенных рук) и сажень, шумерская единица рыночной стоимости мина и украинское слово мiна (обмен).

В горах к северо-востоку от Шумера жили гутии — народ неизвестного происхождения. Одно время они даже захватили Шумер. Имена царей гутиев содержат индоевропейские форманты — nt, — s(s), — sar-, -uman, — uwa. Не менее интересен факт распространения у семитов индоевропейского термина социальных привилегий aria [132, с. 51].

В эламский язык из индоевропейского заимствованы слова со значением «ставить», «защитник», «огонь», «идти походом» и т. д. Причем это «формы, отличные от анатолийских и восходящие, очевидно, к более древнему источнику, возможно, еще к диалекту общеиндоевропейского языка» [1, с. 883]. Напомним, что Элам — древняя цивилизация на юге современного Ирана, восточный сосед Шумера.

Во-вторых, в Шумере и Эламе уже была известна домашняя лошадь: «Можно отметить, что в числе знаков древнейшей эламской иероглифики есть один, изображающий лошадь; она, по-видимому, была известна и шумерам, во всяком случае, с III тысячелетия до н. э., хотя и не как транспортное животное» [78, с. 220–221]. В литературе Шумера есть прямые подтверждения того, что шумеры были знакомы с верховой ездой и разводили мулов. Упоминания об этом попали в учебные сборники шумерских пословиц: «Сбросив всадника, лошадь сказала: «Если всегда таскать на себе такой груз, можно и обессилеть!»»; «О мул, кто тебя признает — твой отец или твоя мать?» [83, с. 138]. Напомним, что мул — это гибрид осла и кобылы. Возможно, в этой поговорке отражено и этническое смешение шумеров с завоевателями.

В этом смысле характерно самоназвание шумеров «черноголовые» [84, с. 46]. Оно могло иметь смысл только в том случае, если позволяло отличить шумеров от не-шумеров, т. е. от не-черноголовых. Это название могло появиться только в том случае, если рядом с «черноголовыми» шумерами жили и некие светлоголовые люди.

«Сколь бы ни был популярен стандартный тезис современных этноисториков о том, что никакой индоевропейской расы не существовало вообще, сами индоевропейцы почему-то думали иначе. Они с завидным упорством приписывали себе определенный антропологический облик, один и тот же от Индии до Греции. Для него в «Ригведе» употреблялся фиксированный термин svitnya (1.100.18; 7.33.1; 7.83.8), что означало, как легко видеть безо всякого словаря, «белокожий», «светлый», выражаясь строго антропологически, «светлопигментированный». Почти все герои «Махабхараты» наделены очами цвета «синего лотоса», отнюдь не черными и даже не карими. Патанджали в комментарии к трудам Панини (VI.2.15) отмечал, что истинному брахману подобает иметь каштановые волосы и серые глаза. О прибытии к персидскому двору как темных (аборигенов), так и светлых (потомков индоевропейских завоевателей) индийцев сообщал Ктесий (Indica, fr. 9). В «Илиаде» (1.197; 17.673; 24.141 и др.) все ахейцы стандартно белокуры — Ахиллес, Менелай, как и все ахейские женщины и, наконец, сама Гера. Даже на рельефах Тутмоса IV (1420–1411 гг. до н. э.), по заключению Э. Олмстеда, египетские художники с присущей им точностью сумели запечатлеть «нордический» (индоевропейский) облик колесничей знати государства Митанни — марианну, равно как и арменоидный тип их хурритских слуг и оруженосцев» [133, с. 33–34].

Хотя брюнеты среди самих индоевропейцев (как и среди современных украинцев) встречались не так уж редко: «Общие предки индоевропейских народов не были носителями ни максимально депигментированных («нордических») расовых типов Европы, ни наиболее темноокрашенных (средиземных и средиземноморских), а принадлежали к типологически промежуточной расе» [150, с. 118]. Т. е. были в основном не блондинами или брюнетами, а именно шатенами с каштановыми и русыми волосами.

В-третьих, это следы древнейшей индоевропейской гидронимии на Ближнем Востоке: «Представляет исключительный интерес распространенный в Северном Причерноморье гидроним Оврад, Owrad, сопоставимый с названием "Евфрата", но не признаваемый иранизмом» [23, с. 945, 260; 1, с. 945]. А Евфрат — это главная река шумерской цивилизации. «В этом смысле любопытен ряд имен и наименований в Сирии и Палестине, этимологизируемых на арийской основе, ср. в этой связи название реки "Иордан" (древнееврейское Jardēn, древнеегипетское (без гласных) jrdn), ср. также название Radanu — восточного притока Тигра» [1, с. 917]. Египтяне еще со времен Древнего царства прекрасно знали реку Иордан, и если они использовали это название, значит, позаимствовали его как минимум в III тыс. до н. э. Так что это, вопреки Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванову, не арийское слово, а общеиндоевропейское. Кстати, оно имеет четкую и.-е. этимологию: *ĭēr- "год" (часто в значении "сезон", "урожай", отсюда «яровые»), *d[h]en- "бежать", "течь" [1, с. 691, 671. 878], т. е. «Текущая (весь) год». Сравним: «Речную сеть Иордании образуют вади — временные водотоки, полноводные только зимой в период дождей. Летом они пересыхают или сильно мелеют. Лишь одна река имеет постоянное течение — Иордан» [85, с. 230–231]. То, что священная река евреев, в которой крестился Иисус Христос, имеет индоевропейское название — во многом символично.

Как справедливо отмечали Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, «следует считаться в отдельных случаях с возможностью существования в древневосточных традициях еще неопознанных остаточных древнейших индоевропейских топонимических и гидронимических терминов, отражающих соответствующие наименования индоевропейской эпохи» [1, с. 1325].

6.2. Индоевропейские правители Шумера

Наконец, в-четвертых, сохранились прямые письменные свидетельства присутствия индоевропейцев в городах Шумера. Это прежде всего знаменитая шумерская поэма о верховном жреце (и правителе) города Урука Эн-Меркаре (Владыке Меркаре) и правителе Аратты. Между прочим, поэма — самая длинная из обнаруженных в Шумере эпических поэм, первое произведение подобного жанра в, истории мировой литературы [83, с. 35–36].

Аратта — город где-то далеко, «за семью горами», туда нужно было идти через Элам (города Сузы и Аншан). «Аратта — реальный город, расположенный на Иранском нагорье, с которым у Урука были торговые отношения» [78, с. 169, 306]. Судя по тому, что оттуда доставляли лазурит, это был город где-то на востоке Ирана или в Афганистане — лазурит в Шумер доставляли из Афганистана [78, с. 84]. Его иногда отождествляют, в частности, с древним городищем Шахри-Сохте в долине реки Гильменд на границе Ирана, Афганистана и Пакистана [224, с. 113; 228].

Вроде бы большинство исследователей согласно с тем, что название «Аратта» имеет древнее индоевропейское происхождение. Так, в частности, считали Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов [1, с. 1325]. Сравним с древним названием Северной Индии «Арьяварта» — «обитель ариев» [88, с. 443]. И.-е. корень *ar-(t[h]o-) передает понятия, связанные с законом и справедливостью. Так, авестийское (древнейшее иранское) arsta- значит именно "закон", "право", "священное право" [1, с. 810]. Сами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов считали, что Aratta может быть этимологизировано как *ar-t[h]- "воды", "река", т. е. как «страна реки» [1, с. 1325]. Наконец, стоит вспомнить и.-е. корень *ar(ĭ)o- со значениями "господин", "хозяин", "друг", "благородный", "свободный", "гость" и происходящие от него названия Ariana "Иран" и Ériu "Ирландия" [1, с. 755]. Индоевропейский характер Аратты неопровержимо проявляется и в том, что в данной шумерской поэме содержится древнейшее упоминание лошадей в клинописных текстах: на лошадях перевозят грузы именно в Аратте [225, с. 208].

Сюжет поэмы состоит в том, что правитель и верховный жрец Урука Эн-Меркар направляет посла к правителю Аратты с требованием дани — золота, серебра и лазурита (драгоценного синего камня). Предварительно он заручается поддержкой богини Инанны, которой обещает построить роскошные храмы. Эн-Меркар грозит Аратте, что разрушит и опустошит город. Правитель (верховный жрец) Аратты почему-то приходит в смятение и обещает прислать золото, серебро и лазурит, но взамен предлагает прислать из Урука много зерна. Эн-Меркар действительно направляет в Аратту караван с зерном, но его правитель отказывается за него платить как обещал. Тогда правитель Урука еще минимум дважды посылает в Аратту послов с угрозами, и в итоге Аратта действительно присылает богатые дары [83, с. 31–40].

С. Крамер рассказ об этой истории назвал «Международные отношения: первая «война нервов»». Вопрос, который почему-то не задали себе шумерологи: а как, собственно, Эн-Меркар собирался «разрушить и опустошить» Аратту? Из текста явно следует, что не военной силой: ведь «посланцу слов» царя по дороге туда нужно перейти через семь «сверкающих гор», при этом городу Сузам и горной стране Аншан в соседнем Эламе он должен был «смиренно поклониться» И «словно мышка пройти в пыли и прахе» [83, с. 38]. Вряд ли такую дорогу через сильный Элам одолело бы войско Урука: ведь чтобы разрушить Аратту, ему сначала пришлось бы завоевать Элам. Неужели верховный жрец Аратты был настолько нервным и пугливым, что не понимал этого?

Эн-Меркар приказывает своему гонцу передать царю Аратты именно заклинание: «заклинание Нудиммуда ему скажи» [225, с. 208]. Совершенно очевидно, что Эн-Меркар собирался разрушить Аратту одной лишь силой слов, своим проклятием: «Град его, словно голубя дикого, с дерева я сгоню, словно птаху, из гнезда выхвачу! Как раба купленного, убью! Как во граде разрушенном прах его соберу! Аратта — на ней проклятие Энки! Инанна против нее восстала!» [83, с. 39]. Иначе говоря: «Дайте денег (золота, серебра, лазурита), а не то прокляну!»

Прямые этнографические параллели этой ситуации сохранились именно в индоевропейском мире, особенно у кельтов Ирландии. Ирландская традиция — единственная, в которой во многом уцелели черты древнейшего индоевропейского жречества. Например, в саге «Битва при Маг Туиред» рассказано о том, как при дворе короля Бреса обидели филида (священного поэта) Корпре — подали ему лишь три черствые лепешки и уложили в темной каморке без ложа. Наутро, «проходя по двору, молвил Корпре: «Без пищи, что явится быстро на блюде, без молока коровы, в утробе которой теленок, без жилья человечьего в темени ночи, без платы за песни поэтов пребудет пусть Брес. — Нет отныне силы у Бреса». И это было правдой, ибо ничего, кроме пагубы, не знал он с того часа. Вот первая песнь поношения, которую сложили в Ирландии» [91, с. 37]. Исследователи отмечают: «Так называемая «сатира» филида, или, иначе, песнь поношения, могла буквально порушить общественное положение лица, против которого была направлена, не исключая и лиц королевского достоинства. (…) Один из коннахтских поэтов, Фланд, сын Лонана, получил даже прозвище «сын дьявола» за то, что разбогател, постоянно угрожая ирландцам своими сатирами» [91, с. 15].

Но в таком случае испуг верховного жреца Аратты («сердце жреца затрепетало, смешались мысли») можно объяснить лишь тем, что и он, и Эн-Меркар принадлежали к единой культурной традиции и даже к единой социальной группе. Иначе говоря, Эн-Меркар был по происхождению тоже индоевропейским жрецом. В тексте поэмы содержатся прямые указания на это. Посол обращается к верховному жрецу Аратты: «Ты скажи, что я должен ему ответить, ему, семени священному с лазуритовой бородою! Тому, кого могучая корова вскормила в стране чистых обрядов, тому, кто вознесся из почвы Аратты, кто в загоне священной коровы чистым молоком ее вскормлен, кто верховным жрецом в Куллабе, стране Сутей великих (богов? — И.Р.) назначен, Эн-Меркару, сыну Уту» [83, с. 39]. Упоминание о «молоке чистой коровы» очень схоже с древнейшими иранскими и арийскими жреческими обрядами, вообще с представлениями о том, что коровы — самые «чистые» животные. Отметим, что об Эн-Меркаре сказано, что его «могучая корова вскормила в стране чистых обрядов». В то же время «Страна чистых обрядов» в данном тексте — постоянный эпитет Аратты [225, с. 208].

В другом месте об Эн-Меркаре говорится «жрец-правитель верховный, с гор-каменьев сияющих светлым сердцем (богини) Инанны избранный» [83, с. 36]. Сравним: «Характерна шумерская пиктограмма, обозначающай раба, которая может быть прочитана как «человек гор, чужак»» [86, с. 114]. Исключительно характерно также шумерское-слово AN.ŠU KUR.RA "лошадь" = "горный осел" [121, с. 66]. Т. е. лошадь — это «осел с гор». Скорее всего, с тех же самых, с каких пришли в Шумер его древние правители. В шумерском письме знак «осел» служил детерминативом для «лошадей», «мулов» и даже для «верблюдов» [175, с. 190]. Получается, что лошадь — «иноземный осел».

Вообще при написании этой работы несколько раз поражался древности ряда жаргонных слов и выражений. Так, сравним шумерское определение иностранного «с гор» с нашим из-за бугра. Сравним также отразившиеся в древнейшей гидронимии индоевропейские слова *k[h]leŭo- «слава» и *laŭ- «добыча» [1, с. 834, 884] с жаргонными словами клёвый и лавэ.

Итак, Эн-Меркар — «правитель с гор», чужак-иностранец, который «вознесся из почвы Аратты». Понятно, что его безумное для людей иной культуры требование дани от далекой Аратты и реальное получение ее (хотя бы в обмен на зерно) произвели на коренных шумеров неизгладимое впечатление.

Само имя Эн-Меркара может иметь четкую индоевропейскую этимологию. Первая часть Эн- по-шумерски значит «Господин, владыка» [92, с. 662]. Собственное имя, таким образом, звучит как Меркар. Его индоевропейская этимология: *mer- "черный", "темный", k[h](e)r- "голова" [1, с. 646, 876, 1121]. Таким образом, получается Владыка Черноголовый (или просто нарицательная форма «владыка черноголовых»). Вспомним, что «черноголовые» — это самоназвание шумеров!

Между прочим, имеет индоевропейскую этимологию и имя внука Эн-Меркара, самого знаменитого правителя Урука — Гильгамеша. «Гильгамеш — аккадское имя; шумерский вариант, по-видимому, восходит к форме Биль-га-мес» [93, с. 302]. Итак, настоящее имя героя — Бильгамес. По-индоевропейски *b[h]el- общее название для класса растений, всего «живого неодушевленного», *ĝ[h]em- "земля", "почва" и *-es- именной суффикс [1, с. 468, 877, 218]. Итого получается что-то вроде «Плодородный». Вполне достойное имя для царя.

Если правители Урука и, возможно, ряда других городов Шумера были индоевропейскими жрецами, то в шумерском пантеоне должны были отразиться имена индоевропейских богов. В частности, праотцом всех богов и низших духов считался бог неба Ан (Ану). «Его имя пишется знаком, обозначающим понятие «бог» и ставящимся как детерминатив перед именами других богов» [94]. В индоевропейском слово *an- как раз имеет значение "бабушка", "прародительница" [1, с. 203]. Понятно, что Ан был одновременно и отцом, и матерью. «В аккадском пантеоне появляется Анту как женское соответствие Ану» [94]. В ирландских сагах Дану (Ану, ср. ирланд. anae, «богатство», «процветание») признавалась матерью-прародительницей богов [92, с. 317]. Здесь еще стоит упомянуть греческую богиню Ананке — богиню судьбы и неизбежности, которым подчинены все прочие боги.

Однако в рассмотренной поэме об Эн-Меркаре Ан вообще не упомянут(а). Там жрец назван сыном бога солнца Уту. Имеет ли к нему отношение славянское слово «утро»? — Очень может быть. В частности, у славянских племен был широко распространен миф о колеснице Солнца, которую влекут водоплавающие птицы — утки или лебеди [95, с. 341–345]. Во всяком случае, и утка, и утро — древние слова с многочисленными индоевропейскими параллелями [248, с. 174, 176]. Но более очевидная аналогия — с упомянутыми выше нуристанцами из Афганистана. У них во главе общины и целого объединения племен стоял ута (uta) — наследственный верховный жрец с большой политической властью. «Ранг, или титул, уты калашумские информанты объясняли по-разному: отец, мастер, предводитель, духовный руководитель, судья и «высший авторитет в религии и законах». В селении Вайгал один информант считал, что Uta (Urta) — «как царь»» [159, с. 122, 159]. О древнейшем общеиндоевропейском характере термина uta в значении «высший авторитет в религии и законах» («как царь») свидетельствует его наличие в анатолийских языках: «Ликийское слово utã/en- обозначает центральное действующее лицо ритуала, в обязанности которого входило, в частности, произнесение сакральных текстов» [277, с. 6].

Эн-Меркар говорит о себе: «меня, кого Энлиль молодой избрал для Шумера, кого владыка Нудиммуд светлым сердцем выбрал» [83, с. 38]. С. Крамер считал слово Нудиммуд одним из имен-эпитетов бога Энки [83, с.225]. Правда, не объяснил, что, собственно, значит этот эпитет. Зато в ирландских сагах Нуаду — правитель богов из Племен Богини Дану, основных богов Ирландии. У кельтов Уэльса он почитался под именем Нудд [91, с. 250].

С. В. Конча дал интересный анализ общего индоевропейского мифа о битве разных поколений богов и творении мира из первосущества. При этом он отмечает практически буквальное совпадение этого мифа с вавилонским мифом о битве Мардука с Тиамат [344, с. 41]. Естественное объяснение этому — индоевропейское происхождение этого мифа еще в шумерскую эпоху.

6.3. Энлиль, Лель и Аполлон

Но самый важный из явно индоевропейских богов Шумера — Энлиль. В шумерской мифологии Энлиль отделил землю от небес и создал колесо [96, с. 649] — последнее особенно четко характеризует его индоевропейское происхождение. Собственно, он — Эн-Лиль, Владыка Лиль. Т. е. собственное имя этого бога — Лиль. В Аккаде и затем в Вавилонии его называли Эллиль. Это бог-покровитель города Ниппура — главного священного города Шумера. Он — Господин всех богов, «Могучая гора», «владыка, определяющий судьбы», чьи слова неизменны. «В мифах об Энлиле проявляется его сущность как божества плодородия и жизненных сил, а также необузданной стихийной силы. В гимнах и молитвах его часто сравнивают с диким быком, с ревущим ветром. В текстах нередко подчеркивается его злобность по отношению к людям. Так, именно Энлиль, по всей видимости, больше других богов виноват во Всемирном потопе. Он насылает на человечество постоянные бедствия — чуму, засуху и, наконец, снова потоп». В то же время Лиль создал мотыгу, скот и зерно [96]. По мнению же С. Крамера, Энлиль считался в Шумере добрым богом-творцом: «Это он сотворил день, он сжалился над людьми, он способствовал росту всех злаков, растений и деревьев на земле. Он был источником процветания и изобилия в стране, изобретателем мотыги и плуга» [83, с. 103]. Также интересно, что в шумерском гимне Энлилю подчеркивается его роль в предсказаниях: «Его дела — предсказанья благие (…) Он сам называет судьбы, и никто из богов его не видит!» [83, с. 105].

Супруга Энлиля — его женская параллель Нинлиль [96]. Это имя можно перевести как Госпожа Лиль [92, с. 221]. Т. е. имя этой богини — тоже Лиль. Это самая юная богиня, в шумерских текстах подчеркнута ее девственность: «Мое лоно мало, сближенья не знает, мои губы юны, целовать не умеют». Однако и Энлиль тоже постоянно имеет эпитет «молодой». «Когда человек еще не был создан, в городе Ниппур обитали только боги: «его юношей» был бог Энлиль, «его девушкой» была-богиня Нинлиль, «его старухой» была мать Нинлиль, Нунбаршегуну». В итоге Энлиль овладел юной богиней силой, и все прочие боги изгоняют его за это подземное царство мертвых. Вообще-то не совсем понятно, что же так рассердило богов. Не то ли, что здесь речь идет об инцесте, о широко известном в мифологии браке брата и сестры — близнецов? Характерно, что Нинлиль вовсе не обижается на Энлиля. Уже беременная от него богом луны Сином, она следует за Энлилем. В подземном царстве она рожает трех подземных богов, и, оставив их за себя, супруги вместе с Сином возвращаются на землю.

Итак, Эн-Лиль имеет набор характерных качеств:

1) Это молодой бог, которому бог-отец передал значительную часть всей власти над землей;

2) он бог света, который создал для людей день, и потому тесно связан с солнцем, хотя и не бог солнца;

3) он божество плодородия и жизненных сил;

4) он покровитель пастушества и скотоводства;

5) он посылает людям «благие предсказания»;

6) Энлиль «карает злодеяния» [83, с. 104];

7) в то же время он страшен в гневе и губитель людей, это необузданная стихийная сила;

8) конкретно это он насылает на людей, эпидемии;

9) он покровитель всех ремесел и умений;

10) он создал колесо;

11) у него есть одноименная женская параллель (сестра-близнец?);

12) эта его параллель — девственница;

13) она лишается девственности через насилие;

14) вообще характерно, что девушка сопротивляется ухаживаниям этого бога;

15) оба они оказываются в подземном мире, выступая в роли и хтонических божеств;

16) при этом важен мотив наказания Энлиля остальными высшими богами;

17) Энлиль вышел из царства мертвых, оставив вместо себя «заместителя»;

18) женская параллель Энлиля имеет прямое отношение к луне (мать бога луны), но она сама — не богиня луны;

19) ее увидели во время купания;

20) ее лишили девственности в лодке, на воде;

21) вообще с этой парой связан некий оттенок «преступного секса» и наказания за него.

Характерно, что отцом Гильгамеша шумеры считали некоего демона лилу. Т. е. это явно положительный персонаж, вероятно, как-то связанный с Энлилем. Но затем у семитских народов, начиная с аккадцев, лилу превращаются в зловещих демонов, убивающих новорожденных и вредящих браку (соблазняющих женщин и мужчин — инкубов и суккубов), отсюда же и образ Лилит как первой Евы, превратившейся в демона [92, с. 55]. Это явное отношение к чужим враждебным богам.

Можно утверждать, что образ Лиля имеет несколько параллелей в мифологии индоевропейских народов: достаточно полные соответствия в греческой и славянской мифологиях и частичные параллели в кельтской, римской, балтской и хеттской.

В частности, у хеттов известно божество подземного мира Лельвани. В списках богов его имя следует сразу за главными богами (солнца и грозы) перед богом плодородия Телепинусом. В древнехеттской мифологии Лельвани — мужское божество, в более поздней хеттской — женское. Если царю угрожала беда, он совершал ритуал в честь Лельвани, принося жертву и предлагая другого человека вместо себя [92, с. 48]. Практически это все, что мы знаем.

У кельтов было известно божество Луг: Lugus — «Сияющий» у галлов, Луг у ирландцев и Ллеу (Lieu) в Уэльсе. Согласно валлийским легендам, мать не позволяла Ллеу носить оружие и иметь жену, но он добивается всего этого. Луг искушен сразу во всех ремеслах, он приходит к племени богини Дану позже как «молодой воин», но сам владыка Нуаду сажает его на почетное место: «ибо до сей поры равный ему не приходил к этой крепости». А затем Нуаду вообще уступает ему королевское место [91, с. 39–40]. Луг поражает волшебным оружием предводителя враждебного народа фоморов Балора. А перед этим Племена Богини по совместному решению долго не пускали его в битву. Наконец, стоит упомянуть совершенно нелогичный эпизод с тезкой Луга из Книги захватов Ирландии: «Раз купался Лугайд, сын Ита, в озере Лох Луигдех, а жена его Фиал купалась в реке, что вытекала из озера. Пришел к ней ее супруг обнаженным, и увидела она его наготу, и умерла от стыда в озере Лох Луигдех. А быть может, это муж увидел ее обнаженной, и не снесла того его гордость» [91, с. 53]. Как мы помним, после подобного купания Лиль с женой оказались в стране мертвых.

В Риме 21 апреля праздновали палилии в честь Палее, богини-покровительницы пастухов: жгли костры и пастухи через них прыгали. Причем «сохранились посвящения Палес и как женскому, и как мужскому божеству, ее эпитеты «утренняя» и «дающая созревание»» [92, с. 278]. Характерно, что жрецы обращались к этому божеству «sive deus, sive dea» — «или бог, или богиня» [110, с. 431]. А может быть, это были и бог, и богиня?

У греков довольно полную аналогию Энлилю и Нинлиль составляют Аполлон и Артемида. С этими мифологическими образами связаны практически все черты, характерные для пары Энлиль/Нинлиль. Так, первые девять выделенных черт Энлиля не менее характерны и для Аполлона: (1) Это молодой бог, которому бог-отец передал значительную часть всей власти над землей; (2) он бог света, который создал для людей день, и потому тесно связан с солнцем, хотя и не бог солнца; (3) он божество плодородия и жизненных сил; (4) он покровитель пастушества и скотоводства; (5) он посылает людям «благие предсказания»; (6) он «карает злодеяния»; (7) в то же время он страшен в гневе и губитель людей, это необузданная стихийная сила; (8) конкретно это он насылает на людей эпидемии; (9) он покровитель всех ремесел и умений. Среди этих черт могут вызвать вопросы лишь «необузданная стихийная сила» и «губитель людей». Но А. Ф. Лосев подчеркивал как раз «соединение в образе Аполлона рациональной ясности и темных стихийных сил», отмечал, что «на поздней ступени архаики он — демон смерти, убийства, даже освященных ритуалов человеческих жертвоприношений» [101, с. 93, 94].

А вот что касается (10) отношения Аполлона к колесу: «В «Эклогах» Гимерия приводится в пересказе гимн Аполлону: «Когда родился Аполлон, Зевс, украсивши его золотой миртой и мирой, дал ему, кроме этого, возможность следовать на колеснице, которую влекли лебеди» [102, с. 407–408, 276]. Кроме того, (14) «Аполлон вступает в связи с богинями и смертными женщинами, но часто бывает отвергнут» [101, с. 93]. Например, Дафна спасается от его домогательств, превратившись в лавр, Кассандра его отвергла и получила в наказание дар пророчеств, которым не верят, и т. д. Пусть специалисты укажут, отвергали ли вообще смертные женщины кого-либо из других бессмертных богов. «Убив Пифона, этот светоносный бог должен искупить вину перед землей, породившей Пифона, и получить очищение через нисхождение в иной мир — аид (15), где он вместе с тем обретает новую силу» [101, с. 94]. Зевс неоднократно наказывал Аполлона, отправлял его с Олимпа работать на смертных царей (16).

Наконец, относительно мотива заместителя в аиде (17): Для своего любимца царя города Феры Адмета Аполлон «выпросил у Мойр следующее. Когда настанет для Адмета смертный час, он избавится от смерти, если кто-нибудь — отец, или мать, или жена — добровольно согласится умереть вместо него. Когда настало время Адмету умереть, ни отец, ни мать не захотели отдать за него свою жизнь и только (жена) Алкеста согласилась умереть вместо своего мужа. Но Кора вновь вернула ее на землю; некоторые же говорят, что это сделал Геракл, сразившийся с Аидом» [103, с. 17–18(1, 9:15)].

Относительно Артемиды общеизвестно, что она (11) сестра-близнец Аполлона, при этом (12) девственница и (18) имеет прямое отношение к луне, иногда сама считается богиней луны. Однако это довольно странная девственница. Если, скажем, Гестия поддерживает себе Мировой Очаг и ни о чем не тревожится, то Артемида как раз регулярно защищает свою девственность. Известна история охотника Актеона, который нечаянно увидел богиню во время купания (19), за это был превращен Артемидой в оленя и растерзан собственными собаками. Также «Артемида убила страшного Буфага, пытавшегося посягнуть на нее, так же как и охотника Ориона» [104, с. 108]. Из всего этого следует, что Артемиду, по крайней мере, пытались насиловать. Причем можно заподозрить, что иногда успешно (13): «Из Малой Азии (происходят) оргиастические элементы культа Артемиды, прославляющего плодородие божества [что, согласимся, несколько странно для девственницы. — И.Р.]. В знаменитом Эфесском храме почиталось изображение Артемиды многогрудой… Артемида через свою помощницу (в прежнем свою ипостась) Илифию помогает роженицам… Перед свадьбой Афродите, согласно обычаю, приносилась искупительная жертва» [104, с. 107]. Так что Артемида — богиня не столько девственности, сколько лишения девственности.

В общем, выглядит правомерной гипотеза о первоначальной связи юных богов «близнецов Лиль» с имевшим универсальное распространение обрядом инициации, приема во взрослые. Отсюда и тема лишения девственности, и сопротивление девушки домогательствам. Т. е., с одной стороны, «взрослый» секс, а с другой — его опасности (мать по-житейски предупреждает Нинлиль: «семя в утробу твою испустит, а потом покинет» [83, с. 98]). Отсюда и покровительство знаниям, умениям, плодородию и весне, но отсюда же и особая воинственность, и угрозы, и покровительство эпидемиям (от которых гибли прежде всего дети). Отсюда же мотив нисхождения в преисподнюю и выхода из нее: ведь инициация и мыслилась как смерть и второе рождение. Отсюда же и мотив «занятия места рядом с отцом», и наказания за буйство.

Мотив инцеста между братом и сестрой — близнецами также становится вполне понятным как переход к отцовскому роду. Правда, в греческой классической мифологии этот мотив относительно Аполлона и Афродиты вроде бы полностью элиминирован. Однако остается мотив «секса в лодке, на воде» (20), теперь перенесенный на само рождение близнецов их матерью Лето (у римлян — Латоной): «ее незаконная связь с Зевсом… и в особености трудности при рождении близнецов, когда ни один клочок суши не смел принять гонимую Герой Лето» [92, с. 52]. В итоге ее согласился принять плавучий островок Астерия, который затем превратился в остров Делос. Наконец, попытки «преступного секса» (21) и наказания за него связаны и с Лето: на нее посягают Титий и Пифон, которых убили Аполлон с Артемидой. А убийство Аполлоном и Артемидой детей Ниобы вызывает ассоциации и с семитским образом демонов-лилу, убийц детей.

Еще Н. И. Костомаров писал: «Как Латона была матерью мужского и женского существа, Аполлона и Дианы, так и Лада славянская — матерь Леля и Лели (Лилит, Палилия классической мифологии). Хотя эти имена встречаются особенно в литовской мифологии, но нет сомнения, что они были у славян, ибо о них упоминают историки, и в наших песнях существует припев: Лелю-Ладо. Лелис по-литовски значит светлый; но то же оно означает и по-славянски: тому доказательство глагол лелеть в малороссийском и простонародном русском языке, обозначающий: блистать, сверкать» [181, с. 216]. Но затем Лель и Леля стали жертвами бессмысленной гиперкритики, т. е. стали «сомнительными».

К сожалению, и Б. А. Рыбаков занял половинчатую позицию, «реабилитировав» Ладу и Лелю, но отказавшись признать Леля. При этом он цитирует источники, например, польскую XVI в. запись легенды: «На том месте был храм трех идолов, которых звали Лада, Бода и Леля. К ним, этим идолам, простые люди сходились в первый день мая возносить им свои мольбы и приносить жертвы». Этот исследователь целомудренно не обратил внимания на очевидное значение имени «Бода» — ср. «бодаться», «прободение», народная игра в «бычка», Европа на быке [рис. 23] и т. д. Речь идет именно о «том, кто лишает девственности». Сравним: в греческой литературной традиции у Аполлона «вполне отчетливо выявлен синкретический комплекс функций, связанных с плодородием животного и растительного мира. Этот комплекс выступает в качестве достаточно глубокого архаизма» [274, с. 107]. А еще вспомним украинское название аиста — лелека, т. е. «птица Леля», и поверье о том, что именно аист приносит детей родителям.

Еще более очевидна цитата из знаменитого «Синопсиса» Иннокентия Гизеля (1674): «Четвертый идол — Ладо. Сего имяху бога веселия и всякого благополучия. Жертвы ему приношаху готовящиеся ко браку, помощию Лада мнящи себе добро веселие и любезно житие стяжати. Сия же прелесть от древнейших идолослужителей произыде, иже неких богов Леля и Полеля почитаху, их же богомерзкое имя и доныне по неким странам на сонмищах игралищных пением Лелюм-Полелем возглашают. Такоже и матерь лелеву и полелеву — Ладо» [95, с. 399]. Сравним с одним из древних названий острова Делос, «родины» Аполлона и Артемиды: Pyr-pile [274, с. 109].

Б. А. Рыбаков резонно подчеркивает дочернюю сущность Лели, приводит примеры украинских обрядов в честь Ляли, проводимых юными девушками. Вместе с тем у сербов был обычай разводить на масленицу огромные костры, связанные с магией плородия и скотоводством. Они пели: Лила, гори, жито, роди! [95, с. 406–407]. Не исключено, что и Ярило — такой же эпитет Леля, как и Бода. Здесь можно вспомнить хеттский весенний праздник нового года purulliia [274, с. 109] и ритуальные весенние танцы индусов лельа («туда-сюда») [148, с. 183].

В общем, можно констатировать, что образ близнецов Лиль (как и их матери Лады) имеет древнейшие общеиндоевропейские корни. «Имя Лето связано с ликийским lada, «жена», «мать» [92, с. 51]. Характерно, что имя Лето (Лато) зафиксировано в микенских табличках II тыс. до н. э., вероятно, в форме ra-to (r и l на письме не различались). Еще интереснее зафиксированное в табличках имя богини pe-re- *82' [107, с. 142–143]. Знак *82 имеет наиболее вероятное чтение swa [108, с. 29]. Это имя можно прочитать в виде Пелесва, которую следует отождествить с римской Палее (Лелей). Очевидно, тогда она еще не слилась с местной догреческой Артемидой.

Наконец, обращает на себя внимание название цветка "лилия" («цветок Лили») и связанная с ним символика. «Лилия (прежде всего белая лилия) ассоциируется с чистотой, невинностью… Согласно народным поверьям, сломавший лилию лишает невинности девушку. Семитские народы объясняют происхождение лилии из слез Евы, изгнанной из рая. С другой стороны, лилию связывают со смертью и загробным миром… Включение лилии в королевский герб Франции символизирует процветание. Водяная лилия разделяет мифологическое значение лотоса как цветка, возникшего из первоначального мирового океана и служившего колыбелью солнцу… С лилиями (преимущественно красными) связаны эротические импликации» [109]. Как видим, символическое значение лилии во многом совпадает с характеристикой божественных функций и атрибутов близнецов Лиль.

Подводя итог, можно уверенно утверждать, что пара ведущих богов шумерского пантеона Энлиль/Нинлиль имеет индоевропейское происхождение.

6.4. Археология Передней и Центральной Азии, арии и тохары

Имеются также определенные археологические свидетельства очень раннего проникновения индоевропейцев на Ближний Восток. Между прочим, многие исследователи разделяют мнение об индоевропейском этническом элементе в некрополях Аладжа Хююк, Хорозтепе, Учтепе. В сиро-палестинских могильниках конца III — начала II тыс. до н. э.(середины III тыс. до н. э.) обнаружены идольчики усатовского типа, катакомбы и другие элементы северной традиции [132, с. 51].

Еще более характерны знаменитые царские гробницы Ура в Шумере с их многочисленными человеческими жертвоприношениями. «Лучше всего известно содержимое погребения «царицы Шубад», чье имя, написанное на лазуритовой цилиндрической печати, читается теперь как Пу-аби. В отличие от ряда других эта гробница избежала разграбления, вследствие чего и каменная камера, и шахта с погребенной в ней свитой остались нетронутыми. В дромосе (продолжение шахты) находились пятеро воинов, повозка, запряженная двумя быками, и десять «придворных дам», одна из которых была арфисткой. В погребальной камере вместе с царицей покоились две ее «компаньонки». Царица была в великолепном дорогом убранстве, включавшем сложный головной убор из золота и полудрагоценных камней… В городе Кише при раскопках в слое непосредственно над главным из «слоев Потопа» (т. е. разрушения и упадка) нашли несколько «погребений с колесницами», содержащими иногда до трех колесных повозок. Любопытно, что сопутствующие им предметы погребального инвентаря — оружие, вазы и даже пронизка для поводьев — сделаны в основном из меди [140, с. 117, 121].

Существенная деталь: среди украшений царицы в этом погребении был венок из золотых буковых листьев [рис. 24], а ее придворных дам украшали золотые подвески в форме буковых листьев [249, с. 67, 64]. Кажется, для Южной Месопотамии более характерны не буки (обожествляемые индоевропейцами), а финиковые пальмы…

«Статистика распространения курганных погребений во времени и пространстве демонстрирует неоспоримый факт многотысячелетнего воспроизведения курганной типологии с «домиком» погребенного под насыпью, со специфическим инвентарем, включающим детали повозок, колеса, наступательное оружие, черепа и конечности жертвенного скота, иногда признаки человеческих жертвоприношений, в зоне к северу от Кавказа и от Уэльса до Енисея по широте. Контраст с общепереднеазиатской ингумацией без «домика», без насыпей и почти без инвентаря» [132, с. 51].

«Обряд погребения скорченно на боку сложился в странах Древнего Востока и Средиземноморья задолго до появления керамических культур. …Обряд был довольно устойчив. В Месопотамии, в частности, лишь в отдельные периоды, например, в обейдское время (IV тыс. до н. э.), появляются могилы с вытянутыми на спине захоронениями. …Причем в этих захоронениях тело покойника посыпалось красной охрой, что для некрополей древневосточной зоны не типично. При этом заметим, что максимальное распространение вытянутого обряда погребений в Месопотамии и Иране (Ур, Эриду, Сузы, Арпачия) приходится на конец неолита — начало энеолита (IV тыс. до н. э.), т. е. на период максимальной активности позднекроманьонского населения в Восточной Европе, когда оно проникает вплоть до Кавказа и Средней Азии (Тумек-Кичинджик). Не исключено, что эти явления взаимосвязаны. …Однако в более позднее, послеобейдское, время в странах Двуречья, включая Шумер, снова господствует скорченный на боку обряд погребения» [241, с. 38, 42–43].

Если сравнить спиральные медные браслеты и кольца с уплощенными концами среднестоговской культуры с найденными в шумерском городе Кише [134, с. 247], то вообще не увидим разницы. При этом среднестоговские вещи — более ранние.

Наиболее острая дискуссия идет по проблеме т. н. серой керамики (иногда эту керамику еще называют черной). С одной стороны, так называют керамику той археологической культуры на севере Индии, носителей которой обычно считают арийцами, впервые переселившимися на территорию Индии [158, с. 202]. Но, с другой стороны, в Иране подобная керамика появилась гораздо раньше. Так, Р. Гиршман писал:

«Я вернулся к изучению раскопок, проведенных на трех холмах к юго-востоку от Каспийского моря: Шах-тепе, Туренг-тепе, Тепе-Гиссар. Как известно, наиболее глубокие слои этих искусственных холмов относятся к VIII–IV тыс. до н. э. и характеризуются крашеной керамикой. Около конца IV тыс. (по современной датировке — в начале IV тыс. до н. э. — И.P.) начала появляться черная керамика, неизвестная ранее в Иране, которая активно вытесняла крашеную, преобладая на протяжении всего III тысячелетия до н. э. В начале II тыс. до н. э. (в конце III тыс. до н. э. — И.Р.) вся эта культура исчезла. Сходство черной керамики индоариев Митанни в Северной Сирии с керамикой Северо-Восточного Ирана привело меня к мысли о том, что последняя, возможно, тоже принадлежала индоариям. Мое внимание привлекла цилиндрическая печатка из Тепе-Гиссар, найденная в слое III В, дата которого — конец (начало. — И.Р.) III тыс. до н. э. Ее сюжет — колесница, запряженная лошадью, которой правит человек. Многочисленные остатки конских костяков были найдены в Шах-Тепе, что подтверждало широкое использование лошадей уже в III тыс. до н. э. Третий элемент, необходимый для командования армией боевых колесниц, тоже был налицо… Это был военный горн, или труба. В Тепе-Гиссар были найдены три горна: один из золота и два из серебра…Командовать колесницами без горна невозможно. Три важнейших элемента, главные отличительные черты культуры индоариев — конь, колесница и горн — подтвердили возможность распознать в культуре жителей юго-востока Каспия III тыс. до н. э. зачатки культуры индоариев, которые легли в основу Митаннийского царства» [166, с. 140–141].

Из данного текста мы бы сделали однозначный вывод о том, что в IV тысячелетии до н. э. на северо-восток Ирана пришли индоевропейцы — т. е. люди, использовавшие коня и колесницу. Добавим, что археологи обнаружили сходство керамики, найденной в Северо-Восточном Иране и в Уруке, т. е. в Шумере [86, с. 94]. Единственное, чего не хватало для полноты картины — известия о том, что в такую керамику иногда добавляли растертые ракушки. И в итоге удалось найти в литературе подобное сообщение: «Керамика с примесью ракушек выявлена в третьем слое Белта на южном побережье Каспийского моря» [230, с. 165].

Тогда из-за чего же острая дискуссия? — Дело в том, что сам Р. Гиршман сделал совершенно иной вывод: «Иранские племена появляются в Иране через две тысячи лет после индоариев, в конце II тыс. до н. э. Это говорит о том, что разделение этих двух групп арийской семьи произошло в очень давнюю эпоху (до IV тыс. до н. э.)» [166, с. 142].

Против этого вывода выступили как лингвисты, так и археологи: «По традиционным историко-лингвистическим аргументам, в том числе исходящим из большой близости языка первых памятников индоарийской и иранской словесности (конец II — первая половина I тыс. до н. э.), различные исследователи относят завершение индоиранской эпохи ко времени от 2000 г. до середины II тыс. до н. э.

…Широкое употребление колесницы в военных целях и сопутствующее ему интенсивное развитие коневодства на Ближнем Востоке началось в относительно короткий период времени перед серединой II тыс. до н. э. Особую роль при этом играли новые на соответствующих территориях племена, в том числе и прежде всего арии и рано вошедшие с ними в контакт народы. Бесспорные данные о проникновении в древние местные языки ряда стран Передней Азии связанной с коневодством арийской лексики и специальной терминологии ясно показывает, что арии принесли с собой неизвестные там ранее навыки коневодства, применения колесницы, тренировки упряжных лошадей и т. п. С другой стороны, современные археологические материалы свидетельствуют, что распространившиеся около середины II тыс. до н. э. на Ближнем Востоке приемы взнуздывания лошади и элементы конской сбруи связаны с теми, которые бытовали в ряде областей Европы…Имеющиеся свидетельства о колеснице и ранние формы псалиев, распространенных от Урала и Волги до Балкан, могут быть датированы в пределах второй четверти II тыс. до н. э. Быть может, произойдет определенное углубление дат за счет новых открытий или некоторого удревнения археологических материалов из Юго-Восточной Европы. Но и тогда нужно будет иметь в виду по крайней мере первую четверть II тыс. до н. э.

Как уже говорилось, по независимым историко-лингвистическим данным распад арийского единства относят ко времени в пределах первой половины II тыс. до н. э. Итак, по различным основаниям можно утверждать, что арийские племена еще не покидали степной зоны по крайней мере в первой четверти II тыс. до н. э.» [167, с. 256–259].

Мы бы сделали из этих аргументов вывод, что индоарийцы (будущие создатели Вед) действительно не могли жить на северо-востоке Ирана в IV–III тыс. до н. э. Хотя бы по той уважительной причине, что тогда на Земле еще вообще не было никаких индоарийцев как отдельного народа. Но из этого вовсе не следует, что на северо-востоке Ирана не могли тогда жить другие индоевропейцы.

Однако Э. А. Грантовский из своих аргументов сделал вывод куда более радикальный: «Помимо того, что население Горгана в конце IV — начале III тыс. до н. э. не могло быть арийским или «индоевропейским», нет оснований связывать появление там серой керамики с проникновением любого нового этноса» [167, с. 261]. Очень показательно, что даже слово «индоевропейское» Э. А. Грантовский взял в кавычки. Похоже, этому исследователю просто не приходило в голову, что индоевропейское население в Иране и Центральной Азии могло быть каким-нибудь еще, а не индоарийским или иранским.

Но это не так. Во-первых, в горах Гиндукуша и в Кашмире живут разнообразные горные народы, чьи языки не являются ни иранскими, ни индийскими, хотя и родственны и тем, и другим. Это дардско-нуристанские народы, самый крупный среди которых — кашмирцы. Во-вторых, в древности в Центральной Азии, на территории нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая, обитали тохары, чьи языки («тохарский А» и «тохарский В») представляли особую группу индоевропейских языков. Эти языки вымерли. А в-третьих, вообще говоря, в древности могли существовать и еще какие-нибудь индоевропейские языки, которые вымерли безвестно, не оставив письменных памятников. Почему-то среди археологов распространена тенденция обязательно отыскивать для каждой археологической культуры прямых потомков. Но ведь огромное количество племен и культур было ассимилировано, растворилось в пришлых народах. Огромное количество языков просто вымерло. Ведь не у всех же людей есть дети…

В частности, выдвинута гипотеза о том, что соседний с шумерами народ гутии (кутии) говорил на индоевропейском языке и впоследствии переселился в Центральную Азию, став предками тохар. Соответственно, названия близкородственных племен Guti (Kuti) и Tukri, засвидетельствованные в клинописных источниках III–II тыс. до н. э., аналогичны названиям тохарских племен и их языков kuči и toχār / tuγri, известными по письменным памятникам I тыс. н. э., когда были созданы и сохранившиеся тохарские тексты [168]. Данные о языке кутиев крайне скудны, это лишь имена их царей. Впервые они упоминаются в конце III тыс. до н. э., тогда кутии вели борьбу с правителями Шумера и Аккада, завершившуюся захватом кутиями более чем на сто лет власти над всей Месопотамией. Во II тыс. до н. э. они жили к востоку от Северной Месопотамии, т. е. где-то на западе Ирана. «Очевидно, что уже с конца II тыс. до н. э. кутии как определенная этническая общность с особым языком уже не существовали» [169, с. 18].

Тохарский язык отделился от других индоевропейских диалектов очень рано, примерно тогда же, когда и анатолийские языки (хеттский, лувийский). Не факт, что тохары имеют прямое отношение к кутиям. Также не обязательно кутии имеют прямое отношение к индоевропейскому населению Северо-Восточного Ирана IV–III тыс. до н. э. Однако в совокупности приведенные археологические факты и гипотезы полностью заполняют географический пробел между степями Евразии, где широко распространились среднестоговские племена, и городами Шумера.

Характерно, что «неопределенно-индоевропейская» культура Северо-Восточного Ирана IV–III тыс. до н. э. прекратила свое существование в начале II (или в конце III) тыс. до н. э. Свое истолкование исторического процесса во II тыс. до н. э. дал В. И. Сарианиди: «Налицо широкое проникновение, возможно, неоднократное, когда через Северо-Восточный Иран в Южный Туркменистан (в том числе Маргиану) и Бактрию приходили большие группы населения. Менее четко прослеживается, но столь же очевидно, что эта иранская волна достигла бассейна Инда, куда она могла попасть как северным (бактрийским), так и южным путем через территорию Белуджистана и Макрана. …Сменившая Хараппскую джукарская культура оставлена пришельцами с запада. …Генетическая линия развития бактрийско-маргианского комплекса от эпохи бронзы до античности позволяет предполагать непрерывную лингвистическую преемственность и связывать ее с восточноиранским языком. …Археологически ничто не указывает на связь андроновских племен с арийским расселением» [170, с. 188–189].

В то же время другой солидный археолог утверждает прямо противоположное: «В середине и второй половине II тыс. до н. э. вся северная часть и центральная полоса Средней Азии были заняты племенами степного происхождения — пришлыми из Приуралья срубно-андроновскими племенами. …Помимо этого стоянки культуры степной бронзы обнаружены и на юге Средней Азии, на территории, занятой по преимуществу земледельческим населением. …Речь идет об огромной историко-культурной области на юге Средней Азии, на территории будущих Парфиены, Маргианы и Бактрии. Здесь в середине и второй половине II тыс. до н. э. жили близкородственные племена, расселившиеся из западных очагов этой культуры на восток в начале II тыс. до н. э. …[Для них были характерны] примат земледелия (при наличии скотоводства), высокоразвитая металлургия, крашеная и расписная керамика.

…Если исходить из предпосылки, что срубные и западноандроновские племена были протоиндоиранскими (эта гипотеза подтверждается большим числом археологических фактов, а ретроспективно — и лингвистически), то именно с передвижением этих племен следует связывать арианизацию населения Средней Азии — как оседло-земледельческого, так и степного. Однако представляется весьма вероятным, что этот процесс начался задолго до этого [передвижения] в результате проникновения отдельных небольших групп арийского по языку населения с территории Южной России в Среднюю Азию. Растворившись среди местного населения и приняв его культуру, они, в свою очередь, передали не только свой язык, который в силу экстралингвистических факторов получил широкое распространение, но и определенные черты идеологии, в частности погребального обряда» [171, с. 154–156, 160].

Позволим себе высказать гипотезу, что прямыми потомками этой «первой арийской волны» конца III тыс. до н. э. являются дардские и нуристанские народы. Характерно, что по ряду важнейших культурных традиций они резко отличаются как от индоарийцев, так и от иранцев. Так, например, и у индийцев, и у иранцев главным священным животным, самым «чистым» является корова, многие религиозные ритуалы были связаны именно с ней. А вот у дардских народов корова не только не почитается, но и часто считается ритуально «нечистым» животным. Самым же «чистым» считают… козла! [159, с. 35, 264, 443–444]. Вероятно, это отражение давнего противостояния между предками дардско-нуристанских народов и собственно индоиранцами.

Для нашей темы здесь основное значение играет признание того факта, что самое раннее проникновение индоевропейцев в Иран археологически зафиксировано еще в IV тыс. до н. э. При этом вполне правдоподобным выглядит предположение, что эти первые индоевропейцы проникли через Иран и в Месопотамию. Там они завоевали ряд городов Шумера и впоследствии растворились среди шумерского населения, передав ему некоторые важные элементы своей культуры.

7. ПРОБЛЕМА ДРЕВНЕЙШЕЙ ПИСЬМЕННОСТИ ИНДОЕВРОПЕЙЦЕВ

7.1. О «дешифровке» А. Г. Кифишина

Честно говоря, данный раздел можно вообще не читать, перейдя сразу к пункту 7.2. Однако в связи с имевшим место в Украине серьезным политическим резонансом все-таки имеет смысл уделить внимание книге А. Г. Кифишина «Древнее святилище Каменная Могила: Опыт дешифровки протошумерского архива XII–III тысячелетий до н. э.». Это нужно хотя бы для того, чтобы нас не ставили на одну доску. Например, в предыдущей главе шла речь об исторических связях между шумерами и Древней Украиной. «Вот и А. Г. Кифишин утверждает то же самое», — может сказать кто-нибудь. Отсюда и происходит печальная необходимость поговорить об А. Г. Кифишине.

Лучше всего сразу войти в глубь творческого «метода» этого автора: «Наиболее длинные гроты [в Арси-сюр-Кюр, в Бургундии] — это Грот Лошади, в котором находится галерея гравированных рисунков XXXV тыс. до н. э. На панно Грота Лошади я и обратил внимание летом 1997 г. В июне, добившись с большим трудом присылки в 3-й зал Российской Государственной библиотеки корпуса А. Леруа-Гурана (из-за громоздкости его туда сейчас не присылают), я вдруг прочитал на с. 298 под № 3 (табл. 141) tar-gal "великий судья" — титул бога Ишкура из панно № 10 Каменной Могилы. И естественно, догадался, что черточки изображения справа от него, № 2, — это протознак ŠE (конечно, еще не "зерно", но уже его прототип), а слева от tar-gal — протознак TIR. Получалось: tar-gal ŠE.TIR "великий судья (богини) Ашнан". И мне ничего не оставалось, как предположить, что знак под № 4 (слева от TIR) представляет собой идеограмму IM, бога Ишкура. В таком случае где же находилась всегда ему сопутствующая синтагма mu-gi "Праведные годы"? Сначала она угадывалась в виде волнистой линии […] В результате всю синтагму внизу (справа) панно пещеры Арси-сюр-Кюр я читал так: "Ишкур — великий судья (богини) Ашнан // 600 (лет) (в) Праведные годы (вместе с) Коровой Сина (там находился)". Оставалась непрочитанной имагограмма под № 5 слева, в тупике пещеры, в которой знакомым для меня был только знак kud "судить". И несмотря на «мамонтовидное» изображение имагограммы № 5, я все же нашел в себе смелость отсечь от нее «хобот» и прочитать его как знак balag "лира". «Мамонты» трубят своими «хоботами», и сравнение этого изображения со знаком balag я нашел правомерным. Теперь у меня «бесхоботный» «мамонт» стал удивительно похож на медведя (az)» [111, с. 540–541]. И т. д.

Итак, А. Г. Кифишин нашел в себе смелость интерпретировать наскальные рисунки XXXV тысячелетия до н. э. как текст на шумерском языке. Признаться, у меня нет желания объяснять, почему мнение о том, что тридцать семь тысяч лет назад люди где-либо говорили по-шумерски, есть чушь и бред.

При этом наш бравый дешифровщик регулярно находит в себе смелость еще и «отсекать хобот» у мамонтов, чтобы они «стали удивительно похожими на медведей» и т. д.

Вообще запредельность «логики» А. Г. Кифишина потрясает. Большую часть его книги составляют якобы «расшифровки протошумерских текстов» из Каменной Могилы. Серьезно анализировать эти «расшифровки» невозможно. Для примера: на стр. 64 его книги приведено два рисунка (из панно № 7 и панно № 5), которые А. Г. Кифишин считает одним и тем же знаком ug "лев" [111, с. 64, 82]. После этого не впечатляет даже отрезание у мамонта чего угодно.

Но будем великодушны. С. Н. Паркинсон пишет: «Скажите рабочему или школьному учителю, что Земля плоская, и он скорее всего ответит: "Ерунда!" Скажите то же ученому, и он спросит: "Откуда Вам это известно?" Его заинтересует возможный ход рассуждений… Ученым свойственно множество недостатков, но они хранят свое основное кредо: "Лозунг, провозглашенный тысячу раз десятью тысячами, не является в большей степени истиной, чем противоположное убеждение, высказанное шепотом одним человеком". Это первый шаг к подлинной учености, и мы не достигнем никакого прогресса, пока этот шаг не будет сделан» [112, с. 296]. Сделаем собственный шаг к подлинной учености и попробуем понять ход рассуждений А. Г. Кифишина.

Сам А. Г. Кифишин назвал целую главу своей книги «Поиски методики чтения пиктографической письменности». Там он так поясняет эту свою методику: «Переменные знаки, отражающие грамматические показатели, в архаических письменностях часто выражены очень слабо и могут практически не улавливаться. […] Тогда возникает вопрос: идти ли в дешифровке по проторенной стезе — анализа переменных знаков с большей грамматической нагрузкой (как в письменности II–I тыс. до н. э.), или же по новому пути обнаружения знаков, обладающих семантической нагрузкой? Второй путь предполагает наличие способа «узнавания» знаков-картинок (символов) в соответствии с тенденцией их упрощения в идеограммы. Например, идеограммы-картинки превращаются в клинописные классические идеограммы (шумерограммы), а затем (во II тыс. до н. э.) — в силлабемы (слогограммы). Если исходить из изоглоссы развития знака от силлабемы к шумерограмме, а затем к раннешумерской пиктограмме-картинке и далее в глубь веков, то при известной доле воображения можно предвидеть «картинку» протошумерской пиктограммы, еще не обнаруженной исследователями. Я остановился на втором — на определении знака по протообразу, выявлении его смысловой нагрузки и лишь затем — прочтении его фонетического образа» [111, с. 39, 33].

Можно понять, что А. Г. Кифишин взялся «при известной (как мы убедились, очень большой) доле воображения» угадывать смысл пиктографических знаков, сопоставляя их с более поздними знаками уже расшифрованных письменностей. Он заявляет: «Имеются достаточно веские основания думать, что протоэламская, намазгинская, протошумерская и «срубная» письменности вышли из единого источника, сохранявшего свою цельность еще в IV тыс. до н. э. Параллельно этому «восточному» ареалу праписьменности (шумеро-индоевропейскому и эламско-протокитайскому) должен был существовать «западный» (протоиндийский, протоегипетский, крито-микено-лувийский). Дифференциация двух ареалов могла произойти до V тыс. до н. э., после разложения изначально единой системы символико-ритуального письма эпохи позднего палеолита» [111, с. 30–31].

Идея интересная, но почему неизвестные письменности (и тем более «праписьменности») следует читать непременно по-шумерски? Например, уважаемый во всем мире ученый И. М. Дьяконов утверждал: «В древнейшей шумерской иероглифике, из которой развилась клинопись, фонетических знаков, по-видимому, нет, и она представляет собой чистую пиктографию» [88, с. 532]. Там же подчеркивается: «Как в рисуночных, так и в чисто идеографических письменностях отсутствует связь между нарисованным знаком и его произношением; знаки могут «читаться» на любом языке» [88, с. 53]. Так что даже если представить себе, что А. Г. Кифишин вдруг каким-то чудом преуспел в «выявлении смысловой нагрузки знака», это вообще не имеет отношения к «прочтению его фонетического образа».

Почему, скажем, не прочитать протоэламские надписи или надписи Каменной Могилы по-китайски? А. Г. Кифишин пишет: «Из каких составных элементов строятся пиктограммы шумерской, протоэламской и древнекитайской письменности? Что их роднит? Их роднит прежде всего внешнее и внутреннее оформление знака. […] Однако по сравнению с шумерской протоэламская пиктографика, подобно китайской иероглифике, усложнена за счет введения третьего элемента — наружной приставки к внешнему оформлению» [111, с. 33–34]. Итак, получается, что по своему «внешнему и внутреннему оформлению знаков» (а это — вообще единственный аргумент А. Г. Кифишина) протоэламская письменность существенно ближе к китайской, чем к протошумерской. Но далее без какого-либо пояснения речь идет только о сравнении протоэламской письменности с шумерской. А почему же не с китайской?!

Причем это сравнение письменностей базируется на абсолютно непрозрачных, т. е. вообще непонятных принципах: «Теперь рассмотрим всю систему вариаций «ножниц» [частоты встречаемости] в обеих моделях письменности, при этом в первом столбике схемы разместим известные шумерские знаки, а во втором — неизвестные протоэламские. Ритуальная семантика их предполагается идентичной» [111, с. 38]. Что означает выражение «ритуальная семантика знаков (разных письменностей) предполагается идентичной», честно говоря, не знаю, а Кифишин не объясняет.

Вполне сочувствующая А. Г. Кифишину Л. И. Акимова в послесловии к его книге замечает: «Начиная говорить, он не умеет последовательно, связно излагать свои мысли… Его захватывающие рассказы способны лишь отпугнуть интересующихся. На них обрушиваются лавины фактов, не связанных никакой видимой последовательностью (она предполагается наличествующей в головах слушателей), а также пугающие громады ритуальных систем, смысл которых известен лишь автору» [111, с. 764].

Впрочем, можно считать ответом на вопрос «почему шумеры» текст в самом начале книги: «Мои чернобородые и черноглазые герои, творцы одной из величайших цивилизаций мира, носители древнейшего известного письма. Уже в конце IV тыс. до н. э. они создавали такие вещи, которые другим народам и не снились. У них были великолепные ступенчатые храмы-зиккураты; они отлично знали карту звездного неба; по звездам основывали храмы и города; оттачивали зрение до такой степени, что могли видеть невидимые простым смертным звезды 10-й величины; их тренированный слух мог улавливать скрытую гармонию космоса, которую Пифагор много веков спустя назовет музыкой сфер…За долгие десятилетия работы с шумерскими текстами я так вжился в образ этих давно ушедших людей, что начинал мыслить их категориями. Надо мной нередко смеялись, когда я вставлял в разговор фразу типа: «А у нас в Шумере…» [111, с. 14].

Очевидно, что и сам А. Г. Кифишин весьма преуспел в уловлении тренированным слухом скрытой гармонии космоса… по-шумерски. И теперь для него куда ни глянь — «шумеры, шумеры, кругом одни шумеры». Но при чем здесь историческая наука?!

Я допускаю, что А. Г. Кифишин может быть или мог быть действительно компетентен в шумерологии. Об этом лучше судить специалистам-шумерологам. Но все его штудии насчет якобы «расшифровок текстов» Каменной Могилы — самое беспардонное «наукообразное» шарлатанство. И разумеется, «шумерское» название Каменной Могилы «гора Шу-Нун» имеет не больше исторического смысла, чем названия «гора Ку-Ку» и т. п.

К сожалению, труд А. Г. Кифишина имеет реальное историческое значение — как факт современной истории Украины. «О древнейшей в мире письменности директор нового музея «Кам'яна Могила» Борис Михайлов сообщил многомиллионной аудитории по телеканалу Интер 17.09.2005 г. …Около 150 текстов, по мнению специалистов, убедительно свидетельствуют о том, что на территории современной Украины находится родина древнейшей на Земле письменности… Об этом г-н Кифишин написал уникальную толстую книгу (издание только 1-го тома которой стоило порядка 40 000 долларов США!)… которая уже стала научным бестселлером, ведь первый тираж книги (объемом около 900 страниц, при цене ок. 100 гривен) всего 1000 экземпляров…Недавно в Киеве состоялась презентация этой книги в Доме ученых, в Союзе писателей Украины, а также в Верховной раде Украины. Учитывая заслуги г-на А. Г. Кифишина в написании этой уникальной книги и получении новых знаний по древней истории, тепло принятые руководством столицы Украины, он и его супруга и помощник доктор искусствоведения г-жа Акимова Л. И. были награждены мэром Киева г-ном Омельченко А. А. орденами «Знак Почета». А Союз писателей Украины рекомендовал, установленным порядком, выдвинуть уникальную книгу Кифишина А. Г. даже на соискание Нобелевской и других премий» [113].

В общем, все это было бы смешно до слез, если бы не было так грустно… Между прочим, восторженные почитатели А. Г. Кифишина даже не поняли, что тот в своей книге вообще не утверждал, что Украина есть родина древнейшей в мире письменности. Выше уже приводился отрывок из его книги, в котором древнейшей «протошумерской» письменностью называются палеолитические рисунки из Франции и Испании [111, с. 539, 545].

Безусловно, Украине следует озаботиться созданием научного центра по изучению древних письменностей — хотя бы чтобы снова не стать международным посмешищем.

Наверное, данный параграф написан слишком эмоционально. Признаюсь, я смягчал выражения как только мог. Поскольку никакая российская спецслужба не придумала бы более эффективного способа дискредитации вообще всей проблематики истории Древней Украины, чем эта анекдотическая шумиха вокруг книги А. Г. Кифишина.

7.2. Древнейшие письменности Европы и индоевропейцы

Итак, в главе 6 была показана историческая связь между индоевропейцами и Шумером. Известные исторические факты говорят об односторонности такой связи, причем о более высоком уровне культурного и технологического развития как раз у индоевропейцев. Вообще роль собственно Шумера в культурном развитии человечества, по нашему мнению, очень сильно преувеличена. Все заимствования шести десятеричной системы счета, астрологии и т. д. связаны не с шумерами, а с гораздо более поздней великой культурой семитского Вавилона. Первые города (Чатал-Хююк, Иерихон) возникли вовсе не в Шумере. Древнейшее государство в его развитой форме сложилось в Египте. Колеса в Шумере не изобретали.

И даже сама шумерская письменность также появилась, скорее всего, вовсе не в Шумере: «Далеко от Ближнего Востока, в Тэртэрии, на территории современной Румынии, найдено несколько глиняных табличек с письменными знаками, весьма похожими на шумерскую архаическую письменность III тыс. до н. э… Разница в том, что знаки для цифр пишутся кружками и полукружиями, процарапанными, а не выдавленными обратным концом писчего стиля, как в Шумере. Остальные знаки хотя и не прочитаны, но все имеют аналогии в архаическом шумерском письме. Обнаружены они, странным образом, в захоронениях VI тысячелетия до н. э. — эпохи, когда на Ближнем Востоке не было еще никаких следов подлинной письменности, да и трудно представить себе, чтобы письменность не изменилась за две тысячи лет (между VI и IV тысячелетиями)» [87, с. 212].

Как видим, шумеры действительно могли иметь непосредственное отношение к истории Европы. Только не слишком понятно какое. Вряд ли можно утверждать, что предки шумеров пришли в Месопотамию с территории нынешней Румынии. Хотя и это не исключено, ведь шумеры в Месопотамии, скорее всего, не есть коренное население: «В начале IV тысячелетия до н. э. на крайнем юге Месопотамии возникли первые шумерские поселения, хотя точное время появления шумеров в долине Тигра и Евфрата пока установить трудно… Наряду с ранее высказанными мнениями Б. Грозного о приходе шумеров с севера и Г. Чайлда об их приходе с востока, из Элама, появляются предположения о приходе шумеров из Средней Азии (по сходству керамики, найденной в Северо-Восточном Иране и Уруке), из Индии, из западных областей Индокитая (по предполагаемому родству шумерского языка с тибето-бирманскими языками) и др.» [86, с. 94]. Сходство керамики из Северо-Восточного Ирана (Аратты) и Урука скорее свидетельствует о рассмотренном выше влиянии индоевропейцев. А вот откуда пришли сами шумеры — непонятно. Однако в любом случае Европе было нечему учиться у шумеров.

«Важнейшим историческим событием V–IV тыс. до н. э. (по калиброванным радиоуглеродным датам VI–V тыс. — И.Р.) стало сложение крупного центра высокоразвитых земледельческо-скотоводческих культур на юго-востоке Европы. Этот центр охватывал Балканский полуостров и юг Апеннинского, Нижнее и Среднее Подунавье, территорию Трансильвании, Молдавии и правобережной Украины [рис. 29]. …С полным основанием ученые предполагают, что в земледелии таких культур, как Гумельница, Вэдастра, Триполье, применялись соха или примитивный плуг, а в качестве тягловой силы — волы. Был известен и бесколесный транспорт — сани, волокуши. Медь и золото использовались для изготовления украшений, а медь — для отливки плоских и проушных топоров и тесел. По крайней мере в IV тыс. такие домашние производства, как ткачество, кожевенное дело, изготовление керамики, вероятно, уже выделились в самостоятельные ремесла наряду с металлургией и металлообработкой. Широкое развитие получили обмен и меновая торговля. Объектами их были в первую очередь металлы и изделия из них, предметы роскоши, престижа, ритуала, украшения, морские раковины, обсидиан и даже высококачественная керамика…В культуре Варна, например, использовался уже гончарный круг…Процесс социальной и имущественной дифференциации здесь уже начался, общество приобретало иерархическую структуру, что нашло отражение как в иерархичности системы поселений, так и в могильниках типа Варны, ярко свидетельствующих, что в руках верхушки общества уже были сосредоточены большие богатства, прежде всего золото…Культы земледельческих божеств отправлялись в специально построенных святилищах и даже, возможно, храмах. Такие храмы раскопаны в Кэсчиоареле близ Бухареста (культура Боян). В верхних слоях Кэсчиоареле (культура Гумельница) открыта модель храма из четырех зданий на высоком подиуме» [114, с. 80–81, 83]. И все это — задолго до появления шумеров в Двуречье!

Все это уже весьма похоже на цивилизацию. Кстати, некоторые поселения на юго-востоке Европы уже весьма напоминали города. «Древнейшие свидетельства появления больших, плотно заселенных поселений в Европе относятся к концу VI — началу V тыс. Они открыты в культуре Сескло Фессалии (Средняя Греция). Сескло — большое (8–10 га), хорошо спланированное, плотно застроенное поселение, где жили около 3 тыс. человек. По количеству населения его можно сравнить с докерамическим Иерихоном и Чатал-Хююком. Но в отличие от этих известных поселений докерамического энеолита Сескло имело акрополь (кремль), укрепленный стеной и рвом, улицы и даже площади на пересечении улиц. Дома, правда, малы. В центре акрополя Сескло находился мегарон (здание с колоннами), который мог быть общественным зданием или жилищем вождя» [114, с. 83].

В этом отношении особенно характерна как раз трипольская культура в непосредственном соседстве с индоевропейцами: «В начале позднего этапа Триполья есть поселения площадью 250–300 и даже 400 га. В одном из таких поселений (в г. Умань, Украина) прослежена застройка по четырем эллипсам и установлено одновременное (?) существование более 1500 домов. Поселение в Доброводах (Украина) [рис. 30] имело площадь около 250 га. Дома в нем располагались по девяти-десяти кольцам. Население столь крупных поселков определяется в 10–20 тыс. человек» [114, с. 84]. Для сравнения: площадь города Киева в домонгольскую эпоху, т. е. во время наивысшего расцвета, когда он был столицей огромной Киевской Руси, составляла те же 400 га, причем «своими масштабами древний Киев превосходил не только все древнерусские города, но и многие крупные центры средневековой Европы» [115, с. 85–86]. «В археологическом отношении трипольские протогорода отвечают формальной «триаде», предложенной в свое время для выделения городских поселений на археологическом материале: население свыше 5000 чел., монументальная архитектура, письменность» [265, с. 98].

Поэтому вполне закономерно выглядит информация: «В энеолите Юго-Восточной Европы засвидетельствовано существование письменности в различных формах: это и так называемая протописьменность в виде миниатюрных глиняных изображений различных предметов, существ и символов чисел, и пиктографическое письмо, и знаки линейного письма, особенно часто встречающиеся на сосудах культуры Винчи» [114, с. 81].

Итак, в VI–V тыс. до н. э. на юго-востоке Европы в непосредственной близости от индоевропейской прародины находились центры цивилизации, в которых существовала развитая письменность [рис. 31 (1–4)]. При этом выше уже шла речь о том, что среднестоговцы поддерживали активные, притом часто мирные отношения со своими западными соседями.

Но повлияло ли это на среднестоговцев в плане заимствования письменности (либо ее идеи)? — Далее мы специально остановимся на характеристике общественного строя индоевропейцев, сейчас же подчеркнем наличие среди них четких социально-профессиональных групп жрецов и поэтов. Последующая жреческая традиция вроде бы основана прежде всего на устном слове. Например, те же Веды и Авесту записали через тысячу лет (и более) после их создания, а учение друидов так никогда и не было записано. Тем более это относится к устной поэтической традиции.

Среди ученых широко распространено суждение, что индоевропейские народы практически не создавали собственных систем письменности, а заимствовали их готовыми у других народов. Так, греки сначала позаимствовали линейную слоговую письменность у минойского населения Крита, а затем алфавит у финикийцев. Хетты и другие анатолийские племена сначала заимствовали иероглифическую письменность завоеванных ими народов Малой Азии (хаттов и др.), а затем месопотамскую клинопись. Италийцы заимствовали варианты греческого алфавита, на основе которого сложился латинский, позаимствованный затем большинством народов Европы. На основе же греческого алфавита была создана кириллица у южных и восточных славян. Т. е. вообще все эти алфавиты восходят к финикийскому, созданному семитским народом.

Однако не все так просто. Во-первых, неясно происхождение самого финикийского алфавита. Вот мнение одного из ведущих авторитетов в этой области, Д. Дирингера: «Главным в возникновении алфавита является не изобретение знаков, а создание алфавитной системы письма… Насколько нам известно, ни одна силлабо-идеографическая письменность не стала алфавитной без воздействия какой-либо другой алфавитной письменности, и это в историческом плане более важно, чем материальное происхождение отдельных знаков» [88, с. 387]. Т. е. в таком случае совершенно непонятно, как же возникла самая первая алфавитная письменность. Д. Дирингер прямо так и пишет: «Основная проблема — проблема происхождения алфавита — остается и по сей день нерешенной» [88, с. 233]. Ему вторит другой авторитетный специалист, И. Фридрих: «Связи западносемитского письма с предшествующими письменностями как по внешним формам знаков, так и по внутренней форме остаются пока невыясненными, и оно стоит особняком среди совершенно отличных по характеру других письменностей Древнего Востока [116, с. 102].

Это западносемитское письмо уже во II тыс. до н. э. имело несколько внешне весьма различных вариантов, в. т. ч. алфавит сирийского города Угарит из 30 клинописных букв, датируемый XV–XII ст. до н. э. «В настоящее время известно не менее четырех видов семитского консонантного письма, восходящих ко II тысячелетию до н. э. — финикийское, угаритское, южносемитское и протосинайское» [125, с. 19]. Согласно одной точке зрения, «протосинайское письмо представляет собой вариант финикийского алфавита, стилизованный под египетское иероглифическое письмо, подобно тому как угаритский алфавит является вариантом линейного северносемитского алфавита, переведенного в клинописную графику» [125, с. 40]. Однако другие исследователи утверждают, что «неясным остается возникновение угаритского письма и его отношение к буквенному письму» [116, с. 122].

Во-вторых, известны еще, по крайней мере, четыре древнейшие алфавитные письменности неясного происхождения. Так, древние ливийцы, предки берберов — современною местного населения Северной Африки, — пользовались особой местной письменностью, называемой древнеливийской или нумидийской. Ливийское письмо явилось прототипом письма, называемого на местном языке тифинаг и употребляемого поныне берберским племенем туарегов. «Происхождение этой письменности (или письменностей) точно не установлено» [88, с. 297]. Далее, это древнейшая письменность Испании — иберийское письмо в двух различных вариантах. «Нам кажется, что происхождение обеих иберийских письменностей можно сравнить с происхождением древней ливийской письменности, то есть следует предположить, что древнее население Испании, заимствовав идею письма и некоторые буквы у финикиян или карфагенян, использовало в своей письменности также геометрические знаки, употреблявшиеся в доисторической Испании, а кроме того, кое-какие произвольные знаки и знаки, восходящие к другим письменностям» [88, с. 300].

В-третьих, это загадочное «иссыкское» письмо из Центральной Азии, названное так по наиболее известному памятнику из кургана Иссык в Казахстане, в котором видят алфавитную письменность ираноязычных кочевников-саков и которое существовало как минимум уже в V веке до н. э. на територии от Семиречья (юго-восток Казахстана) до юга Афганистана [126, с. 165–166; 127; 156, с. 219–221]. Это письмо применялось к индоевропейскому языку и внешне несколько напоминает германские руны.

Наконец, еще одна, безусловно, древняя алфавитная письменность неизвестного происхождения, возникшая задолго до нашей эры, принадлежит индоевропейскому народу. Это кельтская огамическая письменность Британских островов. В ней 25 знаков [рис. 32]. «Огам не имеет сходства с каким-либо другим европейским или ближневосточным алфавитом. Вместо раздельного написания знаков, начертания разлагаются вдоль линии. Это своего рода «коньковый брус со стропилами» или «стержневая линия», которую называют «друим». Все написанные знаки прикрепляются к этой линии сверху, снизу или пересекают ее. Как правило, знаки огам записывались по вертикали снизу вверх. В случаях горизонтального письма, как на некоторых археологических находках, верхняя сторона друима считается левой, а нижняя — правой. Таким образом, можно условно сказать, что огам пишется слева направо» [117, с. 169].

Весьма интересно некоторое сходство огамической письменности с нумидийской: «Примечательно направление письма большинства надгробных нумидийских надписей: знаки следуют вертикально снизу вверх, строчки — слева направо». При этом в нумидийском вертикальном письме — таже 25 знаков [116, с. 118, 324]. Но форма и значение их совершенно другие.

Д. Дирингер, приведя различные концепции, так подводит итог: «Общепризнано, что огамическое письмо было тайнописью… Сведения, которые могли бы служить основанием для какой-либо определенной теории происхождения огамической письменности, все еще не получены и, по-видимому, никогда получены не будут» [88, с. 604, 603]. И. Фридрих посвятил этому алфавиту примерно четверть страницы, отметив, что это — «возможно — тайнопись священнослужителей», причем «письмо не является спонтанным изобретением, но оно тем более и не восточного происхождения, как полагают некоторые» [116, с. 143].

Д. Дилингер писал О «диффузии стимула», т. е. об изобретении огамического письма под влиянием знакомства с другими алфавитами: «При этом воспринимается только идея, дать же этой идее новое выражение остается делом воспринимающей культуры. Совершенно очевидно, что такой процесс не оставляет почти никаких следов… Мы должны признать вероятным, что изобретателю или изобретателям огамической письменности были, по-видимому, известны и руническая письменность, и латинский алфавит. Поэтому надо уже a priori предположить, что один из этих алфавитов или, скорее, оба алфавита оказали некоторое влияние на возникновение огамической письменности» [88, с. 603]. Совершенно очевидно, что данное предположение Д. Дилингера — не более чем голословная гипотеза. Это все равно что утверждать, что египтяне изобрели письмо под влиянием шумеров или, наоборот, шумеры под влиянием египтян. Если «диффузия стимула не оставляет никаких следов», то какое-либо «влияние», по определению, обнаружить невозможно.

7.3. Гипотеза о древнейшей индоевропейской письменности

Можно предположить, что огамическая письменность была создана индоевропейцами самостоятельно, а не позаимствована у других, неиндоевропейских, народов. «Диффузию стимула» при этом, естественно, следует предполагать, поскольку индоевропейцы контактировали с имевшими письменность народами уже как минимум шесть тысяч лет назад. Латинский же и рунический алфавиты могли повлиять на огамическое письмо только в том случае, если были созданы ранее огамического алфавита. Однако это вопрос спорный. «В наше время огамы традиционно считаются реликтами древней друидической традиции, которая передавалась из уст в уста… Огам применяют в настоящее время в магии и гаданиях… Когда же наступила эпоха христианства, а вместе с ним и латинского алфавита, огамы стали применять только для прорицаний, а не как средство письменности. В подтверждение этого мнения можно привести слова современного ирландского языка с корнем «рун». Все они представляют собой названия профессий, связанных с писанием: например, runai — секретарь, runcleireac — личный секретарь. Корень «рун» обозначает руны — систему письменности, применявшуюся тысячу лет назад, когда норманны основали г. Дублин. Уже в то время огамы не применялись в качестве повседневной письменности» [117, с. 173, 175].

Т. е. знакомство кельтов с латинской и рунической письменностями произошло тогда, когда огамическое письмо было уже очень древним. «Этот вид письменности, очевидно, восходит к такому далекому прошлому, как 2200 гг. до н. э., о чем нельзя сказать со всей определенностью. Поводом для такого датирования послужили насечки на меловых плитах, обнаруженные Александром Ейлером при раскопках поблизости Виндмилл Хилл в Южной Англии. Из земли было извлечено семнадцать таких предметов, покрытых загадочными надписями в виде царапин и закорючок, которые были истолкованы как ранняя форма огама» [117, с. 167].

Вообще относительно датировки существующих огамических надписей мы сталкиваемся с ситуацией полного отсутствия надежных критериев и соответственно с полным произволом исследователей: «Большинство камней или столбов с огамическими надписями обнаружено стоящими в поле или на вершине холма, вне какого-либо археологического контекста. …Естественно, в таких условиях не приходится говорить о какой-либо археологической датировке. …С лингвистической точки зрения древнейшие огамические надписи вполне могут быть отнесены ко времени до начала нашей эры; однако в настоящее время невозможно доказать, что какая-нибудь огамическая надпись древнее IV в. н. э.» [161, с. 21–22].

В ирландской традиции изобретателем огамического письма считается Огма. «Огма — один из племен богини Дану (пал во второй битве при Мойтуре с фоморами). Назывался «Солнечноликим», сочетал огромную физическую силу с провидческим даром и искушенностью в поэтическом ремесле…Огмий (галльское Ogmios) — в кельтской мифологии бог. Из сочинений Лукиана (II в.) который сохранил традицию отождествления (чисто внешнего) галльского Огмия с Гераклом, известно, что Огмий изображался старцем, одетым в звериную шкуру, с палицей в руке; уши стоявших рядом с ним людей соединялись с языком бога тонкими цепочками» [92, с. 238]. Очевидно, что Огма — очень древний персонаж, причем он был убит демонами-фоморами задолго до прихода в Ирландию «сыновей Миля», т. е. собственно ирландцев (и, естественно, задолго до знакомства последних с латинской и рунической письменностями). А выше мы уже видели, что среди ирландских «племен богини Дану» можно встретить и современников богов Шумера.

Если Огма — древний общекельтский бог, то, значит, корни огамического письма связаны не с Британскими островами, а с Европейским континентом, в т. ч. с Центральной Европой, откуда кельты пришли на острова. «Большая часть огамических надписей ирландского происхождения… Остальные надписи, главным образом, из Шотландии и Уэльса, хотя в Англии и на материковой Европе также было обнаружено несколько образцов» [117, с. 167–168]. «На нескольких известняковых табличках, обнаруженных в Брире, близ Магдебурга, на реке Эльбе в Саксонии, имеются письмена, внешне сходные с огамическими. О связи этих письменностей между собой нельзя, однако, сказать ничего определенного» [88, с. 607].

Еще одна информация к размышлению, теперь с противоположного края индоевропейского мира, из Индии. Древнеиндийское письмо брахми возникло не позднее первой половины I тыс. до н. э. и послужило основой для всех последующих индийских письменностей. «Употребляющееся и поныне письмо брахми, изобретение которого местная традиция приписывает самому богу-творцу Брахме… В настоящее время возобладало мнение, что это письмо развилось — на основе финикийского алфавита… Во всех видах индийского письма отдельные знаки передают не просто согласные, а слоги «согласный + а», между тем как другие гласные, так же как и отсутствие гласного при согласном, передаются особыми вспомогательными знаками… История письма обычно умалчивает о том, как именно сложилась у индийцев эта особенность письма» [116, с. 152–155]. Эти вспомогательные знаки для гласных по своему принципу расположения как боковые черточки на вертикальной линии основного знака можно считать подобными знакам огамического алфавита.

«Общепризнано, что древнейшей из известных форм брахми является письмо, созданное брахманами для санскрита» [88, с. 393]. Не использовали ли брахманы при этом более древнюю общеиндоевропейскую традицию?

Есть смутные указания о существовании некой жреческой письменности у древних славян и балтов. Так, у литовцев колдуны-буртининки «гадали бросанием жребия (burta/s/) — деревянной чурки со специальными нарезками». «По-видимому, буртининки — результат дегенерации одного из разрядов древних балтийских жрецов-предсказателей, которые типологически близки римским авгурам (ср., в частности, проведение линий и гадание по ним) или языческим славянским жрецам, которые гадали по «чертам» и «резам»» [118]. В «Сказании о письменности» болгарского монаха Черноризца Храбра (конец IX — начало X в.) говорится: «Прежде убо словене не имеху книг, но чертами и резами чьтеху и гадаху, погани суще». Это значит «Ибо прежде славяне не имели книг, но считали и гадали с помощью черт и нарезок, будучи язычниками» [88, с. 560]. Наиболее логичным выглядит предположение, что эти славянские «черты и резы» выглядели как длинная черта с нанесенными на нее насечками, т. е. были подобны огамическому алфавиту. Причем основным материалом для таких гадательных знаков (надписей?), очевидно, было дерево.

В 1990 году было опубликовано сообщение об открытии украинских археологов поистине мирового значения. В кургане ямной культуры у села Велико-Зиминово в центральном погребении В. Г. Петренко и Г. Н. Тощев нашли набор деревянных раскрашенных палочек для гадания (102 шт.) [129, с. 73–76; 130, с. 108]. «Палочки сделаны из веток, имеют длину от 2 до 11 см, диаметр — 0,2–0,8 см. Только две палочки плоские, остальные с круглым сечением. Палочки, за исключением нескольких, были очищены от коры, концы их чаще затуплены, иногда острые. Каждая с одной стороны покрыта полосками и, реже, точками краски. Преобладают экземпляры, разрисованные двумя красками — черной и ярко-красной» [129, с. 73, 76].

Этот набор заслуживает самого внимательного и тщательного изучения целым коллективом специалистов (в т. ч. с использованием компьютера), которое, по-видимому, до сих пор не проведено. В частности, из рисунка [129, с. 75] можно понять, что изначально палочек в наборе было меньше; часть явно поломана. Этот рисунок в публикации — черно-белый…

Однако даже самого беглого взгляда на эти палочки достаточно, чтобы установить их принципиальное сходство с последующими гадательными практиками индоевропейских народов и, в частности, с гаданием посредством огамического алфавита. Обратим внимание: каждая палочка покрыта полосками и (или) точками краски только с одной стороны. Очевидно также общее изобразительное сходство этих гадательных палочек с огамическим письмом. Это при том, что речь идет о III или даже о IV тысячелетии до н. э. — времени существования ямной культуры!

Самое важное и самое поразительное в этих гадательных палочках — то, что каждая из них должна была выражать некое понятие, иначе само гадание лишено смысла. При этом набор таких палочек вообще-то должен быть стандартным — все то, что мы знаем о традиционных обществах, делает крайне маловероятным предположение о том, что каждый гадатель наделял собственный набор палочек произвольными значениями в порядке свободного творчества. Если палочки были раскрашены, то это значит, что конкретное значение их было выражено графически. В таком случае набор гадательных палочек как систему графических знаков со стандартными значениями уже следует считать разновидностью письменности. Итак, следует считать доказанным существование особой индоевропейской письменности в виде набора знаков, применявшихся для гадания, уже в эпоху ямной культуры.

Это подтверждают и данные лингвистики: «Связь названий деревьев — "березы", "бука", "граба" с терминологией письма указывает на технику письменности и изготовление материалов для письма в древнейших индоевропейских культурах. Возникновение письма и письменности основано в этих культурах на использовании дерева и древесного материала, на который наносились знаки или зарубки с помощью особых деревянных палочек» [1, с. 624–625]. В частности, это относится и к кельтской традиции огамического письма: «Когда прошло семь лет с того дня, друиды и ведуны срубили тис с головой Байле и сделали из его ствола таблички, на которых поэты и рассказчики стали записывать повести о любви, сватовствах и разных деяниях уладов» [238, с. 150].

В связи с этим возникают три естественных вопроса: 1) Существовала ли данная письменность еще в эпоху индоевропейского единства — среднестоговской культуры? 2) Применялась ли письменность древними индоевропейцами для иных нужд, кроме гадания, т. е. для хранения и передачи содержательной информации? и 3) Имели ли эти древнейшие знаки индоевропейской письменности фонетическое значение?

На все три вопроса можно ответить утвердительно: на первый однозначно, на второй с высокой долей вероятности, на третий — предположительно. Такие выводы следуют из археологического изучения памятников ямной и родственных ей культур и в особенности из анализа изображений уже упоминавшегося здесь потрясающего памятника мировой культуры — Каменной Могилы.

7.4. Огамоподобные надписи Каменной Могилы

Прежде всего напомним, о каком памятнике идет речь. «Настоящим достижением в изобразительном искусстве неолитического человека являются изображения на плитах Каменной Могилы возле Мелитополя. Каменная Могила — живописный холм, состоящий из гигантских глыб песчаника (площадь до 3 га, высота — до 12 м над уровнем долины реки Молочной). В ее гротах и под навесами открыты многочисленные изображения животных, людей, разнообразные геометрические композиции. Наибольшее количество этих изображений сосредоточено в так называемом гроте Мамонта. Ими покрыты потолок и стены грота. На переднем плане потолка изображены четыре быка, создавших оборонительный круг, а немного дальше — группа из трех ланей, идущих друг за другом.

Всего в «гроте Мамонта» насчитывается до 15 отдельных фигур. Все они имеют следы окрашивания охрой. Интересно, что в гроте, как и на Каменной Могиле вообще, не обнаружено никаких признаков обитания первобытного человека. В данном случае мы имеем дело со святилищем неолитического времени» [72, с. 74]. Изображения мамонтов на Каменной Могиле точно найдены [59, с. 97]. Так что первобытным святилищем она была уже в эпоху позднего палеолита.

Причем углубленные в плитах барельефы животных сначала были обнаружены только в «гроте Мамонта». [144, с. 84]. Затем были открыты рисунки еще в «пещере Колдуна» [59, с. 78–117] и в «пещере Мистерий» [145]. Весьма интересна находка в «гроте Чуринг» нескольких десятков покрытых резьбой небольших кусков песчаника, которые В. М. Даниленко достаточно убедительно истолковал как аналог известных в этнографии чуринг — неких родовых «вместилищ души», связанных с тотемическими представлениями [59, с. 118–130]. — Вспомним, как в народной сказке «смерть Кощея — на конце иглы, а игла в…зайце, а заяц в сундуке…», так это что-то вроде подобного сундука с «иглами».

Однако несколько десятков «гнезд» изображений Каменной Могилы вообще не содержат сколько-нибудь понятных графических рисунков. «Гравировки Каменной Могилы содержат менее десятка силуэтов зверей и сотни нарезок, образующих некие решетки» [144, с. 45–46].

«Немалая доля наскальных рисунков падает на разного рода идеограммы и символы. Рядом с фигурами животных мы находим какие-то решетки, спирали, полосы зигзагов, что-то напоминающее гербы или щиты. Таких непонятных начертаний много уже во французских и испанских пещерах с росписями и гравировками древнекаменного века. По подсчетам А. Леруа-Гурана, доля знаков среди всех открытых там произведений палеолитической графики достигает 15 %…Общепринято, что графика гораздо ближе к знакам, чем живопись и тем паче скульптура. Поэтому отмеченная нами особенность наскальных рисунков отнюдь не случайна» [144, с. 45–46].

Скорее всего, Каменная Могила содержит весьма разновременные комплексы изображений, порой не имеющих никакой преемственности. «Памятники в ненарушенном состоянии — «пещера Колдуна» датирована поздним палеолитом, а «грот Чуринг» — мезолитом-неолитом» [59, с. 135].

По крайней мере гроты эпохи палеолита (и, возможно, неолита) вряд ли как-то связаны с использованием Каменной Могилы индоевропейскими племенами эпохи раннего металла. Нас в данном случае интересуют именно эти более поздние изображения («нарезки»), которых там явное большинство. А. А. Формозов в своей образцово написанной монографии резонно отметил: «В тех случаях, когда среди большого числа петроглифов ни разу не наблюдается перекрывание, это не обязательно свидетельствует об одновременности всех гравировок, как рассуждал относительно Каменной Могилы М. Я. Рудинский [82, с. 131–132]. Периодически посещавшие это место люди (тут открыта целая свита культурных слоев от мезолита до бронзового века) могли проявлять к творчеству своих предшественников определенный пиетет и не нарушать старые рисунки, тем более что и видны они очень хорошо» [144, с. 70].

При этом на Каменной Могиле имеются и существенно более поздние изображения. В частности, на плите № 51а (нумерация плит здесь везде согласно книге М. Я. Рудинского [82]) есть «средневековые рисунки оседланного коня, каравеллы» и надпись, «возможно, хазарская» [59, с. 73–75]. А «на краю плиты № 25 есть еще два изображения — коня и коня со всадником, однако они ни по стилю, ни по технике исполнения не связаны с рисунками конских плит. Нужно думать, что их начертили позднее» [82, с. 63].

Однако наиболее многочисленные и важные для нас изображения датируются именно эпохой энеолита и связываются непосредственно с ранним этапом среднестоговской культуры, керамика которой здесь была обнаружена [59, с. 54–55]. Т. е. Каменная Могила должна почитаться всеми индоевропейскими народами как древнейший памятник нашей общей истории.

А теперь суть нашего открытия: значительная часть энеолитических изображений Каменной Могилы имеет очевидное внешнее сходство с надписями огамической письменностью. Лучше всего просто сравнить между собой эти изображения:

Причем особенно важно, что обнаружены прямые аналогии почти всем знакам огамического алфавита. Помимо обычных «черточек», которых, как правило, не более пяти одинаковых в ряд, мы находим в Каменной Могиле и «решетки», и «двойные кресты», и «изогнутые ветки». Вроде бы нет в явной форме лишь «пересеченного креста» и «пересеченного круга», впрочем, на рис. 46 (слева) и 50 (вверху справа) мы можем отметить что-то подобное.

Здесь следует еще и выразить острое неудовлетворение качеством воспроизведения изображений Каменной Могилы, в частности, в книге М. Я. Рудинского. Например, у него на рис. 53 [82, с. 79] приводится изображение упряжки быков. Выше упряжки отчетливо просматривается, вероятно, относящаяся к ней огамоподобная надпись со срединной линией. Но здесь же, на стр. 78, М. Я. Рудинский приводит общую прорисовку этой же плиты, й мы видим над упряжкой лишь несколько хаотических черточек без какой-либо срединной линии. А на таблице XXVI в этой же книге мы над увеличенным (!) изображением той же самой упряжки вообще не видим даже никаких черточек, вообще ничего!

В приведенных М. Я. Рудинским прорисовках очень часто встречаются «ряды палочек» без соединяющей их линии. Предполагаю, что во многих случаях это просто результат небрежного и некачественного копирования изображений. Так что реально огамоподобных надписей на Каменной Могиле должно быть в несколько раз больше.

Собственно, внешнее сходство некоторых изображений Каменной Могилы с огамическими надписями таково, что возникает искушение читать их как огамические надписи. Кому интересно такое занятие — как говорится, вперед и с песней. Однако у Вас нет никаких гарантий, что надписи изданы адекватно. При этом еще следует учитывать, что каждую огамоподобную надпись можно читать еще и четырьмя разными способами:

Б. Д. Михайлов в своей новейшей монографии «Петроглiфи Кам'яноï Могили: Семантика. Хронологiя. Iнтерпретацiя» вполне резонно пишет: «Не лишена недостатков и монография М. Я. Рудинского, в которой составители Е. Я. Рудинская и В. М. Гладилин подали читателю неточные копии рисунков, порой изданные в зеркальном отражении или с отсутствием фрагментов, а иногда целых групп изображений» [298, с. 44].

В целом данная монография, безусловно, является серьезным научным достижением. В особенности это касается введения в научный оборот значительного количества новых изображений, прежде всего открытых самим Б. Д. Михайловым. Кое-где он действительно исправил неточности своих предшественников. В результате серьезно обогатился и корпус огамоподобных надписей. Замечательным успехом стало составление корпуса древних надписей Каменной Могилы [298, с. 288–289].

Однако копии рисунков самого Б. Д. Михайлова в целом не производят впечатления более качественных. Характерно, что многострадальная плита с изображением упряжки быков воспроизведена в еще более худшем разрешении, чем наименее качественное изображение в книге М. Я. Рудинского [298, с. 221]. В интерпретации графических изображений сам Б. Д. Михайлов порой проявляет не меньшее буйство фантазии, чем ныне отвергнутый и даже не упомянутый им Кифишин. Например, огамоподобные знаки на плите № 4 он именует «Гравировки фигур коней эпохи бронзы» [298, с. 280].

В этом отношении интересно послушать «глас народа» — впечатления одного вдумчивого посетителя музея-заповедника «Каменная Могила» [316]: «В кассе продавалось академическое издание «Петроглифы Каменной Могилы на Украине». В этой книге большое количество безудержного фантазирования. Например, автор очень любит следующий прием: на одной странице предлагает интерпретацию невнятного рисунка, на следующей, базируясь на только что придуманной интерпретации, делает глубокомысленные выводы об общественном устройстве и мировоззрении племени, к которому принадлежал автор рисунка. Возможно, я чего-то не понимаю, но на мой взгляд — сплошное фантазерство, если не сказать хуже. Один рисунок меня заинтересовал. Рисунок описан как «Фигура 11 изображает шамана (высота 36,5 см), выполненного в квадратно-решетчатом стиле в согнутой позе, с вздыбленной спиной и поднятым вверх большим «хвостом», опущенной вниз головой, повернутой в фас… напротив, животное в позе вздыбленного овцебыка (бизона), по-видимому фантастического, выполненного в стиле «вертикальных макарон». Я долго смотрел на репродукцию под разными углами, но не увидел ничего похожего на перечисленное. Возможно, проблема в том, что я не употребляю психоактивных веществ».

Здесь следует еще раз напомнить, что огамоподобные надписи Каменной Могилы отделяют от дошедших до нас читаемых огамических надписей начала нашей эры примерно четыре тысячи лет. И потому предоставим пробовать свои силы в дешифровке квалифицированным специалистам — или безумным дилетантам («безумству храбрых поем мы славу»).

Однако при этом все же не удержусь от высказывания ряда соображений.

7.5. Общие соображения по поводу надписей Каменной Могилы

Первое соображение: есть все основания считать по крайней мере часть геометрических изображений Каменной Могилы эпохи энеолита именно надписями, т. е. графическими знаками с устойчивым в своей культуре смысловым содержанием. При этом достаточно очевидно, что те, кто наносил эти знаки на скалу, вряд ли таким образом производили гадание. Скорее всего они ставили целью сохранить некую информацию. Из этого весьма правдоподобного предположения следует, что индоевропейская письменность использовалась не только для гадания.

Следующий вопрос был относительно того, могли ли некоторые «огамоподобные» знаки иметь фонетическое значение. Сформулируем жестче: могли ли знаки письменности, которые старше самых древних египетских иероглифов, иметь алфавитную природу, подобную самому огамическому алфавиту? Если проводить прямые параллели с гадательными палочками из Великозиминовского кургана и считать количество этих палочек действительно около сотни, то однозначно нет: таких алфавитов не бывает, речь должна идти о неких идеограммах или в лучшем случае о слоговом письме. Но поскольку палочки на рисунке явно имеют следы поломок и притом явно неодинаковы по размеру, то делать выводы рано: необходимо как минимум тщательно исследовать их набор. Ведь положенные в могилу гадательные палочки могли сознательно поломать из магических соображений. «При повторном просмотре земли из гробницы были обнаружены обломки еще не менее 200 таких палочек» [129, с. 73]. И, между прочим, не мешало бы установить, из древесины какого дерева (деревьев) сделаны эти гадательные палочки. В конце концов, на палочках могли быть не только одиночные «простые» знаки, подобные кельтским и скандинавским рунам, но и некие надписи из нескольких знаков.

Осторожно сформулируем гипотезу: знаки древнейшего письма индоевропейцев могли иметь алфавитную природу, т. е. обозначать отдельные фонемы как значимые гласные и согласные звуки речи. Такая возможность следует из двух уникальных особенностей именно общеиндоевропейской культуры. Во-первых, у древних индоевропейцев огромным авторитетом и влиянием пользовались поэты, существовала богатая поэтическая традиция, которая тесно переплеталась со жреческой традицией. Во-вторых, эти поэты, возможно, еще во времена индоевропейского единства знали и использовали в своей поэтической практике понятие фонемы.

«Задача построить текст, удовлетворяющий в фонетическом отношении требованиям существующей поэтики, накладывает определенные ограничения на словарь. Обилие синонимов, отмечаемое для всех древних индоевропейских традиций, отчасти объяснимо фонетически, так как, допустим, фонемный состав эпитета должен корреспондировать с фонемным составом определяемого имени и т. п., что создает необходимость иметь достаточно широкий выбор. С другой стороны, ономатетические особенности древних индоевропейских языков позволяли один денотат обозначать несколькими различными именами. Так, для понятия «благородный» в древнеирландских генеалогических поэмах используется около десятка прилагательных, большая часть употреблений которых обязана фонетическому облику окружающих слов, и во всех случаях эти слова тесно связаны фонетически со своим окружением…Консонантная техника лежит в основе анаграмматического принципа построения стиха. В анаграмматическом стиле имя адресата прямо не называется, но шифруется, т. е. фигурирует в виде составляющих его фонем или слогов. Классическими образцами анаграмматической поэзии являются надписи на надгробиях Сципионов и гимн богине Речи, проанализированные Ф. де Соссюром» [141, с. 55].

А. А. Гогешвили вполне резонно обращает внимание на то, что подобная игра со звуками имела порой ключевое магическое значение, обеспечивала жизненно необходимый для поэтов эффект внушения — в частности и для того, чтобы их поэтические проклятия сбывались [320, с. 268–269].

В ирландской поэтической традиции важнейшим приемом было «затемнение» — умышленное искажение слов поэтами, чаще всего именно путем замены согласного звука, добавления гласного и т. д. [160, с. 36–39]. Но это как раз и означает открытие фонемы как минимальной единицы языка. Речь идет даже об «элементах грамматического учения филидов» [160, с. 31].

В этой связи исключительно интересны схолии к античному учебнику грамматики Дионисия Фракийского (с. 164, 23 Hilgard): «Есть два вида грамматики: одна занимается начертаниями и произношением букв (эта грамматика считается древней, появившейся до Троянской войны и чуть ли даже не одновременно с природой), другая — эллинской словесностью. Последняя моложе: она началась с Теагена и была доведена до совершенства перипатетиками Праксифаном и Аристотелем [163, с. 89]. Итак, есть древняя грамматика, «появившаяся до Троянской войны и чуть ли даже не одновременно с природой», которая «занимается начертаниями и произношением букв». Ясно, что речь идет не о буквах греческого алфавита. Получается, что некие буквы появились «чуть ли даже не одновременно с природой». Не сохранилась ли у греков смутная память о древнейшем алфавите индоевропейцев?

Для огамической (как и для рунической) гадательной практики характерно наделение каждого знака огама набором значений: как собственно гадательных, так и отождествлений с различными деревьями и растениями, птицами, с числами, цветами и τ д. Очень может быть, что когда-то именно так возникло и отождествление гадательных знаков с определенными фонемами.

Сравним: «Одним из очень важных эзотерических аспектов огама было использование определенных предметов или мест как описательных средств к пониманию значений букв. Таков, в частности, уже описанный «птичий огам». Но подобных огамов существовало множество: например, Огам Лин, составленный из заглавных букв названий водоемов: Banda (В), Luimneach (L), Febhai (F), Sinaind (S), Nearcnid (N) и т. д. Или же Огам Дин, состоявший из заглавных букв названий холмов; или Огам Деан из заглавных букв частей человеческого тела. …В прошлом, при помощи таких средств, посвященные могли общаться друг с другом, попросту упоминая названия животных, птиц, оружия и т. п., под которыми скрывались буквы; а ни о чем не подозревающие слушатели не могли понять, о чем они говорили. Применение подобных эзотерических сообщений в символической прозе и поэзии воистину не имело пределов. …Ко всему сказанному можно добавить, что огам применялся также как некая форма сигнализации или язык жестов. Для передачи начертаний знаков пользовались пальцами рук. Их прикладывали к переносице (Огам Срон) или к ноге или берцовой кости (Огам Коир), изображая шифрованные или стандартные буквы огама» [117, с. 201–203].

Далее, напомним, что огамоподобными надписями репертуар среднестоговских изображений Каменной Могилы никоим образом не исчерпывается. Среди других знаков можно отметить:

1) изображения колес и повозок, лошадей и всадников [рис. 20, 40, 44];

2) прочие изображения, поддающиеся простому истолкованию, в частности, следы ног;

3) пиктографические изображения правильной формы и неясного значения, часто некие замкнутые контуры;

4) единичные черточки и линии;

5) лунки и кружочки;

6) некие кресты, подобные линиям координат на графиках;

7) заштрихованные прямоугольной штриховкой фигуры, часто в штриховой же «рамочке»;

8) некие зигзагообразные «орнаменты». Обращает на себя внимание также абсолютно чуждый прочим плитам стиль изображений на плите № 13, а также отчасти на плитах № 17 и № 19 [82, табл. XI–XIII].

Характерно, что в ряде случаев очевидна системная связь огамоподобных изображений с изображениями другого типа, в частности, на плитах № 1 [рис. 49] и № 23.

Однако во многих случаях вопреки М. Я. Рудинскому изображения перекрываются, наслаиваются друг на друга, т. е. очевидно созданы в разное время и теперь затемняют смысл друг друга. Это хорошо видно на т. н. «Плите следов» (плите № 34а). Еще более ясно это на плите № 37, где одна из воловьих упряжек вверху попросту перечеркнута [82, с. 78]. Не менее характерно наличие рядом огамоподобных надписей разного масштаба и написанных разным почерком. Это, например, прекрасно видно на плите № 37 (внизу, ниже изображения бычьей упряжки).

Из всего этого возникает аналогия с современными настенными граффити (например, где-нибудь в подъезде или на заборе), по крайней мере, в том, как использовалось пространство записи.

Однако в Каменной Могиле все гораздо сложнее и серьезнее. Обратим внимание на то, где именно наносились изображения: «Говоря о петроглифах Каменной Могилы, их следует рассматривать как комплекс искусства париетального, которое имеет дело прежде всего с горизонтальными поверхностями, которые лежат над головой. Это один из наиболее существенных моментов, …очень редкое явление. …На Каменной Могиле наскальные рисунки выявлены в основном на потолках и по карнизам гротов-навесов, а значит, и на нижних поверхностях тех каменных глыб, что оторвались когда-то от их краев. Тем временем мы не можем раскрыть стимулы тех идеологических представлений, которые обусловили практику нанесения рисунков только в определенных местах, укрытых от глаз посетителей «священной горы», чужих тайнах культовых обрядов» [82, с. 132, 25]. «На стене изображения почти никогда не делались» [59, с. 52].

Чтобы добраться до изображений Каменной Могилы, исследователям приходилось раскапывать песок, часто пробираться ползком и копировать надписи лежа на спине. «Не обходимость подкапывания под плиты или под слой песчаниковой породы на вершине холма почти полностью делают невозможным фотографирование выявленных объектов. Глубокий подкоп под плиту осуществлять опасно» [82, с. 20].

А. А. Формозов пишет: «Надо прямо сказать, что четкий ответ на вопрос о первоначальном назначении наскальных гравировок и росписей на нынешнем этапе развития науки дать нельзя. Неясно даже, мыслим ли ответ в общей форме. … Французские археологи усматривают в любых наскальных изображениях, в том числе и палеолитических, прямую аналогию храмовым росписям Древнего мира и Средневековья. …Чтобы добраться до многих пещерных рисунков, надо в полной темноте преодолеть значительные расстояния, протиснуться через сырые скальные щели, спуститься в карстовые колодцы, переплыть подземные реки и озера. Тот, кто сумел пройти все это, в конце пути, в залах с росписями, видел при колеблющемся свете факелов таинственные фигуры мифических прародителей и покровителей группы… (Но), пожалуй, магическая гипотеза лучше объясняет обилие наложенных на стенах пещер силуэтов и контуров, поскольку исходит из того, что дело было не в них, а в том, чтобы нанести на камень некие знаки.

Может быть, на это загадочное явление бросают свет граффити, оставленные прихожанами на стенах соборов. На Руси они есть в Софий киевской и Софии новгородской, в церквах Пскова, Старой Ладоги, Звенигорода. Это процарапанные на фресках кириллические надписи, кресты, знаки-трезубцы, а иногда и картинки: лев, терзающий оленя, кони, птицы, корабли, храмы, человечки. На Днестре, у пещерных монастырей Нагорян, Бакоты, Лядовой, на скалах обнаружены нарезки недавнего времени. Чаще всего встречаются кресты, но отмечены и хорошо знакомые нам по петроглифам решетки. Хотя церковные уставы запрещали наносить на стены храмов надписи и рисунки, люди на протяжении веков делали это, веря в пользу таких магических действий» [144, с. 75–77].

Итак, опять возникает аналогия с граффити, теперь уже не по формальной структуре изображений, а по целям их нанесения и, соответственно, по примерному содержанию. Причем аналогии не с граффити на заборах, а с граффити в церковных соборах. Граффити в соборах — это обычно не акт святотатства, А «письма Богу», подобные тем, которые евреи сейчас вставляют в щели Стены Плача в Иерусалиме. Т. е. они часто вообще не были рассчитаны на то, чтобы их читали другие люди. Кстати, большинство известных граффити в древнерусских соборах — это обращения к Богу и святым; реже встречаются поминальные надписи, еще реже — сообщения летописного характера о важных исторических событиях и памятные надписи [151, с. 112–121]. Другой близкий аналог — Бехистунская скала в Иране со знаменитой надписью Дария. Характерно, что эта надпись была высечена в скале на высоте 50 метров и с земли не читается [172, с. 225].

В Месопотамии существовала явно восходящая к Шумеру традиция царских надписей, «на которых основывается почти все, что мы знаем об истории Месопотамии». Но «во-первых, лишь небольшая часть документов предназначалась для передачи определенной информации; напротив, надписи замуровывались в фундаментах храмов и дворцов или высекались на скалах в недоступных местах. Во-вторых, они обычно составлялись в виде отчета царя покровительствующим ему богам и рассказывали о военных походах и строительной деятельности царственной особы» [146, с. 22].

Вероятно, примерно такие же мотивы побуждали вождей индоевропейцев делать записи-граффити на потолках гротов и глыб Каменной Могилы. Учитывая краткость и в общем немногочисленность огамоподобных надписей, они вряд ли будут когда-либо удовлетворительно прочитаны. Как минимум, их для этого необходимо удовлетворительно скопировать и качественно издать.

Наконец, следует отметить, что надписи, сходные с изображениями Каменной Могилы, найдены также на посуде и предметах из погребений среднестоговской культуры. Д. Я. Телегин отмечал, что на среднестоговской керамике «иногда встречаются отдельные группы знаков, которые имеют не только орнаментальное значение…(Эти) особые группы знаков не имеют свойственной обычному орнаменту ритмичности…Они встречаются как среди рядов обычного орнамента, так и отдельно на поверхности вовсе не орнаментированных горшков» [2, с. 99, 52].

Такие же надписи найдены на антропоморфных стелах в бассейне реки Молочной вблизи Каменной Могилы.

Нечто подобное находили и на обломках керамики трипольской (?) культуры в среднем Поднепровье.

7.6. О судьбе древнейшей письменности индоевропейцев

Важнейшей особенностью огамического письма является его необычайная пластичность, наличие графически совершенно разных вариантов огама, при сохранении, однако, их общего графического принципа. Причем необычайно пластичны не только форма знаков, но и возможная форма текста. Можно предположить такую же ситуацию и для древнейшей письменности индоевропейцев.

Не исключено, что не только огамическое письмо и письмо брахми, но и ряд других письменностей возникли под влиянием первичной индоевропейской письменности. При этом для создания разных письменностей были использованы, вероятно, разные варианты огама.

Причем помимо огамоподобных знаков важную роль могли сыграть упомянутые выше «координатные кресты», подобные изображенным на «глыбе с собакой» [59, с. 59]. Во всяком случае, так можно истолковать явно напоминающие письменность знаки на «кубиках» усатовской культуры и на гробницах древнеямной культуры.

Глиняные кубики (часто их стороны имеют разные размеры) имеют длину грани обычно 2–3 см; в одном случае — 7 см. Орнаментированы всегда лишь две смежные грани кубика, причем орнамент нанесен штампом (острый или плоский конец палочки, поставленной под углом) в скорописной манере. Это чаще всего три-четыре параллельных полоски (вертикальные на одной грани, горизонтальные — на другой), косой крест. Редко встречаются врезные изображения в виде буквы М. Несколько кубиков не орнаментированы вовсе. Пока кубики найдены только на поселениях; их положение зафиксировать не удалось [124, с. 106–108].

Изображения на древнеямных гробницах [рис. 58] имеют определенное типологическое сходство с усатовскими кубиками и с более ранними «координатными крестами» Каменной Могилы, в то же время они сходны и с некоторыми вариантами огама [154; 155; 130, с. 110–111]. Причем это в особенности та же самая гробница из Великозиминовского кургана, где были найдены и гадательные палочки [129, с. 74]! Вообще-то говоря, эта гробница заслуживает стать музеем и местом паломничества…

Наконец, в последнее время появились сообщения и о знаковых системах племен катакомбной культуры [165]. Судя по той отрывочной информации, которая находится в моем распоряжении, по крайней мере часть этих знаков имела огамоподобный характер.

Однако интервал в полторы тысячи лет между катакомбной культурой и собственно кельтским огамическим письмом пока следует считать незаполненным. Неясна также судьба этого письма среди других ветвей индоевропейских народов, помимо кельтов и (предположительно) индийцев. Неясен и вопрос о характере связи огамического письма с германскими рунами. Так, среди вариантов огамического письма встречаются и знаки, достаточно схожие с руническими. С другой стороны, существует разновидность рун, весьма сходная с огамическим письмом — «хагал-рун» или «ветвистые руны». Высказывалась гипотеза о происхождении огамического письма от «ветвистых рун» [162, с. 396]. Не были ли эти «ветвистые руны» вообще древнейшей разновидностью рун и не происходят ли они, в свою очередь, от огамоподобного письма древних индоевропейцев?

Сравним: «Две разновидности шифрованных рун называются Kvist (разветвленные) и Tjald (шатровые). Разветвленные руны основаны на простом числовом принципе. Футарк (рунический алфавит) делится на три группы (атта), которые затем нумеруют — по порядку или кодированным способом. Затем каждая руна в каждом атте получает номер — опять-таки по порядку или согласно коду. Таким образом, каждая буква представлена двумя номерами: номером атта и номером руны внутри атта. Такие руны изображаются в виде вертикальной черточки с боковыми ответвлениями. Количество ветвей на одной стороне представляет номер атта, куда входит буква, а на другой стороне — номер буквы внутри атта. …Пользуясь такой системой, можно составлять целые слова и предложения. «Шатровые» руны действуют по тому же принципу, но они основаны на Х-образных формах и читаются по часовой стрелке, начиная слева. Другую форму шифрования представляют руны «lis», в принципе, подобные разветвленным и шатровым рунам, но в которых единичные черточки не соединены с основной несущей чертой. Чтобы записать номер атта, здесь используют короткие черточки, а для номера буквы — длинные» [117, с. 158–159].

Не менее интересен и вопрос о древнейшей славянской языческой письменности. Этой проблемой занимается, в частности, В. А. Чудинов. Он привлек внимание к важным археологическим материалам, свидетельствующим о наличии такой письменности, хотя часто делает из них очень спорные и прямо фантастические выводы (особенно своими «дешифровками» в стиле Кифишина). Наиболее серьезны в этом отношении изображения на валунах из средневекового т. н. Тиуновского святилища в Тарногском районе Вологодской области России, найденного еще в 1985 г. местным краеведом И. Ф. Никитинским. Некоторые изображения имеют очевидное сходство с огамоподобными надписями Каменной Могилы.

Наконец, среди прочих загадок Каменной Могилы — знаки, напоминающие иные письменности, совершенно несхожие с огамическими. Особого успеха Б. Д. Михайлов достиг именно в поиске подобных надписей. В книгах М. Я. Рудинского и В. М. Даниленко можно было обнаружить только две таких надписи: это надпись на плите № 19(1) и надпись на плите № 51а (2), «возможно, хазарская» [59, с. 73–75]. А Б. Д. Михайлов привел их 34 [298, с. 288–289] и, кроме того, новый вариант «возможно, хазарской» надписи [298, с. 281]:

Не все из этих 34 «надписей» производят впечатление действительных надписей. По крайней мере семь из них (№ 1, 2, 6, И, 23, 27, 32) могут быть просто случайными черточками либо частями огамоподобных надписей. Однако остальные 27, по всей видимости, следует считать именно надписями. Среди них есть 7 надписей, явно схожих с греческими и латинскими:

Среди остальных надписей по сходству знаков можно выделить еще несколько групп. Так, есть 3 руноподобные надписи:

Некоторые надписи схожи с тамгами (личными знаками собственности) тюркских народов [312, табл. XXIV–XXV], это может относиться и к некоторым «античным» или руноподобным надписям, представленным выше.

От приведенных выше резко отличается надпись № 33 (по Михайлову) из грота № 63. Она четко напоминает германские или тюркские руны.

Остальные надписи отдаленно напоминают приведенные выше [рис. 67]. Т. е. это могут быть тамгообразные знаки любой из эпох от катакомбной культуры до Крымского ханства. При этом следует учесть пессимистическое замечание В. С. Драчука: «Опять следует подчеркнуть: на всех материках земного шара формы тамг в основном единообразны» [312, с. 93]. Кроме того, некоторые надписи можно сблизить и с приведенными выше знаками древнеевропейского линейного письма эпохи энеолита [278, с. 339].

Наконец, непонятно, почему в общем списке Б. Д. Михайлов не указал открытую им же надпись из пещеры «Мистерий» [145, с. 28]. Собственно, среди изображений этой пещеры можно различить еще несколько подобных надписей.

Вряд ли в одной культуре одновременно существовали совершенно разные письменности. Так что эти надписи оставлены либо носителями каких-то иных культур (той же трипольской), либо, что гораздо вероятнее, сделаны намного позднее. Толковать их не беремся.

Также совершенно неясна связь между древнейшей огамоподобной письменностью и предполагаемой письменностью срубной культуры II тыс. до н. э. [рис. 69].

Эта письменность (?) известна только по нескольким надписям на сосудах, причем форма знаков совсем другая [152, с. 194, 198]. Впрочем, две из таких надписей можно условно назвать огамоподобными. Бросается в глаза также сходство с некоторыми знаками на сосудах ряда знаков из Каменной Могилы.

Не менее туманным является вопрос о возможной связи с древнейшей индоевропейской письменностью собственно семитского алфавита, хотя бы в отношении «диффузии стимула». Неплохо бы поискать огамоподобные надписи на Ближнем Востоке, в особенности в Угарите, а также в Микенской Греции: подозреваю, что этим никто всерьез не занимался.

Римский ученый Гай Юлий Гигин в своих «Мифах» («Фабуле» 277) привел легенду, что первые семь букв изобрели или богини судьбы Парки, «или, иначе, Меркурий изобрел их, поглядев на летящих журавлей, «которые во время полета строили в небе буквы»» [157, гл. 13]. Вероятно, речь идет о тех же самых буквах, которые, согласно схолиям к Дионисию Фракийскому, возникли «чуть ли даже не одновременно с природой» [163, с. 89].

В другом месте того же греческого источника (Схолии к Дионисию Фракийскому, с. 181, 1 Hilgard) говорится: «Эфор во второй книге и другие считают изобретателем алфавита Кадма. Другие считают, что Кадм не изобрел, а только передал нам изобретение финикийцев; так сообщают Геродот в «Истории» и Аристотель. По их словам, финикийцы изобрели алфавит, а Кадм перенес его в Элладу. Пифодор в сочинении «Об алфавите» и Филлис Делосский в «Хронологии» говорят, что еще до Кадма алфавит был перенесен Данаем. Об этом свидетельствуют также милетские писатели Анаксимандр, Дионисий и Гекатей, которых цитирует Аполлодор в «Каталоге кораблей». Некоторые считают изобретателем алфавита Мусея, сына Метиона и Стиропы, который был современником Орфея. Антиклид Афинский приписывает изобретение египтянам, Досиад говорит, что он был изобретен на Крите. Эсхил называет изобретателем Прометея в одноименной драме. Стесихор во второй книге «Орестеи» и Еврипид считают изобретателем Паламеда, Мнасей — Гермеса. Кто как» [163, с. 136–137].

Эта уникальная запись поражает своей точностью. Практически все приведенные в ней версии происхождения письменности содержат правдивую информацию. Просто речь идет об изобретении разных письменностей. Так, версии о Кадме отражает как заимствование, так и видоизменение финикийской письменности. С изобретением греческого линейного письма В на Крите связана версия насчет Паламеда, а с изобретением более раннего минойского линейного письма А — версия насчет Даная. С одной стороны, Аполлодор (II, 1, 4) называет Даная сыном Бела (сравним с именем семитского бога Бела) и братом Египта, он сначала правил в Ливии, а затем «из страха перед сыновьями Египта первым по совету Афины построил пятидесятивесельный корабль» и сбежал в Грецию [103, с. 25]. С другой стороны, ряд исследователей приводит достаточно убедительные аргументы в пользу того, что минойцы Крита говорили (и писали) на семитском языке [178, с. 173–185]. С балканскими протоцивилизациями может быть связана версия насчет Мусея. Египтяне действительно самостоятельно изобрели свою древнейшую письменность. Прометей — он и есть хрестоматийный образ «культурного героя», отчасти плута и обманщика богов, который принес людям помимо огня и другие культурные достижения. А вот упоминание о Гермесе (Меркурии) и журавлях — это скорее всего отражение какой-то древнейшей индоевропейской легенды. О журавлях еще поговорим.

В общем, упоминание о Прометее и Гермесе как изобретателях письменности коррелирует с такой же ролью Огмы у кельтов и Брахмы у индийцев. Речь идет об, очевидно, древнейшей письменности, изобретенной «чуть ли даже не одновременно с природой». Характерно, что по другой версии — Гигина первые буквы изобрели парки, т. е. в греческом варианте мойры. Первая из трех мойр, Лахесис, как раз метает жребий человеческой судьбы [164]. Иными словами, у древнейшей письменности здесь прослеживается прямая связь с гадательными палочками.

Подводя итог, можно утверждать, что у индоевропейцев существовала собственная письменность с преимущественно сакрально-магическими, в особенности гадательными функциями. Не исключено, что она имела алфавитный характер. Весьма вероятна генетическая связь этой письменности с кельтским огамическим письмом, а также возможна связь с германскими ветвистыми рунами, славянскими «чертами и резами» и с индийским алфавитом брахми.

8. ИНДОЕВРОПЕЙЦЫ: ЖИЗНЬ И СУДЬБА

8.1. Общество древних индоевропейцев

Видный российский археолог Ε. Н. Черных не без некоторых колебаний отверг «среднестоговскую» концепцию. Интересны его аргументы: «Для обсуждения вероятной привязки «праязыка» индоевропейцев остается, по существу, лишь регион Северного Причерноморья с его докурганными культурами скотоводов-коневодов, находившимися на стадии медного века. Однако и здесь мы не можем назвать ни одного свидетельства употребления колесного транспорта; не найти нам и аргументов в пользу далеко зашедшего социального расслоения общества. Кроме того, такой привязке противоречит экологический раздел праязыка с его представлениями о горных районах. Сомнительно также, чтобы в лексике восточноевропейских народов V — начала IV тысячелетия до н. э. отразились контакты с семитскими и картвельскими народами: археологические материалы таких следов не содержат» [177, с. 50].

Аргументы насчет колесного транспорта и пресловутого «горного пейзажа» здесь уже были опровергнуты. Далее, совершенно непонятна такая точность в датировке лексических контактов с семитскими и картвельскими народами: именно «V — начало IV тысячелетия до н. э.». Во-первых, лексические параллели, как мы убедились, могут быть связаны еще с ностратическим языковым единством, уходящим в эпоху мезолита. Во-вторых, в начале IV тыс. до н. э. как раз началась эпоха индоевропейской экспансии, в т. ч. и на Кавказ и на Ближний Восток. В-третьих, во многих случаях речь идет о миграции культурных терминов, вроде тех же названий для "слона" и "осла". В общем, на этот аргумент Ε. Н. Черных можно также не обращать внимания.

Разберемся с действительно профессионально-археологическим доводом Ε. Н. Черных: «не найти нам и аргументов в пользу далеко зашедшего социального расслоения общества». Собственно, здесь снова содержится ссылка на выводы прежде всего лингвистики: «У индоевропейских племен уже далеко зашел процесс социальной дифференциации: у них существовали весьма развитые имущественные отношения и освященные традицией правовые нормы. Во главе племен стояли вожди, обладавшие важными прерогативами власти, уже наметилось деление среди полноправных свободных членов общества (военная знать, жречество, «общинники»), имелись и другие группы населения — неполноправные, зависимые, находившиеся на положении рабов; появились некоторые виды профессионального ремесла, развивались обмен и торговля» [158, с. 168–169].

Согласимся в целом с этой картиной. И сразу подчеркнем, что материалы среднестоговской культуры дают яркое археологическое подтверждение этой картине индоевропейского общества. Правда, с сожалением отметим, что первооткрыватель среднестоговской культуры Д. Я. Телегин и в этом вопросе дал абсолютно неверное толкование обнаруженных археологических фактов:

«В энеолите Нижнего Поднепровья и Степного Левобережья Украины отдельную группу памятников образуют могильники новоданиловского типа. В первом издании «Археологии Украинской ССР» они рассматривались в составе среднестоговской культуры, так как распространены в основном на той же территории, синхронны и имеют много общих черт в погребальном обряде с последней. Вместе с тем для новоданиловских могильников характерны черты, совершенно не свойственные типичным среднестоговским погребениям, что позволяет выделять их в особое культурное влияние медного века. …В отличие от среднестоговских, в конструкции могил новоданиловского типа важную роль играет камень, часто встречаются каменные гробницы, покойники сопровождаются обычно множеством медных украшений.

…Весьма важной категорией находок новоданиловского типа является боевое оружие или символы власти в виде каменной «трехчленной» булавы из погребения 24 Мариуполя, рогового молота зооморфного (?) вида из Ворошиловграда и медного молота, найденного в Петро-Свистуново.

…До некоторой степени загадочным фактом является то, что до сих пор не известно ни одно поселение, которое бы в культурно-хронологическом плане соответствовало курганным и бескурганным могильникам новоданиловского типа. …В долине Северского Донца и в Поднепровье, однако, существует категория памятников, которые, судя по составу находок, безусловно, имеют прямую генетическую связь с могильниками новоданиловского типа. Имеются в виду энеолитические клады кремневых изделий. …Гончаровский клад, например, содержит более 150 крупных ножевидных пластин, по великолепной технике изготовления, размерам и формам абсолютно аналогичных новоданиловским. Некоторые из этих пластин превращены в ножи. …Наличие в составе кладов нуклеусов, а также большого количества однотипных орудий без следов употребления, видимо, указывает на то, что перед нами клады мастеров древнего кремневого производства. Нет сомнений в том, что эта продукция предназначалась для обмена» [66, с. 311, 313, 318].

Почему-то Д. Я. Телегин решил, что речь идет о неких этнических различиях. Но как раз отсутствие «новоданиловских» поселений служит неопровержимым доказательством того, что здесь мы имеем дело с социальными отличиями, с погребениями социальной элиты индоевропейского общества [267, с. 71]. «Новоданиловские» погребения отличаются от обычных среднестоговских лишь тем, что это — богатые погребения, с явными признаками широкого участия в торговле и обмене, иногда с символами власти.

С другой стороны, в «новоданиловских» погребениях еще неясны различия между воинами и жрецами. Однако тут важным подспорьем служат материалы более поздней ямной культуры, с их достаточно богатым статистическим материалом: «Существенным, на наш взгляд, является тот факт, что погребения с повозками, в основном, связываются с 1-й обрядовой группой (скорченно на спине), а с топорами — с левосторонне расположенными погребенными… При этом инвентарь в обеих группах правителей в принципе однотипен: сосуды, украшения, производственный, ритуально-производственный инвентарь. Однако имеются и существенные различия. Так, серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77]. При этом С. В. Иванова, с одной стороны, склонна «трактовать захоронения ямной культуры с целыми проушными топорами как могилы лиц, выполнявших властную функцию», причем это были лишь зрелые и пожилые мужчины [130, с. 76, 70, 221–223]. С другой стороны, она подчеркивает, что в погребениях с повозками никакого оружия не найдено, хотя в других захоронениях оно иногда встречается; притом с повозками были похоронены не только мужчины разного возраста, но и женщины и дети [130, с. 70, 227].

Итак, социальная элита распадалась на две группы. Эти археологические материалы прекрасно согласуются с данными лингвистики и этнографии. «Характерно, что как в древнеиндийской, так и в авестийской и в кельтской традициях первые два ранга — жрецов и воинов — характеризуются одинаковыми цветами, соответственно белым и красным, при цветовом различии по отношению к третьему рангу (земледельцев и ремесленников). Такие одинаковые цветовые ассоциации у первых двух рангов в индоиранской и кельтской традициях позволяют сделать вывод о древности такого противопоставления и его принадлежности к общеиндоевропейской эпохе [1, с. 788]. При этом белый цвет однозначно соотносился с серебром, а красный — с медью [1, с. 714]. Сравним: в ямной культуре «серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77].

А теперь сравним эти факты с этнографическими данными о нуристанцах [рис. 70], которые до конца XIX века оставались варварами-язычниками и сохранили исключительно древние культурные особенности: «Наряду с военной карьерой (прежде всего количеством убитых врагов) существовала и религиозная, которую также требовалось узаконить с помощью дорогостоящих праздников. Для достижения одного из таких рангов требовалось 400 коз и 60 коров. Конечно, для посторонних и даже для членов того же клана такое гостеприимство и завоеванный с его помощью престиж могли затмить религиозную мотивацию…Устраивать праздники с целью получения религиозного ранга могли и дети» [159, с. 40].

Детские погребения составляют лишь 19,7 % всех погребений ямной культуры на юго-западе Украины (при колоссальной детской смертности; т. е. лишь меньшинство умерших детей хоронили «по-взрослому»). При том примерно половину детских погребений составляют богатые погребения с ритуальным инвентарем и украшениями, антропоморфными стелами и т. д. [130, с. 128–130]. Поэтому вполне резонно предположить в данном случае аналогию с обычаями нуристанцев. Обратим внимание, что речь идет не о прямом наследовании жреческого ранга, а о добывании его с материальной помощью родителей.

В качестве этнографической параллели обществу древних индоевропейцев иногда полезно также привлекать материалы индейцев прерий, т. е. индейских кочевых обществ Северной Америки, сложившихся в XVIII–XIX вв. н. э. — именно классических апачей, команчей, дакотов, сиу и пр., известных из фильмов-вестернов о Диком Западе. Эти индейцы приручили мустангов и стали обществом коневодов, у которых лошади были основным богатством и, так сказать, главным «орудием производства». Притом эта новая относительно однотипная культура, во многом резко отличная от предшествующих, сложилась на огромной территории за исторически кратчайший период, буквально за полтора столетия. Вероятно, подобную же революционную смену всего образа жизни пережили при переходе к коневодству и создатели среднестоговской культуры.

Естественно, у этих индейцев масса отличий от древних индоевропейцев. Начнем с того, что коневодство под прямым влиянием европейцев освоили самые разные, неродственные между собой этнические группы. Далее, они остались во многом примитивнее индоевропейцев: не освоили колеса, вместо него использовали конную волокушу. Вместо скотоводства занимались конной охотой на бизонов. Но тем не менее некоторые параллели бросаются в глаза.

Так, у индейцев прерий также сложилась система рангов заслуг, подобная нуристанской. «У кайова …постоянная щедрость необходима для поддержания ранга энгоп, однако она достигала крайней расточительности в связи с продвижением любимого сына или дочери в ранг эдеи. Эдеи — «любимцы», класс праздных людей из детей «лучших людей» — энгоп: их с детства приучали к безделью, они должны были одеваться с наилучшим вкусом, есть самую изысканную пищу, жить в самых красивых палатках. Наличие в семье «любимцев»-эдеи возвышало ее престиж» [179, с. 56].

А вот этот материал позволяет разобраться с реальным статусом «военной аристократии»: «Все мужское население степных племен делилось на несколько мужских союзов, называемых в литературе мужскими «клубами», «обществами», «военными союзами»… В то же время авторы отмечают наличие социальной дифференциации внутри каждого общества, выделение в них слоя военной аристократии. Возглавлялось каждое общество военачальником, должность которого не была наследственной, поэтому между выдающимися воинами шла постоянная борьба за эту должность…В кочевых общинах команчей существовал постоянный военный контингент, своего рода военные «ордена». Высший из этих «орденов» состоял из высших военачальников, «носящих короны из перьев орла»; второй по значению объединял военных лидеров, знаком отличия которых была шапка из бизоньего скальпа; в третий входили воины, «носящие кисточки из вороньих перьев». Последние, прикрепив к плечу и волосам кисточки, тем самым посвящали себя войне как постоянной профессии. Они всегда были в походах. Об одном воине из этой группы говорится, что он ушел в поход молодым человеком и возвратился уже пожилым. В этот «орден» вступала не имевшая семью молодежь, стремившаяся прославить себя. И если воин оставался жив, он имел право в пожилом возрасте выйти из него, совершив обряд снятия кисточки, и заняться мирными делами, пользуясь достигнутой славой» [189, с. 114–115, 118].

Во многом подобной была и социальная структура индейцев-коневодов Южной Америки, в частности, уже упоминавшихся племен гуана. Наиболее изучено их подразделение — индейцы терена, земледельцы-коневоды, которые вернулись в Бразилию и довольно успешно приспособились к современным реалиям. Они в прошлом (т. е. когда были воинственными коневодами) делились на три эндогамные социальные группы: знать Наати, рядовых свободных Вахере-Тшане и зависимых из числа военнопленных — каути. Но при этом любой мужчина, включая каути, мог войти в военный союз Шуна-Шати — из воинов, убивших врага. Из числа членов этого союза избирались военные вожди. Став членом Шуна-Шати, воин-каути мог жениться на свободной женщине Вахере, а воин Вахере мог жениться на женщине Наати и таким образом войти в число знати [282, с. 123–125]. Т. е. военная слава меняла социальный статус человека.

Не случайно многие исследователи видели главный мотив войн индейцев именно в погоне за славой [189, с. 111]. При этом становится понятной модель социальных отношений, из которых у индоевропейцев вырос социальный институт поэтов: «Индеец из племени канза, попав в стойбище оседжей, увидел на привязи несколько прекрасных лошадей. Узнав имя их владельца, он начал громко по всему стойбищу прославлять его как величайшего из воинов оседжей и делал он это до тех пор, пока не получил в награду одну из тех лошадей» [189, с. 57].

Сравним: «Поэт — хранитель и профессионал устного слова. Он — тот, кто по своему предназначению компетентен во всех областях, где слово обладает или считается действенной силой. …Индоевропейский поэт был, несомненно, самым высокооплачиваемым профессионалом в своем обществе. Dānastuti, или восхваление дара покровителя, преподнесенного поэту, упоминается и в гимнах Ригведы; тот же традиционный жанр встречается в ирландской поэзии — в виде постоянной регистрации наград (или гонораров), например: 200 коров, 4 лошади и 2 повозки (RV 7.18). …Поэт посвящает стихи своему покровителю, который в свою очередь щедро одаривает его. Такие отношения были моральной и идеологической необходимостью: лишь поэт мог дать своему покровителю то, что в культурной среде ценилось выше, чем сама жизнь, а именно то, что выражается формулой «неувядаемая слава»» [190, с. 454, 453].

Еще более характерным для индоевропейцев было увлечение музыкой, песнями и особенно танцами: «Робертсон подчеркивает, что танец для кафиров — совершенно естественное и спонтанное выразительное средство. Он считает, что уже дети во время игры и юноши при ходьбе движутся танцевальным шагом. Ему бросилось в глаза, что даже во время отдыха конечности его носильщиков двигаются в ритме какой-то мелодии. Этим способом непосредственно выражаются и радость, и горе. Если кто-либо тяжело ранен или лежит дома смертельно больной, его полные сочувствия соседи поют и танцуют, собравшись вокруг его ложа, — якобы для того, чтобы подбодрить больного, но, очевидно, и с целью пробудить его жизненные силы. …Вообще кафирские танцы требовали от участников тренировки и полной самоотдачи. …Сапоги для танцев были не только важной частью обрядового костюма, они служили и для защиты ног, болевших от длительных танцев… У Робертсона мы находим утверждение, что кафирских богов умилостивливали только пением, танцами, пирами, включая и жертвоприношения, но каким-либо другим способом — никогда» [159, с. 131, 134].

Есть и археологические свидетельства о музыке индоевропейцев. Так, можно предположить, что они наряду с пентатоникой иногда использовали современный музыкальный лад с октавой в семь нот. Например, в ямной культуре известно трогательное погребение ребенка в возрасте до четырех лет, которому положили в могилу флейту из семи полых птичьих косточек [рис. 71].

Достаточно сложны были и религиозные представления индоевропейцев. Собственно, сами погребальные курганы — тому подтверждение. Однако курганы необязательно выполняли лишь погребальную функцию. Уже в эпоху раннеямной культуры порой строились «майданы» — курганы сложной «фигурной» формы, подобные известным в Северной Америке фигурным маундам. Еще более интересен курган Высокая Могила, от которого отходили 12 коротких «лучей», вымощенных как дороги [148, с. 30–38, 25]. Календарь? «В результате раскопок последних лет открыты святилища. Все они связаны с курганами. Иногда на вершинах курганов устраивались специальные площадки с алтарями-жертвенниками… Встречены и более сложные святилища. Одно из них исследовано у с. Тимофеевка на Ингульце. Кромлех здесь сооружен из больших блоков (высотой свыше 2,5 м), окружавших площадку, сооруженную из смеси чернозема и суглинка с примесью углей, охры, мелких костей» [233, с. 328–329].

«Скорченность костяков в древних погребениях давно уже поставлена в связь с позой эмбриона во чреве матери… Красную охру, которой обычно посыпали скорченные костяки, следует понимать не как символ огня, а как-то иначе. Не является ли красная краска символом крови: зародыш окружен «червленым» (красным) чревом? …Идея превращения покойника в неродившегося эмбриона, связана, очевидно, с представлением о том, что умерший человек может родиться вторично, и поэтому ему следует придать позу готовности к этому событию. Этнография дает нам множество примеров верований в переселение душ, в перерождение человека после смерти в то или иное живое существо, живущее на земле. В этом тесно переплелись анимистические и тотемистические представления охотничьей первобытности…На протяжении бронзового века происходит коренное изменение взглядов. …Вытянутые погребения тоже известны с глубокой древности. …Здесь можно угадывать идею сна, спящего («усопшего») человека, временно неподвижного и безжизненного. Но, судя по многочисленным «милодарам», вещам, сопровождающим покойника (пища, оружие, украшения), проснуться должен сам человек и именно в том обличье, в каком он «уснул»» [95, с. 268, 270, 271].

«В первые дни праздника весны у славян существовал обычай закликать мертвецов; это делалось тогда, когда праздновалось воскресение природы, победа Свентовита над мраком и уничтожением, и, кажется, основывалось на веровании, что доброе начало некогда победит совершенно смерть и воздвигнет мертвых к жизни; к этому далекому времени относились [посмертные] награда и наказание: вот это и называлось век будущий. Пруссы, по свидетельству Дюнсбурга (III, с. 5), думали, что тела некогда воскреснут и будут жить в таком состоянии, в каком были прежде… Славяне, значит, верили подобно персам, что придет день всеобщего восстания [из мертвых], день светозарный, когда Лад-Свентовит победит Чернобога и настанет новая земля и новое небо» [181, с. 233–234, 240].

Не исключено, что верования в грядущее воскресение из мертвых сосуществовали с верованиями в переселение душ еще в эпоху индоевропейского единства. Это значит, что в религии древних индоевропейцев содержался зародыш идей будущих мировых религий как Востока, так и Запада.

8.2. Индоевропейские женщины и мифы феминизма

Несколько слов следует сказать о положении женщин у древних индоевропейцев. Традиционной стала характеристика индоевропейского общества как патриархального. При этом явно имеется в виду угнетенное положение женщин, предмет нападок феминисток [см. 204, с. 74].

Мария Гимбутас так рисует процесс индоевропеизации Европы: «Под влиянием индоевропейской культуры неолитические женщины утратили свой престиж и в этом новом обществе, занятом торговлей и набегами, превратились в еще один вид частной собственности…Изменения Древней Европы прежде всего выразились в замене матрилинейного уклада — патрилинейным, умудренной теократии — воинственным патриархатом, общества полового равновесия — иерархией, где доминируют мужчины» [278, с. 437, 444].

Вообще определение системы власти в энеолитической Европе как «умудренной теократии» вызывает определенные сомнения. Интересно, каким «умудреметром» М. Гимбутас измерила степень умудренности этой «теократии»? Кстати, теократия — власть священных правителей-жрецов — совершенно очевидно реконструируется как раз именно у индоевропейцев.

В другом месте той же книги М. Гимбутас заявляет: «могильники Варна, Дуранкулак и Девна демонстрируют отклонение от древнеевропейской нормы общественного устройства, при которой главенствующее положение было отдано женщине» [278, с. 371]. Оказывается, согласно М. Гимбутас, «общество полового равновесия» — это такое общество, в котором «главенствующее положение было отдано женщине». Такая вот женская логика… Но, с другой стороны, реальные погребения социальной элиты в тех же могильниках Варны — это именно мужские погребения. Так что возникает подозрение: а не существовало ли пресловутое «половое равновесие» (при котором «главенствующее положение было отдано женщине») исключительно в голове увлеченной феминизмом исследовательницы?

Однако предположим, что М. Гимбутас права, и матриархат в неолитической Европе действительно имел место.

Мой личный опыт общения даже с очень эмансипированными женщинами показывает, что после более подробного объяснения им, что такое был реальный «матриархат», практически все высказывали категорическое нежелание жить при таком строе. Я говорил: «Представьте себе, что Вы всю жизнь будете жить в женском общежитии под полной властью мамы и прочих тёток, пока сами не состаритесь и не станете такими же тётками. Мужики к Вам иногда будут приходить, но в принципе у них перед Вами и Вашими детьми нет никаких обязанностей. Они в основном живут у себя в роде, В «мужском доме», где за ними ухаживают мамы и сестры. В принципе Вы тоже можете позвать на помощь брата, но… В общем, матриархат — это строй безответственных мужчин». А в патриархальном обществе мужчина работает на свою семью.

У небольшой иранской народности талышей «на поле работали всей семьей, но наибольшая нагрузка ложилась все же на женщину: высадка рисовой рассады, неоднократная прополка. Недаром в одной песне дается совет отдавать девушку замуж не за талыша, а лучше за кочевника, который, как считалось, не утруждает женщин работой» [190, с. 44]. — Это к вопросу о том, почему общества скотоводов патриархальны. Женщина меньше работает, значит, может больше внимания уделять детям, легче переносит беременность, а все это сказывается на темпах естественного прироста.

И еще характерное наблюдение: «У наиболее отсталых в социально-экономическом отношении народов Индонезии, условия жизни которых тяжелы, мужчин больше, так как непосильная физическая работа, а главным образом тяжелые условия материнства сокращают продолжительность жизни женщин. Такая картина наблюдается у многих малых народов Суматры, Калимантана, Малых Зондских островов. У народов же, стоящих на более высоком уровне социального развития (например, у яванцев, балийцев), число женщин превышает число мужчин, ибо здесь мужчины зачастую несут большую нагрузку, чем женщины» [191, с. 205].

В этом смысле общество индоевропейцев действительно было патриархальным. Однако женщины в нем отнюдь не были бесправными. Так, женских захоронений в курганах ямной культуры вдвое меньше, чем мужских, при этом они в целом беднее. Но при этом в захоронениях женщин найдены не только социально-престижные украшения из серебра и меди, но и антропоморфные каменные стелы [рис. 73], и погребения с повозкой, а в единичных случаях оружие (например, «кремниевый нож-кинжал для мяса») [130, с. 235, 132–133]. Иначе говоря, одну треть высшей элиты индоевропейских племен бронзового века составляли женщины. Причем встречались не только женщины-правительницы в погребениях с повозкой, но и женщины-воины.

О некоторых индоевропейских женщинах интересно повествует Геродот (IV, 116–117): «Савроматские женщины сохраняют свои стародавние обычаи: вместе с мужьями и даже без них они верхом выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую одежду с мужчинами… Что касается брачных обычаев, то они вот какие: девушка не выходит замуж, пока не убьет врага. Некоторые умирают старухами, так и не выйдя замуж, потому что не в состоянии выполнить обычай». Т. е. большинство этих женщин выходило замуж, успешно решив задачу «убить врага». Причем Великая Степь и позднее, до самой эпохи ислама, была буквально переполнена подобными «бесправными и безответными жертвами индоевропейского мужского шовинизма».

В этом плане показательны также образы земных и небесных воительниц валькирий из германских саг, а особенно образ воинственной дочери Зевса — богини мудрости Афины. Та, помнится, родилась из головы Зевса сразу в полном боевом облачении, с воинственным криком, — рекомендую сторонницам госпожи Гимбутас использовать образ богини Афины как символ бесправия индоевропейских женщин.

Угнетенное положение женщин с обычаем «сати» (самоубийства вдов) в действительности могло быть свойственно лишь небольшой части индоевропейских племен — некоторым племенам катакомбной культуры начиная с конца III тыс. до н. э., через две тысячи лет после распада индоевропейской общности. На этом настаивает, в частности, Л. Клейн: «совместные погребения женщин с мужчинами в катакомбах давно уже трактуются как свидетельства древних обычаев патриархата: жена должна была сопровождать мужа в могилу» [65, с. 19].

Однако похоже, что и это также относится к мифам феминизма. Если читать отчеты о реальных раскопках, то легко убедимся, что не менее часто встречаются парные погребения мужчин, либо маленьких детей, либо мужчины и ребенка, либо женщины и подростка [301, с. 47] и т. д. А, например, «в погребении 27 второго кургана у с. Соколовка посредине камеры лежал череп взрослого человека; около него — несколько трубчатых костей и четыре детских черепа» [300, с. 11]. «В каждой катакомбе, как правило, находится одно захоронение, значительно реже — два, три или четыре. Рядом со скелетами взрослых — скелеты детей. В таких коллективных могилах погребенные часто лежат головами в противоположные стороны. Это, очевидно, объясняется удобством размещения покойников в тесной могиле. Следов насильственной смерти на костях не отмечается. Возможно, в отдельных случаях катакомбы являлись семейными усыпальницами. О повторности захоронений в одной и той же катакомбе можно судить по земляным прослойкам между отдельными скелетами» [299, с. 50].

У нуристанцев «в устройстве пиров могли принимать участие и женщины, и при этом они получали известные привилегии, частью в пределах женской общины, частью же включаясь в ту деятельность и предъявляя притязания на те же символы, которые обычно предоставлялись только мужчинам. Вероятно, это также можно рассматривать как достижение своего рода жреческого ранга. Из этого видно, что женщины отнюдь не были лишь безгласным рабочим скотом, как их изображали в полном соответствии с данными, полученными от своих информаторов, первые европейские путешественники» [159, с. 40–41]. При этом вовсе не прерывались связи женщины с ее родителями, братьями и прочими родственниками: «Женщины всегда оставались членами своей агнатной группы, отданные замуж как бы взаймы» [159, с. 42].

Достаточно очевидно, что иногда некоторые индоевропейские женщины и сами ходили в походы, т. е. становились «амазонками». На это намекают некоторые обычаи тех же нуристанцев: «Женщины совершали танцевальный обряд …когда мужчины отправлялись в военный поход, и женщины изображали военные действия, чтобы мысленно поддержать своих мужей. Поэтому они брали в таких случаях оружие и надевали предметы мужской одежды. Они избирали себе предводительниц, которых по примеру мужчин называли «мир» [159, с. 133].

И у кельтов в Ирландии «женщины пользовались почти теми же гражданскими правами, что и мужчины, и активно участвовали во всех мужских делах, даже в войне. Примером такой воительницы может служить властная и жестокая королева Медб. …Лишь в 697 году, по настоянию аббата Адамнана, был принят закон, освобождавший женщин от военной повинности. …Все это, конечно, не исключало известного неравенства. В то время как для воина завести наложницу было обычным делом, измена жены мужу каралась жестоко, вплоть до сожжения на костре … «Свободный», беря в жены девушку, давал ей в качестве свадебного дара «выкуп ее чести». …Вообще же в Ирландии рассматриваемой эпохи были «широко распространены браки на время», многочисленные следы чего можно найти в сагах» [238, с. 11–12].

У индейцев прерий также утверждался патриархат: «У кроу процесс становления патриархальной семьи нашел свое отражение в установлении строгого траура для жены по умершему мужу. Вдова погибшего воина обрезала волосы, отрубала фалангу пальца, калечила свое тело. Социальный статус женщины определялся подвигами ее мужа. В обрядовой жизни кроу всячески подчеркивалось единство мужа и жены» [179, с. 79]. Но в то же время у степных племен «в набегах нередко принимали участие и прославлялись женщины. Одна из них стала героиней книги У. Шультца «Бегущий Орел, девушка-воин»» [179, с. 109]. «Некоторые индейские женщины прекрасно владели оружием и сражались наравне с мужчинами. Они зарабатывали ку [знак высшей воинской доблести] и имели право носить священные головные уборы из перьев орла. Такие женщины-воины были известны среди Сиу, Ассинибойнов, Черноногих. А знаменитая женщина-воин из племени Кроу даже стала военным предводителем и одним из вождей племени. …У чейенов существовало общество Женщин-воинов. Его составляли незамужние девушки, как правило, дочери вождей племени» [332, с. 90, 92].

Однако еще существеннее другой момент. «Как сообщает Раверти, дикие танцы исполнялись [у нуристанцев] перед отправлением воинов в опасный поход. При этом мужчины и женщины выступали друг против друга. В заключение гасили огни, и праздник заканчивался оргией» [159, с. 131–132]. Мы знаем об оргиях у индийцев (например, тантрические обряды), у римлян (сатурналии), у греков (дионисии), у славян (тризны) и т. д. Между прочим, до открытия Америки Колумбом и связанной с этим ужасной эпидемии сифилиса «бани, давнее наследие Рима, были правилом в целой средневековой Европе — как частные, так и очень распространенные общественные бани, с их …большими бассейнами, с их скученностью голых тел, мужских и женских вперемежку. …Эти купальни были рассчитаны на все классы» [184, с. 278, 59].

Можно уверенно утверждать, что сексуальные оргии были неотъемлемой частью образа жизни древних индоевропейцев. Согласимся, это не очень вяжется с образом патриархальной семьи семитского «библейского» типа. Индоевропейские женщины в эпоху среднестоговской культуры и позднее были скорее любимыми и уважаемыми «боевыми подругами», которые на равных разделяли и судьбу, и опасности, и славу, и трофеи, и все жизненные ценности своих мужчин.

Об этом прекрасно сказал Корнелий Тацит, повествуя об обычаях германцев (Germ. 18): «Приданое предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки; и недопустимо, чтобы эти подарки состояли из женских украшений и уборов для новобрачной, но то должны быть быки, взнузданный конь и щит с копьем и мечом. За эти подарки он получает жену, да и она взамен отдаривает мужа каким-либо оружием; в их глазах это наиболее прочные узы, это — священные таинства, это — боги супружества. И чтобы женщина не считала себя непричастной к помыслам о доблестных подвигах, непричастной к превратностям войн, все, знаменующее ее вступление в брак, напоминает о том, что отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время, и в битве, претерпевать то же и отваживаться на то же, что он; это возвещает ей запряжка быков, это — конь наготове, это — врученное ей оружие. Так подобает жить, так подобает погибнуть; она получает то, что в целости и сохранности отдаст сыновьям, что впоследствии получат невестки и что будет отдано, в свою очередь, ее внукам» [314, с. 361].

И еще об обычаях германцев у Тацита (Hist. IV. 61): «Девушка Веледа из племени бруктеров пользовалась у варваров огромным влиянием, ибо германцы, которые всегда считали, будто многие женщины обладают даром прорицать будущее, теперь дошли в своем суеверии до того, что стали считать некоторых из них богинями» [315, с. 174].

В качестве общего вывода можно уверенно утверждать, что положение женщин в индоевропейском обществе вовсе не было бесправным. Они могли опираться на поддержку своих родичей. Для них была открыта возможность «карьерного роста» практически на равных основаниях с мужчинами, в том числе была возможность уйти в воины-«амазонки». Они пользовались широкой сексуальной свободой, в том числе и в браке. В то же время мужья обеспечивали свои семьи и несли полную материальную ответственность за благополучие своих (?) детей. Если женами индоевропейцев становились представительницы завоеванных племен, на них также распространялись все эти права: ярким примером этого служат богатые «позднетрипольские» погребения женщин [рис. 75] явно иного антропологического типа, чем их мужья-индоевропейцы [18, с. 223]. Неужели матриархат для женщин был бы лучше?

Позднее, в эпоху бронзового века, как уже говорилось, среди части кочевых арийских племен женщины утратили свои права. И это сказалось в первую очередь на положении женщин Индии. В Европе же и Иране ухудшение положения женщин связано прежде всего с семитским влиянием. Первая волна такого влияния связана с распространением финикийской культуры. Очевидно, что греки-ионийцы вместе с финикийским алфавитом позаимствовали и обычаи неравноправия женщин. В то же время среди греков-дорийцев сохранялись старые индоевропейские обычаи. Это особенно ярко ощущалось при сравнении положения женщин в Афинах и Спарте. Позднее важнейшую роль в дискриминации индоевропейских женщин сыграло распространение семитских религий — христианства и ислама. Но даже в Средние века и в Новое время положение женщин в Иране было благоприятнее, чем в других исламских странах. Что же касается Европы, то в традиционных обществах женщины нигде больше не имели таких прав, как здесь. Положение женщины на Западе (в том числе и в Украине) оставалось сравнительно самым благоприятным в мире.

В связи с этим позволю себе заключительное замечание: современная секуляризация общества привела не только к восстановлению древнего юридического равноправия женщин. Она неминуемо ведет к восстановлению и древних индоевропейских обычаев: образа маскулинной, часто агрессивной, сексуально раскрепощенной женщины. Такой образ мы в последнее время часто видим на экранах Голливуда. Именно такими были наши индоевропейские праматери.

8.3. Причины успеха индоевропейцев и формы их миграции

Вряд ли древние индоевропейцы были существенно агрессивнее своих соседей. В эпоху варварства постоянные войны и грабежи — нормальное состояние любого общества. Собственно, дикари тоже часто воевали, но они в отличие от варваров еще не делали запасов — как продуктов, так и предметов роскоши. А в эпоху варварства такие запасы появились, значит, их стало возможным изымать, т. е. грабить. Главное отличие в том, что у индоевропейцев воевать лучше получалось. Они имели перед своими соседями двойное техническое превосходство: коня и колесный экипаж.

Не сбереглась ли память о самом первом нашествии индоевропейцев на Балканы в древнегреческих легендах о нашествии кентавров, воспринятых греками еще от догреческого населения? — «Следы вторжения показывают, что основной удар степного нашествия пришелся по Северо-Восточной Болгарии, откуда, по всей вероятности, малочисленные контингента достигли Фракии. Местное население, которое, с одной стороны, не знало разведения коня, а с другой — само было поставлено перед неразрешимыми экономическими проблемами, не смогло оказать существенного отпора и либо гибло, либо было вынуждено отойти в горы, где основная часть его стала жертвой голода» [67, с. 224]. Сравним: «Победу испанцам Кортеса, как и во многих иных сражениях, принесли лошади. Они казались индейцам непонятными чудовищами, тем более страшными, что в представлении чонтали, да и всех американских индейцев, всадник и лошадь были единым существом» [71, с. 208].

После середины IV тысячелетия до н. э. во всем индоевропейском мире был известен колесный экипаж типа арбы, который впоследствии мог превратиться в колесницу боевого типа [183, с. 114]. «Изготовление повозок и колес, особенно составных, требовало специфических технологических приемов, особых навыков, умений, специальных знаний [рис. 76]. Наибольшую сложность представляло изготовление ходовой части повозки. По мнению В. П. Шилова, для изготовления повозки необходимо было выдолбить около 2000 отверстий различных размеров, соединить составные части. Поэтому неслучайно, что дальнейшее развитие технологических приемов в работе с древесиной в неменьшей степени было связано с совершенствованием ходовой части повозок (поворотный механизм, колеса со спицами, вставленными в обод из косяков). В этом виде деревообработки вырабатывались приемы надежного соединения деревянных элементов конструкций с помощью пазов, шиповых соединений, шкантов и другие, которые впоследствии составили основу столярного и экипажного (или обозного) ремесел…Толщина обода колеса, очевидно, могла регулироваться с помощью кожаных шин…По расчетам П. Н. Малышева, сделанным на кафедре деталей машин Запорожского машиностроительного института, повозки из погребений были рассчитаны на грузоподъемность до 1,5 т» [182, с. 150, 142].

Ф. Бродель подчеркивал, что «человек со своими мускулами представляет собой совсем не лучший двигатель: его мощность, измеренная в лошадиных силах (поднятие 75 кг на один метр за секунду) ничтожна — между тремя и четырьмя сотыми конской силы против 27–57 сотых у запряженного коня» [184, с. 285]. Таким образом, появление запряженного коня означало возрастание энергообеспеченности примерно в десять раз. Это еще при том, что в повозке можно было перевозить груз в несколько раз больше, чем в волокуше. Индоевропейцы были в прямом смысле во много раз энергичнее своих соседей. При том в Каменной Могиле найдено и изображение корабля с парусом [рис. 77], возможно, также одновременное с изображением первых повозок [185, с. 32].

Ф. Бродель дает для Европы конца XVIII ст. н. э. такой уровень обеспеченности энергоресурсами: «Прежде всего тягловая сила домашних животных, 14 млн. коней, 24 млн. быков; считая каждое животное за % лошадиной силы, всего 10 млн. лошадиных сил. Потом дрова, эквивалентные, возможно, 4 или 5 млн. лошадиных сил. Далее водяные колеса — между 1,5 млн. и 3 млн. лошадиных сил (и в три-четыре раза меньше у ветряков). Далее сами люди — 50 млн. работников, то есть 900 тыс. лошадиных сил. И наконец — парус — порядка 300 тыс. лошадиных сил» [184, с. 315]. Разумеется, речь идет лишь о порядке цифр. Но нас здесь интересует именно десятикратное превышение силы тягловых животных над силой самих людей. И эту цифру можно опрокинуть в далекое прошлое: «Наполеон продвигался так же медленно, как и Цезарь» [184, с. 366]. Всадники, завоевавшие Шумер и Балканы, вряд ли продвигались медленнее. Именно они произвели первую в истории человечества революцию в коммуникациях.

Само изготовление колесных повозок означало колоссальное усложнение техники. Оно стало возможно только вследствие относительной терпимости к инновациям, характерной для общества индоевропейцев. Само признание как социального института поэтов, ценимых за авторские, оригинальные песни, создавало психологическую возможность для аналогичного признания и наиболее искусных ремесленников, в том числе и в особенности оружейников. «Познания в коневодстве и использование двухколесных колесниц были той военной технологией, которая, несомненно, сыграла важную роль в экспансии Митанни, хотя известные нам тексты для раннего периода существования этого государства преимущественно сообщают о превосходстве осадной техники («хурритский таран») и о применении составного лука» [215, с. 47].

Индоевропейцы всегда пользовались самым лучшим оружием. Собственно, их победы по большому счету объяснялись всегда не численным, а именно техническим превосходством. Численно же они обычно уступали своим противникам, часто во много раз. Но суть ситуации хорошо выражена в песенке английских солдат эпохи англо-бурской войны: «На любой ваш вопрос у нас есть ответ: у нас есть пулемет «максим», а у вас его нет!».

Вообще в реконструированной культуре индоевропейцев мы видим столько поразительно современных черт, что начинаешь удивляться не тому, что индоевропейцы изобрели колесо и паровоз, а тому, что первое и второе изобретения разделяют целых шесть тысяч лет. Наиболее очевидное объяснение — чрезмерное увлечение наших предков войной и «героизмом».

Относительно переселений индоевропейцев практически с самого начала сложилась культурная матрица таких миграций, которая затем сохранялась до XIX века н. э. включительно. Миграции индоевропейцев почти всегда происходили двухтактно. Первый «такт» — завоевательный поход отряда воинов на конях (иногда — на военных кораблях). Второй «такт» — приглашение мирных переселенцев на колесных повозках.

Эта схема оказывается универсальной для всех успешных переселений индоевропейцев. Редкостное исключение — переселение готов из Украины после поражения от гуннов в 375 г. н. э. Тогда они сразу двинулись всем народом. Но, кстати, готы в итоге быстро растворились среди завоеванного ими населения. Если нет второго «такта», то группа индоевропейских воинов, даже захватив власть над чужим народом, в итоге растворялась среди завоеванных. Вероятно, так было не только с шумерами, но и с предками уральских, алтайских и картвельских народов. Так было с индийскими аристократами, захватившими власть в Индонезии и Индокитае, так было с норманнами в Европе. Во всех же удачных случаях после военного завоевания (кстати, очень часто не от имени государства, а группой аристократов на свой страх и риск) начинается и крестьянская колонизация.

Интересно, что арабы, тюрки и мадьяры успешно переселялись как раз единой кочевой ордой. У китайцев успешная колонизация была связана, как ни странно, с массовым бегством крестьян в эпоху развала и слабости государства. У австронезийских народов универсальным средством передвижения служила лодка с балансиром, а руководили переселениями представители родовой аристократии: это, как правило, было бегство побежденных в межродовых конфликтах [186, с. 266]. Иными словами, можно утверждать, что в крупнейших, т. е. наиболее успешных языковых семьях способ миграции оставался удивительно постоянным.

8.4. Пути расселения индоевропейских народов

В данной работе не ставилась задача дать подробную картину последующего расселения индоевропейских народов с территории их исторической прародины и последующего разделения их на отдельные языковые группы. В самой общей форме лингвисты постулируют отделение от индоевропейского единства сначала анатолийских, тохарских и итало-кельто-иллирийских языков, а затем разделение оставшихся на германско-балто-славянский и арийско-греческо-армянский [1, с. 398].

Исходя из «среднестоговской» теории, объяснить такое членение индоевропейских языков совсем не сложно. Диалектное единство индоевропейского языка первоначально поддерживалось тем, что все племена находились в постоянном культурном, религиозном, экономическом, брачном и т. п. общении между собой. Вообще этнос представляет собой единую систему общения, при которой между индивидами нет каких-либо принципиальных барьеров для общения (расстояние, непонятный язык, религиозная или расовая вражда и т. п.), или, иначе говоря, этносоциальный организм. «Такого рода образования наряду с этнической (прежде всего культурной) обычно обладают территориальной, экономической, социальной и политической общностью» [187, с. 32]. Чтобы языки разделились, должен распасться единый этносоциальный организм. На первом этапе распада индоевропейской общности очевидной причиной была именно утрата территориального единства.

Можно предположить, что вначале оказались в изоляции носители анатолийских и тохарских языков — первые поселились на Балканах (вероятно, на территории Болгарии), вторые — где-то на севере Ирана.

Вспомним, что X. Тодорова относит первое массовое нашествие на Балканы и, в частности, на территорию Болгарии племен среднестоговской культуры к началу IV тыс. до н. э. Причем X. Тодорова специально оговаривает, что это нашествие не следует смешивать со значительно более поздним вторжением носителей ямной культуры [67, с. 223–225, карта IX]. Именно эти племена первыми утратили территориальное единство с основным индоевропейским массивом. Логично предположить, что эти племена и стали предками анатолийских народов. Причем сначала они поселились именно на Балканах, а не в Малой Азии. У хеттов и палайцев был миф о «Солнце, встающем из-за моря», т. е. к востоку от места их первоначального расселения [1, с. 896]. Очевидно, что речь идет как раз о Болгарии и Черном море.

Л. А. Гиндин в своей монографии «Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова» убедительно доказывает, что первыми индоевропейцами, заселившими Грецию, были именно хетто-лувийские племена. Правда, он утверждает, что те пришли из Анатолии; но это ни на чем не основано. Сам Л. А. Гиндин подчеркивает, что «в мифологических и исторических версиях греков нашло отражение только движение (анатолийцев) с запада на восток» — т. е. из Греции в Анатолию. Затем где-то на рубеже IV и III тыс. до н. э. Элладу завоевали пеласги — племена, родственные протофракийцам. Это было связано как раз с нашествием на Балканы племен ямной культуры. Под их давлением анатолийцы и переселяются в Малую Азию. «К приходу греков (на рубеже III и II тыс.) анатолийские племенные группы, видимо, в основном были ассимилированы пеласгами» [139, с. 169].

Что же касается предков тохар, то ими, скорее всего, были древнейшие индоевропейские переселенцы на севере Ирана, о чем уже. шла речь в главе о связях индоевропейцев с Шумером.

Носители итало-келъто-иллирийских диалектов примерно тогда же поселились в Центральной Европе, к северу от Балканского полуострова. Однако их изоляция от основного ядра индоевропейцев была не такой полной.

Основной же причиной разделения между германо-балто-славянской общностью и арийско-греческо-армянской было, скорее всего, разделение по способу хозяйства, т. е. по экологическим причинам: вторые перешли в основном к подвижному скотоводству, первые в экологических условиях лесной зоны сохранили комплексный земледельческо-скотоводческий характер хозяйства. Это, очевидно, привело к возникновению антагонизма между ними. Скотоводческие племена и составили собственно ямную культуру.

В то же время, вероятно, к концу III тыс. до н. э. взаимодействие между всеми индоевропейскими племенами лесной зоны снова усилилось, что привело к образованию общности «древнеевропейских» диалектов — уже очень разных, но еще, вероятно, сознающих свою культурную близость и заимствующих друг у друга культурные термины: итало-кельто-иллирийских и германо-балто-славянских. Первые развивались к югу от Карпат (и к северу от Балкан), вторые — к северу от Карпат. Вероятно, протогерманцы очень рано проникли в Скандинавию, где и попали в относительную изоляцию. А протофракийские, протоармянские и протогреческие племена сформировались вследствие нового завоевания Балкан носителями ямной культуры.

Итак, можно с почти 100 %-ной уверенностью отождествить ямную археологическую культуру (культурно-историческую общность) с предками арийцев, фракийцев, армян, греков, фригийцев. Культуры шнуровой керамики очевидно включали предков германцев, балтов и славян. Безусловно, среди обеих археологических общностей было немало племенных объединений, которые не оставили прямых потомков.

Сложнее разобраться с носителями той «древнеевропейской» группы диалектов, из которых впоследствии возникли кельтские, иллирийские, италийские языки, возможно, венетский и т. п. На сегодня их вряд ли можно с уверенностью отождествить с конкретными археологическими культурами. Вероятно, их следует искать среди первых коневодческих культур Центральной Европы: шаровидных амфор, колоколовидных кубков, возможно, баденской и т. п. Носители всех этих культур были втянуты в великие переселения народов III тысячелетия до н. э., охватившие чуть ли не всю Западную и Центральную Европу [208, с. 87, 97]. Безусловно, первый толчок развитию этих культур дало переселение в бассейн Среднего Дуная всадников среднестоговской культуры. Но какие-то их группы могли и ассимилироваться в местном населении. Так что не факт, что носители всех этих ранних коневодческих культур Западной Европы были обязательно индоевропейцами по языку. Здесь остается лишь процитировать Д. Я. Телегина: «Волна степных скотоводов позднеямной культуры проникла далеко на Балканы. Курганные погребения с охрой этого времени появились не только в Румынии, но и в Болгарии, Югославии и Венгрии [Это были общие предки фракийцев, греков, фригийцев, армян. — И.Р.]… Заметим, что курганы последних следует отличать от погребений тоже в курганах и с охрой иных культур Подунавья: Чернавода II–III, Фолтешти I–III, Городск-Городиште, Коцофени и др. Многие из них появились здесь намного ранее ямных и имеют иное происхождение» [229, с. 15–16].

Естественно, все это — лишь приблизительная гипотетическая картина. Отметим также, что евразийские степи обеспечивают для кочевых (или полукочевых) скотоводов неплохие условия коммуникации, так что арийская общность распалась на индоарийцев и иранцев лишь во II тыс. до н. э. Балтославянская же общность распалась еще позднее.

8.5. Судьба индоевропейской прародины

Обратим также внимание на то, что арийские, а позднее иранские племена продолжали непрерывно занимать основную часть территории индоевропейской прародины (т. е. Левобережной Украины) от эпохи среднестоговской культуры до сарматской эпохи включительно. При этом их непосредственными соседями столь же непрерывно оставались предки славян:

«Важное открытие сделано в последние десятилетия киевскими и днепропетровскими археологами в Приднепровье около сел Иосиповка, Бузовка (на реке Орель), Новоивановка (на реке Самара). Тут были выявлены подкурганные захоронения, предварительно датированные по радиоуглеродным данным концом III — началом II тыс. до н. э. Материалы этих погребений непосредственно свидетельствуют о встрече и взаимодействии тут двух разных групп индоевропейского населения: местных скотоводов древнеямной культуры и пришлых с запада земледельческо-скотоводческих племен культур шнуровой керамики. На основе лингвистических данных некоторые исследователи считают, что первые из них были индоиранцами, а вторые приняли участие в формировании славян.

На непосредственную встречу на берегах Днепра этих двух групп индоевропейцев указывает ряд фактов, в частности, наличие в одних и тех же могилах керамических изделий как древних индоиранцев, так и праславян. Самое интересное, что в некоторых случаях на посуде отмечен, так сказать, «чужой» орнамент. Так, на одном остродонном горшке ямной культуры вырезан сложный меандрово-угловой узор, свойственный посуде «шнуровиков», и наоборот, на шнуровой керамике можно увидеть элементы орнамента ямников. Трудно переоценить эти бесспорные факты, ведь они свидетельствуют, что наши пращуры — индоевропейские племена — не только вели военные действия, о чем приходится часто слышать, но и поддерживали длительные мирные отношения, дружно общаясь между собой и заимствуя некоторые черты культуры, такие, как орнамент на керамике, типы украшений и пр. Возможно, в те времена они неплохо понимали друг друга, ведь их языки были еще, наверное, достаточно близкими, в любом случае более схожими между собой, чем письменно зафиксированные древние индоиранские и славянские» [244, с. 111].

Вообще-то еще ранее длительное сосуществование и взаимное смешение носителей днепро-донецкой (мариупольской) культурной общности с племенами сурской и кемиобинской культур и породило собственно индоевропейский народ. Об этом уже шла речь. Так что на этих землях традиция мирного сосуществования и дружбы разных народов уходит корнями минимум в неолит.

Поразительные примеры такого сосуществования были здесь известны и позднее, например, в скифскую эпоху. В особенности это город Гелон, отождествляемый с Вельским городищем. «Этнический состав местного населения сложный. Первоначально это был межплеменной центр, возникший в результате мирного, на основе договора переселения на земли местного населения (будинов) выходцев с запада из Днепровского Правобережья (скифы-пахари или невры) и с юга (гелоны). Этнографические особенности различных групп населения длительное время сохранялись и хорошо прослеживаются в своеобразии типов жилищ, в формах и орнаментации керамики, в культовых предметах, в различных обрядах погребения» [250, с. 164]. Причем это население жило в городе обособленными кварталами: так, Западное укрепление населяли выходцы из областей к западу от Днепра, скорее всего, праславяне [рис. 80]. «Невры и гелоны являлись именно переселенцами и союзниками, а не завоевателями. В источниках нет даже намеков на завоевание этими племенами какой-то территории будинов» [250, с. 160–163].

Нашествие монголоидных гуннов в конце IV века нашей эры не прекратило эту традицию мирного сосуществования. Ведь остатки ираноязычного населения (аланы, ясы) продолжали жить на территории Левобережной Украины и, в частности, по Северскому Донцу до самого монгольского нашествия (и даже позднее). Притом «в определенных районах, в частности, на Северском Донце и в бывшей порожистой части Днепра прослеживается совместное проживание славян, аланов и болгар» [72, с. 300]. Именно с такой прямой преемственностью и связано изобилие древнейшей индоевропейской топонимики на Левобережной Украине.

«Сохранение старых иноязычных названий на какой-либо территории возможно только при условии, если старое население целиком или в значительной части остается на своей территории, сохраняя тем самым преемственность в передаче топонимики, хотя бы оно само (население) и претерпело полную этнографическую трансформацию, в том числе полную смену языка» [211; цит. по: 210, с. 80]. Это значит, что на территории Левобережной Украины, в т. ч. в бассейне реки Харьков, сохранялась прямая культурная преемственность с эпохи индоевропейского единства до наших дней. Собственно, основание Слободской Украины — продолжение той же традиции мирного сосуществования на одной территории разных племен — в данном случае автономных украинских полков и российских переселенцев под властью назначенных из Москвы воевод.

Харьковщина никогда не была «Диким Полем»! В частности, здесь известны клады монет XV–XVI веков, в том числе в самом Харькове и окрестностях. Так, на Донецком городище было найдено несколько кладов монет Золотой Орды (династии Джучидов), в т. ч. хана Тохтамыша (1379–1396). В 1960 г. там нашли пражский грош Вацлава IV (1378–1419). В поселке Бабаи на берегу р. Уды в 1893 г. найден клад из 425 джучидских монет, чеканенных в 782–814 гг. хиджры (1388–1420 гг. н. э.), и много подражаний им [221, с. 36, 125]. В Змиевском районе у с. Задонецкое в 1953 г. найдена джучидская монета начала XV в. В Нововодолажском районе у с. Павловка найден в 1832 г. клад — 1083 польские монеты Сигизмунда III Августа выпуска 1551 г. Там же найдены в 1894 г. 405 польских полтораков 20-х годов XVII в. У села Павлово (Богодуховский р-н) найдены два клада серебряных польских монет короля Сигизмунда 1551 г. В районе пгт Андреевка (Балаклейский р-н) нашли серебряную деньгу времен Ивана IV [221, с. 75, 112, 118, 53, 37]. И т. д.

И если археологи не находят следов поселений второй половины XV — первой половины XVI веков н. э., то это не значит, что людей здесь вообще не было: сохранялась традиция, люди помнили названия рек, а значит, регулярно посещали их берега.

Это тем более относится к более западным районам: «На сегодня еще окончательно не определены древности литовского периода в междуречье Сулы и Орели. Не выявлены и культурные слои поселений XV — середины XVI ст. Поэтому по одиночным находкам отдельных предметов, керамики и монет можно лишь предполагать наличие в это время еле теплящейся жизни на отдельных поселениях Посулья, в частности, в Пирятине, Снетине, Лубнах и Александровке Лубенского, Лукимье Оржицкого, Голтве Козельщинского районов, возможно, в Олтаве-Полтаве и Глинске (Глинице) на Ворскле, на месте бывшего Свято-Пивогорского монастыря в окрестностях Градижска (Городища) на Днепре и Красногорского на Пеле, ниже Гадяча» [222, с. 40].

Еще раз обращаю внимание: мы, жители Левобережной Украины, в значительной мере являемся прямыми потомками того иранского населения, которое непрерывно жило в этих краях со времени индоевропейского единства: «Самый распространенный антропологический тип — центральноукраинский, к которому принадлежит более 70 % сельского населения страны. Он встречается по всему среднему течению Днепра, на Слобожанщине и в Полтавской области…Антропологические исследования показали, что у мужчин этого региона средние показатели растительности на лице и груди. Однако в левобережной части этого региона волосатость у мужчин немного повышена. Это влияние древнеиранского фактора — присутствия скифов и сарматов» [212, с. 48].

Что касается славян в целом, то наши предки непрерывно живут на территории Правобережной Украины с IV тысячелетия до н. э., с эпохи распада индоевропейского единства. Если учесть, что часть территории Правобережной Украины, в особенности треугольник Канев — Чигирин — Корсунь, изначально входила в территорию индоевропейской прародины, то можно сказать, что украинцы — это действительно самые изначальные индоевропейцы. Те индоевропейцы, которые остались на родине. Не случайно этот «изначальный треугольник» называют сердцем Украины.

8.6. Память о древнейшей индоевропейской прародине

Индоевропейское единство начало распадаться шесть тысяч лет назад. Это не просто давно. Это очень-очень давно. Если разделить этот срок пополам, то попадем на рубеж XI–X веков до н. э. Много ли информации об этой эпохе сохранилось в народе? От эпохи Киевской Руси память народа сохранила не так уж много — а ведь это происходило всего лишь тысячу лет назад, с того времени непрерывно существуют письменность, государственность, церковь и т. д. От эпохи две тысячи лет назад из славянского фольклора данные не реконструируются. Три тысячи лет назад оставалось еще два столетия до рождения Гомера и основания Рима. Правда, уже пели гимны Ригведы в Индии и Авесты в Иране. В Китае правила династия Чжоу и уже писали понятными иероглифами. В Палестине уже формировалось еврейское государство, но город Иерусалим еще не был захвачен евреями. Финикийцы уже построили город Гадир (Кадис) на юге Испании, но еще не основали Карфагена. В Египте только что распалось Новое Царство. Все это было уже очень давно. А теперь углубимся в даль времен еще на столько же.

Самое поразительное, что из этой толщи времени все же дошли некие сведения о первоначальной индоевропейской прародине. Они сохранились в иранской, индийской, славянской, греческой, германской и кельтской традициях.

Во-первых, это память о некоем великом правителе и культурном герое, возможно, связанном с изобретением колеса. Он в разных мифологических традициях фигурирует под разными именами, связанными со словом «Третий»: Троян у славян, Триптолем и Тритон у греков, Трита у индийцев, Траэтона (Фаридун) у иранцев. Эта группа персонажей связана с мотивом предательства двумя братьями младшего, с колесницей, справедливым судом, водой, получением от богов знаний о культурных и лечебных растениях и с победой над драконом [92, с. 523–526].

«Мотив трех выступает еще раз в мотиве трех царств — медного, серебряного и золотого, или трех царевен (ср. в сказке Афанасьева № 128 камень, отвернув который главный герой попадает в три царства). …«Три царства» — одна из самых распространенных русских сказок» [188, с. 178]. Возможно, это — также древнейший индоевропейский сюжет.

Во-вторых, с мифологемой трех подземных царств частично соприкасается легенда о блаженной стране гипербореев. Исключительно интересные сведения об этом содержатся в четвертой книге «Истории» Геродота:

«32. О гипербореях ничего не известно ни скифам, ни другим народам этой части света, кроме исседонов. Впрочем, как я думаю, исседоны также ничего о них не знают; ведь иначе, пожалуй, и скифы рассказывали бы о них, как они рассказывают об одноглазых людях. Но все же у Гесиода есть известие о гипербореях; упоминает о них и Гомер в «Эпигонах» (если только эта поэма действительно принадлежит Гомеру).

33. Гораздо больше о гипербореях рассказывают делосцы. По их словам, гипербореи посылают скифам жертвенные дары, завернутые в пшеничную солому. От скифов дары принимают ближайшие соседи, и каждый народ всегда передает их все дальше и дальше вплоть до Адриатического моря на крайнем западе. Оттуда дары отправляют на юг: сначала они попадают к додонским эллинам, а дальше их везут к Малийскому заливу и переправляют на Евбею. Здесь их перевозят из одного города в другой вплоть до Кариста. Однако минуют Андрос, так как каристийцы перевозят святыню прямо на Тенос, а теносцы — на Делос. Так-то, по рассказам делосцев, эти священные дары, наконец, прибывают на Делос. В первый раз, говорят делосцы, гипербореи послали с дарами двоих девушек, по имени Гипероха и Лаодика. Вместе с ними были отправлены провожатыми для безопасности девушек пять гиперборейских горожан. Это те, кого теперь называют перфереями и весьма почитают на Делосе. Однако когда посланцы не вернулись на родину, гипербореи испугались, что посланцев всякий раз может постигнуть несчастье и они не возвратятся домой. Поэтому они стали приносить священные дары, завернутые в пшеничную солому, на границу своих владений и передавать соседям с просьбой отослать их другим народам. И вот таким образом, как передают, дары отправлялись и, наконец, прибывали на Делос. Мне самому известно, что и в других местах происходит нечто подобное со священными дарами. Так, фракийские и пеонийские женщины при жертвоприношениях Артемиде-Царице всегда приносят священные дары завернутыми в пшеничную солому.

34. И я точно знаю, что они так поступают. В честь этих гиперборейских девушек, скончавшихся на Делосе, девушки и юноши там стригут себе волосы. Так, девушки перед свадьбой отрезают локон волос, обвивают им веретено и затем возлагают на могилу гипербореянок (могила эта находится в святилище Артемиды при входе с левой стороны; у могилы стоит маслина). Юноши же наматывают свои волосы на зеленую ветку и также возлагают на могилу. Такие почести жители Делоса воздают этим гиперборейским девушкам.

35. По рассказам делосцев, еще раньше Лаодики и Гиперохи из страны гипербореев мимо тех же народов прибыли на Делос две молодые женщины — Арга и Опис. Они несли Илифии священные дары, обещанные за быстрые и легкие роды. Как передают, Арга и Опис прибыли из гиперборейской страны вместе с самими божествами [Аполлоном и Артемидой], и делосцы им также воздают почести. В их честь делосские женщины собирают дары. В гимне, сочиненном ликийцем Оленом, женщины призывают их поименно. От делосцев переняли этот обычай жители других островов и ионяне: они также поют гимн, призывая Опис и Аргу, и собирают им священные дары. Этот Олен пришел на Делос из Ликии и сочинил также и другие древние гимны, которые поются на Делосе. Пепел от бедер жертвенных животных, сожженных на алтаре, они рассыпают на могиле Опис и Арги. Могила же их находится за святилищем Артемиды на восточной стороне в непосредственной близости от зала для пиров кеосцев.

36. Итак, о гипербореях сказано достаточно. Я не хочу ведь упоминать сказание об Абарисе, который, как говорят, также был гипербореем: он странствовал по всей земле со стрелой в руке и при этом ничем не питался (в существование гипербореев я вообще не верю)» [33, с. 194–196].

Уже многие исследователи обращали внимание на географическую привязку гипербореев у Геродота: «По словам делосцев, гипербореи посылают скифам жертвенные дары, завернутые в пшеничную солому. От скифов дары принимают ближайшие соседи, и каждый народ всегда передает их все дальше». Отсюда очевидно, что, во-первых, гипербореи — непосредственные соседи скифов, а во-вторых, что они выращивают пшеницу. Но почему же тогда скифы их «не знают»? Может быть, они не так называются?

И действительно, мы читаем у Геродота: «108. Будины — большое и многочисленное племя; у всех их светло-голубые глаза и рыжие волосы. В их земле находится деревянный город под названием Гелон. Каждая сторона городской стены длиной в 30 стадий. Городская стена высокая и вся деревянная. Из дерева построены также дома и святилища. Ибо там есть святилища эллинских богов со статуями, алтарями и храмовыми зданиями из дерева, сооруженными по эллинскому образцу. Каждые три года будины справляют празднество в честь Диониса и приходят в вакхическое исступление. Жители Гелона издревле были эллинами. После изгнания из торговых поселений они осели среди будинов. Говорят они частью на скифском языке, а частично на эллинском. Однако у будинов другой язык, чем у гелонов, образ жизни их также иной» [33, с. 214]. Не логично ли предположить, что связь с островом Делос издревле (с микенских времен?) поддерживали именно те, кто издревле были эллинами? Однако отметим, что празднество в честь Диониса справляли и будины, а не только гелоны.

Сам Гелон обычно отождествляют с Бельским городищем, расположенным на полпути между Полтавой и Сумами [72, с. 145]. Почему же гелонов (и будинов?) называли гипербореями? Вспомним, что через их земли протекает река Северский Донец, которую Геродот называл Сиргис. Это название можно произвести от и.-е. слов *ser- "двигаться" со значением "речка", "ручей" "спешить", *g[h]i- "зима" и маркера активного класса *-s [1, с. 227, 224, 374]. Сравним: в Украине есть реки Зимна Рiка, Зимна Вода и Зимуха [21, с. 214]. Итак, Сиргис — Река Зимы. Вероятно, это могло иметь значение и Река Севера. Отсюда и слово «гипербореи» — «самые северные». Но можно понять и иначе: «живущие (непосредственно) на самой Зимней Реке». Отсюда же понятно последующее название славянского населения Левобережной Украины: северяне. Северными они могут быть только лишь по отношению к древнейшей индоевропейской прародине. Кстати, и в народе, и даже в литературе упорно встречалось название Северный Донец. Дон гипербореев.

У Геродота (IV. 8–10) рассказана также легенда о происхождении скифов и соседних народов гелонов и агафирсов от брака Геракла с полуженщиной-полузмеей, богиней Днепра. Она своих с Гераклом детей «одного назвала Агафирсом, другого Гелоном, а младшего Скифом». Но тут интересно, что по легенде Геракл прибыл в Скифию из Ирландии (острова Эрифия), где он добыл коров Гериона [33, с. 189]. Кельты же, как мы знаем, отождествляли с Гераклом именно Огму, создателя письменности [92, с. 238].

«Присутствие агафирсов на Делосе у алтаря Аполлона [в поэме «Энеида» Вергилия], очевидно, может быть объяснено в том случае, если мы будем считать агафирсов одним из племен гипербореев (название, которое указывает на крайний север) старой античной традиции. Из Геродота известно о дарах гипербореев на Делос и пути следования этих даров (IV, 33–35). Новейшие исследования подтверждают историчность даров гипербореев, которые продолжали поступать на Делос по крайней мере вплоть до раннеимператорской эпохи, что подтверждает также историчность самого пути следования даров. О священных дарах гиперборейцев на Делос сообщают и римские авторы (Pomp. Mela. III, 5; Paus., I, 31, 2; Solin., XV, 5), а Плиний поясняет: дары представляли собой первинки растений — frugum primitias (ΗΝ, IV, 26). Упоминаемые Геродотом (IV, 34–35) могилы гиперборейских дев на Делосе также были открыты в результате археологических исследований и именно там, где указал их Геродот. Самая ранняя из них, могила Арги и Опис (σήμα), была почитаема уже с конца III тыс. до н. э. Очевидно, помимо даров гипербореи исполняли на Делосе также танец γέρανος — «журавль», входивший здесь в церемонию культа Аполлона. Происхождение танца пытались объяснить по-разному» [123, с. 188–190].

Итак, мы снова встречаем упоминание о журавлях, причем в связи с гипербореями. Вспомним, что Гермес (Меркурий) изобрел первые буквы, «поглядев на летящих журавлей, «которые во время полета строили в небе буквы» [157, гл. 13]. Не есть ли это отражение памяти о древнейшей индоевропейской письменности? «Во время битвы с чудовищем Тифоном Аполлон принимает облик журавля» [102, с. 275]. «Солин рассказывает, что скифы посещают «Журавлиный город» — Геранию» [220, с. 85]. Плиний Старший помещал этот город в земле скифов-пахарей (275, с. 119]. Выше (см. раздел 2.2) уже шла речь, что реку Ингулец (протекавшую как раз через землю скифов-пахарей) греки называли Герас — Журавлиная. Как видим, гипербореи и общеиндоевропейский бог Аполлон связаны с журавлями, скифы посещают Журавлиный город, первые буквы строили в небе летящие журавли… «Журавль в некоторых традициях выступает как вестник плодородия, приносящий дождь…В христианстве символ доброй жизни, верности, аскетизма» [189, с. 348]. Не сохранилась ли в этой символике связь журавля с древнейшим жречеством?

В этом отношении интересно также имя индийского бога-птицы Гаруды. Гаруда — «Царь птиц», он постоянно воюет со змеями-нагами, т. е. с иноземцами. Его имя резонно связывают с индоевропейским *ger- "журавль" [276]. Вторая часть в таком случае могла сначала звучать как — *uta в значении "священный правитель" — об этом древнем слове уже шла речь выше, в главе об индоевропейцах в Шумере (раздел 6.2).

А теперь сопоставим данные мифологии, гидронимики и археологии.

1) Царь-Журавль постоянно воюет со змеями-нагами, как и Аполлон, принявший облик журавля, чтобы поразить чудовищного змея Тифона. Божественный Журавль поражает чудовищного иноземного Змея.

2) Образ змеи играл исключительную роль в религиозно-магических представлениях племен трипольской культуры: «Без змея «не обходится» почти ни один керамический сосуд трипольцев. Однако у них он отнюдь не всегда добрый охранник и защитник очага и богатства. Создается впечатление, что в их представлениях жил какой-то злой змей-дракон, и они ассоциировали его именно с ужом. Он изображается, как правило, на крышках сосудов снаружи или изнутри, и вид у него свирепый — круглые глаза, большие рога, крылья-когти. На одной такой крышке в одном его глазу сохранилось красное зернышко — значит, глаза у ужа-дракона в представлениях ранних трипольцев были красные, как бы налитые кровью» [296, с. 26].

3) Реки Ингул и Ингулец в древности назывались Змеиная и Журавлиная — Ангол и Герое (см. раздел 2.2). При этом напомним, что название реки Ингул (Ангул) восходит к и.-е. слову *ang[h]oi-, которое скорее всего обозначало именно неядовитых "ужей" (и угрей), см. раздел 3.3.

4) Как раз на Ингульском рубеже союз протоиндоевропейских племен остановил нашествие трипольцев (см. раздел 5.4). В этом смысле особенно характерны материалы многослойного Новорозановского поселения на реке Ингул. В слоях неолита там соседствуют изделия днепро-донецкой и буго-днестровской культур [242, с. 54, 56]. Следующий слой относится к раннему (квитянскому) этапу среднестоговской культуры. Над ним лежит слой трипольской культуры этапа ВII — СI А выше к ним снова примешиваются сосуды среднестоговской культуры: «В целом для энеолитического горизонта следует отметить такой многозначительный факт, как нахождение в совместном залегании сосуда типа Среднего Стога II, сосуда типа нижнего слоя Михайловки и обломков от расписных трипольских сосудов» [242, с. 60–61].

«Когда совпадений более двух, это уже не совпадение». Можно с большой долей вероятности реконструировать ход событий: в ответ на новое наступление трипольцев на реке Ингул был создан среднестоговский (индоевропейский) союз племен во главе со священным царем Журавлем, который нанес трипольцам («змеям») решающее поражение. Эта «Война Журавля со змеями» представляет собой, вероятно, древнейшую войну в истории человечества, о которой сохранилась более-менее достоверная и конкретная информация. Безусловно, историческое значение этой войны было поистине всемирным.

«В «Эклогах» Гимерия приводится в пересказе гимн Аполлону: «Когда родился Аполлон, Зевс, украсивши его золотой миртой и мирой, дал ему кроме этого возможность следовать на колеснице, которую влекли лебеди, и послал его в Дельфы…Аполлон же, взойдя на колесницу, пустил лебедей лететь к гиперборейцам».. Вернулся Аполлон с севера опять на лебедях, тогда, когда «было лето, даже самая середина лета»» [102, с. 407–408, 276]. Т. е. когда родился Аполлон, гиперборейцы уже были. Вообще характерна «теснейшая связь Аполлона (и Артемиды) с гиперборейцами» [274, с. 108].

В греческих мифах с гиперборейцами связан также Орион. Аполлодор (I. 4) пишет: «Об Орионе говорится, что его родила земля (Гея) и он был огромного роста. …Влюбившаяся в Ориона Эос похитила его и доставила на остров Делос. …Орион был застрелен Артемидой из лука, когда пытался совершить насилие над Опидой, одной из дев, прибывшей от гиперборейцев» [103, с. 8]. Само имя Ориона уж больно… арийское. Тем более, что «его породила сама земля».

В общем, некую смутную память о своей древней сакральной связи с территорией современной Украины греки сохранили. Причем характерно, что источником особо священных жертвоприношений была именно территория гипербореев где-то на северо-востоке Украины.

Еще более интересно то, что у самих украинцев, а также у соседних с ними румын и южных русских сохранились «встречные» предания именно о том, что их территория служит источником жизненно необходимой сакральной информации для неких далеких блаженных мудрецов — рахманов. Это обряды и предания на рахманов велыкдень:

«Особенно привилось в южнорусской почве предание о рахманском светлом празднике (велыкодне). В Литинском уезде говорили, что рахманы — христиане. Они не имеют собственного счисления времени и потому празднуют Пасху тогда, когда доплывет к ним скорлупа яйца. Вследствие этого существовало в народе обыкновение выбрасывать в Великую Субботу в реку скорлупы яиц, которые доплывают к рахманам через три с половиною или четыре недели. Искажением предания представляется дополнительная черта, что рахманы живут под землей.

В Галиции существует поверье, что скорлупы, доплыв в рахманскую страну, обращаются в яйца и каждое яйцо идет на 12 рахман, питающихся от него в течение года. Пуская скорлупу на воду, сохраняют молчание или приговаривают: «плыньте в рахманьски край». На рахманский велыкдень, бывающий в среду на четвертой неделе после Пасхи, по традиции не работали.

…На Украине на рахманский велыкдень ломали березовые ветки, приписывая им целебное значение (правят кость). …Вера в рахманов была очень распространена на территории Поднестровья. В документах из этой местности встречаются слова «рахманный» (добрый, хороший), «рахманная» («плодородная» — о земле). Бросая в реку скорлупу пасхальных яиц, жители Поднестровья были уверены, что яйца (уже целыми) приплывут к «блаженным рахманам».

…В Молдавии и Румынии рахманов называли Rohmani, Rocmani, Rahmani, Rugmani. Более распространенное название — Blajini. Там день поминовения усопших называется Paçtele Blajinilor и празднуется в зависимости от местности либо через неделю после Пасхи, либо через два месяца (реже). …В Румынии также существует поверье, что рахманами становятся младенцы, умершие некрещеными. Другая легенда рассказывает, что рахманы — это древние люди, вера которых гораздо сильнее, чем вера современных жителей. После конца света они займут место людей на земле» [192; 193, с. 384].

Обратим внимание на представление о рахманах как о древних благочестивых людях, ныне обитающих под землей, а также на распространенный в славянском фольклоре мотив трех (часто подземных) царств — медного, серебряного и золотого. И сравним это с текстом Гесиода о трех веках первоначальной истории человечества: золотом, серебряном и медном. В золотом веке люди наслаждались счастливой жизнью под властью Крона: «горя не зная, не зная трудов». Это поколение после смерти превратилось в благостных наземных духов, бродящих по земле защитников людей. Второе. поколение, серебряное, жило очень долго, но не могло удержаться от насилия друг против друга и не хотело служить олимпийским богам. За это Зевс спрятал их под землю, где они стали подземными блаженными духами: «хоть и на месте втором, но в почете у смертных и эти» [194, с. 43–44]. Обратим внимание на сходство этого рассказа с украинским мифом о подземных особо благочестивых рахманах. Вспомним также о значении серебра как символа касты жрецов-правителей. И, разумеется, вспомним название Харькова — Серебряный.

Следующее поколение — медное, «страшное и сильное, которому Арея дела горя и насилия были главнейшей заботой» [196 (143)], т. е. поколение воинов: «Сила ужасная собственных рук принесла им погибель. В затхлую область леденящего душу Аида все низошли безымянно» [194, с. 44]. На смену им пришли поколения героев и железного века. Мы теперь знаем, что медь у индоевропейцев действительно была символом касты воинов.

К древнейшим индоевропейским мифологическим сюжетам можно отнести еще ряд мотивов: о связи мифа о близнецах — сыновьях Солнца с культом коня, о поединке бога-громовержца со змеевидным повелителем нижнего мира и т. д. [197]. Часто эти мотивы восходят не только к эпохе индоевропейского единства, но и к намного более древним эпохам. Так, очень архаичным следует считать почитание всеми индоевропейцами жучка божьей коровки [198]. Сравним: «Исключительно большое значение, придаваемое некоторым членистоногим в религиях Африки, можно считать их древней и характерной особенностью». Так, в мифах бушменов центральным персонажем был кузнечик-богомол, у пигмеев — маленькая мушка, у многих негритянских народов — паук, в Эфиопии — пчела, в Египте — жук-навозник (скарабей) и т. д. [199, с. 42–43]. Но все это — другая, отдельная тема — более глубокой временной реконструкции.

Смутные воспоминания об украинской прародине сохранились и у германцев. Так, в исландской саге об Инглингах говорится: «К северу от Черного моря расположена Великая, или Холодная, Швеция. …В Швеции много больших областей. Там много также разных народов и языков. Там есть великаны и карлики, и черные люди, и много разных удивительных народов. Там есть также огромные звери и драконы. С севера с гор, что за пределами заселенных мест, течет по Швеции река, правильное название которой Танаис. …Она впадает в Черное море. Местность у ее устья называлась тогда Страной Ванов или Жилищем Ванов. Эта река разделяет части света. Та, что к востоку, называется Азией, а та, что к западу, — Европой. Страна в Азии к востоку от [Танаиса] называется Страной Асов, или Жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю там было двенадцать верховных жрецов. Они должны были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались диями, или владыками. Все люди должны были служить им и почитать. О́дин был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами» [318, с. 11].

Безусловно, это — очень смутное воспоминание. Однако в целом содержание древнейших германских мифов здесь четко связано с территорией к северу от Черного моря. А территория народа Ванов (т. е. одного из двух главных племен богов) помещается в устье Танаиса (Дона). Размещение страны Асов к востоку от Танаиса не должно нас смущать: здесь автор явно дает этимологию слова «Азия» от имени асов. Собственно, и название «Великая Швеция» можно рассматривать как искажение названия «Великая Скифия» [318, с. 634]. Однако тут следует еще и иметь в виду, что готы (шведы) в течение нескольких столетий начала нашей эры владели как раз территорией к северу от Черного моря, примерно совпадающей с современными границами Украины. Интересно, что представление о социальном строе древних индоевропейцев в этой саге очевидно совпадает с современными научными реконструкциями.

В самой архаической ирландской саге «Битва при Маг Туиред» говорится: «На северных островах земли [снова гипербореи! — И.Р.] были Племена Богини Дану и постигали там премудрость, магию, знание друидов, чары и прочие тайны, покуда не превзошли искусных людей со всего света. В четырех городах постигали они премудрость, тайное знание и дьявольское ремесло — Фалиасе и Гориасе, Муриасе и Финдиасе» [91, с. 33]. О фоморах, втором племени кельтских богов, сказано, что они — «люди из Скифии Лохланн» [неясное слово. — И.Ρ.], а «Земля фоморов — бескрайняя равнина со множеством людских сборищ» [91, с. 37, 38].

Наконец, приведем завершающие слова из «Книги захватов Ирландии»: «Вот как захватили Ирландию гойделы после многих плаваний по морю от Скифской Греции до Башни Немрода, а от Башни Немрода до великого королевства Скифия, а оттуда через множество других стран в Испанию, а из Испании в Ирландию. Ступили они на землю при Тальтиу и сразились там с Племенами Богини Дану. Здесь конец рассказа о Захвате Сыновей Миля» [91, с. 59].

В комментариях к этой саге говорится, что «Книга захватов Ирландии» «содержит много совершенно произвольных привязок местной традиции к мировому историческому и географическому пространству» [91, с. 253]. Это заявление и последующие спекуляции (дескать, скифская родина гойделов появилась от созвучия названий Scythi и Scotti, а Испания — от созвучия Hibernia и Iberia) — яркий образчик все еще неизжитого в исторической науке примитивного гиперкритицизма. Мы уже убедились, что как раз кельтская традиция сохранила особенно много древнейших индоевропейских сюжетов. Между прочим, и Испанию кельты в древности завоевывали.

Наиболее впечатляет определение первоначальной прародины ирландцев «Скифская Греция». На объяснение этого термина не хватило воображения даже у гиперкритиков. Но вспомним, что Геродот называл гелонов эллинами. Так что единственное возможное объяснение термина «Скифская Греция» — отождествление ее с центральными районами Левобережной Украины. Это — действительно прародина всех индоевропейцев: и ирландцев, и скифов, и греков.

Не менее поразительно упоминание потом «Башни Немрода». Очевидно, что здесь имеется в виду Вавилонская башня, при строительстве которой согласно Библии произошло разделение языков. Т. е. предки ирландцев жили в Скифской Греции еще до разделения языков! А об очень раннем пребывании индоевропейцев в Месопотамии мы уже говорили достаточно подробно. Так что в данном случае есть все основания предполагать единственное дошедшее до нас прямое историческое свидетельство об индоевропейской прародине.

9. ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАЗВАНИЯ «ХАРЬКОВ (XAPKIB)»

9.1. Харьков как гидроним

В принципе я давно интересовался индоевропейской проблематикой. Но это был скорее интерес постороннего любопытствующего. Первый толчок к написанию данной книги дало обнаружение мною древнего общеиндоевропейского корня *Hark' — «серебро». Это тот редкий момент в жизни исследователя, когда испытываешь ни с чем не сравнимое чувство первооткрывателя. Мне сразу пришла в голову мысль, что название города Харькова и реки Харьков происходят именно от этого слова. В главе об индоевропейских гидронимах Восточной Украины об этом уже шла речь. Думаю, однако, что об этом стоит поговорить подробнее. В конце концов, Харьков — это мой родной город.

До сих пор название второго по значению города Украины не имело общепринятой этимологии. Так, в последней книге, посвященной этому вопросу, И. Е. Саратов приводит 10 разных версий, включая и свою собственную — это не считая легенды про козака Харька! [10].

При этом И. Е. Саратов резко возражает против точки зрения о том, что Харьков назван по имени реки Харьков, на которой город и построен. Он приводит два аргумента: 1) «Существует свыше двенадцати населенных пунктов и рек, имена которых имеют корень «харк». Половина населенных пунктов с корнем «харк» называются Харьковцы (Харювщ), остальные имеют названия Харьков, Харьковка (Харювка), Харьково (Харкове), Харьковщина (Харювщина). Только один из населенных пунктов с корнем «харк» стоит на реке Харьков». 2) «Сам Харьков «приблизился» к реке Харьков лишь потом, когда вырос за пределы первой крепости. А первая крепость была построена на обрывистом берегу реки Лопань на месте древнего городища, которое, хотя и находилось довольно далеко от реки Харьков, однако называлось Харьковским, а не Лопанским» [10, с. 164–166].

То, что многие села названы в честь города Харькова — совершенно нормальная вещь. Еще больше в Украине и даже за ее пределами, скажем, Полтавок, Киевок или Черниговок. Харьков с самого начала был полковым, а затем губернским городом. Из Слободской Украины в XVIII веке часто переселялись и назад на территорию Гетьманщины, и даже на Правобережье. Так что наличие населенных пунктов типа Харьковцы/Харьковка абсолютно ничего не опровергает и не доказывает.

Наличие древнего городища на месте исторического центра Харькова — доказанный факт, хотя никаких раскопок здесь никогда не проводилось [см., например: 11, с. 30; 12, с. 47–48]. «О существовании древнего города свидетельствует древнее Харьковское городище, обнаруженное и обмеренное по его периметру чугуевским воеводою Григорием Спешневым. О существовании древнего города также говорят многочисленные, сегодня полуразрушенные, полузатопленные и полузасыпанные подземные ходы в пределах всего исторического центра современного города» [10, с. 47]. «Согласно обмерам Григория Спешнева, произведенным им в 1652 году, Харьковское городище в периметре составляло 1300 метров» [60, с. 88]. Но можно лишь предположить, что этот древний город [рис. 81] назывался Харьковом. В русских летописях Харьков не упомянут, да и находившийся в десяти км город Донец (гораздо меньший по размеру). упомянут лишь один раз — туда прибыл после побега из половецкого плена новгород-северский князь Игорь, эта история стала сюжетом «Слова о полку Игореве» [13, с. 342 (год 1185)].

Вообще-то минимум два письменных свидетельства о древнем Харькове существуют. Они восходят к рассказу арабского писателя Ибн Фадлана о его путешествии на Волгу в 921–922 гг. Его сведения были пересказаны в трудах Наджива Хамадани (XII в.) и Амина Рази (XVI в.). Так, у Хамадани сказано: «Русы — многочисленный народ (…) Большие города там: Кийава, Черниг, Харка и Сару к». У Рази это изложено несколько иначе: «Русы — это огромная масса людей (…) Лён этой области и местности знаменит, в особенности лён резиденции ее царя, которая называется Кийава. Из числа знаменитых и известных городов один Черниг, а другой Харка» [14, с. 154–155].

Сарук можно уверенно связать с каким-то из двух упоминаемых в летописи городов: это либо Шарукань (предположительно где-то на Северском Донце, скорее всего на месте современных Змиева или Изюма), либо Саркел на Дону, что более вероятно. Отметим, что уже князь Олег присоединил к Руси значительную часть территории Хазарского каганата, в частности, земли северян и радимичей. В летописи за 884 год сказано: «Пошел Олег на северян, и победил северян, и наложил на них дань легкую. И не велел он им, хазарам, дань давать, сказавши: «Я им противник, и вам нечего (давать)» [13, с. 13–14]. По раскопкам на Донецком городище хорошо известно, что территория Харькова входила в область роменской культуры, созданной славянским племенем северян [12, с. 24–25]. Т. е. она вощла в состав Древнерусского государства еще при Олеге.

Можно утверждать, что когда-то в эпоху Хазарского каганата и Древнерусского государства X века на месте Харьковского городища был «знаменитый и известный город» Харка, хотя нет никаких гарантий, что арабские писатели передали его более правильно, чем «Черниг». В пяти публикациях персидских рукописей это слово передано в пяти (!) несовпадающих вариантах: как или , или , или , или , или [14, с. 284].

Можно также выдвинуть гипотезу, что этот древний Харков был разрушен в X веке во время нашествий печенегов, а его уцелевшие жители переселились в район Переяслава. Возле Переяслава есть несколько «Харьковских» топонимов: Харьковцы на реке Альте и Харьков (Харюв) рядом с самим Переяславом [10, с. 192]. Вспомним, что в 968 году печенеги осадили и буквально чудом не взяли штурмом Киев [13, с. 38–39]: больше ничего подобного Русь не переживала до самого нашествия Батыя. Пройти с востока к Киеву печенеги могли как раз через Харьков. Затем город не стали восстанавливать: уцелевшее либо вновь пришедшее с запада население сосредоточилось в значительно меньшем городке Донец в 10 км от Харькова. Характерно, что и на Донецком городище над слоем роменской культуры лежит генетически с ним не связанный слой культуры Киевской Руси [12, с. 24]. Но в веках сбереглось название Харьковского городища.

Так может быть объяснено одно кричащее несоответствие в «Повести временных лет». С одной стороны, там есть легендарный рассказ о Кожемяке, который в единоборстве поборол богатыря-печенега. Говорится, что в 993 (6501) г. «Владимир пошел против печенегов и встретил их на (реке) Трубеже возле брода, где ныне Переяслав». А после победы «Владимир был рад и на броде том заложил город, и назвал его Переяславом, ибо перенял славу отрок тот» [13, с. 68, 70]. Но в то же время в договоре Олега с греками после его похода на Царьград в 907 (6415) г. греки обязались «давать уклады (дань) на русские города — сперва на Киев, а тогда и на Чернигов, и на Переяслав, и на Полоцк, и на Ростов, и на Любеч, и на иные» [13, с. 16–18]. Т. е. Переяслав упомянут в летописи как третий по значению город Руси за 86 лет до своего основания на реке Трубеж согласно этой же летописи! Еще раз Переяслав в том же самом контексте упомянут в договоре с греками князя Игоря в 945 году [13, с. 27]. Общепринято, что летописец привел в летописи свой перевод греческого текста этих двух договоров Руси с Византией. Вполне возможно, что он заменил Харков из греческого текста на Переяслав, который и «перенял славу» у Харкова как одного из трех главных («знаменитых и известных») городов Руси.

В своей авторитетной книге по истории Харькова Д. И. Багалей утверждал: «Если то древнее поселение, на месте которого возник нынешний Харьков, представляло из себя город в домонгольский период нашей истории, то он не мог быть в силу своего географического положения значительным культурным центром, а напоминал такие бедные украйные городки — острожки Чернигово-Северской земли, как Вырь, Вьяхань, Попаш» [295, с. 25]. Но речь идет как раз о том, что древний Харков был до печенежского нашествия одним из трех главных городов Руси.

Однако эта гипотеза никак не отвечает на вопрос о происхождении самого названия Харков.

Второй аргумент И. Ю. Саратова вообще вызывает удивление. Дело в том, что он сам в этой же книге (!!) дает на него исчерпывающий ответ, причем в двух местах: «Нужно обратить внимание читателей на то, что на старых картах Харькова, как и в «Книге Большому Чертежу» 1627 г. издания река Харьков считается притоком реки Уды, a река Лопань — притоком реки Харьков» [10, с. 40]. Как же получилось, что сам автор не обратил внимания на то, на что он обращает внимание читателей?! Тем более что дальше он в этой же книге приводит и прямые цитаты из «Книги Большому Чертежу»: «…а Лопин пала в Харкову, а Харкова в Уды… А выше Донецкого городища, с правой стороны, впала в Уды речка Харкова, от городища с версту» [10, с. 83–84]. Так что Харьковское городище находилось именно на берегу реви Харьков (Харкова). Собственно, оно находилось на высоком мысу между реками Лопань и Харьков, из которых главной была как раз река Харьков. Причем Харьков омывал городище с двух сторон — с юга и с востока, а Лопань — только с запада. Со стен городища открывался вид в основном на пойму реки Харьков.

В общем, совершенно резонно мнение автора «Описания Харьковского наместничества» 1788 г. И. О. Переверзева: «Губернский город Харьков, привилегированный, называется по речке Харькову, при которой он расположен» [15, с. 40]. Вообще: «В случае одноименного названия реки и города ойконим, как правило, образовался от гидронима» [209, с. 32].

Итак, необходимо дать этимологию гидронима Харков. Из существующих гипотез некоторое распространение [12, с. 46] получило предположение Н. Т. Янко: «Происхождение названия реки остается невыясненным…Можно предположить, что название происходит из древнетюркского языка и сложилось из двух общегеографических тюркских терминов: char (Kara, Chara) в значении «земля, суша» и kobi (Kobu, Kobe) — «след временного водотока». Таким образом, первичная форма древнетюркского гидронима могла звучать как Charkobi, что, вероятно, дословно означало «мелководная, пересыхающая речка». С переходом в славянский язык тюркский гидроним Харкобы мог видоизмениться на Харкова, где часть элемента кобы-обы трансформировалась в славянский формант слова «ова» [24, с. 371–372; 289].

Но вот незадача: даже в наше время река Харьков никогда не пересыхает [рис. 82]. Это прекрасно известно харьковчанам, которые в летнюю жару любят отдыхать именно на реке Харьков — в Журавлевском гидропарке. А в прошлом все реки нашего региона очевидно были еще намного более полноводными. Так, в своих путевых заметках за 1781 г. академик Зуев писал: «Мы переменили в Липцах лошадей, спустились под гору, переехали мостом речку Липечку, в Харьков впадающую, и поехали далее ровными местами, имея по правую сторону высокий уступ, а по левую нарочитую и глубокую речку Харьков, которой займища весьма пространны, а сверх того были многие озера, осокою и лесом заросшие, в коих множество водилось дичины. На половине дороги, по причине, что река Харьков близко подошла к уступу, на правой стороне у нас находившемуся, принуждены мы были на него круто подняться и ехали уже почти до самого города не съезжая; в городе она оканчивается опять мысом, где с правой стороны к Харькову подходит по пространной долине текущая речка Лопань» [295, с. 37].

Как бы ни относиться к древним тюркам, их все же следует признать в большинстве психически вменяемыми людьми. Во всяком случае, они всегда почитали водоемы. Зачем же тогда они стали бы обзывать «нарочитую и глубокую» реку «сухим следом временного водотока»?!

Гипотеза Н. Т. Янко является далеко не единственной версией тюркского происхождения названия Харьков. Еще ранее целый «букет» подобных версий выдвинул И. В. Муромцев: «Вероятнее анализировать название все же на тюркской основе. Предполагаем, гидроним исторически является составным названием, где последняя часть — один из тюркских апелятивов, названий воды, часто компонент гидронимических словосочетаний koi (kyi) — «пещера», «узкое русло, берег» [290, II, 1, с. 501, 887]; кол (кул) — «река» [290, II, 1, с. 581, 583], а первая часть, возможно, или хар — «снег, лед», или хар (звукоподражательное) — «плеск воды» [290, II, 2, с. 1666]. …Наконец, гидроним Харьков можно рассматривать в системе так называемых «черных» рек Украины, поскольку элемент хара (названия) в языке крымских татар соответствовал по значению апелятиву кара — «черный» [290, II, 2, с. 1667]. Этот вариант целиком также согласуется и с толкованием названия как «холодной реки» [291, с. 139–140].

Итак, И. В. Муромцев счел гидроним Харьков составным и предложил три этимологии слова хар/хара: «снег, лед», «плеск воды» и «черный», а также два варианта этимологии второй части слова: koi (kyi) — «пещера», «узкое русло, берег» и кол (кул) — «река». Итого получается шесть разных возможных этимологий, причем, вопреки И. В. Муромцеву, они никак не согласуются между собой. Нам представляется, что здесь не все в порядке даже с точки зрения собственно филологии: вряд ли методологически грамотно приводить сразу шесть этимологий одного и того же слова, да при этом еще стараться доказать, что это одна этимология и что все эти толкования еще и загадочным образом «целиком согласуются».

Во второй главе нами приведены индоевропейские этимологии девяноста пяти разных гидронимов, и из них лишь для восьми (Девица, Иква, Хорол, Сула, Орель, Клевень, Реть, Хусь, Тускарь) предложено по две возможные этимологии (которые, кстати, в ряде случаев действительно согласуются). Сам Игорь Викторович Муромцев, крупнейший в Харькове специалист по топонимике, отнесся к моей концепции с толерантностью истинного ученого. Но если бы я стал утверждать, что для какого-либо одного гидронима возможны сразу шесть индоевропейских этимологий, и все их привел бы, то оценка и самого И. В. Муромцева, и других специалистов, думается, была бы крайне нелицеприятной.

Все шесть этимологий И. В. Муромцева и этимологию Н. Т. Янко объединяет еще и то, что они предполагают более чем сомнительную фонетическую эволюцию слова после его заимствования из некоего древнетюркского языка: совершенно непонятно, почему элементы kobi (kobu, kobe), koi (kyi) или кол (кул) должны были трансформироваться в — кова. Создается впечатление, что все эти этимологии выдвинуты по принципу «что попало, лишь бы на тюркском».

Однако здесь есть еще одно «маленькое» замечание: бассейн реки Харьков никогда не входил в состав этнической территории тюркских народов. Попросту говоря, тюрки здесь практически никогда не жили. А жили здесь славяне и в особенности иранцы — задолго до появления на Харьковщине вообще каких-либо тюркских народов. «Различные группы ираноязычного населения обитали на территории современной Харьковской области очень долго. Лесостепных земледельцев скифской эпохи раннего железного века сменили сарматские племена. Затем сарматские элементы выделяются в полиэтничной Черняховской культуре. Широкую известность получили памятники также полиэтничной салтовской культуры, лесостепной донецкий вариант которой оставили ираноязычные аланы. В эпоху раннего Средневековья часть местного ираноязычного населения была ассимилирована славянами» [12, с. 12], Спрашивается: кто у кого должен был заимствовать гидронимы? Может быть, все-таки славяне у иранцев?

9.2. *Harkeŭ/*Harkoŭ (Харков) — Серебряная река

Как видим, нет смысла далее останавливаться на ранее выдвинутых гипотезах, поскольку ни одна из них не является сколько-нибудь убедительной. Достаточно сказать, что в солидном «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмера фигурирует версия о происхождении слова Харьков «от имени казака Харько; последнее представляет собой уменьшенное от Харитон» [248, с. 225]. А несостоятельность этой легенды о козаке Харько была исчерпывающе доказана уже Д. И. Багалеем [295, с. 9–12, 19–20].

Сразу приведем свою этимологию. По нашему мнению, название реки Харьков происходит от древнего общеиндоевропейского корня *Hark'- «серебро».

*Har-k'- Древне-инд. árjuna- "свет", "белый", латин. argentum "серебро", тохарский Α ārki, хеттский harki "белый", греческий αργός "белый". Суффикс *-k'-/*-ek'- в данной основе вычленяется ввиду наличия в индоевропейском такой формы с аналогичным значением, как греческ. άρμη λευχή "белизна" (корень *Har-) [1, с. 229].

«С первичным обозначением цвета «белый», «светлый» связано индоевропейское название серебра *Hark'-: хеттск. harki- «белый», «серебро» (ср. тохарский Α ārki, тохарский В ārkwi «белый»), греческий гомеровский άργυρος «серебро» (ср. άργής «белый», «ослепительный»), армянское arcat' «серебро», древнеинд. rajatá- «серебро» (ср. árjuna- «белый, светлый, серебряного цвета»), авестийское æraezata- серебряный, древнеперсидское ardata- серебро, латинское argentum «серебро», древнеирландское ardat «серебро».

Обнаружение общеиндоевропейского слова для «серебра» предполагает естественным образом знакомство древних индоевропейцев с серебром и допускает возможность металлургии серебра. Серебро, в отличие от золота, крайне редко встречается в виде самородков. Ранняя металлургия серебра предполагается обычно в местах, где серебро находят вместе со свинцом. Обнаружение следов названия свинца в индоевропейском может служить косвенным указанием на возможность металлургии серебра у древних индоевропейцев. (…) Наличие у латинского lluidus значения "свинцового цвета" и значение древнеирландского И "блеск" (ср. русское "слива"- первоначально "плод синего цвета", хеттское šuli(ia)- "свинец") делают вероятным допущение семантического развития от металла к соответствующему цвету. Такое допущение дало бы основание постулировать для общеиндоевропейского название свинца в форме *sl-i-, которая сохранилась только в хеттском в этом значении и была заменена в других языках заимствованиями типа латинского Plumbum "свинец". (…)

В германских, балтийских и славянских языках индоевропейское слово для серебра заменяется другим названием, находящим параллели в широком ареале средиземноморских языков: готское silubr, древнеанглийское seolfor (англ. Silver), древне-верхненемецкое sil(a)bar (немецкое Silber), прусское sirablan (винит, падеж), латышское sidrabs, sudarbs, литовское sidãbras, старославянское sĭrebro, sūrebro — серебро. Германо-балто-славянское слово для серебра может быть сопоставлено с баскским zillar, zirar, zidar «серебро», арабским sarīf- «серебро», хауса ązurfa «серебро», лидийским Σίβρω επ' αργυρέω ποταμώ «в серебряной реке». Замена первичного индоевропейского слова для серебра в германо-балто-славянском должна указывать на древние переднеазиатские связи носителей этой группы индоевропейских диалектов.

С другой стороны, и первичное индоевропейское слово для серебра *Hark'- находит аналогии в некоторых древних языках ближневосточного ареала, в частности кавказских: лакское arcu, даргинское arc, табасаранское arsj арчинское arsi, аварское ωarac — «серебро»» [1, с. 713, 711].

При этом следует учитывать, что «оттенок присвоения в образованиях на — ib/ob исчезает тем заметнее, чем более древним есть название» [16, с. 57]. А в древнем индоевропейском был атрибутивный суффикс — eŭ- с чередованием е/O [1, с. 218, 193]. Таким образом форма названия *Harkeŭ/*Harkoŭ (Харкев/Харков) выступает древнейшей — изначальной.

Итак, название реки Харьков переводится как Серебряная (Срьбна), а имя самого города Харькова можно перевести как «Серебряный Город» («Срiбне Мiсто»). Памятники безусловно индоевропейской среднестоговской культуры известны на Северском Донце в непосредственной близости от Харькова.

То, что древние индоевропейцы знали серебро, подтверждается и археологами. Так, в ямной культуре были известны многочисленные серебряные серьги и височные кольца [130, с. 43]. В середине IV тыс. до н. э. среднетрипольские племена Правобережной Украины уже знали серебро [18, с. 192]. — В соответствии с пересмотренными калиброванными радиоуглеродными датами речь должна идти уже о конце V тыс. до н. э. [65, с. 174]. «На финальной ступени среднего периода культуры Триполье-Кукутени металлические предметы, представленные в основном орудиями и украшениями из меди, пополняются литыми изделиями из сплава меди с серебром» [18, с. 208–210]. Так, на поселении Незвиско III найдено кольцо из сплава меди с серебром. Интересно, что на этом же поселении обнаружено погребение пожилого мужчины, явно относящееся к среднестоговской культуре [18, с. 208–210]. Так что можно уверенно утверждать, — что серебро было известно и среднестоговцам.

По словам Ε. Н. Черных, древнейшие находки изделий из золота и серебра датируются V тыс. до н. э.: «Серебро и особенно золото сплошь и рядом встречаются в месторождениях в виде самородков». Уже в V тыс. до н. э. серебро из Малой Азии вывозилось в Южную Месопотамию. Свинец же наряду с медью был известен еще в Чатал-Хююке в VII тыс. до н. э. [19, с. 155; 78, с. 84]. «Возможность разработок месторождений Донбасса III тыс. до н. э. (по новым радиоуглеродным датам — IV тыс. до н., э. — И.Р.), связанных с культурами типа кеми-обы и ямной, базируется на результатах анализов меди того времени… Выяснилось, что донецкие минералы (особенно из проявления Медная Руда) содержат серебро в гораздо больших количествах, чем это предполагалось ранее» [143, с. 17, 15].

Дж. П. Мэллори подчеркивает, что среднестоговское население степных и лесостепных районов самостоятельно обрабатывало импортируемую с Балкан медь и разработало собственное металлургическое производство. «В IV–III тыс. до н. э. в контактной зоне [Днепра] имел хождение, видимо, еще один престижный металл — серебро» [218, с. 81].

Кроме того, обратим еще раз внимание на приводимое Гамкрелидзе и Ивановым «лидийское Σίβρω επ' αργυρέω ποταμώ — «в серебряной реке»» [1, с. 713]. Сравним: «В «Слове о полку Игоревом» «уже бо Сула не течетъ средними струями къ граду Переяславу», поскольку, как свидетельствует В. Милорадович (В. Милорадович. Снетинская старина // Киевская старина, IX–X, 1897, с. 328), «местные жители отождествляют название Сула со всякой вообще речкою, говорят во множественном числе сулы» [20, с. 65]. Иными словами, выражение относительно реки «серебряные струи», «серебряные воды» и т. д. является широко распространенной метафорой.

В Словаре гидронимов Украины указаны реки Срiблянка, Срiбна (две), Срiбнянка, Серебряниця и четыре Серебрянки [21, с. 523–524, 496]. Кроме того, в летописи за 1174 г. упомянут городок Серебряный, ныне пос. Срiбне в Черниговской области. Он расположен на реке Сриблянке. По преданию, название городка пошло от того, что в старину при входе в город стояли серебряные ворота [22, с. 122–123]. Как видим, все эти названия можно сравнить с древним именем Харькова. Иными словами, реки и другие топонимы со значением «серебряный» бывают.

В отношении названия имени «Харьков» как «Серебряный» следует подчеркнуть еще два очень интересных момента. Во-первых, даже до сего дня на мистическом уровне многие индоевропейские народы гораздо больше почитают серебро, чем золото: с его помощью готовят «святую воду» в церкви, именно серебром защищаются от «нечистой силы» и т. д. В противоположность этому отношение к золоту — в определенной степени пренебрежительно-ироническое. Сравним современные понятия «золотарь» (уборщик нечистот) или болезнь «золотуха». «В целом ряде исторических индоевропейских диалектов происходит замена первичного индоевропейского слова для "золота" новообразованиями, связанными преимущественно с основой *ĝ[h]el — "желтый". (…) Индоевропейское *ĝ[h]el — "желчь" (от "желтый") (…) Диалектное распределение слов в значении "желчь" (греческо-латино-германо-славянский) дает основание по схеме членения диалектов индоевропейского языка постулировать слово в этом специфическом значении уже для индоевропейского» [1, с. 714, 816]. Все это, вероятно, отражает древнейшее положение дел, когда серебро ценилось гораздо выше золота, было самым ценным материалом.

Ε. Н. Черных проанализировал данные по металлургии IV–III тыс. до н. э. (даты, вероятно, некалиброванные, т. е. неоправданно «омоложенные» почти на тысячу лет — речь должна идти о V–IV тыс. до н. э.): «Базой данных послужили 32–33 тыс. многообразных металлических изделий, обнаруженных в различных памятниках южной половины Восточной Европы, Кавказа, Малой Азии и Балкано-Карпатья. …Из 32–33 тыс. всех металлических изделий 23–24 тыс. относятся к золотым украшениям и только лишь 8500 предметов сделано из бронз или меди; несколько сотен изделий изготовлено из серебра, свинца и некоторых других металлов. Уже эти первые цифры бесспорно говорят нам о том, что по существу не менее 3/4 всех металлических предметов должно быть сразу же отнесено к разряду «символических»: ведь из золота и серебра выделывались лишь украшения и культовые вещи» [226, с. 163]. Обратим внимание на соотношение встречаемости золотых и серебряных изделий: на более чем двадцать тысяч золотых украшений приходится лишь несколько сотен серебряных. Очевидно, что серебро среди других металлов (и вообще материалов) служило для индоевропейцев самым высшим символом.

Во-вторых, серебро у древних индоевропейцев было атрибутом жрецов: «Анализ названий металлов в индоевропейском дает возможность установить некоторую систему цветовых противопоставлений, соотнесенных с металлами: *Hark'- "блестящий", "белый" ~ "серебро"; *ĝ[h]el- "желтый", "желто-зеленый" "золото"; *reud[h]- "красный", "темно-красный" ~ "медь". Типологически такую индоевропейскую систему цветов, соотнесенных с металлами, можно считать характерной для социально достаточно развитых культур с символическими значениями цветов, соотносимых как с металлами, так и с явлениями иного порядка, в частности социального…Не исключено, что названия самих цветовых признаков возникли в соответствии с именами металлов, которые воспринимались по свойственным им цветовым признакам…Общеиндоевропейское название "бога" *t'eiu увязывается этимологически с корнем *t'ei- "светить", "блестеть". Производные от этого же корня образуют слово в значении "день" — *t'iu-» [1, с. 714]. Иными словами, название «Харьков» имеет четкий священный, сакральный оттенок — «белый», «блестящий», «светлый», «относящийся к богу». Еще раз обратим внимание: этимологии названия реки Харьков в значении «Светлая», «Блестящая», «Божественная» — это та же самая этимология, что и «Серебряная».

«С каждой индийской варной (varna- буквально: "цвет") связывается определенный цвет: брахманы объединялись с белым цветом, кшатрии — с красным, вайшья — с желтым, шудры — с синим. Аналогично индийским варнам иранские социальные ранги также ассоциируются с цветом: у жрецов — белый цвет, у воинов — красный, у земледельцев — синий. Любопытно, что у кельтов аналогичные социальные ранги ассоциируются с теми же цветами: ранг жрецов-друидов символизирует белый цвет, ранг воинов — красный. Характерно, что во всех этих традициях, как древнеиндийской, так и авестийской и кельтской, первые два ранга — жрецов и воинов — характеризуются одинаковыми цветами, соответственно белым и красным, при цветовом различии по отношению к третьему рангу (земледельцев и ремесленников). Такие одинаковые цветовые ассоциации у первых двух рангов в индоиранской и кельтской традициях позволяют сделать вывод о древности такого противопоставления и его принадлежности к общеиндоевропейской эпохе» [1, с. 788]. Выше уже щла речь о том, что в ямной культуре «серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77].

Таким образом, среди богатой (как мы уже убедились) индоевропейской гидронимики нашего края название «Харьков» занимает особое место. Это сакральное название, обозначающее правящее сословие жрецов и самый священный материал индоевропейцев. Не исключено, что на Серебряной реке Харьков находился и некий межплеменной культовый жреческий центр. Вспомним народную мудрость: «свято место не бывает пусто».

Пока ничего нельзя сказать о возрасте древнего Харьковского городища. Увы, здесь можно лишь повторить замечание из того же «Описания Харьковского наместничества» XVIII столетия: «Городищ, или оставшихся развалин старых городов по здешним местам довольно, по большей части земляные валы с внутренними погребами; но о таковых древностях по преданиям никаких обстоятельных известий не дошло» [15, с. 39].

Но во всяком случае о возрасте имени реки Харьков можно уверенно утверждать, что оно древнее египетских пирамид и восходит к V–IV тысячелетиям до нашей эры — ко времени существования единого индоевропейского народа и индоевропейского языка.

10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подведем итоги. Данная книга претендует на окончательное решение проблемы расположения прародины всех индоевропейских народов. Отсюда предки индоевропейских народов начали расселяться по всему миру.

Это была территория среднестоговской археологической культуры на раннем этапе ее существования. Точнее, следует вести речь о среднестоговской культурной и, вероятно, политической общности, куда наряду с собственно среднестоговцами вошли соседние племена днепро-донецкой культуры и, возможно, еще ряд других. Далее мы кратко сформулируем основные аргументы в пользу этой концепции:

1. Аргумент топонимики. Именно на территории среднестоговской культуры сохранилось наибольшее в мире число древнейших индоевропейских гидронимов, восходящих непосредственно к общеиндоевропейскому языку. В то же время ни одна из других предполагаемых «индоевропейских прародин» не имеет подобной древнейшей индоевропейской гидронимии.

2. Аргумент лексической реконструкции. В индоевропейском языке реконструируются термины растительного и животного мира, географической среды, климата, хозяйства, общественной жизни, которые в совокупности наиболее соответствуют именно территории среднестоговской культуры. В то же время более восточные районы Поволжья однозначно исключаются из территории возможной индоевропейской прародины («аргумент бука» и т. п.).

3. Аргумент археологической ретроспективы. Среднестоговская культура является древнейшей археологической культурой, индоевропейский этнический характер которой никем и никогда не ставился под сомнение. При этом для всех позднейших археологических культур, индоевропейский этнический характер которых доказан, можно доказать также их генетическую преемственность со среднестоговской культурой.

4. Аргумент качественного скачка. Индоевропейские народы сыграли уникальную роль в мировой истории, поскольку в эпоху среднестоговской культуры сделали два величайших изобретения: начали ездить на лошадях и изобрели колесные повозки. Это привело к быстрым качественным изменениям всей их культуры и образа жизни. Это также послужило стимулом к объединению в единый народ по крайней мере двух неродственных племен. Соответственно, все племена и археологические культуры, предшествовавшие среднестоговской, качественно отличались от нее. Это значит, что не может быть более древней собственно индоевропейской культуры, чем среднестоговская. Речь может идти только о «протоиндоевропейских» культурах — истоках среднестоговской, причем их было как минимум две разных, не родственных между собой.

В этой книге были рассмотрены и другие важные темы, в частности, проблема индоевропейской письменности, связи индоевропейцев с Шумером и т. д. Думаю, однако, что все предыдущее изложение в достаточной степени доказывает именно данные четыре основных аргумента. Это единая система доказательств, и опровергнуть ее невозможно.

11. ПОСЛЕСЛОВИЕ

И. М. Дьяконов, рассуждая о прародине индоевропейцев, задал замечательный вопрос: «Что же двигало эти волны миграций? Если древнеямная культура Приволжья и Причерноморья была родиной италиков, кельтов, германцев, балтов, славян, да еще и сако-скифских племен, да еще и какой-то части ариев, то каковы были специфические черты именно этой культуры, которые позволили ей стать центром столь обширного расселения?» [77, с. 24]. Вообще-то этот вопрос следовало бы задать относительно фантастического успеха индоевропейцев вообще. Почему потомки хотя и значительного народа (даже первоначальный ареал среднестоговской культуры не так уж мал), но одного из многих сумели развить экспансию буквально во все стороны?

Случайно ли, что именно индоевропейские народы затем на протяжении всей истории оказывались самыми эффективными и удачливыми завоевателями? Что им удалось вытеснить или ассимилировать такое количество иных племен и народов и в итоге удалось открыть и освоить почти всю Америку и Австралию? Что так часто во главе иных народов становились индоевропейские властители, от Шумера через эллинизм и индийские царства Индонезии и Индокитая вплоть до колониальных империй начала XX века?

Сейчас в мире имеют высокоразвитую литературную традицию примерно сто языков, из них свыше половины — индоевропейские [рис. 83]. Среди десяти самых распространенных языков мира семь — индоевропейские (английский, французский, испанский, португальский, русский, хинди/урду, бенгальский; остальные три — китайский, арабский, индонезийский). Китайцев больше всех, но главным международным языком является, конечно, английский.

Сейчас в мире существуют четыре основные мировые религии: христианство, ислам, индуизм и буддизм. В трех из этих религий — в христианстве, индуизме и буддизме — все основные священные тексты были созданы на индоевропейских языках. Это касается и христианства, причем христиане не только написали по-гречески Новый Завет, но и еврейский Ветхий Завет уже апостолы использовали в основном в греческом переводе (Септуагинту).

Многие древние и современные народы могут похвастаться великими культурными достижениями. Это и Китай, и Древний Египет, и семиты (Вавилония, арамеи, финикийцы, евреи, арабы), и Япония, и Корея, и тюрки, и майя, и финно-угры, и грузины, и тамилы, в общем, можно перечислить большинство древних и современных народов. Однако бесспорен тот факт, что большинство философских идей, научных открытий и технических изобретений было создано индоевропейцами: в древности греками, римлянами, индийцами, иранцами, армянами; в Новое Время — европейцами (включая русских) и американцами.

По нашему мнению, фундамент всех этих успехов был заложен еще в эпоху индоевропейской общности — т. е. среднестоговской культуры на территории Древней Украины.

Остановимся еще раз на основных составляющих этого фундамента. Во-первых, это ориентация на технологию, на технологическое превосходство, в особенности в вооружении. С этим связана терпимость к техническим инновациям, в среднем большая, чем в других традиционных обществах. Другой предпосылкой такой терпимости служил высокий социальный статус поэтов и ремеслеников, вера в магическую силу слова. Обо всем этом уже шла речь.

Однако не менее важна и другая сторона социального наследия индоевропейкой эпохи: идея аристократической свободы. Выше уже шла речь о социальном членении индоевропейского общества на социальные группы жрецов-правителей, воинов и рядовых свободных («третье сословие»). Данное расслоение затем сохранялось на протяжении нескольких тысяч лет, и по сути сбереглось даже в феодальную эпоху, т. е. до XIX века. Причем для индоевропейцев была характерна конкуренция между разными элитами. Выше уже шла речь о том, что именно конные воины-аристократы были основными завоевателями новых земель. При этом они действовали по собственному произволу. Именно в этом коренится их аристократическая гордость, их гонор. Власть правителя у индоевропейцев (кроме исламских правителей Ирана и Индии) всегда была ограниченной этим гонором аристократов.

Суть этого ограничения произвола власти можно проиллюстрировать «от противного». Так, у мусульман социальная мобильность часто была очень высокой: там легко можно было подняться «из грязи в князи», но и так же легко опуститься. Например, султан мог прислать вызвавшему его недовольство вельможе шелковый шнурок, на котором тот был обязан повеситься. Но подобное право непредставимо ни для французских королей, ни для русских царей, ни даже для римских и византийских императоров. Отдельные случаи подобных тиранических выходок, конечно, известны. Но они воспринимались обществом именно как злодеяния. А для турецкого вельможи присланный шелковый шнурок был по большому счету делом житейским, такая возможность изначально входила в «правила игры». Там дети не наследовали социальный статус родителей.

Индоевропейских аристократов (в том числе в Иране и Индии в доисламскую эпоху) отличала от восточных вельмож именно фамильная гордость. Они гордились славными предками и считали свои личные права полученными по праву рождения, т. е. неотчуждаемыми. Такие врожденные права и делали аристократов благородными. Характерно украинское название аристократов «дщичи», т. е. внуки своих дедов. Но, с другой стороны, они должны были вести себя так, чтобы быть достойными славы предков. И во имя чести они должны были быть готовыми отдать жизнь. Такому аристократу (или даже римскому сенатору) не пришлешь шелковый шнурок. Отсюда же идея чести и у женщин-аристократок. Воистину свободными могут быть только люди, для которых честь дороже жизни. Именно в этом — суть традиционной цивилизации Запада.

Наследование фамильной чести означало также и наследование фамильного имущества. Ф. Бродель специально подчеркивает, что современное капиталистическое общество смогло самостоятельно сложиться лишь в Европе (и совершенно независимо в Японии) — там, где накопление собственности не встречало затруднений [317, с. 506]. Во всяком случае западный путь развития традиционных обществ, когда богатство служит предпосылкой для власти, а не наоборот, был намечен уже в индоевропейскую эпоху.

Вообще в индоевропейскую эпоху сложились такие основные черты социального строя и культуры индоевропейских народов, которые затем сохранялись в течение тысячелетий. Если, скажем, цивилизация Египта сохраняла свои основные черты в течение более чем трех тысяч лет, то подобный консерватизм был тем более присущ индоевропейским племенам. Скорее всего, уровень культуры и общественного строя славян, балтов, сарматов, германцев, кельтов и в первые века нашей эры не слишком отличался от того, что был у их предков в среднестоговскую эпоху.

В нацистской Германии была популярна теория о расовом превосходстве «арийцев», т. е. индоевропейцев, перед другими народами. Но ведь далеко не все индоевропейские народы могут похвастаться великими культурными достижениями: яркий пример представляют собой уже упоминавшиеся нуристанцы (кафиры), которые до конца XIX столетия пребывали в состоянии варварства. И это при том, что они часто отличались от окружающих народов именно «нордической» внешностью [рис. 84], которую они сохранили в своей горной изоляции: «Именно предельной степенью изоляции от окружающего мира, видимо, и объясняются антропологические черты кафиров, такие, как белизна кожи, светлые волосы, голубые глаза…По наблюдениям профессора Г. Ф. Дебеца, примерно около половины кафиров — это голубоглазые блондины, встречаются даже огненно-рыжие… Считается, что кафиры составляют восточную ветвь древнего индоевропейского населения, которое еще в III–II тысячелетиях до н. э. могло проникнуть сюда через

Среднюю Азию» [173, с. 44]. Да и вообще такие индоевропейские страны, как Албания, Афганистан, Таджикистан, Бангладеш, не впечатляют мир своими богатством и культурой. А вовсе не индоевропейские финны, венгры, баски, японцы, китайцы Тайваня и Сингапура находятся в авангарде культурного развития. Так что дело тут все-таки не в расе — хотя нам на свою расу и грех жаловаться.

Думается, главное в индоевропейском наследии — это определенный тип культуры, тот культурный код, который сделал индоевропейцев авангардом мировой истории. Разные ветви индоевропейской семьи сохранили этот код в разной степени; развитие цивилизации в Индии, Иране и Европе в итоге пошло очень разными путями. В частности, на Европу оказали влияние древнеевропейские (доиндоевропейские) цивилизации (включая Трипольскую), в особенности Минойская культура Крита и цивилизация этрусков, а также Древний Египет, финикийцы (а через них — и Вавилон) и евреи. В Индии огромную роль сыграли (и играют) традиции доарийского населения, в особенности дравидов — потомков создателей Хараппской цивилизации.

На иранцев же глубоко повлияли древние цивилизации Вавилонии и Элама. Но в целом Иран создал свою самобытную цивилизацию, которая часто служила связующим звеном между Востоком и Западом. Именно иранцам принадлежит идея мировой империи, которая объединила бы все народы Земли. Причем реальная практика Персидского царства Ахеменидов во многом воплотила этот идеал — недаром еврейские пророки восторженно называли персидского царя Кира II Мессией (Ис. 45, 1). Через собственно Иран эта идея была воспринята евреями, греками (а через них — римлянами) и арабами. На востоке эта идея проникла в Индию, особенно в эпоху Кушанского царства. Здесь следует еще подчеркнуть многообразные связи собственно Ирана с североиранскими скифо-сакскими племенами, жившими от Дуная до Алтая. Думается, идея мировой империи через скифов проникла и далеко на восток и была, возможно, очень рано воспринята китайцами, а затем намного позднее тюрками и монголами. Именно с этой идеей тесно связана идея Мессии: Спаситель (Саошьянт, Машиах, Майтрейя, Махди) в нужный час придет объединить все народы и установит справедливый мир на всей Земле.

Однако подчеркнем, что для зарождения идеи священной мировой империи во главе с «помазанником Божьим» необходимо было осознание первоначального единства народов. Такое осознание было особенно сильно у индоевропейских народов, которые должны были долго сохранять память о своем первоначальном единстве (в том числе и некоем религиозном и сакрально-политическом единстве). А это значит, что идея политического единства народов Земли также восходит к первоначальному индоевропейскому единству. Т. е. прародина этой идеи — Украина.

По своему месту и уникальной роли в истории Украину превосходит лишь древний Ханаан — Палестина, Сирия и Ливан. Лишь эти освященные Библией места можно сравнить с Украиной по их значению в истории — как прародины современной культуры.

Ни одна другая страна мира, наверное, не имела настолько остро противоречивого положения «мирового перекрестка». Украина расположена на рубеже Европы и Великой Степи, к северу от нас простираются бесконечные леса Евразии, а к югу лежат Черное и Азовское моря, соединяющие нас со Средиземноморьем. Индоевропейский народ сложился в районе порогов Днепра — именно там, где через тысячи лет возникла Запорожская Сечь. Однако мировой перекресток открыт не только для новых идей. Он открыт и для завоевателей. Иван Мазепа прекрасно выразил суть геополитического положения Украины в строках своего стиха, ставшего народной песней: «О горе, горе той чайке-небоге, что вывела деток при битой дороге». И в этом Украина также сходна с Ближним Востоком.

Безусловно, история Украины заслуживает не только уважения, она в первую очередь заслуживает изучения во всем мире. И особенно это касается истории Древней Украины. Принятая по сей день школьная программа изучения истории нуждается в серьезной переработке. Отдельной темой должна стать «неолитическая революция» и ее отдельные очаги (пшеница, рис, кукуруза, картофель, бананы). Затем должна идти тема древнейших цивилизаций «расписной керамики» в Европе, включая Чатал-Хююк и Триполье. А после этого должен идти целый раздел «Древние индоевропейцы» (аналогичный разделу «Древний Египет»): о природной среде Древней Украины, первоначальных занятиях населения, приручении коня и изобретении колеса, далеких походах и расселении индоевропейцев, их языках. И лишь после этого следует переходить к изучению истории Древнего Востока, причем начинать лучше с Месопотамии.

Предвижу также недовольное хмыканье насчет использования термина «Древняя Украина». Вообще-то этот термин ничуть не хуже, чем, «Древний Египет», «Древняя Греция» или «Древний Китай», тем более что речь идет о наших (и не только наших) прямых предках.

И, кстати, дихотомия значений слова "(родной) край, страна"/ "окраина, граница" присутствовала в индоевропейском языке изначально: «Естественно ожидать, что подобно оппозиции "в доме" — "вне дома", выражаемой соответственно лексемами *t'om- ~ *d[h]ur- ("дом" — "двор". — И.Р.) должна была существовать оппозиция "в поселении" *ŭoĭk[h]- ~ "вне поселения" (но "в стране". — И.Р.). Такая "граница" поселения предположительно выражалась лексемой *e/orH-: хеттское erha — "граница", "край", arha — "граница", "область", "вовне", "прочь", arahza — "вокруг", "вне", "за пределами", arahzena — "живущий вокруг, по соседству, за пределами", латышское ära — "граница", "край", "предел", "область", литовское oras "воздух", "погода", iš óro — "снаружи"» [1, с. 743]. Так что страна первых индоевропейцев была с самого начала как раз Украиной.

От своих скептически настроенных ко всему украинскому земляков я обязательно услышу: «Ну, и что это нам дает?» — Немного, примерно столько же, сколько дала бы победа «Шахтера» в Еврокубке по футболу. Дает самоуважение. Дает понимание того, что живешь на земле с богатейшей и древнейшей историей. Заставляет отказаться от того, чтобы провинциально заискивать перед Москвой и униженно проситься на Запад. Дает осознание того, что именно от нас, украинцев, зависит весь ход мировой истории. Дает осознание того простого факта, что Украина — сама по себе великая страна, древнее территориальное и историческое единство, где возникали великие державы Скифия, Готия и Русь.

«Запад Юга Восточной Европы — территория современной Украины и Молдовы. Основу района составляет значительная по размерам равнина с хорошо выраженными естественными границами: с юга это — Черное и Азовское моря, с юго-запада и запада — Балканы и Карпатские горы с рядом крупных рек, впадающих в Черное море (крупнейшими среди которых являются Днестр, Дунай, Прут), с севера — глухие Полесские леса с труднопроходимыми болотами и текущими с запада на восток и с востока на запад реками, с востока — крупные реки, несущие свои воды в Азовское море (прежде всего Северский Донец и Дон)» [176, с. 32–33]. «Восточная граница Скифии проходила по самой отдаленной излучине Северского Донца близ его впадения в Дон» [58, с. 43].

Некогда скифы, придя с Украины, сокрушили мощь Ассирии. «Вечный город» Рим был захвачен готами, которые также пришли отсюда. Киев принял на себя всю мощь удара Монгольской империи и спас тем самым Европу. Запорожцы сыграли решающую роль в противостоянии Османской империи. На территории Украины происходили решающие битвы Первой мировой войны (за Львов) и Второй мировой войны (за Харьков). Независимость Украины привела к распаду Советского Союза. Империям не стоит ссориться с населением Украины.

Но здесь следует подчеркнуть и другое. Став родиной самого великого изобретения в истории — колеса — Украина и потом вносила важный вклад в технические достижения человечества, была родиной и других важнейших изобретений. «Несомненный интерес представляет известие Геродота об изобретении эллинизированным скифом Анахарсисом двурогого железного якоря и о его плавании по Черному и Средиземному морям» [174, с. 151]. Речь идет об изобретении якоря современной формы (а не просто камня на веревке). А в XX веке в Украине Игорь Сикорский создаст первый в мире тяжелый многомоторный самолет, и позднее, уже в эмиграции в США, первый вертолет. Да и создатель первых космических кораблей С. П. Королев тоже родом с Украины.

Самое же главное — древнейшая индоевропейская гидронимия нашего края неопровержимо свидетельствует, что территория Украины никогда не была «Диким полем». Здесь с эпохи индоевропейского единства, т. е. свыше шести тысяч лет, сохранялась непрерывная культурная преемственность. И в этом смысле первооткрыватель среднестоговской археологической культуры Д. Я. Телегин был прав, атрибутируя ее как древнеиранскую; он прав в том смысле, что с эпохи индоевропейского единства в лесостепной зоне Левобережной Украины не было смены этнического состава населения, вплоть до эпохи Киевской Руси (и даже Золотой Орды), когда остатки ясов-иранцев здесь мирно смешались со славянами-северянами и украинскими козаками.

При предварительном обсуждении данной книги обнаружилось, что мне упорно приписывают утверждение о том, что шесть тысяч лет исполнилось городу Харькову. Разумеется, на сегодня нет никаких оснований утверждать подобное, крупные городища среднестоговской культуры вообще еще не обнаружены. Другое дело, что подобные городища теоретически могли существовать, в том числе и на территории современного города Харькова. Существовали же в это время огромные протогорода у западных соседей индоевропейцев — племен трипольской культуры.

Выше было показано, что у древних индоевропейцев была уже весьма сложная иерархическая социальная структура, т. е. элементы государства. У них была уже и некая сакральная письменность. А значит, могли быть и особые привилегированные поселения с определенными признаками городов. Напомним, что в ирландской саге «Битва при Маг Туиред» сохранилась память о неких очевидно индоевропейских древнейших жреческих центрах Племен Богини Дану: «В четырех городах постигали они премудрость, тайное знание и дьявольское ремесло — Фалиасе и Гориасе, Муриасе и Финдиасе» [91, с. 33]. Напомним также, что в индоевропейском языке было специальное слово *p[h]el-, обозначающее укрепленное поселение городского типа [106, с. 89, 93; 1, с. 716]. «За данными В. Я. Кияшко, Константиновское [среднестоговское] поселение, расположенное на высоком коренном берегу Дона, было обнесено рвом» [2, с. 11]. Кроме того, в древнеямной культуре известно укрепленное поселение в селе Михайловка (Херсонская обл.) с целой системой стен и рвов, причем высота остатков каменных стен местами превышает 2 м. «Здесь кроме жилищ размещались сооружения общественного и культового назначения» [72, с. 103].

В любом случае можно уверенно утверждать следующее. Если название реки "Ха́рьков"/"Ха́ркiв" (как и реки Уды) восходит к эпохе индоевропейского единства, то это значит, что на берегах этой реки в ту эпоху жили именно индоевропейцы. Иначе река не получила бы индоевропейское название. А если бы индоевропейцы поселились здесь позднее, то и это название звучало бы по-другому. Таким образом, древние индоевропейцы именно шесть тысяч лет назад жили в бассейне рек Харьков и Уды. Т. е. мы имеем все основания утверждать, что территория современного города Харькова шесть тысяч лет назад была населена древними индоевропейцами.

Раньше Харьков жил, не зная, что он — Серебряный Город. Изменится ли что-нибудь в душах харьковчан, когда они осознают величие своей древней истории?

В предыдущей главе уже шла речь о загадочных подземельях Харькова [рис. 88]. Для сравнения: в Ирландии «огамические надписи обнаруживаются при раскопках, обычно в так называемых подземельях (souterrains), где камни с надписями использовались для укрепления стен и потолков. Функции и происхождение этих подземелий остаются неясными; в тех случаях, когда там обнаруживаются различные предметы, они датируются раннехристианским периодом (V–VII вв.)» [161, с. 22].

Известен рассказ, что «во время пожара на Мордвиновском переулке (сейчас пер. Кравцова) был обнаружен подземный ход. События относятся к 1852–1857 гг. Городские власти предложили двум преступникам, приговоренным к смерти, произвести обследование этих ходов и найти, где они заканчиваются. Те согласились и, взяв продукты, отправились в подземное путешествие. Через три дня они вышли к церкви Святого Николая, которая находилась на Николаевской площади (пл. Конституции, на углу улиц Пушкинская и Короленко). Вновь спустившись в лабиринт, они на этот раз выбрались на поверхность на Екатеринославской улице во дворе губернатора (вблизи Екатеринославского сквера) [т. е. прошли под дном реки Лопань. — И.Р.]. Третий и последний выход на поверхность состоялся на Холодной горе возле острога [на окраине Харькова. — И.Р.]. Преступники заявили, что ходов больше нет, и в награду получили помилование. В подземелье якобы находили большой каменный стол, возле него 12 стульев, а на столе раскрытая книга с предсказаниями» [293, с. 21–22].

Даже если двое безымянных преступников вообще выдумали эту историю, ход их мыслей после трех дней блужданий по подземельям впечатляет. Они там явно что-то почувствовали.

Кстати, среди предсказаний Нострадамуса в его Послании королю Генриху II было и такое (не поручусь за точность перевода): «Затем выйдет из той ветви, которая считалась такое долгое время бесплодной, явится на 50-й параллели обновитель всей Христианской церкви. Будет установлен прочный мир. Союз и согласие будут царить среди детей противоположных идей, разделенных границами разных царств. И мир будет настолько прочен, что подстрекатель и организатор военных клик, порожденных различиями религий, останется прикованным в глубочайшем подземелье».

50-я параллель проходит через центр Харькова.

Некогда в Украине началось то, что затем стало историей Евразии и всего мира. Не Украине ли суждено завершить дело создания общечеловеческого единства, мира без войн и пограничников? В одной книге, помнится, сказано: «Я есмь Альфа и Омега»…

12. ДОПОЛНЕНИЕ. НОСТРАТИЧЕСКАЯ ПРАРОДИНА: ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ГИПОТЕЗА

Задержка с публикацией данной книги дала автору время для дополнительных изысканий. Далее приводится их результат, который я успел включить в оригинал-макет книги.

Очевидно, что проблема прародины древних языковых семей — это «проблема-матрешка»: решив одну из них, тут же получаешь следующую, более сложную. Если признавать концепцию ностратической макросемьи языков, то неизбежно возникает вопрос о ностратической прародине — том времени и пространстве, в которых существовал народ — носитель ностратического праязыка, ставшего предком для всех народов как минимум индоевропейской, уральской, алтайской (включая корейский й японский языки), дравидской и картвельской языковых семей.

Именно в таком составе эта семья фигурирует в учебнике С. А. Бурлак и С. А. Старостина [195, с. 335–338]. Под вопросом они оставили ностратический характер эскимосско-алеутских, эламского, юкагирского, чукотско-камчатских языков [195, с. 334, 337, 382].

В то же время по мнению многих ученых «американскому исследователю Д. Макэлпину [322] принадлежит заслуга обоснования генетического родства эламского языка, представленного памятниками III–I тыс. до н. э., с дравидскими языками» [323, с. 39]. Т. е. доказано родство эламского языка не вообще с ностратическими, а конкретно с дравидскими. Насколько можно судить, среди специалистов по истории Древнего Востока концепция о родстве языков Элама и Хараппской цивилизации с современными дравидскими является общепринятой.

Безусловно, С. А. Старостин был великим лингвистом. Однако при всем уважении его статья о генетической принадлежности эламского языка [345] производит впечатление еще намного большей субъективности выводов, чем когда- либо позволяли себе Т. Гамкрелидзе и В. Иванов. Так, он не нашел никаких параллелей в ностратических языках эламским словам ba-ha "good", siya "see", i-iš-ti "meat", ki-ir-pi "hand". Мне почему-то кажется, что для этих слов есть прямые этимологические параллели даже в собственно индоевропейских языках. Да и в ностратических на сайте самого Старостина Starling читаем «bViV/baH "joy"» [346]. Но даже без этого сам С. А. Старостин среди 54 эламских слов из списка Сводеша нашел по 16 общих слов с афразийскими и прочими ностратическими языками и лишь 7 общих слов с сино-кавказскими [345]. Умножим эти цифры в два раза (100 слов вместо 54). и получим 30 % общей базовой ностратической лексики. Во всяком случае ностратическое происхождение эламского языка не вызывает сомнений.

Еще более непонятной «вкусовщиной» выглядит отрицание С. А. Старостиным принадлежности к ностратическим языкам афразийских (семито-хамитских). В данном учебнике он отделывается туманной фразой: «Афразийские языки некоторыми исследователями относятся к ностратическим, хотя по своей временно́й глубине они представляют собой вполне самостоятельную макросемью» [195, с. 334]. Однако это означает по сути полную ревизию ностратической концепции. Данная концепция по сей день основана на фундаментальной работе В. М. Иллич-Свитыча «Опыт сравнения ностратических языков (семито-хамитский, картвельский, индоевропейский, уральский, дравидийский, алтайский)» [131]. Причем согласно этой работе (Сравнительному словарю) среди ностратических языков наиболее близки между собой именно афразийский и индоевропейский! [324, с. 26–27]. Иначе говоря, выделение афразийских языков из числа прочих ностратических лингвистически никак не обосновано.

Таким образом, необходимо найти общую прародину для шести языковых семей: индоевропейской, афразийской, уральской, алтайской, эламо-дравидской и картвельской. При этом следует учитывать возможное родство с ностратическими языками еще некоторых языков Северо-Восточной Азии и Америки: эскимосско-алеутских, юкагирского, чукотско-камчатских языков, а также, возможно, индейских языков семьи пенути [323, с. 41–42]. Любопытно, что некоторые языки пенути демонстрируют особую близость как раз к индоевропейским [195, с. 155]. Ю. Л. Мосенкис приводит достаточно серьезный список лексических параллелей между ностратическими языками и самым известным из пенути — языком майя [341, с. 12].

Очевидно, в палеолите-мезолите Европа и Передняя Азия были не менее пестрыми в языковом плане, чем, скажем, индейская Америка или Новая Гвинея. В дальнейшем основная часть этих языков исчезла бесследно, и лишь некоторые оставили субстратные следы в известных нам языках. Ведь только за двадцать пять тысяч лет эпохи позднего палеолита языки Homo sapiens могли разойтись куда угодно, причем двигались племена, изменялся климат и т. д. Двадцать пять тысяч лет — достаточное время для расхождения языков до полного несходства.

Поэтому в лучшем случае нам удастся проследить «ниточку» преемственности археологических культур, предположительно родственных предкам носителей известных в дальнейшем языков. Но это будет лишь предположительный след в океане неизвестных нам этнических групп, не оставивших прямых наследников в культурном, а порой и в биогенетическом плане.

Результат работы в самом лучшем случае останется в виде наиболее правдоподобной и непротиворечивой гипотезы. Ведь в отличие от языковых семей типа индоевропейской здесь нет древней гидронимии, почти нет древних нарративно-мифологических источников, очень мало доказательных этнографических материалов.

По сути, в реконструкции прародины языковых надсемей типа ностратической, сино-кавказской, аустрической, нигеро-кордофанской мы можем опираться на четыре группы исторических источников. Во-первых, это сами данные лингвистической реконструкции. Однако они вряд ли могут адекватно воспроизвести природные условия прародины. Эти данные важны скорее в плане установления самого факта родства языковых семей и характера связей между ними.

Следующая группа исторических источников — это надежно установленные данные о прародине отдельных языковых семей и характере их формирования. При этом становится возможным установить связь таких прародин с конкретными археологическими культурами. Таким образом, подключается третий и важнейший для нас исторический источник — данные археологии.

Дальнейший ход реконструкции исторической прародины языковых надсемей состоит в поиске археологической ретроспективы — генетических корней указанных конкретных археологических культур в более ранние эпохи.

Наш шанс состоит в том, что необходимо непротиворечиво связать между собой исторической преемственностью все те археологические культуры, которые являются прародинами отдельных языковых семей надсемьи. В частности, в отношении ностратической надсемьи это как минимум индоевропейские, афразийские, уральские, алтайские и дравидские языки. Кроме того, данные реконструкции культурной лексики дают определенную привязку по дате существования такой прародины.

Наконец, определенную помощь могут оказать данные антропологии, хотя они и не абсолютно надежны — как, впрочем, и любые данные в нашей зыбкой области.

В идеале было бы неплохо также разобраться с причинами «двоюродного» родства между собой, скажем, сино-кавказских и ностратических языков. Т. е. реконструкция ностратической прародины должна, в свою очередь, создавать условия для дальнейшей реконструкции более древней общей прародины ностратических и сино-кавказских народов и т. д.

Итак, сначала о времени ностратической общности. Оно определяется по двум показателям: характер общено-стратической культурной лексики и данные глоттохронологии. «Учитывая, что глоттохронологические расчеты для отдаленных периодов могут давать завышенные результаты, наиболее вероятной остается цифра 11–12 тысяч лет до н. э.» [136, с. 14]. Однако в этой же работе дан убедительный анализ ностратической культурной лексики, который позволяет отнести время распада ностратической общности к эпохе конца мезолита — начала неолита, т. е. примерно к VIII тыс. до н. э. Это реконструируемые слова со значением "укрепленное поселение", "глина, обмазывать глиной", "горшок", "время сбора урожая", "теленок", "ягненок", "молодняк, приплод", "защищать, заботиться, кормить, пасти", "дикий" (а значит, должен был быть и "домашний"!) [136, с. 18–20]. На данные же глоттохронологии ввиду их крайней неточности здесь можно смело не обращать внимания.

Теперь о прародинах отдельных семей. Естественно, считаем доказанным расположение индоевропейской прародины в районе нижнего и отчасти среднего течения Днепра. Из остальных языковых семей наиболее общепринято связывать уральскую языковую семью с культурами ямочно-гребенчатой керамики [8]. Есть вполне убедительная точка зрения о генезисе культуры ямочно-гребенчатой керамики:

«Специфические особенности неолита ямочно-гребенчатой керамики формируются именно на Десне и Сейме, откуда, возможно, и начинается распространение этой культуры на юг и в основном на север. …Культурное взаимодействие лисогубовской и днепро-донецкой культур в конце V или на рубеже V и IV тысячелетий до н. э. [исходя из калиброванных дат — в конце VI тыс. до н. э. — И.Р.] приводит к трансформации их в неолит ямочно-гребенчатой керамики, по-видимому, на основе лисогубовской культуры, ибо последняя сообщила материальной культуре памятников с ямочно-гребенчатой керамикой их специфические черты.

Лисогубовская культура представляла собой культурное явление, общее для всего Днепро-Донского Лесного и Лесостепного междуречья, генетические корни которого уходят в ранненеолитические культуры Юга Украины (приазовской, сурско-днепровской, буго-днестровской)» [326, с. 139, 138].

А все перечисленные культуры начала неолита, как уже было сказано выше, восходят к мезолитической культуре Кукрек. В том числе к кукрекской культуре восходит и праиндоевропейская сурско-днепровская культура. Таким образом, естественно сформулировать гипотезу: прародина ностратической языковой макросемьи соответствует территории кукрекской мезолитической культуры на юге Украины в VIII тыс. до н. э.

«В мезолите Украины и Восточной Европы в целом кукрекская культура представляет своеобразное явление, которому неизвестны даже приблизительные аналогии. Характерным для этой культуры является высокое развитие техники скалывания микролитических пластин и одновременно частое использование отщепов при изготовлении орудий. Здесь отмечается большое количество микролитических, в том числе «карандашевидных» нуклеусов, скребков, преимущественно округлой, высокой формы, на отщепах и специфических «кукрекских» резцов на обломках кремня. …Наиболее характерной чертой культуры является значительное распространение вкладышей кукрекского типа, совсем неизвестных в других культурах Европы. Изготавливались они из пластин средних размеров, у которых предварительно отламывались концы и получался прямоугольник длиной 2–4 см. …В комплексах с удовлетворительной сохранностью изделий из кости (Каменная Могила, Игрень 8) обнаружены костяные наконечники дротиков с пазами для вкладышей, наконечники стрел и т. д. …Есть основания говорить о выделении среди памятников кукрекской культуры в Украине и Молдавии трех ее основных вариантов: крымско-приазовского, днепровского и северопричерноморского. В пределах Полтавщины, кроме того, выделяются две стоянки — Ахтырка и Хухра-Зайцы, которые условно могут быть причислены к памятникам кукрекского типа» [329, с. 113–114].

Данная гипотеза — лишь одна из возможных. Значительное правдоподобие ей придает то, что она позволяет дать довольно вероятный ответ на один из вопросов генезиса индоевропейцев: основы своего языка они взяли именно от сурской, а не днепро-донецкой культуры. Если бы, например, уральцы взяли язык от «днепро-донецких» (что ведь теоретически тоже возможно!), а индоевропейцы — от «сурских» (или наоборот) — то их языки были бы вообще неродственны, поскольку родство между этими культурами не прослеживается. Если бы и те и другие перешли на язык «днепро-донецких», то это была бы вообще единая языковая семья. А так родство между уральцами и индоевропейцами в эпоху сложения культуры ямочно-гребенчатой керамики было примерно как между современными балтами и славянами — примерно 40 % общих слов из основной лексики (списка Сводеша), почти три тысячи лет раздельного развития.

Однако в связи с этим возникает «днепро-донецкая проблема» — проблема роли носителей днепро-донецкой культуры в этногенезе индоевропейских и в целом ностратических народов. Не исключено, что именно с «днепро-донецкими» связан широко распространенный среди ностратических народов образ великана-богатыря. «У женщин днепро-донецкой культуры массивность скелета была больше, чем у современных русских мужчин. Массивность скелета также характерна для людей позднего палеолита. Однако скелеты днепро-донецкой культуры еще более массивны, чем позднепалеолитические» [261, с. 45]. Можно предположить, что именно этот антропологический элемент обусловил высокую агрессивность и тягу к экспансии ностратических племен.

Во всяком случае, в отличие от индоевропейцев какое-либо принципиальное технологическое и военно-технологическое превосходство ностратических народов перед многими их соседями не просматривается. Может быть, они были особенно хорошими рыбаками и/или особенно эффективно пользовались луком и стрелами? В общем виде проблему причины успеха ностратических народов следует считать пока нерешенной. Во всяком случае, можно предполагать, что важную роль сыграло то, что носители кукрекской культуры на юге Украины уже в мезолите самостоятельно одомашнили крупный рогатый скот (а также, возможно, свиней и кур), т. е. стали древнейшими в мире пастухами (см. раздел 5.3).

Весьма интересна генетическая классификация ностратических языков:

Таким образом, все ностратические языки разделяются на западные (индоевропейский, афразийский, картвельский) и восточные (дравидский, уральский, алтайский). При этом наиболее близкими друг к другу оказываются именно уральские и эламо-дравидские языки. Если наша гипотеза ностратической прародины верна, то на территории эламо-дравидской прародины должна существовать археологическая культура, близкая или тождественная культуре ямочно-гребенчатой керамики.

Учитывая иранское происхождение истоков культуры Хараппы, вполне логично искать эламо-дравидскую прародину где-то на территории Ирана. Именно там, в районе от Тебриза до Хоррамабада (Иранский Азербайджан) обнаружена нерасписная керамика Далмы [рис. 90, 1]. Ее поверхность «орнаментирована оттисками трубчатой кости, гребня, острого предмета, пальцев, а также защипами или шишечками …она находится выше слоя с расписной керамикой, датируемой по С14 4216 г. до н. э.» [327, с. 71–72]. Вероятно, дата не калибрована, тогда речь должна идти о конце VI тыс. до н. э. Легко убедиться в поразительном сходстве этой керамики с ямочно-гребенчатой [рис. 90, 2].

Очевидно культурное и этническое родство носителей этих двух культур. Вскоре носители культуры Далмы позаимствовали у своих новых соседей традиции расписной керамики [327, с. 73]. Однако можно смело утверждать, что следы переселения протодравидов с территории Украины в Иран археологически зафиксированы.

На сегодня нельзя однозначно определить, как попали носители ямочно-гребенчатой керамики из донских степей в Иран: через Кавказ или вдоль восточного побережья Каспийского моря. Кажется, путь через Кавказ выглядит предпочтительнее. Заодно он может объяснить появление в Закавказье протокартвелов — предков современных грузин. Вроде бы никто не спорит с тем, что прародина картвелов располагалась примерно там, где они живут и сейчас.

Следует помнить, что «неолит Кавказа — тема, наименее разработанная в кавказоведении и, по-видимому, во всей археологии СССР» [328, с. 55]. На этом фоне достаточным выглядит упоминание о находке в районе г. Степанакерта плохо сохранившегося неолитического могильника, в котором найден «красный черепок, свойственный неолиту ямочной керамики» [328, с. 64]. В любом случае, если ностратические племена добрались из Украины до Ирана, то пояснение причин их появления в Закавказье не встречает принципиальных трудностей.

А как же быть в таком случае с афразийскими (семито-хамитскими) народами? — Возможно, в книге Дж. Мелларта содержится ответ и на этот вопрос: «Керамика типа обнаруженной в Далма-Тепе прежде была неизвестна в Иране, но она может быть сопоставлена с украшенной простым резным орнаментом посудой, найденной в Маттаре и Хассуне, с резной и тисненой орнаментикой керамики Киликии, Сирии, Ливана и Палестины или Фессалии, Македонии и Балкан (комплекс Старчево). Все культуры имеют общую черту: они принадлежат к «вторичным» неолитическим культурам… Причины появления такой керамики еще полностью не выяснены, но возможно, что она указывает на проникновение более отсталого населения из района Иранского Курдистана, где в то время культуры расписной керамики еще не сформировались» [327, с. 72–73].

Как видим, крупнейший специалист по неолиту Ближнего Востока подчеркивает пришлый («вторичный») характер культуры создателей керамики с «тисненым орнаментом» и предполагает распространение ее в Сирию и Палестину с северо-востока, из района Иранского Курдистана. Эта посуда не тождественна ямочно-гребенчатой керамике, однако имеет с ней ряд общих черт. Характерно, что на такую керамику наносились спиральные отпечатки ногтя или раковин, а также насечки, нарезки, вдавленные треугольники или овалы и отпечатки шнура [327, с. 60–61]. Все это имеет прямые аналогии в буго-днестровской, сурской и даже среднестоговской культуре. Еще более характерно, что в верхних слоях знаменитого раннеземледельческого поселения Иерихон кроме обычных скорченных известны вытянутые погребения по северному обряду [327, с. 45]. Не эти ли пришлые пастухи-северяне уничтожили данное поселение?

Во всяком случае, гипотеза о том, что предки афразийцев пришли на Ближний Восток через Иран с Украины, имеет солидное археологическое обоснование. В последующей истории, как мы уже убедились, этот путь повторило множество других завоевателей. А вот в обратном направлении не прошел ни один. Возможно, предки афразийцев пришли на Ближний Восток независимо от предков эламо-дравидов и позднее их. Но в любом случае очевидно, что этническое родство части неолитического населения Ближнего Востока и Украины можно доказать археологически.

При этом сначала афразийцы должны были оказаться на территории Ирака, которую и следует условно считать «афразийской прародиной». «Наличие среди контактной афразийско-шумерской лексики слов основного фонда, по-видимому, указывает на афразийский субстрактный язык, на который наложился шумерский в IV тыс. до н. э.» [338, с. 60]. Возможно, исключительный интерес в этом смысле представляет сохранившаяся в Ираке до наших дней легенда о том, что Эдем (рай, т. е. прародина людей!) находился у места слияния рек Тигра и Евфрата [339, с. 318].

Отметим также указание Дж. Мелларта на наличие подобной керамики на Балканах. Это — археологическое подтверждение гипотезы о существовании там в древности ностратических, но не индоевропейских языков.

По нашему мнению, Вяч. Вс. Иванов наиболее методологически правильно подходит к определению степени внутреннего родства афразийских и алтайских народов в пределах западно-ностратической и восточно-ностратической ветвей языков:

«Стоит заметить, что с общеностратической точки зрения понятие «алтайской» семьи оказывается несколько более расплывчатым. По сути дела речь идет об очень широкой группе (наиболее) восточных ностратических языков, которые могут быть возведены не к общеалтайскому, а к общевосточноностратическому. По целому ряду хронологических соображений приходится поставить аналогичный вопрос и в отношении наиболее западной ностратической группы — афразийской, которая, судя по очень отдаленным связям с другими языками Африки, возможно, должна быть возведена не к общеафразийскому, а к общезападноностратическому, тогда как выделившийся из общезападноностратического общесемитский хронологически соотносился с общеиндоевропейским и общекартвельским.

Не представляется целесообразным восточно-ностратические черты, выявляемые (при несомненности субстатных австронезийских элементов) в японском, возводить обязательно к общеалтайскому; вероятно и альтернативное толкование их как следов общевосточно-ностратического, к которому может быть возведен общеуральский (и возможно, юкагирский как отдельный восточно-ностратический язык, близкий к уральскому) и дравидийский (вместе с эламским и, вероятно, языком протоиндийского письма), а также все те диалекты, которые объединяются общим термином «алтайские» [тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, корейский. — И.Р.]» [325, с. 24].

Иными словами, алтайская и афразийская «языковые семьи» предстают лишь конгломератами наиболее периферийных ностратических языков. Их носители с одной стороны граничили с развитыми народами и испытывали их давление, но с другой стороны были «опрокинуты в пустоту»: в сторону пустых пространств соответственно Сибири и Африки. Пример позднейшего завоевания арабами Северной Африки и русскими Сибири показывает, что продвижение в эти пространства могло осуществляться исторически мгновенно, на протяжении жизни всего одного поколения.

Вторжение афразийцев в Африку можно датировать концом VI тысячелетия до н. э., когда в Египте появились тасийская и фаюмская неолитические культуры. Между прочим, им были свойственны сосуды из глины с примесью травы и толченых раковин [330, с. 117–120]. На территории Украины подобная керамика появилась значительно ранее.

Как известно, среди афразийцев встречаются все градации перехода от европеоидной до негроидной расы: от блондинов среди некоторых берберских племен до ярких негроидов среди чадских народов. Примерно такая же градация от европеоидов до монголоидов наблюдается и среди уральских и алтайских народов. Причем очевидно, что среди населения лесной зоны Восточной Европы монголоидный элемент был широко представлен еще в эпоху мезолита [331, с. 52–53]. В любом случае европеоидное льяловское население в волго-окском районе представляло собой пришлый, чужеродный элемент [331, с. 5]. По всей видимости, это население ямочно-гребенчатой керамики ассимилировало местные, еще мезолитические по культуре племена. Вполне вероятно и дальнейшее движение этого населения на восток, в частности, из бассейна Среднего Дона.

Здесь уже говорилось о возможности «исторически мгновенного» продвижения из Восточной Европы в Сибирь. Характерно, что неолитическое население Западной Сибири, известное по могильникам Протока и Сопка, «обнаруживает сходство с неолитическим населением Прибалтики, Волго-Окского и Днепро-Донецкого регионов», только с большей монголоидной примесью. В то же время неолитическое население Восточной Сибири представлено четко выраженным монголоидным типом [331, с. 21]. По всей видимости, именно в ходе смешения этих двух групп населения появились алтайские народы, а возможно, также и юкагиры, эскимосы и т. д.

В. Н. Чернецов отмечал: «В среднем неолите и не позднее середины IV тыс. [т. е. первой половины V тыс. — И.Р.] наблюдается расселение древних уральцев, хорошо прослеживаемое по археологическим данным. Первоначально они осваивают низовья Иртыша и Оби, откуда движение направилось на запад и восток, достигая Енисея. Как можно судить по находкам последних лет, территория этого расселения охватила верхнее течение Енисея до Тоджи, Предсаянскую депрессию и левобережье Ангары до р. Белой. По нижнему течению Ангары оно распространилось и на правобережье, достигнув в конце IV тыс. р. Хеты в Заполярье. Судя по данным А. П. Окладникова, это движение продолжалось и далее на восток, по полосе, лежащей между Полярным кругом и морским побережьем, определяя сложение выделенной им восточноарктической культуры. В пределах очерченного ареала можно наблюдать поразительную для такой обширной территории близость форм кремневых изделий, керамики и костяных орудий» [333, с. 13]. Упомянутую здесь восточноарктическую культуру можно связать с юкагирами (и, возможно, с эскимосами).

Затем сам В. Н. Чернецов подчеркивал, что в алтайском этнокультурном ареале Забайкалья, Маньчжурии и Приморья (и далее на восток, до Японии включительно) «сочетались две в корне отличные традиции обработки кремня», причем одна из них близко напоминает урало-сибирские изделия [333, с. 15–16]. И в керамике, скажем, неолита Восточной Монголии (р. Керулен) были также широко распространены ямочно-гребенчатые орнаменты [334, с. 62]. Подобная керамика «с прямым венчиком, шершавой поверхностью, украшенная в технике отступающего штампа или наколами гребенки» широко распространена и в раннем неолите Приморья [335, с. 111–112]. В регионе Восточной Монголии, Маньчжурии, Забайкалья и Приморья была широко распространена также посуда с полосами в виде сетки, однако такая посуда была обычна еще среди культуры ямочно-гребенчатой керамики, на севере Украины [326, с. 45]. Вообще исследователи отмечают большое сходство материальной культуры неолитических племен этого региона, в частности, Приамурья и Восточной Монголии [334, с. 70].

Еще один характерный момент. Как уже было указано выше, зачатки производящего хозяйства (скотоводства) возникли еще в кукрекской культуре мезолита. Так вот, хотя в связи с продвижением в лесные районы уральские племена перешли к экономике, основанной на рыболовстве, собирательстве и охоте, «племена с ямочно-гребенчатой керамикой, несомненно, в какой-то степени были знакомы с производящим хозяйством», о чем свидетельствуют кости крупного рогатого скота, каменные мотыги и серпы, а также пыльца культурной пшеницы [326, с. 139–140]. И в неолитической культуре на востоке Монголии были найдены остатки крупного рогатого скота (даже культа быка!), а также мотыг, пестов, зернотерок [334, с. 63, 66–67].

Таким образом, можно предположительно проследить прямую генетическую связь между носителями кукрекской культуры и предками народов индоевропейской, картвельской, дравидской, афразийской, уральской и алтайской языковых семей, а также юкагиров.

В заключение следует еще раз обратить внимание на мировую уникальность Каменной Могилы как исторического памятника не только общеиндоевропейской, но и общеностратической (кукрекской) эпохи. Думаю, что уровень созданного там музея все еще совершенно не отвечает мировому значению памятника.

P.S. Замечания по поводу глоттохронологии

Специалистам хорошо известна альтернативная гипотеза происхождения афразийских народов: А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман связывают афразийскую прародину с натуфийской культурой X–IX тыс. до н. э. в сиро-палестинском регионе [336]. При этом они сами честно указывают на слабые стороны своей концепции: «Здесь возникает проблема некоторого несоответствия археологических и лингвистических данных: в раннем (и в любом. — И.Р.) натуфе признаков одомашненного скота нет, а в ПАА (праафразийском) языке термины для быков, коз и овец есть. …есть несколько слов, определенно означающих домашний скот во всех афразийских диалектах, где эти слова имеются. …Единственным безусловно домашним животным у натуфийцев была собака. …В сиро-палестинском регионе одомашненные козы и овцы появились и распространились лишь на протяжении VII тыс. (по радиоуглеродным датам). …На протяжении VI тыс. в Передней Азии шло распространение уже безусловно одомашненного крупного рогатого скота» [336, с. 46–47, 45].

И это несовпадение — не единственное. Так, во всех афразийских языках имеется термин *bir в значении "медь", "металл", "железо". Известно, что медные изделия начали распространяться в Передней Азии только на протяжении VII тыс. до н. э. [336, с. 39].

Мы бы связали процесс распространения в Передней Азии крупного рогатого скота как раз с распространением там ностратического населения, предков афразийских народов. Во всяком случае, несовпадение культурных реалий афразийской лексики и натуфийской культуры — вопиющее.

Почему же два таких блестящих исследователя, как А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман, выдвинули столь бездоказательную гипотезу? — Все дело в том, что они верят в глоттохронологию: «Распад праафразийского языка по глоттохронологическому подсчету датируется XI–X тыс. до н. э., т. е. рубежом плейстоцена и голоцена. …Набор общеафразийских терминов, относящихся к флоре и фауне, хозяйству и быту и т. д., обнаруживает определенные параллели с историческими реалиями довольно подробно изученной натуфийской культуры, распространенной в сиро-палестинском регионе и датированной по радиоактивному углероду X–IX тыс. до н. э.» [336, с. 35].

Соответственно, эти исследователи сделали очевидно ложное заявление: «Культурная лексика афразийцев дает основания относить их культуру к периоду перехода от присваивающего хозяйства к производящему» [336, с. 35]. — На самом деле культурная лексика афразийцев показывает уже знакомство с металлом и вполне развитое сельское хозяйство: термины не только для животноводства, но и для пшеницы, ячменя, обработки земли (несколько терминов), вымеренного земельного участка, финика, инжира и т. д. [336, с. 40–41].

Итак, некоторые исследователи в случае несоответствия между реконструированной культурной лексикой и глоттохронологическим подсчетом отдают предпочтение данным глоттохронологии. Нам подобная методология представляется глубоко ошибочной.

Основная идея глоттохронологии в том, что наиболее универсальные и устойчивые слова, которые имеются в любом языке (базисная лексика, обычно берут 100 слов из Списка Сводеша), со временем автоматически заменяются в языке другими словами, причем этот процесс идет с одинаковой скоростью абсолютно во всех языках [286; 195, с. 131].

«Глоттохронологическое датирование основано на том, что базовый словарь языка изменяется с единой скоростью во времени и пространстве, т. е. независимо от исторической эпохи и ареала. Однако факты показывают, что базовый словарь может меняться с разной скоростью в зависимости от времени и/или ареала распространения языка. Возмущающими факторами, нарушающими постоянство скорости изменения лексики в целом и базового словаря в частности, могут быть такие явления, как креолизация, стандартизация языков, смена культурных типов, изменение престижного статуса языка и т. д. …Межъязыковое варьирование таково, что относительными оказываются даже самые привычные представления, например, о различии заимствованной/исконной, культурной/общей лексики» [337, с. 115–116].

И это отсутствие общих правил — очень характерное явление при сравнении разных языков. Сами С. А. Старостин и С. А. Бурлак в своем учебнике отмечали, что в древних языках могли происходить даже изменения, маловероятные для современных языков [195, с. 185]. Но при этом они, например, заявили, что «среди многих сотен исследовавшихся языков нет ни одного такого, в котором половина базисной лексики происходила бы из одного источника, а половина — из другого» [195, с. 14]. Похоже, что для компаративистов это — что-то вроде символа веры.

Однако в том же учебнике читаем, что язык маисин папуасский, «если он не является австронезийским» [195, с. 381]. «Автор не упоминает здесь мелано-папуасских («смешанных») языков, в которых австронезийская и неавстронезийская лексика в сопоставимом соотношении представлена даже в основном списке. К языкам с неясным происхождением относятся языки о-вов Флорес (мангараи, нгад'а, ли'о и др.), юго-восточнопапуасские маисин, магори, оума и др., языки о-вов Санта-Крус. Во всех этих языках преобладают папуасские грамматические указатели и существенна меланезийская лексика (до 50–70 % списка М. Свадеша)» [340, с. 460–461 (М. С. Полинская)].

Кстати, Л. А. Лелеков приводит гипотезу У. Кауджилла и Г. Штайнера О «специфическом статусе древнехеттского языка как средства международного общения различных малоазийских этносов». Он отмечает в Малой Азии «фиксацию в таблетках из Кюльтепе признаков очень давнего симбиоза индоевропейцев с автохтонами, выразившегося в утрате первыми этнического самосознания и более чем половины индоевропейского словаря, в том числе лексики основного фонда» [132, с. 51].

Знать все эти факты полезно тем лингвистам, которые попробуют отрицать гибридное происхождение самого индоевропейского языка из неких «общих соображений».

Как видим, широкие переселения ностратических народов априори должны были резко ускорить процессы изменения их языков. Так что в поисках ностратической прародины вовсе не обязательно забираться в эпоху палеолита. Можно предположить, что в неолите языки могли изменяться намного быстрее, чем «обычно». Это тем более вероятно потому, что в более отдаленном прошлом не было устойчивой литературной нормы, зато был широко распространен обычай табу на слова, связанные с сакральными объектами, магическими действиями, именем покойного и т. д. Причем распространение этого обычая было скорее всего связано именно с распространением культа предков в связи с переходом к устойчивой оседлости в эпоху неолитической революции. Очевидно, что подобные обычаи запрета на произношение слов значительно ускоряли темпы смены даже базисной лексики.

Сравнение стословных списков базовой лексики дает правильные результаты в отношении определения сравнительной близости языков (за исключением самого отдаленного родства). Но глоттохронологические даты принципиально ненадежны. Единственный реальный лингвистический критерий датировки распада языковых семей — это реконструкция общей культурной лексики, которую можно сопоставить с археологическими и этнографическими реалиями. Археологические датировки принципиально точнее лингвистических. Так что критерием правильности глоттохронологии служат данные археологии, а никак не наоборот.

Следует помнить, что каждый реконструированный праязык — это всего лишь реконструированное состояние в прошлом каждого из современных языков — его потомков. Здесь всегда есть прямая преемственность. И эта прямая преемственность всегда проявляется не только в языке, но и в материальной культуре. Собственно, и язык, и вещи — составные элементы единой целостной человеческой культуры.

Вследствие ассимиляции аборигенов может измениться физический тип носителей языка, но вместе с языком обязательно сохранятся основы их материальной и духовной культуры. Даже различные пиджины и прочие метисные языки подтверждают данную закономерность: очевидно, что, скажем, с английским (в основе) языком распространялась и английская материальная культура, плантационное хозяйство, христианство и т. д. А материальная культура испаноязычных мексиканцев куда ближе к испанской, чем к ацтекской. Общее правило: при прямой преемственности языка обязательно сохраняется и прямая преемственность материальной культуры.

Это значит, что обязательно существует цепочка прямой преемственности материальной культуры между любым современным народом и его предками, говорившими на том же языке. Там, где выявляется прямая преемственность археологических культур, была и прямая преемственность языков.

При этом можно определить, какое конкретно праязыковое состояние (например, славянское, индоевропейское или ностратическое) соответствует данной археологической культуре. Для этого должны совпасть реалии материальной культуры, выявленные в реконструированном состоянии праязыка и в данной археологической культуре.

Итак, единственная методологически корректная процедура определения языковой прародины, т. е. месторасположения во времени и пространстве народа — носителя языка, ставшего предком данной группы родственных языков, состоит в следующем:

А) Лингвистический этап. Это, во-первых, установление самого факта родства языков. Во-вторых, это как можно более полная реконструкция праязыка. В-третьих, это выявление в реконструированном праязыке всей совокупности реалий культурной (а не природной!) лексики, которая позволила бы найти им однозначные соответствия в сохранившихся остатках материальной культуры. Причем выявляться культурная лексика должна только исходя из самих лингвистических фактов, а не из априорных соображений лингвиста о том, какие термины могли или не могли существовать в реконструированном праязыке. И все, тут сфера компетенции лингвистики заканчивается.

Б) Археологический этап. Во-первых, строится цепочка прямой археологической преемственности между наиболее изученным народом — носителем одного из родственных языков и его как можно более далекими предками. Во-вторых, находится то место в данной цепочке, которое наиболее соответствует культурным реалиям реконструированного языка. В-третьих, полученный результат проходит проверку в отношении всех остальных народов — носителей данных родственных языков. Должна быть прямая преемственность между археологической культурой прародины и всеми точно известными культурами народов-потомков. Выше это было уже доказано в отношении индоевропейской прародины.

Данные антропологии, а также письменных, фольклорных и этнографических источников могут быть ценным подспорьем, но, вообще говоря, не обязательны. То же относится и к реконструкциям природной среды. В случае, если подобные данные будут противоречить данным археологии, следует отдавать предпочтение археологии. Это тем более относится к ненадежным данным глоттохронологии.

В заключение напомню, что в Украине огромную роль в исследовании рассмотренной в данной книге проблематики сыграла блестящая книга Юрия Витальевича Павленко «Передiсторiя давшх pyciв у свiтовому контекстi» [267]. Рискну отнести себя к школе Ю. В. Павленко. В конце книги хочу еще раз выразить свое восхищение и признательность этому великому ученому и замечательному человеку.

P.P.S. Ностратики, Y-хромосомы и неолитическая революция

Данное дополнение, как и несколько небольших вставок в основном тексте, сделано уже после выхода книги в свет, для ее второго издания.

Первый вопрос, который здесь следует разобрать, касается переживаемого сегодня бума молекулярной генетики человека. После полной расшифровки генома человека стало возможным достаточно точно определять степень биологической близости между собой разных популяций людей, в том числе представителей разных народов. Особое значение для этого приобрели исследования специфически мужской Y-хромосомы.

«Изучение вариабельности Y-хромосомы в современных популяциях, эволюции ее линий и их географического распределения позволило прояснить проблемы происхождения и расселения анатомически современного человека, реконструировать некоторые пути древних миграций, описать структуру и происхождение генетического разнообразия в различных регионах мира» [351]. Суть дела в том, что Y-хромосомы передаются только по мужской линии и изменяются в целом только за счет случайных мутаций. Т. е. носители одной и той же мутации — это потомки одного и того же мужчины. Эти мутации сейчас надежно определяют методами молекулярной биологии. «На филогенетическом древе Y-хромосомы современного человека выделено 18 основных клад, обозначаемых буквами латинского алфавита от А до R» [351]. Эти основные мутации, в свою очередь, далее давали новые, дополнительные мутации, например, R1a, R1b и т. д. Такие совокупности носителей одной и той же мутации называются гаплогруппы.

Нас в данном случае наиболее интересует гаплогруппа R1a. «По распространенной гипотезе носители R1 в результате продвижения ледников в Европе оказались изолированы друг от друга. Те из них, которые пережили трудные времена в Испании, стали расселяться оттуда с началом потепления 10–15 тыс. лет назад по Западной Европе как носители гаплогруппы R1b. А другие выжили в Северном Причерноморье и 6–8 тыс. лет назад развили индоевропейскую экспансию на запад и восток как носители гаплогруппы R1a. Племена позднего палеолита, носители R1a и отдаленные предки славян, из степей Восточной Европы дошли до Алтая, оставив след в генофонде алтайских народов, киргизов (более 60 %) и таджиков, и проникли в Индию (35–45 % на севере Индии)» [352]. «Украинское происхождение гаплогруппы R1a независимо подтверждено по многим направлениям исследований, включая основной компонент анализов, микросателлитные вариации и определение частотности» [353]. Т. е. у украинцев этой гаплогруппы не больше всех (порядка 50 %, примерно столько же у поляков и южных русских), но она самая разнообразная.

И, соответственно, разные исследователи [например: 354] довольно дружно связывают эту гаплогруппу с индоевропейской общностью, а конкретно с «курганной культурой, носители которой впервые приручили коня». Очевидно, что это вполне совпадает с основной концепцией данной книги «Украинская прародина индоевропейцев» и является еще одним ее подтверждением.

Безусловно, все это замечательно. И следует согласиться, что изрядная доля истины в этом есть. Действительно, индоевропейцы в ходе своей экспансии широко разнесли в своих генах данную гаплогруппу. Но знакомство с конкретными результатами молекулярно-генетических анализов различных этнических групп заставляет усомниться, что все так просто. Во-первых, данные у разных исследователей различаются в разы. Во-вторых, не у всех индоевропейцев данный маркер преобладает. Например, у греков его менее 12 %, у албанцев — менее 10 %, у голландцев — менее 4 %, столько же у северных и центральных итальянцев, а у многих групп южных итальянцев этого маркера вообще не нашли! Очень мало и у жителей Британских островов, особенно ирландцев — те явно генетически ближе к неиндоевропейским по языку баскам. Собственно, по всей Западной Европе преобладает гаплогруппа R1b, а на Балканах — местная древняя гаплогруппа I (ее много и в Скандинавии).

С другой же стороны, гаплогруппа R1a преобладает у целого ряда неиндоевропейских народов. Так, ее очень много у венгров (что, правда, можно отнести к наследию завоеванного венграми индоевропейского населения). Но так не объяснишь 63 % R1a у киргизов, сравнимые величины у алтайцев. Очень много этой гаплогруппы у угро-финнских народов: например, порядка 40 % у удмуртов. Серьезное количество этой гаплогруппы не только у арийских, но и у дравидских народов Индии, а также у арабов. Есть она даже у эскимосов [355]! Есть и у грузин, турок, монголов, ненцев, селькупов и практически всех прочих ностратических народов (вроде бы за частичным исключением афразийцев Северной Африки).

В общем логичной выглядит гипотеза: если установлено, что гаплогруппа R1a возникла в Украине, а с другой стороны, прародина всех ностратических языков (и народов) тоже скорее всего располагается на территории Украины, то следует предположить, что распространение гаплогруппы R1a маркирует распространение вообще всех ностратических народов, не обязательно индоевропейцев. В связи с этим, кстати, неплохо было бы проверить ностратическую принадлежность индейских народов семьи пенути (майя и пр.) не только по лингвистическим критериям, но и по данному генетическому маркеру.

Теперь еще ряд замечаний по поводу юга Украины как самостоятельного центра неолитической революции. Собственно, об этом уже шла речь в главе 5.3. Там приводилась цитата, как В. А. Шнирельман в книге «Возникновение производящего хозяйства» неуклюже уклонился от обсуждения роли всемирно-исторической роли Южной Украины в возникновении скотоводства: «На юге Украины культуры с зачатками производящего хозяйства известны также в низовьях Днепра (сурско-днепровская), в Приазовье (Каменная Могила), в Крыму (степной и горный неолит), однако они еще плохо изучены» [149, с. 177].

С его стороны это было даже большой уступкой, поскольку в более ранней своей книге «Возникновение скотоводства» он писал буквально следующее: «В настоящее время некоторые исследователи отстаивают мнение, согласно которому скотоводство будто бы возникло у охотников и рыболовов юга Восточной Европы весьма рано и долгое время развивалось в отрыве от земледелия. Основой для такой точки зрения служат будто бы данные об азовской, крымской и сурско-днепровской культурах. При ближайшем рассмотрении этих материалов оказывается, что они не могут служить для столь однозначных заключений… Недавно вопрос о самостоятельной доместикации некоторых животных в Крыму был вновь поднят Л. Г. Мацкевым, обнаружившим кости домашних особей на ранних стоянках Керченского полуострова, однако приводимые этим автором фактические материалы не позволяют с ним согласиться. …общая же картина, выявленная по широкому кругу археологических и палеозоологических источников, показывает, что появление домашних животных в южных районах Восточной Европы скорее всего было связано с культурными влияниями, идущими с запада» [356, с. 88–90].

Берем упомянутую монографию Л. Г. Мацкевого «Мезолит и неолит восточного Крыма». Там мы находим информацию, что на Керченском полуострове найдены кости дикого тура, что там же на целом ряде памятников конца мезолита найдены кости домашнего быка. Причем на памятнике Фронтовое I найдено 39 костей (29 % всех определимых костей), принадлежащих пяти особям (25 % особей). «Кости одомашненного быка, выявленные в нижних слоях Каменной

Могилы в Приазовье, датированы в свое время В. Н. Даниленко и другими авторами мезолитическим временем. Если учесть, что Каменная Могила и Фронтовое I расположены в близких физико-географических условиях, а также сходство их кремневого инвентаря, наличие домашнего быка в III слое Фронтового I будет не случайным… Таким образом, материалы Керченского полуострова подкрепляют гипотезу о доместикации быка в конце мезолита» [357, с. 133–134]. Вообще стоит хотя бы пролистать эту монографию, чтобы оценить, насколько данный автор далек от вольного полета фантазии. Он четко и скрупулезно описывает факты. Причем речь здесь идет именно о кукрекской культуре.

Относительно соседней буго-днестровской культуры не менее категоричен ее исследователь В. И. Маркевич: «Одним из важнейших результатов исследования раннего неолита крайнего Юго-Запада СССР явилось выделение группы памятников второй половины VI (т. е. по калиброванным датам — первой половины VII. — И.Р.) тысячелетия до н. э. в древнейшую бескерамическую фазу, названную сорокским комплексом. Уже здесь налицо признаки одомашнивания свиньи и быка — эти неоспоримые свидетельства формирования производящей экономики» [264, с. 164]. И эти свидетельства настолько неоспоримы, что В. А. Шнирельман в своей новой книге уже не решился с ними спорить. Просто уклонился от дискуссии…

В общем, обо всем этом уже шла речь. В мезолите, т. е. практически одновременно с самыми ранними очагами производящего хозяйства на Ближнем Востоке неолитическая революция развернулась и на юге Украины (в том числе в Крыму). Украина — родина не только домашних лошадей, но также и домашних коров. Это также один из центров доместикации свиней и, возможно, кур и кошек.

Однако В. А. Шнирельман безусловно прав в другом: «Якобы полное отсутствие земледелия далеко не всегда означает его действительное отсутствие. Дело в том, что весьма примитивное раннее земледелие не требовало сколько-нибудь сложного орудийного комплекса и часто имело дело с теми же орудиями, что и собирательство. В то же время зерна культурных растений обладают гораздо худшей сохранностью, чем кости животных, и обычно обнаруживаются в особо благоприятных условиях, которые встречаются не так уж часто. Поэтому на многих ранненеолитических памятниках Европы единственным доказательством наличия земледелия зачастую служат находки черепков посуды с отпечатками зерен культурных растений. Ясно, что в докерамических слоях исчезает и этот наиболее надежный источник, однако вряд ли такую картину всегда безоговорочно надо расценивать как доказательство отсутствия земледелия в соответствующую эпоху. Не случайно на памятниках, где в ранний период фиксируются кости домашних животных, в последующую эпоху неизбежно обнаруживаются и свидетельства земледелия. Это означает только одно: для ранней эпохи таких свидетельств еще найти не удалось, но возможно, с развитием техники исследования удастся найти в будущем» [356, с. 94].

Это значит, что если мы настаиваем на том, что Южная Украина была одним из основных независимых центров возникновения производящего хозяйства, то это неизбежно должно касаться не только скотоводства, но и земледелия.

Насколько нам известно, вопрос о независимом центре возникновения земледелия на юге Украины пока серьезно не разработан. Господствует точка зрения, четко изложенная тем же Л. Л. Зализняком [358]: «Не может быть и речи о зарождении земледелия в Украине. Ведь его самые давние следы в виде оттисков зерен одомашненной пшеницы и ячменя на черепках посуды у нас отмечаются около 8 тысяч лет назад, а на памятниках натуфийской культуры Восточного Средиземноморья — 15–11 тыс. лет назад. Дикие пращуры этих зерновых, как и древнейших домашних животных (козы, овцы), известны только на Ближнем Востоке. О том, что у нас такие пшеницы когда-то росли, но исчезли, как считает уважаемый В. Черняк, тоже нет оснований говорить. Ведь палинология, изучающая пыльцу растений, которая в течение миллионов лет хранится в земле, однозначно свидетельствует — дикие пращуры трипольских злаков в Украине не росли. Не была буго-днестровская культура и древнейшей земледельческой в Европе, поскольку еще за две тысячи лет до нее земледелие знала людность докерамического неолита Восточной Греции».

Ну, насчет одомашненных пшеницы и ячменя в натуфийской культуре все далеко не так однозначно. Тут следует все-таки сослаться на Дж. Мелларта, который сам занимался там раскопками. Он датирует натуфийскую культуру X тыс. до н. э. Т. е. это никак не 15 тысяч лет назад. Глиняной посуды тогда, естественно, еще не знали, но изготовляли чаши и миски из базальта. А на базальте отпечатки зерен не остаются… «Хотя животные еще не были приручены (установлено, что так называемая натуфийская собака была на самом деле палестинским волком), наличие серпов и вкладышей для них, ступок и пестов, зернотерок и курантов с несомненностью свидетельствует о сборе, приготовлении и употреблении в пищу съедобных растений — дикой пшеницы и ячменя, бобовых и орехов. Обмазанные глиной ямы предназначались для хранения излишков пищевых продуктов, но самих остатков хлебных злаков, бобовых или орехов и ягод до сих пор не найдено. Более того, набор оружия и орудий позволяет считать, что охота и рыболовство были основными источниками питания» [327, с. 26–27].

А теперь о том, росли ли на территории юга Украины «дикие пращуры трипольских злаков». Не только росли. И сейчас растут. В Крыму (район Белогорска, Балаклавы, Байдарская долина) на открытых сухих склонах, по окраинам дорог, на межах, заброшенных полях растет дикая пшеница-однозернянка, родственная как балканским, так и переднеазиатским и иранским диким формам [359, с. 99–100]. Т. е. у нас растет дикий предок самого важного из злаков, злака № 1. В эпоху климатического оптимума дикая пшеница-однозернянка, очевидно, росла и в более северных районах, в частности, в Приазовье.

Рожь дикая (Seeale sylvestre) «в большом количестве появляется на залежах среди песков и как сорное в культурах на песках. Растет иногда густо, особенно на молодых залежах, создавая впечатление посевов». Причем распространена в Украине «обычно в Степи и южной части Лесостепи; очень редко в Полесье (в долине Днепра). В то же время культурная рожь, наоборот, «культивируется по всей Украине, но чаще в Полесье и Лесостепи» [359, с. 103–104].

Просо посевное широко культивируется в качестве пищевого и кормового растения, а также встречается в качестве заносного или одичавшего растения в посевах других культур, у дорог, в населенных пунктах, в т. ч. в Крыму, Причерноморье и на Среднем Днепре. При этом экземпляры, вполне сходные с диким сорным просом, могут возникать и вторично из посевного проса в результате обратных мутаций (подобно «фатуоидам» у овса) — т. е. подобно тому, как некоторые экземпляры культурного овса могут перерождаться в овсюг [360, с. 659]. Т. е. дикое просо широко распространено по всему югу Украины. И тем более это относится к овсу, дикий предок которого овсюг (fatua) и сейчас является злостным сорняком.

Итак, среди основных традиционных злаковых культур Украины здесь отсутствуют только дикие предки ячменя. Родина дикого ячменя — действительно Ближний Восток и юг Балканского полуострова. То же, по всей видимости, относится и к диким предкам домашних коз и овец. «Что касается овцы и козы, то их дикие предки в Северном Причерноморье отсутствовали. Этим, видимо, и можно объяснить отсутствие этих домашних видов в неолите Приазовья, Крыма, Днепровского Надпорожья, Южного Буга и Днестровско-Прутского района. …Видимо, их отсутствие указывает на самостоятельное развитие процесса одомашнивания животных на территории Северного Причерноморья» [264, с. 151].

Кроме того, следует учитывать, что пшеница — это не вид, а род с несколькими видами (способными давать гибриды между собой). Причем целый ряд видов культурной пшеницы представляют собой именно такие гибриды. Все они согласно современным представлениям происходят от скрещивания пшеницы-однозернянки с дикими злаками рода эгилопс Aegilops squarrosa и Aegilops speltoides. Причем сначала возникли т. н. пленчатые пшеницы с ломким колосом — полба-двузернянка и спельта [361, с. 126]. Некоторые виды эгилопса на юге Украины растут: A. cylindrica, A. triuncialis, A. biuncialis и A. ovata [359, с. 92]. Но вот тех самых двух видов здесь нет…

Вообще-то относительно трипольцев Л. Л. Зализняк в целом прав. У них в посевах четко преобладала полба-двузернянка, а также был широко распространен ячмень [138, с. 18–20]. Это — явные свидетельства балканско-ближневосточного влияния.

Находки пшеницы-однозернянки известны на территории Украины с эпохи раннего неолита (буго-днестровская культура). Она с самого начала встречается только в смеси с полбой-двузернянкой [362, с. 26].

Но все не так просто. Во-первых, «следов ячменя на поселениях буго-днестровской культуры обнаружить не удалось» [138, с. 12]. А это явно противоречит версии ближневосточного происхождения местных зерновых. Во-вторых, четких указаний на бесперспективность скрещиваний местных крымских эгилопсов с дикой однозернянкой мною не найдено. В частности, A. cylindrical имеет набор хромосом 2n = 14, совпадающий с однозернянкой, причем «известны спонтанные гибриды видов рода Triticum (пшеница) с видами близкого рода Aegilops» [360, с. 157, 170]. Вообще-то это дело ботаников — определить, не могла ли возникнуть полба-двузернянка от гибрида с крымским эгилопсом.

Но характерно, что в Крыму «у культурной и дикой однозернянок установлено большое количество разновидностей, что свидетельствует в пользу ее местного происхождения…Из 11 известных разновидностей этого вида 9 найдены в Крыму. Из них для 6 Крым является единственным местонахождением» [362, с. 23]. Что там говорил по этому поводу Н. И. Вавилов? — «Знание ареала целого вида мало говорит о центре формообразования…Области максимального наследственного разнообразия форм данного вида, включающие обыкновенно также ряд эндемичных форм и признаков, обыкновенно и будут центрами формообразования» [363, с. 42–43].

Еще момент: даже древнейшие зерна культурной однозернянки, найденные в керамике и обмазке буго-днестровской и раннетрипольской культур, близки к современной культурной однозернянке и четко отличаются от дикой однозернянки. Причем мелких удлиненных зерновок наподобие тех, что встречаются в неолите Малой Азии (Чатал-Гуюк), в Буго-Днестровском районе не найдено [362, с. 28–30]. Значит, эта пшеница до того, как она попала в посевы ранненеолитической буго-днестровской культуры, уже прошла через искусственную селекцию. И происходило это не в Малой Азии. Впрочем, не исключено, что на юге Балканского полуострова — в регионе, который, по нашему мнению, совершенно зря исключают из числа древнейших центров неолитической революции.

Однако в любом случае на сегодня можно допустить, что один из центров самостоятельной доместикации дикой пшеницы находился на юге Украины.

Относительно такого злака, как посевной овес, известно, что он с той же эпохи неолита встречался на полях Украины и Молдовы в качестве сорного растения [138, с. 8]. Но в культуру его ввели скорее всего в Центральной Европе (и у нас в Прикарпатье) приблизительно в I тыс. до н. э. [362, с. 148–149].

Рожь тоже была введена в культуру в Европе. Известна она и в трипольской культуре — как примесь в посевах пшеницы. На скифских поселениях Лесостепи, в частности, в бассейне Ворсклы уже в VI в. до н. э. рожь являлась основной культурой [138, с. 30–31]. «В Центральной Европе рожь прослеживается с эпохи неолита, а в первом тысячелетии нашей эры следы ее значительны. Однако на Балканах, а также в Передней Азии в археологических материалах ранних памятников рожь отсутствует» [362, с. 131, 133].

Очевидно, что ни культурная рожь, ни культурный овес не имеют отношения к пресловутому Ближнему (и тем более Дальнему) Востоку. Это — очевидное собственное достижение Европы. Нас они в данном случае интересуют скорее опосредованно — как пример того, что в поисках прародины важнейших культурных растений вовсе не обязательно заниматься «низкопоклонством перед Востоком». Это важно подчеркнуть, потому что далее переходим к самому важному и интересному. К просу.

П. М. Жуковский в своем капитальном труде «Культурные растения и их сородичи» уделил просу очень мало внимания (а об итальянском просе не упомянул вообще). Здесь он с большими колебаниями говорит о происхождении культурного проса:

«Некоторые ботаники считают, что культурное просо происходит из Юго-Восточной Азии, что вызывает сомнения потому, что просо по своей экологической природе — растение не муссонного климата. Правда, оно могло быть связано именно с сухим бездождным периодом в Индии. Рассуждать на эту тему затруднительно, так как все факты, которыми можно пользоваться, приводят пока к Китаю, как первичному очагу возделывания проса. Из хлебных злаков просо, вероятно, наиболее древняя пищевая культура Китая. Все наиболее древние памятники китайской культуры за 2700 лет до н. э. свидетельствуют об этом. Даже более молодые документы, относящиеся к эпохе Инь (XVI–XI вв. до н. э.), говорят о ведущем значении проса. Современное географическое размещение разновидностей проса также приурочено к Восточной Азии — к горным районам МНР, где обнаружено большое число его цветных разновидностей. Таким образом, из ботанической географии и древней истории можно видеть, что Китай и Монголия являются родиной культурного проса» [361, с. 205–206].

Ну, во-первых, если придерживаться такой логики насчет ботанической географии, то тогда, как мы уже отмечали выше, родиной культурной пшеницы-однозернянки следует безоговорочно признать Крым.

Но дело в том, что сам П. М. Жуковский в другом месте этой же книги пишет: «Теория первичного происхождения твердых пшениц из Эфиопии построена лишь на большом разновидностном составе их в этой стране. Но Эфиопия вообще никакого отношения к происхождению пшениц не имеет. В ботанике известно много примеров, когда вид, однообразный на своей родине, вступил в расцвет формообразования далеко за ее пределами» [361, с. 113]. Если это относится к пшенице, то должно относиться и к просу.

П. М. Жуковский отрицал происхождение проса из Индии на том справедливом основании, что «просо по своей экологической природе — растение не муссонного климата». Однако Китай вообще-то — страна с не менее муссонным климатом. Если это замечание относится к Индии, то оно должно иметь не меньшую силу и в отношении Китая.

У нас остается только аргумент «древней истории». Но и на него можно не обращать внимания: «М. Horf [364] упоминает о нахождении следов обычного проса в Фессалии в Аргиссе, Магуле в слоях докерамического неолита. На Балканах просо известно в находках из неолитической пещеры Aggtelek в Венгрии и также в Боснии. В Центральной и Западной Европе появление обычного проса связано с племенами культуры линейно-ленточной керамики. Представлены они отпечатками и обугленным материалом» [362, с. 152]. Докерамический неолит Греции — это где-то VIII тысячелетие до н. э. В это время в Китае вообще не было никакого земледелия.

И тем не менее более вероятной нам представляется гипотеза о том, что просо начали культивировать еще ранее, т. е. в мезолите. Просо начали разводить там же и тогда же, где впервые одомашнили коров и свиней: на юге Украины. Иначе говоря, на территории кукрекской археологической культуры носители протоностратического языка перешли к производящему хозяйству одновременно и независимо от обитателей Ближнего Востока. Если на Ближнем Востоке основой новой экономики стали пшеница/ячмень + коза/овца, то на юге Украины такой основой стали просо + крупный рогатый скот/свиньи. Скорее всего, свиньи в связи со своей непригодностью к перекочевкам в широкой миграции ностратиков не участвовали. Хотя в этом нужно еще разбираться. Можно предполагать, что свои независимые очаги производящего хозяйства возникли и на Балканах.

Археологически пока самые ранние остатки проса на юге Украины найдены в буго-днестровской неолитической культуре (VII–VI тыс. до н. э.). В трипольской культуре начиная с раннего ее этапа (конец VI тыс. до н. э.) имеются бесспорные свидетельства возделывания проса в чистой культуре. Причем по своим размерам оно вполне соответствует просу на поселениях второго тысячелетия нашей эры [362, с. 153, 155, 160]. Что важно: в эпоху бронзы на территории Украины и Молдовы просо часто было основным злаком [362, с. 156–157]. Просо с самого начала своей истории знали все ностратические народы. И не только в Древнем Китае оно было основным злаком. «На памятниках скифкого времени наиболее распространенным было просо по сравнению с другими видами культурных растений. …У племен (прото-славянской) зарубинецкой культуры (I в. до н. э. — I в. н. э.) в Среднем Поднепровье и на Десне на первом месте среди возделываемых растений было просо» [362, с. 162].

Пока нет прямых археологических доказательств разведения проса уже в кукрекской культуре (даже в сурской и среднестоговской). Но помимо археологии свое слово, надеюсь, скажет молекулярная биология: думается, родословную разных сортов культурного проса, а также образцов одичавшего и «сорного» проса можно восстановить по ДНК точно так же, как и родословную человека.

Помимо посевного проса очень древним культурным растением является и итальянское просо Setaria italica, известное также как чумиза, гоми, могар. «Итальянское просо известно в археологических материалах Центральной Европы, датируемых очень ранним временем — эпохой неолита и бронзы. …Оно возделывалось на юге нашей страны еще со скифского, а возможно, и более раннего времени» [362, с. 160–161]. Прямым предком чумизы является щетинник зеленый Setaria viridis, в особенности его подвид щетинник большой, широко распространенный в том числе по всей Украине [360, с. 677]. А зерна щетинника найдены здесь еще на поселениях эпохи неолита [138, с. 10].

Нельзя исключить и очень раннее введение в культуру льна, который тоже очень широко распространен с глубокой древности, и дикий предок которого по-прежнему обитает в Средиземноморье, в том числе в Крыму [361, с. 415].

Итак, мы постулируем, что наряду с Ближневосточным существовал Южноукраинский центр возникновения производящего хозяйства, отождествляемый с кукрекской археологической культурой эпохи мезолита (IX–VIII тыс. до н. э.) и с носителями единого ностратического языка. Именно разведение коров и проса создало новый уникальный тип хозяйства, предполагающий подвижный образ жизни своих носителей и, соответственно, обеспечивший им исключительно широкое и быстрое расселение по просторам Старого Света.

ЛИТЕРАТУРА

1. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы: реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. — Тбилиси: Изд-во Тбилисского ун-та, 1984. — Т. 1–2. — 1332 с.

2. Телегiн Д. Я. Середньостогiвська культура епохи мiдi. — К.: Наукова думка, 1973. — 172 с.

3. Шрадер О. Сравнительное языкознание и первобытная история. — СПб., 1886.

4. Childe V. G. The prehistory of European Society. — L., 1950.

5. Gimbutas M. The Kurgan culture // Actes du VII Congress International des Sciences Prehistoriques et Protohistoriques. — Praha, 1966.

6. Gimbutas M. Old Europe since 7000–3500 В.C.: the earliest European civilizations before the infiltration of the Indoeuropean peoples // The jornal of the indo-european studies. V. I, n I, p. 1–21.

7. Павленко Ю. В. Історія світової цивілізації: Соцiокультурний розвиток людства: Навчальний посiбник для студенпв гуманiтарних спецiальностей вищих навчальних закладiв. 3-є вид. — К.: Либiдь, 2001. — 360 с.

8. Етнiчна iсторія давньої України. — П. П. Толочко, Д. Н. Козак, О. П. Моця, В. Ю. Мурзiн, В. В. Отрощенко, С. П. Сегеда. — К., 2000 <

9. Телегiн Д. Я. Про роль носіїв неолітичних культур Дніпро-Двинського регiону в етногенетичних процесах: балти i слов'яни // Археологія, 1/1996. — С. 30–40.

10. Саратов I. Ю. Харкове, звiдки iм'я твое? — X.: ХНАМГ, 2005. — 272 с.

11. Багалiй Д. I. Історія Слобідської України. — Харкiв: Дельта, 1993. — 256 с.

12. Шрамко Б. А., Скирда В. В. Народження Харкова. — Харкiв: Схiдно-регiональний центр гуманiтарно-освiтнiх iнiцiатив, 2004. — 118 с., [53] с iл.

13. Літопис Руський / Пер. з давньорус. Л. Є. Махновця; Відп. Ред. О. В. Мишанич. — К.: Дніпро, 1989. — XVI+591 с.

14. Ковалевский А. П. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921–922 гг. Статьи, переводы и комментарии. — Харьков: Изд-во ХГУ, 1956. — 348 с.

15. Описи Харківського намісництва кінця XVIII ст. — К.: Наукова думка, 1991.

16. Муромцев I. В. Словотворчі типи гідронімів (басейн Сіверського Дінця). — К.: Наукова думка, 1966. — 104 с.

17. Ремесло эпохи энеолита-бронзы на Украине. — К.: Наукова думка, 1994. — 190 с.

18. Энеолит СССР (Серия: Археология СССР с древнейших времен до Средневековья. В 20 т.). — Массон В. М., Мерперт Н. Я., Мунчаев Р. М., Черныш Е. К. — М.: Наука, 1982. — 360 с.

19. Черных Е. Н. Металл — человек — время. — М.: Наука, 1972. —208 с.

20. Стрижак О. С. Назви річок Полтавщини. — К.: Видавництво АН УРСР, 1963. — 112 с.

21. Словник гідронімів України / Під ред. А. П. Непокупного. — К.: Наукова думка, 1979. — 784 с., карти.

22. Кругляк Ю. М. Ім'я вашого міста. — К.: Наукова думка, 1978. — 152 с.

23. Трубачев О. Н. Названия рек Правобережной Украины: Словообразование. Этимология. Этническая интерпретация. — М.: Наука, 1968. — 292 с.

24. Янко М. П. Топонімічний словник України: Словник-довідник. Рекомендовано Міністерством освіти України. — К.: Знання, 1998. —432 с.

25. Железняк I. Μ. Рось і етнолінгвістичні процеси Середньодніпрянського Правобережжя. — К.: Наукова думка, 1987. — 204 с.

26. Прохоров В. А. Надпись на карте: Географические названия Центрального Черноземья. — Воронеж: Центр. — Черноземное книжное изд-во, 1977. — 192 с.

27. Роспонд С. Miscellaneae onomastica Russica // Восточнославянская ономастика: материалы и исследования. — М.: Наука, 1979.

28. Нерознак В. П. Названия древнерусских городов. — М.: Наука, 1983.

29. Етимологічний словник літописних географічних назв Південної Русі. — Железняк І. М., Корепанова А. П., Масенко Л. Т., Стрижак О. С. — К.: Наукова Думка, 1985. — 256 с.

30. Отій Г. С. Гідроніми Східної України. — К.; Донецьк: Вища школа, 1977. ф

31. Роспонд С. Структура и стратиграфия древнерусских топонимов // Восточнославянская ономастика. — М., 1972.

32. Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. — М.: Изд-во АН СССР, 1962.

33. Геродот. История в 9-ти кн. Пер. с греч. Г. А. Стратановского. — М.: Ладомир; ACT, 1999. — 752 с.

34. Сафронов В. А. Индоевропейские прародины. — Горький: Волго-Вятское книжное изд-во, 1989. — 398 с.

35. Krähe Н. Indogermanisch und alteuropaisch // Saeculum. 1957. —C. 1—16.

36. Дюмезиль Ж. Осетинский эпос и мифология. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1976. — 280 с.

37. Залізняк Л. Л. Первісна історія України. — К.: Вища школа, 1999. —264 с.

38. Болото // Большая советская энциклопедия, 3-е изд. Т. 3. С. 523–524.

39. Вереск // Большая советская энциклопедия, 3-е изд. Т. 4. С. 529.

40. Осина // Большая советская энциклопедия, 3-е изд. Т. 18. С. 557–558.

41. Жизнь животных. В 7 т… — Т. 6. Птицы. — М.: Просвещение, 1986.

42. Жизнь животных в семи томах. — Т. 7. Млекопитающие. — М.: Просвещение, 1989. — 560 с.

43. Страны и народы: Научно-популярное географо-этнографическое издание в 20 томах. Советский Союз. Республики Прибалтики. Белоруссия. Украина. Молдавия. — М.: Мысль, 1984. — 349 с.

44. Шиманюк А. П. Буковые леса // Большая советская энциклопедия. 3-е изд. — Т. 4. — С. 100–101.

45. Леонова Т. Г. Тис // Большая советская энциклопедия. 3-е изд. —Т. 25. —С. 575.

46. Лосев К. С. Климат: вчера, сегодня… и завтра? — Ленинград: Гидрометеоиздат, 1985. — 176 с.

47. Дьяконов Я. М. О прародине носителей индоевропейских диалектов. I // Вестник древней истории, № 3/1982. — С. 3–30.

48. Пидопличко И. Г. О ледниковом периоде. 2. — К.: Изд-во АН Украинской ССР, 1951. — 264 с.

49. Гептнер В. Г., Слудский А. А. Млекопитающие Советского Союза. — М.: Высшая школа, 1972. — 552 с.

50. Воинственский М. А. Ископаемая орнитофауна Украины // Природная обстановка и фауны прошлого. Вып. 3. — К.: Наукова думка, 1967. — С. 3—76.

51. Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов. — М.: Наука, 1974. — 344 с.

52. Иванов В. В., Топоров В. Н. Перун // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 2. — С. 306–307.

53. Иванов В. В., Топоров В. Н. Перкунас // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000.— Т. 2.— С. 303–304.

54. Русско-эстонско-русский словарь, . Дата публикации: 07.02.1997. Европа — > Эстония — > Таллин.

55. Рыбин Н. Я. Донецкий кряж // Большая советская энциклопедия. 3-е изд. Т. 8. — С. 443.

56. Осичнюк В. В., Ткаченко В. С., Ющенко А. К. Украинский степной заповедник // Заповедники Украины и Молдавии. — М.: Мысль, 1987. — С. 93—114.

57. Канівський державний заповідник. Путівник. — В. П. Погребенник, В. Т. Гриневецький, М. П. Яценко, П. Г. Шищенко. — Дніпропетровськ: Промінь, 1978. — 80 е., іл.

58. Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия: Историко-географический анализ. — М.: Наука, 1979. — 248 с.

59. Даниленко В. М. Кам'яна Могила. — К.: Наукова думка, 1986.— 152 с.

60. Мачулин Л. И. Тайны подземного Харькова. — X.: Харьков, 2005. — 208 с.

61. Ковалевская В. Б. Конь и всадник (пути и судьбы). — М.: Наука, 1977.— 152 е., ил.

62. Кузьмина Е. Е. Колесный транспорт и проблема этнической и социальной истории древнего населения южнорусских степей // Вестник древней истории. № 4, 1974. — С. 68–87.

63. Бібікова В. /. До історії доместикації коня на південному сході Європи // Археологія, 1969. — Т. XXII. — С. 55–67.

64. Цалкин В. И. Древнейшие домашние животные Восточной Европы. — М.: Наука, 1970. — 280 с.

65. Кчейн Л. От Днепра до Инда // Знание — сила, 1984. — № 7. —С. 17–20.

66. Телегин Д. Я. Среднестоговская культура и памятники новоданиловского типа в Поднепровье и Степном Левобережье Украины // Археология Украинской ССР, в трех томах. — К.: Наукова думка, 1985. — Т. 1. — С. 305–320.

67. Тодорова X. Каменно-медната епоха в България (пето хилядолетие преди новата ера). — София: Наука и изкуство, 1986. — 280 с.

68. Баюн Л. С. Древняя Европа и индоевропейская проблема // История Европы, в восьми томах. — Т. I. Древняя Европа. — М.: Наука, 1988. —С. 97—109.

69. Mepnepm Н. Я. Энеолит Юга СССР и евразийские степи // Энеолит СССР — М.: Наука, 1982. — С. 321–331.

70. Мерперт Н. Я. Миграции в эпоху неолита и энеолита // Советская археология, № 3, 1978. — С. 9—28.

71. Стингл М. Индейцы без томагавков. 3-е изд. — М.: Прогресс, 1984. — 454 е., ил.

72. История Украинской ССР, в десяти томах. Т. 1. Первобытно-общинный строй и зарождение классового общества. Киевская Русь. — К.: Наукова думка, 1981. — 496 е., ил.

73. Артеменко И. И. Культуры раннего бронзового века южной полосы лесов Европейской части СССР // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. — М.: Наука, 1987. — С. 35–50.

74. Д. А. Крайнов. Фатьяновская культура // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. — М.: Наука, 1987. — С. 58–75.

75. Васильев И. БСинюк А. П. Энеолит Восточно-Европейской лесостепи. — Куйбышев: Куйбышевский пединститут, 1985.— 118 с.

76. Агапов С. А. Хвалынский энеолитический могильник. — Саратовский университет, 1990. — 160 с.

77. Дьяконов И. М. О прародине носителей индоевропейских диалектов. II // Вестник древней истории, № 4/1982. — С. 11–25.

78. История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть первая: Месопотамия. — М.: Наука, 1983. — 534 е., ил.

79. Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. — М: Едиториал УРСС, 2002. — 512 с.

80. Кузьмина Е. Е. Колесный транспорт и проблема этнической и социальной истории древнего населения южнорусских степей // Вестник древней истории. № 4, 1974. — С. 68–87.

81. Sulimirski Т. Najstarze wozy w Europie a probleme indoeuropejski I I Liber Yozepho Kostrzewski octogeneratio a veneratorihis dicatus. — Wrozlaw — Warzawa — Krakow, 1968. C. 69–76.

82. Рудинський Μ. Я. Кам'яна Могила (корпус наскельних рисунків). — К.: Видавництво АН Української РСР, 1961. — 140 е., табл.

83. Крамер С. Я. История начинается в Шумере. 2-е изд. — М.: Наука, 1991. —235 с.

84. Белицкий Μ. Забытый мир шумеров. — М.: Наука, 1980. — 397 е., ил.

85. Страны и народы: Научно-популярное географо-этнографическое издание в 20 томах. Зарубежная Азия. Общий обзор. Юго-Западная Азия. — М.: Мысль, 1979. — 381 с.

86. История Древнего Востока: Учебник / Под ред. В. И. Кузищина. — М.: Высшая школа, 1979. — 456 с.

87. История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Часть вторая: Передняя Азия, Египет. — М.: Наука, 1988. — 624 е., ил.

88. Дирингер Д. Алфавит. 2-е изд. — М.: Едиториал УРСС, 2004. — 656 с.

89. Михайлов Б. Д. К вопросу историографии археологических исследований энеолита в Северном Приазовье // Древности Степного Причерноморья и Крыма: Сборник научных трудов. — Т. IV. — Запорожье, 1993. —С. 10–25.

90. Шапошникова О. Г. Эпоха раннего металла в степной полосе Украины // Древнейшие скотоводы степей юга Украины. — К.: Наукова думка, 1987.

91. Предания и мифы средневековой Ирландии. Перевод и комментарии С. В. Шкунаева / Под ред. Г. К. Костикова. — М.: Изд-во МГУ, 1991. —284 с.

92. Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 2.

93. Афанасьева В. К. Гильгамеш // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 1. — С. 302–304.

94. Афанасьева В. К. Ан // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 1. — С. 75.

95. Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. — М.: Наука, 1981. —608 с.

96. Афанасьева В. К. Шумеро-аккадская мифология // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 2. — С. 647–653.

97. Афанасьева В. К Энлиль // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 2. — С. 662–663.

98. Роуз Φ. Аборигены Австралии. Традиционное общество. — М.: Прогресс, 1989. — 320 с.

99. Болгарев П. Т. Виноград // Большая советская энциклопедия. 3-е изд. — Т. 5. — С. 78–79.

100. Воинственский М. А. Ископаемая орнитофауна Украины // Природная обстановка и фауны прошлого. Вып. 3. — К.: Наукова думка, 1967. — С. 3—76.

101.Лосев А. Ф. Аполлон // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 1. — С. 92–95.

102. Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. — М., 1957.

103. Аполлодор. Мифологическая библиотека. Изд. В. Г. Боруховича. — Ленинград: Наука, 1972. — 216 с.

104. Тахо-Годи А. А. Артемида // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 1. — С. 107–108.

105. Откупщиков Ю. В. Из истории индоевропейского словообразования. 2-е изд. — СПб.; М.: Академия, 2005. — 320 с.

106. Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков (семитохамитский, картвельский, индоевропейский, уральский, дравидийский, алтайский). Сравнительный словарь (p-q). — Μ.: Наука, 1984. — 136 с.

107. Предметно-понятийный словарь греческого языка (крито-микенский период). Сост. В. П. Казанскене, Н. Н. Казанский. — Ленинград: Наука, 1986. — 208 с.

108. Молчанов А. А., Нерознак В. П., Шарыпкин С. Я. Памятники древнейшей греческой письменности (введение в микенологию). — М.: Наука, 1988.

109. Мейлах М. Б. Лилия // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 2. — С. 55.

110. Токарев С. А. Религия в истории народов мира. — М.: Политиздат, 1986. — 576 е., ил.

111. Кифишин А. Г. Древнее святилище Каменная Могила: Опыт дешифровки протошумерского архива ΧΙΙ-1ΙΙ тысячелетий до н. э. Том I. — К.: Аратта, 2001. — 872 е., ил.

112. Паркинсон С. Н. Законы Паркинсона: Сборник: Пер. с англ. / Сост. В. С. Муравьев. — М.: Прогресс, 1989.

113. Пауков С. О древнейшей на земле письменности, обнаруженной в Украине. Дата: 23.03.2006 // Великая Эпоха (The Epoch Times) — международный информационный проект» www. epochtimes.ru

114. Титов В. С. Неолит и энеолит // История Европы, в восьми томах. — Т. I. Древняя Европа. — М.: Наука, 1988. — С. 70–85.

115. История Киева. Том первый. Древний и средневековый Киев. — К.: Наукова думка, 1982. — 408 е., ил.

116. Фридрих И История письма. — М.: Наука, 1979. — 464 с.

117. Пенник Н. Магические алфавиты. — К.: София, 1996. — 320 с.

118. Иванов В. В., Топоров В. Н. Буртининки II Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 1. — С. 196.

119. Шрамм Г. Реки Северного Причерноморья: Историко-филологическое исследование их названий в ранних веках. — М.: Eastern Communications, 1997. — 162 е., ил.

120. Кульбака В., Качур В. Індоєвропейські племена епохи палеометалу. — Маріуполь: Рената, 2000. — 80 с.

121. Иванов Вяч. Вс. О происхождении др. — греч. ελέφας "слоновая кость, слон" // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья: Лингвистика, история, археология. — М.: Наука, 1984. —С. 66–75.

122. Клепикова Г. Н. Карпатская лексика и ее отношение к лексике иных зон славянского мира. 7. *palan(V)k- // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья: Лингвистика, история, археология. — М.: Наука, 1984. — С. 91—101.

123. Колосовская Ю. К К вопросу об агафирсах // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья: Лингвистика, история, археология. — М.: Наука, 1984. — С. 181–193.

124. Збенович В. Г. Позднетрипольские племена Северного Причерноморья. — К.: Наукова думка, 1974. — 176 с.

125. Лундин А. Г. Дешифровка протосинайского письма. — М.: Наука, 1991.— 104 е., ил.

126. Лившиц В. А. Надпись из Дильберджина // Древняя Бактрия: Материалы Советско-Афганской экспедиции 1969–1973 гг. — М.: Наука, 1976. — С. 163–169.

127. Акишев К. А. Курган Иссык // В глубь веков. — Алма-Ата, 1971. —С. 61–76.

128. Горнунг Б. В. Из предыстории образования общеславянского языкового единства. — М., 1963.

129. Петренко В. Г., Тощее Г. Н. Великозиминовский курган бронзового века // Охранные историко-археологические исследования на юго-западе Украины // Вестник Черноморской ассоциации археологов и любителей древности. — Вып. 1. — Одесса — Запорожье, 1990. —С. 71–87.

130. Иванова С. В. Социальная структура населения ямной культуры Северо-Западного Причерноморья. — Одесса: Друк, 2001. —244 с.

131. Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков (семитохамитский, картвельский, индоевропейский, уральский, друвидийский, алтайский). Введение. Сравнительный словарь (b-K). — М.: Наука, 1971. — 372 с.

132. Лелеков Л. А. Индоевропейские миграции в Передней Азии по данным лингвистики и археологии // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть I. — М.: Наука, 1984. — С. 50–52.

133. Лелеков Л А. К новейшему решению индоевропейской проблемы // Вестник древней истории, 1982, № 3. — С. 31–37.

134. Чайлд Г. Древнейший Восток в свете новых раскопок. — М.: Изд-во иностранной лит-ры, 1956. — 384 е., ил.

135. Иванов Вяч. Вс. Названия слона в языках Евразии // Этимология. — М., 1977. — С. 148–161.

136. Дыбо В. А., Терентьев В. А. Ностратическая макросемья и проблема ее временной локализации // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть 5. Проблемы изучения ностратической прасемьи языков. — М.: Наука, 1984. — С. 3—20.

137. Николаев С. Л., Старостин С. А. Севернокавказские языки и их место среди других языковых семей Передней Азии // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и

доклады конференции. Часть 3. Языковая ситуация в Передней Азии в X–IV тысячелетиях до н. э. — М.: Наука, 1984. — С. 26–34.

138. Янугиевич 3. В. Культурные растения Северного Причерноморья: Палеоботанические исследования. — Кишинев: Штиинца, 1986. —92 с.

139. Гиндин Л. А. Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова. — М.: Наука, 1967. — 200 е., карта.

140. Ллойд С. Археология Месопотамии. (От древнекаменного века до персидского завоевания). — М.: Наука, 1984. — 280 с.

141. Каныгин В. П. Проблемы реконструкции индоевропейского поэтического языка // Сравнительно-историческое изучение языков различных семей: Лексическая реконструкция. Реконструкция исчезнувших языков. — М.: Наука, 1991. — С. 48–56.

142. Гиндин Л. А., Калужская //. А. Реконструкция карпатского регионального компонента позднепраславянского лексического фонда // Сравнительно-историческое изучение языков различных семей: Лексическая реконструкция. Реконструкция исчезнувших языков. — М.: Наука, 1991. — С. 14–36.

143. Черных Е. Н. Древняя металлообработка на Юго-Западе СССР. — М.: Наука, 1976. — 302 с.

144. Формозов А. А. Наскальные изображения и их изучение. — М.: Наука, 1987. — 110 с.

145. Михайлов Б. Д. Новые исследования петроглифов на холме Каменная Могила // Древности Степного Причерноморья и Крыма: Сборник научных трудов. — Т. VI. — Запорожье, 1997. — С. 25–33.

146. Оппенхейм А. Л. Древняя Месопотамия. Портрет погибшей цивилизации. 2-е изд. — М.: Наука, 1990. — 319 с.

147. Алексеев В. П. Историческая антропология и этногенез. — М.: Наука, 1989. — 446 с.

148. Шилов Ю. А. Космические тайны курганов. — М.: Молодая гвардия, 1990. — 272 с.

149. Шнирельман В. А. Возникновение производящего хозяйства. — М.: Наука, 1989. — 444 с.

150. Шевченко А. В. Палеоантропологические данные к проблеме происхождения индо-европейцев // Лингвистическая ре

конструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть I. — М.: Наука, 1984. — С. 118–120.

151. Высоцкий С А. Киевские граффити XI–XVII вв. — К.: Наукова думка, 1985. — 208 с.

152. Формозов А. А. Сосуды срубной культуры с загадочными знаками // Вестник древней истории. — 1953. — № 1. — С. 193–200.

153. Буров Г. М. Система знаков на керамике срубной историко-культурной общности: опыт интерпретации // Древности степного Причерноморья и Крыма. Сборник научных трудов. Т. VI. — Запорожье, 1997. — С. 48–64.

154. Субботин Л. В. Гробницы кеми-обинского типа Северо-Западного Причерноморья // Российская археология. — 1995. — № 3. —С. 193–197.

155. Петренко В. Г. К иконографии антропоморфных стел ямной культуры // Древнее Причерноморье. — Одесса, 1996. — С. 84–85.

156. История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней в пяти томах. Т. 1. — Алма-Ата: Изд-во «Наука» Казахской ССР, 1977. —479 с.

157. Грейвс Р. Белая богиня. Историческая грамматика поэтической мифологии (Часть 2)» http//

158. Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. 3-е изд. — Санкт-Петербург: Алетейя, 2001. — 224 с.

159. Йеттмар К Религии Гиндукуша. — М.: Наука, 1986. — 524 с.

160. Калыгин В. П. Язык древнейшей ирландской поэзии. — М.: Наука, 1986.— 128 с.

161. Королев А. А. Древнейшие памятники ирландского языка. — М.: Наука, 1984. — 208 с.

162. Arntz Я. Das Ogom. — Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur, 1935, Bd 59.

163. Фрагменты ранних греческих философов. Часть I. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. Пер. с греч. А. В. Лебедева. — М.: Наука, 1989. — 576 с.

164. Лосев А. Ф. Мойры // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. — Т. 2. — С. 169.

165. Пустовалов С. Ж. Знакова система населення інгульської катакомбної культури та проблема появи писемності у Північному Причорномор"ї І І Наукові записки На УКМА. — Т. 18. — Теорія та історія йкультури. — К., 2000.

166. Гиріиман Р. Иран и миграции индоариев и иранцев // Этнические проблемы истории Центральной Азии в древности (И тысячелетие до н. э.). — М.: Наука, 1981. — С. 140–144.

167. Грантовский Э. А. «Серая керамика», «расписная керамика» и индоиранцы // Этнические проблемы истории Центральной Азии в древности (II тысячелетие до н. э.). — М.: Наука, 1981. — С. 245–273.

168. Henning W. В. The first Indo-Europeans in history // Society and history. Essays in honour of K. A. Wittfogel. Ed. A. L. Ulmen. The Hague, Paris, New York, 1978. — P. 215–230.

169. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Be. Первые индоевропейцы в истории: предки тохар в древней Передней Азии // Вестник древней истории, 1989. — JVb 1. — С. 14–39.

170. Сарианиди В. И. Древняя Бактрия: новые аспекты старой проблемы // Этнические проблемы истории Центральной Азии в древности (И тысячелетие до н. э.). — М.: Наука, 1981. — С. 180–191.

171. Литвинский Б. А. Проблемы этнической истории Средней Азии во II тысячелетии до н. э. (Среднеазиатский аспект арийской проблемы) // Этнические проблемы истории Центральной Азии в древности (П тысячелетие до н. э.). — М.: Наука, 1981. — С. 154–166.

172. Керам К. Боги, гробницы, ученые. Роман археологии. — М.: Изд-во иностранной лит-ры, 1963. — 400 е., ил.

173. Сарианиди В. И. Бактрия сквозь мглу веков. — М.: Мысль, 1984.— 159 е., ил.

174. Шаповалов Г. И. О памятниках судоходства на Нижнем Днепре в скифское время // Древности Степного Причерноморья и Крыма: Сборник научных трудов. — Т. I. — Запорожье, 1990. — С. 151–153.

175. Тайны древних письмен: Проблемы дешифровки. Сборник статей. — М.: Прогресс, 1976. — 592 с.

176. Чмыхов Н. А. Истоки язычества Руси. — К.: Лыбидь, 1990. —384 с.

177. Черных Е. Н. Циркумпонтийская провинция и древнейшие индоевропейцы // Древний Восток: этнокультурные связи. — М.: Наука, 1988. — С. 37–57.

178. Гордон С. Г. «Забытые письмена». Открытие и дешифровка. — СПб.: Евразия. — 224 с.

179. Аверкиева Ю. П. Индейское кочевое общество XVIII–XIX вв. — М.: Наука, 1970. — 176 с.

180. Уоткинс К Аспекты индоевропейской поэтики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXI. Новое в современной индоевропеистике. — М.: Прогресс, 1988. — С. 451–473.

181. Костомаров Μ. І. Слов'янська міфологія: Вибрані праці з фольклористики й літературознавства. — К.: Либідь, 1994. — 384 с.

182. Ремесло эпохи энеолита-бронзы на Украине. — С. С. Березанская, Е. В. Цвек, В. И. Клочко, С. Н. Ляшко. — К.: Наукова думка, 1994. — 190 с.

183. Даниленко В. Н. Энеолит Украины: Этноисторическое исследование. — К.: Наукова думка, 1974. — 176 с.

184. Броделъ Ф. Матеріальна цивілізація, економіка і капіталізм, XV–XVIII ст. — Т. 1. Структури повсякденності: можливе і неможливе. — К.: Основи, 1995. — 543 с.

185. Михайлов Б. Д. Каменная Могила. Путеводитель. — Днепропетровск: Промінь, 1986. — 64 с.

186. Чеснов Я. В. Историческая этнография стран Индокитая. — Μ.: Наука, 1976. — 300 с.

187. Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии. — М.: Наука, 1981. —391 с.

188. Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей: Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов. — М.: Наука, 1974. — 344 с.

189. Иванов В. В., Топоров В. Н. Птицы // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 2. С. 346–349.

190. Серов С. Талыши // Наука и жизнь, 1990. № 7. С. 43–44.

191. Страны и народы: Научно-попул. географо-этнографическое издание, в 20 томах. Зарубежная Азия. Юго-Восточная Азия. — М.: Мысль, 1979. — 301 с.

192. Рахманы. Материал из Википедии— свободной энциклопедии.

193. Энциклопедический словарь. Т. 26: Рабочая книжка — Резолюция:. — СПб.: Тип. Акц. Общ-ва «Издательское дело, бывшее Брокгауз — Ефрон», 1899. — 480 с.

194. Гесиод. Работы и дни. Земледельческая поэма. Пер. с греч. В. Вересаева. — М.: Недра, 1927. — 88 с.

195. Бурлак С. А., Старостин С. А. Сравнительно-историческое языкознание: Учебник для вузов. — М.: Академия, 2005. — 432 с.

196. Гесиодъ. Пер. с греч. Г. Властова. — СПб.: Обществ, польза, 1885. — 282 с.

197. Иванов В. В., Топоров В. Н. Индоевропейская мифология // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 1. С. 527–533.

198. Топоров В. Н. Божья коровка // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 1. С. 181–182.

199. Традиционные и синкретические религии Африки. — М.: Наука, 1986. — 589 с.

200. Милитарев А., Вельская Г. Услышать прошлое // Знание — сила, 7/85. С. 9—12.

201. Открытие румынских археологов // Наука и жизнь, 1967. № 11. С. 146.

202. Гептнер В. Г. Бобр // Большая советская энциклопедия, 3-е изд. Т. 3. С. 436–437.

203. Саратов И. Е. Харьков, откуда имя твое? — X.: ХГАГХ, 2002. — 208 е., карты.

204. Нудельман Р. Откуда пришли индоевропейцы? // Знание — сила, 10/2004. — С. 72–76.

205. Заповедники Украины и Молдавии. — М.: Мысль, 1987. —271 с.

206. Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 1.

207. Бродель Ф. Матеріальна цивілізація, економіка і капіталізм, XV–XVIII ст. — Т. 3. Час світу. — К.: Основи, 1998. — 631 с.

208. История Европы, в восьми томах. Т. I. Древняя Европа. — М.: Наука, 1988. — 703 с.

209. Суперанская А. В. Что такое топонимика. — М.: Наука, 1984. — 182 с.

210. Жучкевич В. А. Общая топонимика. 3-е изд. — Минск: Выш. школа, 1980. — 288 с.

211. Дульзон А. П. Древние смены народов на территории Томской области по данным топонимики // Ученые записки Томского пед. Института. Вып. 6, 1950. — С. 176.

212. Смирнов А. Знай наших // Корреспондент, 2006. № 4 (193). С. 44–49.

213. Rozwadowski J. Wybor pism. — Warzawa: Paristw. wyd-wo nauk., 1961. —T. 2. —399 s.

214. Гідронімія України в її міжмовних і міждіалектних зв'язках / Під ред. О. С. Стрижака. — К.: Наукова думка, 1981. — 264 с.

215. Вильхельм Г. Древний народ хурриты. Очерки истории и культуры. — Μ.: Наука, 1992. — 157 с.

216. Bailey Н. W. Arya IV 11 Bulletin of the School of Oriental and African Studies XXVI, 1963. P. 83–87.

217. Трубачев О. Н. Из славяно-иранских лексических отношений // Этимология, 1965. Материалы и исследования по индоевропейским и другим языкам. — М.: Наука, 1967. С. 3—81.

218. Мэллори Дж. П. Индоевропейские прародины // Вестник древней истории, 1997. — № 1. С. 60–82.

219. Григорьев С. А. Археологические основания ближневосточной локализации индоевропейской прародины на территории Евразии» http//.

220. Запорожченко А. В., ЧеремисинД В. Аримаспы и грифы: изобразительная традиция и индоевропейские паралели // Вестник древней истории, 1997. — № 1. С. 83–90.

221. Шрамко Б. А., Михеев В. К., Грубник-Буйнова Л. П. Справочник по археологии Украины: Харьковская область. — К.: Наукова думка, 1977. — 156 с.

222. Супруненко О. Б., Приймак В. ВМироненко К. М. Старожитності золотоординського часу Дніпровського лісостепового Лівобережжя. — Київ-Полтава: Археологія, 2004. — 82 с.

223. Конча С. В. Проблема прабатьківщини індоєвропейців в історіографії// Археологія, 1998. № 3. С. 77–90.

224. Відейко Μ. Ю. У пошуках держави Аратти 11 Археологія, 1995. № 2. С. 104–118.

225. Канева И. Т. Шумерский героический эпос // Вестник древней истории, 1964. № 4. С. 191–225.

226. Черных Е. Н. Древний металл и символы // Советская археология, 1991. № 1. С. 162–166.

221. Палагута И. В. К проблеме связей Триполья-Кукутени с культурами энеолита степной зоны Северного Причерноморья // Российская археология, 1998. № 1. С. 5—14.

228. Тоси М. Сеистан в бронзовом веке — раскопки в Шахри-Сохте // Вестник древней истории, 1971. № 3. С. 15–30.

229. Телегин Д. Я. Степное Поднепровье и Нижнее Подунавье в неолите — энеолите // Каменный век на территории Украины. — К.: Наукова думка, 1990. С. 6—17.

230. Телегін Д. Я. Дніпро-донецька культура: До історії населення епохи неоліту — раннього металу Півдня Східної Свропи. — К.: Наукова думка, 1968. — 259 с.

231. Ткачук Т. М, Мельник Я. Г. Семіотичний аналіз трипільсько-кукутенських знакових систем (мальований посуд). — Івано-Франківськ: Плай, 2000. — 239 с.

232. Friedrich P. Proto-Indo-European Trees. Chicago and London, 1970.

233. Шапошникова О. Г. Памятники нижнемихайловского типа // Археология Украинской ССР в трех томах. — К.: Наукова думка, 1985. Т. 1. С. 324–331.

234. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. Пер. с фр. с послесловием А. Я. Гуревича. — М.: Наука, 1986. — 256 с.

235. Forrer Е. Neue Probleme zum Ursprung der indogermanichen Sprachen. «Mannus», B. 26, 1934.

236. Горнунг Б. В. К вопросу об образовании индоевропейской языковой общности. Доклад на VII международном конгрессе антропологических и этнографических наук. — Μ., 1964.

237. Савченко А. Н. Сравнительная грамматика индоевропейских языков. Учеб. пособие. — М.: Высшая школа, 1974. — 412 с.

238. Ирландские саги. Перевод, вступительная статья и комментарии А. А. Смирнова. M.-Л.: Гос. изд-во художественной литры, 1961. —300 с.

239. Ригведа. Мандалы I–IV. — М.: Наука, 1989. — 768 с.

240. Елизаренкова Т. Я. «Ригведа» — великое начало индийской литературы и культуры // Ригведа. Мандалы I–IV. — М.: Наука, 1989. С. 426–543.

241. Телегин Д. Я. Неолитические могильники мариупольского типа. — К.: Наукова думка, 1991. — 96 с.

242. Шапошникова О. Г., Неприна В. И. Новорозановское многослойное поселение // Древности Поингулья. — К.: Наукова думка, 1977. С. 52–65.

243. Журавльов О. П. Археозоологічні дослідження матеріалів поселень о. Хортиця // Археологічні відкриття в Україні 1999–2000 pp. Збірка наукових праць / Під ред. Д. Н. Козака, Н. О. Гаврилюк. — К.: ΙА НАНУ, 2001. С. 108–113.

244. Телегін Д. Я., Конча С. В. Про актуальність вивчення давніх пам'яток України в контексті індоєвропейської проблематики // Археологія, 2006. № 3. С. 111–114.

245. Бунатян К. П., Залізняк Я. Л., Зубар В. М, Моця О. П., Отрощенко В. В., Терпиловський Ρ В. Археологія України. — К.: Либідь, 2005. — 504 с. [Рецензию Μ. І. Гладких см. в журнале «Археологія», № 3/2006, с. 106–107].

246. Синюк А. Т. Население бассейна Дона в эпоху неолита. — Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1986. — 180с.

247. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. Т. III (Муза — Сят). — М.: Прогресс, 1971. — 828 с.

248. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. Т. IV (Т — ящур). — М.: Прогресс, 1973. — 856 с.

249. Вулли Л. Ур халдеев. — М.: Изд-во восточной лит-ры, 1961. —256 с.

250. Шрамко Б. А. Вельское городище скифской эпохи (город Гелон). — К.: Наукова думка, 1987. — 184 с.

251. Даниленко В. Н. Буго-днестровская культура // Археология Украинской ССР в трех томах. — К.: Наукова думка, 1985. Т. 1. С. 118—126

252. Телегин Д. Я. Днепро-донецкая культура // Археология Украинской ССР в трех томах. — К.: Наукова думка, 1985. Т. 1. С. 156–172.

253. Манько В. А. Предварительные итоги исследования неолитической стоянки Туба-2 в среднем Подонечье // Археологічні відкриття в Україні 1999–2000 pp. Збірка наукових праць / Під ред. Д. Н. Козака, Н. О. Гаврилюк. — К.: ΙА НАНУ, 2001. С. 161–162.

254. Даниленко В. Н. Сурско-днепровская культура // Археология Украинской ССР в трех томах. — К.: Наукова думка, 1985. Т. 1.С. 133–139.

255. Свешников И. К. Культура шаровидных амфор. — М.: Наука, 1983. — 88 с.

256. Титова Е. Н. О контактах населения киево-черкасской и буго-днестровской культур // Каменный век на территории Украины. — К.: Наукова думка, 1990. С. 28–39.

257. Старшая Эдда: Древнеисландские песни о богах и героях / Под ред. М. И. Стеблин-Каменского. — M.-Л.: Изд-во АН СССР, 1963. —260 с.

258. Топоров В. Н. Варуна // Мифы народов мира: Энциклопедия. 2-е изд. — М.: БСЭ, 2000. Т. 1. С. 217–218.

259. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. Т. II (Е — Муж). — М.: Прогресс, 1986. — 672 с.

260. Товкайло Н. Т. О восточных связях буго-днестровской культуры (по материалам поселения Пугач) // Каменный век на территории Украины. — К.: Наукова думка, 1990. С. 47–54.

261. Кондукторова Т. С. Антропология населения Украины мезолита, неолита и эпохи бронзы. — М.: Наука, 1973. — 128 с.

262. [Снорри С.] Младшая Эдда. Пер. О. А. Смирницкой / Под ред. М. И. Стеблин-Каменского. — Л.: Наука, 1970. — 252 с.

263. Манько В. О. Неоліт Південно-Східної України: Автореферат дисертації на здобуття наукового ступеня «кандидат історичних наук». — К.: Ін-т археології НАНУ, 2005. — 20 с.

264. Маркевич В. И. Буго-днестровская культура на территории Молдавии. — Кишинев: Штиинца, 1974. — 176 с.

265. Шмаглій Μ. Μ. Великі трипільські поселення і проблеми ранніх форм урбанізації. — К.: ДКПП «Тираж», 2001. — 129с.

266. Дергачев В. А. Памятники позднего Триполья (Опыт систематизации). — Кишинев: Штиинца, 1980. — 206 с.

267. Павленко Ю. В. Передісторія давніх русів у світовому контексті. — К.: Фенікс, 1994. — 400 е., карти.

268. Старостин С. А. Индоевропейско-севернокавказские изоглоссы // Древний Восток: этнокультурные связи. — М.: Наука, 1988. С. 112–163.

269. Андреев Н. Д. Раннеиндоевропейский праязык. — Л.: Наука, 1986. — 328 с.

270. Вахтин Н. Б., Головко Е. В. Соотношение языков эскимосско-алеутской семьи по лексикостатистическим данным // Лингвистические исследования: Социальное и системное на различных уровнях языка. — М., 1986. С. 55.

271. Дьячок М. Т. Глоттохронология: пятьдесят лет спустя // Сибирский лингвистический семинар. — Новосибирск, 2002, № 1.

272. Иллич-Свитыч В. М. Древнейшие индоевропейско-семитские языковые контакты // Проблемы индоевропейского языкознания. — М.: Наука, 1964. С. 3—12.

273. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. Т. I (А— Д). — М.: Прогресс, 1986. —576 с.

274. Гиндин Л. А. Миф о поединке и мифологии Аполлона (на материале I–III гомеровских гимнов) // Славянское и балканское языкознание: Античная балканистика и сравнительная грамматика. — М.: Наука, 1977. С. 96—117.

275. Трубачев О. Н. Indoarica в Северном Причерноморье // Античная балканистика. — М.: Наука, 1987. — С. 119–124.

276. Greppin J. А. С. Skt. Garuda, Gk. γερανός: the battle of the cranes // The Jornal of Indo-European studies, 1976, 4, N 3. P. 233 sq.

277. Баюн Л. С. Фрако-анатолийские языковые связи в сравнительно-исторической перспективе // Античная балканистика. — М.: Наука, 1987. С. 5–9.

278. Гимбутас М. Цивилизация Великой Богини: Мир Древней Европы. — М.: РОССПЭН, 2006. — 572 е., ил.

279. Коломиец В. Т. Происхождение общеславянских названий рыб. — К.: Наукова думка, 1983. — 160 с.

280. Молчанов А. А. Минойский язык: проблемы и факты // Античная балканистика. — М.: Наука, 1987. С. 78–85.

281. Материал этого абзаца предоставила О. И. Вовк.

282. Файнберг Л. А. Индейцы Бразилии: Очерки социальной и этнической истории. — М.: Наука, 1975. — 236 е., карты.

283. Татаринов С. И. Древний металл Восточной Украины. Очерки реконструкции горного дела, металлургии и металлообработки в эпоху бронзы (учебное пособие). — Артемовск, 1993. — 154 с.

284. Шрадер О. Индоевропейцы. Пер. с нем. Ф. И. Павлова / Под ред. A. Л. Погодина. 2-е изд. — М.: Едиториал УРСС, 2003. —216 с.

285. Трубачев О. Я. Temarundum «matrem maris». К вопросу о языке индоевропейского населения Приазовья // Славянское и балканское языкознание. Античная балканистика и сравнительная грамматика. — М.: Наука, 1977. С. 87–95.

286. Сводеш Μ. Лексикостатистическое датирование доисторических этнических контактов. К вопросу о повышении точности в лексикостатистическом датировании. // Новое в лингвистике. Вып. 1. — М., 1960. С. 23–87.

287. Старостин А. С. Сравнительно-историческое языкознание и лексикостатистика // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Материалы к дискуссии на Международной конференции (Москва, 29 мая— 2 июня 1989 г.). Часть 1. — М.: Наука, 1989. С. 3—39.

288. Пейрос И. И. Дополнение к гипотезе С. А. Старостина о родстве ностратических и сино-кавказских языков // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Материалы к дискуссии на Международной конференции (Москва, 29 мая — 2 июня 1989 г.). Часть 1. — М.: Наука, 1989. С. 125–130.

289. Янко М. Т. Звідки назва міста Харків, Суми, Вінниця // Українська мова і література в школі. — К., 1985. № 8.

290. Радлов В. В. Опыт словаря тюркских наречий. II–IV. — СПб., 1888–1911.

291. Муромцев I. В. Семантико-структурні типи гідронімів басейну p. Сіверського Дінця. Дисертація на здобуття наукового ступеня кандидата філологічних наук. — Харків: ХДУ, 1968.

292. Харківщина: Фотоальбом. — К.: Мистецтво, 1981.— 208 с., ил.

293. Ковалев А. Г. Подземные хода в Харькове // Свет: Журнал Украинской спелеологической ассоциации. — К., 2004. № 2 (25). —С. 21–26.

294. Шилов Ю. А. Истоки славянской цивилизации. — К.: МАУП, 2004. — 704 с.

29£. Багалей Д. И., Миллер Д. П. История города Харькова за 250 лет его существования (1655–1905). Ист. монография. В 2-х т. Т. I. — Репринтное изд. — Харьков, 1993. — 572 с.

296. Вельская Г. 5000 лет назад: Триполье // Знание — сила, 3/1979. С. 23–27.

297. Авеста в русских переводах (1861–1996) / Под ред. И. В. Рака. — СПб.: «Журнал «Нева», «Летний сад», 1998. — 480 с.

298. Михайлов Б. Петрогліфи Кам'яної Могили: Семантика. Хронологія. Інтерпретація. — К.: МАУП, 2005. — 296 с.

299. Щепинский А. А., Черепанова Е. Н. Северное Присивашье в V–I тысячелетиях до н. э. — Симферополь: Крым, 1969. — 328 с.

300. Шапошникова О. Г., Шарафутдинова И. Н., Фоменко В. Н., Довженко Н. Д. Некоторые итоги изучения погребальных памятников эпохи меди-бронзы на р. Ингул // Археологические памятники Поингулья. — К.: Наукова думка, 1980. С. 5—17.

301. Шапошникова О. Г., Бочкарев В. С., Корпусова В. Н. Курганная группа у с. Привольное // Археологические памятники Поингулья. — К.: Наукова думка, 1980. — С. 17–70.

302. Шарафутдинова И. Н. Северная курганная группа у с. Соколовка // Археологические памятники Поингулья. — К.: Наукова думка, 1980. С. 71—124.

303. Драчук В. С. Написи на камені. — К.: Наукова думка, 1971. — 148 с.

304. Патокова Э. Ф. Усатовское поселение и могильники. — К.: Наукова думка, 1979. — 188 с.

305. Sulimirski Т. Corde Ware and Globular Amphorae Notes-East of the Carpatians. — London, 1968. — 227 p.

306. Долуханов П. Μ. Археологические методы реконструкции природно-исторических процессов // Методы естественных наук в археологии. — М.: Наука, 1987. С. 6—13.

307. Моргунова Н. Л. Турганикская стоянка и некоторые проблемы самарской культуры // Эпоха меди юга Восточной Европы: Межвузовский сборник научных трудов. — Куйбышев: ПИ, 1984. С. 58–78.

308. Васильев И. Б., Синюк А. Т. Черкасская стоянка на Среднем Дону // Эпоха меди Юга Восточной Европы: Межвузовский сборник научных трудов. — Куйбышев: ПИ, 1984. С. 102–129.

309. Шапошникова О. Г. Эпоха раннего металла в степной полосе Украины // Древнейшие скотоводы степей Юга Украины. — К.: Наукова думка, 1987. С. 3—16.

310. Неприна В. И., Зализняк Я. Л., Кротова А. А. Памятники каменного века Левобережной Украины (хронология и периодизация). — К.: Наукова думка, 1986. — 224 с.

311. Аронов А. Б. Браво, Араке! — М.: Детская литература, 1971. — 176 с.

312. Драчук В. С. Системы знаков Северного Причерноморья: Тамгообразные знаки северопонтийской периферии античного мира первых веков нашей эры. — К.: Наукова думка, 1975. — 176 е., ил.

313. Авдусин Д. А. Основы археологии: Учебник для вузов по спец. «История». — М.: Высшая школа, 1989. — 335 с.

314. Тацит К. О происхождении германцев и местоположении Германии // Сочинения в двух томах. Т. 1. — Ленинград: Наука, 1969. С. 353–373.

315. Тацит К. История // Сочинения в двух томах. Т. 2. — Ленинград: Наука, 1969. — 372 с.

316. Власенко П. Каменная Могила» 2004/09 Petro Vlasenko ua@vlasenko.net

317. Броделъ Φ. Матеріальна цивілізація, економіка і капіталізм, XV–XVIII ст. — Т. 2. Ігри обміну. — К.: Основи, 1997.— 585 с.

318. Стурлусон С. Круг Земной. Издание подготовили: А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. — М.: Ладомир; Наука, 1995. — 688 с.

319. Гринбаум Н. С. Древнегреческая ранняя лирика (лексический анализ, глагол) // Colloqua classica et indo-europeica. II. Классическая филология и индоевропейское языкознание. — СПб.: Алетейя, 2000. С. 87—104.

320. Гогешвили А. А. Еще раз об анаграмме в начале «Энеиды» // Colloqua classica et indo-europeica. II. Классическая филология и индоевропейское языкознание. — СПб.: Алетейя, 2000. С. 262–292.

321. Станко В. Н. Мирное. Проблема мезолита степей Северного Причерноморья. — К.: Наукова думка, 1982. — 176 е., ил.

322. McAlpin D. W. Proto Elamo-Dravidian: The Evidence and Its Implications. — Philadelphia, 1981.

323. Хелимский Е. А. Проблема границ ностратической макросемьи языков // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть 5. Проблемы изучения ностратической макросемьи языков. — М.: Наука, 1984. С. 31–48.

324. Поздняков К. И. К проблеме генетической классификации ностратических языков // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть 5. Проблемы изучения ностратической макросемьи языков. — М.: Наука, 1984. С. 26–30.

325. Иванов Вяч. Bс. О предполагаемых соотношениях между восточно-ностратическими (алтайские, уральский, дравидский) и западно-ностратическими (индоевропейский, картвельский, афразийские) языками // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть 5. Проблемы изучения ностратической макросемьи языков. — М.: Наука, 1984. С. 3—20.

326. Неприна В. И. Неолит ямочно-гребенчатой керамики на Украине. — К.: Наукова думка, 1976. — 152 с.

327. Мелларт Дж. Древнейшие цивилизации Ближнего Востока. — М.: Наука, 1982. — 149 с.

328. Мунчаев Р. М. Кавказ на заре бронзового века: Неолит, энеолит, ранняя бронза. — М.: Наука, 1975. — 416 с.

329. Телегин Д. Л. Мезолит Юго-Запада СССР (Украина и Молдавия) // Археология СССР. Мезолит СССР. М.: Наука, 1989. С. 106–124.

330. Всемирная история в десяти томах. Т. I. — М.: Госполитиздат, 1956. — 748 е., ил., карты.

331. Неолит лесной полосы Восточной Европы (Антропология Сахтышских стоянок) / Под ред. Т. И. Алексеевой. — М.: Научный мир, 1997.— 191 с.

332. Котенко Ю. В. Индейцы Великих Равнин. — М.: Изд. Дом. «Техника— молодежи», 1997. — 160 е., ил.

333. Чернецов В. Н. Этно-культурные ареалы в лесной и субарктической зонах Евразии в эпоху неолита // Проблемы археологии Урала и Сибири. — М.: Наука, 1973. С. 10–17.

334. Новгородова Э. А. Древняя Монголия. — М.: Наука, 1989. — 383 е., ил.

335. Бродянский Д. Л. Проблема периодизации и хронологии неолита Приморья // Древние культуры Сибири и Тихоокеанского бассейна. — Новосибирск: Наука, 1979. С. 110–115.

336. Милитарев А. Ю., Шнирелъман В. А. К проблеме локализации древнейших афразийцев (опыт лингво-археологической реконструкции) // Лингвистическая реконструкция

и древнейшая история Востока. Тезисы и доклады конференции. Часть 2. Лингвистическая и историческая реконструкция (проблемы интердисциплинарных исследований). — М.: Наука, 1984. С. 35–53.

337. Шайкевич Л. Я., Полинская М. С. Языковые ареалы и проблемы глоттохронологии (к построению количественной таксономии языков) // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Материалы к дискуссии на Международной конференции (Москва, 29 мая — 2 июня 1989 г.). Ч. 1. — М.: Наука, 1989. С. 115–116.

338. Милитарев А. Ю. Афразийско-шумерские лексические связи // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Материалы к дискуссии на Международной конференции (Москва, 29 мая — 2 июня 1989 г.). Ч. 1. — М.: Наука, 1989. С. 58–61.

339. Герасимов О. Г. На ближневосточных перекрестках. — М.: Наука, 1979. — 502 е., ил.

340. Беллвуд П. Покорение человеком Тихого океана: Юго-Восточная Азия и Океания в доисторическую эпоху. — М.: Наука, 1986. —523 с.

341. Мосенкис Ю. Л. Общемировой праязык: история вопроса и постановка проблемы // Происхождение языка и культуры: древняя история человечества. — К.: Международный институт соционики, 2006, № 1. С. 5—13.

342. Список индоевропейских корней. Материал из Википедии — свободной энциклопедии (2007).

343. Indo-European etymology: Total of 3178 records 159 pages» -bin/response.cgi7root

344. Конча С. В. К реконструкции индоевропейской мифологии // Происхождение языка и культуры: древняя история человечества. — К.: Международный институт соционики, 2007, № 2. С. 36–45.

345. Starostin G. On the Genetic affiliation of the elamite language» .

346. Nostratic etymology» -bin/re-sponse.cgi?root.

347. Никитинский И. Φ. Тиуновское святилище» .

348. Новикова Л. А. Каталог курильниц эпохи средней бронзы из Предкавказья. Цит. по: Чудинов В. А. Славянская мифология и очень древние надписи // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ. 10214, 03.02.2003.

349. Кондаков Н. Русские клады. Исследование древностей великокняжеского периода. Т. I. — СПб., 1896.

350. Чудинов В. А. Загадки славянской письменности. Число «загадочных надписей» растет // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ. 11624, 05.11.2004.

351. Степанов В. А., Харьков В. Н., Пузырев В. П. Эволюция и филогеография линий Y-хромосомы человека // Вестник ВОГиС, 2006, Том 10, № 1.

352. Генофонд славян. Материал из Википедии — свободной энциклопедии» /

353. Haplogroup Ria (Y-DNA) From Wikipedia, the free encyclopedia/

354. Semino et al. (2000), «The Genetic Legacy of Paleolithic Homo sapiens sapiens in Extant Europeans: A Y Chromosome Perspective«, Science 290: 1155—59, PMID 11073453.

355. McDonald J. D. Y Haplogroups of the World.» /~mcdonald/WorldHaplogroupsMaps.pdf

356. Шнирелъман В. А. Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема). — М.: Наука, 1980. — 336 с.

357. Мацкевой Л. Г. Мезолит и неолит Восточного Крыма. — К.: Наукова думка, 1977. — 180 с.

358. Зализняк Л. О трипольцах, семитах и нардепах-трипольеведах // Зеркало недели, № 18 (493) 15–21 мая 2004.

359. Прокудин Ю. Н, Вовк А. Г., Петрова О. А., Ермоленко Е. Д., Верниченко Ю. В. Злаки Украины (анатомо-морфологический, кариосистематический и эколого-фитоценотический обзор) / Под ред. Ю. Р. Шеляг-Сосенко. — К.: Наукова думка, 1977. — 520 с.

360. Цвелев Н. Н. Злаки СССР. — Ленинград: Наука, 1976. — 788 с.

361. Жуковский П. Μ. Культурные растения и их сородичи: Систематика, география, цитогенетика, иммунитет, экология, происхождение, использование. 3-е изд. — Ленинград: Колос, 1971. — 752 с.

362. Янугиевич З. В. Культурные растения Юго-Запада СССР по палеоботаническим исследованиям. — Кишинев: Штиинца, 1976. —216 с.

363. Вавилов Н. И. Происхождение и география культурных растений. — Ленинград: Наука, 1987. — 440 с.

364. Horf M. Bericht über die Untersuchung von Samen und Holzkohlresten von dre Agrissa-Maghula aus der präkeramischen bis mittelbronzezeitlichen Schichten. In: Milojcic V., Boessneck J. and Horf M. «Die Deutschen Ausgrabungen auf der Agrissa-Maghula in Thessalien». Bonn, 1962.

Оглавление

1. ВВЕДЕНИЕ

2. ДРЕВНЯЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ГИДРОНИМИЯ ВОСТОЧНОЙ УКРАИНЫ

  2.1. Индоевропейские гидронимы Левобережной Украины

  2.2. Индоевропейские гидронимы ареала среднестоговской культуры

3. ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ, ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ПАЛЕОНТОЛОГИЧЕСКИЕ АРГУМЕНТЫ В СПОРЕ ОБ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ПРАРОДИНЕ

  3.1. «Аргумент бука» и ему подобные

  3.2. О методологии лингвистической реконструкции флоры и фауны

  3.3. «Шакалы, леопарды, львы, обезьяны и слоны»

  3.4. Культурные растения и домашние животные

4. О ТАК НАЗЫВАЕМОМ «АРГУМЕНТЕ ГОРНОГО ЛАНДШАФТА»

  4.1. О высокогорной растительности и климате

  4.2. Индоевропейская горная лексика

  4.3. Горные ландшафты Восточной и Центральной Украины

5. АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ О ПРАРОДИНЕ ИНДОЕВРОПЕЙЦЕВ

  5.1. «Аргумент коня»

  5.2. Спорные археологические вопросы

  5.3. Происхождение среднестоговской культуры

  5.4. Гибридный характер среднестоговской культурной общности

  5.5. Экспансия индоевропейцев на юго-запад

  5.6. Экспансия индоевропейцев на запад и север

  5.7. Экспансия среднестоговцев на восток

  5.8. Изобретение колеса

6. ИНДОЕВРОПЕЙЦЫ И ШУМЕРЫ

  6.1. Прямые контакты индоевропейцев с шумерами

  6.2. Индоевропейские правители Шумера

  6.3. Энлиль, Лель и Аполлон

  6.4. Археология Передней и Центральной Азии, арии и тохары

7. ПРОБЛЕМА ДРЕВНЕЙШЕЙ ПИСЬМЕННОСТИ ИНДОЕВРОПЕЙЦЕВ

  7.1. О «дешифровке» А. Г. Кифишина

  7.2. Древнейшие письменности Европы и индоевропейцы

  7.3. Гипотеза о древнейшей индоевропейской письменности

  7.4. Огамоподобные надписи Каменной Могилы

  7.5. Общие соображения по поводу надписей Каменной Могилы

  7.6. О судьбе древнейшей письменности индоевропейцев

8. ИНДОЕВРОПЕЙЦЫ: ЖИЗНЬ И СУДЬБА

  8.1. Общество древних индоевропейцев

  8.2. Индоевропейские женщины и мифы феминизма

  8.3. Причины успеха индоевропейцев и формы их миграции

  8.4. Пути расселения индоевропейских народов

  8.5. Судьба индоевропейской прародины

  8.6. Память о древнейшей индоевропейской прародине

9. ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАЗВАНИЯ «ХАРЬКОВ (XAPKIB)»

  9.1. Харьков как гидроним

  9.2. *Harkeŭ/*Harkoŭ (Харков) — Серебряная река

10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

11. ПОСЛЕСЛОВИЕ

12. ДОПОЛНЕНИЕ. НОСТРАТИЧЕСКАЯ ПРАРОДИНА: ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ГИПОТЕЗА

  P.S. Замечания по поводу глоттохронологии

  P.P.S. Ностратики, Y-хромосомы и неолитическая революция

ЛИТЕРАТУРА

Реклама на сайте