«Неизвестный солдат»

Вяйнё Линна Неизвестный солдат

Писатель и его время

Выход в свет романа Вяйнё Линны «Неизвестный солдат» в конце 1954 года был подобен взрыву, взбудоражившему все финское общество.

Споры, вызванные этим романом, как и последующими книгами Линны, перерастали в общенациональные дискуссии по коренным вопросам финской истории и современного развития страны. В дискуссиях участвовала практически вся финская печать, газеты и журналы всех направлений. Чуть ли не ежедневно появлялись сводки о невероятно быстрой распродаже тиражей романа «Неизвестный солдат»: переиздание следовало за переизданием, и вскоре общий тираж перевалил за сто, затем за двести, триста, четыреста тысяч. К настоящему времени общий тираж романа превысил полмиллиона экземпляров – неслыханная в истории финской литературы цифра. В стране с пятимиллионным населением это означает, что книгу прочитал практически каждый грамотный финн. По «Неизвестному солдату» ставились спектакли, снимались кинофильмы. За короткое время рабочий из Тампере, автор-самоучка, стал самым известным в стране писателем. Роман вызвал интерес за рубежом, он был переведен на два десятка языков.

И тут приходится заметить не совсем в унисон: на русском языке издание «Неизвестного солдата» задержалось почти на тридцать лет. Правда, в 1960-е годы у нас был издан последующий роман Линны, трилогия «Здесь, под северной звездой», но опять-таки без заключительного тома, посвященного, как и «Неизвестный солдат», событиям второй мировой войны.

Нетрудно догадаться, в чем была главная «загвоздка»: финская армия воевала против Советского Союза, мы были на войне врагами, и жестокая ее правда даже на страницах книги могла показаться нестерпимой. Ведь и в самые последние годы, когда мы стали более открытыми и жаждем познать правду сполна, общее число понесенных на войне потерь остается для нас полутайной.

Возникали психологические препоны, о которых, между прочим, хорошо сказал советский писатель Федор Абрамов, встречавшийся с Линной, полюбивший его талант и написавший об этом очерк.

«Жизнь моего поколения, – читаем в этом очерке, – была дважды омрачена военными распрями с Финляндией, и это, конечно, не могло не сказаться на моем отношении к северному соседу.

Финны, люди Суоми, представлялись мне (да и только ли мне?) жестокими и коварными вояками, не знающими ни жалости, ни пощады. И напрасно я, филолог по образованию, пытался воскресить в памяти миролюбивый эпос «Калевалы» – пережитые войны, ленинградская блокада, из которой я чудом вышел живым, не оставляли места для сказок.

И так продолжалось, пожалуй, до тех пор, пока я не прочитал книгу Вяйнё Линны «Здесь, под северной звездой».

Книга эта за одну ночь (а я помню, как ее читал) промыла мне глаза, начисто вымела из головы весь мусор прежних представлений, и я увидел Финляндию истинную, страну неповторимо самобытную, со своей историей, со своими нравами и обычаями, заселенную очень близкими и понятными мне людьми, у которых те же печали и радости, те же заботы и тревоги, что у нас, русских…»

Федор Абрамов упомянул и о том, что Линна в свою очередь прочитал в финском переводе его роман «Две зимы и три лета», после чего сказал: «Если бы я писал своего «Неизвестного солдата» после чтения вашей книги, я, возможно, кое-что написал бы иначе, потому что одно дело стрелять в абстрактных, неизвестных тебе людей, и другое дело – в Михаила и Лизу» [1].

Для финского общества Линна своим романом тоже открывал правду о войне, правду жестокую, для многих непривычную и шокирующую, но выношенную опытом жизни.

Вяйнё Линна родился 20 декабря 1920 года в деревне Уръяла под Тампере. Отец Линны, происходивший из так называемых торпарей, мелких крестьян-арендаторов, был забойщиком скота. В 1928 году, после смерти отца, семья Линны переселилась в дом деда, бывшую торпарскую усадьбу. Окончив народную школу, Линна с пятнадцати лет начал трудовую жизнь: нанимался сельскохозяйственным рабочим и лесорубом, потом перешел на ткацкую фабрику в Тампере слесарем. Во время второй мировой войны служил в финской армии, участвовал в боевых действиях. С осени 1944 и до конца 1954 года продолжал работать на ткацкой фабрике в Тампере, занимался самообразованием, много читал, начал писать. Первые два романа, «Цель» (1947) и «Черная любовь» (1948), не имели особого успеха. В этот период Линна вошел в кружок молодых писателей, одним из которых был тамперский рабочий-строитель Лаури Вийта, впоследствии видный прозаик и поэт. Кружком руководил Алекс Матсон, опытный финский критик. Как уже говорилось, настоящую известность Линне принесли роман «Неизвестный солдат» (1954) и роман-трилогия «Здесь, под северной звездой» (1959-1962). В 1967 году вышел сборник статей и выступлений Линны на общественно-литературные темы. Для понимания творчества финского писателя особое значение имеет связь его с торпарской средой – связь биографическая и литературно-творческая. Любопытно, что в финской критике Линну называют иногда «рабочим писателем», иногда – «деревенским писателем»; оба эти понятия, особенно в применении к Линне, не очень определенны по своему содержанию, но тем не менее они указывают на глубокую и органическую связь его творчества с историческими судьбами торпарства, бедняцкими массами финской деревни, чья борьба на известном этапе истории пришла в соприкосновение с революционным рабочим движением. Ведь главными героями романов Линны являются именно торпари, или выходцы из крестьянско-бедняцкой среды, лишь недавно покинувшие деревню. Через психологию этих людей показаны писателем происходящие в финском обществе изменения. И это относится не только к трилогии «Здесь, под северной звездой», специально посвященной судьбам торпарства, но в известном смысле и к другим романам Линны. Психология их героев – тоже в общем-то крестьянская психология в разных ее модификациях. Финляндия предстает в творчестве Линны страной, еще преимущественно крестьянской, но быстро меняющейся, и это накладывает особую печать на проблематику его романов.

Нелишне напомнить, что торпарская система земельной аренды была отменена в Финляндии лишь в 1918 году. Эта система восходила еще к феодальным общественным отношениям (основной формой арендной платы была кабальная отработка, феодальные трудовые повинности в имении земельного собственника). Отмене торпарской системы предшествовала долгая, упорная, героическая борьба сельской бедноты за землю и человеческое достоинство. В событиях революции 1918 года торпарские массы также были важной социальной силой, выступившей в союзе с рабочим классом. Торпарское движение было очень активным и в окрестностях Тампере, в той же Уръяле, где родился Линна. Многие лично знакомые ему люди, соседи и некоторые родственники, были участниками этого движения. Как подчеркивал сам Линна, с детских и отроческих лет прошлое и настоящее родного края было для него именно торпарским прошлым и настоящим. Разумеется, впоследствии, когда Линна уже в качестве романиста углубился в торпарскую проблему, он перечитал много исторической литературы и ему даже пришлось вступить в полемику с профессорами-историками. Но важно при этом помнить, что для него торпарское прошлое и настоящее было не отвлеченно-научной проблемой, а непосредственной жизнью близких людей, продолжением которой была его собственная жизнь.

Однако для того, чтобы этот жизненный материал стал предметом искусства, нужен был выдающийся талант Линны. О торпарях в финской литературе писали и прежде, в том числе крупные писатели, но Линна в своем зрелом творчестве сумел сказать в этой области новое слово. Путь к реалистической зрелости таланта был для Линны нелегким. Два ранних его романа резко отличаются от последующих. Объединяет их разве что страстное правдоискательство автора, беспокойный дух его мысли. Но в ранних произведениях это еще не находило подлинно художественного воплощения. Помимо чисто литературно-стилистической незрелости, свою роль сыграло здесь и то, что Линна оказался вначале вовлеченным в круг чуждых его таланту абстрактно-пессимистических «модернистских» идей, с трудом им преодоленных. Не случайно после первых двух романов, вышедших с перерывом в один год, Линна потом целых шесть лет не печатался – для него это затянувшееся молчание было временем трудного писательского самоопределения, решением вопроса, куда развиваться его таланту.

Об этом рассказал сам Линна в 1968 году в выступлении на тему «Как родились мои книги». Для понимания его творческого пути сообщенные им сведения очень ценны. Линна рассказал о пережитом им мировоззренческом кризисе в первые годы после войны, когда в чрезвычайно противоречивой обстановке Финляндия только вступала на путь демократических преобразований. На молодого Линну, вчерашнего солдата и начинающего писателя- самоучку, эти процессы произвели глубокое впечатление. В его сознании рухнула вся прежняя картина мира, привитая школьным воспитанием, церковью, армией. Перелом был тем более резкий, что предшествующие пять лет армейской службы, как подчеркнул Линна в упомянутом выступлении, сильно задержали его духовное развитие; внимание солдата на фронте было больше приковано к «внешним событиям, у него оставалось слишком мало времени, чтобы задаваться вопросом, что такое правда, а если и возникали неясности на сей счет, то их устранял ротный фельдфебель». Черед усиленных раздумий пришел после войны, и истину Линна пытался найти с помощью книг. Он поглотил немалое количество философских и художественных сочинений самого различного характера, однако желаемого результата не достиг. Результатом было лишь то, что прежние, упрощенные представления о жизни, когда «мир казался сам собою ясным», были теперь окончательно развеяны и наступивший мировоззренческий хаос сопровождался чувством неизбывного трагизма жизни. Но одновременно это было и началом новых исканий.

В ранних книгах Линны отражается как раз эта атмосфера внутреннего смятения, недовольства собой и миром, чувство социальной неустроенности жизни, склонность к духовному бунту, стремление к истине, прежде всего в нравственной области. Автобиографический герой романа «Цель» (подросток-батрак, уехавший, подобно самому Линне, в Тампере на фабрику) хочет найти некую универсальную, вычитанную из книг правду, которая бы сразу объяснила мир и смысл человеческого существования. Но первоначальный максимализм сменяется у героя разочарованием и фатализмом. Общая пессимистическая атмосфера еще более усилилась в романе «Черная любовь».

В этот же период Линна увлекся творчеством Достоевского, но воспринимал его сквозь призму экзистенциалистской и фрейдистской проблематики, которую в свою очередь разрабатывал в неоконченном романе «Мессия». В процессе работы над «Мессией» Линна пришел к выводу, что как писатель он все больше замыкается в кругу чуждых ему идей; романные ситуации «вышли из-под контроля», а «самым опасным, – говорит Линна, – было то, что текст как бы засасывал меня, и в конце концов я испугался, стал вырываться на свободу. А это означало отказ и от всей темы, и от соответствующего круга идей, поскольку наши мысли, оторванные от наших чувств, умирают. Отказ был резкой защитной реакцией: я осознал, что текстом романа я опрокидывал свое собственное "я"».

Другими словами, в своем развитии пессимистические идеи «Мессии» пришли в противоречие с нравственно- гуманистическими основами мировоззрения Линны. После крайнего нервного истощения и болезни Линна утратил интерес к философско-эстетическим теориям модернистского толка; отныне он стал больше доверять самой жизни и непосредственным наблюдениям над нею, чем отвлеченным умозрениям. В литературе его интересовали теперь традиции реализма, из финских писателей ближе всех был ему Алексис Киви, из русских – Лев Толстой. В этот переходный период, когда Линна искал свой путь к реализму, важным для него оказалось личное общение с упомянутым Алексом Матсоном, немолодым уже и опытным в литературных делах человеком, который в полемике с модернистами защищал реализм и с уважением писал о традициях классического романа.

«Неизвестный солдат» впервые с блеском продемонстрировал возможности Линны-реалиста. И вместе с тем появление этого «традиционного», как охарактеризовала его модернистская критика, романа было равносильно шоку. Следует, однако, сказать, что при всей сенсационности обстоятельств выхода романа Линны он не был единичным явлением в послевоенной финской литературе. Его можно понять глубже именно в ряду однородных с ним книг, с которых началось критическое осмысление недавнего прошлого, трагедии войны и связанного с нею идеологического наследия. Естественно, что о войне стали писать, и в числе первых значительных произведений были повесть Пентти Хаанпяя «Сапоги девяти солдат» (1945), военный дневник Олави Пааволайнена «Мрачный монолог» (1946), некоторые публицистические книги. Они вызвали определенный общественный резонанс, хотя и не такой, как «Неизвестный солдат» Линны. Правая печать встречала эти книги, в том числе и роман Линны, с особой злобой, не стесняясь в выборе средств, и некоторых авторов ей удалось сокрушить открытой травлей.

Судьба «Неизвестного солдата» оказалась необычной потому, что масштаб художественного таланта автора раздвинул до небывалых просторов читательскую аудиторию, самым непосредственным и живым образом вовлеченную в актуальные споры. Не только в теме романа, но и в самом его стиле, в юморе героев, в их мышлении, в способе выражаться было нечто такое, что быстро сделало роман поистине всенародной книгой, и критика, даже самая недружелюбная, не могла этому помешать. Как это нередко бывало и раньше в истории литературы, злобные выпады против романа только разжигали к нему интерес. Вокруг него велась ожесточенная борьба, в которую включались все новые силы – от газетных карикатуристов до профессиональных военных, пытавшихся доказать, в чем автор прав и в чем не прав, а читатели продолжали зачитываться книгой Линны, хотя воспринимали ее тоже по-разному.

Персонажи «Неизвестного солдата» резко отличаются от персонажей предшествующих романов Линны. Прежних его героев можно назвать правдоискателями, ищущими некую универсальную, неконкретную и небудничную правду. Герой «Цели» хотел возвыситься над всем будничным и материальным, он говорил, что правда ему нужна «не столько для желудка, сколько для сердца», что больше всего он жаждет «заполнить страшную духовную пустоту». Герои же «Неизвестного солдата», напротив, предельно «приземлены», они зло потешаются над всем, что выходит за пределы их будничных нужд. Символическим выражением этой приземленности может служить искреннее недоумение солдата Хиетанена по поводу того, зачем существуют звезды. Ведь никакой практической пользы От звезд вроде бы нет. Солнце греет, месяц светит – но кому нужно мерцание звезд? Этот предельный утилитаризм, выраженный в гротескной форме, заключает в себе отрицание всего, что недоступно буднично-практическому рассудку.

Сам стиль, сама манера письма Линны в романе подчинены передаче именно этой будничности. Позже автор признавался, что при работе над романом он сознательно избрал своим девизом слова Гёте: «Изображай, художник, не рассуждай». Все, напоминающее «рассуждения» и «теоретизирование», автор безжалостно вычеркивал из рукописи. Литературная, газетно-книжная речь из уст героев романа слышна только в комическом звучании: солдаты сознательно пародируют ее, а высокопарные фразы начальства смешны сами по себе в общем контексте.

Полемично само название произведения. Чтобы в полной мере понять это, нужно иметь представление о долго господствовавшей в Финляндии милитаристской атмосфере. Не только в газетной пропаганде, но и в лирике, причем в творчестве очень влиятельных тогда поэтов, сам образ Финляндии – пограничной страны между Западом и Востоком – нередко возникал как образ солдата. Был создан эталон воина-патриота, защитника «свободы», носителя неких высоких добродетелей, из которых особенно превозносилась готовность безропотно умереть на поле брани. Этому «известному» из милитаристской пропаганды эталону финского солдата Линна противопоставил «неизвестного», такого, каким солдат был, по мнению писателя, в действительности.

Даже наиболее фанатичные приверженцы милитаристской политики, выведенные в романе, вынуждены убедиться в том, что простой солдат далек от тех национал – шовинистических «идеалов», в духе которых старалась воспитать его военная пропаганда. Молоденькому офицеру Карилуото финская армия еще недавно представлялась железным кулаком стремительных штурмовых отрядов, а на фронте он столкнулся со сборищем зубоскалов, не признающих как будто ничего святого. Такие слова, как «отечество», «религия», «освободительная миссия», не производят на них никакого впечатления, они смеются над выступлениями министров и приказами Маннергейма, а вместо патриотических гимнов залихватски поют фривольную песенку о «девках из Корхолы».

Но почему же все-таки воюют эти солдаты, вчерашние крестьяне, даже теперь занятые мыслями о доме, сенокосе, урожае? А воюют они с остервенением, с бесшабашной храбростью, когда нужно – и с находчивостью. Все они в своем роде «строптивцы» и не прочь досадить офицерам, но дерутся мужественно. Линна настойчиво ищет для этого «неказенные мотивировки». Солдаты храбры по любой причине, но только не потому, что господам захотелось учредить «Великую Финляндию». Оказавшись на войне не по своей воле, солдаты, однако, должны считаться с нею и убивать хотя бы затем, чтобы самим не быть убитыми. Когда Хиетанен подрывает танк, им руководит инстинкт самосохранения. Каптенармус Мякиля идет умирать потому, что солдаты посмеялись над его трусостью. Сержант Лехто обижен судьбой, и его садистская жестокость – это его личная месть миру. При всей неопределенности этих мотивов Линна хочет подчеркнуть их сугубо личную природу.

Впрочем, то же относится и к офицерам. Капитану Каарне война нужна для продвижения по служебной лестнице. Она для него такое же непременное условие его личного благополучия, как для земледельца хорошая погода. Звание лейтенанта Каарна получил еще за участие в походе на Олонец, но потом войны долго не было – не прибавлялось и звезд на петлицах. Капитаном он стал только в войну 1939-1940 годов и тогда же получил батальон, но с наступлением мира батальонов стало меньше, чем капитанов, и Каарну опять понизили до ротного командира. А он мечтает о карьере и поэтому жаждет не какой-нибудь, а «крепкой войны», при этом твердо усвоив из окружающей милитаристской шумихи, что Финляндия – естественная союзница гитлеровской Германии.

Своя личная причина воевать есть и у солдата Рокки, образ которого можно считать одним из центральных в романе. Для него это крестьянская привязанность к своей земле. У Рокки был хутор на Карельском перешейке, на территории, отошедшей к Советскому Союзу, и этот хутор он мечтает вернуть. Пока в нем еще теплится надежда, война имеет для него конкретный смысл, а потом он дерется уже с отчаянием обреченного. Здесь необходимо коснуться трагической темы советско-финляндской войны 1939-1940 годов, настолько омрачившей тот этап в отношениях между двумя народами, что вплоть до недавнего времени наша официальная наука не отваживалась на прямой и честный разговор о происшедшем. Еще лет семь-восемь тому назад попытки начать такой разговор сурово пресекались, и только в пору «гласности» стали появляться первые публикации, отвергающие сталинско-молотовскую версию о причинах и инициаторах упомянутой войны, о так называемых «майнильских выстрелах», «териокском правительстве» и т. п. Выясняется истина: да, предвоенные отношения между странами отличались напряженностью, в чем была немалая вина и финских правых кругов, однако сама война все-таки началась по приказу Сталина и являлась по существу агрессивной, захватнической. Известны случаи, когда целые подразделения финской армии, в основном рядовые солдаты, в 1941 году отказывались наступать дальше на восток, за пределы прежней государственной границы, – это было их пониманием восстановления справедливости.

Трагизм войны 1939-1940 годов заключался еще и в том, что она повергла в смятение очень многих прогрессивных людей в Финляндии, питавших к Советскому Союзу самые добрые чувства. Можно назвать, например, целый ряд левых финских писателей, для которых та «зимняя война» обернулась настоящей духовной драмой; она усугублялась еще и тревожными слухами о повальных арестах у соседей, о терроре, от которого погибли также многие «красные финны», эмигрировавшие после поражения финской революции 1918 года в СССР. Между прочим, в тех условиях левым силам в Финляндии стало чрезвычайно трудно вести идейную борьбу с реакцией и антисоветизмом.

Обо всем этом в «Неизвестном солдате» Линны непосредственно не говорится, но глухие отзвуки происшедшего и его последствий все же улавливаются достаточно внятно. Но главное, Рокка мечтает вернуть свой хутор, до отвлеченных разговоров ему нет дела.

Герои романа подчеркнуто бравируют своим равнодушием ко всякой идеологии. Хиетанена приводит в недоумение упрек в том, что он повторяет домыслы, выгодные капиталистам. «…Про капиталистов я, брат, ничего не знаю. Вот если старик мой отдаст богу душу прежде меня, тогда мне достанется девять с половиной гектаров никудышной земли – такой я капиталист. Но спину свою гнуть ни перед кем не стану: какой бы капиталист в поле ни встретился, я суну руки в брюки и только поплевывать буду дальше любого дьявола. Вот я каков». Но когда солдат Лехтинен, выступавший в романе носителем левых настроений и сочувствующий коммунизму, понимаемому им в весьма упрощенном виде, пытается как-то обобщить и развить эту крестьянскую неприязнь к господам, другие солдаты встречают его усилия с открытым пренебрежением. Именно здесь, подчеркивается в романе, проходила черта, отделявшая строптивость солдат от действительного бунтарства. В любую минуту они были готовы смеяться над господами и их патриотизмом, но если кто-нибудь хотел придать этому острословию некий «программный характер», солдаты и на это отвечали насмешкой.

Причина такой позиции коренится в том, что за «неизвестным» солдатом с его будничными, предельно «заземленными» интересами стоит финский крестьянин, сохранивший традиционную неприязнь к «господам», к которым он в своей ограниченности причисляет всех людей не его круга, не его образа мыслей. Его мышление не выходит за пределы того узкого, эмпирического осязаемого мирка, который его непосредственно окружает и в котором все можно потрогать своими руками: участок собственной земли, дом с пристройками, хлеб в амбаре, марки в кошельке. Абсолютизируемый им вещественный мир мелкого собственника дает ему призрачное чувство независимости от большого мира, от политики, от классовой борьбы. Поскольку банки и монополии могут разорить его, постольку ему хочется «плевать» на капиталистов и позубоскалить над их высокопарными речами, а в той мере, в какой он сам остается собственником, ему неприемлем социализм, в котором он тоже видит угрозу для себя.

Естественно, что герои романа не могут понять истинного смысла войны, в которой борются две противоположные общественные системы – капиталистическая и социалистическая. Герои Линна могут иметь «личные мотивы» в войне, но война в целом кажется им просто безумием.

Однако, высмеивая официальную милитаристскую пропаганду, солдаты сами оказываются ее жертвами. В романе есть любопытная беседа Рокки с только что прибывшим на фронт, еще не обстрелянным новобранцем Хаухиа. Новобранец, встревоженный мыслью, что вскоре ему придется убивать людей, спрашивает бывалого солдата: «Каково это – стрелять в человека?», на что Рокка дает уклончивый ответ: «Не знаю – я ведь стрелял только в неприятеля». Хаухиа чрезвычайно удивлен: «А они, выходит, не люди?» Рокка снова отвечает: «Вроде бы нет. А впрочем, не знаю. Но умники говорят, что враг не человек».

Разговор очень показателен для характеристики мышления героев романа. Вопрос новобранца, такой естественный и человечный, застает Рокку врасплох, и в своем ответе он, столь охотно потешающийся над официальной пропагандой, прибегает к ее же услугам. В данном случае он не отделяет себя от нее – так для него проще и удобней. Но, прижатый, что называется, к стене следующим вопросом новобранца, он вынужден все же подумать и сам, усомниться в истинности своего ответа, сослаться на то, что формула «враг не человек» принадлежит не ему лично, а неким «умникам».

Встретившись на оккупированной советской территории с местным населением, финские солдаты немало удивлены тем, что здесь живут не отвлеченные «враги», а обыкновенные живые люди, что они умеют любить и ненавидеть, радоваться и страдать, что к ним можно питать ответные чувства приязни и сострадания. Ожесточившиеся на войне, огрубевшие сердцем, финские солдаты в романе Линны становятся как-то человечнее при общении с голодающими детьми. С их точки зрения, каждый, кто воюет, является невольным соучастником безумия, в том числе они сами, но дети страдают безвинно и достойны жалости. Солдаты приносят детям хлеб и в меру своего умения заботятся о них. Правда, герои романа и тут не могут воздержаться от грубых шуток, им смешно, когда дети повторяют по-фински солдатские ругательства и оккупантские лозунги, смысла которых не понимают.

С точки зрения автора, комизм ситуации и нелепость самих лозунгов в том и состоят, что их можно повторять лишь подобно попугаю, не вдаваясь в их смысл. С тем же зубоскальством солдаты начинают затем рассуждать о том, с какой помпезностью расписала бы официальная финская пропаганда их скромную помощь советским детям: она обязательно напомнила бы о страдающем «единоплеменном народе», о «благородном великодушии» финского воинства и т.д. Тем самым чисто непроизвольному движению человеческого сердца приписали бы некую политическую целенаправленность, простая жалость была бы возведена в «миссию», и солдаты зло потешаются над этим.

В романе есть эпизодический, но по-своему сложный образ советской девушки Веры. Сложность эта опять-таки определяется неразрешимым для Линны противоречием между «человеком» и «идеологией». Наблюдая проснувшуюся в финских солдатах жалость к голодным детям, Вера начинает видеть в них не врагов, но людей. Солдаты, эти циники и зубоскалы, невольно робеют перед девушкой, за ее физической красотой они смутно угадывают красоту духовную, внутреннюю гордость и независимость. Она смотрит на них с чувством превосходства, но это не оскорбляет солдат – напротив, если бы она раболепствовала перед ними, они перестали бы уважать в ней человека. И в то же время Вера чужда им как носительница иного, непонятного им мировоззрения, они и ее считают «жертвой пропаганды», на этот раз коммунистической. Как люди они могут вместе с нею заботиться о детях, слушать русские песни, но как только вмешивается «пропаганда», она тотчас разрушает эти простые человеческие отношения. В споре о том, кто виноват в развязывании войны, каждая сторона остается при своем мнении. Рокка сразу же вспоминает о своем хуторе, и бесплодный спор завершается очередным взрывом солдатского зубоскальства по поводу возможного сватовства Хиетанена и «соединения единоплеменных братьев».

Когда герои романа, при всей их «беспрограммности», смеются над теми милитаристскими лозунгами, которые десятилетиями вдалбливаются в сознание масс, этот смех имеет вполне определенный антишовинистический, антимилитаристский характер. Однако при отрицании «всяких идей», как мы уже говорили, тщетно ждать от героев романа серьезной попытки осмыслить те события, участниками которых они были. Даже прапорщик Вилхо Коскела – один из центральных персонажей романа, наиболее близкий автору, наследник революционных традиций 1918 года (двое его дядей-красногвардейцев были расстреляны белыми, а отец сидел в концлагере), – не идет дальше стихийного «бунта», в пьяном виде избивая офицера, напевающего немецко-фашистский марш. Война для героев Линны, да и для самого автора, – следствие «всеобщего безумия людей». И это не просто стилистический оборот, а определенный взгляд на войну, запечатлевшийся во всей художественной структуре романа. Не случайно описание конца военных действий завершается символической картиной усмирения обезумевшего солдата; то есть конец безумию – конец войне. Но если война есть «всеобщее безумие», то и винить в ней можно либо всех, либо никого в отдельности.

В связи с этим роман допускал при чтении до некоторой степени разные смысловые акценты и критические толкования, что отразилось на его восприятии как в Финляндии, так и в тех странах, где он был переведен. Все же со временем за романом Линны утвердилась репутация наиболее выдающегося антивоенного произведения в современной финской прозе. При всей ограниченности в понимании социально-политического смысла войны несомненна огромная художественная сила протеста писателя-гуманиста против жестокости войны, против той уродливой деформации, которой она подвергает души людей, вытравляя из них человечность, превращая простых добродушных парней в хладнокровных убийц.

Небывалый читательский успех романа на родине писателя способствовал интересу к нему и за рубежом. К настоящему времени роман переведен на два десятка языков, в том числе в социалистических странах – в Чехословакии (на словацкий язык в 1958 г., на чешский в 1965 г.), в Югославии (в 1959 г.), в Германской Демократической Республике (в 1971 г.).

В целом значение трилогии Линны трудно переоценить. Он создал монументальное произведение впечатляющей силы и подтвердил свою принадлежность к крупнейшим мастерам финской прозы.

Общественный резонанс, вызванный романом Линны, был настолько значительным, что писателя не без основания называли выразителем народной совести. Не раз высказывалось мнение, что его романы содействовали духовному здоровью нации в гораздо большей мере, чем усилия иных политиков. Да и сами политические деятели подтверждали это, причем весьма авторитетные, как, например, президент У.К.Кекконен, который писал: «Наверное, не ошибусь, если скажу, что Линна помог финнам как народу избавиться от многих душевных травм периода их детства и отрочества. Способность беспристрастно судить о своей истории, о заблуждениях и успехах, несчастьях и достижениях является признаком повзросления нации» [2].

В художественном отношении особая заслуга Линны в том, что своим реализмом он вернул финскому роману эпичность. Примерно с рубежа XIX – XX веков в финской романистике все явственней стало обнаруживаться тяготение к лирически окрашенному повествованию, сужался круг событий, сокращалось повествовательное время, убывала роль сюжета, а современный модернистский режим многократно убыстрил эту тенденцию к «деэпизации» жанра. В отличие от этого Линна стремится к пластике, к последовательно эпическому стилю повествования. И это не только индивидуальная особенность его таланта, но и определенная линия в развитии послевоенной финской прозы. Линна поднял престиж реализма, заставил многих относиться к нему с уважением. Как справедливо заметил критик П.О.Барк, Линна «доказал, что реалистическая традиция полностью сохраняет свою живительную силу и способность приводить к впечатляющим художественным результатам».

С другой стороны, модернистская критика упрекала Линну в том, что своей «традиционностью» он якобы задержал процесс обновления финского романа, породил «моду на трилогии», а также на «диалектную прозу», с широким использованием народных говоров.

Конечно, без влияния романов Линны здесь не обошлось, они дали импульсы многим писателям. Однако дело было не просто в «моде» (хотя и она не исключалась). Как романы самого Линны, так и многотомные произведения Эвы Йоенпелто, Эйно Сяйся и других авторов свидетельствуют о том, что у писателей-эпиков есть потребность в широком историческом мышлении, в познании путей развития финского общества.

Эйно Карху

Глава первая

I

Как всем хорошо известно, господь бог всемогущ, всеведущ и бесконечно мудр. Так, в свое время он позволил лесному пожару выжечь десятки гектаров государственного леса на покрытых вереском песках близ города Йоэнсу. По своему обыкновению, люди изо всех сил старались приостановить эту его деятельность, но он непоколебимо продолжал жечь лес, пока не очистил такую обширную территорию, какую считал необходимой для своих будущих замыслов.

Некий полковник первым заметил, как далеко простерся взгляд всевышнего. Этот полковник был начальником одного армейского штаба, и, размещая свои войсковые соединения, он увидел, что бывшее лесное пожарище исключительно хорошо подходит для дислокации его войск. Зимняя война Финляндии закончилась; это была лучшая изо всех бывших дотоле войн, потому что в ней победили обе стороны. Победа финнов была поменьше, потому что им пришлось уступить кое-что из своей территории и соответственно отойти за возникшую таким образом новую границу.

Остатки войск были распущены по домам, а на их место призваны новобранцы. И досталось же пожарищу от этой пехоты! В весеннюю теплынь ушли домой старые солдаты. Они уносили с собой меховые шапки, рваные тулупы, шерстяные рубашки и теплые сапоги. Они возвращались домой и без всяких проблем включались в мирную жизнь. Конечно, вначале по-фински основательный хмель, а уж потом – за работу. Была ли их жертва напрасной? Об этом пусть думают те, кого не ждет посевная; и то, что они об этом думали, заставляло сомневаться, что жертва эта была слишком уж велика.

Вообще же они были здоровой породы. Да и какие особые душевные проблемы могли у них возникнуть по возвращении на гражданку? Они просто не могли себе этого позволить. Да и душа может быть только у старых людей, уже вошедших в возраст покаяния, а солдату она ни к чему. Но если она у кого и была, то тому следовало как можно скорее усыпить ее. Из глубоко запавших глаз, из-за покрытых щетиной и струпьями скул проступало только животное, хитрое и яростное, пытающееся извернуться и выполнить две задачи: удержать свою позицию и сохранить свою шкуру.

На их место пришло молодое поколение.

Вот они стоят, с трудом выстроенные в ряд, эти жертвы на алтаре мировой истории, избранные матерью-Суоми. Крестьяне в добротной одежде, поденщики в пиджачках с торчащими из-под воротника накрахмаленной рубашки измятыми галстуками, и среди них непременно еще какой-нибудь горожанин в демисезонном пальто, который «ну совсем ничего не запомнил изо всей дороги, представляешь, совсем ничего».

Поначалу Мякинен немного робел: с узелком под мышкой, в лучшей своей одежде и в кармане – последняя, заработанная на рубке леса получка. У него была и фотокарточка соседской девчонки. И вовсе-то Мякинен не был в нее влюблен, а девчонка и того меньше, но в армии, говорят, всегда показывают друг другу фотографии девушек. Совершенно буднично жили они по соседству, но, уходя, Мякинен взял фотокарточку, неуклюже пошутив: «Пиши, не забывай».

Какое он имел отношение к грандиозному водовороту мировой истории, отзвуки которого то и дело доносились до его ушей? Аату [Аату – финский просторечный вариант имени Адольф -прим.] начинает хулиганить – таково было его мнение. Конечно, Мякинен знал, как это бывает, когда начинают хулиганить. Такое случалось на танцах, когда какой-нибудь драчун сшибал стулом лампы с потолка и рявкал: «Освобождай избу, черт возьми!» У финна суровый нрав, и не мы первые начали. Право на нашей стороне. Так он думал. И если ситуация повторится, то никому не уступим.

«Смерть прекрасна, когда погибаешь геройски перед лицом своих товарищей, защищая свою страну» – еще в начальной школе пытались таким образом облагородить тот воинственный дух, который проявлялся в требовании «освободить избу». Такому фанатизму следовало бы проявиться в более красивых формах. Но дух этих людей нельзя было воспламенить словами, которые сочинил некий хромой «там, в Элладе, в древние времена, когда и Суоми-то, наверное, еще не существовало».

Это господам подходили такие песни, ведь простой финн обычно хорошо знает, что в голове у господ. По их, господ, мнению, наиболее вдохновляющими были рассказы о тех, кто вскакивал на броню танка и ломом сшибал в сторону стволы пулеметов. Это больше напоминало доморощенные побасенки о героях.

В этом проявлялась их финская сущность. Такими вот патриотами они были. По духу своему они очень подходили для выполнения той задачи, ради которой их собрали.

Прошел год. По краю бывшего пожарища поднялись бараки, а сам пустырь был превращен в учебный плац. Они бегали по нему, галдели и постепенно становились лениво-выносливыми «стариками». И солдату Мякинену наверняка надлежало стать таким. Правда, совсем таким, каким предполагали его сделать, он так и не стал, но оказался вполне достойным шагнуть в пасть мировой истории.

II

Роту пулеметчиков муштровали на краю пустоши. Было душно, и жара, как и только что съеденный обед, настолько расслабляюще подействовала на людей, что занятия проходили еще более вяло, чем обычно. Да и командиры отделений уже слишком давно ходили в унтер-офицерах, и поэтому очарование этих чинов притупилось, тем более что младший сержант действительной военной службы мог считать, что достиг вершины солдатской карьеры. Стоящим в сторонке командирам взводов также было не до того, чтобы воодушевлять солдат или покровительствовать тому из командиров отделения, кто бы мог добиться чего-то сверх необходимого минимума. Излишнее усердие было бы немедленно пресечено доносящимся из строя ворчанием:

– И чего он пристает к нам, псих проклятый!

Лениво раздавались слова команд, и еще ленивее позвякивало оружие, когда люди поднимали и опускали его, выполняя команды.

– Так вот оно и есть. На войне надо уметь поворачиваться. Мы только повороты и делаем. Все ясно. Воюем.

– Что ты там бормочешь, Рахикайнен? Заткни хайло в строю!

– Сам заткнись.

Внезапно занятия оживились. Шум и движение усилились, и стоявшие шагнули каждый к своему взводу: от штабного барака по направлению к плацу шел небольшого роста поджарый человек. Это был командир роты, егерский [Егери- специальные финские воинские части, обучавшиеся в Германии. -прим.] капитан Каарна. Ему было лет пятьдесят, но держался он прямо, а черты лица у него были такие четкие, что, несмотря на свой небольшой рост, выглядел капитан великолепно. Он всегда был живым и очень подвижным, но на этот раз в его движениях ощущалась какая-то особенная торопливость. Он не спускал глаз с роты, словно сгорая от нетерпения оказаться на месте. Второпях он споткнулся об обгорелое корневище, но с присущей ему живостью восстановил равновесие, только с губ сорвалось:

– Вот ведь черт!

Капитан обернулся посмотреть на корневище, тут же споткнулся снова, и на этот раз ему с трудом удалось удержаться на ногах. Одолевавшая его озабоченность излилась в монологе:

– Тьфу ты! Сатана, черт побери! – Затем послышалось недовольное глухое покашливание.

Добравшись до роты, он остановился и набрал воздуха в легкие. Затем, делая ударение на каждом слоге, скомандовал:

– Пу-ле-мет-ная ро-та! – Голос его срывался от напряжения.

Строй солдат быстро повернулся к капитану, каждый застыл по стойке «смирно». Те, что в спешке повернулись не в ту сторону, затаив дыхание, исправляли свою ошибку, но тут раздалась новая команда:

– Вольно… Командиры взводов!

Стоявшие навытяжку солдаты словно обмякли, а трое офицеров быстро направились к капитану. Тот нетерпеливо ждал, поглядывая то на небо, то на приближавшихся офицеров, и беспокойно переступал с ноги на ногу. Все трое выстроились в ряд и стали по стойке «смирно». Каарна старался не смотреть на командира первого взвода лейтенанта Ламмио. Больше всего его раздражала рывками поднимающаяся к козырьку фуражки рука, запястье которой вдобавок ко всему образовывало противный уставу изгиб. Да и вообще капитан с трудом переносил этого человека. Подчеркнутое высокомерие длинного, узколицего лейтенанта, столичного жителя, словно испытывало терпение Каарны, и без того отнюдь не безграничное. Ламмио был кадровым офицером, и Школа сухопутных вооруженных сил вконец испортила его. Там он набрался таких манер, которые старый капитан мог выносить, только стиснув зубы. Солдаты ненавидели даже голос Ламмио, до омерзения пронзительный, когда он выдавал свои изощренные фразы.

Командиром второго взвода был молодой прапорщик, призванный из запаса, ставший студентом по окончании средней школы в Западной Финляндии и старавшийся прикрыться некоей важностью, чтобы соответствовать созданному зимней войной мифическому образу прапорщика запаса.

Командиром третьего взвода также был прапорщик запаса, в возрасте около тридцати лет, Вилхо Коскела. Сын крестьянина из Хяме, он был типичным жителем этой губернии: плотный, светловолосый, синеглазый, с ямочкой на подбородке и такой молчаливый, что его прозвали Вилле Молчун. Среди солдат ходили слухи, что он отличился в Зимнюю войну, сам же он никогда не говорил об этом ни слова. Знали только, что в последние дни войны он командовал ротой, будучи всего лишь сержантом. По окончании войны он был командирован в офицерскую школу и остался в армии на сверхсрочную службу сверхштатным прапорщиком. На службе он был неразговорчив, чуть неловок, но деловит, так что обучал своих солдат не хуже других.

Капитан высоко ценил его, и теперь он обращался как бы лично к Коскеле, остальные были словно посторонние. Рота следила за несколько затянувшимися переговорами этих четырех офицеров, лелея в душе надежду, что они закончатся превращением строевой подготовки в нечто другое. В конце концов переговоры закончились. Капитан возвратился назад в штабной барак, а офицеры – к своим взводам. Настроение солдат заметно поднялось, когда взводам скомандовали сбор и приказали маршировать к баракам.

– Наверняка можно будет искупаться, – прошептал один из легковерных своему соседу, но тот уже потерял всякую надежду на то, что в армии могут быть приятные сюрпризы, и ограничился кривой усмешкой.

Коскела остановил свой взвод у барака. Некоторое время он постоял, словно размышляя, с чего начать. Отдавать приказания ему вообще было трудно и, кроме того, нелегко было сформулировать приказ; ему стыдно было изъясняться неестественным армейским командным стилем, когда дело ясное.

– Так. Унтер-офицеры! Вам нужно теперь позаботиться вот о чем. Батальон перебрасывается на машинах в другое место, и поэтому все лишнее нужно сдать. Одежда только та, что на себе, в вещмешок положить смену белья, портянки и шинель. Возьмите хлебную сумку, котелок, ложку. И конечно, оружие. Остальное – на склад. Постарайтесь сделать все быстро. Я приду, как только разберусь со своим хозяйством.

В ситуации ощущалось нечто столь исключительное, что командир первого отделения рискнул задать вопрос, который, по сути, к делу не относился. Полученное задание никоим образом не предполагало знания того, для чего его надлежало выполнять. Однако младший сержант Хиетанен решился, позволив себе фамильярно-доверительный тон:

– И куда же мы отсюда двинемся? Уж не в ад ли?

Коскела бросил взгляд на горизонт и ответил:

– Не знаю, что и сказать. Таков уж приказ. Ну, я пошел. Поторапливайтесь.

Только-то всего и узнали эти люди о своей судьбе.

К немногому сводилась поэтому их ответственность, но воодушевление тем не менее росло. Случалось даже, что солдаты сами спрашивали командиров отделений, что им надо делать. Хиетанен сообразил оставить на столе в бараке перечень того снаряжения, которое надлежало взять с собой, и это здорово прояснило дело. Этот младший сержант из Юго-Западной Финляндии был старшим после Коскелы во взводе, и его зычный голос перекрывал все остальные, когда он на своем родном диалекте, укорачивая слова, руководил всеми приготовлениями. Это был жизнерадостный по натуре, крепкого телосложения парень, которому удалось завоевать кое-какой авторитет во взводе – главным образом благодаря своей физической силе.

Кто-то радовался:

– Ребята говорят, будто ординарец рассказал, что батальонный писарь говорил: нас направят в гарнизон Йоэнсу.

Хиетанен хорошо знал, как время от времени возникают эти порождаемые надеждой слухи, и проговорил насмешливо:

– А я вот слышал от батальонных обозных, что мы попадем в гарнизон Хельсинки. И все старые шмотки сменят на новые. И каждому дадут галифе. Так-то вот. И всегда-то я про всякое такое слышу.

Командир второго отделения, младший сержант Лахтинен стоял на коленях на полу и завязывал тесемки вещмешка. Этот крупный парень из северного Хяме в своих убеждениях явно ориентировался на коммунизм. Оторвавшись от вещмешка, он сказал:

– Вот увидите, ребята, теперь-то и начнется заварушка. Вначале двинется этот бродяга из Германии, за ним и наши потащатся. Думаю, он разинул рот так, что теперь уж и сомневаться-то не приходится.

Он оглянулся вокруг с озабоченным видом, скривил губы в жесткой усмешке и продолжил:

– Поживем – увидим, что будет. Думаю, у этой страны достаточно боеприпасов. И мин на дорогах, ребята.

– Там и Катюша для меня найдется! – проговорил солдат Рахикайнен, шалопай и сачок из Северной Карелии.

– Не, ребя, я знаю. Мы пойдем на границу строить укрепления. Господа боятся, что Россия придет сюда, если они начнут воевать заодно с Германией.

Это было мнение Хиетанена, но Лахтинен не согласился с ним и продолжал бубнить свое:

– А чего ей здесь делать? Насколько я знаю, она ни на кого не нападала. А вот фрицы здесь уже есть.

– Проездом в отпуск.

– Отпускники! – Интонация Лахтинена заключала в себе бесконечно много гневного презрения. Но из-за этого и поднялся шум.

– Отпускники не хуже тех, что на курорте в Ханко. Арендаторы. Или в Выборге. И нечего тут объяснять.

Безнадежное это было дело, и «поживем – увидим» Лахтинена потонуло в общем гвалте. Не то чтобы данный вопрос был для них жизненно важным, но, пожалуй, гвалт этот продолжался бы и дальше, если бы Хиетанен не рявкнул громовым голосом:

– Внимание!

В барак вошел капитан.

– Продолжайте, продолжайте! Так-так. Уже все собрались. – Капитан проворно передвигался по бараку, проверяя снаряжение солдат и продолжая одновременно говорить: – Разорванное обмундирование заменить на новое. Если у вас есть что-нибудь из штатского – в пакет его и сверху – домашний адрес. Унтер-офицер интендантской службы примет все и позаботится о дальнейшем. Все лишнее барахло, например ненужные блокноты для писем и тому подобное, – прочь. Знаете ли вы, ребята, что написано на поясном ремне у скаутов? Будь готов. Будь готов.

– Господин капитан! Ну как же так без блокнотов? Девчонки, они ведь не уступят, если соловьем не заливаться о любви.

Слова Рахикайнена вызвали сдержанный смешок: они обрели дополнительный вес оттого, что их осмелились сказать капитану. Каарна сухо улыбнулся уголками рта и проговорил:

– Нет, вы послушайте! Послушайте, что этот человек говорит. Не уступят! О-хо-хо… Девчонка уступит, если в мать пойдет, а уж если в отца, то и сама попросит. Покажите-ка… Сапоги поменять на новые. Они не выдержат переходов. Вот как. Вот в чем дело. Вот оно как, значит, о любви поболтать надо. Карандашом, значит, этот парень девчонкам головы кружит… Значит, говоришь, карандашом… Хиетанен, унтер-офицеры используют свое знакомство с оружейником и выбирают плохие ружья, чтобы не надо было их аккуратно чистить. Старые трюки. Но если такие ружья во взводе есть, их следует сейчас же сменить на новые. Ясно? Так-так. Карандашом, говоришь. Хм, хм… Тай-ра-ра… Тай-ра-ра, – он что-то замурлыкал себе под нос, однако острые глаза капитана все это время изучали снаряжение солдат. Напевание и разговор с самим собой обычно помогали капитану излить избыток энергии.

Командир первого отделения, младший сержант Лех- то вдруг спросил, даже не встав по стойке «смирно»:

– Господин капитан! Я вот не скаут и не знаю, к чему нам надо быть готовым. Ведь не к войне же?

Но капитан продолжал в своем обычном стиле:

– Не-ет. Не так это вдруг на войну идут. Война далеко. Аж на Балканах.

– Господин капитан! Она теперь ох как быстро шагает. Ведь война-то молниеносная.

Капитан посмотрел на Рахикайнена и засмеялся:

– Ну, что уж тогда. Придется воевать, только и всего.

– Повоюем, повоюем. И уж если начнем, далеко пойдем.

Солдат Сало, из Центральной Эстерботнии, пожелал, чтобы и его голос услышали:

– Вот так-то, так-то.

На лице капитана промелькнуло, однако, брезгливое выражение, видно, льстивое усердие Сало показалось ему противным, и он продолжал деловым тоном, обращаясь к Лехто:

– Кстати, похоже, что Лехто остался без кофе по случаю переезда.

– Мне это без разницы, – сухо ответил Лехто.

Дело заключалось в том, что Лехто получил от капитана ответственное поручение: помочь семье во время переезда в городе на другую квартиру, и, так как хозяйка в связи с переездом не могла предложить ему кофе, Лехто должен был получить его как-нибудь потом. Этот младший сержант родом из-под Тампере сделался любимцем капитана при весьма странных обстоятельствах, а именно благодаря опозданию из отпуска. Еще маленьким мальчиком Лехто остался без родителей и рос сам себе голова. В нем было что-то мрачное и злое, чего другие не могли объяснить, но что инстинктивно ощущали. Он казался старше своих ровесников. Неприветливый, жесткий нрав его никогда не обнаруживал ни малейшей слабинки, и если он попадал в излишне чувствительную компанию, это совершенно очевидно раздражало его. Отечество, вера, домашний очаг, славная финская армия И всякого рода «одухотворенность» вызывали у него мгновенное осуждение:

– Перестаньте молоть чепуху! Важно, кто за это платит!

На гражданке он был помощником шофера, вот все, что было о нем известно, и больше ничего нельзя было вытянуть из него о прошлой жизни. В походах или во время тяжелейшей муштровки он никогда не уставал. Только лицо его словно каменело от напряжения, и тонкогубый рот застывал в злой гримасе.

Из отпуска он опоздал на целую неделю и на вопрос капитана о причине ответил сухо и коротко: не хотелось!

– Не хотелось! – Каарна затрясся. – Вы знаете, что из этого следует?

– Я знаю дисциплинарный устав, господин капитан.

Каарна какое-то время смотрел в окно, потом постучал кулаком по столу и неожиданно проговорил совершенно спокойно:

– Если идти по этому пути, нужно выдержать его до конца. Человек может возвести свое желание в закон, но не должен им пользоваться. Кто становится вне стаи и ее законов, тот превращается в изгоя.

С минуту капитан помолчал, словно проверяя, насколько его слова подействовали на парня. Но глаза Лехто смотрели на него жестко и пристально, безо всякого выражения. Без малейшего замешательства, оглядки или намерения уступить.

– Если довести этот принцип до крайности, то ставкой в игре всегда окажется жизнь. Считаете ли вы себя способным поставить на нее, если дело дойдет до таких масштабов? На сей раз речь идет всего лишь о недельном аресте, а это ничто. Но если однажды перед вами встанет вопрос: или – или, ваша воля – против воли стаи, ставкой будет потеря той гарантии, которую дает стая; уверены ли вы, что сможете это выдержать?

Лехто не рассматривал этого вопроса в столь широких перспективах, а решил его применительно к вполне конкретным случаям и ответил:

– Если убьют без мучений, так и пусть себе.

– Коли так, то знайте, что из этого источника и рождаются все великие дела. Бесполезно, в сущности, растрачивать его по мелочам, на всякого рода выходки и непослушание. Твердость и упрямство, которые остаются бесплодной бунтарской позой, теряют свою ценность и становятся, по сути дела, смешными. У меня нет никакого права наказывать вас, только право силы. Поскольку вы ничего не просите, вы и не в долгу. Я не считаю вашу позицию менее правильной, чем мое собственное использование власти, но если вы будете растрачивать вашу стойкость на пустяки, я сочту это смехотворным. Цельтесь выше. Мир открыт каждому, он – поле битвы страстей, выигрывает самый сильный, но нужен еще и ум. Недостаточно просто удачно выпутываться в каждом отдельном случае. Нужен более широкий кругозор. Приобретайте его.

После короткого молчания капитан вернул себя к будням и проговорил:

– Вот так-то. Ступайте.

Наказания так и не последовало, вместо него Лехто заметил явные знаки доверия, одним из которых и была история с переездом. А однажды вечером капитан мимоходом, словно невзначай, проговорил:

– Учиться никогда не поздно. Лучше всегда знать больше. Начни-ка с истории.

Совет остался бесплодным. Лехто так и не взялся за книги, но зато стало известно, что сам капитан много читает.

Впрочем, Лехто выдержал испытание фавором; его отношение к капитану продолжало оставаться сурово деловым, однако службу он нес педантично и тщательно.

– Мне это без разницы. – Он проговорил это сухо, бросая вещмешок на постель, словно капитана здесь вовсе и не было. Тот ответил так же буднично сухо:

– Вот так-то. Об этом и речь. – Затем лицо его приняло официальное выражение, и он крикнул: – Ну-ка поживее! – и быстро вышел из барака.

III

Призыв был излишним: все уже уходили. Никто не знал куда, но и это поднимало настроение. К тому же переезд на машинах снимал тяжесть пешего перехода, всегда угнетавшего людей. Какое чудо может за этим последовать в финской армии? Переезд на машинах! Нет, к такому здесь уж вовсе не привыкли.

Тюфяки и одеяла были отнесены на склад, где воцарился невиданный доселе беспорядок. И это полностью выбило унтер-офицера интендантской службы из колеи. Младший сержант Мякиля не зря был родом из Лайхиа. Скупость была страстью Мякили, да в такой степени, что вполне можно было бы считать ее болезнью, если бы солдаты могли понять такие психологические тонкости. Снаряжение на складе было в порядке, пунктуальнейшим образом разложено по полкам. Там он хранил все самое лучшее, роте же выделял снаряжение рваное и что похуже. На складе Мякиля проводил все свое свободное время, снова и снова сверяя наличие с инвентарным списком. Между ним и ротой существовала постоянная вражда. Шумные требования солдат, приходящих сменить снаряжение, наталкивались на сдержанный, но от этого еще более упрямый отказ Мякили, который обычно шел на уступки только после распоряжений капитана. Самыми горькими мгновениями на протяжении всей его солдатской службы были те, когда ему приходилось молча, затаив дыхание, с пылающим лицом смотреть, как облеченные властью офицеры выискивают для себя самое лучшее снаряжение. Со склада после этого долгое время доносилось тихое ворчание, а солдат ожидал еще более суровый, чем обычно, прием.

В противоположность обычным унтер-офицерам интендантской службы он одевался в самые жалкие обноски, какие только можно было сыскать на складе. И эти словно снятые с огородного пугала тряпки Мякиля живо демонстрировал в качестве обоснования для своего отказа:

– Может, я тоже хотел бы разгуливать в господских шмотках. Но приходится надевать то, что остается, раз уж у меня все из рук тащат. Каждому хочется носить галифе и лакированные сапоги, но что же оденем тогда, когда действительно будет нужно?

На деле же ситуация, при которой Мякиля добровольно уступил бы что-нибудь из снаряжения, вряд ли вообще была возможна. Сын зажиточного крестьянина из Лайхиа, он часто получал из дому посылки, которые тайком съедал у себя на складе, чтобы не делиться с другими. Но однажды почта пришла так поздно, что Мякиля уже разделся, чтобы лечь спать. Посыльный принес пакет в унтер-офицерский барак, и Мякиля оказался в трудном положении. Одеться и унести посылку он постеснялся, хотя понимал, что доставка ее в барак повлечет за собой необходимость поделиться с остальными. Мякиля отклонил все требования, пробормотав что-то насчет грядущего утреннего дележа, и спрятал посылку в изголовье.

Ночью с его койки послышалось осторожное шуршание бумагой, и тотчас же в бараке вспыхнул свет и на все помещение загремел голос Хиетанена:

– Вставай, ребя!… Мякиля делит посылку!

Как оказалось, для верности в бараке было установлено дежурство, поскольку все подозревали, что именно ночью-то Мякиля и постарается как-нибудь выпутаться из создавшейся критической ситуации, и теперь добрых два десятка парней набросились на несчастного владельца посылки. Мякиля сидел на койке, моргая глазами и прижимая к боку прикрытую краем одеяла собственность. Насилия никто не применял, но все возможные моральные средства воздействия были пущены в ход. И напрасно, поскольку Мякиля убедительно объяснил:

– Да здесь одежда. Съестного ничего нет, только пара сухарей. Их не стоит делить. Я просил прислать белье, съестного ничего нет.

Он не расщедрился и на крошку сухаря и всю неделю словно не слышал насмешек и издевок в свой адрес.

С другой стороны, заслуги Мякили были общепризнанны. В пулеметной роте никогда не возникало весьма обычной для армии теплой нестроевой компании, в желудках которой исчезала бы значительная часть и без того небольших солдатских пайков, потому что Мякиля на службе был непоколебимо честен. Один из унтер-офицеров, сославшись на то, что живем, мол, в одном бараке, пытался выпросить у Мякили провианта со склада, однако ошибся в расчетах. Мякиля заморгал, глядя в потолок, на щеках у него вспыхнули пятна, а в горле что-то, как обычно, захрипело, после чего он так выразил свое негодование:

– Тебе следовало бы знать, что пайки раздают в столовой. Я получаю провиант из батальона согласно рапорту о наличном составе и раздаю его в столовой на вес. В армии лишняя еда может быть только у жуликов.

Неожиданная отправка была для Мякили серьезным испытанием. Ему было тяжело смотреть, как присланные в помощь солдаты небрежно вязали из тюфяков и одеял узлы, но он не мог оторваться от учета и вмешаться в это дело. Особенно больно задело его, когда в суматохе кто- то из солдат небрежно швырнул снаряжение на пол:

– Вот вещички Рахикайнена. Давай, что ли, расписку.

Мякиля покраснел. Закашлялся и покраснел. И уж что-нибудь да значило то, что этот человек, который никогда никого не ругал и в столовой тайком от других складывал руки под столом для молитвы, теперь проворчал:

– Черт побери, ну и чудеса же на свете! Швыряют снаряжение, словно собаки гадят. Никаких расписок, пока не сосчитаю.

Явился и тот солдат из третьего взвода, которому капитан приказал поменять сапоги. Получив вместо сапог отказ, он вынужден был обратиться за помощью к Хиетанену. Хиетанен уже сел играть в карты и, раздраженный тем, что его оторвали, закричал прямо от дверей:

– Сапоги Салонену, и немедленно! Это приказ капы.

– Некогда мне сапоги раздавать! А капа приказывает, словно он в Америке, где барахла больше, чем нужно. Стоит только к нему обратиться, как он приказывает выдать все, чего кто ни поклянчит.

Хиетанен разозлился:

– Э-э нет, черт побери! Никогда я не перестану удивляться, что это за человек, который сидит на всем этом хламе. Как, черт побери, можно так любить всякие обноски да тряпки? Если еще кто любит хорошеньких девчат, это я могу понять, но тряпки, черт возьми? Нет, я просто удивлен! До невозможности удивлен, как будто меня поленом по голове стукнули.

Но и терпению Мякили пришел конец. Он некоторое время заикался и наконец проговорил:

– Берите все! Уносите все, кто что хочет. Разоряйте все! Веди сюда весь взвод, и пусть наряжаются. Нет, правда, шпор, чтобы шикарно звенели, но что есть – все раздадим!

– А мне не нужно, чтобы звенели, но Салонену я сапоги возьму. Вот так. Клади старые на место, и пошли!

Поменяв сапоги, они ушли, но, обрадованный победой, тем, как все получилось, Хиетанен не удержался, чтобы не крикнуть от двери:

– Не теряй надежды! Уж тряпок-то и обносков на твой век хватит!

Мякиля переложил пару рукавиц на другое место, схватил узел с тюфяками, выпустил его снова из рук и произнес прерывающимся голосом:

– Берите кому что нужно. Теперь уж все равно. Звоните на батальонный склад, чтобы прислали галифе с лампасами! Пулеметная рота отправляется франтить по-господски. Вот только где взять лакированные сапоги?

Один из присутствовавших в этот момент на складе солдат принял щедрое предложение Мякили за чистую монету и тотчас выхватил из кипы новую гимнастерку, намереваясь поменять на нее старую. Мякиля минуту смотрел на него, стараясь найти самое жестокое, по его мнению, наказание, и наконец придумал. Срывающимся голосом он скомандовал:

– Ложись!

Мякиля не любил чувствовать себя начальником, он даже конфузился, если ему случалось хоть как-то командовать другими. Поэтому его поведение казалось сейчас настолько необычным, что солдат в изумлении повиновался. Но тотчас же вскочил и спрятался за спинами других, бормоча, чтобы сохранить достоинство:

– Ну, сатана, совсем рехнулся!

Но сдача снаряжения пошла после этого глаже. Мякиля почувствовал все же что-то вроде угрызений совести, и в поведении его стало чувствоваться некоторое смущение. Несколько раз он даже по собственной инициативе поменял снаряжение, увидев, что у солдата что-то вышло из строя. Ни слова не говоря, он протягивал новую вещь, тихонько покашливая, с красными пятнами на щеках.

Наконец все оставшееся снаряжение было увязано в узлы, а узлы свалены в телегу. С инвентарной книгой под мышкой Мякиля брел за возом к расположению батальона. Возчик, отъезжая, предложил Мякиле довезти до места, но в ответ получил отказ, содержащий намек, которого он, правда, так и не заметил:

– Хватит с лошади и того, что она тащит все снаряжение. Совсем не обязательно ей тащить еще мужика, как будто он пешком дойти не может.

Пробитая в песчаной почве гужевая колея была неровной, полна корней и выбоин, в одной из которых телега и застряла. Возчик, размахивая вожжами, понукал лошадь:

– Н-н-но… Сатана, н-н-но, давай.

Рука Мякили многозначительно поднялась, в горле захрипело, и возчик получил совет:

– Вожжи-то для того, чтобы лошадью править. Можно было бы легко яму объехать, если тихонько за веревку-то потянуть.

– У, дьявол!… Тут…

Лошадь выгнулась, уперлась в хомут, и колесо выскочило из ямы. Путь лежал через пустошь, поросшую по краю соснами, стволы которых пламенели в лучах заходящего солнца.

IV

В штабном бараке тоже готовились к объезду. В комнате капитана кровать была пуста, и клочья пожелтевших бумажных штор торчали из печи. Писарь и вестовой уже упаковали архив в деревянный ящик и набивали теперь собственные вещмешки. Ну и напихали же они в них барахла: эти-то господа знали, что мешки не будут оттягивать их плечи. Из вещмешка писаря торчали охотничьи сапоги и штатские бриджи. Писарь был в каком-то смысле удивительным существом, прямо-таки капризом природы. Крестьянский парень, но изнеженный, даже женообразный с сюсюкающей манерой говорить. Обладатель длинного костяного мундштука, он курил только «Норсстейт». Похуже не годились.

На огне из ненужных бумаг варили кофе. Возле окна стоял стол из неструганых досок, за которым сидел капитан, глядя в окно. Изящные и сильные пальцы его вертели карандаш, в углах рта блуждала тонкая улыбка, вызванная медленно приближающимся по тропинке фельдфебелем Корсумяки, старым пограничником, по возрасту переведенным из пограничной службы на должность ротного фельдфебеля. Полевая фуражка Корсумяки надвинута на глаза, так что верх вздымался куполом, словно выдавленный головой. На нем прямого покроя сермяжные брюки и «десантные ботинки» с высокими голенищами, из которых виднелись толстые, серые, с красным узором шерстяные носки. Фельдфебель шел медленно, осматриваясь вокруг. Увидев на земле палку, он нагнулся, поднял ее и понес, как и две поднятые ранее, прижав к груди.

Спустя некоторое время его спокойные шаги послышались в передней, и с этими тремя палками у груди он прошел к печке. Подкинув их в огонь, он недовольно проговорил:

– Разбросали поленья вдоль дороги. Странно получается. Тут все точно скверные ребятишки. Дома никто бы такого беспорядка не потерпел, а здесь как будто ни до чего дела нет.

Он поднял крышку кофейника, увидел, что кофе еще не готов, и сел за стол напротив капитана. Потом снял фуражку, пригладил рукой волосы, взглянул на телефон и спросил:

– Насчет автоколонны ничего не слышно?

Капитан очнулся от задумчивости и по своему обыкновению зачастил:

– Ничего. Совершенно ничего. Да они и сами не знают. Я уже говорил, что это просто безобразие. Хоть кто-нибудь должен же что-то знать. Удивительно, что каждый раз невозможно выяснить, прибудут ли грузовики. Говорят, наверху большие перемещения. Думаю, это означает, что прибудут новые части. Слух о мобилизации, кажется, подтверждается: формируются новые дивизии. В одной из них мы будем ядром, два других полка создают из резервистов… Вестовой! Кофейник…

Они помолчали, пока вестовой не выяснил, как обстоит дело с кофе, и не ушел в переднюю, где они с писарем паковали вещмешки. Фельдфебель проговорил чуть подавленно:

– Значит, война?

– Не могу сказать. Говорят, все дело в Германии. Теоретически это зависит от трех стран: Германии, России и от нас самих. Во-первых: допустим, Германия нападает на Россию, в чем я, кстати, ни секунды не сомневаюсь, и требует при этом, чтобы мы приняли участие в войне. Важность дороги на Мурманск говорит именно за это. Во-вторых, Россия может попытаться прояснить ситуацию, ударив по нам сразу или по крайней мере перенеся войну на нашу территорию. Она едва ли ожидает, что мы оставим ситуацию, как она есть. В-третьих, мы сами едва ли упустим такую возможность. Нам придется встать на ту или другую сторону, и едва ли приходится сомневаться в выборе.

– Нисколько. Нисколько. Но как все пойдет дальше?

– Боитесь взбучки? – Капитан издал короткий смешок и продолжал: – Больше мы такой возможности иметь не будем. Я со своей стороны всей душой за дерзкое нападение. В мире право всегда следует за мечом победителя. Так будет и сейчас. Потерпевшие всегда не правы. Но хоть каждый и имеет собственное мнение по всем этим вопросам, ясно одно: наша судьба связана с успехом Германии. И поэтому нам придется сделать все возможное ради этого успеха. Я рассматриваю Центральную Европу как средоточие силы, давление которой определяет судьбу Финляндии. Германия давит на окраины, и, когда давление это усиливается, Восток отступает. Когда оно ослабевает, края стягиваются к центру, и вместе с этим сокращается наше жизненное пространство. Как это ни странно кажется на первый взгляд из-за нашей привычки считать Францию и Англию нашими друзьями, в действительности-то они наши злейшие враги. Их поражение – это победа Германии, а победа Германии – наша победа. Если мы проиграем, мы погибнем, это ясно, и потому сейчас придется напрячься до последнего, чтобы уничтожить Россию, и желательно навсегда.

Фельдфебель проговорил, уставившись в пол:

– Оставлю-ка я семью на месте.

Капитан понял, что Корсумяки отнюдь не следил за развитием его мысли, а думал только о собственных делах. Старость и Зимняя война поубавили у него идеализма, если таковой еще был, и, вздыхая, фельдфебель думал теперь о новых бедах и страданиях, которые ему предстояли. Каарна понимал душевное состояние Корсумяки, хотя ему самому эти переживания были совершенно чужды. Он мечтал о войне. И вдобавок о жестокой войне. Этого требовала его карьера. Он вынужден был уйти в отставку после Олонецкой операции, в чине лейтенанта. О причинах можно было догадаться по тому обстоятельству, что он и теперь постоянно враждовал с «этими господами наверху». Солдатам он никогда не сказал худого слова, но командира батальона доводил до белого каления. Без сомнения, он был трудным подчиненным: обладал острым умом и большими способностями. И отнюдь не скрывал своих взглядов, бесцеремонно высказывая такое, из-за чего каждый раз вспыхивала распря. Майору, несмотря на звание и положение, было трудно справиться с этим человеком, у которого вдобавок ко всему был целый пакет орденов, с килограмм весом. В Зимнюю войну Каарна дослужился до чина капитана и получил батальон. По окончании войны остался на службе, но вновь стал командиром роты, поскольку после перевода армии на мирное положение высвободилось слишком много майоров и подполковников на командные посты. Он и теперь не получит батальона. Дали бы хоть стрелковую роту, ибо кому нужны эти пулеметы, особенно в наступательной войне? И тем не менее теперь смерть и бремя ответственности расчистят места, и тогда настанет его черед. Он жаждал проявить себя. Он слишком много раз смотрел в лицо смерти, чтобы бояться ее. Мировая война словно зажгла его энергию и честолюбие новым огнем. Вдобавок он был патриотом, да еще умышленно раздувал в себе это чувство, поскольку оно питало его энергию и жажду действия.

Натура цельная и сильная – таким был Каарна. Его взгляд не выдавал ни малейшей слабости, ничто не могло бы поставить его на колени.

Фельдфебель позвал вестового налить кофе, и капитан продолжил прерванный разговор:

– Да, лучше оставить семью на месте. Назад пятиться не будем. Ситуация не такая, как в прошлый раз. Кстати, обоз присоединится к ротам только на месте назначения. Сначала его должны пополнить. – У рот не было собственного обоза, все хозяйство было сосредоточено при батальоне.

– Ну хоть это облегчит дело. Не придется из-за обоза волноваться, – размышлял фельдфебель. – Но здорово все это отдает войной. Вначале безбожная спешка, а потом сиди и жди.

Капитану стало смешно:

– Так оно и есть. Сейчас потому и бездельничаем. А как же с кормежкой? Может, они отправят полевые кухни заранее? Ну да это их дело.

Они пили кофе молча. Фельдфебель в задумчивости смотрел в переднюю, наблюдая за писарем, который вертелся там перед зеркалом, причесываясь, и то и дело откидывал голову назад, укладывая волосы волной. Фельдфебель вздохнул и, словно поясняя несколько подавленное душевное состояние, сказал:

– Много разных свистунов на свете.

Каарна сухо и неприязненно рассмеялся и проговорил:

– Мировая история создается разного рода деятельностью. Кое-кто, возможно, смотрит сейчас в Берлине на карту России и строит планы. Этот же расчесывает волосы, но и он вместе со всеми участвует в общем деле. – Капитан поставил свою чашку и, стараясь поднять настроение фельдфебеля, бодро добавил: – Вместе со всеми! И вместе со всеми и готов к походу, черт побери. Вот так-то. Хм… хм… Та-рай-ра-рай. Вестовой! Лезвий из полевой лавки! Несколько пачек! Возьмите на сдачу баранок, потом допьете кофе. Да… Стоит мне отойти от этого чертова телефона, как он тотчас же зазвонит… Хм… Хм…

V

Окрестные «лотты» [«Лотта» – член женской военизированной организации в Финляндии. - прим.] вечерами открывали полевую лавку в пустом бараке. Когда туда явился вестовой, это военное гнездышко было битком набито. Там продавался кофе, смешанный с суррогатом, твердые как камень баранки, табак, лезвия для бритв, конверты и бумага для писем. В углу каждого листа был изображен бравого вида солдат. Он стоял с каской на голове, в брюках со стрелкой, а сзади развевался финский флаг с синим крестом: ни дать ни взять воплощенная мечта. Правда, ничего общего с действительностью. Действительность же толкалась в очереди перед буфетной стойкой и шумела:

– Не лезь, черт побери, без очереди! Пошел в хвост.

На них не было брюк со стрелками. На ком были английские «сочувствия», на ком обычные штатские брюки, на ком серая армейская сермяга. Единственно общими для всех предметами обмундирования были фуражки, летние гимнастерки и пояса.

За прилавком была всего одна «лотта». В очереди изощрялись в остроумии, кто во что горазд, ведь надо было как-то привлечь ее внимание. Конечно, солдаты понимали, что больших надежд у них нет, потому что за столом сидел лейтенант Ламмио. Но Рахикайнен был из тех, кто из принципа не признает ни одну попытку безнадежной. Он балагурил перед стойкой и завлекал «лотту»:

– Чем же, девушка, ты сегодня порадуешь Рахикайнена? Ведь расстанемся и будем тосковать. Ну конечно, чашечкой кофе да сушкой.

– Сегодня вечером мы продадим все баранки, все, сколько осталось. Все распродается.

– Вот оно как! Война, значит. В воздухе чувствуется. Раньше-то я не больше одной баранки на чашку кофе получал. И теперь не повезло. Навряд ли мне еще когда-нибудь доведется посмотреть в прекрасные глаза вот этой девушки.

«Лотта» покраснела от удовольствия и взглянула на сидящего за столом Ламмио: именно для него она сияла улыбкой, светилась тем огнем, который зажег в ней Рахикайнен. Ламмио раздражали комплименты Рахикайнена. Отчасти потому, что в принципе не желал терпеть рядом другого петуха, но в основном оттого, что сам уже собрался воспользоваться этой «лоттой». Кто знает, когда в следующий раз увидишь женщину, а в город уже не успеть. И если грузовиков не будет еще достаточно долго, он мог бы проводить «лотту» домой и попытать счастья.

Была, конечно, явная разница между солдатом из Карелии и лейтенантом из Хельсинки, так что он не слишком-то тревожился по этому поводу, хотя и знал, что Рахикайнен – удачливый дамский угодник. Довольно красивый парень, кудрявые волосы, приятный мелодичный голос и без устали мелющий язык. Этим-то Рахикайнен и славился, но на этот раз он разглагольствовал впустую.

– Заканчивайте ваши покупки, чтобы и другие могли что-то купить. – Ламмио решил вдруг проявить сознательность, не замечая, правда, что сам он мешает делать покупки вот уже около двадцати минут. Но и Рахикайнен не был желторотым птенцом. Он не собирался играть в бирюльки, и к тому же командирские права Ламмио не простирались на поведение солдат в полевой лавке.

– Господин лейтенант, это уж как получится. Коли впереди длинная дорога, провизия с собой нужна. Сколько табаку можно взять?

– Сколько желаете?

– Пусть будет пачка. Да еще с десяток баранок.

Рахикайнен расплачивался не спеша, стараясь придумать еще что-нибудь, чтобы задержаться, но новый покупатель оттеснил его. Собрав покупки, он отошел и сел за стол у двери, за которым собрались солдаты третьего взвода. Поскольку «лотта» была предметом всеобщего внимания, попытка Рахикайнена не осталась незамеченной.

– Не быть этой барышне матерью твоих детей, – проговорил Хиетанен. – Ей надо, чтобы на воротнике розетки были.

– Да она мне и не нужна вовсе.

– А вот и врешь. Ты такой мужик, что, если мы отсюда выберемся живыми, я заберу тебя с собой в наши края на роль племенного быка.

В этот момент появился вестовой с сообщением, что автоколонна прибывает в двадцать два часа. Для Ламмио это означало возможность исполнения надежд, а для других – новое ожидание. Лавочка закрылась, и Ламмио ушел с «лоттой», ведя ее велосипед. Солдаты возвращались в бараки, и предотъездный энтузиазм стал сменяться раздражением.

– Чего это господа копаются? Какие олухи там этим делом занимаются? Вот и болтайся теперь в пустых бараках!

Деревянные нары стояли голые. Постель и все относящееся к ней создавали раньше какой-то уют, но теперь, когда все было пусто, потемневшие доски выглядели удивительно мрачными. В одном месте на досках уже появилась надпись: «Здесь был лежак солдата Пентти Ниеми, который спал на нем во время своей тяжкой службы во славу Финляндии и оставил его, отправляясь к неизвестной цели 16.6.1941. Новичок, молокосос, рекрут! Когда приблизишься к этому лежаку, сними с ног портянки, ибо лежак этот был святыней старого солдата».

VI

Перед отправкой их всех благословили. Поскольку время еще было, батальонный пастор ходил из роты в роту с вечерней молитвой. Дежурный выстроил солдат, и на этот раз в церемонии приняли участие также офицеры и взвод управления.

Капитан, стоя чуть впереди, ожидал рапорта, а фельдфебель отошел с серьезным лицом в хвост роты. Дежурный не знал, к кому обратиться с рапортом, что рота построена. В присутствии офицеров рапортовать фельдфебелю он не мог. Старшим среди командиров взводов был Коскела, но он сразу же встал впереди своего взвода, явно не желая вмешиваться. К счастью, на плац поспешно явился Ламмио: его надежды были самым прискорбным образом обмануты. Именно деревенское происхождение «лотты», на которое он особенно рассчитывал, оказалось тем препятствием, о которое разбились все его расчеты.

Ламмио принял рапорт от дежурного и в свою очередь отрапортовал капитану. Каарна заметил его опоздание и избегал смотреть ему в глаза. Он и другим офицерам не позволял никаких вольностей, а тут еще и сам Ламмио, всегда раздражавший его необычайно. Поэтому он лишь сказал, понизив голос, чтобы не слышали солдаты:

– Рота поднята по тревоге, и, следовательно, увольнения запрещены. Насколько мне известно, вы, лейтенант, также имеете отношение к роте.

– Так точно, господин капитан.

– Ну ладно. Займите свое место.

Нахлобучка нисколько не проняла Ламмио. Он спокойно отошел к своему взводу, лишь слегка раздув ноздри, это придало его лицу еще более дерзкое выражение. Это был его обычный способ встречать критику в свой адрес.

Капитан короткими шажками прохаживался перед ротой взад и вперед. Он что-то бормотал себе под нос и поминутно поглядывал на часы. Вдруг он остановился, повернулся к роте и пробормотал:

– Ага. И потом надо… Ну ладно, ничего.

Затем продолжил свое хождение перед строем и, как бы поясняя что-то себе самому, добавил:

– Не надо. Сойдет и так. Хм-та-та… хм-та-та…

Через пожарище к роте подъехал на велосипеде священник.

– Вот летит Ворон, – прошептал Рахикайнен, и его соседи попытались скрыть ухмылки. Солдаты звали священника Вороном потому, что он был тщедушен, черен волосом и узкогруд – идеальная находка для туберкулезных бацилл.

Над плацем прозвучала команда капитана. Солдаты обнажили головы. Теперь их непокрытые вихры торчали во всех направлениях, как бы отражая ту мешанину идей, мыслей и убеждений, которые скрывались под ними в солдатских головах. Священник дребезжащим голосом затянул псалом, и бойцы поддержали его неуверенными голосами, которые все же постепенно слились в едином пении.

– …На-ша… кре-пость…

Неподвижные лица, мрачно выпученные глаза, наморщенные лбы. Не испытывая никаких благоговейных чувств, эти люди оказывали честь своему богу, приняв мрачный, даже злой вид. И Хиетанен тоже подпевал вместе со всеми, нахмурив брови, хотя с искусством пения дело у него обстояло плоховато. Лехто стоял безмолвный, плотно сомкнув тонкие губы. Он словно окаменел и был бы рад вообще не слышать этот псалом. Только Мякиля, стоявший рядом с фельдфебелем, пел красивым и чистым голосом. В пении церковных псалмов этот тихий человек не имел себе равных. Его душа раскрывалась, и ее сила изливалась в прозрачный вечерний сумрак.

– На молитву смирно!

Насколько было возможно, лица солдат приняли еще более злобное выражение. Казалось, они были готовы съесть кого-то живьем. Священник пытался придать своему голосу силу и глубину:

– Боже, Господь всех народов. Ты, который держишь наши судьбы в руке своей. Поверни к нам лицо свое и яви нам свою милость, ибо на тебя уповаем. Да исполнится твоя воля, ибо мудрость твоя больше нашего слабого разумения. Если ты посылаешь нам испытания, значит, мы это заслужили, но мы молим тебя: укрепи своей силой наши души, дабы нам выдержать эти испытания. Помоги нам исполнить то, что требуется от нас во имя твое, во имя родного дома и отечества. Дай нам силу на величайшие жертвы, ибо во имя твое идет навстречу судьбе избранный тобою народ. Наполни наши души такой же несокрушимой решимостью и такой же пламенной любовью к родине, которые воодушевили на самопожертвование наших братьев, спящих теперь в могилах героев. Только этого просим мы у тебя. Благослови нас во всем, что выпадет на нашу долю. Благослови весь наш народ, дабы он сплотился в единстве. Открой наши сердца своей воле, дабы мы шли правильным путем.

После этого священник уже менее торжественно пропел «Благославен Господь»: рвения у него явно поубавилось от того, что он прочел одну и ту же проповедь подряд трем ротам батальона. После благословения спели еще одну строфу из псалма, и на этом мероприятие закончилось. Капитан скомандовал роте разойтись, и солдаты неспешно подчинились. Рахикайнен неторопливо, засунув руки в карманы, покидая плац, попытался сострить:

– Вот это была проповедь так проповедь! И как это у такого шибздика так громко получается! А ведь он ужас что наговорил. Нам тоже придется покоиться в могилах героев, братцы. У меня волосы дыбом встают от его угроз.

– Он правильно говорил, – остановил его Сало.

Солдаты с оружием и пожитками собрались перед бараками. Одни играли в карты, другие лениво переговаривались, третьи просто лежали на земле. Между тем часы уже показывали десять, следовательно, срок отъезда прошел. Грузовиков все не было.

Хиетанен лежал на спине, положив голову на вещмешок, и пел. Это была довольно странная песня: Хиетанен не знал ни мелодии, ни слов ни одной песни. Сейчас он громко напевал стишок, сочиненный им самим:

Ах, тетушка, у вас коса,

В косу собрали волоса…

и смотрел при этом в меркнущую синеву неба, уже настолько потемневшего, что на нем кое-где уже можно было различать звезды поярче. Вдруг он бросил напевать свои нелепые стишки и сказал:

– Нет, ребя, эти звезды, надо сказать, чертовски далеко от нас. Кажется, что они близко, но если хорошенько поразмыслить, то они так далеко, что простому человеку и не уразуметь. И я все вот чему удивляюсь: для чего они? На мой взгляд, они совсем без пользы. Кому они нужны? Никому.

– Ну, от них все-таки свет.

Младший сержант Лахтинен, закрепив на своем мундире готовую оторваться пуговицу, в это время вкалывал для сохранности иголку за околыш фуражки. Он был еще всецело поглощен работой и обронил замечание так просто, вскользь, однако Хиетанен был скор на подхвате и возразил:

– Свет! Солнце и луна – это я еще могу понять, но куда годится такой свет? Никуда. Был бы я богом, я б не стал создавать звезды. И если бы мог, я бы смел их с небосклона. На что они, если от них никому никакого проку?

Лахтинен тем временем закрепил иглу и был готов к спору. Он осторожно огляделся и сказал тихо, несколько нерешительно, словно предвидя возражения:

– Ну, что их создал бог – так это одни разговоры. Так учат в школе, хотя отлично знают, что это враки. И человека тоже никто не создавал. Он родился в море. И состоит из угля и других веществ. А простаков охмуряют, чтобы они были послушны капиталистам. Только и всего.

Хиетанен засмеялся:

– Не такой я дурачина, чтобы поверить в это. Что ты такое несешь! Из угля? Нет, просто удивительно! Человек родился в море – что за чертовщина! Да ты попробуй, побудь с полминуты под водой – сразу отдашь концы. И в моем теле ты не найдешь ни крошки угля. Человек – он из мяса и костей. Это тебе любой ребенок скажет. Ну а насчет капиталистов – может быть. Про капиталистов я, брат, ничего не знаю. Вот если старик мой отдаст богу душу прежде меня, тогда мне достанется девять с половиной гектаров никудышной земли – такой я капиталист. Но спину свою гнуть ни перед кем не стану, какой бы капиталист в поле ни встретился. Суну руки в брюки и только поплевывать буду дальше любого дьявола. Вот я каков.

Лахтинен, обычно степенный, как и подобает человеку его склада, который все принимает всерьез, тихим голосом продолжил разговор. Глубоко сознавая, как одинок он со своими взглядами, он был немного раздражен. Он вовсе не любил спорить, но нельзя же так легко уступить, бросить дело, которое отстаиваешь.

– Человек может жить и под водой, если есть жабры. Человек вначале был рыбой. Это признают даже ученые, которые прислуживают капиталистам.

Хиетанен больше не смеялся. Он сел и, озадаченно глядя на Лахтинена широко раскрытыми глазами, сказал:

– Послушайте, ребята! Послушайте, что говорит наш Юрьё! Теперь-то уж ты точно заливаешь. Ну и удивил ты меня! Нет, вы послушайте! Я, наверное, окунь, ведь у меня горбатая спина. Представьте себе – жабры… Я, как окончил начальную школу, так ничего не читал, кроме «Новостей Турку», но все же не такой я дурак, чтобы поверить в это. Значит, я был когда-то окунем? Окунь из угля… Ну удивил!

Хиетанен был вне себя, и его волнение все нарастало. Он огляделся, ища поддержки у других, но один только солдат Ванхала, лежавший поблизости, заинтересовался их спором. Это был молчаливый, толстый парень, редко принимавший участие в разговорах, хотя по нему было видно, что он не прочь поболтать. Когда он что-нибудь говорил, то смущался, краснел и робко озирался, словно хотел увидеть, какое впечатление произвели его слова. Он молча слушал спор Хиетанена и Лахтинена и, тихо посмеиваясь, повторял про себя:

– Рыба… хи-хи… рыба… Хиетанен – окунь… хи- хи-хи…

Лицо Лахтинена приняло недовольное выражение. По его тону можно было заключить, что он не хочет продолжать спор, хотя и считает себя правым. Все же он сказал:

– Природа – это создатель. Вот так-то… Можно спорить сколько угодно. А ученые господа знают, с чьего голоса им петь, чтобы не было пусто в кошельке. В том же духе и Ворон тут каркал. Все это мы тут разом и услышали… Дай нам силы защитить денежный мешок капиталистов. Нам опять в путь, посмотрим, что из этого получится… У русских достаточно солдат.

Ванхала, чуточку поколебавшись, сказал:

– Один финский солдат стоит десяти русских. Хи-хи.

– М-м… Возможно. Но что делать, когда появится одиннадцатый?

Хиетанен, которого разговор интересовал не с политической, а лишь с теологической точки зрения, вернулся к начальной теме:

– Хоть я и не ученый доктор, но мой разум говорит мне, что мир возник не сам по себе. В этом меня никто не переубедит. В сверхъестественные силы я не верю. Но как может вещь сделаться сама по себе, без того, чтобы ее создали? Должен быть бог. Но я думаю, что он задал себе много лишней работы. Вот, скажем, звезды: они никому не нужны. Я уже раз думал об этом. Я не понимаю и того, какая польза в мире от муравьев и лягушек. По-моему, так они совершенно не нужны. А также клопы и тараканы.

Ванхала всколыхнулся всем своим полным телом, и, едва сдерживая смех, сказал:

– И вши еще.

Произнося это, он покраснел и принял серьезный вид. Однако, когда он заметил, что Хиетанен одобряет его слова, его круглое лицо расплылось в улыбке, а тело снова заколыхалось. А Хиетанен подхватил его реплику и продолжал доказывать:

– Конечно! Кому польза от укуса вши? Никому. А человек должен еще и кормить эту дрянь. Это уж чересчур. Старые люди говорят, что лягушки очищают воду в колодце, но я этому не верю. По-моему, наоборот, загрязняют: кому охота пить воду с лягушачьей икрой?

– И с головастиками, хи-хи…

Ванхала уже был настолько уверен в себе, что больше не краснел, и прямо-таки просиял, когда Хиетанен поддержал его:

– Да уж точно!

Хиетанен снова улегся, давая понять, что для него разговор окончен, и лишь напоследок добавил:

– В сверхъестественные силы я не верю. Но я стою на том, что многое в мире не нужно. – Его окончательный приговор гласил: – Это все чертовщина!

Он набрал полную грудь свежего воздуха, словно желая рассеять все бесплодные размышления, и запел. Он подбирал слова, как они ему вспоминались, и сочинял мелодию по ходу песни:

Я в окошечко смотрел, как плывет пароход

По Аурайоки, по гладкой,

Гей, гей, я видел, как он плывет

По той ли Аурайоки, по гладкой.

Эй, лошадка, не налегай на дышла,

Ведь ярмарка завтра, да, завтра,

Потихоньку, полегоньку, за шагом шаг.

Ведь ярмарка завтра, да, завтра, гей.

Некоторые солдаты, устроившись в сторонке, писали письма. Их понуждало к этому смутное предчувствие, что в ближайшем будущем может произойти нечто роковое. Кое-кто пробовал уснуть, другие сбивались в кружок, откуда раздавались возгласы вроде:

– А, паскудник! Смошенничать захотел? Не копайся, сдавай правильно, дружок! А ну выкладывай, что там у тебя! Три дамы и валет? У тебя пара королей, это по твоему носу видно!

На пожарище начали спускаться вечерние сумерки. Над ним еще веяло дневное тепло, так что солдаты могли лежать на земле и смотреть в сумрачное небо, которое, казалось, таило в себе все события прошлого и будущего. С железной дороги доносился шум поезда, а с территории лагеря обрывки песен, крики и иногда слова команды.

VII

Следующая ложная тревога была в полночь. Солдаты уже начали дрожать от холода, то тут, то там слышался злобный ропот. И снова потянулось томительное ожидание, пока в час ночи дежурный унтер-офицер не подал команду приготовиться. Взволнованные солдаты шумно занимали свои места в строю. Возможно, ими овладело то самое воодушевление, которое, говорят, свойственно всем отправляющимся на войну войскам. Правда, эти солдаты не были так уж уверены, что их отправляют на войну, однако в течение ночи такой слух упорно ходил по роте. Когда Ламмио приказал строиться, каблуки щелкали бодрее обычного и повороты выполнялись с образцовым проворством. Откуда взялась эта новая энергия и воодушевление? Пусть в этом разберется тот, кто хочет знать, почему вообще люди воюют.

Они пересекли пожарище. На другой его стороне начинался проселок, ведущий к дороге, по которой можно было попасть куда угодно, и, между прочим, на Онежское озеро, к Свири, и даже дальше, хватило бы только пороху.

Ответственным за перевозку был назначен командир первой роты капитан Хелминен. Он сновал взад и вперед, давая указания офицерам. Капитан Каарна, пришедший на место погрузки вслед за своей ротой, тотчас начал шуметь на Хелминена, как будто тот был в чем-то виноват:

– Где же машины? Автоколонна давно уже должна быть здесь! Странно, что ее до сих пор нет. Да, когда же она придет, на самом-то деле? Это уже третий срок, и боюсь, что мы и на этот раз не отправимся. Куда девалась эта колонна и что она перевозит? Не смогла же она сквозь землю провалиться!

Хелминен оправдывался:

– Я сам не знаю. Командир говорит, что сегодня ночью или вчера поздно вечером перевезем к границе второй батальон. Похоже, машины где-то застряли. Кстати, недавно через станцию проследовал состав с артиллерией. По-моему, эта была не кадровая часть, так что мобилизация, должно быть, идет полным ходом.

– Гм… Так, так. Вполне возможно. Мы уже со вчерашнего вечера в мобилизационной готовности. Кто знает, может быть, мы и двинемся завтра куда-нибудь.

Каарна вернулся к своей роте и сказал солдатам:

– Учитесь ждать, ребята. Не нервничайте. Используйте любую возможность для отдыха. Наденьте шинели, вещмешок под голову – и спать.

– Ждать-то мы уже научились. Полтора года ждали, когда нас отпустят на гражданку.

Эти слова Рахикайнена не предназначались для ушей капитана. Но тот, услышав их, отнесся к ним спокойно. Только рассмеялся, бросив искоса взгляд на Рахикайнена. Солдаты закутались в шинели и пытались уснуть, но мешала ночная свежесть, и они, стуча зубами, проклинали порядки. «Господам» пришлось-таки кое-что выслушать, так как финский солдат, когда он в соответствующем настроении, умеет «выдать» весьма прилично. И еще: они были голодны, но и в этом не было ничего необычного. Голодали они с того самого дня, как их призвали, а некоторые и раньше. Голод еще не исчез окончательно с финской земли. То там, то тут оставались очаги, откуда он при соответствующих обстоятельствах мог распространиться. Особенно хорошо знали это врачи, занимавшиеся призывом в армию. Среди призывников попадались такие слабые ребята, что объяснить это можно было только постоянным недоеданием.

Холод и голод усугублялись тем, что солдаты не выспались. Таким образом, из четырех факторов, которые составляют сущность войны, недоставало только одного – страха.

Время шло. Летнее небо начинало постепенно бледнеть, и на востоке заалела первая полоска зари. В четыре часа роты были собраны и маршем направились обратно в район расквартирования. Даже офицеры уже не обращали внимания на воркотню:

– Очередная вспышка господской гениальности. Побудка, чтобы помочиться, ребята! Без этого на войне не обойтись. Тяжело в учении – легко в бою, так что немножко пробежаться никогда не мешает. Что ж, повалялись и у этих кочек.

Пулеметная рота не дошла еще до бараков, как ее догнал вестовой на велосипеде и крикнул:

– Кругом, все поворачивайте назад, машины идут!

– Левое плечо вперед, марш!

Ропот затих. Уж теперь-то они уедут. В армии всегда так. Сейчас вдобавок ко всему будет дикая спешка, что тоже в порядке вещей.

Когда рота вышла на дорогу, там уже показались запыленные автомашины. Впереди на мотоцикле ехал колонновожатый, серый от пыли фельдфебель. Он свернул на обочину, и грузовики, свернув за ним, выстроились в ряд. Уставшие водители, не обращая внимания на погрузку, сразу же закрыли воспаленные глаза и заснули, уронив голову на руль.

– Пулеметчики, сбросить водяное давление! – крикнул Каарна своей роте. Солдаты заулыбались, однако капитан чуть ли не сердито добавил: – Да, да, тут ничего смешного нет. Нам предстоит долгий путь.

Он подал пример. Справив нужду, важно сказал, глядя на небо:

– День будет чудесный. Красиво начинается, красиво, говорю я вам. Такая красная заря, что… Ну да ладно, повзводно по машинам.

– Черт побери, разве целый взвод уместится на одной машине?

Сказавший это солдат остановился в удивлении, но, сообразив, что из-за промедления ему достанется плохое место, кинулся к машине, как и все остальные. Коскела молча наблюдал за погрузкой, засунув большие пальцы за поясной ремень. Он знал, что живой груз лучше всего устроится сам, и поэтому не вмешивался.

– Не толкайся. Куда мне девать винтовку и вещмешок?

Рахикайнен захватил хорошее место у кабины водителя и хотел занять еще одно. Хиетанен, которому не нравилось, что Рахикайнен всегда урывал себе все самое лучшее и сачковал, заорал на него:

– Положи вещмешок под себя и возьми винтовку в руки, как другие!

– Не могу я садиться на вещмешок! Я раздавлю блокнот.

Рахикайнену вовсе не хотелось просидеть на одном месте весь путь, и своим фокусом он надеялся закрепить за собой еще одно место на будущее.

– Елки зеленые! Это что же, мы должны освободить лишнее место для твоего вещмешка? – возмутился Хиетанен.

– Тихо, тихо! Я, разумеется, могу сесть на него, если это так для тебя важно.

– Для меня ничего не важно, но у Сало и Ванхалы заболят задницы, так что садись на вещмешок, и баста!

Постепенно каждый устроился в наиболее удобной для себя позе. Коскела сел в кабине рядом с водителем, и весь взвод стал с нетерпением ожидать отправки, подгоняя минуты перед отъездом, чтобы они шли быстрее. Все спешили.

– Ну, мы застряли. Будем теперь сидеть в машинах. Финская армия не каждый день предоставляет нам такую возможность. Господа опять наколбасили. Человек может иногда ошибиться, это понятно, но наши портачат не переставая.

Колонновожатый на мотоцикле ездил от машины к машине, и ему всюду кричали: «Готово!»

Фельдфебель – родом из Саволакса, а как же иначе, – кричал в ответ:

– Соблюдать дистанцию в сто пятьдесят метров! Так будем меньше пыли глотать.

Первый грузовик тронулся, заскрежетав коробкой передач, и мотор жалобно запел: ай-яй-яй-яй…

Дошла очередь до машины, в которой разместился третий взвод, и она рывком взяла с места. Солдаты закачались в такт грузовику, подскакивая на выбоинах. В разных местах колонны слышались возгласы, в одной машине уже запели: «На пустоши вырос красивый цветочек…»

– Прощай, пожарище! – крикнул кто-то с машины третьего взвода, и другие вторили ему: – Прощайте, бараки! Старики уезжают!

Хиетанен уже забыл про недавнюю стычку с Рахикайненом. Захваченный шумным воодушевлением отъезда, он пошел дальше других и произнес речь. Встав во весь рост, одной рукой придерживаясь за плечо Лехто, а другой живо жестикулируя, он сказал:

– Последний привет тебе, пожарище! Прощай навеки, оставайся качать пот из других! Старый солдат, чьи ноги оставили столько следов на твоем теле, покидает тебя и машет тебе на прощание. Будь и впредь хорошим отхожим местом для новобранцев, что идут за нами! Этого ожидает от тебя старый солдат!

За его речью послышались возгласы, восклицания из других машин, а солдаты той, в которой он ехал, выразили ему свое одобрение. Рахикайнен с горечью сказал:

– Нас увозят ночью. И на дороге ни одной девушки.

Грузовик свернул на шоссе, над которым стояли тучи пыли, поднятой впереди идущими машинами. Сквозь рокот моторов до них доносилась песня:

И мы большего счастья не знаем,

Чем родную страну защищать…

Светлые лучи утреннего солнца озаряли растущие у шоссе деревья и золотили клубы пыли, через которую одна за другой проезжали машины с воодушевленной молодежью.

Глава вторая

I

Малоезженый проселок – собственно, лишь две колесные колеи, – извиваясь, проходил через глухой еловый лес. Справа и слева от него стояли палатки, возле которых суетились солдаты. Перед каждой палаткой в выкопанной в земле яме горел костер, в пламени костров мирно грелись солдатские котелки.

Палатки были поставлены вчера вечером, и солдаты на некоторое время притихли, так как дежурный унтер- офицер при обходе предупредил:

– Чтоб никакого шума. До границы от силы два километра.

К этой мысли скоро привыкли, но все же отныне в людях можно было заметить особую сдержанность. Правда, за неимением другого дела они весь день играли в карты, но можно было увидеть и таких, которые тихо сидели у костра и, поглощенные своими мыслями, глядели в огонь. Если случалось что-нибудь сказать, то говорили вполголоса – предосторожность, казавшаяся несколько комичной, если принять во внимание, что солдаты рубили лес на дрова и удары топора на километры разносились окрест.

Прошло уже более двух недель с того дня, как батальон покинул бывшее пожарище. Запыленных и с затекшими ногами солдат выгрузили на обочину. Потом их разместили в палатках, и там они мало-помалу осознали всю серьезность положения. Магазины были набиты патронами, а подразделения доведены до состава военного времени – все это неопровержимо свидетельствовало о том, что идет настоящая подготовка к войне. Затем они услышали, что Германия «в целях предотвращения нападения со стороны России» сама напала на нее. «Этот бродяга из Германии» двинулся-таки в поход, и теперь оставалось только ожидать, когда «за ним и наши потащатся». Так охарактеризовал ситуацию Лахтинен, но остальные не разделяли его точку зрения. Напротив, они скорее придерживались противоположного мнения: Германия свяжет такие большие силы русских, что финны легко разобьют все их соединения. Так уж велика сила мании величия.

Вчера вечером они пришли маршем к границе, свернули на эту лесную дорогу и стали здесь лагерем.

Командирская палатка пулеметной роты стояла прямо у дороги. Из нее выполз младший сержант Миелонен и крикнул:

– Кто хочет послушать последние известия, идите сюда! После новостей министр выступит с речью. Передайте другим.

Две палатки третьего взвода находились рядом с командирской, и капитан с удовольствием слушал, что говорят в них солдаты. Как любитель всего бесхитростного и энергичного он всегда симпатизировал Хиетанену, а теперь был особенно расположен к нему. Бодрая живость Хиетанена приводила всех в веселое расположение духа и мешала предаваться мрачным размышлениям. Именно по этой причине Хиетанена, а не Лехто назначили заместителем командира взвода. Хотя в других отношениях капитан знал Лехто как дельного унтер-офицера, способность благотворно влиять на товарищей у Лехто отсутствовала. Вокруг него была пустота. Его суровость и недружелюбие отталкивали от него людей. А непосредственность Хиетанена, напротив, крепчайшими узами связывала его с солдатами, и у него были все данные для того, чтобы служить для них примером. Помимо того, капитан, хорошо разбиравшийся в людях, был убежден, что Хиетанен и в бою сумеет постоять за себя.

– Последние известия послушать можно, а что скажет министр – наплевать. Мне от этого ни тепло, ни холодно. Комары от этого кусаться не перестанут.

Капитан засмеялся. Такие люди нужны. Они необходимы, даже незаменимы, что и докажет боевое крещение. Хиетанен успешно выдержит испытание.

В течение дня капитан то и дело поглядывал на карту, сложенную под целлулоидом его планшета: примерно здесь. Вот здесь третий взвод пройдет боевое крещение.

Было известно, что первая линия обороны противника находится на некотором расстоянии от границы. Перед нею – боевое охранение, которое нужно будет сбить. Второй батальон должен наступать по фронту, а батальон, в состав которого входила рота Каарны, должен ударить во фланг и перерезать коммуникации противника. Плохо было лишь то, что впереди простиралось открытое труднопроходимое болото, которое предстояло преодолеть третьей роте. Взвод Коскелы должен обеспечить ей огневое прикрытие. Прямо за ним Каарна предполагал разместить командный пункт. Капитан был недоволен своей должностью. Командир пулеметной роты – кто он такой? Паркетный шаркун, черт побери! Но так будет не долго. У него в перспективе уже батальон. И к тому же никто не может запретить ему поставить свой командный пункт хоть перед стрелковой цепью… Уж это точно… Гм-та-та… Тра-ля-ля…

Голос Миелонена раздавался теперь у других палаток. Какое-то время спустя Каарна услышал рядового Сало:

– Да, да, идем, идем! Айда, ребята, слушать радио. Последние известия и речь министра.

Мало-помалу у командирской палатки стали собираться солдаты. Доносившаяся из нее слабая музыка стала громче – кто-то крутил ручку настройки. Когда музыка кончилась, начали передавать последние известия:

– Военно-воздушные силы Советского Союза продолжали свои налеты на территорию Финляндии и бомбардировали некоторые населенные пункты. Наши потери незначительны. На границе противник продолжал в нескольких местах обстреливать из орудий финляндскую территорию, и в отдельных пунктах наши войска отразили атаки мелких подразделений противника.

Затем следовало сообщение из «ставки фюрера»:

– Наступление на Восточном фронте продолжается. Мощные танковые клинья продвинулись до…

Воинственный голос перечислял названия городов, о географическом положении которых большинство солдат имело лишь крайне смутное представление. Какой-то Черчилль и какой-то Рузвельт сказали нечто, имеющее, бог весть почему, очень большое значение. После этого должен был сказать речь финский министр.

– Какой? – шепотом спросил кто-то у Миелонена, но тот отрезал:

– Я не запомнил. Сейчас объявят. Я из министров никого не знаю. Какой-нибудь да разинет пасть.

Миелонен, родом откуда-то из-под Куопио, был несколько своенравным, но, впрочем, очень толковым молодым человеком. Когда создавали отделение управления роты, капитан назначил Миелонена его командиром, и это еще прибавило Миелонену важности. «Мы с капиталом организовали», – важно повторял он. На все вопросы солдат он постоянно отвечал надменным «всезнающим» тоном: «Ну, это будем делать так-то и так-то, как же иначе?»

Но министров не знал и он: «Разве их всех упомнишь?»

После передачи последних известий послышалось тихое шуршание бумаги, сдавленный шепот и осторожное покашливание. Потом началось:

– Соотечественники! Вооруженные силы Советского Союза без объявления войны во многих местах перешли финляндскую границу. Наши силы обороны повсюду отбили это нападение, воздерживаясь от нарушения советско-финляндской границы. Ввиду непрекращающихся попыток нарушения нашего нейтралитета правительство констатирует, что Финляндия и Советский Союз находятся в состоянии войны…

Далее следовало подробное перечисление случаев нарушения границы и отчет правительства о принятых мерах. Под конец министр начал жать на эмоции, растравляя сердце финского народа:

– Водоворотом событий большой политики мы вторично поставлены перед лицом суровых испытаний. Второй раз за короткое время финнам приходится выступать на защиту родного дома и отечества. Мы хотели лишь одного – иметь возможность мирно отстраивать нашу страну и привести ее к еще большему расцвету, но происки нашего врага не позволили нам этого. Мы не желаем войны, но столь же мало мы можем поступиться нашей свободой и независимостью. С таким же единодушием, как и в дни Зимней войны, финский народ вступает в борьбу за свою свободу. Предводительствуемая маршалом, наша испытанная героическая армия стоит на наших границах, готовая отбить любое нападение. На этот раз мы не одиноки. Армия могущественной Германии уже нанесла сокрушительные удары по нашему общему врагу. Наша вера в конечную победу незыблема, и, сознавая, что наше дело верное, мы вступаем в борьбу за все то, что для нас священно и дорого…

– Смотрите, ребята! Пушки везут.

Из-за поворота дороги послышалось конское ржание и окрики возниц:

– Н-но, пошла! Чего стала… Н-но, пошла!

Показалось первое орудие – трехдюймовая пушка, которую везла взмыленная упряжка. Возницы погнали лошадей в гору, и орудие заколыхалось так, что закачалось навешенное на него солдатское снаряжение.

Артиллеристы были все из запаса, в большинстве своем люди в летах. Они старались помочь лошадям, толкая орудие, но скорость движения была такова, что они, пожалуй, только висли на пушке добавочным грузом. Последним шел низкорослый пожилой резервист. Струйки пота текли по его запыленному лицу, оставляя светлые полосы, козырек фуражки приходился где-то между ухом и глазом, оттянутый тяжелыми сумками с патронами пояс съехал вниз. Мундир собрался мешком выше пояса, две пуговицы расстегнулись, и в открывшуюся прореху выглядывала толстая фланелевая рубаха с клеймом. Брюки были слишком длинны, а поскольку на солдате были не сапоги, а башмаки, то он заправил брюки в носки, так что они безобразно раздулись, и закрепил их булавками. Когда упряжка, двинувшись под гору, прибавила ходу, он почти побежал за ней, не глядя по сторонам, озабоченный единственно тем, чтобы не отстать.

Лучи вечернего солнца там и сям падали меж стволов елей на дорогу, над которой висели тучи комаров, редевшие всякий раз, как по дороге проезжала пушка. Несмотря на мрачность елей, летний вечер был спокоен и прекрасен. Зелено светился мох, когда на него падал свет, и вспыхивал металл орудий, отражаясь в лучах солнца.

Дорога гудела, фыркали лошади, солдаты кричали на них, погоняя, министр продолжал говорить:

– …Отважные мужчины Финляндии! Мы родились свободными, свободными жили и с поднятой головой выступаем против тех, кто хочет отнять у нас свободу. Наш путь ясен, и мы знаем его. Он предначертан великими делами наших отцов, драгоценным наследием, которое они нам оставили.

Старый солдат, тяжело дыша, бежал за своей пушкой. Бойцы пулеметного взвода, собравшись у дороги, уже не слушали министра и с интересом рассматривали орудия. Артиллерия выглядела внушительно, несмотря на отчаянные жалкие усилия пожилого человека угнаться за подводой.

– Таких старых не следовало бы посылать на фронт, – проворчал кто-то.

Рядовой Сало был всецело зачарован видом этих, в сущности, уже устаревших трехдюймовок. Засунув руки по мужской привычке в карманы, попыхивая зажатой в углу рта сигаретой, он с восхищением сказал:

– Вот это пушки так пушки, ребята. Как начнут плеваться, так сразу у врага волосы дыбом.

События на Восточном фронте выбили Лахтинена из душевного равновесия. Он держался в стороне, когда о них заговаривали в его присутствии, и старался доброжелательным тоном смягчить свои критические высказывания. Он все же не мог удержаться от того, чтобы не приглушить чересчур высокопарные проявления восторга, когда слышал их. Так и теперь он отозвался на слова Сало такой репликой:

– Маловата салака для рождественской рыбки. Может статься, и у неприятеля кое-что есть. Было бы куда как хорошо, если б пули летели только в одну сторону. Но боюсь, что и нам изрядно достанется.

– Я не знаю, какое у русских оружие. Но под Белостоком и дальше они не могут похвастать победами. Похоже, им там туго приходится, уж не знаю почему.

– Иначе и быть не может, раз на них напали неожиданно… Но, по-моему, нам не стоит так уж рваться в бой. Чтобы не было неприятностей в будущем… Не так уж все стремятся в бой, как об этом болтают…

– Не знаю. Только, говорят, ребят из Эстерботнии пришлось привязывать к деревьям, чтобы они не начали атаку раньше времени… Теперь враг увидит, как нападать на маленьких, как это и было в Зимнюю войну.

Спор прервался: неподалеку в лесу послышался треск.

– Они занимают позиции, ребята. Скоро начнут бабахать.

Солдаты переглянулись, потом молча разбрелись по кострам. Картежники продолжали игру.

– Линту сдает карты. Можно поставить табак вместо пяти марок. У меня нет больше денег. Ну, играем дальше.

Все было готово, но несколько солдат продолжали возиться со снаряжением. Тишины, в сущности, следовало избегать: в таком настроении тут слишком легко возникали нежелательные образы. Едва отдавая себе в этом отчет, солдаты готовились к грядущим событиям. В этот вечер они долго не ложились спать. Время от времени поступали известия, настраивавшие их на еще более серьезный лад. У шоссе расположился полк солдат запаса. Кто- то рассказывал, как много орудий стало на позиции. В какой-то части двое разведчиков остались на той стороне.

– По мне, так пусть делают, что хотят. А мы поспим.

Хиетанен натянул шинель на голову, остальные последовали его примеру.

II

– Подъем, ребята! Уже началось!

В палатке сразу стало оживленно. Солдаты на ощупь хватали в темноте фуражки и пояса. Все высыпали наружу, иные уже с вещмешками за плечами.

Справа, со стороны шоссе, слышалось одиночное буханье орудий. Глухой звук выстрелов раздавался по ту сторону границы, и через некоторое время следовал взрыв. Солдаты молча прислушивались к этим звукам. В остальном в лесу было по-ночному тихо. Лишь изредка на верхушке ели начинала щебетать какая-то ранняя пташка. В бледном свете летней ночи лица казались иссиня-белыми. Люди старались даже дышать осторожно. Наконец кто-то нарушил молчание, сказав шепотом:

– Из орудий стреляют.

– Из орудий.

– Бьют по шоссе.

– Издалека лупят. Даже свиста не слышно.

– Если немножко повернут – снаряды будут рваться у нас.

Это были опрометчивые слова. Некоторые беспокойно зашевелились, другие потянулись к лопатам. Из командирской палатки вышел прапорщик Коскела. К нему с обеспокоенным видом подошел подносчик патронов первого пулеметного взвода рядовой Риитаоя. Посмотрев по сторонам, Риитаоя тихим неуверенным голосом спросил у Коскелы:

– Господин прапорщик, если они повернут, снаряды будут падать у нас?

Коскела, казалось, на секунду задумался: что ответить этому парню из Средней Финляндии. Он не вполне понял, что имел в виду Риитаоя, и поэтому спросил:

– Что повернут?

– Орудие повернут. Сейчас они стреляют по шоссе, а если немного повернут, снаряды будут падать у нас?

– А-а, вот оно что. Нет. Они ведут огонь по шоссе. Они не станут стрелять наугад сюда, в лес.

Лицо Риитаои расплылось в простодушной улыбке. Страх был так велик, что, когда он рассеялся, Риитаоя едва мог удержаться от смеха и даже пытался пошутить:

– Я тоже так думал, господин прапорщик. Зачем им стрелять по лесу? Они ведь ничего про нас не знают. Принимают нас за зайцев.

Появление Коскелы сняло напряжение и с других.

– Ну, затянули пушки свою песню, – сказал Хиетанен Коскеле, а Ванхала хихикнул про себя: «Песню… хи- хи. Пушки запели. А пули что делают? Свистят? Хи-хи».

– Эти у шоссе слишком много шумели, – сказал Коскела. – Слишком близко подъехали на автомобилях. Сами виноваты, что им расквасили нос. Итак, через полчаса выступаем. Мы идем с третьей ротой. И еще одно: свяжите ремнем два ящика с патронами. Так будет удобно нести их через плечо, и руки не будут затекать.

Коскела замолчал, но солдаты чувствовали, что он еще не все сказал. Он откашлялся, два раза сглотнул и продолжал:

– Да, наверное, надо сказать вам еще кое-что. Ведь я уже стреляный воробей. Хотя чего тут еще скажешь, только одно: не теряйте самообладания. Когда надо – умейте действовать быстро, но помните: поспешишь, как говорится, людей насмешишь. Зря трястись бессмысленно, но и легко расставаться с жизнью тоже не стоит, она ведь у нас одна. Враг охотно ее заберет, если только сможет. Целиться надо в пояс, это вернее всего выводит человека из строя. И все время думать о том, что перед тобой тоже просто люди. Свинец сражает их точно так же, как и нас.

Рядовой Сихвонен, родом из того же прихода, что и Рахикайнен, но полная противоположность ему, чересчур усердный и нервный, сказал:

– Спокойствие и еще раз спокойствие. Поспешишь – людей насмешишь. Ясно. Самообладание в первую очередь.

– Ага. Итак, снимайте палатки и укладывайте их на машины.

Палатки были сняты, уложены в мешки и погружены на машину. Обоз находился на некотором расстоянии от них, и там в свете белой ночи похаживал Мякиля, проводя последний смотр своему имуществу. Солдаты, относившие палатки, спросили, не даст ли он им чего-нибудь поесть, и Мякиля ответил:

– Все в свое время. Рацион пока не увеличен, так что все остается по-прежнему.

Фельдфебель Корсумяки тоже не спал, и солдаты удивились, когда этот обычно такой угрюмый старый человек дружеским тоном сказал:

– Ну, ну, дай по куску хлеба ребятам в карман – не обедняешь.

Мякиля дал каждому по куску сухого ржаного хлеба, но просил их не рассказывать об этом другим:

– По мне, так пожалуйста. Только ведь из еловых шишек хлеба не напечешь.

Солдаты спрятали в карманы свои сокровища – куски хлеба величиною в половину ладони. Они были голодны, но надо было думать и о будущем.

Все было готово к выступлению скорее обычного. Первые и вторые номера расчетов время от времени вскидывали на плечи стволы и станины пулеметов словно для того, чтобы привыкнуть к их тяжести. Подносчики патронов связывали ящики с патронами ремнями, как советовал Коскела. Командиры отделений взяли по одному запасному стволу, кожуху и ящику с патронами. Таким образом, караван собрался в дорогу, которая протянется на сотни километров. Для некоторых она, правда, окажется короче, но сейчас никто об этом не думал.

Стрелковые роты тронулись в путь, каждая в сопровождении пулеметного взвода. Первый и второй взводы исчезли в темноте между елями под звяканье оружия, сопровождаемое приглушенными словами команды.

Когда третья рота проходила мимо, Коскела шепотом сказал:

– Колонной по два в направлении дороги…

Отделения построились, затем по цепочке был передан приказ: «Марш!»

Когда они пристроились в хвост стрелковой роте, оттуда вполголоса послышались приветствия:

– Добро пожаловать в наше молодежное общество! Слабые падают на дороге жизни, сильные идут вперед.

Они прошли мимо батареи, которая вчера вечером стала тут на позиции. Все расчеты были при орудиях. Артиллеристы переговаривались, понизив голос, и прятали в кулак зажженные сигареты. Пройдя некоторое расстояние, рота свернула с дороги и продолжала идти по мрачному еловому лесу. Гул артиллерийской стрельбы на юге затих, но тем более гнетущей была тишина.

Теперь они продвигались вперед медленно. Время от времени останавливались, и люди, тяжело дыша, напряженно прислушивались к тишине ночи и учащенному биению собственных сердец.

– Сто-ой!

Рота вытянулась в цепь. Автоматчики выдвинулись боевым охранением на двадцать метров вперед, пулеметы, распределенные на два полувзвода, находились на таком же расстоянии позади цепи. От командира роты пришел посыльный с приказом:

– Граница прямо перед нами. Соблюдать тишину. Первому взводу выслать вперед дозор. Не открывать огня, не спросив пароль.

– А какой он?

– Гром и молния.

– Тихо. Не слышите, что ли, черти.

Разговор смолк. Солдаты – те, у кого были сигареты, – закурили. Они уже много дней сидели без табака: табачного довольствия еще не выдавали, а купить было негде.

У Рахикайнена курево было благодаря его оптовым закупкам в солдатской столовой. Он уже продал за хорошую цену сушки и теперь торговал сигаретами поштучно по бешеной цене. Большинство пробавлялось лишь скудным солдатским жалованьем, и купить у него сигарету могли только самые состоятельные. Когда такой счастливец бросал бычок, его тотчас подбирал другой, засовывал в мундштук и дул на обожженные пальцы. Кто докуривал бычки в своем мундштуке, того считали скрягой. Некоторые просили у Рахикайнена сигареты в долг до следующей солдатской получки, но он на это не шел:

– Кто знает, когда она опять будет, получка. И кто поручится мне…

– Я. – Коскела откашлялся, его голос звучал напряженно. – У меня тоже нет денег, но если со мной что случится, можешь взять мой бинокль. Он мой, а не казенный, и ты с лихвой выручишь свои деньги. В покупателях недостатка не будет.

– Ну ладно, верю… Верю… Я совсем не имел в виду… Знаю, что деньги будут давать.

В голосе Рахикайнена слышался стыд пополам с обидой, но сигареты он разделил. Все заметили, что Коскела обращался к нему на «ты». Отныне они стали говорить «ты» всем во взводе. Поначалу это звучало странно, и многим было трудно привыкнуть обращаться к Коскеле на «ты», а некоторые так никогда и не научились делать это легко и непринужденно. Такое обращение было редкостью в их полку, где офицеры стремились поддерживать свой так называемый авторитет даже и в военное время. Конечно, и в других воинских частях были офицеры, чей авторитет незыблем, независимо от формы обращения, и которые не отделяли себя от солдат невидимой гранью. Этот жест Коскелы не замедлил дать свои результаты. Напряжение, владевшее людьми, ослабло, командир стал им как будто ближе, и от него они ожидали разрешения всех возникавших у них проблем.

За спиной послышалось сухое покашливание и тихое бормотание. Это был Каарна, за которым, как тень, следовал Миелонен.

– Ага, ага. Теперь будьте спокойны, ребята. Мы поймаем зайца. Он уже обложен. Где Аутио?

– Он со вторым взводом.

– Так, так. Что у вас тут за люди, Хиетанен?

– Первоклассные пулеметчики, господин капитан.

– Верно, верно, так держать, так держать…

Это был обычный вопрос, на который следовал всегда один и тот же ответ, потому что Каарна ставил свою роту несколько выше, чем другие. Ему было неважно, соответствует ли это истине, ибо он знал цену здоровой уверенности в себе. Знал он и то, что пулемету стали приписывать меньшее значение, особенно при наступательных операциях, и все же воспитывал у солдат гордость своим родом оружия. Он и во всем прочем горой стоял за свою роту; другим офицерам лучше было не приходить с жалобами на его солдат. Однажды прапорщик, которому кто-то из роты капитана Каарны не отдал честь, попытался сделать это. Каарна холодно ответил, что за его солдатами такой грех не водится и господин прапорщик, наверное, ошибся.

– Кроме того, у вас плохая выправка, господин прапорщик. Вам надо поупражняться, и не раз.

Проштрафившийся солдат, разумеется, был наказан, но и прапорщик с тех пор стал далеко обходить Каарну.

Все это жило в памяти солдат, и сейчас слова капитана вызвали улыбки на их озабоченных лицах. «Его солдаты безгранично восхищаются им» – такие слова часто приходится слышать при характеристике какого-нибудь офицера. Это и пошлые, и достаточно лживые слова, ибо не родился еще такой офицер, которым безгранично восхищался бы финский солдат. Однако отношения между Каарной и его людьми и вправду были необычайными. «Другого такого чертова отродья, как наш старик, на всем фронте не сыщешь», – говорили про него солдаты. И все же эти отношения никак нельзя было назвать товарищескими. Ни одна из двух сторон не забывала, кто приказывает, а кто повинуется. Впечатление на солдат производила лишь открытая, безусловно, деловая и справедливая манера поведения Каарны.

Они и сейчас, улыбаясь, смотрели ему вслед: он искал командира третьей роты, лейтенанта Аутио.

– Вот увидите, ребята, его КП будет недалеко от того места, где сильнее огонь, – сказал какой-то солдат, и. остальные согласились с ним.

Каарна и Миелонен шли один за другим, причем Миелонен указывал направление, которое он, по его разумению, знал лучше. Их разговор сплошь состоял из колкостей, так как Миелонен и сам был не прочь покомандовать и норовил высказать свои соображения даже по тактическим вопросам. Капитан охотно выслушивал такие советы от подчиненного, хотя не потерпел бы их от старшего по званию. Он спорил с Миелоненом, чтобы скоротать время, но поступал по-своему, хотя и к соображениям Миелонена относился без всякой предвзятости. Парень мыслил здраво, и Каарна это ценил. Но в данном случае он не доверял нюху Миелонена и приговаривал:

– Не-ет, Миелонен. Старые глаза – зоркие глаза. Русские там.

– Едва ли. Они наверняка недалеко от цепи. Их КП то есть.

Когда тихий разговор Каарны и Миелонена смолк, снова воцарилась тишина. И вдруг раздался крик:

– Боже правый! Ложись!

В кочках зашелестело и зазвенело оружие – солдаты испуганно попадали на землю. Неподалеку грохнул залп артиллерийской батареи: бум-бум. Бум-бум.

Что-то с режущим, пронзительным свистом пронеслось над вершинами елей, и люди с широко раскрытыми глазами приникли к земле. Снова звуки выстрелов с разными интервалами, и снова свист в воздухе. Где-то далеко за границей слышались глухие разрывы.

Коскела, сидевший на кочке, спокойно сказал:

– Вставайте, ребята. Это наша батарея. И не гремите так своими ящиками!

Солдаты поднялись, радуясь, что стыдиться приходится всем в равной мере: один лишь Лехто не бросился на землю. Он сидел на том же месте с напряженной и чуть презрительной улыбкой на лице. Хиетанен также скоро оправился от испуга, и с ним вместе стрелок из расчета второго пулемета, приземистый Мяяття. Ванхала лениво шлепнулся на землю, глядя на других. Встал он последним, лукаво подмигивая.

– У командира громкий голос, хи-хи, – шепотом сказал он соседу и даже не покраснел, хотя осмелился подшутить над тем, что другие принимали всерьез. Зато Риитаоя успокаивался медленно, а Сихвонен проворчал:

– Ясно. Это наша батарея. Зачем падали? Ведь хорошо было слышно – это наши. Напрасно кланяются.

Однако сам он бросился на землю в числе первых.

Батарея замолчала, но тревога людей рассеялась не так скоро. Командир расположенного перед ними взвода так же беспокойно ходил взад и вперед перед цепью своих стрелков. Он нарочито беспечно переговаривался с солдатами, но по дрожи в голосе и прерывистому дыханию можно было заключить, что сердце его бьется учащенно. Он подошел к Коскеле и сказал с нарочитой бодростью:

– В случае чего строчи что есть мочи, Вилле, Аутио обещал мне два твоих пулемета.

– Там видно будет, – лаконично ответил Коскела, и, заметив, что тот не расположен разговаривать, прапорщик пошел обратно к своему взводу. Пулеметчики уже хорошо знали этого светловолосого мальчишеского вида человека. Фамилия его была Карилуото. На пожарище он несколько подчеркнуто держал себя, «как настоящий мужчина», и солдаты с их безошибочным чутьем не принимали его всерьез. Он любил грубоватые выражения, однако бойцы отчетливо чувствовали, что за ними кроется всего-навсего ложное понимание мужественности. Все это никак не подходило к воспитанному в духе идеализма господскому сынку. Поэтому неудивительно, что солдаты с легким презрением говорили:

– Разговаривает о бабах так, как будто уже лежал с ними.

Они молча выждали полчаса, и тогда началось. Слева по цепи пришел приказ: «Вперед!»

Серые тени беззвучно двигались между сумрачными елями по направлению к границе, автоматчики впереди. Широко раскрытые глаза не мигая смотрели в лесную чащу, сердца колотились необычно сильно, руки сжимали оружие так, что побелели суставы. Впереди была прорубленная в лесу просека – граница, по всей длине которой тянулась изгородь из двух рядов колючей проволоки. Проволоку растоптали ногами, ее скрежет резал слух. Люди стали проходить в образовавшиеся бреши. На Хиетанена внезапно накатилась ярость, он бросился к пограничному столбу и закричал:

– Прочь с дороги в рай!

– Не шуми, ради бога! – остановил его Коскела.

Хиетанен отказался от своего намерения своротить столб и проворчал:

– Надо же, наставить в лесу этих проклятых столбов! Мне это не нравится.

Они осторожно двинулись вперед, ожидая выстрела из-за каждого дерева, каждого куста. Однако все было тихо. Тихо было и за маленькой поляной, которую они пересекли и где предполагали наверняка встретить противника. Слева поляна расширялась в небольшое поле, на его краю стоял серый дом. Граница проходила непосредственно мимо дома, который оставался на финской стороне, и у дома они увидели несколько человек. В них признали солдат второго батальона, имевшего задачу продвигаться по направлению к дороге.

Солдаты пытались поймать лошадь, которая, по-видимому, понесла от страха. Выяснилось, что одна рота: второго батальона, перед тем как тронуться, непременно хотела выпить чаю, но повар запоздал и заехал с кухней на передовую. Командир батальона, и без того рассерженный медленным развертыванием, появился там собственной персоной и устроил повару разнос:

– Черт вас подери! Уберите отсюда к дьяволу вашу: кухню! Вы что, рехнулись?

Повар, испугавшись, начал дергать за поводья, лошадь шарахнулась и понесла. Усилиями кинувшихся ему: на помощь людей лошадь удалось успокоить, и повар уехал. Солдатам первого батальона, наблюдавшим с другой стороны поля этот балаган, было невдомек, что он послужит основанием для слухов, согласно которым второй батальон из чистого озорства перешел границу кухней вперед. Командир батальона, и без того известный под именем «бешеного Калле», стал героем этой истории, и молодые офицеры, находившиеся вдали от места события, говорили: «Это на Калле похоже. Это выходка в духе Калле». Многие из них в глаза не видели Калле, но говорили о нем так, будто он был их приятелем. Немного позднее мать одного их этих офицеров рассказывала своим знакомым, что ее мальчик и некий «бешеный Калле» вместе с другими офицерами первыми пересекли границу на полевой кухне. Противник принял ее за танк и дал тягу без единого выстрела.

Истина же была такова, что Калле, стараясь убрать кухню с передовой, вел себя как раненный в зад медведь. Развертывание не получилось. Роты передвигались медленно, и «бешеный Калле» еще больше все перепутал, начав отдавать приказы непосредственно взводам в обход ротных командиров.

Первый батальон ждал затаив дыхание. Солнце уже взошло, и солдаты, лежа на мокрой траве, грелись в его теплых лучах. Тонко звенели комары, где-то гудел самолет, в остальном же царила полная тишина. Наконец они увидели, что солдаты возле дома пришли в движение, и приготовились к наступлению, но приказа все еще не было. Солдаты лежали неподвижно, прислушивались и поглядывали друг на друга. Слева внезапно, словно второпях, застрочил автомат, к нему присоединились выстрелы из других видов оружия. На весь лес затрещал ручной пулемет, затем раздалась очередь из станкового. Солдаты слушали молча.

– Не было ничего – и вдруг как из мешка, – сказал кто-то.

– Да.

– Там люди уже играют в ящик.

Здесь они впервые услышали, как поет пуля, отлетает рикошетом в сторону: воу-уу…

– Там кто-то уже обмочил штаны.

– Чего мы тут дожидаемся? – сказал Сихвонен. – Чего доброго, нас еще обойдут.

– Ерунда, – спокойно сказал Коскела, отмахиваясь ольховой веткой от комаров. – Это всего лишь перестрелка сторожевых охранений. Вы еще услышите, как бывает при настоящем обстреле.

Огонь прекратился, они снова принялись ждать. Затем двинулись вперед и, когда слева вновь послышалась стрельба, опять остановились.

– Ничего не происходит, – сказал кто-то. – Тут что-то не так.

– Ничего не происходит, – сказал Коскела. – Такова война. Через несколько дней привыкнете.

К пяти часам пополудни они продвинулись вперед на два километра. Слева слышалась непрерывная стрельба. Они поняли, что второй батальон достиг позиций противника.

III

Перед ними было болото. За ним поднималась цепь поросших лесом возвышенностей. На болоте стояли чахлые сосны, и солдаты пытались разглядеть на той стороне между ними лесную опушку. Ничего особенного они не заметили, но, несмотря на это, знали, что там враг. Конечно, слово «враг» тут не очень точное, потому что в эту минуту никто ни к кому не испытывал ненависти. Слишком велико было напряжение.

Командир третьей роты лейтенант Аутио покинул свой командный пункт, находившийся сзади, и пришел в расположение взвода прапорщика Карилуото. Аутио был молчаливый человек с энергичным лицом, молодой кадровый офицер; его считали хорошим боевым командиром. Карилуото изо всех сил старался казаться спокойным, хотя не понимал ни слова из того, что говорил Аутио.

– Артиллерия даст несколько залпов по противнику перед фронтом второй роты. Минометы поддержат. После огневого налета двигаться вперед без особого приказа. Следите, чтобы никто не отставал, старайтесь занять местность с первой же атаки. Ни в коем случае не залегать под огнем. Ты, Коскела, введешь в дело два твоих пулемета, если атака захлебнется, но не раньше. Лучше всего атаковать как можно более неожиданно. Противник, разумеется, знает, что мы здесь, но, несмотря на это, надо постараться застать его врасплох. Я следую непосредственно за вторым взводом. Вопросы есть?

– Нет… Все ясно. Пожелайте нам удачи.

Аутио ушел, а Карилуото повторил про себя то, что ему удалось запомнить из его слов: «Не залегать под огнем… Постараться застать врасплох…»

Коскела говорил своим солдатам:

– Мы следуем непосредственно за цепью пехоты и, если она остановится, сразу же занимаем позиции. Помните о том, что открыть огонь надо незамедлительно. И не скопляться всем разом за пулеметами. Наводчика и его помощника вполне достаточно.

– Ясно… Будем знать.

Все закивали головами, хотя едва ли кто-нибудь понимал, что в действительности стоит за словами «открыть огонь». Каждый умел стрелять, но никто не знал, выдержит ли он под огнем противника. Впервые в жизни им предстояло серьезное испытание. Легко заложить ленту в пулемет и нажать на гашетку, но трудно совладать с мыслью о смерти, тихо глодавшей их души и придававшей их лицам комически-серьезное выражение.

У них в тылу, по ту сторону границы, слышались орудийные выстрелы; стреляла та самая батарея, которая напугала их ночью, но еще дальше, в глубине, к ним присоединились глухие разрывы. Противный свист – затем земля содрогалась от рвущих ее мощных взрывов. В интервалах слышалось слабое покашливание минометов.

Когда артиллерийская подготовка закончилась, снова раздался бойкий треск пехотного орудия, и вслед за ним можно было расслышать протяжные крики.

– Вторая пошла в атаку, – прошептал кто-то сдавленным от волнения голосом.

Прапорщик Карилуото лежал за кочкой и, задыхаясь, повторял запавшую ему в душу строчку какого-то стихотворения: «В первом ряду… в первом ряду…» Продолжить: «Ты падешь, как герой» – он не смел и без конца повторял одну и ту же фразу.

Соседний взвод пришел в движение. Карилуото вскочил и скомандовал:

– Четвертый взвод, вперед! – Голос не слушался его.

Он заставил себя побежать, и солдаты последовали за ним. Пробежали они недалеко – в чахлых соснах стало посвистывать: пи-у, пи-у… пи-у…

Эти короткие злобные звуки заставили солдат броситься на землю. Карилуото пробежал еще несколько шагов, и тоже укрылся за кочкой. Задыхаясь, он крикнул:

– Вперед! Не останавливаться! Под огнем не залегать!… Постараться застать врасплох!…

Никто не поднялся, и он тоже в смятении продолжал лежать. Его словно парализовало, и он понимал лишь одно: стрельба расплескалась по всей полосе наступления роты и его взвод залег. Лишая последних сил, в его сознании судорожно билась мысль: «Я не могу… Я не могу заставить людей двинуться с места… Я сделал как раз то, против чего предостерегал Аутио…»

– Пулеметы к бою!

Коскела с пистолетом в руке встал на колени за сосной. Его солдаты еще лежали поодаль позади. Лишь по его приказу они привели пулеметы в боевую готовность. Лехто, по примеру Коскелы, поднялся на одно колено и резко скомандовал:

– Пошевеливайтесь, ребята! Ленты на место – живо!

Убедившись, что пулеметы готовы к стрельбе, Коскела крикнул:

– Огонь – что есть мочи!

– Что есть мочи! – повторил Хиетанен, и эти же слова повторили следом за ними Лехто и Лахтинен. Наводчик Лехто, Кауконен, подхватил взволнованно: «Что есть мочи!» – и нажал на гашетку. Пулемет Лахтинена уже работал. Из него стрелял Мяяття, спокойный и сосредоточенный, с невозмутимым лицом.

Кауконен чувствовал, как трясется пулемет у него в руках, видел сквозь пот, заливавший глаза, как питатель рывками поглощает ленту и как мушка прыгает вверх и вниз по опушке леса. В нос ему бил едкий запах пороха и разогретой ружейной смазки.

За их собственной стрельбой не было слышно свиста пуль в сосняке. Там на стволах уже светлели белые пятна.

Вдруг в ствол дерева ударил снаряд, и тотчас вслед за этим с противоположной опушки леса послышался глухой звук выстрела.

– Противотанковое, черт!

Коскела прижался к земле. С минуту он обдумывал, не проявить ли ему инициативу и не принять ли на себя командование взводом, но так и не смог решиться на это. Он догадывался, в каком трудном положении оказался юный прапорщик, и знал, что лучше дать ему возможность справиться с ситуацией самому.

Один из пулеметов расстрелял всю ленту. Ванхала, помощник стрелка, обернулся назад и крикнул:

– Ящик с патронами! Живее!

Риитаоя лежал за кочкой у ящиков с патронами и не шевелился. Его глаза были расширены от ужаса, и на крик Ванхалы он ответил лишь странной кривой улыбкой.

– Давай ленту! – рявкнул ему Лехто, но и это не возымело на Риитаою никакого действия. Тогда Лехто подскочил к нему, бросил ящик Ванхале и, шипя от злости, кинул Риитаое:

– Трус проклятый! Я втопчу тебя в болото!

Риитаоя испуганно заморгал, но ничего не ответил. Дрожа, спрятался он в своей яме, а Лехто отполз обратно к пулемету.

– Оставь его, – сказал Коскела, заметивший ужас в глазах Риитаои, но Лехто сердито буркнул, проползая мимо:

Тут все боятся, но это не мешает им двигать руками.

Он выпрямился, стоя на коленях, словно в пику Риитаое, и застрочил из пулемета по лесной опушке. Наугад, как и все прочие, ибо противника они не видели.

К болоту приближались двое: Каарна и Миелонен. Миелонен шел чуть позади, отступив на несколько шагов.

– Господин капитан, бьют из противотанкового орудия, – сказал он.

– Нет, это танк.

– Танк?

– Конечно. Слышно по выстрелу.

– По такой трясине танк не пройдет.

– Почему же, в этом нет ничего невозможного.

– Что-то я сомневаюсь.

– Сомневайся, сомневайся. Сомневаться полезно, но, несмотря ни на что, это танк. Гляди-ка, здесь будет много ягод! Все в цвету.

Они дошли до болота, и Каарна сразу завелся:

– Что тут такое? Что я вижу? Хорошенькое дело! Ай-яй-яй, ребята, ребята! Так не воюют. Не-ет, этак мы войну не выиграем. Давайте-ка быстро через болото! Другие уже ворвались на позиции противника.

Солдаты стали послушно подниматься, только Карилуото низко опустил голову. Горькое чувство стыда совсем парализовало его. Каарна шагнул к нему и сказал дружеским тоном:

– Попытаемся еще раз, прапорщик. Должно же получиться. – Капитан глубоко вздохнул и зашагал вперед, прямой как палка.

Лишь скулы у него мелко дрожали, когда он решительно, плечом вперед, словно борясь с неистовым ветром, двинулся дальше. Он крикнул, срываясь на фальцет:

– А ну, навались, северяне!

Раздался взрыв. Солдаты увидели, как упали Каарна и Миелонен. Миелонен сразу же поднялся и бросился к капитану, который лежал неподвижно, странно скрючившись. Миелонен, побледнев, опустился перед ним на колени и проговорил с дрожью в голосе:

– Перевяжите его!… Скорее… Он истечет кровью. Вам больно, господин капитан?… Дайте я уложу вас поудобнее.

Он осторожно перевернул капитана на спину, и все увидели, что одна нога его неестественно торчит вбок: снаряд перебил ему бедро. Нога была оторвана и удерживалась только изодранной штаниной. Насмерть перепуганный Миелонен закричал:

– Меня тоже ранило – в руку… Меня тоже задело… Санитары!… Куда вы подевались, черт вас побери!

Прибежали два санитара. С их помощью Миелонен попытался перевязать капитана, его руки дрожали. Однако положение Каарны было безнадежно.

– Быстро на перевязочный пункт… Он еще двигает рукой… Он еще жив.

Каарна взглянул на Миелонена: его глаза были замутнены и смотрели, не видя. Миелонен не понял, что хотел сказать капитан, когда тот пробормотал:

– Ста-рый. Уже… Ста-рый… человек.

Затем он неожиданно резким голосом произнес:

– Что бы там ни говорили… это танк… черт побери… да.

Его рука еще дергалась, затем глаза закатились, челюсть обвисла. Миелонен понял, что это конец. Они положили труп на носилки, и Миелонен накрыл его своей шинелью. Начался трудный путь в тыл.

IV

Когда Карилуото увидел, что капитан упал, на него нашла оторопь. К горлу подкатил комок, на глаза навернулись слезы. Ощущение полного провала душило его. «Вперед, вперед», – командовал он себе, но тело не слушалось. В смятенном сознании колотилась мысль: «Репутация части… Репутация части! В яростном бою… ты смотрел, как умирает старик».

Его рука судорожно цеплялась за ветку багульника. Он услышал, как зовут санитаров, и попытался подняться. Откуда-то из глубины души вставали образы. Отец и мать, они с гордостью рассказывали о нем знакомым. Товарищи, вместе с которыми он радовался, что началась война. Возможность для Финляндии взять реванш… И тут ему вспомнилась Сиркка. От мысли о ней он вскочил, как от удара дубиной. Не прошло и десяти секунд после смерти Каарны, как Карилуото услышал свой сумасшедший крик:

– А ну, навались, северяне! Вперед, ребята… Строчите, что есть силы… В атаку!

Он увидел рядом с собой бегущего Коскелу. Обернувшись назад, тот крикнул:

– Пристраивайтесь, ребята!

С другого бока бежал рядовой Уккола. Он стрелял, зажав приклад автомата под мышкой, и кричал как сумасшедший, с пеной у рта:

– А-а-а… дьявол… а-а… а-а…

Душевный порыв Карилуото перешел в торжествующую ярость. Он разрядил пистолет на краю болота и, распаленный, хотел одного – схватиться с врагом врукопашную. Он даже не заметил, что с опушки леса больше не стреляют. И не оглянулся назад, где один из солдат, стоя на коленях, раскачивался взад и вперед, зажав живот рукою.

– Помогите Яакко, помогите!

Его крик потонул в общем реве и треске автоматов. Хиетанен бросился следом за Коскелой со словами:

– Зададим им жару, ребята!

Пулеметчики, тяжело дыша и спотыкаясь, тащили за ними свою тяжелую ношу. Ванхала, задыхаясь, повторял не переставая: «Жару им! Жару!» – и с трудом тащился вперед со станиной на плече. Один только Риитаоя остался лежать в своей норе; он озирался по сторонам и ничего не понимал.

На вражеских позициях никого не было. Карилуото увидел лишь одного солдата, убегавшего в кусты. Лахтинен, подоспевший с цепью стрелков, выстрелил из винтовки ему вслед, но не попал. Солдаты переводили дух. Некоторые бросились на землю, кто-то взволнованно кричал:

– Господин прапорщик… Яакко ранили!… Господин прапорщик, Яакко Вуорелу убили!

– Двух человек из отделения – на помощь! – крикнул Карилуото. – Остальные вперед. Не останавливаться, прямо перед нами – дорога. Вперед, к цели!

Его безрассудная ярость уступила место безудержной радости. Он легко и не пригибаясь шел вперед, отдавая приказания своим людям. Впереди была дорога, та самая, по которой они утром свернули в лес. Слева все было тихо, и только справа, в полосе наступления первой роты, еще слышалась ожесточенная стрельба и шум моторов. На дороге виднелись следы гусениц, а кое-где в лесу разворачивавшимся танком была содрана моховая подстилка.

На дороге они остановились. Треск стрельбы справа затих: противник отошел через лес, опасаясь обхода со стороны первой роты.

Только теперь у них было время обдумать случившееся.

– Капитан и Миелонен убиты.

– Нет, Миелонен не убит. Я видел, как он подбежал помочь капитану.

– Ну и треску же было, ребята. Кожух пулемета раскалился докрасна. Попробуй-ка, пощупай.

– И ни одного убитого русского, – сказал Хиетанен. – Ни одного. Я смотрел, когда шел.

Коскела протер рукавом кителя кожаную полоску на своей фуражке и сказал, глядя в землю:

– Каарна погиб от выстрелов танка… Дал себя убить.

Никто не нашелся, что ответить на это горькое замечание Коскела, и его лицо скоро приняло обычное бесстрастное выражение. Оставшийся вечер он молчал и глядел в одну точку перед собой.

– Кто знает, может быть, он жив, – предположил кто-то вполголоса, но ему возразили:

– Напрасная надежда. Ты что, не видел, как болталась у него нога?

Прапорщик Карилуото шагал взад и вперед по дороге. Ему не сиделось на месте. Светлые волосы развевались над сияющим лицом, фуражку он засунул за пояс. Казалось, это переполнявшее его чувство вернувшейся веры в себя требовало, чтобы он был без головного убора: фуражка могла бы приглушить шум атаки, неслышно для других звучавшей у него в ушах. Подошел лейтенант Аутио, и Карилуото поспешил ему навстречу.

– Молодцы ребята! Неплохое начало, – проговорил Аутио, но слова прозвучали казенно, как бы по долгу службы: свои истинные чувства лейтенант обычно держал при себе. – Ну, как все это было?

– Все пошло хорошо, стоило только начать. Сперва казалось, что мне ни за что не поднять их… Но Каарна…

– Я слышал.

Выражение лица Аутио не изменилось. Он прошел Зимнюю войну и уже имел кое-какой опыт.

– Я не знал, что у них там танк, а то бы дал тебе противотанковое орудие. Ну что ж, спасибо! Начало неплохое. А как потери?

– Вуорела, автоматчик. Я оставлю с ним двух человек, санитары-то ушли с Каарной.

Только сейчас, в разговоре с Аутио, Карилуото вспомнил первые минуты атаки. Краска залила его лицо, и он избегал встречаться глазами с Аутио. Однако, когда Аутио упомянул о танке, Карилуото ухватился за эти слова: да, проклятый танк, голыми руками его не возьмешь… Самообладание вернулось к нему, чувство стыда стало отступать. Он так обрадовался этому, что принялся расхваливать Каарну:

– Мы потеряли выдающегося солдата. Погиб отличный боец.

– Да. – Аутио пнул ногой камень. – Каждая человеческая жизнь одинаково бесценна. Но Каарна отдал свою слишком дешево. К этому тебе придется привыкать… Теперь, конечно, Ламмио станет командиром роты. – И, уже уходя, добавил:

– Третий батальон пойдет дальше, как только будет разведана местность. Мы станем лагерем здесь. Палатки и кухни прибудут, когда накормят третий.

V

Карилуото возвратился к своим солдатам.

– Чертов танк! Если бы не он!

Он повторял эти слова снова и снова, уже забыв, что все они приняли танк за противотанковое орудие, и цеплялся за утверждение, будто они ничего не могли поделать с ним голыми руками. Через несколько минут он уже твердо верил, что только поэтому взвод и залег на болоте.

Теперь он снова был тем бойким прапорщиком, который обучал солдат на пожарище. Вспоминая о Сиркке, он вновь чувствовал себя настоящим мужчиной. Сиркка была для него святыней. Его знакомство с этой девушкой началось честь по чести, и ничто не мешало им вступить в брак. Теперь и с этим делом все стало ясно. Он обвенчается в чине капитана, а то и майора армии Великой Финляндии и при первой возможности поступит в военное училище. Так точно! Юристом он быть не хочет.

Карилуото мысленно уже видел себя молодым кадровым офицером. По наивности и молодости он строил в воображении картины и планы, в которых впоследствии наверняка постыдился бы себе признаться.

Достав из планшета две пачки сигарет, Карилуото беззаботно-весело крикнул:

– Курить, братцы! Всякий, у кого есть рот поперек хари, получит сигарету. Вurschi [Денщик (нем).], раздать сигареты!

Немецкое слово у него в связи с его недавними мыслями о военном училище – как наследие «железной немецкой армии». В слове самом по себе не было ничего плохого, плохо было то умонастроение, в котором оно употреблялось и которое опасной заразой ложилось на душу внутренне чистого юноши. Но существовал один фактор, не дававший подобным умонастроениям расцвести слишком пышным цветом, и этим фактором была война.

Со стороны болота приближалась странная процессия. Два человека несли третьего, привязанного тремя поясами к березовому стволу. Четвертый, Риитаоя, спотыкаясь, шел сзади, нагруженный вещмешками. Привязанный к березовому стволу был Вуорела, а два носильщика – посланные ему на помощь солдаты.

– Ну, как дела?

Носильщик, шедший первым, запыхавшись, произнес:

– Яакко кончился.

Они не могли даже перевязать его, так как раненный в живот Вуорела, агонизируя, сильно метался. Они чуть не плакали от отчаяния, пытаясь успокоить парня, Но он даже не узнал их. Солдаты приспособили березовый ствол под носилки и, найдя в болоте Риитаою, заставили его нести вещмешки.

Отсутствие Риитаои было уже замечено, но никто не отправился искать его. Кто-то вспомнил, что видел его на краю болота, зарывшегося в землю, целого и невредимого.

Солдаты опустили свою ношу на землю. Карилуото, все еще под влиянием пережитых им возвышенных чувств, произнес чуточку торжественнее, чем следовало бы:

– Так, ребята. Вуорела ушел от нас первым. Есть у него земляки?

– Мы с ним из одного прихода, но на гражданке не были знакомы. Он с какого-то маленького хутора.

– Я напишу его родным… Сказать им несколько слов утешения – наш долг и обязанность.

Порыв Карилуото был неподдельным, пусть даже его слова и звучали несколько книжно. Подавленные, смотрели они на мертвого. Его мундир был пропитан кровью. Болотная вода добела отмыла подошвы его башмаков. Особенно тягостно было видеть его щиколотки, прихваченные ремнем. Второй ремень приходился на поясницу, третий – на шею. Страшнее всего было лицо: сквозь загар и болотную грязь проступала какая-то желтизна, зубы были безобразно оскалены. Некоторых солдат мутило, и они отворачивались.

– Положили его у дороги.

Всем сделалось легче, когда Вуорелу унесли. Взгляды пулеметчиков обратились теперь на Риитаою. Тот стоял в стороне и стыдливо улыбался. Никто не сказал ему ни слова, лишь Лехто бросил злобный взгляд и презрительно фыркнул.

Они смутно чувствовали, что боялись все, только у Риитаои страх проявился отчетливее, чем у других. И боевой клич, который казался им тогда таким возвышенным, тоже был не чем иным, как проявлением страха и ярости, необходимой, чтобы этот страх побороть. Они не испытывали особой гордости оттого, что не струсили: завтра будет новый день, новый бой. Они слышали о том, что впереди находится линия укрепления. Но что проку глядеть перед собой остановившимся взглядом? Картофельный суп и палатки уже в пути, а до завтра еще бесконечно долго.

VI

– Ребята, тут все-таки лежит один.

– Где?

– Да вот, в кустах. Офицер. Пластинки на воротнике.

Все сбежались посмотреть на убитого. В можжевельнике лицом вниз лежал русский лейтенант – с таким же оскалом, как у Вуорелы, только теперь он не вызывал никаких чувств, кроме любопытства.

– Гляди, как далеко он отполз. Под ногтями еще земля.

– Не больно-то они заботятся о своих. Видать, оставили живым.

– Крепкий парень. Десяток метров на руках прополз.

Солдаты с серьезными лицами стояли вокруг мертвого, разглядывая его, потом Рахикайнен постучал стволом винтовки по каске и сказал:

– Алло! Ну-ка, скажи, холодно у русских в аду!

Ванхала огляделся, улыбнулись очень немногие, и он тоже сдержал смех. Рахикайнен принялся снимать с мертвого знаки различия.

– Я заберу их.

– Дай мне один.

– Черта с два! Слишком маленький чин, на всех не хватит. Погодите, пока не сыграют в ящик птицы покрупнее.

Другие скорчили недовольные гримасы, но красные пластинки уже исчезли в бумажнике Рахикайнена.

– Если кто сумеет доказать, что убил его, тогда отдам. А так лучше не просите.

Претендентов не нашлось, и пластинки остались у Рахикайнена. Но первоначальная робость была уже преодолена. Один из солдат взял ремень, красивый новый командирский ремень. Вывернули карманы. В них нашли кожаный футляр, в котором оказалась зубная щетка, расческа, набор пилочек для ногтей и флакон с одеколоном.

Хиетанен щедро попрыскал одеколоном на грязные солдатские гимнастерки, и они хохотали, как дети. Один из бойцов вильнул задом и сказал:

– Занимайте очередь. По две сотни с носа.

Другой размазал одеколон грязной пятерней по лицу.

– Одеколон на выбор, какой вам больше идет. Все знаменитые звезды душатся лавандой.

Пилочки и ножницы для ногтей тоже поделили, хотя едва ли кто-нибудь из них думал когда-то о своих ногтях: они обламывались сами собой, и ножницы не нужны.

– Смотрите, бумажник.

– А вот фотокарточка. Это он сам. А тут дата его рождения. Он родился в шестнадцатом году. Старше нас на четыре года.

– Смотрите-ка, рубли.

– Это червонцы.

– А что стоит на этом медяке? Копеек, копеек. Вот черт, ну и буквы. Кто может прочесть?

– Это значит «копеек».

– По мне, пусть значит что угодно. Я все равно ничего не понимаю.

По дороге двигалась маршем колонна. Это был третий батальон, который шел сменять на передовой первую роту.

– Отдыхайте хорошенько, ребята, чтобы завтра примкнуть к нам, – крикнули из колонны.

– Как бы вам самим не податься вспять.

Некоторые в колонне молчали. Кто-то, заикаясь, с беспокойством спросил:

– Г-где его п-позиции?

– Шагай дальше! Там они и будут.

Они оставили убитого в кустах. Лейтенант Борис Брасканов, родившийся в Вологде 6.5.1916, остался лежать ничком без пояса и знаков различия, с вывернутыми карманами.

Прибыл обоз с палатками и едой, и пулеметная рота собралась вновь. Солдаты, расспрашивая друг друга, подсчитывали потери: в первом взводе погиб один человек, в других обошлось без потерь. Смерть Каарны тронула многих, и все жалели его – хотя бы уже потому, что, как солдаты догадывались, новым командиром роты должен был стать Ламмио.

За едой обменивались впечатлениями. Лахтинен немного брюзжал, но, пожалуй, и он был захвачен общим порывом. Выражая свою прежнюю точку зрения, он обеспокоенно сказал:

– Парадный марш на Урал не удался. Слишком густо свинца в воздухе, на мой взгляд. Интересно знать, как долго мы сможем это выдержать. – И весело продолжал: – Смешно вспоминать, как «сосед» рванул к можжевеловым кустам, словно теленочек. Я стрелял вовсю. Только с этой проклятой винтовкой разве что-нибудь путное сделаешь.

Прапорщик Карилуото написал в этот вечер три письма. Но вначале он обменялся переживаниями с другими командирами взводов. «Я как заору… черт возьми, вперед, ребята… Похоже, говорит, что мне приходит конец… порядочный человек, черт побери… бесстрашный тип. Я бросаю гранату… командир пулеметной роты… отчаянная голова. Луостаринен из первой роты… два офицера в первый же день».

Родным Вуорелы Карилуото написал следующее:

…Хотя вы наверняка получите официальное извещение до того, как придет это письмо. Позвольте мне разделить с вами ваше глубокое горе. Могу заверить вас, что он был одним из лучших моих солдат, поэтому и мне тяжело потерять его в числе первых. Сурова судьба нашего народа, и, соответственно, велики наши жертвы. Но мы должны выстоять. Пусть в горе вашем вас утешит сознание, что наши жертвы приносятся во имя самой высокой и благородной цели, какая только может быть у человека, – свободы нашей страны и народа. И теперь, когда рушатся цепи Карелии и занимается новое утро Финляндии, вы и в горе своем слушайте гордую песню, которую пел ваш сын в разгар боя: «О прекрасная земля Суоми»…

В письме домой отцу и матери он писал:

…Я горжусь своей миссией. Я теперь окончательно решил стать офицером. Всякая другая профессия кажется мне в нынешнее время бессмысленной. Скоро мы опять увидим Карелию свободной. Из пропасти глубочайшего отчаяния Финляндия поднимется к новому величию. Сегодня я многое испытал за краткие минуты. И сегодня наконец понял, что моя жизнь принадлежит не мне, а Финляндии. И это не пустые фразы; я знаю, что мне будет нелегко, но я вижу перед собой прямой и ясный путь и пойду по нему, чего бы мне это ни стоило. С сегодняшнего дня я в неоплатном долгу у одного капитана, который научил меня идти до конца с поднятой головой. Он подал пример, следовать которому мы все обязаны. После боевого крещения не говорят громких слов, но, как я уже сказал, я теперь знаю, что мне делать, и уже это прекрасно…

Карилуото и вправду, несмотря на свое боевое крещение, был воодушевлен. Хотя и он, и его семья жили в атмосфере высокого патриотизма, обычно тон их писем не был столь уж торжественным. Он написал несколько слов и Сиркке:

Чувствую, что сегодня смогу сказать тебе все, что в иное время мне было бы затруднительно. Думаю, тебе ясно, что я имею в виду? Признаюсь, в последний раз, когда мы были с тобой вместе, я не осмелился на это. Сегодня меня смешит моя робость. Как наивен человек, пока ему не приходится в самом деле испытать себя! Все равно скажу, хотя я и не уверен в твоем ответе. Но как бы то ни было, как бы тяжел ни был мне твой отказ, независимо ни от чего я исполню свой долг. С сегодняшнего дня я в долгу у тех, кто уже выполнил свой…

Ванхала был в карауле. С разинутым ртом он ходил вокруг палаток и повторял про себя: «Алло! Ну-ка, скажи, холодно у русских в аду?»

Его забавляли эти слова Рахикайнена, и теперь, когда он остался один и мог не беспокоиться о том, что думают другие, ничто не мешало ему смеяться. Не испугали его и снаряды, вдруг с воем пролетевшие над лагерем. Встревоженно выглянувший из палатки на шум снарядов солдат тотчас же успокоился, заметив спокойную улыбку Ванхалы.

Солнце зашло. На болото опустился туман, в ельнике начало темнеть. На юге и на севере время от времени слышался гул орудий. Где-то застрочил автомат, ему ответил замедленный стрекот русского пулемета.

По дороге двигалась повозка. Она ехала с передовой и везла четыре трупа, накрытые плащ-палаткой, погибшие были из первой роты.

Глава третья

I

Они сидели на обочине и ждали, грызя куски сохранившегося у них хлеба. С передовой время от времени доносились одиночные выстрелы. Где-то далеко завыли моторы самолета – звук то замирал, то усиливался до жалобного воя, сопровождаемый пулеметной дробью.

Воздушный бой, – сказал кто-то, пытаясь найти самолеты взглядом.

Ну их, – презрительно ответил другой, словно пресыщенный постоянными боями.

Ванхала хихикнул под нос и отважился сделать замечание:

– Наши ребята в воздухе.

Прапорщик Карилуото ходил взад и вперед по дороге. Он в тот же вечер отослал письма и вернуть их уже не мог

Теперь, после того как он проспался, они казались ему слишком напыщенными, и он переписал бы их заново, да почта уже ушла. Впрочем, он почти уже и позабыл о них и громко шутил с солдатами, чтобы рассеять напряжение в ожидании боя. Хотя шутки выходили у него несколько фальшивыми, но тем не менее все же помогали.

Ожидание новой атаки пробудило в нем беспокойство. Он не был вполне уверен, что вчерашнее не повторится. Что, если его победа над самим собой случайна, не прочная? Но нет. Этого больше не случится. Никогда.

Из тыла прибыл лейтенант Ламмио. Миелонен с угрюмым видом сопровождал его, выдерживая некоторую дистанцию: он болезненнее всех переживал смену командира роты. Теперь не могло быть и речи о незлобивой пикировке. Прошли те времена, когда капитан так по- домашнему беседовал сам с собой или напевал что-то себе под нос. Приказы теперь отдавались в отвратительно официальной форме, таким безупречным языком, что Миелонену становилось дурно.

Собственно говоря, Ламмио нечего было здесь делать, так как пулеметные взводы были опять приданы стрелковым ротам. Он прогулялся сюда просто так, для своего удовольствия и в сознании важности только что обретенной должности. Когда он оказался за пределами слышимости, Рахикайнен сказал:

– Вот, подсунули нам теперь эту обезьяну. Просто удивительно, как это он не потребовал, чтоб мы отдавали ему честь.

Рядовой Мяяття глубоко затянулся сигаретой и проворчал:

– Требовать он может, что хочет. Другое дело, будем ли мы его требования выполнять. Моя лапа так легко к башке не взлетает.

Это была неожиданная вспышка, так как Мяяття был из числа самых спокойных и покладистых солдат и еще ни разу не проявлял недовольства. Во вчерашней атаке все заметили его холодное, прямо-таки непоколебимое мужество. Знали также, что он никогда не просил сменить его, когда шел с пулеметом. Казалось, что тащить пулемет этому приземистому человеку нисколько не в тягость, и он нес его дольше и дальше, чем другие, так как сменщик только после долгой внутренней борьбы заставлял себя сказать:

– Давай я понесу…

– Ну, если тебе хочется… А то бы я еще понес.

Мяяття курил длинными затяжками. Он говорил то, что думал, и все инстинктивно чувствовали это. Его слова не были обычной пустой угрозой. Не понимали только одного – чем вызвана в нем такая перемена. Хотя причина была проста: тихий и поэтому не пользующийся особым уважением парень обнаружил, что в сложной ситуации он сумеет померяться силами с кем угодно. Смерти он не боялся, а хуже смерти с человеком ничего не может приключиться.

– Моя рука тоже так легко не поднимается, – заверил собравшихся Рахикайнен.

Утреннее солнце припекало. Солдаты были изнурены и устали. Пойдет ли третья рота вперед?… Или опять им прокладывать всем путь?… Да уж это известное дело.

Со стороны противника донесся глухой гул. Они вскочили и прислушались. Гул длился непрерывно три, четыре, пять секунд, и потом они услышали знакомый свист: у-у! и-и-и-и… и-и!

Первый снаряд разорвался на обочине неподалеку от них. «Ложись!» Этот приказ был излишним, ибо все и так уже лежали, дрожа, в кювете. Ни одной мысли в голове, лишь сердце в груди стучит в тревожном ожидании. Земля тряслась, ударной волной то и дело прибивало одежду к телу, осколки со свистом рассекали воздух и падали на землю вместе с камнями и комьями земли. Обстрел длился две минуты. Когда замер отголосок последнего разрыва, тишину прорезал тревожный крик:

– Носилки… носилки сюда! Санитары!

Санитары с носилками бросились к дороге, где лежал человек, пытаясь подняться.

– Ох… ох… помогите…

Несколько солдат уже подбежали к нему и собрались вокруг, кто опустившись на колени, а кто присев на корточки. «Не кричи, не кричи так!» – повторяли они испуганно. Этот жалобный стон был настолько страшен, что они растерялись, не зная, как помочь раненому. У него было изувечено плечо. Санитары начали перевязывать его, но раненый не давался, словно с ума сошел. Он все порывался встать и кричал:

– Помогите… Да застрелите меня кто-нибудь… Ох… ох… чертовы дети… застрелите меня!

– Юлитало убит, – сказал солдат с белым как мел лицом, который проходил мимо, поддерживая одной рукой другую, окровавленную. – Перевяжите меня.

Санитары были взбудоражены и нервничали. Один держал мечущегося раненого, другой перевязывал его, как мог. Раздраженные, они принялись сыпать словами:

– Мы не можем поспеть сразу повсюду. Куда к чертям провалился наш младший сержант?… Трус проклятый… Все должны делать мы одни.

Солдат, раненный в руку, присел на откос дороги. Его бледное лицо посуровело, и он сказал:

– Ну, вы, кретины, не вякайте там. Я и сам могу себя перевязать. А вот Юлитало лежит в кювете, ему снесло половину черепа.

Дым и пыль еще висели в воздухе. Карилуото скомандовал солдатам:

– Разойтись! Не скапливаться в одном месте!

Он был бледен, но глаза его сверкали решимостью. Словно бы назло кому-то, он высоко поднял голову во время артиллерийского обстрела, желая испытать себя, и это далось ему легко. Его охватило то же ощущение победы, что и вчера после атаки. Однако радоваться, как вчера, он уже не мог, так как и Юлитало и оба раненых были из его взвода.

Лахтинен поднялся из кювета:

– Даешь Урал, ребята! Прокатимся лихо, так, чтобы башка моталась.

– А ты все одно и то же твердишь!

На Хиетанена накатила ярость:

– Все это чертовы враки, что нам говорят о войне, ребята. Что, дескать, можно слышать шелест, когда подлетает снаряд. Это дикое вранье. Ни черта он не шелестит, когда подлетает. Вот и эти зашумели только тогда, когда ударили в дорогу. Меня все эти россказни страшно удивляют: будто бы немцы на Западном фронте слышат эти штуки заранее и успевают упасть на землю. Говорю вам, это наверняка не снаряды, а что-то другое.

Мяяття затянулся несколько раз сигаретой.

– Шумят они или нет, все равно одно и то же получается.

Тут появился Ламмио.

– Разойтись! Вы что, не слышали приказа?

– Заткнись, идиот проклятый, – пробурчал в кювете Рахикайнен. В этот момент неприятельская артиллерия заработала вновь, загудела земля, и солдаты поспешили в укрытие. Ламмио не двинулся с места. Коскела тоже остался на месте.

– Снаряды пролетают прямо над нами, ребята, – сказал он.

Лехто, Мяяття и Хиетанен тотчас поднялись. Снаряды действительно с шипением пролетали над ними и взрывались далеко в тылу.

– Теперь артиллерии достанется, – заметил кто-то.

Ламмио все еще стоял на дороге. Он резко произнес:

– Надо потихоньку приучаться выполнять приказы. Этот залп мог с таким же успехом накрыть и вас.

Своим бесстрашием он стал еще более ненавистен солдатам, так как они уже не могли его просто презирать. Рахикайнен снова проворчал:

– Кончай пыжиться, ты, чертов ублюдок.

Риитаоя остался плашмя лежать в канаве. На свое счастье, он был полностью лишен честолюбия. Он боялся, как ребенок. Такого понятия, как родина, для него не существовало, и его страх не знал никаких границ.

Сихвонен, с трудом переводя дыхание, сказал:

– Давайте, давайте, шумите, кричите, махайте руками! Они там на вышках смотрят в подзорные трубы. Вот как начнут стрелять, наши кишки так и полетят по воздуху. А мы стоим тут мишенью. – Да-да, именно так. Надо быть дураком, чтоб здесь подымать шум.

Тяжелораненый потерял сознание, и мокрые от пота санитары приготовились нести его в тыл, а тот солдат, который был ранен в руку, так и не дал санитарам перевязать себя, злобно огрызнувшись:

– Катитесь вы к…

– Тихо, тихо, – остановил его санитар. – Не хочешь, не надо… Перевязывай себя сам, если можешь. А у меня и желания нет.

Раненый побрел к перевязочному пункту, помахав на прощанье солдатам здоровой рукой:

– Всего хорошего, ребята. Теперь мне дадут отпуск домой.

Он был весел. Не только из-за отпуска, но и потому, что вечером в палатке кто-нибудь наверняка скажет о нем: «Крепкий орешек этот Рантанен, черт побери!» Он был уверен в этом.

– Встать! Шагом марш!

Они подались вперед, так как всем хотелось поскорее уйти с этого места. Убитого Юлитало чем-то спешно прикрыли, но из его сумки для провизии текли жижей свиные консервы: осколок пробил банку с неприкосновенным запасом.

II

– Противник в трехстах метрах прямо перед нами, за завалом. Там замечены по крайней мере два дзота с людьми. Артиллерия ведет обстрел в течение пяти минут. Через две минуты к ней присоединятся минометы. Атака назначена на десять сорок восемь.

Карилуото говорил, понизив голос. Солдаты слушали его, поглядывая на видневшийся за деревьями завал. Он был устроен на довольно крутом склоне, шириной в несколько десятков метров. Проволочных заграждений не было видно. Разведка установила, что за завалом расположено несколько огневых точек, из которых две приходились на полосу наступления взвода Карилуото.

Наблюдатель, лежавший в нескольких метрах впереди, сказал шепотом:

– Движение за заграждением. Может быть, мне шлепнуть?

– Ни в коем случае. Все должно быть тихо.

Справа от них управляющий артиллерийским огнем говорил в трубку радиотелефона:

– Я Эса. Я Эса. Вызываю Масу. Вызываю Масу. Перехожу на прием. Перехожу на прием.

Его низкий голос звучал как своего рода заклинание. Напряжение людей росло: эти слова означали скорое начало атаки.

В по-утреннему сыром лесу звенели комары, нависшая между веточек черники паутина противно липла к рукам. Было тихо. Волнение солдат выдавало лишь лихорадочное биение пульса. Кто-то, стараясь не шуметь, поправлял ящик с патронами. Командиры отделений отдавали шепотом последние приказания. Затягивали потуже ремни, набивали сумки патронами, так, чтобы их легко было достать.

– Держать наготове гранаты. У кого связки гранат?

– У меня одна.

– И у меня. Их что, отдать?

– Нет, держать при себе.

Управляющий артиллерийским огнем бормотал в трубку цифры.

Слева, в полосе наступления второй роты, время от времени слышались выстрелы. Противник чуял близкую атаку.

Время было десять сорок три. Внезапно мир за их спиной содрогнулся от гула и грома. Залаяли скорострельные орудия, басом грохнули гаубицы, им глухо вторили батареи тяжелых пушек. Все они словно старались перекрыть друг друга. Когда стаи снарядов с грохотом скорого поезда проносились над солдатами, те прижимались к земле, вздрагивая в такт ее содроганиям. Местность за завалом терялась в круговоротах дыма, земли, камня и дерева. Среди этого серого хаоса вставали языки пламени.

– Господи Иисусе! Как там может быть кто-нибудь живой? – поднял бледное лицо один солдат.

– Теперь очередь за тобой, дружочек, – злорадно ответил другой.

– Далековато мы заняли позицию, – сказал Коскела, который, стоя на коленях, смотрел на ту сторону.

Часы Карилуото быстро отсчитывали секунды. Десять сорок четыре… сорок пять… сорок шесть…

«Сорок семь… Точно целиться и быстро двигаться… Использовать завал как укрытие… Пулю в лоб, если я испугаюсь… Заорать и броситься на них…»

Десять сорок семь. Карилуото терпеливо ждал, когда стрелка отсчитает сорок восемь секунд. В это мгновение над ними пролетел последний снаряд.

– Четвертый взвод, в атаку!

Карилуото, пригнувшись, побежал к завалу, солдаты последовали за ним. Впереди – разведчик. Неприятельские мины со свистом пролетели над ними и взорвались у них за спиной.

– Вперед! Вперед! – подбадривали друг друга бойцы.

На полосе атаки соседа уже шла стрельба. Затрещал автомат разведчика, противник ответил ему. В воздухе свистело и визжало, хлопало и трещало.

– Дуй вовсю, ребята!

Карилуото прыгнул вперед. Он то молча стискивал зубы, то в ярости кричал солдатам:

– Вперед! Сейчас вас черти прихватят!… Сатанинское отродье… Сейчас загонят вас туда, где вам и следует быть…

Он довел себя до исступления, чтобы подхлестнуть свою храбрость. Возможно, это ему помогало; во всяком случае, Карилуото все бежал вперед, несмотря на злобно свистящие вокруг пули.

– Ур-р-ра-а, ребята,!…

Так как солдаты его взвода бежали следом за ним, пригнувшись и изредка прячась в укрытие, Карилуото рассчитывал пойти на штурм в лоб, что быстро решило бы исход атаки. В это время разведчик выронил автомат и, подломившись в коленях, прижал к лицу фуражку. Между его пальцами текла кровь.

– В голову… Меня ранило в голову. Содрало бровь…

– Управитесь один?

– Наверное, да… Меня не убило… Рана едва ли опасная. Если пуля пробивает голову, тогда сразу конец. А если я еще в сознании, значит, дело не так уж плохо…

Солдат был оглушен и без конца повторял эту пришедшую ему в голову и саму по себе правильную мысль. Он стал отползать назад, но другие продолжали двигаться вперед. Лишь немногие, увидев, что разведчика ранило, поспешили укрыться.

Впереди был откос с завалом, откуда доносилась непрерывная стрельба из винтовок. Но она была не так опасна, как казалось, потому что пули пролетали над их головами.

Однако, когда они преодолели половину подъема, огонь неприятеля стал эффективней. Солдаты бросались на землю. Некоторые из них еще делали короткие перебежки вперед, другие продвигались ползком, остальные залегли и открыли ответный огонь по противнику. Карилуото находился в четырех или пяти метрах впереди своих солдат. Он карабкался вверх, постоянно подбадривая солдат словами:

– Вперед, ребята! Вперед, ура!

Затем кто-то крикнул:

– Осторожно, мыло!

– Что?

– Мыло. Болтается на завале. Тол.

– Завал минирован. Остерегайтесь проводов.

На завале и вправду висели толовые шашки, напоминающие куски мыла. Они были опасны, если только приблизиться к ним вплотную.

– Осторожно обезвредить!

С ними не было саперов, но кое с какими инструкциями на такой случай их знакомили, так что можно было попытаться обойтись собственными силами. Саперы находились на полосе наступления соседней роты, по которой, согласно приказу, проходило направление главного удара.

Солдаты не решались дотронуться до проводов. Атака захлебывалась.

– Крепко же мы влипли.

– Кой черт согласится их тронуть?

– Ерунда. Они неопасны. – Карилуото отсоединил провод, и тогда ближайшие к нему бойцы, набравшись духу, также начали разряжать толовые шашки. Внезапно раздался взрыв.

– Кого-нибудь зацепило?

– Нет. Только загремело по всему свету.

– Попытайтесь обойти остальные. Ползком вперед, – скомандовал Карилуото.

Гул боя снова усилился. Он накатывал волнами справа и слева. Откуда-то донеслись слова команды и крики «ура». Над головой с обеих сторон со свистом пролетали снаряды – артиллерия затеяла ожесточенную дуэль. Свистели пули, взвизгивали, рикошетируя. На участке соседнего взвода кто-то кричал: «Но-си-ил-к-и-и!»

Заграждение, камни и кочки служили солдатам укрытием. Неприятельские пулеметы стучали не переставая. Насколько можно было разобрать сквозь грохот собственного оружия, бои велись на всех направлениях. Полк штурмовал линию обороны. Далеко справа доносилось мощное «ура!» идущих в наступление соседних полков. Летнее утро наполнял громкий шум битвы. Тысячи стволов раскалялись докрасна, тысячи рук перезаряжали оружие, чтобы продолжить стрельбу, тысячи солдат, собрав воедино все силы тела и души, ползком ли, бегом – двигались вперед. И во власти такого же напряжения тысячи других отбивали их атаки, цепко удерживали позиции и погибали. Десятки и сотни солдат умирали, получали ранения, испытывали страх или показывали примеры отчаянной храбрости. Более года финские правители помышляли о мести, сжимая в кармане кулак. Атака была мощной.

Но и обороняющиеся проявляли силу. Карилуото понял, что атака под таким огнем привела бы к гибели всего взвода, если бы его вообще удалось увлечь за собой. Солдаты продвигались вперед медленно, ползком.

Проклятая артиллерия! Никакой от нее пользы, – задыхаясь, сказал кто-то.

Карилуото был в отчаянии. Он чувствовал, что атака захлебывается, однако отчаяние придавало ему силы. Страх был загнан далеко вовнутрь. Предельным напряжением воли Карилуото держал страх в узде и мало-помалу преисполнился такой уверенности в себе, что мог несколько ослабить самоконтроль.

– Ползком вперед! Стрелять поочередно. Используйте особенности местности. Командиры отделений, слушай меня! Продвигаться вперед отделениями, пол-отделения поддерживает огнем, пол-отделения двигается вперед… Подайте пример!

Карилуото уже метров на десять опередил других. Ближайший командир отделения приказал своим солдатам поддержать его огнем, поднялся и побежал, но добежать успел только до Карилуото и упал навзничь рядом. Во лбу между глаз у него синело отверстие. Рука, потянувшись к пуговицам воротника, застыла на полпути, рот открылся, как у выброшенной на сушу рыбы.

– Тююнеля!

Ответа не последовало. Карилуото подполз к нему и убедился, что он мертв. В это мгновение пуля пробила ему фуражку.

– Рекомаа, принимайте второе отделение!

Рекомаа, близкий друг Тююнели, целился из винтовки. Мушка расплывалась у него перед глазами – их разъедали слезы и пот. Он пробормотал себе под нос:

– Пример, пример. Вот Тююнеля и подал пример. – В голосе его слезы смешались с ненавистью к Карилуото.

Они проползли еще несколько метров, но смерть Тююнели парализовала всех.

– Меня ранило! – Один солдат развернулся и пополз назад. – Санитары!

Минуту спустя другого солдата прошили девятнадцать пуль. Их сосчитали позже, уже на перевязочном пункте.

После фуражки у Карилуото продырявило кобуру пистолета. Постоянное напряжение вымотало его, но он не сдавался. Когда взвод поравнялся с ним, он снова двинулся вперед. Уккола, тот самый солдат, который вчера первый побежал за ним, теперь снова был рядом. Они бросили каждый по гранате, но так как бросали лежа, гранаты не достигали цели. Противник ответил им четырьмя или пятью гранатами, которые тоже упали далеко от них.

Карилуото услышал, как кто-то позвал его по имени. Позади него лежал Аутио. Он подполз к нему.

– Ты не можешь продвинуться дальше?

– Уже все перепробовал.

В голосе Карилуото не слышалось виноватых ноток, в нем звучала скорее безнадежная злоба. Он хотел было сплюнуть, но слюны не было – лишь крохотная капля засыхала у него на губе. Во рту пересохло. Он вытер губы рукавом кителя, и ему попала в рот раздавленная горькая гусеница.

– Трое людей и лучший командир отделения убиты. Завал минирован, и на нас изливается просто дождь свинца. Весь взвод погибнет… Но если ты считаешь… Я лично готов…

– Нет, нет, что ты… Весь батальон застрял. Во второй роте тяжелые потери… Убиты два командира взводов. У нас выбыл Лилиус: ему раздробило плечо. Я доложил обо всем командиру, но он приказал попытаться еще раз.

– После новой артиллерийской подготовки?

– Если мы отойдем и начнем снова, пропадет весь запал… Попробуй удержаться, уж я распишу твой подвиг, можешь на меня положиться… Если у тебя получится, сегодня будет твой великий день.

Аутио знал Карилуото, знал о его честолюбивых планах. Он понимал, какое значение имеют для него эти слова. Он понимал и то, что из командиров взводов Карилуото труднее всех признать свою слабость и сказать: «Я больше не могу».

– Я сделаю все, что в моих силах… Если только подниму своих людей.

– Попробуй. Это не приказ. Но было бы горько остаться ни с чем после всех этих потерь.

Аутио исчез, и Карилуото отполз обратно и занял место во главе своего взвода, который по-прежнему вел перестрелку с противником. Огонь несколько ослаб. Если бы перед атакой им сказали, что за целый час они продвинутся только на шестьдесят метров, они бы не поверили. Солдаты начали уставать. Их губы растрескались от жажды. Некоторые безучастно лежали, укрывшись за камнями.

Обложенный дерном вражеский дзот был теперь отчетливо виден. Его черные амбразуры, не переставая, выплевывали огонь. Слева от него располагался другой дзот. За ним линия укреплений делала изгиб – оттуда начиналась полоса наступления второй роты. Там из боевых порядков были уже отозваны солдаты в помощь санитарам. «Направление главного удара» потребовало больших жертв, командирам взводов пришлось туго, а двое из них были убиты. К тому же во втором взводе сразу вслед за командиром погиб его заместитель. Честолюбивый младший сержант после смерти командира вбил себе в голову, что он должен совершить геройский подвиг, который сразу прославит его, и со словами «Вперед, ребята!» кинулся вперед. Всего четыре шага успел он сделать в качестве командира взвода: пулеметная очередь разом пресекла его мечты о славе.

На перевязочном пункте роты лежали одиннадцать убитых и восемнадцать раненых, и ожидались еще поступления. Носилки были липкие от крови. Среди стонов и криков метался один санитарный унтер-офицер.

– Как я доставлю всех их в тыл? Скоро одна половина роты должна будет тащить на себе другую.

Санитары были измучены. Они ругались и кричали друг на друга:

– Заткнись!… Берись за носилки, черт побери, не то я тебе покажу!

III

Коскела с первым полувзводом почти все время боя бездействовал. Вступать в единоборство с пулеметами противника на такой дистанции было бессмысленно. Коскела понимал, что не стоило подставлять под огонь такую легкодоступную мишень, как пулемет, не подобравшись к дзоту поближе. Некоторые из его солдат радовались этому, другим было стыдно сидеть сложа руки в то время, когда пехота с таким ожесточением билась впереди. Ведь это был их первый настоящий бой, душа у солдат еще не заскорузла. Увидев, что пехотная цепь залегла перед дзотами, Коскела решил, что час настал.

Им впервые пришлось испытать, в каком незавидном положении находятся пулеметчики. «Хорошо вам: все сзади да сзади!» – говорили им иногда стрелки. Но за эту привилегию приходилось дорого платить, таская на себе тяжелое пулеметное снаряжение. С ним трудно было находить укрытие. Пулеметчики попробовали было тянуть вверх станины и стволы отдельно, но и это оказалось мучительно. Коскела отрядил пулемет Лахтинена под командой Хиетанена против одного дзота, а сам с пулеметом Лехто выступил против другого.

В конце концов, попотев, они добрались до цепи стрелков.

– На позицию!

Они решили поставить пулемет в небольшую ложбину за поваленной снарядом березой. Кряхтенье, крики, ругань. Ванхала затащил тяжелую станину в ложбинку. Кауконен поставил ствол. Коскела и Карилуото договорились, что пулемет возьмет под обстрел амбразуры дзота, а Карилуото попытается под прикрытием его огня добраться до окопа.

– Огонь по амбразурам дзота! – скомандовал Коскела, и Кауконен начал стрельбу. Карилуото вскочил и, пригнувшись, крикнул:

– Мои солдаты, вперед!

В поваленный ствол березы с ним рядом защелкали пули, и он был вынужден снова залечь на землю. Вамхала, улыбаясь, сказал:

– Противник решил нас прикончить. Не понимает шуток.

– Твое дело смотреть за лентой! – хмуро бросил ему Лехто, и Ванхала обиженно замолчал.

– Так продолжать, Кауконен. Отлично.

Поощренный похвалой, Кауконен поднял было голову чуть повыше, чтобы лучше видеть, но тотчас спрятался обратно. Карилуото пополз вперед. Несколько человек последовали за ним, но скоро отказались от своего намерения: одной и той же очередью стрелок с ручным пулеметом был убит, а его напарник ранен. Он страшно хрипел простреленным горлом, и у тех, кто находился рядом, пропала всякая охота наступать, когда они услышали эти жуткие звуки. Для первого раза это уже было слишком, порция ужаса оказалась чрезмерной.

– Не имеет смысла, нас всех убьют, – сказал кто- то. – А куда попрятались господа?

– Прекратить разговоры! Вперед! – Голос Карилуото, казалось, сейчас сорвется от злобы и с трудом сдерживаемых слез. Он знал, что вопрос адресован не ему, он-то все время был впереди своих солдат, но все же чувствовал себя задетым. Коскела подполз к нему и сказал:

– Оставь. Только зря полезешь под пули. Так ты их не поднимешь, только погибнешь зазря.

– Ну а что же мне делать? Деваться некуда… Я должен попытаться продвинуться вперед, пойдут они за мной или нет. Уж я-то не имею права отсиживаться в укрытии.

– Я вот что придумал. Пусть один человек поползет вперед со связкой гранат. Это удастся, если другие прикроют его огнем. Движение одного человека может остаться незамеченным. А так, если ты и поднимешь весь взвод в атаку, это будет стоить нам море крови.

– Я попробую сам.

– Нет, лучше я.

– Это мое дело.Ведь приказ отдан мне, а не тебе. Пулеметчику тут впереди нечего делать.

Лицо Карилуото помрачнело. Предложение Коскелы показалось ему оскорбительным и лишний раз напомнило о его собственной неудаче.

Коскела же был несколько раздосадован этим проявлением чрезмерного честолюбия, тем более что сам не придавал никакого значения подобным вещам. Однако он спокойно возразил:

– Так не пойдет. Кто-то должен будет поднять людей в атаку, когда придет время, и это твоя задача. Иначе все теряет смысл.

Карилуото был вынужден признать, что Коскела прав, и приказал доставить ему связки гранат. Их передавали справа по цепи. Коскела стал опутывать проволокой две четырехкилограммовые связки.

– Восемь килограммов. Как это тебе удастся?

Ответа не последовало. Коскела лишь скривил рот, возясь с проволокой. Наконец все было готово.

– Лехто! Пока я буду ползти вперед, строчи не переставая. И солдаты Карилуото пусть стреляют. Только смотрите, не подстрелите меня.

Коскела внимательно осматривал местность. Солдаты глазели на него: Вилле Молчун готовится к вылазке.

Карилуото вновь заколебался. Он вдруг подумал, что Коскела будет убит, не достигнув цели, или что связка гранат не даст ожидаемого результата и это также приведет к гибели Коскелы, и испугался. Тогда по его вине погибнет еще один человек. У него опять защемило сердце при мысли, что он виноват в смерти Каарны.

– А если от гранат не будет толку? – с сомнением спросил Карилуото. – Все-таки лучше попытаться без них.

Коскела даже не взглянул на него. Он пристально рассматривал местность и сказал как бы невзначай, не давая отвлечь себя от дела:

– Там лишь бревна в один накат и земля. Восьми килограммов должно хватить. Во всяком случае, ты выиграешь время.

И Коскела двинулся вперед, таща рядом с собой связку гранат.

– Осторожно, не попадите в Коскелу! Огонь! – скомандовал Карилуото.

Он твердо решил пойти в атаку, если придется, то и один, независимо от того, удастся Коскеле его предприятие или нет.Солдаты стреляли что есть мочи. Трещал и тарахтел пулемет, так что в кожухе закипала вода. Кауконен поднял голову повыше, чтобы лучше вести прицельный огонь, и в то же мгновение тяжело вздохнул: «А-а… ах» и упал лицом на затыльник пулемета.

– Кауконен?! – крикнул Ванхала, отчасти чтобы выяснить, что случилось, а отчасти для того, чтобы привлечь к нему внимание других. Лехто побледнел, но все же решительно вцепился в мертвое тело Кауконена, оттолкнул его в сторону и, впившись в рукоятки, продолжал стрельбу. Он увидел, как из неприятельского окопа высунулась до пояса фигура человека и в Коскелу полетела граната. В то же мгновение он послал туда очередь и понял, что попал.

– Коскела, берегись! – закричал он и тут же с мрачной радостью добавил: – Я попал, черт побери.

Граната взорвалась в нескольких метрах от Коскелы. С него слетела фуражка, ударная волна взметнула дыбом волосы. Он обернулся назад и крикнул:

– Стреляйте, черт вас возьми! Я попробую подобраться ближе!

Ему удалось продвинуться от одного укрытия к другому. Помогала высокая трава и то, что завал был слишком близко от неприятельского окопа. Метрах в десяти от дзота был камень, к нему-то и направлялся Коскела, Солдаты затаили дыхание, понимая, что, если ему удастся спрятаться за камень, значит, дело выгорит. Коскела добрался до камня, и они увидели, как он спокойно занял там положение поудобнее, затем дернул спусковой шнур, молниеносно поднялся, размахнулся и бросил связку. Все это произошло так быстро, что солдаты едва успели заметить этот момент. В то же мгновение, как Коскела встал, гранаты, казалось, уже летели, и, едва выпустив их из рук, он уже опять лежал за камнем, зажав руками уши.

Громкий крик вырвался из глоток двух десятков солдат, следивших за Коскелой, когда связка гранат упала прямо на крышу дзота и взорвалась там. В дыму было видно вставшее стоймя бревно.

– В атаку, ребята!

Карилуото бросился вперед, солдаты без колебаний последовали за ним.

– Они бегут. Вон там один упал, ребята…

– И еще один… стреляй! Они отступают. Не упускайте их.

Карилуото был уже в окопе и одну за другой бросил две гранаты в дзот. Уккола послал им вслед очередь из автомата. Теперь в окопе был уже весь взвод, и, упоенные успехом, солдаты продвигались вдоль него. Это было нетрудно, ибо подавленный противник оставил его без сопротивления.

Карилуото послал донесение Аутио и попросил его ввести в прорыв резервный взвод, с тем чтобы ударить во фланг по позициям противника, расположенным перед второй ротой. Своим взводом, под прикрытием одного пулемета и отделения стрелков, он атаковал позиции противника перед собственной ротой. Сопротивление противника было сломлено. Соседний взвод также был уже в окопе и накрыл своим огнем отступающих неприятельских солдат, искавших спасения в лесу.

Группа обеспечения, действовавшая в направлении второй роты, заметила, что противник оставил также и второй дзот, и заняла его. Присланный Аутио взвод егерей начал расширять прорыв.

Коскела сидел на земле и, тряся головой, вытряхивал землю из волос. Лехто стоял рядом с ним на коленях и восхищался:

– Черт подери! Слу-шай! Вот это была штука так штука!

– Что?

– Это была шту-ка!

– Я некоторое время не буду слышать. Я знаю это по опыту. Так уже было со мной под Леметти… Ну и здорово же получилось на этот раз! Идите, побудьте пока под командой Карилуото. Я должен немножко выждать, пока восстановится слух. Глухому плохо…

IV

В окопе лежали трупы, у многих уже были вывернуты карманы.

– Ребята, кокарды!

– Наган!…

– Чур мой! Я первый увидел его!

– Прекратить мародерство! Вперед!

Пулеметчики вернулись посмотреть на мертвого Кауконена. Он уже лежал на носилках санитаров.

– Куда попала пуля?

– В щеку вошла, на затылке вышла.

– Мгновенный конец – хороший конец. – В голосе Лехто звучали нотки какой-то жестокой радости.

– Вот Кауконен и отвоевался, – сказал Рахикайнен очень серьезно, хотя многие другие смерти не производили на него особенного впечатления.

– Идем же. Наши ушли уже далеко.

На самом деле им хотелось поскорее уйти прочь от мертвого тела, ибо они знали Кауконена уже больше года. Хотя они еще были под впечатлением недавнего боя, им стало как-то не по себе при виде этого пожелтевшего лица. Один глаз Кауконена был закрыт, другой выкатился из орбиты и смотрел стеклянно и пусто.

– Ладно, идите. Я сейчас. – Лехто вернулся немного назад. – Риитаоя!

Из кустарника выполз солдат и встал по стойке «смирно».

– Господин сержант, – послушно, как новобранец, отозвался Риитаоя, глупо улыбаясь.

– Трус проклятый! Ну, чего ты ухмыляешься?

– Я не ухмыляюсь, господин сержант. – Улыбка исчезла с лица Риитаои, и он начал испуганно озираться по сторонам, стоя по стойке «смирно».

– Господин сержант, господин сержант! – зло передразнил его Лехто. – Не думай, что тебе все простится, если ты будешь называть меня «господином». Врезал бы я тебе сейчас, сатана, да не хочется руки марать.

Риитаоя отступил на шаг и проговорил, заикаясь, с дрожью в голосе:

– Я боюсь, господин сержант. Оно… это… как засвистит! Страшно слушать.

– Заплачь еще, жалкий трус!

Ненависть и отвращение переполняли Лехто, но он не стал больше мучить несчастного. Он ненавидел страх Риитаои, как ненавидел всякую слабость, как прежде ненавидел «задушевные» разговоры в бараке. Почему, он и сам не знал, так как никогда не задавал себе этого вопроса. Просто такое у него было чувство. Он накричал на Риитаою вовсе не потому, что это входило в его обязанности командира отделения и старшего по званию; в этом его качестве ему было решительно наплевать, что солдат сделал и чего не сделал. Он вынуждал людей к повиновению уже одним тем, что не терпел сопротивления своей воле.

– Ты пойдешь сейчас к дороге и достанешь из повозки два ящика с патронами. Потом вернешься обратно с санитарами третьей роты. Они выносят трупы на дорогу. Один ты, проклятый идиот, заблудишься. И не вздумай околачиваться там и прятаться.

– Слушаюсь, господин сержант.

Риитаоя с облегчением направился в тыл, а Лехто поспешил догонять свою роту. Подойдя к окопу, он увидел на дне его котелок, до половины наполненный похлебкой. Рядом лежал убитый – черноволосый парень с раскосыми глазами. Очевидно, атака застала его за едой. Лехто хотел было перепрыгнуть через окоп, но потом спустился на дно и пнул котелок так, что похлебка залила лицо убитого.

Лехто отправился дальше, улыбаясь злой улыбкой.

Когда он догнал роту, она шла через лесок. Пулеметный расчет Лахтинена возвратился на свое место, так что полувзвод снова был в полном составе. Расчету Лахтинена ничего не пришлось делать, ибо сопротивление противника было сломлено еще до того, как они успели занять позицию. Хиетанен курил здоровенную самокрутку из махорки и, будучи в хорошем настроении и радуясь победе, болтал:

– Кровавый день, ребята. Как пелось в той песне, которую мы учили, в школе? «Чудесный день над Лапуа [14 июля 1808 г. при Лапуа шведский генерал фон Дёбельн одержал победу над войсками русского царя. - прим.], угаснуть должен он. Фон Дёбельн ехал на коне, он смотр производил». А.может, это было стихотворение, что-то в этом роде.

– Перестань. Хорош «чудесный день»: пить хочется чертовски, и нигде ни капли воды.

– Наш Урхо сочиняет стихи! «Фон Дёбельн ехал на коне, он смотр производил…» Черт бы побрал эту сумку для хлеба, вечно она сползает на брюхо.

Все беззлобно подшучивали над Хиетаненом и его стихами; особенно смешили они Ванхалу. Солдаты вообще легко смеялись по самому ничтожному поводу. Три часа смерть напевала им на ухо свою песню, а они все-таки остались живы. Тут было чему улыбаться. Однако Хиетанену не нравилось, что его сделали объектом шуток, и он свирепо сказал:

– Да-да, этому учили нас в школе, хотя я и не могу точно припомнить. У меня тогда были дела поважнее, чем забивать себе голову вздором, который кто-то сочинил из чистой глупости. Все это чистый бред, я считаю.

– Тихо! Впереди – поляна! – крикнул дозорный, шедший впереди, и бросился на землю.

– Дома. Целая деревня. Какая деревня?

– Какая-нибудь «ваара». Они все здесь оканчиваются на «ваара».

– И эта тоже. Ложись!

«Та-та-та. Пиу-пиу-пиу», – засвистело вокруг.

– Опять начинается, черт побери!

– Тихо!

– В укрытие!

Со стороны противника раздавались глухие выстрелы. Коскела пригнулся, увидев, что солдаты бросились на землю. Слух у него еще не восстановился. За их спиной разорвались снаряды, и весь лес, казалось, гулко откликнулся на эти разрывы. Напряженные лица, полные страха ожидающие глаза.

– Теперь наш черед идти в резерве, раз мы прорвали фронт. Другие полеживают себе где-то за нашей спиной.

– Не скажи. Господа жадны до наград.

– Пулеметы вперед! Быстро! Противник справа.

От открывшегося зрелища у них перехватило дыхание. Справа поле спускалось к небольшому озеру. Из леса вышли десятка четыре русских и спокойно, ничего не подозревая, потянулись к деревне. Они явно не знали о прорыве финнов. Пулеметы были быстро подготовлены для стрельбы.

– Берите их на мушку. Но пусть первыми начнут пулеметы, – сказал Карилуото и, горя воодушевлением, выхватил винтовку у кого-то из солдат. – Дайте-ка и мне разок… Из пистолета их не достанешь.

Противник все еще ничего не замечал. Лехто сам лег за пулемет и прицелился в группу людей – туда, где она была плотнее всего. На скулах у него ходили желваки, как при еде. Мяяття спокойно, с безразличным видом прицелился из другого пулемета.

– Итак, ставим пластинку, ребята. Valse Triste [Печальный вальс (фр.) – название известного произведения крупнейшего финского композитора Яна Сибелиуса. - прим.], – сказал Карилуото, понимавший, несмотря на воодушевление, весь ужас ситуации.

Эта группа солдат полегла вся. С десяток человек остались неподвижно лежать на месте, остальные доползли до окопов. На их несчастье, окопы тянулись в направлении огня. Сквозь треск выстрелов слышны были отчаянные крики.

– Хорошо. Так держать!

– Верное дело.

– У меня двое.

– Послушайте, как кричат.

– Добавьте чуток, вопли кончатся.

Солдат, у которого Карилуото забрал винтовку, дернул своего соседа за рукав.

– Дай я стрельну разок. Дай! Стрельну хоть разок. Этот гад прапорщик отнял у меня винтовку.

– Не толкайся, я целюсь.

– Дай теперь и мне стрельнуть. Иначе мне не достанется.

– Забери обратно свою винтовку…

Лехто стрелял сосредоточенно. Он крикнул Мяятте – как всегда, когда был возбужден, – высоким фальцетом, срывавшимся на пронзительный визг:

– Дно окопов, Мяяття! Прочеши окопы! Один за другим!

– Как раз это я и делаю.

Мяяття произнес это так, как будто разговаривал сам с собой. Он заправил в пулемет новую ленту и, прицеливаясь, так сильно прищурился, что на лице остались видны одни лишь щёки.

Огонь утих. Теперь раздавались лишь одиночные выстрелы. Когда выстрелы стихали, с поля доносились жалобные крики, которые звучали в их ушах: «Ва-са-а-а… Ва-са-а-а».

Только теперь заметили, что находятся под прицелом: огонь велся из деревни. Кто-то, вскочив в запале на колени, крикнул:

– Я уничтожил четверых, а пятый…

Шлепнула пуля. Они услышали этот звук отчетливо, и тотчас вслед за этим раздался слабый стон.

– Санитары!

– Не надо. Он уже кончился.

Молча, с серьезными лицами они отползли в укрытие и открыли ответный огонь.

V

На деревню дождем сыпались снаряды. Разрывы сотрясали землю. Взлетела в воздух крыша сарая.

– Мы будем атаковать?

– Конечно. Только помолчите!

После артиллерийской подготовки они, к своему удивлению, услышали за деревней шум боя, но раздумывать над тем, что это означает, было некогда, ибо Карилуото уже скомандовал:

– Вперед!

Их встретили слабым огнем. Остатки окруженных частей пытались пробиться в лес отдельными группами. За деревней весь день шли ожесточенные сражения: второй батальон уже утром продвинулся туда, обойдя неприятельские позиции по лесу. Однако солдаты первого батальона, поглощенные событиями на своем направлении, ничего этого не слышали.

В первом же дворе, куда вошли солдаты, они увидели убитых лошадей в упряжке, брошенную полевую кухню и миномет; рядом лежало несколько трупов.

Вокруг деревни рыскали, пригнувшись, финские солдаты. Время от времени трещала автоматная очередь, всегда означавшая смерть какого-нибудь несчастного: полным ходом шла «чистка».

От Аутио к Карилуото прибыл вестовой: второй батальон за деревней, осторожно, не постреляйте своих. Эго известие разрядило напряженность: ситуация начинала проясняться. Многие отправились мародерствовать, и офицерам с трудом удавалось наскрести несколько человек, чтобы прочесать местность. Рахикайнен, пошатываясь под тяжестью большого мешка на спине, выскочил из ворот какого-то дома.

– Что нашел?

– Сахар. Кусками с кулак величиной.

– Дай немного.

– Дай, дай… Стоит мне что-нибудь найти или достать, как на меня набрасывается весь полк. У меня свое отделение есть, вот им я и дам. А вы добывайте себе сахар сами.

– В чем дело? – К ним с любопытством подошел Коскела: он еще не мог слышать негромкой речи.

– Полный мешок сахару! – крикнул Хиетанен в ухо Коскелы. – Говорит, даст только своему отделению.

– Такие вещи вообще-то нельзя реквизировать. Их никто не имеет права присваивать. Но мы будем держать язык за зубами и потихоньку съедим сахар. Только, конечно, надо поделиться со взводом.

– По мне, так пожалуйста. Но тогда сами и тащите на себе мешок…

Рахикайнен не договорил и вместе с мешком упал на землю, как и Хиетанен с Коскелой. В ту же секунду над ними просвистела очередь из ручного пулемета.Вот еще один требует свою долю, – Рахикайнен осторожно выглянул из-за мешка. – Во-он побежал. Прямо в кусты.

На краю поля сквозь кучу камней пробивался ивняк, валялись гнилые колья для сушки сена.

– Не стреляйте! Возьмем живым.

Они разделились и полукольцом двинулись к ивняку.

– Смотрите, чтоб не убежал.

– Руки вер! Руки вер!

Ответом им была очередь из ручного пулемета.

– Ити сута-а! Ити сута-а! Выходи, дадим сахару. Таваритс, ити сута-а!

В ивняке было тихо. Затем оттуда, к их удивлению, донеслись звуки, похожие на плач. Они переглянулись. Кто- то крикнул неестественно грубым голосом:

– Всыпьте ему! Кому охота это слушать, черт побери!

Защелкали затворы, солдаты взяли оружие на изготовку, но в это мгновение в ивняке взорвалась граната.

– Кто кидал?

– Никто.

– Он сам взорвал себя, братцы.

– Господи помилуй! – раздался чей-то удивленный возглас.

Они осторожно приблизились к ивняку.

– Вот он. Кишками наружу. Взорвал ее у живота.

Некоторые солдаты остались в ивняке, другие – и таких было немало, – взглянув на убитого, сразу же отходили.

– Нечего сказать, красивое зрелище.

– Да, война жестокая штука.

– «Чудесный день над Лапуа, угаснуть должен он. Фон Дёбельн ехал на коне…»

– Ну, теперь целую вечность будут пережевывать, – недовольно проговорил Хиетанен. – Кончайте копаться в потрохах, пойдем вперед. Мы должны примкнуть ко второму батальону. Я понесу мешок с сахаром.

Они прочесали окраину деревни. Время от времени где-либо слышался выстрел: русские солдаты в плен не сдавались. Они продолжали отстреливаться даже в самом безнадежном положении.

– Хотелось бы мне знать, кто скажет им за это спасибо, – заметил один из пулеметчиков.

У Сало на все был готов ответ:

– Они запуганы. Что будешь делать, когда знаешь, что твоих родных расстреляют, если ты сдашься.

– Ясно, ясно. Это каждому известно, – подтвердил Сихвонен.

Другие вовсе не так уж были в этом уверены, но спорить не стали.

За деревней они услышали крик:

– Не стреляйте, свои!

– Какой части?

– Четвертой роты.

Солдаты лежали на земле мрачные и неразговорчивые. Целый день они провели в тяжелых боях, отбивая попытки противника пробиться к своим и не давая помочь им извне. Даже сознание, что теперь все позади, не могло развеять их дурного настроения. Брюзгливо отвечали они на вопросы.

– Вы перерезали дорогу?

– Перерезали.

– А откуда вышли на дорогу?

– С обочины, разумеется.

– А мы прорвали линию дзотов.

– Да ну!

– Почти треть наших полегла.

– Ну, тогда радуйся, что ты еще ползешь. И нечего здесь хвастаться потерями. Вон там под елью лежат рядком наши ребята. И раненые с утра без помощи. Только и получили что по уколу в руку.

– У вас есть хлеб?

– Нет.

– У нас тоже нет.

– А что там в мешке у младшего сержанта?

– Ничего.

– Ничего? Вы что-то раздобыли, я же вижу.

– Нет, вы только послушайте его? Он сперва спрашивает, а потом говорит, что знает. Если человек что-нибудь знает, тогда зачем спрашивать? Вот уж что удивительно так удивительно.

– Ну-ну, не очень-то разевай пасть!

– Радуйся, что только свою разеваю. А то ведь я могу и твою прикрыть.

Хиетанен тоже вошел в раж, и, кто знает, может, дело кончилось бы дракой, если бы не появился Карилуото.

– Будет вам, ребята. Не надо по таким пустякам трепать себе первы. Теперь все позади, скоро доставят еду.

– А чего он на меня наскакивает? Я ему пару не поддавал.

Они разошлись каждый в свою сторону, ибо частям был уже дан приказ собираться. Как только спало напряжение, настроение солдат сразу же выровнялось и события дня представились им теперь даже в смешном свете. О павших почти не вспоминали, были рады тому, что сами остались в живых.

Когда взводы собрались на дороге, Карилуото сказал Коскеле:

– Я еще не успел поблагодарить тебя за доброе дело. Ты спас положение. Без тебя у меня ничего бы не вышло.

– Совсем недавно это назвали бы злым делом.

Лицо Коскелы осветила довольная улыбка, но он быстро согнал ее и сказал серьезно:

– Твой взвод хорошо сегодня поработал. Молодцы ребята.

– Прямо не верится, что они новички.

Теперь настала очередь Карилуото улыбнуться от удовольствия, и он-то не спешил снова напускать на себя серьезный вид. Похвала Коскелы означала для него больше, чем мог бы предположить посторонний. За последние два дня Карилуого исполнился своего рода восторженным почтением к молчаливому прапорщику, которого он, как и многие другие офицеры, считал прежде несколько беспомощным и неуклюжим. К тому же Карилуото мог себе позволить признать заслуги этого человека, ибо если бросок связки гранат и был решающим событием того дня, то штурм дзота не уступал ему по отваге. Карилуото повел свой взвод в рукопашный бой, и это было для него окончательным доказательством того, что он способен справиться с возложенными на пего задачами.

Радостно оживленный, отправился он к своим солдатам, чтобы поблагодарить их:

– Знайте, ребята, сегодня мы обеспечили прорыв нашего батальона. Это сделала старая четверка. А Уккола из второго отделения хорошо поработал своим автоматом. Так держать, ребята!

Солдаты были довольны и больше не отпускали шуточек насчет прапорщика. Карилуото стал им ближе, приоткрыл дверь к их душам. На поверку выходит, не такой уж он дурак. Ну, конечно, много еще в нем этого петушиного задора. Посмотрите-ка, как важно он выступает!У походной кухни раздавали гороховый суп. Он был не хуже обычного, но, поскольку люди рассчитывали на особое угощение в честь победы, эти плавающие в серой воде гороховые шкурки наполняли их души горечью. Счастливые и гордые своей победой, но голодные, они надеялись, что смогут наконец спокойно и сытно поесть. А тут словно дубиной по голове огрели, предложив недоваренный гороховый суп. Повар с поварешкой снискал себе ругательства вместо благодарности.

– В их распоряжении был целый день, чтобы хотя бы суп сварить как следует, – сказал Рахикайнен, заглядывая в котелок. – А тут горошинка за горошинкой гоняется, подружки не находит.

Мякиля, стоявший возле походной кухни, откашлялся.

– В супе ровно столько гороху, сколько следует. Вот только горох не разваристый.

– Помолчи! Горох был бы мягкий, стоило только развести под ним хороший огонь. – Хиетанен зло вырвал свой котелок из рук повара.

– Нечего зря языки чесать. Мы здесь тоже валялись в грязи не хуже вас. Целый день под артиллерийским и минометным огнем. В первой роте повара убило. – Повар, разливавший суп, сердито огрызался, но заслужил лишь язвительный намек:

– Черта ли нам в том, что в первой повара убило! Вот если б это случилось у нас!

Только Ванхала не роптал и смиренно попросил добавки:

– Можно одной жижи.

Среди всеобщей злобы и презрения повар сумел оценить такую кротость. Он зачерпнул супу прямо со дна котла и налил котелок Ванхалы до краев. С трудом сдерживая улыбку, Ванхала поспешил уединиться и с аппетитом принялся за густой гороховый суп.

Брюзжание не прекратилось даже с приходом Ламмио, и тогда он сказал:

– Кому еда не нравится, может не есть. Это не обязанность.

После этих слов громкий ропот протеста прекратился, однако тихое брюзжание не оставляло сомнений в том, что думают люди:

– Если он появится на передовой, можно записывать его в покойники. Пуля достанет его – не спереди, так сзади.

– Ишь как вытянул свою кривую шею!

– Выродок проклятый. Черт длинноногий. Выпендривается, как вошь на гребешке, и еще пасть разевает, словно порядочный.

В третьем взводе шептались о чем-то с таинственным видом. В густом ольховнике шел дележ сахара. Хиетанен раскладывал куски на маленькие кучки.

– Давайте уговоримся, братцы: если кого убыот раньше, чем он съест свой сахар, то сахар достанется отделению. Чтоб не ссориться потом, – сказал Лахтинен.

Сквозь хруст и треск послышались одобрительные возгласы.

Кто-то сказал:

– Нас теперь долго не введут в дело. Мы хорошо поработали сегодня.

– Не особенно на это рассчитывай, – сказал Лахтинен. – Сегодня все части порядком потрепало. Шуму и звону было столько, что весь свет ходуном ходил. Ты сам видел, как досталось ребятам из второго батальона.

Лахтинен попытался расхолодить своих не в меру воодушевленных однополчан. Оп не то чтобы хотел преуменьшить свершенное солдатами, но, верный своей привычке, непременно стремился добавить ложку дегтя в бочку общей радости.

– Если ровно не разделится, остаток мой, – сказал Рахикайпеи. – Я нашел мешок.

– А другого там ничего не было?

– Была пара крыс и мешок капусты. На что нам капуста? Ее слишком долго варить.

– Была бы у нас пшеничная мука и масло, можно было бы напечь оладий.

– Да, и еще бы ягодное варенье.

– Перестаньте! Мне от таких разговоров дурно делается.

Они скрутили цигарки из махорки, найденной в карманах убитых неприятельских солдат, и закурили, лежа на траве и болтая меж собой. Все казалось таким мирным, словно никакой войны не было и в помине. Пейзаж вокруг этой глухой деревни был прекрасен. На лугах пестрели яркие цветы, от высокой травы исходил крепкий аромат. Свежий вечерний воздух приятно освежал. По небу широкой грядой плыли облака: собирался дождь.

– Эй, ребята! «Лотты»!

– И командир!

По дороге шагал командир батальона в сопровождении адъютанта и двух «лотт». Осмотрев поле боя, адъютант сфотографировал «лотт» рядом с трофейным минометом. Потом они наткнулись на убитых русских, и «лотты», брезгливо наморщившись, проговорили:

– Фи, какие безобразные. Ах, как ужасно! – добавили они, наткнувшись на человека, у которого осколком вырвало мозг. А при виде санитарных автомобилей, доставлявших раненых второго батальона в полевой госпиталь, заметили: – Ах, бедняжки, какие муки им пришлось испытать!

– Не было никакой возможности отправить их раньше, – сказал командир батальона.

– Вторая рота сама на время попала в окружение, когда перерезала дорогу.

– Да, война – это ужасно.

Одна из «лотт», Райли Котилайнен, вспомнила, что она женщина и что ей как бы положено повздыхать над увиденным. В действительности же душой она была далеко от всего этого; ее внимание было всецело занято адъютантом- видным офицером с тонким обхождением, очень образованным и владевшим четырьмя языками.

Был ли он тем самым офицером ее мечты, ради осуществления которой она, Райли Котилайнен, и стала фронтовой «лоттой», одураченная мифом о «лотте»- героине, раздутым Зимней войной и слабоумными иностранными корреспондентами, проявив патриотизм, который пять лет в средней школе вбивали в голову этой телефонистке-провинциалке?

– Немцы поразительно быстро продвигаются вперед, – сказал адъютант, вспоминая последние известия. – Мы даже в наших самых дерзновенных мечтах не могли надеяться на это.

– В мечтах – нет, но есть еще и расчеты. У немецкого военного командования золотая традиция: оно не надеется, оно рассчитывает. У русских единственный козырь – равнодушная или безразличная стойкость священного бурого зверя. Но значение этого фактора уменьшается по мере того, как война приобретает все более технический характер. А в этом с немцами никто тягаться не может.

Майор охотно рассуждал о войне и военных действиях с «научной» точки зрения. Он прочел много книг по военному делу и был заядлым германофилом. Научность его мышления была столь неподдельна, что в нем даже можно было обнаружить небольшой проблеск духовности. Он был склонен мыслить абстрактно и из частных деталей делать общие выводы.

Майор Сарастие был высок ростом и шагал несколько тяжело и неуклюже, как все крупные мужчины. Крепкий затылок и волевое лицо свидетельствовали о силе и здоровье. Время от времени он щелкал по голенищу ошкуренной лозиной.

Лежавшие у дороги пулеметчики все как один старательно посмотрели в сторону, чтобы не отдавать майору честь. Они еще не научились чувствовать себя при этом свободно. Майор остановился и спросил у них:

– Вы получили еду?

– Так точно, господин майор, – ответил Сало, поднявшись и став по стойке «смирно».

Майор и без того знал, что его люди уже накормлены, но в такой вечер командиру подобает задавать благодушные вопросы. Он провел весь день в крайнем напряжении, ибо известия о ходе боя, приходившие одно за другим, вначале не сулили ничего хорошего. Потери быстро возрастали, а линия фронта все еще не была прорвана. В общей сложности в этот день в батальоне погибло более ста человек, и, чтобы не сообщать об этих тяжелых потерях, он прогуливался теперь по деревенской дороге. При этом майор был преисполнен чувства собственной значимости. У него было ощущение, будто бы его жизненные силы возросли вдвое, и он вошел в такую хорошую форму, что теперь с нетерпением ожидал, когда можно будет перейти к выполнению новой задачи. С солдатами, с «этими носителями исконно финских черт», он заговаривал благодушно-доброжелательно.

– Так, так. А курево у вас есть?

– Конечно, есть, господин майор, – ответил Сало, но тут в разговор вмешался Хиетанен:

– Курим цигарки из махорки.

– Вот как. И каково же это на вкус?

– Самосад, господин майор. Самосад он и есть самосад.

– Да, это верно. Ну ладно, отдыхайте как следует. Силы вам еще понадобятся.

– Посмотрите на эти бедра, – сказал Рахикайнен, едва майор отошел. – Как она выступает, загляденье, да и только! Но простому солдату тут надеяться не на что. Росточек сантиметров сто шестьдесят, а сколько сладости на них приходится, братцы. Но Рахикайнену ничего этого не достанется. Разве это справедливо? Одним с лишком, другим ничего.:

– Легкий походный матрас, модель восемнадцать, – сказал кто-то.

– Был бы я генерал, я бы устроил со всеми ними бордель, – продолжал Рахикайнен. – А билеты раздавал бы по солдатскому жалованью.

Эта мысль так увлекла его, что он почти серьезно добавил:

– Какие дела можно было бы проворачивать с этими билетами!

– Ха-ха-ха! Уж Рахикайнен развернул бы дело! Покупать – да, покупал бы. Но чтобы он их продавал – этого, братцы, вы бы не дождались.

Тем временем появился Риитаоя с ящиками патронов. Покраснев и улыбнувшись своей детской улыбкой, он сказал:

– Там на перевязочном пункте, у дороги, лежат мертвые. И Кауконен среди них. А еще человек десять из второй роты. Священник разламывал их личные знаки. Знаки на случай смерти И лошади там же, убиты снарядом. А еще несколько солдат из обоза. И один раненый, так тот все кричал: «Простите… простите…» Кричит, а потом остановится и начинает говорить страшные вещи, а потом опять кричит…

Лехто вне себя от ярости отвернулся от Риитаои, но остальные смотрели на него добродушно. Его наивность отбивала охоту глумиться над ним. Рахикайнен спросил:

– Какие страшные вещи?

– Боюсь сказать.

– Умирающий не боится, а ты боишься?

– Иисус Христос… сатана…

Риитаоя вновь засмущался, выговорив эти слова, но Рахикайнен беспечно сказал:

– Видать, для верности просил прощения у обоих.

– Не говори так. У санитаров были слезы на глазах.

– Слезами тут не поможешь, здесь нужна грубая солдатская песня.

Тут появился Миелонен и крикнул:

– Готовьтесь!

– К чему?

– А к походу. К походу!

– К какому походу? Куда мы идем?

– Атаковать, атаковать. А ты думал куда? Домой?

– Не может быть! Господи, неужто мы единственный батальон у финской армии?

– Теперь не наша очередь!

– Мы свое выполнили. Пускай теперь идут другие части. Куда девались солдаты из резервного полка, те, что шли сюда?

– Я не командир полка. Я младший сержант. Но таков приказ сверху.

– Это майор зарабатывает себе повышение. Чертов вояка! Наверно, опять просил, чтобы поставили нас вперед.

Хиетанен тоже был недоволен, однако положение заместителя командира взвода обязывало его принять какие-то меры для выполнения приказа. Он недолго раздумывал над тем, что сказать солдатам, здравый смысл подсказал ему верные слова. Конечно, юмор, которым он воспользовался, был юмором висельника, но все-таки он был наиболее подходящим в этой ситуации.

– Приготовиться умереть за родной дом, веру и отечество! Вещмешки на спину! «Он поднял лапу и дерется: опять медведь финляндский бьется».

– А фон Дёбельн смотр производил, – хихикнул Ванхала, вскидывая вещмешок на спину.

В отделении Лехто не роптали. Увидев, как их командир, ни слова не говоря, взял винтовку на плечо, солдаты поняли, что надсаживать глотки бесполезно. Хиетанен заметил, что кое-кто из солдат ухмыляется в ответ на его слова, и продолжал:

– Хотя бы и фон Дёбельн… Чего вам еще не хватает? Сумки для хлеба полны сахару. Мы молодые герои Финляндии, нами можно любоваться. Про нас будут слагать песни в назидание потомкам. Ради всего этого стоит шагать хотя бы и в вечность.

– Наверное, стараешься заработать лычку?

– А тут все стараются вот уже несколько дней.

– Колонной по два на дорогу выходи!

Все небо затянуло облаками. Вдали грохотала артиллерия, дульное пламя огоньками вспыхивало на сумеречном горизонте. Уже падали первые капли дождя. Дорога шуршала под сотнями ног, солдаты шли колоннами во все сгущающейся ночной тьме.

Глава четвертая

I

– Держать дистанцию… Есть у вас связь слева?

– Что?

– Есть у вас связь слева?

– Вон они идут.

Тяжело дыша, отдуваясь и чертыхаясь, они колонной по двое продвигались по темному лесу. Угрюмый ельник и низко нависшие облака усугубляли ночной мрак. В сапогах хлюпала вода. Мокрая жесткая одежда липла к телу и дымилась от его живого тепла. Шатаясь от усталости и голода, каждый неотрывно смотрел на покачивающуюся впереди темную фигуру. Никто не думал о том, откуда и куда они идут. Их конечная цель была им неизвестна. Каждый шаг, который они делали, требовал от них полного напряжения сил и поглощал все их внимание: «Осторожно, кочка… яма… кустарник».

Где-то далеко гремел бой, но они не прислушивались. В глубине души они надеялись, что автомат идущего впереди разведчика будет молчать, что противник далеко и уйдет еще дальше. Лучше всего, если в самую преисподнюю. Временами они тешили себя надеждой, что впереди вдруг окажется дорога, у которой их ожидают палатки и походная кухня.

Неужели только одни сутки миновали с тех пор, как они выступили из деревни?

Прошлой ночью они выбили противника с позиций. У них мало что осталось в памяти о рукопашной схватке, прошедшей в темноте. Стрельба, свист пуль, вспышки дульного пламени. Кто-то звал санитаров, и только утром они узнали, что попало в Лехтинена из соседнего взвода. «Так, так, значит, и Лехтинен тоже».

Они видели также нескольких убитых солдат противника и сняли с них красные звезды, хотя было темно и шел дождь. Весь следующий день они шли вперед, время от времени останавливаясь, не зная, где и зачем. Они перенесли без потерь несколько артиллерийских и минометных обстрелов. Последний раз горячую пищу им выдали вчера утром. По своему опыту они уже знали, что следующая кормежка будет неизвестно когда, и поэтому разделили хлеб на две порции: эту я съем, а эту припрячу. Потом они стали понемногу отламывать кусочки от припрятанной порции и, наконец, решили: «Чего его дальше беречь?» А после этого началось:

– Есть у кого кусок хлеба в обмен на полсигареты?

– Нету. Вчера был, да весь съеден.

– Нету хлеба, но я не так уж и голоден.

Такой ответ считался отменной шуткой.

Сахар у них растаял под дождем. Они соскребли сырую вязкую массу со дна сумок и съели, но голод не утих.

Вечером они свернули с дороги в глухой лес и теперь шли, не зная, куда и зачем их ведут.

– Есть связь?

– Носильщикам смениться!

– Я нес гораздо дольше.

– Не ври!

– И кто это выдержит!

– Да не нойте вы, тряпки! Давай сюда станину.

– Это сказал Лехто.

Один из солдат задел плечом еловую лапу, она хлестнула по глазам сзади идущего.

– Осторожней, черт проклятый!

– Разуй глаза и помалкивай.

– Только не затевайте склоки.

Такие перебранки никогда не вызывали ни драки, ни даже враждебности. Как только причина – утомление и нервное напряжение – снималась, мгновенно забывалось и недовольство, как будто его никогда и не было.

Коскеле ехидных замечаний выслушивать не приходилось. Он носил пулеметы бессменно, помогая всем отделениям поочередно. Поначалу некоторые для виду возражали, хотя в действительности были рады помощи. Лехто не хотел отставать от Коскелы и носил пулеметы так же, как он.

– Где пулемет второго отделения? Теперь я понесу его, – сказал Коскела.

– У Мяятти.

– А где Мяяття?

– Мяяття-я-я-я!

– Только что шагал тут.

– Вперед… Сейчас не до поисков.

– Ясное дело, вы оторвались от него, чтобы не нести пулемет, и он заблудился! – бушевал Хиетанен.

– Придержи язык, у нас каждый уже нес по разу! – вскинулся Сихвоиен.

Пр-р-р-р-р-р…

Длинная очередь из автомата положила конец спору.

Они опустились на колени, дрожа всем телом, сердца учащенно бились.

– Что там?

– Русские, что ж еще.

– Вот и пуля уж в дерево шлепнула.

– Пулеметы на позицию!

Они потащили пулеметы в стрелковую цепь. Пулемет второго отделения отсутствовал, и Лахтинен уже хотел было отправиться на поиски Мяятти. Будучи добросовестным командиром отделения, он считал себя виноватым в исчезновении солдата. Однако Коскела удержал его:

– В таком лесу, да еще в темноте, его не найдешь. Он заслышит стрельбу и придет сам.

Лишь одиночные выстрелы доносились время от времени со стороны противника, и пулеметчики отвечали на них так же лениво. Коскела шепотом сказал:

– Насколько мне известно, мы должны обеспечивать этот фланг. Возможно, что время остановки растянется. Мы выставим часовых, которых будем сменять каждые полчаса, а сами отойдем чуток назад. Так будет лучше.

Предложение пришлось солдатам по душе. Выставили часовых, остальные собрались чуть поодаль, под большой елью. С ее лап капало. Веточки черники и папоротники стряхивали воду на и без того уже мокрые башмаки. На небе начали появляться бледные пятна, и солдаты стали смутно различать лица друг друга. Некрасивые это были лица, грязные и заросшие. Глаза смотрели не видя и без выражения, вокруг рта залегли суровые, горькие складки. Неужели это был рассвет всего лишь четвертого дня войны?

Солдаты кутались в шинели, но холод не давал им заснуть. Если стрельба усиливалась, они испуганно вскакивали и вопросительно глядели друг на друга, но, когда стрельба стихала, снова ложились, и лихорадочный блеск в их глазах угасал.

Дождь перестал; небо все более светлело. Налетавший ветерок стряхивал капли с веток. На их мокрую одежду налип десятилетиями накапливавшийся сор с хвойной подстилки под елью. Какая-то птица робко начала свой концерт; где-то бухала артиллерия.

Рахикайнен стоял, прислонившись к еловому стволу, и смотрел на носки своих промокших башмаков, шевеля пальцами ног так, что между ними хлюпала вода. Красивым мягким голосом он запел:

На небе нет ни смерти,

Ни слез, ни ночи нет…

Обычно, когда усталые солдаты только и искали повод, чтобы сорвать на ком-нибудь свою злость, они запрещали напевать или насвистывать, но сейчас никто не мешал Рахикайиеиу петь. Его даже слушали с удовольствием – такой мягкий и красивый был у него голос. Все же Лехто положил конец его пению. Посмотрев на выигранные в карты часы, он сказал:

– Пойди смени Ванхалу и Сало.

– А что, уже моя очередь?

– Да.

– Черт побери. Ясное дело: без меня путешествие в Москву не состоится.

С недовольным видом оп вскинул винтовку на плечо и вместе с Сихвоненом отправился на позиции. Едва затихли их шаги, как в лесу послышался треск. Они схватили винтовки и прислушались.

– Стой! Пароль!

– Не знаю я пароля. Позавчерашний, если годится, могу сказать.

– Это ты, Мяяття?

– Я. Это мой взвод?

– Да. Ребята! Мяяття пришел! С пулеметом на спине. Добро пожаловать в нашу компанию.

Все обрадовались возвращению Мяятти, хотя и не слишком волновались из-за его отсутствия, зная, что он не пропадет. Мяяття промок до нитки, но был спокоен, как всегда. Он безмолвно оглядывался вокруг, стараясь сразу уяснить себе обстановку – как обычно, сам, ни к кому не обращаясь с вопросами. Так что и теперь расспросы оп предоставил другим.

– Где ты был?

– Плутал по лесу.

– А как нашел нас?

– Услышал стрельбу.

Мяяття уселся на корень ели и принялся разуваться. Он выжал портянки и сказал Коскелс как бы невзначай:

– Там в лесу русские. Может быть, надо доложить об этом господам офицерам? И нам самим, наверное, не мешает как следует оглядеться.

– Где русские?

– Вот в этом направлении. С километр-полтора отсюда. Что-то в этом роде.

– Сколько?

– Я видел человек десять.

Коскела отправил вестового с донесением. Тот скоро возвратился и сказал, что прочесать местность там приказано второй роте. Они успокоились, но оружие все-таки держали под рукой. По мере того как спадало напряжение, росло чувство голода. В этом направлении и пошел их разговор:

– Кто-нибудь из вас поверит, что я голоден?

– Ну-у, о каком голоде можно говорить, когда мы только вчера утром поели. Но вот можете ли вы себе представить, что мне холодно и я промок?

– Нет, а вот кто бы мог подумать, что я охотно вернулся бы на гражданку?

– Ишь, чего захотел – на гражданку! Я прошу лишь кусок хлеба. Но даже его нет.

– Как долго, по понятиям господ, лесной воин может прыгать на таком рационе? – спросил Ванхала.

Лахтинен, который был обозлен, пожалуй, даже больше, чем другие, сказал презрительно и горько:

– По понятиям! Они ничего не понимают, зато все знают. Они рассчитали, сколько калорий или какой там еще чертовни должно быть в нашем питании. Поди попробуй пожаловаться на голод, тебе сейчас же сунут под нос таблицу, из которой следует, что ты абсолютно сыт. А кроме того, пусть кто-нибудь только попробует пожаловаться! Вспомните, что было с Исоахо.

Лахтинен имел в виду одного солдата первой роты, который однажды на генеральском смотру, когда генерал спросил, есть ли у кого-нибудь жалобы, выступил вперед и пожаловался на недостаточное питание. Ну и заварил же он кашу на свою голову! Его чуть не довели до сумасшествия. Его взвешивали по два-три раза на дню, посылали без конца на врачебные осмотры, да и вообще начальство стало к нему придираться. Парень горько раскаялся, что раскрыл рот. А ведь обычная судьба благодетеля человечества- он набрался смелости говорить за всех и жаловался не от своего лица, а по поручению других. Всем была памятна эта история; она показала, что у рядового солдата нет никаких прав, и даже те, которые за ним признаны теоретически, на практике сведены на нет.

Хиетанен похлопал себя по мокрым коленям и сказал:

– Я понятия не имею, что это за штука такая – калории. Просто мои кишки говорят мне, что их до жути мало.

– Гм… Наверное, они правы. Но ты думаешь, господа понимают, о чем бурчат кишки? У нашего брата кишки бурчат уже так давно, что он позабыл, что это означает. А уж чего ждать от господ, когда у них собственное брюхо набито.

Лахтинен, как всегда, выступал с позиций пролетария, но Хиетанен только засмеялся и сказал:

– Я вот что придумал. Есть такие люди – чревовещатели. Нам надо научиться у них, ребята! И всякий раз, когда мимо будет проходить кто-нибудь из господ, у нас из брюха будет раздаваться: хлеба-а-а!

Ванхала скорчился от смеха. Попытка Лахтинена просветить солдат снова окончилась ничем, как и тысячу раз прежде. Тут-то и проходила граница между брюзжанием и действительным бунтом. Солдаты в любую минуту готовы были поносить и высмеивать свое отечество и господ, но того, кто пытался придать брюзжанию программный оттенок, они сокрушали смехом. Это был своего рода идеологический порог, который никак не удавалось переступить. Точно так же им претил патриотизм, если в нем ощущался хотя бы малейший намек на пафос. «Слюни распустил», – говорили они об офицерах, которые часто грешили этим.

Ванхала еще долгое время сотрясался от смеха, прежде чем смог вымолвить:

– В брюхе так и будет урчать, хи-хи. Что скажут тогда господа своим лесным воинам?!

Лахтинен снова пришел в то угрюмое расположение духа, какое накатывало на него, когда он терпел поражение в споре. Однако плачевность их положения до того омрачала его душу, что он не замолчал, а, наоборот, продолжил:

– Что скажут? Посадят в каталажку и дадут читать Новый завет. А то и «Сказания прапорщика Стооля» [Произведение классика финской литературы Й.Л.Рунеберга, посвященное русско-шведской войне 1808-1809 гг. - прим.]. Там есть одна дьявольская история про голод, будто бы он наследуется у нас в Финляндии детьми от родителей, и вот господа внушают народу, что голод – святое дело. Шестьсот, семьсот лет дралась наша армия, полудохлая от недоедания, и при этом у нее сквозь лохмотья еще и голая задница проглядывала. Прежде мы творили историю для шведов, чтобы они могли ею упиваться, а теперь должны делать это для своих собственных господ. Это нужно господам и их женам. Чтобы было над чем проливать слезы. Им правится, когда есть бедные, когда можно помогать им и восхищаться собственной добротой. Вот был бы у нас хлеб и одежда – что сталось бы с нашим геройством!

– Я видел, как побеждает врагов голодный и мерзнущий народ, хи-хи-хи. Автомат «суоми» и финский лесной воин – это грозное сочетание, хи-хи-хи.

Разговор прекратился, все с удивлением смотрели на Лехто, который достал сверток с неприкосновенным запасом и открывал ножом банку консервов.

– Ты что, не знаешь, что это запрещено? – спросил Хиетанен.

Губы Лехго тронула легкая сухая усмешка.

– Убивать людей тоже запрещено. Сказано в пятой заповеди. Что значит вскрытая консервная байка там, где то и дело продырявливают черепа?

Солдаты теперь смотрели на Коскелу, ожидая его реакции, от которой зависело и их собственное решение. Коскела слушал разговор молча. Он очень забавлял его, однако он не улыбнулся, лицо оставалось неподвижным и ничего не выражало, лишь в глазах мелькала хитринка. Когда солдаты обратили к нему взгляды, ожидая приговора, ему стало немного не по себе. Он вообще не любил принимать решения за других и к тому же слегка презирал солдат за то, что им нужно разрешение, чтобы достать свои неприкосновенные запасы и съесть их. Он отвел взгляд в сторону и сказал равнодушно:

– Я не возражаю. Едва ли чувство голода станет сильнее, чем сейчас. Через сутки оно должно вроде бы притупиться. Стало быть, крайний случай, для которого и существует неприкосновенный запас, налицо.

Он, конечно, видел несостоятельность своего объяснения, видел и то, что солдаты тоже в глубине души чувствуют это, но его слова до некоторой степени вуалировали их действия так, что они не казались нарушением дисциплины.

Началось повальное обжорство, и, хотя Коскела, конечно, мог бы еще терпеть голод, он присоединился ко всем и тем самым окончательно санкционировал решение солдат открыть неприкосновенный запас.

Хиетанен с широкой улыбкой на лице запихивал пальцами в рот мясные консервы. Солдаты, как озорные мальчишки, радовались учиненному безобразию, и Хиетанен слегка патетически подытожил объединявшие их чувства:

– Я уже бился на нескольких полях сражений, но такого обжорства еще ни разу не видел.

После еды закурили махорку, и солдатской душой начало овладевать довольство. Мяяття ковырял спичкой в зубах. Кто-то попросил его поподробнее рассказать о своем приключении, и хорошее самочувствие несколько развязало ему язык. Он громко рыгнул и не спеша начал рассказ:

– Еще немного – и попал бы я там в лапы к черту.

– Как ты заблудился?

– Обходил кустарник, думал, все взяли направо, ну а я решил идти напрямик и вдруг очутился один в темном лесу. Я так понимаю, что рота тогда тут же взяла опять налево. А я этого не заметил.

– И увидел русских?

– Ну я это, услышал шорох, дай, думаю, посмотрю, кто там. А там сидит на корточках с десяток солдат. Я уже крикнул им: «Эй, ребята!» – и тогда только заметил, что они в касках. Они меня о чем-то спросили, но я ведь по-ихнему не понимаю, так что так и так не смог бы ответить. Вот и пришлось мне маленечко дать деру. Они стреляли мне вслед, но я бежал, петляя, так что в меня не попало.

– Черт подери, ребята, надо поменьше шуметь. Ведь они бродят тут по лесу.

– Рус в кустах, хи-хи-хи, – Ванхала впервые употребил выражение, которым впоследствии широко пользовались в их части.

II

Рассказ Мяятти насторожил солдат, и, как бы подтверждая их опасения, Коскела прошептал:

– Тише!

Он достал из кобуры пистолет и предостерегающе взмахнул рукой.

– Кто-то идет.

Они стали красться от дерева к дереву. Хрустнувший под ногами сучок оглушал, как пушечный выстрел, и заставлял соседа сердито качать головой. Затем прозвучал выстрел. Это стрелял Ванхала.

«Это стрелял Ванхала», – эхом прокатилось по цепи.

– Что там?

– Да вон бежит.

Человек в зеленовато-серой форме скрылся за деревом. Он оступился, упал, но поднялся и вновь побежал.

– Руки ве-ер! Руки ве-ер!

Русский вышел из-за дерева с поднятыми руками. Он переводил взгляд с солдата на солдата и подступил на несколько шагов ближе. Его грязное лицо было необычайно бледно, и он трясся всем телом. Глаза блуждали, устремляясь то на одного, то на другого, но их выражение говорило, что он, в сущности, ничего не видит, находясь всецело во власти величайшего внутреннего смятения и страха. Он явно боялся наведенных на него винтовок и выступил еще дальше вперед, ожидая смерти и в то же время надеясь остаться в живых.

– Обшарить кусты! Там могут быть его дружки.

Однако других русских в кустах не обнаружили, и все опять собрались вокруг пленного, который стал как будто успокаиваться. Он по-прежнему стоял, подняв дрожащие руки над головой, и силился улыбнуться какой-то кривой улыбкой. Он словно взывал к человеку в человеке, к тому, что было скрыто за маской солдата, словно хотел сказать: «Не причиняйте мне зла. Улыбнемся и будем друзьями. Смотрите, я радуюсь вам, как будто мы встретились случайно, с самыми мирными намерениями».

Ему было лет тридцать. Лицо его носило отпечаток усталости, одет он был в зеленовато-серую гимнастерку и такого же цвета брюки с кожаными треугольными вставками на коленях. На ногах – ботинки со шнурками и черные обмотки.

– У него матерчатый пояс.

– Как видно, и у великой державы не густо со шмотками.

– Есть здесь другие товаритси?

Пленный покачал головой.

– Товаристи, товаритси? Понимай, понимай. Есть другие? Не понимай?

– Нет товарищей, – невнятно произнес русский.

– Есть у тебя оружие в кармане? Винтовка? Вот такая винтовка?

– Не спрашивай, это надо проверить. – Лехто стал шарить у пленного в карманах и достал у него из-за пазухи лимонку.

– Эге, старик! На что это тебе?

– Еще, чего доброго, взорвал бы нас вместе с собой.

– Этот не из таких, по нему видно, – сказал Коскела. – На подобные трюки решаются люди совсем другого сорта. Разумеется, у него могут быть гранаты, ведь у нас же они есть.

– Куда его?

– Наверное, надо доставить на командный пункт, – сказал Коскела и вопросительно оглядел своих солдат. – Кто пойдет?

– Я, – сказал Лехто. – Пошли… вон туда.

Он указал пленному направление, и тот зашагал неуверенно, словно опасаясь, что понял неправильно. Лехто шагал за ним следом, взяв приклад винтовки под мышку. Остальные, еще раз тщательно обшарив окрестности, стали возвращаться на свое старое место. Как только Лехто и пленный исчезли из виду, в той стороне, куда они ушли, раздался выстрел. За ним жуткий, отчаянный предсмертный вопль и снова выстрел. Взбудораженные, они бросились в ту сторону. Пленный лежал ничком на земле, Лехто извлекал из патронника стреляную гильзу.

– Что он сделал?

– Умер.

Губы Лехто были сжаты в узкую полоску.

– Он пытался бежать?

– Да.

Коскела искоса поглядел на Лехто и сказал не то чтобы неодобрительно, а как-то уклончиво:

– В этом не было необходимости. Он был не того сорта человек.

– Пусть их черт сортирует. – Лехто улыбнулся своей колючей улыбкой, той самой, которая всегда была им так неприятна.

– Ты застрелил его со спины. Он вовсе не пытался бежать.

Хиетанен был возмущен. Его потряс тот отчаянный предсмертный вопль. Он был впечатлительнее других, и просительная улыбка пленного тронула его. Русский был для него прежде всего человеком, а не существом, превращенным в некое абстрактное понятие для того, чтобы его можно было убить без зазрения совести. Лехто вспылил и ответил резко:

– Да, со спины. Лучше со спины, чем спереди. Так легче. Ну, начинай причитать по нему, кретин. Прочти по нем «Отче наш».

Риитаоя, дрожа, отвернулся. Он не мог видеть труп с двумя пулевыми отверстиями на лопатках. Хиетанен повернулся спиной к Лехто и сказал:

– По мне, так все равно. Стреляй, стреляй. Я не военный судья! Но этот бедняга так боялся!

– Ну, не будем же мы причитать по нему, – сказал Сало с наигранным мужеством.

– Было бы из-за чего поднимать шум. – Лахтинен чуточку презрительно посмотрел на остальных. – Человек дергает за спусковой шнур, и другого за десяток километров поражает снарядным осколком, и он ничего не может тут поделать. Что же нам теперь, джентльменствовать? Не стреляйте в безоружного! Это господа пытаются окружить убийство ореолом благородства. Война же сама по себе безумие, и не будем делать это безумие еще более бессмысленным разными там правилами учтивости.

– Ну ладно… Пошли обратно.

Они впервые слышали в голосе Коскелы нотки раздражения и недовольства. Он и шел теперь быстрее обычного. Некоторые полагали, что причиной тому Лехто, другие относили это за счет Лахтинена. На самом деле это касалось их всех. Этот случай и последовавший за ним спор пробудили в Коскеле чувства, которые, мнилось ему, были погребены в снегах Зимней войны. Он стремился тогда позабыть про смерть – свою и чужую, чтобы обрести душевный покой. Этим покоем он дорожил и был теперь зол оттого, что его снова отняли у него. Как ни огрубел он, все же в глубине души считал войну величайшим безумием. Да, Коскела воевал, причем лучше многих других, но всякий мерзкий поступок или похвальба убийством пробуждали в нем обвинителя. Он старался делать свое дело, забывая про безумие, но теперь его внутренний покой был нарушен. Вот почему он так быстро шагал на несколько метров впереди своих людей. Однако его учащенное дыхание скоро выровнялось. Он успокоился. То, что его угнетало, бесследно улетучилось, и он снова стал прежним Коскелой. Он, пожалуй, глубже всех ощущал низость поступка Лехто, и тем не менее всего через несколько минут это перестало его мучить. Таким образом, кануло в прошлое еще одно деяние, которое никого ничему не научило, и люди молчаливо одобрили его уже тем, что перестали о нем думать.

Подавленное настроение все же владело ими еще некоторое время. Лехто был мрачен и, если кто-нибудь случайно встречался с ним глазами, отвечал упрямым взглядом. Он сам отправился сменить часового, который из-за инцидента простоял на посту больше положенного. Хотя по лесу время от времени пролетали пули, Лехто стоял за пулеметом, выпрямившись, куря махорочную цигарку длинными частыми затяжками. Карилуото приказал ему уйти в укрытие, но он лишь скривил губы в презрительной и жесткой усмешке.

Рахикайнен и Сихвонен вернулись с поста.

– А вы тем часом съели свой неприкосновенный запас?

– Съешь и ты свой.

– Я разговелся еще тогда, когда мы подошли к границе.

– Можно было догадаться.

– Ну так и чего же ты не догадался? Вы убили руса?

– Не он первый.

– Да я и не думал их считать, приятель. Болтаю просто так, чтобы согреться.

– А он так боялся, – еще раз проговорил Хиетанен.

Страх пленного был для него как бы мерой человечности, с которой к нему следовало подойти. Иными словами: мерой сострадания, которое пленный, естественно, пробуждал. Таково было то инстинктивное чувство, которое испытывал Хиетанен.

– Они всегда боятся, что их расстреляют, если они сдадутся, – сказал Сало.

– Ну и что? Разве его не расстреляли? Он боялся не напрасно, – как бы невзначай заметил Рахикайнен, выкапывая сахар из своего противогаза. – Ваш сахар пропал. А я придумал хранилище, где он остается сухим.

Кое-кто рассмеялся над его словами, комизм которых постепенно доходил до них. Простота Сало была общеизвестна; он доверчивее всех проглатывал то, чем пичкала солдат официальная пропаганда. Однако в данном случае ситуация казалась особенно забавной. Сало и сам заметил это и начал оправдываться:

– Но ведь ему все-таки не выкололи глаза, не вырезали язык. И ведь Лехто сказал, что он хотел убежать. По законам военного времени в этом случае можно стрелять.

В этот момент они услышали, как часовой крикнул им:

– Пехота снимается. Трогаемся и мы!

– Сматываем удочки! -сказал Коскела, отправляясь в путь.

Солдаты последовали за ним, новые впечатления начали наслаиваться на старые, отодвигая их в никуда. Люди получили еще одну прививку против человечности.

III

Дождевые облака рассеивались. Солнце проглянуло сквозь их седеющие клочья, и серое утро засветилось, согретое его лучами. Мокрый лес засверкал, и идти стало приятнее, хотя от высокой травы брюки намокали до колен. Когда солнце начало пригревать, одежда солдат просохла, и чудесное свежее летнее утро рассеяло настроение тяжелой дождливой ночи.

Время от времени хлопал выстрел, впереди слышался шум мотора.

– Подходим к дороге, ребята.

– Руки ве-ер, ити сута-а! Ити сута-а!

Из кустов вышел парень с белой тряпкой в руках. За ним шагало еще человек двадцать. Они принадлежали к тем же рассеянным блуждающим частям, что и пленный, застреленный Лехто, а также люди, на которых наткнулся Мяяття. Хотя солдаты не знали общей ситуации, увидев пленных, они поняли, что произошло что-то серьезное. Враг разбит, и пулеметный стрекот слышался теперь далеко впереди.

Они увидели дорогу. Солдаты выходили из леса осторожно, оглядываясь по сторонам, но вскоре убедились, что им ничто не угрожает. Взрыхленная гусеницами дорога уже подсохла на солнце. Едва они вступили на нее, как их нагнал дозор на велосипедах.

– Какой части?

– Егерский батальон. Противник далеко?

– Вон там, в ельнике, человек двадцать.

– Не придуривайтесь. Где ваш командир роты?

Старший в дозоре, лейтенант, слез с велосипеда. В каске, с засученными рукавами и болтающимся на шее автоматом, он имел очень воинственный вид. Под стать ему были и его люди. Они резко отличались от зачуханной пехоты и, очевидно, вообще мнили себя отборными войсками.

Карилуото прибыл на место и с воодушевлением приветствовал незнакомого офицера:

– Что нового? Какова ваша цель?

– Онежское озеро. Ближайшая – Лоймола. Вы командир роты? Мне сказали, что здесь я встречу части вашего полка, и приказали наладить с вами связь.

– Нет, я не командир. Он там, за поворотом, со вторым взводом. Его фамилия Аутио.

Карилуото пребывал в прекрасном расположении духа и испытывал своего рода дружеские чувства даже к этому совершенно незнакомому ему лейтенанту. В это утро он был настроен по-праздничному. Он знал, что прорыв удался и теперь готовится поход в Карелию. Он разговаривал с лейтенантом и выпытывал у него всевозможные сведения так увлеченно, что не замечал, насколько тот серьезен: мысли лейтенанта были заняты предстоящей задачей, и он не был расположен к долгим разговорам. Однако это не мешало Карилуото продолжать беседу с прежним воодушевлением.

Егеря стояли, облокотясь на велосипеды, и смотрели на пехотинцев, лежащих у дороги. Рахикайнен подошел к ним и осторожно осведомился:

– У вас, наверное, нет походной кухни?

– Как так?

– Да, я вижу, у вас у всех котелки на головах.

– А у вас что, совсем нет касок?

– Нет. У нас только голод. У вас, наверное, есть хлеб?

– Немного. Сегодня ночью, перед отправкой, нам раздали сухой паек.

Рахикайнен полез в бумажник.

– Сколько кусков дадите за кокарду?

Егерь запустил руку в карман и достал целую пригоршню красных звезд.

– Ты небось думаешь, что мы новички?

– Смотри ты! Я столько еще не набрал. Пришлось в перерывах воевать. А за командирские петлицы что дашь?

– У меня и они есть. Треугольники.

– Это знак различия обыкновенного младшего командира.

– Меняемся! Два треугольника вот за эту продолговатую штуку.

– Нет. Что значит младший командир против старшего? Вот если дашь три куска хлеба…

– Два.

– Покажи, какой толщины.

Егерь достал из сумки галету.

– Такие тоненькие!-сказал Рахикайнен презрительно и сделал такое лицо, как будто потерял всякий интерес к сделке. – Три куска, за меньшее не отдам:

– Ну, давай сюда.

Сделка была заключена. Рахикайнен взглянул на галеты с таким видом, как будто жалел об обмене, и сказал:

– Задешево ты получил такой хороший знак. Но бог с ним. Раздобудем еще.

Несмотря на усталость, они принялись обмениваться впечатлениями о боях, в которых участвовали.

– Где вы были?

– Вон там. Прорывали линию обороны.

– Тут, у дороги, тоже дзот на дзоте.

– Почему бы им здесь не быть? Рус умеет управляться с лопатой.

Лахтинен, лежавший тут же, присел на край кювета и сказал, искоса приглядываясь к егерям, как будто хотел видеть, какое впечатление произведут его слова:

– Нам много рассказывали о том, в какой нужде живут русские. Но нам почти каждого приходилось убивать в его окопе. Страшно упорные ребята… По крайней мере те, с которыми нам пришлось иметь дело, – прибавил он словно для того, чтобы заранее отвести возможные возражения егерей. Но им нечего было возразить, зато Рахикайнен воспользовался случаем прихвастнуть перед егерями и подшутить над последовательным идеалистом Лахтиненом.

– Ну, один раз не в счет. Нам приходилось иметь дело с такими, которых надо было убивать по два раза. Вот какие они стойкие. А говорят, у кошки девять жизней. Но я за это не поручусь.

Егеря подхватили шутку. Они болтали и смеялись, и многие даже угощали пехотинцев галетами. Они могли это себе позволить, так как только что получили паек на несколько дней вперед. К тому же солнечное утро располагало к благодушию. Прошло всего несколько дней, а они уже научились ценить минуты передышки в чудесное свежее летнее утро. Ибо там, где каждый час может быть последним, человек научается быть благодарным и за минуты.

Когда лейтенант егерей вернулся и дал им команду садиться на велосипеды, они сразу посерьезнели. Шутки кончились, егеря поправили свое снаряжение и ждали приказа к отправке. Если снова выдастся такая передышка, они будут так же шутить и смеяться.

– Ну что ж, мы трогаемся.

– Трогайтесь. И помните, что не за каждым поворотом вы сможете получить такую передышку.

Они уехали, а за ними последовали другие: части на велосипедах, танки, артиллерия на механической тяге.

Карилуото восторженно глядел им вслед. Совсем как ударные части у немцев, думал он. Почему нам не дали касок? Какими мужественно твердыми выглядят под ними лица… С другой стороны, Карилуото понимал, что если бы у них были и каски, то самое позднее этой ночью они полетели бы в сосняк. Да. Финский офицер, офицер лучшей в мире армии, – это звучит гордо, но есть тут и свои теневые стороны. У этой армии начисто отсутствует военный шик. Возможно, исключение – только эти егеря. Его собственная часть – просто сборище бродяг по сравнению с ними, не говоря уже о полках резервистов. Вот перед ними – солнечная дорога, зовущая в поход на Восточную Карелию. Но где они, подтянутые, железные ударные части? Вот по чему тосковала в это утро взыгравшая душа Карилуото. Как ему хотелось бы увидеть, что эти твердые, словно отлитые из стали войска, окрыленные первыми победами дорогого отечества, устремляются вперед с песней: «Призыв последний прозвучал, мы смело в бой идем».

Но таких ударных частей нет. Есть лишь сборище оборванных зубоскалов, у которых, как у бродяг, одно на уме – жратва, которые ругаются, брюзжат и смеются над всем самым дорогим и святым. Они осмеливаются отпускать шуточки даже насчет великолепного, составленного в высоком стиле приказа маршала. Совсем как коммунисты. Они съедают свой неприкосновенный запас, как только слегка проголодаются, и вместо «Выше знамя» горланят «Девки из Корхолы», когда им приходит охота петь. И еще они награждают друг друга уничижительными, пусть даже и меткими прозвищами, такими, как «шайка- лейка», «охломоны», «фуфлыги», «оглоеды», «обормоты», «дерьмоеды», «недоделки», «оболтусы».

Затем на дорогу хлынула пехота. В прорыв вводились все новые части. Маршировали резервисты, по ним было видно, что Финляндия собрала все свои силы. Шли сутулые, сработавшиеся мужчины со страдальческим выражением лиц, с трудом поспевавшие за всеми. Карилуото заметил это, но не слишком огорчился. Напротив. «Теперь каждый финн взялся за оружие». «Всякий, кто может, берется за меч».

Карилуото больше не писал писем родным убитых солдат взвода. Бои последних дней произвели в нем глубокую перемену: ему стала чужда напыщенность. Однако в это утро его былой идеализм ожил. Карилуото выпрямился, расправил плечи, поправил на себе китель и пошел к своему взводу. Его шаг был бодр, несмотря на усталость.

Сельскохозяйственный рабочий Ялмари Лахти, с морщинами усталости и лишений на небритом лице, угрюмо шагал по дороге. У него не хватало сил даже на ожесточение, он был всецело погружен в безнадежность и уныние. Его взяли на фронт прямо с работы – он копал осушительную канаву. Хозяин усадьбы, Кантала, правда, обещал отдать деньги его жене, но они вряд ли правильно подсчитают приходящуюся на его долю сдельную плату. А кто теперь будет косить и убирать сено у дороги? На какие деньги нанять человека, если даже они его найдут? А он еще и с собой взял восемьдесят марок, хотя без этого можно было обойтись. И еще пришлось занять у соседа полкило масла себе в дорогу. Ну, этот долг можно будет вернуть, как только корова отелится. Вот если б ребятишки хоть немного помогали, но они еще совсем маленькие. А старший сын уже в солдатах. Он егерь и, наверное, едет сейчас на своем велосипеде к Ладожскому озеру где-нибудь по этим самым местам. По крайней мере так думал отец. На самом же деле сын его уж два часа, как перестал быть егерем; его велосипед разлетелся на тысячу кусков, когда из-за поворота дороги навстречу ему вынырнул танк. Это произошло в ту минуту, когда Ялмари еще думал, что у него есть сын, вспоминая своего первенца, который принадлежал к самому младшему призывному контингенту, тогда как сам он принадлежал к самому старшему. Ялмари попробовал прибавить ходу, заметив, что отстал от своей части. Но ему трудно было шагать в ногу с другими: давала себя знать застарелая болезнь спины.

«Штурмовые части» продвигались вперед.

IV

Первый батальон пристроился в промежутке между проходящими мимо частями, чтобы снова соединиться со своим полком. Солдат удивляло, что их полк оказался не сзади, а впереди них. Нашли они его через два километра у развилки дороги. Все эти трое суток они дрались, ничего не зная о том, что творится вне их непосредственного окружения. Теперь до них дошли неопределенные слухи, что фронт противника прорван и что егерские части и соседняя дивизия уже утром продвинулись далеко в тыл противника. Они радовались этому, надеясь, что теперь останутся в резерве как бы в награду за то, что последние дни бились с непрестанным напряжением всех своих сил. Когда они увидели подъезжающую к ним полевую кухню, то испытали не меньший восторг, чем Карилуото, когда он увидел егерские части, преследующие противника.

– Что сегодня?

– Целлюлозная каша.

– Вот зараза!

Целлюлозной кашей называли кашу из цельных, неразмолотых зерен пшеницы, которую солдаты особенно ненавидели за то, что она слишком часто появлялась в их рационе. Снова повара с Мякилей должны были отдуваться за бедность родной страны, за беспомощность и нераспорядительность снабженцев. Солдаты выражали свою досаду так грубо, что даже фельдфебель Корсумяки чуть не вышел из себя, однако, поняв огорчение людей, попытался утешить их и сообщил, что снабжение табаком налаживается и что со дня мобилизации они получат повышенные суточные так же, как резервисты.

– Красота, ребята! Теперь снова можно резаться в карты, – сказал Хиетанен, посыпая кашу сахарином. – Теперь мы наверняка останемся в резерве. Те, на фронте, должны управиться своими силами, ведь какая масса тут прошла.

– Вот увидишь, когда дело застопорится, нас бросят вперед, – сказал Лахтинен. – Для этого в резерве и оставляют лучшие части.

– Перестань. Такая ли мы хорошая часть? Прямо даже удивительно.

– Ну да, если вообще существует такая штука, как хорошая воинская часть. Но я говорю про резвых молодцев, которые бегают, куда пошлет их какая-нибудь еловая голова. Резервистов куда попало не направляют. И вот что нужно сказать: если нам приходится так трудно, то не надо было пыжиться создавать Великую Финляндию… С такими-то резервистами! Всех в кучу собрали, кто только может жевать бутерброд.

– Да нет же, братец. Хороши уже и те, кто может жевать кашу. Бутербродов тут так и так нет, – сказал Рахикайнен.

Посмотри вон туда. Нет, правда, пойди и посмотри вон на тех, мил-человек. Что это, по-твоему, настоящие герои-солдаты? Вон те, у дороги. Они тоже не бог весть что. – Сихвонен указал на пленных, и Сало поправил его:

– У них пояса из приводных ремней. И штаны из черной дерюги. Их силой погнали на войну.

Лахтинен лег на спину и сказал:

– Не знаю. Только бы все шло хорошо. Они дерутся не поясами. Стойкие парни. Мне не кажется, что их так уж насильно гонят в бой.

– Тебе надо было бы биться на стороне русских, Юрьё, – сказал Хиетанен и насмешливо улыбнулся. – Если бы мне было не по нутру воевать на нашей стороне, я бы не стал зря молоть языком. Я бы перешел к русским и дрался как черт. Но наш Лахтинен ратикал. Он хочет дать всем деньги и землю. И чтоб каждый работал столько, сколько нужно, чтобы прожить. Они такие, эти ратикалы. А я вот дивлюсь на самого себя – сколько я всего знаю. Знаю все даже про законченных ратикалов.

– Лахтинен конченый ратикал, хи-хи.

Ванхала с минуту колебался, но все же отважился сделать такое замечание. Он был вознагражден. Все засмеялись и принялись крутить себе цигарки из газетной бумаги. Лахтинен, разозлившись, повернулся к ним спиной.

Каша им настолько опротивела, что, несмотря на сильный голод, ее хватило и для пленных. Они сидели сбившись в кучу и ели поочередно, так как ложки и котелки были не у всех. Голодными глазами смотрели они на своих товарищей, занятых едой, и дожидались своей очереди. Вокруг них собралась кучка любопытных.

– Во уписывают, – сказал кто-то.

– Оголодали, – заметил Сало, тоже пришедший посмотреть на русских.

Один молодой пленный со светлыми волосами улыбнулся и сказал вдруг по-фински:

– Три дня без еды.

– Ты говоришь по-фински?

– А-а, говорю. На чистом финском. Я ингерманландец. Из Ряяпюи.

– Как ты научился говорить по-фински?

– Еще бы не научиться! Моя мать едва говорит по- русски.

На пленного посыпались вопросы, он не успевал отвечать. Живо жестикулируя, он рассказал, что его рота была разбита и что один лейтенант собрал группу блуждающих по лесу солдат и хотел было вести их к дороге. Однако ночью они попали в перестрелку, и лейтенант был убит, а им ничего не оставалось, как сдаться в плен, потому что они заблудились и никак не могли выйти к своим.

– А разве ингерманлапдцев не сослали в Сибирь?

– А за что? Мы ничего плохого не сделали.

– Ну и как, лучше живется в России, чем в Финляндии?

– А мне откуда знать? Я в Финляндии не жил.

– А Сталина ты видел?

Солдат развел руками, затем сказал что-то по-русски своим товарищам. Пленные закивали, а один с силой ударил камнем по земле.

– Сталин, Сталин, – пробурчал он в такт ударам.

Ингермаиландец сказал:

– Скажите там своим, что нас забрали в армию силой.

Кто-то спросил пленных, как они называют финских солдат, и ингермаиландец, поколебавшись, сказал со смехом: чухна, и другие пленные засмеялись вместе с ним. Ванхала тоже засмеялся, сотрясаясь всем телом и притопывая ногами, как будто от радости не мог устоять на месте. Он несколько раз прошептал про себя это слово и посмотрел на товарищей, словно прикидывал, как оно к ним подойдет: «Сухна, сухна. Хи-хи-хи…»

Когда пленные увидели, что над этим словом можно безбоязненно смеяться, они развеселились, повторяя друг за другом: «Чухна, чухна». «Рус, рус», – вторил им подошедший Рахикайнен.

Солдаты были до того довольны, полагая, будто их определили в резерв, что пожалели время для сна, хотя и были вконец изнурены: «Еще успеется». Тем более жесток был удар, когда появился Миелонен с приказом:

– Приготовиться! Проверить обувь и портянки! Впереди долгий поход.

– Не ори, дьявол!

– Кто бы пристрелил этого чертова крикуна!

– В колонну по двое становись! Вольным шагом, марш! – скомандовал Миелонен.

Глава пятая

I

Они шли и шли. Вторые, третьи, четвертые сутки. Стояли прекрасные теплые дни середины лета. Солдаты проходили мимо карельских деревень, где дворы заросли сорной травой. Голубое марево переливалось в воздухе, временами откуда-то с юга доносились глухие раскаты артиллерийской стрельбы или гул самолетов. Там, в высокой бездонной сини, шли воздушные бои, и глухой треск пулеметов был похож на лягушачье кваканье.

Наши, – проговорил один из офицеров, глядя на проносящиеся над горизонтом истребители. -Прикрывают наступление нашей армии… Не будет больше на улице нашего соседа такого праздника, как в Зимнюю войну.

Солдат же Зимняя война интересовала нисколько не больше, чем нынешняя. С водяными пузырями на ногах, выбившиеся из сил и раздраженные, они тащились вперед, едва замечая то, что происходило вокруг. Первый день еще прошел во власти радостного возбуждения от продвижения вперед. Но потом усталость притупила все чувства…

Неподражаемо своеобразной была эта армия. Только при отступлении или бегстве другие армии в мире могливыглядеть так, как эта, но в обычных обстоятельствах – никогда. А эти солдаты были одинаковы и в наступлении, и в отступлении. Бесформенным стадом двигались они вперед. Утром, в начале марша, роты строились в колонну, но уже довольно скоро распадались на маленькие группки, которые двигались как им заблагорассудится, никого не спрашивая и никого не слушая. Винтовки болтались за плечами как придется. Кто семенил босыми ногами по придорожной травке, перекинув ботинки через плечо, края кальсон волочились по земле. Кто загорал на ходу, раздевшись до пояса, со снаряжением под мышкой. В первый день один солдат нес на перекинутой через плечо палке заплесневелый чемодан. В чемодане болтались найденные в одном из домов стеклянная банка и пара рваных женских туфель: кто знает, может, когда-нибудь и пригодятся.

На другой день чемодан, конечно же, полетел в придорожную канаву, там же стали исчезать и более нужные вещи. Хорошо хоть противогазы отобрали у них заранее, иначе процент «утерь» был бы слишком высок. Пищу солдаты разыскивали повсюду, где только ею пахло. В одной из деревень был обнаружен разоренный свиноводческий колхоз. Жители оставили его, а свиньи свободно бежали по холму. Ручной пулемет оказался прекрасным оружием в охоте на свиней, но этим изобилием мяса смогли воспользоваться только шедшие впереди роты. Бесхозные животные, таким образом, быстро оказались в надежном месте.

Кое-где деревни были обжиты. Увитые гирляндами ворота выходили в переулки, тут и там виднелись фигурные орнаменты из мха и камня.

– И на что им эти украшения?

– Наверное, к праздникам берегут. Здоровы они, говорят. плясать.

– И каких только прыгунов земля не носит.

Они были озлоблены на все на свете. Мимо мчались автомашины со смеющимися «лоттами» и офицерами. Этот хвост кометы – штаб, полевые лавки, прачечные, лазареты и прочее – следовал за войсками. Солдаты строили гримасы проезжающим, и в адрес доблестной финской «лотты» неслись такие грубости, что, услышь эти любимицы сельских тетушек хоть половину сказанного, у них бы случился разрыв сердца. Проезжающая мимо генеральская машина оказалась объектом столь безудержного гнева и таких проклятий, что посторонний наблюдатель подумал бы, будто назавтра в армии разразится мятеж.

– Ну и напылили же, черт побери. На то, чтобы господин с походной шлюхой раскатывал, бензина всегда хватает. Что еще за черт там свистит? Заткнись, здесь и так полон рот дерьма без твоего свиста.

Уезд за уездом оставались позади. По всем дорогам Ладожской Карелии растекались колонны. Тучи пыли висели над ними, мешаясь с синим дымом бесчисленных лесных пожаров, сквозь который палило багряное жаркое солнце. У тех, у кого подошвы ног не горели от волдырей и ременные лямки не растирали в кровь ключиц, энтузиазм был сильнее всего: Финляндия наступает.

II

Лехто, Мяяття и Рахикайнен не маршировали вместе со всеми. Каждое утро они исчезали из строя и каждый вечер появлялись в месте расположения, вылезая из какой-нибудь машины, мчащейся мимо автоколонны. Они не очень-то распространялись о том, как проводили время, но об этом можно было догадаться и без объяснений. Каждый вечер у них находилось что-нибудь съестное, и, поскольку они всем этим по-христиански делились, остальные не вмешивались в их дела даже из зависти к столь легкому способу передвижения.

Однажды вечером Рахикайнен явился веселее обычного.

– Там, в вещмешке у Лехто, масло и пшеничная мука. Можно испечь блины.

– Неужто правда?

– Покажи!

– Вот это да!

– Сейчас же, ребята, запалим костер!

Про усталость забыли. На крышке котелка поджарили блины и тотчас же съели их в тишине летнего вечера. Солнце красным шаром опускалось за лес на карельской границе, и сумеречное марево размывало очертания пейзажа.

– Не сожрите все сразу! Эти продукты нелегко было добыть. Восемь разных штук пришлось проделать, прежде чем хозяев умаслили. Один раз даже бутылка водки была в руках, только я ее не выпил.

– Потому и не выпил, что я не дал, – проговорил Лехто, показывая тем самым, чья заслуга в том, что результаты их вылазок оказываются на пользу всему взводу.

Поход продолжался.

– Так. Не пора ли снова в путь? – Коскела поднялся и забросил свой вещмешок за спину.

Медленно, чертыхаясь и кряхтя, вылезали люди из оврага, где лежали, задрав ноги на склон. Опираясь на ружья, как на палки, они, прихрамывая, делали первые шаги, прежде чем ноги не начинали ступать более уверенно. Коскела никогда не выглядел усталым. Километр за километром ровно покачивались впереди солдат его плечи.

– Учитесь ходить правильно, – просвещал он солдат. – Не шагайте скованно и напряженно. Шаг должен быть расслабленным и экономным, как у бродяги. Такая внешне небрежная, вразвалку походка требует наименьшей затраты сил. Нога должна работать от самого бедра.

Ванхала ступал тяжело, но, несмотря на это и на свою тучность, переносил перегрузки хорошо. И хорошее настроение ни на минуту не покидало его, независимо от раздражения окружающих. Улыбки в его глазах хватало на все, что только попадало в поле его зрения. Однажды он показал, что у него неплохая память. Долгое время он смотрел, оглядываясь вокруг, на марширующих и в конце концов проговорил, как всегда хихикая:

– «Чухны» маршируют.

Заметив сердитые взгляды, он замолчал, но про себя наслаждался ситуацией. Он смотрел на бредущих солдат: сердитые лица, грязные и запыленные, на дулах винтовок болтаются фуражки, штаны закатаны над голенищами сапог.

– «Чухны» идут на войну, – хихикал он про себя, тонко, нутром улавливая комическое противоречие между вспыхнувшим пламенем высокопатриотического воодушевления и истинной сущностью финского солдата. Публикации в печати на военную тему были для него неиссякаемым источником веселья. В эти дни он запасся военно-патриотической терминологией из попавших ему в руки газет: «наши ребята», «наши лесные воины», «наше внутреннее упорство», «наша страстная жажда защитить родину». Из этого запаса он время от времени подбрасывал подходящие к случаю реплики, хотя их приходилось пускать в ход осторожно, потому что слишком многого люди не выносили.

Риитаоя шагал последним в группе: тихий, он по-детски радовался тому, что они шли не под огнем. Он предпочел бы вечно идти в строю, терпеть любые перегрузки, только бы не слышать эти злобные взвизгивания, извещавшие, что смерть снова рыщет вокруг в поисках жертвы.

К вечеру пятого дня они заметили, что дорога становится все менее наезженной. Постепенно она превратилась в настоящую лесную тропу, и вскоре их взорам открылась просека.

– Ребята, старая граница!

Это событие несколько взбодрило солдат. Посреди вырубки Хиетанен сделал огромный шаг вперед и заявил:

– Ну вот! С этого момента Хиетанен вступает за границу.

– Теперь мы в России, – сказал Сало.

Раздраженный Лахтинен, который шел прихрамывая, исподлобья взглянул на остальных и проворчал:

– Так вот: здесь кончаются наши права. Теперь мы начинаем разбойничий набег. Чтобы вы знали.

– Скажешь тоже: разбойничий набег, – сердито проворчал Сихвонен. – Когда мы границу перешли, так мы разбойники. А другие, когда границы передвигают, только свою безопасность охраняют… Тоже мне, разбойники… тьфу!

Он горько хмыкнул пару раз, не столько из-за праведного гнева и обиды за свое государство, сколько оттого, что набрал в ботинок песка и не успевал остановиться и вытряхнуть его: боялся сильно отстать от остальных.

Хиетанен осмотрелся и миролюбиво проговорил:

– Здесь нет ничего такого, чем бы поживиться. И дорога становится хуже. Но лес такой же… Да, ребята! Мы идем по песенной земле Карелии. Не здесь ли живут те старики и старухи, которые поют руны и всякие там плачи? Я о них слышал. Хотя я ужасно удивляюсь, что это за плачи. Как это можно петь плачи? Я раз видел, как на могиле старуха причитала и рыдала, так ничего в этом особенного не было. Только вой и визг.

– И у нас есть причина спеть пару плачей. – Лахтинен глотнул тепловатой воды из походной фляжки и продолжил: – Я думаю, они теперь начнут оказывать сопротивление, коль мы зашли на их сторону. Они думали, ну и берите себе эту Карелию, раз уж вы все время из-за нее хнычете. Это было что-то вроде добровольного дара. Но вот увидите, что теперь будет, коль мы сюда зашли. По-моему, не следует трогать медведя в его берлоге.

– С винтовкой всегда придешь в срок, – сказал Сало. – Не с копьями же мы теперь ходим.

– Хм… Твое ружье… Много здесь винтовок надо.

– Здесь и впереди нас немало ребят, – сказал Хиетанен. – Не сразу же мы на передовую линию попадем.

– Этого никто не знает, ребята, – заявил Сало. – Но говорят, будто резервистам сказали, что вся эта заваруха недели на три, так что все успеют вернуться домой к сенокосу. А уж вторая неделя прошла.

– Ха-ха-ха. – Лахтинен с презрительным негодованием расхохотался. – Новости обозного информбюро. Господа начали такие слухи распускать, а то бы резервисты старую границу не перешли. Знаем мы их! Великую Финляндию создают! Такие горячие головы, аж опилки парятся.

– «Чухна» создает великую державу, хи-хи. Она рвется вперед. Наши лесные воины покажут, что такое финский характер. И наша отважная «лотта» поддерживает наших ребят, хи-хи.

– Хм-м… Сказал бы я…

Вызванный переходом через границу душевный подъем на этом угас, и путь продолжался в молчании.

Неожиданно марш закончился раньше обычного, и на ночлег остановились на берегу поросшего молодым леском ручья. Поев, все поспешили опустить ноги в холодную воду. Кто-то собрался было поплавать, но вода едва доходила до колен. Впереди слышались артиллерийские залпы, перемежающиеся приглушенным и отдаленным треском пулеметов.

– Вот опять, ребята. Нас поджидают.

– Еще бы. И дорогу нам прокладывать. – Сихвонен стирал портянки, стоя с закатанными брюками в ручье. – Вон Бекас шагает. Ничего хорошего теперь не жди.

Лейтенант Ламмио шагал по шоссе к месту привала. Он уже успел привести себя в порядок и надеть чистый мундир. Лейтенант знал, что полк будет некоторое время отдыхать, и решил использовать это время для подъема упавшей в роте дисциплины. Он следовал принципу, порожденному его ограниченностью и чертами характера, и принципом этим была суровая дисциплина и шаблонный милитаризм. Он обосновывал важность своего принципа суждениями о том, что хребтом армии является дисциплина и воля командира может оказать воздействие на солдатскую массу только приводными ремнями дисциплины. Это не было его открытием, но такая позиция удовлетворяла его запросам. Его идеалом был офицер, тщательно следящий за собой, вылощенный, в белых перчатках, с холодной смелостью и высокомерием руководящий своими солдатами. А солдаты испытывали бы по отношению к нему смиренный восторг и, преклоняясь, повиновались бы ему. Этому офицеру надлежало самому непоколебимо выполнять требования военной дисциплины. Для своего идеала Ламмио признавал исключение только в одном: он допускал, что этот, скорее всего, молодой человек мог бы, например, въехать верхом, разумеется, под влиянием винных паров, в какой-нибудь ресторан и заказать себе бокал шампанского. На него, разумеется, наложили бы за это арест, но командир, улыбаясь, похлопал бы его по плечу и сказал:

– Ты же знаешь, я обязан… Но какой сорвиголова, какой сорвиголова!…

Поблизости располагался штаб дивизии, при котором было немало «шикарных лотт», поэтому у Ламмио к воротнику рубашки был подшит еще и белый подворотничок.

Он остановился и постучал указательным пальцем по длинному костяному мундштуку, вытряхивая пепел, и начал своим пронзительным голосом:

– Значит, так. Фельдфебель раздает суточные, так что каждый солдат должен находиться на месте. Отлучки без разрешения, разумеется, запрещены. Примем участие в совместных работах братьев по оружию и выстираем рубашки в ручье. Волосы постричь и бороды сбрить. И если я завтра в первую половину дня увижу кого-нибудь из солдат грязным, ему будет предоставлено удовольствие в виде дополнительной хозяйственной работы. Обращаю ваше внимание на следующее обстоятельство. Военная обстановка не дает никаких послаблений в отношении дисциплины. Во время похода имели место явления, которые надлежит искоренить. Рота напоминала скорее толпу бродяг, нежели армейское подразделение. Этот нелепый настрой «бывалости» впредь никто терпеть не будет. Наш полк принял решающее участие в военных операциях армейского корпуса и прославился уже в первых своих сражениях, так что каждый солдат должен вести себя соответствующим славе полка образом. Необходимо помнить, что наше подразделение отнюдь не «полк Райямяки» [Полк Райямяки – шутливое прозвище шумного бродячего семейства торговца варом и коновала Микко Райямяки из романа финского писателя Алексиса Киви "Семеро братьев". - прим.], но отборная часть Финской армии. Обращаю ваше внимание и на то, что неподалеку от нас располагаются высшие штабы и, если поведение роты вызовет нарекания, у меня достанет средств привести все в рамки приличия. Надеюсь, каждый солдат понимает, что я имею в виду? Действуйте.

Хиетанен сидел на прибрежном камне, свесив ноги в воду. Во время речи Ламмио он по очереди оглядывал солдат и, когда тот замолчал, проговорил:

– Вы все слыхали эти удивительные вещи. И я надеюсь, всем понятно, что здесь имеется в виду.

Хиетанен притворялся серьезным, не отрывал глаз от Лахтинена, словно прося его высказать свое мнение. Тот проворчал пренебрежительно:

– Имеется в виду германский идеал. И прежде всего имеется в виду то, что этот немецкий выскочка лишился последней капли разума. Его и раньше-то у него было немного, а теперь и вовсе ничего не осталось.

– Прачки, хи-хи… Наши ребята на стирке рубашек в перерыве между сражениями. Наши лесные воины демонстрируют искусство во всех областях… – Ванхала хихикал, но вдруг сделался серьезным и проговорил: – Глядите, ребята!

Солдаты посмотрели в том направлении, куда указывал Ванхала, и увидели, что на шоссе остановился грузовик и из него на землю выпрыгнули Лехто, Мяяття и Рахикайнен.

– Господи, теперь ребята погорели! – прошептал Хиетанен и стал подавать им знаки, чтобы привлечь внимание. Он не мог кричать, но жестами и мимикой пытался дать знать об опасности, тихо приговаривая:

– Идите, идите же на другую сторону! Двигайте в лес! Нет, лезут прямо в волчью пасть… Ох, дураки, ох, чертовы идиоты!

Приятели заметили опасность слишком поздно. Раньше они всегда проезжали чуть вперед мимо места привала и затем возвращались лесом назад, но успех притупил осторожность, и теперь они предстали перед Ламмио с картонными коробками под мышкой.

Ламмио выдержал напряженную паузу и спросил:

– По чьему разрешению вы катаетесь на машине?

– По собственному, – ответил Лехто. Поскольку никакой возможности спасения не было, он посчитал безразличным, что говорить, и решил держаться в своей обычной суровой и угрюмой манере.

– Что в этих коробках? Покажите.

Никто не шевельнулся, чтобы открыть коробку, и, увидев, что другие молчат, Рахикайнен сказал:

– Да вот, кексы тут… и мармелад.

– Откуда стащили? Отвечайте!

Рахикайнен переступил с ноги на ногу с невинным видом и заговорил, как о самой естественной вещи в мире:

– Ничего ворованного тут нет. Вон там, возле дороги, на одном продовольственном складе были ребята из нашей деревни, и они нам все это дали безо всякого воровства.

– Лжете. Кроме того, у вас нет никакого права брать государственную провизию в большем количестве, чем полагается по пайку. Будто вы не знаете, что и у них не было никакого права выделять вам дополнительный провиант.

Рахикайнен продолжал прикидываться, что ничего не знает:

– Очень может быть, что у них не было права. Я в вопросах обеспечения не разбираюсь. Я подумал: раз дают, когда их не просят, так, наверно, сами знают, что делают.

– Не объясняйте. Неужели вы так глупы, что воображаете, будто я этому поверю?… А вы, Лехто, тоже не знали, что в походе без разрешения из строя не отлучаются?

– Знал.

– Какая дерзость! Много же вы себе позволяете. А если я передам ваше дело в военный суд? Тогда вы лишитесь воинского звания и отправитесь осушать болота. Что вы об этом думаете?

– О таких вещах не стоит меня спрашивать, господин лейтенант. Решите это дело по собственному разумению.

Лехто был в таком настроении, что скорее дал бы себя изрубить на куски, нежели смирился. Тон Ламмио и его высокомерные слова уязвили его до самой глубины души, и с этой минуты Лехто возненавидел Ламмио смертельно и непримиримо. До этого он относился к нему с холодным презрением, но теперь даже зубами заскрипел, и только неспособность Ламмио понимать душевное состояние другого помешала ему это заметить.

– Что вы сказали?

Ламмио повысил голос, но затем вспомнил, что его идеальный офицер не сделал бы этого, а действовал бы холодно и ровно, как и полагается аристократу, и поэтому он воскликнул официальным тоном:

– Прапорщик Коскела!

– Да-а…

Коскела появился из палатки, и Ламмио начал свои поучения. Его тон лишний раз должен был показать Коскеле, какой он плохой офицер, если не в состоянии обеспечить дисциплину в своем взводе.

– Наказываю младшего сержанта Лехто, а также солдат Мяяттю и Рахикайнена суточным строгим арестом. Наказание заменяется выполнением стойки «смирно» в течение двух часов с полной выкладкой и с оружием и приводится в исполнение с начала следующего часа. Причина: самовольная отлучка из строя во время похода, присвоение продуктов питания, а у Лехто вдобавок недопустимое поведение по отношению к старшему по званию. Ясно?

– Ладно, – сказал Коскела и полез обратно в палатку.

Ламмио продолжал кричать ему вслед:

– Украденные продукты сдать Мякиле для дальнейшей передачи на склад батальона.

Ламмио ушел, и трое «преступников» залезли в палатку.

Лехто улегся и мрачно проговорил:

– Думаю, не буду я выстаивать по стойке «смирно».

У Коскелы был расстроенный вид. Он долго откашливался, а затем проговорил:

– Ну, я особо в это дело вмешиваться не собираюсь, но, ясное дело, стоять вы будете.

– Я, черт подери, не боюсь таких попрыгунчиков. Пусть хоть к стенке ставят. – Лехто скрипнул зубами: – Еще немного, и он отправился бы в госпиталь, а я в тюрьму.

Коскела возился со своим вещмешком.

– Дело не в том, боитесь вы его или нет. По-моему, так меньше всего хлопот.

– Ну, я могу пару часов и постоять, но без всякой выкладки. И еще скажу, пусть этот попрыгунчик держится от меня подальше, не то получит по морде, а потом будь что будет.

– Черт с ней, с выкладкой. Просто так постойте, – с облегчением проговорил Коскела и добавил: – Но продукты надо сдать Мякиле.

– Ну уж только не все, – заявил Рахикайнен. – Он же не проверял, сколько там всего, поэтому мы можем в каждую коробку положить понемножку, а остатки – себе. Из-за них я, пока полчаса прятался, едва не задохнулся, да и караульный чуть не застрелил. Не буду я задаром два часа стоять навытяжку.

Так и сделали. Мякиле отнесли треть, а оставшееся разделили поровну. Коскела этого не запрещал, но свою долю взять отказался. Когда прапорщик на минуту вышел из палатки, Лехто сказал:

– Не будь Коскела в этом скверном деле замешан, не стал бы я стоять эти два часа. Топором бы меня не заставили. Хм-м…

III

Фельдфебель выплачивал суточные. Тут же возникали картежные компании, потому что денег было больше обычного: на этот раз им впервые дали повышенное жалованье. Проштрафившиеся получали первыми, поскольку им надо было спешить отбывать наказание. Это наказание очень смешило Корсумяки, и он говорил ребятам, ухмыляясь:

– По крайней мере получка сохранится в кармане на два часа дольше.

Писарь брал расписки. Он был все так же щеголеват, тщательно ухожен и причесан, как на пожарище. Рахикайнен некоторое время внимательно на него поглядывал, размышляя, а затем вытащил пилку лейтенанта Брасканова и начал ковырять ею ногти.

– Хорошенькая вещица. Жаль, не хватает времени красоту наводить. За пачку табаку отдам, если бы кому пилка понадобилась.

– Покажи.

Писарь с интересом рассматривал пилку и, чуть поразмыслив, сказал:

– Получишь пачку.

– Ладно. Это дешево, но раз уж самому не нужно… Не хватает времени.

Другие, участвовавшие в дележе маникюрных принадлежностей лейтенанта, тоже стали предлагать их писарю, но за остальные предметы он давал лишь по нескольку папирос.

Хиетанен, назначенный следить за исполнением наказания, поторапливал Рахикайнена. Остальные уже ушли, и Рахикайнен отправился вслед за ними, волоча за собой ружье и удовлетворенно приговаривая:

– И не догадывался тот лейтенант, какими ценными окажутся его вещички, когда попадут в руки настоящего мужчины. У меня такая легкая рука, что в ней все оказывается благословенным. Может, это у меня дар божий. Конечно, ну а чей же еще… Однако придется тут с ружьем на плече навытяжку стоять, а все потому, что я рисковал своей шкурой, чтобы ребят накормить.

Хиетанен отвел их подальше от палаток, поскольку они вовсе не собирались слишком уж добросовестно отбывать наказание. Провинившиеся встали в ряд.

– Ну, ты можешь встать в середину, ведь ты командир отделения и самый большой разбойник, – сказал Мяяття, обращаясь к Лехто.

– Вы прямо как на Голгофе, – сказал Хиетанен и уселся на камень покурить. – Постойте-ка немножко. Я не собираюсь торчать тут два часа. Бекас отправился присмотреть себе «лотту» в штабе, это я точно знаю, а Коскела сразу заснет.

– Да постоим. Вот только получится ли Иисус Христос из нашего младшего сержанта, хоть он и в середке стоит? Ведь это ты нас в грех ввел, послушных и неопытных, к беззаконию склонил.

Они стояли в позе, весьма отдаленно напоминающей стойку «смирно». Приклады уперли в поясной ремень, так что винтовки удерживались у плеча сами собой. Хиетанен давал хорошие советы; хоть он обычно бывал дисциплинированным, но однажды, еще новобранцем, сам вспылил и схватил некоего чересчур зарвавшегося капрала пальцами за нос да повернул так, что хрящ хрустнул. Строгач помог ему разобраться в этом деле.

Полчаса продолжалась эта потеха, как вдруг в небе послышался тихий гул. Он усиливался, и вскоре глаза солдат различили темные точки, которые все увеличивались.

– Бомбардировщики.

– А может, наши?

– С востока идут. Хотя оттуда, конечно, и наши могут идти. Нет, ребята… один, два, три, четыре… Нет, черт побери. Восемнадцать. Наши такими большими эскадрильями не летают. И еще девять истребителей прикрывают их с хвоста…

Гул усиливался. Моторы ревели, как орган, на монотонной, ноющей ноте: воу-воу-воу-воу.

– Противник. Зенитки бьют.

Издалека послышался рокот легких орудий противовоздушной обороны, но их красные трассирующие снаряды вычерчивали свои орбиты далеко позади самолетов.

– Сюда идут.

От палаток послышались крики: «Воздушная тревога! В укрытие!»

Коскела вышел из палатки, посмотрел на приближающиеся самолеты и крикнул Хиетанену:

– Пусть ребята кончают это стояние и идут в укрытие!

– Давай, ребята, в лес! – сказал Хиетанен, обращаясь к ним, но Лехто не двинулся с места и ответил сердито:

– Никуда я не пойду. Буду стоять навытяжку.

Хиетанен вначале рассмеялся, ибо принял эти слова за шутку, но затем понял, что Лехто говорит серьезно.

– Нечего с ума-то сходить, – проворчал Рахикайнен, беспокойно глядя на приближающиеся самолеты.

Лехто зло усмехнулся. Он даже не взглянул в сторону самолетов, но произнес спокойным голосом:

– Кто боится, пусть уходит! Я не пойду.

– Да и я могу здесь постоять, – сказал Мяяття, и это сделало положение Рахикайнена трудным. В нем начисто отсутствовала геройская закваска, не было ни капельки безрассудства, и он сказал, боязливо поглядывая на самолеты:

– Ну, взлетим на воздух. Мне наплевать.

– Да не сходите с ума! Какой в этом смысл?

Хиетанен переводил взгляд с самолетов на стоящих по стойке «смирно» солдат.

– Спроси у Бекаса, – сказал Лехто. – По крайней мере это не я сошел с ума.

– Думаешь, я такой олух, что не понимаю, что ты хочешь сказать? Ты хочешь сказать, что караульный может убежать, а вы будете стоять. Если вы не уйдете, то и я здесь останусь. Даже если бы баба сюда за мной явилась… Но глядите! Я видел, как бомбы отваливаются. Да, черт побери, кончились наши постирушки на берегу канавы!

Воздух задрожал от мощного рева десятков моторов. Самолеты поблескивали в лучах вечернего солнца, под ними отчетливо виднелись отделяющиеся бомбы. Впереди уже загрохотало. Дым и столбы земли взметнулись к вершинам деревьев.

– Эти к нам идут! Опять бомбы.

Эскадрилья была уже над ними. Последняя шестерка еще не подошла к цели, и они знали, что сброшенные ею бомбы упадут на землю в то самое время, когда самолеты будут над головой. Послышался пронзительный вой.

– Оставайтесь на местах! Не бегите! – закричал Лехто.

Он был очень бледен, но упрям и решителен. Когда вой усилился, Рахикайнен втянул голову в плечи и сказал:

– Сейчас нам конец.

Первые бомбы взорвались за дорогой. Рахикайнен скорчился и присел. Остальные продолжали стоять. Последовала серия мощных взрывов, и воздушная волна ударила им в спину. Ближайшая бомба упала все же на безопасном от них расстоянии, между палаток, одна из которых рухнула на землю. Во время взрыва Рахикайнен распластался на земле, но тотчас же вскочил, так что другие, застывшие в невыносимом напряжении, этого даже толком и не заметили. Солдаты стояли бледные и серьезные, но, как только они поняли, что взорвалась последняя бомба, и осознали, что стоят на месте невредимые, лица их расплылись в улыбках. Будет о чем поговорить!

Но улыбки сразу же погасли. Истребители начали поливать свинцом перепаханное бомбардировщиками поле, и тотчас же со стороны палаток послышались стоны и крики.

– Подойдите кто-нибудь… помогите… что со мной случилось? Ай-ай… Господи спаси… Смерть пришла… помогите… что со мной случилось?

Стоны потонули в грохоте и вое моторов. Лицо Лехто окаменело от напряжения, и он сказал, обращаясь к остальным:

– Еще не все, ребята… еще не все… постоим еще.

На самом деле особой опасности не было, поскольку истребители «осаждали» шоссе, которое проходило на некотором расстоянии от них.

– В кого-то попало, ребята. На помощь! – сказал Хиетанен, но Лехто отказался уйти с места. – Нет, черт побери, я все же пойду, – проговорил Хиетанен и бросился, пригнувшись, к палаткам. Рахикайнен и Мяяття кинулись было за ним, но Лехто удержал их:

– Не бегите понапрасну. Достоим до конца. Хиетанен и один сделает там все, что нужно. И Коскела туда идет, и санитары.

Они остались, тем более что последний истребитель скрылся из виду и к палаткам бежало много людей.

– Кто же это? – размышлял вслух Рахикайнен. – Похоже на голос Салонена… Втравил ты меня в эту идиотскую историю… Нет, черт побери… такого больше не повторится.

Лехто зашелся своим странным утробным смехом. Он чувствовал себя как бы оттаявшим, из ледяной глыбы снова превратившимся в человека. Он знал, что отомстил. Нет, ничего они не могут ему сделать. Ничего хуже смерти не могут придумать, а с ней-то он справится.

Рахикайнен вел себя как ни в чем не бывало, словно и не было момента, когда он струсил, сжульничал. Он «подначивал» друзей в своем обычном стиле:

– Интересно, какие награды нам дадут, когда Бекас услышит, какие мы герои. Хиетанену полагается крест Свободы с дубовым листом, ведь он вовсе даже и не мародер, а тоже стоял…

Когда в палаточном городке убедились, что самолеты русские, картежные компании рассыпались и стирка рубашек прекратилась. Коскела приказал всем укрыться в лесу, и многие, спасаясь, постарались убежать как можно дальше. Другие же остались возле палаток, потому что кто-то крикнул: «Он целит в палатки, да не попадет».

Фельдфебель Корсумяки остался после раздачи суточных поболтать с Коскелой и был еще в лагере, когда появились самолеты. Коскела приказал ему укрыться вместе с ним в лесу, но Корсумяки все же остался возле палаток. Он лег между кочек, зажимая уши руками. Во рту он держал пустой мундштук, чтобы не лопнули барабанные перепонки.

Земля качнулась под ним, и, когда взрывы приблизились, он ощутил сильный, словно обезболивающий удар в спину между лопаток и потерял сознание. Придя в себя, он заметил, что стоит на коленях. Все казалось ему каким- то странным… Только услышав стоны и увидев лежащего на земле солдата, он вспомнил, что произошло, и понял, что ранен. Тяжелая усталость словно придавила все его тело к земле, но боли он не чувствовал. Поднявшись на ноги, он сделал несколько неверных шагов. Страх охватил его: «Не могу… не могу… попало… сильно…»

В его путающемся сознании промелькнуло, что всю войну он боялся смерти и ждал ее. И вот как это случилось.

– Конец пришел… больше не могу.

Земля качнулась, в глазах потемнело, и он так и не узнал, что его прошила пулеметная очередь истребителя. Напоследок с уст его слетели всхлип и беспомощное лепетание:

– Не надо… нет… Я хочу жить…

Коскела и Хиетанен появились одновременно с прибывшими санитарами. Ничего больше нельзя было сделать. Корсумяки уже мертв, другой раненый потерял сознание. Это был действительно Салонен, как и предполагал Рахикайнен. Тот самый, которому Хиетанен перед отправлением поменял у Мякили сапоги. Ему оторвало руку, и сердце билось еле-еле, санитары с трудом прощупывали пульс.

Солдаты начали постепенно возвращаться. Писарь был в сильном возбуждении и беспрестанно, как безумный, повторял:

– Я был рядом. Если бы я остался с фельдфебелем… Прямо как на передовой, а мы ведь нестроевые.

От страха он не сознавал, что твердит одно и то же, и в его словах то и дело слышалось: рядом и передовая.

Хиетанен, раздраженный и расстроенный случившимся, сердито сказал ему:

– Иди ты к черту, долдонишь одно и то же!

Писарь поправил рубашку, пригладил волосы и водрузил фуражку на голову, продолжая твердить свое. Хиетанен пощупал у Салонена пульс, поднял упавшую на землю фуражку, стряхнул с нее сор и сказал:

– Не стоит его перевязывать. Скончался.

Тело подняли на носилки, и испытанное солдатами потрясение излилось в ревностной готовности оказать хоть какую-то помощь. Кто-то осторожно поднял оторванную руку и положил ее на тело убитого.

– Положите хорошенько…

– Нога плохо лежит…

– Закройте кто-нибудь ему глаза…

В этих заботливых хлопотах проявилось их уважение к смерти, и без видимой причины они заговорили почти шепотом. Санитары унесли Салонена, а Корсумяки остался ждать своей очереди. Солдаты надели упавшую фуражку на голову фельдфебеля, хоть и не так глубоко и не так прямо, как она была надета раньше. В уголке глаза фельдфебеля они заметили слезу. Возможно, она навернулась в последние мгновения, когда пришло сознание смерти. Обессилевшая и обмякшая душа старого человека, осознавшего свой конец, вылилась в беспомощном всхлипе. Что-то трогательно старческое заметили в лежащем перед ними теле даже солдаты. Возможно, это были всего лишь толстые пестрые шерстяные носки, своей домашностью напомнившие многим стариков, которые обычно носят такие носки на их родине.

Под рухнувшей на землю палаткой лежал третий труп. Это был солдат Кайвонен из четвертого отделения. В сжатой в кулак руке нашли три сотенные бумажки и пять карт.

– Какие карты?

– Четыре туза и дама.

– Черт побери!

– Вот это игра. При таких-то картах и я бы сыграл на свое местечко в небесах.

– А господь сыграл джокером.

Они были совершенно серьезны. Никто не улыбался, свое удивление они выражали так почтительно, словно читали «Отче наш». Но как только трупы унесли, гнетущее чувство начало рассеиваться. Они старались казаться жизнерадостнее обычного. Послышались беззаботные шутки: «Ребята отправились в батальон, где носят белые тапочки… Двум смертям не бывать, а одной не миновать… Больше-то ничего не потеряли, кроме той души, что при зачатии была получена».

Но об участи фельдфебеля сожалели. Никто не держал против него зла, более того, еще в начале боев он завоевал настоящее расположение солдат, особенно когда они заметили холодное отношение фельдфебеля к Ламмио, вызывавшему всеобщую неприязнь. Было известно, что с началом мобилизации фельдфебеля хотели направить в тыл, но он наотрез отказался.

– Смерти пришлось поискать старика.

Трое мародеров все еще стояли на опушке леса по стойке «смирно». Только когда убитых унесли, Коскела обратил на них внимание и спросил у Хиетанена:

– Эти что, все еще стоят?

– Простояли всю бомбежку. Не ушли, хоть я и приказывал.

Коскела рассмеялся и приказал отменить наказание, но солдаты попросили разрешения отбыть его до конца. «Ну, если уж вам так хочется», – усмехнулся Коскела. Он сразу же понял весь комизм ситуации и остался доволен ею. Необходимо было преподать Ламмио урок, и Коскела охотно сделал это. Как бы мало ни считался Ламмио с другими людьми, он все же остерегался прямо обижать Коскелу. И все-таки Коскела испытывал к нему отвращение. С присущим ему здравомыслием он видел, какой ядовитый посев оставляет в сердцах у солдат каждый поступок Ламмио.

Когда два часа прошли, трое приятелей появились в палатке. Лехто был молчалив, но по его лицу все время блуждала мрачная ухмылка.

– «Надо выдержать до конца», – сказал мне однажды Каарна. Старик знал, что говорил, и был верен своим словам. Но этот чертов попрыгун заслуживает разве что кулаком в глаз. Да так, чтобы и на рождество синяк не прошел. Чтобы он немножко в рождественский вечер повертелся.

Рахикайнен бахвалился своим геройством, хоть во время бомбежки и согнулся в три погибели:

– Не стоит перед смертью раскланиваться. Если каждому кивать, кто большой шум поднимает, век шею не разогнешь. Теперь уж со старыми грабежами разобрались, так что пора новые начинать. Если только здесь останемся, то надо будет заняться добычей. Ты, Коскела, это дело прикроешь, я в голоде жить не собираюсь.

– Ну и здоровое же это облако, которое от бомбы- то, – заметил вдруг Мяяття. Это занимало его больше всего.

IV

Время отдыха затянулось надолго. Из попытки Ламмио навести порядок по части дисциплины ничего не вышло, потому что солдат было запрещено попусту утомлять. Угроза Рахикайнена относительно добывания провизии осуществилась, и Коскела в самом деле согласился использовать свое положение, чтобы помочь ему в этом. Он хорошо знал, что Рахикайнен где-то ворует продукты, но он так же хорошо знал и то, что солдаты действительно страдают от нехватки еды. Паек кое-как сохранял силы взрослого солдата, но растущим юнцам его явно не хватало, они расходовали свои «накопления» и поэтому худели. Коскела знал также, что сами кладовщики на продовольственных складах вовсе не ограничивают себя обычным пайком, поэтому он в глубине души желал Рахикайнену успеха и взял его своим вестовым после гибели Салонена. Вернее, с этого момента Коскела перестал держать специального вестового, поскольку он не был ему нужен, но Рахикайнена он оставил в этой должности, чтобы у того было больше возможностей передвигаться. «По поручению прапорщика Коскелы», – был обычный ответ Рахикайнена, если кому-нибудь случалось поинтересоваться его похождениями.

Строгое наказание солдат-пулеметчиков, вылившееся в двухчасовое стояние по стойке «смирно» под бомбежкой, стало известно всему полку и, естественно, по мере распространения слухов превратилось в значительное событие. Сам командир батальона заинтересовался им и однажды, расхаживая по палаточному городку, обратился к Лехто:

– Так это вы стояли по стойке «смирно»?

– Я и двое других, господин майор.

Сарастие благосклонно улыбнулся:

– Вот как. Если уж начинаете искать приключений, так старайтесь по крайней мере не погореть. Нарушать можно, но попадаться запрещено под угрозой наказания.

Уходя, он заметил адъютанту, желая показать, насколько он проницателен:

– Даже со стороны видно, что этот парень просто стальной. Он обладает истинно финским нутром, ненавидит все над ним стоящее. Эти твердость и сила – на вес золота. Ламмио только попусту раздразнил его. Его замашки не всегда сочетаются с требованиями момента. Я обращал на это его внимание, но Ламмио трудно заставить понять такие вещи, хотя вообще-то он способный офицер. Я помню, что Каарна в свое время говорил об этом парне и предлагал послать его в офицерскую школу. Он совершенно справедливо мотивировал свое предложение тем, что характер этого солдата обладает исключительной ценностью. Находясь в подчиненном положении, этот солдат все время бунтует, в положении же, соответствующем его данным, он будет действовать исключительно успешно.

– Совершенно верно, – охотно подхватил разговор адъютант. – В этом случае явственно выявляются агрессивные наклонности человека. Если их подавлять, они выльются в бунтарство и враждебность. Если же с ними верно обращаться, то их можно направить на пользу обществу.

– Именно так. Каждое общество должно уметь действовать надлежащим образом. Как много ненависти можно было бы направить на полезную деятельность. Той ненависти, которая сейчас разъедает общество изнутри.

Майор замолчал с таким видом, который заставил умолкнуть и адъютанта. В глазах Сарастие появилось выражение глубокой сосредоточенности. Казалось, он размышлял о мудрых вещах, в действительности же не думал ни о чем, ощущая лишь удовольствие от самого себя и своих только что произнесенных слов, содержащих в себе такую глубину. Сарастие вовсе не довольствовался идеалом «прямолинейного» офицера, который просто хорошо справляется со своими обязанностями. По его мнению, офицеру совершенно необходимо гораздо шире понимать мир. Так, например, как понимает его он сам. Его мысли не мчались по обычной, доступной батальонному командиру колее. Он много читал из военной истории и умел размышлять о войне в более широких масштабах.

Он подумал о предстоящей вечером раздаче наград и ощутил удовлетворение при мысли, что и сам получит крест Свободы.

Вечером батальон действительно собрали для церемонии награждения. Командир полка лично прибыл для вручения медалей. Вначале он произвел смотр батальона, стараясь взглянуть на каждого солдата и словно пронзая его своим взором. Одно из достижений армейского воспитания заключается в том, что личность, которую надлежит считать находящейся почти в здравом уме, может без смеха выполнить такую задачу – расхаживать вдоль рядов и, сдвинув брови, вперять свой взор в людей, натыкаясь в ответ лишь на колючие взгляды, словно стремящиеся выразить живущее в каждом из солдат недовольство.

Потом полковник произнес речь. Он старался придать своему голосу некий товарищеский тон, старался говорить красиво и в то же время мужественно:

– Ребята! Сейчас мне представилась первая после начала войны возможность увидеть вас всех вместе, и я пользуюсь этим случаем, чтобы поблагодарить вас за все то, что вы сделали. Мне не нужно перечислять ваши деяния, поскольку вы знаете их сами и когда-нибудь они станут известны повсюду. Перед вами стояли трудные задачи, и вы прекрасно справились с ними. Полк уже успел оставить великолепный след на блестящих страницах славной военной истории Финляндии. И я совершенно уверен в том, что вы и впредь будете вписывать в нее новые и еще более великолепные главы. Я благодарю каждого из вас за мужество и отвагу, которые вы проявили, служа общему и дорогому для вас всех делу. Восхищение и преклонение наших друзей и страх наших врагов служат доказательством тому, на что способен финский солдат, когда он берется за оружие, чтобы защитить мир своего дома и своих близких. Так мы будем действовать и впредь. Наш меч будет разить до тех пор, пока безопасность и независимость нашего народа не будут гарантированы. Мне поручено вручить как выражение национальной благодарности эти ордена тем, кто особенно отличился в боях.

Были зачитаны фамилии. Офицеры получили кресты Свободы, а унтер-офицеры и солдаты медали Свободы. Полковник лично вручал награду и поздравлял каждого. Некоторые шли медленно, пользуясь возможностью подольше побыть на виду, но большинство все же возвращались на свое место почти бегом, словно стыдясь, что получили награду за то, чего не делали. Они относились к происходящему как бы с пренебрежением, на истинно финский лад: дурацкие безделушки все это.

Награда эта действительно ничего не значила, особенно по мнению тех, кто ее не удостоился. Но самое удивительное, что ни одному человеку и в голову не приходило, что сейчас награждаются лучшие из убийц, – никому, даже батальонному пастору, который отслужил молебен по окончании церемонии. Молебен выглядел весьма жалким, поскольку присутствие полковника привело пастора в трепет, окончательно лишив его и без того незначительного проповеднического дара.

В проповеди говорилось о многом. О том, как с помощью бога и германской армии бьют теперь приспешников сатаны. О том, что многие уже принесли свою тяжелую жертву на алтарь национального успеха.

Спели псалом и разошлись по палаткам. Разговор шел о наградах, и те, кто остался без них, доказывали, что вручались они не всегда самым достойным. Коскеле дали крест Свободы четвертой степени, медали Свободы второй степени получили Хиетанен, Лехто, Мяяття и Лахтинен.

Рахикайнен начал высказываться насчет медалей, и Лехто швырнул свою ему под ноги.

– Если уж тебе так хочется, бери. Я к висюлькам равнодушен.

– Ладно, ладно, приятель. И я тоже.

Там медаль Лехто и осталась. Лахтинен рассматривал свою и бурчал:

– Подкупить меня хотят вот этой ерундой на пестрой ленточке. Не стану я ради нее никого убивать. И своей жизнью ради нее рисковать не буду. Чтобы шкуру свою спасти, застрелю кого придется, но только уж не ради этой тряпицы и бронзовой кругляшки.

Мяяття тоже вертел в руках свою медаль, тщательно изучая ее со всех сторон. Рассмотрев, он поделился с остальными тем, что его в ней больше всего заинтересовало:

– «За доблесть» здесь написано. А вон то слово, наверное, означает то же самое на шведском языке. «For tapperhet» здесь стоит. Но что это такое, доблесть? Вот этого я никак в толк не возьму.

– А это значит, что лесные воины не боятся никого, кроме бога. Не снимают шапок ни перед кем, разве что в церкви да в суде. Доблесть – это сознательное бесстрашие героев Финляндии, хи-хи-хи.

– Ну, тогда ясно. Дело со всех сторон ясное… Я-то думал, что-нибудь важное должно быть, коли уж на разных языках написано.

Мяяття по-настоящему запрезирал свою медаль. Он прицепил ее к лямке вещмешка, откуда она в скором времени свалилась, благополучно потерявшись.

Раздача наград заронила в них подозрение, что время отдыха близится к концу, а Лахтинену это подозрение удалось сформулировать:

– Просто так их не дают, эти орденские ленточки. Скоро нас в такое место отведут, где в уплату за них здорово пощиплют.

Стоял август. Лето готовилось одарить людей всем тем, что созревает под солнцем. Зелень потемнела, пышная зрелость природы свидетельствовала о том, что ее весенняя свежесть уже в прошлом. В последние вечера, проведенные ими в покое, они могли любоваться великолепным лунным сиянием. Именно в такие вечера и были написаны многие ребячливые письма. В лунном свете в воображении разгуливающего по лагерю караульного возникала женщина, часто совершенно обнаженная. А из палатки доносилось:

– Постоянно на малочисленность народа в армии жалуются, а отпусков не дают.

– Мне бы пару недель отпуска, так новобранцы сорок первого года получили бы хорошее пополнение. Тогда бы рекрутов хватило.

– Заткнись, спать не даешь… Стукни локтем о камень, вот и притихнешь!

Запрет Хиетанена все же не остановил этих ме.чтаний. Солдаты продолжали расписывать притягательные картины будущего отпуска; действительные же возможности их осуществления для очень многих были совершенно ничтожными. Однако каждый строил из себя великого героя по женской части.

Разговор оборвался, потому что полог палатки приподнялся и вовнутрь просунулась голова, уставилась на присутствующих парой живых глаз:

– В какой тут палатке господа?

Незваный гость говорил на диалекте Карельского перешейка, скороговоркой, глаза же все время шарили по палатке.

– Вот там один, -Кто-то показал на Коскелу.

– Мне командира роты надо. Ты, наверное, командир взвода?

Человеку указали на командирскую палатку, и он ушел. Оказалось, что с ним был еще один солдат, и они вдвоем двинулись к палатке Ламмио. Тот сидел в глубине палатки и слушал радио. Приятелям пришлось вползать в палатку буквально на четвереньках.

– Так. Вот наверняка командир роты. К вам пополнение. Наверное, майор уже звонил, что мы прибудем. Вот наша бумага, она на нас двоих.

Ламмио смотрел на них в слабо мерцающем свете коптилки.

– Так… Ну что ж. Вы – младший сержант?

– Точно. В Зимнюю войну нашивки дали. За что – не знаю. Никому ничего плохого не сделал… Но послушай, лейтенант, устрой нас в одно отделение или хотя бы в один взвод. Мы соседи и в Зимнюю войну были вместе.

Ламмио обиделся.

– Прежде всего вам надлежит помнить, что здесь не полк резервистов. У нас не принято обращаться на «ты» к командирам. Исключений быть не может, так как подобное снизило бы воинскую дисциплину.

Человек краем глаза посмотрел на Ламмио. Слабая, едва заметная усмешка мелькнула в уголках его рта, когда он проговорил:

– Вот как. Не знал я этого. Мы-то, вишь, резервисты.

Он сказал это как бы чуть виновато, но тотчас же позабыл об этом и продолжал в своей обычной живой манере:

– Послушай, господин лейтенант. Я прошу направить меня с Суси Тассу в один взвод.

– Итак, Суси Тассу. А ваша фамилия?

– Я Рокка. А зовут Антеро. Меня всю жизнь Антикшей называли, и сам я себя так зову.

– Итак, младший сержант Рокка. У нас нет сейчас вакансии командира отделения, поэтому вначале будете помощником в каком-нибудь взводе. Можете отправляться в третий взвод, там доложите о себе прапорщику Коскеле. Он найдет вам применение. Ясно?

– Угу. А теперь, может, подскажешь, где бы найти этого Коскелу, или самим обходиться?

Ламмио был в некотором затруднении, не зная, как ему реагировать на это все продолжающееся «тыканье». Оно выглядело таким естественным для этого человека, что он колебался, стоит ли поднимать по этому поводу шум, сколь бы это «тыканье» ни противоречило уставу. Он показал на палатки третьего взвода, и Рокка сказал:

– Там мы уже были. Пошли, Тассу.

Они двинулись гуськом, и молчаливый Суси проговорил, спокойно вышагивая вслед за Роккой:

– Ну и важный же мужик. Если тут много таких, трудно будет привыкать.

– Ничего, обойдется, как всегда. Ты попусту не тревожься, Тассу. Он еще очень молодой. Тут все кадровые офицеры, а они любят военную дисциплину. Но раньше- то ведь обходилось! Как думаешь?

– Обойдется, – согласился Тассу, и тем дело закончилось.

В палатке Коскелы возникло некоторое замешательство, когда туда ввалились приятели. Казалось, она заполнилась одним-единственным человеком, потому что Суси смотрелся всего лишь тенью своего шумливого товарища.

– С первого раза на место попали. Ротный сказал, чтобы шли к Коскеле. Ты, наверное, Коскела и есть. Он такой вот привет тебе посылал: мол, поставь их, куда тебе надо. Мы, вишь, пополнение. Я Рокка, а это мой кореш, Суси. Где же тут спать ложиться? Хотя места хватит. Иди сюда, Тассу. Сюда, сюда. Вот ты подвинься немножко. Эй ты, у кого десантные ботинки, и ты, в сапогах, поставь вон туда свой вещмешок. Почему в ботинках, тревоги, что ль, ждете? Ну, так вот хорошо. Возьми, Тассу, укройся плащом, ночью может стать холоднее. В воздухе, вишь, чувствуется. Черт его, конечно, знает, но на всякий случай. Спать хочется. Нет, черт… не пойдет. Здесь подо мной камень. Смотри-ка. Камень-то в земле и не сдвинешь, черт. Еще чуть подвинься. Вот теперь хорошо. Этому камню место где-нибудь еще, а здесь он только торчит. Вот всегда на свете что-нибудь не так. Если ты, Тассу, есть хочешь, в вещмешке есть еще сухой хлеб. А я сейчас засну… Ты знаешь, прапор, когда двинемся?

– Уж, наверное, скоро, если пополнение прислали.

– Похоже на то. У тебя, наверное, ребят убыло, коль он нас к тебе прислал?

– Нескольких нет. Бомбежка вот двоих унесла. Пойдете пока с первым полувзводом. Потом посмотрим, где больше будете нужны.

– Мне наплевать, только чтобы мы с ним вместе были. Мы с ним, знаешь, соседи.

Он наконец затих и уснул. Кто-то еще о чем-то спросил его, но ответа не последовало.

– Он быстро засыпает, – просветил их Суси.

V

Утром всех разбудил монолог Рокки, уже давным-давно вставшего:

– Чай пить, ребята! Я взял котелки и побывал на кухне. Каждый пусть берет свой. Слушай, прапор! Сегодня отправляемся. Я тут походил, поразнюхал, и, знаешь, в батальоне уже распихали все барахло по повозкам. Значит, отправляться будем. Вы тут все молодые ребята. А нам с Тассу уже за тридцать. У нас бабы и ребятишки.

– Нет у нас ни у кого бабы, – сказал Хиетанен. – Мы тут все молодые герои.

– Герои-то и мы с Тассу. Ух, черт, как пушки бьют. Вот туда-то мы сразу и двинемся.

– Вы на фронте-то раньше были? – спросил Коскела.

– В Зимнюю войну. Ну и передряга же была в Тайпале – ужас! Мы с Карельского перешейка. Усадьбы они у нас, черт, отняли. Души-то свои мы спасли, хоть и били по нам из пушек. Посмотрим, удастся ли вырваться на этот раз. На Перешеек мне надо. Там у меня с соседями нашими кое-какие дела невыясненными остались. Тут-то мне, черт побери, делать нечего.

– А не все ли равно, где воевать, – сказал Сало. – За эти избы ты до Смоленска будешь мстить.

– Не знаю я никакого Смоленска. Вот немецкие усадьбы здорово расхваливают. Конечно, немец-то прет, но что у него еще получится, непонятно. Так дела не делаются. Но нам на это наплевать. Мы отдали бы, к черту, всю Европу. Карелию бы взяли и домой пошли.

– Нет, ребята, – сказал Хиетанен. – Я такого мнения, что, если бы нас было тридцать миллионов, мы бы тоже всему миру сказали, что нам соломы кормить скот не хватает.

– Лесной воин сказал свое веское слово, хи- хи-хи, – посмеивался Ванхала.

Рокка принялся собирать свои вещи, мурлыча на мотив собственного сочинения:

– Та-ра-рал-ла лал-ла лей… сказали,

что соломы не хватает…

…рал-ла лал-ла лей,

что соломы не хватает.

– Давайте, ребята, собирать вещи, скоро нам отправляться…

Рокка сразу же повел себя так, словно вовсе и не был в чужой компании, которой полагалось бы стесняться, хоть поначалу, пока не освоился с «домашним» духом отряда. Он тут же стал чуть ли не командовать. На него не обижались, инстинктивно чувствуя, что в самоуверенности этого человека скрывалось нечто, позволявшее ему занимать избранную позицию. Он уже заранее был уверен, что их отправляют, и действовал соответственно. Не прошло и двадцати минут, как его предположения подтвердились: на дороге возник Миелонен и закричал:

– Приготовиться! Собрать палатки! Выступаем через час.

Этот приход не вызвал обычных комментариев: все понимали, что настал их черед.

Так они отправились в поход. Шли, чуть подавленные, навстречу артиллерийской канонаде. Постепенно они свыкались с фронтовой атмосферой, с тем особым душевным состоянием, основу которого – когда яснее, когда глуше – составляет смерть. И гром пушек снова становился для них чем-то обыденным. Им навстречу везли солдат шедшего впереди них батальона, убитых и раненных в тот момент, когда они пытались прорваться сквозь заградительный огонь вражеской артиллерии.

Им повезло: они заняли свои новые позиции во время артиллерийской передышки. Вблизи передовой они свернули с дороги и расположились в лесу, где и провели весь день, пытаясь уяснить свою задачу и прислушиваясь к приглушенной стрельбе, доносящейся с линии фронта, которая проходила по реке примерно за километр впереди их расположения.

К ночи появился Рокка, долгое время где-то пропадавший, и сказал:

– Водяных животных они из нас сделают. Нагнали понтонов и катеров.

– Ну, вляпались.

– Не говори. Осталось только загнать нас в воду.

– Значит, в лодках будем переправляться, ребята.

– Известное дело. Геройский полк – в самое пекло. – Сихвонен был зол.

– А по-моему, все равно, куда нас повезут. Какая разница, где подыхать, в воде или на земле. По мне, смерть везде совершенно одинакова, где бы она тебя ни настигла. Вот летчиков героями считают, но я никак не пойму, какое это имеет значение, с какой высоты падать будешь или как помрешь.

– О смерти не говорите! – вмешался Хиетанен, притворяясь, что его трясет от страха. – А то меня еще понос прохватит.

– Ладно, не будем, а то ты еще нас вымажешь.

Рокка уселся на кочку и принялся грызть сухой хлеб*

С минуту он оглядывался вокруг, словно ища, на что бы обратить свою энергию.

Подальше в стороне разместился взвод Карилуото, и Рокка крикнул прапорщику:

– Слушай, ты, прапор!…

Карилуото удивленно повернулся к Рокке:

– В чем дело?

– Мы сейчас переправляемся через реку.

– Знаю.

– Ну и все.

Рокка махнул рукой и повернулся к Коскеле.

– Слушай, Коскела, как мы будем переправляться? Поместим пулеметы в лодки или будем прикрывать переправу огнем с берега?

– Подождем распоряжений, за ними дело не станет. По-моему, будет и то, и это.

– И я так думаю. Одни поедут в лодках, а другие спустятся с берега к реке, как успеют. Надо бы нам применить военную хитрость. В ту войну я только и думал, что бы такое изобрести. Русские, вишь, в Зимнюю войну гораздо скорее захватили бы наши позиции, если бы были похитрее. Но они знай себе шли в лоб да в лоб. Всегда смотреть надо, что делаешь. Один человек может столько же сделать, что и целый отряд. Такая это тратегия [Искаж. стратегия.-прим.]. Пошли, ребята, спать. На войне никогда не знаешь, когда в следующий раз поспать удастся.

Рокка заснул сразу, но у других сна не было. Напряжение и страх перед грядущими событиями были сильнее усталости, поскольку в общем-то они успели отдохнуть. Бодрость духа в них несколько поддерживали резервисты, которые, глядя им вослед, приговаривали: "Строевые ребята идут. Вот уж пальба-то будет".

Они считали себя лучше резервистов, и офицеры пользовались этим, стараясь подбодрить их словами: "Уж эти ребята покажут, как надо гнать арендаторов".

С другой стороны, после столь длительного отдыха они почувствовали тягу к действию, и поэтому, когда пришел приказ начать переправу, будить пришлось немногих. Они разбились на группы неподалеку от берега реки, куда передовые части и солдаты саперной роты уже притащили быстроходные моторки. Там они и получили задание. Второй полувзвод третьего взвода прикрывал переправу огнем с берега. Первый придавался взводу Карилуото, который начинал атаку.

Каждому отделению предназначался катер и выбиралось подходящее направление, следуя которому они должны были подойти к берегу. Пулеметы установили на носу, откуда надлежало стрелять, хотя Рокка и говорил, что это совершенно зря, поскольку река настолько узка, что все равно не успеешь дать больше двух очередей. С этого и начался продолжавшийся всю войну его спор с Ламмио.

Рокка, которому Ламмио запретил обсуждать его распоряжения, заявил в ответ:

– Ты сам, добрый человек, увидишь, что не стоит из- за этого пулеметы собирать. При высадке больше времени уйдет, когда разбирать начнем.

– Послушайте, никакой я не добрый человек. Я ваш командир, и вы будете делать так, как вам приказывают.

– Да нет. На нос класть будем одни стволы.

Ламмио ничего не ответил; когда Рокка отошел, он повторил его слова как свои собственные.

– Положить только стволы на нос лодки. За время переправы вряд ли больше одной ленты израсходуется.

Рокка переправлялся с пулеметом Лахтинена, заметив тому:

– Дай-ка мне пострелять, а то я без дела. Ты ведь недавно стрелял.

– Мне это вполне подходит, – сказал Лахтинен. – На пулемет мне плевать. И Мяятте тоже.

– Вот и хорошо, ребята.

В четыре часа они получили приказ быть наготове. Солдаты разместились возле лодок. Они старались отогнать от себя возникающую в воображении картину того, как пулеметная очередь прошивает борт лодки, убивая их. Они пытались прикинуть, можно ли добраться вплавь с тяжелым пулеметным снаряжением, и приходили к неутешительному выводу.

Из первой лодки до них донеслись напряженно-взволнованные слова Карилуото:

– Не болтайте попусту! Отставить ненужные разговоры!

Едва он успел сказать это, как мир словно разорвался у них за спиной. У-ии-ии…

Казалось, что земля на противоположном берегу начала тяжело выворачиваться наизнанку. Это продолжалось минут пять, после чего они потащили свои лодки вниз к берегу. Дымовые столбы заволокли весь противоположный берег, и кто-то облегченно проговорил:

– Сквозь такой дым невозможно стрелять, разве что на голос.

– Начинай движение! По лодкам!

Мотористы запустили моторы, и солдаты начали отталкивать лодки.

Винты погрузили в воду, и лодки понеслись к противоположному берегу. Следующая группа уже приближалась к реке. Сквозь дымовую завесу доносились слабые, беспорядочные залпы, не причинявшие никому вреда.

Рокка лежал на носу лодки, в которой были солдаты второго полувзвода, и стрелял сквозь дым. Много ленты расстрелять он не успел: нос лодки уже врезался в берег, и солдаты стали спрыгивать на землю, и тут же они начали терять людей. Первым был солдат из саперной роты. Он зашатался на прибрежном камне и упал в воду, сразу окрасившуюся кровью. В страхе солдаты вознамерились было залечь под защитой берегового обрыва, но Карилуото понуждал их двигаться вперед. Его поддержал Рокка, который уже бежал вперед с пулеметным стволом на плече:

– Поторапливайтесь! Они сейчас очнутся, и нам придется плохо. Помните, ребята, у нас за спиной вода.

Они бежали сквозь дым вверх по пологому прибрежному лугу, за которым раздавались выстрелы противника. Карилуото постоянно кричал своим солдатам, чтобы они поддерживали "локтевую связь", потому что видимость все еще была крайне слабой, несмотря на то что дым уже начал рассеиваться. Рокка бежал рядом с ним и говорил, задыхаясь:

– Слушай, прапор! Ты не давай ребятам к земле пригибаться! Не сбавляй темпа… Мы делали так же в Кельясе, и таким вот манером мы заставим их быстренько убраться.

Позиции противника были на опушке леса. Дымовая завеса уже рассеялась и больше их не защищала, так что один из солдат Карилуото получил смертоносную пулю. Остальные бросились на землю и открыли огонь. Коскела приказал установить пулеметы и подавить вражеские огневые точки. Для второго полувзвода приказ был излишним, потому что Рокка уже открыл огонь, даже не устанавливая пулемета, а лишь положив ствол на пень.

Мяяття подавал ленту, небрежно выпрямившись во весь рост, словно желая показать Рокке, что храбрость отнюдь не его монополия.

– Вон там они, черти… Смотри… видишь?… Пулемет… Бруствер…

Рокка увидел три головы за пулеметом, но и противник заметил их, и треск пулеметной очереди ударил им в уши. Две пули прошили скатку лежащего рядом Лахтинена. Рокка быстро, но точно поймал цель на мушку. Две головы исчезли. Третья как бы осела на пулемет, и он замолчал.

Карилуото приказал своим солдатам подниматься в атаку, и Рокка, услышав это, передал пулемет Мяятте и сказал торопливо:

– Возьми… я пойду с пехотой… Там будет рукопашная.

Перед ними была часть траншеи, оставленная неприятелем. Вернее, все ее защитники погибли. Карилуото спрыгнул в траншею, за ним последовали некоторые из его солдат. С ними поспешил и Рокка, и Карилуото послушно отдал ему свой автомат, когда Рокка как бы мимоходом потянул его из рук командира:

– Дай мне… Возьми ручные гранаты… Это хорошая игрушка… В Зимнюю войну у нас их было слишком мало…

Рокка обошел его и двинулся первым так естественно, что Карилуото ничего другого не оставалось, как подчиниться. Не было времени даже удивляться этому человеку, который все время что-то оживленно приговаривал и, пригибаясь ниже края, шел вдоль траншеи. Карилуото взял гранаты у подошедших сзади солдат; когда они приблизились к повороту траншеи, Рокка приказал ему бросить туда гранату.

– Как только она разорвется, я пойду вперед, проверю. Затем то же самое за следующим поворотом. Так будет лучше… Понятно тебе?

Карилуото бросил гранату, и, когда она разорвалась, Рокка быстро завернул за угол траншеи. Он увидел, что двое солдат убиты, а третий направил свой пулемет прямо на него. Однако был убит раньше, чем успел подумать о том, чтобы выстрелить.

– Вот так-то, старина, не наставляй на меня свою пушку… Мертв… Я-то человек проворный…

За следующим поворотом траншеи погибло трое. Огонь Рокки был быстрым и точным. Все время он выкрикивал какие-то распоряжения, а остальные инстинктивно повиновались. Карилуото даже не замечал, что не он, а Рокка командует людьми. Он только бросал гранаты по его указанию, успевая, правда, и восхищаться безошибочной точностью и быстротой этого идущего впереди человека. Рокка действовал четко и деловито. Он ничего не боялся и потому обдумывал все с холодной трезвостью, без малейшего замешательства; он знал, что, если захватить инициативу, противник окажется беспомощным. Непрерывный огонь не давал тому со своей стороны бросать гранаты, а автомат Рокки, бивший именно туда, куда было нужно, довершал дело.

Справа поспевала вслед за ними вторая рота, которая легко захватила позицию, потому что продвижение по траншее людей Карилуото парализовало оборону противника. Соединившись с левым флангом второй роты, люди Карилуото возвратились назад. Часть третьей роты разворачивала свои позиции в противоположном направлении или, точнее, просто оккупировала ту территорию, потому что неприятель отступил. Пулеметчики Коскелы закрепляли достигнутый успех, за исключением Рахикайнена, который "закреплял" за собой как можно больше кокард и знаков различия с убитых.

Восхищенный Карилуото вразвалку подошел к Рокке.

– Как ваша фамилия?

– Я Рокка. А имя – Антеро. Я уже докладывал своему прапорщику.

– Да, я просто так хотел узнать. Ты поработал на пятерку.

Карилуото был настолько доволен операцией, что его нисколько не задело то обстоятельство, что Рокка командовал им. Рокка вытер пот фуражкой и засмеялся. Карилуото заметил, что у него своеобразная манера смотреть на собеседника: он никогда не смотрел прямо в глаза, а чуть сбоку, краем глаза, и в его взгляде часто мелькала легкая насмешка. Обычно она, словно невзначай, проскальзывала и в его словах, за исключением тех случаев, когда он начинал назидательным тоном излагать какое-нибудь дело. И на похвалу Карилуото он ответил, плутовато усмехаясь:

– Ты, прапор, не начинай меня хвалить. Думаешь, так ты меня и подзадоришь?!

Он перестал смеяться и, подняв палец, принялся объяснять поучающим тоном, который казался комичным в устах этого беспокойного человека:

– Слушай, прапорщик! Ты молодой парень, и настроение у тебя геройское. Ты стремишься совершать героические поступки. Я этому значения ни черта не придаю. Тогда только приходится идти, когда дело требует, а в другой раз и залечь надо. Вот ты напрасно недавно сам в атаку поднялся и других за собой звал. Может, оно и хорошо, но, прежде чем на такое решаться, посмотри, что за обстановка кругом. Мы здесь не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы убивать. Всегда надо сначала осмотреться. Тратегия в этой наступательной войне такая. Ты идешь. В тебя стреляют. Ты бежишь не глядя, и он попадает в тебя. А ты лучше поищи прикрытия, смотри, откуда стреляют, действуй быстро, но не торопись. Сначала целься, целься очень точно и стреляй первым. Одной секундой раньше его – и хватит. Вот так-то.

Рокка словно заметил излишнюю серьезность своих поучений, он снова лукаво засмеялся и закончил:

– К тому же на этой войне я просто не могу бояться. Это игра в войну по сравнению с Тайпале. Да вот Тассу знает, как во время Зимней войны мы лежали вперемешку с трупами, и как люди сходили с ума, и как каждый вечер мы оттаскивали назад мертвыми половину из тех, кто шел вперед. Такое там было… Ну, я пойду посмотрю, что это за парень на меня свой пулемет наставлял.

Рокка отправился к пулеметной позиции и увидел, что там уже занимается сбором значков Рахикайнен.

– На кой черт тебе эти значки?

– Торговать ими буду.

– Да кто их купит?

– Подальше от передовой много таких солдат толчется.

– Вон оно что. Но куда ж эти двое подевались? А, вот они лежат. Я-то думал, как это я со всеми управляться буду, а эти двое сами вниз попадали… А вон тот в меня стрелял. Молодой парнишка. Эх ты. Ты со мной поединок затеял, и вот что из этого получилось. Ну, пошли… а то наши уйдут. Пули-то визжат по-прежнему. Вишь, завывают, как раньше.

Они двинулись дальше. В пулеметной роте Рокка пришелся всем по душе. Он был настолько мудрее, заметнее других, что зависти к нему никто не ощущал. Положение облегчалось тем, что сам Рокка относился ко всему со свойственной ему естественностью и простотой. Суси Тассу он посоветовал поберечь себя:

– Не вылезай понапрасну. Потихонечку мы до Перешейка доберемся. Послушай, возьми-ка у того убитого плащ-палатку! Осенние дожди вот-вот начнутся.

Глава шестая

I

Сражения не прекращались до самого Петрозаводска. Начался второй этап наступления Карельской армии, это было беспрерывное движение по скверным шоссейным дорогам, ведущим от границы к Онежскому озеру. Конечно, солдаты ничего не слышали ни о Карельской армии, ни тем более об этапах ее наступления. Номер своего полка они знали, но о дивизии у многих было лишь смутное представление, не говоря уже об армейском корпусе и армии. Иногда они видели проезжающий мимо автомобиль с сидящим в нем генералом, которого знали по картинке из "Карманной книги солдата", и тогда вслед ему неслось: "Кой черт их сюда несет". Генерал принадлежал к совсем другому миру. Их же миром были только боль, опасность, голод, усталость и ставшие близкими однополчане, которые один за другим исчезали из их рядов.

"Выполнив ряд умело направленных действий против соединений неприятеля и сломив таким образом его сопротивление", они шумно продвигались вперед километр за километром. Этими словами мотивировалось получение высшим командованием высоких наград.

Издалека, с юга и севера, насколько они могли различить на слух, доносился грохот артиллерийской канонады. Над ними шли воздушные бои, и они иногда останавливались посмотреть, как факелом падал на землю пылающий самолет.

Всякий раз, заставив неприятеля отступить, солдаты надеялись, что теперь смогут продвигаться быстрее, но надежда не оправдывалась. Спустя несколько километров они вновь встречали сопротивление. День ото дня они становились все молчаливее и раздраженнее. Часто вспыхивала перебранка по самым ничтожным поводам. Глаза их запали, скулы начали выпирать, гладкие мальчишеские лица за считанные недели избороздили морщины. Рахикайнен больше не искал значков. Самым желанным товаром стали теперь плащ-палатки и хлеб.

Коскела еще больше сблизился со своими солдатами. Молчаливый прапорщик завоевал у них столь безоговорочный авторитет, что стоило ему только заикнуться о каком-нибудь задании, как оно уже выполнялось. В бою он оставался спокойным трудягой, осмотрительным и расчетливым, поэтому в его взводе потери всегда были наименьшими. Он никогда не подвергал пулеметные расчеты опасности, если в этом не было действительной нужды, и в таких случаях всегда был рядом, ведя за собой людей, помогая им. Но прежде всего солдаты чувствовали в нем своего потому, что он был таким же, как любой из них. В передышках между боями никто не мог бы сказать – не видя его знаков различия, – что он офицер: так естественно он сливался со своим отрядом во всех мелочах.

Лехто становился все мрачнее. Однажды граната разорвалась совсем рядом с ним, но он остался невредимым. Только оглох на некоторое время, поскольку, как он сам говорил, не мог слышать стоны тех, в кого стрелял и кого ранил. На случившееся никто не обратил внимания. Теперь они были уже настоящими солдатами. Однажды им пришлось, отступая с холма, оставить там раненого. Когда они вновь овладели возвышенностью, то нашли солдата мертвым, со штыковой раной в боку. Один из автоматчиков Карилуото застрелил за это мимоходом, целясь из-под локтя, троих пленных. Два дня спустя автоматчика разорвало прямым попаданием гранаты. Так смерть разрешила эту жизненную коллизию.

Рокка, казалось, наслаждался войной. В нем нельзя было заметить никаких признаков усталости, напротив, он пытался и в других поддержать хорошее настроение. Его слава росла, но командование стало замечать, что этот человек вовсе не был тем образцовым солдатом, каким ему надлежало быть. Он не проявлял никакого почтения к воинским званиям. Не было случая, чтобы Рокка обратился на "вы" даже к самому высокому начальству. В бою он был, безусловно, изобретательным и хладнокровным убийцей, и часто случалось, что он, пулеметчик, без приказа, по собственному почину, уходил со стрелками. "Рукопашный бой – это, вишь ты, такая область войны, которую пулеметчик никогда не узнает, а мне интересно попробовать, что это".

Ванхала постепенно избавлялся от своей застенчивости. Все чаще его замечания стали приходиться к месту. К тому же он оказался хорошим товарищем, и Лехто отдал ему должное, сделав как бы своим заместителем в отделении.

Все они, каждый на свой лад, переживали тот душевный кризис, который вызывала в них эта бойня. Стойкие крепли, слабые изнемогали от перегрузок. Риитаоя начал заговариваться, и Лехто потребовал, чтобы его заменили, но на это не согласились: они должны были до конца исполнить свою миссию убийц.

Постепенно прапорщик Карилуото завоевывал репутацию одного из лучших командиров в батальоне. Аутио поручал ему самые трудные задачи, и Карилуото со своей стороны всегда стремился по возможности быть вместе с Коскелой. Вообще же Коскела всегда сопровождал его или пулеметчиков, поддерживавших взвод Карилуото, потому что хотел лично участвовать в выполнении самых трудных задач. Отношения этих двух офицеров выходили за рамки обычных служебных отношений. Карилуото всегда приноравливался к душевному настрою Коскелы, а Коскела старался деликатно избежать роли духовного наставника. Он понимал, что каждый раз, когда Карилуото вместе с ним смело бросается под огонь во время атаки, он старается искупить то мгновение, когда лежал на болоте, не в силах сдвинуться с места. Юноша хотел освободиться от того позорного воспоминания, чтобы вернуть себе самоуважение.

И это ему удалось. Перед каждым серьезным препятствием Карилуото повторял свой приказ: "Четвертый – вперед!", и голос его звучал все увереннее. Каждый раз он словно загонял бичом это парализующее чувство страха под ложечкой все глубже, в самые глубины своей души, и таким образом подтверждал мнение, что прапорщик Карилуото наряду с Коскелой, Аутио и Ламмио был одним из самых храбрых офицеров в батальоне.

Менялось и его отношение к войне. Возбуждение, нервозность уходили, уступая место твердому чувству долга. Со временем он стал пользоваться расположением своих солдат. Они никогда не испытывали к нему ненависти, но раньше именно из-за излишней увлеченности считали его несколько ребячливым. Теперь же храбрые считали своим долгом быть рядом с ним, более же слабые старались выразить свое уважение другим способом.

Однажды он испытал глубочайшее потрясение, которое решающе повлияло на его душевное состояние. У него вестовым служил молоденький доброволец, года на два младше остальных. Паренек оказался очень смелым солдатом – то ли от чистой ребячливости, то ли потому, что по счастью никогда не представлял, как близко от него ходит смерть.

Одну высоту противник оборонял особенно упорно. Четыре раза их выбивали со склона, и там полегло самое большое количество солдат, которое батальон когда- либо терял за один раз. От взвода Карилуото остались два отделения. Третий пулеметный расчет из взвода Коскелы погиб полностью, не считая одного подносчика патронов. Карилуото предпринял последнюю отчаянную попытку. Уже был отдан приказ остановиться, прекратить напрасные жертвы, но он решил, что еще одна атака может увенчаться успехом. Захват даже небольшой траншеи означал бы успех, и он решил провести операцию силами немногих лучших солдат, по возможности избежав потерь.

С ним пошли несколько человек, но в траншею прорваться не удалось. Вместо этого вестовой, бросая гранату, получил пулю в живот, и атака на этом захлебнулась. Карилуото оттащил раненого парнишку назад, под прикрытие камня: тот корчился и стонал от боли. Карилуото, пытаясь перевязать парня, сам не мог сдержать стон. Потрясенный, он старался успокоить солдата:

– Не двигайся… От этого еще больнее. Сейчас прибудут носилки. Подождем. Сегодня им много приходится таскать.

Изо рта вестового пошла кровавая пена. Он проговорил лишь:

– Смерть придет… не носилки. Я иду к отцу… Ой я несчастный… о-о… жжет, жжет…

У Карилуото на глазах навернулись слезы.

– Ты не умрешь… Успокойся… Сейчас подойдут санитары, а в лазарете тебя прооперируют…

Паренек был весь во власти страха смерти. Он пытался вырваться, и Карилуото приходилось удерживать его.

– Прапорщик… помолитесь вы… я не в состоянии… вспомни… жжет… я умираю…

Карилуото был потрясен до полной беспомощности. Он сам не сознавал, что молится, но, напуганный, старался сделать пареньку приятное и бормотал:

– Отче наш… Иже еси на небеси… Да святится имя твое…

Вестовой пошевелил окровавленными губами:

– Отче… наш… отче… наш…

Он несколько раз резко выгнулся, упираясь затылком в землю и приподымая спину. Лицо его посинело, тело напряглось. Карилуото вытер глаза фуражкой и пополз к своим солдатам.

Он снова писал письмо. После смерти Вуорелы такого не случалось.

…Знаю, что мои слова ничего не будут значить для Вас и не утешат Вас в Вашем горе. Каждый из нас одинок в своем несчастье, и каждому из нас приходится выкупать каждое мгновение у страха и смерти. Мы не можем посвятить себя оплакиванию потерь, мы должны выдержать, напрягая всю нашу волю. Пишу Вам потому, что это я приказал ему идти туда, где он погиб, и я несу за это ответственность, поскольку сделал это хотя и не по своему желанию, но вполне сознательно. Пишу потому, что не хочу избегнуть этой ответственности, я буду нести ее, как бы тяжела она ни была, ибо велико то дело, ради которого ему и нам приходится идти вперед…

Карилуото на этот раз не стыдился своего письма. Но ему было тошно от патриотических и наивно тупых фраз в письмах домашним.

Из дней слагались недели. Они перестали их считать, время не имело теперь для них никакого значения. За календарем они не следили. Иногда кто-нибудь говорил: "Не воскресенье ли сегодня?", и ему отвечали после короткого размышления: "Да, действительно, черт побери". Счет времени по их календарю велся следующим образом: "тогда, когда из второго взвода шестеро погибло", "когда разбомбили автоколонну", "когда драпали", "танковая атака"…

Ночи становились темнее. Часто шел дождь, и в воздухе явственно чувствовалась осень. Они занимали карельские деревни, население которых было эвакуировано. Те люди, которые остались, относились к ним с хитрой покорностью. Вслед за солдатами приходили "соплеменники" и пасторы, но это их уже не касалось.

Они мечтали только об отдыхе и пище, но и того и другого недоставало. Однажды они захватили полевую кухню, котел был полон готовых щей.

– Не ешьте. Еда может быть отравлена.

Рокка наполнил свой котелок.

– Вы прямо как дети. Здесь гранаты да пули свистят, а вы отравы боитесь.

Рокка съел все, и, поскольку никаких признаков смерти у него не обнаружилось, поели и остальные. Лахтинен расхваливал суп до небес и сравнивал его с их собственной походной кухней.

– Видно, что у колхозных ребят есть все же чего поесть, хоть некоторые их голодной смерти уже тридцать лет дожидаются, как воскресения Христова. И чем только все это кончится!

– Кто знает, – сказал Рокка с хитрым видом, облизывая свою ложку. – Поглядим, как дела пойдут. Есть тут все-таки и одна светлая сторона. Они, вишь, лишились хорошего супа. Ну, теперь можно быть уверенным в победе. Бери, слышь, и ты добавки, так-то вернее будет.

Лахтинена это рассмешило, и, когда они отправились дальше, настроение у них стало получше. Правда, их раздражал свист Хиетанена. Дело в том, что Хиетанен свистел всегда, независимо от обстановки, хотя получалось это у него ужасно. Но парень не унывал и знай себе насвистывал. Время от времени он принимался критиковать коммунизм, ссылаясь на плачевное состояние шоссейных дорог в Восточной Карелии. А когда Лахтинен защищал свои идеи, напоминал ему о полусгнивших строениях, плохой газетной бумаге или одежде жителей.

С другой стороны, было очевидно, что защитники любят свою страну. Они умирали на боевых постах, оставляя после себя лишь огромные груды стреляных гильз.

Артиллерийские батареи грохотали, огневые точки сыпали треском. Смерть каждого настигала по-своему. Кто- то падал на бегу, другой разжимал руку, державшую оружие, и бессильно ронял на него голову. Одни умирали, стеная и молясь, другие – проклиная и скрежеща зубами. Кто-то ожидал смерти, лежа где-нибудь за камнем, до самого конца оставаясь сильным и спокойным.

Ценою жизни этих людей покупался километр за километром этого восточнокарельского шоссе – слякотное и извилистое, оно вело в Петрозаводск.

II

Дым с трудом поднимался из трубы в серое небо, сочившееся мелким дождем. Где-то близко била гаубичная батарея, с раскисшей дороги слышался рокот грузовиков, подвозящих боеприпасы. Но люди в палатках не слышали этих звуков, они продолжали спать. Пятнадцать часов без перерыва длился их сон, они лежали, словно мертвые, и не похоже было, чтобы сон этот скоро кончился.

Рахикайнен дежурил – следил за огнем. Чтобы убить время, он играл сам с собой в покер. Набрав в руки карты, он произнес:

– Что там у нас? Три шлюхи. Ну ладно!

Потом с раздражением сунул карты в колоду и взглянул на часы. Ему наконец-то пора было сменяться. Он разбудил Хиетанена:

– Эй, вставай смотреть за огнем.

Он довольно долго тряс и толкал товарища, пытаясь разбудить его. Наконец Хиетанен сел, спросонья провел рукой по волосам и широко раскрыл глаза. Он все еще не понимал, что с ним и где он.

– Вставай, твоя очередь следить за огнем.

– Ладно,- согласился Хиетанен и опять лег, явно не понимая, чего от него требуют. Рахикайнен снова принялся трясти его:

– Эй, встанешь ты наконец?!

Усталость удесятерила усилия Рахикайнена, так что в конце концов Хиетанен проснулся.

– Что?

– Твоя очередь следить за огнем.

– А, черт! Есть еще сухие дрова?

– Ну как же! Даже наколотые. Я вошел в патриотический раж и наколол их. Наверно, в состоянии военного психоза.

– Вот уж не ожидал, что ты на такое способен! А спать сладко, парень. Сколько времени мы уже спим?

– Трое суток.

Рахикайнен заполз на свое место и, прежде чем уснуть, успел сказать:

– Совсем недавно ударило по артиллеристам. Похоже, там теперь полно героев. Было слышно по крикам. Мне так хотелось сходить к ним, пошататься там. Говорят, артиллеристы получают больше хлеба. Может быть, удалось бы что-нибудь "организовать". Только я так и не собрался – слишком устал.

Хиетанен выглянул наружу. На шоссе стояли три подбитых танка, на обочине лежало несколько убитых русских. Там вчера отразили контрудар противника. Хиетанен засучил штанину и осмотрел маленькую рану на ноге. Она уже покрылась коркой и, по-видимому, заживала. Хиетанена ранило осколком снаряда, посланного одним из танков, стоящих теперь на дороге, и осколок попал ему в ногу. Хиетанен зажег спичку и подержал в огне булавку, чтобы убить микробов, а затем выковырял осколок, который теперь лежал у него в бумажнике, завернутый в бумагу.

Хиетанен спустил штанину, достал из бумажника осколок и задумчиво принялся разглядывать его. Чего только нет на свете! Вот, точат на станке такую штуку, пока не выточат как следует, а потом стреляют ею смеха ради! При этом еще и мажут, не могут попасть. Да, война – это безумие. Только и остается что удивляться.

Он подбросил в каменку несколько поленьев и застыл, задремал перед ней. Артиллерийский дивизион вел огонь не переставая, с передовой доносились звуки стрельбы из стрелкового оружия. Туда вчера маршем прошел другой полк, и они получили возможность отдохнуть. Хиетанен сквозь дремоту прислушивался к стрельбе: то и дело строчил станковый пулемет: па-па-па-па-па. Одиночными очередями бил ручной пулемет, и Хиетанен определил, что это стреляют русские, потому что его выстрелы звучали по-иному: па-ку-па-ку-па-ку.

Его голова свесилась на грудь, он испуганно вздрогнул. Боясь заснуть, накинул на себя шинель и выбрался из палатки. Поправив огонь также и в палатке второго полувзвода, он, томясь скукой, начал бродить по лагерю. Из низко нависших туч сеял холодный дождь, обволакивая своим серым унынием лесной ландшафт, в котором затаилась война. Тут, в этих местах, десятки тысяч людей сражались друг против друга, прячась в лесу, и только голоса войны обнаруживали присутствие этой смертоносной жизни. По дороге брела лошадь, тянувшая повозку с котлом супа. Возчик сидел сгорбившись, натянув шинель на голову. По шее и хребту лошади темными ручьями струилась вода.

От командирской палатки отделился Миелонен; он шел навстречу Хиетанену, и в душе того по старой привычке шевельнулось недоброе предчувствие. Возможно, отдыху опять конец. Однако он мог и ошибаться, приказа о выступлении могло и не быть, и Хиетанен, колеблясь между надеждой и страхом, не решался ни о чем спросить Миелонена. Что означает его появление? От волнения у Хиетанена учащенно забилось сердце. Вот сейчас раздастся приказ: "Приготовиться!" Хиетанен успокоился только тогда, когда Миелонен сказал:

– Ха! Чего это ты здесь прогуливаешься?

– Да просто разминаю ноги и думаю: какая все же скверная штука – война. Голод, холод, страх, усталость, и к тому же одолевают вши.

– Ты прав. В деревнях наверняка есть бани, но это не для нас: мы должны все время идти вперед. Я только что разговаривал с шофером санитарной машины. Он сказал, что они едва успевают делать ездки. Повсюду сейчас гибнут люди. И на Перешейке тоже, говорят, противник перешел в наступление.

Похоже, у него нет никакого приказа, думал Хиетанен, пока Миелонен будничным тоном вел свой рассказ. Хиетанен так и не решился спросить его прямо о том, когда им снова выступать в поход. Он только раскрыл рот, чтобы что-нибудь ответить Миелонену, как тот сказал:

– Мы двигаемся дальше. Иди буди третий взвод. Мне не хочется залезать в палатку к Коскеле и объясняться с ним.

– Ты шутишь! – Хиетанен стоял, как громом пораженный.

– Нисколько. Труби в горн.

Кровь прихлынула к лицу Хиетанена. Ему было так обидно, что он совершенно убежденно заявил:

– Вот уж воистину ты вестник несчастья. Лучше всего было бы, если б я тебя сейчас пристрелил.

– Нет, братец. Никакого проку от этого не будет. Надо целить в птицу покрупнее.

Миелонен уже давно привык к этим вспышкам ярости и потому не обращал на них внимания. Он обернулся к палаткам и закричал что есть мочи:

– Пулеметная рота! Готовьсь!

Ничей другой голос равной силы не мог бы разбудить солдат, но Миелонену это удавалось. По мере того как он проходил мимо палаток, выкрикивая: "Подъем, приготовиться!", оттуда показывались головы солдат и раздавались такие злобные проклятия, что посторонний человек принял бы спокойное безразличие Миелонена за идиотизм:

– Заткнись, проклятый саволаксец!

Происхождение Миелонена, который был родом из Саволакса, никак не было связано с тем, что именно ему приходилось будить усталых людей, но для солдат не было слова ненавистнее этого "Приготовиться!". Поэтому они и сосредоточивали свою ненависть на саволакском диалекте, хотя и не имели ничего против других саволаксцев в собственных рядах.

Хиетанен в ярости стоял между палатками и тоже изливал свою злость в словах:

– Третий взвод, просыпайсь! Вы и так уж залежались! Вставайте! Вставайте и покажите миру, каким страшным может быть финский лесной воин. Вставайте, грозные львы Финляндии! Уже дрожит земля, и снаряды вылетают из пушек. Плуги в сторону и меч в руки! Впишем новую главу в военную историю Финляндии!

Из палаток доносились сонные голоса. Самые отборные финские ругательства не могли полностью передать ожесточение солдат. В десятитысячный раз жадным до чинов и наград господам офицерам пришлось выслушать, что думают о них подчиненные.

– Мы не тронемся с места! Скажем господам, чтобы дали нам по меньшей мере три полных дня отдыха, прежде чем снова выступать в поход. Господам легко маршировать! Не надо ничего нести, все денщики за них тащат. На них, гадов, тоже навьючить бы ношу, иначе они так и не поймут, когда надо дать человеку отдых. Им легко, поэтому они думают, что и всем тоже.

Коскела укладывался, ни словом не выражая своего отношения к происходящему, очевидно не считая ворчание солдат признаком бунта. Он спокойно давал им возможность облегчить душу. Этот молодой прапорщик из провинции своим существованием доказывал мудрость создателя. Несмотря на то что его образование ограничивалось программой начальной школы, острый ум безошибочно подсказывал ему верное решение в любой ситуации. Нельзя сказать, чтобы его ум был столь уж живым или подвижным; наоборот, с первого взгляда невыразительное лицо Коскелы могло даже показаться сонным, однако внутреннее чутье, смекалка всегда без длительного блуждания в потемках наталкивали Коскелу на верный выход. Так и теперь: Коскела отлично знал, что, если он спокойно возьмет свой вещмешок и отправится в дорогу, солдаты без лишних слов последуют за ним. Но если бы он каким-либо образом попытался подавить эти проявления озлобленности, она бы только глубже запала в души людей, став гораздо опаснее. Он и сам был недоволен тем, что времени на отдых было так мало. Усталость не только неприятна сама по себе, она еще и опасна тем, что делает солдат разбитыми и несобранными и таким образом ведет к ненужным потерям. И эта несобранность влекла за собой еще большую усталость. Но он не мог понять, что имело место в данном случае – ошибка командиров или действительно была такая необходимость.

Солдаты продолжали ругаться, но Коскела знал, что, когда они отведут душу, их настроение улучшится и главная роль в этом процессе будет отведена Хиетанену и Рокке. Рокка, как обычно, некоторое время нес всякий вздор, а затем, не меняя тона, сказал:

– Ну что вы за солдаты? Чего вы ругаетесь? Война не кончится, пока мы не выполним свою работу. И рано или поздно нам придется куда-то отсюда тронуться. Или вы хотите навсегда остаться в этом лесу? Нам не о чем тужить, ребята. Там, на востоке, есть большие деревни, и русские женщины ждут вас, героев.

Он начал игриво поводить плечами и тихо что-то напевать, лицо его при этом приняло плутоватое выражение. Ванхала тем временем и совсем отошел и смеялся от души. Хиетанен утешил солдат словами, что на переднем крае не приходится бояться того, что отдых кончится, хоть это хорошо.

– Добра нет нигде, как ни верти, – сказал Рахикайнен, самый озлобленный из всех.

Постепенно они успокоились и, чтобы как-то убить время, завели пустяковые разговоры. Мякиля позвал всех к завтраку. Каждый получил сухой паек на три дня, из чего солдаты заключили, что им опять предстоит выполнять какое-нибудь особое задание.

– Не съедайте паек сразу. Его должно хватить на три дня, – предупредил Мякиля.

– На три дня? Ну что же делать, если ты больше ничего не дашь.

– Больше ничего нет.

– Ну так укради где-нибудь.

Мякиля не стал продолжать разговор, ибо знал, что солдатам нравится злить его просто так, для развлечения. Рахикайнен тут же попросил у него новые сапоги:

– Эти до Урала не выдержат.

– Они еще в хорошем состоянии.

– Состояние у них крепкое, они как их владелец. Вот только палец высовывается – полюбоваться на Великую Финляндию. Взгляни!

Рахикайнен, наступив на рант сапога и потянув за голенище, выпустил палец на волю. Никуда не деться: Мякиле пришлось выдать новые сапоги.

С походной кухни они получили овсяную кашу, в которой плавали куски посиневшего и во всех прочих отношениях ужасного мяса.

– Та-ак. Конина. – Хиетанен, жуя, вынул изо рта хрящ. – И к тому же, как видно, кляча была цыганская. Вот даже следы кнута видны.

– К пище не может быть никаких претензий. Мясо, безусловно, отвечает всем требованиям.

Это заявление было сделано новым фельдфебелем роты Синкконеном. Он впервые появился перед солдатами, так как прибыл в роту совсем недавно. Со дня гибели Корсумяки обязанности фельдфебеля исполнял Мякиля. Синкконен был кадровый военный, лет сорока с небольшим. Одет он был в хорошую форму, на шее красовался белый воротничок, а на ногах – новые сапоги с отвернутыми голенищами. С первых же слов он показал себя неспособным найти с солдатами общий язык. Худшего приветствия для первой встречи с солдатами он и придумать не мог. Хиетанен мельком взглянул на него:

– А ты кто такой, чтобы так говорить?

– Я? Я новый ротный фельдфебель и прежде всего хочу заметить, что это вечное нытье не к лицу финскому солдату. Учитывая все обстоятельства, пища вполне хороша.

Лехто сидел на кочке и ел с крышки котелка, сам же котелок стоял на земле рядом. Когда Синкконен подошел поближе, Лехто сухо сказал:

– Учитывая все обстоятельства, будет хорошо, если ты не опрокинешь мой котелок.

Шея Синкконена побагровела, казалось, до предела. Однако она побагровела еще больше, когда Рахикайнен заметил:

– Нет, нытье нам, конечно, не к лицу, но в военное время на это надо смотреть сквозь пальцы. С другой стороны, всякий знает, что лошадь не виновата, если она в упряжке становится жилистой.

Впервые в жизни этот солдафон ощутил, что люди его нисколько не уважают, и это потрясло его до глубины души. За время своей служебной карьеры он составил представление о своем положении в армии. Представление было ложным, и теперь это мстило за себя. То, что солдаты на каждое его слово отвечали десятью, до того поразило его, что он лишь с трудом выдавил из себя:

– Замечено, что самые большие горлопаны оказываются трусами, когда доходит до дела. Люди и получше выполняли свой долг без нытья.

Рокка погрозил Синкконену ложкой и сказал:

– Послушай, фельдфебель. Ты совершаешь большую ошибку. Ты разыгрываешь из себя серьезного человека, а у нас тут должно быть весело. Мы, видишь ли, люди с юмором. Вот посмотри!

Рокка вытянул левую руку так, будто держал скрипку, и, зажав в правой руке ложку, стал водить ею, как смычком, и запел:

Скрипки поют тра-ля-ля,

Гармошка играет тра-ля-ля-ля.

– Слышишь, о чем поет скрипка? Присоединяйся к нам. Мы составим оркестр. Возьми кастрюлю и барабань по ней, вот тебе палочки. Возьми, слышишь? Не возьмешь? Ну что ты за зануда такой! Не хочешь играть? Мы тут собрались чуточку повеселиться, а он не хочет. Ай-яй…

Синкконен ушел, и роль барабанщика согласился взять на себя Ванхала. Они заиграли. Третьим к ним присоединился Рахикайнен, сделав себе инструмент из расчески и куска пергаментной бумаги.

– Что это еще тут за цирк?

За спиной у них, словно из-под земли, вырос Ламмио. Ванхала, застыдившись, отложил палочки. Рокка и Рахикайнен тоже перестали играть, и Рокка сказал:

– Новый фельдфебель, вишь ты, пришел хмурый, и мы хотели подбодрить его. А он взял да ушел. Наверное, не любит музыки.

– Прекратите кривляться! Через час рота должна быть готова к маршу. Те, у кого нет белых носовых платков, пусть раздобудут кусок белой бумаги. Ее можно получить у каптенармуса. Командирам отделений проследить, чтоб бумага была у каждого. Исполняйте.

Приказ был настолько необычный, что никто даже не ухмыльнулся.

– Мне кажется, я понимаю, что это означает, – сказал Рокка. – Сегодня вечером мы должны войти в большой лес, и белая бумага нам нужна будет для того, чтобы не потерять в темноте друг друга.

– Опять гонят в дерьмо.

– И когда только фрицы войдут в Москву!

III

Уже смеркалось. Дождь шел не переставая, и в лесу было по-осеннему уныло. Рога за ротой гуськом уходила с дороги в лес.

– Впереди большие дела, братцы. Весь полк тронулся с места.

На спине у каждого был прицеплен белый носовой платок или кусок бумаги: они должны были помочь держать связь в темноте. Разговаривать разрешалось только о самом необходимом. Курить с наступлением темноты не разрешали. Впереди шли саперы. Они делали зарубки на деревьях, чтобы указать направление марша, и строили переходы через речки и топи. Чем дальше, тем более болотистой была местность.

Ноша у солдат была тяжелее обычной, количество патронов удвоилось. Самая тяжелая работа выпала на долю пулеметчиков, минометчиков и расчетов противотанковых орудий. В придачу к личному снаряжению им приходилось нести на себе и сами пулеметы.

В молчании преодолевали они километры трудного пути. Темнота сгущалась, и продвижение вперед замедлилось. Солдаты послабее начали проявлять первые признаки усталости. Если нога проваливалась в болотное окно, усталое тело не могло держать равновесие, и человек падал. Он с трудом поднимался, тяжело дыша, и продолжал тащиться дальше. Время от времени по цепи шепотом передавался пароль связи.

Голова колонны ушла уже на несколько километров в глубь болота, тогда как ее хвост еще только сворачивал с дороги в лес. Три тысячи человек двигались цепочкой сквозь туман, дождь и мрак. Это была до безумия рискованная игра с высокой ставкой. Кто мог поручиться, что в каком-нибудь месте цепочка не порвется? Она была не крепче самого слабого ее звена. Достаточно одному сбиться с пути, и все остальные, идущие за ним, забредут бог знает куда. А если он еще и не посмеет сразу заявить об этом? Опасность затора, разрыва цепочки и связанной с этим неудачи была велика. И это только начало. Более чем в двадцати километрах впереди их ожидала цель – узел шоссейных и железных дорог противника. Полк должен был войти туда, в это волчье логово, имея столько патронов, сколько могли унести в карманах солдаты; один, без поддержки, связанный со своими одной-единственной телефонной линией, которая наверняка скоро будет прервана.

Время от времени командир полка вызывал по телефону дивизию:

– Пункт такой-то и такой-то к югу от А. Пока все в порядке. – Или: – Положение без изменений. Продолжаем идти вперед.

Полковник в темном плаще сосал от волнения кончики усов. В любое мгновение впереди могли раздаться выстрелы, и он радовался каждой минуте, прошедшей спокойно. Привести полк к цели незамеченным казалось невозможным, но с каждым пройденным километром шансы на успех повышались. Что будет, если вконец уставшие люди натолкнутся на организованное сопротивление? Полковник то устремлялся вперед, то отставал, подбодряя солдат. Ему хотелось курить, но он не решался нарушить свой собственный приказ. Если он попадется на этом, положение будет более чем неловкое. Курить тайком – это ли занятие для полковника, командира полка? Только мальчишкой он мог позволить себе подобное.

К полуночи усталость взяла верх. Позади осталось больше десяти километров, солдаты шатались. Слышались стоны, приглушенные ругательства; все чаще то один, то другой валился наземь. К ругательствам иногда примешивались всхлипывания. Один из солдат провалился в болото по бедра. Он вконец выбился из сил и уже перестал бороться, если бы отчаяние не придало ему силы. Он пошел дальше. Никто не отставал. Тут не нужно было ни дисциплины, ни патриотизма, ни чести, ни чувства долга. Более сильный повелитель гнал людей вперед: страх смерти.

Отставать было нельзя, ибо это означало блуждание в одиночку в тылу неприятеля и, следовательно, верную гибель. Бросить патроны и оружие тоже означало верную смерть, и каждый понимал, как дорого он заплатит за это утром. Нет, этого не допускал инстинкт самосохранения. Когда устраивали привал, все падали на землю там, где стояли. Тяжело дыша, собирали силы для нового броска вперед; лежали в болотной воде, не чувствуя ни сырости, ни холода. Кусок за куском поедали весь свой скудный хлебный паек, и вскоре у большинства не осталось и этого удовольствия. Твердый хлеб таял во рту, не питая и не насыщая.

Коскела нес четыре ящика с патронами – он прибавил к своим еще и ящики Сало, когда тот начал сдавать. Ящики Риитаои были у Хиетанена, Лехто нес станину, а Ванхала собственно пулемет. Во втором отделении пулемет и станину несли Лахтинен и Мяяття, а Рокка помогал Сихвонену и Суси Тассу, которые были слабее его.

В конце концов Рахикайнену пришлось взять у Риитаои и винтовку, ибо тот не мог уже нести и ее. Рахикайнен не преминул съязвить:

– Будем надеяться, что хоть одежку-то ты дотащишь? Я при всей своей любви к брату по оружию тут уже не помогу ничем.

Как-то, когда они лежали, отдыхая, сзади к ним подошли трое. В руке у шедшего впереди была зажженная сигарета, и Хиетанен заметил это. Ему самому страшно хотелось курить, потому-то он со злостью и сказал:

– Знаешь ли ты, дурья башка, что курить запрещено? Ты, наверное, вообразил, что ты большой господин и можешь курить, когда захочется. Брось сигарету, да побыстрее! Нам плевать на твою жизнь, но тут дело идет о нашей.

Человек, ни слова не говоря, бросил сигарету, но один из сопровождающих вполголоса одернул Хиетанена:

– Думайте, что вы говорите, и смотрите, с кем говорите.

– Нет, нет. Замечание было справедливо. Я просто хотел проверить, как соблюдается запрет. Вы поступили совершенно правильно. Имя и рота?

– Младший сержант Хиетанен, первая пулеметная рота, господин полковник.

Узнав командира полка, Хиетанен с некоторым смущением поднялся, но тут же успокоил себя тем, что прав, тут же позабыв, что поводом к наскоку на полковника послужило исключительно желание курить, а вовсе не его сознательность.

– Все в порядке, младший сержант Хиетанен. Так держать!

Полковник повернулся к другим:

– Как чувствуете себя, ребята?

Сало с трудом поднялся и, встав по стойке "смирно", постарался как можно бойче ответить:

– Чувствуем себя хорошо, господин полковник!

– Вот и ладно, так и подобает финну. Кровь Ваасы не знает страха, сталь Каухавы не ржавеет [Вааса, Каухава – финские города, славящиеся производством кож и поножовщиной. - прим.]. Держитесь этого старого финского девиза, ребята, и тогда вам сам черт не страшен.

Полковник повернул назад. Сало плюхнулся в болотную лужу, дрожа от усталости, но чувствуя себя настолько счастливым, насколько позволяло его положение.

– Который из них больший дурак? – прошипел Лахтинен Ванхале, и тот восторженно захихикал:

– Хи-хи… хи-хи. Конечно, лесной воин победит. Доблестный финский герой, давай жми, хи-хи-хи.

– Пошли!

Начало светать. Они уже отчетливее различали друг друга – странные, качающиеся, чудовищные призраки, несущие свою ношу. Усталость сменилась лихорадочным возбуждением: они знали, что голова колонны находится недалеко от дороги. По цепи то и дело вполголоса передавались призывы быть настороже. Каждый второй из них смотрел направо, следующий – налево, насколько это было возможно. Ведь одновременно человек должен смотреть под ноги и не терять из виду идущего впереди.

Риитаоя упал и никак не мог подняться. Солдаты шли дальше, и только один Лехто задержался возле него.

– Давай сюда вещмешок и вставай!

Риитаоя заплакал, и это отняло у него последние силы. Он сдал окончательно и был не в силах стать на ноги. Вдобавок ко всему он от страха все глубже вжимался в болото. Его слезы вывели Лехто из себя. Он пнул Риитаою ногой и в ярости прошипел:

– Пристрелить тебя мало, сатана! Вот навязался гад на нашу шею! Я отдал бы что угодно, чтобы русский помог мне от тебя избавиться. Только ведь ты, сатана, обходишь те места, где стреляют.

– Я больше не могу… Не бейте меня… Ой…

Риитаоя свернулся в комок под ударами Лехто. Он стонал и звал Коскелу, но тот уже был далеко, во главе взвода. Мимо проходили незнакомые солдаты. Их беспокоило только, как бы самим не угодить в болото, а потому они ни во что не вмешивались. К тому же предельное напряжение сил сделало их апатичными. Происходящее было им безразлично. Лишь один, проходя, крикнул Лехто с ненавистью и злостью:

– Не пинай человека, собака! Таких, как ты, надо прошивать залпом насквозь.

Однако солдату было важнее не потерять связи со своим подразделением, и он, не останавливаясь, пошел дальше, не слыша и не отвечая Лехто, который с пеной у рта завопил ему вслед:

– Ну так попробуй, сукин сын! Еще посмотрим, через кого из нас будет просвечивать солнце.

По цепи пришло сообщение.

– Взят Выборг… Передать дальше. Сообщили вчера вечером по радио.

– Взят Выборг…

– Взят Выборг… передать дальше.

– Взят Выборг…

Лехто схватил Риитаою и рывком поставил его на ноги.

– Теперь идем, падла, -прошипел он и, взяв Риитаою под мышки, поволок его за собой. – Взят Выборг…- выдавил он, передавая сообщение дальше и не меняя интонации, так что идущий впереди солдат, услышав его сдавленный голос, мог подумать, будто взятие Выборга для Лехто – наихудшее, что может случиться на свете.

– Взят Выборг.

– Взят Выборг… передать дальше.

Лехто раскачал Риитаою, и, как ни странно, тот опять смог идти без посторонней помощи. Да у него и не было выхода, так как позади шагал Лехто, грозя:

– Если еще раз завалишься, возьму палку и вздую так, что век будешь помнить. Нужно мне больно тащить тебя, дерьмо паршивое.

Риитаоя даже в мирное время боялся своего командира отделения. Тихоня по натуре, он никогда не мог избавиться от страха новобранца перед унтер-офицером. Он продолжал величать Лехто "господином сержантом" и тогда, когда другие на приказы командиров отделений уже отвечали: "Заткнись!" В военное же время к этому прибавился страх иного рода. Риитаоя видел в угрюмом и необузданном Лехто грозную силу, готовую в любое мгновение сокрушить его. Хотя Коскела строго-настрого приказал Лехто оставить Риитаою в покое, он не всегда был рядом. К тому же Коскела понимал Лехто, ибо Риитаоя не только перекладывал на других свои обязанности, но еще и заставлял нянчиться с ним, как с ребенком. Храбрость Лехто еще больше страшила Риитаою, ибо он думал: "Если Лехто ни во что не ставит смерть, что может ему помешать убить меня?" Поэтому, не понимая сам, каким образом ему удается переставлять ноги, он тащился по болоту, отчаянно стараясь подавить рвущиеся наружу рыдания…

Вскоре был назначен привал, но на этот раз они чувствовали, что это неспроста. Останавливались молча и без приказа, просто каждый впереди идущий опускался на колени, поднимая руку в знак остановки идущим позади. Образовался затор, так как подобный сигнал трудно было различить в темноте, и люди сталкивались с остановившимся, налетали друг на друга.

Дорога прямо перед нами. Соблюдать осторожность и сохранять спокойствие!

– Спокойно… спокойно, – твердил себе под нос Сихвонен, но сам вел себя так, что Лахтинену пришлось призвать его поменьше шуметь:

– Еще успеешь потрясти задницей, когда впереди начнется пальба. Не думаю, чтобы они так легко дали заткнуть себе глотки. Завтра, ребята, попадем в такую переделку, в какой еще не были.

Они вздрогнули: впереди хлопнул винтовочный выстрел, и в ответ ему затрещал автомат: прр-прр-прр.

Затем они ощупью пошли вперед. Батальон перегруппировывался для атаки, пулеметные взводы разошлись и заняли позиции каждый за своей пехотной ротой. Третья рота развертывалась в цепь налево, вторая направо, первая группировалась за ними. Коскела распределил пулеметные расчеты по взводам, и они все стали на свои места. Ламмио приказал поставить один пулемет на крайнем левом фланге наступающей третьей роты, во втором взводе.

– Карилуото, есть у тебя связь с ротой?

– Нет. Мой взвод продвигается вперед, в резерве за первым взводом, и держит связь с ним. Первый и второй взводы держат связь между собой.

– Какое отделение пойдет туда? Пулеметы второго полувзвода уже на местах.

Коскела бросил взгляд на Лехто и Лахтинена, а они в свою очередь посмотрели друг на друга. После краткого молчания Лехто сказал:

– Пойдет первое.

– Ну, разумеется, нас туда, где хуже всего, – пробормотал Рахикайнен.

Ламмио достал карту и карманный фонарь:

– Давайте посмотрим.

Коскела и Лехто стали на колени рядом с Ламмио, на них накинули шинель, и под ее прикрытием они принялись разглядывать карту.

– Второй взвод сосредоточивается на краю этого болотистого луга. Его задача: продвигаться к шоссе, перерезать его и занять позиции фронтом на запад. Отсюда идет тропа на шоссе, видите? Взвод движется по обеим ее сторонам. По данным разведки, на лугу стоит сарай, но вы и без этого ориентира легко найдете его в двухстах метрах отсюда, вперед и левее. Ошибка исключена. Если взвод уже выступил, следуйте по тропе и примкните к нему на шоссе. От луга до шоссе еще двести метров по тропе. Разумеется, вы можете пройти через первый взвод и вдоль его фронта ко второму, но это не имеет смысла, и к тому же первый к тому времени, наверное, уже вступит в перестрелку. Этот путь самый безопасный и короткий. Вопросы есть?

– Нет. Стало быть, это взвод Сарколы?

– Да. Если обочина шоссе занята, противник вступит в бой, и вы легко сможете ориентироваться по звукам стрельбы… Противник занял там позиции почти наверняка, так как наш переход не остался незамеченным. Но достоверно этого никто не знает, так что смотрите в оба. Может, да, а может, нет! Будьте осторожны. Действуйте.

– Но Риитаою я с собой не возьму. Пусть Лахтинен даст мне одного человека, у него и так больше людей, чем у меня.

– Лехто прав,- сказал Коскела.- Нужно дать ему одного человека.

– Сихвонен может пойти.

– Все Сихвонен да Сихвонен! – Сихвонен рассердился. Особые задания были не в его вкусе, и к тому же он был задет за живое тем, что Лахтинен счел его наихудшим из всех.

– Довольно болтать, – сказал Ламмио. – А Риитаоя встанет на свое место. Если он и дальше будет трусить, мы примем другие меры. Человек в его возрасте должен держать себя в руках настолько, чтобы сгодиться хотя бы в подносчики патронов.

Риитаоя стал по стойке "смирно" и, тяжело переводя дух, поспешно заискивающе сказал:

– Я опять готов нести службу. Я только чуть притомился и…

Несчастный не знал, кого бояться больше: противника или Ламмио. Причем страх его был так велик, что он даже не устыдился этой нахлобучки на глазах у всех.

Первое отделение выступило, и, как только они оказались вне пределов слышимости, поднялся ропот:

– Ну, ты, любитель войны, вечно тебе надо вызваться добровольцем! Иди один, если тебе это так нравится. Шарить тут в темноте… Бог знает, где они.

Рахикайнен изливал свою злость, однако Лехто шел вперед, напрягая зрение и слух, и только прошипел в ответ:

– Закрой пасть и раскрой глаза.

– Поди знай, что там впереди ждет. Слышите, как стреляют справа? Они уже на шоссе. А вот и танк рокочет. Что нам делать без противотанковых орудий?

– Тише! Вот луг и сарай. Пройдя по краю луга, попадаем на тропу. Она должна начинаться вот в той низине, если карта не врет.

На открытом месте было немного светлее, чем в лесу, где все еще было темно, хоть глаз выколи. Солдаты начали осторожно обходить луг по краю и нашли ведущую к шоссе тропу. Но никаких следов взвода прапорщика Сарколы тут не было. Справа слышалась стрельба, но, согласно объяснениям Ламмио, там была полоса движения первого взвода.

– Поворачиваем назад, – сказал Рахикайнен.

– Нет, надо выйти на шоссе. Ты же слышал приказ не хуже меня.

– Но если там никого нет? – настаивал Рахикайнен. – Я не верю и половине того, что сказал этот хмырь. Болтун проклятый! Несет всякую чушь.

– Нет, он знает положение… Нужно идти.

– Мы не пойдем.

– А что будет, если мы все вернемся в Финляндию? Заявимся домой и скажем, что заблудились, хи-хи-хи…

– Тебе бы все хихикать, черт… Ну и иди с этим любителем войны.

– Двое против танков, хи-хи. И будут нам нашивки и кресты в большом количестве…

Невозможно было понять, что у Ванхалы на уме, во всяком случае, злость Рахикайнена его только забавляла.

Лехто приказал им заткнуться и идти молча.

Он снял оружие с предохранителя и стал красться на ощупь во мраке по тропе. Он ориентировался по просвету в сучьях деревьев – светлой узкой полосе неба над тропой. В темном сыром лесу было тихо. На сапоги налипала жидкая грязь.

Они уже довольно близко подошли к шоссе, как Лехто взяло сомнение:

– Где же второй взвод?

Он остановился, прислушиваясь. Шедшие сзади солдаты поравнялись с ним.

– Поворачиваем назад, – снова сказал Рахикайнен.

Напряжение лишь усилило раздражительность Лехто, и он злобно прошипел:

– Кончай свое бормотание, черт подери! Мы должны по крайней мере осмотреться. Я не хочу доставить этому хмырю удовольствие и вернуться, не выполнив задания, черт возьми! Я пройду немного вперед. Если что-нибудь случится, тогда занимайте позицию и защищайтесь. Один пусть пойдет за помощью. Но учтите, что наши уже на шоссе, а не там, откуда мы вышли.

Лехто пошел вперед. На мгновение его охватил страх: что там, за этой тьмой и безмолвием? Почему не стреляют оттуда, где уже должны быть свои? И почему рокочут танки совсем близко справа?

Обливаясь потом, он остановился с тягостным чувством, что тут что-то не так. Но едва он подумал о возвращении, как страх вытеснила какая-то странная горькая ненависть. Ни за что. Никогда. Этого они не увидят. "Они" были каким-то смутным понятием. "Они" – это не один только Ламмио, в это понятие входило все, против чего он, Лехто, восставал с раннего детства. А восставал он против всех и вся. Он делил людей на врагов и равнодушных. Он ненавидел их, сколько помнил себя – с тех самых дней, когда он приносил в ржавом ведре бесплатный гороховый суп из профсоюзной столовой в Тампере, где он рос, как бездомная собака. Стать коммунистом он не мог, ибо никого не терпел вблизи себя. Только к двум людям он испытывал нечто вроде уважения – к Каарне и Коскеле, но и в отношениях с ними он всегда оберегал чувство собственного достоинства.

Гонимый этой ненавистью, он и переставлял ноги, пытаясь пронзить взглядом темноту, напрягая слух, чтобы услышать тишайшие голоса ночи. Лес редел, и он определил, что находится в нескольких метрах от шоссе. И в тот же миг он вместе с влажным от дождя ночным воздухом вдохнул острый запах, знакомый ему по русским пленным и убитым, он поднял винтовку и хотел сойти с тропы, как вдруг услышал крик почти у самых своих ног. Он успел увидеть вспышку пламени, ощутил всем телом ошеломляющий удар и со слабым стоном упал на землю.

IV

Когда противник открыл огонь, Ванхала, Рахикайнен и Сихвонен сошли с тропы в укрытие. Риитаоя уронил ящик с патронами и, как сумасшедший, бросился назад. Рахикайнен оставил на тропе станину пулемета, но Ванхала не расстался со стволом.

– Бежим, ребята, – задыхаясь, сказал Сихвонен. – Они сейчас пойдут в атаку.

– Что сталось с Лехто? – На этот раз Ванхала говорил совершенно серьезно.

– Что сталось? Разве ты не слышал, как он застонал? Что нам, дожидаться, пока и нас хлопнут? Я ведь давно говорил… Кто велел этому идиоту соваться на верную смерть? – Рахикайнен стал отползать назад.

Противник перестал стрелять, однако безмолвие казалось еще страшнее. Темнота грозила неисчислимыми опасностями. Другие уже начали отходить, но Ванхала шепотом произнес:

– А если он только ранен? Все-таки не мешало бы выяснить.

– Как тут выяснишь? Если и ранен – живым его оттуда не вытянешь. Ведь он лежит у них под самым носом. Пойдешь за ним – так там и останешься. И потом, он же сам приказал идти назад за поддержкой.

– Приказал одному из нас, а другим велел занять позиции. Где станина?

– На тропе. Пришлось оставить там это дерьмо. Если ползти за ним, нас услышат и тогда такого всыпят…

– А если офицеры спросят о ней? – сказал Ванхала. Он колебался. Со своим страхом он мог справиться, но идти наперекор желанию других было трудно. Командир из Ванхалы был никудышный, но ему казалось постыдным вернуться ни с чем. – Возьми ствол, я схожу за станиной.

– Иди, иди,- сказал Рахикайнен. – Сегодня ночью разговоры с вами уже набили мне оскомину.

Рахикайнен с Сихвоненом отползли еще дальше, а Ванхала стал бесшумно подползать по тропе к станине. Он благополучно добрался до нее и стал осторожно оттаскивать станину в сторону. Разумеется, станина звякнула о единственный камень, который был на тропе, и очередь из ручного пулемета хлестнула по земле вокруг Ванхалы. Он вскинул станину на плечо и, уже не таясь, побежал в укрытие к своим. Немного отдышавшись, он захихикал. Этот поступок придал ему такой уверенности в себе, что он решил не оставлять Лехто на произвол судьбы и любым способом выяснить, что с ним. Он видел лишь одну возможность сделать это и зычно позвал:

– Лехто-о-о!

Ему злобно ответил ручной пулемет, но других звуков не было.

– Не кричи так, братец. Пора бы уже и понять, что его нет в живых. Иначе он давно бы подал голос.

– Что там шуршит? – спросил Сихвонен.

Они прислушались, но все было тихо. Прочь от этого зловещего места! Они поспешно отошли назад. После гибели Лехто они чувствовали себя как-то особенно беспомощными. Нельзя сказать, чтобы они так уж любили своего командира отделения, однако его смелость и грубая, беспардонная резкость снискали их доверие. В их глазах он обладал превосходством даже над противником, казалось, что он неуязвим. И вот теперь он убит очередью из ручного пулемета, посланной наугад. Они уже много раз видели, как люди умирают, но смерть Лехто казалась самой страшной. Остаться там одному, в темноте, перед самым носом у врага! Они еще помнили его слабый стон – предостерегающий, удивленный и жалобный.

Про Риитаою они за все это время не вспомнили ни разу. Скорее всего, тот лежит, скованный страхом, где-нибудь поблизости от тропы. Возвращаясь, они несколько раз негромко позвали его по имени, но он не отвечал. Пройдя чуть дальше, они немного поискали его на краю болотистого луга.

– Куда мог спрятаться этот обормот? – проговорил Сихвонен.

– Наверное, вернулся к нашим, – сказал Рахикайнен. – Искать человека в этих болотах – безнадежное дело.

Ориентируясь по звукам стрельбы, они пошли к шоссе, уверенные, что выйдут в тыл к своим.

V

Придя в сознание в первый раз, Лехто почувствовал лишь сильную боль. Затем его снова окутала милосердная тьма. Однако его крепкий организм так просто не сдавался, и он пришел в сознание вторично. Сначала он ничего не мог вспомнить, не знал, где он и что с ним произошло. Он чувствовал жгучую, рвущую боль где-то в груди и в области живота. Потом вспомнил, что шагал по тропе, и сообразил, где он: на той же самой тропе.

Превозмогая жестокую боль, он ощупал себя. На груди, под сердцем, была кровь, что-то мокрое и теплое чувствовал он и на спине. Когда он пошевелился, ему показалось, что в животе у него повернули нож. Ноги были совершенно бесчувственные, да и вся нижняя часть тела тоже. Постепенно он понял, что у него поврежден позвоночник и парализованы ноги.

Ему стало ясно, что конец близок.

Лехто тихо застонал и с минуту подождал, отчаявшийся и равнодушный ко всему. Впервые в жизни он был сломлен, но и тут яростная боль вновь пробудила его волю. В нем не осталось той надежды, которая заставляем человека верить в спасение даже вопреки очевидному. Он сознавал свое положение так же однозначно, без прикрас, как и всегда воспринимал жизнь. Он подумал о своем отделении, но не стал звать на помощь, как поступил бы на его месте любой другой. Он знал, что только продлит тем самым смертные муки, ибо был уверен, что жить ему осталось лишь несколько часов. Во время марша на болоте те они говорили о раненых и их судьбах в этом походе. Шприц с морфием, молитва нищего духом батальонного священника – вот все, что им могли предложить.

Убедившись, что верхняя часть его живота прошита несколькими пулями, он уже не сомневался в том, что скоро умрет. Он знал также, что противник совсем близко, ибо с той стороны шоссе явственно слышались тихий кашель и шепот. Положение подсказывало лишь один выход, и он стал искать винтовку. Пошарил вокруг себя рукой, но ничего не нашел. Гранат пулеметчики с собой не взяли, так как несли большое количество патронов. Он подумал о ноже, но эта мысль показалась ему чересчур ужасной, тем более что он знал: у него едва ли хватит сил управиться с ним. Лехто продолжал ощупывать землю вокруг себя. Малейшее движение усиливало и без того нестерпимую боль, и он снова потерял сознание.

Когда сознание вернулось к нему в очередной раз, он почувствовал, что силы его иссякают. Боль не уменьшалась. Хриплый стон пополам со слезами вырвался из его груди, и, хоть он был уверен, что своих вблизи нет, все же, выплюнув изо рта кровь, сдавленным голосом позвал:

– Ванхала!

Па-па-па-па-па-па-па… Па-па-па-па… Па-па-па.

– Рахикайнен!

Па-па-па-па-па-па-па.

– Ванхала-а-а!…

Па-па-па-па-па-па.

Пулеметные очереди не доставали его, так как он лежал в том углу дорожной насыпи, который не простреливался. Если бы он бросился на землю в тот же миг, как услышал крик противника, это спасло бы его. А теперь лишь продлевало его муки. Собравшись с силами, он придал своему голосу прежнюю яростную интонацию и крикнул:

– Ниже… цельтесь ниже… Черти… цельтесь ниже!

Па-па-па-па-па-па-па-па-па-па.

– Первое отделение! Ванхала…

Па-па-па-па…

– Черти глухие… неужели не слышите? Стреляйте сюда… На позицию… на голос… моя винтовка… а-а-а…

Па-па-па-па-па-па-па-па-па-па-па-па.

Лехто плакал от боли и ненависти. Это был хрип измученного дикого зверя, проклятия смешались с рыданиями.

– А-а… аах… хах… х-аа… Неужели вы не можете пристрелить меня, черти! Бросьте гранату… Черт…

Па-па-па-па-па.

Лехто перевернулся на другой бок. От боли, вызванной этим движением, у него потемнело в глазах, но он успел заметить нечто, вернувшее ему силы: менее чем в двух метрах от него блестел затвор винтовки. Как раз на том месте, где его ранило.

Начался мучительный путь. Лехто продвигался сантиметр за сантиметром, впиваясь пальцами в землю и подтягивая парализованное тело. Ногти его обломались, губы были искусаны в кровь. Он два раза терял сознание, правда, всего на несколько секунд. Лишь одна-единственная мысль владела им: достать этот такой близкий и все же такой далекий ружейный затвор. Вперед, к нему. Наконец ему удалось схватить рукой за ремень. Подтащил винтовку к себе. Приподнял ствол и вставил дуло себе в рот. Лязгающими зубами вцепился он в холодный, пахнущий порохом металл, словно боясь, что кто-нибудь может отнять у него винтовку. Затем повернул голову так, чтобы дульное отверстие было направлено в нёбо. Легко скользнул рукой по ложу и установил палец на спусковом крючке. Без страха, ни на секунду не задумавшись над прошедшей жизнью, Лехто нажал на спуск.

Выстрел всполошил противника. Ручной пулемет расстрелял два диска, через шоссе полетели гранаты. Затем все стихло. Так закончилась история еще одного финского героя.

VI

Риитаоя сидел на корточках возле сарая на болотистом лугу и плакал, стараясь приглушить рыдания. Сначала близость сарая давала ему ощущение безопасности: все-таки его построили люди. Среди этой темноты и беззащитности он, казалось, дышал надежностью, напоминал о нормальной человеческой жизни. Однако потом мрачное безмолвие строения стало казаться Риитаое угрожающим. Кто знает, может, там враги. В эту ночь ему повсюду чудились засады. И стон Лехто. Какие ужасные вещи творятся на свете! Какая жуткая сила царит в окружающей тьме, если она исторгла из груди этого яростного бога такой стон!

Насколько позволял парализующий страх, Риитаоя обдумывал возможные пути к спасению. В том направлении, откуда слышатся выстрелы, свои, но там также и Ламмио. Да, а у него теперь нет ящиков с патронами. Огонь здесь, полымя там. На тропе ожидает верная смерть. Кто знает, может, там уже полегли остальные солдаты первого отделения.

Слабый ветерок обдувал сарай и шевелил траву. С Риитаои было довольно. Он тихо пошел к тому участку на краю луга, откуда начиналась тропа. Если он найдет ящики, можно будет вернуться к своим. Он опоздал всего на несколько минут: Ванхала, Рахикайнен и Сихвонен только что ушли с этого места.

Темная и угрожающая лежала перед ним тропа. То и дело останавливаясь и всхлипывая, Риитаоя двинулся вперед. Он беспрестанно шепотом повторял имена солдат своего отделения. Ноги отказывались служить ему. Он понятия не имел о том, как далеко от сарая до шоссе, и поэтому в любую минуту ожидал, что случится нечто ужасное.

Внезапно он услышал где-то впереди крик Лехто: "Ванхала!"

Когда ручной пулемет открыл огонь, Риитаоя бросился на землю и, весь дрожа, лежал там, не в силах отозваться. Услышав, как Лехто выкликает имена Ванхалы и Рахикайнена, Риитаоя решил, что они тоже там. В смятении он не разобрался в ситуации, даже когда Лехто начал страшно ругаться и стонать. Затем на какое-то короткое время наступила тишина, и это придало Риитаое мужество, заставив проползти еще немного вперед.

Очередь из пулемета, вызванная последним выстрелом Лехто, подняла тучи пыли вокруг него. Потом разорвалась граната, и тогда Риитаоя в ужасе вскочил на ноги и под огнем бросился обратно. Вне себя от страха, он приговаривал:

– Не надо… не надо… Я же не делаю ничего плохого…

Пуля попала ему в затылок, навсегда избавив от страха смерти.

Глава седьмая

I

Взвод, который искало отделение Лехто, не вышел к шоссе в том месте, где предполагалось. Выяснилось, что он не может продвинуться так далеко влево, не потеряв соприкосновения с первым взводом, а тот в свою очередь был связан с боевыми порядками батальона, так что прапорщику Сарколе пришлось самому принять решение и продвинуться на сто метров правее тропы. Он доложил об этом вышестоящему офицеру и получил одобрение. Да и понятно: потеря соприкосновения в темноте была слишком большой опасностью.

Коскеле доложили обстановку, и он послал вестового с приказом отделению Лехто вернуться. Вестовой долго в страхе блуждал по темному лесу, пока не наткнулся на возвращающихся солдат Лехто.

Коскела, приподнявшись на коленях в кювете, всматривался в темноту, где рокотал танк противника. Рахикайнен подполз к нему сзади и сказал:

– Лехто убит… Мы не нашли там никого.

Коскела бросил взгляд через плечо. Потом отвернулся и снова стал смотреть в темноту. После долгого молчания он сказал, будто только что осознав случившееся:

– Да. Так. Там никого и не было.

– Никого, кроме неприятеля. Но мы ему не понравились.

Рахикайнен был несколько обеспокоен и говорил сварливым тоном, словно бы предвидя возможные упреки. Он истолковал молчание Коскелы как своего рода обвинение ему и продолжал с обиженным видом, словно хотел доказать, что свои отнеслись к ним несправедливо:

– Ну, это всем известно. Людей убивают повсюду. Мы шли крадучись по тропе и вдруг попали под пулеметный огонь. Лехто был убит наповал.

– Так… Он остался там?

– Да. Упал прямо у них под носом. Мы едва вытащили пулемет.

– Где другие?

– Здесь, идут за мной. Только о Риитаое мы ничего не знаем. Он не пришел сюда?

– Нет, не появлялся.

– Он убежал. Мы звали его, искали. Он не отзывался, и мы подумали, что он уже здесь.

– Его здесь нет, и у нас нет людей искать его. Рокка!

– Что такое? – Рокка подполз по кювету к Коскеле.'

– Лехто убит. Принимай первое отделение. Сихвонен пусть возвращается в свое, а ты возьми к себе Суси Тассу.

– Все будет в порядке. Как это произошло?

– Наткнулись на противника.

Коскела опять посмотрел в темноту и пробормотал:

– Не надо было давать им приказ пересекать шоссе. Лучше было бы, если б они прошли через первый взвод…

– Да, так уж заведено на свете. Одному повезет, другому нет. Лехто не повезло… Что бы этому танку подойти чуточку ближе! Тогда б он наскочил на мины.

– Займите позицию слева! Если он сумеет обойти мины, открывайте огонь и задержите пехоту.

Шоссе было перерезано, но противник сразу бросил войска к месту прорыва. В темноте обе стороны готовились вступить в бой, как только рассветет. Ночные стычки объяснялись исключительно нервозностью сторожевых охранений. Рокка принял отделение Лехто, и они заняли позицию у шоссе, но стрелять остерегались: перед ними рокотал танк, время от времени стрелявший наугад.

– Не стреляйте зря, ребята! – прошептал Рокка. – Ну, подойди, черт, чуть поближе. Совсем немного… Еще метра на три. Нет, дьявол, не хочет. А может, мне бросить связку гранат ему на крышу? Вот он идет, идет… Эй, ребята! Сейчас начнется… сейчас.

Вздрогнула земля, и яркая вспышка пламени осветила ночь – под гусеницей танка взорвалась мина. Напряжение людей разрядилось в беспорядочной перестрелке, с минуту стрельба была очень частой, затем постепенно пошла на убыль. Бока танка начало лизать пламя, и скоро он уже весь был охвачен им и ярко озарял ночь.

Рокка радостно прошептал:

– Вот ты все-таки и наскочил на мину. Я ведь понарошку сейчас говорил. Хотел тебя немножко поддразнить, а ты и поверил, принял все всерьез. Мало ли чего говорится на свете, не всему надо верить.

– Перестань. Мы не знаем, что нас самих-то ждет.

Рахикайнен еще не полностью оправился от страха. Зато Ванхала ликовал. Новый командир отделения пришелся ему но душе, поскольку старый часто портил веселье, угрюмо обрывая его: не скаль зубы. Рокка же любил балагурить, и поэтому будущее виделось Ванхале прямо-таки в розовом свете.

Танк горел с треском и хлопаньем: от жара в нем взрывались боеприпасы. Рокка рьяно следил, не попытается ли экипаж спастись бегством. Но, вероятно, танкисты потеряли сознание еще при взрыве, так как никто не пытался выбраться наружу.

Солдаты смотрели на горящий танк. Пламя отражалось на их лицах. Глаза Рокки светились в темноте, как у кошки. Он был в хорошем настроении: гибель танка означала хоть на какую-то долю уменьшение опасности. Суси Тассу тоже долго разглядывал горящий танк, а затем прошептал:

– Ужасная смерть… там, у этих.

– Не жалей их, Тассу. Мы с тобой не в воскресной школе. Здесь бьют насмерть, черт побери. Я всегда говорил, что если ты не хочешь погибнуть, то должен убивать сам. Иначе не выживешь.

Суси Тассу поднял винтовку, выстрелил в темноту и, перезаряжая ее, сказал:

– Я не то имел в виду… Не они первые, не они последние. Черт побери, и зачем я смотрел на этот кустарник. По-моему, там никого нет.

II

Ночь постепенно переходила в серое, неприветливое утро. Дождь перестал, но вся природа была еще перенасыщена сыростью. С лап елей капало, и их мокрые стволы чернели в бледном свете утра. Одежда на солдатах насквозь промокла. С каждой ветки и с каждого листа, если дотронуться до них, обрушивался маленький холодный ливень. В кустарнике и в высокой траве на лицо и руки налипали бесчисленные нити паутины.

Солдаты продрогли в мокрой одежде. Они старались забыть о своем жалком состоянии, которое и вправду мало что значило по сравнению с тем, что им скоро предстояло испытать вновь величайшее напряжение, какое только выпадает на долю человека: смертельную опасность.

Противник отошел немного назад, чтобы не оказаться на рассвете в очень невыгодной позиции. Солдаты смогли немного вздохнуть с облегчением, а особенно легковерные обольщали себя надеждой, что противник без боя сдаст шоссе. К счастью, они не знали общей ситуации. Не знали, что противник у них в тылу, что телефонная связь прервана и осталась только радиосвязь. Не знали они и того, что дивизионная батарея не смогла продвинуться по шоссе так далеко, как было запланировано, и, следовательно, они остались без артиллерийской поддержки.

Они должны были попытаться быстро расширить занятый ими плацдарм, поскольку он был еще слишком тесен. Батальон стал продвигаться по обеим сторонам шоссе. Когда они достигли того участка шоссе, где начиналась тропа, ведущая к заболоченному лугу, они увидели тела Лехто и Риитаои. Постепенно им стали ясны детали разыгравшейся здесь трагедии. Рот Лехто был открыт, затылок почти полностью снесен.

– Он выстрелил в рот. Был тяжело ранен. Три пули чуть пониже сердца. Видите, как он подтягивался на руках?! У него обломаны все ногти.

– Значит, он был не сразу убит? Или как? – спросил Хиетанен, бросив взгляд на Ванхалу и Рахикайнена. Ванхала смутился и беспокойно переминался с ноги на ногу, а Рахикайнен с вызовом ответил:

– Не знаю. Во всяком случае, он не откликнулся, когда мы его звали. Чего ты на меня так уставился?

– Просто я ужасно удивлен. Тут, похоже, какая-то страшная тайна. Все это очень странно. Как может убитый застрелить себя? Нет, черт подери, я поражен. Просто объяснить не могу, как поражен.

– Ну и поражайся себе на здоровье. – Рахикайнен быстро вскинул винтовку на плечо.

Коскела молча глядел на трупы. Чтобы положить конец бесполезному спору, он сказал:

– По-видимому, он пришел в сознание позже. Не все ли равно, как было дело? По крайней мере ясно одно: никто не смог бы вынести его отсюда. Тут остался бы и тот, кто пришел за ним. – Затем Коскела продолжил, как бы разговаривая с самим собой: – Хорошо, что это случилось с Лехто. Он единственный из нас, кто сумел найти в себе силы так умереть.

Труп Риитаои также привлек к себе внимание. Участники происшествия утверждали, что его не могло быть на этом месте, когда они пошли обратно. А Ванхала нашел и показал на тропе следы станины, которую он тащил. Из этого Коскела совершенно правильно заключил, что Риитаоя вернулся к этому месту позже. Остальным было трудно в это поверить, ибо если это так, то, очевидно, он сделал это совершенно добровольно.

Трупы вынесли на обочину и положили рядом один подле другого. Коскела накрыл их шинелями. В этом не было особой необходимости, кроме эстетической. Своего рода благословение. Солдатам не хотелось много говорить о смерти. На их осунувшихся, усталых лицах лишь отразилась необычайная серьезность. Осторожно и почтительно бережно солдаты собрали из карманов мертвых все патроны, ибо нельзя было допустить, чтобы хоть один пропал.

Затем они отправились вслед за идущей впереди ротой.

Метров через триста батальон наткнулся на сильное сопротивление противника и занял позиции для обороны. Из-за поворота шоссе вдруг вынырнул тяжелый танк, за ним второй. Под их прикрытием сильная пехотная часть противника начала подготовку к атаке.

– Закапывайтесь!

– Чем? Ногтями?

– А где вы оставили лопаты? Теперь видите, что значит бросать снаряжение? Может, стоит поискать их между Аромяки и Койриноей? Мне кажется, я видел, как они летели там на обочину.

Количество лопат в ротах постоянно менялось. При тяжелых боях оно увеличивалось, ибо солдаты брали лопаты у противника, а при малейшей передышке или перед долгим переходом лопаты летели на обочину. Несколько лопат все же удалось обнаружить, их теперь лихорадочно пустили в дело. Остальные пытались откопать себе хоть какое-то убежище ногтями. Склонность к самообману возрастает в трудные минуты. Человек бросается к какой-нибудь кочке, накидывает на нее гнилые сучья и прикрывает свое сооружение несколькими пригоршнями мха. Разумеется, пуля из винтовки пробивает даже толстые стволы деревьев, однако это укрытие строится, собственно говоря, не столько для тела, как для души. За ним солдат чувствует себя безопаснее.

Настроение у них, в сущности, было спокойное и решительное. Причина этого крылась в своего рода неотвратимости ситуации. Избежать ее было нельзя, оставалась единственная возможность – пробиться.

Карилуото со своим взводом защищал шоссе. Ему были приданы первый и второй пулеметы взвода Коскелы, по одному на каждую сторону шоссе. Карилуото полз вдоль цепи стрелков и, хотя сердце у него противно ныло, призывал своих людей держаться:

– Помните, ребята, из этих укрытий ни шагу назад – Каждый остается там, где он сейчас. Что бы ни случилось.

Финские гранатометы с их ничтожным боевым запасом предприняли жалкий огневой налет. Солдаты ругались сначала по поводу его ничтожности, затем потому, что из них вообще решили стрелять. Поэтому, когда противник ответил своим артиллерийским огнем, они сочли его возмездием за те несколько гранат, которые были выпущены с их стороны. Когда впереди послышались выстрелы, а позади разорвались первые снаряды, в их рядах раздались крики, в которых страх смешался со злобой:

– Проклятые кретины! Надо было вам вылезать? Вот теперь мы получили!

К счастью, снаряды ложились с перелетом. Когда огонь прекратился, среди деревьев замелькали одетые в серо-зеленое люди, и по чудовищно широкому фронту пронесся протяжный, страшный крик: "Ура-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а-а-а-а…"

Этим все и началось. Сплошной, непрерывный треск оглушил солдат. Они были словно опьянены этим непрекращающимся буханьем, заполнившим собой все вокруг; И за ним волной то нарастало, то убывало "ура-а-а-а… а-а-а-а-а… а-а-а-а-а-а".

Танки начали приближаться. Очевидно, их экипажи знали, что просочившиеся через леса финские части не имели тяжелого противотанкового оружия, поэтому они смело подошли к краю устроенного саперами минного; поля и расстреливали свои боеприпасы, как в тире.

В цепи стрелков звали на помощь:

– Противотанковые ружья! Противотанковые ружья!

Бойцы из отделения противотанковых ружей подползли по кювету поближе. Лежавший по другую сторону шоссе прапорщик роты саперов крикнул им, стараясь перекрыть шум стрельбы:

– Бесполезно! Эй, истребители танков! Бесполезно. Это тяжелые "климы".

Однако его не слышали, и бойцы продолжали ползти дальше. Трое из них выдвинулись вперед с противотанковым ружьем, остальные остались в кювете. Ружье успело дать всего только два бесполезных выстрела. Затем танк повернулся к нему бойницей, словно осуждающий глаз господа, раздался выстрел, и боевой расчет скрыло облако разрыва. Когда дым рассеялся, солдаты увидели в кювете три изуродованных трупа и между ними изогнутый ствол противотанкового ружья, направленный в небо.

В цепи раздались новые тревожные просьбы о поддержке:

– Группы ближнего боя!… Связки гранат… Группы ближнего боя…

Они знали, что, если водитель танка решится съехать с шоссе, их песенка спета.

Неприятельская пехота тем временем подошла на расстояние ста метров. Иногда то здесь, то там вдруг вскакивал, чуть пригибаясь, человек, некоторое время мельтешил перед глазами и исчезал – снова прятался в укрытие либо был сражен. Обороняющиеся стреляли так интенсивно, что стволы винтовок нагрелись. Безмолвные, оглушенные напряжением и шумом, они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, и каждый раз, когда солдат запускал руку в карман за патронами, сердце его сжимал страх: есть ли еще?…

То и дело с разных сторон звали санитаров. Солдат замечал, что оружие соседа больше не трещит, видел, что он лежит неподвижно, уронив голову на приклад. Однако уделить ему много внимания он не мог. За собственной стрельбой солдаты не могли слышать, что и на участках второго и третьего батальонов стоит такой же треск. Они не успевали следить даже за тем, что происходит в их ближайшем окружении. Бледные, с осунувшимися лицами и хриплыми от возбуждения голосами, они передавали по цепи приказы и сообщения и в буквальном смысле бились за свою жизнь.

Чем ближе подходил противник, тем очевиднее становилось, что его атака выдыхается. Бой постепенно замирал, оборачиваясь обычной перестрелкой. Однако оба танка все еще появлялись на шоссе то тут, то там, и обороняющиеся с обмирающим сердцем ожидали, что вот сейчас они свернут в их сторону.

Хиетанен лежал за камнем с левого края шоссе. На некотором расстоянии справа от него лежал Рахикайнен. Остальных солдат отделения Рокка отправил в цепь к пехотинцам. В ста метрах перед Хиетаненом рос можжевеловый кустарник, за которым можно было заметить оживленное движение. Хиетанен полагал, что там устанавливают пулемет, и вскоре прошелестевшая рядом очередь подтвердила правильность его предположения.

Когда пули свистели вокруг них, Рахикайнен прятал голову за камнем и стрелял не целясь, так, что его винтовка стояла почти вертикально.

Хиетанена, и без того нервничавшего, злила эта бесцельная трата патронов, и он злобно крикнул:

– Целься, малый, а не расстреливай облака! Вон в том можжевеловом кустике полно русских.

Рахикайнен продолжал стрелять, не поднимая головы. Как у многих смелых людей, страх проявлялся у Хиетанена в беспокойной жажде деятельности, и тем более жалким казалось ему стремление Рахикайнена спрятаться. Он отлично понимал, что, если противник не будет остановлен, им всем придет конец, ибо нет ничего легче, чем перестрелять бросившееся врассыпную стадо. Страх доводил его до бешенства, и он градом извергал ругательства:

– Черт подери! Перестань изводить патроны! Их у нас не так много, чтобы пробивать дырки в небе!

Старая неприязнь к Хиетанену ворохнулась в душе Рахикайнена. Он не забыл его слов у тела Лехто, пусть даже тяжесть положения и оттеснила их в его сознании на задний план.

– Ну, ну, не очень-то командуй! Ишь, полководец выискался.

– Полководец не полководец, а научу тебя целиться. Стреляй вон по тому кустарнику. Там пулемет и солдат столько, что и не сосчитать.

Рахикайнен демонстративно поднял голову, выстрелил и, перезаряжая винтовку, продолжал огрызаться:

– Закрой хлебало, дрянной сержантишка! Моча тебе в голову ударила.

Эти слова до того вывели Хиетанена из себя, что он готов был схватиться с Рахикайненом врукопашную, однако противник заявил о себе сильнее, и он снова принялся стрелять, продолжая ругаться:

– Закрой пасть, не то я зашью тебе ее. Ты такой… такой… Просто слов не нахожу. Грязный носок, набитый кашей-размазней, вот кто ты такой.

Рахикайнен не отвечал. Танк, шедший первым, свернул с шоссе и двинулся прямо на них. Второй, прикрывая его, усилил огонь. Вновь раздалось громкое "ура", и опять впереди замелькали, приближаясь, люди. Огонь обороняющихся вместо того, чтобы нарастать, ослаб. Недоставало лишь толчка, чтобы началось паническое бегство. Лежавший в кювете прапорщик саперов поднялся и, пригибаясь, с миной в руке, побежал навстречу танку. Сделав всего несколько шагов, он повернулся вокруг собственной оси и упал поблизости от Хиетанена.

III

Хиетанен ясно видел, как очередь прошила прапорщика: его мундир так и затрепетал от пуль. Несколько секунд он колебался. После гибели прапорщика решиться было еще труднее. Нельзя сказать, чтобы он особо раздумывал. В его мозгу мелькнуло лишь сознание того, что, если он останется на месте, танк раздавит его в лепешку, а если побежит, смерть все равно настигнет его. Вторая возможность все же хоть немного отдаляла страшный миг, а потому казалась заманчивей. Эти секунды все и решили. Хиетанен принял решение.

Танк был метрах в двадцати от него. А в нескольких шагах впереди был вывороченный корень упавшего дерева, до которого, очевидно, и пытался добраться прапорщик. Там он, вероятно, нашел бы себе укрытие. Хиетанен быстро подполз к убитому и выхватил мину из его рук. У него под ногами фонтанчиками взлетел мох, над головой с противным визгом пролетали осколки.

Дышал он как-то странно, толчками, словно плыл в холодной как лед воде. Губы от напряжения сложились в трубочку, сознание словно оцепенело. Он отказывался понимать значение этих противных звуков, как будто отгораживаясь от порождаемого ими страха. Хиетанен одним броском метнулся к корневищу и спрятался за ним. В то же мгновение он услышал крик Рокки:

– Огонь!

Хиетанен вздрогнул, от волнения он едва не лишился рассудка. В том состоянии, в котором он находился, в крайнем напряжении, ему показалось, что Рокка предостерегает его от новой, неизвестной опасности. Затем он понял, что Рокка просто дал команду.

В его сознании пронеслась другая мысль: в порядке ли мина? Все его знания о минах сводились к тому, что они взрываются, едва на них надавить. Но учиться на сапера было уже поздно. Его час пробил.

В поле зрения Хиетанена оказалась бегущая из-под щитка гусеница. Туда… туда… Он бросил мину. Она оказалась такой тяжелой, что он не сумел как следует прицелиться и бросил ее то ли с надеждою, то ли с молитвой. Его руки поспешно копнули мох, и он бросил его следом за миной, как бы для маскировки. Возможно, несколько клочков мха действительно попали на мину, но в то же мгновение глазам его предстало зрелище, от которого захолонуло сердце. Правая гусеница танка нависла над миной. Да, точно! Только тогда ему пришла в голову мысль о собственной безопасности. В достаточной ли мере защитит его корень? Он прижался к земле, открыл рот и крепко зажал уши руками.

Две секунды спустя ему показалось, что на него обрушился весь свет. Он воспринял взрыв не как простой звук, а как гудящий, ошеломляющий удар, от которого у него помутилось в голове.

Придя в себя, Хиетанен увидел, что танк стоит, развернувшись немного боком, еще окутанный облаком дыма и пыли. Находившиеся поблизости солдаты раскрыли рты, но он так и не понял, почему, так как не слышал того истерически-восторженного рева, в который вылилось напряжение, владевшее солдатами в цепи. Голова была тяжелая, и он не понимал, что ему делать дальше. Он лежал, поглядывая то на танк, то на солдат, кричавших ему: "Молодец, Хиетанен! Молодец… Браво, Хиетанен!" Напрасно старались: Хиетанен ничего не слышал. Он лишь видел, как внизу под танком показалась нога, затем другая, а потом по пояс и сам обладатель их. Внезапно ноги дернулись и застыли в неподвижности. Хиетанен оглянулся и увидел разгоряченное лицо Рахикайнена, так и не услышав его крика:

– Прочь с линии огня! Я позабочусь о нем.

Только тут включилось сознание. Хиетанен быстро вскочил, добежал до своей прежней позиции и скрылся за камнем.

– Оставайся в укрытии. Я прикончу его.

Рахикайнен дал два выстрела по смотровым щелям танка. Он обращался к Хиетанену таким тоном, будто это ему принадлежит по крайней мере половина заслуги в остановке танка. Недавняя перепалка поставила его в неприятное положение. Ему казалось, что подвиг Хиетанена – уничижающий ответ на его слова, а потому, чтобы как-то оправдаться в собственных глазах, он и стал в позу покровителя и защитника.

Хиетанен лежал за камнем, весь дрожа, словно в ознобе. Чем яснее начинало работать его сознание, тем страшнее становилось ему. Казалось, будто задним числом он переживал тот страх, который изгнал из своей души, ползя навстречу танку. Этот страх сосредоточился в одной-единственной картине, которая неотступно стояла перед его глазами. Он видел выбегающую из-под щитка блестящую гусеницу, она двигалась прямо на него. Картина была настолько живой и жуткой, что он внезапно принял ее за действительность и уже хотел бежать куда-то очертя голову.

Но он не двинулся с места, ибо рассудок все же подчинил себе разыгравшееся воображение. Достав из кармана сигарету, он трясущимися руками вставил ее в мундштук. Зубы стучали о мундштук, и ему пришлось так сильно прикусить его, что тот треснул. С четвертой спички он зажег сигарету, и, пока он курил, она горела, обугливаясь и выделяя табачный деготь.

Мало-помалу дрожь прошла. Он стал различать стрельбу и крики солдат. Некоторое время он твердил себе под нос: "Нет, черт побери, нет, черт побери", сам не зная, что хочет этим сказать. Потом вспомнил, как бросил горсть мха на мину для маскировки, и усмехнулся собственной наивности. Его душу наполнило какое-то странное чувство радости. Только теперь он стал сознавать, что он совершил, из его груди вырвался торжественный смех:

– И я хотел мхом замаскировать ее…

Он смеялся, и в его смехе звучал и недавний страх, и бурная радость оттого, что он остался жив, совершил подвиг и спас батальон.

Между тем положение в корне изменилось. Второй танк удалился, и пехота противника не возобновляла больше попыток атаковать. Вскоре она вообще перестала отвечать на огонь. Солдаты начали осторожно подниматься, заметив, что противник больше не стреляет. Очевидно, он отошел, и довольно далеко.

Коскела поспешил к Хиетанену:

– Вот черт, как это у тебя получилось? За это полагается отпуск. Я закрыл глаза, не мог смотреть, когда вокруг тебя, прямо у тебя под ногами, вздыбило мох.

Хиетанен почти не понимал слов Коскелы, хотя уже слышал его голос. Он проговорил с трудом:

– Я сам не знаю. Ничего сам не знаю. Просто бросил мину. Слава богу, прапорщик успел поставить ее на боевой взвод. Но как я испугался! Черт подери, как я испугался. Я не мог после этого закурить сигарету. Удивительно, какой страх может вытерпеть человек. Пошли, посмотрим танк.

Я уже того прикончил, – сказал Рахикайнен, присоединяясь к ним. Но хотя ему, вероятно, и удалось обмануть самого себя, провести Коскелу он не смог. Тот не обратил никакого внимания на его слова. Втроем они осторожно приблизились к танку.

Он был безмолвен. Немного выждав, Хиетанен постучал по его боку прикладом. Он уже полностью оправился от потрясения, и ничто не мешало ему радоваться. Он крикнул, обернувшись к люку, и голос его не оставлял никакого сомнения в том, кто подбил танк:

– Если там кто-нибудь еще есть, выходи сейчас же! А не то я устрою вам на башне такой взрыв, что будете лететь до самой Америки. Танк отныне принадлежит мне, и я решаю, кто в нем будет ездить. Ити сута-а! Руски сол- таат! Ставайся! Не хотите? Тогда открываю люк.

Хиетанен взобрался на танк и с трудом приподнял тяжелую крышку люка. Заглянув внутрь, он крикнул:

– Тут у ребят кровь из ушей. Все мертвые.

– А тот, которого я ухлопал, – лейтенант, – сказал Рахикайнен из-под танка, где он срывал с убитого знаки различия. – С этого дня я капитан русской армии. Ведь я победил лейтенанта.

Хиетанен уже забыл про свой недавний спор с ним. Он смерил танк взглядом и с нескрываемым удивлением сказал:

– Черт возьми, ребята! Я все-таки молодец! Сам себе удивляюсь. Кто я? Я финский герой. Вот только б кончился этот проклятый шум в голове. Надеюсь, она у меня цела?

– Ничего ей не сделалось, – сказал Рахикайнен, явно ища примирения, и Хиетанен засмеялся; его в этот момент смешило все.

Тем временем вокруг танка собрались солдаты и офицеры и, не скупясь, рассыпались в похвалах. Даже Ламмио и тот одобрительно кивнул, заметив:

– Вот так-то. Это была образцовая решительность.

Примечательно, что эти слова прозвучали как-то странно, в них не было одобрения. Что бы он ни хотел сказать, невыразительность и равнодушие его жидкого голоса были отвратительны. И майор Сарастие тоже прибыл на место происшествия. Он со значением пожал Хиетанену руку:

– Во всей части я один могу наилучшим образом оценить то, что вы сделали, ведь никто не знает положения так, как я. Так что прежде всего – моя благодарность. При первом же распределении крестов Свободы вы будете награждены, кроме того, мы немедленно начнем бумажную войну за сержантские лычки.

Хиетанен смешался. Он еще не полностью различал слова, о многом приходилось только догадываться. Хотя он сам был явно доволен собой, слышать похвалы других было как-то неловко. Он лишь улыбался и смущенно смотрел на господ.

Сарастие снова оседлал своего любимого конька и обратился к проблемам более общего характера. Он постучал тросточкой по танку и сказал:

– Считается, что этот новый тип танка особенно удачен. Но мы видим, что даже самые талантливые их конструкторы бессильны против финской решительности и бесстрашия.

Только что майор поощрял Хиетанена, но теперь он хвалил самого себя. Как большинство военачальников, все удачи своих солдат он ставил в заслугу себе, неуспехи же приписывал их трусости и неблагоприятным обстоятельствам. Несомненно, майор находился под большим психологическим гнетом, чем его солдаты. Они не знали, насколько критическим было положение. Между прочим, батальонному командиру и командирам рот было запрещено при каких бы то ни было обстоятельствах относить свои командные пункты назад. Это означало, что в случае повального бегства они должны были пасть на своем посту.

Теперь положение, во всяком случае, прояснялось. Неудачная атака подорвала у противника уверенность в себе, и к тому же было получено сообщение, что дивизия продвинулась вперед, так что артиллерия может оказать им поддержку огнем, как только сменит позиции.

Однако до этого Сарастие пережил трудные минуты. Батальон уже начал испытывать недостаток боеприпасов для автоматического оружия, в дело были введены последние резервы, широкий фланг за болотом был обнажен.

Теперь же этот человек имел основания быть довольным. Сарастие потянулся и почувствовал, как силы возвращаются к нему, как расправляется в нем каждый мускул. Казалось, будто кровь быстрее побежала в жилах, пробуждая угасшую было уверенность в своих силах.

Эта операция была настолько важна, что за ней с интересом следили в главной ставке. Как знать, может быть, в эту минуту кто-то докладывал маршалу: "Попытка противника прорвать фронт на западе отбита в ожесточенных боях батальоном Сарастие. На севере и востоке другими батальонами отбиты менее значительные попытки деблокирования".

Майор повернулся к солдатам. Ему вспомнилась острота, которую он придумал вчера, но припасал для подходящего случая. И вот сейчас этот момент наступил.

Ну ладно, ребята. Давайте переведем дух. Они здорово получили по морде. – Теперь пойдем и дадим им в зад. Они так рвались к никелю Печенги. А мы не такие, мы люди щедрые. Пойдем и дадим им столько никеля, сколько их душа просит.

Настроение у солдат после отбитой атаки было хорошее – раздался громкий смех. Сало, стоявший вблизи, сказал так, что майор слышал, или, вернее, для того, чтобы майор услышал:

– Дадим, дадим. Мы не жадные.

IV

Лахтинену и Мяятте было некогда рассматривать танк. Они собирали патроны у убитых вражеских солдат, так как, отражая атаку, расстреляли почти весь свой боезапас. Лахтинен как раз перевертывал убитого русского на спину, чтобы удобней было вывернуть его карманы, когда услышал с противоположной стороны дороги громкий голос майора.

– Не важничай так, майор, – проворчал Лахтинен.- Все висело на волоске, еще немного – и мы не копошились бы здесь сейчас. Русские – отчаянные ребята. Все встают и бегут вперед. Хотя я расстрелял четыре патронные ленты.

Мяяття привык к бормотанию Лахтинена и не обращал на него особенного внимания. Он сказал равнодушно:

– Да ведь когда они бегут, вставши во весь рост, в них легче делиться. А хорошо, что у них оружие того же калибра, что и наше. Они обо всем подумали.

– Не-ет… Это не они придумали. Это еще во время восстания наши господа отобрали у русских оружие, с тех пор так и идет.

– Но ведь ты же сам говорил мне, что тогда буржуев вооружили немцы?

– Да, но винтовками, которые немцы нахватали у русских на Восточном фронте. А, черт! Смотри, как уцепился за приклад! Ну, отдавай же, надо ведь посмотреть, есть ли там в магазине патроны. Черт побери, теперь мне еще с ним и с мертвым справляться приходится. Ничего нет. Только один-единственный патрон. А ну-ка, пойдем посмотрим вон за тем холмом. Там у них был пулемет.

Пулемет оказался на месте. За ним лежали четверо убитых. Лахтинен и Мяяття нашли пять полных лент, шестая, наполовину расстрелянная, была в пулемете. Лахтинен забрал ленты и довольным тоном проговорил:

– Патроны, которые я потратил, окупились с лихвой. Почти шестикратная прибыль. Э-э, что за вздор я несу. Ведь у них в ленте двести пятьдесят патронов, а у нас только двести. Отдадим ребятам. Одним нам все это нести не под силу.

– Да, здорово… А этот, что тут лежит, старый. Неужели у них не хватает людей?

– Не-ет, брат, насчет этого не обольщайся.

Лахтинен возражал лишь по привычке. Он был очень рад, что они добыли патронов, и это настраивало его на миролюбивый лад. С довольным видом вскинув ящики на плечо, он сказал:

– Надо переходить на стальные ленты. Эти матерчатые – дрянь, тряпье… Так вот, люди у них так скоро кончиться не могут. И людей, и материала у них достаточно. Вот только сейчас им немножко не везет… Они там позаботились, чтобы народу было что есть, они не бросили все в пасть кучке помешавшихся на войне сумасшедших. А у нас народные деньги пускали на ветер. По воскресеньям бегают по лесу с винтовками за плечами, а по вечерам раздают друг другу чины и награды. Взгляни на наших толстобрюхих, сразу видно, кто жиреет за счет простого народа, жир у них так и трясется под лахтарской [Лахтари (мясники) – прозвище, данное финским белогвардейским участникам рабочей революции и гражданской войны 1918 г. - прим.] формой. Но это нам не поможет. Когда у них действительно мужчин не останется, там есть еще пятнадцать миллионов женщин-солдат. И все они обученные, даже старухи.

– Черт побери, где же они? – лукаво улыбаясь, спросил Рокка, услышавший последние слова Лахтинена.

– Там… Если тебе нужны патроны, возьми из этих.

– Вот дьявол! Я уже набрал себе, но могу пристроить, Мои ребята ищут только хлеб и значки, патроны их не интересуют. Что ты сказал? Нам еще и с русскими бабами придется драться?

– Кто знает… Может быть.

Лахтинен помрачнел и смешался, так как наперед знал, что за этим последует. И не ошибся.

– Вот уж когда мы, можно сказать, разойдемся…

– Со стрельбой… По цели промаху не дадим, – сказал Рахикайнен.

– Будут страшные рукопашные бои, хи-хи-хи. Рахикайнена наградят крестом Маннергейма, хи-хи-хи.

Лахтинен с недовольным видом отвернулся и стал рассматривать верхушки деревьев, как будто желая показать, что не хочет тратить время на разговор с любыми-всякими.

Подошли Коскела с Хиетаненом, сообщив, что они сейчас же пойдут дальше. Коскела предложил Хиетанену отдохнуть в медсанбате по крайней мере до тех пор, пока у него полностью не восстановится слух. Однако Хиетанен после своего подвига отнюдь не желал довольствоваться такой пассивной ролью. Он был слишком возбужден, чтобы отлеживаться, радовался происходящему, и все его понимали. Хотя Хиетанен все еще удивлялся вслух собственной доблести, он приправлял свои слова изрядной долей иронии по отношению к себе, а с иронией эти люди могли проглотить практически все, что угодно. К тому же Хиетанен радовался не столько своему геройству, сколько тому, что он вообще остался жив и невредим. Посмеиваясь, рассказывал он о том, какого страху натерпелся, когда оказался за камнем. И без конца добавлял: "А как я со страху стал маскировать эту мину!"

– Шаго-ом марш!…

Балагурство и шутки прекратились. Беззаботность исчезла так же быстро, как и появилась. Солдаты побрели дальше молча, с тревожными, напряженными лицами.

Пройдя с километр, они вновь натолкнулись на противника. Артиллерия была достаточно близко, чтобы оказать им поддержку, и им удалось отбросить противника метров на сто, но на окраине деревни атака захлебнулась. До наступления темноты они предприняли еще одну попытку атаковать, но безуспешно. Усталость, нежелание воевать и темнота положили конец атаке. Сарастие счел за лучшее дождаться нового дня, несмотря на то что раненые из-за этого еще на одну ночь оказывались без ухода.

Батальон занял позицию на краю поля, прилегающего к деревне. Ничейная полоса проходила по картофельному полю, и под покровом темноты Рокка и Рахикайнен поползли туда. Однако противник заслышал, как они выкапывают картошку, и Рахикайнен ни с чем пополз обратно, потому что вокруг градом посыпались пули. Рокка же укрылся в канаве и, когда стрельба прекратилась, снова принялся копать. Он принес столько картошки, что ее хватило и на взвод Карилуото.

В лесу за позициями выкопали яму, развели в ней костер и начали печь картошку. Огонь прикрыли навесом из хвойных веток и сидели возле него съежившись в темноте, под мелким дождем. Только теперь усталость и голод взяли верх над нервным напряжением. Жадно глотали они плохо промытую картошку, и грязь пополам со слюной сочилась у них из уголков рта. Сухой паек, выданный на три дня, кончился еще утром, и они ели пустую картошку и были довольны. Это была хорошая картошка. После еды все, за исключением часовых, завалились под ель и, несмотря на холодный дождь, заснули мертвецким сном. Им немного и нужно было. Ванхала спал в луже; он плюхнулся туда и больше уже и не искал места получше.

Однако где-то глубоко внутри бодрствовал страх. Когда перестрелка начинала хоть чуть-чуть усиливаться, кто-либо из солдат тут же приподнимался и с минуту напряженно прислушивался: как только треск выстрелов ослабевал, он укладывался вновь и засыпал раньше, чем его голова касалась земли.

V

Палатка перевязочного пункта была забита битком. Умирающих, что лежали без сознания, и легко раненных вынесли наружу. Из ельника рядом с палаткой доносились слабые стоны. Санитары сидели на земле съежившись, безразличные ко всему, стараясь отрешиться от этих бесконечных людских страданий. Врач устал и изнервничался. Тяжело было смотреть, как умирали люди, и при этом знать, что немедленная операция спасла бы многих из них. Сделать ее здесь не было возможности. Он мог только перевязывать раны и впрыскивать морфий.

Один из умирающих, лежавший пока в палатке, был ранен еще позавчера вечером, когда батальон вышел к шоссе. Пуля попала ему в низ живота, и он страшно мучился, хотя под вечер начал временами впадать в забытье, и это слегка облегчило его страдания. Врач наклонился над ним, и раненый открыл лихорадочно блестящие глаза. Они были устремлены в потолок палатки, на который падала бесформенная тень врача. За спиной врача горел яркий фонарь фирмы "Петромакс".

– Ну, как дела? – шепотом спросил врач, увидев, что раненый в сознании.

Тот молчал, не сводя глаз с тени на потолке. Затем обратил взгляд на врача. Губы раненого шевелились, но он не издавал ни звука. Врач отвернулся в сторону. Он не мог смотреть в эти глаза, пылающие жаром и страхом. Раненый снова уставился на тень. Он начал что-то беззвучно говорить, попытался поднять голову, но не смог. Видно было, что он охвачен смертельным страхом. Врач подставил ухо к его губам и различил слова:

– Смерть… На по… тол… ке… Господи… Иисусе…

Раненый все еще отчаянно пытался поднять голову, и врач, положив руку ему на лоб, прижал его голову к подушке.

– Закройте глаза. Там ничего нет. Вам больно?

Раненый не успокаивался, и врач потерял терпение.

Раздраженный, выбрался он из палатки и сказал приткнувшемуся у ели пастору:

– Ээрола скоро умрет. Пошел бы ты, попытался что-нибудь сделать. Он опять стал беспокойным, и я не могу без конца вкалывать ему морфий. К тому же его тошнит. Господи боже, когда ж они откроют шоссе?

Измученный и издергавшийся, врач говорил с пастором почти враждебно. Вообще-то ему не хотелось пускать пастора в палатку для разговора с Ээролой, ибо это могло плохо подействовать на других раненых. Кому приятно слушать, как другого подготавливают к смерти, когда сам со страхом в сердце ожидаешь ее в любую минуту. По этой же причине он распорядился по возможности выносить наружу всех умирающих; смерть нескольких раненых в палатке глубоко потрясла всех остальных. Тягостно было лишь то, что приходилось выносить их под дождь. Правда, их хорошо укрывали, да и едва ли кто из них что- то осознавал. С практической точки зрения этот выход все же был лучшим. Врач проклинал перевязочный пункт третьего батальона, которому он одолжил свою вторую палатку. раненых там было еще больше, так как одна рога батальона попала под сильный минометный обстрел.

– Мы, полумертвые, тащили на себе эту палатку и все равно не можем воспользоваться ею… Неужели обязательно нужно было оставаться здесь?

– Командир батальона сказал, что люди устали и ночная атака не удастся… А что, Ээрола звал меня?

– Нет. Но он боится смерти и, как мне показалось, молится. Попробуй успокоить его.

Пастор снял с себя черный прорезиненный плащ и повесил его на сук. Затем прокашлялся и попытался сосредоточиться. У него была привычка прежде, чем войти к духовному чаду, прочитать про себя короткую молитву. Эта привычка стала уже автоматической, что лишало молитву всякой духовной силы. Пастор напоминал косца, который перед каждой новой полосой машинально проводит оселком по косе.

Он ползком проскользнул в палатку. Прошло некоторое время, пока глаза его привыкли к свету "Петромакса". Пылала теплом печка, в воздухе стоял сильный запах дезинфекции. Возле печки сидел нахохлившись полусонный санитар. Вдоль стен палатки лежали завернутые в одеяла раненые. Кто-то тихо стонал.

Пастор ползком добрался до Ээролы. Тот глянул на него беспокойными глазами, в которых мешались лихорадка и близкая смерть. Пастор увидел на лице Ээролы крупные капли пота – верный признак в подобных случаях.

– Брат, тебе трудно?

Раненый хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле.

Пастор видел перед собой грязное, изможденное лицо, уже как бы отсвечивавшее желтизной. Под глазами залегли темные тени, в них как будто притаилось страдание. Шея была загорелая и грязная, из-под мундира виднелся засаленный ворот фланелевой рубахи. Ээроле было двадцать лет. Тело у него было слабое и худое: он всю жизнь недоедал. Поденщик в крупном поместье, сын батрака-издольщика, он принадлежал к той общественной группе, ниже которой стоят только обитатели богаделен и бродяги. Тяжелая работа и скудное питание наложили отчетливую печать на его развитие, и все-таки он с цепкостью рано повзрослевшего подростка упорно боролся со смертью. У этого юноши была некая цель, к которой он стремился, но которой едва ли теперь уже достигнет. Он мечтал обзавестись новым, сшитым по мерке костюмом и велосипедом. Однако весь свой скудный заработок ему приходилось отдавать в семью, и его мечта никак не сбывалась. Это было очень обидно, поскольку обе эти вещи считались у него в деревне атрибутами взрослого мужчины. В вельветовой куртке и брюках, заправленных в сапоги, он и пришел в армию.

Пастор горестно наблюдал, как медленно угасает жизнь, питавшая эти надежды. Он, как только что врач, приложил ухо к губам Ээролы и вслушивался в его осиплый, хрипящий шепот:

– Иисус… Иисус… возьми меня… отсюда.

– Успокойся, брат… Он поможет тебе. Христос не оставляет никого из нас. Он всех нас возьмет под свою защиту. Не бойся, брат. Ты – его. Он спас тебя, как и всех нас. Ты нес свое бремя и сохранил веру, Иисус этого не забудет…

Беспокойное дыхание умирающего выровнялось и стало слабее. Пастор тихо прошептал ему на ухо:

– Иисус отпустил тебе твои грехи. Он дарует тебе вечный мир и покой.

По телу умирающего прошла тихая дрожь, священник услышал, как он еще несколько раз слабо вздохнул. Пастор закрыл ему рот и сказал шепотом:

– Аминь.

В другом конце палатки один из раненых натянул себе на голову одеяло, и слышно было, как он тихо плачет. Пастор хотел подойти к нему, но тут боец, лежавший без сознания рядом с Ээролой, стал издавать невнятные звуки. Разбуженный шепотом пастора, он все время метался. Он был под действием сильной дозы морфия и бессвязно хрипел:

– Иисус… Иисус…

Пастор склонился над ним, думая, что он молится. Но он не молился, он бредил. Это был высокий широколицый молодой человек. Сквозь приоткрытый толстогубый рот виднелись почерневшие от табака зубы.

– Иисус… Иисус…- повторял он слово, которое запало ему в память из речи священника.

Тот тихо сказал ему:

– Брат, ты хочешь помолиться?

– Иисус… Иисус… – бессмысленно твердил раненый, а затем вдруг издал жуткий, пронзительный вопль.

Тихо, тихо, – шепотом сказал пастор, но раненый продолжал кричать, закатив глаза, с пеной у рта.

Другой боец, тот, что лежал, укрывшись с головой одеялом и плакал, вдруг крикнул:

– Перестаньте! Перестаньте! – и зашелся в истерике. – Ах… хах… а-а-а, – рыдал он. – Что это за жизнь! Перестаньте, люди добрые!

В палатку поспешно вполз врач и, добравшись до плачущего, попытался успокоить его. Раздосадованный и беспомощный, пастор счел за лучшее удалиться. Выбравшись наружу, он услышал, как один из санитаров с болью в голосе сказал:

– Зачем ему еще нужно мучить их? Пусть даст людям умереть спокойно.

Пастор снял с сука свой плащ и, скорчившись, сел под дерево. Всхлипывая, он молил бога о том, чтобы тот открыл шоссе и спас раненых. Плач в палатке стих: врачу удалось успокоить раненого. Санитары вынесли Ээролу и уложили его в леске за палаткой, в длинный ряд трупов.

С неба сеял мелкий дождь. В палатке тихо шипел "Петромакс", время от времени слышался чей-то слабый и безнадежный стон.

Вокруг перевязочного пункта стояли часовые, охраняя угрюмый ельник, где страдали люди, жизнью оплатившие удар по флангу противника.

VI

Ночью противник отошел через леса от того места, где ему был нанесен удар с фланга. У шоссе еще вспыхивали схватки с последними отходящими частями противника, когда за ранеными прибыли санитарные автомобили. Многим пришлось дожидаться спасения целые сутки. Минута за минутой, час за часом терпели они непрерывную боль, томительное ожидание и страх, что полк не сможет удержаться на захваченном отрезке шоссе. И с ужасом в сердце наблюдали за санитарами, которые выносили из палатки и укладывали в ряд трупы тех, кто не вынес ожидания.

Когда прибыли автомобили, ранеными овладела истерическая радость. Даже самые слабые из них старались так или иначе выразить ее. Спасение заставило забыть о муках предшествующих часов. Жалобы и стенания остались в тихих тайниках дремучего леса. А мертвые не могли поведать уже ни о чем. Их страдания остались при них, всем остальным пришлось пожертвовать. От них потребовали главного, предоставив взамен только страдания, о которых теперь никто не хотел вспоминать.

С наступлением утра батальон Сарастие прочесал местность, где был устроен котел. Взвод Карилуото и приданные ему солдаты Коскелы получили задание – проверить деревню, перед которой они были вынуждены остановиться вчера вечером. Хотя санитарные автомобили и шли через нее, однако полностью прочесать ее не удалось.

В деревне оказался всего лишь один житель – древний старик, который был бы при отступлении только обузой и поэтому остался в своей маленькой избушке на окраине. Он сидел у окна, когда между домами замелькали солдаты в серой форме. Один из них шел впереди, слегка пригнувшись, и осторожно осматривался по сторонам, зажав приклад винтовки под мышкой. Он зашел в соседний дом и снова появился во дворе. Несколько солдат следовали за ним в некотором отдалении и, когда первый махнул им успокоительно рукой, повесили винтовки через плечо и без опаски вошли во двор. Старик увидел, что каждый выломал себе шест из плетня, и его обуял страх: что они хотят делать этими шестами? Затем он облегченно вздохнул: солдаты побросали на землю вещмешки и винтовки и устремились на картофельное поле.

Накопав картошки, солдаты промыли ее в придорожной канаве с той поспешностью, которая объясняется только сильным голодом. Рокка принес из какого-то дома стол, два стула и длинную скамью и изрубил их на дрова. Солдаты развели три или четыре костра, и скоро в котелках над огнем уже поднялся парок от вареной картошки.

Майор Сарастие шел по деревенской улице, на ходу осматривая восточнокарельские дома. Он считал своим долгом восхищаться деревянной резьбой, украшавшей дома, хотя решительно ничего в этом не смыслил. Однако для истинного финна восторгаться восточнокарельским архитектурным стилем с его деревянной резьбой, о котором говорилось во всех репортажах из Восточной Карелии, считалось признаком хорошего топа. А так как вне своей профессии он был рядовым членом человеческого стада, он и восторгался, как требовали того законы стада. Однако, говоря по совести, не считал эти дома человеческим жильем.

Однажды он вдруг увидел нечто действительно заинтересовавшее его. Из-за угла одного дома, гордо выступая, показался петушок в самой подходящей поре для жаркого. Сарастие уже хотел было позвать денщика, как вдруг из-за угла вылетело полено, угодив точно по шее петушку. Петушок пискнул и, оглушенный, забился на земле. Из-за угла дома выбежал солдат, схватил петушка за лапки и – хруп-хряп! – свернул ему голову.

– Эй, солдат!

Солдат вздрогнул, увидев майора, и стал по стойке "смирно" с петушком в руке.

– Ваша фамилия?

– Рядовой Рахикайнен, господин майор.

– Так вот, Рахикайнен, вы разве не знаете, что есть строгий приказ – не прикасаться в деревнях к собственности жителей?

– Здесь нет жителей, господин майор. Мы это установили.

– Тогда вам следовало бы знать, что в этом случае все принадлежит финляндскому государству. Вы должны это знать. Об этом достаточно уже говорили.

Рахикайнен продолжал стоять с петушком в руке и медлил с ответом, чтобы успеть придумать какую- нибудь байку.

– Конечно, мы это знаем, господин майор. Мы и не трогали ничего. Но этот петушок с изъянцем. Он хромал. Наверное, покалечили в драке. Он бы наверняка сдох, и тогда я подумал, что глупо дать ему сдохнуть.

На взгляд Сарастие, это объяснение было не хуже любого другого, какое мог бы придумать солдат в подобных обстоятельствах. С некоторою грустью смотрел он на петушка, но затем выражение неподдельной искренности на лице Рахикайнена его позабавило, и он заметил:

– На этот раз можете взять петуха. Но чтоб этого больше не повторялось. Бросок был настолько великолепен, что я отдаю вам его в качестве награды.

Рахикайнен выдержал свою роль до конца и совершенно серьезно сказал:

– Ясно, господин майор. Теперь надо его быстро выпотрошить, чтобы не испортился.

С этими словами Рахикайнен улетучился. Товарищи потребовали, чтобы с петушком сварили картофельный суп, и ему пришлось согласиться. Горшка не нашли, его заменило ведро. Не хватало лишь соли, и Рахикайнен решил посмотреть, нет ли ее в домах. Безрезультатно обойдя два дома, он заглянул в избушку на краю деревни. Там на задней лавке сидел старик, с беспокойством и страхом глядя на Рахикайнена. Увидев человека, тот вздрогнул, но, разглядев, что это старик, успокоился.

– Это еще что за древний финн?

Старик не отвечал и лишь молча смотрел на него.

– Эй, идите все сюда. Тут этакий прафинн сидит: с бородой и в меховой шапке на голове.

Старик лишь моргал глазами, глядя на входящих в избу солдат.

Здорово, дед, – сказал Рокка, подсаживаясь к нему.

Старик поклонился и ответил жидким, чуть дрожащим голосом:

– Здравствуй, здравствуй.

– Тебя, видно, оставили тут?

– А, оставили, оставили.

– А оставили ли тебе соли? – спросил Рахикайнен. – Нам нужно для супа.

– А, ничего нет.

Старик забеспокоился. Он положил ногу на ногу и огляделся.

– И ничего не оставили старому поесть? – недоверчиво спросил Сало, подступая ближе.

– Все унесли. Я один тут остался.

– Вот тебе для начала кусок хлеба… Больше у меня нет, но за нами придут обозники, они позаботятся о тебе. Вот тогда уж ты и набьешь себе пузо. Черт знает, когда ты в последний раз ел.

Старик дрожащими руками взял предложенный Сало кусок хлеба, с сомнением оглядел его и был уже готов отдать обратно, но передумал и сунул хлеб за пазуху.

– Ты не знаешь, старик, есть ли в деревне еще люди?

– Нет, никого нет. Все ушли.

– Зря, – сказал Сало. – Только теперь мы наведем тут порядок. Сильно они тебя мучили?

Старик некоторое время смотрел на солдат, не зная, что ответить, затем кивнул и сказал:

– А, мучили, да… да.

Рокка осматривал комнату, не слушая, что говорил старик. Другие же выпытывали у старика всевозможные сведения об условиях жизни в Восточной Карелии. Он ни о чем не рассказывал по собственному почину, лишь отвечал на вопросы, стараясь не без усилий отгадать, что хочет услышать спрашивающий. Спрашивал главным образом Сало.

– Был у вас тут священник?

– А, в Пряже прежде был один…

– Они что, убили его?

– Убили, убили…

– А дети у тебя есть?

– А, было два сына. Одного убили, другого посадили в тюрьму.

– Почему убили?

– А, не хотел вступать в колхоз.

– У тебя был дом?

– Был. Все забрали.

Старик, похоже, заметил, что спрашивающий был доволен, если слышал, что людей убивали или мучили, и старался угодить ему своими ответами.

– Убили, убили. Всех убили.

– Теперь тебе отдадут дом. И церкви теперь не будут превращать в конюшни. Теперь здесь будет новый порядок.

– Не будут. Не будут церкви конюшнями. А, хорошо. Хорошо.

– Да, но где нам достать соли? – досадовал Рахикайнен.

Рокка искоса приглядывался к старику, затем со смехом похлопал его по плечу и сказал:

– Молодец! Ты смекалистый старик. Наврал им с три короба, а они и уши развесили. Я думаю, ребята, что старик морочит нам голову.

Сало, почти обидевшись, сказал:

– Где наврал-то? Теперь мы по крайней мере знаем, какая тут была жизнь. И старик поживет получше на старости лет…

– Я того мнения, что большой радости нам от таких сограждан не будет. Не понимаю, какой смысл освобождать или брать в плен этих старых сморчков.

Рокка подошел к печи. Рядом с нею на скамье стояла покрытая мешком корзина. Когда Рокка потянул за мешок, старик испуганно привстал.

– Послушай, дедок! Зря ты говорил о них плохое. Тут тебе целую корзину хлеба оставили. Вот посмотри. Они, наверное, забыли тебе об этом сказать?

Старик весь затрясся, но Рокка успокоил его:

– Не бойся. Не возьмем мы твоего хлеба. А вот соли, если найдем, возьмем немного.

Они нашли соль на полке – серую и грубую.

– Мы возьмем вот столько. И дадим тебе за нее тарелку супа. А еще сигарет. Дайте ему покурить, ребята.

Солдаты вложили сигареты в дрожащие руки старика. Рокка, улыбаясь, посмотрел на Сало:

– Оставь старику горбушку, которую ты ему дал. Ведь он просто не хотел тебя разочаровывать.

Сало, чтобы не осрамиться вконец, смеялся вместе со всеми. Криво усмехаясь, он сказал:

– Да, старик молодец. Он, наверное, книги читал.

Оставив старика в покое, они отправились варить суп.

По шоссе шла колонна, и Сихвонен радостно крикнул:

– Это наверняка свежие части. Нас отправят на отдых. На свежие части, которые прибудут им на смену, они уповали уже давно, и стоило им завидеть незнакомых солдат, как они жадно спрашивали у них номер полка. Но сейчас большинство не проявило к колонне никакого интереса; они уже столько раз обманывались. Однако Сихвонен остановил идущих:

– Какой части?

– Обоз пулеметной роты.

– Какой взвод?

– Первый. Ты что, не знаешь возчиков собственной роты?

– Мгм… да. Спрашиваю черт-те что.

– Чего спрашиваешь?

– Иди ты…

– Чего это ты так вызверился?

– Да пошел ты к черту.

С командного пункта явился Миелонен.

– Отправляемся снова атаковать, ребята.

Никто не сказал ни слова, лишь понурили головы. Суп был еще не готов. Они привесили ведро к шесту и взяли шест на плечи. Может быть, еще удастся доварить суп при первой же передышке между боями.

Глава восьмая

I

– Вот сколько осталось до Петрозаводска. – Грязный, с черным ногтем палец показал ведущую к городу дорогу на карте Восточной Карелии, купленной в ларьке при солдатской столовой. – Вот тут Матросы. Потом Половина, а потом Вилга.

И Пос Рудан, хи-хи. И колхоз "Третий решающий". И деревня Красный Пахарь, хи-хи-хи.

Ванхалу бесконечно забавляли географические названия Восточной Карелии, звучавшие так необычно. Особенно смешными казались ему новые, придуманные коммунистами названия деревень. Почти такими же смешными, как лозунги финской военной пропаганды.

– Нам только бы попасть в Петрозаводск, а там мы две недели никуда не будем двигаться, – сказал Рахикайнен.

– Но ведь война на этом не кончится, – возразил Рокка. – Ты, наверное, думаешь, это такой важный город, что если взять его, то и вся Россия рассыплется? Нет, на Петрозаводске свет клином не сходится.

– Ну и пусть. А мы дальше не пойдем.

– Точно, не пойдем.

– Да ни за что.

– Уж это факт.

– Ну нет так нет. Дальше Петрозаводска ни шагу.

По-поу-поу-поу… уууу… ууу…

"Вперед шагом марш!"

Па-па-па-па-па…

"Санитары-ы…"

Па-па-па-па-па…

Их одежда была изодрана, обувь тоже. Морщины на лицах стали резче, но были едва заметны под грязью и щетиной пробившихся юношеских бородок. Они отупели, и ничто их не трогало. Ворчание и ропот раздавались теперь редко. Мрачные и молчаливые, слушали они объяснение новой задачи, в то время как тела их еще дрожали от усталости, накопившейся при выполнении старой. Где- то там впереди Петрозаводск. Он был их главной целью. Казалось, все их проблемы разрешатся сразу же, как только они туда попадут. А если и не разрешатся, все равно дальше они не пойдут. В таком настроении они напрягали последние силы. Петрозаводск, Петрозаводск – вот тот золотой город, к которому они стремились, как паломники, принимая муки и страдания.

Их полк, считали они, имеет исключительное право остаться в городе после того, как им овладеют. Надо полагать, эта же мысль жила во всех наступающих на город полках, и в каждом ее обосновывали одинаково:

– Мы были на самых трудных участках, мы вконец измотались.

Чем ближе подходили они к городу, тем более упорное сопротивление встречали. Чем сильнее они уставали, тем больше с них требовали и тем полнее они выкладывались. Но казалось, еще немного – и пружина лопнет. Уже бывало, что и слабый контрудар отбрасывал их назад. Вконец измочаленные нервы не выдерживали, сдавали в бою, какой раньше сочли бы просто мелкой стычкой.

За семь километров до города был убит командир третьей роты лейтенант Аутио. Его прошили одиннадцать пуль – столько, сколько успел всадить в него пулемет до того, как он рухнул на землю. Это была прекраснейшая из смертей, какие им когда-либо приходилось видеть. Солдаты дрогнули, отражая контратаку. Кое-кто повернул назад, и, чтобы ободрить людей, Аутио выпрямился во весь рост и крикнул:

– Помните, кто вы! Ни шагу назад!

Пулеметная очередь, прошив его насквозь, оборвала его жизнь. Командование ротой принял Карилуото. Смерть Аутио напомнила ему смерть Каарны, и эти воспоминания всколыхнули в нем былую волну торжественного воодушевления. Этот случай был повторением того, что было в прошлый раз. И все же он должен был признать, что по крайней мере для него между этими двумя событиями существует какая-то разница. И хотя в ольховнике вокруг него потрескивало и шуршало, он поднялся и крикнул:

Третья рота, слушай мою команду! Все остаются на местах! – Кто посмеет оставить после этого позицию?

И все же страх оказался сильнее. Один стрелок начал отползать в сторону – своим криком Карилуото добился того, что противник усилил огонь и сосредоточил его на них.

– Вы куда?

Солдат не отвечал, глядя в землю; воодушевление Карилуото как рукой сняло. Он осыпал солдата насмешками и ругательствами, так что в конце концов тот вернулся на свое место. Но от этого случая у Карилуото остался неприятный осадок. Нет, возвышенные движения души на войне не к месту. Война – грубое, жестокое и низкое занятие. Иногда Карилуото спрашивал себя: что дает ему моральное право гнать других на смерть? Глумиться и издеваться над ними, спекулировать на их мужестве и чести, если они не повинуются приказу?

Конечно, эти мысли были сиюминутными, и сам он считал их признаком чрезмерной усталости. К тому же близость Петрозаводска наполняла душу торжественным ожиданием.

Вечером последнего сентябрьского дня их рота вышла на окраины города.

Они залегли в вечерних сумерках перед укреплениями Сулаж-горы, разглядывая пулеметные гнезда противника и его позиции за проволочными заграждениями.

– Черт подери, здесь уложат не одного солдата!

– Может, и уложат, только не нас, – сказал Коскела. – Насколько мне известно, мы не будем здесь наступать. Тут пойдут другие части, а мы поворачиваем на север.

– Черт возьми! Значит, нас не пустят в город? – Разговор оборвался: слишком горько было говорить об этом. Головы поникли. – Значит, это еще не конец.

Вечером крупная артиллерийская часть обстреливала город. С серьезными лицами солдаты наблюдали, как то и дело вспыхивает над ними небо, слушали вой снарядов над головой.

– Сколько миллионов пускают по ветру, а платить кто будет – народ? – спросил Лахтинен.

– Не знаю. Знаю одно – там страшно, – сказал Хиетанен.

– Головы садовые! Они же все сметут огнем. Что нам тогда там делать? – испуганно проговорил Рахикайнен.

– Мы туда, видно, не попадем, – сказал Рокка.

– Но ведь какая силища у них, у этих снарядов, – сказал Мяяття.

– Подготовка к наступательному бою, хи-хи. Наша артиллерия разговаривает жестким языком, хи-хи, – сказал Ванхала. Он сидел на пне и жевал хлеб, найденный у убитого русского солдата. Вначале, правда, соскреб с него кровь.

II

Утро первого октября выдалось теплое и светлое. Небо было ясно-голубое, без облачка. Если глядеть вверх, так, чтобы не видеть примет осени вокруг, можно было подумать, что сейчас середина лета.

Они двигались вперед по молодому лесу, вдоль линии электропередачи. Их не отправили на север, определив задачу перекрыть дороги, ведущие в Петрозаводск с севера. Хотя сам город еще не был виден за лесистым холмом, все говорило о его близости. В лесу пересекались узкие тропинки, и вообще вся местность казалась "обжитой" из-за валяющихся повсюду клочков бумаги, обрезков досок и прочего сора, оставшегося после людей.

Первым взобрался на холм рядовой Виириля, большеголовый горлопан и гроза офицеров; в мирное время он без конца сидел на гауптвахте. Однако на войне он проявлял прямо-таки сумасшедшую храбрость и всегда ходил добровольцем в разведку. Если бы не эта храбрость, ему едва ли простили бы его непристойную болтовню о священной войне.

Взобравшись на гребень холма, он застыл в изумлении:

– Эй, вы, свиные рыла! Вон он красуется, Петрозаводск.

– Иди ты?

– Да, и оттуда валит дым. Там финские мальчики уже грабят вовсю.

Солдаты кинулись за ним. Впереди открывался аэродром, за ним виднелись дома Петрозаводска. Гладь Онежского озера сливалась вдали с сине-серым горизонтом. В городе поднимались столбы дыма, там и сям слышалась редкая стрельба.

– Вот он.

– И из-за этого городишки мы поднимали шум!

Их удивила серая монотонность города, его унылый внешний вид. Среди хаотического скопления деревянных домов высилось лишь несколько белых каменных зданий. Вот тебе и весь город. Петрозаводск разочаровал их. Но окружающая природа была красива. Синий от дыма воздух струился над сверкающей водной гладью озера; вдали, подернутые сизо-синей дымкой, маячили мысы.

– Сто-о-ой…

Рота остановилась, и они сели на землю, любуясь открывшимся перед ними видом. Солдатам казалось, что они свершили нечто великое. Вот он, этот город. Ради него они вынесли все муки, преодолели все препятствия. Теперь они у цели, и здесь окончится для них война. Они почему-то верили в это.

Рахикайнену не терпелось:

– Чего мы торчим здесь? Другие уже хватают лучшие куски.

Рокка оперся на винтовку и сказал:

– Мне наплевать. Вот если бы здесь был Кякисалми.

– Я тоже так думаю, – сказал Суси Тассу печальным голосом, в котором отразилась не столько тоска, сколько гордость за свои родные места.

Коскела ничего не сказал. Он сидел на земле, подставив лицо солнцу. Уж если что и говорить, так разве что: "Славно пригревает".

Хиетанен сидел на земле. Он долго молчал, затем разразился напыщенной речью:

– Привет тебе, предмет наших сокровенных надежд! Если б только все ребята были живы и могли посмотреть на тебя. Все, кто сыграл из-за тебя в ящик. Мы здесь, несмотря на все дьявольские уловки, которыми враг пытался нас остановить. Ребята! Это исторический момент! Об этом будут петь в солдатских песнях. Детки споют о том, как мы ползли-ползли и приползли в Петрозаводск. Да-а… Такое событие случается не каждый день. Перед нами самый новый город Финляндии… и в нем непременно должны быть бани. У меня чертовски чешется тело. И если я запущу лапу себе под мышку, то будьте покойны, обязательно достану оттуда четыре или пять вшей.

– Твои вши – это еще что! – презрительно сказал Рахикайнен. – У меня вот уж несколько недель сидит одна возле пупа на аркане. Зовут Оскар, в полсантиметра величиной, ей-ей, и крест свободы на спине. Только чего ради нас сюда заткнули? Боюсь я, братцы, что нас все-таки перебросят в Шую. Резервисты, слыхать, отказались идти дальше. И тогда нам снова придется отдуваться за всех.

– Я в Шую не пойду.

Мяяття сидел на земле, обняв колени руками, и задумчиво смотрел на город.

– А если заставят? – спросил Сихвонен.

– Скорее умру.

– Слышишь, Коскела, что болтают эти охламоны? Они бунтуют. Что ты на это скажешь?

Коскела лежал ничком на земле и устраивал бой муравьев, стравливая их с помощью веточки.

– Отстань,- отмахнулся он от Рокки, ибо как раз в это мгновение два муравья бросились друг на друга. Он улыбнулся той своей удивительной затаенной улыбкой, которая лишь чуть сверкнула в глазах и согрела уголки губ.

К ним подошел Карилуото. Он снял фуражку, и его волосы свободно развевались на ветру. Голову он держал высоко, прямо и неподвижно. Сам того не сознавая, он чувствовал себя этаким светловолосым западным рыцарем-завоевателем, который смотрит с горы на покоренный им город. Не замечал он и того, что и лицу своему придал "твердое как сталь" выражение. В его жизни произошло величайшее событие. Командир финской стрелковой роты, он увидел, как флаги с голубым крестом [Финский национальный флаг - прим.] взвились на самых высоких зданиях Петрозаводска. Все тяжелое, что было позади, в эту минуту забылось. Он стоял, сын своего независимого отечества, молодой рыцарь- крестоносец, и в горле у него першило. Он был взволнован.

Сглотнув подкативший к горлу комок, Карилуото поддернул повыше ремень, оттянутый кобурой с пистолетом, выпятил грудь и сказал:

– Так вот, ребята. Части егерской бригады и первой дивизии вошли в Петрозаводск с юга и юго-запада. Так уж получилось, что не мы первые. Но кто бы ни оказался там первым, факт остается фактом: мы расчистили путь. И если история этого не признает, значит, она лжет. В городе еще есть разрозненные остатки частей противника, но скоро с ними будет покончено. Мы временно остаемся здесь и отвечаем за то, чтобы из города никто не ускользнул. Можете передохнуть, но смотрите в оба.

– Нас отведут на отдых?

– Не знаю, но будем надеяться. Так-то, ребята. Наша рота первая увидела город. Я хочу сказать, первая из наступающих на нашем направлении частей.

– Да, а Виириля первый из всех.

– Да, я первый, ха-ха-ха-ха… ха-ха-ха-ха! Я первый увидел!

Карилуото нехотя улыбнулся. Он не мог не признать, что Виириля – самый храбрый солдат в роте, но все же чувствовал к нему неприязнь. Ну разве не издевательство говорить об этой рахитичной обезьяне в связи с таким торжественным часом! Уже один его внешний вид вызывал антипатию. Сгорбленная спина, кривые ноги, большая голова. Мундир всегда полурасстегнут. Вещмешка у него не было и в помине. Лишь закопченный котелок болтался на крючке ремня. Карманы, набитые всякой всячиной, оттопыривались, из-за голенища сапога выглядывала ложка. Иногда Карилуото всерьез полагал, что Виириля сумасшедший. Это похохатывание, вот как теперь, лишенные всякого смысла фразы… Проревет что-нибудь и потом хохочет, вертя головой.

– Ха-ха-ха-ха! Рядовой Виириля… ха-ха-ха-ха-ха. Страж отечества, ха-ха-ха-ха-ха…

Карилуото, почувствовав отвращение, отошел в сторону. Трудно было найти в этом человеке хоть что-то, соответствующее его только что такому возвышенному настроению.

Время шло. Стрельба в городе утихла, и видно было, как в него вновь вернулась жизнь.

– Нам остается только облизываться, ребята. Там уже все растащили. – Рахикайнен тоскующим взглядом смотрел на аэродром, на город.

III

Сначала похоже было, что они так и не попадут в Петрозаводск. Но когда стемнело, пришел срочный приказ войти в город для несения гарнизонной службы. Там нашли огромный запас водки, вероятно оставленной умышленно, и солдаты прежнего охранного батальона перепились и теперь грабили город.

Они прошли вдоль шоссе Первого мая, в одном месте которого увяз здоровенный трактор. Им то и дело приходилось искать укрытие – мимо со свистом пролетали пули. Это стреляли наобум гуляющие по улицам пьяные солдаты. Потомки гаккапелитов [Гаккапелит – финский драгун в войсках Густава II Адольфа - прим.] праздновали победу.

На одном перекрестке они увидели капитана и трех солдат. Точнее, двое солдат тащили вдребезги упившегося капитана, взяв его под мышки, третий шел впереди и играл на мандолине. Ноги капитана волочились по земле, голова свешивалась на грудь, но время от времени он поднимал ее и издавал рев.

– Черт побери, попробуй теперь идти сам, – говорил ему один из солдат. – Пили поровну, а он один как травленая муха.

– Сыграй, Хессу… – бормотал капитан. – Сыграй "От Двинской губы до Ладоги мы прочертим границу мечом"… Злодейке судьбе нас не пошатнуть… Та-ра-ра-ла-ла… ра-ла-ла… ра-ла.

– Попробуй хоть чуток двигать своими ногами…

– Иди, пока идется. Та-ра-ра-ла-ла… ла-ла-ла… ла-ла. – Капитан покачал головой и загорланил дальше: – "Злодейке судьбе нас не пошатнуть. Погоня закроет дорогу. Защитой Финляндии славен наш путь, ее охранять будем строго". Эй, вы, какой части? – Капитан заметил идущий навстречу батальон и заорал: – Добро пожаловать в наше молодежное общество. Эй, вы! Какой части? Представьтесь! Я капитан Уско Антеро Лаутсало… по кличке Божья Гроза. Я гроза русских номер один… Ведь над ними сейчас бушует гроза… Сыграй, Хессу, чтобы эти солдаты услышали, как идет капитан Лаутсало…

Ламмио приказал спутникам капитана увести его с глаз долой, но получил дерзкий ответ:

– Черта с два! Мы под командой капитана, и лейтенант нам не указ.

Было очевидно, что солдаты с лакейской наглостью злоупотребляют братством пьяных, но Ламмио был бессилен что-либо сделать, ибо не мот арестовать капитана. Эту горькую пилюлю он должен был проглотить. Солдаты вели себя как слуги, получившие власть над своим слабосильным хозяином: "Слушай, Уско… Эй, Уско…"

Заметив Ламмио, капитан попытался встать на ноги и напустил на себя уморительно важный вид. Его голова покачивалась из стороны в сторону, и вспышка энергии в нем грозила вот-вот погаснуть.

– Лейтенант… я спрашиваю… Я капитан Уско Антеро Лаутсало… Я вас спрашиваю… Я, уже в Зимнюю войну получивший кличку Божья Гроза… спрашиваю вас, по какому праву вы приказываете моим людям…

Тут капитан окончательно уронил голову на плечо, икнул и, позабыв про Ламмио и про всю свою важность, взревел:

– Пусть на ф-ф-финской зем-мле всегда… ик… ик… доблесть и отвага…

– Считаю себя вправе заметить вашим людям, что они ведут себя неподобающе, – сказал Ламмио.

– Ик… ик… Приказываю… ик… Вперед, мои удальцы. У нас еще есть полведра спирта… не так ли? – Капитан вопросительно поглядел на своих солдат и, когда те кивнули, продолжал: – Играй, Хессу… Все должны слышать, как идет капитан армии Финляндской Республики Уско Антеро Лаутсало… ик… Мы овладели Петрозаводском. Осуществились вековые мечты… ик… Играй, Хессу. Э… гей… Вперед. В нас горит огонь любви и ненависти… Кто может преградить нам путь? Раз сын Севера выступил в поход… стой… победа будет за нами… ик…

Рев и треньканье на мандолине слышались еще некоторое время после того, как собутыльники завернули за угол.

Затем они встретили еще двух солдат.

– …Мы самые старые солдаты в части… Сам знаешь, всегда были впереди… В Ведлозере, черт побери… Представляешь, сержант… не захотел идти… а я ему: черт возьми, дай сюда автомат… восемнадцать трупов осталось лежать…

Наконец они увидели первого местного жителя. Это была женщина, поспешно и боязливо тащившая куда-то тюфяк. Она была далеко уже не молода, голова замотана множеством платков, на нотах сапоги. Одета женщина была в подпоясанный шерстяным поясом ватник. Она испуганно ускорила шаг, когда встретившийся ей пьяный солдат пошел с нею рядом, бормоча какую-то галиматью на исковерканном русском языке:

– Маатуска… маатуска… руски маатуска. Куссит наатаа… фински куссит наатаа. Лъепуска… фински льепуска…

Женщина в страхе убыстрила шаг, но солдат не отставал, продолжая нести тот же вздор. Он даже взял ее за руку и похлопал ниже спины:

– Руски маатуска…

Женщина скользнула в какой-то дом, и лесной воин остался на улице, разочарованный и растерянный. Солдат оказался высоким и кряжистым. Лицо его скрывала рыжеватая борода. Летняя форма лоснилась от грязи, пуговицы были частью расстегнуты, частью вовсе отсутствовали. На колене – большая заплата. Голенища сапог дважды завернуты, и из-под них выглядывали шерстяные носки.

Солдат засунул свои огромные руки в карманы и, пошатываясь, пошел прочь, ревя на ходу:

– Нам выступать Маннергейм дал приказ… Мы целимся русским прямо меж глаз…

Когда солдат взял женщину за руку, Карилуото сделал несколько шагов им навстречу, но, увидев, что женщина скрылась в доме, остановился. Его душили стыд и злоба. Эти… такие обормоты… Откуда они взялись?

Однако женщина напомнила ему о Сиркке. Хотя она была уже стара и во всех своих одеждах походила скорее на Деда Мороза, при виде ее его мысли унеслись к женщинам вообще и, конечно, в конце концов к Сиркке. В его отношениях с Сирккой было столько прекрасного, что их не могла замутить никакая дурная мысль. Ему виделось лишь ее узкое, красивое лицо, нежные плечи и грудь, которой он как-то коснулся невзначай. Резкая, опустошающая душу тоска хлынула в его сердце: "Когда же я получу отпуск?"

Какая это была великолепная мысль! Домой – покорителем Петрозаводска! Он знал, что скоро получит повышение. Лейтенант Карилуото. Двадцатилетний юноша, который принял командование ротой, когда командир был убит, и отразил атаку противника. И вот он в Петрозаводске. Знают ли об этом дома?

Карилуото оглянулся. Солдаты колонной; по двое маршировали за ним. "Финны входят маршем в Петрозаводск". Сколько раз он слушал ребенком, как отец и его знакомые вели беседы о Восточной Карелии. О соплеменном народе, который стонет под чужеземным игом и освободить который – задача финского народа. Задача, о которой невозможно было забыть. О пей приходилось думать за едой и за работой, днем и укладываясь спать, она напоминала о себе ночью во снах. И вот это случилось. Карелию освобождают.

От перекрестка им навстречу шла шумная группа солдат с узлами и ящиками на плечах. Но Карилуото был поглощен своими мыслями и не обратил на них никакого внимания. К тому же рота еще не приняла на себя обязанностей по поддержанию порядка в городе, так что пьяных пока можно было игнорировать.

Откуда-то донеслись выстрелы и крики. На Уккоссалми еще полыхали пожары, окрашивая вечернее осеннее небо в кроваво-красный цвет.

На Петрозаводск спустилась ночь – его первая ночь в качестве финского города.

– …Та-ра-ра-ра-ра, ра-ра-ла-ла-ла… та-ра, ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра… А я говорю врачу… сам справляй нужду в эти бутылки…

Склад водки был уничтожен, но солдаты уже успели растащить ее запасы ведрами по квартирам.

IV

Стоять гарнизоном было очень приятно. Можно сколько душе угодно бродить но городу, знакомиться с ним, узнавать разные интересные вещи. Так, они собирали душевнобольных, которых распустил из городской психиатрической больницы какой-то пьяный солдат. Он вообразил, что раз речь идет об освобождении, значит, надо выпустить всех, кто сидит под замком. Такое объяснение он дал, когда стало известно о случившемся, и надо признать, оно было довольно логичным. Солдаты удивлялись, когда время от времени встречали на улицах молодых русских, одетых в гражданские пальто поверх военной формы. Вероятно, это были отставшие от своих частей бойцы, самовольно перешедшие на гражданское положение, и они, финны, ничего не имели против. Ведь и им хотелось того же.

В их обязанности входило охранять дома от грабителей, но, в сущности, какая разница, кому принадлежат старые патефонные пластинки, гитары и балалайки, пуговицы и прочая дребедень, за которой охотились воры? В городе, на их взгляд, просто не было ничего стоящего. Они получили приказ охранять население, но, когда склад водки был уничтожен и основная масса войск выведена из города, жизнь в городе потекла так мирно, в этом не было необходимости. Солдаты сами завязали знакомства среди жителей, которые сперва робели, но мало-помалу стали общаться с ними свободнее. Кое-кому из солдат удалось завести знакомство с женщинами, и, разумеется, Рахикайнену – одному из первых. Его пребывание в городе было настоящей эпопеей, ибо оккупированный город со своим барахлом, голодными жителями, женщинами, укромными уголками и большими армейскими складами был словно создан для него. Рахикайнен обделывал свои дела, как крупный коммерсант: не столько ради барыша, сколько потому, что такова была его натура. Он просто жить не мог без того, чтобы не ввязаться в какую-то интригу. А так как здесь явно были возможности для крупного промысла, он хватался за них обеими руками. Главным видом его деятельности было добывание съестного голодающим городским жителям. Добытое он по большей части использовал в качестве платы молодым девушкам. Одному военному чиновнику – знатоку искусств – он продал иконы, считая его при этом сумасшедшим: как, платить деньги за эти заплесневелые изображения святых! Солдаты постарше и не столь расторопные могли, не ведая заботы, обратиться к нему с просьбой по женской части: Рахикайнен уже знал тех, кто был готов торговать своим телом за хлеб. Мать своей собственной семнадцатилетней зазнобы он продал за две пачки сигарет одному солдату ветеринарной роты.

Они наслаждались жизнью. Служба ограничивалась редким патрулированием по городу, и этому блаженству, казалось, не будет конца, так как им приказали привести в порядок русские казармы и поселиться в них.

Город назывался теперь Яанислинна – Онегоград. Вместо памятника Ленину на постамент установили финскую пушку и вообще любыми способами старались напомнить, что город теперь принадлежит им.

Рокка, Хиетанен и Ванхала шагали по улице, упорно не отдавая честь встречавшимся по пути офицерам. Дело в том, что в городе со временем появилось великое множество солдат и офицеров из тыловых частей. Эти господа вели себя так высокомерно, что три приятеля охотно отправились бы на гауптвахту, чем стали бы отдавать честь. Они благополучно миновали уже нескольких офицеров, пока им навстречу не попался капитан, который, казалось, уже издали заприметил их. Когда трое дружков хотели пройти мимо, сделав вид, что не замечают его, остановил их:

– В чем дело? Почему не отдали честь?

На капитане была фуражка и блестящие сапоги со шпорами. Козырек надвинут на самые глаза, как бы про водя ровно посередине лба "грозную линию фронта". В складках вокруг рта залегли мнимая сила и воинственность.

Эта сила и воинственность еще больше настроили друзей на сопротивление. Они хотели было промолчать, но капитан запальчиво повторил:

– Отвечайте. Почему не отдаете честь старшему по званию?

Рокка усмехнулся. Это была та самая кривая усмешка, которая скрывала в себе озорство. Она-то и привела капитана в ярость, тем более что Рокка ответил:

– Мы не заметили.

Чему вы ухмыляетесь? Не заметили! Если это та тем серьезнее проступок. Младший офицер – и не видит старшего на улице. Как же вы видите противника на местности?

Рокка перестал улыбаться, склонил голову набок, подняв палец, начал с притворной серьезностью объяснять:

– Видишь ли, какая тут закавыка: у меня что-то вроде слепоты на цвета. Я не различаю толком серого цвета. Зато зеленый вижу хорошо и обхожусь с неприятелем как надо. А наши офицеры одеты в серое, вот я их и не вижу. Такое вот дело. Блестящее я, правда, вижу, так что шпор твои заметил, это уж будь спокоен. Просто замечательные шпоры!

– Какой вы части? Какой части, я спрашиваю? Фамилия? Назовите вашу фамилию! – Капитана душила такая ярость, что он потерял способность ясно соображать и только повторял: – Какая часть?! Какая часть?!

– Санный батальон Куопио, хи-хи-хи.

Ванхала обычно в таких случаях помалкивал, но речь Рокки завела его, он отпустил вожжи и – соблазн был так велик – перестал сдерживать себя.

– Я арестую вас. Марш на гауптвахту!

– Братцы, бежим. Ванхала, дай мне пластинки.

У Ванхалы в одной руке был патефон, в другой – пакет с пластинками, и Рокка подхватил его, чтобы Ванхале было легче бежать. Хиетанен и Ванхала поняли, что Рокка не шутит, и дунули вслед за ним. В нескольких метрах поодаль, как на заказ, начинался узкий переулок. В нем они и исчезли, оставив на улице капитана, который кричал им вслед:

– Держите их! Держите!… Сто-о-ой!

Дружки пробежали квартал, нырнули в следующую улицу и, только обогнув несколько углов, сочли себя в безопасности. Задыхаясь и отдуваясь, Рокка сказал:

– Позор нам, здоровым дядям, бегать от такого хмыря, но я не хочу идти из-за него на губу. Тут может завариться такая каша, что мы не расхлебаем ее и за две недели.

Они шли, оглядываясь, но погони не было. Капитан не бросился им вдогонку, а шедшие по улице солдаты, заслышав его вопли, поспешно скрывались. Они без долгих раздумий принимали сторону трех дружков и ни за что не стали бы их ловить, разве что для видимости подчиняясь приказу.

Ванхала блаженно улыбался. Он впервые осмелился подшутить над офицером:

– Ожесточенный бой в целях дезориентации противника, хи-хи-хи.

– А что с этим делать? – Хиетанен указал на приближавшегося к ним верхом на породистой лошади подполковника, который оглядывался по сторонам, явно упиваясь собственным величием.

– Тут я пас, – сказал Рокка, пользуясь языком картежников, и шмыгнул в подворотню. Хиетанен и Ванхала следовали за ним, и все трое наблюдали оттуда, как подполковник проезжает мимо. Они продолжили свой путь, следуя за двумя военными чиновниками и армейским священником, которые шагали впереди них, оживленно беседуя.

– …Вепсы, кажется, лучше всех сохранили народный дух…

– …Самым разумным было бы дать православной вере умереть естественным образом, коль скоро большевики так долго ее душили. Возрождение религиозной жизни должно бы идти по линии лютеранства. Крещение всех детей отныне следовало бы предоставить евангелической церкви. Речь идет, конечно, не о преследовании старой религии, но, действуя естественным путем…

– …Русских все же следует отделить. Вероятно, это разрешится путем переселения, как только немцы овладеют всей европейской частью России.

Священник и чиновники свернули на другую улицу. В угловом доме помещалось какое-то военное учреждение; во дворе солдат держал под уздцы запряженную в двухколесную коляску лошадь. Из дома вышел лейтенант с красивой "лоттой". Лейтенант преувеличенно галантно поклонился и сказал:

– Экипаж подан, ваше изящество. Окажите мне честь и разрешите показать вам Яанислинну с высоты этой старой коляски.

"Лотта", смеясь, села в коляску:

– Ты неисправим… Фи, как я только осмелилась?…

Возница стал по стойке "смирно", отдал поводья лейтенанту, и коляска тронулась, покачиваясь на рессорах.

– Все в порядке, – смеясь, сказал Рокка. Он от души забавлялся, решив, что "лотта" и лейтенант любовники.

Внезапно они остановились: их взору открылась картина, от которой кровь быстрее побежала в жилах. По улице навстречу им двигался отряд финских студенток. Эти молоденькие девушки добровольцами приехали навести в городе чистоту. Они шли сомкнутыми рядами, пытаясь даже шагать в ногу, но из этого ничего не получалось, несмотря на все их старания. На девушках были коричневые комбинезоны, деревянные башмаки и пилотки, из-под которых "упрямо и задорно" выбивались кудри. Звонкими и чистыми голосами они пели: "Русскому духу в Финляндии не быть…"

Три друга грустно смотрели им вслед, насколько вообще могут грустить такого сорта мужчины. И Рокка тоже не мог оторвать глаз от девушек, хотя и был уже отцом трех детей.

Теперь, братцы, надо проведать Веерукку. У нас тоже есть девушки, – сказал он, и друзья с ним согласились.

У них было место, куда они могли прийти на свидание к девушкам; там их ждали. Свидания эти были невинного свойства, так как девушки с самого начала не поощряли никаких попыток к сближению. Девушек было трое – одна русская и две карелки. Дружки прихватывали с собой патефон, и девушки танцевали под музыку русские танцы, а солдаты с удовольствием глядели на них.

– Только зайдем сперва в роту за хлебом. Я приберег несколько кусков для Тани и Алеши.

Хиетанен уже приобрел в том же доме двух подопечных сирот. Он часто приносил им еду, если только удавалось ее где-либо достать, и дети, завидя его, всегда выбегали ему навстречу. Не хотел он разочаровывать их и на этот раз. Рокка и Ванхала понимали его.

В казарме Хиетанен обнаружил, что хлеба у него слишком мало, и отправился на склад просить Мякилю, чтобы тот выдал ему авансом завтрашний паек. На складе шел спор между Рахикайненом и Мякилей; Мякиля утверждал, что Рахикайнен украл у него сахар.

– Нет, браток. Не нужен мне твой сахар. Я добываю его в других местах.

– Хм… Видели же люди.

– Послушай, выдай мне вперед мою завтрашнюю пайку хлеба,- сказал Хиетанен.- Мне нужно.

– Сейчас не время раздавать пайки. И потом, вы носите хлеб в город.

– Но я ведь прошу всего лишь свою долю.

В конце концов Мякиля хлеб выдал, но при этом так прозрачно намекнул на связь между хлебом и женщинами, что Рахикайнен счел своим долгом откликнуться:

– Если тебе завидно, могу похлопотать и для тебя. Есть у меня одна на примете. По-фински не говорит, но для такого дела язык и не нужен. Грудь – во! Ты такой, небось, сроду не видал.

Мякиля не ответил. Он лишь кашлянул и ушел к себе на склад, оскорбленный до глубины души. А Рахикайнен поспешил вслед за Хиетаненом.

– А у тебя какая?

Хиетанен таинственно прошептал:

– Другой такой нет на свете, черт возьми! Она была здесь заправилой. Какая-то комсомолески.

– Надо же!… Моя тоже первый сорт. Но я сказал Мякиле правду. Если тебе нужно или кому-то из твоих, я устрою. И не дорого возьму за это… Она толстушка, а груди знаешь какие? Как два маленьких поросенка с задранными задами.

– Упаси бог!… Мне хватает. Ну, пока!

Когда Рокка, Ванхала и Хиетанен подошли к дому, где жили девушки, навстречу им выбежали Таня и Алеша:

– Юра! Юра!

Так они переиначили имя Урхо, и Хиетанена это очень забавляло. Алеше было восемь, Тане шесть лет. Их отец был убит в самом начале войны, и они остались сиротами военного времени. Они ничего никогда не просили, просто не спускали глаз с Хиетанена, ожидая, когда он сунет руку в свою сумку за хлебом. Однако Хиетанен нарочно медлил, на некоторое время оставляя детей в неизвестности, и отдал им хлеб только во дворе. Дети принимались благодарить его по-фински, хотя больше по-фински ни одного слова не знали. Куски хлеба они прятали за пазуху, потому что мать велела им все, что они получали, приносить домой. Хиетанен подмигивал им и кричал:

– Алеша, alas ryssa! [Долой русских! (фин.презр.)]

– Алас, русся,- откликался Алеша и смеялся, не понимая, что это значит.

Во дворе был еще и третий ребенок, мальчик лет шести, в рубашке и штанах взрослого, закатанных так, чтобы не волочились по земле, с буденовкой на голове. Мальчик пристально глядел на солдат, пятясь назад по мере того, как они приближались.

– Алеша, Таня! – позвал Хиетанен детей, которые уже поднялись на крыльцо. Они остановились, и он поманил их рукой.

– Дайте ему немного хлеба. В следующий раз принесу вам больше.

Не понимая слов, дети догадались, о чем речь, и позвали приятеля:

– Гришка!

– Криска, ити сутаа! -крикнул Хиетанен, но мальчик лишь недоверчиво глядел на него. Только когда Хиетанен показал хлеб, он опасливо подошел поближе, а получив кусок, повернулся кругом и со всех ног пустился наутек.

Хиетанен смеялся от души:

– Только пятки сверкают.

Затем они отправились к девушкам. Хиетанен познакомился с ними в первое же утро своего пребывания в городе. Тогда он ворвался в дом, держа винтовку наизготове, и покраснел от стыда, увидев красивые девичьи глаза, устремленные на него.

Девушку звали Верой, она была учительницей из Восточной Карелии. После оккупации города финнами девушка взяла к себе двух своих подруг. Хиетанен с самого начала ощущал какое-то смущение и робость в присутствии Веры и не решался приходить один, а потому брал с собой для моральной поддержки Ванхалу и Рокку. С Верой почти любой мужчина чувствовал бы себя несколько неуверенно. Это была девушка редкой красоты, и к тому же держалась она спокойно и гордо. Чистые черты ее лица были выразительны и вместе с тем тверды и благородны. С завоевателями она держалась учтиво, но с достоинством, может быть, потому, что была убежденной коммунисткой, но скорее всего оттого, что сознавала свое духовное превосходство над этими тремя солдатами. И все же, несмотря ни на что, она часто весело болтала с ними, охотно танцевала. Мало-помалу Хиетанен завоевал расположение Веры и ее подруг. Они знали, что. Хиетанен приносит хлеб живущим в доме ребятишкам, и были ему благодарны.

Девушки приготовили чай. Ванхала достал из кармана грязные куски сахара, которые уже долго валялись там, и предложил их девушкам. Годились и такие: с уходом русских девушки остались без съестного, они ничего не успели запасти и узнали нужду уже очень скоро.

Вера сидела, глядя в угол, и почти не разговаривала. Хиетанен не отводил глаз от ее профиля, столь красивого, что дух захватывало. Такие лица он видел лишь мельком в родном приходе, по пути на маслодельный завод, в каком-нибудь проезжающем мимо шикарном автомобиле.

– О чем тужишь, Веерукка? – спросил Рокка, не любивший задумчивых людей. – Шла бы танцевать, развеяла к черту тоску.

– Молчи! Она скучает по жениху, – сказал Хиетанен и покраснел.

– У Верочки нет жениха, – вставила Нина, другая девушка-карелка.

Вера улыбнулась, но тут же снова погрустнела и произнесла:

– Зачем вы пришли в нашу страну? Почему не оставили нас в покое?

– Не говори так, Вера, не надо, – возразил Рокка. – Ведь вы первые начали. Отняли у меня дом. Ты говоришь, мы все разрушаем, а пойди посмотри, какой порядок у нас на Карельском перешейке. Мы не были бы здесь, если бы вы оставили нас в покое.

– Послушай… Знаешь, кто первый начал? Гитлер. Но он плохо кончит.

Вера говорила смело, в особенности когда увидела, что эти солдаты не сердятся. Она никогда не заискивала, не выказывала ни малейшего подобострастия, не скрывала своих взглядов. Хиетанену было нелегко. Ему не хотелось возражать ей, хотя он отлично знал, что она коммунистка, и считал ее жертвой пропаганды. В конце концов он пошел на некоторые уступки, признав, что Гитлер агрессор, но придерживался мнения, что с финнами дело обстоит иначе.

– Чего же ты наводил на меня винтовку? – спросила Вера и улыбнулась.

Вера говорила на довольно чистом финском языке, как и полагается преподавателю, хотя и не все финские слова выговаривала правильно.

– Откуда мне было знать, кого я здесь встречу? – сказал Хиетанен и серьезно продолжил: – Я, конечно, признаю, что война – это скверная штука для обеих сторон, кто бы ее ни начал. Но больше всего страдают те, кто меньше всего виноват. Например, дети.

– Вот ты и принес им хлеба, – сказал Рокка и повернулся к Вере. – Слышишь, Веерукка, ты говоришь, что мы злодеи, а вот Хиетанен взял завтрашнюю пайку и принес ее Алеше и Тане.

Хиетанен покраснел от удовольствия, когда Рокка упомянул при Вере о его поступке, но совсем смешался, когда Вера, ни слова не говоря, поднялась и поцеловала его в щеку. Он попытался улыбнуться, но не смог. Не удалось ему также разделать под орех Ванхалу, когда тот, хихикая, заявил:

– Наши ребята делятся собственными пайками с детьми наших братьев по крови, изголодавшимися под властью большевиков…

Не успел Хиетанен найти подходящий ответ, как Вера, вспыхнув, опередила его. Устремив на Ванхалу испепеляющий взгляд своих красивых глаз, она резко произнесла дрожащим от волнения голосом:

– Уж ты-то ничем с детьми не поделишься. Все съедаешь сам, вон какое брюхо отрастил.

– Отрастил брюхо, говоришь? – смеясь, подхватил Рокка, а Вера описала рукой круг, изображая тучность Ванхалы. Это помогло Хиетанену собраться, и он громче всех рассмеялся. Ванхала тоже смеялся от души.

– Отрастил брюхо, – повторял он. – Хи-хи, отрастил брюхо…

Хиетанен нетерпеливо потребовал музыки, и Ванхала завел патефон.

– Что поставить? Речь Сталина?

У Ванхалы было несколько больших пластинок с речами Сталина. Он часто их проигрывал, повторяя про себя некоторые наиболее отчетливые русские слова.

– Поставь "Катюшу", – сказал Рокка. Это была его любимая пластинка.

– Ударный батальон"! – сказал Хиетанен, предпочитавший марши.

Ванхала не стал объяснять, чью просьбу он собирается исполнить. Он поставил "Катюшу" – русскую песню в быстром темпе, под которую девушки часто танцевали; в надежде на это Ванхала и сейчас выбрал ее. Как только прозвучали первые такты, Рокка весь ожил, задвигался в лад музыке и сказал:

– Слушай, Вера. Танцуй одна. У тебя чертовски проворные ноги.

Вера встала и начала танцевать. При первых медленных тактах она будто сосредоточивалась, чтобы настроить себя на последующие быстрые и бурные движения, а под конец закружилась в таком вихре, что дружки не поспевали следить за нею глазами.

Рокка, которому огневая заключительная часть была особенно по вкусу, казалось, только ее и дожидался. Сначала он приговаривал:

– Не так! Не так! Как в прошлый раз! Тогда ты танцевала быстрее.

Когда темп начал убыстряться, Рокка захлопал в ладоши, оживился, как бы пританцовывая в такт музыке.

– Ага, вот так, вот так. Видите, ребята, как танцует эта девушка? Хорошо, Веерукка! Вот черт, как же она проворна!

Вера продолжала танцевать – не для зрителей, по всему было видно, только для себя. Ее тело подчинялось тончайшим музыкальным оттенкам, наслаждалось музыкой, будто в экстазе. Когда танец окончился, она сдержанно улыбнулась от радости, которую он ей доставил.

Три рыцаря-крестоносца открыто любовались ею. Они не понимали сдержанной красоты танца, не понимали, что Вера могла бы выступить с ним перед любой самой взыскательной публикой. Они удивлялись лишь его темпу.

Когда они уходили, Хиетанен задержался у двери, которую Вера хотела за ним закрыть. Он как бы в шутку дотронулся до комсомольского значка, приколотого к ее блузке, с трепетной радостью легонько нажал на него и чуть ли не испуганно, стараясь придать своему голосу игривые интонации, сказал:

– Можно взять это на память?

– Возьми!

Хиетанен тут же устыдился своего неуклюжего заигрывания и поспешил за остальными. Вера долго глядела ему вслед: казалось бы, с симпатией, но одновременно так, что Хиетанен чувствовал: дальше это продолжаться не может. Он смутно сознавал, что Вера ему не ровня, и потом: к чему все это приведет?

Он догнал друзей слегка печальный и расстроенный, но все же счастливый тем, что дотронулся до Веры. Не в силах удержаться, заметил:

– Удивительные тут женщины, надо сказать!

– Чмокают в щечку. Остался бы ты здесь, вот тебе и воссоединение финских племен.

Хиетанен был всецело захвачен своим чувством и не разобрался толком, что Отрастил Брюхо шутит. Он сделал вид, что всего лишь восхищается танцем Веры, испугавшись, что может показаться смешным.

– И как только она может так быстро вертеться! У нас дома, когда я танцевал, девушки были такие неповоротливые, что казалось, будто проводишь плугом борозду на поле.

– Послушай, Отрастил Брюхо, – смеясь, сказал Рокка. – Мы больше не будем брать Хиетанена к девушкам. С ним случится разрыв сердца, и мы лишимся его.

– Хи-хи-хи… Дети Вяйнелы находят друг друга… Хи-хи-хи… Они больше не разбросаны по свету… хи-хи-хи…

Тут только до Хиетанена дошло, что приятели потешаются над самыми святыми его чувствами, и он тоже начал куражиться, стараясь скрыть то доброе, что проявилось вдруг в его душе:

– Не думайте, будто я так сразу и рассиропился! Я такими вообще не интересуюсь… На черта? Мне хватает других забот. На кой дьявол мне все это?

Он замолчал, полагая, что ему удалось уверить друзей в том, что он свободен от таких грехов, как жалость к голодным детям или влюбленность, выходящая за рамки примитивного заигрывания.

Приближаясь к своей казарме, они встретили ватагу маленьких ребятишек, просивших хлеба или сигарет. Они дали им сигарет, не сомневаясь, что те отнесут их своим отцам. Благодарность детей вылилась в залпе финских ругательств. Очевидно, они выучились им у солдат и считали, что это подходящая плата за курево. Следом за друзьями увязался маленький мальчик: он остался без сигарет и, стараясь задобрить солдат, непрерывно кричал:

– Перкеле! Перкеле!

Ванхале стало смешно, и он бросил ему сигарету.

Подойдя совсем близко к своей казарме, они услышали, что там идет вечернее богослужение. Звуки молебна, исполняемого всей ротой, летели во мраке над городом:

– …На-аша крепость… и защи-и-ита…

Они осторожно свернули на задворки, чтобы их не увидели.

В этот вечер Хиетанен долго сидел у окна, глядя на улицу и напевая:

– И в жа-а-ар-ко-ом бо-о-ю-ю…

V

На другой день был парад. Дел у них не прибавилось – они должны были лишь наблюдать за порядком в городе. Из их батальона было отобрано несколько человек для участия в параде, но взвода Коскелы это не коснулось. Зато повышения и награды полагались им так же, как и другим. Коскела получил чин лейтенанта, Хиетанен – обещанные майором сержантские лычки, а Мяяттю произвели в капралы. Медалями были награждены почти все солдаты – медаль Свободы второй степени стали давать за одно лишь усердие по службе.

Вечером они переселились в казарму. Они работали без продыху целый день и наконец привели ее в порядок. Переселение их не радовало – жить в старых домах было во всех отношениях привольнее. И опасения их быстро оправдались. Тотчас после переселения в казарму Синкконен, который тоже получил повышение – был произведен в фельдфебели, – построил роту в коридоре четырьмя рядами. С переселением в казарму в этого старого солдафона словно бес вселился. Получив по носу сразу же после появления в роте, он держался тише воды, ниже травы, но теперь явно решил взять реванш. С важным видом прошелся он перед строем, откашлялся, вытянул шею и скомандовал:

– По порядку номеров рассчитайсь!

– Первый… второй… третий… четвертый…

Солдаты рассчитывались лениво, демонстративно прикидываясь более инертными, чем они были на самом деле. Когда расчет был закончен, рапорта об отсутствующих не последовало, хотя Синкконен ясно видел, что третий и четвертый ряды неполны.

– Сколько недостает? Что вы там, спите? Почему не докладываете об отсутствующих?

– А кто их успел сосчитать? – крикнул кто-то сзади.

Синкконен приказал крикуну заткнуться, но тут вступился другой солдат:

– В нашем взводе семеро убиты. Ранено двенадцать, из них восемь вернулись обратно.

– Что?… Что там еще за разговорчики?

Синкконен внутренне сопротивлялся нажиму солдатской массы. Он утратил свою былую самоуверенность и, чтобы скрыть это, перешел па крик:

– Очевидно, некоторые типы здесь воображают, что дисциплина в армии больше не нужна. Это опасное заблуждение! Заявите сзади, скольких недостает!

– Ну, двоих, – сказал кто-то, и фельдфебель решил, что победа осталась за ним. Он так радовался, что ему предстоит сейчас перед строем роты произнести речь о размещении в казарме! Речи перед строем были его коньком, и вот теперь удовольствие испорчено. Несмотря на это, он начал:

– Так как рота разместится теперь в казарме, обращаю ваше внимание на некоторые особенности внутренней службы. Полная опрятность и порядок обязательны. Каждый параграф устава внутренней службы должен соблюдаться. Принимая во внимание обстоятельства, в виде исключения, не обязательно давать команду "смирно" при входе в помещение унтер-офицеров. Только ротного фельдфебеля приветствовать как положено. И еще, господа унтер-офицеры… – Тут раздался общий смех, причем смеялось и большинство "унтер-офицеров". – Тихо, вам говорят! Так вот, господа унтер-офицеры размещаются отдельно в соответствующем помещении. На них лежит обязанность всестороннего наблюдения за порядком.

Тут речь Синкконена перебил громкий голос Рокки:

– Черта с два! Со мной это не пройдет. Мы с Суси вместе пьем чай, и вообще мы всегда вместе. Так что либо я буду жить там же, где солдаты, либо Суси переселится в помещение для унтеров.

Синкконен отлично помнил, как Рокка однажды уже испортил ему всю музыку и что при этом говорил. Потеряв самообладание, он произнес, срываясь на крик:

– Молчать! Держите язык за зубами! Вы пойдете туда, куда вам прикажут, понятно?

Рокка улыбнулся. Но в его спокойном, веселом голосе сквозила угроза, когда он проговорил:

– Не выдрючивайся, старик! Ты знаешь, что у нас бывает с теми, кто выдрючивается. Ты думаешь, чертов сын, что я начну скакать перед тобой, как новобранец?

Ни слова не говоря, Синкконен ушел в ротную канцелярию и вернулся вместе с Ламмио. Ламмио выдержал многозначительную паузу и потом произнес ледяным официальным тоном:

– Младший сержант Рокка!

– Что случилось?

Это было сказано таким невинным тоном, что вся рота помимо воли засмеялась. Ламмио зло посмотрел на солдат и веско сказал:

– Вы пойдете в помещение для младших офицеров, понятно?

– Вечером увидим. Я не буду из-за этого затевать сейчас склоку… Но вот скажи-ка, лейтенант, когда нам начнут давать отпуска? Я, семейный человек, уже много месяцев без отпуска. Ты поддержишь меня, ежели я подам заявление?

И опять Ламмио не знал, говорит ли Рокка серьезно или фиглярствует. Во всяком случае, разозлившись на солдата за "тыканье", Ламмио сказал:

– Младший сержант Рокка! Насколько мне известно, я не пил с вами на "ты".

– И я с тобой не пил, но это можно наверстать. Меня звать Антеро. Мне можешь "тыкать" сколько угодно. А я с тобой на "ты" потому, что ты моложе.

Раздалось приглушенное хихиканье. Впервые за бытность свою офицером Ламмио не знал, как поступить. Не пригрозить ли Рокке военным судом, мелькнула у него мысль, но как бы ни был он туп, на этот раз инстинкт подсказывал ему: перегибать палку здесь нельзя. Самоуверенность Рокки была настолько простодушной, что именно по этой причине Ламмио относил ее за счет наивности. Когда же он уяснил, что Рокка полностью отдает себе отчет в том, что делает, он понял также, что против него был бы бессилен даже сильнейший козырь армии – расстрел. Дело осложнялось еще и тем, что в таком случае пришлось бы расстрелять одного из лучших солдат – и еще неизвестно, к чему бы это могло привести. Хотя Ламмио и понимал, что Рокка пользуется своей репутацией храбреца для того, чтобы иметь возможность безнаказанно дерзить, он не чувствовал, что это лишь две стороны одной медали.

Теперь же Ламмио размышлял над тем, как лучше пойти на попятный. Он дал команду "смирно" и сказал:

– За неподчинение старшему по званию младший сержант Рокка получает на четверо суток наряд вне очереди, бессменно. Вольно.

И Ламмио поспешно удалился, опасаясь, как бы Рокка не испортил все вконец. Синкконен скомандовал роте разойтись и тоже попытался скрыться с глаз Рокки, но это ему не удалось. Рокка ухватил его за погон, так что фельдфебель вынужден был остановиться. Рокка засмеялся, но как раз этого-то смеха Синкконен и боялся больше всего, ибо за ним крылась самая большая угроза. Синкконен чувствовал, что если уж солдаты утратили страх перед дисциплинарным взысканием, то он, фельдфебель, совершенно беззащитен перед ними.

– Ты слышал, фельдфебель? Меня наказали. На четверо суток наряд бессменно. А ведь мы сколько месяцев бессменно перли сюда! Может, ты знаешь, за что мне дали взыскание в Зимнюю войну, когда я три месяца бессменно сражался в Тайпале? Если знаешь, скажи, фельдфебель!

Синкконен деревенеющим языком пробормотал что- то о необходимости дисциплины, и Рокка презрительно оттолкнул его от себя, сказав со смехом:

– Лучше дисциплины, чем у нас, ты нигде не найдешь. Но слушай, фельдфебель, ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Мы, сдается, не сошлись характерами.

Синкконен поспешно ретировался, радуясь, что отделался так дешево. Рокка же остался при своем: он не стал спать ни в помещении для унтер-офицеров и не пошел в наряд. Никто не пытался его заставить, да это бы и не удалось – к счастью для обеих сторон. Он уже не мог отступить. И так случилось, что финский солдат снова победил.

Это происшествие породило в роте беспокойство. В довершение всего прошел слух, что их снова отправляют на фронт. Солдаты были взбудоражены, ибо сочли всю эту казарменную формалистику и попытку возвращения к дисциплине той поры, когда они были новобранцами, поруганием их чести и их летних свершений.

Лахтинен считал, что снова пришло его время, и начал, как обычно, строить предположения о том, чем все это может кончиться.

– Сдается мне, Тимошенко здорово расколошматил эсэсовцев под Ростовом-на-Дону. Так что рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

– Поживем – увидим, – сказал Сало, который тоже был награжден медалью и поэтому отдавал честь даже фельдфебелю. – Как только снова наступит лето, немцы опять начнут забивать танковые клинья.

В три часа ночи роту подняли по тревоге. Солдаты, проснувшись, увидели офицеров, пробегающих по проходу в полной боевой форме, и догадались, в чем дело.

– Рота готовится к отправке. Машины будут через час.

Послышались ругательства, ропот, недовольные реплики:

– Мы не поедем.

Ламмио слышал ропот, но сделал вид, что не придает ему значения, и лишь скомандовал побыстрее собираться. Некоторые из солдат лениво нащупывали одежду, но большинство медлили, словно и не думая никуда собираться.

– Скорее, скорее. У нас всего час времени.

– Мы не поедем.

Тут и Ламмио не мог больше делать вид, что не слышит:

– Кто это сказал?

– Мы не поедем.

Отказы раздавались отовсюду.

– Вот как? Я другого мнения. Кто через час не будет готов к отправке, пусть знает, что он предстанет перед военным судом.

Солдаты ходили из комнаты в комнату, подбивая друг друга противиться отправке. Они ссылались на то, что после взятия города им обещали продолжительный отдых. На самом деле обещаний никаких не было, была лишь надежда, и надежда породила слух. Понятно, ведь в городе им было так хорошо, и внезапно оставить его было страшно обидно.

Большая часть людей, как обычно, пребывала в нерешительности, ожидая, на чью сторону склонится чаша весов. Ламмио решил прибегнуть к помощи унтер-офицеров и приказал им начать сборы. Их-то ему удалось расшевелить, однако солдаты не спешили следовать их примеру. Время шло, и Ламмио начал горячиться.

– Говорю в последний раз: собирайтесь! Тем, кто не подчинится, напоминаю: за это полагается высшая мера наказания – расстрел.

– Черт побери… Что своя пуля, что русская – все больно. Будь что будет.

– Пусть хоть земля треснет.

– Все равно не поедем, если нам не дадут нового командира роты.

– Коскелу командиром роты! Тогда поедем.

Ламмио нисколько не обиделся. Он просто не принимал эти слова всерьез.

– Мы не в Красной гвардии, где командиров выбирают выкриками. Ясно? Приказываю в последний раз. Затем последуют другие меры.

Коскела, все это время молча стоявший в сторонке, прошел к своему взводу и спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:

– Надо поторапливаться. Машины, конечно, запоздают, как уже бывало не раз, но все же пора. Не берите с собой ненужного хлама. А вот патефоны – отличная штука, их надо взять.

Третий взвод начал молча укладываться. Никто слова не проронил. Этот стоящий посреди комнаты лейтенант был как бы средоточием какой-то спокойной силы, которая обуздывала солдат и гасила всякое желание роптать. И что самое удивительное, несмотря на это, люди чувствовали: Коскела – свой, он такой же, как они. Силой своей личности он вынудил их подчиниться, но не вызвал у них ожесточения по отношению к себе. Раз так решил Коскела, отъезд стал само собой разумеющимся, естественным.

Солдаты из двух других взводов подходили к ним и спрашивали тихо, шепотом, так, чтобы Коскела не слышал:

– Вы хотите ехать? Пошли на попятный, черт подери!

– А что еще остается делать?

Солдаты третьего взвода чувствовали себя скверно, ведь раскол начался с них, но никому и в голову не приходило ослушаться Коскелы. За третьим взводом потянулась вся рота. Другим уже было нелегко пойти на попятный.

– К чему все это, раз третий отправляется…

Коскела молчал. С равнодушным видом расхаживал он взад и вперед по комнате, но при этом все время старался быть в курсе событий в роте. Он знал, что за третьим взводом последуют остальные, и боялся лишь одного – как бы Ламмио не высказал чего-нибудь еще, что могло бы дать делу неожиданный поворот. К счастью, Ламмио молчал.

На этот раз машины прибыли вовремя. Погрузка прошла быстро, и батальон отправился в путь.

В эту ночь выпал первый снег, и в его слабом сиянии автомобили прогрохотали через весь город и свернули на дорогу, ведущую на юг.

– Куда нас везут? – спросил кто-то у Коскелы.

– Заваруха на Свири. Говорят, противник форсировал ее.

– Эй, Рокка, не вешай носа! Мы все получили наряд вне очереди, и неизвестно на сколько.

Хиетанен не думал больше о Вере. Отъезд изгладил из его памяти все, с нею связанное. Лишь комсомольский значок остался у него в бумажнике.

Рокку отъезд, казалось, раздосадовал меньше всех.

– Запусти патефон, Отрастил Брюхо! Держи его у себя на коленях.

Новая кличка Ванхалы была уже у всех на устах. Он пристроил патефон у себя на коленях, и тот зазвучал, несмотря на тряску и грохот. Рокка хлопал в ладоши, поводил плечами и подпевал:

– Рассветали ляплонъи и круси…

По обеим сторонам дороги тянулся безмолвный, темный лес.

Глава девятая

I

– Выходите.

Лейтенант военной полиции открыл дверь бани и отдал приказ сдавленным, неестественным голосом. Стоявший у двери часовой спросил нервно и торопливо:

– Я могу уйти? Я больше не понадоблюсь?

– Идите.

Часовой пошел, почти побежал, словно опасаясь, что ему прикажут вернуться назад. Лейтенант отступил от двери, пропуская двух выходящих из нее солдат. Остановившись у входа, солдаты застыли в безмолвном ожидании. Они видели пасмурное, только что рассветно забелевшее зимнее небо, а прежде всего – стоявшую в стороне группу военных полицейских, лейтенанта и военного судью. Священник ушел, так как солдаты отказались от его услуг.

Один из солдат был высокий, с хорошей выправкой. Светлые волосы падали ему на лоб, и он рукой откинул их назад. Даже в утреннем сумраке бросалось в глаза его мужественное, решительное лицо с волевым подбородком. Он взглянул на лейтенанта, но тот поспешил отвести взгляд от его глаз, горящих особым огнем, какой бывает только у людей, сознающих близость смерти. Второй был поменьше ростом, нервный и вместе с тем какой-то апатичный. Он не переставая дрожал, как в ознобе. Светловолосому было от силы двадцать пять, тогда как его товарищу лет сорок пять. Оба были без головных уборов, без поясов, в мундирах.

Военный судья еще раз огласил приговор, который уже был им зачитан вчера вечером в военном суде. Так странно было слышать от официального лица, что они покинули свой пост и отказались вернуться на него. Они ведь и сами все это знали. Потом их отдали под суд и приговорили к расстрелу. Вот такая история. А за последние одиннадцать часов, проведенных в темной бане, они полностью осознали, что это значит, и подготовились к смерти. В сущности, оба они уже умерли, дело было лишь за формальным подтверждением этого факта. В мыслях они уже много раз пережили казнь, и реальность уже не так страшила их.

Солдат постарше уносился мыслями куда-то далеко, стараясь не сосредоточиваться на происходящем. Молодой испытывал ярую ненависть к палачам. Военные полицейские были его врагами, явившимися за его жизнью. И он сам инстинктивно подпитывал в себе эту ненависть, словно чувствуя, что она помогает ему высоко держать голову и облегчает смерть.

Когда военный судья кончил читать приговор, солдат помоложе, скрипнув зубами, сказал:

– Дай закурить, чертов сын.

Военный судья и лейтенант поспешно достали сигареты. Казалось, слова солдата только подстегнули их готовность услужить. Лейтенант поспешно полез за зажигалкой, в группе военных полицейских зашуршали спичечными коробками. Все наперебой изъявляли готовность выполнить малейшее желание приговоренных.

Лейтенант был в нерешительности. Дать им докурить сигареты до конца или сразу же приступать? Всякая проволочка казалась мучительной. Как можно скорее развязаться с этим делом и прочь отсюда. Ему, конечно, уже приходилось расстреливать людей, но то были коммунисты или шпионы, с ними все было ясно. Казнить собственных солдат ему приходилось впервые.

Молодой солдат разрешил его сомнения.

– Ну, палачи, делайте свое дело. Я замерз.

Вслед за этими словами с его губ сорвался короткий смешок, и военные полицейские вздрогнули. Другой солдат продолжал дрожать как осиновый лист, ничего не говоря и, очевидно, ничего не видя и не слыша.

– Повязки, – обернулся лейтенант к своим людям.

Те заколебались.

– Давай ты.

– Не пойду.

– Не ломайте комедию, черт вас подери. Я не хочу умирать с тряпкой на глазах. Я, небось, чаще видел ствол винтовки с дула, чем вы с казенной части, хоть вы и палачи.

– Ну а вы? Хотите повязку? – спросил лейтенант у другого.

Тот только потряс головой. Молодой шагнул к стене бани, другой последовал его примеру. Военные полицейские стали в ряд, взяв винтовки к ноге.

Раздались слова команды. Полицейские подняли винтовки. Тот, что постарше, повернул голову вбок и то ли вздохнул, то ли простонал. Молодой глядел прямо в дула винтовок, твердо, как будто он был судьей, а не осужденным. Еще вчера он, обыкновенный молодой человек, наполовину из безрассудного упрямства отказался повиноваться лейтенанту, которого он, как и вся рота, ненавидел за высокомерие. В это утро, проведя одиннадцать часов в темной бане наедине со смертью, он стал зрелым человеком с большим жизненным опытом.

Грянул залп. Люди у стены бани повалились на снег. Военные полицейские поспешно и бережно-почтительно бросились к трупам, чтобы убрать их.

Время отсчитало очередное событие в военных буднях.

II

– Батальон, смирно!

Батальон, выстроенный на заснеженной поляне в лесу, замер по стойке "смирно". Майор Сарастие достал из планшета лист бумаги и начал читать. Солдаты слушали несколько недоуменно: они уже знали о случившемся, что толку еще раз читать. Двое солдат были казнены, потому что отказались вернуться на покинутый пост. После того как приговор был приведен в исполнение, кое-кто из бойцов хотел было где-нибудь подстеречь совершивших казнь полицейских. Но до этого дело не дошло – к счастью, ибо исполнители были меньше всех ответственны за свершившееся.

Кончив читать, майор сказал:

– Приговор приведен в исполнение для того, чтобы все строптивые видели, что с армией шутки плохи. Я надеюсь и верю, что мне больше не придется зачитывать такие бумаги перед строем. Но если понадобится, военно-уголовный кодекс будет применен со всей строгостью.

Только теперь солдаты поняли цель, с которой был зачитан приказ о расстреле. Им угрожали. Финское наступление на Свирском фронте вызвало сокрушающий ответный удар. Противник, которого считали разбитым, оказался способным перейти в наступление, и батальону Сарастие было приказано в свою очередь нанести контрудар. Именно из психологических соображений майор и зачитал бумагу перед отправкой на фронт.

III

Под ясным морозным небом беспрерывно трещало, завывало и грохотало. Батальон выходил к важному пути сообщения противника, с тем чтобы вынудить его сдать деревню, которую он занял два месяца назад.

За деревню шли долгие кровопролитные бои, и русские не думали уступать ее. Теперь было решено взять деревню. Батальон Сарастие получил категорический приказ перерезать и оседлать дорогу.

Лысая высота, расположенная сзади и левее батальона, подвергалась сильному артиллерийскому обстрелу противника. Остаткам егерского пограничного батальона после трех бесплодных кровопролитных попыток удалось зацепиться за нее. Склоны были усеяны трупами, так как у противника не было возможности отойти и он дрался особенно ожесточенно. Три неудачные попытки не обескуражили егерей, и, когда после четвертой они все-таки поднялись на высоту, оказалось, что все сибиряки, защищавшие ее, погибли, но ни один не сдался в плен. Теперь противник яростно обстреливал высоту из орудий, и егеря приткнулись там между трупов, апатичные, со страхом в сердце, среди шквала огня.

Эта веками спокойно дремавшая высота стала неожиданно очень важной. Узкая рука с синими жилками указала на нее на карте: овладение высотой – безусловная предпосылка овладения деревней. Она господствует над болотистой местностью в радиусе до километра, и, не заняв ее, нельзя вбить клин достаточно глубоко, ибо связь может быть затруднена и легко перерезана.

Итак, "предпосылка" была теперь создана, и батальон Сарастие начал продвигаться вперед.

Лахтинен, Мяяття и Сало тащили лопарские сани по глубокому снегу. Сихвонен, когда требовалось, притормаживал сзади веревкой или, наоборот, старался помочь, толкая сани лыжной палкой. Они вышли со стрелковым взводом, прикрывавшим фланг, но отстали от него, таща сани. Сани пропахивали наст до самой земли – так тяжело они были нагружены. Трое солдат сначала пытались тащить их, идя на лыжах, но лыжи проскальзывали назад, их пришлось снять и положить вместе с винтовками на сани. Пот катил с них градом, несмотря на мороз. Чертыхаясь и отдуваясь, они шли по лыжне, проложенной ушедшим вперед взводом. Они смертельно устали, в голове шумело, а звуки боя воспринимались беспорядочно и приглушенно. Они не могли различить, где были свои, где противник.

Сало шел впереди, время от времени становясь на четвереньки, ибо сани своей тяжестью норовили завалить его на спину. Мяяття тянул сани молча, но сильно, он высматривал бугры, ложбины и, приноравливаясь к ним, старался тратить как можно меньше сил. Лахтинен налегал всем своим крупным телом и, когда сани задевали за камень или за пень, наваливался на постромки, вскипая злостью и ругаясь сквозь зубы:

– Ч-черт по-бе-ри.

Время от времени они устраивали передышки и садились на сани перевести дух. Лахтинен пыхтел и отдувался:

– Вот черт возьми. Уж лучше бы пуля и сразу конец. Вот адова работа! А у нас на родине сидит в кресле-качалке толстосум и пересчитывает деньги, которые он заработал на черном рынке. Я вот думаю, если бы пришел откуда-нибудь человек со свежей головой и с пониманием, что в жизни необходимо и разумно, а что – нет, вот бы он удивился. Еще бы, взрослые люди таскаются с этими чертовыми санями взад и вперед по лесу…

Лахтинен помолчал с минуту, копя злость, чтобы разрядить ее в диалоге со своим воображаемым разумным существом, и продолжал;

– Если бы он вздумал спросить об этих лопатах и ломах: "Вы что, идете строить дорогу или копать ямы под фундаменты домов?" – что бы я на это ответил? Наверное, сказал бы: "Ээ, нет. Ими закапываются в землю, чтоб не убили". А увидел бы он винтовку, то-то бы удивился: "Что это за штука, чудная такая? Что ею делают?…" Ха- ха. Что делают? Скоро увидишь… Да-а-а… Я должен ползать с ней здесь по грязи, хотя и не знаю, чего ради. Ради спасения жизни – так она была бы сохраннее в каком-нибудь другом месте. Родины у меня нет, о вере я со школьной скамьи не вспоминал. Есть у меня дом, какой-никакой, но и он не мой, а жилищного товарищества. Надо защищать родителей, говорит пастор. Так у меня никого нет, только мать, и если руссу на что-нибудь нужна такая древняя старушенция, так черт с ней… Ну, пошли… Черт, здесь пни высотой с ребенка. Могли бы и пониже спилить дерево.

Они продолжали путь. Злость Лахтинена как будто схлынула. Но он все же сказал Сало, веревка которого, как ему показалось, провисала:

– Тащи же ты, черт возьми! Ты даже не вспотел.

Веревка Сало натянулась, и, отдуваясь, он дал очень разумный ответ:

– А зачем потеть? Веревка ослабла потому, что сани покатились под горку.

Спереди и слева вдруг послышалась ожесточенная стрельба, и они решили, что батальон уже вступил в соприкосновение с противником. Совершенно выбившись из сил, они наконец нагнали взвод, который уже рассредоточился и занял позиции. Лахтинен по своему разумению выбрал для пулемета позицию посреди стрелков под прикрытием леса. Это было лучшее место из всех возможных, и Лахтинен сразу понял это. Он действительно во всех отношениях был хорошим стрелком и умел поставить пулемет так, чтобы от него была максимальная польза.

Взводу был отведен обширный участок, и прапорщик стрелков беспокоился, сумеют ли они выполнить свою задачу. Он должен был прикрывать участок прорыва с фланга и во что бы то пи стало удерживать позицию. Притом было весьма вероятно, что противник сделает все возможное, чтобы восстановить свои коммуникации. Прапорщик добрался по снегу до пулемета и сказал:

– Верно. Тут самое подходящее место.

Он чувствовал себя одиноким под гнетом ответственности и попытался вызвать бойцов на разговор:

– Может статься, мы обойдемся совсем без пулемета, но если уж на то пойдет, пусть ваша труба дудит во всю мочь.

Лахтинен, еще злой после трудного пути, неприветливо и мрачно пробормотал:

– Да уж постреляем… У нас здесь никто не будет сидеть сложа руки и дожидаться, пока его убьют.

Прапорщик, обескураженный неприветливостью, отошел.

IV

Мороз крепчал. В суровый и холодный багрянец отступал горизонт, за него опускалось бледное зимнее солнце. Снег между деревьями посинел. В лесу смеркалось, и вместе с сумраком, казалось, сгущалась тишина.

Лахтинен стоял на коленях перед пулеметом, неотрывно просматривая местность перед собой. Остальные были чуть позади, греясь возле жалкого подобия костра. Потрескивали на морозе ветви деревьев, иногда раздавалось негромкое металлическое позвякивание – это часовые опробовали затворы оружия, чтобы в любую минуту быть готовым к действию. Слева слышалась стрельба. Стреляли из ручного пулемета, обледенелый лес многократно вторил ему. Артиллерийский огонь затих. Лишь изредка гремели залпы батареи да с воем пролетали над головой одиночные снаряды.

Сапоги Лахтинена обледенели. Маскировочный халат при каждом движении издавал треск. Его мучали вши, но не хотелось даже поднять руку, чтобы почесаться: для этого пришлось бы вытащить ее из теплой рукавицы.

В лесу захрустел наст. Лахтинен напрягся и весь превратился в слух. Звук повторился снова, еще и еще. Кто-то шел по лесу, осторожно ступая по насту.

У Лахтинена учащенно забилось сердце. Он бесшумно лег на живот и взялся за ручки пулемета. Звук шагов усиливался. Теперь он превратился в топот, затем звякнул металл.

– Эй, – тихо позвал Лахтинен лежащего поодаль от него стрелка. – Противник зашевелился. Прямо впереди.

Стрелок поднял голову и тихо откликнулся:

– Слышу. – А затем передал дальше: – Тревога! – Противник впереди.

Защелкали предохранители. По цепи шепотом передали слово "тревога".

Лахтинен посмотрел на поляну между деревьями и вздрогнул. Там стоял человек в маскировочном халате, зажав под мышкой приклад винтовки, и озирался по сторонам. Он появился там, как привидение, Лахтинен не мог бы сказать, когда это произошло. Тут из-за можжевелового куста появился другой, и первый махнул ему рукой. Лахтинен поднял предохранитель и приложил обледеневший большой палец рукавицы к гашетке. Мушка пришлась как раз на грудь человека.

Лахтинен дышал часто и прерывисто. Весь во власти острого возбуждения, он ждал, когда покажутся другие солдаты противника. Он боялся лишь одного – что свои начнут стрелять слишком рано. Ведь эти двое явно разведчики, за ними идут остальные. В то же время он испытывал общее для всех пулеметчиков беспокойство: сработает ли оружие. От мороза его движущиеся части могло заедать.

Рядом бабахнул выстрел, и Лахтинен хотел было выругаться, но потом нажал на гашетку. Он почувствовал почти облегчение, когда пулемет послушно отстучал быструю очередь. Человек, вышедший из леса первым, упал как подкошенный. Другой качнулся, как бы решая, в какую сторону упасть, и рухнул набок.

– На позиции! – хриплым голосом рявкнул Лахтинен солдатам своего отделения. Теперь можно было не перешептываться. В лесу раздалось несколько выстрелов, но противник не появлялся. Затем стрельба утихла, и из леса доносилось только потрескивание наста.

Мяяття, Сало и Сихвонен забросали снегом костер и поспешили к пулемету. Находившиеся сзади солдаты стрелкового взвода последовали их примеру.

– Что там? – задыхаясь, спросил Сихвонен, когда они подбежали к Лахтинену. Тот, ничего не отвечая, смотрел вперед, Пулемет издавал какой-то странный звук. Этот звук исходил от разогретой смазки, и Лахтинена сквозь нервное напряжение словно обожгло воспоминание о старой примете, о которой всегда говорила мать, когда плита попискивала таким образом. Якобы это предвещало чью-то смерть.

Кто знает, быть может, это просто страх Лахтинена проявился в воспоминании о зловещей примете? Но нет, он не поддается страху. Взглянув на Снхвонена расширенными глазами, он ответил, как всегда, слегка брюзгливо:

– Ну а сам-то ты как думаешь? Что там может быть? Кто оттуда может стрелять?

Сихвонен молчал, обиженный его тоном. Они пристально смотрели перед собой, но противник больше не появлялся. По потрескиванию наста они догадывались, что: он сосредоточивается для атаки.

Подошли прапорщик, помощник командира взвода. Прапорщик, стараясь скрыть свое беспокойство за трезво-деловым тоном, проговорил:

– Справа слышится все больше голосов. По-моему, там что-то готовится. Это не просто дозор. Ни в коем случае.

Его помощник даже и не пытался скрыть беспокойство, а только сказал мрачно:

– Нет, это не просто дозор. Шум доносится далеко из лесу, за флангом моего взвода, а на участке четвертого отделения слышны слова команды.

– А нельзя растянуть цепь?

– Черта лысого ее растянешь, когда люди и без того находятся друг от друга чуть ли не на расстоянии оклика.

Прапорщик, явно нервничая, раздраженно сказал:

– Надо растянуть. Поставь туда ручной пулемет. И прикажи командиру четвертого отделения особенно внимательно наблюдать за флангом…

– Ручной пулемет там уже стоит. Только от него мало проку. Дальность обстрела не больше пятидесяти метров.

Прапорщик ничего не сказал. Всю войну он страшился такого положения. С одной стороны – смерть, с другой – взгляд майора Сарастие и сухой вопрос:

– И вам пришлось дать тягу? Так-так, на нас надвигается что-то совершенно ужасное.

А потом какой-нибудь друг-доброхот скажет, считая своим долгом утешить:

– Это ведь со всяким может случиться.

Прапорщик боялся ситуаций, в которых ему пришлось бы принимать самостоятельные решения. Хватит ли у него мужества остаться на месте и поднять людей личным примером, если они дрогнут?

Но нет. До этого дело не дойдет. Позиции надо удержать, и если нет иной возможности, то пусть и ценою жизни. Прапорщик решительно набрал в легкие воздуха, чтобы заполнить сосущую пустоту под ложечкой и придать своему голосу уверенность и силу:

– Здесь стоим и здесь останемся. У нас нет выбора. Батальон ведет бой, и мы прикрываем его с фланга.

Лахтинен обернулся и сказал шепотом:

– Тише вы там! С той стороны доносится какое-то чертово бормотание.

Они прислушались. Впереди слышался приглушенный говор и потрескивание наста. Лахтинен хмуро поглядел на прапорщика и сказал, словно обвиняя его:

– Я вот что думаю. Это не моя забота, но что-то надо делать. Ведь оттуда идет не одна рота, ребята. Нас здесь растопчут, это как дважды два – четыре. Надо послать вестового за подкреплением. И сказать там, в штабе, что тут мало одного отделения, к тому же потерявшего уже половину бойцов.

– Да ведь мы уже посылали такое донесение, – сказал прапорщик. – Нам запретили просить подкрепление, потому что его нет.

– А, ну тогда понятно.

И Лахтинен с мрачным видом продолжал рассматривать местность впереди.

Немного позже прапорщик и сержант, посоветовавшись, все-таки решили послать человека в батальон доложить обстановку.

– Скажите, мы не можем поручиться за фланг, если нам не дадут подкрепления.

Солдат стал радостно собираться в путь, явно испытывая облегчение, остальные с завистью за ним наблюдали. Он вышел из игры, которую им еще предстояло продолжить.

Положение было настолько серьезным, что на время даже стерло различия между солдатом и командиром. Голос прапорщика, когда он напутствовал посыльного, звучал по-товарищески тепло:

– Постарайся сделать все, что можешь. Они тоже не по воздуху полетят, а пойдут по глубокому снегу.

Солдат оправил одежду, вскинул винтовку на спину и сказал с какой-то горькой, безнадежной убежденностью:

– Им этот снег нипочем. Ну, пока. На том свете увидимся.

V

Время близилось к пяти. Наст сделался еще синее, а лес окутался сумраком, тем сумраком в конце морозного зимнего дня, когда его свет чахнет и угасает. Мерцающий снег еще помогает немного свету, но в кустарнике и лесной чаще сумрак уже берет верх.

С позиций противника доносились слова команды. Лахтинен посмотрел на товарищей. Кроме страха и напряжения он ощутил какое-то безнадежное злорадство, как будто наслаждался тем, что дела обстоят хуже некуда. Другие молча наблюдали за лесом, и Лахтинен, желая дать им понять, в какую передрягу они попали, сказал:

– Теперь нам крышка. Так и знайте.

Никто ему не ответил. Только Мяяття поправил поясной ремень, и Лахтинен истолковал это молчание как признак того, что другие еще не поняли, не осознали безнадежности их положения. Поэтому он продолжал пророчествовать:

– Теперь будем драться за родину и веру. И за это получим деревянный крест.

Ответа опять не последовало. Сало снял винтовку с предохранителя. Что за черт! Эти люди не хотят понимать, как все безнадежно.

– Если придется удирать, пулемет берите с собой, так и знайте.

– Я возьму станину, – коротко ответил Мяяття нарочито безразличным голосом. Возможно, он чувствовал, что, запугивая их, Лахтинен хотел лишь отплатить за те насмешки, которые ему пришлось вытерпеть. Сам же Лахтинен теперь деловито давал указания, и голос его звучал менее безнадежно и злорадно:

– Мы с Мяяттей стреляем из пулемета. А вы жарьте вовсю из винтовок. И помните, что сейчас каждый выстрел должен бить в цель. Цельтесь в живот, это наверняка выводит человека из строя. Стреляйте в того, кто ближе всех. И никакой пальбы наугад. Раз уж бахаете, то бахайте так, чтобы убить.

– Ур-р-р-а-а-а… а-а-а… ура-а… а-а…

Солдаты перевели дух. Их нервы были напряжены, тела приготовились исполнять приказ, данный сознанием. Взволнованные ожиданием схватки, они не ощущали холода. Наконец настал тот кидающий в дрожь момент, когда напряженная тишина вдруг прорывается оглушительным грохотом. Первый выстрел словно вспугивает десятки пальцев, застывших на спусковых крючках, и с минуту стоит оглушающий треск пулемета, пока огонь не обретет определенный ритм.

Лахтинен стрелял, крепко стиснув челюсти. Первой его жертвой был командир в белом полушубке. Затем настал черед пулеметного расчета, пытавшегося занять позицию за сосной. Лишь один человек успел укрыться. Неприятельское "ура" устрашающе разносилось по лесу. С финских позиций слышался только непрерывный треск выстрелов. Один раз слева раздался хриплый, тревожный крик:

– Ручной пулемет сюда! Ручной пулемет!…

Продвижение противника прекратилось, он ввязался в перестрелку. Лахтинен строчил направо и налево. Он быстро взглянул на Мяяттю и сказал, словно оправдываясь:

– Их не видать, но я оказываю моральную поддержку.

Мяяття ничего не ответил. Он смотрел лишь за тем, чтобы лента непрерывно бежала из питателя. Пулемет уже начал пыхать жаром.

Слева стало подозрительно тихо, и вдруг Сихвонен крикнул:

– Наши бегут! Бежим и мы…

Лахтинен и сам видел бегущих людей. Он грубо одернул Сихвонена:

– Ты останешься здесь, пока мы здесь!…

В эту минуту справа подскочил прапорщик и заорал:

– По местам!… Назад!… Кой черт дал приказ отступать?

Кто-то из бегущих вопил:

– Нас обходят!… Слева!

Прапорщик позвал помощника:

– Пенттинен!… Сержант Пенттинен!…

– Пенттинен убит… Всю голову изрешетили.

– Лехтовирта и Кюлянпяя тоже.

– Нас обходят слева!

– Там остался ручной пулемет и двое ребят. Я видел, как Аарнио застрелили с трех метров.

С левого фланга в панике бежали люди, выкликая известия о гибели то одного, то другого. Прапорщик хрипло рявкнул:

– Назад!… Занять позиции!…

Некоторые из бегущих повернули было на места, но их встретила автоматная очередь противника, и один солдат, слабо вскрикнув, упал. Это до того потрясло остальных, что они потеряли всякую способность сопротивляться. Солдаты с правого фланга тоже поддались панике и побежали. Лахтинен начал отсоединять станину, ибо полагал, что главная его обязанность – спасти пулемет. Сихвонен и Сало уже покинули позицию.

Сам прапорщик тоже понимал, что положение безнадежно. Он все же хотел перебраться на левый фланг, чтобы попытаться организовать там сопротивление противнику, но вдруг увидел, как из снега поднялась чья-то рука, и услышал крик раненого:

– Братцы! Не бросайте! Не бросайте, братцы!…

Прапорщик бросился к раненому и позвал на подмогу пробегающего мимо Сихвонена, но тот лишь мчался что есть мочи с круглыми от страха глазами. Помочь раненому взялся Сало, и вдвоем они потащили его за собой.

Увидев это, Лахтинен вновь поставил уже отсоединенный пулемет на станину и сказал Мяятте:

– Хлам из саней, раненого туда… Мигом. Беги, пособи. А я вас прикрою…

Мяяття подскочил к саням, одним ударом ноги опорожнил их и подтянул к раненому. Они положили солдата в сани и потащили их по направлению к лесу. Несколько бойцов из взвода прапорщика вернулись помочь им, а Мяяття с прапорщиком остановились, чтобы дождаться Лахтинена.

Лахтинен кружил пулемет налево и направо, насколько позволял поворотный диск, и бешено отстреливался. Взглянув через плечо, он увидел, что сани достигли леса, стал на колени и взялся за пулемет.

Прапорщик с Мяяттей стреляли в противника наугад, чтобы хоть как-то прикрыть Лахтинена. Противник уже заметил его – пули так и взвихривали снег вокруг.

– Брось пулемет и беги! – крикнул прапорщик, зная, что одному человеку не под силу справиться с пулеметом. Может быть, Лахтинен не слышал их, а может, просто не мог бросить оружие. Во всяком случае, Мяяття с прапорщиком увидели, как этот рослый парень одним рывком вскинул пулемет вместе со станиной на плечо и, пригибаясь, побежал но направлению к ним. Когда он упал, они подумали, что он просто оступился. Но Лахтинен не поднимался, и тогда Мяяття крикнул:

– Лахтинен!

Ответа не последовало. Человек в маскировочном халате, распростертый на снегу, не шевелился. Рядом торчала передняя опора пулемета. С минуту Мяяття с прапорщиком выжидали, не подаст ли Лахтинен признаков жизни, затем молча начали отходить. Повсюду за позициями валялись брошенные лыжи: ни у кого не было времени их подобрать.

Разогретый кожух пулемета, шипя, погружался в снег. Талая вода сливалась в маленький ручеек, который тихо побежал по показавшемуся в проталине листу голубики. Несколько скудных капель крови окрасили его в красный цвет. Они скатились из пробитого пулей отверстия за ухом Лахтинена.

VI

– Ты в своем уме? Откуда идешь?

Рокка схватил солдата за плечо. Тот тяжело дышал.

– Оттуда… оттуда…

– Говори ясней! Что там случилось?

– Все… накрылись… Весь взвод полег.

– Не болтай. Ведь ты-то еще живой. А вон и другие. Что с пулеметом? Где Лахтинен?

– Остался там. Оттуда никто не выбрался.

По-моему, не стоит его ни о чем расспрашивать, – сказал Хиетанен, опираясь на лыжные палки.

Все подкрепление, которое взводу прислали из батальона, составляли они двое с пулеметом Рокки. Когда им навстречу попался первый беглец, еще не оправившийся от страха, у них мелькнула догадка, что они опоздали.

Рокка отпустил солдата, и, когда появились новые беглецы, они узнали подробно о происшедшем у тех, кто еще сохранял остатки самообладания. Последними прибыли прапорщик и Мяяття. Увидев своих людей, прапорщик дал волю ярости:

– Проклятые трусы! Ну да это в первый и последний раз! Бегут, заложивши язык за спину, и не оглянутся. Оставляют раненых… Впредь всякий, кто побежит, получит по заслугам, это я обещаю.

– Где Лахтинен с пулеметом? – спросил Хиетанен у Мяятти.

– Остались оба там, лежат рядышком, – сухо ответил Мяяття, как будто случившееся нисколько его не волновало.

– Тут уж ничем нельзя было помочь, – сказал прапорщик, словно объясняя за Мяяттю. – Он сделал все, что мог. Мы вывозили раненого. Он не виноват. Единственный настоящий парень на всю часть…

– Я не хочу знать, кто из вас в чем виноват. Я спрашиваю, где Лахтинен и где пулемет, – повторил Хиетанен довольно резко, разозленный тем, как прапорщик пробирал своих людей.

– Скоро появится противник, – сказал Рокка. – Надо привести в порядок цепь.

Прапорщик наконец понял, что есть дела и поважнее, чем распекать солдат, и начал быстро организовывать оборону в надежде остановить противника. Чтобы смягчить свои слова, он крикнул солдатам:

– Мы еще забьем ему в глотку кость, ребята! Занимайте позиции. Постарайтесь отрыть в снегу хоть какой-нибудь окопчик. Хорошо, если вы докопаетесь до самой земли.

Новая надежда придала прапорщику решимости и укрепила его мужество. Он попросил Хиетанена взять под свое командование людей на правом фланге; у него были убиты помощник и командиры обоих отделений, находившихся на левом фланге. Хиетанен привел цепь в порядок, Рокка нашел подходящее место для пулемета. Поэтому, когда подошли еще и люди Лахтинена с первым пулеметом, при Рокке оставили Мяяттю и Ванхалу. Остальные пошли в цепь стрелками. Сам Рокка подошел к прапорщику и сказал:

– Слушай, прапорщик, ежели тебе нужно поставить где-нибудь надежного солдата – вот он, перед тобой.

Несмотря на серьезность обстановки, прапорщик невольно улыбнулся этим словам, но, зная, какой славой пользуется Рокка, он понимал, что так оно и есть на самом деле.

– Фланги слабее всего. Возьмите несколько человек и обеспечьте левый фланг. Выйдите немного за позиции и смотрите там в оба…

– Ладно. А этот автоматчик пусть идет со мной. Дай мне автомат!

– Не лучше ли взять другого напарника? – шепнул Рокке прапорщик. – Лампинен еще не оправился от испуга, и вообще он не из храбрых.

– Мне героя не надо. Мне – чтоб умел набивать диски патронами. Ну так пошли, что ли? Я парень веселый. Со мной не соскучишься, черт подери. Возьми с собой патронов, сколько можешь унести.

Они отправились в путь.

Рокка брел по снегу, его притихший товарищ шел за ним следом. Сумрачный лес озаряла луна. Ярко сверкали заснеженные поляны, во мраке густой подлесок смотрел грозно и таинственно. Тени ложились длинные – луна только что взошла.

Они миновали последнего стрелка в цепи и продолжали идти дальше. Рокка сказал шепотом своему безмолвному спутнику:

– Чертовски хорошие валенки я раздобыл днем на дороге. Так примерзли, что никак не слезали у него с ног.

Солдат не отвечал и только боязливо оглядывался по сторонам. Вдруг Рокка остановился и предостерегающе поднял руку. Когда Лампинен увидел, что заставило Рокку остановиться, у него перехватило дыхание. Перед ними открывалась небольшая болотистая поляна, и по ней навстречу им вереницей двигались несколько десятков человек в маскировочных халатах. Рокка сделал Лампинену знак подойти поближе, и они осторожно опустились на снег.

– Мы ничего тут не сделаем, – дрожащим голосом сказал Лампинен.

– Наперед нельзя знать! Может, это мне такая удача подвалила. Они услышали наше бормотание, определили, где мы находимся, и отправили эту группу в обход. Такой уж у меня нюх. Я все время чуял неладное.

Противник приближался медленно и беспечно. Он не выслал вперед разведчиков, хотя шел сейчас по открытому месту. Возможно, он был так уверен в успехе, что не счел это необходимым. Рокка с Лампиненом стали вжиматься в снег, причем Рокка успевал еще шепотом давать указания:

– Вот полные обоймы. Я буду их расстреливать, а ты наполняй снова. Клади полные в кучу к полным, чтобы не перепутывались. Будь спокоен, бери пример с меня. Нам здесь неплохо. Скоро придется туго им, а не нам. Если умеешь петь, мурлыкай себе потихоньку. Пение придает бодрости. Эдакая вот стратегия. Думай о любых глупостях, в таких случаях это помогает.

Рокка знал, что противник не услышит его шепота – шорох шагов перекрывал его. Сдвоенная вереница людей приближалась, тяжело ступая по глубокому снегу, и Рокка прицелился.

– Офицер впереди. Когда тень от его головы дойдет вон до той маленькой елки, мы его и хлопнем. Так я решил. А потом и других. Смотри, как они идут! Вышагивают друг за другом. Ах вы, черти! Не знаете, что вас ждет. Ну ничего, скоро узнаете, как господь к себе призывает. Если они грешны, то ты, хозяин неба, прости их. Но поторопись! Вот прямо сейчас они к тебе и пойдут.

Длинная тень идущего впереди командира приблизилась к ели. Он так и не узнал, что произошло. Он увидел лишь темную опушку леса, сверкающий под луной снег и собственную тень, голова которой коснулась молодой ели. Может быть, его глаза еще заметили вспышку пламени, но смысла ее он уже не осознал.

Послышались крики, раздалось несколько беспорядочных выстрелов, но все звуки перекрывал автомат Рокки, строчивший, как швейная машина. Рокка убивал холодно и обдуманно. Этому способствовали его особые качества: верный глаз, сметка и рука, подчинявшаяся рассудку.

Одни из них бросались бежать, другие барахтались в сугробе. Некоторые стреляли наугад, но никто не видел этого сухо стучавшего автомата.

Свалив передних, Рокка принялся за шедших последними. Сначала стрелял в тех, кто был у края леса. На очереди всегда был тот, у кого была возможность спастись, а когда удавалось, стрелял и в середину вереницы. На открытом ледяном болоте то и дело умирали люди. Отчаявшийся беглец старался добраться до края леса, и надежда уже теплилась в его душе. Но тут его настигала очередь, и на снегу оставался лежать еще один неподвижный ком. Некоторые солдаты старались залечь в снегу и открыть ответный огонь, но через несколько выстрелов снег вздымался вокруг него, и оружие замолкало.

Лампинен лежал рядом с Роккой, обливаясь потом. Дрожащими руками он разрывал картонные коробки и набивал патронами диски, опорожняемые стрелком. Он едва не помешался от страха. Хотя его и успокаивало выражение лица Рокки, слегка настороженное и сосредоточенное, он все же чувствовал себя беззащитным в этом неравном бою. Их каждую минуту могли обойти, отрезав путь назад. И кроме того, он был ошеломлен этой ужасной бойней. Никогда еще Лампинен не видел побоища такого масштаба, и, хотя он вовсе не испытывал сострадания, это беспощадное убийство казалось ему противоестественным и чудовищным.

Лампинен услышал противный щелчок, и в то же мгновение автомат Рокки смолк. Он посмотрел в его сторону и испуганно вскрикнул. Шапка свалилась с головы Рокки, голова бессильно поникла, а по лбу потекла на щеку красная струйка крови.

Лампинен выронил обойму и стал отползать прочь. Оставшись один, он потерял всякое самообладание; у него захватило от страха дух, и ему представилось, что противник у него за спиной вот-вот даст по нему очередь. В тот момент, когда он уже собрался подняться, чтобы бежать, он ощутил цепкую хватку на своей лодыжке и, глухо вскрикнув от ужаса, с вылезшими из орбит глазами, обернулся.

Рокка держал его за ногу и улыбался, но эта улыбка показалась Лампинену страшной. Глядя в лунном свете на искаженное болью, вымазанное кровью, оскаленное лицо Рокки, можно было подумать, что это улыбается сам дьявол.

– Ты куда?

– Н-н-никуда.

– Тогда давай обратно на место. Я уж решил, что ты хотел дать деру. Ни шагу назад, черт бы тебя подрал. Надо наполнять обоймы…

Автомат заработал вновь. Никто из оставшихся в живых не пытался бежать. Они старались спастись в снегу, и некоторым это удалось.

– Это был тот черт, вон за той молодой елкой. Ты сделал мне пробор в волосах, а я в благодарность снесу тебе полчерепа. Так-так-так… Смотри, как зарывается в сугроб! Нет, не проведешь ты Антти Рокку…

Движение на болоте прекратилось. Еще стреляли с края леса, но никакой атаки не было. Луна освещала лежащие на болоте тела. Изредка доносились стоны, но сразу же начинал стучать автомат Рокки. Без шапки, с едва заметной улыбкой этот хладнокровный убийца наблюдал за своей жертвой.

Сзади послышался шелест лыж по снегу; подоспел лейтенант егерского взвода со своими людьми.

– Как обстановка?

– Ничего особенного. Но не мешало бы протянуть цепь стрелков здесь, по краю болота. Противник, конечно, сделает еще попытку. Вы на подмогу пришли?

– Да.

Лейтенант составил из солдат цепь и остановился около убитых.

– Вы стреляли один?

– Можно сказать, что один. Правда, и противник пробовал, только не очень-то у него получалось. Впрочем, он, черт, колупнул мне башку. У меня на минуту аж в глазах помутилось.

– А я уж хотел убежать, – пришибленно сказал Лампинен, как бы давая понять, что он вовсе и не скрывает того, что ему было страшно. Рокка снисходительно засмеялся и сказал:

– Да, верно. Меня смех разобрал, когда я очнулся и увидел, как твоя нога уползает от меня прочь. Видно, он решил, что я убит, сразу же мелькнуло у меня в голове. Ну, думаю, вот уж он струхнет, когда мертвый ухватит его за ногу! А теперь давай-ка перевяжи мне голову. На морозе кровь застыла, но все-таки маленько перевязать надо.

Лампинен начал перевязку. Страх больше не мучил его, сменившись робким восхищением, и он сказал лишь:

– Не знаю, ты просто сатана, а не человек…

Рокка поднял руку в рукавице, назидательно жестикулируя в лад словам:

– Послушай! Дело обстоит так, ежели ты бросишься бежать, то можешь добежать аж до самого Ботнического залива. Но и противник, конечно, за тобой следом, уж будь уверен. Но ежели ты стоишь на месте и ни шагу назад, что ему делать? Ведь вам с ним в одном окопе не ужиться. Вот какая тратегия у оборонительной войны. Другой мудрости у нее нет и не будет. А, черт, не пеленай мой кумпол, точно ребенка! Я уже почти ничего не вижу и не слышу. Дай закурить, лейтенант. Я забыл свои сигареты в грузовике.

– Возьмите всю пачку. У меня есть еще.

– Не-ет. Ты щедрый, чертяка. Ты мне нравишься. Надо поглядеть, есть ли у них валенки. Если есть, я завтра обую весь свой взвод.

У погибших не было валенок. Это увидели на следующее утро, когда противник отступил, оставив захваченную деревню: его заставили отойти на первоначальные позиции. На болоте насчитали пятьдесят два убитых. По подсчетам Лампинена, Рокка опустошил семнадцать барабанных магазинов. Ствол его оружия безобразно расширился.

После боя майор Сарастие собрал батальон и поблагодарил солдат за хорошее выполнение задания. Он сказал, что их действия при контратаке имели решающее значение. Батальон дрался отлично, и командир полка тоже посылает ему свою благодарность. Он приказал выразитьбойцам свою признательность за выказанный ими несокрушимый боевой дух.

Солдаты, правда, так и не поняли, в чем именно они проявили себя лучше, чем прежде, но раз говорят, что они дрались хорошо, наверное, так оно и есть.

Это ведь для укрепления их боевого духа расстреляли двоих солдат у бани в соседней деревне. Было бы просто удивительно, если бы такая мера не возымела успеха.

Глава десятая

I

Мякиля прохаживался взад и вперед возле походной кухни. Он увидел на земле картофельные очистки, собрал их и положил в мусорный ящик. Хотя вид очисток и породил в нем недовольство «постоянной небрежностью» солдат, у него было необычно легко на душе. Первая пулеметная рота победила третью в упорной борьбе за место выпаса лошадей и получила во владение лесную поляну, бывшую предметом спора. Это была заслуга Мякили, как и многое другое, касающееся снабжения пулеметной роты: фельдфебель Синкконен со снабжением по-настоящему не справлялся. Тут не помогали ни предписания, ни заведенный распорядок. Здесь требовались инициативность и энергия, а их-то у Синкконена и не было. Фельдфебели других рот лучше знали свою службу и умели постоять за себя в ущерб пулеметной роте. Только упорный и энергичный нажим со стороны Мякили и его личные хлопоты выправляли положение, пусть даже сам он и попадал в переделки, поскольку был ниже Синкконена по званию и должности. Но кому-то да надо стараться. Стоя навытяжку, приложив руку к козырьку, здесь ничего не добьешься.

Чудесный вечер начала лета уже клонился к концу. Сверкание закатного солнца на поверхности мерцающего между деревьями лесного озера потухло, и от западного берега на него надвигалась тень. Мякиля охотно бы лег спать, но не решался. Рядом с ним, опершись на походную кухню, стоял Рахикайнен и заговаривал зубы часовому. Он явно хотел что-то украсть. Мякиля не верил, чтобы Рахикайнена мог привести сюда иной интерес, и потому не спешил укладываться спать, опасаясь, что часовой даст себя провести.В конце концов Рахикайнен ушел восвояси, как будто слегка разочарованный. Увидев, что он скрылся за поворотом тропинки, Мякиля забрался в палатку и улегся спать.

Рахикайнен прошел немного по тропинке, остановился и тихо свистнул. Ответ не заставил себя ждать. Рахикайнен двинулся на ответный свист и скоро увидел Рокку, сидящего на камне.

– Она у походной кухни, на берегу озера. Дело не легкое, но я справлюсь.

– Кто на часах?

– Сипиля.

– Ну тогда все будет в порядке. Я начну, как только доберусь туда. Ты к тому времени успеешь.

– Смотри, как бы этот болван не всадил в тебя пулю.

– Да справлюсь как-нибудь.

Они разошлись. Рокка направился в лес, Рахикайнен, крадучись, пошел обратно по тропинке. Под прикрытием кустов он подполз к кухне на несколько метров и стал ждать. Часовой курил, глядя на мерцающее между деревьями озеро. Чуть поодаль стояла палатка обозников, но там все было тихо.

В лесу раздался какой-то шум, часовой быстро обернулся и взял оружие на изготовку. Треснула ветка, и часовой снял оружие с предохранителя. Затем он сделал несколько шагов на звук и прислушался. В ту же минуту Рахикайнен, как змея, проскользнул к кухне, схватил стоявшую рядом кверху дном большую кастрюлю и тихо отполз с нею в кусты.

В лесу снова зашумело. Часовой, сдерживая страх, неестественно хриплым голосом крикнул:

– Пароль!

Пароля не последовало, а из палатки выскочили в одном исподнем солдаты.

– Что там такое?

– Не знаю. Кто-то шумит.

– Птицы, наверное.

Тем временем Рахикайнен с кастрюлей уже добрался до кустов, предоставив солдатам догадываться о причине шума, и остался дожидаться Рокку на месте недавней встречи. Тот не замедлил явиться.

– Ну как?

– Вот!

– Как раз то, что нам нужно, черт побери. Приладишь крышку, и будет отлично.

Рокка закинул кастрюлю на спину, и они пошли. На небольшой поляне в лесу около палатки лежали солдаты. Друзья остановились под прикрытием деревьев, и Рахикайнен тихо свистнул.

– Выходите! Тут все свои.

Прибытие Рокки с Рахикайненом вызвало живой интерес. За исключением часового, все собрались в палатке. Вид доставленной кастрюли вызывал радостные комментарии и возгласы. Солдаты, скучившись вокруг, трогали ее, рассматривали изнутри, а Ванхала даже засунул в нее голову и проблеял:

– Бя-ааа… бя-ааа…

Отзвук собственного голоса, должно быть, безумно ему понравился: когда он вытащил голову из кастрюли, его лицо расплылось в широкой улыбке.

Первый полувзвод был «на отдыхе», точнее говоря, на строительстве дороги. В роте была введена очередность отдыха по полувзводам – такая передышка продолжалась неделю, – и в это время находящаяся на отдыхе часть размещалась там же, где и обоз, и ходила строить гать, ведущую к передовой. Полувзвод Коскелы находился на отдыхе первый день, и между солдатами давно было решено, что, когда придет их очередь отдыхать, они займутся приготовлением браги. Дело было только за посудой. Они знали, что просить что-либо у Мякили бесполезно, поэтому ее решили украсть. Коскела не возражал, потому что в таком деле он не мог воспользоваться своим авторитетом и оказать давление на Мякилю. Впрочем, даже и его авторитет вряд ли смог бы заставить того уступить посуду для столь греховного предприятия.

Мяяття и Ванхала наполнили кастрюлю водой и добавили в нее кипятку из котелка. Рокка был за шеф-повара, Коскела давал немногословные советы. Рокка сначала развел в кастрюле совместно сэкономленный сахар, потом добавили драгоценные, раздобытые с немыслимыми ухищрениями дрожжи. Под конец в кастрюлю положили куски хлеба, урванного от пайков. Затем, приладив крышку, поставили кастрюлю в угол палатки и прикрыли вещмешками и плащами. Глаза солдат засветились радостью и надеждой. Ванхала приложил ухо к боку посудины:

– Уже шипит. Забродила сила угнетенных.

– Только негоже оставлять здесь кастрюлю без присмотра, – сказал Хиетанен. – Кому-то надо стоять на часах. Мякиля может догадаться, что мы утащили посудину, может заявиться с обыском.

Коскела задумался.

– Мы никого не можем так просто оставить здесь. Вот если кто заболеет из нас. Тогда можно было бы сходить на перевязочный пункт и освободиться от работы.

– У меня болит горло, – поспешил вылезти Рахикайнен, но Коскела сказал:

– Это не пройдет. Туда надо послать серьезного человека, чтобы не подкопались. Вот если бы Сало на что-то пожаловался. Тебя уж ни в чем не заподозришь.

– Есть у меня опрелость на ноге, только она уже подсохла.

Сало был польщен, он не понимал, что выбор Коскелы вовсе не означает признания личных достоинств и даже почти граничит с оскорблением. Коскела велел ему показать ногу, и он снял сапог.

– Расчеши ее чуток, а когда отправишься утром на перевязочный пункт, натри докрасна. И говори там, что очень больно. Нет, скажи лучше, что она не то чтобы болит, а просто нельзя надеть сапог. И еще скажи, что нога болит у тебя давно, но ты все время был в боях и не мог заняться ею.

На другое утро Сало отправился на перевязочный пункт и получил освобождение от службы, правда всего на три дня. Но так как к этой драгоценной опрелости было приковано внимание всего полувзвода, нога и вправду разболелась, так что, когда три дня спустя Сало, по- настоящему хромая, явился на прием к врачу, он без труда получил освобождение еще на три дня. Таким образом, он целую неделю мог караулить кастрюлю, исчезновение которой вызвало большой переполох на кухне. Однако Мякиля никак не мог заподозрить полувзвод Коскелы, ибо ему и в голову не могло прийти, зачем солдатам кастрюля. В противном случае он довольно легко мог бы сделать вывод из сопоставления двух фактов: появления Рахикайнена на кухне и одновременной пропажи кастрюли.

Вокруг кастрюли с брагой сосредоточилась жизнь всего полувзвода. Возвратившись со строительства гати, солдаты первым делом спешили к ней. Ее выслушивали и нежно похлопывали, а когда о браге на время забывали, кто- нибудь вскоре обязательно спрашивал с хитрецой:

– Что это там пищит у нас под вещмешками?

Ему весело отвечали:

– Да ведь там наш мальчик.

Такое название – «наш мальчик» – почему-то дали кастрюле с брагой.

– Только бы русские не заворошились. Если нас поднимут до времени по тревоге, это будет явно проделкой дьявола. Тогда придется выпить брагу так, как есть.

– Здесь не заворошатся. Им хватает дел под Харьковом и в Крыму.

– Что же станет с немцами в конце-то концов?

– Нас это не интересует. Главное, что станет с нашим мальчиком.

– Это как у нас в приходе был один старик, Хейкки Вастамяки, ругался он страшенно. Как-то раз завернул к нему поп, просит попить, ну, старик сдернул с кадушки покрывало и говорит: «Квас бродит, как сатана, да гущи до черта, только какого дьявола вам понадобилось среди ночи, господин пастор?!»

– А вот у нас в приходе…

– Нет, послушайте лучше, что я вам расскажу…

– А вот как-то раз…

С передовой доносились приглушенные звуки перестрелки, на костре кипел в котелках кофе-суррогат, а в углу палатки бродила-шипела брага.

II

Четвертого июня 1942 года выдался чудесный погожий день. Маршал Маниергейм справлял семьдесят пятый день рождения, и это событие наложило свою печать на всю общественную жизнь. В армии этот день был примечателен тем, что солдатам раздавали благородный напиток, именуемый «урезанным коньяком», – по бутылке на пять человек.

– Только чур вот что. Когда наберемся, не шуметь. Если кто вздумает начать склоку, наваливаемся на того все вместе. Что мы с ним сделаем?

– Намажем ему… ружейным маслом.

– Я согласен.

– И я тоже!

– Для начала выпьем то, что нам дали под Маннергейма.

– «Урезанный коньяк», хи-хи. А как его урезают?

Хиетанен разливал коньяк, и, когда кружки были наполнены, все разом к ним приложились. Хиетанен поднял свою и сказал:

– А теперь за наше везение в этой войне! За то, что мы так долго продержались!

Они осушили кружки, и с даром Маннергейма было покончено.

– Этого мало, подать сюда нашего мальчика!

– А что будет, если завтра дознаются, где была кухонная посуда?

– Э, не думай о завтрашнем дне!

Хиетанен выдал всем по кружке браги, и каждый, поперхнувшись, выпил и ее. Никто не посмел и заикнуться, что брага плохая; она авансом доставила им столько радости и надежды, что стала священной. Нет, брага была выше критики. Солдаты выпили еще по кружке и пришли в оживленное и радостное расположение духа, сознавая, что скоро захмелеют. Пока же алкоголь еще не успел оказать свое действие.

Разговор все более оживлялся. Солдаты развеселились. Они хохотали над самыми неудачными шутками, и в палатке царил дух братства и товарищества.

– Вот черт, как согревает желудок, – сказал Рокка. – Почему ты, Коскела, не пошел в офицерский блиндаж? Ведь там у господ есть выпивка.

– У них не такая большая кастрюля, как здесь.

– Ты не очень-то дорожишь возможностью покутить с офицерами.

– А зачем они мне? Мой дом здесь.

Лица у некоторых уже побагровели, а Сало пришел в такое хорошее настроение, что стал превозносить Коскелу:

– Нет, братцы, что ни говорите, а другого такого командира, как у нас, вы ни в одной части не сыщете.

Коскела не обращал на эти слова внимания, да и другие не настолько еще захмелели, чтобы пуститься в излияния. Все лишь похваливали брагу.

– Крепкая штука. Начинает разбирать, братцы.

Кружка опорожнялась за кружкой, и вскоре заговорили о том, что пришлось пережить за войну, о павших товарищах.

– Туго приходилось, ребята. Люди мерли как мухи… Помните, как в том дерьмовом котле кровь сочилась с носилок? А ведь крепкий парень был… Я про Лехто. Что ни говори, а парень был крепкий… Зря дал убить себя… Конечно… И Лахтинен был один из лучших… Пуля прошла возле уха… Хотелось бы мне знать, кто еще вспомнит о пулемете в такой обстановке…

– Слушай, Коскела, – сказал Рокка. – Ты должен устроить Мяятте еще одну лычку, раз он стал командиром отделения вместо Лахтинена. Не в мишуре дело, а просто так водится. Он хороший парень.

Коскела, до сих пор почти не участвовавший в разговоре, теперь пристально вглядывался в окружающих, всякий раз в того, кто говорил. Потом он веско сказал:

– Я знаю его.

Сало, жестикулируя, сказал Коскеле:

– Слушай, Вилле! Я, правда, не из самых лучших, но и я труса не праздную, так ведь?

Коскела обвел всех пристальным взглядом и повторил так же веско:

– Вы все крепкие ребята.

– Да, вот и я говорю, что нет другой такой компании, как наша. – Хиетанен, захмелевший, пожалуй, больше всех, говорил, тряся головой, отчего волосы лезли ему в глаза.

– Налейте мою долю в бутылку, я отправлюсь отсюда в гости, – сказал Рахикайнен.

– На тот берег Свири? Как это тебе удастся? – спросил Хиетанен.

– Туда беспрерывно ездят автоколонны. А здесь и поближе есть большой лагерь. Там женщины, они строят дорогу. Так мне рассказывали отпускники. Что скажешь, начальник?

Щеки Коскелы пылали красными пятнами. Он долго молча смотрел на Рахикайнена, затем произнес:

– Человек приходит, и человек уходит, и человек сам отвечает за то, что он делает. Я не разрешаю, но если ты решишься на свой страх и риск, мне до этого нет дела. Завтра после завтрака мы снова направляемся на передовую, и, если тебя к тому времени не окажется на месте, тебе придется отстоять за десятерых часовым на передовой. Мы исправно несем службу, а в свободное время делаем что хотим. Помни об этом – и можешь идти.

– Ясно. Буду жив – явлюсь на место как штык. Можешь быть спокоен. Дайте мне браги!

Рахикайнену налили две бутылки, и он, свернув одеяло и положив его в вещмешок, собрался в дорогу.

– На кой черт тебе одеяло?

– Вместо постели. Кто же это согласится на голой-то земле?

Когда Рахикайнен ушел, Рокка сказал:

– Я уверен, что и это сойдет ему с рук. Он и воюет – до сих пор ни одной царапины. Такой уж он везун, что его пуля не берет.

– Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но, честно говоря, не так уж часто он подставляется под пули.

– Это точно, – подтвердил Сало.

Однако Сихвонен, который сам не отличался храбростью, не был расположен к разговору о воинских доблестях и потому презрительно сказал:

– Не знаю… Мне кажется, людей, которые не ведают страха, просто не существует.

– Конечно. Боятся все, только одни умеют лучше других скрыть страх. Нет такого чертяки, который не боялся бы умереть.

Все с этим согласились, кроме Рокки. Он улыбнулся и возразил, подмигнув:

– Ну не скажите, ребята. Вот я, например, не боюсь смерти, потому что никогда ее не видел. Но давайте лучше послушаем музыку! Эй, Отрастил Брюхо, поставь «Катюшу»!

Ванхала достал патефон. Правда, пружина там была сломана, но Ванхала вращал пластинку пальцем, и это сходило. Ритм выходил немного неровный, однако в общем веселье никто этого не замечал. Запускали «Катюшу» и «Ударный батальон» – пластинки, названные ими так по наиболее четко различимым словам; некоторые пытались даже подпевать на ломаном русском языке.

В конце концов Ванхала устал вертеть пластинки, и солдаты продолжали празднество без музыки. Кто-то вспомнил, что, собственно говоря, справляют-то они день рождения Маннергейма, но за него не пили, приберегая брагу. При следующей круговой чарке о Маннергейме снова забыли. Однако Ванхала вызвался спеть песню в его честь, и, так как остальные были не прочь послушать, он начал:

Разбей свои оковы, бедный люд,

Уже полна твоих страданий чаша!

На бой с тиранами по всей стране встают

Все лучшие сыны отчизны нашей.

– Это бунтарская песня, черт подери, – сказал Рокка, но Коскела велел Ванхале продолжать. Он отбивал такт рукой и местами даже подпевал. Коскела выучил эту песню еще мальчишкой: до того, как торпари [Торпарь (безземельный) – арендатор земельного участка. - прим.] по закону стали самостоятельными хозяевами, семья Коскелы была изрядно-таки «красной». Сын приходского настоятеля, служивший в егерском батальоне, собственноручно расстрелял двух его дядьев на пригорке, где стояла больница, а его отец побывал в концентрационном лагере, из которого вышел только благодаря своему крепкому здоровью. Торпа [Торпа – арендуемый земельный участок. - прим.] Коскелы находилась на земле прихода, и, к своей досаде, священник должен был примириться с тем, что этот «красный хулиган» вновь объявился живехонек в своих родных местах, выкупил торпу и зажил самостоятельным хозяином. После этого старый Коскела мало-помалу стал угасать; два его младших сына были убиты в Зимнюю войну, а старшего произвели в офицеры за геройские подвиги, молва о которых докатилась до его родных мест, и начиная с тех пор за могилами его дядьев, похороненных на пригорке, где стояла больница, начали ухаживать. Старый Коскела не видел ничего удивительного в возвышении сына – он сам был командиром роты в Красной гвардии, и не расстреляли его не потому, что он был плохим красным, а лишь по чистой случайности. Безусловно, сын унаследовал воинственность отца, его храбрость и твердость, а также ясный и спокойный ум.

Настоятель полагал, что род Коскелы заметно изменился к лучшему. И даже если бы он узнал, что Коскела теперь во хмелю напевает красногвардейскую песню, то, наверно, простил бы его. Странно было слышать эту бунтарскую песню из уст офицера, но Коскела попросил петь еще, и обрадованный Ванхала продолжал:

Правительство власть держит и стоит.

Его отребья на расправу скоры.

В бою не разобрать, кто победит:

Народный гнев, реакции ли свора.

От смеха Ванхала не мог дальше петь. Слова «отребья» и «в бою не разобрать» смешили его неимоверно, и он повторял эти слова между приступами хохота.

Празднество продолжалось, пока была брага; время от времени они выбирались из палатки и устраивали веселье снаружи. То и дело запускали патефон Ванхалы или горланили песню. Коскела не пел, но тем настойчивее требовал этого от других. Он слушал увлеченно, как если бы этот рев был самой замечательной музыкой. Трезвый, он не интересовался ни пением, ни стихами, и его познания по этой части были слабы. Он даже не знал названий песен и поэтому просил:

– Братцы, ту, что про «лотту Лункрени» и коней в конюшне у стены.

Страшный рев нескольких глоток потряс воздух:

В солда-ааа-гской столовой

На гу-ууу-ще коф-еее-йной

Сгадает нам ло-оо-тта

Лотта Лункре-ееее-ни…

Отголоски песни разносились по лесу и смешивались с погромыхиванием батарей, салютовавших в честь маршала.

– Поставь «Катюшу», Отрастил Брюхо! Поставь, а я станцую. Станцую, как Веерукка в Петрозаводске… Помните, братцы?

Хиетанен достал из бумажника Верин значок и заорал, покачивая головой:

– Я помню!… Я помню! Значок… Смотрите, ребята!… Я помню все!

Ванхала поставил пластинку, и Рокка стал танцевать, удивительно верно воспроизводя движения Веры и выказывая недюжинное танцевальное мастерство. Внезапно Хиетанен развел руками, заорал:

– Ха-ха… Послушайте, все… Перед вами выступает великий оратор… Я – защитник отечества. Мы хотели лишь одного: строить спокойно на этой земле бани и избы… Ха-ха… Тра-ля-ля… Нияме – большой бык шел по горке Сантаранта и раскачивал своими большущими причиндалами. Блаженны дубы – они не тонут…

А Рокка кружился все быстрее и быстрее:

– Катюша, Катюша. Ну, черт, вот это веселье!… А Суси Тассу в отпуску. Он привезет ог моей старухи посылку. Катюша… Катюша… Ну, видишь, как я танцую, Хиетанен?

Но тот утратил способность что-либо понимать. Он покачивался, разведя руки в стороны, и кричал:

– Глядите, братцы! Я самолет. – Затем принимался жужжать: – Братцы, вот летит «мессершмитт».

На этом месте патефон замолк, и Ванхала вне себя от восторга присоединился к Хиетанену.

– «И-16» заходит слева, мотор ревет на полных оборотах, па-па-па. Ожесточенный воздушный бой… Заоблачные братья в вихре боя… па-па-па-па-па… последние рыцари войны, па-па-па-па!

Они кружились, разведя руки в стороны, жужжали, подражая звукам боя, а Ванхала кричал:

– Героизм в небесной синеве… Завывают моторы, внимательно глядят глаза, руки крепко держат штурвал, железное мужество в сердцах – наши доблестные летчики устремляются на стервятников врага… Па-па-па-па-па…

Хиетанен споткнулся о пень, упал да так и затих, не в силах подняться. Ванхала дал вокруг него великолепный круг с завывающим мотором и крикнул:

– Раскрывай парашют. Твой самолет падает, хи- хи-хи.

– Самолет падает… Все вертится. Все кружится перед глазами, – запинаясь, бормотал Хиетанен и судорожно цеплялся за траву. А Ванхала кричал ему в ухо:

– Ты в штопоре… Прыгай… Нет, ты уже не сможешь.

Однако самолёт Хиетанена с бешеной скоростью продолжал падать, кружась и переворачиваясь. Пилот уже не мог выполнить прыжок и провалился вместе со своей машиной сначала в туман, а потом в кромешную тьму. Ванхала оставил его на произвол судьбы, разочарованный, что бой так скоро закончился.

В сторонке, вокруг костра, сидели Мяяття, Сало и Сихвонен. Сало, взлохмаченный, с волосами, упавшими на глаза, втолковывал своим дружкам:

– У нас в приходе, правда, есть блуждающие огни…

Сихвонен отвернулся и махнул рукой, словно отгоняя комаров:

– Да брось ты. Врешь и не краснеешь…

– Да нет же, правда есть. Старые люди видели. И сверху скрещенные мечи.

– Да брось… Это все лапландские сказки про колдунов. Вы, северяне, вечно рассказываете про всякие чудеса.

– Это кто тут с севера-то? – сказал Мяяття. – Я тоже из тех краев, у нас там кофе варят на северном сиянии.

Мяяття за все это время едва слово проронил, брага не развязала ему язык. Его взгляд упал на камень, и он сказал:

– Вот камень. Поднимем?

– Ерунда! Где нам его поднять.

Мяяття обошел камень вокруг, молча осмотрел и наконец ухватился за него, где поудобней. Камень был чуть ли не больше его самого, однако Мяятте немного его и вправду удалось приподнять. Затем он отряхнул пыль со своих рук и сказал:

– Я же говорил, что его можно поднять.

Сихвонен видел, что ему с этим не справиться, а вот Сало, поднатужившись, взялся за камень. Камень остался на месте, а Сало вдруг схватился обеими руками за поясницу.

– Вот черт, надорвался! Если б не это, наверняка бы поднял.

– Да, когда берешься за что-то неудачно, всегда чувствуешь поясницу.

Мяяття смотрел на камень с надменным спокойствием, Сало же держался за поясницу и кривился от боли. Возможно, он и в самом деле надорвался. Да и натертая нога у него разболелась не на шутку.

Рокка уже перестал танцевать, Ванхала проигрывал для себя новую пластинку, а Коскела отправился на командный пункт.

– Ты куда? – крикнул ему Рокка.

– В Иерусалим.

Коскела шел, неуверенно нащупывая ногами тропу, без пояса и головного убора, в расстегнутом кителе.

– Ты в командирский блиндаж?

– Нет, на главную квартиру фюрера.

Больше они не любопытствовали, ибо по ответам Коскелы поняли, что он не хочет, чтобы к нему приставали с вопросами.

Он шел целеустремленно, хотя и ступал иногда мимо тропы. Неподвижный, немигающий взгляд его голубых глаз был устремлен на ольховник. Время от времени он икал, потом он остановился и заревел:

– На плесе Оне-е-ежском гуля-е-е-ет волна-а-а-а…

III

Группа офицеров батальона собралась на празднество в командирском блиндаже пулеметной роты. Они избрали это место не ради Ламмио, а просто потому, что оно было удобней других, ибо находилось дальше всех от передовой. Присутствовал там и Карилуото, которого в Петрозаводске произвели в лейтенанты. Он оставил свою роту на попечение одного из командиров взводов, сам же как следует хлебнул и теперь рассуждал о стоящих перед офицером задачах.

– Только личный пример действует на финна. И кроме того, следует соответствующим образом подстегнуть его честолюбие. У солдата есть комплекс неполноценности по отношению к офицеру, поэтому солдат надо направлять на такие дела, свершая которые они могли бы почувствовать себя в чем-то равными командирам. Но прежде всего – никакой слабости. Пусть внутри у тебя будет что угодно – внешне оставайся твердым как камень.

Ламмио сидел за столом в своей парадной форме с орденскими ленточками на груди. Его лицо было бледно, он уже изрядно набрался и время от времени клевал носом. Какой-то молодой прапорщик лежал на его постели и бубнил:

– Ой, братья мои по вину. Я тоскую… Я тоскую по Хельсинки… по городу радости и счастья.

Карилуото вспоминал Сиркку.

– Тихо… Тихо, Йокке. Не разрывай мое сердце… Я помню… Помню, как танцевал с нею танго. Та-а да-а ди-да-дааа-а… – Карилуото, не подымаясь, подражал движениям танго, что выглядело очень комично. – Это танго Сиркки. Та-а да-а ди-и ди… та…

На кровати изгнанного на время торжества Миелонена сидел костлявый прапорщик в очках. Он прервал печальное танго Карилуото, громко запев:

Die fahne hoch… [Выше знамя… (нем.).]

«Хорст Вессель» [Песня немецких штурмовиков-эсэсовцев] взбодрил Ламмио. Он встал, стараясь держаться прямо, и крикнул за дверь:

– Burschi! [Денщик! (нем.)]

Вошел вестовой и замер по стойке «смирно».

– Наполните стаканы.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

Вестовой налил в стаканы вино и удалился. Ламмио поднял свой стакан и сказал:

– А теперь я пью за офицеров. Господа, наш путь ясен. Мы становой хребет армии. Финляндия выстоит или падет вместе с нами. Господа! Без трепета туда, куда меч маршала указывает путь.

- Zum Kampfe stehn, wir alle schon bereit [Мы все уже готовы встать на борьбу (нем.)], – пропел очкарик, и стаканы звякнули.

– Становой хребет, – пробормотал Миелонен за дверью. – Если это так, то у тебя костоеда.

Даже спокойный и услужливый Миелонен уже начал чувствовать, что сыт по горло всем этим. Только позиционная война по-настоящему показала ему, что значит быть денщиком у Ламмио. В дополнение ко всему еще и шавку Ламмио полагалось именовать на «вы». Миелонен вместе с другими солдатами в отместку привязал ее к десятикилограммовому камню и утопил в озере, но на следующий день Ламмио выпросил себе по телефону новую у приятеля в штабе дивизии. Повторить трюк было уже нельзя, ибо регулярная пропажа собак насторожила бы Ламмио.

При виде Коскелы Миелонен встал и, спустившись по ступенькам, открыл дверь блиндажа. Он очень удивился, когда Коскела против своего обыкновения задиристо спросил:

– А ты что за швейцар, черт тебя подери?

– Господин лейтенант, я младший сержант Миелонен, – несколько смешавшись, ответил Миелонен. Поведение Коскелы казалось странным, учитывая его обычную вежливость. Увидев остановившиеся глаза Коскелы, Миелонен понял, в чем дело, и отступил от двери.

– Ну раз так, тогда и не бегай открывать дверь, как швейцар.

– Есть не бегать, господин лейтенант.

Миелонен так растерялся, что говорил Коскеле «господин», хотя они давно уже были друг с другом на «ты».

Коскела вошел внутрь. С растрепанными волосами, в расстегнутом кителе, слегка пошатываясь, он стал посреди блиндажа и сказал:

– Здрасте.

Офицеры, казалось, не заметили его прихода, один только Карилуото обрадованно крикнул:

– Ну, здравствуй, брат! Где ты был? Почему не приходил? Эй, вестовые! Стакан сынку Вилле. Выпей для начала из моего.

Коскела опорожнил стакан Карилуото и присел на скамью. Ни слова не говоря, он пристально оглядел всех офицеров по очереди. Вестовой пришел наполнить стаканы и снова исчез.

Очкастый прапорщик продолжал прерванную песню:

– Die Strasse frei den braunen Bataillonen [Дорогу коричневым батальонам (нем.).].

Коскела уставился на прапорщика. Тот продолжал петь, но под взглядом вновь прибывшего ему стало не по себе. Его голос утратил уверенность, и он сбился с мотива, пытаясь сохранить самообладание под этим тяжелым взглядом. Наконец он совсем умолк.

Коскела внезапно сказал:

– Сипериа болсой тайка.

– Что это значит? – неуверенным, но все же вызывающим тоном спросил прапорщик.

Коскела, не отвечая ему, таким же монотонным голосом продолжил:

– Топра диен.

Тут прапорщик вконец утратил самообладание и потому разозлился.

– Кто смеет здесь говорить по-русски?

– Я, Коскела, из Финляндии. И спуску никому не дам.

Заметив, что Коскела ищет ссоры, Карилуото предложил было ему еще выпить, но Коскела оттолкнул его руку и начал долбить:

– Адин, тва-а, три-и, пиет… Адин, тва, три-и, пиет…

– Ты что-нибудь против меня имеешь? – спросил очкарик, еще больше разозлившись, но Коскела продолжал свое:

– Унион… совиет… сосиалист… тис… лист… к репу-плик-ик… Холотна, харасоо, маатуска… Диевуска… красни солтат… комсомолски, хоморавитса, булаева… свир… Та-ра-рай-ра-а… ра-ра рай… ра-а…

Тут очкарик понял, что причиной этой бурной речи послужила песня на чужом языке, которую пел он сам, а потому он сказал:

– Ну, я и по-фински умею. И пожалуй, будет лучше всего, если и ты будешь говорить по-фински.

– По-вински… по-свински… свинцовая дробь… Та- ра-рай-ра-а… Та-ра-рай-ра-а. Охотник на медведей Март-ти Китунен… Ри-ти, ра-ти, рал-ла… Зима пришла…

Коскела вдруг перешел на финский. Во все убыстряющемся ритме, скрежеща зубами, он хрипло запел:

– Замети, вьюга, бородушку, белоснежную головушку…

На последнем слове он вдруг встал и ударил прапорщика, который тоже поднялся с кровати. Прапорщик без чувств рухнул на пол, его очки отлетели в угол.

Ламмио бросился унимать Коскелу. Он пытался схватить его в охапку, но отлетел к стене, как варежка. А Коскела уже подхватил тяжелую скамью и начал размахивать ею в воздухе:

– Берегись! Включаю вторую скорость.

– Вилле, успокойся, – уговаривал его Карилуото, но Коскела его не замечал. Лежавший на кровати Ламмио молодой прапорщик схватил Коскелу сзади за руки и заставил его выпустить скамью, тут же подоспели и другие. Очкарик очнулся и выплюнул изо рта кровь. Ламмио позвал Миелонена, и тот прибежал вместе с другими вестовыми.

– Свяжите его!… Свяжите!

Коскелу повалили. Пять или шесть человек навалились на него, но он ворочался под ними, словно медведь. В конце концов им удалось связать его тремя ремнями, но, несмотря на это, он бормотал сквозь зубы:

– Меня не сломить, черт побери. Меня не сломить…

Затем Коскелу под усиленным конвоем понесли к его палатке. Карилуото шел рядом, увещевая его всю дорогу, так что в конце концов Коскела обратил на него внимание:

– Ты кто?

– Я Карилуото. Неужели ты меня не узнаешь? Я твой старый друг.

– Ну, здравствуй, – кивнул ему Коскела. – Привет, ребята. Куда мы направляемся?

– Отдыхать. Ты устал.

– Устал? Коскела никогда не устает… Пришел из Хярми Антти-Большой… С песней и вот с такой бородой…

«Процент потерь» был велик и в палатке. На ногах оставались только Рокка и Ванхала. Мяяття единственный лег спать по собственному желанию, остальных сон сморил в разгаре празднества. Ванхала ставил пластинки, Рокка рассказывал ему истории, чтобы хоть как-то убить время:

– Вот слушай… Я всегда ношу с собой этакий маленький календарь. И вот как-то раз пошел я с женой проведать ее родных и стал листать календарь, а тесть и спрашивает меня: «А что в твоей книге написано про то, как завтра будет ловиться рыба?» Я прочел: «Рыба об эту пору в движении и хорошо идет в сети». И что ты думаешь? Наутро старик тесть возвращается с большим уловом домой и говорит: «Наш Томмо тоже покупает себе всякие книги, да только не те, какие нужно». Старик был вне себя от радости. Но в другой раз, когда он спросил меня, я опять прочел ему ту же чепуху, а он ничего не поймал и так разозлился, что три дня со мной не разговаривал.И моя жена тоже расшумелась на меня: мол, я насмехаюсь над ее старым отцом.

Ванхала крутил пластинку, качая головой, но все же засмеялся и сказал:

– Баба нашумела… Все бабы шумят.

– Моя давно уже не шумит. Знаешь, Отрастил Брюхо, что нужно делать с бабами, когда они злятся?

– Колом по мягкому месту, хи-хи-хи.

– Нет. Я подхватываю ее и начинаю отплясывать польку, и тогда она успокаивается, черт подери… Но что за дьявол! Кто это? Кого они тащат? Они убили Коскелу?

Рокка и Ванхала кинулись навстречу солдатам, которые несли Коскелу, и Рокка еще издали крикнул:

– Какого черта вы его несете? Что с тобой, Коскела? Тебя избили?

– Привет, старый боец-одиночка… Кто кого избил?

Коскелу опустили на землю, и Карилуото прошептал Рокке:

– Постарайтесь уложить его спать. Он разбуянился, ну и пришлось его связать.

Рокка развязал путы Коскелы и повел его в палатку. Тот не сопротивлялся. Он не отдавал себе отчета в происходящем и лишь бормотал, идя рука об руку с Роккой:

– Здравствуй, старый ветеран Тайпале. Споем «Лотту Лункрени»? В конюшне кони грызут сте-е-е-ны…

Оказавшись в палатке, Коскела скоро уснул. Рокка укрыл его плащом и снова вышел наружу. Ламмио пытался скрыть опьянение, но это плохо ему удавалось, хотя скандал и развеял немалую часть винных паров. Взглянув на валявшихся прямо на земле солдат (кое-кого из них стошнило рисовой кашей, съеденной в честь торжества), он сказал:

– Хорошо… Очень хорошо… Не удивлюсь, если и взвод тоже в таком же состоянии. Что это здесь пили?

– Брагу… Он показал себя молодцом, наш мальчик, хотя теперь только мы с Ванхалой и держимся на ногах. Мы бы и гостям поднесли, да все вышло…

– Оставляю полувзвод на вашу ответственность, пока Коскела и Хиетанен не проспятся. Ну а если вдруг тревога?

– Фу, черт, тогда ты увидишь, как мы с Ванхалой наладим пулемет и будем таскать его туда-сюда. Уж мы постараемся, чтобы скорее дали отбой. Только ты больше не пей, а то мне придется еще и за командира роты быть. Мне-то что, я справлюсь, да вот только как это будет выглядеть?

Ламмио ничего не мог возразить Рокке, и офицеры ушли. Торжественное настроение было испорчено. Ламмио все же не удержался от многозначительных замечаний в адрес Коскелы:

– Личная храбрость не обязательно делает человека пригодным к несению офицерской службы. Когда меня спросили о возможных кандидатах в офицерскую школу, я подумал о Рокке и Хиетанене, но все-таки не назвал их. И данный случай доказывает, что я был прав. Как бы ни был хорош Коскела, ему недостает традиций и подлинно офицерского духа. Он не сумел войти в круг своих образованных товарищей, поэтому стал запанибрата со своими солдатами, а теперь вот во хмелю проявил затаенную против нас злобу. Только так и можно объяснить его поведение. Трудно поверить, что такой сдержанный и спокойный человек может так себя вести!

Карилуото продолжал икать. Его праздничное настроение внезапно рассеялось. Все вокруг казалось отвратительным.

– Да, но он был в патологическом опьянении, – сказал он, чтобы хоть как-то оправдать Коскелу. – Брага еще и не такое творит.

Он вспомнил дзот, изрыгавший огонь, и Коскелу, который полз к нему со связкой гранат. Вся честь прорыва досталась тогда ему, Карилуото, без всякой заслуги с его стороны. Он, правда, сделал все, что только мог, лишь бы все узнали, какую большую роль сыграл здесь Коскела. Карилуото чувствовал, что трезвеет, и в глубине души стыдился и хмеля, и всего сказанного под его влиянием. Как далеко все это от реальных событий!

Карилуото не стал заходить в блиндаж Ламмио и, не вдаваясь в объяснения, пошел прямиком на свой командный пункт.

На ночь Рокка и Ванхала втащили заснувших в палатку. Они сварили еще кофе-суррогат, чтобы прийти в себя.

В последних лучах вечернего солнца толкалась мошкара, с вершины высокой ели неподалеку слышалось звенящее кукование кукушки. Стоял прекрасный тихий вечер.

IV

Наутро они проснулись, когда в палатке завозился вернувшийся откуда-то Рахикайнен. Отовсюду стали подниматься взъерошенные головы; щурились покрасневшие глаза, сухо чмокали обметанные языки. Хиетанен огляделся вокруг, увидел посудину, в которой готовили брагу, и сказал:

– Вот уж никогда раньше в таких боевых операциях я не бывал.

– Ты попал в штопор, хи-хи-хи…

– Ничего не помню. Ну да ладно, давайте сварим кофе! Надо принять чего-нибудь внутрь. У меня во рту словно дерьмо кошачье.

Коскела тоже встал. Он усиленно хмурил лоб, но это явно не прояснило для него событий вчерашнего дня, ибо он спросил:

– Ну и как все прошло-то?

Рокку разбирал смех:

– Да в общем ничего прошло. Тебя взяли в плен в командирском блиндаже.

– А я был там?

– Был. Тебя оттуда принесли связанного по рукам и ногам.

– Связанного? Почему?

– Ты начал там драться.

– Так-так… вот оно что…

Коскела взъерошил волосы, крякнул и стал шарить в поисках своего вещмешка. Затем его лицо приобрело обычное непроницаемое выражение, и он спросил:

– Ну и что они сказали? Досталось там кому-нибудь?

– Да ничего особенного. Слыхать, прапорщик из второй роты поплевался чуток кровью, так поделом ему.

– Угу. Ну ладно, это неважно, раз не случилось чего похуже. Надо бы отнести посуду Мякиле. И пора паковаться, после завтрака выступаем.

Ванхала с любопытством наблюдал за укладывающимся спать Рахикайненом и, когда тот, казалось, уже собирался заснуть, не вдаваясь в объяснения, спросил:

– Ну, разворачивал ты свое одеяло?

Рахикайнен, казалось, только и ждал, чтобы на него обратили внимание; загадочно улыбаясь, чтобы придать своему похождению еще большую значительность, он сказал:

– Я посплю до обеда. Не будите меня раньше. Одну бутылку пришлось отдать часовому, но я получил за нее шведского сухого хлеба.

Натянув на себя одеяло, он заснул. Остальные принялись варить себе кофе-суррогат и, смущенно посмеиваясь, вспоминать вчерашний день. Неожиданно клапан палатки поднялся, и в нее вполз Мякиля.

– Привет! Заходи! – крикнул Рокка, но Мякиля ничего не ответил. Он тотчас нашарил взглядом кастрюлю и уставился на нее, покашливая.

– Или ищешь чего? – спросил Рокка, искоса поглядывая на Мякилю.

– Кхм-кхм. Кто ее украл?

– Никто не крал, -сказал Хиетанен. – Ребята нашли на тропе.

– Кхм. Возле походной кухни. Кхм.

Мякиля оглядел посудину. Он не смотрел никому в глаза и только сухо покашливал с суровым видом.

– На ней вмятина.

– Действительно, черт возьми! Но ты не горюй, слышишь? Мы это исправим. Дай деревяшку, Отрастил Брюхо.

Рокка стал выправлять вмятину деревяшкой, а Мякиля искоса смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: «Колоти, колоти, теперь все равно не исправишь. Ясное дело, посуда испорчена».

Коскела долго раздумывал, должен ли он подключиться к разговору. Ему казалось, что он обязан дать какое-нибудь объяснение, но, с другой стороны, что тут было объяснять? В конце концов он все же спросил:

– Надеюсь, в эти дни посудина не понадобилась?

Нет, не спасли Коскелу ни офицерское звание, ни заслуги. Они ничего не значили в глазах Мякили рядом с пьянством и воровством. Он сердито бросил через плечо:

– Кхм… Да… Надо полагать, в пище нет нужды, коль делают брагу.

Коскела невольно улыбнулся, когда Мякиля в порыве безмолвного осуждения вскинул посудину на плечи. Хиетанен отправился за ним следом, клянча по дороге:

– Дай мне несколько салак из твоего походного запаса… Так хочется чего-нибудь солененького…

Мякиля насупленно и безмолвно шагал впереди с кастрюлей на плечах, а Хиетанен вприпрыжку бежал за ним по пятам, засунув одну руку за ремень брюк, а другой скребя у себя в голове, и продолжал упрашивать, невзирая на суровое молчание Мякили:

– Уж несколько-то салак можешь дать. Я тебе за это как-нибудь отплачу. Старому-то товарищу должен дать.

Мякиля не отвечал. Посудина, покачиваясь, продолжала уходить вперед, и Хиетанен взмолился:

– Я ведь подсказывал тебе устройство пулемета в унтер-офицерской школе. И вообще делал тебе поблажки, когда был командиром отделения. Уж за это-то ты мог бы дать мне две-три салаки, а то и все пять.

Хиетанен действительно имел кое-какие заслуги перед Мякилей. Но про главную из них он из деликатности умалчивал, ибо его помощь Мякиле не ограничивалась подсказками на занятиях, а была более тонкого свойства. Дело в том, что набожный и тихий Мякиля часто попадал на язык охочей до глумления молодежи, и Хиетанен нередко затыкал насмешникам рты, приказывая замолчать. Вот почему Мякиля в конце концов отозвался:

– Это дело прошлое. Где я возьму соленого на твое похмелье? Я не врач. Иди в лазарет, если что болит!

– Ну дай несколько штук!

– А ты выпей еще браги! Тогда и полегчает

– Где я ее возьму, когда она вся вышла?

– Так стащи где-нибудь посуду да и сделай!

– Ну вот, заладил свое: все про эту паршивую кастрюлю.

Тут уж Мякилю разобрало:

– Паршивая кастрюля, говоришь? А ты знаешь, что такое для меня кастрюля? Мне приходится удерживать все зубами и ногтями, чтобы не растащили. И при этом с пустыми руками кормить и одевать полторы сотни человек. Хорошо этому типу сидеть в блиндаже, важничать да командовать. А как надо чего-нибудь раздобыть, так пятки вместе, руку к козырьку: «Слушаюсь!» – и ничегошеньки не достает. Да по мне, лучше торчать на посту на переднем крае, чем здесь. Стоит чуть зазеваться – и все идет прахом. Сперва напьются, наорут, исколошматят друг друга, а потом нате вам – солененького им подавай. А как снова загремят выстрелы, так живо принимаются «Отче наш» читать.

Хиетанену было и досадно и смешно слушать этого упрямца, шагающего впереди с кастрюлей на плечах. Но он знал, на какую струну надавить, и сказал серьезно и сочувственно:

– А я что говорю? Я же не какой-нибудь шалопай. Я знаю, каково тебе приходится. И положиться не на кого. Вкалываешь день и ночь. Я бы ни за что не взял кастрюлю – это все ребята. Ну, не выдавать же их! Человек должен быть со своими заодно, сам понимаешь. Так что, дашь мне несколько салак?

Мякиля не отвечал, и у Хиетанена появилась надежда: он счел молчание Мякили за добрый знак. Придя к кухне, Мякиля мешкал и жался, желая выиграть время, а Хиетанен присел на камень и стал терпеливо ждать. Он не знал, продолжать ли ему уговоры, ибо очень могло статься, что новые просьбы побудили бы Мякилю изменить свое решение. В конце концов Мякиля исчез в некоем подобии выкопанного в земле блиндажа, где он хранил продовольствие, и вернулся через минуту с одной жалкой, убогой салакой в руке.

Мякиля давал редко, и оттого подобный момент казался ему прямо-таки торжественным. В его голосе слышалось даже что-то вроде дружеского тепла, когда он сказал:

– Съешь так, чтобы никто не видел. Иначе на меня набросится вся орава. И не приходи сразу же клянчить еще что-нибудь.

– Большое спасибо.

Сперва Хиетанен огорчился. Но потом его рассмешила эта салака, которая наверняка сдохла от голода. Он, конечно, догадывался, что, на взгляд Мякили, это был щедрый дар, и поэтому, стараясь сохранять серьезный вид, сказал:

– Ну, этой рыбки мне хватит теперь на полгода. Огромное спасибо.

Мякиля с минуту помедлил, как бы решая, стоит ли говорить. Потом покраснел от смущения, откашлялся и сказал:

– Негоже тебе напиваться брагой вместе со всеми. Бог может призвать к себе в любую минуту. Сегодня утром в четыре часа было прямое попадание в блиндаж третьей роты. Двое убиты, трое с тяжелыми ранениями доставлены в госпиталь. Кхм… Видишь, как скоро все может кончиться. А как человек к этому подготовлен?

Хиетанена раздосадовала такая забота о его душе: его самого все это никогда особенно не волновало. Он считал, что раз государство прислало его сюда, то оно же позаботится и о том, чтобы на убитого солдата смотрели сквозь пальцы и не вели такой уж точный счет его грехам. На то у государства священники, чтобы урегулировать отношения человека с богом. И все же он не подал виду, что раздосадован; его удерживала от этого благодарность. Он сказал серьезно:

– Да-а. Вот и я всегда то же самое говорю. Когда русские начинают плеваться железом, только и думаешь, как бы уцелеть. Но так уж странно устроен человек, что, когда пули перестают летать, он тут же снова начинает распевать песенки и ругаться как черт. Ну, мне надо уже идти. Еще раз спасибо.

Уходя, Хиетанен положил салаку в рот. Он не решался разгрызть ее и только сосал злосчастную рыбешку, с помощью которой Мякиля хотел спасти его душу.

V

После еды полувзвод собрался в путь. Ламмио не показывался и держал связь с Коскелой через Миелонена. Коскела со своей стороны уже забыл про свою шумную драку. Деловито-спокойный, он вскинул вещмешок на спину и сказал:

– Ну что же. Отправляемся. Вперед.

Ванхала скомандовал самому себе, подражая саволакскому диалекту Миелонена, который его очень смешил и которому он поэтому часто подражал:

– Ремень застегнуть, ноги в руки и пошли!

Он вскинул винтовку на плечо и зашагал, улыбаясь; другие были настроены более мрачно, им было не до улыбок. Впереди их ждали блиндаж и колено окопа. Вообще же последнее время им жилось довольно спокойно. Начиная с весны все было тихо. В апреле они отразили крупное наступление противника, тогда положение на какое-то время стало критическим. Противник глубоко вклинился в их фланг, но в конце концов был отброшен, и предмостное укрепление на южном берегу Свири удалось удержать.

Наступление лета приободряло. Коскела глядел на лес по обеим сторонам гати и размышлял вслух:

– Вот где хорошо коров-то откармливать.

На влажной земле росла густая трава. Было тепло. Хотелось присесть на кочку и погреться на солнышке.

Безмолвные маршировали за ним солдаты. Лишь чуть-чуть приподнимались головы, когда впереди раздавался гул.

– В Миллионном опять сильный артиллерийский обстрел, -сказал кто-то. – Все сидят по своим норам.

Рокка оглянулся вокруг. Серьезные лица, ровно качающиеся плечи.

– О чем задумались, братцы? Я сейчас как раз налаживаюсь сложить песню. Чего только я ни перепробовал в жизни, а вот песен еще никогда не сочинял. Что скажете? – Он на секунду задумался, потом забормотал себе под нос:

– Нас ведут, нас ведут, нас ведут, нас ведут…

Ванхала поспешил к Рокке, словно его магнитом притянуло:

– Пока сердца в одном порыве для радости и горя живы, ты песню финскую послушай… хи-хи.

Хиетанен тоже очнулся от задумчивости:

– Братцы, что я придумал! Мы сделаем ловушки для крыс, чтобы ловить их живыми. Потом напишем на записках всякую чушь, повесим записки крысам на шею и отпустим. Когда крыс убьют в другом блиндаже, послушаем, что скажут о нашей писанине.

– Постой, я вот до чего додумался, – сказал Рахикайнен. – Один парень из Салми во второй роте знает русский. Попросим его написать по-русски и потом отпустим крыс.

– Пусть напишет всякую похабщину, хи-хи-хи.

– Да-а. Вон за тем поворотом вся местность будет как на ладони. Сворачиваем в лес.

Глава одиннадцатая

I

Блиндаж располагался на обратном скате небольшого, поросшего ольховником холма. На его переднем скате, извиваясь, тянулся окоп с пулеметным гнездом на каждом фланге. Слева окоп переходил в неглубокий ход сообщения, ведущий к соседнему опорному пункту. Направо была болотистая ложбина, за которой виднелись позиции опорного пункта соседа справа. Чуть подальше местность повышалась, и там были два «гиблых», вынесенных вперед опорных пункта – Миллионный и Малый Миллионный, – из которых последний был более «гиблым». Они размещались на безлесном склоне пригорка, и, так как передний край за ними резко поворачивал вправо, противник обстреливал их с трех сторон. Поэтому даже во время затишья оттуда часто приходили извещения о гибели. Личный состав там сменялся каждые две недели, и это служило своего рода календарем на данном участке фронта: еще столько-то недель – и тогда наш черед.

Перед опорным пунктом было болото, за болотом господствующий над местностью Чертов бугор, на котором виднелся дзот. Он уже два раза побывал в руках финнов и оба раза был сдан, так как удержать его можно было только ценой длительной и кровопролитной борьбы. Финны удерживали лишь нижний склон высоты, на котором и находились оба выдвинутых вперед опорных пункта. Строго говоря, было совершенно безразлично, где проходил в каждом конкретном случае передний край – линию фронта вообще, казалось, проводил сумасшедший.

Осенью 1941 года за эту высоту шли ожесточенные бои, но в конце концов обе стороны устали и оставили все, как есть. Вокруг обоих опорных пунктов лежали неубранные трупы. Зимой никто не хотел их хоронить, а весной тоже не удосужились. Теперь они уже высохли и побелели.

Блиндаж Коскелы был построен из бревен часовни, доставленных из деревни по соседству, поэтому в нем не было клопов, как в блиндажах, сооруженных из бревен жилых домов. Коскела наперед все рассчитал и тем самым еще более выиграл в глазах своих солдат: этот чертяка обо всем подумал!

Между дверью и окном стояла сложенная из крупных камней печь. Возле стен располагались двухъярусные нары. Кровать для Коскелы его люди поставили отдельно, под окном, хотя сам Коскела удовольствовался бы постелью на нарах. Это опять-таки было типично для его взвода. В то время как солдаты в других частях отпускали язвительные замечания по поводу барских замашек своих офицеров, люди Коскелы по собственному почину устраивали так, чтобы ему было чуточку поудобней, чем им самим.

Спокойная позиционная война сделала Коскелу еще более замкнутым и молчаливым. Он лежал на своей постели, глядя в потолок, и мог оставаться в таком положении часами, не произнося ни единого слова. Он добровольно вызывался присматривать ночью за печкой, отчасти из чувства долга, отчасти потому, что любил одиночество этих рочных дежурств. Он охотно проводил тихие ночные часы один. Его излюбленным занятием стала ловля крыс: Он долго мог лежать неподвижно, держа сделанную из стальной проволоки петлю перед крысиной норой, и, когда крыса, осторожно нюхая воздух, всовывала в петлю голову, он рывком затягивал ее. На его лице появлялась улыбка, он раскачивал перед своими глазами попискивающую тварь и шептал:

– Ну, здравствуй, старушка. Как дела?

Затем он отпускал крысу и говорил:

– Беги и смотри, в следующий раз не попадайся.

Иногда, когда летняя ночь начинала переходить в утро, он сидел перед блиндажом словно в грезах. Но он не грезил, а зорко наблюдал за утренней суетой птиц и, если кто-либо проходил мимо, произносил в задумчивости:

– Говорят, у птиц небесных беззаботная жизнь, но я еще не видел человека, который так бы трудился ради хлеба насущного, как они.

Солдаты несли караул, выпиливали кольца, писали письма. Рокка с Рахикайненом составили товарищество. Рокка изготовлял кольца, Рахикайнен их сбывал. Кольца шли хорошо, хотя Рокка и знал, что Рахикайнен обманывает его относительно цен. Но Рокка молчал, поскольку, во-первых, речь шла не о крупных суммах, а во-вторых, он знал, что вся прелесть торговли состояла для Рахикайнена именно в этом мелком жульничестве.

Рокка располагал большим запасом материала для изготовления этих колец. Однажды они наблюдали воздушный бой, в котором был сбит советский истребитель. Самолет упал в некотором отдалении от блиндажа, и Рокка отправился к нему, захватив с собою плоскогубцы и ножовку и вскинув на плечо автомат.

Самолет упал на ничейной земле. Русские уже успели послать к нему спасательный отряд, иначе он был бы полностью разграблен еще до прибытия Рокки. Разочарованная группа финских «добытчиков» как раз отходила, когда появился Рокка. Но он вовсе не собирался возвращаться с пустыми руками. Ему удалось убедить наиболее храбрых повернуть обратно, за ними последовали и другие. Русские оставили самолет лишь после того, как Рокка застрелил их командира и издал дикий крик, испугавший даже его сообщников: те, кто потрусливее, чуть не обратились в бегство.

Вокруг обломков самолета поднялась страшная возня. Кто зарился на приборы, кто на парашютный шелк, кто на окровавленную кожаную куртку погибшего пилота. Большинству же нужен был легкий металл, чтобы делать из него кольца.

Времени у них было в обрез, так как русские послали к обломкам самолета усиленный отряд, и мародерам пришлось убраться подобру-поздорову. На правах главаря Рокка присвоил себе львиную долю добычи. Он вернулся к блиндажу с трехлопастным пропеллером на плече и еще издали выкрикнул:

– Я думаю, моему военному предприятию больше не грозит недостаток сырья! Но мы бежали, как проклятые. За нами так гнались, что у нас языки повываливались, как у гончих псов. Мне бы не удалось достать эту штуку, ежели б она не отломилась при падении.

В результате этого похода все солдаты соседнего батальона, ходившие вместе с Роккой к обломкам самолета,; были зачислены в ближайший разведывательный дозор – как гласил приказ, в качестве «разведчиков-добровольцев».

Хиетанен и Мяяття были самыми завзятыми картежниками в части. Хиетанен регулярно проигрывал свое солдатское жалованье и, оставшись без денег, долго ныл:

– Ну что я за осел! И зачем я только торговался дальше? Все! С этого дня пасую при пятнадцати.

Потом он нес за других караул вне очереди, по пятьдесят марок за смену, и, когда эти доходы также уплывали у него между пальцами, задумчиво скреб в голове и неистовствовал:

– Нет! Теперь буду торговаться до девятнадцати, черт подери! Чему быть, того не миновать, но больше я не пасую!

Поэтому другие всегда знали, как обстоят дела у Хиетанена, а по вечерам он принимался за письма и выводил своим корявым почерком, высунув кончик языка:

«…Пришлите мяса, хлеба и масла. И пришлите тридцать-сорок марок, чтобы я мог покупать табак. С большим приветом, Урхо».

Деньги, присланные из дому, он не проигрывал никогда.

– Ну а жалованье беречь не стоит. Я здесь не затем, чтоб зарабатывать.

II

Рокка натирал штопальной иглой кольцо, чтобы придать ему нужный блеск. Он поднес изделие к окну, рассматривая, что получилось, затем сказал лежащему на кровати Коскеле:

– Ламмио грозится отнять у меня пропеллер. Говорит, это государственная собственность. Только черта с два! Ежели я честно добыл трофей, стало быть, он мой. Так что поверь мне, если он явится отнимать у меня металл, то получит взбучку, какую ему отец позабыл дать!

– Ничего он у тебя не отнимет, – несколько недовольно ответил Коскела. Ему были противны вечные трения между офицерами и солдатами.

– Не скажи. Ты не слышал, как они все время долбят про дисциплину? Кто поумнее, считает себя выше этого и выезжает на таких, как Ламмио. Они опять взялись наводить дисциплину. Сдается мне, все летит к черту, ничего не вытанцовывается. Люди не знают, чем все это кончится, им на все наплевать. Еще немного – и им станет все равно, кто победит. А те, кто наверху, воображают, будто можно помочь делу строевой подготовкой. Мне даже иной раз кажется, что они это не всерьез. Трудно поверить, чтобы взрослые люди носились с такой чушью… Заниматься здесь строевой подготовкой, как с новобранцами! Нет, ты только послушай! Они заводят в командирских блиндажах камины и соревнуются, у кого камин лучше. Добром это не кончится. Чует мое сердце.

Рокка некоторое время молча полировал кольцо, затем вдруг спросил у Коскелы:

– Ты веришь, что мы выиграем войну?

Коскела долго глядел в потолок и наконец сказал:

– На юге у немцев дела идут хорошо.

– Как бы не так. Немец бьется там, как шмель в паутине. Чем больше он рвет, тем больше запутывается. В прошлом году я еще верил, что он выкрутится, но начиная с осени у меня такое ощущение, что ни черта у него не выйдет. Не надо большого ума, чтобы это понять. Ежели б он бил без перерыва, тогда, может, у него что-нибудь и получилось бы, но эта зима сломает ему хребет.

– Может быть.

По интонации Коскелы было ясно, что он уже думал об этом и не считает предчувствия Рокки такими уж беспочвенными. Рокка со своей стороны как бы стряхнул одолевающие его сомнения и сказал своим прежним беззаботным тоном:

– Только такие дурные мысли солдату лучше оставить… Можешь ты мне поверить, что я отослал своей жене шесть тысяч марок, и все заработаны на этих кольцах?

– Почему бы и нет!

– Эй вы, герои, там, снаружи! Ваши котелки кипят.

Они вмазали сверху в печку металлический лист и варили на нем кофе-суррогат. На зов Рокки в блиндаж вяло вошли несколько бойцов.

– По Миллионному опять шпарят шестидюймовые, – доложил Рахикайнен, усаживаясь на свою постель, над которой красовалась серия картинок из журнала «Сигнал»: Сабина перед ванной, Сабина в ванне, Сабина после ванны.

– С солнечными ваннами там нынче туго, -сказал Хиетанен.

– Скоро все вообще кончится, ежели вы не перестанете так шуметь в карауле. И ты, Отрастил Брюхо, не кричи все время.

– Хи-хи-хи…

Коскела приподнялся и посмотрел в окно. Он увидел, что по тропе к блиндажу приближаются несколько незнакомых солдат.

– Вон наше запоздалое пополнение.

Дверь блиндажа открылась, и солдаты вошли внутрь. Первый из них тотчас привлек к себе всеобщее внимание. Это был рослый человек лет тридцати с длинным лошадиным лицом и серьезным взглядом больших глаз. Однако внимание привлекла не его внешность, а лук, висевший у него на плече. Он стал по стойке «смирно» и, обращаясь к Коскеле, спросил учтиво и не меняя выражения лица:

– Это блиндаж господина лейтенанта Коскелы?

– Да.

– Разрешите спросить, господин лейтенант.

– Спрашивайте, – сказал Коскела, которого все это начало забавлять.

– Вы, господин лейтенант, и есть сам господин лейтенант Коскела?

– Да.

– Господин лейтенант, стрелок Хонкайоки А. – А-один. Первое А означает имя Аарне, второе А с единицей означает степень годности. Прибыл пополнением в ваш взвод, господин лейтенант. Ранее проходил службу во второй пулеметной роте пятнадцатого стрелкового полка, был ранен, находился на излечении в госпитале, направлен сюда пунктом комплектования. Докладываю о своей готовности снова проходить военную службу и пожертвовать свою кровь, а также кровь, перелитую в госпитале, на благо родины и ради свободы народа.

Солдат стоял в напряженной позе, и Коскела понял, что он ожидает позволения сесть.

– Ну, добро пожаловать. Вот скамья, присаживайтесь. Двое останутся здесь, двое пойдут в другой полувзвод. Решите это между собой.

Поколебавшись мгновение, Ванхала громко прошептал Коскеле:

– Оставь этого, с луком, у нас.

Ванхала опасался, что они многое потеряют, если этот с лошадиным лицом уйдет во второй полувзвод: за чистосердечной внешностью новичка ему тотчас увиделась бездна всяческой чертовщины. Коскела не имел привычки отдавать излишние приказания, поэтому он и предоставил вновь прибывшим разобраться между собой, кому куда пойти. Трое других были новобранцами и явились прямо из учебного лагеря; они хотели попасть во второй полувзвод, чтобы не находиться во одном блиндаже с офицером, которого они побаивались. Хонкайоки же остался без долгих слов, а с ним в конце концов и один из новобранцев, который робким шепотом назвал свою фамилию:

– Хаухиа.

Вновь прибывшие выбрали себе места на нарах и быстро там освоились. Хонкайоки осторожно поставил лук в пирамиду для винтовок, и Рокка спросил его:

– Ты полагаешься только на это и никакое другое оружие?

Хонкайоки вежливо ответил, уделяя Рокке все свое внимание:

– Ввиду быстрого развития всех видов оружия и технического вооружения в идущей ныне большой войне я считаю с точки зрения защиты страны неизбежным переход к новым видам оружия.

Всеобщий интерес вновь сосредоточился на этом странном крестоносце, и Коскела спросил у него:

– И откуда же мы родом?

– Господин лейтенант, мать произвела меня на свет в Лаутакюле, но, когда я был еще младенцем, мои родители переехали в Хяменлинну, где я и достиг отроческих лет. Дальнейшее мое возмужание происходило в различных местностях Финляндии, так как я вел довольно беспокойную жизнь, что, кстати сказать, обусловлено моим беспокойным характером. Во мне, видите ли, в большой мере совмещаются исследователь и первооткрыватель. Собственно говоря, я – ученый.

– Чем ты раньше-то занимался? – спросил в свою очередь Хиетанен.

Хонкайоки вежливо повернулся к нему и ответил в то же изысканном стиле, что и Коскеле:

– Господин сержант, профессия, которой я себя посвятил, это – лесное хозяйство. Точнее говоря, собирание шишек. Но этим я лишь зарабатывал себе на пропитание. Как я уже сказал, я – человек науки. Я занимался изобретениями, и в данное время моя ближайшая цель – вечный двигатель.

– А ты что, не слыхал, что его нельзя изобрести? полушутя спросил Хиетанен, который отличался особой прямотою, когда речь заходила о чем-нибудь «духовном».

– Да, я глубоко сознаю, с какими трудностями связано подобное изобретение, но я не обескуражен… Ну чт же, возможно, мне надо немного отдохнуть. Да, кстати, как у вас тут с дежурствами, если позволите спросить?

– На ночь выставляем дежурных к обоим пулеметам, днем только к одному, – ответил Коскела. – Вам, новичкам, лучше дежурить в паре с кем-нибудь из обстрелянных солдат, чтобы привыкнуть к местности и людям. Хаухиа придется отстоять с кем-нибудь две-три смены. Рокка, возьми его себе в напарники и покажи ему все. И хорошенько запоминайте то, что вам говорят, здесь все гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Сколько лет?

– Двадцать второй, господин лейтенант.

Хаухиа подскочил и застыл по стойке «смирно». Коскела сказал:

– Ну ладно, все образуется. А господами мы тут друг друга не величаем. Все на «ты», чтобы свободнее себя чувствовать. Разумеется, это относится только ко мне. Другие офицеры думают иначе.

– Ясно, господин лейтенант.

Хаухиа щелкнул каблуками; страх перед офицерами уже превратился у него в рефлекс.

III

Хонкайоки улегся на свое место на нарах. Его странное поведение никого больше не удивляло, ибо все догадывались, что он принадлежит к тому типу людей, которых создала затяжная война и которые готовы на всякого рода шутовство на потеху себе и другим. Хонкайоки уже настолько глубоко вошел в свою роль, что не мог вести себя иначе.Зато Хаухиа было не до сна. Он бы охотно заступил на дежурство прямо сейчас, но Рокка сказал:

– Пойдешь лучше со мной. У Отрастил Брюхо есть такая забава – дразнить противника. Снайпер может спокойно ухлопать тебя.

– Много людей убивают? – робко спросил Хаухиа.

Мгновение Рокка смотрел на него оценивающим взглядом, но Рахикайнен опередил его:

– Почти каждый день кто-нибудь отправляется на тот свет.

– Не верь ему. Он мелет чушь. Хочет застращать тебя. И на Миллионный мы снова попадем только через два месяца. Но никогда не выходи один! Заруби это себе на носу.

– Я уже пережил воздушный налет, – сказал Хаухиа и быстро добавил: – Хотя по сравнению с настоящей войной это, конечно, ерунда.

– Более настоящей войны не бывает, – улыбнувшись, сказал Рокка, и Хаухиа промолчал, подумав: Рокка улыбается оттого, что считает его ребенком. Он обвел глазами блиндаж, рассматривая находящихся в нем людей. Ему хотелось о многом еще расспросить, но он не решался. Перед Роккой и Хиетаненом он робел, не говоря уже о Коскеле. В нем глубоко сидел страх перед офицерами, появившийся еще в учебном лагере, и он с изумлением услышал, как Суси Тассу сказал Коскеле:

– Брось-ка мне газету.

– На, лови.

Рокка спрятал под постель свой инструмент.

– Ну что ж, малый, пойдем. Папаша покажет тебе, что такое война.

– А оружие?

– Оно снаружи.

Они вышли из блиндажа в проход, и Рокка завел Хаухиа за небольшой поворот окопа, где была уборная.

– Здесь сортир.

– Это листовка?

– Да. Они нас снабжают туалетной бумагой. – Рокка показал листовку, которая призывала финских солдат убить своих офицеров и перейти на сторону Красной Армии. – Видишь, что на обратной стороне? Если будешь сдаваться и покажешь ее, то тебе сохранят жизнь. Запомни это и возьми ее.

Они пошли дальше.

– Там пулемет второго отделения. Возле него дежурят только ночью. Вот это гнезда для пулеметчиков А это их часовой. Эй, что видно?

Часовой, читавший на посту какой-то роман, гляну в окопный перископ и сказал:

– Ничего не видно.

Рокка повернулся к Хаухиа:

– Не читай на посту, хотя Уккола и читает. И крепко заруби себе на носу: никогда не высовывать голову из окопа! Почти все, кто у нас убит, держали голову над окопом на секунду дольше, чем следовало. Всегда наблюдай в перископ.

– Да, да.

– «Да, да», а сам не замечаешь, что как раз сейчас ты виден противнику.

Рокка резко оттащил Хаухиа от амбразуры для ручного пулемета.

– Я не шучу. Каждое мое слово – истинная правда Кто знает, может, противник уже заметил тебя в бинокль Сейчас хоть и летний вечер, но мечтать не рекомендуется Смерть, видишь ли, не сидит сложа руки и не любуется красивыми местами. И не устраивает перекуры. Ты куришь?

– Да. Но при отъезде нам выдали лишь обычный рацион.

– Возьмешь у меня. В блиндаже получишь целую пачку. Слушай, что они говорят!

«Финские парни! Убивайте ваших лапуаских [Лапуаское движение-движение финских фашистов. (Названо по месту возникновения, городу Лапуа.) - прим.] офицеров и переходите на нашу сторону!» – хрипло доносилось из рупора с Чертова бугра.

– Лапуаских уже давно поубивали. Теперь на очереди те, что из Лайхиа [Лайхиа – город в Финляндии, считается родиной отъявленных скупцов - прим.], – послышался голос Ванхалы с другого конца окопа.

«Финские парни! Приходите к нам за хлебом!»

– Переходи ты к нам, получишь масло к хлебу! Хи- хи-хи.

Да они только этим и занимаются.

Рокка был раздосадован, хотя его и забавляло вечное зубоскальство Ванхалы. А Уккола улыбнулся и сказал через плечо:

– Ванхала изобрел новый вид телеграфа. Два выстрела с долгим промежутком, а потом три подряд. Тап…тап… тап-тап-тап. А оттуда отвечают. Верно, какой-нибудь такой же сумасшедший.

«Гитлеровские черные бандиты понесли огромные потери в живой силе и технике. Финские солдаты-рабочие! Вы истекаете здесь кровью, а немцы насилуют ваших жен и сестер».

– Да-да, и молодые мамаши получают все, в чем нуждаются, хи-хи-хи.

Па-па-па-па-па…

В ольховнике зашуршало, и Хаухиа бросился на дно окопа.

– Его накрыло? – тревожно спросил он.

– Русски винтовка – хутой винтовка, хи-хи-хи.

– Сам слышишь. Пойдем прогоним этого идиота.

Ванхала рассматривал Чертов бугор в перископ. Перископ этот состоял из прямоугольной трубки, сколоченной из дощечек, и двух зеркал. Из-за потерь, понесенных от снайперов, солдатам было приказано вести наблюдение только через этот прибор. Кроме того, был издан приказ обязательно носить каски, но солдаты так долго испытывали их на прочность, поднимая над краем окопа, что они были изрешечены пулями и теперь валялись на бруствере.

– Перестань орать, черт побери! – сказал Рокка, когда они подошли к Ванхале.

– Но ведь это противник первый начал, хи-хи.

– Он же может и кончить. Убирайся к черту! Что ты делаешь напильником?

– Пропиливаю бороздку в пуле. Вот услышишь, как она запоет, когда полетит.

Ванхала, улыбаясь, ушел. Особенно забавляло его упоминание об изнасилованных женах и сестрах, и он, похихикивая, составлял на эту тему новую фразу:

– Черные солдаты Германии насилуют здоровых и отважных дочерей Севера.

Рокка осмотрел в перископ всю местность и дал поглядеть Хаухиа.

– Смотри всегда только сюда! Четырнадцать убитых. Запомни, как они лежат, и не забывай. Ежели русские начнут атаку, тогда будет легче отличить мертвых от живых.

– Когда их убили?

– Прошлой осенью. Мы тогда были на другом участке. От них остались лишь кости да черви в тряпье. Видишь тот дзот на высоте? Вот оттуда они и стреляют. Ежели тебе повезет, иногда можешь увидеть там каску. Мне жутко хочется достать винтовку с оптическим прицелом и выйти всерьез на охоту. Поначалу я и стрелял, но потом занялся изготовлением колец, и теперь руки не доходят. Хочу немного помочь жене деньгами. Она, видишь ли, строится там, на Перешейке. А ты обожди маленько – не суйся сразу стрелять, пока не пообвыкнешь. Тут надо глядеть в оба. Ведь для этого приходится выставлять свой кумпол из окопа.

Все те два часа, что они стояли на посту, Рокка обучал Хаухиа и давал ему советы.

– Ежели они пойдут в атаку, дергай за эту проволоку. Она идет к колокольчику в блиндаже. И ежели дело дойдет до этого, не дрейфь. Прицеливайся метко и стреляй спокойно. Ежели в самом начале уложишь несколько человек, другие замешкаются.

– А каково это – стрелять в людей?

– Не знаю. Я всегда стрелял только в неприятеля.

– А они, выходит, не люди? – улыбаясь, спросил Хаухиа.

Его позабавил беззаботно-шутливый ответ Рокки.

– Наверное, нет. Точно не знаю. Умники там наверху говорят: враг не человек. А ты не принимай этого близко к сердцу или хотя бы оставь на потом, ежели уж иначе не можешь. Не то русские урегулируют вопрос по-своему. Я себе над этим голову не ломаю. Господа, которые нами командуют, должно быть, знают, что да как. Пусть они и отвечают за это. А Антти Рокка знай себе стреляет да выпиливает кольца. И ты делай то же.

– Я не слюнтяй, – подчеркнуто мужественно сказал Хаухиа и тотчас устыдился своих слов, опасаясь, как бы Рокка не принял его за бахвала. Хаухиа с первого же взгляда поддался обаянию Рокки и, попав в первый полувзвод, считал, что ему повезло. Рокка воплощал в его глазах все то, что ему доводилось слышать и читать про фронтовиков. Скоро и он станет таким же. Хаухиа жил во власти заблуждения, что война делает человека смелым. Немного подумав, он спросил:

– Говорят, человек привыкает к страху. Это верно?

– Какое там, к черту, привыкает! Страх – плохой товарищ. Его надо гнать от себя.

Земля содрогнулась – это снаряд стреляющего прямой наводкой шестидюймового орудия взорвался на Миллионном. Хаухиа бросился ничком на дно окопа и лежал там до тех пор, пока Рокка не велел ему встать. Он, стыдясь, объяснил, что еще не умеет отличать опасный снаряд от неопасного. К его удивлению, Рокка сказал серьезно и доброжелательно:

– Видишь ли, неопасных снарядов вообще не существует. Все снаряды чертовски опасны. Бросайся всегда на землю, когда заслышишь, что он летит. Это никогда не помешает.

Часа через два сменить их пришел Рахикайнен. Дежурный стал теперь и ко второму пулемету. Мяяття привел с собою Хонкайоки и объяснял ему позицию и особенности местности. На плече у Хонкайоки был лук и к нему стрелы в берестяном колчане. Мяяття сомневался, будет ли из его объяснений толк: этот солдат внушал ему опасение. Быть может, его вообще не следовало оставлять одного на посту.

– Что такое пребывать на посту, я знаю по своему прошлому опыту на военном поприще. Но вот слышали ли вы, капрал, о часовом, которому не повезло?

– Об этом все время приходится слышать. Говорят, позавчера на Миллионном у одного прямо под носом разорвался противотанковый снаряд.

– Это, несомненно, прискорбный случай. Но я говорю о часовом на Финском радио. Слышали ли вы, капрал, его жалобы? Мне всегда делается страшно грустно, когда я слышу, как он печально поет: «Я стою темной ночкой на посту в одиночку». Не понимаю, как можно допустить, чтобы один и тот же человек бессменно стоял на посту? Вот уж действительно потрясающий случай.

– Да, но у нас нет радио.

– Ну и отлично. Это избавит меня от многих мучительных минут. Да, кстати, не знаете ли вы, капрал, есть здесь хорошие заросли можжевельника? Мне кажется, я должен укрепить мое личное оружие.

– Конечно, есть – вот там, на пригорке.

– Спасибо. Может быть, я сделаю себе запасной лук. Борьба за существование нашего народа может принять более ожесточенные формы.

Мяяття исподтишка присматривался к Хонкайоки. Но, увидев, что тот, невзирая на глупую болтовню, зорко и внимательно глядит в перископ, успокоился.

IV

Рокка отстоял вместе с Хаухиа еще одно ночное дежурство, и вечером Хаухиа впервые должен был встать на часы один. Утром он попросил у Коскелы позволения сходить на соседний опорный пункт проведать своих товарищей по учебному лагерю.

– Иди. Но двигайся только по ходу сообщения и не выставляй головы.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

Хаухиа еще не решался называть Коскелу на «ты». В восторге отправился он рассказать своим друзьям о том, что увидел и испытал. Коскела же, как всегда, лежал на своей постели, глядя в потолок, и пытался понять, как это человек может быть в таком восторге от войны.

На соседнем опорном пункте Хаухиа не давал своим товарищам вставить слово. Ему и на ум не приходило, что все им испытанное уже известно и им.

– У нас чертовски опасное положение. Голову нельзя высунуть из окопа. Но лейтенант славный малый. Знай полеживает себе на постели. Со мной обращаются как с младенцем, однако курева дают. Я хотел сразу же пойти один в караул, но мне не позволили. Сказали, что я, конечно, справлюсь, но есть приказ – не оставлять новичков одних. У нас чертовски хороший пулемет. Мне он очень нравится. Семьсот выстрелов в минуту, если не больше.

– И у нас такие же.

– Да, но из нашего настреляно больше, чем из других. А какой у нас младший сержант! Наверно, скоро получит крест Маннергейма. Родом с Перешейка.

– У нас тоже есть бравые вояки.

– Зато у нас есть один с заскоком. Орал вчера на противника, хотя противник стрелял как черт, так что ольховник трепыхался.

Новобранцы сварили себе кофе-суррогат и теперь попивали его все вместе. Владелец котелка с гордостью наблюдал, как тот покрывается сажей: скоро он будет совсем как у старых вояк.

Они шептались в углу блиндажа, едва ли отдавая себе отчет в том, что ведут себя совсем как дети. Поскольку свидетелей не было, Хаухиа мог дать полную волю своему воображению, а оно не знало границ.

– Да, братцы! Когда-то еще будет нам отпуск. Старые служаки, конечно, получат его первыми, но со временем дойдет очередь и до нас.

– Хорошо, что из пулеметной роты никого не назначают в разведчики.

– Берут добровольцев, по принуждать никого не принуждают.

– Добровольцем я не пойду.

– Ну, не знаю. Наверное, все-таки занятно сходить хоть разок в разведку. Рокка обещал мне, что возьмет меня с собой, как пойдет в следующий раз. Это тот самый младший сержант, о котором я говорил. Но мне пора, ребята. В два я должен заступить на пост. Приходите ко мне в четыре, когда я освобожусь. Идите по ходу сообщения и помните: голову не высовывать. Паралич от никеля, которым покрыта пуля, чертовски опасная болезнь. Захватывайте с собой сахар, сварим кофе. Я поговорю с Коскелой, это наш лейтенант. Перед ним не надо тянуться в струнку, он смеется надо всем этим. Я с ним сразу перешел на «ты».

– Мы тоже в струнку не тянемся. Я сегодня утром сидел перед блиндажом, вижу, идет командир опорного пункта. Ну, я сделал вид, что не заметил его.

– Так приходите! Увидите мертвых. Там их у нас четырнадцать штук. Лежат почти до самых позиций. В общем, у нас было жарко.

– У нас тут тоже крепко дрались. Наш опорный пункт даже перешел на два часа в руки русских. Ребята рассказывали, что его отбивали гранатами. В блиндаже было трупов – земли не видать.

– До нашего опорного пункта они не добрались. Наши так жарили из всех стволов, что их атака захлебнулась. Но мы скоро попадем на Миллионный. Там ребята один за другим играют в ящик. Ну, пока.

Хаухиа не замечал, что он уже начал подражать жестам и интонациям Рокки. Вернувшись в блиндаж, он с беспокойством поглядывал на часы, досадуя на себя: зачем он сказал товарищам, что он с Коскелой на «ты»? А если они придут сюда к нему! Он пытался обратиться к Коскеле на «ты», чтобы привыкнуть к тому времени, но у него не поворачивался язык. Наконец он стал робко расспрашивать:

– Вы, господин лейтенант, уже давно командуете взводом?

– Еще с мирного времени.

– Вы, вероятно, кадровый офицер?

– Внештатный. Иными словами, офицер запаса на действительной службе.

– И уже в Зимнюю войну воевали?

– Да.

– Также командиром взвода?

– Сперва я был командиром отделения, потом командиром взвода, а под конец опустился до командира роты.

– Как это так… ты… опустился?

– Ну, если в роте осталось всего шестнадцать человек. Ведь во взводе у меня все-таки двадцать.

– И танки… ты… тоже подрывал?

– Подорвал два вкопанных в землю, в Леметти. А вот Хиетанен действительно взорвал.

– Ты взорвал его связкой гранат? – Хиетанена он уже свободно называл на «ты».

– Миной. Ты, милый, не слушай все эти басни про подорванные танки. Их рассказывают больше те, кто танка и в глаза не видал. Я, когда пускал в ход мину, так боялся и торопился, что и до сих пор не знаю, как все это произошло. Даже десять минут спустя я так лязгал от страха зубами, что не мог удержать во рту сигарету. Мне и теперь еще иногда снится, как танк быстро перебирает гусеницами и прет прямо на меня. Я просыпаюсь от страха весь в поту… Не приведи бог его еще раз увидеть!

Коскела отложил в сторону «Карьялан виести» [Финская газета. - прим.], которые читал, и сказал:

– Ты можешь теперь идти один. Но если ты еще не чувствуешь себя достаточно уверенным, так и скажи. Никто тебя не заставляет. Я или Хиетанен охотно пойдем с тобой, если ты захочешь.

– Не надо, я справлюсь.

– Не сомневаюсь. Боюсь только, ты не представляешь, насколько это опасно, даром что кругом тишина. Не высовывай голову из окопа! Смотри только в перископ. И не стреляй зря. Не стреляй, если даже ты что- нибудь увидишь, разве что они попытаются пробраться на нашу сторону. Наблюдай также за своим непосредственным окружением, они очень ловки, когда хотят взять языка. Уже были случаи, когда они нападали сзади на часового среди бела дня. Но если что случится, не пугайся. Стреляй сразу без промедления и сохраняй спокойствие. Первый удар – залог победы. И не полагайся на то, что часовой от стрелков тоже наблюдает. Может случиться так, что он в свою очередь надеется на тебя. Я приду разок проверю.

– Я справлюсь, – уверенно сказал Хаухиа и собрался выйти из блиндажа на несколько минут раньше, чем следовало, не в пример ветеранам, которые всегда старались оттянуть смену на несколько минут.

– Помни, о чем я тебе толковал! – крикнул Рокка ему вслед.

– Большего нельзя для него сделать, – сказал Коскела. – Он хорошо проинструктирован.

Хаухиа сменял Ванхалу. Он бойко заступил на пост и важно заявил Ванхале, называя его по прозвищу, как это часто делал Рокка:

– Можешь идти, Отрастил Брюхо.

– Возлагаю на тебя ответственность за фронт. В убежище от осколков стоит «Старик Пекка» [«Старик Пекка» – тип финского оружия, прозванный так по имени третьего президента Финляндии Пера Эйвинда Свинхувуда. - прим.] только ты без надобности из него не стреляй. Иначе скоро станешь павшим героем. Лучше потихоньку расти себе в тишине, пока не дорастешь до грозного финского лесного воина.

Хаухиа повернул перископ. Он видел стрелковые гнезда противника, вырисовывающиеся на фоне мглистого вечернего неба. Казалось, будто все спит спокойно и мирно. Лишь издали, от Булаева, раздавался гул артиллерийской стрельбы, но он как-то не нарушал сонного спокойствия фронта. Вокруг же была какая-то мертвая тишина. Темные трупы перед позициями, казалось, лежат здесь с незапамятных времен, окаменелые, ставшие частью неподвижной природы.

Понаблюдав за местностью некоторое время, Хаухиа достал из-за пазухи лист бумаги и начал писать, подложив под него пачку сигарет. Всякий раз, написав два-три слова, он для очистки совести глядел в перископ. При этом он пересчитывал трупы, чтобы убедиться, что их число не увеличилось и между ними не затесались живые, поджидая удобный случай. Ему доводилось слышать такие истории.

Внезапно на Миллионном разорвался снаряд, и Хаухиа пригнулся, но, вспомнив про вчерашний вечер, тотчас распрямился. Вслед за первым там с интервалами в полминуты разорвалось еще более десяти снарядов.

Хаухиа перестал писать и начал рассматривать пулемет. Пулемет был тих и нем. Этот неодушевленный предмет казался Хаухиа именно немым, потому что он наделил его в своем воображении даром слова, как будто пулемет был легендой во плоти. Хаухиа попытался воссоздать в своем воображении эту легенду, но она получалась у него какой-то фальшивой, далекой от действительности; такими легендами кормили непосвященных военные корреспонденты. Ом не видел за пулеметом напряженного, неестественно искаженного лица, не слышал ни хриплых, испуганных криков, ни команд, ни истерических ругательств и проклятий, ни стона Кауконена, когда тот, мертвый, уткнулся лицом в те самые рукоятки, которые он, Хаухиа, сейчас рассматривал. Он ничего не знал о той дождливой, темной осенней ночи, когда пулемет лежал на глинистой тропе, где были убиты Лехто и Риитаоя.

«Великолепная штука. Интересно, есть ли в кожухе вода? Вот было бы хорошо дать пару очередей», – подумал он.

Хаухиа заглянул в перископ и тихо вскрикнул. Возле одного стрелкового гнезда на той стороне двигалась каска. Вот она застыла на месте. Хаухиа рванул пулемет из укрытия и прошептал несколько раз, словно оправдываясь:

– Стрелять я не буду, просто на всякий случай.

Он снова глянул в перископ. Каска была на прежнем месте. Некоторое время в его юной душе боролись охотничий азарт и страх ослушаться приказа. Затем он взобрался в одно из стрелковых гнезд и осторожно поднял голову.

– Лишь на секундочку… Они не успеют… Прикрою спереди веткой… Им оттуда не видно…

Он ткнул можжевеловую ветку в пулеметное гнездо, потом вдвинул в гнездо пулемет и дрожащими руками попытался навести его на каску. Он еще успел почувствовать сильный удар в голову, потом в глазах зарябило, и он замертво упал на дно окопа.

V

Во время побывки Ванхалы на родине в его патефон вставили новую пружину, там же обзавелся Ванхала и новыми финскими пластинками. Как раз сейчас солдаты проигрывали излюбленную песню «Жизнь в окопах». Рахикайнен лежал на нарах и подпевал:

Наш путь к сражениям ведет,

Где песню пуля лишь поет.

Не знали при уходе мы,

Кто в отчий дом назад придет

В окопах ныне мы живем,

Начальством нам – одна судьба,

И этим, может быть, путем

Мы все на свалку попадем.

У Рахикайнена был хороший голос, и даже высокие ноты он брал без особого напряжения, только чуть-чуть морщил лоб. Зато Ванхалу очень смешили наивно- сентиментальные слова песни, а также то, что продувной Рахикайнен пел их так самозабвенно:

О моя светлая любовь,

Приди унять из раны кровь.

Дай руку нежную твою,

Чтоб не погиб в чужом краю.

Я на сырой земле лежу

И смертной мукой исхожу.

Рахикайнен вдруг прервал песню. Желая показать, что, несмотря на его увлеченность, песня не берет его за душу и его волнуют более серьезные вещи, он сказал:

– Нет, теперь мне надо осмотреться на участках соседей. У нас уже все мало-помалу обзавелись кольцами. Сколько у тебя готовых?

– Заканчиваю восьмое. Что мне на нем выгравировать? «На память о 1942-м» или «Свирь, 1942-й»? Слушай, Рахикайнен, нам нужен новый образец. Тогда кольца опять пойдут и на нашем участке. Все новые вещи идут хорошо.

– Мы можем выгравировать льва с нашего герба.

– Скопировать с монеты в пять марок. Но тогда кольца будут стоить на пять марок дороже.

– Это пойдет. Главное, чтобы ты выдавал чистую работу.

Рокке хотелось бы и дальше продолжать эти разговоры о любимой работе, как вдруг зазвенел колокольчик. Проволока, ведущая на позиции, пришла в движение.

Коскела встал:

– Что-нибудь с парнем?

– Тревога!

Поднялась суматоха. Солдаты надевали сапоги, разбирали из пирамиды винтовки и выбегали в окоп. Хонкайоки подхватил лук и стрелы, но все же взял с собой и винтовку. Ванхале вспомнилась песня, которую только что пел Рахикайнен, и он, выбегая, со смехом сказал:

– Свалка началась. Наш путь к сражениям ведет, хи- хи-хи.

Блиндаж опустел. Они так спешили, что даже не вспомнили о патефоне, который продолжал играть. «Жизнь в окопах» кончилась, и теперь иголка впустую ходила по пластинке: скрип-скрип-скрип…

Выбежав из блиндажа, солдаты быстро сообразили, что никакой атаки со стороны противника нет, ибо в этом случае был бы поднят по тревоге весь взвод. Значит, дело шло только об их часовом. Первой их мыслью было, что неопытный Хаухиа чего-то испугался и поднял тревогу, но часового от стрелков на посту не было, и тогда они поняли, что произошло что-то серьезное.

– Что там случилось? – спросил Коскела, предчувствуя недоброе. Лицо часового, который шел им навстречу по окопу, все объяснило: часовой был серьезен и чуть бледен. Нарочито грубым тоном он сказал:

– Выставьте нового часового и вычеркните старого из списка довольствия.

– Снайпер?

– Да. Пулемет лежал на бруствере. Должно быть, парень хотел стрелять, пуля еще в стволе. Вон там показалась каска, чертовски высоко, это могла быть только приманка. Потом раздался выстрел, я догадался, что он высунулся посмотреть, и пошел туда. Это я поднял вас по тревоге.

– Проклятый мальчишка, надо же натворить такое! Я ему четыре часа только об этом и толковал. Останься он жив, я взял бы палку и надавал ему по заднице…

– Все-таки не стоило отпускать его одного.

– Никто не может сказать, что малый не знал инструкций, – сказал Коскела.

– Да уж сколько мы ему разных советов надавали.

– Верно.

Они сошлись на том, что никто не виноват – такая судьба!

Хаухиа лежал скорчившись на дне окопа. На лбу у него, точно между глаз, синело небольшое отверстие. На месте входа пули не вытекло ни капли крови, зато сзади был вырван кусок черепа с мозгом. Само по себе это зрелище было для них привычным, однако случайную, казалось бы, смерть этого юноши они приняли ближе к сердцу, чем какие бы то ни было прочие потери. Хотя большинство из них было лишь на несколько лет старше Хаухиа, он казался им почти ребенком, и оттого его судьба казалась им еще трагичнее.

Рахикайнен согласился отстоять остаток дежурства, с тем чтобы ему это зачли за полное. Другие отнесли тело в блиндаж. Коскела сообщил о происшествии Ламмио и Карилуото и попросил подвергнуть Чертов бугор артиллерийскому обстрелу. Разрешение открыть артиллерийский огонь в эту пору давал командир батальона, если только речь не шла об отражении атаки противника. Чтобы, получить такое разрешение, Коскела наврал Сарастие, будто заметил на Чертовом бугре оживленное передвижение-противника. Сарастие хотя и удивился, почему ему об этом не доложил артиллерийский наблюдатель, однако разрешение дал, так как Коскела пользовался у него безграничным доверием. Солдаты были удивлены тем, как легко и непринужденно, оказывается, умеет врать Коскела.

– Пусть-ка теперь этот чертов снайпер наложит малость в штаны, – сказал тот, укладываясь на постель, -А тело отправьте в тыл на повозке, на которой подвозят продовольствие.

Через некоторое время окна блиндажа задрожали от залпов орудий, находящихся за несколько километров в тылу.

– Это тяжелое в Итявааре.

– А может, и в Корвенкюле.

– Нет. Когда стреляют из Корвенкюле, снаряды прилетают вон оттуда, справа, из-за сосен. Слушай, как грохочет.

– Хоть бы накрыло кого следует, – с горечью сказал обычно молчаливый Суси Тассу.

В эти минуты они действительно ненавидели врага. Им казалось чуть ли не преступлением, что тот, другой, опередил парня с выстрелом. Как бы то ни было, гибель Хаухиа разжигала их боевой дух гораздо заметнее, чем гибель двух солдат, расстрелянных военными полицейскими возле бани.

Огневой налет все еще продолжался, когда пришли приятели Хаухиа. При входе в блиндаж они увидели тело, прикрытое плащ-палаткой, но, напуганные гулом орудий, не обратили на него должного внимания. Их было четверо: двое прибывших как пополнение в соседний стрелковый взвод из пулеметного взвода Коскелы. Они ввалились в блиндаж с кусками сахара и сухарями в карманах. Первый из них стал по стойке «смирно» и сказал:

– Господин лейтенант, просим разрешения посетить рядового Хаухиа. Мы были с ним в одной части.

Рокка полировал кольцо. Остальные безмолвно лежали на нарах. Никому не хотелось говорить парням правду, и это пришлось сделать Коскеле.

– К сожалению, дело обстоит так, что… Хаухиа убит. Снайпером. Он лежит там, при входе.

Робея перед офицером, парии прятались за спину друг друга. Стоявшие сзади застыли с недоверчиво-испуганным выражением, им не терпелось уйти. Коскела добавил:

– Да, и пусть это будет вам уроком. Собственный опыт приходит тогда, когда уже слишком поздно. Вы должны понять: серьезное и несерьезное на войне соседствуют друг с другом. Они постоянно переплетаются.

– Слушаюсь, господин лейтенант. Можно на него взглянуть?

– Взгляните. Прикройте его потом как следует.

Ребята не долго оставались у блиндажа. Они увидели то же, что увидели старшие год назад, когда смотрели на Вуорелу: остекленевшие глаза, оскаленные зубы, желтая кожа.

Вечером Ванхала хотел завести патефон, но Коскела, покашливая, сказал:

– Сегодня обойдемся без этого. Завтра послушаете.

Он взял неоконченное письмо Хаухиа и, повертев его

в руках, решил, что лучше все же его не отсылать.

Где-то на фронте, 10.8.42

Милые мои!

Вот я уже и на фронте. Треску здесь хватает. Еще с несколькими товарищами я прибыл сюда вчера и теперь стою на посту. Еще не спросил у лейтенанта номер нашей полевой почты, но напишу его в конце. Здесь повсюду трупы. Люди убиты не так давно, но в трупах уже черви. Если будете посылать мне мясо, посолите его хорошенько. Посылки идут сюда долго. Как раз сейчас на опорный пункт соседа обрушился шквал огня. Мы скоро отправимся туда, но вы не беспокойтесь, я непременно останусь жив…

Глава двенадцатая

I

Долго ли судьбою назначено быть бою?

Пока не обретет свободу весь народ.

Чудища там рыщут, крови сердца ищут,

Чтоб упиться кровью вместе с вороньем.

– Упиться кровью, хи-хи.

Ванхала вновь весело напевал, хотя собственной крови у него одно время оставалось довольно-таки мало. Он ходил в разведку – добровольно, или, вернее, в обмен на четыре дежурства, которые согласился отстоять за него один из стрелков. Вернулся он бледный, с пулей в боку. Потом был госпиталь и отпуск по болезни. Он так долго отсутствовал, что другие успели почувствовать, как не хватает им его, его тихого хихиканья. Едва завидев в окно блиндажа возвращающегося Ванхалу, бойцы высыпали наружу и радостно обступили его. И Отрастил Брюхо, ставший за отпуск еще круглее, расплылся в сердечной улыбке.

Хонкайоки работал над своим вечным двигателем, который у него постоянно находился в стадии завершения. Рокка вместо колец изготовлял теперь подставки для ламп, и Рахикайнен по-прежнему был у него агентом по сбыту. Рокка и сам был неплохой коммерсант, но при таком распределении ролей у него оставалось больше времени непосредственно для работы. Мяяття получил второе лычко, в общем же во взводе не произошло сколько- нибудь значительных перемен. Даже осеннее «сидение на Миллионном» прошло для них без потерь.

С наступлением нового года противник на Чертовом бугре активизировал свою просветительскую деятельность. Сталинградская битва вступила в свой заключительный этап, и теперь вместо прежних увещеваний с Чертова бугра доносились грозные и пугающие речи, полные уверенности в победе. Как раз в это время получил широкую известность лук Хонкайоки. Он был тем «новым оружием», на которое все уповали, и Хонкайоки ходил от блиндажа к блиндажу, демонстрируя его.

«Возьмите с собой бутылку онежской воды, чтобы было чем ополоснуться, когда вам придется удирать», – раздавалось из рупора, к восхищению Ванхалы. Однажды он пошел послушать радио в соседний опорный пункт: в это время как раз передавалось вечернее богослужение для солдат. Вдруг голос из рупора крикнул: «Сожгите свои корабли, ребята!»

Контраст был настолько выразителен, что Ванхала хихикал над ним две недели.

Мало-помалу у солдат начало усиливаться ощущение неминуемого поражения. А меры борьбы с такими настроениями граничили с глупостью. Солдат пытались воодушевить колкой дров и ободряющими развлечениями. Люди в окопах полностью отдавали себе отчет в том, что на них надвигается, но вели себя подчеркнуто беззаботно.

Карилуото окончил военное училище и был произведен в капитаны. Он обручился, и это вытеснило из его головы все мысли о будущем родины, заставило смотреть сквозь пальцы на снизившийся боевой дух войск. В командирском блиндаже третьей роты теперь почти все знали о некоей девушке по имени Сиркка. Как все влюбленные, Карилуото считал само собой разумеющимся, что всем есть дело до его счастья, и мог без конца рассказывать о своем чувстве всякому, кто имел терпение слушать. Один из его телефонистов обручился одновременно с ним, и это сделало их закадычными друзьями, насколько это вообще возможно между капитаном и простым солдатом.

Ламмио тоже стал капитаном. Он нисколько не изменился – по крайней мере в лучшую сторону – и, как и раньше, полагал, что ухудшившееся военное положение можно исправить лишь дальнейшим закручиванием гаек. Коскела остался в прежнем звании, потому что в батальоне не было для него более высокого свободного поста, а расстаться с ним Сарастие не желал, хотя командир полка и предлагал это. Зато Коскела получал отличия, и, чтобы успокоить собственную совесть, Сарастие все время обещал, что первое освободившееся место командира роты будет его.

Сам Коскела не принимал этого близко к сердцу. Он бесповоротно решил расстаться с армией сразу после окончания войны и поэтому не видел для себя никакого смысла в повышении по службе. Он знай полеживал себе на своей постели и, как прежде, жил небогатой событиями жизнью своего взвода.

Зима прошла, и опять настало лето. Поражение Германии становилось все очевиднее, и разве что один только Сало еще верил в победу. Даже события в Италии не открыли ему глаза на истинное положение вещей. Друзья поддразнивали его из-за этой непоколебимой уверенности и после каждой дурной вести говорили:

– Ну что, разве сейчас не самое время применить чудо-оружие?

Но Сало лишь смотрел вдаль поверх голов товарищей:

– Еще будет, все еще будет… Вот сперва подпустим их поближе, а потом уничтожим. Для того, говорят, там и поставили позади восьмидюймовые. На русских обрушится железный град, если они попробуют наступать.

– Во черт!… Ну, значит, ничего страшного… – сказал Рокка, предоставляя Сало гадать, в насмешку это сказано или всерьез.

А Роккой мало-помалу овладевало тихое озлобление, которое то и дело прорывалось наружу. Он понимал, что заработанные им на кольцах деньги вложены впустую в крестьянский двор на Перешейке. Ему не придется там жить. И по мере того как росла в нем эта уверенность, все сильнее возмущали его офицеры, которые состязались в благоустройстве своих блиндажей.

– Они делают себе кресла из чурбаков. Поди, воображают, что будут сидеть до конца дней перед своими шикарными каминами.

Однажды летом 1943 года под вечер в окопе, находясь на посту, он украшал резьбой подставку для лампы из узорчатого дерева и за этим занятием его застиг врасплох один полковник. Вернее, это полковник решил, что застиг его врасплох, на самом же деле Рокка, конечно, давно заметил его, но и в ус не подул. Полковник оказался каким- то там инспектором и хотел обнаружить невесть что. Он совершал одну из своих обычных инспекционных поездок, вызванную каким-то происшествием и предназначенную служить в одном из высших штабов основанием для циркуляра, который будет направлен в части и, если повезет, даже прочтен, прежде чем его подошьют к делу.

Полковник ничем не отличался от обычных финских полковников и потому не придумал ничего лучше, как спросить:

– Что это значит? Кто вы такой?

– Я часовой, а на часового нельзя набрасываться с бранью… Он может и ответить, поскольку отвечает за спокойствие. – Рокка сразу ощетинился – так подействовал на него тон, каким заговорил с ним полковник.

Он демонстративно остался сидеть и продолжал работать над своей подставкой для лампы, время от времени добросовестно поглядывая в перископ.

– Что вы тут делаете?

– Вырезаю подставку для лампы. Ты что, не видишь? У нее уже форма что надо. Хорошая выйдет подставка.

– Неужели вы не понимаете, что стоите на посту?

– Конечно, понимаю. А то чего бы я здесь торчал? Ты и не спрашивая видишь, что я на посту, коли я без конца гляжу в перископ. Все часовые так делают.

– Как вас зовут?

– Рокка Антеро. Второго имени у меня нет.

– Вы еще обо мне услышите.

Полковник ушел. А Рокка остался спокойно сидеть на месте, по-прежнему поглядывая в перископ да трудясь над поделкой. Он ничего не сказал об этом происшествии в блиндаже и, когда два дня прошли без последствий, уже решил было, что полковник забыл о своей угрозе. Однако на третий день Коскела получил по телефону приказ от Ламмио прислать к нему Рокку, а все отделение вывести на уборку мусора вокруг командного пункта, после чего приказал украсить круглыми камнями края троп, ведущих к блиндажам. Коскела не мог понять приказ, ибо если даже он исходил от Ламмио, то все равно был слишком нелеп. Поэтому он лишь мрачно проговорил в трубку:

– Хорошо, приказ я передам.

Словом «передам» он давал понять Ламмио, что не хочет иметь ничего общего с этим приказом. Подобным же образом он передал приказ и Рокке. Тот секунду хранил молчание, затем сказал тихо и решительно:

– Ежели кто хочет идти, пусть идет. Я не пойду.

– Без отделенного и мы не пойдем, – подхватил Рахикайнен. – Разве мы, серая скотинка, можем управиться с поручением одни, без руководителя?

– Сказали тоже: тропу круглыми камнями, хи-хи-хи.

Ванхале было смешно: он и не думал выполнять приказ. И Суси Тассу не хотел идти без Рокки, это было ясно, ибо он во всем равнялся на друга.

Коскела доложил Ламмио, что отделение отказалось выполнить приказ, и подчеркнул, что он лично сделал лишь то, что требует его положение старшего по званию, то есть передал приказ и доложил о его невыполнении. Тогда Ламмио лично приказал Рокке явиться на командный пункт, и тот ответил:

– Почему бы и нет? Сходить можно.

Напевая себе что-то под нос, Рокка двинулся в путь. Он то и дело останавливался и ел ягоды, которые росли вдоль тропы, так что Ламмио готов был лопнуть от ярости, когда Рокка явился к нему часа два спустя. Нимало не смущаясь, он вошел в блиндаж и сел без разрешения, положив фуражку на стол. В руке у него было несколько былинок, на которые он по дороге насадил ягоды, и, разговаривая, он снимал ягоды одну за другой и отправлял себе в рот. Прежде чем Ламмио успел что-нибудь сказать, он спросил:

– Ну, в чем дело?

Ламмио, тщательно взвесив каждое слово, произнес:

– Слушайте, Рокка. Вы, кажется, всерьез вступили в открытый конфликт с дисциплиной.

– Что это значит? Говори яснее. Я крестьянин с Перешейка и не понимаю таких тонких речей.

– Вы ведете себя гак, словно воинская дисциплина вас не тревожит.

– Она меня и не тревожит.

– Ну так потревожит, обещаю вам.

– Никто никогда не заставит меня взять в руки помело для уборки дерьма.

– Помело? Говорите яснее.

– Неужто ты не знаешь, что такое помело? Там, на западе, эту штуку называют шваброй. Как правильней, по-твоему? По мне, так стрижено-брито, разве не так? Мужики с запада всю войну спорят об этом с теми, кто с востока, но так ни к чему и не пришли.

– Я не исследователь диалектов. Я ваш командир роты и пытаюсь вам втолковать, что существует такая вещь, как воинская дисциплина.

– А, черт! Чтобы я мел лужайку и клал камни вдоль тропы? О чем ты думал, когда додумался до этого?

– Вы надерзили полковнику-инспектору, я получил на вас жалобу и должен вас наказать. Но я счел наказание нецелесообразным и назначил вам эту работу, чтобы посмотреть, выполняете вы приказы или нет. Если нет, я буду вынужден дать делу дальнейший ход. Я дал приказ всему вашему отделению, потому что ваши солдаты во всем похожи на вас. Ваш пример дал плоды хуже некуда. Ваш предшественник младший сержант Лехто во всем был похож на вас, а теперь и весь взвод пошел по вашим стопам и стал дерзким и своевольным.

– Думаешь, я послушаюсь?

– Во всяком случае, я бы вам советовал. Вы одиноки и ничего не сможете предпринять. Ваша дерзость сходила вам с рук до тех пор, пока ее терпели, но теперь этому конец.

– Думаешь, я испугаюсь?

– Нисколько. Я умею ценить храбрость в других, потому что сам храбрый человек. Но вы уже долгое время требуете за свою храбрость слишком высокую цену. Я давал вам поблажки сверх всякой меры. Думал, вы возьметесь за ум. По вашим заслугам вы могли бы стать кавалером креста Маннергейма, если бы были достойны его во всех других отношениях. Если бы вы вели себя так, как подобает солдату и в особенности унтер-офицеру, я мог бы обещать вам крест Маннергейма с такой же легкостью, с какой протянул бы вам сигарету. Некоторые получали его за гораздо меньшие заслуги, чем у вас. Я отлично знаю, что в позапрошлую зиму вы вытащили батальон из трудного положения, возможно, даже спасли его от разгрома. Признаю, что в бою вы показали себя лучшим из всех солдат, каких я когда-либо видел, а среди них были безумно храбрые люди. Но не убаюкивайте себя надеждой, что этим все оправдывается.

Рокка положил в рот ягоду и полушутя-полусерьезно заявил:

– Слушай, сделай меня кавалером креста Маннергейма, а? Они деньги получают.

– Я уже сказал, что это исключено. Это означало бы ставить всем в пример недисциплинированного солдата. Вы с вашей дерзостью опаснее Хонкайоки, который поднимет армию на смех… Впрочем, я и этому положу конец. У вас есть возможность все исправить, если только вы и ваше отделение придете и выполните назначенную вам работу.

– Я этого не сделаю.

– Значит, пойдете под военный суд.

– Это значит и многое другое. Видишь ли, я тоже кое-что тут обдумал.

Резвая беззаботность Рокки постепенно исчезала. Он дрожал всем телом, и, хотя пытался изобразить на лице улыбку, его голос вибрировал от ярости.

– А теперь послушай меня, мой милый. Со мной такие штуки не пройдут! Ты думал сломать мне хребет, ну так знай: это у тебя не выйдет, и ни у кого другого тоже. Моя жена дома, на Перешейке, беременная, но сама ходит на поле убирать рожь, а ты, сопляк, хочешь заставить меня украшать камешками твои дорожки! Нет, черт, неужто ты думаешь, что я буду терпеть без конца? Я целый год делал кольца, и деньги за это вложены в стены моего нового дома, который я никогда не увижу. Теперь я делаю подставки для ламп, чтобы мне было с чем приняться за постройку новой лачуги. А офицеры украшают свои блиндажи и чернят мебель паяльными лампами, а потом газеты помещают снимки: «Блиндаж, который солдаты такой-то части построили своему любимому командиру». Еще бы им не строить, ежели приказывают! Но я в такие игры не играю. Можешь мне поверить. Неужто ты не видишь, к чему все идет? Думаешь, противник скажет нам: сидите здесь, сколько вам хочется? Нет, долго так продолжаться не может, и скоро мы опять окажемся по уши в дерьме. Половина из нас даст дуба, а вы, идиоты, все долбите нам об этой проклятой дисциплине. Ежели и дальше так пойдет, вам придется еще кой-кого расстрелять. Говорю тебе еще раз: не заставляй меня заниматься такими бирюльками. Я делаю на войне то, что от меня требуют, но в игрушки не играю. А теперь делай что хочешь. Военный суд так военный суд! Только не забывай, что я не дам убить себя, как собаку. Вы расстреляли тех двух парней возле бани. Но меня так просто не убьешь, сперва еще кто-нибудь поплатится жизнью, а то и не один. Так и запомни. Ну, я пошел.

Рокка схватил фуражку, подобрал с полу упавшую былинку с ягодами и ушел. Ламмио молчал. Он просто не успел больше ничего сказать. Ему действительно было не по себе, ибо искренний гнев Рокки расшевелил что-то в его душе. С минуту он чувствовал себя совершенно беспомощным, ему казалось бесполезным продолжать борьбу после всего того, что сказал Рокка. Но потом он подумал: а не берет ли Рокка его на пушку? Ламмио вспомнил, как Рокка, уходя, подобрал свои упавшие ягоды, и его предположения переросли в уверенность. Рокка, конечно, отчаянный малый, но в данном случае он лишь пытался, пустив в ход пустые угрозы, выпутаться из положения. Если бы он действительно разозлился не на шутку, он бы не заметил упавших ягод.

Ламмио соединился по телефону с Сарастие и доложил ему о случившемся. Сарастие сначала колебался, но после того, как Ламмио стал настаивать и придал делу соответствующую окраску, наконец согласился на то, чтобы вызвать завтра Рокку в батальон и допросить его по всей форме, с протоколом. Сарастие знал как сильные, так и слабые стороны Рокки, потому он долго колебался. Но Ламмио приводил веские аргументы. Дерзость Рокки была общеизвестна, история с полковником – далеко не единственная в своем роде, и рассказы о его строптивости легендой ходили среди солдат, вызывая у них восхищение. Такой пример был опасен. Но был ли менее опасен пример противоположного свойства? С точки зрения личных боевых качеств Рокка был лучший солдат в батальоне. Это тоже уже стало легендой. И такого-то человека послать на несколько недель дрызгаться в болоте? Или даже лишить звания унтер-офицера? Как это подействует на моральное состояние солдат?

Сарастие досадовал, что вообще дал Ламмио раздуть, это дело. Унизить Рокку нарядом на работы и таким образом вынудить его к повиновению – это была попытка с негодными средствами.

Однако Сарастие был отчасти и уязвлен лично, а потому согласился с предложением Ламмио. Он не допустит, чтобы еще какой-нибудь инспектор дал дурной отзыв о его батальоне.

II

В те дни взводу Коскелы опять настал черед «сидеть на Миллионном». На этот раз им пришлось занять опорный пункт Малый Миллионный, который был более опасен. Топографически оба Миллионных, в сущности, представляли собой один опорный пункт – они располагались на одном и том же склоне холма, – но занимали их каждый раз два различных взвода. «Малый Миллионный» располагался правее, где склон холма спускался к узкому заливу озера. У этого залива укрепления кончались, и связь со следующим опорным пунктом поддерживалась патрулями. До позиций противника здесь было сто – сто пятьдесят метров. За ними местность снова повышалась. Оттуда и с другой стороны залива, который уходил дугой вправо, оба опорных пункта обстреливались прямой наводкой. Именно этот перекрестный огонь и делал опорные пункты такими опасными. Ввиду близости противника позиции были оборудованы кое-как. Так, отсутствовали проволочные заграждения, окопы были мелкие, без деревянной обшивки и к тому же во многих местах обвалившиеся от постоянного артиллерийского огня. Конечно, и здесь иногда бывало спокойно, но в общем и целом приходилось вертеться быстрее, чем на других опорных пунктах.

Вернувшись с ротного командного пункта, Рокка весь вечер был брюзглив и немногословен. На все вопросы о том, что с ним было, отвечал коротко: «Ничего особенного… Чего он может сказать…»

В полночь он должен был заступить на дежурство и стоять на посту с двенадцати до двух. Он сменил Ванхалу и проверил, на месте ли гранаты, в порядке ли автомат. Слева раздавалось покашливание часового от стрелков. Пулеметная позиция была на крайнем правом фланге, в тридцати метрах от залива, с нею и держал связь патруль.

Из-за плотного слоя облаков августовская ночь была довольно темна. Шелестела на ветру трава перед позициями, и Рокка вслушивался в шорохи и зорко смотрел в темноту. Через полчаса после того, как он заступил на пост, он взял с доски в окопе ракетницу и выстрелил. Не то чтобы ему послышалось что-нибудь особенное, а просто ему так нравилось. Синеватый трепещущий свет на несколько мгновений озарил ночь, и Рокка старательно обшарил глазами каждое возвышение на местности. Он увидел лишь воронки от снарядов, несколько трупов и очертания стрелковых гнезд позади. Рокка низко пригнулся в окопе, ибо знал, что повлечет за собой выстрел ракетой. Как всегда, противник дал несколько залпов, и сразу вслед за этим выстрелил ракетой обеспокоенный часовой противника. Рокка улыбнулся четкости этого процесса. Его так и подмывало ответить противнику очередью из ручного пулемета, но он сдержался, ибо, как знал по прошлому опыту, это также имело свои последствия: несколько выстрелов по позициям из орудий прямой наводкой.

Из хода сообщения послышался шорох. Рокка зажал автомат под мышкой и обернулся на звук. Наверное, патруль связи от соседа, подумалось ему. Увидел он их только, когда они выросли в темноте прямо перед ним. Все это время он держал автомат на изготовке.

– Кто идет?

– Свои. Что, Отрастил Брюхо уже ушел? – Кличку Ванхалы знали и в соседних частях.

Пришедшие солдаты были знакомы с Роккой. Они остановились на минуту, чтобы поболтать с ним. Однако на этот раз Рокка был неразговорчив, и они скоро ушли.

Оставшись один, Рокка некоторое время обдумывал свой давнишний план взорвать пулеметное гнездо противника. Он уже много раз прикидывал путь, которым он поползет. Все это он придумал, чтобы заработать себе отпуск; рисковать жизнью зазря он бы не стал. Но после того, что с ним произошло, его план потерял всякий смысл. «Все равно меня посадят в тюрьму. Вот и будет мне отпуск, и немалый. Чего мне из кожи лезть, если эти собаки так со мною поступят? Не буду ничего делать. Я ни в чем не виноват. Какого черта он спрашивал всякую дребедень, да еще таким тоном, будто я преступник…»

Рокку крайне мучило это происшествие, ибо он понимал, сколько еще неприятностей оно может ему доставить. Однако твердо решил, что на попятный не пойдет. «Нет, черт подери, пусть даже меня расстреляют. Плевать я хотел на этих идиотов. Так. И на этом точка».

Рокка передернул плечами, словно хотел сбросить с себя мешающее и удручающее его бремя. Сам того не сознавая, он нашел верное средство справиться с досадой и развеять свои черные мысли: он с еще большим рвением отдался службе, которую нес. Собственно говоря, Рокка всегда жил по принципу «здесь и сейчас». А единственной реальностью здесь и сейчас была ночь, шуршание травы, шаги часового от стрелков рядом, голоса, доносившиеся со стороны противника, и редкие выстрелы. Ламмио со своей воинской дисциплиной был где-то далеко-далеко отсюда, чем-то второстепенным и не имел ничего общего со службой, которую он, Рокка, нес.

Раздался взрыв, взметнулся огонь. Красное пламя на секунду осветило окоп. Лишь после разрыва донесся звук выстрела.

Рокка инстинктивно вжался в убежище от осколков, вырытое в стене окопа. Второй снаряд разорвался в каких-нибудь десяти метрах от него. Осколки со свистом пролетели в воздухе и ударили в стенку окопа. Обстрел продолжался около пяти минут с большими паузами между выстрелами. Рокка выбрался из своей норы и выстрелил ракетой, после чего, тут же сменив позицию, залез в соседнее стрелковое гнездо. Местность впереди была пуста, однако противник стал стрелять в учащенном темпе. Потом последовала короткая пауза, а за ней еще несколько выстрелов.

Когда обстрел кончился, Рокка долго прислушивался, затаив дыхание, но ничего подозрительного не услышал. Он быстро успокоился и затих в стрелковом гнезде. И тут из хода сообщения послышался слабый шорох, а на дно окопа упал комок земли.

С автоматом на изготовке Рокка сделал два шага из стрелкового гнезда в сторону хода сообщения. Он подумал, что снова пришел патруль связи, но ему все же показалось подозрительным, что солдаты ступают так тихо. Обычно они не слишком-то таились.

Рокка находился всего лишь в метре от излома окопа, когда там опять зашуршало.

– Кто идет? Пароль!

Перед ним выросла какая-то высокая фигура, и в следующие секунды все пошло кувырком. Рокка хотел было стрелять, но мысль о патруле отняла у него драгоценную десятую долю секунды, помешала его первому побуждению, и вот уже ствол его автомата оттолкнули в сторону. С этого мгновения Рокка действовал не колеблясь, молниеносно сообразив, в чем дело: его хотят взять в плен. Он не стал бороться за автомат, отпустил его и проделал с автоматом противника то же, что тот проделал с его: оттолкнул ствол в сторону. Автомат выстрелил, и в тот же миг Рокка закричал:

– На помощь! Тревога! Русские в окопе!

Но тем временем человек уже набросился на него. Рокка оказался в отчаяннейшем положении. Человек, с которым он боролся, был по меньшей мере такой же крупный и сильный, как он сам, и уже с первой хватки проявил решительность и ловкость. А за ним появился второй. К счастью для Рокки, окоп был так узок, что идущие позади не могли пробраться мимо них. Рокка понимал, что, пока он находится в таком положении, его нельзя ни убить ударом по голове, ни застрелить – человек, с которым он боролся, служил ему щитом. Автомат противника снова выстрелил, и снова мимо, так как рука русского была крепко зажата между локтем и боком Рокки. Рокка должен был вновь заполучить оружие, но, если б он ослабил хватку, противник высвободил бы руку, и тогда ему, Рокке, конец. Ведь русские уже поняли, что налет не удался, и теперь им нет смысла щадить жизнь Рокки, а надо как можно скорее уходить.

– Часовой!… На помощь!

Где-то метрах в десяти затрещал автомат. Через плечо своего противника Рокка увидел, что человек, идущий следом, посмотрел туда, откуда раздалась очередь. Но за этим человеком были еще люди. Рокка и его противник боролись, тяжело дыша и стиснув зубы. Русский пытался крикнуть что-то своим товарищам, но в это мгновение Рокка прижался лбом к его рту. Собственно говоря, Рокка хотел ударить его головой в лицо, но на это у него не хватило сил.

Рокке было ясно, что скоро надо будет что-то придумывать. Так долго продолжаться не может. Второй русский уже замахнулся автоматом, чтобы ударить Рокку, рискуя, правда, попасть по голове товарищу.

Рокка отпустил первого русского и вцепился в его правую руку, которая держала автомат. Он дернул автомат к себе, и тот выстрелил в третий раз. Русский ударил Рокку левой рукой, но удар пришелся только по плечу. Рокка не мог стрелять, так как автомат оказался перевернутым у него в руке, и тогда он со всей силой, сообщенной ему инстинктом самосохранения, ударил своего противника прикладом в лицо, затем схватил его и бросил на находившегося позади него солдата. Тот выстрелил – еще немного, и дульное пламя опалило бы Рокке брови – и упал на дно окопа. За это мгновение Рокка успел взять автомат в правую руку и тут же всадил пулю в солдата, шедшего третьим. Рокка крикнул часовому-соседу, чтобы он стрелял вдоль хода сообщения.

– Я в стрелковом гнезде. Стреляй, не бойся!

Однако часовой не мог взять в толк, чего хочет Рокка, да и не мог бы стрелять, потому что между ним и Роккой было еще несколько изломов окопа. Пройти дальше он просто не успел, так как борьба длилась всего несколько секунд.

Человек, шедший вторым, начал подниматься, но, когда его голова оказалась на высоте колена Рокки, тот ударил его сапогом в лицо. Человек вновь упал на дно окопа. Рокка напрягал все свои силы, и, хотя действовал уже в неистовстве отчаяния, все же бил не как попало, вслепую, а обдумывал каждое свое движение. Он ни на миг не сомневался, что ему делать, и отлично понимал, что теперь, когда он бросил первого противника на второго, люди, идущие за ними, стали опасны, так как получили возможность беспрепятственно стрелять в него. Поэтому он выстрелил не по двум сбитым им с ног русским, а по третьему, позади. Больше он просто не видел на том отрезке окопа, который просматривался отсюда, но это не означало, что дальше русских не было. Убежать он не мог, так как для этого пришлось бы подняться на бруствер, а это означало верную смерть. Но и выжидать больше тоже не мог, ибо, убедившись, что их товарищи мертвы, остальные солдаты поисковой группы забросали бы его гранатами. Все решали считанные секунды. Поэтому Рокка не стал поднимать собственный автомат, который лежал в двух шагах позади него, а схватил оружие сбитого им на дно окопа человека. Еще один пинок – и он, разделавшись с ним окончательно, перепрыгнул через него. На изгибе окопа показался человек. Он мгновение медлил, не зная, кто бежит ему навстречу: товарищ или враг. Он, как и Рокка несколько секунд назад, замешкался лишь на несколько мгновений, но ему не так повезло, как Рокке. Падая, он испуганно вскрикнул. Позади него раздался топот ног, и Рокка понял, что русские приняли единственно правильное решение: раз поиск не удался, надо уходить. Вступать в перестрелку было не в их интересах.

Тут из-за излома окопа вынырнул часовой-сосед и уже прицелился было в Рокку, но тот крикнул:

– Не стреляй, черт тебя подери!

– Где они?

– Смылись… Присмотри за этими двумя. Один, наверное, убит. Но второй, которого я ударил сапогом, пусть живет. Он мой пленный.

Рокка погнался за разведчиками, но они уже исчезли. Лишь камыш, расступившись и дав им дорогу, прошуршал на берегу. Рокка дал по ним несколько очередей и в то же мгновение услышал с берега голоса – это был патруль.

– Пароль!

Черт побери!… Забыл! Я Рокка Антти. А, вспомнил: карельский…

– …медведь.

Он рассказал солдатам из патруля о случившемся, и попросил их задержаться на некоторое время и понаблюдать за берегом залива.

– Они удрали в том направлении. Черт побери, они не дураки. Не их вина, что я остался жив.

Когда Рокка вернулся на пост, его взвод как раз появился в окопах, поднятый по тревоге часовым стрелком. Рокка к тому времени уже полностью успокоился. Он заново переживал в деталях все происшедшее и притворялся более веселым, чем был на самом деле. На расспросы Коскелы он беззаботно отвечал:

– Так, небольшое соревнование по борьбе. Уложил противника на обе лопатки. Вышло чуток против правил, но что делать – они набросились на меня целой оравой.

– На обе лопатки… Хи-хи… А другого победил по очкам? Один только что кончился.

Рокка всполошился:

– Иди ты… Ну а другой-то жив? Я ж его только сапогом.

Он успокоился, когда услышал, что второй русский жив. Он сидел на дне окопа, сплевывая кровь; Рокка выбил ему зуб.

– Смотрите, обращайтесь с ним хорошо. Он мне нужен. Слушай, Коскела, погоди докладывать об этой потасовке. И ты, лейтенант, тоже повремени с докладом. Я хочу завтра сделать сюрприз. Нам обещали отпуск, если кто захватит языка. Я сам отведу его завтра в батальон.

Коскела знал о том, что Рокке предстоит допрос, и догадывался, для чего ему нужен пленный. Лейтенант стрелкового взвода понятия не имел о том, что у Рокки неприятности с начальством, но когда Коскела попросил его, он согласился повременить с донесением, хотя, по сути дела, это не допускалось.

Они отвели пленного в блиндаж и выбросили трупы за бруствер. Оказавшись в блиндаже, они смогли лучше рассмотреть пленного. Его губы сильно распухли, и можно было только догадываться, что ему около тридцати и что он замкнутый и бесстрашный человек. Он смотрел им прямо в глаза, готовый умереть. На нем не было погон, однако по его манере держаться они заключили, что это офицер. Рокка принес ему воды, и он смыл грязь с лица.

– На вот тряпку, намочи в воде и приложи к губам. Вот так!

Рокка хлопотал вокруг пленного, и тот принимал его помощь, хотя, по-видимому, не испытывал никакой благодарности. Однако он пристально рассматривал Рокку. Возможно, его интерес пробудило то отчаянное неистовство, с каким Рокка защищался. А быть может, досадовал, что ему попался такой крепкий парень. Солдаты Коскелы также догадывались, что перед ними не обыкновенный пленный – в поиск кого попало не назначают.

Они послали в соседний опорный пункт за солдатом, который знал русский – этот самый уроженец Салми писал им записки, которые они вешали на шею крысам, – и приступили к допросу. Сперва пленный молчал, потом все же назвался солдатом Барановым. Однако переводчик тоже заподозрил, что он утаивает свое подлинное звание. Пленный упорствовал, но в конце концов признался, что он капитан. Очевидно, он решил, что смысла утаивать свое воинское звание нет и лучше будет, если он его откроет. Солдаты сразу стали относиться к нему более уважительно, а если бы в результате этого признания из него захотели вытянуть больше сведений, чем потребовали бы от простого солдата, то тут он мог бы по-прежнему лгать.

Он признался также, что был командиром поисковой группы. Однако, когда переводчик начал допрашивать его о военном положении русских, сказал лишь, что был назначен сюда в качестве командира поисковой группы и о положении дел на этом участке фронта ничего не знает. Зато о самом поиске он рассказал подробнее. Человек, которого Рокка убил прикладом автомата, был специально обученный для поиска сержант. Это он должен был взять языка. Неудачу поиска капитан объяснил тем, что Рокка услышал их шаги и вовремя обернулся.

– Нет, не в этом дело. Скажи ему, что поиск не удался потому, что на посту стоял я. И еще скажи, что они чертовски хитро рассчитали свой налет. Скажи, что теперь-то я понимаю, как все было задумано. Они несколько ночей наблюдали за нашим патрулем и на этом построили весь свой план. Сперва они стреляли из пушки, чтобы часовой спрятался в убежище. В это-то время они и пробрались через камыши… Он ведь и сейчас еще мокрый. А потом часовой должен был подумать, что возвращается патруль. Но я не поверил тишине. Я сам прикидывал, как бы пробраться через камыш на ту сторону. Потому-то я им и не поверил. Помнишь, Коскела, я тебе говорил, что надо выставить еще часового на берегу?… Да, у них есть голова на плечах. Ну, а теперь я вскипячу чаю, утром, когда все проснутся, проиграю тебе «Катюшу», и потом пойдем вместе на КП. Пусть тогда составляют на нас обоих протокол.

Рокка был необычайно оживлен. Заваривая чай, он напевал себе под нос, а потом, попивая его из кружки вместе с пленным, без конца рассказывал ему всякую всячину, из которой тот, впрочем, ни слова не понимал. Он показал пленному место на нарах и велел ему укладываться спать. Пленный лег, но не заснул. Зато Рокка, как всегда, заснул сразу же, едва только вытянулся на нарах. За пленным присматривал часовой, и все оружие вокруг него было убрано. Все понимали, что он принадлежит к таким бойцам, которые не упустят ни малейшей возможности.

III

Наутро Рокка проснулся в веселом расположении духа, зато его пленный выглядел куда более мрачно. Он выпил чаю, предложенного ему Роккой, однако, когда тот поставил ему «Катюшу», слушал песню лишь постольку, поскольку не мог заткнуть уши. Лишь когда Рокка проделал под музыку несколько па, на его мрачном лице мелькнуло некое подобие улыбки.

:- Не вешай носа! Мы вместе пойдем с тобою в тюрьму. А там нам некуда будет торопиться. Будем вырезать подставки для ламп. Я тебя научу. Ты хотел убить меня прикладом и получил от меня сапогом.

Рокке было приказано явиться на батальонный командный пункт к девяти у тра, и он пришел туда со своим пленным на несколько минут раньше срока. Ламмио и еще один прапорщик, который должен был составлять протокол допроса, уже были там. Дело Рокки было настолько серьезным, что Сарастие сам захотел присутствовать при допросе.

Блиндаж Сарастие был оборудован довольно непритязательно: Сарастие не разделял слабости других офицеров к помпезной фронтовой архитектуре. Рокка вошел туда с Барановым и вместо воинского приветствия сказал весело и непринужденно:

Д- оброе утро! Вот я и пришел. Коскела сказал мне, вы звонили, чтобы я явился.

Офицеры испытали нечто вроде шока. Только что очень серьезно, с «научной» точки зрения они обсуждали значение дисциплины в нынешние времена, когда боевой дух войск пал так низко, и вдруг в разгар беседы к ним врывается со своим «добрым утром!» этот «трудный ребенок», о котором они сегодня так часто вспоминали, причем с пленным, о котором господа офицеры еще ничего не знали.

– Что такое?… Кто это?

– Это? Это Баранов.

Сарастие был достаточно умен, чтобы сообразить, что Рокка преследует какую-то цель, о которой он скоро должен будет объявить. Глядя на Рокку, майор невольно улыбнулся, а тот хитро посматривал на офицеров, словно желая удостовериться в том, какое впечатление произвел. В остальном он держал себя совершенно непринужденно, как будто вся эта ситуация не представляла собой ничего особенного.

– Так-так, Баранов, говоришь? – повторил Сарастие. – А зачем ты его сюда привел?

– Я взял его этой ночью в плен, ну и подумал, раз вы так и так будете составлять протокол, составляйте и на него в придачу. Вы грозили мне тюрьмой, вот я и подумал, что мы пойдем в тюрьму вместе. Одним ходом.

Пленный имел такое важное значение, что господа офицеры пропустили мимо ушей колкости Рокки и спросили, каким образом Баранов был взят в плен.

– Они пришли, чтобы забрать меня в Россию. Но я сказал: не-ет, я должен еще предстать перед военным судом. Трое из них были убиты, этого я взял в плен. Он малый хоть куда. Мне пришлось пнуть его чуток в физиономию, но со временем это пройдет. Баранов важная шишка. Он капитан.

Любопытство Сарастие все возрастало.

– Откуда вы это знаете?

– Сотти уже допрашивал его в блиндаже. Сотти родом из Салми и знает русский. Баранов и вправду капитан, можете мне поверить. Он был командиром поисковой группы.

Рокка подробнее описал налет, и Сарастие позвонил Коскеле. Положив трубку, он некоторое время пытливо смотрел на Рокку и затем сказал, улыбаясь:

– Кто вы, собственно, такой?

– Я? Неужто ты не знаешь меня? Я Антти Рокка, крестьянин с Перешейка. Теперь манекен для одежды завода Тиккакоски [Финский завод по производству оружия. - прим.].

Прапорщик пытался сохранить серьезность, так как не осмеливался смеяться в присутствии майора, но, заметив, что Сарастие сам не может удержаться от смеха, расхохотался. Только оба капитана, Баранов и Ламмио, оставались невозмутимыми, да сам Рокка сохранял серьезное выражение лица, хотя посматривал на окружающих зорко и хитро. Как видно, он хотел извлечь как можно больше пользы из этой ситуации и отвести от себя угрозу военного суда, не унижаясь сам, а может быть, наоборот, поучив других.

– Как вы, собственно говоря, выкрутились?

– Я стрелял, бил, бодал головой и пинал ногами. Так и выкрутился. Они были крепкие ребята. Еще немного – и меня нельзя было бы ни допросить, ни судить.

Сарастие сказал прапорщику:

– Выведите пленного и вызовите переводчика. Это очень важный для нас человек. Нам уже давно нужен такой.

Прапорщик с Барановым вышли. Рокка сказал:

– Сдается мне, из него трудно будет что-нибудь вытянуть. Крепкий орешек, я это сразу заметил. Мое счастье, что я услышал, как они идут. Кто знает, как обернулось бы это дело с военным судом. С солдатом завсегда так: он не знает, что с ним случится через час. Поэтому и все уставы то и дело летят кувырком. К несчастью, это так, и тут уж ничего не поделаешь.

Рокка развел руками и пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать, как он сожалеет обо всем этом. Сарастие некоторое время размышлял. Ему было трудно занять твердую позицию в этом деле, слишком уж противоречивые чувства он испытывал. Он не мог не восхищаться этим человеком, не мог не улыбаться, видя его приметливые, с хитринкой глаза. Он уже догадался, чего добивается Рокка. Он видел ситуацию яснее, чем тот, и понимал, что Рокка припер его к стене. Для Сарастие это дело приобретало большее значение, чем для Рокки. Последний относился к нему совершенно просто, без задних мыслей, а майор видел в нем борьбу двух взаимоисключающих принципов. Играли тут роль и личные соображения. Он чувствовал себя задетым, поскольку превыше всего ставил принцип – при любых обстоятельствах поддерживать дисциплину.

– Ну а теперь скажите мне серьезно, почему вы видите в воинской дисциплине этакое чудище, против которого вы то и дело ополчаетесь?

– Я и понятия не имею о дисциплине, черт побери. Я в ней никогда не нуждался. Я только не хочу укладывать камешки вдоль тропинок. Что тут можно сказать, я уже все сказал Ламмио. Это он во всем виноват. – Рокка указал пальцем на Ламмио. – С тех пор как я пришел к нему в роту, он все придирается ко мне. То одно не так, то другое. И все время придирки из-за каких-нибудь мелочей. Из-за дела мы с ним никогда не цапались. Только из-за какого-нибудь вздора. Говорю еще раз: я стараюсь на войне, как могу, но я хочу обратно на Перешеек. Ну а храбрости моей на вас двоих хватит. Что вы думаете? Еще неизвестно, как окончилось бы вчерашнее дело, ежели бы на посту стоял кто-нибудь другой. Так какого еще черта от меня надо? Тянуться перед вами в струнку ничего не стоит, но когда в этом нет смысла, я не буду этого делать. Я здесь не ради вас нахожусь. У меня дома жена и дети, и мне прыгать перед вами собачонкой? Этого не будет! Не будет! А теперь еще все говорит за то, что мы проиграем войну. И чем ближе конец, тем глупее штуки вы откаблучиваете. Предай меня военному суду, валяй, но я не буду тянуться в струнку перед такими господами, этого ты не увидишь. Нас здесь полмиллиона ребят. Вы думаете, зачем мы здесь? Да уж не затем, чтобы щелкать перед вами каблуками и долбить, как попугаи: «Слушаюсь, господин такой-то, слушаюсь, господин такой-то!…»

Рокка замолчал и стал смотреть в окно с таким видом,словно хотел подчеркнуть, что все дальнейшее не имеет для него никакого значения. Стараясь придать своему голосу твердость, Сарастие сказал:

– Нет, вы здесь не затем. Но то, что вы называете «тянуться в струнку», есть внешняя сторона дисциплины. Где этого нет, там нет дисциплины. А без дисциплины эти полмиллиона парней не смогли бы выполнять свою задачу – защищать Финляндию. Не забывайте, что не все такие, как вы. Бесчисленное множество других горлопанов имеет лишь ваши отрицательные стороны. И ваше утверждение, что война проиграна, безосновательно. Во всякой войне бывают неудачи. Основная масса солдат ввиду своей некомпетентности склонна делать выводы из событий, внутреннего смысла которых она не понимает. Ничего решающего еще не произошло.

Рокка раздраженно передернул плечами и рассмеялся горько и язвительно:

– Не понимает! Когда сто тысяч человек попадают в котел и погибают, тут и понимать нечего. Значит, ничего нельзя было поделать, какой еще другой смысл тут может быть? Все идет прахом. Я уже давно это знал. Вот и укладывайте теперь свои камешки!

Ламмио, все это время молчавший, попросил у майора слова. Это было, разумеется, излишне, но Ламмио хотел подчеркнуть, какое большое значение он придает формальностям.

– Скажите мне, Рокка, где еще вы найдете такого командира роты, который бы терпел от вас столько, сколько терплю я? Подумайте серьезно.

– Подумать серьезно, ха-ха! Ты сам-то думаешь серьезно, когда играешь в свои бирюльки? Не больно-то ты задумываешься, вываливая свое дерьмо. У тебя солдат всегда должен подлаживаться под твои капризы, а разумные соображения ни при чем. Это ты, а не я должен серьезно подумать! А то бахвалишься своей храбростью и воображаешь, что так и надо… Зовите сюда прапорщика. Пусть составляет протокол. С меня хватит, черт побери! Кончилось мое терпение!

Ламмио глядел на Сарастие, ожидая его решения. Майор поднялся, расправил плечи и сказал:

– Батальон может прекрасно обойтись и без вас. На войне незаменимых людей нет, что бы ни представлял собой человек. Я прощаю вас – но только до следующего раза, зарубите это себе на носу. Прощаю не потому, что вынужден, а по другим причинам. Но я ставлю условие: никому ни слова об этом разговоре и о том, что вы так дешево отделались. И отныне вы будете выполнять приказы, как все. Если вы проговоритесь, вы превратите это дело в вопрос престижа, и в таком случае я дам ему ход. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы из случившегося. Это будет в ваших интересах, а также моих и всей армии. Я не хочу вас ломать, но если сочту необходимым, то сделаю это.

Сарастие глубоко вздохнул и повел плечами. Он не забывал ни о статности своей фигуры, ни о полноте своей власти, и это давало ему ощущение, что он нисколько не поступается своим достоинством, прощая Рокку. Напряженные под кителем мышцы и выпяченная колесом грудь не позволяли ему думать о поражении; он мог простить, не теряя лица.

Ламмио не понадобилось вводить в бой свои физические и моральные резервы. Ответственность в этом деле была с него снята, и, кроме того, он считал, что Рокка получил хороший урок, хотя лично его больше устроило бы, если б майор сразу же дал делу ход. Рокка со своей стороны тоже был доволен, хотя и не без оговорок:

– Я уже сказал, я делаю все, чего требует война. Но прикажи этому Ламмио оставить меня в покое. Я знаю, черт возьми, что ежели он от меня не отвяжется, то между нами опять будет грызня.

– Мы не можем дать вам особые права в отношении дисциплины. Как я сказал, ваше поведение решит, что с вами будет. Все. Вы свободны.

Рокка пошел. Уже в дверях он обернулся и стал без зазрения совести торговаться:

– Только сейчас вспомнил. За пленного обещан отпуск. Стало быть, мне следует двухнедельный отпуск вне очереди. Тем более что я взял капитана.

Майор покачал головой, удивляясь такой настырносги. Рокка держал себя так, как будто ничего не произошло.

– Вы получите отпуск. Разумеется, вы имеете на него право. Собственно говоря, я сожалею, что после всех ваших свершений вас нельзя представить к кресту Маннергейма.

– Конечно, это было бы хорошо, но, в общем-то, ничего особенного. Пятьдесят тысяч дают при этом – да я на кольцах и подставках уже заработал столько.

Рокка ушел, на этот раз окончательно. Он напевал и насвистывал что-то себе под нос и весело качал головой.

Пройдя некоторое расстояние, он увидел на краю тропы небольшого зайца, который при виде солдата бросился наутек. Рокка не задумываясь пустился вслед за ним, в кустах так и затрещало от сумасшедшей погони. Это был зайчонок, и еще не такой быстрый, чтобы легко убежать от Рокки.

– Постой… Я возьму тебя жить в блиндаж… Я ничего тебе не сделаю…

Но заяц не понимал его уговоров и лишь убыстрял бег. Пробежав с полкилометра, Рокки понял, что дальнейшее преследование бесполезно. Тяжело дыша, вернулся он на тропу, досадуя, что упустил зайца.

– Ладно. Ему без конца пришлось бы носить траву. А я уезжаю в отпуск.

Отдышавшись, он вернулся к блиндажу.

– Вот черт, чуть не поймал по дороге зайца. Мы б его тут откормили.

– Что тебе сказали?

– Насчет чего?

– Насчет пленного и скандала с Ламмио.

– Ничего особенного. Еду в отпуск. Мне полагается отпуск.

Лишь Коскеле рассказал Рокка, что произошло в батальоне. Ламмио с этого дня проявлял сдержанность, и больше об этом происшествии так же не было речи, как и о кресте Маннергейма.

IV

В течение осени Италия потерпела окончательный крах. Чтобы подтянуть «батальонных оболтусов», с ними стали заниматься строевой подготовкой. В число «оболтусов», конечно, попал и Хонкайоки, ибо Ламмио все внимательнее приглядывался к его шутовству и в конце концов нашел, что оно подрывает боевой дух. Наблюдать за учениями было поручено одному капитану, однако он уже в первый день занятий увидел, что задание невыполнимо. Ну что, например, он мог поделать с верзилой, который с луком на плече стоял в строю и вежливо соглашался со всем тем, что он, капитан, ему говорил, но выполнял команды шиворот-навыворот? Или как подступиться к этому чертяке по имени Виириля, уже один вид которого внушал ему отвращение? А между тем ему было известно, что Виириля, подобно большинству «оболтусов», принадлежит к числу лучших солдат батальона.Как правило, солдат освобождался от строевой подготовки, если уже мог хорошо выполнять те или иные команды или, вернее, если хотел их выполнять, так как умения этим людям было не занимать. И капитану приходилось смотреть на занятия сквозь пальцы, ибо в противном случае они растянулись бы до скончания веков. Последними занятия проводились с Хонкайоки и Виирилей. Они стояли друг возле друга, одинаково равнодушные ко всему. Хонкайоки по приказу капитана сменил лук на винтовку, но это была единственная уступка, которой добился капитан.

Один из сержантов отдавал команды, капитан наблюдал.

– Назад бегом марш!

Хонкайоки и Виириля повернулись и побежали назад, как требовала команда. Хонкайоки наткнулся на толстую ель и, упершись в нее грудью, продемонстрировал бег на месте; наконец ему это надоело, он отступил на несколько шагов назад и обежал ель. Виириля на полном ходу врезался в можжевеловые кусты.

– Внимание! В колонну по одному становись! – скомандовал сержант.

Хонкайоки остановился, побежал назад и стал столбом перед сержантом. А Виириля как будто не слышал команды, продолжая бежать дальше.

– Стой! Была команда: в колонну по одному становись!- крикнул сержант.

Виириля остановился, замотал головой, словно лошадь, закусившая удила, и длинно заржал. Потом опять пустился бежать, опять остановился и, фыркая, начал бить йогой землю, как испуганная лошадь. Затем заржал:

– И-го-го!

Потом он опять пустился галопом, подбежал к сержанту и стал рядом с Хонкайоки.

– Что это такое! Прекратите безобразие! – строго сказал капитан, однако в голосе его звучала усталая безнадежность.

Виириля не отвечал, он лишь бил ногой землю, показывая Хонкайоки оскаленные зубы.

– Прекратить!

– И-го-го!…

Конь лягался и ржал.

– Продолжайте! – сказал капитан сержанту, чтобы хоть как-то выйти из тупика. Виириля перестал изображать лошадь и некоторое время исполнял команды на диво хорошо, так что капитан уже начал было подумывать об окончании занятий. Но тут Виириля принялся исполнять повороты шиворот-навыворот и показывать им самим изобретенные ружейные приемы, до того нелепые, что сержант стал ухмыляться, а капитан отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Убив на обоих целую неделю, капитан тихо-мирно отказался от дальнейших попыток укрепить дисциплину и признал свое поражение.

От занятий строевой подготовкой поведение Хонкайоки нисколько не улучшилось. Когда он не возился со своим вечным двигателем, иначе сказать, не подгонял один к другому куски дерева замысловатой формы, он разыгрывал из себя «просвещенного солдата». История его вечного двигателя уже второй год передавалась из уст в уста; всякий раз, как он находил, что его машину подзабыли и следует опять привлечь к ней внимание, он вытаскивал ее на свет божий. Ванхала частенько принимал участие в его чудачествах, но, несмотря на это, его все-таки произвели в капралы, ибо он успел-таки приумножить список своих боевых заслуг, как-то: находясь на посту, отбил внезапную атаку неприятельской ударной группы еще до того, как его взвод успел занять позиции. Капральские лычки долгое время были для него источником тихой радости – их можно было высмеивать без конца.

В начале зимы ранило в бедро осколком гранаты Хиетанена, но так легко, что он всего лишь месяц находился на излечении. Он был все тем же бравым Урхо, что и прежде, однако понемногу остепенялся и взрослел. Это объяснялось отчасти удручающим военным положением, отчасти тем, что они ведь и на самом деле стали старше за эти годы. Хиетанен командовал взводом, когда Коскела был в отпуске или исполнял обязанности ушедшего в отпуск командира роты. Вместе с Мяяттей Хиетанен, как прежде, был душой компании картежников и оглашал блиндаж своими сетованиями, проигрывая, как обычно, солдатское жалованье.

Суси Тассу, вероятно, больше, чем других, затрагивало все яснее вырисовывающееся поражение в войне. Для него, как и для Рокки, оно означало конкретную потерю, но если Рокка вследствие этого делался еще жестче, то Суси Тассу, наоборот, все больше падал духом. И как ни старался Рокка приободрить друга, его попытки ни к чему не приводили. Лишь в этом отношении Суси Тассу не питал безграничного доверия к Рокке, за которым он готов был идти в огонь и воду.

Под рождество в Северном Ледовитом океане был потоплен немецкий линкор «Шарнхорст».

– Снова сыплются пуговицы с немецкого мундира, братцы.

– Наверное, с самого начала были пришиты на живую нитку, хи-хи…

Хонкайоки заглянул со своим луком в блиндаж соседа:

– Мир вам!

– Как дела, лучник?

– Спасибо, ничего. Боюсь, будет похолодание.

– «Нас не возьмут ни холода с востока, ни северный мороз».

– Будем надеяться, будем надеяться. Вообще-то надо признать, что сейчас нужны валенки и ватники.

В блиндаже на нарах сидел солдат, в глазах которого горел «святой» огонь веры. Невзирая на то что рядом присутствовал офицер, этот солдат сказал:

– Мы тут все смеялись, однако как хорошо было бы иметь сейчас теплые вещи!

Собственно говоря, солдат был одинок в этом своем мнении, как в свое время Лахтинен, однако примечательно было то, что он вообще отважился сделать подобное замечание.

Хонкайоки подхватил нить разговора:

– Наш товарищ по оружию имел в виду нечто совершенно конкретное. В этом смысле я всецело разделяю его мнение. Однако, если вы перенесете значение этой одежды в сферу мировоззрения, то во имя свободы науки я должен сказать, что не согласен с этим.

– А как обстоит дело с вечным двигателем?

– Находится в завершающей стадии. Ожидаю прояснения лишь одного неясного пункта. Все уже готово, остается открытым только один вопрос. Мне еще не удалось устранить воздействие силы трения и притяжения небесных тел. В космическом пространстве, где этих сил нет, я мог бы создать вечное движение, однако при существующих обстоятельствах приходится искать иное решение.

Солдаты ничего не поняли из речи Хонкайоки, их забавлял лишь ее смешной, напыщенный тон. Зато лейтенанту, лежавшему на нарах, болтовня Хонкайоки надоела, и он в ярости отвернулся к стене.

Проболтав полчаса, Хонкайоки собрался уходить, однако перед этим он снял шапку и, сложив руки, произнес:

– Уже поздно, и, наверное, в этой хижине настала пора прочесть вечернюю молитву. О господи, храни нас от хитрости врага, и прежде всего от его снайперов и орудий прямой наводки. Продовольственная норма также могла бы быть чуточку побольше, если у тебя еще есть неиспользованные запасы для прокормления чад твоих. Дай сносную погоду, дабы ревнителям твоего дела было приятней стоять на посту. Хорошо, если б были лунные ночи, чтобы не так напрягаться на посту и экономить и без того незначительные запасы осветительных ракет. Защити всех разведчиков, часовых, моряков и конюхов, а вот артиллеристы не так уж важны. Храни главнокомандующего и начальника генерального штаба и, если у тебя на это найдется время, всех шишек помельче. Храни командира корпуса, командира дивизии, командира полка, командира батальона и в особенности командира пулеметной роты. И наконец, вообще и в частности, храни всех этих господ Финляндии, чтобы они еще раз не стукнулись головой о карельскую сосну. Аминь.

Если бы Хонкайоки, уходя, заметил взгляд лейтенанта, он бы сразу догадался, почему его на следующий день вызвали в блиндаж Ламмио.

Хонкайоки не шел ни в какое сравнение с Роккой. Вот почему Ламмио и не пытался скрыть злобу и презрение, когда Хонкайоки с луком на плече предстал перед ним, вытянувшись по стойке «смирно», и доложил:

– Рядовой Хонкайоки явился, господин капитан.

– Вижу. По какому праву вы беретесь проводить беседы с солдатами?

– Господин капитан! Всестороннее укрепление боевого духа в эти трудные времена не может считаться предосудительным.

– Вы подрываете нашу обороноспособность. Вы что, состоите на службе противника?

– Господин капитан! Моя солдатская честь запрещает мне отвечать на подобный вопрос.

– Ваша честь? Я предам вас военному суду, если вы не перестанете произносить речи, унижающие армию и ее командующих. Вы знаете, кто опора и оплот страны?

– Его высокородие барон маршал Финляндии Карл Густав Эмиль Маннергейм, господин капитан.

– Точно так. Он и его армия. А вы паразит на теле этой армии. Вошь, которая хорошо себя чувствует только в грязи.

Нужно признать, что автором этого образа был не Ламмио, а командир батальона.

– Господин капитан! По моему разумению, нельзя валить на вошь ответственность за грязь, ибо вошь не причина, а следствие, насколько я понимаю.

– Бросьте умничать. Вы коммунист?

– Я изобретатель. Хотя моей основной профессией было собирание шишек, главной задачей моей жизни я считаю науку.

– Вы душевнобольной?

– На такой вопрос сам подозреваемый никогда не может ответить, господин капитан. Это решают окружающие.

– Хорошо. Вот я и решаю, что вам пора бросить ломать комедию. Я вас серьезно предупреждаю. В противном случае армия найдет средство поддержать чистоту своих рядов. Чтобы никакой мне подрывной деятельности! Мы не можем допустить, чтобы в наших рядах находился враг, пусть даже он носит серую форму солдата финской армии – что, впрочем, для вас слишком большая честь.

– Господин капитан! Я уже давно страстно желаю снять с себя эту форму, однако мой многолетний опыт подсказывает, что это – тщетное желание, и лишь подтверждает мое предположение о том, что вы, господин капитан, говорили несерьезно. Увы, увы! Я хочу оставить эту тему и прошу разрешения изложить мои взгляды на существующее положение вещей.

– Весьма любопытно.

Что касается нынешнего продвижения противника, то я считаю, что это – временное явление. Коммунизм погибнет, потому что он невозможен. Окончательные условия мира будет диктовать Финляндия. На это дает нам право наше положение великой державы. Я с самого начала полагал, что коммунизм нельзя серьезно принимать в расчет. Во-первых, поставки зерна государству в течение двадцати лет были прямым ограблением крестьян. Им не оставляли даже посевного фонда. А во-вторых, имеется еще более важный фактор. Как только вместе с наступающей Красной Армией население вернется в свои родные места, произойдет революция. Правительство окажется в затруднительном положении, потому что немцы забрали себе всю колючую проволоку…

– Убирайтесь!

– Слушаюсь, господин капитан. Но сперва разрешите мне предупредить вас еще об одном факторе: величайшей угрозой, на мой взгляд, является желтая опасность.

– Вон! Вон!

– Как прикажете, господин капитан.

V

В третий раз из-под талого снега показались скелеты, покрытые истлевшим тряпьем. В окопах журчала вода, и часовые жмурились, глядя в перископ. Казалось, природа несла в себе мир и покой, хотя снайперы, как и прежде, поражали время от времени свою цель и противник стал чаще делать вылазки.

Весенний воздух был полон ожидания каких-то важных решений. Еще раз цеплялись люди за надежду, что им удастся спастись.

– Роммель отразил вторжение, ребята, и к тому же танковые колонны опять двинулись на восток.

– Если он сумеет сбросить их в море, тогда другой коленкор.

– Ничего из этого не выйдет, ребята, – сказал Хиетанен. Он был, пожалуй, наибольшим пессимистом из всех них, как бы чудно ни казалось это остальным. Человек, в котором раньше энергия била через край, теперь стал все чаще задумываться, глядя перед собой отсутствующим взглядом. Правда, это быстро проходило, и он скоро становился прежним жизнерадостным парнем, но в такие мгновения он словно бы что-то провидел. Возможно, только то, что впереди – тяжелые бои и снова будут убивать людей. Быть может, убьют и его самого.

Коскела и раньше казался более зрелым, чем другие, и потому как будто и не изменился. Так же обстояло дело с Рахикайненом. Правда, торговлю ему пришлось свернуть- подставки для ламп никто больше не покупал.

– Давай делать гробы, – не без горечи предложил он Рокке, но тот отмахнулся:

– Не окупится. Хоронят без них.

– Лучше всех смеется тот, кто роет яму другому, хи-хи-хи.

Во время осмотра позиций на Миллионном Карилуото был ранен в плечо и попал в госпиталь. На время его лечения командование третьей ротой поручили Коскеле, а Хиетанен стал командиром взвода.

В конце мая программой варьете и угощением – напитком на сахарине – торжественно отметили открытие новой шикарной батальонной столовой. Для полка запланировали строительство кинотеатра – вот это действительно стоящая штука! Одновременно дали новое задание по рубке леса, и Хиетанен приготовился к тяжелой психологической войне, чтобы убедить людей приняться за работу. Однако они не успели еще взяться за дело, как пришел приказ работу прекратить.

Глава тринадцатая

I

– Ты что, хочешь оставить Сабину здесь, чтобы какой-нибудь русский ее изнасиловал?

– Пусть остается. Она уже и так залапана.

Они укладывали вещмешки молча и хмуро. Хонкайоки взял свои деревяшки, посмотрел на них с минуту и сунул в вещмешок:

– Они могли бы навести русских на верный след. Вдруг они так же близки к решению проблемы, как и я.

– Да-а, вот, значит, какое дело. Скорее бы отсюда убраться! Мы так долго здесь находились, что совсем протухли.

Сихвонен злобно дергал вещмешок за ремни, как будто это они были виноваты в том, что дела приняли такой плачевный оборот.

Хиетанен стоял посреди блиндажа и молча смотрел, как солдаты собираются в дорогу. Его собственные вещи были уже уложены. Три года назад он, отпуская веселые шуточки, наблюдал, как его отделение выходит из бараков на лесном пожарище. Теперь он глядел на сборы, не говоря ни слова. Коскела все еще исполнял обязанности командира третьей роты, и Хиетанен командовал взводом.

Рокка собрал и вещи Суси Тассу, потому что тот стоял на посту. Хиетанен велел Рокке проследить за выходом первого полувзвода, а сам отправился на соседний опорный пункт присмотреть за вторым. Машины под пулеметы он еще раньше распорядился поставить у дороги поблизости от передовой.

Телефонная связь была уже свернута, и они ждали посыльного с приказом об отходе. Когда он пришел, они сняли пулеметы с позиций и вышли в путь. С извива тропы они в последний раз увидели силуэт Чертова бугра, вырисовывающийся на фоне неба. На позициях был оставлен лишь небольшой заслон прикрывать отход.

Грузовики ждали их на дороге, и, после того как подошел Хиетанен с его полувзводом, пулеметы погрузили в машины и они отправились на сборный пункт роты. Когда туда один за другим прибыли все взводы и обычный хаос уступил место относительному порядку, они стали отходить.

Путь поражения начинался в молчании. Предмостный плацдарм на Свири был сдан без боя. Они прошли мимо покинутых блиндажей, где два с половиной года занимались всякими поделками. Артиллерийские позиции были пусты. Безмолвные и ожесточенные, они пересекли ставшую знаменитой реку. У моста Ванхала сбежал вниз, наполнил поллитровую бутылку водой и, размахивая ею, захихикал:

– Чуть-чуть онежской волны!

Ему вспомнились слова пропаганды из рупора на Чертовом бугре.

– Эту песню нам уже не петь.

– Не стала эта речушка границей Финляндии.

– Не все ли равно, черт побери. Теперь хоть кончится эта проклятая беготня взад-вперед.

– Вы думаете, на этом мы с русскими и квиты? Не-е-ет.

– На Перешейке наши бегут поджавши хвост.

– Что же теперь делать?

– Вот увидите, ребята, нам еще придется заплатить за каждое дерево, которое мы тут срубили.

– Да этой каши и нашим внукам расхлебывать хватит.

– Я знаю одно, – сказал Рокка. – Ежели сызнова будет маневренная война, значит, клади зубы на полку. Нам и в позиционной войне рациона насилу хватало, а теперь, братцы, опять будем считать крохи.

– Слабым пасть на жизненном пути – сильным все дальше и дальше идти.

– Да заткнись ты!

Настала ночь. Шуршала под ногами дорога. Шел маршем финский солдат – фуражки чуть набекрень, и каждая заломлена как-то по-своему. Верхние пуговицы летних мундиров расстегнуты, голенища сапог отвернуты, на лицах горькая гримаса. Кто-то из солдат перевел дух и запел, подлаживая шаги к ритму песни. С ее непристойными словами рвалась в летнюю ночь солдатская душа, ожесточенная тремя годами бесплодной войны, рвалась словно назло всем: «Я спою вам занятную песню…»

II

Дымный мглистый воздух был полон грохота. От разрывов снарядов и бомб непрерывно сотрясалась земля. Со всех сторон доносился нескончаемый рев эскадрилий. Весь мир, казалось, был наполнен грозной силой, которая прорывалась воем и грохотом.

Батальон Сарастие вошел в организованную при отступлении боевую группу Карьюлы. Вначале она быстро отходила по плохим лесным дорогам, но затем, оказавшись на одной линии фронта с другими частями, стала вести яростные бои.

Шаг за шагом они сдавали восточно-карельские дороги, которые три года назад завоевали с таким трудом. Опять усталость и ожесточение, опять, как тогда, муки голода. Повышенная трата сил требовала усиленного питания, но продовольствие поступало с перебоями и зачастую в недостаточном количестве. Правда, и теперь иной раз еды бывало вдоволь: когда приходилось, отступая, уничтожать большие запасы армейского имущества. Тогда изголодавшиеся солдаты, дорвавшись до этих запасов, брали с собой столько продуктов, сколько могли унести. Опять Рахикайнен добывал то одно, то другое для взвода Хиетанена и нередко спасал его от голода, а то и помогал солдатам найти новое обмундирование. Так, однажды он, недолго думая, с риском для жизни пробрался под сильным артиллерийским обстрелом в барачный лагерь и принес оттуда десять пар новых сапог. В бою он никогда не брал на себя добровольно таких опасных заданий. К сожалению, он не мог ни обменять сапоги, так как ни у кого ничего не было для обмена, ни продать, потому что денег было еще меньше.

Начало отступления прошло для взвода без потерь. Лишь Хонкайоки потерял свой лук, который с такой любовью таскал повсюду с собой. Лук остался на одной позиции, с которой им пришлось бежать сломя голову. Убегая, Хонкайоки попытался все же забрать свое оружие, однако к этому времени один из атакующих солдат противника уже пробрался в кусты у них на фланге и прострелил Хонкайоки рукав походного мундира. Когда бегство наконец закончилось, Хонкайоки посетовал, тяжело дыша:

– Невзирая на серьезность положения, меня так и подмывало выругаться. Остается лишь сказать: «Черт побери того, кто отнял у меня мое личное оружие!»

Хонкайоки был далек от ожесточения. Поражение волновало его так же мало, как и все другое на свете. Однажды он пропадал три дня. Тогда же из первой роты исчезли четыре солдата, и все говорило за то, что они дезертировали. Однако Хонкайоки возвратился. Он сказал, что лишь ходил на разведку в места расквартирования в тылу своих войск. На самом же деле он присоединился к тем дезертирам, но потом заблудился и счел за благо вернуться в часть.

Вообще же боевой дух взвода был, пожалуй, выше, чем во многих других частях. Хотя Коскела отсутствовал, они все же во всем ощущали его участие, к тому же Хиетанен и Рокка были не из тех людей, от которых легко можно было отмахнут ься. Хиетанен никогда не отдавал приказов. Он вскидывал автомат на плечо и становился в строй, и другие следовали за ним. На их взгляд, он как- то постарел. Возможно, перемена сказывалась в нем столь разительно потому, что прежде так бросалась в глаза его живость. По мере того как он становился все более мрачным, росла его отвага. Правда, появилась и раздражительность. Выражалась она в том, что, когда кто- нибудь начинал злорадствовать насчет поражения, он обрывал кратко, но грозно: «Заткнись!»

Дело не в том, что он был из тех командиров, которые стараются поддержать в солдате боевой дух. Нет, он был просто человек, который в трудный для родины час обнаружил, что его патриотизм, прежде проявлявшийся лишь от случая к случаю, на самом деле пронизывает все его отношение к жизни, и поражение потрясло основы его существа. В момент успеха мужчина в нем уступал место мальчишке, позволяя беззаботно наслаждаться жизнью, однако теперь, когда стране угрожал военный разгром, мужчина снова взял верх и принял бремя на свои плечи.

Рокка в общем и целом оставался прежним. Он воевал, быть может, еще более отважно, но без ненужного молодечества. Когда он видел, что положение безнадежно, он и не предпринимал ничего, чтобы спасти его, ибо хорошо усвоил: даже если он выстоит на своем участке, фронт будет прорван на другом. Он даже сказал однажды, что дать себя убить без толку – еще большая измена родине, чем дезертирство. Слухи о расстрелах дезертиров будоражили его больше всего. На счастье, в таких случаях рядом с ним не было никого из высших офицеров, не то в злобе, разожженной этими слухами, он мог бы заварить такую кашу, что потом и не расхлебать.

Сало не унывал. Вопреки всему он верил в победу, и чем меньше у него было оснований, тем упрямее он отстаивал свою точку зрения.

Прошло несколько дней после Иванова дня. Они снова отступали. Штурмовики противника обстреляли их маршевую колонну, и кто-то из солдат крикнул:

– В укрытие, братцы!

– А наших истребителей не видно? – спросил Сало, и его слова привели солдат в бешенство: отсутствие своих истребителей постоянно давало повод для ругани.

– Видно, не видно… Идиот проклятый! Когда не нужно, они летали, а где они теперь? Штурмовики свободно обстреливают нас.

– Обстреливают, пока мы им это позволяем. Когда мы только и делаем, что бежим, это легко.

– Заткнись, черт! Как будто ты тоже не бегал от штурмовиков!

Собственно говоря, Сало был заурядным солдатом, каких много. Он выполнял приказы, но героем назвать его было нельзя. Его последние слова выходили за рамки дозволенного, ибо, на взгляд остальных, он не имел права упрекать других в трусости. Сало промолчал, но, когда штурмовики вернулись, не побежал в укрытие, а прислонился к дереву и прицелился из винтовки в самолет. Он ни на кого не смотрел и не слышал, как Хиетанен в бешенстве приказывал ему укрыться, а лишь целился так спокойно, что всем стало ясно, что он хочет этим доказать.

Едва он успел выстрелить и перезарядить винтовку, как штурмовик открыл огонь. Сало упал, и, когда треск самолета затих, товарищи подбежали к нему. Он был бледен, но спокоен. Его ранило в левую ногу, кости были так сильно раздроблены, что не оставалось никаких сомнений: он до конца своих дней проходит с протезом, если вообще останется жив.

Без единого стона перенес он страшную боль, когда санитары сняли с его ноги сапог и забинтовали разможженную йогу. Лишь на лбу выступили капли пота, да тело время от времени судорожно напрягалось от боли, но он ни разу не вскрикнул. Возможно, он всегда мечтал быть более храбрым, чем был на самом деле. А может, это происшествие избавило его от комплекса неполноценности, который мучил его всю войну, тем более что его постоянно высмеивали за упорную веру в победу и за то, что он ничем особенным не проявил себя как солдат. Шок от ранения поднял его дух и впервые дал ему возможность возвыситься над уровнем посредственности. Презрительно-спокойным тоном он произнес:

– Нечего поднимать тут столько шума из-за ноги. Хуже, чем эта беготня, ничего и быть не может.

Когда его сажали в санитарную машину, солдаты взвода подошли пожать на прощанье руку. И по тону обычных в таких случаях слов можно было понять, что эта бессмысленная жертва завоевала Сало уважение товарищей. Больше они с ним никогда не встречались, но, вспоминая, говорили о нем как о спокойном и отважном человеке. Последнее впечатление сгладило все предшествовавшее, и даже вера Сало в победу, так часто бывшая предметом их насмешек, казалась уже не глупостью, а признаком несгибаемой воли.

Отступление продолжалось. Довольно скоро солдаты забыли, что когда-то среди них был человек по фамилии Сало. Бои, один другого ожесточенней, держали их в постоянном страхе, голоде и напрасных надеждах на отдых.

III

Командный пункт пулеметной роты располагался у извилистой дороги в глухом лесу. С передовой доносились выстрелы. Между передовой и командным пунктом рвались тяжелые снаряды. Ламмио и фельдфебель Синкконен принимали пополнение, писарь складывал анкеты вновь прибывших в ящик. Он тоже получил новое звание – капрала, и, так как среди вновь прибывших находились восемь молодых новобранцев, начальственным тоном спрашивал у них анкетные данные, подражая при этом жестам и интонациям Ламмио.

Кроме молодых, в пополнении было трое ополченцев лет за сорок. Все вновь прибывшие выкопали себе окопы для укрытия от осколков и прятались в них всякий раз, когда раздавался взрыв.

Ламмио, постукивая тросточкой по сапогу, говорил Синкконену:

– Старых мы определим в обоз и за это возьмем трех молодых возчиков в стрелки. Хиетанену дадим четырех новобранцев, у него особенно большие потери. Я только что узнал, что Карилуото вернулся в батальон и принимает на себя командование ротой, так что Коскела сможет вернуться в свой взвод. Разумеется, на время, потому что его перемещают командиром роты в другое подразделение. Возможно, в третий батальон – у них там большие потери в офицерах. Сарастие опасается, что скоро и в нашем батальоне будет не меньше потерь, и не хочет его отдавать, но на этот раз ему едва ли удастся настоять на своем. Ну все это выяснится со временем. Хиетанен, конечно, справится со своими обязанностями. Вновь прибывших надо накормить, прежде чем послать на передовую.

– Слушаюсь, господин капитан.

Синкконен обернулся к ополченцам:

– Мы берем молодых из обоза в пулеметный взвод, а вас ставим на их место возчиками. Умеете править лошадьми? Как, вы сказали, ваша фамилия?

Синкконен указал на крупного темнолицего человека, который с мрачным видом сидел на краю своего окопа, задумчиво покусывая травинку. Тот злобно передернулся и, глядя мимо фельдфебеля, пробормотал:

– Моя фамилия… здесь известна… тьфу, черт!

Ламмио подступил к нему ближе.

– Надеюсь, вы знаете, как ваша фамилия?

Травинка переместилась из одного угла рта в другой.

– Там, в бумаге, записано…

– Отвечайте по форме! Откуда писарю знать, какая анкета ваша!

– Последняя, разумеется. Та, которая оставалась.

– Назовите вашу фамилию. Что это вам, игрушки?

– Там, эти, должны знать. Ведь знали же, когда брали меня на дому. Вот так-то, черт побери.

Ламмио уже хотел повысить голос, но, вспомнив, что его однажды одернули, наказав не раздражать попусту солдат, сдержался. А так как иного способа обращения с людьми, кроме высокомерия, сейчас неуместного, он не знал, то произнес беспомощно и неуверенно:

– Но какая-то фамилия должна же у вас быть?

– Ну, Корпела! – рявкнул вновь прибывший так, словно в ярости швырял свою фамилию в лицо Ламмио. – Рядовой. Вот так-то.

Корпела продолжал жевать свою травинку, потом вынул ее изо рта и в бешенстве отбросил прочь. Он ни с кем не разговаривал, лишь неподвижно глядел перед собой, когда фельдфебель повел людей к полевой кухне, со злостью вскинул вещмешок за плечи и пошел вслед за другими, бормоча что-то непонятное себе под нос.

Фельдфебель с Мякилей отыскали возчиков, которых следовало направить в пулеметные взводы. Мякиля переживал трудные времена. Более или менее упорядоченное снабжение стало невозможным. О ведении учетных книг не могло быть и речи. Число едоков постоянно менялось, ибо приходилось кормить отставших от своих частей солдат, а то и целые заблудившиеся части. Предметы снаряжения пропадали, так как возчики тайно облегчали свою поклажу, а лошади часто погибали во время непрерывных воздушных налетов. Мякиля от всего этого становился только скупее. Чем больше снаряжения пропадало, тем жаднее он держался за оставшееся в противоположность другим каптенармусам, которым все уже стало безразлично.

Когда солдаты пополнения поели и Мякиля стал определять ополченцев в обоз, Корпела язвительно спросил:

– Где эти ходячие скелеты, черт побери? Я хочу сказать, клячи, которыми мы должны править… чтобы большие господа Финляндии могли наживаться?

Мякиля, пропустив мимо ушей неподобающее замечание о господах, указал Корпеле его упряжку и сказал, покашливая:

– Содержи лошадь в чистоте. Следи за тем, чтобы она кормилась, когда только можно.

Корпелу прямо-таки взорвало:

– Не нужны мне твои советы, сатанинское отродье! У меня всю жизнь были лошади. Нечего мне советовать, сатана! Смотри лучше за собой, занимайся своим делом!

Мякиля снова откашлялся, его лицо налилось кровью. Он ничего не сказал Корпеле, зато тем более резко заговорил с другими.

Корпела осмотрел сбрую, потеребил ее, продолжая бормотать что-то невразумительное себе под нос. Мякиля искоса следил за ним, но ничего не сказал. Лишь когда Корпела направился к повозке, Мякиля подошел к лошади и поправил сбрую. Затем спросил у возчиков:

– Чья сегодня очередь везти суп?

Снаряды все время рвались на дороге, поэтому очередь была ничья.

– Ууситало! Я думаю, твоя.

Ууситало в ярости повернулся к нему и сказал:

– Ну конечно! Съезди сам хоть разок, посмотри, каково там. Командовать каждый может.

Ни слова не говоря, Мякиля подошел к лошади, привязанной к ели, запряг ее и поставил в повозку котел с супом. Он уже хотел было тронуться в путь, как к нему подошел Ууситало и проворчал:

– Давай сюда поводья и проваливай к черту!

Мякиля, растерянно мигая, посмотрел мимо Ууситало, потянул к себе поводья и ответил:

– Кхм… Ничего… На этот раз съезжу я.

Ууситало понял, что продолжать разговор бесполезно, и не стал настаивать. Мякиля шел рядом с повозкой, полагая, что лошади и так достаточно тяжело тащить котел с супом. Ему предстояло проделать путь в несколько километров, ибо из-за воздушных налетов все снабжение было рассредоточено и пункты снабжения старались располагать как можно дальше от переднего края. Спустя; какое-то время навстречу ему попался посыльный на велосипеде. Он спешился и предупредил Мякилю:

– Берегись! Дорога взята у них в вилку. Сразу за позициями минометчиков попадешь под артиллерийский обстрел.

Мякиля не отвечал, продолжая спокойно, глядя прямо перед собой, идти дальше. Он миновал позиции минометчиков и приблизился к простреливаемому противником месту – болотистой низине, куда надо было спуститься с довольно крутого пригорка. На вершине пригорка он остановился, чтобы дождаться перерыва в стрельбе. Снаряды прилетали попарно, с короткими паузами. Некоторое время после выстрела слышался булькающий свист, который прекращался за секунду до разрыва. Лошадь фыркала и дрожала, и Мякиля взял ее под уздцы. Интервалы между выстрелами постепенно удлинялись, и в конце концов наступило затишье; Мякиля решил, что батарея прекратила огонь, и вскочил в повозку. Но едва он достиг середины склона, как снова вокруг загрохотало. Впервые в жизни Мякиля ударил лошадь, и та галопом побежала вниз по склону. В каких-нибудь двадцати метрах перед ним снаряды подняли в воздух болотную землю, но вязкость почвы смягчила разрывы. Лошадь взвилась на дыбы, фыркнула и попятилась назад. Мякиля слез с повозки и снова взял лошадь под уздцы.

Следующая пара снарядов разорвалась чуть дальше. Лошадь фыркнула, сделала несколько мелких шагов и снова попыталась встать на дыбы. Мякиля похлопал ее по шее и стал успокаивать:

– Не бойся! Иди себе и иди! Люди ничего не могут нам сделать. Все во власти всевышнего.

Он разговаривал с лошадью, но на самом деле обращал эти слова к самому себе. Мякиля был совершенно спокоен, лишь глаза его, устремленные прямо перед собой, мигали при каждом взрыве, да еще он то и дело покашливал. Вновь послышался звук выстрела, но на этот раз свист снаряда был зловеще коротким и тихим. Мякиля успел еще увидеть, как на руки ему брызнула зеленая, цвета травы, лошадиная слюна, почувствовал слабое, шипящее колыхание воздуха, а потом прямо перед ним на дороге полыхнул огонь и появилась воронка. Его отбросило в сторону.

Лошадь упала, застряв в оглоблях. В котле с супом было пробито отверстие, повозка наклонилась вперед, и суп из пробоины полился на землю.

Лошадь подняла голову, попыталась встать на передние ноги и громко заржала от страха. Тряхнула несколько раз головой, затем обессиленно опустилась на землю.

Следующая пара снарядов забросала трупы болотной почвой.

IV

Пулеметчики сидели на краю своих окопов и ждали пищи. Они были молчаливы и недовольны. Несколько дней назад они заняли позиции вдоль этой речушки – бог весть в который уж раз. Необычным было лишь то, что противник так медлил, испытывая их стойкость. Как правило, он мгновенно пресекал любые их попытки где- нибудь зацепиться и вынуждал к дальнейшему отступлению. Небритые, грязные, с морщинами усталости и горечи на лицах, они сидели, молча уставясь в землю. Время от времени о ствол дерева щелкала пуля и слышался рокот тапка по гу сторону речушки. Издали доносился гул бомбежки – звук, который теперь почти никогда не умолкал.

Их мучил голод. Два дня назад Рахикайнен притащил невероятное количество продуктов, снятых с разбитого грузовика, но радость пулеметчиков была недолгой: они не могли отказать солдатам из других частей, приходившим с протянутой рукой: «Дайте и нам немножко… Мы уже два дня ничего не ели». Братство по оружию и любовь к ближнему у этих изможденных и ожесточенных людей ценились еще ниже, чем акции тех кругов, которые ратовали за спасение общества, основанного на законности, которому теперь якобы угрожает гибель. Однако, что такое голод, эти люди знали хорошо и делились последним.

Мякилю нашли солдаты противотанковой бригады, тащившие на передний край пушку взамен разбитой. По номеру на котле они узнали, кому предназначался суп, и привезли его во взвод. Солдаты были до того голодны, что смерть Мякили казалась им чем-то второстепенным по сравнению с отсутствием кухни.

– Как был скряга при жизни, так и после смерти им остался, – бурчали они.

Все же каждый получил по черпаку супа. Они накрошили в котелки хлеба, которого у них оставалось совсем мало, и старались есть медленно, как будто пищи от этого могло прибавиться.

Рахикайнен все же произнес благодарственную речь в память о Мякиле.

– Что ни говори, у него хватило смелости повыбрасывать с подвод все господское барахло и оставить его в лесу, в том числе иконы, собранные командиром первого взвода. Должно быть, порядочный осел этот командир, раз возил с собой хлам, который гроша ломаного не стоит…

– И получше вещи выкидывали. Мне рассказывали, целые машины пшеничной муки опрокидывали в озеро. Я всегда говорил: они воображали, что мы останемся здесь навечно. Тащили с собой на фронт кучу всякого барахла даже тогда, когда уже ясно было, что пора подумать об отступлении.

Рокка и Суси Тассу ели из одного котелка: в последнем бою Суси Тассу был вынужден оставить свое имущество противнику.

– Я тебе всегда говорил: носи свои пожитки на горбу, сказал Рокка.

Обычно солдаты по сигналу тревоги тотчас вскидывали вещмешки на спину – обстоятельство, отчетливо показывающее, как они оценивали свои возможности, а также свой боевой дух. Ванхала даже придумал для вещмешку новое название: ранец-паниканец.

Остальные ели молча. Рокка первый заметил приближающуюся по дороге группу людей и крикнул:

– Черт побери! Вон идет Карилуото. Наверное, хочет посмотреть, каково это – воевать всерьез… С ним еще несколько солдат. Тьфу, черт, что я говорю? Какие они солдаты. Молокососы…

Это был действительно Карилуото, сопровождавший на передовую вновь прибывших. Он пришел с ними на командный пункт и встретил там Коскелу. Обрадованный, он еще издали крикнул ему.

– Привет, дружище! Старый Вилле еще воюет, худое споро, не вырвешь скоро. Бог отвернется – черт за свое. Вот, веду ребят. Четверых к пулеметам… В твой бывший взвод.

Карилуото был счастлив. В отпуске он женился. Слепым и глухим проезжал он мимо длинных санитарных поездов: вести об отступлении и потерях не проникали в его сознание. Похудевший, с кругами под глазами вернулся он из дому, и его губы буквально ныли от поцелуев. Госпожа Сиркка робко намекнула, что долго она такой жизни не выдержит.

С эгоизмом влюбленного он оградил свою душу от событий, которые грозили разрушить мир, в котором он жил. Финляндия не может погибнуть, потому что это сделало бы несчастным его, капитана Карилуото. И как может случиться что-либо подобное именно теперь, когда он на вершине счастья! Пусть все знают: он женился на такой чудесной девушке, что всему миру на удивление. Его прозорливая мама давала понять, что ее сын женился на девушке, склонной к небрежности, но именно это и было для него самым привлекательным в Сиркке. Она была прелестно забывчива, и, когда Карилуото нашел в ее чулке монетку, которой она пользовалась вместо потерянной застежки, он чуть было не задохнулся от нежности к своей очаровательной глупышке.

«Новое оружие!» – запинаясь, испуганно лепетал его добрый отец, заметив, что в ходе мировой истории северный уголок Европы может лишиться идиллии, в которой лично он так счастливо жил. Поди плохо – отлично оплачиваемая чиновничья служба в будние дни и шюцко- ровские занятия по воскресеньям, с вдохновительно бредовыми мечтаниями о будущем, которым могло предаваться только второе поколение просвещенного класса страны, лишь недавно ставшей независимой. А когда наставал черед и сыну высказать свою точку зрения, тот утешал себя Роммелем или – как последнее прибежище – дружескими чувствами к Финляндии западных держав.

Коскела выжидательно стоял на месте, и Карилуото поспешил к нему большими быстрыми шагами, раскинув в приветствии руки. По Карилуото сразу было заметно, что он вернулся из отпуска: аккуратно подстрижен, одет в чистый мундир и блестящие сапоги, на которых пыль казалась чем-то непристойным.

Коскела пожал ему руку и сказал:

– Ну что ж, здравствуй. Добро пожаловать.

Карилуото почувствовал неуверенность. Его хорошее настроение как рукой сняло, казалось, он вернулся к действительности только теперь, когда увидел выступающие скулы Коскелы, его красные, опухшие веки, вымученную кривую улыбку.

– Спасибо, – тихо сказал Карилуото и затем неуверенно спросил: – Как дела?

– Стоим здесь. До этого всё шли.

– Да. Тяжелые времена. Пристроим сперва пополнение, а потом пойдем куда-нибудь поговорим. Я кое-что припас. А потом я приму роту.

– Идет. Второй взвод стоит по ту сторону дороги, первый и четвертый здесь, третий в резерве. Его, собственно, хотели забрать как батальонный резерв, но узнали, что в нем всего шестнадцать человек, и раздумали. Егерский батальон обеспечивает патрулированием фланги, других резервов нет. Все держится на честном слове.

– Сарастие возлагает большие надежды на линию обороны здесь, по речушке. Полагает, что ее удастся удержать.

– Может быть. Но у нас открыты фланги. Впрочем, это тут не впервой. Раз людей нет, значит, нет, как бы идиотски это ни звучало. Если б нам сильный резерв хотя бы на флангах!

Они распределили пополнение по взводам и отошли в сторонку, подальше от вестовых и телефонистов, чтобы те не слышали их разговора. Карилуото развязал мешок и приготовил бутерброды.

– У меня и водка есть, если хочешь.

– Нет, не хочу.

– Я думаю, по одной не повредит.

– Пить по маленькой – только себя дразнить. Ну, что слышно в большом мире?

– Да, в общем, ничего особенного. А как дела у вас?

Коскела тихо вздохнул и долго молчал, затем, сдерживая волнение, произнес:

– Всему конец. Это уже бесповоротно.

Карилуото вздрогнул. От этих слов, сказанных твердым и горьким тоном, повеяло такой безнадежностью, что ему показалось: вот он, конец, настанет сию минуту.

– Да, кто мог ожидать от немцев такого? А одни мы не выдержим.

Коскела откликнулся не сразу. Карилуото показалось, что Коскела чего-то недоговаривает. Он увидел, как у того бьется жилка в уголке глаза, и понял, в каком напряжении находится этот внешне спокойный человек. В конце концов Коскела странно раздраженным тоном сказал:

– Это уже не война, а так… беда на беде.

– Да, дезертиры, – неуверенно сказал Карилуото, цепляясь за первое, что олицетворяло в его глазах эту беду. – Их много?

– Не в них дело… Настоящих дезертиров мало, и это в большинстве люди, у которых сдали нервы, они так и так уже ни на что не годятся. Беда в том, что никто больше не хочет воевать. Все как жидкая каша или простокваша. За что ни возьмись – уходит между пальцев.

Коскела замолчал, и его лицо приняло прежнее невозмутимое выражение. Карилуото не побуждал его продолжать разговор, подозревая, что он и так сказал больше, чем хотел. Карилуото знал Коскелу достаточно хорошо, чтобы понять: только смертельной усталостью можно объяснить этот внезапный прилив откровенности.

Они долго сидели в гнетущем молчании и жевали бутерброды. Наконец Карилуото спросил:

– Что же с нами станет?

– С батальоном?

– Со всеми нами. Со всей Финляндией…

– То, что бывает со всеми побежденными. Кость в глотку.

У Карилуото задрожал подбородок. Его глаза увлажнились, и голосом, в котором злость мешалась со слезами, он сказал:

– Нет. Нет, черт побери. Я этого не вынесу. Я не хочу это видеть. Все, что угодно, только не это.

– Надежды больше нет. Ни малейшей.

– Тогда мы должны драться без надежды. – В голосе Карилуото звучала дикая решимость.

– Мы все время только это и делали, – ответил Коскела устало и равнодушно.

Карилуото видел, что для Коскелы мучителен весь этот разговор, и не стал настаивать на его продолжении. Они переменили тему. Коскела ввел Карилуото в курс дел. Он хотел пока остаться со своим прежним взводом, хотя знал, что его перемещение всего лишь вопрос времени. Уже начала чувствоваться нехватка офицеров, и лейтенанта с его кругозором нецелесообразно было использовать как командира взвода. На две вакантные должности командиров рот в батальоне уже поставили людей, которые были моложе его, однако это произошло в то время, когда он замещал Карилуото, и притом оба лейтенанта были кадровыми офицерами. Коскела не проявлял в этом вопросе особенного честолюбия и хотел лишь быть вместе со своими людьми, а это было возможно, только если он получит роту в том же батальоне.

Поев, они отправились осматривать позиции. Коскела рассказывал о том, как проходило отступление, и мало-помалу до Карилуото стало доходить, насколько велики масштабы катастрофы.

V

Четверо солдат, прибывших во взвод Хиетанена в качестве пополнения, рыли себе убежища от осколков. Хиетанен определил их всех в первый полувзвод, где было меньше людей, чем во втором. Собственно говоря, отделения еще с начала войны имели неполный состав, однако в позиционной войне это было не так заметно и сказывалось разве только в том, что каждому солдату приходилось чаще стоять на посту. Однако теперь, при отступлении, нехватка людей давала себя знать трудностями в транспортировке оружия и технического имущества.

Хиетанен показывал новичкам, как роют окопы. Трое из них, казалось, понимали всю серьезность положения. Они были немногословны и выполняли указания Хиетанена с боязливой покорностью, что говорило о их неуверенности в себе. Четвертый, лихой светловолосый парень, чувствовал себя на передовой как дома. Отрыв себе окоп, он сел на его край и бойко сказал:

– Ну, где же ваши руссы? Мы уже можем начать их подстреливать!

Из соседнего окопа показалась голова Рокки:

– Вы слышали, черт возьми? Не ори так громко, парень, не то и они услышат! А уж если узнают, что ты здесь, сразу перепугаются и удерут.

– Сколько вам лет? – спросил Хиетанен.

– Двадцать пятого года рождения, господин сержант, – ответил один.

– Нет, я страшно удивляюсь! Мы тоже начинали войну совсем еще мальчишками, но все же не такими детьми.

– Мать-Финляндия отрывает младенцев от груди и посылает их биться за нее, – сказал Рахикайнен.

На усталом лице Хиетанена появилось подобие улыбки:

– Меня в первый раз назвали господином сержантом. Все слышали? Теперь поняли, кто я такой?

– Тебя назвали так запуганные новобранцы, – презрительно сказал Рахикайнен. – Теперь к нам посылают стариков и детей.

– Страна родная, весь народ своих героев в бой пошлет, хи-хи…

Ванхала улегся в своем окопе, заложив руки за голову, и стал напевать про себя:

Бюрократы умирают,

И темницы в час ночной

Двери смерти растворяют

Пред несчастною страной.

Взявши в руки власть, народ

В бой своих героев шлет,

Чтоб бороться не на жизнь, а на смерть…

– Бороться, бороться, – злобно сказал Сихвонен. – Вот только о жизни мы здесь ничего не знаем. Вот уж правда, что борьба идет не на жизнь, а на смерть…

К ним подошли Коскела и Карилуото. Коскела возвращался в свой взвод, Карилуото задержался поговорить с людьми.

– Ну, что тут слышно?

– Ничего особенного. Сдаем территорию полным ходом.

Поблизости на костре варил себе кофе Уккола, солдат из бывшего взвода Карилуото, и Карилуото подошел поздороваться с ним. Уккола сидел на корточках, в фуражке, перевернутой козырьком на затылок, с автоматными дисками на поясном ремне. Вещмешка у него не было, был только хлебный мешок, к нему пеньковой веревкой привязана скатка. Котелок для варки кофе он держал над огнем на дуле своего автомата.

– Добрый день… Как дела, Уккола?

– Привет! Да что дела, мы в бегах, особенного удовольствия не получаем.

Уккола глянул через плечо, и Карилуото невольно улыбнулся, до того типична была эта картина и ответ тоже.

– Не получаем – это верно. Вот до чего мы дошли.

– Карта, бывает, бьет, бывает, не бьет, это зависит от случая. Ну а тут нам приходится бегать и бегать без конца.

– И ничего нельзя поделать?

– Ну, пожалуй, мы еще можем немножко насолить, но остановить – нет. Если держится в одном месте, рвется в другом, так что все равно приходится удирать. Русские сперва проводят хорошую артиллерийскую подготовку, а потом набрасываются на нас, точно волки. Эти штурмовики – сущие черти. Когда они прилетают, с неба так и сыплются бомбы и пули. У них там, наверное, сидит пара киргизов на крыльях и палит вовсю из автоматов.

Котелок Укколы вскипел. Он достал из противогазной сумки масленку и осторожно высыпал из нее кофе- суррогат в котелок.

– Последние остатки. Снабжения у нас никакого. Порою сутками не едим. Вот так, кораблю войны даже сам господь бог не может помочь.

Уккола замолчал, весь сосредоточившись на варке кофе. Подув на него, продолжил:

– Да, если все разладилось, то потом не так легко навести порядок. Ах, да… поздравляю. Была свадьба-то?

– Была. Большое спасибо. Вот пара сухарей. Больше дать не могу – раздал все ребятам из первого взвода.

– Спасибо. Вот, пожалуйста, кофе, думаю, хоть какой-никакой вкус да будет. Некоторые ребята из первого дезертировали в Пюхяярви.

– Спасибо, у меня нет времени. Да, Раямяки меня не удивил, но вот Куусисто и особенно Раухала преподнесли мне сюрприз.

– Куусисто сдрейфил, а Раухала так расхрабрился, что бежал дальше всех.

– Но больше дезертиров у нас не будет, или как?

– Таких не будет. Но как только противник начнет плеваться железом, мы все побежим.

Карилуото пошел дальше, на сердце у него становилось все тяжелее. Каждая новая встреча со старыми знакомыми только усугубляла ощущение безысходности. Даже Уккола, принадлежавший к числу его лучших солдат, оставил всякую надежду. И везде в роте встречали так же, брюзгливо ворча в ответ на его приветствие. Только те, кто прежде служил вместе с ним, поздравляли его и радовались его возвращению, а остальные в той слабой цепи стрелков, которой он производил смотр, были мрачны.

Глава четырнадцатая

I

Ву… уу… ууууу…

Штурмовики перелетали через линию фронта, направляясь к командным пунктам и артиллерийским позициям. Их внезапный вой нарушил однообразие последних дней и заставил солдат искать укрытия в окопах. За эти долгие спокойные дни они, принимая желаемое за действительное, поддались самообману, решив, будто бои по какой-то причине прекратились. Тишина убаюкала солдат, но внутри у них все же сохранялось тревожное напряжение – их постоянный спутник с начала отступления, – и теперь оно прорвалось наружу. После того как самолеты улетели, солдаты стали подниматься из окопов, однако тут же спрятались в них снова, потому что заслышали гул канонады со стороны противника.

Всего лишь несколько секунд тешили они себя надеждой, что огневой налет направлен не против них, пока первые разрывы не убедили их в тщетности этой надежды. Земля качалась и дрожала. В воздухе ревело и выло, и несчастные человеческие сердца в этом хаосе, казалось, должны будут вот-вот разорваться. Солдаты старались как можно теснее прижаться к земле. Их пальцы зарывались в песок на дне окопов, кто-то отбрасывал от себя землю лопатой, как ребенок, по ложке за раз.

– Лежать! – раздался откуда-то сдавленный голос и потонул в грохоте разрывов. Деревья надламывались, как соломинки, огонь и столбы дыма поднимались до их вершин. Сверху непрерывно сыпался град осколков, ветвей и комьев земли, и где-то застонал, закричал пораженный раскаленным железом человек:

– Санитары!… Санитары!… Сюда…

Хиетанен лежал в своем окопе, уткнувшись лицом в землю и закрыв глаза. Он напряженно считал раздававшиеся поблизости разрывы:

– Одни… два… три… четыре…

Это было своего рода заклинание, чтобы отогнать от себя страх. Поблизости от его окопа кто-то вдруг жалобно застонал и позвал на помощь и, поборов в себе страх, Хиетанен поднял голову и огляделся. В нескольких метрах от него тяжело полз один из новичков, взывая о помощи, с лицом, искаженным страхом и отчаянием.

Хиетанен выскочил из окопа, схватил парня и потащил обратно в окоп.

– Я же сказал тебе, сатана, сиди в окопе! – побагровев от ярости, крикнул он. – А ты вылез!

Зная по собственному опыту, как трудно оставаться на месте под ураганным огнем, он специально вдалбливал новичкам, чтобы те сидели в укрытии. Ибо кто теряет голову от страха, тот непременно бросится под рвущиеся снаряды. Возможно, его предупреждение и явилось отчасти причиной безрассудного поступка новобранца.

Он грубо тащил парня за собой; его собственный страх вылился в слепую ярость против новичка. Вокруг них со свистом пролетали осколки, сверху сыпались комья земли, воздушные волны то и дело плотно прижимали одежду к телу. Хиетанен, стоя на коленях, дергал парня за руку и за пояс. Тот все еще кричал, больше от страха, чем от боли, так как его ранение было легким.

Волна горячего воздуха ударила Хиетанену в лицо, и в то же мгновение осколок пробил ему переносицу и вырвал оба глаза. Он упал на новобранца, и тот замолк и оцепенел, глядя, как вытекают из кровавых орбит глаза.

Новобранец попытался сбросить с себя Хиетанена, но ужас так парализовал его, что он не нашел в себе силы. Он отвернулся, чтобы не видеть страшного, залитого кровью лица, а когда наконец снова обрел голос, издал долгий и жалобный крик.

Его услышали. Коскела и Ванхала были к ним ближе всех и бросились на помощь. Они сняли Хиетанена с новобранца и оттащили обоих в ближайшее укрытие. В эту минуту огонь был перенесен в глубину обороны, и Коскела крикнул новобранцам:

– Эй вы, новенькие! Перевяжите раненых! И если придется отходить, заберите их с собой.

Все спешно заняли позиции, так как за речушкой послышался рокот танков и частая стрельба. Раздался и крик «ура», но вскоре выяснилось, что тревога была ложной. Противник в атаку не пошел, крики «ура» и стрельба мало-помалу затихли. Солдаты попытались отгадать истинный смысл этого маневра и пришли к заключению, что противник хотел лишь поиграть у них на нервах перед настоящей атакой. Такое случалось и прежде, и они не придали этому особенного значения. Коскела оставил вместо себя Рокку, а сам пошел в тыл взглянуть на Хиетанена. В суматохе он не разобрался, насколько тяжело тот ранен. Ему показалось, что у него задет лишь один глаз.У Хиетанена была забинтована голова; он как раз начал приходить в сознание, когда подошел Коскела. Хиетанен пошевелил рукой, пощупал повязку и спросил:

– Что со мной?

Коскела отвел его руку от повязки и сказал:

– Ничего страшного. Будь спокоен.

– Это ты, Коскела?

– Да, не двигайся. У тебя немного задет нос.

Коскела взглянул на солдат и показал пальцами на глаза. Солдаты кивнули. Затем он поднял два пальца, и солдаты снова дали утвердительный ответ. Рукав гимнастерки Хиетанена тоже был в крови, и они обнаружили небольшую рану у него на локте. Занявшись перевязкой этой раны, они постарались возней вокруг нее отвлечь внимание Хиетанена от глаз. Он простонал:

– Мне больно, больно. Что у меня с головой?

– Немного задело нос.

– Я знаю, у меня больше нет глаз.

Сознание полностью вернулось к нему, и боли усилились. Шок одурманил его, но теперь, когда Хиетанен пришел в себя, он понял, что с ним. Он непрерывно сжимал пальцы в кулак и снова разгибал их; долгое время ему удавалось сдерживать стоны, по внезапно с губ его сорвался протяжный крик, и новички в страхе отвернулись. Коскела осторожно приподнял его голову и спросил:

– Может, хочешь попить? Скоро придут санитары с носилками. Я провожу тебя до дороги.

– Я не хочу пить… Где ребята?

– На позициях.

– Мы все еще там? На прежнем месте?

– Да.

Хиетанен от боли скрючился и снова застонал. Потом спросил:

– Есть здесь еще кто-нибудь?

– Да, новички.

– Дай мне пистолет!

– Лежи спокойно. Скоро попадешь на перевязочный пункт.

– Я больше не могу. Голова горит. И так больно, так больно! Я долго не выдержу… Дай… Я ведь все равно умру.

– Нет, лучше не проси. Не стоит. И ты не умрешь, у тебя же все цело. Только глаза задело, и сломана переносица – больше ничего.

Хиетанен снова заметался. Коскела приказал новобранцу сбегать навстречу санитарам и поторопить их.

Так как противник затих, Коскела разрешил своим людям прийти попрощаться с Хиетаненом. Они молчали, ибо полностью сознавали безмерность беды, которая стряслась с ним, и считали, что обычные выражения сочувствия здесь неуместны. Безмолвно по очереди подходили они к нему и касались руки раненого, вцепившейся в носилки. Хиетанен понимал, как тягостны людям эти минуты, и между стонами пробовал даже шутить:

– Глаз у меня больше нет, так что плакать мне нечем.

Никто ему не ответил. Хиетанен чувствовал, что его жалеют, и, словно противясь этой жалости, начал в своей обычной манере:

– Мне плевать. Стану я из-за этого беспокоиться, черт подери! Я вообще никаких забот не знал, меня и это не волнует.

Санитары подняли носилки и унесли его. Последнее, что услышали солдаты, был протяжный крик боли. Зная, что Хиетанен зря кричать не станет, они поняли, какие муки он испытывает.

Коскела провожал носилки до дороги. Там уже лежали другие солдаты, раненные во время огневого налета, всего шесть человек. Карилуото затребовал с перевязочного пункта санитарную машину. К счастью, одна оказалась под рукой, на ней как раз собирались ехать за солдатами из обоза, пострадавшими при налете штурмовиков. Врач приказал захватить одним заездом раненных на переднем крае и выслал за ними машину.

Автомобиль – переоборудованный автобус, – покачиваясь, ехал по плохой дороге. С тревогой следили раненые за тем, как водитель, казалось довольно небрежно, развернул машину среди груды больших опасных камней. Они боялись, что машина будет повреждена и они останутся без транспорта, а между тем каждый страстно жаждал выбраться отсюда до того, как противник пойдет в наступление. Их опасения были напрасны, ибо шофер знал свое дело. Это был один из тех старых шоферов, которые с течением лет научились водить санитарные машины по таким местам, где обычный человек и на лошади-то не рискнул бы проехать; они знали, что ездят наперегонки со смертью, ибо спасение раненых часто зависело от того, успеют ли их вовремя доставить на операционный стол.

Тяжело раненным отвели места в передней части автомобиля. Хотя тряска ощущалась сильнее сзади, Хиетанен остался там, уступив свое место солдату, раненному в живот. Толчки отдавались жгучей болью у него в голове. К тому же у него болели спина и рука. Один из санитаров шепнул Коскеле, что, если осколок проник глубоко, Хиетанен может умереть. Коскела не хотел этому верить. По его мнению, Хиетанен не пришел бы в себя, если бы ранение было таким опасным. Он взял Хиетанена за руку и сказал:

– Выше голову, дружище. И без глаз люди живут. Будем живы – обязательно увидимся. Я заеду к тебе как- нибудь.

Боли у Хиетанена усилились настолько, что до него с трудом дошли слова Коскелы. Ему удалось выговорить между стонами, отвернувшись в сторону:

– Да!… Передай привет ребятам. И будь начеку.

Водитель попросил Коскелу выйти из машины. Тот соскочил на землю и долго еще молча стоял на одном месте, даже после того, как автомобиль скрылся за поворотом. Затем закурил и медленно пошел к позициям своего взвода. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он в себе душевную пустоту. Хотя он давно уже не был во взводе, он не стал ему чужим. Правда, с каждой потерей прежний взвод как бы менялся, становился иным. И все же он был для Коскелы воплощением начального периода войны, периода успехов. Каждый выбывший солдат уносил с собой частицу этого духа, и взамен оставались лишь безнадежность и ощущение бессмысленности дальнейшей борьбы. К тому же Хиетанен был человеком, который стоял к нему, Коскеле, ближе всех… и которого было труднее, чем кого-либо, представить себе слепым.

Однако Коскела знал, что ему делать. Он обладал счастливой способностью думать о том, о чем хочется, и не думать о том, что неприятно. Вновь он оттолкнул от себя мучительные ощущения, связанные со всем этим страданием и бессмысленным убийством, ощущения, граничащие с бешенством и уже раз изведанные им – когда Лехто убил пленного, а другие ржали над этим. Здесь, на войне, не было места человеку – и Коскела стал думать о том, где ему лучше всего расположить новые пулеметные гнезда.

II

Майор Сарастие сидел на мшистой кочке и курил одну сигарету за другой. Под глазами у него залегли темные круги; рука, державшая сигарету, нервно дрожала. Походный китель на нем был измят и грязен, а сапоги потеряли свой лоск в лесу и болоте: их голенища отливали теперь зеленовато-белесым. «Видно, сделано из чертовски, дрянной лошадиной кожи», – подумал он, рассматривая сапоги.

Его командный пункт выглядел весьма скромно: всего лишь телефон и костер, на котором варился кофе-суррогат. Чуть поодаль примостились посыльные и связные. Адъютанта у него не было – он приказал адъютанту взять на себя командование егерским взводом, командир которого был убит. Новый адъютант еще не прибыл и бог весть когда еще прибудет.

Над командным пунктом с воем пролетали снаряды; Еще дальше в тылу штурмовики обстреливали коммуникации. Где-то рядом трижды кашлянул финский миномет. С боеприпасами было туго – об этом тоже позаботились штурмовики.Сарастие беспокоили открытые фланги. Обходы уже давно применялись противником точно так же, как они применялись финнами при наступлении. Но что делать? Для защиты флангов нужны свежие резервы, а где их взять? У него остался только егерский взвод, который он использовал для разведки, а также один взвод из первой роты, стоявший непосредственно за передовой на случай прорыва. С передовой он больше брать людей не мог, она и без того была ослаблена. Короче, повсюду у него есть немножко солдат, и нигде их нет в достаточном количестве. К чему это приведет? Надо было на что-то решаться, время не ждало. Ему обещали в качестве резерва саперную роту, как только она освободится от дорожных работ, но рота все не освобождалась. При этом командир боевой группы постоянно требовал принятия «решительных мер». Сарастие считал подполковника человеком недалеким. Они были не в ладах, и в своей досаде майор полагал, что и дефект речи служит лишним доказательством ограниченности подполковника. Главной причиной их раздора были трения, какие обычно бывают между начальником и подчиненным, когда первый требует от второго больше, чем второй может сделать. Если Сарастие не мог со своим потрепанным батальоном остановить противника, подполковник приписывал это единственно недостатку энергии у майора. Но что толку от энергии самого Сарастие, коль скоро ее нет у его солдат? И это не его вина, он сделал все, что мог. Он старался справедливо обращаться с солдатами, он вдолбил офицерам, что всезависит от их собственного поведения, он сделал Ламмио суровое внушение. Сейчас следовало отказаться от своих барских замашек. Каждый офицер должен стать автоматчиком. Сарастие прочел много книг по военной истории и вспоминал в этой связи одно изречение Наполеона: «Я слишком долго был императором. Я должен снова стать генералом Бонапартом». Он проявлял решительность там, где это было необходимо, но свое право выносить смертные приговоры он считал безумным, более того – аморальным.

Конечно, если бы снова повысился боевой дух войск, укрепилась бы и линия фронта. От этого зависит многое. Возможности что-то совершить вообще определяются возможностью точно планировать. А сейчас все зависит от случая. Линия фронта может выдержать, и с таким же успехом ее могут прорвать. Боеспособность солдат сейчас труднее оценить, чем прежде. Единая крепкая воля отсутствует. Возможны лишь внезапные порывы, которые при малейшей неудаче быстро угасают.

Только что вернулись солдаты из егерского взвода. Они были в дозоре на правом фланге, который упирался в обширное болото. Однако Сарастие не очень-то надеялся на болото как на прикрытие, ибо сам совершал обходные маневры и по более труднопроходимой местности, да и на опыте убедился, что русские тоже это умеют. Дозор доложил, что кругом все спокойно, но можно ли в нынешние времена полагаться на такие донесения? По несколько неуверенному тону командира дозорной группы можно было догадаться, что он не дошел до того места, до которого ему было приказано дойти.

Поражение усилило философские склонности Сарастие. Он теперь рассматривал все исключительно с «научной» точки зрения и даже немножко кокетничал этим.

Майор пытался прихлопнуть ладонью комара, пищавшего у него над ухом, но тот ловко увертывался. В животе у майора противно бурчало, на лбу выступили от слабости капельки пота: несварение было почти у всех.

Из леса, запыхавшись, прибежал часовой.

– Господин майор, русские!

– Где?

– Там! Цепью, с автоматами.

Сарастие приказал вестовым и связным занять позиции, а сам двинулся в указанном часовым направлении. Едва достигнув леса, он увидел перед собой приближающуюся цепь и за нею солдат с пулеметами. Увидев пулеметы, он понял, что противник совершает обходный маневр – у обычного дозора не было бы с собой пулеметов.

Сарастие бросился назад и еще раз приказал своим растерявшимся бойцам занять позицию. Хлопнуло несколько выстрелов, бой начался.

– Требую помощи с передовой! – крикнул майор. Вестовые и связные убежали. Сарастие увидел наведенный на него из-за ели автомат. Он достал пистолет и расстрелял в противника всю обойму. Но едва он протянул руку к телефонной трубке, как первый же подоспевший солдат противника дал по нему длинную очередь из автомата. Сарастие был убит.

III

Санитарный автомобиль, покачиваясь, вез свой стонущий груз по неровной дороге. Водитель внимательно наблюдал за дорогой и крутил баранку, пытаясь избежать самых глубоких выбоин. Санитар пощупал пульс одному из раненых и, поднявшись, прошептал водителю:

– Этот до перевязочного пункта не продержится.

Водитель не отвечал, ибо все его внимание было занято дорогой, да к тому же это сообщение и не могло возыметь на него никакого действия, потому что он и так ехал на предельной скорости.

В задней части автомобиля лежал Хиетанен. Он старался держаться за что-нибудь, поскольку каждый толчок отзывался режущей болью в голове. Боль не давала ему думать о своей судьбе и о том, как жить дальше. В мозгу вертелась лишь одна мысль: скорее бы прибыть на место или умереть, чтобы избавиться от этих страданий. Время от времени, когда не было больше сил терпеть эту муку, его протяжный отчаянный крик заглушал стоны раненых.

Приближаясь к пригорку, на котором располагался батальонный командный пункт, они вроде бы услышали сквозь рокот мотора выстрелы, но не придали этому особого значения. Недалеко от пригорка дорога делала поворот, и, когда машина свернула, вдруг со звоном вылетело ветровое стекло. Водитель упал на руль и затем сполз на санитара, упавшего на рычаг переключения передач. Автомобиль въехал в канаву и остановился. Его кузов пробило несколько пуль, из-под капота вырвалось пламя.

Придя в себя после ошеломляющего толчка, Хиетанен поднялся. Все вокруг него кричали и стонали. Он нащупал заднюю дверь и толчком открыл ее. Посыпался новый град пуль. Один из раненых подполз к его ногам и закричал:

– Машина горит!… Машина! Помогите мне выйти наружу.

– Где водитель и санитар? – крикнул Хиетанен.

– Убиты. Помогите мне.

Хиетанен подтолкнул раненого к двери, а сам ощупью пробрался в переднюю часть автомобиля и крикнул:

– Кто не может выйти сам, хватайтесь за мою руку. Я помогу выбраться. Кто может, пусть выходит самостоятельно. Все – в заднюю часть автомобиля!

Кто-то схватился за его протянутую руку, и, хотя каждое усилие отдавалось режущей болью в голове, он подтащил человека по полу машины к двери. Этот солдат был ранен в бедро и, когда его нога волочилась по полу, кричал и стонал. В машине находилось шесть раненых, двое из них были убиты тем же залпом, что и водитель с санитаром. Помогая раненному в бедро выбираться из автомобиля, Хиетанен услышал, как последний из оставшихся в живых крикнул:

– На помощь!… Машина горит. У меня нет ног… Я не могу…

Крик оборвался в приступе кашля, так как автомобиль уже начал наполняться дымом. Хиетанен крикнул:

– Я сейчас! Я не оставлю тебя…

Первый, кому удалось вылезти, был тот самый новобранец, оберегая которого Хиетанен был ранен; он лежал рядом с Хиетаненом. Собственно говоря, он был в лучшем состоянии, чем Хиетанен, но в своем смятении не мог думать о том, чтобы спасать других, и старался лишь отползти и укрыться за автомобилем. Меткий выстрел пресек его попытку уцелеть.

Подтащив к двери второго раненого, Хиетанен выбрался из машины, чтобы помочь ему слезть, как вдруг этот солдат в ужасе крикнул:

– Нагнись… нагнись… они видят нас… Вон там…

Больше он ничего не успел сказать. По дверям автомобиля хлестнул залп, и он упал. Хиетанен тоже медленно повалился на бок. Тело его еще долго сотрясалось, прошиваемое пулеметной очередью. У сержанта Урхо Хиетанена снова не было никаких забот.

Автомобиль горел, шипя и потрескивая. Еще долгое время из него доносился кашель и крики:

– На помощь!… Почему вы меня оставили? Неужели вы не слышите… Я горю… Мое одеяло горит…

Некоторое время был слышен лишь кашель, затем снова донеслись душераздирающие крики:

– Куда же вы ушли, черт возьми? Я горю… Дайте мне автомат, я вас расстреляю. Всех расстреляю…

Пламя шипело. Раненый снова зашелся кашлем, затем перешел на умоляющий лепет:

– Не надо… Не надо… Люди добрые… Не надо больше… Я горю… Это Красный Крест…

Голос затих в треске огня. В яркой синеве летнего дня органом гудели эскадрильи бомбардировщиков. На юге, в стороне Ладожского озера, гремел ураганный огонь.

IV

Карилуото сидел на своем командном пункте и доедал парниковый помидор – последний остаток припасов, привезенных им из отпуска. После восторгов любви он оказался во фронтовой грязи, и это угнетало его, наполняя душу беспокойством. Он уже столько наслышался о различных этапах отступления, что мог составить себе полное представление о масштабах катастрофы: атакуемые штурмовиками маршевые колонны, уничтоженные склады, отчаяние, дезертирство и низкий боевой дух войск.

Тяжело было ему слушать эти рассказы. Рука об руку с поражением шел позор. Он полагал, что армия отступает с упорным сопротивлением, но не о том повествовали с юмором висельников солдаты, и их приправленные военным жаргоном истории были, безусловно, правдивы.

Конечно, и прежде иногда отступали, бежали от противника, объятые страхом, но тогда хоть стыдились и старались загладить проступок. Не то было теперь. Со смехом рассказывали солдаты о том, как они удирали, и отпускали шутки по этому поводу. Впрочем, они зубоскалили по любому поводу, но его это задевало за живое.

Не страх он осуждал, ибо давно уже признался себе, что и ему ведомо это чувство, и свое боевое крещение он научился вспоминать, не щадя себя, таким, каким оно было на самом деле. Не будь он командиром роты, возможно, и он бы побежал, как другие. Однако его положение обязывало держать себя в руках и давало силы для атаки.Еще и поныне был жив в его памяти тот призрак, который когда-то так тревожил его, – тот седовласый капитан, который, став во весь рост, шагнул под огонь. Как часто в ушах Карилуото звучал тот хриплый голос: «Попробуем еще раз, прапорщик, должно же у нас получиться!» – и каждый раз он стонал от боли и стыда. Только когда он осознал, что сам уже более десятка раз поступил так же, тень Каарны оставила его в покое. То душевное состояние Каарны было ему знакомо. Как он завидовал людям, храбрым от природы! Но он хитро противился этой зависти, говоря себе, что такая храбрость не имеет особой, моральной ценности, а только практическую. И когда однажды зашла речь о безрассудной смелости Виирили, он с иронической улыбкой сказал: «Да, храбрее всех, по-видимому, лошади». Нет, он мог понять, что человек может испытывать страх. Но это безразличие! Этот юмор висельников перед лицом катастрофы! Он-то и вызывал слезы гнева на глазах Карилуото.

Вначале он не обратил особого внимания на перестрелку у себя в тылу. Только через некоторое время ему стало ясно, что там идет бой. Наверное, дозор?

Карилуото покрутил ручку телефона, но батальон не отвечал. Он вызвал к себе командира отделения связи роты и приказал привести к нему командира стоявшего в резерве третьего взвода. Когда тот явился, он дал ему задание: обеспечить своим взводом безопасность дороги, ведущей к командному пункту батальона. Не успел взвод отправиться выполнять поставленную перед ним задачу, как стрельба возобновилась. Теперь стрелял русский станковый пулемет. Карилуото невольно подумал о санитарной машине. Сейчас она должна находиться как раз в том месте. Но выявлялось еще одно, более важное обстоятельство: присутствие станкового пулемета говорило о том, что к шоссе вышла более крупная часть, а не один только дозор. Карилуото снова попытался связаться с батальоном, и снова безуспешно.

Собрав еще немного солдат, он послал их на помощь третьему взводу, а сам направился к артиллерийскому наблюдателю.

– Телефонная связь с батальоном прервана. С минометчиками тоже. Попытаемся связаться по радио.

Когда радиосвязь была установлена, с огневых позиций батареи сообщили, что у них тоже нет связи с КП батальона. По словам артиллеристов, оттуда пришли солдаты и рассказали, что Сарастие убит и противник перерезал шоссе. Взвод егерей делал все возможное, чтобы «заткнуть» прорыв перед их позициями. Немного погодя поступили и другие сообщения: огневые позиции минометчиков захвачены противником, капитан Ламмио дал приказ обозу отходить и собрал в подмогу егерям всех людей, каких только можно было наскрести.

Дыхание Карилуото участилось. Час его испытания пробил. Ламмио остался по ту сторону прорыва, и, следовательно, теперь он, Карилуото, был старшим по званию ротным командиром в батальоне.

– Свяжите меня с командующим боевой группой.

Карилуото закурил сигарету и глубоко затянулся, чтобы успокоиться. Беря наушники у прапорщика, он старался скрыть, как дрожат у него руки.

Разговаривать было трудно, так как из-за опасности радиоперехвата приходилось кодировать сообщение. Приказ командира боевой группы был краток:

– Рлазверлните силы, насколько возможно. Без прломедления. Ставлю заслон на западе. Особой помощи не ждите. Позиции удерлживать любой ценой.

– Я могу обойти противника.

– Я говорлю не об обходе, а об удерлжании позиций. Убежден, что прлотивник не очень силен. Быстрлый ударл прлояснит ситуацию. За дело. Конкрлетные вопрлосы рлешите сами. Конец.

Решать, собственно, было нечего. Вторая рота и все пулеметы должны обеспечивать позиции по речушке. Первую и третью он сведет в одну ударную группу.

Вызвав к себе командиров рот и Коскелу, он объяснил им ситуацию. Коскеле он передал командование собственной ротой. Тот изучал карту.

– Если мы оторвемся без шума и пойдем в обход по озеру по этим узким перешейкам, – сказал Коскела, – мы как пить дать уйдем от противника. Едва ли его охраняющие подразделения выставлены далеко за шоссе. Удерживать позиции по речушке бессмысленно. Не думаю, чтобы противник так легко снова открыл нам шоссе. Фронт едва ли удастся удержать наличными силами, не говоря уж о том, чтобы удержать его силами одной роты и пулеметчиков. На всякий случай надо вывести из строя обе противотанковые пушки.

– Приказ абсолютно однозначен.

Коскела захлопнул планшет.

– Так точно. Однако положение от этого ничуть не меняется.

– Командующий группой знает положение. Объяснениями делу не поможешь.

– Конечно. Я не для этого говорил.

Первую и третью роту сняли с фронта, вторая распределила своих людей по всей позиции. Коскела взял к себе расчеты Рокки и Мяятти. Хотя он знал, что в предстоящей атаке пулеметы важной роли играть не будут, ему хотелось иметь при себе именно этих солдат, особенно Рокку. Тот передал свой пулемет Ванхале и сказал, что займет место в стрелковой цепи. Все совершалось быстро и решительно. Ни вопросов, ни колебаний. Серьезность положения возродила прежний боевой дух. С минуту они гадали о судьбе Хиетанена, так как знали, что санитарная машина находится в опасном районе, однако на долгие размышления у них просто не было времени. Никогда еще их жизнь не подвергалась такому риску, как в этот вечер. Многие из солдат, державших оборону по речушке, просились в наступательный отряд, и Карилуото взял к себе самых лучших.

Перегруппировка была закончена. Третья рота слева, первая – справа от шоссе. Свой бывший взвод Карилуото определил в резерв.

Коскела объяснил положение своей роте и сказал:

– Из этой передряги мы выберемся добрым старым способом.

Однако Карилуото он еще до выступления сказал другое:

– Как только мы начнем, зашевелится и противник. Поэтому чрезвычайные меры ничего не дадут. Противник все время наготове. Огневой налет днем должен был лишь замаскировать удар по флангу. Противник там уже три часа, и ты увидишь, что он по уши закопался в землю, а блиндажи перекрыл бревнами в три наката. Отступление через лес – наша единственная возможность спастись.

– Ты знаешь приказ.

– Конечно. И мне ясно также, что командующий не понимает, чего он требует. Ему следовало бы разблокировать шоссе со своей стороны. Но у него нет на это сил. А нам это еще труднее. Через два часа ты увидишь, что наше дело дрянь. Вторая рота позади нас отступит, а первая и третья в ельнике вокруг командного пункта будут разбиты. Хотел бы я посмотреть на человека, которого после этого не замучит совесть.

Карилуото отвел взгляд в сторону. Он знал, что Коскела прав, однако, хотя у него и хватило бы мужества пожертвовать собой, мужества ослушаться приказа командующего у него не было. Он резко и хрипло сказал:

– Нас совесть не замучит. Быстрый болевой удар – и все.

Коскела приглядывался к Карилуото. Тот впервые в разговоре с ним проявлял такую строптивость. До сих пор Карилуото всегда делал так, как ему сказали. Коскела знал, что такое отношение восходит к первым дням войны, и подчас оно становилось ему неприятным.

Больше Коскела ничего не сказал, но, когда Карилуото ушел, в голове у него мелькнуло: сегодня этот человек умрет. Он тотчас же отогнал от себя эту мысль. Как знать? Может, все пойдет на лад. Когда предпринимаешь что-то, то надо по крайней мере верить в успех. Иначе ничего не получится.

Рокка засовывал за пояс гранаты. Он стоял на коленях перед ящиком с боеприпасами, когда Коскела подошел к нему.

– Сегодня вечером многие дадут дуба, так ведь? – спросил Рокка.

– Не знаю. Во всяком случае, надо выложиться сполна.

– Меня нечего накачивать. Со мной это бесполезно. Ты можешь молиться?

– Разучился.

– Ну так припомни. Сейчас самое время. Отрастил Брюхо – тот смеется, когда солдаты идут в атаку с вещмешками на спине, а мне не смешно.

– Да, нам всем следовало бы сделать сейчас серьезные лица. Кстати, в бою каждому придется самому ориентироваться по обстановке. Собственно говоря, надо было бы создать ударную группу, но у нас нет времени. Кто знает свое дело, тот, уж конечно, и так не растеряется.

– В крайнем случае я один сойду за ударную группу.

Рокка ушел, весело напевая: «Он взял ее за белы руки…»

Коскела знал, что веселье Рокки наигранное. Конечно, Рокка понимал, что попытка прорваться вряд ли увенчается успехом, и, несмотря на это, напевал, выражая таким образом готовность напрячь последние силы, пусть даже в безвыходном положении. Иначе говоря, своей песней он хотел сказать: будь что будет, теперь не время размышлять.

V

– Вперед!

В лесу тихо потрескивало. Разговоров слышно не было, люди знали свое дело. Задержав дыхание, прошли они линию охранения, каждую минуту ожидая шквал огня. Время от времени они бросали вопросительный взгляд на соседа, и ответный взгляд как бы означал: нет, еще нет.

Было девятнадцать часов. В лесу царили покой и мертвая тишина. Далеко впереди раздавалась стрельба. Кора деревьев светилась в лучах вечернего солнца. Между деревьями вились протоптанные скотом тропы, на которых кишели муравьи, тащившие в свои муравейники хвойные иглы и кусочки дерева. Изредка под изодранным сапогом с треском разламывался светлый, гладкий, без коры, еловый сучок. Но людям было не до красоты и благоговейной тишины озаренного солнцем леса. Хотя глаза их – множество глаз – смотрели серьезно и внимательно, они лихорадочно искали лишь следы противника, чтобы по возможности упредить его. Впереди шел разведчик. Он скользил от дерева к дереву, от куста к кусту, стараясь оставаться незамеченным. Внезапно шедшие за ним солдаты увидели, что он упал, и в воздухе тотчас же засвистело: пи-у… пи-у-у…

Застрочил автомат разведчика.

– Впереди противник! Впереди противник… Позиции на склоне… Передать дальше…

Взводы перестроились, и артиллерийский наблюдатель запросил поддержки огнем. Ее дали незамедлительно, хотя и несколько жидковатую – на батарею был совершен воздушный налет. Едва только замолчала финская артиллерия, как начала бить русская. Однако они уже так близко подошли к позициям русских, что те опасались попасть по своим, и снаряды ложились метрах в ста позади финских солдат.

Еще во время артиллерийского обстрела русских Коскела скомандовал:

– Приготовиться, ребята!

– Приготовиться… Приготовиться… Приготовиться…

Люди подхватывали эти слова и передавали дальше – они до некоторой степени соответствовали общему настроению. В этот вечер солдаты были полны решимости пойти на все. И это неудивительно, ибо ситуация была как нарочно создана для того, чтобы подхлестнуть наступательный дух финнов. Ельник огласился громкими криками:

– Ааа-а… аа… Саа-тана-а-а… гопля… аа-а… урр-раа… аа-а…

Рев Виирили выделялся в реве других – у него был свой собственный боевой клич. Однажды Карилуото в какой-то связи рассказал, что в Тридцатилетнюю войну у католиков был клич «Иисус Мария», и Виириля видоизменил его на свой лад, более соотвествующий его умонастроению. Теперь возгласы других время от времени перекрывал жуткий нечеловеческий рев: «Иисус сатана!»

Ответом был оглушительный треск. Он напоминал треск костра из сухих можжевеловых веток, только был намного сильнее. У подножия склона упали замертво один за другим три солдата, остальным пришлось искать укрытия. Стволы деревьев трещали и хлопали, во все стороны летели куски коры и щепки, по кочкам то и дело злобно ударяли пули.

Коскела находился непосредственно за цепью стрелков и наблюдал за ходом боя. По звукам стрельбы он определил, что противник занимает здесь такой же широкий фронт, как и их собственный, если не шире. Вперед на прорыв -другого выхода не было. Однако с вершины пологого склона их встречал такой сильный огонь, что всякая попытка прорваться казалась безнадежной.

– Подавить огнем!-скомандовал он лежащим вблизи солдатам, и те начали искать цель. Сам он взял на мушку пулемет, дал по нему очередь из автомата, и голова стрелка исчезла. Но тотчас показался другой стрелок, и пулемет заработал опять. Коскела тщательно прицелился, и этот боец тоже исчез. Тело оттащили назад, и над пулеметом снова появилась голова в каске. После того, как и она исчезла, никто уже не появлялся, но Коскела хорошо понимал, что противник отдает себе полный отчет в том, как важно для него удержать позицию, и не уступит без борьбы ни пяди земли. Это было ясно с самого начала.

Однако перестрелку нельзя было продолжать бесконечно. Она могла погасить воодушевление солдат, и тогда свелось бы на нет действие первой штурмовой волны. Надо было что-то предпринимать. Вероятно, ему, Коскеле, следовало взять руководство атакой в свои руки. Но прежде чем он что-либо надумал, метрах в двадцати справа раздался крик Рокки:

– Эй, ты, с автоматом! Стреляй вон по той куче валежника у сосны! Дуй вовсю!

– Зачем?

– Там пулемет. Я хочу пробраться вон к тому корневищу, а ежели позволить им свободно стрелять, они убьют меня.

Автомат застрочил, и Рокка поднялся. Лишь на секунду метнулась вперед его серая тень – и вот он уже у корневища. В следующее мгновение по земле позади него хлестнула пулеметная очередь.

Рокка сразу увидел, что скрывалось за той грудой ольховых веток, на которую он вызвал огонь. Там была стрелковая ячейка, занятая тремя солдатами – одним автоматчиком и пулеметным расчетом из двух человек. Пулемет все еще строчил по его следам, однако Рокка был уже в укрытии за корневищем. Из дула пулемета било пламя, и Рокка отчетливо видел широкий костистый подбородок пулеметчика. Он достал из-за пояса гранату, испытывая при этом почти мальчишескую радость, ибо знал, что граната попадет в цель. Его взгляд случайно упал на гладкую еловую шишку, и он отбросил ее в сторону. В следующий же миг он пожалел об этом, но что сделано, то сделано. Шишка упала на груду валежника. Один из людей в ячейке заметил Рокку – но его граната уже летела к ним. Из ячейки послышался крик, головы исчезли, валежник взметнуло в воздух. В то же мгновение Рокка подбежал к ячейке. Один из стрелков шевельнул рукой, Рокка выстрелил в прыжке.

С края ячейки взвихрилась пыль. Рокка пригнулся и крикнул:

– Ко мне, ребята!… Теперь я стреляю отсюда… Вы знаете, что это такое? Это родная земля… Ко мне, ребята!

Он попробовал определить, с какой стороны стреляет противник, и, как только огонь прекратился, высунул голову и выстрелил в ответ. Соседняя ячейка была обезврежена. Он оглянулся назад и успел увидеть, как взводный, прапорщик Таскинен, поднялся, что-то крича, и в то же мгновение упал. Потом он увидел одного из солдат пулеметной роты, пытавшегося побежать вслед за ним. Солдат был мертв. Еще дальше он увидел второго – тот лежал, как-то странно подергивая головой. Затем Рокка очистил еще одну ячейку, единственный солдат которой так и не успел разобраться в происходящем.

Рокка дал еще одну очередь из автомата, и в это мгновение к нему в ячейку кто-то прыгнул. Он молниеносно обернулся. Это был Виириля. Он освободил себе место среди убитых и открыл солдатский вещмешок. Там была непочатая буханка хлеба, и Виириля сунул ее за пазуху между мундиром и голым телом. Гимнастерки у него не было. «Стоит ли тут разыгрывать из себя барина, пха- ха-ха-ха…» – он сжег рубашку в костре, поскольку в ней завелись вши.

Появление Виирили было замечено противником, и на краю окопа взвихрилась пыль, заставив их обоих пониже нагнуть головы. Виириля топтался на дне окопа, приговаривая:

– Эй, ты, там… Какого черта тебе не хватает… Вот сатана… перестань, слышишь? Не то приду и заберу у тебя ружье.

– Слушай. Мы очистим еще несколько окопов, чтобы расширить брешь… Потом ударим по флангам. Ты направо, я налево. Есть у тебя гранаты?

– Две-три штуки найдутся… Ты знаешь, что французы называют «черной кошкой»?

– Не знаю… Сейчас не время для этого…

– Рокка был раздосадован. Положение требовало быстрых действий, а он знал по опыту, что говорить с Виирилей – все равно что говорить с сумасшедшим. Этот человек поступал так, как ему хотелось.

Виириля внезапно поднял автомат и короткой очередью уложил неприятельского солдата, поднявшего голову над краем окопа.

– Они называют так темное пиво, пха-ха-ха-ха…

В них полетела граната. Как только она взорвалась, не долетев до окопа, Рокка поднял автомат: он знал, что бросивший ее солдат высунется, чтобы выяснить результат, – и вот еще один человек выбыл из опасной игры. Виириля быстрым взглядом обшарил местность и присел в окопе, как зверь перед прыжком. Затем скомандовал сам себе:

– Рядовой Виириля! Займите окоп убитого вами врага и возьмите под обстрел пулеметное гнездо советских солдат под сосной. Сосна находится в восточной части Великой Финляндии. Для деморализации противника издайте бодрый боевой клич!

Рокка также видел это гнездо. Оно располагалось за камнем, и его нельзя было подавить прямым огнем из того окопа, где он находился. Да и противник не мог стрелять в его сторону – мешал камень, – зато хорошо обстреливал ту стрелковую ячейку, к которой намеревался бежать Виириля. Поэтому Рокка решил прикрыть Виирилю и обстрелять камень, чтобы заставить пулеметчиков противника искать укрытия. Когда Виириля поднялся, он открыл огонь.

Виириля пустился бежать. В нормальных условиях никто бы не поверил, что в нем скрываются такая сила и быстрота. Лишь трижды коснулись земли его сапоги, которые были ему велики на два номера, и вот он уже преодолел расстояние между двумя стрелковыми ячейками. Делая последний шаг, он подкрепил его своим боевым кличем:

– Иисус сатана!

Рокка стрелял не переставая; из камня летели искры. Пулемет противника молчал, и это погубило его. Большая голова Виирили высунулась из окопа: он сразу расстрелял целый диск патронов. Один из пулеметчиков, который был только ранен, пытался отползти в укрытие. Но Виириля уже вставил новый диск и, стреляя, прорычал:

– Оставайся со своими! Таков приказ рядового Виирили!

Следующим вперед кинулся Рокка. Он тоже нашел окоп с хорошим обстрелом, и таким образом они вдвоем пробили брешь в обороне противника. Брешь была не более тридцати метров в ширину, но и этого было достаточно. Увидев, что Рокка и Виириля создали предпосылки для атаки, Коскела скомандовал своим солдатам: «За мной, вперед!» Психологически момент был выбран как нельзя лучше. Те солдаты, что находились поближе, наблюдали за действиями двух своих товарищей и, вдохновленные ими, бросились в атаку.

То тут, то там раздавались взрывы гранат. За стрелковые ячейки шел ожесточенный рукопашный бой. Через четверть часа рота Коскелы заняла вершину пригорка, однако ее численность сократилась с шестидесяти восьми до пятидесяти одного человека.

Они подошли к командному пункту майора Сарастие и обнаружили, что он убит. Затем их застигла врасплох яростная контратака противника, которую с трудом удалось отбить.

Контратака выдохлась, лишь когда Мяяття и Ванхала расстреляли все свои патронные ленты.

VI

Карилуото, наклонясь вперед, рассматривал остатки санитарного автомобиля. Трупы издавали зловоние. Те, что остались в автомобиле, обуглились, а у Хиетанена и выбравшегося из машины новобранца лишь обгорела одежда. Кожаный ремень Хиетанена еще тлел.

Первой роте удалось продвинуться немного вперед. Противнику пришлось отступить и там – он был выбит с позиций южнее шоссе в результате атаки Коскелы. Однако атака вскоре захлебнулась, и рукопашная перешла в перестрелку.

Потери были велики. Вечером этого дня нельзя было упрекнуть солдат в том, что они действовали без энтузиазма. Командир первой роты лейтенант Покки погиб в самом начале боя. Он совершил ошибку, самоуверенно крикнув своим людям, которые вели огневой бой:

– Вперед, ребята! Там всего несколько дизентериков – русских!

– Ну так и иди туда сам, черт подери, чтобы мы попали на свою сторону, – ворчали солдаты.

Лейтенант сгоряча бросился в атаку вперед всех. Пуля пробила ему горло.

Положение требовало быстрого решения. Огонь стал заметно ослабевать, и Карилуото по опыту знал, что это означает: люди лежат в укрытиях и палят в божий свет, растеряв всю инициативу. Коскела только что доложил о контратаке противника, и Карилуото с беспокойством прислушивался к грозному реву, прорывавшемуся сквозь непрерывную стрельбу.

Надо было что-то предпринимать. Отходить? Собрать остатки батальона и уйти через лес? Это противоречило приказу подполковника. К тому же командир второй роты доложил, что по фронту, вдоль речушки, противник вопреки ожиданию ведет себя спокойно. Однако продолжать атаку казалось ему слишком тяжелым. Три трупа лежат вон там, друг возле друга. Какой-то раненый, которого санитары несут в укрытие, кричит и стонет. Еще один солдат ползет из цепи стрелков, зажимая себе пах, и повторяет дрожащим от страха голосом:

– Конец, ребята… Виролайнен отвоевался… Виролайнен уходит…

Карилуото впервые ощутил, что ответственность за гибель этих людей несет он. Но, подавив в себе минутную слабость, крикнул:

– Четвертому взводу поддержать атаку первой роты и штурмовать позиции противника!

Если бы он прекратил на этом атаку, все принесенные до сих пор жертвы были бы напрасны. Кроме того, Коскела нуждался в поддержке. Значит, надо продолжать атаку. У него были две возможности: победоносно сражаться дальше и спасти положение, либо… не отступать через лес, а умереть.

Четвертый взвод образовал стрелковую цепь. Карилуото приказал ему занять место непосредственно за поредевшими боевыми порядками первой роты в надежде, что прилив свежих сил вдохнет в атаку новую жизнь.

Частица настроения Карилуото предалась взводу. Его солдаты видели, как их товарищи пали здесь, на склоне, но это не сломило их дух. Напротив, они чувствовали, что не имеют никакого права щадить себя. Они понимали, что Карилуото до сих пор держал их в резерве потому, что издавна знал их лучше, чем других. Они были соломинкой утопающего. Все зависело от них.

Карилуото занял место рядом с ними в цепи. Раздались яростные крики «ура», а за ними грянул шум сражения, в котором потонули все отдельные звуки.

Наполеон и старая гвардия при Ватерлоо. Сражение вовсе не так хромало, как могло бы показаться с первого взгляда. Три года назад этот же самый взвод прорвал линию дзотов противника, и Карилуото еще видел в цепи некоторых солдат, участвовавших в том бою. Это были Уккола, Рекомаа, Лампиойнен, Хейкинаро и другие.

Солдаты первой роты присоединились к атаке. Карилуото стрелял, зажав приклад автомата под мышкой, и орал во все горло, хотя еще не видел противника. Лишь свинцовый дождь хлестал по земле и сучьям деревьев.

– Хорошо, Уккола! – подбодрил он парня, увидев, как тот, крича и стреляя, прыжками продвигается вперед. Однако в следующий момент Карилуото испуганно вскрикнул: Уккола уронил автомат и упал на колени за поросшей черникой кочкой.

– Уккола!

– В грудь… Все кончено… Я готов…

Однако Уккола ошибся: он не был убит. Санитары отнесли его в укрытие, а Карилуото продолжал продвигаться вперед., Однако скоро и ему пришлось броситься на землю, так как противник заметил его.

Затем один за другим были убиты Рекомаа и Хейкинаро. Солдаты искали укрытия, и Карилуото начал опасаться, что атака вновь захлебнется. Он вскочил и, с криком бросившись вперед, добежал до сосны, за корнями которой и укрылся. Оттуда он попытался открыть по противнику огонь, но безуспешно, так как тот хорошо окопался.

Снова пришлось звать санитаров. Один из солдат первой роты, поднявшись во весь рост, бросил гранату. Карилуото отчетливо видел, как он упал, и слышал его слабый предсмертный вскрик. С правого фланга пришло сообщение, что там убит командир отделения.

Карилуото пытался увлечь за собой солдат, но добился от них лишь двух коротких бросков. Что с ними случилось? Он увидел, что за последние десять минут цепь так поредела, что ее уже и нельзя было назвать цепью. Справа и слева от него была пустота. Снова и снова в тыл отползали раненые.

Все это время противник вел жестокий огонь. Он стрелял, хотя никого не было видно, и пули непрерывно взбивали фонтанчиками мох. Карилуото почувствовал, как им овладевает какое-то тяжелое оцепенение. Атака захлебнулась. С правого фланга первой роты пришло сообщение, что и там продвижение вперед прекратилось. Потери были чрезмерны.

Звуки смешались в ушах Карилуото в беспорядочный ошеломляющий гул. На него нашел панический страх. «Это я загубил роту. Я послал солдат на смерть… Ведь я знал, что атака не удастся. С этими людьми я уже ничего не добьюсь… Теперь русские стреляют даже по телу Рекомаа».

Тело младшего сержанта было хорошо видно; противник обстреливал его из пулемета, и оно при каждой очереди сотрясалось. Карилуото отвел взгляд – от этого зрелища ему делалось жутко. Только что человек разговаривал и стрелял, и вот уж лежит грудой безжизненного окровавленного мяса, которое трясется, когда в него попадают пули.

С финской стороны огонь был слабый. Да, господи боже, ведь и стрелков осталось так мало! Карилуото содрогнулся от ужаса. Вероятно, положение казалось ему особенно безнадежным потому, что смерть хозяйничала в непосредственной близости от него, что гибли люди, которых именно он, Карилуото, заставлял идти в атаку. Его прежний взвод был практически уничтожен. Такая же участь постигла и второй взвод первой роты, атаковавший противника на том же участке. И это неудивительно, ибо в этом взводе с самого начала было всего пятнадцать человек. К тому же из них несколько помогали раненым.

Одно утешение: на участке южнее шоссе, докладывал Коскела, атака противника отбита и перед пулеметом Мяятти трупы лежат штабелями; но, несмотря на это, продвинуться вперед он не может и считает, что попытка атаковать не удалась; пусть Карилуото подождет, пока не появится возможность для совместной попытки.

– Подождать? Чего?

Карилуото овладело отчаяние. На помощь со стороны Коскелы рассчитывать не приходилось. Противник перед ними обоими был достаточно силен. Ему не нужно было перестраивать свои боевые порядки. Не вышло в этот раз, не выйдет и в другой.

Карилуото отошел немного назад и двинулся вдоль цепи направо. Надо было попытаться пойти в атаку там, на участке третьего взвода. Его командир был ранен, и Карилуото принял командование на себя.

– Попытаемся еще раз, ребята.

Никто ему не ответил. Люди молча готовились к атаке.

– Вперед!

Они двинулись вперед. Огонь противника снова достиг полной силы. Убило нескольких солдат, и Карилуото еще раз мог увидеть, как захлебывается атака.

– Я не остановлюсь… Не остановлюсь…

Он уже не шагал, а брел, спотыкаясь. Его лицо было бело как мел, голос сдавленный и срывающийся. Он крикнул:

– Еще раз, ребята…

Когда пуля настигла его, он всем своим существом испытал какое-то странное чувство освобождения. Еще три секунды остались ему, чтобы понять, что он убит, но в течение этих трех секунд он боялся смерти меньше, чем когда-либо за всю войну. И почти с удовлетворением его угасающее сознание констатировало: «Теперь уж никогда… Теперь уж все…»

Йорма Карилуото отдал дань всеобщей человеческой глупости.

Такая же судьба постигла Виролайнена, Рекомаа, Хейкинаро, Покки, Вяхямартти, Хельстрёма, Лепяною, Айрилу, Саастамойнена, Хяккилю, Эло, Уймонена, Вартио, Суонпяя, Микколу, Юли-Ханну, Куусенюю, Каллиомяки, Вайнионпяя, Юлонена и Тееримяки.

На родине их поминали в молитвах как солдат, павших в бою. Кроме того, имена Карилуото и Покки, командира первой роты, выбили на мемориальных досках в школах, где они учились. Похоронная же команда русских закопала их вместе с другими погибшими солдатами батальона на краю болота поблизости от командного пункта Сарастие.

Глава пятнадцатая

I

Получив известие о гибели Карилуото, Коскела тотчас связался по телефону со второй ротой и предложил ее командиру принять на себя командование батальоном. Однако тот отказался: невелика честь, к тому же он знал, что Коскела больше подходит для этой должности.

– Я приму командование, если ты согласишься отойти со мной по перешейкам озера, – сказал Коскела.

Лейтенант колебался. Сперва надо связаться по радио с командиром, сказал он. Коскела был раздосадован. Он ни в коем случае не хотел продолжать атаку, но именно этого мог потребовать Карьюла от командира второй роты. Коскела же хотел сперва отойти и только потом связаться с Карьюлой, чтобы не гнать зря людей на верную смерть. Он достаточно хорошо знал Карьюлу и опасался, что тот обвинит его в паникерстве.

И он не ошибся. Тем не менее без обиняков заявил подполковнику, что под его, Коскелы, командованием батальон продолжать атаку не будет. Карьюла вспылил. У него слабо обеспечен западный фланг, и, если батальон отойдет, противник сможет быстро бросить туда дополнительные силы и оттеснить его за шоссе.

Уже во время этого разговора с фронта по речушке донеслись звуки ожесточенного боя, и из второй роты доложили, что противник и там перешел в наступление. Коскела тотчас передал это донесение подполковнику, и тот в ярости ответил:

– Матерлиальную часть забрлать с собой!

– Противотанковые пушки мы забрать не можем, но батальон я приведу.

Коскела положил наушники и сказал прапорщику, артиллерийскому наблюдателю:

– Оставим радио на время в покое.

Затем зазвонил телефон, заспешили с поручениями вестовые. Приказы были ясны, целеустремленны и хорошо продуманы. Первую роту Коскела несколько отвел назад. Третью – целиком оттянул с южного участка шоссе и поставил на позиции дальше к северу, фронтом частью к шоссе, частью к речушке; ее левый фланг загибался на север. Таким образом он получил подковообразную позицию, в середине которой приказал собрать всех раненых. Он еще раньше велел собрать раненых своей роты в одном месте, севернее шоссе, и распорядился, чтобы штаб батальона начал делать носилки из шестов и плащ- палаток. Некоторое время он и сам, должно быть, думал, что шоссе удастся отвоевать, но, несмотря на это, продолжал свои приготовления.

Один из солдат Карилуото нерешительно спросил:

– Как быть с убитыми? Мы отнесли туда и тело капитана.

– Нам хватает забот с живыми.

Коскела даже не взглянул на труп Карилуото, так же как на трупы других убитых. Времени для богослужения не оставалось. Он думал только о том, как спасти батальон, и был полон решимости сделать это во что бы то ни стало. С бесстрастным лицом, сурово и деловито отдавал он приказания, и все подчинялись ему, не раздумывая и не задавая вопросов.

Больше всего он беспокоился за вторую роту. Как ей удастся оторваться от противника под его давлением? Коскела сознавал, что это наиболее трудная часть операции; отступая при таких обстоятельствах, войска легко приходят в смятение и даже впадают в панику. И он не мог никого послать в подмогу этой роте, так как ему еще надо было подготовить позицию в тылу, через которую рота должна была отступать.

К счастью, солдаты, державшие оборону южнее шоссе, смогли беспрепятственно оторваться от противника и отойти, прежде чем его танки прорвались к шоссе. Танки уничтожили вместе с расчетом одно противотанковое орудие, а другое эффектно взлетело на воздух, когда его расчет сложил под ним всю бывшую в наличии взрывчатку и подорвал ее. Правда, орудие можно было привести в негодность с меньшими хлопотами – взорвав взрывчатку в канале ствола, но это выглядело бы не так эффектно. Несмотря на угрожающее положение, солдаты испытали удовольствие от гигантского взрыва; а собственно, почему бы и нет?

Они оставили четыре пулемета и нескольких раненых, однако в остальном Коскела был доволен отходом.

Он направил вторую роту на север, она должна была идти в голове отступающего батальона. Первая и третья роты обеспечивали дугу подковы. Пулеметчиков, минометчиков, расчеты противотанковых орудий и артиллерийского наблюдателя он собрал посередине.

– Организуйте группы носильщиков по четыре человека в каждой. Быстро изготовьте недостающие носилки. Вы понесете раненых, пулеметы мы утопим в озере. Оставим себе лишь один – на память.

Коскела оглянулся и увидел Мяяттю, который опирался на свой пулемет.

– Ты возьмешь его с собой?

– Почему нет? Мне все равно.

Кто еще, кроме Мяятти, хотел бы сохранить свой пулемет? Он с первого дня войны заботился о нем, сначала как простой стрелок, а потом – командир пулеметного расчета. Вот и теперь он стоял, опершись на пулемет, безмолвный, как памятник. Никто никогда не слышал, чтобы он просил помочь ему нести пулемет. Эта верность оружию, которое другие ненавидели из-за тяжести и неудобства, у этого приземистого парня была сначала лишь выражением тайного честолюбия, однако мало-помалу она стала господствующей идеей – единственной, которая связывала его с войной. Он еще мог бы бросить пулемет в озеро, но оставить его неприятелю он мог бы только вместе со своим трупом. Однажды на короткое время оно таки попало в руки неприятеля – это случилось, когда был убит Лахтинен, – однако Мяяття считал, что его вины в этом нет. На следующий день, когда противник отошел, пулемет нашли неподалеку от трупа Лахтинена, и с тех пор Мяяття берег его, как берегут фамильные часы.

Хотя Мяяття и ответил на вопрос Коскелы довольно равнодушно, тот все же понимал, что Мяяття оценил его предложение выше, чем самые высокие отличия. Ведь Коскела в присутствии солдат дал понять, что Мяятте более, чем кому-либо, пристало нести пулемет.

Другие поначалу колебались. Им было жутко бросать в озеро оружие, которое они таскали на себе всю войну, зачастую из последних сил:

– Вправду топить?

Коскела взял пулемет у близстоящего солдата.

– Вправду. Вот как это делается. У меня нет времени на шутки.

Вода брызнула фонтаном, и пулемет, пуская пузыри, исчез в озере. Видеть Коскелу раздраженным было так же необычно, как бросать в воду пулеметы. Но теперь солдаты, не медля, последовали его примеру.

– Прощай, старая железяка!

– Счастливого пути, сатанинское отродье!

– Ты больше не будешь давить мне на плечи!

Война не убила в них озорства. На их лицах можно было ясно прочесть веселое злорадство.

Танки противника уже рокотали на шоссе, подразделения на передовой вступили в перестрелку с идущей за танками пехотой. Для верности Коскела приказал ротам двигаться прямо на север в направлении группы небольших безымянных озер, которую он уже предлагал Карилуото в качестве нервой цели отхода. Один из дозоров первой роты обнаружил позразделения противника, прорвавшиеся далеко к северу от шоссе, и Коскела хотел любой ценой избежать встречи с ними. С караваном носильщиков и угнетенными поражением людьми батальон был неспособен к сколько-нибудь крупным боевым действиям. Он, Коскела, должен был без потерь снова вывести батальон на шоссе, а для этого следовало совершить обход.

Коскела хорошо понимал, что батальон постараются как можно скорее отправить обратно на фронт, но он решил про себя, что отныне не примет участия в военных авантюрах, пусть даже под угрозой военного суда. Даже пресловутый «дерьмовый котел» наступательного этапа войны не стоил столько крови, сколько это безнадежное предприятие. Последние три часа были самыми кровавыми за все время существования батальона. И они впервые оставили противнику столько непохороненных мертвых. Коскела невольно вспомнил обуглившийся труп Хиетанена. У него обгорела даже повязка на глазах.

Он застонал.

II

Ванхала, Рахикайнен, Хонкайоки и Сихвонен несли Укколу, которого терзала острая боль. Пуля прошла возле нагрудного кармана мундира. Сначала рана казалась неопасной, но сразу же после того, как они тронулись в путь, Уккола начал кашлять, и на губах у него появилась кровь.

– Он, гад, продырявил мне легкие. При дыхании внутри колет, словно иголками, – с трудом выговорил он

Они пытались его утешить, но Уккола знал цену таким речам. Он сам не раз вставал на колени перед раненым, стараясь уверить его в том, что рана неопасна. Он не боялся смерти, трудно было лишь выносить нескончаемую боль.

Чтобы ободрить его, Хонкайоки рассказал о собственном ранении и о том, как хорошо лежать в военном госпитале. Хотя Уккола, тяжело дыша, метался на носилках, Хонкайоки в своей обычной манере продолжал:

– Все красивые девушки теперь санитарки. Они хотят быть героинями и не считают зазорным подтереть солдату зад. Ведь ребята на фронте рисковали своей жизнью. Твои светлые вьющиеся волосы и мощная спортивная фигура произведут там неотразимое впечатление. Не беспокойся. Только потерпи немножко. Я знаю, что значит быть раненым. Меня везли тогда в санях по распутице. Осторожней, братцы. Не толкайте.

– Передышка.

Ванхала присел на кочку и вытер своей фуражкой пот со лба. Спереди доносились тихие стоны. По обеим сторонам двигались дозоры охранения. Наступил самый темный час летней ночи. Над сырыми низинами стлался легкий туман. Ванхала улыбался. Не весело и не горько, а словно взвешивая в уме события этого вечера, – улыбался вопреки всему.

– С некоторыми потерями, но не разбитая, наша армия отходит на новые оборонительные рубежи.

Уккола с трудом изобразил на своем лице улыбку. Сотни часов провел он вместе с Ванхалой на посту.

– Ох-хох… Да… кхы… кхы… Пока… кхы… Охох-хох… Пока мы… кхы… мы выдерживаем… До тех пор они говорят… кхы… что мы… не разбиты… кхы…

– Давай я тебе поправлю…

– Без толку… кхы… до тех пор… кхы… пока они могут послать в бой… кхы… хоть одного… кхы… мы не разбиты… кхы… ох-хох…ох-ох… Что же еще с нами будет… кхы… пока нас разобьют?

– Есть у кого-нибудь платок? Или бинт?

Хонкайоки вытер кровь с губ Укколы.

Ванхала надел фуражку. Он знал, что Уккола и в тяжких муках остается прежним Укколой, и, тихо хихикая, сказал:

– Несгибаемый даже в поражении, смеясь смерти в лицо, глядит он на потоки грязи, под которой погребены надежды родины… Хи-хи. Вот так-то! Мы не можем проиграть войну.

Эти слова они слышали недавно по радио, и Укколу забавляло уже одно то, как точно Ванхала повторял их по памяти. Когда они снова тронулись, Уккола, задыхаясь, сказал:

– Берись за оглобли, Брюхо… кхы… кхы… Если мои легкие выдержат… кхы… выдержат… то… мы… кхы… то мы пропустим по одной… Ох-хох… Брюхо… кхы… кхы…

Сразу после того, как они отправились в путь, умер один из раненых в голове колонны. Тело погибшего оставили под деревом, и высвободившиеся носильщики стали сменять других. Умерший солдат был ранен осколком снаряда на позициях вдоль речушки и был плох еще до отхода. Четверо, несших Укколу, попытались пройти мимо дерева так, чтобы он не заметил оставленный труп, но им это не удалось.

– Если… кхы… я не выдержу… то прикройте… чем- нибудь… кхы… впрочем, все равно…

Один из раненых потерял самообладание:

– Не бросайте меня… если они атакуют… Обещаете? Идите быстрее… поторопитесь… И не бросайте меня, если они придут…

Несшие его солдаты больше не пытались убеждать, что он может на них положиться. Они тащили раненого молча, кряхтя и отдуваясь, всякий раз укладывая его, когда он садился в носилках от страха.

А муки Укколы все усиливались. Его залихорадило, и Ванхала набросил на него свою шинель. Уккола прикрыл глаза рукой и время от времени стонал, зачастую сопровождая стон крепким ругательством. Раз, когда носилки резко качнулись, он как будто очнулся от своих болей:

– Держите… кхы… держите шаг, ребята…

– Не так-то это легко на этих проклятых кочках.

Уккола уже не мог улыбаться. На губах у него все чаще выступала кровь, дыхание становилось все более затрудненным. Приступы кашля вскоре сделались такими мучительными, что на Укколу больно было глядеть. Его бил озноб, и им скоро нечем стало его укрывать.

Даже четырехлетнее недоедание не смогло сломить жизненную силу этого деревенского парня. Он принадлежал к числу тех, кто летом не чурается физических упражнений, пусть даже не блистая рекордами, и эти постоянные занятия придали ему такую силу и выносливость, что он оказался для смерти крепким орешком. Ей даже не удалось отнять у него сознание, хотя сам он и его носильщики горячо этого желали.

Первая цель марша была достигнута. Коскела связался по радио с командиром. Подполковник Карьюла был вне себя от бешенства. Произошло именно то, чего он боялся. Как только батальон оставил дорогу, противник, бросив в бой танки, смял заслон. Отступление надо было продолжать, и ввиду этого удлинялся и обходный марш батальона. Цель его продвижения переносилась еще дальше. Подполковник сам указал пункт, в котором Коскела должен был выйти на шоссе, и в заключение сказал:

– Это приказ. Чтобы больше никакой самодеятельности, понятно?

Коскела и бровью не повел. Брань Карьюлы его не трогала. Хотя он и не любил самолюбования, но отчетливо понимал, что мало кто еще смог бы провести отступление батальона так организованно, как он. И к тому же так быстро.

Поход продолжался. Носильщики мало-помалу выдыхались; хотя ноша сама по себе была не слишком тяжела для четырех человек, труднопроходимая местность требовала затраты дополнительных усилий. Идти становилось все труднее.

Один из носильщиков группы, шедшей непосредственно перед носилками Укколы, упал, и раненый, вывалившись на землю, в голос закричал от боли. Носильщик : поднялся, отплевываясь и отдуваясь, и выдавил из себя сдавленным от ярости голосом:

– Ристо Рюти [Глава буржуазного правительства Финляндии во время войны, настроенный пронемецки. - прим.] и государственный оркестр исполняют польку «Мы по уши сидим в дерьме»!

После чего вновь взялся за рукоятки носилок и с удвоенной энергией понес их дальше.

Носильщики Укколы больше не разговаривали. Не могли. Безмолвные и напряженно-сосредоточенные, тащили они свою ношу, а Уккола, чьи страдания делались все невыносимее, задыхался и кашлял.

В три часа утра, когда уже начало светать, Уккола застрелился из винтовки Сихвонена. Винтовка лежала на рукоятке носилок, а сами носильщики присели отдохнуть чуть в стороне. Они переговаривались между собой, поглядывая на солдат бокового охранения, как вдруг раздался выстрел.

Они охотно донесли бы тело Укколы до шоссе, но им этого не разрешили: надо было сменить других, да и Коскела поторапливал. Однако, вспомнив о просьбе Укколы прикрыть его, они быстро выкопали лопатами неглубокую могилу и, завернув тело в плащ-палатку, положили его туда, а затем засыпали землей и мохом.

Даже Хонкайоки был серьезен. Возможно, от усталости, возможно, оттого, что смерть подступила к ним так близко. Шутки стали неуместны.

Когда они работали лопатами, Рахикайнен сказал:

– Он, наверное, выжил бы. Но всякий подводит черту тогда, когда хочет.

– Похоже, Уккола был последним из людей четвертого взвода, которые шли вместе с нами с пожарища, – сказал Ванхала. – Да, я еще хорошо помню те времена, когда мы были новобранцами. Как-то из одного учебного похода Уккола притащил в вещмешке тяжеленный камень. Это ему Карилуото приказал, потому что он что-то смухлевал с весом вещмешка. Хи-хи.

– Да, тогда он еще носился со своими завиральными идеями, этот Карилуото, – сказал Сихвонен. – А вот поди ж ты, нет человека. Теперь уж, наверно, и труп его сбросили в озеро.

Они покинули могилу Укколы и поспешили вперед. Молитвы не читали, лишь Сихвонен с горечью сказал:

– Вот как умирают теперь финны. Все кончено с нашей страной.

III

Обоз тоже отступал. Ночь была такая светлая, что возчики побаивались воздушного налета. Повозки были замаскированы ветками, ветки были прикреплены и к сбруе лошадей, а один возчик даже украсил веткой фуражку.

– Больше интервалы! – крикнул Синкконен, пытаясь проехать на велосипеде мимо повозок. Был тут также и Ламмио – Карьюла поручил ему организовать отход обоза.

Ополченец Корпела, один из новичков, шагал рядом с повозкой. Он обыскал ее, пытаясь обнаружить офицерские чемоданы и другое имущество, но не нашел ничего, на чем можно было бы сорвать зло, ибо его предшественник успел уже выбросить эти вещи.

Синкконен напомнил ему, чтобы он не забывал наблюдать за воздухом. Корпела презрительно взглянул на фельдфебеля и огрызнулся:

– Ты еще будешь приказывать мне таращиться в воздух! Дрыгай дальше! Смотри лучше за своим велосипедом, чтоб было на чем удирать. Вот так-то!

На обочине стояла Райли Котилайнен, батальонная «лотта». Она не нашла себе мужа в этом походе и теперь возмещала недополученное со всеми. Адьютант, который в первые дни войны заснял ее около захваченного миномета, давно погиб. В ту пору Райли была еще цветущей девушкой, но, как и для многих других, война не прошла для нее бесследно. Она опустилась до того, что была готова удовольствоваться любым солдатом из противотанковых частей. «Sic transit gloria mundi» [Так проходит мирская слава (лат.)], – сказал о ней Сарастие.

Ее велосипед сломался. Она устала и была одинока. Солдаты относились к ней с нескрываемым презрением и ненавистью. Они отпускали в ее адрес откровенно бесстыдные шутки. Увидев Корпелу, она решила обратиться с просьбой к нему. Ей казалось, что пожилой человек проявит к ней отеческое сочувствие.

– У меня испортился велосипед, и я очень устала. И обувь ужасно натирает ноги. Можно мне сесть на вашу повозку?

«Господи боже! Фронтовая "лотта"», – подумал Корпела. Она подействовала на него, как красная тряпка на быка.

– Я и раньше не возил дерьмо по воскресеньям, черт побери! Это все знают.

Его слова услышал Ламмио. Он велел «лотте» сесть на следующую повозку, затем крикнул:

– Рядовой Корпела!

– Ну, слушаю.

– Что вы сейчас сказали?

– Что сказал, то и сказал. Бедной животинке и без того есть что тащить. Будем мы еще возить ваших потаскушек, господа Финляндии! Вот так-то.

– Послушайте, Корпела! Вы заходите слишком далеко. Попридержите язык. Еще слово – и вам придется пожалеть об этом.

– Кончай драть глотку, чертов лампасник! Лампасы- это все, что у него есть, тьфу!

Корпела так и кипел злобой. Сдавленным голосом, в который он постарался вложить как можно больше насмешки, прерывающимся от злобы и ненависти, Корпела крикнул возчикам:

– Люди, эй, люди! Что это за навозная муха прицепилась ко мне? Раньше навозные мухи садились только на лошадей, а теперь и до людей очередь дошла?

– Вы арестованы! Эй, вы там! Двух человек сюда! Отобрать у рядового Корпелы винтовку и ремень.

Добровольцев не нашлось. Но в них и не было необходимости. Сзади раздался крик:

– Самолеты!… Воздушный налет!… Штурмовики… В укрытие!…

Лошадей быстро завели в лес, и солдаты бросились кто куда. Один только Корпела остался на дороге. Колесо его повозки застряло в канаве, и лошадь не могла ее вытащить. Она напрягалась изо всех сил, но предательски мягкая почва еще глубже засасывала колесо. Корпела изо всех сил старался вытащить повозку, пытался приподнять ее, так что глаза вылезали из орбит, но все было безнадежно. Позади него взрывались небольшие бомбы, сброшенные штурмовиком. Воу… ууу…тррр…

Самолет с воем пронесся мимо, по дороге хлестнула пулеметная очередь. За первой последовала вторая.

– Идите сюда, пособите приподнять, черт вас дери!- ругался Корпела, но никто и не думал спешить ему на помощь. Многие возчики побросали лошадей и убежали подальше в лес.

– Бегите… бегите! Удирайте, черти! Оставляйте бедную скотину на смерть.

Воздушная карусель продолжалась. Самолеты описывали в небе петлю, непрерывно взрывались бомбы, строчили пулеметы. Все приближалось и приближалось злобное тявканье скорострельной пушки, и в воздух вдруг взлетели щепки, вырванные из повозки Корпелы. Он бросился на землю, но туг же встал и снова принялся за дело.

Отведя «лотту» в лес, Ламмио направился к Корпеле. Он шел, выпрямившись во весь рост, демонстративно не обращая внимания на самолеты. Когда Корпела увидел это, он окончательно вышел из себя: нечего тут похваляться своей храбростью. Он рявкнул в сторону Ламмио:

– Не подходи ко мне, сатана! Ты мне тут ничем не поможешь. Да и не надо мне помощи от такого. Заруби это себе на носу.

Ламмио продолжал приближаться, и Корпела вдруг бросил вожжи и стал перед ним:

– Я хочу, чтобы меня сейчас же перевели в другую часть!

– В какую еще другую? Куда?

– По мне, хоть на край света… Лишь бы отделаться от тебя. Хоть в ад, лишь бы тебя не видеть.

– Предупреждаю вас в последний раз, Корпела! В дни поражения люди вашего толка стали неуправляемыми, но не воображайте, будто армия позволит плевать себе в лицо, если даже она разбита.

– Ха-ха!… Кто кому плюет в лицо? Ты делал это годами, сатана. Да, да. И не хватайся за пистолет, не то я заброшу его в лес и тебя вслед за ним…

Корпела обернулся, ибо штурмовик приближался вновь. Потом снова ухватился за свою повозку и вне себя от ярости проговорил:

– Да-а… только теперь я по-настоящему узнал господ Финляндии. Ай-яй-яй. Бывает же на свете такое! Вот уж никогда бы не подумал, не поверил! Но теперь-то я знаю, что всякое бывает, ай-яй-яй. – Он дернул лошадь за узду и продолжал: – Черт, надо же, совсем застряла повозка. А ни в чем не повинная скотина мается, как будто она сделала что дурное. Ну, иди! Нечего тебе здесь мучиться… Прочь отсюда! Вот так-то.

Штурмовик приблизился вновь. Задрожали языки пламени, по веткам пробежал шорох. Корпела отвел лошадь в лес и, подняв кулак, крикнул самолету:

– Стреляй же, сатана! Давай стреляй, черт бы тебя побрал, раз ты только это и можешь! Стреляй, если это тебе так нравится, сатана.

Самолет круто взмыл ввысь, из его хвоста забили язычки пламени. Лошадь испугалась и бросилась в глубь леса. Корпела некоторое время тащился за ней – его рука запуталась в поводьях. Когда она выскользнула наконец из поводий, Корпела остался неподвижно лежать на спине. Подбежавший к нему Ламмио еще успел заметить, как его глаза моргнули в последний раз. Склонившись над убитым, Ламмио увидел, что тот лежит в луже крови.

IV

Когда голова батальона достигла шоссе, штурмовики уже улетели. Коскела запросил по радио автомобили для раненых, и они прибыли, едва только исчезли самолеты. Тотчас же началась погрузка. На одних носилках оказался мертвый: раненый умер, когда батальон уже выходил на шоссе, и носчики, не заметив этого, продолжали нести его.

На этом этапе военными действиями руководил подполковник Ууно Ээмили Карьюла. Это был мускулистый человек с бычьей шеей, в разговоре он обычно срывался на крик, надуваясь и подбочениваясь при этом. Его веки странно срастались с переносицей, что придавало взгляду колючесть, лицо было в шрамах, энергичное. От углов рта книзу тянулись грубые, суровые морщины. Волосы полковника были всегда подстрижены ежиком, а когда он снимал головной убор, было заметно, что голова его имеет несколько странную, яйцеобразную форму.

Этот человек пошел на Зимнюю войну капитаном и благодаря неустрашимости и несгибаемой воле дослужился до подполковника. Как тактик он звезд с неба не хватал, но полагали, что этот недостаток возмещается его решимостью. У высшего начальства Карьюла слыл человеком беспощадным и жестоким, и он им, безусловно, был. Те, кто находился у него в подчинении, скоро начинали ненавидеть его или бояться. Сарастие однажды не выдержал и сказал своему адъютанту после спора с Карьюлой:

– Из таких людей получились бы преступники, если бы не было армии или тюремщиков. Чистая случайность определяет, по какую сторону решетки им находиться.

Поражение в войне лишило Карьюлу самообладания. Он знал лишь одно целительное средство – «рлешительные мерлы». Он неистовствовал из-за отступления вообще, а тут еще отступление батальона Коскелы поставило под угрозу всю боевую группу, которой он, Карьюла, командовал. Еще несколько километров – и ее позиции было бы немыслимо удержать. Досталось и Сарастие, насколько может достаться мертвому. Карьюла учинил ему разнос, хотя и не разделял мнения пастора, что майор еще в состоянии его услышать:

– Черлт возьми! Где он дерлжал рлезерлвы? Сидел там у шоссе без обеспечения!

Карьюла забыл, что сам одобрил распоряжения Сарастие и обещал ему саперную роту в качестве резерва, но продолжал держать ее на строительстве дороги. Теперь она вместе с другими наспех собранными частями составляла заслон, оказавшийся слабым.

Коскела сделал Карьюле доклад по всей форме, но тот едва дослушал его до конца. Невзирая на то, что их слышат солдаты, Карьюла начал кричать:

– Ваша опрлометчивая оценка обстановки прливела к тому, что теперль испытываем давление на фланге. Крломе того, вы без необходимости прловели батальон черлез эти озерла. Дрлагоценные два часа. В рлезультате мы потерляли нашу лучшую позицию.

Коскела не придавал особого значения словам Карьюлы. Он отлично знал, что ярость подполковника нельзя укротить никакими разумными доводами. Напротив, от спокойного тона он еще больше свирепел.

– Я считал это своим долгом, – сказал он. – Следует принять во внимание, что в данных обстоятельствах я должен был сделать так, чтобы не привести батальон в соприкосновение с противником. Мы должны были беречь раненых, и в этом была наша слабость. К тому же из-за поражения боевой дух людей упал.

– Я сам знаю, что мне прлинимать во внимание. Я знаю обстановку и не нуждаюсь в поучениях. Но вы должны понять, что игрла для батальона была прлоигрлана только тогда, когда вы сами прлизнали ее прлоигрланной. Теперль вам надо как можно быстрлее сколотить батальон. Займете окрлаину болота. Выставьте достаточно сильные рлезерлвы для обеспечения флангов и активно защищайте их. Новые прлотивотанковые орлудия вот-вот должны прлибыть. Если смогу, попытаюсь достать вам прлотиворлакетное орлужие. Вы несете ответственность за батальон, пока Ламмио не прливедет в порлядок обоз и не прлимет его от вас. После этого прлимете командование трлетьей рлотой. Пулеметы сдать лейтенанту Овеске.

Глухим голосом Коскела произнес:

– Я приказал утопить пулеметы в озере, чтобы освободить людей для транспортировки раненых. У нас остался только один.

У Карьюлы на мгновение отвисла челюсть.

– В озерле? Утопить? Пу-ле-ме-ты! У-то-пить!

Карьюла не пришел бы в такое бешенство, если бы не признал про себя, что Коскела поступил правильно. Но именно это он и боялся показать, ибо это означало бы его поражение.

– Черлт поберли, лейтенант! Это бунт… Это пособничество врлагу. Ведь я прликазал вам сохрланить всю матерлиальную часть. Пулеметчики – это пулеметчики, а не санитарлы. Вы были командирлом батальона, а не сестрлой милосерлдия…

В этот момент Карьюла все же заметил, что сказал такое, чего лучше было бы не говорить. Находившиеся поблизости солдаты встали. Те, кто знал Коскелу, ожидали, что он собьет Карьюлу с ног, но Коскела стоял с бесстрастным лицом, глядя куда-то мимо этого бесноватого.

Чтобы сгладить впечатление от сказанного, Карьюла проговорил:

– Вы можете спасти свою честь, если удерлжите фрлонт. Покажите ваш харлактерл.

Заметив поблизости солдат, он ополчился теперь на них за то, что они стали свидетелями его глупости, и заорал как сумасшедший:

– А вы, рлебята! Вы кто, ягнята или финские солдаты? На позиции идут затем, чтобы либо удерлжать их, либо умерлеть. Черлт поберли! На вас те же мундирлы, что и на тех, кто защищал Сумму и Тайпале. Эти люди умели умирлать. А вы умеете только удирлать. Стыдитесь, черлт поберли! Я не посмел бы назвать себя финном, если бы удирлал так, как вы. Если еще кто-нибудь оставит позицию, то увидит, что в военных законах и на него есть статья. Шутки в сторлону. Пощады не прлосить, и пощады не будет! Ясно? А теперль на позиции!

Хонкайоки выкатил глаза и раскрыл рот, изображая удивление. Затем, повернувшись к Ванхале, спросил того строго деловым тоном:

– Капрал Ванхала! Вы кто, ягненок или финский солдат?

– Я лучший лесной воин в мире, хи-хи…

– Ну-ну, – - Ханкайоки смиренно вздохнул. – Одна надежда мне осталась, что война закончится и удастся попасть племенным бараном в хорошее имение.

Виириля сидел особняком и жевал хлеб, найденный прошлым вечером в вещмешке русского солдата. Он покачал головой и ни к селу ни к городу проревел:

– И пришел человек из Аримафеи и помочился на голову его.

Его друзья не поняли, что это означает. Возможно, это была просто одна из его обычных фраз, которые он время от времени произносил без всякого скрытого смысла.

– Пха-ха-ха… А теперь затяните погребальную песню. Да здравствует анархия и окровавленная одежда! Эх, сейчас бы бурю, чтоб взметнула портянки до Полярной звезды и оставила их там для просушки… Пха-ха-ха…

За этими словами последовал знакомый смех, похожий на конское ржание: таков уж был Виириля. Готовый к бою и точно так же всегда готовый отправиться домой, или, вернее, куда-нибудь в Финляндию, потому что дома у него не было.

Коскела начал распределять солдат на позиции.

Люди были голодны. Еды не было, но их обещали накормить попозже. Молча и ожесточенно принялись они выкапывать стрелковые ячейки. Через линию фронта прошел дозор. Саперы заминировали шоссе и прилегающие к нему пространства, но особенно эффективного минного заграждения не получилось. Большой участок между болотом и дорогой остался незаминированным.

Ламмио принял батальон, и Коскела возвратился в третью роту. Теперь он был еще более молчалив и задумчив, распоряжения отдавал глухим голосом, казался усталым и удрученным. Поблизости от шоссе, на окраине болота, Мяяття установил свой пулемет. В остальном пулеметный взвод под командованием Рокки действовал как обычный стрелковый. Коскела остановился возле позиции Мяятти, сел на землю и оперся спиной о ствол дерева.

Он глядел на болото. Солнце уже взошло над верхушками деревьев и, грея, светило ему в лицо. Он долго сидел так, словно окаменев, совершенно неподвижно. Высокие скулы отчетливо обозначались под загорелой кожей. Он похудел. Ямка на его подбородке, казалось, стала глубже, веки покраснели, вокруг рта залегли горькие складки. Позавчера ему исполнился тридцать один год, но вспомнил он об этом лишь вчера. Да это и не имело никакого значения.

Мир на мгновение совершенно затих. Не было слышно даже шума дальнего боя. Тишина эта была необычной, ибо за последние дни противник активизировался.

Коскела прислонил голову к стволу и закрыл глаза. Он кожей, ставшей от недосыпания и усталости чувствительной и шершавой, ощущал солнечное тепло. Во рту от курения першило, давал себя знать пустой желудок. Лишь стук лопат да негромкий разговор солдат долетали до его ушей. Он вспомнил Карьюлу. Коскелу нисколько не трогал полученный им нагоняй: он знал, что Карьюла не может проглотить неприятность без того, чтобы не выместить зло на ком-нибудь еще. Не будь козлом отпущения он, Коскела, им стал бы кто-нибудь другой, повод всегда найдется. Честь Коскелы оставалась незапятнанной. Он забыл о столкновении с Карьюлой, забыл про все, что его окружало. Он чувствовал лишь тепло и тупую усталость. Настоящее исчезло, он скользил между явью и сном. Неясно слышал он разговор, доносившийся от пулеметного гнезда Мяятти. Он узнал голос Хиетанена, и им овладело смутное чувство тревоги. Тут что-то было неладно, он только не знал, что именно. Затем послышался голос Рокки, Хиетанен засмеялся. Чувство тревоги у Коскелы усилилось: до смеха ли сейчас? Нет, что-то в самом деле не так. Дыхание его участилось, руки беспокойно хватали воздух. Смеющееся лицо Хиетанена словно приблизилось к нему. Черное лицо, и на голове – обуглившаяся повязка, чуть белевшая по краям кровавого пятна.

– Хочешь закурить?

Коскела вздрогнул и открыл глаза. Почему Хиетанен – вот он стоит с пачкой сигарет в руке – такой черный?

Мяяття смотрел на него с удивлением: Коскела расширившимися глазами в упор уставился на него, словно не понимая, что это он, Мяяття, предлагает ему закурить. Наконец Коскела взял сигарету и сказал:

– Да… да. Спасибо. Я, похоже, вздремнул.

– Я это заметил. Вон там опять гудит мотор. Покоя не дают никакого!

– Точно.

Мяяття присел закурить, и Коскела снова прислонился к стволу. Его мучил только что привидевшийся сон. Почему он принял Мяяттю за Хиетанена? Он был смущен и сбит с толку. Его грызло беспокойство, и он не мог установить его причину.

«Как долго мне здесь еще прыгать?»

А откуда эта внезапная мысль? Вообще он не допускал в сознание ничего подобного. Затем вспомнил, о чем подумал, когда в последний раз видел Карилуото живым: этот человек сегодня умрет.

Неужели опять… Почему лезут в голову подобные мысли? Начинается предвидение? Да нет, это просто усталость. От нее и подавленность, и отупение. Ведь это всего лишь сон. Конечно, Хиетанен умер прежде, чем пламя добралось до него. В него попало несколько пуль. А те, что находились в автомобиле? Это, конечно, было ужасно. Вчера вечером за множеством дел он не успел ни о чем поразмыслить. Но все же это было страшное зрелище. Поэтому он и увидел его снова. Бр-р. Увидеть таким своего старого товарища…

Пи… пиу… пиууу…

Ага. Вот и они. Сейчас навалятся. Теперь смотри в оба.

V

Коскела лежал в окопе. Земля тряслась и, казалось, раскачивалась. С краев окопа сыпался песок. В воздухе со свистом пролетел осколок. Сначала звук нарастал и нарастал, а затем осколок глухо ударился о край окопа.

– Черт побери! Как это им удается так быстро перевозить пушки?

Коскела осторожно поднял голову и тут же снова опустил ее: совсем близко в воздух поднялся столб дыма, в окоп посыпались комья земли.

Когда грохот прекратился, Коскела услышал крик «ура». Уже хлопали винтовочные выстрелы. Слева, словно ему грозила смертельная опасность, строчил из пулемета Мяяття. Коскела, согнувшись, проскочил мимо пулеметного гнезда и услышал, как Хонкайоки, передразнивая подполковника, проговорил против обыкновения несколько озабоченно и встревоженно:

– Черлт поберли! Вот когда нам прлигодилось бы прлотиворлакетное орлужие.

И действительно так. К ним приближались три танка, выстрелы их оружий хлестали вдоль шоссе на финской стороне. Коскела миновал стрелков, которые нервно и, конечно, безуспешно стреляли из винтовок по танкам. Уже были убитые осколками снаряда танковой пушки, и совсем рядом слышался истошный крик:

– Они раздавят нас, братцы! Раздавят…

– Оставаться на своих местах! Никого они не раздавят! Там мины.

Коскела кричал так громко, как только мог, стараясь перекрыть шум боя. Он знал, что, если его не поймут, легко может возникнуть паника. В кювете у шоссе он заметил солдат из противотанковой группы. Коскела подполз к ним.

– Есть связки гранат?

– Есть. Только к ним не подобраться…

– Я попробую. Два человека со мной…

– Мы лучше укроемся в окопе и подпустим их поближе. Кювет слишком мелок.

Конечно, это было бы лучше. Но Коскела знал, что тогда будет слишком поздно. Люди побегут раньше, чем танки приблизятся к окопам.

Связки гранат за последнее время мало помогали в истреблении танков, ибо танковую броню делали теперь толще, однако другого средства все равно не было.

Коскела пополз вперед, два солдата – следом за ним. Первый танк остановился и свернул к шоссе. Его экипаж, очевидно, заметил, что у противника нет противотанковых орудий, иначе они бы уже стреляли. Танк бесстрашно приближался к позициям финнов. По ветвям сосен щелкали пули, в стороне от дороги рвались снаряды.

Впереди, за камнем, был кювет. Туда-то и надо было добраться.

Коскеле это удалось. Он прижался к земле и ждал. Танк, как будто поколебавшись, все же пошел на сближение, не переставая стрелять на ходу. Коскела старался не терять присутствия духа. По опыту он знал, что трезвый расчет в подобных случаях решает все. Только нужно не торопиться и всецело сосредоточиться на своей задаче. Надо постараться забыть, в каких условиях делаешь этот бросок. Надо совершить его, не думая ни об опасности, ни о последствиях. Так, как будто просто упражняешься в неопасной, спокойной обстановке. И в то же время надо выложиться полностью, чтобы поразить цель.

Ну вот, сейчас танк уже достаточно близко.

Коскела выдернул чеку и поднялся, слегка пригнувшись. Затем бросил связку гранат, размахнувшись снизу вверх. Она описала красивую дугу, упала возле башни и, скатившись на крыло, взорвалась. Гусеница распалась, и танк, покрутившись, остановился. Но Коскела этого уже не видел. Как раз в тот момент, когда связка гранат скользнула из его рук, с другой стороны шоссе раздалась автоматная очередь. Коскела попытался было встать, опираясь локтями о землю, но тут же без сил упал на дно кювета. Вилле Молчун был убит.

Два других танка приостановились на миг, но. потом бесстрашно прошли мимо подбитого. Солдаты в цепи видели, что Коскела не поднялся, и, когда танки приблизились, люди бросились бежать. Линия фронта была прорвана.

Карьюла все еще находился на командном пункте Ламмио. Ему надо было непременно добиться прочного заслона на этом направлении.

– Иначе боевая грлуппа Карльюлы полетит к черлту! Куда девалось прлотивотанковое орлудие, черлт поберли? Его рласчет, наверлное, сплошь состоит из крласноарлмейцев. Ведь не могут же штурлмовики помешать доставке одного орлудия, они ведь не садятся на шоссе, они ведь в воздухе. Ведь шоссе-то свободно, – горячился он.

Зазвонил телефон. Стало известно, что позиции оставлены, Коскела убит, а в третьей роте паника.

Карьюла сам отправился к месту прорыва.

Ламмио хотел было пойти с ним, но Карьюла приказал ему остаться и создать с помощью резерва новый заслон.

Когда Карьюла прибыл в батальон, отступление шло полным ходом.

– На позиции, вы, черлтовы ягнята! Ни шагу назад! Кто побежит, тому смерлть!

По обочине шоссе бежали испуганные солдаты, один из них, тяжело переводя дух, сказал:

– Что мы можем поделать, когда у нас даже противотанковых ружей нет. Коскела уже сыграл в ящик.

– Молчать! Кто там еще рлазговарливает? Стойте, иначе буду стрлелять!

Карьюла вытащил пистолет. Те, кто был поближе, заколебались, остановились, стали прятаться в кювет. Однако дальние продолжали бежать.

– Они идут, братцы! Танки!

Этот возглас усугубил панику. Один из солдат, остановленных Карьюлой, снова побежал. Подполковник лишился последних остатков разума: это же открытое неповиновение приказу! Он дрожал всем телом. Бешеная, слепая злоба затуманила его мозг, в котором смутно брезжила одна только мысль: настал момент. Теперь пора действовать. На что же еще даио оружие? Он думал так потому, что внутренне все-таки колебался. Он как бы защищался этой мыслью от пробудившегося в нем сознания, от понимания того, что сейчас он совершает преступление. Чуть поодаль он увидел солдата с автоматом на плече, который шел мимо, не обращая внимания на его крик.

– Стой! Куда вы идете? Остановитесь! В последний рлаз говорлю: остановитесь!

Этим солдатом оказался Виириля. Делая вид, будто ничего не слышит, он продолжал спокойно идти своей дорогой. Просто шел себе мимо и вовсе не реагировал на крик Карьюлы. Это не было упрямством, просто Виириля не поддавался страху. А коль скоро он не бежит, значит, приказ не может относиться к нему. Он оставил позицию, как и другие, но своим спокойствием как бы давал понять, что не боится никого – ни противника, ни Карьюлы. Своей невозмутимостью он как бы глумился над теми, кто может подумать, будто Виириля повинуется из страха. Нет, это чувство ему глубоко чуждо.

– Стой! Куда вы идете?

– В Лапландию, случать волков!

Виириля проревел эти слова в своей обычной издевательской манере. Не хватало лишь заключительного хохота-ржания. Карьюла внезапно почувствовал, что способен на убийство. Тлеющее где-то в глубине души чувство, в силу которого он терроризировал всех подряд в своем окружении, теперь выкристаллизовалось в своей чистейшей субстанции – жажде разрушения и убийства. Присущее ему и всегда готовое вырваться наружу безумие наконец-то прорвалось, и никакие сдерживающие силы не могли ему помешать. Вот он! Вот эта рахитичная обезьяна, это олицетворение всяческой скверны, превратившей армию в скопище дезертиров! И он еще смеет улыбаться!

Виириля сорвал с плеча автомат, ибо в последнее мгновение ему стало ясно, что Карьюла сейчас будет стрелять. Это движение послужило для Карьюлы последним толчком, каплей, переполнившей чашу: он выстрелил Виириле в грудь. Колени у Виирили подкосились, и он упал наземь. Тело его еще некоторое время билось в конвульсиях, потом он затих.

Карьюла, тяжело дыша, ходил взад и вперед. Наконец голос вернулся к нему, и он хрипло крикнул:

– Солдаты! На основании военного закона я прлиговорлил прледателя к смерлти. Солдаты! Рлешается судьба Финляндии. Здесь и сейчас. Этот случай… Всякая мелочь имеет значение. Шутки в сторлону! Такая участь ожидает каждого бунтовщика.

Словно громом пораженные, смотрели солдаты друг на друга. Лишь хриплые выкрики Карьюлы нарушали тишину. Он вел себя как помешанный и свел на нет даже тот малый эффект, какой его поступок мог бы иметь при других обстоятельствах. Солдаты, хотя и не были в состоянии ясно осмыслить случившееся, однако нутром понимали, что Карьюла убил не по необходимости, а лишь в приступе безумной злобы. И не кого-нибудь, а Виирилю, самого храброго солдата роты.

Постепенно остолбенение солдат перешло в тихое неистовство. Кто-то просто стискивал зубы, кто-то судорожно сжимал в руках оружие. Один из них, находившийся чуть подальше, уже прицелился в Карьюлу, но не смог нажать на спуск. Другой закричал душераздирающим голосом:

– Сюда, русские!… Идите сюда!… Разбейте все!… Тут убивают своих! Сюда…

Солдат выл словно сумасшедший. Голосом, полным ненависти, страха и изумления, он звал на помощь, как смертельно напуганный ребенок. Это крик привел Карьюлу в чувство. Из его глотки вырвался животный рев. Он уже не мог остановиться. Как человек, которого ужас перед одним непоправимым злодейством толкает к совершению другого, еще худшего, Карьюла, услышав этот крик, снова впал в бешенство. Без сомнения, он убил бы и этого солдата, если б не танки противника, открывшие стрельбу. Снаряд, прилетевший из-за поворота шоссе, разорвался прямо под ногами у Карьюлы, и он упал.

Бегство продолжалось.

Карьюла пришел в сознание довольно быстро. Он попытался встать, но тут же снова упал – снарядом ему почти совсем оторвало ногу. Тогда он сел, упершись руками в землю, и заревел:

– На позиции! Черлт поберли! Остановитесь! Помогите мне занять позицию, черлтовы трлусы, и дайте мне автомат…

В его голосе не было ни намека на слабость, никаких просительных интонаций. В нем, как и прежде, слышались властность и бешенство. Он снова попытался было встать, страшно ругаясь и ревя от ярости и боли. Старания его напоминали предсмертную борьбу подраненного дикого зверя: злоба на всех и вся и безмерное отчаяние перед собственным бессилием. Впоследствии пулеметчики сравнивали его с Лехто. «Будь Лехто подполковником, он вел бы себя так же», – говорили они.

Может быть, кто-нибудь и нашел бы нечто достойное восхищения в этом озверевшем солдафоне. Однако тем,кто наблюдал его упорные попытки встать, было не до восторгов. Они ненавидели Карьюлу люто и непримиримо.

– Вой сколько угодно, никто тебе не поможет, – крикнул один из пробегавших мимо солдат.

– Всадите в него очередь, – добавил другой.

– Мы не сестры милосердия…

Одним из последних мимо прошел Рокка. Он не видел самого происшествия, но быстро обо всем догадался. Как раз в тот момент Карьюла вторично потерял сознание. Из танка продолжали стрелять, и все попадали на землю. Рокка обхватил тяжелое тело раненого и оттащил его в укрытие у шоссе.

– Дальше не понесу, – сказал он. – Ты поставил себя вне людских законов, вот и заботься о себе сам.

Два офицера второй роты подняли Карьюлу и несли его до тех пор, пока не повстречали санитаров. Тем волей-неволей пришлось принять ношу, и весь путь они сопровождали градом ругательств, ничуть не стесняясь шагавших рядом офицеров.

Батальон отступал. Солдаты из заслона Ламмио после короткой перестрелки также присоединились к массе бегущих. Боевая группа сдала позиции. Настроение у солдат было такое, что батальон, возможно, вообще разбежался бы, если б не дошел тем временем до прежней государственной границы. После этого боевой дух солдат начал понемногу подниматься. Им дали отдохнуть и даже не устраивали никаких допросов. Преступление, собственно, состояло в отдельных репликах и отказе помочь Карьюле. Но и тут все зависело от того, как взглянуть на дело, ибо при паническом бегстве раненых оставляли и прежде. По всей видимости, наиболее удобным для всех сочли предать это дело забвению.

Когда батальон после отдыха вновь ввели в дело, он довольно бодро перешел в наступление. Прежней безучастности как не бывало, солдаты вновь показали себя энергичными и инициативными. Никто не произносил высокопарных фраз, и едва ли сами солдаты замечали происшедшую перемену. Просто теперь, когда под ногами была родная земля, они искренне считали войну оборонительной, а защиту отечества-своим долгом.

Начались бои за линию U, и противнику вновь пришлось изведать, каково это – до крови биться головой о стену.

Глава шестнадцатая

I

Рокка был озабочен.

Он ходил вдоль позиции своего взвода из конца в конец, взад и вперед. Точнее сказать, это уже был не его взвод, ибо сегодня из тыла прибыл прапорщик, которого и назначили командиром третьего взвода. Тем не менее на Рокке лежала тяжелая ответственность, ибо положение было серьезным. За их спиной протекала река. На той стороне сооружали новую оборонительную полосу, и они должны были как можно дольше удерживать предмостный плацдарм, чтобы выгадать время на сооружение укреплений.

Утопив в озере пулеметы, их пулеметная рота теперь воевала как обычная стрелковая. В наличии оказался лишь один пулемет Мяятти. На днях во взвод опять пришло пополнение – три новобранца. Кроме того, к ним были переведены из обоза два человека, так что, считая вместе с пополнением, пришедшим к ним, когда стояли на речушке, во взводе теперь было восемь новичков – на взгляд Рокки, многовато неопытных. Хотя новобранцы были не хуже ветеранов, ибо человек получает свой характер при рождении, а не в армии, однако ввиду своей неопытности они могли поддаться панике, а как раз это и было то худшее, что может случиться с человеком при данных обстоятельствах.

Суси Тассу лежал в стрелковом окопе, выпуская изо рта клубы дыма, чтобы отогнать комаров. Рокка, проходя мимо, спросил его:

– А помнишь, Тассу, как мы мальчишками купались с тобой в Вуоксе?

– Еще как помню! Теперь мы Вуоксу, наверное, уж не увидим, Антти. В ней теперь полно трупов. Говорят, что вода течет в ней красная…

– Мы еще будем купаться в ней, не веришь?

– Если только нас раньше не убьют.

Они уже несколько дней сидели на сухом пайке, и новички прятали свои кусочки сахара в хлебные мешки. Рокка подмигнул им и сказал:

– Не прячьте сахар, ребята! Он намокнет и все вам испортит. Нам ведь скоро плыть.

– Не болтай вздора. Через этот ручеек мы легко перескочим, уж если придется.

Это сказал один из новобранцев, тот самый, что по прибытии на позиции попросил показать ему врага, чтобы поскорее убить его. Он сидел на земле и курил, глубоко затягиваясь, совсем как бывалый солдат. Фуражка у него была заломлена набекрень, все с таким расчетом, чтобы сразу было видно, что ее владелец – бесшабашный человек. Он и в самом деле был парень-огонь и слегка кичился своей смелостью. Рокка вспомнил, что фамилия его Асуманиеми, и то, как ответил тогда солдату в насмешливом тоне. Затем, правда, хотя и продолжал разговаривать с ним шутливо, насмешничать перестал. Уже в тот самый вечер, когда они отражали атаку поблизости от командного пункта Сарастие, парень убил трех солдат противника. Без фуражки – она свалилась у него в пылу боя – он стрелял с колена и при попадании каждый раз приговаривал:

– Одного нет, сказал черт, когда считал муравьев.

Хотя после боя он прожужжал уши своим хвастовством, он все же имел на это основания, ибо сразу же почувствовал себя на фронте как дома. И дело не ограничилось тремя убитыми вражескими солдатами: Асуманиеми стал одним из самых надежных солдат во взводе, вот почему Рокка проговорил наставительно-доброжелательным тоном:

– Попридержи чуток язык, парень! Поплывешь как миленький вместе со всеми. Лучше съешь свой сахар, не то намокнет.

Прапорщик Яловаара вернулся с командного пункта роты. Увидев Рокку, прапорщик сердито спросил:

– Что вы там болтаете о плавании?

– Да вот велел ребятам съесть сахар, чтоб он не намок, когда мы поплывем на ту сторону.

– Такими разговорами вы содействуете возникновению паники.

– Слушай, прапорщик! О панике позаботится противник, а не я. Поглядишь еще, как мы поплаваем, словно стая уток.

– Вы придумываете всякие ужасы. К чему это приведет, если помощник командира взвода первый говорит о бегстве!

Прапорщик был разъярен, и не в последнюю очередь тем, что Рокка запросто обращался к нему на «ты». Это было уже не первое их столкновение. По разговору прапорщика Рокка сразу увидел, что тот не представляет себе, во что теперь превратилась война. Яловаара еще в начале наступления был отозван в тыл и получил броню ввиду важного характера своей работы, но затем из-за больших потерь в офицерском составе его снова призвали на действительную службу. Яловаара был настолько желторотый, что Рокке становилось просто страшно.

– Что мы тут болтаем, это все ерунда. Противник уже научил нас, что с ним шутки плохи. Он знай себе прет, и мы не всегда можем его остановить. А я думаю, что и на этот раз так будет. Смотри во все глаза, как поднимется пальба, тогда увидишь, куда головы повернутся. Это недобрый знак. Не люблю, когда люди навостряют уши.

– Мы в полном порядке отойдем через мост, как только получим приказ. Занимайтесь своим делом, остальное предоставьте мне.

Прапорщик произнес эти слова весьма категорично. Получив повторно призыв на военную службу, он решил действовать на фронте твердо и энергично. По дороге на фронт он еще более утвердился в такой решимости, обдумывая свое отношение к поражению. Он просто не мог поверить, что война проиграна, это было бы слишком обидно. Одно, во всяком случае, не подлежало сомнению – никто не может помешать ему выполнить свой долг.

Однако именно такой взгляд на вещи был не по нутру Рокке, и он начал искоса приглядываться к прапорщику, ухмыляясь той самой улыбкой, которая так злила Ламмио. Она была язвительнее всяких слов. Мягким голосом, словно разговаривая с ребенком, Рокка сказал:

– Послушай меня. Будет куда как хорошо, ежели по мосту отступит третья рота, потому что она располагается у самого шоссе. Мы, остальные, поплывем. Но ежели ты будешь и дальше так выкобениваться, то, может статься, нам и плыть-то будет некуда. Вот услышит противник и начнет атаку как раз на нашем участке.

– Вы должны выполнять приказы, как всякий другой, и баста. А теперь на позиции и смотреть в оба! Я уже слышал о вас сегодня. В моем взводе не будет других господ, кроме дисциплины и требований обстановки. Самоволия я не потерплю. Я не педант и не хочу, чтобы передо мной тянулись в струнку, но выполнять поставленные задачи взвод будет без рассуждений!

– Без рассуждений у нас еще ни одной задачи не выполнялось. Тебе ещё многому надо учиться, скажу я тебе. Да черт с тобой, мне некогда ошиваться тут и болтать почем зря! Шагай по мосту, ежели хочешь!

Рокка, отчаявшись, махнул рукой и ушел. Добравшись до позиций, он продолжал сетовать:Отчего это я всегда спорю с офицерами, черт побери? Два слова – и готова склока. Только с Коскелой никогда не ссорился. Что в них не так?

Ванхалу забавляли жалобы Рокки, который считал себя несправедливо обиженным.

– Не знаю. А ты никогда не думал, может, это в тебе что-то не так?

– Во мне? – всерьез удивился Рокка. – А что может быть неладно во мне, черт подери? Я никогда не болтаю по-пустому, а они всегда находят, к чему придраться. Я никогда не говорю ничего обидного для других, а они всегда ведут себя так, как будто мы все бунтовщики. Я хочу только одного: чтобы на войне не делать глупостей, и за это-то они на меня и напускаются. Вот и сейчас я-то заботился только о том, как нам лучше переправиться через реку, а он кричит: через мост! Какой там, к черту, мост, когда противник будет там раньше нас? Тут поневоле задумаешься: может, они нарочно хотят нас погубить?-Рокка с досадой рассматривал носки своих сапог, потом передернул плечами и продолжал: – И чего только я с ними связываюсь, черт подери? Карелия – фьюить! Война проиграна. Что мне еще теперь надо? Разве что отплатить за Перешеек. Позавчера я накрыл одного майора. Его ордена взяли ребята из первой роты. На этот раз ты опоздал, Рахикайнен.

– Я их больше не собираю. Пусть берет, кто хочет. К черту ордена, к черту Карелию, к черту войну. Пропади все пропадом!

– Не скажи! На Перешейке нашла коса на камень. Русские дальше не продвигаются, – вставил Сихвонен.

– Это уже не поможет, – ответил Рокка. – Все равно придут рано или поздно. Война проиграна. Какого только дерьма нам не пришлось хлебнуть, и все старания напрасны.

Пи… пиу…

– Пули, братцы, – сказал Асуманиеми.

Они поглубже спрятались в окопы. Только Рокка продолжал сидеть, как сидел, и говорил словно сам себе:

– Вот и опять летят пули. По всему белу свету, вишь ты, люди бегают с оружием по полям и лесам. Человек всегда во что-нибудь стреляет. Еще бы не летать пулям!

– Спрячься в окоп! – встревоженно окликнул его Суси Тассу.

– И такой человек, как Коскела… – продолжал Рокка прежним тоном, не обращая внимания на слова Тассу. -Уж если кто и знал, как бессмысленно теперь умирать, так это он. Погиб так, словно сам на себя руки наложил. Потому что вернуться обратно после того, как бросил связку гранат, он не мог. Мне кажется, он знал это. Слушай, Брюхо, что говорил тебе пастор вчера вечером?

– Хи-хи… Он спрашивал о часах того парня из первой роты, которого подстрелил патруль. Я говорю, их, наверное, взял кто-нибудь, кому они нужны… Смотрите, как все обернулось с религией. Людей убивают повсюду, как свиней на бойне, но это попам нипочем. А вот воровство кажется большим грехом, чем убийство, хи-хи. Ну а по- моему, нет ничего особенного в том, чтобы взять часы у человека, который уже не может справиться по ним, который час, хи-хи…

– Вот черт! Ты начинаешь философствовать. С чего это ты стал такой умный?

– Я лесной воин-одиночка, а не стадное животное, которое пробавляется пропагандой, хи-хи-хи…

И Ванхала, который удобно устроился у себя в окопе, захохотал во все горло. Рокка хотел было присоединиться к нему, но в это время со стороны шоссе послышались выстрелы и крики «ура». Солдаты схватились за оружие. Разговор умолк, лица стали серьезными: люди готовились отразить атаку противника.

II

Уже через полчаса обстановка изменилась, потребовав отступления с флангов. В центре давления противника не ощущалось, поэтому с приказом об отходе медлили, хотя третья рота, державшая оборону у шоссе, полным ходом отступала к мосту и противник преследовал ее по пятам. Когда вестовой командир роты принес наконец приказ оторваться от противника, Рокка предложил пересечь реку вплавь. Однако прапорщик думал лишь о полученных им указаниях. Возможно также, он не согласился с предложением Рокки потому, что поспорил с ним накануне, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Обстановка не позволяла долго раздумывать, и категоричность его отказа могла объясняться только лишь тем, что он не хотел признать правоту Рокки.

Итак, они начали отходить к мосту, однако дойти до него не смогли. На полпути они стали свидетелями жуткой драмы, разыгравшейся на нем. По мосту под сильным огнем противника ползли раненые третьей роты, среди которых был и ее новый командир. В это время раздался хриплый крик саперов: «Внимание! Взрываем мост!»

Крик этот был подобен стону ужаса. Очевидно, саперы знали, что на мосту еще были люди, однако спасти никого не могли, так же как не могли и дожидаться, пока раненые погибнут под огнем. Огромной силы взрыв потряс окрестность, вместе с обломками в воздух взлетели человеческие тела.

Таким образом, третий взвод все же должен был перебираться через реку вплавь. Обломки дерева и куски человеческих тел еще дождем сыпались в воду, когда Рокка крикнул:

– Эй вы, новенькие! Идите первыми! Ты, Мяяття, тащи пулемет! Рахикайнен, Сихвонен и Хонкайоки помогут тебе. Мы тем временем постараемся не подпустить их к берегу.

Люди вошли в воду и двинулись через реку. Лишь на середине вода была выше головы, но это пространство они преодолели в несколько гребков руками.

Яловаара, Рокка, Ванхала, Суси Тассу и Асуманиеми остались для прикрытия, держа противника на расстоянии от берега. Яловаара приказал Асуманиеми переправляться вместе с большинством, но тот, даже не дослушав его, продолжал расстреливать диск за диском.

– Эй, я попал! Попал! Смотрите-ка… Вон там, у куста.

– Убирайся на тот берег, сопляк, черт бы тебя побрал! – в ярости крикнул Рокка.

В этой отчаянной ситуации Яловаара вдруг вспомнил, что он говорил Рокке насчет переправы через реку, и приказал:

– Все на тот берег! Я иду последним.

На Рокку эти слова не произвели впечатления. Он понимал, что прапорщик хочет загладить свою оплошность, но считал такой образ действий безрассудным и сказал:

– Пойдешь вместе с нами. Один тут ничего не сделает, черт побери! Пошли!

Они спустились к реке вместе с прапорщиком: он считал, что выполнил свой долг. Суси Тассу собрался было ступить в воду, как вдруг пошатнулся и упал на прибрежные камни.

– В меня попали, Антти, -тихо сказал он, покоряясь судьбе. – Я остаюсь.

– Что с тобой? Куда тебя?…

– Беги! Я остаюсь. Не могу… Беги… Меня зацепило. Да беги же! Они стреляют с моста.

Пуля прилетела издалека, очевидно от моста, – ведь сзади их еще укрывал береговой скат. Одновременно по воде хлестнула пулеметная очередь. Их заметили.

Вода вокруг Суси Тассу окрасилась в красный цвет. Он попытался встать, но поскользнулся на камне и снова упал. Когда Рокка взвалил его на спину, он вскрикнул от боли. Суси Тассу был среднего роста, но под его тяжестью Рокка осел глубже в воду и отфыркался, как жеребец. О том, чтобы идти осторожно, не могло быть и речи. Спасение было только в скорости. Ванхала, Яловаара и Асуманиеми пытались отстреливаться прямо из реки, но безрезультатно: они даже не видели неприятельских стрелков. Добравшись до середины, Рокка крикнул:

– Голову выше!… Подними голову, Тассу! Здесь глубоко!

И вот уже он окунулся в воду. Только раз он вынырнул на поверхность, набрал полную грудь воздуха и крикнул:

– Голову выше!…

С позиций на том берегу этих пятерых бедолаг пытались прикрыть огнем. Самое худшее началось, когда солдаты добрались до берега и стали выходить из воды: они попали под обстрел противника, вышедшего на тот берег реки. До сих пор их прикрывал береговой скат, и пули прилетали только издалека, со стороны моста.

Но вот они уже вышли на берег. Суси Тассу мешком лежал на плечах у Рокки. Рокка отфыркался и спросил его:

– Попала вода в легкие? Попала?

– Нет, – слабо ответил тот.

Они уже достигли края окопа, когда с другого берега раздался треск выстрелов. Сломя голову ввалились они в окоп, и в этот момент Рокка вскрикнул:

– А, черт!

Другие помогли ему снять Суси Тассу, который, не переставая, твердил:

– Антти… в тебя попало… я слышал… в тебя попало…

– Я и сам знаю… Левое плечо… Фу, черт, как больно…

Они пыхтели, отфыркивались и отдувались. Санитары пограничной егерской роты, стоявшей здесь на позициях, начали перевязывать Рокку и Суси Тассу. Рана Суси Тассу сильно кровоточила, но была неопасной. Пуля пробила бок, но прошла не глубоко. Зато с плечом Рокки дело обстояло серьезнее. Очевидно, была раздроблена кость, ибо, когда санитары, снимая с него мундир, задевали руку, он с перекошенным от боли лицом ругался:

– Ах, черт… Мое плечо, черт побери! Смотрите, братцы, как кровь хлещет…

Ванхала заметил, отфыркиваясь и откашливаясь:

– Поглядите на мое голенище, братцы! Еще немного, и…

– Что там твое голенище! Вот мое плечо…

– Еще немного – и меня бы зацепило. Поглядите, братцы!

– Погляди лучше сюда. Кому из нас больше досталось? Подумаешь, голенище… Посмотри на мое плечо. А, черт, как больно… Ежели бы не так больно, и я бы смеялся. Вижу, как Отрастил Брюхо на карачках вылезает из реки, и думаю: ну теперь у него пропадет охота хихикать, черт побери…

– Хи-хи-хи… Ожесточенный бой при отходе… хи- хи-хи. Нет, этот смех крепко сидит во мне, хи-хи-хи. Видели бы вы, какая сопля выскочила у меня, когда я отфыркивался. Хи-хи-хи… Мне надо дать за это звание мастера спорта по плаванию.

Рокка подумал о прапорщике. Тот сразу же принялся распределять тех солдат, которые перебрались через реку. Он боялся, как бы противник не попробовал переправиться через реку таким же манером. Но русские оставались на той стороне, и прапорщик успокоился.

– Эй, прапорщик, – окликнул его Рокка.

– Что-нибудь случилось? – спросил Яловаара, подходя к ним.

– Я ранен в плечо, черт побери. Ты все же чудак, как я погляжу!

Рокка окинул прапорщика долгим взглядом, ловя выражение его лица. Однако тот улыбнулся как ни в чем не бывало и сказал:

– Я был им. Но я уже научен.

– Теперь-то веришь, что мы должны были плыть?

– Это трудно отрицать – по крайней мере до тех пор, пока не высохнет моя одежда.

Прапорщик был настроен так миролюбиво, что Рокка тотчас же забыл про свой спор с ним. Он хотел лишь убедиться, что теперь ему верят. Больше он об этом не заговаривал, и Яловаара стал собирать свой взвод, который отводился за линию фронта на отдых. Несколько человек отнесли Рокку и Суси Тассу к обочине шоссе, куда за ними должна была прибыть санитарная машина. Лежа на носилках, Рокка продолжал ругаться, сетуя:

– Этого еще не хватало, чтобы меня несли, как калеку. Я сроду не нуждался в помощи других… Ах, черт, как мне жжет плечо. Как ты себя чувствуешь, Тассу?

– Ничего, если не двигаюсь.

– Знаете ли вы, ребята, куда отправляется теперь Антти Рокка? Домой, к Люнетте, считать детишек. Может, их за это время еще прибавилось. А, черт! Младшенького я вообще увидел впервые только в отпуску. Мой тесть помогал семье эвакуироваться. За это я приготовлю ему брагу. Антти отвоевался. Теперь лишь бы без руки не остаться.

– Все будет в порядке, – сказал санитар. – У тебя только ключица пробита. Задело, когда пуля вылетала спереди.

– Не знаю. А вот что больнёхонько – это да. Хреновая история. Я в Тайпале три месяца лежал под железным дождем, и то ничего. А вот здесь, на этой паршивой речонке… Да уж чему быть, того не миновать. Ничего тут не поделаешь.

Машина пришла. Яловаара протянул Рокке руку и сказал серьезно и искренне:

– Ну, до свиданья… будем надеяться. Я бы охотно оставил вас здесь. Как раз сейчас особенно нужны дельные люди. Надеюсь, вы не держите на меня обиду за то, что между нами произошло. Я был еще чуточку желторот. Не хочу из-за этого вешать нос, с неопытным человеком такое всегда может случиться, но мне было бы неприятно думать, что я вас обидел. Когда я прибыл сюда, я услышал о вас больше плохого, чем хорошего. Теперь я увидел все собственными глазами и должен сказать, что вы были правы. Скорейшей поправки вам обоим! Не знаю, доведется ли нам еще свидеться.

– Не мели чепухи, прапорщик! Это все ерунда. Ты не первый офицер, с которым я поцапался. Я уже забыл думать про это. Но я вот что тебе скажу… Мяяття и Ванхала – дельные парни. Этот юнец, Асуманиеми, когда научится драться со смыслом, тоже будет хорошим воякой. И Хонкайоки парень ничего. Только иной раз несет вздор. Но ты на это внимания не обращай. Рахикайнен – деляга. Если вам будет голодно, хватай его за бока – он что- нибудь придумает. А голодно вам будет постоянно. Во всяком случае, так было до сих пор.

Попрощавшись со всеми, Рокка и Суси Тассу приготовились к отправке.

– Ну, пока, ребята. А ты, Тассу, смотри за тем, чтобы нас не разлучили при перевязке. Ежели я замечу что- нибудь такое, то устрою бучу… Нет, черт, так вы меня не засовывайте! Я не хочу, чтобы меня увозили отсюда ногами вперед. Вот теперь все в порядке.

Машина отъехала. Последнее, что услышали солдаты, был громкий голос Рокки, учившего санитаров, как обходиться с ранеными.

– Такой же шум он поднял, когда прибыл во взвод, – сказал Ванхала, но хихикать на этот раз не стал.

Настроение у всех было подавленное. За короткое время их взвод лишился стольких людей! Ванхала, Мяяття, Хонкайоки, Ракихайнен и Сихвонен как будто осиротели. Теперь их окружали сплошь незнакомые лица…

– Хиетанен, Коскела, Рокка и Тассу. Как быстро растаяла вся компания, – грустно сказал Сихвонен.

– За исключением Тассу, все перебывали командирами взвода, – сказал Ванхала, глядя на Мяяттю. – Если и дальше так пойдет, скоро твоя очередь, хи-хи-хи…

Мяяття ответил не сразу. Лишь некоторое время спустя, когда он уже собрался последовать за остальными, он сказал:

– Едва ли господу богу нужен такой случайный человек на посту сержанта, как я.

III

Солнце только что взошло.

Разрозненные выстрелы разорвали прозрачный воздух. С реки подымался тонкий столб дыма.

Прапорщик Яловаара подполз к Ванхале.

– Попробуй вон по той низине. Видишь там труп, один из наших?

– Вижу.

– У них там ручной пулемет. А вон там, где сваленные деревья, стоят два станковых, но дно низины не простреливают. Мяяття постарается их подавить. Если сможешь добраться до окопа и уничтожить их, путь нам открыт.

Ванхала с серьезным видом рассматривал взгорок перед ними.

– Уж куда-нибудь да попаду. Если не в тот окоп, так на тот свет. Смотрите, хорошенько накройте трещотки.

– Мы ударим сейчас же и начнем атаку вдоль траншеи. – Прапорщик посмотрел на Ванхалу. – Если не хочешь, я пойду сам. А ты поведешь за собой ребят. Не хочу тебя принуждать.

– Попробую. Лучше всего взять с собой Асуманиеми и Хонкайоки. Больше не нужно. Больше только помешают.

– Вам надо лишь накрыть пулеметы. Дальше все ясно. Хонкайоки! Асуманиеми!

Те подползли поближе.

– Дело тут вот в чем. Двое-трое людей должны попытаться добраться во-он до того окопа в низине. Если мы попробуем двигаться иначе, это слишком дорого нам обойдется. Ванхала пойдет первым. А кто с ним?

– Я пойду один.

Асуманиеми бойко поднял руку, как школьник на уроке. Однако Хонкайоки сказал:

– Мне главное, чтобы был приказ. Добровольно я не могу на такое решиться.

– Ну, тогда я приказываю.

– Это другое дело.

– Ни пуха, ни пера! Задача в том, ребята, чтобы отбросить их назад. Если они расширят прорыв, выбить их оттуда будет гораздо труднее. Надо сделать попытку. Покажем им, что мы не из тех, кому плюют в лицо.

Яловаара пополз обратно на позиции взвода, а трое солдат стали совещаться, как им действовать.

– Паршивцы, пустили их к себе на позиции! Да еще через реку!

Асуманиеми выругался, разыгрывая из себя настоящего мужчину. Тем временем Ванхала и Хонкайоки спокойно разглядывали местность. Как бы желая охладить пыл Асуманиеми, Хонкайоки проговорил:

– Спокойнее! Спокойнее! Не волноваться, братец.

– Ты сам знаешь, что там лежат одиннадцать наших убитых. Ребята так там и остались, – сказал Ванхала. Став командиром отделения, он стал серьезнее относиться к ситуации. Охота шутить начала исчезать у него уже во время тяжелых боев, а теперь еще и ответственность брала свое. Он, как и прежде, весело мигал глазами, но его хихиканье слышалось все реже.

Ночью противник переправился через реку и под покровом темноты овладел двумя опорными пунктами. Пулеметная рота получила приказ отбить их, и теперь взвод Яловаары готовился к бою. Атаку надо было предпринять внезапно, без артиллерийской подготовки: ее трудно было бы провести ввиду близости финских и русских позиций. Ванхала с Хонкайоки и Асуманиеми должны были сначала попасть в ход сообщения, ведущий к позициям противника. Это представлялось возможным, ибо между позициями была глубокая низина, по которой и можно было достичь хода сообщения при условии, что будет выведен из строя ручной пулемет, обстреливающий лощину. Затем друзья должны были заставить замолчать два опасных станковых пулемета противника, после чего Яловаара со взводом мог бы ворваться на позиции противника и смять его ударами с флангов.

Ванхала с минуту смотрел на низину, затем сказал:

– Ну, особенно раздумывать тут нечего. Примемся прямо за дело. Бежать не будем – так нас легче заметят. Поползем вересняком.

– Я впервые в ударной группе. – Хонкайоки хотел улыбнуться, но это у него не получилось. – Нам предстоят тяжелые испытания.

– В реку русских, черт побери!… Набросимся на них с ревом, как львы.

Асуманиеми сунул по лимонке в каждый карман, остальные последовали его примеру. Ванхала устроил автоматные диски так, чтобы их удобно было брать. Асуманиеми прицелился из автомата в ствол дерева.

– Тррт, тррт, трррт… – изобразил он треск автомата, как играющий в войну мальчишка. У него был целый арсенал жестов и звуков, почерпнутых им главным образом из мультфильмов. Взяв в руки гранату, Асуманиеми сделал вид, будто выдергивает чеку, и зашипел:-Дет… фиу… уууу… уу… бам! Вот она летит – и потом бам! Дух захватывает, братцы, когда противник взлетает на воздух.

Ванхала улыбнулся, подмигнув, и сказал:

– Если только мы подберемся к нему на расстояние броска.

– Да, и если попадем в него, – добавил Хонкайоки.

– Братцы, вы даже не представляете, как здорово это у меня получается! Два года назад я в школе залепил из духового ружья жевательной резинкой одному учителю в физию. Это до сих пор мой лучший выстрел.

– Хи-хи-хи…

– За это, правда, я и вылетел из школы. То есть, собственно говоря, не за это. Жевательную резинку контрабандой ввозили из Швеции, а мы, мальчишки, спекулировали ею. Точнее, я продавал ее. Но и это еще не причина. А причина в том, что на вырученные деньги мы покупали водку и сигареты.

Ванхала благожелательно поглядывал на Асуманиеми. Из парня мог выйти кто угодно: вечно в движении, минуты не посидит спокойно. Глаза непрестанно ищут что-то новое. Почти не спит, но никогда не выказывает признаков усталости. Асуманиеми был прямо-таки охвачен жаждой деятельности и упивался опасностью.

– Ты еще попадешь в офицерское училище, раз ходил в среднюю школу, – сказал Ванхала.

– Ни в какое училище я не пойду. Я и без учения пробьюсь в жизни. Во всяком случае, в школу я больше ходить не буду.

Ванхала посмотрел на часы:

– Еще восемь минут.

– А раньше нельзя начать? Зачем нам дожидаться других? Мы втроем все провернем.

Хонкайоки угрюмо проворчал:

– Пошли, Брюхо, домой… Парень со всем управится сам.

– Если хочешь, я и один все сделаю.

IV

Яловаара лежал за деревом. Время тянулось медленно. Взвод был готов, но следовало дождаться назначенного момента. Прапорщик смотрел на низину, по которой должна была двинуться ударная группа. Ему хотелось бы самому возглавить ее, но не на кого оставить взвод. Мяяття не мог справиться со взводом, ибо при всей храбрости не обладал способностью увлекать за собой людей. Он мог сам пойти впереди, но не сумел бы уговорить людей, если бы они за ним не последовали. Отсутствие Рокки болезненно давало о себе знать. Поступавший на фронт человеческий материал становился все хуже. Ополченцы были ни на что не годны, а новобранцы двадцать пятого года рождения слишком молоды и неопытны. Многие из них были отважны и с огоньком, но требовались недели, чтобы превратить их в настоящих бойцов.

За последние две недели Яловаара не только изменился внешне: похудел и оброс щетиной, но и пережил глубокие внутренние перемены. Он больше не был столь категоричным в словах и поступках, каким намеревался быть вначале, но стал спокойнее и упорнее. С солдатами он обращался просто и по-товарищески, со всеми в своем взводе был на «ты». Последние дни они вели ожесточенные оборонительные бои на позициях вдоль реки, и за это время Яловаара стал зрелым офицером, которому произведенный в майоры Ламмио не боялся давать самые трудные задания. Батальон цепко удерживал свои позиции, и только в прошлую ночь противнику удалось под прикрытием тумана и темноты захватить два опорных пункта. Вторая рота, защищавшая эти опорные пункты, сдала их лишь после кровопролитной рукопашной схватки в темноте. Третий взвод второй роты, и без того уже сильно поредевший, оставил на поле боя одиннадцать убитых. Однако этот бой свидетельствовал о возросшем боевом духе солдат.

– Позиции по берегу реки надо отвоевывать. С них ни на шаг. Пусть даже для этого придется умереть.

Отчаянное, ожесточенное упрямство владело Яловаарой. Он уже понимал, что война проиграна. В этом не могло быть сомнения. Однако пусть противник не радуется преждевременно. Никогда еще Яловаара не ненавидел врага так, как теперь, когда поражение стало очевидным. Он упьется победой, он надсмеется над всем, что ему, Яловааре, дорого. Нет. Если все погибло, то лучше умереть, как дикому зверю.

Яловаара взял на мушку ручной пулемет противника: тот хотя и был замаскирован, но выдал себя. Его, Яловаары, выстрел будет сигналом к открытию огня.

Он нажал на спусковой крючок, и в следующий момент разом заговорило больше десятка винтовок и автоматов. Сразу же заработал пулемет Мяятти, его ровный непрерывный стук слышался сквозь разноголосый треск.

Прапорщик увидел, как Ванхала пополз вперед, но мог лишь краешком глаза наблюдать за продвижением ударной группы, так как должен был продолжать огонь. Он успел заметить, как Асуманиеми, выпрямившись чуть ли не во весь рост, пробежал мимо Ванхалы, стреляя из зажатого под мышкой автомата.

Асуманиеми сначала полз следом за Ванхалой, но, когда очередь из автомата просвистела у него над ухом, поднялся и молниеносно ринулся вперед, так что потерял фуражку, которая, как обычно, была заломлена у него набекрень.Увидев это, Ванхала тоже встал. Машинально, почти не задумываясь. Он понял, что таиться после дерзкого броска Асуманиеми не имеет смысла и теперь все решает скорость.

Пи-пиу. Пиу-пиу-пиу…

Не переводя духа, Ванхала пробежал те сорок метров, которые отделяли их от начала хода сообщения. Все это время он чувствовал себя на мушке, ибо его, не переставая, преследовало злобное посвистывание пуль. Оглянуться на Хонкайоки у него не было времени.

Ход сообщения начинался мелкой канавкой и тянулся на значительное расстояние. Людей в нем не было, но он весь простреливался. Ванхала бросился на дно, и Асуманиеми чуть не ударил его сапогом в лицо. Ванхала оглянулся: Хонкайоки за ними не было.

Асуманиеми поднял голову и посмотрел вперед. В стену окопа тотчас градом заколотили противно ноющие пули. Запыхавшийся от бега и раскрасневшийся, он сказал:

– Нам повезло! Я иду дальше. Давай за мной и держи лимонки наготове. Вон за тем изломом окопа притаился один. Я сперва покончу с ним. Смотри, друг, нам надо накрыть его. Проползем по окопу еще вперед.

– Нас всего лишь двое, парень!

– Ничего! Будем брать внезапностью… Я пошел.

Асуманиеми пополз дальше, Ванхала за ним. В это мгновение раздался взрыв – прямо перед ними упала граната.

– Сейчас я кину, – Асуманиеми выдернул чеку. – Получай, дружок.

Граната вылетела, как мяч из руки школьника, и взорвалась точно в назначенном месте. Парень рванулся вперед, с развевающимися от ветра волосами. Ванхала, пыхтя, передвигался следом за ним на четвереньках, забавно подбрасывая зад.

Пиу-пиу-пиу…

Треск выстрелов все усиливался. Весь взвод, увидев, что Асуманиеми и Ванхала достигли хода сообщения, палил теперь вовсю. Яловаара понимал, что самое трудное для них еще впереди. Низина находилась почти в мертвом пространстве, и на ней было еще не так опасно. Но как это будет выглядеть на самой позиции?… И еще этот дылда… Вот черт!

Яловаара заметил, что Хонкайоки не пополз за Ванхалой и Асуманиеми. Но что это, кажется, он наконец-то двинулся?

Яловаара увидел странное зрелище. Хонкайоки скакал вперед на четвереньках. Он передвигал руками и ногами не попеременно, а попарно: сначала отталкивался обеими руками, потом ногами – весьма своеобразный галоп на четвереньках. Но всего удивительнее было то, что он развивал при этом невероятную скорость. Руки и ноги Хонкайоки так и мелькали; казалось, по низине бежит какой- то невиданный зверь. Еще несколько длиннющих прыжков – и он исчез в ходе сообщения.

За первым изломом окопа лежал русский, убитый гранатой. Другой, раненый, пытался уползти. Еще двое двигались ему на помощь и вдруг застыли на месте. Они знали, что противник проник в окоп, но все же растерялись, увидев прямо перед собой парня без шапки с автоматом наизготове.

Трррррт-трррт-трррррт…

Оба упали, не проронив ни звука. Асуманиеми, обернувшись, крикнул:

– Окоп разветвляется! Кто-то один пусть прикрывает нас в этом месте.

– Да ведь он не пошел с нами, – отдуваясь, сказал Ванхала, но в то же мгновение увидел, как Хонкайоки спрыгнул к ним в окоп.

– Быстрее, быстрее! Сюда!

Задыхаясь, вытаращив глаза, Хонкайоки подбежал к ним.

– Тут окоп разветвляется… Помнишь?… Он ведет к бывшему блиндажу второй роты… Ты должен здесь прикрыть нас, чтобы мы смогли подойти к пулеметам… – Рядом громыхнуло: бам!

– Граната.

– И я отвечу им тем же.

Асуманиеми снова бросил гранату. Как только она взорвалась, все трое кинулись к разветвлению. Оттуда им навстречу вылетели одна за другой три гранаты. Ванхала и его солдаты отскочили на несколько шагов назад и бросились на землю.

– Я прикончу того раненого, – сказал Асуманиеми. – Чтобы он не стрелял нам в спину.

– Он уже не сможет этого сделать, – ответил Ванхала.

Гранаты взорвались, и они предприняли новую попытку. Асуманиеми взял гранаты Ванхалы, ибо тот не умел бросать их далеко. Размахнувшись, он швырнул гранату в противника, и она упала как раз в то место, откуда к ним только что вылетели три.

– Ну, будь что будет.;. – Асуманиеми подбежал к следующему излому окопа и выстрелил из-за угла. Затем сквозь непрерывный треск автомата послышался его крик:

– Эй, вы, сюда… Тут четверо… или больше…

Ванхала с Хонкайоки бросились вслед за Асуманиеми.

Добежав до изгиба, они увидели, как тот стрелял в груду людей, которая еще шевелилась.

Окоп здесь разветвлялся. Ванхала бросил одну за другой две гранаты в направлении бывшего блиндажа второй роты и приказал Хонкайоки прикрывать тут вход в окоп.

– Ради бога, не давай им уйти… Держи лимонки наготове… Если будут бросать в тебя, укройся, но только никого не пропускай…

Ванхала задыхался от напряжения и быстрого бега. Хонкайоки, пытаясь побороть страх, театрально вскинул автомат и, хватая ртом воздух, сказал:

– Солдат ударной группы Хонкайоки прибыл в ваше распоряжение!

Затем Ванхала швырнул свою последнюю гранату, и, когда она разорвалась, они свернули в следующий излом окопа. Асуманиеми весь был удаль и бесстрашие, и его воодушевление передалось Ванхале. Он сознавал, что их предприятие удалось; успех, а также сознание того, что в этом успехе есть и его доля, кружили ему голову, и он снова хихикал.

Открыв огонь по брустверу стрелкового окопа, чтобы прижать противника к земле, они услышали сзади крик Яловаары. Ванхала оглянулся и увидел бегущего прапорщика, а позади него Сихвонена и нескольких новобранцев. Второй полувзвод продвигался через низину тем же путем, что и они.

Два пулемета, которые они должны были подавить, стояли безмолвные на бруствере окопа. Противник хотя и обстреливал наступающий взвод с более отдаленных позиций, однако это не могло помешать атаке.

Первым в окоп спрыгнул Яловаара. Он приказал Ванхале вернуться назад и направить второй полувзвод в окоп, ведущий к бывшему блиндажу второй роты. Хотя так было решено заранее, прапорщик хотел еще раз подтвердить приказ. Кроме того, он передал через Ванхалу приказ для Хонкайоки, чтобы тот оставался на своем месте, у разветвления окопа, до тех пор пока не прибудет с пулеметом Мяяття. Пулемет следовало поставить с таким расчетом, чтобы препятствовать противнику уходить через окопы, когда он побежит, будучи смят ударами во фланги.

– Теперь, ребята, все дело за нами! Мы вцепились в позицию и больше ее не уступим. Навалимся, сколько есть силенок. Задним следить за тем, чтобы никто не улизнул. И непрерывно подавать гранаты передним. Ну, идем, Асуманиеми!

Яловаара почувствовал небывалый подъем. Он сам пошел впереди, преисполненный решимости выполнить свой долг. Наблюдая, как Ванхала, Асуманиеми и Хонкайоки ведут бой гранатами, он пожалел, что не оставил взвод на Мяяттю и не пошел с ними сам. Ему было стыдно посылать вперед других, поэтому он и решил принять непосредственное участие в бою.

Атака во фланг началась. Прапорщик шел впереди с автоматом под мышкой, Асуманиеми бросал через его голову гранаты. Почти из каждого излома окопа гранаты летели и им навстречу, но превосходство явно было на стороне Асуманиеми. Он бросал гранаты так далеко и так метко, что финны почти беспрепятственно продвигались вперед.

Так они добрались до места, где ход сообщения соединялся с окопом, идущим параллельно берегу реки. Там завязался было ожесточенный бой гранатами, однако Яловаара скоро положил ему конец, отважно пробежав до следующего излома и очистив находившийся за ним отрезок окопа огнем из автомата. При этом были убиты капитан и три солдата противника. Это означало прорыв.

Положение финнов заметно улучшилось. Отсюда можно было эффективно обстреливать второй захваченный противником опорный пункт. Яловаара приказал как можно быстрее доставить сюда пулемет Мяятти, который все еще обеспечивал огневое прикрытие второму полувзводу. Когда Мяяття прибыл, он взял под обстрел соседний опорный пункт, за который уже шел ожесточенный рукопашный бой. Этот опорный пункт лежал перед ними как на ладони, и вскоре они увидели, что противник отступает по ходу сообщения. Таким же точно образом и финны в свое время потеряли этот опорный пункт; завладевшему господствующей высотой противнику было легко взять под обстрел позиции, и финнам пришлось их сдать. Теперь их оставлял противник, не выстоявший под огнем пулемета Мяятти, расстреливающего одну патронную ленту за другой по окопу и стрелковым ячейкам.

Остальная часть взвода атаковала противника вдоль окопа, и наконец настал тот момент, которого так ждал Яловаара. Противнику пришлось покинуть и окоп, и опорный пункт. Со стороны бывшего блиндажа второй роты слышались непрерывные разрывы гранат, а прямо перед ними первый солдат противника уже вскарабкался на бруствер и пытался найти укрытие за береговым скатом, но, не сделав и нескольких шагов, был убит.

– Вон там! Человек десять! – крикнул Ванхала.

Метрах в тридцати перед ними несколько солдат противника выбрались из окопа, но положение их было безнадежно. Солдаты Яловаары бросились в стрелковые окопы и открыли огонь. Даже самые робкие поддались общему порыву, ибо опасность была невелика, а трофеи обеспечены. Большинство неприятельских солдат погибли на береговом скате. Некоторым удалось добежать до реки, но вода и там фонтанчиками вскипала вокруг них.

– Цельтесь хорошенько, братцы!… Полный расчет… Дадим им, чего они просили! – хрипло и отрывисто кричал Яловаара, кипя злобой и ненавистью.

Асуманиеми беспечно поднялся и встал во весь рост.

– Эй, ребята! Конец стилю баттерфляй! Вы все видите?

– Вот и я тоже… И мы так же перебирались… Вот вам… за сапоги, – Ванхала сводил старые счеты.

Больше всего шуму производил Хонкайоки – он за это время присоединился к впереди идущим и участвовал в бою, если только это можно назвать участием. В противника он не попадал, да и не очень-то в него целился, а лишь палил с яростным видом в белый свет и кричал Ванхале:

– Ударная группа «Ванхала»! Блестящие результаты! Родина вас не забудет!

Хонкайоки понимал, что его доля в успехе этого предприятия ничтожна. Ну да, он несколько замешкался на старте. Однако ведь следовало сперва уточнить обстановку, это ж и дураку ясно.

Ни один солдат противника не переправился через реку. Однако из-за реки русские ответили сильным огнем. Со стороны блиндажа второй роты раздался оглушительный грохот, и солдаты догадались, что произошло: связкой гранат подорвали блиндаж.

– Братцы! У меня кончились патроны. Может, кто даст?

Асуманиеми повернулся чуть вбок в стрелковом окопе, так что в амбразуре стали видны его голова и плечи, и вдруг пошатнулся, схватившись за грудь.

Он сделал несколько шагов, точно пьяный, а затем быстро проговорил:

– Слева… Сердце слева… – и рухнул на дно окопа.

Когда Яловаара и Ванхала перевернули его на спину, они увидели, что он мертв. Пуля действительно прошла возле самого сердца.

Яловаара вдруг отвернулся. Он сделал несколько быстрых шагов, затем взял себя в руки и сказал:

– Всегда лучшие люди…

Бойцы перестали стрелять. Все были ошеломлены. Удачная, прошедшая без потерь атака настроила всех на триумфальный лад, гибель же Асуманиеми подействовала, как удар дубинкой по голове. На лице убитого застыло удивленное выражение: вероятно, его отвага основывалась на полной уверенности, что для него опасности не существует. Ему отпущено было лишь краткое мгновение, чтобы осознать: игра с жизнью может стоить самой жизни.

Он был самым красивым покойником из всех, каких им доводилось видеть. Его лицо еще сохраняло несколько недоуменное детское выражение, вообще же оно было очень спокойным, без того напряженного оскала, из-за которого на лица убитых так неприятно смотреть.

Яловаара оставил нескольких солдат наблюдать за берегом реки, а сам вместе с Ванхалой, Хонкайоки, Сихвоненом и одним из новичков отправился по ходу сообщения к блиндажу второй роты.

Шестеро вражеских солдат сдались, увидев, что отступление безнадежно. Они отступали перед вторым полувзводом, когда поняли, что путь назад закрыт. Шедший последним поднял руки вверх, но вдруг схватил брошенный автомат, приложил его к горлу и выстрелил. На нем были погоны младшего лейтенанта.

Опорный пункт был отвоеван. Во втором полувзводе ранили двоих – одного осколком гранаты, другого куском дерева, отлетевшим в блиндаж от косяка двери, когда там взорвалась граната.

В блиндаже были взяты в плен три солдата, всего пленных теперь было восемь. Яловаара отослал их в тыл и поспешил расставить своих людей на позиции. Как только противник убедится, что в опорном пункте нет его людей, он тотчас же откроет жесточайший артиллерийский огонь. Сомневаться в этом не приходилось.

В соседнем опорном пункте тоже все было уже тихо.Противник и там пытался переправиться через реку, но безуспешно: слишком хорошую позицию занимал пулемет Мяятти. Яловаара пошел его проведать.

Помощник Мяятти, новобранец, был вне себя от радости, сам же Мяяття с равнодушным видом курил. Яловаара поблагодарил его, но Мяяття и виду не подал, что доволен, а сказал лишь, будто и не слышал слов прапорщика:

– Самое лучшее будет поставить пулемет в укрытие от осколков. Теперь уже недолго ждать – скоро пойдет железный дождь.

Яловаара понял, что всякие высокие материи нимало не заботят Мяяттю. Он пошел дальше по окопу. Группа солдат окружила санитаров, укладывавших на носилки убитого Асуманиеми.

– Он был хорошим гимнастом, – сказал кто-то. – В учебном лагере всегда тренировался, там были спортивные снаряды.

– Он и тут подтягивался на суку в свободное время.

Яловаара приказал отправить тело в тыл до того, как начнется артиллерийский обстрел. Когда санитары ушли, он сказал Ванхале:

– Сегодня ты заработал себе второе лычко, Брюхо. Печально, правда… – здесь его голос дрогнул, -…что Асуманиеми так дорого заплатил за это. – Прапорщик посмотрел на Хонкайоки. – Ты тоже вел себя отважно. – Он улыбнулся, вспомнив, как Хонкайоки на четвереньках скакал в атаку.

Хонкайоки сделал большие глаза, скорчил почтительную мину, снял фуражку и поклонился.

Все засмеялись, наверное, чуточку громковато. Веселье было несколько истеричным – напряжение боя стало спадать. Лишь Ванхала хихикнул, как обычно, и сказал:

– Этак в конце концов из нашего брата еще получатся настоящие офицеры. Прямо скажем, сегодня ради повышения пришлось из кожи лезть. Но все хорошо, что хорошо кончается… хи-хи-хи…

В этот момент все, как по команде, вдруг нырнули в укрытие от осколков. Хихиканье и насмешки смолкли. С другой стороны реки донесся шум, как будто кто-то рассыпал по полу картошку. Это вступили «Катюши».

V

Скорчившись, они лежали в укрытии, выкопанном в передней стенке окопа. Над ними, клокоча, смешались огонь, земля, железо и дым. Ими владел страх, тот же, что и прежде. С закрытыми глазами и учащенно бьющимися сердцами солдаты вжимались в землю.

На этот раз страх был, пожалуй, даже сильнее, чем прежде. Они ведь знали, что война скоро кончится.

«Только бы в меня теперь не попали!»

Для них война уже закончилась – для них, но не для противника.

Невыспавшиеся, усталые, измотанные, ждали они конца этого грохота. Что проку от того, что они так упорно дрались здесь, на речном берегу? Что толку от того, что несколько дней назад они нанесли контрудар? Позиции все равно пришлось оставить.

Да, они потерпели поражение. Понесли наказание. Но за что?

В ответ на этот вопрос, по-видимому, можно было бы сказать многое. Но одна положительная сторона в таком исходе все-таки была: потерпев поражение, они были избавлены от всякой ответственности. Что означала бы победа? Ответственность. Ответственность за поступки, которые со временем, когда-нибудь пришлось бы искупать. Ибо, сколько существует человечество, событие предшествующее является причиной последующего. В причине скрыта ответственность за следствие. Тот, кто начал, должен отвечать за то, что последует. И кто знает, быть может, этим измотанным людям повезло в том, что ни им, ни их потомкам не нужно брать ответственность на себя. Они уже искупили свою вину, рискуя жизнью. У них осталась одна надежда: уцелеть в последние минуты. После этого они будут свободны, чисты и невиновны. Они будут счастливы.

Грохот продолжался. Могучий гул разносился далеко в прозрачном воздухе осеннего утра. Еще раз, последний, он, словно упивался своей мощью, прокатился над ними, как бы возвестив: «Горе побежденным!»

Им не надо было бояться эха: «Горе победителям!»

Мяятгя открыл глаза. На дно стрелкового окопа падала земля. За изломом окопа показался человек – это был ополченец, за которым с некоторых пор стали замечать какие-то странности. Он был без фуражки, с пятнами грязи На лице и в смертельном страхе дико таращил глаза.

– В укрытие!

Ополченец слышал крик Мяятти, но не послушался, а лишь остановился перед его укрытием от осколков.

– Ложись!

– Ну, если дело ясное, – пробормотал себе под нос ополченец, не замечая Мяятти.

Тот выполз из укрытия и спокойно сказал:

– Спрячься! Скоро наступит мир.

Ополченец странно, невидяще посмотрел на Мяяттю и вдруг начал карабкаться на бруствер. Мяяття успел ухватить его, но ополченец попытался вырваться. Мяяття тащил его на дно окопа. Они стали бороться. В это мгновение артиллерия противника замолчала, и в наступившей тишине слышно было лишь пыхтение Мяятти и крики сумасшедшего:

– Пусти! Вы исчадия ада… Руки прочь! Здесь решаю я! Все получат землю и деньги… И я дам всем власть… Только отпусти меня, сатанинское отродье!

Ванхала, Сихвонен, Рахикайнен и Хонкайоки поспешили на помощь. Ополченец, завывая, бился и метался под Мяяттей, который навалился на него, пытаясь утихомирить. Обуздать больного удалось лишь тогда, когда на каждую руку и ногу уселись по человеку, и Мяяття взгромоздился ему на грудь. Ополченец кричал и ругался, скрежетал зубами, на губах у него выступила пена. Он выкрикивал бессмысленные слова и фразы и время от времени дико рычал.

Солдаты вылезли из укрытия. Молча, устало смотрели они, как уносят сумасшедшего.

Война Финляндии закончилась.

Над костром на палках висели котелки с кофе-суррогатом. Миелонен шел по шоссе, созывая солдат:

– Кто хочет, идите на ротный командный пункт слушать радио. Выступает министр.

Солдаты лежали на обочине: кто спал, кто варил кофе.

– Нам и отсюда слышно! И так знаем, о чем речь. Старая песня. Все их чертовы разговоры. Как будто от них легче станет! Когда кончается порох, лучше не разевать пасть. Теперь начинают болтать о правах малых наций. На них шавка ногу подымает, – вступил в разговор Рахикайнен.

– Известное дело. Это мы знаем. Побежденному кость в глотку, и баста… – Это сказал Сихвонен, усталый и злой, слегка, правда, подрастерявшийся: кого он теперь должен ненавидеть.

«…Установление добрых отношений с нашими соседями. Пусть нашей целью будет дружественное сотрудничество со всеми народами», – произнес по радио министр.

Хонкайоки достал из вещмешка хлеб и нашарил там несколько замысловатого вида деревяшек. Деревяшки он бросил Ванхале:

– Кинь их в костер, Брюхо. Я забыл, для чего они мне были нужны.

Ванхала стал на колени возле костра, над которым висел его котелок с кофе, и начал раздувать пламя. Он потер кулаком глаза, куда попал пепел, и взглянул на Хонкайоки. Грязное, закопченное лицо Ванхалы потеряло свою прежнюю полноту, но между покрасневшими веками играла все та же плутовская улыбка.

– Был бы сейчас при тебе твой лук, хи-хи-хи…

– Да-а. Это была моя самая большая потеря за всю войну.

Ванхала снова повернулся к костру и, ловко орудуя там, сказал:

– Союз Советских Социалистических Республик победил, но маленькая, цепкая Финляндия уверенно пришла к финишу второй. – Полетела зола. – Хи-хи-хи…

Вскоре солдаты заснули. По дороге прогромыхала одинокая повозка. Стук колес гулко отдавался в сосняке, груз был прикрыт плащ-палаткой, из-под которой торчала сжатая в кулак окостеневшая рука. Последних убитых увозили на родину.

Прапорщик Яловаара зашел глубоко в лес-незаметно для себя и словно не сознавая, куда идет. Убедившись, что вокруг никого нет, он присел на кочку, подперев голову руками, и долгое время не двигаясь смотрел в землю. Издалека, с шоссе, до него долетел стук колес повозки.

Его глаза увлажнились. Он стиснул зубы, стараясь не раскисать, но плечи мало-помалу стали подрагивать, и наконец горькое, необоримое мужское рыдание сотрясло его. Между всхлипываниями он говорил:

– И мы должны были это выслушать… Финляндия мертва… И могилы заносит снегом…

Полуденное осеннее солнце согревало землю и лежащих на ней людей. Весело проглядывала на кочках брусника. Мало-помалу замолкал стук колес, пока наконец не замер вовсе во всепоглощающей тишине сосняка. Усталые солдаты спали, согретые лучами осеннего солнца. Солнце было теплым, дружеским. Быть может, оно даже немного жалело их, этих простых хороших ребят.

Примечания

Редактор русского текста А.Н.Панкова. Художественный редактор В.А.Пузанков. Технический редактор Н.И.Касаткина. Корректор В.В.Евтюхина. ИБ № 18916. Сдано в набор 21.12.90. Подписано в печать 05.05.91. Формат 84x108 1/32. Бумага офсетная № 1. Гарнитура Таймс. Печать офсетная. Усл.печ.л. 21,84. Уч.-изд.л. 24,78. Усл.кр.-отт. 21,84. Тираж 50000 экз. Заказ № 90. Цена 6 р. Изд. № 47378. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Прогресс» Государственного комитета СССР по печати. 119847, Москва, Зубовский бульвар, 17. Типография № 2 Министерства печати и массовой информации РСФСР. 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8.

[1]Абрамов Ф. Собр. соч. в 3 т. Л., 1982, т. 3, с. 560-562.

[2]Vaino Linna – toisen tasavallan kirjailija. Porvoo, 1980, s.14

Оглавление

Писатель и его время

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Примечания

Реклама на сайте