«Дневник немецкого солдата»

Кёрнер-Шрадер П. Дневник немецкого солдата

Предисловие

Пауль Кёрнер-Шрадер, немецкий писатель-коммунист, известен у себя на родине и за ее пределами как пламенный публицист, литератор и борец за мир.

Кёрнер-Шрадер — член Коммунистической партии Германии со дня ее основания, испытанный антифашист. Еще до захвата власти Гитлером он прошел суровую школу революционной борьбы, подполья и стал известен немецкому рабочему классу как активный борец за его освобождение.

Кёрнер-Шрадер родился в предгорьях Гарца в Средней Германии. Внук участника революции 1848 года, сын батрака, преследуемого помещиками и юнкерами за бунтарство, он с юных лет связал свою судьбу с революционным движением. В 1918 году рядовой Шрадер написал, размножил и распространил стихи, призывающие солдат и матросов следовать примеру Великой Октябрьской социалистической революции, примеру трудящихся Советской России, призывающие повернуть оружие против угнетателей и путем борьбы добиться своего освобождения. Военный трибунал 5-го армейского корпуса, расценив это как «государственную измену», приговорил его к заключению в крепости Торн. Из крепости Кёрнера-Шрадера освободила ноябрьская революция в Германии. Он был избран в солдатский совет, вступил в Коммунистическую партию.

В 1921 году, когда в Германии вспыхнул контрреволюционный капповский путч, коммунист Кёрнер-Шрадер с оружием в руках боролся против контрреволюционных банд. После поражения капповцев правительство социал-предателей преследовало не контрреволюционеров, а рабочих. По приказу компартии Кёрнер-Шрадер переходит на нелегальное положение. Он работает кельнером, шахтером, упаковщиком, кучером катафалка, продавцом книг и активно занимается партийной публицистикой. Полиция социал-демократического правительства неоднократно бросала его в тюрьму.

С 1925 года Кёрнер-Шрадер — постоянный сотрудник, а затем один из редакторов центрального органа Коммунистической партии Германии «Роте Фане». Он становится известен читателям пролетарской прессы многих стран. Кёрнер-Шрадер печатается и в советской прессе: в «Правде» и «Комсомольской правде». В 1930 году он приезжает в Харьков на Всемирный конгресс пролетарских революционных писателей.

В 1931 году в Москве Государственное издательство художественной литературы выпустило перевод первой книги Кёрнера-Шрадера «С ружьем в руке», рассказывающей о борьбе германского рабочего класса против капповских банд.

Гитлеровцы, пришедшие в 1933 году к власти, занесли писателя-коммуниста Кёрнера-Шрадера в свои черные списки. Дважды, в 1934 и 1935 годах, он попадал в руки гестапо. По приговору суда его отправили на принудительные работы. Кёрнер-Шрадер строил дороги, переносил кладбища, рубил лес.

Многие тысячи германских коммунистов вместе со своим вождем Эрнстом Тельманом по приказу Гитлера были брошены в тюрьмы и концлагеря. Сотни тысяч революционно настроенных рабочих были замучены, погибли под пулями и на виселицах. Однако и в условиях нацистского террора продолжали героически действовать тщательно законспирированные группы коммунистов, связанные с германской революционной эмиграцией. Водной из групп работал Кёрнер-Шрадер. До самого начала второй мировой войны Кёрнер-Шрадер вместе с другими участниками подпольной группы издавал и распространял антифашистскую литературу, сотрудничал в журнале «Нойе дейче Блеттер», издаваемом в Париже и Праге под редакцией Анны Зегерс, Виланда Херцфельда и Яна Петерсона.

В 1939 году Кёрнер-Шрадер был призван в фашистский вермахт. Писателя-коммуниста заставили воевать против первой страны социализма.

Подпольная партийная группа, в которой состоял Кёрнер-Шрадер, решила, что и в рядах вермахта он сможет продолжать борьбу против фашизма и войны. И Кёрнер-Шрадер, пренебрегая опасностью, искал единомышленников, связывался с польскими, советскими и чешскими партизанами и по мере своих сил и возможностей помогал им в борьбе с гитлеровскими захватчиками.

После войны Кёрнер-Шрадер стал одним из активных деятелей культуры новой, демократической Германии. Он пишет рассказы, очерки, песни, стихи. Некоторые из них публиковались в сборниках на русском языке.

В 1959 году издательство Министерства Национальной обороны ГДР выпустило книгу Кёрнера-Шрадера «Дневник немецкого солдата» (немецкое название — «Остландрейтер»[1]). Это документальное произведение написано в форме фронтового дневника санитара Карла Рогге. В действительности это дневник самого автора.

Кёрнер-Шрадер пишет о войне не как историк, а как очевидец из лагеря противника, как живой свидетель и невольный участник бредового похода на Восток, человек, который благодаря своему политическому сознанию и в условиях гитлеровского террора сохранил непокоренной свою душу коммуниста.

Желание рассказать правду о гитлеровском стане, написать документальное произведение о фашистском нашествии возникло у автора еще в те годы, когда он был вынужден участвовать в войне. Разумеется, в тех условиях писатель не мог открыто вести дневник. Свои записи он тщательно зашифровывал.

Восстанавливая эти записи, вспоминая пережитое, автор старался сохранить непосредственность впечатлений тех лет, хронологию событий, подлинные фамилии сослуживцев и даже номер полевой почты, чтобы последующие поколения могли узнать правду о фашистской армии от очевидцев.

Искренность, правдивость — вот основные достоинства книги Кёрнера-Шрадера, которую высоко оценила пресса Германской Демократической Республики.

Повествование кажется подчас разорванным, суховатым, лишенным обобщений и отступлений, но это отвечает форме произведения — дневника человека, который в тех условиях не мог позволить себе вдаваться в пространные рассуждения и авторские раздумья. В книге только факты, и факты потрясающие, ценные для нашего читателя.

В настоящее время реваншисты Западной Германии наводняют книжный рынок литературой, которая обеляет вермахт, сглаживает и приукрашивает его преступные деяния, пытаясь обвинить в них Гитлера и других военных преступников, которых уже нет в живых. Появляется и некая «объективистская» тенденция в художественной литературе о фашистской армии минувшей войны снять вину за происшедшее с «рядового участника», то есть с солдата вермахта, представить его послушным исполнителем приказов фашистского командования. Но вместе с тем растет и крепнет и другая литература, литература Германской Демократической Республики и прогрессивная литература Западной Германии, рассказывающая неприкрашенную правду о фашизме. Кёрнер-Шрадер последовательно и без компромисса разоблачает фашистских завоевателей, не снимая ни с кого из них ответственности за тупую покорность или активное соучастие. Он показывает, что даже в условиях жестокого террора лучшие представители немецкого народа не прекращали борьбы с фашизмом.

Кёрнер-Шрадер назвал свою книгу саркастически — «Остландрейтер». Он высмеивает в ней рыцарей, отправившихся на Восток в поход за чужими землями и нашедших себе там могилу. Сейчас, когда западногерманские реваншисты вновь бряцают оружием и угрожают миру, книга писателя-коммуниста Кёрнера-Шрадера звучит как напоминание, как грозное предостережение.

Л. Рудная

От автора

Август 1939 года. Мобилизация!

Небольшая подпольная антифашистская группа, в которую я входил, вынесла решение, что мне следует продолжать борьбу в рядах гитлеровского вермахта. Глубоко убежденный, что гитлеризм потерпит крах, я с первого дня войны стал записывать все события, свидетелем которых был, чтобы со временем опубликовать их. Тогда я и не предполагал, какую уйму фашистской бесчеловечности мне придется переварить.

Трудно было сохранить все записи. А записок становилось все больше и больше. В случае их обнаружения они могли стать уликой против меня. Я разработал целую систему понятного только мне шифра и с его помощью записывал свои наблюдения.

В «Дневнике немецкого солдата» — только факты. Я счел необходимым сохранить точно названия мест, где мы действовали, имена людей, с которыми общались. Подчеркивая это, я хочу пресечь попытки новых рыцарей похода на Восток из Западной Германии или откуда-нибудь еще объявить изложенные мною факты ложью. Их могут подтвердить все бывшие солдаты и офицеры, служившие в подразделении полевая почта № 01621.

В растерзанной Польше 1939 год

Все началось в воскресенье вечером. Хотя была еще середина лета, по-осеннему нудно лил дождь. Из парка Плентервальд, напротив ратуши в Трептове, ветер доносил запах прелых листьев. Капли дождя, похожие на слезы, стекали с веток и наводили тоску. В мокром асфальте черными бесформенными пятнами отражались фигуры торопливо шагавших мужчин. Один за другим они исчезали за решетчатыми воротами школьного двора, словно их туда втягивал магнит.

Возле школы я нагнал театрального плотника Гуго Лауде. Мы молча пошли рядом, словно малознакомые люди. На самом деле мы познакомились давно. Лауде знал мое прошлое. Несколько лет назад мы вместе отбывали принудительные работы. В 1933 году, когда к власти пришел Гитлер, я бросил свое занятие продавца книг. Книги, которые я хотел бы продавать, были сожжены на площади Оперы в Берлине. А те, что появились в витринах, стыдно было даже в руки брать, не то что предлагать людям. Да никто и не собирался давать «красному» место за одним из прилавков парадно оформленных фашистских «Книжных лавок для народа». Считали, что я этого недостоин. Плотника Лауде тоже выгнали. Его сменил какой-то «ветеран», награжденный орденом со свастикой за «бои» против рабочих на собраниях.

На принудительных работах мы оба на лямках, скрещенных на груди, таскали тяжелый железный каток по щебню, залитому смолой. Вместе со множеством таких же осужденных тянули мы лямку бесчеловечной убийственной системы и строили дороги. А сегодня мы стали рекрутами этой системы, и нас отправляют в поход за смертью,

В школьном дворе я встретил еще кое-кого из знакомых. Трубочист Бёмер помешивал черпаком какое-то варево в котле походной кухни. Пришел преподаватель физкультуры Руди Бродд, всегда со всеми приветливый, но сдержанный. С этими, кажется, можно быть откровенным. Они привыкли не болтать о других.

Дождь загнал всех в просторный спортивный зал, где нас уже поджидал шпис[2] с командой солдат. В зале, кроме мужчин, были женщины и дети. Скоро народу набилось так много, что, как говорят, яблоку упасть было негде. Мужчины — все в возрасте, отцы семейств, пожалуй, найдутся среди них и деды.

Меня никто не провожал. Моя семья уже знает, что ни встречать, ни провожать меня не надо: в тюрьму и в армию и так сойдет.

Шпис провел перекличку — мы коротко отвечали: «Здесь!» Знакомые кивали друг другу. Многие прикололи на грудь значок гитлеровской партии, авось пригодится.

— Патриоты тыла, — заметил кто-то.

— Да, — в раздумьи отозвался другой. — Четверть века назад, день в день, я уже видел такое. Это был шестой день всеобщей мобилизации.

— Верно, шестого августа четырнадцатого года, — подхватил третий.

Те, что нацепили партийные значки, обернулись как по команде. Ведь в повестках и намека нет на мобилизацию. В них говорится только о месячных сборах в «Шт. Санэвакотр. 531». Сам черт не разберет, что это такое.

Родственники призванных не расходились, пока на них не наорал появившийся в зале офицер.

Когда женщины и дети ушли, мужчины стали устраиваться на своем первом бивуаке. Не было ни соломы, ни одеял. Пришлось лечь на голый пол.

У стен стояли рулоны бумаги. Один из них я отважился распечатать, чтобы сделать себе подстилку и подобие одеяла. Пришел школьный сторож, который сказал, что бумагу трогать нельзя. Она принадлежит министерству снабжения, хотя зал конфискован министерством сельского хозяйства под склад зерна — на армейские харчи.

— Очевидно, нас и собираются схарчить, — вырвалось у меня.

Сторож промолчал и ушел.

Утром стали формировать роту. Я услышал:

— Рогге, Карл!

— Здесь.

— Унтер-офицер Гроскопф, — представился человек, который выкрикнул мое имя. — Вы продавали книги?

— Да. Но давно. До тысяча девятьсот тридцать третьего.

— Неважно. Значит, грамотный. Будете казначеем и писарем взвода.

Мне вручили металлический денежный ящик, карандаш, список личного состава взвода (в нем было 59 человек) и металлический штемпель: «1-я рота, санитарно-эвакуационный отряд 531».

Раздали противогазы и приказали проверить их годность в специальной камере. Там, сквозь маску, я почувствовал приторно-сладкий запах, он вызвал слезы. Первые слезы.

Всем новобранцам сделали прививки. Затем выдали обмундирование, медальоны и средство для обеззараживания в случае газовой атаки.

— И все это на месяц учений? — произнес я, и, видимо, чересчур громко.

Ко мне тут же подскочил один из тех, что нацепили партийный значок. Он подозвал другого, бесцеремонно ткнул в меня пальцем и процедил сквозь зубы:

— Смотри, Шеффер. Вот один из этих господ маловеров.

Шеффер, тощий и скрюченный человечек, дохнул на меня спиртным перегаром и выпучил свои бесцветные глаза:

— Значит, ты сомневаешься в фюрере? Фюрер сказал, что он верит в тысячелетнее царство мира. А ты, выходит, не веришь?.. Ты недостоин носить мундир великогерманского вермахта!

Надо молчать. Ведь когда-то штурмовики учинили в моей квартире обыск и конфисковали запрещенные книги и брошюры. Тогда они не застали меня дома. Моему трехлетнему сыну они угрожали: «Вот попадется нам твой отец, отрубим ему руки!» Когда же им все-таки удалось меня сцапать, они так и не докопались до истины. Иначе я не отделался бы переломанными ребрами. Гестапо ничего не забывает. А со мной это произошло всего шесть лет назад. Так что лучше помолчать.

Нас обмундировали, привели к присяге и ночью повезли неизвестно куда.

Конечная остановка — в силезском городе Эльс, резиденции бывшего кронпринца Вильгельма, который в первую мировую войну прославился своим изречением: «А ну, навались!» Злословили, что с этим победным кличем он проявлял свою «доблесть» и в публичных домах Шарлевиля!

Отряд расквартировался в частных домах Эльса. Я попал в дом скотопромышленника Фридриха. Хозяева — добродушные старики.

Услышав от меня, что скоро начнется война, хозяин возразил:

— Войне не бывать!

Хозяйка испуганно запричитала:

— Упаси бог! Упаси бог! Их сын был другого мнения.

— Правильно, скоро грянет гром, — поддержал он меня. — Хотя пока об этом молчат.

— А к чему это приведет? — осторожно спросил я молодого человека.

— Наши сердца угодят под молот, — браво ответил он. — Выкуется величие Германии. Даже если какой-то десяток слюнтяев трусливо подожмет хвост. Для таких голубчиков у нас имеются концертно-музыкальные объединения! — добавил он угрожающе, подразумевая концлагеря.

Ясно, что за тип. И тут лучше молчать.

В городе полно военных. Здесь расположились штабы всех родов войск. Только и видишь куда-то шагающих резервистов. Тишина на улицах не наступает ни на минуту: марши, песни, команды.

Сердце тоска сжимает. Я понимаю — готовится преступление. Но никто не смеет сказать об этом ни слова.

Пришла первая секретная почта. «Вскрыть только по сигналу иск». «Вскрыть только по сигналу моб». «Вскрыть по особому приказу». «Секретный приказ № 600. Вручить через спецнарочного. Лично адресату».

И вот выдали новую печать, резиновую, с номером полевой почты 01621.

Остряки ухмыляются, подмигивают и многозначительно уверяют:

— Все идет, как и положено во время настоящих учений.

Днем ни минуты передышки: прививки, определение группы крови, строевая подготовка, разучивание походных песен. С огромного спортивного плаца с утра до ночи доносится:

Мы стремимся в поход на Восток. За землей — на Восток, на Восток! По полям, по лугам, через дали к лесам, За землею — вперед на Восток![3]

Взвод перебрасывают к Бернштадту. А ведь он расположен всего в 30 километрах от польской границы!

Седовласые рекруты гитлеровского войска устроили привал перед зданием школы под раскидистым дубом.

— Зачем нас призвали? — зло спросил Росетти.

Обер-фельдфебель Гросхейде, помощник лекаря, седой человек, получивший много ранений еще в первую мировую войну, ответил с усмешкой:

— Чтобы мы вспомнили песню про Эрику![4] У него всегда в запасе язвительные шуточки в адрес любителей войны.

Доктор Айкхоф тоже не фашист. Так что взводом командуют люди, с которыми можно будет ладить.

* * *

На исходе август. Наш взвод занял помещение начальной школы возле старинной церкви и приступил к занятиям. Отрабатываем задачи: «Развертывание эвакопункта», «Организация временного лазарета». Обстановка тревожная. Вдоль границы сосредоточена уйма военных. Появились первые пациенты. С каждым днем их становится все больше.

Неподалеку от нас завязалась перестрелка — это пьяные молодчики из «Штудентенхильфе»[5] нарушили границу.

Срок сборов истекает, а поток секретных приказов не прекращается. Я наполняю ими свой железный ящик. Языком войны говорят теперь и несекретные распоряжения. Поступило предписание, какие следует принять меры в случае вспышки холеры. Затем пришел приказ: командировать парикмахера за машинкой для стрижки личного состава на случай появления вшей. Потом — инструкция, в каких выражениях извещать родных о погибших.

О погибших! А наши «толстолобые» все еще не верят в войну. Унтер-офицер Бауманн уверяет, будто его отпустят домой до конца сборов, поскольку всем известно, что он не выносит вида крови. И действительно, Бауманн падает в обморок даже когда кровь берут у кого-нибудь другого.

* * *

Утром привезли молоденького солдата. Его голова наглухо забинтована. Он разбил себе лицо во время аварии на мотоцикле. В коляске этого же мотоцикла его доставили к нам.

Вечером, когда я заступал на дежурство по лазарету, к нам из города пожаловала шумная делегация женщин всех возрастов. В руках они держали сумки и корзины с фруктами, пирожными, папиросами. Со слезами на глазах, возбужденные до истерики, женщины требовали свидания с каким-то слепым мучеником.

— У нас нет никакого слепого, — уверял я их.

Но женщины сердито настаивали на своем. Они пожелали переговорить с начальством.

Пока я размышлял, стоит ли из-за каких-то ненормальных беспокоить врачей, на горизонте появилось подкрепление — толпа девиц в одинаковых жакетах, юбках и беретах, при галстуках, с косичками на старогерманский образец и со значками «Гитлерюгенда». Это были члены «Союза немецких девушек». В руках у каждой цветы. Девицы требовали допустить их к слепому воину, которого они будут развлекать песнями. Пришлось вызвать начальство.

Врачи выслушали этот странный хор, снисходительно улыбаясь.

— У нас нет никаких слепых, — отрезал доктор Айкхоф.

В ответ ему протянули десятки экземпляров местной газеты. Черным по белому в ней было написано, будто к нам, в здание школы, доставлен слепой солдат — жертва зверств поляков.

Было от чего помрачнеть нашим врачам. Газета утверждала, будто в районе Грос-Вартемберга поляки, нарушив границу, напали на немецкого солдата, выкололи ему глаза, и вот теперь бедный солдат якобы находится в бернштадтской школе. Газета призывала к возмездию.

Тщетно пытались мы объяснить женщинам, что произошло нелепое недоразумение. Мы показали им всех больных, объяснили, что есть только один солдат с пораненным лицом, но он просто разбился на мотоцикле. Ничего не помогало. Женщины кричали, что мы их обманули. Они жаждали мести.

Началось самое большое преступление в мировой истории. Всю ночь что-то грохотало и гремело. Небо от зарниц и пламени стало светлым, как днем. Фюрер произнес речь. «Тысячелетнее царство мира» кончилось.

Многие из запасников рассчитывали сегодня уехать домой, вернуться к месту работы. Теперь об этом нечего и думать. Гитлер затеял кровавую войну.

Доставили первых раненых. Тяжелых мы отправляем в Эльс, самых тяжелых — в Бреслау, а с легкими ранениями оставляем в эвакопункте.

Кровь пропитала одежду раненых, носилки, она капает на ступени, на плитки коридора. У раненных в легкие кровь бурлит по краям раны, каждый вдох гонит на поверхность красную пену. Пальцы у раненых восковые, почти прозрачные.

Прямо на полу лежит окровавленный полковник. Он подорвался на мине вместе с лошадью. «Мы стремимся в поход на Восток!» Ноги и плечи этого рыцаря превратились в месиво, едва он продвинулся вперед на один километр.

— Не хочу ничего ни видеть и ни слышать, — произнес он, придя в сознание.

А ведь это только начало!

Полковник громко кричал, когда санитары разрезали его сапоги. Пахло потом, кожей, кровью. У меня дрожали руки.

Так началось то, что я ненавижу всей душой.

Вернулись после первого рейса водители санитарных машин. Санитар, отвечающий за эвакуацию раненых, докладывал обер-фельдфебелю медицинской службы Гросхейде без положенных по уставу формальностей:

— Подумайте только, господин обер-фельдфебель. Пока мы ехали в госпиталь, один солдат, раненный в грудь, умер. Думаете, госпиталь принял его от нас? Ни в какую. Мертвецов им не нужно. Мы пытались сплавить его властям в какой-то деревне — надо же человека похоронить. Но и гражданские не приняли мертвеца.

— Как же вы поступили?— спросил Гросхейде.

— Сбросили его в кювет. Труп есть труп.

В это время грузили новую партию раненых. На лицах санитаров страх и растерянность. Когда захлопнулась дверца кузова, водитель санитарной машины сострил:

— Надеюсь, не все угодят в кювет.

Гросхейде знаком приказал замолчать.

Я вспомнил инструкцию об оповещении родственников погибших: «…Похоронен со всеми воинскими почестями на кладбище героев войны».

Меня мучает жажда, я не могу ничего есть. Выручает фляга с водкой, после которой многое забывается.

* * *

В мои обязанности входит штемпелевать письма.

Беккер, самый старший из нас (ему сорок восемь), пишет своей матери:

«Милая мама, не беспокойся обо мне. Ничего дурного со мной не случится. Мы же только санитары. А через месяц все будет позади…»

Получит старушка такую весточку, пойдет к соседке или в лавку за покупками и скажет там: «Уже недолго осталось, не больше месяца. Мне об этом сын с фронта написал».

А здесь, в школе все комнаты и закоулки забиты ранеными. И в коридорах набросали солому, кладут изувеченных людей прямо на пол.

Еще вчера эти солдаты браво распевали: «Сегодня наша вся Германия, а завтра будет наш весь мир». И вот настало это «завтра», а они лежат безучастные ко всему, что делается в этом мире. Жаждали завоевать весь земной шар, а теперь валяются на соломе с перебитыми руками и ногами, рваными ранами, несчастные и беспомощные.

* * *

Пришел приказ эвакуировать всех раненых. Завтра мы двинемся вперед.

* * *

Всю ночь гудели самолеты: низко, басами — значит с бомбами; тонко, с металлическим визгом — значит пустые, уже сбросили смертоносный груз.

Наш маленький отряд отправился на Восток на грузовике. Впереди — Кемпно, Жирардув, Здуньска-Воля.

* * *

Невыносимая жара. Деревни вдоль дороги разорены, разграблены. Всюду пожары, плачущие женщины, дети.

Наши лица покрыты густым слоем пыли, мы с трудом узнаем друг друга.

Над землей стоит запах горелой соломы и тлеющего тряпья. Нет дома, не тронутого огнем. Огонь пожирает все. На месте домов торчат обгорелые кирпичные трубы.

Я спросил у связиста, сидевшего со своей рацией в канаве:

— Кто поджег эти дома?

— А ты что, не знаешь? — ответил он. — Эсэсовцы!

* * *

В первом же неразрушенном доме отряд решил сделать привал. Там уже расположились связисты. Прямо через окно они лопатами выбрасывали на улицу обмолоченное кем-то зерно. У колодца казначей связистов поил кур. Подбежали какие-то солдаты и стали ловить кур.

В доме все перевернуто вверх дном. Доктор Айкхоф дико ругается. Что ж, солдаты после этого стали лишь осторожнее. Надо воровать так, чтобы не видел доктор.

В супе, помимо положенной говядины, сегодня плавали и куски куриного мяса.

Когда темнеет, горящие дома освещают дорогу. Дым ест глаза. Мосты впереди разрушены. Установлены временные переправы. На тот берег переправляемся осторожно, одна машина за другой. Можно сломать себе шею, пока переберешься по настилу — кое-как набросанным доскам — на другую сторону. А там вдоль берега выстроилась длинная очередь — женщины, дети, старики, телеги, повозки, скот. Это беженцы-поляки, которых настигла война. Их скопилась не одна тысяча. Реки — трудное препятствие. Эти люди хотели бы вернуться домой, но солдаты не пускают беженцев на переправу. И вот так день за днем, на берегу, под открытым небом. Начался падеж скота. Умирают дети. Поляки роют могилы тут же на берегу. Горе застыло в глазах отчаявшихся людей. Отважные пытаются перейти реку вброд. До середины еще можно добраться, а там — непреодолимое течение. К берегу несутся душераздирающие крики, но грохот орудий поглощает все.

Километр за километром вышагивают беженцы, но вряд ли они найдут свои дома. Их уже нет — лишь печи да трубы высятся над дымящимися развалинами.

Стемнело. Кто-то из поляков умоляет разрешить ему пройти еще пять километров. Но с наступлением темноты штатским категорически запрещено передвигаться по шоссе. Им приходится ждать рассвета тут же на пашне, в поле, где их застала ночь.

Наш маленький санитарный отряд с трудом продвигается вперед. В Здуньска-Воля мы задержались: расчищали дорогу от дымящихся балок. В городе полыхал пожар, вихри горячего воздуха затрудняли дыхание.

Следующее пристанище — Лодзь.

Мы еще не успели выложить соломой полы классных комнат в новом школьном здании и переоборудовать спортивный зал, как стали прибывать первые транспорты с ранеными.

Их сваливают на солому, кое-как обрабатывают раны, на скорую руку перевязывают. Ранения большей частью тяжелые. Лечить их на месте невозможно. Раненых, как говорят санитары, «сортируем по вкусу» и отправляем дальше — в госпитали или в эпидемический лазарет. Все пропахло карболкой, эфиром, потом и бензином. Очнувшиеся от наркоза раненые или кричат, или плачут.

Поток машин не прекращается. Санитары забыли об отдыхе. Стали привыкать к кровавому зрелищу.

Но один случай все же вывел нас из состояния отупения. Прибыл автобус, до отказа набитый беженцами. Автобус сбился с дороги и угодил под огонь. Шофера не задело, а своих пассажиров он привез прямо в госпиталь.

Я открыл дверцу автобуса. Прямо мне на руки упала женщина. Она стонала и громко причитала. Я подхватил ее, пытаясь поставить на ноги. Женщина кричала, как насмерть раненное животное. С перепугу я ее уронил. Как обращаться с женщинами? Этому санитаров не обучали.

Двое солдат уложили ее на носилки и внесли в дом. До нас донесся ее жалобный стон:

— Аделе, моя милая Аделе…

Рядом с ней в автобусе ехала дочь, лет двенадцати. Она и сейчас сидела там, прямая и застывшая, словно сонная. Пуля угодила ей прямо в сердце, пригвоздила к месту.

На мгновение мне почудилось, будто это моих жену и детей выносят мертвыми из автобуса. Мучительно заныли ребра, перебитые в гестапо.

Продовольствия в городе почти не осталось. На любую крестьянскую повозку с картофелем или мукой набрасываются солдаты, забирают все. Счастье, если крестьянину оставят повозку и лошадь.

Из деревни в город люди стараются пронести продукты окольными путями. Продукты прячут в одежде. Но выменять что-либо можно только у солдат. Масло — на табак, яйца — на папиросы, творог — на хлеб.

Возле лазарета постоянно толпятся люди. Что-то меняют, чем-то торгуют.

В часы раздачи пищи к эвакопункту сбегаются дети. Мы кормим раненых, а малыши, протягивают сквозь решетчатый забор ржавые консервные банки, миски и просят:

— Битте, герр, битте…

* * *

Вечером мы с обер-фельдфебелем Гросхейде искали в городе баню. Надо смыть с себя кровь и грязь. По городу шли с винтовками наперевес.

На главной улице царил хаос. Одному крестьянину удалось довезти до продовольственного магазина огромную бочку. И тут ее увидели солдаты. Думая, что в бочке водка, они сбросили ее с повозки. Бочка разбилась. На мостовую потекла свекольная патока. В одно мгновение на патоку налетели женщины и дети. В банки, миски, черепки они собирали тягучую массу. Патрули открыли огонь. Мостовая вмиг опустела. Липкая лава широко расползлась по асфальту. Засохшая, она надолго останется там, возбуждая ненависть голодных людей.

— Война тыловиков, — сказал Гросхейде. — На фронте — дерутся за жизнь, а здесь за жратву.

Так нам и не удалось смыть с себя грязь и кровь.

* * *

Когда через нашу санчасть прошла почти тысяча раненых, Росетти стал прикидывать, сколько их наберется за месяц. Зоберг твердо и самоуверенно сказал ему:

— Можешь не считать. Не больше тысячи.

Прошло всего несколько дней после их разговора, а число раненых уже перевалило за тысячу двести. Какой-то неиссякаемый кровавый поток.

* * *

Началась дизентерия. Эта страшная болезнь не щадила ни раненых, ни санитаров. Мухи разносили ее стремительно. Уже давно не было дождя, который унял бы жару. Санитары глотали опий и работали днем и ночью.

От дизентерии слегло больше половины персонала. Больных и раненых столько, что здоровые санитары забыли про сон. Это была настоящая эпидемия. Мухи проникали всюду, даже в наглухо закрытые пакеты с едой. Одного больного эвакуируют, а на его место тут же кладут следующего — если он еще не заражен дизентерией, здесь он моментально заболевает.

Не хватало антисептических средств, чтобы хоть как-то противостоять инфекции. Единственное, что осталось санитарам, — это становиться возле больных на колени и отгонять мук газетами.

Вот так стоял на коленях и санитар Флатов, садовник из Берлина. Роста он маленького, в годах. Его одолевала усталость, а от опиума Флатов буквально опьянел. А на следующий день он сам попал в отделение «подыхающих». Садовника невозможно было узнать, он настолько высох, что стал похож на подростка, только борода как у старика. Флатову приносят письма из дома, а у него нет сил вскрывать их.

Рядом с ним лежит шофер Крафцик, чуть поодаль — фельдфебель Бранд, от них тоже осталась только кожа да кости.

У обер-фельдфебеля Госхейде сильнейший жар, похоже, он при смерти. С трудом он открыл глаза и вдруг разразился потоком проклятий в адрес «разбойников и преступников». Ему протянули газету, в которой было написано о наших победах. Слабеющей рукой Гросхейде сунул ее под себя: только, мол, на это она и годна.

С каждым днем «подыхающих» становится больше.

Кажется, не осталось человека, не зараженного дизентерией. Одеяла стали жесткими от кала и крови. И тем не менее санитарный отряд должен работать: раненые все прибывают.

Ефрейтор Густав Рейнике, крепкий, жилистый человек, по профессии горняк, приданный нашему отряду как специалист по сооружению убежищ, зло сказал:

— Именно так я и представляю себе победу.

* * *

Я корплю над бумагами, составляя требование на продовольствие. Зоберг возится со списками эвакуируемых и вновь прибывших. Росетти малюет какие-то указки. Словом, каждый занят тем, что ему положено по расписанию и плану. От опия клонит ко сну. Тогда появляется унтер-офицер Бауманн. Одного за другим он встряхивает нас за шиворот:

— Эй, разгильдяи, прибыл новый транспорт, а мест нет. Давайте-ка, разгружайте раненых и кладите их между старыми. Кого некуда ткнуть — сунем в коридор.

Шатаясь, мы выходим во двор и на спине, словно мешки, тащим раненых в спортивный зал.

В новой партии — совсем юный солдат, похожий на старшеклассника. Ему оторвало обе руки. Осколки, застрявшие в спине, не дают ему лечь. Его выхаживает санитар Отто Вайс, бывший лютеранский священник. Вайса лишили прихода за отказ проповедовать веру, предписанную Гитлером.

Солдатик оказался студентом медицины. Он сидит прямо, не прислоняясь. Он не может отогнать мух, у него нет рук. Он не может сам есть, его кормят. Но Отто Вайс написал его родителям, что их сын в добром здравии. Вот только, мол, писать не может — повредил спину и все время лежит. Этот мальчик тоже схватил дизентерию.

В городе дня два назад открыли эпидемический госпиталь. Но он уже переполнен. В коридорах и на лестницах лежат больные в ожидании смерти или очереди на койку, на которой они все равно умрут, может быть, только на день — два позже.

Я позвонил в госпиталь, чтобы узнать, сколько можно привезти новеньких. Дежурный санитар ответил:

— В данный момент все забито. Позвони часика через два. У нас тут очередь на тот свет.

— Ну и как? Быстро она движется?

— Да, — равнодушно ответил ефрейтор. — Сорок четыре за прошлую ночь. Мы, конечно, создали погребальную команду, — добавил он невозмутимо. — Все заранее продумано до мельчайших подробностей. У него величайший в мире организаторский талант!

Он явно имел в виду фюрера.

* * *

Начался обстрел Варшавы. Раненых привозят днем и ночью. Уже зарегистрировали двухтысячного. Действительно, продвигаемся семимильными шагами.

Вместе с новыми вестями с фронта приходят и новые транспорты с людьми, чьи сердца «угодили под молот».

Среди вновь прибывших было трое евреев. Их мобилизовали в армию с подводами, но обоз попал под обстрел. Евреев положили вместе с другими ранеными в спортивный зал. Разразился грандиозный скандал. Солдаты не хотели лежать под одной крышей с евреями. Наиболее настойчивые антисемиты вопили, чтобы евреев немедленно выкинули вон.

Вызвали доктора Айкхофа. Он категорически заявил, что раненые есть раненые и евреи останутся в госпитале.

— Я буду спать на улице, — заявил один из антисемитов.

— Если вам нравится — не смею мешать, — ответил Айкхоф.

В это самое время пришел приказ перевести всех штатских в другой госпиталь. Евреев погрузили в машину и повезли в госпиталь возле площади Реймонт. Там их не приняли. Тогда их повезли в городскую больницу. И там от них отказались. Тогда потащили в еврейскую больницу. Но и этой больницей командуют немцы. «Пусть подыхают», — ответили в еврейской больнице и вернули раненых в наш госпиталь. Мы с трудом отыскали в городе евреев, которые согласились взять этих раненых к себе. Они приехали за своими единоверцами на тележках.

* * *

Восемнадцать дней, отведенные Гитлером на Польскую кампанию, давно истекли. Война не закончилась, но программа исчерпана. Значит, война кончена.

Уже одиннадцать дней после официальной «победы» продолжаются ожесточенные бои. Судя по приказам штаба дивизии, то тут то там против нас выступают то шесть, то одиннадцать тысяч вооруженных поляков. А значит, есть новые раненые. Правда, теперь их привозят только ночью.

Санитары при разгрузке транспортов обязаны спрашивать солдат о времени ранения, чтобы знать, стоит ли еще делать противостолбнячный укол.

— Когда ранены?

— Позавчера в два часа.

— Как? Уже после окончания войны?

— Брехня все.

* * *

Зима наступила рано. Население осталось без угля. К голоду присоединился холод. Люди выламывают деревянные водостоки на домах, разбирают заборы, рубят деревья на улицах. Люди ходят угрюмые, втянув головы в плечи. С наступлением темноты солдатам запрещается выходить в город без оружия и в одиночку.

Каждое воинское подразделение получило приказ — представить свой план обороны. Ждут восстания. На крыше госпиталя мы установили пулеметы. Создали летучий отряд обороны, усилили посты, в сумерки запираем все двери.

Комендатура специальным приказом предупредила, что восстание начнется 1 ноября — в католический праздник «Всех святых», когда поляки, по обычаю, соберутся на кладбищах. Эвакопункт находится в опасном соседстве с несколькими кладбищами. Нам было приказано усилить бдительность. Санитары получили патроны и почистили винтовки.

Наступил праздник «Всех святых». Дозорные с крыши доложили, что тысячи людей собираются на кладбищах. Они помолились (в Лодзи есть о чем молить господа-бога), поставили на могилы зажженные свечи и разошлись так же мирно, как и пришли.

Я как раз дежурил. Стальная каска давила гудевшую голову. Вечером небо окрасилось в пурпурный цвет — от горящих свечей и лампад. Восстания не было, Его, наверно, перенесли на следующее воскресенье.

Восстания снова не было. А мы ждем его от воскресенья к воскресенью.

Отто Вайс, тайно навещающий польского священника, узнал, что вся эта паника — провокация и повод для массовых расправ.

Ночью раздался оглушительный взрыв. Здание так тряхнуло, что я вскочил.

— Это в центре города, — сказал часовой.

Утром мы увидели разрушенный памятник Свободы возле собора на площади Костюшко.

Во многих домах на соседних улицах вылетели окна и двери.

Памятник взорвали немцы, чтобы был повод для расправы над местными жителями. Целые кварталы очищены от поляков — там будет гетто.

По улицам потянулись обозы тележек, тачек, повозок и саней с домашним скарбом.

В пустые дома въезжают евреи. Свое имущество они тащат на себе. Им разрешено брать только то, что в силах унести человек. Все проходы в гетто тщательно охраняют эсэсовцы. Евреям, с желтыми звездами на груди и спине, разрешался только вход, выйти из гетто они уже не могут. Некоторые пытались выбраться оттуда, чтобы притащить из своих старых квартир еще что-то из необходимого. Но их поймали и избили дубинками и прикладами.

На улице транспаранты: «Осторожно! Заражено! Личному составу вермахта хождение по этой улице запрещено!»

Мне, как казначею, надо было срочно попасть в комендатуру. Она находилась в здании окружного суда. Я шел мимо «Дома Пилсудского», где расположился какой-то важный штаб. Все окрестные дома тоже заняты военными. Солдаты оцепили улицу. Гражданских туда не пропускали. У меня спросили:

— Куда?

— В комендатуру. В здание суда.

— Проходи.

В воротах великолепного белого особняка, где до оккупации города находился окружной суд, какие-то люди под охраной солдат рыли яму. Работали они, стоя на коленях, без лопат, совков, кирок. Они рыли землю просто ногтями. Яма большая, от стены до стены вдоль всей подворотни. Это были евреи. Подойдя ближе, я увидел у одного в руках осколок стекла, у другого — кусок доски. Этими «орудиями» они разрыхляли грунт для остальных. Рядом, ухмыляясь, стоял немецкий капитан, неуклюжий, с квадратной фигурой мясника. Он не спускал с евреев глаз. Время от времени капитан пинал кого-нибудь из работающих, и тот падал в яму головой вперед. Я решил, что яма предназначена для осмотра, смазки и мойки въезжающих во двор автомашин. Одни землекопы старательно выскребали стенки ямы, выравнивали и выбрасывали землю на поверхность, другие сгребали ее и куда-то уносили.

Через несколько часов тем же путем я возвращался в свою часть. Яма была готова. Со двора пригнали еще несколько евреев. Капитан эсэсовцев вытащил пистолет. Достали оружие и другие чины, постарше и помладше, и начался расстрел. Свист пули и тотчас — глухой удар о дно ямы упавшего туда тела.

Потом люди, которые только что выкопали эту братскую могилу, стали ее закапывать. Они старательно утрамбовывали рыхлую землю, будто давно ждали этого и наконец дождались. И только ужас и отчаяние в глазах несчастных людей выдавали их внутреннее состояние. Смерть витала над ними. Быть может, завтра их черед лечь в землю. Пригонят других обреченных, которые вот так же автоматически будут засыпать их землей.

С противоположной стороны улицы за страшной картиной наблюдал офицер. Он держал на поводке длинношерстую таксу.

Я почувствовал озноб. Внезапно меня окликнули:

— Алло, санитар!

Я пересек улицу и вытянулся перед офицером.

— Очевидно, вы недавно надели форму? — спросил офицер.

— Нет, господин подполковник.

— Вы близоруки? Почему не приветствуете? Или вы больны?

— Так точно, господин подполковник.

— Тогда ступайте в свою часть. И не шляйтесь по улицам. Кругом, марш. Пойдем, Черри.

* * *

Не проходит дня, чтобы в эвакопункт не доставили раненого из числа жертв наших «сельскохозяйственных заготовок». Как правило, это солдаты или полицейские.

Военные и гражданские власти создали систему, которая должна выжать из местных жителей все, что только возможно. О пропитании населения должно заботиться само население. Никакого распределения нет. Зато немецкому «потребкооперативу» каждый житель обязан сдавать хлеб, картофель, яйца, птицу, овощи. Все это идет в дополнение к солдатскому пайку. Солдаты отправляют домой посылки с польскими продуктами. Если продуктов не хватает, воинские штабы связываются с ведомством снабжения, ведомство оповещает полицию и та отправляется «на заготовки». Конфискуют скот, хлеб, драгоценности, мебель, одеяла, все, что подходит гитлеровскому солдату. Жители не всюду мирятся с подобными бесчинствами. А отсюда — жертвы «сельскохозяйственных заготовок».

1940 год

Лодзь объявлена немецким городом, переименована в Лицманштадт и присоединена к великогерманскому райху. Санэваковзвод — подразделение фронтовое. Нам предложено покинуть «кровью завоеванные родные края».

В погожий весенний день мы погрузились на платформы и двинулись дальше на Восток.

Местность, по которой шел наш состав, похожа на Тюрингию. Возвышенности поросли лесом. Среди лесов и полей — маленькие деревушки, дома, крытые соломой, коровы, привязанные к кольям, торчащие в небо журавли колодцев. Над всей этой мирной картиной — ярко-синее небо.

Эшелон ненадолго остановился возле огромного военного кладбища у какого-то шоссе. Кладбище новое. Неподалеку — другое кладбище, тоже солдатское, времен первой мировой войны. Низкая ограда из булыжника повреждена. Много крестов вырвано из земли минами и бомбами. Среди могил — ходы сообщения; там и сям разбросано военное имущество. Очевидно, недавно здесь была фронтовая позиция.

На чугунной доске у входа на кладбище написано:

«В 1915 году в битве за эти высоты погибло 12 000 немецких и австрийских солдат».

Густав Рейнике, теперь уже старший ефрейтор, сказал мне:

— Здесь сразу два военных кладбища. Как ты думаешь, ефрейтор, третье не прибавится?

— Все зависит от поведения людей в дальнейшем, — уклончиво ответил я.

— Всем известно, что затевают определенные люди.

— Ну, в конце концов та кучка…

— Сама не воюет, хотел ты сказать. Ну, а остальные…

— Которые воюют? Их большинство, и они могли бы…

Мы сидели рядом в дверях товарного вагона, свесив ноги, и разговаривали тихо, так, чтобы никто нас не слышал.

Рейнике наклонился к моему уху и зашептал:

— Карл, к чему эта игра в кошки-мышки. Руди Бродд давно сказал мне, кто ты такой. Он жил по соседству с тобой. Я все знаю. Тебе переломали ребра. Ты сидел в тюрьме, был на принудительных работах. Да я и сам понял, откуда ветер дует. Давай хотя бы между собой разговаривать откровенно. Я из той же гильдии.

— Какого факультета?

— Пятиконечной звезды. Я шахтер. Работал в Руре и в Голландии на шахтах. А в последнее время на строительстве.

Я облегченно вздохнул и тоже зашептал ему на ухо:

— Скажи, что мы можем предпринять? Бездействие с каждым днем угнетает меня все сильнее.

— Когда в пулемет попадают две — три песчинки, он перестает стрелять, — медленно заговорил Рейнике. — Выйдут из строя два или три пулемета — уже маленькая брешь на линии огня. А потом еще. Новая брешь образуется. Надо подбрасывать песочку то тут, то там…

— Неплохо бы. Но есть ли возможности?

— Еще какие…

У меня теперь есть друг и единомышленник — это все равно, что завоевать полмира.

* * *

Город, куда мы прибыли, пограничный. В окрестностях — много воинских частей. Оттуда и поступают больные, главным образом в терапевтическое отделение.

Всю нашу роту придали военному госпиталю в Хелме.

Учет больных и списки необходимого продовольствия и фуража ведутся поротно, так что со своими казначейскими обязанностями я справлялся за час. Затем шел на склад, где и проводил большую часть дня: я отвечал за сохранность санитарного имущества взвода. В остальное время — наряд, санитарная подготовка, занятия спортом, упражнения по ориентировке на местности, то есть обычная воинская служба.

Склад находился напротив аптеки. Раньше она принадлежала городской больнице. В аптеке по-прежнему работал поляк-провизор, только теперь им командовал немец, главный врач военного госпиталя. К моей великой радости, свои распоряжения аптекарю начальство передает через меня. Это повод для знакомства.

Я очень хотел познакомиться поближе с кем-нибудь из местных жителей. Но аптекарь оказался не очень-то разговорчивым. Вообще местные жители сторонились нас.

* * *

У меня разболелась нога — воспаление надкостницы. Я получил направление в физиотерапевтический кабинет. Он находился во дворе, в одном из флигелей бывшей польской больницы. Сестрами там работали местные девушки, польки. Одна из них Маня, каждый раз, когда я приходил, молча читала направление и глазами указывала, куда лечь. Затем пускала сигнальные часы, включала аппарат и так же молча уходила. Она возвращалась как только начинали звонить часы, выключала аппарат и, неприступная, быстро уходила. И так каждый раз.

Меня освободили от боевой подготовки и спорта, и я ежедневно ходил на процедуры. Однажды Маня заговорила.

Безразличным, почти равнодушным тоном она спросила:

— Чем вы занимались до войны?

— Продавал книги.

— О, торговали книгами! — воскликнула Маня (она довольно прилично говорила по-немецки). — А военным вы не были?

— Нет. Военная служба мне не по душе.

— Разве вы не последователь своего фюрера? Я сделал неопределенный жест рукой.

— Слышали, — продолжала девушка, — польскую поговорку: «Мир — сладкий пирог, война — горький хлеб»?

— Нет, впервые слышу.

— А что вам больше по вкусу — сладкий пирог или горький хлеб? — с наивной хитростью продолжала Маня.

Очевидно, она хотела прощупать меня. И начала с «пирогов» и «хлеба».

На всякий случай она добавила:

— Пироги — это праздник. Все веселы, поют, смеются.

Я потер себе живот, поморщился, словно он у меня сильно болел, и воскликнул:

— Кому же нравится горький хлеб?!

Из рентгеновского кабинета и лабораторий пришли сестры. Впервые местные жители разговаривали со мной не по долгу, а охотно, хотя и осторожно. Маня переводила. Это были образованные, интеллигентные девушки. Они надеялись услышать от немецкого ефрейтора, когда и чем кончится война.

— Гитлер не ограничится Польшей, Францией, Голландией и Бельгией. Так что война не скоро кончится, — ответил я сестрам.

Я мог бы рассказать девушкам и такое, о чем они и не догадываются: то, что можно услышать по радио из Москвы, правда ночью, урывками.

От сестер я услышал о страшных делах, творимых нашими войсками в окрестностях.

* * *

Вдали за госпитальным парком уступами поднимаются к западу нескончаемые леса.

Первый уступ кажется совсем рядом. Солнечные лучи зажигают на сочной листве и хвое тысячи огоньков. В голубовато-зеленой дали темнеют макушки деревьев следующего уступа. В серо-голубом мареве над уступами тянется горная цепь. А за горизонтом — родина. За ней, далеко, очень далеко отсюда, — Франция. Там бушует война.

А здесь как будто тихо. На первом уступе над деревьями вьются дымки. Это мирные деревушки.

Каждое утро оттуда в город, в госпиталь, приходят люди за медицинской помощью. Лечить разрешается только «фольксдойче»[6].

Но как установишь — кто поляк, а кто немец?

Мне вменили в обязанность регистрировать пациентов, взыскивать с них плату и выписывать направления на рентген.

У многих из этих людей немецкие фамилии, но говорят они только по-польски. Такие приходят в госпиталь с переводчиком. У других, владеющих немецким языком, как родным, типично польские фамилии. Поди, разберись тут.

Кто-то пустил слух, что в госпитале при исследовании желудочного сока дают стакан чаю и сухарь. Число больных из деревень сразу возросло. Люди наивно полагали, что мы возродили добрый обычай — угощать посетителей. Ради стакана чаю с сухарем к нам приходили крестьяне и из отдаленных деревень. Многие жаловались на бесчинства так называемой самообороны — боевой организации молодцов из «фольксдойче». Это местные штурмовики. Они бесчинствовали в деревнях и причиняли крестьянам много зла.

Из деревни Камин, где все население сплошь состоит из «фольксдойче», в госпиталь пришла старая женщина. На руках у нее трехлетняя внучка. Тело девочки сплошь покрыто ожогами. Бабушка несла ее шесть километров.

Девочка была без сознания. Когда сестры унесли ее на перевязку, женщина подошла ко мне и сказала:

— У вас седая голова. Иисус Христос воздаст вам, если вы меня выслушаете. Разве это по-христиански творить такое?

Вот что я услышал:

— По происхождению — мы немцы. Фамилия наша Ханке. Но дочь моя вышла замуж за Игнаца, поляка. Хороший был человек, упокой, господи, душу его. Пришли парни из самообороны и убили Игнаца. Труп бросили в колодец. Там он и сейчас лежит. Почему бог допустил такое? Не понимаю, не ведаю…

Лицо старой польки выражало страдание, ее трясло, она говорила словно в забытьи. Наверное, женщина не думала тогда, что ее слушает ефрейтор немецкой армии.

— Двор и все хозяйство отдали какому-то пришлому человеку, — продолжала старуха. — Дочь с внучатами переселилась ко мне. А позавчера эти из самообороны выгнали из хаты и меня. Разве так богу угодно? Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к полякам. Меня приютил зять, муж моей сестры. А дочь с четырьмя детьми спряталась в овчарне у крестьянина Лацнера. Рядом с овцами нашлось место и для них. Ничего, что в хлеве! Наш Иисус родился в хлеве, а потом всех просветил и спас. Вчера вечером дочь зашла ко мне за парой мешков. Надо же детям что-нибудь под голову положить. И вдруг явились те, с винтовками. Хотели забрать у Лацнера овец. Лацнер клялся, что он немец. Но парни с винтовками заявили: «Раз ты спрятал у себя детей поляка, то и овец ты приберег для поляков».

Крестьяне стали защищать Лацнера, и парням пришлось убраться. Но они ему припомнили. Бежит сосед и кричит: «У Лацнера хлев горит». Мы — туда. Бог милостивый! Солома да дерево быстро горят. Ольга моя полезла прямо в огонь. Трехлетнюю свою она спасла. Потом снова сунулась в это адское пекло и не вернулась. Упокой, господи, душу ее, а ее трех сгоревших деток пусть приголубит дева Мария. Всевышнему не так просто унять дьявола. Да ниспошлет мне господь еще несколько лет жизни, чтобы выходить маленькую Юлию.

Полька зарыдала, крупные слезы текли по ее морщинистому лицу. Она причитала, забыв обо всем на свете.

Пришел санитар.

— Какой-то мужчина, — сказал он, — готов отвезти девочку на своей тележке домой.

Женщина встала, протянула мне свою ледяную руку и сказала испуганно:

— Да благословит вас бог! Не выдавайте меня ради ребенка, я просто хотела облегчить душу.

Когда она ушла, я открыл дверь и окно. Мне было душно. Чем я мог помочь этим несчастным, чем? Я вынужден торчать в этом душном, пропахшем лекарствами помещении и взимать с крестьян плату за рентгеновские снимки.

Местным жителям уже нечем платить. Деньги у них отняли. Они расплачиваются яйцами, брынзой или маслом. Но и эти возможности иссякают. Редко в какой деревне найдешь курицу, корову, овцу или гуся. Молодцы из самообороны обобрали крестьян начисто.

Ко мне частенько приходил один пожилой поляк. Этот человек, несмотря на кошмары войны, не утратил чувства юмора. Как-то он сказал, показывая на свои брюки:

— Видите, господин солдат, от старых штанов ничего не осталось. Но целые поколения заплат не лишили их своего назначения. Одна заплата цепляется за другую, как ивовые прутья в корзине. Все дело в том, чтобы держаться друг за друга, господин солдат. Вот так.

А через два дня мой знакомый пришел небритый и какой-то пришибленный. Губы его дрожали. Он заговорил:

— Господин солдат, послушайте, господин солдат. Сегодня я собирался погасить свою задолженность госпиталю. Свиным салом.

— Ну и что же? — спросил я и как можно строже добавил: — Долги вермахту надо платить.

Поляк заплакал. Он знал, что германское командование не списывает долгов.

— В воскресенье в нашу деревню пришли солдаты, — через некоторое время продолжал он, — угнали на убой скот. Они зашли в мой сарай и выволокли оттуда свиноматку. Это было громадное животное! Она бы не прошла под этим столом, не опрокинув его. Моя старуха молила, упрашивала их, стояла на коленях, целовала им руки, объясняла: «Дорогие мои, она супоросая. Не берите на себя греха. Через пять дней она опоросится».

Тогда один из солдат так двинул по зубам моей старухе, что в кровь разбил ей лицо. А его приятели вытащили свинью из сарая и пристрелили. Потом повесили ее на крючок в дверях и начали свежевать. И подумать только, господин солдат: у нее в утробе было девять поросят. Они еще жили. Эти грабители сняли мертвое животное с крючка и бросили в помойную яму. Потом вернулись в сарай, вытащили вторую свинью, последнюю, застрелили ее и погрузили на телегу. Я им показал бумагу, что я фольксдойче. А они сказали: «Фольксдойче ничуть не лучше поляков». Они унесли оба горшка с салом, мед, бочонок растительного масла, отобрали последние куски шпига и яички. Яйца они поделили между собой. Только один из них вернулся и принес свою долю обратно. Он не захотел их взять.

Крестьянин вытащил из кармана шесть яиц:

— Вот, господин солдат. Возьмите в уплату.

Я отказался:

— Отнесите их вашей жене. Они ей пригодятся.

— Нет, господин солдат. Ей уже ничего не надо. Вечером она исчезла. Я думал, пошла к соседям. Я искал ее всюду. Испугался, как бы чего не натворила. И я угадал. О, господин солдат. Она не вынесла этого. Она утопилась.

Я сунул крестьянину в карман яйца и сказал, что он может без опасения снова прийти за лекарством.

Когда он ушел, я вычеркнул его имя из списков должников. В ведомости вместо «оплачено» я написал: «умер».

Но мне не суждено было встретиться с ним еще. Нас спешно погрузили в эшелон и отправили в Люблин.

* * *

Война во Франции кончилась. В Польшу непрерывно перебрасывали войска с Западного фронта.

В Люблине наша часть расположилась на окраине города, как всегда в здании школы. Второй взвод получил приказ: открыть свой сборный пункт со специальными отделениями.

Сборный пункт работал на полную мощность. Заметно увеличилось число «галантных больных», и пришлось открыть еще один пункт — для кожных и венерических заболеваний — в центре города. Санитары ворчали, теперь им приходилось успевать в двух местах. Большинство санитаров — люди пожилые. Они были уверены, что, как только кончится война во Франции, их отправят домой. И вдруг — аврал.

Но приказ отпустить домой самых пожилых действительно пришел. Старики на радостях напились. Даже самые ворчливые поднимали тост за здоровье фюрера и пытались утешать нас заверениями, что не за горами день, когда и нас отправят на родину.

«Взвод склеротиков», как мы прозвали этих счастливцев, отбыл в Германию. В унтер-офицерском составе образовалась чувствительная брешь.

Рейнике и Вайса произвели в унтер-офицеры санитарной службы. А меня — в унтер-офицера казначея.

Мы думали, что теперь нам разрешат отпуска. Но пришел строжайший приказ: отпуск предоставлять лишь в самом крайнем случае, например для похорон близких, убитых при налетах вражеской авиации.

Приказ, конечно, стал известен всем. Солдаты заволновались: что же творится там, дома?

Каждому хотелось дать знать близким о себе. Самая убедительная весточка — это фотография. Но сниматься строго запрещено.

По дороге на наш городской пункт для венериков я зашел в польское фотоателье.

Над входной дверью прозвенел колокольчик. Вторая дверь приоткрылась, и в щель выглянула девочка. Затем вышел молодой человек. Его лицо было покрыто рубцами от ожога.

Он молча посмотрел на меня и жестом пригласил войти.

Ко мне тотчас вышла женщина, владелица ателье.

Я объяснил, что хочу сфотографироваться. Хозяйка сказала:

— Вам известно, что это запрещено? У вас могут быть неприятности.

— Ну, знаете, людей убивать тоже запрещено, — возразил я. — Говорят, что даже дома поджигать нельзя. И все-таки это делают. Снимайте!

Тогда хозяйка предложила мне посмотреть серию пейзажных снимков. Они лежали в коробке, тут же на прилавке, очевидно для продажи. Покупать такие снимки не запрещалось. Если бы патруль полевой жандармерии вдруг вошел в ателье, я мог бы объяснить, что интересуюсь видовыми открытками.

Мы разговорились. Я почувствовал, что хозяйка присматривается ко мне, не провоцирую ли я ее. Все же в конце концов она меня сфотографировала.

* * *

В назначенный день я пришел за фотографиями. Хозяйку фотоателье зовут Ольга. Родилась она в Берлине. Я чувствую, что к немцам она относится по-разному, но «партайгеноссе» жестоко ненавидит.

Взяв фотографии, я пожелал ей всего хорошего. — Заходите, когда будет время, — пригласила Ольга.

* * *

Возвращаясь из «цитадели галантных рыцарей», как мы называли между собой пункт для венериков, я стал заходить в фотоателье. Мне до того все осточертело в нашей части, что я был рад хоть часок провести в другой среде.

И в ателье ко мне привыкли. Мы уславливались с Ольгой, в какой день и час я зайду.

Каждый раз я встречал у нее новых людей. Признаюсь, что мне это не очень нравилось. Все же я немецкий унтер-офицер, и без толку рисковать не было смысла; многое, о чем хотелось поговорить, оставалось невысказанным.

Однажды в фотоателье меня познакомили с очень красивой полькой. Ольга сказала, что ее муж — капитан польского торгового флота. Она вынуждена прятаться от немецких солдат. Днем эта женщина почти никогда не выходила на улицу. А если и выходила, то одетая, как старуха. В ее доме расположился один из наших штабов. Сама она живет в конуре под лестницей, голодает. Недавно у нее умер от голода ребенок.

* * *

В другой раз я застал в ателье незнакомого мне старика. Он оказался врачом. Несмотря на преклонный возраст, это был энергичный, подвижной человек, прямой и даже резкий. Он разговаривал со мной так гневно, будто во всем был виноват я один.

— Милостивый государь! — горячился старый врач. — Вам известно, что смертность среди грудных детей подскочила до восьмидесяти процентов! А среди взрослых — вчетверо! Дети погибают из-за отсутствия молока. Это бесчеловечно! До вас у нас молоко рекой текло. Что же это такое, черт возьми!

Я молча кивал. Врач с яростью продолжал:

— Ко мне приходят мои старые пациенты. Знаете, что они у меня требуют? Яду, яду — вот чего. Хотят уйти из жизни. А у меня нет яду. Даже для себя, чтобы я мог избежать голодной смерти. У меня нет ничего из того, что положено иметь врачу. Где же, по-вашему, выход?

Я тихо ответил:

— Путь один: от жизни не отрекаться — защищать ее.

Ольга посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом, словно еще раз проверяя свое впечатление обо мне, сложившееся за время нашего знакомства. Она произнесла:

— Да, нужно обороняться, противостоять. Но многие ли думают так, как вы? Где взять силы?

— Надо искать таких людей, — сказал я и, вспомнив наш разговор с Густавом Рейнике, уверенно добавил: — Один тут, другой там — вот и войско.

Врач вскочил, подбежал ко мне, ткнул меня пальцем в грудь и быстро спросил:

— Вас можно причислить к этому войску?

— Я уже состою в нем, — ответил я, не колеблясь.

— Докажите!

— Завтра, в восемнадцать ноль-ноль! — Я поднялся и быстро простился со всеми.

Весь день я не находил себе места. Кто эти люди? Борются они или ищут сочувствия? Проверяют меня или хотят моей помощи?

Одно я понимал определенно: это честные люди, и мне нечего их бояться. Им надо помочь, помочь делом, и, кто бы они ни были, это ободрит их.

Итак, завтра в восемнадцать ноль-ноль!

Вечером дежурный, как всегда, положил передо мной на стол папку со всевозможными отношениями, продовольственными аттестатами вновь зачисленных больных, выписками на отчисляемых из госпиталя, медицинскими заключениями и заявками. Главврач все подписал, оставалось лишь оформить и приложить печать.

В папке — требование Отто Вайса на медикаменты: мази, бинты, сыворотки, пластыри, микстуры. Я взял все три экземпляра требования и пошел к Вайсу.

— Отто, припиши тут еще двести ампул глюкозы.

— Зачем? У меня ее и без того хватит.

— Умирают дети, Отто. Взрослые теряют силы. Тут я разговаривал с одним врачом, стариком. Я видел несчастную мать. Глюкоза для них — спасение.

— Ты ходишь к полякам?

Отто тоже ходил к полякам. Это он в праздник «всех святых» в Лодзи открыл мне глаза на провокацию с «восстанием поляков». Ему можно было довериться.

— Да, — подтвердил я. — В фотоателье.

— Я тоже хожу, — сказал Отто, платя откровенностью за откровенность. — Только на мельницу. Но смотри, остерегайся.

— Конечно, нужно быть осторожным. Но надо и действовать. Иначе так всю войну проостерегаешься.

Отто перешел к делу:

— У меня здесь несколько сот ампул глюкозы. Но я, пожалуй, затребую еще. А ты, когда пойдешь к ним, возьми из того запаса, что есть у меня.

Итак, в восемнадцать ноль-ноль!

* * *

Собрав почту для «галантных больных» и прихватив несколько коробок с глюкозой, я отправился на городской пункт. В ателье я решил зайти на обратном пути.

В условленное время я подходил к арке ворот, в которых находился вход в ателье. Навстречу, как назло, шел патруль. Полевая жандармерия, их опознавательный знак — медный щит на цепи.

Я отвернулся к воротам, словно по срочной нужде.

Когда патруль удалился, я позвонил в ателье. Старый врач уже был там. Поздоровался он со мной сдержанно, словно думал про себя: «Ну-ну, посмотрим, что ты за птица?!»

Я протянул ему коробки с глюкозой.

Врач проверил содержимое: да, это действительно глюкоза. Он посмотрел на меня так, словно не мог поверить в такое счастье, потом снова перевел взгляд на глюкозу. И вдруг бросился ко мне, обнял и расцеловал.

Этого я не ожидал.

У старика тряслись руки, он плакал.

Я спросил его:

— Что еще нужно достать, доктор?

Врач взял клочок бумаги и, не произнеся ни слова, написал: морфий, сыворотка, столбнячный антитоксин, йодоформ, борная мазь, бинты…

Теперь требования на лекарства я буду заполнять сам. Отто Вайс и Густав Рейнике не всегда на месте. Я имею право заменять их в этом. Самое трудное — незаметно вынести медикаменты из перевязочной. За каждым солдатом вермахта следит множество глаз. Самое неприятное — невидимых глаз. Знать бы, кто за тобой следит?..

* * *

Названия лекарств, необходимых полякам, надо запоминать наизусть. Лишние бумажки ни к чему. Пока мне это удается. Бланки требований заполняю по памяти и без ошибок. Получаю со склада все сам и то, что нужно, отношу в ателье.

Сегодня Ольга сказала мне:

— Завтра постарайтесь прийти в десять вечера. С вами хотят познакомиться люди из комитета сопротивления фашистам.

Для меня это неожиданность. Заметив мое смущение и настороженность, Ольга добавила:

— Комитет нуждается в вашей помощи. Придет и наш старый доктор.

Что это значит? О комитете Ольга заговорила впервые. И так откровенно. Люди, кажется, честные. А вдруг западня?..

* * *

Я решил посоветоваться с Густавом Рейнике.

— Со мной хотят познакомиться люди из комитета, — прямо сказал я Густаву. — Здесь существует комитет сопротивления фашистам.

Густав не удивился. Он сразу же принял решение:

— Я тоже пойду с тобой.

Вечером мы сунули в карманы по заряженному пистолету. Кроме того, каждый насыпал себе в кобуру табаку. Снарядившись таким образом, мы пошли к полякам.

После условленного стука нам открыл все тот же юноша с обожженным лицом. Он очень удивился, увидев, что я не один.

Он молча провел нас в какой-то закуток, это была кабина для проявления пленки. Там находились врач, Ольга и два незнакомца.

Их тоже удивило, что вместо одного солдата пришли двое. Незнакомцы смотрели на нас не очень-то приветливо. Я дружески протянул им руку. Они ответили на приветствие и, кажется, успокоились.

Оба были бородатые, и я не мог определить их возраст. По-немецки они знали всего несколько слов. Разговаривали сдержанно, что, впрочем, было вполне понятно. В основном говорила Ольга. Она была в курсе всех вопросов. Незнакомцев Ольга представила как руководителей групп комитета.

Рейнике — человек дела. Он сразу же спросил, много ли народу в этих группах комитета.

Ольга перевела вопрос. Незнакомец ответил уклончиво:

— Кроме десятков организованных, с нами еще десятки тысяч сочувствующих душ.

Мне понравилось это упоминание о душах. В таком деле нужна душа.

Рейнике спросил их, чем они занимались в мирное время.

— Мы рабочие, — ответил один из комитетчиков. — Но среди нас много интеллигентов. А вы что делали до армии?

— Мы тоже рабочие, — ответил Рейнике. — Я шахтер. А он — не только рабочий. Он и в концлагерях побывал.

Мы не могли долго задерживаться в ателье, и я сказал:

— Вот что, товарищи. Мы готовы помочь комитету. Говорите, что вам необходимо в первую очередь.

Один из комитетчиков ответил:

— Сегодня сюда не смог прийти один из наших товарищей. Он выполнял задание, за ним следили, гнались, он успел прыгнуть на ходу в товарный вагон, но его ранили. Сейчас он находится в развалинах одного дома, место как будто надежное. Но он потерял много крови. Ему надо помочь.

— Что же мы может сделать?

— Товарищу необходимо зашить рану на бедре, — сказал доктор. — А у меня нет ниток. Швы надо наложить сегодня же.

— Хорошо, доктор, — сказал Рейнике. — Нитки мы раздобудем сегодня.

Один из рабочих внезапно вскочил и стал о чем-то говорить, возбужденно размахивая руками. Его старый пиджак распахнулся, под ним было голое тело. Товарищ стоял с обнаженной грудью, в ярком свете фотолампы. Он был настолько худ, что, казалось, можно пересчитать его ребра. Он жестикулировал, показывал на сердце, в чем-то горячо убеждал нас, но мы не понимали ни слова, а Ольга не успевала переводить. Второй рабочий успокоил товарища, усадил его. Заговорила Ольга:

— Он хотел вам сказать, что история Польши учит, что польский народ всегда побеждает, когда борется за свою независимость. Он уже воевал против немецких захватчиков и победил. И снова победит, несмотря на огромные жертвы и величайшие трудности. Он еще сказал, что ваша помощь придает нам силы.

Мы подтвердили, что будем помогать им, и направились к выходу, как вдруг один из рабочих протянул мне руку, как мальчишка, вымаливающий сахар.

— Патроны!

Я дал ему табаку. Но он снова настойчиво повторил:

— Патроны!

Каждый патрон на учете. Рейнике, как заведующий складом обмундирования, пообещал достать им кое-что из одежды и белья. Но где взять патроны.

Мы вернулись в казарму около полуночи. Часовой развязно произнес:

— Господа унтер-офицеры хорошо погуляли!

Я не хотел с ним ссориться и ответил:

— Что ж остается делать в такой дыре?

— Вы были в баре?

— Да, — подтвердил Рейнике. — Там неплохое пиво.

— Еще бы, это же немецкое! — воскликнул часовой.

Пришлось терпеливо поддерживать болтовню.

— Нам не повезло, — сказал я. — Мы так много выпили, что не хватило денег. Вот вернулись за деньгами.

— Ну, тебе это — раз плюнуть, ты ж казначей, — сказал часовой, и наконец отвязался от нас.

Но когда через десять минут мы с Рейнике снова вышли, он попросил:

— Прихватите и мне бутылочку…

— Ишь, чего захотел — пить на посту. А потом донесешь, что унтеры тебя снабдили?!

Солдату нечего было возразить.

Мы быстро добежали до ателье. На стене соседнего дома на деревянных планках висела металлическая вывеска. Я сунул за эту вывеску несколько маленьких пакетиков. Там было все, что нужно для операции: хирургические нитки, болеутоляющие средства и лезвия для бритья — пусть товарищи из комитета приведут себя в божеский вид.

Когда мы возвращались в казарму, было совсем темно. Мы шли по пустынным, безмолвным улицам. Да, только что мы помогли этому городу. Но как жутко идти по его улицам, когда каждый камень тебя ненавидит. Днем и то не по себе. Идешь и чувствуешь на себе полные ненависти взгляды поляков. А у них есть основания ненавидеть нас. Их дети умирают с голоду. А в витрине магазина для немцев висят объявления: «Свежие куропатки», «Мясо дикого кабана», «Яйца по восемь штук на карточку», «Зеркальный карп — два кило на карточку». К магазину то и дело подкатывают новенькие машины. «Ситроен» — трофейные, из Франции.

В них — расфуфыренные немки. Туфли — из Парижа, меха — из Норвегии. Эти дамы уже разучились ходить. Они разъезжают в машинах в сопровождении наших «генералов с Вислы»[7]. Да, есть за что нас ненавидеть.

* * *

Сегодня, когда я принес в ателье лекарства и немного патронов, я встретил там, кроме старого доктора, Ольги и юноши с обожженным лицом, какого-то деревенского парня. Он тоже был с бородой. Взгляд парня, обращенный на меня, не сулил ничего хорошего. Ольга что-то быстро зашептала ему на ухо, очевидно, объяснила, кто я. Через минуту незнакомец заговорил:

— Господин солдат, нам запретили жениться. Ваши хотят, чтобы поляки вымирали. Но мы не сдадимся. Ни за что. С нас взымают такие поставки, что нам впору подохнуть с голоду. Кто не выполнит поставок, того объявляют саботажником. И конфискуют все имущество. Мы понимаем: нас хотят либо прогнать, либо уморить голодом. Иначе вы не сможете заселить наши земли немцами. Но мы выполнили поставки, господин солдат. Откуда мы взяли столько хлеба? Ночью мы сообща отправились в большое имение и набрали там зерна. Вот как. Сдали хлеб в ваш немецкий кооператив. Кажется, все ?! Так нет же. Нам объявили, что раз мы выполнили норму, значит, у нас еще есть хлеб. Надо сдать весь хлеб, чтобы полякам ничего не осталось. А в виде премии нам обещали ордера на одежду. В больших имениях зерна много. Мы снова пошли туда ночью, наскребли и на вторые поставки. Взамен нам дали талоны на брюки и пиджаки. Только брюк и пиджаков нет. Что нам делать с этими бумажками, господин солдат? По-вашему, это честно?.. Но «ничего! С голоду мы не помрем и на суку вешаться не будем. Кое-чему мы научились. Мы покажем полиции дорогу в ад. Как вы думаете, стоит пощипать полицию?

Увидев, что я не только не обижаюсь на него, а даже поддакиваю ему, он вскочил, обнял меня и сказал:

— Ты хороший человек. Ты не хочешь, чтобы мы умирали. Так и должно быть. Люди должны помогать друг другу. Дай мне пару патронов, дружок.

У меня осталось всего четыре патрона. Будь что будет — я отдал их этому парню. Он положил патроны на свою широкую мозолистую ладонь и, прежде чем спрятать их в карман, долго разглядывал.

1941 год

Кончилась зима. Какой долгой она казалась! На исходе апрель. Растаял снег. Обнажились распаханные и засеянные в прошлом году поля, и на них зазеленели слабые всходы. Для крестьян это надежда. Поляки голодают. Возле нашей казармы бывший школьный сторож перекопал клочок земли под огород.

По воскресеньям издалека доносятся до нашей казармы печальные мелодии, кто-то играет на губной гармошке. Все-таки весна. Природа оживает. Но нашим невесело. Измученное голодом население мстит немцам на каждом шагу.

На сборный пункт доставили двух солдат, их ранили поляки. Солдаты рассказали, что еще троих убили наповал. Лучше быть на фронте, чем бродить здесь в потемках, говорят раненые.

Мы с Густавом Рейнике подбираем буквально каждый патрон и несем в фотоателье.

Кое-что удается достать. То связист попал в аварию, его доставили к нам в бессознательном состоянии, мы нашли у него пистолет с пятьюдесятью патронами, но в акт внесли только пистолет и одну обойму. Это сдали на склад. Остальное — для наших друзей. Потом подвернулся какой-то инструктор по гранатометанию. Он возвращался с курсов, заболел желтухой, сошел с поезда и приплелся в наш пункт. Четыре гранаты из его чемоданчика перекочевали в фотоателье.

Чувствуется, что начальство к чему-то готовится. Поступают новые распоряжения. Их развешивают на всех углах. С наступлением темноты нам рекомендуют избегать некоторых улиц. На перекрестках висят указатели. Многие улицы помечены римскими цифрами. Римская цифра означает, что здесь немецкому солдату вообще не следует появляться. Обстановка нервная, напряженная. Ходят всевозможные слухи. Поговаривают о войне. Но против кого?

Только и слышишь от наших правоверных:

— Фюрер поступит как надо. До сих пор ему все удавалось. Можете быть спокойны, он и сейчас придумает что-нибудь дельное.

Как мало людей, трезво мыслящих. Все одурманены. А кто сомневается, те помалкивают.

День за днем, с утра до поздней ночи идут войска. По ночам в вонючих клубах дыма через город идут тяжелые танки. Солдаты вермахта — на всех улицах, дорогах, в селах, городах: стрелки на велосипедах, саперы с понтонами, надувными лодками, подрывники, связисты, артиллеристы, зенитчики, строители аэродромов, эсэсовцы, машины, машины, моторизованные рыцари похода на Восток. Ясно, что задумал фюрер. Нет дома, куда бы не заглянула беда.

От нас, санитаров, ничего не скроешь. Каждый день на сборный пункт попадают пациенты из новых частей. Лавина катится сюда, в Восточную Польшу.

По количеству войск можно почувствовать размах предстоящего. Становится страшно от того, что затевается.

* * *

Распахнулась дверь канцелярии. Я услышал, как кто-то стукнул каблуками.

— Рядовой Цемалов. Направлен к вам в эвакогоспиталь.

— Что с вами?

— Застудил мочевой пузырь, господин унтер-офицер. Вот мое направление.

— Имя?

— Григорий.

— Из какой части?

— Особый взвод разведки. Римское четыре.

— Батальон?

— Отдельная рота переводчиков.

— Последнее место жительства?

— Берлин.

— Профессия до призыва?

— Учитель танцев.

— Какую задачу выполняла рота?

И хотя это не имело никакого отношения к его мочевому пузырю, рядовой Цемалов механически ответил:

— Неизвестно. Никто ничего не знает. Рота состоит из солдат, отлично говорящих по-русски. Младшему — семнадцать лет. Старшему — шестьдесят семь.

— Значит, все же против России?

— Нет. Вместе с русскими.

Он произнес это убежденно.

— Вы так думаете?

— Да. Сталин должен приехать в Берлин. Фабрики знамен работают полным ходом. В день его приезда столица райха будет украшена советскими флагами.

Не стоило углубляться в политические взгляды солдата, и я перешел к его мочевому пузырю. Каждый по-своему понимает это безумие.

* * *

— Направлен к вам в эвакогоспиталь. Повреждены коленные суставы.

— Ваши документы?

— Пожалуйста.

— Взвод ВЧ при главной квартире фюрера? Что это такое?

— Кабельная связь. В районах пустынь особенно важна высокочастотная связь.

— Русских пустынь?

— Да нет, что вы. Вовсе не русских! Иран и Ирак. Мы должны обойти англичан с тыла и накрыть их. Вот когда они обалдеют!

* * *

Прибыл сапер. Беседую, оформляя историю болезни:

— Вы специалист по форсированию рек? Наверно, это очень опасно?

— Реки? Пустяки! Но вот переправиться через моря и океаны на наших скорлупках не так-то просто…

— Через моря и океаны?

— А как же. Чтобы попасть в Индию, надо преодолеть Черное море, унтер-офицер. Необходимо перерезать жизненные артерии англичан. Таким путем мы сломаем им хребет. Все это, конечно, останется между нами. Вы понимаете?!

Я ничего не понимаю.

Все твердят о наступлении на Англию. А солдат присылают сюда. Солдаты из полевых пекарен утверждают, будто в Польшу их перебросили потому, что здесь легче прокормить войска.

Поблизости развернули новые ветеринарные больницы: в Польше вспыхнула эпидемия сапа. Эсэсовцы под страшным секретом сообщают, что раскрыт гнусный план англичан — одним ударом под прикрытием ночи уничтожить ядовитыми газами всю немецкую армию. Но фюрер мудро решил перебросить свои войска в Польшу; теперь эскадрильи Германа Геринга налетят на Англию, и мы через несколько дней отпразднуем победу. Гениальный ход фюрера. Англия задумала погубить нас, а погибнет сама.

Офицеры пропаганды могут быть довольны: легковеров хватает.

А в это время на берегу Буга солдат переодевают в форму таможенников и пограничников. Так им удобнее рыть по ночам бункеры вдоль Буга. Улицы пограничных местечек затянуты маскировочными сетями. Ясно, что дружба с русскими тут ни при чем.

В поход за смертью

Этому трагическому дню предшествовал телефонный разговор с Влодавой:

— Как живете?

— Каждый дюйм занят военными. Что-то назревает.

— А на той стороне?

— Все спокойно.

Душно. Земля до самого горизонта раскалена. В воздухе пахнет дымом. Надвигается что-то непонятное. Предчувствие страшного проникает в сердце и мозг. Чувствуешь себя, как во сне. Хочется кого-то предупредить, а губы не могут выговорить ни слова. Будто тебя колют тысячами игл. А кругом тишина, и ты не чувствуешь ни дрожи, ни боли. Мертвая тишина длится вечно. Даже ночью она не приносит покоя.

Летняя ночь темной пеленой легла на землю. Лишь неподалеку, над Майданеком, черный саван неба освещен сероватым лучом. Вдоль Буга, замаскировавшись, расположились гитлеровские войска, готовые броситься в бой.

Едва забрезжил рассвет, раздался страшный грохот. Орудия изрыгали пламя, от разрывов бомб и снарядов дыбом вставала земля. Не знающая жалости рука убийцы сжалась в кулак, и он начал уничтожать ею дома, леса, нивы, людей, животных. Завывание, свист, рев. Скрежет, лязг, гром. Бомбят противоположный берег Буга.

Дым и копоть превратили день в ночь. Стоит ветерку на мгновение разорвать желто-черный туман, как вдали можно увидеть столбы огня и дыма над маленькими деревянными домиками.

Взошедшее солнце окрасило реку в пурпурно-кровавый цвет. Гитлеровцы зацепились за тот берег, уничтожив на своем пути все живое. Разрывы буравят землю, поднимая в воздух вместе с почвой молодые посевы. Трупы людей и животных снова и снова взлетают в воздух. Здесь даже смерть не приносит покоя. Металлическое чудовище ползет на Восток. Его стальной зев сплевывает сатанинский яд на мир, взращенный на том берегу.

Почему мне зябко в такую жару?

На каждый удар сердца отвечают тысячи ударов грома. И с каждым ударом грома гибнут сотни невинных людей. Пляска смерти пронеслась над землей, подминая, сжигая, уничтожая все на своем пути.

Внезапно все перестали говорить о снабжении армии, о борьбе с эпидемией сапа, о мирной переправе через Черное море. Ложь победила. Теперь нет времени размышлять. Каждый по щиколотку стоит в крови.

Вот он первый день войны.

У меня такое ощущение, точно меня обещали оправдать, а приговорили к смерти. Аппетит пропал. Хочется выпить, но сегодня нельзя. Если напьюсь, могу сболтнуть лишнее.

* * *

Зашел шпис, протянул, как обычно, руку и вместо приветствия сказал, смеясь:

— Сегодня мы здорово пощипали русских.

Хорошо, что я был трезв. Да, на моего друга напали

Предательски, коварно, и я должен молча смотреть на то, как петля душит его. А я ничего не могу поделать.

Как помочь другу? Может быть, мстить за него каждому, кто попадет тебе в руки? Добивать раненых? Нет, не то!

Я в ужасном состоянии. Несмотря на ранее принятое решение, я, не дождавшись вечера, напился. Вместе с Густавом Рейнике мы осушили литр водки. Лишь бы забыться, не видеть и не понимать того, что случилось сегодня. Но мысль не вычеркнешь, не заглушишь. Преступление совершено.

Солдаты спрашивают:

— Что теперь будет?

Или:

— Что ты теперь скажешь?

Одному я рассказал сказку:

— Человек вышел к ручейку. Поблизости не было моста, и человек перешагнул через ручей. Дальше на пути человека река… Он нашел брод и перешел реку. Потом он вышел к могучему потоку. Ни моста, ни брода. Человек бросился в воду и переплыл поток. Тогда этот человек возомнил о себе. Решил, что ему все нипочем. Он дошел до озера, бросился в воду и благополучно достиг другого берега. А там — море. Человек, не обращая внимания на волны, бросился в море и поплыл. Плыл он долго-долго, а другого берега все не видно. Человек хотел повернуть обратно, но у него не хватило сил, и он утонул.

— Толковая сказка, — поддержал меня Густав. — Преступник не знает границ.

Снова нескончаемый поток изуродованных людей. Ежедневно к нам поступает до трехсот раненых. Школьный двор стал кровавым бивуаком. Легкораненые сидят на скамьях. Они громко жалуются друг другу на свою судьбу. Солдат с тяжелыми ранениями обрабатывают в помещении. Самых тяжелых кое-как бинтуем и дважды в день отправляем к поезду — на Демблин или Варшаву. Стараемся отправить поскорее — очередь растет.

Санитары спят, не раздеваясь, даже не снимая сапог.

Я ворочаюсь на койке, не могу заснуть, несмотря на страшную усталость. На душе невыразимая тяжесть. Почему-то вспомнилось, как утешал меня врач со свастикой на белом халате, когда моя маленькая дочь попала в больницу…

— Так вот, фольксгеноссе, — сказал он, — плохи ее дела, а мы, врачи, тоже не волшебники. Готовьтесь к самому худшему. Если ребенку станет лучше, мы тут же дадим знать. Хайль Гитлер!..

Ночами я лежал без сна и все ждал звонка. Я думал, что вот сейчас придет соседка и сообщит о смерти дочери. Через некоторое время девочка все же выздоровела.

…«Сумеют ли Советы все преодолеть?»

Под утро я все же уснул, но вскоре меня разбудил дежурный. Еда не лезла в глотку. Какое счастье, что у меня был кофе. Я мог им подстегивать себя для выполнения своих кровавых обязанностей.

Хорошо, что существует польский комитет. Со временем он окрепнет. Все-таки я что-то сделаю. Перед моими глазами все время стоит лицо человека из комитета — «Патроны!»

Лавина продолжает катиться на Восток. А к нам, назад, непрерывно откатывается поток раненых. Они бросают свое оружие и обмундирование в кучу. Собирать и учитывать все это вменено в обязанность Густаву Рейнике. Густав укладывает патроны в пустые сумки от противогазов. Так легче незаметно вынести их из казармы.

* * *

Доставили двух штатских. Один — бородатый. Второй — подросток. У них есть справки германского вермахта о ранении. Это значит, что они ранены на фронте и перевязаны немецким военным санитаром. Эти двое — русские. У мужчины — глубокая рана на правом плече.

— Товарищ?! — тихо произнес я, обрабатывая рану.

Услышав слово «товарищ», человек рассказал, как все случилось.

К одному из советских дотов невозможно было подступиться. Было принято решение взорвать его. Но каждого, кто пытался приблизиться к доту, настигала пуля снайпера. Командование решило собрать несколько местных жителей и заставить их поднести к доту взрывчатку. Согнали старых и молодых, женщин и детей, выстроили в колонну, по узкой тропинке погнали к доту. Советские солдаты не стали стрелять в своих. Но на пути оказался заминированный стог сена. Кто-то наступил на мину — раздался оглушительный взрыв. Взрывчатка, которую несли русские, тоже взорвалась. Мужчину и подростка доставили в госпиталь.

У подростка обожжены руки, обгорела голова. Он был укутан в одеяло, скрепленное на груди куском проволоки. Мальчика положили в палату в здании бывшей школы.

* * *

Легкораненые немецкие солдаты настроены очень весело. Это называется «здоровый фронтовой дух». Солдаты рады, что попали в госпиталь и хоть на время избавились от опасности. Они не прочь проваляться в госпитале, пока их часть не доберется до Москвы, Перми или Уфы. Они привыкли к стремительному маршу по Балканам, Франции, Польше, по Дании и Норвегии. Они уверены, что война против Советского Союза будет действительно молниеносной.

Находятся и такие, которым кажется, что без них дело не пойдет. Такие торопят с выпиской.

Многие признают, что Красная Армия дерется упорно. Один полковник, танкист (он потерял во Франции руку и, несмотря на протез, пожелал участвовать в Восточной кампании — здесь он потерял вторую руку), вчера сказал соседям по палате:

— Господа, наконец мы столкнулись с достойным противником. В наших планах это явный просчет.

Некоторые, из молодых, закричали:

— Он потерял обе руки и теперь на все смотрит мрачно! Подождите, месяца через два никто о России и вспоминать не будет. И слова-то такого не будет!

Это работа офицеров пропаганды. Поистине семена упали на благодатную почву!

Но те, что постарше, стали задумываться. Все больше встречаешь офицеров и солдат, которые считают поход в Россию ошибкой. Высказывают это они осторожно, намеками. Но каждый час нашей жизни подтверждает их правоту. Мы, санитары, чувствуем весь ужас совершившегося по увеличивающемуся притоку раненых.

Нет ни одной свободной минуты, работаем день и ночь. Правда, мы с Рейнике, как унтер-офицеры, ухитряемся время от времени уходить из казармы. В фотоателье мы ходим с сумкой из-под противогаза, набитой патронами. Туда же мы отнесли несколько ручных гранат и пистолетов. Старый доктор каждый раз благодарит нас от имени комитета. От доктора мы узнали, что раненый рабочий, член комитета, поправился.

* * *

Днем, во время страшной суматохи, когда распределяли по койкам очередную партию раненых, примчался дежурный.

— Господин унтер-офицер! Внизу вас спрашивает какая-то женщина. Проводить ее к вам или вы сами спуститесь?

— Я спущусь сам, чтобы тебе не выписывать пропуск.

Кто бы это мог быть?

У ворот стояла Ольга.

Я испугался: не выдаст ли она себя чем-нибудь в присутствии дежурного. Но она заговорила по-деловому, как с абсолютно незнакомым человеком.

— Господин унтер-офицер, вчера вы забыли в отделе расквартирования какую-то бумажку. Я живу здесь поблизости. Решила прихватить ее. Вот она, пожалуйста.

С этими словами Ольга передала мне сложенный листок бумаги. Я поблагодарил ее с кислой миной на лице и поспешил уйти. В записке было написано: «Прошу срочно достать для доктора наркотики. Умоляю помочь. Ольга».

Я задумался. Сейчас как раз подходящий момент. Все это можно достать у Отто Вайса. В госпитале царит неразбериха. Идет размещение большого количества раненых.

Я сунул коробку с наркотиками в карман и отправился в ателье. Молодой человек со шрамами на лице взял у меня коробку и тотчас исчез.

Ольга объяснила мне:

— У нас несчастье. Молодой крестьянин, которому вы дали патроны, затеял перестрелку с полицией. Двое из наших тяжело ранены. Один из них — брат этого крестьянина. Его привезли сюда на телеге. Его надо срочно оперировать. Сейчас придет доктор.

Я присел. Вдруг Ольга, неожиданно для меня, торжественно проговорила:

— Господин унтер-офицер! Нет ли у вас какого-нибудь сугубо личного желания? Вы нам так помогаете. Хотелось бы чем-нибудь отблагодарить вас.

Я почувствовал себя неловко, хотя и понимал, что разговор о благодарности затеян от души. Я ответил полушутя:

— Есть у меня одна просьба. Не найдется ли у вас кофейной мельницы? Я очень люблю кофе, а мельницы у меня нет. — И я протянул ей кулечек с кофейными зернами.

Ольга ушла на кухню, и вскоре оттуда раздался треск кофейной мельницы.

Доктору не пришлось оперировать тяжелораненого. Парень скончался. Пришел знакомый мне молодой крестьянин и сказал, что тело брата в повозке. Надо его тайком похоронить в лесу. Крестьянин рассказал нам, как все случилось:

— Полицейские подожгли три хаты. Им показалось, что их оттуда обстреляли. На следующий день мы перерезали телефонный кабель, напали на патруль и подожгли здание, в котором они размещались. Но кто-то из патрулей заметил пламя, и нам не удалось скрыться незаметно.

— А полицейских в здании вы уничтожили?

— Уничтожили, уничтожили, — ответил крестьянин. Он встал, взял меня за плечо и сказал:

— Мой брат погиб. Теперь ты будешь моим братом. И попросил меня снова достать патроны.

* * *

Я был настолько занят, что мог заходить в ателье только по вечерам.

На днях я отнес им несколько коробок с патронами, завернув их в бинты.

Ольга переложила патроны в коробки из-под фотопластинок и куда-то вышла, попросив меня минуточку подождать.

Вернулась она со свертком в руках.

— Вот, пожалуйста, нам удалось исполнить вашу просьбу.

В свертке была кофейная мельница. Я смутился, поблагодарил и ушел. Это меня тронуло. Комитет сделал мне подарок, как это дорого для меня.

* * *

Раненых много, транспорт не успевает вывозить их в тыл, а наши санитары — перевязывать. Если льет дождь — совсем плохо: машины застревают, а нам негде укрыть эвакуируемых. Здание школы забито до отказа, мест нет, приходится оставлять раненых под дождем. Командование приказало срочно развернуть промежуточный эвакопункт, чтобы ускорить отправку и обеспечить быструю перевязку раненых.

* * *

Настал наконец и наш черед отдохнуть. Три дня мы грузили оборудование эвакогоспиталя. Днем и ночью у вагонов стояли посты, охраняя имущество.

В полночь я решил проверить посты. Надел каску, взял пистолет, рассовал на всякий случай по карманам несколько пачек патронов и зашагал по Быховке, мимо знакомого мне ателье.

На душе у меня становилось легче, когда я шел по этой улице. Сквозь закрытые ставни фотоателье на улицу проникал слабый луч света. Надо обязательно зайти и предупредить их, чтобы лучше маскировались. Вот и повод есть лишний раз навестить друзей. Меня всегда тянуло к ним. Я почему-то был уверен, что застану в фотоателье людей из комитета, людей, которым я по мере сил помогал, но которые были со мной не так откровенны, как мне хотелось бы. Конечно, они доверяют мне, да и глупо было бы не доверять после всего, что я сделал, после того, как, с точки зрения наших воинских законов, я стал преступником. Но о своей деятельности они мне не рассказывают, и я не расспрашиваю. Я только знаю, что патроны, гранаты и все, что мы с Рейнике и Вайсом отдаем туда, идет в настоящее дело.

Ворота были заперты, доступ к дверям ателье отрезан. Я прислушался. Тишина. Но в любую минуту может появиться патруль, увидит свет в окне и, конечно, проверит, кто и по какой причине бодрствует там в полночь. Так из-за пустяка может нагрянуть беда.

Я постучался в ставни. Свет тотчас погас. К окну никто не подошел. Я снова постучался, теперь условным стуком: один длинный, три коротких. Так всегда я стучался по вечерам, когда ворота или дверь были заперты. Снова никто не ответил. Может быть, Ольга, прежде чем подойти к окну, выпускает товарищей через черный ход? Зачем же она так быстро погасила свет? Это очень неосторожно.

На улице по-прежнему было тихо и пустынно. Я подождал минуту и снова постучал. Кто-то осторожно приоткрыл ставни. В окне показалась женщина с растрепанными волосами, словно она только что встала с постели. Это была Ольга, она спросила:

— Что вам угодно, господин?

— Это не патруль, — тихо произнес я, уверенный, что Ольга узнает меня по голосу.

Спустя несколько секунд заскрипели ворота.

— Вы еще ни разу не приходили в каске, — объяснила Ольга, — я очень испугалась.

— Надо тщательнее затемнять окна,— сказал я.— А то любой патруль вас накроет.

— Пошли, пошли. — Ольга потянула меня в ателье.

Она была не одна. В каморке для проявления стояли двое. Они явно нервничали. Это были доктор и еще какой-то незнакомый мне человек. Увидев меня, незнакомец сунул руку в карман.

Доктор что-то сказал ему по-польски, тот сел на скамью возле мощной лампы. Оказалось, что это раненый член комитета; доктор специальной лампой облучал его рану.

Я был недоволен собой. Люди эти измучены и вечно насторожены. А тут еще в ночной час ввалился неожиданный гость в ненавистном стальном шлеме оккупанта. Я механически сунул руку в карман, нащупал пачку патронов, вынул ее и протянул не Ольге, не доктору, а именно этому незнакомцу:

— Подойдут?

Партизан вскочил и буквально схватил патроны. Он завернул их в какую-то тряпку и сунул в карман. Затем вернулся к нетерпеливо ожидающему пациента врачу.

Я был потрясен: раненый дорожит патронами больше, чем своим здоровьем. Для него важнее всего получить в руки оружие, главное — оружие. Эти люди живут только борьбой.

До меня донесся голос Ольги:

— Товарищ спрашивает, не опасаетесь ли вы давать нам патроны? Ведь мы загоним их в брюхо какому-нибудь мерзавцу немцу?

— Мерзавец есть мерзавец, где бы он ни родился, — произнес я, всегда готовый к этому неприятному для меня вопросу: разве я не думал об этом сам изо дня в день?

Борьба с мерзавцами — для меня давно решенный вопрос, еще с тех пор, когда они разгромили мою квартиру и стали гоняться за мной по следам, когда перевернули вверх дном всю Германию.

От себя Ольга добавила, что я должен понять состояние раненого, этот товарищ видит меня впервые. Он тоже рабочий, коммунист.

— Значит, мы настоящие товарищи по духу, — сказал я, протягивая партизану руку.

Мы сердечно обнялись.

Ольга и доктор проводили меня до дверей. Я не знал, вернется ли наш эвакогоспиталь в этот город, увидимся ли мы снова. Они сказали мне на прощание много добрых слов, и я ушел.

Прежде чем выйти за ворота, я прислушался. Откуда-то издалека доносилась стрельба. Я загнал патрон в ствол, спустил предохранитель, сунул пистолет в кобуру и вышел на улицу.

Сперва я шел медленно и бесшумно, а отойдя от ателье подальше, громко затопал сапогами, чтобы меня было слышно издалека.

На углу стояли четверо патрульных, как говорят у нас, «с венком и шлейфом»: вооруженные пулеметом, гранатами и осветительными ракетами.

— Стой! — окликнул меня фельдфебель и посветил карманным фонариком прямо мне в лицо. — Куда идешь?

— На вокзал. Проверить охрану эшелона.

— Солдатскую книжку!

Я предъявил. Фельдфебель долго разглядывал ее, или мне это только казалось, однако чувствовал я себя очень напряженно.

Вдруг раздались выстрелы. Указывая вниз по Быховке, фельдфебель спросил меня:

— Далеко до ваших казарм?

— Нет, недалеко. Вон там, освещенное здание, видите — это наш эвакогоспиталь. Там стоит наш пост. А за ним дом, он уже относится к Майданеку. «Концертный» лагерь. Если вы не прочь немного прогуляться, проводите меня до вокзала. А то тут все время стреляют. Одному не очень-то приятно.

Фельдфебель насмешливо посмотрел на меня и самодовольно произнес:

— Ну ладно, проводим тебя немного. То ты бродишь один, словно высматриваешь невесту, а теперь струсил?!

Я только этого и хотел. Лучше разыграть труса и оттянуть их к вокзалу, лишь бы они не пошли к ателье.

На вокзале все было в порядке. Все наши посты, что называется, сосредоточились в одном месте: охраняли небольшой стол, уставленный пивными бутылками.

Заметив патруль, они хотели было очистить «объект охраны» от бутылок, но, разглядев с патрульными своего унтера и зная, что я человек снисходительный, предложили мне присоединиться к ним. Патрульные сразу ушли.

Я выслушал несколько анекдотов, что-то рассказал сам и собрался было уходить.

Солдат Бергер попросил:

— Скоро смена, господин унтер-офицер. Побудьте с нами еще немного. В казарму пойдем все вместе. Сегодня стреляют на всех углах.

До смены оставалось полчаса, и я решил подождать.

Рядом с вагонами, в которые грузили оборудование госпиталя, на путях стояли особые эшелоны со своей охраной и даже с бронепоездом, у которого пока не было команды. Очевидно, готовился какой-то важный маршрут. В закрытых вагонах — военное оборудование. Поблизости — отдельные вагоны, предназначенные для отправки по разным маршрутам.

На правах поверяющего я прошелся вдоль нашего эшелона, поговорил попутно с охраной других эшелонов, перелез через какую-то платформу, на которой валялись мотки колючей проволоки, миновал вагоны, наполненные всякой живностью, — оттуда доносился поросячий визг; ясно, что все это идет на фронт, на Восток, для продолжения войны.

Никто ни в чем не мог заподозрить немецкого унтер-офицера, поверявшего несение службы его подчиненными. Я беспрепятственно прошелся по путям, вынул накладные из ящичков, прикрепленных к вагонам, и переложил их в ящички других вагонов. Недурно, если этот вагон с капустой или свиньями, предназначенный в Берлин, пойдет на фронт, а полевые кузни, подковы, цепи и, быть может, боеприпасы попадут на центральный рынок в Берлине. При первой же возможности надо будет повторить такую перетасовку.

Лишь раз я услышал окрик:

— Стой! Кто идет? Пароль!

Я знал пароль и назвал его.

— Проходи, — буркнул охранник.

Я подошел к нему, поздоровался и спросил:

— Где тут вагоны с санитарным оборудованием, которые мы отправляем? Я ищу их уже битый час.

— Это запасные пути, — ответил солдат. — А пути отправления — на противоположной стороне.

Я вернулся к своему эшелону.

Вскоре пришла смена, и вместе с солдатами я отправился в казарму. Так окончились последние сутки моего пребывания в Люблине.

* * *

В лесу вблизи Бяла Подляска наш санитарный батальон расквартировали в барачном лагере. Здесь мы передохнем, пока нас снова не введут в дело. Правда, «планомерное завоевание земель» несколько застопорилось. Говорят, заминка на день — два. Вот уже три дня, как мы слушаем сообщения о позиционных боях. Никак не удается подавить советскую артиллерию. Не хватает боеприпасов. И вот их везут, везут, везут.

По обе стороны шоссе — картофельные поля и пшеничные посевы. Вернее, то, что от них осталось. Боев здесь не было, танки шли по дорогам. Но было решено очистить фронтовую полосу от местного населения, и толпы людей, подгоняемых солдатами, хлынули в панике на дороги и поля, вытаптывая сотни гектаров посевов.

* * *

В лесу каждая просека и прогалина занята пленными, попавшими в окружение под Белостоком и Минском. Здесь каждый клочок земли дышит смертью. Даже солнце в лесу возле Бяла Подляска и то кроваво-красное. Вытоптанные поля опутаны колючей проволокой. За проволокой угасает жизнь тысяч людей. Сотни трупов по обочинам дороги до самого Бреста. Это — «шталаг», стационарный лагерь для военнопленных.

Немилосердно печет солнце. Дождя не было уже много недель. Шоссе искорежено танками и тягачами тяжелой артиллерии. Беспрерывно идут машины с боеприпасами. Песок истерт в мельчайший порошок. Лица, руки, сапоги, фуражки, кителя, жестяные кружки, вещевые мешки — все покрыто серой пылью. Только белки глаз сохраняют свой естественный цвет.

Из Белостока и Минска колонной бредут пленные. Жажда мучит и косит людей. Вот падает один, второй… Те, что покрепче, стараются поддержать ослабевших товарищей. Но это не всегда удается. Многие падают, чтобы никогда больше не подняться. Еще живых, их отбрасывают умирать в сухую траву, и вскоре белки их глаз становятся серыми, как и все вокруг.

Я видел, как четверо пленных подхватили одного упавшего товарища и с трудом понесли его, держа за руки и за ноги. Точно на погребение. Сами они едва держались на ногах, но старались не нарушать колонну. А их товарищ умирал. Через минуту они волочили труп.

Колонны смертников безостановочно втягивались за колючую проволоку лагерных ворот. Эти несчастные люди умудрялись собирать по пути втоптанное в пыль недозревшее зерно. Но воды, воды нигде не было. Еще задолго до наступления ночи тысячи людей выкрикивали в отчаянии одно слово: «Воды!» Крик этот доносился до наших бараков, и я никогда не забуду его.

Пленные роют маленькие колодцы в земле — кружками, ложками, консервными банками и просто руками. Это труд от отчаяния, подвиг отчаяния. Метр за метром они вгрызаются в сухую землю. Сухая земля обваливается, засыпает только что отрытую яму, иногда заживо погребая людей.

В очереди возле наспех сооруженных параш стоят, корчась от боли, больные дизентерией. Кругом ни землянки, ни крыши, ни барака, ни дерева — ничего, что давало бы тень. Рядом с врытыми в землю парашами — мертвецкая, под открытым небом, на голой земле.

Целая команда шпиков — «ищеек» лагеря выискивает комиссаров, офицеров и евреев, которых помещают в особый закут. Это кандидаты на верную смерть. Если кто-либо из них отказывается отвечать на вопросы, он немедленно попадает в «треугольник». Треугольником называется особый участок возле входа. Кто попадает туда, тот будет расстрелян вечером, в половине десятого. Двенадцать, четырнадцать, двадцать, сорок, до пятидесяти человек ежедневно отправляют в треугольник.

Все это происходит рядом с нами, у нас на глазах. Мы видим каждый шаг в треугольнике, мы знаем все, что творится в лагере. Из уст в уста солдаты передают различные истории о пленных, об их поведении, не выражая открыто своего отношения ко всему этому. Но, по-моему, не всем такое нравится. Молодым людям, мозги которых засорены разглагольствованиями офицеров пропаганды, есть над чем задуматься.

Рассказывают про одного пленного юношу. Его допрашивал немецкий майор. Пленный не отрицал, что он комсомолец, и не отрекался от комсомола. Когда его спросили, не жалеет ли он о вступлении в комсомол теперь, видя такое быстрое продвижение германских войск, он решительно ответил: «Нет!» Майор обещал ему райскую жизнь, если он поможет выявить в лагере комиссаров. Комсомолец плюнул майору в лицо, за что тотчас попал в треугольник, так и не узнав, чего он добился своим поступком: наши солдаты с восхищением говорили о нем.

Попавших в треугольник мы видели издалека. Они не походили на людей, которые в ужасе ждут своей смерти. Одни, лежа на спине, самозабвенно наблюдали за охотой ястреба в небе. Другие спали, лежа ничком на земле. Кто-то, сидя на ведре, напевал что-то печальное, отбивая такт по жести. Мимо треугольника проходили люди, военные, гражданские. Какой-то «шутник», из наших, крикнул по-русски, обращаясь к тем, что находились за проволокой:

-— Сколько вам осталось жить?

— До захода солнца, — донесся ответ.

Это было сказано с полным спокойствием.

Охранник, стоявший на посту, спросил вдруг офицера Красной Армии, отлично говорившего по-немецки:

— За что вы, собственно, боретесь?

— Прежде всего мы боремся не за, а против, — ответил офицер. — Против вас, фашистских варваров. А из этого уже следует, за что мы боремся; за мирную жизнь.

Охранник не ожидал такого ответа и не понял его до конца. Гитлеровский солдат не приучен мыслить и рассуждать так разумно и логично. Тем более он не ждал такого ответа от приговоренного к смерти. Советский офицер попросил этого солдата принести для пленных ведро воды. Солдат отказал ему. Советский офицер махнул рукой и отвернулся. Он даже не выразил гнева, возмущения. Обреченный на смерть, он был выше своего палача и отлично разбирался в его психологии.

Около девяти часов вечера у треугольника начиналась суета. Специально отобранный для экзекуции отряд приступал к исполнению своих повседневных обязанностей. Слышались команды, как перед парадом. Шла раздача патронов, проверка обмундирования: хорошо ли вычищена обувь, в порядке ли мундиры, все ли подтянуто и застегнуто. Палач должен иметь образцовый воинский вид. Сначала открывали загородку треугольника, затем главные ворота. Звучала команда на русском языке. Смертники вставали, отряхивали с одежды песок, застегивали гимнастерки, как будто готовились к перекличке. Они сами вставали в колонну по два. Снова — русская команда, за ней — немецкая, и колонна через ворота выходила в сторону леса.

А у колючей ограды молча стояли их товарищи и смотрели им вслед. Изредка доносился короткий, непонятный выкрик, возможно кто-нибудь увидел знакомого, друга, обещал передать родным что-то или просто хотел ободрить товарищей перед смертью.

Миновав ограду, приговоренные подтягивались в строю. А за колючей проволокой обязательно, изо дня в день, звучала траурная мелодия. Мелодия без слов. Но я знал слова этого революционного траурного марша:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

— Коммунисты! — кричал кто-то из охраны.

Раздавались окрики, одиночные выстрелы. Но мелодия траурного марша росла в полутьме летнего вечера, сквозь сомкнутые губы ее пел уже весь лагерь, провожая ею смертников до самого леса.

Колонна смертников подходила к опушке. Это уже совсем рядом с «местом отдыха» нашего эвакогоспиталя. Мы слышали отрывистые, истеричные слова команды. Выстрелы палачей тонули в гуле траурного марша. Затем все стихало. Толпа у колючей проволоки продолжала стоять молча; каждый, опустив голову, смотрел в землю.

Так повторялось изо дня в день. Палачи находили новые жертвы. Ежедневно лагерные ищейки тащили в треугольник тех, кто накануне был замечен в сочувствии расстрелянным, самых активных и стойких. А вечером грозная демонстрация революционного духа повторялась вновь.

Я вижу это каждый день в половине десятого вечера в лесу возле Бяла Подляска.

* * *

Молодой фельдшер Финкельдей только что прибыл из Берлина. Это — свежее пополнение. Он еще ничего не знает. Пошел прогуляться вдоль ограды в лесу и увидел, как под деревьями в земле роются пленные. Они ищут втоптанные в землю сосновые шишки, чтобы съесть их. Колья, колючая проволока, серая земля и серые от пыли и грязи голодные люди — все это явилось неожиданностью для молодого фельдшера. На деревянных вышках — охрана с пулеметами. Между вышками парные патрули с собаками. Когда темнело, пленных с помощью собак отгоняли от ограды к центру лагеря. В десять сменялась охрана, при смене передавались собаки и оружие. Охранники поднимались по лестнице на вышку и там передавали пулеметы. При передаче часовой, отстоявший свою смену, давал очередь в толпу пленных, согнанных в центр лагеря, как доказательство того, что он сдавал исправное оружие. А в центре лагеря на песке оставалось несколько трупов. После этого заступающий на пост часовой лично сам проверял пулемет, давая очередь по толпе. Затем сдавший вахту охранник спокойно спускался с вышки.

Финкельдей вернулся к бараку эвакогоспиталя в ужасе. Он присел на пень, обхватил голову руками и простонал:

— Чего они хотят?! Ведь когда-нибудь за все это придется отвечать!

— Чему быть, того не миновать, — неопределенно ответил я. — Сегодня нам кажется, что мировая история пошла не по тому пути. Но когда-нибудь все сойдется.

Больше я ничего не мог сказать этому юнцу. Что поделаешь — осторожность! Действовать надо только наверняка, лучше носить патроны таким людям, как механик из фотоателье.

Фельдшер был почти невменяем. Он качал головой и что-то бормотал. Я и не пытался успокоить его.

А в это время из казино, открытого в лагере для офицеров, доносились выкрики:

— Хайль фюрер! Да здравствует великий полководец!

Горели свечи. По кругу шли кружки с пивом. Выпив пиво, офицеры швыряли кружки в окна. Водку в казино пили прямо из горлышка. А потом спорили, сколько стекол можно разбить одной бутылкой.

А из-за колючей проволоки лагеря по-прежнему доносились хриплые крики:

— Воды! Воды!

Не успело кроваво-красное солнце взойти над лесом, как мы двинулись от Бяла Подляска дальше — за Буг.

Почти четверть века назад Брест-Литовск стал известен тем, что в нем был заключен мир. Генерал Гофман ударил тогда шпагой по столу и закричал:

— Мы победители — мы и диктуем!

На этот раз никто не ударял шпагой по столу. Вермахт обрушил на мирный город бомбы и гранаты. Кругом пепелища и руины.

Вблизи вокзала сохранилась прекрасная, недавно выстроенная больница. Теперь в ней размещался немецкий полевой госпиталь. На той же улице — небольшое белокаменное здание театра. Рядом — спортивный клуб. Все эти дома заняты эвакогоспиталем, нашей кровавой мастерской по ремонту человеческих тел.

Часть батальона несет службу на железнодорожной станции. Там в двух поездах размещен походный санитарный пункт. Санитары нашего батальона заняты перегрузкой раненых из советских вагонов, прибывающих по широкой колее, в наши вагоны, стоящие на узкой колее, по которой раненых увозят дальше в тыл.

Перегрузка с одной колеи на другую — дело тяжелое и мучительное. Трудно и санитарам и раненым. Санитары передвигаются между путями цепочкой, словно разгружают эшелон с зерном. Раненых они взваливают на спину, как мешки, и через пути тащат их на противоположную сторону товарной станции. Там в готовности стоят другие эшелоны. Многие раненые кричат от боли. Но надежда попасть домой помогает им снести все, хотя обращаются с ними и не по-человечески. Впрочем, обстановка и нагрузка таковы, что не до человечности. Особенно много хлопот с теми ранеными, которых нужно переносить на носилках. Вытащив из вагона, их нужно переложить на новые носилки и тащить за тридевять земель. Носилки положено нести четверым, но людей не хватает, и тяжелые носилки носят два санитара.

Да, мы наступаем и как будто побеждаем, а людей нет. И с каждым днем их становится все меньше. Уж мы-то, санитары, видим это лучше других, едва успеваем перевязывать.

Беда, если между двумя эшелонами вклинивается третий. Раненые стонут, ругаются, но что могут сделать санитары? Они лезут со своей ношей под вагоны, опасаясь, как бы поезд внезапно не тронулся и не раздавил бы их вместе с ранеными. Только проберется санитар под эшелоном с бензином, как на его пути стоит бронепоезд. Минует бронепоезд, а там паровоз тянет платформы с боеприпасами. На плечах все же не мешок, а живой человек, тяжело страдающий от боли.

Наконец додумались построить над путями длинный переход из досок — своеобразный мост от широкой колеи к узкой. И сразу стали за сутки перегружать не двести раненых, как прежде, а тысячу триста. Значит, все дело в пропускной способности наших медицинских частей, а уж за фронтом задержки не будет. Это там, в «великой Германии», трубят о величии побед и умопомрачительном числе пленных. Но мы знаем, какой ценой достались нам эти победы, мы только не знаем общего числа убитых, хотя, продвигаясь на Восток мимо бесчисленных могил и непогребенных трупов, можем судить об этом. Но сколько людей искалечено, истерзано — это мы знаем отлично.

В мою обязанность входит ежедневно связываться с госпиталем и выяснять, сколько можно поместить туда нетранспортабельных раненых. Из госпиталя всегда один и тот же ответ: мест нет, ждите, когда будут. Ясно, что это значит: обождите, мол, когда одни умрут и освободят место другим.

* * *

В комнате для унтер-офицеров висит огромная карта Советского Союза. Все чаще возле этой карты возникают дискуссии на одну и ту же тему: долго ли продлится война?

Из главной квартиры фюрера сообщают о позиционных боях под Ельней.

Позиционные бои! Горька эта капля в чаше беспрерывных побед.

Вот Брест, а вот Ельня. Между ними на карте полоска в палец шириной. Если хочешь дотянуться до восточной границы этого колоссального государства, надо сделать шаг вправо, да еще вытянуть руку.

— Вот это размах! — совершенно безобидно произносит Отто Вайс.

Но его как будто наивное восклицание задевает слушателей за живое: неужели нам предстоит завоевывать все это?

Люди молча смотрят на гигантскую карту и снова вспоминают о позиционных боях под Ельней. Что-то мы не двигаемся дальше.

Доктор Сименс произносит:

— Когда я смотрю на эту карту и думаю, сколько еще народу пройдет через наши руки, мне становится не по себе.

* * *

Вернулись санитары, перегрузившие за сутки три эшелона. Они полны впечатлений — наслушались свежих новостей с фронта. В районе Лунинца — болота. Мимо этих болот немцам лучше не ходить, там действуют партизаны.

От такой новости настроение у всех окончательно испортилось.

Раненые говорят, что правильное представление о войне они получили только теперь. Раньше они недоверчиво слушали рассказы отцов о трудных позиционных боях в России. Какие могут быть трудности после столь быстрой и приятной прогулки по Франции, Норвегии и Балканам! Но теперь ясно, что отцы не обманывали. Вот она война, во всех своих страшных проявлениях!

Раненые с ужасом говорят о жизни на передовой, где каждая пядь земли искорежена снарядами и бомбами. Вечером перед тобой роща, утром ее уже нет. Ползли мимо сруба, оглянулись — его снес снаряд. Сегодня запомнили перекресток — хороший ориентир. Завтра на месте перекрестка — изрытая снарядами земля.

А огонь русской артиллерии! О нем люди рассказывают с паническим страхом: о снарядах, дважды падающих в одно и то же место вопреки всем законам физики; о воронках, которые из укрытий превращаются в могилы; об обманчивости затишья; о раскаленной, неожиданно раскалывающейся под ногами земле; о непродолжительности фронтового счастья — сегодня не повезло твоим товарищам, но цел ты, ты цел и завтра, а на третий или четвертый день попадешься сам. Да, это не прогулка по Европе, а страшная война.

Теперь они лежат тут, стонут и жалуются, проклинают и ругаются; они уже никого не боятся, им все равно — только бы все это поскорее кончилось.

* * *

Сегодня глубокой ночью у нас поднялся переполох. Было тихо. В открытые окна эвакогоспиталя с улицы доносились приглушенные голоса патрульных.

Внезапно совсем рядом раздался выстрел, другой, третий. Потом началась беспорядочная пальба. Стреляли со всех сторон.

Разобрались только тогда, когда все стихло. Оказывается, в госпиталь пытались пробраться какие-то подозрительные личности. В них выстрелили, они ответили, и началась заваруха.

Возможно, все было и не так. Быть может, «подозрительные личности» померещились часовому, напуганному разговорами о партизанах. Но никому не хочется докапываться до истины.

Утром доктор Сименс снова стоял у карты в комнате для унтер-офицеров. Он искал населенный пункт, только что упомянутый в сводке главной квартиры фюрера. Найдя его, он линейкой измерил расстояние, пройденное войсками за день. Доктор Сименс любит всякие вычисления. Он снова измерил на карте путь наших войск, пройденный ими с начала войны, разделил его на количество дней, прошедших с двадцать второго июня, и, определив среднюю скорость движения, начал искать на карте Владивосток. Измерив расстояние до Владивостока, он установил, что при нынешнем темпе наступления для завоевания всей России нам потребуется восемь лет.

— Это при нынешнем темпе, — сказал Рейнике, когда доктор огласил свои расчеты. — А что будет, если мы и дальше будем напарываться на орешки, подобные Ельне?

— Подумаешь, несколькими годами больше, несколькими меньше, какая разница, — острил доктор. Но тут же, не выдержав, закричал: — Уберите, ради бога, эту карту, иначе я попаду в сумасшедший дом.

Окна нашей канцелярии выходят на дорогу, ведущую на восток. Сотни грузовиков мчатся по ней туда и обратно. Машины высших штабов с опознавательными знаками, ослепительно сверкающими на солнце, проскакивают мгновенно. Медленно катятся тяжело груженные снарядами машины. Навстречу, прижимаясь к обочине, бредут колонны пленных. Из России в Германию гонят табуны лошадей и стада коров. Лошади связаны по четыре в ряд, в каждом пятом ряду солдат-погонщик; из окон госпиталя и из встречных машин на него смотрят с завистью: служба пыльная, но зато в тыл, на родину! Гонят отары овец, стада коров. Все это мешает движению воинских колонн, и потому ругань стоит неимоверная. Разыгрываются такие концерты, хоть закрывай окна. Но жара адская, и мы не можем их закрыть. Может, хоть немного повеет прохладой.

Вот корова попала под машину. Ее столкнули в кювет. Тушу уже облепили мухи. Тут же толпились дети. Откуда они только взялись? Какая-то девочка пытается подоить корову в баночку. Действительно, из вымени брызнуло молоко. У девочки нашлись последователи. Кто-то уже бежит с кувшином. Плевать, что корова мертвая, лишь бы было молоко, ведь люди изголодались.

На шоссе колонна мотоциклистов — это полевая жандармерия и служба безопасности. Вчера они ехали на грузовиках, в кузове которых находились евреи, поляки и русские. Мы отлично знаем маршрут таких грузовиков, если их сопровождают молодчики из службы безопасности.

Всех евреев в городе давно забрали. Остался один сапожник, что живет напротив казарм. Работает он не покладая рук. Шьет офицерам и эсэсовцам ботинки и сапоги. В крепости найдено много шевровых заготовок, кожа для подметок, офицеры несут это сапожнику, прося сшить сапоги для верховой езды или дамские туфли. За работу расплачиваются натурой — хлебом, крупой или сахаром. Сапожник наивно думает, что его не тронут, раз он работает на немцев. Пока есть кожа, его не трогают.

* * *

По раскаленному асфальту гонят колонну женщин — по три в ряду. Молодые и старые, подростки, матери и совсем древние старухи. Большинство из них босиком. Колонну конвоируют потные и ко всему равнодушные солдаты.

Среди женщин паника: послышался скрежет и грохот танков. Женщины уже знают: танки — это смерть. Разворачивая мягкий асфальт, танки мчатся по городской улице, как по полю. Для них не существует, ни препятствий, ни пешеходов, разумеется, если речь идет о местных жителях или военнопленных. Путь должен быть свободен, они направляются туда, откуда доносится гул войны.

Колонна женщин шарахнулась в сторону, остановилась. И тут все они, окончательно обессилев, повалились на асфальт, на землю, под молоденькие липы, совсем недавно посаженные вдоль улицы. Конвоиры заорали истошно, стараясь перекричать грохот танков:

— Встать! Стоять!

Штыками они поднимали несчастных женщин одну за другой.

Вокруг пленных женщин моментально столпились местные жители. В руках они держали ведра с водой, кружки, хлеб, огурцы. Охранники всех разогнали и оцепили колонну, словно это были страшные преступницы.

Я вышел из канцелярии и заговорил с одним из охранников:

— Куда предназначен товар?

— В Терасполь, в лагерь.

— А что они натворили?

— А черт их знает.

— Что же с ними будет?

— Молодых отправят работать. А старухи большей частью сами подохнут. Или же… — Он провел ребром ладони по горлу.

— Почему вы не разрешили им присесть?

— Попробуй разреши. Тогда их больше не поднимешь. Двести километров прошагали. Хлеба нет, воды нет. Падают, как дохлые мухи. Мы и сами-то скоро протянем ноги.

Я медленно пошел вдоль колонны. Нет, мне не привыкнуть к враждебным взглядам людей, которым я хочу добра. Но еще страшнее глаза этих измученных женщин, глаза, невидящие и равнодушные, безразличные ко всему. Может быть, это кажущееся безразличие. Ведь женщины знают, что от человека в фашистском мундире нечего ждать добра.

Я остановился возле старухи, она плакала и причитала. Ее держала под руку девушка лет двадцати, сильная и красивая. Это было видно, несмотря на слой пыли и грязи, покрывшей ее лицо и волосы. Девушка упрямо смотрела в сторону и не желала отвечать на заданные мною по-немецки и по-польски вопросы.

— Что ты натворила, бабуся, если тебя гонят в лагерь? — спросил я старуху.

— Что натворила? — с ненавистью повторила мой вопрос русская девушка, молчавшая до сих пор. — Вырастила пятерых детей и девять внуков.

Очевидно, девушка приняла меня за начальство и, хоть слабо, но надеялась чем-то помочь старухе. От девушки я узнал, за что эту женщину ведут в лагерь, где она, как мне уже пояснил охранник, умрет. Немецкие солдаты забрали у нее трех куриц. Четвертую она спрятала. Кто-то из солдат увидел эту курицу и попробовал ее поймать. Старуха шуганула курицу камнем, отгоняя в подсолнухи, к соседу. Солдат решил, что старуха покушалась на его жизнь. Он избил ее и передал жандармам. Так она очутилась в этой колонне.

Унтер-офицер, сопровождающий колонну, увидев, что я разговариваю с женщинами, подошел к нам, прислушался и сказал:

— Семьдесят четыре года, а все еще не подохла.

— Так зачем ты ее держишь? Пусть катится.

— Тебе легко рассуждать. А у меня девять подохло по дороге, да и остальные вот-вот свалятся. Хоть бы половина до места дошла. Мне же нужно сдать их по счету.

— Отпусти ты ее. Напишешь в рапорте, что умерла.

— Это не так просто, — сказал унтер-офицер. — На каждого умершего в пути я обязан представить свидетельство от местного коменданта. На тех, что подохли, у меня документы есть. Но вот одна утонула в реке, когда я разрешил им попить. Теперь мне нужно поймать какую-нибудь бабу на ее место. А то не хватит.

— Я, пожалуй, помогу тебе, если хочешь, — сказал я унтеру. — Обожди меня здесь.

Придя в госпиталь, я достал из сейфа один из подписанных главным врачом чистых бланков, поставил печать и написал:

«Свидетельство о смерти.

Двенадцать женщин из колонны, конвоируемых охранным отрядом № 314, умерли от истощения». Дата и подпись (подпись уже стояла под документом), я пришлепнул еще одну печать.

Унтер-офицер Руди Бродд сунул мне в руки буханку хлеба.

Я выбежал на улицу. Танки уже заворачивали за угол, и над улицей разносились окрики охранников: «Готовьсь! Подтянись! В дорогу!»

Колонна живых трупов вот-вот должна двинуться с места. Я сделал старухе знак остаться, но она поплелась за остальными. Девушка, шедшая рядом с ней, крикнула мне, что, если они отстанут, в них будут стрелять.

Нагнав унтер-офицера, я вручил ему свидетельство о смерти и буханку хлеба.

Он подошел к старухе и оттолкнул ее в сторону от колонны. Молодая девушка и еще какие-то женщины бросились за ней. Тут же раздался окрик шедшего за колонной охранника, он вскинул винтовку.

— Не трогай, — сказал я ему строго. — Они будут работать в госпитале, картошку чистить. Я выдал вашему унтеру соответствующий документ.

Охранник опустил винтовку и побежал к унтеру в голову колонны.

Тот уже разламывал мою буханку, и ему, видимо, было в этот момент не до пленных. Он сунул солдату кусок хлеба и махнул мне рукой, показывая, что все в порядке. Сейчас ему действительно было на все наплевать: вместе со старухой сбежали четыре женщины, девять умерло в пути, из них на восемь у него собраны справки, значит ему сейчас нужен документ на пятерых. Я же выдал ему свидетельство о смерти двенадцати человек. Запас есть. Унтер счел сделку выгодной и спрятал свидетельство в карман.

А женщины убегали, все еще не веря своему счастью. Они добрались до каких-то развалин, подхватили старуху на руки и скрылись там, вероятно, так и не поняв, почему по ним не открыли огонь.

* * *

Мы думали, что нам станет легче: широкую колею железной дороги перешили на узкую, и теперь не нужно было перегружать раненых. Эшелоны с бензином, боеприпасами и людскими резервами должны без задержки идти на восток. На запад — санитарные поезда.

Но внезапно все изменилось. Командование приказало отправлять на Запад в первую очередь не раненых, а трофейный скот. Что у нас из-за этого творится, не описать. Класть людей некуда, лечить нечем, ухаживать за несчастными некому. Всюду грязь, смрад, кровь, вонь, вши. Врачи — не врачи. Это костоправы, портные, кое-как врачующие полумертвых людей, коновалы, лечащие все болезни борной мазью и какими-то бесполезными таблетками.

Что-то совсем не слышно голосов наших молодых оптимистов. Трудно подвести «идейное обоснование» под эту дикость. Люди мрут, а скот увозят на Запад. Очевидно, гибель брошенных на произвол судьбы раненых назовут «геройской смертью». Десяток-другой умрет и освободит целый вагон для перевозки трофеев. Это приносит двойной доход. Все равно десяток изуродованных «героев» уже не причислишь к войску, которому суждено нанести «последний удар по азиатской пустыне». Они — обуза для командования, и можно подумать, что они проявляют патриотизм высшей марки, позволяя схоронить себя здесь, на кладбище «героев». Зато высвободившийся транспорт можно использовать для перевозки овец, коров или текстиля со складов Бреста. Ведь все это для фронта. Как мы сейчас узнали, вместе со скотом отправляют согнанных отовсюду местных жителей — рабов для наших военных концернов, для владельцев, наживающихся на войне. Так что изувеченные немецкие солдаты, умирающие «героической» смертью на заплеванном полу нашего госпиталя, платят «высшую дань германскому вермахту, который никогда и ни за что не будет побежден».

* * *

Транспортная колонна № 563 останавливается на ночь в большом сарае спортивного клуба в Бресте, рядом с нашим эвакогоспиталем. Ночью ехать нельзя. Возможно нападение партизан. Оставлять машины на шоссе тоже нельзя: их подожгут.

Большинство водителей в этой колонне — из Гамбурга. Среди них есть несколько молодых датчан, так называемые «добровольцы». Я думал, что они датские фашисты, это племя расплодилось повсюду. Но обер-ефрейтор Добман, старый портовый грузчик, рассказал мне, что это за «добровольцы» и как они попали в транспортную колонну.

Добираясь до какого-то отдаленного селения, они шли по дорогам Дании. Мимо мчались машины вермахта. Кто-то из юнцов поднял руку, прося подвезти. Машины остановились, датчан подвезли. Однако в деревне, где мальчишки предполагали сойти, машины не остановились. Датчане оказались в плену. Так шоферы транспортной колонны завербовали себе «добровольных помощников», которые выполняли всю тяжелую работу, главным образом при погрузке и разгрузке. Задача транспортных колонн простая: вывозить ворованное добро из всех оккупированных европейских стран в Германию. Мальчишкам жилось неплохо, колонна перевозила всевозможное продовольствие и промышленные товары. Но на родину их не отпускали. Теперь колонна попала сюда, к нам.

Я видел этих датчан, совсем еще дети. Одного из них звали Пээк. Он разбирался в машинах и даже научился водить большой грузовик. Он постоянно спрашивал, когда же кончится война. Писать домой ему не разрешали, но однажды я видел, как он сунул открытку в старый почтовый ящик, письма из которого не вынимались с тех пор, как отсюда ушли русские.

Пээку было всего пятнадцать лет. Я говорю «было», потому что обер-ефрейтор Добман пришел ко мне разменять деньги и рассказал такую историю.

Пээк был молчаливый парень, вечерами он простаивал возле машины, молча глядя в небо. Ведь его мать не знала, где находится ее сын, и, возможно, разыскивала его по всей Дании. А он на фронте в России. На днях Пээк погиб при обстоятельствах, о которых мало знакомый мне обер-ефрейтор не мог рассказывать спокойно.

Колонна № 563 ехала по Пинскому шоссе. Внезапно первая машина остановилась, за ней — остальные. Впереди на узком шоссе лежал неразорвавшийся снаряд. Такое встречалось не впервые. Иногда снаряды, бомбы или мины взрывались от детонации. Потому колонна и остановилась. Но в последние дни в этом районе не было ни одного артиллерийского налета, и начальству снаряд показался подозрительным. Никто не решался приблизиться к нему. Боялись, что это западня и что каждую минуту из леса можно ожидать нападения партизан. Командир отряда приказал охранной команде окружить колонну.

После короткого совещания начальство, находившееся в голове колонны, приняло решение пустить на снаряд одну из машин. Если снаряд с взрывателем — машина взорвется. Если снаряд не взорвется, можно будет столкнуть его в кювет. Пээк ехал в хвосте колонны. Его подозвали, предложили сесть за руль самой плохой машины и возглавить колонну. Сначала он удивился, а потом обрадовался, что ему разрешили вести машину самостоятельно. Паренек сел за руль, выехал в голову колонны и дал газ. Его предупредили, что мимо снаряда надо проехать так, чтобы лишь чуть-чуть зацепить его правым передним колесом и оттолкнуть в сторону.

Словом, юный датчанин был принесен в жертву. Едва правое колесо его машины коснулось снаряда, раздался взрыв. На шоссе осталась круглая воронка, мертвый Пээк повис на придорожной ольхе.

* * *

Эшелоны, пригнанные из Франции, Бельгии, Голландии, Дании и других стран, используются здесь для вывоза награбленного в России добра в Германию. Санитарам нечего делать на перешитой колее. Нас погрузили в очередной состав, предназначенный для трофейных перевозок с Востока, и повезли на фронт.

Двигались медленно, с большими остановками. К тому же в пути у нас внезапно отобрали паровоз для более срочного эшелона — с солдатами и боеприпасами. Часть пути — одноколейная. Партизаны в нескольких местах взорвали полотно. Наши железнодорожники довольствовались восстановлением одной колеи. Ночью партизаны взорвали мост через реку. Восстанавливать его заставили жителей окрестных деревень.

На деревянной будке при въезде на мост висел плакат на трех языках — немецком, русском и белорусском, предупреждая местных жителей об ответственности за порчу железнодорожных путей. Из-за одного пойманного диверсанта будет расстреляно все село. Если диверсанта спрячут в каком-нибудь селе, село сожгут. Возле плаката стоял двойной пост, вооруженный пулеметами. И все же мост взлетел на воздух.

Вечером эшелон прибыл на главный вокзал в Минск. Первое, что мы увидели возле вокзала, — это были женщины и дети, откапывающие погребенных под развалинами большого дома своих близких. По асфальтированной площади передвигались какие-то тени с тяжелой ношей — это местные жители подбирали среди руин обугленные бревна на топливо.

Город разрушен до основания. В центре — сплошные руины. Света нет, на столбах висят обрывки проводов.

Перед огромным зданием Дома Красной Армии сохранилась статуя Ленина. Правой рукой он указывает вдаль. На руке висит доска с обозначением частей и ведомств вермахта, расположенных в этом доме. Но что доска. Главное — Ленин на месте. Все равно: ваше время, господа фашисты, сочтено.

Нас отправили на окраину города, к разрушенному тракторному заводу. Санитарную часть приказано расквартировать в детском саду № 85. Спать придется на полу: вся мебель тут детская.

* * *

Рядом с нашей санитарной частью находится детская больница. Она встроена в гору и повреждена совсем мало. Здание двухэтажное, с огромными окнами и застекленными дверями.

В детскую больницу редко кто заходит, но по утрам, в определенный час, я вижу, как старый хромой мужчина покидает дом. Несколько часов спустя он возвращается. В руках у него полная сумка.

Несмотря на то что нам строго запрещено заходить в чужие дома, мы с Отто Вайсом на днях зашли в детскую больницу. Здание, где мы расквартированы, и детская больница — смежные, разгорожены одним дощатым забором.

В палатах множество детей — от грудных младенцев до подростков лет четырнадцати. В кроватках лежат только самые маленькие, остальные — на соломе. У детей отобрали кровати. На бледные, худые лица невозможно смотреть без сострадания.

Маленькая изящная врачиха со слезами на глазах объяснила нам, чем она тут занята. Кроме трех выздоровевших девочек — ее нынешних помощниц, больницу обслуживает старый детский врач. Он изо дня в день отправляется в город, чтобы выклянчить что-нибудь для своих больных. Большей частью он возвращается с пустыми руками. Немецкий комендант отклоняет все его просьбы. Старика просто выгоняют из комендатуры, но он снова и снова приходит просить помощи для больных детей. В больнице нет ни медицинских инструментов, ни лекарств, ни продовольствия, а ведь в ней лежит не менее ста больных детей.

Лишь изредка какой-нибудь крестьянин принесет мешочек муки, кукурузы или буханку хлеба для своего больного ребенка. Но гораздо чаще люди приходят сюда, чтобы оставить здесь новых пациентов, случайно подобранных где-нибудь. Они не могут назвать имени и фамилии ребенка, так как не знают, кто его родители.

На рассвете врачиха с тремя девочками отправляется собирать коренья и клубни на соседние поля, чтобы хоть чем-нибудь накормить ребят.

Когда мы с Отто Вайсом переходили из палаты в палату, я все время думал о своих детях.

Маленькие существа поворачиваются на каждый шорох в надежде, что им принесли поесть. Рот они открывают только для того, чтобы попросить кусочек хлеба. Врачиха и старик без конца что-то придумывают, лишь бы немного успокоить детей. Так они живут уже много недель. Здесь свирепствуют дизентерия, сыпной тиф, дифтерия, гнойные воспаления. У некоторых детей подозревают даже холеру. Но им грозят не столько болезни, сколько голод. Они буквально угасают от истощения.

За водой приходится ходить далеко, а тут еще не хватает посуды.

Хромой врач обнаружил в городе место, куда какая-то немецкая воинская часть сбрасывает картофельные очистки. Он приволок это драгоценное добро в кошелках. В этот день в больнице был настоящий праздник.

Женщина-врач остановилась у одной из палат словно боясь войти туда. Повернув дверную ручку, она сказала нам:

— Это комната молчания.

Сюда помещают безнадежных, это, так сказать, последняя остановка перед кладбищем. Дети здесь с синими губами, предельно истощенные, покрытые сыпью и струпьями. Маленькие неподвижные скелеты, которых вот-вот унесет смерть.

Мы с Отто Вайсом тысячу раз глядели смерти в глаза, видели ее совсем рядом, были с ней, как говорят, «на ты», а тут мы остановились, сжав зубы. Ведь перед нами лежали дети.

Что могут сделать врачи в таком безвыходном положении? У них нет ничего. Я уже не говорю о медикаментах — у них нет хлеба, самого необходимого лекарства.

Капитан, оставшись в бушующем море без компаса, еще может рассчитывать на счастливый случай: попутный ветер прибьет его корабль к берегу или другой корабль окажет ему помощь. Здесь не приходилось рассчитывать на счастливый случай. Фашистские власти безжалостны и неумолимы.

Мы шли на цыпочках, но казалось, что сапоги, подбитые гвоздями, стучат, точно молотки. Кругом — смерть. Это ощущение не покидало нас. Кажется, идешь не по больнице, а по огромному моргу, разделенному на палаты.

Ежедневно из детской больницы выносят маленькие трупики. Это жертвы злодейского похода на восток. Что сказали бы солдаты, случись такое в Германии, с нашими детьми! Кто звал нас сюда, кто за это ответит, да и можно ли говорить просто об ответственности — ведь мертвых не воскресишь.

Отто Вайс, не говоря ни слова, в тот же день отнес в больницу коробку с бинтами и мазь на рыбьем жире. Но это же капля в море.

Среди нас есть люди, которые хотели бы помочь детям. Но таких очень мало. А сила в руках тех, что принесли сюда смерть. Их тысячи и тысячи. Смешно просить их о помощи. Их призванием стало уничтожение. Чем больше местных жителей погибнет, тем лучше для фатерланда. Фюрер внушил им жажду жизненного пространства. Какой страшной бациллой заразили фашисты этих немцев!

Наша санитарная часть стояла в Минске недолго.

Перед отъездом Рейнике, Вайс и я принесли в детскую больницу несколько коробок с глюкозой.

Хромого врача не было. Врачихе помогала одна из девочек. Она стерилизовала пять ложек — все, что у них имелось. Врач пригласила нас пройти с ней по палатам. Девочка то и дело стерилизовала ложки, маленькая женщина шагала от ребенка к ребенку, выдавая по ложке глюкозу. Дети своими синими губками тянулись к ложкам, будто впервые в жизни получали еду.

В маленькой палате мы увидели старика с восковым, почти прозрачным лицом. Он лежал на соломе. Не человек — сама смерть.

— Кто это? — спросил я.

— Наш старый доктор, — ответила врачиха. — Вы его не узнаете? Хромой доктор.

Я попросил, чтобы ему тоже дали глюкозы. Женщина подошла к старику и стала что-то объяснять ему по-русски. Старик что-то невнятно пробормотал. Женщина перевела:

— Он просит отдать глюкозу детям, а ему принести стакан воды.

Мы уходили, и наши кованые сапоги стучали невыносимо громко.

Ночью старый доктор умер.

Сегодня утром Вайс, по просьбе врачихи, срезал в парке детского сада несколько еловых веток. В суматохе никто не обратил внимания, что он бросил ветки в подвал, где, завернутый в упаковочную бумагу, лежал старый доктор.

* * *

Наши грузовики едут по дороге, петляющей по холмам, мимо посевов кукурузы, льна и подсолнечника. Мы еле-еле продвигаемся. Я вылез из машины и пошел вперед разведать дорогу. Кругом разбитые грузовики, пушки, минометы, машины с радиостанциями, мотоциклы и сожженные броневики.

Из сгоревших танков своими черными глазницами на меня глядят черепа. В окопах трупы. Ветер разносит по горячей земле отвратительный запах разлагающихся тел.

В одном месте мы увидели жуткую картину. Это было на просеке, где совсем недавно шел бой. Там полно немецких танков. Нетрудно представить себе, что здесь произошло. Головной танк нарвался на засаду, был обстрелян с высотки и уничтожен еще до того, как вышел на открытое место. Второй танк загорелся от прямого попадания снаряда. Третий, четвертый и пятый разбиты, взорваны и сожжены. Танки уничтожались по мере подхода к высотке. Такое впечатление, будто они намеренно шли на убой.

Из кабины грузовика, медленно едущего за мной следом, выглянул унтер-офицер Гревер:

— Взгляни-ка, Карл, мы одержали еще одну победу, как в восемнадцатом году на Сомме. Сколько добра тут валяется. А не учитывают, что его не так уж много у нас осталось. Двадцать четыре бронированных сейфа похоронено здесь.

— Ты что, сосчитал?

— Да. Двадцать четыре наших и шестнадцать Иванов.

— Осторожно! — закричал я шоферу. — Объезжай воронку справа и не сходи с дороги. В кювете — мины. Мне что-то не хочется в рай.

* * *

Вблизи Молодечно с высоты, где стоит огромная казарма, я оглядел местность: кругом лес. Вершины деревьев отливают синевой. Кое-где поднимаются дымки. Вдали виднеется церковь с широким куполом.

У подножия высоты проходит дорога на Вильнюс. Противоположное направление обозначено табличкой с римской цифрой десять. Через Молодечно дорога ведет в Уллу.

Все здания на высоте заняты воинскими частями, радиостанциями и тылами. Несколько подальше находится склад трофейного имущества. Там стоят автомобили, полевые кухни, мотоциклы, грузовики, орудия. Рядом в огромном здании расположился эвакогоспиталь.

Изредка средь бела дня появляются самолеты: разведчики и бомбардировщики. Они пролетают довольно низко, сбрасывают несколько бомб и исчезают. Вдогонку им стреляют зенитные орудия.

Прилетали санитарные самолеты за ранеными. Часть раненых по разбитой дороге через лесное болото отправлена на север. Днем и ночью рабочие батальоны разминируют дороги и тропинки. То и дело доносится грохот взрывов. Необученные солдаты не умеют обращаться с миноискателями и подрываются на минах.

На дороге, ведущей на Уллу, оживление. Прибыла новая дивизия, большей частью в пешем строю.

В эвакогоспиталь теперь поступают солдаты с потертыми ногами. Они лежат вповалку на соломенных подстилках.

К госпиталю на легковых машинах подкатывают командиры частей, чтобы уточнить количество больных из числа своих подчиненных и род заболевания. В некоторых частях почти половина солдат натерла себе ноги.

Иногда слышится злой голос:

— Гениальная идея фюрера — отправить нас в Россию пешком. При этом забыли, что нужно выдать сапоги.

Как-то я сопровождал по госпиталю какого-то старого полковника. Он остановился возле солдат, лежащих на соломе, и спросил их, из какой они части. Потом начал орать на них:

— Нечего сказать — гвардейцы! Натерли себе ноги, как молодые зайцы на снегу. Наверно, великолепно чувствуете себя, когда смазывают ваши вонючие конечности. Валяетесь тут и глазеете в потолок, как бараны.

Одного он спросил зло:

— Знаете, что мы делали в первую мировую войну?

— Никак нет, господин полковник!

— Мы стыдились. И в госпиталь не ложились.

— Так точно, господин полковник.

* * *

Санитары снова не успевают обслуживать всех раненых. Заставляем помогать нам пленных советских солдат. Они чистят картошку, овощи, носят воду для полевых кухонь и ездят на грузовиках как сопровождающие. Некоторых назначили даже санитарами. И тем не менее мы не справляемся. Я получил приказ привезти из лагеря новых пленных. Лагерь расположен поблизости, в корпусах какой-то фабрики.

Во дворе фабрики, примерно на уровне второго этажа, высится небольшое здание на сваях. Оттуда весь лагерь виден как на ладони. В ямах, выстланных листьями и соломой, лежат пленные. Это больные. Большинство ям пустует: утром пленных выгоняют на работу — разбирать дзоты и разрушенные дома, складывать или грузить дрова.

В здании на сваях сидит немецкий лейтенант. Он комендант лагеря. Я обратился к нему с просьбой выделить для госпиталя дополнительно еще шесть человек, достаточно крепких и хоть немного владеющих немецким языком. Лейтенант на это ответил:

— Приходите вечером, когда все вернутся с работы. Кстати, вам известно, что вы несете личную ответственность, если кто-нибудь из них сбежит? Кроме того, пленным запрещено выдавать продовольствие, то есть выделять пайки. Кормить только отбросами. Пленным запрещено общаться как со штатскими, так и с солдатами. В случае смерти пленного вы должны подать рапорт и получить у нас замену.

— Слушаюсь, господин лейтенант. Но если их не кормить, они подохнут с голоду на такой работе, — попытался я возразить.

Лейтенанта это не смутило:

— В таком случае придете за новыми. Этого добра у нас хватает. Важно все оформить, как положено.

Так вот, значит, как выглядит на практике применение Женевской конвенции, о которой нам говорили в Эльсе на политзанятиях. Пленным предоставляют возможность умирать голодной смертью.

* * *

Недалеко от вокзала пленные скатывают с платформы огромные бочки бензина. Другая группа пленных стоит внизу и принимает эти бочки. Люди предельно истощены, а бочки так тяжелы, что удержать их просто невозможно. Бочки сбивают людей с ног. Это — смерть!

* * *

Вечером я снова пошел в лагерь. Теперь все пленные на месте. Слышны команды и окрики. Раздаются выстрелы. Идет раздача пищи.

Мне многое пришлось испытать при фашизме. Тюрьма, одиночная камера, каторга. Меня били, я испытал на себе бесчеловечные методы допросов в гестапо. Но сейчас я увидел планомерную, продуманную систему постепенного массового уничтожения. Людей не подвергали зверским пыткам, нет, их задумали уморить режимом.

Быть в плену — значит бороться с холодом, с жарой, бороться за крохотное местечко, чтобы прилечь, за сухое место в дождь, за каплю воды, за кусок хлеба.

Раз в сутки пленным выдают на семь человек по буханке хлеба и по две консервные банки с водой. Именных списков не существует, да, пожалуй, и невозможно вызывать всех по одному — в лагере их двадцать шесть тысяч. Вот кто-то и придумал такую систему раздачи пищи.

Семь человек выстраиваются в ряд, берут друг друга под руку и, скрестив на груди руки, образуют неразрывную цепь. На флангах этой цепи две свободные руки держат по консервной банке. Такая цепь втискивается в проход между двумя барьерами, затем боком — во второй канал. Семерка делает три шага вперед, словно танцуя полонез, и протискивается сквозь следующую преграду. Наконец добирается до места, где на куче хлебных буханок стоит шпис. Справа и слева от него двое солдат держат по канистре и по жестяной кружке на длинной палке.

Перед шписом и солдатами цепь выравнивается, пленный, стоящий в середине цепи, подходит к шпису, раздающему хлеб, крайние к солдатам, раздающим воду. Шпис сует среднему буханку в руки, скрещенные на груди, а на флангах солдаты наливают в консервные банки воду. После этого цепь продвигается дальше, словно заведенный механизм, уступая место следующей семерке. Получают еду, собственно, только трое, остальные четверо являются как бы свидетелями.

Семерки уходят от раздатчиков к своим землянкам, где они делят пищу. Часовой того или иного сектора опускает шлагбаум и стреляет в воздух, извещая шписа, что его участок накормлен.

В плену жизнь и смерть — близкие соседи. Фронт далек, но мертвецов хватает и здесь. Людей тут погибает больше, чем на фронте. Из трупов можно сложить целые горы.

Пленных для госпиталя подыскивали по всему лагерю. Я расписался за шестерых и подтвердил, что знаком с инструкцией «Об обращении с военнопленными».

Эти шестеро обрадовались, что их забирают в госпиталь. Может быть, там иногда им перепадет миска супу, кружка кофе или чаю, а то и кусок хлеба.

* * *

Сегодня один молодой солдат потихоньку сказал мне, что русские пленные, оказывается, вполне нормальные люди. Это открытие принадлежит не ему одному. Наши солдаты диву даются, что русские не людоеды, как об этом постоянно твердит Геббельс.

Некоторые из русских даже говорят по-немецки. Правда, один молодой фашист сделал из этого вывод, что Советский Союз готовился к войне против Германии и поэтому обучал своих солдат языку противника. Но Сергей, пленный, который говорит по-немецки (он студент), ответил:

— Для войны не надо знать иностранных языков. Оружие говорит без слов. Язык нужен для мира. Люди должны понимать друг друга. Язык — это человечнейший элемент. А война — бесчеловечный.

— Черт побери! — воскликнул кто-то из раненых, услышав эти слова. — Парень с головой.

Сергей действительно культурный парень. Его назначили старостой среди пленных. Товарищи уважают его. До войны Сергей учился в техникуме, его отец — колхозник.

Среди пленных есть студент медицинского института. Его направили в перевязочную помогать санитарам. Он прислушивается к разговорам раненых — сам же молчит.

* * *

Трудная проблема — питание пленных. Руди Бродд делает все, что может, но жиры и мясо рассчитаны точно по порциям. Надо найти способ получать паек и для пленных. Но как?

В госпитале продовольствие выписывается на всех раненых, независимо от температуры. Раненые с высокой температурой отказываются от еды. В этом случае их порции можно отдавать пленным. Я, как казначей, должен рассчитывать и выписывать необходимое количество продовольствия. Комбинировать трудно, но иногда все же удается. Хорошо, если в госпиталь попадает раненый, которого нужно отправлять дальше. Это лишний паек. Правда, ненадолго, да и вообще это случается редко, словом — капля в море. Надо придумывать что-то другое.

* * *

Ротный казначей фельдфебель Бартль — человек дотошный. Объегорить его очень трудно. У него и крошка не пропадет. Трудно, иногда просто немыслимо ежедневно отчитываться в двадцати пайках, истраченных на людей, которых нет в списке, а просто так их в список не занесешь. Но людей надо кормить!

Я знаю о Бартле многое. Человек он немолодой, сдержанный, был дважды ранен еще в первую мировую войну и на фельдфебельской должности не зажрался. Я помню, как в Люблине он отказался обучаться снайперской стрельбе. Это была довольно любопытная история. Когда ему предложили пойти на стрельбище, он заявил:

— На левой руке повязка красного креста, а в правой снайперская винтовка? Как-то не вяжется одно с другим.

В тот же вечер унтер-офицер Штельмахер, нацист, изрядно выпив, стал размахивать перед носом Бартля пистолетом. Началась потасовка — одни заступались за Бартля, другие были на стороне наци. На следующий день солдаты шепотом говорили о Бартле со страхом и уважением. Каким-то образом все обошлось, и нацисты оставили Бартля в покое.

Я давно собирался при случае поговорить с ним. И вот, когда Бартль приехал из роты в мою канцелярию, чтобы принять у меня месячный отчет, я осторожно начал:

— Не хочешь ли рюмочку шнапса, Юпп. Чтобы глотка не пересохла. А то мне все время мерещится голодная смерть.

— Разве ты голодаешь? — спросил Бартль.

— Нет, но… Помнишь, как ты сказал в Люблине? «На левой руке повязка красного креста, а в правой…» У меня в правом кармане приказ морить голодом пленных.

Я рассказал ему о разговоре в лагере с лейтенантом и о приказе кормить пленных только отбросами.

Бартль некоторое время сидел молча, хмуро уставясь в стол.

— Сколько у вас их? — выдавил наконец он из себя.

— Двадцать.

— Двадцать пайков ежедневно, о, боже мой, — простонал он.

Бартль сказал, что в трехстах километрах от фронта сидит его начальство — казначей Нугль. Такая сволочь — до всего докопается. Там, в тылу, у него есть условия, чтобы все до корки проверить. Он убежденный нацист и причисляет себя к цвету партии, который должен держаться подальше от фронта, чтобы сохранить себя для будущих великих дел.

В общем, мы с Бартлем обо всем договорились. Разработали план, как, не нарушая установленных порядков, обеспечить пленных пайками. Собственно говоря, все это не так сложно, если в последующей инстанции к тебе не станут придираться. Нугль во взвод внезапно не нагрянет. Да и не внезапно он вряд ли полезет в район, так близко расположенный от линии огня. Обычно проверяет один Бартль. Значит, договорились: в дальнейшем он не будет слишком придирчив.

Теперь я могу действовать свободнее. Двое, к примеру, выздоровели и уже отправлены на фронт с харчем на один день. Я записываю им сухой паек на два дня. Амбулаторных больных с занозой, фурункулезом или с плохим анализом мочи я могу иногда записать как настоящих больных, в главную книгу, а уже оттуда имею право перенести их в списки на довольствие. В свою часть они возвращаются вечером. Но я вычеркиваю их лишь на следующий день с пометкой о выдаче вперед сухого пайка. Так дело налаживается, раздатчикам на кухне можно дать команду кормить пленных нормально. Повара — ребята неплохие. Им важно, чтобы все сошлось в отчетности и чтобы на всех хватило. Пленные все понимают, и я чувствую, что они благодарны нам.

* * *

Вчера ко мне зашел Отто Вайс:

— Подумай, Карл. Оказывается, пленный по имени Владимир, родом из этих мест. Его дом всего лишь в шестидесяти километрах отсюда. Будь я так близко от дома — сбежал бы.

А сегодня ко мне пришел сам Владимир. Он попросил прямо, словно решившись на отчаянный поступок:

— Унтер-офицер, пусти меня домой! — В его голосе звучала надежда.

— А паспорт у тебя есть?

— Подумаешь, паспорт, — произнес он пренебрежительно и бросил выразительный взгляд на свои ноги, будто желая сказать: чтобы добраться до дому, нужны не документы, а крепкие ноги.

Руки у него синие, словно он только что собирал чернику. На самом же деле Владимир нашел в подвале огромную бутыль с чернилами и перекрасил свои старые солдатские брюки в синий цвет.

Владимир работает сопровождающим на санитарной автомашине. Шофер машины больше других заинтересован в таком помощнике: пленный избавляет шофера от всякой черной работы. Если Владимир не явится, шофер немедленно доложит об этом по команде. Да и охранник заметит его исчезновение. Кроме того, дежурный унтер-офицер каждый вечер устраивает перекличку пленных и сразу же заметит его исчезновение. Дело это не простое, отпустить Владимира я не могу.

* * *

Ко мне пришел студент Сергей, староста пленных. Он спросил меня по-немецки:

— Геноссе унтер-офицер, ты Ленина любишь?

— Да, — ответил я ему. — Но в чем дело?

— Ты действительно любишь Ленина?

— Да.

— Так докажи это.

Я растерянно молчал, не понимая, чего он от меня добивается. Но Сергей, очевидно, заранее все обдумал и настойчиво продолжал:

— Ты должен придумать, как Владимиру уйти отсюда. Ему надо попасть домой. Он оттуда не вернется. Ему надо уйти. Сделай так, чтобы его не искали.

До этого я с Сергеем почти не разговаривал. Но он и его товарищи, очевидно, раскусили нас троих: и с Вайсом и с Рейнике они говорят так же прямо и настойчиво, как со мной. Они понимают, что раз мы кормим их, вопреки запрету командования, значит, мы «любим Ленина». Ну что ж, он прав.

Я обещал все обдумать.

* * *

Всю ночь я думал о Владимире. Действительно, это ужасно: жить за колючей проволокой рядом с домом. Там родители, братья, сестры. Они ничего не знают о его судьбе, думают, что он где-то воюет или убит. А он жив, рядом, но в неволе. Мне мерещилось, что Владимир уже стучится в окно своего дома… Но тут полицаи, он бежит… За ним погоня… Для матери и радость и горе — все вместе…

Как же помочь ему?

Отпустить его, конечно, не отпустят. Не поверят, что он вернется, да он и не собирается возвращаться. Если он просто исчезнет ночью, поднимется такой переполох, что пострадают все: и пленные, и наше начальство. Пленных тут же заберут в лагерь и, возможно, для острастки расстреляют. Доктору Сименсу, как командиру взвода и начальнику эвакогоспиталя, будет такой нагоняй, что он после этого резко изменит режим во взводе. Кто-нибудь угодит под трибунал. А между тем и Рейнике твердит, что Владимира надо отправить домой.

Рейнике сказал, что через Владимира мы сможем связаться с партизанами. Это не такой парень, который просто хочет убежать домой, под крыло матери. Он настоящий комсомолец. Ему надо, помимо всего прочего, дать еще и оружие в руки. Густав сказал, что у него в запасе два лишних пистолета и восемьдесят патронов. С тех пор как мы расстались с товарищами из фотоателье, нам некому передавать оружие. А привычка уже есть — на всякий случай подбираем все, что попадается.

— Ты прав, Густав, — сказал я Рейнике. — Но отпустить его не так-то просто. Подожди немного. Я хочу все это проделать более или менее шито-крыто.

* * *

И вот мы придумали, как лучше отправить Владимира домой и дать ему возможность примкнуть к партизанам. Правда, это было очень рискованно.

Владимир должен пожаловаться на боли в спине и еле передвигать ноги. Он уже успешно это проделывает, ходит, словно проглотив аршин. Особенно плох он вечером. Такой помощник шоферу ни к чему. Он не в силах носить мешки с картофелем или сгружать уголь.

А в последние дни он просто не поднимается с койки. Врач осмотрел его, но ничего не нашел. Шофер Андрицкий пришел ко мне и заявил, что, если этот русский не выздоровеет, ему придется дать другого помощника.

— А жаль, — добавил Андрицкий, — работал он как вол. Ну, ничего не попишешь. Давайте замену. Сдайте его в лагерь и возьмите другого — покрепче.

Сегодня, когда пришел доктор Сименс, я после обычного рапорта доложил ему:

— Надо уладить дело с пленным, сопровождавшим машину Андрицкого. Он никуда не годится. Его нужно заменить.

— Кем?

— Кем-нибудь из лагеря. Этого пленного сдадим туда и взамен получим здорового. Фельдфебель Бауманн придерживается того же мнения.

— Дело ваше. Тащите своего хромого в лагерь. Но оттуда приведите такого, чтобы не дышал на ладан.

— Слушаюсь, господин доктор.

В коридоре конца нашего разговора нетерпеливо ждал Рейнике.

— Выгорело? — бросился он ко мне навстречу.

— Да. Все в порядке.

Я пошел в соседний флигель, где разместились прибывшие на Восточный фронт испанцы «Голубой дивизии», и обратился к дежурному унтер-офицеру, с которым был хорошо знаком:

— Камрад, разрешите воспользоваться машинкой, надо написать отношение.

— Хайль Гитлер, камрад капрал! — гаркнул испанец и похлопал меня по плечу. — Ах, прима, камрад, прима, прима! Прошу вас, берите машинку.

Я отпечатал то, что требовалось, и вернулся к себе.

В канцелярии я пришлепнул на эту бумажку штамп, вместо подписи поставил закорючку и сунул справку в карман.

Когда все машины ушли в рейс, я вызвал Владимира. Мы специально решили пойти в лагерь после того, как уйдут все машины. А то кому-нибудь взбрело бы еще в голову предложить подвезти нас.

Я сам повел Владимира в лагерь. Он отлично играл свою роль: шел согнувшись, словно маленький мешок, висевший у него за плечами, с куском хлеба, брюками и пистолетом был страшно тяжел; он то и дело печально оглядывался, чтобы каждый почувствовал, как грустно ему уходить из госпиталя. Оба мы шли медленно. Я делал шаг — Владимир два. Кругом сидели выздоравливающие раненые. Рядом с полевой кухней легкораненые чистили картошку. Кто-то из пленных нес туда воду. Я прикрикнул на Владимира как можно строже:

— Давай, давай! А то и до вечера не доковыляем. Мы спустились с горы, пересекли главную улицу, вышли к разрушенному зданию вокзала. Народу тут было мало, а солдат и вовсе не встретишь. Нас видели только железнодорожники.

На станции чудом сохранилась уборная. Только что из нее вышел стрелок тыловой охраны. Увидев хромого пленного, он фамильярно посоветовал мне:

— Да стукни ты этого урода как следует. Сразу от него избавишься.

— Молчать, образина! — гаркнул я что есть мочи; стрелок вытаращил глаза, увидел, что перед ним унтер-офицер, вытянулся, отдал честь и поспешил удалиться.

В уборной Владимир переоделся, бросил старье в выгребную яму и напялил на себя свои чернильные брюки. Я, сильно волнуясь, ждал, когда он закончит переодевание и благополучно уйдет. На прощание он протянул мне руку и исчез, а я остался на некоторое время в вонючем клозете, чтобы не выходить сразу следом за ним.

Когда я вышел оттуда, Владимир уже почти скрылся из виду. Кругом ни души. Кажется, все сошло благополучно. Владимир, прихрамывая, проходил вдалеке мимо груды разбитых орудий и танков. Хорошо, что он продолжает хромать, иначе найдется какой-нибудь умник, заберет его и потащит на работу. Такое случается нередко, каждый солдат озабочен тем, чтобы свалить свою работу на кого-нибудь из местных жителей. Словом, Владимир вел себя правильно — ночью он найдет пристанище, а дня через два, глядишь, будет дома.

Теперь надо позаботиться о дальнейшем. Я поправил кобуру и не спеша зашагал. Пожалуй, спешить не стоит. В лагере военнопленных я рассчитывал все уладить быстро, но если я слишком рано вернусь в госпиталь, это может вызвать подозрение.

Я не спеша пересек рыночную площадь и зашел в маленькое кафе напротив комендатуры.

Мне принесли чашку отвратительного кофе. Ничего другого в кафе не было. Посетители — несколько нездешних солдат — спали, положив головы на столик. Девушке- подавальщице нечего было делать, и она, забравшись па подоконник, стала мыть окно.

Возле кафе одна за другой остановились несколько легковых машин с офицерами. Господа вышли из машин, некоторое время постояли у окна, нагло разглядывая подавальщицу, потом толпой ввалились в кафе. Из первых же произнесенных ими фраз мне стало ясно, что офицеры не прочь здесь развлечься. Они начали без стеснения выяснять у подавальщицы, здорова ли она и есть ли у нее отдельная комната. Они с наглой откровенностью называли вещи своими именами и показывали девушке куски сала, консервы, видимо думая, что это сломит ее. Но подавальщица спокойно продолжала мыть окно, не реагируя на поведение офицеров. Очевидно, она не впервые сталкивалась с подобным. Один из офицеров дернул ее за руку — девушка соскочила с подоконника и убежала за прилавок.

В кафе вошел фельдфебель из комендатуры, он приветливо поздоровался с девушкой и передал ей пачку суррогатного кофе. Затем присел за столик.

— Э-ге, шпис, видно, бережет ее для себя! — заорал один из офицеров, и вся компания удалилась.

Когда машины отъехали от кафе, фельдфебель храбро произнес, обращаясь ко мне:

— Бездельники! Тыловые крысы. А ты, видно, оттуда, с горы, где работают костоправы?

— Точно.

— Слушай, унтер, велосипеды вам не нужны?

— У каждого из нас есть велосипед.

— Боже мой, куда же мне сбыть эти проклятые драндулеты. Они меня в гроб вгонят. Каждый день комендатура конфискует у этих русских велосипеды, и я должен распределять их среди наших. А их никто не берет. Что я буду с ними делать?

— Отдай их испанцам, — посоветовал я. — Те подбирают любое барахло.

— Блестящая идея! — воскликнул шпис. — Прима! Прима! Сегодня же я доставлю всю эту утварь в «Голубую дивизию».

Я посидел в кафе еще с час и отравился в лагерь.

С щемящим сердцем поднялся я в здание на сваях. Там стояла страшная вонь. Мне вдруг стало не по себе: я вспомнил о бумажке, которая лежала у меня в кармане, и ужаснулся: не напрасно ли я поставил там закорючку? А вдруг они спросят, чья это подпись? Позвонить в госпиталь они не смогут: уходя, я отключил аппарат, разъединив провод под подоконником. Я всегда так делал по ночам, чтобы нас не будили в четыре утра из управления тыла — в этот час тыловые болваны регулярно проверяли линию. Да, надо было вписать фамилию. Так было бы надежнее.

Я решил попробовать получить нового пленного, не предъявляя справки о смерти другого.

Знакомый мне лейтенант разговаривал по телефону. На меня он не обратил никакого внимания. Что ж, это кстати. Кончив разговор, лейтенант вскочил и стал рыться в бумагах. Он вынул литовскую папиросу с длинным мундштуком, намереваясь закурить. Вот и повод предстать перед лейтенантом в наилучшем свете. Без особых церемоний я предложил ему свои сигареты:

— Разрешите предложить господину лейтенанту «Бергманн Приват»?

— Неужели «Бергманн Приват»? Вот здорово! Как надоели эти проклятые длинноствольные огнеметы.

Он взял сигарету и закурил. Писари с завистью и ожиданием уставились на меня. Пришлось и их угостить. Удачное начало.

— Из дома прислали? — спросил лейтенант.

— Нет, получил со склада. У нас, «гуманистов», все есть, господин лейтенант, — заявил я развязно.

— До чего хорошо — «Бергманн Приват», — произнес лейтенант, затягиваясь. — Вы из санитарного взвода?

— Нет, из эвакогоспиталя.

— И что же вас привело в наш небоскреб?

Я заговорил нарочито грубо:

— Господин лейтенант, подох один из наших пленных. Я получил приказ привести другого.

Лейтенант, обращаясь к писарям, сказал:

— Проверьте-ка, сколько их там в госпитале.

Писарь полистал в папке:

— Двадцать, господин лейтенант. Первый раз четырнадцать, потом еще шесть.

— Припишите еще одного, — приказал лейтенант, а писарь ответил:

— Если один умер, господин лейтенант, и нужна лишь замена, то итог остается тот же, господин лейтенант.

— Ну, ладно. Требование принесли?

Я утвердительно кивнул и стал шарить по карманам, все еще надеясь, что справку предъявлять не придется. Но лейтенант не сказал: «Да оставьте вы свою бумажку».

Пришлось ее найти, и лейтенант прочитал вслух:

— «В связи со смертью одного военнопленного, умершего от дизентерии, прошу прислать взамен другого, по возможности умеющего водить машину».

Лейтенант положил на стол записку и позвонил в цех. Он дал кому-то поручение найти подходящего человека и доставить его в сопровождении унтер-офицера. Положив трубку, он сказал:

— Присаживайтесь, сейчас приведут.

Сигарету лейтенант почти докурил. Я поспешил вытащить всю коробку, еще раз угостил его и положил коробку на стол рядом с запиской, чтобы в случае, если лейтенант вздумает покинуть «небоскреб», забрать со стола и коробку и записку.

Пришел унтер, и лейтенант сказал ему:

— Предоставьте в распоряжение санитара одного из техников. Только учтите, что к нам он не вернется, для нас он потерян. Понятно?

Он снова взглянул на бумажку и добавил.

— Нужен пленный, умеющий водить машину. — Затем что-то написал на бумажке.

Я не спускал с лейтенанта глаз.

— Возьмите, это послужит вам пропуском, — с этими словами лейтенант вернул мне бумажку. — Предъявите у ворот.

— Благодарю.

Я почувствовал облегчение. Владимир ушел, а фальшивку мне вернули.

Что творится на белом свете! Одни убивают людей тысячами, да еще получают за это награды, рыцарские кресты. Другим, чтобы спасти жизнь всего лишь одному человеку, надо пережить столько волнений.

Лейтенант взял еще одну сигарету. Очень хорошо. Я пока не знал, как все обернется с «обменом пленного».

Сигарета — пустяк, а делает чудеса. Я и унтер-офицера угостил сигаретой, он как менее воспитанный человек, схватил сразу две, одну — «на после».

В цехе фабрики пленные сортировали по ящикам мелкие части машин. Унтер-офицер сказал мне:

— Выбирай сам.

Я спросил громко:

— Кто из вас говорит по-немецки?

Четверо мужчин подняли руки.

— А кто умеет водить машину?

Ни один из четверых руки не поднял.

— Кто разбирается в машине?

Двое.

— В грузовой или легковой? — спросил я.

— В тракторе, — ответил один из пленных.

Второй сказал:

— И в той и в другой.

Я решил взять тракториста. Но унтер-офицер возразил:

— Он нужен нам завтра для переброски танков и орудий. Возьми того, косоглазого.

Я сказал «косоглазому», чтобы он шел за мной, и мы зашагали по двору.

По дороге я объяснил пленному:

— Будешь работать в госпитале.

Он понял.

Мы миновали все заграждения и остановились у ворот. Охранник спросил меня:

— Где пропуск на Ивана?

Я вытащил бумажку с пометкой лейтенанта «пропустить» и, не выпуская ее из руки, показал охраннику.

Охранник протянул руку за бумажкой.

— Она останется у меня.

Я спросил:

— Ты куришь?

— Конечно, курю. Пропуск давай сюда.

— Камрад, я дам тебе две сигареты «Бергманн Приват». Только оставь мне бумажку. Сигареты я положу здесь, на шлагбаум, чтобы дежурный из окошка не увидел, что я тебе что-то даю. Понимаешь? При входе в город стоят контрольные посты. Мне необходим какой-нибудь документ на пленного. Иначе его у меня заберут. А он мне до зарезу нужен. Я не курящий, я дам тебе даже три сигареты.

— Давай четыре и можешь катиться со своей бумажкой.

Я положил на шлагбаум четыре сигареты, охранник расплылся в улыбке. Он сказал:

— Ну и красавца же ты себе выбрал, господин унтер-офицер. Мулат. Он, наверно, с Луны прибыл или с Марса.

— А ты откуда родом? Не с той стороны Луны?

— Точно, унтер-офицер. Я из Мюнхена, столицы нашего движения.

Я зашагал с пленным по городу. На мосту, под которым протекал маленький приток реки Вилии, я смял фальшивку и бросил ее в воду. Комок прыгал с волны на волну; его понесло в ту сторону, куда несколько часов назад ушел Владимир.

Пленного, должно быть, удивил мой поступок. Он начал говорить, энергично жестикулируя. По его жестам я понял, что он рассказывает о какой-то большой и широкой реке. Пленный показал на мелкую речушку, презрительно сморщился и покачал головой. Я дал ему сигарету. Он несколько раз затянулся, потом загасил ее и сунул в карман. Наш табак ему явно не понравился. Он снова стал что-то говорить и показывать. Из всех его слов я уловил лишь одно: «табак». Очевидно, он показывал, какой высокий табак растет у него на родине.

Во всяком случае, у нас завязался оживленный разговор, из которого мы оба мало что понимали. Объяснялись больше жестами. Сколько каждому из нас лет, можно было показать на пальцах. Пленному — двадцать два года, его удивило, что мне больше сорока и я все еще служу. Он показал на мои седые волосы и неодобрительно покачал головой. Мне хотелось выяснить, откуда он родом. Я ткнул себя в грудь и сказал:

— Берлин.

Пленный кивнул — понял. Я показал на него и спросил, где он живет. Пленный назвал какую-то местность. Такого названия я никогда не слышал. Может быть, это маленькая деревня. Я спросил:

— Район? Какой район?

Пленный назвал еще одну местность, тоже мне незнакомую. Наверно, где-нибудь в Средней Азии или на Кавказе.

— Монгол?

Пленный покачал головой и засмеялся, обнажив великолепные белые зубы.

— Нет, не монгол, — сказал он и снова засмеялся.

— Профессия? — спросил я.

Из длинного ответа я понял лишь одно слово: «автомобиль».

То, о чем пленный говорил дальше, должно быть, относилось к чему-то очень большому: он развел руками, рисуя круг, охвативший все до самого горизонта. Я так и не понял его. Пленный заметил это и стал щупать материю моего кителя, словно проверяя его качество. Может быть, он водил машину на текстильной фабрике. Я стал изображать звук и движение ткацкого станка. Пленный снова покачал головой и сказал:

— Колхоз.

Расстегнув замасленную куртку, он показал на свою рубаху, затем жестом показал, как что-то постепенно растет из земли, стал дуть в воздух, как бы поднимая пушинку. Я понял, он рассказывает о хлопке, очевидно, он работал шофером в колхозе, где выращивают хлопок. Юноша обрадовался моей догадке и стал о чем-то с жаром рассказывать. По его движениям и страстному тону я догадался, что он говорит о своей родине. Даже не понимая слов, можно почувствовать, как человек любит родину.

Пленный ткнул меня в грудь и спросил:

— Профессия?

Я вынул из кармана блокнот, изобразил, будто складываю много книг, и сказал:

— Горький, Пушкин, Гоголь.

Услышав эти имена, парень начал с восторгом что-то декламировать. Я понял, что он читает стихи.

Я невольно вспомнил, что в Германии книги этих писателей были преданы сожжению в то время, как в самых отдаленных уголках огромного Советского Союза любят и хорошо знают великих немецких писателей.

Пленный снова ткнул меня в грудь и спросил:

— Гитлер?

— Нет Гитлер, — ответил я.

Для того чтобы парень мог понять, что мне с Гитлером не по пути, я растопырил пальцы и закрыл ими лицо. Это уже стало международным знаком, обозначающим, что ты сидел в тюрьме. Пленный кивнул. Затем он спросил еще что-то, чего я не мог понять. Тогда он показал на мои погоны унтер-офицера и на пистолет. Я не нашел иного ответа, кроме слова «Шайсе!», которое содержит в себе полное отрицание войны и которое все пленные хорошо знают.

Пленный рассмеялся и с удовольствием произнес это слово по-немецки:

— Шайсе!

Так, жестикулируя, мы дошли до госпиталя. Постепенно я проникся симпатией к «косоглазому».

Как только мы поднялись на гору, нам встретился доктор Сименс. Он спросил:

— Кого это вам подсунули, монгола или японца?

— Русского, господин доктор. Он родом из самого далекого уголка на их огромной карте.

— Не напоминайте мне, ради бога, об этой огромной карте, — сказал Сименс смеясь.

Но я продолжал:

— Он родился там, где четвероногих верблюдов больше, чем у нас двуногих. На его родине реки своей шириной могут поспорить с длиной наших рек. А табак они там режут, пользуясь лестницей, до того он высок. Рубашки же растут прямо на полях.

Сименс ценил юмор. Он рассмеялся и покровительственно поздоровался с пленным. Войдя в раж, я продолжал:

— Господин доктор, если нам придется развернуть эвакогоспиталь на его родине, то на побывку в Берлин мы сможем поехать с другой стороны. Так будет ближе.

Сименс возразил:

— До тех пор у нас вырастет вот такая борода, — и он показал рукой до колена.

Я был доволен сегодняшним днем. Побег Владимира прошел удачно. Взамен появился новый пленный. Особенно я был доволен тем, что подозрительная бумажка отправилась в путешествие к Балтийскому морю.

Но вечером, когда мы с унтер-офицером Зимке солили огурцы, у меня вдруг появилось ощущение, что я занимаюсь работорговлей.

Пришел Сергей, чтобы узнать подробности ухода Владимира. Не желая при Зимке затевать разговор, он сказал:

— Унтер-офицер, нет ли у вас яда для крыс, ужас, сколько их развелось. А кроме того, испанцы дерутся, крепко дерутся.

Зимке ответил:

— Крыс нужно ловить и жарить. А у испанцев выключи свет, пусть дерутся в темноте, это им доставит еще больше удовольствия.

— Правда? — спросил Сергей, обращаясь больше ко мне, и, когда я кивнул, выключил свет во флигеле, где размещались испанцы.

Однако шум после этого только усилился.

* * *

Жизнь течет своим отвратительным чередом. Здание госпиталя забито больными и ранеными от подвала до чердака. Служба стала тяжелой. Ни у Рейнике, ни у меня нет ни одной свободной минуты. Отлучиться мы никуда не можем. Рейнике поручено травить крыс. Их тьма-тьмущая, они табунами носятся по зданию. Я до поздней ночи вожусь со своими ведомостями и списками. Очень трудно скрывать каждый день два десятка пайков, которые идут пленным.

Вчера ко мне зашел Сергей. Улыбаясь, он тихо сказал:

— Товарищ Карл, принимай гостей. Возле ямы, в которую мы сбрасываем золу и картофельные очистки, сидит Владимир.

— Черт побери! — воскликнул я. — Он вернулся? Мы же не можем принять его снова в нашу команду! Его никто не должен видеть. Иначе — капут.

— Нет, товарищ Карл. Он и не собирается возвращаться в нашу команду. Он пришел с двумя другими товарищами. Им нужны пистолеты, боеприпасы, спички и солдатская форма.

Я обрадовался. Наконец-то мы снова установим связь с партизанами и сможем помогать им, как в Люблине, в фотоателье Ольги.

— Солдатскую форму, Сергей, и спички — это можно найти сразу. Но вот с боеприпасами и оружием труднее.

— Товарищ Карл, думай, думай. Завтра Владимир снова придет к этой яме. Когда живешь в лесу, без оружия никак нельзя.

Я немедленно переговорил с Густавом Рейнике.

— В маленькой палате лежат какие-то чины, — сказал Рейнике. — Они оставили при себе оружие, а его, как тебе известно, полагается сдать. Но они так вцепились в свои револьверы, как будто боятся, что не получат их назад. Если мы затеем с ними скандал, этого оружия нам не видать. Как только они выпишутся, они потребуют вернуть его. Надо подумать, нельзя ли их надуть.

Я решил поразмыслить над этим ночью.

* * *

Когда я погасил свет и улегся, в соломе, на койке Зимке, что-то подозрительно зашуршало. Зимке был на дежурстве. Оказывается, это крысы затеяли на полу игру, да такую шумную, словно свора щенят. Со стола упал кусок хлеба. Я поднялся и зажег свет. Они моментально исчезли. Стоило мне только прилечь, как в соломе опять что-то зашуршало. Я встал, отодвинул стол от стены, расстелил на нем одеяло Зимке и лег на стол, но света не погасил. Вскоре послышался писк, затем шуршание в углу, где стояла картонная коробка, заменяющая корзину для бумаг. Было видно, как крыса залезла в коробку. Я потянулся за пистолетом, висевшим на окне, загнал в ствол патрон и улегся, опираясь на локти и держа пистолет в руках. Пистолет я направил на коробку. Через некоторое время крыса появилась с колбасной кожурой в зубах. Я спустил курок. В маленькой комнате раздался грохот, словно взорвалась бомба.

По коридору забегали солдаты, распахивая все двери. Ко мне вбежал дежурный, он очень удивился, увидев меня на столе в рубашке, с пистолетом в руках. Я показал на мертвую крысу. Дежурный спросил:

— Это ты ее убил? А мы решили, что ты покончил с собой.

— Зачем же?.. Вынеси-ка отсюда эту падаль.

Дежурный выбросил крысу в коридор. Там уже собралось несколько любопытных.

Я снова улегся, и тут мне пришла в голову блестящая мысль. Борьба с крысами может обеспечить нам пистолет для Владимира!

* * *

Утром я рассказал Густаву Рейнике о своем плане. А вечером Густав уже начал действовать.

В подвале он установил крысоловки, в продовольственных складах рассыпал яд. Все дыры, которые крысы прогрызли в полу, Густав забил кусками жести. Он решил загнать крыс в определенные помещения и там уничтожать их.

Вечером Густав отправился в маленькую палату, в которой лежали фельдфебель и два унтер-офицера, не пожелавшие сдать оружие. У фельдфебеля вывих ноги, оба унтер-офицера больны. У них температура. Густав прихватил бутылку водки и вооружился двумя крысоловками. Он расставил их в углу палаты, там, где крысы только что прогрызли новую дыру. Присев возле больных, он распил с ними водку. Уходя, Густав сказал:

— Камрады, не пугайтесь, если я ночью войду проверить крысоловки.

Фельдфебель ответил:

— Ты бы лучше раздобыл нам снотворное, тогда мы не услышим ни писка крыс, ни хлопанья крысоловки, ни твоего прихода.

В перевязочной Густав выпросил шесть таблеток снотворного, вернулся в маленькую палату и выдал каждому по две таблетки. Они тут же приняли снотворное, благодаря санитара за заботу.

У изголовья на кровати фельдфебеля висела кобура. Проходя мимо, Густав как бы нечаянно задел ее. Оружие на месте. Да и где ему еще быть? Ведь в палате нет ни тумбочек, ни какой-нибудь другой мебели для хранения вещей.

Около полуночи Густав Рейнике явился в палату. Больные спокойно спали. Густав осторожно включил карманный фонарь и посветил в угол, где стояли крысоловки. Обе крысоловки уже сработали. Но Густав не тронул их, он погасил свой фонарик, раскрыл кобуру фельдфебеля и вынул из нее пистолет, а затем бесшумно покинул палату.

Утром больные из маленькой палаты спросили его:

— Ты, видимо, ночью не приходил?

— Нет, проспал, — ответил Рейнике.

— А ты знаешь, какие роскошные попались крысы?..

Словом, сегодня вечером мы вручили Владимиру первый пистолет и восемь патронов в обойме. Лиха беда — начало. Лишь бы фельдфебель подольше не заметил пропажу.

* * *

Только спустя несколько дней, когда фельдфебелю разрешили встать с постели, он заметил пропажу и поднял шум. Но все обошлось благополучно. Мы с Рейнике вне всяких подозрений. Раз так, можно действовать смелее.

Сегодня мы разработали план, как доставать для партизан боеприпасы.

Рейнике явился к доктору Сименсу и отрапортовал:

— Господин доктор! За два дня в крысоловки попало сорок шесть крыс. Надо раздобыть еще несколько крысоловок. Иначе эти зверюги растащат яд, который мы разбрасываем по всему зданию.

— Поздравляю вас с трофеями, охотники, — сказал доктор. — Прошлой ночью они стащили у меня носок. Побольше крысоловок… Пусть об этом позаботится Рогге, управляющий и мажордом нашего процветающего отеля. Пусть-ка он обратится в комендатуру. Он ведь знаком со шписом, генерал-директором нашего концерна, где можно все раздобыть. Почему бы ему не иметь и крысоловок. Значит, так: выдадим Рогге заявку, и пусть он отправляется. А если вы найдете где-нибудь пропавший носок, то знайте, что это мой. В будущем нам следует заменить красный крест знаком крысолова.

Я тотчас же отправился на поиски крысоловок. На самом же деле мне нужны были патроны для партизан.

Шпис приветствовал меня, как старого знакомого:

— Ну, костоправ, что тебе нужно?

— Крысоловки, господин генерал-директор.

— Это мы можем. Сколько сотен тебе требуется?

— Пожалуй, двадцати штук достаточно.

— Великолепно. Можешь их сразу же и получить.

Мы отправились в сарай, где валялось всякое имущество. Вместо крысоловок он предложил мне капканы для лисиц, которые смело можно было выставлять и на медведей.

— Они такие тяжелые, что я их вряд ли дотащу.

— Я пришлю тебе их на машине, — с необычайной предупредительностью предложил мне шпис. — Не можешь ли ты оказать мне одну услугу? Любезность за любезность, а?

— Какую услугу?

— Видишь ли, я где-то подхватил «галантный насморк». Надо от него избавиться. Не дай бог начальство узнает! Если я попаду в госпиталь, прощай моя должность.

— Ох, черт побери! — воскликнул я с озабоченным видом. — Это не так просто сделать. Вылечить можно. Но как это сделать «между делом», без госпитализации?.. Впрочем, тебе трудно отказать, я что-нибудь придумаю. Так и быть, помогу тебе. Да, у меня к тебе еще одна просьба. Устрой — и мы с тобой квиты.

— Что тебе нужно?

— Наш унтер со склада боеприпасов обнаружил у себя недостачу. Потерял какую-то накладную, и теперь итог не сходится. В случае проверки у него могут быть большие неприятности. Может быть, ты поможешь ему, ну разумеется, без всяких бумажек?

— А что вам надо? И сколько?

Решив, что дело на мази, я запросил побольше, сделав вид, что это мелочь:

— Думаю, он будет очень доволен, если ты подкинешь ему сотню патронов. Дай мне их сейчас, а уж я побеспокоюсь о том, чтобы ты как можно скорее и незаметнее избавился от своего «насморка». Приходи к вечеру. Наш шеф в это время обходит сборные пункты вдоль фронтовой дороги. Заодно прихватишь и крысоловки. Мы возьмем мазок на анализ и дадим тебе необходимое количество таблеток. Вот ты и обойдешься без лежания. А патроны я прихвачу с собой.

— Порядок, — сказал шпис, доставая две коробки патронов «ноль-восемь» и вручая их мне. Я тут же рассовал их по карманам. Двести штук!

Несмотря на то что мои карманы были туго набиты, я поднимался в гору легко и в прекрасном настроении. Шутка ли — раздобыл двести патронов для товарищей. Сердце билось учащенно. Я шел и поглядывал на нескончаемые леса на востоке, куда я отправлю этот подарок.

Отто Вайса я предупредил:

— Вечерком к нам зайдет шпис из местной комендатуры, он принесет крысоловки. Потом заглянет к тебе, чтобы продемонстрировать свой триппер. Возьми у него без формальностей мазок. Этот шпис оказывает нам всякие мелкие услуги, нужно ему помочь.

— Вот скотина! — рассердился Отто.

Вечером у шписа взяли мазок, не регистрируя его в книге.

* * *

Сергей получил патроны и на радостях так стиснул меня в своих объятиях, что у меня затрещали ребра.

Каждую пачку Сергей обернул в вощеную бумагу, потом сложил их в помойное ведро, засыпав сверху картофельными очистками и холодной золой.

В условленное время он отправился к мусорной яме, опорожнил и несколько раз отряхнул ведро. Делая вид, будто что-то жмет ему ногу, он уселся возле ямы, снял один сапог, вытряхнул его и, снова надев, не спеша вернулся к полевой кухне.

Все это было сигналом для связного из леса.

Поблизости в траве лежал парнишка лет двенадцати, присланный Владимиром.

Никто не обратил внимания на мальчишку, который начал рыться в отбросах. Это делали многие ребятишки.

Итак, патроны отправлены по адресу.

— Послушай. У шписа отрицательный мазок. У него ничего нет, — удивил меня Отто.

— Жаль, — сказал я Вайсу, — у него на складе есть все, что твоей душе угодно. А сам он даже порядочной гонореи не смог нажить.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Вайс, — у него всего лишь невинное воспаление мочеточных путей.

— Ты, наверно, плохо смотрел, Отто, — пошутил я. — Знаешь что: не обижай шписа, пусть думает, что у него действительно «галантный насморк». Дай ему побольше таблеток от головной боли, разумеется без этикеток, и скажи, чтобы он принимал их ежедневно по расписанию, особенно на ночь. Он обрадуется, когда избавится от болезни, которой у него нет. Зато уж, если нам снова что-нибудь потребуется, он ни в чем не откажет.

* * *

Шписа из комендатуры мы «вылечили» в два счета и заимели в его лице надежного союзника, но воспользоваться его услугами еще раз нам не пришлось.

Переброска резервных дивизий и испанцев закончилась. Пополнение было отправлено на фронт. Части заняли позиции и окопались. Дошла очередь и до нашего эвакогоспиталя. Со всеми потрохами нас влили во вновь прибывшую санитарную часть. Пленных мы сдали санитарам, заступившим на наше место. Инструмент упаковали и погрузили в эшелон. Снова вперед на Восток!

До отъезда мне удалось повидаться с Владимиром. Я передал ему все, что имел: пакет спичек, коробку сухого спирта, карманный фонарь с запасными батареями и немного масла. Сергей перевел мне несколько скупых фраз, которые Владимир успел прошептать в темноте.

«Не бросай борьбу, товарищ Карл, нет на свете дела важнее, чем борьба против фашистской сволочи», — вот и все напутствие этого юноши, который годится мне в сыновья. И мне очень дорого это напутствие. Мы разошлись в разные стороны, но я чувствую, что иду с ним по одному пути, так как цель у нас одна.

* * *

Эшелон медленно двигался по Белоруссии мимо сожженных скирд, разоренных сел, разрушенных городов. По ночам небо на востоке ярко пламенело. В отдалении громыхал фронт.

Осенним вечером мы добрались до Витебска. Разгрузка была назначена на следующий день. Ночью боялись нападения партизан.

Более половины наших санитаров были оставлены на станции для охраны эшелона. Остальные разошлись искать подходящее помещение для госпиталя.

Спотыкаясь в полутьме, с автоматами наготове мы с Рейнике шли по разрушенному городу. Разбитые танки, мотоциклы, изуродованные автомашины, мебель из разоренных домов, разлагающиеся трупы.

— Такая пустыня, Карл, что вряд ли мы тут установим связь с людьми. Ни единой души, — мрачно изрек Рейнике.

Я подумал и сказал:

— Если есть опасность нападения партизан, дорогой Густав, то должны быть и партизаны. Будем надеяться.

* * *

Как всегда, под госпиталь искали школу. На сей раз это было четырехэтажное каменное здание рядом с сожженной церковью. Школа расположена совсем близко от железной дороги, на шоссе, ведущем в Городок, откуда прибывает основная масса раненых. Это удобно для доставки раненых как поездами, так и автотранспортом.

Едва успели мы расположиться в своем новом помещении, как во дворе выстроилась очередь санитарных машин с ранеными.

Меня снова отправили за пленными. Сейчас они нужны нам главным образом для заготовки топлива.

Дрова пилить нечем. У нас одна-единственная пила, да и та тупая. Напильников нет ни у саперов, ни на складе.

Однажды я заметил двух русских мужчин, которые сооружали из остатков сруба нечто похожее на жилье. У них должен быть инструмент.

Взяв с собой пленного Григория переводчиком, я пошел к ним за напильником. Но переводчик мне не потребовался. Жилье строили два брата, оба глухонемые. С такими не поговоришь.

* * *

Госпиталю необходимо свежее молоко. Наши снабженцы здесь бессильны. Я охотно принял поручение доктора Сименса добыть молоко путем «свободной торговли». Взяв бидон, я отправился по шоссе за город, добрался до леса, на опушке которого стояло несколько уцелевших домиков. Я заходил в каждый дом и спрашивал у жителей, нет ли у них коровы.

Жители думали, что я собираюсь отобрать у них корову. Я старался держать все время на виду бидон, подчеркивая, что мне требуется всего лишь молоко.

— Нет воровать, — твердил я им по-русски. — Деньги…

Но деньги никому не нужны. Это же не деньги, а оккупационные марки. Я стал предлагать в обмен горох или перловую крупу.

В одном из домиков мне удалось договориться. Я оставил бидон у хозяина, который обещал к завтрашнему дню достать несколько литров молока.

* * *

Сегодня я снова пошел туда. Хозяин домика выполнил свое обещание. Не знаю где, но он раздобыл несколько литров свежего молока. В бельевом мешке я принес ему крупу. Получив крупу, хозяин поделил ее на пять частей. Оказывается, он собрал молоко в пяти дворах. Я условился с ним, что он снова соберет молоко в обмен на горох.

О своих походах я рассказал Рейнике.

— Ты бы намекнул им о том, как мы с тобой безумно любим наци, — посоветовал Рейнике. — Иначе они в один прекрасный день ухлопают тебя. Они же думают, что ты фашист. А в том, что они связаны с партизанами, я нисколько не сомневаюсь. Тут все с ними связаны. Видел, сколько в госпитале раненых, и все партизанами.

— Пожалуй, ты прав, Густав. Я попытаюсь. Может быть, они нам с тобой помогут.

* * *

Я снова ходил за молоком. Отнес туда изрядное количество гороха.

У хозяина есть сын, мальчик лет двенадцати — тринадцати. Он часто играет на губной гармошке.

Отдав горох, я без приглашения присел на табуретку и спросил хозяев, где же мальчишка. Мать вышла за дверь и позвала:

— Петр, Петруша.

Я дал мальчику пачку леденцов и знаками показал ему, что хотел бы послушать его игру на гармошке.

Мальчик вынул губную гармошку из кармана и заиграл что-то грустное. Я показал ему, что хочу плясать. Он заиграл что-то веселое.

Тогда я взял у него гармошку и заиграл памятный мне русский революционный похоронный марш «Вы жертвою пали».

Мальчик искоса посмотрел на отца. Отец сидел мрачный и как будто безучастный.

Тогда я заиграл «Смело, товарищи, в ногу».

Все смотрели на меня с удивлением и страхом. Особенно испугалась мать, на глазах у нее выступили слезы.

Я подошел к ней, похлопал ее по плечу и заиграл на гармошке «Интернационал».

Никто не проронил ни слова.

Я распрощался с ними, пообещав зайти завтра.

* * *

Сегодня в хате, где я получаю молоко, меня встретили все пятеро поставщиков. Кроме того, там был один из глухонемых, у которого я просил напильник. Все они сидели вокруг стола.

Я принес горох и немного муки. Они распределяли это богатство между собой без какого бы то ни было признака благодарности. Они получали плату за молоко. Причем я мог прочесть на их лицах примерно такое: «Мы вынуждены у тебя покупать наше же собственное добро, которое ты у нас отнял». Так оно и было. Ведь это их горох и их хлеб, и то и другое отобрано у них. Мы расплачиваемся за молоко их же добром.

Кто-то из мужчин предложил мне присесть и спросил:

— Капрал, когда капут войне?

— Гитлер капут — война капут, — ответил я.

— Сколько месяцев? Монате?

Что я мог им ответить?.. Я показал восемь пальцев.

Им это не понравилось.

Я решил подбодрить их и повторил:

— Гитлер капут — война капут. Много партизан — война капут.

Вдруг мне показалось, что глухонемой прислушивается. Странно. Не наговорил ли я чего лишнего?

Один из мужчин спросил:

— Ты коммунист?

— Никс, никс, — спохватился я, взглянув на глухонемого.

Глухонемой одобрительно кивнул.

Я быстро простился и ушел. А вдруг глухонемой вовсе не глухонемой? Вдруг он шпик гестапо? Негоже мне, старому волку, вести себя столь легкомысленно.

* * *

Время бежит безостановочно, словно перекаты артиллерийского грома. Начало октября, а холодно, как зимой. Снег лег на леса и поля, белой пеленой покрыл руины. Но это не свадебный или праздничный наряд, это саван. Кругом горе, кровь, смерть.

Раненых везут со всех направлений на санях, на телегах, на грузовиках, на санитарных машинах и, разумеется, по железной дороге. По железной дороге их доставляют сразу сотнями. Всех надо осмотреть, перевязать и отправить в тыл.

А теперь прибавился еще один сборный пункт — на фронтовом аэродроме. Там командует Густав Рейнике. Утром он отправляется туда с тремя санитарами и возвращается только к ночи.

Несколько соединений вермахта попали в окружение возле Сухиничей, Красная Армия устроила им там котел. Связь и снабжение — только самолетами. Специальная эскадрилья доставляет туда оружие, патроны, продовольствие и пополнение. Обратно самолеты возвращаются либо с ранеными, либо порожняком.

Появились первые обмороженные, хотя зима только начинается. Мы то и дело вскрываем у таких больных огромные волдыри. Перевязочных материалов не хватает. При перевязке обмороженных пользуемся бумагой. В эвакогоспитале такая вонь, точно здесь дубильная мастерская. Снова санитары не имеют ни минуты отдыха.

О покое вообще не приходилось говорить. Мы остались без воды. Партизаны взорвали водопровод. Воду носили из ближайшей речки — ведрами.

Мне не терпелось снова сходить в лесные домики, но почему-то никто не заказывает молока.

Я спросил Отто Вайса:

— Тебе что, больше не требуется молоко?

— Почему же нет. Оно мне все время нужно. Я не хотел тебя затруднять. Я готовлю для больных отвар на воде с сахаром.

И вот я снова побывал в лесных домиках. На этот раз я расплатился за молоко хлебом и табаком. Я чувствую, что эти люди относятся ко мне лучше, почти с доверием.

* * *

Мороз крепчает. Надо больше топить. А дров мало, хотя команда военнопленных-пильщиков увеличена. Не на чем подвозить торф, не хватает телег. К тому же многие части хотят получать торф с ближайших разработок. На грузовиках туда не подъедешь. Торфяные разработки и болота вокруг них занесены снегом. Ездить туда опасно. В болоте уже увязло несколько грузовиков.

Теперь к каждой воинской части прикомандированы возчики из местного населения. Полевая комендатура провела мобилизацию в окрестных селах. Все возчики — русские.

Госпиталю дали старика. Каждое утро, в одно и то же время он приезжает на своих санях, которые тащит маленькая полудохлая лошаденка. Я познакомился с ним, когда ходил за молоком — это один из моих поставщиков. В госпитале ему дают двух солдат, и весь день он вместе с ними возит торф.

Вечером солдаты докладывают мне, сколько завезено торфа. Я выдаю старику соответствующую справку. Эту справку он обязан предъявить полевой комендатуре. По ней старику начислят кое-какие гроши.

Однажды при разгрузке торфа в госпитале лошадь свалилась. Старик сказал, что ему нечем кормить лошадь, и она скоро подохнет.

Я принес картофельных очистков и несколько сухих горбушек хлеба. Накормив лошадь, мы с трудом поставили ее на ноги.

* * *

Октябрь позади. Все в снегу, началась такая зима, какой мы еще не видывали.

Я стоял со своим сейфом на шоссе, ловя попутную машину. Ящик — нелегкий, а мне нужно попасть в Полоцк. Там я должен был сдать месячный отчет фельдфебелю Бартлю.

Мимо громыхала тяжелая артиллерия. Гусеницы скрежетали по снегу; странная, непривычная для нашего уха музыка. Артиллерия шла на Калинин. Этот город все еще держится, противостоя атакам фашистов. По шоссе идут и другие моторизованные части.

На гребне высоты остановился конный отряд эсэсовцев. Они поджидали свой обоз. Какой-то унтер-штурм-фюрер все время разъезжал вдоль шоссе и, истошно ругаясь, наводил порядок в своем эсэсовском войске.

В гору медленно поднималась колонна деревенских повозок, покрытых тентами. Впереди и позади колонны шагали немецкие солдаты с примкнутыми штыками.

Какой-то штатский прицепил к последней повозке свою двухколесную тележку. Заметив это, унтер-штурм-фюрер ударил штатского со всего размаху нагайкой по спине.

Потом эсэсовец слез с лошади, передал поводья другому всаднику, а сам подошел к одной из повозок и приподнял тент.

Но там лежало добро, которое вряд ли могло соблазнить его, — это трупы. Доблестный рыцарь похода на Восток растерянно остановился на шоссе.

Его смущение было недолгим. Он увидел полевую кухню взвода связистов, тоже расположившегося возле дороги, и направился к ней.

Там он обнаружил постороннее живое существо. К сиденью был привязан закутанный в одеяло ребенок. Из маленького отверстия в одеяле облачками вырывался пар.

Унтер-штурмфюрер строго поглядел по сторонам и подозвал к себе одного из сопровождающих полевую кухню солдат. Тот вытянулся перед эсэсовцем во фрунт.

Я тоже пошел к кухне, заинтересованный тем, что же будет дальше.

Указав хлыстом на привязанного ребенка, унтер-штурмфюрер заорал на солдата:

— Это еще что такое?

— Ребенок, господин унтер-штурмфюрер.

— Чей ребенок?

— Он уже несколько недель при взводе.

— Я спрашиваю, чей это ребенок?

— Бездомный, господин унтер-штурмфюрер. Мы его нашли и прихватили с собой.

Лейтенант эсэсовских войск схватился за пистолет.

— Значит, это русский ребенок?

— Так точно, господин унтер-штурмфюрер.

— Проклятая немецкая сентиментальность! — сказал он, выхватил пистолет и выстрелил ребенку в голову.

Он знал: все видят его «подвиг», и как можно спокойнее отошел от места «сражения». Вскочив на своего коня, он снова отправился наводить порядок в рядах своих войск.

Я почувствовал, как у меня горят подошвы ног. Горячая и холодная волна прокатилась по всему телу. Закружилась голова. У меня не было сил поднять руку, чтобы остановить проезжающие мимо машины.

Пожилой солдат-связист вытащил нож и обрезал постромки, державшие мертвого ребенка.

Из кабины грузовика, молча качая головой, вылез другой немолодой солдат. Они положили сверток на снег. Единственное, на что решился толстяк, это плюнуть в сторону удалившегося эсэсовца. Взглянув на убитого ребенка, он произнес:

— Еще одним человеком меньше на этом свете.

Он испуганно и недоверчиво взглянул на меня, но увидев выражение моего лица, тихо продолжал:

— Вот сатана!

Горели ноги. Знакомой болью ныли ребра. Во рту горечь. Меня вырвало тут же на шоссе.

Подошел какой-то фельдфебель:

— Капрал, уж не беременный ли ты? Или тебе не по вкусу эта кровяная колбаса?

Я с трудом взял себя в руки. Нельзя сводить счеты по каждому такому поводу. Слишком много кругом поводов. Расплатиться — так уж за все сразу.

Убийца еще раз вернулся к месту своего преступления и, сидя на коне, довольный, разглядывал свою крохотную жертву. Это окончательно вывело меня из равновесия. Я не мог здесь больше оставаться и поплелся со своим сейфом вперед по шоссе.

* * *

Все время я нахожусь под впечатлением этого ужасного убийства. Я рассказывал о нем крестьянам, к которым хожу за молоком, и Григорию, старшему среди военнопленных. Они или уже слышали об этом, или не раз видели подобное. Григорий сказал мне:

— Надо все менять, унтер-офицер. Систему вашу надо менять, понимаешь?..

Я рассказал об этом преступлении и санитарам нашей команды. Все молчали, подавленные.

Только санитар Геринг, нацист, постарался сгладить впечатление от этой страшной истории. Бахвалясь, он заявил:

— Седьмого ноября мы возьмем Москву и примем участие в параде вермахта на Красной площади. На этом все кончится.

* * *

Пленные выстраиваются в длинную цепь и носят воду на кухню. Вода нужна не только для кухни, но и для того, чтобы обмывать раненых. За пленными следит охранник, он стоит в сенях, боится выйти на мороз. Оттуда ему видно всех — от места, где они берут воду, до самой кухни.

Я тоже часто поглядываю на этих водоносов. Всегда повторяется одно и то же, когда не знаешь языка. Трудно высказать все, что хочешь. Разговор ведется преимущественно жестами. Расспросы одни и те же: сколько у кого сестер и братьев, чем занимался до войны, сколько лет, откуда родом, живы ли родители. А хочется знать больше. И главное, чтобы они узнали тебя. Может быть, я и здесь встречу таких, как Владимир и Сергей?

Григорий, старший среди пленных, — высокий и сильный мужчина. Он студент Ленинградского политехнического института. Довольно прилично говорит по-немецки. С ним легче говорить. Кажется, он понимает меня. Труднее с другими.

Всегда приветлив парень из «Ташкента, города хлебного» — я читал на немецком языке книгу с таким названием. Его зовут Иваном. Оба его брага служат в Красной Армии.

Есть еще Василий, бывший тракторист. У того нет ни родителей, ни братьев, ни сестер.

Федор — самый молодой из них. Он похож на подростка. Даже охранник ему симпатизирует. Вот Федор подошел к черному масляному пятну на земле, там, где останавливаются автомашины, и вымазал в масле лучины. Охранник даже не прикрикнул на него. Охранник, наверно, думает, что парнишка забавляется. Но я знаю, зачем ему промасленная лучина. Это их светильники.

Темнеет рано. Горизонт на западе черный. А на востоке небо пылает, повиснув над лесами раскаленным куполом. Кажется, что перед тобою своды тоннеля из раскаленной лавы.

В этот вечер было особенно светло.

Пленные тоже обратили на это внимание. Они были очень возбуждены, встречаясь друг с другом на дороге, по которой они носили воду, о чем-то взволнованно переговаривались, смотрели туда, на восток, на пламя. Там далеко — Москва. Они о чем-то сильно спорили. Я узнал, что спорили они о причине необычного света. Что это? Зарницы с фронта или пожар далекой Москвы?

Неужели они думают, что отсюда можно увидеть отблеск горящей Москвы?

А впрочем, все может быть!

Кто-то из них сказал, что это отсвет праздничной иллюминации. Действительно, сегодня — седьмое ноября.

Настало седьмое ноября, а что-то ничего не слышно о взятии Москвы… Конечно, там не до праздничной иллюминации. Москва — это фронт. Но год назад праздничное зарево было очень далеко видно — может быть, эти мужественные люди до сих пор не забыли его и оно стоит у них перед глазами?

Между пленными разгорелся спор из-за клочка бумаги. Все хотели курить, они где-то раздобыли щепотку табаку, но не было бумаги. Вспомнили, что у Василия есть какой-то клочок газеты. Один стал настаивать, чтобы тот отдал газету. Другой кричал, чтобы ни в коем случае не отдавал.

Вмешался охранник, стал выяснять через Григория, о чем спор. Ему объяснили, что спор из-за клочка бумаги, который одни хотят раскурить, а другие не хотят отдавать. Охранник махнул рукой, так и не поняв, в чем дело.

Вечером, заступив на дежурство, я разобрался в сути спора.

Я совершал обычный обход и зашел в бункер к пленным. В страшном чаду они сгрудились на полу возле горящей лучины, пропитанной смазочным маслом. Василий держал в руках затасканный кусок той самой газеты, из-за которой разгорелся спор. Поля газеты оборваны до самого шрифта — все, что можно скурить, уже давно скурили.

Я спросил, что это за драгоценность, из-за которой столько раздоров.

Григорий взял у Василия обрывок газеты и стал читать вслух. Все притихли, слушая чтеца. Григорий читал хорошо, четко произнося каждое слово, и я, не понимая слов, догадался, что там напечатано что-то значительное. Оказалось, это было обращение Ленина к народу в годы революции. Ленин сказал тогда, что социалистическое отечество в опасности и его надо защищать ценою жизни. Прошли десятилетия, и ленинский призыв снова стал актуальным. Очевидно, какая-то газета напечатала слова вождя.

Когда Григорий кончил читать, никто не произнес ни слова. Только Федор показал Василию на обрывок бумаги: спрячь-ка подальше.

Вот так Василий! Даже в плену сберег такую газету.

И этих людей хотят поработить?!

Ночью я в третий раз обошел помещение и зашел в дежурку к унтер-офицеру Греверу. Тот дремал, положив голову на стол.

Гревер всегда дремлет, когда дежурит возле телефона. Мой приход разбудил его. Он кивнул на приемник, который стоял перед ним на столе, и сказал:

— Включи-ка Ивана. Сейчас будет передача на немецком языке.

Мы прослушали сводку с фронта, переданную советской радиостанцией. Несмотря на визг глушилок, мы услышали сообщение о параде на Красной площади. Выступление Сталина. Он говорил, что «еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений». В конце речи он обратился к красноармейцам и краснофлотцам, командирам и политработникам, партизанам и партизанкам с призывом: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина».

— Видишь, — сказал Гревер, — Иван передает в точности то, что нам рассказывают пленные. Несмотря на тяжелое положение, русские устроили парад.

Да, парад. Но не вермахта, а Красной Армии!

Я ожил. В эту ночь я спал крепким сном.

Утром я обо всем рассказал Рейнике, стараясь передать ему все услышанное слово в слово. Он тоже воспрянул духом. Улыбаясь, он спросил меня:

— К кому же мы должны себя причислить: к политработникам или к партизанам?

— Хорошо бы к партизанам, — ответил я. — Но для этого нам надо что-то делать.

Рейнике предложил:

— Слушай, Карл. Можно устроить диверсию на аэродроме, где я ежедневно бываю. Попробуем выпустить бензин на снег.

Рейнике зря говорить не будет. Он уже все обдумал. Я охотно поддержал его предложение, но добавил, что хорошо бы нам установить контакт с каким-нибудь комитетом, как в Польше или в Молодечно. Судя по тому, что творится кругом, тут есть с кем установить связь.

Рейнике сказал:

— Это тебе надо искать, Карл. На аэродроме я встречаюсь только с солдатами. А ты бываешь среди местного населения, среди пленных. Попробуй с ними толково поговорить, может быть, что-нибудь и выйдет.

Я возразил, что эти люди теперь сами приносят молоко прямо в госпиталь. А глухонемые, которых я знаю, по-моему, плохие посредники.

Все же при первом удобном случае я решил сходить в лесные домики. А пока отправился к пленным, которые сегодня занимались пилкой дров.

В паре с кургузым Иваном Григорий распиливал огромные бревна на бруски. Опилки так и вылетали из-под зубцов ручной пилы. Я спросил:

— Пилы еще острые?

— Хороши, — ответил Григорий.

— А то опять нам с тобой придется пойти за напильником.

— Мы уже одалживали, — сказал Григорий. — Я отсылал напильник с одним мальчишкой. А потом снова просить пришлось.

Григорий не имел никакого права самостоятельно ни просить напильник, ни возвращать его. Он же военнопленный, а всякое общение с местным населением пленным запрещено. Узнай об этом охрана — ему не поздоровилось бы. Да и тем, у кого он просил, пришлось бы худо. Зачем он мне это рассказывает?

Впрочем, я уже говорил: мы с Григорием как будто понимаем друг друга. Однажды я спросил его, почему нападение Гитлера на Советский Союз оказалось для русских столь неожиданным. Григорий тогда сказал:

— Часы шли да шли, но вот в них попал песок. Они продолжали идти, но уже не так точно. Ориентировались на них и опоздали.

И сейчас мне вдруг очень захотелось откровенно поговорить с ним. Если он тайно связан с местными жителями, должен же он что-нибудь знать о том, что его больше всего волнует: о сопротивлении, о борьбе.

Довольно неуклюже я спросил:

— Слушай, Григорий, по-моему, партизаны — это вообще хорошо. Но почему их не очень слышно?

Не глядя на меня, Григорий спросил:

— Почему ты так говоришь?

— Наверно, снова в часы попал песок? — ответил я.

— Почему ты так думаешь? Может быть, часы идут правильно, но ты их не слышишь? Может быть, это очень маленькие часы, но точные.

— Нет, я слышу тиканье этих часиков. Я все время ищу их. Я хотел бы их увидеть, помочь им всем, чем могу, чтобы они не отставали и хорошо шли.

Григорий посмотрел на меня своими добрыми глазами и с признательностью произнес:

— Ты и так уже хорошо помогаешь…

— Слишком мало, — сказал я, радуясь тому, что он окончательно понял меня, понял, как мне трудно, и не скрывает этого.

— Ну что ж, помогай больше, — сказал Григорий. — Часы ведь должны идти не только точно, но и долго.

* * *

Человек, приносивший нам молоко, в последнее время, приходил все реже и реже. И вот теперь прошла уже неделя, а его нет и нет.

Вчера выдался спокойный вечер. Сославшись на то, что раненым требуется молоко, я с трехлитровым бидоном, полным сахарного песка, отправился в одну из хат.

Справа и слева от узкой тропинки, уходящей в сторону от шоссе, высились сугробы. Близкий лес резко выделялся на фоне сверкающего снега. Зимнее солнце, которое вот-вот должно исчезнуть за горизонтом, сквозь туманную пелену смотрело на развалины города, как огромный заплаканный глаз. Дров возле хат осталось мало, но окна еще не совсем заросли льдом. Все-таки немного топят.

Дома оказалась хозяйка, маленький Петр и, неожиданно для меня, пожилая женщина, которую я уже встречал в избе у глухонемых. Как и в тот раз, она была закутана в шаль. Женщина плакала.

Я спросил хозяйку, почему не приносят в госпиталь молоко. Приоткрыв бидон, я показал сахар. Хозяйка обрадовалась.

— Завтра будет молоко, — пообещала она.

Условились, что я зайду на следующий день в три часа.

Я дал понять, что хочу оставить сахар, хозяйка поставила передо мной большую деревянную миску, я высыпал в нее содержимое бидона.

Женщина, которую я встречал у глухонемых, продолжала плакать. Петя тоже готов был расплакаться. А я так и не понял, что произошло. Впрочем, меня это не удивило, я не впервые встречаю плачущих людей на занятой нами земле.

Зато сегодня утром я все понял.

Я отправился в местную комендатуру продлить договор на доставку торфа. Пересекая площадь, я увидел толпу солдат. Ноги сами повели меня туда.

Солдаты окружили виселицы, воздвигнутые на площади палачами из охранной дивизии. На одной уже кто-то висел.

Мне не хотелось подходить, но какая-то сила толкала меня туда. И вдруг я впал в страшную апатию, почти в бессознательное состояние. Казалось, ноги налились свинцом. Передо мной висел глухонемой, которого я заподозрил в предательстве. Как только я мог подумать, что он шпик гестапо?!

Я с трудом поплелся к комендатуре. В горле пересохло. Схватив горсть снега, я набил им рот.

К комендатуре в это время подкатил на санях командир дивизии СД. Генерал был в отличном настроении. Он улыбался. Вылезая из саней, он распахнул черную меховую шубу — красные лампасы, как языки пламени, вспыхнули на его брюках.

Во мне поднималась глухая ярость.

После обеда я пошел за молоком. Петр и его мать были одни. Хозяйка сказала:

— Мужчины в лесу на заготовке дров. Сходите с Петром, тут близко, минут пять ходу. А я за это время наберу молока.

Хозяйка взяла бидон, а Петр потянул меня за рукав.

Я шел за ним по узкой тропинке с каким-то недобрым чувством в душе. Стоит ли идти в лес? Все же хорошо, что я прихватил с собой автомат.

На опушке леса я услышал стук топоров и немецкую речь. Я понял, что наши солдаты мобилизовали на рубку леса людей, к которым я иду.

Это были солдаты строительного батальона во главе с фельдфебелем. Батальону нужны телеграфные столбы. Русские срезали с поваленных деревьев сучья и верхушки — эта мелочь пойдет им на топливо.

Увидев меня, фельдфебель загоготал:

— Вот так сочетание: точно сопли на пудинге — красный крест и автомат. Смотрите, — сказал он своим солдатам, — вот она, немецкая организованность. Еще никто никого не убил, а само милосердие уже стоит за дверью с гробом наготове.

Я ответил в тон:

— Нет, что вы! Я пришел только для того, чтобы предупредить вас: не вздумайте без разрешения мочиться в лесу, а то, чего доброго, схватите воспаление мочевого пузыря и попадете в «рыцарскую крепость». Она дислоцирована в ледяном погребе при пивоварне. Там работают коновалы и живодеры.

Произнеся эту тираду, я добавил уже серьезно:

— Мне нужны эти люди. Я пришел за ними. Они поставляют молоко для госпиталя.

Фельдфебель и его команда уже закончили свое дело. Теперь русские получали мзду за выполненную работу: они нагружали санки сучьями, перевязывая их веревками.

Двоих я знал и поздоровался с ними. Подошли еще двое. Один заговорил на правильном немецком языке:

— Вас просят немного подождать. Мы сейчас пойдем домой, и вы получите молоко.

— Вы хорошо владеете немецким, — сказал я, удивленный. — Где вы научились нашему языку?

— Научился вот, — ответил мужчина и, показывая на второго, добавил: — Он тоже говорит по-немецки. — Затем спросил: — Вы часто бываете у этих людей?

— Да.

— И вы не боитесь? Ведь немецким солдатам запрещено ходить в дом к русским?

— Я хожу туда по долгу службы. А кроме того, мне приятно поговорить с людьми, которые не участвуют в войне.

— Вы что же, не любите войну?

— Не люблю. Но войну не интересует, кто ее любит, а кто нет.

— Значит, вам приятно разговаривать с людьми, которые не являются друзьями войны?

— Именно.

— Да, очень даже приятно.

Человеку этому лет тридцать пять. Он давно не брился и потому кажется старше своих лет. Второй, неловко помогавший нагружать дрова, несколько раз обернулся и посмотрел на меня с нескрываемым подозрением. Я спросил его:

— Вы тоже знаете немецкий?

— Мало, прошу прощения, — ответил мужчина.

— Учили язык в школе, а потом все забыли, неправда ли?

— Нет, не только в школе, мне приходилось разговаривать по-немецки и на работе,

— Вы бывали по делам в Германии?

— Да, на Лейпцигской ярмарке.

Чувствовалось, что ему неприятен этот разговор. Я снова заговорил с небритым. Мне показалось, что сейчас я, пожалуй, близок к тем, кого ищу. Соблюдая осторожность, я решил все же поговорить откровеннее.

Маленький санный поезд двинулся, и я присоединился к нему. Автомат на груди придавал мне вид охранника. На опушке леса все остановились. Небритый сказал, показывая на своего товарища:

— Это несчастный человек…

— Да… Но он жив, здоров. Сегодня утром одного несчастного повесили. Глухонемого.

— Вы его знали? — заинтересовался небритый.

— Да.

— Значит, у нас с вами был общий знакомый. Я его тоже знал, он не любил войну. Поэтому его и повесили.

— Ведь он не мог говорить?

— Да, это так. Но зато он действовал.

Это прозвучало как прямой упрек мне.

— Кто же этот человек? — спросил я небритого, показывая на того, кого он назвал несчастным.

— Если ему не помочь, он может тоже оказаться на виселице, — ответил небритый.

— Чем ему можно помочь?

— Если вы действительно враг фашистов, вы можете ему помочь. Он еврей из Швеции. Прибыл в Германию по делам торговой фирмы и попал в погром. Сперва его увезли в Краков, потом — в Варшаву, в конце концов — в Витебск. Здесь он сбежал из лагеря и должен теперь вернуться в Швецию через Германию.

— Ну и ну. Сложная история! — воскликнул я.

— И сложные истории надо доводить до конца, — ответил небритый, потянув меня в сторону. Он попросил: — Помогите ему. Если у него будет немецкая форма и какие-нибудь бумаги, он может свободно уехать. Он хорошо говорит по-немецки.

Я стал соображать. На еврея этот человек совсем не похож. Зачем ему ехать через Германию и подвергаться снова опасности, раз он действительно еврей? Впрочем, не мое дело. Раз просят, значит надо. Можно без особого труда обмундировать этого человека и отправить с большой партией раненых в Германию. Но как он выкрутится, когда попадет в немецкий госпиталь, не имея ранения? Можно еще отправить его как отпускника до самого Берлина. Там он зайдет в шведское посольство и все расскажет. Но сейчас все отпуска отменены, а служебные командировки допускаются только с разрешения штаба. У меня же имеется всего лишь печать взвода. Вынести форму из помещения — тоже нелегко, хотя в госпитале обмундирования полно.

Так я пока ничего и не обещал, только буркнул:

— Трудно, трудно. — Затем спросил: — Как вас звать?

Небритый ответил:

— Меня зовут Алексеем, его — Гринвальд. Если вы достанете документы, Гринвальд уедет. Вот тогда вы можете считать, что тоже кое-что сделали против фашистов и войны. — И повторил: — От вас требуется только какое-нибудь удостоверение личности. Разрешение на поездку и форму я, пожалуй, достану в другом месте.

Тут я вспомнил, что в моем сейфе хранится солдатская книжка и медальон умершего ефрейтора Фризе. Это подойдет для Гринвальда.

— Я помогу тебе, товарищ Алексей, — сказал я.

— Не мне, а нам. Нам, товарищ Карл.

— Через два дня ты все получишь, и Гринвальд превратится во Фризе.

Сани двинулись дальше.

Ни Алексей, ни Гринвальд не вошли ни в один из домов, очевидно не желая навлекать на жителей подозрение. Ведь оккупационные власти обязывают местных жителей доносить полиции о каждом постороннем человеке, который заходит к ним.

Хорошо, что на переговоры меня вызвали в лес. Предусмотрительно.

Я условился с хозяйкой, что приду через несколько дней и снова принесу сахару.

Уже стемнело, когда я вернулся с молоком к себе в часть.

* * *

После работы ко мне каждый день заходит старик, чтобы получить справку о количестве вывезенного торфа.

Всегда вместе со справкой я даю ему две папиросы. Так уж повелось. Пустая консервная банка служит мне пепельницей, она стоит на столе. К вечеру она наполняется окурками. Старик забирает все окурки и заворачивает их в тряпочку.

Два дня спустя после моего знакомства с Алексеем старик снова пришел, получил свою справку, две папиросы и, взяв окурки, ушел. Но вскоре он вернулся. В комнате, кроме нас, никого не было.

— Пойдем, унтер, пойдем, — позвал он меня во двор.

Думая, что ему нужен корм для лошади, что случалось и раньше, я пошел на кухню, взял картофельные очистки и вышел во двор.

Было темно. Я заметил, что возле лошади кто-то стоит и гладит ее. Это был Алексей.

Я испугался. Это же безумие — приходить прямо сюда, в расположение воинской части…

Алексей тихо сказал:

— Товарищ Карл, все идет хорошо. Дело теперь за тобой, нужны документы.

Я еще больше встревожился, но Алексей облегчил мне задачу:

— Придет немецкий унтер-офицер и заберет документы, которые ты обещал. Он выполнит и все остальные формальности. А наш человек сможет тогда ехать через Берлин туда, куда надо. Унтер-офицера зовут Вендель, он придет завтра в десять утра.

Алексей сел в сани рядом со стариком, и через мгновение они скрылись в темноте. Мне стало ясно: партизаны настолько осторожны и хитры, что вряд ли отправят Гринвальда в пекло просто так. Он должен выполнить какое-то задание, и, видимо, очень важное.

На следующее утро к нам в канцелярию явился незнакомый высокий унтер-офицер. От него несло, как из винной бочки.

— Вендель, — представился он кратко.

Он был настолько пьян, что даже косил. Это мне не понравилось. Как можно в пьяном состоянии выполнять столь важное политическое поручение!

— В чем дело? — спросил фельдфебель Бауманн.

— Я знаю, что ему нужно, — поспешил я вмешаться. — Он пришел за документами ефрейтора Фризе. Нам их принес приятель Фризе. Ефрейтор недавно умер.

— Совершенно верно, — кивнул Вендель.

Бауманн сказал:

— Давай отправляй. И без того здесь скопилось много барахла.

Я отпер металлический ящик и вручил Венделю солдатскую книжку, медальон, несколько фотографий и письма этого Фризе.

Вендель все проверил и пробормотал:

— Точно. Те самые документы. Большое спасибо. Так вот и отправляется наш брат один за другим на тот свет. Прямым сообщением. Скоро очередь дойдет и до нас. Полный порядок. Хайль!

Он откланялся и затопал вниз по лестнице, повернув спьяну к главному входу, который у нас на замке.

Я нагнал его внизу, в вестибюле, где валяется одежда, оружие и всевозможное снаряжение. Разумеется, о Гринвальде — ни звука. Я заговорил с Венделем так, будто эта передача документов — дело обыкновенное и вполне законное.

Вендель осклабился. Я спросил его:

— Ты, собственно, из какой части?

— Я?.. Из управления тыла. Унтер-офицер Вендель, ведаю складом материально-технического снабжения. А ты здесь замещаешь шписа, не так ли?

— Здесь у нас только взвод. Я представляю начальство, командую приемным покоем и казначейством.

Вендель уставился на обмундирование и оружие.

— У вас тут этого добра больше, чем дров, — сказал он, — а у меня в нем нужда. Нельзя ли у вас получить несколько винтовок с патронами?

— Почему же нет? Мы будем рады избавиться от них. Приноси необходимые документы на передачу и забирай это барахло.

Уже на следующий день Вендель явился с салазками. Я успел предупредить фельдфебеля, что из управления тыла приедут за оружием. Пусть лучше все будет гласно. Сдача оружия — дело обычное, это может пройти и незамеченным. Тем более что все официально оформляется.

Вендель выписал квитанции на сдачу и прием, одну забрал себе, другую оставил мне. Все как будто в порядке. Странно лишь то, что унтер-офицер сам принимал оружие и упаковывал его в одеяло.

Несколько дней спустя он снова пришел, на этот раз за патронами. Но теперь он был настолько пьян, что и лыка не вязал.

Не проходило недели, чтобы Вендель не являлся за оружием. Он никогда не присылает кого-нибудь вместо себя. Это наводит меня на размышления.

* * *

Вечером с последним возом торфа приехал Алексей. Он спросил меня:

— Какое на тебя производит впечатление этот унтер-офицер Вендель? Как ты думаешь, что он собой представляет с точки зрения политической?..

В тот вечер я узнал, что Вендель работает за деньги. Он поставляет партизанам обмундирование и оружие и получает за это чистоганом. Я сказал Алексею, что к Венделю отношусь отрицательно и что его пьяная рожа меня раздражает.

— А старик твой, который возит торф, он-то чем дышит? — спросил я в свою очередь.

— У него доброе сердце, — сказал Алексей и по-мальчишески подмигнул мне.

Он молод, Алексей, хотя и притворяется стариком. Он выработал даже старческую походку, отпустил бороду, но глаза его выдают. Его молодые глаза светятся мужеством и честностью.

— Если твой возчик — вполне надежный человек, то он мог бы вечером кое-что прихватывать, — пообещал я.

— Это прима, дважды прима, если ты будешь нам помогать, — обрадовался Алексей.

* * *

Сегодня весь вечер я листал скоросшиватель, ища один документ.

— Что ты там роешься? — спросил меня Бауманн.

— Да тут как-то поступил приказ полевой комендатуры, согласно которому нам разрешается отдавать картофельные очистки на корм лошадям местного населения, используемым на работах вермахта.

— Ты его читал?

— Да.

— Так не ищи. Скажи об этом на кухне, и кончено.

— Мне нужен приказ, чтобы потом не говорили, что мы подкармливаем у русских лошадей.

— Вчера эта кляча снова свалилась, — сказал Бауманн, — ее невозможно было поднять никакими силами, она жрала торф. Я дал ей немного хлеба, и через полчаса она поднялась. Если у нас не будет этой лошади, мы останемся без топлива.

Я отыскал приказ и, несмотря на поздний час, пошел к командиру взвода доктору Сименсу. У него ангина, и он почти не может говорить. Там был и Гревер, он стоял на коленях перед печуркой-самоделкой и раздувал огонь.

Я изложил командиру взвода суть дела. Еле слышно он просипел:

— Вы говорите — это лошадь? Если старик научит свою клячу лаять, тогда он сможет ее использовать как собаку.

— Если она превратится в собаку, мы замерзнем, господин лейтенант медицинской службы.

Сименс с трудом глотнул, хотел что-то сказать, но в разговор вмешался Гревер со свойственной ему развязной манерой:

— У меня сегодня утром, или это было вчера утром, я уже начинаю путать, когда было сегодня, а когда вчера, так вот, у меня сегодня или вчера замерзли сопли в носу.

Сименс выдавил:

— Значит, Рогге, ясно, как дважды два: зачитать на кухне этот приказ и сказать им, чтобы очистки не выбрасывали на помойку.

* * *

Теперь старик приносит по утрам большой мешок и сдает на кухню. Брумм или Гоземанн наполняют его картофельной шелухой и ставят в коридоре возле отопительной батареи. Вечером, когда старик привозит последний воз торфа, он подъезжает к двери и забирает мешок. Обратно он уезжает не по дороге, а задами, через неогороженный двор.

По прибытии очередного транспорта с ранеными я внимательно смотрю, нет ли у кого из солдат пистолета. Все оружие у раненых я отбираю, ссылаясь на приказ, запрещающий иметь в госпитале оружие. Отобранное оружие нигде не фиксируется.

Брошенные противохимические плащ-палатки — прекрасное упаковочное средство. Они водонепроницаемы и крепки, как промасленная бумага. Я беру пистолет, заворачиваю его в кусок от плащ-палатки и вечером, после того как сгрузят последний воз торфа, засовываю его в мешок с картофельными очистками. Когда старик приходит за справкой, я ставлю галочку в левом углу справки. Для возчика торфа это знак, что, кроме очисток, в мешке есть еще кое-что. Значит, с мешком следует обращаться осторожно.

Иногда заявляется Вендель. Но ему я выдаю только винтовки, потому что их не упрячешь в мешок.

* * *

Вчера утром возчик торфа сказал мне:

— Унтер-офицер, швед уехал в Берлин.

Прекрасно. Значит, план удался.

* * *

Победное настроение наших солдат улетучилось. Все, что сейчас происходит, не похоже на победу.

Эвакогоспиталю приказано срочно отправить санитарные машины под Можайск. Самую выдвинутую точку Московского фронта приказано очистить. На шоссе Смоленск — Москва идут ожесточенные бои.

Калинин оставлен. Второй взвод получил приказ откомандировать людей в Гомель. Фельдфебель Бауманн не знает, как справиться со своей работой.

Наши позиции в Гжатске уже под угрозой.

В списках Гревера значатся целые полки, выбывшие из строя. Массовые потоки раненых прибывают из Старицы. А из райха приходит пополнение, которому не выдали даже шинелей. Солдаты должны сами доставать себе шинели у раненых. В результате много обмороженных, их перегружают из одного эшелона в другой и отправляют назад.

Ежедневно в котел под Сухиничами летают самолеты за ранеными. Их принимает Густав Рейнике со своим отрядом.

Летчики не имеют возможности ставить дымовую завесу, нет дымшашек. А советские зенитки обстреливают их прицельным огнем.

Сегодня утром вылетело тридцать девять самолетов с бензином, керосином, продовольствием, оружием и патронами. Вечером же вернулось только тридцать. Их преследовали советские самолеты. В темноте при посадке наши летчики сбросили осветительные ракеты. Этим воспользовались советские летчики и стали бомбить посадочную площадку. Из строя вышло еще четыре самолета.

Рейнике собирает раненых. У всех обморожены руки и ноги. Термометр показывает тридцать восемь градусов ниже нуля. Раненых становится все больше и больше.

* * *

Погода испортилась. Летать нельзя. Число раненых в котле растет, они замерзают. У тех, кого привозят через несколько дней после ранения, огромные волдыри на ногах. Нос и уши белые, а пальцы черные. Волдыри разрезают, вода стекает на пол, где она тотчас же замерзает. Пальцы на ногах просто отсекают.

Кончилась мазь от обморожения. Перевязочный материал не присылают. Обмороженные конечности солдаты сами укутывают в бумагу и плащ-палатки. Каждый ищет для себя какое-нибудь тряпье.

Санитары сортируют раненых в зависимости от ранения и от обуви, имеющейся у них.

* * *

По вечерам я перетряхиваю брошенное вонючее обмундирование в поисках гранат и патронов. Каждый день я что-нибудь да нахожу, а на следующий день, тщательно упаковав, кладу в мешок с очистками. Изредка приходит Алексей.

Вечером он сказал мне:

— Геноссе Карл, мне срочно нужен провод, много провода, желательно потолще.

— Сколько нужно? Его кругом полно.

— Моток или чуть поменьше.

— А для какой цели, Алексей?

— Для общей. Против войны.

На следующий день я засунул в очистки целый моток провода.

* * *

Свободного времени у меня сейчас еще меньше, чем раньше. Я помогаю при погрузке раненых. Рыцари похода на Восток бредут на вокзал гуськом по снегу в метр толщиной. Впереди идут те, у кого на ногах сапоги. Они протаптывают тропинку от госпиталя до железной дороги. За ними плетутся те, у кого эрзац-валенки, а за этими те — у кого на ногах просто тряпье.

Согласно инструкциям, по которым нас обучали в Эльсе и Бернштадте, для транспортировки одного раненого требуется четыре санитара: один несет носилки спереди, другой — сзади, третий несет вещи раненого, а четвертый, провожатый, указывает дорогу. Много бы мы успели с такой инструкцией при нынешнем количестве раненых.

У нас два санитара несут сразу двоих раненых. Для этого двое носилок, на которых лежат раненые, ставятся поперек третьих, за ручки которых и берутся наши санитары. Тропка достаточно широка, чтобы нести такое широкое и тяжелое сооружение.

Снова повалил снег. Мы таскаем раненых, пока нас, несмотря на мороз, не прошибет пот. Чуть остановишься — одежда тотчас покрывается ледяной коркой. Особенно туго приходится бородатым, они не могут избавиться от сосулек на лице. Пар от дыхания тут же превращается в иней. Кто попадет в эшелон последним, тот может считать себя обреченным на смерть.

Доктор Сименс прошелся вдоль страшной колонны кандидатов в мертвецы. Возвратясь с вокзала, он с горечью сказал:

— Отступление Наполеона во втором, дополненном издании.

Картина отступления Наполеона вряд ли была столь красочной. Вот, например, идет один солдат: на нем женская юбка. Другой повесил себе на плечи кусок овчины. Третий обмотал голову простыней. Многие обернули руки разноцветной бумагой.

Солдаты с обмороженными ногами не могут надеть обувь. Они натягивают на ноги планшеты, части рюкзаков, мешки для хлеба или белья. На голову напяливают рукава или кальсоны, проделав в них дырки. В таком одеянии они похожи на американских куклуксклановцев.

Тяжелораненых сперва решили оставлять в госпитале. Но это можно было терпеть день — два, ибо через несколько дней все помещения были забиты до отказа.

Приходится прибегать к обману. Раненым обещают, что часов через пять — шесть они попадут в Даугавпилс, в теплый, хорошо оборудованный госпиталь, так что стоит потерпеть «неудобства эвакуации» — там отогреются.

Во что только наши солдаты не верят! Они отвыкли думать и готовы поверить в любую утешительную чушь. А ведь нетрудно догадаться, что госпиталей, которые могли бы вместить эти нескончаемые потоки раненых и больных, не существует.

До Даугавпилса при нормальном движении можно добраться за шесть часов. Но, во-первых, город то и дело подвергается воздушным налетам. Во-вторых, паровозы не подают вовремя. В-третьих, даже когда подают паровоз, то оказывается, что нет либо воды, либо пара. В-четвертых, выясняется — и каждый раз внезапно, — что поезд слишком перегружен и паровоз не тянет. В-пятых, снова начинается воздушный налет. В-шестых, в-седьмых…

И так без конца. Прежде чем состав с ранеными двинется в путь, не один из них успевает отправиться к праотцам.

Но раненые говорят, что холод — это еще не самое страшное.

— Козырь русских — превосходство в силах и прекрасное обмундирование. У них ватники, а у нас бумага. Наши кителя не греют. А оружие?! У них мотосани, лыжи на ногах, а мы ковыляем по снегу. И солдаты у Ивана — все молодежь. А наше пополнение: у одного стеклянный глаз, у другого рана еще не зажила, третий кривой или косой. Даже стариков на фронт отправляют, дедушек. Посмотрите на русских, какой у них размах. Боже, мы скорее доберемся до кладбища, чем до Москвы.

Мы теперь ежедневно грузим до тысячи раненых, хотя наша санитарная часть сильно поредела. Иногда раненых бывает еще больше. Пополнение не способно восполнить убыль. А ведь, кроме раненых, есть и убитые. На нашем участке возникает брешь, которую командование не может заполнить. К тому же усилились действия партизан, и часть пополнения уходит в тыловые подразделения. Резервов нет. Партизаны то и дело нападают на железную дорогу, нарушая эвакуацию раненых и подход резервов.

* * *

Возчик торфа стал приносить два мешка: один для картофельных очистков и других отходов, другой — для хлебных корок.

Его лошадь заметно окрепла. Она уже может тащить полновесные возы торфа. Утром возчик передал мне просьбу Алексея — срочно прислать побольше проволоки.

Мне повезло. Накануне к нам прибыли двое связистов на разбитом мотоцикле. Они работали на линии, когда на них напали партизаны. Мотки проволоки валялись в вестибюле. Вряд ли раненые связисты о них вспомнят. Но проволока не влезает в мешок. Перематывать ее — долгая история. Я подождал до вечера, выкатил оба мотка через боковую дверь во двор и забросал снегом.

Поздно вечером пришел за справкой возчик торфа. Я вышел вместе со стариком во двор. Там дежурил солдат. Я приказал ему:

— Отправляйся в бункер к пленным, пусть Григорий и еще восемь человек явятся немедленно сюда и сбросят весь торф в подвал. Иначе ночью его завалит снегом, и завтра мы останемся без топлива.

Солдат ушел, а мы со стариком быстро погрузили мотки провода в сани, прикрыли сверху мешками с картофельными очистками и отходами хлеба. Когда солдат привел пленных, старика уже не было. Григорий спросил:

— Геноссе унтер-офицер, зачем надо сейчас, на ночь глядя, складывать в подвал торф?

— Так надо, Григорий. Когда закончите работу, можете прихватить с собой по два брикета на каждого. Натопите как следует печку у себя в бункере.

— А кто сегодня дежурный?

— Унтер-офицер Вайс.

— Тогда — порядок.

Не могу понять, зачем Алексею понадобилось столько проволоки. Неужели партизаны прокладывают свою линию связи?

* * *

Настал срок сдачи месячного отчета. Когда в месяц расходуется сорок тысяч порций — не так уж сложно прокормить двадцать пленных. Но все же я стараюсь составлять отчеты точно, до мелочи, хотя это очень трудно, потому что по вечерам часто выключают свет.

Я собрался в Полоцк с отчетом. Одновременно я назначен сопровождающим санитарного эшелона.

Отправление намечено на тринадцать ноль-ноль. К этому сроку, ни минутой позже, эшелон должен покинуть станцию, потому что именно в этот час изо дня в день прилетают русские бомбардировщики.

К полудню все теплушки были загружены. На голом полу, без всяких подстилок, плотно — один к одному — лежали семьсот сорок два полутрупа. Сплошь обмороженные, истерзанные люди. Мое место, как сопровождающего, на паровозе. Возле топки тепло. Станешь к ней правым боком — замерзает левый. Отогреешь левый — мерзнет правый. Но все же есть где отогреться.

Со станции мы выехали за десять минут до срока и уже в пути увидели летящие к Витебску эскадрильи бомбардировщиков.

На слабый дымок нашего паровоза они не обратили внимания.

Старенький паровоз еле тянул перегруженные теплушки. Вдруг мы остановились: в паровозную будку прорвался пар и обварил помощника машиниста. Километров через пять — снова остановка: паровоз не вытянул на небольшом подъеме. Теперь надо ждать, пока машинист нагонит пару. Я воспользовался этой задержкой и пошел по вагонам.

Вот тут-то я и узнал, что такое «сопровождающий».

В теплушках, казалось загруженных до предела, я обнаружил вдруг свободные места. Раненые залезали друг на друга, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. На освободившемся пространстве поочередно разминались те, кому еще служили ноги. Но таких немного.

Почти в каждом вагоне имеются мертвые, их надо немедленно убрать, пока поезд стоит.

Я раздобыл березовую рогатину и с помощью этого крюка вытаскивал из вагонов трупы прямо на железнодорожную насыпь. К шестнадцати часам, то есть через три часа пути, я уже выбросил двадцать два трупа.

Проехали так с час до следующей остановки. Я вытащил еще восемь трупов. Я не знал, что промерзший труп, скатываясь с насыпи, звенит, как металл. Снимать медальоны, собирать солдатские книжки, записывать имена нет времени. За время стоянки надо успеть освободить живых от соседства мертвых. Об умерших не знают ни их командиры, ни офицеры погребальных команд. Мы просто разбрасываем их по пути эшелона непогребенными. Снег до весны укроет их сугробами, весной же в этих местах не будет уже ни одного живого солдата вермахта. И никто не известит родных об их гибели, ведь никто не знает их имен. А дома, наверное, еще долго будут ждать своих сыновей, мужей, братьев…

— Санитар, дай мне пилюлю или сделай укол! — кричали из одного вагона.

— Санитар, пусти мне пулю в лоб! — неслось из другого.

— Будь проклята такая жизнь!..

Какой-то раненый стоял у раскрытой двери теплушки и вышибал ногой замерзший кал, словно играл в футбол. Увидев меня, он заорал:

— Во всем виноваты вы, медики! У вас нет ни бинтов, ни морфия. Перевозите нас, как дохлую скотину.

— Мне эта война не нужна! — не стерпев, зло крикнул я в ответ. — Жалуйся начальству.

У меня, действительно, есть все, что угодно, кроме медикаментов. На мне автомат, в карманах гранаты, при мне две сотни патронов. Но нет ни одной болеутоляющей таблетки, как нет и шприца.

Погребальный поезд плетется дальше. Я стоял возле топки паровоза, поворачивался то одним, то другим боком к теплу и уже не понимал, от жары или от холода болят мои обвязанные грязными тряпками уши.

На большом пересечении путей под Полоцком поезд остановился. Я соскочил с паровоза и побежал со своим березовым крюком к теплушкам. Еще четыре трупа я успел вытащить из вагонов, прежде чем поезд двинулся в сторону Даугавпилса.

Я остался один среди железнодорожных путей на разбомбленной станции, среди руин, исковерканного железа и трупов. Они скалили на меня зубы из-под неестественно вывернутых губ. Я наклонился, собрал солдатские книжки и побежал прочь. Только теперь я почувствовал, каким нечеловеческим делом занимался весь день. Остановился, автоматически нащупал свою флягу, тряхнул ею — там еще что-то есть. Французский ром, похожий на черный кофе, не замерз.

Не так-то просто оказалось отвинтить металлическую крышку фляги. Руки в перчатках не действовали, а когда я снял перчатки и притронулся пальцами к металлу, их словно обожгло. Потом металл обжег губы, прирос к ним, и я одним огромным глотком выпил все содержимое фляги.

В голове шум, перед глазами туман. А пережитые ужасы все не хотели отступать. Я брел по снежной равнине, среди черных развалин домов, опираясь на березовый крюк, с которым так и не догадался расстаться.

На горизонте виднелось единственное неразрушенное здание, я повернул в его сторону, зная, что там должен находиться наш штаб.

Там размещался и перегрузочный пункт для раненых, доставляемых из Невеля. Отсюда же отправляются санитарные эшелоны.

Над домом стелился дым: топилась печь. Можно будет согреться, немного отдохнуть.

Когда я подошел к маленьким флигелям и баракам возле уцелевшего дома, то увидел, что весь личный состав «группы фюрера», как именуют штаб роты, стоит в строю.

Командир роты зачитывал приказ «Сектора снабжения — Днестр». Прежде всего — бодрящий шприц для солдат: больше выдержки, больше самопожертвования, недалек день перелома. После такого многообещающего вступления сама суть приказа: эшелоны с ранеными не отправлять без достаточного количества соломы.

Айкхоф распустил строй. Расходясь, солдаты язвительно обсуждали этот приказ. Фельдфебель Бартль произнес:

— Значит, ни одного эшелона без соломы?! Это же анекдот.

— Где взять солому, где? — возмущался другой санитар. — Ежедневно требуется огромное количество соломы для наших поездов смерти. Но где ее взять?

— Где же ей быть, как не в головах определенных людей, — сорвалось у меня со зла. — Только эти соломенные головы покоятся на пуховых подушках.

Нехватка соломы у нас сейчас чувствуется еще острее, чем нехватка хлеба. Все, что было, уже давно использовано на подстилки в теплушках. Ну что же, железнодорожники могут даже радоваться, что мы так быстро освобождаем вагоны. Пока этот погребальный состав дойдет до Даугавпилса, замерзнет столько солдат, что два — три вагона можно будет отправить обратно, за новыми жертвами. Для железнодорожников все это означает быстрый оборот подвижного состава.

Я доложил о своем прибытии ротному начальству. Никто не ставит мне в вину мое состояние. Все знают, что значит сопровождать такой эшелон. За ночь я отоспался и утром на попутном паровозе вернулся в Витебск.

* * *

В эвакогоспитале лопнули трубы отопления. Вода из них вытекла и замерзла. Несколько секций пришлось отключить. Палаты обогревались частично. Ночью обнаружили, что в баке нет воды. Вся отопительная система вышла из строя. Вскрыли полы в поисках повреждений.

Фельдфебель Бауманн отправился в городскую управу за техником-отопленцем. На второй день пришел русский инженер с переводчиком. Переводчиком оказался Алексей. Он коротко сказал мне:

— Нужна проволока.

К вечеру я приготовил еще моток.

* * *

Мы отступаем. Старые солдаты пали духом, а у молодых душа ушла в пятки.

Все жаждали победы, им нужна была победа, как хлеб насущный. И тем не менее вышло иначе. А они уже прикинули, чем они будут заниматься в этой огромной стране после победы.

Один собирался открыть парфюмерный магазин, другой — импортировать вино, третий видел себя полицейским чином в оккупированной России, четвертый собирался добывать серебро на Урале.

А теперь приходится отступать.

— Как только спадут морозы, мы снова будем штурмовать Москву, — утешают себя «завоеватели».

— Как только морозы прекратятся, мы погоним Иванов в глубь азиатских степей, — изрек какой-то старший лейтенант.

Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не предсказывал улучшения погоды: у одного прекратилась ломота в суставах, у другого рана больше не чешется, третий увидел, что дым круто поднимается в небо, четвертый наблюдал, что солнце зашло в мареве, у пятого мозоль разболелась.

Но нажим Красной Армии становится все сильнее.

* * *

Советская авиация изменила тактику налетов. Самолеты прилетают теперь не в одно и то же время, как раньше, а лишь ко времени прибытия и разгрузки эшелона. Создается впечатление, что кто-то докладывает советскому командованию о времени прибытия эшелонов. Раньше бомбы сбрасывались просто на железнодорожные пути, теперь они летят прямо на вагоны.

Все ломают себе голову, откуда противник узнает о прибытии воинских составов?

Решено разгружать эшелоны не на станции, а в нескольких километрах от города, в лесу. Там сооружены временные разгрузочные площадки. Но только один день разгружали без помех. На другой день бомбардировщики прилетели и туда.

Полевая жандармерия перетрясла весь железнодорожный узел, всех служащих, которые раньше других узнают о прибытии эшелонов. На их место поставили матерых фашистов, которым можно доверять. Но ничего не изменилось. Каждый прибывающий поезд бомбят. Щадят только санитарные поезда и те товарные составы, которые загружены ранеными.

— Подумайте только, до чего прилично ведут себя иваны, — рассуждают наши санитары. — Здание госпиталя видно издалека. Но он его еле царапнул. Он точно знает, где медицина, а где война.

Тяжелую артиллерию снова днем и ночью подтягивают к фронту. Ее приближение слышно издалека: металл на морозе гудит, как колокол. Очевидно, звуковая разведка Красной Армии засекает этот гул. По дорогам, по которым движется артиллерия, с большой точностью бьют советские дальнобойные орудия.

Подтягивание артиллерии дает повод говорить о наступлении. Но теперь все понимают, что наступать можно, лишь создав солидные материальные запасы.

Поступил запрос от оружейников, сдают ли раненые в эвакогоспитале оружие и сколько такового принято. В вестибюле валяется все что угодно — от стальных касок до саперных ножниц. Но оружия, конечно, нет. Да и какое может иметь значение для наступления десяток-другой винтовок?

Дела с Венделем надо свертывать. Когда он приходил в последний раз, я отдал ему все винтовки. Если явится еще раз, дам несколько винтовок и скажу, чтобы больше не приходил.

* * *

Вендель пришел за винтовками вдрызг пьяный. Покончив с формальностями, дыша на меня винным перегаром, он зашептал:

— А ты что за это получаешь?

У меня перед глазами пошли круги. Но я пренебрежительно бросил:

— Что я могу получать?! Не понимаю.

— Заткнись. Ты великолепно знал, зачем нужны были бумаги Фризе. Не строй из себя невинную девочку.

Я внимательно посмотрел на Венделя и спросил:

— Может быть, и эти винтовки приносят тебе доход?

— Так спрашивают дураков, — отбрехнулся Вендель. — Меня не поймаешь.

Увязывая винтовки на салазках, Вендель заискивающе произнес:

— Я же предлагал тебе шнапс, ты сам не захотел.

— Откуда у тебя шнапс, если ты сдаешь оружие на склад?

— Иди проспись, святоша. На следующей неделе я снова приеду. Если хочешь, прихвачу для тебя канистру спирту. Могу достать и несколько кило хозяйственного мыла. Будь уверен, у Иванов отличный товар.

Ну и скотина. Продает партизанам немецкое оружие и при этом еще философствует. Больше я через этого типа не отправлю ни одной винтовки. Лучше подсовывать их в сани возчику торфа. Отныне буду припрятывать оружие под пол.

Через возчика торфа я отправил Алексею записку, в которой написал, что Вендель негодяй и больше я с ним не хочу связываться.

* * *

Перед рождеством всюду появились лотки с разным товаром. Пусть солдаты как следует напьются и забудут о доме — тоске не место на войне.

За три дня до рождества пришел с аэродрома Рейнике.

— Самое подходящее время, — сказал он, — выпустить на снег бензин из нескольких бочек. Дела с горючим плохи. Дымшашек нет, летчики используют бензин для постановки дымовой завесы при вылете из окружения. Если мы сейчас устроим то, что задумали, это немедленно отразится на вылетах. Лучше всего проделать это завтра. Сегодня все отправились в город за покупками, и завтра полетов не будет. Когда же все будут торчать на аэродроме, мы ничего не сможем сделать. Итак, завтра. Договорились?

Вечером двадцать второго декабря я зашел к дежурному телефонисту Греверу. Позвонил на полевую почту и спросил, нет ли писем для эвакогоспиталя. Увидев, что я торчу у телефона, Гревер тут же куда-то вышел. Я открыл крышку полевого аппарата, отвернул клемму и устроил короткое замыкание.

Затем сказал фельдфебелю Бауманну, что наш аппарат испорчен и мне придется пойти в управление тыла, чтобы оттуда позвонить в Оршу, в штаб роты, куда она переехала, и доложить о делах.

Пришел с аэродрома Рейнике, в огромном толстом ватнике, похожий на рулон материи, — недаром советские военнопленные прозвали Густава «товарищ Квадратный». Усевшись за стол составлять дневной рапорт, он вдруг разразился руганью:

— Проклятье, забыл свой бумажник в ангаре. Именно сегодня, когда мне надо кое-что купить. Придется тащиться назад. Вот дерьмо, невезение великогерманское!

Фельдфебель Бауманн сказал:

— Бумажник не пропадет. Возьмешь его завтра…

— И правда, завтра летать не будут, и на черта мне это надо — переться туда. Должен же я когда-нибудь выспаться!..

— Ну, тогда сходи за своим бумажником сейчас, — сказал Бауманн.

— Мне тоже в ту сторону, Густав, — сказал я. — Я иду в управление тыла. Мне нужно оттуда позвонить по телефону. Хоть на несколько часов избавлюсь от этого трупного запаха.

— Тогда уж лучше идите вдвоем, — посоветовал Бауманн. — Ты, Карл, проводи Густава. Вчера опять подстрелили одного солдата. Вдвоем все же не так опасно.

Мы основательно закусили, замотали тряпками головы, особенно уши, надели каски, нацепили на рукава повязки с красным крестом и двинулись в путь, прихватив с собой автоматы, запас патронов и бутылку водки.

Мела вьюга. Идти против ветра было трудно. Со страшным грохотом мимо нас промчался броневик, за ним тянулась колонна грузовиков, в конце ее — второй броневик. На кабине каждого третьего грузовика укреплен пулемет. Вот как снаряжает теперь транспортные колонны напуганное партизанами командование.

Управление тыла находится на полпути к аэродрому. Мы зашли туда, и я попросил проверить линию на эвакогоспиталь. Связисты убедились, что она действительно не работает. Я позвонил в Оршу, доложил фельдфебелю Бартлю о срочном поступлении раненых, поговорил о прочих делах, и мы с Густавом пошли дальше.

По пути нам взбрело на ум зайти в «роту мясников». Унтер-офицер продсклада был рад нашему приходу. Мясников снабжают только русскими папиросами — «длинноствольными», а у нас — немецкие сигареты. Мы угостили его сигаретами, распили вместе по стаканчику можжевелевой водки «Штейнхегер», посудачили насчет отмены отпусков, посетовали на то, что не скоро прибудет смена, и поболтали о предстоящем наступлении. Все эти заходы «по пути» могут нам пригодиться, если придется доказывать свое алиби.

Мы молчали, пока не вышли за город, в поле. Там обсудили план наших действий.

Аэродром хорошо замаскирован, не видно ни единого огонька. Да и ночь такая, что за снежной пеленой в двух шагах не разглядишь человека. Рейнике сообщил, что накануне получено много бензина. Все бочки сложены штабелями в стороне и засыпаны снегом, чтобы их не было видно с воздуха. Подветренная сторона также завалена снегом. С нашей стороны снега меньше, и бочки можно разглядеть.

— Ты что-нибудь видишь? — спросил меня Рейнике.

Я пригляделся, и мне показалось, что впереди я вижу какой-то бруствер.

— Вот это и есть бочки. Пожалуй, лучше будет, если мы все закончим до того, как заглянем на аэродром. Сначала сделаем дело, а потом я пойду за своим бумажником.

Он отлично ориентировался и уверенно вел меня к цели. Мы свернули с дороги и, проваливаясь по колено в снегу, добрались до едва различимого бруствера. Густав заверил, что нас ни один черт не увидит и не услышит. В такую вьюгу охрана носа не высунет наружу. Если же нас будут спрашивать, не видели ли мы, кто стрелял, скажем, что повстречали испанцев из «Голубой дивизии» — эту банду терпеть никто не может. Всем известно, что испанские фашисты ни с того ни с сего могут поднять шум и стрельбу.

Мы решили прошить весь бруствер с бочками бензина с двух сторон, под прямым углом друг к другу, чтобы кто-нибудь из нас не угодил под автоматную очередь другого. Я остался близ дороги, а Густав пошел к повороту. Я мысленно отсчитывал его шаги, и когда подумал, что он уже, должно быть, завернул за угол, раздалась автоматная очередь. Она прозвучала очень тихо, и, находясь в помещении или закрывшись с головой тулупом, едва ли что можно было услышать. Вспышек огня я так и не увидел — до того густо валил снег. Я подбежал к бензоскладу и тоже застрочил из автомата по бочкам. Я бил короткими очередями, переходя с места на место. В каждой бочке должно быть не меньше двух дырок. Этого вполне достаточно, чтобы бензин вытек. Делать больше нет смысла, но две должны быть обязательно. О, если бы так продырявить все бочки и цистерны нашего вермахта, остановить все танки, бронемашины, грузовики и самолеты, может быть, кончился бы этот кошмар. Многое и без того уже перевозится на лошадях, иногда в сани людей впрягают, но так далеко не уедешь. Бензина, двигателя войны, — вот чего бы их лишить.

Подойдя ближе к брустверу, я лег на снег и продолжал спокойно стрелять. Ни черта они не слышат! Пока они расчухаются, мы уже напоим снег бензином.

Но моя радость была преждевременной. Внезапно поблизости раздались одиночные выстрелы. Густав продолжал шпарить из своего автомата. А это выстрелы охраны. Неужели они все-таки услышали нас?

Пора отходить. Воздух насыщен запахом бензина. Я пополз к дороге и нечаянно провалился в кювет. Я дал из кювета еще очередь-другую. Поблизости раздался треск другого автомата. Густав?..

Мы тут же столкнулись, тяжело дыша друг другу в лицо.

— Дадим еще разок, — прохрипел Густав, — а потом побежим к посадочной площадке.

Моя правая рука так замерзла, что я не чувствовал ее до локтя.

Пробежав несколько десятков метров, мы попали под обстрел. Прыгнув в засыпанный снегом кювет, мы поползли, крича во всю глотку:

— Пароль? Камрады, пароль?!

Так мы ползли к аэродрому под огнем охранников, громко требуя неизвестно у кого пароля.

Наконец кто-то откликнулся на наши вопли, выстрелил еще раз и тоже крикнул в темноту:

— Пароль!

Мы назвали пароль.

Нас окружили несколько солдат в тулупах. Свет карманных фонариков упал на наши лица, и чей-то голос воскликнул:

— Так это же толстый унтер от медицины! Из деревянного сарая, где нашему брату помогают побыстрее отправиться на тот свет. Как ты сюда попал?

— Я забыл в этом сарае бумажник, — сказал Густав, здороваясь с охранниками. — Испанцы, черт возьми, опять устроили фейерверк. Открыли такой огонь, что нам пришлось ответить.

В общем, Густав врал напропалую. Мы зашли в комнату дежурных, и все его вранье было занесено в журнал: когда услышали выстрелы, сколько очередей, когда началось и когда кончилось это рядовое рождественское происшествие.

Потом мы сходили в ангар за бумажником Густава. Я думал, что он все это сочинил, но бумажник действительно был там. Предусмотрительный парень!

Назад мы возвращались той же дорогой. Казалось, мы идем по двору нефтебазы — так кругом пахло бензином. Нам стало весело, и мы даже взяли друг друга под руки. Дойдя до первых же развалин, мы укрылись в них от ветра и хлебнули водки. Рейнике был в таком хорошем настроении, что, услышав, как булькает водка во фляге, пошутил:

— Слышишь, Карл, бензин вытекает?!

Вернувшись в часть, мы охотно рассказали всем о ночной встрече с испанцами. Разгорелся спор о ценности наших «братьев по оружию» из «Голубой дивизии».

А через несколько дней появился приказ коменданта:

«В связи с некоторыми происшествиями, имевшими место на полевом аэродроме, приказываю: рядовых «Голубой дивизии», появляющихся где бы то ни было без унтер-офицера, немедленно задерживать и препровождать в дивизию СД. В большинстве случаев — это дезертиры, которые ищут у враждебного нам населения убежища и торгуют своим оружием».

1942 год

Позади и рождество и Новый год. Снова заговорили о предстоящем взятии Москвы. Разработан даже план парада. Он должен состояться в Москве первого мая. Парад откроют, конечно, танки, за ними — моторизованные части, потом пройдет кавалерия. Пехоте отведено время под вечер. А наши санитарные части пройдут по Красной площади ровно в девятнадцать ноль-ноль. Как раз в это время фюрер произнесет речь. А над площадью будет кружить германская авиация.

Пока же весной и не пахнет. Так холодно, что не знаю, доживем ли мы до весны.

* * *

С конца февраля у нас началась буквально «парашютная паника». Все только и говорят о десанте, об опасностях, которые подстерегают нас на каждом шагу, о поимке парашютистов, о допросах, о гестапо, о виселицах в городе. Госпиталь, как всегда, полон разных слухов, слушаешь рассказы и пересуды больных и раненых и можешь с ужасающими подробностями представить себе все происходящее.

Итак, дежурный фельдфебель дивизии войск СД перевернул листок советского календаря в ночь на двадцать третье февраля.

Переводчик прочитал надпись на листке и пояснил фельдфебелю:

— День Красной Армии.

Зазвонил телефон. Фельдфебель снял трубку:

— Штаб СД-один слушает… Да, готов, принимаю. Фельдфебель схватил карандаш и стал записывать сообщение. Время от времени он монотонно произносил:

— Дальше… дальше… дальше…

Приняв телефонограмму, он повторил ее, четко выговаривая каждое слово:

— «Телефонограмма. Одиннадцать дробь двести шесть точка. Римское четыре, большое У как Узедом, точка. Большое Ф как Фридрих, точка. Сектор «Днестр».

Текст: За линией фронта в районе Демидова выброшен парашютный десант противника силой до батальона». Все. Благодарю.

Фельдфебель положил трубку и побежал докладывать командиру.

— Господин полковник, важная телефонограмма из штаба сектора. — С этими словами он вручил полковнику текст.

Полковник прочел и спокойно, словно ничего не произошло, произнес:

— Вот те на. А всякие птенцы болтают, будто у русских праздник. Не похоже на праздник. Фельдфебель, вам известно, что сегодня день Красной Армии?

— Так точно, господин полковник. Так написано в календаре.

— Тогда объявите тревогу. Передать всем штабам: удвоить полевые посты. Уведомите о случившемся соседей. Всю охранную дивизию и батальон полиции поднять на ноги.

— Слушаюсь, господин полковник.

Зазвонили все телефоны. Срочные телефонограммы полетели во все концы.

Тотчас несколько высокопоставленных господ вспомнили о неотложных делах в тылу и отбыли в весьма срочную служебную командировку — километров за сто от места происшествия, по возможности еще дальше. Начальники, которые не могли придумать безотлагательного дела в тылу, приказали денщикам вычистить оружие. Самые осторожные предусмотрительно упаковывали багаж, чтобы чувствовать себя мобильными, как и положено настоящим воякам.

Вскоре стали поступать сообщения о стычках с противником в глубоком тылу. Вечером началась дикая бомбардировка. Земля сотрясалась от разрывов бомб, падающих из-за снежных туч. Дрожали стены, звенели окна, погас свет. Грохот разрывов чередовался с завыванием пикирующих бомбардировщиков. Такое ощущение, будто пилорама на пределе своих сил резала сырые стволы. Не успеют смолкнуть отзвуки одного налета, как прилетают новые группы советских самолетов, и все повторяется сначала.

— Вот что у них называется праздником.

— Какой может быть праздник во время войны?!

Разные люди в различных местах повторяли эти две короткие фразы.

Дня через два в сборный лагерь для военнопленных привели нескольких пойманных парашютистов. Их изолировали от других пленных и сразу начали допрашивать. Все, что творится в лагере, немедленно становится известным солдатам в окрестных частях. Красноармейцы держались удивительно стойко, на всех допросах молчали. А службе безопасности во что бы то ни стало надо было выудить, какие задачи были поставлены перед парашютистами, даны ли им явки к партизанам, какие объекты приказано взорвать, уничтожить, разведать.

Для парашютистов установили особый режим. Известно, какой: голод, холод и ни минуты сна. Будят пинками, а то и прикладом по голове. Всю верхнюю одежду немедленно отобрали, распороли, исследовали, но ничего не нашли. Одежду, конечно, не вернули, а мороз — ниже тридцати. Полураздетые, голодающие люди, прижимаясь друг к другу, меняясь местами, согревая своим телом коченеющих, боролись за жизнь, но молчали. У них не было никакого оружия, кроме тепла собственного тела, мужества и внутренней убежденности.

Допрос следовал за допросом, были пущены в ход все излюбленные методы развязывания языков, но охранникам не удалось узнать даже номера воинской части и того, готовили ли их специально или они солдаты пехотных частей регулярной армии. Пленных запугивали смертью, а нескольких даже расстреляли для острастки.

В лагере есть яма смерти. Там ждут расстрела приговоренные. Рассказывают про русского парня, который вдруг заговорил. Его спросили:

— Комсомолец?

— Да.

Допрашивающие обрадовались: наконец-то добились хоть слова. Ему тут же предложили указать на офицеров и комиссаров среди арестованных, обещая за это перевод в теплый барак. Парень помолчал, как бы обдумывая предложение. Потом подошел к допрашивающему офицеру, нагнулся, словно хотел что-то доверительно сообщить, и разорвал все лежавшие на столе бумаги. Его отправили в яму смерти.

Многие в этой яме умирали, не дождавшись расстрела. На ледяном ветру, под открытым небом полуголые люди просто замерзали.

За школой ветврачей на поросшей соснами высотке врыты в землю высокие колья. Там — стрельбище «отряда вознесения на небо». В один из февральских вечеров всех смертников расстреляли.

Оставшихся в живых отправили в отряд специальной службы безопасности. Там их допрашивали опытные молодчики Гиммлера. Результат — тот же. Было объявлено, что с парашютистами поступят не как с военнопленными солдатами, а как с бандитами, поскольку они пойманы за линией фронта.

Тогда один парашютист, владеющий немецким языком, заявил, что все они солдаты, обучены и снаряжены в войсковой части, значатся в списках регулярной армии, и, следовательно, на них распространяются все международные правила обращения с военнопленными.

— Хорошо, — ответил эсэсовец. — Сейчас ты, дохлая азиатская собака, протянешь ноги по всем международным правилам.

Эсэсовец снял с головы каску и так ударил ею парашютиста по лицу, что тот упал замертво.

Упорство парашютистов взбесило палачей. Разыграли комедию суда. Объявили приговор — короткий и одинаковый для всех: к повешению.

Одиннадцать приговоренных увели. Один от слабости не мог идти и упал. Товарищи подхватили его, натерли затылок снегом, и он пошел вместе со всеми. Перед казнью они пожимали друг другу руки. Двое расцеловались. Один смеялся и что-то громко говорил, но эсэсовцы ничего не поняли.

Повесили их перед зданием фашистской городской управы в Витебске, там, где две улицы сходятся к большому дому, скрытому каштанами и липами. Повесили ночью, а утром местные жители увидели одиннадцать казненных красноармейцев, покрытых инеем, как белым плющом. Рядом дежурила эсэсовская охрана.

Проходя по временному мосту через Западную Двину или по льду, никак не минуешь повешенных.

Какая-то женщина с дочкой шла мимо казненных. Девчушка испуганно оглядывалась на мертвецов, мать тянула ее за руку, чтобы скорее миновать страшное место.

Подбежал эсэсовец, подхватил девочку и ткнул лицом в окоченевший труп.

Из пойманных в живых осталось шестеро. Эсэсовцы медлили с их казнью. Устроив на окраине города облаву, они собрали молодежь, опросили, переписали, и начались очные ставки. Подвалы специального отряда набиты арестованными. Очные ставки с шестью парашютистами повторялись каждые два часа, но, очевидно, безрезультатно.

Какое обвинение предъявлено этим шестерым, неизвестно. Но к ним решили применить особую казнь, так называемый «нимб», или «холодную лапшу», на жаргоне палачей.

Эта казнь, вернее, удушение состоялось на десятый день после праздника Красной Армии. Шестерым советским солдатам связали руки на спине, потом приказали стать на колени. Тогда один рванулся, словно пытаясь бежать. Его застрелили. Возможно, он этого и добивался. Остальным на головы набросили «нимб», петлю из крепкого ремня свиной кожи, шириной с палец. Ремень упал на плечи и повис, как цепь.

Пятеро палачей из карательного отряда взяли по дубинке, вставили их в кожаную петлю на затылке каждого пленного и стали закручивать «нимб», как тиски. «Холодная лапша» натянулась. Через мгновение палачи могли доложить начальству, что приказ выполнен.

Фашистские власти напечатали на русском и немецком языках листовки, призывающие население идти на службу в гитлеровские учреждения. Каждому за это обещаны еда, деньги, табак. Русский текст напечатан слева, немецкий — справа.

Этим воспользовались партизаны. Точно такие же листовки с тем же немецким текстом, но с иным переводом появились на месте прежних. Русский текст призывал не на службу к гитлеровцам, а на борьбу с фашистами.

И вот началось. Кто-то перерубил кабель и лишил воинские учреждения электроэнергии. Два дня не было света. Едва успели починить линию, как кто-то выпустил масло из трансформаторов. Снова без света. В наказание казнили нескольких граждан.

Сгорела дотла главная полевая почта. В наказание публично расстреляли четверых.

Кто-то разрушил водопровод. Паровозы остались без воды, за ней надо ездить за шесть километров. Повесили еще девять человек.

На мосту, построенном саперами из Померании на месте разрушенного железнодорожного моста и названном в их честь Померанским, убиты часовые, несмотря на строгую охрану. Новые аресты и новые казни.

Убили крупного офицера вермахта. Снова аресты, экстренные меры. Посты на Померанском мосту удвоены. Но вот ночью их опять уничтожили.

Теперь происходит облава за облавой, массовые расправы, расстрелы на месте. Партизан и парашютистов ищут в домах, в развалинах, в пригородных дачах, даже в канализационной сети. Расстреливают, вешают, убивают всех, кто попадется под руку.

* * *

Этот день я запомню надолго. Десятого марта снова выпало много снегу. Под вечер, часов в семь, приехал Алексей с торфом. Он просил хлеба. Я пошел на кухню к Рану:

— У тебя не найдется несколько помятых буханок для возчика торфа?

— Возьми вот эти десять. Возчик торфа для нас бесценный человек.

Я вынес хлеб и положил его в сани. Алексей поблагодарил и уехал.

Примерно в двадцать два часа я, дежурный унтер-офицер, обошел все помещения эвакогоспиталя, проверяя, как того требует инструкция, все ли на своих местах. Зашел и в перевязочную, к доктору Зобанскому, теперь уже лейтенанту медицинской службы, и ефрейтору Герингу, награжденному крестом «За военные заслуги». Зашел без особой охоты, потому что обычно они изощряются в разглагольствованиях по поводу всяких нацистских теорий. Но не зайти тоже нельзя, они наверняка донесут, и меня обвинят в халатном отношении к службе.

Едва я открыл дверь в перевязочную, как Зобанский набросился на меня с руганью: как смею я, унтер-офицер, контролировать его, старшего по званию. Можно подумать, что я отвлек этих поклонников Гитлера от каких-нибудь важных дел. Но я же отлично слышал, как они просто-напросто горланили песни. Я остановился в дверях, выслушал ругань Зобанского, козырнул и пошел дальше. Вдогонку мне тут же понеслась их любимая песня:

Отовсюду слетелись мы в стаю,

Мы стремимся в поход на Восток!

Я зашел и в подвал к истопнику Ивану, военнопленному. Мы считаем друг друга коллегами: до войны Иван работал в издательстве. Иван мылся, обнажив тело до пояса и пользуясь вместо таза немецкой каской. Я передал ему лекарственный пузырек с водкой и отправился к солдатам, обслуживающим кухню.

Шел настолько густой снег, что я брел через двор на ощупь. Темно, хоть глаз выколи. В помещении у поваров тоже было темно. Я не стал их будить, им же рано вставать.

Напоследок я, как всегда, заглянул в бункер к военнопленным. Они лежали на земляном полу на соломе и, во что-то играя, разговаривали. Пахло дымом, потом и сырым бельем, которое тут же сушилось.

Григорий спросил, что нового, и я в нескольких словах рассказал о том, что творится в городе, о положении на фронтах, словом, обо всех последних политических новостях. Уходя, я шепнул Григорию:

— Пусть Алексей приедет за хлебом.

Выйдя во двор, я направился к Отто Вайсу. Метель усилилась.

Внезапно кто-то схватил меня сзади за плечи. Я машинально потянулся за пистолетом. Но кто-то уже сидел у меня на спине, крепко сжав горло. Я почувствовал приставленный к губам пистолет.

На мне сидел грузный человек, от которого пахло бензином. Стоило ему нажать на спуск, и пуля разорвала бы мне глотку. А мне вовсе не хотелось умирать.

Ствол пистолета мгновенно оказался у меня во рту, чуть не в гортани, я рванулся туловищем вперед, назад, снова вперед и перебросил грузного всадника через себя, как мешок. Но, падая, он разодрал мне пистолетом гортань.

Раздался сильный взрыв, затрещали автоматы, захлопали винтовочные выстрелы. Запах гари, вкус крови, металла — все смешалось в одно мгновение, я ничего не соображал, меня трясло.

Когда кто-то взял у меня из рук пистолет, патронов в нем не оказалось. Когда и куда я их расстрелял, не помню.

Так закончилось мое дежурство в ночь с десятого на одиннадцатое марта 1942 года. Тот, кто напал на меня, не собирался убивать именно меня. Он напал на врага, но я не враг ему и он не враг мне. Он мой друг, и мы оба были на волосок от смерти, мы оба могли убить друг друга. Вот она, нелепая, несправедливая война. А те, кто затеяли ее, находятся далеко от фронта в полном здравии и прекрасном настроении. Воюют не они, а мы за них. Мы нападаем на мирные страны, народы которых не хотят быть порабощенными, они борются. Они ведут справедливую войну.

* * *

Прибыла смешанная комиссия из местной и полевой комендатуры, а также члены военно-полевого суда. Они допросили меня, потом, руководствуясь планом дома, определили место происшествия, расположения постов и границы каждого охраняемого участка.

Комиссия пришла к заключению, что нападавшие хотели поджечь дом, но наткнулись на меня и решили, что я часовой, которого надо устранить. В окно было брошено несколько гранат. Число нападавших, по мнению комиссии, небольшое. Ветер и снег благоприятствовали скрытию следов. Из вещественных доказательств подобраны только несколько расстрелянных гильз немецкого происхождения и пучок концов, пропитанных бензином.

— Если бы напавший на вас выстрелил, он пробил бы вам глотку, и смерть наступила бы мгновенно, — глубокомысленно заключил один из членов комиссии.

У этого следователя рядом с иконостасом старых и новых орденов на лацкане красовался «бычий глаз» — значок члена национал-социалистской партии.

* * *

Ночь я провел в каком-то кошмаре. Мне казалось, будто кто-то давит коленями мне на грудь, душит. Я его сбрасываю, а он снова вскакивает на меня, буравит иглой затылок, я проваливаюсь в снег, пытаюсь крикнуть, куда-то падаю. Отто Вайс произносит несколько слов над моей могилой. Доктор Сименс говорит: «А казначей наш был прав, что русские будут нападать на нас спереди и сзади, справа и слева, сверху, а то еще начнут подкапываться и снизу… Ну, а теперь он мертв».

Я просыпаюсь в поту, мне душно, кровь сочится из раны в горле, накапливается там и душит меня. Я в таком состоянии, что мне трудно работать. Все же я немолод. Следовало бы поместить меня в тыловой госпиталь, но нам, санитарам, это не положено. Существует приказ, согласно которому санитарная часть должна своих больных и раненых лечить на месте собственными силами, чтобы они как можно быстрее возвращались в строй. Рана в горле еще не дает мне права покинуть службу.

Доктор Сименс чем-то смазал мне гортань, словно залил раскаленным железом. Мои «любимцы» Зобанский и Геринг злорадно хихикают, им доставляет удовольствие, что напали именно на меня. Меня злит, что они торчат при этом рядом с доктором Сименсом, но я ничего не могу поделать. Я прошу у доктора очки, потому что чувствую какое-то нарушение зрения. Мне кажется, что каждый предмет окружен синей каймой. Стоит мне закрыть глаза, и синева вспыхивает ярким пламенем.

— Это шок, — громко говорит доктор Сименс. — Со зрением не связано. Меньше думайте о случившемся. Главное, чтобы к нам теперь снизу не подкопались, — пошутил доктор.

— Теперь-то они нас выпотрошат изнутри, — отвечаю я в тон как можно громче, чтобы слышали и Зобанский и Геринг.

— Вот видите, к вам и юмор вернулся, — радуется Сименс. — Советую днем не ложиться. Погуляйте, ни о чем не думая, проветрите голову. Заварите себе крепкого кофе. Не поспите днем, лучше будете спать ночью.

Взяв свою кофейную мельницу, всегда напоминающую мне о добрых люблинских друзьях, я занялся любимым делом, стараясь хоть на какое-то время уйти от всей этой осточертевшей мрази.

Вошел Григорий, он показался мне вдруг застенчивым мальчиком. Он пошарил по комнате глазами, словно ища кого-то, убедился, что мы одни, и шепотом быстро произнес:

— Геноссе Карл, сердечный привет от Алексея. Он просил передать, что в часы угодила маленькая соринка. Еще раз сердечный привет. — И тотчас вышел.

И хотя у кофе привкус крови и все, что я ем и пью, имеет этот отвратительный привкус, мне стало легче. Легче на душе.

Теперь меня мучает не столько рана, сколько то, что мною, кажется, заинтересовались деятели из военно-полевого суда.

Давно не появлялся унтер-офицер Вендель, а сегодня вдруг прибыли два офицера из военно-полевого суда, подполковник и капитан. По госпиталю с ними ходил наш Сименс, весьма нервно настроенный. Они потребовали от фельдфебеля Бауманна сведений, сколько винтовок и патронов передано унтер-офицеру Венделю.

Бауманн смог ответить лишь приблизительно. Он обратился ко мне, а я лежал в углу на койке и делал вид, что сплю, прислушиваясь к его разговору со следователями.

Меня разбудили, я поднялся и, тяжело дыша, стал искать сапоги.

Доктор Сименс объяснил подполковнику:

— Это тот унтер-офицер, который чуть было не поплатился жизнью во время известного вам нападения на госпиталь.

— Оставьте сапоги, — сказал подполковник. — Мы уже привыкли к солдатам, разгуливающим в портянках и ватниках на ногах вместо обуви. Это вы, унтер-офицер, передавали из госпиталя оружие унтер-офицеру склада снабжения Венделю?

— Так точно, господин подполковник! — Я вытянулся перед следователем, стараясь не выдать своего волнения, но у меня потемнело в глазах, и я пошатнулся.

— Присядьте, — сказал подполковник, хотя стула рядом не было.

Я прислонился к столу, на губах показалась кровь.

— У вас болят зубы?

— Нет, господин подполковник. Это рана в горле.

— Ах, вы тот самый унтер-офицер, который чуть было не проглотил партизанский пистолет?.. Садитесь на стол, унтер-офицер. Расскажите, сколько оружия забрал у вас этот Вендель со склада снабжения.

Я тут же вскочил:

— Чтобы ответить, мне нужно свериться с квитанциями.

Я открыл свой металлический ящик, извлек оттуда скоросшиватель и стал в нем листать, ища квитанции.

— Что вы так нервничаете? — спросил второй следователь, капитан, заметив, что у меня руки дрожат.

— Он совсем не спит, несмотря на всевозможные наркотики, господин капитан, — ответил за меня доктор Сименс. — Депрессивное состояние в результате нападения.

Я постарался взять себя в руки. Очевидно, интересуются не мною, а Венделем. Подсчитав все квитанции, я уверенно доложил:

— Всего унтер-офицеру Венделю выдано шестьдесят восемь винтовок, господин подполковник.

Квитанции взял капитан, проверил и сказал:

— Оформлено все правильно. На каждой служебная печать. Но, по нашим данным, не хватает документов еще на сорок четыре винтовки.

— Так, — произнес подполковник. — Объясните, Рогге, как этот унтер-офицер из склада снабжения попал к вам?

— Он пришел к нам за какими-то документами.

— Документами больного?

Неужели им и это известно?

Меня выручил фельдфебель Бауманн, который присутствовал при передаче документов Венделю:

— Разрешите ответить, господин подполковник.

— Прошу, фельдфебель. Нам необходимо выяснить по этому делу все, что возможно.

— У нас остаются солдатские документы, которые мы после выздоровления раненых пересылаем в их части. Некоторые части сами запрашивают их. Так было и в данном случае, господин подполковник.

— Так, так… А что это были за бумаги, вы не помните?

— Нет, господин подполковник.

Сименс тоже включился в разговор, и я почувствовал, что и он хочет помочь:

— Разрешите доложить, господин подполковник. Эвакогоспиталь работает с большой нагрузкой. Более тысячи раненых ежедневно… Трудно все упомнить.

— Неужели? Тысяча раненых ежедневно? Так это же целых пять рот! — изумился подполковник.

— Какое количество раненых является рекордным? — обратился ко мне Сименс.

— Две тысячи четыре человека за сутки, господин лейтенант медицинской службы.

— Черт побери! — вырвалось у подполковника. — Но ничего, мы еще отплатим им сполна, вдвойне и втройне. Пусть только погода установится… Но какое отношение имеют документы раненых к оружию, унтер-офицер? Я не вижу между ними никакой связи, объясните?

— Господин подполковник, унтер-офицер Венд пришел по поводу документов…

— Вендель, Вендель…

— Так точно, господин подполковник. Когда, выходя от нас, он увидел, что в вестибюле валяются винтовки, он предложил забрать их на склад.

— И вы считали это правильным?

— Так точно, господин подполковник.

— Почему?

— Потому что здесь оружие не может быть использовано. А на складе снабжения ему как раз место.

— Но почему вы так думаете?

— Оружие потребуется для будущего штурма, господин подполковник, — напыщенно ответил я и добавил: — Когда дело дойдет до расплаты.

— Отлично. Ну, а водку вы давали Венделю?

— Никак нет, господин подполковник. У меня нет водки, кроме той, которая нам положена.

— А он вам предлагал водку?

— Никак нет, господин подполковник.

Подполковник заметил капитану:

— Запишите: комендатуре издать приказ по всем санитарным частям, санитарным поездам и фронтовым эвакогоспиталям: все оружие раненых в течение суток сдавать полевой комендатуре. В случае невыполнения — строго наказывать.

Прихватив квитанции о передаче оружия, следователи ушли. Сименс пошел их проводить.

Вернувшись, он сказал:

— Подумайте только, господа! Этот Вендель продавал оружие. Наше оружие — партизанам! Я ему не завидую. В сравнении с тем, что ждет теперь Венделя, ваша рана, Рогге, — безобидный укус мухи. Укус вши. Кстати, когда поправитесь, пойдете в военно-полевой суд. Вам приказано явиться туда не позднее, чем через десять дней.

А вечером пришел старик, возчик торфа.

— Унтер-офицер, никс пистоль?

— Никс, никс, ферботен.

И я выразительно показал ему, что за это могут повесить.

Старик настаивал. Он знает одно: ему приказано раздобыть оружие. Я понимаю, как оно сейчас необходимо им. Партизанское движение ширится, надо вооружать новых людей. Но что я могу поделать. Момент очень опасный, возможно, за каждым моим шагом следят. А что, если плюнуть на все и снова начать прятать пистолеты в картофельные очистки? В конце концов не все ли равно, как умереть: замерзнуть ли в снегу, пасть от пули, которую в тебя пошлют тобой же отданным возчику торфа пистолетом, или подохнуть под бомбой?..

Еще одна бессонная ночь. Три наши койки стоят в ряд. В углу спит унтер-офицер Ран, рядом — фельдфебель Бауманн, с краю лежу я. Они уже давно храпят, а я все еще не могу успокоиться. Прислушиваюсь к каждому шороху. Что-то щелкнуло. Нет, это трещит койка под Раном, он перевернулся на другой бок. Я помню его в штатском — эдакий самодовольный торговец шоколадом, владелец лавчонки сладостей. Теперь и он мечется во сне. Бормочет что-то Бауманн, и мне кажется, что Ран ему отвечает. И его мучают страхи.

Где-то хлопнул выстрел ракетницы, еще один. Неужели мерещится?.. Нет, и спящему Бауманну что-то послышалось, он повернулся, забормотал сильнее.

За окном вспыхнула осветительная ракета. Но тревоги нет. Под сапогами часового скрипит снег. Взад-вперед, взад-вперед. В голове шумит, мысли путаются. Я думаю о моем мальчике, о Вернере. Сегодня пришло письмо, отправленное полтора месяца тому назад. Он уже большой, сам описывает падение английского самолета. Неумелой рукой сын нацарапал: «Самолет упал совсем рядом с нашим домом. Он сгорел без остатка. Когда мы к нему подбежали, там уже были штурмовики и солдаты. Один нес голову, держа ее за волосы, а другие затаптывали останки сгоревших летчиков. Ночью я не мог заснуть…»

Почему дети должны переживать эти ужасы?..

Что-то визжит, свистит, словно кто-то размахивает ремнем. Сквозь сон я слышу топот и крик:

— Унтер-офицер, унтер-офицер! Самолеты! Не зажигайте свет, они уже над нами.

Оказывается, я все же заснул. Я вскочил. Бауманн и Ран уже ощупью выбираются из комнаты.

Грохот, вспышки, звон выбитых стекол, запах чего-то ядовитого. Беготня, суета. И среди всего этого полный цинизма возглас нашего Гревера, как всегда дежурившего у телефона:

— Фарш, настоящий фарш из зенитного расчета. Тревога, господа санитары. У зенитчиков — раненые.

Все забегали еще быстрее.

Взревел мотор санитарной машины, там уже распоряжается Отто Вайс.

А разрывы все ближе. Пол под ногами гудит и ходит ходуном. Вот он, наш ночной покой!

Зенитная батарея расположена неподалеку от нас на маленькой высотке на левом крутом берегу Двины между несколькими хатенками. В этих домиках размещается личный состав батареи, человек двенадцать. Днем их позиция четко выделяется на снегу, ночью батарея выдает себя огнем. Вот ее и накрыли.

— Точное попадание, — комментирует кто-то возле еще дымящихся воронок.

Меня пробирает дрожь.

— Вот тут один еще жив… Нет, мертв…

— А этот кусок не от твоего?..

— Возможно. Погоди. Неужели мой еще дышит?

— Да где уж ему, такому!

— А кому принадлежит это? Не пойму, это мундир?

— Я нашел руку.

— Шесть человек?..

— Должно быть, так. Шестеро отдыхали.

— Значит, их очередь завтра.

— Тут нам нечего делать, ребята. Можно было и не вставать.

— Смотри, как срезало замок. Словно автогеном. О, черт побери, да это семь с половиной…

— Плевать мне на калибр.

— Комары возвращаются!

— А ну, давай отсюда! А то и нас прихватят.

— Оставьте нам носилки, санитар. Надо убрать трупы.

— Зачем? Когда они как следует промерзнут, вы их легко оттащите вон в ту воронку. Носилки нам понадобятся завтра для живых.

— Для живых? Ты хотел сказать для полумертвых? Разве здесь есть еще живые?

— А ну, давай, давай отсюда. Вон они уже вернулись…

Меня так трясет, что Отто Вайс говорит:

— Остался бы ты лучше в госпитале…

Снова вернулись самолеты, они не спеша делают разворот, уверенные, что теперь им уже никто не может причинить вреда.

Наступил серый рассвет. Из кухонной трубы госпиталя повалил дым. Густав Рейнике вышел со своей командой на аэродром.

— Ты приляг, Карл. Вечером мы с тобой напьемся, — сказал он мне.

Доктор Сименс ушел на вокзал встречать очередной эшелон смерти.

За окном поскрипывает снег — это пленные таскают воду. Гревер зарылся на койке в своем углу, для него ночь только начинается. Звякают бачки — это на кухне выдают кофе. Ран пересчитывает там буханки, режет колбасу, делит коробки с сардинами и раскладывает пачки папирос.

Я прошелся по палатам, подсчитал, сколько раненых подлежит сегодня эвакуации, отметил, у кого высокая температура, и на дверях каждой палаты мелом написал итог: столько вывезти, столько оставить. Как на вагонах со скотом.

Едва я вернулся к себе, присел и положил голову на стол, как вошел доктор Сименс.

— Дружище, что с вами?

— Немного вздремнул, доктор.

Я поднял голову, взглянул на Сименса. Он смотрел мимо меня на стол. Там лежала денежная ведомость, измазанная кровью, я не заметил ее, положив голову на руки.

— Звонили из военно-полевого суда, — сказал Сименс. — Подполковник желает сегодня же с вами побеседовать. Лучше всего отправляйтесь сейчас. Всю писанину за вас сделает Кацек. Сколько зарегистрировано по сегодняшний день включительно?

— Сегодня вечером мы дойдем до сорока девяти тысяч.

— Значит, завтра уже будет круглая цифра — пятьдесят тысяч? Это надо отметить двумя полными стаканами рома с сахаром. Залпом. А когда дело дойдет до ста тысяч, примем яду.

Я оделся, вставил в автомат полный диск, взял его на изготовку, как указано в инструкции, и затопал в военно-полевой суд.

Рядом с военно-полевым судом — кинотеатр. На нем висит плакат на русском языке:

«Только для немецких солдат»

Кто-то углем зачеркнул «солдат» и четко вывел: «грабителей».

И это рядом с военно-полевым судом!

Я вошел в здание военно-полевого суда и доложил, что прибыл по вызову. Меня немедленно провели к подполковнику.

Он сидел за столом в старинном кресле с резьбой. Рядом с ним — солдат-писарь с усиками под Гитлера. И прядь волос на лбу, как у фюрера.

Уже у двери я застыл по стойке «смирно», чтобы с самого начала не навлечь на себя гнев следователя.

На стене, за спиной подполковника, висели портреты четырех кровавых собак фашистского режима: Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера. Между ними — намалеванная на картоне строфа из Гете:

Вот он с новою бадейкой,

Поскорей топор я выну!

Опрокину на скамейку,

Рассеку наполовину!

Ударяю с маху — палка пополам,

Наконец от страха отдых сердцу дам.

Слово «топор» было выведено не черной, а кроваво-красной краской, несколько капель краски были вытянуты вниз, будто это капает кровь.

Подполковник приказал мне подойти ближе и елейным голоском пригородного трактирщика произнес:

— Располагайтесь поудобнее, Рогге. Снимите фату, венок и все, что болтается у вас на шее. Снимите шинель, здесь у нас достаточно тепло. Как ваше горло? Рана уже затянулась?

— Еще кровоточит, господин подполковник.

— Печально. Расстегните ворот и садитесь вон там. Давайте устроимся поуютней. Вот так. Что я подполковник, вам известно так же, как и мне. Больше меня так не называйте. Понятно?

— Слушаюсь!

— Значит, так. Будем считать, что мы штатские. Чем вы занимались до военной службы?

— Торговал книгами.

— Ага.

Подполковник сделал мину, будто собирался распить со мной бутылку шампанского. Он указал большим пальцем на изречение над своей головой и спросил, экзаменуя: — Шиллер или Гете?

— Гете.

— Откуда?

— Кажется, «Кладоискатели».

— Нет, «Ученик чародея». Значит, продавцы книг тоже не все знают.

Солдат-писарь с усиками а ля Гитлер записывал каждое слово. Он спросил начальство почтительным шепотом:

— Может быть, запишем сначала его данные?

— Пожалуй.

Писарь спросил у меня имя, год рождения, место жительства, семейное положение, чин и прочие данные. Затем переспросил:

— Рогге с двумя «г»?

— Ну, конечно же, Штельцер, — нетерпеливо вмешался подполковник. — Если бы он писался с одним «г», он произносился бы «Роге» и фамилия его происходила бы от слова «икра». А она, видимо, происходит от слова «рожь», «ржаной хлеб».

Я не возражал, но почему-то вспомнил польскую поговорку о сладком пироге и горьком хлебе.

Пока я не понимал, чего от меня добиваются. Вот только приветливость подполковника показалась мне весьма подозрительной.

Зазвонил телефон. Штельцер снял трубку и назвал себя. Затем передал ее подполковнику. Тот довольно долго слушал молча. Поблагодарив наконец и положив трубку, он сказал своему писарю:

— Запишите. Дело Милаша и Берндта. Приговор приведен в исполнение. Сегодняшним числом. На этом их дело можно закончить. И повернулся ко мне: — Ну, давайте еще кое-что вспомним. Как часто вы навещали унтер-офицера Венделя на складе снабжения?

— Ни разу. Я даже не знаю, где находится этот склад.

— Ах да, верно. Вы ведь выпивали с ним в какой-то столовой.

— Нет, ни в какой столовой я с ним не пил. Я не знаю здесь ни одной столовой.

— А разве вы не выпивали с ним, когда он приходил к вам? Мне кажется, на свете нет такого человека, который при случае не клюкнул бы.

— Нет, он никогда со мной не пил и даже никогда не приглашал меня выпить.

— Вы вели с ним продолжительные разговоры?

— Тоже не доводилось.

— Ну, а когда он приходил за оружием. Он подписывал вам эти квитанции, хоть и не всегда, не правда ли? Вы с ним о чем-нибудь разговаривали?

— Господин подполковник! Квитанции на подпись я давал ему всегда. Только однажды я ему без квитанции дал свою плащ-палатку. Но он мне ее вернул.

— Так. Значит, ни оружия, ни боеприпасов вы ему без квитанции не выдавали?

— Так точно. Ни одного патрона, ни одной винтовки.

Я ждал, что следователь вот-вот спросит, где револьверы. Но подполковник продолжал:

— Разве вы с ним не говорили, ну, скажем, о погоде, о расположении линии фронта или о военном положении в целом?

— Нет. Он у нас долго не задерживался.

— Вендель всегда приходил сам или присылал кого-нибудь из рядовых или, может быть, другого унтер-офицера?

— Всегда сам.

— И всегда пьяный?

— Не могу сказать. Мы ведь все пьем. Изо дня в день. Скорее замечаешь, когда человек трезв. А насчет Венделя я не замечал. Не знаю.

— Вы знакомы с обер-фельдфебелем Якшем?

— Нет, впервые слышу это имя.

— А с ефрейтором Бруммом?

— Его я знаю.

— Так ведь он тоже приходил к вам за оружием! А вы утверждаете, будто Вендель всегда приходил сам?

— Ефрейтор Брумм — наш повар. С момента формирования нашей части мы служим вместе.

— Его зовут Вальтер?

— Нет, Гуго.

— Но вы как-то выдали Венделю пять винтовок, не взяв с него расписки?

— Нет, он выдал мне расписку. Господин капитан ее тоже забрал с собой.

Солдат, писавший протокол, полистав в деле, небрежно заметил:

— Есть тут какая-то расписка на одиннадцать штук.

— Ладно, Рогге, как вы думаете, почему мне все это надо знать?

— Думаю, у Венделя бухгалтерия запущена. Наверно, не сходятся данные. Нет, так сказать, полной гармонии.

— Вы не только не знаете, откуда это изречение, вы не знаете еще и того, что этот унтер-офицер, бывший унтер-офицер, а теперь рядовой, продавал партизанам оружие!..

Подполковник впился в меня глазами, и я знал, что в этот момент я должен придать лицу идиотское выражение. Секунду я молчал: затем, как бы не веря, вылупил глаза, судорожно глотнул слюну и просипел:

— Не может быть! Как можно такое…

— Так, так. А разве он с вами никогда не откровенничал?

— Нет. Мы с ним разговаривали только по служебным вопросам. Мы, санитары, работаем днем и ночью, у нас и свободной минутки нет для болтовни.

Из-за того, что мне пришлось так много говорить, у меня на губах показалась кровь. Подполковник заметил это.

— Ну, на сегодня, пожалуй, хватит. Одевайтесь и отправляйтесь в какой-нибудь госпиталь. Подлечите свое горло.

— Никак нет, господин подполковник.

— Что значит — нет?!

— Я не пойду ни в какой госпиталь. Хочу остаться в своей части.

— Тоже неплохо. Пусть ваш доктор, лейтенант медицинской службы, немного позаботится о вас. Передайте ему это от меня вместе с сердечным приветом.

Подполковник встал и вышел. Писарь вернул мне квитанции на выданное оружие. В то время как я расписывался в их получении, он сказал:

— Через несколько дней Вендель будет Пендель[8]. Он будет раскачиваться на липе.

— Неужели он действительно…

— Да, он сам признался.

Возвращаясь, я думал об одном: не вздумали бы они проверить, куда делись револьверы!

Сейчас надо, пожалуй, собрать несколько штук и заактировать. Если кто-нибудь потребует предъявить ему личное оружие раненых, я смогу хоть что-то показать.

Вечером меня утешил Густав. У него на складе есть несколько револьверов. Он составил на них аккуратную ведомость. Это уже хорошо. Можно будет доказать, что револьверы брали на учет и хранили по всем правилам.

* * *

Фюрер посетил район Смоленска и, как истый знаток своего дела, тотчас определил, кто виновник отступления. В огромных потерях личного состава виновна санитарная служба. Поэтому фюрер сместил профессора Хандлозера с должности главного инспектора санитарной службы и заменил его доктором Вальдманном.

Теперь твердят:

— Санслужба перегрузила транспорт.

— Санслужба забрала слишком много подвижного состава.

— Санслужба не справилась со своей задачей.

— Если бы транспорт не был так загружен санслужбой, пополнение пришло бы вовремя.

Впечатление такое, словно за банкротство концерна отвечает младший клерк.

И вот последствия: подполковник медицинской службы доктор Юнкениц затеял проверку работы эвакогоспиталя.

Юнкениц — начальник отдела эвакуации раненых, нацист и профессиональный военный. А когда врач профессиональный военный, он уже не врач. Он решает все только с солдафонской точки зрения. Говорят, будто свою жену Юнкениц именует на конвертах: «Фрау оберфельдарцт».

Я стоял перед ним навытяжку. Юнкениц орал на меня:

— Черт побери! Да не дрожите же как овечий хвост! Тряпка вы, а не солдат вермахта. Иван в буквальном смысле был у вас в руках, а вы его упустили. Если бы вы его поймали, получили бы Железный крест. Почему не застрелили этого мерзавца?

— Он слишком неожиданно напал на меня, господин подполковник медицинской службы.

— Неожиданно, неожиданно… Война тоже началась неожиданно, а фюрер всем задал перцу. Я прикажу вас поставить к стенке за трусость. Если бы мне кто-нибудь прыгнул на спину, я бы выпустил из него кишки. А вы, вы выпустили восемь пуль в воздух. Бандит удрал. Командир роты Айкхоф ходатайствовал, чтобы вас положили в госпиталь. Дудки! Останетесь здесь! Сперва исправьте то, что напортачили. Иначе вы никогда не сможете честно взглянуть фюреру в глаза. Правильно я говорю?

— Так точно, господин подполковник медицинской службы!

— Ну то-то же. А ну, с глаз долой! Чтоб я вас больше не видел. Никакой пощады от меня не ждите. Ясно?

— Так точно, господин подполковник медицинской службы!

Юнкениц пробыл у нас недолго. К счастью, он стремился во что бы то ни стало добраться до своей укрепленной и защищенной от партизан квартиры до наступления темноты.

Как только сей начальник отбыл, ко мне зашел доктор Сименс:

— Ну и зол же на вас старик, дружище. Будь у вас на счету партизан, его наградили бы Железным крестом. Он считает, что упустил награду по вашей вине, и теперь горит желанием наказать вас. Кофе у вас еще есть?

— Нет, господин лейтенант медицинской службы.

— Пойдите возьмите у меня горсть. Вам, Рогге, определенно не везет. Сперва нападение и ранение. Потом вызов в военно-полевой суд. А теперь немилость этого старика. Но ведь главное, чтобы вас, как вы выражаетесь, снизу не подорвали?..

— Это еще впереди…

Доктор Сименс ушел, а я занялся своим любимым кофе.

Вошел Геринг и увидел, что я перемалываю кофе.

— Откуда у тебя кофе?

— Подарил лейтенант медицинской службы.

— А до меня дошло, что он предложил тебе сигару?!

— Сигару я тоже получил. Но курить сейчас не собираюсь.

Геринг убрался восвояси.

* * *

Почты давно нет. Это скверно действует на душевное состояние и без того измотанных людей. Шофер Раац говорит, что его хотят превратить в автомат. Рано утром он едет за хлебом и продовольствием. Потом отправляется на бойню за мясом. В обед — за торфом и дровами. После обеда отвозит на вокзал раненых. Ночью его гонят за пополнением. В промежутках между этими делами надо успеть привезти солому или доски. Потом привозит полный грузовик эмалированных бидонов из-под молока. Их ставят теперь в вагоны к раненым вместо параш. Грязное белье надо увезти, чистое привезти. То и дело посылают за перевязочными материалами, они расходуются в неслыханных количествах. Днем ли, ночью, при температуре минус двадцать пять или минус тридцать восемь – все равно Раац за рулем. Стоит ему часа в два ночи прилечь, тут же будят:

— Вилли, отправляйся за ранеными.

Он молча встает. Раньше он иногда ворчал, ругался. А теперь одевается молча, улыбаясь, как те больные, у которых после тяжелой операции выдавливают улыбку букетом цветов или какими-нибудь пустыми словами. Улыбка эта означает: «Ладно, уж сделаю вам одолжение, сострою веселое лицо, завтра я все равно подохну».

Кун, молодой крестьянин, сидит в углу и плачет. Почему, он и сам не знает.

Санитар Кольманн во что бы то ни стало хочет выяснить, почему Кун ревет, а у самого тоже слезы на глазах.

Санитар Кульмей тащит по коридору хромого. Тот уставился в пол, словно ему на все наплевать.

Гросс, старый рабочий, похожий в своей шинели на щуплого мальчика, на которого напялили военную форму, патрулирует с винтовкой вокруг здания эвакогоспиталя. Кажется, что это заводная игрушка, выполняющая положенные ей движения.

Теперь, когда Кубале издает трубные звуки, словно у него трещат штаны, Квиотек, который годами комментировал это, молчит.

Ревнивец Вейзель, до армии проводник спального вагона, и тот уже не приходит в ярость, когда ему говорят, что, пока он вернется с войны, у его милой женушки подрастут детки от других отцов.

Нет, здесь уже ничто ни на кого не может произвести впечатление. Наступил тот момент, когда люди говорят: «Мне на все наплевать».

Полтора года мы не были дома, некоторые даже два года. А отпуска все еще запрещены. Не разрешается съездить домой даже по случаю смерти самых близких родных. Впрочем, если разрешить ездить на родину на похороны близких, то придется отпустить всю армию, столько там гибнет людей при бомбардировках. Поэтому вдовцы и сироты, не говоря уже о скорбящих женихах, и не пытаются просить об отпуске.

Я тоже в тяжелом состоянии. Днем не дождусь ночи, ночью не дождусь дня. Хоть бы что-нибудь случилось.

Дошла очередь и до доктора Сименса: он слег с высокой температурой, сильной болью в ушах и с судорогами в ногах. Не ест, не пьет и даже не ругается. Плохой признак. Это «волынская лихорадка».

Обязанности начальника исполняет Зобанский, воспитанник «Гитлерюгенда». Он решил во что бы то ни стало извести меня.

Сперва он подослал ко мне своего Геринга за кофейной мельницей. Я сказал, что мельница упакована. Через некоторое время Геринг снова пришел:

— Приказ начальника: выдать кофейную мельницу.

— Мельница — моя собственность, и никакие приказы не могут меня заставить отдать ее.

— Что? Мельница принадлежит тебе? Это мы сейчас проверим.

Геринг отправился к фельдфебелю Бауманну:

— Лейтенант медицинской службы требует список всего нашего оборудования.

— Зачем он ему?

— Казначей не желает отдавать кофейную мельницу. Уверяет, будто она принадлежит ему.

— У него действительно есть собственная мельница, — ответил Бауманн. — В списке, правда, числится тоже мельница, но другая. Та, что в списке, входит в оборудование кухни. Но он? сломана.

Следующим этапом этой «истории с мельницей» был приказ явиться к Зобанскому.

— Скажите, Рогге, разве кофейная мельница входит в военное снаряжение?

— Так точно, господин лейтенант медицинской службы.

— Тогда почему вы не желаете ее отдать? Разве это по-товарищески?

— Она вмонтирована в полевую кухню, и ее невозможно снять.

— Но у вас есть польская?! Вам известно, что мельница не входит в личное снаряжение солдата, как, например, перочинный нож, гребенка или зубная щетка. Мельница должна исчезнуть из вашего багажа.

Я вскипел. Уж я-то знаю все служебные предписания назубок. Я знаю их лучше этого молокососа, любимое развлечение которого — стрелять в грачей из пистолета. Возможно спокойнее я сказал:

— Прошу разрешения обратить внимание господина лейтенанта медицинской службы на то, что согласно предписанию личное оружие не следует употреблять для развлечений…

Зобанский разозлился:

— Вы еще будете мне указывать?! Сдать мельницу унтер-офицеру, ведающему имуществом. О дальнейшем я сам распоряжусь.

Я отнес мельницу Рейнике. Он внес ее в какой-то реестр и присоединил к прочим вещам на складе.

— Вот болван! Какая разница, у кого она: у тебя или у меня, — рассмеялся Рейнике. — Главное, что она у нас.

Несколько дней спустя я отправился к Зобанскому.

— Унтер-офицер Рогге просит разрешения отлучиться в Оршу для подачи рапорта командиру роты.

— Нет, — зло отрезал Зобанский. — Вы находитесь на излечении, следовательно, должны быть на месте.

«Ничего, — подумал я, — этого сопляка я уж как-нибудь допеку. Мельница так мельница. Будем бороться за мельницу».

Я позвонил в Оршу командиру роты Айкхофу и получил разрешение прибыть туда на попутной машине.

— Вон, вон отсюда! — заорал на меня Зобанский, выслушав мой доклад о телефонном разговоре с командиром роты.

Айкхоф смеялся над этой историей с кофейной мельницей и над охотничьими увлечениями Зобанского. Кончилась вся эта дурацкая история приказом командира роты, который я с удовольствием вручил лейтенанту медицинской службы Зобанскому:

«1. Согласно приказу штаба лейтенант медицинской службы доктор Сименс с 1 января сего года повышен в звании и с вышеуказанного дня является старшим лейтенантом медицинской службы, оставаясь при этом, как и прежде, в должности командира 2-го взвода 1-й роты.

2. Имеются определенные основания напомнить личному составу о том, что служебное оружие запрещено использовать в качестве охотничьего. Обо всех случаях нарушения этого приказа немедленно докладывать мне.

3. Казначею 2-го взвода унтер-офицеру Рогге разрешить возить с собой для личных нужд собственную кофейную мельницу».

Знал бы Зобанский, что это за мельница и кто ее мне подарил!

Все же надо отсюда убираться. В конце концов, мельница — только повод для придирок. Нацистская банда что-то пронюхала и будет теперь меня преследовать.

* * *

Сегодня доктор Сименс решил отметить свое производство в старшие лейтенанты. На торжество он пригласил лейтенанта медицинской службы Зобанского и весь унтер-офицерский состав.

Новоиспеченный старший лейтенант медицинской службы еще не совсем оправился после болезни. Шнапс ему пока противопоказан, и он попросил меня намолоть как можно больше кофе. Заваривал Гревер.

Не прошло и получаса, как наши унтер-офицеры основательно напились. Но Сименс гостеприимен, он беспрерывно всем подливал. Языки развязались. Ран стал доказывать, что если выложить всеми буханками, которые за время войны с русскими прошли через его руки, Смоленское шоссе, то по ним можно было бы дойти до Москвы.

— А если положить в ряд всех погибших, одного к одному, — подхватил Рейнике, — то раненые могли бы по этой приятной дорожке добраться пешком до самого Берлина. И нам не пришлось бы грузить их в эшелоны.

— Оставим хоть на сегодня покойников в покое, — вмешался Сименс. — Я бы охотно побежал в Берлин по другой дороге.

— Господин старший лейтенант медицинской службы, ваш новый наследник уже появился на свет божий? — спросил Сименса Зимке, желая отвлечь доктора от осточертевшего кладбищенского юмора.

— Слушайте, Зимке, не задавайте глупых вопросов, — рассердился Сименс. — По нормальным подсчетам, ребенок должен был родиться еще месяц тому назад. Но мы же полтора месяца не получаем писем. Что же вы меня спрашиваете, когда и что у меня родилось?..

Стало так грустно, что я предложил выпить за родившегося, но еще не подтвержденного ребенка старшего лейтенанта медицинской службы.

Мы выпили за ребенка, еще за кого-то, еще за что-то и затянули излюбленную песню тупеющих солдат о любвеобильной мельничихе. Я подхватил свою славную кофейную мельницу и стал крутить ее как шарманку, в такт песне. Сименс рассмеялся:

— Смотрите, смотрите на Рогге! Как он ликует, что отвоевал свою мельницу! Даже если бы он провел ночь с мельничихой, это не доставило бы ему такой радости.

Рейнике шепнул мне:

— Если бы они только знали…

Сименс заметил это и зашумел:

— Рейнике, Рейнике, товарищ Квадратный! Что это за секретные переговоры? Вы шепнули Рогге какой-нибудь остренький анекдот и скрываете от нас? А ну, выкладывайте!

Рейнике вскочил, стал навытяжку, как бравый солдат Швейк, и под общий хохот доложил:

— Господин старший лейтенант медицинской службы! Разрешите огласить секретные сведения, сообщенные мною унтер-офицеру Рогге: по моим предположениям, вышеупомянутая мельничиха не выдержала бы атаки нашего доблестного взвода и испустила бы дух!

— Виват! — крикнул Сименс, чокаясь с Рейнике чашкой кофе. — К трупам нам не привыкать. Но вы все же посмотрите на нашего финансового туза! Третьему пункту приказа командира роты он рад больше, чем двум остальным!

— Никак нет! — закричал я, почувствовав, что Сименс, вполне трезвый, желает поиздеваться над господином Зобанским, которого он терпеть не мог, как и все мы. — Я очень рад и первому пункту, господин старший лейтенант медицинской службы. И даже второму!

Зобанский вскочил и вышел из комнаты.

А Гревер откупорил еще несколько бутылок, и гулянка продолжалась.

Из-за туманов погода стояла нелетная, раненых из котла не вывезли, и в нашем эвакогоспитале была относительная передышка. Наверно, мы бы кутили до утра, радуясь нелетной погоде. Но для других она оказалась летной. Об этом нас известил бьющий по нервам вой сирены.

В комнату влетел длинный Баснер (он как раз дежурил) и неуклюже доложил:

— Господин лейтенант… Господин старший лейтенант медицинской службы. Тревога! На этом, как его… На складе снабжения… Все того… Намертво. Затребована команда санитаров.

— Баснер, неужели там все того? — насмешливо спросил Сименс. — Намертво, как вы говорите? Тогда мы там не нужны. Пусть туда отправляется похоронная команда.

— Не могу знать, господин старший лейтенант медицинской службы!

Унтер-офицеры один за другим покинули комнату Сименса. Доктор крикнул вдогонку Рейнике:

— Эй, послушайте! Ваша дорога из мертвецов скоро, пожалуй, дойдет и до Ратенова[9]!

Гревер, убиравший посуду и бутылки, поднял левую ногу и почесал пятку. Мы отлично знаем этот излюбленный жест Гревера. Так он показывает, что, мол, скоро всем нам придется смазывать пятки.

А из коридора донеслась ругань Геринга:

— Черт знает что такое! Каждую ночь одно и то же. Пора начинать наступление. Какого дьявола они там медлят!

Веселенькая жизнь!..

* * *

Возчик торфа каждый день твердит мне:

— Пистоль, битте, пистоль…

Сегодня он принес мне палочку хрена, убеждая, что это целительное средство для моей глотки, и тут же снова спросил об оружии.

Не могу же я сказать ему, что нахожусь под следствием и обстановка для кражи оружия самая неподходящая. За мной следят. Возможно, не только Зобанский и Геринг. В новом приказе сказано, что все поступающее от раненых оружие должно быть сдано в течение суток. Мне могут специально подбросить пистолет, предварительно записав его номер, а потом проверят, сдан ли он.

Набрав несколько винтовок и пистолетов, я оформил на них документы и сам отвез в комендатуру. Надо же, чтобы так случилось: ни одной свободной машины, ни одного попутного транспорта, винтовки и пистолеты пришлось везти именно на тех санях, которые должны были бы доставить это оружие в лес. Возчик торфа смотрел на меня, как на врага. Конечно, он считает меня ренегатом, раз я отдаю оружие его врагам.

Фельдфебель, принявший от меня в комендатуре оружие, сказал:

— Только сдавай все вовремя и точно оформляй. Тут вчера повесили одного унтер-офицера. Он сбывал оружие Ивану за большие деньги.

Мне кажется, что следят за каждым моим шагом. Я сознаю, что скорее всего это нервное заболевание. В таком состоянии легко заболеть манией преследования. Но я ничего не могу с собой поделать. Я очень устал. Иной раз я кажусь себе трусом. Я избегаю встреч с Григорием, особенно после того, как он упрекнул меня на днях чуть ли не в отступничестве.

— Унтер-офицер, вы тяжело больны? — сказал Григорий. — Сердце капут и совесть капут?

Ложное, нелепое положение. Я же не потерял совести, не изменил своим убеждениям, не растерял свою ненависть к фашистам. Но я хорошо знаю все повадки гестапо. За минувшее десятилетие у меня было немало возможностей познакомиться с его приемами. Нет, как ни мучительно это для меня, надо подождать, пока вся эта история с Венделем не забудется.

Впрочем, одно я могу сделать: сохранить спрятанные под полом винтовки, чтобы потом, при удобном случае, переправить их в лес, а пока…

Сегодня возчик торфа наконец улыбнулся мне, когда увидел на своей вечерней справке старый знак: галочку. В мешок с картофельными очистками я сунул несколько гранат. Они без номеров, значит, можно рискнуть. Хоть это капелька, но на душе легче.

* * *

Все время твердили то о наступлении, то о «выравнивании фронта». Потом стало известно, что котел под Сухиничами ликвидирован. Правда, о том, кто его ликвидировал, умалчивают.

А сегодня объявили, что мы отходим. Но Геринг с присущим ему пылом заявил:

— Это начало наступления. Кремль скоро дрогнет.

И Зобанский с видом победителя изрек:

- Теперь русские попадут к нам в окружение. Мы их затянем, а тогда начнется…

Канонада уже слышна в той стороне, где Ржев. Вскоре стало известно, что город сдан в порядке «выравнивания фронта».

Наступило то, чему мы до сих пор не хотели верить. Полудохлый остаток нашего взвода получил приказ отойти. Ввиду полнейшего истощения сил нас отправляли на отдых в Вильнюс. Одновременно пришел и приказ об окончательном «выравнивании фронта» с точным указанием срока исполнения. Все стараются перекричать друг друга. Каждый спешит выпить весь свой запас водки и разжиться новым.

Как мне не хочется отступать вместе со всеми! Я предпочел бы присоединиться к партизанам и воевать с ними против фашистов.

Надоел мне этот Геринг, который с апломбом сообщает лишь одному ему известные новости.

— Мы будем укомплектованы, — твердит он, — и, когда стает снег, двинемся на Москву. Мы возьмем Москву. Недаром наш фюрер давно не выступает. Он молчит, а это всегда что-то означало. Многозначительное молчание.

Но Гревер в ответ задирает левую ногу и чешет пятку. Раньше он делал это молча, теперь он говорит:

— Сегодня ночью мне снилось, что мы драпаем.

* * *

Всех пленных, кроме истопника, куда-то отправили. Я даже не успел проститься с Григорием.

До нашего отхода осталось три дня. В канцелярии внезапно появился Алексей. Не обращая на меня внимания, он прошел прямо к фельдфебелю Бауманну; представился как переводчик городской управы и сказал, что его прислали проверить исправность центрального отопления. Когда госпиталь отсюда выедет, помещение займет другая воинская часть, управа отвечает за порядок.

Я вмешался в разговор Бауманна с переводчиком и сказал, что трубы в нескольких местах текут, а на втором этаже в радиаторы попал воздух.

— Пойди-ка, Рогге, покажи ему, что надо сделать, — сказал Бауманн, — ты лучше меня это знаешь.

Мне только этого и надо. Мы прошли с Алексеем в приемный покой, и я показал ему место, где под полом спрятаны двенадцать винтовок и более тысячи патронов.

Осматривая отопление, Алексей делал какие-то пометки в блокноте. А я шептал ему:

— Наша армия отходит, я хочу остаться с вами. Скоро сюда придет Красная Армия. Я хочу перейти к вам.

— Мы обсуждали это, товарищ Карл, — ответил Алексей, — и решили, что твоя работа в фашистском тылу важнее.

Мы спустились в котельную. Заметив мое огорчение, Алексей сказал:

— Всюду в нашей стране ты найдешь товарищей и получишь возможность нам помогать. Свое умение ты уже показал, товарищ Карл. Не в наших обычаях расточать похвалы, но ты нам крепко помог, раздобыв проволоку. Мы подсоединились к линии связи вашего транспортного штаба и перехватывали донесения о времени прибытия эшелонов. Ты же знаешь, что мы не пропустили ни одного эшелона, не пощипав его. В этом и твоя заслуга. Кабель лежит под снегом, мы собирались весной закопать его в землю. Но теперь в этом уже нет нужды. Скоро прогоним фашистов и отсюда. Прощай, Карл. Мы тебя проверили. Ты испытание выдержал. Подбрасывай и впредь песок в фашистскую военную машину. Все наши товарищи передают тебе и товарищу Квадратному привет.

Алексей обнял меня, расцеловал, и мы с ним расстались.

Вечером я передал Рейнике привет и благодарность товарищей из леса.

— Сегодня мы пить не будем, — сказал он. — Хотя повод для этого у нас есть.

* * *

Перед нашим отъездом прибыл целый мешок почты. Конечно, письма безнадежно устарели. «Мы живем хорошо, все здоровы», — написано в одном письме. И читая это, невольно думаешь, что речь идет о прошлом. Живы ли родные сейчас? Два месяца в наше время — такой срок, что можно тысячу раз умереть. Так что утешительные известия недействительны, а вот печальные — те не стареют. Моя жена, отлично овладевшая эзоповым языком, пишет: «…Господин Таль уже давно лежит в больнице, он совсем плох. Профессор установил, что ему осталось недолго жить, болезнь зашла слишком далеко». Таль — «долина», людей с такой фамилией я не знаю среди своих знакомых. Значит, речь идет о человеке, имя которого я могу вспомнить по ассоциации. В переводе на нормальный язык это означает, что наш сосед и товарищ Альфред Берг — «гора» — приговорен к смерти. Так мы всегда переписываемся с женой, и я умею точно расшифровывать ее иносказания. Да, Берга давно взяли в «больницу». Еще одна жертва!

* * *

Мы уезжали из Витебска на перегруженной всяким барахлом автомашине. Я сидел высоко на вещах вместе с Гревером и с грустью смотрел на удаляющийся лес, на домики возле опушки, где познакомился с Алексеем, на места, где мне хотелось бы остаться, чтобы почувствовать себя, наконец нормальным человеком.

— Карл, дружище, что у тебя за лицо! — закричал Гревер, заметив мое настроение. — Можно подумать, что ты едешь не с фронта, а на фронт. Там, где мы сейчас осядем, будет спокойно до самой осени. А потом мы снова получим такой пинок, что уже докатимся до башен самого Берлина.

— Если эти башни еще будут там стоять.

* * *

Вот теперь мы узнали, что за отдых ждал нас в Вильнюсе. Еле живым санитарам поручили развернуть в здании академии эпидемический тифозный госпиталь на тысячу человек. Это выздоравливающие, но на родину их не решаются отправить, потому что они основательно смахивают на привидения.

Конечно, об отдыхе не может быть и речи. По ночам воздушные тревоги. Днем до черта работы. Я, кажется, действительно схожу с ума. У меня началось какое-то нервное заболевание, меня пугает малейший шорох и всюду чудится трупный запах. Мысли путаются. Я часто вижу глухонемого на виселице. На меня не действуют самые сильные наркотики. Во рту вкус металла и крови. Мне чудится, будто я сам на виселице, а палач затягивает на мне веревку…

Песок в машину

Прошло полгода. Сентябрь. Черную тьму прорезают лучи света. Снова я ощущаю вкус еды, хотя трупный запах все еще преследует меня.

Я — в Эйленбурге, в резервном батальоне. Эти полгода я провел в Берлине, в отделении для нервнобольных тылового госпиталя в Темпельгофе. Врачи не предполагали, что я так быстро поправлюсь. Меня постоянно навещали жена и дети; осторожно, по одному, приходили старые товарищи. Они-то меня и подбодрили. Правда, и они не могут не говорить о смерти. Нет-нет кто-нибудь да и проговорится: того посадили, тот погиб при воздушном налете, а этот — под топором палача. Но жизнь празднует возрождение, если все оценивать по большому счету. Да, по большому счету, если заглядывать в будущее, уже близкое.

Признаков этого возрождения много.

Все чаще «выравнивают фронт», значит друзья продвигаются. Все злее нападки фашистских газет на «бандитов», значит партизанское войско крепнет и сопротивление растет. Все откровеннее разговаривают между собой измученные войной люди, особенно пожилые, значит тронулся лед, сковывавший сердца. Поутихли вопившие о победах, заговорили «ворчуны», недовольные. Надо будить, будоражить людей, пользуясь любой возможностью. Надо продолжать борьбу в тылу. Я вспомнил этот наказ Алексея, как только прояснилось мое сознание. Его партизанская благодарность и слова, сказанные при прощании, словно огнем выжжены в моем сердце.

В резервном батальоне муштруют, как и в мирные времена. Это страсть командира батальона. Тянут жилы так, будто сюда собрались сопляки, еще не видавшие ужасов войны, а не пожилые люди, которые хлебнули крови и горя. Покорность автоматическая, достаточно пустяка, чтобы расшевелить всех, устроить переполох.

Я встретил человека, который готов поддержать меня. Мы с ним быстро поняли друг друга. Это старый унтер-офицер Дойч, берлинец, участник первой мировой войны, столяр по профессии, человек весьма развитой, политически грамотный. Ему тоже хочется встряхнуть стариков, показать, что мы уже не те бараны, которых так легко гнать на убой. Мы с ним условились, что я изображу из себя «чокнутого», благо за спиной у меня полгода лечения в отделении для нервнобольных.

Сегодня утром проходило учение с карабинами. Фельдфебель, муштрующий резервистов, без конца заставлял нас повторять одни и те же приемы. Я все время отставал.

Фельдфебель это заметил и приказал:

— Унтер-офицер! Станьте перед строем! Показывайте упражнения до тех пор, пока не отработаете их как следует.

Он отошел в сторону, а я вышел вперед, надулся и гаркнул:

— Слушать мою команду! Смирно!

Несколько раз я проделал одно и то же упражнение, как молодой рекрут. В строю все повторяли это упражнение за мной. Все шло хорошо, мы обменялись с Дойчем быстрым, понимающим взглядом.

— На-а плечо! — скомандовал я неожиданно.

При этом я уронил карабин, но притворился, что не заметил этого.

В строю раздался хохот. Фельдфебель заорал:

— Эй, кто вы такой?! Унтер-офицер великогерманского вермахта или паршивый клопомор фирмы, занимающейся уничтожением паразитов?!

Дойч выступил вперед:

— Разрешите доложить, господин фельдфебель! Унтер-офицер Рогге — нервнобольной. Очевидно, его отчислят из армии как непригодного к военной службе. Он только что вышел из сумасшедшего дома. Кроме того, у него ранение горла.

— Вас не спрашивают! Встать на место!

Дойч вернулся в строй, а фельдфебель подошел ко мне, поднял с земли мой карабин и заорал:

— Какой болван произвел вас в унтер-офицеры?! Ветеринар какой-нибудь или живодер? Марш к врачу!

Но он забыл об одном: он не сказал, что отстраняет меня от командования. Значит, я имею право отдать любую команду.

Щелкнув каблуками, я вытянулся и, не щадя свою больную глотку, крикнул:

— Вольно! Разойтись!..

Солдат точно ветром сдуло с плаца. Уже никто не мог их остановить.

А фельдфебель смотрел на меня обалдело. Такого нарушения наших железных воинских порядков он еще не видывал.

Другие унтер-офицеры ухмылялись, довольные.

Во второй половине дня меня известили, что я освобождаюсь от занятий. Хотя еще не прибыли мои документы о болезни, начальство радо признать, что подобный цирк перед строем мог устроить только сумасшедший. Правда, это не значит, что меня отправят домой. И невменяемые пригодны к несению службы в военное время.

* * *

Утром нас построили для осмотра перед увольнением в город. Вдоль строя, осматривая одежду, обувь, пояса, прически, медленно шагали трое: наш главный фельдфебель, шпис и дежурный унтер-офицер. Только и слышалось:

— Небрит. Лишить увольнения.

— Грязная одежда. Останетесь здесь. Времени для чистки хватало.

Строй повернулся кругом, начался осмотр со спины.

Кто-то ткнул меня в спину. Я услышал голос шписа:

— К завтрашнему утру — постричься. Отпустил шевелюру, словно Бетховен. Снять эти вшивые патлы!

Ну что ж, самое подходящее время повторить цирковой трюк. На сей раз перебранка будет перед строем.

Повернувшись лицом к проверяющим, я с подчеркнутой обидой заявил:

— Прошу разрешения обратить внимание господина обер-фельдфебеля! С унтер-офицером великогерманского вермахта недостойно обращаться, как с рядовым!

Унтер-офицеры начали хихикать. Рядовые многоголосо покашливали.

Шпис, игнорируя мою жалобу, произнес:

— Бараны кашляют к перемене погоды.

Но все же он не выдержал и втянулся в перебранку.

— С вами вообще нельзя связываться! — заорал он. — Не зря вас засадили в желтый дом! Невменяемый какой-то.

— Так точно, господин обер-фельдфебель. Прошу разрешения обратить ваше внимание на то, что привлекать невменяемых к службе уставом запрещено!

Шпис, потеряв самообладание, скомандовал:

— Кругом!

Я единственный стоял спиной ко всем. «Кругом!» относилось ко мне. Но разгневанный шпис скомандовал так громко, что в строю это восприняли как общую команду. Или притворились, будто так поняли. Словом, вся шеренга развернулась «кругом». Повернулся, конечно, и я. Теперь все стояли лицом к шпису, только я — спиной. Снова раздался общий хохот.

Короче говоря, меня отправили на врачебную комиссию. А в резервном батальоне только и разговору было об этих неслыханных для германской армии происшествиях. Все, конечно, понимают, что моя болезнь тут ни при чем.

* * *

В роскошно обставленном кабинете восседал медицинский чин, окруженный целым штабом помощников. Даже не взглянув на меня, чин спросил:

— Вы что, унтер-офицер, неважно себя чувствуете? Или вы решили покончить с войной?

— Так точно.

— Надо говорить: так точно, господин капитан медицинской службы.

— Так точно.

— Значит, вы решили покончить с войной? Правильно, молодец. С войной мы должны покончить как можно скорее. — Он возвысил голос: — Лучше всего это делается на фронте. Да, дорогой мой, на фронте. Вы, значит, решили покончить с этим. Молодец, ибо мы должны вернуться домой с победой.

Я подумал, не устроить ли мне припадочек, но остался стоять, как истукан.

Капитан медицинской службы наконец заглянул в мои бумаги, встал и сказал:

— Откройте-ка рот.

Капитан небрежно заглянул мне в глотку.

— Поменьше ковыряйте там, — заключил он. — Эта рана не больше укуса блохи. Из-за такого прыщика не валятся с ног и не устраивают беспорядок в части. Кто скорее хочет покончить с войной, тот должен отправиться на фронт. Вот так. Нечего здесь бросать на землю оружие.

Комиссия признала меня годным для гарнизонной службы, хотя Дойч, который в этот день дежурил, уверял, будто меня хотят отправить в сумасшедший дом.

«Для гарнизонной службы» — это значит на определенном расстоянии от фронта.

1943 год

Нас с Дойчем отправили на восток. Но мы застряли на бывшей чешской границе, на плоскогорье Оберлаузица. Здесь развертывали большой госпиталь на базе больницы бывшего пограничного местечка Эберсбах, школы, приюта евангелических сестер в деревушке Нойгерсдорф, больницы в Варнсдорфе, гостиницы и общежития медицинских сестер в Георгсвальде, уже на чешской территории. Все это входит в единый военно-санитарный район, который скоро примет тысячи раненых. Дойч назначен начальником вещевого склада при главном госпитале. Я получил такую же должность в филиале госпиталя в Георгсвальде.

Городок небольшой, всего двенадцать тысяч жителей. Узкий мысок на крайнем севере Чехословакии. Чешского населения тут почти нет. Места спокойные, хотя горные цепи вдали похожи на грозовые облака. Нои тут, конечно, гитлеровская система оставила свои кровавые следы.

По утрам городок кажется вымершим. Но после обеда картина резко меняется. Улицы заполняются ходячими ранеными, им дают увольнение в город. Люди без ног, на костылях, на протезах, обмороженные располагаются в кафе вблизи старой границы, ликвидированной Гитлером.

Зима снова снежная. Это не радует раненых. Одежда поизносилась, на ногах какие-то развалины, латаные-перелатанные.

Говорят, легче тем, кому отняли ноги, по крайней мере не нужно заботиться об обуви. Раненые ругают нас за плохое снабжение. Каждому, кто жалуется, я показываю приказ, согласно которому, как только к нам прибывает с фронта санитарный эшелон, мы обязаны собрать всю пригодную обувь и все снаряжение и немедленно переправить в резервный батальон для последующего использования на фронте. Каждую неделю прибывают эшелоны с тысячами раненых, завшивевших немецких солдат.

Дело в том, что за последнее время отмечено немало случаев, когда резервные войска отправлялись на фронт полураздетые. Командование приказало одевать их по дороге за счет раненых. Но раненые не собираются добровольно отдавать свою одежду резервистам. Это дело поручили госпиталям. Но не так-то легко отобрать у раненых их личные вещи, оружие и предметы снаряжения.

Утром и вечером через городок гонят женщин, насильно вывезенных сюда на работы из оккупированных стран.

Они идут босиком по снегу. Идут молча, по четыре в ряд. По десять часов работают они на фабриках, потом их ведут назад в лагерь.

Недавно я выслушал речь офицера пропаганды, которого солдаты прозвали «шприцем», поскольку он каждую неделю делает им «вливание духа».

— Посмотрите на этих, — сказал он, показывая на босых работниц с востока. — Русские вообще не знают, что такое обувь. Они и зимой и летом ходят босые. А тут некоторые солдаты жалуются на плохую обувь. Верю, вам не хочется идти на фронт в латаной обуви. Но надо немного потерпеть. Весной на вооружение поступит тайное оружие. Тогда мы в темпе возьмем Москву и рванемся к Уралу. А за Уралом — золотые и платиновые прииски, без конца и края. К тому же там так много скота, что кожи хватит на всех. Каждый из вас сможет взять себе хоть по десять пар самых лучших сапог, высоких и коротких, сколько угодно ботинок. В общем — всего, чего ваша душа пожелает. А до тех пор надо немножко потерпеть. Надеюсь, больше не будет жалоб на недостатки?! Меня все поняли?

Но солдаты не желают «немножко потерпеть». То и дело вспыхивают скандалы при смене белья. Кроме того, каждый требует от меня хорошую пару обуви. Ночью они крадут обувь друг у друга и прячут ее. Скандалят из-за брюк, кителей.

А на моем складе — одно барахло. В этих обносках солдатам приходится разгуливать по городу.

— Капрал! Нет ли у тебя пары помягче?.. Я отморозил пальцы на ногах, мне трудно ходить. Жесткая обувь раздирает ноги до крови.

— Капрал! У меня башмаки разных номеров, страшно жмут. Новая обувь еще не поступила?..

Поскольку в последнее время той дело спорят по поводу битвы за Сталинград, обсуждают все возможности, взвешивают «за» и «против», я отвечаю в духе этих разговоров.

— А как же, а как же! — успокаиваю я жалобщиков. — Обувь вот-вот поступит по специальному заказу для вас. Решено заказать за Уралом двадцать тысяч пар сапог из юфти. Но заказ пока застрял в Сталинграде, сами понимаете…

— О-о, капрал, видимо, последнее вливание, которое нам сделал «шприц», у тебя еще не рассосалось?! — смеются солдаты.

Сидишь на вещевом складе, в бывшей скорняжной мастерской, и без конца слушаешь жалобы. Мыло для бритья не пенится. Шнурки для ботинок гнилые. Подворотнички с заплатками, натирают шею. Носки садятся после стирки. Рубашки и брюки коротки. Кителя длинны и широки. С утра до ночи — сплошная ругань.

По пятницам приходят обменивать белье. Ни у одного солдата нет второй смены. Прямо на складе снимают с себя грязные рубашки и тут же получают взамен чистые.

— Если у них нет даже солдатского барахла, пусть не затевают войн, — ворчат обозленные солдаты.

— Ты прав. Чем дольше длится война, тем короче становятся брюки и носки.

Я часто слышу подобные разговоры. Начальство стали поругивать, не стесняясь. Война делает свое дело. Пожалуй, тут тоже можно найти новых друзей, врагов войны.

* * *

— Унтер-офицер, послушайте мою историю. Приехал я в отпуск домой, в Дюссельдорф. Жена выстирала все мое военное барахло и повесила на чердак. Прилетели американцы и сбросили бомбы. Поскольку я солдат, видимо, дом, в котором я живу, — военный объект. Не так ли? Пока я торчал в бомбоубежище, все мое обмундирование сгорело. Но не мог же я бегать нагишом?! Пришлось достать выходной костюм из чемодана, который моя жена всегда прихватывает с собой в убежище. Думаете, комендант города выдал мне справку о том, что моя квартира разрушена? Как бы не так. А когда я прибыл в штатском в госпиталь в Бреслау, шпис заявил, будто я загнал свое военное барахло на рынке. Кто возьмет такую дрянь, вот идиот! В Бреслау мне выдали новое обмундирование, но стоимость записали на мой счет. Приказано все урегулировать в резервном батальоне. Хорошенькое дело: немецкий солдат еще должен платить за свое обмундирование. Куда это годится?

Я сочувственно кивнул, выслушав обер-ефрейтора. Кроме нас, на вещевом складе никого не было. Обер-ефрейтор попросил:

— Унтер-офицер, вы мне не дадите чего-нибудь? То, что я получил в Бреслау, я хочу вернуть туда, как только меня демобилизуют. Так что, дадите?

— Почему же нет? Дам.

— Пусть не затевают войн, если у них не хватает барахла, — повторил обер-ефрейтор ходячую присказку. — Недаром мой отец говаривал: «На войне бедняки худеют, а богачи жиреют». И действительно, у нашего брата даже из-под ребер выдирают сало.

— Твой отец тоже в армии?

— Нет, он умер.

— Во время налета?

— Лучше не вспоминать где. Мать тоже восемь месяцев мучилась.

— В тюрьме или в концлагере?

— Зачем об этом спрашивать? Хотите верьте, хотите нет, мой отец был порядочным человеком. Он литейщик, отличная профессия. Мать у нас тоже женщина неглупая. Она, как и отец, была против войны. Вот что получается, унтер-офицер: отец был против войны, мать была против войны, а три сына угодили на войну. Теперь отца нет, казнили. Мать замучили в тюрьме. Двух моих братьев уже нет в живых. И я возвращаюсь с фронта калекой — нога не сгибается. Для меня война кончилась. А жизнь?.. Квартира разрушена, жену поселили в кегельбане. Набили туда бездомных, словно кроликов. Жена работает на военном заводе, шлифует кольца для гранат. Дали бы мне волю устроить все, как мне хочется… Я бы сейчас…

— Давай сюда твою солдатскую книжку.

— Зачем? — испугался обер-ефрейтор.

— Не волнуйся. Хочу уладить твое дело с обмундированием, полученным в рассрочку.

— Весьма любезно с вашей стороны, унтер-офицер. Буду очень признателен. Как только получу папиросы, все отдам вам.

— Не надо. Вот теперь в твоей солдатской книжке полный порядок. Отправишь тому шпису в Бреслау его барахло.

Обер-ефрейтор Штюкендаль из Дюссельдорфа ушел обрадованный.

А я подумал, что это не так уж плохо, если затруднения с обмундированием подобным образом воздействуют на психику гитлеровских солдат. Чем хуже обмундирование, тем больше недовольства. Это тоже песок в машину. Надо его подсыпать.

* * *

На рыночной площади нашего городка стоит старый дом для приезжих. По вечерам там собираются ремесленники поиграть в карты. Я тоже стал частенько туда захаживать. Посижу, почитаю газеты и, как всегда, делаю свои записи.

До меня доносятся голоса картежников:

— Кто сдает?..

— Ты слыхал, у Дизинера погиб последний сын…

— Зять Рудольфа тоже погиб. Под Сталинградом… У меня двадцать…

— Двадцать четыре. А сын Рудольфа?

— Тоже. Тридцать…

— Беру.

— Тридцать три.

— Лучше б этого не было. Тридцать шесть.

— Когда же все кончится?

— Сорок. Да, доживем ли…

— Сорок четыре.

— Это мое. А в Сталинграде они все еще держатся.

— Играем в открытую.

— Пора, пожалуй, оттуда сматываться…

Я прислушиваюсь к разговорам игроков. Уже поздно. Трактир почти опустел, только картежники по-прежнему сидят на своем обычном месте, под низкими сводами. Толстые балки подпирают потолок, но он все же прогнулся.

Игру прервали две женщины, пришедшие за своими мужьями.

Один из этих мужей, уходя, спросил меня:

— Разве вам не надо быть к отбою, господин унтер-офицер?

— Нет. Я могу прийти, когда захочу.

— Вы все время дергаетесь. Вам, наверно, крепко досталось?

— С меня хватит.

— Да, да, проклятая война. А конца и не видно.

Жены уводят их.

Остался добродушный дядька с умными глазами, немного медлительный. Он спросил меня:

— Вы начальник вещевого склада, который расположен в нашей скорняжной мастерской?

— Да. Меня зовут Рогге, — представился я.

— Хольфельд, — назвал себя мой собеседник. — Мне хотелось бы вас кое о чем спросить. Я тут часто вижу одного длинного безрукого ефрейтора. Брюки на нем такие короткие, что едва прикрывают икры. А вот старший солдат, который сюда заходит, носит китель такого размера, что в нем могли бы поместиться трое. Неужели вы не можете прилично одевать наших солдат?

— Представьте себе, не можем. Нет ничего подходящего. Война слишком затянулась. Не я ее затеял.

— Ну и не я,— буркнул Хольфельд.— С меня было достаточно и первой.

И он рассказал, что во время первой мировой войны служил в австрийской армии.

Жена его, пообещавшая зайти за ним, задерживалась, и он, подсев ко мне за столик, заказал две двойные порции шнапса. Мы чокнулись и заговорили, как водится, о войне. А потом — о Сталинграде. Настроен Хольфельд был скептически, но держался осторожно.

— Эту войну мы, возможно, выиграем, — медленно произнес он и уточнил: — Как и предыдущую.

— Вот именно, — подхватил я и снова сказал: — Не я ее затеял.

— И не я, — повторил Хольфельд. — С чехами я хорошо ладил. У меня была небольшая лавочка, я торговал часами и недорогими украшениями. Часов теперь нет. Да разве до часов сейчас, когда даже портков не хватает…

За ним зашли две женщины. Прощаясь, он пригласил меня заглядывать в трактир. По пятницам они собираются здесь, чтобы поиграть в карты.

* * *

Сталинград кончился для нас полным крахом. На рыночной площади созван митинг. Всех раненых, способных передвигаться, заставили выйти на площадь.

Приминая снег костылями, раненые курили и поглядывали на девушек и женщин.

Оркестр исполнил марш.

Первым выступал на митинге офицер пропаганды — «шприц». Он заверил, что проигранная под Сталинградом битва стоит десяти выигранных. После него произнес речь бургомистр, детина огромного роста. Он с пафосом призвал всех присутствующих выстоять до конца, отдать фюреру последнее и отомстить за Сталинград. Он объявил, что уходит добровольцем на фронт и предложил инвалидам последовать его примеру.

На этом митинг закончился. Его участники молча расходились.

Глядя на них, можно было подумать, что разгром произошел здесь, в Георгсвальде: ковыляли на костылях безногие, по ветру развевались пустые рукава кителей у безруких. Вдовы горько оплакивали погибших под Сталинградом.

Учителя вылавливали из толпы детей, своих учеников, ставили их по четыре в ряд и браво кричали перед этим строем:

— А ну, не хныкать! Выше голову! Солдаты не должны думать, что вы струсили! Подбодрим солдат. Отряд, шагом марш! Песню — запевай!.. Три, четыре…

На узеньких улицах Георгсвальде жалобно попискивали детские голоса:

Мы стремимся в поход на Восток, За землей — на Восток, на Восток.

Хольфельд подошел ко мне и шепотом сказал:

— Пусть бургомистр катится на фронт. Только вряд ли он их остановит.

На душе у меня стало легче. Ореол непобедимости германского вермахта померк, если немецкий бюргер так заговорил.

Когда вечером мимо госпиталя повели колонну босоногих русских работниц, я вышел из своей скорняжной и зашагал с ними рядом. Не глядя на понуро бредущих женщин, я несколько раз повторил:

— Товарищи, фашистам в Сталинграде капут!

Колонна, обычно шагавшая молча, ожила. Женщины о чем-то заговорили, зашумели. Это было столь необычным и странным, что конвоир закричал:

— Заткнитесь! Моча вам, что ли, в голову ударила?..

* * *

В эти дни раненые приходят на склад злые, угрюмые. Только и разговору о разгроме 6-й армии. Некоторые просят отправить их на фронт. Другие настаивают на выписке из госпиталя и увольнении по инвалидности. Есть и такие, которые молча радуются поражению. Эти понимают, что конец войны значительно приблизился.

Я по-прежнему хожу в трактир и встречаюсь там с картежниками. Со мной они довольно откровенны, особенно Франц Хольфельд.

Вчера вечером за ним снова зашли две женщины, они подсели к столу. Одна из них — его свояченица, ее муж в концлагере. Узнав об этом, я почувствовал себя свободней.

Они пригласили меня на воскресенье к обеду. Кажется, мы подружимся с Хольфельдом. Мы уже перешли на «ты».

* * *

Сегодня Хольфельд заявился на вещевой склад. Он отозвал меня в сторону и сообщил, что забрали Гюттлера, рыжего Гюттлера. Он шел по улице, неся под мышкой простенький радиоприемник, по которому только и услышишь сводку вермахта или лай Геббельса. Навстречу попался знакомый.

— Куда ты тащишь этот аппарат, Гюттлер? Не в ремонт ли? — громко спросил знакомый.

— Да, в ремонт. У него, понимаешь ли, отвратительный дефект: он врет. Особенно эта сволочь врет, когда передает сводки вермахта.

Этот разговор услышали несколько человек; один из них, нацист, тут же донес на Гюттлера.

А вечером я зашел в трактир на рыночной площади. Там, естественно, обсуждали это происшествие.

На этот раз я познакомился с кровельщиком Крамером, работающим на военном заводе. Он высказывался довольно резко. Я потом провожал его до дому, дорогой мы все время разговаривали. По-моему, он политически развитой человек, во всяком случае, фашистов явно недолюбливает. Судя по замечаниям, Крамер регулярно слушает запрещенные передачи.

Мы условились об очередной встрече. Пожалуй, надо ему дать листовку, сброшенную англичанами. Пусть почитает. Интересно, как он на это прореагирует. Может быть, через него удастся передать кое-что рабочим завода.

* * *

Раненых поступило так много, что под госпиталь заняли еще одну школу. Работаю, как на фронте: изо дня в день — допоздна. Справиться с таким большим складом одному трудно. Я решил попросить себе помощника.

Пожилой капитан медицинской службы, говорящий всем «ты», ответил на это:

— Дать тебе настоящего санитара не могу. Каждого, у кого еще есть голова на плечах, приказано отправлять на фронт. Даже в операционной мне помогают люди без всякой медицинской подготовки. Подбери себе помощника из раненых, из тех, кто ходит на своих двоих, но еще нуждается в госпитализации.

— Слушаюсь, господин капитан медицинской службы.

— Только перестань, пожалуйста, дергаться. Делаешь вид, будто боишься меня. Если меня кто побаивается — сам в этом виноват. Иди.

И вот у меня появился помощник из раненых, тот самый обер-ефрейтор из Дюссельдорфа, Штюкендаль. Когда я отлучаюсь в город, он замещает меня на складе.

Я часто хожу на станцию. Мне приказано встречать каждый санитарный поезд, чтобы там, в вагонах, отбирать у вновь прибывших шубы, сапоги, каски — словом, все пригодное для фронта снаряжение. Особенно оружие.

* * *

Теперь я знаю, что на Штюкендаля можно рассчитывать. Я понял это из наших разговоров. Надо же что-то делать. Тут нет ни витебского Алексея, ни люблинской Ольги, не от кого получать задания. Скверно, когда приходится действовать на свой страх и риск. Но сидеть сложа руки нельзя — эта мысль не дает мне покоя.

Раз в мои руки попадает военное имущество, в котором так заинтересовано командование вермахта, значит я должен насолить фашистам здесь, на этом участке. Пусть будет побольше недовольных: быстрее развалится вся эта человекоубийственная механика.

Действуя в одиночку, я искал друзей, осторожно, настойчиво. Так проходили зимние месяцы после разгрома под Сталинградом.

За скорняжной мастерской находится какое-то помещение, похожее на кухню. Рядом — темная кладовая. На полках в кладовой мы со Штюкендалем раскладывали всевозможные предметы — от мыла и щеток до веников и тряпок. А в закрытых шкафах хранили оружие.

Однажды Штюкендаль решил почистить оружие, которое на следующий день я должен был отвезти в Лебау. Я езжу туда по средам, чтобы сдать пришедшее в негодность обмундирование. Но главное, зачем я езжу, — это чтобы встретить унтер-офицера Дойча.

Штюкендаль показал мне одну из винтовок, которую я должен увезти, и спросил:

— Сдать эту винтовку или оставить здесь? Поглядите, в каком она состоянии. В нее угодил осколок, и выходное отверстие сузилось. С этой штукой я бы не хотел попасть на фронт.

— Надо сдать, по крайней мере мы избавимся от этой дряни, — уклончиво ответил я.

И оказалось, Штюкендаль меня понял.

— Мне тоже так кажется, — согласился он. — Если какой-нибудь солдат окажется на фронте с этой трещоткой и патрон застрянет в стволе, ему волей-неволей разрешат отлучиться с передовой линии в тыл к оружейнику. Значит, во-первых, мы можем спасти жизнь этому солдату. Во-вторых, одним солдатом на фронте будет меньше. Сдадим, значит, как годную.

Я обрадовался, что наши мысли совпали и через некоторое время решил поговорить с ним о деле, объяснив, что если мы увеличим трудности с обмундированием, то это пойдет только на пользу людям. Штюкендаль добавил:

— И с оружием можно кое-что предпринять… Согнуть мушку, расточить ударник, испортить подаватель, мало ли…

Теперь мы будем вредить этой проклятой войне сообща.

Штюкендаль вдруг схватил какой-то китель, рванул его, и материя расползлась. На другом кителе он прожег папиросой дыры, но так ловко, что можно было принять это за след от зажигательной бомбы. С брюками было еще проще. Достаточно потянуть материю на коленях, чтобы она расползлась. Ткань покрепче можно разодрать перочинным ножом так, словно солдат в этих брюках зацепился за колючую проволоку. Перед перевязкой раненым часто вспарывают и брюки и сапоги. И это можно использовать. Со свитерами еще проще: спустить несколько петель на боку — и все вязание расползается. Словом, находчивость Штюкендаля оказалась поразительной. Не во мне одном кипит гнев против гитлеровской бойни. И, наверно, не в нас двоих.

Они требуют, чтобы мы раздевали раненых и собирали обмундирование для новых резервов. Ну что же, мы создадим им запасы барахла.

Приходит на склад солдат, жалуется:

— Я всего один раз надел эту штуку, а она уже расползлась.

Ему выдается новый свитер, а порванный отправляется на обмен в запасной батальон 455-го пехотного полка.

Аккуратно сложенное негодное обмундирование сдается, взамен выдают такое же количество годного. А через неделю оно отправляется для обмена.

Солдаты ходят по городу в невероятных нарядах. К укороченным брюкам они привыкли на фронте. Там они отрезали низ брюк на портянки, в сапогах все равно не видно. Но здесь сапог нет, из-под брюк торчат кальсоны. Такая «форма» доводит людей до белого каления. Все чаще слышишь крылатую остроту:

— В этой войне мы победим. Точно, как в первой мировой.

— Еще бы: вести войну в подштанниках — во-первых, дешево, во-вторых, полезно.

Три инвалида решили устроить общественный скандал, нечто вроде миниатюрной демонстрации. Они раздобыли соломенные шляпы, получили в госпитале увольнительные, напялили шляпы на головы и отправились в город. Трое безногих на костылях в заснеженном городе в соломенных шляпах — это произвело впечатление. За ними увязалась ватага ребятишек. Горожанам на несколько дней хватило пищи для разговоров: подумать только, до чего довоевались — раненые солдаты ходят зимой в соломенных шляпах.

Явился казначей, чтобы проверить запас головных уборов на нашем складе. Убедившись, что никакого запаса нет, он распорядился:

— В следующую среду отправляйтесь на вещевой склад запасного полка и постарайтесь обменять сотню этих вонючих тряпок на новые шапки.

Но фельдфебель вещевого склада 455-го полка расхохотался мне в лицо, когда я явился за шапками:

— Те, которые я тебе выдам, еще хуже твоих.

Снабжение стало из рук вон плохим. При раздаче мыла раненые скандалят:

— С каких это пор немецкие солдаты должны мыться разным дерьмом? — набросился на меня один солдат.

Я возразил с полным самообладанием:

— С тех самых пор, как из жира дохлых кошек у нас изготовляют маргарин.

— Тогда пусть прекращают войну и предлагают мировую…

— Кому? — подхватил Штюкендаль.

— Мне все равно кому. У меня дома остался маленький ребенок. Каждую ночь жена таскает его в подвал, а Геббельс уверяет, будто это даже полезно. Оказывается, для здоровья полезно, когда сидишь без мыла, угля и хлеба. Зачем было затевать войну, если у нас ничего нет? Во что мы одеты? Кончать надо со всем! Нас уверяют, что торчать в подвалах — высшее счастье! Точно мы не люди, а крысы. Мы уже отвыкли спать в постелях. Наши дети забыли вкус молока, на хлеб нам мажут клейстер…

— А ну, солдат, поддай, поддай им как следует, — подзадорил его Штюкендаль.

Недовольство растет не только среди солдат. И штатские все более открыто высказываются против войны. Наши рабочие сумрачны, зато лица рабочих с востока посветлели. Они чувствуют, что день их освобождения близок. Теперь я часто выхожу к колонне русских женщин, чтобы подбодрить их хорошими вестями.

Каждую важную новость, которую я узнаю по радио в доме Хольфельда, на следующий же день сообщаю этим женщинам. Они тихо спрашивают меня:

— Капрал, фашисты капут?

— Скоро, скоро фашисты капут.

Я пытался сблизиться с конвоирами. Но только разговорюсь с одним, его переводят. Такая уж судьба солдата — скитаться с места на место. В госпитале тоже переменный состав, одни исчезают, другие приходят. Трудно завести друзей.

Где они теперь, мои добрые друзья, хорошие парни, боровшиеся с таким мужеством и выдержкой? Живы ли старый врач из Люблина и его товарищи? Кофейная мельница напоминает мне об этих героических бойцах, взваливших на свои плечи огромную тяжесть.

Где теперь Отто Вайс, Гревер, Росетти? Отто постоянно твердил, что скоро все ужасы войны придут и к нам на родину. Действительно, похоже, что фронт скоро докатится до германской земли.

Густав Рейнике, мой дорогой боевой товарищ, попал на фронт и погиб.

Если бы собрать их всех здесь, была бы боеспособная, ударная группа. А пока у меня всего-навсего два союзника — Дойч и Штюкендаль. В одиночку же бороться очень трудно. Планов много, и очень смелых планов.

В моем шкафу хранится несколько пакетов взрывчатки. Выбросить? Нет. Сдать? Ни в коем случае. И вот я надумал: этой взрывчатки вполне достаточно для того, чтобы подорвать железнодорожный путепровод на линии Дрезден — Циттау. Ежедневно по нему проходит множество эшелонов на фронт. Путепровод не охраняется. Вот бы подложить под него взрывчатку! Но как? В жизни своей я не подрывал железнодорожных мостов!

Я буквально заболел этим. Подвернулся среди раненых какой-то сапер. Забыв об осторожности, я расспросил его, как обращаются со взрывчаткой, какова ее сила.

— Очень просто, — охотно объяснял сапер. — Одной электрической искры достаточно, чтобы произошел сильнейший взрыв.

Поделиться своим планом я ни с кем не решаюсь. Пока сапера не отправят на фронт, вообще ничего нельзя предпринимать. Случись что, он сразу побежит в гестапо и скажет, что унтер-офицер из вещевого склада госпиталя расспрашивал его, как обращаться с взрывчаткой.

Нельзя ли взорвать мост с помощью связки ручных гранат? У меня их больше тридцати. Если связать их штук по пять, сложить в старый мешок, подсоединить к длинному шнуру и взорвать? Да, но что такое три десятка гранат для этого гигантского сооружения? От силы вырвет полметра рельсов, и часа через два — три повреждение будет исправлено.

У меня есть все, что нужно для подрыва. Есть взрывчатка, есть сотни метров легкого кабеля, который я постепенно распутал и даже проверил, подсоединив к батарее и к лампочке от ручного фонаря. Каждый вечер я прогуливался вдоль Шпрее в районе путепровода. Я изучил каждый куст на склонах, все возможные укрытия. Кажется, все готово. Не хватало только одного — надежных товарищей, как Рейнике или Алексей.

Надо попробовать связаться с рабочими военного завода, на котором работает Крамер. В разговорах с глазу на глаз он высказывается смело. Я решил проверить Крамера. Поговорив с ним несколько раз, я условился, что, если ему когда-нибудь попадется листовка англичан или русских, он обязательно покажет ее мне. И вот однажды вечером я сунул в почтовый ящик Крамера английскую листовку, которую когда-то получил от Дойча.

Когда мы снова встретились, Крамер ничего не сказал о листовке. Возможно, листовка попала в руки жены и та сожгла ее?..

Но несколько дней спустя я узнал от Хольфельда, что Крамер струсил.

— Знаешь, Карл, — сказал Хольфельд, — здесь снова появились листовки. Одну подбросили Крамеру, и он сдал ее в полицию.

Я был потрясен. Значит, на Крамера надеяться нельзя. На кого же тогда?

* * *

В субботу около полуночи, когда жизнь в городке замерла, я вышел из госпиталя с тюбиком красной краски в кармане и направился к церкви. Это место я облюбовал еще днем. Каменная площадка перед входом в церковь чиста от снега. Ночью сюда никто не ходит. А днем обойти это место нельзя.

Я выжал из тюбика всю краску на камень и тряпичным жгутом вывел на площадке два слова: «Долой Гитлера!» Было темно, и я сам не мог прочесть то, что написал, зато завтра это прочтут другие. Тюбик, тряпку и перчатки я предусмотрительно выбросил в решетку водостока.

В воскресенье утром горожане пошли на богослужение. На каменных плитах перед церковью горела надпись: «Долой Гитлера!»

Люди осторожно перешагивали через блестевшие на солнце красные буквы.

Весть о надписи взбудоражила весь город. Возле лавки зеленщика какая-то женщина сказала:

— Ведь рыжего Гюттлера посадили. Кто же этот новый маляр?

Во вторник полиция арестовала двоих мужчин, у которых нашли красную краску.

В среду вызвали на допрос пастора.

Даже самые нерадивые прихожане побывали за это время в церкви, специально, чтобы прочесть надпись. Ее пытались смыть, но красная краска оказалась надежной. Тогда надпись замазали черной краской.

Ровно через неделю, в воскресенье, на черной краске вновь появились слова: «Долой Гитлера!»

Тех двоих арестованных отпустили: расследование показало, что найденная у них краска отличается от той, которой сделана надпись. Кроме того, те двое — ярые приверженцы Гитлера. Это знает весь город. Правда, теперь они, возможно, не будут его славить столь громко…

* * *

Однажды вечером я решил заглянуть к Дойчу, узнать, нет ли каких новостей с фронта. Наши госпитали всего в получасе ходьбы один от другого. Но Дойча я, к сожалению, не застал. Его куда-то угнали за то, что он не поладил с офицером пропаганды: Дойч в присутствии слушателей доказал, что теоретические взгляды этого офицера на валютную политику государства неправильны.

Складом в главном госпитале теперь ведает обер-ефрейтор Бауманн, который раньше был помощником Дойча. О нем Дойч говорил, что в душе он коммунист и готов бороться.

На обратном пути недалеко от бывшей границы я повернул к пивнушке, которая находится напротив почтамта. Это тихий уголок, где стоит всего несколько столиков.

Посетителей в пивнушке не было. Только за столиком возле печки сидел какой-то штатский. Я направился к этому столику. Увидев немецкого унтер-офицера, штатский тотчас же поднялся и хотел уйти.

— Куда же вы удираете? — остановил я его. — Места хватит на двоих, посидим вместе.

Штатский неохотно опустился на стул. Разговор долго не клеился.

Это был чех, лет сорока, тщательно выбритый, круглолицый, сосредоточенный и замкнутый, как и все проживающие здесь чехи. Раньше он работал в Праге у нотариуса, заведовал канцелярией. Когда фашисты оккупировали Прагу, нотариальная контора закрылась. Пришлось «добровольно зарегистрироваться» на немецкой бирже труда и пойти транспортным рабочим на завод. Иного выхода не было, надо же как-то кормить семью. Вот он и работает в Георгсвальде на военном заводе.

Мы выпили и постепенно разговорились. Сперва о книгах, потом о красоте здешних мест, о величавом лесе на склоне гор и наконец о войне.

Я рассказал ему про польскую пословицу о сладком пироге и горьком хлебе. Чех заметил, что у них тоже есть подобная поговорка. И даже не одна. Вот, например, такая: «Кто хочет сохранить мед в кувшине, не должен ставить кувшин вверх дном».

Оба мы говорили осторожно, хотя такая осторожность всегда шита белыми нитками. Я рассказал ему несколько страшных происшествий из нашей фронтовой жизни, дав понять, как я к этому отношусь. Чех в свою очередь сообщил грустные факты из жизни местного населения. Он рассказал мне о печальной судьбе своих родственников, знакомых. При этом он никого не обвинял и сваливал все беды на роковое стечение обстоятельств. Я заметил, что он носит обувь на босу ногу, несмотря на мороз.

Я расплатился первый, кивнул соседу и вышел. Унтер-офицеру выходить из пивной вместе с чехом неудобно.

Зная, что чех должен пройти мимо таможни к себе в барак, я дождался его там.

— Вы без носков, дорогой друг, — сказал я ему. — Все же холодновато. Я могу вам помочь. В жизни случается, что одному трудно сладить с нуждой.

Чех смутился, но не отказался от моего предложения. Мы договорились встретиться в ближайшее воскресенье, но не здесь, а в другой пивнушке, в Фихтельбауде. Мой новый знакомый отлично понимал, что встречаться с ним мне не полагается. Речь шла о передаче носков, не больше. Но чеху было ясно, что носки — только предлог, немецкий унтер-офицер ищет с ним знакомства. Мы условились, что разговаривать будем не в пивной, а где-нибудь поблизости, как только стемнеет.

Пивную Фихтельбауде в это время года мало кто посещает. Разве что забредет туда какой-нибудь безрукий или выздоравливающий из госпиталя.

Когда я пришел в воскресенье в пивную, чех уже был на месте. Он читал фашистскую газету, издаваемую на чешском языке.

Добрый час я провел за другим столиком, листая свои записи, делая новые и поджидая, когда стемнеет. Но тут мне не повезло. В пивную ввалился знакомый фельдфебель и подсел ко мне. Если я останусь сидеть с ним, через некоторое время он выпьет свой кофе и скажет: «Ну, что ж, милый, пошли вместе домой». Надо уйти раньше.

Я расплатился, как только фельдфебель сделал заказ.

На улице было еще светло. Воскресный день — день увольнений. Мне навстречу часто попадались солдаты. Чех вышел следом за мной, но нагнал меня лишь тогда, когда я свернул на пустынную боковую дорогу.

Мы пошли рядом, соблюдая осторожность и чувствуя себя сообщниками. Одно это уже сближало нас. Вручив обещанные носки, я сказал:

— Жаль, что больше ничем не могу помочь. Я понимаю, эта мелочь не изменит главного в вашей жизни. Но если бы я знал пути, как я могу помочь вам еще, поверьте, я бы это сделал.

— Такие пути, наверно, есть, — сказал мой спутник. — Но они в наше время трудны и опасны.

— На войне часто приходится вставать на опасный путь. И мне приходилось не раз смотреть смерти в глаза. К сожалению, мой путь вел к несчастью. Уж если вставать на опасный путь, так на тот, который ведет к счастью. Ради счастья и рисковать не грех.

— Это справедливо сказано.

Весь вечер мы бродили по темным закоулкам. Я понял, что имею дело с человеком честным и, бесспорно, антифашистом. Вот через него-то, может быть, и удастся связаться с рабочими завода и найти здесь друзей, которых мне так недостает. Таких же, как в России.

* * *

Весна сорок третьего года. С юга прилетели первые птицы. На проводах попискивают ласточки. На деревьях свистят скворцы. А с родины вести летят отнюдь не весенние.

Сообщают о ежедневных бомбардировках. Тысячи домов превращены в руины и пепел, города Германии рушатся под бомбами американцев и англичан.

Начался стремительный отход с востока. Наши доблестные вояки стали вслух поговаривать, что война может быть проиграна. Говорят прямо, без иносказаний.

Отправили на фронт «шприца». Его заменил новый офицер пропаганды, хромой капитан, у которого свой метод пропаганды, подкрепляемый наглядным пособием. Очередное «вливание духа» в связи с положением на фронтах происходило так. Хромой капитан взял кусок бечевки, с помощью кнопок закрепил ее зигзагами на доске, вымерил все зигзаги линейкой и сказал:

— Камрады, вот перед вами линия фронта. Ее длина сто восемьдесят сантиметров, что соответствует линии фронта длиной в тысячу восемьсот километров. Эй вы, подойдите к доске! — подозвал он кого-то из солдат и приказал: — Натяните бечевку. Иными словами — выровняйте фронт.

Солдат вынул кнопки и натянул на доске бечевку. Освободился большой кусок. Хромой капитан отрезал его и показал всем слушателям, словно свершилось чудо. Потом он снял натянутую на доске бечевку и намотал ее на палец.

— Понимаете, камрады! — торжественно пояснил офицер. — Более короткий фронт легче развернуть. Поэтому мы укорачиваем главную линию обороны на Востоке.

Хромой капитан злорадно расхохотался. Потом поджег отрезанный кусок бечевки. Бечевка медленно тлела. Наш новый «шприц» глубокомысленно комментировал:

— Вот это и есть жизненная нить большевиков. Мы ее отрезали, сожгли, уничтожили.

Когда бечевка сгорела, снова прозвучал «победоносный хохот» хромого капитана. «Шприц» раскланялся, как иллюзионист, извлекший кролика из наперстка, и с важностью изрек:

— Значит, мы оттянем фронт до определенной точки и сократим главную линию обороны до минимума. День и место этих операций известно только в главной ставке фюрера, где все это разработано. Естественно, не каждому полагается знать об этом. Развертывание укороченного фронта — вопрос дней. Победа за нами. А до тех пор мы обязаны отдавать для войны все. Встать! Конец! Разойтись!

Солдаты с шумом поднялись.

Обер-ефрейтор Бауманн, сидевший во время доклада рядом со мной, сказал:

— Ведь этот болван сократил наш фронт! То, что он отрезал, наша жизненная нить. Вот болван…

У Бауманна — собственный радиоприемник. Он занимает в госпитале отдельную комнату, имеет возможность слушать все, что хочет, и хорошо осведомлен об истинном положении на фронтах. Мы с ним уже нашли общий язык и при случае будем действовать вместе.

* * *

Каждую неделю я встречаюсь с Венцелем Дворским — так зовут чеха. Я ждал несколько недель, пока Дворский сам не заговорит со мной так, как это сделали мои друзья в Люблине или в Витебске. Так оно и вышло. Теперь я знаю, что на заводе есть группа сопротивления. Мы встречаемся с Дворским каждый раз в новом месте, в какой-нибудь пивной за городом. Я сообщаю ему последние новости, которые записывает по радиосводкам Бауманн. Но затевать разговор об активных действиях мне первому не хотелось бы. Я не уверен, что подпольная группа на заводе настолько крепка, что на нее можно положиться.

Вчера вечером, когда мы возвращались в город, Дворский внезапно остановился и без обиняков спросил, не могу ли я раздобыть соляной кислоты. Ему надо не так много, вот столько — и он протянул мне эмалированную флягу для кофе. Я спросил, зачем ему соляная кислота, и тогда Дворский подробно все мне объяснил.

Один словак, работающий на военном заводе, имеет доступ к важному измерительному прибору. Если в него залить соляной кислоты, прибор выйдет из строя и в течение двух — трех дней завод не сможет отправлять готовую продукцию.

— Вот это дело.

Я взял флягу, попросил его подождать меня за городом у ручья и пошел к себе на вещевой склад. Соляная кислота у меня там всегда есть.

Когда я вернулся и вручил Дворскому флягу с соляной кислотой, он совсем осмелел.

— Товарищ Карл, — начал он. — Наши товарищи поручили мне попросить тебя раздобыть нам оружие и патроны. Можешь?

— Могу.

Дворский обрадовался; видимо, он давно собирался заговорить со мной о серьезных делах. Он добавил, что ему нужно еще несколько немецких мундиров для товарищей из словацкой группы. Я ответил, что и это я могу достать.

Дворский сказал, что на первый случай хватит четырех пистолетов и двухсот патронов. Все это он предложил принести в определенный день на вокзал незнакомому человеку, который сам подойдет и обратится ко мне с условным вопросом.

— Незнакомому человеку я оружие передавать не стану, — твердо заявил я, вспомнив печальную историю с Венделем, из которой я едва выпутался; второй раз при подобной ситуации трибунал не обведешь. — Мы сделаем иначе, — предложил я. — Пакет я спрячу в известном мне и вам месте. Забирайте его сами, вы или незнакомец. Без меня.

— Почему так? — Дворский удивился; наверно, он заподозрил меня в трусости.

— Слишком велика опасность, — ответил я, не вдаваясь в воспоминания о прошлом.

Через три дня я сообщу Дворскому место, куда отнесу оружие.

* * *

При очередной встрече я сказал своему новому другу, что положу пакет под накренившуюся надгробную плиту на кладбище Филиппсдорфа. Там есть хороший ориентир, а надпись на надгробии может служить паролем. Место это легко найти и трудно спутать.

Дворский согласился. Он сказал, что за пакетом могут прийти около полуночи, в половине двенадцатого. Это удобно и потому, что из Филиппсдорфа как раз в это время отправляется поезд в Румбург и можно сразу же увезти пакет, не вызывая подозрений. Если я положу пакет в двадцать два часа или получасом позже, его вполне успеют забрать. Связному не придется ни торопиться, ни торчать на перроне маленькой станции. Словом, мы хорошо продумали это дело.

Все оружие, собранное в кладовой, Штюкендаль тщательно вычистил. У меня уже есть опыт, и теперь при сдаче пистолетов на оружейный склад я беру расписки, не проставляя номеров каждого пистолета. Для чехов я выбрал пистолеты, которые хранятся у нас давно. Их бывшие владельцы уже выбыли из госпиталя. Хотя я и не регистрирую номера, но недавно полученные пистолеты брать нельзя. При внезапной ревизии могут опросить находящихся на излечении раненых и установить номера сданного ими оружия. Тут все должно быть тщательно продумано, чтобы не влипнуть из-за какой-нибудь мелочи.

Пакет с пистолетами походил на почтовую посылку: я упаковал четыре пистолета и двести патронов в тряпки, уложил все в коробку из-под мыла, как следует обернул коробку и обвязал крепким шнуром.

С этой «посылкой» в мешке из-под белья я отправился по шоссе, которое ведет мимо кладбища в Филиппсдорф.

Пахло молодой зеленью. Сквозь затянутое тучами небо изредка пробивалась луна. Навстречу все время попадались солдаты, отпущенные до двадцати двух или двадцати четырех часов. Весной они устремляются за город. Кто-то узнал меня и крикнул:

— Унтер-офицер, ты тоже идешь в пивную Корлебеккена полакомиться конской колбасой? Она сегодня особенно вкусна.

— Я предпочитаю отварную картошку с рагу из конины, — отшутился я.

Солдат громко рассмеялся и скрылся в темноте.

На кладбище ведет тропинка, по которой в такой час никто не ходит. Прежде чем свернуть на нее, я осмотрелся и, убедившись, что никто меня не видит, быстро подбежал к калитке, ведущей на кладбище. К счастью, луна в этот момент была за облаками. Я нажал на ручку калитки, чугунная дверца скрипнула, потом наступила тишина. Я шел крадучись, мне казалось, что гравий на дорожке слишком громко скрипит. Выбранная могила — в четвертом квадрате слева, я нашел бы ее и в более темную ночь. Это был ряд богачей. Когда выглянула луна, на плитах заблестели золотые надписи.

Сунув пакет под белую накренившуюся мраморную плиту, я совсем рядом услышал песню. Ее пели два солдата, которые шли мимо ограды. В их хриплых голосах слышались и отчаяние, и пьяная удаль:

Убьют ли на Волге, Помру ли я в Польше, Что ж из того! Что ж из того! Душу свою я не продам — умру, как рыцарь, Душу свою я не продам — умру, как рыцарь.

Эти два молодчика скоро услышат другое пение и в других местах — пение гранатометов и «катюш».

Вдруг в кустах что-то зашуршало, и я лег плашмя на землю между двумя могилами. Сырой запах земли и прели ударил мне в нос. Кто-то кашлянул, кажется, совсем рядом. Женский голос произнес:

— Ну и свинья же ты!

И снова так же отчетливо, словно прямо мне в ухо:

— Ну и свинья!

За решетчатым забором я увидел парочку. Солдат что-то рассказывал своей спутнице, а она, видимо, в восторге от остроумия своего спутника, называла его свиньей. Калитка завизжала, они вошли на кладбище. Я затаил дыхание. Сильно стучало сердце. Боже мой, и этих я должен бояться. Обнявшись, они прошли мимо меня и на главной аллее сели на скамейку.

Не лежать же мне здесь век, подглядывая за парочками. Пришлось по-пластунски добираться до калитки.

Наконец я выбрался на тропинку, вытер пустым бельевым мешком колени и локти и двинулся к шоссе, тихо насвистывая что-то.

Да, но если придет связной и увидит эту чертову парочку на скамейке, он, пожалуй, не рискнет забрать пакет? Или, еще хуже, они увидят человека, крадущегося среди могил и шарящего под плитами. Они наверняка захотят установить его личность. Дьявольская ситуация. А я-то думал, что это самое тихое и безопасное место в городе. Оказывается, и на кладбище по ночам ходят люди, думающие отнюдь не о смерти.

У меня мелькнула мысль пойти туда и прогнать этого солдата с девицей, как-никак я старше его по званию. Но солдат, возможно, знает меня. Будет потом звонить на всех перекрестках, что унтер с вещевого склада по ночам наводит порядок на кладбище.

Я подождал еще немного, но парочка не уходила. У этого солдата, возможно, увольнительная на всю ночь, черт его побери.

К перекрестку подошли два унтер-офицера и фельдфебель. Я знал одного из них и спросил:

— Уже домой?

— Да, пора. А ты куда?

— К Корлебеккену. Отведать конской колбасы.

— Тогда поторапливайся.

— Послушайте, друзья, — вдруг осенило меня. — Хотите порезвиться? Вон там на кладбище какой-то солдат крутит с девицей любовь. Под плакучим ясенем.

— Отлично! Будет потеха! — оживились приятели.

— Пошли, ребята. Этот парашютист, наверно, спутал кладбище с аэродромом. Вместо приземления мы устроим ему взлет.

Очевидно, я неплохо знаю психологию наших вояк. Забава им пришлась по вкусу. Уже минуту спустя я услышал голос фельдфебеля, требующего у солдата увольнительную. Блеснул луч карманного фонарика, и с кладбища донесся жеребячий гогот.

Теперь я мог спокойно отправляться к Корлебеккену. Там я заказал себе пива и конской колбасы.

Только я начал есть, как в переполненную пивную вошел какой-то ефрейтор в летной форме, браво отдал честь и направился ко мне. Над моим столом висела лампа. Ефрейтор вытянулся и попросил разрешения присесть.

— Пожалуйста, прошу вас, — кивнул я.

Летчик сел и положил на свободный стул какой-то сверток. Я с ужасом увидел, что это моя «посылка» — пакет с оружием. Тот, который я полчаса назад спрятал на кладбище.

У меня стало сухо во рту. Неужели предательство? Неужели этот Дворский меня спровоцировал, и теперь на улице стоят наготове агенты гестапо? Конечно, я слишком доверчив и легкомысленно неосторожен. Но зачем этот ефрейтор пришел со свертком в пивную и подсел ко мне? С каких это пор гестаповцы стали прибегать к таким изощренным методам? Почему они просто не врываются сюда и не берут меня с потрохами?..

Разглядывая ефрейтора, я по форме узнал, что он из строительного батальона военно-воздушных сил. Человек в годах. Он все время нетерпеливо смотрел на часы.

— Куда вы спешите? В Нойгерсдорф или в госпиталь, что в Георгсвальде? — спросил я ефрейтора. — И в том и в другом случае у вас еще есть время до прихода поезда.

— Благодарю, — ответил ефрейтор.

Он пригнулся к столу, и я разглядел его лицо, морщинистое, немолодое. На запястьях больших широких рук виднелись черные полосы.

Вынув из кармана бельевой мешок, я накрыл им сверток на стуле. Да, это точно мой сверток.

— Вы давно в госпитале? — спросил я ефрейтора.

— Нет, господин унтер-офицер, я не в госпитале. Я тут навещал знакомых, — он говорил с южногерманским акцентом.

— Значит, вы переночуете в гостинице Центральной?

— Нет, нет, я уеду.

— Вы что, баварец?

— Без пяти минут. Я из мест, где протекает Оре, господин унтер-офицер.

— Разве там есть уголь?

— Почему вы задаете такой вопрос?

— Я вижу на ваших руках следы шахтерской профессии. Вы работали в забое?

— Да. В мирное время был шахтером.

Он снова взглянул на часы, уплатил, встал и отдал честь. Пристально посмотрев на меня, он взял свой сверток и вышел. Я бросил ему вслед:

— Счастливо, шахтер!

Затем поспешил расплатиться, вышел из пивной и пошел к станции Филиппсдорф. Скоро прибудет ночной поезд, электричка. На платформе уже включили свет. Громко ревела сирена возле неогороженных переездов. На платформе стоял единственный пассажир — ефрейтор военно-воздушных сил. Поезд остановился, ефрейтор, держа в руке сверток, прыгнул в тамбур вагона, и поезд тронулся. Свет на платформе погас.

Я шел в задумчивости по тихому, спящему поселку. Над ним, громко крякая, летели дикие утки. Они направлялись в сторону соседнего озера.

Это происшествие не дает мне покоя. Что это за ефрейтор? Военнослужащий или партизан в форме гитлеровского вермахта? Может быть, один из тех, для кого Дворский просит военную форму? Жаль, что не удалось поговорить с ним. Впрочем, о каком разговоре может идти речь! Я же сам не хотел ни с кем знакомиться.

Я понимаю, что гораздо рискованней поручить доставку свертка штатскому, его может задержать любой патруль. У солдата требуют только документ, но никто не посмеет спросить, что у него в свертке.

Я подходил к госпиталю. По высокому путепроводу прошел поезд, колеса гулко стучали. На фронт перебрасывали свежее пушечное мясо. Рыцари похода на Восток идут навстречу неминуемой смерти. Да, эту вену необходимо перерезать.

Уже лежа в постели, я подумал, что взрывчатку следует спрятать. Может нагрянуть инспекция, и тогда все заберут.

* * *

Меня снова стала мучить бессонница. В эту ночь я не сомкнул глаз, лишь под утро ненадолго забылся. Мне приснилось, что я прячусь под могильной плитой, за мной гонится гестапо. Но мне никак не удается протиснуться под плиту. Сквозь сон я услышал песню:

Убьют ли на Волге… Умру ли я в Польше…

Проснулся.

По улице шагала с песней колонна солдат. На подушке увидел кровь. Она шла у меня горлом.

На службу я пришел разбитый. Штюкендаль спросил:

— На кого ты похож? Что, крепко выпил?

— Нет, совсем не то. Не сомкнул глаз. Потом мне что-то идиотское приснилось, а тут еще рана кровоточит.

— Я постелю тебе несколько одеял на стол в задней комнате. Приляг там, поспи… Да, — Штюкендаль что-то вспомнил: — Ты не заходил вчера сюда после работы?.. Не хватает четырех пистолетов и порядочно патронов…

— Заходил. Я отдал их Бауманну. Он здесь новичок, у него недостача, а по нашим спискам никто не заметит пропажу этих четырех пушек.

— Тогда порядок. А то я подумал, что кто-то проник к нам и стащил оружие с патронами.

Я лег на стол и немного соснул, через час встал, уложил взрывчатку в чемоданчик и отнес ее к Францу Хольфельду. Тот спрятал чемоданчик в погребе среди банок с соленьями.

И снова однообразно потекло время…

— Унтер-офицер, мою семью разбомбило. Я еду домой на побывку. Не сможете ли вы дать мне китель получше и более приличные брюки?

— Не беда, если дома увидят, как живут немецкие солдаты. Зачем людей обманывать? Вы потеряли близких?

— Нет, слава богу, нет. Все живы. Но кто знает, надолго ли? На сей раз они спасли только собственную жизнь. Все имущество сгорело.

Приходили и другие.

Вот один щелкнул каблуками и браво отрапортовал:

— Ефрейтор Гекманн просит господина унтер-офицера выдать ему по случаю отъезда в отпуск новые носки, потому что старые сильно натирают. Разбомбило всю мою семью.

В таких случаях я ставлю на прилавок бывшей скорняжной два больших картона с попарно сложенными носками. Я пододвинул их ефрейтору и сказал:

— Выбирайте, Гекманн. Куда же вы едете?

— В Ремшейд, господин унтер-офицер.

— Ваши близкие ранены или погибли?

— Не знаю, господин унтер-офицер. А если кто пострадал, придется и с этим смириться. Надо быть твердым, как говорит наш доктор.

Придав лицу наивное выражение, я спросил:

— Какой же врач вам это прописал?

— Не врач, господин унтер-офицер. Доктор Геббельс, который постоянно вселяет в нас дух!

Ефрейтор рылся в картонках, искал носки, проверял, примерял, сворачивал их, снова что-то брал, затем менял свой выбор, искал другие. Наконец он объявил, вытянувшись:

— Я оставлю себе старые, господин унтер-офицер. Эти все слишком малы для меня.

Штюкендаль заметил:

— Нам нужны не только доктора, умеющие нас ободрять; но и такие, что умеют вязать носки.

— Скоро, очень даже скоро у нас будет много носков! — воскликнул молодой ефрейтор тоном нашего «шприца», когда тот делает нам «вливание духа». — Как только на вооружение будет принято секретное оружие, мы доберемся и до хлопковых плантаций, и до огромных овечьих отар на востоке России.

— Что у вас за ранение, Гекманн? — спросил я сочувственно.

— У меня четыре ранения, господин унтер-офицер. В правую ляжку, в правое предплечье, в бедро и в левую ногу с осложнением на кость. А в бедре застаивается кровь и гной.

— Осколки?

— Да, от «катюши».

— Ах, вот как, «катюша» действует. А наше секретное оружие настолько засекречено, что о нем пока никто ничего толком не знает.

Гекманн вытянулся возле двери, выкинул вперед правую руку и отчеканил браво:

— Благодарю господина унтер-офицера за готовность поменять мне носки!

Он щелкнул каблуками, резким движением ухватился за ручку двери, нажал на нее и, пятясь, вышел. Затем тихо прикрыл за собой дверь.

— Благодарю за готовность! — зло передразнил его Штюкендаль.

Он тут же пошел в заднюю комнату и стал остервенело портить обмундирование, чтобы в среду сдать его как негодное.

* * *

Лето. Урожай убирают старики, женщины и дети. Все молодые и пожилые мужчины или в армии или на военных заводах. О восьмичасовом рабочем дне уже давно забыли. Руководители военных заводов вправе назначать сверхурочные хоть ежедневно. Закрыты коммерческие училища. Студенты также отправлены на военные заводы. Вот когда стали ощущаться огромные потери на фронте.

И к нам поступили новые приказы. Начальство требует ускорить выписку раненых, чтобы не задерживать их отправку на фронт. В случаях, когда необходимо длительное лечение, раненых надо отправлять во вспомогательные войска с лечением на месте. А с фронта все прибывают и прибывают новые раненые, госпитали переполнены.

Создана специальная комиссия, проверяющая годность санитаров, уборщиков и прочих работников госпиталей к службе на фронте. Мы прозвали ее «похоронной комиссией».

Я стоял раздетый догола перед седым майором медицинской службы из «похоронной комиссии». Все складывалось так, что меня должны были признать годным и отправить опять в эвакогоспиталь или на перевязочный пункт на переднем крае. Прощайте, Франц Хольфельд, Венцель Дворский, Отто Бауманн и Штюкендаль. Там все начнем сначала, снова будем искать людей, которые хотят вставлять палки в колеса военной машины.

— Влезьте-ка на стул, — приказал мне майор медицинской службы.

Я влез на стул.

— Закройте глаза! — услышал я резкий голос. — Я вам сказал, закройте глаза!

— Тогда я упаду, господин майор медицинской службы.

— Почему?

— Потому что стоит мне закрыть глаза, как на меня находит страх. Я боюсь оставаться в темноте.

— Почему?

— Господин майор медицинской службы потерял бы меньше времени, если бы заглянул в мою историю болезни. Я, конечно, могу и сам рассказать, как все произошло. Но это длинная история.

— Вот как. Вы, видимо, не рветесь на фронт?

Продолжая стоять на стуле, я заговорил быстро-быстро, словно боясь, что у меня не хватит времени. Задыхаясь, я произнес такую тираду:

— На фронт — с большой охотой. Лишь бы там можно было по-настоящему драться за победы фюрера или за фюрера победы. Это не играет никакой роли. Куда бы кого ни сунули, всюду надо бороться. Даже на фронте. Всюду, где раздается треск. Но теперь слышен треск и здесь, в тылу. Это не беда, господин майор медицинской службы. Все радуются, как маленькие дети, у которых лопнул воздушный шар, что и здесь, у нас, трещит. В первую минуту все смеются. Потом все начинают плакать, потому что все лопнуло. Смеются, плачут, потом снова смеются, снова плачут, а под конец остаются одни только слезы…

— Стоп, стоп, остановитесь! — приказал майор медицинской службы. — Слезайте. Станьте-ка вот тут…

Я мягко спрыгнул со стула и прошлепал босиком к месту, на которое указал врач. Я не спускал глаз с майора медицинской службы, желая во что бы то ни стало убедить «похоронную комиссию», что она имеет дело с рехнувшимся.

Врач начал листать мою объемистую историю болезни, которую ему принес госпитальный писарь ефрейтор Тенцер.

— Вы служите здесь на вещевом складе? — спросил врач.

— Так точно, господин майор медицинской службы. Но, кроме того, я прохожу лечение трудовой терапией.

— Лечение в госпитале закончено?

— Так точно, господин майор медицинской службы.

— В шестом отделении?

— Так точно.

— Много там нервнобольных, Рогге? — спросил майор спокойно.

— Более тысячи.

— Настоящие сумасшедшие там тоже были?

— Так точно. Но прошу разрешения у господина майора медицинской службы обратить его внимание на то, что сумасшедшие там сидели взаперти, в то время как еще многие сумасшедшие разгуливают на свободе и творят всевозможные безобразия, а их никто и не собирается сажать на цепь. К сожалению, этого еще никто не знает. Слишком много сумасшедших гуляет на свободе.

Майор с трудом сдержал улыбку, а Тенцер довольно громко хихикнул. Начальник «похоронной комиссии» одернул его:

— Что это такое, ведите себя серьезней.

Неожиданно для меня упал стул. Это врач намеренно толкнул его. Я испуганно передернулся и начал дрожать всем телом. Тогда врач сказал, словно я маленький:

— Успокойтесь и оденьтесь не спеша.

Я судорожно начал натягивать на себя одежду. Майор медицинской службы продиктовал писарю несколько слов и цифр. Затем похлопал меня по плечу и сказал:

— Пусть каждый работает там, куда его поставили. Продолжайте пока свою работу на вещевом складе, а в следующий раз мы с вами поговорим о фронте.

Я сделал вид, будто немного обижен. Я знал, что майор медицинской службы — специалист ларинголог и ничего не смыслит в нервных болезнях. Поэтому я сказал:

— Придется подчиниться, господин майор медицинской службы. Приказ есть приказ. Если я сейчас не попаду на фронт, то придется подождать, когда он подойдет сюда. Ведь мне не придется долго ждать, да?..

— Можете идти, унтер-офицер, — приказал врач.

Я степенно зашагал к двери, стал «во фрунт» перед врачом, и, поскольку мне никак не удавалось щелкнуть каблуками, как полагается по уставу, я топнул одной ногой об пол, откозырял и вышел.

В коридоре сидели другие санитары в ожидании, когда их «похоронят».

Закрывая за собой дверь, я услышал громкий смех майора и писаря.

Бауманн, сидевший в коридоре, спросил:

— Ты что, рассказал этому могильщику анекдот?

— Вот именно. О разработке плана по борьбе с нехваткой жиров и о работе над получением масла из коровьего дерьма. Им это уже удалось наполовину — коровью лепешку можно мазать на хлеб, только вот вкус еще мало похож на масло…

Теперь смеялись в коридоре. Тенцер открыл дверь и крикнул:

— Унтер-офицер Бретшнейдер!

Когда Бретшнейдер входил в кабинет, Тенцер шепнул мне:

— Эм пятнадцать…

Это означало, что я годен лишь для несения гарнизонной службы.

Бауманна также признали годным для несения гарнизонной службы. Так что наша маленькая группа не распалась. Он по-прежнему будет следить за продвижением фронта, изредка вправлять мозги кому-нибудь из солдат и приводить в негодность обмундирование, а при случае передавать товарищам пистолеты и патроны.

Плохо с винтовками. Их трудно спрятать, а скопилось их довольно много. Дворский все время настаивает на том, чтобы их собирали, но как их передавать? Этого мы до сих пор не решили. Изредка мы с Бауманном сдаем несколько винтовок на оружейный склад, чтобы не вызвать подозрения.

1944 год

Как-то вечером я снова встретился с Дворским в пивной села Фридерсдорф. Дворскому нужна была обувь, и я раздобыл ботинки, но они оказались ему малы. Он решил отдать их кому-то из своей группы. Сегодня я принес ботинки побольше из трофейных бельгийских, сугубо штатская обувь, непригодная для тяжелых фронтовых условий. Зато они мягкие и годятся для тех, у кого ноги обморожены.

Уже стемнело, когда мы, каждый в одиночку, вышли из пивной, чтобы добраться домой через Эберсбах. На обратном пути Дворский снял старые ботинки и надел новые. Они были ему как раз. Старые он кинул в Шпрее, и мы продолжали свой путь.

Под путепроводом я подождал Дворского и сказал, глядя вверх:

— Взгляни, Венцель, вот бы эту вену перерезать, тогда бы фашисты немного помучились.

— Это пустые мечты, Карл, нет взрывчатки.

— Взрывчатка у меня есть. Нужно выбрать подходящий момент и знать, конечно, технику подрывного дела.

Мы молча пошли дальше. Издалека приближался поезд. Маленькие окна домов, стоявших на откосе, были затемнены. Кругом тихо, как на кладбище.

Мы снова остановились, и Дворский недоверчиво спросил:

— У тебя действительно есть взрывчатка?

Мы внимательно разглядывали путепровод. Я ответил:

— У меня есть четыре заряда и двести метров кабеля. Если мы взорвем обе средние арки и одну опору — это будет такое повреждение, которое не устранить и в несколько недель.

— Но самому тебе не следует подрывать, во всяком случае, не в одиночку. Нужно заранее обеспечить полное алиби.

Всю дорогу мы обсуждали план взрыва моста.

* * *

Сегодня рано утром у витрины нашего вещевого склада остановился какой-то мужчина. Он заглядывал в помещение. Это был Дворский. Увидев меня, он зашел и заговорил, закрыв рот и щеку рукой:

— Доброе утро. Простите, вы не знаете здесь поблизости зубного врача?

У меня на мгновение замерло сердце. Что случилось? Я хотел выйти на улицу и показать ему дорогу к зубному врачу. Но Дворский объяснил, что он знает, где живет этот зубной врач. К сожалению, у него сегодня неприемный день, и он ищет другого. У Дворского, видимо, сильно болели зубы, потому что он то и дело хватался за левую щеку.

Я объяснил ему, что в городе нет другого зубного врача для штатских, и спросил Штюкендаля;

— У нас есть что-нибудь болеутоляющее?

— Нет, сейчас сбегаю.

— Спасибо, только скажи сестре или санитару, что это для меня.

Штюкендаль моментально исчез.

Когда мы остались одни, Дворский сказал быстро и взволнованно:

— Карл, взрывчатка срочно нужна для других целей. Отправим в Словакию. Там собирают товарищей, рабочих и крестьян, в армию сопротивления. Им это нужнее. А путепровод взрывать не следует. Так считают старшие товарищи.

Он замолчал на минуту, а затем продолжал:

— Сегодня в семнадцать часов к тебе зайдет солдат, и ты передашь ему взрывчатку. Он представится как работник госпиталя военно-воздушных сил. Потребует, чтобы ты предъявил инструкцию о сдаче оружия ранеными. Запомни: «Фельдфебель Бюргер». Он назовет это имя как пароль. Я получил задание срочно сообщить тебе это. В моем распоряжении еще три часа. Вечером буду отрабатывать. Между прочим, измерительный прибор опять привели в негодность. Дефект в аппарате они искали три дня. Наш человек проделал все очень ловко.

Через стекло витрины мы увидели, как возвращается, прихрамывая, Штюкендаль. Дворский опустился на стул. Я успел сунуть ему в карман два яйца, сваренных вкрутую.

Штюкендаль растворил одну таблетку в воде и дал выпить это Дворскому, который покорно проглотил лекарство. Он преувеличенно вежливо поблагодарил, несколько раз поклонился, сказал на прощание «Сервус» и вышел из скорняжной.

Штюкендаль спросил меня:

— Ты его знаешь? Он тапер. Я его как-то видел в пивной на рыночной площади, он весь вечер играл. Австриец или чех.

— Может быть, с ним стоит поговорить. Он кое-что соображает насчет политики. Да, кстати, я тебя отпускаю сегодня в пятнадцать часов. А то мне надо завтра уйти пораньше, — сказал я Штюкендалю.

В обеденный перерыв я пошел к Хольфельду за взрывчаткой. Оказалось, что Франц в командировке. Его ждали ночью.

Я одолжил у жены Хольфельда велосипед и отправился в главный госпиталь к Бауманну. Бауманна я спросил прямо:

— Отто, сколько у тебя винтовок?

— Примерно восемнадцать, может быть, двадцать…

— А пистолетов?

— Четыре. Остальные ты отдал несколько дней назад. Спроси у товарищей, что делать с винтовками? Их стало слишком много, некуда прятать.

— Да, и у меня такое же положение, — ответил я. — У тебя случайно нет взрывчатки?

— Есть три заряда. Их лучше бросить в реку. Они такой страшной силы, что весь госпиталь может взлететь на воздух.

— Отто, дай мне эту взрывчатку.

— Ты что, решил пользоваться ею вместо спичек для раскуривания своей трубки?

— Сегодня за ними придут. Они срочно нужны.

— Ладно, дам. Путепровод?

— Пока нет.

Спустя четверть часа я возвращался из Эберсбаха в Георгсвальде. К багажнику велосипеда был привязан мешок с зарядами страшной силы.

В пятнадцать часов Штюкендаль кончил работу. Я занялся своими приходно-расходными списками, точно проверил, сходятся ли все цифры с наличным имуществом. В шестнадцать я закрыл склад, чтобы никто не вздумал менять обмундирование, и начал освобождать огромный ящик с бельем. Он стоял тут же за прилавком. В дни, когда солдаты приходили менять белье, они бросали в этот ящик грязное. Я стал сортировать белье: рубашки к рубашкам, носки к носкам, подворотнички, кальсоны. Пересчитал все и сунул в мешок. К мешку привязал бумажку с указанием, сколько белья в нем находится, — для прачечной. Завтра — банный день. Затем вымыл руки дезинфекционным средством и сделал несколько заметок в своем блокноте.

Покончив со всем, я сел писать домой письмо. Меня тревожило, что каждую ночь на Берлин совершались воздушные налеты.

Часов в семнадцать я снова открыл дверь, чтобы тот, кого я ждал, мог не стучать.

Наконец он пришел, тот самый ефрейтор из строительного батальона военно-воздушных сил, я сразу узнал его. Я встал и закрыл за ним дверь. Увидев меня, ефрейтор заметно встревожился. Поздоровавшись со мной, как положено, он сказал:

— Разрешите взглянуть на инструкцию по сбору оружия. Меня интересует оружие из эшелонов с ранеными. Я работаю в вещевом складе госпиталя военно-воздушных сил в Румбурге. К вам меня направил фельдфебель Бюргер. Мы ведь с вами знакомы. Помните?

Он протянул мне руку, и я увидел на ней немного выше запястья знакомые черные полосы. Ошибки быть не могло. Я подтвердил, что мы знакомы, вытащил из-под прилавка папку, в которой были подшиты все приказы, и положил ее перед ефрейтором:

— Здесь все последние инструкции.

Ефрейтор стал читать и вдруг, словно про себя, проговорил:

— Оружие всевозможных образцов… А взрывчатка, собственно, тоже оружие?..

— О ней ничего не говорится, но я ее тоже отбираю. С какой стати заряды будут лежать в тумбочке или под подушкой раненых?

— По этому поводу я и пришел. Или вы не в курсе дела?

— Знаю, знаю. Меня сегодня утром известили. Только, к сожалению, вместо четырех у меня три заряда.

— Дело в том, товарищ, что я еду не в Румбург, на автобусе, как ты, может быть, думаешь, а поездом в Кашау, в Словакию. Не мог бы ты все это аккуратно завернуть и принести вечером в Нойгерсдорф? Оттуда я и поеду ночным поездом. В Нойгерсдорфе мы можем потолковать. Фельдфебель Бюргер мне настоятельно рекомендовал это.

Мы договорились встретиться в привокзальном ресторане.

* * *

Мы сидели за маленьким столиком на двоих и тихо беседовали. Аккуратно упакованный сверток лежал под столом. Каждый отдельный заряд был тщательно завернут в тряпье, так что сверток казался мягким. До прибытия поезда оставалось еще довольно много времени.

Я объяснил ефрейтору, который представился как Вальтер Каблов, что у меня есть еще взрывчатка и винтовки, и все это следует забрать. Каблов обещал немедленно договориться обо всем с фельдфебелем Бюргером.

Само собой разумеется, что никакого фельдфебеля Бюргера не существовало. Это была кличка руководителя чешских партизан.

Взрывчатку, гранаты, пистолеты и патроны переправить легко. Но у Бауманна и у меня собралось примерно сорок хороших винтовок. Штюкендаль недавно насчитал тысячу триста патронов.

Каблов сообщил, что партизан уже несколько сотен человек, рассредоточены они главным образом в чешском угольном бассейне и в Словакии.

— Ты не мог бы снабжать нас немецким военным обмундированием и солдатскими книжками? — спросил он.

— Раздобыть могу все. Даже постельное белье. Но как переправить эти вещи вам?

У меня в столе уже лежало несколько солдатских книжек, которые можно было с успехом использовать. Одни я нашел в карманах зимней одежды раненых, другие — во вшивой одежде умерших в пути; трупы их на какой-то станции вынесли из вагонов, а вещи везли дальше, до пункта назначения санитарного поезда. Можно набрать еще несколько солдатских книжек при разгрузке эшелонов. Гораздо сложнее переправить обмундирование.

Каблов спросил:

— Видимо, и те свертки, за которыми я приезжал раньше, были от тебя?

— Возможно…

— Пять, даже шесть таких посылок я забрал отсюда. Одну, с гранатами, я чуть было не упустил. Насколько я помню, деревушка называлась Оберкунерсдорф?

— Я же нарисовал план, точно пометил, где та скамья, под которой лежал сверток.

— Все так. Но когда я пришел туда, добровольная пожарная дружина проводила там учение, какие-то старики поливали предполагаемый очаг пожара как раз возле этой скамьи. Попробуй подойди.

— Это скверно. В будущем надо передавать все из рук в руки.

— Да, так надежнее, — согласился со мной Каблов. — Хорошо, что я сообразил притвориться пьяным, плюхнулся на скамью, позабавил немного стариков пожарных и благополучно ускользнул, прихватив сверток.

В зале ожидания сидело много раненых из госпиталя. Одни зашли сюда выпить пива, другие провожали родственников или пришли на свидание к своим девушкам.

Скоро должен был подойти поезд. Каблов вынул бумажник, чтобы расплатиться. Из его солдатской книжки выпала фотография Гитлера. Каблов усмехнулся:

— Маленький психологический трюк. Но на цепных псов действует отлично. Наверняка. При проверке документов эта открытка всегда невзначай выпадает. Видишь, как замызгана его рожа? Как будто я только этим и занимаюсь, что его разглядываю.

Я проводил Каблова на платформу. Подошел поезд, ефрейтор протиснулся в вагон, битком набитый молодыми солдатами, и подошел к окну. Сверток я передал ему в окно.

Увидев знаки различия на моей форме, солдаты запели издевательскую песенку о ефрейторе-санитаре Нойманне. Пока поезд стоял, они успели выпалить все пятьдесят куплетов.

Лето сорок четвертого года.

Жара такая, что асфальт стал мягким. Духота действует убийственно, все нервные, злые. Почти каждый день сюда, в Георгсвальде, прибывают эвакуированные из Берлина и Рура. Пока наш горный край считается безопасным местом. Однако местные жители, которым пришлось потесниться, недовольны и ворчат:

— Войну затеяли вы, из райха. Нам она не нужна, а теперь лезете сюда спасаться.

Эвакуированные из разбомбленных городов отвечают:

— Когда Гитлер пришел к власти, это вы, немцы пограничных районов, превратились в истериков.

Перед магазинами выстраиваются длиннющие очереди. Продуктов не хватает. Все чаще люди уходят из магазина с пустыми руками. Транспорт работает плохо.

По улицам гонят рабочих с Востока. Их становится все больше и больше. А русские женщины, работающие здесь на заводе и уже знающие меня в лицо, каждый раз спрашивают при встрече:

— Унтер-офицер, где фронт?.. Когда придут наши?..

Я утешаю их шепотом:

— Скоро, скоро… Уже близко.

* * *

В пятницу, во время очередной встречи, мой друг Венцель Дворский пришел не один. Он привел с собой угрюмого, молчаливого человека в лохмотьях, низкорослого и плотного.

— Знакомься, товарищ Карл, — сказал Дворский. — Это словак из нашей группы, знает немецкий. Он должен немедленно отправиться к себе на родину. А для этого ему нужна немецкая военная форма и солдатская книжка.

— А проездные документы и служебное удостоверение?

— Это у него есть. Все есть, кроме солдатской книжки. Даже фотография, подходящая для немецких документов, и та готова.

Я поговорил с товарищем из Словакии и убедился, что немецким языком он владеет слабо. Дворский сказал, что теперь это никого не удивит. В гитлеровской армии много солдат, которые плохо знают немецкий язык.

Пожалуй, он прав. Теперь я часто встречаю раненых с фронта из числа так называемых «фольксдойче». На их истории болезни всегда есть пометка красным карандашом: «Внимание! Не говорит по-немецки». Один такой раненый с сугубо немецкой фамилией Леманн, рапортуя о своем прибытии, только и смог сказать: «Вот я есть. Получаешь ты снабжение?»…

Убедившись, что поблизости никого нет, я повел Дворского и его спутника на вещевой склад. В задней комнатке скорняжной, затемненной плотными шторами, я дал словаку форму, солдатскую книжку на имя рядового Михаила Черака, соответственно заполнив его проездные документы на поездку в Рейхенберг. Печать и подписи на документах уже стояли. Мы аккуратно вклеили фотографию, и новоиспеченный солдат отправился на железнодорожную станцию Филиппсдорф.

Лохмотья, сброшенные словаком, я сунул в железную печурку, облил керосином и сжег. Гарь из печурки напомнила мне начало войны, Здуньску-Волю, пылающие дома поляков, мимо которых пробирался наш санитарно-транспортный взвод пять лет тому назад.

Перед уходом Дворский дал мне очередное задание. Он сказал, что в воскресенье, в четырнадцать часов, я должен приехать в Бемиш-Лейпа, найти кафе напротив памятника Освобождения от крепостного права, дождаться в нем ефрейтора Каблова и фельдфебеля Бюргера и получить от них точные указания по поводу передачи оружия партизанам. Сам Дворский, очевидно, этой явки не знал. Он не смог назвать ни улицы, ни номера дома, а сообщил мне только этот приблизительный ориентир: кафе напротив памятника.

В субботу я пошел к шпису. Тот встретил меня с насмешкой.

— Пришел за отпуском? Хочешь съездить к семье, которую разбомбило? По-моему, ты как раз на очереди…

— Ну нет, моя очередь впереди, — возразил я на эту зловещую любезность. — Пока они дошли еще только до буквы «П». А я и моя семья, как тебе известно, на «Р». Я хотел бы получить увольнительную на воскресенье — до утра понедельника. Мне надо съездить в Бемиш-Лейпа, навестить брата, связиста. Их пригнали туда на неделю, а мы не виделись четыре года…

— Знаем мы этих братьев в юбках, — сострил шпис. — Надеюсь, у брата не слишком длинные волосы. В общем-то мне все равно. Получишь увольнительную. Но дорогу тебе придется оплатить самому. Ты ведь знаешь, наше государство теперь экономит вовсю. Значит, оплатишь путешествие, и порядок. Я тебе сейчас же выпишу увольнительную. А как насчет жидкого мыла?! Сам понимаешь, в городах уже ничего не выдают…

— Ладно, при случае занесу.

* * *

В воскресенье я до блеска надраил все металлические части, пришил белый подворотничок, выутюжил брюки, а новую фуражку, пропахшую нафталином, побрызгал одеколоном. Четыре заряда взрывчатки, хранившиеся до сих пор у Франца Хольфельда, были уложены в чистый бельевой мешок.

Я купил билет и выбрал купе, в котором сидел высокий чин — полковник. Для безопасности. В таких случаях цепные собаки — полевая жандармерия — меньше придираются. Кроме нас в купе сидели два молодых лейтенанта. Я отдал честь, на редкость удачно, положил свой бельевой мешок в сетку для багажа и сел возле окна, напротив полковника. Все трое ехали, видимо, вместе.

Я все время с тревогой думал: «А вдруг жандармы вздумают проверить багаж?»

Когда в Румбурге все трое вышли и в купе сели другие пассажиры — два офицера, один обер-фельдфебель и двое штатских, — мне стало легче. Теперь, если придет контроль и учинит проверку, я скажу, что это не мой мешок.

Как только поезд отошел от станции Гайда, в купе вошел штатский:

— Хайль Гитлер! Прошу предъявить удостоверения.

Оба штатских предъявили свои документы. Я последовал примеру офицеров и не пошевельнулся. Проверявший вышел из купе.

Вслед за ним появились две цепные собаки из полевой жандармерии. Они отдали честь, внимательно оглядели всех и удалились.

В Бемиш-Лейпа звонили к заутрене. Воскресенье выдалось теплое, ясное. Празднично одетые люди шли в церковь. Прошел отряд пожилых штурмовиков, снаряженных так, точно они отправляются на фронт. На вещевых мешках у этих стариков закреплены винтовки. Впереди шагал молодой командир. В такт шагу он лихо размахивал одной рукой, вторая безжизненно свисала: вместо руки у него был протез.

По привычке я сосчитал: сорок две винтовки у сорока двух старых дураков, храбрых на расправы с безоружными. Все эти вояки разбегутся, как зайцы, при одном только виде вооруженного партизана.

Памятник Освобождения от крепостного права, против которого находилось нужное мне кафе, я нашел не сразу. Я думал, что он стоит на рыночной площади, но там его не оказалось.

Тогда я решил расспросить кого-либо из местных жителей и обратился к старику, разгуливающему в тени домов, с соломенной шляпой, прикрепленной к пиджаку. Он обрадовался, что с ним заговорили, и пошел вместе со мной, рассказывая о том, что это за памятник, о городе и о себе. Старик был учителем истории и, разумеется, мог часами повествовать о крестьянском сыне Гансе Кудлихе, который в 1848 году послал запрос в австрийский парламент по поводу отмены крепостного права. Но мне было не до истории памятника в Бемиш-Лейпа, я торопился на встречу с Кабловом и с большим трудом избавился от разговорчивого спутника.

Грязное кафе на втором этаже дома напротив памятника мне не понравилось. В просторном зале в этот утренний час никого не было, кроме одетого во все черное кельнера с парализованной ногой и буфетчицы с крашеными волосами, в некрасивом, сильно декольтированном платье. Плохое место для свидания. Как они могли выбрать такое заведение, где кажется, что вот-вот попадешь в облаву.

Я не собирался задерживаться в этом злачном месте, тем более с таким рискованным грузом, как взрывчатка, которая лежала в моем бельевом мешке. Уж лучше побродить по окрестностям и вернуться в тот момент, когда сюда придут друзья. Но бродить с мешком тоже не резон, можно навлечь на себя подозрения. Мне пришла в голову мысль оставить мешок на хранение здесь, у буфетчицы.

Выпив кружку пива, я подошел к ней и спросил, можно ли на некоторое время оставить в кафе вещи.

— Вы что, собираете железный лом? — развязно спросила буфетчица, пряча мешок под стойку.

— Нет, там статуэтки, — пошутил я. — Но не голые. Вполне приличные.

Выпив три рюмки шнапсу с буфетчицей и кельнером и расплатившись, я предостерег, их, чтобы не трогали мешок: в нем аккумуляторы, и, если из них случайно выльется кислота, будут большие неприятности. И буфетчица, и кельнер говорили по-немецки с сильным чешским акцентом. Я понял, что до мешка немецкого унтер-офицера они не дотронутся.

Вернулся я в кафе, как только увидел идущих туда Каблова и его спутника фельдфебеля Бюргера. Это был человек моего возраста, одетый в штатское, на лацкане пиджака он носил значок организации по обеспечению жертв войны. Мы поздоровались, словно хорошие знакомые. Я ни о чем не расспрашивал Бюргера. Он сам сказал, что приехал из Праги и что руководит партизанским движением в тех краях.

Мы обсудили все, связанное с переправкой оружия. Бюргер сказал, что в четверг или пятницу ко мне за винтовками прибудет военная машина. Нужно раздобыть еще четыре комплекта солдатского обмундирования. Я взял в буфете свой мешок, мы вышли из кафе, я отдал взрывчатку Каблову вместе со своим пистолетом.

* * *

В среду Бауманн принес ко мне на склад свои винтовки. А в четверг около полудня возле склада остановилась маленькая крытая машина с опознавательным знаком «WL». Водитель, молоденький старший солдат, выскочил из кабины и проворно открыл заднюю дверцу. Из машины вышел ефрейтор Каблов и прошел ко мне. Мы со Штюкендалем уже упаковали в старые одеяла девять свертков винтовок — по пять штук в каждом, в коробки из-под мыла уложили патроны и в два мешка — одежду. Каблов вручил мне какие-то бумаги, отдал честь и, быстро сев в машину, уехал в сторону Нойгерсдорфа, оставляя позади облако пыли.

— Хорошо, если все сойдет гладко, — с тревогой произнес Штюкендаль, взглянув на документы, оставленные Кабловом.

— Мы сейчас составим список и зарегистрируем все винтовки и патроны так, будто получили их при разгрузке последних трех санитарных эшелонов, — сказал я Штюкендалю. — Расписка в приеме оружия составлена по всем правилам. В ней значится воинская часть, расположенная в Бауцене. Имей в виду: если список и расписка соответствуют, то нам не о чем беспокоиться. Ни один черт не станет проверять, куда делось оружие. Ревизорам важно, чтобы сходились цифры и чтобы ни одной неоформленной винтовки не оставалось на складе.

Штюкендаля я успокоил, но у самого на душе было тревожно. По горькому опыту я знаю не только о формализме ревизоров, но и о дотошных следователях из трибунала. Все может случиться.

* * *

В первых числах сентября на склад приезжал Каблов. Он сообщил, что оружие благополучно доставлено до места назначения. Я дал ему еще два пистолета.

Дворский в условленный день не явился. По существующей у нас договоренности он должен был прийти на то же место на следующий день. Но и на другой день Дворского не было. Успокаивая себя, я решил, что он работает сверхурочно или, возможно, заболел. Надо ждать не нервничая. В конце концов, Дворский знает дорогу к моему складу и найдет способ известить меня.

Но прошло несколько дней, а Дворского все не было.

Если его арестовали, я должен готовиться к худшему: гестапо наверняка заинтересуется мной, при малейшем осложнении всплывет мое политическое прошлое, и тогда потянется цепочка. Впрочем, витебское дело с передачей оружия Венделю, пожалуй, не всплывет. Я уже выяснил, что никаких протоколов и вообще никаких следов об этом в моем личном деле нет. Но все же надо быть осторожнее.

* * *

Сегодня за солдатскими книжками явился Каблов, он сказал, что Дворский уехал в Прагу и сюда больше не вернется. Отъезд с завода был обставлен вполне легально, но предупредить меня он не смог. Я узнал, кстати, что Каблов не настоящий солдат, а так называемая «переводная картинка» — прозвище штатских, незаконно носящих военную форму. Все документы Каблова в порядке. По ним он значится ефрейтором строительного батальона военно-воздушных сил, расположенного вблизи Герлица, и постоянно «находится в командировке». Единственно, что угрожает Каблову, это неожиданная встреча с каким-нибудь подлинным солдатом или офицером из этого батальона. Но Каблов ведет себя достаточно осторожно и хитро. Документы его настолько «подлинные», что никому в голову не придет устроить проверку.

Партизаны требуют все больше оружия. Мне удалось быстро собрать двадцать восемь винтовок, какое-то количество гранат, ножницы для резки проволоки и полевой телефон и отправить все это партизанам. Дело в том, что теперь в санитарных поездах военного снаряжения больше, чем раньше: с фронтовых перевязочных пунктов раненых эвакуируют в тыл сразу же после первого врачебного осмотра. Так что они прибывают к нам свеженькими и «богатыми».

* * *

Очередной эшелон прибыл без единой винтовки. Как выяснилось, все оружие отобрали партизаны в Словакии, где началось восстание против оккупантов.

Солдат, служивший на одном из контрольных пунктов в Словакии, пришел на склад с просьбой выдать ему хоть какое-нибудь обмундирование взамен тех тряпок, в которые он был закутан. Я спросил его:

— Где ваша форма? На перевязочном пункте? Или настолько завшивели, что выбросили ее?

— Нет, что вы, — ответил солдат. — У меня ее отобрали словаки. Вы не представляете, унтер-офицер, что там творилось. Я был в уличном патруле. На наш пункт напали восставшие, перебили всех часовых. Сущее чудо, что я остался жив. Я получил три колотые раны в спину.

— Ножом или штыком?

— Ни тем и не другим. Вилами. Какой-то бородатый старик ткнул меня вилами. Счастье, что я тут же рухнул на пол, иначе вилы проткнули бы мне сердце и легкие. Мой камрад в последнюю минуту успел выхватить револьвер и пристрелить старика. Но партизан было столько, что нам пришлось поднять руки. Все произошло ночью, при свете луны. Откуда только они не выскакивали, эти партизаны! Из-за каждого куста, из-за каждого стога сена. На фронте и то спокойнее. Там знаешь, откуда ждать врага. Здесь же не служба, а ад. Идут навстречу по улице солдаты. Черт их знает, наши или не наши. Форма наша, а подойдут поближе — откроют огонь. Половина нашего отряда погибла. Меня спасло то, что я упал, потеряв сознание, и они приняли меня за мертвого.

Я заметил, что вряд ли кому охота восставать так, за здорово живешь, значит, мы сами довели население до восстания, жестоко обращались. Солдат согласился, что жизнь у словаков не сладкая. Но его удивляло, что крестьяне не жалеют собственные дома, нападая на немецких солдат.

— Мы же размещались в их избах, а они их все равно поджигали, — сказал раненый. — Им не жалко своей собственности, только бы угробить нас.

Это известие наполнило меня чувством радости: народ восстал, это уже признак настоящей борьбы. С тихим торжеством я выслушиваю каждую новую весть об этом.

Вот Штюкендаль привел человека в тапочках, раненного в лицо. Пока тот копался, выискивая себе подходящую обувь, я расспрашивал его о том, что происходило в Словакии.

— «Война в жилетном кармане» — малоприятная вещь, — рассказывал раненый. — Двадцать девятого августа — день моего рождения, и меня как раз назначили в охрану моста. Там, под откосом у шоссе, стоит крестьянский дом, в котором отдыхали караульные. Справа от него — крутой подъем на мост через реку, слева — небольшая долина. Все на виду. Как все могло произойти, непонятно. В полночь я должен был заступить на пост, но около одиннадцати мост взлетел на воздух. Ни днем, ни ночью к мосту незаметно не подойдешь. Единственное, откуда словаки могли туда подобраться, это из воды. Может быть, этим путем они и доставили под мост взрывчатку. Словом, когда раздался взрыв, мы выскочили из крестьянского дома и побежали вверх, на шоссе. Но именно оттуда, со стороны моста, нас и обстреляли. Мы залегли в кювет и открыли огонь по тем, кто стрелял в нас сверху. Тогда нас обстреляли сзади. Не успел я повернуться, как кто-то рывком выхватил у меня из рук винтовку и исчез. А потом меня схватили двое, потащили на шоссе и сбросили с откоса. Хорошо, что там метров десять, не больше. Я отлеживался, пока не прекратился огонь. Словно с цепи сорвались, такая была пальба, и откуда у них столько оружия!

Когда солдат ушел, Штюкендаль подтолкнул меня, ухмыляясь:

— Откуда у них столько оружия, как ты думаешь, а?

Никаких официальных сообщений о восстании в Словакии нет. Но московское радио подробно передает о героическом подвиге словацкого народа. Я слушаю эти передачи каждый вечер вместе с Францем Хольфельдом.

* * *

Ко мне на несколько недель приехали жена и дети. Здесь они хоть немного отоспятся. В Берлине им не было покоя ни днем, ни ночью. Дня не проходит без бомбардировки. Находиться в городе так же опасно, как и на передовой.

С помощью Хольфельда я устроил семью в комнату одной старушки, которая на время войны уехала к своей дочери.

А сегодня я получил телеграмму, что наше жилье в Берлине разрушено американской бомбой. Какое счастье, что мои уехали вовремя.

* * *

Новая беда, постигшая нас внезапно, доставила нам немало волнений.

Во вторник Штюкендаль связал подлежащее сдаче негодное обмундирование и положил его в витрину, замазанную белилами. Утром мы предполагали отправить эти свертки в Лебау. Вечером позвонил Бауманн и посоветовал ничего в эту среду не сдавать, а заняться лишь бельем и вещами, которые мы отправляем в чистку в Нойгерсдорф, в Лебау же ехать только за мылом и обувью. Вот почему рваные мундиры и брюки остались в витрине нашего склада.

А в среду, как только грузовик нашего госпиталя въехал во двор казармы батальона в Лебау, ко мне подошел рабочий вещевого склада.

— Привезли обмундирование на обмен? — таинственно спросил он.

— Нет. Сегодня ничего сдавать не будем, только получать.

— Ваше счастье. Сюда прибыл какой-то интендант, специально для проверки сдаваемых вами вещей. В большой мастерской по ремонту обмундирования в Эрфурте установили, что на брюках и кителях повторяется один и тот же разрыв. После тщательного исследования там пришли к выводу, что обмундирование, поступающее с вашего вещевого склада, кто-то портит сознательно…

Через некоторое время вернулся от казначея Бауманн. Он сказал:

— Дело пахнет керосином, Карл. Скорее отправляйся автобусом к себе и прячь негодное обмундирование, которое ты приготовил к сдаче. Предстоит проверка, не спрячешь — попадешься. Сколько у тебя там приготовлено?

— Шестьдесят брюк и тридцать кителей.

— Торопись, чтобы захватить автобус. У меня тут проще: и вещей меньше, и спрятать есть куда. А ты должен успеть подготовиться.

Возвращаясь автобусом в Георгсвальде, я обдумывал, как же мне выкрутиться. Пользуясь темнотой, все можно убрать, но тогда на складе обнаружится недостача. А это повод для еще более тщательного расследования.

Вернувшись на склад, я тотчас приказал Штюкендалю спрятать все свертки с негодной одеждой и проинструктировал его на случай допроса.

— Ну и угодили мы в историю, как дерьмо в мармелад, — расстроился Штюкендаль.

Я старался успокоить его, говоря, что главное — это твердо держаться на допросе и не противоречить друг другу.

На обратном пути из Лебау ко мне забежал Бауманн. Он предупредил, что проверка назначена на четверг.

Суток достаточно для того, чтобы замести следы, но как восполнить недостачу?

— Прихвати-ка шпису мыла, которое я ему обещал, — попросил я Бауманна.

— Давай, давай, передам, — рассмеялся Бауманн, — хотя я уже дал этому жлобу целых пять кило. Может быть, он с помощью мыла сделает нас чистенькими, когда нас начнут мазать дегтем?..

Ночью я произвел переучет и выяснил, что на складе все в порядке, недостает только шестидесяти брюк и тридцати кителей, испорченных и приготовленных к сдаче.

Я так переволновался, что из горла у меня хлынула кровь.

Часть свертков я отнес к Францу Хольфельду. Потом мне помог мой четырнадцатилетний сын Вернер, он незаметно перетаскал свертки на квартиру, передавая их через выходящее в сад окно жене. Дочка срезала все пуговицы, сложила их в мешочек и утром забросила его в пруд. Жена разрезала вещь за вещью на клочки и сожгла все в печке. Даже золу мы успели убрать, сын выносил ее ведрами в поле.

Я решил выпутаться из этой истории с помощью знакомого мне рабочего из химической чистки в Нойгерсдорфе, куда согласно приказу сразу же по прибытии санитарных поездов сдается вся грязная и вшивая солдатская одежда.

Утром из квартиры Хольфельда я позвонил в чистку:

— Иоганн, как там мои вещи?

— Что ты меня торопишь? Только сдал, а уже требуешь вернуть.

— Да нет. Я лишь хочу уточнить, сколько их у тебя. Сегодня я тебе пришлю еще партию. Припиши ее к тем.

— У меня шестнадцать кителей и сорок две пары брюк.

— Точно. А сейчас припиши еще тридцать кителей и шестьдесят брюк. Позже я их пришлю. Водитель подвезет их тебе. Прошу, сделай так, а я при случае тебя отблагодарю. Кстати, какого размера обувь ты носишь?

— Ладно уж. Значит, у меня будет сто две пары брюк и сорок шесть кителей.

— Это на тот случай, если кто-нибудь поинтересуется, сколько у тебя моих вещей на обработке. Но не говори, что часть вещей еще только должны доставить, понятно?

— Понимаю, понимаю. Я ношу сорок третий размер. Будет недурно, если ты мне достанешь еще пару сорок четвертого размера.

— Итак, общий итог должен быть тот, какой ты назвал. И пометь все, пожалуйста, датой последнего завоза. Думаю, ты догадываешься, зачем это?..

Еще до этого случая я подарил старику Иоганну перчатки, носки, носовые платки и чешскую военную шинель. Он был очень доволен. В ближайшие дни я пошлю ему башмаки из бельгийских трофеев — они отличного качества.

В полдень на вещевой склад явилась целая комиссия: казначей, финансист из штаба в чине капитана, неизвестный интендант, инспектор из военно-экономического ведомства и какой-то штатский. Они делали вид, будто собираются осмотреть «объект».

Интендант потребовал предъявить ему списки сданных и имеющихся в наличии вещей. Просмотрев их, он спросил:

— Скажите, унтер-офицер, кто определяет негодность той или иной вещи?

— Я, господин интендант.

— А обер-ефрейтор Штюкендаль?

— Нет. Прежде чем отправить какую-нибудь вещь как негодную, я сам ее проверяю.

Интендант снова заглянул в списки.

— Вы сдаете много негодного обмундирования. Госпитали в Румбурге и Варнсдорфе сдают вдвое меньше.

— Разрешите обратить внимание господина интенданта на то, что названные госпитали имеют собственные портняжные мастерские. Если бы у нас были такие мастерские, мы бы многое чинили сами и тогда почти ничего бы не списывали.

Схватив, как заправский продавец конфекциона, старые негодные брюки, я показал интенданту, что одна штанина отрезана выше колена.

— Вот эти брюки, к примеру, абсолютно негодны. Если их распороть, можно залатать несколько других. Таким образом, негодными оказались бы только одни брюки. А так мы вынуждены списывать все пять. Будь у нас портняжная — другое дело.

— Но у нас нет для этого помещения, — вмешался штабной казначей.

— В том-то и дело.

Началась инвентаризация. Инспектор военного ведомства влез на лестницу, пересчитал вещи, лежавшие под потолком, добрался до нижней полки, продиктовал казначею цифру, переставил лестницу на другую сторону и начал подсчет с другого конца. Когда казначей сличил свой итог с итогом в списках, он весьма резко сказал:

— Рогге, ваш итог никуда не годится. У вас в списках значится вдвое меньше обмундирования, чем на полках.

— Прошу разрешения обратить ваше внимание, господа, на то, что господин инспектор считал одно и то же дважды, с двух сторон каждого отделения.

Пересчитав все заново, казначей заметил:

— Все же одного кителя недостает.

— Так он на мне, господин казначей.

— Как же так? — вмешался инспектор. — Согласно приказу вам положен только один китель.

— Так точно. Второй висит в моей комнате. Вчера я его запятнал кровью, после чего вымыл, а пока надел этот.

Я попросил Штюкендаля сходить в мою комнату за кителем.

Интендант продолжал допрос:

— Вчера вы были в Лебау, но исчезли оттуда, когда мне надо было с вами переговорить.

— Господин интендант, у меня рана в горле. Она открылась, когда я ехал на грузовике. Я тут же отправился домой, смыл пятна крови с кителя и прилег.

Штюкендаль принес мой китель.

Стали считать брюки. Число их сошлось. Количество кашне и свитеров тоже соответствовало списку.

Белье и обувь не стали проверять.

Интендант спросил меня:

— Вы участник и первой мировой войны?

— Так точно, господин интендант!

— Кем вы тогда были?

— Наводчиком орудия.

— Ясно. Вы помните знаменитые дыры в обмундировании артиллеристов. Вечно они за что-нибудь цеплялись. А во время переклички фельдфебели разрывали эти дыры вот так, пальцами. И вы так же рвете?

— Нет, господин интендант.

— Вот что, побудьте-ка здесь, а мы с Штюкендалем пройдем в ту комнату.

Позже Штюкендаль рассказал мне об этом допросе. Интендант спросил его:

— Какое у вас ранение, ефрейтор?

— Осколочное, в бедро, господин интендант. Задета кость.

— Надеюсь, вы скоро поправитесь?

— Так точно.

— Признайтесь, Штюкендаль, вы, очевидно, действовали крайне решительно при отборе негодных вещей?

— Так точно, господин интендант. Все сколько-нибудь пригодные вещи мы тут же использовали. Но ведь это же не обмундирование, а тряпье…

— Разве к вам попадает такое уж скверное обмундирование?

— Так точно, господин интендант. Редко попадаются брюки, достающие до щиколоток…

Вот в таком духе шел у них разговор.

Ничего не добившись от Штюкендаля, комиссия вернулась ко мне. Интендант потребовал списки вещей, находящихся на санитарной обработке. Проверив и это, он поставил на ведомость свой контрольный знак, и следственная комиссия удалилась.

Пока все обошлось. Кажется, эти инспектора убедились, что у нас все в порядке. Посмотрим, что будет дальше.

Местное немецкое население встревожено рассказами солдат о словацком восстании. Прибывшие оттуда раненые не скупятся на подробности: таких-то убили, этих закидали камнями, на тех натравили собак. Теперь любой случайный выстрел вызывает панику. Жители города боятся, что и чехи поднимут восстание.

Штюкендаль на днях сказал мне, смущаясь:

— Знаешь, Карл, мне становится не по себе, когда я вспоминаю, что это мы дали оружие восставшим словакам. Из нашего оружия нас же и убивают.

— Тебе когда-нибудь делали операцию? — спросил я его. — С тобой происходит то же, что с оперируемым тяжелобольным. Если у тебя загноилась часть тела, а ты не хочешь ее ампутировать, тогда ты должен приготовиться к тому, что в один прекрасный день умрешь. Сгниешь заживо.

Штюкендаль молчал, уставясь в одну точку, а я продолжал:

— Предположим, что благодаря этому восстанию война кончится на неделю раньше. В таком случае мы с тобой сможем утверждать, что спасли многих немцев, русских, чехов, англичан, французов, словом, людей, которые наверняка погибли бы на фронте в течение этой недели. Да ты, наконец, вспомни, что произошло с твоим отцом. Он ведь никого не застрелил, никого не убил. Он только хотел помешать убийству других, помешать войне. А они взяли и отрубили ему за это голову. Наши винтовки, наша взрывчатка спасли жизнь многим тысячам. Ты должен усвоить и раз навсегда понять разницу того, с какой целью используется оружие: для войны или против войны. Вот как надо рассуждать и взвешивать, что на пользу, а что во вред.

— Ты прав, — робко и неуверенно произнес Штюкендаль.— Но если нас поймают, нас убьют за то, что мы против убийства. Вот они спросят, одобряешь ли ты войну? Попробуй признайся. Тебя сразу же повесят за твою правду. Я понимаю, мы рискуем многим, но боремся за дело, которое важнее, чем наша с тобой жизнь.

— Когда ты на охоте, Штюкендаль, ты целишься не только в сердце лисы, но и в голову. Главное — попасть и уничтожить хищника. Фашизм — это тоже хищник. С ним надо бороться, как только можно. Этого зверя надо уничтожать с помощью капканов, ножей, винтовок, хитростью и умом. Посмотри-ка на словацких крестьян: у многих из них не было ничего, кроме дубинок, камней, просто голого кулака, но они выступили против фашизма.

— Ты прав, — согласился Штюкендаль, — но на меня порой что-то находит. А как вспомню об отце с матерью, об их участи, так все во мне и перевернется.

* * *

На какое-то время наступило затишье. Казалось, все вошло в русло. Фронт, стремительно приближающийся к нам, остановился. И старые нацисты, недавно чувствовавшие себя довольно подавленно, вновь приободрились и запели свою излюбленную песню о близкой победе.

В один из таких дней ко мне явился связной из центрального госпиталя и сообщил:

— Унтер-офицеру Рогге приказано немедленно явиться к штабному казначею.

У меня дрогнуло сердце. Прежде чем идти к господину капитану, штабному казначею, я заглянул к Бауманну. Тот сказал:

— Меня уже вызывали. Это предварительное следствие для военно-полевого суда. Но пока у них ничего нет. Мы с тобой понятия не имеем, кто изорвал тряпье. Во всяком случае, не мы.

В штабе центрального госпиталя, в комнате казначея, кроме шписа и членов комиссии, ревизовавшей склад, меня ждали еще какой-то пожилой капитан и обер-ефрейтор. Пожилой капитан вел допрос, кстати сказать, весьма неумело, обер-ефрейтор стенографировал. Я сразу вспомнил военный трибунал в Витебске. Расспросив о месте моего рождения, возрасте, о прошлом, следователь сказал:

— Обращаю ваше внимание на то, что мы составляем протокол допроса для военного суда. Это — предварительное следствие. Надеюсь, вы понимаете, насколько все это серьезно. Хорошо, если вы сразу признаетесь. Вам это пойдет только на пользу. Вы сознательно испортили большое количество военного обмундирования. Вам предъявляется обвинение в диверсии.

До военной службы следователь был, очевидно, нотариусом или адвокатом. Он говорил елейным тоном, словно держал речь перед судом. Не сводя с меня глаз, он произнес длинную тираду о трудностях в снабжении войск обмундированием, о тяжелых боях на всех фронтах, о том, что штаны содействуют победе, а каждая катушка ниток равноценна патрону, о том, что в борьбе с мировым большевизмом обязан участвовать каждый, и что все враги — внутренние и внешние — понесут строгую кару. Прочитав это нравоучение, он заявил:

— Значит, мы можем с вами быстро все подытожить. Обер-ефрейтор Циммерманн… э-ээ, я хотел сказать Бауманн, во всем сознался. Следуйте его примеру, и вы отделаетесь тем, что вас только разжалуют. Вы добровольно отправитесь на фронт и там исправите свой промах…

Штабной казначей смотрел на меня с ужасом, ожидая, что я вот-вот во всем сознаюсь и тогда ему придется плохо. Но я молчал.

Полистав дело, следователь снова заговорил:

— Значит, так. Установлено, что на вашу долю приходится двести восемь брюк и такое же количество кителей, или мундиров. Не знаю, как вы их там называете. Вы сдали их в Лебау изорванными. Из Лебау их переслали в Эрфурт. В Эрфурте было точно установлено, что обмундирование приведено в негодность вами и Бауманном. Так. Теперь вы можете возразить, если считаете, что цифры преувеличены.

«Ну и болван!» — подумал я и произнес вслух:

— Здесь, видимо, какое-то недоразумение, господин капитан.

— Больше вам нечего сказать?

— Нечего, господин капитан.

Я почувствовал, что штабной казначей ожил. Значит, у меня есть неожиданный союзник, сторонник поневоле, который дрожит за свою шкуру.

Заметив растерянность следователя, который молчал, я решил перейти в наступление.

— Господин капитан, — уверенно начал я, — разрешите обратить ваше внимание на то, что вещи, отобранные для экспертизы в Эрфурте, не могут быть нашими. Они поступили туда откуда угодно, только не из этого госпиталя. Господин фельдфебель Фольмар при каждом обмене лично проверял каждую вещь, как это и предписано инструкцией. Он не мог пропустить такое обмундирование, о котором вы говорите. Фельдфебеля Фольмара все считают хорошим солдатом и порядочным человеком.

— Так точно, господин советник военного суда, — подхватил обрадованный штабной казначей. — Это было бы действительно невозможно. Здесь я должен поддержать унтер-офицера.

Следователь спросил шписа:

— Объясните мне, господин главный фельдфебель, почему обер-ефрейтор Бауманн является начальником унтер-офицера Рогге — старшего по званию. Я не совсем понимаю, как это возможно.

Шпис, оказывается, тоже мой защитник. И ему невыгодно, чтобы в его хозяйстве обнаружилось вредительство. Без запинки он доложил:

— Центром всех госпиталей считается Эберсбах. Георгсвальде, где служит унтер-офицер Рогге, — филиал центрального госпиталя. Все нити по линии вещевого склада сходятся к обер-ефрейтору Бауманну. Унтер-офицер Рогге, с одной стороны, является начальником вещевого склада, а с другой стороны, он сам пациент госпиталя, поскольку перенес тяжелое нервное заболевание. Врачи не считают возможным поручить ему ответственную должность в центральном госпитале. Мы беседовали с унтер-офицером Рогге, и он согласился признать обер-ефрейтора Бауманна своим начальником по служебной линии. Мы постоянно следим и контролируем их взаимоотношения. Они отлично сработались по всем статьям. Оба они фронтовики. Работают, не считаясь с чином и положением. Таким образом, руководствуясь мнением врачей, мы поручили унтер-офицеру Рогге должность, которую он в состоянии выполнять, а обер-ефрейтора Бауманна назначили на центральный склад.

После этой длинной речи шпис вручил капитану из военно-полевого суда мою историю болезни, раскрыв ее на определенной странице и указав на какое-то место. Следователь прочел и спросил меня:

— Оказывается, вы побывали в серьезной переделке? Так-так. Значит, вы настаиваете на своей невиновности?

— Так точно, господин капитан.

Шпис, заметив, что его речь произвела на следователя впечатление, попросил разрешения добавить:

— Что касается военного прошлого унтер-офицера Рогге, его можно назвать отличным. Все задания он всегда выполнял безупречно. За время службы в санитарной части он не имел никаких замечаний ни со стороны начальников, ни со стороны подчиненных. Работает хорошо, и на складе полный порядок, несмотря на то, что Рогге часто болеет от перенесенной травмы. Именно это обстоятельство обязывало нас тщательно следить за ним, и потому малейший его проступок тотчас бросился бы в глаза. И капитан медицинской службы, его командир, и фельдфебель Беккерт, ведающий кадрами, и я, как главный фельдфебель, считаем, что вряд ли есть основания подозревать Бауманна и Рогге в приписываемых им преступлениях. Думаю, это мнение разделяет и господин штабной казначей.

— Вы абсолютно правы, — поддакнул штабной казначей. — Мне это кажется непостижимым.

Господин интендант прокашлялся, чтобы тоже окропить меня долей елея. Потом поднялся с места и торжественно начал:

— Произведенная мною внезапная ревизия обнаружила именно такую картину, о какой здесь доложил господин главный фельдфебель. В моей практике это один из немногих случаев, когда все в таком порядке, что не к чему придраться.

Но следователь военно-полевого суда сделал еще одну попытку уговорить меня признаться:

— Вы слышали, что говорят о вас начальники? Ваше прошлое за вас, унтер-офицер. Поэтому тем более не надо отягчать свое сердце грузом непризнанной вины. Признайтесь, и вам станет легче. Ведь могло же случиться, что вы, будучи в невменяемом состоянии, разорвали несколько старых мундиров. Ну?

— Не могу облегчить свое сердце, поскольку оно ничем не отягчено…

Обер-ефрейтор под диктовку капитана написал куцый протокол, в котором говорилось, что обвинение мне предъявлено, но виновным я себя не признал и заявил, что к этому делу непричастен.

Подписав протокол, я вышел вместе со шписом. В коридоре он сказал мне:

— У тебя не ноет задница, словно ты гарцевал на быке?

— Точно. Ты угадал.

— У меня тоже. Ну и кавардак. Ничего, теперь можем считать, что грозу пронесло. Этот капитан какой-то недоделанный. Ни черта не понимает. Кстати, моя жена просила тебе кланяться. Мыло отличное. Если у тебя снова такое появится, имей ее в виду.

— Для тебя всегда найдется. На следующей неделе, когда я закончу отчет за октябрь, пришлю еще…

Больше всего я боялся, что станут допрашивать Штюкендаля. Он не очень тверд и может проговориться. Но следователь не стал вызывать его. Только бы не прислали другого, более опытного следователя.

Чувствую себя отвратительно. Рассказал обо всем Каблову, когда он пришел за очередной партией оружия. Он посоветовал временно все прекратить, чтобы со склада ничего не исчезало. Как только все успокоится, снова начнем действовать.

У Каблова тоже плохие вести. Погиб в Словакии Бюргер. Дворский — в Праге. Каблов здесь за старшего.

Каблов предложил пока не портить обмундирование. Но ведь именно это и может вызвать подозрение: провели следствие и сразу не стало испорченного обмундирования. Нет, портить надо по-прежнему, но более умело.

Прежде всего мы решили восполнить недостачу за счет вновь прибывших санитарных поездов. Нам удалось довольно быстро собрать такое же количество вещей, какое мы сожгли. А в Лебау мы по-прежнему возим негодные штаны и кителя. Фельдфебель теперь проверяет каждую вещь, призывая в свидетели старшего казначея. Но мы с Бауманном и Штюкендалем так изощренно работаем, что не придерешься. Осколками разбитого зеркала мы протираем брюки на коленях. То мы прожигаем рукава, то вырываем с мясом пуговицы, то засаливаем воротники, то льем на китель соляную кислоту или капаем ружейное масло. Такая работа дорого обходится каждому из нас, зато то, что попадает к нам в руки, вторично на фронт не попадет.

Командование решило создать собственную ремонтную мастерскую. Ну что ж, теперь будем сдавать только действительно непригодные вещи. Но вряд ли от этого гитлеровским войскам станет легче. Поздно. Пришла зима, фронт приближается.

1945 год

В эту тяжелую зиму все изменилось. Наш городок, служивший для жителей Запада убежищем от бомбардировок, принимает сейчас потоки беженцев с Востока. Нескончаемые обозы с домашним скарбом, ручные тележки с вещами бедняков и детьми тянутся через городок. Это беженцы из Силезии. Куда бегут, не ведают. Это не они бегут, это их гонят полицейские, выселяют из прифронтовой полосы. А фронт катится вслед за ними, и новые потоки беженцев заполняют дороги на Запад. Погода мерзкая, люди бредут полураздетые. Увидев вещевой склад, они бросаются в него в надежде получить какую-нибудь теплую тряпку. Но склад воинский, и беженцы уходят огорченные. Многие оседают здесь же в городке. Заполнен каждый пятачок земли, все улицы и закоулки.

Теперь и здесь нередко воет сирена воздушной тревоги. Налеты бывают и ночью и даже днем. Нам приказано во время тревог всех тяжелораненых переносить в подвал. Из унтер-офицеров формируют патрули, которые следят за порядком в городе. Штатских приходится силой загонять в убежище. Наступила пора безразличия, равнодушия. Правда, в городе еще нет разрушений, может быть поэтому к воздушным налетам жители относятся довольно пассивно.

Меня регулярно назначают дежурным, «ответственным за крышу». Это значит, что я должен стоять в дверях скорняжной и следить за крышей госпиталя напротив. Так я стою часами, смотрю, не упали ли на госпиталь зажигательные бомбы, и жду отбоя.

Настроение скверное. Дворского нет. Каблов не появляется. Обмундирование мы уже не портим. На душе тяжело. В таком состоянии я столкнулся с ефрейтором Гекманном, поклонником доктора Геббельса, который околачивался в нашем госпитале уже второй год и вечно разглагольствовал о «грядущих победах» фашизма.

При очередном его высказывании я не сдержался и зло набросился на него:

— Неужели вы не понимаете, Гекманн, какая победа нас ждет?! Как можно болтать о каких-то победах, когда кругом все опустошено. Города, села, поля, леса, мосты, а главное, люди — все гибнет. Только идиоты могут твердить о победе. Какой прок в этой победе мертвым?! Если мы хотим спасти то, что еще осталось, надо немедленно прекратить войну.

Всегда подобострастный Гекманн на сей раз возмутился:

— Господин унтер-офицер! Из ваших высказываний мне ясно, что вы считаете нашего фюрера идиотом!

— Перестаньте болтать! Мы должны немедленно со всем этим покончить! Немедленно!

— Прошу господина унтер-офицера официально указать мне, где размещается ближайший военный трибунал!

— Погодите, скоро у нас будут народные трибуналы! — орал я, совершенно потеряв голову.

Гекманн щелкнул каблуками и вышел из вещевого склада. Наверно, побежал доносить.

Но вскоре снова завыла сирена. По безоблачному небу пронеслись американские бомбардировщики. Значительно ниже самолетов рвались наши зенитные снаряды.

А потом потоки горячего воздуха принесли дождь бумаг, писем, обрывки обоев, пепел и гарь. Американцы бомбили Дрезден.

Всех санитаров, сестер и даже выздоравливающих раненых отправили в Дрезден на грузовиках, снабдив носилками, палатками, перевязочным материалом и медикаментами. Меня назначили командиром группы выздоравливающих, в большинстве своем молодых солдат, жаждавших принять участие в спасательных работах. В этой группе оказался и ефрейтор Гекманн, сапер.

Возле главного вокзала в Дрездене я разыскал седого лейтенанта, назначенного начальником разрушенного дотла района, где должна была действовать моя команда.

— Вы из санитарной части, — вяло произнес лейтенант, протянув мне руку. — Поглядите, что там еще можно спасти…

— Вы говорите о людях, господин лейтенант?

— Да, да, о людях. — Лейтенант казался тяжелобольным, он говорил дрожащим голосом измученного, страдающего человека. — Попробуйте проникнуть в подвалы. Меня всегда найдете здесь, на углу. Думаю, скоро сюда проведут телефон. Связных посылайте к лейтенанту Бенке. Это я. Вас как зовут?

— Унтер-офицер Рогге. Думаете, мы еще кого-нибудь застанем в живых?

— Попробуйте.

Мне казалось, что лейтенант вот-вот заплачет.

Из лопнувших водопроводных труб били фонтаны; пух и перья, словно хлопья снега в метель, носились над дымящимися балками; обломки мебели, посуды, битое стекло, мусор, трупик новорожденного, мертвая лошадь, глубокие воронки на месте дома, сметенного с лица земли бомбовым вихрем, — так выглядел Дрезден.

Какие-то люди расчищали завалы. В подвалах под землей заживо погребены жители города. Они укрылись там, когда на Дрезден обрушились американские бомбы.

Все вокруг дымило, как будто это действовали маленькие вулканы.

Из первого же пробитого нами в подвал отверстия вырвался горячий чад, словно из духовки. Я приказал приготовить противогазы, надел свой, поверх него натянул шлем и полез в эту братскую могилу.

Фильтр пришлось закрыть, потому что от дыма и газов он все равно не предохраняет. А кислородный прибор понадобится тем, кто внизу.

На шею я подвесил карманный фонарь, вокруг пояса обмотал длинный шнур, найденный в развалинах. Солдаты спустили меня на нем в дымящийся кратер, и мне казалось, что я погружаюсь в раскаленную лаву. Через некоторое время я ударился о какой-то металлический предмет и тотчас коснулся чего-то мягкого. Внизу было настолько душно, что я не выдержал и дернул за шнур. Солдаты мигом вытянули меня наверх. Сорвав с себя противогаз, я одним духом осушил кружку воды.

В воздухе раздался пронзительный визг самолетов. Солдаты плюхнулись животами на обгоревшую землю.

Вслед за американскими истребителями пролетели разведчики, они фотографировали результаты бесчеловечных налетов американской авиации.

Из пробитого в убежище отверстия все еще валил дым. Я нагнулся и крикнул в подвал:

— Алло, алло! Есть там кто-нибудь живой?!

Никто не откликнулся.

Участок, где мы работали, был оцеплен вооруженными мальчишками из «Гитлерюгенда». Они оттеснили в сторону каких-то штатских, которые рвались к нам. Я приказал Гекманну узнать у штатских, знают ли они расположение подвала в этом доме.

Гекманн привел какого-то опухшего, заросшего мужчину, который, не сказав нам ни слова, бросился к отверстию и закричал диким голосом:

— Фрида! Фрида!

Он рвался туда, и солдаты с трудом удерживали его. Казалось, этот человек потерял рассудок.

— Фрида! Фрида! — продолжал звать он.

Когда дым немного рассеялся, мы начали страшную работу.

У запасного выхода в глубине подвала мы натолкнулись на гору трупов. Рядом находилось вентиляционное устройство. Возле него лежало несколько мертвых мужчин и женщин. Очевидно, они крутили колесо аппарата, всасывающего воздух. Но воздух не поступал: труба, ведущая наружу, была засыпана землей и щебнем.

Жара в подвале стояла такая, что солдаты не могли ее вынести. Каково же здесь было раньше, когда дым и горячий воздух не находили выхода!

В суматохе мы потеряли проводника. Он прошел по закоулкам подвала вперед. Солдаты нашли его возле трупов женщин. Он лежал без сознания, очевидно, нашел среди мертвых свою Фриду.

Солдаты подняли его и потащили к отверстию. Там они просунули его в дыру. Рядом валялся чемодан. Гекманн хотел подставить его под проводника, но едва он дотронулся до чемодана, как тот рассыпался, точно пепел. Из него вывалились обгоревшие детские платьица и глиняная головка матроса, полная монет.

Когда проводника наконец подняли наверх, он не дышал. Я стал делать ему искусственное дыхание.

С угла, где находился временный командный пункт начальника района, меня кто-то окликнул. Я послал туда одного из солдат, а сам продолжал возиться с проводником. Солдат вернулся с четырьмя лампами со спиртом. Он доложил, что приказано извлечь наверх все трупы, и шепотом добавил:

— Унтер-офицер! Этот седой лейтенант сидит там на камне и ревет. Здесь погибла вся его семья. Жена, дочь и внук. Все сгорели.

Прибыли подводы для перевозки трупов. Страшная это была работа. Куда страшнее службы санитара на фронте. В полутьме подвала, озаренного зыбким светом спиртовых ламп, солдаты на носилках выносили погибших, молча переступая через трупы. В этом подземном морге мертвецы лежали, сидели или стояли, облокотясь на груду чемоданов так, как их застала смерть. Женщины, старики, дети, молодые девушки, которые были живы еще несколько часов тому назад.

Старая медицинская сестра, добровольно присоединившаяся к нашему отряду, ходила по подвалу и собирала документы тех, кто несколько часов назад спустился сюда, чтобы спастись от бомбардировки. Она делала это так старательно и методично, словно сейчас самым важным было собрать бумаги и зарегистрировать трупы.

Я приглядывался к фашисту Гекманну, как он переживает этот эпизод «победоносной войны». Уже на втором часу работы Гекманн попросил своего напарника:

— Вольфганг, дай я пойду впереди, а ты неси сзади. Я больше не могу спокойно смотреть на все это. Потом мы обменяемся местами…

Несли молодую женщину в меховой шубке. Старая медсестра предложила снять шубку и положить на груду других вещей. Я прочел на манто фирменный знак «Made in Norge».

— Украдено в Норвегии, — пробормотал я.

— Что? Украдено?! — истерически закричала сестра. — Вы все предатели. Веревка по вас плачет! — И продолжала еще что-то визжать о трибунале, измене, дисциплине.

И вдруг Гекманн, этот ярый приверженец Гитлера, заступился за меня:

— Что вы вмешиваетесь не в свое дело? — закричал он на медицинскую сестру. — Унтер-офицер прав. Вы лучше скажите, где наши воздушные силы? Где наши знаменитые оборонительные сооружения? Где, где?! Кругом сплошной обман.

И это тот самый юнец, который два дня назад грозил мне военным трибуналом.

Мы переходили из подвала в подвал. В одном из домов мой отряд обнаружил останки сгоревших людей. От прикосновения мертвецы рассыпались. Солдаты сгребали останки совками, жестянками, ведрами. Гекманн где-то раздобыл искореженную огнем эмалированную вывеску и принялся помогать солдатам. Постепенно копоть с вывески сошла, и отчетливо проступила надпись: «Храните свои деньги в строительной сберкассе, и вы можете построить себе собственный домик».

В припадке бешенства Гекманн швырнул свое орудие труда и стал топтать его. Солдаты молча наблюдали его истерику. Он поспешил наверх, бросился в развалины соседнего дома, долго копался там и вернулся снова с вывеской какой-то фирмы. Это была реклама зубной пасты: «Пользуйтесь пастой «Блендакс», и у вас будут красивые белые зубы».

— Белые зубы и черепа, это еще куда ни шло, — бормотал Гекманн, как бы извиняясь за свою недавнюю истерику. — Но собственный дом от сбережений среди развалин и трупов, от этого можно сойти с ума. Если вам нравится, смейтесь надо мной, мне все равно.

Солдаты решили немного передохнуть и закурили. Ефрейтор Кёлер, в прошлом музыкант, работал на поверхности, потому что у него два пулевых ранения в легкие, и ему нельзя спускаться в задымленный подвал.

С горечью он произнес:

— Неужели это когда-нибудь восстановят? Сколько же пройдет времени?

Гекманн впился в Кёлера глазами. Лицо его передернулось.

— А когда этому придет конец? — быстро заговорил он. — Мне кажется, что я полный идиот. Тело мое изранено. Моя мать живет в подвале среди бочек пива. Мою последнюю получку я отдал в фонд зимней помощи. Пора бы кончать с этим. Все это чепуха! Все надо прекратить. А мы еще жертвуем на это деньги. Идиоты! Кругом разрушения: дома, здесь, всюду, везде. Фронты отступают и спереди и сзади. У нас разбомбило дом, и у моей матери ничего нет. Ей выдали тридцать две марки, две чашки и две тарелки. А я, идиот, жертвую деньги. Надо со всем этим кончать!..

— Ты прав, Гекманн. Позавчера, когда я тебе говорил то же самое, ты хотел отправить меня в военный трибунал.

— Я же признал, унтер-офицер, что я идиот.

— Мы жертвовали на вооружение еще до начала войны. Мы пошли на фронт, и нам же пустили кровь. А после войны мы же должны платить за нанесенный ущерб. Пусть мне кто-нибудь из вас объяснит, какой для нас в войне прок?..

Все молчали. Только Гекманн еще раз повторил:

— Позавчера я был неправ, унтер-офицер. Только сегодня это до меня дошло.

Когда мы возобновили работу, Гекманн повел себя совсем странно. То он рыдал над чьим-то трупом, то громко и бессмысленно командовал, то подхватывал носилки и шагал с ними браво, как на параде. Я предложил ему поработать наверху, там складывали мертвецов на повозки.

Спустя некоторое время я тоже вылез наверх глотнуть свежего воздуха. Я шатался, как пьяный. Мы тащили с напарником носилки, накрытые куском полотна. Гекманн и музыкант Келер подхватили их у нас и опрокинули через борт повозки. Они проделали это неловко, с носилок в щебень скатилась головка ребенка.

Возница, старый человек, схватился за сердце. Гекманн уставился на детскую головку, потом сорвал с кителя орденскую колодку, дико захохотал и запел:

Антон, дерьмо мы возим, Дерьмо мы возим для полка! Антон, мы возим трупы, мы возим трупы До победного конца!

Подошел офицер саперной части, освобождавшей подходы к подвалам.

— Унтер-офицер! Ваши люди перепились, что ли?

— Нет, господин капитан. Человек потерял душевное равновесие.

Капитан увидел детскую головку, побледнел и пошел, приговаривая:

— Боже мой, тут ничему не приходится удивляться.

Гекманна мы уложили на носилки. Я достал шприц и сделал ему успокоительный укол. Он все еще пел, но уже тихо, почти шепотом. А я, не в силах сдержать себя, стал орать на своих раненых:

— Сложить носилки! Вымыть руки! Служба окончена!

На временном командном пункте какой-то ефрейтор кричал в полевой телефон:

— Нет, нет, одни только трупы…

Я подошел к седому лейтенанту:

— Докладывает унтер-офицер Рогге. Спасательные работы окончены…

— Пожалуйста, отправляйтесь домой, — устало сказал седой лейтенант и отвернулся.

— Пусть убирают трупы те, кто повинен в этой бойне! — заорал я, окончательно потеряв над собой власть.

Ефрейтор Кёлер взял меня за локоть:

— Пойдем, унтер-офицер. Не делай глупостей.

Мы привязали Гекманна к носилкам и пошли строем к вокзалу. С час нам пришлось ждать поезда. Гекманн пришел в себя.

— Дать тебе попить? — спросил я его.

— Разве вы, унтер-офицер, мне что-нибудь дадите?

Я дал ему свою флягу. Жадно осушив ее, Гекманн посмотрел на меня ясными, как у ребенка, глазами, полными слез.

— Вчера я на вас донес, унтер-офицер. За антигосударственные высказывания. Вас предадут военному суду.

И снова Гекманн закричал и запел свою песенку о победном конце.

Опять пришлось связать его и сделать укол.

Ефрейтор Кёлер сказал мне:

— На твоем месте я не стал бы ему помогать. Он же в самом деле донес на тебя.

— Да? А я думал, он бредит…

— Нет. Он еще вчера вечером хвастал, что написал рапорт о том, что ты коммунист и призываешь к капитуляции.

Да, дело худо. Старое, да еще это… Пожалуй, мне грозит виселица.

Кто-то из солдат буркнул:

— Вот идиот.

Другой добавил:

— Он сошел с ума. Так и надо сказать.

Подошел поезд. Солдаты поставили в товарный вагон носилки с Гекманном и влезли сами. Ефрейтор Кёлер сказал:

— Теперь, унтер-офицер, тебе надо заняться спасением самого себя…

Вернувшись в госпиталь, я составил подробный рапорт о наших спасательных работах и, кроме того, доложил о нервном заболевании сапера Гекманна.

Его отвезли в психиатрическое отделение.

Утром вестовой начальника госпиталя сообщил, что меня вызывает шеф.

— Я слышал, этот псих Гекманн донес на вас офицеру пропаганды, — добавил вестовой. — За этим, наверно, вас и вызывают.

В кабинете начальника госпиталя, кроме седовласого капитана медицинской службы, никого не было.

— Мне бы следовало сегодня обращаться с тобой на «вы», унтер-офицер, — начал старый врач. — Только что закончили следствие по поводу диверсии, и вдруг на тебя донос. Что там у вас вышло с Гекманном? Верно, что ты ему заявил, будто война — дерьмо и надо кончать с ней. Верно?

— Никак нет, господин капитан медицинской службы, ничего подобного я не говорил.

— Зачем лезть под расстрел, Рогге? — продолжал капитан, не обратив внимания на мои слова. — Лучше твердить, что мы победим, даже если это и не так.

Вошел офицер пропаганды. Он положил на стол перед врачом какой-то документ. Капитан пробежал его и обратился ко мне:

— Во время спасательных работ вы как следует отыгрались на Гекманне?

— Что вы, господин капитан медицинской службы. Я щадил Гекманна. Как только увидел, что работа ему не по силам, сам встал на его место.

Офицер пропаганды подтвердил, что солдаты из спасательной команды говорят то же самое. Он спросил меня:

— Несколько дней назад Гекманн подал рапорт, в котором утверждает, что вы коммунист. Это верно?

— Разве вы коммунист? — удивился старый врач.

— Нет, господин капитан медицинской службы. Да и будь я коммунистом, неужели я бы стал говорить об этом Гекманну? Он больной человек, все время бредит.

— Можете идти.

Я ушел несколько успокоенный. Кажется, и офицер пропаганды не склонен раздувать это дело. Он по горло занят розысками дезертиров.

Все чаще дезертируют раненые. Уедет солдат из госпиталя в отпуск и не возвращается. Посылать запросы на его родину бессмысленно. Пока дойдет почта, там уже начнется эвакуация учреждений и все равно отвечать будет некому. Вообще, не разберешь сейчас, где фронт, где тыл. Все стремительно меняется и перемещается.

Уже и здесь, в Георгсвальде, слышен грохот орудий. Звенят стекла от залпов тяжелых артиллерийских батарей. Фронт гудит, наступает. Все нарушено. Вермахт, эта адская машина, разваливается.

Приказано эвакуировать госпиталь, а куда, никто не знает. Один приказ противоречит другому. То грузиться, то разгружаться. Всех ходячих раненых предложено немедленно передать в резервные части. Штюкендаля отправили в Берлин, в резервный батальон. Бауманна назначили водителем санитарной машины и отправили на фронт. Я остался совсем один, даже Каблов и тот не появляется, а у меня для него припрятан целый ящик винтовок и патронов. На виду я оставил только четыре винтовки голландского производства. Сдам их, если потребуют, все равно к этим винтовкам трудно подобрать патроны. Ночую я теперь в скорняжной, прислушиваюсь к грохоту повозок на улице, вскакиваю при малейшем шорохе.

* * *

Около двух часов ночи в окно постучались условным стуком. Это Каблов. Я впустил его и молча повел к ящику с оружием. Мы вытащили ящик на улицу. Там Каблова ожидала какая-то машина. Погрузили, пожали друг другу руки, и машина уехала.

А утром пришел окончательный приказ об отходе. Все имущество вещевого склада я начал грузить на автомашины.

На центральных улицах строят баррикады. «Фольксштурм» готовит город к обороне. Срублены все деревья, создаются завалы.

Ко мне явился командир «фольксштурма» за винтовками, но я сказал, что давно сдал их. Тут, к своему ужасу, я вспомнил, что Каблов не оставил мне квитанции. Я срочно уселся за свою бухгалтерию, чтобы привести в соответствие отчетность. Едва я успел все исправить, как явились тот же командир «фольксштурма» и казначей из штаба. Казначей бегло просмотрел списки и сказал, что на складе должны быть четыре винтовки. Я выдал «фольксштурму» четыре голландские винтовки, умолчав, конечно, что немецкие патроны входят в их стволы, но пули застревают. Эта тыловая крыса из «фольксштурма» вручила мне расписку на четыре винтовки и сказала:

— Они такие короткие и легкие, эти голландки. Мы ими расшибем азиатов в лепешку.

И вот мы покинули городок. Позади остались баррикады с героями из «фольксштурма», вооруженными негодным оружием.

Мы остановились юго-западнее, в чудесных землях Фогтланда в поэтической «звенящей долине», некогда славившейся своими мастерами музыкальных инструментов. В народной школе, в молодежной турбазе и в музыкальном училище городка Клингенталь лежат калеки без рук и без ног. На горе Ниберг, на высоте в тысячу метров над уровнем моря, на альпинистской базе, устроен филиал госпиталя и дом отдыха для офицеров. В спортзале Брунндебра на нарах в несколько этажей лежат легкораненые. На крыше этого зала вместе с ефрейтором санитарной службы Шольцем мы малевали огромные красные кресты в белых кругах. Это опознавательный знак для летчиков противника.

С крыши открывается чудесный вид. В Фогтланде стоит небывалая для этого времени года жара. С утра местные ремесленники, оставшиеся без дела, отправляются в горы за грибами и травами. Больше есть нечего. Город Плауен, как и Дрезден, разбомбили в течение нескольких ночей. Все снабжение шло оттуда, поэтому теперь в район Фогтланда продовольствие не поступает совсем.

Но повсюду слышится музыка. Похоже, что местные жители придерживаются старинного изречения, начертанного на стене музыкального училища:

Когда бессильно все другое, Лишь музыка одна Способна ободрить сердца И высушить все слезы.

А слез здесь льется много. Зловещая музыка войны докатилась и сюда. Американские летчики на бреющем полете проносятся над живописными долинами и расстреливают мирных жителей. Разбит вокзал в Клингентале. Многие дома разрушены, фронт приближается, как бы сжимая этот район с двух сторон.

Солдаты кочуют с одного участка фронта на другой. Некоторые торопятся сменить мундир на штатскую одежду. По проселочным дорогам носятся автомашины с надписью: «Летучий военно-полевой суд». Жандармы из этой машины вылавливают дезертиров, тут же приговаривают их к смерти и на месте приводят приговор в исполнение.

По дорогам опасно ходить строем. Бывалые солдаты идут стороной, под прикрытием деревьев.

Вооруженные мальчишки из «Гитлерюгенда», направляясь в Фалькенштейн, шли по шоссе строем и навлекли на себя огонь американских истребителей. Летчики прочесали пулеметами всю дорогу, перебив не только этих юнцов, но и многих из мирного населения.

Мы прибыли туда на госпитальной машине. Между уцелевшими мальчишками и пожилыми, опытными солдатами-санитарами вспыхнула перебранка. Один старший солдат, упрекая мальчишек за то, что они своей бравадой навлекли беду и на мирных жителей, выговаривал безусому лейтенанту:

— Нельзя так рисковать, молодой человек. В будущем шагайте в тени деревьев, если вам дорога жизнь.

— Я не нуждаюсь в твоих поучениях! — заорал юный лейтенантик.

— Ах ты, шпингалет! От горшка два вершка, а так разговариваешь, — укоризненно произнес старый солдат.

Лейтенантик остановил машину летучего военно-полевого суда, которая патрулировала на шоссе, и обвинил старого солдата в оскорблении Гитлера. Еще двое из «Гитлерюгенда» подтвердили клевету. У солдата потребовали документы, нашли, что они не в порядке, в одно мгновение составили протокол и оформили приговор.

Ошеломленный солдат автоматически выполнял все, что ему приказывали. Он безропотно влез в кузов грузовика и просунул голову в петлю веревки, привязанной к придорожному дереву. Водитель «судейской машины» дал газ, машина рванулась вперед…

…Вокруг повешенного молча стояли ребятишки из Фалькенштейна. Подъехал какой-то велосипедист, постоял немного и елейно, по-поповски, произнес:

— Какая бесчеловечность! Великий боже, прости этим грешникам.

— А ну, заткни глотку! — заорал юнец из «Гитлер югенда», оставшийся со своими ранеными дружками, которых мы перевязывали. — А то я быстро залью ее помоями.

— Милый мальчик, если бы ты знал библию, ты не стал бы убийцей, — прогнусавил святоша. — Когда всевышний призовет тебя к себе, ты умрешь в страшных мучениях.

Юнец стал угрожать велосипедисту револьвером. Я не выдержал:

— А ну, убери-ка эту штуку! На перевязочном пункте не стреляют! С каких это пор школьник имеет право поднимать руку на человека, который годится ему в отцы!

Шольц, человек огромного роста, здоровяк, скрутил юнцу руки, втолкнул его в санитарную машину и захлопнул дверцы со словами:

— Он ненормальный. Мы отвезем его в госпиталь.

Тогда с велосипедистом сцепился другой юнец.

Мальчишка, запертый в машине, орал, требуя, чтобы его выпустили.

— Послушайте-ка, убирайтесь отсюда поскорее, — сказал я штатскому, на которого наседал юнец. — Мы сейчас уедем, и он вас прикончит.

Но человек этот упорствовал. А когда на шоссе показалась колонна стрелков на велосипедах, юнцы из «Гитлерюгенда» расхрабрились и пристрелили его.

Забыв о своем товарище, который сидел в санитарной машине, двое юнцов забрались на велосипед убитого и помчались догонять свой отряд.

Мы поехали в госпиталь. Я сказал Шольцу:

— Этого молокососа надо бы как следует выпороть и выкинуть.

Остановив машину, мы высадили юнца и посоветовали ему живее катиться домой, чтобы его не поймал на дороге летучий военно-полевой суд, а то повесят на дереве, как того солдата. Шольц дал ему пинка под зад. Мальчишка заплакал, но потом снял военную форму и побрел в город в трусах и рубашке. Это для него лучший выход: солдат, бредущих в одиночку, подвозить запрещено, а шагай он по шоссе в форме, его наверняка подцепили бы жандармы.

* * *

По извилистым горным дорогам Ашберга в долину спустилась целая армия, отступившая с Восточного фронта. Она сближалась с американскими войсками. С Западного фронта отступали части связи и тылы. Эти, наоборот, приближались к советским войскам.

Такое же встречное движение возникло и среди беженцев: один поток спускается с Ашберга, другой стремится на гору. Все смешалось и бурлит в этом гигантском котле: люди, автомашины, военная техника. Слышны раскаты грома, словно со всех сторон надвигается гроза.

Мой главный шеф, старый доктор Банке, теперь уже майор медицинской службы, вызвал меня к телефону.

— Приезжай ко мне, — сказал он. — Или у вас там жарко?

— Достаточно жарко, господин майор медицинской службы. Но если у вас горит, я немедленно приеду.

— Приезжай-ка, брат, сюда. Есть одно дело. По телефону его не решишь.

Когда я переступил порог кабинета шефа, мне показалось, что он постарел за неделю лет на десять.

— Присаживайся, старый книжный червь…

Я сел. Доктор заговорил в своем обычном тоне:

— Послушай, брат, вот какое дело. Я ведь тебя, хитрую лису, знаю лучше, чем ты предполагаешь. Я начальник здешнего гарнизона, и у меня появилось много забот. Как думаешь, так уж необходимо разрушать этот маленький город?

— Ни в коем случае, господин майор медицинской службы. Тысячи раненых, десятки тысяч гражданских и дети, детей очень много.

— Верно, не стоит. Но кто знает, кто из них первый придет — Иван или ами? Населенные пункты, в которых расположены госпитали, я намерен объявить открытыми городами. Для этой цели мне нужны парламентеры. Все не так просто. Вот я и подумал… А может, ты трусишь?

— Не беспокойтесь, господин майор медицинской службы.

— Было бы недурно, если бы ты и еще двое вышли навстречу русским. Кого бы ты хотел взять с собой?

— Пожалуй, обер-ефрейтора Шольца и ефрейтора Траутвейна.

— Хорошо. Сделайте из простыней белые флаги и, как только на горизонте покажутся русские, начинайте размахивать ими. Ты передай им, что здесь они не встретят никакого сопротивления. Я, как начальник гарнизона, конечно, дам тебе соответствующий письменный документ. Ясно, Рогге?

— Ясно, господин майор медицинской службы.

Доктор Банке извлек из ящика стола уже готовый документ и вручил его мне, предупредив, что об этом пока никто не должен знать.

— Думаю, ты сам сообразишь, как надо действовать. Не промахнись, братец. Какой смысл в том, что и этот чудесный уголок земли будет изуродован?

А через какой-нибудь час доктора вызвал на срочное совещание в гостинице «Черный орел» в Клингентале гауптштурмфюрер Моосманн. В гостинице разместился штаб эсэсовских войск. Помимо доктора Банке, вызвали бургомистра, представителей гражданских властей и партийных руководителей местных нацистов. Хауптштурмфюрер заявил:

— Господа! Мы должны отстоять город.

— От кого? — резко спросил доктор Банке, являющийся, как старший офицер, начальником местного гарнизона.

— От противника, конечно, господин майор медицинской службы, — ответил эсэсовец.

— Что вы собираетесь защищать тут, господин гауптштурмфюрер? — сердито спросил доктор Банке. — Продовольствия у нас на один день. Только на один. Я, как врач, обязан спасти жизнь тысячам раненых. Или вы хотите того, чтобы артиллерия противника открыла огонь по госпиталям?! Я предлагаю: разослать по всем направлениям парламентеров и объявить данный район открытым. Если кому-нибудь еще хочется испытать свои силы в бою, пусть делает это не там, где столько госпиталей.

Моосманн грубо оборвал Банке:

— Видимо, господин майор медицинской службы еще не наблюдал ночных действий фау-два! Это поворотный момент в войне, решающий контрудар. А кроме того, имейте в виду, господин майор медицинской службы: капитуляция — незнакомое мне слово. Мы будем бороться до последней капли крови.

Стукнув кулаком по столу, доктор Банке горячо заговорил о мальчишеских выходках, о бессмысленности происходящего, о самоубийстве. Но гауптштурмфюрер заранее знал, что все участники совещания поддержат его, не из храбрости, конечно, а как представители войск СС.

И вот Банке снова позвонил мне и сообщил, что эти крысоловы отменили то, что мы задумали. Госпитали отдаются под обстрел. Им недостаточно того, что люди остались без рук и без ног. Им надо угробить их окончательно.

— Теперь ты тоже ничего не сможешь придумать,— многозначительно сказал доктор.

— Почему же, господин майор…

— Словом, поговорим лично, — перебил меня доктор.— А пока держи язык за зубами.

* * *

Я начал разыскивать среди местных жителей коммунистов. Это не так-то просто сделать. Наконец, мне удалось познакомиться с Альфредом Зюссом, старым коммунистом. Он знает еще нескольких коммунистов. Мы договорились подготовить для Красной Армии список активных нацистов и военных преступников, чтобы они не могли улизнуть.

Но кто придет сюда первым, русские или американцы?

До сих пор казалось, что первыми придут советские войска. Но внезапно их продвижение приостановилось.

А вообще трудно что-либо разобрать, когда кругом, отовсюду стреляют и со всех сторон поступают раненые. Да и можно ли разобраться во всем этом, если уж свои начали стрелять в своих?!

С узла связи доставили двух связистов. Оба были ранены при исполнении служебных обязанностей, прямо на узле связи, хотя ни русских, ни американцев поблизости не было. Одному из них я перевязывал руку, в другой руке он держал папку с секретными позывными всех воинских частей боевого участка, с которой не расставался с момента ранения.

— Свои же и обстреляли, мерзавцы, я-то думал, что уже подошел противник и надо уничтожать позывные, — говорил раненый. — Все потому, что войну ведем как в чулане, на маленьком клочке земли. Не разберешь, где свои, где противник. Заперли нас и напирают. Пора уже крикнуть в замочную скважину: «Откройте, с нас хватит!»

Я делал вид, что не понимаю, о чем он говорит.

— Брось валять дурака, унтер-офицер, — разозлился связист. — Пора понять, что мы угодили в ловушку, из которой нам не выбраться. Ты знаешь, что я принимал каждые пять минут из главной квартиры фюрера? Секретный запрос о розыске. Как ты думаешь, кого ищут?

— Кого?

— Только не болтай. Ищут Германа Геринга. Говорят, где-то поблизости, в наших местах, он нашел каменоломню и устроил себе там временную штаб-квартиру. Пытается связаться с американцами. Вот оно как.

Раненый протянул мне папку и попросил:

— Запри куда-нибудь в сейф. Не знаю, где искать свое начальство, а я отвечаю за эти документы головой. Ты выдай мне официальную расписку, что я сдал документы в госпиталь.

Я стал листать бумаги в папке.

— Все равно ничего не поймешь, — усмехнулся раненый.

— Это позывные всех частей?

— Да. Тех, что входят в наш участок. Вас, например, можно вызвать по открытой сети. Но оперативные штабы зашифрованы.

— У тебя, должно быть, голова министра, раз ты разбираешься во всем этом. На, закури.

Связист затянулся и прямо-таки затрясся от удовольствия.

— Продай мне парочку, унтер-офицер.

— Зачем продавать. Бери всю пачку. Я все равно некурящий. Слушай, а эти эсэсовцы из Клингенталя тоже входят в твою сеть?

— Я же говорю тебе, что ведаю всем плацдармом. Ты думаешь, что у эсэсовцев на фронте своя сеть? Как бы не так!

— Ну, они же по другому ведомству. Вряд ли оперативный штаб Моосманна доверит тебе свои позывные. Они же у нас сверхсекретные.

— Чепуха. Вот смотри: эти цифры — позывные штаба Моосманна при вызове, вот это — его отзыв, а это для проверки, их я повторяю по окончании передачи…

— Ну тебя к дьяволу. Дай-ка я спрячу эту китайскую грамоту в сейф, чтобы никто не сказал, что ты халатно отнесся к своим столь важным служебным обязанностям.

— Расписку ты мне дашь?

— Конечно, можешь не волноваться.

Я спрятал папку и выдал раненому связисту расписку на бланке с печатью.

После полуночи я пошел в канцелярию, расположенную в бывшей пивной, рядом со спортивным залом. По соседству живет доктор Вебер, начальник местного госпиталя. В окне его комнаты горел свет. Я знал, что этот старый врач не фашист, сейчас он усердно занимается русским языком. Но и ему лучше не знать о моих намерениях.

Натянув на голову одеяло, я зажег карманный фонарик, висящий у меня на пуговице кителя, и набрал по телефону номер гостиницы «Черный орел». Ответил дежурный. Я назвал соответствующую цифру и букву по списку, как будто я звоню из высшего эсэсовского штаба, и потребовал ответные позывные. Дежурный назвал свои цифры, они совпадали с теми, что были в списках раненого связиста. Я продиктовал текст телефонограммы: «Немедленно отойти к Иоганнгеоргенштадту». Дежурный повторил текст, проверил позывные, назвал свои, поблагодарил и повесил трубку.

Я был весь мокрый, когда сбросил с себя одеяло. Но очень доволен собой. При той неразберихе, какая царит теперь, никто не станет проверять приказ. Если они отойдут от города, одним пепелищем будет меньше.

А днем, в обед, ко мне зашел товарищ Зюсс:

— Знаешь, этот эсэсовский вешатель Моосманн вместе со всей своей бандой на рассвете убрался из «Черного орла». Вот бы сообщить об этом русским, но они в Ольбернхау. А жаль, черт возьми. Я рассчитывал отметить Первое мая вместе с ними. Праздник придется немного отложить.

Я не стал объяснять Зюссу причину перемещения эсэсовцев. Он воткнул мне в петлицу красную бумажную гвоздику.

Каждый день приносил новые слухи: то видели американцев, то солдат Красной Армии. А однажды, когда вечернее небо было разрезано длинными, словно след от кометы, лучами, матерые нацисты возликовали: «Это фау, наши запускают фау из Швейнфурта! Наступил перелом!»

Но Швейнфурт уже давно был в руках американцев.

Люди с трепетом и ужасом ждут конца войны. Ждать осталось всего несколько дней. Но как пройдут эти дни?!

Мимо госпиталя провели колонну узников из какого-то концлагеря. На них страшно смотреть. И колонна и конвоиры не прибавили шагу, когда над ними на бреющем полете пронеслись американские самолеты. Чувствуется, что конвоирам невесело. Они сами побаиваются своих пленников.

Вчера утром американцы без единого выстрела захватили высоту, господствующую над городом, и средь бела дня трассирующими очередями обстреляли шоссе, ведущее на гору Ашберг, по которому в основном двигаются беженцы.

Доктор Вебер приказал смыть свастику, намалеванную над входом в спортивный зал. Некоторые нацисты устроили по этому поводу скандал. Они все еще на что-то надеются. А на что?!

Чудесный солнечный день озарил звенящие долины. У меня такое чувство, будто воцарился мир, но после полудня над госпиталем снова засвистели трассирующие пули. Поблизости мы услышали рев моторов и, стоя в дверях спортивного зала, увидели несколько американских танков, сползающих в долину с высотки. Под их прикрытием осторожно продвигалась пехота.

Раненые покинули свои койки и устроились на солнцепеке, на поросшем весенней травкой бугорке, чтобы оттуда наблюдать за приближающимися американцами.

Снова послышался треск пулемета. В госпитале зазвонил телефон. Дежурный крикнул:

— На Королевской площади на мостовой раненые!

Санитарной машины нет. И телефонная связь с народной школой в Клингентале прервана.

Мы побежали на Королевскую площадь. Там действительно лежали двое раненых и один убитый. Все трое без оружия. Один прислонился спиной к будке высокого напряжения, он истекал кровью. Другой громко стонал, лежа плашмя на земле. Я взвалил его себе на спину и понес. Второго потащил санитар Шольц.

Подойдя к госпиталю, мы увидели идущих нам навстречу американских солдат в рубашках с засученными рукавами. Загорелые, краснощекие парни небрежно держали под мышкой автоматы. Совсем юный, круглый, как надутый шар, здоровяк с улыбкой подошел ко мне, что-то сказал, взвалил на себя раненого, а мне передал автомат. Он донес раненого до госпиталя, протянул мне руку и пожал мою, как старому знакомому. Показав на мои седые волосы, американец сочувственно покачал головой, потом сунул мне плитку шоколада и пачку сигарет.

Окна домов, выходящие на улицу, распахнулись как по команде, и в них появились белые полотнища.

Из репродуктора на Королевской площади, который изо дня в день вещал о гитлеровских победах да передавал военные марши, теперь несется джазовая музыка. Изредка ее прерывают объявлением на английском и немецком языках: с наступлением темноты на улицу выходить запрещено.

И вот наконец репродуктор возвестил: война окончена. Фашистская система убийства и шантажа рухнула. Не могу передать словами, какое я почувствовал облегчение. Такое же чувство испытывают многие солдаты и местное население. Но есть и такие, которые ведут себя так, словно они потеряли свое счастье.

Госпиталь снова переполнен. Американские санитарные машины доставили сюда из тюрем еле живых поляков, югославов, чехов, посаженных гитлеровцами за саботаж. Это так называемые иностранные рабочие.

Один юрист из Варшавы истощен до того, что совсем пал духом и ни во что не верит.

— Война кончилась, — пытаюсь я втолковать ему, — и все перемещенные смогут вернуться на родину.

Но юрист принимает это за провокацию и твердит:

— Ложь! Ложь!

В госпиталь пришла американская комиссия. Солдатам приказали построиться перед спортивным залом, и начался опрос. Долговязый американец-переводчик спрашивает:

— Кто был в НСДАП? Два шага вперед.

Никто, конечно, не откликается.

— В штурмовых отрядах?

Все стоят на месте.

— В эсэсовских войсках?

Молчание.

— В полевой жандармерии?

Молчание.

— В гестапо?

Я делаю шаг вперед. Вся комиссия бросилась ко мне. Санитары ухмылялись.

Долговязый быстро спросил меня:

— Что входило в ваши обязанности? Какую службу вы несли?

— Я не работал в гестапо. Там работали над моими костями.

Долговязый перевел мой ответ — американцы расхохотались.

Санитарам приказали разойтись, мне велели остаться.

* * *

Меня вызывали к американскому коменданту. Часовой возле ратуши сидел на земле и двигал челюстями, словно теленок, перемалывающий жвачку. Его каска лежала рядом. Когда я проходил в помещение, он даже не взглянул на меня, хотя на мне была форма немецкого унтер-офицера с красным крестом на рукаве.

В коридоре ратуши полно американских солдат. В одной из комнат орет проигрыватель.

Я встретил долговязого переводчика, он заговорил со мной невероятно приветливо и отвел к кэптену Фредерексену. Кэптен довольно прилично говорит по-немецки, правда, ему не даются шипящие.

Фредерексен спросил меня, сколько мне лет, женат ли, сколько детей, кем был до войны, нет ли у меня в Германии или за границей собственности, не состою ли я пайщиком иностранных предприятий, и, наконец, почему я ненавижу нацистов.

Когда я излил свою душу, Фредерексен задал вопрос:

— Кто вам симпатичнее: американцы или русские?

— И те и другие, — схитрил я.

— Кого вы больше любите?

— И тех и других одинаково, — дипломатично ответил я, невольно вспомнив разрушенный Дрезден, Плауен, беженцев, обстреливаемых на горных дорогах.

Я пытался убедить Фредерексена, что эсэсовцы добровольно не объявятся, как наивно думают американцы. Они не жаждут открыть свою принадлежность к войску Гиммлера. Их нужно вылавливать. Причем это нетрудно: на руке каждого эсэсовца вытатуирована его группа крови.

— Имейте в виду, тут есть один французский врач, активно работавший на гитлеровский вермахт, он сейчас занялся удалением этой татуировки, — предупредил я американца.

— Нас это мало волнует, — ответил Фредерексен. — Вы коммунист?

— Нет. — Я уже почувствовал, что за фрукт этот адъютант коменданта Фредерексен.

— У вас есть личные желания?

— Да. Надо выдать югославам, полякам и чехам, доставленным в госпиталь из тюрьмы, дополнительные пайки. Особенно одному польскому юристу. Он при смерти. Ему необходимы масло и молоко.

Кэптен Фредерексен, раскачиваясь на стуле, потянулся и лениво произнес:

— Жаль, но мы не имеем возможности выполнить ваше желание. Мы люди демократического государства. Ко всем относимся одинаково, никаких исключений не делаем.

— Но он при смерти. Врачи не смогут помочь ему, если вы не дадите продуктов.

— В ближайшие дни прибудет большая партия шоколада. Тогда все получат шоколад.

Выходя из здания комендатуры, я увидел машину местной молочной фабрики. Из нее выгружали бидоны с молоком.

А на перекрестке, у поворота на Граслиц — в первое селение на чешской территории, — стоял американский регулировщик. Вместо дубинки этот разбитной парень размахивал копченой колбасой длиной с полметра.

* * *

В госпиталь в сопровождении долговязого переводчика прибыл американский врач. Доктор Вебер попросил у американца дополнительное питание для изнуренных больных. Американец через переводчика объяснил, что разрешение продовольственных вопросов не входит в его обязанности. Он специалист по борьбе с паразитами. Ему надлежит заботиться о том, чтобы людей не заели вши. Для этого он готов предоставить необходимые дезинфекционные средства.

Американец выписал пять килограммов порошка против вшей. Против голода он ничего не прописал. Долговязому переводчику явно не понравился ответ врача. Переводил он неохотно.

* * *

Ближайшие местечки заняты Красной Армией. Изредка к нам заезжают грузовые автомашины с советскими солдатами. Они ищут музыкальные инструменты. Каждый грузовик обступает толпа рабочих. В машины залезают школьники. Солдаты берут их на руки, угощают хлебом, конфетами. Русские объясняются жестами, а мы криками. Дети на пальцах показывают, сколько им лет. Солдаты пытаются втолковать немцам, сколько отсюда километров до России.

Рабочие разговаривают с русскими охотно и потом рассказывают не без удовольствия своим знакомым, что вот удалось поговорить с советскими ребятами. Один старик сохранил свою старую книжку члена коммунистической партии. Он показал ее водителю советского грузовика. Солдат подарил старику пятиконечную звезду, покрытую красной эмалью. Старик нацепил ее на лацкан пиджака и с гордостью зашагал по улице.

Ко мне как-то пришел санитар Траутвейн, он дежурил на молодежной туристской базе.

— Карл, как ты думаешь, в какую партию лучше вступить — в коммунистическую или социал-демократическую? — спросил он.

— Если ты извлек урок из печального прошлого и не хочешь, чтобы оно повторилось, тогда иди к коммунистам.

— Но ами не хотят коммунистов, — возразил Траутвейн. — Я только что видел, как один американец сорвал красную звезду с пиджака у одного старика, который разгуливал с нею по улицам.

— Очевидно, ами любят эсэсовцев. Они хоть одного забрали у тебя с молодежной турбазы?

— Нет. А у меня их там четверо с татуировкой.

— Вот видишь. И доктор Бодмер живет на горе Ашберг в доме отдыха, как у Христа за пазухой. А ведь он один из руководителей фашистских юношеских организаций. Он, конечно, скрывает, какой важной шишкой был при Гитлере.

* * *

Я начал вести агитацию среди раненых. Это нелегко. Они теперь знают, что меня, как антифашиста, преследовало гестапо. У нас тут есть закоренелые фашисты. Всю вину за поражение они сваливают то на одно, то на другое обстоятельство. Один такой матерый приверженец свастики, потерявший на войне ногу, твердит:

— Фюрер находится в Испании. Он работает там над секретным оружием. И вот увидите, в один прекрасный день он снова нападет на русских. Он все хитро придумал. Американцы его поддержат. В короткий срок мы добьемся победы. Мы выпустим кишки из большевиков. И наша граница будет проходить на Урале.

У этого новоявленного фашистского пророка есть сторонники. В послеобеденные часы они собираются вокруг его койки.

Я как-то подошел к ним, послушал их речи и сказал:

— Ладно. У некоторых еще целы руки и ноги. Так что есть возможность отдать свою жизнь, если им так этого хочется. А мне жить не надоело. Наступит время, когда все люди заживут по-человечески. Не только круппы, эти короли пушек, нацистские гаулейтеры, носители золотого партийного значка, генералы и все, кто богатеет на войне.

Фашистский пророк, невзирая на свое состояние, приподнялся на койке и заорал:

— Только из-за таких, как ты, мы проиграли войну!

— Пожалуйста, предоставляю тебе возможность пожертвовать своей второй ногой, чтобы прослыть фашистским героем, — ответил я спокойно.

— Если бы это было возможно! — кричал фашист.

— Грош цена твоим выкрикам. Каждый ампутированный знает, что он ни на что не годен. Может быть, у тебя есть брат, которого могут взять? Ну, а если твою мать или отца испепелят фосфором? Что ты на это скажешь? Просто удивительно. Одноногий нацистский пророк жаждет послать на убой всех живых и здоровых! И ты называешь это победой?..

Такие споры теперь разгораются в госпитале почти ежедневно.

У меня уже есть сторонники.

На моей двери кто-то мелом нарисовал свастику.

Я явился к Фредерексену:

— Кэптен, фашисты намалевали на моей двери свастику.

Кэптен ответил небрежно:

— Это мелочь. — Он придвинул ко мне кулек с рафинадом. — Ешьте сахар, унтер-офицер, тогда жизнь не покажется вам столь горькой.

Фредерексен выдал мне подписанное комендантом удостоверение, которое дает мне право бывать во всех филиалах госпиталя. Адъютант поручил мне следить за тем, чтобы в госпиталях не было столкновений между ранеными.

А столкновения случаются. Об этом заботится хотя бы майор медицинской службы Бодмер из Вены. Он устроил на горе Ашберг своего рода курсы для офицеров, где обсуждаются военные вопросы — тактические и стратегические. На днях доктор Бодмер сделал доклад: «Средиземное море — новый очаг войны. Роль Испании в предстоящей войне против мирового большевизма». Многие офицеры прослушали этот доклад с восторгом. Лишь немногие высказались против новой войны.

Среди сторонников войны идет нескончаемый спор, кто будет играть главную роль в Европе — Америка, Испания или Англия?

Бодмер говорит:

— Испания, пожалуй, больше других подходит для этой роли. Там правительство, которое пойдет на все. К тому же у него есть опыт в деле подавления большевизма.

Какой-то однорукий капитан возразил:

— А по-моему, Америка больше годится. У нее неисчерпаемые ресурсы. Об этом не следует забывать, ведь наши ресурсы, господа, лежат погребенные под щебнем и развалинами.

А майор Бодмер продолжал развивать свою программу:

— Следует учесть, господа, что во главе Европы должна стоять Англия с ее мощными ресурсами в Индии и Китае. К тому же Англия — все-таки европейское государство. А большевизм — это проблема как европейская, так и азиатская. Англия во главе Европы — вот что, пожалуй, самое разумное.

Бодмер уже повесил на стену карту и отметил на ней фронты третьей мировой войны. Этот фашист утверждает, что Германия — лучший плацдарм для танковой атаки против большевизма. Он наметил авиационные базы и распределил между Грецией и Турцией секторы военных действий на Черном море.

Войдя в раж, эти рыцари похода на Восток причислили к участникам нового штурма Уральских гор Швецию, Норвегию, Данию и Финляндию. Они вновь открыли Аляску и обложили Советский Союз железной петлей. Она должна протянуться через Индию, Китай, Корею и Японию.

* * *

Ходил к Бодмеру и высказал ему все, что я о нем думаю:

— Не успела кончиться вторая мировая война, а вы уже затеваете третью. Мне думается, вы не врач-психиатр, а психопат!

Бодмер заорал:

— Вы пока еще мой подчиненный, Рогге! Как вы смеете обращаться ко мне, не называя моего чина? Я для вас, как и прежде, господин майор медицинской службы!

— Для меня вы военный преступник!

Я отвечал так громко, что сбежались все санитары.

Майор стал угрожать мне расправой.

— Если хотите, мы можем устроить спектакль, там, на лугу, — сказал я ему. — И если вы не найдете добровольного помощника, вам придется самому застирывать свои штаны!

Дело, возможно, дошло бы до драки, если бы санитары совершенно недвусмысленно не дали понять майору, что они на моей стороне.

Возмущенный, я отправился к Фредерексену и доложил:

— На горе Ашберг офицеры занимаются пропагандой новой войны. Я настоятельно советую вам изолировать Бодмера. Он был членом высшего руководства фашистскими юношескими организациями и теперь опять настраивает людей на войну.

— У вас есть доказательства, что Бодмер был в руководстве юношеским движением? — спросил Фредерексен. — Сам он это отрицает. А так как это вполне респектабельный человек, то его нельзя арестовать просто так.

— Доказательство налицо, — ответил я. — В его личном деле, хранящемся в госпитале, он сам указал, что занимал эту должность. Кроме того, в доносе на пьяного солдата он писал, что не потерпит такого поведения, как член государственного руководства юношеским движением.

— Рогге, вы делаете выводы слишком поспешно, — сказал американец. — Разве офицеры нарушили американские интересы? Нет. Иначе мы бы предприняли нужные шаги.

Видя, что говорить о Бодмере бесполезно, я перешел на другую тему и снова потребовал дополнительного питания для дистрофиков. Фредерексен ответил так доброжелательно, что можно было подумать, будто он намерен удовлетворить наши нужды:

— Составьте список, и мы сделаем исключение. Составьте, кроме того, список активных коммунистов, которых особенно волнуют политические преобразования и которые встречаются с русскими солдатами, всех, всех запишите. Мы хотим дать им мешок муки.

Дурак этот Фредерексен. Ему, видите ли, понадобилось раздавать муку тем, кто общается с советскими солдатами. Я понимаю, что американцам нужны фамилии коммунистов. Коммунисты постепенно возвращаются из концлагерей. Они неделями обивают пороги комендатур, прежде чем им соизволят выдать продовольственные карточки. А теперь вдруг такая готовность помочь.

Когда я разговариваю с долговязым переводчиком, мне кажется, что это честный парень, но слабовольный. Он не имеет на своих коллег абсолютно никакого влияния.

А вот Фредерексен — влиятельная личность. Но он проводит официальную американскую политическую линию.

* * *

Я снова поднялся на гору Ашберг, чтобы проверить списки снабжения. Раненые офицеры были пьяны. На столах стоят пустые банки из-под тушенки и рыбных консервов. Теперь эти банки используются в качестве пепельниц. Эти консервы — из запасов американской армии. Офицеры курят американские сигареты лучших сортов. Всюду валяются обертки от шоколада и печенья. На кухне стоит большой бидон с молоком. А дети давно уже забыли вкус молока.

Какой-то старший лейтенант, увидев меня, закричал:

— Вон отсюда, большевистский шпион!

Я пошел прямо на этого человека и сказал ему резко:

— Давай, катись-ка ты отсюда! А то я научу тебя летать. Спущу с лестницы, чтобы приземлился на брюхе.

— Я донесу на вас! Чего вы мне грозите!

— А разве несколько недель назад вы не угрожали целому народу?

— Русские не народ, а нарост какой-то! — кричал этот рыцарь похода на Восток. — И вы тоже заражены. Придет время, и мы вскроем нарывы!..

Из дальнейшего разговора стало ясно: Фредерексен довел до сведения офицеров, что я сообщил ему об их фашистской деятельности и военной пропаганде.

Вот как выглядит ликвидация фашизма американцами.

* * *

Записался на прием к самому коменданту, но он не пожелал разговаривать со мной. Тогда я пошел к своим товарищам и рассказал им обо всем, предупредив, чтобы с американцами не откровенничали. Тот, кто не пресекает, а поощряет действия фашистов, не может быть защитником интересов мирного населения.

Я, конечно, не стал составлять никаких списков, хотя Фредерексен через переводчика неоднократно напоминал мне об этом.

У меня пропала всякая охота видеть Фредерексена, но он может лишить меня удостоверения на право посещения госпиталей. А я должен сохранить это удостоверение во что бы то ни стало. Поэтому приходится заходить к Фредерексену хоть изредка. Я отделываюсь общими докладами. Все, мол, идет хорошо, только иностранцев, больных дистрофией, плохо кормят. Помогать он, конечно, не собирается. Это же не «респектабельные нацистские офицеры», а жертвы фашистского террора.

* * *

Вооружившись трехлитровым бидоном, я в одно прекрасное утро явился к коменданту. Кухня находится в подвале, ее персоналом, состоящим исключительно из немок, командует долговязый переводчик. Я поставил бидон на стол и коротко пояснил:

— Пришел за молоком для офицерского госпиталя.

Долговязый переводчик улыбнулся и вышел. Какая-то женщина наполнила бидон, не сказав ни слова. Я пошел с молоком в спортивный зал в Брунндебра и отдал его иностранным друзьям. Один больной спросил меня:

— Где ты прячешь свою корову?

— Это молоко не от коровы, а от свиней.

— Да? Новое достижение науки? Вот об ослином молоке я слыхал, а что и свиньи дают молоко — для меня новость. Чего только не приходится жрать и пить во время войны. Даже молоко от свиней.

* * *

Все раненые, которые понемногу приходят в себя, распределяются по лагерям. Американская команда, прежде чем усадить пленного на грузовик, каждого проверяет, вернее, обыскивает.

Другая команда ведет агитацию среди раненых за перевод в госпиталь в Бад Гомбург. Но те, кто родом отсюда или чьи семьи живут в областях, занятых Красной Армией, не хотят удаляться от родных мест.

Но есть и такие, которые считают, что отсюда лучше уйти. Они убеждены, что русские всех арестуют и отправят в Сибирь. Называют даже огромные рудники и каменоломни, куда якобы отправят работать даже инвалидов. Эту ложь старательно поддерживают американцы.

На днях меня вызвал Фредерексен.

— Рогге, вы очень заботитесь об иностранцах, — начал он. — Это понятно. Но теперь я прошу вас воздействовать на этих людей: пусть они пока не заявляют о своем желании попасть домой. Там их арестуют и осудят за то, что они работали в Германии. Объясните им это. Вы должны спасти этих бедняг. Пусть напишут заявление, что они не хотят ехать домой. Мы переведем их в американский госпиталь. Идите и проделайте это, но умело. Люди попадут в санаторий, а когда они поправятся, для них найдется хорошая работа. Сейчас они полумертвецы. Но если они вздумают вернуться домой, они превратятся в полных мертвецов.

Я обещал переговорить с перемещенными. Но как только я пришел в госпиталь к этим больным и голодным людям, которые недавно были на волосок от мученической смерти, я посоветовал им совсем противоположное: ни в коем случае не подписывать никаких заявлений.

По утрам я хожу за молоком для них. На горе Ашберг даже не заметили, что количество молока уменьшилось. Там, правда, охотней пьют виски.

Словом, ясно, что американцы поддерживают реваншистские настроения нацистских офицеров.

* * *

Местные коммунисты, решив обратиться к американскому коменданту с разными просьбами, поручили мне составить прошение. В первую очередь коммунисты требовали молока для детей. Молока мало, но для офицеров оно есть, а для детей нет. Затем они просили срочно перевести госпиталь из школы Клингенталя в другое место: детям надо учиться. Мне они сказали, что прошение должно быть аргументированным, настойчивым и вежливым. Нелегкая задача.

Ночью я сел писать прошение. Было душно и жарко.

Далеко за полночь распахнулась дверь, и в комнату вошел долговязый американец, одетый в походную форму. На его голове был пробковый шлем. Нежданный гость удивился, что я не сплю. Без всякого предисловия он объявил:

— Я получил задание прихватить вас с собой в Бад Гомбург. Быстро собирайте вещи. Будете работать у нас в прекрасном госпитале. Еда там обильная, американский табак и комнаты со всеми удобствами.

— Почему так внезапно и ночью? — в недоумении спросил я.

— Сегодня крайний срок отвода наших войск согласно официальной договоренности.

— Но госпиталь не переведешь за одну ночь? На это потребуется несколько дней.

— Госпиталь остается здесь, — сказал переводчик и доверительно добавил: — Кто хочет, едет с нами. Кто не хочет, остается. Но прошу вас, никому не говорите, что я вам сказал об этом. Машина ждет внизу. Кэптен Фредерексен хочет ехать с вами в одной машине.

— Но я не хочу ехать с Фредерексеном, — возразил я.

— Тогда я доложу, что вы не намерены покидать эти места. Желаю вам всего хорошего, много счастья и чтобы больше не было войны.

Американский переводчик протянул мне руку, крепко пожал ее и произнес:

— Я вас хорошо понимаю. Правильно, не стоит ехать с Фредерексеном. Вы найдете друзей получше. Американцы покидают этот район. Он переходит к русским.

Прежде чем я успел ответить, американец исчез.

Вскоре я услышал грохот уходящих автоколонн. Я выглянул в окно. Итак, прошение можно не писать.

В нескольких домиках, облепивших живописный склон, горел свет. Зрелище торжественное. Этот район много лет не видел ночного света. Теперь свет снова проник в долины и в сердца людей, живущих там. С неба светили звезды — надежда на лучшие времена.

От волнения я не мог уснуть. Я вышел на улицу. Охраны перед госпиталем не было.

Едва забрезжил рассвет, в городок вошли советские солдаты. Пришли наконец друзья.

* * *

Прошло всего несколько дней, а я уже подружился с молодым лейтенантом. Прежде всего я рассказал ему, что творится на горе Ашберг, о фашистских офицерах, занимающихся антисоветской пропагандой и обсуждающих возможности новой войны против Советского Союза. Я рассказал, что американцы снабжали фашистских офицеров продовольствием, виски и табаком, отказывая при этом в дополнительном питании умирающим от истощения жертвам фашизма.

Лейтенант все записал. Его заинтересовало также, что в госпитале не хватает протезов и поэтому нельзя выписать выздоровевших раненых. Он пообещал принять меры, чтобы инвалиды как можно скорее уехали домой.

В госпиталях ночной отъезд американцев и приход советских войск вызвал панику. Один безногий раненый, который не мог вставать с постели, подозвал меня к койке и шепотом спросил:

— Санитар, неужели они нас всех убьют?

— Что за чушь? Кто тебе это внушил?

— Маленький французский доктор сказал, что большевики убьют всех инвалидов, а здоровых сошлют в Сибирь. Он пообещал мне яду, чтобы я сам лишил себя жизни. Но так ничего и не дал.

— Ты, видимо, еще мало отравлен нацизмом? Зачем тебе яд? Этот врач ночью уехал с американцами в Бад Гомбург. Там пусть и распространяет свой фашистский яд.

Большинство офицеров с горы Ашберг тоже убрались с американцами. Остались немногие, не верившие заявлениям американцев.

Раненых навестил советский врач. Он спрашивал о ранениях и о том, как кого лечили. Особенно он интересовался нуждами гражданских, которым тотчас же выписали молоко, масло и другие продукты.

Привезли обещанные протезы. Инвалиды один за другим разъезжаются по домам. Советские автомашины подчас подвозят их прямо до дома. Солдаты удивляются:

— Грозили, что русские нас убьют, а они развозят нас по домам. В следующий раз будем умнее.

Но остались еще и ярые нацисты. Они продолжают упорствовать. Вот что рассказал мне один раненый.

Его сосед по койке как-то сказал ему:

— Я точно знаю, что русские нас убьют. Ведь они поступали так с пленными на фронте. Например, одного бросили в ветряную мельницу, и он выскочил оттуда в виде фарша.

— Ты неисправимый болван! Что у тебя в голове? Наверно, ветер! Если бросить человека в ветряную мельницу, то она просто остановится. Самое страшное, что могло случиться, — у него от кителя могла отлететь пуговица. Кто рассказал тебе такую ерунду?

— Старина, потише. А то еще, чего доброго, услышит этот коммунист-санитар, побежит, донесет, и меня арестуют.

— Скорее он раздобудет тебе хороший протез для твоей ноги. Было бы недурно, если бы он сумел достать тебе протез вместо твоей головы. Может, тогда ты научишься по-человечески думать?!

* * *

Теперь местные коммунисты могут вести агитацию за мирное демократическое государство.

Со мной подружился молодой лейтенант Брусов. Я передаю ему просьбы раненых, и он тотчас же делает все возможное.

Во всех помещениях установили радиоприемники. Почта в извилистых долинах Фогтланда работает плохо. Многие раненые не знают, где их близкие. Брусов обещал через день отправить в Дрезден машину с почтой. Я объявил им об этом и стал собирать письма. Лейтенант сдержал свое слово.

Спустя неделю к раненым явились в гости первые родственники. Они добирались попутными советскими машинами. Об этом рассказывают в таком тоне, словно это что-то сверхъестественное.

Атмосфера день ото дня становится миролюбивей. Люди начинают доверять друг другу.

* * *

На улицах часто останавливаются советские солдаты и затевают игру с детьми. Стоящий на посту у входа в госпиталь солдат рисует русские буквы на песке, а дети повторяют их. Если буквы стираются, другой солдат пишет их вновь. Сюда приходит все больше детей. Они уже знают много русских слов.

— Сколько лет? — спрашивают они солдата.

— Двадцать и два, — отвечает тот.

Дети приносят бумагу и латинскими буквами записывают на ней новые слова.

Вскоре обе стороны заучили целые фразы.

— Криг нихт гут, — говорит русский солдат.

— Война не хорошо, — наперебой отвечают дети.

Как-то я остановился послушать, радуясь тому, что друзья в солдатской форме занимаются с детьми, отцы которых напали на их родину и убили столько людей.

Подошел и лейтенант Брусов. Обняв меня за плечи, он спросил:

— Что вы тут делаете, товарищ Карл?

— Хожу в подготовительный класс. Но я надеюсь, что скоро у нас будет настоящая школа. Детям надо многому учиться и многое переучивать…

Брусов рассмеялся:

— Через неделю будут открыты две школы. Мы уже подыскали педагогов: четверо мужчин и две женщины. Дети понемногу начнут учиться новой жизни.

* * *

Приводят в порядок большое школьное здание. Правда, еще не все раненые уехали, кое-кого из оставшихся необходимо перевести в больницу.

Брусов просматривает вместе со мной учебные пособия, сохранившиеся в одном из помещений. Большей частью это фашистский яд. Мы стали отбирать, что может пригодиться. Годного оказалось очень мало.

На этой неделе госпиталь ликвидировали, и школьное здание передали в ведение местной общины. На открытие школы собралось много народу. Это был настоящий праздник.

Торжество началось исполнением «Варшавянки» на губных гармошках. Школьниками дирижировал старый учитель. Тишина стояла, словно в церкви. Глаза людей блестели. Доктор Банке плакал. У всех санитаров, в том числе и у меня, в кармане лежали отпускные свидетельства. Я стоял рядом с лейтенантом Брусовым. На столе перед ним сложены фашистские песенники.

Лейтенант обратился к собравшимся с речью, призывая их бороться за мир и воспитывать детей в миролюбивом духе. Ни слова упрека. Каждое слово приобретало тысячекратную ценность. Слышно было тяжелое дыхание санитаров и жителей, стоявших перед лейтенантом рядом с советскими солдатами. И я вспомнил, как шесть лет назад, тоже в школе, начался мой страшный путь по кровавым полям войны. Мои соотечественники отправили тогда на смерть миллионы людей. А теперь здесь, в этой школе, после окончания страшной бойни, солдат другого государства указывает новое направление в жизни.

Лейтенант Брусов взял в руки один песенник, полистал и сказал:

— В этой книге много песен, пропагандирующих и воспевающих войну. Песни рыцарей похода на Восток — страшные песни.

Он вырвал из книжки несколько листков. Дети схватили фашистские песенники и стали рвать их.

Лейтенант обратился к санитарам:

— А вы продолжайте свою службу, лечите раны. Заботьтесь о том, чтобы кровопролитие не повторилось. Лучшая санитарная служба — это не допускать ран, преграждать путь войне.

Он протянул каждому руку. Последним лейтенант простился со мной. Он спросил:

— Товарищ Карл, что ты намерен делать, когда попадешь домой?

Я ответил:

— Соберу вокруг себя много людей, честных людей, чтобы вместе с ними и с вами строить миролюбивую и демократическую Германию.

Советский офицер улыбнулся. А я добавил:

— Строить, а если потребуется, то и защищать.

И вот мы двое — советский лейтенант и бывший немецкий унтер-офицер — обнялись. Наступила торжественная тишина. Только было слышно, как шелестят разрываемые руками детей страницы песенника рыцарей похода на Восток.

Примечания

[1]

«Остландрейтер» — по-немецки «Рыцари похода на Восток».

(обратно)

[2]

Шпис — жаргонное прозвище главного фельдфебеля, исполняющего должность старшины роты. — Прим. ред.

(обратно)

[3]

Песня рыцарей похода на Восток — милитаристский марш гитлеровской армии, — Прим. ред.

(обратно)

[4]

Популярная песенка немецких солдат в первую мировую войну. — Прим. ред.

(обратно)

[5]

Штудентенхильфе — члены фашистских студенческих организаций, мобилизованные на уборку урожая. — Прим. ред.

(обратно)

[6]

Фольксдойче — местные жители немецкого происхождения. — Прим. ред.

(обратно)

[7]

Так зло прозвали солдаты гитлеровских чиновников, понаехавших из Германии в оккупированную Польшу и носивших офицерскую форму. — Прим. ред.

(обратно)

[8]

Пендель — по-немецки маятник.

(обратно)

[9]

Ратенов — город западнее Берлина.

(обратно)

Оглавление

Кёрнер-Шрадер П. Дневник немецкого солдата

  Предисловие

  От автора

  В растерзанной Польше 1939 год

  В поход за смертью

  Песок в машину

Реклама на сайте