«Диана де Пуатье»

Филипп Эрланже Диана де Пуатье

Христосу Беллосу

По воле Бога Вы, как чудо,

Появились среди нас.

Иоахим дю Белле

Только эти два человека (Диана и кардинал Лотарингский) стали порождением наших бед.

Клод де Лобепин

Рождение века

Рождение мифологического персонажа не смогло бы состояться без некоторой доли таинственности. Мы точно не знаем ни где, ни когда появилось на свет создание, одаренное немеркнущей красотой, божество Франции эпохи Возрождения, волшебница, околдовавшая принца, которому годилась в матери, и правившая его королевством.

Во владениях Жана де Пуатье, сеньора де Сен-Валье, маркиза де Кротон, виконта де Летуаль, барона де Клерье, де Сериньян, де Корбампре и де Шантмерль, графа (под сомнением) де Диуа и де Валентинуа было несколько замков: Сен-Валье, Пизансон, Этуаль, Сериньян. Вполне возможно, что его старшая дочь увидела свет в одной из этих крепостей, которые в то время являлись скорее свидетельницами, чем гарантами слабеющего феодального господства.

Событие это произошло в 1499–1500 годах,1 14 марта 1500 года, по, вероятно, ошибочному мнению Бейля; 3 сентября, или даже 31 декабря 1499 года, согласно мнению других авторов; с уверенностью можно сказать, что это случилось на исходе XV века, на перекрестке между двумя цивилизациями, между двумя эпохами в жизни человечества.

1499 год… Шестого октября Людовик XII, возглавлявший переход второй французской экспедиции через Альпы, въехал в Милан верхом на убранном золотом коне, с огромным белым плюмажем на шлеме.

Радость и восторженные возгласы жителей города, украшенного гобеленами и цветущими лилиями, почести, воздаваемые послами всех Итальянских государств, говорили о признании Валуа наследником Висконти и о том, что он прочно занял свое место среди вершащих судьбы христианских народов.2

Двумя годами раньше событие, наделавшее гораздо меньше шуму, но едва ли менее значительное, — публикация Кутюм,3 потрясло саму Францию, нанеся решительный удар сеньориальному индивидуализму, который еще не вполне оправился от последствий натиска, предпринятого при Людовике XI.

1499 год… Христофор Колумб в третий раз направился к земле, которую он так и считал Индией, Васко да Гама только что вступил на мыс Доброй Надежды. Через двадцать девять лет после Вергилия и десять после Гомера в первый раз были напечатаны труды Аристотеля. Минуло уже сорок шесть лет с того дня, когда турки вошли в Константинополь. Папа Александр VI Борджиа поделил между Испанией и Португалией неизвестные земли и приказал сжечь Савонаролу, а его сын Чезаре в то же время послужил Макиавелли моделью при написании «Государя».

Новое издание Библии явилось откровением для растерянных верующих.

«Они хотели символ, а получили энциклопедию».4

Лютеру было шестнадцать лет. Мозг Леонардо да Винчи, «этого итальянского брата Фауста», тайно порождал все те изобретения, на совершение которых еще много веков будут направлены усилия ученых. Эразм Роттердамский, столп гуманизма, обращался с сильными мира сего, как с равными.

Странное чувство подталкивало людей разбивать рамки, в которые они так долго были заключены. Укрепления крепостных стен, распорядок трудового дня, тесная связь с землей, с ремеслом, которые совсем недавно казались защитой, в одночасье превратились в тюремные атрибуты. Все ринулись к истокам, к корням, будь то античность или природа. Опять стали смело возносить хвалы Создателю и прославлять его творение.

Мечты о небе вновь сменились поисками счастья на земле.

«Идеальное уступало место желанному».5

Изголодавшийся по независимости и приключениям, сопротивляющийся постулатам, человек радостно разорвал круг убеждений, который складывался на Западе уже тысячу лет. Личность становилась самоценной, в то время как государство, ставя под сомнения каноны древности и презирая божественные законы, создавало удобную для себя мораль.

Все менялось как по мановению волшебной палочки. Результатов экспедиции на нескольких каравеллах было достаточно для того, чтобы разрушить убеждения, чтимые, как церковные догмы. В начале века непознаваемое казалось человеку простым и понятным; размеры Вселенной он считал более скромными, движение ее частей — не таким стремительным, и сама она представлялась гораздо ближе, чем была на самом деле. Он верил в то, что мир был создан недавно и обречен на скорую гибель, что творения Аристотеля заключают в себе все возможные научные познания, в ограниченность расстояний и в Бога, всегда готового исполнить роль мирового судьи.

Возрождение, рисовавшее мир в другом масштабе, одновременно явило «чудо красоты и правды», которое благодаря притоку американского золота и общему увеличению благосостояния вполне могло стать реальностью. Ведь такое внезапное изобилие не только возвысило буржуазию и наделило некоторых банкиров — Медичи, Фуггеров — почти королевской властью. Также оно позволило художникам прославлять красоту пластики, которая стала настоящим идолом общества, ставившего чувственную радость выше вечного блаженства.

Возвращаясь из Италии, французские сеньоры приходили в ужас от печального облика своих замков. Они впускали свет в мрачные залы, без которого не могли отныне обходиться, заменяли башни и рвы террасами и садами. Предметы искусства, привозимые огромными повозками, вызывали несправедливое пренебрежение к произведениям, которые со времен Людовика XI являлись провозвестниками истинно французского Возрождения. Олимпийские боги и бюсты Цезарей стали непременными украшениями гостиных, а дамы оставляли Часослов ради Вергилия, Апулея или Платона.

Так западный мир решительно отрекался от своего прошлого. Но в то же время Средневековье, которое с XIII века отсчитывало годы своего заката, эпоху, которую ученые будущего ограничат 1453 годом, эта же эпоха с необыкновенными стойкостью и упорством доказывала свое право на жизнь.

Если Лион, столица торговли, город богатый, просвещенный и практически самодержавный, мог сравниться с современной метрополией, то жизнь в Париже ненамного изменилась со времен Столетней войны. Студенты, даже не подозревая о существовании метода наблюдения, продолжали верить в то, что труды Аристотеля, Плиния, Гиппократа таили в себе все знание человечества. В печатных изданиях старые идеи преподносились как новые (в то время как в действительности они были еще древней). Вера зачастую дополнялась предрассудками, а все возрастающий фанатизм весьма плачевным образом компенсировал упадок духовности.

Поколение, открывшее для себя языческие образы, претерпело ужасы Инквизиции, которой совсем немного не хватило для того, чтобы зажечь свои костры в самой Франции. Гуманисты наблюдали за увеличением количества колдуний и их безжалостным уничтожением в Германии. Испания изгоняла евреев, бросала в огонь тысячи книг. Сколько контрастов выявила эта безжалостная битва двух цивилизаций: Эразм и Торквемада, Беллини и Леонардо, Лукреция Борджиа и основательница ордена Аннонциад!

Никогда еще рыцарство не пользовалось таким почетом, каким облекло его время, преобразившее военное искусство с помощью пехоты и артиллерии. Старые каролингские и артурианские эпопеи читали, как захватывающие романы. Хроника архиепископа Тюрпенского поражала юношеское воображение количеством паладинов, гномов, великанов, волшебников, сказочного оружия и чудесных скакунов. В моде были такие персонажи, как Роланд, Оже Датчанин, братья Эймон и другие, им подобные. «Малыш Жан из Сентре» и «Роман о Розе» разгоняли скуку вечерних посиделок.

Не желая признаться самим себе, что их время уже прошло, рыцари напивались, вспоминая за чаркой свои легенды и былую славу. И, несомненно, великим счастьем было то, что люди восхваляли пэров Карла Великого вместо того, чтобы испытывать ужасные машины, нарисованные да Винчи. Пулеметы и подводные лодки оставались на листках дневников художника, пока благородные воины в экстравагантных доспехах преломляли шпаги и копья на пышных турнирах, проходивших в мирное время.

В сознании людей той эпохи укоренившиеся предрассудки перемешивались порой с блистательными пророчествами. Не сам ли Христофор Колумб снабдил примечаниями книгу Saint-Jean de Mandeville, в которой рассказывалось о людях с собачьими мордами и о городах с золотыми крышами? Не он ли искал пылающие врата Земного Рая?

Противоречие, присущее этой эпохе, отметило жизненный путь Дианы де Пуатье с самого его начала: та, которую отождествляли с языческой богиней, та, что стала символом величия победоносной монархии, родилась в самом сердце последнего крупного бастиона феодализма во Франции.

***

С 1125 года глава дома Пуатье назывался графом де Валентинуа. На его гербе были горящий перевернутый фонарь и девиз:

«Qui me alit me extinguit».

То, что меня питает, меня и погубит.

Один из его потомков, Эймар III, в 1275 году женился на Юлии или Иполии Бургундской, прародителем которой был король Роберт Благочестивый, получив с невестой город и замок Сен-Валье, «расположенный во Дофине, в Вьеннской епархии, близ Роны, рядом с горой Морабас». «Замок, — уточняется в описи наследства Дианы де Пуатье, — расположен на самой высокой точке упомянутого здесь города, построен в форме квадрата, украшен четырьмя башнями на каждом из углов, со всех сторон хорошо защищен крепостными стенами… С восточной стороны находятся большие ворота, на которых построена квадратная башня, сверху сделанная, как машикули, другая башня помещается во дворе, довольно большом, квадратном, площадью в двадцать пять туаз».6

Сен-Валье, построенный на месте монастыря святого Валерия, возвышался в месте слияния Роны и Галоры: он наилучшим образом обеспечивал господство его хозяев над прилегающими землями.

В конце XIV века семья распалась на две ветви, Сен-Валье и Валентинуа. Сильные распри из-за вышеназванного графства нанесли им весьма ощутимый ущерб: сначала Людовику де Валентинуа, а затем и Людовику де Сен-Валье пришлось уступить Карлу VII Диуа и Валентинуа. Взамен король обязался заплатить пятьдесят тысяч экю золотом «в оплату имущества и долгов» первому сеньору и выделил ежегодную ренту в семь тысяч флоринов второму.

Операция эта оказалась вдвойне неудачной: Карл, который не был еще Победителем,7 страдал от безденежья и поэтому оставил графства при себе, не заплатив денег. Отсюда берет начало целый век споров между короной и Сен-Валье.

А в 1475 году у Эймара VI и Анны де Ла Тур, дочери графа Оверньского, родился сын, Жан де Пуатье, к которому примерно в 1510 году вернется титул сира де Сен-Валье.

Жан был малодушен, насколько можно было судить о нем. Как большинство молодых дворян его времени, он был драчлив, падок на приключения, очень высокого мнения о себе, бесконечно амбициозен, покорен Церкви и верен традициям своего класса.

Одна из этих традиций требовала как можно раньше женить наследника, подающего такие большие надежды. Это дело касалось также и правящих особ королевства. Король Карл VIII, то есть его сестра Анна де Боже, руководившая государством от его имени, задумалась об этом, как только мальчику исполнилось четырнадцать лет.

Дела были улажены 14 марта 1489 года во время путешествия государя в Лион, и Жан взял в супруги Жанну, дочь Эмбера де Батерне, сеньора дю Бушажа. Кроме того, что приданое достигало двадцати тысяч золотых экю, существовала договоренность о том, что со временем имущество семейства Батерне перейдет к Пуатье-Сен-Валье.

Анна де Боже, наименее безумная женщина Франции, по словам Людовика XI, была удовлетворена своим трудом. Она радостью благословила союз двух семей, доказавших свою лояльность. Впрочем, в мыслях «Великой Мадам», которая в тот момент находилась на перепутье своей удивительной карьеры, была не только лишь верность трону.

Эта мужественная женщина в двадцать два года самым неправдоподобным образом обеспечила посмертную славу своему отцу, сломила последний натиск феодализма, превратила в прочную систему централизацию и монархический деспотизм, которые, по представлению любого, просуществовали бы дольше самого Людовика XI.

Среди опустошенных феодов, поредевшей знати и стертых с лица земли донжонов Карл VIII благодаря своей сестре сохранял поистине кесареву власть, на которую ни один из его предков даже не осмелился бы претендовать. Пока эта власть находилась в руках Анны, но не было никакой надежды на то, что так будет продолжаться вечно. В определенный момент она передаст тщательно оберегаемый бесценный дар своему тщедушному питомцу. Но какой же тогда окажется ее собственная судьба? После того как она столь ревностно поддерживала авторитет королевской власти, и речи быть не могло о том, чтобы «старшая дочь Франции» вела жизнь простой подданной, безоружной перед своими врагами.

Когда сир де Боже, ее супруг, стал герцогом Бурбонским, и при помощи уловок, достойных самого Людовика XI, Анна получила все необъятное богатство этого дома, она увидела себя во главе огромного домена, где она могла бы сохранять практически полную независимость, уже сдав государственные печати Карлу VIII.

Вполне логично, что она также хотела заручиться поддержкой сильных и преданных вассалов. Таким образом, создание союза Пуатье-Батерне было одним из шагов на пути к достижению поставленных ею целей, которые, однако, шли вразрез с велениями отцовской традиции.

В 1496 году Карл VIII, только что женившийся на Анне Бретонской, взял бразды правления в свои руки, и его сестра отправилась в Мулен, столицу настоящего государства, образованного герцогством Бурбонским. Но жила она в основном в Шантеле, великолепном особняке, расположенном в нескольких лье от города.

Жан де Пуатье, преданный своей покровительнице, как настоящий средневековый дворянин, встретил там большинство тех, кому суждено было сыграть в будущем немаловажную роль.

Вместе со своей единственной дочерью, Сюзанной Бурбонской, золотушной и уродливой девочкой, Анна воспитывала маленького кузена мужа, Карла де Монпансье, наследника младшей ветви Бурбонов-Монпансье. Она любила этого родственника, наполовину итальянца,8 собиралась сделать его своим зятем, чему изо всех сил противился ее муж-герцог.

У герцогини Анны на воспитании была и одна бедная племянница, недавно покинувшая свою опекуншу, Луиза Савойская, дочь графа де Бресса и Маргариты Бурбонской, сестры герцога. Эта худенькая девочка, «обученная скорее хитрости, чем силе», была своевольна, скрытна и сдержанна. Она переносила все унижения9 с выражением лица, за которым глубоко пряталась резкость характера.

Как только ей исполнилось одиннадцать лет, тетка выдала ее замуж за принца крови, графа Ангулемского,10 который, не пренебрегая и другими увлечениями, подарил ей двоих детей, дочь Маргариту, которую немного позже поэты назовут рожденной из жемчужины, и сына Франциска. Затем, как будто осознав, что его земной долг выполнен, монсеньер Ангулемский умер.

Его девятнадцатилетняя вдова посвятила себя сыну, которого она боготворила. Она называла его своим Цезарем и в безумных мечтах воображала его на троне. Но было ли это возможно? Королю и королеве вместе взятым было сорок четыре года, Анна Бретонская была плодовита. Если допустить, отметая всякое правдоподобие, что их род иссякнет, трон должен перейти к герцогу Людовику Орлеанскому. Но воля Луизы простиралась с такой силой, что казалось, будто она сглазила королеву, у которой дети один за другим — три сына и дочь — умирали в колыбели.

Карл VIII, отправляясь на завоевание Италии, доверил своей сестре регентство в королевстве и свою жену. Гордая и суровая маленькая бретонка также жила в Шантеле и в Мулене, где Луиза присутствовала на грандиозных похоронах своего отца.

Удивительный факт, дом Валуа, ставший главным в христианском мире, представляли два слабых мужчины, тщедушный фантазер Карл VIII и бестолковый, наивный Людовик Орлеанский, который в недавнем прошлом вел гражданскую войну, вошедшую в историю под названием «Безумной». Казалось, что энергия династии сконцентрирована в трех принцессах, Анне Французской, Анне Бретонской и Луизе Савойской, тайных соперницах, которые зорко следили друг за другом.

Что же касается евангельских добродетелей, они достались на долю четвертой, несчастной Жанны Французской, которую ее отец, Людовик XI, насильно выдал замуж за герцога Орлеанского. Обладая ангельской душой и уродливым телом, она молилась за здоровье всех, особенно своего супруга, которого она никогда не видела и к которому испытывала трогательное чувство.

Неожиданная и необъяснимая смерть Карла VIII в 1498 году11 сильно смешала расстановку фигур на политической доске и развязала страсти. Едва не арестованный за попытку нового заговора, герцог Орлеанский стал Людовиком XII: вчерашний смутьян превратился в либерального, бережливого и добродушного правителя.

Сначала ему приходилось маневрировать между четырьмя дамами: калекой, с которой он намеревался как можно скорее развестись, гордой бретонкой, которая вместе с ее герцогством Бретонским являлась предметом его вожделения, прежней правительницей королевства, еще вызывавшей его опасения, и алчной представительницей Савойской династии, опьяненной мыслью увидеть своего сына на троне и претендовавшей на орлеанское герцогство.

Ценой неимоверных усилий король добился своего. Как только был расторгнут его брак с Жанной, несчастная ушла в монастырь в герцогстве Берри и там приблизилась к Богу; Анна Бретонская стала королевой во второй раз; Луизе, для которой этот союз означал оглушительное поражение, пришлось удовольствоваться некоторым количеством земель и местом при дворе.

Лишь мадам де Бурбон приняла предложение, выгодное для ее личной политики. Истинный фантазер, Людовик XI оговорил в брачном контракте своей старшей дочери, что за неимением прямого наследника мужского пола наследство Бурбонов-Божё отходит короне, а не Бурбон-Монпансье, родственникам по боковой линии. Смирившись с несчастьем своей сестры Жанны, Анна потребовала, чтобы этот пункт был исключен из контракта, и получила желаемое. Не отдавая себе отчета в том, что так он открывает дорогу для нового Карла Смелого,12 Людовик XII практически обеспечил Бурбонам независимость.

Сын папы, сам Чезаре Борджиа, привез буллу, разрешающую королю развод и второй брак. В благодарность ему пожаловали графство, возведенное в ранг герцогства Валентинуа.

Жан де Пуатье, который не отказывался от этих земель, воспротивился, впрочем, бесполезно. Он не отступил даже перед тем, чтобы возбудить дело против короля перед Гренобльским парламентом.13

Все эти события, издалека предопределявшие судьбу Дианы, произошли в год, когда она появилась на свет.

В XV веке рождение дочери не могло никого сильно взволновать. Однако, согласно традиции, ворожея, нагнувшаяся над рукой ребенка, прочла по ней рассказ о невероятной судьбе:

Та, Что родится у Жана де Пуатье И которую назовут Дианой, Спасет снежную голову, А потом потеряет золотую. Но, спасая их, как и теряя, Это дитя прольет много слез. Однако радуйтесь, Ведь всеми будет править Она.

Охотница и горбун

О матери Дианы мы знаем лишь то, что она родила двоих сыновей и трех дочерей14 и умерла молодой.

Существует единственное точное свидетельство, относящееся к детству Дианы: когда ей было шесть лет, отец возил ее на охоту. С самых ранних лет та, которая в дальнейшем послужила моделью Приматиччо, шла по стопам своей покровительницы-богини и подвергала свое тело различным полезным упражнениям, за что, вероятно, и была потом вознаграждена сторицей. Всю свою жизнь Диана будет вставать на заре, обливаться холодной водой, сломя голову скакать верхом по лесу. Ей всегда будет присуща страсть к езде на благородных животных, которые также будут обессмертены на полотнах с ее портретами.

Мы можем представить ее себе, еще крошечную и хрупкую, среди грубых ловчих в пестрых камзолах и дам в красной обуви, чьи лица были спрятаны под черными бархатными масками.15 Уже тогда она ощущала восторг от скачки, шума, разнообразия оттенков. С тех пор для нее найдется место на любой яркой фреске, изображающей охоту XVI века, сюжет, запечатленный на множестве гобеленов. Радость, испытываемую на охоте, она воспоет в стихах:

Бог знает, какую радость я чувствую, Когда слышу звуки охоты. Я не думаю, что зной Или труд смог бы меня от нее отвратить. Там уходит вся грусть Ведь не могут быть злыми люди, Занимающиеся таким делом.

При таком образе жизни девочка набиралась сил и хорошела. Кроме того, веяния Ренессанса проникли за высокие стены Сен-Валье; здесь обучение не считали за преступление, как в других замках. Диана рано научилась читать и читала хорошие книги.

Анна де Боже и, в особенности, Анна Бретонская, которую называли «Матерью Девственниц» привлекали в свое окружение девиц высокого происхождения. Так, существовало мнение, что дочь Жана де Пуатье воспитывалась у Луизы Савойской, рядом с молодым графом Ангулемский. В дневнике будущего Франциска I есть латинский стих, воспевающий лунное божество, который приняли за чествование маленькой Дианы. Все это больше похоже на сказку. Совершенно невероятно, что воспитание мадемуазель де Сен-Валье могло быть поручено графине Ангулемской, которая в то время откровенно враждовала с королевой.

Казалось, будто Анна Бретонская, производившая на свет одного за другим мертвых детей, так и не освободилась от влияния зловредных чар своей соперницы. Она мстила за себя с помощью многочисленных придирок, хотела выслать мать наследника обратно в Савойю. Выдав дочь замуж за герцога Алансонского (1508), Луиза, скрепя сердце, вернулась в мрачный замок в Коньяке, напоминавший об ее унизительном браке. Невозможно представить, зачем бы ей понадобилось увозить с собой чужого восьмилетнего ребенка.

Впрочем, нет никакого сомнения, что Диана провела первые годы своей жизни подле мадам де Бурбон, которая заметно повлияла на девочку.

У Анны, «величественной и суровой, как собор,16 как и у ее знаменитой прабабки, Иоланды Арагонской, не было других пристрастий, кроме политических. Эта умнейшая женщина была целомудренна и холодна. От Людовика XI она унаследовала рационализм, терпеливость, умение строить и побеждать, все качества государственного деятеля, поставленные отныне на службу неумолимой завистнице, лишенной каких бы то ни было угрызений совести. При этом ее жадность без труда сочеталась с величием, с преклонением перед литературой, с высокомерным благородством, в котором «старшая дочь Франции» прекрасно знала толк. В дальнейшем проявление некоторых черт ее характера, исключая талант, можно будет заметить у Дианы.

Брантом писал о бывшей регентше:

«Ни ее великий Дом, ни ее время не знали ни одной дамы или девицы, которой она не преподала бы урок».

Урок этот, как нам известно, сама Диана получила благодаря «Наставлениям Анны Французской, герцогини де Бурбон, своей дочери, Сюзанне де Бурбон». Должно быть, Франциск I вручил ей один из экземпляров этого бесценного труда, когда конфисковал Шантель. Там есть несколько максим, которые пошли мадмуазель де Сен-Валье на пользу:

«Должно всегда иметь приличный внешний вид, быть холодной и уверенной в обращении, скромно глядеть, тихо говорить, быть всегда неизменной и спокойной, не отступать от принятого решения».

«…Бог абсолютно справедлив и, хотя иногда с опозданием, ничего не оставляет безнаказанным».

«…Знатным людям должно быть присуще постоянно заботиться о своем добром имени, как в ратных дела, так и в области всевозможных знаний, чтобы о них помнили».

«И еще, один философ сказал, что благородное происхождение без благородной храбрости можно сравнить с сухим деревом, на котором нет ни зелени, ни плодов, или с дровами, которые горят, но не дают тепла».

«Остерегайтесь стать грешницей».

А вот фраза, произнесенная самим Людовиком XI, которая могла бы быть настоящим повседневным девизом Дамы Оленя (Дианы):

«Чтобы добиться чего угодно, нужно вначале найти способ это сделать».

Диана находилась в привилегированном кругу тех, кто никогда не имел дела с настоящими трудностями. Ожесточение, с которым она будет стремиться к вершинам славы и богатства, появится у нее не от горя, как у многих других. Благополучие, роскошь, удовольствия окружали ее в течение всего того времени, когда судьба подготавливала ее взлет.

Смерть герцога Бурбонского в 1503 году позволила наконец мадам Анне воплотить свою мечту в реальность и выдать свою дочь Сюзанну за Карла Монпансье. Невзирая на протест Королевского Совета и Парижского Парламента, Людовик XII, не осмелившийся перечить грозной принцессе, содействовал этому предприятию. Он даже согласился с пунктом брачного контракта, согласно которому юные супруги передавали друг другу в дар свои владения. Это означало, что пылкому пятнадцатилетнему юнцу была доверена власть, с которой короне приходилось считаться.

Год спустя свою первую победу одержала и Луиза Савойская.

Когда Людовик XII был серьезно болен, королева попыталась бежать в Нант вместе с дочерью, которую она надеялась выдать замуж за Карла Габсбурга, унаследовавшего территории Австрии, Нидерландов и Испании. Бургундия и Бретань стали бы приданым принцессы. Благодаря усилиям маршала де Жье, план, который мог поставить под удар единство Франции, был сорван, и Генеральные Штаты стали взывать к выздоровевшему королю, умоляя его выдать дочь замуж за «Монсеньера Франциска, истинного француза». Король снизошел к этой просьбе, к великому несчастью бретонки; в ознаменование помолвки были проведены восхитительные праздники, апофеозом которых стал турнир.

В тот самый день, по преданию, в сердце госпожи Ангулемской, тогда тридцатилетней, возникло роковое чувство к шестнадцатилетнему Карлу де Монпансье.

«В своей привязанности она не избежала участи страстного существа, которое, по мере того как возрастает сопротивление, удваивает свои усилия, так как она тем сильней любила Монпансье, чем отчетливей осознавала невозможность быть любимой».17

Прошло время… Дом Бурбонов находился на пике своего могущества. Жан де Пуатье, отныне граф де Сен-Валье, стал близким другом и сотрапезником Монпансье. В 1512 году его назначили лейтенантом провинции Дофине, в 1513 — Великим Сенешалем Прованса.

В то же время «в сердцах дам разрасталась неприязнь». Королева продолжала надеяться на появление дофина и беспрестанно откладывала свадьбу своей дочери Клод. Наконец, сама природа, отказавшись далее подчиняться этому непреклонному сердцу, пришла на помощь Луизе. Для тридцатисемилетней бретонки, изможденной огромным количеством неудачных беременностей, ее собственная неудача оказалась смертельной. Она поняла, что проиграла и перед самой встречей с Всевышним приняла решение. Ошеломленную Луизу Савойскую привезли к королеве, которая передала ей право управления всеми своими владениями и опеку над дочерьми. Посчитав это наказанием свыше, отныне Анна могла думать только о своем здоровье. Девятого января 1514 года она скончалась.

Теперь исчезли все преграды для бракосочетания болезненной маленькой Клод и могучего красавца, Франциска Ангулемского. Свадьба была мрачной. Людовик XII исключил какие бы то ни было веселье или пышность; новобрачные были одеты в черное. Также и Луиза не испытывала сладостного чувства победы. Слишком рано!

Ставший вдовцом, король пришел в отчаяние, но он отнюдь не желал смириться с отсутствием сына. И женился вновь! Изнуренный пятидесятидвухлетний старик, он взял себе в жены молоденькую, пылкую, блистательную Марию Тюдор, сестру короля Англии Генриха VIII.

Здесь-то и развернулась одна из самых удивительных трагикомедий в истории. Новоиспеченная королева торопилась произвести на свет дофина, который в скором времени принесет ей регентство и королевство. И, абсолютно не надеясь на своего супруга, она попыталась соблазнить не кого иного, как… Франциска Ангулемского! Было бы действительно забавно, если бы принц стал отцом ребенка, который в будущем лишил бы его наследства!

Пылкий подросток не смог устоять перед чарами сирены. Господин де Гриньо, придворный королевы, сначала предостерегал Франциска, затем донес тревожные вести до госпожи Ангулемской. Разгневанная мать устроила безрассудному юнцу безобразную сцену, не опасаясь вспышки ревности Людовика XII. Престарелый же король, в свою очередь, призвал на помощь великую и ужасную Анну Французскую, поручив ей следить за добродетелью своей жены. В то же время он старательно начал делать все, чтобы нравиться. Забыв о предписаниях врачей, он против обыкновения стал устраивать праздники и развлекаться, не щадя себя, ночи напролет. Всего шесть недель в таком режиме убили его. Первого января 1515 года герольды провозгласили:

«Умер Добрый король Людовик, отец народа!»

Мария отважилась заявить о своей беременности. Но она забыла о госпоже Ангулемской, которая «просветила ее и пригласила к ней врачей и акушерок». Обнаружился ее бессовестный обман. Согласно свидетельству Брантома, всегда готового преувеличивать, были даже обнаружены тряпки, которыми «она набивала свою одежду», чтобы увеличить свой живот. Ничего не оставалось, кроме как выслать ее, усыпанную золотом, в Англию. Граф Ангулемский стал Франциском I, а Луиза Савойская — новой правительницей королевства.

«Воистину началось правление вдвоем».18

* * *

В тот день, когда Франциск I в первый раз проехал по Парижу верхом, его рост, его значительный вид, его веселое, как у фавна, лицо покорили народ так же, как они, скорее всего, покорят последующие поколения. «У него, — писал тридцать лет спустя венецианский посол Кавалли, — абсолютно королевская внешность, то есть иностранец, никогда раньше не видевший ни его лица, ни его портрета, посмотрев на него, тотчас сказал бы: "Это — король"». Все его движения полны такого благородства и величия, что ни один принц не смог бы с ним сравниться… Он очень любит изысканные костюмы, обшитые галуном, разукрашенные, покрытые драгоценными камнями и орнаментами». В заключение посол выразился так: «Можно сказать, что его мудрость скорее на его губах, чем в его облике».

Но, судя по приведенному выше отрывку, хотя метод наблюдения венецианских дипломатов мог сравниться с методом настоящих секретных агентов, Кавалли донес неточные сведения до Светлейшей Республики. Франциску нравилось производить впечатление легкомысленного человека, но за этой маской скрывались проницательность и хитрость.

Казалось, что с его приходом Франция моментально помолодела. Молодые люди блистали при дворе, где самой Вдовствующей Наставнице, Луизе Савойской, не было еще тридцати семи лет. Королю было двадцать, королеве пятнадцать, сестре короля, «Маргарите Маргарит», двадцать два, Карлу Бурбонскому (которого больше не называли Монпансье) двадцать пять.

Действительно ли Луиза любила этого соблазнителя, проявившего себя во время битвы при Аньяделе хорошим военачальником? «Ни одна гипотеза не может быть ни отвергнута, ни признана», отвечает последний биограф принцессы.19 Франциск не принимал никаких решений, не спросив совета у матери,20 и в числе первых дел он назначил на пост коннетабля этого и без того чрезвычайно владетельного принца, то есть доверил ему главную государственную должность в королевстве. В любом случае, приятно было сознавать, что бесконечные распри сменились семейной гармонией.

Людовик XII и Анна Бретонская были суровы, добродетельны и скупы. Их мрачные тени в одно мгновение рассеялись под дуновением радости, праздника, любви. На смену зажиточным буржуа пришли блистательные сеньоры, в руках которых золото не задерживалось надолго.

До сих пор знать, прочно прикрепленная к своим землям, собиралась при дворе суверена только на торжественные мероприятия. На этот раз многие дворяне из окружения нового короля решили придерживаться его порядков и получить свою долю удовольствий.

Кому не известны два знаменитых изречения Франциска I?

«Двор, при котором нет дам, подобен весне без роз».

«Я могу сделать человека знатным, но только Бог может сделать его великим художником».

Двойные почести, возданные таким образом красоте, явили свету двор Валуа, который, впрочем, ни в коей мере не может сравниться с двором Короля-Солнце.

Диана де Пуатье входила в число тех «роз», которые стали украшением этого двора. Ей было пятнадцать лет, значит, она готовилась к выполнению своих женских обязанностей. Люди XVI века слишком любили жизнь, чтобы хотя бы одно мгновение лишиться возможности наслаждаться ею. Они кидались в нее, как в омут, невзирая на возможность быстро обжечься и потерять ее раньше срока. Но даже и речи не могло быть о том, чтобы девица оказала хотя бы малейшее влияние на свою дальнейшую судьбу. Диана полностью зависела от своего отца, а тот — от своего августейшего господина.

Коннетабль Бурбонский ни на толику не уклонился от исполнения своего долга по отношению к дому Пуатье. Когда господина де Лонгвиля назначили губернатором Дофине, Сен-Валье получил в качестве компенсации двадцать тысяч экю, стоимость его должности лейтенанта провинции. Кроме того, он возглавил отряд из двухсот человек. Что же касается Дианы, она поступила на службу к королеве Клод, и коннетабль подыскал ей партию — влиятельного человека, Людовика де Брезе, графа де Молеврие, Великого Сенешаля Нормандии, внука Карла VII и Агнессы Сорель.

На заре правления Франциска I девушка открывала для себя мир придворных, находясь рядом с той, что должна была блистать при дворе, но была там самой блеклой фигурой. Клод Французская была немощна телесно, не обладала она и неукротимостью души ее матери. Набожная и кроткая, она молча сносила тиранию свекрови и многочисленные измены мужа, который при этом не избавлял ее от бесконечных беременностей. Королевская дочь, жена и мать короля, она получила известность, только когда ее именем был назван фрукт.21

Эта печальная королева стала для Дианы тем человеком, благодаря которому девушка получила доступ в узкий круг членов королевской семьи.

Двадцать четвертого января 1515 года в Реймсе прошли торжества по случаю коронации, во время которых девушка и ее будущий муж смогли встретиться в первый раз. Король вернулся в Париж 14 февраля в сопровождении ослепительного кортежа:

«За принцами следовали Сен-Валье и Великий Сенешаль Нормандии, за каждым из которых следовали верхом на превосходных лошадях сто дворян, облаченные в прекрасные латы, одетые богато, одни в золоченое сукно, другие в посеребренное сукно, в тканый атлас и в бархат разных цветов, у каждого на бедре и в кулаке было копье, а сбоку — небольшой флажок из белой, желтой и красной тафты».22

Господин де Сен-Валье, по всей видимости, гордился тем, что его дочь соединится в браке с одним из первых сеньоров королевства. Но разделяла ли Диана его радость? Людовику де Брезе было пятьдесят шесть лет, которые сегодня равнялись бы по крайней мере шестидесяти пяти. Современники в один голос утверждали, что он был горбуном с безобразным лицом, несносным в обращении, в общем, был очень похож на своего деда, Карла VII, и на свою кузину, Жанну Французскую. Глядя на его портрет, сохранившийся в музее Шантильи, создается лучшее впечатление. На нем изображен надменный, суровый, задумчивый человек, которого нельзя назвать по-настоящему безобразным с его большими ртом и носом Валуа, с его пронзительными глазами; впрочем, нельзя также найти в нем что-то, что могло бы привлечь молоденькую девочку.

Если речь и не шла о союзе Красавицы и Чудовища, даже для того времени этот брак представлялся противоестественным. В наше время он бы возбудил всеобщее негодование. Диана не протестовала: девицы такого рода прекрасно знали, что обречены служить орудием для выполнения замыслов своих родителей, ради интересов своего дома. Мадемуазель де Сен-Валье действительно писала стихи и читала рыцарские романы. Также верно, что, еще не покинув стен монастыря, она должна была чувствовать на себе восхищенные взгляды молодых людей. И в то же время она не пролила и слезинки. Более того, она приняла свою судьбу с решимостью, которая привела в замешательство чувствительные души. Таким образом, нужно ли верить, что в пятнадцать лет амбициозность настолько преобладала в ней над остальными чувствами, что она мечтала лишь о славе, которую принесет ей имя госпожи де Брезе?

Это было действительно славное имя. Род этот был очень древним, но славу ему принес в основном Пьер II де Брезе, которого один поэт назвал «храбрым, как Гектор, мудрым, как Нестор, и лучшим полководцем, чем Цезарь», и который долгое время играл роль первого министра при Карле VII.

Его сын Жак женился на Шарлотте, которая законно называлась Французской, так как была дочерью Карла и Агнессы Сорель.

Шарлотта Французская, по всей видимости, унаследовала свой характер от матери. Однажды муж застал ее в постели с оруженосцем и пронзил ударом шпаги. Приговоренный к смерти, господин де Брезе был помилован.

Его имущество и должность сначала конфисковали, но затем вернули его наследнику Людовику.

Этот внук Карла VII проявил себя как верный слуга короны и имел полное право похвалить себя за это. В пятьдесят шесть лет он был графом де Молеврие, бароном де Век-Креспен и де Мони, сеньором де Ножан-ле-Руа, Ане, Брисса, Бревальта и Моншове. Обладание функциями Великого Сенешаля сделало его вице-королем главной провинции королевства. Возраст, опыт и кровь Валуа в его жилах обеспечили ему привилегированное положение при дворе.

«Чтобы привлечь побольше внимания к свадьбе, ее назначили во время «Пасхальной феерии». Устройством праздника занялись госпожа де Бурбон (его двоюродная сестра) и коннетабль. Двадцать девятого марта 1515 года в резиденции Бурбонов, в присутствии короля, королевы и «Сеньории» уже красивая, сильная и величественная, как Артемида, девочка вышла замуж за горбатого барона».23

Мы знаем, что она не испытывала никакого отвращения, когда ей пришлось разделить ложе со своим мужем, кроме того, ему посчастливилось, и он сумел вызвать в ней настоящую привязанность.

Впрочем, их медовый месяц долго не продлился. Двадцать четвертого апреля Брезе и его тесть присоединились в Гренобле к военной экспедиции, цель которой вновь состояла в том, чтобы доставить цветы лилии в Италию. В городских архивах сохранились упоминания о том, что Сен-Валье сопровождал Франциска в этом походе.

Два сеньора достигли Альпийских гор вместе с королем, приняли участие в многочисленных сражениях и при Мариньяне повели себя «как настоящие рыцари… так, что их славные дела и гербы останутся в памяти навеки». Одиннадцатого октября во время въезда Франциска I в Милан все с восхищением наблюдали за «ста арбалетчиками, снова собранными под началом Сен-Валье, и ста другими арбалетчиками под началом Великого Сенешаля, вооруженными полукопьями и баверолью и одетыми в такие же ливреи, как их капитаны».

Против ожидания, кампания полностью поглотила Сенешаля и заняла все его мысли, несколько потеснив в его душе образ его супруги-девочки. Даже ее молодость и шарм, по-видимому, не потрясли Брезе. Ведь именно Диана плакала и сожалела о долгом молчании далекого супруга!

Ее первое, известное нам, письмо является доказательством этому: госпожа де Брезе в нем благодарит интенданта Роберте за то, что тот пристыдил за невнимательность ее мужа, о котором благодаря ему ей стало, наконец, что-то известно.

Присоединив Миланское герцогство к своим владениям, Франциск 1 сделал коннетабля, главного виновника успеха, его вице-королем. Сен-Валье остался еще на некоторое время в Италии, но Великий Сенешаль отправился вслед за королем во Францию. Диана отпраздновала его возвращение и повела рядом с ним достойную, спокойную, примерную супружескую жизнь… неправдоподобие которой вызывало у всех раздражение.

«Ее лик прекрасен, в ее обществе приятно»

«Во всем нужно знать меру».

Диана знала меру, обладая почестями, богатством, могуществом, абсолютной безопасностью, бесчисленными привилегиями, способными смутить человека, неравнодушного к земным благам. Когда ей исполнилось шестнадцать, судьба стала в изобилии преподносить ей все то, чего обычно с огромным трудом добиваются в зрелом возрасте и что не кажется сколь-либо ценным в юности. Нам неизвестно, пришлось ли госпоже де Брезе усмирять какое-нибудь естественное чувство. Можно с уверенностью сказать, что она в полной мере насладилась счастьем от того, что была женой Великого Сенешаля, одной из первых, после принцесс, дам Франции.

Это было не ребяческое удовлетворение тем, что она купалась в роскоши и превосходила стольких знатных дам старше нее. Это было серьезное, разумное счастье. Ее положение давало молодой женщине огромные преимущества, которым она знала цену и которыми она решительно не собиралась рисковать. Истории известны случаи, когда красавицы обожали уродов, или старики доставляли существам нежного возраста извращенное удовольствие. Что касается Дианы, ничто не дает нам повода предположить, что она пала жертвой чар такого рода.

Господин де Брезе покорил свою жену другим образом. Диана поддалась его авторитету, привыкла к его значительности, была ему признательна за тот знатный и несколько суровый мир, в котором ей приходилось с ним жить. Холодная от природы, она не сожалела о непознанных любовных страстях. Ее привычка к порядку, ее гордость, ее уравновешенность, может быть, также воспоминание о скандале с ее убитой свекровью помогли ей избежать соблазнов.

Ее супруг открыл для нее не мир страстей и чувств, а мир политики, расчетов, алчности, с которой знатные семьи не покладая рук работали ради увеличения своего благополучия, своего влияния. Этот человек добавил ее характеру немного черствости, рассудочности, авторитарности, мы могли бы сказать, если бы слово тогда существовало, немного основательной консервативности.

На Диану, родившуюся в Дофине, оказала влияние не родная область, а провинция, которой управлял ее муж, где она часто бывала. Нормандия подходила прекрасной охотнице: она наполняла девушку силой реалистичного взгляда на жизнь и обучала искусству терпеливо охотиться не только на хозяев леса, но и на другую добычу.

Однажды Диана возведет рядом с унылым замком Ане, построенным ее свекром, здание, которое станет торжеством нового искусства, но напрасно: всю жизнь ее будут преследовать призраки проницательных и скупых предшественников. Особенности климата ее супружеской жизни наложили на ее существование отпечаток, от которого она никогда не избавится.

* * *

Франциск I, как говорил Брантом, «хотел, чтобы у всех дворян были любовницы, а к тем, у кого их не было, он плохо относился и считал их дураками, кроме того, довольно часто он спрашивал у того или у другого имя любовницы и обещал хорошо о них отзываться и оказывать им услуги».

Если между женой Сенешаля и той разнузданной «Сеньорией», которая была опьянена славой хозяина и стремилась копировать его буйства, и не было столь явного контраста, она, однако, не принадлежала к дерзкому клану, возглавляемому «Маргаритой Маргарит» и графиней де Шатобриан, любовницей короля.

Уединившаяся в центре бурлящего общества королева Клод возглавляла небольшой старомодный кружок, где проповедовалось жесткое следование канонам религии и высокая нравственность, подтверждавшие девиз дочери Людовика XII, «Candidior candidis (белее лилий)».

Госпожа де Брезе следовала этому примеру. Она, как и другие, пряла, читала или музицировала, когда у своей супруги появлялся венценосный великан, смущая всех своей лукавой улыбкой.

Франциск I обладал безукоризненными манерами. Он требовал уважения к дамам и сам подавал тому пример, так как если им овладевало страстное желание, он не представлял себе, как можно силой ускорить победу. Привыкший в детстве жить вместе с двумя яркими личностями, матерью и сестрой, он ценил ум в женщинах так же, как их красоту, и не пренебрегал невинными разговорами с ними. Таковы были почести, что он воздавал мудрой графине.

Этот принц, которого называли баловнем судьбы, любимцем природы, уже был близок к апогею своего правления, наступившего так рано. Первый суверен в Европе благодаря его артиллерии, «император в своих владениях», как про него говорили легисты, он прославился как отважный воин благодаря Байарду, как выдающийся меценат — благодаря Леонардо да Винчи.

Двор, где старый хозяин заказывал удовольствия, без устали перетекал из одного замка в другой, с праздника на праздник. Волшебство, каждый день новое, стало для Дианы обычным времяпрепровождением.

Но как только жена Великого Сенешаля прерывала свое служение королеве и возвращалась в Нормандию, все менялось. Дивные дворцы Луары сменялись то мрачным Ане, то величественным Буврёем, который в свое время был тюрьмой Жанны д'Арк. Возрождение рассеивалось, преодолев стены с бойницами, и владелица замка в своих покоях вновь становилась похожей на своих прабабок.

Диана много путешествовала. В течение 1516 года мы встречаемся с ней 2 марта в Балансе на свадьбе сестры, 13 апреля в Амбуазе, 9 мая в Гренобле, 8 июля в Сен-Валье, где ее отец женился во второй раз на Франсуазе де Шабан-Ла Палис, 2 августа в Нормандии.

В тот день Франциск I с помпой въезжал в Руан. Великий Сенешаль вручил ему ключи от города. Он был «в одеянии из позолоченного сукна с ворсом, с орденской лентой, верхом на дорогом скакуне, покрытом попоной, напоминающей его наряд».

Поселившийся в Буврёе король там задержался. Какая задача для шестнадцатилетней хозяйки — содержать, развлекать, угощать этого принца, его двор и его свиту, то есть пятьсот самых больших бездельников, сибаритов и насмешников в мире! Диана справилась с задачей так хорошо, что Франциск остался у нее на три недели, приличный срок, учитывая его капризный и неустойчивый нрав.

Чета Брезе была осыпана милостями. Чуть позже они вновь показали все великолепие своего дома, принимая герцога Алансонского, королевского шурина, назначенного губернатором провинции (что ничуть не уменьшало власти, которой обладал Сенешаль).

Весной 1517 года графиня произвела на свет свою первую дочь Франсуазу одновременно с рождением дофина Франциска. Королева оправилась от родов не так легко, как ее компаньонка, но, наконец, смогла торжественно въехать в Париж, что в течение двух лет откладывалось из-за ее недомогания.

В течение всего восхитительного парада Диана держалась подле государыни, которая сидела «на носилках, покрытых золоченым и посеребренным ворсистым сукном, с венком на голове, вся усыпанная драгоценностями, с обручем из драгоценного металла». Кто бы мог подумать, что однажды эти сказочные украшения окажутся на самой добродетельной фрейлине?

«Следом шли кавалеры Ордена, принцы крови и господин Сенешаль Нормандии. За ними шествовали мать короля, герцогини и графини. У ворот Сен-Дени возвышались подмостки, над ними клубилась грозовая туча, в которой виднелась женщина в золотом венце, изображающая королеву. Справа и слева от нее стояли шесть дев Ветхого Завета. А внизу можно было увидеть четырех, которые назывались Справедливость, Великодушие, Благоразумие, Умеренность и изображали четырех правящих во Франции вдов, а именно госпожу Ангулемскую, мать короля, госпожу д'Алансон, госпожу де Бурбон, госпожу де Вандом. Процессия проследовала по Парижу, украшенному гобеленами, причем на каждой из площадей произносили речь. В королевском дворце был накрыт мраморный стол, покрытый золоченой тканью, на которой стояла посуда из золота и серебра. При каждой перемене кушаний звучали трубы и кларнеты. На следующий день король и граф де Сен-Поль провели турнир».

Спустя несколько недель Диана побывала еще на нескольких, не менее пышных празднествах в Бурбонне, которая для нее была полна детских воспоминаний. Сюзанна де Бурбон, наконец, произвела на свет сына, и его рождение воплотило в реальность самые амбициозные мечты коннетабля и Анны Французской, которая до сих пор была жива и все так же опасна. Король и весь двор были приглашены на крещение, которое хотели отпраздновать с такой роскошью, как если бы ребенок был правящей особой. Разве новорожденный не станет таким же, как его отец, герцог Бурбонский, Оверньский и Шательро, граф де Клермон, де Монпансье, де Форез, де Ла Марш и де Жиан, виконт де Карла, де Мюре, сеньор де Божоле, де Комбрей, де Меркёр, д'Анноней, де Рош-ан-Бернье, де Бурбон-Ланси, принц Домбский? Не станет ли он, что возможно, еще знатней? Разве эти провинции, где тот самый победитель при Мариньяно имел право творить суд и поднимать армии, не были настоящим государством, и к тому же очень мощным?

Ослепленный спесью, Бурбон хотел доказать это Валуа, другу детства, рожденному вдали от трона, который во многом был ему обязан своим триумфом.

Твердо решив поразить роскошью, он в этом слишком преуспел. В то время ни Блуа, ни Амбуаз не могли соперничать с великолепием Мулена и Шантеля, где каждая картина, каждый предмет мебели или кухонной утвари, каждая книга в библиотеке были уникальными произведениями искусства. У самого низшего пажа на шелковой ливрее был вышит золотой нитью девиз хозяина:

«Везде, где солнце разбрасывает свои лучи, я буду их поджидать».

Коннетабль любил золото до такой степени, что ни разу в жизни не воспользовался предметом, сделанным из другого металла. Начиная от зеркал и заканчивая шпорами, все было из золота. Его уборы всегда были усыпаны сверкающими бриллиантами и другими драгоценными камнями, что не делало его похожим на женщину, а, напротив, придавало очарования его высокомерному и вычурному облику.

Вполне возможно, что Луиза Савойская была его любовницей, о чем он, по слухам, однажды нахально объявил. Все же она натерпелась достаточно презрения и горя, так как Бурбон «искусно пользовался тем преимуществом, которое равнодушие имеет над пылающим страстью сердцем».24 Но в этот день его славы он не соблаговолил притвориться, и госпоже Ангулемской скрепя сердце приходилось наблюдать, как неблагодарный источает любезности ее собственной дочери Маргарите. Бонниве, фаворит короля и поклонник принцессы, злился не меньше, следя за поведением Бурбона.

Повлияла ли досада этих людей на всплеск королевской ревности? На самом деле не было необходимости в любовных интригах, чтобы Франциск I ощутил по отношению к роскошествующему кузену то же, что почувствовал Людовик XIV на празднике Фуке.25 Внезапно глазам молодого правителя открылось величественное здание, дело рук терпеливой дочери Людовика XI. Анна обратила против единства государства ту угрозу, которую когда-то предотвратил ее отец, а затем она сама. От настроения знатного вассала вновь зависели мир в стране, безопасность границ, славное имя лилий в Европе. Карл Бурбон с его отчаянной гордостью, неопределенными амбициями и томным недовольством являлся «оглушительным исключением»26 из столпов Франции, сосредоточенных вблизи трона. Это была опасность, которую Капетинг не мог недооценить.

Так, политика и страсти бросили тень на яркий праздник крещения. Диана, воспитанница и двоюродная сестра госпожи Анны, конечно, не видела ничего, кроме величия Бурбонов, и не могла даже себе представить, что готовил им завтрашний день за их неосторожное хвастовство. В следующем году она к тому же не учла последствий брака, заключение которого сделало роскошь, в которой купалось ее семейство, еще более ослепительной.

У ее двоюродного деда, Жана III де Ла Тур Оверньского, графа Булонского, были дочери, которые являлись главным козырем активной и ловкой дипломатии Франциска I. Брак Иоанна Стюарта, герцога Олбани, и Анны де Ла Тур гарантировал сохранность бесценного союза с Шотландией. Ее сестра Мадлен должна была, в свою очередь, привлечь на сторону Франции одного из самых значительных людей Италии, Лоренцо Медичи, герцога Урбинского, правителя Флоренции и племянника папы Льва X.

Заключение их союза отпраздновали 2 мая 1518 года так, как если бы речь шла о королевской свадьбе. Увеселения, где госпожа де Брезе появилась в приятном качестве родственницы новобрачной, продлились до самого утра. Все на этот раз были счастливы: король — полученной поддержке Рима и Флоренции, герцог Урбинский — продвижению к желанной короне Италии, семейство Ла Тур Оверньских — своему превращению в союзники папы.

Провидение потешило себя, смешав планы и тех, и других. Год спустя герцог и герцогиня умерли, что повлекло за собой крушение всех надежд, связанных с ними. Но за пятнадцать дней до смерти — 13 апреля 1519 года — Мадлен де Ла Тур Оверньская произвела на свет девочку, которую назвали Екатериной, Екатериной Медичи. Диану, должно быть, тронула судьба хрупкой сиротки, которую Ариосто приветствовал как последнюю надежду Флоренции и опеку над которой Лев X не отдал Франциску I. Ведь не напрасно один астролог предсказал ребенку жизнь, «полную страданий, волнений и несчастий»?

Супруг, уготованный для нее судьбой, не намного опередил ее своим появлением на свет: Генрих Французский, герцог Орлеанский, второй сын короля, родился 31 марта 1519 года. На этот раз Диана снова стала невольной свидетельницей одного из событий, повлияющих в дальнейшем на ее участь.

В том году, который увидел появление двух основополагающих персонажей ее последующей жизни, Диане исполнилось двадцать лет. Первый известный нам ее портрет относится как раз к этому времени, так как он находится в альбоме, где примерно в 1520 году госпожа де Буази собрала по настоянию короля изображения придворных дам.27 «Цветок красоты», который мы видим на портрете, — выносливое растение. Широкие плечи, полная грудь, пышущая здоровьем плоть указывают на цельную, сильную, щедрую натуру. Диана не имеет ничего общего с тем «хрупким, полупрозрачным» существом, которое мог бы себе вообразить романтический поэт. Она могла бы вдохновить греческих скульпторов на создание мраморной фигуры дородной, плодовитой богини или какой-нибудь амазонки, готовой бросить вызов воинам.

Эта молодая женщина, привычная к телесным упражнениям, с прической — эскофьон — которую она будет носить всю жизнь, производит потрясающее впечатление решительного, уравновешенного и разумного человека. И если она кажется привлекательной, желанной, то, конечно же, не из-за трогательной слабости, обычной для ее пола и возраста. Еще неясные черты ее лица являют собой набросок того, во что они позже превратятся. Можно сказать, что супруга Великого Сенешаля не решается открыться полностью: волосы наполовину скрывают широкий выпуклый лоб; нос сохраняет спокойное прямое положение; глаза не такие большие, какими они станут позже, но во взгляде уже сквозит властность. Очертания рта с тонкими губами намекают на высокомерие, даже на пренебрежение. Полностью лишенное чувственности, это спокойное лицо полно скорее благородства, чем изящности.

«Любезный король» дополнил каждый рисунок в альбоме госпожи де Буази легендой. На портрете графини он написал:

Ее лик прекрасен,

B ee обществе приятно.

Последующим поколениям не стоило бы слепо верить в то, что отношения между пылким монархом и одной из самых привлекательных женщин его окружения были именно такими. Однако, изучив все множество рассказов о любовных отношениях Франциска I и Дианы де Пуатье, нужно, скорее всего, вновь обратиться к надписи в альбоме. Остерегался ли он оскорбить человека, важного для короны, находил ли он истинно рыцарское удовлетворение в том, что не покушался на подлинную добродетель, отталкивала ли его столь же подлинная холодность, король ограничивался эстетическим удовольствием от созерцания совершенной красоты супруги Великого Сенешаля и от бесед с ней. Просвещенность, остроумие и живость взглядов одухотворяли эту Кариатиду.

Лихорадка Сен-Валье

С момента провала короля на императорских выборах — намного менее безумное предприятие, чем его описывали, — тучи начали сгущаться над райским садом, в котором резвилось его окружение. Прекрасным денькам наступал конец. Над четырьмя границами государства, которые Франциск сумел «замкнуть» на себя, витала тень нового Цезаря, Карла Пятого, который «один составлял целую коалицию». Готовилась масштабная осада, осада Франции Габсбургом.

Король прекрасно укрепил свои позиции в пределах страны. Ни один из осаждаемых не стал бы добычей противника, обманутый его уловками, ни один не стал бы в тайне придумывать способ открыть ему проход, ни один, кроме второго принца крови,28 безраздельного правителя в своих землях и главнокомандующего армией.

В Лагере Золотой Парчи Генрих VIII Английский сказал о Бурбоне, выставлявшем напоказ жемчужину стоимостью в десять тысяч экю:

«Господин Коннетабль для моего брата (короля Франции) такой подданный, чьим господином я никогда не хотел бы быть».

Мадам (Луизе Савойской), Бонниве и канцлеру Дюпра, которые считались друзьями Карла Бурбона, не составило никакого труда очернить его в глазах короля. Одна из тех встреч, что История иногда устраивает забавы ради, так хорошо смешала наиболее важные политические интересы и самые романтичные страсти, направив их к одной цели, что в будущем с огромным трудом удалось выделить роль того или иного фактора.

Утверждение о важности любви Луизы, столько раз упомянутой различными историками, начиная от фантазера Ван Баарланда29 и заканчивая Мишле, быстро натыкается на оппонентов, чьи опровергающие доводы не кажутся столь убедительными. Ссылаясь, в первую очередь, на молчание Мартена дю Белле, подобные авторы полностью приписывают вину за крах коннетабля и за его последующее предательство его необузданному властолюбию и амбициозности.

Нельзя оспаривать тот факт, что у короля и Мадам были веские политические причины для желания погубить своего кузена. Но зачем, в таком случае, нужно было облекать его таким могуществом, сделав его сразу и главнокомандующим армий, и вице-королем области Милана? И зачем тогда потом, спустя шесть лет, они пробуждали к жизни его низменные инстинкты, доставляя ему мелкие неприятности?

Скажут, что коннетабль с 1519 года получал предложения от Карла Пятого. Не очень веский довод. При дворе не знали об этих прощупываниях почвы, долгое время остававшихся безрезультатными.

Арну ле Ферон тщательно перечислил все — кроме ссор Бурбона с Мадам — что могло бы вынудить его предать свою родину. Ни один из поводов не кажется достаточно веским, будь то сложно объяснимые финансовые затруднения или нанесенное ему задолго до того жестокое оскорбление. Довод современного исследователя, Полена Пари, допускавшего, что принц никак не мог забыть о том, что корона, на которую он имел некоторое право, перешла к герцогу Ангулемскому, не кажется нам более убедительным.

Как бы то ни было, если король стал подозревать Бурбона в неблагонадежности, он должен был выразить ему свое недоверие в 1515-м, а не в 1520 году. Однако перед тем как над ним начали глумиться, Бурбон был в слишком большой милости у короля. Невозможно не заметить, что такое противоречие очень напоминает метания женского сердца, одновременно мучимого нежностью и злобой.

Король предоставлял матери заниматься теми делами, которые внушали ему отвращение, так как, по свидетельству венецианского посла, «ничто его так не удручало, как необходимость утруждать свой ум», и «он практически полностью перелагал эту обязанность на других». В этой драматической обстановке он «предоставил или навязал право действовать своей матери, потому что она потворствовала ему во всем, делая вид, что старается ради себя».30

Первым несчастьем коннетабля стала смерть его сына еще в колыбели. Немного времени спустя ему прекратили выплачивать жалованье из казны. Престарелая госпожа де Бурбон была несказанно возмущена. Во время путешествия в Амбуаз она обрушила свой гнев на Луизу, эту бесчеловечную племянницу, которая была ей обязана всем и еще осмеливалась вредить тому дому, где ее вырастили. Франциску пришлось вмешаться в ссору двух дам.

В марте 1521 года Карл Пятый и Франциск I, одинаково опасаясь быть застигнутыми врасплох, начали дуэль, которая продолжалась два последующих века. Король послал свои войска к Валансьену, доверив командование передовым отрядом, привилегию коннетабля, своему шурину, герцогу Алансонскому.

«Коннетабль был так уязвлен тем, что самую почетную его обязанность доверили другому, как если бы у него отобрали шпагу. И в первом порыве злобы он произнес то, что оскорбило достоинство герцогини Ангулемской. Слова эти дошли до слуха такого количества людей, что герцогине немедленно стало об этом известно; и, так как она ставила себе в заслугу тот целомудренный образ жизни, что она вела, оставшись вдовой в семнадцать лет, то ей пришло в голову лишь то, что тот, кого она любила больше всех на свете, обвинял ее в совершенно противоположном грехе, причем она не призвала на помощь ни один из тех способов возненавидеть его, что ей подсказывали ее разум и жажда мести».31

Сюзанна де Бурбон скончалась. Несчастное, болезненное, блеклое существо, чье исчезновение повлекло за собой трагедию и поставило Францию под удар!

Слабость Людовика XII позволила ей передать свое имущество мужу. Мадам объявила это решение недействительным и отстояла свое право на владения своего дяди, герцога Бурбонского. В то же время коннетаблю предложили руку и сердце Рене Французской, сестры королевы.

Граф ли Сен-Поль заставил Луизу признаться в том, что она не только не хотела навредить коннетаблю, а, более того, она желала выйти за него замуж? Получил ли этот дерзкий план одобрение короля? Споры на этот счет продолжались еще долго. Полен Пари, один из тех, кто наиболее пылко отрицал этот факт, не смог не признать, «что такой возможности нельзя не учитывать».

В бешенстве коннетабль публично обвинил короля в том, что он потакает «причудам женщины, столь же несправедливой, сколь бесчестной», и высказал желание вновь жениться на вдовствующей королеве Португалии, сестре Карла Пятого.

С тех пор Франциск начал прислушиваться к советам канцлера Дюпра и его легистов, говоривших о необходимости довести последнего явного врага монархии «до состояния дворянина, чей доход составляет четыре тысячи ливров».

«Еще совсем недавно с Карлом боролись с помощью шпаги, теперь для него устраивали ловушки в закоулках замка».32

Этот процесс действительно сокрушил вассала. Дело против него возбудили в августе 1522 года: корона требовала Овернь и Бурбонне, госпожа Ангулемская все остальное. По прошествии долгих недель судебных разбирательств в духе древних римлян, где неистовствовали королевские адвокаты, воодушевляемые Дюпра, Парламент настоял на дополнительном разбирательстве. Но Франциск в нетерпении приказал наложить секвестр на имущество, которое являлось предметом спора.

Госпожа де Бурбон поняла, что та феодальная башня, которую она возвела в центре Франции, готова обрушиться.

«Как будто бы к ней явился призрак Людовика XI и потребовал отчета за свой дар, которым она так плохо воспользовалась».33

Однако она не испытала никаких угрызений совести. Более точно: будучи уже на краю могилы, старая больная принцесса объяснила своему зятю, что единственным действенным оружием против их врагов могло стать создание могущественного союза. Карл Пятый еще не напомнил ему о старинном союзе дома Бурбонов и Бургундского дома, потомком которого он являлся? Нужно было прислушаться к его словам и объединиться с Цезарем, чтобы одолеть короля.

«Обещайте мне, что приложите все усилия к тому, чтобы сделать это, и я умру довольной».

Такое ужасное завещание оставила та, которая была хранительницей и правительницей королевства. Она скончалась 14 ноября 1522 года. Король тотчас же завладел вотчинами, которые достались ей от Людовика XI, а остальное ее имущество передал во владение Мадам.

Не видя другого выхода, Бурбон решился последовать роковому совету. Он направил послание императору, а также Генриху VIII Английскому, который не отказался бы от короны, которая одно время принадлежала Генриху VI. В секретной переписке двух монархов по этому поводу было сказано, «что этот доблестный принц (коннетабль), видя недостойное поведение короля и многочисленные злоупотребления, хочет реформировать королевство и облегчить жизнь несчастного народа».

***

Двадцать второго июля 1521 года граф де Сен-Валье остановился в Лионе, чтобы набрать рекрутов в подкрепление итальянской армии. Это удалось ему с большим трудом. В то время ни один сеньор не мог с ним сравниться в преданности королю. «Если сравнивать их со мной, — писал он королю, — я отдал бы жизнь и все то немногое, что у меня есть, за возможность служить вам». В качестве благодарности за его услуги господин выплатил ему пятьсот ливров.

Жан де Пуатье повел свои войска из Ла Грав в Оулкс, оттуда в Турин и, наконец, в Асти. Именно там им овладела «непонятная и длительная лихорадка», приступы которой преследовали его до самой смерти. Так, знаменитая «лихорадка Сен-Валье», как нельзя более кстати подходящая для драматизации легенды, появилась в лагере, а не на эшафоте.

Сразу по выздоровлении отец Дианы присоединился в Милане к Лотреку. Он принял участие в кровопролитном сражении в Бикоке, вновь лишившего Валуа обладания Миланской областью, отступил к Лоди. Италия была окончательно потеряна; он вернулся во Францию, поприветствовал короля и направился в Дофине, в надежде поправить там свое здоровье.

Весной 1523 года он узнал о том, что коннетабль покинул Париж после серьезной размолвки с королем, которая произошла в покоях королевы. Бурбон обедал с государыней, когда внезапно вошедший король спросил его:

— Так, значит, Вы действительно женитесь?

— Нет, Сир.

— Я знаю, я в этом уверен, мне известно все о Вашей сделке с императором… Запомните как следует то, что я Вам сказал!..

— Сир, Вы мне угрожаете! Я не заслуживаю такого обращения.34

Он уехал в сопровождении нескольких сеньоров, и никто не смог его задержать.

Сен-Валье отправился к своему выдающемуся родственнику и позже неоднократно возвращался к нему: он пытался утешить Бурбона и успокоить бурю, которая разыгралась в его сердце.

В пятницу, 17 июля, они вместе пообедали в Бутионе-ан-Форез и обсудили возможную женитьбу брата Дианы. Затем они отправились в Монбризон, где они должны были остановиться на ночь.

Коннетабль, погруженный в серьезную меланхолию, был сама любезность по отношению к своему собеседнику, подарил ему флакон с бальзамом и арбалет. Вечером он заявил, что хотел бы быть с ним откровенным, но только при условии соблюдения тайны. Внезапно достав «кусочек креста Христова», он показал его Сен-Валье и потребовал, чтобы тот торжественно поклялся, что все услышанное им останется между ними.

Граф поклялся, и в ответ Бурбон раскрыл свои карты. Карл Пятый и Генрих VIII предлагали ему: один свою сестру и двести тысяч экю, другой — примерно такую же сумму, оба обещали ему практически целое королевство — Прованс, Лионне и Шампань — за содействие императору обрести «его» Бургундию, а королю Англии — «его» вожделенную корону. Коннетабль слушал, но не брал на себя никаких обязательств и ни с чем не соглашался: ему хотелось обвести вокруг пальца обоих суверенов, которые, в свою очередь, пытались надуть друг друга.

Сен-Валье был ошеломлен. Видя, что сказанное не вызвало у собеседника большого возмущения, Бурбон решился сжечь мосты: этой же ночью он ожидал приезда сеньора де Борена, графа де Рё, посланника императора, и хотел попросить своего кузена присутствовать на их встрече.

Жан де Пуатье не отказался. Борен появился в назначенное время и ознакомил Бурбона с новыми предложениями своего господина. В его намерения входило раздробить Францию после ее завоевания, которое должно было произойти на фоне восстания в поддержку популярного в народе принца, желавшего «облегчить жизнь страны». Бурбон не дал определенного ответа. Кода Борен уехал, он позвал господина де Сен-Бонне, одного из преданных ему людей, и, дав указания, послал его к императору. Речь шла о том, чтобы сначала уладить дело со свадьбой.

Ночью Сен-Валье не сомкнул глаз. На следующий день он сказал Коннетаблю:

— Месье, я все слышал, как Вы и хотели, я проникся Вашими надеждами и ожиданиями, всю ночь я думал только об этом. Умоляю Вас, скажите мне: полагаетесь ли Вы на мое благородство? Доверяете ли Вашему другу?

— Я никого так не любил, как своего брата, которого я потерял, но даже на его благородство я не полагался бы больше, чем на Ваше.

— Прекрасно! Представьте тогда, что Вы говорите с братом, которого Вы так любили, и примите как добрый совет то, что он Вам скажет. Вы погибнете сами, или погубите Вашу родину. Взвесьте все, как следует. Если Ваш замысел раскроется… Вы умрете, и умрете бесславно. Если Вам удастся его осуществить, Вам придется противостоять Вашим родным, друзьям, всем, кто Вас любит, всему, что было Вам дорого.

Он говорил так много и так пылко, что, по крайней мере, в тот момент можно было поверить в его искренность.

— Ах! — вскричал Бурбон. — Чего же ты от меня хочешь? Они все у меня забрали, у меня больше ничего нет, они хотят, чтобы я закончил свои дни в нищете и позоре!

Они упали друг другу в объятья и зарыдали.

— Кузен, — сказал, наконец, коннетабль, — не будем больше говорить об этом, я отрекаюсь от своего плана… Поклянись мне снова, что не расскажешь об этом никому, а я клянусь, что больше тебе не придется думать об этом постыдном безумстве.35

Возможно, Бурбон просто хотел ввести в заблуждение своего наперсника, чтобы тот отбросил всякие сомнения. Может быть, его другу достаточно было уехать, чтобы Бурбон изменил свои намерения. Как бы то ни было, он подписал договор, который открывал дорогу в четыре раза более мощному вторжению во Францию, и отправил послания тем людям, на чью поддержку он надеялся.

Так, 12 августа Сен-Валье принял у себя Пелу ле Жёна и Симона, называемого Бриу. Эти люди, как ему позже пришлось рассказать на процессе, удовлетворились тем, что напомнили ему о клятве, хотя в действительности все обстояло совершенно другим образом: Бурбон поставил своего кузена в безвыходное положение. Оказавшись перед выбором между лояльностью и долгом феодала, Жан де Пуатье, по традиции, принял сторону своего сюзерена.

В это время другой посланец по имени Ларси собирался подвергнуть испытанию верность двух нормандских дворян, Матиньона и д'Аргужа. Вникнув в детали заговора, Матиньон и д'Аргуж, несмотря на свои обязательства перед принцем, пришли в ужас. Это было уже не то время, когда жадные до наживы и приключений вассалы с безразличием относились к судьбе своей страны, лежащей в разрухе.

Обеспокоенные задачей никого не предать в открытую, два нормандца нашли странное решение проблемы, которое позволило бы им облегчить свою совесть. Они исповедовались и разрешили священнику поступить с их признаниями на его усмотрение. Священник тут же побежал к Великому Сенешалю и все ему рассказал.

Людовик де Брезе не подозревал о том, что его тесть играл какую-то роль в зловещем замысле коннетабля. Оправившись от первого потрясения, он ощутил радость от того, что стал хранителем такого секрета. Разве теперь не в его руках были судьба государства, жизнь короля, ведь Матиньон сказал, что заговорщики собирались свергнуть его и затем предать смерти (хотя Бурбон и был против убийства)? Он мог стать спасителем Франции, покрытым почестями, славой, усыпанным золотом! Это стало бы апофеозом его несколько блеклой карьеры.

Король, ничего не подозревая об опасности, нависшей над ним, подготавливал новый поход через Альпы. Он уехал из Парижа, объявил свою мать регентшей, а Бурбона — королевским наместником. На самом деле он рассчитывал отправиться в Мулен, навестить коннетабля, по отношению к которому он, как казалось, сменил гнев на милость, и увезти его с собой в Италию. В то время как он направлялся в Мулен, гонец Великого Сенешаля летел во весь опор к Луизе Савойской. Она также не заставила себя ждать и помчалась к своему сыну. В Ниверне Франциску стало известно о предательстве:

«Один из самых значительных людей королевского происхождения собирался совершить государственную измену и даже посягнуть на жизнь короля».

Уже пересекали Франш-Конте немецкие ландскнехты, нанятые Бурбоном, английская армия производила высадку в Кале, испанцы подходили к границе. К счастью, коннетабль попросил своих союзников замедлить движение до тех пор, пока королевская армия не окажется в Альпах. Он же, в ожидании, притворялся больным.

Франциск нанес ему визит, засыпал его вопросами. Вместо того, чтобы защищаться, Бурбон заявил, что хотел узнать о намерениях императора и раскрыть их королю. Франциск сделал вид, что поддался на эту уловку. Он был очень любезен, пообещал, что процесс не причинит большого вреда кузену, которого он очень любит и назначает командующим передовым отрядом. Пусть Карл едет вместе с ним, они смогут вспомнить славную битву при Мариньяно! Коннетабль сослался на то, что слишком страдает и не может двигаться, но письменно заверил короля в том, что повинуется, как только почувствует себя здоровым. На этом они расстались.

Бурбон притворился, что уезжает, доехал до Ла Палисс, затем вернулся в Шантель, сопровождаемый бесконечными и бесполезными мольбами королевского оруженосца. Седьмого сентября испанцы вошли в Гасконь, немцы в Шампань. В ночь с 9-го на 10-е коннетабль, узнав о том, что королевский отряд из четырех тысяч человек готовится окружить Шантель, сбежал с одним человеком по имени Помперан.

Совершив романтическую одиссею, он, наконец, достиг имперских земель, где встретил посланника Франциска, даровавшего ему полную амнистию. Он ответил:

«Слишком поздно».

Этот мятежник наивно ждал, когда же верные ему люди поднимут восстание. Он «опоздал на шестьдесят лет». Войны уже не становились следствием феодальных распрей. Теперь столкновения происходили между нациями.

* * *

Со времени своей последней встречи с коннетаблем Франциск I обосновался в Лионе. Сен-Валье ежедневно ходил к нему на поклон, и каждый раз его принимали наилучшим образом. Все это время шли поиски доказательств его виновности. А 5 сентября король отдал приказ маршалу де Шабанну осадить Шантель. Вечером он пригласил Жана де Пуатье на ужин. По возвращении домой граф был очень неприятно удивлен появлением господина д'Обиньи, который объявил об его аресте; та же участь постигла еще семерых дворян: Эймара де При, Франсуа Декара, Пьера Попильона, Сен-Бонне, Жильбера Ги, называвшегося Бодманш, Бриона и Дегера. Не пощадили и служителей церкви: к епископам Отена и Пюи также нанесли визит лучники. Сен-Валье привели к королю, с которым он только что распрощался, но его взору предстал совершенно другой человек. Дав волю долго сдерживаемому гневу, великан чуть не убил пленника собственными руками, в чем ему с огромным трудом помешали.

На следующий день королевские уполномоченные — канцлер Жан Бринон, Рене Савойский, главный распорядитель двора, и маршал де Шабанн — вместе с докладчиком в королевском совете Гильомом Люлье приступили к первому допросу. Сен-Валье отрицал все, кроме своей всем известной дружбы с коннетаблем. Его отвезли в Тарар, затем в Лош, причем нисколько с ним не церемонились. Его слуга Реньо де Ла Дюше написал в письме девице Тернуар, одной из служащих замка Ане:

«Если Вы хотите знать, хорошо ли обращаются с моим господином, то могу Вам поклясться, что с тех пор как его передали в руки господина д'Обиньи, с ним обходятся так плохо, как никогда не обходились ни с одним бедняком, и не было дня, чтобы ему не пришлось плакать навзрыд. И я очень боюсь, что если Господь не изменит этого положения, мой хозяин долго не протянет, потому что, как мне кажется, он с каждым днем худеет все больше и больше, и уже сейчас он такой худой, что Вы бы пожалели его, если бы увидели. Кроме того, чтобы еще больше его подбодрить, они поместили его на самый верх главной башни, туда, куда сажают преступников, и я Вам клянусь, когда он это услышал, его сердце чуть не разорвалось».

Какой крах! Жан де Пуатье, полный мужества на войне, совершенно не мог противостоять неудаче. То он рассыпался в ругательствах, то рыдал и умолял. У него снова началась лихорадка, кроме того, бесконечный кашель окончательно лишил его сна. К нему пригласили доктора де Тура, который объявил, что жизнь графа в опасности.

Сначала граф думал лишь о том, как бы доказать свою невиновность, свое неведение. Он даже «вызвал на дуэль» тех, кто осмелился утверждать, что он знал о заговоре. Затем он призвал на помощь своих родных, друзей и, само собой разумеется, своего зятя.

Для Великого Сенешаля это было жестоким ударом. Он не только не пожинал плодов королевской благодарности, но к тому же видел, как накренилась башня его благосостояния. В то время семейные связи были так крепки, что один оступившийся представитель рода неотвратимо тянул за собой остальных.

Диана, несомненно, была потрясена. Нет никаких причин предполагать, что ей недоставало дочерних нежности и послушания. Но бесчестие и скандал должны были довести до предела скорбь молодой женщины, придававшей огромное значение процветанию своей семьи и собственной «славе». Будет ли отныне покрыта позором та, что сумела внушить невольное уважение королю, известному своими ненасытными желаниями?

В нашем распоряжении письма, которые Сен-Валье послал своим детям.

Людовику де Брезе:

«Господину Великому Сенешалю.

Господин мой сын,

Я думаю, Вы достаточно осведомлены о моей участи; то, что король арестовал меня без всякой на то причины, я считаю наказанием, посланным мне свыше, так как господин Коннетабль скрылся; то, что он приказал доставить меня сюда, в замок Лош, как гнусного предателя, доставило мне смертельную обиду. Я молю Бога, чтобы Он наделил меня терпением и открыл королю глаза на тот стыд, который он заставляет меня терпеть; и если Ему так угодно, разум подсказывает мне, что я должен смириться; так как Вы человек, которого я люблю больше всех на свете и которому доверяю больше, чем кому бы то ни было, я пожелал сообщить Вам о своем несчастье, чтобы Вы прониклись ко мне жалостью и захотели спасти меня от той беды, в которой я нахожусь; и, если это возможно, чтобы Вы пришли сюда поговорить со мной, чтобы мы вместе смогли решить, что нужно дальше делать. Боюсь, что Вы не сможете прийти сюда; и если Вы не сможете, я умоляю Вас, во имя Господа, прислать ко мне Вашу жену; она сможет поехать в Блуа и попросить Мадам36 разрешить навестить меня, ничего более не объясняя, тогда мы с ней решим, что она скажет Мадам; также прошу Вас написать о моем деле королю и Мадам так, как Вы умеете это делать, и умоляю, пришлите ко мне господина де Лизьё. У меня сердце разрывается, и я не знаю, что еще Вам сказать. Я прошу Вас, будьте так любезны, сообщите мне новости о Вас. Я молю Бога, сын мой, чтобы Он послал Вам все, чего Вы пожелаете.

Лош, девятнадцатого сентября. Всегда к Вашим услугам, Ваш отец — Пуатье».

Диане:

«Госпожа супруга Великого Сенешаля,

Со времени написания моего последнего письма к Вам меня перевели в Лош и обращаются со мной, как обращались бы с заключенным-бедняком, и, если Господь мне не поможет, я здесь останусь еще надолго; так как я возлагаю все мои надежды на Вашего мужа и на Вас, я прошу его приехать и поговорить со мной. Если для него это не представляется возможным, я прошу приехать Вас. Ничто не сможет доставить мне большего удовольствия, чем Ваш приезд, и мы с Вами решим, что Вы должны будете сказать Мадам, а когда Вы поедете к ней, Вы сможете попросить ее отпустить Вас меня навестить. Я умоляю Вас, пожалейте своего несчастного отца, приезжайте навестить его, и, если возможно, приведите господина де Лизьё, на чью милость я полагаюсь. У меня сердце разрывается, и я не знаю, что еще Вам сказать, кроме того, что я молю Бога, чтобы Он послал Вам все, чего Вы пожелаете.

Лош, девятнадцатого сентября. К Вашим услугам, Ваш отец — Пуатье».

Диана тотчас же ответила. Благодаря сохранившимся записям одного из допросов, мы знаем, что она пообещала Сен-Валье незамедлительно отправиться к Мадам и воззвать к ее милости. Она действительно повсюду сопровождала хлопотавшего Сенешаля. Неужели Брезе, оказавший королю бесценную услугу и не дождавшийся тех почестей, на которые он рассчитывал, не заслужил того, чтобы с его тестем обращались немного бережней?

К королю были обращены такие же мольбы, как и к регентше. Пришедшая к нему прекрасная графиня рыдала у его ног. Она не ограничилась тем, что смягчила его сердце, а также попыталась использовать ресурсы своего мужского ума. Впрочем, в первые месяцы безуспешно.

Напрасно, изменив тактику, обвиняемый вдруг обретал память и пространно — в своей манере — рассказывал о последних встречах с коннетаблем. Напрасно он заявлял, что сыграл в деле своего друга позорную роль, так как не раскрыл тайну заговора, по его словам, лишь потому, что хотел узнать о нем побольше и затем изобличить заговорщиков.

Первого ноября король написал судьям:

«У Нас нет причин и оснований ни для того, чтобы простить этого Сен-Валье, ни для того, чтобы держать в тайне его признание; и Мы вам приказываем распорядиться, чтобы как можно скорее было доведено до конца это дело, важность и последствия которого известны всем; к которому нужно приступить со всей хладнокровностью, мужеством, доблестью и не щадить этих вероломных злодеев, трусов, клятвопреступников и предателей за то, что им было известно то, что замышлялось, то, к чему сейчас прикладывают все усилия Наши враги, чтобы повергнуть в прах Нас, Наших детей, подданных и королевство, и они Нам об этом не сообщили; и если бы некоторые Наши добрые и лояльные подданные, которым удалось разузнать все об этом заговоре, Нам бы его не раскрыли, Мы бы перешли через горы и оставили бы защищать Наше королевство Бурбона с Мадам, Нашей матерью, который претворил бы в реальность свой злой умысел и привел бы Наше государство к гибели».

Он приказал «вынести виновным окончательный приговор и немедленно привести его в исполнение, чтобы это послужило примером тем, кто еще замышляет подобное, и чтобы они отказались от своего злого умысла».

Все исследователи отметили, что в этом отрывке Матиньон и д'Аргуж осыпаны похвалами, а о роли Великого Сенешаля не сказано ни слова.

В данном случае король имел полное право на гнев, потому что Парижский Парламент, вместо того чтобы дать скорее свершиться правосудию, изыскивал способы для усложнения процедуры. Это был реванш, который судейское сословие взяло над монархическим абсолютизмом. С другой стороны, общественность, хотя и возмущенная предательством принца, еще не пришла к единому мнению. Некоторые находили возможные оправдания для тех, кто повиновался своему сеньору, вероятно, не догадываясь о его истинных намерениях.

Оказавшись в слишком опасном положении, Франциск посчитал правильным, с политической точки зрения, решением проявить великодушие, которое, впрочем, было противно его природе. В итоге все обвиненные, даже Сен-Бонне, были помилованы, но не Сен-Валье, которого было решено принести в жертву во искупление общего греха.

Седьмого ноября судьи решили подвергнуть его пытке. Несчастный избежал дыбы лишь благодаря тревожным мольбам врачей. Двадцать третьего декабря его перевели в парижскую тюрьму Консьержери, и 8 января 1524 года он предстал перед Парламентом. Семнадцатого января его обвинили в оскорблении Величества, приговорив к лишению всего имущества, званий, знаков отличия и к смертной казни. Ему не зачитали последней статьи, которая обрекала его также на предварительную, невиданную доселе пытку.

Приговор должен был быть исполнен по истечении месяца. Супруги де Брезе использовали это время с пользой, беспрестанно осаждая с просьбами короля, королеву, Мадам. Великий Сенешаль, переместившийся ко двору в Блуа, практически ни у кого не находил поддержки. Он писал маршалу де Монморанси:

«Если Вы хотите знать, дорогой господин Маршал, как я во все это ввязался, то я уверяю Вас, что мне пришлось говорить самому, так как я не нашел никого, кто бы мне в этом помог. В любом случае, я уповаю на доброту нашего Господина и надеюсь, что все будет хорошо».

В Господине настолько был силен рыцарский дух, что он не смог остаться глухим к мольбам Дианы. Но также он осознавал, что в тот момент, когда враг осаждал государство, верность знати была ему особенно необходима; что в то же время на эту верность, о которую разбились надежды коннетабля, нельзя было полностью полагаться; что во владениях Брезе находилась провинция, в которую с легкостью можно было впустить английский флот; что этот старый служака только что, в принципе, спас государство и будет очень раздосадован, если ему за это отплатят черной неблагодарностью. К тому же для принца, воспитанного на героических романах, была более чем привлекательной мысль о театрально-эффектном и великодушном поступке.

Сенешаль вновь обретал надежду. «Я уверяю Вас, дорогой господин Маршал, — писал он главному распорядителю двора Рене Савойскому, — что, если бы не доброта и милость нашего Господина, я был бы одним из самых докучливых дворян в этом мире, но надежда, которую мне внушает мысль о том, что у него есть его добрые слуги, освободила меня от большей части беспокойства, что причиняла мне эта мысль… Вышеназванный сеньор оказал мне огромную честь, тем более что он не принадлежит к людям моего положения, так как он пожелал, чтобы меня постоянно вызывали на Совет и для рассмотрения его дел».

И Монморанси:

«Он (король) оказал мне такую большую любезность, какую только было возможно оказать, так как он прислал мне двадцать пять бутылок вина, десять белого и молодого, и пятнадцать Бонского».

И это — через три дня после приговора.

Пятнадцатого февраля канцлер Дюпра доставил в Парламент приказ перейти к процедуре отсечения головы приговоренного. Пришлось ли ему претерпеть пытку? Обошлось тем, что ему продемонстрировали жуткие «испанские сапоги», что окончательно повергло его душу в смятение.

В три часа пополудни 17 февраля Жана де Пуатье посадили на лошадь и повезли на Гревскую площадь в позорном экипаже. Он дрожал от холода, лихорадки, страха и не мог держаться на ногах, не опираясь на мощное плечо лучника. За продвижением экипажа наблюдала огромная толпа. Палачи Масе и Ротильон, встретившие осужденного у подножия эшафота, были вынуждены поднять его на помост, как мертвое тело. На него одели камзол и заставили встать на колени. В таком положении несчастному пришлось провести целый час. Беспрестанно дрожа и вознося мольбы к небу, он ждал, что вот-вот над его головой вознесется топор. В толпе, которую сначала одолевало жестокое любопытство, начинало расти возмущение такой бесчеловечностью.

Внезапно вдали появился скачущий во весь опор всадник, который кричал, едва переводя дыхание:

«Довольно! Прекратите. Вот королевский приказ о помиловании».

Господин Мишель Долле взял протянутый ему свиток и прочел:

«Франциск, Божьей милостью король Франции, приветствует всех присутствующих здесь. Учитывая то, что недавно Наш верноподданный, любезный Наш кузен, кавалер Ордена Св. Михаила и камергер, граф де Молеврие, Великий Сенешаль Нормандии, родственники и преданные друзья Жана де Пуатье, господина де Сен-Валье, смиренно умоляли Нас возыметь сострадание и смилостивиться над вышеназванным Пуатье, также принимая во внимание их доблестное служение и оказанные ими услуги предшествующим Нам королевским особам, Нам и Нашему государству после Нашего восшествия на престол, равным образом, то, что недавно Великий Сенешаль, выказав верность и лояльность по отношению к Нам и Нашему государству, разоблачив умысел и раскрыв заговор против Нашей персоны, Наших детей и Нашего государства, предотвратил несчастья, которые могли бы за этим последовать, Нам доставило бы огромное удовольствие смягчить высшую меру наказания, к которой вышеназванный Пуатье был бы или мог бы быть решением Парламентского Суда приговорен как оскорбивший Величество… вышеупомянутую смертную казнь Нашей королевской властью и Нашей особой милостью мы заменяем на менее суровую меру наказания, а именно такую, что Пуатье определят в постоянное заключение меж четырех замурованных сверху стен, где внизу будет лишь маленькое окошко, через которое ему станут выдавать еду и питье…»

Таким образом тесть сохранил только жизнь, зато зятю достались публичные почести. Приговоренного спросили, принимает ли он помилование.

— Да! Да! — закричал он и «начал благодарить Бога, целовать эшафот, беспрестанно осеняя себя крестным знамением».

Он плакал, смеялся, обнимал охранников. Обезумевшего от радости, его отвели в тюрьму, откуда он, вопреки легенде, никакого побега не совершил. На его долю выпала участь пленника, лишенного всех благ. А Брезе, напротив, вышли из этой передряги целыми и невредимыми, и даже повысили свой авторитет. Хлопоты Сенешаля, мольбы и красноречие Дианы совершили это чудо.

От Брантома до Виктора Гюго

Случай с Сен-Валье настолько потряс воображение обывателей, что появление комментариев, фантастических рассказов и откровенной клеветы было неизбежно. История, которая более всех должна была понравиться любителям скандалов, нашла свое отражение в «Журнале Парижского горожанина»: «Распространился слух, — сообщалось в этих мемуарах, — что вышеупомянутый господин де Сен-Валье в отсутствие короля пригрозил его убить из-за того, что его дочь, которую, как говорят, король изнасиловал, лишилась девственности; именно это стало причиной его ареста; и действительно, если бы не вышеназванный Великий Сенешаль Нормандии, ему бы отрубили голову».

Это было абсолютной бессмыслицей. Диана и ее сестра Анна, которые уже давно были замужем, вышли из того возраста, когда можно было подвергнуться насилию такого рода. Младшая, Франсуаза, была еще слишком мала: в то время, когда рассматривали дело ее отца, ей должно было исполниться всего лишь десять лет. В конце концов все пресытились бесконечным повторением одного и того же; прошло сорок лет.

Тогда протестант Ренье де Ла Планш, автор труда «Французское государство при Франциске I», возжелал заклеймить позором ту, которая была смертельным врагом его собратьев по вере. Он написал:

«В таком юном возрасте Диана заплатила невинностью за жизнь своего отца, господина де Сен-Валье».

Это предположение опровергало версию, высказанную в «Журнале Парижского Горожанина», но имело под собой не больше оснований. В 1524 году так называемая жертва, девять лет тому назад соединившаяся в браке с господином де Брезе, была матерью двух дочерей.

Брантом, будучи не слишком требовательным к достоверности фактов, с радостью ухватился за эту тему и развил ее на свой лад:

«Я слышал, что один знатный господин, которому по приговору должны были отрубить голову, когда он уже стоял на эшафоте, был помилован, и все благодаря его красавице-дочери; уже спускаясь с эшафота, он не придумал ничего лучше, чем как сказать: "Боже, сохрани з…цу моей дочери, которая спасла мне жизнь"».37

Позже Соваль с огромным удовольствием включил этот анекдот в свою книгу «Любовные похождения королей Франции».

С другой стороны, современники Брантома не обратили на это никакого внимания. К ним можно отнести таких авторов, как Арну ле Феррона и Бельфоре, который, допуская по обыкновению массу ошибок, объяснил вполне вразумительно:

«Ничто еще не приводило короля в такое смятение, как слезы и мольбы Дианы де Пуатье, единственной дочери (нет!) того самого господина де Сен-Валье, которая воспитывалась то у матери короля (нет!), то у королевы Клод и так хорошо постаралась, что король даровал свою милость отцу, даровав ее и дочери, которая могла бы последовать за ним в мир иной от горя, что принесла бы ей его возможная гибель».38

Но в то время, когда Бурбоны совершенно не стремились восхвалять Валуа, Мезере39 начал все снова:

«Ходили слухи, что король даровал ему ее (милость Сен-Валье) после того, как лишил его четырнадцатилетнюю дочь Диану (ей было двадцать четыре года) самого дорогого: небольшая цена для того, кто ценит честь меньше жизни».

Честность заставила Мишо возразить:

«Утверждение историка Мезере и его последователей о том, что Диана разжалобила короля, и он помиловал приговоренного к смерти господина Сен-Валье… а также о том, что она пожертвовала ради этой милости своей честью, совершенно беспочвенно. За всю свою жизнь Великий Сенешаль не смог бы ни разу упрекнуть супругу в недостойном поведении».40

Уже у Гальяра можно найти такие строки:

«Я никогда не считал Диану де Пуатье одной из любовниц Франциска I, но ей упорно приписывали любовную связь не только с сыном, но и, ранее, с отцом; это клевета протестантов, которые подвергались с ее стороны слишком упорным гонениям и постарались выставить ее в как можно более неприглядном свете».41

«Кажется, — осторожно высказал свое мнение Дрё дю Радье, — что у Людовика де Брезе в течение всей жизни не было причин жаловаться на неверность Дианы».42 Высказывание Паскье, разделившего его точку зрения, в то же время явило свету новую легенду:

«Страх смерти вызвал у этого несчастного господина такую лихорадку, что спустя несколько дней он скончался, отсюда и пошло выражение «лихорадка Сен-Валье».43

(После эпизода с казнью он прожил еще пятнадцать лет).

Романтики ни в коем случае не могли пройти мимо такого красочного происшествия, будь оно фактом или выдумкой. Виктор Гюго облагородил сплетни Ла Планша, Брантома и Мезере, показав Сен-Валье белобородым старцем (ему было сорок восемь лет), обвиняющим отвратительного, наделенного чертами античного Приапа Франциска I в том, что он «запятнал, растоптал доброе имя Дианы де Пуатье, графини де Брезе, опозорил, обесчестил, погубил ее».44

Анри Мартен посчитал, что причина жертвы этой Ифигении крылась в другом: «Именно Брезе, — написал он, — раскрыл заговор. Госпожа де Брезе, прекрасная, блестящая и ловкая Диана де Пуатье, знала, как сделать эту услугу особо ценной в глазах короля и, без сомнения, использовала другие, еще более эффективные средства».

Против обыкновения, Мишле высказался очень осмотрительно, впрочем, не отступая от сюжета этой милой истории:

«Говорили о том… и это, кстати, вполне вероятно, что знатная дама двадцати пяти лет, очень известная и не менее привлекательная, обладающая мужским умом, пошла прямо к королю и совершила с ним сделку. Спасая своего отца, она в то же время уладила свои личные дела, получила солидный куш и политически удобное положение подруги короля. Об этой дружбе свидетельствует целый том писем».

Ученый Гиффре, редактор и комментатор переписки Дианы, без труда доказал бессодержательность этих плохо согласующихся друг с другом доводов. Аргументы, которые он приводит как психолог, значимы не менее, чем его научные наблюдения.

Вспомнив о всем известном характере короля-рыцаря, нельзя было дальше утверждать, что между ним и графиней была заключена постыдная сделка. К тому же и Брезе не стал бы закрывать глаза на неверность жены. Не его ли отец убил изменившую ему супругу несмотря на то, что она была узаконенной дочерью короля? Можно ли после этого представить, как этот суровый старец продолжает служить королю и поддерживает с женой спокойные сердечные отношения, о чем можно судить по его переписке? Наконец, если бы супруга Великого Сенешаля действительно пожертвовала своей добродетелью, неужели она не смогла бы выторговать для Сен-Валье что-нибудь получше пожизненного заключения и конфискации всего имущества?

Нужно оставить поэтам и авторам фривольных романов легенду о том, как Диана спасла седую голову, упомянутую в ее гороскопе, ценой «позорных поцелуев» Франциска I.

Но не получила ли она эти поцелуи позже, причем по доброй воле и в не столь трагических обстоятельствах? Долгое время казалось, что в упомянутом Мишле «томе писем» содержится убедительный ответ. «Переписка Дианы с Франциском I, — писал Анри Мартен, — свидетельствует о существовании связи, которая не была предана огласке и не наделала скандала, но которая увеличила влиятельность дочери Сен-Валье после того, как она спасла своего отца».

Речь идет о семнадцати любовных письмах без адреса и подписи.45 Людовик Лаланн46 торжественно приписал их Диане, чей почерк, как ему показалось, он узнал, не обратив внимания на несколько текстов, которые должны были вызвать серьезные сомнения.

Никаких сомнений не возникло ни у Мишле, ни у Оро, но Сент-Бёв учел возможность их существования и доказательно изложил свою точку зрения.47

Сегодня, благодаря Гиффре и другим исследователям истина торжествует. Письма лежали отдельной стопкой в собрании любовной переписки короля. Однако надпись на пачке писем: «Семнадцать писем супруги великого Сенешаля, Дианы де Пуатье, королю Франциску I» относится к XVII веку (вероятно, она была сделана самим Людовиком XIV).

Достаточно было обратиться к другим письмам собрания, чтобы обнаружить, что всё было написано одной рукой: рукой Франсуазы де Фуа, графини де Шатобриан, официальной любовницы Франциска. Так объясняются все упоминания о тесте, в то время как тесть Дианы умер в 1494 году, о путешествии в Пикардию с мужем, который, будь он Брезе, был бы уже похоронен, и бесконечная тревога женщины, которая близка к тому, чтобы впасть в немилость. Не Диана, а госпожа де Шатобриан подписала свое письмо к королю-пленнику:48

«Вот рука, которая является частью тела, Вам принадлежащего».

Остается еще один важный свидетель, венецианский посол Лоренцо Контарини. Одна из его депеш, датированная 1552 годом, показывает все в совершенно другом свете. В ней можно прочесть:

«Любовью молодой и прекрасной вдовы насладился король Франциск I, а также, по общему мнению, и другие; затем она попала в руки нынешнего короля, Генриха II».

Как это расценивать? Контарини делал свои сообщения, когда после смерти Сенешаля прошел двадцать один год, и, по его собственному признанию, пересказывал злые толки, которые не могли не касаться всеми желанной женщины. Практически невозможно согласиться с тем, что он написал. Если ему верить, получается, что Диана уступила Франциску в период между 1531 годом, в котором она овдовела, и 1536 или 1537 годом, когда Генрих стал ее любовником. Но именно в этот период на вершине славы находилась госпожа д'Этамп. Нельзя даже представить себе, что гордая охотница, чей вензель в скором времени должен был озарить своим сиянием парадные фасады королевских дворцов, уступила бы дорогу сопернице, оставшись в тени, и унизилась бы до непостоянных, тайных любовных отношений. Еще менее вероятно, что эта умная, честолюбивая женщина могла бы согласиться стать мимолетным увлечением правителя.

Романтикам нужно с этим смириться. Дама Оленя не была любовницей двух королей. Но разве жизнь не превзошла легенду по степени загадочности? Разве не удивительно, что старый горбатый политик, которому Диана оставалась верна, буквально воплотился в этом радостном создании, которое после смерти мужа сумело повлиять на становление принца и сделаться его путеводной звездой?

Поцелуй для пленника

Двадцать пятого июля 1524 года во цвете лет умерла королева Клод, «жемчужина среди дам, женщина зеркально светлой доброты без единого изъяна», возможно, от морального истощения, возможно, от сифилиса («Неаполитанской болезни»), которым был болен король. Все искренне оплакивали ее смерть. Госпожа де Брезе, лишившаяся своей должности при дворе, в это скорбное время по большей части жила в Нормандии, где еще теплилось благосостояние Франции.

Став поководцем императора, Бурбон одержал в Италии победу над своим соперником Бонниве, захватил Прованс; там он не сумел привлечь на свою сторону ни одного из своих старых друзей, потерпел поражение в Марселе и стал действовать методами обычного авантюриста.

Преследуя Бурбона, король перешел через Альпы. Он замышлял не только переместить фронт военных действий за границы государства н вновь обрести Миланскую область, но также успокоить смуту, царившую в королевстве. Новое Мариньяно позволило бы ему обуздать непокорный Парижский Парламент и фанатичную Сорбонну, которые требовали от него строгих мер по отношению к приверженцам протестантской доктрины. Франциск же очень терпимо относился к «евангелистам», несмотря на то, что они подняли бунт в Лионе, в то время как их братья по вере, немецкие крестьяне, бесчинствовали в Лотарингии.

Увы! Кровопролитное сражение при Павии не принесло долгожданной победы. Десятого марта 1525 года в Руане Великий Сенешаль торжественно огласил печальную весть: король находится в плену у императора, его армия разбита, гибель постигла весь цвет французской знати.

Бурбон праздновал победу, но торжество его было скорбным. Найдя среди погибших Бонниве, он вскричал:

«Несчастный, из-за тебя погибли Франция и я!»

Одновременно влюбленная в него непримиримая Луиза Савойская провозгласила:

«Король в плену, но Франция свободна!»

Но надолго ли она такой останется? Ни один солдат не стоял на ее охране. Бурбон, появись он здесь со своими войсками, смог бы унести всё без остатка. К счастью, император даже не помышлял о том, чтобы оставить ему подобную добычу. Он осадил пыл несдержанного принца, женился, чтобы получить приданое для формирования огромной армии, и сделал так, что тот упустил момент. В то же время Мадам усмиряла Парламент, сдерживала восстание, готовое вспыхнуть в Париже, кроме того, переманив Генриха VIII от Карла Пятого на свою сторону, она подписала с ним соглашение в Муре. «Если бы не ее авторитет и здравомыслие, в этом королевстве сейчас все было бы не так хорошо», — писал своему господину императорский шпион.

Эта странная женщина, то злой, то добрый гений Франции, возрождала в сомневающихся дух верноподданничества. Естественным и ожидаемым было ее решение опереться в своих дальнейших действиях на Сенешаля. Герцог Алансонский, на плечи которого легла главная ответственность за поражение, не справился с горем и скончался. Освободившуюся таким образом должность губернатора Нормандии регентша передала Брезе. Это была должность, являвшаяся привилегией принцев крови.

Двадцать седьмого сентября, окруженный епископами Лизьё, Эврё и Ангулема старый уродливый сеньор торжественно въехал в Руан. Архиепископ вручил ему «два подноса, два больших кувшина для воды и два позолоченных флакона».

Было бы несправедливостью предполагать, что несчастье родины не заставило Диану пролить ни единой слезинки. Но именно это несчастье предоставило ей место, которое некогда занимала принцесса Маргарита, герцогиня Алансонская, родная сестра короля. Кроме того, оно дало ей надежду на освобождение отца, ведь Бурбон-победитель, конечно же, не мог забыть о друге, который пострадал за него.

Госпожа де Брезе испытала также удовлетворение другого рода, наблюдая, как светская власть подвергает гонениям еретиков, к которым государь был возмутительно снисходителен. Ярая сторонница веры предков, она ненавидела тех, чей дух был заражен тлетворными идеями Виттенбергского монаха.49 Даже два «библеиста» из Mo, которые задолго до появления Лютера объединились с епископом Брисонне и ученым Лефевром д'Этаплем, на ее взгляд, не заслуживали прощения. Влияние супруга не позволило страсти к философии этой дочери Ренессанса, культивировавшей гуманизм, перерасти в отвагу, с которой Франциск и Маргарита защищали всевозможных новаторов.

К тому же гуманисты отвергали суровую доктрину, пришедшую из Германии. Эразм написал:

«Я высидел голубиное яйцо, а Лютер выпустил из него змею».

Разве так называемые евангелисты не объявляли войну искусству, античности, радостной жизни?

Поэтому Диана с восторгом восприняла весть о том, что ее друг Клод де Гиз подавил в Лотарингии бунт крестьян-протестантов. Она воздавала хвалы Мадам за то, что та, сдавшись перед натиском Парламента, зажгла костры инквизиции, в огне которых, вслед за книгами, вскоре стали исчезать и люди.

В январе 1526 года Диана узнала о Мадридском договоре, который мог окончательно погубить Францию и одновременно спас Сен-Валье. В ужасной испанской тюрьме король согласился отдать императору Бургундию и Миланскую область, Бурбону Прованс вместе с его прежними владениями. Также договором была предусмотрена реабилитация друзей коннетабля.

«Господин де Бурбон и его сторонники, — было в нем оговорено —…вновь обретают конфискованное у них имущество».

«Восстановление доброго имени вышеупомянутого монсеньора де Бурбона, который во Франции и за ее пределами подвергся оскорблениям бесчестящими его высказываниями, выкриками, а также принародному изгнанию; возвращение ему всего имущества».

«Также вышеупомянутый монсеньор де Бурбон просит, чтобы были таким же образом упомянуты все его единомышленники и слуги… и чтобы им были с лихвой возмещены потери домов или дворцов».

«Равным образом он просит, чтобы графство Валентинуа и Диуа, принадлежащее Сен-Валье как потомку и наследнику покойного мессира Эймара де Пуатье, было ему возвращено со всеми правами, ему принадлежащими, со всеми доходами, которые оно приносит, а также со всей прибылью, которая была извлечена из этого графства с того времени, когда оно было у него незаконным образом отобрано, и до сегодняшнего дня».

Взамен Франциск получал право жениться на Элеоноре Австрийской, вдовствующей королеве Португалии, на брак с которой надеялся Бурбон.

Перед тем как подписать договор и поклясться, король тайком, в присутствии нотариуса заявил, что делает это по принуждению. Советники императора предостерегали его, утверждая, что сразу по освобождении пленник разорвет договор. Карл Пятый, которого Макиавелли был вынужден упрекнуть в «слабоумии», колебался, требовал прислать заложников, чтобы гарантировать выполнение королевского обещания.

Как только стало известно об ужасных требованиях, выдвинутых победителем, невиданный всплеск верноподданничества объединил всех французов, Парламент, Университет, города и провинции, знать и простолюдинов. Огромное количество сеньоров вызвалось отправиться на штурм темницы своего короля. Одним из первых был Брезе, которого волновала необходимость расплатиться за выгоду, которую его семья извлекла из этого несчастья. Карл Пятый с пренебрежением наблюдал за этими жалкими метаниями. Вместо короля он хотел завладеть живым будущим Франции, двумя старшими королевскими сыновьями.

Франциск согласился и на эту ужасную жертву. Он поклялся столько раз, сколько потребовал император, признался в любви темноволосой Элеоноре, «добродушному существу с толстыми австрийскими губами», которая станцевала для него «мавританскую сарабанду», и, наконец, получил свободу.

На реке Бидассоа, естественной границе, разделявшей государства двух соперников, должен был произойти обмен короля на его двух сыновей, дофина Франциска девяти лет и Генриха, герцога Орлеанского, семи лет. Первый, прелестный пылкий мальчик, отличавшийся живостью ума, был похож на своего отца. Второй, менее одаренный, молчаливый, скорее походил на меланхоличную королеву Клод и на Людовика XII, своего деда по материнской линии.

Оба в то время находились в Блуа и оправлялись от кори. Мадам отправилась за ними, призвав следовать за ней всех придворных дам. Эта страстно любящая мать думала только о том счастливом моменте, когда она обнимет своего «Цезаря», и о том, чем она сможет порадовать его. При этом она забыла о той жестокой участи, которую уготовали двум невинным существам, вернее, она не хотела, чтобы к страданиям возвратившегося короля добавилась еще и мысль об этой варварской жертве. Помимо того, она не желала, чтобы законная любовница Франциска, госпожа де Шатобриан, к которой она издавна питала ненависть, стала утешительницей своего возлюбленного.

Так, для своего путешествия Луиза обзавелась кортежем из красавиц, и даже не подумала о том, чтобы не взять с собой Диану. Супруга Великого Сенешаля присоединилась к ней и вскоре отправилась к Пиренеям. Мадам сопровождала настоящая армия. Сколько кокеток, чьи сердца изнемогали от нетерпения, ехали рядом с сиротами, обреченными на изгнание и на заключение!

Двор остановился в Байонне. Именно здесь несчастных детей, оторванных от семьи, препоручили маршалу де Лотреку, который должен был отвезти их в Испанию. Какое отчаяние, должно быть, овладевало ими, в то время как на лицах людей вокруг была написана плохо сдерживаемая радость! Особенно покинутым и несчастным выглядел Генрих, потому что, в первую очередь, все старались подбодрить дофина.

Когда Диана взглянула на него, ее сердце сжалось. Видя, что маленький принц уже должен уходить, она сжала его в объятиях и поцеловала в лоб. Никто и не подозревал тогда, какое огромное влияние эта материнская ласка окажет в дальнейшем на судьбы государства.

* * *

На середину Бидассоа поместили барку. Затем с двух сторон к ней причалили два корабля: в первом находились король, Ланнуа, вице-король Неаполя и восемь испанских солдат; во втором — принцы, Лотрек и восемь французских солдат. Франциск перебрался в лодку, затем на корабль Лотрека, и одновременно его дети, проделав тот же путь, но в обратном направлении, поднялись на борт испанского корабля.

«Ни один историк не осмелился описать то, что он должен был чувствовать, глядя, как его дети становятся пленниками вместо него».50

Когда корабль отчалил, Франциск воскликнул:

— Слава Богу, я все еще король!

Он «вскочил на приготовленного ему превосходного турецкого скакуна и тотчас же понесся вперед; он мчался во весь опор до Сен-Жан-де-Люз, ни разу не остановившись и не оглянувшись, может быть, он опасался какого-нибудь подвоха, может быть, желание увидеть свои владения и с удовольствием ощутить свободу действий вскружило ему голову, но, скорее всего, он хотел как можно быстрее удалиться от своих детей, чье присутствие было для него непереносимо в этот момент радости и страдания. Быстро освежившись в Сен-Жан-де-Люз, он поспешил в Байонну, где объятия членов семьи, восторг придворных и радостные возгласы простых людей заставили его порадоваться своему несчастью».51

(15 марта 1526 года).

Двор неспешно добрался до Ангулема, и там все остались на целый месяц, проводя время в бесконечных удовольствиях. Луиза все совершенно верно рассчитала. Франциск не получил никакого удовольствия от встречи с печальной Франсуазой де Шатобриан и вскоре отправил ее в отставку, послав ей лишенные какой бы то ни было нежности стишки:

…За то время, что я с тобой провел, Я могу тебе сказать: Покойся в мире.

Ему нужна была совсем другая женщина: «белокожая, с восхитительно белой кожей, из-за ненависти к Испании и к темноволосой Элеоноре», умная, красноречивая девушка, как говорится, «самая красивая из умниц и самая умная из красавиц», которая смогла бы разогнать грустные мысли побежденного и развлечь принца-гуманиста.

У Анны де Пислё, именуемой мадемуазель де Эйи, были голубые глаза, выпуклый лоб, длинный нос, очаровательный рот, хотя и несколько испорченный выступающими щеками. Она обладала блистательностью юной девушки и разумом зрелой женщины. Клеман Маро написал ей:

Прекрасная, Я дал бы Вам восемнадцать лет, Но для Вашего зрелого ума Требуются Тридцать пять или тридцать шесть.

В некоторых стихотворениях Франциска I есть намек на то, что галантный монарх еще в 1523 году завязал интрижку с этой девушкой, из свиты своей матери (которой тогда было около пятидесяти лет). В таком случае единственной хранительницей их секрета была Луиза. С момента встречи в Байонне об этой связи стало известно всем, и ловкое дитя, возможно, благодаря советам Мадам, получило власть, которой пользовалось двадцать один год.

Диана, безусловно, разделила радость придворных. То, что король был свободен, означало для нее, что также был свободен ее отец: Сен-Валье вышел из тюрьмы и поселился в Дофине. Ему не вернули его имущество, так как из всех пунктов Мадридского договора был выполнен только тот, согласно которому его выпустили из-под стражи.

Известно, что Франциск I нарушил свою клятву, руководствуясь старой рыцарской поговоркой, гласящей, что «человек под стражей не обязан держать обещаний». Депутаты от Бургундии, верой и правдой служившие венку из лилий, с готовностью привели и другие доводы, говорившие о том, что он не должен был отдавать эту знатную провинцию. Весь мир был на его стороне: немецкие лютеране, султан, которому он после Павии послал свое кольцо, наконец, папа, которого ужасало возможное господство Габсбурга. Жертва своей победы, Карл Пятый, которого обвели вокруг пальца, как некогда его предка Карла Смелого, обнаружил, что его окружает коалиция, простирающаяся от Лондона до Рима и от Рейна до Босфора. Турки, наводнившие Венгрию, уже подходили к австрийским рубежам!

Император совершенно бесчеловечным образом выместил свою злобу на юных заложниках, чьих слуг сослали на галеры, а некоторых даже продали в рабство. Замкнутые в тесной темнице, в окружении тюремщиков-иноземцев, королевские дети жили в моральном напряжении, от которого так и не смогли избавиться.

Чувствительный Генрих пострадал от этого еще больше, чем его брат. Он окончательно впал в меланхолию, стал подвержен перепадам настроения от расслабленности до буйности, превратился в чрезмерно восприимчивого, злопамятного человека, легко доходящего до ненависти, но точно так же легко подпадающего под влияние людей, которым удалось завоевать его доверие. Кроме того, он любовался своими гонителями, перенимая от них страсть к удивительному и умение создавать для себя собственный фантастический мир.

Именно это стало причиной нервозности Валуа и их подчинения мужественной женщине.

* * *

Начало эпохи, которую иногда называют вторым царствованием Франциска I, было ознаменовано серьезными переменами. Мадам не утратила своего могущества, хотя по возвращении король все же прекратил преследования протестантов. Но «Маргарита Маргарит», чьего влияния опасалась мадемуазель де Эйи, покинула двор. Герцогиня Алансонская воспылала любовью к королю, у которого практически не было королевства, к Генриху д'Альбре, правителю Наварры, территория которой на деле ограничивалась Беарном. У нее была возможность получить эту корону и остаться жить подле своего брата. Но Франциск, начав оказывать своей честолюбивой сестре целую серию зловредных любезностей, позволил жемчужине Возрождения затеряться в глуши бедной, пронизанной жестокими ветрами провинции. Несчастная принцесса пролила столько слез, что смогла бы «растопить ими камень».

Бурбон погиб близ Рима 6 мая 1527 года; 26 июля Парламент, наконец, вынес ему приговор, и последние принцы дома Бурбонов (Вандомы, Сен-Поль), на которых пала тень от его позора, окончательно впали в немилость. На обломках их благополучия очень быстро возвысились другие люди, а именно Клод, граф, а затем и герцог де Гиз, весь раздувшийся от гордости за свою победу в Лотарингии.

Как много лакун образовала свирепствующая смерть вокруг трона! Шпага коннетабля не досталась никому, но Шабо де Брион стал адмиралом, Тривюльс и Ла Марк — маршалами. Вакантная должность главного распорядителя французского двора досталась тому, кого считали восходящей звездой, Анну де Монморанси.

Этот сильный и грубый сеньор, который был в плену вместе со своим господином и затем поспособствовал заключению сделки, позволившей ему выйти на свободу, обладатель огромного состояния, маршал, настолько же доблестный, насколько неудачливый во время войны, вскоре вошел в число самых важных участников Королевского Совета.

Мадам была к нему настолько благосклонна, что женила его на своей родной племяннице, Мадлене Савойской, и публично назвала «своим племянником». Вдобавок ему передали управление Лангедоком.

Добившемуся таких высот в тридцать три года, Монморанси нужно было еще многому научиться, чтобы преуспеть на поприще государственной деятельности. Впрочем, он был близким другом четы Брезе. Известно, что в трудную минуту Сенешаль всегда полностью доверялся ему. Тридцатого сентября 1527 года, после того как Диана перенесла тяжелую болезнь, он написал ему:

«Моя жена, слава Богу, чувствует себя хорошо, и я думаю, что она вне опасности. Я уверяю Вас, что ее состояние не позволяло с уверенностью сказать, будет она жить, или умрет».

И не было ни одного письма к Монморанси, в котором «хозяйка дома» не передавала бы ему поклон.

Повлияли ли частые визиты молодого министра в Ане на политическую доктрину, которую именно он определял к этому времени, доктрину, далекую как от той, что проводил в жизнь король, так и от старой феодальной традиции? С уверенностью можно сказать, что супруга Сенешаля была, как и ее муж, в курсе всех дел.

Вскоре Монморанси проявил себя как поборник интересов Церкви и защитник королевского авторитета. Не перенося беспорядка, фрондерства, непослушания папе или государю, он восхвалял абсолютизм, беспощадно уничтожая повсюду зародыши революции. В действительности ближе к его идеалу был скорее Карл Пятый, чем Франциск I, который защищал Рабле, Беркена и был союзником султана.

Воспитанный в религиозном почтении к Короне, первый христианский барон52 даже и не помышлял о том, чтобы предать интересы своего повелителя, но, считая территорию Европы достаточной для двух великих правителей, он мечтал об ее объединении под скипетрами наследника святого Людовика, побратавшегося с внуком католических королей. Примирившись, Габсбург и Валуа смогли бы положить конец национальным распрям и использовать свои силы для борьбы с неверными, еретиками и бунтовщиками.

Франциск же, напротив, больше заботился о своем королевстве, чем об идее Христианства, и хотел прежде всего избавиться от влияния Австрийского дома. Мысль о союзе, который сделал бы из Франции вассальное государство, приводила его в ужас. На его взгляд, лучше было снова ввязаться в рискованную борьбу, даже если бы пришлось бросить собак в пасть волку, то есть турков и лютеран противопоставить императору.

Монморанси поневоле стал орудием этой политики, которая сразу же привела к новой войне. Очень опасно доверять ведение дипломатических и военных операций тому, кто их не одобряет. Главный распорядитель так плохо относился к знаменитому кондотьеру Андре Дориа, что тот перебежал к противнику, продав свой флот Карлу Пятому. Это серьезное происшествие вкупе с другими факторами привело к новому поражению французов в Италии.

В то же время войска султана уже стояли у Вены; близились эпидемия чумы, нищета и опустошение; в ужасной крепости Педраццо делла Сьерра томились несчастные принцы.

Двум женщинам, Луизе Савойской и Маргарите Австрийской, правительнице Нидерландов, тетке императора, одновременно пришла в голову одна и та же мысль — положить конец этим несчастьям. Почти без сопровождения, в строжайшей тайне они приехали в Камбре и поселились в двух смежных домах, которые можно было объединить, всего лишь сломав одну из стен. В период с 5 июля по 7 августа 1529 года они придали Европе другой облик. Облик, который, безусловно, мог порадовать Монморанси и чету Брезе.

Луиза преследовала двойную цель: привнести мир на земли изможденной Франции и сохранить ее единство. И она ее достигла, так как Габсбурги отказались от Бургундии, а земли коннетабля были окончательно присоединены к короне. Так она завершила и закрепила творение Людовика XI.

Со своей стороны, король Франции обязался предать Турка, своего союзника, который не вошел в Вену, и отдал Италию императору. Он выкупил своих детей за баснословную сумму в два миллиона золотых экю, уменьшившуюся, в действительности, за счет приданого госпожи Элеоноры, на которой он все же решился жениться.

Таким, в общих чертах, был договор в Камбре, названный «Дамским миром».

Луиза оставалась глуха к упрекам в адрес бесчестного монарха. Она не добивалась ни триумфа неверных, ни реализации трансальпийской несбыточной мечты. Она унаследовала свой реализм от Капетингов и поэтому радовалась тому, что смогла избежать последствий этого несчастья, а также тому, что ее «благосостояние» возросло и укрепилось. А по поводу того, что ради этого пришлось поднять христианский мир на борьбу с Турком, которого ранее просили выступить против императора, обречь итальянцев на гнет Габсбургов, пообещав им помощь и защиту, она не испытывала никаких угрызений совести.

Что же касается Генриха VIII, которого также предали, он благодаря гению Луизы остался связанным с Францией, но узами не политики, а любви; он хотел получить развод для того, чтобы жениться на Анне Болейн. Впрочем, без помощи французских университетов он никогда бы этого не добился, так как «Дамский мир» оставлял папу на милость императора. Свое восхищение выразил бы даже Макиавелли, если бы Флоренция, его родина, не стала бы одной из жертв этого договора. Более наивный Карл Пятый решил, что в его «ведении» наконец-то оказался весь христианский Запад.

Навсегда запятнанная в глазах общества память коннетабля юридически не была затронута в договоре, составленном его врагом. Карл де Бурбон был реабилитирован, и значительная часть его имущества была возвращена его сестре, принцессе де Ла Рош-сюр-Ион. Последние его сторонники, которые подвергались гонениям по всей строгости закона, получили такие же привилегии.

После стольких испытаний Сен-Валье вновь обрел свое родовое поместье, а также графства Диуа и Валентинуа, обладания которыми его семья добивалась на протяжении целого века. В пятьдесят семь лет он женился в третий раз и больше уже никогда Че покидал своего Пизансонского замка, где и умер в 1539 году.

Испанцы, чье доверие было утеряно после нарушения предыдущего договора, не желали смириться с потерей заложников. По крайней мере к несчастным принцам вновь прислали их французских слуг и стали с ними обращаться немного получше; в то же время Монморанси, с одной стороны, и коннетабль Кастилии, с другой, вели бесконечный спор об условиях их возвращения. Добрая королева Элеонора изо всех сил старалась облегчить участь принцев.

Во время нескончаемых переговоров двор оставался в Бордо. Диана также была там. Она даже не догадывалась о том, что события, за развитием которых весь народ следил, затаив дыхание, самым решительным образом повлияют и на ее судьбу.

«Его Величество уехал в марте… и не видел Их Высочеств вплоть до июня, кроме того, с тех самых пор Коннетабль Кастильский начал свои бесконечные проволочки, и в какой-то момент все подумали, что договор разорван и детей никогда уже не вернут. В конце концов деньги были отправлены испанцам на лодке, а на другой лодке на нашу сторону вернулись Их Высочества дофин и герцог Орлеанский, а также приехала госпожа Элеонора, невеста нашего короля, который в то время находился в Бордо; этого избавления все дожидались почти четыре месяца. Узнав об этом от господина де Монпеза, король выехал из Бордо навстречу королеве Элеоноре и Их Высочествам, которые сделали то же самое; таким образом, они встретились близ Мон-де-Марсана».53

Нам известно очень мало об этой, хочется верить, трогательной встрече. Франциск вновь обрел своих сыновей, преобразившихся под воздействием времени и тяжких испытаний. Прежде всего он расточал ласки своему старшему сыну, своему образу и подобию, воплощению своих надежд. Так было всегда, и ничего не изменилось: Генриха по-прежнему меньше любили.

Конечно, это причиняло страдания печальному мальчику. Но он не желал сближения ни с чересчур блистательным и фривольным отцом, ни с суровой бабкой.

В Испании было множество популярных романов, одним из которых был «Амадис Галльский» Гарсия Ордоньеса де Монтальво.

Эта сказочная история опьянила юного пленника. Он, подобно Амадису, хотел столкнуться с тысячей препятствий, чтобы соединиться со своей Орианой, у которой было лицо той, что осенила его своим дыханием в самый несчастный день его жизни.

Он мечтал о непреклонной охотнице, величественной, великолепной. Он был слишком робок для того, чтобы заговорить с ней, но с этого момента она стала его Дамой, которой истинный паладин служит до самой смерти. Ему было одиннадцать лет, ей — тридцать один год.

* * *

Седьмого июля 1530 года в один час пополудни был заключен брак между Франциском I и Элеонорой Австрийской, «на голове которой был убор из золота, украшенный золотыми бабочками, ее увитые лентами волосы под ним спускались до пят; на ней была темно-красная бархатная шапочка, покрытая драгоценными камнями, с белыми цветами около ушей; платье из темно-красного бархата с подкладкой из белого атласа, рукава платья расшиты золотом и серебром. Кафтан на ней был из белого атласа».

Путешествие, целью которого был торжественный въезд в Бордо, до самого Сен-Жермен-ан-Ле многократно прерывалось разнообразными увеселениями.

Прошло несколько наполненных радостью месяцев. Пятого марта 1531 года, согласно требованию ее брата, императора, королеву короновали в Сен-Дени.

«После чтения Евангелия три женщины, которые должны были вручить упомянутой придворной даме хлеб, вино и деньги для даров… а именно супруга главного распорядителя (Монморанси), супруга адмирала (Шабо де Брион) и супруга Великого Сенешаля, поднялись одна за другой на упомянутый высокий помост: сначала супруга главного распорядителя с двумя хлебами, позолоченным и посеребренным, затем супруга адмирала с вином и, наконец, супруга Великого Сенешаля со свечой из неплавленого воска».

Диана также сопровождала королеву во время ее величественного появления в Париже. Усыпанная драгоценными камнями, она ехала верхом на «иноходце, покрытом позолоченным сукном».

Король, как простой зевака, наблюдал за зрелищем из окна, причем рядом, прижавшись к нему, стояла его любовница. Их связь, так бесстыдно выставленная напоказ, привела в негодование английского посла, которого Генрих VIII все же отправил в качестве своего представителя.

Народ отнесся к этому более терпимо, посчитав, что у государыни «толстая талия, длинное тело и короткие ноги».

«Пир горой» продлился целую неделю и, по традиции, в конце был устроен турнир на улице Сент-Антуан. На огромное ристалище, простиравшееся от особняка Сен-Поль до Львиного зверинца, собрались рыцари из всех замков королевства. Элеонора в окружении придворных дам восседала на помосте, пристроенном к новым зданиям Арсенала. Ее взору представали прекрасные прерии, похожие на зеленый ковер, раскинутый между Бастилией и замком Турнель, окруженный его знаменитым лесом, виноградниками и вишневыми садами. За этим пейзажем, по ту сторону улицы Сент-Антуан, превращенной в арену турнира, она могла увидеть Сену и мост Турнель.

Сначала все вознесли почести королеве, а затем на ристалище объявили конкурс красоты. Никто не удивился тому, что его выиграла Анна де Эйи. Ей было очень легко одержать победу. Но победа госпожи де Брезе, которую торжественно провозгласили равной фаворитке, значила намного больше. Судьи, выбранные из придворных, никогда бы не сравнили простую смертную с любовницей короля, благонравную жену в возрасте тридцати одного года с двадцатидвухлетней вызывающей греховодницей, если бы не были действительно ослеплены красотой Дианы. Согласно всеобщему мнению, засвидетельствованному Брантомом, она была на этом турнире «самой красивой из красавиц». В то время как многие ее ровесницы уже готовили себя к жизни на склоне лет, она как женщина одержала свою самую громкую победу.

В этот день обоим принцам предстояло их первое боевое крещение. Они появились в великолепных позолоченных доспехах, украшенных султанами и геральдическими лилиями. Пажи несли их знамена. Им надлежало преклонить их к ногам тех дам, за чью любовь они как молодые рыцари собирались бороться.

Дофин сначала учтиво прогарцевал по ристалищу. Когда пришел черед герцога Орлеанского, его стяг опустился перед Дианой де Пуатье.

Рифмоплет-еретик

Очень часто я желаю стать Фебом, Но не для того, чтобы, как бог, разбираться в травах, Ведь боль, разрушающую мое сердце, Нельзя излечить с помощью трав: Не для того, чтобы поселиться на небе, Ведь моя услада живет на земле, Так как я не хочу восставать против моего короля, Я хочу стать Фебом лишь для того, Чтобы меня полюбила прекрасная Диана.

Эти очаровательные стихи дали пищу уже существовавшим слухам о том, что, еще не став вдовой, госпожа де Брезе по крайней мере один раз позволила зову сердца или душевному порыву взять верх над здравым смыслом. Между двадцатью четырьмя и двадцатью шестью годами гордая графиня якобы была очарована безродным юношей, ходившим по тавернам и по девицам, который к тому же был «покалечен любовью», но считался любимцем Муз: Клеманом Маро, протеже короля и принцессы Маргариты, придворным чаровником. Ведь разве не он написал также и это:

Знающие люди, вы говорите, согласуясь с наукой, Что поцелуй Дианы намного хуже Смерти; но по опыту Я хочу и могу с вами не согласиться; Ведь когда через ее губы в мои перетекает ее дыхание, В моем сердце крепнет сила.

Упоминание имени мифологического персонажа убедило автора предисловий к произведениям Маро в том, что героиней довольно грустной истории, упоминаемой в немалом количестве элегий, баллад, эпиграмм и песен, была дочь Сен-Валье.

Его версия событий такова.

В 1523–1524 годах (время слушания дела ее отца!) Диана предоставила первые «свидетельства своей благосклонности» поэту, «томившемуся возле нее», который в восторге преподал ей «уроки любви», все же не добившись своей окончательной цели. Маро последовал за королем в Италию, увозя с собой обещание, данное умилившейся красавицей в том, что вскоре она сделает его счастливым. Увы! Он был ранен, попал в плен при Павии, и ему пришлось удовольствоваться возможностью засыпать ее письмами. Какое разочарование испытал он по возвращении! Привязавшись к другому человеку, «чье происхождение, вероятно, делало его более достойным ее», госпожа де Брезе не смогла устоять перед ним, «так как была молода».

Маро, уже было готовый смириться с разрывом, взбунтовался. Его местью стали сатирические эпиграммы и рондо, в которых он поливал грязью свою очаровательную «любовницу». Но оскорбленная Диана ответила ударом на удар. Парламент только что начал преследование еретиков. Супруга Великого Сенешаля припомнила, что нахал интересовался евангелистами и иногда говорил крамольные вещи; она донесла на него инквизитору Бушару, обвинив поэта в том, что он ел сало в разгар Великого Поста.

Арестованный в феврале 1526 года, Маро подвергся разнообразным жестоким испытаниям и был приговорен к сожжению на костре. Его спасли вмешательство его друга Лиона Жаме и возвращение Франциска I, ставшее «общим триумфом приверженцев протестантизма и идей Возрождения».54 Благодаря канцлеру в 1527 году поэту даже было дозволено занять по праву наследования место королевского камердинера, принадлежавшее его отцу. С тех пор он стал верным слугой новой фаворитки, Анны де Эйи.

Эта история настолько неправдоподобна, что совестно о ней упоминать. Нельзя представить себе большую нелепость, чем то, что холодная и гордая Диана ввязалась бы в подобную авантюру и подвергла бы риску свою честь, а следовательно, и жизнь (традиции дома де Брезе внушали некоторое опасение). Если бы даже она и пошла на это, неужели она не окружила бы эту историю непроницаемой завесой тайны? Ведь стихи, если бы Маро адресовал их именно ей, безусловно, скомпрометировали бы ее. Не говоря уже о доносе!

Разразился бы ужасный скандал, так как считалось, что связь со знатной или царственной особой — это одно, а интрижка с рифмоплетом-еретиком низкого происхождения — совсем другое.

Однажды Диана сможет с гордостью заявить Генриху II, что она была бы достойна стать матерью его законных детей.

Немыслимо, что из-за единственного, никогда в дальнейшем больше не повторившегося заблуждения она потеряла бы уважение к себе самой и унизилась бы до оговора.

Своим несчастьем Клеман Маро обязан самой заурядной Изабо. По традиции, его галантные и аллегоричные стихи предназначались другим воздыхателям. Сам Генрих II, в свою бытность дофином, заказал ему те, что были процитированы выше.

Позже Маро стал преследовать супругу Великого Сенешаля своими злыми стихами. Но причину этого можно легко отыскать, не прибегая к рассказыванию басни. Этот переводчик Псалмов входил в круг приближенных королевской любовницы, люто ненавидевшей Диану. Сама же она, по ее собственному утверждению, ни за что не стала бы разговаривать с приспешником Лютера.

Из этого следует, что нужно забыть о мнимом романе светской дамы и бедного поэта. Может даже возникнуть сильное искушение пожалеть о его мнимости. Безумство, всколыхнувшее это однообразное, холодное, как мрамор, существование, сделало бы более привлекательным и человечным совершенный образ нимфы из Ане.

Доверьтесь мне…

Несколько недель спустя после празднеств по поводу королевского вступления в Париж Франциск I со своей огромной свитой отправился в замок Ане. Он любил поохотиться и вообще поразвлечься во владениях Великого Сенешаля, доказательством чему служит письмо Брезе сеньору де Ла Рошпо:

«Я и мои дамы не выходили из дома, пока к нам не приехал король, и тут, я Вас уверяю, мы устроили ему радушный прием, так как с ним было множество девушек, разного положения, и все красавицы».

А также другое, адресованное главному распорядителю:

«Король часто ужинает в маленькой компании у супруги адмирала (Бриона) и в моей комнате, где он, должно быть, ест сладости после обеда».

На этот раз речь шла не только о развлечениях. Король и Монморанси интересовались мнением Брезе, придворного Нестора, по поводу дела, вызывавшего серьезные разногласия в Совете.

Следовало ли придерживаться суровых условий мирного договора в Камбре, или стоило поискать способ разорвать его? Учитывая то, что семейные связи лучше всего подготавливали удачные политические ходы, Монморанси, приверженец идеи имперского союза, ратовал за брак герцога Орлеанского и инфанты Португалии, дочери королевы Элеоноры от первого брака.

Но Франциск видел, что могущество его соперника близко к краху. Союзник султана и Генриха VIII, которые поддерживали его зыбкое равновесие, он хотел получить благословение на эту скандальную дружбу, ведь король Англии, близящейся к расколу, был ненамного лучше Предводителя неверных. Кроме того, трансальпийское чудо продолжало волновать его воображение.

Поэтому у христианнейшего короля были все причины для попыток приблизиться к папскому престолу и вновь занять твердую позицию в Италии. У папы Климента VII, внебрачного сына Медичи, была племянница (которая в действительности приходилась ему кузиной), Светлейшая герцогиня Екатерина, дочь герцога Урбинского и Мадлены де Ла Тур. Именно на ней Франциск намеревался женить своего младшего сына. Загоревшись идеей смешать кровь Валуа с кровью своих предков, флорентийских аптекарей и банкиров, Климент VII снова примкнул бы к французскому лагерю. Он обещал кардиналу де Грамону, «что выдаст свою племянницу замуж только с согласия короля». Наступило время предложить понтифику настоящий контракт.

У покрытых лепниной стен замка Ане разгорелся настоящий спор. По всей видимости, Брезе не разделял мнения Монморанси, которого приводила в ужас возможность такого мезальянса, а также тревожила предсказуемая гневная реакция императора, но, как бы рьяно престарелый сеньор ни защищал дело единения христианского мира, он не мог не радоваться тому, что его жена станет родственницей герцогини Орлеанской.

Главный распорядитель неохотно уступил. Двадцать четвертого апреля 1531 года был заключен брачный контракт. «Хозяйка дома», как говорил Сенешаль, еще не догадывалась о том, что этот брак сыграет огромную роль в ее жизни.

Сам контракт говорил о щедрости и бескорыстии короля-рыцаря: в нем предусматривались рента в тридцать тысяч ливров для принца, десятитысячное наследство и полностью меблированный замок для его жены.

Что же до приданого, «Дом, в который она (Екатерина) входит», мог обеспечить «всё, что пожелает Его Преосвященство». Но в дополнительных секретных статьях оговаривалось, что папа поможет герцогу Орлеанскому «вновь обрести государство и герцогство Миланское», а также герцогство Урбинское. В действительности, вклад, внесенный в этот союз новобрачной, состоял из нескольких важных итальянских городов.

Кардинал де Грамон доставил этот документ Клименту VII, который уже в июне одобрил его, ограничившись только одним замечанием — заменой наследственных владений Екатерины в Тоскане выплатой ста тысяч золотых экю. После этого Медичи, который одновременно не прекращал переговоров с Карлом Пятым, овладела необыкновенная лень, и он никак не мог поставить свою подпись. Поэтому дискуссия продолжилась.

Людовик де Брезе так и не увидел, чем все закончилось. Он умер в начале лета 1531 года в возрасте шестидесяти двух лет.

Родной внук Карла VII, старейший служитель Короны, был похоронен достойным образом. В архивах Нормандии сохранились приказы, отданные королем по этому случаю:

«Перед телом пойдет как можно более многочисленная процессия, и будут вознесены наибольшие почести. Каждому из пятидесяти прилично одетых бедняков дадут в руки по факелу за два ливра…»

Величественный надгробный памятник, поставленный в Руанском соборе во славу графа, свидетельствует о верности его вдовы и о том, что на протяжении правления четырех царственных особ он занимал важное место в жизни страны. Однако что же осталось от его значимости во время военных сражений, от его благоразумия на заседаниях Совета, от его умения управлять огромной провинцией, от его верности трону, находившемуся под постоянной угрозой? Ничто не сохранило его от забвения. Если имя последнего из Великих Сенешалей и не стерлось еще в памяти потомков, то только благодаря красоте его жены. Кроме того, до сих пор никто не оценил то влияние, что он оказал на будущую «правительницу» государства.

Большинство из тех историков, которые не отказывают Диане в супружеской верности, считают, что она относилась к старому горбуну с безразличием, разбавленным редкими проявлениями радости по поводу удовлетворенных амбиций. Но разве смогла бы амбициозность сделать сердце молодой женщины настолько суровым и закрытым? Диана не была чудовищем. Она не смогла бы в течение шестнадцати лет оставаться образцовой супругой, если бы не испытывала к своему мужу тех чувств, которые обнаружились в первом же ее письме, где она рассказывает о нем Роберте.

Мы не зайдем за рамки, дозволенные щепетильному исследователю, сказав, что господин и госпожа де Брезе были одной из тех пар, существование которых может привести в замешательство профана, но в принципе не настолько и редко встречающихся: парой, которую поколение из поколения объединяют обаяние интеллекта, авторитет одного и восхищенная нежность, моральная стойкость другого.

Проявления скорби ставшей вдовой Дианы никем не были восприняты благосклонно. Все были рады увидеть в этом подтверждение ее изысканному лицемерию. Гиффре с присущей ему суровостью изобличил ее: госпожа де Брезе, по его мнению, сыграла безутешность так, чтобы «набить цену своей благосклонности». Кажется, что это всеобщее суровое порицание не отражает истинного положения дел. Диане, безусловно, удалось сохранить и укрепить безупречную добродетель и высокомерное достоинство, которые всегда были ей присущи. Но по крайней мере прислушивалась ли она при этом к тому, что подсказывало ее сердце? Лучшие актрисы «живут» своими ролями.

Исчезновение Сенешаля, этого надежного, верного спутника, относившегося к ней по-дружески и даже по-отечески, без всякого сомнения, вызвало в душе графини искреннее сожаление. Диана, у которой были хорошие учителя, смогла извлечь пользу даже из искренности.

Став вдовой в тридцать один год, она оказалась в очень деликатном положении. В эту эпоху и в этом обществе женщина в тридцать один год уже не считалась по-настоящему молодой, если даже ей пока не была уготована отрешенная жизнь.

Влившись в компанию кокеток, «самая красивая из красавиц» подвергалась риску быть сравниваемой, кроме того, могло показаться, что эта гордячка добивается внимания. Ее траур отводил для нее место на вершине, вдали от соперниц и в безопасности от обходительных, быстрых на похвалу людей, которых она презирала. В трауре она приобрела редкую привлекательность, стала желанной, как все недоступное.

При Франциске I, «который желал, чтобы его придворные были свободны во всем», вдов ни в чем не ограничивали. Брантом узнал от королевы Екатерины, «что они намного меньше отличались от других своей одеждой, поведением, скромностью, чем сейчас (то есть при Генрихе III); «они даже танцевали, и их приглашали на танец так же свободно, как девиц и замужних женщин».

«Сейчас (также около 1575 года) такое поведение для них так же недопустимо, как святотатство, — продолжает хронист, — а также и подобные цвета в одежде и аксессуарах, так как они не осмелились бы одеться в другие цвета, кроме черного и белого».

Ответственность за установление таких суровых правил в одежде, следованию которым впоследствии не избежала ни одна женщина, лежит, в первую очередь, на супруге Великого Сенешаля. После смерти своего супруга она стала одеваться только в черное и белое. Это составляло резкий контраст с другими розами-прелестницами Шамбора и Фонтенбло. Но, афишируя таким образом свою скорбь посреди всеобщей радости, она позаботилась о том, чтобы это не вызывало отвращения. Траурные туалеты Дианы были только из шелка, для того чтобы «лучше скрыть ее игру», утверждает ее почитатель, Брантом, добавляя:

«Кроме того, что она преобразовала далеко не все, она даже в своей строгости одевалась красиво и пышно… и в этом было больше светскости, чем превращения во вдову, к тому же в ее лифе всегда виднелась ее прекрасная грудь».

Кисть, карандаш и эмаль любезно оставили нам возможность увидеть ее неизменный наряд: широкое платье, стянутое в талии лентой с драгоценными камнями; очень низкий квадратный лиф, обшитый крупными жемчужинами; нитка жемчуга, протянутая с одного плеча на другое; черные рукава, у локтя переходящие в воздушные шары из белой ткани, сжатые на запястьях; эскофьон, тоже черный и унизанный жемчугом, открывающий над висками два небольших локона белокурых волос.

По крайней мере на одном из этих произведений55 мы видим Даму Оленя в тот конкретный момент ее жизни с ее большим открытым лбом, носом, ставшим длиннее, чем в 1520 году, бровями, лежащими изящной дугой, властным взглядом, немного тяжелыми чертами лица, скрытой улыбкой, гордой и втайне ироничной.

В то время в моде были тонкая талия, широкие плечи, воплощенная испанская непреклонность. Диана обладала всеми этими особенностями, а также у нее было все то, что делало женщину идеальной в глазах француза 1530 года: величественная походка, высокая грудь, крепкие ноги и руки, изящные ладони и особенно белая кожа, красота которой умело подчеркивалась с помощью платьев из черного атласа с большим декольте.

Такой предстала эта целомудренная и высокомерная Артемида при дворе, который также претерпевал изменения.

* * *

В конце лета развлечения королевского двора были прерваны внезапно обрушившейся на Францию чумой. Почти сразу же хозяева Фонтенбло вновь оживились, заботясь о том, чтобы избежать заражения. Луиза Савойская решила укрыться в Ро-Морантене вместе со своей дочерью, но бедствие быстро настигло и сразило ее в Грез-ан-Гатине. Об этом поспешно сообщили Королю, но тот ничуть не торопился приезжать.

Мадам — которая была настолько слаба, что ее дочери пришлось причаститься вместо нее — не слушала увещеваний своего исповедника. Стоны этой мужественной женщины могли тронуть ее злейшего врага. Могла ли она покинуть этот мир, не взглянув в последний раз на своего идола, своего Цезаря, полубога, которого она воспитала? Она так его и не увидела: Мадам умерла, призывая Франциска. Ей было пятьдесят пять лет. Во время похорон в соборе Парижской Богоматери от скорби и угрызений совести король лишился чувств.

Исчезновение этой энергичной, страстной, алчной принцессы (в ее ларцах нашли полтора миллиона золотых экю), хитроумной и властной, вызвало серьезные перемены. Внутри страны Возрождение, апогеем которого стало недавнее учреждение Французского Коллежа, как показалось, одержало убедительную победу. Что касается внешней политики, один Монморанси теперь боролся за поддержание мирного договора в Камбре и за сближение с Карлом Пятым. Наконец, двор перешел не в ведение печальной Элеоноры, а в руки фаворитки.

Анна была честолюбивой, жадной интриганкой, но в то же время, оценив состояние королевской казны, становится ясно, что Франциск не проявлял по отношению к ней такой щедрости, как Карл VII к Агнессе Сорель (не говоря уже о его преемнике). Король-рыцарь давал своей любовнице намного меньше денег, чем своим излюбленным товарищам или таким советникам, как Монморанси.

Мадемуазель де Эйи пришлось ждать 1534 года, прежде чем она вышла замуж за высокородного человека, графа де Пантьевра; и 1536 года, прежде чем она стала герцогиней. Ее муж, старинный друг Бурбона, согласился жить вдали от нее взамен на королевские милости. Ему присвоили титул графа, а затем и герцога д'Этамп, доверили управление Бурбонне, Овернью и, в 1542 году, Бретанью (после смерти господина де Шатобриана!). Анна цинично требовала от него ежегодных выплат. Она также не гнушалась брать взятки.

Кроме своего герцогства, ей достались два замка — в Этампе и в Лимуре — особняк на улице Ласточек в Париже и многочисленные земельные владения с прелестными названиями: Шеврёз, Анжервиль, Анжервилье, Эгревиль, Дурдан, Ла Ферте-Але, Бюр, Сюэвр, Орлю, Бретонкур, Суксинно, Бранне.

Некоторые авторы присваивают госпоже д'Этамп решающую роль в ведении дел в королевстве. Высказать подобное мнение можно, только недооценив характер правителя, установившего абсолютизм и сразу же по восшествии на престол провозгласившего:

«Я не потерплю во Франции более одного короля».

В его голове часто рождались обширные замыслы, но Франциск редко реализовывал их самостоятельно. Поэтому он наделял своих министров широкими полномочиями. Но он не позволил бы красивой женщине вносить изменения в его политику, которую при его жизни считали нерешительной и необдуманной, а после приводили в качестве примера политики уравновешенной, гибкой и хитрой.

Впрочем, он не мог устоять перед бытовыми потребностями и зависел от настроения своей любовницы. Хуже того: ее мнение о людях очень быстро становилось и его мнением. И «так как она чаще всего общалась с низкими льстецами, ей редко приходилось рекомендовать самых отважных полководцев, самых честных судей, самых бескорыстных финансистов».56

Но мы были бы не правы, безоговорочно полагаясь на мнение хулителей фаворитки. Несмотря на свое женское коварство, высокомерие, любовь к золоту, Анна также смогла стать компаньонкой короля-покровителя актеров и философов, хотя его упрекали в предпочтении «изобретательного искусства искусству высокому». Она была подругой королевы Маргариты, поддерживала Клемана Маро и Доле, защищала преследуемых и столь глубоко разбиралась в новых идеях, что однажды незаметно для себя увлеклась кальвинизмом.

Этой Далиле-богословке нравилось носить «платья из позолоченного кастора, подбитые горностаем, камзолы из позолоченных ярко-красных тканей без горжеток, с большим количеством золота и драгоценностей». Живая, маленькая, смешливая, непостоянная, она была полной противоположностью супруги Великого Сенешаля, олимпийки в одновременно строгих и вызывающих нарядах.

Эти две дамы вели себя, как подруги, но в действительности каждая из них не испытывала к другой особой нежности. Приз, который они, две соперничающие красавицы, получили, не сблизил их. Диана ничуть не скрывала своего отвращения к протестантам, как и Анна — своего благоволения к ним. Но огонь все еще теплился под пеплом. Никто не мог вообразить себе, что печальная вдова однажды возымеет превосходство над блистательной куклой в замках, где Франциск гонялся за призраком своей любезной Италии.

Король не любил шумную зловонную столицу своего государства, архаичный Лувр, башню которого он только что приказал снести, Турнельский дворец, нагромождение строений без всякого стиля. Шамбор был символом и творением его буйной юности. Теперь разочаровавшийся странник, путешественник, вернувшийся в порт и ожидающий новой бури, построил себе небольшой замок Мадрид, напоминавший ему о беде, которой он избежал. Но чтобы утолить тоску по потерянному раю, получить все удовольствия раннего упадка, нужно было нечто большее. Нужен был Фонтенбло.

«Осенний пейзаж, самый необычный, самый дикий и самый умиротворенный, самый изысканный. Его нагретые солнцем скалы, дающие приют больному, его фантастические тенистые аллеи, расцвеченные красками октября, заставляющие предаваться мечтам перед наступлением зимы, в двух шагах от маленькой Сены, посреди отливающего золотом винограда, это восхитительное последнее убежище, где можно отдохнуть и насладиться тем, что еще осталось от жизни, каплей сока, сохранившейся после сбора винограда».57

Россо приехал в 1531 году, Приматиччо в 1533 году; вслед за ними вскоре появился Бенвенуто Челлини. Созданием их гения станет «французская Италия», полная золота, драгоценных пород древесины, настоящего мрамора и его имитаций, аллегорий.

Ломбардские жилища, ставшие недостижимыми для того, кто их так любил, с их галереями, обычными и крытыми, с их садами, получили здесь второе рождение. Венецианский хрусталь наполнил их своим сверканием; на стенах зеркала — заменив старые куски отполированного металла — заняли свое почетное место между гобеленами с вышитыми на них фигурами, творениями Тициана, Брондзино, Андреа дель Сарто. Джоконда улыбалась Леде Микеланджело, Аполлон Бельведерский наблюдал за муками Лаокоона.

Тогда еще не устраивали больших балов, которые войдут в обиход при Генрихе III, но после охоты «маленькая толпа» дорогих Франциску людей веселилась вокруг своего господина, чередуя спортивные игры с религиозными спорами.

Власть, которой обладали тогда женщины, была немыслима в предыдущем веке. В их честь сражались полководцы, слагали стихи поэты и создавали свои творения художники. Дипломатические тонкости для них были так же близки, как и толкования Священного Писания. Ни один министр тогда не осмелился бы проигнорировать их интриги. Именно к ним молодые дворяне обращались с просьбами вывести их в свет, дать совет по поводу внешнего вида, помочь выработать характер.

Король радовался тому, что дофин Франции уже обзавелся любовницей, которой стала госпожа де л'Этранж. Со времени возвращения из плена старшие сыновья короля росли вне дисциплины, вдали от возможных тревог. Франциск хотел, «чтобы они насытились свободой и избавились от страха перед тем, что они пережили в Испании».58 Результат оставлял желать лучшего. Только третий королевский сын, Карл, герцог Ангулемский, родившийся в 1521 году, пылкий и грациозный, стал копией того юнца, которого Луиза Савойская не осмеливалась упрекнуть в излишней горячности.

Дофин Франциск вернулся из Мадрида «мрачным и странным». Интересуясь литературой больше, чем оружием, он «предпочитал проводить время в одиночестве и желал, чтобы рядом с ним находились только те, с кем он ладит; большую часть времени он копался в земле и не хотел, чтобы его отвлекали».59

Герцог Орлеанский совсем не был похож на своих братьев. Он скорее напоминал Людовика XII в неблагоприятный период его правления. Его таланты в верховой езде и в состязаниях, его сила в физических упражнениях — он прыгал в длину на расстояние вплоть до двадцати четырех футов — не могли скрыть его робкого поведения, его сумрачного вида. По словам венецианского посла Дандоло, многие придворные могли поклясться, что никогда не видели его смеющимся.

Король с обидой находил в нем черты характера, абсолютно чуждые ему самому: серьезность, прозаическую страсть к порядку, безразличие к искусству, умственную леность. От этого мальчик еще дальше углублялся в мир миражей, возникший во время заточения. У него был задушевный друг, Жак д'Альбон де Сент-Андре, сын его слуги, но этого не было достаточно для того, чтобы вернуть счастье его «душе, скорбящей по задушенным радостям его детства».60 На праздниках, устраивавшихся при дворе, лишь только госпожа де Брезе как будто наполняла светом его слишком неясный взгляд.

Однажды вечером король пожаловался этой «верной» подруге на нелюдимость молодого принца.

Диана улыбнулась:

— Доверьтесь мне, — сказала она, — я сделаю из него моего кавалера.

Таким образом, она приняла решение, требовавшее большой отваги. Под предлогом услуги, оказываемой королю, она сможет теперь принимать почести от второго королевского сына, позволить ему носить свои цвета, обучать его «платоническому рыцарству».

Платоническое рыцарство, единственное, что осталось от средневековой «куртуазности», стало предвестником «Астреи» и изысков особняка в Рамбуйе.61 Оно обязывает дворянина полностью отдаться служению даме, не ожидая взамен ничего, кроме некой духовной близости. «Найти целомудрие в любящем сердце — это, скорее, нечто божественное, нежели человеческое», провозглашает в «Гептамероне» один из выразителей мыслей королевы Маргариты,62 но божественное должно быть целью именно благородной души. Плотские узы теряют всякое значение перед неземной страстью, объединяющей двух существ в царстве чистого духа. Именно такому чувству соперник Тристанов и Ланселотов посвятит всю свою жизнь.

Пребывание в Испании уже подготовило Генриха Орлеанского к предстоящему уроку. Он воспринимал его всерьез, как, впрочем, он воспринимал и все остальное, и Диана без всякого труда сконцентрировала его податливое воображение на этой химере.

Все это делалось так осторожно, что даже злые языки придворных не находили в этом темы для дискуссий. Супруга Великого Сенешаля не собиралась ни портить свою репутацию, ни заранее давать повода для беспокойства. Она никуда не торопилась, и не без основания. Упорная, своевольная, непроницаемая, она тихо продвигалась к никому не видимой цели

Пересечение дорог

Переговоры о заключении брака между Генрихом Орлеанским и Екатериной Медичи, искусно проводимые на протяжении вот уже трех лет, завершились осенью 1533 года. Одиннадцатого октября Климент VII и Франциск I встретились в Марселе в обстановке особой торжественности, так как оба желали угодить друг другу. Они поселились в одном доме, причем их комнаты разделяла только одна дверь. Поэтому они могли «вместе посетовать на общие несчастья» и подготовить секретный договор, который, имея целью вернуть Валуа в Италию, привел к тому, что Италия проникла во владения Валуа.

Итак, все было решено, то есть король остался в дураках, а Екатерина получила возможность торжественно въехать в страну. Двадцать третьего сентября она появилась в Марселе верхом на иноходце, покрытом ярко-красной позолоченной тканью, в сопровождении двенадцати пышно одетых девушек, флорентийских пажей и папских гвардейцев.

Она была низкорослой толстушкой с нескладными руками и ногами, на ее румяном лице выделялись большие скулы и глаза навыкате. Не считая доброй королевы Элеоноры и короля, как всегда по-рыцарски приветливого, все разодетые в пух и прах собравшиеся без стеснения разглядывали и обсуждали эту выскочку, «торговку», которой удалось вскарабкаться на ступени трона Капетингов.

Сама Екатерина в свои четырнадцать лет уже осознала, что только чудом вознеслась на такую высоту и что, скорее всего, недостойна такого положения. В ее самом первом поступке проявилась скромность, с которой ей нельзя будет расстаться еще двадцать шесть лет. На глазах у всех она упала ниц перед королем, целуя его ноги, но он тотчас же поднял ее и также поцеловал, прежде чем представить королеве, королевским сыновьям и своим придворным.

Какое впечатление произвело на Диану появление этой богатой и уродливой кузины, которую согласились принять в королевскую семью только из-за выгоды? Нам об этом, увы! ничего неизвестно. Вероятно, Дама Оленя подумала о том, что такая супруга нескоро заставит Генриха забыть о прелестях платонического рыцарства.

Сам папа освятил этот брак, получивший невиданную огласку. На плечи короля, одетого в белое, была накинута длинная мантия, расшитая геральдическими лилиями, сверкающая драгоценными камнями. Госпожа Екатерина была вся в драгоценностях с ног до головы. Всеобщее изумление вызвало колье из огромных жемчужин, которое позже перейдет к Марии Стюарт и которое отнимет у своей обезглавленной соперницы Елизавета Английская. Эти украшения скорее подавляли, чем украшали Светлейшую герцогиню. Их, конечно, было недостаточно для того, чтобы добавить этому робкому ребенку обаяния, которое привлекло бы внимание романтичного Генриха.

Климент VII, «человек не слишком добросовестный, жадный до богатства и скупой на благодеяния», не собирался ни выполнять свои обязательства перед Францией, ни заставлять свою племянницу страдать от его хитрости. Чтобы союз двух детей считался нерасторжимым, он потребовал, чтобы все было доведено до логического конца.

Поведение Генриха во время брачной ночи, хотя и состоявшейся не без принуждения, было достойно похвал его современников. Сердце Генриха не отвечало на принадлежавшую ему с этого момента любовь смиренной флорентийки, но он не позволил себе отвернуться от нее, «как от червя, рожденного в чреве могилы в Италии».63

На заре Святой Отец навестил их, когда они еще лежали в постели, чтобы, по слухам, удостовериться в том, что четырнадцатилетний супруг выполнил свой долг. Он не удовольствовался и этим, продлив свое пребывание в Марселе еще на три недели, в надежде увидеть Екатерину беременной, чтобы от нее уже никак не смогли отделаться. Ждал он напрасно. Уже готовясь к возвращению в Италию, Климент VII дал новобрачной последний совет:

«Умная девушка всегда знает, как завести детей».

Десять месяцев спустя он скончался, лишив перед этим госпожу Орлеанскую статуса племянницы папы, тем самым сделав этот брак абсолютно бессмысленным. По крайней мере, на первый взгляд.

Ни двор, ни народ не могли представить, что однажды этот неудачный брак спасет Францию от распада. Сейчас они видели только «девицу без гроша», которую нечестным путем впустили в святая святых государства. Общественное мнение обвиняло (уже!) эту иностранку в том, что она послужила орудием двойственной политики папы. Дамы из «маленькой толпы» не отказывали себе в удовольствии поиздеваться над ее предками-аптекарями, над ее акцентом и над ее «мордой Медичи».

Какой огромной ценностью обладал бы самый незначительный документ, который прояснил бы, как в этот критический момент относилась к своей родственнице супруга Великого Сенешаля! По крайней мере, нам известно, что Диана никогда не испытывала искушения поддержать впавшего в немилость. Мы можем себе представить, что она была безупречно спокойна, но втайне ликовала, чувствуя, что герцог Орлеанский противится влиянию супруги.

Новобрачных должно было сблизить чувство солидарности, которое обычно возникает у несчастных детей. Но Екатерина, чужая в этой стране, быстро поняла, что она является таковой и для своего супруга, увлеченного амазонками и волшебницами. И чтобы получить «право гражданства», ей необходимо было проявлять чудеса обходительности, скромности и любезности. «Смирение и терпение», девиз Луизы Савойской, стал отныне и ее девизом. Такие испытания всегда выпадали на долю будущих правительниц.

«Фраза, написанная пером Марино Джустиниано, привлекает и удерживает наше внимание:

«И все же она очень послушно…»

Екатерина сразу поняла: она значит настолько мало, что и сама становится ничем; безличие предполагает повиновение. Огромной честью для нее стало то, что она так или иначе стала членом королевской семьи. Она должна показать, что это для нее лучший подарок. Очень послушна. Ей удастся не казаться посторонней, не попадаясь лишний раз никому на глаза. Она искусно заставит себя любить, не привлекая внимания и не забывая о том, что она здесь лишь потому, что ей сделали одолжение… Она будет вынуждена так себя вести более двадцати пяти лет, что заставит в 1544 году папского нунция Дандино в письме кардиналу Камерлингу сказать, что он вряд ли встречал человека добрее и чище душой, чем Екатерина Медичи».64

Внучатая племянница папы Льва X была умна, утонченна, образованна. Ей удалось, постоянно совершенствуя свои знания, занять место в одном ряду с выдающимися женщинами, составлявшими гордость двора. Госпожа Орлеанская знала латинский, греческий, итальянский и французский языки, разбиралась в математике и в астрологии. Правитель-гуманист с удовольствием слушал свою сноху, наслаждаясь ее приятными и разумными размышлениями.

В конце концов и королевская семья, и фаворитка сдались на милость победительницы. Но ее молодой супруг оставался непреклонным, и, чтобы привлечь его внимание, она занялась охотой и даже ввела новую моду ездить верхом, с икрами в ленчиках седла. Но Генрих был из той породы людей, что отдаются целиком одной страсти. Со времени его возвращения из плена, может быть, после поцелуя в Байонне, его сердце принадлежало той, которая умелыми руками незаметно плела вокруг него свои сети.

* * *

Беседа Климента VII и Франциска I в упомянутых таинственных обстоятельствах не ограничилась только обсуждением получения одномоментной выгоды. Короля волновало то, что количество протестантов, которых он продолжал поддерживать, значительно выросло, они стали сплоченней и принципиальней. Неприятие доктрин Церкви грозило перерасти в противостояние государственному правлению. Не только фанатики, вроде Беды, главы богословского факультета, но и такие министры, как Монморанси, а также другие заметные люди, среди которых выделялась госпожа де Брезе, требовали применения суровых мер к протестантам (с 1530 года их называли именно так, из-за Аугсбургских «протестов» или исповедей»).

Но сама идея покарать некоторых подданных за неподходящие философские воззрения приводила в ужас брата «Маргариты Маргарит», друга «самой умной из красавиц». Франциску было известно, как сильно Церковь нуждалась в Реформе. Если бы он смог склонить папу на свою сторону, а также убедить лютеран вернуться в лоно католической общины, он одновременно сохранил бы единство своего королевства и свободу мысли, кроме того, лишил бы Карла Пятого ореола «предводителя христианского мира».

«Никогда еще традиционные политические устремления Франции — умело сбалансированные — настолько не совпадали с личными пристрастиями государя».65

Как раз в этом вопросе Франциск долгое время находил общий язык с Медичи. Папа был безмерно счастлив тому, что его новый союзник попросил об одолжении, которое, на его взгляд, ничего не значило по сравнению с просьбой о малейшем территориальном изменении в Италии. Получив благословение Святого Отца, Франциск заставил молчать Монморанси и поручил Жану Дю Белле начать переговоры с лютеранами.

Среди них был человек, который действительно понимал устремления короля: советник Меланкхон.

«Сторонник умеренной политики и христианин в душе, он не просто ждал, когда противник сделает шаг навстречу, а сам склонял его к примирению».

Именно он встретился с Дю Белле в Аугсбурге. При том, что недавно умер возмутитель спокойствия Климент VII и папой избрали кардинала Фарнезе (Павла III), поборника контрреформы, собеседники намного быстрее пришли к пониманию. Одержат ли победу сдержанность, взаимопонимание и истинная религиозность? Осенью этого, 1534 года появилась возможность избежать одного из самых ужасных кризисов в мировой истории. Два века войн, кровопролития, ссылок могли обойти Францию стороной.

Увы! Перспектива мира, так ужасавшая Карла Пятого, вызывала не меньшее возмущение у сторонников крайних мер с обеих сторон. Одинаковую ярость она вызвала и у Беды, и у Фареля, главы французских протестантов, нашедших прибежище в Германии. Друг этого неистового фанатика, пастор Маркур, как раз и взялся сделать заключение соглашения, уже практически состоявшееся, невозможным.

Утром 18 октября 1534 года жители Парижа и других крупных городов, проснувшись, обнаружили, что стены их домов увешаны «плакатами», то есть воззваниями к народу. Их содержанием была резкая обличительная речь, затрагивающая церковные догматы и, в особенности, Святое Причастие. В Блуа такой плакат прикрепили к дверям королевской опочивальни.

Разразился грандиозный скандал, ситуацию усугубляло то, что были покалечены статуи многих святых. Пошли слухи о том, что это было подстрекательством к заговору для устрашения короля.

Советники попытались предотвратить непоправимое… безуспешно. Восторженные фанатики воспользовались моментом. Не дожидаясь приказа Франциска, Парламент издал постановление об аресте двухсот человек.

Король, которому нанесли личное оскорбление, не мог пойти против течения. Он принял участие в искупительной процессии, публично заклеймил позором участников покушений, но призвал всех к благоразумию. Это, впрочем, не помешало Парламенту принять решение о возведении этим же вечером шести костров.

И они не стали последними.

Нечего устраивать переговоры с Антихристом, тут же отреагировали Фарель и его единомышленники.

Меланхтон не осмелился появиться в Париже еще раз; Сорбонна, вновь обретая свою спесь, отказалась рассмотреть его докладную записку. Напрасно новый папа просил о помиловании приговоренных, предлагал сан кардинала предводителю умеренных, Жану Дю Белле, объявлял о созыве консилиума по вопросу об усовершенствовании Церкви. Никто не воспользовался представившейся прекрасной возможностью, и враждующие братья готовы были беспощадно уничтожать друг друга на протяжении следующих поколений.

Мысль о терпимости, высказанная несколькими храбрецами, не устояла под общим напором. Протестанты, образовавшие, в свою очередь, свои церкви, проявили себя такими же жестокими, сплоченными и скорыми на нанесение оскорблений, как и худшие из их противников. Они стремились не просто получить право свободно справлять тот религиозный культ, который они избрали, они хотели навязать этот культ, для чего, конечно, было необходимо захватить власть. Опасность обретала очертания готовящейся революции во имя Господа. В письме Франциску I, которое стало предисловием к его «Наставлению в христианской вере», Кальвин, будущий предводитель «детей Божьих», объяснил, как он дошел до создания политической теории.

И все же этот роковой момент отмечал важную веху в истории цивилизованного мира. Именно сейчас «идея стала главенствовать над людьми, вознеслась над папами и королями. Преодолев нагромождение частных интересов, появилось понятие интереса общественного. Над отдельными группами сплоченных людей возникла общность мысли».66

Возрождение и Реформация окончательно перестали быть единым целым. Франциск I, в своем либерализме значительно возвысившийся над современной ему эпохой, не мог не изменить своего отношения к протестантам. До сих пор всегда подразумевалось, что раскольническое движение будет несколько приглушено, чтобы государство оставалось неуязвимым для иностранной угрозы. Когда примирение не удалось, королю пришлось, не желая того, прибегнуть к репрессивным мерам.

Это порадовало Монморанси, благонамеренных придворных, набожную госпожу де Брезе. За несколько месяцев до того эта компания оказалась в опасном положении. Когда деятели богословского факультета объявили сестру короля защитницей еретиков, разъяренный Франциск накричал на главного распорядителя двора, которого не без основания посчитал зачинщиком этого дерзкого предприятия. Маргарита, встретив Монморанси, бросила ему в лицо:

— Вы всего лишь слуга короля, а я его сестра!

Казалось, что за этим неминуемо последует кара. А теперь королева Наваррская посчитала за благо отправиться в продолжительное путешествие, видя, что ее друзья спасаются бегством или оказываются в тюремных застенках.

Главный распорядитель, чьи внутриполитические планы победоносно реализовались, мог рассчитывать на такой же успех и за пределами страны. Будет ли христианнейший король, ставший в своей стране защитником веры, поддерживать дружбу с мусульманами и немецкими лютеранами? Не осознал ли он, что Турок представляет собой смертельную опасность для Европы? Сулейман уже провозгласил себя «единственным действительным Императором Запада, Халифом Рима». Полчища турецких солдат прошли по далматскому берегу до самого Фриули. На всей венгерской равнине мечети заменили собой церкви. Флотилии корсара Барбароссы, беев Алжира и Туниса наводили ужас на побережье Средиземного моря.

В 1534 году Франциск не побоялся поставить Италию под этот удар. Так, толпы ростовщиков, пиратов, работорговцев внезапно хлынули на территории Неаполя, Сицилии, Корсики, Сардинии.

«Проснувшись утром на родной земле, люди видели тюрбаны, африканское оружие, лица африканцев. Человек внезапно оказывался в плену, а если он был на свободе, то у него больше не было семьи».67

Тысячи несчастных попали на каторгу, в гаремы.

Крик боли и ужаса был слышен в каждом уголке христианского мира. Разногласия были забыты; сам Франциск устыдился содеянного его ужасным союзником и не посмел препятствовать снаряжению карательной экспедиции под предводительством Карла Пятого.

В июле 1535 года войска императора заняли Тунис, уничтожили тридцать тысяч магометан; разрушения затронули даже знаменитую арабскую библиотеку Университета Оливье. Двадцать тысяч освобожденных рабов вернулись в Европу, благодаря и прославляя нового Цезаря.

Карл, к которому папа обратился с призывом отбросить Неверного в Азию, уже решил, что сбывается его заветная мечта: повести примирившихся под его покровительством принцев в крестовый поход против Турка. Он говорил о взятии Константинополя, Иерусалима.

Франция находилась на пересечении путей. Уже не в первый раз в столь значительный момент ее истории приходилось выбирать между единством христианского мира и интересами нации. Размышляя, как средневековый паладин, чей образ еще совсем недавно был ему так близок, Франциск I не должен был видеть другого выхода, кроме как отправиться на завоевание Востока под знаменами императора, невзирая на риск установления господства Габсбургов во Франции на долгие века. Монморанси и Диана де Пуатье думали именно так. Восторженные почитатели искусства, люди Возрождения, они были неразрывно связаны с прошлым.

Франциск, напротив, смотрел в будущее. На его решение повлияли не только злоба — был убит его агент Маравилья — и особое отношение к Миланской области — которую, впрочем, император пообещал герцогу Ангулемскому. Чтобы Франция не стала вассалом Австрийского дома, король должен был стабилизировать ситуацию на Западе и помешать своему сопернику, который стремился к мировому могуществу. Политическая необходимость в его глазах была намного важней проблем церкви. Решение затормозить реформаторское движение было именно политическим. И, руководствуясь именно политическими интересами, не опасаясь недовольства, он воспрепятствовал началу крестового похода императора. По этому поводу было даже сказано, что, поступив таким образом, он положил начало тактике поведения, которую используют современные главы государств.68

Контраст между двумя правителями внезапно выявился после того, как Карл Пятый, уязвленный очевидным крушением своих надежд, бросил сопернику странный вызов. Император предложил королю уладить разногласия в своеобразном поединке: прежде чем вынуть шпагу из ножен, каждый должен был что-то поставить на кон, Бургундию — с одной стороны, Миланскую область — с другой.

Франциск ничего не ответил. В его планы входило получить не только Миланскую область, где только что умер правящий герцог, но и Савойю, потому что многочисленные военные кампании с плачевным исходом убедили его в необходимости укрепиться в Альпах.

Итак, начиналась новая война, несмотря на все усилия, слезы и увещевания несчастной королевы Элеоноры. Это также вызвало если не полный крах, то спад могущества Монморанси. Адмирал Шабо де Брион, близкий друг королевы Маргариты и госпожи д'Этамп, стал главным министром, предводителем армии, армии, которую можно было укомплектовать только с огромным трудом. Средств истощенной казны не хватало, чтобы использовать достаточное количество наемной силы; со времени измены коннетабля король с подозрением относился к некоторым дворянам. Многие знатные люди отказались в 1527 году дать деньги на выкуп пленника Павии.

Итак, были набраны — неслыханное новшество — пехотные полки из народа. Эти крестьянские «легионы» в самый разгар зимы перешли через Альпы, круша все на своем пути, заняли Савойю и Пьемонт. Действительно, начиналась качественно новая война.

Сторонники Священного союза и не подумали сдаваться. Вероятно, Диана ответила на прощальное письмо от герцога Орлеанского, который направлялся под свои знамена на юг, выражениями сожалений со стороны. Общение вдовы Сенешаля и дофина не могло слишком долго оставаться в таких строгих рамках. В тот день недоступная богиня избавилась от сомнений в том, что она страстно любима новоиспеченным супругом, безразличным к ее юной кузине.

«О каком утре я вам напоминаю»

Всю зиму 1536 года удача улыбалась Франциску I. Но с началом весны все изменилось. Принцы-протестанты таили злобу на преследователя своих братьев по вере, католики не могли простить ему союзничества с Турком, папа и Генрих VIII предпочитали не вмешиваться и наблюдали за происходящим с недоброжелательностью. Император наслаждался «прекрасным моментом в жизни, общественное мнение целиком и полностью было на его стороне».

— На месте короля, — заявил он, — я бы сразу вышел сдаваться, со сложенными руками и с веревкой на шее.

Впрочем, окончательный разрыв произошел лишь в июне.

Слишком совестливый адмирал де Брион не воспользовался этой передышкой, чтобы атаковать Миланскую область. Вслед за этим он окончательно впал в немилость. С севера и с юга Франции угрожали многочисленные имперские войска, и в этой тяжелейшей ситуации отсутствовал полководец.

Король, к которому в голову решения часто приходили внезапно, «импульсами», вновь обратился к Монморанси. Спрячется ли главный распорядитель под покровом своих убеждений? Грубый внешне, этот образцовый придворный обладал гибким умом, и ради того, чтобы вновь обрести свое могущество, он без колебаний согласился вести ненавистную ему войну.

Каждый из них поприветствовал новое рождение своей звезды удачи, но Монморанси не забывал о том, кто были его настоящие друзья. Госпожа де Брезе не предала дружбы, даже когда все придворные без исключения, во главе с дофином, осыпали ее упреками. Такое поведение особенно похвально для дамы, которая никогда еще не допускала промахов. Ее верность к тем, кто разделял с ней ужин в Ане, кто воспитывался под покровительством Сенешаля, могла бы стать ее уязвимым местом. Но для Дианы, родившейся под счастливой звездой, она послужила трамплином. Когда она приехала в Лион, где взволнованные придворные ожидали новостей, к ней относились самым благосклонным образом.

В июле Монморанси назначили командующим, а Карл Пятый во главе пятидесятитысячного отряда перешел через Альпы. Как можно было остановить подобное нашествие? Рыцарские безумства и безудержная отвага в Павии остались в прошлом. Несмотря на то, что Монморанси часто впадал в ярость, изрыгал ругательства, был жесток, он все тщательно, благоразумно продумывал — льстецы называли его Фабием Осмотрительным.

Фабий решил стянуть все силы в большой укрепленный лагерь и дать императору возможность поиграть в завоевателя до тех пор, пока голод не застанет его врасплох. Последовать этому плану значило обречь Прованс, который и так был уже практически завоеван, на полное опустошение, но даже такая жестокость не могла заставить дрогнуть сердце Монморанси. Предшественник великих полководцев современности, он впервые применил тактику выжженной земли.

Сто городов и деревень были уничтожены, разрушены мельницы, иссушены поля, отравлены колодцы, разбиты винные бочки. На месте чудесного сада образовалась пустыня. Сохранились лишь виноград и фрукты, разносчики дизентерии среди голодных солдат.

В то же время невдалеке от Авиньона строился лагерь, достойный времен Римской Империи. Монморанси был хорошо знаком с произведениями великих авторов античности. Все восхищались возведенными укреплениями, рвами, палисадами, артиллерией и дисциплиной, которой он требовал от солдат, собранных в этом «блистательном раю», как говорила королева Маргарита. Король с сыновьями находились в Балансе.

Карл Пятый дошел до Экса, где из-за нехватки продовольствия ему пришлось приостановить свое продвижение вперед. Там он также разбил лагерь и стал посылать отряды на Арль, Тараскон, Марсель, города, которые нельзя было взять, не предпринимая долгой осады, на проведение которой его обескровленная армия была уже не способна. Поняв, что император заключен в этом полукруге, как бык на арене, французы, примерно к десятому августа, стали вновь обретать надежду на удачу.

Именно в этот момент страну постигла неожиданная беда. Дофин Франциск был в Турноне. Он с воодушевлением играл в лапту, затем, весь в поту, попросил своего оруженосца Монтекукулли принести ему стакан воды со льдом, выпил воду, и у него произошло сильное кровоизлияние.

Смерть девятнадцатилетнего дофина смешала все планы на будущее. Никто не мог поверить в естественную причину произошедшего. Король, вне себя от горя, ни капли не сомневался в том, что Монтекукулли был отравителем, которого подослал Карл Пятый. Оруженосца арестовали, под пытками несчастный сознался в том, чего не совершал, и был казнен как цареубийца.

Император во всеуслышание заявил о безосновательности этой оскорбительной клеветы. Его генералы, также не избежавшие подозрения в сообщничестве с противником, в один голос обвиняли Екатерину Медичи. Принцессе, родившейся в стране Борджиа, это несчастье было на руку, ведь она становилась дофиной. Это было абсолютно нелепое предположение. Внезапное возвышение, наоборот, могло стать фатальным для молодой женщины, по своему происхождению недостойной занять место на троне. Тем не менее эта мысль еще долго витала в воздухе, усугубляя всеобщее горе.

У Монморанси было другое мнение на этот счет. О смерти дофина, написал он господину д'Юмьеру, «должно быть, сожалеет каждый, но это сожаление нельзя сравнить со скорбью тех, кто знал, чего он стоит».

На самом деле, главный распорядитель ликовал, ведь дофин, который не переносил его спеси и наглости, был для него дамокловым мечом, уже готовым упасть.

Нет ни одного письма, из которого мы могли бы узнать о чувствах Дианы, но есть ли в нем необходимость? Охотница была буквально ослеплена: столько времени проблуждав в потемках, она внезапно увидела лучи солнца.

* * *

Четвертого сентября 1536 года принц Генрих, ставший с момента смерти своего брата дофином, торжественно вступил в лагерь при Авиньоне, и Монморанси буквально рассыпался в любезностях, чтобы ему понравиться: «Любезный кузен, — написал принц господину д'Юмьеру, — когда я приехал в лагерь, г-н главный распорядитель воздал мне такие почести, какие только было возможно воздать». Это было началом тесной дружбы меланхоличного подростка и сорокалетнего мужчины, самого сурового придворного.

В свои семнадцать лет новый наследник короны отличался необыкновенной силой и выказывал удивительные способности ко всем физическим упражнениям, особенно к тем, для выполнения которых требовалось умение обращаться с оружием. Этих качеств, вполне естественных для одного из вельмож, уже было недостаточно. Казалось, что рост мышечной массы Генриха пагубно действовал на гибкость его ума. «Живой и дерзкий ум» семилетнего мальчика, которым восхищался английский посол и на который так неблаготворно повлияло время, проведенное Генрихом в плену, развивался с большим трудом.

Он не отличался находчивостью ни в мыслях, ни в речи, легкостью в рассуждениях, мало стремился к самообразованию, не был любознателен. Тугодумие в сочетании с присущим юноше малодушием заставляли его долго колебаться перед принятием решения. Но, сформировав собственное мнение, — практически всегда с чьей-либо помощью — Генрих придерживался его с редким упорством и постоянством. Его любовь, доверие, восхищение или ненависть, направленные на кого-либо, были неизменны. Поэтому, в зависимости от ситуации, он мог быть чрезмерно нежным или излишне суровым.

Принц во многом был бы другим, если бы родился дофином Франции. Его бы не угнетало соседство более одаренного брата, которого больше любили. Между ним и отцом не образовалась бы такая глубокая пропасть. Менее печальный, менее робкий, этот бывший пленник Мадридской крепости больше бы развился и за счет своей щедрости был бы более привлекательным.

Теперь было уже слишком поздно. Судьба, пообещавшая ему трон, не сделала его возлюбленным сыном. Всю свою нежность король перенес не на Генриха, а на прелестного маленького Карла, герцога Ангулемского, которому уже подарили Орлеанское герцогство.

Молодой дофин только что сформировал свое окружение, призвав к себе самых славных придворных: своего дорогого Сент-Андре, Дампьера, д'Эскара, д'Андуэна, Ла Ну, Бриссака, Ла Шатеньере.

Он был не очень уверен в своем нынешнем славном положении и отчаянно нуждался в сподвижниках, в наставниках.

С какой радостью он обнаружил, что и тем и другим был лучший дворянин королевства! Жестокий, мрачный, грубый, безжалостный, неистово преданный вере, высокомерный и алчный, Монморанси мог бы вызвать отвращение у любого молодого человека, но не у этого. Генрих таял от лести этого дикого вепря, восхищался тем, как он, читая молитвы, отправлял на пытки, радовался, находя общность идей с этим воплощением надежд Франции. Возрождение наложило на них свой отпечаток, но оба они все же принадлежали Средневековью. Они поняли друг друга и втайне заключили соглашение, из которого каждый извлекал свою выгоду.

Молодые дворяне, тревожась за свое бездействие, в нетерпении спрашивали дофина, когда же он поведет их на врага. Генрих не слушал их и призывал к порядку. Монморанси в восхищении заявил:

«Он прекрасно начал, делая все, согласуясь с помыслами короля, и Господин должен быть несказанно этим доволен».

Принц использовал свое влияние лишь один раз, чтобы спасти от виселицы одного провансальского краснобая, который продавал некачественные снадобья, но говорил правильные слова. Этого шарлатана звали Брюске. Он стал придворным шутом.

Тем временем голод и болезни всё уменьшали количество вражеских солдат. Видя, что победа ускользает из рук, император под покровительством папы решил начать переговоры. Предупрежденный папским нунцием, главный распорядитель отправил послание императорскому канцлеру Гранвелю, в котором с уверенностью заявил, что сможет подвести короля к решению заключить «искренний, справедливый и разумный» мир. Он льстил себе. Франциск I не собирался начинать переговоры до тех пор, пока все территории не будут освобождены.

Четырнадцатого сентября Карл Пятый отдал приказ об отступлении, ознаменовавшем крушение его планов. Девять дней спустя он покинул Прованс, в земле которого осталась лежать половина его войска. Безусловно, его потери были бы еще больше, если бы французы атаковали его, покинув лагерь при Авиньоне. Ему повезло, так как принятие быстрых решений было несвойственно Монморанси, к тому же главный распорядитель не хотел потворствовать успеху действий, противных его политическим взглядам. Сам Карл Пятый с издевкой упомянул об этом в письме своей сестре.

Для Цезаря это было не меньшим ударом, но Франция была спасена. Ни нанесенный разрушениями ущерб, который оценивался в три миллиона золотых экю, ни Прованс, лежащий в руинах, ни возмутительное бездействие в конце кампании не помешали стране превозносить победителя. Монморанси смог сполна насладиться своей славой. Поэты и хронисты воспевали его гений, герцогиня Феррарская поставила его в один ряд с величайшими полководцами всех времен и народов, епископ Бордосский написал ему:

«Все настолько довольны Вами и рады за Вас, что больше уже было бы невозможно».

Действительно ли несчастный, истерзанный войной народ испытывал такие чувства? Это было на самом деле так — настолько велик был ужас, испытываемый людьми перед войском императора. Король убедился в этом, проехав по принесенной в жертву провинции. «Во всех этих землях, — сказал Мартен дю Белле, — ему становилось понятно, что тот, кто искал мира, лучше умел вести войну, чем те, кто повсюду говорят о ней».

Расставшись с главным распорядителем, дофин стал относиться к нему с еще большим восхищением, ведь отныне он считал себя его учеником. «Будьте уверены, — написал он ему, — что бы ни произошло, я остаюсь и, пока я жив, всегда буду оставаться Вашим другом». Нужно было держать слово.

* * *

Как это всегда бывает в такое время года и при такой усталости воителей, воцарилось нечто вроде перемирия. Жизнь двора возобновилась, наполненная переживаниями, которые были вызваны смертью дофина Франциска и возвращением Монморанси.

Затишье, извечный предвестник бури, продлилось недолго. Дофин и новый герцог Орлеанский, королева Маргарита и госпожа д'Этамп, а также верные им люди склонились перед авторитетом Монморанси и подтолкнули несчастного адмирала к краю бездны.

Впрочем, одной жертвы было недостаточно. Екатерина Медичи поняла, что вскоре может подойти и ее очередь. Ее превращение в герцогиню Орлеанскую было воспринято не без возмущения. Какие же эмоции должна была вызывать мысль о том, что однажды она вступит на трон? Только рождение сына могло помочь ей избежать дальнейших невзгод. Но за два года замужества банкирша так и не забеременела! В действительности существовало мнение о том, что недуг Генриха (он страдал от гипоспадиаза), вероятно, является причиной сложившейся ситуации.

Екатерина пользовалась этой неопределенностью, но то, что было ей на руку, одновременно являлось причиной ее несчастья: ни ее муж, ни главный распорядитель не хотели развода, так как не брали ее в расчет: оба они представляли на ее месте какую-нибудь другую женщину.

Флорентийка, пользуясь случаем, угождала и расточала любезности могущественному министру, так между ними возникло подобие дружбы. Хитрый придворный, скрывающийся под грозным обликом опустошителя Прованса, прекрасно понимал, что у этой слишком приятной, слишком смешливой, чрезмерно начитанной юной особы нет никаких шансов завлечь Генриха, ее полную противоположность. По природе своей он стремился подчиняться женщине, а темперамент заставлял его искать любви, не имеющей никакого отношения к платоническому рыцарству.

По представлениям этой эпохи, решением этой проблемы должен был заняться фаворит принца. Этому фавориту, наставнику, то есть Монморанси, ничего не оставалось, как доверить это дело своей верной подруге, той, что могла бы обеспечить их дальнейшее могущество.

Была ли Диана готова, несмотря на огромную разницу в возрасте, стать любовницей своего Амадиса? Для ее характера больше подходила та роль, что она играла для второго сына короля, роль Эгерии, чье влияние постоянно поддерживалось и оплачивалось короной. Но когда герцог Орлеанский превратился в дофина, все изменилось. Будущий король стоил того, чтобы богиня спустилась из эмпирея, чтобы статуя ожила.

В то же время подобное возвышение таило в себе огромную опасность. Образцовая вдова, став в тридцать семь лет любовницей семнадцатилетнего юнца, рисковала стать мишенью для ярости завистников, подвергнуться граду шуток, насмешек, и, вероятно, унижению быть однажды покинутой. А каким позором для Дианы, происходящей из рода Пуатье, было сожительство с принцем, женатым на женщине более низкого происхождения, чем она сама!

Хотелось бы думать, что страсть молодого человека, его мольбы, его клятвы, его исступление смогли преодолеть такое количество препятствий; что Диана, сдавшись перед этим пламенным натиском, стала думать лишь о том, как сделать счастливым этого прекрасного растерянного атлета. Из ее писем Генриху, увы! нельзя извлечь абсолютно ничего, такова была воля этой сверхосторожной женщины. Поэтому ничто нам не мешает воображать себе трогательную историю. Но у нас есть множество причин для того, чтобы подвергнуть ее сомнению.

Волшебный пророческий дар Мишле не раз позволил ему правдиво рассказать о том, что впоследствии нашло подтверждение в документах, не известных в его время.69 За неимением лучшего гида доверимся фантазеру и отправимся вслед за ним в Экуанский замок, одну из любимых резиденций Монморанси. В нем на всеобщее обозрение выставлялись роскошь, гуманистические взгляды и тайные интересы этого Януса, один лик которого выражал неумолимую суровость древних лет, а другой — блестящую, разнузданную развращенность этого века. Замок, достойный самого государя, Экуан изобиловал предметами искусства, различными породами мрамора, барельефами. Особой известностью пользовались витражи, те самые эротические витражи, «шокирующие и бесстыдные настолько, что заставили бы покраснеть Рабле».

Совершенно естественно, что главный распорядитель пригласил дофина и графиню де Брезе в этот проникнутый сладострастием дом, известный при дворе. И нет ничего удивительного в том, что юноша потерял голову, глядя на оконные витражи, на которых Амур осыпал Психею откровенными ласками.

К счастью, Диана забыла уничтожить прелестные стишки, которые она сочинила, дабы напомнить об этой сцене своему любовнику. Ни для кого не стало сюрпризом то, что она уступила принцу, но, по крайней мере, из этого стихотворения становится ясно, насколько обходителен он был с ней.

Генрих почувствовал себя не учеником умудренной опытом немолодой женщины, а завоевателем, которому победа далась нелегко. И отнюдь не напускной была скромность этой женщины, которая впервые переживала подобное приключение.

И вот Амур однажды утром Пришел и подарил мне прелестный цветок… И, видите ли, этим прелестным цветком Был свежий, бодрый и молодой юноша. Итак, дрожа и отводя глаза, «Нет-нет», — сказала я. — «Ах, Вы не будете разочарованы!» Заговорил Амур и вдруг Преподнес мне восхитительный лавр. «Лучше бы мне, — сказала я ему, — быть такой же мудрой, как королева». Но тут я затрепетала, задрожала, Диана поддалась, и Вы можете без труда догадаться, О каком утре я Вам вновь напоминаю…

В это памятное утро Генрих почувствовал, как любовь преображает плотские услады, а Диана открыла для себя вкус, запах и неистовство молодого тела.

* * *

Охотница вовсе не превратилась в рабыню Венеры. Впрочем, если внимательно приглядеться к портретам, где она изображена в сорокалетнем возрасте, можно заметить, что ее лицо сияет, а ноздри несколько расширены как будто от скрытого сладострастия, чего нельзя увидеть на более ранних произведениях.

К этому времени Дама Оленя достигла своей наиболее волнительной красоты. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, о которой никак нельзя было забыть, она восхитительно смотрелась рядом со своим принцем, который был «красив, среднего роста, пропорционально сложен; у него были удлиненное лицо, нос хорошей формы, приятные глаза, к тому же он был мил и очарователен».70

Не было даже и речи о том, чтобы Диана полностью поменяла свой образ, или, еще того лучше, стала бы играть роль торжествующей возлюбленной. В глазах публики она так и осталась вдовой Великого Сенешаля, полной достоинства, набожной и надменной в своем вечном трауре. Но даже этот траур стал осязаемым признаком счастья дофина.

Генрих еще в Испании пристрастился к темной одежде. Но отныне его видели одетым только в черное и белое, эти цвета появились на геральдическом символе, с которым он сражался на войне, на турнирах и с которым он однажды встретил смерть.

Ночь и ее лунное божество по предопределению должны были соединить этих фантастических влюбленных, или даже спутать их.

«Donec totum impleat orbem — Пока не наполнит всё вокруг»:71 девиз, начертанный вокруг полумесяца (иногда вокруг тройного полумесяца), был девизом принца и должен был возвещать его грядущую славу. Он говорил о том, что его могущество однажды распространится на всю Вселенную. Но полумесяц был также небесным телом, олицетворением которого была Диана. Непосвященный мог решить, что Генрих позаимствовал этот символ у своей любовницы,72 в то время как в действительности все было совсем наоборот.

Эта ошибка могла привести возлюбленных в восторг. Хотя вдова Сенешаля сохранила герб Пуатье с перевернутым факелом («Qui me alit me extinguit — То, что меня питает, меня и погубит»), полумесяц и девиз стали частью ее секрета. Эти символы приобрели второй смысл, то есть сфера получила значение мира, который целиком заполнит любовь знатной дамы.

Такая же судьба постигла знаменитую монограмму, в которой переплетались буквы H (Г) и D (Д). Двойной вензель, который фигурировал на любовных письмах Генриха, на его гербе, а затем и украсил его замки, все с удивлением обнаружили на одежде для его коронации и даже на его надгробии.

Разве эта неподражаемая пара не начала и здесь свою изысканную игру? Разве изображение D (Д), присоединенного к H (Г), не напоминает полумесяц? Полумесяц, личная эмблема Генриха, будет безнаказанно сверкать на его одеянии, даже когда на его голову прольется елей. Эта эмблема также напомнит всем о красавице, которой последний рыцарь посвятил себя, согласно куртуазному кодексу любви. Этот символ, безусловно, затмит радугу, которую вместе со смехотворным девизом получила от Франциска I законная супруга. (Она несет с собой радость и надежду!)

Скромность и таинственность были в духе Дианы. Ей удалось сразу приучить к этому своего любовника. Ни один еще юнец не хвастался так мало своей удачей. Послы и придворные, которые всегда были настороже, конечно, не упустили из виду, что отношения Генриха и вдовы Сенешаля стали намного ближе, но долго еще не могли избавиться от сомнений. Как можно было представить себе, что ледяная Эгерия внезапно превратилась в Цирцею? Она могла быть для принца вдохновительницей, подругой, но не более того.

Госпожа де Брезе приложила столько усилий, чтобы быть как можно более естественной в своей роли, что десять лет спустя Марино Кавалли все еще повторял слова тех, кто стали жертвами ее обмана. «Он (Генрих) по-настоящему нежно к ней относится, — писал он, — но все считают, что в этих отношениях нет места сладострастию, они сродни отношениям между матерью и сыном; все утверждают, что эта женщина пытается наставлять, поправлять господина дофина, давать ему советы и подталкивать его к поступкам, достойным его персоны».

Девятнадцатого января 1538 года вдова Сенешаля выдала замуж свою старшую дочь Франсуазу за достойного человека, могущественного сеньора, Роберта де Ла Марка, герцога Бульонского.

В то же время совершенно очевидно было, что союзница главного распорядителя, ярая противница Реформации, рассудительная женщина, которую ее престарелый муж научил многим хитростям, отныне оказывала неограниченное влияние на наследника трона. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы внести раздор в ряды приближенных ко двору и поколебать политику Франции.

Мир среди христиан, война при дворе

Госпожа д'Этамп не могла просто так смириться с появлением соперницы. Соперницы, которая, будучи старше ее на девять лет, жила в счет будущего и ожидала того часа, когда сможет занять ее место! До сих пор эти две дамы соблюдали приличия. Теперь внешнее благополучие с треском лопнуло, и, так как в то время фаворитка обладала неограниченным влиянием (ее практически считали правительницей), большинству грандов пришлось принять участие в их ссоре.

Когда все они сделали свой выбор в пользу одной или другой — иногда не без отвращения — при дворе наметились два противоборствующих лагеря. «Ужас состоит в том, — писал Монлюк, — что во Франции женщины суют свой нос слишком во многое. Королю следовало бы заткнуть рот женщинам, которые вмешиваются в разговоры… Отсюда все доносы и клевета».

На самом деле, никогда еще условия не были столь благоприятны для начала борьбы двух воинственных интриганок, готовых к действию. Скрытые противоречия существовали между королем и дофином, между ультра-католиками и защитниками новых идей, между сторонниками Священного союза и теми, кто не гнушался дружбой с султаном. Знаменосцами стали бесстрастная богиня в черном и неудержимая фея в золотых одеждах.

Когда кампания 1537 года только начала развертываться, уже были ясны очертания обеих партий, это предвосхищало катастрофу раскола. Королеве Маргарите, герцогине д'Этамп, чете Дю Белле, адмиралу де Бриону, еретикам, находящимся у власти, противостояли те, кого Диана сплотила вокруг дофина, то есть королева, Монморанси, лотарингские принцы, поборники единства христианского мира. Вполне зрелая женщина поставила во главе представителей прошлого восемнадцатилетнего принца.

Не только главный распорядитель двора пожинал лавры в течение всего прошлого года. Парижане считали, что они обязаны своим спасением Клоду де Гизу, который направил подкрепление в осажденную Перонну, не дал захватить эту местность и тем самым преградил противнику дорогу на Север. Огромная популярность компенсировала недоверие, которое король и высшая знать питали к этому лотарингцу, чрезмерно гордому своими каролингскими или анжерскими предками и страстно желающему проявить себя в качестве борца за веру. Поэтому герцог так стремился заслужить одобрение толпы. В действительности, его брат, кардинал Жан Лотарингский, мог добиться всего, чего угодно, от короля, и защищал своего брата от опалы. Ни у одного прелата не было такого количества епархий, бенефициев, никому не оказывали таких милостей. Более того: его племянник Карл Лотарингский стал архиепископом Реймса в девять лет!

Это ненасытное племя работало во имя собственного блага с упорством и предусмотрительностью монастырского братства. Возможно ли было, чтобы члены этой фамилии не заметили восходящей звезды и не стали поддерживать дружбу с женщиной, которая своей принципиальностью в вопросах веры заслужила их восхищение?

Гизы усилили партию дофина. В то время они были тесно связаны с Монморанси. Старший сын Клода, молодой и пылкий Франциск Лотарингский, граф д'Омаль, писал ему: «Вы можете рассчитывать на меня, я так же в Вашем распоряжении, как любой из Ваших сыновей».

Дальнейший ход войны согласовывался с их интересами и был благоприятен для Дианы. Гиз показал себя во всем великолепии во время кампании в Артуа; дофин и главный распорядитель продвинулись до самых границ Нидерландов. Несмотря на свое нездоровье, король хотел присоединиться к ним, но госпожа д'Этамп задержала его в Мёдоне.

Именно поэтому Монморанси располагал полной свободой действий, когда королева Венгрии, правительница Нидерландов и сестра императора, предложила начать переговоры. Осторожная принцесса не хотела, чтобы ее провинции подверглись ужасному опустошению, жертвой которого стала Пикардия. Главный распорядитель, оставшийся сторонником мира, несмотря на одержанные им победы, с огромной радостью согласился на это предложение. Приняв еще одно внезапное решение «импульсом», Франциск уступил, и, в соответствии с перемирием, подписанным 30 июля в Боми, военные действия приостановились на северных границах. Но лишь на северных: сердце терзаемого демоном короля вновь откликнулось на призыв Италии. Монморанси сдерживал его, как мог, помешал ему предпринять совместно с султаном и Барбароссой атаку на Неаполь, перед которой ничто бы не смогло устоять. Когда возможность была упущена и император был спасен, вновь благодаря его стараниям, главный распорядитель перестал противиться.

Восьмого октября дофин был назначен главнокомандующим армией, которой предстояло завершить завоевания, начатые в прошлом году. Монморанси был при нем в должности генерал-лейтенанта, «по чьему указанию все и делалось». На самом деле, Генрих не был еще готов к тому, чтобы командовать. Он вонзил себе в бедро собственный клинок, «веселясь в своей комнате».

Это небольшое ранение ничуть не помешало ему начать экспедицию, в которой французы должны были переправиться через По. В промежутке между боями ни его любовь, ни его жена, ни воспоминания о платоническом рыцарстве не помешали ему вкусить грубых солдатских удовольствий. Уроженка Пьемонта, девица необыкновенной красоты, по имени Филиппа Дучи повстречалась ему на пути. В тот день Генрих отыгрался за все изыски и отсрочки, которые навязывали ему от имени авторов куртуазных романов. Он изнасиловал девушку и больше о ней не заботился, хотя она и забеременела.

Тем временем Монморанси беспрестанно думал о том, как наилучшим образом прекратить войну. Если Франция просто нуждалась в отдыхе, то император из-за нехватки денег, бунтов собственных наемников и жителей фламандских городов, беспокойства, доставляемого лютеранами и турками, находился в отчаянном положении. Но никто не подсказывал Франциску I, чья энергия убывала день ото дня, кто мог бы заставить судьбу повернуться к нему лицом. Брион больше не появлялся при дворе, Маргарита скомпрометировала себя, лично вступив в переговоры с Карлом Пятым по поводу Наварры, госпожа д'Этамп не слишком хорошо разбиралась в политике. Может быть, чета Дю Белле… Увы! Они хранили молчание.

Внезапно стало ясно, насколько силен был заговор при дворе, в центре которого вот уже год стояла госпожа де Брезе. Удивительная связь объединяла людей, которые, в принципе, должны были противостоять друг другу: Элеонору Австрийскую и ее зятя, кардиналов — Турнонского, Лотарингского — и любовницу дофина, мрачного Монморанси и кружок жизнерадостных юных приятелей наследника.

«Все за папу, за императора, против Турка и ереси».

Диане удалось добиться согласия между этими людьми, и это приводило Франциска в полное замешательство. С самого рождения его, «Цезаря» Луизы Савойской, боготворили, превознося его слабости наравне с его серьезными деяниями. Коварство женщины поставило его в положение старика-отца, выжившего из ума, которого его почтительные, приведенные в негодование дети умоляют спасти душу и добро. Какой крах!

Франциск спокойно переносил влияние своего окружения. Возможно, он испытывал угрызения совести и поэтому позволил убедить себя в том, что было бы безумием, желая истребить ересь во Франции, поддерживать ее за пределами страны. Возможно, он поверил в то, что вступление в Священный союз поможет ему обрести, наконец, столь вожделенную Миланскую область. Но окончательное решение было подсказано ему самой его сутью. Непопулярность среди молодых людей, их неодобрение были для него непереносимы. Диана взяла верх над этим человеком, который был ненамного старше, чем она сама, напугав его перспективой потерять престиж и превратиться в старикашку.

Перемирие было подписано в Монсоне 17 ноября. Все разногласия будут забыты, чтобы христианский мир смог начать преобразования, положить конец расколу, остановить распространение восточных религий на Западе.

Монморанси и кардинал Лотарингский встретились в Лёкате с представителями императора. Безуспешно. Нанесенные раны еще не затянулись. Единственным результатом встречи стало продление перемирия до первого июня, то есть до тех пор, пока папа не скажет своего веского слова.

После встречи с королем у Монморанси появился повод для радости. Подобно игроку, который внезапно изменяет свою ставку, Франциск теперь целиком и полностью доверился ему. Сторонники политики единства христианского мира праздновали победу, а Карл Пятый благополучно избежал последствий своих военных неудач.

* * *

В начале февраля 1538 года король собрал всех придворных в Мулене. Десятого числа, в конце торжественной церемонии, одной из самых пышных за весь период его правления, он провозгласил Монморанси «вечную славу, одобрение и вознаграждение» и вручил ему шпагу коннетабля.

История знает очень мало случаев, когда обычный дворянин доходил до подобного пика могущества, ведь Монморанси, вслед за Дю Гекленом, Ришмоном, Бурбоном, не только стал главнокомандующим армии, не только остался главным распорядителем, но, кроме того, ему было поручено «управление всеми делами».

Еще недавно, выразив такое доверие человеку, государь поставил бы под угрозу собственную власть, но Франциск I так хорошо позаботился об укреплении своего авторитета, что мог себе позволить сделать кого-то визирем. Первый христианский барон не был ни принцем, ни знатным феодалом: наделенный такой властью, он попадал в полную зависимость от своего короля. Лишь только какая-нибудь необыкновенная слабость господина могла бы однажды позволить семье этого слуги также взбунтоваться против короны.

Но в 1538 году до этого было еще далеко, кроме того, происходившие тогда события намекали на плачевное будущее. Уверенный в короле, Монморанси не побоялся выполнить наказ вдовы Великого Сенешаля и публично порвал отношения с королевой Маргаритой и с госпожой д'Этамп. Возбуждение дела против адмирала де Бриона, обвиняемого в жульнических махинациях, стало настоящим вызовом фаворитке. Как гром среди ясного неба, произошедшее открыло глаза наименее осведомленным людям на очевидный рост влияния Дианы. Каждый знал, что коннетабль так вызывающе ведет себя с любовницей короля, чтобы услужить подруге дофина.

Иностранные союзники хотели мира и объединения с императором. Франциск поддался на уговоры и отправился в Ниццу, чтобы встретиться с папой. Король выслушал увещевания Павла III, пообещал положить конец расколу христианского мира, но в мыслях он надеялся получить Милан, используя новый способ.

Надежда была весьма зыбкой, и он попытался вырваться из сети, в которую его поймали, потребовав невозможного, а именно передачи ему Франш-Конте. Понтифик понял, что может лишиться всего, и предложил заключить перемирие на десять лет, в течение которых произойдут Реформация и объединение Церкви. В ожидании этого обе стороны будут оставаться на своих позициях, Савойя перейдет в сторону интересов Франции. Король уступил, но нельзя сказать, что его не мучила совесть из-за того, что султан и лютеране Германии вновь остались не у дел. Он поспешно покинул Ниццу, избегая встречи с Карлом Пятым.

Это вовсе не устраивало пылких участников объединения благонамеренных граждан. Целый месяц после этого Франциска изводили с неуловимым, изощренным упорством, которое является отличительным признаком женского характера. Он никогда не был способен противостоять такого рода натиску и снова уступил. Четырнадцатого июля в душной, нездоровой обстановке местечка Эг-Морт он встретился с императором, которого не видел до этого целых двенадцать лет.

Под защитой кораблей, ощетинившихся пушками, два врага разыграли притворную сценку встречи родственников. Довольно много времени заняли ненужные излияния и бесполезные слова. Карл Пятый пообещал выдать замуж за герцога Орлеанского свою дочь или племянницу, в чье приданое входила Миланская область. Франциск обязался защищать земли императора, пока тот будет сражаться с Неверным. Ни один из них не собирался держать слово, но преимущество было на стороне Габсбурга, который заставил Валуа тешиться иллюзией и обязал его объявить вражду своим бывшим союзникам. Коннетабль в восторге заявил, что «оба они, император и король, могут отныне считать, что дела одного из них — это в то же время и дела другого». Члены кружка добронравных католиков поздравили себя с тем, что смогли «обратить в другую веру» Его Величество.

Мнение госпожи де Брезе, которую два года назад считали полностью посвятившей себя наставлению молодых женщин, оказалось теперь решающим на том куске шахматной доски, где играли судьбами империй.

Филиппа Дучи произвела на свет девочку и удалилась в один из монастырей. Дитя окрестили Дианой, что послужило основой для размышлений о том, не была ли ее настоящей матерью вдова Сенешаля. Брантом в это поверил. В действительности, госпожа де Брезе не имела никакого отношения к произошедшему, но, дав свое имя этой незаконнорожденной девочке, она в первый раз заявила о своих правах на все, что касалось дофина, и особенно на его детей.

Рождение ребенка было окружено тайной. Тем не менее об этом стало известно при дворе, и новость оказалась действительно ошеломительной. Отныне нельзя было отрицать, что род Валуа рисковал угаснуть. Вся ответственность за это ложилась на плечи Екатерины Медичи, которая вот уже пять лет оставалась бесплодной. Неужели кровь королей Франции будет принесена в жертву этой самозванке? Слухи, появившиеся после смерти дофина Франциска, набрали силу и вылились во всеобщее возмущение. Необходимо было изгнать флорентийку и найти принцу достойную жену. Клод де Гиз отважился предложить в этом качестве свою младшую дочь Луизу, признанную красавицу. Разве ее старшая сестра Мария не стала женой короля Шотландии? Коннетабль, который начинал завидовать лотарингцам и уж конечно не хотел, чтобы Генрих женился во второй раз, все же не осмелился подвергнуть опасности судьбу династии. Советники ратовали за развод, и Монморанси, по крайней мере, сделал вид, что согласен с таким решением.

Удар оказался силен как для Екатерины, так и для Дианы. Чего будет стоить любовница, которая годилась дофину в матери, рядом с красивой, плодовитой супругой благородного происхождения? Анна д'Этамп уже торжествовала.

Но она не учла мнения своего господина. Госпожа де Брезе прекрасно знала короля. Очень возможно, что она приободрила упавшую духом Екатерину и указала ей тактику поведения. Она также не забыла внушить девушке, какую благодарность нужно испытывать к подруге, которая пришла ей на помощь в такой беде и не дала Генриху нанести решающий удар. Ученица оказалась необыкновенно способной: она все поняла с полуслова.

Сотрясаясь от рыданий, госпожа дофина бросилась к ногам Его Величества: она знала, что обречена, и хотела избавить короля от необходимости произнести справедливый приговор. С этого момента она была готова уйти в монастырь или, если бы он посчитал это возможным, стать смиренной камеристкой новой принцессы. В ее сердце оставалась только гордость оттого, что однажды ее допустили в лоно королевской семьи.

Когда она обнимала колени своего шурина, потоки ее слез становились еще сильней. Сердце «галантного короля» дрогнуло. Франциск любил свою невестку, которая всегда была с ним предупредительна и умела ему польстить, разыскивая в уголках Тосканы редкие изысканные предметы, драгоценные манускрипты и делая ему приятные и неожиданные подарки. Этот великий знаток людей первым разглядел в ней недюжинный ум. И, конечно же, на его взгляд, особенно ценным в Екатерине было очарование Италии. С необычайной ловкостью она ухитрилась сохранить акцент и веяния моды своей страны. Ничто в латинской культуре не было ей чуждо. Рядом с ней триумфатор Мариньяно мог мечтать о счастливых днях в потерянном раю.

Франциск поднял коленопреклоненную девушку:

«Дитя мое, — сказал он, поцеловав ее, — если Господу было угодно, чтобы Вы стали моей невесткой и супругой дофина, я не хочу, чтобы это изменилось, и, быть может, Бог снизойдет к Вашим и Нашим мольбам».

Екатерина выразила ему свою бесконечную признательность, так же восторженно поблагодарила госпожу д'Этамп. Но ее победа — и ей это было прекрасно известно — зависела от молчания ее супруга. Станет ли король настаивать на своем решении, если дофин посетует на то, что он не сможет дать короне наследников?

Судьба Екатерины была в распоряжении той, что удерживала дофина от подобного шага, и Диана отлично знала, как извлечь наибольшую выгоду из этого союза.

Франциск I стал предметом договора, под которым Медичи не побоялась подписаться. Пользуясь тем, что он получал удовольствие от ее компании и от ее ласкового отношения, Екатерина предала его ради блага собственной соперницы, ради любовницы своего мужа! Вторая дама Франции унизилась до обычного шпионажа. Она льстила, угождала каждому, очаровывала и государя, и королеву, и фаворитку, и коннетабля, и грандов. Всегда милая, улыбчивая, услужливая, предупредительная, вечером она передавала своей драгоценной кузине сведения, которые ей удалось почерпнуть за весь день. Чтобы представить себе, насколько унизительной для нее была эта ситуация, достаточно вспомнить о том, что она не переставала обожать своего неверного мужа, и за своей ласковой наружностью прятала жестокую ревность.

С каким презрением относились гордая Диана и высокомерный коннетабль к этому созданию, смирившемуся со своим позором ради того, чтобы сохранить свой смехотворный титул! Когда через двадцать лет они увидели под маской ее истинное лицо, то, должно быть, ужаснулись.

Итак, Екатерина оказалась в абсолютно бесправном положении, а Диана обрела авторитет и власть настоящей супруги дофина, стараясь при этом сохранять видимость того, что в их отношениях «нет места сладострастию».

Госпожа д'Этамп в ярости искала, чем она сможет защитить себя. Слабое здоровье короля оставляло ей мало надежд на безбедное будущее, но, слава Богу, у него был еще младший сын, который, согласно традиции, смог бы заставить старшего брата вести себя осмотрительно и благоразумно.

В свои семнадцать лет Карл, герцог Орлеанский, был очень горяч, бескрайне храбр и отчаянно амбициозен. Он не походил ни на Людовика XII, ни на того дворецкого, которого злые языки называли отцом покойного короля.73 Он напоминал своего предка, первого Людовика Орлеанского, убитого на улице Барбетт, и был, как и он, очарователен, весел, великолепен, неистощим на остроты и любезности, безрассудно храбр. Анна д'Этамп тщательно поддерживала в его отце то предпочтение, которое он оказывал своему младшему сыну. Она представляла себе, как образует вокруг принца кружок из молодых людей, противопоставив юность юности. Или еще лучше: как она извлечет выгоду из достижений политики, которую кропотливо проводила госпожа де Брезе. Если в знак заключения нового союза Карл действительно женится на дочери императора и станет царствовать или в Нидерландах, или в Миланской области, Диана попадется в расставленную ею же ловушку, дофину же придется относиться к брату с особым почтением.

Такие грандиозные планы отнюдь не помешали фаворитке развязать истинно женскую войну. Возраст Дианы был ее самым уязвимым местом. Анна без конца эксплуатировала эту тему, извлекая из нее выгоду для себя. Она, например, утверждала, что родилась в день свадьбы Великого Сенешаля и своей соперницы (хотя в действительности разница в возрасте между двумя женщинами составляла всего девять лет). В ее окружении любовницу дофина с удовольствием стали называть «старухой».

И этого оказалось недостаточно. Госпожа д'Этамп привлекла в качестве помощника Ювенала из Шампани, поэта Вуте, которому было приказано поливать грязью ненавистную ей соперницу. Так появился сборник латинских стихов под названием «Одиннадцатисложники», в самом изящном из которых охотница предстает перед нами как старуха с морщинистым, дряблым и нарумяненным лицом, вставными зубами и седыми волосами:

Ты наделила цветом тучное лицо Ты снабдила его зубами, приобретенными для твоего рта И скрываешь седые волосы, покупая Новую шевелюру…

В следующем столетии Мезере подхватил эту беспардонную клевету, добавив от себя новые подробности. «Нельзя было без жалости смотреть на то, — написал он, — как молодой принц восхищается бесцветным лицом, покрытым морщинами, седеющими волосами, порой красными и гноящимися глазами с почти потухшим взором, словом, тем, что все считают покрытыми позором остатками, не подобранными многими другими».

Приматиччо и Франсуа Клуэ в области искусств, Брантом в литературе отомстили за поруганную красоту. Можно с полным правом заподозрить их в преувеличениях, но оскорбительные стишки Вуте являются не меньшей клеветой. Самой очевидной ложью являются высказывания по поводу цвета ее лица. До самой смерти у Дианы сохранилось чудесное лицо, отражающее сияние ее сорока лет.

Богиня не снизошла до ответа на эти выпады, кроме, может быть, того, что вспомнила о старом нечестивце, которого она в детстве спасла от смерти, получив затем в подарок чудесный напиток вечной Юности. Но в то же время она неумолимо заносила в свой мысленный список каждую эпиграмму и каждую коварную выходку. Однажды она ответит на все эти колкие слова уколом шпаги.

А пока страстное благоговение дофина затмевало его гордость. Подросток, за богатырской внешностью которого скрывались слабость характера, неуверенность, потребность в нежности, желание покориться чьей-либо власти, находил спокойное прибежище в сильных и ласковых объятиях своей любовницы. Таким образом, Генрих обретал и мать, с которой ему практически не пришлось пообщаться, и воплощение его первых мечтаний. Он переставал опасаться презрения, искать, куда идти дальше. Если его любовь, как он говорил, была настоящей крепостью, то Диана являлась неприступным убежищем, где его слабость находилась в безопасности.

Нам очень мало известно об их плотских усладах. Но от чего еще этот романтичный и бесхитростный юнец мог получить такое же наслаждение, как от этой волевой женщины, наполнявшей его силой, как от химер, которыми она его околдовывала?

Сама же Диана не была потрясена этим удовольствием, которого она довольно поздно вкусила. Может быть, в ее сердце появлялась нежность, но ее ум оставался ясным и расчетливым, даже когда Генрих клялся ей в любви так искренне, как никогда еще не клялся ни один любовник:

Снова принц (о, моя единственная принцесса!) Признается в любви, которая постоянно Будет охранять Вас и от времени, и от смерти, Клянусь Вам, моя крепость Не нуждается ни в вырытом рве, ни в крепостной стене, И я доверяюсь Вам, дама, королева и возлюбленная, Потому что она вечна!

Угрюмый красавец

С тех пор как в жилах Карла Пятого кровь Изабеллы Католички смешалась с кровью Карла Смелого, Испанию окружил ореол того особенного очарования, что раньше было присуще герцогству Бургундии. К традициям, унаследованным от блистательных бургундских принцев, которые изобрели западный этикет, он от себя добавил суровый культ чести, смешение пышности и строгости, важное благородство, фанатизм, надменность и жестокость.

Все это начинало проникать за Пиренеи, создавая стиль жизни, сильно отличающийся от милых сладострастных обычаев, которыми недавно напитались завоеватели Флоренции, Неаполя и Милана.

Диана, большая почитательница Мадридского Цезаря, переняла эту моду, которая так подходила к ее роли. Дофин и его сотрапезники стали делать вид, что презирают блестящие роскошные наряды, болтовню, фамильярности, интеллектуальные игры, непристойные любовные связи.

С другой стороны, если некоторые жестокие и грубые привычки «при дворе короля как-то скрадывались присутствием художников и эрудитов, то они как будто находили прибежище и концентрировались при дворе дофина… Сент-Андре, Дампьер, Бриссак, Ла Шатеньере проводили время исключительно на турнирах и дуэлях: они уважали только ловкость и силу».74

Этим веселым товарищам — каким диким и жестоким было их веселье! — нравилось ходить по крышам, прыгать с крыши одного дома на другой, преодолевать верхом на лошади овраги шириной в двадцать восемь футов, скатываться самим и сбрасывать других в реку (Генрих так чуть не убил пажа). Но больше всего они любили драться: друг с другом, с придворными Его Величества, со слугами, с прохожими. Между ними и той изысканной культурой, что сложилась вокруг короля, влюбленного в Италию, пролегла пропасть. Речь здесь шла не о простом противостоянии двух кружков, а о двух разных аспектах эстетики, о двух различных концепциях существования.

В ожесточенной борьбе между двумя дворами принимали участие принцы, министры, дворяне, художники, шуты (Брианда у короля, Брюске у дофина).75 Эта женская дуэль разворачивалась во всех областях жизни без исключения, начиная от европейской политики, и заканчивая произведениями Бенвенуто Челлини (которого ненавидела госпожа д'Этамп и защищала Диана); начиная поэзией и заканчивая скандальной хроникой. Вернувшийся из изгнания Клеман Маро отправил вдове Великого Сенешаля едкие стихи под названием «Подарки к празднику»:

Что Вы хотите, добрая Диана, Чтобы я Вам подарил? Вы никогда, как я слышал, Не были так счастливы весной, Как сейчас, осенью.

Анна обвиняла свою соперницу в том, что она занимается колдовством и «вытягивает силы из юношей», госпожа де Брезе в ответ начинала называть имена ее бесчисленных любовников: Маро (опять он!), Брион, Лонгваль, Дампьер, граф де Ла Мирандоль.

Доля правды в этом потоке яда все же была, ведь если Франциск так и продолжал ухаживать за женщинами, его фаворитка также становилась жертвой притягательности запретного плода, которым она являлась. Связь, существовавшая между ними, была настолько сильна, что могла тягаться с самой ревностью.

Во время своего пребывания в Мадридском замке король однажды утром отправился на охоту. Он вернулся раньше обычного, и сон девицы Рене де Колье, которую госпожа д'Этамп посадила следить за коридором через слуховое окно, был нарушен лаем собак и ржанием лошадей. Поэтому, войдя к своей любовнице, Франциск увидел лежащего рядом с ней в постели молодого Кристиана де Нансе. Все могло закончиться очень драматично, или превратиться в шутку.

— Пусть эта женщина встанет! — сказал король, не уронив своего величия. — А Вы, сударь, если Вы имели наглость крутить здесь роман с камеристкой госпожи д'Этамп, отправляйтесь в тюрьму и подумайте о недопустимости подобного поведения!

Здесь было от чего заскрежетать зубами уже Диане.

Впрочем, ее безупречное поведение тщательно скрывало ее безудержную ненависть. Она всегда держала себя в руках и превосходила маленькую Эйи за счет потрясающего достоинства и хладнокровия. Однажды Екатерина Медичи и госпожа д'Этамп, заключив друг друга в объятья, разрыдались, проклиная эту неуязвимую красоту. По словам Соваля, пылкий Таванн предложил, чтобы утешить их, отрезать нос их злейшему врагу!

Борьба продолжалась посреди всеобщего гуляния. Несмотря на войну и на разруху, «королевская резиденция» оставалась все такой же великолепной. Каждый год сумма, потраченная на ее содержание, достигала пятнадцати миллионов экю,76 из которых, по свидетельствам послов, три миллиона уходили на подарки дамам. Эти прекрасные создания отнюдь не решали «за всех, даже за генералов и министров», но было по крайней мере небезопасно не принимать во внимание их влияние.

Все находились там, пока в Компьене 23 сентября 1539 года (а не 1538-го, как за Мартеном Дю Белле повторяет Мишле) король не «слег от нарыва болезненного гнойника внизу живота», то есть абсцесса в области промежности, который станет предметом спора врачей, хронистов и историков на долгие века.

Этот гнойник появился у него уже давно, вызванный венерическим заболеванием, подобным тому, как утверждает Брантом, от которого скончалась королева Клод. В 1604 году Гюйону, врачу из Юзерш ан Лимузен, стали известны удивительные обстоятельства, при которых Франциск, скорее всего, заразился. Он впервые рассказал историю о любовной связи короля с женой адвоката, о ревности мужа и о мести этого Отелло-мазохиста, привившего себе ужасную болезнь, чтобы передать ее жене и, через нее, своему сопернику.

Мезере в 1646 году обратился к этой же истории и сделал ее достоянием общественности, написав «Прекрасную Фероньеру». Он пространно описывал последствия этого ужасного происшествия (по его мнению, относящегося к 1539 году), «едкие ростки этой инфекции», «изматывающую горячку и томительную досаду, которые делали его (Франциска) ни на что не способным».77 По Мишле, сифилитический абсцесс определил всю вторую половину правления Франциска.

Затем выяснилось, что у Гюйона просто разыгралось воображение, что связь Франциска с госпожой Дизом, дочерью адвоката Ле Кока — эта женщина единственная из его любовниц могла быть тем самым роковым созданием — относилась к 1515 году и никак не могла являться доказательством правдивости этой романтической истории; что вместо того, чтобы сослаться на какой-либо источник, Мезере написал: «Я слышал, что…» Прекрасная Фероньера попала в историю, не имея на то никаких оснований.

Также стало известно, насколько преувеличена была степень нездоровья Франциска I, которого за год до смерти Марино Кавалли с восхищением назвал «сильным и здоровым», а сестра короля Маргарита радовалась тому, что «у него совсем ничего не болит».

Сомнения все множились, и появилось мнение о том, что Франциск вообще не являлся жертвой Венеры,78 и его можно было рассматривать как образец телесной мощи или, по крайней мере, телесной сохранности. Это также не было истиной. Загадка еще долго не была бы разгадана, если бы «Дневник» Луизы Савойской и два зашифрованных письма Карлу Пятому не помогли бы нам, наконец, узнать правду:

«Седьмого дня, сентября 1512 года, — написала Мадам, — мой сын выехал из Амбуаза, направляясь в Гиень… а за два дня до этого он почувствовал боль в секретном месте».

Следовательно, болезнь, завезенная на материк моряками Христофора Колумба, началась у него, когда ему было около семнадцати лет. Пятнадцать лет спустя, в декабре 1527 года, затем в январе 1528 года императору сообщили — вероятно, разыскивая похожий рецепт — что его соперник употребляет «индийское дерево» для лечения от «постыдной болезни, приключившейся с ним».79 Король, кроме того, покупал у нормандских корсаров, вернувшихся из Бразилии, «дерево гайя или святой пальмы», другое считавшееся действенным средством.80

Это значит, что Франциск I был «заражен», причем в подростковом возрасте. Врачи лечили его сильнодействующими, даже чересчур сильными средствами, и не безрезультатно. Но в конечном счете сказочная мощь этого великана, вошедшая в пословицу, была, на поверку, лишь кажущейся. Его отец умер молодым от туберкулеза, и Франциск, по всей видимости, унаследовал этот недуг. Недомогания и приступы лихорадки случались с ним бессчетное количество раз. Он страдал от заболевания мочевыводящих путей. У него было множество ранений, полученных при самых разных обстоятельствах, и во всем кроме еды излишество было его нормой.

На человека с настолько подорванным здоровьем абсцесс произвел ужасающий эффект. Долгое время все жили в ожидании грандиозных перемен и начала нового правления. Пока королева и госпожа д'Этамп возносили к небу свои мольбы, друзья короля в испуге пытались подобраться поближе к герцогу Орлеанскому, Диана сохраняла достоинство, была непроницаема и неприступна. Так, ей не пришлось испытать ни малейшего страха и не подвергнуться ни одному оскорблению. Тем временем открывшийся гнойник очистился от содержимого, вернув тем самым Франциска I в мир живых.

Процесс выздоровления затянулся надолго, и Монморанси воспользовался слабостью своего господина для достижения цели, которую он считал победной вершиной своей политики. Король дал свое согласие на то, чтобы Карл Пятый пересек Францию и подавил бунт жителей Гента. Тем временем несчастные горожане в своих воззваниях как раз и утверждали необходимость власти сюзерена Франции!

Окруженный врагами, император понимал, что все наземные пути для него закрыты. Длительное и опасное морское путешествие лишило бы его радости достичь Фландрии. И вновь Монморанси, жаждущий мира и порядка, оказал Габсбургу неоценимую услугу. Действительно, перед тем как пересечь границу, Карл пообещал передать Миланскую область герцогу Орлеанскому. Этого было достаточно, чтобы притупить бдительность короля, который, к тому же, был в восторге, что сможет проявить свой рыцарский дух.

Итак, император появился при дворе, не вызвав ни восхищения, ни увлечения своей персоной, которые, как правило, французы охотно выказывают по отношению к своим противникам. Внешне сорокалетний, к тому же простуженный Карл, выглядел, как щуплый старик с ввалившимися щеками, сгорбленный подагрик с печатью упадка на странном лице с отвисшей, как у щуки, нижней челюстью, никак не соединяющейся с другой. Лишь только его взгляд говорил о его величественности, уме, хитрости, непоколебимости в убеждениях, в чем можно убедиться, глядя на полотна Амбергера и Тициана.81 Он резко отличался от Франциска, который, несмотря на свое недавнее недомогание, по словам венецианского посла Маттео Дандоло, в этом же 1540 году был «красивее, радушнее и проницательнее, чем любой другой рыцарь в мире, с постоянно радостным выражением длинного и полного лица, все в нем было соответственно случаю».

По случаю траура своей жены, Изабеллы Португальской, Цезарь был одет в черное и так же одевался в дальнейшем до самой смерти; так черный цвет окончательно воцарился в гардеробах верных товарищей дофина.

Император, будучи в полной зависимости от лояльности человека, которого он, само собой, собирался обмануть, находился в опасном положении. Он польстил королеве Маргарите, внушив ей надежду на брак его единственного сына, инфанта дона Филиппа, и маленькой Жанны д'Альбре.82 Затем он отправился в Шантильи, чтобы навестить своего доброго друга, коннетабля. Но, по всей видимости, он остерегался фавориток и их интриг. Предложение, сделанное госпоже д'Этамп, огромный бриллиант Бургундских герцогов, брошенный к ногам прекрасной Анны, не более чем фантазии, вышедшие в 1627 году из-под пера Сципиона Дюпли,83 позже множество раз пересказанные и приукрашенные по усмотрению автора. Из письма посла Бонвало, написанного через шесть месяцев после визита Карла, становится понятно, что герцогиня, напротив, испытывала к императору «непреодолимую неприязнь» из-за его «ледяного» обращения.

Также не произошло встречи Карла и вдовы Великого Сенешаля между выездами на охоту, джострами, стычками, поединками пешими и конными, торжественными выездами и разнообразными праздниками, которыми Франциск развлекал своего гостя.

Еще в Байонне он заметил, насколько нежелательно было, чтобы передача Миланской области Франции показалась платой за его проезд. После никто так и не осмелился с ним об этом заговорить. Днем именитые соперники осыпали друг друга любезностями, мило улыбались и веселились. Ночью ни тот ни другой не мог сомкнуть глаз, одному не давал покоя соблазн, другой не мог заснуть от беспокойства.

Карл поспешно удалился. В Балансе «королевские послы посчитали, что он должен здесь подтвердить свое намерение выполнить то, что он обещал при отъезде из Испании, но любезный принц… отложил это решение до тех пор, пока он не согласует его со своим Советом в Нидерландах». Франциск, в свою очередь, спрятался за необходимостью созыва Генеральных Штатов, чтобы нарушить Мадридский договор.

В то же время в Лувре сохраняли надежду: она стояла на страже могущества Монморанси и его союзников.

* * *

В 1540 году появился первый том «Амадиса Галльского» на французском языке в переводе Николя де Эрбере, сеньора дез Эссар, ординарного комиссара королевской артиллерии. Другие одиннадцать томов должны были последовать за первым в течение следующих шестнадцати лет, причем последние два с посвящением Диане де Пуатье.

Николя де Эрбере в переводе не слишком тщательно следовал оригинальному испанскому тексту Монтальво. «Если Вы вдруг заметите, — написал он в посвящении герцогу Орлеанскому, — что кое-где я не приложил усилий к тому, чтобы передать текст слово в слово, уверяю Вас в том, что я сделал это… так как мне показалось, что многие вещи не слишком приличествуют описываемым персонажам в противовес нравам и обычаям нынешнего времени…»

Конечно же, именно известных лиц Франции «нынешнего времени» напоминали доблестный Амадис и гордая Ориана. Посвящение второму сыну короля, казалось бы, говорит о том, что автор хотел услужить окружению госпожи д'Этамп, но в действительности оказал услугу вдове Великого Сенешаля.

Успех книги был ошеломляющим. Не было еще романа, который бы в течение полувека оказывал подобное влияние на жизненное восприятие всех членов просвещенного общества. Он отнюдь не проповедовал строгость нравов или чрезмерно стойкую добродетель. Тем не менее он привил моду на стиль жизни, абсолютно чуждый пылкому, фривольному Карлу Орлеанскому. Напротив, Генрих являлся совершенным образцом серьезного, страстного, верного любовника-рыцаря. Он был, в некотором роде, самим героем этого произведения, которое было «не зеркалом, в котором отразилось поколение, а, скорее, моделью для подражания, которую это поколение использовало».84

Диана поняла, какой замечательный шанс предоставили ей Монтальво и господин дез Эссар. Она еще больше возбудила воображение дофина, который был бесконечно счастлив быть воплощением нового идеала, и сделала его вечным пленником этого персонажа. Отныне Генрих уже не мог оставить свою Даму без того, чтобы не упасть с пьедестала, разрушив свою легенду и вызвав разочарование молодежи. Ему не хватило бы смелости сбросить маску Угрюмого красавца, как называли Амадиса, которая, как казалось, была его предопределением. Направляемый своей любовницей, он извлек из романа «доктрину… которой следовал всегда и везде с непоколебимой логикой».85

До самого последнего дня своей совместной жизни эта неповторимая пара играла сцены из «Амадиса Галльского»: он — с увлечением грубоватого, восторженного актера, который все хуже и хуже отличает вымысел от реальности; она — с тонким, неусыпным искусством артиста, который более всего заботится о том, как он выглядит на сцене.

Последующие двадцать лет Диана поддерживала иллюзии, даровавшие ей очарование обожествленной Орианы. Очень часто в дальнейшем ее вновь будут обвинять в использовании колдовских чар, магических напитков. На самом деле она оставалась верна рецептам, которые использовала в юности, и продолжала скакать на лошади по утрам, охотиться, обливаться холодной водой, что даже вызывало некоторое возмущение у утонченных дам, отныне предпочитавших принимать теплые ванны.

Вдова Великого Сенешаля не могла даже подумать о том, чтобы настолько расслабиться. Чем больше уверенности появлялось у сомневающихся в ее правоте, тем сильней она подчеркивала свое благородство, суровость в обращении. В глубине души она сильно страдала оттого, что лишилась ореола безупречной супруги и, будучи одной из Пуатье, кровь которых была смешана с королевской кровью, стала любовницей принца, которому была бы достойна подарить законных детей. Вот почему она требовала от Генриха целомудрия, скромности, неведомых придворным. Вот почему она так дорожила обычаями, традициями, верой предков. Вот почему она питала отвращение к новым идеям и требовала истребления еретиков.

Ласк подростка не было достаточно для того, чтобы заставить ее смириться со своим тайным унижением. Только деловая женщина, воспитанная в суровых правилах семьи Брезе, была способна смирить порыв дикой Артемиды. Эта женщина не меньше ценила порядок и достоинство, но высчитала, что беспорядок, помноженный на могущество и большие деньги, может обеспечить непоколебимое, устойчивое положение и абсолютную безопасность.

Устойчивое положение, безопасность… Диана мечтает об этом так же, как мечтал ее престарелый муж, который сквозь смуты, гражданские войны, смену правлений укреплял доверие к себе и множил свое богатство. Пока дофин преследовал свою мечту, она смотрела в будущее, взвешивала свои шансы, делала расчеты. И в ее представлении Угрюмый красавец превратился в «банкира, подаренного ей любовью».86

***

Постановление от 24 июня 1539 года поставило еретиков вне закона; костры запылали в Тулузе, в Блуа, в Ажене, в Руане; Парламент Экса признал виновными жителей множества деревень Прованса в том, что они дали приют участникам секты вальденсов «еретикам и бунтовщикам».

Таким образом коннетабль утверждал свое влияние внутри страны. Не меньше опасностей подстерегало его за ее пределами, и уже поэтому он с таким рвением выполнял свои обязанности.

Выпустит ли, наконец, Карл Пятый из своих рук Миланскую область? Его бесконечные уловки заставляли Монморанси смертельно переживать. Король, очень быстро оправившийся и, вопреки легенде, очень внимательный к своим делам, уже принимал меры предосторожности, вновь начиная переговоры с немецкими принцами. Он пообещал свою племянницу, Жанну д'Альбре, в жены самому опасному из них, герцогу Клевскому, заручившись, таким образом, поддержкой влиятельного принца и разорвав одним махом нити, протянувшиеся между его сестрой и Карлом Пятым.

Последний внезапно проявил невиданную щедрость: к Карлу Орлеанскому, в случае брака с его дочерью Марией, должны были перейти Нидерланды, Франш-Конте, Гельдерн, практически все провинции Карла Смелого! Королю оставалось лишь добавить к этому уделу Бургундию.

Габсбург, который оставался феодалом, не до конца понимал, на что способен владыка объединенного французского королевства. Франциск наотрез отказался подвергнуть опасности безопасность и единство государства, создав в нем нового сильного вассала. Он также не согласился отдать Пьемонт.

Монморанси колебался. Он тайком умолял императора быть посговорчивее и исподтишка пытался расстроить планы своего повелителя. Госпожа д'Этамп, не скрывая более своего отношения, вступила с ним в открытую вражду. Раздор при дворе усилился вдвойне, а король без устали устраивал праздники и совершал путешествия, занимался приукрашиванием Фонтенбло, заботился о новых постройках: Гавр, Витри, Булонь, Вилле-Котре, Ла Мюет, Сен-Жермен.

Мария Венгерская писала Карлу Пятому: «Эта девушка (Анна д'Этамп) делает все, что ей угодно, и все ей подчиняются. Это, должно быть, даже разумно, для того, чтобы во всем был порядок». В действительности все было не так, но Франциск теперь прислушивался к фаворитке, когда она рассказывала о неудачах коннетабля и изобличала его происки, обвиняла его в том, что он предпочитает дофина своему благодетелю, и цинично живет за счет будущего.

Монморанси потерял всякое терпение и попросил предоставить ему отпуск. Король, который еще сохранил к нему остатки дружеского чувства, растрогался до слез во время их объяснения.

— Я нахожу в Вас только один недостаток, — сказал он, — Вы не любите тех, кого люблю я.

Коннетабль выиграл на этом лишь небольшую отсрочку. Весной 1541 года, несмотря на сопротивление Маргариты, партии благонамеренных и самой девочки, король насильно выдал Жанну д'Альбре замуж за герцога Клевского. Во время церемонии бракосочетания, которое произошло 14 июня в Шательро, Жанна, сгибаясь под весом своего свадебного убора, притворилась, что не в состоянии дойти до алтаря (накануне она в письменной форме выразила протест против насилия, которому она подвергалась).

— Так отнеси ее на плечах! — приказал Франциск Монморанси.

И грозному сеньору пришлось исполнить обязанности лакея.

Публично нанесенное оскорбление несказанно потревожило и привело в замешательство лагерь коннетабля. Чуть позже император присвоил своему сыну Филиппу титул герцога Миланского. Это прозвучало, как возглас «ату его»! Госпожа д'Этамп и ее приближенные бросились на добычу: лишенный места в Совете, отосланный от двора, изрыгающий ругательства коннетабль в ярости удалился в Шантильи.

Дофин, который очень мало знал о тайных женских заговорах, в бешенстве запретил Екатерине Медичи разговаривать с госпожой д'Этамп.

С исторической точки зрения, эти события обозначали окончательный распад единства христианского мира и возврат Франции к националистической политике. С точки зрения внутренней жизни двора, они стали первой неудачей терпеливой Дианы де Пуатье в ее карьере.

Торжествующая Анна д'Этамп добилась реабилитации Шабо де Бриона, затем его восстановления в Совете, главными участниками которого отныне стали грубый, честный, недалекий солдат, маршал д'Аннебо, и чрезвычайно ловкий кардинал де Турнон, еще больший фанатик, чем Гизы. Хотя Гильом Дю Белле и вырвал у короля приказ о помиловании вальденсов, правление продолжало основываться на репрессиях.

Казалось, что дофин, которого лишили и этого удовольствия, отобрав его наставника, отныне обречен потерять всякое влияние. У него даже появились основания опасаться, что отцовское чувство Франциска I, в душе которого теплилась злоба, поддерживаемая Анной, в конце концов возобладает над долгом правителя, и он предоставит герцогу Орлеанскому возможность подготовить для своего брата все условия для плачевного правления.

Бесхитростный Генрих испытывал к своему отцу глухую неприязнь, а брата по-настоящему ненавидел. Он ничего больше не мог сделать. Но тем временем его единомышленники постепенно воспрянули духом, его связи с Гизами окрепли; вокруг него образовалась столь сплоченная группа, что с ней приходилось считаться. Не слишком ли рискованно посчитать этот взлет делом рук госпожи де Брезе?

Известно, что при Карле VII дофин (Людовик XI) также был врагом короля, но он жил вдалеке и старательно утверждал свою независимость. На этот раз произошло нечто небывалое: внутри двора образовалось то, что мы бы назвали мощной, влиятельной оппозицией, главой которой был двадцатидвухлетний принц, а вдохновительницей — вполне зрелая женщина, вдова последнего Сенешаля.

Их любовь, на которой держалась вся их политика, в тот же год, когда рухнула карьера коннетабля, получила торжественное подтверждение. В Ла Берлодьере, близ Шательро, состоялся турнир, на котором дофин, переодетый в странствующего рыцаря, как обычно, нес флаг своей Дамы. В честь госпожи де Брезе был устроен парад оружия. Клеман Маро, по всей видимости, смущенный могуществом своей противницы, возможно, пытаясь заслужить ее прощение, сочинил по этому поводу изящную эпиграмму:

Здесь разворачивается Честная и добропорядочная любовная история Здесь вонзаются в бока коней шпоры, А мечи порой — в людей Рыцарь королевской крови Поставил здесь свой шатер И служит от всего благородного сердца Прекрасной даме, Чье прелестное имя Нет смысла упоминать. Оно начертано на небесах И даже ночью его можно прочитать.

Эти женщины завидовали даже порокам друг друга

Новое нашествие турок, поражение Карла Пятого в Алжире, религиозный раскол в Империи, наконец, известие о том, что имперцы убили французских послов Фрегоза и Ренкона, убедили Франциска I разорвать перемирие. Вместо Генриха VIII, оскорбленного политикой, которую проводил коннетабль, во французский лагерь вошли Дания, Швеция, Шотландия и герцог Клевский. Итак, сложившаяся ситуация казалась благоприятной и никто не выражал своего недовольства. Дофин, который любил сражаться, надеялся отыскать способ покрыть себя славой и превзойти своего брата. Турнон ограничился требованием того, чтобы война шла исключительно между католическими державами без всякого лютеранского вмешательства!

Франциск, который несмотря на все американские сокровища последнего, был богаче своего соперника, сделав неимоверное усилие, привел в боевую готовность пять армейских подразделений. Серьезная проблема возникла при назначении командующих ими. Деление на две партии являлось к тому времени настолько существенным фактором, что король был вынужден произвести тщательный расчет, чтобы уравновесить количество участников обеих партий и избежать вреда, который могла принести их вражда. Дофина поставили во главе армии, которая должна была атаковать Руссильон, а его заместителем стал маршал д'Аннебо; герцог де Гиз получил предписание участвовать в операции по захвату Люксембурга, возглавляемой Карлом Орлеанским. В первый раз за довольно долгий промежуток времени полководцем стал один из Бурбонов: Франциск, граф д'Энгиен, младший брат герцога Вандомского87 являлся другом герцога Орлеанского и госпожи д'Этамп, это было еще одним очком в пользу ее окружения. Король обосновался в Монпелье.

Были завоеваны Ломбардия, Нидерланды, Наварра, Франш-Конте, турки высадились в Италии и осадили Вену, Саксонский курфюрст присоединился к герцогу Клевскому. Карл Пятый оказался на краю пропасти.

Его спасла его энергия, а также раздор в стане французов. Герцог Орлеанский удачно начал кампанию, взял Ивуа, Люксембург, Монмеди. Тут он мог бы прийти на помощь авантюристам герцога Клевского, которые опустошали Фландрию. Но полученные новости вскружили ему голову: император собирался спасать Перпиньян, осаждаемый дофином, близилось сражение, в котором можно было взять реванш за Павию.

Молодой безумец заартачился, так как не мог допустить, чтобы вся слава в такой день досталась его брату. Оставив командование своей армией Гизу, он напрямик поскакал в Монпелье, где взбешенный король устроил ему чрезвычайно плохой прием и приказал немедленно возвращаться. Слишком поздно! Имперцы воспользовались этим замешательством и отыграли потерянные позиции.

Перпиньян, который французы считали беззащитным, ответил им градом артиллерии. Через сорок дней бесполезной осады дофин скомандовал отступление.

Так, к стыду обоих братьев, закончилась кампания. Чтобы защитить честь Генриха, Диана и ее приспешники распустили слухи о предательстве госпожи д'Этамп. Они утверждали, что фаворитка подсказала императору усилить защиту Перпиньяна и заставила Аннебо сделать все, чтобы поражения нельзя было избежать. Эти обвинения отражены в трудах множества историков. Но нет ни одного существенного доказательства, которое могло бы заставить поверить в их истинность.

Это отнюдь не позволяет отрицать тот факт, что нестабильность, вызванная противоборством внутри французского лагеря, позволила Карлу Пятому вновь переманить на свою сторону большинство немецких принцев и обессилить герцога Клевского, который, потерпев поражение, был вынужден отказаться от какого бы то ни было союза с Христианнейшим королем. Маргарита тут же воспользовалась случаем и заставила признать брак своей дочери недействительным.

Высадка Барбароссы в Ницце, которую он захватил и разорил, не могла компенсировать эту неудачу. К тому же произошло нечто еще более ужасное: Генрих VIII после семнадцати лет соблюдения всех требований соглашения в Муре, труда Луизы Савойской, разорвал его и вновь обратился к католической вере и к памяти своей жены, Екатерины Арагонской, которую он, по слухам, отравил. Был подписан договор между ним и императором. Франция, которая в прошлом году повсюду атаковала, теперь должна была выстоять перед двойным натиском.

* * *

Тем временем насыщенная интригами жизнь при дворе шла своим чередом. Диана была обеспокоена. Будучи скорее главой партии и матерью, чем любовницей, она живо переживала за бесплодие супруги дофина. Прошло девять лет с той свадебной ночи, так порадовавшей Климента VII, а Медичи так никого и не родила. Нужно ли было, наконец, решиться на расторжение этого брака? А может, нужно было предоставить герцогу Орлеанскому заботу об увековечении династии Валуа? И то и другое приводило в ужас как любовницу, так и супругу.

Если бы любовь могла преодолеть несчастья, выпавшие на долю Екатерины, она бы сделала это с необычайной легкостью. Несмотря на неверность своего мужа и презрение, которое он к ней испытывал, она, будучи в сто крат умнее его, но настолько же менее привлекательной и менее знатной, продолжала страстно, как турецкая рабыня, любить его. Увы! Ни ее пылкости, ни лекарств, которыми пичкали ее королевские врачи, Луи де Бурж, потом Жан Фернель, было недостаточно. Доведенная практически до отчаяния, флорентийка обращалась к астрологам, к алхимикам, к колдунам. Набожно соблюдая все религиозные обряды, она в то же время читала по звездам, гадала на картах таро, носила талисманы, пила магические напитки, избегала ездить верхом на муле, который, по свидетельствам Альберта Великого, Фотия, Табариензия, Исидора, являлся бесплодным животным.

Коннетабль сочувствовал ей, высылал из Шантильи множество рецептов, за которые она его горячо благодарила и называла «своим кумом».

Генрих, со своей стороны, также прилагал все усилия. Его любовница, у которой «был ключ от супружеской опочивальни», относилась к этому с повышенной внимательностью и заставляла его регулярно проводить ночи со своей женой. Никогда еще интересы этих женщин, бывших смертельными врагами, не были так близки, никогда еще они не были настолько тесно связаны друг с другом. Описать это удивительное сотрудничество было бы нелегкой задачей для любого романиста или драматурга.

Весной 1543 года столько усилий, молитв, заклинаний, наконец, возымели долгожданный результат. Екатерина забеременела: 16 января 1544 года она произвела на свет сына, Франциска.

Какая блистательная победа! Медичи чуть не лишилась рассудка от радости. От подобного потрясения у нее началась лихорадка. Диана, которой дофин поспешил показать ребенка, нашла, что он похож на отца.

Через пятнадцать месяцев у нее появилась дочь, Елизавета. Отныне ее плодовитость уже не подвергалась сомнению. За тринадцать лет Екатерина родила одного за другим десятерых детей.

Такой крутой поворот в жизни, столь же полная, сколь и неожиданная победа должны были не только принести спасение флорентийке, но и вернуть ей достоинство и влияние, соответствующие ее положению второй дамы королевства. Ничего подобного не произошло. Радуга Ирис, которую Франциск сделал эмблемой своей невестки, все также еле виднелась на небе, где сиял лунный полумесяц. Екатерина осталась Золушкой в своем собственном доме, служанкой, радующейся тому, что ей разрешено изредка получать ласки господина и дарить ему детей.

Истинной и единственной победительницей была Диана, покровительница, как и ее мифологическая патронесса, родов и целомудренной любви. Это было ее правление, подтверждением которого стало маленькое одутловатое, прожорливое существо, наделенное опасными наследственными заболеваниями, объект поклонения и обожания целого народа.

Госпожа де Брезе назвала своим именем незаконнорожденную дочь дофина: теперь она взяла в свои руки воспитание его законных наследников. Если нам известно чрезвычайно мало о том, как росли ее собственные дочери, то из множества писем, адресованных лично господину д'Юмьеру, гувернеру детей короля, становится понятно, что выводок королевских отпрысков находился под ее властным, неусыпным контролем. Вынужденная отказаться даже от права материнства, Екатерина сохраняла лишь право рожать. Рядом со своей царственной соперницей она походила на одну из тех девиц, что библейские жены порой подкладывали на ложе почтенных старцев.

* * *

В течение 1544 года Франции пришлось испытать все то, что приходится на долю наций, которые рассматривают дипломатические и военные события как перипетии борьбы, разворачивающейся внутри государства. Хотя большая часть товарищей дофина приняла активное участие в сражении, знаменитая победа при Черизоле, которую в Италии одержал граф д'Энгиен, послужила лишь для укрепления позиций партии герцога Орлеанского и д'Этамп.

В действительности, необходимо было немедленно отозвать армию из Пьемонта, чтобы противостоять объединенной атаке Генриха VIII и Карла Пятого. В то время как первый из них, забыв о свидании, назначенном в столице Франции, развлекался, осаждая крепости, тридцать тысяч немцев и семь тысяч испанцев хлынули в Шампань.

Так у дофина появилась возможность взять реванш, потому что войска, собранные, чтобы остановить императора, были отданы под его начало. В его задачу входило переместить назад театр военных действий и при этом воспрепятствовать врагу перейти Марну.

Восьмого августа Карл Пятый, которого войска графа де Сансера остановили у Сен-Дизье, уже приготовился к отступлению, но тут его канцлер, Гранвель, сообщил, что разгадал шифр, используемый французскими генералами. Тут же было сфабриковано фальшивое письмо, в котором герцог де Гиз якобы приказывал Сансеру объявить о капитуляции. И 17 августа граф сдался.

Это была катастрофа. Каким образом Гранвелю стал известен «код», которым пользовались враги? Мартен Дю Белле, который был тогда в расположении войска дофина, не уточняет этого, но, по словам Бокера, существовало мнение о том, что «Император получил ключ к шифру благодаря заботам Анны де Пислё и графа де Лонгваля». Хуже того: фаворитка, всегда знавшая слишком много, скорее всего, сообщила императору о решениях Королевского Совета, также благодаря усердию Лонгваля, считавшегося ее любовником.

В произведениях многих авторов эти обвинения повторяются и иногда даже усугубляются. «Герцогиня, — написал Бейль, — была настолько тесно связана с императором, что ни одно происшествие при дворе, ни одно решение, принятое на Совете Франции, не было для него секретом, его обо всем аккуратно предупреждали. И действительно, первое же письмо, которое ему передали через графа, сослужило ему весьма крупную услугу, так как спасло его самого и его армию… Причиной всей этой сумятицы стала женщина. Женщина, которая свергла бы монархию, если бы не обратила свой взор на Карла Пятого… Франциск I еще дешево отделался».

Но были ли ее ненависть к Диане и страх увидеть дофина, вернувшегося с победой, велики настолько, что подтолкнули госпожу д'Этамп к предательству? Современные историки не считают себя вправе так думать. Но то, что фаворитка внезапно стала удручающе непопулярной, причем это никак не было связано с изменой королю, по крайней мере доказывает существование в тот момент слухов, подозрений. Монтескье написал об этих соперницах, что «они завидовали даже порокам друг друга» — несчастный народ отныне будет склонен путать порок с преступлением.

Можно охотно поверить в то, что вдова Великого Сенешаля была отнюдь не последней из тех, кто распускал эти коварные слухи. Но случившееся дальше поставило под сомнение их правдоподобие.

Вспомнив о Монморанси, король понадеялся вновь победить врага, уморив его голодом, и провел жестокие опустошительные вылазки. Поэтому Карл Пятый был «в отчаянном положении», когда завладел Эперне и Шато-Тьерри. Ранее дофин устроил в Эперне склад продовольствия. По мнению Мартина Дю Белле, он намеревался успеть вывезти оттуда припасы и взорвать мост, дававший доступ в крепость, император обогнал его, воспользовавшись еще не тронутым мостом, а также и провизией.

Бокер, Варильяс, Бейль и многие другие вновь в один голос вменяют в вину госпоже д'Этамп и Лонгвилю то, что они поторопили Карла Пятого и не дали разрушить мост. Однако архивы аббатства Сен-Мартен в Эперне полностью отбирают у этой клеветы право на существование. «Город Эперне, — значится в одном из документов, — был сожжен 3 сентября 1544 года… из опасения, что имперцы воспользуются провизией, находившейся в городе… настолько внезапно, что жители смогли лишь спасти лишь кое-какое имущество… а по возвращении обнаружили, что, за небольшим исключением, все дома уничтожены». Значит, Карлу Пятому достались руины, склады, обращенные в пепел. Но разве не нужно было пытаться защитить честь дофина, как-то объяснить его неудачу?

Имперцы подбирались к Парижу: так близко они не подходили со времен Бувина.88

— Я не могу избавить мою столицу от страха, — сказал Франциск, — когда узнал, что начавшаяся паника все усиливается, но я все еще могу противостоять ударам, что наносит мне судьба.

Он призвал к себе Клода де Гиза, которого он не любил, но, впрочем, пожаловал ему недавно второе герцогство,89 желая, чтобы тот был рядом и вселял уверенность в парижан. На тот момент этот маленький князек уже обладал таким могуществом. Примчавшись в город, лотарингский принц тотчас же предстал перед королем, и его провозгласили «добрым гением».

После взятия Сен-Дизье добрая королева Элеонора — далеко не такая незаметная, какой ее считали — направила к своему брату монаха с предложением мира. Переговоры завершились в удивительно короткий срок. Щепетильный император был несколько смущен успехом, которого он добился благодаря внезапно изменившемуся в лучшую сторону отношению немецких протестантов. Ведь его задачей было только «использовать революционные силы».90 Кроме того, Карл не собирался сражаться на стороне Генриха VIII, довольно неприятного для всех союзника; он искренне хотел положить конец дуэли, начавшейся двадцать три года тому назад, чтобы посвятить себя проблемам Империи, разрешению конфликта, который недавно разгорелся между ним и папой.

Франциск I, по всей видимости, точно так же хотел поскорей покончить со всем этим. Необычный «толчок» внезапно направил его мысли в русло политики Луизы Савойской и Монморанси. Герой битвы при Мариньяно, приближаясь к Вратам Небесным, похоже, отказался от Италии и от приключений в далеких странах. Он забыл свои старые мечты и думал лишь об естественных границах Франции. Он также стремился потушить огонь ссоры между Габсбургами и Валуа.

Подтолкнули ли его на это благоразумие, нехватка средств, усталость больного человека (абсцесс вновь появился), осознание того, что его народ нуждается в мире? Некоторые вызывающие беспокойство пункты договора заставляют думать, что и другие причины побудили его принять это решение. Борьба между двумя фаворитками внушила Франциску сильную неприязнь к бывшей подруге, чье общество уже не казалось ему таким приятным, и окончательно испортила его отношение к дофину. Принц, уже будучи Генрихом II, однажды написал Диане:

«В прошлом я не боялся даже потерять расположение покойного короля, ради того, чтобы остаться с Вами».

Чтобы доказать это свое расположение младшему сыну, король согласился на отвергнутое недавно рискованное предложение. В договоре, подписанном 18 сентября 1544 года в Крепи, предусматривалось, что герцог Орлеанский женится на дочери, или на племяннице императора; одна из них получит в качестве приданого Нидерланды и Франш-Конте, другая — Миланскую область. Эти земли, таким образом, останутся в составе Империи. А сыну, ставшему вассалом Карла Пятого, король предоставит огромный земельный удел, герцогства Орлеанское, Бурбонское, Ангулемское и Шательро. Этим решением единству государства был нанесен наибольший ущерб со времени правления Людовика XI, кроме того, будущее страны отныне виделось довольно безрадостным.

Франциск расторгал союз с турками и отказывался от прав на старинные владения Карла Смелого, на Фландрию, Артуа, Шароле. Император, со своей стороны, освобождал территорию Франции, окончательно оставлял свои притязания на Бургундию. Помимо этого, в случае, если король выполнял свое обещание очистить Савойю и Пьемонт, то, по крайней мере, сохранял эти провинции под своим протекторатом вплоть до женитьбы герцога Орлеанского.

Крепийский мир оценивали неоднозначно. Его результат заключался единственно в том, что враг, который уже расположился лагерем у ворот Парижа, отступил, и этой проигранной войне пришел конец. Поэтому Франциска часто хвалили за то, что он так быстро согласился на его заключение — до того, как император узнал, что англичане вошли в Булонь. Но если бы удалось выполнить все условия этого договора, это абсолютно точно привело бы к печальным последствиям.

Дофин понял, что его принесли в жертву младшему брату. Его сторонники загорелись праведным гневом и, согласно новому капризу судьбы, внезапно превратились в защитников национальных интересов. С другой стороны, окружение герцога Орлеанского и госпожи д'Этамп отныне все свои чаяния возлагало на императора. Ситуация изменилась с точностью до наоборот. И на этот раз речь шла не только об интригах и клевете.

Королева, герцог Орлеанский, большая часть придворных, в числе которых были восемьдесят дам, сопроводили Карла Пятого до Брюсселя. Госпожа д'Этамп также была там и в путешествии находилась на тех же носилках, что и королева!

В докладе Бернардо Наваджеро91 венецианскому дожу значилось, что Франциск якобы дал герцогу поразительный совет:

«Я решил препоручить Вас императору в качестве сына и в качестве подданного. Почитайте его, как отца, и повинуйтесь ему, как своему господину».

Аннибал Гаро, очевидец, написал герцогу Пармы: «Император и королева Мария (королева Венгрии, правительница Нидерландов) ехали к ней (Элеоноре) навстречу целый день. Когда они встретились, развернулась действительно любопытная церемония с целованием этих дам: мне это взаправду напомнило сцену похищения сабинянок. Не только сеньоры, но и обычные люди взяли себе по одной, первыми — испанцы и неаполитанцы… Появился скакавший на лошади во весь опор герцог Оттавио,92 который задержался в Брюсселе, чтобы подготовить состязания. Он спрыгнул с лошади, и Его Императорское Величество, милостиво, что обратило на себя внимание, приказал ему приблизиться к носилкам королевы… Герцог поцеловал руку королевы, и, когда он вновь садился в седло, император вновь позвал его со словами: «А теперь идите и поцелуйте руку госпожи д'Этамп», которая сидела с другой стороны носилок. И герцог, как настоящий француз, сделав больше, чем ему было приказано, поцеловал ее в губы».

Во время этих пышных празднеств в честь образования этих непредвиденных дружеских связей у вдовы Великого Сенешаля состоялся таинственный военный совет. Вместе с дофином и его любовницей там находились герцог де Гиз, его сын, граф д'Омаль, а также два Бурбона, Вандом и Энгиен, чье присутствие было более чем неожиданным. Какие чаяния, какие расчеты подтолкнули их на то, чтобы сменить лагерь? Вероятно, обычная досада на то, что плоды победы при Черисоле так и не были использованы.

Заговорщики лихорадочно пытались найти способ воспрепятствовать выполнению договора. До этого они провели консультацию с легистами. Результатом стало решение о торжественном протесте против нарушения неотъемлемых прав короны (на старинные владения Карла Смелого) и против отдачи провинций, которые к тому же не находились в распоряжении короля. Этот практически повстанческий акт был в абсолютной тайне подписан дофином 12 декабря 1544 года в Фонтенбло, а затем передан под охрану двоих нотариусов. Вандом и Энгиен поставили свои подписи в качестве свидетелей, Гизы, испугавшись в последний момент, воздержались.

Карл Пятый, как всегда прекрасно осведомленный, был в курсе дела. Двадцать седьмого января 1545 года он написал своему послу Сен-Морису очень любопытное письмо, которое якобы предназначалось для того, чтобы успокоить Генриха, но на самом деле должно было подлить масла в огонь: «Мы не хотели бы, — отметил император в заключение, — обсуждать ничего, что было бы неприятно упомянутому дофину, и особенно то, что касается его брата, господина герцога Орлеанского».93

Парламент Тулузы также заявил протест, причем более открыто. Разразилась серьезнейшая ссора между Франциском и его сыном. Генрих, к которому, безусловно, было обращено множество увещеваний, осмелился упрекнуть Его Величество. В конце своей речи он сказал, что один лишь Монморанси смог бы уладить дела государства. Король ответил, «что желал бы оставаться повелителем до самой своей смерти без того, чтобы кому бы то ни было могло прийти в голову противоречить ему в словах или поступках».

Дофин отказался после этого случая показываться на заседаниях Секретного совета, «принимая во внимание, — написал он, — что дела идут плохо, в конце концов всю вину переложат на меня». Такие решимость и энергичность никогда не были ему свойственны. Ни у кого не возникло сомнений относительно источника, из которого он мог их почерпнуть.

— Доверьтесь мне, — не так давно сказала Диана Франциску.

Этим доверием она воспользовалась для того, чтобы за десять лет создать настоящий нравственный разлад между отцом и сыном. Король мог бы прогнать ее со двора. Он не осмелился этого сделать.94 Государство стонало под бременем налогов, распространялась смута, раздуваемая ветром Реформации. Открытый бунт дофина повлек бы за собой неисчислимые потери, и Франциск благоразумно решил не подвергать страну подобному риску.

Женщина преуспела в том, что не удалось Бурбону и Кальвину, Парламенту, Сорбонне и финансистам: она безнаказанно противоречила улыбчивому деспоту, «под чьей рукой» до сих пор «все склонялось».95

Вот и умер этот повеса!

Диана не была бы женщиной, если бы ей никогда не приходилось испытывать на себе последствия своих ошибок. Отосланный в Шантильи коннетабль пользовался все таким же дружеским расположением дофина, но при этом чувствовал, что его влияние на помыслы госпожи де Брезе уменьшается. Все, чего он таким образом лишался, Гизы стремились аккуратно подобрать. Предусмотрительная Диана не могла обойтись без союзников. Наблюдая возвышение лотарингцев, она начинала размышлять о том, что лучше было опереться на этих популярных в народе принцев, победоносных полководцев, прелатов, мало помалу превратившихся в глав французской Церкви, обладателей несметного состояния, чем на старого изгнанного пса.

Карлу Лотарингскому, двадцатилетнему архиепископу Реймса, удалось добиться ее расположения и даже очаровать ее. Не было никого привлекательней этого молодого, бодрого, красноречивого, остроумного прелата, милое лицо которого невозможно было забыть.

«У него был развитый лоб, хотя его смуглое яркое лицо было скорее удлиненным; то задумчивый, то смеющийся взгляд; он был высок, строен и пропорционально сложен, он обладал мощным и мягким голосом, исходящим изо рта, в котором виднелись короткие, ровные и сжатые зубы; всё это говорило о его превосходстве».96

Нельзя даже было себе представить, какие жестокость, гордыня, амбициозность и двойственность скрывались за столь приятной внешностью. Диана не устояла перед ней.

Младший брат успешно расточал свой шарм, а старший, граф д'Омаль, пользовался героическими средствами. Отец учил его, что «люди его положения не должны чувствовать ран, наоборот, они должны уметь получать удовольствие от построения своей репутации на руинах собственного тела». Омаль вспомнил об этом близ Булони, где ему пронзили голову копьем. Его посчитали мертвым. Поставив ногу ему на лицо, с помощью щипцов Амбруаз Паре вытащил кусок стали из раны, затем спас его.

Король осыпал милостями того, кого отныне стали называть Меченым. Безусловно, ему не слишком нравилось наблюдать за тем, как увеличивается мощь этого воинственного племени. Встретив в Фонтенбло герцога Клода в окружении шестерых его сыновей, таких же величественных, как и он сам, король вскричал:

— Любезный кузен, Вы прекрасно защищены от того, кто захотел бы украсть у Вас Вашу накидку!

Истинная глава семьи, суровая Антуанетта Бурбонская, герцогиня де Гиз, чувствовала эту затаенную враждебность и подталкивала своих сыновей к упрочению связей с дофином. Она без всяких колебаний попросила выдать замуж вторую дочь госпожи де Брезе за своего третьего сына Клода, маркиза Майеннского. Диана загорелась этой мыслью. Но эти планы нужно было сохранить в тайне до лучших времен, так как король никогда бы не дал согласия на заключение подобного союза.

Помимо зависти друг к другу, между коннетаблем и Гизами существовало глубокое расхождение во взглядах: насколько верховный главнокомандующий стремился к миру, настолько же охочие до приключений рубаки любили войну. Вдали от своего наставника дофин, любивший всевозможные состязания и сражения, легко усвоил политические взгляды, подтверждением которым являлся Крепийский договор. Мысли о радушном приеме, который Карл Пятый устроил госпоже д'Этамп, заставляли Диану подталкивать его в этом направлении.

Императору стало понятно, что будущий правитель уже не будет тем, на кого он еще недавно мог рассчитывать. Это очень его обеспокоило, тем более что тогда он был втянут в самую гущу бесконечно запутанного немецкого вопроса. Поэтому он приказал своему новому послу, Жану де Сен-Морису, особенно тщательно наблюдать за малейшими переменами при дворе и, в особенности, за настроением, переменой в характере, здоровьем членов королевской семьи.

Так как Венеция не собиралась позволять кому бы то ни было пользоваться плодами кропотливо собранной информации, ее представитель, Марино Кавалли, с не меньшими скрупулезностью, хитростью и любопытством отслеживал все происходившее. Итак, благодаря докладам двух дипломатов мы располагаем огромным количеством точных свидетельств о последних годах жизни Франциска I.

Кажется, что в зависимости от увеличения или уменьшения страданий, приносимых болезнью, король был то похож на лунатика, который, не осознавая того, что делает, подписал приказ об истреблении вальденсов и отправил на костер Этьена Доле; то превращался в страстного охотника, неисправимого распутника, отдававшего приказ о строительстве нового Лувра (начавшегося в 1546 году), с прекрасным внешним видом и светлым умом.

Что касается дофина, его любовница сделала из него человека настолько скрытного, что он стал способен обмануть даже венецианцев: «Он совершенно не интересуется женщинами, — писал в это время Марино Кавалли, — ему достаточно собственной жены. С разговорами он чаще всего обращается к сорокавосьмилетней вдове Великого Сенешаля Нормандии… Некогда насмешник и гордец, очень мало любивший свою супругу, он стал совсем другим человеком; он избавился также и от других мелких недостатков юности. Он любит присутствовать на военных учениях; все обычно отмечают его храбрость…»

В середине лета 1545 года был заключен мир с Англией, но бракосочетание герцога Орлеанского с дочерью или племянницей Карла, которое должно было стать свидетельством выполнения Крепийского договора, до сих пор не состоялось. Тогда же разразилась одна из тех периодически опустошавших полгосударства эпидемий, которые по незнанию называли эпидемиями чумы. Все стали серьезно опасаться реакции населения, и так доведенного до отчаяния жесточайшими испытаниями войной и бременем налогов. Два королевских сына получили наказ отправиться в те районы страны, где свирепствовала болезнь, чтобы подбодрить жителей.

Генрих отнесся к этому поручению с присущими ему серьезностью и сдержанностью. Жизнерадостный и безрассудный Карл, Напротив, загорелся идеей бросить вызов опасности.

Как-то раз оба они зашли в дом больного пахаря.

«Невоздержанный, увлеченный игрой своей юности, он (герцог Орлеанский) начал смеяться над собой и своим братом; затем, стоя на краю кровати, он стал размахивать шпагой и посыпать брата перьями».97

Это было пятого сентября. А восьмого Карл Орлеанский скончался, так как врачи, так и не понявшие, в чем дело, «ничем не смогли ему помочь». Ему было двадцать четыре года.

Случившееся вызвало еще более сильные волнения, чем те, что последовали за смертью дофина Франциска. Во второй раз смерть подарила Генриху то, на что он даже не надеялся. Она избавила его от единственного соперника, обеспечила ему спокойное правление, сделала недействительным договор, заключение которого доставило ему столько проблем. Но разве в это время можно было поверить в то, что сама судьба произвела этот переворот? Вновь поползли слухи об отравлении. «Диану де Пуатье, — написал Дрё дю Радье, — заподозрили в совершении этого преступления. Безусловно, ход этому слуху дала герцогиня д'Этамп». Верить на слово Дрё дю Радье нужно с огромной предосторожностью, но в этом случае возникает сильный соблазн согласиться с ним. Диана обвинила Анну в измене, естественно, что Анна посчитала Диану отравительницей.

Были ли доказательства этого? Никаких, и никто не осмелился расследовать это дело. На сегодняшний день госпожа де Брезе считается непричастной: кажется, что она была не способна на такой поступок. Тем не менее нельзя не вспомнить о том, что в XIV веке у правителей были еще слуги, чья преданность или корысть иногда доводили их до спонтанного убийства.

* * *

Король был жестоко подавлен. Фаворитка понимала, что дорога в будущее для нее закрыта. Торжествующие друзья дофина занимались тем, что делили добычу, которая теперь уже не могла от них ускользнуть.

Жестокое соперничество разгорелось между двумя двоюродными братьями одного возраста, одинаково жаждущими могущества и славы, между Франциском Бурбонским, графом д'Энгиен, виновником победы при Черизоле, и Франциском Лотарингским, графом д'Омаль, героем Булонского сражения.98 Им было по двадцать шесть лет. Энгиен сблизился с дофином во время заключения Крепийского договора, но растущее влияние Омаля восстановило его против Генриха и привело к его переходу в противоположный лагерь. Лишь его авторитет пока скрадывал влияние Генриха и Гизов и позволял королю поддерживать зыбкое равновесие.

Однако зимой 1546 года, когда двор находился в Ла Рош-Гюйоне, пылкая молодежь предалась своему любимому времяпрепровождению, за неимением настоящей войны, ее подобию. Был построен импровизированный форт, который атаковали и защищали, бросаясь снежками. Генрих и Омаль командовали наступающими, Энгиен — защитниками форта. Игра переросла в ссору с нанесением взаимных оскорблений и чуть ли не в драку.

Когда мир с огромным трудом был восстановлен, усталый Энгиен присел на скамейку, стоявшую у стены замка. Над головой графа открылось окно, и из него выпал ящик, который сломал ему шею. Через несколько дней герой Черизоле умер.

Кто был виновен в этой смерти? Фаворит дофина, друг Гизов, итальянец Корнелио Бентивольо? Он уверял, что невиновен, что это была чистая случайность. Немногие поверили в это, но Франциск I запретил какие бы то ни было поиски или преследование.

«Галантный король» чувствовал, как страх сковывает его мысли. В среде созданного им двора, прибежища изящества, любезности и культуры, которой не было равных, он с ужасом наблюдал появление нравов, подтверждавших его худшие подозрения. Он не желал знать о том, считают ли те, кто придут к власти после него, преступление одним из средств достижения своих целей.

С тех пор среди непрекращающихся развлечений, на глазах мифологических героев, украшавших волшебные дворцы, противоборствующие стороны расположились лагерем друг против друга, подобно двум армиям, готовым перейти к военным действиям. Иногда внезапные кратковременные стычки напоминали о том, что страсти вот-вот разгорятся.

Сестра герцогини д'Этамп была замужем за «дамским угодником, который больше хвастался своей одеждой, чем своим военным искусством», Ги Шабо, бароном де Жарнаком, родственником адмирала де Бриона.99 Этот малообеспеченный молодой человек одевался с такой роскошью, в такие пышные наряды, что вызывал к своей персоне недоброжелательный интерес. Вполне вероятно, что кто-то донес до слуха вдовы Великого Сенешаля, что он якобы является любовником сестры своей жены и получает от нее деньги.

Однажды дофин неожиданно спросил у молодого человека, как ему удается «позволять себе такие расходы, быть столь расточительным». Жарнак ответил, что его мачеха (вторая жена его отца) была к нему добра, «поддерживала его». Генрих сделал вид, что понял это превратно: он объявил о том, что «щеголь», по его собственному признанию, являлся любовником своей мачехи.

Такое оскорбление в то время бросало пятно на всю семью. Жарнак, забыв об осторожности, поклялся, что «тот, кто произнес эту ложь, кто бы он ни был, — злодей, презренный человек и трус».

Сказанное прямым образом затрагивало честь Генриха. Принц не мог сражаться с простым дворянином, но его мог заменить кто-нибудь другой.

Франсуа де Вивон, господин де Ла Шатеньере, попросил оказать ему честь стать участником этой схватки. «Он утверждал, что именно к нему Жарнак обратил эту реплику, которую до этого повторял сотни раз, и запретил ему говорить по-другому».

Они были полной, практически символической, противоположностью. Представитель двора Франциска I был рослым, стройным, изящным, гибким, элегантным молодым человеком. Сторонник дофина был, в первую очередь, бойцом: «сильный, коротконогий, плечистый», он охотно бился с двумя атлетами одновременно, мог повалить быка, схватив его за рога. Он провел бесчисленное количество дуэлей.

Именно он попросил у короля разрешения сражаться за дофина.

«Сир, — написал он, — узнав, что Ги Шабо недавно был в Компьене, где он заявил, что кто угодно, сказавший, будто он хвастался, что спал со своей мачехой, — злодей и презренный человек; на это, Сир, с Вашего разрешения и на Ваше милостивое усмотрение, я отвечаю, что он низко солгал и солжет еще столько же раз, сколько скажет, что он мне не говорил чего-нибудь из того, о чем я Вам рассказал; так как он мне говорил об этом множество раз и хвастался, что спал со своей вышеупомянутой мачехой».

Встревоженный Франциск запретил поединок. Дофин, Диана и их друзья утешались тем, что изводили Жарнака остротами и оскорблениями. Через некоторое время несчастный сам стал умолять короля изменить свое решение, но Франциск не желал и слышать об этом.

Перспектива вскоре обрести господство вскружила голову Генриху и осторожной Диане, на которых все же повлияло бахвальство их приближенных. Однажды, когда фавориты высказывали свои далеко не скромные планы на будущее, дофин увлекся и сам. Он начал говорить о своем будущем правлении, заявил, что вернет коннетабля, и распределил между своими друзьями основные государственные должности.

В углу сидел и слушал шут Брианда. Как только представление окончилось, он помчался к королю, который сидел за столом.

— Храни тебя Господь, — сказал он, — Франциск де Валуа!

Его Величество изумился:

— Вот это да! Брианда, кто тебя научил этому?

— Святые небеса! Ты больше не король, а ты, господин де Те, больше не командующий артиллерией, это — Бриссак. А ты, ты больше не первый камергер, это Сент-Андре. А ты… — И он продолжил. Затем, вновь обращаясь к королю, он сказал:

— Черт возьми, скоро ты увидишь здесь господина коннетабля, который заставит тебя ходить по струнке и быстро научит ремеслу шута. Беги, черт тебя побери! Ты мертв!

Госпожа д'Этамп закричала от страха. Франциск, в сильном возбуждении, приказал шуту рассказать, кто окружал дофина во время этой возмутительной сцены. Когда он услышал их имена, его обуял гнев. Он вызвал капитана своей шотландской гвардии и, во главе отряда из тридцати человек, ринулся к апартаментам своего сына. Но молодые безумцы заметили исчезновение Брианда и успели сбежать. Король обнаружил там только слуг: нещадно избив их, он принялся ломать мебель.

Дофин покинул двор и скрывался в течение месяца. Затем доброжелатели устроили их примирение, хотя Франциска усмирила не нежность. Теперь он ненавидел и даже боялся своего сына, но этот сын был наследником трона, к тому же последним из Валуа. Публичная ссора могла бы дорого обойтись для Франции.

Так, Генрих вновь занял свое место. Взамен король сослал Сент-Андре, Бриссака, Дампьера, всех тех, кто неосторожно осмелился делить его добро.100

Даже и речи не было о том, чтобы в опалу попала госпожа де Брезе. Франциск I был вынужден и дальше терпеть бесстрастное лицо этой великой женщины в черном, которая спокойно ждала его смерти.

* * *

Смерть стремительно приближалась к королевским дворцам. В январе 1547 года она унесла с собой Генриха VIII Английского, что порадовало Франциска I. По словам Сен-Мориса, «во время бала он весело смеялся и заигрывал с дамами».

Все изменилось, когда английский дворянин, подтвердивший «весть о кончине покойного короля Англии, передал ему то, что тот сказал при смерти, а именно, что Франциск должен вспомнить о том, что также смертен: это предупреждение поразило его… и в тот же момент он почувствовал себя больным».

Это был насморк, которому никто не придал большого значения. В то же время 11 февраля у короля случились «три приступа возобновляющейся на третьи сутки лихорадки», которая больше уже не оставила его. На протяжении целого месяца вечный странник переезжал из одного замка в другой, как будто хотел таким образом утомить болезнь, изнуряющую его. Не прекращая этой борьбы, он перемещался из Ла Мюет в Виллепре, из Дампьера в Лимур, из Рошфора в Сен-Жермен. Двенадцатого марта он находился в Рамбуйе, намереваясь провести там только один день, но тут в четвертый раз у него появился ужасный «нарыв», в котором, по словам посла, «обнаружилось такое гниение, что медики уже не надеялись на излечение».

Но, с другой стороны, Франциск пережил множество подобных кризисов, и никто даже не посчитал необходимым предупредить королеву о том, что ее супруг находился в Пуасси. Впрочем, больной даже и не думал сдаваться и 25 марта воспользовавшись улучшением состояния, он еще раз предался прославлению Венеры.

«Господин дофин редко его покидает», — сообщил Сен-Морис императору. В действительности у Дианы, Гизов, даже у самого принца появилась ужасная надежда. Весь клан лихорадочно работал над преобразованием двора и, теперь уже издеваясь над Брианда, решал судьбы как старых, так и новых фаворитов. Две женщины испытывали непритворное страдание: госпожа д'Этамп, которую ожидало самое худшее, и супруга дофина, несмотря на существование ее сына, подвергавшаяся риску попасть в полную и окончательную зависимость от своей соперницы.

Двадцать девятого марта король понял, что его состояние более чем опасно: он тут же приказал герцогине покинуть замок. Анна «упала на землю без чувств, затем испустила ужасный крик: «Земля, поглоти меня!» Она вместе со своим дядей, епископом Кондомским, отправилась в Лимур.

Франциск причастился. Затем состоялся его последний разговор с сыном. По существу, их сердца не ожесточились, и в этот предсмертный миг умиление смыло семена раздора, занесенные в них страстями других. Франциск сказал, что «не испытывал угрызений совести, так как никогда ни с кем не поступил нечестно», но потом, говоря о несчастной Элеоноре, признался, что «зря так незаслуженно плохо обращался с ней». Если он сожалел, что объявлял иногда «войну без достаточного на то повода», то, по собственному признанию, мало раскаивался в том, что был союзником турков, и в том, что призывал дофина «сохранить чистоту католической доктрины». Он предостерег Генриха от Гизов, умоляя его не допускать этих честолюбцев в Совет, и также не возвращать Монморанси. Наконец, он обратился к самой деликатной теме:

— Сын мой, я вверяю герцогиню д'Этамп Вашим заботам. Это настоящая дама.

Он также добавил:

— Не покоряйтесь воле других, как я покорился ее воле.

Это был единственный намек на Диану.

Потрясенный Генрих забыл обо всем и пообещал повиноваться. Попросив отцовского благословения, он «потерял сознание на постели короля, который, полуобняв его, не давал ему возможности выскользнуть». Эти отец и сын, никогда не любившие друг друга, воссоединились за мгновение до вечного расставания.

Невдалеке от этих покоев Диана и Гизы, находившиеся рядом, были обуреваемы совсем другими эмоциями. До них донесся крик агонии.

Вот и умер этот повеса!

Кто же крикнул эти жестокие слова, госпожа де Брезе, или граф д'Омаль? Об этом до сих пор спорят. Франциск Лотарингский, без сомнения, был жестокосердым и алчным человеком, но мог ли солдат, рыцарь нанести подобное оскорбление триумфатору битвы при Мариньяно, находящемуся при смерти? Есть что-то женское в этой мрачной насмешке.

— Господи! — вздыхал король, — как же тяжел этот венец, что ты мне, как я думал, дал в награду!

Должно быть, к своей сестре Маргарите он обратил эти душераздирающие строки:

Если грешно любить чрезмерно, увы! Прощения Я у тебя прошу, ведь согрешил я в этом…

Тридцать первого марта 1547 года Франциска I не стало.

«Обнаружили, — написал Сен-Морис, — гнойный нарыв на его желудке, испорченные почки, гнилые остальные внутренности; часть глотки была покрыта шанкрами, повреждено легкое».

Только два дня спустя королева, остававшаяся в полном неведении все это время, узнала о том, что стала вдовой.

Могущество денег

Отныне имя короля Франции было Генрих II. Маттео Дандоло, наблюдая за ним, покрытым славой, нашел Угрюмого красавца «веселым, с румяным лицом прекрасного цвета». Смятение, которое он ощутил, сидя у изголовья кровати умирающего отца, не помешало ему насладиться этой переменой, означавшей также освобождение.

Не считая любви, с самого рождения этот двадцативосьмилетний мужчина не знал радостей жизни. Лишенный матери, лишенный отцовской любви, он провел в ужасной тюрьме четыре года, которые наложили тягостный, неизгладимый отпечаток на его детство. В дальнейшем он чувствовал постоянное превосходство своих братьев, неприязнь отца, его женили на непривлекательной женщине, с неохотой признали его законное положение, затем постоянно удаляли от дел, оскорбляли, угрожали ему. Не слишком выдающиеся умственные способности не позволяли ему понять, почему его манера поведения, взгляды и друзья раздражали короля, он никогда не прекращал чувствовать горький вкус несправедливости. Изгнание его лучшего друга, нападки на его любовницу, ловушки, расставленные для него Крепийским договором, поддерживали в его душе гнев и досаду.

И внезапно тучи рассеялись, внезапно озлобленный, проявляющий нетерпение принц стал единовластным правителем первого королевства под Солнцем!

Радость, подмеченная Дандоло, была настолько велика, что ей удалось стереть печать меланхолии на челе принца, которая казалась неизгладимой. Конечно, Генрих II не стал таким же оригиналом и весельчаком, каким был Франциск I. Но на протяжении всего правления лишь только воспоминания заставляли его лицо помрачнеть. Бывший Мадридский пленник никоим образом не мешал сам себе наслаждаться счастьем, доставшимся ему в качестве реванша.

Этот злопамятный, не способный на понимание и жалость к своим врагам человек был бесконечно нежен с теми, кому оказывал свое предпочтение. Наилучшим возможным извинением тому, что он не скорбел, могло стать то, что печальный мальчик, в одночасье превратившийся в творца, находил особое счастье в перспективе осыпать дарами своих друзей. Что касается его Дамы, он намеревался возвысить ее над всеми женщинами мира. Не это ли наибольшее наслаждение для образцового влюбленного?

Если бы Генрих оказался менее послушным и не уничтожил бы несколько писем своей любовницы, мы бы узнали, что чувствовала Диана, добившаяся всего, о чем только можно мечтать. Как странно распорядилась судьба в отношении этой холодной красавицы, этой безупречной супруги, этой набожной и нетерпимой матроны, коронованной любовным чувством, которое было причиной супружеской измены, в возрасте, когда большинство ее ровесниц уже заботились о душе!

Ведь речь шла именно о коронации. Титул королевы должен был достаться Екатерине. Но наследница Сен-Валье никогда не встала бы в один ряд с теми бесстыжими созданиями, которые были обязаны доставлять удовольствие господину, робели перед соперницами и вымаливали милости. Король говорил: «Моя Дама». Его подданные отныне стали называть ее Мадам. Так именовали Анну де Боже, Луизу Савойскую, словом, «правительниц» королевства. Альваротти, посол Феррары, по прошествии некоторого времени посчитал совершенно естественным, что такой же титул принадлежал отныне фаворитке.

Бывшая воспитанница дочери Людовика XI достигла практически такого же могущества, как и та, кто давала ей эти «Наставления».

«Чтобы добиться чего угодно, нужно вначале найти способ это сделать».

Она нашла способ добраться до тех вершин, на которых сейчас находилась, и теперь думала, как добиться исполнения всех своих явных или тайных желаний.

«Должно всегда иметь приличный внешний вид, быть холодной и уверенной в обращении, скромно глядеть, тихо говорить, быть всегда неизменной и спокойной, не отступать от принятого решения».

Об этом Диана также не забывала. Она никогда не теряла голову, не впадала в заблуждение. Никакие миражи не могли отвлечь эту четко мыслящую реалистку.

Ее супруг, усопший много лет тому назад, продолжал жить в ее разумных размышлениях. Он также преподал маленькой девочке незабываемый урок. Свидетель потрясений, случившихся на протяжении четырех правлений, он воспользовался своим опытом не столько для того, чтобы добиться серьезного политического могущества, сколько для увеличения своего благосостояния, содержания своей семьи и безупречной защиты и первого, и второго. Диана последовала его примеру с упорством, хитростью и методичностью, также передавшимися ей от престарелого нормандского сеньора.

На рисунке,101 медали102 и двух эмалях103 мы видим, пожалуй, самые близкие к истине изображения охотницы, которая, начав свое правление, завершала полувековой отрезок своей жизни.

За пятнадцать лет черты ее лица ничуть не изменились. Надбровная дуга несколько округлилась, как будто чтобы лучше защитить глаза, от нацеленного на добычу взгляда которых ничто не ускользало. На тонком, благородном носу понемногу начала появляться кривинка, которая станет более заметна позже. Тонкие и сжатые губы не добавляли ее лицу, отмеченному печатью спокойного величия, никакой чувственной мягкости. На нем читались и ум, и энергичность, и упорство, и умение подчинять себе людей. Она была, безусловно, красива благородной и яркой красотой женщины, «которая не искала силы в слабости своего пола», а находила ее «в несгибаемой стойкости своего характера».104

Диана не теряла времени на мелкое тщеславие, на ничтожные удовольствия, которые надолго увлекли бы другую. Несмотря на турниры, рыцарские романы, дворянскую гордость, доведенную до крайней степени, всем уже правила та сила, которая обрела свое непреодолимое могущество в начале века, сила денег. Именно к деньгам устремилось это дитя Возрождения, готовое отвергнуть Амадиса Галльского точно так же, как и прославлять его. Алчность стала первой страстью, которой она предалась. Второй страстью стала месть.

* * *

Франциск I умер, и новый король тотчас же покинул Рамбуйе. Вместе с женой он переночевал в монастыре, затем отправился в Сен-Жермен. Там не случилось ничего, что привело бы к изменениям в государстве, или в составе правительства, но все же произошел дворцовый переворот.

Генрих пригласил к себе Монморанси, объяснив, что отныне тот будет для него «отцом и главным советником». Они встретились 2 апреля и провели два часа с глазу на глаз. Молодой правитель, абсолютно несведущий в делах государства, испытал с новой силой доверие и преклонение перед мощью и находчивостью, воплощением которых был коннетабль. По крайней мере, именно таким в его глазах представал этот воин с сильной шеей, мощными запястьями, мрачным лицом, особое безобразие которому, как казалось, придавали глаза, близорукие, с несколько расходящимся взглядом, а также его знаменитый нос (некогда этого человека называли Курносый Монморанси).

Привязанность Генриха была так же сильна, верна и слепа, как и его любовь. Монморанси вышел из покоев своего бывшего ученика обладающим неограниченной властью. Диана, которая накануне была готова поздравить вновь обретенного друга, была шокирована его столь быстро обретенным абсолютным превосходством. Она думала, что одна будет направлять по своему разумению помыслы и действия своего слабовольного любовника, но обнаружила, что ей придется делить эту привилегию с другим. Она была очень раздосадована, но как ловкий политик не показала и виду даже на мгновение. Было бы безумием начать междоусобную войну в тот момент, когда вокруг изгоняли людей старого двора и делили трофеи, оставшиеся после них. С другой стороны, необходимо было без промедления создать противовес чрезмерному доверию, которым пользовался коннетабль.

В распоряжении Дианы уже был этот противовес, а именно Гизы с их способностью к единению. В то время как все вместе следили за агонией Франциска I, обаятельный архиепископ Реймса ухаживал за своей покровительницей, уже тогда доказывая ей, какую выгоду она получит, допустив преданную когорту к рычагам власти. В некоторое замешательство всех ставило обещание, данное Генрихом своему отцу, закрыть лотарингцам доступ в Совет. Что ж, для успокоения его совести за дверь выставили старого герцога Клода, немодного, ставшего помехой седобородого старика. И действительно, король согласился поверить в то, что умирающий опасался этого почтенного полугерманца, а не его сыновей, ставших настоящими французами.

Был еще молодой Жак д'Альбон де Сент-Андре, дорогой товарищ, вернувшийся из изгнания, куда его привела его преданность. Он и его отец, мудрый Жан д'Альбон, стали бы очень полезными советниками.

Окруженный происками этой женской дипломатии, коннетабль не имел никакой возможности защищаться. Впрочем, времени и так было очень мало для того, чтобы взять реванш и броситься в погоню за сокровищами.

Ночью того же 2 апреля гром грянул для служителей Франциска I. Кардинал Турнонский, адмирал д'Аннебо, Лонгваль, Жиль-бер Байар, Гриньян, Полен, Сен-Сьерж, Монревель, Вервен, маршал де Бье и многие другие были отстранены от должностей, некоторые заключены в тюрьму.

Были организованы Советы. В Деловой совет, или Узкий совет, настоящее правительство, вошли коннетабль, престарелый кардинал Жан Лотарингский, граф д'Омаль, архиепископ Реймский, отец и сын Сент-Андре, Аркур, герцог Бульонский, зять Дианы, и д'Юмьер, ее кузен. Канцлер Оливье, два секретаря финансов, Боштель и Клод де Лобепин, остались на своих должностях.

Реальную власть преимущественно удерживали четверо из этих министров. Лобепин писал: «Эти пятеро (Диана, Монморанси, оба Гиза и Сент-Андре) были выбраны для управления, руководства делами… Это и было то поле, та самая нива, на которую бросили семена возмущения и нашего пристрастного отношения друг к другу».

Из этих пятерых Сент-Андре предназначалась наименее заметная, но очень важная и прибыльная роль. Друг и наперсник короля, он мог незаметно оказывать на него серьезное влияние, кроме того, быть примирителем, посланником, то есть посредником между людьми, превосходящими его своим могуществом.

Сент-Андре был «очень сообразителен, приятен в обхождении, держал себя с большим достоинством», «умело сражался в бою, тонко и хитро вел дела». Эти качества, увы! с лихвой компенсировались «похотливостью и транжирством разного рода», алчностью, коварством и жестокостью, какой не было равных.

Что касается Монморанси, он ни минуты не сомневался в том, что сможет один управляться с государственным механизмом. Он не допускал и мысли, что кто-то другой мог иметь к этому хоть какую-нибудь способность. Умный, трудолюбивый, решительный, он действительно мог возглавить любое административное ведомство. На войне и на кабинетных совещаниях он был одинаково усерден, всегда твердо следовал своим принципам, был постоянно несгибаемо горд. Но Вольтер польстил ему, сказав, что он был «в высшей степени мыслителем». Его мысли, как и его взгляды, не отличались особой дальновидностью, он был находчивым человеком, но не гением дипломатии, его благоразумие не походило на мудрость великого министра. Этих талантов, которые могли бы сделать его ценным служителем правителя широких взглядов, не было достаточно для жестокого, жадного, высокомерного и к тому же боязливого деспота, одиозного персонажа, каким он всем виделся. По крайней мере его преданность государству наделяла его неоспоримым преимуществом перед соперниками.

Коннетабль открыто называл Карла Лотарингского «большим теленком». Испытывая к Гизам зависть и ненависть, он, возможно, не слишком хорошо понимал этих молодых подстрекателей, которых можно бы было посчитать фантазерами, если бы они так методично, терпеливо, ожесточенно не боролись за осуществление своих честолюбивых планов. Если Монморанси хотел стать самым богатым и могущественным сеньором во Франции, то они стремились занять трон, получить тиару.105

Впрочем, такие необъятные планы были их слабым местом. Выдающийся стратег и утонченный гуманист, герой, популярный в народе, здравомыслящий, бодрый и находчивый, Франциск Лотарингский, как и его брат, стал бы настоящим государственным мужем, если бы оба они не ставили интересы своей семьи выше интересов страны.

Столкнувшись лицом к лицу с двумя этими вражескими силами, Диана поняла, какого метода борьбы нужно придерживаться. Отныне ее каждодневной задачей и заботой стало поддержание равновесия между ними. Это равновесие гарантировало сохранность ее собственной власти, поэтому нужно было оказывать милости каждому, чтобы никто не почувствовал себя в более низком положении, то есть не потерял почву под ногами, что могло быстро привести к падению.

С этой ночи 2 апреля 1547 года все правление Генриха оказалось полностью размечено. Клод де Лобепин написал:

«Подобно тому, как на небе мы видим два больших светила, солнце и луну… точно так же Монморанси и Диана в этом государстве оказывали неограниченное влияние, один — на корону, другая — на самого государя».

И автор мемуаров Таванн добавил:

«Коннетабль был кормчим и капитаном корабля, руль которого находился в руках госпожи де Валентинуа».

Более верным представляется менее поэтичное сравнение. Государство являло собой весы, коромыслом которых был слабый монарх, поддерживаемый волей своей любовницы; два ненасытных семейства находились на чашах, которые фаворитка постоянно приводила в равновесие, противопоставляя «высочайшему покровительству, которым пользовался Монморанси, опасное величие Гизов». День исчезновения короля и его Эгерии стал бы днем возрождения феодализма, который считали погребенным вместе с коннетаблем Бурбонским.

На тот момент «милая Франция» напоминала Сад Гесперид. Франциск I, охраняя ее, увеличил ее территорию (Савойя, Бюже, Пьемонт), укрепил, централизовал и сделал доступной для веяний Возрождения. Конечно, кровопролитные войны не проходили бесследно, несомненно, стремление государства увеличивать налоги вызывало бунты, Реформация подрывала благополучие страны, но какое государство могло бы сравниться с Францией, какой город мог бы поравняться с Парижем с населением в пятьсот тысяч жителей, «который превосходил, по словам Марино Кавалли, все европейские города… и был достойной столицей первого христианского королевства»?

Согласно традиции, которая отнюдь не была близка к исчезновению, роскошь, которая вызывала потрясение у иностранцев, к несчастью, компенсировалась нехваткой денежных средств у народа. Франциск I увеличил сумму расходов с двух миллионов четырехсот тысяч до четырех миллионов шестисот тысяч ливров, так никогда и не покрыв изначальную нехватку средств на возврат денежных заемов, потраченных на благоустройство столицы и на содержание королевской резиденции. Незадолго до смерти создатель Шамбора, Лувра и Фонтенбло был вынужден продать украшения алтарей вплоть до серебряной решетки, которой при Людовике XI была обнесена могила святого Мартина. Но даже тогда он не подумал о том, чтобы уменьшить свиту своих придворных. Генрих II и его приближенные еще меньше задумывались о режиме экономии, о котором забыли со времен Людовика XII и вспомнили лишь при Сюлли.106 Разница состояла лишь в том, что жажда наживы на какое-то время заменила собой расточительность.

* * *

Вопрос об управлении государством был решен, и можно было переходить к дележу добычи. Монморанси, которого утвердили на должности коннетабля и главного распорядителя двора, достались управление Лангедоком, сто тысяч экю107 недополученного жалованья и двадцать пять тысяч жалованья ежегодного; его племяннику Оде де Шатильону, который уже был архиепископом Тулузским, — епископство-пэрство Бове и через какое-то время кардинальский сан; другому его племяннику, Гаспару де Шатильон-Колиньи, — должность генерал-полковника пехоты; Франциску Лотарингскому — возведение в герцогство-пэрство графства Омаль, губернаторство в Нормандии и Дофине, равенство титула с первым принцем крови (Антуаном де Бурбон-Вандомским), Карлу Лотарингскому — кардинальский сан (он получил его в июле и с тех пор стал называться кардиналом де Гизом), приносящее немалый доход право судопроизводства, множество аббатств или пребенд; Сент-Андре — разнообразные чины, масса свободной земли, губернаторства в важнейших областях — Лионне, Оверни, Бурбонне, затем — маршальский жезл; между коннетаблем, Омалем и Сент-Андре были поделены две десятых части церковного имущества стоимостью в восемьсот тысяч ливров, то есть два с половиной миллиарда франков (в ценах 1955 года).108

Королева получила какие-то крохи, выплату двухсот тысяч ливров и должность командующего галерным флотом для своего кузена Пьера Строцци.

Ослепленные алчностью Монморанси, Гизы и сама Диана принялись оспаривать между собой богатейшее аббатство Сен-Тьерри-ле-Реймс, которое приносило двенадцать тысяч ливров дохода. Король примирил их, отдав его маршалу де Вьейвилю. Это был практически единственный его самостоятельный поступок, так как, вновь по словам д'Лобепина, «они вчетвером (не считая Сент-Андре) раздирали его, как лев свою добычу».

Нужно отметить, что характеры этих хищников благоприятствовали их сближению. Если жадность Монморанси превосходила его честолюбие, то Гизы, несмотря на свою любовь к золоту, ценили славу выше богатства. Поэтому именно им легче было найти общий язык с фавориткой, которая, как и ее прежний компаньон, отдавала предпочтение только деньгам.

Диана выбрала для себя подарки, которые недвусмысленно намекали на ее господство: для начала, как если бы другой королевы и вовсе не было, драгоценности короны, к которым добавился бриллиант стоимостью в пятьдесят тысяч экю, вырванный у госпожи д'Этамп; земельное владение Бейн, замок Лимур, также бывшие в собственности ее соперницы. Затем произошло неслыханное: при каждой смене правления обладатели различных должностей обязаны были платить налог, чтобы быть «подтвержденными» обладателями этих должностей. Вся прибыль после его уплаты — огромная сумма в сто тысяч экю, по Брантому, триста тысяч, по Сен-Морису, — отправилась не в государственную казну, а в сундуки Мадам, которая, кроме того, получила весь доход от выплаченной пошлины на колокола.

«Король, — сказал Рабле, — повесил колокольни на шею своей кобылы».

Во Франции было множество «невозделанных земель», то есть земель, у которых не было неоспоримых владельцев; каждый из этих случаев подлежал судебному разбирательству. Красавица прибрала их к своим рукам. После чего, вспомнив о непреклонности своего веропослушания, она присвоила также имущество, конфискованное у протестантов или отобранное у евреев. Оценка примерно в три миллиарда современных франков первых подарков, сделанных Угрюмым красавцем своей любовнице, не будет преувеличением.

В июне фаворитка получила также поместье и замок Шенонсо. Эта история стоит нашего более пристального внимания, так как невозможно подобрать лучшего примера, чтобы показать, как вела себя вдова Великого Сенешаля в случаях, когда дело затрагивало ее интересы.

Перестроенный финансистом Тома Бойе в 1513 году, приобретенный Франциском I в 1535-м, восхитительный Шенонсо с тех пор принадлежал короне и, согласно королевскому эдикту от 30 июня 1539 года, являлся неотчуждаемым имуществом. Поэтому царственный Амадис окружил этот недозволенный законом поступок предосторожностями, которые сделали бы честь опытному юристу.

В письмах, предназначавшихся для огласки, король ссылался на неоценимые услуги, за которые его «досточтимый господин и отец, да спасет его Господь, обремененный делами и затрудненный ведением важных сражений вплоть до самой своей кончины, не смог соответственно вознаградить Людовика де Брезе». Это вознаграждение он с радостью передавал, наконец, «своей милейшей, любезной кузине». Контракт, санкционирующий это деяние, содержал ответы на все возражения, которые, так или иначе, могли возникнуть.

Но последний пункт контракта содержал в себе подвох: он позволял получающей выгоду стороне оспорить соглашение, заключенное в 1535 году между Франциском I и Антуаном Бойе, наследником Тома, если доходы от поместья не достигали той суммы, которая послужила базой для определения продажной цены.

Третьего июля Диана отправилась на поклон к Его Величеству уже как владелица замка Шенонсо.

Все же она не была спокойна: проклятый эдикт 1539 года представлял для нее угрозу, пока ее земля считалась ранее принадлежавшей короне. Существовал только один способ избавиться от этого «домениального пятна»: потребовать аннулирования сделки по продаже 1535 года, обвинив несчастного Антуана Бойе в том, что он преувеличил сумму доходов от Шенонсо.

Уличенному в этом мошенничестве бедняге пришлось бы вернуть девяносто тысяч ливров, которые он получил двенадцать лет тому назад, чего он никак не смог бы сделать. Тогда бы его имущество конфисковали, поставили на торги, и ничто уже не помешало бы Мадам с чистой совестью приобрести собственность, превратившуюся в частную. Таков был макиавеллевский план, разработанный божественной Орианой.

В суде Бойе показал, что оценкой занимался не он, а люди короля. Когда стало ясно, что парижский Парламент удовлетворился таким ответом, король тут же передал дело в Анжуйскую Палату, от услуг которой отказался, так как она оказалась тоже слишком снисходительной. Когда процесс начался в Большом Совете, то есть на чрезвычайном суде, Бойе понял, в чем дело, и сбежал в Венецию.

Тем не менее дело рассматривалось и дальше в течение многих лет. Из-за беззаконного отказа в правосудии оно завершилось так, как того хотела Диана, и 8 июня 1555 года она смогла, наконец, купить Шенонсо с аукциона, заплатив пятьдесят тысяч ливров (сумма затем была возмещена из казны). Так как Большой Совет одобрил этот акт, невзирая на прерогативы Парижского Парламента, король был вынужден издать специальный эдикт, даровавший Большому Совету такую же власть, какой обладали другие суды с их юрисдикцией. И он заранее отменил все приговоры судов, препятствующие осуществлению этого нового права.

Тем временем документы, подтверждающие право владения, оставались в руках Бойе. Он приехал и отдал их, согласившись с условиями сделки, которая позволяла ему вернуться во Францию и вновь обрести свою должность.

«Так закончилась эта комедия, которая ничего не принесла в королевскую казну, отняла у Бойе часть его состояния и стоила ему пяти лет изгнания».109

Отныне Мадам считала себя мирной собственницей великолепного поместья, откуда начиная 1547 года она не переставала доказывать свое неограниченное могущество.

Приобретать, укреплять, обеспечивать: эта тройная забота никогда не оставляла ее. Ее вторая дочь уже давно вышла из того возраста, в котором обычно выдавали замуж девиц такого знатного рода. Дело было в том, что Диана собиралась с ее помощью скрепить могущественный союз Гизов и Пуатье, на тот момент особенно полезный для семьи зятя, но и способный в дальнейшем сделать неуязвимой семью тещи. Ощутив в самый последний момент угрызения совести, Франциск Лотарингский, по свидетельству Брантома, обратился за советом к Колиньи. Суровый сеньор заявил, «что он ценит немного доброй славы больше, чем много богатства». Эти слова были «очень неприятны для обоих братьев», но, в конечном счете, не изменили их решения.

Как только не стало Франциска I, союз был поспешно заключен, и Луиза де Брезе стала маркизой Майеннской. Ее супруг, молодой Клод де Гиз, обладал многими прекрасными качествами, которые несколько затмевали блеск его старших братьев. Ему удалось добиться дружбы Мадам и, кроме того, укрепить ее доверие к членам его семьи.

С самого начала нового правления итальянские послы отмечали как важный факт то, что Карл Лотарингский обедал за одним столом с Дианой и что оба они образовывали вместе с Франциском нечто вроде Секретного совета. Нунций называл отпрысков Гиза «любимчиками и фаворитами». Мадам считала, что величие выдающегося дома без таких сынов не было бы столь непоколебимым.

Накопив за несколько недель такое состояние, была ли ученица Анны де Боже и Великого Сенешаля удовлетворена? Ничуть нет. Частного состояния, каким бы огромным оно ни было, ей было недостаточно. Ее завораживали государственные финансы, контроль над ними был ей необходим.

Дюваль, государственный казначей, к собственному несчастью, не понял, каким был каприз этой красивой женщины. Его изгнали и заменили неким Блонде, который так не церемонился. Каждое утро после холодного душа и скачки по лесу Диана принимала его у себя и получала информацию о денежных поступлениях, расходах, «сделках», особенно о судебных делах, за которыми следовали уплаты штрафов или конфискации. Бывшей супруге Сенешаля Нормандии очень нравились процессы, результат которых приносил выгоду тем, кто, как казалось, никак не относился к делу. Никто так изящно, как она, не наживался на сутягах.

Наряду с Екатериной Медичи, Диана была достойна стать одним из персонажей Бальзака.

Месть

Укрывшись в Лимуре, герцогиня д'Этамп ожидала, что ее арестуют, предадут смерти. Так как ничего подобного не происходило, она расхрабрилась до такой степени, что настояла на аудиенции у короля и попросила вернуть ей апартаменты в замке Сен-Жермен, который уже занял коннетабль. Король, насмехаясь, отправил ее к королеве Элеоноре, сказав, что «он сделает так, как будет угодно Ее Величеству». Анна не стала настаивать.

Диана не находила никакого удовольствия в жестоком мщении. Денежные дела и все те же судебные процессы были ее излюбленными средствами как собственного возвеличивания, так и борьбы с врагами. Против той, которая так долго ее оскорбляла, она собиралась использовать механизм, способный стереть в порошок и потерпевшую поражение фаворитку, и ее предполагаемого любовника, графа де Лонгваля. Роковая кампания 1544 года, распространившиеся тогда слухи о сдаче Эперне должны были послужить основой для двойного обвинения в государственной измене. «Все делалось, — заявил Сен-Морис, — с целью усугубить общее состояние госпожи д'Этамп, которая вскоре должна была оказаться поверженной».

Лонгваль нашел единственный способ отразить такую опасность. Он отправился к Карлу Лотарингскому, теперь уже кардиналу де Гизу, и пообещал ему восхитительный замок Марше за то, «что он сам и все его владения во Франции окажутся в безопасности». Эта попытка удалась.110

Ловкий кардинал убедил короля и Мадам оставить их замысел. Может быть, Диана увидела опасность в возникновении подобной традиции преследовать попавших в немилость королевских любовниц. Но Анна так просто не отделалась. Внезапно появился ее забытый муж, отправлявший ей выплаты в течение пятнадцати лет, горечь которого усугублялась еще и тем фактом, что он лишался части своих благ, Этампа, Шевреза, Дурдана, Лимура.

«Упомянутый господин д'Этамп отправил ее в Бретань, — рассказал Сен-Морис своему господину, — и говорят, что сейчас она превосходит всех своим вынужденным, или притворным, смирением». Запоздалая ревность довела герцога до того, что он отобрал драгоценности у своей жены и возбудил против нее дело в суде. Диана, которая, вероятно, являлась вдохновительницей происходившего, смогла убедить безвольного короля самому отправиться в Парламент и в качестве свидетеля обвинять бывшую спутницу своего отца!

Анне, водворенной в унылый замок Ла Ардунейе, пришлось там восемнадцать лет ждать избавления от своего мужа.

— Не та вдова, кто хочет этого! — вздыхала она.

Наконец, она дождалась и прожила примерно до 1580 года, не став протестанткой, как говорят, но оказывая помощь сторонникам Реформации.

* * *

Король недолго пробыл в Сен-Жермене. Как только был утвержден новый правительственный состав, он отправился к своему дорогому коннетаблю в Экуан, который был свидетелем самых прекрасных мгновений его любви. Впрочем, Диана решила, что он не до конца еще оказался в ее власти, и вскоре увлекла его за собой в Ане, к себе домой. В этот промежуток времени, когда мысли короля действительно смешивались с мыслями фаворитки, было принято множество важных решений.

Мадам пожелала незамедлительно показать, что она правила не в качестве женщины легкого поведения. Удивленным придворным было приказано больше предаваться «мудрым и добродетельным размышлениям». Чтобы помочь им в этом, были отменены ежедневные «танцульки» и концерты, значительно сокращено количество празднеств. Никаких фрейлин: при королеве отныне должны были находиться только четыре «свитские дамы», выбранные из числа «самых серьезных и честных женщин». Естественно, самой серьезной и честной оказалась сама вдова Сенешаля. Остальными камеристками стали госпожа де Монпансье, госпожа де Невер и госпожа де Сен-Поль. Было сделано серьезное нововведение: дворянам запрещалось присутствовать «утром при пробуждении и вечером при отправлении ко сну своих дочерей в их комнатах».

Франциск I умер, и добродетель, наконец, восторжествовала в неожиданном облике грешницы в трауре.

Королева Элеонора приняла решение покинуть страну, где она испытала столько горя. Перед отъездом она воззвала к возродившейся добродетели, подвергнув опале госпожу де Канапль, одну из последних любовниц своего супруга. Хотя госпожа де Канапль была подругой Дианы, охотница, попавшаяся в сети собственной игры, смогла лишь спасти несчастную от монастыря, куда она должна была быть заключена после удаления от двора.111

Помимо других забот, фаворитка надеялась на претворение в жизнь замысла, который она вынашивала в течение долгого времени. Обозначить свой приход к власти, завладев частью богатств короны и установив в королевском окружении новый порядок, отнюдь не было пределом ее мечтаний. Ей были необходимы особенная торжественность, восхитительное судебное торжество (как всегда!), которое увековечило бы ее победу над врагами.

Обычное судебное разбирательство и вынесенный приговор, безусловно, потрясли бы толпу: но они бы слишком принизили Угрюмого красавца и его несравненную возлюбленную. Все должно было произойти в точности по рыцарским канонам и так, чтобы оставалась возможность для божественного вмешательства. Жертва? Вот уже год, как она была известна, с того самого момента, когда колосс Ла Шатеньере, сторонник дофина, вызвал на дуэль невезучего Жарнака, зятя госпожи д'Этамп.

Но осталась ли злоба несчастного принца в сердце всемогущего повелителя? Пример его деда, Людовика XII, который отказался «выплачивать долги герцога Орлеанского», подсказывал ему, как следовало бы поступить, и делал еще более шокирующей трагическую развязку альковной интриги.

Ни один из историков, старающихся реабилитировать Генриха II, не смог найти оправдания тому постыдному воодушевлению, с которым этот печальный герой разделил губительную ненависть своей любовницы. Достаточными ли извинениями являются слабость и любовь для того, кто должен служить примером для миллионов людей? Вызывает полное замешательство поведение монарха, чьи легисты старались основываться на римском праве, главы государства, храбро отрекшегося от средневековой косности, который в то же время собирался вновь ввести в обращение «старое доброе готское право, мудрость состязаний, суд шпаги»!

Ла Шатеньере уже «проявлял нетерпение, отвратительное и непереносимое для всех, входил в огромные траты, что было бы невозможно, если бы король, который его любил, не снабдил его средствами». Жарнак, хотя и не обделенный храбростью, чувствовал, что мужество оставляет его. Слова, произнесенные им во время дуэли, говорят о том, что он был у Дианы и пытался заставить ее смилостивиться. Мадам сослалась на королевскую волю и осталась холодна, как камень.

Помощниками ее в этом деле были Гизы, господин д'Омаль пообещал стать поручителем Ла Шатеньере. Они надеялись на то, что в награду за свой подвиг фанфарон получит видную должность генерал полковника пехоты, впрочем, предназначавшуюся Колиньи, любимому племяннику коннетабля.

Монморанси был встревожен. Он чувствовал, какие неприятные последствия может повлечь за собой эта затея. Двадцать третьего апреля на Совете в замке Ане разгорелся жестокий спор по этому вопросу. Коннетаблю пришлось смириться с волей господина, но в тот же день в запасе Колиньи появился чин генерал-полковника.

Тотчас же разнеслась весть об этом судебном поединке, который должен был состояться 10 июля в присутствии Их Величеств в Сен-Жерменском лесу. Ничего подобного не случалось вот уже несколько поколений (Святой Людовик уже прилагал усилия к тому, чтобы помешать подобной практике). Бескрайнее любопытство охватило страну. Города и деревни, замки, дворянские поместья, дома буржуа, целая толпа пришла в движение, нетерпеливо ожидая этого необычного зрелища, всколыхнулся и двор, это чудо Христианства, по словам одних, эта гидра, по мнению других, пожирающая народное достояние.

Жарнак, набожно, сосредоточенно помолившись, приготовился к смерти. Затем он прибегнул к искусству итальянца Кеза, прославленного мастера фехтования. Ла Шатеньере также советовался с итальянцами, стараясь разузнать их секреты. Но человек, к которому он обратился, дал ему совет, повлекший за собой, по мнению Монлюка, его поражение.

Кто же был этот неловкий… или коварный человек? Кузен королевы, Пьер Строцци. Безусловно, Медичи всеми силами желала неудачи предприятию своей доброй кузины. Этого не хотел и Монморанси. Итак, этот поединок был не просто поединком между старым и новым двором, он также выражал противостояние любовницы и супруги, любимчиков фаворитки и старого государственного наставника.

Перед военным представлением прошло траурное мероприятие: наконец, тело Франциска I было перевезено в Сен-Дени, как и тела его детей, дофина Франциска и герцога Орлеанского.

В свое последнее путешествие тот, кто так любил роскошь, отправился окруженным невиданным великолепием. После «сорока дней» в Сен-Клу королевские останки, сначала находившиеся в церкви Нотр-Дам-де-Шан, пересекли Париж, в котором все, что можно, было обито фиолетовым бархатом с вышивкой серебром. Огромное количество оружия, черных плюмажей, фонарей, обтянутых крепом, свечей, блистательные костюмы почетного караула составляли картину, которую наблюдали тысячи потрясенных зевак.

Генрих захотел присутствовать при этом как обычный зритель. В сопровождении Вьейвиля и Сент-Андре он стоял у окна в одном из домов по улице Сен-Жак и оттуда наблюдал за следованием кортежа.

Ему приписывают ужасные слова:

— По этой дороге идет мое счастье!

Мы скорее склонны придерживаться версии, согласно которой «он был растроган до слез» видом погибшей семьи. Вероятно, его друзья поспешили утешить его, напомнив о том, насколько «выгодно» ему это тройное горе…

* * *

Ристалище было открыто 10 июля в шесть часов утра. Все придворные торжественно восседали на помостах, возвышаясь над огромным количеством народа, толпившимся вокруг.

Провинциалы наивно удивлялись тому, что рядом с Его Величеством сидели две женщины, с одной стороны, толстушка флорентийка в своих белых шелках и знаменитых жемчугах, с другой, высокая и мрачная дочь Роны, не менее величественная, но вся сияющая от гордого ликования.

Все следовали вычурным вековым обрядам, как если бы Франция эпохи Возрождения вернулась во времена Филиппа-Августа.

Герольд Гюйен отправился искать атакующего, Ла Шатеньере, который появился в сопровождении своего поручителя, герцога д'Омаля, и свиты из трехсот дворян, одетых в его цвета, белый и алый. Под оглушительный рев труб и грохот барабанов эта группа сделала круг по полю, прежде чем отвести Ла Шатеньере в его палатку.

Герцог Вандомский изъявлял желание стать поручителем Жарнака. Ему это запретили, и он в гневе покинул площадку. Господина де Буази, обер-шталмейстера, назначили в помощники тому, насчет кого никто не сомневался, что вечером он будет ужинать у Плутона.

Ла Шатеньере предназначалось пышное чествование на банкете, к которому уже шли приготовления. Множество грандов одолжили свою посуду для такого случая.

Атакуемый имел право выбрать оружие. Ко всеобщему удивлению, господин де Буази сделал заявку на орудия, которые вышли из употребления еще в XV веке, тяжелые, сковывающие движения, вышедшие из моды оружие и доспехи. Зачем хрупкому Жарнаку потребовалось настолько усложнять свое положение? Брантом высказывает на этот счет мнение, что эта тяжесть должна была еще в большей степени помешать его противнику, который в одном из прежних сражений получил ранение в руку.

Герцог д'Омаль воспротивился желанию господина де Буази. Он был одним из «полевых судей», которые занимались разрешением сложных вопросов. Члены трибунала, возглавляемого коннетаблем, совещались целый день, обсуждая кинжалы, шпаги, кольчугу и, в особенности, латные рукавицы, эти латные рукавицы времен Карла Смелого, которые должны были доставить Ла Шатеньере особые неудобства. По этому пункту, как и по большинству других, требования Жарнака были удовлетворены.

Было уже шесть часов вечера, когда до слуха раздраженной, истомленной долгим ожиданием толпы донесся вещий крик герольда: «Пропустите их, этих славных бойцов!»

Дуэль закончилась очень быстро. Пройдя несколько шагов, Жарнак, решивший, будь что будет, и даже не пытавшийся защищаться, нанес Ла Шатеньере знаменитый «удар», которому его научил Кез. Удар пришелся в ногу противника.

Колосс закачался, замешкался, получил второй удар и рухнул с рассеченным коленом.

Даже Давид и поверженный им Голиаф не вызвали у присутствующих такого изумления и возбуждения.

— Верни мне мою честь! — выкрикнул Жарнак, — и проси пощады у Бога и у короля!

Ла Шатеньере не отвечал, и тогда победитель преклонил колени перед Его Величеством:

— Сир, я умоляю Вас считать меня благородным человеком!.. Я передаю в Ваши руки Ла Шатеньере. Берите его.

Ошеломленный Генрих был не в состоянии так быстро отреагировать на произошедшее. Парализованный яростью и унижением, он не мог вымолвить ни слова.

Жарнак вернулся к раненому и потребовал, чтобы он отрекся от своих слов. Вместо ответа Ла Шатеньере, приподнявшись на одно колено, попытался нанести противнику удар, но вновь упал. Жарнак, не осмеливаясь добить его и находясь в замешательстве, снова упал на колени перед своим мертвенно бледным, безмолвным повелителем со словами:

— Сир, Сир, я прошу Вас, позвольте мне передать его Вашей милости, ведь он рос в Вашем доме… Сир, сочтите меня благородным человеком!…

Молчание короля не позволяло дать удовлетворение победителю и могло к тому же привести к смерти побежденного. И все же он упорствовал. Амадис не мог смириться с тем, что он должен признаться перед Дамой в своем постыдном поражении.

Обезумевший, растерянный Жарнак вновь подошел к Ла Шатеньере:

— Признайся перед Создателем, и останемся друзьями!

Затем он в третий раз обратился к королю, умоляя его:

— Сир, по крайней мере, во имя Господа нашего, заберите его!

Монморанси, осмотрев раненого, вмешался:

— Посмотрите, Сир, его нужно избавить от этого.

Все то же безмолвие, толпа начинала волноваться. Тут Жарнак осмелился повернуться к главному персонажу этой трагедии:

— Ах! Мадам, — крикнул он Диане, — Вы меня об этом предупреждали!

Король испугался, или, может быть, его любовница взглядом приказала ему покончить с этим. Его губы, наконец, приоткрылись:

— Вы передаете его моей милости?

— Да, Сир! Благородный ли я человек?

По правилам, Генрих должен был положить конец этой зловещей сцене, провозгласив:

— Вы благородный человек!

Но он не осмелился сделать этого.

— Вы выполнили свой долг, — произнес он, — и Ваша честь должна быть Вам возвращена!

Возгласы собравшихся перекрыли его слова. Монморанси, втайне радуясь, напомнил о традиции: победитель должен был обойти ристалище кругом почета. Но Жарнак отказался от этого слишком опасного чествования.

Весь дрожа, он взошел на помост. Король, взявший себя в руки, обнял его:

— Вы сражались, как Цезарь, и говорили, как Аристотель!

Генрих даже не взглянул на своего друга, на своего незадачливого защитника, когда его, бесчувственного, уносили.

Народ стал выражать свою радость самым диким образом; присутствовавшие при этом поединке ворвались в палатку Ла Шатеньере и, обнаружив, что там все готово для пиршества, стали громить, грабить, уносить посуду. Короля предупредили, и он воспользовался этим случаем, чтобы выплеснуть свою ярость. Он приказал гвардейцам восстановить порядок, используя любые средства, и все завершилось жестоким побоищем, оставившим на площадке множество жертв, которые не были предусмотрены для удовлетворения каприза Мадам.

Несчастный Ла Шатеньере не получил в качестве поддержки от короля даже самой маленькой весточки. Безутешный, он сорвал свои повязки, дав своей жизни утечь вместе с кровью ран.

«Удар Жарнака» не дал Диане восторжествовать победу и оставил на ее совести жизнь ни в чем не повинного грубого существа.

Любовь

Король провел несколько дней в доме Жана-Батиста Гонди, расположенном в предместье Сен-Жермен-де-Пре. Затем он отправился в Реймс, где пышный обряд коронации заставил его забыть о пережитом унижении.

Это была одна из самых блистательных церемоний за всю историю монархического правления. Генрих, вероятно, по наущению Дианы, приказал восстановить все прежнее обрамление церемониала, воспроизвести все украшения и костюмы. Он появился в уборе, на котором жемчугом было вышит знаменитый вензель, где начальная буква его имени объединялась с полумесяцем, тонко намекая на чествование его любовницы.

Так Диане была оказана доселе не виданная ею честь, которую не должно было оказывать ни одной фаворитке. Чтобы воздать ей почести, Христианнейший король не остановился даже перед тем, чтобы напомнить о своей супружеской измене в святейший момент помазания на царство!

Именно в этот памятный день — 26 июля 1547 года — Генрих стал первым королем Франции, увенчанным закрытой короной, до сих пор хранимой для германского Цезаря, так как Капетинг считал себя отныне «императором в своих землях».

Насытившись роскошью и великолепием, Генрих отправился отдохнуть в Фонтенбло, где несколько месяцев вкушал восторг любви, которой он мог подчинить всю Францию. Диана, безусловно, не позволила ему публично выказать отношения, не подходящие к ее роли, которую она так и продолжала играть. Множество людей продолжало верить в то, что верный супруг Медичи видел в этой, вскоре уже пятидесятилетней, красавице «мудрую даму, хорошего советника, полного мужества»,112 «безупречную подругу». И все бы вечно пребывали в неизвестности, теряясь в догадках, если бы не бестактность Сен-Мориса и, в особенности, посла Феррары, Альваротти, которому Гизы выдавали интимные секреты своей покровительницы.113

Вопреки мнению Марино Кавалли, Генрих очень «интересовался женщинами». Глядя на знаменитую картину Франсуа Клуэ, на бюсты Генриха, мы видим, что он был мощным, статным, широкоплечим, выглядел старше своих лет. На его лице сохранился отпечаток меланхолии, рожденной в испанских крепостях. Во взгляде — который передастся его сыну, Карлу IX, и будет уже вызывать определенную тревогу — сквозит некое стеснение, замешательство, просачивающееся, мрачно и упрямо, через тесно сжатые веки.

В 1554 году Джованни Капелло еще утверждал:

«Похоже, что он больше занят своими мыслями, чем своими нуждами… Все его развлечения скромны, или, по крайней мере, для получения недозволенных удовольствий он очень хорошо умеет прятаться».

Генрих очень хорошо умел прятаться. Все его существо преображалось рядом со ставшей для него женщиной незаменимой, и каждый раз он восхищался тем, что когда-то ее покорил.

«Странная любовь, к которой примешивалось нечто вроде боязливого уважения, сентиментальной верности»!114

Король проводил подле своей любовницы «треть дня»! «Его Величество, — написал Альваротти 1 мая 1547 года, — после обеда удаляется в свою комнату, и вместо сна уходит навестить вдову Сенешаля». И 8 июля:

«Его Величество занимается только тем, что в любое время ухаживает за вдовой Сенешаля, после обеда и вечером, после ужина, то есть они должны проводить вместе, по крайней мере, восемь часов; если она оказывается в покоях королевы, он посылает за ней; все это доходит до такой степени, что все жалуются и заключают, что это еще хуже, чем было при покойном короле».

Напрасно Монморанси исподтишка пытался усмирить любовный пыл Угрюмого красавца, настаивая на том, чтобы он делал еще больше физических упражнений для поддержания стройности.

Вот, согласно Сен-Морису, каким необычным образом вел себя Генрих со своей фавориткой. Сначала он отчитывался ей о государственных делах, которые рассматривались накануне (Диана всегда отдавала первенство серьезным делам). Затем «он садился к ней на колени с цистрой в руках, играл на ней и часто спрашивал у коннетабля или у Омаля, хорошо ли охраняют так называемого Сильвия (Диану), время от времени прикасаясь к ее соскам и внимательно глядя на нее, как человек, удивленный ее расположением». Красавица смеялась, защищалась и говорила, что «теперь-то у нее появятся морщины».

Так как она требовала от Генриха, чтобы он сжигал ее письма, мы не знаем, какие чувства она к нему испытывала. Но у нас есть несколько записок со знаком, дышащих страстью ее рыцаря. Страдала ли она вдали от него?

«Милая моя, я умоляю Вас сообщить мне о состоянии Вашего здоровья… чтобы в соответствии с этим я мог спланировать свои дела; так как если Вы и дальше будете плохо себя чувствовать, я не хотел бы отсутствовать там, где Вы будете находиться, чтобы постараться быть Вам полезным, ведь я об этом беспокоюсь и также я не смогу долго прожить, не видя Вас… Я надеюсь, что Вы представляете себе, как мало удовольствия я получаю от пребывания в Фонтенбло, не видя Вас, ведь вдали от Вас, от которой зависит мое счастье, вряд ли я могу испытывать радость, подписывая это письмо, опасаясь, что оно слишком длинное и заставит Вас скучать, читая его, и смиренно испрашивая Вашей милости как тот, кто хочет навсегда ее сохранить».

Когда она сообщила ему новости о себе, он тотчас же ее отблагодарил: это «было для меня самым приятным, что только может быть в мире, и я умоляю Вас держать свое обещание, так как я не могу жить без Вас, и если бы Вы только знали, как я тут провожу время без Вас, Вы бы меня пожалели».

Во время кампании, которая закончилась взятием Трех Епископств:

«…Я умоляю Вас помнить о том, что я знал только одного Бога и только одну подругу, и уверяю Вас, что Вы Можете ничуть не стыдиться и назвать меня Вашим слугой, и так, я Вас умоляю, всегда меня и называйте».

Когда он уже был уверен в том, что сможет передать ей один из замков несчастной Этамп:

«Я очень рад тому, что выиграл дело о Лимуре, не из любви к себе, но к Вам, и я бы хотел, чтобы он стоил в десять раз больше, и уверяю Вас, что Вам никогда не удастся получить все те блага, которых Вам желает тот, кто любит Вас больше, чем себя самого».

Десятого августа, в день, когда ей исполнялось пятьдесят девять лет:

«Я умоляю Вас, моя милая, принять это кольцо в знак моей любви… Я умоляю Вас всегда помнить о том, кто никогда не любил и не полюбит никого, кроме Вас».

Стихи, которые он ей писал, иногда говорили о ревности, от которой он хотел уберечься:

И я не могу поверить, что меня обманут, Будучи уверен в такой твердости. Невозможно, чтобы на моем месте оказался кто-то другой, Когда во мне живет такая уверенность.

Иногда они выдавали его смирение:

Увы! Бог мой, как я сожалею, О времени, потерянном в юности; Сколько раз я себе желал, Чтобы Диана была моей единственной любовницей; Но я боялся, что она, богиня, Не захочет спуститься сюда И обратить внимание на меня…

Безмерно осторожная вдова Сенешаля проявила очень большую непредусмотрительность, заставив его уничтожить ее ответные письма. Без всякого сомнения, эта переписка заставила бы нас составить о ней более лестное впечатление, чем те письма, которые показывают нам ее постоянно занятой судебными процессами, делами и заботой о своем благосостоянии. В действительности, ни ее стиль, ни почерк не говорят о ее сентиментальности. Фраза, абсолютно лишенная изысков, ведет мысль прямо к цели. Ее построением управляют безупречная логика и решительная воля. Если перо Генриха оставляет нерешительно-робкие следы, то рукой Дианы оставлены знаки, подчеркивающие ее силу, уверенность, властность. И ее подпись «завершает мысль, как магическое слово, сияющее неумолимой мощью».

Лишь четыре стихотворных строчки, написанных Генрихом, и одно стихотворение, автором которого является Диана, показывают нам Мадам такой, какой мы хотели бы ее видеть.

Вот эти строчки:

Она, видя, что я вот-вот уеду, (на войну) Сказала мне: «Друг мой, чтобы избавить меня от тоски, Уезжая, увы! оставь мне свое сердце Вместо моего, в котором нет ничего, кроме тебя!»

И, с другой стороны, нежное прощальное приветствие красавицы:

Прощай, отрада моего сердца, Прощай, мой господин и повелитель, Прощай, истинно благородный рыцарь. Прощайте, многочисленные королевские банкеты, Прощайте, эпикурейские кушанья, Прощайте, великолепные пиры, Прощайте, два голубиных поцелуя, Прощай, то, чем мы втайне занимаемся, Когда наслаждаемся друг другом, Прощай, прощай, тот, кого любит мое сердце, Прощай, высочайшее блаженство.

Как бы то ни было, они являлись образцовыми возлюбленными, готовыми стать легендой, которая терялась в глуши турских лесов. Это была пара, страстью и верностью вознесенная над человеческими существами, пара, сияющая «в серебряных лучах небесного светила, которое Теокрит сравнивал с женской чувственностью».115 Пара, в которой мужчина всегда оставался «служителем» своей верной спутницы. Только она несла свое торжество сквозь поэзию, произведения искусства, символы.

Бог явил Вас нам, как чудо, Чтобы Вы смогли овладеть душой Этого великого короля.

воскликнул Иоахим Дю Белле.

«Sola vivit in illo — Она жила только в нем», можно прочесть на деревянных панелях королевских жилищ. А надпись на восхитительной медали, в которой, наконец, проявилась бесконечная гордость этой женщины, гласит: «Omnium victorem vici — Я победила победившего всё» — и им может быть и король, и Время, и Любовное чувство.

Эта удивительная история надолго еще останется в памяти как воплощение не союза двух неразлучных существ — Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты — но апофеоза, чудесного возвышения женщины на склоне лет.

В глазах потомства Диана затмит своего боязливого обожателя. Не будет героя, будет лишь героиня у этой истории, достойной сравнения с «языческими сказаниями, порожденными небом и воображением, которые окружают победным лучом колыбель человечества».116

О том, как относилась королева-золушка, Екатерина Медичи, к страстям своего мужа и его пассии, мы можем судить по рассказу Брантюма из его «Галантных дам», рассказу, конечно, совершенно неправдоподобному и написанному много позже, но зато точно отразившему умонастроение и самочувствие французской королевы. Несмотря на анонимность персонажей, не угадать их невозможно:

«Один всем известный король любил в свое время прекрасную собой, высокочтимую и знатную вдовую даму, и любил столь пылко и безрассудно, что многие почитали его околдованным, ибо он, позабыв о приличиях, презрел свою супругу, с которой виделся лишь урывками, тогда как даме его сердца доставались все самые прекрасные цветы из его сада; это сильно досаждало королеве, полагавшей себя не менее красивой, обходительной и вполне достойной наиболее лакомых кусочков с мужнина стола; небрежение то весьма ее печалило. И вот она поверила свои горести одной приближенной даме и затеяла вместе с ней непременно хоть в какую-нибудь дырочку, да подглядеть любовную игру мужа своего, короля, с его любовницей. Почему и приказала провертеть множество отверстий в стенах спальни помянутой дамы и собралась понаблюдать в них все, что будут совершать любовники: что ж, взору их предстало чудеснейшее зрелище: красавица дама, белокожая, хрупкая, свежая, полуобнаженная, в одной лишь сорочке, то нежно, то шаловливо, то страстно ласкала своего любовника, отвечавшего ей тем же; сперва они миловались в постели, потом, сойдя с нее, ложились, дабы освежиться, обнаженными прямо на мягкий ковер; так же поступал и еще один принц, мой знакомый; я знаю с его слов, что они с женою, наикрасивейшей женщиной в мире, спасаясь от летнего зноя, занимались любовью на полу.

Итак, королева при виде всего этого, с досады горько заплакала: стеная, причитая и жалуясь на то, что муж не обходится с нею тем же манером и не безумствует, как с любовницей.

Наперсница принялась утешать свою госпожу, говоря, что нечего ей горевать, коли она сама решилась увидеть все воочию; мол, чего хотела, то и получила, а слезами горю не поможешь. На что королева отвечала: "Увы мне, Вы правы: я вздумала смотреть на то, чего видеть мне никак не следовало; зрелище сие поразило меня в самое сердце". Однако же вскорости она вполне утешилась и более уж не огорчалась, хотя по-прежнему занималась подглядыванием за любовниками, тешась сим зрелищем, а может быть, и кое-чем другим».117

Понимая, что даже на троне она зависит от прихоти своей соперницы, ученица Макиавелли стала вести себя, как раньше. И была за это вознаграждена. «Королева, — написал Лоренцо Контарини, — в самом начале своего царствования не могла выносить любви и расположения, которые король выказывал герцогине (Диане), но позже, по настоятельной просьбе короля, она смирилась и стала терпеливо к этому относиться. Королева даже не прекратила наносить визиты герцогине, которая, со своей стороны, оказывала ей неоценимые услуги в плане воздействия на короля, и часто именно она советовала ему идти спать с королевой».

Эти ночи, которые Екатерина проводила с супругом, благодаря политическим ходам или скуке холодной богини доставляли королеве истинную радость, что доказывают проявления ее печали, следовавшие за тем, как ее муж отдалялся от нее. Во время военных кампаний короля те письма, которые его любовница адресовала сопровождающим Генриха, «напоминали письма жены, которая, конечно, волнуется, но уверена в чувствах отсутствующего мужа; письма супруги Генриха как будто написаны влюбленной любовницей».118

«Я говорю с Вами, как жена», — писала тогда коннетаблю та, которая однажды будет ассоциироваться в умах людей со следованием государственным интересам. И герцогине де Гиз, которая поехала к своему мужу: «Дай Бог, чтобы я оказалась рядом с моим супругом!» Она гневалась на того, кто был ответственен за поражение, но лишь потому, что «он причина тому, что она совсем не видела короля».

Как только ее супруг отправлялся к войску, она одевала траур, заставляла делать то же своих приближенных и проводила все время в «очень пылких молитвах».

«Я так его любила, что постоянно испытывала страх», — с пафосом призналась она, когда стала вдовой.119 «Мать и покровительница королевства», которую ее противники станут называть госпожой Сатаной и госпожой Змеей, была обречена на нешуточные страдания: влюбленная в человека, равнодушного к ней, ревнивая и обманутая, гордая и подвергавшаяся публичному унижению, она должна была существовать рядом с той, которая была для нее омерзительна, и постоянно разыгрывать для нее роль подруги.

«Я постоянно испытывала страх…»

Став правительницей, она спокойно будет взирать на огонь битвы, покушения, чуму. Ожидая своего часа, она дрожала перед ужасной кузиной, которая была во власти уничтожить эту коронованную Золушку.

Какое-то время ее пожирала смертоносная ярость, жертвами которой позже станут другие. И герцог де Немур предлагал ей тогда плеснуть в лицо фаворитке «сильно дистиллированной водой», то есть серной кислотой. Но Екатерина быстро взяла себя в руки и заставила себя забыть об этом искушении.

К счастью, с помощью хитрости и лицемерия ей удалось убедить своего врага, что жить в согласии было в интересах их обеих. С 1536 года Мадам не изменила своего отношения к своей драгоценной сопернице. Она выказывала ей чрезвычайное почтение и, в случае необходимости, расточала нежную заботу… за которую, впрочем, получала плату! Однажды в качестве вознаграждения за ее «добрые услуги» ей выплатили сумму в пять с половиной тысяч ливров.

Успокоившись на какое-то время, Екатерина немедленно сообщала коннетаблю о том, что она пользуется «добрым расположением» короля. Она использовала каждую возможность, старалась убедить придворных и в особенности своего «кума» в этом «добром расположении». То есть возможность потерять это расположение все время существовала.

Чтобы обезопасить себя, королева старалась незаметно выставлять достоинства фаворитки в выгодном свете, и одновременно стала орудием воздействия Дианы на короля. Именно к супружескому ложу богиня неумолимо подводила своего раба, который иногда был не прочь погулять на стороне. Скрыться было очень трудно. Несчастный Генрих оказался пленником этих двух женщин, которые одна за другой получили за его счет неограниченную власть.

Никто не подозревал о гении Екатерины. Гением Дианы можно восхищаться, учитывая то, что она смогла «аккуратно поддерживать разлад между царственными супругами, долготерпение оскорбленной жены, снисходительность придворных и народа перед официальной супружеской изменой. Казалось, что каждый в этом государстве был подготовлен к уважению, которое он должен был испытывать к персоне фаворитки, начиная с мужа, насаждавшего это влияние, заканчивая женой, которая ему подвергалась, и смиренно склонявшимися подданными, всегда упоминавшими имя королевской любовницы вместе с выражениями своей верности и любви… Диана в некотором роде являлась вершиной любовного треугольника, завершая его гармонию».120

В сентябре 1547 года Екатерина произвела на свет девочку Клод, которую фамильярно называли Мадемуазель д'Ане, так как всем было прекрасно известно, где она была зачата. И почти каждый год она рожала то принцев, то принцесс с очень пухлыми щеками, унаследовавших черты «морды Медичи», у которых, у всех по очереди, кроме маленькой Марго, будут проявляться пугающие пороки.

Эти дети не приносили королеве ни счастья, ни уважения. Диана, от которой решительно ничего не ускользало, завладела также и этим. Будучи правительницей государства, она, в первую очередь, хотела распространить свое влияние на королевскую семью. Эти сыны святого Людовика, рожденные, в какой-то мере, по ее приказу, принадлежали ей. Мадам царила в их покоях, занималась их корью, их похлебками, выбрала для них гувернера (своего собственного кузена, господина д'Юмьера), поменяла их кормилицу, чье молоко показалось ей подозрительным. На картине, авторство которой приписывается Франсуа Клуэ, показано, как одного из новорожденных представляют фаворитке, которая как будто осеняет его своим божественным покровительством. Екатерина томится на заднем плане, Генриха на картине нет.

В то же время Диана не вынуждала Медичи постоянно находиться в той тени, которая всегда окутывала Элеонору Австрийскую. Признавая необходимость пойти на некоторые уступки, она согласилась потакать «тому честолюбивому настрою королевы, который позволял ей находить огромное удовольствие в том, что она являлась правящей особой».121 Банкирша была необыкновенно величественна и искусно руководила образом жизни двора. Даже за столом она как будто бы давала аудиенцию. Кроме того, ей было дозволено образовать свой кружок, который вскоре получил известность.

Напускную суровость первых дней правления Екатерина долго не выдержала. Рядом с четырьмя добродетельными светскими дамами вскоре появились очаровательные молодые девушки, намного менее благонравные, но принадлежащие к знатнейшим семьям королевства. Вскоре стали приезжать также девушки из Италии, Фландрии, Шотландии. Именно они образуют в дальнейшем знаменитый «Летучий эскадрон», который, прежде чем стать подмогой королеве в ее политике, позволял ей строить мелкие козни Диане. Молодые дворяне вымаливали улыбку у этих трехсот Граций. Вежливость и любезность, которые были так дороги Франциску, восторжествовали здесь над жестокими нравами, бывшими недавно в чести у его сына.

«Двор Екатерины Медичи, — написал Брантом, — был настоящим раем на земле и школой красоты, украшением Франции… Двери зала, в котором королева устраивала концерты, были открыты для всех порядочных людей».

«Сиденья располагались на разной высоте, что делало ассамблею более живописной. Что же до девушек… они сидели на подушках, положенных на пол, поэтому их широкие шелковые платья казались окружающими их блистательными пионами, которыми была усыпана вся комната… Представим себе апартаменты в стиле того времени, окрашенные в живые тона с золотыми бликами, от обивки стен и простенков до потолков, разделенных на сектора или поддерживаемых перекладинами с выступающими балками. Стены обтянуты либо кордовской кожей ярких тонов, украшенной цветами, вязью и арабесками на красновато-коричневом фоне с золотым отливом, либо бронзоватой зеленой тканью, похожей на старую медь. Полы украшены восточными коврами, которые по приказу королевы привозили из Венеции. Вся мебель выкрашена в яркие тона с золотым отблеском… Одежда и мужчин, и женщин отличается особой пышностью: шелка, парча, узорчатый бархат, кружева, драгоценные камни и золотые сеточки, ткани, обильно расшитые серебром, и все те же яркие тона. Лица у всех нарумянены, причем румянами вызывающе красного цвета. Слуги и пажи, лакеи, привратники также одеты очень броско: половина из них в красное и желтое, другая половина — в зеленое и белое. У молодых дворян на рукавах прорези, а их короткие дутые штаны или показывающееся нижнее платье из ярко-красного или желтого шелка подчеркивают белизну или светло-зеленый цвет их костюма».122

Мир, восклицал Брантом, никогда не видел ничего подобного.

Екатерина Медичи, вся в жемчугах, какой мы видим ее на Лимузенской эмали, председательствовала на этой чудесной ассамблее. Но ее вензеля не было нигде, ни на дверях, ни на потолках, ни на каминах; радуга Ириса никогда там не показывалась. Повсюду сиял двойной полумесяц. На стенах прославлялись деяния охотниц. И среди стольких блистательных женщин истинную правительницу можно было узнать по черно-белому платью.

Преображение

Какая женщина в возрасте сорока восьми лет стала бы слепо полагаться на постоянство полного сил двадцативосьмилетнего любовника? Диана была далека от подобной опасной самоуверенности. Он был пылко влюблен, послушен от рождения, связан привычкой, горд победой, которую он долгое время считал невозможной, наконец, он заботился о том, чтобы как можно дольше оставаться воплощением модного героя. Этого было достаточно, чтобы удержать его в тот момент, но отнюдь не для того, чтобы бросить вызов будущему, забывая о возрасте, который обещал вскоре двойной тяжестью лечь на ее плечи.

Как же сделать так, чтобы этот любитель женщин не замечал результата ужасной работы, проведенной временем? Ответ содержался в романах-феериях, где утверждалось: нужно его заворожить, пусть он живет в плену иллюзии, вечно нового очарования.

Если большинство инстинктов вдовы Великого Сенешаля были родом из Средневековья, то ее культурный уровень сделал из нее принцессу Возрождения. Диана была знакома с волшебниками своего времени: это были поэты, скульпторы, архитекторы. Она призвала их на помощь, и более всего прославила свое имя тем, что смогла умело выбрать среди них. Вторая сторона ее гения проявилась тогда, когда она заставила служить ее интересам два мощных течения, совершивших внезапный переворот в искусстве и литературе: античный догматизм, основу Духа классицизма, и возрождение французской гордости, благодаря которому итальянские образчики потеряли свои главенствующие позиции.

Все стали буквально одержимы Античностью. Своей жизнью и силой, обретенными в стенах учебных заведений, необыкновенным к себе расположением она обязана Жану Дора и его ученикам, которых насытил древнегреческим языком и латынью этот «удивительный человечек».

В 1544 году появился перевод «Науки поэзии» Горация: Сибиле провозгласил, что древнегреческий и латинский языки — это «две кузницы», в которых можно выковать «лучшие наши доспехи». Отныне в среде молодежи говорили только об Олимпийских богах, Геркулесе, Аргонавтах, Троянской войне, сиренах, нимфах, фавнах, кентаврах, гладиаторах и навмахиях. Под знаменами древних пылкие рифмачи изъявляли желание изменить законы языка и объявляли войну старым школам.

В то же время не менее отважные архитекторы намеревались свергнуть иго, исходящее с той стороны Альп. Они также черпали вдохновение в Античности, чтобы создать французское искусство, противоположное тому, что пышно цвело как в Фонтенбло, так и на берегах Луары, искусство «простое, строгое, скупое на украшения».

Диана стала поддерживать зачинщиков этой революции. Благодаря ей Ронсар

«Вошел, поэт проклятый, во Дворец Генриха».

Филибер Делорм был назначен суперинтендантом принадлежащих королю зданий. Это, впрочем, не помешало Мадам окружать своим покровительством итальянцев, как, например, Приматиччо. Взамен величественная матрона ожидала от них преображения, которое раз и навсегда избавило бы ее рыцаря от сомнений в непоколебимости ее красоты.

Для начала, так как эта красавица относилась к рангу Бессмертных, ей были необходимы храмы. У королей Франции таким храмом стала галерея в Фонтенбло, «грандиозная и предсказательная», наполненная аллегориями, загадками, символами. Ее украшают месяцы, по одному и в группах, иногда увенчанные короной (этот знак — бесспорная эмблема правителя) и еще чаще образующие двойное D (Д), что ставит фаворитку в один ряд с настоящими королевами.

Многие авторы придерживаются мнения, что этот месяц также обозначает С (Е) и, таким образом, одновременно прославляет и Екатерину. Достаточно сравнить вензеля в Фонтенбло и в Ане с вензелями в кабинете королевы в Блуа, чтобы увидеть, что для такого утверждения нет никаких оснований. Другим доказательством является переплет 1557 года с гербом флорентийки. Когда С находится рядом с H (Г) так, как в Блуа, он совершенно явно отрывается от него, преобладает над ним, превосходит его с той и с другой стороны. Напротив, чтобы превратиться в D, месяц плотно прилегает к прямым чертам H и даже сливается с ним. Этот символ, помимо всего остального, должно быть, довольно заметным образом обидел влюбленную женщину, которой пренебрегали.

В галерее Генриха II находятся две картины кисти Приматичче, на которых он запечатлел облик Дианы: здесь милая лунная богиня на неспешно катящейся колеснице ночи; там адская, опасная Диана огня, Тройственная Геката. Сколько других изображений богини родились в это время на холсте, на дереве или эмали, из мрамора, камня, бронзы! То они явно мифологичны, то являются наполовину вымыслом, наполовину реальностью. Долгое время считалось, что это действительно портреты фаворитки, но затем недоверие возобладало, и все пылко отвергли их правдоподобие.

Нельзя отрицать того, что большинство этих идеализированных Диан похожи. Высокий лоб, тонкий, выступающий, властный нос, тонкие и сжатые губы, высокую и гордую грудь мы находим и у дамы, которая выходит из ванной с обнаженным торсом,123 и у охотницы с колчаном, которая шествует, окруженная амурами, духами и собаками,124 и у покровительницы, коронованной королевским новорожденным, и у восхитительной маленькой Дианы из окрашенного дерева, созданной по образцу Венеры Медичи, фигурки, авторство которой приписывают Жану Гужону,125 и даже у Дружбы, в образе которой она запечатлена в статуэтке замка Блуа.

Виднейшие авторы, среди которых, например, Луи Димье,126 резко отрицают существование всякого сходства между этими персонажами и любовницей Генриха II. Но общность между ними заставляет подумать о том, что был по крайней мере один установленный канон изображения обожествленной вдовы Сенешаля. Сам Луи Димье, впрочем, взял на себя труд показать нам, каким образом настоящие черты переросли в облагороженные, сравнивая обнаженную Диану из коллекции Альторпа, принадлежащую лорду Спенсеру, с Дианой Франсуа Клуэ, карандашный набросок которой находится в Шантильи и еще одна копия (сама картина утеряна) в Версальском музее.

Теперь это реалистическое произведение датируют 1550 годом, хотя раньше его относили к гораздо более позднему времени. Луи Димье тщательным образом изучил его. «Он (карандашный набросок) показывает нам истинные черты этой знаменитой красавицы… которую потомки пытались распознавать во всех фантастических богинях того времени. Жеманные рот и ноздри, а также то особенное выражение, которое присуще лицам, покрывавшимся мазями и румянами в течение долгого времени, делают это личико неприятным и даже смешным; складки на подбородке, дань времени, сочетаются с ярко выраженной худобой; глядя на нее, становится очевидным, что усилия, приложенные для того, чтобы удержать давно прошедшую весну, лишь ускорили упадок… Такой была фаворитка в период своего наибольшего могущества, когда месяцы, вылепленные на фронтонах Лувра, свидетельствовали о благосклонном к ней внимании».

Этому изображению увядшей кокетки критик противопоставил божественный образ украшенной легкой диадемой Дианы, которая показывает свои обворожительное лицо и безупречную грудь на картине из коллекции Альторпа. Резкая перемена бросается в глаза, кажется, что рядом изображены мать и дочь, или одна и та же женщина в две поры своей жизни с промежутком в двадцать пять лет. На этом примере четко проявляется метод, которым пользовались чародеи, преображавшие зрелую вдову Сенешаля в сверхъестественное существо, навечно застывшее на пике своего расцвета.127

* * *

Удовлетворившись тем, что ей построили святилища в замках короны, фаворитка, конечно же, захотела, чтобы они были посвящены только ей. Она мечтала приукрасить восхитительный Шенонсо, вся обстановка которого так подходила лесной олимпийке. Но деловая женщина, неотделимая от Охотницы, напомнила ей, насколько неосмотрительным поступком было бы вкладывать средства в это прекрасное место, пока на нем еще остается «домениальное пятно». И только в 1555 году, окончательно во всем убедившись, она приказала начинать работы, с которыми, по большей части, и будет связана добрая слава ее имени.

За несколько лет благодаря ее деятельной энергии замок приобрел тот оригинальный вид, который не прекращает до сих пор вызывать восхищение. Филибер Делорм перекинул через Шер арки знаменитого моста, Бенуа Ги, господин де Карруа, разбил итальянский цветник, который расстилается на северо-восток от замка и носит имя Дианы. Мадам окружила особой заботой свои цветы, фруктовый сад, огород. Услужливые придворные, например, архиепископ Турский, посылали ей мускусные розы, луковицы лилий и такие драгоценные редкости, как дыни и артишоки. Было посажено сто пятьдесят шелковиц для выращивания шелковичных червей. С любовью взращивали виноградники, которые Тома Бойе привозил из Орлеана, Арбуазы, Бона и Анжу. Мадам наслаждалась дегустацией Арбуазского вина.

К 1559 году осталось лишь соорудить галерею на мосту и обустроить правый берег реки, но в этот момент судьба смешала все планы.

К счастью, Диана не стала так долго ждать, чтобы обустроить свой сад Армиды, феерическое убежище, где в полную силу развернулись ее чары. С 1546 года она подумывала о постройке скромного дома в Ане, рядом с заброшенным замком Брезе. В то же время она не собиралась ни разрушать старый дом, ни отдалять воспоминания о своем муже. Выбранный ею архитектор, Филибер Делорм, получил приказ бережно отнестись к старым постройкам, возводя новые, что вынудило его провести серьезные работы по наращиванию земляной насыпи, чтобы осушить болото, отрегулировать состав почвы и оздоровить ее.

Смерть Франциска I внезапно дала возможность этим только что намеченным планам реализоваться с огромным размахом. И работа тотчас же началась. В 1548 году Филибер Делорм, ставший аббатом Иври, положил первый камень фундамента. К концу года он возвел основное здание, внутри которого образовался парадный двор. В 1549 и 1550 годах он построил часовню и правое крыло, в 1551-м — левое крыло и затем портал. В 1552 году строительство чуда Возрождения завершилось.

Уже были сказаны все хвалебные слова в адрес замка Ане, его «божественных пропорций», его удивительно точных очертаний, в адрес уже классического шедевра победоносной цивилизации. Создатели этого здания сослужили Диане отличную службу, но это могло бы быть вовсе не так, если бы ее прекрасный вкус не повлиял на вдохновение художников. Именно ее заслугой является то, что персонаж, созданный ее волей, сливался с гармонией этого дома, с его крытыми галереями, балконами, террасами, лепными украшениями, со сферическим куполом часовни, с водами, рыбными садками, с галереей, похожей на монастырскую, с павильонами, с керамическим настилом полов, с мраморными бассейнами, с витражами в серых тонах, с оранжереей, птичником, восхитительной библиотекой,128 деревянной обшивкой стен, относящей в прошлое декоративную живопись.

Сад, устланный вечной зеленью, И игривый фонтан с бессмертным источником.129

Уже при входе любой посетитель понимает, что оказался в месте, где уединяется божество. Надпись на мраморной доске, прибитой к воротам, гласит:

Phoebo sacrata est almae domus ampla Dianae

Verum accepta cui cuncta Diana refert.

Это просторное жилище Феб посвятил доброй Диане,

которая, в свою очередь, благодарна ему за все, что от него получила.

Циферблат больших часов, показывающих дни, месяцы и фазы луны, также украшен латинской надписью:

Cur Diana oculis labentes subjicit horas?

Ut sapere adversis moneat, felicibus uti.

Это означает (перевод XVIII века):

Диана видит, что время идет, и говорит израненным сердцам

«Ждите, она придет!»; а счастливым: «Наслаждайтесь!»

Символы здесь повсюду и в огромном изобилии, от лестницы в форме месяца, собак, оленей и мифологических знаков до монограмм, количество которых доводит до пресыщения ими. Это, безусловно, и было тем местом, где сказочные любовники, опьяненные друг другом, могли забыть о всем на свете.

Но нет, они ни о ком не забывали. Во многих случаях инициал Дианы превращался в греческую дельту, которая, представляя собой треугольник в виде заглавной буквы, являлась скромным чествованием Екатерины Медичи. Что же касается Великого Сенешаля, нельзя отрицать, что его вдова хранила память о нем. Монументальные камины имеют форму саркофагов, стекла витражей выкрашены в траурные цвета. Наконец, в нише рядом с воротами главного корпуса возвышается статуя Людовика де Брезе. Смерть, не доставляя ни малейшего неудобства, обеспечивала его частями и величие этого дома удовольствия.

Мадам была алчной, но не жадной. Она не поскупилась ни на дорогую мебель, ни на произведения искусства, ни на золотые и серебряные изделия, ни на венецианское стекло, ни на шелка, ни на дамасскую сталь, ни на эмали, ни на столовое серебро. К ее услугам было огромное количество челяди.

Все было великолепно, изысканно, совершенно. Никогда еще богиня не находилась в столь волнительной обстановке. Но искали там именно ее, эту богиню, Цирцею. Нужно было, чтобы, удивляясь все больше и больше, попавший туда, наконец, обнаруживал ее, и чтобы ее появление вызывало еще большее удивление.

Диана это понимала. Она пригласила скульптора, который был если и не Жаном Гужоном,130 то, по крайней мере, одним из его соперников, и попросила у него чуда. Художник обратился к очарованию морской стихии. Его творением стал фонтан, «в котором неподвижная картина будет бесконечно оживать под влиянием движения этих прекрасных вод, их журчания, к которому она как будто прислушивается… Очаровательный гений этих мест так воссоздан в глубине этих теней, это не мифологическая Диана, а, скорее, фея-охотница, молодая, свежая и легкая, присевшая на минутку, будто чтобы передохнуть… Ее соблазнили, и она любит. Кого? Конечно, лес, или этого царственного оленя, к которому она склоняется, прижимая к груди растрепанный букет цветов. Кого же еще она любит? Благородную борзую, на которую она осторожно наступает, не желая ее побеспокоить, так нежно и очаровательно грациозно… Она обнажена и от этого еще более целомудренна. Девственна? Нет. Она вся в украшениях и богата. Вместо одежды на ней тонкий браслет на ее прекрасной руке и такой богатый убор на голове, что он стоит диадемы. Все мировое искусство заключено в ее прическе. Столько искусства, такое убранство, и она обнажена! Это изящная тайна. Эта Диана явно не столь непреклонна… Таков этот странный памятник, идеальный и реальный, шутливый, благородный, очаровательный настолько, что повлек за собой не одно крушение надежд, и до сих пор волнует сердца, обманывает время и хранит ее красоту вплоть до ее семидесяти лет, что я говорю… вплоть до наших дней».131

Как все это могло не околдовать несчастного Генриха II? Как он мог сомневаться в чуде, которое позволяло пышным цветом цвести гению его правления? Как только он отпивал из кубка, сделанного в форме груди его любовницы, мечты его юношества вновь окутывали его, и он соединялся с Химерой.

Во дворце неувядающей Юности в каждый миг происходило чудо, и существование в этом раю «было напоено дыханием вечной весны».

Герцогиня де Валентинуа

Правление Генриха II стало переломным моментом не только во внешней политике Франции XVI века — как посчитал герцог де Леви Мирпуа, — но и во всей ее истории от Средневековья до Нового времени. Мнения историков насчет участия самого короля в значительных событиях того времени расходятся, и особенно неоднозначна оценка этой деятельности.

Был ли сын Франциска I никуда не годным правителем, который бесславно погубил творение своих предшественников, отступил перед Испанией и подготовил почву для сорокалетней эпохи гражданских войн? Или он был достойным наследником Капетингов, принесшим своей стране установление естественных границ, завершение авантюрных военных экспедиций, обновление административного аппарата, триумф французского Возрождения?

Ни в его переписке, ни в его деяниях ничто не свидетельствует о его посредственных умственных способностях. Все современники Генриха осуждали его за слабохарактерность. Но в то же время было бы несправедливо считать его марионеткой, лишенной власти, идей и величия.

Не такой блистательный, как его отец, Генрих был также менее легкомысленным. Он не был способен разрабатывать революционные планы, как Франциск I и Луиза Савойская, но придавал огромное внимание тщательной и скрупулезной проработке всех дел.

«Его лояльность и старательность заставляли его строить различные планы и не позволяли легко их реализовывать. Он довольно долго над всем размышлял, хотя его мысли не были лишены прозорливости, и это не позволяло ему молниеносно оценивать ситуацию, а, напротив, призывало остерегаться поспешных решений. Страх того, что ему не хватает умения, препятствовал ему быть неумелым. Предписания, которые он дал кардиналу Дю Белле в 1547 году, доказывают его благоразумие: «Нужно рассматривать цель и обстоятельства происходящего, и задумываться об этом, ведь что-то предпринимать очень легко. Это и значит выполнить задуманное».132

Как и Людовик XVI, который был близок ему по душевным качествам,133 Генрих интересовался вопросами техники. Как и его далекий потомок, он проникся страстью к своему морскому флоту и посодействовал его значительному развитию. Он также расширил и улучшил свою артиллерию и, требуя строгой дисциплины от своих солдат, позаботился о гарантированной выплате пенсий и о создании госпиталя для раненых.

«Он хочет добра и работает во имя него, не мог не написать Контарини, он приветлив и никому не отказывает в аудиенции. Когда он ест, рядом с ним все время находится кто-то, кто рассказывает ему о специфических вещах, и он все это слушает и всегда отвечает самым вежливым образом. Его никогда не видят в гневе, помимо редких случаев во время охоты… Поэтому можно сказать, что при таком характере короля его действительно очень любят».

Ничто так не соответствовало его темпераменту, как политика Монморанси. Грубый и жестокий министр оставался борцом за мир, сторонником выжидательных действий, защитником старого принципа: «Один король, одна вера, один закон». Течения, колебавшие устройство мира, абсолютно на него не повлияли, и он ничуть не изменился с 1536 года. Генрих восхищался таким постоянством и, будучи лишенным опыта, считал своего друга носителем непреложной мудрости. Альваротти показал, что Генрих рядом с коннетаблем был «подобен ребенку рядом с учителем».

Но, оказавшись на троне, Генрих не перестал быть романтиком и мечтать о рыцарских подвигах. Именно поэтому Гизы могли оказывать на него влияние. В противовес консерватизму Монморанси, они являлись воплощением движения, молодости, любви к славе и победам. Диана, которая была судьей поединка, проходящего одновременно между фаворитами и в душе принца, одновременно оказывала неоспоримое влияние на противоречивые течения, возникавшие, одно за другим, в политике Франции.

В противоположность Анне де Боже, Луизе Савойской, Екатерине Медичи, Мадам не была по духу главой государства. Тем не менее она не потакала ни своим женским капризам, ни своим увлечениям. Она во всем руководствовалась только личными интересами. Именно стремление защитить свое могущество и благосостояние, а также, в духовном плане, достоинство своего персонажа побудили ее поддерживать по очереди противоположные тенденции и однажды бросить искру в пороховой погреб, откуда вырвалась гражданская война.

В начале правления она сделала вид, что между ней и Монморанси восстановилась прежняя привязанность, и вместе с королем они посылали ему сердечные письма. Вспоминая также и о королеве, послы говорили о «правлении на четверых». Однако обеспокоенность Мадам чрезмерным доверием, которым пользовался коннетабль, сближала ее с лотарингской партией.

Депеша чрезвычайной важности Альваротти показывает, как четко эта ситуация обрисовалась после 8 июля 1547 года и какие опасения она вызывала у коннетабля. Монморанси надеялся вновь привлечь фаворитку на свою сторону, постоянно держа ее в курсе всех дел. Диана пользовалась этим преимуществом, но не собиралась складывать оружия.

Было совершенно очевидно, что будущее зависело от того, как сложатся отношения между христианнейшим королем и императором, который после победы, одержанной в Мюльберге над немецкими протестантами, достиг пика своего могущества.

Монморанси хранил верность Цезарю и идее единого христианского мира. Напротив, Генрих перестал восхищаться Испанией и вновь стал испытывать к Карлу Пятому глубокую неприязнь, возникшую в далеком прошлом, которая теперь усугубилась новыми претензиями к нему. В 1530 году коннетабль Кастильский, освобождая королевских детей, попросил у них прощения за нанесенные им во время плена оскорбления. Дофин Франциск поспешно согласился принять извинения, а его младший брат, повернувшись спиной к благородному сеньору, ответил «громким выходом газов».

Эта старинная ненависть, воскресшая, возгоревшаяся из пепла после заключения Крепийского договора, резко проявилась, когда Генрих отказался лично сообщить Элеоноре Австрийской о смерти Франциска I и, особенно, когда он потребовал, чтобы император появился на церемонии его коронации как граф Фландрии, вассал короля Франции. Карл ответил, что приведет с собой пятидесятитысячный отряд. Напуганный коннетабль предусмотрительно укрепил границы, и казалось, что вот-вот разгорится война.

На самом деле ни один из них не мог этого себе позволить, так как их страны претерпевали столь глубокий финансовый кризис, что возобновление военных действий могло окончательно разорить обоих правителей.

С другой стороны, страстно увлеченный морскими делами король жестоко переживал из-за того, что англичане обосновались в Булони, недавно оккупированной Генрихом VIII, и стремился прежде всего вытащить эту занозу. Он постарался упрочить старые дружеские связи с Шотландией и восстановить союз, идею которого пять лет тому назад он осуждал, союз с султаном и немецкими лютеранами.

Так, коннетабль, вопреки его воле, был вовлечен в быстрое развитие событий этого правления. Вместо того чтобы сблизить христианских монархов, смерть Франциска I усилила соперничество между Габсбургом и Валуа.

Должно ли оно было вновь проявиться на своем излюбленном поле битвы, в Италии, которая практически полностью была подвластна Цезарю? В Лувре было достаточно людей, желавших этого. Для начала, огромное количество недавних сторонников французов, беженцев — fuorusciti, политэмигрантов — которые были вынуждены покинуть Милан, Геную, Неаполь, Флоренцию, во главе с блистательными Строцци, кузенами королевы. Затем Гизы, торопившиеся захватить по ту сторону Альп добычу, которая уравняла бы их в положении с коронованными персонами.

Казалось, возможность реализовать свои надежды представилась им, когда имперцы убили сына папы, Пьетро-Луиджи Фарнезе, герцога Пармского, и заняли Плезанс. Престарелый Павел III призвал французов на помощь. Разве он не сделал кардиналом Карла Лотарингского, не послал Золотую Розу Екатерине Медичи и восхитительные жемчуга вдове Великого Сенешаля?

Оказалось, что оба соперника одинаково надеялись еще раз увидеть, как французские отряды пересекают Альпы. Королева требовала у своего кузена Козимо, великого герцога Тосканского, вернуть наследство ее родителей. Фаворитка претендовала на обладание маркграфством Кротонским, некогда принадлежавшим ее предкам, которое она рассчитывала продать папе.

И та, и другая полностью поддерживали Гизов, настаивавших на военном вмешательстве в пользу Фарнезе. Кардинал Карл отправился в Рим в качестве чрезвычайного посла с явным намерением подлить масла в огонь.

Но король не испытывал, подобно его отцу, влечения к Италии, а коннетабль был полон решимости поддерживать мир. Используя всю свою хитрость, отточенную ненавистью к лотарингцам, пес превратился в лису и стал действовать так ловко, что преградил путь воинственным устремлениям. Кардинал Дю Белле, в свою очередь, был направлен в Рим, чтобы успокоить папу и исполнить роль посредника.

На этот раз Монморанси оказался впереди. Но Гизы практически сразу взяли реванш в Шотландии, где их сестре — вдове Иакова V — досталось нелегкое регентство при маленькой пятилетней королеве Марии Стюарт.

Эта девочка, которая должна была остаться королевой вплоть до своей кончины, стала ставкой в политической игре. Англия и ее союзники, шотландские протестанты, хотели выдать ее замуж за молодого Эдуарда VI, сына Генриха VIII.

Гизы убедили Генриха II объединить Францию и Шотландию, заключив брак между этой девочкой и дофином Франциском (которому тогда было три с половиной года). Став дядями будущего правителя, они получали будущее в свое распоряжение!

Протестанты Шотландии организовали заговор, убили кардинала Битауна, главу католической церкви, захватили крепость. Король направил эскадру на помощь регентше, король Англии — целую армию в поддержку восставших. Шесть тысяч французов под командованием вспыльчивого Монталамбера д'Эссе, в свою очередь, отправились в море, чтобы изгнать англичан и привезти во Францию королеву с регентшей.

Что же мог сделать в ответ коннетабль? «Отвлечь» короля от его любовницы, тем самым уменьшив влияние Гизов. Этот никудышный психолог наивно посчитал, что добьется этого, предложив Его Величеству совершить продолжительное путешествие по государству вплоть до самого Турина, столицы Пьемонта. Он поспешил объяснить Генриху, забывая о своей доктрине, что Турин, недавно отнятый у герцога Савойского, отныне являлся частью благ короны, так же, как Лион и Орлеан.

Перспектива совершить такую длинную триумфальную прогулку вызвала воодушевление у всех. В апреле 1548 года весь двор пришел в движение.

Чудесный караван, который встречали и долго провожали пыльные завесы, направился к Альпам, пересекая Бургундию и восточные провинции. Для того чтобы не испытывать недостатка продовольствия, этой толпе приходилось следовать по сложному маршруту, петлять, из-за чего те районы, которым приходилось ее принимать, подверглись риску полного опустошения. Гостеприимные города дарили свои ключи, возводили триумфальные арки, все увеличивали продолжительность торжественных речей и рев фанфар.

Жители деревень испытывали нечто среднее между оцепенением и удивлением, наблюдая за проезжавшими мимо конями в доспехах, гвардейцами в изукрашенных латах, слугами в разноцветных нарядах, карликами, шутами, собаками, хищными птицами, важными послами, секретарями, одетыми в черное, сеньорами в блеске золота и женщинами… если можно было так назвать этих удивительных существ в масках, но с полуобнаженной грудью, тонкой талией, крашеными волосами, подобных идолам в потрясающих уборах, так же неподвижно сидящих верхом на своих лошадях, в большинстве своем, боком, поставив ноги на приставку. Самые отважные, по примеру королевы, бесстрашно сидели в седле с ленчиком и показывали свои ноги, затянутые в шелка.

Еще долго, очень долго в доме мелкопоместного дворянина и в лачуге виллана в углу у очага будут вспоминать об этом зрелище.

***

Пышные празднества, устроенные в Турине, были испорчены плохими новостями. Послушав совета Дианы, король увеличил налог на соль, и жители западных провинций взбунтовались против непосильного гнета. Восстания разгорелись в Сентонже, в Ангумуа, в Гиени. В Бордо был убит наместник Его Величества. Генрих, сильно обеспокоенный происходящим, приказал Монморанси и Омалю восстановить порядок, одному в Гиени, другому в Коньяке. Сам он, нетерпеливо ожидая возможности пересечь Альпы, остался в Дофине, ожидая дальнейшего развития событий.

Ему не пришлось долго переживать. Плохо вооруженные повстанцы при появлении солдат тут же сдались. Франциск Лотарингский сумел добавить к своей энергии немного снисходительности и устранить беспорядки, не переходя к крайним мерам. Все было по-другому в Бордо, где коннетабль, в некотором роде, предвосхитил те ужасы, которыми будет отмечена гражданская война. В то же время он пользовался репутацией сдержанного человека и сохранил ее. Нельзя подобрать лучшего примера, чтобы описать дух того времени, когда самые утонченные изыски сосуществовали с садистской жестокостью.

Также удивительно, до какой степени Монморанси был уверен в том, что принесет господину большее удовлетворение, пытая восставших, так как он сопровождал ужасные приказы словами «Отче наш». Отсюда появилась народная поговорка:

«Сохрани нас Бог от молитв господина коннетабля!»

Омаль смилостивился и вмешался, чтобы усмирить это яростное рвение, из-за чего его популярность в народе возросла во много раз.

Этой осенью 1548 года судьба еще раз улыбнулась Гизам. Монталамбер д'Эссе 17 июля нанес англичанам сокрушительное поражение, и шотландские королева с регентшей были переправлены на борт французского корабля. Нашедшие в последний момент спасение от вражеской эскадры, две августейшие дамы находились в безопасности на берегу Луары: теперь уже не нужно было долгие годы дожидаться бракосочетания Франциска и Марии.

…«Бог остается хорошим французом», — писала Мария де Гиз.

Франциск Лотарингский сам собирался заключить союз с Валуа. После долгих переговоров и несмотря на возражения коннетабля, он женился на Анне д'Эсте, дочери герцога Феррары и Рене Французской, второй дочери Людовика XII. Таким образом, он становился кузеном короля (сына Клод, старшей сестры Рене). Какой путь был проделан с момента приезда во Францию этого полунищего младшего брата, каким был Клод де Гиз тридцать лет тому назад!

По прошествии некоторого времени состоялось еще одно намного менее пышное бракосочетание: Жанны д'Альбре и Антуана Бурбонского, герцога Вандомского, в которого бывшая невеста герцога Клевского была страстно влюблена. Бедной королеве Маргарите, которой ее племянник оказывал очень мало внимания, пришлось во второй раз распрощаться с надеждой увидеть свою дочь в одном ряду со знатными принцессами христианского мира.

От блестящего брака Эсте и Франциска Лотарингского родится Генрих Гиз, который, будучи потомком Людовика XII и Лукреции Борджиа (матери герцога Феррары), станет королем Баррикад, прежде чем погибнуть от кинжала одного из Сорока пяти.134 От посредственного брака Альбре и герцога Бурбонского родится Генрих IV.

Пока в Бордо вешали, колесовали и четвертовали, успокоившийся двор вернулся к своим играм и развлечениям. Проезжая вдоль реки Роны, на берегу которой родилась Диана, король решил, что наступил момент для того, чтобы доказать силу своей любви, усилив могущество своей любовницы. Он уже «отменил» конфискацию земли, к которой приговорили Жана де Пуатье, и «вновь пожаловал» вдове Великого Сенешаля графство Сен-Валье. Восьмого октября 1548 года в Сент-Андре он подписал жалованную грамоту, по которой госпоже де Брезе присваивался титул герцогини де Валентинуа, а также передавались Валентинуа и Диуа, так долго бывшие предметом спора.

Это было проявлением огромного, непомерного расположения, так как этим указом король не только противозаконным образом прекратил все разбирательства по вопросам, связанным с этими землями, но и возвысил дочь Сен-Валье до уровня представителей правящей династии.

До сих пор титул герцога являлся привилегией принцев либо королевской крови, либо иностранцев (Гиз, Невер). Госпожа д'Этамп — впрочем, тоже из знатного рода — была единственным исключением из этого правила. К тому же ее титул скорее напоминал о почестях, такими же, какие оказывали герцогу де Лонгвилю, потомку незаконнорожденного сына герцога Орлеанского, или герцогу де Немуру, одному из младших представителей Савойской династии. Фаворитка же оказалась в одном ряду с истинными герцогами, до сих пор сохранившимися феодалами, число которых — не считая знатных духовных лиц — неумолимо сокращалось.

С присущими ей практицизмом и аккуратностью Диана немедленно принялась за обустройство своих новых владений, пользуясь имеющимися у нее преимуществами. Гильома Амазана, настоятеля Эйранского монастыря, она назначила главным управляющим в своем герцогстве, Жана Валернода, главного капеллана, сборщиком налогов. Теперь во власти Мадам было увеличить налоги, что она и сделала, и это тут же почувствовали ярмарочные торговцы. Судья-лейтенант, прокурор-секретарь суда и два нотариуса вершили правосудие от ее имени и предоставляли ей возможность получать выгоду от прерий, островков, пекарен.

Мадам следила абсолютно за всем. Никто не мог восстановить арендный договор, не посоветовавшись с ней. Господин дю Бушаж, сделавший ошибку в счете, относящемся к рубке леса, немедленно был призван к порядку. Ненасытная фаворитка даже приказала обустроить в своем замке д'Этуаль сводчатый зал, где были бы собраны документы, грамоты и другие акты, которые могли ей помочь еще дальше расширить свои владения!

Одно из ее писем, сохранившееся в Британском Музее, говорит о том, что она иногда занималась сделками довольно-таки подозрительного характера. «Узнайте, — писала герцогиня Жану Отмону, который был ее правой рукой, — узнайте, не занимается ли человек, известный Вам, этим делом, и сообщите мне, о чем он хлопочет, не выдавая моей заинтересованности в этом. Также сообщите мне, каким состоянием он располагает, и не подавайте и виду, что знаете о даре, который сделал мне король».

Эта опытная деловая женщина в то же время ни на минуту не забывала ни о знатности своего герба, ни о том, какой славой была облечена ее красота. Благородная дама преобразилась. Графиня де Брезе и вдова Великого Сенешаля, которых она далеко превзошла, исчезли. «Мы, Диана де Пуатье, герцогиня де Валентинуа, графиня д'Альбон, госпожа де Сен-Валье»: отныне это гордое имя фигурировало на ее расписках и официальных бумагах. А ярче всего ее высокомерие проявилось в ее окончательно установившемся гербе, где на небольшом пространстве, увитом цветами лилий, смешались серебряные точечки Пуатье, золотые крестики Брезе и три месяца «с разными глотками», ставшие личным символом Дианы.

И в своем соперничестве с Венерой она только что достигла пика своей славы. Лион, истинная столица Возрождения во Франции, безгранично богатый Лион, покровитель литературы и искусств, решил устроить королю и его возлюбленной прием, достойный роскошеств Античности, языческий прием, который позволил бы восхвалять любовницу, как мифологическое божество, вместо супруги.

Начиная от местечка Вез, где находилась таверна «У барана», на всевозможных эмблемах, на любой обивке были вышиты буквы H и D. Проходившие знатные граждане приветствовали Мадам прежде, чем королеву.

«Взору проезжавшего короля предстал большой обелиск в античном стиле, по правую руку от него он увидел огражденную площадку, на главной дороге, ограждение было чуть больше шести футов в высоту, и площадка также поднималась над землей; было отчетливо видно, что площадка была заполнена не очень высокими деревьями, между ними засажена густой лесной порослью и несколькими группками других маленьких деревьев, а также многими фруктовыми деревьями. И в этом маленьком лесу резвились маленькие живые олени, лани, косули, которые были все же ручными. И тут Его Величество услышал звуки рожков и труб; тотчас же он увидел, что по этому лесу шла Диана, которая охотилась вместе со своими подругами и лесными девами, с драгоценным турецким луком в руке, с охотничьей сумкой на боку, одетая в костюм нимфы, такой, каким он дошел до нас из античности; на ней были надеты короткие чулки, на теле — шесть больших лоскутов позолоченной черной ткани, усыпанной серебряными звездочками, рукава и весь остальной наряд из темно-красного атласа с золотой нитью, наряд был длиной до середины колена и открывал ее прекрасные ноги и поножи, и ее сапожки в античном стиле из темно-красного атласа, расшитые жемчугом: в волосы ее были вплетены нитки драгоценных жемчужин, а также большое количество драгоценных камней и дорогостоящих украшений; надо лбом у нее сверкал маленькими бриллиантами серебряный месяц, так как золото не могло бы так хорошо передать красоту месяца, светлого и серебристого.

Ее подруги были одеты в разнообразные костюмы из тафты как заполненными, так и незаполненными цветом, с золотыми полосками, все в античном стиле, и разных цветов, также в античном стиле, смешанных для причудливого и веселого впечатления; туфельки и сапожки на них были атласные; головы их были разукрашены тоже, как у нимф, множеством жемчужин и драгоценных камней.

Некоторые девушки вели за собой на поводке ищеек, небольших борзых, спаниелей и других собак с ленточками из черного и белого шелка, тех цветов, которые стали цветами короля из-за любви к даме по имени Диана: остальные сопровождали и посылали вперед гончих, которые ужасно шумели. У других девушек были маленькие бразильские копья, позолоченные кинжалы с маленькими очаровательными свисающими кисточками из белого и черного шелка, позолоченные и посеребренные рожки и охотничьи трубы, висящие через плечо на лентах из посеребренного волокна и из черного шелка.

Когда они заметили короля, из леса вышел лев, который был ручным и поэтому его держали на длинном поводке, лег к ногам этой богини, приветствуя ее; она, видя, что он ручной и кроткий, взяла его за широкую ленту из черного шелка с серебром и немедленно показала его королю; приблизившись вместе со львом к самому краю площадки, рядом с дорогой, она встала в двух шагах от Его Величества и вручила ему этого льва, произнеся рифмованное десятистишие, такое, как сочиняли в те времена, однако хорошо отшлифованное и мило звучащее; и с этим стишком, который она очень изящно прочитала, под видом этого милого льва она подарила ему город Лион, прекрасная, очаровательная и послушная его приказам и повелениям.

После всего, что они показали и произнесли с большим старанием, Диана и ее подруги низко ему поклонились, а он, посмотрев на них, благосклонно их поприветствовал, сказал, что охота была очень хороша, поблагодарил от всего сердца и проследовал дальше со своей торжественной процессией».135

Целый день, наблюдая за боями гладиаторов и диких зверей, потрясающей иллюминацией и бессчетными чудесами, безмятежная Диана с улыбкой на лице бесконечно наслаждалась своим триумфом. Но пика своей славы она достигла только на следующий день, когда королева, торжественно въехавшая в город, подверглась ужасному оскорблению, потому что ее поприветствовала все та же Диана-охотница с тем же самым животным на черно-белом поводке!

Екатерина никогда не забудет этого унижения.

Со своей стороны, Диана позаботилась о том, чтобы показать, насколько она была признательна Лиону за оказанный ей любезный прием. Другие города быстро поняли, о чем шла речь. В частности, Руан подарил фаворитке «два больших бассейна и два серебряных, позолоченных чистым золотом кувшина для воды весом от сорока восьми до пятидесяти унций, о чем она сказала, что никогда еще не получала подобного подарка и что, как только представится случай, она сделает для города какой-нибудь приятный сюрприз».

«Невозможно выразить, — писал флорентийский посланник Рикароли, — каких высот достигли величие и могущество герцогини Валентинуа».

Ронсар, употребив гиперболу, заставил речного бога Клена пообещать, что у предков Пуатье будут царственные потомки. Безусловно, поэт был бы немало удивлен, узнав, что это предсказание сбылось и что Диана стала прародительницей Людовика XV.

* * *

Бог продолжал оставаться настоящим французом.

На фоне военных действий против Англии шли приготовления к возвращению Булони. Колиньи разрабатывал план этой кампании с 1548 года. Следующей весной король в сопровождении Монморанси блокировал место проведения сражения, предварительно удостоверившись в том, что охранявшие его форты находились в его распоряжении. Затем оба они вернулись ко двору, полностью уверенные в будущем успехе.

Эта уверенность сослужила им плохую службу. Несмотря на победу Строцци, одержанную над английской флотилией, буря смешала все их планы и привела к полному краху. Омаль, спасший ситуацию, оставил за собой право заявить, что «исправлял ошибки другого».

Тем временем Булонь так и не была взята. К счастью, регенту Англии, видевшему, что здоровье молодого короля Эдуарда заметно ухудшилось, был необходим мир: чтобы добиться его, он оставил город, который вновь вернулся к Франции.

В Париже, как и в Лондоне, внимательно следили за развитием болезни Эдуарда VI. У Тюдора были две сестры, католичка Мария и протестантка Елизавета, которых Генрих VIII, у которого менялись настроение, вероисповедание и возлюбленные, одну за другой объявил неспособными править. Таким образом, ни у одной из них не было неоспоримых прав унаследовать власть. Кто же, кроме них, мог претендовать на трон? Джейн Грей, внучка герцога Саффолка и пылкой Марии, вдовы Людовика XII; Мария Стюарт, внучка другой сестры Генриха VIII, — Мария Стюарт, королева Шотландии, невеста дофина. Может быть, благодаря ей внук Генриха II стал бы одновременно править Францией, Англией и Шотландией.

Можно представить, какой ревностной любовью была окружена при дворе эта драгоценная, обожаемая белокожая девочка с рыжими волосами, заметно отличавшаяся от детей короля Франции крепким здоровьем. По возвращении Марии де Гиз в Шотландию принять на себя заботу об ее воспитании должна была королева, которая действительно относилась к ней, как к родной дочери, или по крайней мере старалась делать вид. Но герцогиня де Валентинуа не собиралась оставлять во власти Екатерины ту, которая должна была стать ее преемницей.

Она расточала «маленькой королеве» ласки, относилась к ней с необыкновенной заботой и предупредительностью. Мария, которая была политиком от рождения и, к тому же, получила наставления от своих дядей, быстро поняла, какой из двух дам было важно нравиться. Ее восхищение и любовь обратились к богине, а выскочке предназначалось лишь снисходительное пренебрежение. Диана втайне возликовала, услышав как-то раз, как Мария называла Медичи «торговкой» и «жирной банкиршей». Она и не подозревала, что, внушая этой маленькой фее подобные мысли, она заблаговременно подготавливала ее гибель. Двадцать лет спустя Мария Стюарт, вынужденная бежать из своего королевства и выбирать между Францией и Англией, скорее предпочтет отдать себя в распоряжение Елизавете, которая была ее врагом, чем попросить покровительства у всемогущей правительницы, которую она когда-то оскорбила.

А тогда Екатерина проглотила эту новую обиду, не поперхнувшись, не изменившись в лице. Диана решила, что такая бесстрастность достойна вознаграждения и что нужно окончательно укрепить положение этой королевы-служанки. Как можно было быть уверенной в том, что хрупкое здоровье детей и пылкие влюбленности Генриха не преподнесут ей какой-нибудь сюрприз? Итак, флорентийке предназначалась честь, выпавшая на долю немногим ее предшественницам, которой в дальнейшем была удостоена только Мария Медичи: речь шла о коронации.

Церемония состоялась в Сен-Дени 10 июня 1549 года. Объяснила ли она, наконец, миру, кто действительно являлся значительной фигурой? Показала ли то превосходство, которым обладала супруга Христианнейшего короля, мать дофина Франции? Ничуть. Герцогиня де Валентинуа шествовала в одном ряду с принцессами крови, одетая так же, как и королева, — в парадное платье в античном стиле и средневековую мантию из горностая. Именно она заняла место на большой трибуне рядом с Его Величеством. Во время приношения именно она держала свечу, а ее дочь, супруга герцога Майеннского, вино, в то время как ее другая дочь, герцогиня Бульонская, занималась сбором приношений.

Более того: чтобы королева могла освободиться от тяжести короны, в церемониале было предусмотрено, что в какой-то момент этот массивный золотой предмет, усыпанный драгоценными камнями, нужно было снять с головы августейшей персоны и положить на подушечку. Госпожа Майеннская, удостоенная чести выполнить этот акт, взяла и совершенно естественным образом положила символ королевской власти к ногам своей матери.

Корона под охраной фаворитки! В святейшем соборе! Генрих был настолько набожен, что воздерживался от конных прогулок в воскресенье. «Его Величество не пренебрегает исполнением всех требований религии, — писал Контарини. — Он ходит на мессу каждый день, в праздничные дни слушает вечерню и в разное время года участвует в религиозных процессиях…» Какую сделку этот совестливый король совершил с Небом, чтобы сделать законной свою супружескую измену и, в некотором роде, освятить ее перед Богом? Даже сам Людовик XIV не дерзнул пойти на это.

Церковь, на самом деле, была более покладистой по отношению к принцам в XVI, чем в XVII веке. Кардинал Дю Белле, когда в Риме проходили торжества по поводу рождения одного из королевских детей, порадовал своих гостей зрелищем шествия нимф:

«У главной из них, самой статной и высокой, представлявшей Диану, надо лбом сверкал серебряный месяц, белокурые волосы были рассыпаны по плечам, а на голове вплетены в лавровый венок, унизанный розами, фиалками и другими прекрасными цветами».136

Эта терпимость к подобным преступным нравам никоим образом не распространялась на вопросы доктрины, и Диана, вероятно, считала, что смоет с себя пятно греха, став еще более непреклонной противницей приспешников Кальвина.

***

Сейчас рассматриваемая нами эпоха поражает прежде всего тем, что она позволяла сосуществовать роскоши и мучениям, ужасам и красоте. Кажется, что в то время крики жертв постоянно вторили смеху придворных, а блеск праздников смешивался с полыханием костров.

Летом 1549 года король, наконец, милостиво простил жителей Бордо, но преследователи протестантов все так же продолжали свирепствовать. Дело было не в том, что Генрих уже выработал свою политическую позицию при решении этой проблемы, или что он против своей воли, как и его отец, уступил требованиям государственной необходимости. Искренне удивлявшийся заблуждению протестантов, «он считал ересь злом одной страны, индивидуальным и, так сказать, традиционным, сходным с преступлениями против общего права».137 Ненависть какого-нибудь человека к Лютеру и Кальвину он не считал достаточным поводом для снисходительного к нему отношения. Фанатизм кардинала Турнонского не уберег его от немилости Генриха, который ненавидел этого министра. Более того: тех, на чьих плечах лежала ответственность за истребление вальденсов, губернатора Прованса, Гриньяна, и президента парламента д'Оппеда, под этим предлогом одного — лишили должности, а другого — отправили в тюрьму.

Тем временем Реформация проникала во все слои общества. Вслед за философами, поэтами и теологами простые люди становились страстными последователями идей протестантизма. Кальвинисты появлялись везде: во дворцах, в лавках, в деревнях. Один из них нашелся даже среди работников портного Его Величества. Кардинал де Гиз, рассказав об этом Диане, подсказал ей внушить королю мысль о богословском споре, который позволил бы ему возглавить кампанию по спасению этой заблудшей души.

Мадам с восторгом восприняла идею сыграть роль одной из церковных настоятельниц, а Генрих — превратиться в Святого Людовика.

Итак, в присутствии государя и герцогини работник предстал перед ученым собранием, которому не удалось ни на мгновение привести его в замешательство. Не забывая выражать свое глубокое почтение и уважение, он отвергал все приводимые доводы. Вмешалась Диана. Тогда портной вспомнил о библейских пророках:

— Мадам, — не спеша сказал он, — довольствуйтесь тем, что Вы заразили Францию Вашим бесчестием и Вашей непристойностью, и не вмешивайтесь в разговоры о Боге.

Король, задетый за живое, вскричал, как будто от непереносимой боли, и поклялся, что еретика сожгут на его глазах.

Пятого июля 1549 года состоялась одна из самых крупных казней за все правление Генриха: пять протестантов были сожжены, трое повешены.

Генрих там был и смотрел, как пламя пожирало этих непостижимых людей. Несчастный работник, «неподвижный и как будто бесчувственный к своей муке, устремил на него свой взгляд налитых кровью глаз, суровых, как приговор свыше». Король ужаснулся, почувствовал себя плохо. Затем он сказал, что никогда больше не будет присутствовать при подобном зрелище.

Тем не менее в сердце его ничего не шевельнулось. Более того: Оппед, палач вальденсов, был помилован и вернулся на свое место в Парламенте.

Отныне Диана воспылала настоящей яростью к приверженцам Реформации, с которой Угрюмый красавец стал бороться, подобно свирепому чудовищу, не только ради спасения душ французов и мира в государстве, но и ради своей дамы.

От ревности к войне

Папа Павел III умер 10 ноября 1549 года от отчаяния, в которое его привело предательство внука Октавия Фарнезе, ставшего союзником и зятем императора.138 Это происшествие, вновь заставившее противоборствующие стороны христианского мира разрешать свои противоречия огнем и мечом, в первую очередь, вызвало окончательный разлад между Монморанси и кланом Гизов.

Чьим другом станет новый понтифик, Цезаря или Христианнейшего короля? Равновесие сил зависело также и от многих других вещей, от наиболее важных до самых незначительных.

С политической точки зрения, Франция могла опираться на старого кардинала Жана Лотарингского и, в особенности, на кардинала Феррарского, брата герцога. Франциск Лотарингский приходился племянником и тому, и другому.139 Эта ситуация привела коннетабля в ужас. Несмотря на свое могущество, он не смог бы долго противостоять соперникам, которые стали бы приближенными как Его Святейшества, так и дофины, чье шотландское влияние распространялось и на Рим.

Монморанси дал французским кардиналам четкие указания поторопить выборы и отдать свои голоса противнику кардинала Феррарского, то есть одному из сторонников императора. Желания его осуществились. На конклаве, продлившемся шестьдесят пять дней, было решено вручить тиару кардиналу Дель Монте, который стал Папой Юлием III, Можно себе представить, в какой ярости были Гизы и насколько жестоко они поклялись отомстить.

По возвращении во Францию Жан Лотарингский умер от горя. С его кончиной освободились огромные бенефиции, епархии, аббатства, настоящие княжества. Монморанси тут же объяснил королю, что отдать эти земли молодому архиепископу Реймскому, увеличив тем самым его и без того значительное могущество, было бы опасным и неосмотрительным поступком. Генрих согласился, но это не ускользнуло от бдительного ока Дианы. Она не могла позволить, чтобы ее наперсник, ее советник, ее сообщник, ее очаровательный товарищ понес ущерб. Оказавшись перед выбором между своей любовницей и своим наставником, несчастный король поступил, как слабый человек: он втайне, в комнате у фаворитки подписал Карлу де Гизу дарственную. Когда коннетаблю стало об этом известно, было уже поздно что-либо предпринимать. Карлу, превратившемуся в кардинала Лотарингского, досталась большая часть этой необыкновенной добычи, благодаря которой однажды он станет практически главным епископом Франции. Уже тогда к нему перешли восемь крупных религиозных центров, в том числе три архиепископства: Реймс, Лион, Нарбонн, Валансьен, Альби, Ажен, Люсон, Нант. Эти неиссякаемые источники несметных богатств и подготовили крах королевской власти.

Вслед за этими событиями умер много лет тому назад удалившийся от светской жизни герцог Клод де Гиз. Практически в то же время серьезно заболел Омаль. Его друзья пустили слух о том, что и отца, и сына попытался одновременно отравить коннетабль.

Франциск Лотарингский оправился от болезни. Он, само собой, унаследовал герцогство Гиз и другие блага, нажитые покойным сеньором, и стал главой этого дома. Герцогство Омальское перешло к зятю Дианы, настоящему ангелу-хранителю своих младших братьев, «стремительная, бурная, неотвратимая, с подводными камнями и пропастями» судьба которых меньше чем за одно поколение «повлекла за собой изменение судеб Франции».140

Несмотря на поражение в Риме, несмотря на траур, Гизы летом этого 1550 года были горды и веселы как никогда.

Коннетабль пришел в замешательство. Ему нужно было сокрушить это ужасное племя, пока оно окончательно не завладело ситуацией, уничтожить опору, без которой оно не смогло бы удержаться на весу, то есть саму фаворитку.

Монморанси уже совершал довольно неловкие попытки отдалить короля от его любовницы. На этот раз он сыграл по крупному, призвав на помощь в борьбе против пятидесятилетней чародейки молодость и красоту.

Перелом ноги, который Диана получила во время неудачной конной прогулки, какое-то время не позволял ей отлучаться из Ане, и временная разлука двух возлюбленных помогла Монморанси воплотить в жизнь свой замысел.

Вполне вероятно, что королева не преминула принять участие в заговоре. Она сделала это в своем духе: настолько сдержанно и ловко, что получила выгоду, не подвергаясь при этом никакому риску.

Гувернанткой у маленькой Марии Стюарт была внебрачная дочь ее деда, Иакова IV, Джоанна Стюарт, леди Флеминг, вдова в возрасте около тридцати лет, «с прекрасной внешностью и приятными манерами». Генрих с удовольствием задерживал свой взгляд на ее золотых волосах, молочно-белой коже, и Екатерина сделала все для того, чтобы в кругу придворных он мог любоваться этой женщиной сколько угодно.

Наступил июль, и вместе с ним пришло время отправляться в Сен-Жермен. У кардинала Лотарингского, как ему и подобало, были глаза и уши во всех комнатах королевских резиденций. Особенно внимательно он наблюдал за шотландской «маленькой королевой», самой большой семейной ценностью. Каковы же были его удивление и возмущение, когда он узнал о том, что коннетабль каждую ночь тайно проникал в покои ребенка (Марии тогда было восемь лет)!

Посоветовавшись, Гизы решили, что Монморанси, без малейшего сомнения, пытался обесчестить будущую дофину. Оскорбленные дядья собрались устроить засаду рядом с дверью спальни их племянницы, узнать причину нанесенной им обиды и отправить бородача продолжать свои ухаживания в аду.

В указанное время они пришли к комнате девочки, но то, что предстало их глазам, заставило их замереть на месте. Коннетабль появился не один, и тем человеком, которого он провел за собой к Марии Стюарт, был король!

Изумленные Гизы продолжили свое расследование и докопались, наконец, до истины. К счастью, выздоровевшая Диана уже появилась при дворе. Узнав о случившемся, она на этот раз не смогла сохранить своего легендарного спокойствия. Она сменила Гизов на страже и ждала вплоть до того момента, пока Генрих не вышел от прекрасной Флеминг.

Тут разыгралась невиданная сцена. Богиня, спустившись с Олимпа, превратилась в яростную, вопящую матрону. Она осыпала неверного любовника проклятиями и оскорблениями, упрекала его в том, что он пригласил в качестве гувернантки для своей невестки публичную девку. Генрих смирился, повинился и подчинился. Чуть позже он, полностью раскаявшийся, отправился в Ане, где Диана без всякого труда вновь взяла власть в свои руки (август 1550 года).141

Тем не менее он не прекратил своих отношений с белокурой шотландкой. Леди Флеминг забеременела. Екатерина, узнав о скандале, поспешно разыграла оскорбление ревнивой жены, чтобы не навлечь на себя подозрения своей соперницы. Нельзя исключить возможность того, что она втайне способствовала продолжению любовной связи своего мужа, находя в этом свою выгоду. В декабре она также поняла, что ждет ребенка (будущего Генриха III).

Весной леди Флеминг родила мальчика, Генриха де Валуа, которого впоследствии стали называть бастардом Ангулемским, и король признал его. Тогда она совершила ошибку, «громко заявив о своем счастье» и попытавшись поиграть в официальную любовницу. Известно, как Генрих ненавидел слухи и скандалы. Екатерина, которая была шокирована не меньше, на этот раз встала на сторону Дианы, и бесстыдницу уволили. Все встало на свои места в этом «хозяйстве на троих». Но потрясение оказалось достаточно сильным для того, чтобы поколебать равновесие, установившееся в Европе.

* * *

На следующий день после знаменитой сцены случилось нечто совершенно противоположное тому, чего ожидал коннетабль. Генрих, заботившийся о том, чтобы получить прощение и сохранить возможность хотя бы иногда посещать свою молодую любовницу, попал в полную зависимость от Дианы, которая ополчилась против Монморанси. Внезапно коромысло весов перестало поддерживать равновесие между двумя чашами. Используя все свое могущество для того, чтобы поддерживать Гизов, фаворитка положила конец пребыванию старого министра в качестве вице-короля. Оставляя «внешне за собой право управлять всеми делами», Монморанси был вынужден занять в Совете оборонительную позицию и, иногда, вставать на сторону оппозиции,142 а рычаги французской дипломатии оказались в руках Гизов.

В результате этих событий зять Дианы стал губернатором в Бургундии, Коссе-Бриссак получил губернаторство Пьемонта, на который претендовал Колиньи. Это последнее назначение дало повод к бурным пересудам. Госпожа де Валентинуа испытывала к Бриссаку дружескую симпатию, в которой недоброжелатели не могли не усмотреть признаков не столь чистого чувства. Отношение Дианы только к этому человеку могло вызвать хоть какие-то подозрения, на основе которых и возникла пикантная история о ревнивом короле, потребовавшем, в качестве примирения, у любовницы, чтобы она отослала своего кавалера.

Нет никаких доказательств тому, что столь странная для этой до сих пор безупречной женщины слабость имела место. Более того: многочисленные письма Дианы к Бриссаку подтверждают обратное, то есть существование тесной, но сугубо деловой связи между фавориткой и ее верным другом, одним из ставленников Гизов. Впрочем, у Бриссака были все возможности для того, чтобы прекрасно выполнить свою трансальпийскую миссию.

В начале 1551 года кардиналу Турнонскому, вновь попавшему в милость, было поручено представлять французское королевство в Италии. Вместе с ним туда направили протеже Мадам, ее шпиона, Доминика дю Габра, епископа Лодевского. Господин д'Юрфе, французский посол в Риме и ставленник коннетабля, был отозван. Это стало неопровержимым доказательством тому, что дело леди Флеминг оказало серьезное влияние на исход спора между сторонниками войны и защитниками мира. На смену умеренной тактике кардинала Дю Белле пришла совершенно другая политика.

Побыв некоторое время посредником между представителями противоборствующих лагерей, Юлий III вскоре совершенно недвусмысленно выказал свое предпочтение Карлу Пятому. Он намеревался, в первую очередь, отнять Парму у семьи своего предшественника, поэтому он попросил, чтобы это герцогство из владений Фарнезе было передано папскому престолу до момента разрешения спора. Таким образом, еще одна территория стала подвластна скипетру Цезаря.

Возмущение Фарнезе не имело границ. Они были заодно с Гизами с того самого момента, когда папа Павел III вручил шапку кардинала Карлу Лотарингскому. Несмотря на недовольство Монморанси, король встал на их сторону и потребовал независимости для этого герцогства.

Европа вновь оказалась на распутье. Никогда еще Карл Пятый, который уже совершил победоносное шествие по Германии и Италии, не был столь близок к осуществлению своей мечты. Церковь была в его руках. С высочайшего позволения папы Карл перенес в Тренто церковный собор, на котором должен был рассматриваться вопрос о реформе, к тому же участия протестантов в этом соборе не предполагалось. Деспотизм окутал своей тенью Нидерланды. Между германскими «свободами» и имперской властью начался решающий поединок. На пути объединившего в себе все течения прилива, который нес Габсбургов к господству на материке, единственной преградой, плотиной, был король Франции. Не было ни одной жертвы Цезаря, которая не молила бы Генриха о помощи.

Что касается коннетабля, он бы без всякой жалости избавился от итальянцев и немецких лютеран. Для Гизов, поборников католицизма, было бы вполне логично стремиться к тому же, но чтобы добиться воплощения в жизнь своих честолюбивых планов, они были вынуждены вновь обратиться к политике Франциска I (до Крепи).

Диана, злившаяся на Монморанси, стала их защитником и союзником, что немало поспособствовало возрождению национализма во Франции.

Двадцать седьмого мая 1551 года Христианнейший король, принося свои уверения в полном повиновении Церкви, объявил войну папе.

В течение этого же месяца Гизы одержали еще одну победу несколько другого рода. Парижский Парламент ни разу не удовлетворил их требования о том, чтобы во Франции их чествовали так же, как принцев. Первый Президент Парламента, Пьер Лизе, лишился своей должности, и канцлер Оливье попал в опалу. На пост хранителя печатей назначен Жан Бертран, один из друзей Мадам, под непосредственным контролем которой отныне оказались не только финансы, но и правосудие. Это должно было доставить огромную радость выдающейся сутяге.

Тем не менее Диана никогда не позволяла себе увлечься. Она нарушила равновесие сил, но при этом ни в коей мере не собиралась давать возможность своим протеже обходиться без нее. Возобновившееся расшатывание весов сделало Монморанси первым дворянином в истории Франции, удостоившимся титулов герцога и пэра.

Оказанная ему огромная честь совсем не означала, что помыслы Дианы устремились в сторону воззрений старика. Напротив: произошедшее вынудило коннетабля, как и в 1536 году, забыть о своих политических взглядах и встать на службу той, кого он осуждал.

В сентябре император и король выдвинули друг другу свои требования, что явилось прелюдией к пятой за прошедшие тридцать лет войне между наследниками Людовика XI и потомками Карла Смелого. Пятого октября Франция заключила секретный договор с курфюрстом Морисом Саксонским.

Карл Пятый считал Мориса, на которого пал его выбор, своим самым надежным помощником, своим другом, практически своим сыном. Именно благодаря этому протестанту он одержал победу в Мюльберге и с его поддержкой он надеялся однажды водрузить столп верховенства Габсбургов посреди хаоса Германии.

Доверяясь этому сторожевому псу для острастки остальным принцам, он вновь лелеял мечту о своем мировом господстве, о крестовом походе на Константинополь и Иерусалим с участием всех христианских государств, превратившихся в его вассалов.

При этом, впрочем, он продолжал со всей тщательностью делать свое дело, вплоть до того, что приказал казнить женщину, воскликнувшую во время религиозного шествия:

— Разве Бог плохо видит без всех этих свечей?

И внезапно у него под ногами разорвалась мина. Принцы-лютеране торжественно отказались признать повелителем того, кто опирался на иностранные войска, остаться «под гнетом испанцев и римских священников». Христианнейшему королю, к которому они обратились за помощью, ими же был присвоен титул Императорского викария. Протестанты захватили Аугсбург. Внезапно возобновившие свои набеги турки добрались почти до самой Хорватии. А что же верный Морис? Он был главной пружиной заговора! Его ландскнехты угрожали императору, который, находясь в Инсбруке, видел, что отступление его войскам отрезано и к Нидерландам, и к Италии, и к Испании. Казалось, что одного решающего удара было бы достаточно, чтобы покончить с великаном.

В это время король не спеша приводил свои войска в готовность. В обмен на французское военное вмешательство его союзники уступили ему Мецское, Тульское и Верденское епископства, и теперь король собирался отправиться туда с многочисленной экспедицией, которая должна была установить его владычество на этих территориях, сделать из Валуа защитника Империи.

Эта новость вызвала необычайное воодушевление во всех уголках страны.

«Все юноши уходили от отца и матери на военную службу; в большинстве мастерских не стало мастеров, настолько велико было всеобщее стремление отправиться в это путешествие и увидеть берег Рейна!»

Мнения историков относительно цели и значения этой кампании не совпадают. Одни из них считают, что вместе с этой экспедицией реализовался «долго вынашиваемый план продвижения на Восток» и родилась знаменитая тактика: тактика естественных границ, которую мудрый Генрих II предпочитал попыткам дальнейших трансальпийских завоеваний. Другие называют этот замысел анахронизмом, утверждая, что «это предприятие французского двора было всего лишь походом в немецкие земли».143

Как бы то ни было, стремление коннетабля к власти заглушило его отвращение к этой задумке, и он не только не воспротивился проведению военных действий, но и обосновал их необходимость. Двенадцатого февраля 1552 года он произнес в Парламенте пламенную обличительную речь против императора, которым он втайне восхищался и чьи идеи всецело поддерживал.

Генрих решил лично возглавить свое войско. Таким образом, встал вопрос о том, кто станет управлять государством во время военных действий. Безусловно, трудно было не доверить регентство королеве, и Его Величество решился оставить ее в качестве правительницы, хотя и не без подсказки Монморанси.

Но в тот момент, когда указ о передаче полномочий Екатерине уже был отправлен на подпись членам Совета, активно вмешался хранитель печатей Бертран и, «чтобы иметь возможность присоединиться», добился того, что в документ внесли изменения. Он стал главой узкого Совета совместно с королевой.

Бертран во всем беспрекословно повиновался Диане. Под этой маской в действительности скрывалась фаворитка, разделившая полномочия с регентшей, опекунами которой к тому же становились кардинал Бурбонский и вновь снискавший милость адмирал д'Аннебо. Коннетабль не осмелился показать таким образом составленный указ Екатерине.

В марте король отправился к войску, на большом расстоянии от него следовал двор. Неожиданно в Жуанвиле, в Шампани, королева занемогла. Из-за сильнейшей лихорадки жизнь ее была под угрозой. Диана была обеспокоена не на шутку: постоянно сидя у изголовья соперницы, без которой она не могла обойтись, фаворитка окружала ее нежной заботой. Так как болезнь не отступала, Диана позвала Генриха на помощь.

Примчавшийся к своей жене Генрих удивил всех как своим волнением, так и своими сердечными излияниями. «Уверяю Вас, — написала фаворитка Бриссаку, — что король прекрасно выполнил обязанности верного мужа, так как он практически не отходил от своей супруги».

Радость от присутствия столь дорогого ей человека добавила Екатерине сил, хотя, по мнению врача, Гильома Кретьена, своим выздоровлением она была обязана госпоже де Валентинуа.

В начале апреля жизнь флорентийки была вне опасности, и король, убедившись в этом, присоединился к коннетаблю. Диана смогла вздохнуть спокойно.

Но ее ожидал очень неприятный сюрприз. Выздоровевшая королева пожелала убедиться в своих полномочиях, которые необходимо было ей объяснить. Когда Екатерина осознала, насколько они были ограничены, ее разочарование явило никому доселе не известную Медичи.

«Она с улыбкой сказала, что ни один из пунктов этого документа не наделял ее большой властью, а большинство из них — очень малой…», что Луиза Савойская «обладала таким весом, что к ней не сумели никого приставить, к тому же у нее не было такого помощника, в качестве которого, как Екатерине кажется, ей собираются навязать господина хранителя печати».144 Если король действительно снабдил ее серьезными полномочиями, то «она станет использовать их не иначе, как сдержанно и трезво, и в соответствии с тем, что под ними подразумевает указанный господин», но она не может позволить огласить этот указ в Парламенте, так как его содержание «скорее бы уменьшило, чем увеличило то уважение, которое каждый испытывает к ней, почитая ее как ту, кем она приходится королю».

Какой стиль, какая смелость! Оскорбленный коннетабль потребовал обнародовать содержание документа. Екатерина вновь отказалась и смирилась, только получив письмо от своего мужа. Побежденная, она вновь обрела свои кроткие манеры. «Я прошу Вас, — кум мой, — особо предупредить меня о том, что я должна буду делать в целом и в частности», — написала она Монморанси.

Тем не менее это не помешало ей развернуть неожиданную активность, двигаясь за войсками и изучая «положение и обязанности поставщика провианта». Никому тогда не пришло в голову, что именно так начинало проявляться призвание этой великой политической деятельницы. Подобная инициатива регентши натыкалась лишь на грубости Монморанси и насмешки короля: «Моя дорогая, — заявлял ей «дорогой господин», — Вы пишете мне, что запасы продовольствия делаются также и по ту сторону, но я уверяю Вас, что здесь мы никоим образом не чувствуем помощи, которая может исходить с Вашей стороны».

Золушка приняла это к сведению, и Диана, быстро оправившись от удивления, вновь обрела свое олимпийское спокойствие.

Месяц продолжал оставаться единственным небесным телом, вокруг которого вращались Франция и ее король.

Порождение наших бед

Монморанси стали называть Нестором после того, как он захватил Мец, прибегнув к хитрости; точно так же не устояли Туль и Верден. Впрочем, то, что эти территории были завоеваны с необычайной легкостью, отнюдь не спасло население от ужасов войны. Генрих покрыл себя славой и в ознаменование своей победы во главе торжественной процессии прошел вдоль берега Рейна. Карл Пятый тем временем подвергся неслыханному унижению, так как ему пришлось в весьма плачевном виде предстать перед своим дорогим Морисом Саксонским, который практически предал его в Инсбруке, и просить у него убежища.

Тогда же, в апреле 1552 года, король окончательно взял верх над папой, принял его извинения и заключил с ним мир. Никогда еще цветки лилий так гордо не сверкали, но Генрих и члены его Совета заблуждались, считая, что этот успех подвел черту под всеми испытаниями. Он всего лишь завершил первую фазу войны, которая в дальнейшем оказалась в высшей степени разрушительной и кровопролитной.

Могла ли фаворитка в течение этой продолжительной борьбы оставаться лишь той, что в перерыве между двумя сражениями утешает воина и доставляет ему удовольствие? Поверить в это было бы непростительной ошибкой.

Мадам намеревалась доказать, что верховная власть в любой ситуации оставалась в ее руках.

«Как в самых важных, так и в самых незначительных делах, везде сказывалось вмешательство герцогини. Нужны ли были денежные средства, боеприпасы, подкрепление для защиты атакуемых границ? Самые знаменитые военачальники были вынуждены ходатайствовать о выдаче необходимых средств перед Дианой… Отвечая им, она использовала самые изысканные формулы вежливости, самые угодливые заверения в глубочайшем уважении; но нельзя было ни в коем случае поддаваться на эту лесть».145

Ее зять Омаль стоял во главе кавалерийских войск во время «Австразийского путешествия», затем он получил должность командующего артиллерией.

Госпожа де Валентинуа ободряла Бриссака, попавшего в осаду в Сен-Дамиане:

«Что касается Вашей просьбы о подкреплении Вашему войску, я уверяю Вас, что король не собирается оставить Вас в беде…

Целиком и полностью Ваша добрая подруга».

Именно к ней обращался герцог де Гиз, защищавший Мец от вновь начавшего наступление Карла Пятого.

Ведь в Германии тем временем дело приняло совсем другой оборот. Морис Саксонский, которого победы французов приводили в бешенство, растратив все полученные дотации, совершил еще одно предательство. Подписанный в Пассау «Религиозный мир» успокоил междоусобицы в Империи на срок, которого Карлу Пятому вполне хватило для создания мощного войска, с его помощью он надеялся изгнать завоевателя.

В обоих лагерях шла лихорадочная подготовка к сражению. Гиз, наткнувшись, само собой, на противостояние со стороны коннетабля, полностью полагался на Диану, которая развивала активную деятельность в соответствии с его интересами.

«Я вновь и вновь вспоминаю о той особенной милости, которую Вы проявили по отношению ко мне, — писал Франциск Лотарингский своей покровительнице, — и о неизмеримом удовлетворении, которое мне это принесло, принимая во внимание также то, что я буду стараться служить Вам еще более, а не менее, преданно, и надеяться на то, что это принесет Вам не меньшую пользу, чем мне, так как отныне я ставлю Ваши интересы наравне с моими».

Герцогиня ответила 30 августа 1552 года:

«Я получила письма, которые Вы мне любезно написали, и, так как Вы в них благодарите меня за то, что я для Вас сделала, я могу уверить Вас, сударь, что я всегда охотно буду стараться помочь Вам в Ваших делах…

к Вашим услугам — Диана де Пуатье».

Фаворитка занималась не только вопросами, связанными с военными действиями. Ничто не ускользало от ее всевидящего ока.

«Элен, моя дорогая, — писала она тогда же госпоже де Лонгваль, — я пишу Вам, чтобы сообщить о том, что Лефевр может совершенно спокойно продолжать строительство, которое он затеял во французском городе (Гавре), так как король намеревается подождать три года, или строить по мере освобождения от податей и налогов всех, кто захочет там строиться, чтобы стоимость этого не была слишком маленькой. Поэтому будьте любезны, скажите ему, если ему нужны еще деньги, я охотно их дам ему ради Вас».

Начавшаяся спустя какое-то время осада Меца стала делом государственного значения, которое приобрело неожиданный размах. Вокруг Гиза сплотились все сторонники проведения военных действий, начиная с молодого Горация Фарнезе, брата герцога Пармского, и заканчивая Пьеро Строцци, кузеном Екатерины. Трепещущая Европа, «затаив дыхание», следила за развитием событий этой эпической дуэли. Каждый день придворные получали известия о подвигах, достойных храбрецов Карла Великого. Омаль попал в плен.

Гизы знали, что на кону в этой игре стоит их собственная судьба, это было известно и Монморанси. Пьеро Строцци покинул Мец и пожаловался королю на то, что коннетабль медлит с доставкой продовольствия в город. К счастью, Диана была начеку. «Вы знаете от господина Пьера (Строцци), — написала она Гизу, — о решении короля, которое предостерегает меня от каких-либо высказываний по этому поводу, так как он сам намного лучше все Вам объяснит в письме; что касается известной Вам ситуации, вышеупомянутый господин Пьер сказал мне, что ничуть не удовлетворен положением дел, но когда я поговорила об этом с королем, он сказал мне, что господин коннетабль удовлетворит все Ваши пожелания, по поводу чего я думаю, что это не понадобится, так как он сам собирается туда ехать. Я уверяю Вас, что король думает лишь о том, как бы Вам помочь, и в случае необходимости сам туда отправится. Если же, помимо этого, я могла бы быть Вам в чем-нибудь полезной, то прошу Вас обращаться ко мне, как к той, которая всегда рада сделать Вам что-нибудь приятное и желает всегда таковой оставаться: Всегда к Вашим услугам».

Разрушив первую крепостную стену, Карл Пятый натолкнулся на недавно возведенную вторую. Он упорствовал с той глухой, безоглядной яростью, которая погубила его предка Карла Смелого. Но пятнадцать тысяч пушечных выстрелов не достигли цитадели. Наступила зима. Армия императора растворилась в снегу подобно тому, как в 1536 году она растаяла под провансальским солнцем. Побежденный Цезарь отступил, а Гиз стал для французов подобен Богу. «Сейчас его обожает все королевство», — написал посол Мантуи. Его возвращение в феврале 1553 года стало триумфом, к подготовке которого приложила руку и Диана.

В Италии эти события получили невиданный отклик. Величие Валуа проявилось там во всю силу. Генрих объявил себя покровителем Сьены, жители которой изгнали испанцев с криками «Франция!», и выдал свою незаконную дочь, Диану Французскую, замуж за Горация Фарнезе. Свадьба состоялась 14 февраля 1553 года, в день карнавала, с фантастическим маскарадом.

Королева, которая всегда оказывала поддержку изгнанникам-итальянцам, мечтала начать войну со своим кузеном, узурпатором Козимо Медичи. Ее дорогой Строцци становился королевским наместником в Сьене, и она могла бы заложить свои владения в Оверни, чтобы помочь ему вновь обрести свое наследство. «Невозможно, — писал житель Сьены Толомеи, — описать пыл и страсть, с которыми королева принялась за дела Сьены». Это был довольно странный признак, и Диана немедленно нахмурила брови.

Тем временем изменчивая удача переместилась в противоположный лагерь. Имперцы захватили и буквально стерли с лица земли Теруан, затем Эзден, который достался им из-за ошибки, допущенной герцогом Бульонским, зятем фаворитки. Молодого Горация Фарнезе, женатого всего пять месяцев, там настигла смерть, что повергло короля в отчаяние. Что же касается коннетабля, он провел в Камбрези кампанию, «столь же бедную на удачные военные операции, сколь плачевны были ее результаты».

После этого он серьезно заболел и прекратил выполнять свои должностные обязанности. Его уже считали мертвым. Генрих, по наущению Дианы, пообещал пост коннетабля герцогу де Гизу. Также благодаря госпоже де Валентинуа кардинал Лотарингский замещал отсутствующего Монморанси и практически превратился в настоящего премьер-министра. Следствием этого стало обострение военных действий и завоевание Корсики.

Монморанси крепко держался за жизнь. Выздоровев, он сблизился с королевой. Именно он, чтобы помешать Гизу отправиться в Италию, назначил Строцци на должность в Сьене. Он послал туда огромное подкрепление. Внезапно началась война с Флоренцией; Монморанси, противостоявший Гизам, стал союзником изгнанников, зачинщиков смуты.

Теперь лотарингцы направляли свои усилия на то, чтобы обратить внимание короля на северные районы. Пришло лето, и многочисленная французская армия начала осаду Брюсселя. Тринадцатого августа 1554 года в Ренти произошло сражение, имевшее очень серьезные последствия. Не с военной точки зрения, так как у успеха французов не было будущего — по вине коннетабля, считало семейство Гизов, который захотел задержать продвижение своего соперника, прекратив преследование. В этот день, когда произошла блестящая атака, зародилось одно из самых трагических противостояний в Истории.

Таванн атаковал, затем прибыл Гиз, вероятно, с некоторым опозданием. Этого не произошло бы, если бы пехота Колиньи сначала не очистила лес, полный испанцев. Вечером, в покоях короля Франциск Лотарингский рассказывал о произошедшем.

— Где Вы были? — спросил Колиньи.

Эти роковые слова немало поспособствуют расколу Франции на две части.

— Ах! Не смейте трогать мою честь! — вскричал Меченый, задетый за живое.

— Я ничуть этого не хотел.

— Вам это не удастся.

Вмешался король, они сделали вид, что помирились… и навсегда остались врагами.

Монморанси даже не переступил пределы Намюра. «Его считали малодушным человеком, сейчас же его считают настоящим трусом», — написал посол Капелло. Среди придворных стали распространяться шутливые стишки, в которых его называли бессердечным подлецом.

Пришли новости о разгроме Строцци, поверженного в битве при Марчано. Очень скоро пала и Сьена. Диана и Гизы праздновали победу, коннетабль молча исходил гневом, Екатерина еле сдерживала рыдания.

* * *

1554 год был ознаменован важнейшими событиями, произошедшими в Лондоне: смерть Эдуарда VI, неудачная попытка посадить на трон Джейн Грей, приход к власти племянницы Карла Пятого, ревностной католички Марии Тюдор. Известие о казни несчастной Джейн Грей подтолкнуло Диану к написанию письма, написанного в более трогательном и благородном стиле, чем все ее предыдущие послания.

«Добрая моя подруга, — написала герцогиня госпоже де Монтегю, — мне только что принесли известие о несчастной молодой королеве Джейн, и я не смогла сдержать слез, слушая рассказ о той спокойной и решительной речи, что она произнесла в свой последний час… И теперь я понимаю, что очень часто нужно дойти до самой последней ступени, чтобы поверить в то, что там, наверху, бездна».

Старый император, который после осады Меца пришел в уныние и подумывал об отречении, увидел перед собой новые грандиозные перспективы. Господь внял его мольбам в тот момент, когда он уже собирался отступиться. Мария Тюдор не только вернула Англию в лоно католической церкви, она также согласилась выйти замуж за своего кузена Дона Филиппа, единственного наследника Цезаря. Ребенок, рожденный в этом браке, соединял бы под одной эгидой Испанию, Нидерланды, Англию, Великую Индию! Осажденная со всех сторон Франция останется беспомощной, мир полностью изменится.

И вот Мария забеременела! Увы! Это была лишь иллюзия, вызванная нервным ожиданием, и Карл Пятый, еще раз лишившись мирового господства, пал духом и стал стремиться к заключению мира.

Мир!.. Не только он мечтал о нем. Юлий III заклинал принцев-католиков соединиться, наконец, в борьбе против еретиков и неверных. Во Франции бремя налогов стало так же невыносимо для знати и духовенства, как и для простолюдинов.

Коннетабль понял, что это его шанс. Он досаждал господину своими увещеваниями, «не давал ему прохода». Лучшей возможности положить конец беспочвенному конфликту, когда император торопится сложить свою ношу, когда папа и королева Англии предлагают себя в качестве посредников, нельзя было и представить. Но тем временем Гизы, Диана и королева подготавливали почву для начала новой итальянской кампании.

Седьмого марта 1555 года Жан д'Авансон, господин де Сен-Марсель, советник Парламента Гренобля и интендант госпожи де Валентинуа прибыл в Рим в качестве посла Христианнейшего короля. В действительности, ему было поручено вновь разбудить страсти… и защищать интересы герцогини в отношении Кротона.

Юлий III умер 23 марта, в тот самый день, когда Монморанси вырвал у короля согласие начать переговоры. Это было как нельзя более под стать замыслам поджигателей войны.

После двух церковных соборов, прошедших в атмосфере необыкновенного оживления, кардиналы выбрали сначала Марцелла II, который практически сразу же умер, затем восьмидесятилетнего кардинала Караффу — Павла IV — неистового врага Испании.

Новость вызвала огромное воодушевление при дворе, не оставив равнодушными ни партию Гизов, ни даже мудрую принцессу Маргариту, сестру короля. Генрих колебался, его волеизъявление дрейфовало, как лодка во время бури. Неудачные переговоры, проведенные в Марке, как будто бы вдруг помогли ему определиться: Его Величество объявил, что готов к ведению кровопролитной, жестокой войны. Затем его вновь одолели сомнения.

Отсюда берет свое начало трагикомедия, доказывающая, что ошибались те историки, которые считали слабого любовника Охотницы обладателем собственной политической тактики. Истинный борец за мир, Монморанси тайком возобновил переговоры. Сделал он это в такой тайне, что его господин мог лишь догадываться о происходящем, а его соперники вовсе ничего не знали. В то же время другая партия втянула папский престол в Новую войну.

Павел IV объявил, что в сердце он француз, и стал преследовать тех, кто пользовался испанским покровительством. Этого счастливого часа Валуа ждали целых шестьдесят лет. Мыслимо ли было не воспользоваться таким шансом? Диана и Гизы уговорили короля, и кардинал Лотарингский отправился в Рим для того, чтобы сформировать там наступательную и оборонительную лигу.

Все старания коннетабля преградить путь этому потоку не увенчались успехом. Авансон, опасаясь его происков, быстро составил договор, отдал его на подпись Папе и сам его подписал, не дожидаясь прибытия кардинала (14 октября 1555 года). Последний был в ярости, но его брат в письме попросил его «никак не показывать господину д'Авансону, что, так поспешив, он совершил ошибку… тем более что королю это бы не понравилось, так как он сам хотел поддержать его в этом деле, и госпожа де Валентинуа того же мнения».

Пятнадцатого декабря Карл Лотарингский приложил королевскую печать к этому договору, причем было решено, что «принц, который приедет в Италию (Гиз), станет главой Лиги».

Кроме того, несколько дней тому назад Колиньи и аббат де Басфонтен встретились с двумя испанскими полномочными представителями, Карлом де Лаленгом и Симоном Ренаром. Согласие было достигнуто очень быстро. Именно Восельское перемирие оставило Франции все ее завоевания, Три епископства, Савойю, Пьемонт, Монферрат, территории в Тоскане и Пармезане. Это стало звездным часом Валуа в Европе, увенчанием политики, проводимой со времен Карла VIII, неожиданной расплатой за все страдания, потери денег и крови.

Генрих подписал договор, Карл Пятый подтвердил его, прежде чем удалиться в Юстский монастырь, где он будет проводить время в попытках забыть о своей тщеславной мечте. Его отречение произошло 25 октября. Совершив этот потрясающий поступок, человек, который так пылко стремился к объединению Христианского мира, как будто бы «смирился с приговором судьбы, так как, вынужденный разделить свои переходящие по наследству владения, он предпочел сделать своего сына королем испанской нации и оставить непостоянное владычество в Европе своим наследникам по боковой линии».146

* * *

Узнав о заключении перемирия, кардинал Лотарингский в бешенстве вскричал:

— Коннетабль победил в этой игре!

Что же касается короля Франции, то он представал в довольно странном виде, подписав за один месяц два абсолютно противоположных по значению договора.

Несчастный король никак не мог избежать дерзких замечаний кардинала Лотарингского и жалоб своей жены, во всеуслышание обвиненный Папой в измене!

У нас нет доказательств тому, что голос Дианы также звучал в этом хоре, но вряд ли можно в этом сомневаться: фаворитка оставалась союзницей Гизов и папского престола, которому она во что бы то ни стало хотела продать свое призрачное Кротонское маркграфство.

Именно в этот момент Генрих нашел прибежище в новом любовном приключении с Николь де Савиньи, баронессой де Сен-Реми, которая родила от него сына, отдаленного предка графини де Ла Мот, героини дела о бриллилантовом колье.147 Тем не менее он не признал этого ребенка — Амадис тотчас же вернулся к своей богине.

Все сторонники военных действий Франции и Италии беспрестанно плели интриги. Наслушавшись их речей, Генрих начинал испытывать угрызения совести, упрекал коннетабля, но затем вновь подпадал под влияние своего «первого советника». Несмотря на страдания, которые Монморанси причиняла непрекращающиеся инсинуации, он продолжал яростно сражаться. Его укоряли в том, что он незаконно лишил младших детей короля графств, которые они могли бы получить по ту сторону гор. Он возражал, ссылаясь на народное бедствие и взывая к экономии средств. Король заявил, что ребенок, которым Екатерина была беременна в том году (будущий герцог Алансонский), станет кардиналом!

Настойчивость, с которой коннетабль защищал мир, оправдывает многие его ошибки. В том году, ставшем решающим моментом, старик «благодаря своему практическому уму достиг уровня великих министров: он стал представителем самой здравой королевской политики».148

Увы! Папа, прислушиваясь к худшим советам, все чаще предпринимал попытки спровоцировать войну с Испанией. Он в этом преуспел: первого сентября 1556 года герцог Альба, вице-король Неаполя, вторгся в папские владения во главе огромного войска.

Павел IV тотчас же, ссылаясь на только что заключенный договор, потребовал помощи от французов. Ответ Монморанси содержал в себе миротворческие излияния. Коннетабль даже добился отзыва Авансона. Но тут разбушевались Гизы, королева забыла о своей сдержанности и высказала порицание — неслыханная доселе вещь — вялости своего «дорогого господина».

Четырнадцатого сентября на «полном пререканий и криков» Совете коннетабль и кардинал Лотарингский лицом к лицу сошлись в жестоком споре. Его Величество промолчал. Пробил час судьи, единственной, которая могла в подобной критической ситуации определить королевскую волю, остановить этот обезумевший маятник.

И вновь Диана выбрала ту партию, которая соответствовала ее интересам и отвечала ее злобе.

В начале октября Генрих решился оказать помощь папе и разорвать перемирие. Кардинал Лотарингский, уже получивший епископство Меца, воспользовался возвращением расположения и получил во владение огромное аббатство Сен-Дени.

Напрасно коннетабль, сделав последнее усилие, начал новое сражение. В январе 1557 года Франция вновь оказалась в состоянии войны с Испанией, в июне — с Англией.

Главная ответственность за проведение такой безрассудной политики лежала на плечах Дианы и кардинала Лотарингского, именно этот факт может послужить основанием для высказывания Лобепина:

«Только эти два человека стали порождением наших бед».

Замужество королевы-дофины

В то время как Гиз проводил в Риме последнюю и самую бесплодную кампанию за весь период итальянских войн, новый король Испании, Филипп II, стягивал немалые силы к границе с Артуа. У него был молодой генерал, полководческий талант которого соединялся с пылом сердца, жаждущего мести, Филипп-Эммануэль, герцог Савойский, чьи владения были конфискованы Валуа. Этот хитрый стратег, которого называли Железной головой, убедил Филиппа временно отказаться от Италии, чтобы поразить Францию в самое сердце.

И вновь массы захватчиков хлынули на северные дороги. Колиньи совершил героический поступок, отправившись в Сен-Кантен с отрядом из семисот человек, и на какое-то время задержал продвижение вражеской армии. К нему на помощь срочно направили большое войско во главе с Монморанси, что было не слишком большим утешением, так как Осмотрительный Нестор, конечно же, уже утратил славу воителя.

Коннетабль хотел, прибегнув к «старому военному трюку», запустить войска в Сен-Кантен и развязать в другом месте мнимое сражение, которое отвлекло бы внимание испанцев. Его хитрость, быстро обнаружившаяся, обернулась против него самого. В тот момент когда с большим опозданием он приказал отступление, его войско уже находилось в окружении сорока тысяч солдат противника.

Французы упорядоченно отходили, пока не оказались в западне. Коннетабль остановился, топнул ногой:

— Господа, здесь нужно умереть!

Он не умер, но попал в плен вместе с шестью тысячами своих соотечественников, среди которых оказались Сент-Андре и герцог де Монпансье. Три тысячи трупов и пять тысяч раненых остались на равнине. Жан де Бурбон, граф д'Энгиен, брат триумфатора Черизоле, лежал среди мертвых.

Таков был исход знаменитой битвы при Сен-Лоране (10 августа 1557 года), которая «уничтожила славу правления»149 и на целый век определила судьбу Европы. Никогда еще не было столь точного подтверждения словам Коммина150 о военных поражениях, обладающих «длинным и зловонным хвостом». Последствия неудачного хода Монморанси скажутся еще во время битвы при Рокруа (1643) и при подписании Пиренейского договора (1659).

От самого худшего Францию, начиная с 11 августа, спасло нечто вроде чуда. Испанская армия тогда находилась в трех днях ходьбы от лишенного почти всякой защиты Парижа. Когда известия об этих невероятных событиях дошли до Юста, Карл Пятый решил, что его сын использует этот шанс, чтобы, наконец, создать мировое монархическое господство. Невзирая на мольбы Филиппа-Эммануэля, Филипп II отказался совершить этот шаг: он руководствовался в своем решении какими-то неясными и сложными причинами, главной из которых был страх того, что слава победоносного полководца затмит его королевское величие. Его войска неподвижно стояли перед несколькими укрепленными крепостями, возможность была упущена…

Не зная об этом происшествии, которое значительно уменьшило выгоду от победы, Генрих, сразу же, как только ему сообщили эту ужасную новость, оказался «подавлен и разбит этим позором, рядом с ним не было никого, и он, как казалось, не знал, что делать». Двор поспешно был эвакуирован из Компьеня в Сен-Жермен.

Население Парижа и Иль-де-Франса было охвачено непередаваемой паникой. Началось массовое переселение ближе к «краю государства».

Кажется, что в этом испытании король не нашел поддержки у своей подруги. По свидетельствам итальянских послов, Диана тогда лишь злорадствовала, избавившись, наконец, от коннетабля. Свое мужество проявила другая, и она же спасла положение, по крайней мере в Париже. Это было неожиданностью для всех, скорее откровением, чем просто удивительным событием, когда 13 августа Екатерина Медичи, отправившись в муниципалитет города Парижа, одновременно внезапно вошла в Историю.

В глубоком трауре, в сопровождении своей невестки Маргариты, принцесс и кардиналов, королева пришла, чтобы попросить у жадных и строптивых буржуа денег, необходимых для создания новой армии.

«Искренне взволнованная, она была красноречива и трогательна, как итальянка, привыкшая к речам ораторов Древнего Рима. Ничего не требуя, она умоляла».151

Она собрала значительную сумму, триста тысяч ливров, и со слезами выразила свою благодарность. Все прослезились вместе с ней, и восхищение, вызванное ею, восстановило спокойствие и доверие. «Она мудра и благоразумна, — написал Контарини, — никто не сомневается в том, что она способна управлять государством».

Буря миновала, к Екатерине вновь вернулась ее сдержанность, но что-то все же изменилось. Никто пока не видел в ней будущую правительницу королевства, но Золушка уже исчезла.

Несмотря на это предупреждение, Генрих и не подумал искать поддержки у своей супруги. Он отозвал герцога де Гиза, назначенного генеральным наместником, и доверил королевскую печать, то есть власть, единственному оставшемуся рядом советнику, Карлу Лотарингскому.

Тем временем весь народ в один голос проклинал и кардинала, который разжег войну, и коннетабля, который ее проиграл.

Король не остался глух к этим крикам возмущения. На какое-то время он растерялся, но затем горе добавило твердости этому робкому человеку, который не мог избавиться от страха перед независимостью. Генрих «как следует поразмыслил», испытал угрызения совести и решил, что должен принимать гораздо большее участие в ведении своих дел. Сделал он это, впрочем, в соответствии со своим «цельным, жестким и при этом наивным» характером. Кроме того, он не был в состоянии сформулировать свой замысел и потребовать его исполнения без чьей-либо помощи. И теперь, притом что авторитет его министров заметно упал, у него остался только один наставник, единственная вдохновительница, в которую он все так же незыблемо верил.

«Тогда только один человек при дворе оказывал влияние на помыслы Генриха II, это была Диана де Пуатье».152

Таким образом, его попытка править самостоятельно возвела на самую высокую вершину могущество фаворитки.

По мнению некоторых историков, в пятьдесят восемь лет Диана оставила свои женские уловки. Они описывают ее такой же Эгерией-матерью, какой ее увидел Марино Кавалли в 1546 году, «некой вдовствующей богиней», к которой король по привычке испытывал нежные чувства. У нас на этот счет совершенно иное мнение. Разве не 10 августа 1558 года Генрих «умолял» свою даму «всегда помнить о том, кто никогда не любил и никогда не полюбит» никого, кроме нее? На самом деле, кажется, что это незыблемое очарование просуществовало до самого конца. В дальнейшем оно самым неожиданным образом повлияет на изменения в дипломатии и религии на Западе.

* * *

Прибытие Франциска Лотарингского в Сен-Жермен 6 октября можно было сравнить с явлением Мессии. Молодой кардинал Людовик де Гиз, его брат, вошел в Совет, и члены воинствующего племени, отделавшись от своего врага, коннетабля, посчитали, что власть в государстве отныне в их руках.

Несмотря на ужасную нищету и пустоту казны, войско было собрано и готово. Командование было доверено Гизу, но цель экспедиции устанавливал не он. Сам король, пренебрегая мнением Совета, настоял на следовании старому плану Монморанси и Колиньи, под которым подразумевалась осада Кале. Еще в юности он мечтал освободить прибрежную зону, изгнать оттуда англичан.

Решение было принято в ноябре. Королевство было подобно кораблю, терпящему бедствие, враг стоял у ворот. Французов поддерживала лишь надежда на воинское искусство Гиза.

Кардинал Лотарингский посчитал сложившуюся обстановку благоприятной для того, чтобы навсегда возвеличить свой дом, поставить его представителей на ступени, ведущие к трону: он настоял на заключении брака дофина и своей племянницы, Марии Стюарт.

Роза Шотландии достигла пятнадцатилетнего возраста, а ее красота — того блеска, который никогда не перестанет ослеплять мужчин. Кто мог бы не полюбить ее? При дворе она «правила, увлекала, волновала умы». Ни один художник, ни один поэт не мог помешать тому, что рядом с ней богиня казалась выцветшей кокеткой, а королева бесформенной дуэньей. Екатерина, которая знала, какие чувства к ней испытывала дерзкая маленькая фея, пришла в ужас. Это ничего бы не изменило, если бы Диана не была столь же взволнована.

В течение двадцати пяти лет госпожа де Валентинуа боялась появления правительницы королевской крови, молодой, красивой, властной. Именно для того чтобы избежать этой опасности, она защищала Медичи, окружала ее заботой, навязывала ее королю, следила за рождением ее бесчисленных детей. И вот внезапно, когда она уже давно была уверена, что ей ничто не угрожает, возник этот кошмар. Под руководством своих дядей королева-дофина в ее годы, обладая такой внешностью, быстро стала бы королевской любовницей: она бы не просто стала оспаривать власть у шестидесятилетней фаворитки, она бы выставила ее в смешном виде.

Диану привело в ярость происшествие с Флеминг. Этот удар заставил ее вздрогнуть. Какое безумство она совершила, излишне перегрузив одну из чаш весов! Если бы только сейчас она была уверена в преданности этих преисполненных важности Гизов! Но Карл Лотарингский, забыв о милостях и ласках, которыми она его окружала, стал относиться к ней с невыносимым высокомерием!

В тюрьме Гента коннетабль, которому прекрасно было известно обо всем, беспокоился не меньше. Ему удалось отправить королю письмо, в котором он предлагал положить конец войне, женив дофина на сестре Филиппа II. Диане это предложение показалось даром небес.

Генрих, который согласился объявить о помолвке в день Всех королей, стал колебаться, отказался от сказанного под предлогом того, что ему захотелось, чтобы бракосочетание совпало с днем созыва Генеральных Штатов. Гиз вновь отправился к войскам, обуреваемый желанием завоевать одновременно Кале и дофина.

За восемь дней ему покорилось место, считавшееся неприступным, то самое место, о котором англичане говорили:

Может быть, Кале и возьмут тогда, Когда железо и свинец поплывут, как пробка.

Для Франции это было подобно возрождению. Стыд, уныние, страх, распространившиеся после битвы при Сен-Кантене, рассеялись. Гиз возвратился к торжествующему королю буквально преображенным.

«Он мчался, он несся, сидя верхом на огненном скакуне, имя которому — общественное мнение. У его фортуны было два крыла: с одной стороны, любовь народа, с другой, обдуманное пристрастие сторонников, чьи интересы находились в опасности».153

Как можно было отказать хоть в чем-нибудь этому спасителю, этому идолу? Напрасно вступили в союз королева и фаворитка. Напрасно Екатерина, ссылаясь на слабое здоровье своего четырнадцатилетнего сына, вздыхала, что эта женитьба его убьет. Напрасно Диана прибегала к самым изощренным уловкам. Король, поставленный в безвыходное положение волнениями в народе и губительной для страны войной, не мог оскорбить человека, который олицетворял мощь государства. Как нерешительный человек, доведенный до крайности, он отрезал:

— Я хочу, чтобы этот брак состоялся, чтобы я больше не ломал над этим голову и чтобы, покончив с этим раз и навсегда, можно было заниматься другими делами.

Двадцать четвертого апреля 1558 года королева Шотландии стала дофиной Франции.

Диана, будучи реалисткой, и не подумала жаловаться, так как знала, что это не принесет пользы. Ей нужно было извлечь как можно большую выгоду из того времени, которым она еще располагала, и возвести преграду для дальнейшего увеличения могущества Гизов, могущества, выстроенного ее собственными руками, жертвой которого она теперь рисковала оказаться. Именно тогда она поменяла союзника и после одиннадцати лет тайного противостояния во второй раз объединилась с Монморанси.

Генрих, который с трудом переносил надменного кардинала Лотарингского, принялся оплакивать отсутствие пленника. Герцогиня, сменившая лагерь, восхваляла мудрость этого министра и без труда превратила сожаление в настоящую тоску.

«Без Вас, — втайне писал король своему коннетаблю, — дни мне кажутся годами». И несколько недель спустя после женитьбы дофина:

«Вы можете делать вид, что очень довольны теми, кто находится подле меня: я говорю Вам это не без оснований… Я был бы несправедлив к госпоже де Валентинуа, если бы не сказал Вам, что она Ваш верный друг».

Это и стало причиной того, что королева полностью изменила свое поведение. Прошло то время, когда Екатерина смиренно наблюдала за придворными интригами. Мимолетно испробовав вкус власти, ученица Макиавелли в полном расцвете своих интеллектуальных и физических сил не хотела для себя такого же будущего, каким было ее прошлое. И так как всем казалось, что будущее за Гизами, она забыла все свои обиды и протянула кардиналу руку, которую хитрый прелат, давно уже догадавшийся, что это за женщина, с огромной радостью принял.

* * *

Мария Стюарт и ее родственники были не единственными, кто не давал спокойно спать престарелой любовнице. Ее враги-протестанты также причиняли ей беспокойство. Число этих людей необозримо увеличилось, и их упорство переходило всякие границы. Они не довольствовались тем, что наносили оскорбление Богу, вели себя вызывающе по отношению к Церкви, они, кроме этого, осмелились посягнуть на спокойствие придворных, грандов, на частную жизнь короля! Неслыханное оскорбление, которое несколько лет тому назад нанес королю портной, вновь и вновь повторялось в протестантских проповедях, становилось содержанием памфлетов, песенок. Кальвинисты во всеуслышание называли имя фаворитки, осуждали супружескую измену Христианнейшего короля.

Диана лучше, чем кто бы то ни было, знала, как Генрих ненавидел скандалы и боялся их. Эти слухи могли заставить его оцепенеть от ужаса, терзаться сомнениями, поверить в необходимость отнять опасное оружие у тех, кого он поклялся погубить именем христианской церкви.

И это еще была не самая серьезная опасность. Молодая красавица могла бы пренебрежительно относиться к презрительным отзывам, насмехаться над проповедями так же, как и над сатирой. Но этого уже не могла себе позволить женщина, стоявшая на пороге зимы своей жизни, потрясающая представительница старого поколения, каждая черта лица которой была уязвима.

Злословие протестантов превратило Ориану в Иезавель. Его нужно было остановить любой ценой и покарать.

Вплоть до 1557 года правительство довольно сурово преследовало еретиков, но непостоянно и иногда непоследовательно. Затем король внезапно осознал, каких невиданных успехов достигла «секта», и прибег к крайним средствам: 13 февраля 1557 года он попросил у папы разрешения на установление Инквизиции во Франции. Впрочем, протестанты, к которым каждый день примыкало множество недовольных, ничуть не были этим напуганы.

Пятого сентября, в разгар смутного периода, последовавшего за поражением, была обнаружена «ассамблея, проводимая на улице Сен-Жак… где присутствовало бессчетное количество мужчин и женщин благородного происхождения, а также и простого люда, которым читали проповеди на Женевский манер, и большинство из них было арестовано, что вызвало много шума и волнение в народе».

Диана потребовала примерного наказания. «Госпожа герцогиня де Валентинуа, — Написал 24 октября кардиналу Караффе нунций Лоренцо Ленти, — здесь при дворе активно способствует успеху дела религии и святой римской Церкви: она ожесточенно борется со всеми противниками веры и делает все для того, чтобы они были наказаны за их грехи».

Итак, нет никаких сомнений: ожесточение Генриха против протестантов и возобновление его дружбы, его привязанности к Монморанси, эти два чувства, которые в дальнейшем спровоцировали революцию в Европе, заронила, поддержала и укрепила в сердце короля Диана де Пуатье.

«Священный мир»

Франция 1558 года была подобна колоссу, которого пожирали три опасные болезни: анархия центральной власти — упадок в экономике — раскол внутри страны. При дворе правительственные круги были подвластны козням заговорщических группировок. В деревнях вдоль дорог можно было увидеть умерших от голода людей. Стоимость ливра — довольно показательный факт — за пятьдесят лет уменьшилась вполовину. Девальвация, инфляция, чрезмерно высокие налоги, рост цен доводили до изнеможения рантье, чиновников, мелкую знать. Целые города лежали в руинах.

Эта ситуация не меньше, чем духовный кризис, повлияла на невиданный размах идеи Реформации, приверженцы которой составляли примерно треть населения.

Значительное, преследуемое меньшинство, которое находило поддержку у немецких принцев, союзников короля, и в армии, состоявшей, по большей части, из наемников-лютеран и протестантов, неизбежно и даже вопреки собственной доктрине превратилось в партию оппозиции. При этом ни у кого не появлялось мысли о необходимости отделения церкви от государства. Но как же, чуть позже, ученики Кальвина, среди которых находился первый принц крови (Антуан де Бурбон) общались с представителями всех слоев населения, как же эти увлеченные люди могли не попытаться сначала отречься от королевской власти, а затем и захватить ее?

Какое-то время спустя после Сен-Кантена протестанты еще не понимали, что из этой первой необходимости для них уже выросла вторая. «Во всех уголках государства пылает огонь, и воды всех морей не было бы достаточно, чтобы потушить его», — писал Кальвину пастор Макар.

Французский король, который бы больше, чем о религии, заботился о мировом господстве, вероятно, захотел бы встать во главе этой обширнейшей революции, охватившей всю Европу, и превратить войну в крестовый поход наоборот, с новыми силами нанеся неотразимый удар Риму и Австрийскому дому.

Но Генрих II, не способный на такое, естественно, стремился к миру, чтобы установить порядок в своем государстве. Теперь, после взятия Кале, это уже не было позором, он даже мог выдвигать свои условия Филиппу II, который точно так же нуждался в деньгах и мечтал вновь перейти через Пиренеи. Впрочем, таковы были его намерения, когда назначали дату совещания между Гранвелем и кардиналом Лотарингский.

И тут произошли два решающих события: все так же воинственно настроенный Карл Лотарингский умышленно сорвал только что начавшиеся переговоры; протестанты провели то, что мы бы назвали массовой демонстрацией.

На протяжении шести дней тысячи «протестантов» различного происхождения во главе с Антуаном де Бурбоном, ставшим королем Наварры, шествовали по улице Пре-де-Клерк в Париже, распевая псалмы. Городские власти были бессильны что-либо сделать, чтобы заставить их молчать, а вмешавшиеся стражи порядка были вынуждены отступить.

Генрих представил себе восставших еретиков, захвативших целую улицу. Безмерно потрясенный, он воскликнул:

— Я клянусь, если я улажу внешнеполитические дела, я сделаю так, что на улицах прольется кровь и будут валяться головы этого лютеранского сброда!

Это было невозможно, пока длилась война, конца которой Гизы не хотели.

Тогда король преисполнился чрезвычайного доверия к своим пленным друзьям, Монморанси и Сент-Андре. О большем испанцы не могли даже мечтать.

Генрих отправил коннетаблю письмо, проникнутое отчаянием:

«Я умоляю Вас, друг мой, верить в то, что я несчастлив, с тех пор, как Вы меня покинули, и не буду счастлив, если Господь не смилостивится надо мною и я не увижу Вас в добром здравии.

Кроме того, Вы можете быть уверены, ничто не сможет разлучить меня с Вами, кроме смерти, которую я с радостью встречу и умру довольным, когда наступит мир и я увижу человека, которого я люблю и ценю больше всех в мире».

Сам же Монморанси желал заключения мира любой ценой. Те слова, которыми в 1556 году превозносили проницательного министра, уже не подходили для человека, который более, чем о триумфе своей политики, заботился о том, как освободиться, измотать силы своих соперников, попасть, как он говорил, в положение «вице-короля», и даже сделать так, чтобы уменьшили огромный выкуп за коннетабля Франции. Сент-Андре руководствовался не лучшими побуждениями. Черпая силы в поддержке, которую им оказывала Диана, они прежде всего надеялись добиться безоговорочного королевского расположения.

События, произошедшие на поле военных действий летом, — взятие Тионвиля, которое компенсировало поражение при Гравелине, визит Сент-Андре и давление со стороны любовницы подвели Генриха к принятию окончательного решения. О нем не было известно за пределами покоев Дианы, так как король Франции, из страха перед Гизами, действовал, как заговорщик. Он написал коннетаблю:

«Друг мой, я уверяю Вас, что господин де Гиз не хочет мира, каждый день он пытается мне доказать, что сейчас у меня больше средств для того, чтобы вести войну, чем когда бы то ни было, и что, продолжая войну, я не потеряю больше, чем если бы Вы пришли к согласию. Делайте все, что в Ваших силах для того, чтобы наступил мир. Не показывайте это письмо никому, кроме маршала Сент-Андре, а затем сожгите его. Этот человек (Гиз) здесь сказал в разговоре с кем-то, что, пока война продолжается, ни один из вас не покинет тюрьмы, поэтому считайте это делом, которое относится лично к Вам».

Простой монах сумел объединить тайной связью Христианнейшего короля и короля католического. Он настолько в этом преуспел, что шестого октября оба правителя уже назначили своих полномочных представителей и назвали местом проведения совещания Серкан. Генрих побоялся не допустить туда Гизов: с его стороны вместе с Монморанси и Сент-Андре присутствовал также кардинал Лотарингский. Испанцы, для которых этот враг был опасен, поспешно разрешили коннетаблю «навестить» своего господина в Амьенском лагере. Монморанси пообещал им «сотворить чудо».

Как был рад Генрих! Ускользнув от Гизов, он помчался, несмотря на поздний час, на встречу с пленником. Монморанси выглядел не лучшим образом.

«Теперь это был маленький старичок с опухшим лицом, отвисшей челюстью, черепом, прикрытым чепчиком под шапочкой, с потухшим взором, неверным шагом».154

Король с восторгом обнял его и увлек в свою комнату. Два дня и две ночи они не расставались. Они говорили о Гизах в таких выражениях, которые, когда вскоре дошли до ушей герцога, чуть не заставили его «умереть от горя». Коннетабль вернулся в испанский лагерь, располагая абсолютным могуществом. Министры Филиппа II решили, что теперь французы оказались полностью в их руках.

Во время проведения переговоров в Серкане коннетаблю пришлось еще раз появиться при дворе, чтобы убедить короля не поддаваться на уговоры королевы и лотарингцев. После этого разговора Генрих решил, что мир практически заключен, тот мир, который прибавит к французским владениям либо Савойю, либо Ломбардию. Несчастный государь уже принялся мечтать о турнирах, которые будут проведены в ознаменование этого события.

Утром 14 ноября как громом пораженный король лишился поводов для радости. Прибывший из Серкана епископ Лиможский объявил ему о требованиях, которые неожиданно выдвинула вражеская сторона. Испанцы заявили, что тотчас же начнут военные действия, если Франция не откажется от всех территорий, перешедших к ней по условиям Воссельского перемирия, король был в возмущении, Екатерина Медичи — в восторге. Кто бы мог узнать в ней ту дрожащую влюбленную, которой она недавно была? Флорентийка атаковала своего супруга с такой силой, что он поклялся ей никогда не отдавать Пьемонта. В тот же вечер господин де Лимож уехал, увозя войну в складках своих одежд.

Но посреди ночи пришли два письма от Монморанси, одно адресованное королю, другое герцогине де Валентинуа. Коннетабль умолял Диану убедить Генриха «принять мир в таком виде, как его предлагают», и заранее расплачивался за это, обещая женить своего второго сына, Генриха де Монморанси-Дамвиля на Антуанетте де Ла Марк, дочери герцогини Бульонской. Таким образом, угрызения совести, если фаворитка их и испытывала, перестали ее мучить.

Пятнадцатого ноября на заре король отправился на охоту, пока Гизы, считая свою партию выигранной, раздувались от гордости. Сразу по возвращении Генрих скрылся в покоях Дианы. Этот решающий разговор длился очень долго. Была ли это та самая точка, к которой судьба вела этих двух существ с того самого далекого дня, когда поцелуй Дамы Оленя потряс воображение семилетнего заложника? Когда любовники расстались, судьба Европы была определена.

Генрих «появился с таким уверенным и величественным видом, какого у него ранее никогда и никто не замечал». Он немедленно созвал свой Совет и провозгласил свое решение о том, что мир должен быть заключен ценой всех совершенных до этого момента завоеваний, кроме Кале.

— Я позвал вас сюда для того, чтобы объявить вам свою волю, и более ни за чем.

Господин де Сен-Сюльпис тотчас же вскочил в седло, чтобы как можно скорее аннулировать инструкции, которые были даны епископу Лиможскому.

Король и Диана предупредили коннетабля, отправив ему письмо, написанное ими обоими и подписанное их двумя именами.

Тем временем в тишине, которую министры не осмелились нарушить в присутствии Юпитера, метающего громы и молнии, раздались жалобные и гневные замечания. Гиз давал свою голову на отсечение, что решение о капитуляции, принятое его господином, покроет его позором. Королева упрекнула короля в том, что он нарушил данную накануне клятву. Она бросилась к его ногам.

— Коннетабль, — вскричала она, — всегда творил только зло!

— Коннетабль делает только добро, — резко ответил Генрих, — а что же до зла, то его причинили мне те, кто посоветовал расторгнуть Воссельское перемирие!

Забыл ли он о том, какую роль в этом деле сыграла фаворитка?

Он оставил Екатерину, и она удалилась к себе. Диана пошла туда же, явно обеспокоенная тем, как отнесется к ней бывшая бесправная тихоня, и желая утешить ее. Она увидела, что королева погружена в чтение какой-то книги.

— Что вы читаете, мадам?

— Историю этого государства, где, как я вижу, в любую эпоху, время от времени, потаскухи управляли королевскими делами!

Это оскорбление перенеслось из одного дворца в другой, прогремело на весь Христианский мир. После двадцати четырех лет трагикомедии маски, наконец, были сорваны, и обе соперницы дали выход ненависти, которой они пылали друг к другу.

Диана отомстила, назвав королеву тем же словом, которое прозвучало, как пощечина. Коннетабль добавил, что из всех детей короля только Диана, дочь Филиппы Дучи, была на него похожа. Действительно, эта молодая вдова Горация Фарнезе была обещана в жены его старшему сыну Франциску Монморанси.

Генрих, несказанно опечаленный этой шумихой, желая избежать супружеской ссоры и опасаясь злобы Гизов, естественно, нашел прибежище рядом со своей любовницей, причем их отношения стали настолько теплыми и задушевными, как никогда ранее.

* * *

Семнадцатого ноября 1558 г. умерла Мария Тюдор, из-за чего заключение мира было отложено, так как Филипп II, в надежде жениться на новой королеве Англии Елизавете, не хотел отдавать Кале, территорию, которую король был полон решимости сохранить.

Проведение совещаний было приостановлено вплоть до февраля, но уже 21 декабря в Сен-Жермен вернулся освобожденный коннетабль, которому король устроил еще более теплый прием. Он вновь обрел неограниченную власть, а Гизы впали в немилость.

Уязвленный герцог изъявил готовность удалиться в свои владения. Генрих не осмелился принять это предложение, или, может быть, воспоминание о старой дружбе стеснило душу этого странного, сентиментального человека.

— Вы не правы, — сказал он, — я люблю Вас.

Глава государства, достойный своего титула, отпустил бы восвояси этих утративших значение, разъяренных, но популярных в народе и слишком могущественных визирей. Позволив им жить рядом со своими врагами и следить за всеми делами правительства, даже за самыми незначительными, он создал благоприятную среду для зарождения гражданской войны.

В начале 1559 года лишь только из-за боязливости короля галереи Лувра и Сен-Жермена не стали свидетельницами кровавых столкновений между двумя противоборствующими группировками.

Далекая от того, чтобы изображать ангела примирения, которым она притворялась раньше, Диана сделала смелый выбор: она и Монморанси образовали настоящий дуумвират, который, по мнению послов, держал несчастного короля «в ежовых рукавицах». Желчный старик и красавица в летах обедали вместе и осыпали друг друга «бесконечными ласками».

Бракосочетание их детей, которое скрепляло их договор, подобно союзу двух государей, состоялось 29 января. Антуанетта де Ла Марк была любимой внучкой Мадам. Молодой Монморанси-Дамвиль — которому его отец запретил учиться читать и писать — получил в качестве свадебного подарка должность губернатора Лангедока с правом преемственности и обещание, что в скором времени ему вручат маршальский жезл. Это ничуть не уменьшило его отчаяния, так как он был пламенно влюблен в королеву-дофину.

Необыкновенная дружба коннетабля и герцогини стала после этого еще тесней. Альваротти в довольно резких выражениях докладывал герцогу Феррары:

«Они подобны коже и ногтям, чтобы не сказать заду и ширинке… Господин де Гиз уже взбешен донельзя».

Женитьба молодого герцога Лотарингского, их кузена, на Клод Французской, второй — больной кокситом155 — дочери короля, несколько возвысило попавшее в опалу семейство. Королева теперь притихла. Все жаждущие реванша группировались вокруг Марии Стюарт и молодого дофина, который, совершенно очевидно, был от нее без ума, как будто лишь шестнадцатилетняя обольстительница могла разрушить колдовские чары старой волшебницы.

Переговоры возобновились 10 февраля в Като-Камбрези. Филипп II, потерявший надежду на брак с королевой Англии, согласился заключить семейный союз, то есть взять в жены старшую дочь Генриха II, Елизавету. Но проблема Кале в течение долгого времени тормозила развитие событий. Наконец, было принято непростое решение: город должен был оставаться во владениях Франции восемь лет, после чего королю предоставлялся выбор, отдать его, или выплатить сто тысяч экю.156 Фактическое положение дел в Трех Епископствах, где стояли французские войска, осталось неизменным. Испанцы отдали Сен-Кантен, Теруан, Ан, Ле Катле. Дело о маркграфстве Кротонском наконец было улажено в соответствии с пожеланиями герцогини де Валентинуа.

«Что касается тех господ, которые лишились своих владений за время проведения военных действий… Претензии госпожи Дианы де Пуатье, герцогини де Валентинуа в отношении маркграфства Кротонского, графства Шатюзар и других земель будут удовлетворены… справедливость так быстро восстановлена стараниями Его Святейшества…»

Взамен… Взамен Франция возвратилась на семьдесят лет назад, лишилась завоеваний и приобретений четырех царствований: Мариенбурга, Тионвиля, Монмеди, Дамвилье, Бовиньи, Бульона, Корсики, Монферрата, Милана, Сьены, Савойи, графства Ниццы, Бресса, Бюже, Пьемонта, не считая нескольких альпийских крепостей.

— За тридцать лет войны вы не теряли столько, — сказал Гиз Генриху, — сколько хотите отдать в одночасье.

Ему вторили Монлюк, Таванн и многие другие. Когда Бриссак узнал об этом из письма самой Дианы, он воскликнул:

— О, несчастная Франция, какая потеря, какое бедствие постигли тебя, что главенствовала над всеми нациями Европы!

Генрих бесстрашно стоял на своем. Полномочные послы обеих сторон занимались подписанием мирного договора 2 и 3 апреля; 8-го в Париже отслужили благодарственные молебны. Бедный люд восторженно воспринял то, что до глубины души возмутило знать. Даже четыре века спустя потомкам не удалось рассудить их.

В действительности, мнения специалистов XVI века по вопросу о договоре, заключенном в Като-Камбрези, расходятся несравненно больше, чем по какому-либо другому. Из множества осуждающих и защитных суждений, настолько же отличающихся знанием дела, насколько противоречивых, мы выбрали высказывание барона де Рюбля:

«Франция, по сравнению с другими странами, получила наибольшее преимущество… Возврат Кале, захват Меца, Туля и Вердена, признание автономии Лотарингии и Эльзаса обеспечили безопасность наших естественных границ. Все эти успехи вместе наделили государство Валуа такой силой сплоченности, какой даже в наши дни не достигла никакая другая страна. Это качество Франции подверглось испытанию во время религиозных войн. Страну раздирали внутренние противоречия, за ее границами ей изменяли безжалостные сторонники, но ей не угрожала потеря ни одной из ее провинций… Расположение границ государства никем не оспаривалось. Ситуацию гражданской войны никогда не усугубляла одна из тех серьезных внешних угроз, что требует от страны сплочения всего ее народа в единую силу».157

Герцог де Леви Мирпуа, присоединяясь к этой похвале, добавил:

«В борьбе за гегемонию победила Франция, страна, борющаяся за равновесие сил в Европе».

Жан Эритье на это ответил:

«Францию в этой сделке одурачили. В области межгосударственных отношений установилась испанская гегемония. В области внутренней политики предстояли религиозные войны… Современники с полным на то основанием противоречили историкам нашего времени, говоря о том, что Франции неизбежно грозило нашествие со стороны Рейна, о возможности которого наши отцы не вспоминали еще со времен позднего Средневековья… Италия во владении испанцев представляла для Франции самую большую угрозу, так как самый могущественный и опасный враг находился в Мадриде. Вместе с Лю-сьеном Ромье мы говорим о том, что политическая правда была на стороне противников Като-Камбрезийского договора. Воссель был компромиссом, который обеспечивал стране будущее. Като-Камбрези стал отречением, которое принесло его в жертву».158

Лишь один факт не подвергается сомнениям. Соглашение, заключенное между Валуа и Габсбургами против Реформации, обеспечило вплоть до эпохи Людовика XIV католическому королю выгодное положение в Европе и предоставило ему полную свободу действий. За небольшой промежуток времени он создаст угрозу для Константинополя, захватит Португалию, едва не завладеет Англией и расположит свой гарнизон в Париже. Филипп II мог от всей души «поблагодарить Господа всемогущего за этот Священный мир».

«Заключение мира — главным образом дело рук коннетабля», — писал Людовик Гонзаго своему брату, герцогу Мантуи. Никто в этом не сомневался, но не менее верно также и то, по утверждению Люсьена Ромье, что у неистового Нестора «ничего бы не получилось без помощи Дианы де Пуатье».

«Бездна там, наверху»

В течение следующих недель король был в удивительно хорошем настроении и в бодром расположении духа. Франция, вышедшая из войны, также впала в легкую эйфорию. Это было затишьем перед бурей, одной из тех ярких иллюзий, которые судьба с удовольствием дарит человеческим существам, прежде чем толкнуть их в пропасть. Никогда еще столько горя и опасностей не таились под столь блистательным убранством.

В развитии цивилизации наступил кульминационный момент — Французское Возрождение, которое, в некотором роде, по требованию Дианы де Пуатье, прошло под ее знаком.

Рядом с порождениями величественного «коллективного искусства, напитавшегося из глубин народного творчества, как можно назвать архитектуру Средневековья», стали появляться памятники, создатели которых, как и других произведений этого периода, воспевали величие личности человека. Париж преобразился, и другие «привилегированные города», в свою очередь, украсились дворцами, пышными особняками, мавзолеями, убранство которых красноречиво говорило об эволюции умов и показывало противоречивость эпохи.

Над этими гробницами в благочестивом величии преклонили колени молящиеся. А снаружи на каменных лицах лежащих фигур надгробных памятников с безжалостной реалистичностью отпечатались ужас, упадок и отчаяние.

Генриху II досталось счастье, которого был достоин Франциск I, лицезреть во время своего правления целую плеяду великих людей, приравнявших эту эпоху в истории Франции к самым славным векам античности. От Ронсара до Филибера Делорма, от Жана Гужона до Клуэ, от Амбруаза Паре до Клемана Жаннекена разнообразные формы дарования достигли своего совершенства.

Жизнь при дворе, несмотря на распри и трагедии, оставалась такой, какой ее, спустя век, описала госпожа де Лафайет:

«Никогда еще великолепие и обходительность не получали такого развития во Франции, как в последние годы правления Генриха Второго. Этот государь был любезен, хорошо сложен и любвеобилен; несмотря на то, что страсть его к Диане де Пуатье, герцогине де Валентинуа, возникла более двадцати лет тому назад, она не ослабевала, и его поведение все также являлось тому неопровержимым доказательством. Так как ему прекрасно удавались всевозможные физические упражнения, они были одним из основных его занятий. Каждый день устраивались выезды на охоту или игра в лапту, балеты, состязания с кольцами, или другие тому подобные развлечения; повсюду можно было увидеть цвета и вензеля госпожи де Валентинуа; она сама появлялась в нарядах, которые подошли бы ее внучке… Никогда еще при дворе не было стольких прекрасных людей и восхитительно сложенных мужчин».159

Любой невнимательный наблюдатель был бы восхищен триумфом государственности, находящейся на пике «возрождающейся» эпохи, воплощением и символом которой была роскошная Диана де Пуатье. «Любовница его самого (короля) и государства»,160 она обладала авторитетом, который никогда до того не был доступен ни одной из подданных. Она была больше, чем покровительницей для художников, их вдохновительницей, их моделью. Появившись на свет в лоне старого феодализма, она стала единым целым с волей монарха; непримиримая католичка, она превратилась в языческую богиню своего времени.

Ориана и Дама Оленя стали непреходящими образами. Легенда о нетленной юности столь прочно укрепилась в сознании людей, что всякий бы посчитал святотатством предположить существование хотя бы одной морщинки на этом величественном лице.

Репутация сказочной красавицы позволяла ей даже выдерживать противостояние реальной красоте. Мария Стюарт могла покорять сердца, но именно высокая фигура, одетая в черное и белое, притягивала интерес восхищенных иностранцев, собравшихся целой толпой, чтобы поприсутствовать на свадьбе королевских особ. Ведь тогда должно было состояться не только бракосочетание Елизаветы Валуа и Филиппа II, но также заключался союз между герцогом Савойским, триумфатором Сен-Кантена, и второй Маргаритой, «весьма ученой» дочерью Франциска I, которой было уже тридцать шесть лет. Разве великолепие, которым были облечены эти события, не было одновременно тайным подарком на серебряную свадьбу фантастической пары?

* * *

За приготовлениями к празднествам король не забывал о своих весьма набожных решениях. Проповеди, произнесенные во время Великого Поста, возбудили ярость католиков к представителям «секты», и в марте перед церковью Невинно убиенных младенцев развернулись ужасающие сцены. По всей видимости, его подтолкнула на это временная необходимость восстановить порядок.

«Никто не оспаривал право короля на подавление смуты, но католики требовали его осуществления в отношении приверженцев протестантской веры, и наоборот».161

Второго июня 1559 года появился Экуанский эдикт, настоящее объявление войны, после которого «протестантам осталось либо спасаться бегством, либо поднимать восстание». Чтобы применить подобный закон, необходимы были судьи, относительно усердия которых не возникало бы подозрений. Ведь «Парламент, на чье отношение ко всем предложениям влияло желание сохранить независимость от короны, показав себя непримиримым в вопросах веры при либеральном Франциске I, сейчас склонялся к милосердным решениям по мере того, как Генрих II увеличивал количество репрессивных мер».162

Это открытие стало для короля потрясением. Членам Парламента было приказано осуществить в своей среде нечто вроде взаимной цензуры. После нескончаемых споров выяснилось, что сторонники умеренной политики все же одержали верх.

Генрих в ярости сам отправился в Парламент в сопровождении коннетабля и Гизов. Хранитель печатей предложил судьям высказать свое мнение. Но наивный повелитель не увидел ожидаемой покорности. Советники-католики (Сегье, Арле) пылко защищали свободу своего корпуса. Что же касается протестантов, то Анн Дюбур произнес знаменитую фразу:

«Думаете ли вы, что легко осуждать людей, которые даже на костре взывают к Иисусу Христу?»,

а Дю Фор, говоря об Ахаве:

«Кто нарушает спокойствие в Израиле?»,

сделал прозрачный намек на супружескую измену короля. Это уже было слишком! Король потребовал передать ему протокол и собственноручно вырвал те листы, где были записаны высказанные точки зрения. Затем он приказал самому коннетаблю немедленно арестовать советников Дюбура и Дю Фора (10 июня).

Зловещая атмосфера воцарилась в Париже. Этот акт насилия возвещал о начале репрессий «на испанский лад» и, говоря прямо, о скором появлении судов Инквизиции, которую Валуа в течение целого века не допускали на территорию своего государства.

Тем временем прибыли послы Филиппа II, и сполохи костров сменились сиянием факелов Гименея. Двадцать третьего июня с ошеломляющей помпой состоялось бракосочетание по доверенности Елизаветы Французской с Филиппом; двадцать восьмого было объявлено о помолвке герцога Савойского, и в тот же день начались состязания, удовольствия от которых Генрих ожидал с таким нетерпением.

* * *

По всей видимости, рациональный ум Дианы не позволял ей обращать внимания на предрассудки, так как красавица ничуть не предостерегала своего любовника от опасности, относительно существования которой мнения всех прорицателей совпадали.

Действительно, еще в 1552 году астролог Лука Горико заявил, что королю нужно «избегать одиночных боев на огороженном пространстве примерно на сорок первом году жизни». За три года до того появились «Центурии» Нострадамуса, в которых содержалось знаменитое четверостишие:

Молодой лев одолеет старого На поле боя, один на один, В золотой клетке глаза ему выколет, Один за другим, и умрет тот жестокой смертью.

Королева и коннетабль были очень обеспокоены этим предсказанием, но Генрих сказал только, что «он бы согласился умереть от руки кого бы то ни было, лишь бы он был храбрым и отважным, и слава о нем осталась в веках».

Поэтому Екатерина с ужасом наблюдала за приготовлениями к турнирам. Увиденный ею сон окончательно убедил ее в том, что ее «дорогой господин» собирался бросить вызов судьбе. Никогда еще до сих пор ее так не удручала и не разрывала ее сердце мысль о том, что она станет правительницей.

Генрих испытывал лишь наивную радость оттого, что сможет испытать свои силы и свою ловкость. Согласно традиции, ристалище было организовано на самой широкой улице Парижа, улице Сент-Антуан, перед дворцом Турнель (сегодня это площадь Вогезов), где придворные собирались во время увеселений. Герольды под звуки рожка объявили четырех устроителей турнира, которыми стали сам король, герцог де Гиз, герцог Феррарский и герцог Немурский.

Они торжественно появились 28 июня во всем архаическом великолепии: Его Величество, одетый в черное и белое, цвета своей любовницы, Гиз в белое и алое, Феррарский герцог в желтое и красное, Немурский в желтое и черное. Дамы и кардиналы наблюдали за ними с высоты трибун, которые полностью закрывали вид из окон домов. Герцогиня де Валентинуа сидела рядом с тремя королевами, королевой Франции, королевой Испании и королевой Шотландии, дофиной. Окинула ли она мысленным взором пройденный ею путь, оценила ли она, сколько времени прошло с того момента, как на этой же самой площади двадцать девять лет тому назад маленький герцог Орлеанский на своем первом турнире преклонил свое знамя перед графиней де Брезе?

Состязания 28 и 29 июня прошли наилучшим образом, во славу короля. Генрих восседал на восхитительном турецком скакуне, который ему подарил герцог Савойский, причем у коня было довольно странное имя — Беда. Все восхищались его силой и грацией.

Тридцатого июня в десять часов утра стояла удушающая жара. Когда появилась королева, все обратили внимание на то, что на ней было фиолетовое платье, которое при дворе считалось траурным нарядом, и что она была мертвенно бледна.

Король сразился с герцогом Савойским, затем с несокрушимым герцогом де Гизом. Тогда Екатерина дважды попросила его «более не утруждать себя, так как время уже позднее и чрезвычайно жарко». Но Генрих еще хотел помериться силами с капитаном своих гвардейцев Габриэлем Монтгомери, который во время предыдущей попытки чуть не скинул его на землю. Эта новость вызвала всеобщее воодушевление.

Немур сообщил Генриху, что королева умоляет его — в третий раз — «более не участвовать в состязаниях ради любви к ней».

— Ответьте королеве, что именно ради любви к ней я хочу преломить это копье.

Маршал де Вьейвиль, который, в свою очередь, вышел на ристалище, заявил, что «Его Величество сегодня уже достаточно сражался и покрыл себя славой, поэтому для него лучше всего было бы отдохнуть». И, так как король не слушал его, он добавил:

— Клянусь Богом всемогущим, Сир, вот уже три ночи я думаю только о том, что сегодня с Вами должно приключиться что-то ужасное и что этот день станет для Вас роковым. Что с этим делать, решать Вам.

Генрих был так же упрям, как его бабка, Анна Бретонская. Вместо ответа он приказал Вьейвилю надеть на него доспехи, хотя это входило в обязанности обер-шталмейстера, господина де Буази.

— Сир, — вздохнул маршал, — никогда еще я не делал ничего с такой неохотой!

Король, который в нетерпении не обращал внимания на мелочи, как говорят, не дал как следует затянуть ремешок забрала, и оно не было закреплено.

«Не обращая внимания на мольбы королевы, не слушая своих слуг, король приказал усадить его в седло. По иронии судьбы, которая, быть может, хотела дать ему последнее предупреждение, Беда понесла, и он помчался с копьем в руке на Монтгомери. Над барьером, разделяющим их, вдоль которого они скакали, видны были их туловища, закованные в блестящие доспехи, и лица, спрятанные под стальными масками. Выкованный из твердого, клепанного металла высокий щит с ограненными краями возвышался, подобно отполированной стене, на которую должно было бросить отблеск железо наконечника копья».163

«Беспрестанно, во всю мощь гудели трубы и рожки».

Соперники налетели друг на друга, сломали копья, зашатались, вновь обрели равновесие, затем приблизились к ограждениям. Король взял новое копье, а Монтгомери, неизвестно почему, остался с этим же зазубренным обломком. Кони вновь пустились вскачь, пышные черно-белые султаны развевались на гребне королевского шлема и надо лбом Беды. Трубные звуки странным образом стихли. В оглушительной тишине всадники столкнулись во второй раз, и сломанное копье Монтгомери, приподняв плохо прикрепленное забрало соперника, вонзилось королю в глаз и вышло через висок.

Раздались возгласы отчаяния, королевы и дофин лишились чувств. О том, что стало с Дианой, история умалчивает.

Король оставался в седле до самого конца дорожки, там его, падающего, подхватили оруженосцы.

— Я мертв, — сказал он.

Истекающего кровью, его перенесли в Турнельскую резиденцию. Диана провожала его взглядом. Она видела его в последний раз.

* * *

Генрих прожил еще десять дней. Его бы, вероятно, спасли, если бы как следует промыли его ужасную рану и осмелились провести трепанацию черепа. Тем временем Амбруаз Паре принялся за тщательное расследование дела, наспех отрубив головы четверым приговоренным, а Филипп II прислал несравненного Весаля. В течение двух дней еще была надежда на спасение, но 4 июля больным овладела лихорадка, и 8-го надежды иссякли. Этим вечером Генрих в полной мере выказал свое простодушие и свое политическое невежество: под его диктовку дофин написал французскому послу в Брюссель письмо, в котором умирающий король просил Филиппа II взять под свое покровительство его сына и его народ. Так он дал королю Испании прекрасный повод для вмешательства в дела Франции.

Мужественный и снисходительный перед ликом смерти, он не просил позвать свою подругу. Приближение смерти в одну секунду воздвигло непреодолимое препятствие перед герцогиней, которая, вдали от недоступных отныне королевских покоев, заперлась в своей комнате.

Итак, тот, кто обожал Диану, перед смертью не попрощался с ней. Она не видела Екатерину, находившуюся в тяжелом состоянии, дофина, лежавшего в обмороке; она не приняла участия в интригах, развязавшихся вокруг трона, место на котором печальный супруг Марии Стюарт вскоре должен был оставить вакантным.

Нам ничего не известно о страданиях, что она претерпела за эти десять дней, сбросивших ее с высоты Олимпа, на который она взбиралась столько лет. Должно быть, боль была нестерпимой еще и оттого, что удар казался столь несправедливым и неожиданным. Диана все предвидела, все предусмотрела, кроме того, что копье судьбы на ее глазах сразит служившего ей рыцаря, который был младше ее на двадцать лет, и кинет ее к ногам врагов.

Впрочем, она получила предостережение, как только родилась. Вспомнила ли она тогда о своем гороскопе?

Снежную голову она спасет, Затем золотую голову потеряет…

Вспомнила ли она о том, что сказала сама, жалея Джейн Грей: «Бездна там, наверху»?

Вечером 8 июля прибыл посланник королевы и потребовал вернуть драгоценности короны.

— Король умер?

— Нет, Мадам, но все считают, что он не переживет этой ночи.

— Значит, у меня пока нет господина.

Десятого июля 1559 года в один час пополудни Генрих II скончался, что означало ее окончательный крах.

Может быть, ситуация не была бы столь безнадежной годом раньше, когда еще существовала видимость ее дружбы с Екатериной и ее союза с Гизами. Но проявленная ею чрезмерная осторожность теперь лишь облегчала мщение одной и давала повод другим отплатить неблагодарностью. И ведь именно мать молодого короля и дяди королевы завладеют властью!

Первый раз в жизни это высокомерное создание стало искать спасения в смирении. Она отослала драгоценности короны (была также составлена их тщательная опись), попросила прощения у королевы за все нанесенные ей обиды, «передала в ее руки свое имущество и свою жизнь».

Екатерина была в жестоком и искреннем отчаянии, которое, впрочем, не притупило ее способность действовать. Вместо того чтобы оставаться в своей комнате, обитой черной тканью, «не видя ни солнца, ни луны», как того требовал этикет, она незамедлительно отправилась в Лувр в сопровождении новой правящей четы и Гизов. Коннетабль, остававшийся рядом с останками Генриха II, охранять которые входило в его обязанности главного распорядителя, не должен был покидать Турнель.

Герцог де Гиз тотчас же занял покои герцогини де Валентинуа (расположенные рядом с королевской опочивальней), а его брат — комнаты Монморанси. Поэтому дворцовый переворот произошел намного быстрей.

Франциск II, который любил свою мать, боялся и уважал ее, передал ей властные полномочия. Ученица Макиавелли, еще не будучи уверенной в своих силах, поостереглась от того, чтобы принять этот опасный подарок, и благоразумно предпочла уступить первенство Гизам. Это вынудило дядей Марии Стюарт разделить с королевой власть, которой они были полны решимости завладеть.

Было заключено соглашение между лотарингскими принцами и той появившейся практически ко всеобщему изумлению Екатериной Медичи, образ которой сохранится в вечности. В смиренной «флорентийской торговке» уже угадывалась будущая правительница государства, облаченная в полный мрачного величия черный бархат. (Траурные наряды королев были белыми, но Медичи усвоила на примере своей соперницы преимущества, которые черный цвет дает сорокалетним женщинам.)

Екатерина одобрила назначение герцога де Гиза на пост главнокомандующего французской армией и облечение кардинала Лотарингского полномочиями главного министра. Она несказанно обрадовалась тому, что в немилость попал коннетабль, который по приказу Франциска II был «освобожден от всех занимаемых им должностей» и удалился в Шантильи. Государственная печать перешла от Бертрана к Оливье, и Авансон, который к тому моменту уже был финансовым суперинтендантом, покинул свой пост.

Оставалось уладить еще один деликатный для всех вопрос, то есть решить судьбу фаворитки. Герцог д'Омаль попытался вызвать в сердцах Гизов жалость к своей теще, но «кардинал Лотарингский надменно ответил ему, что он должен быть доволен полученным в неравном браке несметным богатством и влиянием, продлившимся несколько лет; а так как сейчас существование этого союза казалось отвратительным и покрывало герцога позором, в интересах знатного дома было мало-помалу избавить людей от воспоминания об этом бесчестии, удалив герцогиню от двора: он предложил ему задуматься о том, что недопустимо было оставить ее здесь, так как это нанесло бы оскорбление королеве-матери, что нужно обязательно все устроить; и что он должен был сохранять и укреплять честными делами величие, которым он постыдным образом был обязан любовнице, ставшей известной в эпоху последнего правления…»

В это жестокое время никто бы не удивился, если бы богиню лишили ее владений, изгнали, бросили в Бастилию и незаметно умертвили. Флорентийка, конечно же, не погнушалась бы ни одной из этих мер, но она «предпочла остаться верной одному из своих охранительных талисманов, на голубом фоне которого была изображена звезда, окруженная змеей, которая кусает себя за хвост, волшебной змеей, знаком Сатурна, и начертан девиз: Fato prudentia major («Знание побеждает рок»). Диана, попавшая в немилость, была все так же опасна. Было бы гораздо мудрее не доводить ее до отчаяния».164

С другой стороны, Гизы должны были позаботиться о том, чтобы сохранить огромное наследство в их доме.

В конце концов оказалось, что единственным наказанием, которому подверглась герцогиня, стало унижение.

Диана в своих покоях ожидала приговора. Кто же пришел, чтобы объявить его? Тот, кого она любила, как сына, тот, который был для нее едва ли не чичисбеем, галантный маленький архиепископ, недавно ставший благодаря ей в двадцать три года кардиналом и самым богатым прелатом в Европе.

Некогда они вместе следили за агонией Франциска I. Сейчас же, в нескольких шагах от бездыханного тела Генриха II, протеже дал отставку своей покровительнице.

Карл Лотарингский не слишком бережно обошелся с поверженной Охотницей. Принцы, которые были потомками Карла Великого, претерпели унижение, вступив в союз с королевской сожительницей. Поэтому госпоже де Валентинуа не стоило хвалиться этим, чтобы избежать возмещения оскорбления, нанесенного ею королеве-матери. Впрочем, Ее Величество не хотела более ее видеть. Диана, так же, как и герцогиня Бульонская, лишилась доступа ко двору. В остальном вдова Великого Сенешаля могла спокойно наслаждаться своими благами. Ей оставалось лишь кусать губы и вздыхать.

Какое-то время спустя траурная процессия с телом короля проследовала в Собор Парижской Богоматери и затем на кладбище Сен-Дени. Диана наблюдала за ней из окна своего особняка. Носилки украшало скульптурное изображение работы Франсуа Клуэ. Ярко-красная атласная рубашка, усыпанная золотыми лилиями туника из фиолетового атласа, сапожки из позолоченной ткани, длинная мантия из фиолетового бархата, расшитая геральдическими лилиями, и королевская корона составляли убранство Валуа, который отправился на встречу со своими предками. Черный и белый цвета исчезли, но Н, сплетенное с месяцем, украшало траурную повозку таким же сиянием, какое оно распространяло вокруг смертного ложа в Турнельской резиденции.

Оно напоминало о вечной непоколебимой верности Угрюмого Красавца, последнего рыцаря, погибшего на огороженном участке земли, будучи одетым в цвета своей Дамы.

«Молитесь за Диану де Пуатье!»

Екатерина Медичи очень редко поступала чисто по-женски, но то, что она потребовала у Дианы вернуть замок Шенонсо, тот самый Шенонсо, в котором она с такой досадой наблюдала за игрой своей соперницы в правительницу, можно отнести именно к таким случаям. Она, естественно, напомнила ей о «домениальном пятне», которое за десять лет трудоемких судебных процессов все же удалось «смыть». Герцогиня долго сопротивлялась, но затем посчитала, что благоразумнее было бы отступить. Нужно отметить, что с ней не осмеливались поступить так же, как некогда с несчастной д'Этамп, у которой многие из замков были просто конфискованы.

Это, в действительности, была сделка, заключенная между двумя кузинами, сделка — о, гениальная деловая женщина! — принесшая, наконец, выгоду госпоже де Валентинуа. Уступив желанию взять реванш, который для нее ассоциировался с Шенонсо, королева взамен предложила замок Шомон, купленный ею в 1550 году за сто двадцать тысяч ливров, на ее собственные деньги. Решение о проведении этой коммерческой операции, принятое в конце 1559 года, было подтверждено в Шиноне 10 мая 1560 года.

Шомон был тем местом, где Медичи обычно ставила свои магические опыты. Там можно было найти философское яйцо, волшебную палочку, песочные часы, пантакорд, глобус, тигели, «машину» для вызывания духов. Там находилось и знаменитое зеркало, к которому Екатерина в последний раз обратилась с вопросом, прежде чем покинуть это здание. По преданию, она увидела там своих старших сыновей, каждый из которых обернулся вокруг себя столько раз, сколько лет ему предстояло править, а после того как исчез последний из них, возник сын Жанны д'Альбре, брак которой считался неудачным.

Диана не слишком долго жила в Шомоне, предпочитая проводить время в Ане, поместье Бейн и Лимурском замке, который некогда отобрали у госпожи д'Этамп.

Она не впала в отчаяние, чего вполне можно было ожидать в подобном положении. По крайней мере нам неизвестны факты, подтверждающие это. Став свидетельницей столь жестокой гибели ее любовного благополучия, продлившегося двадцать пять лет, Дама Оленя и не подумала сделать плоды своего поэтического дара выражением ощущаемой ею боли. Нет никакой возможности поставить ее в один ряд с заплаканными любовницами и безутешными вдовами.

Ее старые друзья также не стали оплакивать ее изгнание. «Тогда лучше, чем когда-либо, стало понятно, — сказал Де Ту, — что нельзя рассчитывать на верность и признательность тех придворных, которые с ее помощью добились особенных почестей. Не было никого, кто бы, не разделяя всеобщего негодования, поддержал свою благодетельницу».

Ронсар не посвятил ее уходу ни одной из тех прекрасных строк, в которых он позже выразил сожаление по поводу того, что двор покинула Мария Стюарт. Ирония судьбы! Роза Шотландии, которая представлялась для властной Дианы настолько опасным врагом, что она поменяла своих союзников и вынудила Генриха принять «мир в таком виде, как его предлагали», эта восемнадцатилетняя королева также была вынуждена покинуть двор — и даже Францию — вслед за старой фавориткой спустя двадцать пять месяцев.

Герцогиня де Валентинуа встретила свои невзгоды с потрясающим достоинством. Ее ненавидели, как и всех королевских любовниц, но, как казалось, эта непопулярность ничуть ее не трогала. Как всегда рассудительная и расчетливая, она, безусловно, думала о том, что у нее не было особых поводов для жалоб. После шестидесяти лет постоянно счастливого существования на пике славы она оказалась в таком положении, о котором в юности могла только мечтать: она была герцогиней, обладающей несметными богатствами, родственницей первым домам государства, и, поэтому, даже если и не обладала властью, то была, по крайней мере, неуязвимой. Разве не безопасность, неслыханное возвеличивание имени, преумножение богатства, в целом, высота положения семьи, являлись идеалом для Великого Сенешаля Нормандии и его величественной супруги?

Диана полностью посвятила себя своему любимому делу, управлению своими владениями. Она со стороны наблюдала перипетии правления Франциска II, все разгорающуюся рознь между католиками и протестантами, соперничество Гизов и Бурбонов, появление на политической сцене истинных предводителей приверженцев Реформации, принца де Конде и Колиньи, заговор в Амбуазе, назначение канцлера Госпиталя, хитроумные интриги Екатерины, ее примирительную политику вкупе с ее продвижением к верховной власти.

Пятого декабря 1560 года смерть Франциска II от мастоидита165 оставила трон маленькому Карлу IX, а шестого королева-мать, обласкав, запугав или одурачив всех принцев, все политические группировки, стала хозяйкой в государстве. Регентшей? Нет. Всего лишь правительницей Франции, но этого было вполне достаточно.

«Она поднялась на самый верх, столь хорошо просчитывая шаги и настолько осторожно двигаясь, что, пока она шагала вперед, всем казалось, что она стоит на месте».166

На следующий день торжественно вернулся коннетабль и распустил гвардию, созданную Гизами. Он думал, что вновь окажется у руля государства, но стал всего лишь восьмым участником Тайного совета флорентийки, которую он некогда оскорбил.

Тринадцатого декабря были созваны Генеральные Штаты. Внимания требовали две серьезные проблемы: религиозный конфликт и ужасающий дефицит, сложившийся в течение двух последних правлений, сорок три миллиона ливров!

С самого начала разногласия проявились в среде знати, духовенство и третье сословие восстали друг против друга. Под прикрытием создавшейся ситуации королева-мать и канцлер стали храбро проводить политику терпимости. Но они встретили резкое противостояние всех депутатов, как только речь зашла о выделении средств для маленького короля, «которому мешали, противодействовали, втягивали в долги».

Екатерине пришлось распустить Штаты и назначить на май ассамблею с ограниченным количеством участников, которая должна была найти какие-либо «средства для избавления короля от долгов». Тем временем она стала усиленно проявлять свою благосклонность по отношению к протестантам (Теодор де Без в одном из своих писем назвал ее «нашей королевой»), а канцлер попытался навести некий порядок в Авгиевых конюшнях. Колиньи стал членом Совета.

Непримиримые католики, которые в то же время являлись обладателями огромных богатств, не скрывали своей ярости, и Сент-Андре отважно воззвал к Филиппу II. В то же время ненависть, которую Монморанси питал к лотарингцам, оставалась островком спасения для королевы-матери. Шатильоны сблизились с Антуаном Бурбонским, на которого она опиралась. Этот союз первого принца крови и коннетабля мог увлечь за собой всю знать и изолировать семейство Гизов. Поэтому набожные души старались вовлечь Нестора в «правильную среду». Старая герцогиня Монморанси, заклятый враг протестантов и Ша-тильонов, настаивала на том, чтобы ее супруг порвал дружбу с еретиками и стал защитником веры.

Коннетабль, ревностный католик, которого выводили из себя протестантские проповеди его племянников, брюзжал и не мог ни на что решиться. В его душе горечь и семейная солидарность яростно боролись с его верностью Церкви и с его презрением к королеве, которую он знал как пресмыкающуюся и унижающуюся особу.

Вслед за этим провинциальные Штаты Иль-де-Франса потребовали провести «опрос общественного мнения», затем ассамблея превосходства Парижа выдвинула рискованное предложение заставить фаворитов предшествующих правлений «извергнуть свои богатства». Король Наварры выразил свое одобрение, восторгу народа не было конца.

Назревал настоящий государственный переворот. Обнародовать результат секретных махинаций времени правления Генриха II, показать, что народное достояние растрачивалось на благо нескольких приближенных, открыто заявить о спекуляциях, фальшивых судебных разбирательствах, должностных преступлениях и неслыханном им потворстве, которые предоставили государственную казну в полное распоряжение женщине и увеличили состояние двух семей до невероятных размеров… Все это, проявившись в обстановке упадка и голода, могло на какое-то время объединить французов в борьбе против хищников и изменить политическую расстановку в государстве.

Эта опасность подстерегала госпожу де Валентинуа в тиши ее замков. Отнимут ли у нее всю ее добычу? Обрекут ли ее на нищенское существование в старости? На этот раз Медичи перешла всякие границы. Итак, ей придется узнать, чего стоит посягнуть на владения Дианы де Пуатье.

Герцогиня покинула свое убежище. Она намеревалась противопоставить королеве, реформаторам, протестантам то, что до 1547 года называлось партией дофина. Лишь только новый союз мог облечь властью и оставить безнаказанными бывших компаньонов, превратившихся в смертельных врагов.

Для начала герцог д'Омаль позаботился о примирении Гизов с той, которую они прогнали от двора. Но чего стоили подобные воспоминания рядом с необходимостью спасти религию и благосостояние ее защитников?

Маршал де Сент-Андре был самым беспокойным и самым ранимым из «государственных транжир». Не было человека более хитрого и коварного, чем этот придворный авантюрист. Только что он, желая спокойно продолжать свои хищения, заручился покровительством Гизов, пообещав свою единственную дочь и наследство одному из сыновей герцога. Именно к его помощи прибегла Диана для того, чтобы привлечь на свою сторону Монморанси.

Вдвоем они буквально осадили старика, играя то на его религиозной совести, то на его жадности, и отдалили его от Колиньи, который, по их словам, являлся подстрекателем дерзкого решения, принятого в ущерб получающим пребенду.

Протестантская проповедь епископа Валансьена, Жана де Монлюка, советника королевы-матери, спровоцировала бурную сцену между дядей и племянником. Монлюк, обращаясь к придворным, исключил воззвание к Богу и святым. Об этом упомянули на Совете, и коннетабль сказал Колиньи, «что если бы он слушал подобных проповедников, то считал бы себя отлученным от церкви, что он молил бы Бога о том, чтобы во время одной из таких проповедей рухнул дом и погибли бы все, кто там находился, и сам искренне надеялся на это». Франциск Монморанси все еще удерживал своего отца: он был вынужден отправиться в Шантильи, а Диана, выразителем мнения которой оставался Сент-Андре, одержала победу.167

Коннетабль, маршал и Франциск Лотарингский встретились под сводами Фонтенбло, где проповедовал несчастный якобинец. Лед был сломан.

«Шестого апреля 1561 года, на Пасху, в день, который впоследствии История окрасит темно-красным цветом, Монморанси, Гиз и Сент-Андре подтвердили свою готовность единению в низенькой часовенке Сен-Сатурнен».168

После этого у коннетабля отобедали два его единомышленника, что стало подтверждением образования знаменитого Католического триумвирата. В тот же день Гиз чрезвычайно резко поговорил с Екатериной, заявив, «что нельзя пить одновременно из двух фонтанов и что ей необходимо определиться, на чьей она стороне». Это равнялось объявлению гражданской войны.

Внеся эту крупицу раздора, удовлетворенная Диана смогла вновь наслаждаться очарованием Ане. В последний раз вмешавшись в государственные дела, она отомстила королеве и спасла свое достояние. Триумвират уже заставлял молчать поборников справедливости. Кто же стал бы обращать на них внимание, если бы государство потрясла внезапная вспышка народного недовольства?

Всем известно, что за этим последовало: полный провал политики примирения между католиками и протестантами на тридцать семь лет; вызвавшее всеобщее изумление присоединение короля Наварры к Триумвирату; резня в Васси; вступление Триумвиров в Париж; отстранение от дел короля и его матери после того, как королева воззвала к Конде, предоставив короне неслыханную возможность объединить монархию с Реформацией; безрассудство этого ветреника, вынудившее Екатерину примкнуть к предводителям католиков; «гонения на еретиков»; ответные действия протестантов; и, 1 июня 1562 года, начало войны между французами, которая продлилась вплоть до конца века.

Создается впечатление, что во время этого кризиса госпожа де Валентинуа решила обезопасить себя, заручившись поддержкой Гизов: «Сударь, — написала она из Ане коннетаблю 17 июня 1562 года, — как я и обещала, я сообщаю Вам о том, каким образом сегодня был проведен и подтвержден раздел имущества между моими детьми, в такой мирной и спокойной обстановке, какой я только могла пожелать. Моя дочь, мадам д'Омаль, получила Ане; Вы, вероятно, подумаете, что это доставило некоторое неудовольствие тем, кто его не получил; однако они прекрасно пришли к согласию, и все произошло настолько любезно, что, слава Богу, они остались друзьями, что мне доставило большое удовольствие. Моя дочь, герцогиня Бульонская, настолько достойно обошлась с ними, что господин д'Омаль остался этим очень доволен, впрочем, это и понятно, так как она согласилась со всем, что от нее потребовалось».

Дальнейшие события были благоприятны для королевы-матери. В последующие четыре месяца Антуан Бурбонский погиб во время осады Руана; Сент-Андре — в Дрё; Монморанси попал в плен к протестантам; Конде — к католикам; наконец, Гиз, который должен был стать единовластным правителем, пал близ Орлеана от пуль Польтро де Мере. Таким образом, не стало предводителей обоих кланов, а флорентийка осталась в живых и активно действовала. Именно тогда ее политический гений проявился во всю силу: она вырвала у Конде Амбуазский мир; распустила противоборствующие войска, сохранив при этом свои; погасила большинство очагов недовольства на местах; заставила судей вершить правосудие, не обращая внимания на вероисповедание обвиняемых (нововведение, в возможность которого верилось с трудом); подняла силы католиков и протестантов на завоевание Гавра, который сторонники Реформации отдали Англии; вследствие этого объявила Като-Камбрезийский договор расторгнутым и присоединила Кале к домениальным владениям; все это за тринадцать месяцев удалось сделать той, которую с тех пор стали заслуженно называть «матерью и защитницей королевства».

К 1564 году флорентийка обладала неограниченным могуществом. Тогда она вспомнила о своей старинной сопернице. По ее приказу Франсуа Алламана, сира де Ге-Прео, обвинили в растрате денег, полученных со сборов налога на соль, в сообщничестве с Дианой де Пуатье, и приговорили его к смертной казни с конфискацией всего имущества, а от герцогини потребовали возмещения значительной денежной суммы.

Но у бывшей фаворитки еще оставались друзья, а стабильность государства не была пока настолько твердой, чтобы королева могла ими пренебречь. Штраф Алламана сократился до шестидесяти тысяч ливров, а госпожа де Валентинуа просто удалилась в Лимур.

Вероятно, это происшествие дало ей повод для размышления. В этот же год она занялась строительством надгробной часовни в Ане и составила свое завещание. Этот необычайно длинный документ явился новым доказательством ее практицизма и скрупулезности, ее проницательности и гордости.

Сколько богатства, сколько владений, сколько замков она оставляла своим потомкам! Ее красота позволила ей за двенадцать лет накопить в двадцать раз больше, чем предкам ее отца и ее мужа за многие века.

Значительные суммы выделялись на приданое бедным женщинам Ане и на проведение в церкви Раскаявшихся Дев многочисленных месс, по окончании которых должны были громко звучать слова:

«Молитесь за Диану де Пуатье!»

Благодаря анархии, которая низводила Францию до уровня феодального государства, герцогиня де Валентинуа была настоящей правительницей в своих землях. Иногда к ней приезжали придворные, чтобы поприветствовать ее и предаться воспоминаниям. Однажды непредвиденный визит ей нанес удивительный гость. Брюске, этот провансальский краснобай, в 1536 году спасенный Генрихом от виселицы, который стал шутом, затем почтмейстером и практически фаворитом, также прислушался к словам Кальвина. Его преследовали как гугенота, его невзлюбила королева-мать, он не знал, куда спрятаться и пришел просить убежища у подруги своего господина. Диана совершила один из тех благородных поступков, которые были так редки на протяжении всей ее долгой карьеры. Несмотря на ненависть, которую она питала к еретикам, она приютила несчастного безумца и позволила ему умереть спокойно.

Летом 1565 года она сломала ногу, что, тем не менее, не помешало ей отправиться осенью в Дофине. Она только что вернулась в Ане, как, ближе к концу октября, появился господин де Брантом. Догадалась ли она о том, что эта встреча позволит ей завершить формирование своей легенды и оставить потомкам свидетельство о ее впечатляющей жизни? В любом случае, ей удалось очаровать Перигурдена.

Брантому она показалась столь же свежей и очаровательной, какой она была в тридцать лет. Он писал:

«Я увидел эту даму за шесть месяцев до ее смерти; все такая же потрясающая красота ее не смогла бы не взволновать ни одно каменное сердце… У нее была потрясающе белая кожа, причем она нисколько не использовала румян, правда, говорят, что каждое утро она пила отвары, приготовленные из питьевого золота, или другие снадобья, о которых я ничего не знаю, но знают хорошие врачи и хитрые аптекари. Я думаю, что если бы она прожила еще сто лет, она бы ничуть не состарилась, это касается и ее лица, настолько правильны были черты его, и ее тела, спрятанного и закрытого, настолько она была хорошо сложена и вела правильный образ жизни. Жаль, что земля скрывает эти прекрасные формы!»

Очертания тела герцогини, учитывая то, что ей было шестьдесят четыре года, не вполне соответствовали этому лирическому описанию. Диана сохранила свое достоинство, свое величественное благородство. У нее были широкий лоб, большой нос, ставший очень похожим на клюв хищной птицы, сильно изогнутые брови, тонкие и властные губы. Можно ли предположить, что свежий цвет лица, живость взгляда, очарование улыбки этой представительной вдовы напоминали о ее юности?

Вошедшее в поговорку здоровье Дамы Оленя, как казалось, обещало ей долгие годы жизни. Но она не устояла перед внезапно поразившей ее болезнью. Диана де Пуатье скончалась в Ане 25 апреля 1566 года. Она прожила шестьдесят шесть лет и четыре месяца.

Так как до завершения строительства надгробной часовни было еще далеко, ее гроб поставили в приходской церкви. Лишь в 1577 году ее внук, Карл Лотарингский, второй герцог д'Омаль, наконец, повелел освятить завершенную часовню и провести захоронение.

Церемония, которой руководил Николя де Тен, епископ Шартра, прошла с такой помпой, так торжественно, как того бы пожелала та, чья жизнь от начала до конца была окружена пышностью. Там присутствовали все ее дети и внуки, которые должны были обеспечить ей достойное потомство. В жилы представителей многопрославленного дома влилась кровь Дамы Оленя, и однажды Мария-Аделаида Савойская смешает ее с кровью тех Бурбонов, за одного из которых чуть не умер Сен-Валье.169

Таким образом, Людовик XV стал одним из потомков Дианы де Пуатье, а через него Людовик XVI, Людовик XVIII, Карл X, испанские Бурбоны, начиная с Фердинанда VII, Бурбоны Пармские. Четыре короля Франции, четыре короля и одна королева Испании, четыре короля Сардинии, один король Обеих Сицилии произошли от нее.170

Седьмого августа 1749 года Людовик XV остановился в замке Ане у герцогини де Мен. Он отправился в часовню и поклонился могиле своей прабабки.

Если бы горделивая герцогиня могла бы узнать об этой оказанной ей почести, то, без всякого сомнения, с той поры она стала бы одной из счастливых теней.

Но, кроме того, ее останкам пришлось претерпеть отвратительное надругательство. Восемнадцатого июня 1795 года группа патриотов под предводительством двух комиссаров главного отделения Сыскной полиции Дрё разрушила могилу бывшей фаворитки. Когда они вскрыли склеп и распотрошили гроб, лежащая между двумя своими внучками «самая красивая из красавиц» предстала их взору прекрасно сохранившейся в своем чудесном платье. Пока жительницы Ане вытаскивали трупы, ткани превратились в пыль, и в ручную тележку бросили тела, едва прикрытые скверной бумагой.

Рядом с церковью была вырыта яма. В руках того, кто неловко схватил эти печальные останки, чтобы кинуть их туда, осталась полностью отделившаяся шевелюра Дианы. Члены комитета по надзору Ане разделили между собой локоны и косы, которыми некогда восхищался король.

* * *

«Молитесь за Диану де Пуатье!»

Настаивая на этой молитве, испытывала ли госпожа де Валентинуа, несмотря на свое ревностное отношение к религии, страх, угрызения совести? Какой она предстала перед Верховным Судией? Преданная дочь, примерная супруга, прозорливая мать, любовница одного человека в тех условиях, когда любовь и постоянство облагораживали преступление, — так можно описать лучшее из того, чем она была.

Она страстно любила блага этого мира. Чтобы накопить их и насладиться ими, она воспользовалась своей красотой, своим глубоким умом, своим самообладанием, своим умением обольщать. Королю, который обеспечил ее ими, она дала счастье, но, при этом, сколько опасных советов! Франции она подарила дворцы, произведения искусства, светлый образ своего гения. Но в то же время Клод де Лобепин, упоминая непомерное величие некоторых семейств, восставших против королевской власти, пустоту казны, гегемонию испанцев, гражданскую войну, считал, что было бы лучше, если бы «ее вообще никогда бы не было».

Историк, будучи таким же трезвым реалистом, как и сама Диана, вероятно, согласился бы с этим высказыванием. Но ни один человек, обладающий поэтической натурой, не решился бы на это, так как над земной жизнью этой суровой, властной и алчной женщины, которая использовала свою власть над слабым государем ради собственной выгоды, существует легенда.

Легенда о сестре Фрины, Аспазии и Клеопатры, легенда о вечно молодом создании, о куртизанке, которую христианская эпоха поставила в один ряд с божествами Олимпа.

Людям нравится, когда при виде таких чудес их невзгоды отходят на второй план. Так накинем же Ноеву мантию на «источник всех наших бед», глядя на то, как длинноногая охотница, блистая неувядающей красотой, вечно сжимает в объятиях своего большого королевского оленя.

I. Карандашные рисунки и картины (с упоминанием отдельных их копий)

Иконография фаворитки Генриха II никогда еще не подвергалась систематическому исследованию. Ученые-специалисты, такие как Жорж Гиффре (во введении к пятой части Неизданных писем Дианы де Пуатье), Луи Димье и Саломон Рейнах, занимавшиеся этим вопросом, лишь расставили вехи в его истории.

Таким образом, следовало бы вновь подвергнуть эту проблему тщательному анализу и даже обратить внимание, с какой целью были написаны те или иные аллегорические картины XVI века.

Действительно, в XVII веке была высказана мысль о том, что не нужно считать все изображения фантастических богинь той эпохи портретами Дианы де Пуатье. Не один раз случалось, что при идентификации изображения герцогиню де Валентинуа путали с Габриель д'Эстре, фавориткой Генриха II.

Во всяком случае, вполне вероятно, что некоторые из этих аллегорий могли донести до нас в идеализированном виде черты лица супруги Великого Сенешаля.

Не становясь ни на чью сторону, но упомянув о мнении, которого придерживаются Г. Гиффре, Димье и Саломон Рейнах, мы приведем здесь список основных портретов, предположительных или нет, Дианы де Пуатье.

I. Подлинные карандашные рисунки

Пять написанных портретов были признаны подлинными Луи Димье (Г. Гиффре признал таковыми только два из них).

1. Диана в 1520 году, лист № 28 в альбоме, принадлежащем лорду Дерби, реплика в альбоме Монмора в Экс-ан-Провансе (Библиотека Межан). (Это не оригинал, а копия).

Надпись «Диана де Пуатье, герцогиня де Валентинуа» не могла быть сделана раньше 1548 года, так как именно в этом году Диана получила этот титул. Но рисунок датирован 1525 годом, и это не оригинал, а копия.

2. Диана в 1530 году.

Замок Шантильи, карандашный рисунок, ошибочная надпись «Госпожа д'Этамп». Подлинность доказана надписью «Супруга Великого Сенешаля», которая есть на всех копиях этого рисунка, приписываемого Димье «Вероятно, Жану Клуэ».

На рисунке Диана изображена в то время, когда она была вдовой. Дата была определена по ее предположительному возрасту и по костюму.

3. Диана в 1535 году.

Карандашный набросок, надпись: «Госпожа д'Этамп», Шантильи. Этот рисунок Димье приписывает «Вероятно, Жану Клуэ». Существует единственная его копия в Кабинете Эстампов Национальной библиотеки Франции (№ а 21 хранится с надписью «Супруга Великого Сенешаля»). Дата была определена по возрасту персонажа и костюму, так же, как и выше.

Посредственную гравюру с этого портрета сделал Амбруаз Тардьё.

4. Диана в 1540 году.

Рисунок, надпись: «Супруга Великого Сенешаля», Шантильи. Идентификация может быть легко проведена путем сравнения этого рисунка с предыдущим и с последующим.

Изображена та же женщина, немного старше предыдущей, но немного младше последующей. Работа Франсуа Клуэ

5. Диана в 1550 году, Шантильи. Дата определена по возрасту и костюму.

Работа Франсуа Клуэ

С нее было сделано множество копий, эскизов картины, копии которой есть в Шантильи, в Версале, в Гренобльском музее и в Музее Искусства и Ремесла в Париже. На одной из Версальских копий персонаж изображен до колен.

II. Предположительные портреты

(классифицированы по темам и, в известных случаях, по коллекциям внутри каждой темы)

Художники того времени поступали следующим образом: когда кто-либо просил вновь написать его портрет, чтобы не проводить новых сеансов позирования, для создания копий использовались сохранившиеся рисунки на картоне.

А

Диана-охотница.

1. В замке Шенонсо

a) Картина, авторство которой приписывается Приматиччо. Богиня Охоты стоит перед дворцом или храмом, одетая в тунику светло-голубого цвета, задрапированную на платье из белого газа, которое не заходит за колено и не поднимается выше груди. На плече у Дианы колчан, а в руке — стрела, которой она трогает труп оленя. У ее ног лежат две собаки, а вокруг нее играют пять амуров в разных позах. На заднем плане — сцена охоты и леса.

b) Картина с надписью: «Диана де Пуатье». Диана, одетая в костюм эпохи Людовика XIV, одной рукой держит за поводок собаку, в другой руке у нее изогнутый охотничий рожок. На лбу у нее месяц. На заднем плане лес, на опушке которого пасутся лани. Несмотря на надпись, героиня, которая изображена на этой картине, написанной много лет спустя после смерти Дианы, ничуть не похожа на ту, кого она должна была представлять.

c) Картина, которая находится «в комнате, которую считают покоями Дианы де Пуатье». Диана сидит, одетая в костюм «трагической актрисы Комеди-Франсез» (Г. Гиффре), в руке у нее стрела, а на коленях сидит амур. Сходства с герцогиней де Валентинуа абсолютно нет. Впрочем, комната, в которой находится портрет, была создана уже после того, как замком завладела Екатерина Медичи.

d) В замке Фонтенбло

Картина, авторство которой приписывается Приматиччо. Диана одета в тунику, которая едва закрывает грудь наполовину и приподнята до колена, в руке у нее лук, на плече колчан. На ее голову водружен месяц.

Г. Гиффре находил некое сходство между этой картиной и той, что находится в коллекции Альторпа (см. В). Он также считал, что данную картину можно сопоставить с изображением Дианы Жана Гужона (см. дальше, скульптуры).

В музее Версаля находится копия этой картины работы Ипп. Фландрена.

В

«Как жаждущий олень стонет после отлива, так же стонет моя душа после тебя, о, Боже!»

Коллекция лорда Спенсера, в Альторпе.

Поясной портрет полностью обнаженной женщины. Легенда написана справа вверху и заключена в рамочку.

Авторство этой картины признают за одним из последователей школы Клуэ. Существует ее копия работы Кёре, с которой в XIX веке Ж. Томсон сделал гравюру. Относительно изображения головы модели можно провести некую аналогию между этой картиной и той, которая находится в Варшавском музее.

Заголовок взят из французской Библии, напечатанной в 1535 году Пьером-Робером Оливье: это знаменитая Библия, один из экземпляров которой с гербом Генриха II на переплете, со стихотворным посвящением короля Диане в 1915 году М. Вейс приобрел для библиотеки Общества истории французского протестантизма. Объявив о своем открытии, этот ученый упомянул анекдот, который Флоримон де Ремон рассказывал о Клемане Маро:

«Король Генрих Второй особенно почитал псалом «Как слышен стон оленя», который он распевал на охоте. Госпожа де Валентинуа, которую он любил, выбрала для себя: «Из глубины моих раздумий», и пела его на прогулках. И вот — портрет обнаженной Дианы с начертанными на нем строками из XLII псалма, которые король с удовольствием произносил, и строки эти взяты из французской Библии, подаренной Диане ее царственным слугой в то время, когда существовало множество свидетельств, что король и фаворитка, вскоре жестоко ополчившиеся против Реформации, были недалеки от того, чтобы, подобно самой Екатерине, стать ее приверженцами».

C

«Sabina Poppeia»

Картина, хранящаяся в музее Rath в Женеве

a) (Как и Поппея, любовница, а затем жена Нерона, Диана де Пуатье принимала молочные ванны. Этот заголовок также мог быть написан с целью нанести ей оскорбление рукой какого-нибудь протестанта). Женщина, изображенная по пояс, держит, скрестив руки на груди, вуаль, настолько легкую, что она ничуть не скрывает наготы (вуаль могла быть написана позже). Это копия следующей картины:

b) Портрет, рассматриваемый как изображение Дианы, бывшая коллекция Г. Свинтона (аукцион Кристи, Лондон, 22 марта 1920).

c) Другой экспонат (один из лучших) коллекции Фреско, в Париже. Живопись по дереву.

D

Купание Дианы.

«Лесной зеленый пейзаж, пересеченный ручейком; на первом плане у источника изображены выходящая из воды Диана и три нимфы. Одна из них набрасывает пеньюар на плечи богини. Слева два Пана, один сидит, другой играет на волынке». На заднем плане справа «собаки рвут зубами поверженного оленя», слева — «всадник на черной лошади в сопровождении белой собаки».

1. В музее Руана: картина французской школы XVI века. Традиционно считается, что всадник — это Генрих II, богиня — Диана де Пуатье, а нимфы — придворные дамы. Принимая во внимание юный возраст изображенной богини, нельзя считать эту картину подлинным портретом фаворитки Генриха II. Но, по замечанию Саломона Рейнаха, «здесь такой же тип изображения, какой реалистичные карандашные рисунки того времени предусматривают для Дианы, надлежащим образом омолаживая и идеализируя ее».

2. В коллекции Зульцбаха: картина фламандской школы конца XVI века, копия предыдущей, написанная примерно на полвека позже. По мнению Саломона Рейнаха, всадник, изображенный на ней, — Генрих IV, а богиня — Габриель д'Эстре (очень похожие портреты).

Е

Диана де Пуатье, принимающая ванну (рядом с ней королевские дети).

Диана изображена по пояс, полностью обнаженной, в ванной. На втором плане опирающийся на ванну ребенок и кормилица, кормящая грудью маленького ребенка. Это, скорее всего, намек на нежную заботу, которой герцогиня де Валентинуа окружала королевских детей.

1. Копия работы Анри Леманна (Lehnann), около 1856 г., с утерянного оригинала французской школы XVI века. В замке Азай-ле-Ридо.

2. Копия с того же оригинала, тот же автор. В музее Версаля.

На этих двух копиях неверная надпись «Габриель д'Эстре» на нижней раме. С этой работы Нугье, по примеру Бернарди, сделал гравюру.

3. Копия, принадлежащая (с 1920 г.) М. Герену, антиквару из Биаррица и отмеченная Саломоном Рейнахом, который уточнил: «Реставратор XVII века накинул на Диану прозрачную сорочку, добавление, уничтоженное новым собственником».

Многие изображения Габриель д'Эстре в ванной с герцогиней де Виллар были навеяны тем же самым оригиналом, но черты лица главной героини, само собой, были изменены (см. статью Саломона Рейнаха).

F

Диана де Пуатье среди дам двора Генриха II. Картина, авторство которой приписывают Франсуа Клуэ, отмеченная Г. Гиффре. Коллекция Лахнике (в 1866 г.)

G

Франциск I и герцогиня де Валентинуа (так!). Коллекция Хемптон-Корт.

Картина во французском стиле, подверглась итальянскому влиянию. По мнению Гиффре, эта картина лишь «пополнила целую серию недостоверных картин, на которые создателей натолкнули фантазия и, иногда, по словам М. Лаборда, сатира».

H

Диана де Пуатье, картина. Замок Шомон.

Это, скорее всего, подарок Дианы Генриху II.

Фаворитка, — говорит Гиффре, — «представлена в простой тунике из газа, подол которой, ловко подобранный у бедра, позволяет увидеть белизну кожи и угадать еще много скрытых прелестей. Диана, которой на этой картине около сорока лет, держит в руке розу, и перед ней на первом плане расстилается целое поле цветов, как будто в дар ее красоте. За ней, немного правее, можно увидеть амура с колчаном». Эта картина «занимает почетное место в гостиной замка, а специально сделанный ее меньший вариант находится в так называемых покоях «Дианы де Пуатье».

1. Диана де Пуатье, картина, XVII век (?). Версальский музей.

Диана изображена в профиль, в богато украшенном головном уборе; ее красное бархатное платье с перетянутыми у локтей рукавами показывает высокую развитую грудь. Изображение близко к медали, которую Гиффре воспроизвел в начале введения к своей книге (см. дальше, Медали). По замечанию этого автора, «это та самая медаль, плохо понятая и плохо воспроизведенная автором последовавшей за временем Дианы эпохи».

J

Госпожа де Валентинуа, картина. Коллекция Барналя (Barnal) в Лондоне (с 1866 г.)

Она изображена в чепчике вдовы. Это, скорее всего, копия с одного из подлинных карандашных рисунков (о них см. выше, 1.).

К

Госпожа де Валентинуа, картина. Коллекция замка Говард, Йоркшир (в 1866 г.)

По описанию Лаборда это, скорее всего, копия с карандашного рисунка 1550 года (см. выше, 1. (5)).

L

Портрет, рассматриваемый как изображение Дианы де Пуатье, французская школа XVI века (Музей Дижона).

Она раздета и сидит у своего туалетного столика. Саломон Рейнах считает, что на этой картине, скорее, изображена Габриель д'Эстре, а также что это вариант утерянной картины времени Генриха II.

Копия работы Мориссе, около 1865 г. (Замок Ане).

М

Идущая Диана, картина XVI века (Музей Лувра).

Долгое время считалось, что эта аллегория представляет собой Диану де Пуатье; на самом деле, речь идет о Габриель д'Эстре, как отметил Димье.

II. Скульптуры

1. Диана де Пуатье, коленопреклоненная и молящаяся, белый мрамор (Музей Версаля). Эта статуя была выполнена для могилы Дианы в часовне Ане. Спасена М. А. Ленуаром около 1799 года, когда была снесена часть замка. Проданная в качестве национального достояния, она долгое время находилась в Музее французских памятников. После упразднения этого музея, по приказу Луи-Филиппа, она была перевезена в парк Нейи. В Версаль она попала после Революции 1848 года.

На гравюре Ж. Гильома, которая предваряет труд Г. Гиффре, воспроизведена часть этой статуи.

2. Диана-охотница, скульптурная группа, выполненная для замка Ане, ее авторство долгое время приписывали Жану Гужону, противореча принятому сегодня мнению (Музей Лувра).

3. Диана де Пуатье, ласкающая молодого оленя, барельеф Жана Гужона, частная коллекция. Этот барельеф предназначался для украшения каминного фронтона. Лепка поверху этого барельефа находится в Музее Клюни, а гравюра работы Т. Мейера-Хейне, оригиналу А. П. де Ла Шарлери, приведена в работе Г. Гиффре.

4. Диана де Пуатье, статуя из алебастра, часть «главного украшения могилы Людовика де Брезе» (Руанский собор). Г. Гиффре, предположительно приписывавший авторство этой скульптуры Николя Кеснелю, «художнику» Руана, работавшему вместе с Жаном Гужоном, не находит в ней «ни малейшего сходства с герцогиней де Валентинуа». Он видел в ней, скорее, «аллегорическое изображение Религии».

5. Диана де Пуатье, бюст из белого мрамора (Замок Шенонсо). Подлинность этого портрета, который Гиффре упоминал лишь для того, чтобы «дать полное описание», более чем сомнительна.

6. Диана де Пуатье верхом, серебряная фигурка, утрачена. Д'Аржанвиль в своем «Увлекательном путешествии по пригородам Парижа» говорил о том, что еще видел ее в Ане в 1775 году.

7. Диана де Пуатье, изображенная стоя, полностью обнаженной, коллекция Селигманна. Деревянная статуя, авторство которой приписывают Жану Гужону.

Эта статуя очень напоминает Диану Жана Гужона в Лувре (см. выше № 2). Прическа богини скорее похожа на ту, которую обычно носила Габриель д'Эстре.

III. Медали

1. «Diana. Dux. Valentinorum. Clarissima» («Диана. Светлейшая герцогиня де Валентинуа»), бюст, изображение в левый профиль (Национальная библиотека Франции). Гравюра этой медали воспроизведена во введении книги Г. Гиффре. На обороте: Диана-охотница, попирающая ногой амура, а также легенда: Omnium-Victorem-Vici (Я победила победившего все). Изображение на этой медали, упомянутой в «Журнале Летуаля» от 29 марта 1608 года, считалось тогда наиболее соответствующим истине. Впрочем, оно походит на портрет 1535 года. (См. выше «Картины и рисунки» 1, 3).

2. Диана де Пуатье, бюст, изображение в правый профиль (Национальная библиотека). Гравюра этой медали воспроизведена во введении книги Г. Гиффре.

3. Госпожа герцогиня де Валентинуа, восковой медальон. Музей Силезии, Бреслау. Сделан по примеру медали.

4. Диана де Пуатье, восковой медальон (Музей Клюни). Сделан по примеру той же медали.

IV. Эмали

1. Большая овальная многоцветная пластина, часто называемая «Портретом Анны д'Эсте, герцогини Немурской». Бурдери и Лашено предлагают расценивать ее как портрет герцогини де Валентинуа (коллекция Ротшильда).

2. Большой овальный медальон, реплика предыдущего. (Коллекция Эдуарда Ротшильда).

3. Прямоугольная многоцветная пластина, реплика предыдущей эмали. Та же коллекция.

Эти три эмали похожи на рисунок Франсуа Клуе (1550, см.: I. Рисунки и картины). Моделью им послужил, по мнению Димье, один из рисунков в сборниках, составленных позже.

4. Диана де Пуатье (?) Портрет женщины в обрамлении многоцветных гротесков. Округлая пластинка, которая была представлена на выставке 1878 г.

5. Венера и амур, овальная пластина, Музей Лувра (коллекция Ревой). «Предположительный» портрет.

6. Генрих II и Диана де Пуатье верхом (оба всадника на одной лошади). Овальная вогнутая пластина. Музей Лувра (коллекция Соважо).

Высказываются сомнения на тему того, похожи ли всадники на тех, кто должны были послужить моделями для этого изображения, и, в действительности, это очень спорный вопрос.

7. Генрих II и Диана де Пуатье верхом, продолговатая пластинка. Реплика предыдущей (коллекция Иакова Ротшильда) (в 1897 г.)

8. Пир богов, большое овальное блюдо, 1555 г. Коллекция Альфонса Ротшильда (в 1924 г.) Композиция навеяна «Свадьбой Амура и Психеи», гравюрами мастера из Де и Жака Андруэ дю Серсо, по примеру Рафаэля. Обычно считают, что среди мифологических персонажей, присутствующих на этом пиру, находятся Генрих II, Екатерина Медичи, Диана де Пуатье и другие придворные. Но сходство очень условное.

9. Пир богов, блюдо, выполненное для коннетабля Монморанси (коллекция Эндрю Фаунтена (в 1897 г.)). На блюде изображены те же персонажи, но одетые в костюмы, которые носили при дворе.

Я выражаю глубокую признательность господину Франсуа Буше, Почетному хранителю Музея Карнавале, который любезно предоставил мне сведения по иконографии Дианы.

V. Избранная современная библиография

1. Lettres inedites de Dianne de Poytiers: an electronic transcription. Prep, by Michelle Miller and Mary Skemp.ed. by Miranda Remnex//Early modem french women writers. Electronic reseach center (ETRC). Wilson Library, Rm 179. University of Minnesota, 1998. http: //etre. lib. umn. edu/frenwom.htm

2. Lettres du Cardinal Charles de Lorraine (1525–1574). Publ. D. Cuisiat. Geneve, 1998.

3. Брантом. Галантные дамы. M., 1998.

4. Документы по истории внешней политики Франции 1547–1548 гг. Под ред. А. Д. Люблинской. М.-Л., 1962.

5. Маргарита Наваррская. Гептамерон. М., 1993.

6. Bedos-Rezak В. Anne de Montmorency, seigneur de la Renaissance. Paris, 1990.

7. Berriot-Salvadore Е. Les femmes dans la societe francaise de la Renaissance. Geneve, 1990.

8. Cloulas I. Henri II. Paris, 1985.

9. Constant J.-M. Les Guise. Paris, 1987.

10. Crouzet D. Les guerriers de Dieu. La violence au temps des troubles de religion. Vers. 1525 — vers. 1610. 2 vol. Paris, 1990.

11. Duchein M. Marie Stuart. Paris, 1987.

12. Femmes et pouvois sous l'Ancient Regime. Sous la dir. de D. Haase-Dubosc et E. Viennot. Paris, 1991.

13. Jacquart J. Francois Ier. Paris, 1997.

14. Knecht R. Catherine de Medicis. London, 1998.

15. Клулаc (Клоулас) И. Екатерина Медичи. М., 1997.

16. Клулаc И. Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения. М., 2001.

17. Новоселов В. Р. Дуэль во Франции XVI–XVII вв.// Средние века. Вып. 62. М., 2001.

18. Плешкова С. Л. Екатерина Медичи. М., 1994.

19. Плешкова С. Л. Французская монархия и церковь (XV — середина XVI вв.) М., 1992.

20. Уваров П. Ю. Французы XVI века: взгляд из Латинского квартала. М., 1993.

Примечания

1

Года все еще отсчитывали от Пасхи до Пасхи.

(обратно)

2

Претензии Людовика XII на наследство своей бабки Валентины Висконти (ум. 1408), представительницы герцогской фамилии, царствовавшей в Милане, послужили поводом для продолжения Итальянских войн (1494–1559).

(обратно)

3

Кутюмы — запись обычного права отдельных провинций, городов в феодальной Франции.

(обратно)

4

Michelet.

(обратно)

5

Duc de Levis Mirepoix.

(обратно)

6

Туаз — приблизительно 1,949 м.

(обратно)

7

В Столетней войне (1337–1453) с Англией.

(обратно)

8

Он был сыном Клары де Гонзаго.

(обратно)

9

На Новый год ей дали 80 ливров, чтобы она могла купить себе платье из темно-красного атласа и появиться у своей тетки в приличном виде.

(обратно)

10

Карл де Валуа, граф Ангулемский (ум. 1496), правнук Карла V, троюродный дядя Карла VIII.

(обратно)

11

Он умер, как говорят, через несколько часов после того, как ударился лбом о ворота в Амбуазе. Но на поверку этот случай вряд ли мог бы повлечь за собой гибель молодого короля. Также много говорили об апельсине, который он съел немного ранее и который, вероятно, был привезен из Италии.

(обратно)

12

Карл Смелый — герцог Бургундский (1467–1477) из рода Валуа, главный противник Людовика XI, претендовавший на независимость Франции и проигравший в борьбе с ним.

(обратно)

13

После замужества дочери Чезаре Борджиа ее права перешли к семейству де Бурбон-Бюссе, которое, в свою очередь, заявило протест, когда Валентинуа вернулось к Пуатье.

(обратно)

14

Филибер умер в колыбели, Гийом, Диана, Анна, Франсуаза.

(обратно)

15

Дамы были в масках, чтобы сохранить цвет лица и защитить лицо от веток.

(обратно)

16

Jehanne d'Orliac.

(обратно)

17

Varillas.

(обратно)

18

Jacqeton: La politique de Louise de Savoie.

(обратно)

19

Mme Paule Henry-Bordeaux.

(обратно)

20

Jacqueton.

(обратно)

21

Ботаник Пьер Белон дю Ман назвал привезенный им с Востока редкий сорт сливы «reine Claude», «ренклод».

(обратно)

22

Godefroy: Cérémonial français.

(обратно)

23

Journal d'un Bourgeois de Paris.

(обратно)

24

Gaillard.

(обратно)

25

17 августа 1661 г. сюринтендант финансов Франции Никола Фуке устроил праздник в ознаменование постройки своего дворца Во-ле-Виконт, который по пышности превзошел королевский; это, в свою очередь, вызвало зависть Людовика XIV, приказавшего через месяц арестовать Фуке и предать его суду за растрату государственных средств.

(обратно)

26

M. Louis Madelin.

(обратно)

27

Франциск I у госпожи де Буази (коллекция Дерби).

(обратно)

28

А не первого, как обычно пишут. Герцог Алансонский предшествовал герцогу Бурбонскому.

(обратно)

29

Chronologie brevis ah orbe eondito 1532.

(обратно)

30

M. Louis Madelen.

(обратно)

31

Varillas.

(обратно)

32

M. Louis Medelin.

(обратно)

33

Michelet.

(обратно)

34

Lettre du Dr. Sampson au Cardinal Wolsey.

(обратно)

35

См. Procés de Jean de Poitiers, опубликованный со вступлением Гиффре. — Gaillard: Historie de François Ier.

(обратно)

36

Т. е. Луизу Савойскую.

(обратно)

37

Des Dames Galantes: disc. Ier, p. XIV.

(обратно)

38

Grandes Annales de France, t. II.

(обратно)

39

Франсуа-Эд де Мезере (1610–1683) — придворный историограф Бурбонов, автор трехтомной «Истории Франции».

(обратно)

40

Biographies: article Diane de Poitiers.

(обратно)

41

Historie de François Ier, t. VII.

(обратно)

42

Anecdotes des Reines, t. IV.

(обратно)

43

Recherches de la France.

(обратно)

44

Le Roi s'amuse.

(обратно)

45

Опубликованных Шампольоном.

(обратно)

46

Издатель «Журнала парижского горожанина».

(обратно)

47

Journal des savants.

(обратно)

48

В битве с имперскими войсками при Павии (1525) король попал плен и провел год в заключении в Мадриде.

(обратно)

49

Мартина Лютера.

(обратно)

50

Gaillard.

(обратно)

51

Там же.

(обратно)

52

Титул Монморанси.

(обратно)

53

Belleforest.

(обратно)

54

Michelet.

(обратно)

55

Рисунок, сохранившийся в Шантийи.

(обратно)

56

Desgardins: Anne de Pisseleu, duchesse d'Etampes et François Ier.

(обратно)

57

Мишле.

(обратно)

58

Lettre de J. De Ravenel, опубликованное A. де Рюблем.

(обратно)

59

Lettre de J. De Ravenel, опубликованное A. де Рюблем.

(обратно)

60

Le Duc de Levis Mirepoix; La France de la Renaissance.

(обратно)

61

«Астрея» — пасторальный роман Оноре д'Юрфе (1607–1628), оказавший значительное влияние на французскую литературу XVIII века.

Особняк Рамбуйе принадлежал семье маркизы де Рамбуйе Катрин де Вивонн (1588–1665) и являлся модным литературным салоном, где маркиза выступала в роли хозяйки.

(обратно)

62

В 1527 г. Маргарита Ангулемская, сестра короля, вдовствующая герцогиня Алансонская, стала женой короля Наварры Генриха д'Альбре. В 1559 г., спустя десять лет после ее смерти, была опубликована ее книга — сборник новелл по образцу Дж. Бокаччо — «Гептамерон».

(обратно)

63

Michelet.

(обратно)

64

Jean Héritier; Catherine de Médicis.

(обратно)

65

M. Louis Madelin.

(обратно)

66

Henry de Jouvenel.

(обратно)

67

Michelet.

(обратно)

68

Walther Tritsch: Charles Quint, Empereur d'Occident.

(обратно)

69

Его догадки об отношениях Екатерины и Дианы абсолютно совпадают с рассказами послов Альваротти и Корреграни, с которыми он не был знаком.

(обратно)

70

Belletorest.

(обратно)

71

По мнению П. Буура, это значило, «в отношении луны, пока она не наполнит весь свой круг светом, а в отношении Генриха, пока он не наполнит весь мир славой своего имени». Доказательством для такой интерпретации может послужить тот факт, что первым девизом принца была фраза:

«Cum plena est, emula solis — Когда она станет полной, затмит Солнце».

(обратно)

72

Первым эту гипотезу выдвинул, скорее всего, О. Ансельм в XVIII веке.

(обратно)

73

Людовик XII, сын герцога Карла Орлеанского и Марии Клевской. Родился в 1462 г., когда его отцу было за 70 лет, что вызвало устойчивые слухи об адюльтере его матери.

(обратно)

74

Lucien Romier: J. D'Albon de Saint-André.

(обратно)

75

Трибуле принадлежал к предыдущему поколению.

(обратно)

76

Около девяти миллиардов франков (на 1955 год).

(обратно)

77

В своей «Краткой хронологии», написанной в 1667 году, он упомянул и другие детали, такие, как смерть женщины, исцеление мужа и невежество врачей, которые лечили короля, «обращая внимание на его происхождение, а не на его болезнь». Но, противореча сам себе, он заявил, что плохое самочувствие заставило короля «стать более аккуратным, больше привязаться к своим делам, которые он умело устраивал». Дрё дю Радье и Бейль просто скопировали написанное Мезере.

(обратно)

78

Paulin Paris.

(обратно)

79

Comptes rendus de la Comission Royale de Belgique, t. V.

(обратно)

80

Ch. De La Ronciere: Histoire de la Marine Françoise.

(обратно)

81

Берлинский музей. — Пинакотека Мюнхена.

(обратно)

82

Дочери Генриха д'Альбре, короля Наварры, и Маргариты Ангулемской.

(обратно)

83

Histoire générale de France.

(обратно)

84

Bourcier: Les Moeurs Polies et la Littérature de Cour sous Henri II.

(обратно)

85

Capefigue.

(обратно)

86

Jean Héritier: Catherine de Médicis.

(обратно)

87

Антуан де Бурбон, герцог Вандомский, который станет отцом Генриха IV, родился в 1518 году; Франциск де Бурбон, граф д'Энгиен, родился в 1519 году.

(обратно)

88

17 июля 1214 г. войска Филиппа II Августа в битве при Бувине (недалеко от г. Лилля) разбили английского короля Иоанна Безземельного и его союзников — германского императора Оттона IV и графа Фландрии.

(обратно)

89

Герцогство Майеннское.

(обратно)

90

Walther Tritsch.

(обратно)

91

Венецианский посол при императоре.

(обратно)

92

Оттавио Фарнезе, женатый на родной дочери Карла Пятого.

(обратно)

93

Одного этого документа достаточно для того, чтобы привести в замешательство тех историков, которые, подобно Полену Пари, отрицали даже существование соперничества между дофином и герцогом Орлеанским, между Дианой и герцогиней д'Этамп.

(обратно)

94

Возможно, у него возникло желание это сделать в ноябре 1544 года после интриги, сплетенной против адмирала д'Аннебо.

(обратно)

95

M. Louis Madelin.

(обратно)

96

Bouille.

(обратно)

97

Le Ferron.

(обратно)

98

Антуанетта Бурбонская, герцогиня де Гиз, мать графа д'Омаль, была сестрой герцога Вандомского, отца графа д'Энгиен.

(обратно)

99

Он умер в 1543 году.

(обратно)

100

Мемуары, приписываемые Вьейвилю, в которых рассказывается об этих событиях, в целом, вызывают подозрения. Но что касается данного случая, правдивость его описания подтверждается многими документами, достоверность которых не подвергается сомнению, и в особенности письмом Сен-Мориса. Дата, 1538 год, которую упоминает Вьейвиль, должна быть уточнена с учетом того факта, что господин де Те стал командующим артиллерией в 1546 году.

(обратно)

101

Национальная библиотека.

(обратно)

102

Национальная библиотека.

(обратно)

103

Коллекция Эдуарда Ротшильда.

(обратно)

104

G. Guifоrey.

(обратно)

105

Потомки Валуа-Анжу, они уже нацелились на корону Обеих Сицилий.

(обратно)

106

Сюлли. Максимильен де Бетюн, герцог де (1559–1641) — сюринтендант финансов Генриха IV.

(обратно)

107

Примерно четыреста пятьдесят миллионов современных франков.

(обратно)

108

По оценке Люсьена Ромье и Жана Эритье.

(обратно)

109

Charles Terrasse: Le secret de Chenonceau.

(обратно)

110

Гриньян, губернатор Прованса, преследуемый за уничтожение вальденсов, вышел из положения таким же образом, отдав свой замок Франциску Лотарингскому.

(обратно)

111

Saint-Mauris.

(обратно)

112

Ronsard.

(обратно)

113

Речь идет, в частности, о сохранившемся в архивах Модены письме, где рассказывается о служанках Дианы, заставших ее в момент, когда она просила Генриха меньше подпрыгивать на рисковавшей рухнуть кровати.

(обратно)

114

Lucien Romier.

(обратно)

115

Jean Héritier.

(обратно)

116

G. Guiffrey.

(обратно)

117

Пер. И. Я. Волевич.

(обратно)

118

J. Mariéjol.

(обратно)

119

Письмо королеве Испании от 7 декабря 1560 года.

(обратно)

120

G. Guiffrey.

(обратно)

121

Госпожа де Лафайет.

(обратно)

122

F. Funck-Brentano: Le Renaissance.

(обратно)

123

Азей-ле-Ридо и Версальский музей.

(обратно)

124

Дворец Шенонсо

(обратно)

125

Ранее в коллекции Бартелеми Рэя, затем в коллекции Селигманна.

(обратно)

126

Le Portrait en France en XVIе siecle.

(обратно)

127

Dimier: An idealized portrait at Diane de Poitiers, статья, опубликованная в Burlington Magazine, 1913 г.

(обратно)

128

О библиотеке Дианы см. Jean Porcher: «Les Livres de Diane de Poitiers* в Les Tresors des Bibliotheques de France,t. XXVI,Paris,1942.

(обратно)

129

J. Du Bellay.

(обратно)

130

Этот вопрос рассматривается согласно мнению, высказанному трудах Л. Димье, а также другими выдающимися критиками. С Catalogue Raisonne du Muse'e du Louvre, опубликованный под редакцией М. Marcel Aubert.

(обратно)

131

Мишле.

(обратно)

132

Levis Mirepoix: La France de la Renaissance.

(обратно)

133

Такой же робкий, такой же серьезный, такой же слабый, такой же жалостливый, он так же не понимал революции, в которой участвовал, и так же подчинялся женщине.

(обратно)

134

Отряд из сорока пяти гасконцев был создан по приказу Генриха III в 1585 г. и представлял собой самых преданных монарху гвардейцев. После Дня баррикад 12 мая 1588 г., когда герцог де Гиз спровоцировал народное восстание и бегство короля из Парижа, Генрих III принял решение об организации его политического убийства, которое осуществили офицеры его свиты.

(обратно)

135

Brantom.

(обратно)

136

Rabelais; La Sciomachie.

(обратно)

137

Lucien Romier.

(обратно)

138

Он женился на Маргарите Австрийской, родной дочери Карла Пятого.

(обратно)

139

Племянником кардинала Феррарского он стал, женившись на Анне Д'Эсте.

(обратно)

140

Michelet.

(обратно)

141

Альваротти (депеша от 2 сентября 1550 года) и Контарини. Миш-ле ошибочно относит это происшествие к 1554 году.

(обратно)

142

Lucien Romier.

(обратно)

143

Jean Héritier.

(обратно)

144

См. Ribier: Lettres et Memoires d'Etat… sous les regnes de Frangois Ier, Henri II, Frangois II.

(обратно)

145

G. Guiffrey.

(обратно)

146

Le due de Levis Mirepoix: La France de la Renaissance.

(обратно)

147

Жанна де Валуа, графиня де Ла Мот (ум. 1791), последний потомок барона де Сен-Реми, явилась организатором и участницей скандала, поставившего под удар королеву Марию-Антуанетту, и связанного с хищением баснословно дорогого колье, сделанного для королевы.

(обратно)

148

Lucien Romier

(обратно)

149

Lucien Romier

(обратно)

150

Филипп де Коммин (1447–1511) — знаменитый французский хронист, автор «Мемуаров», охватывающих эпоху Людовика XI и Карла VIII.

(обратно)

151

Jean Héritier.

(обратно)

152

Lucien Romier

(обратно)

153

Мишле.

(обратно)

154

Альваротти.

(обратно)

155

Воспаление тазобдренного сустава.

(обратно)

156

Кале Короне вернула Екатерина Медичи в 1563 году.

(обратно)

157

A. De Ruble. Le Traité de Cateau-Cambrésis.

(обратно)

158

Jean Heritier: Catherine de Médicis.

(обратно)

159

Princesse de Cléves.

(обратно)

160

Там же.

(обратно)

161

М. Louis Madelin.

(обратно)

162

Le due Lévis Mirepoix.

(обратно)

163

Maurice Mandron: Hommes et choses du Vieux Temps.

(обратно)

164

Jean Héritier.

(обратно)

165

Воспаление ячеек сосцевидного отростка чаще является осложнением острого гнойного воспаления среднего уха (острого среднего отита). Как самостоятельное заболевание, мастоидит может возникнуть в результате травмы или при сепсисе.

(обратно)

166

J. Mariéjol.

(обратно)

167

De Thou.

(обратно)

168

Michelet.

(обратно)

169

Мария-Аделаида Савойская (ум. 1712), потомок Дианы де Пуатье, была супругой герцога Бургундского, старшего внука Людовика XIV, и матерью Людовика XV.

(обратно)

170

Среди ее ныне здравствующих потомков можно назвать графа Парижского и Отто фон Габсбурга.

(обратно)

Оглавление

Рождение века

Охотница и горбун

«Ее лик прекрасен, в ее обществе приятно»

Лихорадка Сен-Валье

От Брантома до Виктора Гюго

Поцелуй для пленника

Рифмоплет-еретик

Доверьтесь мне…

Пересечение дорог

«О каком утре я вам напоминаю»

Мир среди христиан, война при дворе

Угрюмый красавец

Эти женщины завидовали даже порокам друг друга

Вот и умер этот повеса!

Могущество денег

Месть

Любовь

Преображение

Герцогиня де Валентинуа

От ревности к войне

Порождение наших бед

Замужество королевы-дофины

«Священный мир»

«Бездна там, наверху»

«Молитесь за Диану де Пуатье!»

I. Карандашные рисунки и картины (с упоминанием отдельных их копий)

II. Скульптуры

III. Медали

IV. Эмали

V. Избранная современная библиография

Реклама на сайте