«По поводу предмета исторической географии»

Лев Николаевич Гумилев По поводу предмета исторической географии

Прежде всего, условимся о значении термина. Это тем более необходимо, что, как отмечает историк «исторической географии» В. К. Яцунский, за этой дисциплиной установилась репутация «науки с неопределенным содержанием»[1]. Заканчивая обзор историко-географических работ XIX – XX вв. (до 1941 г.), В. К. Яцунский приходит к выводу, что «задачей исторической географии должно быть изучение и описание географической стороны исторического процесса». В связи с этим он намечает четыре линии исследования: 1) природный ландшафт данной эпохи, т. е. историческая физическая география; 2), население с точки зрения его народности, размещения и передвижения по территории; 3) география производства и хозяйственных связей, т. е. историческо-экономическая география; 4) география «политических границ», а также важнейших политических событий»[1, стр. 21].

Нетрудно заметить, что В. К. Яцунский мыслит историческую географию как вспомогательную историческую дисциплину и ставит проблемы, важные для историка, а не для географа. Собственно говоря, правомочно, но обзор историко-географических работ, сделанный В. К. Яцунским, показывает бесплодие неоднократных попыток многих талантливых и трудолюбивых ученых добиться в этом направлении успеха. Работы по интересующей нас области походили на справочники, это отмечается В. К. Яцунским как большой недостаток, с чем следует безоговорочно согласиться.

Причины этого печального положения указывает сам В. К. Яцунский «Историки слабо знакомы с географией, и наоборот»[1, стр. 21]. Это еще не беда, но хуже, когда, как говорит Оберхуммер, «географ, как только он покидает область географического исследования и начинает заниматься историей, перестает, быть естествоиспытателем и сам становится историком»[1, стр. 27]. Тут удачи заведомо быть не может, как и в обратном случае, но тем самым открывается корень, неудач: постановка проблемы неправильна и методика исследования не разработана. В самом деле, получить ответы на поставленные вопросы было бы крайне заманчиво, но как этого добиться? Никаких рекомендаций в статье не дается, и это заставляет нас перейти к другой работе В. К. Яцунского, содержащей описание историко-географических представлений XV-XVIII вв. Здесь В. К. Яцунский дает более совершенную дефиницию. «Историческая география, – пишет он, – изучает не географические представления людей прошлого, а конкретную географию прошлых эпох»[2, стр. 3]. Различие в определении очевидно. Если в первой работе краеугольным камнем и целью была история, то теперь она отступает перед задачами географии. К сожалению, и тут нет никаких указаний на возможную методику исследования. Но содержащийся в книге разбор теории географического детерминизма и воззрений историков эрудитской школы позволяет ознакомиться с историей вопроса и непосредственно обратиться к самой проблеме.

До сих пор проблема ставилась двояко: 1) как влияют природные условия на исторический процесс? и 2) как влияют люди на природу?

На первый вопрос прямого ответа быть не может, потому что раньше следует условиться в том, что понимать под «историческим процессом»: если развитие общества по спирали через формации, то географическая среда на спонтанное развитие влиять не может; если имеются в виду войны, договоры, государственные перевороты, то причины их надо искать непосредственно в мотивах поведения их участников КОР, обусловленных их социальной принадлежностью, а не в климате или характере флоры. Зато миграции и процессы этногенеза, вне всякого сомнения, обусловлены элементами ландшафта и корреспондируют с колебаниями климата, но эти явления лежат на грани исторической науки и сами по себе не исчерпывают понятия «исторический процесс».

По второму вопросу можно дать вполне определенный ответ: люди влияют на природу, как, впрочем, влияют на нее любые фаунистические формы. Но определить общий характер людского влияния невозможно, так как он очень разнится в разные эпохи и на разных территориях.

Иногда люди «вписываются» в биоценоз ландшафта, иногда приспосабливают ландшафт к своим потребностям, причем то и другое не зависит от уровня культуры людского коллектива – народности, а только от характера ее развития и локальных особенностей. Закономерность тут есть, но она не прямая и не простая.

А что если мы поставим вопрос по-другому и попробуем рассматривать все человечество как некую среду, покрывающую сушу. То, что это среда не сплошная, не имеет значения. Ведь именно так поставил проблему «биосферы» В. И. Вернадский и получил огромные научные результаты. Тогда мы сможем изучать эту среду методами естественных наук. Но чтобы иметь успех, необходимо соблюсти одно условие: найти эталон изучения, соразмерный нашим исследовательским возможностям. Он должен быть применим к любой точке земного шара, где живут люди, к любой известной нам эпохе и к любому уровню цивилизации. Таким эталоном может быть только одно явление – этнос, или народность.

Формой существования вида homo sapiens является коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам. Он более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени, что, и составляет проблему этногенеза. Все такие коллективы более или менее разнятся между собой – иногда по языку, иногда по обычаям, иногда по системе идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе. Следовательно, с одной стороны, этнос является производным от исторического процесса, а с другой – через добывание пиши (хозяйство) связан с биоценозом того ландшафта, в котором он образовался. Впоследствии народность может изменить это соотношение, но при этом она видоизменяется до неузнаваемости, и преемственность прослеживается лишь исторической методикой.

Прежде всего, уточним понятие «этнос», которое еще не дефинировано. У нас нет ни одного реального признака для определения любой народности как таковой, хотя в мире не было, и нет человеческой особи, которая бы была внеэтнична. Все перечисленные признаки определяют народность иногда, а совокупность их вообще ничего не определяет. Проверим этот тезис негативным методом.

Язык. Часто разные народности говорят на одном языке. Например, англичане и ирландцы; испанцы и мексиканцы, большая часть коих индейского происхождения; малоазиатские греки (до 1921 г.) говорили по-турецки, а македонские турки – по-гречески и т. д. Часто один народ говорит на разных языках, французы на четырех – парго, патуа, бретонском (кельтском), гасконском (иберийском); англичане на двух – английском на юге и норвежском в Нортумберленде; китайцы на двух, не считая диалектов; бельгийцы – на французском и фламандском и т. д. Кроме того, есть сословные языки: французский – в Англии XII-XIII вв., греческий – в Парфин II-I вв. до н. э., арабский – в Персии с VII по XI в. и т. д. Поскольку целостность народности не нарушалась, надо сделать вывод, что дело не в языке.

Обычаи или культура. Большинство крупных народов имеет несколько этнографических типов, составляющих гармоничную систему, но весьма разнящихся между собой как во времени, так и в социальной среде. Возьмем хотя бы Россию допетровскую, с боярскими шапками и бородами, XVIII век – с напудренными париками и французскими камзолами, XIX век – с пышными профессорскими бородами и долгополыми сюртуками и фраками и т. д. А различие в материальной культуре и быте у аристократии, мелкого дворянства, крестьянства, купечества, духовенства, интеллигенции, рабочих, в любую из перечисленных дореволюционных эпох! Но народного единства, это не нарушало, а близость по быту, скажем, казаков с чеченцами и татарами, их не объединяла.

Идеология, для старых эпох вероисповедание, тоже иногда является признаком, но не обязательным. Например, византийцем мог быть только православный христианин, и все православные считались подданными константинопольского императора и своими. Однако de facto это нарушилось, как только болгары затеяли войну с греками, а принявшая православие Русь и не думала подчиняться Царьграду. Тот же принцип единомыслия был провозглашен халифами, преемниками Мухаммеда, и не выдержал соперничества с живой жизнью: внутри единства ислама опять возникли народности.

С другой стороны, проповедь иногда объединяет группу людей, которая становится народностью: например, сикхи в северо-западной Индии или турки-османы. Эти последние возникли так: первый султан Эртогрул имел 50 000 туркменских всадников и, получив удел на границе с Никейской империей, начал вербовать к себе газиев, борцов за веру. К нему и его потомкам стекались курды, тюрки, арабы, персы, сирийцы; кроме того, турецкие султаны покупали для военной службы черкесов, грузин, обращали в ислам мальчиков из Болгарии, Сербии, Македонии (янычары), привлекали ренегатов из Франции, Германии, Италии. Женами их чаше всего становились рабыни, которых доставляли татары из Польши и Украины. Но поскольку объединяющим моментом был суннитский ислам, потомки этого скопища считались, и были на самом деле, единым народом – турками, противопоставлявшими себя шиитам – персам и азербайджанским туркменам. Вместе с этим были мусульмане-сунниты, подвластные султану, но турками себя не считавшие, – арабы и крымские татары. Для последних не сыграла роли даже языковая близость. Значит, и вероисповедание – не общий признак.

Происхождение. Нет народа, который бы не произошел от разных предков. В процессе этногенеза всегда фигурируют два или более компонентов. Скрещение разных этносов иногда дает новую устойчивую форму, а иногда ведет к вырождению. Так, смесь славян, угров, аланов и тюрок слилась в великорусскую народность, а помеси монголо-китайские, тюрко-китайские и маньчжуро-китайские, часто образовывавшиеся вдоль линии Великой китайской стены за последние 2000 лет, оказались нестойкими и исчезли.

Итак, постоянным, обязательным признаком народности является личное признание каждой особи: «мы такие-то, и все прочие люди не такие» – например, эллины и варвары, иудеи и необрезанные, китайцы и ху (все не китайцы). Это явление противопоставления одинаково характерно и для англичан, и для масаев, для французов, и ирокезов. Явление это отражает какой-то физический эффект, имеет физический смысл, но для наших целей он не важен. Важно, что мы нашли эталон исторической географии. В физической географии эталоном является ландшафт, который определяет способы ведения хозяйства людей, в нем живущих. Для них данный ландшафт – тот, к которому они привыкли, – является вмещающим ландшафтом. Следовательно, мы можем дать новую дефиницию: историческая география – наука о послеледниковом ландшафте в динамическом состоянии, для которого этнос является индикатором.

При таком подходе, когда для огромного количества разнообразных исторических и географических явлений подыскан общий знаменатель, можно пытаться найти ответ на те четыре вопроса, которые были поставлены В. К. Яцунским в 1941 г.[1], и на тот, который был им сформулирован в 1955 г.[2].

Определение понятия «ландшафт» удивительно напоминает предложенную нами описательную дефиницию этноса. «Ландшафт, – пишет С. В. Калесник, – реально существующий генетически однородный участок земной поверхности; он обрамлен естественными границами; обладает индивидуальными чертами, позволяющими отличить его от других ландшафтов: представляет собой не случайное, не механическое, а закономерное и внутренне взаимосвязанное сочетание компонентов и структурных особенностей; в пространстве и во времени неповторим; характеризуется территориальной целостностью; внутри себя морфологически разнороден, так как слагается из различных территориальных комплексов низшего ранга; вместе с тем однороден, так как общий стиль сочетания разнородных компонентов и структурных особенностей сохраняется в пределах ландшафта неизменным»[3, стр. 3].

Из сочетания обеих дефиниций, очевидно, что они не могут не воздействовать друг на друга, но вместе с тем было бы нелепо простирать влияние географической среды на все стороны исторического процесса, как это делали сторонники географического детерминизма: Монтескье, Боден, Бокль, Реклю и у нас Лев Мечников. Просто следует ввести классификацию явлений и уточнить, какая именно сторона исторического процесса связана с физической географией – ландшафтоведением, а что имеет собственные закономерности, и затем не смешивать их[4].

Предложенное определение позволяет снять вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс. В настоящем аспекте интересующие нас явления не противопоставляются среде, а являются ее компонентом. Эта часть географической среды наиболее чувствительна к любым планетарным воздействиям, и поэтому по возмущениям ее можно судить о характере и даже размерах изменений климата, степени увлажнения и т. п. с точными датировками. Что же касается деятельности человека, то она, несомненно, имеет огромное значение для ландшафта. Во-первых народы, практикующие интенсивное земледелие (египтяне, вавилоняне, иранцы и китайцы), весьма изменили ландшафты занятых ими территорий; во-вторых, скотоводческие народы, разводя скот и истребляя или оттесняя от источников воды диких животных, влияли на фауну степей; в-третьих, охотники за крупными зверями иногда практиковали хищническое истребление животных или птиц (например, маори уничтожили птицу моа); наконец, сооружение больших городов, искусственных ландшафтов также влияло на природу их окрестностей. Но даже из краткого перечня приведенных здесь возможностей видно, что разные народы по-разному влияли на природу, и ставить вопрос в общей форме неплодотворно.

Вместе с этим следует помнить, что мы можем наблюдать только результаты интеграции изменений природных условий плюс деятельность этносов, и для восстановления роли того и другого исследование идет путем ретроспекции, что всегда изрядно трудно, хотя и не безнадежно. Надо только отказаться от прямого цитирования исторических источников, потому что в них события всегда освещены неравномерно и даны выборочно. Надежным подспорьем может быть только канва одномасштабных фактов, сведенная в хронологическую таблицу. Такая таблица отражает историческую действительность наименее неточно.

Примером столкновения двух описанных методик исследования является знаменитый спор о направлении изменений климата в Центральной и Средней Азии. Л. С. Берг считал, что есть тенденция к увлажнению, а Г. Е. Грумм-Гржимайло – к усыханию. Оба автора широко использовали исторические данные, но по-разному: Г. Е. Грумм-Гржимайло рассматривал двухтысячелетнюю историю Азии целиком, т. е. синтетически, а Л. С. Берг анализировал каждый факт отдельно и часто воспроизводил без критики мнения и сведения древних авторов в переводах, сделанных первоклассными филологами. Например, Г. Е. Грумм-Гржимайло сообщает, что Алашаньская степь в XII в. кормила население, выставлявшее армию в 150 тыс. конных латников, а ныне там обитает 10 тыс. семейств, главное богатство которых составляют верблюды, а не лошади[5, стр. 445 – 447]. На это Л. С. Берг возражает, что воинами Чингис-хана «была уведена громадная добыча – сотни тысяч голов верблюдов, лошадей и рогатого скота. В результате, понятно, последовало запустение края. Причем же тут усыхание Центральной Азии?»[6, стр. 69]. Оно очень «причем»! Если бы после войны 1227 г. не сократилась площадь степей, то она быстро бы заселилась вновь, сначала дикими копытными, а потом стадами тех же монголов, и к XIX в. страна не стала бы пустыней. Вспомним, что в окрестных оазисах Хами, Турфане, Куче и Джунгарских степях, не испытавших силы монгольских сабель, за счет роста каменистых пустынь также сократились площади травянистых степей[5, стр. 449].

Итак, опора на сведения исторического источника вне связи с предшествующими и последующими событиями оставляет исследователю такой простор, который может повести к любым выводам, даже неверным. Вскрыть ошибку можно, лишь повторив исследование на основе синтетической методики.

Для того чтобы избежать путаницы понятий, следует ввести первичную классификацию. Поскольку историческая судьба изучаемой народности есть продукт хозяйственных возможностей, то она тем самым связана с динамическим состоянием вмещающего ландшафта. И тут возможны два варианта: либо народ приспосабливается к природным условиям, либо он приспосабливает их для себя. Однако и во втором случае необходимо учесть, что приспособление ландшафта к своим потребностям совершалось народами один раз за эпоху существования каждого из них. Раз проделав титаническую работу, народность ограничивалась поддержкой созданного ею вмещающего ландшафта, не внося в созданное принципиальных изменений. Однако не учитывать второй вариант нельзя, как показывает опыт Г. Е. Грумм-Гржимайло в его полемике с Л. С. Бергом, из-за чего его плодотворная идея была поставлена под угрозу. Г. Е. Грумм-Гржимайло пренебрег предлагаемой здесь классификацией культур по принципу их взаимодействия с природой. В результате, по его мнению, оказалось, что увлажненность внутреннего Китая и Синцзяна зависела от деятельности земледельцев, сводивших леса или засыпавших колодцы из страха перед врагом[5, стр. 442, 451]. Хотя и то и другое играло некоторую роль, но до XIX в. случаи воздействия человека на природу ограничивались локальными зонами, хорошо изученными, которые просто следует выделить для особого рассмотрения, с поправкой на деятельность человека. В прочих случаях изменения ландшафта зависели от природных условий, влияния которых сказывались равно на земледельцах и кочевниках.

Было бы неверно думать, что народы, не перестраивающие природу, примитивны или малоразвиты. Древние греки и арабы жили экстенсивным хозяйством и создавали великие произведения литературы и искусства, сложные формы общественного устройства и даже развивали технику, например кораблестроение. То же самое следует сказать о центральноазиатских кочевниках, культура которых принципиально отличалась от китайской или иранской. Хунны, тюрки и монголы создали свой устойчивый быт, свою технику, свою литературу и свою государственность на базе кочевого скотоводства. Постоянно соприкасаясь с китайцами, они не заимствовали у последних ни письменности, ни социальных институтов, ни нравов и обычаев. Их этнографическая самобытность определялась способом ведения хозяйства, приспособленным к кормившему их степному ландшафту. Можно сказать, что они составляли неотъемлемую часть ландшафта вместе с растительностью и животным миром. Поэтому, изучая историю евразийских кочевников, мы знакомимся с историей природных условий населяемой ими территории.

И, наконец, последнее условие для того, чтобы наше исследование оказалось успешным. Взаимодействие народности с ландшафтом наблюдается всюду, но с разной степенью отчетливости. В мягком климате Европы или сплошном массиве сибирской тайги климатические колебания менее заметны, нежели на стыке леса и степи, гумидной и аридной зон. Поэтому наиболее благодарным материалом для нас будет евразийская степь и ее кочевое население. Соотношение степных народов с соседними земледельческими в аспекте климатических изменений показано нами в специальных работах.

Поскольку нам необходимо уточнить понятие «вмещаюший ландшафт», обратим внимание на весьма достопримечательное обстоятельство: культура народов восточной и западной частей Центральной Азии во все исторические эпохи различна, причем граница проходит не по водоразделу Алтая, Тарбагатая и отрогов Тяньшаня, а восточнее, примерно по середине Джунгарии, но область Хангая попадает в восточный культурный регион.

Различие восточной и западной культур сказывается буквально на всем: на этнографических особенностях, на дроблении языков на диалекты, на искусстве и на характере политического строя, что прослеживается за период 2000 лет. За это время здесь менялись расы – например, индо-иранцы сменились тюрками-монголоидами, менялись стадии развития – родовой строй уступал место военной демократии и феодализму, уровню техники и хозяйства, несколько раз в степи возникали земледельческие поселки, но соотношение западного и восточного ареалов культур оставалось неизменным.

Анализируя материалы о характере политического устройства, необходимо указать, что для востока была характерна централизованная власть, для запада конфедерация и децентрализация, независимо от стадии развития производительных сил и производственных отношений.

Точно такие же различия можно проследить по другим линиям. Например, дифференциация диалектов тюркского языка: на востоке звук j произносится как й, а на западе – как дж. Г. Е. Грумм-Гржимайло убедительно доказал, что распадение монголов на восточных и западных произошло вне зависимости от их родового состава, по причинам исключительно политическим, но он неправ, утверждая, что не было других причин, «которые бы раскололи монгольскую массу на два чуждавшихся один другого мира»[7]. Ведь у западных монголов изменился язык, вплоть до фонетики (к заменило х). Затем, если бы здесь имели место только политические причины, то описанное последовательное размежевание народов по одной и той же невидимой границе не прослеживалось бы 2000 лет. Очевидно, здесь имел место постоянно действовавший фактор, влиявший не на исторический процесс, а на характер этногенеза. Смещение линии развития, определявшегося этим влиянием, было столь незначительно, что при составлении «Всемирной истории» им законно пренебрегли, а в частных фактографических исследованиях востоковеды его не замечали. Не обратили на это внимания и географы, так как наземные условия обоих регионов отличаются друг от друга очень мало. Поэтому для объяснения установленного нами эффекта попытаемся обратиться к рассмотрению атмосферы и характера увлажнения в Восточном Казахстане и Монголии.

В зимнее время над территорией Северной Монголии устанавливается центр огромного антициклона. Благодаря ему зимой над Центральной Азией располагаются континентальные воздушные массы, напоминающие по своим физическим качествам полярные. Зима характеризуется ясными солнечными днями, морозной, без оттепелей погодой и слабыми ветрами к окраинам антициклона.

Устойчивость антициклонального режима зимы не допускает на территорию Центральной Азии атлантические циклоны. Снег почти отсутствует: в Гоби выпавший за ночь снег исчезает с первыми лучами солнца. Только в горах Хэнтэя и Монгольского Алтая зимой происходит накопление снега. Антициклон дает возможность скоту круглый год находиться на подножном корме.

Летом Центральная Азия нагревается за счет инсоляции, и над ее пустынями и степями формируется континентальный тропический воздух. При этом полярный фронт перемещается на север Монголии. Взаимодействие двух разных по физическим свойствам воздушных масс, а именно: «полярного континентального (сибирского) и тропического континентального воздуха приводит к образованию своеобразной циклонической деятельности, при очень слабом участии океанов».

Траектории летних циклонов, по данным А. А. Каминского[8], пролегают к северу от Алтайских гор и хребта Танну-Ола.

В теплое время года, когда Центральная Азия лежит в области размытой барической депрессии[8], центр летнего барического минимума располагается в южной части азиатского материка, куда через Монголию устремляются воздушные потоки восточноазиатского полярного фронта, вернее, сибирского влажного таежного воздуха. С этим связано выпадение летних дождей, составляющих 80-90% осадков[9].

Иная картина на западе Великой степи. Для этих районов характерно почти полное отсутствие осадков летом и влияние атлантических циклонов в холодное время года, благодаря чему зимой держится снеговой покров. Вот и различие! Оно недостаточно для того, чтобы определить не только род занятий – в обоих случаях скотоводство или вид его – отгонное, яйлажное, таборное[10]. Но условия создают разный акцент в хозяйственной деятельности халхассов и джунгаров. В Монголии большую часть времени скот пасется в степях; это дает возможность пастухам активно общаться друг с другом. В Тяньшане и Тарбагатае летом скот выгоняют на джейляу, каждое из которых принадлежит определенному роду. Так создаются разные привычки, которые, суммируясь, отражаются сначала на племенной организации, а потом и на общественных тенденциях. Возникают два этнопсихологических синдрома, которые вызывают стремление к размежеванию и дроблению этноса, ибо общественное бытие определяет сознание, в том числе и этническое.

Но если так, то подмеченная граница районов должна сказаться еще на каком-нибудь явлении природы, и действительно, именно здесь проходит граница между двумя геоботаническими провинциями – Монгольской и Джунгаро-Туранской[11, стр. 15. 66]. Да и сама граница приобретает реальный смысл, если мы учтем распределение осадков: именно в интересующей нас меридиональной полосе осадков меньше 100 мм – так же, как в долине Тарима и Алашаньской пустыне[11]. Итак, наблюденное нами районирование этносферы имеет физический смысл и тесно связано с явлениями атмосферы и биосферы. Принципиальное различие человеческого сознания и природных явлении учтено, и нами рассматривается только та сторона этнического бытия, которая коррелирует с ландшафтом. Предлагаемое объяснение механики процесса влияния ландшафта на этнос не имеет ничего общего с географическим детерминизмом, да, пожалуй, и с интерпретацией исторического процесса. Оно лежит в плоскости не истории, а исторической географии, т. е. не гуманитарной, а естественной науки.

Литература

1

В. Яцунский. Предмет и задачи исторической географии. Историк-марксист, № 5 (93), 1941.

2

В. К. Яцунский. Историческая география. М., Изд. АН СССР, 1955.

3

С. В. Калесник. Современное состояние учения о ландшафтах. Изд. ЛГУ, 1959.

4

С. В. Калесник. Человек и географическая среда. Л., Изд. Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, 1949.

5

Г. Е.Грумм-Гржимайло. Рост пустынь и пастбищных угодий и культурных земель в Центральной Азии за исторический период. Изв. Гос. Географ. общества, т. ХУ, вып.5, 1933.

6

Л. С.Берг. Климат и жизнь. М.,Географгиз, 1947.

7

Г. Е. Грумм-Гржимайло. Когда произошло и чем было вызвано распадение монголов на западных и восточных. Изв. Географ, общества, т.15, вып.2, 1933.

8

А. А.Каминский. Некоторые особенности климата северо-западной Монголии, Географ. сб.,т. 2ПТР, 195” 1915.

9

Б. П.Алимов. Народная республика Монголия., М., Географгиз, 1951.

10

С.И. Руденко.К вопросу о формах скотоводческого хозяйства кочевников. Материалы по этнографии, т. I, Изд. АН СССР, 1961.

11

Е.М. Лавренко. Основные черты ботанической географии пустынь Евразии и Северной Африки. Комаровские чтения. ХУ., М. – Л., Изд. АН СССР, 1962.

Оглавление