«Молоко волчицы»

Андрей Тереньтьевич ГУБИН

МОЛОКО ВОЛЧИЦЫ

Роман

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Часть I. Между Кум-то реки, между Тереком

Старинная ночь

За Синим Яром

Тяга к Звездам

Дела житейские

Станичный философ

В Чугуевой балке

Казачья сходка

Змеиное золото

Обручение звезды

Казачье счастье

Гранильщик алмазов

Беспомощность

Зимний сад

Шашка я плеть государевы

Казачья свадьба

Плеть мужа

Сны вселенской сини

Чудный сад рассажу по Кубани...

Часть II. Как на линии было, на линеюшке

Пара колес

Казаки

Поединок

Молоко волчицы

Гражданская война

Время умирать

Осенние листья

Горы темные кавказские

Волчья сотня

Учение о черепе

Последний атаман

Бывают дни...

Хуторские сны

В Долине Очарования

Морские кони

Время жить

Облава

Добыт под песню

Часть III. У казака домик - черна бурочка

Скирд пророка

Воскресение

Золотое времечко

Станичный клуб

Ночные гости

В Чугуевой балке

Бутырский замок

Глеб и Мария

Освобождение Прасковьи Харитоновны

Звездный табор

Земля дорогих могил

Перед цветением садов

В гостях у Ермака

Синие горы Кавказа

Гильотина Михея Есаулова

Враги народа

Улица Большевистская

В городе Мадриде было

...В том саду будет петь соловей

План "Барбаросса"

Часть IV. А жена его да все винтовочка

Вынуть шашки наголо!

На родимом пепелище

День секретаря горкома

Операция "Украина"

Казачьи поминки

Встреча в будущем

Звездное пространство

Свободная конкуренция

На вершине

Мыльный пузырь

Конец света

Смерть "эдельвейса"

Прощание с оружием

У Воронцова моста

Хуторяне

Футбол по-казачьи

...потерявши, плачем

Пучок степной травы полыни

Поехали казаченьки...

Словарь

---------------------------------------------------------------

История братьев Есауловых, составляющая основу известного

романа Андрея Губина "Молоко волчицы", олицетворяет собой судьбу

терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до

наших дней.

Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и

нравственные идеалы нашего народа.

---------------------------------------------------------------

Все старинные казачьи песни напела

мне моя мать - Губина Мария Васильевна,

урожденная Тристан (1900 - 1972)

свеча, зажженная в мире.

Итак - в память о той, которая

напела мне эти песни.

Часть I

МЕЖДУ КУМ-ТО РЕКИ, МЕЖДУ ТЕРЕКОМ

Ой да вы не дуйте, ветры буйные,

Ой да не качайте горы крутые,

Горы крутые персидские...

Ой да не бела заря занималася,

Не красно солнце выкаталося,

Ой да из-за леса того темного,

Ой да мимо садика зеленого,

Выходила из-за гор сила-армия

Шла сила-армия, казачья гвардия...

Попереди идет Гудович князь,

Он несет наголо шашку острую

Шашку острую, полосу турецкую."

Это гвардия царя белого

Царя белого Петра Первого...

Глеб Есаулов, юный казак Войска Терского, таскал скотине корм. Вечерело. Заметил узкий вечерний луч зари на мерзлых инейных кочках пустого серого база - как ремень багряного золота.

Любоваться некогда. Старался не наступать, широко перешагивал, когда нес от дальнего скирда сено на высоких вилах. Вот если найти такой в самом деле, длиной в сажень - на сколько бы фунтов потянуло! Или - задумался отыскать в горах тот таинственный папоротник, что в Иванову ночь светится резным огнем листа; с умелой молитвой сорви этот лист-клинок, и будет он клониться к земле всюду, где закопано золото, клад, чугунок с монетами или кольцами...

Спохватился: еще разок глянуть на красный ремешок на серых кочках база. Но полоски-луча уже не было. Быстроты вращения Земли юный казак не знал, как и не знал о самом вращении, но тоскливо почувствовал: как быстро летит время, меняя утро на вечер, зиму на лето, юношу на старика.

И чтоб не отставать, заторопился: до темноты еще успеет нарубить за сараем дров. На завтра уже нарублены, но запас спину не гнет, и запасы нужны немалые - впереди целая жизнь!..

...Снег срывался и таял у тусклой воды. Желтый лист длил последнюю пляску. Ночью кто-то убрал сады в вековую жемчужную сказку.

Ночь. Не пахнет шалфей. Тишь родимой земли. Вдруг проснешься в сияющем трепете: что белеет там - может, сады зацвели иль уснули там белые лебеди?

Между синими глазами двух морей юга России - раскосым Каспием и круглым Черным, - там, где Азия сорок веков смотрит на Европу, тяжким грозным переносьем нависли Белые горы Кавказа. У цоколя льдистых хребтов стелются солнечные долины, изрезанные каньонами, балками и лесистыми взгорьями.

Особняком от Главного хребта пасется стадо Синих гор. Под ними тихий подземный океан минеральной воды.

Тусклы были огни поселений. Когда да когда пройдет пастух с горсткой овец или пронесется, как черная птица, одинокий всадник в бурке, и привольно жилось тут зверю да ландышу, птице да барбарису...

Если же долины и горы оживлялись толпами воинственных пришельцев, то жизнь и вовсе надолго замолкала по их следу - по кровавому следу пожарищ.

Скифы и гунны, печенеги и персы, Тимур хромой, что прославил Вселенную курганами из черепов, гнали отсюда гурты скота и караваны невольников, оставляя здесь свои могилы, храмы, кумирни, аулы. Аланы, греки, римляне, турки так же оставили в этом диком цветущем краю так называемый культурный слой и память о себе наименованиями вершин и плоскогорий.

Горы стояли как запечатанные сокровищницы от сотворения мира.

Пылали жесточайшие религиозные войны за господство над душами - и, значит, телами - немало магометан вначале были христианами, а христиане ради жизни принимали ислам.

Со времен русского монарха Иоанна Грозного кавказские народы вливались под державный скипетр стонациональной России, не желая ига постоянных нашествий с юга, запада, востока. То же и при Петре Великом, при императрице Екатерине Второй. Царь Николай Первый силой, тактикой выжженной земли присоединил к гигантской империи последние островки аульных народов, остававшихся национально самостоятельными, но открытыми мечам любых завоевателей. С этого времени - после жестокой и наиболее длительной в истории войны - битвы на Кавказе прекратились до двадцатого века, когда произошли войны гражданская и Великая Отечественная.

В предлагаемом романе в пейзажах - в хронике нашей станицы - и пойдет речь о некоторых занимательных историях, связанных с трудами, сражениями, любовью, ненавистью, бедностью и богатством. И поныне рассказывают старики разные были и небылицы о прошлом.

Я же, охотясь в тех местах, лишь записал их как станичный писарь, кое-что опустив и немного прибавив для верности изображения.

Сидя на площади, у бочки, с шариковой ручкой за ухом и серебряным стаканом в кармане нейлоновой куртки, я вглядывался в лица молодых и старых, степенных и неугомонных, а когда в месячном свете мы шли гурьбой на мягкоковровый берег бешеной горной речки, то и в несущейся, как время, воде виделись кони, зори, покосы, стычки, дым или прекрасное лицо моей тетки Марии Федоровны Синенкиной.

Частенько захаживал я к ней выпить стаканчик-другой домашнего винца и поспрашивать насчет старинных казачьих песен, сложенных на биваках безвестными линейными поэтами-удальцами. Она охотно пела слабеньким голосом, рассказывала все, что довелось видеть, и только отказывалась говорить о себе и своей жизни, считая это неинтересным, - тоже думала, что все интересное где-то там, в Москве или на Курильских островах. Она-то и подарила мне большую серебряную чарку, из которой пивал се дед.

А вот старый казак Спиридон Иванович с удовольствием беседовал и о старине, и о своем нелегком житии - да и носили его волны житейские от Кавказа до Игарки, от Игарки до Мадрида. Преследуя белку или куропатку, много пожгли мы с ним пороха в стрельбе по фуражкам в высоких дубравных балках, где он сторожевал на ферме, решительно не умея, казачья косточка, быть пенсионером, отдыхать, лежать - "т а м еще належимся!".

В извилистом пути жизни он сохранил ясный ум, как Мария Федоровна беззлобное и щедрое сердце. И мне открылись картины ю р с к о й э п о х и и б р о н з о в о г о в е к а казачества, и его "золотого века", совпавшего с отменой буйного и своевольного казачьего сословия, что было последним тяжелейшим воссоединением Северного Кавказа с Россией русских с матерью-Родиной, обновленной в огненной купели революции 17-го года.

Постоянным фоном жизни людских поколений здесь остаются горы. За городом, поселком или станицей неспешно и грозно уходят в космос заснеженные взгорья, леса и балки, сглаженные снегами и светом предвечерья, будто склон одной огромной долины. В окаменевшей неподвижности синеют сизые космы облаков на гранях Большого Кавказа. Выше - чистое небо. Над горами, облаками и небом неправдоподобно высоко Эльбрус, Шат-гора, Грива Снега, корона Европы. Зловещая, космическая тишь. Приглашение к смерти, к бытию в камне и глине. К леденящему покою свирепых облаков, безжалостных пропастей и предательских лавин, дремлющих в ожидании человеческой жертвы.

Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы - в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.

Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

В туманной пелене грядой дремали горы-лакколиты, до каменных краев налиты нарзаном, богатырь-водой. Где ствол березы белой ник и никли кудри ив плакучих, пробился головой родник и зажурчал струей шипучей.

Текут года. Звенит в тиши ручей забывчивей и глуше. И разрастались камыши у поймы узенькой Кислуши. И кони, серый да гнедой, не смущены и зверьим лаем, брели сюда на водопой, как будто слаще тут вода им. За ними - люди. Как вино, играет, пенится соленый родник, пробившийся давно в скале от времени зеленой. Орлам и львам тут царство культа - их налепили тут везде. А тем коням доселе скульптор - на отдаленнейшей звезде.

И снова протекут года, пока узнают: не болото - а с серебром бежит вода, и закипит тогда работа. Узнают бабы, маету - от родников Горячих, Кислых они носили воду ту на ясеневых коромыслах. Ее в бутылки наливали с изображеньем царских птиц, и за границу отправляли, и в ресторации столиц.

И повалили господа, с кинжалом выставляя руку, зане целебная вода лечила их мигрень и скуку.

Лечился тут один поэт, чеканя строки на булате...

Молчит дуэльный пистолет в его казачьей белой хате.

Кружились листьями года. Росли в Предгорье города. Но прежде только вепря треск, медянки блеск да птичьи хоры. Безбрежно волновался лес, и спали молодые горы.

В громаде каменной брони навстречь ветрам, что с юга дули, как мастодонты, шли они на водопой и здесь уснули. Пророс кочевника скелет. Внизу желто от ярких примул. Цветут шафран и бересклет. Вот тур в полете тело ринул, Звенит капель. И весь апрель зарянки флейтовая трель.

СТАРИННАЯ НОЧЬ

Ночь была светлая, месячная, старинная казачья ночь. Над темными горами плыло казачье солнышко. Далеко внизу мерцали убого и сиро огоньки станицы. Скупо серебренной казацкой шашкой поблескивала, изогнувшись в долине, река - шум ее сюда не долетал. Могучие снежные горы спали, обнявшись с небом.

По узкой дороге чуть не отвесной крутизны медленно сползали стога сена и хвороста - ни коней, ни телег под грузом не видно. Кони садились на круп, как в цирке. Пахло потной сбруей, горячим дегтем, колесной мазью и паленым железом - из-под скользящих ошинованных железом колес, намертво схваченных коваными башмаками тормозов на цепях, летело кремнистое зеленоватое пламя жгутами искр.

Этот огонь злил Федора Синенкина, правившего третьим возом. Ему до смерти хотелось курить, но сзади на арбе, запряженной пряморогими татарскими быками, ехал его отец, дедушка Моисей. Он-то курил бесперечь, и порой ветерок наносил на Федьку, как звал его отец, пахучий дымок турецкого самосада.

Хотя Ф е д ь к е было за сорок, седела широкая борода и его сын служил государю, он не курил при отце, при старших. По заветам старой веры - а Синенкины старообрядцы - курить запрещалось, как и винопийство и бритье бороды. Но вера сдавала - и Моисей, и Федор курили. Федор с пеленок воспитан в презрении к табашникам и бритоусым. В детстве, бывало, увидит человека с трубкой или "козьей ножкой" в зубах - и бежит от него сломя голову, страшно, а на службе, скажи на милость, совратился никонианской травой. Когда это открылось, Моисей хотел застрелить сына "из поганого ружья", но передумал.

Всякий раз как отец останавливался на загоне, отставляя косу или плуг и сворачивая цигарку, Федор рысью бежал в ближайшую балочку покурить, для вида развязывая учкур на штанах, мол, нужда подпирает. Если Моисей замечал, что у Федьки нет табаку, он пересылал ему с погонычем мальчишкой или бабой своих корешков, а то клал табак на видном месте и уходил подальше. Так же поступал и Федор, но глотать при родителях дым травы, выросшей на могиле б...., совестился - ведь так можно и ускорить конец света, а он и так не за горами.

Дедушка Моисей зачем-то остановил быков, постоял, подымил и опять поехал. Может, вспомнил детство, когда побывал в горском плену, из которого выручила царственной красоты тетка Маришка, ставшая татаркой (татарами и Магометами казаки называли всех горцев и азиатов).

Раз пахали станичники тут, на Толстом бугре. Динь-дон, динь-дон тревожно зазвонил в станице колокол, приближались немирные горцы. Казаки живо поскакали вниз, а дед Моисея решил пройти еще круг, пока подъедут дальние пахари, да просчитался. Вылетели горцы из Третьей балки прямо на них. Деда сбили в борозду, отстегали плетками, а малолетку погоныча Моисея, как сидел на ярме, угнали в плен вместе с быками. Попал казачонок к хорошему татарину. Кормили, говорил, сытно - лепешки кукурузные, кислое молоко, бараньи потроха. Но дюже измывались татарчата над пятилетним казаком. И обувки хозяин не давал. Пас овец по снегу босым. Назначили за него выкуп - мерку серебра - примерно пятьсот рублей. Корова в те поры стоила пять рублей, женщина - семьсот, девушка нетронутая - тысячу. Года через два попался на глаза Моисей пожилой красивой татарке, заговорившей с ним по-русски. Она обняла худого, забитого, грязною мальчонку и заплакала. И недели через две Моисея вернули в станицу. Вырос он крепким, здоровым, только пальцы на ногах отпали, и он рано завел костыль.

При дележе угодий он получил косогор, где водились лисы, и на границе с татарами - красную рощу, в вечную родовую собственность. Косогор с весны покрывался алыми лазориками. Летом под ним травостой в рост человека от множества родничков. Зимой в снегах краснели ягоды шиповника. А в роще резали камыш на крышу, рубили оранжевый ивняк на плетни и сапетки, корчевали на дрова матерые пни. Пашни у казаков менялись каждый год, по жребию. Во дворе Синенкиных был минеральный родник, нарзан. В нем поили скотину, пили воду сами, месили на ней тесто. Царь выкупил такие родники у казаков, но только те, что возле "курса". К у р с о м называли часть станицы, ставшую со временем городом; там снимали квартиры приезжающие лечиться; от них казаки услыхали выражение "курс лечения" и использовали его на свой лад. Синенкиным поживиться не пришлось. Но жили не бедно. В хате две горницы. В одной помещались все четырнадцать душ семьи, другую, чистую, сдавали приезжающим лечиться господам. Исподники уже носили, а утирались, умывшись, мешками да парусами - брезентами для сушки зерна. Один ученый постоялец забыл у Синенкиных очки. Моисея бог не обидел глазами, но те очки он носил по праздникам для смеха. С годами семья поредела, пустив новые ростки. Моисей жил с бабкой, считался еще при силе и продолжал хозяиновать.

Спуск кончился. Тормоза убрали. Колеса тонули в пыли степной дороги. Дремалось на вздрагивающем двухвостом возу, стянутом посередке цепью и укрутками. Сзади Федора тихо сидела дочь, пятнадцатилетняя Маруська, уставшая в лесу до ломоты в теле. За возом трусил кобель.

Днем в золотых и сизых балках казаки валили топорами дубы, орешник, бучину. Перекуривать некогда. Пока стянешь с горы беремя, только и успеешь припасть на миг ртом к ледяному роднику, и опять вверх, на кручу. Обед скорый, без разносолов: сало с хлебом или тюря - в чашку набирают воды, крошат туда сухарей, луку, брызгают десяток золотистых монеток постного масла, солят и хлебают щербатыми ложками. Кавказ замирился давно, но случалось, в горах пошаливали стремительные, укутанные в башлыки всадники - пропадали охотники, дровосеки, скотина. Нет места для засад лучше гор: курганы, поросшие дубняком и кислицей-облепихой, узкие, темные ущелья, нависшие скалы - глухие волчьи и звездные владения. Станичники приезжали сюда с оружием, не в одиночку, спешно рубили лес и торопились в станицу засветло, крестились на каменные придорожные кресты - памятники зарезанным почтальонам.

Проехали шумную Каменушку, напоив коней и быков. Показались беленые казачьи мазанки. Кони и быки прибавили шагу - к кормушкам и кускам соли-лизунца. Наконец Моисей свернул в проулок.

- Кум, дай курну, аж ухи опухли! - просит Федор у поравнявшегося с ним казака. На лету поймал окурок в ладонь, жадно затянулся, пряча огонек в рукав. Маруська, подражая матери, деланно закашлялась.

Скрипящие возы разъезжались. Во дворах распахивались плетеные ворота. Казачки суетились у костров. На треногих таганках кипели котлы с кулешом, на сковородках вздувались румяными нарывами пышки. Федор слез с воза, размял ноги, бросил кнут семилетнему Федьке. Маруська торопливо ополоснулась у колодезя, схватила краюху хлеба и горсть чернослива из ведра, побежала на улицу, откуда неслась голосистая девичья песня.

- У, семидерга пройдисветная! - буркнул вслед дочери Федор и спросил жену, ловкую полнотелую Настю: - Учился изверг?

- Убей ты его, окаянного! - заголосила Настя. - Сама, как велел ты, довела до школы, прихожу с базара, а он, демон, рябого бычка пасет на музге.

Черный, как жук, Федька волчком кружился около припотевших коней, словно речь шла не о нем. Кони понятливо склоняли головы, чтобы малец мог снять хомуты.

- Вот нечистый дух! - восхитился Федор, вволю затягиваясь. - Скотину любит - хозяином будет. Нас, слава богу, не учили. Посадил меня батя в пять лет быкам на ярмо - погоняй! - и вся наука, а хлеб едим просеянный. Что толку с нашего ученого Сашки? Выкаблучивается, как свинья на бечевке.

Обрушив с телеги дрова, Федор прошел в баню - огневела она топкой в углу база. Поклонился сидящим с узелками соседям - ждали, когда напарится хозяин, первый пар ему. Постороннему могло показаться, что в бане с Федора сдирали кожу, так вскрикивал он под веником. После пара сел потеть на пенек, поминутно отираясь суровым рушником. Рядом, на перевернутом котле, потеет тесть, высокий, прямой дед Иван Тристан. Деду больше ста лет, но он с удовольствием слушает, как визжат в бане бабы-вертихвостки. Наконец вышла Настя, черная, здоровая, полная, розовая самка. Принесла казакам квасу. Федька по малолетству парился с бабами и девками, тер им рогожной мочалкой широкие, как корыто, спины. Как и мать, старается угодить чем-нибудь отцу.

Трогательно единение семьи после тяжкой и подчас опасной полевой работы. Радостно возвращение кормильцев домой. Настя расстелила на земле у костра крапивный, грубый мешок, нарезала хлеба, сняла с огня казанок с похлебкой. Сели наземь и чинно взялись за глубокие деревянные ложки. Федор выпил чарку, посолонцевал каспийской рыбкой - весной ездили на подводах рыбачить - и вместе с Настей и Федькой ждал, когда тесть первым зачерпнет из казанка. Потом пили чай, тоже ложками из общей деревянной тарелки. При этом важно задумались о своем превосходстве перед людями - не каждый в станице пил чай в будние дни. После вечери Федор расспросил жену, сколько выменяла она пшеницы на картошку - ставропольские голопупые мужики меняли баш на баш. Наметил на завтра ехать за сеном с Федькой и Маруськой на двух парах, хотя у деда Ивана ломило кости - к дождю. Помолились богу. Федор и Федька полезли на сеновал, ночи стояли теплые, а шелудивому поросенку и в Петровки холодно. Настя услыхала нетерпеливый зов мужа:

- Скоро ты?

- Иду, - стыдно отозвалась жена, гремя ложками.

Все стихло. Месяц сел. Ночь стала звездной и темной, хоть повыколи глаза. Языки пламени под таганком шевелились, как синие засыпающие змеи, выхватывая из темноты то пугливую голову жеребенка, то бурдюк с айраном, похожий на зарезанного человека. Потом послышались пререкания Федора с Настей - она недавно вытравила плод и хотел а лечь отдельно, но муж не позволил.

Деду Ивану не спится. Смерть забыла о нем, давно отозвав его товарищей на бессрочную в райских полках. Тихонько напевает то грустную "Ой, вышло вийско турецькое, як та черна хмара", то разудалую. Сын французского кирасира, казак Войска Терского, он помнит десяток иноземных фраз, прожил на Линии, бывал и в Санкт-Петербурге, удостоился высочайшего взгляда дважды. Под старость пас овец, упал с яра, с тех пор хромает, в черепе вмятина - яблоко поместится. Одет в потертый офицерский архалук, на ногах теплые чарыки* из шкуры ласкового козленка, которого дед сам выпоил, вынянчил, а потом зарезал. На узком сыромятном поясе висит самоделковый ножик с роговой ручкой, окантованной багряной медью, как генеральские штаны. Кремневый пистоль заряжен крупной солью - если станичные парни полезут в сад.

_______________

* Ч а р ы к и - крестьянская самодельная обувь из сыромятной

кожи (тур.).

Иван придумывает, чем бы заняться. Подкинул на угли узловатое корневище отродившей яблони. Старик великий мастер печь чурек - судьба научила. Нашел у Насти тесто, засучил рукава, раскатал лепешку, положил на чугунный лист, другим накрыл. Разгреб огонь. Сноп искр и ломкий синеватый дымок взметнулись в низкое, испещренное изумрудинками небо. Засыпал чурек жаром. Набросил на плечи рваную бурку - с речки потянуло туманом. Лежа на боку, греет старые кости. В молодости Иван, что греха таить, воровал скот у горцев - особенным манером, с помощью мусульманского бога: подскачет на коне к стаду, перемажет рога скотины свиным салом и пулей уносится вскачь. Горцы с омерзением гонят прочь оскверненных животных, дуют в роги, бьют в бубны, поют печально и гневно священные суры Корана, иль ля аллах... А Иван следит, когда можно будет завернуть в станицу изгнанных коров и быков. Слыл он и разорителем древних могил. В Чугуевой балке ему посчастливилось найти глиняный котел с битыми скифскими черепками и серебряной цепью. С тех пор так и ходил с лопатой. Разобрал монгольскую кумирню, из кирпича сложил хату. В захоронениях находил один скелеты, железки. Стало и это промыслом - нашлись чудаки из господ, которые покупали и кости, и рухлядь. Лет в восемьдесят Иван вскидывал еще чувал с пшеницей на плечо - пудов пять. А в давности, в расцвете, было так. Застрял он с возом в речке - подручный, правый, бык ногу повредил. Казак выпряг его, вставил в ярмо чугунное литье плеч и тащил воз по станице в паре с борозденным, левым, быком.

Всякое бывало за жизнь. Шумит и шумит Подкумок в садах. Иван помнит, как в юности вода понесла его с конем в кружило - еле выловили за станицей. Теперь таких половодьев нет, и речка куда меньше против прежней. И люди не те. Прожорливый, мелкорослый, завистливый люд. Ну да он свое пожил в золотом веке войн, товарищества и полудиких коней, когда первые поселенцы обживали славный Бугунтинский редут. Ему и самому хитро; день вчерашний не помнит, а что было давным-давно - ясно, как божий день. Коней Федора он не угадал бы на улице, а того, с которым бедовал в молодости, признал бы в любом табуне, - да только где его кости?

Звездный ливень притих. За калиткой кто-то терся, переступал. Приглушенно прыснули девчонки. Плетень скрипнул. К костру подошла Маруська. Накинулась на остатки еды. Громко жуя, спросила:

- Чурек, деда?

- Ага. Вон звездочку видишь?

- Над Бекетом?

- К Бештау спустится - поспеет чурек. Будешь?

- Спать хочется, вставать рано.

- Постой. - Покопался в газырях, где смолоду носил пули. - Держи! Кинул пару леденцов - за чаем утаил внучке.

Девчонка полезла на сеновал.

- Черти тебя носят! - спросонок ругнулась Настя.

От церкви донесся истошный женский вопль. Далеко завыли меделянские кобели барина Невзорова. Им отозвалась ревом сука Есауловых - ублюдок, помесь от собаки и тарного волка. И покатилась по ночной станице собачья разноголосица. На лестницу выглянул Федор. Дед Иван мирно ковыряется железкой в пламенеющих углях.

- Ктой-то, батя?

- Должно, Нюська Дрюкова рожает - плодущая, как свинья.

- Свиньей была бы - озолотилась.

- Не вразумил господь.

- За бабкой хоть послали?

- А у нее дети не живут - гуляет, сатана, до последнего...

Собаки утихли. Время тянется медленно. В конюшне звучно захрумтел ночь. Чешется бык - сарай шатается, рогом стучит о мазанный навозом плетень. Лениво забрехали собаки, и опять тишина.

Млечный Путь переместился над Кавказом, лег тревожным мостом от Эльбруса до Бештау.

Старик выдвинул из золы чугунные листы, сказал взбрыкнувшему жеребенку:

- Готов. - Крик бабы повторился в садах. - Еще одного скинула. Ай да баба - даром что без мужа!

Лепешка пышет горячим духом, жжет ссохшиеся ладони. А казак уже задумался вновь. Думы его в невозвратной стране, когда он, ровно коршун, налетал с молодцами на немирные аулы, жег леса, гонялся за мюридами и сам спасался от клинка и аркана, а после лихо напевал на биваках:

Братцы терцы, утешайтесь

Вы оружием своим...

ЗА СИНИМ ЯРОМ

Месяц исполнился. Затуманенным сиянием заливал он ребристые меловые курганы, перелески, осыпи. За Синим яром ночь уже сломлена. Звезда взошла. Запели третьи петухи. Станица просыпалась. В поля потянулись повозки. Был день, что год кормит.

Глеб Есаулов, парубок, выгнал на пастбище скотину богатого мирошника Трофима Пигунова, нанявшись к нему с весны. Трофим - мужик, иногородний, обязан уступать дорогу работнику, знатному родом казаку. Глеб не пользовался этим правом, хозяин платил хорошо, а в конце пастьбы обещал работнику пару молоденьких бычат. Есауловы жили небогато, и Глеб пошел на приработки, на оставляя своего хозяйства. Приглашал парня в каменную артель дядя Анисим Лунь, но Глеб не понимал городского рукомесла. Он жизнью доволен, как говорится, сыт, пьян и нос в табаке. Род Есауловых древний, дворянским родам не уступит, крестьянский род от Микулы Пахаря.

В лето от рождества Христова тысяча восемьсот одиннадцатое шли на Кавказ два полка, Хоперский и Волгский, а в арьергарде скрипели телеги воронежских мужиков-переселенцев. Тут у Синих гор и поселились они, записанные казаками, вольными людьми, исправляющими лишь царскую службу по охране отечества. Белые горы остались для станичников загадкой на сто лет - и рядом, и недоступен престол земли. Синие горы - ласковые, теплые, в зелени и ручьях минеральной воды. Лишь в ненастье преображались они, словно мирные селяне, облачившиеся в боевой наряд хмарно свивающихся туч. Приходило утро - и синие пахари знойно тянули в бороздах времени бесшумные плуги солнца.

Первая крепость - составленные кругом телеги, на стыках которых всю ночь горели костры, отпугивая горцев, медведей и трясучую лихорадку болот и камышей. Первый атаман тот, кто зорче видит, кто дальше слышит и лучше владеет клинком и ружьем. Первый редут казаки поставили на месте военного поста в кругу трех горных речек - пост возник в тысяча семьсот девяносто седьмом году. Обнесли редут каменной оградой с плетенными из кустарника дозорными вышками. Возвели деревянную Николаю Угоднику церковь. Отвели землю под пашню, под выпасы и кладбище. Сами ютились на первых порах в землянках. Строили из глины и камня хаты, тоскуя по русской, теплой, сухой надежной сосне, из которой от века рубили избы в России, да и не только избы - сани, телеги, дуги, ворота, тын, ложки, чашки, ковши, ступы, кресты, храмы, дворцы, люльки и гробы. Росли казачьи табуны, стада, отары. Арсенал охраняли бессменно. Несли караулы на дальних пикетах. Ходили на Линию. На неприметном сперва кладбище густо поднялась сирень, и на иных могильных камнях уже мох заточил слова.

Был темной, дикой и кизячной станице город подчинен. Архитектурою изящной гордится и доныне он. Театр в городе и школа, лечебниц корпуса легли...

В станице площадь стынет голо - на сходке там штрафных секли. Хатенки. Лебеда. Навоз. Быков мычанье. Скрип колес. Читать в станице не умели, хоть в хате рядом на постой поставлен был на три недели стихи слагающий Толстой. И Пушкин был сюда влеком. И здесь несется в дым и темень, не сожалея ни о ком, убитый на дуэли Демон.

В соседстве со Старицкими могила молодого генерала от артиллерии с нерусской фамилией, чем немало гордились впоследствии потомки Парфена.

Имя Гавриила Старицкого можно и сейчас прочитать на мраморной доске в Николаевской церкви - список георгиевских кавалеров станицы.

Детей Гаврилы из уважения к чину отца называли "Есауловы", что привилось. "Чей?" - спросили Ваську на службе. "Есаулов", - простодушно ответил станичник. Так и записали. Когда выяснилось, что Васька имеет фамилию, ленивый писарь перебелять бумагу не стал.

Славились Есауловы как собачатники и охотники. Не миновала родовая страсть и Василия.

О д н а ж д ы в з и м н и й д е н ь з в е н я щ и й, к о г д а м о р я с н е г о в м о л ч а т, у б и в в о л ч и х у в с о н н о й ч а щ е, п р и н е с з а п а з у х о й в о л ч а т.

Один волк вырос и дал потомство - смешался с белой татарской овчаркой.

Продолжив род, Василий Есаулов погиб "на усмирении армян и жидов". А скрестил он свою голубую казачью кровь с не менее знатным родом Мирных. Как-то вскорости после воли мужикам в России по Кавказу вояжировали государь Александр Второй и его венценосная супруга. На площади войскового города выстроили казачий полк. Медленно шла вдоль строя императрица, государь же стоял поодаль в свите генералов и министров. Долго шла государыня и вдруг, решившись и просияв, показала на стройного кавалера, нашего станичника Самсона Мирного: "Этот!" Кавалер едва не уронил винтовку. "На квартиру!" - бросил адъютант его величества, и высочайшие супруги укатили. Увезли Мирного в Санкт-Петербург. Однажды влетает в станицу тройка серебристой масти. Самсон, в черкеске генеральского сукна, вылез из коляски. Подождал, пока соберутся люди, приосанился: "Крестным отцом взяли". - "Кто?" - допытывались изумленные станичники. - "Да государь с государыней, внука их, Николая, крестил". И долго поил станицу, бросая шинкарям царские деньги и блистая граненым в позолоте оружием. Свою же казачью шашку Самсон лодарил на зубок крестнику Кольке, как называл в подпитии будущего, последнего императора России. Погуляв, Самсон простился с семьей, уехал в столицу, пробыл при Николае Романове двадцать шесть лет камер-казаком, и когда Николай взошел на престол, Самсон освободился и с великим награждением возвратился в станицу доживать век. Сыны его служили в гвардии, а жена не дождалась, померла. Младшую сестренку Самсона Пашку Мирную и выдали за Ваську Есаулова. Красноволосая Пашка, Прасковья Харитоновна вдовой растила шесть душ детей, но один в колодезь упал, засмотревшись на свое отражение в темном зеркале воды, двоих глотошная задушила. Выжили трое: Михей, Спиридон. Глеб. Росли в нужде, но гордо хранили фамильные заветы и военный реквизит семьи - плети, шашки, винтовки.

Учили с детства казака трем обязательным искусствам: владеть оружием, ходить за плугом, управляться с конями, овцами, быками.

На воды приехал великий князь. После военного смотра он пожелал послушать казачьи песни. Станица, не долго думая, поставила запевалой юного Спиридона Есаулова, ч т о з а п о е т в о д н о м к р а ю, в д р у г о м - к а к д е т и, п л а ч у т д е д ы. Спиридона еще в детстве советовали отдать в семинарию, пел он славно, с душой. Брали мальчика и проезжие артисты, но мать не пустила: "Какая у них, артистов, жизнь - на этом свете пой, а на том - вой!" Великий князь отметил усердие песенника и, когда фотографировался у источника, разрешил поодаль встать и Спиридону. Фотографию Есауловы получили с денежным подарком и завели ее в рамку.

Михей, старший, хорошо джигитовал и в тот раз отличился на скачках с рубкой, выиграв один из призов великого князя - кольт, отстав лишь от Савана Гарцева, пухлотелого атаманского сына, который резвее других вскакивал на коня, плясал на всем скаку в седле, ртом подбирал шапку. Оттого, что их дядя был камер-казаком, "воспитателем наследника престола", в станице не сомневались, что братьев Есауловых запишут в гвардию, а может, и в царскую казачью сотню, которая даже впереди кавалергардов открывает парад российских войск на Марсовом поле. Однако Михей и Спиридон служили на турецкой границе, хотя и родом и выправкой взяли. Подкачали лошадки, испортившие стать в упряжке, - пред царские очи нельзя.

Стезя младшего Есаулова, Глеба, вышла другая, хозяйственная. Дядя Анисим Лунь, каменщик, станичный пророк с серьгой в ухе, разговаривал по любому поводу цитатами из Библии или собственным суррогатом из этих цитат, станицу называл Иерусалимом, Вавилоном или "грозной пустыней Вирсавией, в которой мех воды дороже меха, наполненного серебром". Он так говорил о Глебе:

- Талант ему дан богом, и он не зароет его. Соломон у него за пазухой. "Будет он царем иудейским и римским, и многие дани соберет в житницы - ячмень и полбу, пшеницу и смирну самоточную, и елей чистый, выбитый из маслин". - Пророк отмечал приятную наружность паренька: "Блестящи очи его от вина и белы зубы от молока. Глаза у него, как ресницы зари". - Говорил о достоинствах Глеба: - "Праведный печется и о жизни скота своего". - От похвалы дядя Анисим переходил к порицанию и насмешкам: - "Любящий золото не будет прав. Многие ради золота подверглись падению, и погибель их была пред лицом их". "Все достается грядущим глупцам".

Еще подростком Глеб, набравшийся уму-разуму от старых пастухов, определил соседскую корову стельной, а ученый фершал сказал: яловая. Зарезали - в середке телок. У всех куры сроду и зимой жили на деревьях, а Есаулиха, по совету сына, перевела своих в сарай, кормила не только зерном, но и мясом, сбоями, и куры неслись, на удивление, почти круглый год. Утки станичников с весны уходили с выводком в лиманы и возвращались домой осенью. Глеб приучил своих кормиться и летом на базу, и птица у него крупнее. Станичные базы завалены навозом, заросли буйной лебедой. Глеб расчистил свой, вспахал, засадил овощами и даже на пологом припеке, где кустились лишь цепкие колючки, вырастил ядреные тыквы. Станичники говорили о Глебе проще дяди Анисима: с е м и п е ч е й о н х л е б е д а л и н а в о с ь м у ю п о з и р а л. Или: в рубашке родился. И верно, ходят казаки с бреднем по речке, а Глеб-пастух присмотрелся к прозрачной воде, красноспинная рыба прошла в мелкий рукав, сбилась под горбатым камнем. Пастух запрудил рукав, вода сошла, и он нанизал рыбу на кукан. Но он больше верил в поговорку: кто рано встает, тому бог дает. Его необыкновенно волновали телята. Да что телята - конскую душу понимал, не раз на скачках подсказывал господам офицерам, какая лошадь придет первой, но сам никогда не играл. Приписывали ему и колдовство, знахарство. О колдовстве дядя Анисим говорил из Ветхого Завета: "Ворожеи не оставляй в живых. Прыгающие через огонь, обаятели, самовидцы, тайноведцы, волхвы, гадатели, чародеи и волшебники подлежат смерти. Блажен, кто разобьет их младенцев о камень". Когда сглазили братца Михея, Глеб умыл его непитой водой с молитвой - и порчу как рукой сняло. Было и так. Есауловы продали корову, дня через три покупатели приходят к ним, поклонились в передний угол, сотворили кресты и говорят: "Нехорошо делаете: коровку продали, а молочко себе оставили - у вас пять четвертей давала, а мы и кружки не нацедим!" Прасковья Харитоновна не раз видала пляшущих при луне русалок водились они "под шумом" - водопадом у мельничной запруды, знала силу чародейства и заговоров, но тут не удержалась от смеха - какие они колдуны! А купцы на Глеба глядят и настаивают: "Отпустите молочко!" "Может, ужак ночью высасывает?" - предположил Глеб. Нет, ужак у них живет под полом хаты, на базу не замечен. Так и привели корову назад, и все поразились волхованию Есаулова парня - корова опять давала пять четвертей, пятнадцать литров. Она и дома молоко пускала только Глебу, и кормил он ее не одним сеном, а вволю давал жмых, бураки, картофельную барду. Зимой растил в кадушке траву, чтобы побаловать корову зеленым пучком, хотя пользы от этого никакой. Пробовал Глеб разводить на лимане и помидоры, тогда неизвестные в станице, хотя мать отговаривала его от нечистого занятия, потому что дядя Анисим в гневе назвал помидоры похотью сатаны.

Подворье у Есауловых чистое, благодаря додельным рукам матери и Глеба. Он и наследует его. Так велось исстари: девок выдавали замуж в чужую семью, старших сыновей выделяли на сторону, а родовое именье доставалось младшему, докармливающему родителей. Двор тянулся над быстрой речкой, обнесен низенькой стенкой извечно мокрого камня солонца. Строения крыты острым чаканом-камышом. На столетних ивах гнездовали желтые иволги, умеющие кричать как кошки. Хата вросла в землю, покосилась. Пол земляной. На чердаке битые горшки, сломанные грабли, вилы, разбитые ложа фитильных ружей, тряпье. Давно еще чистили колодезь и вытащили из ила ствол пищали изрядного калибра. Фунтов сорок пищальной меди стоили деньги, но Глеб и не подумал об этом и подпер стволом курник. Одно лето жил у Есауловых постоялец, рисовал на речке картинки и, уезжая, подарил одну хозяевам, с видом их двора на Белые горы. Какое-то время картина висела в горнице, потом попала в сарай, позже Прасковья Харитоновна обнаружила: сын заделал картиной дыру в свинухе, зато кабанчик был "как слизанный". Грамотный станичник сказал, что картины продают за деньги, но продавать картину было поздно: кабан залепил своими художествами ее беспредельную синеву.

...Тихо, пасом, провел Глеб стадо через Каменушку, усеянную лисьими норами. Из-за гор, как из переполнившегося золотого озера, выплеснулось солнце, хлынуло жарным солнцепадом в хлебородные долины. В полях убирались.

Синенкины ломали кукурузу. Золотились горки желтозубых початков. Сухой ветер устало звенел в лабузе. Семья работала вся. Дед Иван кашеварил, пристроив на рогульках казан. Несмотря на разницу в вере, Синенкины и Есауловы знались. Никто не помнит, что дед Иван происходил из католиков, он давно православный. Дочь его Настя тоже православная, но она самокруткой вышла замуж за старообрядца Федора Синенкина, и их дети староверы. Прасковья Харитоновна и Настя были подружками, а в молодости соперницами, обе любили чеканщика Федосея Маркова, которого женили на третьей, тогда-то и подружились они. Бывало, в праздники Настя обязательно идет из церкви к Есауловым, и сидят за чарочкой подружки, вспоминая короткое былое. Маруська же тихо примостится в уголке, палочку карамельную сосет, гостинец тети Паши. Иногда мать посылала девчонку за накваской к Есауловым, славилось их молоко, хотя Федор с той накваски молока не ел никонианское, "волчиное молоко". С радостью бегала девчонка и по другим поручениям, тайно глядела на Глеба, загоралась, как цветок, просвеченный солнцем, длинная, нескладная, ноги в цыпках. Как-то без памяти подбежала к парню, неловко сунула ему в руку свое богатство, кусок сахара. С недоумением посмотрел Глеб на девчонку. Обдало нежностью умоляющих глаз: не бей, не толкни, прими дар. А после сплюнул: старообрядка, некрасивая, ровно пужало, только на грядки ставить, ворон пугать. Сахар отдал коню нечистая пища, но конь не оскоромится.

В станице православные и старообрядцы старались не общаться. В лоле сближал святой труд. Да и как не поклониться тетке Насте, знаемой с детства. Мария и Федька сами поклонились пастуху как старшему годами. Федор смотрел вбок. Глеб низко поклонился деду Ивану, сняв шляпу белого войлока, и задержал взгляд на смуглой шее Марии. Косы девичьи связаны узлом, как хвосты коней в распутицу. Все бы хорошо, да уж больно высока, верба чертова. Глеб тоже ростом не мал, под носом чернеет первый пух, брови "как шнурки". На штанах аккуратные заплаты. Через плечо пастушья сумка вместительных размеров. В руках запаренная на огне палка. За спиной старенькое ружье. Пыхнула Мария. В снежно-синих глазах отсверки дальних ледников, сахарных гор. Не смотря же, уходи! А тут - будь ты неладна! коса развязалась, упала на спину, а такое и жениху видеть не дозволялось, только мужу. Кинулась девка в кукурузник, а Федька уже вырубил там серпом будылья, дальше бежать далеко. И вдруг ледники смешались с влажной синевой, растопились восторгом детской любви, отчаянной и молящей. Обоим вспомнился колючий звездный вечер. Глеб шел по снежной улице. Из-за ворот посыпались сапожки и башмачки. Парень поднял один. С визгом выбежали из калитки кудлатые девки и разочарованно узнали башмачок: "Маньки Синенкиной жених, а ей-то года не вышли!" Мария стояла тогда ни живая ни мертвая, заливаемая синими снежинками счастья. Глеб зачерпнул башмачком снегу, отдал девчонке и зашагал дальше. Мария стала мечтать о нем и на троицу подослала к Глебу братишку Федьку с замызганной бумажкой. На смятом клочке старой военной карты нарисован теленок. Детскими каракулями девчонка старательно вывела: "Напамить". И избегала Глеба - стыдно. А теперь он увидел ее с распущенной косой.

От ущелья - парным молоком из бурдюка - хлынул плотный столб тумана. Солнце летело сквозь него, как брошенный над горами диск. В станице зазвонили к заутрене. Казаки в поле крестились, поворачиваясь в сторону звона. Николаевский колокол двести пудов - слыхать по всем угодьям. Колокола других церквей пожиже.

Каша деда Ивана поспела. Мария вздрогнула - Настя пригласила пастуха перекусить чем бог послал. Федор угрюмо отвернулся, хотя пастухи на особом положении и кормить их не грех, даже если он татарин. Глеб долго, по чину, отнекивался. Наконец присел и брал из казана там, где брала тетка Настя, а ложка у него своя. После каши с салом ели "сыр" - творог, отдавленный булыжником через марлю. Поднесли Есаулову-сыну и бражки из тыквы-фляги, заткнутой ошелушенным от зерна кукурузным кочанчиком. Выпивший Федор подобрел, покрикивал на детей, угождал гостю деловой беседой, дивился хозяйской сметке парня. Считай, молоко на губах не обсохло, а рассуждает казак по-диковинному, видать, набрался этой премудрости на "курсу", возле господ, которым зимой продавал сыр и сметану. Мол, надо беречь леса, которые близко, они воду держат в родниках и речках. Пойму реки сделать садом. Проводить каменные дороги. Скотину отбирать племенную, а не всю подряд. Строить фермы на аглицкий манер, с молочным заводом в центре, и с гор потекут масло, мясо, кожи, шерсть. Не давать земле прогуливать. Деньги нажитые нести в банк, где, слыхивал он, на них еще деньги налипают, процент называется. А ежели с умом вести дело, можно и собственный банк открыть.

Ел пастух скоро - значит, и на работу бешеный. Зубы крепкие - палец в рот не клади, а шея - хоть ободья гни. Грамотой особенно не избалован, но читать умеет, пишет, правда, "как курица лапой", а денег, видать, посчитает и тыщу. И Федор открыл пастуху зеленого шелка кисет - "Папироса, друг мой тайный, эх, дым колечками летит". От табаку Глеб отказался, не употребляет. Этим еще больше расположил Федора, который втайне преклонялся перед некурящими.

Мария, глядя в землю, положила перед Глебом лучший кусок арбуза алый хруст сердцевины в сахарном морозе и черных семенах. Казак поблагодарил Синенкиных за угощение и пошел догонять едва видных коров. Напоследок дал совет выделить лучшие початки на развод и себе прихватил парочку "на племя". "Вылитый Парфен Старицкий! - качал головой дед Иван. И тот, царство небесное, норовил с одного быка две шкуры стащить". Это звучало как признание. Мария сидела тихая, светлая. Федька подложил ей вместо хлеба початок. Она, не глядя, откусила. Родные засмеялись, переглянулись - растет телочка.

Стадо ушло в горы, где приезжие господа находили окаменелости первобытной жизни, следы Сарматского моря, юрские раковины, отложения с отпечатками морских гад. Раз и Глеб нашел отпечаток рыбы о двух головах с обоих концов тела головы, и подивился силе господа.

Отсюда хорошо видно нашу станицу. Она лежит на дне вытянутой горной чаши с отбитым краем. Там, где чаша отбита, вечно стоит туман. В чаше его губило солнце. На горах свежие ветры. Далеко внизу кружат ястребы. Еще ниже игрушечные хатки, порядки улиц, колокольни с крестами: на православных - медные и золотые, на старообрядской - серебряный. Темнеет массив курсового парка. От станицы ползет чугунка, зеленая гусеница с черной дымящей головкой паровоза. Приглушенный, невнятный гул. Слабое пенье кочетов. Синеватый дымок печали. В станицу упирается головой длинный бугор, сверху похожий на ящерицу, глаза - ямы, где брали глину.

Мигом из перелеска вышло облако, уронило холодные капли. Трава влажно запахла. Пастух набросил на голову и плечи пустой мешок, притулился в пещере. Медленно движется стадо, выше и выше. Яркая солнечная зелень отлогого дна глубокой балки - прекрасный корм, коровы замедлили ход. Голубеет терновник в расщелинах серебристо-желтых скал. Сопредельная скалам маложизненная долина на горах с редкой суровой травой. Долина усеяна ржавыми каменьями в тысячелетних язвах лишайника. Ветер гонит неспешно и неостановимо отары страшных живых облаков - причудливо рождают они глазу изображение морей, городов, зверей неведомых и богов незнаемых. Грозно движутся тучи - рядом. Выше туч обрывистые вершины, как груды сырой синьки. Над ними изломанная цепь снежного хребта. Царствуют над миром рафинадно белые шатры великой Шат-горы. Она тоже близка, но недоступна. От горного величия пастух смущается душой, понимает свою человеческую ничтожность и в робости гонит коров вниз, к земле, к людям - страшат обители одиночества.

Час успокоения подошел. Под зеленым взгорьем задремало насытившееся стадо. Лежит на мешке и пастух. От темной дубравы тянет прохладой, стариной, волчьими сходками. На пастушеских тропах вечная новизна природы. Пастух - древнее святое ремесло. Хотя спокон веку в пастухи шли наибеднейшие, недалекие и незадачливые, но того богатенькие не знают, что пастух - царь в своей вотчине и вотчина эта беспредельна. Нелегко тут в холода, туманы, дожди, зной и бескормицу. Зато весело ходить поздней осенью по дворам, собирая посильную дань монетами, зерном, кругами масла. Зато радостью вспыхнет сердце, когда дальние пригорки вдруг расцветут маками - бабы в алых шалетках идут на стойло доить коров в обед. Тут пастуху праздник. Есть с кем перекинуться словцом, а слова в поле дорого стоят. Бабы несут ему и пышку на сметане, и кружку толченной с салом или выжарками картошки, еще теплой, пахнущей печью, пару увесистых яблок, а молочко парное рядом - умирать не надо. Глеб пасет скотину Трофима Пигунова, но он себе не враг, смекалкой бог не обидел, в стаде ходят десятка полтора и чужих коров отменных хозяев, доверяющих ему. Атаманша Лукерья Гарцева и та гоняет коров к внуку "есаула". Старые казачьи песни, что тихо напевают бабы на стойле, мешаются в крови пастуха с близкой синевой неба, ковыльным ветром, ароматом могучих цветов. Странное волнение слабит плечи парня - теснит, пугает и томит красота горного мира. Рядом с этой красотой станица мизерна с ее плачем и смехом, мгновенным счастьем и долгим дымом забот. Однако волнение пролетает скоро, как ветер, как облака, и к вечеру мысли у пастуха другие. Вечером он входит в станицу, как запыленный путник после многолетних странствий в пустыне входит в златоверхий, с червонным пеньем колоколов, богатый, сказочный город, привидевшийся еще в детских снах. Но до вечера пока далеко.

С обеда погнал скотину в сады, на водопой. Тут тихо, светло, грустно. Одиноко краснеют забытые яблочки на ветках. Тянутся паутинки. Тяжело машут крыльями вороны. Глеб насшибал яблочков и чуть не наступил на позднюю гадюку - припозднилась, богом выделен некий день, когда все подземные существа уходят в норы на зиму. Змея вяло повела граненой головкой, попыталась скрыться. Увы, пастух размозжил ее голышом-булыжником и бросил в речку. Напоив коров, двинул стадо на Яблоньку, на огороды. Там капустные листья, мелкие бураки, сырые обмолоченные шляпки подсолнухов. Коровы у него сытые, гладкие. Особо, с руки подкармливает свою Зойку и обещанных за пастьбу бычат. Голуби-дикари, струнно протрещав крыльями, вспорхнули из-под ног. Ползком добрался Глеб до балочки, промочил ноги, прицелился, но по косогору бежала лиса с птицей в зубах - парень засуетился и промахнулся.

Побегав за лисой по мочагам, плюнул и сел вырезать свистки и дудочки из ивы, ребятишкам.

Синеет седой Бештау в белом башлыке тучки. Пахнет вялым листом, поздней ежевикой, вишневой корой. Мягкий солнечный свет. Быстро бегущие по земле тени облаков. Прозрачные дали. Печаль. Сладко думается пастуху о будущем. Он уже мечтает о земле и семье. Ухажерок у него, считай, еще не было, и поэтому в думах он представляет на своем дворе ближайшее воспоминание - Марию Синенкину, которая не умела и крохточку утаить от людей. Думать все позволено. И вот она провожает его спозаранок в степь, вечером встречает, моет, кормит, ласкает. Скорей бы зима - время свадеб. Но день течет медленно, как ход туч или стада. Чтобы скоротать время, пастух придумывает себе разные промыслы. Он всегда походя рвал ягоды, ловил рыбу, плел на продажу сапетки, собирал аптекарю важные травы и корни. Однажды после громового с молоньей ливня обнаружил в пенном яру огромный череп. Рысью бежал к дому пристава, где жил Арбелин-князь, раскапывающий кости. "Динотерий из миоцена!" - восхищенно сказал князь и дал Глебу золотой. Попутно обмерял голову казака - и это удовлетворило его: "Долихоцефал!" (Длинноголовый, ариец).

К минеральному ключу подошел зверовидный бугай. В три глотка осушил родничок, подождал, пока наберется снова, опять выпил. Помахивая хвостом, отошел, заел соленую воду свежей травкой и только хотел лечь на припеке, забунил, шумно нюхал и рыл землю - учуял кровь. Коровы тревожно подмыкивали своему повелителю. Спокойными оставались лишь холостые бычата. Выложенные, они не узнают ни радостей любви, ни крови сражений, ни страха смерти. Их удел ярмо. У них и рога похожи на коровьи. Глеб отогнал недовольного бугая от травы и поднял с земли бычий рог, след недавней схватки, и стал чистить его - янтарно-зеленый с белым концом рог могли купить виноторговцы или чеканщик Федосей Марков.

Полдничая, Глеб присмотрелся к Маньке - корова начала телиться, а хозяева считали, что срок через день. Отогнал коров, принял теленка, помог Маньке опростаться, закопал "место" - утробный мешок теленка. Приказал Цыганке, волкопесьей суке, гнать стадо, сам пошел передом с теленком на плечах. Манька жалобно трусила за пастухом.

Солнце шло на закат. Солнце всходит - пастух с ума сходит, солнце садится - пастух веселится. С полей тянулись возы с красной соломой, картошкой, кукурузой, с цурпальями трескучего подсолнечника - на топку. Когда стадо, переплыв речку, вошло в станицу, полная луна выкатилась на востоке. Поднимался вечерний туман, заволакивал сады и хаты. Мычали коровы, избавясь от опеки строгого пастуха. Блеяли овцы и козлята, расходясь по закутам. Бабы собирали на улицах горячий навоз в ведра, толковали, скоро ли вернутся казаки со службы, - бабушка Маланья пользовалась слухом, что возвращаются.

Вышла хозяйка, осмотрела теленка и поднесла пастуху чарку водки за труды.

ТЯГА К ЗВЕЗДАМ

Божья искра тлела в роду Синенкиных. Владея сохой, ружьем, шашкой, они тянулись к грамоте, книгам, ученью. Дед Иван Тристан хорошо знал некоторые главы Писания, читал стихи убитого наповал близ станицы поручика Тенгинского полка Михайлы Лермонтова, некогда числился грамотеем. Но и зять его Федор, прежде чем свернуть "козью ножку", прочитывал по складам клочок печатной бумаги, умел и считать, но только до двадцати - тридцати, дальше запутывался, ибо считал на цыплятах и надо было помнить каждого цыпленка, потом выучился считать на палочках. Иное дело Сашка, первенец Федора, этот и миллион посчитает. Но старший сын позорил семью непомерной ученостью.

В детстве еще недоглядели, а были в хате, в пшеничном закроме, будь они прокляты, какие-то книги. Сашка и пристрастился к ним, наученный читать гимназистами. Ест - в книгу глядит. Ночь на дворе - при коптилке читает. Скотина в потраву зашла - Сашка глубокомысленно сидит на меже, читает. Федор напился и те книги пожег, Сашка уходил на "курс", читал там вывески и газеты, оставленные господами у источников. И зачитался. Раз повел коня поить, а сам в одних подштанниках - вся станица легла от хохота. Отец бил его, уговаривал бросить запойное чтение, и, чтобы не повредился малый головой из школы его забрали. Сашка учился тайно. А потом что учу дил! Пристроил на крыше какое-то взиралище и по ночам в упор рассматривал божьи звездочки. Федор шестом сбил дьявольскую конструкцию, пожаловался попу. Батюшка предал анафеме юного отрока, но отрок продолжал сатанинские упражнения на тополе - смотрел в трубу на светила.

Всем известно, что господь запечатлел на Луне картину: Каин убивает Авеля, брата своего, а Сашка доказывал, что это на Луне горы вроде станичных. После этого и умные люди считали Сашку дурачком. Царю службы он не проходил, уехал учиться в дальний город Кишинев. Денег на это ученье пошла прорва, а делать нечего, ругайся не ругайся, а посылай скудные рубли сыну, экономь на семье. Частенько Федору приходилось моргать в казачьем кругу, когда собирались выпить в складчину, у него в кармане вошь на аркане. Приехал сын на каникулы, и хоть на улицу не выходи - засмеют. Коротконогий, скуластый парень одет в белые рогожные штаны, на башке шляпа соломенная, а на ногах не казачьи сапоги, а какие-то, прости, господи, штиблетки - рядом стоять стыдно, а ведь родился в казацком роду!

В двадцать лет он имел два диплома и блестяще знал французский язык, умиляя деда Ивана. Но дела себе по душе агроном и химик найти не мог. Учиться еще рвался, но Федор решительно отказался помогать сыну, вечному студенту. Сашка пробовал учительствовать, но в школе не удержался. Пробовал безвозмездно просвещать станичную детвору на выгоне, но казаки побили его: сам зачитался - на других порчу не напускай. Да и дядя Анисим Лунь прокричал к месту: "Кто умножает познание, умножает скорбь". Тогда Александр ушел в привольные равнины Бештаугорья, обосновался на брошенном хуторке, разводил некий диковинный сад. Сильно пугал этот сад священника на одном корне противоестественно росли груши, сливы и абрикосы. Родные, конечно, любили Александра - той жалостливой любовью, которой жалеют в семье калек: слепых, глухих, придурковатых. Уплетая материн пирог, сын с жаром говорил, что пришло время обнести Синие горы изумрудным кольцом садов и виноградников. Сначала мать, потом подросшая Мария бегали на хутор постирать ему бельишко, сварить горячего. Посещали молодого ученого и господа, любовались садом, брали советы, покупали прищепы. Художница Невзорова Наталья Павловна однажды тоже пожаловала к нему и написала с него "Портрет молодого человека с небесным глобусом" - Александра волновали проблемы мирозданья, происхождение Вселенной, ночами он смотрел в самодельный телескоп на звездное небо. Мирская чадь избегала ученого агронома. Не удался старший сын в семье строевого казака Федора Синенкина. Но господь бьет равномерно, через раз.

Надеждой, честью и опорой рода явился второй сын, Антон. Сперва и он потянулся по ученой дорожке, не радуя Федора. Сызмальства Антон околачивался возле своего крестного отца, курсового доктора медицины. Помогал мыть инструменты. Незаметно доктор привил крестнику любовь к медицине, доверял гордому подростку делать несложные перевязки, пользовать больных порошками. Не дело казака, конечно, ковыряться в человечьих потрохах - его задача наносить раны пулей и пикой. Но пика в каждом дворе, а хирургический ланцет только у доктора, и Антону уже ведомы такие слова и выражения, которые и не снились станичным хлопцам. Понятно, отрешиться от воинства настоящему казаку невозможно, и в мечтах Антон видел себя в белом халате, а под халатом золото офицерских погон, военный врач. Антон был одной присяги с Есауловым Спиридоном, но еще до службы всеми правдами и неправдами добился вызова на экзамены в военно-фельдшерское училище в городе Тифлисе. Федор воспротивился намерению сына и денег на дорогу не дал - в то время еще учился Александр. Деньги дал крестный отец Антона зашили их в нательную рубаху. Напекла Настя лепешек, зарубила курицу на дорогу, и с молитвой проводили его на чугунку.

Из города Тифлиса пришли два обнадеживающие письма - экзамены сдал отлично. Синенкины показывали письма всей станице, снедаемые честолюбием, будто сын уже стал офицером. В ненастный осенний вечер, когда семья сидела в потемках - керосин берегли, освещаясь рдеющим зевом печки, в окно будто кто поглядел, аж мороз по коже. Но мать, Настя, угадала сразу: "Антон!" и все сжались от ее крика, полного тоски и недобрых предчувствий. Сын вошел мокрый, захлюстанный, перекрестился на образа, поставил в угол сумку и остался стоять, упираясь головой в потолок. Большой наплыв дворянских детей закрыл ему доступ в училище. Заплакала Настя, утирая глаза передником. Шмурыгал носом малолетний Федька, не понимающий слез матери, ведь братик вернулся - радость какая! На печи торопливо сморкался дед Иван. Федор помял табак в кисете и вышел на баз "скотину проведать". Всхлипнула Маруська, с болью глядя на любимого братца, все бы, и жизнь, отдала за него. Мать достала с загнетки чугунок с пшенно-тыквенной кашей, сваренной на молоке.

С весны Антон взялся за плуг, выкраивая время на занятия "Брось, - от души советовал Федор, - мы в люди не выйдем, казну надо большую, Сашка и так все жилы вытянул". Светлоглазый, лобастый парень не бросал. Через год, по протекции полковника Невзорова, поехал Антон в столицу южного казачества Новочеркасск, в юнкерское училище. Посмотрели офицеры на его латаные сапоги, на темные от полевых работ руки - решили не принимать, ибо демократия, по их мнению, приводила к пошлости и оскудению истинного офицерства. Но просьбу знаменитого на всю Россию полковника уважили, к экзаменам допустили. И подивились немало: грамотно, не хуже иного дворянина, отвечает хлебороб, ум чувствуется глубокий, да и рост приятный, военный. Тогда задают ему дополнительный вопрос, посмеиваются - кадровые теоретики путались в нем, имел он два ответа, и каждый можно истолковать как правильный или неправильный. Пот прошиб казака. Пол уходит из-под ног. Напрягся. Вспомнил, как в детстве разорял гнездо коршуна и сорвался со скалы, повис на кустах барбариса и, цепляясь ногтями за камни, спустился на темно-зеленый бугор. Или идешь с косой в лимане, сил уже нет никаких, ноги подламываются, перед глазами медленные золотые мушки головокружения, а передний не останавливается, знай машет себе косой, а сзади у пяток другая коса вжикает - и идешь, не бросаешь ряд. "Ваше высокоблагородие, дрогнул голосом. Антон, - я это понимаю так..." И дал третье решение вопроса, оказавшееся универсальным. Решил задачу, непосильную экзаменаторам. Загомонили офицеры, склонились над картами, учебники листают - блестяще ответил терский казак. Доложили генералу и в виде исключения зачислили Антона в юнкера. Доктором ему стать не пришлось - и слава богу: удел казака - передний край, а не тыловые лазареты. Тут Федор сыном гордился.

А вот Маруська - опять наказание божие. Уродом ее не назовешь, а плюнуть вслед хочется - большая светлокосая голова, длинные тонкие руки с длинными пальцами, а ноги ровно саженем отмерены. В тринадцать лет она сравнялась ростом с отцом, невысоким казаком, перегнала сверстниц. Играет на речке с подругами, и оторопь берет прохожих: желтоносая сатана в куклы играет - возьмет по девчонке под мышки и переносит через воду. "Вы бы ее связывали на ночь бечевками, - советовали Синенкиным. - И под дождь не пускайте, чтобы не росла. Экая махина, ровно Старицкова верба!" Старые станичники припоминали: дед Иван лет до шестидесяти был страшенного роста, потом принизился. Еще когда он пошел зятем в казачью семью, пришлось прорубить в хате новый дверной проем, чтобы Иван не бил лоб. За свой устрашающий рост он имел от станичных детей справедливое прозвище "Дядя-достань-воробья". Маруську называли грубо - "коломенская верста", "длиннобудылая". Сколько могла, она горбилась. Федор вставал на лавку, давил руками на тонкие плечи дочери, пока она не начинала плакать. Настя водила ее на заговор к знаменитой бабке Киенчихе, дабы остановить непотребный рост.

Девчонка росла. Милая, нескладная, сероглазая. Смотрелась в зеркальце, купалась на девчачьем месте, бегала смотреть невест на свадьбах, сладко замирала при виде венца. В довершение к росту у нее был еще один неладный знак: светлели, наливались майским солнцем, спелой пшеницей волосы. Волосы у казаков ценились черные, а кони - вороные. Большой рот открывал прекрасные зубы. Федька Синенкин рассказывал казачатам, что у сестры за первым рядом зубов есть второй - остались три молочных зуба. "Да у нее и хвост растет!" - плевались подростки при виде несуразной девки.

В ней рано обозначились черты влекущей женственности. Угадывалась натура страстная, жертвенная, бесстыдно нежная и поэтически слабая беззащитная перед суровыми ветрами мира косного, темного, все еще древнего. Проезжий офицерик из кавказских романтиков, увидев тринадцатилетнюю Маруську, решительно посватался к Синенкиным, считая, что девка на выданье. Душа у нее голубиная. Так и таскает из дому куски побирушкам, не понимает, как можно есть хлеб, когда рядом голодные. Как-то Настя послала ее за себя продавать на базаре редиску. Кончился базар, Маруська приходит домой, с редиской. "Не продала?" - "Продала". - "А это что?" - "Купила. Бабушка одна продавала, никто не брал, мне ее так жалко стало, и я взяла у нее". - "Вот простодыра!"

Синенкины жили на музге, а занимались в Юце. Град раз за разом выбил у них зеленя, сибирка поразила скот, а старший сын изнурял семью денежными переводами. Когда подошло время опять посылать ему деньги, выход был один: отдавать Маруську в прислуги, семи-то лет! Курица не птица, и, хотя Федор противился Сашкиной учебе, Маруську, как ягненка, заклали на потребу брату. В тоскливый день сапогом раздули самовар в медальных печатях, налили девчонке чаю, дали из тряпицы сахару и заплакали, провожая дочь в люди. Худенькая, как палочка, шустрая Маруська покорно смотрела на родных, по-старушечьи повязалась платочком. Она любила всех, верила в людскую доброту и гордо догадывалась, что ее усилия уже нужны семье, старшему братцу.

Привели ее в господский "Д о м в о л ч и ц ы" полковника Невзорова на цинковой крыше нарядной кирпичной виллы, окруженной бронзовым кружевом решеток, бежала железная волчица ростом с хорошего щенка. Великолепие дома очаровало девчонку, но вечером она со слезами прибежала домой: "Скучилась". На другой день опять убежала: "К папаньке" - отца любила больше всех на свете. Снова отвели ее в высокий дом, и девчонка билась за тяжелой калиткой, звала, кричала от ужаса разлуки с милыми людьми. Старшая горничная ласково назвала ее воробышком - так билось маленькое сердечко, дала пряник, сердито показала бровями мнущемуся за калиткой Федору уходи - и повела прислугу на кухню мыть посуду. Вышел полковник и погладил жаркую от слез головенку крошки-прислуги.

Барин попался добрый. За зиму он дочерна прокуривал трубкой занавеси, с весны уезжал в мокрые розовые балки стрелять и вести потешные сражения с молодыми казаками. Шло время. Мария уже не убегала, не смотрела на вольных птиц и бабочек, давно освоилась в чужом доме, и час наступил - прониклась она тупой христианской добродетелью: господь терпел и нам велел. И отдающая более, нежели берущая, считала свою долю удачливой - так, ради нее полковник дал протекцию братцу Антону в юнкера. Кормили прислугу сытно, с одного стола. Работала с утра до ночи. Барышня, дочь барина, выучила девчонку читать и писать, а чтобы прислуживать высоким особам, научила французским фразам. Зимой, когда прислуга мыла полы, босые ноги примерзали к каменным ступеням. Но природа Марии крепкая. В тринадцать лет ей давали восемнадцать. Но природа - это и душа, а голубиную душу крепкой не назовешь.

Синенкины давно поправились, вернулся Сашка, юнкером стал Антон, а Мария по старой памяти прислуживала в господском доме. Платили хорошо, в праздники дарили корзиночку конфет или отрез ткани, в сундук с приданым. Барышня Наталья Павловна любила Марию особенно, спать с собой клала, восхищалась завистливо телом прислуги, в губы целовала. "Вот смола!" думала Мария о барышне; не умея по доброте души отказаться от прилипчивых ласк. Вместе они читали романы о любви, сочиняли шутливо-любовные записки в альбомном стиле. Старые платья барышни перешивали Марии. Однажды Наталья Павловна подарила прислуге шелковые рейтузы, привезенные из Петербурга, где полковничья дочь училась в академии художеств. Мария надела их с замиранием сердца, боясь грома небесного, - ведь по религии надеть женщине подобие мужской одежды грех великий. Увидев рейтузы, Настя "чуть в оморок не упала", порвала их на платочки, а девке задала порку. Покорливая девка временами упрямилась - тяготило христианское смирение, и опять носила "ведьмину сбрую". Это сильно будоражило станицу - девка напялила на себя штаны, должно, близок конец света! Многим хотелось посмотреть на такое бесстыдство. А бабушка Маланья так и поджигает: "Бери ее на цугундер, чего с ней списываться, раздевай ведьму!"

В четырнадцать лет Мария ушла из "волчьего дома". Работала на "заводе". Когда еще дикие кабаны хрюкали в кустах парка, а волчихи путались с станичными кобелями, открылся бабий промысел. Баб нанимали таскать из родников минеральную воду. О родниках докладывали еще Грозному царю, будто выпивший этой воды излечивался от ран и болезней, получал вторую молодость. Целебную силу воды знали и лейб-медики царя Петра. Детвора мыла бутылки. Ходила туда и Мария, спорая в работе. Как и ее старшие братья, она тянулась на "курс", к книгам, стихам, песням, картинкам, но в станице признавали только требы брюха.

Наталья Павловна стала художницей, любила рисовать казаков. Однажды, видно по злобе, тоже обидела Марию: г а д к и м у т е н к о м назвала и еще одним непонятным словом "готика". И вновь взялась за старое: попросила Марию раздеться у нее в мастерской догола, дескать, рисовать. "Тю, малахольная!" - спужалась девка и "быть моделью" - слово-то срамное отказалась. Черты лебедя в гадком утенке проступили не сразу, но острый глаз художницы их уже различал. Временами Мария казалась красивой, особенно, как открылось Наталье Павловне, в обнаженном виде. Одежда, любая, портила Марию. И вот за эту красоту одни очень любили ее, другие ненавидели - утки не любят лебедей, а куры журавля.

Как-то, возвращаясь с покоса, Глеб Есаулов въехал на коне в розовые от заката буруны Подкумка. Ниже купались голые бабы. Парень искоса посматривал из-за шеи коня на дебелых казачек. На мгновенье из воды вышла высокая, наливающаяся белой нежностью девка. Он не сразу узнал ее, а когда дошло, изумился казак:

- Тю, еще какая баба выйдет!

И долго преследовала его гибкая светлая тростинка с чернеющим лоном и чуть расставленными полными бедрами. Увидел в храме длинную желтую свечу с огоньком - опять вспомнилась старообрядская девка, стройный стебелек с солнечной головой.

ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

З д е с ь н а ч и н а е т с я п е р в ы й р о м а н Г л е б а Е с а у л о в а и М а р и и С и н е н к и н о й.

Созрел кизил. Зоркий глаз Глеба-пастуха отметил это первым. Вечерами он возвращался с тяжелой сумкой, полной сладкого груза. Спрашивал мать о делах и радовался. Господа нарасхватки брали молоко у Есауловых и платили дороже. Вот как надо с умом жить. Без ума - рай. Он до звезды встает, а мужики Колесниковы спят до обеда да детей родят, приходит зима - зубы на полку. А он, бог даст, к зиме еще одну корову купит, шведскую.

Стадо задремало на стойле. Пастух пошел за кизилом. На желтых скалах, замшевых от изумрудных мхов и лишайников, текли слезы холодного ключа. Из соседнего орешника вышла Мария, босоногая, в яркой косынке, с господской корзиночкой для ягод и орехов. Следила, или нечаянно встретились, бог знает. А он, бездумно балуясь, забыл разницу веры, накрутил на руку пышную золотистую косу.

- Зачем ты? - покорно не противилась она, как ярочка в руках опытного мясника.

- Пошли полудновать, у меня харчи у воды.

Мария опустила голову - не может она вкушать православной пищи, грех, хотя Глеб и ел с ними на загоне.

- Ну грушу съешь, - уговаривал парень, - к Глуховым лазили вчера в сад. Глуховы-то вашенские.

Под прохладным навесом скалы, в тени волчьих папоротников ели: он пышку с молоком, она - грушу. Зеленые громады гор окружали их. Виделся им мир безлюдный, прекрасный, с одной верой. Птицы молчали. Чуть звенел живой ток воды. Нависали кизиловые ветви. Сквозь них был виден выжженный солнцем хребет, плыли величавые, как в сказках, облака, пахло отавой. Глеб сломил красную веточку, унизанную кизилом, связал концы и надел на шею Марии как монисто. Притянул ее голову в холодок и ни с того ни с сего поцеловал душные степные волосы.

- Чего ты? - припала она к его не по-юношески тяжелой, темной руке. Знала, отчего тяжела рука - от честной работы. Пока другие поставят копну, он успевал три. Особенно хвалила Глеба за ухватку Настя Синенкина. Желаешь встречаться? - пунцово залилась краской.

- Не желал бы, так не сидел рядом!

Она обомлела от его признания в любви. Задумался и он. Властно тянула к себе ее доброта, жертвенность, незащищенность характера, доступность, и он чувствовал солоноватый привкус острого наслаждения. Вместе с тем хотелось беречь, охранять ее для себя. Рядом с ней забывалось хозяйство, волновала красота гор, мир становился шире, а сердце добрее, богаче. И уже самому хотелось принести жертву, сделать ей приятное, отчего и самому вдвойне приятно жить.

Он смотрел на близкое небо, слушал ковыльный шум, падающий с бугра, думал о вечере. Ухажерка у него все-таки была, Февронья Горепекина по-станичному ее кличут Хавронькой. Круглолицая, с железными глазами Хавронька понравилась ему на поденщине - подростками нанимались делать кизяки. Глеб не отставал от самых бешеных баб, по девятьсот, по тысяче штук выгонял, но Хавронька обскакала его - делала более тысячи. С того и началась их дружба. Но род Хавроньки захудалый, никчемный, темный. И теперь пастух надумал: идти на посиделки на старообрядский кутан, к Марии, хотя там не миновать драки с кубековцами, поскольку он голопузовец молится без пояса. А Хавронька и живет далеко - на Сраном хуторе, худшей окраине станицы, где ютились старьевщики - "князья", мыловары, живодеры и золотари с зловонными бочками на телегах.

Мария не смела тревожить его разговором, незаметно трогала смоляные и уже с сединкой! - кудри, хотя сидеть ей неловко, нога занемела, будто иголки серебряные в ней. Коровы вставали, начинали расходиться. Встал и Глеб - делу время. Наполнил корзиночку Марии своим кизилом и проводил до Синенкина кургана - дедушка Моисей глину выкапывал там.

Кизиловое ожерелье Мария спрятала дома в сундучок, где вместе с приданым лежали сломанное кнутовище Глеба, его старая шерстяная варежка и орленые красной меди три копейки, что дала Марии мать Глеба за помощь в стирке у проруби.

С того дня Мария похорошела - любит! И неотвязно захотелось заглянуть в будущее: поженятся ли они?.. Вот, говорят, средство есть такое... И, зажав в ладони полтину, пошла за Подкумок, где над водой разбили шатры цыгане. За полтину гнула горб два дня над корытом с господским бельем.

Старый одноглазый цыган выковывает цепь на переносной наковальне. Кует ручной, цыганской кувалдой. В горне дымится рваный башмак, обломок плетня и пригоршня курного угля. Безобразная старуха в нижней юбке выжаривает над огнем свою рубаху - треск угля сливается с треском горящих вшей. Рядом, под телегой, молодые цыган и цыганка занимаются любовью. Под глиняными пещерами яра костры, перины, фантастические лохмотья бродяжьего скарба. Грудной курчавый ребенок в заскорузлой, вовек не стиранной рубашонке лежит на сырой земле и мусолит кусок мяса на кости. Зеленая собака с отрубленными для злости ушами и хвостом с лицемерной осторожностью отняла кость у мальчишки. Тот неистово заорал. Бойкий цыганенок лет пяти в женской кофте, с матерной бранью на украинском языке вырвал кость у собаки и старательно запихал ее в рот младенцу. Пегая лошадь в хомуте выедает траву из-под младенца, отпихивая его мордой к воде - вот-вот свалится в речку. На лошадь младенец не обращает внимания.

Вечернее солнце краем проглянуло из-за туч, зябко и бледно осветило вороненую воду реки, синие вербы и скрылось от налетевшего ветра. В табор вошла гурьба станичных баб и девок. Тут и Нюська Дрюкова, которой гадать надо на всех казаков сразу, и Хавронька Горепекина с затаенной мечтой в тусклом взоре, и полногрудая игрунья Люба Маркова, сама похожая на цыганку, и Мария, голова которой среди девок напоминает желтый цветок, высунувшийся вверх из букета. Их мигом обступили говоруньи в серебре и пестрых шалях, схватили за руки, стали клянчить и предсказывать. Мужья гадалок сыто глядели из рваных ковровых палаток и ждали, когда жены принесут заработанное.

- Бедная-бедная! - очарованно прошептала гадалка Марии. - Как ты его любишь! Красное золото твое сердце! А он железо... ух, суровый! Думай о нем, думай... Вижу... Высокий... Красивый... серебряным пояском затянут...

Пораженная казачка изумилась цыганской правде - не подумала, что каждый красив для влюбленной и что должна она по своему росту выбирать высокого.

- Не горюй. Цветку цвести, а девушке любить. Дай руку... О, плохо твое дело! Пояс его вижу - сердце затянул он - полумесяцы на поясе... ружья черненькие... лошадки... скачут, скачут! живые! Бедная-бедная... Другое он любит, - гадалка встретилась глазами с красивым горбуном, ведущим коня в поводу.

- Кого? - опалилась ревностью Мария, не смея не верить - гадалка угадала пояс Глеба, хоть все казаки носили одинаковые наборные пояса с серебряными в черни фигурками и наконечниками.

- Коней, как мой цыган, любит, мой меня за коня старику на ночь продавал... Помочь можно. Опасно только. Золоти ручку. - Попробовала полтину на зуб. - Слушай. Найди его карточку, только чтоб без шапки был снят. Запоют вторые петухи - зарой ее на могиле его деда со словами "до гроба". И вечно будет он с тобой. Отвязаться захочешь, другого полюбишь все равно не сумеешь.

- Не полюблю.

Цыганка снисходительно улыбается.

- Не сумеешь, и я не помогу. Дело прочное. Решайся.

Гадалка сама расстегнула девичью кофточку и шептала заклинания над юными бугорками. Качнулась, оглядываясь, будто приходя в себя: "Ступай, добрая!" - и как завороженная пошла за горбуном, что вел коня обратно.

Федор проснулся рано. Семья спала на одной полсти, кошме, укрывшись шубами, которые по этой причине были в ходу круглый год. Хозяин выпростал голову и взглянул в дверцу сеновала на белый свет. Серое небо "матросило". Тихо шелестели дождинки по черепичной крыше. Изнутри черепица закопчена когда-то стояла на кузне. Крепкая, хоть пляши. На всех плитках четко выдавлено "Золотаревъ". В змеиные кольца свивались на горах тучи. Пролетали рваные клочья тумана. Белые дождевые капли свисали тяжелыми серьгами с хвороста. В желтой навозной луже, вздрагивающей от капелек дождя, одиноко задремал на одной ноге мокрый петушок, спрятав голову пол крыло.

Хозяйский глаз разом приметил непорядки на базу: стенка синего камня разваливается, догнивает крышка колодезя, топор с вечера остался торчать в окровавленной дровосеке с прилипшими перьями, лезвие за ночь схватилось ржавью. Казак не стал булгачить своих - в степь ехать нельзя, но тут же задумался. Он перед богом в ответе за семью, обязан пропитать и довести до ума каждого. Все принадлежало ему, и каждое веление его исполнялось неукоснительно. Выше отца стояли только отец небесный и государь. Поправить стенку, выхолостить - в ы л е г ч и т ь кабанчика, сплетничать новую крышку на колодезь, бабам домолачивать подсолнухи - наметил дневные работы Федор и засмотрелся на крупное лицо дочери с женственно открытыми губами - этим мясоедом и замуж можно. Из хаты вышла Настя, натягивая косынку на брови и подбородок. Она уже подоила коров, выгнала их в "табун", процедила молоко и топила печь.

- Ходишь, а тут Маруську отдавать надо, - хрипловато, спросонок буркнул Федор.

- Сваты? - испугалась Настя.

- Пошутковал, - Федор довольно показал прокуренные зубы.

- Вот дымоглот проклятый, аж в нутре все оторвалось!

- Придут и сваты - теперь жди.

- Рано ей, шестнадцатый годок с вербной недели.

- А ты, что ли, старше была? Сама, как сатана, лезла. Не ты бы, так я как человек женился бы!

- И чего это дите видало хорошего? - заголосила Настя. - С малых лет в прислугах, нехай хоть теперь покохается за маменькиной спиной!

Федор залез под тулуп, закурил. Слова Насти задели за живое - верно гутарит баба. Но теперь-то все слава богу. И откладывать нечего. Слез с сеновала, пошел в хату к тестю, чтобы посоветоваться с ним насчет дочери. Дело это обычное и нужное, как покупка коня или меновая торговля в селах.

Дед Иван сидел близ жерла печи, грелся и делал сразу три дела: ел блины, кипятил чай и обжигал вишневую трубку трапезундским табаком. На лавке в бешеной игре прыгали и извивались котята. На них настороженно смотрел теленок, пустивший струйку на глиняный пол. Новая трубка предназначалась зятю. Федор взял ее, затянулся, закашлялся и сообщил тестю решение выдавать дочь этой зимой.

Старик огорчился, стал выговаривать Федору разные обиды, ибо давно был в том возрасте, когда дела и мысли молодых кажутся дурными и ненужными. Но светлые глаза Ивана уже блестели, словно выпил он ковш чихиря, - погулять на свадьбе, послушать старинных песенников, встретиться со стариками своей присяги, потолковать о былом. В конце концов замысел Федора он одобрил и раздобрился до того, что решил подарить внучке три семьи пчел, а на свадьбу дать бочонок меда. Тут же казаки договорились, что дед подумает о казачьих родах, с которыми не зазорно скрестить свою чистейшую кровь.

В шалаше, в туманном от слив саду, под дождичек, Иван перебирает в памяти полковых товарищей. От старых удальцов искал отпрысков. Не с мужитвой же родниться, спаси бог! Сами люди известные, из десятка не выкинешь. Род их из Франции. Дети и внуки Ивана украшают дальние и ближние станицы. Дочь Настя и плясать, и работать мастерица, а придет час - и на коне с винтовкой поскачет. Синенкины тоже не побираются, меньше двух пар не запрягают в плуг, чаи-сахары в доме водят, свое место на сходке имеют.

Но мало от старых воинов достойных потомков. Тот хил, тот под монополией с утра пьяный валяется, а тот отступил от веры. Правда, с верой и у Федора неладно. Синенкины лютые старообрядцы, крестились двумя перстами, бород не брили, с православными рядом по нужде не сядут. Федор же самовольно женился на православной Насте по любви, не считая, что дед Насти был католиком проклятым. Родня отреклась от Федора на семь лет и семь дней - срок этот давно кончился. Людям праздник, а в доме Синенкиных война: Федор ходил в свою церковь, Настя в свою, хотя детей крестили по-старообрядски. В пылу гнева Федор называл жену никонианской сучкой и, почитая православных за людей тоже, в глубине души отводил им второе место: ведь молятся без пояса, который нужно опускать при молитве ниже пупка. Поэтому он не неволил тестя искать жениха среди единоверцев - можно и в православных, чем дед не преминул воспользоваться, ибо для него старообрядцы второй сорт, хотя, конечно же, выше мужиков или татар.

Довелось Ивану немало пожечь пороху и выпить окаянной воды солдатского спирта - с Парфеном Старицким. Правнука его дед недавно видел на своем загоне. А тут к Синенкиным, будто учуяли, зашли станичные свахи Маланья Золотиха и Устя Глотова. Пошептались с Настей. Проведали деда. Между делом похвалили Есаулова парня - и кровь добрая, и стати не занимать, и родичи похоронены рядом с генералом, и Есаулиха казачка червонная. Иван для виду поупирался, похулил нынешнее племя. Свахи, угождая старому, признали: да, Глеб суетлив, помидорник, коров после матери додаивает. Тут же кинули козыри: волосом темный, живот стянут, как у царской фрейлины, матерного слова от него не слыхали.

- И есаулов внук! - строго добавил дед. - Парень, видать, хваткий, тверезый, своего не упустит. Быть ей за Есауловым парнем!

Так свахи и старик учли все обстоятельства, необходимые для счастья девки.

Мудр оказался их выбор - Мария любила Глеба.

СТАНИЧНЫЙ ФИЛОСОФ

Михей и Спиридон Есауловы служили по третьему году. На службе посеребрили алые дедовские седла, в новые черкески вшили молитвы матери "от стрелы и меча филистимлянского", хвастались дядей Самсоном, камер-казаком, и дедом "есаулом", хотя прожил тот "есаул" в хате под камышом и сносил за жизнь две рогожи да третью торбу, не считая двух шашек. Попали они в ординарцы князя Арбелина. Несли и караулы.

Турки налетали на пограничные селенья, воровали детей и продавали в гаремы Азии. На сшибках с ними Спиридон заработал лычки урядника. Стали ему подчиняться сероглазый Денис Коршак, Саван Гарцев - толстый, розовый, никому не уступающий в джигитовке, Игнат Гетманцев - молчаливый, гнущий пальцами пятаки картежник, Ромашка Лунь - сын каменщика-пророка, узенький, ученый казак, гимназию окончил с золотой медалью. Подчинялся и брат Михей.

Когда касалось казны или хозяйства, Спиридон беспрекословно слушался старшего брата, который в детстве пошел работать в кузню, чтобы младшие ходили в школу, - Спиридон окончил реальное училище. В строю же Михей ел глазами брата-начальника. Михей старше Спиридона на два года, но от своей присяги отстал, потому что сломал на скачках ногу. На службе он много и жадно учился, завидуя грамотным. В те времена было модно толстовство. Михей уверовал в спасительные идеи яснополянского графа. Подельчивый, он хочет просветить и дружков, то и дело заводит с ними разговоры о том, что и жить, и хозяйствовать в одиночку не с руки, невыгодно.

- Гуртом и батьку хорошо бить! - доказывает он.

- Дюже жирно будет, - спорит Саван Гарцев, - чтобы я с разной толчью спрягался пахать. Родня и та табачок держит врозь, а ты - гуртом! Аксененкины да Излягощины сроду пашут деревянным букарем, а у нас плуг немецкий, машина паровая!

- От машин зло, гибель народу, чугунка людей режет! - досадует Михей.

- Наша машина зерно молотит. Мельница вот тоже машина, только водяная. Что же, вручную муку толочь, как татары?

- Вручную! - оживляется Михей. - А ружья и пушки побросать в речки, отказаться от кровавой пищи, ходить в одинаковых белых рубахах, чтобы все ровные были, как трава... Верно, Спиря?

Спиридон помалкивает. Он привержен знамени, вере, обычаям отцов, доволен наследной стариной и не склонен вдаваться в рассуждения о том, чего нельзя пощупать. Да и смешны ему рассуждения брата. Спиридон знает по училищу, что Земля круглая и ходит вокруг Солнца, а Михей доказывает словами графа обратное. Вычитал Михей у графа фразу: "Несмотря на то, что его лечили врачи, он выздоровел", - и отказался от услуг полкового лекаря. Однако стать травоядным не смог - приученное к салу брюхо взбунтовалось. Или оружие...

- Будешь револьвер, что на приз выиграл, в речку бросать - отдай мне! - улыбается урядник Спиридон.

Кольт Михею отдавать жалко.

Сочувствует Михею один Денис Коршак, что все свободное время читает, и читает подальше от людей. Как-то Михей подследил Дениса с книжкой, в кустах.

- Интересная? - спросил Михей.

- Ага, - неохотно ответил Денис.

- Про чего?

- О богатстве. "Капитал" называется.

Наживать капитал Михей не собирался. Да и что это за книжка - ни картинок, ни обложки доброй, и слова вроде русские, а непонятные. Денис попробовал пересказать книжку - Михея в сон потянуло, неинтересно. Иное дело, когда Денис анекдоты об офицерских женах рассказывает - животы надорвешь со смеху. Денис согласен с Михеем в главном: жизнь идет не по тому руслу. Даже на их почетной службе многое им не нравится. Но долг не позволял, чтобы мушка винтовки виляла от голов контрабандистов и вражеских аскеров.

На второй год Михей и Спиридон попали в плен. Граница, горный поток, проходила по середине древнего села. В базарный день Спиридон, выпив, каким-то образом перешел за кордон, пил с крестьянами, торговал у них коня. Увидел его Михей. Машет рукой Спиридону, тот смеется. А махать долго опасно - аскеры заметят. Михей, будто рыбача под камнями потока, выбежал на чужую сторону, поймал брата за руку, но поздно - их схватили. Связанных братьев бросили в старую мечеть.

Тлен, сырость и мрак. Крысы, как собаки. День или ночь на дворе? Потом в трещину блеснуло созвездие. Михей покатался у стен, нащупал телом остро выступающий камень и, стесав плечи до мяса, перетер ремень. Развязал брата. Потом - могучий был казачина - расшатал решетку, кованную, должно, при царях Урарту. Вылезли. Аскер спал у двери. Тут бы и бежать через реку, но Спиридон приложил палец ко рту, показал на стяг-полумесяц, кошкой полез по выступам мечети, снял шелковый знак. Спускаясь, сорвался, загремел, и нога, как на грех, подвернулась. Часовой выстрелил. Михей подхватил брата на спину и побежал. Ночь была темная, это и спасло. В грохоте пальбы, в гортанных криках переплыли речку. Михею нашили урядника, а Спиридон стал хорунжим, знаменосцем полка. Полк считался императорским. Пятеро подчинявшихся хорунжему казаков тоже приставлены к полковому знамени. Когда полк шел парадом, Спиридон ехал со знаменем впереди командира, а пятеро удальцов охраняли сто с шашками наголо. Турецкий стяг отвезли в Петербург как доказательство высокого воинского духа терцев, хотя дело началось с того, что хорунжий Спиридон Есаулов выпил лишнего.

Спиридон и Денис Коршак чистили коней. В конюшню вошли полковой есаул, два субалтерн-офицера соседнего кавалерийского полка и какой-то бритый штатский господин с кавказской тросточкой.

- Казак Коршак, - сказал есаул, - этот господин из полиции.

Господин ласково поклонился Коршакову:

- Я должен обыскать вас, снимите черкеску, сапоги, шапку.

Денис разделся. Спиридона резанул по сердцу треск отрываемой подкладки, ждал - вот сейчас зашуршат ассигнации или покатятся золотые червонцы. Но сыщик ничего не обнаружил.

- Вам знакомо это письмо? - показал он Денису мелко исписанный листок.

- Да, письмо от станичного учителя... По какому праву вы обыскиваете меня и залезли в мой сундук?

- Вот приказ обер-прокурора. Ваш учитель приговорен к повешению. Теперь занимаемся учениками. Где храните литературу?

- Какую?

- Не валяйте дурака. Где книги?

- В сундуке.

- Видел: "Королева Марго", "Обломов" и прочее. Я спрашиваю, где изволите держать господина Карла Маркса сочинения? Из письма вашего учителя явствует, что таковые вам посылались.

- Не получал.

- Где ваше седло?

У Спиридона захватило дух - мало ли что! Стоя в полутьме, сзади сыщика, он мигнул Денису на свое седло. Денис снял с крюка и поднес к дверям, к свету седло Спиридона. Сыщик внимательно осмотрел подушки, потники, торока. Ничего.

Субалтерн-офицеры, молоденькие, розовощекие, с усмешкой смотрели на сыщика - они были понятыми и, как все военные, недолюбливали полицию. Есаул, заботящийся о чести полка, откровенно позевывал. Наконец Денис и Спиридон остались в конюшне одни.

- Что у тебя в тороках? - задыхаясь, спросил Спиридон.

- Книга...

- Дай сюда! - хорунжий взял книгу, подержал ее на расстоянии, как змею, и утопил в яме с навозной жижей, под дощатым настилом. Спросил:

- Против... царя?

- Нет, - не признался Денис. - Против богатых. Не Маркса. Господина Плеханова сочинение.

Хорунжий был потрясен. Денис, добрый малый, честный товарищ, с которым в детстве ходили за подснежниками, дрались с кубековцами, разоряли гнезда сов и луней, пасли гусей и телят, христаславили, Денис, исправный по службе казак, имеющий трех коней, серебряное оружие, туго набитый кошелек, сын станичного богача скотовода, - Денис против богатых! Бешенство только теперь подкатило к глазам хорунжего. Он схватил плеть и всыпал бунтовщику пяток-другой горячих. Денис не пошевельнулся.

- Ты еще, чудом, не богоборец?

Денис молчал, побледнев.

- Смотри, Денис, голову оторву, если замечу какие книжонки, не попадайся!

- Не попадусь... Спасибо, Спиридон Васильевич, век не забуду, - Денис впервые назвал друга детства по отчеству.

- Ставь полуштоф! - приказал командир. По дороге спросил: - В тюрьму могли посадить?

- В каторгу сослали бы, могли и повесить. Наума Абрамовича повесили.

- Тогда четверть спирта, - уточнил свое вознаграждение хорунжий.

С тех пор жилось Денису неуютно - был человек, владеющий его тайной. В глубине сознания он хотел бы, чтобы Спиридон погиб, исчез. Он часто угощал командира вином. Спиридон стыдился этого, но какой казак откажется от чарки!

Немало табаку пожгли казаки в караулах у полкового штандарта. И вот служить им осталось считанные дни.

Шел тысяча девятьсот десятый год.

Командир полка Арбелин вызвал караул знамени. Начистили казаки сапоги, закрутили усы, явились. Арбелин занимал крыло небольшого замка на утесе. Казаки чтили князя за род, простоту и несметные богатства. В дворянских книгах упоминался предок князя, вышедший ко двору с Кавказа в свите Марии Темрюковны. При Елизавете Прекрасной в черкесские жилы влилась голубая немецкая кровь. Арбелин родился в чине сержанта. Наследовал обширные поместья, капиталы во многих заграничных банках и даже горы, помеченные на картах как высочайшие - по словам князя, Эльбрус принадлежал Арбелиным. Служа в казачьих боевых частях, князь не делал никакой карьеры при дворе, подтрунивал над генеральным штабом и в сорок лет был полковником. Будучи философом, не женился. В замке была женская прислуга с польскими и итальянскими именами, оставшаяся от покойной матери. Кому она прислуживала, не ясно - полковник обходился денщиком. Казакам Спиридона приходилось седлать служанкам коней и ездить с ними на прогулки. Там рвали они лилии, плели венки, амурничали с казаками, ожидая князя, который любил играть с ними в лапту.

Полковник встретил казаков по-домашнему - нездоровилось. Приказал: через два дня приготовить стол на семь персон. Персоны же будут знатнейшие. Однако пусть казачья еда на сей раз заменит ухищрения французской кухни. Казаки подивились поручению - ведь у князя в соседнем именье целая орда поваров и поварят. Но каждый казак умеет готовить пищу и обряжать горницы для пиров. Для этого есть у них разные причиндалы кухонный снаряд, и всегда наготове поговорка:

- За вкус не ручаюсь, а горячее будет!

Они спустились в кладовые, для начала выпили княжеской водки и приступили к делу. Спиридон на час отлучился в каморку младшей служанки Эвелины, влюбленной в казака не на шутку. Убрали кунацкую шкурами пантер, ярко-желтыми ветками дуба, посыпали пол зеленым сеном. В камышах Михей и Игнат Гетманцев, искусные стрелки, настреляли фазанов. Лунь в реке наловил рыбы. Запел на точиле кинжал Спиридона. Шашлычину опустили в чистейшее сухое вино.

Синий студеный вечер сошел с гор. На дворе холод, пропасть. А в кунацкой беснуется от ветра жаркое пламя камина. На углях шипит мясо. На столе караваи теплого хлеба, который с редким уменьем пек Саван Гарцев. Исходят слезами бутылки водки. Вместо высоких кубков с фамильной монограммой гранд-служанка с презрением поставила чихирные чашки-ковшики. На лавке ручной бочонок вина, стянутый желтой медью. Там же батарея пыльных бутылок с изображением моря, пальм и песка, по которому идут гренадеры.

- Ром, - без особого труда прочитал Спиридон латинские буквы.

А Роман Лунь не только перевел слова этикетки, но и рассказал сослуживцам о далеких пальмовых островах. В оставшееся время Игнат Гетманцев успел сыграть в карты с дамами замка, а Спиридон еще сходил к белокурой полячке. Накрыв стол суровым полотном, казаки начали разбирать бурки и шашки, сваленные в углу, и гадали: кого ожидает князь - не главнокомандующего ли войсками Кавказа, а может, и самого министра из Петербурга?

Вошел князь. В серой черкеске, мягких ноговицах, с длинными, по-княжески, волосами, пепельными, подвитыми на концах. Отстегнул и поставил в угол, в общую кучу, старинный меч с деревянной рукоятью, простой и тяжелый, как плуг. Казакам лестно, что оделся командир не в рыцарские одежды, а как простой казак, и даже саблю бриллиантовую не взял, ничем не отличаясь от рядовых полка.

- Ваше сиятельство, желаем доброго веселья! - спешили Игнат - к картам, Спиридон - к зазнобе, Денис - изобретать новый затвор винтовки.

- Рыбный холодец в чулане! - доложили Гарцев и Лунь, а Михей показал на второй и третий запасы питья - всегда, замечено, не хватает.

Тут князь, как в древние года, земно поклонился казакам:

- Господа! Прошу к столу!

Станичники оробели.

- Не откажите князю в чести!

Стоят как вкопанные.

- Что ж, не по душе вам полковник Арбелин?

Будучи прямого нрава, чтя хлебосольство, казаки стоя пригубили сок гренадеров. Видят, не шутит командир. Сели на некрашеные лавки. И вот, как дружина с Олегом, пируют они. Завязалась беседа. Праздной показалась она. Зато годы спустя кое-кто с религиозным трепетом припомнит этот вечер и князя-ясновидца.

Начал Арбелин. Издалека начал.

- Что, братцы, кончается ваша служба царю-батюшке?

- Так точно - срок!

- Небось соскучились по дому?

- Душа изныла, ваше сиятельство!

- Женки дома?

- У двоих.

- Вот они сейчас рвут и мечут напоследки - слыхал я, гусарский полк квартирует в вашей станице.

- Ничего, поучим, - беззлобно улыбнулись женатые Игнат и Саван.

- Вы тут моих не перепробовали?

- Чуток есть, - захмелели казаки.

- Ну и молодцы! На то и казак! Дай бог свидеться вам с родными и поклониться могилкам!

- Приезжайте к нам опять, господин полковник, хучь нашей воды вволю попьете, со всего света едут к нам господа пить воду, будто дает она человеку большую силу.

- Я с детства бываю в вашей станице и буду опять. А если бы и не захотел приехать, так господь повелит!

В чистой горнице со сводчатым потолком теплынь, пахнет сухими травами, горячим ромом. В серебряной филиграни подсвечников плавится ярый воск. За узкими окнами-амбразурами мороз и ночь. В трубе гудит ветер. Опадают пепельные лепестки с затихающего жара. Ночь зимняя длинна. И много еще выпивки, песен, присказок. А кто полного не выпьет рога, тот не казак. Известно, казакам под силу такое, что фабричным хамам ванькам и не снилось. Вспомнили немало примеров мужества и отваги любимцев царя. А князь разжигает: будто люди не от одного корня пошли - казаки, как и дворяне, божественного завода. Знаменщики смутились: дворяне - господа, а весь род людской проистек из яйца Адама и Евы. Но для захмелевших гордецов слова князя лестны. Даже толстовец Михей не станет делать одно дело рядом с мужиком. Даже Денис Коршак, ищущий пути переустройства мира, на миг поддался общему опьянению. Правда, бывал казак и грабителем, брехуном несусветным, но зато он же при случае с неба звезду сорвет, грудью встанет на защиту малых и старых.

И верно, не хватило питья. Жарили и нового барана. Не часто приходится сидеть с друзьями вокруг чаши пировой, не всегда услышишь такие чудесные песни, какие поет Спиридон. Время летит - драгоценное время. А мы пылинки. В трудах и походах проходит жизнь. Некогда остановиться, подумать. Так хоть соберемся на пир-беседу. Давайте же пить вино, пока черной хмарой не надвинулась година скорби, пока казачья библия не стала книгой смертей!

- Гулять в родимых станицах придется вам недолго, господа!

- Как так? - встряхнулись слуги отечества, как соколы на белой рукавице охотника.

- Грядет Хам, Зверь в образе человеческом. Войны будут кипеть, моря покраснеют от крови, реки разольются от сиротских слез. Железных увидите птиц, - сам князь уже зрел аэроплан, - отречетесь от матери и от отца. Будет вас Хам пожирать бронзовой челюстью!..

Не думая, слушает старшего Гарцев с подобострастием на рыхловатом пшеничном лице. Гетманцеву жжет карман колода карт - договорился с полковыми игроками играть. Михей добросовестен - впитывает всякие знания. Скептически схилился над столом Спиридон - мало ли брешут по пьянке! Серьезен и будто взволнован Коршак, временами хочет заговорить и сдерживается. Жадно слушает синеглазый Лунь - его отец тоже вещал в станице смутные времена, нашествия желтых орд, и Роман вставляет отцовское:

- В старину говорили: поднимется Китай - конец света.

- Слыхивал я, - говорит Арбелин, - будто просыпается Китай. Народились там какие-то б о к с е р ы, поедающие человеческих детей. А с запада движется коммуна, карлы заморские...

Снова освежили стол казаки. Набили трубки злат-травою, принесли в ладонях угольков.

Далеко за полночь закончился рассказ князя о грядущем, сильно смахивающий на откровения святого Иоанна.

И в зимнюю пировую ночь повел Арбелин казаков в арсенал замка. Стальные кольчуги, о которые плющится пуля. Бельгийские винтовки на ложе мамонтовой кости. Пистолеты - в рукоятях мерцают, как светильники, самоцветные камни. Невидный, без золота и черни, но страшно дорогой булат, секрет коего утерян.

Снял князь с ковра шесть одинаковых шашек - ни пылинки, видать, повесили недавно. На вороненых клинках золоченое изображение трубы Гавриила Архангела, что запоет в день Страшного суда.

- Нате! Берите! Помните князя Арбелина! Долго вам скитаться и мыкаться по торжищам России! Стойте за веру, царя и отечество с этими шашками! Не перекладывайте их в другие руки.

- Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. - Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.

- Не оскудеет рука дающего... Вина!..

В ЧУГУЕВОЙ БАЛКЕ

С вечера, управив скотину, Глеб вычистил ружье, наточил кинжал, лег пораньше. Проснулся от лунного света, бьющего в окно желтым пшеничным снопом. Вышел во двор определить время. Заря не занималась, но уже пора вставать на молитву.

Станица спит, заливаемая неистовым сиянием луны. Набежал легкий туманчик - луна стала похожа на льдинку в проруби. В таком свете резче обозначилась разница между суровой готической церковью старообрядцев и широкозадыми, похожими на зажиточные экономии церквами православных. Мечеть горцев-мусульман сложена из привозного снежно-белого камня и в лунном свете сказочна. Иудейская синагога - маленький кирпичный домик с флюгаркой, за глухой оградой, ни шпиля, ни минарета - в густой тени деревьев притаилась.

Глеб кинул камень - жаба колодезная глазищами водит. Ложиться резона нет - вроде белеет над Машуком. Взял снаряжение, пошел к месту условленной встречи. Улицы безлюдны. Вот и последняя хатенка, вдовы Кошманихи. Еще никто не пришел. Была только полночь. Туман пролетел, луна опять вовсю заливала светом речку, колокольни, проулки. Какая-то птица неотступно кружила над охотником. Глеб сотворил молитву и - с нами бог! - выстрелил. Птица спиральными кругами уходила вверх. Он прислонился к стене на завалинке и незаметно задремал.

Проснулся от визга и толчков. У ног грызлась собачья свадьба. Его Цыганка тоже в кругу. Он смело вошел в собачий круг, выручить, если надо, собаку. Большие мохнатые псы, ему незнакомые, притихли, виляя хвостами. Иные норовили лизнуть руку человеку, видя, что Цыганка ластится к нему. При луне их умные карие глаза ничем не отличались от карих глаз Глеба. Это отарные псы, встретиться с ними - не дай бог. А он вытаскивает из их хвостов и спин репейники, гладит морды. Раздался топот казаков и баб, идущих в лес. Глеб свистнул - и свора умчалась в степь. Цыганка догнала хозяина по следам уже в лесу.

День выдался на славу. Тихий, солнечный, синий, с неоглядными далями. На кургане у Чугуевой балки присели покурить. Далеко отсюда видать. Долины, хутора, станицы, Синие горы, заросшие до бровей лесами. А за спиной, за гранью зеленых бугров и дубрав - будто рядом, сахарные венцы Белых гор. Все притихли. Сколько раз сюда ходили за лазориками, чобром, ягодами и всегда ощущали: здесь они ближе друг другу. Может, просыпался в них древний голос общности перед ликом диких гор, зверей и ревущих водопадов. Здесь, на фиалковых взгорьях, цена Каждого росла. Тихая грусть уплывающей жизни здесь побеждала и заносчивость, и жадность. Но пьянящая эта красота, просторы изумрудных балок и синего-синего неба неизменно рождали тревогу, ибо противоречили крови и дыму жизни, и к вечеру спешили домой, в станицу, где каждый чувствовал себя лучше за стенами двора, в горнице. А пока утро!

Казаки разбились на партии и спустились вниз по затравеневшим овечьим тропинкам. В душе Глеб не охотник, но мишка косолапый деньги стоит. Да и Мария рядом - нельзя ударить в грязь лицом. Он гордо кивнул счастливой девке и прибился к лучшему стрелку, дяде Исаю, "что дюже бегает". Идти за Исаем надо скоро, только успевай царапать подковами кварцевые плиты лесной крутой дороги. Лес огласился криками, свистками, рожками. Худая волчица с желтой лапой выскочила из-за валуна.

- Тюлю! - сдуру, что ли, закричал Глеб, когда надо было стрелять.

Дядя Исай так и пронзил взглядом подручного. На лице парня и сожаление, и радость. Он побежал за волчицей по заросшему склону.

В чащобе лежал снежок - то-то холодило руки! Глеб скатился с яра и судорожно ухватился за куст шиповника. Из корневой расщелины бородавчатого граба вылез медвежонок. За ним матерая медведица. Она зарычала, почуяв человека, слыша дальние крики гоньбы, заливистый лай собак. Выстрел оглушил ее - упала в бархатный мох. Удача ошеломила Глеба. Он засуетился, спрыгнул к логову - не каждому дано убить медведя, уже беспокоился о медвежатах, не ушли бы, корягой затыкал вход в берлогу.

Сопящая махина навалилась сзади. Медведица когтила охотника, опаляя горячим дыханием. Тут бы и конец Глебу, да дядя Исай разрядил винтовку в череп зверя. Медведица грузно повалилась, обливая кровью янтарные листья граба. В голове парня мелькнуло: пополам убили. Не портя шкуры, загнал кинжал в мертвую тушу, претендуя на право первого.

Набежали казаки и бабы-ягодницы. Промыли спину Глебу, присыпали порохом, замотали чистой тряпкой - Мария от исподницы оторвала. Переловили медвежат и решили продать цыганам в ученье.

После полудня собрались на зеленой полянке, над стремительным ручьем, под сводом самшита. Позже всех пришел барин Невзоров. Ему на шестой десяток, но выглядит лет под сорок - живые голубые глаза, русый волос, молодцеватая походка, всегда новый бешмет с засученными рукавами. Герой Шипки и сопок Маньчжурии, не занимающий в мирное время никаких должностей, он был высшим авторитетом в станице. В пылу ссор случалось слышать; "А вот я барину Невзорову скажу!" И ссоры утихали. Его сын, лихой кавалерийский офицер, погиб в японской кампании. Жена покоилась на станичном кладбище. Где-то на Брянщине доживал век престарелый отец Невзорова, генерал, родившийся в бедной казачьей семье, там, где Сунжа-речка протекает сунженцы самые древние терские казаки, так что Павел Андреевич Невзоров казак сунженский, знатный.

Барин пришел с трофеем - приволок убитую волчицу с желтой лапой.

- Сними шкуру, кавалер! - сказал он Глебу - кавалерами барин называл всех казаков.

Глеб достал ножик, тоскливо подвесил на суку длинное тело исхудавшей в материнстве волчицы, незаметно погладил шершавые, искусанные сосцы и погрустнел. Дядя Исай со смехом рассказывал, как Глеб проворонил эту волчицу, но недаром он родился с Соломоном за пазухой, удачлив, черт - на медведей наткнулся. Барин с интересом смотрел на ловкого, красивого парня - слышал и Невзоров станичную легенду, будто Глеба Есаулова воспитала волчица и он ел сырое мясо. А вот что правда, Глеб неподражаемо лаял по-собачьи, привораживал чужих щенков, уводил их за собой, куда хотел. Было же такое: пока собаколов Мирон Бочаров гонялся за собакой, мальчишки открыли дверцу телеги-клетки, перепуганные собаки не разбегались, и тогда громко залаял Глеб - собаки мигом выскочили на волю и побежали за ним.

Мария будто окутана золотым облаком - от любви не может шевельнуться, с мольбой и надеждой смотрит на жалостливого парня, не убил вот волчицу, она тоже против крови, и каждый выстрел охоты ранит ее голубиное сердце.

Федька Синенкин и казачата насбирали сучьев, дающих душистый уголь, нарубили жасмину, развели костер с чистым, бездымным пламенем. Дядя Исай нанизал медвежатину на ореховые палочки, полил рассолом, положил над углями. Тут же готовили другого сорта шашлык: оборачивали куски в листья дуба, пока они истлевали, мясо запекалось хрустящей корочкой.

Припасы вываливали в общую кучу. Здесь, на горах, ели вместе. Синенкины принесли хамсы и картошки. Дядя Исай высыпал сумочку смуглых сухарей со следами разных зубов. Бабы развязали узелки - с огурцами, салом, пшеном, сваренным в молоке. Невзоров отложил на немятую траву кавалерийский карабин, кинул бабам кожаный мешок с ремнями - достали из него булки, балык, консервы. Флягу барин открыл сам. Выпили - и ягодницы тоже - по крышке спирта.

Это было блаженство - сидеть в глухой балке, у поющего ручья, пить спирт и заедать горячим мясом с размоченным сухарем. Сухари макали прямо в ручей, звонко несущийся по разноцветным каменным плитам. Припадали к воде, где блестко вспыхивали - не золотые ли? - песчинки, а вода аж зубы ломит. Павел Андреевич ел казачью еду, свою оставляя бабам - для них это праздник, в мешке были и конфеты.

Рядом с биваком ворочались и перекатывались мешки с медвежатами. Собаки рычат и не сводят глаз с мешков. Казаки старались сесть против баб, а те поминутно поджимались, одергивали юбки, пряча тайную белизну ног.

После обеда бабы стали искаться друг у друга в головах. Потом все разбрелись рвать кизил и орехи. У костра остались собаки, обгладывая кости. Из кустов слышался приглушенный смех, взвизги девок, шелест обрываемых веток и гудящие баски мужчин.

Дремучие балки покрыты лесами как шубами. Наверху гуляли ветры клонилась к земле ковыльная слава осени. В лесу тихо, треснет сучок, вскрикнет птица, да шумит в зарослях лопухов и лилий ручей, несущий красные листья, букашку с алыми крыльями да отражение вечной прелести гор и неба.

С высоты ручей несется сквозь лесную мглу. Мчит он звезды, капли солнца, мертвую пчелу. Лес уснул в тиши стодонной. Здесь хочу, как встарь, размочить в воде студеной золотой сухарь. Барбарисовые чащи. Балагана след. И звенит вода - и слаще струн на свете нет...

К вечеру небо затянулось легкими прозрачными облаками. Природа задумалась. С осторожным шелестом упали капельки дождя. Липкие ниточки протянулись от неба к земле. Потемнели вялые листья. Казаки накинули на головы мешки, взвалили на плечи добычу, стали выбираться из помрачневшей, уже чужой балки, вспомнив тепло и лампадные огоньки низких беленых хат. Мокрая трава хлестала по склизким сапогам, мочила и холодила тело до пояса. Пока вышли, стемнело.

Глеб и Мария последними поднялись к кургану, откуда дорога бежала вниз, к станице. Целый день были вместе - будут помнить эту охоту всю жизнь. Обнялись, утонули в долгом поцелуе - мало было в лесу! Оглянулись на балку, уже страшную. Черный беспредельный хребет, над ним едва различимое черное небо. Тьма властно окутала мир. Где-то внизу догорают угли под пеплом их костра. Солнечные монеты на мураве лесного дня погибли. Как быстро промчались часы и минуты!

До станицы верст десять. Домой пришли поздно, по грязи. Дождь зарядил на всю ночь. Усталые казаки расходились по улицам, прощались наскоро, уже отчужденные. Скрипели коромысла с сапетками кизила на плечах баб. Невзорова встретил на выгоне крытый шарабан, запряженный парой коней. За кучера Люба Маркова, прислуга барина.

Глеб несколько раз пересказал матери, как он убил медведя, похлебал горячего наваристого борща, пытался чинить шлею и светец зажег, но глаза словно засыпало мякиной, веки свинцово отяжелели - и он уснул. Но и во сне видел серебряные от ковыля балки, милые локоны на беззащитных плечах, глаза-родники, бьющие ключами любви, надежды, преданности...

Где теперь вода, что мчалась возле них в полдень?

КАЗАЧЬЯ СХОДКА

Атаман, два помощника и казначей станицы сидели на верхней ступеньке крыльца правления. Нижние занимали гласные, имеющие голос, из стариков. Рядом стояли казаки славных кровей, военные герои, крепкие хозяева. Рядовые землеробы заполняли площадь. Баб и мужиков, а равно армян или греков и прочих колонистов не допускали к государственным делам в крошечной казачьей республике.

День солнечный, резкий. Синий ледниковый ветер так и нижет. Попасть под него - как раздетому под ледяную струю. Это на горах выпал снег. Казаки не боятся могучего холода - с пеленок привыкли.

В такие дни стариков неумолимо тянет на солнце, посидеть в укромных промежках сараев, амбарушек, курников, где дотлевают старые кадушки, сломанные колеса, грабли, сохи. Ветер туда не достает, а солнце печет, нежит. Воздух гор, волнующе синих, пьянит седые и лысые головы, как когда-то чихирь и спирт. Деды поглаживают горячие овчины на плечах, прикрывают уставшие за век глаза. Изредка все же доплеснется, как из полной чаши, винный холод ветра, свежестью летнего снега обдаст пожухлые лица - и солнце приятно вдвойне, уже не за горами стылая глубь могил. Сейчас, сбившись в гурток в затишке правления, старики мало вникают в дела, тихо предаются солнцу, а когда-то буйно пили звездную тьму казачьих разгульных ночей. Эльбрус похож на белую генеральскую палатку среди зеленых солдатских.

- Господа старики! - стукнул палкой в серебре атаман Никита Гарцев, потерявший ногу на царской службе, бессменно выбираемый в атаманы за то, что знал всех станичников не только в лицо, но и по имени-отчеству; говорили, что, служа в пятисотсабельном полку, Никита также всех знал поименно и был для командиров ходячим списком полка.

Старики приосанились, звякнув медалями и шашками. Разобрали дело Игната Глухова, подавшего жалобу на единокровного сына, что возвысил голос на отца. Гласные решили, сход утвердил: сына непокорного учить. Анисим Лунь молвил:

- Казни сына от юности, да утешит тя в старости.

Атаман махнул насекой. Тут же разложили пятидесятилетнего Силантия и всыпали горячих по числу прожитых годов. Кто бил со злом и верой, кто ритуально. Ученый встал, подтянул штаны и вместе с отцом поблагодарил мир за науку.

Оштрафовали полногрудую, зеленоглазую шинкарку Маврочку Глотову на сорок рублей в пользу станичной казны - за продажу разведенного спирта. Шинкарка и муж ее Зиновей клялись и убивались, что спирт чистый. О том, что спирт разбавлен, доказывали на вкус Серега Скрыпников и Ванька Хмелев со товарищи. Им, опутанным зеленым змием, верили больше.

Белобородый сенат оперся на мослатые костыли - встал старый, большой важности вопрос: где открыть новее кладбище - первое стеснилось, креста вбить некуда. По памяти облюбовали место, пришли к согласию. Но Анисим Лунь, вещатель, вдруг с морозцем сказал:

- Там лежать замерзнешь - дюже дует зимой от Хорошего колодца, да и мужичьи могилки близко!

Довод был столь убедительным, что вопрос отложили. К правителям подошел Глеб Есаулов, поклонился, еще издали сняв шапку. Попросил сход дать ему в пользование Дубинину рощу, что за Титушкиной. Роща вырублена, зарастает бурьяном. А он сад фруктовый разведет. Первый урожай казне. Сейчас, после сходки, мать Глеба приготовила гласным обед с водкой.

Старики посовещались. Дедушка Иван Тристан, ровесник станицы, сразу сказал: дать - парень хваткий. Но дедушка Моисей Синенкин с гонором выпятил медаль на тощей груди и строго вопросил:

- Чиих родов?

- Есауловы мы, - поклонился казак. - Василия сын.

- Иде он?

- Погиб на усмирении.

- Деда как звали?

- Гавриил Парфенов.

- Гаврюшка! Помню. Страшенный был казак, царство небесное. Раз мы попали в болота, он и придумал: тюками сукна гатить, с тылу курдов бузовать...

Моисей разговорился, забыл о Глебе, и парень повернулся к атаману. Помощник атамана, Мирный Николай Николаевич, богатенький родственник Есауловых - деньги давал "под процент", оповестил, что этот же пустырь просил еще до сходки за деньги иногородний Трофим Пигунов, мельник. На мельнице и Глеб склонялся перед хозяином. Тут смотрел свысока на стоящего в сторонке мужика.

Атаман пошептался с казначеем. Решение вышло в пользу Есаулова. Хорошего рода, ухватистый, свой. А мужиков, Николай Николаевич, поважать нечего! Не ндравится занимать казачью речку - поезжай в свою Тамбовщину! Совсем на шею сели, сиволапые! Хотишь, бери Гнилой лиман за энти же деньги.

Важные вопросы кончились. Постукивая деревянной ногой, к крыльцу подошел Серега Скрыпников, только что бывший экспертом в деле шинкарки, отчего покачивался. История его такова. Пас он верховых коней барина Невзорова. Шапку золота стоили кони. И проспал их Серега. Хватился - нету. Батюшки! Теперь их и царский курьер не догонит! Кинулся искать по балкам. Обежал за день верст сто. Никто не видал. А перед этим, как на грех, вставлял дома в раму свой портрет, написанный дочерью Невзорова, Натальей Павловной. Ноги не умещались - рама мала. Он возьми и оттяпай полпортрета ножницами, ноги. "Как бы тебе ног не лишиться", - каркнула сдуру жена. Перепугался казак, но дело сделано. И вот теперь не ног - головы лишишься, съест хозяин за коней, привезенных из-за моря. Ходил-ходил Серега по бурьянам и подлескам, вышел к железной дороге; проходила она сначала в стороне от станицы - старики воспротивились: "Телят будет резать, отвести ее дальше", потом станица сама подтянулась к дороге. И как раз чугунка идет, земля дрожит, дым с огнем валит. "Значит, так господу угодно", подумал Серега и под поезд лег. Садануло его решеткой, ногу напрочь отрезало, сам живой остался, за что заказал сорок молебнов. А к вечеру пришли кони. Станичный плотник Ванька Хмелев, что в стружках родился, смастерил Сереге липовую ногу, выкрасил ее охрой, подбил железом. Серега запил и допился до чертиков, которые являлись ему то на рукаве, то на потолке. Протрезвев, Серега мучился духом, ходил в церковь на проповеди, особенно любил слушать о больной совести, не раз просил мир послать его на излечение от нечистого духа, проникшего в него через пупок в четверг, под великомученика Андрея Критского, как рассказывал достославный казак. С тех пор напал на Серегу такой прожир, такая жажда, так и пей час-минуту. И, что странно, ни квасу, ни воды, ни молока нечистый дух не принимал отрыгивал, а требовал только натуральных напитков - высокой крепости. Станица посылала его за счет казны к бабке Киенчихе. Ворожея билась с нечистью - тщетно. Наутро нашли его за монополией пьяным. Он спал в облитом помоями бурьяне. Костыль валялся дальше - знак сражения с чертом. Правление не желало больше входить в расходы. Сатана переборол. Сереге сочувствовали, потому что пили все казаки, но похмелялись редкие, а чтобы пить по месяцу без просыпа, такого не знали.

В нечистую же силу в станице верили. Да как не верить, когда вот и с Федором Синенкиным, что станет гласным по смерти отца Моисея, в молодости творились чудеса. Было, под большим хмелем Федор возвращался домой с крестин. Вдруг покатился пред ним клубок шерсти. Федор хочет схватить его - не дается, и всю ночь казак плутал а трех переулках, не мог выйти к хате. А то влюбилась в Федора молодайка, иссушила Настю, ходит за ним неотступно. Ночами черной собакой скребется к Синенкиным, скулит жалобно. Федор - казак не промах - схватил шашку и рубанул ту собаку, только визгнула. Утром смотрят - рука у молодайки перевязана - оборони, господь!

Серега покачивался. Атаман душевно смотрел на одноногого кавалера - и сам на деревянной ноге. Надо помочь человеку, с каждым может случиться! И хоть торопились начальники к хлебосольной Прасковье Есауловой на обед, уважили и Серегу: посовещались и приписали ему пить спирт с серой и ландышевым корнем. Хотя сера - пища дьявола, но в сочетании с ландышем дьявол ее не выносит.

Реки начинаются из болотца, ручейка, невидно, потаенно. Не так начинается Подкумок. Сразу бешеным, десятиметровой окружности родником, пробившимся головой в темени белой свиты Эльбруса, бежит через станицы, пополняясь бесчисленными родниками-притоками. В тоннелях ив. Под нависшими ярами. Капризно меняет ложа на галечниковой долине. Где и воробью по колено, а где коню с головкой. Неширок, но бурен - держит в своих владениях пойму верстовой ширины. Весной затопляет луга и рощи, волокет пудовые каменья, тащит цветущие яблони и черешни корнями вверх, как ревнивый муж казачку за волосы. Было, не раз, сумасшедшая речка бросалась на станицу, переплеснувшись через мосты, сносила хаты, и тогда плыли в черных бурунах овцы, свиньи, утопленники, скамейки и сундуки. Летом смирно дрожит цветными камнями дна, поит огороды и сады, обмывает людей, скотину, белье. Зимой голубеет льдом, в котором на праздник Иордани вырубают прорубь в виде шестиугольного креста и христиане принимают-годовое крещение в ледяной воде.

Как и коня, казаки рано седлали острые волны. Дети купались от зари до зари, от снега до снега, хотя запрет входить в воду наступал в знойном августе, когда Илья Пророк, ведающий дождями и молниями, уже помочился в речку. Да тут и в жару такого с е л е з н я подхватишь - простудишься вода-то с гор, снеговая. Тут ставили подпуска и верши на усачей и форель, собирали птичьи яйца, землянику, резали ивняк на сапетки. Господа выезжали сюда на шашлыки, собирали в коллекции кварц, малахит, хрусталь, приносимые водой с заоблачных гор. Казаки брали крупный булыжник для мощения улиц и дворов, крупный золотого цвета песок и бело-голубую гальку для бетонных тротуаров растущего курортного городка.

Как свои пять пальцев, знает Глеб Есаулов каждый изгиб речки. И мало интересует его красота потока, бегущего по самоцветному дну. Но давно присмотрел зеленый полу* остров, подходящий для сада. На глиняном материке метровый пласт наносного чернозема - чернее сажи.

Юность казака проходит в балках и на вечеринках.

Молодость посвящается царю - служба.

Когда же придет зрелость и захочется от жены и детей посидеть у шинкарочки, тогда уже вырастет сад.

В старости, когда круги смыкаются и остается лишь отмаливать грехи да внучат нянчить, обычно сторожевали в садах - и семье ненавязно, и душе занятие мудрое.

Понятно, не об этом думал Глеб, когда под мышкой нес на речку оберемок прутиков - будущий сад. Он живет по примеру хороших хозяев, а у них сады есть.

Хотя срок работы Глеба у Трофима Пигунова не вышел - ладились до покрова, - Трофим нанял другого пастуха, а Глеба поставил мирошничать на мельнице и рассчитал: отдал быков половой масти, а сверх уговора новенькое чинаровое ярмо. Пигунову нравился бешеный на работу парень. Он бы хотел такого сына. У Трофима был сын, но давным-давно, мальчишкой, сбежал из дому и будто плавает по морям-окиянам.

Гордо шел по улице Глеб. Не торопился. Чтобы рассмотрели - хозяин идет. Шел не прямо домой, а медленно колесил по улицам - чтобы все видели. Кто рано встает, тому бог дает. Вот оно, богатство в четыре рога. Шагал, словно землю одалживал. Небрежно накинул на руку ременный налыгач. Быки шли спокойно. Божественная осанка, чистая солнечная шерсть, напоминавшая казаку волосы Марии.

Прасковья Харитоновна прошла по дворам, кланяясь, повестила: сын просит помочь посадить сад, зарезан валух, есть и самогонная арака. Охотники помочь нашлись. Трое пришли с быками - этим особо заплатили. Помогать увязались девки и казачата, падкие на пряники и конфеты. Мария радостно вызвалась помочь друженьке, которого метили ей мужем, мать по секрету сказала. Сад у них будет свой! И чувствовала на губах яблочный ветер июньских зорь.

Спалили огнем камыши. Выкорчевали корни бузины и плакучих ив. Запрягли четыре пары быков в железный плуг, взятый в аренду у Гарцевых, и перевернули землю. Работали весело, с песнями. Чуть станешь, а Прасковья Харитоновна тут как тут - с чаркой или сладкой закуской. Как все станичники, Глеб считал Александра Синенкина дурачком, но в этот раз пригласил хуторянина-садовода - указать, как правильно заложить сад.

Кончили. Смыли пот в кристальной воде. Зажгли костры. Расстелили большой парус, и вот он, дымящийся в казанке валух, а за ним шествует вино. Батюшка, отец Илья, покропил сад святой водой. И сели. И выпили. За хозяев, за сад, за буйный Терек, которому Подкумок доводится младшим братцем.

Мария с детьми соорудила шалаш. Украсили конек красными головками колючего татарника, наносили, как птицы в гнездо, яркой соломы. Залезли, рты до ушей - тетка Прасковья высыпала им подол конфет и сладкого вина кувшин дала.

Гаснут костры. Сытые, довольные станичники разошлись. Повезла на быках посуду и лопаты Прасковья Харитоновна. Стоит над рекой молодой хозяин. Спят горы. Шумит река. Густозвездное небо рядом. Близко, за курганом, упала звезда.

Тихо подошла сзади Мария:

- Ты не ругаешься, что мы с того края посадили смородины и крыжовника? - Счастливо улыбается.

Нет, не ругается. Конечно, это баловство - ягода, курага, но он понимает ее - для будущих детей посадила, и обнимает возлюбленную. Не только в барышах дело.

Но главное - шафран, тавлинка, шершавка, все зимние золотые сорта, лежащие до новых, когда цены растут. Господ прибывает в станицу все больше, требуется уйма хлеба, молока, мяса, фруктов. И зевать, как Оладик Колесников, не надо. О л а д и к о м Колесникова Ваську прозвали за то, что в детстве у него всегда был в руках оладик или блин. Были в станице и П и р о ж о к, и В а р е н и к, сами забывшие свои имена, данные им при крещении.

Шумит речка. Течет быстрая...

ЗМЕИНОЕ ЗОЛОТО

Наиболее обжитым местом была станичная площадь. Тут собирались сходки, творился суд, бывали конские и ситцевые ярмарки, игрища и ристалища. Против церкви стояло питейное заведение, рядом бондарня, кузня, казенные погреба с образом святой Прасковеи - покровительницы винного корня.

В ряду этих строений разбогатевший казак Аполлон Дрюков выстроил дом. Одолевала казака страсть к кованым дверям, узким окнам в решетках, к стенам чудовищной толщины. И выстроил дом Аполлон - ровно крепость от турков. Угрюмый, с острыми углами, с контрфорсами из гранитных кругляков строил Анисим Лунь. Покрыли дом медным листом, снабдили саморучного дела замками с секретами. Обнесся Аполлон высокой стеной - со Змеиной горы возили камень, верх стены унизали железками, заботливо посыпали битым бутылочным стеклом.

Болтали, будто в Персии спознался Аполлон с чертом, открывшим ему путь в кафедральную синагогу, и казак ограбил иудейского бога, привез домой кошель с монетами и бриллианты древних цариц. И, право, его дом был полная чаша. Закрома ломились от зерна, сала, сушки. Сундуки еле закрывались, набитые лионскими и шанхайскими тканями, штуками сукна из Китай-города. На коврах дорогое оружие. Сена, дров Аполлон запас до Страшного суда.

Как-то с обедни зашла к Аполлону мать, нищенствующая Дрючиха, что жила на краю станицы. После ее ухода Аполлон полез за икону проверить кошель с золотом - денег не было. Говорили, будто Аполлон пытал мать, но так и не вернул кошель. Жена его стала заговариваться, потрясенная потерей богатства, и ее отвезли в сумасшедший дом. Дочь Нюська без присмотра стала гулящей с детских лет, воловодилась и с пешими, и с конными, только ленивому отказывала. Аполлон закручинился, ушел в монастырь отмаливать грехи, принял схиму. Наследницей осталась Нюська.

В доме пошли пиры, сборища, плясования и блуд. Тут ели хлеб на корню. За бесценок продавали коней, мебель, ткани. Вскоре появились долги.

Тогда дом купило казачье правление. Нюська перешла жить к подружке, подвизавшейся на курсу возле господ офицеров. Кое-что переделав, дом освятили снова. И старики постановили: быть сему дому тюрьмой.

А бабка Дрючиха все побиралась на паперти, стояла с длинной рукой, ходила в рубище, печку не топила, с родней не зналась. Как-то огласила на сходке, что у нее деньжонки небольшие прикоплены и она отпишет их тому, кто докормит и доглядит ее. Охотников не находилось. С жилистой шеей, аспидно-черными глазами, словно вырезанная из темного дерева, она походила на бабу-ягу. Дед Иван Тристан говаривал, что в старину была она красавицей, офицерам глаза строила, и сам он, грешным делом, ухлестывал за ней на посиделках. Однажды нашли ее по первому снегу холодной. Лежала у порога, и, как на ведьме, сидел на ней желтый кочет - все ее хозяйство. Внучка Нюська отказалась хоронить бабку, и похоронили за счет казны. Хатенку Дрючихи подозревали как обиталище нечистой силы - Есаулова Прасковья Харитоновна видала, как в хате плясали русалки. Правление решило снести вертеп на камень, буде на него желающие.

С того дня разбогател мирошник Аксен Пигунов, мужик. Ломая хату, нашел он кошель телячьей кожи с древними золотыми монетами. Долго не мог подступиться к нему. Лежала на кошеле диковинно длинная змея. Пока искали вилы, чтобы пропороть гадину, она уползла в камни.

Все бы ничего, да женился Аксен не по чину - взял казачку Глашку из сурового рода Луней. Один брат Глашки промышлял разбоем на море, другой, Анисим Лунь, смолоду жестоко пророчил нашей станице гибель и опустение. Ко всему, пухломордая Глашка путалась с соседским парнем Степкой Глуховым. Муж давно мешал им. Понятно, и на золото точили зубы. Да и кто он, муж? Мужик! А тут спокон веку казачья земля, чертов лапотник!

В успенье натопила Глафира баню. Позвала и Степку попариться. Мужчины хлещутся вениками, а баба пару поддает. Низенькая саманная банька стояла в задах, с крошечным слюдяным оконцем, скрытая лебедой и сурепкой. От булыжной каменки жар - не продохнуть, не взмахнуть рукой. Сладко кружится голова от кизилового духа веников.

Глашка внесла цибарку ключевой воды, переглянулась с любовником. Муж блаженно закрыл глаза, растянувшись на скользкой полке. Серебряный крестик мерно вздымался на дряблом розовом пузе мельника. Степка мылил Аксену ноги, Глашка голову.

- Тьфу, окаянная! - заорал Аксен. - Глаза намылила...

Тут и саданул его Степка железной кочергой по темени. Дернулся Аксен и захлебнулся в кипятке - в котел головой сунули...

Стемнело. Глашка замыла кровь. Конь Глухова стоял за баней оседланный. Положил Степка мокрый мешок на седло и поскакал. Остановился в Чугуевой балке. Глухо пели сверчки - хор крошечных певчих по убиенному. Темная лесная гора закрывала полнеба. Шашкой Степка рыл яму. Тревожно ржал конь. Глухов ласкал его, бил, завязывал поводьями рот. Конь бесился. И бросил казак мешок в стеклянно светлую речку.

Соседям Глашка сказала, что Аксен с вечера напился, избил ее и ушел в лес за калиной. А через неделю охотник дядя Исай нашел мешок с человечиной в Долине Очарования - так называли балку господа. Мать Аксена опознала крестильный крестик сына. Дед Иван Тристан видел, как Глухов скакал с мешком. Что Глашка и Степка путались, знали все.

В то утро осталась некормленой скотина, не топили печи. Станица вышла содомом на выгон. Плетями погнали Глафиру в лес за останками мужа. На ходу измывались над ней как хотели. Пуще других лютовали бабы и особенно казачата, еще не знающие о любви. Они рвали ей кожу на толстых грудях, били держаками и деревянными шашками в стыдное место.

Полумертвая, доползла Глафира до балки. Помочилась кровью. Стала собирать мужа, рвет листья, чтобы не пачкать рук о трупную падаль. Пуще взъярилась толпа. А когда натешились все, вжикнула шашка гвардейца Архипа Гарцева - и голова убийцы скатилась к зловонному черному мешку.

- Добре! - сказал подъехавший атаман. - Бросить собаку тут, а мужика похоронить в станице.

Маленькое голубиное сердце Маруськи Синенкиной, бегущей в толпе детей за Глашкой, билось порывисто и больно. Впервые девочка видела так близко кровавое преступление и страшное возмездие. От ужаса она не могла слова выговорить. Теперь она знала, что люди убивают друг друга, как звери в диком лесу.

Глухов сбежал за Каспий и, по слухам, стал татарином.

А деньгами завладел брат Аксена, Трофим Пигунов. Он стал и хозяином мельницы. Держался ближе к казакам и на мельнице казака пропускал раньше мужика.

Мельница - вторая неофициальная сходка. Тут по вечерам собирались старики и под мирный рокот, в хлебном запахе зерна, перебирали в памяти былую жизнь.

По вечерам, когда ветра зари полотна дожигают, коровы важные шагают, в поля ушедшие с утра. Идут-спешат издалека, молочным солнцем налитые, и дышат паром молока, теряя капли золотые.

Собаки брешут у отар. Звенит бугай тяжелой цепью. А сумрак полчищем татар крадется к хатам сонной степью. Уже мелькнули у реки влюбленных воровские тени. С остывших глиняных сидений ползут на печи старики, надежно затоптав цигарки.

Давно закончен овцам счет. А молоко еще сечет железо звонкой цибарки. Дед-нянька спать поутолок внучат и сам улегся с ними. А буйно радостный телок бодает выжатое вымя.

Дубравы погрузились в сон. Тревожно на путях окольных. Утих на дальних колокольнях вечерний заунывный звон. Ползут туманы по долинам. Страшнеют в балочках лески. А боевые казаки в чихирне собрались старинной. Капусты квашеной кочан да мера слив иль груш моченых. И посередке винный чан. Под каждым табурет - бочонок.

Вздыхали, пили и крестились. И плыл в ночном дыму кабак. И поздно ночью расходились по лужинам под брех собак. Меланхолично звезды иглы роняли светлые во тьму - на жизнь, к которой все привыкли, как привыкает бык к ярму. Грустя о времени ином, тут поминают ветераны, когда Подкумок тек вином и плыли киселем лиманы. А ныне стыдно и темно становится на белом свете.

И путало иных вино в шелка блестящей лунной сети. Ползли домой, как пластуны, и носом попадали в лужи прославленные хвастуны и мастера владеть оружьем. Кто потерял портки, ножны, кто без сомнений добирался до сонно дышащей жены и истово с ней целовался. И храпом выпугав друг друга, вот спят в обнимку два супруга. Иной буянит - не до сна. А тот лишь вживе воротился, так борщ хлебал из казана, что медный крест на пузе бился. Ночь. Баба выскочит на миг. В садах рокочет сыроварня. Да пронесется шалый вскрик неуходившегося парня.

ОБРУЧЕНИЕ ЗВЕЗДЫ

Был праздник. Густой масленый звон над станицей. Перьями гигантской птицы плыли светлые облака. В ярких сатиновых обновах торопится в церковь молодежь, чтобы скорей отстоять положенное и идти на игрище. Сурово, осуждающе смотрят на молодых старухи - им осталось лишь злобно молиться богу да греметь чугунами в печи.

Глеб тоже отстоял раннюю обедню. Карим глазом косил на луженое блюдо церковного старосты. На блюдо мелким дождиком сыпались копейки, алтыны, пятаки и гривенники - по грехам дающего. "Это что, - думал казак, - как кто в старосты пролезет, рожу наедает, ровно кабан, хату новую строит под железом, конями и фургонами заводится. И ведь не держат долго, чтобы душу не сгубил!" Из церкви пошел на мельницу, не терпелось новый жернов в работе проверить.

Мельница - длинный сарай. Одна сторона в реке, будто баржа. Внутри отсеки. В одном плещется огромное дубовое колесо с корытчатыми лопастями. В другом натужно гудят каменные жернова. Из третьего по деревянному рукаву течет зерно. В четвертый сыплется мука на сито, тут отбиваются отруби, идущие в пятый отсек. Самый большой - приемный, с весами и закромами. Окна в крыше затянуло мукой и паутиной, полутемно. Вода на колесо идет по тенистой Канаве, зеркально-тихой, заросшей ивами и незабудками, от хворостяной запруды, сделанной выше по течению реки. Канава и река образуют гусиный остров с мягкой муравой, на которой станичные парни допоздна метали "орла", играя на деньги. В речку вода возвращается пенистым водопадом.

На мельнице с незапамятных времен ютился станичный песенник Афиноген Малахов. Барин Невзоров приглашал поэта жить к себе, в роскошный особняк на курсу, ибо любил казачьи песни. Афиноген отвечал, что для занятий поэзией ему вполне достаточно чердака мельницы и лунного плеса на реке. Черноволосый, стройный, быстрый старик все похвалялся вскочить в серебряное седло Эльбруса, а в ожидании этого часа сидел на Пьяном базаре с дружками былой славы. Он-то и выкопал в старину за пять лет Канаву. Он же и первую мельницу поставил. Но чудно: не любил помольцев. Больше сидел в деревянной каморке или над водой и играл на цимбале. Хата стояла на двух берегах Канавы, на древесных стволах, перекинутых через воду, Канава текла под полом хаты. Один угол каморки занимали иконы старинного письма, в другом кровать. На стенах винтовка, шашка, тульский пистолет. Окно одно, слуховое, с видом на реку, Предгорье и Белые горы. Попадал в него только лучший, утренний свет.

В снежные дни в хате жарко пышет чудная железная печурка, сделанная из чугунка. Афиноген попивает яблочный сидр, слушает гул пламени, читает книги о деяниях и жизни святых и угодников.

В давние времена продал он мельницу пришлому Аксену Пигунову. Жить остался в хате. Жил и при наследнике Аксена Трофиме. Трофим смотрел на Афиногена как на сторожа. У Афиногена и друг был сторож Английского парка, живущий в крошечной кирпичной сторожке, вокруг которой идиллически стояли копны сена - так осталась она на открытках тех лет и так запечатлел ее на холсте сам сторож, художник-самоучка. Знался Афиноген и с кладбищенскими сторожами. Новый хозяин мельницы побаивался Афиногена за то, что никогда не видел старика спящим: в любую полночь глянь - Афиноген или сидит, или ходит над водой, а если лежит, то глаза открыты. И все думал от него избавиться.

Жалостливые бабы считали его убогим и носили ему узелки с пищей. Часто и Глеб передавал ему пышку на сметане от матери. Когда-то Афиноген дружил с дедом Глеба, Гавриилом Старицким, а последнее время все спрашивал парня, скоро ли вернется со службы Спиридон-песенник, потому что старик сложил новую славную песню и не хотел пускать ее в мир без хорошего исполнения. Он и песнями кормился. Всякий раз как составит новую, приглашал станичников и господ слушать ее, с непременным условием приносить еду и закуску. А господа при этом подавали и деньги.

Поговорив с Афиногеном, Глеб пустил жернов. Тут их позвали завтракать. Глебу подала рушник дочь Пигунова, ласковая хромоножка Раечка, а старику сама хозяйка, бессловесная, забитая, даже вроде бы и без имени все называли ее местоимениями. До того она была стерта я незаметна, что на улице Глеб, случалось, не узнавал ее, принимал за незнакомую бабу. А Раечку он не любил. Порой с ненавистью смотрел на безобидную девку. Посватайся к ней Аксененкин-дурачок - с дорогой душой отдадут - хромая! А денег за ней невпроворот, где-то прячет хозяин и персидский кошель с золотыми монетами. Но не станешь же брать хромую, мужичку!

Ели блины. С кислым молоком. С каймаком. С маслом. Со сливками. И на закуску с вареньем - черносливовым, вишневым, кизиловым, и на самый вершок - с медом. У раскаленного зева русской печки мать и дочь мажут сковороды связкой гусиных перьев, окуная их в топленое масло. Половником наливают жидкое тесто и рогачами ставят сковороды на жар. Мгновенье - и тонкий ноздреватый блин готов. То хозяин, то работник, то сторож берут его с пылу, сворачивают трубкой, макают в блюдце и шумно втягивают в рот. Едят долго, упорно - мать и дочь уже употели. Ради праздника и штоф на столе. В будние дни казачий рацион небогат - постный борщ, кулеш, картошка в мундирах с солью, черный хлеб. Пироги же, блины, лапша с курятиной, масло, узвар - только в праздники. Сало, правда, ели почти ежедневно, как китайцы рис, как исландцы рыбу.

Праздники Глеба тяготили - время уходит на ветер. Молод. Силу девать некуда. После блинов насек сталью старый жернов, наладил кукурузную рушилку. Но день не кончался. Сел рядом с дедом Афиногеном на перевернутую колоду. Смотрят на речку. Течет. Быстрая. Лазурь над горами и изумрудными зеленями печалит, веет светлой грустью. Башнями громоздятся белые кучевые облака. Поют петухи. Качается на татарских могильниках шалфей и дикий чай. Станичный поэт тихонько напевает.

Глеб спросил:

- А куда делась твоя семья, дедушка?

- В синем море, в златых чертогах морского царя, и прислуживают им царь-рыбы...

- Как же они туда попали? - понимает шутку казак.

- А вот по этой речке прямо поплыли... Выше Синего яра текла тогда вода... и мальчонку смыло... с конем... а она за ним... Я-то не видал, мне сказали... Тогда и поставил тут мельницу... Вода очаровала... А мельником не стал.

Не понять молодому старого, живому - мертвого. Но пахнуло на Глеба холодком небытия. Вот эта вода встанет черными горбами, заревет и в один миг унесет Марию. Или бык убьет. Или оспа случится. Беречь надо друг друга, беречь. Его охватило такое беспокойство, что он едва сдержался, чтобы не пойти к Синенкиным тотчас.

- Спой, дедушка, веселую!

- Это надо твоего братца Спиридона.

- А много сложил слов-песен?

- Есть одна, - весело подмигнул старик, вернувшийся с высот печали на грешную землю.

- Скажи словесно.

- Нет, и не проси, уж коли отпечатал бочку - пей до дна, а тут винцо особое, не успеешь выпить - фонтаном разлетится, нельзя трогать.

Закат позолотил неподвижные облака-башни. Глеб выбил мучную пыль из каракулевой шапки, потуже затянул серебряный пояс, обмахнул мешком сапоги и пошел гужеваться с девками.

На этот раз собрались у Любы Марковой - у нее был день ангела. Парни наворовали дома припасов - кто целого гуся приволок, кто домашнего вина бутыль, девки накрыли стол, нажарили тыквенных семечек, нарумянили щеки, и без того полыхавшие бурачно-розовыми пятнами. Нашелся гармонист. Ели, шутили, дарились конфетами, рассказывали жуткие истории с участием мертвецов и железного волка, играли в жмурки. Парами уходили в звездный квадрат растворенной двери.

Глеб и думать забыл об Афиногене и его невеселых песнях и рассказах. Но осталась нежность к Марии. Забота. Любовь. Радость, что она жива, рядом, и уж не так безобразны ее светлые волосы, хотя их не сравнишь с черным шелком волос ее подруги Любы. А тут ревность заговорила и хозяйская сметка: не проворонить бы девку, на нее, оказывается, парни смотрят, как на диво, наперебой плясать вызывают, пряниками засыпали. Значит, есть в ней что-то ценное, а такое и себе сгодится. Бесили Глеба и железные глаза Хавроньки Горепекиной - смотрела она на него, как на свое, кровное, ведь он не раз провожал ее с посиделок. Шутишь, девка, казак вольный человек, кого хочу, того люблю. И нынче провожать буду не тебя, а Маруську. Когда Мария подосвиданилась, Глеб скользнул за ней, все же избегая круглых глаз Хавроньки, принарядившейся ради него в маркизетовое платье, которое, он знал, ей берегли к венцу.

Его ударили сзади, и он полетел носом вслед за шапкой. Шапку схватил сразу, перевернулся и встретил град кубековских кулаков стоя. Драк Глеб избегал, боялся убить, гнев в нем был нечеловеческий, он даже завидовал драчунам, которые братались, еще не смыв кровь с морд. Но тут дело особое. Мария тому причина. Кубековский кутан не желает отдавать свою по вере девку никонианскому псу. Так рыцарски, так упоенно не дрался он давно. И уже подкатила студенистая влага страха в плечах - страха убийства, уже порывался он вытащить кинжал, но Люба и Мария со слезами схватили его за руки и потащили во тьму. Следом летели камни и матерщина. Глеб вырывался. Горели синяки под глазами. Солонело во рту, не от крови, от жажды кровавой мести - ведь он никого не трогал. Ну погодите, суки, мы вас перевстренем на Голопузовке!

Проехал "золотой" обоз, оставляя длинный, как у кометы, хвост вони. Девки зажали носы платочками. Глеб стал дышать спокойнее. Люба поцеловала Марию и побежала домой - вечеринка еще не кончена.

Нет, он не отдаст ее никому! И шептал ей слова нежные. Клялся в любви. Говорил, что зашлет сватов. Теперь же зашлет. Жить без нее невозможно. Будут упрямствовать попы - вера разная - он им кукиш покажет! Силой им будут мешать - у него тоже есть ружьецо славное, за сто сажен чугунный котел пробивает.

Жаром проняло девку. Недавно еще он целовал ее с холодком, балуясь, а теперь огнем горит. Не слишком ли наворожила цыганка?

Небосвод выгнал вечные табуны звезд. Дремлет старец-пастух Эльбрус. На десятки ладов заливаются станичные псы.

Неожиданно Мария заплакала - Глеб сравнил ее с неуклюжим длинноногим жеребенком, из каких вырастают лучшие кони.

- Чего ты? - обеспокоился парень.

- Хорошо мне... даже страшно...

Задумался и Глеб. И ему хорошо. И точит какая-то порошинка страха в сердце. Вера разная - ладно. А ведь немало в станице невест побогаче Синенкиной. Жениться раз. И надо жениться с толком. Вот была бы она дочерью Пигуновых! И, споря с собой, жарче обнимал Марию.

Над дальними курганами-пикетами призывно мерцали светила. Одна звезда будто молила о помощи, то вспыхивала, то, изнемогая, чуть голубела точкой. В нервном мерцанье звезды отзывчивая на чужое горе Мария уловила нечто гибельное.

- Смотри, звездочка угасает.

- Нет, это на мороз, - ответил великий земледел.

- А вон чья-то душенька полетела, - показала на сорвавшуюся рядом, за курганом, звезду.

Пропели первые петухи. Глебу пора в лес, договорились выезжать на Стожарах. Он собирался нарубить ясеня, чтобы заказать Ваньке Хмелеву новую телегу, старая еле дышит. И сделался он ледяной. Чует Мария - чужой, нелюдимый, непонятный. А почему, бог знает.

- Обиделся? - с тревогой спросила.

- В лес пора, ступай.

- Я у Любы Марковой ночую.

- Проводи меня.

Во дворе кинулась к Марии длинная черная собака. Мария испуганно схватилась за Глеба. Глеб выдохнул звук, будто тушил лампу, и собака виновато скрылась. Запрягли быков, бросили в шаткую тележонку топор, цепь, бурку. Мягко положили на солому ружье. Мария ласково гладила теплые морды спокойных быков, грелась их дыханием, радовалась богатству любимого. Радостно ей - видела себя женой, провожающей мужа в лес. Страсть не хотелось расставаться. Поехала с ним до выгона, где собирались все лесорубы.

В речке остановились - пили быки. Глухо, по-ночному журчала вода в колесах. Плыл туманок над самой водой, что по грудь быкам-подросткам. За выгоном настороженные балочки, чем дальше, тем глубже, в тревожном сумраке.

Такими близкими никогда не были. На посиделках много игры: забав, признаний, а тут быки, телега, труд - нечто от семьи. Так бы и ехали вместе вечно.

В звездном пламени Белые горы - такими ничтожными кажутся беды и радости. Хочется Марии только любви, делать доброе, пригреть сирого, накормить голодного, ответить лаской на теплый взгляд.

Глеб посматривал на Синие горы - скоро ли заря. Томление, охватившее его, хотелось сбросить, как теплую, но тяжелую бурку. Вот ведь и старшие братья еще не женились, надо ли спешить ему?

В тишине, не слыша голосов, быки шли тише и тише. Остановились. Глеб потянулся к кнуту. Мария поймала его руку, поднесла к губам. Она лежала на соломе. Ему было неловко, что она целует его руку, обнял ее плечи и припал губами к ее губам. Она закрыла глаза. Отчаянно сопротивлялась. Глеб отступил. Тогда она притянула любимого к себе...

Долго молчали и не могли отдышаться от волнения. Она еще всхлипывала от наслаждения, потом поджала не умещающиеся в телеге ноги и беззвучно затряслась в горьком плаче - грех страшный, перед богом, родителями, Глебом - ведь не венчаны. Не зная, как утешить ее, он вытирал ей слезы, сказал:

- А знаешь, лежачи, ты не выше меня!

Она улыбнулась, обняла любимого, нежно и беззащитно припала к его тяжелым рукам, отдавая им себя.

- Мы с тобой ровные, это я на каблуках выше. Ничего, что я длинненькая?

В звездной темноте ее лицо прекрасно, большеглазое, крупного овала. Четок в небе породистый, арийский подбородок казака.

- Дурочка, ты у меня первая и последняя, век буду с тобой, и умирать вместе, возьму тебя на руки, уйдем в калиновую рощу и там схоронимся от людей, келью построим, царями лесными будем, а когда час придет, отпоют нас не попы, раз у нас вера разная, а листья и трава, а вместо свечек вот эти звездочки гореть будут...

Опять Глеб вышел раньше других. В некоторых хатах замелькали огоньки, но дорога пока пуста. Хороша бурка в предутренний холодок. Сладко пахнет солома. Глеб рассказывал Марии об электростанции за станицей, куда недавно возил с речки песок. Белый Уголь называется. Чудеса твои, господи! Вода, как на мельнице, колеса крутит - это понятно! А потом по проволоке огонь бежит за семь верст, и в господских домах лампы навроде груш горят без керосина и жира, да так ярко, что глаза выжечь могут. Лампы Мария видала, только в ум не возьмет, как же это огонь бежит по проволоке. Старики говорят: там в середке черти такие сидят и светят. По мнению Глеба, это брехня, там машины гудят, а как они делают огонь, то не понять никому.

Сказал, что телегу новую делать будет. Надо бы справлять и рессорную английскую коляску, фаэтон гонять на курсу. Не только полевым трудом жив человек. Вот он недавно купил на базаре телка и перепродал его мясникам с барышом, да еще потроха и шкура себе остались. А то вел коня поить. Под "шумом" барыня Невзорова рисовала. Конь играл, вставал в дыбки. Барыня попросила казака постоять, пока она их нарисует, дала за это рубль и пилить дрова на зиму пригласила - тоже заработок. А кто без денег, тот бездельник.

Донесся снизу тележный скрип колес.

- Пора! - шепнула счастливая девка, поправила косы, еще и еще поцеловала суженого и, унося мечту о лесной жизни вдвоем, серой качающейся тенью стала удаляться в сумрак полей, чтобы обойти скрипящие телеги.

Бежала полями угрюмо зашелестевшей кукурузы, чувствовала затылком восход карающей зари. Как посмотрит она ему же в глаза? Ох ты, ноченька темная! И от родных теперь навек отрезана стыдной тайной. Ее замуж выдавать собираются, а она вперед залетела. Как будет теперь она смеяться с отцом, возиться на сене с Федькой? А если мать или братец Антон почуют неладное? Крут братец Антон в делах семейной чести!

Ноги отказываются идти в станицу. Надо предупредить Любу, что она ночевала у нее. И утешала себя тем, что Глеб никогда не бросит ее, а Прасковья Харитоновна станет любить, как родную дочь.

Серая тень - неужели это человек с думами, сердцем? - растаяла. Может, сон снится Глебу? Тоскливо сжалось его сердце. Жаль Марусю, одна уходит, а там кобели страшенные, бывает и бешеная скотина. А проводить невозможно - быков не бросишь. Каждый в мире одинок. Каждый сам платит за грехи. Где он, тонкий стебелек уплывающего счастья? Слился с мраком кукурузных полей. Догнать, приголубить, обнадежить. Тут сами тронулись быки, услышав стук телег. Звякнул в передке топор. Напомнил о лесной работе.

День разгорался. Цоб-цобе!

КАЗАЧЬЕ СЧАСТЬЕ

Беспорядки в городах задержали полк, в котором служили Михей и Спиридон Есауловы. Лишь осенью бойцы мчались со службы - по желтым степям, мимо древних курганов, сбоку славной реки Кубани. Называясь терскими, казаки Пятигорья редко, случайно и далеко не все видели буйный Терек. В Кубани же часто поили коней, бывали у ее истоков в снегах Эльбруса и, хотя жили в пятидесяти верстах от двуглавого гиганта, выше снеговой линии не поднимались - дальше смерть, круча, небеса. На изобильной травами долине пасется стадо Синих гор. Конники пришпорили коней. Уже видны ландышевые и ореховые балки, где прошло их пастушье детство, качается трава на могилах дедов, где их заждались истосковавшиеся матери и жены.

Долго не ложились в этот вечер в станице - прошел слух, что сотня скачет домой. Все выглядали да поджидали. Нет, не видать, не слыхать. И поставили караул на въезде.

Служивые решили подшутить над станичниками, обдурили родных: не доехав трех верст, спешились и, как в засаду, ушли в камыши. Затею предложил Игнат Гетманцев, страстный охотник, для него и война - охота. Конечно, убить человека - не куропатку застрелить. Гетманцев любит брать языков, живых людей, и лучше всего чувствует себя в засаде. Смеющимся его не видели никогда. До службы так и пропадал в лесах, хотя имел жену, правда, бездетную. Лесной человек-одиночка, он в людской компании утешался картежной игрой, и играл так же отчаянно, как шел на медведя.

Против затеи Игната был атаманский сын Саван Гарцев, драчливый, увертливый крикун с вислым животом - явление у казаков редчайшее. Любитель поесть, настроенный эпикурейски и в самые драматические моменты, не расстающийся с фляжкой и куском и под пулями, он заслужил себе прозвище Окорок. Сейчас он спешил домой в чаянии сытного ужина. Спиридон Есаулов, хорунжий, шутник, весельчак, бабник, не унывающий в любой передряге, уговорил Гарцева. Поддержал брата и Михей, рубака, джигит, конелюб. Михея Саван уважает как сильного и ловкого наездника и отличного стрелка. Вел сотню со службы приставной, временный командир, и ему было все равно. В станице он примет новобранцев и поведет их на службу.

Вот уснула родная станица у гор. Переместились низкие созвездия. Ухает сова, да шумит на перекатах бурунами Подкумок, громко поет о старшей сестрице Кубани, о братце Тереке, о тетушке Куме.

В урочный час он напоит и обмоет в последнюю дорогу и меня, и тебя, мой друг.

Казачьи кони ободрились, заиграли, припали бархатными губами к заводям, долго пили, волнуясь от близости дома.

Как удальцы в набеге, казаки прокрались на площадь, обманув дозорных парнишек. Не звякнула шашка, не топнуло копыто: все замотали, заглушили. Двоих дотошных казачат, заметивших движение, Игнат Гетманцев взял в плен. Когда все собрались, Спиридон-песенник махнул рукой. И обрушился на спящие хатенки старинный плач.

Сине море без пролива

Разлилося широко...

Как встурмашился народ! Зачиркали кресала о кремни: вздувают жирники. Бегут на босу ногу встречать дорогих гостей. Крик, гам. А сотня стоит, как на картине, строем. Кони и всадники слиты, шестикрылые кентавры. Спиридон Есаулов с наигранной хрипотцой процеживает слова:

Два часа минут пятнадцать

Шел я морем хорошо...

И густо подхватывает сотня, всплеснув синими башлыками - волны и ветер:

Как вошел в Азовско море,

Стал корабль мой потопать...

Тоска, ревность, суета житейская - все отлетает. Торжественный обряд встречи не допускает суесловия, лишних чувств и объятий. Деды и отцы стоят в сторонке без удивления. Матери пали ниц, поцеловали ноги сыновьих коней после дальней дороги. После этого кони поступили на попечение младших братьев, а служивых чуть ли не на руках несут их чернобровые сестры и жены. Всплеснется и плач - со службы не все вернулись, иной уже пасет табуны и стоит на пикетах в горах господа. А в т о р о к а х е г о р у б а х у о д н о п о л ч а н н и к и в е з у т.

Дома первым делом раздают подарки: старикам - бутылки казенного спирта, матерям - кашемировые шали, сестрам и женам - узорчатые шалетки и батистовые платки, юношам - револьверы и кинжалы.

Огненными жерлами пылают с вечера топленные бани. В душистом пару жены моют друженек, целуют шрамы на милом теле - как сыр в масле катается казак. Пышно взбивают утиного пуха перины. Подносят казаку старинную чарку, из которой пивали и дед, и отец, вернувшись из похода. И сладостная разымчивость покоя снисходит на воинов от привычной картины родимого гнезда - дыма, овчин, сундуков. Дивно рассказывают они о стычках, о военной удали товарищей, о хитрости командиров, о дальних странах в кругу блестящих родных глаз. Легенды о священных конях, о народах трехглавых и пятируких, о коих доводилось слыхать.

Качают на коленях малолетних лупоглазых ребятишек, ласково треплют за косы подросших сестер, мужественно чокаются с дедами, пламенеющими былыми походами. Родовой дух незримо стоит в горнице. До слез радостно смотреть на единокровцев, на ветви своего дерева. Никогда так не бывает добр казак, как в эти дни. Потом может зарезать за копейку, но сейчас на радостях сумку золота высыплет в речку - сделает и речке, как Стенька Разин, подарок.

В хате Синенкиных послышались выстрелы - гуляют. Еще утром прибыл на каникулы Антон-юнкер. Пир горой. Казацкий пир весел и буен. Даже дед Иван прошел два круга в танце и дико взвизгнул "асса! иль алла!". А гости-офицеры достали маузеры и кольты и лихо всаживали пули в беленый потолок хаты. Пригласили и полковника Невзорова. Он пришел с дочерью, курсовой дамой под вуалью, в тонких черных перчатках, сквозь которые блещут камни и золото перстней. Чихирь она пила наравне с казаками. Когда Наталья Павловна закурила длинную надушенную папироску, Федор Синенкин незаметно сплюнул от отвращения, тайно перекрестился под столом и вышел на вольный воздух.

Художница ревниво посматривала на синюю нежность пушистых глаз Марии, о размере которых станичные бабы говорили: ровно яйца перепелиные.

Зато у барыни лицо белое. Выпив, полковник кричал юнкеру:

- Получишь офицера - отдам девку! Пойдешь, Наташка?

- Пойду! - дурачилась Наталья Павловна.

"Спаси бог!" - думал Федор, хотя все понимали, что такой мезальянс невозможен, ведь Наталья Павловна генеральская внучка и крестный отец у нее войсковой атаман в чине генерал-лейтенанта.

Началась пальба и во дворе Есауловых. Глеб с матерью наварили араки давно, а теперь спешно зарубили Кормленых петухов, позвали в гости родню по Мирным и Есауловым.

Братья одобрили Глеба - базы в порядке, скотины прибавилось, крыша на хате новая, а что помидорами занимается и ходит на посиделки в старообрядский юрт, так это поучить надо старинным способом, посечь немного. А пока одарили брата седлом и шашкой - подлетит время и ему идти на службу, когда запоют на проводах:

Отлетает сизый голубочек

От сизой голубки своей...

ГРАНИЛЬЩИК АЛМАЗОВ

Михею и Спиридону правление выделило участки. Братья наломали синего камня, готовились строить себе хаты с весны, обзаводиться семьями. Но еще в каменоломнях Михей загрустил. Случилась странная блажь с урядником его императорского величества полка - заскучал он в станице, а ведь, как и все, рвался домой со службы. В последние дни на границе он близко сошелся с Денисом Коршаком, а теперь и Дениса нет - уехал в Петербург учиться. Спиридон определился на жалованье - в полковой школе готовил молодых казаков на службу. А Михей, черноглазый, широкоплечий рубака, болен томлением духа. Скучно рубить ему шашкой капусту на зиму, не радует конь, и разговоры матери о женитьбе высмеивает. Хоть возвращайся на службу и просись на передний край, где удаль его и молодечество нашли бы применение.

Толстовством он переболел. Но осталась тяга к чему-то новому, неведомому. Уже зная о беспредельности мира, он не хотел ограничить себя двором, станицей. Хмельного он не чурался, но пил в меру, под стенками не валялся.

На некоторое время Михей сдружился с Игнатом Гетманцевым, стал завзятым охотником. Выстрелы, слежка, гон зверя, опасные встречи волновали кровь, и он не понимал Глеба, терпеливо пахтающего масло в деревянном бочонке конической формы.

"Дух кавалерский! Казаки все наголо атаманы!"

Все чаще доходили слухи о беспорядках на фабриках и заводах. Беспорядки Михею приходилось видеть, была и его плеть в деле, когда возвращались со службы. Уже тогда что-то надломилось в нем. Страшно было глядеть в глаза бунтовщиков - тусклые, тоскливые, как у загнанного зверя. Лепился Михей с разговорами к братьям - они не понимали его, да он и сам не мог понять себя.

Неожиданно из Петербурга вернулся Денис Коршак - учиться его не приняли и выслали на родину под негласный надзор за участие в марксистском кружке.

Казачество трудно далось Коршакам. Долго не записывали их в почетное рыцарство окраин. Прадед Дениса, линейный солдат, хлопотал о присуждении ему казачьего звания и надела, но покорителю Кавказа отказывали. Дед Дениса самовольно вырядился в казачью черкеску. Станичники напоили его в чихирне, надели на шею сломанный хомут и кнутами гнали по площади - знай свой шесток! И как гром среди ясного неба - звание дали отцу Дениса с большим награждением: оказалось, Коршаки воевали царю Гребень и, как значилось в одном донесении, спасли престолу Кизляр. Отец Дениса стал гласным, ходил в станичных казначеях, занимался скотиной, овцам счету не знал. Дениса учили в курсовой гимназии и прочили в гвардейские полковники. Но пятнадцатилетний гимназист подружился с молодым учителем истории Наумом Поповичем.

Наум происходил из семьи раввинов, чей род шел от нюрнбергских мастеров-гранильщиков, современников Мартина Лютера, Альбрехта Дюрера, Ганса Сакса, "знаменитых" и "темных" людей. Его предки прошли долгий стяжательский путь. Занимались ростовщичеством. Поселившись в Германии, гранили чужие алмазы. Но и это не давало прочной жизни, ибо над ними тяготела вина Голгофы. Они меняли города и страны в поисках счастья. Цепко держались единения и священной торы*. Смешивались, не ассимилируясь. Постепенно их богатством стали языки, культура, идеи - они стали проповедниками, вступили на духовную стезю. Силой слова, писанного праотцами в Талмуде, они нажили большее состояние, нежели их предки банкиры и пастухи. В это время они уже поселились в России.

_______________

* Т о р а - священная книга иудеев, часть ее - Пятикнижие

Моисея, или Ветхий Завет, - в Библии.

В девятнадцать лет Наум, русский по языку и привязанности к родине, посмеялся над этим состоянием и над жалкой борьбой евреев за свою независимость. Из книг Маркса он знал, что чисто еврейской борьбы за свободу не может быть, что эмансипация еврея или немца есть в то же время эмансипация всего человечества.

Евреев грабили карфагенские жрецы, жгли испанские инквизиторы, распинали немецкие рыцари, колесовали французские короли, громили черные сотни архангела Гавриила...

Наум порвал с родными, талмудистами и раввинами: Партия послала его на самый страшный бастион царизма - в кавказские казачьи станицы работать с самыми крепкими алмазами - человеческими. У Дениса Коршака была склонность к стихотворству. Учитель привил ему любовь к Пушкину, Некрасову, давал заветные томики Гейне. Жил Наум на курсу, снимал часть дачи генеральши Потаповой. Он приводил в порядок ее фамильные драгоценности и всем нравился манерами и обхождением. На дачу захаживали господа, с интересом беседовали с учителем, шутили, что он неплохо шлифует их мозги. На курсу уже было общество, ставились проблемы мужика и демократии, спорили о немецком кайзере, пока дамы в тени фикусов Нарзанной галереи шушукались о последних модах, а лакеи зажигали свечи в шандалах и готовили буфет. Делались выставки, благотворительные лотереи. Пописывали модные, символистские стишки. От курса отпочковался чистенький, сугубо курортный городок, родивший новые среди казаков профессии официантов, массажистов, фаэтонщиков.

При встрече Михей и Денис зашли в чихирню Зиновея Глотова, спросили у наглой глазами шинкарки Мавры Глотовой сулею вина и присели в дальнем уголке, где еще шевелились в тепле летние мухи. Для шинкарки мир - это пьющие и пристающие к ней мужчины, а эти, как два дурачка, тянут целый час одну бутылку.

Михей жадно слушал о рабочих волнениях в столице. Поделился с Денисом думкой ехать на восток - приглашали его и рыбачить на Каспий, и на соляные промыслы - тесен ему мир в станице.

- Каша у тебя в голове, Миша, - сказал Денис. - Давай-ка лучше выпьем, а то Маврочка, вижу, недовольствует.

До службы Денис плохо ладил с отцом, богатым скотоводом, а теперь отделился вовсе, жил, как мужик, на квартире. Бешмет и башлык еще носил, но ни коня, ни оружия сохранять не стал. Кормился рабочим промыслом, поступил в косторезную мастерскую на курсу, где искусно выпиливали роговые гребни, брошки, декоративные ножи. Хозяин мастерской, Федосей Марков, сам был чеканщиком, золотил и чернил офицерское оружие, изготовлял для шашлычных винные рога, а для ресторанов - серебряные стопки и пуншевые чаши, станичным девкам и бабам - серьги и кольца. Одно время он работал с приезжим гранильщиком алмазов, учителем Дениса, Наумом Поповичем. Когда Поповича арестовали, Федосей взял себе его инструмент, барахло разобрали соседи. Сашка Синенкин забрал к себе на хутор книги, которые не взяла полиция. Денис сходил к ученому садоводу и часть книг выпросил себе. Александр обрадовался визиту грамотного казака и после двух-трех бесед согласился беречь у себя небольшую цинковую пластинку - клишированный текст листовки. О назначении пластинки садовод смутно догадывался, но спросить прямо не мог - он считал себя хорошо воспитанным. В мастерской Денис незаметно, по вечерам, изготовлял какой-то станок. В молодости у Федосея Маркова была история с Прасковьей Есауловой, тогда еще Мирной. И теперь Прасковья Харитоновна с удовольствием встречала Дениса, заладившего к ним ходить. И Михей будто на свет народился, радуется приходу друга, и Прасковье интересно послушать человека, который работает с Федосеем. Да и жаль Прасковье Дениса - и старалась получше попотчевать гостя сына. Конечно, эта гордость ни к чему, пора бы Денису помириться с отцом и взяться за плуг, но Денис только спокойно улыбается словам Прасковьи, троюродной по матери тетке. Родня дальняя, десятая вода на киселе, а все же свои. И видом Денис приятен: стройный, сероглазый, волосом каштановый. Только вот упорства в нем много - видать, домой не вернется. Мать подтрунивала над Михеем и Денисом, двумя бобылями. Парни гужуются с девками по вечерам, а они книжки читают. И Глеб смотрел на Дениса, как на пустого человека: казак, а занимается костяными безделицами. Когда в хату входил Спиридон, Денис вскоре уходил: в Спиридоне он чуял такую же, как и в себе, стойкость, неумение сомневаться. При виде Спиридона у него возникало чувство, словно обязан ему по какому-то несправедливому приговору. Но была и благодарность к хорунжему - до самой смерти Спиридон никому не рассказал о случае в казарменной конюшне на границе.

Однажды Денис пригласил Михея к себе, шепнул, уходя:

- Приходи ко мне нынче. Будут новые люди.

Вечером Михей захватил бутылку араки и пошел в гости к Денису. Там уже сидели люди. Небогато накрыт стол.

На беленых стенах плясали уродливые тени от свечи. На старом вытертом ковре висели крест-накрест кинжал и шашка хозяина дома Силантия Глухова, недавно битого на сходке. Сейчас хозяин вечерял с многочисленным семейством, не подозревая о сборище у квартиранта. Сын его Алешка когда-то ходил в гимназию вместе с Денисом, потому и принял Силантий жильца, правда, плату положил большую, как на курсу. Над ковром - фамильные портреты. Усатые вооруженные казаки облокотились на хрупкие этажерки, выставив напоказ наганы и засучив рукава черкесок, чтобы видны были часы. Дородные казачки в венчальных нарядах. Надувшиеся от гордости казачата в папахах набекрень, с часами на животах. Суровые старухи в темных одеждах. Сам хозяин снят в жандармской форме - в молодости служил. Сын Алешка, туповатый, мрачный, снят на фоне Зимнего дворца - в Петербурге, при царе проходит службу.

Михей был разочарован. О революционерах он немало наслушался от Дениса и представлял их зашитыми в железо и кожу, с бомбами в руках или закованными в кандалы. Новыми людьми оказались: Александр Синенкин, Иван Митрофанович Золотарев, кавалер японской кампании, денщик полковника Невзорова, и... девка! Хавронька Горепекина, молившаяся на Дениса со дня его приезда.

Александр Синенкин стеснялся, пытался говорить о науке, о будущем идеальном обществе. Михею не нравилась в нем выспренность, он говорил почти стихами, восторженно закатывая глаза. Золотарев, сорокалетний казак, посасывал трубку, изредка вставлял слово в речь Дениса, который неизменно соглашался с ним и даже будто отдавал ему первенство в беседе. Хавронька в маркизетовом платье смотрела Денису в рот. За вечер не проронила ни слова, слушала мужчин, старших. Михея так и подмывало вытурить вон девку - ну чего она понимает в жизни! Сам он тоже покраснел, слова его были невпопад, он мучительно завидовал Денису и Золотареву, которые чувствовали себя уверенно и спокойно, как он себя в седле или за плугом. Когда Денис за чаркой рассказал в последних стычках в России и расстреле рабочих, Михей загорелся и был готов хоть сию минуту седлать коня и скакать против полиции, против самого царя. Прощаясь, Денис дал Горепекиной два подметных листка расклеить. Михея так и перекосило.

- Дай мне хоть один, - по-детски попросил он.

- Не спеши, - улыбнулся Денис. - Ей сподручнее.

Хавронья расцвела от похвалы Дениса, на миг став миловидной, привлекательной.

В старину жили Горепекины справно, на сходках стояли близ крыльца, подавали нищим. Потом род порушился. Дядя Хавроньи открыто не признавал бога, отрицал жизнь на небесах - и его сторонились самые отпетые головушки. Ее старший брат бунтовал против царя на флоте и был жестоко бит линьками, привязанный к медной пушке. Отец ее Аввакум, богомольный, верноподданный казак, докончил черное дело, довел семью до разорения - уже давно жили Горепекины в бедности и презрении. Хавронька с мальства делала кизяки у Гарцевых, Мирных, Глуховых, вся пропахла навозом, голос и глаза ее загрубели. Прозвище у нее Б е ш м е т - одежду носила в талию и была мужеподобна, злые языки талдонили даже, мол, двуснастная она - и баба, и мужик, но то брехня, а видом Хавронька, точно куковяка.

В девятьсот пятом году сверхсрочной службы казак Аввакум Горепекин стоял в карауле у Грановитой палаты. Ночь была темная, лил дождь. По городу прошли беспорядки, временами слышались пьяные крики, редкие выстрелы, звонили пожарные колокола.

Караульный начальник предупредил часовых, будто в кремлевских соборах укрывается важный государственный преступник, сбежавший из Таганской тюрьмы подземными трубами.

Слова начальника родили у Аввакума озноб наживы. Скорей бы смениться с поста и самому задержать опасного злодея. Предки Аввакума и пахали, и сеяли, кормились и ночным грабежом, пиратствовали на Хвалынском море на остроносых фелюгах с красными от зорь парусами. Богомольный Аввакум промышлял по-своему. Он служил уже двенадцать лет, потому что за выслугу лет в полицейской сотне хорошо платили; случались и побочные заработки. При обыске удавалось утаить то дамский ридикюль с деньгами, то часы или перстень с камушком. Задержал рабочего с листовкой против царя - получил за усердие четвертной билет, на который можно купить пару быков. И теперь он злился на тех, кто мог перехватить новую награду, а она была бы кстати - служба казака кончалась.

Нетерпение его росло. Дождь и тьма сгущались. Аввакум залез в полосатую будку. Тотчас послышались крики, топот от Успенского собора. "Ловят!" - мелькнуло в голове. Тут фортуна повернулась к часовому - к будке бежал человек.

- Стой! - негромко крикнул часовой и подумал: "Не стрелять - за мертвого дадут меньше".

Бежавший, в монашеском платье, наскочил на часового.

- Господин офицер, спрячь, получишь сто червонцев! - нашелся беглец при виде штыка.

- Ложись! Ишь чего захотел - спрячь!

Человек лег. Стражники с фонарями приближались. "А ведь им достанется награда, я на посту, уйти не имел прав. Что он сам набежал, не поверят. Скажут, задержал, но оставил пост номер один - виноват".

- Лезь в будку!

Беглец спрятался под тулупом. Дождь набирал силу, лил как из ведра. Преследователи пробежали мимо Аввакума, невозмутимо опершегося на винтовку. Часовой - лицо неприкосновенное. Приближаться и разговаривать с ним может только караульный начальник, и даже высочайшие лица в империи права такого не имеют. Весьма распространялся среди часовых анекдот, как сын на посту застрелил отца, кинувшегося к нему с объятьями после многолетней разлуки.

- Убивец? - прошипел казак.

- Нет.

- Давай монеты, и я тебя спроважу - выход тут есть.

- Скажи, куда их принести завтра, слово дворянина, на мне одна ряса.

- А ты, случаем, не из этих, что народ мутят против престол-отечества?

Беглец понял, что часовой клюнул на деньги, признался:

- Угадал. Только не против отечества, против несправедливости.

Станичнику полегчало. Эти - как люди, конвоировал их не раз до самого Томска, они хорошо платили за мелкие услуги. Аввакум и представить не мог сто золотых десяток. Живи тогда век припеваючи...

Однако царь наградит точно, а верить на слово опасно. Слово не деньги, казак и сам дорого не возьмет сбрехать. Поразмыслив таким образом, спросил:

- При себе что имеешь - часы, миндальен?

- Медного пятака нету, я из камеры.

- Караул!

Набежала стража.

- Так что, господин вахмистр, вот он, - рапортовал Аввакум. Подкупить хотел, гадюка. А как я с поста уйти не мог, то и взял его хитростью ума.

Горепекин награду получил - посеребренную шашку с надписью "За храбрость".

Через две недели полицейскую сотню вызвали на Пресню.

Сильный огонь с баррикад заставил казаков отступить. Аввакума привалило раненым конем. Набежали дружинники. Над казаком блеснул самодельный, из рессоры тесак. Но вперед вышел молодой рабочий в мазутной куртке из брезента:

- Не надо. Хоть он и гад, казак, мы с пленными не воюем. Может, он такой же пролетарий, только степной. Пусть идет и расскажет своим, что мы хотим работы и хлеба.

Снял с Аввакума шашку, повертел в руках.

- "За храбрость"... Где получил?

- В Маньчжурии, господин пролетарий.

- Возьми. Храбрых мы уважаем. Знай лишь, с кем воевать. Бегом отсюда, ну!

Горепекин захватил седло и уздечку и, прихрамывая, побежал от баррикады.

- Чего? - выкатил медные глаза вахмистр.

- Мы, говорит, работы и хлеба, скажи...

- Молчать! Винтовочку им оставил? Конвой! Под арест!

В холодной Аввакум раздумался и на исповеди у полкового священника сознался, что бес искушал его - хотел Аввакум за деньги скрыть преступника, но бог не попустил этому, пусть тот преступник подтвердит.

- Он уже на высшем суде! - поднял батюшка очи.

Учитывая чистосердечное раскаяние в своих злодействах, Горепекина присудили к военно-каторжному поселению в Якутии. В станицу он вернулся через четыре года без зубов и волос. Его сторонились - иуда, христопродавец. Жил он с семьей на отшибе, у мусорных свалок, с несмываемым пятном позора. Слухи ходили разные. Говорили, что замышлял Горепекин черное дело против государь-императора и всей августейшей фамилии, да рука господа отшвырнула мерзавца в полярные льды, где вечная ночь, живут белые медведи и рыба-кит. От разговоров с любопытными Аввакум уходил, но однажды сказал мыловару Мирону Бочарову:

- Мужики тоже люди.

В устах казака такие слова равносильны тому, как если бы патриарх всея Руси отрицал бога. Правда, сказал он это не казаку, Мирон иногородний.

За отца Хавронька возненавидела и царя, и попов, и бога.

Гости Дениса Коршака расходились поздно, по одному. Для блезиру Михей и Февронья вышли вместе. Он даже взял ее под ручку, хотя так делали только курсовые кавалеры, а казаки рядом с девкой шли всегда чуть поодаль или впереди. В калитке столкнулись с бровастой, огнеглазой Ульяной Глуховой, снохой хозяина дома, женой Алешки. С Февроньей они ровесницы, в детстве вместе играли в куклы. Лет до пятнадцати голоногая толстая девка пасла гусей на кудрявых пригорках музги. Там и настиг ее юный Алешка, принудил к сожитию. Грех прикрыли свадьбой в ближайший мясоед. Третий год Ульяна терпеливо ждет Алешку со службы, но ее нехорошо тянуло на улицу, к парням и девкам. Сейчас она в одиночестве грызла семечки и зло глянула на Февронью - сухопарая иудина дочь, а гуляет с отменного роста и силы кавалером. И негромко бросила в адрес Горепекиной:

- Христа продали...

- Вишня! - огрызнулась Февронья.

За раннюю любовь, маслянистые губы и пышный зад Ульяну кто-то в станице назвал черной переспелой вишней и добавил, что наклеванная воробьями - слаще молодой и целенькой. Из всего этого осталось за Ульяной одно слово - вишня.

Уже завернули за угол, а Михей все видел перед собой игривый стан сдобной казачки. Но сейчас не до этого. Спит станица. Ни голосов, ни лая. Спят мужья, жены, старые, малые, бедные, богатые, удачливые и незадачливые. Спят на колокольнях звонари. Спят на курсу господа. Спит станичная стража. А Михею не спится. Проводил Февронью и долго курил в садах. Сказал Денис, что в России новая революция зарождается и надо не только кольт и клинок держать наготове, но и голову.

Охоту Михей не бросал. Но теперь ездил с Денисом. Чаще всего возвращались они без дичи, с незакопченными стволами, проговорив весь день где-нибудь под стогом, у родника, в барбариснике. Прасковья Харитоновна шутила над ними:

- Вы бы хоть курицу или гусака с собой брали - вроде в лесу убили.

Там же, в балках, Денис дал Михею первое поручение. Над горами несся могучий ветер, волновал блеклые травы, шумел в желтых дубравах. На севере стояли тучи. На юго-востоке тусклая синь, белеет разогнутая подкова Главного хребта. Запад залит холодным солнцем. Станица внизу с первой фабричной трубой - черепичный завод Архипа Гарцева.

Охотники лежали на высоком утесе, похожем на темный лик задумавшегося человека, отчего утес называли Монахом. Столетья углубили глазницы пещеры, обнажили от кустарника высокий лоб. Кони паслись ниже скалы.

Денис докурил трубку и сказал:

- Только смотри аккуратней, жизнь одна, схватят - пропал.

- Каторга?

- Виселица.

- Волков бояться - в лес не ходить.

Из потайного кармана Денис вытащил несколько листков с мелкой бледной печатью:

- Послюнишь и шлепай - у правления, на мосту, на станции.

Грамотных в станице немного. Листовки, которые Денис расходовал скупо, как последние деньги, прошли незамеченными. Сама полиция разглядела их через два дня.

БЕСПОМОЩНОСТЬ

Сразу за станицей гора торчком в небо. Хмурые дождевые тучи цепляются за гору, путаются в дубовом лесу, загораживают свет нижнему миру, притулившемуся под "ручей и кинувшему в небо белые копья колоколен. В эти сырые, неуютные, бездомные дни Глебу лучше всего на базаре - где ядреные тыквы мощью с малую кадушку, гроздья калины, молочные глиняные красные горшки, крытые румяно-золотой пленкой кислого молока, козлята, кони, быки, гуси на зарез. Он мечтатель, и пока не в силах скупить весь базар, мысленно приценивается, примеривается к вещам и скотине мира. А если при этом еще и дерябнуть стакан-другой прасковейского, горячего в жилах вина, то и совсем рай.

Но любил Глеб все-таки не праздничные дни, а будни - розовую серость пронзающего свежестью утра, холодок забирается под бурки и тулупы, и подумать, что надо вставать в поле, на загон, страсть, а думать нечего: надо подниматься. А потом трудный рабочий день с редкими перекурами - от зари до зари четыре упруга, четыре раза отпрягали рабочий скот, чтобы напоить и покормить, тут и самим небольшой отдых. Зато наполняются возы зерном, овощами, дровами, травой, а в холодочке под кустом или в ямке зарытый - бидончик кваса, айран, узелок чернослива, арбуз-богатырь или змеинокожая дыня и, конечно, каравай высокого хлеба.

А бывали дни прекрасные, а получались черными.

Стояли последние теплые деньки, хотя был уже декабрь. Глеб метался по двору. Осенью в горах прошли ливни, у Есауловых смыло воза два картошки. Беда с бедой обручается - на днях в Барсучьей балке украли копну сена - и самое едовое было, разнотравье.

Глеб прошел по станице и по цвету определил свое сено во дворе Оладика Колесникова, рябого мужика лет тридцати пяти, семья которого славилась лютой бедностью. Детей семь душ, и опять Дарья Колесникова пузатая, родила уже и шестнадцатилетняя дочь, пока без мужа. И в хорошую пору борщ с лебедой варили, кошку из-под стола выманить нечем; зимой отсиживались в холодной хате - не в чем выйти на снег. Земли мужикам не положено, арендовать - "средствия" нужны, да и скотина тут не прививалась - ходили по двору три-четыре чахлых овцы да несколько, почти без пера, голотелых кур. Девка с грудным дитем летом нанималась в подпаски, заработала годовалую телку, а сенца не заготовили. Главная еда Колесниковых - картошка, которую они выбивали после того, как урожай хозяевами убран. Маленьких приучали побираться. Каждому Дарья сшила сумочку из мешковины и по вечерам в семье, на редкость дружной в беспечности, делили куски, яблоки, кукурузу. В большом чугуне парили жмых и ели прямо из чугуна - и чашек не было. С бедности Оладик пил, пропивал последние копейки, принесенные детьми. Особенно добычливыми были калека Колька - в детстве упал с печки и переломил позвоночник, - и пронырливая старшая Лизка, успевавшая хватать добычу раньше других. Теперь Лизка, умная, неленивая, работала на заводе, наливала бутылки с минеральной водой, а дите ее тоже давало семье пользу - в морозы его наряжали в тряпки и рогожу, сажали рядом с калекой Колькой у церкви, и не умеющий еще говорить младенчик тоже тянул ручонку.

Сено - товар неклейменый. Прямо не придерешься. Два вечера Глеб становился в засаду в глухом переулке, чтобы ломануть Оладика дрючком. Пожег руки старой крапивой и злее сжимал кол. Оладик отсиживался дома. Телку в садах пасли семилетние Петька и Дашка. Глеб подстерег момент и перерезал телушке глотку. Окруженный плачущими детьми Оладик на горбу принес скотину домой. Начали пировать - мяса сколько! Только горько голосила баба: росла бы молочница и - на тебе! Шел мимо Глеб Есаулов. Посочувствовал горю хозяев. Сказал:

- Сенцо-то теперь залежится!

Ночью ему снилась телка. Проснулся с болью в душе. Жалко. Не Оладика. Телку. И еще больше злился на вора, толкнувшего на убийство. Ведь именно телят Глеб любил без памяти.

С утра повозившись с телегой, в сердцах толкнул сгнивший передок. Лес, привезенный на новый ход, пошел Спиридону на хату. Прибежал за накваской Федька Синенкин, мать тайно от отца послала, уж больно вкусное молоко у Есауловых! Прасковья Харитоновна встретила его ласково, дала гостинец. Федька передал Глебу, чтобы он нынче вышел на угол к Марии.

Не до свадьбы сейчас Глебу. Фургон новый справлять надо, с весны начнут возить с гор желто-лимонный камень, с Подкумка булыжник и песок господа затевают строить за парком лечебницу, да такую, говорят, что будет лучшей на всем свете. Фургон деньги стоит, а тут и так разорение с картошкой, сеном. Завтракая, выпил араки, удивив мать. Пошел на мельницу. Там опорожнил с Трофимом еще пузырек пшеничной горилки. Откуда-то появились Михей и Спиридон. Трофимов обрадованно пригласил и их. Они стали благодарить мирошника за быков, данных Глебу за поденщину, - щедро заплатил мужик. Пришлось отпечатать еще один "плакон". Сели на перевернутую колоду у тихой зимней воды, неспешно, на солнышке, повели пир-беседу - с полем управились, можно теперь покумекать о мирском и суетном. Подливая в кружки, Трофим рассуждал, никого не беря в свидетели:

- И только в супружестве человек приходит в свое естество. И казак, и баба были попервам одной сутью. Но в гневе рассек их господь бог, и с тех пор тяготеют они друг к дружке, половину свою ищут...

Вон он куда гнет, сиволапый! Конец года - время сватовства, сговоров. Хмельные казаки куражились. Мужитве лестно породниться с кавалерами его величества, а что толку с этого кавалерам! Богат мирошник, черт крюком не достанет. Это резон, но стыду не оберешься. В окно выглядывала невеста, хромая Раечка, - три жениха во дворе, но ей люб один, Глеб. Мать спешно жарила картошку на отборном жиру.

Самогон рождал нежность в суровых душах. Заливал завет отцов не смешиваться с мужиками, не позорить казачьи роды. Глеб во хмелю мрачнел, Спиридон делался веселым, а Михей говорливым и добрым - то без пряжки домой придет, то без шапки: подарил по пьянке. Гуляки уважительно подкладывали друг другу соленые огурцы, ломти сала, величали по имени-отчеству. Пигунов угадывал мысли братьев:

- С красы воду не пить!

- К т о в д о м с н о х у в о з ь м е т, т о т с а м п о в е с и т к о л о к о л н а х а т у! - не сдавался хорунжий, поглаживая шашку.

- Райка сроду как в рот воды набрала, - уговаривал мельник. - По ремешику ходить будет и другому дорогу давать!

- Совет в семействе важен! - добродушно поддакнул мельнику урядник, Михей Васильевич.

- П у с к а й о н а г о р б а т а - ч е р в о н ц а м и б о г а т а! - сыпал прибаутками Трофим Егорыч. - К р а с и в а я - н а г у л ь б и щ е, д а с к а ж е т: д а й-к а р у б л ь е щ е, у р о д с н о п ы в я з а т ь!

- М у ж л ю б и т б а б у с х а т о ю!

- А б р а т с е с т р у - б о г а т у ю!

- А з я т ь - т о т л ю б и т в з я т ь!

- Мы вот со Спирькой еще неженатые! - набивал цепу Михей, понимая, что метит Трофим на Глеба.

- Значит, сроки не вышли, - бубнил мужик. - А кому вышли? Глебу Васильевичу!

- Чего даешь за девкой? - напрямик спросил Спиридон.

- Юбок шерстяных шесть, - загибает кургузые пальцы коренастый и рукастый, как пень и коряга, Трофим. - Шелковых восемь, кашемировых четыре, три одеяла на вате, двадцать подушек на пуху...

- Это сундук, небель, а хозяйская часть? - припирает к стенке мужика хорунжий, чтобы отвязаться, хотя выпить еще не грех. - Девка-то одна!

- Свои люди, родное дите не обижу - все отпишу посмерть.

- Соплями изойдешь, пока ты скопытнешься, - отодвигается хорунжий и смеется, заразительно блестя глазами с просинью. - Разве что порошки подсыпать!

- Пару коней, корову, фургон новый!

- Мягко стелешь, Трошка!

- Мельницу новую ставлю зятю! - бросил Пигунов главный козырь, ослепив Есауловых.

- Заводы, мельницы, капиталы - погибнут! - к чему-то сказал урядник. - Камень на шее - твоя мельница. - И спохватился: - Как, Глеб?

- Матерю надо бы спросить, - выдавил Глеб. - Не казаки ведь они...

Когда-то Михей сильно подозревал, что и мужики такие же люди. Теперь же втайне даже ставил мужиков в первый ряд - кормильцы и страдальцы России. Надо уравнять всех.

- То-то и оно, что не казаки! - вставил хорунжий.

- Замолчи! - перебил его урядник. - Как скажем, так и будет, я пока за отца!

Это Спиридон признавал. И братья сказали Глебу, распаляясь шуточно-пьяным гневом:

- Довольно тебе, сукину сыну, кобелевать! Пора за ум взяться. До службы еще год, в масле попландаешь, коренья пустишь. На коней, фургон крашеный, мельницу бумаги делать сразу у нотариуса. Девка смирная. Чего тебе, черту, надо? Со старообрядками по садам гойдать? Или, может, помидорами будешь торговать с ней, Синенчихой? Не выйдет! Не вороти рыло! Сватать от нас пойдут тетка Лукерья и дед Исай - охочи они на свадьбах чины блюсти, знают, как в старину женились! Да и то, зима подходит, чем заниматься будем? И думать не моги отказываться - ноги повыдергиваем!

"Мельница!" - отрезвел Глеб, только тешивший сердце пьяным разговором, - ему известна уже его жена. Рядом со старой мельницей Пигунов задумал ставить новую, и не каменку, а вальцовку. Жирный кусок - сразу в первые люди. А так век тянись - сбоку сапог проходишь. Любовь отдавать жаль. Жаль и мельницу. И Глеб ответил так:

- Молод - погожу, опосля службы видать будет.

- Бугай бессовестный! - укорил Спиридон Васильевич, хорунжий. Матери в хозяйство помощница нужна, а он - погожу! Если бы мне не отделяться, я бы ради матери сам женился! - И загнул по-польски: - Скурве сыне! - И пояснил по-русски: - Б...ские дети! - На службе научился от влюбленной в него полячки Эвелины.

- Женись своей волей, что мужики, что казаки - тесто едино! - взял за грудки Глеба Михей Васильевич, урядник.

- Какой же это волей! - отнекивался Глеб.

- А то неволей, как в старину, поженим! - пригрозил хорунжий. Свяжем, как коновалы поросенка, и повенчаем!

- Сами и женитесь! - уперся Глеб, избегая тоскующего взгляда Трофима, и испугался - им мельница. А прикипела уже она к его бедовому сердцу. И замолчал, перекладывая ответственность на братьев. Знал, что мать не согласится на мужичью свадьбу, с Марией и то неладно - старообрядка! И резануло по сердцу: Федька утром передавал слова Марии встретиться на углу, чтобы наметить час, когда Есаулиха придет к Синенкиным договориться о свадьбе на Николу-зимнего.

До вечера еще время есть, и Глеб продолжал бражничать с хозяином и братьями, благо и новый гость подошел, дедушка Афиноген, славный песенник.

- Здорово, ребята! - есаульским покриком приветствовал он сидящих на колоде. - Чего шумите?

- Жениться надумали, Афиноген Павлович! - ответил Спиридон.

- Жениться не напасть, - женатому б не пропасть! А я тебя, голубь, давно поджидаю.

- Есть? - вскинулся Спиридон, сразу забыв о свадьбах.

- Ага.

- Эх, бумаги нету, - схватился за карманы хорунжий.

- Райка! - крикнул Трофим. - Бумагу и перо! Живо!

Ровно по воздуху, принеслась Райка. Спиридон взял у нее тетрадку и огрызок карандаша. Записал со слов дела песню. Отошел в сторонку, глянул на захолодавшее небо, на тучи, медленно наступающие на синеву, - нашел мстив! Схватил стакан, выпил и, держа слова перед глазами, запел:

Только я распилась,

Только разгулялась,

А мой муж-соколик

Домой приезжает.

А я горевати:

Куда гостя девати?

Я его в окошко

В окошко не лезет,

Я его под лавку

Войлочком накрыла,

Сенцом притрусила.

А муж жене говорит:

Жена моя, женушка,

Белая лебедушка,

Что у тебя под лавкой

Войлочком прикрыто,

Сенцом притрушено?

Ой, муж-муженек,

Глупый твой разумок,

Серая овечка

Барашка окотила,

А этого барашка

До трех дней не смотрят.

Вот прошло три денечка,

И муж жене говорит;

Жена моя, женушка,

Белая лебедушка,

А где ж тот барашек,

Что три дня не смотрят?

(А это был не барашек,

А Скрыпников Николашек!)

- Снова! Снова! - закричали подошедшие на песню помольцы, чьи телеги стояли в дальнем углу двора.

А Трофим Егорович казенную бутылку отколупывает.

У Синенкиных своя баталия идет: Федор не прочь породниться с Есауловыми - люди видные, но сам называться не пойдешь. Есаулиха вроде обещала Насте прийти на сговор - никого нет. Пьяных братьев Федька видал на мельнице, а там тоже невеста. Сколько можно, ждали.

Тут, как на грех, сваты приехали - с Генеральской улицы! Правда, сам жених Петр Глотов, гребенской казак, жил на хуторе, а дом его, доставшийся по наследству, на курсу господа занимают. Глотовы фамилия известная, брат Петра чихирню держит. Но жениха Синенкины в глаза не видали. Услужливые языки донесли: чином сотник, лет сорок два, при капиталах - винодел, с лица тощеват, плюгавенький, белоглазый, чуб вьется, как наплоенный, но тем чубом он достанет невесту лишь до плеча.

Пока сваты сидели в горнице, Мария в амбаре бухнулась в ноги отцу, призналась в любви с Глебом до венца. Федор снял с поперечины вожжи и полосовал дочь до крови. Она ловила губами его руки, целовала их, зажимала себе рот, чтобы в хате не услыхали крика.

Вошла побелевшая Настя, тоже просила отказать гребенским. И хотевший было уступить Федор взъярился вновь. Как? Бабы будут верховодить в доме? Он им хозяин или они, может, ему? Разве он против Есаулова парня? Все выложили бы ему для счастья любимой дочери, но где он? Быть ей за гребенским казаком! Стар? Дюжей любить будет! Ростом мал? С красы воду не пить! Люди справные - три пары быков, туча пчел, виноделие, а главное религия своя - старообрядцы, поганой щепотью не крестятся, помидоров не едят, бесовское зелье не курят!

- Сам-то куришь, - робко вставила Настя.

Федор задохся от ярости, пнул макитру с кислым айраном - на черепки разлетелась.

- Цыть, проклятые! Истинно говорит дядя Анисим: домашние - враги человека! Душу вы мою вымотали! Федька, неси шашку, порубаю гадюк подколодных! - И хлестал ременными вожжами длинные голые ноги дочери с костистыми, еще детскими коленками. И остыл, как урядник перед есаулом, в амбар прикостылял дед Иван, сваты остались в хате одни. Он тоже против мозглявенького Петра, но сказал так: - Богатые, нос драть будут!

- Что у нас, девка в поле обсевок, что ли? - скрывает тайну дочери Федор. - Не пустодомка, не межедворка, на работу моторная.

- Откажи, - махнул дед Насте. - Молода, мол, еще.

Федор набычился.

Ночью Мария тихо плакала в темноте, на сундуке. Тело жгли рубцы. А душенька изболелась за милого - Федор грозил зарезать Глеба и сокрушался, что нету Антона, тот бы ему показал где раки зимуют. Пожалиться некому все спят. Отец в чихирне сидит. На улице прохожие девки поют.

Что ж ты, Машенька, да ты на личико бледна?

Или душечка да заболела у тебя?

Ой болит-болит да сердце ноет у меня,

Я из горенки да все во горенку хожу,

Часто-часто да я все в окошечко гляжу.

Увидала да я поругала подлеца:

- Где ж ты, милый, мой хороший, пропадал

Или в карты, или во бильярты ты играл?

- Я не в карты да я не в бильярты не играл,

Я с хорошенькой девчоночкой гулял...

Скрипнула дверь. Отец. Сжалась, притворилась спящей, неровен час убьет пьяный. Федор осторожно присел на краешек сундука. Она вспомнила, как злобно сек он ее, глаз не открыла. Отец посидел, сказал, дохнув вином:

- Яблок большущий уродился на энтой яблоне, что с краю, и спрятался в листьях. Вечером гляжу, листья опали, а он так и просится в руки, холодно ему. На. - Положил на подушку яблоко. Яблоко было большое и теплое.

Она поймала, как в амбаре, его разбитые работой руки, беззвучно тряслась в рыданиях. А он, как в далеком ее детстве, гладил дочь по голове, сморкаясь в рубаху.

ЗИМНИЙ САД

Прасковью Харитоновну Есаулову в станице называли - кремень-баба. Оттенков тут много. Старинный. Твердый. Холодный. Дающий огонь кремень. С возвращением старших сыновей со службы она стала думать об их будущих семьях. Заранее знала, что жена не заменит мать, и заранее не любила, как велось исстари, будущих снох. Тем хуже, если снохи будут любить ее сынов, - она будет ревновать материнской ревностью. И заранее решила, что праздничные рубахи сыновей будет стирать сама - разве жена так постирает! Но женитьба неотвратима - не нами начато, не нами кончится. Она еще помнила, что и ее не любила свекровь по той же причине - сына забрала, но теперь сама созревала в такую же, в черной шали, свекруху. Она знала, что будет противиться бракам сыновей, и звала, что потом уступит, согласится. Когда Настя Синенкина намекнула ей, что не худо породниться, Прасковья надела роги - заупрямилась: старшие сыны пока еще не женаты, Глеб подождет, Синенкины - старообрядцы, хотя сама Настя была из православных. И не видать бы Глебу Марии как своих ушей, если бы не узнала Прасковья, что братья почти просватали за Глеба хромую дочь мужика. Из двух зол она тут же выбрала меньшее - Марию, казачку. Сердце Прасковьи даже помягчело, как воск у огня, - душа у Маруськи голубиная, а что некрасива, так об этом уже сказано: красивые пляшут, некрасивые пашут. Конечно, свекровскую суровость в Прасковье не растопит никакой огонь, но она будет жалеть Марию: даст иногда поспать на зорьке, сама коров подоит, хлебы поставит, разрешит снохе вечерком у калитки с подружками язык почесать - бабья услада.

О хромой Раечке Прасковья узнала от Спиридона в тот же день - он прибегал домой за аракой - и хотела сразу же, вечером, идти к Синенкиным на сговор, как договаривались Глеб и Мария, но сыны загуляли допоздна, явились в полночь пьяные, говорить с ними было бесполезно, да и скотину управлять на ночь пришлось самой.

На другой день старшие братья ушли похмеляться, а младший зло наказывал себя за вчерашнее работой, сено перекладывал, был хмур, неразговорчив и только чуть успокоился, когда мать ушла к вечерне.

Задав скотине корм, Глеб задумался, сидя на яслях между желтыми быками. Неженатому царства нет (рая). Женились все. Невест и женихов чаще выбирали отцы, матери, свахи. Это Глеба не пугает - он выбрал сам. Хорошо жениться после службы. И это не страшит, что еще не служил. Другое скребется кошками в душе. Разлад какой-то почувствовал он вчера на мельнице. Хромую мужичку - и говорить нечего - он не возьмет. Но встало другое: не хочется ему спешить с женитьбой и на Марии. Так не бросают косу на лугу при первой жажде или голоде - сначала ряд пройди, а еще лучше все закончи, потом пей, ешь, лежи на сене. Пусть она будет рядом, любимая, зовущая, но пусть даст покосить ему - он большие дела задумал! - и тогда он озолотит ее своим богатством.

Остро воспринимал он распаханные под тяжкими тучами поля, обильные дожди, ласку солнца, ветер, что отвевает мякину от чистого зерна. Он любил их почти поэтически, любил грубозатой плотской любовью, зато как сильно любил! Он разводил животных, дающих доходы, и, не дрогнув, резал их на мясо. Вместе с тем мог любоваться их грацией.

Сладость обладания землей! Она непонятна Оладику Колесникову, который живет, как дикарь, поел - и спать, а на добычу выходит, когда проголодается. Клочок земли, полдесятины лимана с камышом и родником, вечная родовая собственность Есауловых, клочок этот давал Глебу нечто от бессмертия - ведь земля на лимане вечна, и принадлежит она Глебу не только в ширину и в длину, но и до самой глуби и до самой поднебесной сини. Камыш рядом с лиманом не трогает его, не волнует. А свой, на лимане, шепчет хозяину о прелести обладания. А яблоня, конь, монеты!..

Женитьбе, конечно, все это не помеха. Еще приданое дадут за Марией. Но странное чувство не покидало его - не докосил он, не допахал... Пусть подождет Мария. Он ей будет верен, они будут встречаться по вечерам, а пока он солдат на походе, а жен в поход не берут. И он твердо решил сказать и братьям, и матери, и Марии, что жениться до службы не резон, а там видно будет. Всю правду говорить незачем, достаточно сказать о службе.

Вошел в хату, засветил зеленую лампаду. Походил-походил, сел, словно ожидая суда. Душа ноет - не потерять бы Марию. И совладать с собой не может - рано жениться. Сильно приворожила она его. Тешился он дармовой любовью, посмеивался, жалел длинноногую девчонку, да и проросли в сердце алые цветки с цепкими корнями.

Зарыпела калитка. Собака молчит: свои. Вошла мать. Долго смотрела на сына. Сняла шаль. Села в сторонке, как у чужих.

- Чего вы молчите, мама?

Не ответила. Только смотрит прекрасными черными глазами. Волосы у Прасковьи с красниной и проседью. В детстве натерпелась за волосы, погодки на улице кричали: рыжий-красный - черт опасный, рыжий красного спросил: чем ты бороду красил? На лице, детски открытом, оспинки. Глаза Прасковья передала Михею, волосы - Спиридону, Глебу - неуемную рабочую жадность, всех оделила.

- Ну, чего вы как с похорон?

- Да так, бок жует, к снегу...

С маленьким Глебом ехала Прасковья на подводе в степи. Дорога почти незаметна. Начался снежный буран. Ночь. Сбились с пути. Конь провалился по брюхо в мочаг. Бросить коня жалко - стали замерзать вместе. Сняла с себя мать одежонку, закутала сына. Засыпая нехорошим сном, телом угревала ребенка. Блуждавшие в степи цыгане подобрали их, отогрели, правда, и коня увели. С той поры и побаливает у матери бок.

- Были мы вчера у Трофима, - несмело начал сын.

- Знаю, Спиря говорил. - Прасковья Харитоновна жалко улыбнулась. - Я уж Настю Синенчиху свахой звать хотела. Чего это ты на хромынде жениться вздумал? Или станица клином сошлась?

- Я - что? Браты притесняют, с двора, говорят, сгоним...

- Я, мой сынок, много горя хлебнула за вашим отцом, не дай бог и лихому татарину! И убивал меня, и по три дня домой не являлся, и топить на речку водил. Ваша порода дикая. Дед Гаврила, царство небесное, плетью разговаривал с женой...

- А ваша? - усмехнулся сын: считалось, что Михей и Спиридон пошли по Мирным, по матери, а Глеб весь в Есауловых, в отца.

- Не женился бы еще, осмотрись, душу живую, хоть и мужичью, погубишь - не любишь ведь.

- Да я и не собирался, - отлегло от сердца Глеба. - Какой дурак до службы женится!

Смотрит Прасковья Харитоновна на сына, говорит с мольбой:

- Вода... Речка быстрая... Море житейское... Мало жалости в миру, черно, одиноко... Никто не приголубит, не пригреет. Сколько я с вами натерпелась, накланялась, сколько снопов перенянчила у добрых людей! Я ведь, сынок, не за вашего отца должна была выходить, и он другую любил, и я другого, потому и водил топить меня под "шумом"...

- Вот я и хочу, мама, чтобы не мы у добрых людей, а у нас бы батрачили, я вот отслужу, поднимусь, есть у меня думка одна, и вы только ключиками позванивать будете да денежки считать-пересчитывать. В каменном доме жить станем...

- И-и, мой сынок, не нам хоромы наживать. У казака домик - черна бурочка... Любишь Маруську?

- Хорошая она...

- Вот и жена тебе. Не бей ее, она мало радости видала в прислугах, за ласковое слово будет век тебе рабой... Плохо что-то мне, голова кружится, будь ты неладна!

- Да вы приляжьте, мама...

- А то как же! Хворь того и ждет. Сроду на ногах все болезни переносила, разлежишься - хуже, да и лежать не давали. Меня свекруха до зари подымала, ой как спать хотелось!

Встала, подошла к сыну, тронула за голову.

- Жесткий ты волосом - в отца. Миша и Спиря добрее, хоть и бешеные. А когда ты был маленький, у тебя волосики мягонькие кудрились, как шелк на кукурузе, и белый ты был, ковыла, а теперь, как ночь, почернел... Жует проклятый, к снегу, не иначе... Фекола Забарина, одногодки мы, в обед померла, не болела, не горела, как с полочки сняли. На ночь пойду читать над гробом. А вы тут не передеритесь, пьяные придут, ты им не перечь. Они утром ругались, что ты сливки на курс отнес, а я вареников наварить хотела... Ну, да ладно, не печалься, терпи, казак.

Тихо стукнули в окно. Глеб утерся, пошел за ворота. Мария. Заплаканная. В руках узелок - юбчонки, ленты, может, и куклу прихватила была у нее любимая, без носа, Федька отгрыз.

Сватам Синенкины отказали. Но родня по отцу, старообрядцы, узнали о грехе Марии - пьяный Федор проговорился в чихирне, - устроили совет. Ни Федору, ни тем более Насте-католичке голоса не дали. Мария услыхала голос двоюродного дяди Анисима Луня:

- "Что золотое кольцо в носу свиньи, то женщина красивая и неразумная..."

Женский бас перебил пророка:

- Отдавать за Глотова - не в монастырь же!..

Девка в страхе схватилась и побежала к Глебу.

Посидели, погоревали на завалинке под зеленоватым окном. Покосился Глеб на узелок - вот так приданое! - взял его.

- Пошли в сад, а то братцы скоро придут, пьяные, в дурака режутся у Глуховых. Ругаются на чем свет стоит: со старообрядкой связался. И думать, кричат, не моги, ноги повыдергаем, а против правильной религии не пустим. Смотрят с-под лба, чистые Магометы!

- Маманька у нас православная.

- А дед француз! - укорил Глеб нечистотой расы.

Насквозь прохватывал чуть морозный ветер. Смерчи холодной пыли двигались над станицей чудовищными пьяными столбами, срывая с редких прохожих войлочные широкополые шляпы. Горы нахмурились, будто вплотную придвинулись к станице. С гор сваливались в котловину облака, сгущая вечер. Громыхал железный лист на крыше. Досадно билась на ветру непривязанная ставня. Все закрылось, закрементовалось. Только у Зиновея Глотова краснеет в чихирне окно.

Вышли к речке. Мария рада - там, где миловались ночами, отойдет захолонувшее сердце любушки. Глеб вывел Марию к дряхлому балагану в своем шафранном саду.

Ветер гудел в птичьих норах Синего яра, гнул тонкие саженцы, но они храбро держались, укоренившись за осень. Залезли под бурьян, загородили вход снопом камыша, согрелись дыханием. Влажная нежность губ слилась неразрывно.

- Райка Пигуниха похвалялась Секретке Аксененкиной, что сватаешься ты к ним, неправда?

- Брехня. Мне жениться мать не велит до службы.

- Мы же говорили.

- На ноги надо встать сперва!

- Родненький, Глебочка, давай уйдем к немцам в колонию?

- Тю, со своими быками в работники!

- Оставь быков дома!

- От добра добра не ищут! За семь верст кисель хлебать!

- Ноги буду мыть тебе, а воду пить. Тайком обвенчаемся и вернемся с повинной. Папанька у нас хороший, простит, дедушка заступится, у него деньги на смерть отложены - нам отдаст...

Бычьим рогом вынырнул месяц из туч. Молчит Глеб. Самое худшее уговаривать его, он тогда противится, даже лишая себя выгоды. Всякую просьбу он видит как нападение на его самостоятельность - главный его капитал.

- Маманя тоже согласна, чтобы мы скрылись недели на три, пока первый гнев пройдет. У них с папанькой тоже так было, из станицы убегали, в Чугуевом лесу жили... Боюсь я, вроде как полная хожу...

Вот так. Значит, его решение до службы не жениться идет насмарку. И это озлобило, вновь всколыхнуло дух противоречия:

- Так я и знал! Полная! Ну, обвенчаемся, а дальше? В Чугуевом лесу с волками жить станем?

Она не поняла его - есть же у Есауловых хата, двор справный, скотина, земля, и сразу не посмела напомнить об этом рачительному казаку. Согласилась с лесной жизнью.

- А помнишь, как мы сумовали: в балке келью построим, пасеку заведем, овечек и будем жить хуторочком, одни...

- Что же я, брошу хату? - противоречил Глеб.

- Я работать цопкая. Пристав Старицкий прислугу нанимает, или на завод пойду бутылки наливать, стирку буду брать на курсу. И хату бросать не надо, братья струятся, ты хозяин, это я так про лес сказала, двор у вас хороший...

- Двор! Саман да синий камень! Видала, как Гришка Губин развернулся двадцать коров на выпасах, три фаэтона гоняет, денег, как грязи, на людей не смотрит!

- Что же теперь делать?

- Сходи тайно к бабке Киенчихе, облегчись, подождать надо.

- Давай уйдем к Дону великому или за синий Дунай, мы с барышней Невзоровой читали, что и там казаки живут...

Смотрит Глеб на быстро бегущую четверть луны в облаках.

- И свет поглядим, я дальше станицы нигде не была...

- Такое городишь! Как же я, Терского Войска казак, запишусь в донцы? Хорошо там, где нас нету. На месте и камень обрастает.

- Мохом да лишаями.

Это опять обозлило Глеба.

- Мне коня на службу справлять, а ты, ровно голь перекатная, босая сила, бежать в одной юбке хочешь. Да вы сроду у чужих людей работали, хлеба вволю не наедались, а наш дед четыре ковра привез из Персии, а у дяди Самсона Харитоновича, что камер-казаком был, шашка вся в золоте!

Полоснул по сердцу. Заплакала от обиды за свой род, по-детски растирая слезы кулачком.

- Неправда, и мы живем не хуже людей, а что я была в поломойках, так и ты батрак на мельнице. А ковры ваши персидские дед пропил!

- Брешешь! Он их шашкой порубил - жена довела.

- Ну порубил - тоже в дело произвел!

- А у вас и рубить нечего!

- Братец Антон офицером будет!

- Наш Спиридон уже офицер - хорунжий!

С шумом слетел с балагана бурьян, пронзил ветер, нанес снежную крупу - по земле зашуршало.

Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала:

- Пойдем, не ела я с утра...

- Сходи, значит, к бабке, денег я дам...

- Страшно! - с плачем упала ему на руки, оказавшиеся ненадежными. Не любил ты, баловался. Отошло лето красное...

Снег падал гуще, стал виден зимний сад - тоненькие прутики чернеют на белом. Глеб провожал Марию далеко, пока не отошли от речки, - сиганет еще, не дай бог, в кружило под "шумом", крест на всю жизнь. А когда остался один на углу, еще горше стало: не мил белый свет, ничего не радует без нее. Догнать, не отпустить, вести к своей матери, насмерть стоять с ружьем в дверях, бежать в Чугуеву балку, к Дону великому!..

Тонкий стебелек тени растаял. С ненавистью вспомнил хитроусое корявое лицо Трофима. Заторопился домой - можно еще подкинуть быкам сена по навильнику.

Зима наконец пришла, под новый год.

Глотовы не отступались. Синенкины людей не обманывали, сказали, что Мария в положении, случилась беда-грех: какой-то пьяный барин на курсу снасильничал девку. Петр Глотов только скрипнул зубами - значит, такая его планета, и даже как будто влюблялся в Марию больше. Впервые он увидел ее в церкви, и она запала ему в душу. Длинные языки донесли, какой "барин" попортил девку. И это не угомонило Петра, а как бы еще распалило сватать. Такая настойчивость Синенкиным понравилась. Теперь и дед Иван уговаривал внучку идти за мелкокостного, пожилого сотника и кидал перед ней две главные карты в этом замужестве.

Во-первых, Петр не только офицер и винодел. Он еще и хороший портной, и сам сшил себе двенадцать черкесок к свадьбе - он шил только черкески и только офицерам. Это понимать надо. Во-вторых, хоть он и живет на хуторе, занимаясь виноградом, ибо все гребенские казаки - виноградари, родовой-то дом у него на курсу, на Генеральской улице, там действительно живут два живых генерала - и только дура откажется от такой улицы!

Мария зарыдала на шее деда. Растроганный дед повел внучку в каморку, открыл ржавленый сундучок и достал изрядно засаленную ленту с привинченным золотым крестом-орденом. Крест был до того старинный, что дед Иван толком не мог сказать, откуда он у него - от отца или от деда, помнил только, что орден не французский, а британский, но уже не понимал разницы между Л и л и е й и Р о з о й, изображенной на кресте, - лилия изображалась на монархических гербах и знаменах Франции. Еще недавно урядник сетовал, что смерть забыла о нем, но теперь недолго гостить ему здесь и пора фамильную реликвию передать внучке. Да и утешить хотел ее в трудном замужестве.

- Береги, как я, детям своим. В нем весу золотников восемь будет. Не раз нужда давила, а сберег, не растранжирил отцовскую память. Да от лихих глаз храни...

ШАШКА И ПЛЕТЬ ГОСУДАРЕВЫ

Рабочие-путейцы в соседнем городе бастовали, требовали повышения платы. Железная дорога отказала им. Рабочие разобрали пути. Управляющий вызвал казачью сотню. На гнедых конях, в серых черкесках, в рыжих шапках и белых башлыках ехали казаки на усмирение, беззаботно бренча оружием, горяча коней, поигрывая ладными плечами, - шашка и плеть государевы.

Выгнали рабочих из бараков. Приказали свинтить рельсы. Путейцы не повиновались. Кожаные картузы. Сутулые спины. Маленький сотник Петр Глотов протяжно и молодецки подал команду:

- Шашки вон!

Бабы и дети кинулись врассыпную. Картузы с ломами и молотами стояли мрачно и обреченно. Бешенство вскипело в сердцах всадников, кавалеров его величества. Миг - и начнут кромсать бунтовщиков, трехтысячную толпу железнодорожников, набежавших из мастерских, депо, домов. Казакам все равно, сколько противника. Казаки не спрашивают: "сколько?", спрашивают: "где?"

- Стой! - крикнул Михей Есаулов. Ударил коня под бока, выехал из ряда.

- Стать в строй! - побледнел Спиридон Есаулов, хорунжий, второй после сотника человек.

- Госполя станичники! - не унимался Михей. - Не кровавьте дедовских шашек - они даны нам на врага иноземного! Это такие же русские люди, как и мы! Вернемся домой. Пусть сами разбираются с хозяевами!

Петр Глотов, ловкий, как сатана, круто поднял широкогрудого жеребца на дыбы и саданул агитатора обухом шашки. Урядник сковырнулся с седла, запутавшись в стременах. Это спасло его, ибо за "такие же, как и мы" сотня изрубила бы его тут же. Правда, сгоряча Спиридон чуть не стоптал Глотова, но это станичники понимали - своя кровь.

Подъехала дрезина с хозяевами дороги. Боясь кровопролития, они согласились с требованиями рабочих. За эту победу заплатил один Михей багровым рубцом на голове. Сотня, не обнажив клинков, тронулась на рысях в станицу. Не все слышали слова Михея. Не все верили, что он в здравом уме. Однако его обезоружили и посадили в седло задом наперед.

Доложили атаману. Никита Гарцев перепугался - дело нешуточное помчался в полицейскую часть на курс. Жандармский ротмистр играл в вист у полковника Невзорова. Гарцев позвонил у ворот д о м а в о л ч и ц ы. Его впустили. Он проковылял на костыле в гостиную, оставляя три следа на коврах. Игроки выслушали атамана, досадуя, что игра прервалась.

- В тюрьму! - процедил ротмистр в голубом мундире. - В Сибирь!

- Зачем? - удивился козлобородый во фраке директор курортов. Повесить. Вниз головой. На площади.

- У него дед герой, - недовольно поморщился Невзоров. - Дядя крестный отец императора. Даю голову на отсечение - он был пьян.

- Пусть будет по-вашему - вы здесь хозяин, - сказал ротмистр.

- Урядника снять, признать слова пьяным бредом, публично выпороть! жестко сказал Невзоров. - Ступай, атаман. Постой, выпей-ка чарку на дорогу. Ваш ход, ваше сиятельство...

Так благодаря заступничеству Невзорова Михея Есаулова не повесили, не сослали в Сибирь, он остался в станице.

Рано утром Михея по снежку вывели из холодной. Привели на площадь. Раздели донага. Привязали ремнями к станку, похожему на виселицу, в которой ковали коней и быков. Положили рядом кнуты, смазанные дегтем, чтобы лучше прилегали. Площадь была восьмиугольной звездой.

Из всех углов улиц валил народ.

Едва показалась над Машуком алая краюха солнца, начали бить в три кнута. Бить мог каждый, кроме, разумеется, неказаков. Двое гласных, Моисей Синенкин и Исай Гарцев, приставлены следить, чтобы не засекли насмерть, не повредили глаз, ушей и детородного члена. Так распорядился его покровитель полковник Павел Андреевич Невзоров.

Петр Глотов начал первым, по чину. Он порол своей плетью с медными жилками-змейками - и только под этой плетью вскрикивал Михей. В толпе, стоял кустарь Денис Коршак. Михей сцепился с ним глазами и, кусая губы, молчал. Дядю Анисима Луня самого еле отогнали арапником - засек бы в экстазе. Сек нищий Гриша Соса, которому Михей часто выносил хлеб и вино. Сек Аввакум Горепекин, каторжанин. Порывалась сечь отступника какая-то баба, ее не допустили - тут наука, а позорить казака нечего.

В обед дали Михею напиться. Потом обедали гласные - перерыв. Потом снова пороли.

Когда край солнца, невыносимо медленного, провалился в Кольцо-гору, гласные убрали кнуты.

Прасковья Харитоновна, Спиридон и Глеб простояли всю экзекуцию около, на коленях, винясь и умоляя опущенными головами о снисхождении. Глаз не поднимали - стыдно перед станицей. Глеб отлучался дважды кормить и поить скотину и в сарае давал волю слезам: жаль брата-дурака. Волосы матери покрылись изморозью, да так и не оттаяли потом.

Спиридон ручкой плети разжал стиснутые зубы брата, влил полфляжки водки, остальную плеснул на красные лохмотья тела, чтобы не загноилось. Сослуживцы Михея бережно подняли его на бурку и донесли до дома, там им дали по стакану водки, и они без зла простились с наказанным товарищем.

В д о м е в о л ч и ц ы второй день не кончалась азартная игра. Выпачканные мелом, бледные от бессонной ночи игроки прихлебывали горячий чай с вином, ничего не видя, кроме ломберного столика с картами. Случайно голубой ротмистр взглянул за витражи веранды, увидел краешек заходящего солнца, произнес:

- Нет братьев по крови, и у самого императора может случиться сын-бунтовщик. Иван Грозный и Петр Великий не пощадили сынов-изменников. Господа, чем создано государство Российское? Жестокостью Ивана Грозного, силой Петра Великого, дисциплиной Николая Первого. Все трое суть одно: палка над головой бунтовщика. Ныне палки мало. Необходимы две с перекладиной...

А в чихирне буйно витийствовал дядя Анисим Лунь.

- "Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, сын, дочь, жена на ложе твоем или друг, который для тебя, как душа твоя, говоря: пойдем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои, то не соглашайся с ним, и да не пощадит его глаз твой; не жалей, не прикрывай его, но убей; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтобы убить его, а потом руки всего народа. Так истреби зло из среды себя..."

КАЗАЧЬЯ СВАДЬБА

Был вечер. Тускло блистали станичные огоньки. Бездомный ветер рыскал по пустынным переулкам, наметал сугробы под плетнями. Молодежь на посиделках щелкала каленые семечки. Старики залезали на горячие русские печи. К Синенкиным легко подкатили ковровые санки. Простоволосая, как была, Мария метнулась в темную горенку. В светлой сидели будто невзначай сошедшиеся главные родичи. Дверь открылась. Синенкины непринужденно толковали о видах на урожай. Вошла гурьба заметенных снегом гребенских старообрядцев.

- Здорово, люди добрые, - сказали они, сотворив старые кресты. Пустите погреться, заблудились в метели, видим, огонек маячит, ну, думаем, свет не без добрых людей, не дадут замерзнуть.

- Грейтеся! - ледяно сказал дядя Анисим, не шелохнувшись.

- А что, хозяюшка, не повечерять ли нам вместе? Хлеб-соль у вас найдется, отдаля видать: живете справно.

- Я печку не топила, гостей не ждала, - ответила с поклоном Настя.

А сват уже выхватил из-под полы засургучеванную бутылку. Уже и староверы не придерживались всех заповедей отцов, и вино не пили лишь отдельные сектанты, а иные даже брили бороду!

- Вы что за люди? - втянулся в игру дед Иван, отлично знающий сватов, когда-то служивших с его сынами.

Сизая борода поклонилась зеленой бороде Ивана:

- Мы купецкие. Товар скупаем по станицам.

- Какой товар? - приосанился Тристан.

- Моря и горы, людское горе, колеса без спиц и красных девиц!

- А чем платите?

- Соболями все да рысаками!

- А где же ваш купец?

- Коней управляет, - сбился сват.

Позвали "купца". Петр Глотов вошел с дружками. Настя поставила на стол холодец и пирог с рисом. Привели "товар". Сваты в упор осматривали девку, как строевого коня. Длинновата будет против Петра, и одна сваха не к месту ляпнула:

- Велика!

Мария глотала слезы. За спинами другая сваха шепнула: "в красном венке" - то есть венчаться надо не в белом непорочном венке, а в красном, как второй раз.

Запили. Сторговались. В полночь метель стихла. Поехали по снежной, месячной степи к жениху "печку смотреть" - может, она невесте не понравится. В пути не обошлось без приключений: вторыми санями правил Федька Синенкин, вдруг заметили, что его нет, уснул и вывалился потерялся в снегу. Пришлось ворочаться и подбирать потерю.

На хуторе пили до утра лучшие вина, изготовленные Петром. В темном чулане жених ласково и ободряюще поглядел на невесту, всю эту ночь бывшую, как в ознобе. Взял ее длинные холодные пальцы и грел ртом, тихо сказал "Маруся", она давилась горькими слезами, как в первые дни службы в доме Невзорова, и, как тогда, уже не убегала, смирялась и терпела, беспомощная в огромном мире, как звезда, падающая в ночи.

Через день, по обычаю, жених привез невесте отрез белого шелка на платье, венки из белого воска и обручальные кольца, железные с чернью. Посмотрела Мария на подарки, затрусилась и упала на подушки. Теперь до свадьбы жених обязан с дружками ходить ночевать к Синенкиным - очищаться от прошлых связей, не смея ни обнять, ни поцеловать невесту.

В субботу, накануне венчанья, сваты приезжают "выкупать постель" - за приданым невесты. Открыла Мария свой сундучок и сувениры, связанные с Глебом, спрятала на чердаке. Младшие родственники невесты, девчонки, пышно убирают постель, загораживаются столами и лавками, ждут девушек жениха.

Горница мало-помалу набивается молодыми бабами, замужними. Начинают обголашивать невесту. Поют. Дыбом встают волосы от этого пенья. С огрубевшими руками, с напомаженными лицами, в обновах, на час отвязавшись от лютой доли, бабы горько обголашивают и невесту и себя. Ничего не понимая, ревут на руках младенцы. Только казачатам сам черт не брат. Что им до бабьих слез! Весело поблескивают умными глазенками, каждый надеется отличиться - первым увидеть свашек и крикнуть:

- Едут!

Бабы быстро утирают носы, сморкаются в подолы юбок, весело встречают.

- Пожалуйте, бояре!

С песнями, переплясом вкатываются в горницу девки-свашки, ставят на стол красное вино и пирог с изюмом - выкуп.

- Мало! - визжат девчонки, продающие постель.

Свашки бросают сладости, орехи, медные деньги.

- Отдавайте, девки!

- Мало!

Свашки настойчиво суют девчонкам стакан с вином, девчонки прячут руки за спины: притронешься - постель продана. Дружно поют они, защищая приданое.

Не подступай, Литва,

Будем с тобой биться,

Будем воевать,

Постель не давать...

Натешившись торгом, девчонки сгребают в передники пряники, леденцы, копейки, пригубили вино - продано. Девушки жениха разворачивают одеяла, простыни, белье и так, показывая всей станице, подкидывая подушки, колесят по улицам по дороге к жениху.

Года два назад померла одна из многочисленных теток Марии, оставив ей ореховый гардероб. Из уважения к дару надо испросить у тетки согласие на замужество. Пришли на кладбище. Отмели снег. Невеста опустилась на колени, с плачем спросила у могильного камня:

- Родная тетушка, ты дозволь закон принять...

Посидели, поплакали, обголосили родные могилки, посыпали птицам зерна и поплелись домой.

Чуть свет началась суматоха. Запылала печь. Полетели в кипящие чугуны паленые куры. Настя замоталась, выдавая припасы.

И такое же идет у Глотовых.

В амбаре Федор с тестем готовят зелье, гостей много. Невесту убирают к венцу. А еще прежде она прощается с родными. Странно и горько жили-жили вместе, а теперь уходи в чужую семью. Федор прочернел в эти дни, но бодрится казак, только чаще бегает покурить за сарай. Настя дала волю слезам и даже девок довела до рыданий.

- Едут! - в три голоса заорали казачата в черкесках и наборных отцовских поясах. Сердце матери запекается кровью.

Смело разрезая толпу, к наряженной невесте идет жених в брачных регалиях - на груди лента, на ней восковой цветок, однородный с венком невесты. Перед Петром вырастает стена девок. Как оглашенные запевают ему в лицо "Не подступай, Литва"... Теперь младший брат невесты должен продать жениху сестру. Семилетний Федька насупился, как на татар, держится за костяную ручку кинжала, и кобура при Федьке, правда, без нагана.

- Медь, серебро или золото? - Выкатились, как полные бочонки, дородные свахи-молодицы, глазами играют, вином прельщают, юбками пол метут.

- Золото! - подсказали Федьке.

Свахи, поставив графины, полезли под юбки за кошельками, оголяя полные ноги и кружева белья. Бросили по копейке в глубокую шапку, которую предусмотрительно дал внуку дед Иван.

- Мало!

Блеснули серебряные монеты.

- Мало!

Наполнили шапку конфетами и пряниками. Казачата смотрят на счастливца. Жених бросил ему золотую пятерку. Федьку толкнули: продавай. Мальчишка сыто сгреб шапку с богатствами и чокнулся с женихом - продал сестру. Девки невесты горько запели:

Да братец-татарин,

Он продал сестрицу за дары,

За червонцы, за горелочку

Пропил братец сестру-девочку...

Федька отступился. Жених обнял невесту, как свое, купленное. Перед крыльцом кони рыли снег.

С и н и й с в е т о т г о р м о р о з н ы х, т и х и х. П о в ы в а е т в с т р е х а х в е т е р о к.

Бережно Глеб внес Зорьке навильник сена и стоит рядом с коровой, раздумался в худом сарайчике - угол светится дырой, тянет оттуда холодом. Зима. Пустыня. Закат. Впереди небытие. А сейчас страх, тоска, одиночество.

И он прижимается к теплому боку коровы, живому красношерстному ковру, нежась теплом дорогого существа, кормилицы. Может, и Зорьке от близости кормильца и палача веются весенние грезы о зеленых лугах и нарядных облаках в воде на стойле.

Так стоят, коротая время, жертва и хищник, заботящийся о ней. Заткнул дыру клоком соломы, и сразу потемнело.

- С богом! - вышли с иконой Федор и Настя.

Тройки понеслись. По пути в Благословенную церковь сани Петра и Марии чуть не обогнал другой свадебный поезд - православные ехали к венцу.

- Гони! - рявкнули старообрядцы, чтобы не уступить никонианам.

Тут случилось маленькое происшествие. Приученные к скачкам кони Петра не давали себя обойти. Но сдуру, что ли, метнулась из переулка к первым саням Нюська Дрючиха, жил с ней Петр года два, ухватилась за грядку саней, пытаясь сорвать с Марии кисейную фату. Молодой дружок Петьки, Алешка Глухов - шашка наголо - толкнул окаянную бабенку. Нюська упала, но пальцев змеячьих не разжала. Тело волоклось за санями, обдираясь о льдистые кочки. Пришлось Алешке сапогом ударить по пальцам. Баба оторвалась. Прямо на нее летела тройка православных.

- Дави суку! - орал Алешка.

Кони шли, как на Большой приз, земли не задевали. Но перед телом умные животные свильнули, сбив ход. Кучер тройки успел вытянуть кнутом проклятую волшебницу, и православные отстали, а через два порядка свернули в свою, Николаевскую церковь.

В старообрядскую вносили гроб. Отпевание грозило затянуть церемонию. Алешка Глухов вошел в алтарь, несмотря на протесты служек, и сунул батюшке под стихарь полуимпериал. Гроб сдвинули - не к спеху. Вздули кадило на цепках, бросили в курильницу ладан. Вошел спешно облачившийся дьякон, поразительная красота которого губила в станице баб и девок, как пожар траву. Начали обряд. На головы Петра и Марии надели венцы кружевного серебра - золото старообрядцы презирали: серебро от бога, злато от сатаны. На черную кожу Библии положили граненый кипарисовый крест. Под ноги Петру незаметно подставили скамеечку, чтобы мог возвышаться над женой.

- Раб божий Петр, согласен взять женой рабу Марию?

- Согласен.

- И дашь ответ на том свете за ее живот?

- Дам.

- Раба божья Мария, согласна стать женой Петра?

- Согласна.

- И будешь бояться мужа?

- Буду.

Священник соединил их вечными узами. Мария несмело надела кольцо на палец мужа, он отдал ей ее кольцо. Выпили из одного стакана святого вина Петров же кагор. Певчие истово пели "многая лета".

На выходе молодых осыпали хмелем, зерном, мелочью - под ногами ползали калеки и нищие, собирая деньги и конфеты.

Тройка понеслась к фотографу Грекову, на заведении которого значилось не по-русски "Moderne Photographie Paris"*. Запечатлели торжественный миг в брачных нарядах. Оттуда два шага до Глотовых, на Генеральской улице, где временно потеснили квартирантов, жить же Петр собирался по-прежнему на хуторе. Там уже великое множество родных и столы накрыты. Благословили молодых иконой, стали усаживаться.

_______________

* "Новейшая фотография. Париж" (франц.).

На самые почетные места, подле новобрачных, посадили старейшего деда Ивана Тристана и Федьку. В обычные дни старика уже мало замечали, стоял он одной ногой в могиле, но каждый, проходя мимо, обязан снять шапку и поклониться. Тут же о нем заботились неустанно, подливали не простого чихиря или араки, а из запечатанной бутылки с казенным знаком. Брат невесты тоже важная фигура. Он даже мог вернуть выкуп, если сестра пожалуется ему на мужа. И цветок Федьке прикололи восковой, как у жениха, у всех остальных бумажные. Братец Антон прислал сестре поздравление "по проводам", чем сильно гордились Синенкины. Братец Александр на свадьбе был, но его сторонились - выпив, он начинал городить такую чепуху, что уши вянут, - о жизни на звездах, о какой-то химии и пшенице размером в конскую голову.

И вот уже дым коромыслом. Началось буйное казачье веселье. Старики подсаживались друг к дружке, вспоминали свои свадьбы, более правильные и шумные. Молодые завязывали узелки будущих свадеб, знакомились, ухаживали. Звон, песни, галдеж. Синеусый казак с бритым черепом в гомоне пытался дорассказать:

- Полковник Невзоров вызвался быть ему крестным отцом, Митьке нашему. На зубок подарил кинжал - расти, казак! Позвал нас с Петровной в гости. Нарунжились мы чик-навычик, приходим. А дом, что под волчицей, весь огнями сияет, музыка танцы бьет, гости одни господа и разговор идет не по-русскому. Ну, думаю, попали. Я-то мог по-французскому поздороваться, адью, говорю, смеются, понимают, значит, а старуха моя ни бум-бум. Посадил нас хозяин. Два лакея становятся сзади - из ресторана нанятые. Сидим. Чай с алимонами пьем. Только я за бутылкой потянулся, а лакей хвать ее и наливает мне в бокал. Ага, соображаю, ладно. Подают пирог с запеченным оленем - шестеро внесли. Лакеи порезали его на куски, и тут уже другой куртаж: каждый сам себе берет ножиком, а ножик - ровно пила. Вижу уроню, а скатертя златотканые. Вилки и у нас дома были, но их не давали, берегли. А хозяин, как на пропасть, приглашает нас с Петровной, как гранд-персон: кушайте, мол, дорогие гостечки. Гадал-гадал я, не уробел. Как поддену пальцами кусменяку, а другой рукой сверху держу. Тут и закричали все - уже по-русскому - браво, браво!..

На другом конце стола со смеху давится Серега Скрыпников, рассказывает, как в детстве нянчил младших братьев и сестер.

- Залезу на печку, а мать мне Гриньку сует, с гад ему было, "На, играйся с ним". А я не хочу. Как отвязаться? Я ему лапу пеку на горячей трубе, он орет как резаный. "Чего он?" - спрашивает снизу мать. "На пол хочет". - "Тю, чтоб его чума забрала!" А то еще так. Мать уйдет на поле, оставит нам с Полькой припасов, чтобы мы маленьких кормили. Мы пряники пожрем сами и кашу ихнюю сладкую и тянем их на загон к матери. - "Вы чего?" - "Орут как бешеные". - "А вы их кормили?" - "Все полопали и орут!"

Казаки хохочут, и вместе с ними злосчастный Гринька - косая сажень в плечах, каменотес артели дяди Анисима Луня.

В темном сарае промеж быков сидит Глеб Есаулов. От быков идет теплый пар, пахнущий шалфеем. В стрехах повывает ветерок. Песни доносятся от Синенкиных - свадьба уже в доме невесты, брачная ночь прошла. Что Мария так сразу согласилась на свадьбу, он посчитал за измену и даже сам хотел в отместку ей жениться. А поскольку она изменила, он старается не думать о ней, иначе боль в сердце нестерпимая, хоть в петлю лезь. И чтобы не слышать песен от Синенкиных, уходит со двора на мельницу, сидит в хате деда Афиногена, слушает были о прошлой войне на Кавказе, но и тут слышны песни и крики свадьбы.

Дух бешеного Терека вселился в казаков. Пляшут и рубятся, джигитуют на улице - свадьба или перестрелка? "Водят медведя" по станице с бубнами и тулумбасами. "Едят кур". Опохмеляются, приходят в себя, и свадьба начинает замирать.

После ста лет жизни у деда Ивана выпали старые зубы и выросли новые. Он снова с удовольствием грыз чурек, сахар, мозговые кости. Но теперь, видя, с какой жадностью, до белого, дед выедает корку моченого арбуза, Федор подумал: час тестя недалек. Иван уже не раз делал себе гроб, но смерть приходила за другими, гроб отдавали. Прошлым летом он снова выстругал себе ковчег.

Ивану стало душно в горнице. Стол с утра свежий - залит вином, сдвинуты в беспорядке грязные чашки и рюмки. Ивану вспомнилось утро его жизни, грозное, лихое, лютое, но теперь казавшееся прекрасным. Он вышел на баз. В голове шумело. Студеный ветер гнал с гор снежинки, ворошил начатый угол стога. Пьяные казаки без шапок проветривались за плетнями и сараями. В сторонке Маланья Золотиха жаловалась Исаю:

- Одна мать прокормит семерых детей, а семеро детей не прокормят одну мать. Никудышние дети стали. Ромашка совсем замечтался, а дочка опять в монастырь ушла...

Исай с крепкими, как у юноши, ногами, поддакивал, обнимал Маланью за грузную талию. Неожиданно жена пророка пошла в пляс.

Ой, бабочки, бабочки,

Да вы скажите, бабочки,

А где старость продают,

А молодость купуют?

Я бы сто рублей дала

Свою старость продала,

Я бы двести заплатила

Себе молодость купила...

У амбара стояли Петр и Мария. Он в шутку намотал на руку ее косы и легонько понукал, как лошадь. Она горбилась и деланно смеялась. Сердце деда сжалось. Он хотел на прощанье приветить внучку, но не посмел мешать мужу. Федор вывел из конюшни коней Петра и уважительно устилал сани соломой. Вот сейчас Мария будет окончательно прощаться с родными. Муж увезет ее в свой дом, где она будет жить по его законам, изредка видясь с родственниками.

Заплакала Настя. Шмурыгает носом Федька, понявший, что торг был не шуточным. Дед Иван, придерживая грудь рукой, поцеловал внучку, перекрестил и с трудом сел на дровосеку. Мария разрыдалась. В глазах деда поплыли золотые туманы молодости, когда и он увозил жену от родных, и было это, казалось ему, славно. Он уже не помнил ее, первую жену. Настя родилась от второй. И все же будто вчера это было. Как один день, пролетела жизнь. Молодые думают, что он много жил. Нет. Он жил столь же мало, как и его братья, умершие в детстве, сто лет назад. И не успели сани с гостями и молодыми скрыться за поворотом, как он упал на снег. Сморщенный, высокий, неожиданно легкий, точно пушинка, - "спрел в середке, как ясень".

Ивана внесли в горницу, еще полную свадебного дыма. Пришел священник и приобщил старика святых тайн, снабдил путеводителем в селения блаженных. После соборования Иван, очнувшись, благословил родных, еще остающихся в грустной юдоли земной, и тихо лежал под образами. Подошедшего Федора не узнал. Показалось, вошел косматый горец, которого дед зарубил на Сунже-речке. Бабы стали обголашивать деда, еще не решаясь выть в полный голос.

Пречистая матерь сошла с горных высот и тихо унесла на крыльях душу старого казака Ивана Франсовича Тристана, а тело его обмыли, одели в чистую справу и предали земле, откуда произошло оно и куда все обратится в конце концов.

ПЛЕТЬ МУЖА

Петр Глотов женился вторично. С бабами ему не везло. Вернувшись однажды с торгов в станице Георгиевской, он обнаружил, что его жена сбежала с каким-то проезжим хахалем. Вот тогда-то он и ушел жить на хутор, дав зарок никогда не жениться. С весны по осень ездил к Белым горам, собирал на альпийских лугах какие-то травы, от весны брал легкость, от лета - вкус, от осени - жар и долголетие и творил отменные настойки, наливки, запеканки.

Он погрузился в тайны виноделия, составляя для брата Зиновея-шинкаря рецепты вин и наливок, овладевал секретами дешевого изготовления спирта. Жил замкнутой, обособленной жизнью среди бочек, баклаг, бутылей, жбанов, выписывал журналы, знался с прасковейскими виноделами. Офицером он стал случайно, отличившись в подавлении рабочего восстания на государственном оружейном заводе, но в кадровой службе не остался.

С весны на хуторе он занимался и пчелами, ловил и рассаживал рои, плодил семьи. У станичников пчелы в плетенных из ивы сапетках, а у Петьки в крашеных сосновых домиках. У всех еще ульи стоят в подвалах, а у него уже пчела работает, носит с полей сгущенное солнце. Потом он качал меды, сливал их в чистые кадушки, где они засахаривались за годы так, что их приходилось рубить топором. Его медовую бражку охотно пили и господа.

Злость на жену-изменницу с годами утихла, хотя Петька с тех пор всех баб называл нехорошим словом. Случилось ему сблизиться с гулящей Нюськой Дрючихой - и снова в жилы влилась сладкая гибель-трава, любовь-отрава.

Нюська с детства бегала спать с взрослыми бабами соседками, слушала с замиранием в крови разговоры о любви и стала усердной жрицей в этом храме. Худенькая, с высокой грудью, остро пахнущая под мышками, она подавала воду у источников и стала сама источником для приезжих прапорщиков, семинаристов, купцов, извлекая выгоду из местного, насыщенного любовью климата. Ее водили в отдельные номера, хорошо платили. Не отказывала она и крепким станичникам, но тут не понимали, что даме надо платить. Невинное детское личико, молочная мякоть больших грудей пленили пожилого сотника.

Не раз Петр был близок к убийству, но трезвый ум пересилил, сумел он отказаться от Нюськиных ласк. И чтобы отгородить себя от случайностей в любви, решил жениться. Тут на глаза ему попалась Мария Синенкина. А злость на первую жену и на Нюську, которых он продолжал по-своему любить, осталась. Злость на женщин вообще.

Когда деду Ивану исполнилось сорок дней, Глотов поехал с молодой женой в лес. Но до места не доехал, свернул в глухую балочку, остановил коней. Позвал жену за собой. Она покорно пошла следом, вся похолодев.

Неожиданно Петр обернулся - и свистнула казачья плеть с медными жилками: за любовь довенечную, за побег первой жены, за распущенность Нюськи Дрючихи. Мария кротко всхлипнула и зажала себе рот, чтобы не кричать. Эта голубиная кротость распалила бешенство сотника. Ишь, голубка, а случись - от мужа сбежит, изменит, раз изменила еще до свадьбы, до знакомства с ним!

С пятого удара ноги беременной Марии подкосились. Упала на колени, зарыдав. Шустрый казачишка дергал свирепо светлые волосы, прыгал вокруг большой красивой жены. Вот теперь он сведет счеты со всеми бабами, блудливыми кошками. Коротко, в ненависти, бросил как на плацу:

- Встать!

Но подняться не дал - невдалеке ехали люди. Когда подвода удалилась, Петр сладострастно запустил пальцы в хрупкое горло жены, стал душить:

- Встать же, курва!

Она уже судорожно икала, помертвев, и пришлось горло отпустить, в дело опять пошла плеть. Обдирая ладони об терновые иглы, не видя белого света, Мария встала на четвереньки - графиня, как явствовало из надписи на ордене ее прадеда.

- Руки, потаскуха! - завопил сотник его величества.

Мария исполосованными руками прикрывала низ живота, куда он метил носком сапога - блуд вышибал.

- Родненький, - захлюпала горячо и молитвенно, - век буду бога молить, бей по голове, в зубы бей... - и упала навзничь от удара, и целовала пыльные, пахнущие дегтем и конской мочой сапоги сотника, цепляясь за жизнь, как все живое, со звериной тоской.

И муж пожалел блудницу и ее будущих детей - не бил по животу, не взял греха на душу, бил по золотистой голове и узким плечам. Вытоптанный снежок кое-где темнел от крови. Кровь шла горлом и носом.

Серыми мокрыми глазами Мария прощалась с единственным из людской стаи, что был рядом, - с Петром. Тогда вдруг пала пелена с глаз Петра. Он увидел ее беззащитные плечи. Шубу он сорвал с нее, платье содрала негнущаяся плеть, и обнажилась тонкая бледная тесемка сорочки и темная родинка на худой лопатке. Эта тесемка и эта родинка так не вязались с грозными понятиями коварства и измены, что Петр содрогнулся насмерть и почувствовал себя малым Петькой в жутком лесу. Кровь текла по груди жены, что отдана ему в руки ее родителями и за которую он даст ответ богу. Всхлипнул, схватил Марию в охапку - не поднять, целовал соленые губы, окрашенные не вином, горячечно спрашивал:

- За что я тебя так, а? Я ведь и кинжал взял, думал, на куски порежу...

Она не отвечала. Лежала, как пласт, на мерзлой земле. С трудом дотащил он ее до саней, бережно укутал романовским полушубком и погнал коней на хутор, не щадя их нисколько. Сам по военной науке помазал раны мазью, поставил компрессы, забинтовал жену.

В тепле и сытости Мария отлежалась. Глаз только попортил ей Петька плетью на всю жизнь, слезился. Отныне муж и пальцем не трогал ее, но и не глядел, был скучный и хмурый. Часто проведывал дочь Федор Синенкин. О многом догадывался, но дочь ничего не говорила и делала вид, что живет хорошо. Раз только и не выдержала, провожая отца за калитку, заплакала.

Летом пришло время. Петр позвал бабку Киенчиху. Роды прошли легко. Двойня - мальчик и девочка. Петра поздравляли. Он будто невзначай глянул на детей и больше не интересовался - Есаулова порода. К жене не подходил, воды не подал, хоть видел, как поблекли и скрутились от жгучей жажды ее губы. Она молчала. Не думала ни о прошлом, ни о будущем, теряла красоту, потому что лицо ее было красиво только в радости, а в скорби тускнело. Глеб временами промелькнет в сознании - девочка Тоня вылитый его портрет, а сын Антон похож на Синенкиных.

Глеб в это время был далеко. Еще ранней весной, когда у волчиц вымотались сосцы, а балки чуть засинели первыми скрипками-синичками, призвали молодых казаков на цареву службу. Отгуляли на проводах, перекинули на седла торока, отслужили молебен, атаман напомнил молодцам о славе предков, о казачьих косточках в чужедальних краях, и вот уже сотня тронулась, и далеко на курганах гаснет песня.

Оставляем, братцы, мы станицу

У Подкумка у реки.

На турецкую границу

Служить едут казаки...

Однако Глеб попал не на границу, а на конный завод в ремонтеры*. Пас, лечил и объезжал коней. Много ездил со своей командой в причерноморских степях, бывал за Волгой, перегонял косяки конские за тысячи верст. Под конец службы ему нашили урядника.

_______________

* Р е м о н т - пополнение убыли лошадей в войсках,

р е м о н т е р ы - лица, занимающиеся ремонтом (франц.).

Звездные ночи, костры. Табуны и травы.

Тоска по станице и хозяйству.

Поднимался Глеб и на службе раньше других - и за это его любили командиры, и ложился позже - стирает, штопает, мастерит. У других казаков - винтовка да конь, а у него три коня, фургон, а в том фургоне и таганок, и тазик медный походный, и даже каталка одежду гладить. Спиртное и табачное довольствие получал деньгами, занимался мелкой торговлишкой, и его в шутку называли маркитантом*, мог он и среди ночи достать вино, прирабатывал и тем, что часто за товарищей нес службу у лошадей. Раза четыре в году отписывал домой про свое житье-бытье, просил мать беречь быков и не переводить помидорный огород на лимане, братьям передавал поклон и кланялся "всей улице".

_______________

* М а р к и т а н т - мелкий торговец, сопровождавший в прежние

времена армию в походе (итал.).

Прасковья Харитоновна угадывала в письмах тоску сына по станице, писала ему ласково, с присказками, сообщала, что жена Глотова родила до срока - от венца, и что дети здоровые, что помидоры, "будь они неладны", сохраняет, Спиридон уже вселился в свою хату, и есть уже невеста, а Михея почти не видно - стал он егерем казенных лесов с Игнатом Гетманцевым, а Сашку Синенкина месяц держали в каталажке за какие-то сборища, а Дениска Коршаков уехал в город Ростов и насовсем стал мастеровым...

Через два года казак вернулся домой.

Со службы привел коней, фургон, сундук барахла.

Сам одет в тонкий бешмет, сапоги хромовые и шапку азиатского золотистого каракуля. Никто не узнал, что часто по ночам стирал казак офицерские исподники, а то и дамское белье за деньги, зато каждый видит, что вернулся казак с похода богатеньким. На загорелом суховатом лице черные усы, станом и выправкой казак благородный, газыри на черкеске серебряные. Только одно огорчало его - катастрофически белели виски, пробивалась ранняя седина, и Глеб иногда замазывал ее сажей.

При встрече Прасковья Харитоновна с удовольствием уколола сына Мария Глотова живет хорошо, и с себя стала лучше, полнее, проворонил сынок жар-птицу, вот вернулся бы, а семья уже готова. Но ему пока не до семьи. В его отсутствие хозяйство захирело, корова осталась одна, овец меньше, огород зарос лопухами да крапивой, сад, правда, ухожен, а быков братья почему-то продали, и денег тех не видно.

И сразу же Глеб взялся за все работы, за все промыслы, даже вершу на ночь в речку поставить не забывал: ночь-то спишь, а утром, глядь, и рыбка на завтрак поспела. Хоть и поздно было, но посадил на яйца трех квочек, а яйца взял и куриные, и индюшиные, и утиные. Подсолнухи и кукуруза давно взошли и кустились, но Глеб посеял их тоже. Люди смеялись: к рождеству вырастут. Потом смеяться перестали.

Осенью Глеб скосил сочный зеленый корм скотине, и Есауловы опять торговали молоком и сливками.

Марию не видел долго. Только раз показалось или померещилось, что на речке из зарослей ивняка, с девчачьего места, глядели на него пушистые серые глаза. Он купал коней. От волнения пресеклась нить дыхания. Пойти к ивняку сразу не посмел, а когда решился, то на месте глаз только вздрагивали желтые, в серебристых листочках веточки. Вернувшись к коням, долго сидел у сине-белой шумящей воды, как подбитый кулик, и открыл страшную правду: Марию он не разлюбил и жить с другой не сможет. И приходили в голову разные мысли - вот Петр бы помер или бы уехал и пропал, а то, бывает, виноделов режут за тугие кошельки...

Гремящая вода остудила его черную со снежком на висках голову. А кони напомнили о делах.

Круговорот времен совершался.

Пахать выезжали по снегу, постом. Пахота - самая тяжелая в году работа, а ели в пост лук, картошку, сухари. Спали в степи, в худых балаганах, под фургонами, кутались в солому и бурки. Поневоле вставали рано - холод донимал. Поля запорошены. С гор ветер, заря лубяная. В балках лают голодные лисицы. Быки скарежатся у крупных, как палки, объедьев. Яно проснутся казаки в воде - ночной ливень затопил. Чтобы не простудиться, умываются холодной водой до пояса и с шутками-прибаутками задирают рубахи над дымным костром - сушатся.

Свято блюлись религиозные праздники - несть им числа. После вознесения - на троицу ходили на взгорье, рвали чобр и устилали им глиняные полы чисто выбеленных и подведенных по фундаменту хат. На спас ели яблоки, качали меды. Убирались на покров, когда полевые работы кончаются, скотина уютно роется в полных яслях, в хате жара, пахнет пирогами. По примеру хороших хозяев протирали окошки перед рождеством. Тогда уже с полуночи, при колючих звездах, по станице ходят христаславщики. Мороз трещит. Сугробно. Парни и девки с торбами стучатся в окна и двери: "Дяденька-тетенька, пустите христаславить!" Заходят в освещенные цветными лампадками хаты, стучат валенками, снимают шапки, крестятся в передний угол и хором поют гимн "Рождество твое, Христе, божие". Потом хозяева одаривают славящих бога. Взрослым стаканчик поднесут, крыло гусиное на закуску, в мешок четвертак кинут. Детям пряники, конфеты, монпансье.

Манна небесная сыплется в эту ночь на хороших певцов - таких, как Спиридон Есаулов. Подобрав команду голосов, уличные регенты в дряхлых черкесках смело стучатся в двери офицерских особняков. Афиноген Малахов в эту ночь нанимал казачонка, чтобы тот следил за ним, - долго ли замерзнуть в сугробе, выпив лишнего, а как тут не выпьешь!

Полковник Невзоров, имевший славу казачьего Суворова, подавал золотую пятирублевку. Растроганный христианским пением, вспомнивший былые времена, полковник становился в ряд с поющими, угощал их коричневой водкой, а захмелев, шел сам по казачьим хатам славить Христа, собирая дань в виде чарки и соленого огурчика из оледенелой бочки.

Церкви пылают стеклами - идет служба. После заутрени можно садиться за стол. Начинается время игр, посиделок, катаний на тройках.

Вьюжит зима. Сковало речку. Кружится каруселью снег. На жаркую влезает печку казак - военный человек. Зимой он словно арестован, свой двор - вот вся его страна, свершив под рождество Христово обряд закланья кабана.

Проснутся до свету. В морозе свет фонаря. Визжит брусок. Скрипят на улице полозья. Заря - зальделый красный сок. Уже наточен длинный ножик. Хозяйка прячется - она убийства выносить не может.

И вот выводят кабана. Под ноги жемчуг кукурузный ему сыпнут из подола. Он чавкает, блаженно грузный. Рука же быстро подала бойцу камнедробильный молот.

А с неба жарит синий холод. Кипит в печи чугун с водой. Все смолкли, как перед бедой. Детишки с котелками тоже - кровь собирать на колбасу.

Повизгивает, насторожен, домашний зверь с парком в носу.

Вдруг визг, смертельный, леденящий. Все враз верхом на кабане, подплывшем кровию журчащей...

В ржаном соломенном огне смолили тушу, чтоб щетина спалилась с кабана дотла...

В утробе медного котла отрадно булькала свинина.

Все моют руки кровяные, трут их о снежные комки. Плывут над базом голубые и аппетитные дымки. Жрет требуху у будки Шарик. Налиты смальцем все горшки. На выжирках колбасы жарят. И моют синие кишки - пшеном вареным набивают, томят их в сале. В меди ступ корицы зерна разбивают.

Отменной брагой запивают горяче-золотистый суп.

В багровом зареве печи сомлели бабы молодые. Пылают комья огневые кизяков, жаря калачи.

Зима. Метельны, коротки, дни вспыхивали песней, смехом.

Стянув пуховые платки, заиндевев бараньим мехом, молодушки набелены, как их сметанные блины. Глядят на виллы с видом важным, где офицеры пьют отважно коньяк, шампанское, чихирь.

Морозно стынет волчья ширь.

Не сладко в куренях казачьих. В долги влезают мужики. И только те, кто побогаче, жгут зимних елок огоньки.

Подходит масленица. Свадьбы весельем озарят усадьбы. Дай бог, не по последней - тост. Потом придет великий пост.

СНЫ ВСЕЛЕНСКОЙ СИНИ

В тот год буйно цвели яблони, и май был бело-розовым. Летом за станицей сочно поскрипывали толстые стебли кукурузы, у солнца перенимали жар и цвет тыквы. В господских оранжереях зрели апельсины и гранаты. В сентябре неожиданно резко похолодало. Дожди перешли в снег. Мокрый, мохнатый, он таял на земле, белыми шапочками оставался на астрах и настурциях, на деревьях с неснятыми плодами. Ночью лужи остекленели. К утру дунул ветер - и осыпались зеленые листья, рассыпались чашечки цветов.

Померзли помидоры Глеба. Шел мимо лимана пророк Анисим Лунь - ходил искать хороший камень на стройку, - увидел на одичавшей плантации несколько кургузых помидорин, с опаской завернул их в лист лопуха и, радостный, носился по станичной площади, высоко поднимая мерзлые овощи:

- Вот они, яйца сатаны! Пробуйте, христиане! Содом-трава!..

На курсу, где был парк и мощеные улицы засажены каштанами, сиренью, жасмином, пахло, как на лугу во время сенокоса. Зеленый листопад. Такое вступление обещало долгую золотую осень. Теперь по утрам звенеть легким морозцам, дни будут синие, солнечные, и долго еще пылать в поредевших, обдутых садах кострам гвоздики дубков. Тишь и теплынь. Курлычут в небе журавли. За станицей, словно в царстве иной природы, снежные балки и бугры, над которыми другой, совершенной белизной высится Шат-гора.

В такие дни задыхаешься умиротворенностью, приятно молодит пиво, дорог уют открытых солнцу шашлычных, хорошо работается.

Наталья Павловна Невзорова проснулась с рассветом. Пока таял голубоватый сумрак в высокой комнате, она нежилась под одеялом лебяжьего пуха, поглаживала сильной рукой ворс текинского ковра на стене, разгоняя кровь для работы.

Каждое утро взор художницы уносился в беспредельную даль на пейзаже любимого Пуссена, что висел напротив. В комнате старые дорогие вещи подсвечники тусклого серебра, греческие вазы, книги, написанные от руки цветной китайской тушью, самоцветные камни, собранные в окрестных ручьях, чеканное оружие отца, пара дуэльных пистолетов в краснобархатном ящике будто бы стрелялись из них Лермонтов и Мартынов.

Наталья Павловна бездумно взяла из позолоченной бомбоньерки дольку засахаренного мармелада. Неслышно вошла прислуга. Люба Маркова, в ослепительном запоне, с кулоном на смуглой полной груди. Пряча солнечные смешинки в живых глазах, спросила, будет ли барышня сегодня работать. Казачке смешно называть работой сидение с кисткой и альбомом - заставить бы ее сено сгребать в жару или воз белья перестирать на речке.

- Да, - строго ответила художница, почувствовав иронию Любы.

Это означало, что завтрак будет ранний и легкий - черный хлеб, соленая брынза и крепкий чай с сахаром.

На дворе Невзорову встретил мирный, успокоительный звон пилы. Перспектива Пуссена продолжалась - волнующая, задремавшая даль, изломанная сиреневыми горами.

При появлении барыни пильщики остановились. Не кланяясь, с суровым достоинством сказали:

- Доброе утро, Наталья Павловна!

- Бог в помощь! - ответила она.

Казаки поплевали на ладони и продолжали пилить ясень цвета старой слоновой кости. Хотя им каждодневно предлагали сытную мясную пищу, они ели свое - редьку с квасом, воблу и сухари.

Религиозной истовостью, стойкостью и фанатизмом особенно отличался старшина Анисим Лунь. Дрова он пилил лишь по знакомству, он каменщик, немало домов на курсу построено его руками, в том числе и д о м в о л ч и ц ы Невзоровых. Крепкий, разбойного вида казак лет сорока пяти. Раскосый, большеголовый, волосы слиты с бородой - густое серебро, какое бывает на лезгинских шашках. Наталье Павловне он сразу приглянулся как модель старого казака. Лунь отказался позировать, с ужасом смотрел на блудницу, которая курила шатун-траву, папироски. Она писала его тайно, из окна. Лучше всего ей удался натуральный портрет; облокотясь на алую скатерть, Лунь сидит в распахнутом нагольном тулупе с пилой на коленях; на столе стакан и початая бутылка вина, - бутылку пририсовала, он и чай считал питьем дьявола.

Еще давно дядя Анисим искушал христиан отречься от попов. В числе росписей Единоверческой церкви была и картина Страшного суда. Изображался господь судия и два потока людей, идущих от престола в ад и рай. Идущим в ад предводительствовали в полном парчовом облачении, в сверканье золота и серебра выхоленные священники, попы разных рангов. На это и указал дядя Лунь. Многие смутились. Потом дерзкую картину закрасили, но люди помнили, кто показывает дорогу в ад, кто самый большой грешник.

С Библией в переплете вишневой кожи он не расставался никогда, носил ее в сумке вместе с инструментом, киюрой и молотком. Невзорова любила чеканный библейский стих, выражающий законы, миропонимание, мораль и право древних народов. Часто провоцировала станичного про, рока на цитаты из Святого Писания. Нынче Лунь и сам не прочь повитийствовать.

- Творишь кумиров литых? - спросил он художницу, посмотрев на глиняный торс Венеры на веранде, пока его напарник точил пилу.

- А разве запрещено? - прикинулась она испуганной.

- Всякие изображения греховны, пагубны, ибо суть идолов, болванов, истуканов и кумиров - состязание с богом, - принял Лунь за чистую монету ее слова. - Будешь на том свете лизать раскаленные сковородки, пить серу и олово. И на этом натерпишься.

- Что же будет на этом? - притворно пугалась Невзорова.

- "Сделает тебя господь хвостом, а другого человека главою. Пошлет на тебя моровую язву, поразит чахлостью и ржавчиной, проказою египетской, коростой и оцепенением сердца. Дом построишь - и не будешь жить в нем; виноградник насадишь - и не будешь пользоваться им; с женой обручишься - и другой будет спать с ней; и сойдешь с ума оттого, что будут видеть глаза твои; будешь служить богам деревянным и каменным; станешь ужасом, притчею и посмешищем у народов... Вымысел идолов - начало блуда, и изобретение их - растление жизни. Что идолы, истуканы? Серебро, привезенное из Фарсиса, золото из Уфаза, они - дело художника и рук плавильщика; одежда на них гиацинт и пурпур, все это дело людей искусных; а господь бог есть Истина... Я со светильником осмотрю Иерусалим и накажу тех, кто сидит на дрожжах своих..."

Товарищи Анисима не впервые слышали эти апокалипсические строки, но снова мороз прошел по их бесхитростным душам. С гневом и состраданием смотрели они на художницу, словно господь уже посетил ее.

Из-за гор высовывались раскаленные пики солнца. В нижней рубахе и наброшенном на плечи сюртуке прошел в виноградную беседку полковник Невзоров, кивнул дочери и поклонившимся пильщикам. Следом Люба Маркова несла кувшин вина и скворчащий на блюде кусок обжаренного мяса.

Денщик Саван Гарцев выводил из конюшни коней. По утрам полковник делал прогулку в осенних солнечных рощах, над синей речкой, впитывая сны вселенской сини небес.

Кони облегченно ржали, радуясь утренним верстам, хотя седлать из баловства не давались.

Во двор вошел с бидоном утрешника Глеб Есаулов. Поздоровался со всеми и тут же стал помогать Савану.

Полковник поднес по стакану денщику и Глебу, предложив составить ему компанию на прогулке. Патентованному герою русского воинства трудно без дела и скучно без войска.

Все чаще Глеб забегал на курс - дела. Да и то сказать, в станице грязь по колено, покосившиеся хатки, а тут тротуары бетонные, дома, как игрушки, боже мой, пожить бы в таком! Окнами на Кавказ смотрят, финтифлюшки из камня разные, а у Невзоровых волчиха медная, розно по небу бежит!

Нынче он увидит волчиху - идет к барыне Наталье Павловне позировать. Влекла его туда и Люба Маркова, с которой подолгу разговаривал о Марии Люба постоянно виделась с подругой. Часто вспоминала Марию в разговорах и барыня и расспрашивала Глеба об их прошлой любви - все знали, что дети у Марии немужние. Приветлив и барин с казаками.

На Генеральской улице мальчишки запускают бумажного змея. Подросший Федька Синенкин с ними. Глеб жадно посмотрел ему в глаза - они такие же, как у Марии. Валом валит народ - праздник. Вчера январь намел сугробы, тут же припекло, зазвенела вода, просохли дорожки, в садах покраснели вишневые веточки.

Безмятежные синие небеса простираются над свежими синими горами и прилепившимися к земле казачьими мазанками.

Дремлет парк, насаженный господами у источников. Чугунные листья ограды курятся паром. Чирикают воробьи над конскими яблоками. Безостановочно течет из мраморных львиных пастей минеральная вода. Изредка мелькнет на аллее господин с тросточкой, в бобровой шубе. Пройдет дама в беличьей ротонде, в шляпе с перьями. Проведут выхоленного пса с гладкой шерстью. Глеб напился нарзана и вымыл под струей сапоги.

За парком сонно стынут безлюдные - "днем страшно ходить" - кварталы аристократических вилл курортного города, который еще богаче курса. Бронзовые воротца на запорах, фигурные решетки, старинные фонари, каменные часовенки, закоулки, искусственные скалы, крылатые звери. Над сторожками вьются дымки, тишь, сонь. Господа зимой в столицах.

Вот и волчица в медной шкуре. Оскаленная пасть, восемь тяжких сосцов, граненые мышцы на груди и шее, мать города Рима, как объясняла художница натурщику.

В душистых комнатах много картин - тут и дядя Анисим, и Александр Синенкин в чудной до пят одежде, с каким-то шаром в руках, и Шура Гундосая, и сам Глеб с конями под водопадом. Над одной комнатой стеклянная крыша - ночами вливается свет далеких созвездий. Здесь Глеб замедляет шаги. На стене рисунок - Мария, когда она еще была девчонкой, неуклюжей, длинноногой. Хоть бы взглянуть на детей, но он гонит эту мысль от себя ведь дети по закону не его.

Сейчас в стеклянной комнате-грезе барин Невзоров задумался над разобранной винтовкой и графином темного вина. За окнами густые кусты жасмина ограждают дом от непрочного, тленного мира.

Из этой комнаты видна зубчатая круглая башенка - там хозяйка, по ее словам, принимает лунные ванны.

Очень нравится Глебу в банкетном зале мебель - тяжелая, с затейливыми узорами и шишечками, с разными выдвижными ящичками. А серебряная посуда, хрусталь за стеклом! Печки, правда, в доме бестолковые - камины, стряпать в них неловко, но тут в доме и не стряпают. На турецких кушетках спят закормленные коты. При виде Глеба они вяло приоткрыли глаза - одно время он поставлял для них мясо.

В мастерскую художницы ход по крутой лесенке вверх. Дверь размалевана, как фартук маляра. Вверху нарисованы слова:

Создал я в тайных мечтах

Мир идеальной природы,

Что перед ним этот прах:

Степи, и скалы, и воды!*

_______________

* В. Брюсов.

Зная, как вести себя в господском доме, Глеб постучался, но дверь открыл раньше приглашения. Наталья Павловна улыбнулась казаку. Она любила его за рабочую удаль и сметку, не раз говорила при нем гостям, что если б была королевой, то сделала бы Глеба министром двора.

Поклонившись барыне, Глеб привычно обнажился, взял казачью пику и замер, глядя на Белые горы.

Наталья Павловна мяла клейкую глину. Внизу звонили часы в инкрустированной оправе. Кто-то тихонько играл фортепианные пьесы. Глеб понимал гармонь и балалайку. Но странно: при звуках рояля видел не то, что перед глазами. Вот сейчас за итальянским окном деревья, угол службы под черепком с сосульками, на мокрых ветках сыто каркают вороны, внизу станица, тысячекрышая, разбросанная. А он видит майское утро в ландышевом лесу, солнечные нити лучей, протянувшиеся струнами над зеленой, в туманах и колдунах лужайкой.

Нечто подобное он, наверное, видел в жизни, но, не обращая внимания, проходил мимо. Музыка возвратила ему этот мир. Так он узнал, что мир не один, миров множество - сколько людей.

В мастерской - натянутые холсты, краски, глина, деревянные чурбаки. Есть и туалетный столик с зеркалом. Оттуда, от флаконов с духами и ярких коробок с пудрой, исходил нежнейший и волнующий запах. Как и музыка, он непонятен казаку, привыкшему к запаху лугов, конюшни, горелой соломы и мышей. Но, как и музыка, запах будил желания неведомые, рождал тоску и зависть по иной жизни. Запах красок и лака вовсе волшебный - красками художница создает живого Глеба, коня, тучу, лиман!

Наталья Павловна указала на угол. Глеб достал запыленную бутылку. Выпили чудесного омолаживающего вина. Заели конфетами. Глеб стал лучезарнее, мужественнее. Художница закурила. Она лепила бога войны.

С полдня завечерело. Стали срываться мелкие сухие снежинки. Насел густой туман, оставшись на крышах инеем. На деревьях нахохлились куры.

Кошка, охотившаяся с утра в сусеках, пришла в хату, свернулась на теплой печке, покойно урча.

- Быть холоду, - сказал Федор и сам сел к огню.

Печка топлена с утра. Сейчас Федор кидает в подтопок жгуты соломы. Пламя с воем хватает солому, разворачивает золотистые пуки в огненные веера и почти сразу превращает их в черный пепел. Настя стала сумовать, чего вечерять. Федор распорядился зарубить старого гусака - он на людей стал кидаться.

Федька, недослушав, взял топор, надел на босу ногу чарыки деда Ивана, нахлобучил отцовскую шапку и выскочил на баз. Снежок заметал копны лабузы, кучи навоза. Гусак ходил в амбаре, выбирая в полозе потерянные зерна. Зашипел на Федьку, по-змеиному изгибая шею. Федька кинул на него парус, поймал шею и ноги, уложил на дровосеку, перекрестился и с одного маху отрубил птице голову. Обезглавленный гусак затрепетал крыльями с новой силой, вырвался из рук, метнулся в заросли конопляника, забился под стенкой, брызгая кровью. Около лезвия топора, увязшего в дереве, птичья голова хлопала глазами и широко разевала окровенелый роговой клюв. Настя ощипала и опалила гуся. Бросила в чугун с варом. Нажарила румяной картошки на гусином жиру. Принесла из подвала рябую сахарную тыкву, развалила ее кровавым топором, выбрала сердцевину, положила кусками на жар. Федька жарил семечки, чтобы потом поровну, стаканчиком, поделить всем, - только горько делить теперь: разлетелась семья. Федор передал огонь Федьке, сам порубил тем же топором самосад в деревянном корыте, в котором поили молочных поросят.

Вечеряли в сумерках, без огня. Только сели - и в хату боком вошла Мария. Стала у порога и стоит. Будто выше еще стала. Губы дрогнули: все тут родное, кровное - и рогачи, и лавки, и печка, на которой зимними ночами дедушка сказки рассказывал, и вот еще висит собачий треух деда.

- Ты чего? - неласково прогудел отец, вонзаясь желтыми зубами в желтозубье кукурузы - вместо хлеба ели.

- Проведать пришла...

Всю полевую работу на хуторе Мария делала одна. Работала, как жук, с зери до зари. Подходила суббота, и она робко просилась у мужа сходить к матери. Петька вроде не слышит, она ему и не нужна, и одному скучно. Спустя время она повторяла просьбу.

- Что я тебя, на цепе держу? - огрызался и уходил.

Она еще раз проходила по двору, таскала, чистила и под вечер незаметно бежала в станицу.

Настя все поняла материнским сердцем и, обняв дочь, всплакнула.

- Ну, наши ребята! Подкумок от вашей слезы разольется! - в тон отцу пробасил Федька. - Чуть сойдутся и - голосить. Ровно за деньги. Плачь не плачь - золотая слеза не выскочит!

- Садись вечерять, - подобрел Федор.

Дочь села на щербатую лавку с шестигранным железным зубом от бороны, приспособленным под ручную мельницу. Взяла кочан кукурузы. Посолила часто-часто закапали слезы. Ниже опустила голову, чтобы отец не увидел, не заругался. После киселя с калиной Федька делил семечки и оставшийся лишек всыпал сестре. Она горячо поцеловала брата. На хутор идти не ближний свет. Об эту пору волки подходят к станице. До угла Федор пошел проводить дочь. По дороге сунул ей в карман пяток яблочек "с дедушкиной яблони", и она благодарно поцеловала отца в колючую щеку.

Совсем смерклось, когда она вышла за последнюю хату. С тоской оглянулась на теплые огоньки. Впереди бугры, снег, одиночество. Звенит лозняк. Или гонится кто за ней? Вроде темнеет, но не приближается. Она скорей - и тень не отстает. Сердце обмякло...

- Чтоб ты сдохла, проклятая! - радостно простонала, когда волчья собака Глеба Есаулова догнала ее и лизнула руку шершавым, как рашпиль, языком. У хутора собака исчезла, - а может, господи, Сусе Христе, может, это Глеб оборотень сопровождал ее, охраняя?

Петька лежал в натопленной горнице в одном белье и от этого казался мальчиком с лицом старика. Дети спали в раскрашенной зыбке, висящей на крюке, вбитом в балку-матку.

Муж не обратил внимания на жену. Мария развернула узелок.

- Тыкву ты любишь пареную, мама передала тебе самую сласть.

Не отозвался. Смотрел на угасающие угольки в печи. Чуть погодя сказал:

- Картошка на загнетке.

- Я дома поела.

- А тут тебе не дом, что ли?

Постояла. Зажгла семилинейную лампу - взяла из пшеничного закрома книжку. Была и в десять линий лампа, при которой Петр вечерами шил черкески.

- Потуши, а то ровно на вокзале!

Задула тонкий коптящий стебелек в стекле. Жирник зажигать не стала. Разделась. Поправила одеяльце на детях. Подошла к кровати. Муж не подвинулся, не хочет. На печке табак сушится. Расстелила старую бурку на полу и легла, как казак. Из-под двери тянуло холодом. Она куталась в девичий тулупчик из карачаевских ягнят, выпестованных дедом Иваном, и ей снилось, что упала она в прорубь и воля тащит ее в мрачные потемки под тусклой коркой льда.

ЧУДНЫЙ САД РАССАЖУ ПО КУБАНИ...

Давно забытые братьями Есауловыми слова князя Арбелина о грядущих войнах, сказанные в подпитии, припомнились прекрасным летним днем. На четвертый год в саду Глеба уже родили вишенки и черешенки, малина и смородина. На первый урожай Глеб пригласил братьев - хотелось похвалиться, он обогнал их в хозяйстве.

Михей жил в казенной сторожке вместе с объездчиком Игнатом Гетманцевым. В своей новой хате Михей почти не бывал. Спиридон давно отделился от матери и Глеба, жил своей семьей. Женился он так. Мазать новые хаты братьев Прасковья Харитоновна нанимала молодых баб и девок. Ходила на поденщину и востроглазая красавица Фоля Хмелева, дочь станичного плотника. Вскоре Спиридон засватал худощавую казачку. Поначалу пришлось действовать плетью. Фоля за необыкновенную, писаную красоту лица была божьей матерью у трясунов. Собирались они в бане у Хмелевых, тряслись в религиозном бдении, а Фоля девственница являлась им из кадушки в одном венке. Спиридон поучил жену за голоплясие и вернул в лоно истинной церкви. Прасковья Харитоновна в свадьбе сыну не перечила, но в душе считала, что Спиридона присушили. Подувшись сколько надо, она признала невестку:

- Хорошая. Как ломовая лошадь. Ургучает и в стене, и дома. Не жадная, гостить любит. Правда, тоща, пуза нету, а так - ровно нарисованная.

И без слов Прасковьи Харитоновны ясно, что Спиридон прогадал, взяв худую жену, когда в станице полно толстомясых. Сравнишь разве Фолю с ее подружкой Ульяной Глуховой.

Барыня Невзорова, примостившись на хорах в церкви, делала наброски. Потом написала икону и подарила церкви. Станичники досмотрели: Фолька Есаулова на иконе с Иисусом-младенцем. Конечно, одежа другая, старинная, но грустные с поволокой глаза и мягкий, как ватрушка с сыром, подбородок ее.

В сад брата Спиридон пришел с женой. А Фоля привела с собой подругу, Ульяну Глухову. Подъехавший на коне Михей сразу прилип глазами к Ульяне, еще после службы пленился раздольным, цветущем телом сдобной казачки, но в буднях это забылось, отлетело, да и чужая жена Ульяна. Еще раздобрела баба, как роза. И платье у нее вечно само кверху лезет, обнажая колени. Пятки, как у всех казачек, порепанные, руки по-мужски грубые, но под кофточкой белая пухлая мякоть тела - загорать казачки избегали, только лица сжигали ветер и солнце, а тело всегда под одеждой.

- Чего ж, с Хавронькой Горепекиной раздружился или нет? - спросила Ульяна, напомнив о давней встрече.

- Дык я с ней и не вожжался, - покраснел Михей.

- Под ручку провожал, а теперь забыл! - пела Ульяна, сладко отмахиваясь от пчелы.

- Девки, хватит тары-бары разводить, - подошел Спиридон. - За работу. А мы будем сапетки плесть, хозяин не то привезет, не то нет.

Сад огибает речка. Над самой водой Глеб оставил рощицу плакучих ив с длинными серебристыми ветвями - будто руки Марии, прохладные, нежные. Под кустами уютный балаган из свежей травы. По ту сторону речки Синий яр, высокая полупещера. Из слоистой скалы бьют живые токи родничков. Под яром речка, как угорелая, мчится по синим отполированным плитам. Три каменных деда сидят наверху - работа ветра и солнца. Терн и облепиха качаются у их ног.

Обобрав деревца, Фоля и Ульяна стряпают, сторонясь молчаливой собаки Глеба, которая сама пришла в сад. Братья шарят под камнями речки - не попадется ли, как бывало раньше, гнездо усачей, а то и форели. Михей косил черным глазом в сторону Ульяны. С пышным и широким, как казачье седло, задом, с лицом монгольского бурхана, забытого в степи сорок веков назад, Ульяна поражала сытостью и здоровьем. Спиридон посмеивался над старшим братом:

- Засиделся ты, парень, в девках! Или вы там с Игнатом в лесу с волчихами живете?

- Вот эту бы волчиху туда неплохо! - шутил старший, двадцативосьмилетний брат. - У Игната жена хорошая, я бы такую взял, но он ее в станице держит, не любит баб в лесу.

- Слыхал, Денис письмо тебе прислал.

- Прислал, - поскучнел Михей, ворочая многоцветные каменья.

- Чего пишет?

- Так, работает в депо, слесарем стал, скучает по нашим местам.

- Что же там - мазут да сажа, - посочувствовал станичнику Спиридон.

- Железо и огонь, - задумчиво повторил Михей. - Это верно. А ведь он, братец, рассказал мне, как ты ему в конюшне на службе седло свое подсунул.

- Брешет, - не моргнув глазом, сказал Спиридон и, видя, что брат помрачнел, поправился: - А может, и мое было седло, шут его знает!

Наконец под корягой обнаружили рыбу.

- Девки, сюда! - скомандовал Спиридон. - Выходы затыкать!

Бабы подошли, задрали платья - Михей аж зажмурился - и полезли рыбачить с казаками.

- Работнички, солнце в обедах, а они прохлаждаются! - послышался голос Глеба. Он приехал с Прасковьей Харитоновной с торгов. Привезли хлеб, айран и четверть водки. Айран и водку опустили в речку на мелководье остывать.

В полутьме балагана укрыты лопухами маленькие плетенки с ягодами. Глеб проверил, те ли кусты и деревца обрывали, и поморщился - не те, не будет из братьев хозяев! Вот крыжовник уже переспелый, а они оборвали смородину с зеленцой, могла бы повисеть. Перед балаганом на свежей рогоже Прасковья Харитоновна готовит трапезу.

Высоко подняв платье, Ульяна перешла поющую речку, подставила под ледяной ток бочоночек, наполнила и вернулась. Ноги - точно розовые колонны. Сдобная баба. Михей тайком впивается в нее глазами, как смуглый шмель в лазорик. Ульяна, слышно, погуливала от мужа. Смешны Михею откровения станичного пророка дяди Анисима, они пленяли лишь своей бессмертной, нетускнеющей красочностью: "Отнюдь не сиди с женой замужней и не оставайся с ней на пиру за вином, чтобы не склонилась к ней душа твоя и чтобы ты не поползнулся духом в погибель... Знай, что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь... Лучше жить со львом и драконом, нежели со злою женой... Трех страшится сердце мое, а при четвертом я молюсь: городского злословия, возмущения черни и оболгания на смерть - все это ужасно. А четвертое - пьяная жена блудящая, она сядет напротив всякого шатра, и пред стрелою откроет свой колчан".

Спиридон отпечатал бутыль. Сели вкруг харчей. И надо же - Ульяна опять против Михея. Грустно Глебу: сад-то сажали с Марией, и ее труды есть в этой темно-красной зернистой малине, в желтой сочной черешне.

Бархатный ветер жгуче нежит щеки. Над головой бронзовеют резные листья каштана, обогнавшего плодовые деревца. Веет сиропами августа. Неба синь задремала над взгорьями.

В самом разгаре работа в муравьиной станице. В соседней роще кукушка отсчитывает года предназначенной жизни.

"Ку-ку! Ку-ку! - пророчит она сотни лет безмятежного жития. - Ку-ку! Ку-ку!.."

Прасковья Харитоновна сурово глянула на Ульяну и Михея - не дело это коленки выпячивать, да еще мужней жене.

Тут Спиридон налил. Только подняли стаканчики, выдолбленные из огурцов-желтяков, - и заревела тяжкая медь колокола Николаевской церкви набат.

Глухо отозвался Пантелеймон. Затараторила Богородица. Чистым звоном гудит Георгий Победоносец. Бьют Сорок Мучеников. Разливается Златоуст. И уже голосит Мария Египетская.

- Господи, Сусе Христе, сыне божий, - встрепенулась Прасковья Харитоновна.

За садом вырос, как из-под земли, Саван Гарцев, при оружии, поводья в мыле, хрипло крикнул:

- Господа кавалеры! Война! С немцем! Сбор на площади! - и только пыль заклубилась.

Гремела текучим серебром речка. Пели пеночки. Крутнул ветерок кусты ивы и торопливо понесся по буграм, склоняя травы, как военный гонец.

Переглянулись старшие братья - вспомнили полкового командира и его вещие слова о грядущих войнах. Торопливо выпили - и еще по две. К еде не притронулись.

- Эх, бабы, прощайте! - первым вскочил Михей. - На! - влепил поцелуи в вишневую мякоть влажных губ Ульяны. Для порядка поцеловал и Фолю, и мать.

Все три брата побежали из сада, наказав матери и Фоле немедля седлать коней и привязывать всегда готовые торока. Бежали, пригибаясь по-военному, словно уже свистели над ними германские пули.

Они вливались в толпу пеших казаков. Их обгоняли конные слуги отечества, жившие ради одного великого мига - для битвы с врагами. Все остальное - лишь подготовка или суета.

И не было тут Есауловых, Синенкиных, Гарцевых, Глотовых, Глуховых, Мирных, Горепекиных - было одно святое воинство.

Не было бедных, богатых, счастливых, неудачных, злых, добрых, завистливых, православных, старообрядцев - был казачий полк, бегущий по тревоге к оружию.

Дядя Исай Гарцев, брат атамана, тоже торопится. Он знаменит быстрыми ногами. Его отец, покойный Лазарь, говорили, догонял оленей - в ту пору водились они у Железной и у Верблюд-горы.

Отслужив и женившись, Исай однажды возвращался с торгов из соседней станицы. Только зашел в придорожный лесок перекусить - летит офицерская тройка барина Невзорова. Казаки цену себе знали, сами офицерами становились, и решил Исай попроситься на облучок. Выскочил неожиданно из кустов, замахал:

- Стой!

Кучер с испугу заикаться стал, думал, лихой человек гонится. Барин неробкого десятка, но пистолеты приготовил.

Кони как звери. Казак не отстает. Тут и седоку интересно:

- Гони, Ванька!

Солнце палит на горной дороге. С коней пена клочьями. Кучер вскочил на дышло, хлещет коней по ушам - бегун наседает. Наконец показалась станица.

Только влетели в улицу, правая пристяжная - бряк, в постромках волочится, ногами сучит, запалили. Пришлось остановиться.

- Кто таков? - строго спросил барин.

- Из местных казаков, ваше превосходительство, хотел, чтобы подвезли, - объяснил Исай, отираясь рукавом.

- Сукин сын, какую лошадь загнал!

Невзоров выпил чарку, поднес и Исаю, похвалил:

- Хорошо бегаешь!

Бегал Исай и впрямь хорошо. Недавно заварил на покосе кашу, а соли нет. Пока каша поспела, он смотался в станицу за солью - двадцать верст в два конца.

Сверкая персидской серьгой, Анисим Лунь с дымным взором прорицал:

- "Кто прольет кровь человеческую - того кровь прольется рукой человека!..

Всякая плоть извратила свой путь на земле!..

Как орел налетит на тебя народ, языка которого ты не разумеешь! Женщина, жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю по причине изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на мужа и сына, и не даст им последа, выходящего из среды ног ее, и детей, которых она родит, потому что она, при недостатке во всем, тайно будет есть их в осаде и стеснении!.."

"Счастлив тот, за кем службы нету - живет помещиком в дому", сложили песню обмиревшие воины, давно рубившие шашками хворост да капусту. Но теперь властный холодок пробегал по казачьим спинам.

Запахло дальними странами, походами, палатками и боевыми трофеями конями, оружием, шелковыми портянками, стыдливыми пленницами.

Запахло дикой волей, полынной горечью расставания, пьянящей душу казака, как солдатский спирт. Казакам не привыкать сражаться в дальних странах - прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили!

Уже стоял на крыльце правления атаман Никита Гарцев. На сером жеребце, в походной бурке, с золотой шашкой и револьверами у седла подъехал полковник Невзоров, а было ему под шестьдесят.

В военное время он старший в станице по чину - в мирное время станицей управлял атаман, а над всеми неказаками, от мужика до дворянина, был курсовой пристав.

Подгоняемый крыльями радости, еще в саду повеселевший Михей влетел на площадь чуть не первым - кончилась тихая скука станичного бытия!

- Откуда бежал? - спросил его Невзоров.

- С сада, версты четыре, прямо сюда!

- Молодец! - угадал полковник казака-бунтовщика. - Теперь разом домой - за конем и снаряжением. Прискачешь первым - чарку на брудершафт с тобой выпью!

Михей птицей ринулся домой, чуть не стоптав в переулке дедушку Моисея Синенкина.

Семидесятитрехлетний дедушка с трудом отрывал задеревеневшие ноги от земли, мелкими шажками бежал, поспешая на военную сходку. Лицо младенчески чистое, плечики от ветхости сузились, но грудь выпячена истово, упрямо, медалью вперед. Шашка в деревянных ножнах при Моисее.

Полковник Невзоров, помолодевший сразу на двадцать лет, с улыбкой человека, дождавшегося своего часа, задорно подмигнул старику:

- Немчуру пощипать пора, кавалер?

- Пора, ваше превосходительство, пора! - радовался старик великой вести.

Потревоженным ульем гудела станица, сбегаясь к белой хоругви с косоглазым ликом Андрея Первозванного.

Станичный шаман, дядя Анисим, бесновался на площади - нынче на его улице праздник: есть повод поустрашать станицу.

- "Горе тебе, Моав! Погиб ты, народ Хамоса!..

Горе жителям приморской страны, народу критскому! Будет страна их пастушьим овчарником и загоном для скота. Растения отдам гусенице, и труд ваш саранче. Виноград побью градом и сикоморы льдом...

Высокое дерево понизится, зеленое засохнет, сухое расцветет...

Живых не достанет для погребения мертвых...

И будешь есть помет свой и пить мочу свою...

В домах поселятся страусы, и косматые будут скакать там...

Из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон...

Жен бесчестят на Сионе, девиц в городах иудейских. Князья повешены. Лица старцев не уважены. Юношей берут к жерновам...

Что сидишь ты между овчарнями, слушая блеяние стад? В племенах Рувимовых большое разногласие...

Что хвалишься долинами? Потечет долина твоя кровью..."

Началась эпоха мировых войн - нападение человечества на земной шар. Отныне убитых на войне будут считать... десятками, сотнями миллионов, а убивают на войне самых сильных, молодых, здоровых. Первая палка в руках человека разумного была оружием. Потом она стала и мотыгой. Но появилось копье, изобрели лук, меч, ружье, пушку, пулемет, танк, самолет, бомбу... а шумерская, хеттская, древнеегипетская мотыга и в двадцатом веке оставалась основным инструментом земледельца. Так ублажали бога войны люди сапиентные - р а з у м н ы е. Вся мировая история была историей одной нескончаемой бойни. Есть ли иной путь развития жизни на земле? Этого не знали станичники. Пока они обвешаны оружием, на военных конях, и матери бессильно держатся за стремена. Матери, в муках рожающие детей, плотью которых кормят раздувшегося Марса. Кто скажет, сколько станичников вернется домой? И лица матерей чернеют, матери уже убиты. И плачут будущие вдовы. Радуются яркому столпотворению на площади казачата, доля которых сиротство. Пока они гордятся отцами и братьями, завидуют им.

И сами воины долго будут помнить этот день - в воспоминаниях чудесный, да он и был таким, мирным, ласковым, прикорнувшим на милых горах.

В балках бук да ясень. Солнечная лень. Тишь. Зеркально ясен голубиный день. Вьется дикий плющ багровый. Валуны под мхом-покровом. Горы плачут льют ручьи. Кони скачут в дальней дали, где лучи солнца встали как столбы голубому бездорожью. Волк несется с темной дрожью от охотничьей пальбы... Дальше... Дальше... И без фальши вторит в чаще ветерку грусти тайное ку-ку. И отчетливей слышна векового гор навеса, трав и леса тишина. Пахнет цвелью погребов, свежей сыростью грибов. Вон под камнем влажным грезит гриб о громе, богатырски важный, в белом он шеломе. А за ним грибята малые ребята. Сонно капает вода - года, года... Мир дремучих трав прекрасен. Набегает тень. Шепчут барбарис и ясень. И мрачнеет день...

Ехали казаки на войну с дедовскими шашками да пиками, с ружьями и винтовками разных образцов.

А уже кузнец олимпийских богов Гефест незримо начал ковать землянам атомный меч, термоядерные и ракетно-лазерные пики - пучки частиц высоких энергий, посрамивших фантастику гиперболоида. Цепь науки, великих открытий неразрывна, но если вырвать нужное звено, то начиналась кузница Гефеста до смеха примитивно. 1 марта 1896 года французский ученый Анри Антуан Беккерель, исследуя природу лучей Рентгена, только что открытых, с л у ч а й н о сделал величайшее открытие физики - радиоактивность урана. Первым человеком, облучившимся проникающей радиацией до язвы на груди, был сам Беккерель - несколько часов в жилетном кармане ученого находилось вещество с примесью радия, меньше одного грамма, в трех упаковках.

Радий извлекли из отходов урановых руд супруги Кюри.

В начале XX века физик Резерфорд и химик Фредерик Содди разгадали тайну атомного ядра - источника колоссальной энергии - и создали теорию радиоактивного распада семейства урановых.

На войне казаки увидят первые тихоходные танки, деревянные самолеты, пушки, субмарины, броненосцы и пулемет, прекрасно выстригающий человеческую траву на полях сражений свинцовыми ножницами, - произведения военной кузницы первой мировой войны, в которой убьют десять миллионов людей.

Зиновей Глотов поспел собраться на войну и дела хозяйского не забыл вместе с Маврочкой женой прикатил на площадь бочонок самогона.

И зазвенели котелки, фляжки, кружки. Шинкарка ссыпала деньги в подол юбки.

"Дело! - одобрил про себя торговцев Глеб Есаулов. - Момент не теряют!" Он, впрочем, оставался в станице. Тайно поглядывал на своих детей - держались за юбку Марии, провожающей на войну Петра.

Петр погладил детей на земле, а жену поцеловал с седла, неловко притянув ее голову к своему колену. Мария плакала, ей и Петра жалко, и всех на свете. Губы сотника дрогнули тоже, и сказал он жене необычное:

- Хорошо бы мне, Маруся, не вернуться, тебе легче будет...

- Что ты, я буду ждать верно, берегись там...

- Ты, Маруся, ангел небесный, я только не пойму, как ты попала в нашу лютую станицу...

- Прости меня, Петя, и спасибо, что детей не бил, они тебе по гроб жизни будут сыном и дочкой, вот увидишь, только приезжай скорее домой...

Через два часа казачий полк вышел с площади на рысях, на западный фронт.

Недолго пламенели на курганах башлыки.

Недолго замирала песня.

А набат все бил и бил, как в старину, когда налетали горцы.

Пей, друзья, покамест пьется,

Горе жизни забывай.

На Кавказе так ведется:

Пей - ума не пропивай.

Может, скоро в поле чистом

Кто-нибудь, друзья, из нас

Среди мертвых, полумертвых

Будет ждать свой смертный час.

Может, нынче, может, завтра

Нас на бурках понесут,

А уж водки после боя

И понюхать не дадут...

Часть II

КАК НА ЛИНИИ БЫЛО, НА ЛИНЕЮШКЕ

Хорошо было, братцы, служить а отряде

С генералом Крюковским.

Генерал, он шел с отрядом

В черной шапке впереди.

Ой да Крюковской слезно заплакал

И словесно так сказал:

Круты горы да мы исходили,

К Шамилю в гости пришли.

Попроворней, Шамиль, убирайся

Крюковской в гости идет.

Ой да помолитесь да вы, дети, богу,

Вы покайтесь во грехах

У Шамиля шашки наточены

И папахи набекрень...

ПАРА КОЛЕС

Густозвездное небо дышит. Шевелятся бесчисленные миры, заливая Вселенную молоком туманностей и созвездий. В горах небо подпирается черными скалами - змеиные кольца объятий, гримасы железного смеха, фигуры грифов, монахов, лемуров.

Вьется, петляет по ущелью дорога, кремнистый путь. Помнит она и топот аттиловых орд, и цоканье подков немирных князей, и колеса николаевских пушек, и лихих одиночек, осторожно пробирающихся на разбой. И давно уже стала мирной тропой селян. Только ночами, во тьме, оживают призраки прошлого. В шуме реки - звон сабель, стук копыт, стоны и ржанье.

Однажды ночью призраки облеклись плотью. Спят вершины. Молчат степи. С робким шелестом умирания клонятся под ногами коней тюльпаны. Мчится сотня домой - с фронта.

Позади командир, красноволосый сотник Спиридон Есаулов, дремлет в седле. Сотню ведет хорунжий Есаулов Михей. Закутался в казачий домик, золотистую бурку, схваченную ремешком на груди. Мерно звякают Георгиевские кресты хорунжего.

Вместе с Саваном Гарцевым выкрал Михей знамена в штабе немецкой армии. Возили казаков в ставку, в город Могилев. Император вышел в казачьей форме. Все более Романов приближал казаков, лишь им доверял охрану государства и своей особы. Любы ему терцы. В то время как изрядно "покраснела" даже лейб-гвардия, царская стража, терцы сохраняли "белизну", как снега их гор.

Поговорив с Михеем и Саввой, государь предложил им стать лейб-кучерами при ставке. Гарцев остался, а Михей попросился бить немцев. Оба ответа государю понравились, и он пожаловал терцев, помимо крестов, золотыми империалами из личных средств. Полистав бумаги, Николай Романов спросил, как поживает в станице его верный слуга и наперсник юношеских забав камер-казак Мирный Самсон Харитонович. Михей представился царю как племянник Мирного и рассказал о дяде. Государь, развеселявшись, поведал казакам, как однажды они с Самсоном угодили на гауптвахту - дело было при покойном императоре - к девкам ходили. Терцы верноподданно хохотали.

Вернувшись на фронт, Михей почти не бывал в деле - засадили его за книжки по истории России и казачества, готовили в офицеры. Тут он снова встретился с Денисом Коршаком. Денис рассказал ему, что в армии назревает недовольство, на фабриках опять беспорядки и что понапрасну льется солдатская кровь.

Для Михея эта встреча была тяжелой. Их станичный дружок распался сам собой - Михея выпороли, Александр Синенкин, посидев в каталажке, зарекся впредь не участвовать в тайных собраниях, Коршак уехал. Прошли годы. И вот теперь Денис снова предложил Михею вести нелегальную работу среди казаков, чтобы прийти к революции, как в пятом году. Работа же была страшной. Михей обещал подумать.

В феврале семнадцатого года Михей искал связи с Коршаком, но казачий полк, особый, ударный, бывший в глубоком рейде, оказался отрезанным от России. Командир полка Невзоров, несмотря на отречение царя, продолжал войну в тылу врага. В глухих лесах они стали партизанским соединением и воевали за себя, не зная ни власти над собой, ни отечества. Мирное население стонало от их поборов. Командир понимал, что полк становится бандой, а он разбойничьим атаманом. И Невзоров повернул полк назад, в Россию.

В это время Советское государство подписало Брестский мир. Полк с боями прошел Украину, ставшую вассальным немецким государством. Как плуг целину, развалил немецкую дивизию и вышел на берег Дона. Соединившись с красными частями, Невзоров принял командование кавалерийской бригадой и присягнул народной власти. Офицеры-монархисты застрелили Невзорова, раскололи бригаду. Спиридон Есаулов увел свою сотню, не став ни белым, ни красным, повернул коней домой, в станицу.

Подъезжая к Кавказским горам, Михей Есаулов уже понимал, на чьей стороне правда, - насмотрелся за четыре года войны, хотя гремели на нем путы царских привилегий, кованные из чистого золота.

Смерть Невзорова потрясла его.

В одной казачьей книжке он прочитал о полковнике Невзорове. В турецкую кампанию 1877 года двадцатилетний корнет Павел Невзоров прорвался с эскадроном в турецкий тыл, уничтожил артиллерийский парк врага, стал национальным русским героем. Султан объявил за голову корнета тысячу золотых и, в пику своим пашам и визирям, послал Невзорову высший турецкий орден. После японской и германской войн полковник потерял счет наградам. Но говорили, что он плох в регулярных баталиях, не понимал окопной мудрости, что его дело - партизанские налеты, языки, ночной дебош в тылу противника.

Знамена из немецкого штаба вынесли Гарцев и Есаулов, операцией руководил Невзоров. Присягая новой власти, полковник сказал:

- Братцы, Россия едина и неделима, а хозяин в ней тот, кто пашет и сеет...

Выстрел прервал его речь, и Михей мысленно потом продолжал ее. Вещи убитого полковника везла сотня Спиридона, чтобы передать дочери. Михей больше не считал себя слугой свергнутого монарха.

Домой ехали по ночам, обходя станицы и города с новой, незнакомой властью. После двух революций много появилось властей, комитетов, кругов, батек. На Кавказе нашлись даже наместники и наследники государя. Не раз сотню обстреливали сборища разноодетых людей. Казаки порывались вырубить эти сборища, но Спиридон жалел сотню - насточертели сражения. Михей тоже против боев - не стрелять же в своего русского человека!

Где солончак блестит, как плешь, желтеют дальние кошары, вот задымили кашевары, казачий заварив кулеш. На солнце вспыхивают косы, умытые слезами рос. Скрипят тяжелые колеса, ползет к дороге сена воз... Гибнут молча и горный мак у тропки волчьей, и ядовитая ромашка, чебрец, тысячелистник, кашка, и ландыш лепестками меркнет, и подгибается бессмертник, и вот безвременник сражен: весной плодоносящий, он цветет, когда приходит осень, цветет укрытно - на корнях! Холодной луковицы просинь с цветком я находил в полях, когда осенний тяжкий дождь роняет слезы ледяные на кисти кизила рдяные, на шорох погрустневших рощ, на нивы скучные, пустые, на брошенный овечий кош. Когда в рассвет иной земли уходят к югу журавли, скворешни покрывает плесень, и пес клубком в соломе свернут. Когда в листки весенних песен букет холодных астр завернут.

Так и поэт: весной грядет, а слава осенью цветет, когда поэт мимо реальной любви прошел - к мемориальной.

Сырые днища грустных балок заткали заросли фиалок. Колеса режут страшный след...

А когда смолк их скрип гнетущий, все так же степь цвела, и нет числа встающим и цветущим.

Мчится сотня. Плавно вылетает на гребни уже знакомых балок и скатывается вниз, как трирема* на волнах. Выплыли из тумана Синие горы. Ночным звездным ущельем вышла сотня к предгорью - цепи исполинских меловых голов в шеломах, под ними станица.

_______________

* Т р и р е м а - судно с тремя ярусами весел (лат.).

Командир приказал спешиться, разведать, кто правит в станице кадеты, Советы или атаман. За царя казаки не держались, но стало известно, что кадеты и Советы против бога, а хозяйствовать загоняют в одну кучу - и пешего, и конного.

Разгорался день. Стреножили казаки коней, заварили долгий кулеш и уснули на родимой земле после четырехлетних странствий.

Утомили их дальние страны: самая чудесная страна - своя. Но трофеи их богаты: у кого серебро на висках, у кого золота полон рот, у кого слитки снарядных осколков в теле, а в газырях адреса могил убитых станичников.

Спит казачья сотня. Спит белым днем. Студеный ключ звенит на дне балки. Синеют небеса. Летают птицы щуры. Стелется под ветром ковыль-трава. И сон казаков непрочен - рядом станица, на сердце тревога.

Не спит Михей Есаулов.

На втором году войны побывал он в станице - дали отпуск. Брат Глеб хозяевал еще пуще - младших сыновей при матерях-вдовах в армию не брали. Он сделал все, чтобы жизнь отпускнику дома показалась раем.

Хата Михея по-прежнему стояла с заколоченной дверью, перед порогом буйно росла лебеда. Но вот и дверь скрипнула, и огонек в окне замаячил тесно стало Михею у матери и брата: спознался он с Ульяной, женой пропавшего без вести Алексея Глухова. Михей уважал чужое добро, никогда медного пятака чужого не взял, но тут говорили и так, будто видели Глухова убитым. Потоптав венец, Ульяна открыто перешла жить к Михею в новую хату, принесла с собой котенка и три курицы. Михей настаивал на законном браке. Батюшка отказывался венчать их - не было доказательств гибели Глухова.

Отпуск кончился, Михей уехал. Через неделю в станицу влетел Алешка, законный муж. Нашел жену в чужом дворе, приторочил ремнем к серебряной луке седла и гордо проехал по улицам. Конь горячился. От резких рывков рвалась кожа на белых руках Ульяны. Алешка вытягивал ее плетью, чтобы шибче бежала и шибче любила мужа.

Днем Алешка измывался над женой, как хотел, а с вечера до зари бегал по девкам. На речке пьяный Алешка увидел Глеба Есаулова, брата осквернителя жены, и кинулся на него с кулаками. Началась драка. Глеб дал бы сдачи, но откуда-то появилась Ульяна, с воплем вцепилась ему в руки, а тем временем Алешка гвоздил конопатым кулаком Глеба. Пришлось Глебу сбить и Ульяну. Потом Алешка и Глеб, полумертвые от усталости, долезли до воды и жадно лакали ее, мутную, - выше толклась скотина. И молча, не оглядываясь, разошлись.

Вернувшись в станичный полк, Алешка дел станичных на службу не перенес - при встрече с Михеем не подал вида. Затаился и Михей, стал осторожнее в темноте: чудился ему Алешкин кинжал за спиной. Оба ждали или смерти друг друга, или возвращения в станицу, где и решится вопрос.

Ульяна опять жила со свекрами, продолжала дружить с Фолей, лепилась к Прасковье Харитоновне, пробовала сводить Марию Глотову с Глебом.

Мария растила детей на хуторе, с Глебом не зналась - хранила верность венцу, Глотов писал ей с фронта. Право на дом, что на Генеральской улице, он передал брату Зиновею, вернувшемуся с войны без руки. Раз показалось Марии, что в камышах, за хутором, прятался Глеб, а может, просто охотился на уток, выстрелы в тот день слышались. Но на другой день пятилетние дети Антон и Тоня прибежали в хату, испуганные насмерть. Сначала они говорили, что в камышах видели какого-то дядьку с усами, а потом будто за ними крался бешеный волк. С отчаянной храбростью Мария взяла вилы и пошла в камыши, высокие, как деревья. Сразу же на тропке увидела кулек конфет. Столкнула их в лиман. Страх бросился в голову. Она прибежала в хату и заперлась с детьми. Не дожидаясь ночи, собрала скарб, погрузила на подводу и переехала жить к матери. Вновь стала прислугой у барина Старицкого, пристава, как и в детстве мучительно ожидала вечеров и праздников, чтобы бежать домой, к своим, только теперь душа рвется к детям.

Глеб так и не женился, и похоже, любовь свою перенес на детей - часто глядел на них. Это и радовало Марию, и пугало. Как-то и бабка Прасковья Харитоновна подозвала к себе детей и дала им по гостинцу. Настя ревниво отозвала внуков. Есаулиха в сердцах сказала:

- Выплодила Маруська, а корень-то наш!

Через этот корень не могла переступить и Мария. Давно чужд и не мил ей Глеб, а чем больше вырастали дети, тем явственнее открывалась несокрушимая цепь, связующая их, - дети.

Федор Синенкин, узнав, что сын Антон стал есаулом, адъютантом генерала Корнилова, было собрался ехать на фронт - проведать сына, повезти ему домашнего сальца, моченых яблок и пышек. Но бежал по улице дядя Анисим и с дымной радостью в глазах кричал:

- Отреченье от престола! Конец царства! Конь красный, конь черный и конь бледный скачут по земле!..

"Исследуйте себя внимательно, исследуйте, народ необузданный... Рубите дерева и делайте насыпь против Иерусалима - этот город должен быть наказан: в нем всякое угнетение... Ты был перстнем на правой руке моей теперь я срываю его и бросаю в море... Вот, Дамаск исключается из числа городов и будет грудою развалин... Вавилон был золотой чашей в руках господа, и сокрушил господь чашу сию о камни дорожные; внезапно пал Вавилон..."

Дрогнула, притаилась станица. Никогда еще пророчества Анисима Луня не были столь пугающими и основательными. Царя больше нет. Бог же, по словам пророка, отказался от людей, и миром правил антихрист.

Бог ли, сатана, а плуг и борону готовь - весна ждать не будет. И свадьбы намеченные тоже играть надо. Постепенно камень с души упал. И солнышко припекает, и скотина плодится, и прилетели первые скворцы.

Но вот начались митинги на станичной площади. На объявлениях крупно: "Просьба приходить без оружия". Однако митинги кончались перестрелкой. Выступали анархисты-эсеры, кадеты. Мобилизации, агитации, реквизиции. Вспыхивали на улицах потасовки - вспоминали укосы, семейную вражду, старые распри. Одна улица отделилась от станицы, перегородила входы цепями, поставила часовых.

Потом поутихло. По-прежнему во главе станицы стояли атаман и старики, церкви работали, урожай убрали благополучно. Иногда на станицу налетал лихой отряд, но, пограбив окраины, исчезал.

Зиновей Глотов добился разрешения гнать собственными силами араку. Глеб Есаулов нанял в работники Оладика Колесникова. Под осень зорким оком хозяин приметил: речка размывает его двор. Укрепил берег хворостом и булыжником, обратился в правление с тяжбой на иногороднего Трофима Пигунова: речка крутила колесо пигуновской мельницы. Оладик за небольшую мзду показал: Есауловы сроду укрепляли берега, а брали из воды только рыбу. Старики приговорили мирошника уплатить Глебу за многолетнее пользование речкой. До приговора Глеб сводил гласных в чихирню.

Пришлось Трофиму выложить двадцать монет древней чеканки бывшему работнику - по монете за год. Деньги эти, за которые сварили в банном котле брата Трофима, Глеб хранил в тайнике. Мечта о мельнице не покидала его. И хотелось поставить вальцовку, как у Шабановых, и не рядом с Пигуновой, в старых угасающих садах, а у моста: мимо никто не проедет. У Пигуновых глухо воркотали старинной насечки жернова, темная мука, размол, жалкой струйкой течет в ларь. У Шабановых мука, "как солнце", бьет в шелковые сита. Но старообрядцы везли зерно к Пигуновым, потому что дядя Анисим учил: у Шабановых мука с железом, сердце зажелезнится от такого хлеба и будешь выть воем вопленным. Глеб подсказал Шабановым брать с помольцев не десятый пуд, кок Пигунов, а пятнадцатый, дешевле. И мельница Трофима захирела. Уже и староверы везли зерно к Шабановым, раскушав "железную" муку, от которой без ума бабы.

Еще в германскую войну завел Глеб тройку лошадей и линейку на рессорах, прирабатывая на курсу как извозчик. Фургон, привезенный со службы, развалился - целый год Глеб возил на нем глыбы камня на строительство огромной лечебницы. Наметил заказать Ваньке Хмелеву арбу.

Тут с севера донесло новым гулом - гулом второй, Великой революции, Октябрьской.

Опять появились пришлые люди в станице, говорили речи, митинговали, уговаривали, пробовали и стрелять, но по-прежнему правил станицей атаман Никита Гарцев. Газеты приносили сообщения о коренной ломке в России, но это уже не беспокоило - сюда ни одна революция не доберется, а там, в Петрограде, хоть все пожаром подымись. Арбу же заказывать надо. Глеб растил пару бычат. Радовала и телочка Зорька, купленная по случаю, от голландских племенных коров. Он пошел к невестке Фоле, дочери плотника: не поговорит ли она с отцом насчет арбы. Но у Ваньки Хмелева как раз подошел запой.

Библейские племена, гунны, норманны, греки, римляне, каролинги и меровинги сражались и кочевали на парной колеснице. Бог солнца Аполлон ездил на четверке золотых коней, запряженных в двуколку. Но не это прельщало Глеба в арбе - об этом он и не слыхивал. Азиатская двухколесная арба удобна в горах и поднимает не меньше украинской мажары о четырех колесах. В арбе ничего лишнего и ничего для удобства седока. Пара колес на оси, дышло да несколько кольев - кузов. Запрягали в арбу обычно быков. Их сбруя также не претерпела изменений со времен Ноя - ярмо, два дрюка, в которые быки упираются шеями. Да и не так приметна арба в это неспокойное время.

Перед великим постом запой Ваньки Хмелева кончился. Ранним подмерзшим утром плотник, выпив напоследок глоток огненной зубровки, вышел во двор. Мычали коровы. Кони покусывали звонкую воду. Пахло свежим хлебом и кизячным дымом. Горчайший пьяница Ванька Хмелев славился смолоду как краснодеревщик. В своем пьянстве он винил господ: часто подносили за хорошо выполненную работу.

Поев с похмелья снежку и поплевав на черные ладони, Ванька отесывал сухие бревна, звонко тюкая острым цыганским топором по сучкам. Потом перешел в мастерскую, Затопил стружками печурку и красиво тесал спицы, ступки, "подушки".

И вот в таинство огня погрузилось железо. Рослые молотобойцы плющили и осаживали красные комки и полосы. Молоты били глухо, с кряком. От ручника мастера звонко заливалась наковальня, укрепленная на пне срубленного здесь дерева. Земля от окалины синела. В углах кузни железный, на вес золота, хлам. У горна в языческом огне разбойные лица кузнецов, чьи династии строго хранят секреты железного дела, и будь Глеб хоть семи пядей во лбу, здесь, в кузне, он чувствует свое несовершенство и не осмелится поставить себя рядом с владыками огня и железа.

Как монета нового чекана, стояла арба в кузне. Оковали се по совести, чтобы век сносу не было. Глеб долго любовался тяжелой красотой арбы, расплатился с мастерами, выставил бутылку и повез сам арбу по смерзшимся кочкам.

На улицах царило оживление, странное для станицы. Пробежала, не глянув на Глеба, Февронья Горепекина. Она активистка - понятно, опять митингует, а куда ковыляет атаман?

Но его это не касается. Колеса стучат ладно, тем особенным пристуком, что позволяет и ночью узнать своих за версту. Секретом этим владел тульский кузнец мужик Сапрыкин, что был подручным у казака Филина. Он же по просьбе хозяина вытаврил на колесах его фамилию.

И Сапрыкин куда-то спешит, обгоняя Глеба. Тихон Бочаров, брат мыловара, соединился с Сапрыкиным. Опять промелькнула Горепекина. А ведь ночь на дворе. Черти их бал а мутят!

Молод Глеб. Легко ему тащить арбу по мглистой, месячной улице. Туманные дали скрывают пути арбы. Сколько этим колесам предстоит впереди верст?

А за парным окном чихирни Зиновея Глотова гомонят казаки - собрание, ровно побесились все! В тусклом свете плошек качается тень и слышен голос дяди Анисима:

- Грядет антихрист под словом "Маркс"...

Вдруг показалось - она, Мария, тоже спешит куда-то.

- Маня!

Но она не остановилась, растаяв в лунных сумерках зимней ночи. Тоскливо оборвалось сердце.

Потом успокоился. Ощутил всем телом лад и силу чудесно сработанной арбы. Вращение колес напоминало движение мельничных жерновов. Хотелось крутить и крутить их. Даль зачаровывала. Чуть не промахнул мимо дома. Так человек, смертельно раненный, сгоряча не чувствует пули и продолжает бежать.

В Петроград от старинного казачьего полка послали атамана узнать, что и как. Вернувшись, атаман рассказал:

- Господа старики! Господа казаки! Нас эта революция не касается. Из-за чего она произошла? Рабочие решили отобрать фабрики и заводы у хозяев-капиталистов, набивших мошну на рабочей крови. У нас, господа казаки, нет ни рабочих, ни фабрик, а капиталы наши - конь добрый да шашка острая. Теперь российские мужики вознамерились отобрать землю у помещиков и поделить между собой. У нас нет помещиков, а земля спокон веку наша, казачья. Стало быть, господа офицеры, нам нечего выступать против петроградской революции, против рабочих и крестьян.

И первым разоружился Волгский полк - сдал новой власти орудия, пулеметы, снаряды, оставив себе, по старинке, лишь винтовки и шашки. Впоследствии, когда казачья верхушка спохватилась и стала организовывать на землях Дона, Кубани и Терека казачье государство, независимое от России, то главнокомандующий белых Антон Деникин понял это по-своему: как измену в борьбе с большевиками, и повесил все казачье правительство славнейших и именитейших атаманов юга России, и тем немало ослабил свои поход на Москву.

В этот холодный вечер постоялец гостиницы "Метрополь", назвавший себя при вселении господином Семеновым, на что был у него соответствующий паспорт, постучался в дверь хозяина гостиницы Архипа Гарцева. Хозяин занимал лучший номер с балконом и видом на Пятачок - городскую площадь. На стук вышла жена Архипа, красивая, полная грузинка. Хозяина не было. Постоялец, живший три дня в гостинице, показал хозяйке мандат на право проведения собраний и митингов и попросил разрешения воспользоваться балконом, с которого уже не раз выступали разные агитаторы. Перепуганная хозяйка заперла спальню и показала, как пройти на балкон. Но постояльцу нужен был и телефон, который стоял в спальне. Хозяйка бросила ему ключи и ушла.

Денис Коршак, это был он, позвонил в учительскую соседней гимназии, где ожидали его пятнадцать выбранных им станичников. По пути в гостиницу они оповестили людей, что на Пятачке состоится митинг.

Но митинга в тот вечер не получилось. Неожиданно в номер вошел атаман с командой и арестовал Совдеп. Депутатов поместили в подвальное помещение с решетками. Пока Совдеп обдумывал свое положение, в соседней станице арестовали казаков нашей станицы и предложили обменять их на арестованный Совдеп. Атаман согласился при условии, что полномочия Совдепа отменятся.

Ночью отпущенные депутаты ушли в соседнюю станицу и попросили вооруженной помощи. Им выделили отряд пеших пластунов и бронепоезд с двумя платформами.

Утром под орудийными стволами бронепоезда станица капитулировала. Богач Мирный Николай Николаевич вышел с хлебом-солью. Командовал бронепоездом Антон Синенкин, пробившийся с боями через кубанские степи из Ростова. Он принял хлеб-соль как военный комендант города и станицы высшая законодательная и исполнительная власть. Рядом с ним стоял начальник пулеметной команды ростовский рабочий, матрос Андрей Быков. Командир пеших пластунов уже пил молоко у какой-то бабы-торговки. Над зданием вокзала взвился красный флаг.

Атаман бежал. Через день его взяли вместе с сыном Архипом в Юце. Совдеп постановил: аннулировать обоих как злейших врагов. Этим репрессии ограничились. Но события опережали распоряжения. Назначенный начальником вооружения депутат Тихон Бочаров собирал по станице оружие для формирующегося отряда - пластуны ушли, отозвали и бронепоезд. В одном дворе Бочарову оказали сопротивление - мельничный дед Афиноген Малахов наотрез отказался отдать свои клинки и старинную винтовку. Науки ради пришлось шлепнуть станичного слагателя песен и стихов. Под выстрелом молодого солдата Васнецова он упал в воду, белобородый, в длинной белой рубахе, давно бессильный перед людской силой.

Васнецов получил выговор от своего командира Андрея Быкова. Но Быков понимал солдата. Пермский крестьянин Васнецов люто мстил казакам за свою нищенскую деревню, за беспросветную российскую глушь, за урядников, исправников, губернаторов и прочих мироедов. Быков и сам лишь привыкал к казакам и был немало удивлен, узнав, что большевик Синенкин бывший царский есаул, и был рад, что получил приказ Синенкина отстать от бронепоезда, остаться в станице.

У них сразу как-то не заладилось. Быков верно почувствовал, что комендант Синенкин свысока смотрит на т о в а р и щ е й, в том числе на Быкова и его команду, что остался Синенкин в душе есаулом - казачьим капитаном. А почему это, если Синенкин по доброй воле стал красным, Быков объяснить не мог, чужая душа потемки. Были даже мысли; не лазутчик ли Синенкин из стана белых?

Смолоду Синенкина не признавали офицеры как неродовитого, как белую ворону. На германской положение выровнялось - шквальным огнем пулеметов, кровью. Антон выбился в офицерский круг, его отметил сам генерал Корнилов, потому что родовитых, дворян, Синенкин давно обошел умом, знаниями, личной отвагой. В нем рос духовный эготизм - чувство превосходства над другими людьми, будь они хоть королевской крови.

В шестнадцатом году уже в офицерских кругах говорили о бессмысленности русско-немецкой бойни, о революции, подпольщиках, свержении правительства. Сочувствовали императору, окруженному хамами, подлецами, карьеристами. Потом и авторитет царя пошатнулся. Вера в бога оказалась детской привычкой. Не молитва, а штык и пулемет выручали солдата. Посты и мясоеды определял не календарь, а поставщик, интендант, снабженец. Смешно стало говеть и исповедоваться у полкового священника, который пил горькую и поклонялся мамоне, брюху.

В семнадцатом отрекся от престола царь Николай Второй. Антон вошел в группу солдат и офицеров, принявших Февральскую революцию.

В Октябре Антон стал большевиком, участвовал в захвате петроградского почтамта и был направлен партией на Кавказ провозглашать Советскую власть - в марте восемнадцатого года это свершилось.

И тут духовный аристократизм Синенкина вновь пустил ростки: мандат на право свершения революции в родных краях ему подписал председатель ВЦИК Свердлов. В Ростове же Синенкин очутился под началом командира, который в военном деле, по мнению Антона, разбирался, "как свинья в апельсине". Главным качеством этого командира было его крестьянское происхождение. А крестьянин Антон Синенкин такого происхождения уже не имел, что иные товарищи хорошо помнили при распределении должностей, и Синенкин все чаще оставался в стороне, сам по себе, один.

После успешной операции с бронепоездом его направили военным комендантом нескольких городов и станиц, в числе которых и наша.

Над Совдепом, бывшим станичным правлением, вился красный флаг. Гостиницы, частные лечебницы, магазины, заводики реквизированы. На телеграфе, железной дороге и мельнице стояла охрана. Члены Совдепа послали депутатов на съезд народов Терека, который учредил Советскую власть на Северном Кавказе. Классовые враги или бежали, или в гостинице "Бристоль" ожидали следствия и революционного суда. Началась новая жизнь.

КАЗАКИ

Не слит Михей Есаулов - ждет посланных в станицу разведчиков Афоню Мирного да Игната Гетманцева.

Не спит Роман Лунь - палочку стругает.

Переговариваются кашевары и коноводы. Гадают, как теперь станут делить землю, - говорили, что отныне и мужикам будут давать. Прибрала ли станица Чугуеву балку, на которую исстари зарилась соседняя станица?

Казаки с детства знают эти чуткие склоны. Стоит только закрыть глаза, забыться - и видится луна над лесом, то снежная крупа шуршит по серым стволам бука и неопадаюшим до весны листьям дуба, то молнии уходят змеиными хвостами в самую чащу, туманную от полосы дождя, то кружатся в солнечной лени бабочки над высокими травами поляны. Коренастые, круглые кусты дубняка вразнобой бегут со взгорий вниз, где стоят плотно, как толпа в несчастье, но уже разномастно - смешанные с кизилом, дикими грушами, бучиной. Там, где течет родник, царствуют могучие ивы, гигантские лопухи и кувшинки. Колючий шиповник с ягодами, точно розовые желуди, топорщится отдельно от всех - то ли в силу своей витаминной исключительности, то ли колючести.

От всех прочих казак отличался не только военно-трудовым укладом жизни, но и одеждой. Долго думать над цветами и покроем формы терцев не пришлось: покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом - Синие да Белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь и птица окрашены местностью, где обитают. Потому форма терских казаков была такова: серого каракуля шапка с синим верхом и белым галуном, черпая как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях - серебро с чернью. Постепенно точная масть не стала соблюдаться - появились алые башлыки, рыжие шапки.

За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов - даже станичных и войсковых атаманов содержала казна. Это и была, помимо вольной земли, царская привилегия казакам. Вернувшись со службы, казак не имел права продать строевого коня и оружие. Был он обязан всегда держать торока снабженными: в одной седельной суме - овес и патроны, в другой - смена одежды, котелок, подковы и гвозди-ухнали, три фунта сухарей, цибик чая и тридцать три золотника сахара. Годами висели торока на сухих чердаках как знак готовности выступить в любую минуту за веру, царя и отечество, посягни на них враг внешний или внутренний.

Была еще одна привилегия любимцам царя - запрещалось селиться в казачьих станицах иноверцам и иноземцам. Однако с течением лет "расовая" чистота казачества утратилась. Цари не только любили казаков, но и боялись, чтобы не получилось государства в государстве, республики в монархии, ибо случались атаманы, которые Терек и Кубань ставили превыше Москвы и Петербурга. Поэтому после крестьянской воли 1861 года началась усиленная колонизация Кавказского края. На плодородные земли потянулись тысячи российских мужиков. Жить им тут не возбранялось, но земли не давали, брали налоги за "посажённое" место, воду, дороги. Сбоку станиц выросли немецкие колонии, в самих станицах - греческие и армянские кварталы, горские окраины, где сакли еще лепились к скалам. Смешанные браки стали не редкостью. Появились у казаков фамилии Гейзлер, Акопян, Филиди - окончания, понятно, в казачестве трансформировались: Гейзлеров, Акопянов (Акопов), Филидев. Многонациональность обогащала язык и понятия станичников, православных, старообрядцев, баптистов, мусульман, иудеев. Семь церквей, мечеть, синагога. Одна церковь, Пантелеймону Целителю, стояла на источнике минеральной воды, в здании бил "чудотворный" ключ, исцеляющий немощных. Православных большинство. Все под защитой закона. Но религиозная резня случалась.

Казачество не было единым, монолитным и в своей среде. Замкнутый казачий круг внутри делился на множество кружков вплоть до семьи. На Кавказе селились донские, хоперские, уральские, волжские казаки, не смешиваясь с терскими, гребенскими, кизлярскими, моздокскими и кубанскими станицами. Волжский атаман Савельев, выбившийся на Кавказе из рядовых в полковники, получив дворянское звание, не мог рассчитывать на славный прием в соседней станице, если она не из волжцев.

Неприветливы и грозны были чуждые горы первым поселенцам. Долго пели полуссыльные казаки; "Да все-то мне немила чужая сторона..." Их дети уже веселее, с присвистом пели в такт конской рыси: "Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать..." Мачеха-земля кормила щедро, стала матерью. И на службе в дальних странах пели сытые казачьи сотни: "О тебе тут вспоминаючи, как о матери, поем, про твои станицы вольные, про родной отцовский дом". Мчалось время на терских скакунах. Ползло на медленной арбе. Земля засевалась хлебом, виноградом и человеческой зернью - земля дорогих могил. И как из зубов дракона выросли железные воины царя и отечества, вспоенные молоком вольности, навеки влюбленные в цветущие балки Предгорья и бурные реки Эльбруса. И уже ревниво смотрели на новых пришельцев-мужиков, иногородних, старались не смешиваться с ними. Мужики Колесниковы отыскали среди старожилов казаков родственников по воронежскому селу. Родственники открестились: спаси бог, мы сроду мужиками не были. Сестра атамана Марфа Жданова вышла за мужика так уж случилось, но детей ее брат поверстал казаками. Выросшие дети вместе с матерью с презрением смотрели на отца в мужичьем одеянии - как на батрака. Оплошает отец в хозяйстве - град, недород, ящур, - они говорят: да у вас, у мужиков, сроду ничего не было, вам бы спать да лежать, матушка Расея! И появилась у казаков худшая степень сравнения: р о в н о у м у ж и к о в! Высокомерие аристократов к смердам во все времена понятно. Но поразительно: в терских казачьих станицах наблюдалось редчайшее высокомерие темных, неграмотных землеробов и скотоводов по отношению... к аристократам, особенно интеллигенции - "Кому чего, а барыне зонтик!". С чиновными, знатными, богатыми считались, кланялись им, но и посмеивались над их одеждой, культурой, словами, считая все это несерьезным для истинного человека, то есть казака. Как в первую ночь у гор укрылись в кругу телег, так потом замкнулись от других казаки в кругу своих традиций, песен, трудов, веры, не смешиваясь с русским народом, лишь свято блюдя, не щадя жизни, границы Российского отечества, раздвинутые ими же, казаками, так, что Россия занимала одну шестую часть земной поверхности.

Роман Лунь сильно поизносился на войне, горячится по всякому поводу, а тут тронули больное - землю делить. Поправил очки - глаза необыкновенной голубизны, стекла как осколки южного неба. Жадно слушает, что говорит Михей:

- Земля дана всем, она одинаковая к человеку.

- Нет, господин хорунжий, - отзывается Роман, - краше казачьей земли нету!

- Верно, Ромаша, - оглядывает дали Михей.

- Только скопом, коммуной селиться не резон. Надо вразброс, поодиночке жить, там хуторок, там церковка, я бы пошел в новую пустынь, благой Афон основал тут.

- Придут и сюда люди, - соглашается Михей и чует: непростой разговор затевает Лунь.

- Какие люди? Фабричные хамы ваньки? Тут надо ставить казачье царство на божьих началах, а коли нет царя, китайской стеной отгораживаться от России - сами паны да атаманы!

- И мы от ванек пошли! - рубит Михей наперекор вечным истинам казачества.

- Эх, Михей Васильевич, кабы не знал вашу матушку Прасковью Харитоновну, так подумал бы: не от залетного ли коробейника произошел ты? Слухайте, братцы! - привлекает Роман кашеваров. - В древности еще было. Завелся под Киевом-градом...

- Матерью русских городов, - вставляет хорунжий.

- Соловей-разбойник. Пожирал он людей несчетно. Взял меч-кладенец богатырь, привез на княжеский баз того разбойника в тороках и ссек головы поганищу. А сделал то казак муромский, дедушка Илья.

- Сказка, что ли? - спрашивает толстый Саван Гарцев, недолго пробывший кучером при ставке царя. Верный себе, он и сейчас жует что-то. На поясе две баклажки привязаны.

- Сказка! - повысил голос Роман. - Печенеги да половцы, тмутаракань разная налетала на русичей. Забирали куниц, мед, скотину. Убивали мужей. Жен и детей в полон угоняли. В княжеских гридницах, в храмах коней держали. А гнали их прочь воины святорусские, что на дальних заставах жили на свой особый манер - вольной казацкой жизнью! Били и викингов скандинавских, и ханов восточных, крепко стояли за землю русскую!

- По истории тогда казаков не было, - молвил Михей и оробел: ученый Лунь и не таких, как он, за пояс затыкал.

- Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус - вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и "вогненным боем".

- Потому селились на окраинах, - морщит лоб Михей, - что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали - зато сами себе атаманов и попов выбирали.

- И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!

- Нашел верующих! - спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам - ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. - Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку - и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.

- Ну и что же? - кричит тонкогубый Лунь.

- А то, что казаки сроду бунтовали против царей! - сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. - Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только "прямых атаманов и честных слуг", а кто шел против престола, "называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы". Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, "воруху и воренка".

- Ты и Марину Мнишек знаешь! - усмехнулся ученый Лунь, в душе не признающий офицерский чин Михея.

- Казаки сами ходили со Стенькой Разиным и сами выдали его властям!

- Потому вор! - выкрикнул Роман. - И Омелька Пугачев вор!

- Это каких Пугачевых? - спросил Петька Яицкий. - Что на горе жили?

Лунь с сожалением посмотрел на него:

- У тебя, Петр, фамилия от тех времен идет, от реки Яик, - и продолжил:

- Сей вор, донской казак станицы Зимовейской, дезертировал из Пруссии, обретался в подземных кельях, явился спасаться на Терек к войсковому атаману Павлу Татаринову, и записали того вора в Терско-Семейное войско. А ему, видишь ли, насеку хотелось заполучить, самому атаманить. Терцы-молодцы побили паршивца. Бежал он в станицу Моздокского полка. Там такие же воры выбрали его атаманом-ходатаем, выдали двадцать пять рублей серебром и послали к матушке государыне бить челом, просить вольностей, словно не были они вольными. Брухачей корове бог рогов не дал. В пути Омельку арестовали правильные казаки, отобрали денег двенадцать с полтиной - остальные пропил, фальшивую свинцовую печать якобы Донского войска, шелковый кушак и лисий малахай. Сей беглый казак был неграмотен. На допросе за него руку приложил сотник. Приковали его к лавке. Ночью он открылся часовому как благочестивейший, почивший в бозе император Петр Третий, обещал часовому пост министра и бочку виноградной водки, и тая бочка соблазнила пакостного часового. Зажег Омелька пожар на Яике-реке. Пришлось самому Суворову разрабатывать план поимки вора. В железной клетке привезли "царя" в Москву и "короновали" топором на Болотной площади. За бунт Пугачева указом Екатерины река Яик стала называться Уралом, станицу Зимовейскую хотели сжечь дотла, потом переименовали в Потемкинскую, дом Пугачева сожгли - пепел развеял палач, двор окопали на вечное запустение, плугом провели борозду, как место, проклятое богом и навеки разрушенное, и посыпали солью.

- Во как расправлялись цари с бунтовщиками, - говорит Михей. - Потому что Пугачев воевал за народ, а не только за казачью волю. А что он императором себя объявил, так это и в разведке бывает - мы с Гарцевым не раз выдавали себя за мужиков-лесорубов.

- Царь Грозные Очи - Петр Великий, - не слушает Михея Лунь, узаконил казачье войско. Люто боролся он с двоеперстием и бородами, а терцев самолично прибыл жаловать старым крестом и бородой. Как же казак мог бунтовать против государя, если виноделие, ловли, соль, лес, промысел монастырской икры не облагались налогами! Поработал казак лето - и мог табун кабардинских коней купить.

- Это было при царе Горохе! И соль, и вино, и морской промысел давно стали царской монополией! - Михей уже спорит спокойно, осмысленно.

- Ладно, - соглашается Лунь. - Но взамен этого монархи поставили казаков на казенный кошт как первых защитников отечества. Выдавали порох, свинец, денежное довольствие, хлебное жалование - столько-то четвертей муки, четвериков овса и крупы, столько-то фунтов соли и водки, каждому по чину. Давали и казачьим вдовам, если растили царю сынов. Из Оружейной палаты нам отправляли бердыши, палаши, стрелецкие знамена, польские жупаны, шведские камзолы да мантии, хотя и секиры, и камзолы казаку ни к чему - вот она, шашка острая! Даже и пик поначалу не было. Наши деды с шашками против пик ходили, развеют татарву, как мякину, потом пики рубят и кашу варят на них!

Казаки засмеялись - знай наших!

- Складно говоришь, Роман, - не сдавался Михей. - А почему в наших семьях родится по двадцать душ детей, а выживают трое-четверо?

- На то господня воля!

- Потому что лечимся молитвами, свяченой водой, шептанием. А о казачьем богатстве один генерал-инспектор писал: "Бедность их ужасающа, офицеры вынуждены продать серебряные знаки и шарф".

- Там же написано: "Его спартанская бедность позолочена лучами военной славы", - воспрял Лунь. - Главное богатство казака не дом, а верность присяге, войску. Живи под плетнем, а церковь чтоб восьмиглавая. В старых письменах нас именуют горстью. Сто человек всего держали однажды Азово-Моздокскую Линию, от моря до моря. А налетали на Линию разные хангиреи тысячами конников. Или ты бабу-казачку сравнишь с мужичкой? Про наурские щи слыхали?

- Чего, чего? - придвинулись к рассказчику казаки.

- В станице Наурской было. Налетели Магометы. На валы бросились и бабы, в нарядах, монистах - стоял годовой праздник. Орудовали вилами, топорами, вар лили и - туда же! - поспевшие щи со свининой. Так потом и спрашивали обожженных горцев: "Не в Науре ли щи хлебал?"

- А казаки не пробовали на вкус, какой он, карачаевский или чеченский кинжал? - заступился за горцев Михей. - Только посинелые языки вываливались. Горцы - это тоже казаки, что остались на кручах со времен Великого переселения народов. Перемешали тогда гунны котел человечий медными мечами. Кто уцелел, прижился в горах, привык видеть тучи снизу, отбивался от всех, пускал корни в камни. У нас крест и станица, а за спиной Москва. У горцев Коран и аул - отступать некуда. Потому и верит в своего магометанского бога так, что молитву не могли прервать наши николаевские солдаты. Потому и блюет весь аул, если ветром принесет запах свиной каши от наших биваков. Земля у них богатая, а за пшеничный хлеб с яра сигнут - только и знают мамалыгу кукурузную. Яблоки ели лесовые. Налетела конница Шамиля на славный садами Кизляр. Сады и помешали штурму. Муллы и беки орут - бесполезно: солдаты ихние полезли на ветки, набивают пазухи грушами да виноградом, известными им лишь по Корану. Виноград-то лучше пороха на вкус...

Из соседней балки быстро бежал по земле туман. Кони, седла, бурки, трава повлажнели. Казаки подбросили сушняку в огонь, открыли баклагу с общим спиртом и продолжали беседу в теплом дыму, с погорячевшей кровью в жилах.

- Виноград, он, конечно, сладкий, - как бы соглашается Лунь. - Но сам говоришь, что молитву горца не прервет ни русская шашка, Ни смерть матери. Потому что война тут была священной, религиозной. Бедный горец пастух Ушурма увидел во сне двух на белых конях мусульманских ангелов. Они велели ему идти проповедовать мюридизм, войну против неверных. "Кто поверит мне?" - спросил Ушурма. "Иди! - сказали ему. - Сам аллах, великий, вечный, будет вещать твоими устами!" И Ушурма стал Ших-Мансур - святой проповедник. В первом сражении ему неслыханно повезло - с горсткой всадников он перерезал двухтысячный русский отряд. Тогда все аулы поверили и встали под зеленое знамя пророка. Ших-Мансур называл себя пастухом. Наши деды дразнили его "пастух-волк", потому что настоящий бог наш Иисус Христос.

- Богами всегда прикрывали войны.

- Михей Васильевич, помнишь того пленного чеха, который сказал старую чешскую поговорку: "Не видать Праге свободы, пока русский казак не напоит коня из Влтавы". У русского народа есть миссия: спасти мир, утвердить христианство. Народ наш богоносный, избранный. Вот скажи, для чего Иван Грозный женился на черкешенке?

- Он семь раз женился!

- Чтобы обратить малые народы на путь истинный, Так и Петр Великий посылал за границы не только арапов, но и горских князей, женил их на высокородных фрейлинах, поручал командование полками.

- Войной не обратишь, а озлобишь.

- Война - казачья пашенка.

- А теперь Россия решила: долой войну навсегда!

- Был такой греческий философ Гераклит Темный из Эфеса, знаешь, конечно? - спросил Лунь, постругивая палочку.

- Нет, - Михей смутился.

- Так вот он раз и навсегда определил: в о й н а е с т ь о т е ц в с е г о. Не было на Кавказе войны - и не было сел, хуторов, станиц, и даже названия им дала война: Безопасное, Незлобная, Недреманная, Пикетная, Преградная, Сторожевая... Есть и по истории названные: Вавилон, Спарта, София, Воронцовская, Суворовская...

- Мне по душе другие, - кидает сучья в огонь Михей. - Виноградная, Ореховская, Сладкая, Благодатное, Отрадная, Прохладная, Дивное, Изобильное... Только за этой красотой всегда были пуля, аркан, колодка так и носи с собой чистую рубаху. А чего бы, братцы, и нам, и горцам, и всем народам не пахать сообща, земли хватит...

- А товарищество? - вскипел Лунь.

- Так я же за товарищество!

- И какой тебе дурак, прости, господи, хорунжего жаловал! Что есть станица? Отряд, легкий или зимний. А мужик с коня упадет! Есть же всякая Кострома да Псковщина - вот и пускай мужики там сидят по берлогам!

- Я казак, а казаков боюсь, - строго говорит Михей. - Покойный наш командир Павел Андреевич рассказывал вроде бы притчу, как в древности образовался человек. Сперва все - ну, рука там, глаз - жило отдельно, самостоятельно. Потом в темных болотах сплетались кое-как. И бывало, хвост змеи срастался с человечьей головой, получались разные чудовища. А уж потом отделился человек. Так и казаки получились - того-сего отовсюду. Казак голову дитячью погладит со слезой - и тут же срубит другую голову. Песню так пропоет, что заплачешь сам не свой, - и тут же сулемы в чужой колодезь подсыплет.

- Грешен и казак, да волен! Сами на кругу кликнем, кому атаманить, сами по жребию дадим наделы. Повинность у казака одна - защищать Россию от всякого вторжения. А теперя кадеты да Советы будут шкуру с нас драть, ровно с мужиков, и хлебушко казачий до выгребу пойдет пролетарьяту!

- И мужики люди. Чем ты лучше Оладика Колесникова, который платит за все?

- А разве, Миша, про Оладика писали камер-юнкер Пушкин, поручик Лермонтов, Толстой-граф? Как они позолотили нашу суровую жизнь! Или ты, Миша, умнее того поручика Миши, что сложил буйну голову под Машук-горой?

- Времена были другие, Роман. Денис Коршак правильно говорил: давно казакуют наши станичники на мельницах, в банках, на базарах, хоть и носят лычки урядников да хорунжих. В старину слово "станичник" означало "разбойник". Теперь вместо Соловья-разбойника есть казак-разбойник. Слыхал, когда усмиряли мы ростовскую стачку, как матери там пугали детей, если они плачут или балуются? - "Казак придет!" - и сразу те дети как шелковые! Вот, братцы, что надо: шашки повернуть против мироедов - мужик он или казак.

- Братец твой Глеб в работе, как черт, все бы запахал - значит, его за это шашкой по голове? А Оладику пышки со сметаной? Богатые и бедные будут всегда - так господу угодно: двух листьев одинаковых нет. И опять же, Микита Гасюков - сын миллионщика, а службу нес до погибели строевым казаком, а брат твой Спиридон Васильевич не дюже богат, а над тем Микитой сотником поставлен!

Тут Михей сказал невпопад:

- Позолотили нам сбрую - шашки, кресты, погоны...

- А чего ж ты эти кресты в речку не кидаешь? Кидай под яр! Ага! Так вот: несение караулов у особ их величества, прямой доступ к атаманам, станичным, войсковым, наказным, песни наши старинные, веру и балку вот эту, землю не отдадим ни кадетам, ни Советам. Отрекся царь Николай наследники найдутся, цари и раньше отрекались от поганого народа!

- Значит, признаете "воруху и воренка"?

- На знамени нашем римский орел легионеров. Москва есть третий Рим, а четвертому не бывать.

- Скажи, Роман, ты за толстопузых министров?

- Я за казачество, а коли министры против нас, я их живо пробуравлю пулей.

- Министры в солдатской цепи не лежат. Воевал среду наш брат ванька. Надо, чтобы министры опять не раздули войну, им что - чужими руками жар загребать! Надо действовать миром, вот как мы с тобой гутарим, как в Кавказской на митинге видал: и красный большевик выступает, и кадет длиннопатлый, и есаул кубанский.

- Это они попервам говорят, а потом начнут землю нашу делить. И будет война братская, а это самоубийство нации.

- Роман Анисимович, по жизни получается: казачий круг сомкнулся. Смотри, был казак Илья Муромец. Кем он стал потом? Крепостным смердом. Микулой-пахарем. Бежал в казачью вольницу. Куда попал? В царские слуги. Цари кончились. Теперь куда? А туда, как всех называют: в граждане новой России. Она, Россия, голодная, измученная, четыре года кровью умывается ради кучки богачей!

- И еще четыре будет умываться! - кричит Лунь. - Читал газетку? Вот подойдут к берегам этой голодной, вшивой России французские да английские крейсера, да привезут американские танки и еропланы, пушки и свежие дивизии, в рационе которых ром, бекон, шоколад, хлеб из канадской пшенички, да покажут этим кадетам и Советам, что нет лучше говоруна на митинге, чем маузер да пулемет! А мы, казаки, знаем, куда повернуть коня против Хама с бронзовой челюстью!

- Ай да казак - Россию иноземцам отдать решил! Ну, ладно, хватит ерепениться! - оборвал Луня Михей. - Дворян отменили, монахов и попов тоже! И прочие сословия аннулируют. Будут всемирные люди-братья!

- Это мы посмотрим, господин хорунжий!

- Увидим, господин казак! - запахивается в бурку Михей, кончая разговор.

В котлах упрел кулеш, затолченный старым салом и чесноком. Просыпались казаки, подходили с манерками и ложками. Мирно позвякивали уздечки. После завтрака с чаркой неторопко полились над балкой казачьи песни, сложенные линейными поэтами в хивинских походах, в караулах Ермолова, в битвах с турецкими янычарами* и ландскнехтами** прусского короля Фридриха Великого...

_______________

* Я н ы ч а р ы - гвардия в султанской Турции (тур.).

** Л а н д с к н е х т - наемный солдат (нем.).

И мы ходили-то, казаки, по колен в крови,

И мы плавали, ребята, на плотах-телах.

Тут одна нога упала - другая стои.

Тут одна рука не может - другая пали.

Там, где штык переломился, грудью берем,

А где грудью не берем - богу душу отдаем...

ПОЕДИНОК

Разведчики, посланные в станицу, наконец вернулись - прогуляли у одной охотной бабенки. Сообщили: власть Совдепа, правят большевики, но коммунистов среди них - чуть, и каждый, слава богу, живет своим двором. Казаки задумались. Но думай не думай - мимо дома конь не пройдет; Потемнел, задрожал Саван Гарцев - разведчики принесли ему весть о гибели его отца и брата от рук Совдепа. Михей направился в палатку командира.

Спиридон спал на бурке. Одна рука в головах, другая на кольте. Огарок свечи трепетно мигает, готовясь погаснуть. Михей дунул на огарок - утро. Сотник открыл глаза.

- Ты? - спокойно повернулся на другой бок. Но тут же встал, плеснул пригоршню воды в лицо. - Что?

- Лежи, все хорошо, закуривай, - Михей открыл жестяную коробку с табаком.

От дыма в палатке потемнело. Вошел Саван Гарцев.

- Спиридон Васильевич... отца моего и братца Архипа порешили...

- Кто? - приподнялся Спиридон.

- Советы.

- Они в станице? - спросил сотник хорунжего.

- Они, - ответил хорунжий. - С марта месяца.

- Седлать! - встал сотник.

- Что ты решаешь, Спиридон? - тихо спросил Михей.

Спиридон сделал вид, что не слышал вопроса.

Утро было туманным, тихим. Потом мгла пала росой. Сейчас уже солнце стояло высоко, но легкие облачка, как ребристые, мокрые дюны, оставляли ощущение утра, рассвета.

Сотня строилась. Слышались неторопливые слова, скрывающие волнение казаков.

- Затягивай наискосы...

- Ели - попотели, работали - позамерзли...

- Братцы, вот они, наши Палестины! - показывал дрожащей рукой Роман Лунь на белое озеро тумана, на дне которого была станица.

Михей выехал вперед, сказал о новой власти в станице. Сотник прервал его:

- По коням! Время смутное. Без команды по дворам не расходиться. Рысью трогай!

Привыкшие к командам, кони тронули сами, не нарушая строя. Шел сенокос. Хлеба желтели. В сотне было немало коней, ушедших на войну из станицы. Они прибавили рысь, обгоняя других.

Показались первые хаты. От хат шагом ехала группа.

- Кажись, станичники впереди, - присмотрелись казаки. - Синенкин есаул... Мужик какой-то... Дениска Коршак - тоже ровно мужик одетый...

Сблизились. Всадники приветствовали сотню сверкнувшими клинками. Сотня остановилась и привычно ответила на салют. Денис Коршак - в кожаной тужурке, сбоку маузер. Антон Синенкин в долгополой шинели, в чудной шапке с красным бантом, поверх шинели - белая гвардейская бурка.

- Здорово, братья казаки! - сказали всадники.

- Здорово, коли не шутите! - нестройно и хмуро ответила сотня.

- Здравствуйте, Денис Иванович, Антон Федорович и протчие! - после всех, с ненавистью, произнес Саван Гарцев, застегивая штаны, - он воспользовался остановкой для нужды, и кони дружно откликнулись десятком пенистых струй. Роман Лунь искривил тонкий рот и гавкнул на Савана:

- Как стоишь перед георгиевским офицером?

Саван понял насмешку Романа и, выпятив пузо, отвернув голову набок, пьяно приложил руку к папахе перед Синенкиным.

- Вы еще офицерьям козыряете! - натужно рассмеялся Антон. - А их давно и в помине нет. Вольно, вольно, казак!

Командир сотни зло ухмыльнулся. Сотня смолкла, на всякий случай выровняв ряды. Располневший Антон скомандовал:

- Сотня, смирна! С вами говорит военный комендант! Именем революции я, бывший есаул, отрекся от царской присяги и чина! Ныне командую гарнизоном!..

Сотня заволновалась, приподнялась в седлах, чтобы лучше видеть отрошника.

- Отныне и чины, и оружие побоку! - кричит Антон. - Люди уравняются в труде! Народ взял власть в свои руки. Товарищи казаки! Кого мы защищали? Царя и его присных - попов, помещиков, атаманов! Долой их! Да здравствует Советская власть на Тереке!

- Рысью марш! - подал команду Спиридон, а резвый Саван Гарцев успел вскочить в седло и вырваться вперед.

Но оказалось, что окраина оцеплена значительным красным отрядом. С приветственными криками к сотне двигались вооруженные люди.

Вдруг и в сотне заалела папаха - Михей Есаулов, хорунжий, стал красным. Он смешался с отрядом Синенкина и оттуда закричал сотне:

- За мной, ребята!

Десятка два казаков последовали его примеру. Выехал за ним даже Алексей Глухов, лютый враг Михея.

Денис Коршак едет рядом со Спиридоном. Седло под Денисом то самое, которое он привез со службы с турецкой границы, то самое, которым спас его Спиридон - так и поменялись тогда седлами.

- Пора мне вернуть тебе седло, Спиридон Васильевич, - сказал Коршак, поймав взгляд сотника. - И сказать: "Спасибо, станичник!"

- За что Никиту Гарцева расстреляли? - перебивает сотник.

- Постановлением народа власть атаманов пресечена.

- Какого народа?

- Станичного.

- А нас, что кровь на фронте лили, вы спрашивали?

- В станице решило большинство.

- Офицеров тоже стреляете?

- Вон он Синенкин, красный офицер!

Сотня неуклонно, вполшага продвигалась к родным переулкам. Как грозовая туча, нависает над отрядом Синенкина каракуль шапок сотни. Антон Синенкин уговаривает сотню:

- Станичники, не делайте крови. Вы идете соединением, восемьдесят шесть клинков, кому вы подчиняетесь - какой власти? Вот красная гвардия, показывает на свой отряд, - они сложили оружие, но Советская власть приказала им охранять покой и труд станиц. Вступайте в красный казачий полк. Будете нести, как и деды наши, караульную службу. Командиров выберете сами, ежели не по нутру вам старые.

- А ты кто, Денис? - спрашивает Спиридон.

- Председатель Совдепа, - спокойно отвечает Коршак.

- А это кто будет? - сотник показывает ручкой плети на Быкова.

- Наш товарищ.

- А Синенкин - комендант. Кто же из вас главный?

- По советской линии я, по партийной Быков, по военной Синенкин - ему же дана вся исключительная власть в прифронтовой обстановке.

- Стало быть, свято место пусто не бывает - вы и есть новые атаманы. Откедова этот товарищ?

- Ростовский токарь, военный моряк.

- Не из донских казаков?

- Нет, иногородний.

Быков услышал разговор, подъехал к Спиридону:

- Чего нам делить, товарищ, вот мой паек - бери любую половину, а я на Дону родился.

- Вот и ступай к себе на Дон, а мы тут сами управимся! - говорит Роман Лунь. - Дон тихий, а Терек буйный, понял?

- Братишка, - обращается к Роману молоденький красногвардеец Васнецов. - Я мужик. Мне бедный казак - товарищ, а богатый мужик - враг лютый.

Васнецов говорил навзрыд - убийство деда Афиногена Малахова даром не прошло. В станице на Васнецова тюкали, показывали пальцами, а по ночам парня мучали кошмары. Ему нравились старые песни, и он знал, что дедушка Афиноген был тоже слагателем песен. Однако, чтобы не прослыть слабым среди своих, он в дальнейшем добровольно взял на себя роль исполнителя смертных приговоров.

- Казаков нету бедных! - прорвало Афоню Мирного. Хотелось Афоне похвастаться, что он и в красных остается казаком, хотя богатыми были только его родственники со стороны матери, а его отец и сам он - часом с квасом.

Улицу загораживал пулемет. Сотня продолжала двигаться. Пустить вооруженную сотню в станицу нельзя, не приведя ее к присяге. И нельзя стрелять. Оставалось одно: расформировать.

Коршак поднял руку:

- По декрету Советской власти вы свободные люди! Можете идти по домам. Но есть постановление: поскольку обстановка в стране военная, оружие хранить запрещается, оно сдается военному коменданту в арсенал...

"Оружие сдать?!"

У половины сотни оно серебряное, и оно не только поддерживало чувство собственного достоинства и безопасности, но и было для казаков материальной ценностью - отдать его, все равно как отдать черкеску, коня, деньги.

- Грабеж, ребята! - завопил Алешка Глухов, копивший злость с ночи, и повернул назад, к сотне. - Нам мужики не указ! Мы сами помещики на своей земле! А завоевали ее наши деды! Дорогу! Но-о!

- Стой! - загородил ему путь Михей. - Кто против войны и помещиков, становись за мной - станем красной казачьей сотней! Мало мы кормили вшей, голодали-холодали, кровь лили? Хватит! Госпола казаки, наши предки были мужиками!

- Брешешь!

- Мужиками! Глуховы из Вятской губернии приехали, нашего прадеда пригнали с-под Воронежа!..

- Казачество не отменяется, - подтвердил Коршак. - Наравне с рабочими, крестьянами и солдатами казаки входят в Советы.

Еще откололась часть сотни за Михеем.

Пронзительны черные глаза бывшего хорунжего. Выдерживает взгляд Роман Лунь, покручивая барабан нагана. Казаки - что порох: миг - и пыхнут. Остается последнее: пропустить сотню, а уж потом, как дело покажет. И председатель Совдепа сказал:

- Кто не согласен идти в красные, идите по домам. Убрать пулемет! Дайте дорогу!

Спиридон толкнул коня, но тут Саван Гарцев застремил ему путь:

- Братцы! Станичники! Не расходись, богом молю! По былке веник сломать лёгко! Перережут поодиночке, ровно гусей! Становись в каре!

- Долой контрреволюцию! - крикнул Антон Синенкин. - Я, военный комендант, приказываю: оружие сдать немедленно!

- Как? - привстал в стременах на носки Спиридон. - Шашку сдать? А может, она, к примеру, жизнь мою спасала или от отца как память досталась? Тогда как, Денис?

- Если говорить честно, а по-другому говорить нельзя, то оружие все равно придется сдать - время военное.

- Ты в каком чине закончил германскую войну?

- Рядовым, - улыбнулся Денис.

- Оно и видно. Какой же дурак сдает оружие в военное время? Разве что вот так! - Спиридон выхватил шашку и протянул лезвием Коршаку. - Бери! Да надень сперва железную рукавицу!

Оружие составляло фамильную гордость казаков. В зеркальных клинках томленой стали сполохами вспыхивала пламенная казачья доблесть. Оружие поддерживало чувство собственного достоинства, начавшееся с чувства собственной безопасности. С малых лет мечта казака - кинжал, револьвер, шашка. Стамбульская семигранная винтовка, шашки секретного булата - гирла, волчок, гурда - ценились на кутанах и юртах дороже жизни. Случалось, за шашку отдавали жену. Владельцу чудесной гирлы прибавляли ранг. В одном ряду с оружием стояли только серебряные знаки, офицерский шарф, кони живая валюта, чеканно звенящая подковами. Собственно, большинство набегов совершалось ради захвата коней. Донесения о стычках начинались с перечисления захваченных или потерянных табунов, а уж потом - о раненых и убитых бойцах. Даже плети составили целый промысел шорников. Их плели многополосьем, отделывали махрами, кистями, снабжали жгучими нахвостниками, утяжеляли свинцом и медью, серебрили рукояти. Плеть необходима и для коня, и для порядка в семье и государстве.

- Человеку не нужно оружие, - не отодвинулся Коршак. - Это волку нужны клыки да когти. А нам был бы плуг да конь. Но твою, золотую шашку, Спиридон Васильевич, мы оставляем тебе.

- Я офицер, мне и маузер не помеха.

- Именное оружие, холодное, оставим, - подтвердил Синенкин.

- Станичники, не верьте! - кричит Роман Лунь и громко взводит курок нагана.

Тогда многие дослали патроны в стволы, а многие обнажили шашки.

Величайшим усилием Михей заставляет себя стоять под наганом Луня. В иной обстановке он сам бы уже перешел в наступление, но тут нельзя начнется бой.

Спиридон испугался, что выстрел грянет неминуемо в брата, и тронул Луня:

- Постой, Роман. Дай погутарить. Михей Васильевич, Арбелина-князя помнишь?

- Помню, - Михей сутулится, как от налетевшего ветра. Мысленно поблагодарив брата за помощь, он понял при упоминании Арбелина, что добром теперь не кончится тихий солнечный день с бережным шелестом камыша, с криками гусей на речке.

- Слова его на пиру помнишь?

- Ну?

- "Будете возвращаться в станицы - и захотят вас разоружить". Говорил он это? Или замстило тебе? Говорил!..

Неожиданно под ноги коня Коршака упал австрийский карабин.

- Берите! - выехал в нейтральные Игнат Гетманцев. - А кинжал не отдам - на нем серебра полфунта! И ружьецо у меня славное, потому как я живу охотничьим промыслом.

- На, черт с ней! - бросают казаки винтовки неходового калибра трофейные.

- Пулеметы сдайте! - приказывает Антон Синенкин, Коршак толкнул его, но поздно - приказ уже дан.

- Остановитесь! - кричит Саван Гарцев. - В присягу плюете! Оружие к бою!

- Отставить! - командует Спиридон. Обтер приклад карабина. - Пулеметы и винтовочки пока сохраним. Я еще не сдал сотню.

- Спиридон Васильевич, - начал Синенкин, но Спиридон оборвал его:

- Я командир сотни, и коли ты теперь не есаул, то я еще сотник, господин товарищ!

- Господин сотник, - с сожалением посмотрел на него комендант. - Мы пускаем вас в станицу. Идите.

- А через час в гости пожалуете?

- Готовь хлеб-соль, можно и в гости, все же станичники.

- И пожалуете в гости при винтовочках и шашечках?

- Мы всегда при них - обязаны, но можем прийти и без них.

- Гостям мы завсегда рады, и вот на сей случай мне и понадобится моя верная жена-винтовочка. Я ее кровью добыл! И от бога не отступлюсь тоже! Спиридон крупно перекрестился, и за ним закрестились казаки.

Тут снова выступил Михей.

- Бога нет! - хульно сказал он новые слова. - Все попы придумали, чтоб на шее трудящего народа ехать!

- А ты почем знаешь, что бога нет? Смотри, заваришь кашу внукам-правнукам хлебать не выхлебать! Кто ты таков, хорунжий, кавалер георгиевский или мужик?

- Мужик! - упрямо сказал старший брат.

- Сукин сын! - как плетью, хлестнул сотник.

- А ну сдай оружие! - взвился с конем Михей.

- Сдам, только допрежь башку срублю тебе, поганцу!

- Ах ты, волчья голова, сучье вымя! - со свистом потянул шашку Михей. - Погибай, контра!

- Погибнем - вырастет трава и прошумит казачью славу! - вновь беснуется Роман Лунь, поднимая дальнобойный наган.

- Я сам управлюсь с ним. Роман, - слезает с коня Спиридон. - Стань, гад, в позицию!

Михей легко спрыгнул с седла - джигит, - встал в изготовку.

- Шире круг! - распорядился кто-то, как на танцах.

- Сотворите молитву, - подсказывают братьям казаки.

Кое-кто закурил. Саван Гарцев ест хлеб с салом, запивая из фляжки.

- Что вы делаете, братья, - говорит Коршак. - Поединки давно запрещены. Мне тоже Арбелин дарил шашку. Будем держать их на врага иноземного. Обнимитесь с миром - и по домам все!

- Не лезь в семейные дела, - становится в позицию Спиридон. - Он мне лихой татарин, а не брат родной, ежели в бога не верует!

- На, смотри! - Михей распахнул бешмет, сорвал с себя нательный крест и швырнул его в траву.

Гул прошел по сотне, гнев, а Спиридон успокаивает казаков:

- Слушайте, други, ежели случится - похороните меня в могиле отцов, и, господа казаки, духом не падать, поминать весело - с вином, песнями и бабами, а мужиков из станицы гнать, гнать в три шеи!

- Стойте! - кричит Коршак.

Куда там! Сотней не разнять - Есаулова порода!

Да и опасно теперь разнимать - бой завяжется, пусть уж лучше малой кровью решится семейный спор.

Клинки, даренные Арбелиным, скрестились. В полковой школе, на службе и на войне братья учились владеть кинжалом и шашкой. Но даже с турками и немцами так не бились молодцы - звон, свист булата. Красных человек полтораста да белых душ пятьдесят - замерли все, только руки нервно влиты в рукояти кольтов, маузеров и клинков. Круг ходил, как живая плазма яичного желтка на блюдце - по выгону. Потом резко вытянулся в сторону каменоломни, где братья ломали камень себе на хаты. Вот поединок идет над самой кручей яра - внизу шумит речка, за ней станица, и где-то там подворье Есауловых. Конники подталкивали то одного, то другого брата и на более ровное место; Но братья видели только одно: сердце друг друга, которое нужно поразить острой сталью, и круг с ровного выгона снова резко потек к терновым зарослям яра. В тернах Михей запутался, споткнулся, упал. Спиридон злобно вытянул противника по заду плашмя, как мальчишку, - не стал рубить, ожидая, пока поднимется брат. Но Михей ногами свалил Спиридона. Яростно секутся лежа. Клинки обагрены. Сталь сорвала одежду. У Михея тело крепкое, смуглое. У Спиридона бледное, в конопатинках. Оба стонут, катаясь в терновнике. Миг - и оба вскочили.

Гарцев принялся за вторую фляжку, наливаясь пьяной отвагой и горем.

Туча, как крыло дракона, ползла от Кабан-горы к белоугольским лиманам. Треснула над головой молния, громыхнул гром, начался ливень, освеживший бойцов Есауловых, едва стоявших на ногах. Спиридон качнулся и уронил голову. Михей тут же, как на ученье, опустил шашку к ноге. Но выстрелил Роман Лунь, сбив пулей шапку Михея и оторвав ему ухо. Нейтральный Игнат Гетманцев кинулся с шашкой на Романа, но Саван Гарцев опередил его - сбил Игната с седла, бросил в группу красных гранату и, стреляя из револьвера налево и направо, развалил шашкой длинного мужика с бантом, опершегося на винтовку, как на чабанскую ярлыгу.

На Быкова, стоящего без оружия, кинулся Алешка Глухов, но коршуном налетел на него Антон Синенкин...

Завязался бой. Позиция белых была предпочтительней - они залегли в ямах каменоломни, постоянно бросая гранаты. Красные строчили из пулеметов сквозь стену дождя, наугад.

Дождь кончился внезапно, как и начался. Степь зазеленела, умытая и напоенная.

Антон Синенкин поднял цепь отряда в атаку и первым доскакал до смолкших каменоломен.

В синих, заросших клевером и осокой ямах было пусто. Там, где еще погромыхивал гром и чернела низкая туча, по взгорью уходили белые конники.

Они подхватили на бурку раненого командира и повернули от станицы вспять, в горы, искать долю. Оставшийся один Саван Гарцев долго бросал гранаты. Теперь и он догонял сотню, одинокий всадник.

Кисло пахнет траченым порохом. Заря догорела за тучами. В пепле неба тлеют угольками пожара звезды. Скрипят телеги, увозя раненых и мертвых. Над темными лесными балками мрачно собирались черные дивизии туч.

МОЛОКО ВОЛЧИЦЫ

Михей обрадовался, когда Денис Коршак позвал его с собой на заседание Совдепа. В ту же ночь Михей стал коммунистом, его приняли в партию большевиков. Определили должность - командир красного эскадрона. Перед светом - июньская ночь коротка - работу закончили.

Комендант Синенкин пригласил Коршака, Быкова, Есаулова на ужин, хотя уже можно было завтракать.

Сидели на балконе гостиницы "Эльбрус". На площади стояли часовые. Горничная принесла на стол жареную утку, редиску в сметане, графин водки. Михей не ел сутки. Но не пилось ему, не елось у коменданта - думал о встрече с матерью и Глебом. Чайный стакан водки размягчил его. Он оттягивал час встречи, а потом пришел аппетит, и в ход пошел позеленевший сыр из тумбочки коменданта, пригодились и сухари в тороках.

Часов в десять утра к гостинице прискакал Игнат Гетманцев, ставший ординарцем Михея. Он рассказал, что в станице бой между родственниками белых и красных, бьются в основном бабы, но втягиваются и казаки, и мужики. Бьются рогачами и камнями, но порой слышатся и выстрелы. Масла в огонь, - продолжал Игнат, - подлил иногородний Мирон Бочаров, собаколов и мыловар, брат Тихона, убитого вчера в бою. Мирон самосудом посек арапником жену Савана Гарцева, зарубил на перине его деда, разбил в хате сундук, вырядился в казачью черкеску, вскочил на коня и поехал по станице победителем, погоняя захваченной в чулане колбасой.

Денис, Антон, Михей переглянулись. Выскочили на площадь, схватились за кольты - коней! Опередил товарищей Михей - как рысь прыгнул на своего коня, огрел его кулаком по шее, бурей помчался к церкви...

Мирон привязал священника к яблоне, чтобы сечь его.

Он услышал за спиной конский храп и топот, увернулся от коня, но плеть Михея разорвала ему нос и губу. Мирон ткнул коня Михея шашкой распорол кожу на груди. Это окончательно взбесило Михея - нестроевой человек замахивается клинком! Тут шашка Мирона полоснула Михея по ноге. Тогда комэска лихо, как на смотру, ссек ему голову.

- Гнида мужицкая! - рыдал Михей.

Подоспели Игнат, Денис, Антон и держали Михея за руки, пока не пришел в себя.

Михей поехал к матери. В воротах встретил Глеба и, всхлипнув, расцеловал брата. На крыльце стояла мать, сыпала зерно курам. Она увидела старшего сына, но отвернула глаза. Михей хотел пожалиться ей на Спиридона, что он начал братскую войну и что их поединок - всего лишь семейная ссора. Мать опередила его, спросила с гневным надрывом:

- Ты иде брата дел, подлец?

Михея захлестнула ярость - дед Гаврила! - темная, слепая:

- Наплодила волков! Зарублю-у!..

- Руби, хам! - Прасковья рванула кофту, подставила клинку тощую, вислую грудь.

Михей замахнулся. Глеб смело кинулся к нему - и Михей разрубил передок фаэтона. Потом заплакал, отошел, утихомирился. На коленях просил у матери прощенья. Мать простила. Стал ему дорог и Глеб, сторонившийся войны, мирный пахарь, и Михей пожалел, что обидел и брата словами "наплодила волков".

Раз, подвыпив, Прасковья Харитоновна рассказывала:

- Осталась я вдовой сам-четвертый. Пашу, сею, от людей не отстаю. Работа наша полевая. Куда детей? С собой на загон беру. Старшие помогают, младшенький Глеб в балагане жевку сосет. И чтоб его ящерки или хомяки не покусали, я там собаку за сторожа привязывала. А водились у нас собаки от волка. И правда, гавкали с воем. Сучек мы так и звали Волчихами.

Вот прихожу я в балаган полдничать, а Глеб, было ему годика два, Волчиху сосет - у нее дома кутята оставались. Спужалась я, не приведи господь. Она его славночко так лапами обняла и рычит на меня - мать, да и только. Больше я ее в степь не брала. С того, думаю, и приключилось, сердце у Глеба волчиное стало, беспокойный он характером. И никакие собаки его не берут. В любой двор зайдет - кинутся, загавкают и тут же руки ему лижут, лапами кверху падают, а иные бегут и визжат, царица небесная, матушка...

Так говорила мать, а в станице плели разное, будто Глеб и мясом живым питался, и умел оборачиваться в волка и прокусывать людям шеи.

Подлечивая раны, Михей жил с матерью и братом и, на удивление Глебу, занимался хозяйством - кормил поросят, утром выгонял, а вечером встречал овец и коров, чистил сараи, плотничал и шорничал.

Дядя Анисим шептал в чихирне и за углами:

- Написано: сын на отца, брат на брата. Враг проберется в твой дом женой, другом, сыном. Поля засеются костью, черепом. Станичники наши просились домой хоть на час на детей взглянуть, а Советы встретили их огнем. Сатана ликует...

Родня белых спешно седлала лошадок и скакала разыскивать сотню отцов, братьев, сыновей. Жены среди бела дня несли в горы харчи, табак, слухи.

Михей Есаулов подстерег пророка, взял за черное серебро бороды и потянул вразумительно:

- Язык у тебя длинный, дядя Анисим. Будешь брехать - укоротим.

Пророк замолчал, но старушки-богомолки стали шептать. Казаки продолжали уходить в белые. Рос саботаж. Наступала спекуляция.

Смутными привидениями, роняя туманный прах, воины Апокалипсиса вышли на красных конях...

Решением Совдепа был создан особый отряд по борьбе с тайной и явной контрреволюцией, бандитами, ворами, саботажниками, спекулянтами. Отряд возглавил Андрей Быков. Внутри отряда был революционный трибунал - суд, решения которого нельзя обжаловать, нельзя подать апелляцию или кассацию в высшую инстанцию. Помимо судей, в ревтрибунале были следователь, обвинитель и исполнитель приговоров. Следователем была Февронья Горепекина, она ходила в шинели и галифе красного сукна. Деятельность особого отряда и ревтрибунала была разнообразной - чаще обыски, аресты, допросы, суд, конфискации, реквизиции.

Однажды и во двор Есауловых вошли чекисты.

- Вот он, - показала Горепекина на Глеба.

- Хозяин? - спросил молоденький Васнецов.

- Ага, - с трудом ответил Глеб.

- Почему не выполняете предписание Совдепа сдать всех верховых коней?

- У меня верховых нет.

- Не бреши, - сказала Горепекина, - ты их в фаэтон запрягаешь!

- Отмыкай конюшню! - старается басить Васнецов.

- Постойте... братец Михей...

- Стоять некогда!

Вывели пару белых. Увели. Глеб утирал слезы. Хмуро отвернулся Михей. Обидой окаменело лицо матери.

Подумал Глеб, не бежать ли ему от новой власти. Но ведь не бросишь вареное и печеное! Всякий раз в беду он вспоминал светлый лазурный остров - Марию и детей, которые тянули его все больше. Он завидовал Денису Коршаку, который мог в любое время прийти к Синенкиным, к Антону комендант жил в гостинице, но часто забегал домой. Сердце обливалось кровью, как подумаешь, что Денис мог погладить детей, дать им гостинцы, разговаривать с Марией. Петька Глотов, стало известно, скончался в "ошпитале" и перед смертью в письме просил Марию простить его за все обиды.

Денис действительно разговаривал с Марией о женском равноправии, о школах, в которые пойдут ее дети, о будущем мире. Она отвечала ему всей душой - красив, приветлив, добр председатель Совдепа. К тому же друг братца Антона. Нравился ей и другой друг брата - Михей Есаулов. По субботам друзья вместе с Федором и подросшим Федькой парились в бане у Синенкиных, потом пили из самовара чай. Разок приметил Михей, что Мария, пока парился Денис, выстирала ему белье, высушила утюгом и заштопала рубашку.

Федор любил расспрашивать фронтовиков о германской кампании, долго пытался понять, что такое танк, и, все поняв, спросил:

- Сколько же пар быков таскают его?

- Машина это, дядя Федор, как чугунка! - смеялся Михей, балуясь с племянницей Тонькой.

- Чугунке рельсы надобны!

- А эта без рельсов прет по болотам, лесам, камням. И людей косит бессчетно, тысячами валит. Она сама в рельсы обутая.

- Какая же это война? Это смертоубийство! - поучал Федор. - Вот мы, бывало...

Иногда три друга помогали Федору по хозяйству - благо ни у кого своего хозяйства не было. Перекладывали сено, чистили колодезь, поправляли стены. Тут же и Мария и ее дети. Михей понимал тоску брата Глеба, пересказывал ему о семье Синенкиных и иногда кольнет шильцем: мол, Денис парень хоть куда, вот и пара Марии-вдове. От этого и Михей становился Глебу неприятен, и тогда он думал о Спиридоне, страдальце и мученике, и жадно ловил слухи о том, что белая сила скоро отвоюет Кавказ - и тогда конец смехам-шуточкам Дениса и Марии.

Появлялся у Синенкиных и старший сын Александр, "скубент", как безжалостно называл его Федор. Революция застала его в читальном зале. Странно повел себя Александр, услыхав о революции: сын простого крестьянина, правда с двумя дипломами о высшем образовании, он в безотчетном страхе бежал в горы, жил как дикий в лесу несколько месяцев, и потом его отловили охотники, пригнали домой к человеческой жизни. Он опамятовался и теперь считал себя уже пострадавшим за народ, близким знакомым многозначительно намекал, что в свое время состоял членом тайной организации. Он вспомнил свое славное прошлое в беседе со случайно встреченным князем Арбелиным - встретились они в библиотеке. Александр переболел и тайной живой клетки, и происхождением мирозданья, и садоводством и теперь увлекался археологией. Оказалось, что и князь интересуется раскопками прошлого. Но в тот раз он сказал Александру:

- Археология будущего будет изучать черепа с пулевыми дырками!

- Но зато какие ягоды будут зреть в будущем обществе! - патетически воскликнул Александр.

- Пока они поспеют, их нельзя будет есть без отвращения - до того они нальются кровью! - ответствовал полковник без погон.

Они обменялись адресами - князь и смерд, ибо уже свершилась Февральская демократическая революция. Александр долго вспоминал умного собеседника, втайне преклоняясь перед ним, аристократом, знающим пять языков.

Александр ходил в мягкой бекеше на заячьем меху, на голове шляпа пароль высокоученого человека. Он был трусоват, внутренне ленив - оттого вечный студент, довольствовался малым, но не по-спартански, а по-заячьи. Вернувшись в станицу, заведовал народным образованием, жил на квартире у бывшей директрисы женской гимназии, с которой сошелся без романа, она была вдвое старше его. Выстрелы пугали его еще тогда, когда товарищи Антона всаживали пули в потолок хаты из револьверов. Его идеал не воин, а тихий профессор из тех, что оставляют на мостовой калоши, входя в трамвай, - так заняты они своей наукой. И в идеальном обществе эти профессора станут и пахарями и будут знать два удовольствия - труд и еду, не терзаясь сомнениями, любовью, ненавистью. Такой человек должен был жить долго, как дерево, как черепаха, а проблема долголетия уже поселилась в податливом мозгу Александра.

При словах Александра Михей откровенно зевал, Денис старался быть терпимым и слушал ученого садовода, а брат его Антон становился мрачен, что настораживало Настю. Антон не ладил с Быковым, скрепя сердце принял создание ревтрибуналов - безапелляционных и, стало быть, н е п о г р е ш и м ы х судов. Фронты отодвигались все дальше - и падала власть военного коменданта.

Вскоре гражданская война приблизилась к станице - белые дерзко налетали из лесов и балок, красные эскадроны все чаще на ночь не расседлывали коней.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Над горами синью и далью колдует тишина. Сонно тянутся леса вверх, где с алмазной папахи Эльбруса падают сотни рек и речушек, где цветут джунгли маков, альпийских роз и огромных, с подсолнечную шляпку, ромашек. Мир чудесного покоя. На ветках комочки гнезд. Безжизненные валуны в ржавчине и лишаях, застрявшие между елями. Медленное движение стад в долинах. Гул отдаленной лавины. Океанские всхолмья земли. Бронзовые от солнца облака. Темно-синяя вселенная.

В садах цвел корень девясил. Девять сил в нем, говорили казаки, прикладывая корень к ранам. Наливалось зерно, румянились яблоки. А рядом трупы, сталь и свинец - война.

Чаще всего война шла у Клин-яра, глино-каменной стены скифской крепости. Дикий виноград заплел бойницы, побеленные птичьим пометом. На горячем песчанике греются зобастые ящерицы. Яр посекли свежие отметины пуль. Под яром тлеют убитые кони и люди.

Вдоволь настрелявшись и наматюкавшись, белые скакали в глухие станицы, где еще были атаманы, заливать горе и кровь аракой, париться в банях. В престольные праздники белые не выходили к Клин-яру.

Такая домашняя война продолжалась недолго. Начались бои с окопами, рейдами, карательными походами. Стали убивать пленных, издевались над трупами врагов. Организовывались регулярные армии, с тактикой и стратегией, во главе их стояли бывшие царские офицеры, но уже рождались в битвах и легендарные красные командиры из народных низов. Они еще плохо владели словом, были не в ладу с цифрами, подчас путались в политике, но были бесстрашны в бою. Партия присылала им опытных начальников штабов и комиссаров-ленинцев.

Афоня Мирный, служа в эскадроне Михея Есаулова, попал в красные разведчики. Переодевшись горцем, он залег в роще, следит за белым лагерем, считает сабли и пулеметы, прикладывая к глазам бинокль Дениса Коршака. Счет путают мысли о доме. Наказал Аришке-супружнице вылегчить белого бычка и сеять под зиму из старого сусека, она выклала красного и зерно взяла не то. Скорей бы война кончалась. У Шурки, сынишки, личико болятками взялось, надо бы мази какой попросить у ветеринара.

В черной пене гудёт Подкумок, разлившийся от дождей, как море. Недавно три грамотея - Денис, Михей и Антон спорили, тут ли закружилась голова у какой-то княжны Мери. Княжны этой Афоня не знает, а голова и у него кружится от бешено несущейся воды, из которой выглядывают ветки с яблоками. В тихих заводях вода отстоялась, ерошат плавниками усачи, пугая синеперых пескарей. Мечтая о рыбной ушице, Афоня приспособил бреденек, сплетенный из разных бечевок.

Ударили по листьям капельки дождя. Афоня накрылся мешком, как башлыком, и радостно думает: хорошо сеять под дождичек! Дождь баюкает затопленные сады. Облака, как вымя буйволиц, проплывают над горами, теряя капли.

Закончив счет белым, Афоня нанизал на кукан пойманную рыбу, стал отходить. По дороге заботливый семьянин нарвал жене дикого татарского чая - жили они небогато, хоть и были казаки чистых кровей.

Военный комендант не делал никому из родных скидки, поблажки. И красные мобилизовали Федора Синенкина в обоз с конями и фургоном. Отец красного атамана заупрямился, хоть кол на голове теши - у него сено не убрано. Антон поговорил с отцом. Тогда Федор, оседлав хромую кобылу, под вечер мелкой рысцой затрусил в белый стан, а красным выставил за себя Федьку, чтобы фургон и кони не попали в чужие руки. По той же причине служил красным фуражиром дядя Исай - не отстал от своих мобилизованных быков. Глеба Есаулова тоже мобилизовали, стал он красным мельником.

Станица уже дважды переходила из рук в руки. И белые, и красные части обычно располагались в хлебных сараях Николая Николаевича Мирного, которого белые не трогали потому, что он был раньше помощником атамана, а красные - что вынес он хлеб-соль первому Совдепу. Сараи стояли за полотном*. Война увлекала Федьку Синенкина. Ростом он мал, а лет шестнадцать. Подросток бегал с пацанами собирать патроны, которые они бросали в огонь под яром. Он выпрашивал у брата Антона какой-нибудь паршивенький наганишко и должность, но Антон берег парнишку и до срока на службу не определял. Теперь отец послал его служить.

_______________

* Железная дорога.

За сеном красным лошадям Федька и дядя Исай Гарцев выезжали до света. Пока выедут на Юцкую гору, на низких тучах - медный блеск зари. Ранний беркут проносит в когтях жертву. Внизу просыпается станица - дымом, ревом скотины. Над нетающим сахаром Белых гор грязная желтизна, как утробный послед рождающегося дня. Постепенно небо очищалось.

Как-то фуражиры наткнулись на белый разъезд.

- Тпру! Приехали! - крикнули казаки с ружьями.

Лошадки и быки покорно остановились. Исай и Федька подняли руки, не дожидаясь команды. Исай прищурился да как махнет рукой:

- Савка? Ты, зараза?

- Я, дядя, здорово! - ответил Саван Гарцев.

- Тю, чтоб ты провалился, до смерти испужал!

- За сеном, дядя?

- Ага.

- Красным?

- А то кому же!

- Подкинул бы нам воза четыре, выбились из корму.

- Не управимся.

- Да мы поможем, вот те крест! - божится толстяк.

Подъехали к стогу, бросили карабины и шашки, взяли вилы тройчатки и четверки, валят сено на телеги цельными копнами. Мила привычная работа идти под шелестящим пахучим шатром, держась за вилы.

Красным сено привезли на первых петухах.

Гарцев Саван получил взбучку от Спиридона. И в следующий раз взял красных обозников в плен, чему обрадовался Федор Синенкин.

Дядя Исай, брат казненного атамана, стал кашеваром, а Федькину судьбу только будут решать.

Хмельной, молодцеватый Спиридон Есаулов вышел на опушку. Малиновая черкеска, сапоги, серебряная шашка, командирский планшет - одно загляденье. Правда, в планшете нет никаких бумаг - рубаха чистая, на смерть. Сел на пенек у палатки, вскрикнул:

- Здорово, чертенок!

- Здорово, дядя! - вздрогнул Федька.

- Ты как сюда попал?

- В плен взяли.

- Чей? - будто не знает, спрашивает сотник.

- Синенкиных.

- Федора Моисеевича?

- Угу.

- Отец, значит, за правильную жизнь, а санок в красные записался, супостат?

- Нибилизованный как есть! - фальшиво хмыкнул казачонок.

- Душить их, змеят, еще в пеленках! - мрачно изрек казак с рыжим пламенем в бороде, Алешка Глухов.

- Язык отрезать и еще кое-что, - поддержали другие.

- Господа кавалеры, воевал он по детскому несмышлению! - засмеялся Спиридон и погрустнел. - Может, и мы воюем так же...

Подошел Федор Синенкин. Анисим Лунь, что охлюпкой привез сыну Роману топленого молочка и пирог с капустой, сказал Федору:

- Бей, пока он поперек лавки помещается, вдоль ляжет - поздно.

И для примера решили казака посечь.

Экзекутором быть вызвался Роман Лунь. С удовольствием стащил он с парнишки штаны, примял его ноги к траве и злобно, похотливо хлестал хворостиной:

- Не бегай, сука, знай закон!

Порка пошла впрок - Федька поклялся сбежать к братцу Антону и воевать против белых гадов. Но пока Федьку приставили к быку, что тягал тяжелый пулемет "максим". Пулеметчиком был Роман Лунь. Он доверительно сказал Федьке, что порол его потому, чтобы другие насмерть не засекли, и подарил Федьке маленький браунинг. Пулемет заворожил Федьку, и он часами лежал с Лунем в кустах, изучая машину смерти. Роман баловал мальчишку, подкармливал сладостями, ночью укрывался с ним одной буркой.

Война шла и в станице, глухая, скрытная, ночная. А тут в округе появился бандит Гришка Очаков, двадцатидвухлетний парень, перестрелявший в уезде половину партийных и советских работников. Очаков был станичником.

В мирное время на углу Царской и Староказачьей улиц жил еврей-шашлычник, робкий, подобострастный. Его не трогали, но свиным ухом, разумеется, дразнили, да и сам он смеялся с казаками над своими пейсами. Фамилию взял от жены, Очаков, женился на рыхлой базарной бабе, торгующей вениками. На старости лет господь послал им сына. При крещении в православной церкви назвали его Григорием. Рыжий, с красными веснушками Гришка ничем не отличался от станичных сорванцов - скакал, стрелял, обносил чужие сады. Потом стал красть кур, овец. Однажды, переодевшись, пришел в местную синагогу, выдал себя за религиозного еврея странника, ночью выкрал у раввина тору, церемониальные чаши и ложки из серебра, добытого еще рабами царя Давида. Тору вернул за выкуп, а ложки и чаши пропил в чихирне Зиновея Глотова. Спознавшись с налетчиками соседних городков и базарной швалью, участвовал в еврейских погромах. Неожиданно исправился - пошел служить в полицию, несмотря на юный возраст, и его зауважали босяки и станционные грузчики. Когда он запевал украинские песни, люди утирали слезы. Волна революции смыла Гришку из станицы, да он и раньше бывал в Ростове и Одессе.

Ночью в чихирню Зиновея Глотова постучали. Зиновей привык к поздним посетителям, а войны и революции его не касаются - он однорукий. Вошли, рассказывала полногрудая Маврочка, жена Зиновея, матросы, со звездами на шапках. Один с забинтованным лицом - это был Гришка Очаков. Заперли дверь. Достали наганы. Стали требовать у шинкаря золото и серебряные чаши из синагоги. Зиновей отдал им последнюю выручку. Еще давай! Нету. Они привязали его к лавке и резали ремни со спины "проклятого белогвардейца", и Зиновей кончился в муках. Маврочку изнасиловали гуртом, перебили старинную коллекцию вин в кувшинах, запаянных медью, забрали чихирь и водку и, скотски загадив чихирню, ушли. Пойти заявить на них Маврочка не посмела - ведь в станице и была власть людей со звездами на шапках. Погоревала она и продолжала держать шинок. Наняла работника, кубанца с кривым лицом, у которого новая власть разорила отца, а самого его будто пытали советчики.

Веют ветры над чихирней, на помойке роятся изумрудные мясные мухи, ногайский кобель волочит гремящую цепь. В зеленых бутылях вино, на стойке важная бочка. Торгует криволицый, засучив рукава на тонких синеватых и тоже будто искривленных руках. Гостям прислуживает Маврочка - щеки нежнее гречишных блинов, из-под юбки пенится кружевная рубашка.

И час Мавры настал. Два подвыпивших матроса ввалились в чихирню. На круглых с ленточками шапках - звезды, на груди полосатые тельники. Маврочка так и сомлела - такие. Мигнула криволицему и с полным рогом навстречу. Ребята здоровые, молодые, а рог на стол не поставишь - надо пить до дна. Выпили. Сели - брага да чихирь. Маврочка на вино не скупится - пейте, дорогие гостечки, а деньги потом отдадите!

Вина на сей случай криволицый наварил с табаком. Пили, пили братишки и уронили головы, уснули мертвецким сном. Под чихирней два подвала. В одном приготовлена яма. Криволицый выглянул на улицу - никого. Мавра сама перетаскала спящих матросов в яму, засыпала ее, сравняла с полом и бочки на той могиле поставила. И только после этого дала волю слезам по покойнику Зиновею.

Пенится в кружках шинкарки красный чихирь. Пейте, казаки, милости просим, солдатики, заходите, люди добрые!

Приходила Февронья Горепекина, пытала Мавру: не заходили к ней два матроса? Нет, не заходили, да и всех не упомнишь - народу много. Побледнела и тут же улыбнулась шинкарка, когда пришел еще один матрос, грозный начальник чека и трибунала Быков. Он ничего не спрашивал, брагу пил да зорко смотрел на хозяев чихирни. Предложила ему Маврочка гуся жареного и вина прасковейского - не отказался, но за все заплатил сполна.

Мало знал начальник особого отряда Быков, хотя он последним видел матросов, явившихся к нему навеселе с рапортом, что прибыли для прохождения службы в его отряде. Они просили отпуск на один день, отдохнуть, и он разрешил. Из окна видел, как они стояли на улице у жаровни и пили пиво, щурясь от солнца. А потом пошли дальше. Прошли сутки - они не вернулись. Их видели на базаре, в станционном буфете, сидели они и в ресторане гостиницы "Метрополь" и - исчезли. Люди не иголки, но в те времена пропадали безвестно целые полки.

Не верилось, чтобы два кочегара с броненосца "Аскольд" дезертировали. А такой точки зрения придерживался военный комендант Синенкин. Быков, сам матрос, зло обложил коменданта. И Синенкин после того при встречах с Быковым старался его не замечать.

А скоро тому и другому пришлось спешно эвакуироваться - в станицу залетели белые.

"Генерал" Калуга, бывший жандармский ротмистр, командующий белым соединением, первым делом приказал выловить всех оставшихся - красных. Пригнать их на Пятачок перед гостиницей "Эльбрус". Сам с адъютантами сел на балконе. Балкон застлан ковром и убран розами. Красных пригнали несколько типографских служащих, верставших во время боя последний номер газеты. Генерал приказал, чтобы они на глазах людей съели часть найденного в типографии тиража большевистской брошюры. Наборщики и печатники отказались. Тогда брошюры подожгли, а с балкона, убранного розами, высунулись железные пестики пулеметов и заголосили, брызгаясь свинцовыми тычинками пуль. Ротмистр сам сидел за пулеметом и сработал чисто - в полминуты скосил кучку пленных. После этого командующий объявил станице, что он принес мир, труд, вернул старый Терек и можно приступать к жизни.

Спиридону Есаулову спектакль на площади не понравился. Но остановить бесчинства и мародерство даже в своей сотне не мог. Сказавшись больным, он все дни оставался дома с женой, налаживая пошатнувшееся хозяйство.

Алексей Глухов, белый провиантор и квартирмейстер, обходил дворы и собирал пожертвования станичников на войну против коммуны. Отец Евстратий дал белой орленой парчи на хоругвь. Дедушка Моисей Синенкин турецкий ятаган пожертвовал. Кто муки, кто молодой картошки, кто поросенка. Кто не жертвовал добром - силой брали, за спиной провиантора четыре молодца с винтовками. Глеб Есаулов, поверивший в белую власть, пожертвовал десять пудов муки с казенной мельницы. Между делом навел провианторов на жирный кусок - у Аввакума Горепекина, христопродавца, два борова сидят в свинухе, припомнил Февронье белых коней-лебедей. Понятно, кабанов закололи да еще выгребли из погреба картошку.

Алешка Глухов заторопился к жене. Она было кинулась убегать, а он, гогоча, легко догнал ее, как ожиревшую гусыню, поволок в сарай, на сено, и надолго припер дверь изнутри вилами. Потом Алешка резал шашкой хозяйских кур.

Новая провиантская команда шерстила дворы подряд, не пропуская ни красного, ни белого. Во дворе Глеба Есаулова обнаружили: свинух подперт восьмигранным стволом медной пищали.

- Коммуне сохраняешь? - ощерился Саван Гарцев.

- Да она там спокон веку, от Шамиля!

- Оружию хранишь, лярва? В расход захотел? И на братца Спиридона не надейся - с большевиком Михеем станицей правил!

Вдруг Саван замер и резво плюхнулся пузом на землю, ухватив заверещавшего голенастого петушка, помеченного чернилами. Свернул ему головку и кинул на фургон.

Ствол пищали отчистили кирпичом. Проявился символ: алчный лев терзает хищную орлицу. Призвали Ваньку Хмелева и установили единорог на арбе Глеба, как на лафете. В казенную часть пищали всыпали пороха, забили рубленого свинца, и Федька Синенкин поднес фитиль. С обвальным гулом рявкнул единорог, вырвалось адское пламя, и молодую вербу повалило в воду.

- Этой орудии сносу не будет! - гордился Саван, добывший п у ш к у.

- Ото каюк красным пролетариям! - одобрили п у ш к у офицеры.

Знойные летние балки одуряют запахом цветов - мало косили. Оглушительно стрекочут кузнечики. Начищенные травами, лоснятся сапоги Глеба. Бурая овчарка из поколения волков бежит следом, надолго отставая у нор. Уходит Глеб от белых карателей, уходит искать брата Михея. Спиридон на просьбу вернуть арбу только засмеялся:

- Дурак ты, Васильевич, голова цела - вот и радуйся!

Да уж лучше бы голове небольшое ранение нанесли, чем забрали такую красавицу арбу - сто пудов подымала, и в колесах особенный пристук!

У Воронцова моста Глеба остановили бойцы Михея Есаулова. Привели к командиру, в шалаш в камышовых дебрях. Денис, Антон, Михей водили пальцами по карте станицы. Глеб поздоровался с ними, рассказал о бесчинствах белых, сообщил все, что знал о расположении их частей. Пожив три дня в камышах, Глеб пожалел, что ушел со двора. Ни воевать, ни служить он не хотел, а в эскадроне пришлось ему стать красным бойцом.

Но недолго пришлось ему служить. Быков привел крупный отряд красных горцев. Опытный воин Антон Синенкин разработал план - и на заре тихого дня белых выбили из станицы. Глеб снова попросился в мельники.

Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год.

ВРЕМЯ УМИРАТЬ

Пришла осень, выжелтила плющ, расщепила мясистую, с мягкими шипами кожуру каштанов, и каштановый дождь сыпался на аллеи парка смуглыми слитками.

Смирное солнце глянуло сквозь поредевшую листву винограда. Гроздья его набухли, как сосцы кормящей матери, а плети сухие и тонкие, как руки матери, вырастившей много детей.

Пусто и тихо. Вороненый скворец клюет ягоды, готовясь лететь в теплые страны. Багряные жилистые листья скрыли песок и ракушку, насыпанные когда-то в полукружья колонн.

На чугунной скамье сидит военный комендант Антон Синенкин. Командование представило его к награде за блестящую операцию по разгрому белых. За последний год комендант устал. Просился на фронт "отдохнуть от тыла". Не пускали. Прошедшей ночью делали обыск у крестного отца Антона, доктора Азарова, нашли "белогвардейскую" литературу. Быков выписал ордер на арест доктора. А утром Антон получил предписание ЧК реквизировать буржуазный особняк "Волчица" под госпиталь - с дальних фронтов прибывают раненые. Коменданта укололо, что приказы теперь исходят не от него, а идут к нему, - по мере того как война затихала, отодвигалась, функции коменданта менялись.

Когда-то покойный хозяин особняка Павел Андреевич Невзоров хлопотал за Антона в юнкерском училище, а в его дочь Наталью Павловну юный Антон был влюблен гимназической любовью. Когда-то. А теперь...

Мысли путались.

Наталья Павловна Невзорова приняла революцию с воодушевлением. В полыхающих заревах виделись ей когорты Рима, полки Мемфиса, колесницы великих истребительных орд Аттилы. Она - вместе с варварами, гуннами, монголами, рушившими обветшалый мир. На дикой лошади, в тиаре и солнечном плаще царицы. Пока донашивала старые наряды, проела голландское белье, столовое серебро и, стыдясь, продавала мебель. Парижские краски стоили дорого, приходилось экономить на еде. Вначале это было романтично - бедная художница в мансарде с прохудившейся крышей. Книги, картины, звуки рояля давно не имели цены. И пусть прохожий, идущий по улице, не знает, что за покосившейся оградой, за пыльной сиренью, в безмолвном доме грохочут ледники красного цвета, ждет жениха "Невеста норд-оста", гибнет шхуна в открытом море, скачут голубые кони и спешат волхвы с лицами рабочих к новой звезде Вифлеема. Все чаще посещали ее видения новых создании, монументальных полотен революции. Гибель отца, случайные связи, подступившая нищета сломали ее душу, как цветок, что волочится вместе с сеном за арбой. Приехавшая из Москвы тетка укоряла ее в богеме, растрепанном образе жизни.

Она отвечала:

- Если бы я была чиста, невинна, идеальна, как цветок, то мне пришлось бы и довольствоваться судьбой цветка - быть кем-то сорванным, поставленным в вазон, а потом - выброшенной в мусорный ящик.

Однажды возле знаменитой лечебницы античного стиля она встретила грядущего гунна - военного коменданта с перевязанной рукой, воспаленными глазами и пепельно-медной бородкой. Вспомнила, как забавлялась записочками к нему, передаваемыми через Марию, как танцевала с ним, юнкером.

Комендант осматривал лечебницу, величественное сооружение. Из желтого природного камня, под тяжелой кровлей красной черепицы, с колоннами и портиками, с круглыми романскими башнями, воплощающими королевские идеи мощи и несокрушимости. Украшенная статуями бога медицины, собирающего в чашу яд змеи, и его дочери Гигиены, фигурными водометами, львами, химерами, трагическими масками рыдающих гениев.

Художница и комендант поздоровались, разговорились. Комендант, оказывается, нумеровал для архитектурного надзора памятники искусства, по декрету.

- Хотите, я помогу вам, составлю каталог с указанием стиля, материала, назначения здания?

- Премного обяжете, - ответил Антон, - архивы сгорели, и я в отчаянии.

Они присели на горячую от солнца каменную скамью, и Невзорова рассказала станичнику о лечебнице.

Тяжесть здания колоссальная - в земле скрыто столько же, сколько возвышается над землей. Она сама видела траншеи фундамента, куда при закладке бросали бутылки шампанского, - бутылки рвались, как мины, и в канаве вскипел поток драгоценной пены. По замыслу архитектора, лечебница должна быть словно высеченной из скал, воплотив дух античности. Автор известный академик. Стоимость строения сорок миллионов золотых рублей. Лечебница имела два этажа - цокольный и надземный, а в одном месте и подземный.

Кариатиды могучими спинами поддерживают своды главного зала. Купол искусно сделанный фонарь: солнце, дробясь о цветные стекла, рассеивает поэтический замковый свет - так и кажется, выйдут сейчас в чинном менуэте принцессы и их галантные кавалеры.

В роскошных глазурованных кабинах лечились сильные мира сего. Минеральные воды, грязи, массаж. Буфет, библиотека, биллиардная. Статуи, картины, цветы, зеркала.

В цокольном этаже одушевлялась римская идея рабства. Низкие арки, под которыми можно пробраться лишь ползком, мрачные грязевые цехи. Черные котлы, трубы, холод, бетон и сырость - удел рабов.

Верхний этаж соединялся с нижним посредством сложных, запутанных переходов, и, таким образом, бархат, шелк, кружевные пеньюары и надушенные бороды прочно отделялись от арестантских халатов рабов и резиновых штанов рабынь. Рабская аристократия двулика - вот статуя: угодливость наверху, жестокость внизу.

Исполинские утесы лечебницы должны были стоять незыблемо, не тронутые временем, как общественный строй государства господ и рабов.

Комендант молчал, и художница спросила:

- Каким образом будут взрывать такую махину?

- Для чего? - не понял комендант.

- Я слышала, что все старые аристократические здания будут снесены как ненавистные народу и даже сроют старые железные дороги!

- Чепуха! - рассмеялся комендант. - Теперь здесь станет лечиться простой народ, рабочие и крестьяне. Идемте, я намерен нынче описать еще "Орлиное гнездо".

Невзорова встала и тотчас села опять:

- Голова закружилась.

- Вы больны?

- Нет, сижу на пище святого Антония - корки, вода и мечты. Отдала последние деньги казаку Есаулову за мешковину для холстов.

- Я поставлю вас на паек, но будете писать плакаты.

- Хорошо, - согласилась она.

Покраснев, он достал из кармана шинели завернутый в газету кусок материнского пирога с сыром - и от художницы осталась жалкая, голодная женщина. Он заметил блеснувшие в ее глазах слезинки.

- Как вкусно! Пойдемте ко мне - у меня есть осьмушка настоящего чая, правда, вместо сахара сушеный кизил.

- Благодарю, только от стола.

- Правда, мне неудобно, я съела ваш обед.

- Хорошо, идемте пить чай, сахар у меня есть, извините, что сразу не предложил его вам.

Они прошли по пустым гравийным аллеям, миновали безлюдные каменные улицы и вошли в маленький замок "Волчицы" с зубцами на круглой башенке. По дороге она опиралась на его руку, и комендант радовался, что никто этого не видел. В доме Антон сказал:

- Помню, как мальчишками мы заглядывали к вам в окна, и вот неисповедимы пути человеческие - я здесь в гостях.

Дом будто разграблен. На полу битый хрусталь. Том французской энциклопедии на куче золы. Копия картины Рубенса, разорванная клинком. От нахолодавших стен веет одиночеством, запустением, смертью.

Они посмотрели друг другу в глаза.

Вдруг оглушила странная, подводная тишина. Комната-греза, необыкновенной высоты, шестигранная, темно-синяя, как дворцы Азии. Стиснутое медью цветное готическое стекло потолка-крыши. За ним шумят осыпающиеся деревья. Чистое небо заволакивалось древним туманом. Еще дрожат солнечные блики на церемонном стуле и письменном без ножки столе из разноцветных пород дерева - вместо ножки подложены кирпичи. Бронзовая богиня-подсвечник с огарком. Следы подков на запыленном паркете с мотивом дубового венка, военной награды греков.

Исхудавшая, обносившаяся хозяйка принесла поднос - палитру с чайником и двумя стаканами. Комендант снова смутился и благодарил художницу прочувствованным поклоном, как офицеры кланялись в былые времена дамам. Она сделала ответный книксен, взявшись пальцами за мятую ситцевую юбку.

- Нравится эта комната? - спросила она, разливая чай.

- Да... Какие мечты тут приходят!

- Тут хорошо писались элегии, стансы, любовные послания - и особенно в этот, послеполуденный час...

Он потянулся за стаканом и заметил, что в руке у него сургуч и печать. Она сделала вид, что не замечает этой неловкости, и он убрал атрибуты своего чина.

После чая она показала ему свои работы, а он думал, удобно ли быть в гостях у бывшей барыни. В середине выставки она сказала:

- Постойте так минутку...

Большим карандашом Невзорова быстро, уверенно набросала рисунок "Гунны во дворцах". На рисунке комнату заменил зал лечебницы с кариатидами, богиня-подсвечник оказалась поверженной, а за спиной Антона в скифском малахае художница изобразила горбоносую конскую морду. Вместо стеклянной крыши над грядущим гунном - бесконечная Батыева дорога. Млечный Путь.

- Хотите, я напишу это маслом, если найдете краски. Приходите ко мне в свободное время. А сейчас прощайте - я должна работать.

О портрете, но в парадной форме, Антон мечтал еще юнкером и завидовал брату Александру, которого Невзорова написала в мантии, с звездным глобусом в руках. Потом мечта эта отлетела в кровавых буднях войны.

Свободного времени не было. Он приходил ночами. Она писала его при свечах. Свечи Антон брал на складе. У Невзоровой жил соловей. Просыпаясь от света, он невнятно щелкал. И в сердце не знавшего ласки Антона вскипало горючее пение.

Свершался круговорот времен. Одни еще не родились, другие старели, третьи умирали. Подойдет и их черед. А они еще не любили. Жизнь их, трепетный огонек в ночи, может погаснуть ежечасно.

Он стал следить за собой, аккуратно брился, менял белье, добрел к просителям всякого рода. Недавно увидел кучку людей. Старшина каменщиков Анисим Лунь пророчествовал перед народом ни с того ни с сего - петух жареный в зад клюнул.

Увидев коменданта, закричал:

- Книга жизни кончилась - раскрылась книга смерти... "Кто высоким делает свой дом, тот ищет разбиться... В пророках Иерусалима вижу ужасное - они прелюбодействуют и ходят во лжи. И еще: они крадут слова друг у друга... Изливается на землю печень моя, стрела в почках моих засела, я стал посмешищем людей, вседневною песнью их... Я сделаю слова мои огнем, а народ этот дровами..." Братья и сестры! В будущем веке не женятся и замуж не выходят! "Время пенья настало - и голос горлицы слышен в стране нашей!"

Весенней чистотой поразили Антона последние слова, и вместо того, чтобы разогнать сборище, он прошел мимо, отвернув глаза. На поясе коменданта, как обычно, висел кольт, и Лунь вдогонку торжествующе вопил:

- "У каждого меч на бедре ради страха ночного!"

Однажды в комендатуру ворвалась женщина в потертой норковой шубке, с горько-белым лицом. На руках дите.

- Не верьте им, не верьте! - рыдала она. - Это может разобрать только комиссия. Я не убивала. Мой брат атеист. Из нашего дома уже вынесли четырех Гамлетов. Она просто спит...

Бросила ребенка на стол. Ребенок не плакал. Запеленутая кукла. Антон призвал караульного, и помешанную увели.

Приходя позировать, он приносил Наташе то сухарей, то горсть кураги, кусок пареной тыквы. Теперь принес куклу.

Художница была в восторге - старинная японская кукла, передающая облик цариц первых династий, бесценное сокровище, достойное Лувра и Эрмитажа. Она поцеловала Антона. Свеча догорала. Но он не стал зажигать новую. Припал к ее длинному и худому телу.

Над городом бушевала буря, было темно, а им думалось: какое это счастье, что свет погас. Но было и страшно: любовь в темноте, любовь пещерных обитателей, любовь болотных гадов, любовь-инстинкт, любовь-падение. Она плакала от счастья, а он печально гладил ее сухие электрические волосы.

Средневековый монастырь был и военной крепостью, и н а у ч н ы м центром, и первым университетом. Постепенно все это отпало, монастыри превратились в богатые хозяйства, экономии, использующие труд и веру окрестных богомольцев. Чугунные и бронзовые пушки, алебарды, секиры, белокаменные ядра, увесистые в шипах кистени, подземные ходы к реке или лесу, мрачное кружево решеток - все это, если и сохранялось, то не имело давно никакого смысла. Из атрибутов прошлого хорошо продолжали служить лишь кованые сундуки, само здание, утварь для богослужения. Главная забота - казна. Помыслы игумнов и монахов - промыслы, винные, соляные, медные, рыбные, меховые, хлебные, наряду с ловлей душ человеческих в древние сети молитв, чудес, обещаний, что тоже давало немалый доход. Особенно охотились за богатыми старушками, чтобы те отписали в пользу монастыря деньги, имущество, землю.

Монастырь под горой Бештау не имел ни исторических заслуг, ни глубоких корней, ни традиций, ни особых святынь по причине молодости. Даже купола, башни, стены не получились - не устрашали, не манили, не потрясали душу. А высокие печные трубы и вовсе напоминали фабрику. Во дворе и в самом деле работали лесопилка. Богу, конечно, тут молились, и устав был суровым, но молодость монастыря была сродни той, которой отмечен завязавшийся на дереве плод накануне снегопада.

Советская власть сочла излишним его существование. Монахов распустили, ценности сдали в государственный банк, мелкую мебель, посуду, крестьянский инвентарь раздали бедным. Однако часть монастырского имущества оставалась, воза три, не нужного ни власти, ни народу - иконы и книги, религиозные, на церковно-славянском, греческом, древнееврейском языках.

Светские книги монастыря забрал заведующий народным образованием Александр Синенкин в городскую библиотеку. Помогал ему в этом станичный сапожник, активист. Латинскую Библию, В у л ь г а т у, он взял на починку обуви, на латки, писана на пергаменте, тонкой телячьей коже, разрисованной диковинными цветами, зверями, узорами и вымышленными пейзажами, которых нет на Земле, но, возможно, есть в иных мирах. Расшив листы, сапожник хотел смыть текст с кожи - ничего не вышло: может, это были "чернила драгоценных камней" с примесью золота, перламутра, рубина.

Среди икон были старые, темные, с поверхностью, как тусклая рыбья чешуя. Доски сохранились хорошо. Сначала их свалили в подвал. Потом до власти дошли разговоры, что есть-таки желающие приобрести иконы. Ну нет, господа миряне, с богом теперь покончено. Горепекина предложила решение радикальное: в огонь эту ересь. Денис Иванович колебался: не по-хозяйски это. Уничтожить дурман надо, но хоть с какой-то пользой. Почтения к иконам он не питал, а вот краски на иконах ярки, приманчивы. Серебро с окладов сняли, вот и краски как-нибудь забрать бы. Жалко в огонь. На свалку предложила Февронья Аввакумовна. Тоже рука не поднимается - доски вредные, но труд в них вложен все-таки. Мудро подсказал Андрей Быков - зачем пропадать добру, дерево с олифой, позолотой, горючее, топить ими печки в ЧК и комендатуре, а дело шло к зиме, холодам.

В комендатуру и привезли первый воз, штук полтораста. Во дворе бойцы как раз рубили хворост про запас. Комендант Антон Синенкин приказал им посечь и иконы на дрова. Бойцы волынили - то перекуривали, то за водой-нарзаном ходили, то топор у них, видишь, затупился. Антон и сам с щемящей виной за все беды станицы отвернулся от огромных страдальческих глаз черноликой Богоматери на доске в рост человека - жалко на дрова, лавку сделать можно, а из нескольких сундук, ларь или закром смастерить.

- Кишка у них тонка! - разгадал бойцов подъехавший Михей и сам взял топор. Сгоряча рубанул пудовую книгу в медных застежках. Не тут-то было отскочил топор, что впоследствии родило легенду о "чудотворном Писании", окаменевшем перед сталью антихриста. Михей развернул книгу, чтобы рассечь ее по хребту, как мясники тушу, и присмотрелся к рыцарской миниатюре.

- Глянь, какие были шашки в старину, - показал он рисунок Антону и развалил книгу своей шашкой, отбросив дурацкий топор.

Не желая плестись сзади в революционной борьбе, к иконам приложил руку и военный комендант - за полчаса управились острыми шашками, а бойцы аккуратным штабелем сложили в сарай расписанные золотом и лазурью дрова. Туда же покидали штук сорок старых книг в коже - на разжижку. Евангелия, Библии, Сказания, Жития, Святцы, Повести... Ну а которые по-немецки или на итальянском, только и годятся в печку.

С топливом Наталья Павловна бедствовала, протапливала комнату абы чем. И обрадовалась большой вязанке дров, принесенной Антоном. Подожгла солому в камельке, взяла полено и - ахнула, и заплакала над погубленным шедевром:

- Это же драгоценность неописуемая, это была рама от иконы, я ее с детства знаю, тут было десять сюжетов с четырех сторон, XVI век, с Русского Севера, может, из Соловецкого монастыря или из Коломенского, мотивы жизни северных святых. Где ты взял эти куски?

- Из монастыря привезли, на дрова.

- И еще есть?

- Да, целый сарай.

- Отдайте их мне, я вам дом - все отдам.

- Неловко получится: большевики и сохраняют бога.

- Не бога. Тут живопись. Тайна красок.

- Ерунда. Живопись бывает на картинах, а тут религия, ангелы да архангелы, одна брехня.

- А ты хорошо знаешь историю живописи? Две тысячи лет она жила библейскими сюжетами.

- Вот и под корень эту живопись, чтоб не дурманила народ!

Она внимательно посмотрела на него.

- Не пара мы с тобой, Антон. Не по росту рубишь дерево, не в свои сани садишься.

- Конечно, гусь свинье не товарищ, у тебя же кровь голубая! - злился Антон, чувствующий какую-то гибельность связи с Невзоровой и больше всего боявшийся утерять эту связь.

- Голубая. Дед мой был мужиком, но еще раньше в моем роду были короли. Слепой ты, безглазый, мертвый.

- А ты дюже зрячая! - обиделся комендант.

- Не кипятись, как холодный самовар. Знаешь, не каждый имеющий глаза видит.

- Хитро гутаришь, не по-нашему: с глазами и - не видит! Так и попы дурманили народ, будто им видно царство небесное, а вы, темнота, верьте и служите нам верой-правдой. Никак с тебя царский душок не выходит, дворянская закваска!

- Слепец. А вины твоей нет - ну какое у тебя воспитание, какая культура! "Отче наш", да плуг, да шашка. Спасибо, что хоть книги хорошие читал, Толстого, Лермонтова. Я открою тебе глаза.

- А ведь верно в монастыре бабы нарисованы на стенке: морды - аж голова кружится от их красоты, а заместо ног хвосты рыбьи, русалочьи, склизкие и холодные.

- Тебе много надо учиться, ты большим человеком будешь, душа у тебя необычная, но это опасно для тебя, если останешься вне мировой культуры, погубишь себя, да и другие хлебнут от тебя немало горького.

- Ну-ну, где черт не сладит, там бабу пошлет!

- Я тебе вроде комиссара буду, сперва смотри моими глазами, верь на слово, а потом и сам прозреешь.

- Рано ты меня седлаешь. Смотри, я конь норовистый.

- А секретов тут никаких. Словами глаза открываются - сильнее слова ничего нет. Не сердись, милый, я же тебя люблю и худа тебе не желаю. Ты живешь впотьмах.

- Ну давай, - лениво закурил на кушетке Антон, - лечи меня, лечи от зрения. Я, промежду прочим, вот этот кольт от георгиевских кавалеров полка получил как лучший стрелок. Я жука за версту видел, а после ранения, верно, ослаб глазами.

- Не ерничай, тебе не личит, не идет быть паяцем, вы, Синенкины, откровенные, любите все по правде, по совести. А по совести ты, повторяю, слепой. Придешь завтра?

- И не подумаю.

- Смотри, как знаешь, тебе виднее.

Пришел. Она зацеловала его, принарядилась, достала заветную банку кофе, его ласки отстранила, села рядом и, держа перед Антоном драгоценное полено, будто читает по Букварю:

- На берегу моря Студеного, у полотняного шатра, стоял монах. Тёмно-синие холодные волны. Желтые листочки древес. Безмерное небо. Облака - как корабли, лики, башни. Бледное октябрьское солнце, смешанное с чистым позванивающим холодом, - молодость уставшей в скитаниях и мытарствах души. В синих волнах мелькали белые клыки зверя. Сзади угрюмые горы. И - светло-синее небо, странно поющее голосами умерших ласточек. Великолепие мира. Неизбывная красота жизни. Нескончаемая прелесть бодрящего северного дня - теперь этот день твое бессмертие, это ты стоишь на берегу моря...

Из рук художницы Антон забрал п о л е н о в изумруде и лазурите красок. На куске иконной рамы хорошо сохранились два сюжета, о которых говорит Наталья Павловна:

- Когда Зосима вновь поднял очи, то увидел в небе не облака, не корабли и башни, а Ц е р к о в ь н а в о з д у х е, и, ликуя, хотел, и боялся крикнуть братию - Германа и Савватия, - и переживал, что не видят они явленного ему чуда, скоро превратившегося в голову оленя.

Острым ножичком Антон гладко подстругивал раненый бок п о л е н а, непроизвольно проводя временами ладонью по лицу, - брызги моря Студеного отирал, сине-белые брызги бессмертия.

- Наутро пал снег. Савватий и Герман рыбачили с борта ладьи. Зосима с того же места всматривался в небо. У ног ластились горбоносые синие волны. Желтые листочки бедных дерев падали поверх снежной крупы. Среди облетающих деревьев, на чудно оснеженном берегу Зосима преисполняется духом, Ц е р к о в ь н а в о з д у х е не повторялась. Но в тот же день, открывшись Герману и Савватию, начал Зосима рубить храм, не по замышлению, а по образу привидевшегося в небе... Вечером соорудили костерик, всыпали в котелок с водой три горсти оржаной муки с толченым корьем и побаловались рыбкой, что днем еще гуляла вольной птицей в морских глубинах. Дул норд, свирепо сыпал на шатер снегом, рядом возился зверь в водах, малодушный Савва стонал, а Зосима рассказывал им о храме, будто уже побывал в нем и знал каждую притолоку и половицу. С утра взялись за топоры, и бледное октябрьское солнце гладило теплыми ладонями вдохновенные лица строителей, повешенную на дерево рыбу и чертеж на снегу...

Смотрит-смотрит Антон на картинку размером вполовину его ладони. Высь, смирение, сила... Будто сам он, инок, вышел из тесной каменной кельи в полдневный час на берег моря и причастился студеным солнцем, синью, желтизной, и сердце билось-ширилось, постигая красоту мира, жизни, в сердце вскипал горючий плач от невыразимой ноши счастья быть рожденным. И в жажде делать доброе, высокое он обнял возлюбленную. И вновь смотрели-смотрели на волшебный обрубок старинной доски, изукрашенной гением.

На камельке грелся кофе. Наталья Павловна говорила, закрыв рукой миниатюры на п о л е н е - Ц е р к о в ь н а в о з д у х е и Зосима на оснеженном берегу:

- Спустя столетия на том месте выросла могучая каменная крепость Соловецкая, отражающая набеги н о р в и г о в как форпост России. Кладовые монастыря ломились от богатств, умножаемых трудами тысяч и тысяч пахарей, зверобоев, мастеров. Цвели дивные сады, и зрели виноград и дыни, не уступающие самаркандским - на Белом море, белом ото льда. Ткани выделывались не хуже европейских мануфактур. А меха, кость, изделия из дерева, вдохновенная роспись и живопись не знали равных. Монахи тучнели, наливались жиром, желчью, впадали в уныние и блуд - все это нам уже неинтересно. Как и то, что монастырь со временем стал местом ссылки и заключения, тюрьмой. Нам дорого лишь то, что вечно - и вечно современно нам, идущим поколениям людей. При чем же тут бог? - угадала она мысль Антона, у которого прорезалось з р е н и е.

Сюжеты миниатюр не увлекли Антона. Покорило настроение, пейзаж, воздух, ощущение полноты бытия и п р и с у т с т в и я там, в том далеком дне - чудо большее, чем храм на небесах. Бледное октябрьское солнце, пронзительный ветерок, срывающиеся с древес желтые огоньки листьев - будто гаснут свечи на ветвистой люстре, студеная синева. Стало быть, Антону уже годов триста, и впереди не меньше - не скоро погаснут чудные краски, даровавшие ему еще одну столь долгую жизнь, впридачу к его жизни, как в книгах Толстого он так же получал бесплатно множество новых и разных жизней - то Оленина, то Хаджи-Мурата, то Вронского... Сам господь бог неспособен на такие чудеса, а поэты и живописцы могут.

- Ты это береги, Наташа, это большие тыщи стоит, то есть, не деньги, конечно, а как волшебное откровение. А деньги - пустяк. Вот только теперь до меня дошло, почему один барин в Москве отдал церкви подворье в пятьдесят тысяч за ветхую, облупленную иконку со спичечный коробок, и еще, помню, радовался, что взял "почти даром". А рука моя поганая, чтоб отсохла! Это как мать родную зарезать. Что мы натворили!

Есть люди, видящие в жизни, в других людях и народах одни несовершенства, пороки, и зло вышучивают само мирозданье - не так, не по-ихнему устроено. Антон натура противоположная - благодарность его основная черта. На обрубке иконы он увидел только совершенство, гений, величие, красоту духа и переносит их вообще на старину, не думая, что давно не пишутся такие иконы в России, что не глаза его виновны в слепоте, а богомазы XX века, малюющие иконы на оптовую продажу, а в доме Синенкиных и вовсе иконы бумажные: в сверкающих сусальным золотом и серебром ризах типографский Христос, литографская Мария, красивые, как пряник и конфета, но, как пряник и конфета, не поражающие, не возвышающие, не зовущие никуда. Однако и богомазы и полиграфисты ни при чем - просто век Христа кончился, как кончается все, и тут уже ничего не попишешь, время умирания не лучшее время, и оно не дает плодов.

Железной метлой революции выметалась из страны всякая несправедливость, в том числе религия. Антон шашкой рубил ее иконы, а оказалось, что иные изображения на досках росли из его сердца, и теперь оно кровоточило. Это объективная трагедия, не зависящая от воли и сознания людей. Трагедия - жанр высокий, и случается она не с каждым. С Антоном случилась - он оказался избранным.

Он запретил бойцам эскадрона брать в сарае бирюзовые да янтарные д р о в а, а для верности замок повесил. Невесело глянул на него при встрече Михей Есаулов. С сочувствием, как к больному, стал относиться к нему Денис Коршак. Дошло это и до Горепекиной, особо злой на бога и религию. Посоветовалась с Быковым. Обрисовала и з м е н у коменданта Васнецову. Васнецов, ее ухажер, с изменой не согласился, а вот подлечить, а заодно и проучить Синенкина от Поповского дурмана надо. В отсутствие коменданта Горепекина явилась во двор со свитой активистов, с документом, подписанным Коршаком, реквизировала "предметы культа Христа" и разом избавилась от них: сожгла вместе с сараем - за сарай получила потом нагоняй.

Обычно неуступчивый и принципиальный, Синенкин на сей раз промолчал. Крепился. Понимал. Да и что он мог сказать в защиту порубленных божеств и боженят, когда бог-то и считался главным эксплуататором трудового народа. Но стал комендант вялым, неизгладимо меняясь на глазах, будто сам охвачен огнем аутодафе Горепекиной... будто все стоит, как и триста лет назад, на ледовитом берегу в осенней зябкой роще, ловя лицом соленые брызги волн и вдохновения.

Ему открылось, что нравственность русского народа во многом зиждилась на христианстве, он это видел на примере станичников: богобоязнь делала людей кроткими, незлобивыми, а это считалось достоинствами. Но он не мог понять, что христианство на Руси начало с того, что свалило в Днепр золотую статую Перуна, неся прогресс, новое, лучшее, а теперь само давно оказалось в положении Перуна. Не подумал, что любая религия, идеология позолочены человеческим гением, отчего и привлекательны они простым, бесхитростным душам. Ставили же Толстого вровень с Буддой и Моисеем.

Антон и "Отче наш" давно забыл, а тут из какого-то казачьего упрямства поманилось заглянуть в старинную книгу - Горепекина в спешке не сожгла, и Михей тогда не все порубил. И снова трепет волнения, как и от созерцания миниатюры гениального живописца монаха допетровских времен. Творимая тысячами безвестных авторов на протяжении веков, начиная от финикийского города Библа, Библия не молодела, не старела, имеющий уши да слышит:

"О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями... и пятна нет на тебе... О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина... Запертый сад сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник... Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его... Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!..

Прекрасна ты, возлюбленная моя, и грозна, как полки со знаменами... Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее стрелы огненные; она пламень весьма сильный...

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною - любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня...

Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей"...*

_______________

* Песнь песней.

Однажды Антон принес бутылку прасковейского вина. Устроили пир на полу, на ковре, в трепетном свете зеленой лампады, заправленной керосином.

Вдвоем! оставляя былое! - в безмерные дали! И пили вино золотое, и в думах летали о хижине, милой и тесной, где жизнь бы их крепла... О Фениксе, птице чудесной, что встанет из пепла...

Шутливую строчку ковала. То станет молиться. То нежно ему куковала любви небылицы - они, хоть и лгут, не опасны, как музыка скерцо.

О милые бредни! О басни влюбленного сердца! Вас слышал давно я. Вас помнят в лабиринтах Арбата холодные сумерки комнат, где жил я когда-то...

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Ненастным вечером Невзорова возвращалась под проливным дождем домой. От тусклого фонаря шагнул к ней человек в короткой бурке, глянцевито-желтых крагах, укутанный, как абрек, башлыком.

- Добрый вечер, Наталья Павловна.

- Добрый вечер, - оробела она, жалея, что не взяла с собой отцовский маузер, время было лихое.

- Я Севастьянов, друг вашего покойного отца, я хоронил его и снял медальон с портретом вашей матери.

Она была доверчива и впустила позднего гостя. Он действительно передал ей золотой медальон.

Гость заметил, что она прислушивается, глядя на дверь, - с минуты на минуту должен прийти Антон.

- Я понимаю ваш трепет, - сказал он, - и хочу скорее покинуть вас, но мне нужна ваша помощь.

- Какая?

- Пропуск на выезд.

- Вы... служите сейчас?

- Нет, я не белый, не красный, разумеется, был офицером, но давно сломал свою шпагу, как адмирал Колчак. К тому же я топограф, наука моя нейтральная, далека от политики.

- Куда вы хотите ехать?

- В любой приморский город. Я вышел из игры. У меня есть небольшие деньги в швейцарском банке - наследство.

- Я ничего не могу.

- Вы накоротке с комендантом.

- Откуда вы знаете?

- Я присутствовал при вашей лекции ему в лечебнице - сидел за панелью гардероба. Я приехал сюда с большим риском, чтобы передать вам медальон, меня чуть не схватили, и я не знал, что отсюда так трудно выбраться.

- Печать у коменданта, а не у меня.

- Между нами: ваш дядя Николай Андреевич поднял мятеж против красных на Дону. И вам, и коменданту это может повредить. Вам нужно переменить фамилию, выйти замуж за коменданта.

- Кровное родство не в счет, я не видала дядю лет десять.

- Умный человек поймет это, а какой-нибудь пролетарий просто решит: в расход.

- Сейчас война классовая, а не родовая. Комендант Синенкин тоже был есаулом.

- Об этом надо стараться не упоминать - могут припомнить, ибо по замыслу всех революций пашню жизни может удобрить лишь кровь аристократа. Слово дворянина: о вашей помощи не узнает никто, я уеду.

- Я не могу обещать, но поговорю с комендантом... он сейчас придет.

Человек ушел на башню. Вскоре лязгнула щеколда двери - явился Антон.

- Ты уже приготовила свой кизиловый чай? - спросил он.

- Это не твой стакан. Здесь был один человек.

- Кто? - насторожился комендант.

- Друг моих родителей, ученый. Он дворянин. Просит помочь ему незаметно уехать. Его наука отдалена от политики. Он привез мне медальон отца. Вот он.

- Что же он просит?

- Пропуск, мандат какой-нибудь, бумажку.

- Это не по моей линии.

- По твоей.

- Ты настаиваешь?

- Да.

- Любовь довольно быстро вспоминает о своих правах, - садится любимому на шею, судит, указывает, подгоняет. Честно говоря, я не хотел бы этого. Человека твоего надо проверить - точно ли он ученый и точно ли ему надо уехать.

- Ты ставишь меня в неловкое положение, я обещала ему помочь, а получается, что выдам его.

- А если он вражеский лазутчик?

- Вы помешаны на врагах, даже своих подозреваете. Если ты арестуешь его, то арестуй и меня!

- Он дворянин, и он не перешел на сторону народа.

- Я тоже дворянка. Тот, кто бежит, тот не враг. Его арест будет вечным пятном крови на моей любви, если это любовь.

- Где он?

- Сначала обещай помочь ему.

- Я должен поговорить с ним.

- Он мой гость, рядом.

- Надеюсь, он не станет стрелять. Зови. - Все же Антон положил руку в карман - на кольт.

Это был старик, седой, с трагически жалким лицом. Он низко поклонился и молчал.

- Чем вы занимались последний год? - спросил комендант.

- Скрывался от людей, и только.

- Как мне верить вам?

- Мне шестьдесят семь лет, и если вы были офицером, то, конечно, учили топографию по моему учебнику. Я Севастьянов, полковник.

- Почему вы не стали служить революции?

- Я стар. И потом, мое происхождение. При нынешнем положении я потенциальный наследник дома Романовых.

Антона кинуло в пот.

- Я никогда не имел связи с двором, был в опале, даже сидел в молодости в тюрьме, у меня была громкая история - всего не расскажешь, потом меня забыли, и я занимался любимым делом - топографией. Я не скрываю, что хочу эмигрировать, но лишь для того, чтобы дописать свой главный труд, коего пять томов выпущены, а три остались в набросках.

- Я дам вам мандат в Москву и напишу письмо Свердлову, оставайтесь в России - ученые не отменяются.

- Это невозможно по многим причинам. Я не сочувствую революции, но я и не враг ей.

"Избегайте лишней крови!" - постоянно говорил Денис Коршак своим товарищам.

- Я очень прошу тебя, Антон, помоги ему уехать, сделай ради моего покойного отца, ведь и он помог тебе когда-то, - заплакала Невзорова.

И комендант, подумав, сказал:

- Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать - ваше счастье.

- Спасибо.

Они ушли.

Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.

Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.

- Я, пожалуй, пойду, - направился он к выходу.

- Нет, нет! - почуяла она неладное, схватив его за руки.

- Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.

- Антон, милый, ты что?

- Гражданка! Именем Советской власти - вы арестованы!

- А ты - ты тоже арестован? - проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.

- Да. Я конвоирую двоих...

- Но ведь это все, конец...

- Это решит трибунал.

С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут - и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:

- Извини, я виноват один...

Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча - неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска - то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.

- Это зачем погоны? - нахмурился комендант.

- Так я вижу тебя.

- Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.

Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.

Из комендатуры Антон позвонил по линии - задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.

Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.

Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.

- Опять не спал? - спросил он Антона.

- Спал, да плохо.

- Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.

- Слушай, Денис, закрой-ка дверь...

Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.

- За глупость тебя судить надо. За честное признание - похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец - достоин награды.

- Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал - за это судите.

- Ладно - молчок обо всем. Птица в надежных руках - и больше об этом ни слова. С барыней решай сам - дело личное.

- Уже решил. Я ее не знаю, она - меня.

- Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе - две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.

- Нет, не могу сейчас...

- Неподчинение Совдепу - саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку - давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?

- А ты?

- Тебя спрашивают!

- Три года.

- Пора.

- Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.

Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова - бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.

О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь "Волчицу". Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.

Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти - она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам, комендант наконец встал и направился к особняку Натальи Павловны Невзоровой.

На стук вышла Мария, сестра Антона.

- Ты чего тут? - спросил брат.

- Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась...

А он - подумал с жестокой ненавистью о себе - хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.

- Чего молчишь? - спросила Мария. - Ты зачем сюда?

- То молчу, что думаю: была ты раньше прислугой - прислугой и теперь осталась.

- Грех не помочь больному человеку.

- Ну коли грех, так и я зашел проведать больную.

- Доктора надо, я просила - не приходят.

- Пусти посмотреть.

- Не надо - только уснула. Ты бы домой лучше зашел к матери, бываешь редко, как молодой месяц.

- Некогда, Маруся. Про отца ничего не слышно?

- Нет.

- Вот контра, дурак старый!

- Так пришлешь доктора?

- Посмотрим, а ты пока поживи у ней. Скоро в этом доме будет много докторов.

- Как много?

- Так.

- Больница будет? - догадалась Мария.

- Не твоего ума дело! - посуровел комендант, поправил кольт и решительно повернул к выходу.

По утрам он делал обход с караулом - и это было самое лучшее время.

На бледно-синем небе холмами густой синьки нарисованы Синие горы. Как айсберги, плавают они над долинным туманом. Справа громада Эльбруса, изломанные линии белого хребта. На крышах хат доспевают под осенним солнцем сорванные тыквы, висят связки лука, кукурузы, но крохотные, не то что до войны. А трухлявые плетни по-прежнему украшены королевским пурпуром - багряной листвой винограда. На небе ни облачка. Воздух свеж, приятно холодит лицо, наливает грудь силой, радостью. Уже кипит работа. Во дворах стучат топоры, визжат пилы, дымят печи, пахнет стружками, сеном. В виллах, переданных под санатории, орудуют врачи и медсестры: чистят и красят мебель, сушат ковры, занимаются побелкой стен. Спешат на рынок торговки. Прошел неприступно гордый человек редчайшей профессии электромонтер с "кошками" на железном поясе. Уходят с постов сторожа с берданками и овчарками, тулупы несут на руках - теплынь.

Михей Есаулов остановился помочь землекопам на площади - тянут воду по трубам, а пророк дядя Анисим с артелью кладет небольшую кирпичную будку - распределитель воды. Важно прохаживается рядом Оладик Колесников, уже назначенный смотрителем будки. Пока он в работниках у Глеба Есаулова, но скоро залезет в кирпичный домик водопровода и станет механиком, будет отворачивать кран всякий раз, когда станичники подойдут с ведрами. Даже и Михею не совсем ясно, зачем воду брать из крана, если в каждом дворе колодезь. Но Денис Иванович объяснил, что в воде кишмя-кишат всякие мелкие бактерии, и надо убивать их известкой. Воду тянут ключевую, из темной чащи Дубровки. Хочется и Антону скинуть свою красноармейскую шинель, взять в руки лопату или отполированный брусок рубанка, или кирпичи холодные подавать дяде Анисиму.

В комендатуре дежурный доложил коменданту о ночных происшествиях. Начинается рабочий день - с бумагами, телефонными звонками, мрачноватой затхлостью комнаты и с синим краешком неба над решеткой окна.

Этот день был особенно тяжелым. Без конца звонили командиры армии, идущей добивать банды генерала Улагая, - о хлебе, патронах, дегте, овсе, обмундировании. На станции вспыхнул десятитонный бак с керосином. Поджигателей взяли. Синенкин подписал им расстрел. Наступал голод. По этому поводу комендант побывал на трех экстренных совещаниях и признал спекулянтов контрреволюционерами. Получил нагоняй от губернского комиссара за плохо налаженный выпуск газеты, хотя газета была не в ведомстве коменданта. Из уездной "чрезвычайки" запросили справку о реквизированных зданиях. Нервы сдавали. Он зло бросил в трубку, что не отобран еще один особняк, полковника Невзорова.

- Почему?

- Потому что хозяйка больна, лежит при смерти, а Павел Андреевич погиб на посту красного комбрига!

- А вы ему что - зять?

- Какой зять? - злился все более комендант.

- А чего же вы его по имени-отчеству величаете? - это говорил Васнецов, исполнитель трибунала.

- У тебя не спросился! - положил трубку Антон.

Телефон зазвонил снова.

- Антон Федорович? Быков говорит... Чего ты порешь бузу, нас полковники не жалели, мертвому Невзорову дом не нужен, дочери хватит флигеля. Раненых негде размещать. - И кольнул не в бровь, а в глаз: Папаша твой пока постреливает в наших бойцов. И вообще меньше цацкайся с бывшими, хоть и пил-ел ты с ними когда-то!

- Послушай, Быков, кажется, я, а не ты пока комендант, и подсказок мне твоих не требуется.

Начальник ЧК продолжал:

- Когда, говоришь, отберете дом?

- Я тебе русским языком говорю: тебе не подчиняюсь.

- Саботируешь, комендант! Нам даны полномочия проверять исполнения решений Совдепа.

- Решение о реквизиции крупных зданий подписывал я!

- Вот и выполняй свое решение, а то можно подумать, что на чужую мельницу воду льешь.

- Ты за свои слова ответишь. Явись в комендатуру! Поговорим без проволоки, прямо.

- Могу прийти, с отрядом - я без него не выхожу.

- Приходи, встретим эскадроном.

- Горячишься, Антон. Забываешь, что твои полномочия действительны лишь в прифронтовой полосе. Сейчас фронты далеко. Давай работать вместе. Дело-то общее. И волчий дом реквизируй! Хозяйка больна - отправь ее в больницу. Все.

Бывший токарь, матрос Андрей Быков грубоват, прямолинеен, но сплеча не рубил. Стараясь понять коменданта, Быков сам поехал в дом Невзоровой. Ему сразу стало ясно, что дом для госпиталя мал, что всякие шпили и башни только уменьшают полезную площадь. Невзорова слабым голосом рассказала Быкову об отце. Потом чекисты ходили по комнатам, смотрели картины, которые она согласна была продать. Бойцы любовались сочными ломтями арбузов на полотне, задумались над темной пучиной моря с гибнущим кораблем, но больше всего им понравилась картина боя - с пулеметом, раненым бойцом и алым знаменем.

- Чего это он в погонах? - спросил художницу Быков, кивнув на гунна-Антона. Синенкин неприятен Быкову с первой встречи как бывший есаул.

- Эта картина еще не закончена.

- А что, ребята, - сказал начальник бойцам, - картинки важные, а?

- Здорово мазюкает! - восхитился Васнецов. - Это дело!

- Может, комендант и прав, - сказал Быков, - художества тоже народу требуются. Сделаем тут клуб, с книгами, а картины уже висят. Не только в кабак ходить людям. А хозяйку назначить заведующей. Выздоравливай, то варищ Невзорова, извини, что побеспокоили.

Невзоровой прислали врача.

К вечеру к коменданту пришел мирный станичник Глеб Есаулов с просьбой вернуть ему реквизированных коней. Кто-то посоветовал ему обратиться "к самому главному", к Антону. К Глебу у Антона сложное, двойное чувство. Он и враг ему за сестру, и за нее же дорог.

- Антон Федорович, ты голова станицы?

- Не один, - уклончиво ответил комендант.

- Это мы понимаем, и Коршак, и Горепекина верховодят, но печать-то держишь ты!

- Печать и в Совдепе есть.

- То маленькие! А твоя большая, главная, тебе вон и Михей, братец мой, подчиняется, а он полком командует.

- Чего тебе?

- Да чего - вот я, к примеру, хлебороб. Скажи на милость, можно без коней хозяиновать?

- Можно. На быках. В Индии - на слонах, - вроде как пошутил комендант.

- Нету их, быков. Верните коней. Какой же это закон - отбирать у хозяина худобу!

- Закон военного времени, дорогой товарищ!

- Так войны нет, кони мои стоят в конюшне ЧК без толку, и Снежок уже засекается, конюх говорил.

- Кто отбирал?

- Она, Хавронька Горепекина из ЧК.

Антон достал папку - старые акты на реквизицию. Кони Глеба не были оформлены, акт отсутствовал. "Самовольничают братишки", - подумал Антон. Он позвонил в ЧК. Акта и там не оказалось. Позвонил Коршаку. Председатель Совдепа согласился, что реквизиция без акта незаконная, предложил составить акт.

- Приди-ка завтра, я разберусь, - пообещал Глебу Антон.

- Слава тебе, господи, хоть один человек в станице защитник! поклонился Глеб.

ГОРЫ ТЕМНЫЕ КАВКАЗСКИЕ

Назавтра Глеб не попал к коменданту - вместе с чекистами комендант проводил операцию. Гришка Очаков, политический бандит, наглел. Нахально, днем, банда влетела в станицу, купали коней у моста, заигрывали с прачками. Когда с площади летела конная милиция, шайка не спеша подтянула подпруги и с гиком показала хвост. Устроили на банду облаву. К вечеру вернулись ни с чем. На столе в кабинете Быкова неграмотно нацарапанная записка, что атаман Гришка Очаков пробыл два часа в хорошо охраняемом здании ЧК, о чем и сообщал. Антон Синенкин присмотрелся к бумажке - клочок ленты с инициалами бога-сына "И. Х.", которой перевязывают лоб покойников в церкви. Комендант поделился мыслью с Михеем Есауловым. Михей попов считал особо вредными врагами и решил попробовать проверить их.

Переодевшись, приклеив фальшивую бороду, Михей в ту же ночь постучался к священнику Николаевской церкви, что жил в домике рядом с храмом. Его впустили. Михей представился белым офицером, попросил укрыть его от преследования и, если можно, связать "со своими". Михей сообщил священнику, что дни Советов сочтены - север России захватили французы и англичане. Приморье - японцы, на Кавказе готова к выступлению добрармия Алексеева и Деникина, на Дону взяли власть мятежные генералы Мамонтов и Краснов, на Волге восстал чехословацкий корпус, немцы и турки заняли Тифлис и Баку. Он показал "особый" мандат за подписью очередного "спасителя" России. Намеренно выставил руку с татуировкой "Смерть коммунистам" - Быков нанес синим карандашом, строго запретил мочить.

Батюшка долго отнекивался и наконец сдался - да, есть и тут верные сыны отечества. И повел Михея в тайную ризницу под полом церкви. Там тускло светила лампада. Сыны отечества, их оказалось четверо, придирчиво читали "мандат", говорили неласково.

- Откедова ты, говоришь? - зевнул один.

- Попрошу не тыкать! - строго заметил Михей. - Из ставки генерала Деникина.

- А ты, видать, ухорез! - оживился спрашивающий. - Поднять казачество тут неможно - продались, сукины сыны, за чечевичную похлебку новой власти.

- Свяжите меня с атаманом - я имею к нему поручение.

- Вот я! - чуть приблизился из темноты человек в башлыке.

- Не валяйте дурочку - ведите к самому! - приказывал Михей, зная Гришку по фотографии, отобранной у его родителей.

Бандиты заспорили меж собой.

- Пошли! - сказал человек в башлыке.

На выходе из церкви Михей выстрелил в провожатого и негромко окликнул:

- Антон?

- Я, - ответил комендант.

- Ты там? Держи боковую дверь, а я тут буду.

С убитого Михей снял маузер, залег под каменный крест на могиле скончавшегося на водах архиерея. Хорошо, что в детстве Михей ходил в церковь и знал расположение дверей. Есть третья, выходящая в сад, но она забита еще в начале века. Ночь темная. Шелест сада мешает слушать. Глаза напряглись до боли. В домике священника промелькнул и погас огонек.

Глухой, таинственный шум деревьев, нелюдимый, неживой шум... Какая-то жуть вползала в душу Антона от этого шума. Подумалось о тщете человеческой, инструментальной музыки, а он любил слушать фортепиано.

Медленно открылась боковая дверь - открывалась целую вечность. Никого не видно. Потом туманной змеей сползло со ступенек тело. Из главной двери тоже выползал человек. Антон и Михей выстрелили почти одновременно и переползли на новые места. Из дверей ответили пулями - по кресту архиерея и по дереву, под которым только что лежал Антон.

В те годы на всякий выстрел спешили чекисты, а дежурные пожарники на каланче сообщали направление. Из ЧК уже летела линейка с бойцами особотряда.

Антон перестал стрелять. Михей понял - патроны кончились у коменданта - и пожалел, что затеяли они эту операцию вдвоем, как бы втайне от ЧК. У самого Михея был еще вражеский маузер. Он продолжал экономно стрелять, переползая с места на место.

- Кто стреляет? - крикнули от ворот подлетевшие чекисты.

- Сюда! - ответил комендант и перекатился в сторону - рядом защелкали пули.

- Держать церковь! Говорит Есаулов!

Вдруг зазвонил большой набатный колокол. К церкви бежали люди. Чекистам пришлось сдерживать их чуть ли не огнем. Потом православные отступили сами - с колокольни начали стрелять.

Антон Синенкин, отстреливаясь, медленно поднимался по крутой винтовой лестнице. На колокольне были двое. Под выстрелами коменданта один поднял руки - сдался, а другой вороном прыгнул на каменный двор, и тело сплющилось так, что кости головы оказались в животе.

Сдавшийся показал, что вся банда стоит в Чугуевоя балке. Спешно помчались туда красные конники. К обеду банду переловили - правда, атаман Гришка Очаков и на этот раз ушел. В живых осталось немного. Начальник ЧК Быков и слушать не хотел о следствии - всем расстрел, на месте. Комендант настаивал на следствии и суде.

Допрос вел комендант здесь же, в доме ЧК. Двое из банды оказались недавно мобилизованными. Троим комендант подписал расстрел, а мобилизованных решил посадить в исправдом. Кончив работу, Синенкин поехал в комендатуру. Там тоже оказались неотложные дела. Засиделся с бумагами допоздна.

Около полуночи в комендатуру приехали Васнецов и Сучков. Спросили, почему комендант увез из ЧК материалы допроса, и сообщили, что бандитов расстреляли всех, и мобилизованных тоже. Комендант послал их по матушке и захлопнул за ними дверь.

Ныла под ребрами старая рана. Две пулевые царапины получил ночью. Резко покалывало сердце. Комендант заперся, долго курил, потом погасил лампу.

Фронты приближались, полномочия его опять увеличивались. Деникин набирал силу на юге России. На востоке созревал новый верховный правитель России - Колчак, с запада маячила гроза красному Петрограду. И когда кончится самая страшная война - гражданская?.. Неужели главные сражения впереди, что же останется тогда от России?

За решеткой окна знакомые созвездия - блеск извечной меланхолии. А рядом, в синеве ночи, белые хатки, церквушки, собачий лай. Многоликая, косная, угрюмая жизнь. И он, полномочный представитель власти, бессилен помочь и Невзоровой, любовь к которой проснулась вновь, и Глебу с его тоской по коням, и сестре Марии, что продолжала оставаться в прислугах, а всем им надо было помочь.

Антон прикурил от коптилки и вышел на крыльцо. В темноте маячил часовой.

- Все в порядке? - спросил комендант.

- В аккурате.

- Какая ночь, Степан! Звезды - мириады!

- На погоду, товарищ комендант.

- Нас не было - они светили, нас не будет - не погаснут, внуки наши отгорят - они останутся, чуешь, Степан, какие мы короткие вспышки...

- Это точно. А я вот коня себе выменял - чистый лебедь, хоть бы и комдиву. В аккурат врагов теперь наживу.

- Конь - штука важная. Без коня как без ног. А и без звезд скушно.

- Звезды хлеба не просят, пускай себе светят, а все нет лучше солнышка. Бывалоче, с отцовым братом, дядей то есть, едем пахать или за сеном, а солнышко из-за гор подымается, и роса кругом, и туманчик понизу стелется... Так бы и убежал теперь туда, да бежать далеко... Долго ли еще служить нам?

- Долго. Вся наша жизнь служба. Пока всех врагов не перебьем.

- Все собираюсь у вас спросить, товарищ военный комендант. Революция - это значит, бедные против богатых, чтоб всем поровну. А вот конь мой дюжей других аккуратный - что же, отберут у меня коня, примерно, для начальства? Опять, значит, равнения не получается. Другое хочу я спросить. Вот мой двоюродный брат Петька Анискин сроду хлеба вволю не наедался, ходил сбоку сапог, а теперь самая он белогадюка. А вы, примерно, бывший офицер и командуете красной властью. Вы только не подумайте чего. Я этого Петьку антихриста дюже хочу на мушку поймать - и вроде жалко его, хама бессовестного, ведь он дурак, со своей же властью сражается. Я понимаю, его надо израсходовать немедля как контру, но он же бедняк из бедняков, хотя и казак. Его даже через бедность не взяли служить в Волгский полк, а направили в пехоту, в пластуны, у него и коня не было. А что же получается на поверку? А то, что теперь этот гад за попов и генералов-сатрапов кровь проливает. Я его, конечно, стрельну, бог даст, но и жинку его жалко, и детишков, они и посейчас побираются, стоят под церквой с длинной рукой. Вот вы грамотный - и ответьте мне: зачем таких дураков земля наплодила?

- Дураков, Степан, много, верно гутаришь. И кабы он был просто дурак, а то с маузером да бомбой.

- Вы не сумлевайтесь, я на рыск пойду, но стрельну этого подлеца, добуду его душу. Теперь его надо решать. Вы только не подумайте чего.

- Надо решать, Степан. Через себя переступать. У меня отец по дурости попал к белым. Мне теперь предстоит... Ты бы отца мог убить?

- Не знаю, я возрастал без отца.

- Ну мать, брата, сестренку?

- Мать у нас строгая, упаси господь, она нас, товарищ комендант, лет до двадцати скалкой била по горбу.

- Революционер не должен иметь жалости к врагам. В себе врага открыл - себя кончай... А тяжко стрелян, в отца... Ладно, смотри тут в оба.

Некоторое время окно кабинета светилось - Синенкин что-то торопливо писал. Перед светом часовой услышал выстрел у коменданта. Подбежал. Рванул дверь. Заперта изнутри. Поднял по тревоге команду.

Дверь взломали. В сумерках утра лежал комендант, мертвый. Рядом кольт с именной надписью на рукояти - дар георгиевских кавалеров. На шапке красная звезда. А на коричневом нерусском френче - темно-синий английский крест, полученный на германском фронте.

Федора Синенкина тянули к новой жизни красные ниточки - Антон, считай, красный полковник, Сашка школами у красных ведает, и Федька, вражина, сбежал к красным, пулеметом, говорят, командует - способный до всякой механики хлопец. Подумывал и Федор вернуться в станицу с повинной, но как-то совестно было перед людями. Белые уважали его как самостоятельного хозяина, сынами не укоряли, был он честным, работящим, отзывчивым к чужому горю, чтил бога, царя, родителей и стародавний порядок.

В первые дни гражданской войны красные, занимающие станицу, не были Федору помехой. По субботам он тайно приезжал домой, парился в бане, пил калмыцкий чай - молочный с травами, исполнял супружеский долг, отлеживался на сеновале, а в понедельник чуть свет набивал торока махоркой и сухарями, отдавал Насте распоряжения по хозяйству и скакал на войну. Сыны, конечно, не знали этого, а мать и дочь умело прятали отца. Внуки Федора, дети Марии, тоже держали язык за зубами. Только раз чуть не проговорилась Тонька. Активист Оладик Колесников хотел борону у Синенкиных взять незаметно. "Я вот скажу сейчас дедушке!" - отчаянно завопила девчонка. "А иде он, дедушка?" - насторожился Оладик. "Сама знаю, - важно поправилась Тонька. - В горах".

В одной станице Федор реквизировал два новых хомута в пустом доме. Хозяйствовать, однако, не пришлось. Война не кончалась. Так и возил хомуты за собой по балкам, боясь, что дома их заберут красные.

Раз перед вечером вызывает его командир. Стояли в лесу за Юцой. Спиридон Есаулов с тоской посмотрел на постаревшего Федора:

- Готовься, Федор Моисеевич, с Антоном приключилось.

- Чего? - задохнулся Федор.

- Прослыхали мы, покончил он молодую жизнь своей рукой.

С той минуты Федор стал стариком. Смотрел на губы сотника, но больше слов не понимал. Не взял и фляжку с аракой. Обнял коня, понуро положившего голову на желтеющие дубовые ветки, и застонал навзрыд:

- Насте не говорите!

- Должно, знает уже, - невесело усмехнулся сотник.

В ночь Федор галопом погнал в станицу. Скакал с нелепой мыслью: скрыть горе от Насти, тайно похоронить сына.

А Настя в старенькой кофте и сапогах, в черной косынке, скрывающей лоб и подбородок, с изуродованными работой руками, уже стояла у гроба и причитала:

Да сизенький голубочек...

Да на кого же ты нас оставил?..

Да куда же ты улете-ел?..

Да как же мы теперь будем?..

Да как же мы тебя забудем?..

Да возьми нас к себе-е...

Старухи, окружавшие гроб, что стоял на повседневном столе, изрезанном ножом Насти, ласково смотрели, как мать убивается за сыном. Дьячок читал каноны. Горели тонкого огня свечи.

Без страха проехал Федор по ночным улицам - кто теперь может остановить его? Во дворе сжался от криков Насти. Его уважительно пропустили вперед, кто-то принял коня и ослабил ремни. На шею отцу кинулась черноликая, кричащая на голоса Мария. Внуки потянули деда за карман - он никогда не забывал привозить им гостинцев. Сняв шапку, Федор перекрестился и вошел, как чужой.

- Ни печали, ни воздыхания... - басил дьячок.

Голубоватое в порошинках лицо Антона костисто. Голубоватый оскал зубов.

Увидев дружку, Настя с новой силой заголосила напевным плачем, обращаясь к нему:

Да, Феденька, ты мой родный...

Да посмотри на свово сыночка...

Да как он лежит хорошо-о...

Да ничего он не просит...

Да ничего не говорит он...

Да не спешит никуда...

Да, может, тебе он скажет...

Да, может, все расскажет...

Да спроси его, Федя-а-а...

И бессильно билась в руках соседок, распоряжавшихся чином. Федор склонил голову на гроб, плечи его затряслись. В углу плакал юный красноармеец Федька. Чему-то улыбался дед покойника Моисей. Вытирал слезы Александр Синенкин. Марию держали подруги, она рвалась и кричала:

- Пустите меня! Пустите! К братцу Антону!..

Вошли без шапок Михей Есаулов и Денис Коршак, боевые товарищи Антона. При виде коммунистов нескрываемой злобой загорелись глаза Золотихи, Кати Премудрой, Прасковьи Харитоновны и старух-богомолок - здесь они не боятся ничего, здесь, у врат вечности, их царство, их мир.

На другой день, когда выносили гроб, Денис и Михей первыми подставили плечи. Потом казаки менялись. И только не менялись Федор и Федька - никому не хотели уступить дорогого места.

Самоубийц церковь не хоронит, и нет им места на Кладбище. Но по просьбе родных Денис Иванович приказал новому батюшке отпеть новопреставленного.

Потом распоряжался фотограф. В скорбном молчании встала вокруг гроба родня. Маленьких пустили вперед. Фоля Есаулова, когда фотограф крикнул "Снимаю!", красиво улыбнулась в глазок камеры, похожей на гармонь, и не забыла уронить кудри на лоб, божья мать. Дети Марии, чувствуя себя хозяевами, их дядю хоронят, вертелись, перебегали с места на место, пришлось взять их за руки, а чтобы смотрели прямо, им сказали, что из аппарата сейчас вылетит воробей, - так и вытаращились в ожидании.

Тронулись в последний путь. Впереди казачата вели коня Антона. На алом седле шашка. За гробом шло полстаницы. Следом кавалерийский эскадрон коменданта с черными лентами в гривах. Потом полк Михея Есаулова с приспущенным знаменем. Трубачи играли военные сигналы и "Интернационал".

На кладбище Коршак сказал речь о мировой революции. Полк и эскадрон дали залп. На могиле установили крест с датами рождения и смерти. Многие подивились молодости покойного - тридцать два года. На кресте Михей укрепил пламенную звездочку из жести.

С кладбища шли к Синенкиным на поминки. Хозяйство их отощало, и Денис Иванович распорядился выдать из армейских запасов. Федька, как и Михей, в церковь не заходил - не признавал бога и божеских обрядов. Поэтому и на обед идти не хотел. Но Коршак взял его за руку и повел:

- Давай, Федя, помянем брата - такого у тебя больше не будет!

Вечерело. Столы стояли во дворе. Соседки разливали по чашкам лапшу, следили за очередностью поминающих. Сперва кормили нищих, чужих, под конец близких и тесную родню.

Глеб Есаулов прибыл в дом Синенкиных с провиантом - завхоз. С рушником через плечо обносил гостей самогоном, нищим давал с гущей, чужим - чуть получше, с дымком, своим - первач.

Федор сидел со стариками. Марию отхаживала в светелке подруга Люба Маркова, оставшаяся в девках. Насти за столом не было.

Постепенно столы оживлялись, завязывались тихие беседы, негромкие разговоры. Александр Синенкин при смене блюд просил добавки. Бывшая барыня Невзорова гутарила с казачками и, захмелев, заплакала. Потом запели. На казачьих поминках траур смерти не налагает запрет на песни и вино, нельзя только петь веселые.

Ой, Кубань, ты наша родина,

Вековой наш богатырь,

Многоводная, раздольная,

Разлилась ты вдаль и вширь...

- Спиридона Васильевича песня, - сказал дядя Исай Гарцев, вышедший по старости из войны.

- Где он, Спиридон? - отозвал Федора в сторонку Денис Иванович.

- Он на месте не стоит, был в Чугуевой, - соврал Федор.

- Сдашь оружие, признаешь вину - не тронем.

Так Антон вернул отца в станицу.

Сытые, захмелевшие станичники крестились, вставая из-за столов, Глеб, понимая горе хозяев, не давал расходиться своим, подливал в кружки еще, угощал табаком курящих. Его потянул за рукав сын Антон - зовут. Глеб вышел на улицу. В конце ее маячили двое верховых. Подошел. От Спиридона. За водкой и кутьей. Помянуть славного казачьего есаула, с которым довелось нюхать порох на германской линии. Глеб незаметно вынес бочоночек и чашку святой кутьи из риса с изюмом, наказав при случае вернуть посуду.

Двоюродный дядя покойного Анисим Лунь, насытившись, произнес:

- Говорю вам: не печальтесь, ибо удел его лучший, нежели ваш!

Глеб сменил Любу возле Марии, прикладывал мокрые платки к ее вискам и незаметно поцеловал глаз, попорченный плетью Петьки Глотова.

Наконец все разошлись, и Синенкины остались наедине с горем.

ВОЛЧЬЯ СОТНЯ

В горах объявился какой-то восточный человек в цветастом бухарском халате и белой чалме - знак паломничества в Мекку. Он вербовал охотников в армию шахиншаха. Соблазнял и Спиридона с его казаками прелестями дворцовой службы. Не пошли от родимой земли. Так и рыщут близ станиц и хуторов, трут подковы и амуницию, т о л ь к о в е т е р с в и щ е т в т р а в а х, т о л ь к о т р а в ы к л о н я т с я. И патроны есть, и шашки наточены, а уж не всегда выйдешь из глухомани. Ближе и ближе подходят конники Михея Есаулова, треплют сотню, как волк котенка. На трясинах шепчутся камыши, машут солнцу сухими метелками, а зимние квартиры, волчьи трущобы, набили оскомину еще на западном фронте.

В горечи дозоров и тревог легла на сердце Спиридона злая тень. Обносились, обовшивели его воины. Уже не помогали им богатые хуторяне и колонисты, обрывались связи со станицами, и получила казачья сотня новое наименование - банда. Сотник почти перестал есть. Утром кружка араки и сухарь, вечером две кружки и какая-нибудь вобла, реквизированная в сумке косаря или лесоруба. Лицо бледное, длинное, испитое, в оспинах, как у Прасковьи Харитоновны.

Круги сужались. Уже едва отстреливались от красной конницы. Тут выручили всадники в шапках волчьего меха, с волчьими хвостами на башлыках - волчья гвардия генерала Шкуро, которую он снарядил на золото, добытое в Персии. Есаул Шкуро был известен своей отчаянной смелостью и в числе первых получил золотое оружие на германской. Спиридон слышал о нем, а теперь довелось встретиться.

С гор Приэльбрусья хлынул в кубанские долины интернациональный полк под красно-зеленым знаменем - "исламокоммунизм". Залил кровью станицы, выбив и белых, и красных, и повернул опять в горы. Но это уже не легкая кавалерия - за тюками и хурджунами с добычей и всадников не видать. В зеленой со сквознячком балке полк, полтысячи сабель, остановился. Начали жарить баранов, пить бузу и вино. В обозе с утра шли пять бочек кубанского хлебного спирта, к обеду бочки опустели. Постепенно верх взял сон.

Сотня Спиридона, сто двадцать клинков, подошла леском, спешилась. Окружили бивак. Бесшумно сняли дремлющих часовых. Пластунами вползли в самую гущу полка. Спиридон крикнул кукушкой. Двести сорок клинков - у каждого, кроме шашки, кинжал - вонзились в горла спящих. Сытых, сонных рубили и кололи, как капусту. Били в упор из наганов. Кинувшихся убегать косили пулеметы, поставленные на пригорках. Заржала кобыла, волоча окровавленного седока в женских рейтузах.

Спиридону донесли, что вблизи показался полк Михея, что шел на расправу с "исламокоммунистами". Едва успев схватить трофеи, казаки Спиридона по сигналу тревоги вскочили на коней, но поздно - шестьсот сабель красного полка косили белых, как траву.

Треть сотни бежала до Баталпашинска, теряя портки и оружие. Спасибо, кони оказались свежими, а полк Михея перед боем сделал длительный переход.

На въезде их встретил на белом жеребце невысокий, с плотными плечами человек с генеральскими аксельбантами. Вяло посмотрел на бегущих казаков. За ним волчья сотня - двести пятьдесят человек. Генерал выстрелил из маузера и зычно крикнул:

- Стой! Откуда?

Спиридон Есаулов доложился.

- Встать за моей сотней! С нами бог! Кавказ поднялся. С Дона идет на Москву миллионная армия! Ужинать будем в вашей станице. Завтракать у Кинжал-горы, а скоро пообедаем в престольном граде! И там казаки волчьей сотни получат чин полковника и атамана кавказских станиц! Кличут меня Андрей Григорьевичем.

И грохнули карабины волков, приветствуя пополнение. И грохнули вторично - повалились носом в яр те, кто слишком медлил выполнять приказ Шкуро.

- Дозвольте, ваше высокопревосходительство, нам первым войти в станицу, - попросил Спиридон. - Посчитаться за нонешнее.

- Нет, вперед батьки в пекло не лезь. Первым войду я сам.

В ночь Шкуро выбил полк Михея из станицы, разгромил гарнизоны в соседних станицах, с Кубани подошли войска добрармии - "доброй армии", как иронически называли ее сами казаки.

Белое море надолго, до двадцатого года, затопило Северный Кавказ.

Бесшумные, как туманы, в стремительно медленных днях всадники Апокалипсиса мчатся на черных конях.

Свои библейские угрозы дядя Анисим адресовал теперь белым:

- "Вы, съедающие народ мой, как едят хлеб!.. Растерзаю тело ваше терновником пустынным и молотильными зубчатыми досками... Смерть будет пасти этих овец, человеков... Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору... Посели в доме твоем чужого, и он расстроит тебя смутами, и сделает тебя чужим для твоих... И шли они крича: - Меч господа!.. И преследовали их, как делают пчелы..."

Не мех барашка - волчий мех покрыл казачьи шапки.

...Ночь. Ветер. Река неожиданно выходит из берегов, коварно плещется у порогов хат, жадно лижет двери. И какие-то тени неслышно крадутся к спящим хатам.

Ночь. Выстрелы. Истекающие кровью крики...

Михей Есаулов и Денис Коршак ушли с отступавшей армией на Волгу через злые астраханские пески. Рядом с Михеем его жена - Ульяна, больше не осталась в станице, боясь Алешку Глухова.

Долго держались друзья, Михей и Денис, вместе. Потом приказами их разбросало. Денис стал комиссаром в дивизии, а Михея послали в родные места - поднимать народ на войну с белогвардейцами.

В тех балках и над теми кручами, где бедовала сотня Спиридона, пытал свой жребий и Михей с горсткой партизан. Из старых бойцов у него Игнат Гетманцев, Афоня Мирный и два чекиста - Васнецов и Сучков. Пробовал Михей привлечь на свою сторону брата Глеба, что остался хозяйствовать при белой власти, - ничего не получилось. Спасибо и на том, что Глеб не выдал белым, что в горах появились партизаны. Вскоре к отряду прибился Федька Синенкин.

Летом девятнадцатого года белые и сами узнали о партизанах. И хотя сердце России было в огненном кольце белых, затопивших две трети России, с партизанами приходилось считаться. Они налетали с самой неожиданной стороны, жгли обозы, рвали железнодорожное полотно, убивали офицеров, не давали спокойно хлеборобить в степях. На какое-то время у белой власти станицы создалось впечатление, что тут орудует крупный красный отряд. В горы послали парламентера с белым флагом. Михей встретил его, дал понять, что у него действительно в глухих бекешевских лесах два полка, и принял предложение атамана о трехдневном перемирии - созрели хлеба, надо народу дать спокойно убрать их.

В те дни Спиридон Есаулов, подлечившийся в своей семье, встретился с Михеем - без оружия.

Михей из своего отряда разрешил только Федьке Синенкину помогать белой родне косить хлеб. И сам он, отчаянный рубака, близко подошел к хлебам.

Федька прискакал на родовой загон убирать пшеницу вместе с отцом. Федор махал косой. За ним другой косарь - дядя Спиридон. Мария и Настя вязали снопы. Дети Марии и сын Спиридона Васька кашеварят.

- Звезду хоть сыми с шапки, нехристь! - плюнул Федор в сторону Федьки.

Звезду Федька снимать не стал, но покосился: за какое дело браться?

- Запрягай коней, ирод! Снопы вози!

Под вечер Синенкины и Есауловы хлебали в степи кулагу из общей чашки. Федька не лез ложкой раньше отца и Спиридона. Федор и сыну налил кружку дымки - парень растет. Ночью съездил в станицу, привез сыну новые сапоги и теплую одежду - война никак не кончается, а дело идет к холодам.

К балагану Федор вернулся не один - с Михеем, встретившим его на лунной дороге. Федор шепнул Спиридону, и тот вышел к Михею.

Тихо и долго разговаривали братья, сохраняя перемирие. Бабы в балагане чутко прислушивались, но долетали только отдельные слова, фразы.

- Советам теперь не устоять...

- Белые генералы не удержатся... Юденича выкинули в Эстонию...

- А Колчака уже не остановить...

- Это по воде вилами писано...

- Уже известно, кого Деникин будет короновать на царство...

- Не удержится...

- Дай-ка твоего табачку...

На заре к балагану подъехал третий брат.

Спиридон спросил:

- Ты за белых или красных, Глеб?

- Я сам по себе, самостоятельный. Мне всякая власть - нож острый. Шкуро тоже хлебушек подметает подчистую. Опять же мобилизации. И когда это кончится?

- Дело говоришь, Глеб Васильевич, - закурил Спиридон. - Это жизнь райская: ни белый, ни красный - сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?

- Верно гутарит Спиридон: на два стула не сядешь, разве что промеж них, наземь. Два и есть только цвета: белый и красный, - поддерживает брата Михей.

- И собирается белый цвет на Москву несметной силой! - говорит Спиридон.

- Вот увидишь, обломают они зубы о рабочие штыки: московский да питерский пролетариат - железный. Два года уже удерживают столицы. И мой тебе совет, от души, не ради агитации: бросай, Спиридон, косу, захватывай верных тебе казаков и чеши к нам в полк - командовать будешь ты, я буду комиссаром.

- Где он, полк? - насторожился сотник.

- Ушлый ты, братец! Приезжай - увидишь.

- Так куда ехать?

- Не хитри, не с бабой, приезжай в любую балку - встретим. Решайся перемирие кончается. Не вернется Россия к старому, попомни мои слова.

- Не могу. Вроде измены получится.

- Нет тут измены для народа. Наоборот, получишь от народа награду.

- Нет, чужой буду у вас... как чужой и тут.

- Поедем, Спиря, - горячо просит брата Михей.

- Я уеду, а Фольку с Васькой повесят.

- Бери их с собой!

- А мать?

- Скроется.

- Поедем, Глеб? - повеселев, спрашивает Спиридон.

- А скотину на кого оставлю? Нет. Воюйте уж вы, командиры.

Спиридон, однако, оседлал своего коня. Михей тоже взял седло и стал ловить свою белоногую кобылу, резвую и норовистую. Она не давалась даже Глебу, коноводу.

Невдалеке послышались выстрелы. К балагану подлетел Федька.

- Дядя Михей, спасайся, за мной скачут белые!

Кто-то нарушил перемирие. Белые всадники приближались. Михей беспомощно стоял с седлом в руках.

- Не судьба, Михей! - сказал Спиридон. - Скачи живо. Брось кобылу. Садись на моего, твоей не уступит. Месяцем зовут!

- А мою Зорька! - Михей вскочил на коня и помчался за Федькой.

Глеб держал своего коня, который мог увязаться за Михеем, а Спиридон уже ласково потрепал гриву Зорьки - кобыла неожиданно присмирела, услышав топот, и новому хозяину далась.

- Кто тут был? - подскакали белые конники.

- Два пацана, станичники, - ответил Спиридон.

- Вот мать иху так! Ночью прибыл какой-то полковник и разматерил атамана и есаула за перемирие - красных, говорит, тут на одну понюшку не хватит, а вы с ними миры заключаете.

- Что за полковник?

- По фамилии Арбелин.

- Эге, - свистнул Спиридон, - знакомая фамилия, служили мы у него в полку. Где он квартирует?

- Наверное, в "Бристоле", а может, и в "Гранд-отеле".

- Это шишка крупная, тут он неспроста, надо с ним повидаться.

- Уже слышно: всем идти на Москву - и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет - всем под ружье.

- Всю жизнь казаки шли на Москву - и ни разу не взяли! - говорит Спиридон.

- Ты к чему это, сотник? - покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?

- К тому, что теперь непременно возьмем, - опустил глаза сотник.

- Выпить есть? - спросил волчак.

- Вон у хозяина спроси, - Спиридон показал на Федора.

- Ваши бабы? - облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.

- Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.

Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.

УЧЕНИЕ О ЧЕРЕПЕ

По причине болезни печени князь Арбелин прибыл в станицу подлечиться целебной водой. Заодно возглавил тощий гарнизон, инвалидную команду. Все боеспособные силы ушли на северный фронт. Наступал самый решительный момент гражданской войны - поход Деникина на Москву.

За последние годы Арбелин почти не изменился, по-прежнему не сделал никакой карьеры и даже чином не вырос. Служил он давно по инерции. Его княжеское происхождение и философия - а он был философом - никого не интересовали. В белой армии была масса офицеров из низов, взводных ванек, и им вряд ли пришлись бы по душе аристократические теории князя.

Белый комендант занял люкс в "Гранд-отеле", свез туда половину курортной библиотеки, запасся винами, толковым поваром и искал хорошее общество. В станице он встретил знакомого Александра Синенкина. Арбелин принадлежал к тому типу людей, о которых сказано, что их сгубило салонное остроумие. Его конек - фраза. Похлебывая из тонкого бокала, в мерцании свечей и золотых корешков книг, князь просвещал станичных собеседников. Кроме Александра, к нему приходили по вечерам новоиспеченный директор курортов, несколько медиков, имеющих частные лечебницы, две-три дамы сомнительной репутации, занесенные сюда ветром войны.

- Господа! Главное: происхождение. Вот и наш уважаемый агроном Александр Федорович утверждает, что все дело в корне. Однажды мы с ним оказались в чужом городе и изучали по книгам древнейшее дно моря, некогда плескавшееся на месте Кавказа. Мы "штурмовали" с ним белые твердыни Эльбруса, "разыскивали" в старых моренах стоянки первых людей и пришли к выводу, что Кавказ - легендарная, оставшаяся лишь в преданиях родина, праколыбель человечества.

Поскольку это был главный постулат новой теории князя, тут станичный философ возбуждался, начинал ходить по яркому ковру, поднимая палец к голове.

- Я допускаю, что цветные расы действительно произошли от обезьяны. Что касается меня и, вероятно, вас, господа, то мы произошли не от обезьяны, а от белого бого-человека, прилетевшего из глубин Вселенной. Богочеловек поселился, естественно, на горах, дал начало горному человеку-гиганту, от которого пошел европейский мир, германцы, отслоившие от себя франков, саксов, бриттов, скандинавов.

Арбелин старался говорить красочно, воздействуя на слушателей своего салона.

- Господа, ясно, как день, нет никакого бога, иначе бы он вмешался в богомерзкие людские дела...

- Но позвольте, ведь хорошо известно из Писания, что господь отрекся от людей и миром правит сатана, - возражали ему.

- Нет, не было и не будет никакого бога, - утверждал Арбелин, радуясь тому, что скажет дальше. - Но, господа, тот, кто отрицает бога, выбивает у людей, идущих в кромешном мраке, последнюю свечу!

С этим были согласны все.

Гости князя с удовольствием поглощали баранину, паштеты и фрикассе, временами поддакивая из вежливости. Они заметили, что к своим обязанностям комендант нескольких городов и станиц относился спустя рукава, и решили, что князь посчитал дело очищения России от большевизма уже решенным, телеграф приносил вести о беспримерном победоносном движении казачьего войска на север. Но князь и телеграммы просматривал вполглаза. Он спешил высказаться, прослыть гением салонным.

- Возьмите жизнь горца, аборигена Кавказа. Сложенная из каменьев сакля, очажный дым из-под котла, привешенного на цепях, выходит через дыру в крыше. Тут же дети, животные, оружие. Ложе - охапка сена. Случается, что тут же и конь, главная радость, нескончаемое богатство горца. Да, женщина у них угнетена. С неприступных круч носит она на себе вязанки дров, возделывает клочки земли, вручную мелет зерно, одевает и кормит всю семью. Горец стыдится сказать ей ласковое слово даже наедине, а она не может лечь спать раньше, чем вернется муж.

- Какие варвары! - томно лепечет дама полусвета, кокетничая сама с собой.

Казалось, князь ждал этого замечания. С победоносным видом обращается он теперь к даме:

- На Кавказе нет ни прокуроров, ни адвокатов, ни демократии. Здесь все решает клинок и могучий инстинкт здоровья расы. Здесь представления о чести и морали просты, как грани кинжала, который носят все. И режут им не только баранов и обидчиков. Мораль горца не наслаждение, а свобода. Европеец не может соединиться с любимой, переживает, говорит монологи, посматривая, слушают ли его, и в конце концов женится на другой - и доволен. Горец в таком случае ставит кинжал на землю и падает грудью на острие.

- Да, это гордый народ, - вставляет директор курортов.

- Одна горянка при людях назвала своего сына лентяем и трусом. Он тут же закололся - от обиды и признания собственной непригодности. Другой не мог перестать пить шайтан-воду. Понимая, что жизнь пьяницы уже наполовину смерть, он, трезвый, вышел к мечети и закричал: "Мой желудок не может жить без водки - пусть он покушает еще и железа!" - и кинжал, вонзенный в живот, вышел со спины. Некий горец взял третью жену. Она утопила его сына от первой жены. Весь аул подошел к сакле джигита. Ждали правосудия, по шариату. Горец вывел преступницу. Надо сказать, он любил ее страстно и не хотел убивать. Он смотрел в глаза стариков - смерть, женщин и детей - еще беспощаднее - смерть. Удар - и толпа разошлась.

- Вы говорите о жизни со слов смерти, - пролепетала дама.

- Жизнь без войны - гнилое болото, плодящее гадов.

- Нет уж, позвольте, князь, - иронически поклонился директор курортов, - это пещерная категория. Война - парад смерти.

- Я знал девушку-горянку. Она полюбила. Мать сказала "нет" - по ее мнению, о н был худого рода. Вот вам Ромео и Юлия. Сколько бы тут накрутили наши российские курсистки - и бунтовали бы, и в аптеку с криками об эмансипации за ядом бегали бы! А горянка вышла и со смехом сказала джигиту, что воровать ее не стоит, она не будет его женой.

- Это рабство, - говорит директор курортов.

- Нет, - рад спору Арбелин, - исторический прогресс не совпадает с нравственным. Я за развитие человека, только в ином порядке - я за граненую этику клинка, за ясность отношений ради здоровья расы, разумеется, расы сильных.

- Но этими кинжалами они убивают и невинных! - в ужасе стонет дама. Возьмут и зарежут нас!

- Вы, князь, хотите все остановить, а все движется...

- Это вы по Марксу, - морщится философ, - нельзя же брать его всерьез!

- Я тоже слыхала, что отец закалывает дочь и ее жениха, если застанет их в поцелуе хотя бы за час до свадьбы!

- Это то, что отличает человечество от публичного дома! Да, горцы могут зарезать нас - и не ради грабежа или газавата. Виной тому их воинский образ жизни. Посмотрите на их жилища - и вы поймете склад их ума. Здесь властвуют вершины. Сильные ставят крепости высоко Не хотите попасть в когти - ставьте свой замок еще выше! И так вечно. Война неизбежна. И слабых щадить нечего, сколь ни прискорбна их гибель для гуманитариев. Щадить надо сильных. Тут не губернская канцелярия, где ложь, навет, взятка проложат вам путь в жизни. Тут решают судьбу ваши личные качества.

- Личные качества ничего не стоят в определенных обстоятельствах! светски поддерживает беседу директор курортов.

- Я буду прям, как апостолы, не уподобляясь нынешним говорунам. Никакой демократии, никаких конституций. Монарх, дворянская каста, священник, крепостное право, государство и частная собственность - все, больше ничего не надо во веки веков. Это и есть м и р о в а я и д е я, ш е с т в и е б о г а п о з е м л е.

Имущество князя помещалось в медных сундуках. В самом маленьком княжеские грамоты и золото. В самом большом - археологическая коллекция, собранная за тридцать лет в горах. Тут были зубы носорога, череп и рог вымершего зубра, челюсть южного слона, раковины третичных моллюсков, останки тюленя сарматского периода. Главная, редкостная находка - череп пещерного человека. По словам Арбелина, пещерные гиганты спустились с гор в прирейнские степи. Гипотеза подтверждалась строением височной кости черепа. Арбелин прилежно переписывал немецкие учебники по краниологии, учении о черепе.

По субботам комендант выезжал в горы с отрядом казаков и приглашенными господами. Однажды в такую экспедицию попал Глеб Есаулов, мобилизованный в конюхи при гарнизоне. Он сокрушался, озирая раздольные пастбища, - сколько скотины можно развести! Этих бы молодцов косить заставить - сколько бы сена наворочали! Арбелин выпил стакан водки, поужинал из общего котла, по-суворовски, и задумался. Щемящее чувство осенней тоски подтачивало мысли о собственной гениальности и роли в историческом процессе.

Казаки стали набрасывать на палатки сено, приваливая его камнями. Арбелин пошел на дальний утес и смотрел на угасающий запад. С востока наступал сумрак и нес на крыльях бледную лампаду месяца. Пронизывал холод вершин.

Горы, теснящие небо. Мерцают голубые льды. В медленном, как ход туч, величии стынут старые морены, кратеры, ложа глетчеров. Как на лунных горах, как на Море Дождей, безжизненно и угрюмо. Горы, как спящие мамонты. Как скифские божества. Оскаленные языки висячих ледников. Жутью веет от этих спин, лбов, клыков.

- Жалок есть человек, - прошептал князь. Ему представилась залитая огнями жизнь мировых столиц, откуда он, по его представлениям, ушел на вершины духа. - Прах и тлен!

Показалось, за спиной стоит некто безликий. Князь резко обернулся. Шорох в кустах, осыпавшиеся камни полетели вниз. Он достал револьвер.

Вошел в палатку. Ветер не продувал сено. Вздул светильник. Лег на койку-шезлонг, пытаясь согреться. Ледяной лунный свет лежал на необъятной горечи вселенной. Светлый холодный ветер трепал полы палаточной двери. Казаки за стеной играли в подкидного и громко смеялись.

Князь достал потайную сумку, отвинтил флягу и отпил наркотической водки. Мир преобразился, встал под радужным углом. Хотелось петь, кружиться, отламывать скалы от гор. И он блаженно улыбался, растянувшись на собачьих шкурах.

Так проводил свои дни Арбелин-князь.

ПОСЛЕДНИЙ АТАМАН

Победоносное шествие казачества на Москву остановилось. Начать с того, что такие, как Глеб Есаулов, вообще не хотели воевать. Дюжего конюха приметили, и когда делали последнюю, поголовную мобилизацию, Глеб дезертировал и спрятался в стогу. Там его и нашли, прокалывая сено клинками.

- Пятьдесят плетей и отправить догонять генерала Шкуро! - сказал станичный атаман.

Генерал Шкуро был уже под Воронежем. Глеб под Воронеж не попал - в пути удалось скрыться. Шкуро в станице ужинал. У Кинжал-горы завтракал. Пообедать в Москве не пришлось. Под Воронежем красные пролетарские полки учинили белым кровавый полдник. А тут главнокомандующий белыми войсками юга России генерал Деникин издал манифест российскому народонаселению.

- "...Земля помещикам, а власть дворянам!" - доканчивает чтение манифеста воинский писарь перед тучей белоказаков на площади маленького воронежского городка.

Тихо стало. Слышно, как лошадь писаря чешет зубами ногу. Оборванные, в грязных бинтах, прочерневшие от многих походов и злодейств, стоят казаки, недавно разбитые наголову. Мелкой рябью покатился шепоток.

- Землю помещикам?

- Власть дворянам?

- Да мы сами паны и атаманы!

- Долой дворян!

Заволновался, загудел казачий сход. Уже Роман Лунь, грамотей, строчит верховному главнокомандующему казачью басму от Терской армии.

В бешенстве рвет ее генерал Шкуро.

Депутацию из стариков перепороли.

И повесили носы казаки, недобро оглядывая автомобиль с украшениями кованого серебра, в котором Деникин намеревался въехать в Кремль и короновать нового императора в Успенском соборе.

Саван Гарцев и Спиридон Есаулов чистят коней. Саван зло ткнул кулаком в ребро маленькой киргизской лошаденки:

- Стой, падла!

Лошаденка тоскливо переминается с ноги на ногу.

- Видать, ошиблись мы, Спиридон Васильевич, что на Москву полезли, власть дворянам! Моего отца, царство небесное, атаманом выбирали не за чин и богатства, а за голову и доблесть!

Спиридон яростно трет железной скребницей Зорьку:

- Передай станичникам: ночью уходим. Будя! Повоевали - на царя, на помещиков, на дворян! Пускай правят хоть Советы, хоть кадеты! Ошиблись мы, Саван, не теперь, а тогда еще!

В полночь снялись - не звякнула шашка, не топнуло копыто. Караулы, стоящие на слуху, ничего не заметили. Когда отъехали десяток верст, увидели других конников, тоже бросивших белый фронт.

Пошли слухи об измене. Заколебалась, дрогнула казачья армия Юга, покатилась под натиском рабоче-крестьянских дивизий мутной волной назад, грабя и убивая.

Больше белые не поднялись - высший гребень волны упал. Генералы спешно грузились на иностранные корабли, покидая родину. Много и рядовых хлеборобов ушло за кордон. Афоня Мирный, попав в белые как пленный и мобилизованный, побежал с ними в Румынию. Прославленная в белой армии волчья сотня осела в конце концов в городе Берлине. Волки пошли служить банщиками, кучерами, официантами, стали киноказаками, прирабатывая на съемках в полной казачьей сбруе. Волчий мех пообтерся. Проступила собачья угодливость, мышиный пот. Шкуро занимал высокие посты у новых хозяев и после второй мировой войны был повешен в России.

Но долго еще после лета девятнадцатого года вспыхивали костры мятежей на Волге, Дону, Кубани и Тереке. Долго носилась по степям поредевшая сотня Спиридона Есаулова, встречаемая огнем в красных станицах за деникинскую службу. Наконец добрались домой, где еще правили белые.

После решительного поражения белых авторитет белой власти пошатнулся. Арбелин решил вернуть в станицы видимость довоенной, мирной жизни, заигрывал с казачьими низами, советовался со стариками. Он не мог простить Деникину его манифеста и при случае говорил офицерам:

- Надо и землю, и власть обещать всем вахлакам и пошехонцам, а потом, постепенно, вернуться к монархии и крепостному праву!

Атаман нашей станицы Усиков по старости попросился в отставку. Арбелин удовлетворил его просьбу. Удостоил беседы рядового хлебороба Федора Синенкина, сказал, что с его сыном Александром они приятели.

Федора кинуло в пот от намека об атаманстве. Стало быть, Синенкины не последние люди в станице, если мир нуждается в них. Атаманил же и сын Федора Антон, правда, при красных. Быть атаманом - верх доблести для казака, а казак и жив только доблестью. Моисей Синенкин был уже "как глупой", но о предложении князя услыхал и высказал последнюю волю:

- Федька! Атамань! Мы сроду попереди ишли!..

В смутное время принял Федор из сиятельных рук атаманскую насеку, не ведая, что это его смертный посох.

Поцеловал фамильный меч Арбелина, присягая на верность не помещикам и дворянам, а Старому Тереку. Федора удивляло, что Арбелин, раздавая серебряные палки простым казакам, сам оставался в тени, не брал себе никаких чинов и званий, а как бы состоял при высших чинах советником. И атаман спросил князя:

- Ваше сиятельство, почему бы вам не стать войсковым атаманом?

- Я не казак, - улыбнулся князь. - Наше дело дворянское - в Сенате потеть, мужиком править. А куренями, станицами, войском должны править вы, казаки!

Ну как тут откажешься от атаманства!

На пиру в честь нового атамана Спиридон Есаулов пел:

Он на бочке сидел,

Он на крепость глядел

Сквозь прозрачные волны-туманы.

Вот поднялся туман,

Прискакал наш атаман,

И забили кругом барабаны...

Он на сером коне,

Грудь сияет в серебре,

По бокам пистолеты двойные...

Он коня осадил,

Черны усы закрутил

И сказал: - Ну, здорово, ребята!..

С утра атаман сел за стол в правлении. По правую руку положил насеку. Хотел перекреститься, но на месте иконы висел портрет Керенского - кто-то принес новой власти. С тоской посмотрел на чернильницу, полную мух, Буквы Федор знал, умел и читать, но только по-печатному, а по-письменному не разбирал. Увидел на площади парнишку, веснушчатого, стриженного бобриком Саньку Тристана, призвал к себе:

- Будешь писать атаманские бумаги, самому недосуг, поважнее дела есть. Зови стариков на сходку.

А дел за войну накопилось уйма. Казна станичная пуста, пока и атаману жалованье не идет. С казны и начинать решил. Обмозговал и предложил гласным старикам продать карачаевцам под выпаса Голубую балку - там одни каменья да маки растут.

Еще вопрос: кому будут присягать молодые казаки - Деникину, Шкуре (казакам чуждо несклоняемое окончание) или, по старинке, династии Романовых, перебитых в подвале Екатеринбурга?

- Народу, - разъяснил посмеивающийся в сторонке Арбелин. Он же предложил третий вопрос: принять в казаки всех желающих мужиков, иноверцев.

Старики не поверили ушам, попросили повторить, складывая ладони в слуховые трубки.

- Мужиков надо принимать в казаки, - не заспесивился князь.

- Ваше сиятельство, - нахмурился атаман. - Казак есть божьей, особой царской милостью человек. Как архангелы при боге на небеси, так казаки при земных владыках. А ежели вы шуткуете, мы это понимаем - не пальцем деланы!

Князь объяснил, что казаки тоже вышли из мужиков, хотя когда-то говорил другое, припомнил Спиридон, командир станичной сотни. Сейчас же выгодно копить силы разными путями. Став казаками поголовно, народ русский спасет себя и веру от коммунизма. Старики посопели носами, но делать нечего - стратегия! В душе гласные решили не принимать всерьез новоказаков, если таковые пожелают быть. Таковые пожелали, душ сорок среди них несколько греков, армян, немцев, евреев. Атаманский писарь Санька Тристан внес их в Казачью книгу, родословный свиток станичников, документ о жизни и смерти.

Устроив дела станицы, Федор в чихирне за кружкой кислого вина решил устроить наконец судьбу дочери. Тошно смотреть, как изнывает молодая, здоровая баба. Надумал атаман повенчать дочь с отцом ее детей, Глебом Есауловым. А будет упираться, поганец, миром посечь, слава богу, теперь они, Синенкины, правят станицей.

И время свадебное подошло - зимние святки.

И вот в полном блеске атаманских регалий вошел подвыпивший Федор в хату Есауловых. Чтобы показать свою власть, не стал сметать снег с валенок, так и вошел в снегу. Глеб и Прасковья Харитоновна вечеряли. Чарочки по столу похаживали.

- Хлеб-соль! - грозно рявкнул с порога атаман, покручивая ус.

- Милости просим, батюшка, - поклонилась атаману мать.

- Спаси бог, только от стола. Гутарить буду, сукин сын! - нагонял страха на Глеба Федор. - Нашкодил, кобель, и в кусты? Цыть! - И стукнул насекой по столу - чашки-ложки подпрыгнули.

- Ты чего, дядя Федор? - поднялся Глеб.

- А то, что судить тебя будем, мамая проклятого! Прасковья, дай-ка выпить чего, вот в мою кружку, - кружка у атамана на цепочке укреплена за серебряный пояс.

Выпил. Стал говорить тише.

- Глеб Васильевич, - заплакал Федор, - истерзал ты нас, душу вынул! Мы ведь Маруську за тебя прочили, Петра не хотели. Что есть у нас в доме возьми все, владей, только живите в законе, или тебе зятем атаманским мало?

- Да я разве против? - отлегло от сердца Глеба - думал, дознался атаман про его махинации с конями, которых дважды продал белой армии. Сами же вы отдали ее за Глотова.

- Прасковья, приведи Маруську, я их сейчас сам повенчаю заместо попа!

Когда Мария и Прасковья Харитоновна вошли в хату, Федор уже пел песни.

- Манька! Богом святым соединяю вас с Глебом и благословляю на долгую жизнь! - голос Федора стал торжественным, дрожащим, и дочери до слез жаль отца - гордость переборол, на поклон пошел!

- Поздно надумали, папанька! - отрезала Мария.

- А, недаром люди говорили, с Денисом-партизаном путалась, сука? Убью, нечистое племя! - поднял серебряный костыль.

Глеб перехватил костыль - и все замерли: в эту минуту ударил набат, тревога. Атаман побежал из хаты, за ним и Мария ушла.

- Господи, Сусе Христе, - крестилась Прасковья Харитоновна, - уж не Миша ли возвращается домой, дай-то бог!

Миша! Дивизия, где комиссарил Коршак, последний раз отвоевывала Предгорье. Командир головного полка Михей Есаулов поднял коня, вжикнул шашкой из ножон - и понеслась казачья лава в буденовках. Белые бежали до Эльбруса - красные не отстают. Белые перескочили перевал, скатились к Черному морю. Арбелин-князь отбыл в неизвестном направлении. Спиридон с остатками своей сотни отсиживался в глухих горах. Атамана взяли в плен. Федька-пулеметчик пытался вырвать из рук отца знак власти, насеку. Федор простодушно хлопнул по лбу святотатца, прикоснувшегося немытыми руками к атрибуту, освященному в храме при большом молении. Красноармеец вскипел и влепил отцу пощечину. От такого неслыханного позора Федор заплакал - и этого подлеца он нянчил, учил джигитовать! И ожесточился сердцем. Денис Коршак назвал его атаманом-куклой, пытаясь спасти от расстрела.

Федор выплюнул красную слюну и громко крикнул:

- Кто кукла? Брешете. Я атаман! Вот Хавронька и взаправду кукла.

Февронья пришла в ЧК, затянулась цигаркой, говорит Быкову:

- Интересный человек дивизионный комиссар. Атаман кроет по матушке Советскую власть, а комиссар его уговаривает! Вот так комиссар!

- Он уже предревкома, - говорит Быков, не поднимая головы.

- Вот так предревкома!

- Сядь, не мельтеши перед глазами, дай документы досмотреть.

- Я настаиваю на расстреле атамана!

- Ты не член трибунала, твое дело вести следствие.

- Вы что, забыли астраханские пески? Цацкаться будете с белыми контрами? Предупреждаю: сообщу куда следует, до самого товарища Ленина дойду! - истерически всхлипнула Горепекина.

- Ты имя Ленина употребляй к делу! И брось демагогию разводить! Предревкома ей не таков! Забыла, кто тебя вывел из этих песков? А что положено по закону, то и сделается.

Горепекина схватила лист бумаги и быстро застрочила карандашом. Быков злится:

- Штаны бы ты сняла, товарищ Горепекина.

- Как - сняла? - побелела Февронья.

Быков улыбнулся:

- Юбку то есть надела бы. А то людей пугаешь. Баба, она должна все-таки в юбке ходить. Это и у Карла Маркса написано. Мужская, говорит, одежда портит бабу, на характер и поведение влияет.

- Брешешь, у Маркса равноправие на все!

- А вот написано! В "Капитале".

- Не читала.

- А ты почитай. Маркса читать полезно. Или вот ты тельняшку носишь. А на каком, позвольте, корабле вы службу проходили?

- Брось, Быков, чего привязался, - вступается Васнецов. - Душа у нее наша, знаешь, ну и пусть носит себе штаны на здоровье.

Ревтрибунал приговорил Федора к расстрелу.

Повели атамана за Синий яр.

Тихо идет атаман, бороду уронил на грудь да цигарку последнюю докуривает.

Выскочила из проулка простоволосая Мария, закричала:

- Папанька! Пустите его! Пустите! Это наш папанька! Помогите! Караул!..

- Вон отсюда, сучка атаманская! - толкнула ее Горепекина, присутствующая при исполнении смертных приговоров.

Мария упала в снег, лезла под ноги солдатам Васнецова, пока ее не оттащили сердобольные люди. Федор достал из кармана кисет и кинул дочери. Мария потеряла сознание.

За Синим яром коротко, среди бела дня, треснуло.

Вечером Глеб Есаулов привез родным тело.

Разрыли могилу Антона. Положили отца к сыну.

Настя не плакала. Стала каменная. В одну ночь побелели черные, как смоль, волосы и надолго отнялись руки - "прострелило". Федька на похороны не явился, не стал хоронить контру. Марию отливали водой, держали под носом пузырек с нашатырем - дышать переставала, останавливалось голубиное сердце.

Александр Синенкин скрылся, уехал в большой город, затерялся там, стал сотрудником музея древностей. Его происхождение стало ужасным: сын белогвардейского атамана. Настю и Марию приговорили на выселки, но Быков и Коршак не поддержали приговора, и Синенкины остались в станице.

БЫВАЮТ ДНИ...

З д е с ь н а ч и н а е т с я в т о р о й р о м а н Г л е б а Е с а у л о в а и М а р и и Г л о т о в о й.

Полтора года белые удерживали Северный Кавказ, оплот контрреволюции. К весне двадцатого года красные выбили их навсегда, хотя островки белоказачьей Вандеи проступали там и сям.

Бывают дни необыкновенной красоты.

Утро. Синие горы с присыпанными снегом макушками. Легкие взгорья. В томительной тишине убегающие зеленя. И одинокая фигурка женщины с вязанкой хвороста.

Ни криков, ни выстрелов - мир, покой, тишина.

С Глебом произошло невероятное: неизвестно почему, "спал до белого". Не понимая, отчего так светло, откинул тулуп и уставился в окно.

Окатившись водой у колодезя, поговорив с конями, собакой и покормив гусыню с руки крошками, он зачарованно смотрит на горы и сиреневые дали, словно впервые открылась ему их красота.

Ноет сердце. Неудачно сложилась его жизнь. Плохо ему без Марии. Почти никогда не покидало его чувство трагической вины - за свою силу, умение схватить первый кусок, уйти от беды, когда другие гибли, голодали, беспомощные, как дети. Но остановиться, жить по-иному не мог - "талант ему дан богом". Вот и сегодня решил искать хорошие глинища, кирпич выжигать. С весны люди начнут строиться, война кончилась, и нечего сидеть на кубышке.

Сунув в карман наган, а в сумку кусок хлеба и луковицу, пошел в степь. Целый день ходил по ярам, балкам, перелескам, вспоминая залежи черной, красной и белой глины. Каждой взял на пробу. Может, разрешит новая власть арендовать завод Архипа Гарцева хотя бы артельно, товариществом кирпич при всякой власти нужен! Труд - проклятье для большинства, для Глеба - радость. И радостно ему сознавать, что впереди целая жизнь вечность, что земля вовеки не изменит, не расколется, не поднимется пеплом, как ни пророчествуй дядя Анисим, а будет неизменно родить хлеб, живность, воду, синеву и зелень.

Казака, восторгающегося красотами природы, станичники посчитали бы за дурачка, как считали Александра Синенкина. Восторгаться можно скотиной, пшеницей, черноземом, строевым лесом.

Но не чувствовать этой красоты казаки не могли.

Мать сыра-земля! Синие горы Кавказа! Серебряный панцирь Белогорья! Здравствуйте!

Прозрачные родники, быстрая речка, лобастые скалы, одиноко грустящие в степи стога, пронизанные умиротворенной тишью барбарисовые леса, шепчущие о страхах ночи камыши и затаенные, недоступные земле облака здравствуйте во веки веков!

Под вечер Глеб спустился к Подкумку. Взял горсть ярко-синей глины. Черным кружевом стоял боярышник. Сине-белая птица, хромая, убегала от путника. Тихий шорох - садовая белочка. Багряное знамя заката клонилось за черту гор. Утренний восторг и тоска развеялись, но осталась сладкая боль в груди. Днем издали видел гурьбу станичных детей, собирающих подснежники. Может, и Антон с Тонькой там. Они давно знают, что он их отец. В хате Синенкиных есть карточка покойного Петра Глотова - тоже папанька. Правда, Глеба они называют дядей, как и всех взрослых казаков.

В тающем свете по косогору шла женщина. "Она", - затрепетало сердце. Тропинка вела сюда, вниз. Он присел за кустом дикой смородины, перестал дышать, боясь неожиданной встречи. Но с шумом над головой вспорхнула проклятая птица. Мария тотчас посмотрела в сторону куста. Она не видела Глеба, ибо шла от света, а он сидел в сумраке.

- Здорово, Маруся.

- Здорово, - вздрогнула она.

- С хутора, что ли?

- Ага. А ты?

- Зеленя глядел. А ты мне нынче приснилась - всю ночь блукали с тобой по музге, венки плели, как на троицу.

- Я давно снами живу, утром вставать страшно - скорей бы ноченька, чтобы уйти от всего, забыть, не просыпаться, отец каждую ночь снится. Будто в раю он, а похоже на лазарет, людей тыщи, и на каждого отдельная келейка. Рядом с отцовой Антонова. Отец сидит на пороге, калоши латает, а Антон лежит весь забинтованный. Как увидит меня братец, и начинает кричать: ступай домой, тут глина - ноги не вытащишь! И впрямь - отец просит принести ему новые калоши.

- Значит, есть тот свет, - погрустнел Глеб.

- Хочется натопить печку да и закрыть вьюшку, чтобы скорей с ними встретиться, чтобы, как раньше, жить всей семьей вместе.

- Что утром вставать страшно, так и дядя Анисим недавно прорицал. Грозные, говорил, подходят времена. Господь даст тебе трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души. От того, что ты будешь видеть утром, скажешь: о если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о если бы наступило утро! И тогда, говорил, времена сократятся. Раньше день веком тянулся, а нынче я будто минуту назад вышел - и уже вечер.

Она согласно кивнула светлой головой - волосы выбились из-под платка.

- Уйти хочется куда глаза глядят. Не на хуторе я была, а так, от столба к столбу шла - что там дальше? - да дети вспомнились, вернулась.

Сумка с глиной тяжело давила ногу Глеба, он ответил:

- От земли не уйдешь... Давай посидим...

- Счастья не прибавится.

- Живы-здоровы - вот и счастье.

- Чем плача жить, так лучше спеть и умереть.

Все же присела рядом, на охапку сена. Подмораживало.

- Слыхал я от Любы Марковой, присушивала ты меня.

- Дурой была, вот и присушивала, да не получилоси.

- Сними заговор, сам не свой, никого не вижу, кроме тебя, нету жизни.

- Сам уж снял... уйди, смола! Болтают, что за войну разбогател ты.

- Из куля в рогожу - разбогател. Завидки берут - вот и болтают. Теперь вот дела затеваю.

- Неугомонный. Успеешь? Времена, говоришь, сокращаются. Жизнь как летняя ночь: только смерклось - заря новая. Женился бы, а то сдохнешь под плетнем, неоплаканный.

- За деньги плакальщиков наймем!

- Пошли... не лезь, тю, бешеный, мало тебе баб...

Прямо на них выскочила черная лисица, прянула в сторону. Казак выстрелил из нагана - тщетно. Гулкое эхо долго каталось меж гор, как железный шар по дну котла.

- Пусти, кричать буду, рад, что защитить некому, - горько заплакала, опять вспомнив Антона и отца.

Он ласково распахнул ее шубейку и тихо, жалеючи, поцеловал плечи, ломкие, непохожие на крутые, мясистые плечи станичных баб. Но груди у двадцатишестилетней Марии как вымя у первотелки. За войну бабы исхудали, и вдвойне теперь ценились казаками толстухи.

Торопливыми белыми змеями ползли с гор туманы. Робко вспыхивали в станице огоньки. Из прошлогодних ковылей, над пригорной равниной выкатывалась огромная красная луна. Спали курганы и леса.

Лунный свет обманчив - потому и смотрят невест утром. Показалось Марии, что лицо у Глеба доброе, а курпяй на шапке блестит, как церковный венец. Нет, не будет больше прислужничать, вот и братец Антон укорял, что осталась рабыней. Длинными холодными пальцами остудила свое разгорающееся лицо. Отодвинулась, вставая:

- Что у тебя в сумке? Золото, что ли, ногу отдавил...

В сумке пробы глины. Тяжела ты, мать сыра-земля.

Станицу затопило морем молока - туман. По дороге Мария не позволяла себя обнимать, но и далеко не отталкивала Глеба.

С площади неслась песня какого-то гуляки - о казаке, покидающем чужбину. Как плеть хлестала откровенная жестокость слов:

Верь, я любил тебя шутя,

Верь, я любил тебя от скуки...

Чем дальше дни, тем реже слышались выстрелы. Жизнь буйно пускала ростки, спешила восполнить выкошенную пулями и клинками человеческую траву. И наступила новая весна, двадцатого года, еще в порохе, кровавых бинтах, голодная, но и зазеленевшая озимями и луговой травкой. Однажды проснулись от давнего, мирного гуда золотых пчел, хлопотливо роящихся в белых душистых купах уцелевших садов. В синем небе белые платочки голуби. Дивно расцвел сад Глеба, а Михей и Спиридон, военные люди, не успели насадить. Люди грелись на солнце, жгли накопившийся мусор, сушили зимнюю одежонку и скупо, до зернинки, несли семена в поля.

У Голубиного яра пашут первые коммунары, организованные в артель Денисом Коршаком. Семнадцать семей уложили свой скарб на телеги, посадили сверху детей и кошек и тронулись на Юцу. Провожали их честь честью, с музыкой, флагами, следом полстаницы бежало. Сроду не было такого, чтобы казаки уходили из станицы на хутора артелью искать доли. Жалостливые бабы голосили за ними, и правильно голосили: будут бить коммунаров стихии и бандитские пули, будут разбегаться они и вновь возвращаться в землянки, занятые лисами и лесными котами. На первой подводе ехали Синенкины Федька, демобилизованный красноармеец, и его сестра Мария. Детей она пока не брала и ночевать возвращалась в станицу. Первую борозду на новой земле провел Денис Иванович, ставший опять председателем Совдепа. Вторую - Михей Васильевич, командир полка с орденом Красного Знамени на груди. Третью провел молодой председатель коммуны Яков Уланов, вернувшийся с эстонской границы, за которую выбросили полчища Юденича. Начальствующий над плугами, хомутами и боронами Федька Синенкин шел после Якова. У некоторых коммунаров за спиной винтовки, а у Федьки еще и наган на поясе. Все семнадцать семей, шестьдесят восемь человек, приняли новую общую фамилию: Пролетарские.

На горе Свистун - там вечно свистит ветер - Глеб Есаулов отпахал рядом с поздним паром яровой клин и тоже подался на Юцу - распахать балку под картошку. Надрывно скрипела немазаная колесня плуга. По степи маячили пахари - коммунары и единоличники.

За ближним бугром слышались понукания, и Глеб пошел попросить керосинцу или дегтю. Екнуло ретиво - за плугом Федька, а Мария погоняет. Поздоровались. Глеб не курит, но табачок, при себе имеет. Федька обрадованно закурил у него. Мария сама взялась за плуг.

Наметанным глазом Глеб заметил неполадки в сбруе, указал Федьке, на сколько поднять гужи, чтобы не сбить коням груди. Поковырял носком сапога мелкую бабью пахоту и предложил Синенкиным спариться - земля и у него крепкая, и надо запрягать не меньше двух пар в плуг. Коммунарам неудобно спрягаться с единоличником, но у Глеба сильные кони, да и сам он пахарь посильнее.

Поставили его коней коренными, и Глеб повел плуг, глубоко и чисто отваливая ноздреватый с синевой пласт. Федька водил коней. Мария развела костер, заварила казачий с пшеном и салом суп. В обед зашила цыганскими нитками рубаху пахаря. Глеб расспрашивал ее о детях и хуторе, что принадлежал ей.

Дети, ничего, растут, по десятому году, хутор заколочен, но она там посадила тыквы. А как он, Глеб? Скоро ли свадьба - ведь неженатому царства нет.

Какие теперь свадьбы! С похоронной музыкой. Женит его шашка острая. Кровь еще не высохла на земле.

За день не управились. Федька кинул на спину коня ватник и поскакал в станицу на посиделки, стал уже ухажером, зазнобу имел, обещал на заре вернуться. А Мария с Глебом осталась, не пошла в поселок коммунаров четыре длинных землянки.

Спустились в светлую зелень леска - только дубки темнели, отыскали теплое лежбище с прошлогодними листьями, постелили бурку, другой укрылись, волнуясь и замирая, как в первый раз. Стреноженные кони рядом, зернецом хрумтят.

Темь шлифовала звезды, висящие так низко, что подыми ладонь - и на ней останется тихий жарный блеск.

- Хватит... спи... вставать рано... - шептала Мария.

Нет, не спалось. Посветлело. Вот-вот выйдет из-за горы глаз луны. Красными дорогими каменьями переливаются угли костра - ветрено. Тревожное лунное ожидание.

Прах и тлен земной суеты почуял казак. Неприютно и холодно на милых горах одиночества. Как с чертом связывался он с золотом и чуть не погубил душу. Вот оно, настоящее золото - ее волосы и покорные плечи, а женское место недаром названо з о л о т н и к о м.

И он, отец двоих ее детей, сделал ей предложение по форме, и обещал присылать сватов, и сказал, что все его богатство принадлежит ей.

Она смотрела в полутьме ровно, без упрека и надежды. Минуло немало горьких лет со дня их первой любви. Немало перенесла она бед. Смерть дважды привязывала своего коня у ворот Синенкиных за два года. Дороги стали ей слова отца, благословившего дочь на долгую жизнь с Глебом. Потому и согласилась Мария Глотова стать Марией Есауловой.

Родные, как когда-то, вернулись на пашню. Федька уже был там. Глубокие тени лежали в сумрачных балках. Сизоватая изморозь погоднего тумана падает росами. Ночь еще сладко зорюет в укромных низинах, а Гора Дня - Эльбрус - уже зарозовела.

- Да ты никак поседела? - ласково обнял он ее при Федьке, заметив осенние ниточки в тончайших волосах.

- Показать? - улыбнулась Мария.

- Вижу.

- Ничего ты не видишь. Смотри! - подняла прядь на голове - под золотом сплошное серебро.

- Милая ты моя, - виновато целует снежно-серые глаза.

Вдали показались всадники.

- Банда! - крикнул Федька и поскакал в поселок к винтовке.

Глеб и Мария торопливо повели коней в лесок.

Коммунары еще не успели разъехаться по загонам и отстреливались дружно - всадники, постреляв, повернули назад, в горы.

Отпахав, Глеб забрал Марию с детьми к себе, хотя она и в коммуне оставалась. Прасковья Харитоновна со слезами обняла новую невестку, дала внучатам по окаменевшему печатному прянику, сохраняемому в нафталинном сундуке лет пять, и стали они жить-поживать да добра наживать. Жили, правда, без венца. Записываться по-советски, как Михей с Ульяной, Глеб не хотел, а попа подходящего в станице не было: волосом коротки - не антихристом ли присланы?

Числясь в коммуне, Мария незаметно втягивалась в хозяйство Есауловых. На это косились. Но вскоре всем коммунарам не стало покоя. Словно волки, учуявшие телят, налетали на поселок Юца бандиты, пришлось детей и женщин вернуть пока в станицу, а казаков-коммунаров усилить десятком бойцов кавалерийского эскадрона. Убитым шести коммунарам со временем поставят памятник.

По одной примете возле станицы вновь объявился Спиридон Есаулов. Прасковья Харитоновна сказала Глебу:

- Надо подсобить Фоле сена накосить.

Глеб не отказывался помочь невестке. Но мать пояснила еще:

- В немочах она, затяжелела недавно.

- Как - недавно? - насторожился Глеб. - Спиридона нету уже полгода! Гуляет, что ли?

- Кто знает, может, и давно на сносях.

- Не сносить Спиридону башки! Забрал бы семью да в горы, а там схоронись и живи потихоньку, как жук в навозе. Нет - он лезет в станицу! сказал сын.

Не раз были на волосок от гибели казаки Спиридона. Выручали кони ограбили терский конный завод, увели полсотни арабских маток-трехлеток. Догнать их не могли. Но очи устали озирать степное раздолье, надоело спать на сырой земле, руки просили плуга, женской груди. В скитаниях все более ожесточались и не могли остановиться - приходилось жить грабежом. Была надежда на польское нашествие - поляки заключили мир с Советской Россией, на Врангеля - барона разбили тоже, хотя он еще засел в Крыму.

На базаре дядя Анисим заинтересовался гаданием с помощью редкого зверька. Зверек вытаскивал зубками записочки с формулами, которые разгадывал седенький благообразный старичок в старорежимной чиновничьей фуражке. Гадали в основном бабы. Молодым выпадало счастье и богатство, старым, как правило, гроб и путь дальний.

Хозяин зверька ласково отметил Анисима взором. Разговорились. Старичок умилял ветхозаветным реченьем. Представился как Никифор IV. Оказался духовидцем и "филозофом". Он посвятил Луня в свои тайные вычисления, ссылаясь на авторитет Пифагора. По железной логике цифр выходило, что того света нет, но умершие полностью не распадаются, продолжают в могилах воспринимать наш гнев или любовь, хотя ответной депеши дать не могут. Анисима охватило жгучее любопытство: умереть, проверив, прав ли цифирный зверогадатель.

Никофор IV научил станичного пророка разным способам гадания и предвидения - на воде, на кофейной гуще, на зеркале. Вернее всего гадать зверьком или на внутренностях зарезанных птиц, которых перед этим неделю держать в темноте и кормить просом.

Достать редкого зверька Анисиму не удалось, и он пристрастился к гаданию на птицах. В отличие от Никифора IV дядя Анисим гадал не отдельным людям, а сразу всей подлунной, и денег за гадание не брал.

Он передавал через Фолю Есаулову сыну Роману, что желчь и селезенка желтой курицы показали: быть к зиме большой перемене, а самой зиме сиротской, теплой. Но потом пророк признал:

- "Седьмой фиал апокалипсический пролился на землю, благодать взята на небо, царство антихриста настало".

И сотня редела. Казаки сдавались, уходили в закаспийские пески, искали бьючие колодцы, лепили хатки, зарывали наганы и шашки, принимали новые имена. Оставались самые настырные и норовистые.

В горах на конских заводах растут терские кони, наследники арабской и испанской крови, процеженной сквозь чистейшее серебро лет. По весне пришедших в стать обучают работать, ходить под седлом. Отбивают от косяка, валят на землю, просовывают в зубы железо, молотят лежачего дрючками и плетями и дают встать. Обгонщик вскакивает на спину коню и гоняет до седьмого пота по крутоярам, пока конь не покорится седоку.

Покоряются почти все. Некоторые брыкаться и кусаться не перестают. А малая часть так одичает смолоду, как ни объезжай их - мчатся сломя голову от людей. Лето и осень ходят на роскошных выпасах, не зная узды и плети. В полдень уходят на вершины, куда не достает мошкара. Их гривы распущены, хвосты не подрезаны, копыта не кованы.

Приходит зимняя стужа. Травы покрываются снегами, стога увезены. Начинаются битвы с волками. Немало побед одерживают кони, но в конце концов гибнут или прибиваются к станицам.

Однажды сотня Спиридона Есаулова потерпела поражение из-за приверженности к религиозным обычаям. В день усекновения главы Иоанна Предтечи запрещено что-либо рубить или резать, будь то бурак, капуста или хлеб, нельзя пользоваться никакими клинковыми орудиями, ибо Иоанну отсекли голову острым железом.

Сотня схлестнулась с красным эскадроном в выгодном для себя положении на местности, был очевидный перевес белых. Но беда в том, что конники Михея сошлись врукопашную и пользовались наганами, винтовками и клинками, а сотня лишь огнестрельным оружием. И пришлось белым отступить с большими потерями.

Спиридон тогда подумал, что все старое в жизни способствовало поражению казачества. А ведь и лист обновляется на древе, и крыша меняется на доме, и сам дом.

Чего хотел он сам? Богатства? Не замечалось этого за ним - он за хорошую песню все золото отдаст. Атаманскую насеку - осереброванную кизиловую палку? Отказался, когда предложили. Воли? Уже не прельщала надоело скитаться по горам-степям. И воевать уже не хотел, и остановиться не мог - волна несла. Да и руки по локоть в крови.

Погиб от руки белых красногвардеец - его сын, или брат, или отец отвечают белым тем же: пулей, клинком.

Убили у белого казака закадычного друга. Хороший он был человек или нет, друг, но за него заплатит головой первый встречный партиец, советчик, комсомолец... Едет на старенькой таратайке станичный избач, молоденький, радостный - первенец у него народился на днях - и такой здоровый, ровно бухмет; спешит по горной дороге на дальние хутора с газетами и лекцией, торопится - скорей бы домой, к сыну... А волчья сталь карабина пристально глядит из кустов ему в висок, а в плечах стрелка кипит острая сладость-ненависть, радость-месть за убитого дружка... И закуривают бородачи из тех газет цигарки, прочитав очередные известия и сообщения Советской власти и взяв кисет с табаком из латаного кармана трупа, еще зевающего кровавым ртом на дороге...

И власти остается одно: отвечать тем же - террором, пулей, революционным судом.

ХУТОРСКИЕ СНЫ

Три сердца бились в теле Глеба - жадность, страх и любовь.

Вновь мобилизовали его - красным мельником. На мельницу уходил стройным, худым, домой возвращался, сильно потучнев, - за пазухой и в штанах зерно. Тут и жадность, и страх. Насытившаяся любовь задремала, как спит все после обильного пиршества. Страх проходил временами. Жадность не отступала, не зная насыту. Еще при белых Глеб потерпел фиаско с золотом. Тогда вдруг прошел слух, что царские золотые не будут котироваться, ибо мертв император. Анисим Лунь предрек: в силе останутся деньги, "что с колколами". Бабушка Маланья обещалась хранить пророчество в тайне и сказала лишь Кате Премудрой, а та, язычница, и растрезвонила на весь базар, никому не желая худа. Стали смотреть. Колокола изображались на донских многотысячных купюрах. При расчетах все стали требовать донские бумажки. Паника разгоралась. Уже Глеб не мог купить за золотую десятку паршивую овцу, которой грош цена в базарный день. А тут еще Прасковья Харитоновна пилит с утра до ночи - поменяй и все. Мать не любила золотых монет, что маленькие, легко теряются. Когда-то она потеряла семь пятерок и хотела задушиться. Боясь остаться в дураках, Глеб нехотя спустил золото, набил три наволочки ассигнациями с "колколами", которые при красных пошли на оклейку стен в хатах как шпалера. Глеб только посмотрел на мать, но так, что она боялась глаз от земли поднять. Слава богу, сохранил в подвале монеты чистого звона, полученные от Пигунова за речку. Правда, кто-то пускал слушки, что красные не признают царских золотых, как не признали самого царя и всех богатых. Однако шло время, а золотые с изображением убитого Николая не теряли силы и при большевиках, конечно, неофициально. Царских денег водилось немало. С лютой тоской узнал Глеб, что не все оказались дураками. Богач Мирный Николай Николаевич хранил золотые в китайских расписных жестянках из-под чая, а у Гарцевых был валенок.

Только чуть затянуло рану - и опять хлынула кровь из сердца жадности. Прасковья Харитоновна, не ведая зла, рассказала как-то, что крестная мать Глеба посулила ему на зубок золотой крест, да так и не собралась отдать подарок крестнику. До Глеба крест не дошел. Было то тридцать лет назад. Видели тот крест на шее троюродного племянника Глеба Афони Мирного. Афоня, по слухам, отступил в Румынию. Глеб задумался, закручинился. Мать поняла сына и сказала:

- Бог с ним, с крестом, он ведь тяжелый, крест!

Сын не утешался. Небольшая ценность - золотой крестик, а душу гложет, растет недовольство и на Марию, в которой остался коммунарский душок.

Он любил ее, но жалеть не умел, как не жалел в работе коней. Ибо любовь есть получающая, а есть дающая. Вот у нее разболелся зуб, и она повадилась бегать на курс к Гулянским-врачам, когда самому можно приложить к больному зубу кусочек синего камня, а если не помогает - обвязать зуб суровой ниткой, привязанной за балку, встать на лавку и сигануть вниз зуб с хрустом вылетит, а уж тогда на его место поставить золотой у врачей. У Гулянских чай да сахар, отказаться Мария не умеет, а дома еще конь не валялся - ничего не делалось.

Работала Мария много, но чуял хозяин - не работой живет, другим. Нет, нет да и обмолвится о коммуне - осатанела баба. А коммуну, пчелиную жизнь, Денис Иванович продолжал строить.

Семь потов сойдет с Глеба, пока он пронесет пшеничку с казенной мельницы, - охрана, бывало, и обыскивала работников. А Мария, кто ни приди на двор, то пышку сунет, то мучицы в тряпочку отсыплет. Порядок это? Тут надо хватать во все руки - осень, время запасов, солений, копчений, а не о коммуне думать. Нет, не помощница она ему: книжку свекрухе читает, а кабаны не кормлены - две дуры!

Мария воспитана в одной мудрости: работай с зари до зари, пока глаза не закроются. Но рядом с Глебом, зная, что он все старается сделать сам, она на часок и отдохнуть ложилась. Глеб отдыхать не умел - т а м еще належимся! И потому приходилось Марии работать у Есауловых больше, чем у Невзоровых, дома или на хуторе Петьки Глотова перед войной. А тут и мать, Прасковья Харитоновна, бешеная на работу.

Сказано: ночная кукушка перекукует дневную. Не перекуковала. Однажды приехал с поля хозяин, похлебал варева и ушел спать в конюшню, в ясли, как младенец Иисус. Почему, спросить не посмела. А причина была. По дороге Глеб встретил мать Афони Мирного и спросил о кресте. Мать заплакала о пропавшем сыне и, чтобы Глеб молился о возвращении Афони в станицу, сказала наобум лазаря: да, крест у Афони, только бы вернулся он, а крест отдадут. Ну, что ж, Глеб не против, чтобы возвернулся Афанасий в родные края, да ведь Румыния за кордоном! Далековато улетело добро Глеба! Ну и люди! Никакой совести у подлецов!

Перекладывали печку - свод рухнул. Мария месила глину, подносила кирпичи, хрупкие, горелые. Выложенный Глебом свод упал, и казак со зла толкнул всю арку:

- Чертова власть - кирпича нету! Архипа Гарцева на распыл пустили, а завод его наладить товарищи не разрешают!

- Скоро наладится все, - перебирает кирпичи Мария.

- По миру скоро пойдем все - довели Денис с Михеем! Вот брат твой Антон - тот был справедливым, он и коней мне отдать обещался, да не успел, горемычный, царство небесное!

- Денис Иванович тоже по справедливости!

- Да то! Сравнила!

Трудно в таком споре перечить Марии, а все же говорит:

- Когда все войдут в коммуну, земля станет лазоревым садом, а кирпичей этих будет навалом, как и хлеба, материи, сахара... - ешь не хочу!

- Держи карман шире! Это кто же так ладно брешет? Денис?

- Нет, твой брат Михей Васильевич на собрании бедноты говорил.

- А ты и развесила ухи, в бедноту записалась - по собраниям ходишь! Конец света будет, по Писанию, и дядя Анисим высчитывал на цифрах!

- Он и про деньги с колоколами говорил!

- Замолчи! Деньги эти нож острый.

- Молчу...

- Кому говорят - замолчи!

- За что ты так на меня? - покривились губы Марии в плаче.

Глебу больно смотреть на ее затрапезную юбчонку, испачканные сажей длинные тонкие пальцы, дрожащий подбородок. И за эту жалость в себе еще больше побелел от гнева. Нет чтобы мясом обрастать в хозяйстве, она при сады лазоревые мелет длинным языком!

- Ты замолчишь? - придвинулся вплотную.

Стена не пускает ее. Глеб ударил возлюбленную полипу и выбежал. Она зарыдала, уткнувшись в передник из рваного мешка. Заплакала, сморкаясь в подол, Прасковья Харитоновна, утешая невестку. Ударь ее Глеб этак годика три-четыре назад - ничего: муж жену учит, а теперь Советская власть, видишь ли, и бабу наравне со всеми поставила, человеком признала.

Хозяин вернулся к вечеру. В воротах столкнулся с нагруженной телегой. Мария уезжала с детьми на хутор - домой, к матери стыдно.

Пронизало дрожью невозвратимой потери. Стоял, напуганный, опозоренный - в калитках соседи посмеиваются - и в то же время бесчувственный: холодок волчьей свободы тронул его н о с. Свободному творить сподручнее.

Свой скарб она уложила быстро - благо Глеб ревниво не смешивал свое богатство-имущество с ее бедняцкими вещичками, хотя и числились они на сей момент мужем и женой.

С телеги упал и развязался узел - в грязь полетели подушки. Мария не остановилась. Глеб кинулся собирать, запихивает на телегу. Мария хлестнула лошадей.

Она напоминала птицу, у которой на теле сквозь перья видна кровь таких сразу насмерть заклевывают сородичи, лакомые до живого горячего мяса, любимого блюда кур, галок, чаек, коршунов, да и людей.

Глеб, пошел в свой сад. По дороге выпил в домашней чихирне Мавры Глотовой. Советская власть взяла монополию на вино, но вина у власти покамест не было. Сломленно, одиноко лежал Глеб у зеленой осенней воды, под шафранами, уже дающими плоды. Боль перехватывала сердце, раня и обжигая.

Пригрелся. Придремал. Сон снился: будто в зятьях у Федора Моисеевича Синенкина живет, во дворе много разного люда, но жены своей, Марии, не видит. А он, как со службы, привез и ей, и другим отрезы цветастых тканей. Тут же ходят какие-то дети. Среди них девочка лет семи. И он спрашивает Федора:

"Это Маруся?" - "Ага", - отвечает Федор. И Глеб ведет ее в закуток, чтобы одарить материей на платье, и никак не может найти мешок с тканями, а когда нашел, в нем была одна трухлявая дерюга... С тем и проснулся.

Мария приехала на мельницу молоть ячмень. Расторопный мельник подставил спину под мешок, но она сама отнесла зерно к жерновам.

Старенькие жернова рокотали с дребезжанием. Испуганно билась вода, попадая в бетонную яму, в лопасти колеса, яростно вырывалась из-под плотины, отфыркивалась, белокосая, убегая, и успокаивалась аж за Синим я ром.

Мельница работала одна. Бывший хозяин ее Трофим Пигунов был в числе пожелавших стать казаками и в этом звании погиб в деникинской армии. Жена его с хромой дочерью уехала в Россию, прокляв казачьи края, сладкие не для мужиков. Дом их стал складом. Новый мельник Глеб Есаулов ютился в хате деда Малахова, где от слагателя песен осталась шапка на ржавом гвозде. В ней осы построили из черного воска соты.

Под плотиной голые красноармейцы купают коней. Бабы полощут белье. У мельницы по вечерам собираются старики, теперь ненужные в правлении. Тихо атаманит тут Николай Николаевич Мирный, которого не тронули никакие власти. Одет он беднее других, но все знают, что у него четверик золота. На Глеба, младшего двоюродного брата, сизобородый Николай Николаевич не смотрит, а ночью Глеб перемахнул ему через стенку чувал казенной муки барыши пополам.

Смеркалось. Красноармейцы поехали в эскадрон. Расползаются по хатам старики. Глеб зажег фонарь, осмотрел помол хуторянки. Мария подбирала на дворе солому, кормила лошадей.

Месяц провалился в высокую трубу на каменном доме дяди Анисима. Мария засмеялась про себя, представив, как жирная бабушка Маланья полезет в печь, откроет заслонку, и месяц, катаясь на поду, осияет горницу, позолотит черные рогачи и чугуны. Глеб тронул ее за руку. Она вырвалась, накрыла муку парусом и уехала.

Он тихо шел по следу, пока не потерял запах лошадей и ее волос.

Сидя в хате деда Афиногена, припоминал песенника, когда он еще был стройным, в красном бешмете с закатанными рукавами, с чаркой в руке, с огнем во взоре и казачьей похвальбой на устах - то добыть в недрах гор легендарный клинок Чингисхана, то вскочить в серебряное седло Эльбруса или прикурить от звезды. Вспоминались и песни, сложенные Афиногеном, его товарищами и предшественниками...

Ставропольская шинкарочка торгует вином,

Торгует вином - красным чихирем.

Как заехали к той шннкарочке три молодца в дом:

Турок, поляк и донской казак.

Турок пиво пьет - монету кладет,

Поляк вино пьет - червонцы кладет,

Казак водку пьет - ничего не кладет,

Ничего не кладет - на обман ведет:

- Шинкарочка, бабочка, поедем со мной,

Поедем со мной, к нам на тихий Дон,

Как у нас на Дону не по-вашему живут:

Не сеют, не пашут - белый хлеб едят,

Не ткут, не прядут - чисто ходят...

Поверила шинкарочка донскому казаку,

Поехала бабочка на тихий Дон гулять.

Да не повез казак шинкарочку на тихий Дон,

Он повез ее прямо в темный лес,

Привязал ее к сухой сосенке,

Зажег сосенку снизу доверху

Гори, сосенка, со шинкарочкой.

Тут вскричала шинкарочка не своим голосом:

- Не верьте, подруженьки, донским казакам,

Не ездите, красавицы, на тихий Дон гулять!..

Вместе тесно, врозь скучно. Долго не показывалась Мария в станице. Оседлал Глеб караковую кобылу, поскакал на хутор. В хате дети плачут. Мать горит в бреду, лицо заострилось. Глеб умыл ее непитой водой - не помогло. Бабка Киенчиха сказала: тиф - и отступилась, она лечит только старинные немочи, а к новым еще не подобрала секрета. За большие деньги курсовой доктор дал лекарств - помогло. В эти дни Глеб и сам почернел, как осенний лист на дожде, как в дни, когда по дурости лишился золота. Днем на мельнице стоит, ночь на хуторе возле любимой. Утром и вечером детей и скотину покормит, корову подоит, сливки снимет. Между делом поправил плетни, прохудившуюся крышу, приглядывался к винограднику и хутору Глотова.

Дети еще понимали мало, а перемене мест жительства радовались, и хутор этот их родное гнездо, здесь родились и выросли. Казачата ловкие, бойкие, его корня веточки. Через них-то и испытывал вторую любовь к Марии. Дети скоро забывают обиды, быстро сохнут слезы на детских щеках. Отцом они не называли его, ведь у них еще один отец на карточке висит, но ласкались, потому что им необходима мужская рука тоже. Антон характером, видно, в мать, а полным губастым личиком к и д а л с я на Антона Синенкина. Тонька видом копия Прасковьи Харитоновны, и от отца у нее быстрота и смелость с телятами и гусями.

Еще весной Мария обрезала дичающие лозы, прополола и подкормила навозом. А перед хатой сделала подобие господской беседки - воткнула четыре кола, протянула веревочки, накинула на них усики муската и изабеллы. Теперь бледная, закутанная в тулуп Мария сидела в беседке на солнце, смотрела, как Глеб приучает детей к работе.

Работа засасывала самого Глеба. И едва Мария оклемалась, он заспешил на свое подворье - дела, и погодка стояла рабочая, подходящая.

Да вот беда - война все еще мешает крестьянствовать. Братец Михей недавно сообщил по секрету: скоро погонят всех подчистую добивать последних белых гадов на Украине. Братец этому радовался, а Глебу весть не понравилась. И когда началась мобилизация, решил он пересидеть в кунацкой знакомого горца. Вроде ничего не знал и уехал в гости, а на мельнице уже был заместитель, Николай Николаевич Мирный.

Михея, как ни просился он, оставили с эскадроном охранять покой станицы, а полк его ушел. Обидно это орденоносцу с почетным серебряным оружием, но уже научился Михей дисциплине. Ульяна была довольна сверх меры - все еще скрипел на зубах злой астраханский песок, где ходила она и медсестрой, и стрелять по живым целям научилась. Но куда лучше копать грядки, сажать огурцы и георгины.

Матери Глеб сказал, что едет покупать овец и задержаться может длительно, так что беспокоиться не надо. Поздним дождливым вечером незаметно выехал со двора верхом. По дороге свернул на хутор попрощаться с любимой и детьми - пути его в тумане, придется ли свидеться!

Мария заложила болтами внутренние ставни - такие ставни велись с горской войны, задула огонь и лежала в темноте без сна. В голову лезли всякие мысли. Несколько раз вздрагивала - с шумом бросалась на мышей кошка, На лимане уныло кричал филин. В зиму надо перебираться в станицу, страшно тут - недавно какие-то тени маячили на базу. А еще лучше ехать жить в коммуну, за лето бандитов разогнали красноармейцы. Долго не могла понять, что шумит в ушах. Догадалась - дождь.

В полночь условно постучали. Приоткрыла ставню - всадник в бурке. Глеб. Пустила. Управила мокрого коня, повесила сушить портянки казака, уложила спать рядом.

День он прожил на хуторе сладкой жизнью освободившегося от дел человека. Если на дороге показывались люди, уходил в винный погреб, прятался в бочку. Марию это тревожило, но спросить не смела - не бабьего ума дело! - думала: он умнее ее, знает, что делает.

Подошла ночь расставания. Странным и роковым был в тот вечер шум Яблоньки - бульк-бултых! - будто падал кто в речушку, вытекающую из родника верстах в пяти от хутора. Глеб засыпал коню мерку овса, наточил маленький, как змея медянка, и такой же смертоносный кинжал, добавил в торока хуторского провианта, на третьих петухах покинет гостеприимный домик у шумящего лимана. Детей уложили пораньше. Сидели в горенке-спаленке, чуть осветясь красного воска свечой.

В Марии заговорила женщина. Уложила хитрыми башенками волосы, вколола роговые гребни, умылась ключевой водой, намазалась помадой, испортив золотистей румянец лица. Платье надела лучшее, венчальное. Будто свадьба у них с Глебом. Захотелось и похвастаться, дескать, тоже не лыком шита. Был и у нее тайничок - золотой крест-орден, память дедушки Ивана, и серьги с камнями, подаренные полковником Невзоровым в день се ангела. Сережки вколола в уши, а крест поместила в ложбинке меж полуоткрытых грудей - то ли шелк платья сел, то ли выросла Мария из платья.

Глеб не знал, что хризолиты полудрагоценные камни, и считал, что камни дороже золота. Жадно удивился богатству любимой - и не сказала, когда женой была! Попросил снять серьги - хотелось потрогать камушки. Долго катал их на ладонях, пыльцу сдувал, раздувая тлеюший блеск, - или жгли они, как уголья? А на кресте силился разобрать буквы и пробу. Отдал ценности с сожалением. Посоветовал любимой меньше показывать "эти караты", на которые зарятся кинжалы-булаты, - время лихое, темное. Даже и сейчас попросил убрать с глаз златокамни и крест.

Повечеряли с самогоном, позабавились любовью и уснули. И снится боярину сон. Будто все сидят они в горенке, на столе разные вина, закуски, а на шее Марии монисто из золотых монет и бриллиантовых перстней нанизанных. Как на пропасть, сверкало оно, слепило глаза. А казак разорен, подсекли его разные власти, и надо шкуру спасать и пускать в землю животворный корень, сеять песок на камнях. И будто с иконы благосклонно кивнул ему Спаситель. И грозно молился Глеб: помилуй, господи, мя, Каина, всему виной война, бедность. Богатым нечего грешить - всего по горло. Не шаромыжничать беру - на дело, детей буду питать. В миру черно. Должно, скоро придешь судить нас, Учитель. Храм выстрою со временем и удалюсь в пустыню пророчествовать, как дядя Анисим перед малыми мира сего - птицами, травами, зверями. Как белый ягненок, будет моя душа, а руки под стать твоим. Благослови, господи!..

А уже не видно шеи Марии - сплошное золото и алмазы. Ой, недаром шумит быстра реченька!

Мария грустно поет старую песню, как брали в плен Шамиля. Колодезной жабой холодеет на сердце тоска. Под лавкой дьявольски блеснул топор отвернулся, пересилил себя, разве можно убить человека! А в локоть упирается наган, а он-то думал, что у него один кинжал. Мысль: шумно будет, дети напугаются. А монисто блеском осияло всю хату, будто сидят в золотых чертогах цари. Темной ночью в золотом дворце пирует пара. Брачная постель раскрыта. Обнимаются. Руки Глеба наливаются силой, как оживающие под солнцем толстые змеи, - обнимает или душит? В глазах царицы мольба и отчаяние. С усилием сказала, глотнув сдавленным горлом:

- Слышишь? Конница скачет сюда...

Глеб не слышит, целует золотую грудь, обнимает крепче.

- Что? Что ты задумал, голубчик? Помогите...

Тонет крик в пуху подушки, будто на дне глубокой пропасти.

Долго не вставал. Потом подушка вяло распрямилась и застыла. Все. Крестясь, подлил в лампаду жидкого золота, масла. Снял подушку. Скорбный луч падал на лик покойной. Золота на шее и груди будто поубавилось. Седые, нежные волосы выбились на лоб. Рот полуоткрыт, кажется, закричит сейчас на весь белый свет. Глухо. Посиненье алых щек. Надо скорее спрятать ее, а то и дети могут проснуться...

Взвалил на спину теплый труп и с тоской разлуки пошел из хаты к шумящей Яблоньке. Прозрачнее стекла струилась она в летний зной, ласкала травы и коренья. А нынче черным валом ревет дождевая вода, гремит в яру, волочит коряги и камни. Осторожно опустил Марию в шалую речку: Как на брачное ложе опускал - не зацепить, не ударить дорогое тело. Бульк-бултых! И смертельная усталость подкатила к плечам, подкосила ноги - кресты, монеты, алмазы забыл снять! Стой! Кинулся по течению. Враждебно плещет вода, тянет черные руки к нему, ревниво скрывая добычу. Надо понизу бредень ставить, скакать на коне, успеть, а то попадет труп казачки молодой в руки буйного Терека и он подарит ее старику Каспию...

Мохнатая бурка ночи сползла с плеч горы - небо очистилось. Но звезды - звезды мерцали как рысьи очи в пещере. Речная слеза ворочала камни. Глеб побежал и в ужасе закричал - из темноты молча и жутко кто-то надвигался на него, расставив руки, - каменный крест, поставленный в давние времена погибшему ямщику, сообразил Глеб, но Мария уже расталкивала его:

- Чего ты? Приснилось? Кричал как резаный!

Проснувшийся Глеб отдышался, выпил стаканчик, с нежностью обнял Марию, живую, невредимую, стряхнув, как ядовитого паука, нечистую ночную грезу.

- Так, убийства разные снились, - сказал он.

И ласкал ее, ласкал, будто вернулась она с того света. И заплакала Мария от непомерного счастья, недаром же наряжалась для любимого, любит он ее, любит, сильное средство дала цыганка, только жизнь никак не определится, дай бог, чтобы все поправилось. И шептала признания, как в первую ночь, и молила у небесной заступницы здоровья и удачи милому.

Перед светом всадник ускакал и пропал надолго.

В ДОЛИНЕ ОЧАРОВАНИЯ

...Кони земли не касаются. Ужас в безгласных полях. Всадники Апокалипсиса скачут на бледных конях...

Из центра вернулся, на аэроплане, Денис Иванович Коршак. В станице кое-кто поговаривал о Советах без коммунистов. Председатель Совдепа пресек эти разговоры. Он летал над горами и ярами, взяв в ординарцы задохнувшегося от счастья Федьку Синенкина. Летчик вел машину, а Денис Иванович бросал с Федькой листки - обращение об амнистии всем, кто сложит оружие в течение трех дней.

Падающие с неба бумажки необыкновенно волновали дядю Анисима, он называл их манной небесной и торжественно говорил:

- "Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими".

Коршак амнистировал человек тридцать, отправил в арсенал воз шашек и винтовок. Амнистированные показали; не замирились еще душ сорок Спиридона Есаулова. Председатель Совдепа пришел в особый отряд ЧК сообщить сведения о нахождении последней банды - почти рядом.

Быков был в отъезде, на инструктивном совещании в городе Ростове. Замещал его Васнецов, командир первого взвода, вторым командовал казак Сучков.

- Надо брать их немедленно, пока не ушли, - сказал Васнецову Коршак. - Разоружить и по возможности амнистировать.

- Сделаем, Денис Иванович! - весело ответил Васнецов. И засмеялся: Выходит, нам с Фроней не везет!

- Почему?

- Свадьба у нас намечена на завтра... хоть мы и давно женаты.

Молод Васнецов. Еще во сне срывался с дерева - рос, плакал, убегал от кого-то. Фроня пленила его в глухих грозных ночах поздним девичеством и материнской лаской, была она старше его. Притомились они на тяжелой работе чекистов. Разнежило их теплое лето, мирный покой станицы. Решили строить семью.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в сознании Коршака. Не вовремя отозван Быков. Сучкову Коршак почему-то не доверял. Спиридона Есаулова хотелось взять живым и доказать свою правоту. Стало быть, Михея брать в эту операцию не годится - оба брата, слышали, поклялись убить друг друга. Особый отряд ЧК надежный, банде не устоять. И сказал Васнецову Коршак:

- Свадьбу не ломай. Я поведу отряд.

Авторитет Коршака был столь велик, что Васнецов не возразил, только сказал:

- Это что, приказ?

- Решение Совдепа. И еще: дом вам с "Горепекиной дадим, семейным в казарме не место.

- Подожди, Денис Иванович, - начинал возражать Васнецов, - как же я, командир отряда, отстану от операции?

- У тебя отпуск. Три дня. Ведь и Быков вроде как в отпуске. Отдохни. Да и дело важное - свадьба! И какая: без попа! Считай, что это первая красная свадьба в станице. Подашь пример молодежи, а то Синенкин Федор хочет жениться - невеста настаивает на венце. Он против, а любит ее. Любовь, конечно, важней, ее терять не надо, и я ему сказал: не получается без попа - венчайтесь, только живите с любовью. А ты вот и с любовью и без попа женишься!

- Когда быть готовым отряду?

- Через час, - помедлил с ответом Коршак. - Я получил сведения, что банда собирается нынче налететь на Головку плотины электростанции. Им нужен хлеб, но могут и попортить плотину.

После этого Коршак позвонил начальнику станции.

Тихо сели чекисты на дрезины с ручным приводом за разъездом, покатили по стальным рельсам между гор и дубрав, выбиваясь из сил на двадцатитысячных* подъемах, тормозя на крутых, извилистых спусках.

_______________

* Двадцать метров на один километр.

В пути Коршак любовался красотой гор - на душе легко, покойно. Хотелось посидеть на зеленом берегу реки, искупаться, смыть соленый пот, а когда показалось вдали стадо коров на стойле, так явственно представил себе кружку пенистого молока и румяный слипушек хлеба, что засосало под ложечкой, обедать сегодня не пришлось - час дорог.

Отчего-то вспомнился Коршаку его учитель Наум Попович. Наверное, захотелось поделиться, показать свою работу, вот уже и последним врагам нынче будет каюк. Что знал Наум, учитель истории, гранильщик алмазов? Надзор, ссылки, снега и беспросветную российскую глушь. Какой верой надо было обладать ему, чтобы вступить в схватку с царем! Ему предстояла работа с самыми твердыми алмазами, человеческими. Лишь годы спустя узнал Денис, что Наум организовал подпольную рабочую организацию в трех крупных железнодорожных центрах, что он переправлял из-за границы оружие и литературу.

Председатель Совдепа подумал, что надо увековечить память первого в станице революционера.

Чудный, как на провесне, денек. Светлей казачьего клинка. Полон тихим ликованьем, как перед последним закатом. Сотня Спиридона, тридцать три человека, спустилась с Белоглинки в долину, метя зарезать телку или корову в стаде.

Говорливо бежит Подкумок. В светлой, как слеза, воде дрожит цветная мозаика дна. Притихли грустные рощи. Спят вековечным сном каменные стояки на татарских могилах. Над причудливой башенкой домика смотрителя электроплотины пышногрудое воинство облаков. Собирался Спиридон пошерстить жителей домика, но из банды ушла часть людей, которые могли выдать планы командира. Пойма реки - многоцветная галька, булыжник, песок. Как носы бесчисленной эскадры кораблей, вытянулись в линию бронзовые скалы Пастбищного хребта.

Дремлют на стойле коровы. Пастух дядя Исай, давно откашеваривший у белых, выдувает из свирели незамысловатую мелодию. Подпасок Жорка Гарцев, сын Савана, вторит деду на свистке. Бабы подоили коров, дали пастухам молока и лепешек, обвязали подойники чистыми марлями, сбросили платья и комбинации, полезли в воду освежиться.

В колючем терновнике яра, сбегающего к реке, спешилась сотня. Осоловело любуются казаки нагой красотой станичных баб. Тихо сложили оружие, оставили при конях коновода, обошли баб по роще, незаметно вошли в глубину за поворотом и поплыли, как Олегово войско, с камышинками во рту.

Как вспенился бегучий хрусталь! Завизжали бабы. Два казака поймали своих жен, а Роман Лунь - сестру, сорокалетнюю монашку. Играли в ловитки. Шум, ярмарка. Потом бабы уплыли по розовым каменьям вниз, торопливо пробежали до кустов, одеваться.

Купались - девушки, оделись - старухи.

Пустые и тихие рощи. Шумит вода. Канавы, заросшие с весны маками и кориандром. Горы слева и горы справа. За рощей яблоневые сады. Сквозь тонкие ветви синеет небо. Час послеполуденный, желтеют листья, пепельно-золитая элегия.

Вдруг неистово заверещала птица сойка, пронзительно, горько. Из канавы поднялась цепь особого отряда ЧК, стала смыкаться вокруг банды, разомлевшей от купания, первобытного зова любви и парного молока. Пятьдесят стволов подняты на банду. А кони и оружие банды не рядом. Бабы резво побежали к коровам, стадо спешно погнали прочь.

- Есаулов! - встал во весь рост Коршак. - Сдавайтесь - вам будет жизнь и работа! Гарцев, тебе отсидка три года! Государев, твоя мать помирает! Глухов, еще не поздно, иди на суд! Подходи по одному!

- Стой! - ответил Спиридон. - Ни с места - или откроем огонь! Повернулся к кустам: - Государев, держать пулеметы готовыми!

- Именем Советской власти вы амнистированы! - кричит Коршак. Некоторые предстанут перед судом, но жизнь сохраняется всем!

- Стой! - упрямится Спиридон. - Дай подумать!

- Пять минут!

- Сдаваться! - отчаянно прошипел чернобровый кавалер Гарцев, растроганный встречей с сыном-подпаском.

- Нет! - показал ему глазок маузера Алешка Глухов, один захвативший оружие и штаны с табаком.

- Плен, - сказали казаки, - хучь в кандалах, а жизни!

- Решайте все! - говорит Спиридон. - Я вашей жизни теперь не хозяин. Так что приказов на нонешний день не будет!

- Алеша, дай-ка закурить, - присел на камень голый, как все, Роман Лунь. Не торопясь, свернул цигарку, пустил дымок. Цигарку держал наотлет, по-женски, не курил - баловался только. Глядя на Луня, казаки опустили занемевшие от напряжения плечи. Будто не стояли вокруг коршаковцы. - Что я, господа офицеры, припомнил сейчас, - мирно гутарит Роман. - Сам диву дивлюсь, как в голову вошло, сколько лет миновало.

Казаки сгуртовались вокруг него. Коршаковцам слов Луня не слыхать. Не видно и шаманских огоньков в его глазах. Сейчас ничего не стоит расстрелять банду. Но Денис Иванович не дает команды.

- До войны служили мы у Арбелина-князя - не дай сбрехать, Спиридон Васильевич.

- Верно, было.

- Ну, шашки нам подарил знатные, и, между прочим, Денису тоже. Сидим за одним столом с князем. Ром да шампанскую трескаем. А он, князь, и заплакал: братцы вы мои, чижолый крест понесете. Пройдет всемирная война, и кто уцелеет на ней, тому горше достанется. Народились, говорит, за морем карлы такие, большевики, словом. Будут действовать под видом людей, даже в обличье жен, братьев, детей. С виду-то они люди, а в середке полоумные. Однако во всемирной войне они и победят. Ровно по книге говорил князь. Эти, плачет, коммунарии будут подбивать народ скинуть царя с престола и надругаться над святыми церквами. Ошибся князь? Нисколечко! А кто, говорил, несогласный - сдай винтовочку, а самого к стенке.

- Видали это! - вспомнили казаки поединок братьев Есауловых.

- Все как по писаному сказал. Отдадите оружие - будет на вашей земле коммуна. Видали на Юце коммуну? Табуном живут. У кого два быка, у кого ничего - всех в один загон. Это, значит, против вольных станиц. Детишки, чашки, ложки - все в кучу малу. Потом над вами, над господами казаками, поставят в атаманы мужика, а то и турка, армяна соленого!

- Мужики и заседают в Советах да бабы! - плюнули казаки.

- Спать будете под одной одеялой, в полверсты сошьют. Жен станут обгуливать комиссары.

- Он и про комиссаров знал? - усомнился маловерующий Саван, так же, как Роман, присутствовавший на беседе с Арбелиным.

- Слова такого не было, - уклонился Лунь, отлично знающий и латынь, и французский, и что слово такое было. - Он говорил тогда знаками, мы и не понимали, сидели как зюзики. Вот. Спать, значит, кто кого сгреб. Нынче, скажем, я с ней, а завтра ты...

- Это и раньше бывало, - вставил Глухов.

- Православной жизни положат предел. Кони будут ржать в храмах. На казацкие земли сядут фабричные хамы ваньки. Казачество, цвет народа, израсходуют, пустят на распыл, а покамест в силки заманивают. Теперь я вас спрашиваю, господа офицеры, много ли лжи сказал Арбелин-князь?

Угрюмо молчат казаки. За три года в лесах и горах постарели они на триста лет, ничего не узнали о новой жизни, верили старине, сохраняли клочья старых представлений о чести, верности, присяге.

- Говорите, мать вашу так! - возвысил голос Роман. - За высокие наши горы, за буйный Терек - марш! - и рванулся убегать.

- Стой! - закричал Коршак. - Держи слово!

Но сотня кинулась за Лунем по роще, к коням.

- Огонь, - тихо, как ругательство, произнес Коршак.

Больше половины сотни легло под пулями чекистов.

Человек двенадцать прорвались и ушли.

Убегая, Глухов выстрелил.

Далеко метал ядовитые стрелы Арбелин-князь. Вышел и на этот раз победителем. Успел достать поганой стрелой Дениса Коршака, тридцати четырех лет от роду.

Прозрачный день стал призрачным. Горячая пуля прошила голову - кровь заливала темноскулое, обрезавшееся лицо со спокойными ярко-серыми глазами. Воздух настоялся, как спирт. Дышать чекистам стало нечем.

Вскрикнул, взвился на коне красный командир Михей Есаулов - не было более страшной потери для станицы. Людей незаменимых нет, а Коршака заменить некем. Ведь это он установил тут Советскую власть. Он провел станицу над всеми кручами и обрывами. Он организовал первую коммуну.

Страшную процессию с мертвым телом встретил Михей на околице. Убитого прикрывала желтая кожанка на белом меху. Михей прикрыл тело станичным знаменем, а кожанку надел на себя, взял планшет и наган Дениса. Пришел к матери Коршака и сказал, что сын ее жив, вот он сам, только слегка переменил обличье. Для большего сходства Михей стал брить голову, как то делал Коршак, стыдясь, что ли, ранней седины.

Похоронили Коршака на самом высоком месте, на площади у вокзала. Могилу окружали согнувшиеся молодые ясени. Генерал Шкуро когда-то повесил на молодых деревцах, еще не приспособленных для этого, станичных большевиков. Деревца согнулись и никогда не распрямились. Землю на пять саженей выложили гранитом, а на самой могиле поставили памятник и посеяли вечнозеленую траву, и каждой весной станичный сев начинался с посадки огненно-алых цветов на могиле Коршака. Потом перенесут с Братского, красного, кладбища прах погибших сподвижников Коршака, и памятник станет общим. Отныне здесь будут проходить митинги, демонстрации, народные празднества.

В облике Михея Есаулова Денис Коршак остался и в станичном Совете председателем выбрали Михея Васильевича. Потеряв отца, дети становятся старше. Михей тот же отчаянный удалец и рубака - и не тот. Говорить стал спокойнее, увереннее, научился редкому качеству - умению слушать других. В планшете Коршака он обнаружил список книг, которые предстояло прочесть. Ночами при керосиновой коптилке Михей читал эти книги. При жизни Коршак часто говорил, что создание коммуны на Юце - факт, равный установлению Советской власти в станице, отдавал коммуне большую часть своего времени. Михей тогда не понимал этого, но теперь занялся созданием коммун, и дело это открыло ему, что коммуны и есть революция, подлинная перемена власти. Люди заметили:

- Душевнее стал старший Есаулов.

Стал он и беспощаднее. За смерть Коршака объявили красный террор, справляли революционную тризну. Михей повторил свою клятву убить Спиридона, вожака последних белогвардейцев.

У Дениса Михей успел перенять то, что потом помогало ему в жизни. Так, например, Денис учил соратников терпимости. Природа человека, говорил он, меняется со скоростью гранита, отесываемого каплями воды, - не скоро смоешь звериную шкуру. Древний грек Одиссей не знал ни электричества, ни аэропланов, ни стоэтажных домов, как в Америке, а я, живущий ныне, немногим отличаюсь от него сутью желаний. Всего намешано в человеке - и от бога, и от сатаны.

Главное в революции не перемена власти, а организация коммун. Пока есть единоличное хозяйствование, мы не победим. Коммуна глушит в человеке все злое, хищное, самоличное - все, что от дьявола. А всему лучшему дает простор. Самое же интересное в том, что коммуна хочешь не хочешь переделывает людей - не словами или наказаниями, а самим укладом, строем жизни. Есть, к примеру, человек по натуре вор. Он будет воровать и при коммуне. Но, если он хочет жить - а жить хочет каждый, в коммуне он, и воруя, вынужден будет трудиться на общем поле и этим волей-неволей укреплять коммуну, а чем больше укрепляется она, тем меньше ходов остается воровству, сук воровской подрубается.

Революция совершена ради беднейшего большинства, уравняв всех граждан в привилегиях и правах - не сразу, конечно. Знавал Михей бедняков с такой лютой кулацкой закваской, что лучше бы тех бедняков пустить на распыл немедля - и вот в коммуне этой закваске ходу опять же не дадут.

Встречались в жизни и богачи - отменно приятные, добрые, честные по натуре люди. Однако корень кулачества сидит и в них, он везде, где вспухает опара золота, наживы, накопления. Стало быть, дело не только в натуре человека, а и в тех условиях, в каких живет человек: отдай в туркменский кишлак грудного младенца англичанина - вырастет туркмен.

И Михей переставал делить людей на плохих и хороших, а делил строго по классовой принадлежности, минуя расовые и национальные особенности. Он любит родную мать, но окажись она в классе, враждебном революции, он ей сам вынесет смертный приговор. И опять все упирается в коммуну, работу сообща: благодаря ей жизнь перестроится так, что никаких классов на земле не останется, кроме одного - трудящихся жителей планеты. Но это потом будет, опосля нас, а пока и в клятвах школьников звучит смертная ненависть и к самым близким по крови, если эти близкие буржуазной или кулацкой закваски. Старые семьи, роды, фамилии порушились. Новые с традициями, памятью о дедах и отцах вырастут не скоро. А пока стреляли и в отцов, и в братьев.

Задумались казаки о властях предержащих. Мнилось, будто сроду их не было в старину, властей: сами себе паны да атаманы!

Пусть на господ казак бараном таращит зорких глаз белки. Но подчинялись атаманам казачьи быстрые полки. Ведь сунься турки иль пруссаки или француз зашевелись, по зову первому казаки в бою подставят свою жизнь. И, не горя напрасной злобой, инаковерцев топчут в прах.

Рядились сотни в цвет особый черкесок, башлыков, папах. Случалось, в сотне все родня и масть коней у всех одна. Бывало, едут вороные, как в накрахмаленных носках, все удалые, молодые, лишь сотник с сединой в висках. Вклеймен тавром в сердцах горячих религиозный русский дух. И царь любил полки казачьи, и жаловал он верных слуг землей, водой, лугами, лесом, кресты и шарфы* раздавал. И сам, бывало, он ч е р к е с о м перед Сенатом гарцевал. Драгунский полк и полк гусарский, сама лейб-гвардия не зря сошли с постов охраны царской перед любимцами царя.

_______________

* Офицерские.

Кто здесь держал бразды правленья? Был атаман, был казначей. Но первый ждал Христа явленья, второй ждал сумрака ночей, чтоб пить чихирь, вино, бузу - или с девчонкой в лабузу. Любил финансовый глава сказать, играя ручкой плети: "Как сдохнешь - вырастет трава, и никаких богов на свете". Служил он преданно, отлично, кресты по праздникам носил - их император самолично в былые годы привинтил, когда казак отбил Тамань и двадцать пять спалил местечек...

Средь шашек, седел и уздечек жил по-иному атаман. Проведший век в жестоких бранях, контузиях и рваных ранах, теперь он предпочел всему над речкой пчельник, сад, семью. Коня, ружье и поле битвы сменили куры, пост, молитвы. Держась за атаманский посох, под красным дубом, над водой, клевал старик щербатым носом, гордясь дремучей бородой.

И мирно здесь текли года. Жужжали пчелы... Иногда клинок зеркальный обнажал он и тонко вжикающим жалом рубил чертополох бурьян, а после рьяно пил арьян. Навеки вставший на причал, порой противился покою: "Эй, любобабы! - он кричал на проходящих за рекою. - Доколе будем истлевать? А не пора ли к черту в гости, чтоб Истамбул отвоевать и братьев праведные кости?"

И воин шашку отирал и спал, пока бурьян завянет. А после каялся, читал он книгу кормчую в сафьяне. Глядел, как будто отрицал, он в строки ветхие глазасто. Любил он книгу мудреца, царя царей Экклезиаста. Читая, горестно вздыхать и взор смиренно несть долине.

А рядом под соломой хат людишки копошатся в глине. И он смотрел издалека на суету, молясь очами. Кипела горная река и пела белыми ключами. Смотрел, как тучи, в небе тая, плывут в сиреневом дыму. Прислуживала на дому ему гречанка молодая.

Случалось им бывать на сходке. У казначея голова трещала, как арбуз, от водки, а атаману - трын-трава. В дела мирские не вникая, он думал много лет подряд: судьбина выпала лихая на долю терских соколят...

МОРСКИЕ КОНИ

Море было лишним, а гор не хватало. Так думал Спиридон Есаулов, довоевавшийся, до ручки и отступающий в Турцию, что для-кавказцев всегда была врагом и где немало тлело казачьих косточек.

Остатки сотни бежали к морю, по дороге пристали к разбитым врангелевцам. Чтобы поддержать дух казаков, какой-то генерал слил их с ошметками атаманской сотни, командиром назначил Спиридона, потому что у него было четыре "Георгия", и повысил станичников чином. Спиридон получил звание есаула - следующий чин полковник. Он сидел в приморском скверике. Чугунный адмирал смотрел на море, снова вспененное английскими и французскими линкорами. За решеткой толклись спутанные кони; Они нюхали на клумбах диковинные тропические цветы, пробовали жевать листики, вздрагивали каждый раз от пароходных гудков. За кустами спали усталые казаки. Южная белизна домов, виноградные кисти на заборах, клев рыбы у мальчишек не радовали - чужое. Солнце сошло с полдня. Есаул смотрел на дорожку. Промытое утренним дождем руслице напоминало что-то бесконечно дорогое. Догадался: пойма Подкумка после весеннего паводка. По руслицу деловито полз длинный жук, словно бык на одинокой пашне. Все вокруг чуждое, враждебное - люди, кофейни, корабли. Теплая нежность рождалась лишь от звона уздечек и конского фырканья. Есаулов прижмурился, оставил для глаз - руслице, а для слуха - коней. Жук полз бронзовеющим комочком по мертвой стране, не встречая ничего живого. Возвращался. Брал в сторону. Останавливался, шевеля усиками. Тащился туда, где пристальное солнце плавило море. На его пути вставали хребты, долины, яры, уже затененные краями горных чаш. Есаул все больше узнавал пойму станичной реки. Синий яр, Дубинина роща, сад Глеба, Головка электростанции...

То и дело проходили люди. Спиридон равнодушно ждал, когда сапог раздавит жука - и не такие жизни раздавливались. Радовался - жук оставался невредимым. Получалось невероятное: ступали сотни ног, проехала пулеметная колесница, обрушив берега руслица, а жук цел. Может, и на человеческих дорогах есть неступанные места, где клинок и пуля исполосовали не все земное пространство, и есть еще края, где мирно копаются в цветках пчелы, вольно ходят табуны, а столетние старики отпечатывают, как душистую рамку с медом, свой второй век, не помышляя о смерти.

Рядом на лавочке храпел беженец в черных перчатках, прожженных валенках, голова на рваном кожаном бауле с ярлыками. Подошел Алешка Глухов, могучий, бездумный, как смерть. Он тоже чуть не наступил на жука не видел, а то бы обязательно наступил.

- Скоро начнут грузить. Не разрешает капитан брать коней. Старшина как гаркнет: мать-перемать, какой же казак без коня? А тот: местов нету, людей некуда пихать, опять же фураж надобен...

Подъехал на желтоглазом жеребце башкирец Галиной - казаки называли его Галей, вначале обижался, потом привык. Соскочил с щегольского седла бархат в серебре, бросил зеленый повод. Жеребец отступил на два шага и стоит. Как в цирке, собака. Галиной хитро подмигнул, хлопнул по карману гусарской венгерки, вытащил бутылку красноватого спирта-сырца.

Выпили. Пожевали сырую, присоленную рыбешку.

- Без коня я не пойду! - сказал есаул, разыскивая жука. - Лучше красным сдамся.

- У меня табун, однако, четыре красавца! - сокрушался Галиной, огнеглазый, с осиной талией. - У Салавата Юлаева таких не было!

Храп на скамейке прекратился. Беженец, не открывая глаз, потянул носом, приподнялся, сказал:

- Аква вита.

- Чего, лапоть? - бросил через плечо Глухов.

- Спиртиком балуетесь, господа казаки, поднесли бы его императорского величества оперного театра третьей трубе.

- Трубе? - не понял башкирец.

- Мне то есть, я труба.

- Всем труба! - обрадовался Спиридон - жук блеснул на дальнем пригорке. - На, жри!

Беженец выпил, закусил рукавом.

На рейде дружно задымили военные корабли. Дым повалил из труб многопалубного океанохода "Святой Георгий Победоносец", ошвартованного у пассажирской пристани. Путь корабля лежал во Францию.

- Атаманцы, на погрузку! - крикнули от парапета.

Кони подняли уши, беспокойно повели лиловыми глазами. Казаки крепили вьюки, подтягивали ремни. Звякали нарядные шашки, манерки, удила.

- Спиридон Васильевич, чем коней кормить будем в море? - мочился на куст чайных роз вислобрюхий Саван Гарцев.

- Свой паек отдашь, не впервой! - жестко ответил командир - не видать жука, а у памятника адмиралу опять опасная зона. - По коням! - буднично сказал и легко, будто пружина толкнула, очутился в седле. - Ровней держи, к решетке.

Сотня не обратила внимания на команду, не видя в ней смысла. Кусочком слюды жук блеснул в ломках, где Спиридон и Михей ломали камень на хаты, а потом расстреливали и красных и белых. Горячая, по-женски нетерпеливая нога командирской Зорьки остановила движение жука, смешала с землей. Спиридон похолодел: ему выпало убить! Он невпопад дернул поводья. Зорька нервно сбилась и торопливо выправилась. На всякий случай Спиридон оглянулся - жук полз как ни в чем не бывало.

Толпа разношерстного народа перла на пристань с узлами, детьми, животными. Грек в феске катил дымящийся мангал, из духовки жалобно блеял ягненок. Толстая барыня с наведенным лицом тащила четыре чемодана. Сердитый старец в детском чепце нес фикус и аквариум с золотыми рыбками.

Казаки ехали прямо на людей, поигрывая плетками.

- У, страхоидолы! - шарахались люди.

- Турецкому султану едет служить казачья гвардия!

- Салом пятки смажьте!

- Неужели их с конями берут? - возмущался пехотный поручик на костылях. - Мне необходимо уехать, я выполнял особое задание, я буду жаловаться капитану Птенцову!..

- Избаловали монархи эту породу!

- Всадники, патриции в ситцевых рубахах!

Матросы-часовые преградили сотне путь шлагбаумом:

- Стоп! Задний ход, кавалеры!

Сквозь ряды военных, ограждающих причал от народа, протиснулся бешеный войсковой старшина с оборванным погоном:

- Есаул, куда прешь на конях? Не разговаривать! Садиться в пятый угольный трюм без коней и благодарить бога! Молчать, молчать надо! Продали Россию, архаровцы!..

Спиридону хотелось повернуть назад, домой. Там в вечерних туманах возвращаются в станицу стада. На углах важно толкуют о погоде старики. Бабы гремят ведрами, встречая теплых, сытых коров, роняющих капли молока в пуховую пыль. Взойдет над горами месяц, заиграет на площади гармонь, в садах притаятся парочки. Пусть ему нет там места, он со стороны, как с того света, будет смотреть на чужое счастье. Только бы рядом быть с домом. Там уже не свищут пули, там мать, жена, дети...

- Сотня, спешиться! - вылепил похолодевшими губами.

С высокого борта казаки неотрывно смотрели на пристань. Кони стояли табунком. Под напором толпы табунок перемещался. Матросы выстрелами отпугивали прущих на трап, оставленный для высших чинов армии. Потом убрали и эти сходни, немало людей повалив в воду. Оставшиеся лютовали, проклинали собратьев на палубах. Бился в истерике поручик на костылях.

В основе слова к а з а к мысль о вольном скитании, движении, бродяжничестве. Казаками нередко называли себя кочевые азиатские народы киргизы, казахи. Двигаться, кочевать на коне легче. Казаки - глаза и уши армии, говорил Суворов. И тут без коня не обойтись. Без коня казак, хоть плачь сирота. Казак голоден, а конь его сыт. Казак без коня что солдат без ружья. Казаки что дети: и много поедят, и малым наедятся - а без коня не обойдутся, без коня не казаковать и самым казаковатым казачинам. Бог не без милости, казак не без счастья, но лишь при коне. Ни казак м а л о л е т к а - до двадцати лет, ни с л у ж и л ы й - до пятидесяти пяти, ни д о м о с е д н ы й - до шестидесяти, ни о т с т а в н о й свыше шестидесяти - не могут и казаками называться, если не имеют коня, разве что в насмешку. Правда, были и пешие казаки в войске, пластуны, из горьких бедняков, но это люди второго ряда, неполные, так себе, шушера. Это же и у горцев, у азиатских народов, не говоря уж о монголах. Не один Азамат сложил голову за коня, и в судьбе этого лермонтовского героя нет ничего необычного для казаков - кто же устоит перед таким сокровищем!

В толпе мелькал курпяй шапкя Савана Гарцева. В последнюю минуту он остался на родине, думал продать коней степным хохлам и разыскать в Чугуевой балке закопанный медный сундучок князя Арбелина.

"Святой Георгий" отчалил. Тихо уходил берег.

Казачьи кони толклись на граните. Косматое солнце золотило гривы, играло на разбойном серебре сбруи. Звонко заржала командирская Зорька, когда-то принадлежавшая Михею Есаулову.

Океаноход уходил. Гарцев метался между конями, не успев связать их. Желтоглазый жеребец побежал по причалу, отыскивая дорогу к хозяину. За жеребцом - весь табунок. Кони уперлись в парапет. Резво бежали назад, шумно поводя ноздрями, алыми от вечернего солнца.

- Куда! - кричали на коней люди, сторонясь морд и копыт.

Саван протиснулся к коням, но кто-то звезданул Зорьку по морде. Зорька всхрапнула, взвилась, как змей, и осклизнулась...

По цветущим балкам ходили эти кони. Запах чернозема, травы и дубрав навсегда смешался с синью гор, лаской солнца и руками человека, тоже пахнущими травой и землей. И когда коней приучили ездить в тесных вагонах, когда пришлось им скакать в злом пороховом мире шрапнельных разрывов, когда люди, города и даже травы стали чужими, опасными, тогда память коней цепко держалась за частицу своей конской родины - за хозяина, который делил с конем хлеб и бурку, руки которого пахли порохом и овсом, гусиной травой, птичьими голосами в рощах. Все живое, прирученное человеком, страдает без него.

Кони превосходно понимают разницу между домом и чужбиной. Отсюда им не найти дороги домой. Дорогу указывает всадник, пусть терзая губы коня до розовой пены. Потом, дома, руки хозяина вынут из конского рта горячее железо, снимут потное седло, и кони уйдут на всю ночь в знакомые балки, справляя свои свадьбы, ощущая трепет первобытной воли и чувствуя в табуне гордое презрение к человеку...

И потерять это они не в силах - жизнь и так сгустилась мраком, болью, подозрением. Нельзя отставать от хозяина.

Масленая волна с головой окатила Зорьку. Кобыла поплыла за "Святым Георгием". Это заставило весь табун последовать за лошадью командира. Они уже привыкли видеть ее впереди. Она знает дорогу домой, нельзя отставать от нее.

Саван поймал только трех коней.

Казаки помертвели. Сбились к борту. Темные, злые, отбитые ветром событий от родных юртов, как темно-розовый куколь с ядовитым семенем от чистой пшеницы. Поскитались, позлодейничали, покормили вшей, отвернулись от родины. А родина горами, станицами, братьями - у казака конь что родимый брат - плывет за ними по Черному морю.

Иной казачонок еще ходить толком не умел, а его уже сажали на шею коня - приучайся!

В месячном свете ночные пастбища. Черным серебром месяц осыпал спины балок, листву, речку. У костра пастушата рассказывают сказки. Рядом конский табун, с которым не страшен ни гробовой выползень, ни оборотень, ни волк. Круты склоны Кавказских гор. Тяжко водят боками умные кормильцы, тащат из трущоб возы с сеном и хлебом. Причудится запоздавшему казаку некто. В страхе скачет домой, а горная ночь гонится следом облаками, кустами, туманами. Чует конь тревогу всадника, скачет, аж в гриве свистит. Ночь свищет, гогочет, за плечи казака хватает, а конь уже влетел в переулок - не выдал казачий братец!

А купание коней в вечерней тихой воде! Голые казачата смело направляются туда, где коню с головой и от коней видны только ноздри и уши.

Коней любили до бешенства. Зимой бегали в конюшню проведать любимцев - щель соломой заткнуть, сена подкинуть, сунуть корку хлеба в мягкие подвижные губы или просто прикоснуться к атласной шее четвероногого члена семьи.

Невесту так не готовили к венцу, как коня на службу!

Конь, крылатый, - эмблема, герб самой Поэзии!

Наряду с изображением императоров, звезд, волн, солнца, на золоте и серебре древних монет чеканились конские головы.

А бессмертные всадники Апокалипсика - Война, Чума, Смерть - давят людей конями: красным, черным, бледным.

В табуне темногривых коней одного заарканю, маня. Жаром глаз, семицветных камней, он осыпет, храпящий, меня. Роет, злится, встает на дыбы, золотые грызет удила... На таком бы скакать от судьбы, да другое любовь мне дала. А поеду я славу копить. В буре снежный закружится прах. Песня звонко взлетит с-под копыт. Промелькнет силуэт мой в горах.

Отшумят наши годы вдали - там, где травы никто не косил. Светлой ночью за гранью земли упадет мой товарищ без сил. И заблещут испугом глаза в изумрудном сиянье луны, и покатится быстро слеза - далеко, не дойти, табуны.

Кинет верное стремя нога. Скакуна на чужой стороне отпущу в заливные луга, он заржет, прижимаясь ко мне. Я пойду, попрощавшись навек с тем, кто вынес к вершинам меня. На разливах бушующих рек боевого припомню коня.

А когда в море солнечных лет будет песня допета моя - я увижу в горах силуэт: всадник мчит в голубые края...

Океаноход шел на малых оборотах к рейду. Кони догоняли его, выбиваясь из сил на свежеющей волне.

Тысячи людей замерли на палубе и берегу.

Казак Малахов зачем-то снял шапку. Галиной кусал оловянные от ветра губы.

Зорька захлебывалась соленой, враждебной водой.

Жутко ржал желтоглазый жеребец.

Спиридон Васильевич целился тщательно, с руки.

Треснул выстрел. Белая челка кобылы потемнела. Мощные водяные бугры от гребного бинта кружили кобылу, как щепку. Обезумевшая, она гребла к хозяину. И спешила, захлебываясь, навстречу пулям.

Сотня стреляла бегло и торопливо - братьев убивали. Только башкирец, снайпер, ни разу не промахнулся, выискивая пулями своих красавцев, которых мечтал привести в башкирские степи и породнить с тамошними конями. Кончив стрелять, Галиной матерно выругался.

Кони тонули в подкормовых бурунах.

То ли от солнца, напоровшегося на стальные мачты кораблей, то ли от крови буруны покраснели.

Долго на воде держался грудастый серый конь с маленьким седлом на спине. По нему стреляли все, но он продолжал держаться.

Спиридон втягивал в себя воздух, как на морозе, в мелком ознобе. Он снял и бросил в море кольт, погоны и подаренную Арбелиным шашку.

Шабаш войне.

ВРЕМЯ ЖИТЬ

И точно такую же шашку Михея Есаулова положили на алый бархат в музей.

Шабаш войне.

Дни были наполнены величайшей работой. Надо было победить семилетнюю разруху, прорвать фронт голода, блокаду тифа, цепи невежества - самого страшного зла человечества.

В эти дни Михей редко видел мать, забыл о жене, отдалился от родственников. Изредка мелькнет в голове тот или другой пропавший брат.

Потом младший брат отыскался.

Свадебный каравай Васнецова и Горепекиной был замешан на крови Дениса Коршака. На столе вместо вилок лежали наганы, вместо чарок - гранаты, а вместо песен - клятва верности революционному долгу. В свадебное путешествие захватили тройную норму боепайка - патронов. Молодожены решили, если будет сын, назвать его Крастерром, а дочь - Крастеррой Красный Террор, против мировой контрреволюции, дезертиров, буржуев, спекулянтов, саботажников, валютчиков, единоличников, верующих в богов и царей. После неудачных первых родов - беременную ранили в бою - Фроня затяжелела опять. Пришлось ей отказаться от мужской одежды и подружиться с бабами, знающими толк в родах. Но обязанностей своих Горепекина не забывала.

- Здорово, браток! - приветливо тронул за плечо Глеба Васнецов. Старый знакомый!

- Не помню, - перепугался Глеб. Черт дернул его выйти из кунацкой горницы знакомого муллы и торговать на аульном торжке шерстью.

- Ну как же, станичник! Документы! - потребовал чекист.

- Я из татар, - мямлил Глеб, одетый горским чабаном.

- Не валяй дурака! - подошла Горепекина.

По документам выходило, что Глеб Есаулов должен находиться при мельнице.

- Мы тебя давно ищем, - доверительно сообщил Васнецов. - Что же ты уехал, а за муку и отруби не отчитался?

- Дак я...

- И должен твой год проходить мобилизацию. Одногодки твои уже вернулись, а ты все никак не отслужишь положенное каждому гражданину. Топай!

Председателю Совдепа позвонил начальник уездной ЧК:

- Михей Васильевич, забежи к нам на минутку!

- Зачем? - насторожился Михей.

- Брата твоего поймали, Глеба, от мобилизации скрывался.

- Запомни, Быков, у меня братьев нет!

- Он в трибунал попадет, просил тебе сообщить.

- Я сказал: у меня братьев нет, есть враги!

Михей положил трубку. Он знал, чем пахнет трибунал. Немного подумав, позвонил Быкову и попросил его не сообщать ничего матери о Глебе, пусть Глеб так и числится в бегах.

В трибунале разбирались скоро.

- Первая категория, - сказали.

- Чего? - не понял Глеб.

Потом понял.

Выдав себя за мужа Марии Синенкиной, Глеб укрывался в семье карачаевцев, издавна связанной дружбой с родом Синенкиных. А начиналась дружба так.

Высоко жил в горах мулла. Ценил он книги, как и ружья. Вся сакля в надписях была и золотым цвела оружьем. В косматых бурках чабаны, подкумской двигаясь долиной, его гоняли табуны с Джинала до горы Змеиной.

Водой кристальной из кумгана свершив намаз, он у кургана молился на день так раз пять - он был высок ислама духом - и можно было тут распять муллу, он не повел бы ухом. Он от дружины боевой уединился с богом рано. Но стих священный - стих Корана - горел на шашке у него. На камне выточив кинжал, порой в долины наезжал - бить серн, медведей, барсуков, а попадись - и казаков. В седельных сумах не овес - возил арканы и колодку...

Однажды в бурке он привез с охоты русскую молодку. Давал из Персии купец динары, шелк - отдать без крику б. Но умолил ее отец муллу принять казачий выкуп.

С горою встретится гора, пока сберешь - казак невесел - двенадцать фунтов серебра. Он взял костыль, мешок навесил. И так по миру, яко наг, ходил невольный раб-кунак. Ходил-сбирал не от добра двенадцать фунтов серебра. Двенадцать лет он спину гнул. И вот приехали в аул, запасшись стражей и подарком.

Скала. Ущелье. Поворот. Вот сакля. По двору идет в шальварах розовых татарка. За ней табунчик татарчат. Кинжал и нож с боков горчат. По-горски заплетенный волос. Под шалью бархатный чепец...

"Маришка!" - крикнул тут отец, и бабы с ним завыли в голос. Но все же с лихостью былою казак здоровался с муллою. В иное время - штык в ребро, сейчас - поклон и серебро. Маришка что-то тут мулле по-ихнему пролопотала и, показав на амулет, родне руками замотала: "Не надо, тятя, серебра, домой в станицу не поеду. Простите вы, сестра и брат, и поклонитесь бабке с дедом".

Маришка шерсть чесала, мыла, валяла бурки, башлыки, хоть попервам частенько выла, завидев русские штыки. Потом смирилась. Полюбила муллу в чаду любовных снов. И пять джигитов подарила ему на смену - пять сынов.

"Теперь люблю я Сулеймана, хоть буду я кипеть в аду. Из-под нагайки мусульманов под плеть казачью не пойду. Один адат все люди чтут: нужна я всем, пока при силе"...

И пуще родственники тут, как по покойной, голосили. "Приманой опоил абрек... Опять пузатая - приметы... Обасурманилась навек... А дети, ровно Магометы..."

Князь сам зарезал трех баранов и жирный растопил курдюк. Нарушил заповедь Корана, открыв гостям бузы бурдюк. И пили, ели... В отчий дом семья вернулась с серебром.

Но с той поры родниться стали, перенимать и торговать, дарить клинки заветной стали, друг друга в праздник навещать. К одной вдове в ночах духмяных татарин приезжал не раз. Среди сынов ее румяных есть и с косым разрезом глаз. Так тропы становились шире. И реже проливалась кровь. Учились жить как люди в мире, где властвует одна любовь.

...Наконец пора мне воду отряхнуть с пера. Писать здесь прозою уместней, венчая все казачьей песней.

Расстреливают обычно на рассвете.

До рассветной поры приговоренных вывезли на линейках в старые каменоломни - и Глеб ломал тут камень.

Осыпаемый метеоритами, тяжко пытается выдохнуть сквозь тысячелетний сон синий Бештау, просторно разлегшийся вширь и вверх. Лопочут камыши. Зияет ямами меловой Млечный Путь.

Еще не светало, но ждать нечего.

Старший начальник, возмужавший, но безусый Васнецов смотрит на Горепекину, что наперед подписала акты об исполнении приговоров восьми дезертирам. Она кивнула - пора. Дезертиров поставили в ряд, лицом к штольням. Сзади встали исполнители. Кто-то с хрустом повел плечами.

В холодеющей паузе, в сонный шепот рябины, поднимаются маузеры и карабины.

Стремительно несся в глаза конец солнечной пряжи, обрезанной богинями смерти.

Выпь сычит, болотная птица. Завыли собаки. Искромсанная выстрелами ночь опять непорочно цела.

Дремлет Бештау. Грезит в огромных глубинах сонм враждебных миров.

Горепекина хотела осмотреть трупы, но в этот раз лишь прошла над упавшими в ямы, близко не подходила. Стоны смолкли. Вдруг застонала она сама - неловко повернулась, а была на седьмой неделе. Муж с трудом довел ее до линейки. Она уже кричала от боли.

- Давайте скорей! - торопил Васнецов солдат.

Лязгали заступы, заравнивали погребение. С краю штольни жесткий, слежавшийся щебень. В соседней воронке мягкая тина, на которой росла острая болотная трава. Кидать далеко, но вроде заровняли.

Забелел восток. С жесткого края штольни выбрался раненый Глеб, заткнул рану под ребром платком, подаренным Марией на прощанье, и, где ползком, где шагом, двигался в сторону лесных балок. На миг открывал глаза, видел звездную ширь мирозданья, хотя был уже полдень.

Глухие осенние балки. Нервно шумящие леса. Садится солнце. Рдеют кисти калины. Ветерок сгребает трепещущие, как сердце, листья. Рана нарывает. Семья волков близко подошла к ползущему. Звери смотрели в глаза человека. Глеб смотрел на них. Волки постояли и ушли.

Безвольно, как ветром занесенный лист, косо летит ястреб и тоже делает круги над раненым. На жилистых отвесных скалах созрели терн и кизил - некому собирать.

Леса... Леса...

Ловушка - серебристый круг, паук душит козявку, блестят на закатном солнце его запасы - зеленые и синие мухи.

Ужасающая красота гор.

Величайшая пустошь вселенной...

Туман обступил Глеба. Из тумана вышла лошадь, заговорила по-человечьи. Казаки. Не нашенские. Уходят за кордон. Они дали ему воды, хлеба, умело перевязали рану.

Давно не стригли бороды казаки. Похлебали горя. От карабинных ремней на плечах многолетние мозоли. Патронов в обрез, как дней оставшейся жизни. Нет ни родных, ни друзей. Скрылись милые станицы. Путь один - в Персию, в Турцию, к черту на рога. Над лесом сказочным - луна. Потопленная темным отчаяньем, прахом рассыпается жизнь.

Нет, он не пойдет с ними, будет бедовать тут, в лесу. Вот только дайте ножик какой-нибудь, кресало и котелок. Зверя он не страшится - чего уж страшнее человеками, если можете, помогите срубить берлогу, а места ему тут знакомые.

Казаки помогли Глебу и сверх просимого оставили топор, шинель и ослепительный браунинг-кастет с одним патроном.

Ушли, прикованные к своей судьбе золотыми царскими цепями. Глеб пожевал корочку, съел две горсти кизила и смотрел из темноты на бугры, еще освещенные луной. Постель у него мягкая - ковыльная, волчьи шорохи не страшны, а вот что делать дальше?

Думы его дома, с матерью и Марией. Молча молился он ей. Давал обеты. Просил не покинуть его на горах. Нежнейшими именами призывал возлюбленную сердца своего. Прятал сморщенное, как голенище сапога, лицо в ковыль, пахнущий ее волосами... Прилети кукушкой, упади дождем на рану горючую, откройся в траве родником - огонь опять испепелил губы... Вызванное воображением лицо Марии превратилось в лицо матери. Но он еще вспоминает тихие деньки на хуторе у Марии. О, с какой быстротой пронеслись эти дни!

А мать - много матерей голосят нынче.

О, сердце матери!

Снова качаешь ты люльку, напевая "Казачью колыбельную" великого поэта: "Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю"...

Ты жадно ждешь стука в дверь, оставляешь в печи убогий свой ужин вдруг вернется сын, и он не должен остаться голодным. А где-то треснули выстрелы, блеснули клинки, натянулись веревки. Ты зажигаешь лампаду с трепетным огоньком, падаешь ниц перед образом Матери, молишься о детях. И так же молятся другие матери, чьих сынов убили твои дети, и ты ломаешь руки, ведь та мать - ты сама.

О, сердце матери!

По первому снегу Мария пришла к Прасковье Харитоновне и, зарыдав, упала ей на грудь. Вездесущая Катя Премудрая сказала Любе Марковой, а Люба Марии, что Глеба осенью расстреляла ЧК. Обголосив Глеба, Мария подняла измученные глаза.

Прасковья Харитоновна приняла весть на ногах, не упала, не закричала. Только скорбные складки легли у рта. И великая тоска затуманила очи.

- Не плачь, Маруся! - сказала Прасковья Харитоновна. - Миша мой в начальниках ходит, он бы сказал, если чего. Пока никаких известий нету. Будем ждать.

"Вот железная!" - подумала Мария, и твердость матери в горе помогла ей высушить слезы.

Мария вернулась работать в коммуну, заведовала птичником. Предлагал ей любовь председатель артели Яков Уланов, но она только жалко посмотрела на него - какая ей теперь любовь!

Тайно от всех она ставила в церкви свечи за упокой раба божьего Глеба, заказывала отпевание, ходила на воображаемую могилку в ломках и сильнее тянулась к брату "покойного" Михею Васильевичу.

Михей Васильевич тоже радовался встречам с Марией, вникал в ее жизнь, помогал делом и словом. О Глебе они никогда не говорили. Ульяна, знавшая от Михея о расстреле Глеба, тоже привечала Марию и ее детей. Горе заставило и третью невестку Есауловых Фолю лепиться к Марии и Ульяне.

Зимними вечерами все трое вязали шерстяные чулки и варежки в доме Михея. Фоля побаивалась его, но он редко приходил раньше полуночи. Иногда они гадали на Спиридона и Глеба - оба выходили живыми, но в таком зловещем окружении черных, пиковых карт, что сердце сжималось. Песни в те дни пели невеселые...

Как во тех горах Кавказских,

Там во темном во ущельице

Лежит молодец, шельма он хороший,

Черной бурочкой укутанный,

Камушками закладенный.

Как с-под этих из-под камушков

Ковыль-травка пробивается,

А на той на ковыль-травке

Поверх камушков цветики алые,

Зимой белые снеги сыпучие.

Мелки пташки туда прилетают,

Во ущельице песни распевают:

Ты проснись, проснись, молодец,

Бела зимушка, она проходит,

Весна красная наступает,

Твоя женушка в беседушках гуляет.

Все в беседушках гуляет,

Себе мужа выбирает...

ОБЛАВА

"Святой Георгий" во Францию не дошел - машины поломались якобы.

Высадили наших станичников на мрачном каменистом острове Лемнос. Пыль. Сухмень. Ветра. Вонючую воду привозили на барже и за ней с полночи становились в очередь. В гнилых тростниковых бараках тиф. Кормили прогорклой рыбой. С утра эмигрантов гнали на работу - сортировать камни, складывая их в пирамидки. Такие же пирамидки над могилками.

В сотне Спиридона Есаулова четверо - он сам. Роман Лунь, Алексей Глухов, Сократ Малахов. Командир каждый день ходил в комендатуру острова и требовал, чтобы их отправили во Францию на транспорте с грузом мрамора. Комендант отказывал, ссылаясь на карантин.

Начинался голод. За дольку чурека отдавали кольцо с алмазом. Народу тьма - драки, воровство, разврат. Казаки вспоминали домашний хлеб, куриные шейки, свиные головы, требуху с хреном, сало, рассыпчатую картошку в сметане, моченый чернослив с крепким, как вино, черным соком - казачью кухню.

Еще на службе Игнат Гетманцев научил Спиридона разным шулерским штучкам, и теперь Спиридон играл в карты на деньги. Малахов раздобыл утлый ялик и промышлял рыбой. Потом ялик увели, и Сократ жил на содержании толстой барыни из Саратова, охраняя ее чемоданы от завистливых рук. Лунь прирабатывал на островном базаре тем, что перебелял красивым девичьим почерком прошения правителям иностранных государств на трех языках. Глухов кормился иждивением станичников, став не способным ни к чему.

Карантин затягивался. Они сложили себе из мрамора хату, таскали на грядку землю, чтобы с весны, если придется, посеять лук, а то и ячмень. Ночами лежали под звездами, слушая неумолчный плеск моря.

- Братцы, - говорил Лунь, показывая на небо, - вон наши звездочки, что над горами стоят в полуночи. Вчера троим пришел отказ из Италии. Надо бежать.

- Куда? - поддерживает беседу Спиридон.

- Домой.

- Могилку там уже выкопали тебе! - злится Глухов.

- Нет, братцы атаманы, дело говорю: деды наши бежали из турецкой неволи.

- В станице арестуют и пулю в лоб! - заворачивается в обрывки парусины Малахов.

- В станицу нам ходу нет, но, может, это и лучше, - рассуждает Роман. - Надо уходить от людей, как в древности уходили христиане, становились пустынниками, столпниками, отшельниками, и звери служили им. Чего я говорю, балки наши глухие, укрытные, поселимся хоть в дуплах Новый Афон, благой Иерусалим, монастырь древесный. Положим камень новой веры, догматы я знаю, а тело пометим огненными стигматами - и не тронет нас никакая власть предержащая!..

На постылой чужбине слова Луня радовали. В памяти вставали потаенные балочки, не раз укрывавшие их, наглухо заросшие ущелья, где можно спасаться годами. Да и не только там - велика Россия. И тут же злились на Луня:

- На каком же коне ты доскачешь домой?

У Луня уже был план. Знакомый шкипер согласился переправить казаков к контрабандистам. Но контрабандисты потребуют огромные деньги. Предложили Малахову ограбить барыню. Сократка отнекивался. Спиридон, картежник, честно метнул карты - кому выпадет. Выпало Малахову.

На барже плыли три дня. Лежали в трюме под канатами. Туманной ночью моторно-парусный баркас греков-контрабандистов высадил их у берегов Грузии. Расплатились николаевскими червонцами саратовской помещицы.

В Сванетии устроились на золотые прииски старателями, не имея никакого представления о работе, надеясь на казачью сметку. Какое-то акционерное общество им выдало аванс, снаряжение, указало высокогорные ручьи, где находили самородки.

Зима отрезала их от мира, продукты кончились, ручьи замерзли, золота они и в глаза не видали. Кормились грушами, засохшими на деревьях. На теле Луня проступила стигматы нервной болезни. Малахов заявил, что уходит вниз. Глухов боязливо держался за Спиридона, как тень, жалкий, липучий, угодливый.

Тогда Спиридон, помнивший со службы старые ориентиры, повел сотню через Главный хребет. Саввы да Варвары дни урвали - середина декабря. За короткий день проходили не много. Встреч с людьми избегали. Выискивали пропитание, ничем не брезговали, в поле и жук - мясо.

Неожиданно из-за поворота показался весь Эльбрус, с подошвой и снеговой линией. Вблизи Грива Снега не та ослепительно белая двугорбая гора, что видится с равнин. Здесь патриарх Кавказа похож на исполинский бриллиант в работе, огранка которого далеко не закончена, некоторые грани отшлифованы, сияют тонко, другие корявые, черные, бесснежные.

Через перевал прошли в ясную тихую погоду - здесь триста солнечных дней в году. В просветах между могучими соснами открылись ледники - белые исполины ящеры, распластавшиеся мордами вниз. Белые ленты воды падают отвесно. Ниже снег зимний, тающий.

Благую пустынь, Новый Иерусалим, решили основать в Чугуевой балке нелюдимо, станица в десяти верстах, тут прятали лишнее оружие, оно пригодится от зверя и лихих людей, хотя более лихих, чем они, в той балке не бывало. Думалось и с родными наладить связь - ходят же сюда за дровами и барбарисом.

Приглянулась им нора-пещера, вход малозаметен, через расщелину векового дуба. Судя по перегрызенным костям, тут спасался медведь или волк. Но две стреляные гильзы говорили о пребывании человека. Серебряная с чернью лошадка заставила задуматься Спиридона. Такие лошадки были и на поясе Глеба.

Падал снег. В горном урочище тишина. Ночами выли волки. Казаки лежат в натопленной землянке, подкидывают сушняк в каменный камелек. Топили только ночью. Трубу из прелых стволов бука вывели низом, в чащу. Стоять в рост в землянке нельзя, зато на полу ковыль, листья. Лучины вдоволь. Заместо табачку лист и конский навоз, собирая который Спиридон припоминал Зорьку - и она тут ходила.

Откопали один клад - наган, три кинжала, австрийский штык и граната. Был и другой - пулемет и пять тысяч патронов - его не трогали, кончились бои, только проверили: надежно ли укрыт от глаз и сырости.

Удавалось поймать силками зайца, куропатку. Глухов, тайно ходивший в станицу к тетке за хлебом, увел у коммунара Колесникова общественного коня - долго ели конину.

Ждали весны, думали, куда податься. Лесной монастырь не радовал. У Малахова открылась на коже экзема. С Лунем случались припадки падучей.

Ходил в станицу и Спиридон. Фоля была верной, истязала себя религией, красота ее блекла. После летних встреч в цветущих балках Фоля ходила вторым. Она сказала, что ее часто "тягают на допросы" - где муж? А недавно пришла она на мельницу смолоть оклуночек пшеницы, и Оладик Колесников кричал:

- Не пускайте ее - она жена минигранта!

Братец Глеб сгинул, говорят, убитый он. Правит станицей Михей Васильевич. Он взял с Фоли подписку, что она сообщит о муже все, что станет ей известно. Под зиму она посеяла. Корова стельная. Васька-сын осенью пошел в школу.

Прощаясь, Фоля с плачем умоляла Спиридона быть осторожнее, ведь братец Михей при народе поклялся отомстить за смерть Дениса кровью Спиридона.

Осторожным Спиридон был и все же не миновал встречи с братом.

Дело шло к весне. С утра пуржило. Спиридон пошел на рыбную ловлю, а может, и косолапый попадется. Он приметил в Подкумке теплую впадину, где сбивалась рыба, и ставил там вершу.

Поставив, поднял голову. С того бока речки неподвижно смотрел всадник, лесник Игнат Гетманцев. Вместе в детстве рыбачили, потом по девкам бегали, служили на границе, вместе прошли германский фронт. Потом пути разделились. В расколе сотни Игнат пошел за Михеем, в полку которого кончил службу, - его демобилизовали за провинность.

Игнат признал тоже бывшего сослуживца, заторопился снять винтовку. Но Спиридон опередил его, поднял наган:

- Назад! Не оглядываться!

Пришлось леснику поворачивать коня. Крепкий, в шитой по талии шубе, Игнат оглянулся, но Спиридона и след простыл - шмыгнул в яр балки, под заиндевелые кустарники. Метель кружила белую карусель. Лесник поскакал в станицу.

Выслушав Игната, Михей расспросил его: не видел ли он раньше людей в лесах. Нет, давно не видел. Стало быть, Спиридон появился в одиночестве, от силы с ним два-три казака. Позвонили Быкову. Решили прочесать леса и балки. Понятно, Михей Васильевич вызвался быть в экспедиции. Чекисты пойдут небольшим числом, человек десять. Зато призвали все население на облаву, как для отстрела бешеных собак.

Станица вышла воскресным днем, с собаками, ружьями, свистками. Больше молодежь и солдаты расформировавшегося здесь батальона. Они ожидали отправки по домам, но Михей Васильевич умышленно затягивал время, видя, что красноармейцы приживаются в станице. Сначала они ласкали хозяйских ребятишек на постое, баловали пайковым сахаром, помогали бабам по хозяйству и, не видя конца ожиданию, осели, стали мужьями и отцами вместо убитых на войне. Почти каждый вечер Михею приходилось бывать на свадьбах, и он радовался прибавлению рабочих рук в станице.

Особняком от всех шла, задыхаясь, Прасковья Харитоновна с красно-белыми волосами, с крестом, выпущенным поверх шубы. Шла спасать сыновей - Михей не утерпел, сказал ей, что Спиридон объявился неподалеку и его идут ловить, чтобы предать смерти за контрреволюцию.

Больше шума, чем дела. Стреляли дробью по зайцам и воронам, перекуривали, жгли костры, аукались и к вечеру потянулись домой. Днем вытащили из копны двоих неизвестных, в мешках барахло, видно, краденое. Привели субчиков в милицию, которая существовала пока при ЧК. Один Гришка Очаков, но его не узнали, отпустили.

Отряд Быкова стал на ночь привалом в Чугуевой балке. Решили не возвращаться в станицу, не взяв Спиридона. Пошел снег. Побелели кони, шинели, фургон. Чекисты выставили караулы, поставили палатку, калили жестяную печурку, сушились, ели всухомятку.

В уголке на соломе примостились молодожены Васнецов и Горепекина. Фроня уже оставила суровую службу и военный наряд, пекла милому пышки, стирала портянки, шила, готовясь, пеленки. Тусклые с ржавчиной глаза влажно потемнели добром, приветом. Ночами ей еще снились расстрелянные враги - генералы, атаманы, казаки. Но дни наполнялись сладкой домашней суетой - опара, куры, ожидание мужа в обед и вечером. Васнецов согласился осесть в станице, но попросил отпуск съездить на родину, на реку Каму, что течет в пермских лесах. Горепекина собралась ехать с ним, представиться свекрухе. В последней операции от мужа Фроня не отстала, хотя донашивала последний месяц.

В палатку втиснулся начальник с котелком снега. От матроса в Быкове остался уголок тельника под расстегнутой гимнастеркой. Быков поставил котелок на огонь, тронул за плечо Васнецова:

- Толя, дай трофейную.

- Хороша? - заулыбался Васнецов, роясь в сумке.

- Век бы брился! Ведь что бритва? Вторая жена! Иная, как сучка, по волосам прыгает, а эту будто медом намазали, не оторвешь!

- Потому германская, золинген, самоправка, у беляка взятая! - гордо оглядел бойцов владелец чудесной бритвы.

- Как это - у беляка? - жестко спросил Сучков, огромный казак-чекист с забинтованным горлом. - Мародерствуешь, Васнецов?

- Это под Астраханью было, - тихо говорит Васнецов. - Сначала тот беляк пулю мне загнал под кожу, а потом я его достал пулей. А бритва и выпала у него из кармана. Лезвие у нее в золоте.

- Ага! В золоте! Как же ты мог не сдать драгоценность? привязывается Сучков.

- Сколько тут золота, - должно, миллиграмм какой!

- Все равно золото, и оно принадлежит народу!

- Ты что, Сучков? - спросил Быков. - Чего мелешь языком? Нашел мародера! Бриться и нам надо!

- А у него борода растет? - уколол Сучков в самое больное - Васнецову двадцать один год, а борода никак не вылезает, только что слава - бритву имеет!

- А у тебя и спина в шерсти! - нашелся Васнецов.

- Скоро придется тебе сдать бритву!

- Куда? - деланно поинтересовался Васнецов.

- В коммуну, все будет общим.

Васнецов нахмурился, хотел возразить, опустил голову. Сучков, радуясь, что досадил человеку, просветлел лицом. Васнецов посмотрел на товарищей, честно сказал:

- Для коммуны сдам!

Быков приспособил осколок зеркала, намылился от руки и бреется в свете рыжих лисиц, пляшущих от огня в палатке. Отставил ногу в шевровом, стертом донельзя сапоге. Васнецов смотрит на сапог и начинает канючить не в первый раз:

- Дело говорю, товарищ начальник, давай меняться!

Он обут в мягкие яловичные ботинки со скрипом. Быков скосоротился, губу выбривает, молчит. Невзначай сдул соломинку с голенища и нехотя посмотрел на толстокожие ботинки с двойными подошвами, свинченными железом.

- Меняться люблю - медом не корми. Но тут факт. Я, моряк, комендор башни, буду, как Дунька, в обмотках топать.

- Посмотри, ботинки какие! - просит молодой чекист. - Понимаешь, я бы не приставал, если бы не в отпуск. Ну приеду в свою деревню. Где воевал? На Кавказе. А чтобы верили, вот они, казацкие сапоги!

- Пехота, не пыли!

- Тебе их только выкинуть, сапоги, - разгорался Васнецов. - А я сапожник, у меня и кожа есть, пол-листа. Я, брат, с мальства привык в сапогах, натура такая.

- Натура дура! - желчно сказал забинтованный Сучков. - Мужики в сапогах не ходили, лаптежники!

- А я ходил! - со слезой доказывает Васнецов.

- Ну и дурак. Сапоги формой были! Теперь революцией всем разрешено! гневался чекист-мизантроп.

- Казаки все контры! - выпалил Васнецов.

- Чего ты сказал? - поднимается Сучков, загораживая свет.

- Ну, петухи! - строго прикрикнул Быков. - На гауптвахту захотелось? Что за политическая близорукость, Васнецов! И ты, Сучков, хорош, поедом ест парня, а за что, и сам не знает...

- Дак как, Андрей Владимирович? - просит Васнецов. - Уезжаю ведь на днях.

- Чудак-человек! Неделю проходу не дает! К тому же учти; хоть мы и красные бойцы, но субординация есть. Представь себе такую картину: комэска предложит комбригу или начдиву сапогами меняться! Какая же это армия? У морских пиратов и то была дисциплина на их летучих кораблях!

- Так я не по службе, - запинается Васнецов.

- Вот я и говорю: припрется рядовой к командиру - давай шинелями или там конями махнемся!

- И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!

- Дал - не поменял!

- Придачи дай, - посоветовал Васнецову Михей Васильевич. - Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни яа есть сапоги казачьи, офицерские!

- То была братская мена, - смутился Быков. - От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.

- Хочешь бритву? - выскочило у Васнецова, сам испугался - хоть борода не росла, но бритву держал из гордости - хорошая вещь дураку не достанется.

- Бритву? Вот репей пристал!

- Бери, начальник! - оживился отряд.

- Дети будут бриться! - вновь запылал Васнецов. - Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем...

Нежилым холодом повеяло на бойцов - Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел:

- Как хочешь, начальник.

А Быков уже опустил бритву в нагрудный карман:

- Раздеваешь ты меня, Толя, меняться люблю, проклятый!

Снял сапоги - вместо подошв фанера. Отдал и портянки - куски бархатных портьер. Чертыхаясь, надел ботинки, смотрит с видом обворованного.

Васнецов спрятал ноги под себя, достал из сумки сапожный припас, засветил свой огарок и к утру поставил сапоги на новый ход. Фроня прикорнула за спиной.

ДОБЫТ ПОД ПЕСНЮ

Дорого стоили мне старинные казачьи песни, много потратил я вина трезвый казак ни за что не запоет, слов не помнит, а выпьет чарочку-другую - и слова на волю запросятся. Я собирал их в тускнеющей памяти старых песенниц, былых запевал, чудом уцелевших в бурях времени. Разыскивал в пепле прошлого, как стершиеся и растерявшиеся золотые монеты, - не видно уже изображений царей, знамен, орлов, но звенит золото и во тьме пламенеет.

Главные песни казачества - военные. Но не чужды казакам и исторические воспоминания, как и бытовые, обрядные. Много песен начинается "с гор темных" и "лесов дремучих" - рядом они, горы и леса. Нередки начала с "белой зари" - рано начинался казачий день. Длинные, с повторами и возвращениями, тягучие, как скрип колеса арбы, - долго едет казак, и надо, чтобы песни хватило на всю дорогу.

Я сказал: трезвый казак не запоет ни за какие деньги - ему и стыдно петь без пирушки. Но, случалось, и вино не брало. И тогда спасала песня и пели так, что деревья роняли листья, а воины опускали оружие.

После встречи с лесником Спиридон приказал уподобиться волкам ходить бесшумно, бесследно, забыть голос, стать в снежном лесу привидениями, тающими при первой опасности. И все-таки сам опять напоролся на человека, опять на казака своей сотни и опять у воды. Пил лежа у ручья - хрустнула веточка. В тот же миг на хруст поднял наган.

- Васильевич, - окликнули шепотом. - Я Гарцев...

Сколет, обтянутый кожей, - куда и живот делся!

- Откуда?

- Я тут с осени, в Терновой балке спасаюсь. Ты один?

- Наших трое.

- Беда. Облава. В степи тыща народа.

- Пошли.

Привел Савана в землянку. Банда насторожилась: Саван видел чекистов на фургоне, с собаками, в отряде Михей-председатель и лесник Игнат.

- Ну, дети, готовьтесь, - сказал Спиридон. - Нас ищут. Да и пора уже в атаку - вши заели совсем, от судьбы, видать, не спрячешься.

Перед светом в карауле стоял Сократ Малахов. Утром его не обнаружили.

- Бежал, стерва, - сказал Глухов. - Прощения хочет вымолить, сюда приведет чеку.

- Я тут знаю тайное место, никакая собака не возьмет, - сказал Гарцев. - За мной.

Зимний лес. Почти отвесны склоны гор. Пустынно свищет ветер. Дрожит неопавший лист. Деревья враждебно поскрипывают. Лесные гиганты изогнулись, как для прыжка. Порой чудится звук вражеского рожка - птица кричит. Чистый лес, буковица, ясенник, дуб сменяется зарослями кустарникового кизила, орешника, а крутизна - не приведи бог.

В полдень густо лепил снег. Пылающей паклей чекисты осветили ходы в скалах - гулкая тишь, пепел старых костров, бычьи кости.

Громко крикнув, к отряду подошел Малахов. В немецкой каске, в конской шкуре, на пальцах экзема. Пахнуло гниющей затхлостью давно не мытого тела. Пересохшим голосом попросил хлеба. Ел, и красные пятна рдели на мякише десны разваливались. Снял каску - на мослатом черепе три волосинки довоевался. Сдал австрийский штык.

Больше при нем ничего не оказалось, кроме горсти мерзлого кизила. Он показал, что банда здесь, он поведет.

Землянка была пуста.

- Начальник, - просит Быкова Малахов, - ты запиши в протокол, что я сам сдался, это должны учитывать...

- Тебе и без протокола высшая мера! Показывай!

Еще два дня прочесывали балку, оцепив лес пикетчиками. Следов людей не обнаружили. Стали сомневаться в показаниях Малахова.

Сократ сказал правду. Только люди, о которых он говорил, стали волками. Они ходили по ручью, отсиживались в тайной пещере, скрытой серебряным полотнищем незамерзающего водопада. Собаки отряда пили воду рядом, но банду не почуяли.

Больше искать нечего - все прочесали. Однако не привидение же видел Игнат Гетманцев. Решили оставить трех пикетчиков на буграх, вернуться в станицу, выслать сменный отряд и искать, дежурить по очереди, пока волки не будут выловлены.

В мокрой пещерке едва различается свет, проходящий сквозь толщу падающей воды. Волки дрожали в ознобе. Сверху капает. Под ногами вода. Еды никакой - желудки как сморщенные летучие мыши, висящие в пещере вниз головой. Настал предел. В волчьих душах вскипала злоба. По какому праву им, родившимся здесь, не дают жить даже в лесу? Ладно, война не кончена, будут принимать бой. Отроют "максим" - пулемет - и пять тысяч патронов к нему.

Отрыть пулемет не сумели - близ тайника разбит бивак отряда. Тут Гарцев донес, что чекисты все сели на фургон и, похоже, направляются в станицу, на выход из балки. Тогда Спиридон разработал план, объявив сотне, что с этой минуты он становится полковником, и сам же, не унывая, пояснил:

- Нынче полковник, а завтра покойник!

Чекистам не миновать узкой горловины дороги, стиснутой отвесными скалами на выходе из балки. Понятно, что фура будет двигаться только по дороге. Тут и метнуть на отряд сверху громадные камни, ударить гранатой и бичь из наганов.

- С богом! - встал полковник.

Четыре угрюмые тени с мутными, тупыми, болотными лицами поднялись на скалу и залегли в валунах, нависших над узким проездом. Прикрылись последним рваньем. Тепло покидает их тощие, волосатые тела. В бородах шишки репейника. Ногти приобрели форму первобытную - когти. На руках и лицах ссадины, синяки, царапины - следы возвращения в пещеры.

В безжизненном небе ледяной бестелесный свет. На кусте шиповника сиротливо краснеет одинокая ягода, сморщенная морозами. Снежные буруны, косогоры, гребни, бугры. Саван Гарцев жевал корешок и говорил:

- Истинно, будет нам пожива у проклятых басурман - и хлеба, и спирта, и одежи добудем вволю...

Ими уже двигало одно, древнее, звериное - убить добычу, вонзить зубы в сочную мякоть, насытиться.

- К чему бы это, братцы, сон я сейчас видал - ни в сказке сказать, ни пером описать, - гутарит Роман Лунь. - Не доводилось такой красоты видеть, и ровно бы плакал я от счастья...

- Плохо, если хороший сон видал, - скрипнул зубами Алешка Глухов. Бабка наша рассказывала, будто есть у каждого человека свой ангел-хранитель. Бережет он нас от смерти и зла. Под конец злой гений побеждает ангела, и ангел тогда посылает человеку сон, что дает блаженство, не бывшее явно. После сна ангел отступается, и налетает черными крылами демон зла.

С ужасом посмотрели станичники на Луня, от которого отступился ангел-хранитель. И каждый помолился про себя своему ангелу.

- Расскажи, - прохрипел Спиридон.

- Слушайте, господа офицеры, слушайте. Будто едем мы все и еще Чугуев, царство небесное, верхами по этой самой балке. Только не зима стоит - майский полдень. И по всем буграм чудные цветки расцвели, по колесу большиной, красные, синие, желтые. В небе облак белый простерся, схожий с ликом боговидца Моисея, и такая стоит синева, аж глаза ломит. И прошу я вас остановить коней, цветков тех нарвать. А вы скачете. Спешился я и рву их, рву, в руках не помещаются. Бежу от бугра к бугру, а там еще больше. Лес кудрявый, зелень, трава пахнет до одури. И так хорошо мне стало - упал в цветки и плачу... Поднял очи, а вас уже нет, господа. Облак почернел, лик сатану явлен, молонья без грома прыщет. Жутко мне стало. Конь потерялся, пеши бежу, кричу вам, туман лезет с горы, букет мой рассыпается, бежу, а бечь некуда...

- Некуда, - повторил Спиридон и оглянулся на хруст в кустах - еще поредела его сотня, нету Алешки Глухова, не выдержал, бежал, ведь отряд уходит, чего переть на рожон.

Но преимущество на стороне малочисленной сотни. Сами невидимые, они уже отчетливо слышат далекий, особенный пристук военной фуры. Отряд обречен - грозные камни, граната и пули похоронят чекистов.

- Кажись, Глебовы колеса, с его арбы, - догадался Спиридон и клацнул курком. - Вставляй!

Лунь вставил в гранату запал - хранил на теле от сырости. Саван продул ствол пистолета.

Отряд продрог. Жмутся на фуре, бегут рядом, остервенело бьют прикладами по замерзающим в мокрых портянках ногам. Молчат. Устали. Правит конями Васнецов. Пиликает на губной гармошке. Любуется суровой красой зимнего леса, скалами, где к ночи нахохлились пернатые хищники, былинными крутоярами, огненным комом лисы, бегущей в снегах. Очарованный возница на миг остановил исхудавших вороных.

Смолк стук колес. В ясной тишине плывет тихая мелодия. Бойцы прислушались. Нет, это не губная гармошка. Родник подо льдом рокочет. Запечалились бойцы, раздумались - служба их кончается, скоро и они возьмутся за плуг. Впивают сладкую грусть ручейка, слезы сырой земли. Сучков раскурил две цигарки и одну подал в рот Васнецову. Парень благодарно улыбнулся, чмокнул на вороных, поехали.

Но песню хотелось продолжить, счастливую сказку о мире и тишине, о беспечальном и трогательном.

Мушка нагана Спиридона прицелена на серую фигурку Михея. Ну, что ж, посмотрим, кто кого раньше. На семьсот метров бьет наган. Но вернее ударить с двадцати.

Возницу посадил на мушку пистолета Саван.

"Лимонка" в руках Романа. Позеленевшие в лишаях валуны уже сдвинуты с места, осталось чуть толкнуть.

- Чего зажурились, казаки? - встряхнулся на фуре Васнецов. - Давай нашу, военную! - и сам запел:

Рано Машенька вставала,

Рано пашенку пахала,

Шли солдаты

Эх, шли солдаты!

Молодой, худой, как палка,

Маше стало его жалко,

Молодая

Эх, молодая!

Ты постой, постой, служивый,

Давай сядем мы у нивы,

Сбоку речки

Эх, сбоку речки!

Солдат видит: баба дышит,

Рубашонку грудь колышет,

Печет солнце

Эх, печет солнце!..

Не поддержали. Не та песня. Но души растревожил.

Время Малахова истекало. С каждым поворотом колеса приближался он к трибуналу, к смертной казни. Вдруг он высунулся из конской шкуры, глянул на темнеющую склянь неба и страстно, прощаясь с жизнью, запел:

Как на Линии было, на Линеюшке...

И замолк вдруг, как оборвался.

Михей Васильевич подумал о чем-то, может, вспомнил, как певал эту песню брат Спиридон. В гражданскую войну казачьи песни, как и казачья форма, стали чужими, потому что их пели белые сотни. Но ведь сложены они безвестными солдатами в трудных походах российских. И война уже кончилась, и песня хорошая. Обтер губы и всю душу вложил:

На славной было на сторонушке...

И дружно подхватили чекисты-казаки:

Там построилась новая редуточка...

В той редуточке команда казацкая...

Все донская команда казацкая...

Волки насторожились. Чистые солдатские слезы разливаются над вечереющим небом. Самим давно не доводилось петь. И завидки берут Спиридона, и досада - не так поют, вот так бы надо.

Грустно дрожит звонкий подголосок Горепекиной. Васнецов слов не знает и смотрит на губы жены и тоже подтягивает:

В той командушке приказный Агуреев сын...

За неделюшку у Агуреева сердечушко не чуяло,

За другую стало сказывать,

Как за третью за неделюшку вещевать стало...

Извечная тоска по родимой земле. Ком подступил к горлу Спиридона ожесточение против Михея таяло. Саван перестал жевать, слушает, слушает.

Наехали гости незваные, непрошеные,

Стали бить и палить по редуточке...

И повыбили командушку казацкую...

Фура вот-вот въедет в горловину ущелья. Собаки отстали. А волки тонут в воспоминаниях. Под эту песню их баюкали матери в бедных казачьих хатах. С этой песней плыли их деды по бурному морю. Ходили на дальние заставы. И возвращались в станицы.

Все прошло, пролетело. Ни песен, ни родных, ни отечества.

Вы сами, ребятушки, худо сделали:

Не поставили караула - спать легли...

Кровенила душу песня, вливая вместе с тем странную безмятежность. Душа поднимала навстречу песне сломанные крылья. Окунувшись в прошлое, вспоминая мирные рощи, бег станичной реки, звон благовеста, они держали оружие наготове. Вороные кони достигли намеченной волками черты.

Командир молчал.

- Пора! - напомнил Саван.

- Сейчас, успеем, - шепнул Спиридон, - последний куплет...

И лучший охотник мира бессилен перед королевской дичью русских лесов - глухарем: не подойти и на триста шагов, длина пяти охотничьих выстрелов. Но когда эта птица поет перед зарей любовную песнь, плотно закрывая глаза и уши, можно стрелять рядом из пушки - не услышит, так увлечен пеньем. Потому и говорят до сих пор охотники об убитом глухаре не иначе: добыт под песню. А иначе этого многоцветного полупудового петуха и не добудешь.

Не бывать вам, ребятушки, на тихом Дону,

Не видать вам, уряднички, своих жен-детей,

Не слыхать вам, казачушки, звона колокольного.

Черные овчарки залаяли со спины волков, хватая их за ноги. Возница хлестнул коней. Лунь растерялся, уронил очки, гранату уже не добросить, и с камнями опоздали. Только Саван Гарцев выстрелил.

На дорогу выбежала нелепая старушечья фигура с поднятыми руками. Прасковья Харитоновна. Все дни она неотступно следовала за отрядом, собаки к ней привыкли, ночевала она, как зимняя птица, в снегу.

Кинулась к Михею, открывшему пальбу.

Бойцы уже рассыпались и оцепили скалу. Волки не сопротивлялись, упустив момент. Вяло подняли руки, сожалея лишь об одном - что песня до конца допета. Вот если бы ее начать сначала!

Собак от них отогнали. Лунь пристально смотрел на мать Есауловых. Его первого спросили, есть ли еще люди и оружие. Он ответил:

- Я на прямом проводе! - Сошел с ума.

Саван Гарцев не промахнулся. Васнецов лежал на синем снегу, глядел в безжизненное небо, дергался, пытался говорить, но захлебывался черной кровью. Когда таяли последние лучи жизни в тускнеющих зрачках, ему с усилием удалось прохрипеть склонившемуся Быкову:

- Сапоги возьми, брат... - И вытянулся, как на параде.

- Кто стрелял? - спросил начальник ЧК.

- Я, - вышел Гарцев. - За отца. Атамана.

Быков выстрелил ему в сердце.

Ожесточение Михея, рванувшегося к Спиридону, передалось и Спиридону. Он прыгнул ему навстречу - зубами перервать глотку. Уже не могли остановиться. Уберегла их старинная песня. А тут Быков, сбив Спиридона, вцепился в Михея:

- Не трожь, эта птица важная, их судит Москва, убери кольт.

Прасковья Харитоновна стояла на коленях в снегу.

- Ну, чего молчишь, гадюка белогвардейская? - спросил Михей, успокаиваясь.

- Мы с тобой отговорили, - Спиридон дает связать себе руки - вяжет Сучков.

- Что я тебе говорил, помнишь? Кто прав оказался?

- Прав тот, у кого сила.

- Брешешь. Сила у того, кто прав.

Быков смотрел на Спиридона. Так вот он каков, последний белый офицер. По лицу Спиридона текли слезы. Рухнуло, в его представлении, главное род, семья и, стало быть, отечество.

- Имеешь что сказать сразу? - спросил Быков.

- Скажу, - утерся он связанными руками. - Мало мы вас вешали с атаманом Шкуро. Да и Шкуро напрасно не хлопнули, а была думка. Жалею, что не погиб я от германской пули.

Михей не удержался и пнул брата ногой.

- Требую обращения! - крикнул Спиридон. - Я полковник!

- Скажи, полковник, - спросил Быков, - если бы ты остался жив, воевал бы опять против Советской власти?

- Да, воевал бы!

- Ну и контра! Тогда почему ты на службе спас от суда Дениса Коршака, он нам рассказывал? - допрашивал Быков.

- Потому что станичник, родня, хоть и дальняя, а свой своему поневоле друг.

- Поехали! - сказал Быков.

Прасковья Харитоновна хотела обнять Спиридона, но Михей не допустил, чтобы не сорваться самому: не зарыдать, не закричать, не забиться при людях от жалости к измученному, чуть живому брату.

Пленных привязали к фуре. На ней лежал один Васнецов, а Сучков правил. Лицо мертвого вздрагивало на ухабах, в полуоткрытом рту хлюпала кровь. Труп Савана Гарцева остался в лесу. Чернолицая Горепекина спотыкалась за поездом мужа. Закатилось ее солнце ясное. Через месяц она родит дочь, Крастерру. Тогда же разрешится и Фоля Есаулова - сыном Сашкой.

Так, песней, в станице кончилась гражданская война.

Ты скачи во станицу, конь вороной,

Передай жене, отцу-матери,

Что женился я на другой жене

И другую себе выбрал матушку:

Заручила меня пуля горская,

Женила меня шашка острая,

Приняла в зятья мать сыра-земля...

Часть III

У КАЗАКА ДОМИК - ЧЕРНА БУРОЧКА

Полно вам, снежочки, на талой земле лежать,

Полно вам, шзиченьки, соре горевать

Оставим тоску-печаль во темных во лесах,

Будем привыкать к чужой дальней стороне.

Перины-подушечки пора нам забывать,

С девками-молодками теперь уж не гулять.

У казака домик - черна бурочка,

А жена его да все винтовочка.

Вспомню про жену да на винтовку погляжу,

Чтоб она была чисто смазанная,

Мелким порошочком все заряженная,

Старшему уряднику показанная.

Никого в поход нам с собой не брать:

У казака конь - что родимый брат,

На земле ковры нам - травы пестрые,

В серебре сестрицы - шашки острые.

Казачье житье, право, лучше всего:

Ходя наедимся, сидя выспимся,

Есть у нас, ребята, крупа и мука,

С крупы кашицы наварим, с муки хлеба напечем,

Скинемся по денежке - пошлем за винцом.

Выпьем мы по рюмочке - позавтракаем.

Выпьем по другой - разговор заведем,

Выпьем мы по третьей - с горя песню запоем,

Мы поем-поем, про казачье житье...

СКИРД ПРОРОКА

Перед германской войной Анисим Лунь редко слезал с лесов желтокаменной лечебницы и выбил имя свое на фризе.

Автор проекта, академик, подарил старшине каменщиков серебряную киюру.

В войну еще строились, но мало, от случая к случаю, и каменщик водил скот. Зимами на базах набирались горы навоза. В дожди от навозной жижи вода в колодезе становилась желтой, как чай. Весной бабы-поденщицы, подоткнув юбки выше колен, голыми ногами месили навоз, делали в деревянных станках кизяк. Осенью легкие шершавые брикеты с всохшими улитками и червяками складывали в скирды и обмазывали крепким конским навозом. За овцами не чистили, и овечий, самый жаристый кизяк резали лопатами прямо на базу. Поджигать кизяк не успевали.

В семнадцатом году пророк продал скотину, а скирды кизяка переложил в одну "вавилонскую башню". Навозный терем с ложными оконцами и карнизами превышал дом Луня. В голодные годы супруга пророка Маланья Золотиха продавала кизяк на сотни, десятки, штуки, разбирая "башню" с одного угла.

Однако не для пустой забавы, не в похвальбу ремеслом строителя сложил Анисим кизяк особенным манером. Кизячный дворец построен не сплошняком. Была в нем палата, где хозяева прятали сухари и солонину на черный день. Попасть в палату не просто - лаз скрыт искусно. Когда ЧК взяла сына Романа, делали обыск, щупали и терем штыками, ничего не заметили.

А в "башне" сидел человек, Глеб Есаулов. Царствует он в тереме уже полгода. Лунь носит ему по ночам харчи и табак, что передает Прасковья Харитоновна. До конца жизни Глеб так и не стал курящим, но табак, особенно дорогие папиросы, любил держать при себе. Выпив, дымил одну за другой, правда, не затягивался.

В тереме дым оседал на черных стенках синими цветками - глаза, ставшие волчьими, различали в темноте многое. Были и окна в тереме - две вытяжные дырочки, дающие сухой сквознячок и две иголки света. Попискивали и шуршали мыши - иногда Глеб обнаруживал их у себя в кармане. Один мышонок даже наловчился выходить к обеду "точно по часам" - Глеб кидал ему крошки.

Шумели дожди, мели снега. В скирде сухо, для тепла - солома и тулуп. Нужник оборудован. Вместо подушки - чувал с пшеницей. В рукаве тулупа никелированный браунинг-кастет. Оружие в те времена ходило наравне с чеканной валютой. Поэтому, когда ладились насчет "квартиры", Глеб, не вспоминая о древних монетах, спрятанных в колодезе, пообещал Луню, потомку разбойных терских казаков, ослепительный браунинг. Но, пуская постояльца в терем, Лунь имел другую корысть - Глеб охранял от мышей спрятанное зерно.

Помыться в бане удавалось, хотя выходить из тайника опасно. Станичные новости Анисим приносил вместе с харчами.

Донимало отсутствие женских ласк. Частенько лежал на чувале с пшеницей, как на бабе. Просил Анисима нанять какую-нибудь вдовушку или гульливую Нюську Дрюкову и привести ночью в сарай. Лунь боялся. Наконец согласился позвать Марию, а то казак уже телку готов полюбить.

Дождь перестал. Тяжко клубились тучи по улицам станицы. Заползали в базы, где не видно скота, в пустые, давно растворенные конюшни, в холодные клеухи и курники - власть брал царь Голод.

Мария торопливо шла по железнодорожной насыпи - спрыгнула с поезда, не доезжая станции, чтобы не попасть в лапы ЧК. Укутана в Настину бежевую шаль, присланную Антоном с фронта. На горбу мешок. За ней в полусне семенили дети, тоже навьюченные мешочками с лямками. Ездили в села, поменяли на зерно серебро, сколупнутое с отцовского кинжала, а клинок бросили в речку - оружие иметь запрещалось.

Ночь стоит на часах. Ни души. Ставни домов стянуты железными болтами. Ворота на запорах. Над яром белеют хатенки мыловаров и собаколовов. За ними кресты старинного кладбища. Могилы безответны, и безответны хаты, хотя за каждой дверью живые люди. Кричи под ножом бандита - никто не выйдет, только креститься будут. Да и кому выходить? За семь трагических лет сильно сократилось мужское население станицы, будто лес вырубили. Постреляли станичных богатеев, чтобы не претендовали на отобранные дома, гостиницы, магазины. Самых знатных истребили семьями. Немало выслали в северные края. Многие ушли за кордон, разбрелись по России, переменили обличье, стали "мужиками". Уже стало известно: в Париже и Лондоне, в Афинах и Берлине возникали русские кварталы и русские кладбища. Брат Александр прислал письмо из Венеции, где жить человеку невозможно - вместо улиц течет вода. Казакам не привыкать к дальним странам - прадеды бывали и в Париже, и в Венеции. Только на сей раз не поднесли казакам золотых ключей от городских ворот, но жить разрешили.

Мать приложила палец к губам детей. Впереди медленно плыли три силуэта. Путники зашли за кусты сирени с набухающими почками. Силуэты растворились в тумане.

На мгновение, кривым бандитским ножом, выглянул тусклый месяц. На крыше фигурного особняка блеснули медные сосцы волчицы. В этом доме Мария прожила шесть лет. Рядом - темная громада лечебницы античного стиля. В девятнадцатом году белые хотели взорвать ее - пороху не хватило, только попортили морду одному льву. Подожгли - не горела. Дядя Анисим, строитель, откровенно радовался.

Долго петляли по каменным улицам - идти чисто, но стуку от ног много. Спрятались в гроте, увитом плющом, переждали - ехал конный патруль. Неужели столько огней на чугунке пройти и теперь, у дома, лишиться пшеницы! У Антона и ножик припасен на всякий случай, да казаку только десять лет. Тихо шли снова. Страх нависал над звонким железом крыш. Висел на тонкой ниточке, проходившей возле самого сердца. Неосторожный толчок и ниточка оборвется. Неожиданно впереди запел чистый мужской голос:

Любим шумное веселье

Вокруг чаши круговой.

Чаша - верный друг последний

В жизни тягостной земной...

Мария присела, обмытая потом жути. Выстрел бы не так испугал, как беспечный, спокойный, красивый голос. Песня удалялась.

Слава богу, вышли к родовому гнезду. Стукнули в окно. Тихо отодвинулась занавеска. Мать. Не спит. Ждет каждую ночь.

- Маруся? - шепотом спросила Настя, не снимая крючка с кольца дверной коробки.

- Я, мама.

Густая теплынь спертого воздуха показалась слаще меда. Как водится, при встрече мать и дочь погоревали, поплакали о тех, кто никогда уже не постучится в эти двери. Потом Настя сказала:

- Пойди вечерком к дяде Анисиму. Живой он.

- Кто? - задохнулась Мария.

- Мучитель твой, Глеб.

- Мамочка! - крикнула Мария, испугав детей, и стиснула мать.

- Тю, кобылица степная, - смеясь, отбивалась от поцелуев Настя. Дура, мало тебе казаков.

- Я сейчас пойду!

- Я тебе пойду, нечистая сила, дрючком по спине!

- Пойду!

- Манька, я кому говорю?

- Да ведь все равно не усну теперь!

- Чтоб его, заразу, ишо раз расстреляли! Забил голову бабе, повесе длинноногой!

И з д е с ь н а ч и н а е т с я т р е т и й р о м а н М а р и и С и н е н к и н о й и Г л е б а Е с а у л о в а.

Среди нескольких десятков книг, составивших Библию, Новый Завет Евангелие резко выделяется даже тем, что оно написано на греческом языке, когда вся остальная Библия на древнееврейском. Дядя Анисим почти никогда не цитировал Евангелие, как бы не знал, не помнил его. Станичники же из божественных сочинений по сути знали одно Евангелие, жизнь и учение Христа.

Две тысячи лет христианство учило: отдай тому и нижнюю одежду, кто снимет с тебя верхнюю, согнись, покорись, смирись, пострадай за другого. Этическая ценность этого несомненна, если бы... Если бы в основных книгах Библии не проповедовалось иное: о к о з а о к о, к р о в ь з а к р о в ь.

Мария воспитана как христианка Евангелием. Чуждалась ссор, распрей, делилась куском с другими и в век жесточайших войн хотела одного: чтобы все жили в мире. В этом причина ее несчастий. Опанас Багрицкого тоже хотел одного: не убивать ни белых, ни красных - потому и выпало ему убить продкомиссара Когана, стать махновцем, ибо кто не идет вперед, делает шаги назад, на месте движения не бывает, а жизнь только в движении.

Любовь Марии и Глеба держится не взаимностью, не темными омутами подсознательного. Глеб любил сено, коней, родники, телят, легко читая их примитивные эмоции и реакции. Людей на Земле в три ножа не перебьешь, а вот золотые империалы редки в казачьем кошельке. У Марин самое дорогое люди, живущие рядом. Любовь их держится ее любовью - вечной жертвой, добром, благом для других, как учил Христос. Возможно, цель христианства: создать людей-рабов, а Пятикнижие Моисея, Ветхий Завет учил народ быть господином. Мария рабыня, тем более с семи лет в прислугах.

Ссыпали зерно в подушки, чтобы всегда чувствовать - тут он, хлеб. Найдут, не дай бог, пришьют спекуляцию - и на рассвете в ломки. Дети чмокали в темноте, бабка дала им по кукурузному оладику, намазанному тыквенным вареньем. Легли, не вздувая каганца.

Бабка на печи, дети с матерью на трухлявой деревянной кровати, сделанной дедом Иваном лет шестьдесят назад. Много детей родилось на неб, много остыло покойников. Сколько бы душ ни было в казачьей семье, кровать в хате одна, для матери с отцом. Спать на кровати - праздник для детей. Мечтая о кровати, девки спешили замуж. Малые спали на полу, старые на печи. Таким образом, кровать приходилась на лучшие годы.

Мария лежала с открытыми глазами. Тоня, и уснув, не отпускала руки матери. Антон бессознательно прижимался к обнаженной материнской ноге, похрапывая, как старичок. На лавке храпел Федька, заведующий телегами и боронами в коммуне. Нехитрая механика, а все-таки Федор носил при себе разводной шведский ключ, запасную чеку, пару гаек, моток медной проволоки, незаметно взятой во дворе стансовета. Была у Федора мечта - сделать на Юце ветряную электростанцию, о которой он вычитал недавно в газете.

На божничке тикали нагрудные юнкерские часы братца Антона. Сколько еще до света? А идти к дяде Анисиму только вечером, когда стемнеет. Серником Мария зажгла лампадку, взяла на иконе крохотный ключик на тряпочке и завела часы, чтоб скорей стучали.

Улицы за три гукнул выстрел и будто крикнули. В слепые, тревожные ночи, ветер которых влажен от крови преступления, хорошо чувствовать вокруг себя толстые каменные стены, сложенные руками дедов, давно лежащих, "где частые крестики", "за Неволькой" - речушкой перед старым кладбищем, куда души попадали невольно. На Франчихе лет десять назад открылось новое кладбище. Францова гора когда-то принадлежала Франсу Тристану, отцу деда Ивана. В революцию выросло за Английским парком Братское кладбище - для красноармейцев и коммунистов. Старообрядские могилки, понятно, по-прежнему отдельно от православных, а вот мужики, нечистая сила, лезут с гробами под казачьи кресты. За Подкумком располагается уютное еврейское кладбище, поражающее казаков красотой, - вишневый сад, мрамор, цепи, решетки.

Немало и безымянных могил вкруг станицы. Много костей зарыто в ярах и каменных ломках, где Мария почасту останавливалась, думая о "закопанной" тут первой любви.

Скорей бы утро, а потом - вечер!

За окном простиралось грядущее, грозное, смутное, как гигантские массы тумана, прущие с гор в котловину ночного города. В центре под одиноким керосиновым фонарем еще сохранилась клумба-календарь. Цветы дней давно увяли, а год кто-то выложил малиновым кирпичом - 1921.

Мария никогда не задумывалась, есть бог или нет, молилась, не рассуждая. Но с той ночи она стала религиознее - ее поразило: весть о том, что Глеб жив, пришла в благовещенье - величайший для христиан день, когда всякий труд есть плевок в бога, птица гнезда не вьет, кукушка вила - и господь лишил ее гнезда навеки, а крота навсегда ослепил за работу в этот благой день.

Днем Мария исповедовалась священнику, что согрешила, трудилась в праздник, добывала пропитание детям. Отец Илья не укорил ее, успокоил, а принесенную Марией пшеницу "на храм" раздал нищим.

Наконец наступил вечер. Дядя Анисим провел Марию в сарай, отодвинул плетень, достал два камня, и женщина влезла в терем.

- Маруся? - шепнул из темноты Глеб.

- А, - счастливо упала ему в руки, как спелое яблоко при дуновении ветерка.

Он пожег целый коробок спичек, рассматривая дорогое лицо, виделись они, дай бог памяти, в день преображения господня.

Жаркая была ноченька. Воды выпили бидончик, как на покосе. Казалось, никогда не любили так раньше. Губы сохли в огне поцелуев.

- Дурак я был дураком, - упоенно говорил Глеб. - Нету слаже тебя и чище. Будем вместе?

- Ага...

- Навек?

- Да.

- Золото ты мое бесценное... Камушки целые?

- Берегу пока, и крест дедушкин.

- Антон и Тонька живы-здоровы?

- Слава богу, только животами маются.

- Ты их корми лучше, они теперь силу, рост набирают, и корми, как скотину; не навалом, а внатруску, тогда съедят больше, охотнее.

- Кормить-то нечем, вот на - я и забыла! - пышку тебе, моя доля...

- Корову держите?

- Нет, в коммуне сдохла.

- Черти записывают вас в эту коммуну! Сколько стоит теперь корова?

- Пять николаевских десяток, а на советские пять мешков.

Покопался в поясе - хозяин! - протянул в темноте.

- Крепче держи, пять червонцев, купи корову, корми детей. Думка у меня есть: уехать с тобой и детями в горы, куда никакие власти не доберутся, потом и матерей заберем.

Благодарная Мария плакала:

- Я же знаю: не жадный ты, не жадный, только адат у тебя такой копить, приобретать.

В том тереме высоком Мария зачала с первого раза.

Корову она купила.

В коммуне "Пролетарская" дела шли ни шатко ни валко. Не хватало кормов и рабочих рук. Некоторые тайно держали худобу, сеяли в потаенных балочках только для своей семьи. Вступление в коммуну весьма поощрялось станичным Советом, при этом прощались мелкие грешки.

И Мария надумала. Спешно отвела в общее стадо корову, записала детей их настоящей фамилией - Есауловы, и радостно помчалась выручать милого дружка: мол, вступит Глеб в коммуну - и его простят.

Казак долго слушал взволнованную своим замыслом бабу и понял, корова, считай, пропала. Зато, чем черт не шутит, может, и впрямь пришел час объявиться живым. Историю Марии и Глеба знали все, а теперь и дети узаконены. Ради жизни он готов вступить и в коммуну, повиниться, лишь бы простили. Слыхал он и о какой-то амнистии от Луня. Словом, не век же ему сидеть в скирде. Вылезать из терема пора.

Казак размял затекшие ноги, выбрал из бороды солому, бросил кобелю кусок хлеба, черствый - об дорогу не разобьешь. Вошли в турлучный - из плетней, обмазанный глиной, - сарай, крытый камышом. Моросило. С гор, где прятались горцы со своими отарами, полз туман.

В печке ярко рдел кизяк. Бабушка Маланья Золотиха, крупная, статная, жарила казакам баранину, библейскую пищу, а себе готовила куренка. Анисим-птицегадатель заглянул в заднее отверстие куренка и сказал, что расположение внутренностей показывает на перемену, но не скорую, и два года подряд будет жестокий недород.

За стропилами серпы, косы, кнут. На лавках чугуны, горшки, каменные, вытесанные Лунем чашки. Пахнет дегтем, дымком, овчиной. Все знакомо, привычно. Руки истомились по работе. Взять бы этот серп и день-деньской на жаре, до боли в пояснице, жито золотое жать. А кнут напоминает о конях.

После мамалыги с бараниной пили чай. Глебу Золотиха налила в кипарисовую тарелку, дала такую же деревянную ложку. Сама пьет по-господски, из тонкого стакана. Видно, что в доме владычица она, пророк под каблуком. Еще и в пятьдесят лет бабка молодится и тайно румянится, хотя юбка с изнанки в навозе - делая кизяк, бабы выворачивали юбки, берегли. Сахара нет давно. В цветной коробочке из-под кофе - от постояльца осталась - сушеная курага. Лунь чай не пьет, "чтобы не отчаяться, не стать отчаянным". В тепле и уюте самоварничали да беседовали.

- Долго власть эта продержится, дядя? - прихлебывает Глеб.

- Пока не сменятся двенадцать царей этой власти, конь Блед будет скакать по земле.

- Не скоро, - вздыхает хлебороб. - Весна, сеять надо.

- Надо, - соглашается пророк. - Человеческой зернью, костью, черепом. Наш Ромашка добыл в сумасшедшем доме п р о т о к о л ы с и о н с к и х м у д р е ц о в - там все прописано.

- А кого прощают в Совете по амнистии?

- "Если у кого на теле пятна от проказы - тот нечист; если все тело белое от проказы - тот чист, - туманно отвечает Лунь диалектикой Святого Писания и возвышает голос: - Перед последним временем рассею вас между народами. И обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста".

Золотиха поспешила к мужу с кружкой воды, но станичный шаман пролил воду и закричал громко станице:

- "Пошлю вам в сердце робость, и шум колеблющегося листа погонит вас, и побегут и падут, когда никто не преследует!"

Из-за кривой стенки выглянул сосед и побежал повещать дальше. Глеб посмотрел на распахнутые двери - встречаться со станичниками ему рановато. Наскоро поблагодарив Золотиху за хлеб-соль, он скрылся в садах.

- И в руку не плюнул! - сказала Золотиха о Глебе. - Недаром капусту во сне видала - пустоту. А за столом он - за уши не оттянешь. Возьмет хлеба кусочек - с коровий носочек. И от семи собак отбрешется...

Тем временем собиралась толпа, услыхав, что дядя Анисим бьется в приступе пророчества. Хмурились казаки, жалостно пригорюнились бабы, онемело таращили глазенки младенцы на руках.

Прямо показывая на толпу, Анисим кричал:

- "Вот народ живет отдельно и между народами не числится... Я решился говорить, я, прах и пепел... Слушайте, князья содомские, внимай, народ гоморрский! Перекуют мечи на орала и копья на серпы... Не умолкну ради Сиона и ради Иерусалима, не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его и спасение его - как горящий светильник..."

Из-за угла резво спешили двое на трех ногах - Ванька Хмелев и Серега Скрыпников. Следом, как крабы по сухопутью, шкандыбала ватага калек, человеческие обрубки двух войн на колесиках и деревяшках. В глазах идиотическое веселье перед бесплатным представлением и присущее калекам "все позволено". Разя сивухой - из дегтя, что ли? - инвалиды уселись в первый ряд и сделались серьезными и грустными.

- "Пыль и прах будут падать на тебя с неба, которое сделается медью над тобой, а земля под тобой железом. Жизнь твоя будет висеть пред тобой, и не будешь уверен в жизни твоей!"

- Дедушка! - кричали из толпы. - Скажи, родимый, скажи - какие народы царствовать будут?

- "Народ Авраама, Исаака и Иакова, народ Рахили и Лии, породивших бесчисленное племя. Кто исчислит песок Иакова и число четвертой части Израиля? Вот народ как львица встает и как лев поднимается, не ляжет, пока не съест добычи и не напьется крови убитых. Расстилается он, как долины, как сады при реке, как алойные деревья, насажденные господом. Высоко стоит он, как кедры ливанские. Бог вывел его из Египта, быстрота единорога у него, пожирает народы, враждебные ему, раздробляет кости и стрелами разит весьма жестоко. Восходи г звезда от Иакова, встает жезл от Израиля..."

Народу сбегалось все больше. Иные бабы громко голосили, становясь на колени.

- "Авраам жил семьсот лет и, насыщенный жизнью, приложился к народу своему. Его сын Иаков боролся с Некто. И сказал ему Некто: отныне имя тебе не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с богом и человеков побеждать будешь. Вы будете царством священников и народом святым. Умножу семя твое, как звезды небесные, как песок морской, и овладеет семя твое городами врагов..."

- Святой, святой! - всхлипывали монашествующие богомолки с посохами в руках.

В руках Луня блеснула серебряная киюра, как жезл пророка.

- "Господь дал обет о земле Аврааму, Исааку и Иакову, о земле с городами и домами, наполненными всяким добром, которых они не наполняли, с колодезями, высеченными из камня, которых они не высекали, с виноградниками и маслинами, которых они не садили, и будут есть и насыщаться. И еще говорил им: господь, бог твой, ведет тебя в землю добрую, где потоки воды, источники и озера выходят из земли и гор, где пшеница, ячмень, винные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, маслины и мед, в землю, где камни, железо и из гор которой будешь высекать медь..."

Голодные станичники глотали слюну, слушая о пшенице, смоквах и меде земли обетованной. Лунь наступал на людей, минуя калек, плачущих уже свирепыми слезами.

- "Слушай, Израиль, ты теперь идешь за Иордан, чтобы овладеть народом, который больше и сильнее тебя, городами большими с укреплениями до небес, народом многочисленным и великорослым. Знай же ныне, что господь, бог твой, идет пред тобой как огонь поядающий..."

Громко засмеялась Нюська Дрючиха - сиськи торчком, впрочем, по другому поводу: о чем-то шепталась с подружкой, показывая удивленно невиновными глазками на молодого, рослого, как Голиаф, армянина, что вез на продажу чувяки и тоже внимает станичному пророку. Лунь перехватил взгляд Нюськи и передислоцировался:

- "Плоть их плоть ослиная, и каждый ржет на жену другого... Женщины, обвязавшись тростниковым поясом, сидят на улицах, сожигая курение из оливковых зерен. И когда какая-либо из них, увлеченная проходящим, переспит с ним, - попрекает своей подруге, что та не удостоена того же, как она, и что перевязь ее не разодрана..."

Пророк взял кирпич, замесил на нем горсть навоза и пёк лепешки, изображая на кирпиче осаду Иерусалима чертежом:

- "Я снял с себя одежду мира и оделся вретищем моления моего, буду взывать к вечному Всецарю... Что этот кирпич и лепешки из кала? Будете есть хлеб весом и в печали, а воду пить мерою и в унынии"...

- Когда повернется планида назад? - вопросил тусклый старик Излягощин, сморкаясь на стенку. - Когда все переменится?

- "Может ли барс переменить пятна свои?.. Я вооружу египтян против египтян; и будут сражаться брат с братом, и дух Египта изнеможет, и земля опустеет... Ты сокрушил ярмо деревянное и сделаешь вместо него ярмо железное... На том месте, где псы лизали его кровь, псы будут лизать и твою кровь, Израиль..."

- Господи, что нам, господи? - вопияли богомольные старушки.

- "Острите стрелы, - советовал им будто захмелевший Анисим, наполняйте колчаны... Пожирал меня, грыз царь Навуходоносор, наполнял чрево свое сластями моими и испражнял меня..."

Тут чуть не вышла конфузия дядя Анисима. Неожиданно возник у него конкурент, новый обаятель, тщедушный, белобрысый Ваня Летчик, слабоумный, выдающий себя за авиатора. Он действительно в задрипанной фуражке пилота и в солдатской шинели без хлястика и пояса, а дядя Лунь успел подпоясаться цепью. Наверняка всего лишь подражая Луню; дурачок тоже прокричал:

- Все подыму огнем!

Лунь, которого огонь любимая тема, оторопел, смешался и вознегодовал до судорог:

- "О камень преткновения! О скала соблазна!.. Дети века сего - дети блуда... Они сеют ветер и пожнут бурю... Берут псалтирь и тимпан, и свирель, и гусли, и пророчествуют... Неужели и Саул в пророках?.. Если восстанет среди тебя пророк или самовидец, предайте его смерти... - И порицал народ, отвращая его от конкурента: - Воспитанные на багрянице жмутся к навозу". - И надвигался на Ваню с и е р у с а л и м с к и м кирпичом.

- Кто ты, кто ты? - испуганно пятился Ваня в толпу.

- "Что ты спрашиваешь об имени моем? Оно чудно... Я начну и кончу... Сей Ездра* вышел из Вавилона, - рассказывал дядя Анисим о себе в третьем лице словами Писания, - он был книжник... В месяце Кислев, в двадцатом году, я находился в Сузах, престольном городе. Я был виночерпием царя и описатель происшествий, дееписатель..."

_______________

* Собиратель древнеарабских сказаний и поэм, переработанных

евреями в Библию (по мнению Ф. Энгельса).

Ваня Летчик жил подаянием. Какая-то бабушка подала ему ржавый калачик. Дядю Анисима аж перекосило. Самому ему плата не от мира сего даруется, а калачик он посчитал признанием Вани и повернулся уходить:

- "Едва не впал я во всякое зло среди собрания и общества".

Люди уже наслушались, Анисима не удерживали, пришлось остаться:

- "Что общего у мякины с чистым зерном, у котла с горшком? Этот ударит - и тот разлетится на куски... Не стало закона... Люди отверженные, отребья земли, их-то я стал песнею"...

Кто устрашился, кому надоело, толпа расходилась.

- "И вытру Иерусалим так, как вытирают чашу, вытрут и опрокинут... Иерусалим будет пустыней!.."

Уже и самые покорливые старушки скучали, и дядя Лунь смилостивился, вытащил из своего арсенала радостные глаголы:

- "Но совершенного истребления не сделаю... На пепелище Иерусалима сказал, говоря: Иерусалим отстроен будет из сапфира и смарагда, и из дорогих камней, стены, башни и укрепления - из чистого золота, и площади будут выстланы бериллом, анфраксом и камнем из Офира. На всех улицах его будет раздаваться: аллилуйя... Ездящие на ослицах белых, сидящие на коврах и ходящие по дороге, пойте песнь Деворы..."

В толпе мелькнул красный верх барашковой шапки Михея Есаулова. Это остановило народ.

- "Внемли, небо: я буду говорить! И слушай, земля! Польется, как дождь, учение мое, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву. Да не будет между вами корня, произращающего яд и полынь!.."

Одноногий Серега Скрыпников вопросил:

- Когда будет война?

- Война начнется со святых мест, в Иерусалиме, все поднимется пеплом, но будет благорастворение воздухов...

- Прекрати, Лунь! - пробился к пророку Михей. - Еще раз услышу пойдешь на выселки, в Терновую балку!

- Венец господа, бога нашего, был терновым! - бесился Лунь.

- Арестую!

Угрожающе заскрипели колесики калек. Железно чавкнули в грязи костыли. Сивушный вызов на перекошенных харях.

- Стыдись, Михей Васильевич, - говорили в толпе старики. - Не своей волей возвещает он, находит на него это, даже доктора признавали. Он с твоим отцом Армению царю усмирял, может, и тебя, младенчика, нянчил...

- Это к делу не относится! Нечего разводить агитацию! Всякие секты и религии вкупе с колдунами и ведьмами запрещены как классовые враги! Круто повернулся и зашагал прочь.

Какой-то шустрый мальчонка верхом на хворостине помчался за ним и запустил голышом в спину. Председатель погрозил ему пальцем. Не драться же ему с калеками и детьми. Он и сам был в детстве отчаянным сорванцом, заводилой, которого взрослые, затевая драку, пускают наперед.

- Хорошие зубы, что кисель едят! - кто-то победно бросил вслед председателю.

Вдруг и Анисим прокричал Михею совсем не библейское, частушку, недавно слышанную на улице:

Раньше были времена,

А теперь моменты.

Даже кошка у кота

Просит алименты...

Ваня Летчик опять пошел на смычку с пророком, забормотал, приплясывая с калачом в руке:

У попа - у попа

У попа Евгения

Сидит муха на носу,

Пишет заявление...

Это подвигнуло и Ваньку Хмелева:

Был я у тещи,

Пил я квас.

Дай-ка, теща,

Еще раз...

ВОСКРЕСЕНИЕ

У матери в амбаре пусто. Сидит, гадает, чем покормить сына. Но Глеб только отобедал у Луней. Не знает сын, какой ценой кормила его мать в навозной башне - и сальце ел, и пышечки на сметане, а Прасковья Харитоновна жмых в ступке толкла, водой запивала.

- Что же, Михей не помогает вам? - спрашивает сын.

- От своего пайка только.

- В атаманах ходит, хлеб распределяет, могло бы и прилипнуть к рукам для родной-то матери.

- Не, он и крошки казенной не берет. Уля жалилась, токо-токо свои граммы приносит, такой уродился. А надысь пайков не хватило Колесниковым, он свой отдал.

- Без ума рай, - говорит любимую поговорку Глеб. - Дураков не сеют, не жнут - сами родятся. Ну, ничего, мама, мы голодовать не будем, если оставят меня в станице. Дядя Анисим пророчит голод.

- Голод уже давно, конины не найти, воробьев поели.

- Останется в станице последний кусок, съедим его мы, Есауловы, вы, мама. Хлеб есть, в ставропольских селах у мужиков. Маруся ездила, отдают недорого, но не за бумажки, за золотые и мануфактуру разную. Надо ехать глушью, проселками. Как Машка?

- Кобыла еще дебелая, но ослепла совсем.

- Ход целый?

- Нет, военного фургона половина валяется, два колеса и дышло, я приволокла от кузни, вижу: день лежит, два, хозяев вроде нет, я и притащила его на баз ночью... Идет! Миша! Мать пресвятая богородица!.. Молись, сынок!..

Глеб сделал лицо постным, покорливым, виноватым.

- Здорово, мама! - вошел Михей и поперхнулся. В загробную мистику Михей давно не верил, но все же диковатые мураши по спине полезли. - Ты?

- Я.

- Тебя не расходовали?

- Расходовали, и в могиле лежал.

- Брешешь! Кто это, мам?

- Братец твой. Чего ты, Миша?

- Как - чего? Да я акт о его смерти читал! Ну и тигр - с одного раза не собьешь! То-то вы голосите за Спиридоном, а об этом голубчике молчок! Значит, прятали? Ответите по закону! Ну, иди сюда, дурак бешеный! - И не удержался, крепко поцеловал воскресшего, засмеялся, слезы на глазах - все же брат! - Мам, видали вы казака - с энтого света! Как же теперь его числить по бумагам? Подробно опишешь все...

- Миша! - кинулась к старшему мать. - Не трогайте братца, одного загнали за можай, оставьте хоть этого, пожалей мою старость, нехай он меня доглядит, ты же им заместо отца был, может, где они ошиблись, пожалей, возьмете его - задушусь, все равно голодом помирать, пухну, гляди, показала руки.

- Я им еще в восемнадцатом году говорил: бросьте казаковать, становитесь за Советскую власть, Спиридон уже был бы комбригом - у белых и то дошел до полковника, а теперь с шулерами и налетчиками землю роет в исправдоме!

Прасковья Харитоновна упала в ноги председателю стансовета.

Михей побелел, дрогнул, торопливо поднял с пола мать - какая же она маленькая и легкая! - посадил на лавку, как дитя.

- Я вам принес вот, - выложил на стол ржавую селедку, ломоть черного хлеба и горстку сахарного песку на бумажке. Умылся. Разговор продолжать не хочет. Однако и не ушел, шинель повесил на гвоздик. На груди орден, на поясе серебряный кольт из кобуры выглядывает.

- Давайте вечерять, - старается замять неловкость Прасковья Харитоновна, доставая из печи пареный бурак. - Выпьете?

- Есть разве? - поднял черные глаза Михей.

- У матери всегда есть, это у сынов нету. - Мать шумно суетится, вроде ничего не случилось, достала из-за иконы штоф в паутине, довоенный спирт, сохраняла на конец германской - не пришлось собрать сынов, на конец гражданской - тоже не собрала всех, но живы все, слава богу.

- Чего стоишь, как в гостях! - прикрикнул старший на младшего. Чисть селедку!.. Так стреляли тебя?

- Ага, восемь человек нас было, - взялся Глеб за дело.

- Кто видал?

- Кто видал, тот в ломках закопан: Хавронька стояла рядом.

- Плохо. Бумаги сохраняются. Тебе можно выдать только одну справку: что ты мертвый.

- Бумаги руками пишутся.

- Не понял.

- Можно и вычеркнуть, другую фамилию на номер поставить.

- Я в этом не мастак. Заведует отделом Горепекина, и зовут ее теперь не Хавронька, а Фроня. Договоришься с ней - твое счастье, дадим паспорт. Станичникам говори: вернулся из эмиграции, таких не притесняют, позавчера грог пришли из Бухары, один из Германии вернулся. Получится у тебя, мой тебе совет: держись ближе к новой жизни. Хозяйствовать думаешь?

- Мы наукам не обучены, хозяиновать буду. На, в лесу нашел, протянул он брату браунинг-кастет.

- Я покамест отсеялся, возьми у меня борону, может, и Ульяне поможешь когда в саду, - любуется Михей заграничной вещью - хороша штучка!

- Братец, да хоть в батраки меня бери, век буду бога молить.

- Бога нет, и скоро не будет батраков. А пока, - глянул на брата пронзительно черными, от матери, глазами, - дозволяется нанимать двоих в подбивку и на покосе. Но лучше тебе вступить в коммуну - тут тебе вроде амнистии будет. Понял?

- А как же! Я и корову уже сдал, Маруся отвела.

- Корову? - приятно удивился Михей.

- Я не против жизни.

- Еще по одной, - разливает спирт Прасковья Харитоновна, на впалых щеках румянец радости и хмеля.

- Да, вот Маруся, - говорит Михей, - она о тебе знает?

- Повенчаться надумали мы...

- И она, значит, знала и встречалась с тобой?

- Нет, она не знала.

- А когда же венчаться надумали?

- Теперь уже, днями.

- Вот и иди с ней в коммуну. Запомни: богатства не наживай. Сколько веревочка ни вейся, конец будет. Богатые станут в почете у Советской власти, когда на земле не останется ни одного бедного, а богатство станет общим.

- Это когда рак на горе свистнет, - не удержался захмелевший и внутренне спокойный Глеб.

- А вот он и свистнет. Всех единоличников, рано или поздно, под корень. Запомни. Чтоб не обижался потом, что брат скрыл от тебя правду, не подсказал, как жить. Пишись в коммуну и покажи, как сеять-пахать, ты в этом деле собаку съел. Вот за то я тебе нынче не судья. Да мать благодари - ее жалко. И еще: ради Марии делаю, баба - на золотники развесь! А моя Ульяна такая мощь, а ходит порожняя.

- Бог даст, будет непорожняя.

- Бога ты поминай реже. Пей. Где скрывался?

- В лесу, как братец Спиридон.

- Вам бы в лесу с волками жить, а не с людьми. Чем кормился?

- Ягодой, листом древесным...

- Только не бреши - жерелок на шее не сходится, как у бугая. Ладно, живи, да помни, что сказано.

Велика власть привычек, обрядов, поверий. Горепекина не верила в бога, но выросла в религиозной семье, помнила морозные изумрудные ночи рождества в огоньках лампад, крещенье на Иордани с голубями, стрельбой, купанием в проруби, благовещенье, торжественность пасхального разговенья, чистый четверг, когда в канун великодня моются в банях, очищая и тело и душу на целый год.

Глеб сознательно пришел к ней в прощеный день, когда все прощают друг другу обиды. Вместе когда-то играли в мяч, за крыжовником к Глуховым лазили, целовались на посиделках. Глеб быстро перекрестился и вошел в тесный, прокуренный кабинет.

- Здравствуйте, Фроня, да был тут у Михея и решил зайти - может, обидел когда, нынче все прощаются.

Горепекина, опять в галифе, с цигаркой, не удивилась визиту. Неужели не помнила, что сама подписывала акт о расстреле Глеба? Многих приходилось расходовать. Гибель Васнецова не озлобила, а сломила ее, выбила из колеи.

- Откуда ты?

- Из Бухары.

- Вроде ты был осужден трибуналом?

- По ошибке, потом меня выпустили, но я по дурости бежал. Теперь вот в коммуну возвращаюсь.

- Кто выпускал?

- Кто и брал - Васнецов. Он и бумагу мне выдал, да она затерялась в бегах.

- Темнишь, Есаулов; Присаживайся.

Горепекина позвонила в ЧК. Ей ответили, что приговор приведен в исполнение, копии отмены приговора нет, но часть бумаг сгорела, когда Гришка Очаков поджег синагогу и ЧК.

Горепекина положила трубку, задумалась, спросила:

- Ты когда вернулся?

- Позавчера.

- Слыхал о Васнецове?

- Нет, - хотя о гибели чекиста знал.

- Похоронен он на площади Коршака, убили белые.

- Да ты что? Вот гады! Надо на могилку сходить, хороший был парень! На, ему, - протянул букетик фиалок.

- Давай, я теперь каждый вечер хожу, свидания регулярные. Ну, ладно, грехи твои пусть другие судят, мне тебя прощать нечего, если и обидел в юности, так я это поняла - любовь. Ты и цветки, наверное, рвал своей Синенчихе? Прости и ты меня, хотя глупость это все, поповщина. Чего тебе? Или в самом деле прощаться заходил?

- Прощаться, да надо бы и бумажку подписать, в коммуну требуют, а потом к председателю стансовета.

Подписала, не глядя. Будто свечку Васнецову поставила, а ему сегодня память, и мать его прислала поминанье. Не признает Фроня бога, но сердце щемит, а в окно ласточка, как душенька, бьется.

Потом Глеб был у писаря, по-новому - секретарь. Подлец большой марки, дело сделал, но подношение, кормленого индюка, осмотрел, как на комиссии, и еще выжидательно смотрел на сумку просителя. Строгий махонький старичок архивариус тоже принял прошение с завернутой золотой монетой, привычно и как-то благородно смахнул монету в карман и вычеркнул Глеба из книги смертей, записал в живые люди.

ЗОЛОТОЕ ВРЕМЕЧКО

Голод не отступал. Поля коммунаров остались незасеянными - семена съели. И в зажиточных домах борщ в чугунке такой, что на собаку плесни облезет. А собаки уже побаивались людей - не попасть бы в этот самый чугунок. Поэтому никто не укорил Глеба, что он не стал коммунаром и, раздобывшись семенами, отсеялся единолично. Не торопился он и с женитьбой - свадьбу хотелось сделать при достатке, чтобы дом был полная чаша, а где он, достаток? Надо все начинать сначала.

Слепую кобылу Прасковья Харитоновна кормила соломой с крыши. Сын какими-то путями - хозяин! - припер три тюка армейского сена. Наладил арбу на особо постукивающих колесах. Потом задумался. Призвал Ваньку Хмелева и заказал новый кузов. С двойным дном. Низ и верх потайного ящика сходились у передка и задка на нет, и если пристально арбу не осматривать, ящик не заметен, особенно при грузе сверху. Входило в него пудов пятнадцать зерна - три мешка.

Потратил из тайника несколько монет, купил на черном рынке бязи, сукна, шелка, поехал в богатые кубанские села. Выменял материю на хлеб, ссыпал его в тайный ящик, сверху в кузове дубовые веники - дескать, париться. На обратной дороге встречают его трое - тпру! Перевернули веники, самого обыскали, забрали харчи, хотели кобылу реквизировать слепая. Погоняй! Зерно привез многолетнее, прогорклое, из земляной ямы. Но в станице ели мякину, древесную кору. Об отрубях или жмыхе мечтали. Легче других переносили голодовку Колесниковы - они сроду голодали. Глеб насыпал по фунту зерна и выменивал на толкучке на серебро, камушки, николаевские червонцы. Менялся и на товар - соль, спички, мыло, керосин, порох, сатин, ковры.

Деды, стоящие на Линии и пикетах, так не рисковали головой, как он. Базарные жучки охотились за купцами. ЧК хватала и расстреливала спекулянтов хлебом. Продавать приходилось из-под полы. Брали зерно тоже спекулянты, мололи вручную на кофейных мельницах, пекли хлебцы размером в пряник, продавали голодающим за ценности. Это надоумило Глеба заиметь домашнюю мельницу. Ночами мать и сын крутили ручные жернова, обливаясь потом. Иной раз помогала Мария. В муку Глеб добавлял разной шелухи для приварка. Мать была против этого. Она ругала сына в за то, что он ж е н и л молоко - разбавлял водой на продажу, - ведь таких продавцов господь на том свете заставляет отделять от молока воду. Но Глеб уже начинал безбожничать.

Встречаясь с Марией, каждый раз просил подождать, семья ему сейчас как ядро на ноги, одинокому творить сподручнее. И ее и детей подкармливал, но до любви ли сейчас! Нынче за меру прелой гречихи выменял два парных золотых браслета. Дни эти кончатся, надо спешить превратить ячмень, овес и просо в хрусталь, серебро, золото, что не теряют цены при всех Властях, и вольно братцу Михею трепать языком, будто золото в будущем пойдет на нужники. В одном только прав Михей: не надо наживать богатства, что бросается в глаза, - коней, быков, коров; золото - оно верней.

Станица лежит молчаливая, без песен, огней. На память приходят слова разные, душу сосет гадюка-грусть, никак жизнь не наладится, все в разлуке он с милой. Тогда пускает в ход верное средство от тоски, начинал вспоминать: где-то что-то упущено. В суматошных днях или плату за хлеб не успел получить, когда налетела милиция, или долг не записал какой-то. Но лекарство это тоже бередит душу. И наспех, абы как, молился богу, задувал светец, страстно желая прихода утра, когда опять начнет ковать золотую копеечку.

Шар земной опутан цепями. Цепи рвет красный рабочий. Это плакат на здании рынка. Рынок будто храм: четыре входа, длинные ряды. В былое время тут гудела шмелиным роем толпа. Текли молочные и медовые реки, краснели мясные туши, высились возы с фруктами и овощами. У распивочной с кизлярским и города Святого Креста вином даровая закуска - соль, гроздь калины, общий огурец. Во дворе великое множество скота и живой птицы. Под крытым рынком обширные подвалы для солений и мочений. К зданию лепились разные кибитки - сапожные, портняжные, граверные, гадалочьи. Мастера работали на виду - чернили кольца, серебрили иконы, надписывали бокалы и рюмки, шили чувяки и пончохи, предсказывали судьбу. В цыганском ряду торговали конями и кованым товаром. С утра на Пьяном базаре станичные пьянчужки и безземельная голь прополаскивали глотки. У стены лежали артели пришлых мужиков, написав на животах цену поденной работы, не согласен спящего не будить, штраф - чарка вина.

Теперь на рынке пусто. Унесены и доски столов, впитавшие в прошлые годы сок, жир, кровь. Съедены кони, крысы, вороны. Были случаи людоедства. В жестокие морозы сгорели в господских домах ценнейшие библиотеки. Голодала вся страна. Шахты залиты водой. В домнах гулял ветер. Росли кладбища паровозов. Смерть, снега, разруха.

Катит Глеб по проселочным дорогам. В скрытом ящике арбы сало, крупа, хлеб. Он тоже платит за это золотом, но потом имеет барыш в тысячу процентов.

Мрут дети. Еще живые, не ворочаются на остывших печах старики. Голодающий мозг молодых навсегда обволакивает серая пленка покорности, безразличия. В чреве голодной матери умер и разлагается нерожденный Коперник.

Растет золотой запас Глеба.

Торговля хлебом запрещена под страхом трибунала, знающего только одну меру наказания, высшую. Но момент, ты видишь, господи, терять невозможно. За фунтовые кулечки с ржаной мукой отдают бриллиантовые перстни, которыми обручались с любимыми, за кургузые кукурузные хлебцы - нательные золотые кресты, даденные богом. Умирали честь, совесть, справедливость. Главным было - хлеб, мясо, масло, сахар, соль, мыло. Тиф и паратиф ходили в обнимку. Чума и холера косили людей, как косилкой.

Дядя Анисим кричал:

- "И был большой голод, так что ослиная голова продавалась по восемьдесят сиклей серебра, а четвертая часть каба голубиного помета - по пяти сиклей серебра... Кто удерживает у себя хлеб, того клянет народ, и на голове продающего благословение..."

В пятый вояж Глеб возвращался с теми же вениками и десятью пудами отборного пшена. Горбоносый, со сросшимися бровями плечистый парень попросился подвезти и вскоре захрапел на мягких вениках. Где-то видел уже этот нос Глеб. Но где?

На холодном с дождем ветру стояли трое. Когда поравнялись, крикнули.

- Стой! Приехали!

- Погоняй! - сказал, проснувшись, попутчик и достал из мешка обрез. Трое посмотрели на парня и попятились.

В пути попутчики разговорились. Глеб угостил защитника самогоном степной варки, пригласил в гости, если случится парню быть в станице, дал и адрес. Парень казался простым, ненадоедливым, дружным, назвался Степанычем. Перед вечером опять какие-то степняки приблизились к арбе. Степаныч как пульнул в них из обреза! Засыпая на вениках, сказал:

- Смотри зорче, чуть что - буди. А то вчера тут ухайдокали такого, как ты, молодца, тоже хлеб вез.

Глеб укрыл парня полушубком и доверился доброму человеку, что у него при себе и деньги имеются. Степаныч уже похрапывал в нос, о котором Глеб днем сказал: на семерых рос - одному достался.

Перед станицей парень слез. Глеб предложил ему честную плату пригоршней пять пшена и опять приглашал в гости.

- Заеду! - сказал горбоносый. - А пшена не надо, что я, куркуль какой!

- Кого поминать в молитвах, Степаныч, фамилия как?

- Григорий. Очаков.

Господи, нахлестывал Глеб Машку. Два дня был рядом с тем, кто наводил ужас даже на профессиональных убийц. Московская и ростовская ЧК приезжала вылавливать Гришку, охотника за партийными головками, и трое тех чекистов в Москву и Ростов не вернулись.

Дома мать шепнула, что являлся братец Михей, в закрома заглядывал, подозревает, должно, Глеба в торговых делах. Ладно, пора остановиться. Уже и в селах начался голод. Прошло всего четыре недели - и Глеб сделал сказочную карьеру, разбогатев на всю жизнь. Да, за четыре недели обогнал станичников на десятки лет. Надо лишь спустить последний товар и переходить крестьянствовать хоть бы и в коммуну. Последние акции он проделал с людьми хорошо знакомыми, чтоб не погореть на черном рынке. Этими людьми были Мария и бывшая барыня Невзорова.

Глеб недовольствовал, что Мария поспешила сдать в коммуну корову, купленную на его деньги, где ее съели коммунары. Мария чувствовала себя виноватой и, чтобы утешить возлюбленного, да и голод прижимал, принесла ему на мену серьги с златокамнями и крест дедушки Ивана. Глебу стало совестно. Но вообще-то они пока не венчаны, и зачем они ей, побрякушки, еще зарежет за них какой-нибудь Гришка Очаков, а повенчаются - и добро станет общим, опять же ей эти серьги, так что выгоды ему тут никакой. Два пуда крупчатки насыпал ей, баба на сносях, надо, чтобы у матери молоко было. Хотя, подумал потом, крупчатку давать не следовало: стельные коровы едят все подряд, а после отела с разбором, перебирают. Мария же сделала аборт у доктора.

В тот же день Настя Синенкина, видя щедрость Глеба, принесла ему старенькую швейную машину "Зингер". Он дал много дороже машины - кулек пшеницы, но от данного урвал целый фунт, недовесил на ржавых весах, на которых быстро кланялись - не давал остановиться - два железных клюва. Весы, купленные по случаю, изображали пару лебедей.

А барыня Наталья Павловна сама встретилась на улице. Рыженькая, легонькая, как былочка, - за ветром унесет. Она поздоровалась с давнишним кунаком и натурщиком. Он внушал доверие - фуражка со звездочкой, знак участия в гражданской войне, новый полушубок, шерстяные гетры. Поговорив о голоде и холоде, Невзорова сказала, что есть у нее колье изумрудное, а хлеба нет. Пошли к ней домой.

В доме не раздевались - холод, хоть собак гоняй. Барыня осталась в пиджаке шинельного сукна и стоптанных кавказских бурках на деревянной подошве. Изумрудное колье было спрятано за картиной - автопортрет художницы довоенных лет. Невзорова на картине сидит на изящном венском стульчике против сапожного верстака. В ослепительном платье, под вуалью, в шляпе с перьями. Лицо, по выражению станичных баб, как папиросная бумага. В руках надкушенный гранат, алеющий, как губы. Сочно написаны молотки, клещи, свеча, обрезки сафьяна, тисовые колодки. Сапожник, старый жирный ассириец, Глеб знал его, с оспяным, черным, как у сатаны, лицом, угодливо склонился у ног заказчицы с ножиком в зубах. Волосатыми ручищами он снимает смерок с прелестной ножки, не поднимая глаз на французские прозрачные чулки, уходящие в волнующие высоты женского тела.

Полюбовавшись зелеными огнями колье, Глеб сунул его в гаманок, словно дело уже решено.

- Чего хотите: цибарку нольки - лучшей муки, или цибарку пшена?

- Что вы, товарищ Есаулов, на петербургских балах смотрели не на мою мать-красавицу, а на колье, отец купил его в Варшаве.

- Балы теперь кончились, жрать нечего. И вот что, Наталья Павловна, я думаю: дом-то у нас отберут скоро или жидов вселят, зачем он вам? Такую махину не отопить. Есть у меня пять пудов пшена, но если к дому дадите придачу, дам и я добавок - ведро мучицы. За эти камушки до нового урожая вам не прожить, а жизнь-то подороже, считай, камушков.

- За дом пять пудов пшена?!

- На базаре два дурака: один просит, другой дает. Говорите вашу цену.

- Послушайте, это наглость! - кипятилась барыня.

- А год, предсказано, будет неурожайный.

- Шесть пудов и два ведра муки! - храбро торговалась барынька, считающая, что надо быть прижимистой и практичной с этими казаками.

- Ладно, наскребем еще пуд, только сами понимаете, дело гробовое, язык отрезать. Придача какая?

- Маузер отцовский.

Она знала: за оружие - суровая кара, и боялась сдать маузер допросами затаскают, и теперь была рада избавиться от опасного соседства на чердаке, под волчицей.

Сбылась мечта Глеба. Дом рубленый. Обложенный лимонным георгиевским кирпичом. Под цинком. По коньку решетка. На решетке римская волчица, давно радовавшая Глеба. Оскаленная пасть, восемь тяжких, налитых сосцов, бронзовая шкура будто монетами выложена.

Густо смазаны дегтем колеса арбы. Тихо, без скрипа, с глухим особенным пристуком подъехал ночью Глеб с вениками. Как младенца, внес мешок на руках. Наталья Павловна схватилась за угол мешка помогать. Пшено как мелкая золотая дробь. Мука в узле. Художница сладострастно погрузила руку в прохладную плотную мякоть муки, тут же навела в мисочке мучную болтушку, часто макала и облизывала тонкие пальцы. Весов нет, и нечем проверить, шесть, а может, и четыре пуда в мешке. Показала казаку, где взять придачу. Чувствуя надежную тяжесть, Глеб не разворачивал маузер дело делали на вере.

- Пишите, - диктует казак, светя горящими листами "Истории искусств" - больше нечем, а спички жаль. - Я, такая-то, продала сего числа и года самостоятельному хозяину такому-то дом - шесть комнат, кладовые, веранда, башня - за пятьсот миллиардов рублей, которые, рубли, мною, такой-то, получены сполна и полностью в присутствии свидетелей Марии Федоровны Глотовой и Василия Кузьмича Колесникова по имени Оладик, и к означенному хозяину такому-то претензий не имею и иметь не могу...

Карандаш нашелся, а чистой бумаги не было. Домашнюю купчую, без нотариуса, написали на обороте вырванной из книги репродукции "Поцелуй Иуды". Перечитав бумагу дважды, Глеб прошел по темным, холодным комнатам, любуясь приобретением. Дом отменный. Хватит барам, господам и буржуям пожили, попили народную кровь, теперь рабочая власть. Все принадлежит трудовому народу.

В комнате со стеклянной крышей чиркнул спичкой, хотя спичка тоже стоила миллиард. И осветил миллиарды миллиардов - стены круглой комнаты-грезы оклеены денежными купюрами трехнедельных правительств, прошедших по югу России. Тошно закружилась голова от этаких обоев, от угнетающего бессилия многотысячных знаков. Были тут и с "колколами".

Новый хозяин распрощался с жилицей, сел на арбу, привычно чмокнул губами на Машку и растворился в ночной тьме, яко тать. По дороге сожалел об оставленном мешке - менялись ведь без тары, а Наталье Павловне бог послал, она на мешках рисует.

Радовал маузер. Теперь крестьянствовать поспокойнее будет. Начиная с двенадцати лет, Глеб избегал моментов, когда при нем не было оружия.

Узнав, что брат купил новый дом, Михей Васильевич помрачнел - вот он, нэп, два шага назад. При встрече сделал вид, что не заметил Глеба.

- Братец! - окликнул его Глеб.

- Генри Форд тебе братец - кровосос есть такой в Америке. Морган еще, Дюпон, Меллон, Крупп - вот тебе компания. А начинали с того, что ботинки на улицах людям чистили.

- А чем теперь занимаются? - полюбопытствовал Глеб.

- Крупп выращивает коней.

- Коней?

- Стоят те кони в железных стойлах, ревут оглушительно, питаются человечиной. Ишь ты, какие хоромы отхватил - даром!

- Мне даром чирей не сел!

- Тесно, что ли, в старой хате?

- Михей, зачем делали революцию?

- Для счастья трудового народа.

- А я не трудовой? - показал Глеб тяжелые ладони в желтых пятаках мозолей. - Вы вот, партийные, тоже хлеб едите, а кто его сеет? Или нам век жить под соломой? Мать крашеные полы только в гостях видала, сама прожила на глиняных.

- Ты о матери помалкивай! - И полоснул взглядом, словно бритвой.

К лету новый дом разобрали, перевезли на дедовское подворье, чтобы поставить рядом с хатой. Перевозили работники. Волчицу Глеб отвинтил сам и сам отнес под мышкой, как новорожденного телка. Ставил дом Ванька Хмелев. Кладку кирпичную делал дядя Анисим. От зубчатой башни хозяин отказался разве что кукурузу на ней сушить. Из шести комнат сделали четыре. Под лом положили серебряную монету - для богатства, клок шленской шерсти - для тепла и крошку ладана - для святости. Строить Глеб любил. Но решительно не понимал высоких строений - "ровно в ауле!". Ему по душе множество низеньких амбарчиков, клеушков, пристроек, не о себе - о скотине заботился. Двери в господские комнаты он снизил, хотя и сам чертыхался, задевая лбом притолоки.

Банкетный зал Невзоровых Глеб приспособил для гусынь и квочек, сидящих на яйцах, отгородил загончики для молодняка, прибил кормушки. В комнате-грезе у Невзоровых стояла кадка с пальмой, на стенах картины, на полу яркий пушистый ковер, мраморный столик-камин. Глеб выбросил камин "сорок печек!". Верхний, элегический свет забелил известкой. Стены с интимными тенями оборудовал полками и крюками для хомутов и рухляди, которая уже не нужна, но выбрасывать жалко.

Особую любовь Глеб питал к заборам - "чтобы жить, как в сундучке!". Поставили новые стены, повыше старых. Любил он и подвалы. Подземелье под домом облицевали гранитными плашками. Дубовые перекрытия заменили стальными рельсами, которые уволок с чугунки работник Глеба Оладик Колесников.

Бронзовую ограду дома Глеб продал по дешевке, второпях. Ограда нравилась ему, но какая это стенка, если каждый бродяга может с улицы смотреть во двор, что нежелаемо. Можно бы соорудить из нее загон для скотины, да люди попрекать станут: быки у него за золотой решеткой!

Поставив знак, вымыв киюру, дядя Анисим подвел черту:

- "Я предпринял большие дела: построил себе дом; посадил себе виноградники, устроил сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья, приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших до меня; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме, и мудрость моя пребыла со мной. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем".

Когда дом о б м ы л и и мастера ушли, Глеб вывалил один камень в подвале, выкопал новый тайник, скрыл в нем монеты бабки Дрючихи, маузер, колье, кресты, серьги, подсвечник чистого золота, браслеты, цепки, кольца, брошки. Тут и проводил редкие минуты отдыха, покоя. Преимущество подвальной жизни он подметил еще во время артиллерийского обстрела станицы. Хорошо и на чердаке, где связанные шатром стропила и балки пахнут смолистым солнцем, уютно сушится под горячим цинком крыши курага, накиданы разные горшки, кожи, доски, поломанные ульи, бечевки.

Соорудил себе Глеб и отдельную от дома резиденцию, нечто вроде кабинета - помазал и побелил саманную лавочку прадеда Парфена Старицкого, прилепленную между стеной и старой хатой. В том кабинете у Глеба топчан, ларь для муки, ящики с иными припасами, хотя припасы основные хранились в амбаре, подвале. Тут у него государство в государстве, все хозяйство в миниатюре, всего понемногу, здесь же деликатесы - рыбка разная копченая, особого соления окорок, яйца на развод птиц, отборные, масса склянок, собранных в разное время, десятки узелков с крупами, сушкой, гирлянды лука, какая-нибудь особо отличившаяся тыква, железная бочка с дорогим топливом - каменным углем, там же весы, старенькие счеты, амбарная книга для разных хозяйских записей. Сия конура всегда на замке, а ключ у хозяина в кармане. Тесновато в его келье, зато духовито, глазам праздник, и отсюда хорошо видно венец дома, где в зорях, звездах и струях кизячного дыма неусыпно и резво бежала и скалилась на Кавказ бронзовая мать-волчица.

СТАНИЧНЫЙ КЛУБ

Первые поселенцы протаптывали дороги, строили лома, давали имена балкам, горам, рощам - обычно по фамилиям или прозвищам владельцев - и гордая Рим-гора соседствовала с Титушкиной рощей, а белая чалма Эльбруса нависала над Губиным лиманом. С годами редут разросся, стал казачьей станицей, причисленной к славному Терскому войску. Назвали ее именем окрестной горы, как соседние станицы - по имени родников, Горячих, Кислых, Железных, или монгольских и болгарских владык, некогда почивших в ближних курганах.

Из России валили господа на воды, в рыдванах и каретах, с погребцами, перинами, самоварами, свитами слуг и поваров, с догами и левретками. Господа находили здесь девственные картины для героических мечтаний о приключениях с участием черкешенок, папах и кинжалов. Обычно же пили минеральную воду через стеклянные трубочки, изогнутые на манер кальянных мундштуков, острили по поводу своей заброшенности, судачили, сплетничали, волочились за столичными красотками, не минуя и местных, и ругали в письмах старост за задержку денег из деревни. Наиболее проворные погружались в бочки и колоды с целебной водой и грязью, предварительно подогрев их раскаленными на огне пушечными ядрами и булыжниками. Иные на "лечение" прибывали под стражей, за другими на почтительном расстоянии следовал видок, осведомитель.

Казаки и николаевские солдаты под водительством отважных офицеров все глубже уходили в горы. А здесь уже романтичные, бледные курсовые барышни рвали подснежники и фиалки на околице без охраны. Ехать же в соседний городок собирались группами, с оружием, с военной оказией. Возникали турлучные купальни - из глины и плетней, строились на скорую руку заезжие дома и ресторации, бойко торговали купцы в кибитках. Легенды о нарзане способствовали быстрому росту курортного городка. Волна истории поднимала гребень нового класса - дельцов, предпринимателей, капиталистов. В ход пошли туф, доломит, гранит, кирпич и привозной мрамор. Как самоцветные камни, минеральные родники обрамлялись гротами, колоннами, бюветами, рядом укромные беседки, рукотворные скалы, насаждения. А станица, называемая "галашками", осталась на сотню лет саманной, навозной - конский, овечий и коровий помет занимал большое место в строительстве казачьих хат, их обновлении и отоплении. Но знаменитая вода золотила и "галашки" - червонцы приезжих мотов и щеголих оседали на дне гвардейских сундуков казаков, перенимались некоторые манеры, в язык входили новые, часто искаженные слова, и станица становилась аристократкой среди прочих терских поселений. Этому помогала и необычайно плодородная земля, о которой сказало: воткни оглоблю - телега вырастет. А хлеб тут был сила вкупе с мясом и молоком, недаром половину гвардейских полков в России, а в гвардию брали по росту, составляли терцы-молодцы - ставропольские ребята - да кубанские ражие хлопцы. Экспортеры южнорусского зерна разнесли о нем славу в Европе как о лучшем по вкусу и качеству. Из глубины России толпами тянулись сюда на заработки бедные мужики и, возвращаясь домой, первым делом выкладывали высочайшие ковриги невиданного хлеба и ели его ритуально, кусочками, как причастие, дивясь и не веря, что есть такая сказочно-хлебная земля. Рожь, ячмень, овес, просо, пшено, гречиху, кукурузу - все это казаки сеяли, но хлебом была белая пшеница, нынешний хлеб всех граждан России.

Задолго до революции закладывали лечебницы. В основание клали золотые и серебряные монеты, углубление закрывали металлической позолоченной доской, на коей значились дата закладки и фамилии членов комиссии, в присутствии которых оное действие совершалось. Ванны рубили из цельных глыб мрамора, - суцельных, говорили каменщики. "В начале века вертаемся мы со службы и диву даемся, - рассказывали старики, - не наша станица, сбоку город неведомый вырос, как Китеж-град".

Деловые люди наконец проникли к целебным источникам и начали быстро возводить жилье.

Мотивами местного зодчества были уютные замки, игрушечно отражающие силуэты романских и готических твердынь средневековья. Отвлеченные башенки, купола и зубцы - вздохи и мировая тоска. Символизм колонн, замкнутость слуховых, таинственных окон, поэзия балконов, вброшенных в звездное небо, стрельчатые арки пародийно передавали облик рыцарской крепости, выродившейся в кирпичный доходный домик среднего буржуа. Деловым людям ни к чему мировая тоска и грезы интимного мирка спальни под стеклянной крышей, пропускающей свет снега и звезд. Но деловые люди шли в ногу с временем, когда типическим в архитектуре, как и в искусстве, философии и политике, стала эклектика - смешение великих и героических стилей.

Здесь строили дома-причуды с решетками-грезами и храмовыми пристройками. Как вина в одном стакане, мешались в одном здании египетский лотос, римская арка, крепостной мотив Ассирии, мощь романской башни, призыв и дематериализация узких соборов. Из всего этого под конец родился стиль рококо - внешне скромные серые стены скрывали чудовищную роскошь серебряных залов, голубых и розовых комнат, обитых шелком и бархатом, искусственных руин и фонтанов с неизбежными греческими богами. Поскольку реальный мир сужался, в комнатах рококо ставили зеркала под тупым углом создавалась иллюзия бесконечного расширения пространства. Такие дома строили аристократы, боящиеся черни, улицы, революции.

Однако и здесь, в городке, под заборами - крапива, пыль, навозные лепешки, по улицам бродит скот, проезжают не только нарядные экипажи, но и возы с соломой, золой, и кричат разъезжающие в кибитках торговцы солью, керосином, лавровым листом и мылом. Тусклые фонари лишь у домов самых влиятельных лиц. А снежные сугробы зимой уравнивали станицу с городком.

На зажиточных казачьих хатах пели железные петухи. На виллах господ орлиные гнезда, арфы, тигры, химеры. Господа приезжали на воды только летом. Зимой аристократические кварталы странно цепенели, безлюдные, заваленные снегом, с погашенными фонарями. Чуть струились дымки сторожек. Случалось, в город забегали волки. Были и постоянные жители - военные в отставке, купцы, нажившие миллионы торговлей льном, салом, мехами, а также дельцы, сделавшие своим доходом курортный промысел - сдачу особняков.

Улицы курса мостили булыжником, заливали бетоном, сажали деревья, парки. Фантазия местных тузов и просветителей налепила на каждом шагу орлов, львов, змей, но бронзовую пару коней, открывших источники, не поставили до сих пор. Попадая на курс, казаки таращили глаза на дивные хоромы, ибо в станице господствовали саманная хата под соломой, грязь, навоз. А мужиков полицейские чины просто гнали с курса, хотя были мужики и бедные, и богатые.

Архип Гарцев стал первым богачом в станице. Служил он на турецком кордоне и там украл жену по любви, дворянку грузинских родов. За ним гнались, но лихих коней припас казак. Архип не взялся за плуг, а поехал в шумный город Баку, притворился нищим, обходил с сумой богатых купцов, нефтепромышленников, подавали ему щедро, жил в Черном городе, питался акридами, деньги клал в банк. Вернувшись, застроил на курсу пятиэтажную гостиницу "Метрополь" на сто номеров, там, где улица уже одевалась ювелирными да мануфактурными магазинами.

Руки у Архипа отбелели, сапоги со скрипом, черкесское оружие, денег куры не клюют, жена одета: дунь - полетит. Приехавших убивать Архипа грузин - вырос мститель - встретили музыкой, ковер на всю улицу постелили, был бал, речкой текло шампанское - "сто рублей бутылка".

Глеб Есаулов, бывший на этом празднике кучером третьей тройки, видел своими глазами на этажерке черного дерева дырявую суму нищего, над которой хохотали знатные гости.

Занятия строительством Архип продолжил. На паях с Владикавказской железной дорогой построил театр, еще две гостиницы - "Донскую" и "Бристоль". Брал подряды на лечебницы, виллы да галдареи. Одна лечебница в античном стиле до сих пор считается лучшей в Европе. Проект делали в столицах, а работали местные артели, как - дяди Анисима Луня, мастера каменных дел.

Людей Архип уже замечал мало, с генералами якшался, наказные и войсковые атаманы подавали ему два пальца, в гости к нему захаживали приезжие тузы, а родня в навозе ковыряется, даже отец-атаман не имел большого зажитка, хотя держал атаман ссыпку, торговал зерном.

Перед революцией курорт-курс шагнул ближе к станице - местные просветители выстроили на станичной площади, близ церкви Николая Угодника, ресторацию "Дарьял". В нижнем зале - для простонародья - дым, чад, пахнет луком, мокрицами. Тут старинные песни, соленая речь, кабацкие бочки. Казаки равнодушны к знаменитой минеральной воде, предпочитают чихирь, водку. Без зависти смотрели на верхний зал, направляясь в мрак "Дарьяла", где рекой лилось дешевое вино, за копейки давали мензурку солдатского спирта и кусок проперченной баранины.

В верхнем зале - благородная публика. Сновали вышколенные официанты, под волосатыми пальмами играла музыка, на стенах - ковры, декоративное оружие, рога, упитанные купидоны. Туда заходили знакомиться с пряностями Кавказа отдыхающие на водах берлинские профессора и философы, открывшие, что "мир - это я", московские поэты, положившие начало поэзии, отрицающей реальное, петербургские гвардии офицеры, мнящие себя наследниками поручика Лермонтова, который в бронзовом сюртуке навсегда остался жительствовать здесь. Подкатывали на фаэтонах прекрасные дамы, знаменитые артисты, знатные старухи в бриллиантах. В отдельные кабинеты проводили старичков, действительных статских и тайных советников.

Прислуживали гостям казаки. Хозяин ресторана Архип Гарцев замостил площадь подкумским цветным булыжником. Но в дожди открывались, как старые раны, мочаги, и в них блаженно хрюкали супоросые свиньи. Советская власть аннулировала Архипа Гарцева.

Легкая бурка председателя стансовета мелькала в те дни повсюду. "Невежество - вот твой главный враг" - гласил плакат на площади. И Михей боролся с невежеством, открывал школы, добывал буквари и задачники, керосин для ламп, сам строгал палочки для счета. Ловил беспризорников, направляя их в коммуну. Работал как член бюро укома партии. Разбирал тяжбы станичников. Его главной заботой были дети, молодежь. Для них-то в первую очередь и решил он создать клуб. И вынес соответствующее решение: всем станичным активистам явиться в бывший ресторан "Дарьял". Активисты явились. Пришел Михей с отрядом первых комсомольцев, сказал речь о неизбежной мировой революции, засучил рукава, и в ход пошли швабры, веники, тряпки, вода, карболка, известь, краска. Нашлись маляры, печники, художники. Ульяна Есаулова, Катя Премудрая, Люба Маркова, Мария Глотова, Горепекина выбелили клуб снаружи и чисто подвели фундамент красной глиной.

В этом станичном клубе начали работать кружки - гармонистов, певцов, оборонный, школа для взрослых, агитпункт, общество охотников и рыболовов. По вечерам народ охотно шел в клуб. А дети даже дрались за места, крича: "Мое место!" - "Твое место на могилках!" Жестокий юмор казачьего детства. Часто с беседами выступал там Михей Васильевич. Одна его беседа оказалась роковой для клуба - станичники перестали ходить и детей не пускали. Беседа, как обычно, сводилась к рассказу Михея о будущем станицы.

- На всю станицу будет один кашевар, баб от печки освободим, чтобы могли те бабы культурно развиваться...

Казаки похохатывали. Михей Васильевич распалялся:

- Работать будем по часам - от и до. Черную работу станут выполнять машины, пар, электричество...

- Как же ты быка будешь паром пасть? - спросил дедушка Исай. - Или, к примеру, корову доить?

Ответ Михея, несколько сбивчивый, утонул в хохоте. Михей и сам рассмеялся. И тут все испортила ядовитая Катя Премудрая:

- Михей Васильевич, как же вы освободите баб, когда у каждой семеро по лавкам бегают - дети?

- Детей будете сдавать в ясли! - ясно и серьезно сказал он.

Казаков так и свело набок. Все, значит, правильно: скотину, хаты, чашки-ложки - все в кучу малу. Но и этого мало - и детей сдай в коммуну! Слушатели редели, шли к выходу.

- Граждане! - испугался председатель. - Ясли это не такие, как у скотины, одно название, это домики такие, вроде больницы...

Еще лучше сказал - больница что тюрьма! И толпа расходилась, громко опрокидывая лавки. Шутка дело сказать: детей в ясли! Нет, товарищ председатель, ты ею сперва спороди, выкохай, а потом поглядим - отдашь или нет в ясли! Казак жену бросит или там в коммуну сдаст на общее пользование, а дитю цены нет. Корова - отыми у нее телка - неделю не пьет, не ест, мычит, плачет.

Классовые враги сражались в клубе и около. Сторожа не было. Свежую известку на стенах побили камнями, углем писали нехорошие частушки, на ступеньках сквернословили подростки, тянули сивуху станичные калеки, случалась поножовщина. Жестоко избили Федьку Синенкина - он в клубе учился на тракториста.

Первые комсомольцы разбили сквер из фруктовых деревьев, установили в нем гипсовый бюст Маркса. Деревца безжалостно сломали вражеские руки, бюст разбили, а под монументом нищие считали выручку. Председатель не отступал. Трижды по весне сажали деревья. Скот, мальчишки, жара сокрушали насаждения.

Площадку перед клубом залили бетоном с гранитной крошкой - и ломы станичников осклизнулись. Плакаты вешали не бумажные - железные. Начался смертный бой между клубом и церковью. С гневом отказался Михей Васильевич от посадки яблонь и вишен. Осенью посадили в сквере крепкие тополя, живучие акации, быстрорастущие клены. Обнесли деревья железной оградой, поставили сторожа.

- Станичники, - умолял председатель, - неужели плохо в жару посидеть в холодке, у фонтана?

- Дюже сладко, верно гутаришь, - соглашались казаки, но деревья и ограду сломали.

Операцию повторили. С вечера наряжали комсомольские патрули. Частенько и председатель заступал в ночную стражу, дослав патрон в ствол. Деревья растут медленно, а караульные ночи длинны. Коротая время, председатель рассказывал комсомольцам о будущей жизни, в которой не будет такого, чтобы один ел, другой слюни глотал. Он рисовал им новую станицу в электрических огнях, с прямыми улицами, трехэтажными домами и даже мечтал запрудить речку под Белым Углем, чтобы и море было в станице, с парусами и флагами.

В звездном мерцанье лицо председателя светится. Желтую бурку он накинул на самого маленького комсомольца. Молодежь тянется к нему. Дома моления, ругань, голод, попреки, а дядя Михей говорит о такой жизни, что голова кружится, и идет за эту жизнь везде, хотя из-за угла в него стреляли уже дважды.

На вокзале артелью Анисима Луня сложен памятник погибшим коммунистам. По рисункам Невзоровой каменных дел мастер высек там несколько профилей Дениса Коршака, Антона Синенкина, а одно лицо Анисим высек без рисунка, сам, и оно странно напоминало лицо Михея. Суеверные люди считали, что Михею, таким образом, не долго гостевать на белом свете. Сам он не обращал на это внимания, да и сходство только кажущееся. Еще не высохли слезы матери Дениса Ивановича, а уже Коршак стал легендой. Михей - товарищ Дениса, его друг. Поэтому блеск легенды падал и на строгое лицо второго председателя нашей станицы.

Долго тянется караульная ночь - так и деды стояли на пикетах.

Шумит речка Березовка. Не скоро поворачивается Батыева дорога в кебе. До смены далеко.

Утро председателя начинается встречей с конем. Путь им обоим ведом а коммуну. В горы. В прекрасное одиночество трав и ветра. По дорогам Лермонтова, под "Казачью колыбельную" которого матери по-прежнему баюкали детей. И конь, и всадник лечились тут - конь травой от зимней бескормицы, всадник светом и синью от станичных дел.

Из-за изумрудного кряжа Кабан-горы растекается озеро света. Солнце еще за горами. Внизу плывут и клубятся туманы. В ущельях прохлада, журчанье быстрых речушек, сторожевые горы в росах и цветах, крутые, как башни, скалы, за ними синева дальних вершин, над которыми высятся вечной прелестью остро белые пики снежного хребта, и кажется, рядом, можно потрогать ладонью, проскакав полверсты, гигантский Эльбрус, Грива Снега, Шат-гора, корона Европы.

Прасковья Харитоновна бежала, задыхаясь, к дому старшего сына. В руках то ли уздечка, то ли шлея с железными бляхами.

Михей во дворе окапывал яблоньку, посаженную в день своей свадьбы.

- Когда я отмучаюсь от вас, ироды? - с калитки закричала мать. Олухи царя небесного, никак не дождетесь, когда закопаете! Ну теперь уже недолго ждать! - и налетела на сына с ремнем. - Еще чего не хватало! На всю станицу ославил - теперь ни на базар, ни в церкву не пойди! Мужичье семя! - и продолжала хлестать председателя стансовета.

Наконец Михей утихомирил мать и расспросил, в чем же все-таки дело? Оказалось, Маланья Золотиха (Луниха, но звали ее по отцу) зашла к Ульяне Есауловой за арбузными семенами - "да так и сомлела":

- Стоит, милые вы мои, Михей-то Васильевич, грозный наш атаман, и постелю прибирает, а Улька перед зеркалом с утра морду наводит румянами!

Этот позор - казак убирает постель - достиг Прасковьи Харитоновны. Едва на ногах устояла. Удушиться - и конец.

- Ну, думаю, я ж тебя, подлеца, выучу! Я тебя сделаю казаком! Или не помнишь - "сам наутро бабой стал"?

Долго смеялся Михей, утирая слезы, и погостил мать сливянкой своей выделки и отборным медком. И домой нагрузил ее разными припасами, так что назад Прасковья Харитоновна шла не спеша, а шлею или уздечку в мешок спрятала.

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Глеб наконец посватался к Марии и ушел несолоно хлебавши, "чайник ему навязали". Против замужества сестры неожиданно выступил Федька, он злился, что Глеб "вышел в кулаки", дом под волчицей приобрел. Сын Антон тоже разревелся и заявил, что сбежит шпановать по станциям, если мать пойдет жить к дядьке Глебу. Но Марии скоро опять родить, она не против стать мужней женой. Дело испортил сам жених. Узнав, что Федька и Антон кочевряжатся, он гордо заявил:

- Гольтепа несчастная, босая сила коммунарская! И без лысых проживем!

И гуще замешивал опару хозяйства, пускал животворный корень в неподатливую целину. Хотелось ему не только скотину водить и хлеборобить, думалось заводик бы какой наладить - свечной или мыльный, власть вроде не против. Мыслями о заводике утешался в разлуке с возлюбленной.

Родившегося в двадцать третьем году у Марии сына покрестили Дмитрием - в честь князя Дмитрия Донского назвал священник. Крестным отцом вызвался быть Михей. К купели он, понятно, не подходил, но подарок на зубок сделал. Ульяна не рожала, а Михей без памяти любил детей и завидовал брату.

У брата плодилась и скотина. Ожеребилась кобыла Машка. Грунька, свинья, принесла поросят. В банкетном зале птичий базар - вылупливались гусята, утята, индюшата. За всем смотрела мать Прасковья Харитоновна, не отставая в работе от сына и работников. Она работала со старческим рвением, как бы упрекая молодых за ленцу и отдых. "Дом не велик, а сидеть не велит", - говаривала она. Спешила сделать все и ничего не истратить в этой жизни. По двадцать лет не изнашивались ее юбки. Даже в церковь норовила пойти "абы в чем", скупость одолевала, юбки замыслила сохранить для внучки Тони - моды тогда не понимали. На гостинцы внукам она не скупилась, зазывала к себе, кормила. Фоля, невестка, встретила свекровь и поругала за нищенскую одежонку, дала Прасковье Харитоновне юбку в серую клетку. Сама Фоля ходила чисто, медоволосая, тонконосая, с божьими глазами. Подаренную юбку Прасковья тоже положила в сундук, пересыпав табаком от моли. В новом доме Прасковья жить не захотела - "мужиками воняет!" - и осталась в старой хате. Сын был против - две печки топить!

Фоля у Прасковьи как родная дочь. Обе они крепились, горе не показывали, ждали Спиридона. Но не в двадцать первом, не в двадцать втором, а только в двадцать третьем году прослыхали они, что сын их и муж отбывает наказание в городе Москве. И тогда шестидесятилетняя Прасковья приказала себе: жить - ведь когда-нибудь Спиридона отпустят. С Ульяной Прасковья тоже ладила, но как-то с холодком, не близко. Вот уж с кем близко, так это с Марией. Мать часто напоминала Глебу о голубиной душе Марии, заставляла его пойти на поклон, уговорить Синенкиных отдать Марию. Сын и сам хотел того, но гордость не позволяла, и он кричал на мать.

Если это случалось с утра, Глеб понимал: предстоит бесполезный, ненужный, небарышный день - ныло сердце, манили бугры и рощи. Он седлал Машку, уезжал в балки, впитывал синь неба и шум дубрав, как в золотые дни пастушества, которые стали казаться самыми лучшими, самыми счастливыми днями жизни. Под вечер спешил в подпольную чихирню Маврочки Глотовой, Утром вставал в поцелуйных следах, еще более жадный за пропущенный день, что прошел ширкопыткой, вкось и вкривь, через пень колоду. Исподтишка покусывала совесть: у него кусок есть, а Мария, дети - ели они нынче или нет?

Прасковья Харитоновна не смотрела на сына, назло ему приносила от Синенкиных Митьку, выпаивала его первыми сливками. Она перенесла на бойкого внучонка свою мудрость и нежность, свою старинную в песнях и присказках душу. Харчи у Синенкиных были, но Мария видела, что Митьке лучше у Есауловых. Так он и жил с Прасковьей Харитоновной, рос истым кавалером, навек привязанным к коням, горам и синим речкам.

Лежит в тайнике золотой подсвечник. Не ржавеет. Не убывает в весе. Хлеба не просит. Однако и пользы от него как от козла молока. А пусти его в дело - процент пойдет, прибыль. Высшая мечта - своя фабрика - пока не получалась. И часть золота Глеб превратил в пять племенных коров разрешали держать и больше, нэп. Пас их отдельно от станичного тощего стада Ванька-приемыш. Прасковья не хотела брать сироту - какой он работник, только хлеб переводить! Мать Ваньки, Сонька, сестра Оладика, в голодуху померла, отец неизвестен, так что, может, Ванька и казак. Числил его Глеб не работником, а сиротой на воспитании. Выправляя документ, Глеб дал Ивану отчество Спиридонович, а фамилию свою, казачью. Но отчество привилось другое, по матери, Сонич.

Мальчонка оказался понятливым и честным. Глеб никогда не бил лошадей - не гони кнутом, а гони овсом. Выжимая из работников все, он хорошо их кормил, одевал - сам бывал в работниках. Ваньке он преподал полевую науку, как пасти, поить, лечить, на каких травах держать утром, а на каких вечером. Ванька из кожи лез, чтобы коровы больше давали молока. Хозяин отметил это усердие. Из чулана старой хаты пастуха перевели в горницу, клали в сумку сало, бутылку молока, хлеба вволю.

Два раза за лето Глеб оставлял Ваньку дома, за руку водил, как сына, в церковь, давал мелочи на ребячьи игры. Но во второй раз уже с обеда Ванька стал нудиться, снял новые сапоги, взял шестиметровый кнут и погнал коров в степь. "Вот черт!" - радостно изумился Глеб и навсегда полюбил работника. Решил ежегодно откладывать толику положенного Ваньке заработка, как в банк. Встанет на ноги - сам хозяиновать начнет или в долю с хозяином войдет.

Работникам у Есаулова нелегко - хозяин первым подставлял горб, и тут отставать нельзя. Небольшую передышку давала зима. Управил скотину и набок. А хозяину и зимой работа. Сидит в кабинете, где жарко топится чугунок кизяком, мозгует, счетами щелкает, каракули в амбарной книге выводит: приход - расход.

С некоторых пор преследует его тревожная мысль, словно утеряно нечто дорогое, а вспомнить не может. Ежели это крест, что подарен ему крестной матерью, так Афоня Мирный еще не вернулся из эмигрантов. Да о кресте он помнит. Тут что-то другое. Листал долговой гроссбух - все выдачи вроде записаны. Вдруг среди дела останавливался, как в столбняке: какой же долг не получен? Многие поминают его в молитвах, многим одалживал, животы спасал. Может, пойти объявить по хатам? Куда! Только в одной улице Воронцова-Дашкова до двухсот дворов.

Сковало речку. Железо за руки хватается. За голыми ветками карагача, по вечереющему небу быстро, боком проносятся галки. У амбара, поодаль от кобеля, стоит заметенный снегом станичник. Хозяину не надо объяснять, чего он тут ждет час или два. Идут в житницу со стругаными стенами. Отмерит станичнику отвейков, чиркнет крест в кондуите, попросит должника при случае подсобить в работе - рук не хватает.

Начинается вечерний обход. От Оладика с Ванькой пар валит - таскают корм коровам и коням. Помогает и Глеб. В теплой конюшне хозяин задержится, погладит нервную слепую Машку, которая знала его шаги и тихонько ржала, чуя хозяина. В сарае почешет за ухом новую любимицу Зорьку, корову. Он сам раздаивал ее после отела, бабам молоко не пускала. Морозно - подкинет соломы кабану. Хрустит под ногами снег, а месяц с неба еще морозом жарит.

Работники уже хлебают ужин в хате Прасковьи Харитоновны, а хозяин все проверяет, досматривает, поправляет. Вот арба серед двора брошена Оладиком. "Ванька!" - И Ванька является как лист перед травой, понимает без слов, хватается ручонками за тяжелые ледяные оглобли. У матери спросит, сколько взяли яиц нынче, даст совет подкармливать кур мясцом, а держать в хате - все равно печка горит. Раз пять заглянет в свой кабинет, всякий раз отмыкая и замыкая каморку. Таясь от взоров, спустится а подвал. Засветит коптилку. Отметит, сколько чего взято за день. Понюхает соленый бычий хребет. Наберет к столу яблок - сад шафранный давно родил. Задует коптящий огонек, ощупает цементные швы тайника, постоит с минуту, как в почетном карауле у гробницы.

Советская власть не трогает хозяев, даже продает им молотилки, тракторы, а тревога в душе не проходит. Что, чего - непонятно.

Страхом, отчаяньем, непоправимостью сдавит сердце. Да, надо идти на поклон к Синенкиным, делать богатый презент Федьке, детей примолвить, брать в дом Марию - без хозяйки какой дом! И натопишь, а холод. Дворянским звоном поют в доме часы - за круг жмыха выменял. Сундуки, иконы, кровать все есть. Закрома полны. Всего запасено. А на сердце лед. Одиночество. Исправдом.

Трехфунтовый замок-гирька стиснул железные челюсти на дверях подвала. Собаки спущены с цепей. Ворота и калитка на запорах.

Ночь. Тучи снега песет над станицей ветер. В свисте ветра чудятся Глебу песни Спиридона - где он теперь?

В одной знакомой улице

Я помню старый дом,

С высокой темной лестницей,

С завешенным окном.

Там огонек, как звездочка,

До полночи светил

И ветер занавескою

Тихонько шевелил.

Никто не знал, какая там

Затворница жила,

Какая сила тайная

Меня туда влекла...*

_______________

* Я. П. Полонский.

Песню эту певали со Спиридоном и Мария, и Сашка Синенкин дишкантом.

Не спится ему, не лежится на пуховой перине. Встал, оделся, тихо вышел в снежную коловерть, стукнул в окошко Синенкиным, соврал:

- Митька приболел, мать послала, как бы не кончился...

Мария ахнула и побежала за Глебом.

- В доме он...

В доме благость, жарынь, лампада негасимая перед нерукотворным образом Спаса. Пахнет ванильными куличами, ременной сбруей, воском.

- Где?

- Вот, - задул свечу и обнял возлюбленную.

Под утро ветер стих, в комнатах посветлело от месяца. Лежали, гадали, как свадьбу делать, намечали сроки, высчитывали гостей. В дверь постучали.

- Мать, что-то неладно, - встал Глеб.

- Воры, - шепнула мать с Митькой на руках.

Глеб припал к решетке окна. Трое саней. Человек десять. По одеже милиция. Они толкали ворота. Наконец один перемахнул через стенку и снял засов. Собаки - дивное дело! - молчали. Тройки въехали во двор.

- Открывай! - застучали в двери.

Вот какая это милиция! Глеб повис на запорах. Прасковья Харитоновна молилась. Ванька и Мария замыкали внутренние ставни. Воры стали бить в парадную дверь, но она медным листом обшита.

- Открывай добром, сам в гости звал, это я, Очаков!

Глеб молчал, не зная что делать. Со звоном разлетелась стеклянная дверь веранды. Следующая опять медная. Несколько раз ударили прикладами. Спасибо плотнику и каменщику - дверные коробки как влитые. Потом шаги удалились. Стали слышны удары во дворе. Глеб вылез через круглую комнату на крышу.

Оладик спросонья открыл двери амбара. Его отпихнули, стали выносить зерно. Два бандита сбивали замки с коровника. Глеб не выдержал, вылез на крышу, вскочил на волчицу и закричал на всю округу:

- Караул! Убивают!

Бандит выстрелил с колена по четкой цели - на лунном небе человек в белье. Пуля попала в волчицу, обожгла колено хозяина.

- Грабят! - кричал Глеб мертвой станице.

Руки Марии стащили его вниз и захлопнули люк.

Бандиты уехали. Рассвело. По улице прошли люди. Тогда открыли двери, но топоров из рук не выпускали. Глеб закрыл ворота. Обошел двор. Забрали хлеба пудов сорок, зарезали четырех коров, Зорька чудом осталась, кровищи, как на бойне. Собаки сбились на заднем базу, лежали, уткнув морды в лапы. Виновато и ласково смотрели на хозяина. Оладик сбежал домой.

Подходили люди, в ужасе крестились, смотрели на прочерневшего за ночь хозяина. Прикатила и настоящая милиция.

Нет, не с руки нынче хлеборобить. Хлеб может не уродить, скотина подохнуть, или ее бандиты порежут. Надо ставить завод, хоть кирпичный, хоть мыльный. А коня покупать железного, что кормится керосином. А всего безопасней деньги давать под процент, это верх всех промыслов. Кадеты ли, Советы у власти, цари вовек одни: деньги, золото.

- Тетя Маруся, - сказал Ванька Сонич, побывавший на улице. Коммунарам повещали собираться у Масютиных. Вас с Федором тоже выкликали.

- Ну, я пойду, - робко заторопилась Мария, словно бросая Глеба в несчастье.

- Куда?

- К Масютиным.

- Чего время тратить надурняк, решили же!

- Решили - это одно, а из коммуны я не вышла, я птичником заведую, у меня и ключи.

- Сдай их, проживем и без коммуны.

- Нет, я и так уже уходила.

- Мужу ты будешь подчиняться?

- Теперь равноправие - никто никому не подчиняется.

- Эге! - как от заразной, отодвинулся Глеб. - Рано пташечка запела! Рада небось до смерти, что меня пограбили!

Мария обняла его:

- Ну, чего ты? Ведь договорились же ночью, как будем. Я тебя же в коммуну не зову, я сама буду, а ты единоличником. Разве нельзя так?

- Тю, малахольная!

- Любишь ты меня, Глеб?

- Ну и что с того?

- А то, что вечером приду, жди.

Глеб даже присвистнул от такой картины - он, значит, будет работать на жену, а жена - на коммунаров!

- Вот тебе мой сказ: бери Ваньку, подводу и перевозись сюда насовсем, а коммуны чтоб и в помине не было!

- Нет, перед Михеем Васильевичем стыдно, мы ему обещались.

- Ну и иди... с богом... отсюда! Баба с воза - кобыле легче! Коммунария! - И пошел прочь.

Мария постояла, оглянулась, встретилась с ледяными глазами Прасковьи Харитоновны и побрела со двора, полная смятения и боли, - при троих детях как откажешься от Глеба, но она не умела отказаться и от коммуны, которая, по словам Михея Васильевича, выведет бедняков к счастливой жизни.

В ЧУГУЕВОЙ БАЛКЕ

Печенка курицы, которую съела бабушка Маланья Золотиха, показывала верно - недород повторился. Весной Глеб, еще поистощив тайник, справил две пары быков, широко занялся хлеборобством - один засеял чуть меньше коммуны. Дунули суховеи, яровые свернулись, озимые держались. Потом хлынули дожди - хлеб гнил на корню. Но, слава богу, ливни остановились. Пшеница дала колос, спела. Уже готовили серпы и косы, прикидывали, какой возьмут урожай, и от белой гряды гор что-то отделилось, или сами горы поднялись в небо и плывут на станицу. Стало сумеречно, беспокойно попрятались куры. Подошли темные облака с белой опушкой по краям извечная примета града. Гром погромыхивал непрестанно - будет град, вторая примета. И началось. Молнии зажигались одна от другой, ломались деревья, трескалась черепица на крышах, Подкумок кинулся в улицы, смывая прудки и кладки. Град выпал в пояс и растаял лишь на пятый день. Ни листочка, ни травинки не уцелело.

Многие тогда опять уверовали в бога. У коммуны, что пела безбожные куплеты, хлеб погиб, нивы как перепахало. А клин Глеба за Юцой уцелел град шел полосой. Основные посевы побило и у него, но хоть себе да на семена осталось. У коммунаров смыло все огороды, погибла картошка, а у Глеба осталась картошка в Чугуевой балке - прихватило и ее, но она уже отцвела и поправилась.

Артельный двор выглядел сиротски. В длинной, дырявой конюшне горы навоза. Две клячи, облепленные слепнями, уже не отмахиваются. Солнце чуть не в обедах, а коммунары только собираются на поле, митингуют, разыскивают инвентарь.

Поселок коммуны у Голубиного яра - там и впрямь водились колонии диких голубей. Балки, дубравы, родники, Синие и Белые горы. Коммуна, как в старину редут, огорожена. Рано начинает работать один председатель артели Яков Михайлович Уланов. Поначалу он и швейцаром был: кто ни проедет, ворота бросает расхлебененными, и однажды Яков подсчитал: за день закрыл ворота тридцать восемь раз. Домик правления запакостили бумажные крысы, бухгалтер и счетовод, прокурили табачищем. Коммунары жили в поселке и в станице. Якову приходится по утрам выгонять станичников на работы.

После града стояла засуха. Синее до черноты небо. Сушь. Пылюга. Зной. Ни щенка, ни гусенка. Птицы покинули станицу. В хатах, побитых градом, как пулями, варят лебеду и крапиву. Чахлые акации с желтыми надрубами осыпались в июле. А надо сеять озимые. Сердце Якова обливается кровью. Вот Люба Маркова и подружка ее Мария Глотова, не надо их просить - идти на загон - первыми идут. Только говорят председателю:

- Пеши не дойдем, Яша, подвези, голова кружится.

- Я вас на огороды отвезу, там чуть морквы уцелело, будете полоть, полите и ешьте, она пользу дает большую, морква.

Часть коммунаров разбежалась. Председатель стансовета Михей Васильевич отобрал у всех документы, запретил выезд из станицы, стал самовластным единохозяином артелей. Без его визы не регистрировались браки и поп не венчал. Молодой артельный плотник полюбил дочь единоличника, уходил из коммуны в зятья.

- Документ нужен, дядя Михей, - робко просит парень.

Михей Васильевич долго не отвечает, пишет. Прежде чем приложить перо к бумаге, долго трясет пером, руку разгоняет. Не глядя на парня, спрашивает:

- Для какой такой надобности?

- Расписываться с Дуськой пойдем.

- Сперва Дуську запиши в артель.

- Она на сестру учится.

- Будет заведовать артельным медпунктом.

- Его нету в артели.

- Создадим. Ступай.

Зиму еле пережили. Литые штыки весенних лучей прокололи сугробы. Зазеленел чеснок, а петрушка и под снегом была зеленая. Весна штурмом брала завалы снега, проползала ручейками под снежными глыбами и к вечеру размывала их. Зима отступала в леса, в теневые балки.

На синей, промытой высоте летит турман. Следом за ним мальчишки запустили бумажного змея с мочальным хвостом. Это Федор Синенкин, взрослый казак, склеил змея, потому что пролетела над станицей стальная птица с красными звездами на крыльях. Низко-низко летела, саженей на шестьдесят, летчика видели, от страха падали старухи, срывались с цепей кобели.

Михей Есаулов организовал отделение добровольного оборонного общества с курсами пилотов. На зеленом поле, бывшем выгоне, две палатки, на мачте полосатая "колбаса". Михей Васильевич и не рад затее - коммунар Синенкин душу вкладывает не в артельные дела, а в аэроплан, да и выгон жаль. Сам председатель, как мальчишка, переживает на аэродроме, чтобы взяли и его в полет. Он бы и на курсы пошел - не берут: в сердце какой-то клапан задеревенел.

От такой жизни и полопаться клапанам недолго. Вот из ворот артели выезжают пахари. За телегами хромают на разновеликих колесах плуги с опущенными лемехами - пыль столбом. Единоличники смотрят - нынче годовой праздник, плюются подсолнечной шелухой:

- Коммунары пахать поехали!

- Уже пашут - либо по улице сеять будут!

- Должно, в лесу волки подохли - и Колесниковы выехали пахать...

Навстречу коммунарам вылетел Михей. Остановил первую подводу дедушки Исая Гарцева, старинного закала хлебороба. Рука председателя цепляется за серебряный кольт и тут же прячется в карман. В глазах черный огонь бешенства.

- Ты... дедушка, крестьянствовал когда-нибудь?

- Да ты ишо на горшке сидел, когда мы пахали с твоим дедом на Толстом бугре.

- Что ж ты, мать твою, плуг волокешь по пыле? Ему на фургоне место.

- Правильно, - соглашается Исай. - Так ведь артель, коммуна!

Михей аж зубами заскрежетал.

Но что спросишь с голодного старика? Надо ехать в губернский центр просить для артели семян.

Не много уродило и у Глеба, хотя умел и землицу выбрать, и пахал двумя парами глубоко, до материка. Оладик сменил косу на берданку, охраняя урожай. Хозяин сам обмолотил хрясцы. Потом опять тронул золотой запас, съездил на трех телегах в кубанские села, привез пшеницы - как литая, зерно к зерну.

Зима опять предстояла голодная, золотая.

Мария оказалась в бедственном положении, что Глеба радовало. В коммуне делать нечего, кое-как отсеялись, и жди теперь урожая через год. Своего хозяйства нет. Яков Михайлович отпустил лишних пока баб на заработки.

Вместе с Любой Марковой и Настей Мария стирала белье на прачечной оживающего курорта.

Митька переходил из рук в руки. Прасковья Харитоновна совсем не хотела отдавать его Синенкиным, голодным коммунарам. Но какая мать отдаст своего дитя - и Мария забрала сына. Двойняшкам Антону и Тоньке по тринадцать лет. Присматривала за детьми Синенкиных золовка Марии Маврочка Глотова, подпольную чихирею которой прикрыла милиция. К Синенкиным она приходила с хвостом, с дочкой. Маврочка пекла и делила на всех оладики. Антон, Тоня и Митька съедали свои моментально, а тетка Мавра с дитем расходовали экономно, не заглатывали сразу, а жевали долго, весь день, что удивляло Синенкиных детей. Отчего Маврочка и Нинка гладкие, а ее дети худенькие, Мария думать не смела, только вечерами ласкала всех троих и подкармливала своей долей оладиков. Когда у Синенкиных кончилась мука, Маврочка ушла, нанялась поломойничать к Глебу - у Прасковьи Харитоновны болели руки.

Курорт на зиму закрывался, прачки получили расчет. Слышно, Глеб нанимал станичников рыть картошку. Не хочется идти к нему, но страшно смотреть на голодных детей. Пошла к благодетелю, подающему сирым и убогим. Антон и Тонька хорошо знали этот двор, где они жили, забегали к бабке Прасковье, молотили вместе с босотвой подсолнухи, перебирали в подземных ямах картошку, сами длинные и ломкие, как белые стебли, нарастающие на картошке к весне. Малолетним батракам Глеб платил не деньгами, а сказочно вкусными красными петушками на палочках, из патоки.

- Добрый день, Глеб Васильевич.

- Здравствуй, Марья Федоровна.

- Работы нету какой?

- Не получается коммуния? Укорот надо дать мужикам, интеллигению гнать в три шеи, через них и вы, казаки, мучаетесь.

- Твоя правда, Глеб Васильевич, мучаемся - хлеба нет.

- У кого нет, а у кого и есть! - торжествовал Глеб.

Исхудала она за лето, как лошадь на пашне. В глазах ни блеска, ни боли, ни горя - каменная покорность. Вспомнился ему золотой крест от деда Ивана. Отдал его весной Глеб за быка, а прежде проверил "на пробу" у зубного врача Гулянского, понимающего в металлах. Яков Львович удивился знакомой фамилии на кресте-ордене. В детстве прислуга Невзоровых Мария играла с детьми Гулянских, и Яков Львович знал, что девичья фамилия матери Марии Тристан. Глебу он сказал, что написано на кресте по-английски, а дарован крест графу Франции Тристану в год французской революции 1789. Выходит, Мария знатных родов. Проба же высокая, девяносто шесть процентов. Но и бык красавец, хотя в мирное время бык не стоил креста. Рядом с Марией дочь, тоненькая, как лозинка. Глеб Васильевич дал ей горсть конфет, девчонка обомлела от радости.

- Возьми муки без отдачи.

- Нет, я работы прошу.

- Я уж нанял людей, ну ладно, откажу им - подсоби вырыть картошку в Чугуевой балке - десятый пуд. Харчи мои.

Жаль и ее, и детей, своя кровь, опасно в балках, калики перехожие пошаливают, как в дедовские времена. Однако и проучить за коммунарство надо - и при этом дать хорошо заработать. Оладик с Ванькой не управлялись, а стансовет зорко следит: не справляешься - отдай урожай государству как излишек.

Вошла сытая Маврочка - болтали про нее с Глебом, что она не только поломойничает тут. Хозяин грубовато сказал ей:

- Насыпь пуд размола, из того закрома...

Марию попросил при случае показывать, что роет она картошку не по найму, а по знакомству, по доброте души - помогают же соседи друг другу! а он ее платой не обидит.

В синей дымке разгорался пламень осеннего дня. Призеленились поля, покраснели барбарисовые рощи, нахолодала вода в речушках, только не менялись белые цепи небесных гор. Мария с Антоном и Тоней шли в балку. Несли на себе лопаты, харчи, сапетки, одежонку укрываться ночью - кони у хозяина заняты. Шли весело, дурачились, играли песни, срывали лесные ягоды, перекусили у родника. Потом Тонька привязалась к матери:

- Мам, чего ты плачешь?

- Плачу? Это ветер слезу выбивает! - А самой вспомнился давний осенний денек, когда с отцом в золотых и сизых балках рубили хворост. Да и идти боязно - тут и Михей Васильевич, проезжая, отстегивал крышку кобуры. И вот и ее дети пока в батраках. И она переводит разговор: - Заработаем на зиму картошки, будем ее печь, варить с солью...

- И жарить, - сказал Антон. - Я дюже на сале люблю жаренную, когда вырасту, буду только и жарить на сале, я работать пойду на чугунку, поездом управлять!

Тоньку это заело, и она затараторила:

- А я докторицей стану, чтобы на курсу жить!

- Тю - на курсу! - Тут же зависть обожгла парнишку: - Я, может, самым главным доктором стану, если захочу! Мне надысь учительница говорит: ты, Есаулов, уже старшие классы по грамоте превзошел, потому и пустила на картошку!

- Не так она сказала! Мам, брешет он! Она сказала...

- Не гуди! - перебил сестру казак.

Вдруг яркие краски тихого дня померкли за бугром, за другим туманок накапливается. За третьим сеется мелкая дождевая пыль. Погода менялась.

Осенняя балка. Свидетельница многих убийств и злодеяний. Моросит мжичка. Ветер прибивает к земле блеклые ковыли, пугает завываньем в кустах и пещерах. Угрюмо и ровно гудит лес. Наскоро соорудили балаган, развели костер, заварили кулеш. Слава богу, не одни тут - часто проезжал на коне егерь Игнат Гетманцев. Вечерком пил с ними чай из котелка.

С утра распогодилось. Антон и мать копали, Тонька собирала клубни, таскала на балаган отинья и подсолнухи. Приехал на быках Оладик, забрал картошку.

На третий день хозяин привез харчи, а детям гостинцы. Ели курицу.

После еды мать и дядька пошли к лесу за водой. Не возвращались долго. Тонька забеспокоилась, разревелась. Но мать тут же вышла из кустов невредимая - чего ты, дурочка, плачешь?

До обеда хозяин помогал рыть - трое только успевали таскать за его лопатой картошку в плетеный воз. Потом он собрал рябые тыквы, что лежали по краям загона, ровно кабаны. Работники долго провожали хозяина. Дети захныкали, просились домой, в балке уже надоело.

В среду девочка простудилась. Мордочка стала остренькой - "только в кувшинчики лазить". До субботы, когда кончали весь загон, Тонька лежала в балагане, игралась в куклы, изображая докторицу, а куклы-картошки были больными на приеме. Ночью добрались до станицы, пошли к знахарке. Бабка Киенчиха шептала "живые помощи", брызгала свяченой водой на угольки, палила хвост кошки и подносила его под нос больной. Расплатились и пошли домой. Детский лобик жгло огнем. Она громко стонала. Покойный Федор Синенкин любил лечиться господскими порошками, выдавая себя за образованного, и в доме лет двадцать хранилась шкатулка с разными пилюлями. Настя сама выбрала лекарство, какое поновей, и дала внучке выпить. Но даже и это не помогло. Девочка горела и к утру кончилась. Засыпая последним сном, попросилась:

- К папе, на ручки...

Раньше дети не называли Глеба отцом. Потрясеная Мария побежала к Есауловым. Глеб взял на руки дочь, но это уже труп. Обняв Марию и Антона, отец рыдал вместе с ними.

Однажды Глеб лежал за ситцевой перегородкой в горнице, дремал после работы. И то ли во сне, то ли наяву услышал ребячий шепот: "Наш папанька". Сквозь туман сведенных ресниц увидел: Тонька и Антон с жадным, любовным любопытством смотрят в щелочку на отца. Не открыл тогда глаз, железный, хотя сердце забилось отцовской жалостью, а теперь вот вечная разлука с дочерью.

Настя обмыла в бане покойницу и обрядила, как невесту, в белую кисею - себе на смерть сберегала - и восковой веночек. Смуглое тельце под кисеей - как засушенный под снегом жучок. Комсомолец Федька вырыл племяннице могилку, сбоку деда Федора и дяди Антона. У Синенкиных в сарае хоть шаром покати - ничего нет. Глеб полез к себе на чердак, тут же слез не знал длины новопреставленной Антонины, а была она ростом в мать. Пришел в скорбный дом Синенкиных и приложил железный складной метр к тонкому восковому тельцу. В душу закралось сомнение: подойдут ли те доски, которые плановал пустить на домик дочери? Обратно шел торопко. Так и есть коротки. Долго с неудовольствием думал: умри дочь на год раньше - доски бы подошли, а теперо придется губить шестиметровую сороковку. Правда, бывают ошибки у плотников, а тельце подогнуть можно, но он на это не пойдет пусть гроб будет просторным.

На Марию смотрел с жалостью и укором - вот к чему привело ее коммунарство, не согласилась она жить с ним, и вот случилось. Жаль возлюбленную свою, у которой такая несчастливая планета. Жаль и Тоньку цветок, что не расцвел. Двухметровый слой желтой кладбищенской глины навеки отделил его от дочери. В ней, осенило разом, было заложено его бессмертие. Опустившись на колени, плакал, поправлял холмик, утрамбовывал. Обещал при народе поставить хорошую ограду и ходить по воскресным дням убирать могилку цветами. На поминки дал костистого для навара мяса, четыре курицы на лапшу с курятиной, сахара и изюма на пшеничную кутью. Оплатил попа и свечи. Антону купил гармонь с красным мехом, новый картуз и фунт ирисок. Ночью, чтоб меньше видели, отвез Синенкиным мешок невеяной пшеницы и воз картошки - это от щедрости души.

Как будто в град вошли хазары - с утра в станице шум базара. Вот продает гусей казак. Скрипят мажары, арбы, тачки. Горами вишни на возах торгуют смуглые казачки. Прикрыты толстым лопухом кувшины с пенным молоком. Прозрачны сливы и лыча. Душисты свежие рогожи. Собака крупная, рыча, найти хозяина не может. Невинные глаза овец. Цветут персидской шали розы. Толмачит Гришка Коновец. Веселье. Шутки. И угрозы. Толпа у ситца, шелка, шерсти. Пирожник носится с лотком. Бьет оглушительно по жести жестянщик синим молотком...

Глеб тоску глушил базаром. Он и раньше любил это людское скопище, часто "продавал глаза" - шатался по базару без дела, окусывался возле торгующих. А нынче сам продает картошку, чистую, цвета майского сливочного масла - это когда коровы съедают с травами много желтых цветов. По этой же причине коровье масло бывает розовым, голубоватым, а зимой бледное масло подкрашивали морковным соком. Картошку с руками отрывали, не торгуясь. Расторговавшись, Глеб купил кое-что по мелочи: ниток, скалку, приглянулся ему кочет в руках Ваньки Хмелева, должно, ворованный. Купил и кочета. Встрелся с дружками, выпили, загуляли, и бешено покатилось по небу солнце, красное, пыльное. Вот уже скотина с полей возвращается, а Глеб никак не доберется домой, то в один двор зайдет, то в другой, то ему бражки пенной поднесут крепкие хозяева, то стаканчик синей араки. В корзинке полудохлый кочет свесил голову. Пьяный увязался за группой молодежи, переписывающей население станицы. Записали и Глеба с матерью. Глеб куражился: "И кочета пишите, и кобеля, и ягнят!"...

Мария после похорон задумалась. Просыпалась казачья тяга к дальним странам. Ходили слухи, что на восточных стройках платят длинные рубли, сатин и ситец продают вольно, хлеб белый в будни едят. Вспоминались рассказы деда Ивана про какую-то "милую Францию", что стоит "при реке Рона". Брат Федька, запоздалый школьник, показал сестре эту реку на карте и рассчитал, сколько дней пути туда, но сказал, что во Францию не пустят окопались там самые лютые враги Советской власти, и надо ждать часа, когда начнут выкуривать капитал по всей земле.

Немилыми казались Синие горы - много мук выпало людям рядом с их красотой. А на стройках, говорили, давно коммуна, о собственности одни юбки да ложки. Стала она прислушиваться к паровозным гудкам. Тайно ходила вйГ станцию, прогуливалась по перрону и волновалась, когда поезда трогались. Накопить бы деньжат на билеты и с весны полететь туда, где, как говорили еще, солнце на полдня раньше всходит. Это брехня, конечно, а вот жизнь там, должно быть, советская.

Здесь за эту жизнь ломал горб Михей Васильевич, во верх держал пока Глеб Васильевич.

БУТЫРСКИЙ ЗАМОК

После тюремного заключения в городе Ростове-на-Дону Спиридона Есаулова затребовала Москва.

Привезли его в Бутырскую тюрьму. Начали церемониал. Арестованных по одному выводили из кареты с решетками, нажимали звонок, открывалось "очко", распахивалась дверь, окованная железом, с множеством замков и запоров - каждая династия стражников устанавливала свои, не снимая старых.

В ледяном боксе, выложенном плитками зеленого стекла, их, голых, осматривала женщина-врач.

Три часа просидели в другом битком набитом боксе - по древнему ритуалу ломали волю арестантов.

В длинном зале снова раздевались. Их обыскивали, распарывали подкладки, шапки, обувь - отбирали неположенные иголки, бритвы, ремни.

Снова шли. Гулко хлопали стальные двери. Миновали карцерный блок - в некоторых одиночках светился огонь. По коридорам, мимо страшной резиновой камеры, во двор. Опять звонок, распахивается дверь. В душном мареве прачечной арестованные женщины стирали. Пришли в баню. Разделись, отдали одежду на прожарку. Получили по крошечному, как игральная кость, кусочку дегтярного мыла. Долго ждали, когда выдадут кружку и полотенце. Через восемнадцать часов попали в камеры, построенные при императрице Екатерине. Сводчатые потолки, тусклая лампочка, нары, каменный пол, оцинкованный таз для мусора, стол, параша, похожая на полковой бак для супа.

Нары забиты людьми. Спиридон примостился под столом. Он знает: завтра кто-нибудь умрет, заболеет, уйдет на следствие - и место на нарах освободится. Он уже привык к тому, что утром их, человек пятьдесят, поведут в тесный туалет на три "очка" и замкнут на пятнадцать минут. Надо успеть захватить "очко", простоять в сонной, смрадной, жадно курящей толпе, спертой грудями и спинами, не упасть, не забиться в истерике, нечаянно вспомнив зеленый покой горных лесов, и дать отпор, если у тебя вырывают окурок или отпихивают в сторону. А потом проветренная камера покажется чистой и просторной, а завтрак - каша с килькой и подкрашенный чай - вкусным.

Входя в тюрьму, Спиридон-песенник припомнил:

...Ты скажи, скажи, голубчик,

Кто за что сюда попал?

- Разве, барин, всех упомнишь.

Кто за что сюда попал?

Есть за кражу, за убийство,

За подделку векселей...

...Ну а я попал случайно

За изменщицу жену...

Бутырская тюрьма стояла в центре Москвы. Не старая, не молодая темно-красный кирпич не менялся в лице, сколько бы время ни бросало ему преступников. Люди проходили бесследно через блоки и камеры. Лишь малые следы оставались на дверях, перилах и ступенях лестниц. Но все это ковалось из железа, поэтому следы тусклы, малозаметны.

Охрана составляла особую касту. Хотя у нее всегда был политический устав соответственно времени, существовал еще неписаный устав тюремной службы, который кроил на свой манер язык, лица и души служителей. Случайностей быть не могло - все исполнялось по верному шаблону. Побеги заключенных являлись теми диалектическими взрывами, потрясениями, что двигали прогресс тюремного дела дальше.

Охранники жили замкнуто, рядом с тюрьмой, имели свой клуб и не смешивались с вольным населением города, держа ремесло свое втайне. Они тоже проводили жизнь в заключении, только с другой стороны камеры. Были стражи наследственные. Отец передавал сыну ключи и револьвер, как крестьянин соху, рыбак сеть, кузнец молот. Сын с детства дышал тюремной близостью, жил психологией заключенных, не интересуясь свободными людьми. Заключенные ему и ближе, и понятнее, как соучастники часов жизни. Передавались свои легенды и предания. Характер стражников определяли недоверие к людям, понимание редкой тайны, которая не позволяла улыбаться и жениться на легкодумных и смешливых барышнях. Жениться лучше всего на дочери старого охранника.

Рано или поздно охранник понимал, что все идущие по улицам, живущие в домах, ликующие и плачущие - все могут быть брошены в камеру или бокс. Воры, убийцы, бунтовщики - постоянная клиентура тюрьмы. Ученые-тюрьмоведы, следователи по особо важным делам, прокуроры, полицейские, градоначальники, губернаторы, советники государя, великие князья и сам государь - все, все кандидаты на каземат, равелин, карцер. Поэтому и эти лица, чиновные или родственные по службе, отчуждались.

Кандидатами на камеру, цепь, рудник были и сами стражники. В руки охраны, случалось, попадали их товарищи и начальники. Их тоже охраняли с неукоснительной верностью тюремным башням. Следовательно, и на себя смотрели с подозрением и так же отчуждали себя от самих. И в дневниках и даже в донесениях подозревали себя в нарушениях закона.

Власти менялись - служители нет, как не менялись палачи, последовательно рубившие головы врагам короля, самому королю и новым претендентам на трон. Так вырабатывалась каста. Тюрьма была высшим учреждением, судьбой, роком. Большинство охранников широкотелые, с бабьими лицами кастратов, с онемевшими глазами. Наиболее ревностные и потерявшие интерес к миру становились исполнителями смертных приговоров. Охранницы-женщины тоже напоминали евнухов. Широкие тумбы, жирные колбасы, злые на молодость и красоту, подпоясанные широкими ремнями, на которых наган и связка ключей. Ключ и решетка - герб касты.

Сразу после революции касту ликвидировали, тюрьма несла иную службу, охраняя интересы народа.

В тюрьме Спиридона мучили кошмары. Часто снился один и тот же сон. Безлюдная до жути долина Подкумка. Огромные в полкеба снежные горы скалы, ветер и синева ужаса. Не слышно извечного шума казачьей реки - она пересохла, обнажился синий каменистый позвоночник, коряги и бороды трав, беспредельный гроб русла. А на месте станицы дым столбом стоит.

Тоскливы его пробуждения. Шевелились лохмотьями уголовники. Строчили на туалетной бумаге прошения политические. Похабно острили бывшие бароны и спившиеся студенты. Время стояло в кандалах. Среди заключенных было несколько бывших красных, попавших за решетку по справедливости - за разные преступления. Им бывший акцизный чиновник, мнящий себя поэтом, издевательски читал стихи собственного изделия:

Коммунары, коммунары

Кому кресла, кому нары!..

Как-то в камеру вошла молоденькая чекистка. Цинично зачмокали губами жулики, фармазонщики, мазурики и бриллиантщики. Она брезгливо прошла меж нар, смотрела в лица и показала на Спиридона:

- Вы. Одевайтесь.

Спиридон радовался всяким перемещениям, первым вызывался на работу в ней лучше текло время, но сейчас странно заробел.

- Не бойтесь, работа легкая.

Камера грубо захохотала.

Прошли по лестницам и коридорам так, что в голове получался неясный план расположения этажей и камер. Следственная часть - угадал Спиридон по ковровой дорожке, столам под красным сатином и графинам с водой. В кабинете чекистки один преступник опознавал другого. Спиридон присутствовал как свидетель. Из разговора узнал, что следователя зовут Алина Григорьевна Малахова - станичная фамилия.

Пришла и его очередь - Малахова вызвала на допрос.

- Фамилия, имя, отчество?

- Есаулов Спиридон Васильевич. Год рождения тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.

- Почему воевали против Советской власти?

- Порядок был такой... Не от бога власть... Царю присягал, - растерял Спиридон приготовленные слова.

- Что вам враждебно в новой власти?

- Я при ней не жил, не знаю.

- А если не знаете, почему банду водили в горах?

- Императору присягал.

- Император тоже не от бога. Лучше скажите, сколь ко десятин пахали и чьими руками?

- Четыре сотенных, руками вот этими, - показал толстокожие ладони.

- Скота сколько держали?

- Конь был, пахать спрягались, быков справить не успел, я ведь больше военную пашенку пахал.

- За что получили последний чин полковника?

- Сам себе присвоил, а до этого есаулом. Пьяный генерал жаловал без надобности, когда мы отступали морем. Я сотник. С германской войны.

- Офицерскую школу кончали?

- Нет, немца бил хорошо.

- Поясните мне офицерские звания у казаков в переводе на армию.

- Ну, значит, урядник - вроде унтер-офицера. Потом хорунжий - это знаменосец, примерно армейский прапорщик. Сотник - командир сотни, чин поручика, как у Михаила Юрьевича Лермонтова. Есаул - капитан. Есть в казачьих войсках и полковники, а генералы называются старшинами, из них обычно и большие атаманы выходят.

- Рабочие восстания усмиряли?

- Приходилось.

- Награды были?

- Четыре "Георгия" - опять же за немцев.

- Ранения есть?

- Много, не упомню.

- Оружие прятали?

- Подарил.

- Кому.

- Черному морю.

- Почему вернулись из эмиграции?

- Не понравилось.

- Родственники где проживают?

- В станице... Вы чудом не с наших станиц? Малаховы - это нашенские.

- Я по мужу Малахова. Родня - белые?

- Белые. Есть и красные. Старший брат коммунист, еще до войны не признавал ни бога, ни царя.

- Фотография эта вам знакома?

- А как же, я стою.

- А это кто?

- Великий князь, а это сестра царицы.

- Как же это вы попали в такое общество?

- Песни пел хорошо.

- Семья какая?

- Жена, двое детей.

Следователь с тонкой талией, острогруденькая, тонконогая. Спиридон нечаянно опустил глаза под стул, и она убрала ноги.

- Работать хотите?

- Пойду.

- Курите, - положила пачку махорки.

Дрожащими пальцами свернул скрутку, утонул в дыму и волнении.

- Охранники били вас?

- Били, но я это не показываю, - допрос шел без свидетелей.

- Почему? - нахмурилась Малахова.

- Тюрьма!

- Следы побоев есть?

- Тут не дурака - били в резнновом боксе резиной.

- Кто бил, помните?

- Нет, темно было.

- Я за вас поручусь - поедете на работу.

- Ага.

- Идите.

Растаяли какие-то льдинки в морозных главах Спиридона. Он топтался на месте, не видя караульного.

- Идите, идите, - кивнула головой следователь.

Караульный ждал за дверью. Пока Спиридон дошел с ним до своей девятой камеры, прошли тринадцать стальных дверей, открывающихся при их приближении.

Наутро выдали вещи, сдали в новые руки и повезли в закрытой карете. По стуку колес слышал: асфальт перешел в булыжник, потом мягкая грунтовая дорога.

Подмосковное тюремное хозяйство. Тут уже легче - небо, облака, березовый шум, река, правда, смирная, тихая. Поставили свинарем. Работал по-казацки, за троих. Подкармливался около животных городскими помоями.

Месяца через три приехала Алина Григорьевна. Спиридон мыл визжащих поросят и хрюкающую матку. Малахова взяла чистого поросенка, поцеловала в пятачок. Казак снисходительно улыбался. Она опять допрашивала его, добивалась разрешения писать письма родным. Обещала помочь одежонкой свою донашивал, ходил офицер Войска Терского в балахоне из мешковины.

Через год он развел большое стадо, сам пас свиней, ночами варил корм, чистил свинарник, сам и резал их на мясо. К нему привыкли. Называли начсвином. Иногда охранник ходил за ним, иногда нет - только верхний с вышки посматривал. Удавалось бывать в близлежащем городке, пил у ларька вино, смотрел на женщин. Сын Васька писал ему письма каракулями, он уже помогает матери, гусей пасет, а Сашка еще от горшка два вершка.

В двадцать четвертом году его судили. Установили: из армии Деникина бежал, в карательных экспедициях не участвовал, из-за границы вернулся добровольно. Учли и поведение в заключении. Дали три года исправления. А он отсидел три года и семь дней. За семь дней извинились и выпустили на свободу, взяв подписку, что впредь не будет он участвовать в контрреволюционных мятежах и тайных организациях всякого толка, вплоть до религиозных сект.

Выпускали опять из Бутырки. Когда проходил седьмую дверь, встретилась Малахова в той же защитно" гимнастерке, перетянутой ремнями. На суде она не была, но приговор знала.

- Есаулов, здравствуй! Ну, смотри, не подкачай - дешево отделался!

Грудь Спиридона стеснило. Проклятые глаза - опять растаяли. Вот он уходит из этого крепкого дома, от каменных камер, от бетонных прогулочных двориков, от пустой баланды и черной каши, а Малахова остается тут, в тюрьме, с утра до ночи разбирая дела преступников.

- Все на дорогу получил?

- Все как есть - и билет, и паек.

- Ну, прощай, не попадай больше к нам.

- Без работы останетесь! - проснулась в казаке страсть к шуткам.

- Скорей бы!

Навсегда поэтому остался в его сердце угрюмый Бутырский замок. Никогда не забудет Алину Григорьевну. Так и осталось в памяти: поднимается она впереди него по крутой железной лестнице, тонконогая, с остренькими бедрами, в синей форменной юбке.

- Чистая коза! - рассказывал Спиридон.

Весенним вечером, когда цвела сирень, встрепенулась улица, что на музге. У моста кто-то запел, до боли знакомый, но уже забываемый.

Отцовский дом покинул я,

Травой он зарастет,

Собачка верная моя

Залает у ворот.

Не быть, не быть в стране родной,

В которой я рожден.

А быть мне там, где я судьбой

На век свой осужден...

Выскочили из хат соседи, родственники, жена, мать. Спиридон обнял Прасковью Харитоновну и, когда наголосилась она, перешел к жене и детям. Васька неожиданно заупрямился, не подходил, и отец приманил его куском тюремного сахара. А Сашке сказали: отец - и он обнял ручонками колючую бороду Спиридона. Рядом рыдала Мария. Всхлипывал братец Глеб.

Не все радовались возвращению станичника. Участковый милиционер Сучков нехорошо посмотрел при встрече. Лютой волчицей кинулась на Спиридона старая женщина, у которой белые убили троих сыновей. К ней присоединились и другие. Метали каменья в офицера, норовили достать его палкой. Он смотрел вниз и не закрывался, даже шагу не прибавил. Домой пришел окровавленный. Брат Михей тоже руки не подал и с бывшим врагом не знался.

Жить в станице не разрешили. Тогда они продали с Фолей хату и поселились в десяти верстах, в чудесной дубравной балке, став рабочими совхоза "Юца". На солнечном склоне балки строения и домики совхоза, по дну бежит светлая говорливая Юца, вытекающая из Предгорья. Стали уходить в землю. В теплом бугре вырыли квадратный окоп, обмазали глиной, побелили, покрыли дерном, сложили печку, обвешали стены козьими шкурами, на полу золотая солома. Стол, кровать, сундук старинные. Три окошка целый день ловят солнце. Сбоку землянки окопчики для скотины и птицы. Посадили десяток яблонь.

Поутру, выходя из дома, Спиридон видел зеленый косогор в алых маках, синее небо, свежие шумящие леса, волны лесистых взгорий, белый и мудрый Эльбрус, в седле которого он побывал. Вода ключевая, хлеб пшеничный, мясо, молоко, капуста, картошка свои. Ветер качает: на грядках розовый турецкий табак. В ларьке кубанская водка, цветастые ткани для баб, конфеты для детей. Порох и свинец продают в станице по охотничьим удостоверениям.

Совхоз занимался животноводством, снабжая курорты продуктами. Это было образцовое, опытно-показательное хозяйство, находившееся в ведомстве ГПУ, которое и дало Спиридону протекцию. Земли совхоза граничили с артелями. Рабочие совхоза получали зарплату и имели личные хозяйства. Коммунары не имели ни того, ни другого. Артелью руководил рядовой хлебороб, совхозом - ученый. Там тощие лошаденки и разномастный дедовский инвентарь. Здесь тракторы и от лопаты до телеги все с иголочки новое.

Потом картина стала меняться. На сельхозвыставке коммуна за племенной скот, овощи, пшеницу получила диплом и была награждена молотилкой с локомотивом.

Лето Спиридон простоял на заготовке кормов. Как ни привычны казаки к этой работе, но и они выматывались на сдельщине. С обеда посматривали на солнце, чтобы в сумерках идти на свой юрт, похлебать кулаги и упасть на сено до рассвета. Какое это блаженство: вставать на покос и вдруг услышать шелест по балагану - дождь! Монотонный, обложной, долгий. Значит, можно целый день отдыхать, побыть с семьей, похозяйствовать в своем именье, а потом снова резать сталью цветущие травы, выгоняя перепелов, таскать быками копны и стоговать.

Вовек не рассмотрел бы Спиридон красоты балок, да исправдом помог. Теперь зайдет в желтеющие дубки и часами слушает мирный говорок речки, под густой синью, в прохладе торчком стоящих скал, в прекрасном одиночестве, и каждый камушек как изумруд, и каждая ветка как своя рука, и даже ползущая в траве змея кажется безобидной.

Дожди сменяются зноем, ветрами. По утрам падают холодные росы, балки становятся белыми заливами туманов. С полей везут в хранилища свеклу с бычью голову, кукурузу, зерно. В поредевших продутых лесах жиреют кабаны, барсуки, слышны голоса подросших волчат. И однажды буйно позолотятся леса, покраснеют горы...

А снежинки падают, падают. Празднично выглядят ели. Ночь не уходит долго, нежится в ущельях и перелесках. Рассветает. Все белым-бело. Экономная хозяйка задувает красноватую лампаду или лампу. Позавтракав, Спиридон спешит на работу - кормить и убирать скот. Коровы жадно погружают морды в теплое летнее сено. Пенится в бидонах и флягах утрешник - парное молоко. Скотник зубоскалит с доярками. Он им слово, они ему десять. У школы, куда ходит Васька, румяные крики детворы - с горки катаются, а горок тут хватает! Скрипят полозьями сани. Скачут кони вниз на водопой. Тарахтит моторчик, дающий энергию в контору и мехмастерские, где уже звонко стучат молотки.

Манят новые просторы. Чернеют голые сучья акаций. Повизгивают охотничьи собаки, просятся на след. Начинается сезон. Дальние выстрелы, лепет незамерзающих родников, тоннельная тишина согнувшихся под снегом дубрав. К вечеру удачливые стрелки возвращаются с красными лисами на поясе. Сторожевые псы рычат на снежные волчьи шкуры. Охотники долго толпятся у своего клуба - ларька, стоя закусывают сухими сливами и детскими бубликами, спорят, артачатся, в воображении убивают чуть ли не мамонтов, пока жены силой не разведут их домой.

Ночь и снега. Зима, зима...

Весной волшебной прозрачности зеленеет пух на ягодных лесах. Горячее солнце, пахнущее ягнятами. Теплый вечерний ветерок при рождении луны. Народившись, месяц обмывается дождями и по тому, как загнуты его рога, определяют: погожий или ненастный будет период.

Спиридон теперь и не ночует дома - коровы телятся, он заведует родилкой. Подросших телят гоняет на прогулку. Подолгу лежит на припеке, вдыхая слабые запахи одуванчиков и мать-и-мачехи. Проносятся думы, облака, ветер. Скачет конница прошедших по этой земле людей. То ненароком врежется прямо в бугор черноморский парусник, то вздрогнет Спиридон от староказачьего выстрела - мальчишки в яру воюют. Телята взбрыкивают, бодаются, учатся щипать травку. Всех их ожидает нож мясника. Но пока печет солнце, день впереди длинный, все живое хмелеет от могучего дыхания матери-земли.

Совхоз буйно строился - новые дома, коровники, кормовые башни, увеличивалось поголовье скота. Семья у Спиридона прибавилась, дочь Ленка отыскалась в ближайшем лесочке. Дали им квартиру, на втором этаже, с балконом на Эльбрус. В землянке будут зимовать свои овцы. В квартире на зависть станичникам электрический свет - счетчик повесили рядом с иконой. Купили новый шифоньер с зеркалом, детский велосипед, тут же рядом кадушки, чугуны, овчины. Деньжата появились. И целый день в квартире музыка патефон. Спиридон терпеливо слушал новые песни, русские народные. Потом в его жизнь вошли и казачьи песни.

На Северный Кавказ приехал прославленный герой гражданской войны, замнаркома обороны. Он привез разрешение носить казачью форму. В революцию казачья черкеска стала символом врага, как и старинные песни. От черкески и кинжала отвыкли, но память о них еще была горючей. От песен же отвыкнуть невозможно. Уже московские поэты слагали новые казачьи песни. Терцы-молодцы организовали казачий хор, запевалой взяли Спиридона, не утерявшего голос. Маршал сфотографировался с хором. Спиридон сидел рядом с маршалом, в алом башлыке, лихой кубанке.

Однако пел он в казачьем хоре недолго. Неподалеку вспыхнул контрреволюционный мятеж, и форму опять запретили. Потом доглядели: из заключения освобожден сотник Есаулов, а на первом допросе он назвался полковником. Разница ощутимая. Делу дали законный ход.

Спиридон сплел из орешника круглый, островерхий закут для козлят, обмазал его навозом и обкладывал цветочным сеном. Сено лезло в глаза, щекотало лицо, пахло ромашковой пылью. Показалось, по шее ползет гусеница или сонная ящерица. Смахнул рукой - ничего, но ощущение ползущего осталось. Оглянулся. Высокий рябой горожанин. В кожаном пальто. В сапогах с калошами. Милиционер Сучков. Он-то и дал делу законный ход, хорошо помнивший, как Спиридон назвался полковником в Чугуевой балке в момент плена. Негромко спросил:

- Спиридон Васильевич?

- Ага.

- Пошли.

Спиридон еще до слов понял - за ним. Убрал вилы, обтрусил с себя цветочную пыль, умылся в деревянной колоде родничка.

- Домой забежу, детям передам...

- Не надо. Через час вернешься.

Вернулся Спиридон через семь лет.

ГЛЕБ И МАРИЯ

По весне Глеб Васильевич сладострастно взрезал землю плугом. Чернозем иссиня-черный, зернистая икра.

Словно через сердце хлебороба, прорастали жирные стебли посеянных растений. С наслаждением срубал он сорные травы, радовался буйному росту хлебов, кукурузы, помидоров, тыкв. Только малая доля земли распахана даже угодья богатого совхоза невелики. Десятки, сотни, тысячи верст в сиреневом чеборе, лиловых анютиных глазках, оранжевой сурепке. Промелькнет красное гречишное поле, клин золотой пшеницы, кулига огурцов - и опять спящие лазоревые степи, способные завалить хлебом горы до белых макушек.

Но сурова борозда хлебопашца. Свиреп крестьянский бог плодородия. Чуть оплошал хлебороб - и только горькая пыль на ниве. Умудренные недородами старики обрабатывают землю с большим прилежанием, нежели молодые. Боясь гнева стихий, что равномерно падает на всех, в поле люди добрели, здоровались с чужими, как с родными. Первостепенное дело человечества - хлеб - все еще оставалось в руках господа бога - дождей, засух, морозов.

Казачий день начинался рано. Рвется сладкий зоревой сон. Холодок трясет тело. Загон не мал, а надо пройти весь - с косой или мотыгой. Пот, грязь, ветер, жара. Кашевар не дает знака. Пить хочется, вода не всегда рядом, и она с лягушатами, головастиками, "живым волосом". После еды еще хуже - тянет прилечь, утонуть глазами в синей дремоте неба, а уже раздается суровый окрик старшего - поднимайся! Глеб всегда был таким старшим. Хочется и ему прилечь - он и думать об этом не смеет. "Глаза пугают, а руки делают!" - задавал он ход работы батракам. Потому и ценили после трудного дня праздники, игрища, обновы.

Глубже и глубже пускал Глеб Васильевич корпи. Все еще шел коренным по скрипучей с камешками целине единоличного хозяйства. Не все и у него получалось гладко, но и удачам его дивились - у него Соломон за пазухой! На сельскохозяйственной выставке двадцать шестого года, где всех побила Пролетарская коммуна, получила диплом и корова Глеба Зорька - по жирности молока. Султан, волкодав, тоже отмечен. В отчете о выставке местная газета упомянула Глеба. И все еще сомневающийся Глеб окончательно признал Советскую власть - жить можно, - ведь и власть признала его и поставила его скотину в пример бесштанной гольтепе. И диплом, и корреспонденцию завели в лаковые рамки.

Прекрати земля рожать, начнись библейский семилетний голод - у Глеба запасено на трижды по семи, если считать все ухороны с разной толчью-мелочью. Но он не из тех, что проедаются или сидят на кубышке, как сычи. Куда дели миллиардеры сапожные щетки, с которых начинали славный путь, он не знал, но с благодарностью хранил под навесом арбу, на которой занимался хлебной торговлей в голодном двадцать первом году. И пришлось колесам любимой арбы потрудиться еще - рано в музей. Многодумный казак наконец посвятил себя богоугодному делу. Стали колеса маховиками на свечном заводике Глеба Васильевича. В восемнадцатом году муж с женой пошли в Золку за грибами - так до сих пор и ходят, выбраться не могут. У их наследников Есаулов сын по дешевке купил снасти для производства церковных свечей. Сделал он это вовремя - старые промысловики в тот год закрылись, привоза не было, и барыши на свечах отменные.

Работали любительски, без патента, по ночам. Приспособились в бане. Свету старались не зажигать, и в темноте работнику Оладику попортило руку, полез, черт, в машину - пришлось дополнительно тратиться на его лечение. Хлеб тут ели не даром, уже и Митька, пятилетний пацан, работал, укладывал готовую продукцию. Дело захватывало - прибыльно и святости много. В доме Глеб бывал редко. Засасывал завод. Ночью свечи варят, а днем - днем кто же спит! Мать корила Глеба за Ваньку-приемыша - плохо рос мальчонка, отставал от сверстников.

- Маленькая собачка до старости щенок! - отвечал Глеб.

Диплом... то бишь патент взять некогда - время не ждет. Оладик Колесников взял расчет, намеревался на многолетний заработок купить быков и хозяиновать, как все, но деньги потратили на сладкую еду и винцо. А у Глеба появился новый работник, Федька Синенкин, он и был негласным механиком на заводе, здоровый баглай, повыше Марии, он вытянулся неожиданно, уже после двадцати лет. С Глебом Федька никогда не дружил, но тянули, чаровали Федьку до одури всякие механизмы. Тут он как раз поскандалил с председателем артели Яковом Михайловичем, потому что тот отверг его прожект ветряка, чтобы светить электричеством в коммуне. Прожект был верным, но средств в коммуне не было, и Федька сгоряча ушел на завод Глеба - уж больно милы ему разные ключи, гайки, маховики. От стансовета Федька был на курсах, первый получил удостоверение тракториста, но тракторов не было, в совхозе штаты заполнены. А Глеб Васильевич, слышно, намеревался купить трактор и молотилку.

Это было не совсем верно - Глеб колебался. Но Федька раззадорил его готовый тракторист во дворе. Выручка от свечей изрядная, чего ей втуне лежать, как талантам в земле у нерадивого и робкого. И, прибавив толику из тайника, пересел Глеб Васильевич с деревянных колес на железные - купил трактор и молотилку. Узнав об этом, Оладик прибежал опять наниматься к Глебу, но Глеб и не разговаривал с ним:

- Какой он работник - трем свиньям корм не разделит!

Гордо шагал Глеб Васильевич со станции, как когда-то с парой первых быков. Шелковая рубаха на нем, наборный кавказский пояс с серебряными наконечниками, сапоги шевровые. С грохотом катит за ним новенький, в яркой краске "Фордзон-Путиловец". За рулем Федька. Встречные снимали шапки, поздравляли хозяина с покупкой, напрашивались обмывать железного жеребца, купленного за наличность. Старики и старухи крестились:

- Господи, Сусе Христе, дожили: телега без коней едет! Равно бы чугунка, а то прямо по пыле! Все по Писанию!..

Анисим Лунь, скупо пророчествующий после долгих бесед в ГПУ, опоздал вовремя выскочить с база. Рысью догнал, молча шел сбоку машины. И не выдержал, нарушил слово, данное начальнику. Закричал первое, что вошло в голову, - из Корана:

- "За Кавказом живут Гог и Магог; по истечении времен они перейдут горы, убьют правоверных, и благословенные царства разрушатся..."

В грохоте трактора слов не слышно.

- Кто убавит или прибавит к Слову - уже пророк! - надрывался Анисим. - Деды наши боялись колесного скрипа, а хлеб ели вволю! В яр эту машину! Анафема! "Беременные сеном, вы разродитесь соломой!"

Глеб недовольно посмотрел на него. А тракторист дал газу и направил машину на пророка. Анисим резво сигал по кочкам под невообразимый содом мальчишек, завидующих трактористу. Федька закатал рукава сатиновой рубахи, на руках ремешки-напульсники, на голове кожаный шлем, сходно купленный на толкучке. В снежно-синих глазах восторг.

Отец Хризантем отслужил молебен, освятил трактор и молотилку. Родня и близкие собрались обмыть приобретение вином. Приглашал Глеб и братца Михея на пирование. Не пошел.

Грустно смотрел Михей Васильевич из окна стансовета. Коммуны поднимались, крепли, но им еще не под силу купить трактор - кишка тонка. Чего там трактор, когда д о м в о л ч и ц ы выше и краше саманной с ржавленой крышей длинной хаты стансовета, только флаг свежий, яркий. Слева совхоз давит, справа кулаки. На кого же работала революция?

В д о м е в о л ч и ц ы запели величальную:

Глеб Васильевич душечка,

Наш родной отец,

Изволил пожаловать

К нам он наконец.

Под его покровительством

Мы не пропадем,

Даже очень весело

Время проведем.

Перед ним зелена травка

Расстилается,

Наша буйная головка

Преклоняется.

Рюмочка моя,

Серебряная,

На рюмочке золотом

Написано "Я".

Кому чару пить?

Кому здраву быть?

Пить чару

Есаулову!

Быть здраву

Васильевичу!

За его храбры дела

Прокричим три раза ура

Вот ура! Вот ура!

Вот ура! Ура! Ура!

Ура-а-а!

Мария подошла к воротам, вызвала Федьку, добреющего от вина, грубо сказала, чтобы брат вывел ей "Митьку-кулачонка". Но Прасковья Харитоновна внука не дала. Султан знает Марию, хвостом виляет, но она в этот двор больше не войдет, как решила в долгом трауре после смерти дочери. А Митьку все равно выкрадет, хотя паршивец никак не хотел жить у Синенкиных, понимает, подлец, где сыр, а где сыворотка.

За ночь вьюга намела островерхие сугробы, завалила плетни, хаты, сады. Зима выдалась старинная - земля трескалась от мороза. Бедняки отсиживались в хатах, вкруг скудных огоньков в печках. Самостоятельным хозяевам зима не страшна. Весело работать на морозе деревянной лопатой, швыряя в курганы искристое серебро и помня, что в доме жарко пылает русская печь, жарится гусь или утка, пекутся блины, душисто пахнет узваром.

Солнце просветило прямые столбы кизячного дыма, блеснуло на колокольне, укололось о заиндевевшие витражи закрытых до лета курортных вилл и остановилось на неровном куске кумача:

СОСТОИТСЯ СУД НАД КАРЛОМ МАРКСОМ

Театр отапливается

Станичники перебирали в памяти воров и конокрадов, ломали головы нет, незнакомая фамилия, должно, какой из курсовых. К полудню кумач украли - материи еще было мало. На собрание казака калачом не заманишь. Но тут суд. Жадные до всяких зрелищ, первыми в театр-парк вошли бабы и дети.

Налетел на них станичный активист Аввакум Горепекин с красной повязкой на латаном рукаве. Революция застала бывшего каторжанина в гостинице "Бристоль". Потом в гостинице держали арестованных генералов и атаманов. До их ликвидации Аввакум обслуживал номера-камеры. Теперь он сторожевал в театре. Первым делом он выгнал на улицу детвору, вытурил девок и приступил к большим и серьезным бабочкам:

- Товарищи бабы, покиньте зало, бо тут будет заседание.

Бабы поджимали губы, отмалчивались, пока не вышла Катя Премудрая:

- Дядя Аввакум, нынче с народом вежливо гутарить надо, а то головкам жалиться будем. Мы и пришли заседать.

- Тю! - изумился сторож. - Разве баб пускают на совет? Или, к примеру, нечестивых?

- А как же твоя дочка в Совете коноводит? - резала Катя.

Сторож озадачился, инструкции насчет баб ему не было. Тут вошел Михей Есаулов. Аввакум к нему:

- Михей Васильевич, разве теперь вся псюрня будет заседать?

- Все, - коротко ответил Михей.

- И девки, и дети?

- Они, им же куем беспечальную жизнь.

- Но постой, - не сдавался сторож, - вот Нюська Дрючиха или Маврочка Глотова, торгуют они по этой части, а Христос изгонял из храма торгующих.

- Ты крест носишь, Аввакум Ульянович?

- Ношу, материно благословение.

- И на царской каторге сидел, дурак! Сказано: никаких богов, все обман, а церкви начинаем ломать!

Тучи воронья с карканьем возвращались с полей почевать на деревьях парка. Сапоги хрустко проламывали малиновый ледок. Кучера линеек, на которых приехало начальство, презрительно и возвышенно молчали - на их положение, у коней, смертные взирали с завистью.

На Пятачке грянула песня. Мороз пробирал до костей, а комсомольская братва бросила вызов не только старому миру, но и старым стихиям - идут в трусах, маяках и тапочках. Восемнадцатилетний Антон Есаулов несет на палке портрет Маркса.

Старуха Мамонтиха шла к вечерне. Слабо вскрикнула, защищаясь клюкой. Полезла головой в сугроб. В старой птичьей голове мелькнуло: "Девки идут голыми, вавилонские блудницы, сатана празднует".

В театре на стенах иней. Подростки греются тумаками. Шум стал стихать. Пополз на стороны занавес алого бархата.

- Ведут! - сказали бабы, увидев на сцене Быкова, начальника ГПУ.

Дым в зале делился. Над первыми рядами желто-сизый: лист и махорка казачество. Над задними голубой: папиросы, турецкий табак - курсовая интеллигенция.

- Товарищи! - поднялся Михей. - Поступило предложение не курить.

Дым повалил гуще. Казаки, станица...

"Суд" проводил губернский комитет комсомола. Михей вызвался быть "защитником", нашелся добровольный "обвинитель", выбрали "судей". Цель "суда" - познакомить людей с учением Маркса.

Были выкрики, смешки - из первых рядов. С дальних - язвительные вопросы бывших гимназистов, эсеров, меньшевиков. Дядя Анисим в тулупе, подпоясанном веревкой, обвинял Маркса в безбожии и несовпадении его учения с посланиями библейских пророков евреям и коринфянам. Защитник отбивался умело, приводил примеры и сравнения из станичной жизни.

Михей стоял на трибуне как именинник. Радовался, что столько бедноты набилось в театр. Тут он и свою идею проведет, пользуясь случаем. Чем более люди отдают себя делу свободы, тем менее они свободны сами - вывел Михей нехитрый парадокс за годы своего председательства. Он не принадлежал себе, но это его не огорчало. Он выходил за кулисы, что-то быстро записывал в книжечке, шептался с представителями губкома и укома партии. Бледный, взволнованный, как перед атакой, он поднял руку.

- Товарищи, граждане! Группа женщин обратилась к нам с запиской. Разрешите зачитать. "Поскольку Советская власть и товарищ Карл Маркс воюют за бедных, то и бедные должны притулиться до Советской власти и хозяйствовать не единолично, а оседланно... видимо, оседло, - разъяснил Михей. - И потому мы, женсовет Кубековки, предлагаем сорганизоваться в артель под красным флагом и под именем Карла Маркса, которого назначаем председателем, а ему заместителем поставить Федота Коновца, коммуниста". Поддержим предложение?

- Тихо! - крикнули в зале.

Но шум рос, в задних рядах свистели, топали. Михей сошел в зал и зычно крикнул:

- Записываю, кто первый?

Записалось тридцать три двора со всеми потрохами и тяглом. Тогда дядя Анисим вдохновенно сказал:

- Федота Коновца нельзя, ибо женат на немке!

Дружный смех прокатился под морозными сводами.

- "Не бери жену в земле Ханаанской, ибо мы сыны пророков!" - кричал Анисим, но его не слушали - на сцене ставили декорации, готовили концерт. Большинство зрителей в театре первый раз.

Постепенно меркли масляные лампы. Зато всех ожидал сюрприз: на выходе председатель стансовета, как Дед Мороз, раздавал из укутанного котла по две горячие картофелины на душу. Глеб получил свою долю и смотрел на брата. Михею не хватило.

Мохнатые звезды. Под ногами визжал снег. Потрескивали деревья.

Митьку у Есауловых выкрала Настя Синенкина. Прасковья Харитоновна гналась за ней с дрючком. Не догнала. Глеб затосковал. А тут полз слушок, что председатель Пролетарской коммуны Уланов живет среди баб вроде кочета - ни одну не пропускает, и будто присватывается к Марии-птичнице. На предложение сходиться Мария ответила отказом. Раздружился хозяин и с работником - Федька Синенкин вернулся в коммуну, одумался. О прошлом Глеб не вспоминал, а в настоящем во всем винил новую жизнь, которая дала бабам голос и равные права.

В ночь на пасху сей христианин святил куличи - мать прибаливала. Налетал теплый ветер, приносил капли дождя. Множество свечей производства Есаулова теплилось в руках прихожан. Воскресение бога уже состоялось. Причт хоронил плащаницу, гроб господа, до следующего года. За оградой Глеб увидел Марию - шла из своей Благословенной церкви и остановилась у Николаевской, поджидая мать Настю, православную, Мария - старообрядка.

- Христос воскрес! - сказал казак.

- Воистину воскрес! - ответила по канону и подставила губы - в этот величайший час стиралась разница веры, лобызали язвы нищих, юродивых и калек.

Он поцеловал ее долгим влажным поцелуем - не братским. Брызнул дождичек. Глеб уговорил ее сесть в его одноконный шарабан, чтобы быстрее добраться домой. На коленях она держала узелок со святым разговеньем. Узел Глеба-угодника - в целый обхват. И конь в шарабане лебедь.

- Куда ты! - вырывалась Мария.

Он крепко держал ее, погоняя коня. Вылетели за станицу. Дождь пролетел. Над Красной горкой призывно мерцали планеты.

- Пусти, дьявол, грех. - Тут же выдумала: - Замуж я выхожу!

Ревность сделала Глеба грубее, и она по-детски заплакала от боли прищемил "мосол в плече". Он дрогнул, разжал железные пальцы. Стыд и боль разрывали ему сердце. Он никогда не голодал, а она, брошенная, так и не выбилась в люди. Нежно притянул голову Марии к себе, слегка поднимаясь на цыпочки.

- Замуж? За кого?

- Есть один, - всхлипывала Мария.

- Значит, мне конец будет - опоила ты меня, присушила.

Давно не верит Мария в цыганский наговор, но стало ей жаль Глеба.

- Черта с два тебя присушишь! Сам не захотел, сколько можно!

Конь звучно скусывал первую травку. До зари далеко. Сорвалась звезда. Пахнуло бренностью и быстротечностью. Он приуныл, развязал узел:

- Пей на прощанье.

Выпила сладкой вишневой водки. С утра не ела, семь недель великого поста - захмелела сразу, обмякла, безвольная.

Он грубо тискал нежные тощие груди и худые ломкие плечи. Лютовал, как всадник Золотой Орды над русской полонянкой, которую все равно завтра будут клевать вороны.

Мария плюнула ему в лицо. Он, облегчившись, сладко влепил ей оплеуху. Громко зарыдав, она убежала. Он тоже укатил на шарабане.

Т о б ы л о п р о д о л ж е н и е т р е т ь е г о р о м а н а М а р и и С и н е н к и н о й и Г л е б а Е с а у л о в а.

И продолжили его тонкая шея и веревочная петля. Запей. В сарае. Да на счастье Федька Синенкин вставал рано. И ножик был у него в кармане. Он и полоснул им по веревке, услышав хрип и вбежав в сарай. Успел, отошла сестра.

Скрыть это не удалось - начала голосить Настя.

Узнав страшную весть, Прасковья Харитоновна сказала сыну:

- Вот говорю перед иконой: или договоришься с Марусей - или я нынче же задушусь! - и перекрестилась. - Будешь век мучиться, что загнал мать в гроб без покаяния.

Глеб сидел мертвый, напуганный - убийца. Проклятие, вина, ярость разлили в членах слабость, ноги не держали его.

Вдруг во двор влетел на коне Михей. По двору шла сладкоглазая, гладючая Маврочка Глотова, поломойщица Глеба. Михей чуть не стоптал ее конем, погнал плетью к воротам:

- Вон, сука, со двора!

И с этой же плетью налетел на брата. Тут и Прасковья Харитоновна воспрянула. Как все станичные матери, она била своих детей до возраста. Но Глеба и доныне поучивала пряжкой или скалкой. Сейчас ей в руки попался ухват, рогач. А Михей бил плетью. Глеб не сопротивлялся. Поучив его уму-разуму древнейшим способом и обломав свои орудия, Михей и мать взяли Глеба под руки и, будто обнявшись, пошли к Синенкиным. По пути захватили Ульяну свахой и участкового милиционера Сучкова сватом.

Михей переломил свою гордость, выпил для храбрости и в хату Синенкиных вошел весело, с песней, вроде все хорошо. Даже вспомнил кое-что из старого обряда сватовства. Глядя на брата, Глеб думал, что сам он железный, а Михей - из золота.

Пережившие смертный страх Настя и Федька согласны отдать Марию. Сама она окаменела, не говорила ни да, ни нет. Две матери благословили жениха и невесту иконами. Михей, портя свою репутацию, согласился на церковный брак. Он даже разговелся в этот раз вместе со всеми пасхальной пищей, кровью и плотью Христа. В конце концов яйца и крашеные того же вкуса, а пасха, кулич - вкуснее будничного хлеба. Да и шибануло ему в память детством, голубями, орлянкой, когда менялись и стукались крашеными яйцами.

Венчались на красную горку, через неделю. Свадьба была старинной, на снегу - на день вернулась зима, - с опившимися и объевшимися. Невеста в золотых серьгах с камушками, - у нее же выменял за хлеб, - в туфлях на высоких каблуках - три фунта сала, в панбархатном платье - ведро отрубей. Глеб под венцом и у фотографа стоял в черкеске, башлыке, с картонным кинжалом.

Федька Синенкин тоже чуть сдался, не признающий старинных обрядов, он вторично продал сестру на свадьбе. Три гармониста меняли друг друга. Пиликал на своей гармошке сын Антон. Смеялись и плакали верящие лишь в брак с венцом Настя и Прасковья Харитоновна, ставшие наконец свахами. Михей без устали плясал Шамиля, дурачился, шутливо требовал, чтобы после брачной ночи вынесли напоказ белье. Бил в медный таз товарищ Михея Андрей Быков. Сучков ведал наливом рюмок и сам не пропускал ни одной. Всего один неудачный случай произошел на свадьбе - Ванька Хмелев и Серега Скрыпников, самозваные гости, упились так, что вообразили себя псами, полезли в собачью будку, и Султан слегка обгрыз им уши. А так все было ладно.

Двадцать пять лет назад Марию привел отец в этот дом прислугой. Теперь она вошла в него полноправной хозяйкой. Работы от этого не стало меньше - у барина Невзорова было легче.

Она оживила дом, переставила мебель, выскоблила полы, посрамив бывшую поломойку Маврочку, возилась у печи, стряпала, шила, чистила медь и серебро - только у господ видела она столько посуды в зеркальном шкафу. Ночь на дворе, а хозяйку не уложишь - хочется сделать и то, и это, а дом, слава богу, немалый. Из круглой комнаты-элегии она выбросила хомуты и бечевки, поставила туда диванчик, повесила вышивки. Сшила с Прасковьей Харитоновной новые занавеси, покрасила окна и двери. Глеб смотрел-смотрел на мать и жену, сказал с притворной грубостью:

- Черт с вами, нате! - и выволок из сундука алый в черных розах ковер - полпуда овса. Подумал и дал две вазы хрустальные - четыре оржаных хлебца. И ковер, и вазы напомнили славные годы торговли, и опять кольнуло: какой же долг не получен?

Но шут с ним, с долгом! Жизнью хозяин доволен. Митька в красных сапожках лихо гарцует на хворостине и просится уже на живого коня. У печи подходят хлебы, в комнатах много солнца, пахнет хорошо. Век бы отсюда не выходил. Но хозяйство не ждет. Надо приучать к делу молодого хозяина Антона. Антон с упоением ездит в поле на тракторе, кормит скотину, таскает навоз. Ванька Есаулов ревниво оттесняет его - не нравится прибавление семьи Есауловых. Новоселов он старается не замечать и по всем вопросам обращается к старым хозяевам. Но и его покоряет доброта и ласка тетки Марии - она относилась к нему как к сыну. Хотя противничал долго. Нальет она ему чашку молока, ласково спрашивает:

- Еще, Ваня?

- Дюже жирно будет! - суровеет работник. - Хозяева! Цельное молоко едят! - Он жалеет новую одежду, донашивает обноски хозяев, не спарывая казачьих кантов, и до старости сохранит первые "праздничные" сапоги.

Помолодела и Прасковья Харитоновна, шепчется на углах с подружками:

- Воскрес в господний день, как на свет народился...

За лето и осень семья сдружилась. Кое в чем поступился Глеб. Антон комсомолец, бога, естественно, не признает. Он подбивал и Ваньку, ровесника, перестать молиться, но Ванька дал ему сдачи, хотя молиться Ваньке некогда - хозяйство Есауловых растет, как на дрожжах.

В белесом небе резво струится дым из трубы с венцом. Глеб и Иван убирают скотину. Антон под навесом возится в моторе трактора. Все трое проголодались, из дома пахнет жареным луком, печеным тестом. Мария машет рукой, зовет завтракать, но хозяин оттягивает минуты блаженного насыщения и тепла от выпитой чарки. Слушает, как музыку, смачный плеск пойла в свиных корытах и при этом физически ощущает, как мощными слоями нарастает сало на кабаньих шеях. Выхватывает горячие из-под кур розовые яйца. Кидает куски заиндевевшим на морозе собакам - сторожите хозяйское добро! Задумывается о нелегкой женской доле любимой кобылы - и детей плоди, и из хомута не вылазь, разве это порядок?

Вечерний обход часто делает теперь Антон. Вот и нынче Глеб Васильевич в доме - гостей ожидает, сам накрывает стол: мать именинница. Приехала с детьми из совхоза Фоля - Спиридон на исправлении в лагерях за Полярным кругом. В трудное время Глеб не отвернулся от снохи, подсоблял делом и словом, и она, благодарная, тоже помогала ему в страду. Ради матери пришел с женой и Михей Васильевич, пожурил мать, что она и в такой день прислуживает за столом и одета по-будничному. Фоле наряжаться не пристало. Ульяна несколько неряшлива в одежде. Зато младшая сноха нарядилась.

По существу красота Марии, как еще говорила барыня Невзорова, видна лишь без одежды. Но и наряды стали преображать ее, только не казачьей цвела красой, как Ульяна, а курсовой дамой смотрела - глаза светло-синие, светлые косы вкруг головы. "Как лоза при воде", - определил ее дядя Анисим. Она стала, ровно лань, томная, стройная. По-прежнему не отставала в работе, ходила на родные могилки, подавала бедным и нищим. Муж влюблялся в зрелую красоту жены и просил родить ему девку "заместо Тоньки", а то Антон скоро на службу уйдет, а Митька в школу.

Хозяин внес с холода водку в позолотном графине старого хрусталя. Из графина пивал дед Иван Тристан. На свадьбе Настя подарила его молодым. Два галльских петуха, один в виде пробки, другой внутри посудины, горласто раскрыли красные клювы, встречая пламенеющее утро, пробуждение, жизнь. И вот уже содержимое графина стало песней.

Глеб оставался сухим, стройным, скорым, никогда не кутался в тяжелые теплые шубы, не носил валенки и в самые лютые морозы. Но он рано стал стариком. Как терпеливый муравей, гондобил, экономил, не спал - и вот уже двор его завеселел - у черного, как ночь, петуха малиновой звездой пламенеет гребень, ржут молодые кони, плодятся свиньи. Закричал кочет все рухнуло, опять начинай сначала. И он начинал. Жил ниже травы, тише воды и копал новый ход к свету, к богатству. Кровяным волдырем, волчьей ягодой нарывала в душе злоба и прорывалась, текла гнилым гноем, и опять все забывалось, кроме главного: устоять, выжить, уцелеть с помощью бессмертного золота. Д у ю т в е т р ы, д у ю т м о л о д ы е - с г о р з а с и н е в о л н ы е м о р я, и бронзовые кругляки рук Глеба чуть свет в работе. Вызвездит - он все продолжает работать. Гость к нему придет - не чает, когда сдыхает гостя. В синезарные звездные ночи лета и вовсе не до сна - и то, и другое надо делать. Его пугали смертью, мол, она всегда не за горами, он отвечал: "Перед смертью не надышишься". Еще нет ему сорока, а голова посеребрилась, глаза отучились улыбаться - самый достоверный признак старчества, старости, а червивые зреют до срока. Дела. Заботы. Вожделенность. Не все еще деньги в его кованом сундуке. Не вся скотина на базу. Оттого и спешит, загребает руками и ногами - и неумолимо стареет. Лет с тридцати его и не считали молодым - он уже в кругу стариков, Глеб Васильевич.

Никто не умел так гасить радость жизни, как Глеб. Короткие эти радости, и их подсекал он под корень. Женившись на Марии, он мало того что сразу же приставил ее к скотине, печке, корыту, а поганое корыто счастливое, черной стирки всегда много, но и умел как-то походя, незаметно, сделать жизнь жены тусклой, неинтересной. Замуровавшись в хозяйство, как в турецкий плен, они все же ходили по гостям, наряжались, отдыхали, он и колечко золотое ей подарит, и вороной шелк на новую юбку, но тут же зальет ледяной водой жар радости - черствым словцом расчета, мелким попреком, неудовольствием. Слабая, изредка бунтующая женщина в конце концов признала:

- Я против тебя солома, ты меня всю жизнь, как клопа, давишь!

Богатея, Глеб норовил перенять господские или хотя бы советские манеры. По его почину Мария завела две обеденные чашки вместо традиционной одной. По этому поводу Прасковья Харитоновна недовольно заметила невестке.

- В старину семь огурцов лежали на одной тарелке, а теперь один огурец на семи тарелках.

Но, грех обижаться, в д о м е в о л ч и ц ы и ныне ели сытно. Обед начинался обычно с пирогов - с капустой, с мясом. За пирогами три первых борщ с мозговой костью, казачий с салом суп, лапша. На второе - мясо, жареная картошка, курятина. Следом вареники, лапшевник, пирог с рисом и яйцами, пирог сладкий, с вареньем или изюмом. И потом узвар. Понятно, пища менялась по сезонам и дням - свинина, баранина или говядина, весной окрошка, квас с луком и редиской, осенью арбузы и виноград, зимой тыквенная каша, соления, мочения, копчености. Неизменными оставались хлеб, молоко и сало - в скоромные дни. Иногда Глеб после обеда, на десерт, натирал горбушку салом и чесноком. С детства любил он хлеб с сахаром и кружкой ледяной воды. Дыни, груши, сливы также ели с хлебом.

Хлеб пекли по субботам на всю неделю, по десять-пятнадцать хлебин, учитывая и животы работников и побирушек, странствующих монашек и станичных нищих, возглавляемых Гришей Сосой, который ходил в рубище, но временами облачался в бархатную жилетку, сапоги со скрипом и кутил в ресторане, бросая чаевые официантам. Шура Гундосая не хотела нищенствовать, просила работы - она мастерски колола дрова, но, подозревая сифилис, ее во дворы не пускали, бросали ей хлеб через стенку. Гильдия Колесниковых и после революции, по старой памяти, побиралась, хотя сам Оладик числился смотрителем водоразборной колонки, а Лизка уже заведовала прачечной.

Сколь искусно ни пекла хлеб Мария, свекруха от этого хлеба кривилась - не тот дух, и старалась печь сама, по-старинному, на капустных листах. Глеб тоже предпочитал пищу, приготовленную руками матери или своими руками, как индийский брахман.

В лавках покупали соль, сахар, керосин, бечевку, гвозди, материю, рис, деготь, мыло, синьку. Все остальное давало свое хозяйство - кожи, шерсть, топливо, муку, мясо, масло, птицу, овощи. Лес давал калину, барбарис, кизил, орехи. Через двадцать лет после посадки сад Глеба Васильевича считался лучшим в станице, уступая лишь монастырскому саду, что под горой Бештау. Но свежими продукты редко попадали на стол. Имея немалые запасы в леднике, хозяин выдавал то, что уже зеленело, гнило. Так, яблоки, душистые, сочные, румяные, ели только прелыми, по мере порчи, а пока не портятся, могут и полежать. Запасы росли катастрофически, покрывались плесенью, и домашняя колбаса, селедка, сыр всегда отдавали душком. Хозяин понимал, что это не дело, но выхода найти не мог - не выбрасывать же окорок, хоть он маленько и припахивает, и получается, что свежие окорока есть не резон, а потом эти свежие тоже запахнут, вот незадача!

Ни единой крошки хлеба не попадало в станице на помойку, даже и в генеральских домах, хлеб ценили и берегли воистину как свои глаза, как жизнь. Бросить кусок на землю не просто грех, а преступление. А за преступление сурово судят, карают.

Зимой запасали холод. На все лето. В лютые крещенские морозы хозяин с работниками отправлялся на речку и возил оттуда на подводах лед. Под домом был подвал, но ледник был в другом месте - под летней кухней. Туда и складывали сине-белые глыбы, искусно укрывая их соломой и рогожами. Масло и сметана Есауловых поражали покупателей свежестью и чистотой. Да и молоко в глубоком колодезе, в ледяной воде не прокисало неделями. А положить в ледник, скажем, сало или селедку - моды не было, исстари хранили их в ящиках и кадушках, густо пересыпав солью.

То же и с одеждой - изнашивали старье на нет, латая и перелатывая, Глеб очень любил латать, - а хорошую секла моль в сундуках, и ее тоже потом сразу приходилось латать.

Благодаря матери посты блюли строго - не кипеть же на том свете в смоле. В канун великих праздников не ели от звезды до звезды - в эти дни пред образами горели свечи, и поэтому воздержание называли "свечки". В особо постные дни не ели и рыбу. Сахар считался скоромным, мед постным. Постных дней в году набиралось поболе ста, что совпадает с учением нынешней диететики.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРАСКОВЬИ ХАРИТОНОВНЫ

Мир полон цветения, брожения, тления.

Жизнь выматывала так, что смерть не только не пугала, со казалась блаженной страной отдыха. К старости получалось, что окружающие становились далекими, а близкими - давно ушедшие в т е края. Мир представал дряхлым и темным, а в старину, в молодости, был прекрасным.

Отцвела горьким цветом молодость Прасковьи Харитоновны, отбродила терпкими соками зрелость, и пришел час, когда зерно должно пасть в землю на гниение. Ноги распухли, кроткий взор гаснет, утерялись и стать, и улыбка.

- Рученьки ноют! - пожаловалась Марии.

Сколько людей похоронила она! Еще девчонкой Пашка Мирная ходила за гробами. Густо сыпались люди в годы войн и голодовок. Многих пришлось провожать в старости - падали кумовья, золовки, подруги, свахи. Смерти Прасковья боялась - не за себя - за сыновье горе и ободряла:

- Вы тут, в случае чего, не теряйтесь, там все встренемся!

Двоих ободряла, а третьему написала письмо в исправдом. Писала и видела Спиридона маленьким у нее на руках, советовала беречься от простуды, целовала его "трудные рученьки", простилась с ним прямо навсегда - и закончила письмо словами из духовного стихарника:

Прошел мой век, как день вчерашний,

Как дым, промчалась жизнь моя...

И вложила в письмо лист клена, на который в детстве лазил Спиридон устраивать скворечни. Письмо вложила в посылку с харчами, добытыми ее, материнскими, руками.

Жалко и внуков. Что им предстоит впереди? Кто приголубит их так, как она? Недавно Митька прилетает из школы и к бабке в старую хату:

- Баушка! Правда, наш дед людей загрызал и кровь высасывал?

- Господь с тобой, ты чего?

- Учительница так говорит: казаки - это людоеды!

- Типун ей на язык!

Суть казакования - война, разбой, расширение и защита границ. Смерть - часто ранняя - настигала казака в седле. Отсюда и мужская цена выше женской. Побьют в дальнем походе казаков. В станицах растут сироты, их дети, "Ты чей?" - спрашивают сына какого-нибудь Петра. "Петров". Так возникали фамилии - Федин, Герасимов. Самсонов... За тонкий ус самого Петрова могли называть Усик, Усиков - его сын. Не составляют секрета и такие фамилии - Татаринов, Ногаев, Персидский, при этом человек получал не только фамилию, но и восточную внешность, нос с горбинкой, черные глаза.

Слава казачья, а жизнь собачья, говаривали казаки. И особенно горька бабья доля. Еще детьми усваивали они лютую премудрость: курица не птица, баба не человек. Кусок послаще - мужу, себе - что останется. Сахар только вприкуску - а как хотелось внакладку. Обновы береги детям и внукам.

На родившуюся девочку земли не давали - царю не много пользы от баб, разве что потом казака родит. На мужскую казачью голову давали несколько десятин сотенных (десятина - около двух гектаров). Дележ земли превращался в состязание, кто перепоит "делижеров", чтобы не наделили хрящом или косогором. И если у кого семь юбок на одного отца, ложись в борозду и помирай. Девку старались пораньше спихнуть с шеи. Выйдет замуж, хоть сыта будет, а может, еще тайком от свекрухи в кофтенке отцу-матери кусок принесет.

А поначалу женщина наряду с быками и коровами была основной силой в хозяйстве. С детьми она работала в поле и дома, занималась воспитанием, вернее - питанием семьи, пока мужчины стояли на редутах, охотясь за бритыми головами горцев. Сменилось три поколения, пока кончилась кавказская война, и мужчины долго не хотели расставаться со своим положением, услаждались оружием, конями, амуницией. От своих горских противников они усвоили дурной мусульманский взгляд на женщину. Хотя ели не так, как у татар, а за одним столом, но плеть висела на видном месте. Война уходила в прошлое, становилась песней, преданием, и мужчины стали наконец пахарями и скотоводами - наступил "патриархат". Но плуг и винтовка соседствовали, выковывая тип разгульного, песенного удальца, не знавшего барщины, оброка, крепостного ярма.

Прасковья Харитоновна вдоволь хлебнула и "патриархата" и "матриархата" - замужем и вдовой.

Есауловы умирали стоя - в роду их никто не жил более семидесяти лет, сердечники. Так же и Мирные - род Прасковьи Харитоновны - не заживались, давали место молодым. Вообще станичники болели мало, не показывали хворь, падали легко и внезапно, как осенние листья. Исключения, конечно, случались.

Филипп Ситников лет в семьдесят шесть занемог, священник соборовал его, напутствуя на путь дальний, родные уже готовились. К девяноста годам Филипп все жил, потерял слух, тиранил третью жену - двоих пережил, стал не в меру прожорливым и ко всему живому ненавистным, особенно к молодым, которым еще долго жить. Он злостно ходил под себя, хотя встать по нужде мог, и днями лежал на загаженной постели.

Сердечность и гордость Прасковьи Харитоновны не могли бы смириться с подобной, ужасной долей. Она могла бы еще жить, подлечившись, отдохнув, полежав. Но в том-то и дело, что лежать она не умела и не хотела. В понятие жить не входило - болеть, лежать. Не гнилым падало зерно в землю, а еще дебелым.

Вдруг заметила Прасковья Харитоновна, что все ее дружки и подружки убрались с пира, а она загостевалась, припозднилась, а уже вечереет, идти не близко, и одна она тут, и заплакала мать горько-горько, бессильными, смертными слезами. "Не жилица - плачет", - подумала тетка Лукерья, пришедшая проведать занемогшую Прасковью Харитоновну. А Прасковья еще хуже: лапши с курятиной попросила, а уж эту примету - к смерти - иные курсовые доктора признавали.

Неделю назад Глеб с матерью обедали под тенистым деревом, на вольном воздухе, а воздух был - хоть нарезай его синими кипами, запаковывай в ящики и отправляй на продажу в городскую да фабричную гарь. Без всякого случая Глеб распечатал шкалик.

- Не хочу, - виновато улыбнулась мать.

А ведь раньше любила пропустить чарочку с трудов.

Тихо гутарили о том, о сем.

Как засвистел, раскатился звонкими руладами соловей - прямо на ветке, над головой. Ни время, ни место не подходили для соловьиного занятия. Глеб удивился донельзя, а мать светло помрачнела:

- Это он разлуку нашу вещает, поет мне дальнюю дорогу.

Испуганный сын недовольно буркнул:

- Вечно вы, мама, о смерти талдычите.

- Нет, сынок, эта песня непростая. Это по мою душу. Он и вчера, и третьего дня пел, только я слыхала одна, и хожу теперь, ровно напущенно, сама не своя. Я уж и на попа, не услышь, господи, рубль стратила.

То ли в силу особого дара, то ли от близости курсовых господ Прасковья Харитоновна выражалась иной раз книжно, загадочно. И теперь о грядущем конце сказала:

- Все ближе и ближе к намеченной цели.

Помолчала, прибавила:

- Какая жизнь беспощадная! Ой какая жестокая!..

И перешла на казачий язык:

- Пора костям на место... Слухай, сынок, деньги мои на смерть в пшенице, в энтом мешке, что с крапивной латкой.

Глеба обдало холодом - он чуть не продал на днях эту пшеницу вместе с мешком, да покупатель не захотел брать латаный мешок, а то бы продал Глеб денежки.

То ли соглашаясь с мыслями матери о смерти, то ли противореча ей, сын предложил:

- Давайте, мама, я вашу карточку увеличу на портрет?

- Еще чего не хватало - валяться за сундуком да детям карандашами мазюкать! - не соглашается мать и опять жалеет сына: - Всегда ты ел обдутый кусочек, разве жена так накормит, как мать? Горе мое великое!

И видела в сыне только слабое, доброе. Вспомнила, как он пригнал в стансовет дудаков из степи - обледенели, лететь не могли и, лишь согревшись, оттаяв, улетели на юг, а его, Глеба, считают железным.

- Устилки мои никому не отдавай, сам носи зимой, они теплые, ноги ровно на печке, я их вырезала из отцовской бурки... Уйду от вас, и будете собирать все-е мои разговоры...

Смолк неожиданно соловей. Дерево опустело.

Мужчины во все времена умирали раньше женщин, но замыслу матери-природы. Овдовев, станичные бабы, случалось, вторично выходили замуж, но чаще вековали одни и любовь свою к мужу переносили на могилы. По весне сажали там цветы, поправляли оградки, проведывали своих хозяев в праздники, в великий день. Подходя к "тихому пристанищу", обнимали могильный крест или камень и как живому говорили с тихими рыданиями слова привета, просили подождать их там - "теперь уже скоро". Они утешались тем, что знали свое будущее место, хоронили в одну могилу, только не гроб на гроб, ибо это суть разврата, а подрывали на глубине боковую нишу, и гробы стояли бок о бок.

Блюла фамильный приют на кладбище и Прасковья Харитоновна, носила туда куличи, зерна, крашеные яйца - для нищих и птиц. С годами он становился ей дороже приюта временного - старой хаты. А когда сумовали с Глебом поставить на могиле отца новую оградку, радовалась, будто свалившемуся богатству. Да и гордость заедала: вот и у них, у Есауловых, будет могила, как у людей, а может, еще и получше.

Прасковья Харитоновна обошла подворье, постояла над быстро бегущей речкой, посмотрела на синюю прохладу гор. Дальше станицы нигде не была что там дальше? Какие они, Белые горы? И зачем это: быть однажды и исчезнуть навсегда? Но мысли только мелькнули. Великая покорность стояла в прекрасных, черного угля, глазах. Уходила из жизни просто и чисто, как травы или облака.

Четыре старинные юбки надела Прасковья Харитоновна, желтую в маках шалетку, что подарила ей Мария, и впервые в рабочее время пошла по станице, сама улыбаясь нарядному виду и посмеиваясь своему превосходству в этот день над станичными бабами. Обошла родных, близких, всем посадила по кусту редкого винограда, всех пригласила:

- Хоронить же приходите, а то обижусь.

Зашла и к чеканщику Федосею Маркову, у которого Денис Коршак ходил в подмастерьях, сказали, помирает он, проститься надо.

Давным-давно это было. Шептал на посиделках черноусый Федосей пригожей Прасковье разные нежные слова. У них и сговорено было пожениться.

Эх вы, птицы-годы! Эх ты, юность-надежда! Как же вас изломали, как пригнули к земле!

Не отдали Федосею Прасковью, выдали за сына "есаула" Ваську, а Федосея родительская воля принудила жениться на Катерине Сусловой - больно нравилась Она отцу Федосея, старому Маркову, бывшему тогда атаманом. Поначалу думалось - эх ты, молодость горячая! - что и жить в разлуке не сможется, долго бегали на тайные встречи, она от мужа, он от жены, замысливали но бег на край земли, а вот поди ж ты - и жизнь прошла, и стоят они на том бережку, с которого валятся в омут вечности.

Федосей овдовел года два назад и теперь готовился соединиться со своей старухой в одной могиле, оставляя в земной юдоли дочь Любовь, подругу Марии Есауловой. Прасковья Харитоновна с вечной казачьей удалью, с шуткой и весельем в голосе нараспев стала читать Федосею стихотворение, которое они вместе учили в школе, сидя на одной парте:

Что ты спишь, мужичок?

Уж весна на дворе...

Отзолотивший кинжалы и шашки офицерский мастер виновато улыбнулся, мотнул серой бородой с рыжими подпалинами от табака и ответил строкой оттуда же.

И под лавкой сундук

Опрокинут лежит...

Поцеловала Прасковья Федосея в холодеющие губы, словно и не лежало между ними чужих полвека, и, не думая о себе, утешила старика:

- И я, Федос, туда же, могилки близко будут...

Поцеловала еще и пошла своей дорогой, оставив в сумрачной хате майскую тень цветущей яблони - или это приблазнилось умирающему?

Бережно сложила опять наряды в сундук - женам внуков. Села на диван, обитый козьей шкурой, игрушечно, как матрешка, сложила руки вдоль тела, вытянула ноги и сказала:

- Какая я стала маленькая, будто опять дите!

И верно, принизилась Прасковья Харитоновна, усохла. Труд облагораживает человека, но только не каторжный труд. День-деньской ворочала Прасковья Харитоновна чугуны с кормом для скотины, стирала, солила, белила, управлялась и в поле с косой и плугом, а если отдыхала чуток ночью, то как кони или деревья - по сути, стоя. Посидев на диване, она примерила гробовую одежду и матерчатые тапочки, легла на холодную вдовью кровать. Призвала сынов - благословить и проститься при памяти. Сыны противились - чего надумала! - но она покорила их. Дав наказы жить честно и в мире, одарила всех троих. Михею горский ножик в золотой оправе, чудом не пропитый дедом, Спиридону завещала Библию в серебряных крышках. Железному Глебу - все движимое и недвижимое. Ему же отдала узелок, "смертенные деньги", заработанные себе на гроб, певчих, попа и свечи.

Сказала:

- Мой сынок, продал бы ты машину. Страшно мне за тебя. Сколько ночей я проплакала, когда ты хлеб менял! Марусю береги, не упусти между рук, как форелю. Она твоя суженая. Сказано: первая жена от бога, вторая от людей, а третья от черта. Покорись, сынок, не копи богатства - от него жизнь беспокойнее. Торопишься?

- Да нет, там бугай непривязанный...

- Ну, иди, сынок, с богом, мне хорошо. На поминки дюже не траться, а песни мои спойте...

Сын вышел - дела. И осталась она наедине с богом.

За окнами ходили люди, светило солнце, мирно кудахтали куры. Мария на летней печке во дворе варила свекрухе куриный бульон, послала Митьку за доктором, а Прасковья Харитоновна попросила священника - уже окутывал ее вечный мрак.

За непомерную тягость в жизни ей открылись райские врата, которые богатому и спесивому - как игольное ушко для верблюда. Она хотела шагнуть в них, кланяясь апостолу Петру, но провалилась куда-то, и погас золотой меч архангела - луч солнца, падающий из окна. Но, согласно ее представлениям, она еще увидела тот свет: степь на горах, звездопад, у костра ее мать, отец, дед; Пашка спешит к ним, они странно молчат, и она радуется, что рядом пасутся кони...

Свершилось - освобождение Прасковьи Харитоновны.

Глеб придремал на сеновале. Проснулся резко, как от толчка. Сердце останавливалось, затихало. Острая резь в животе, тошнота, рвота. Он умирал. С трудом сполз, позвал людей, попросил умыть его свяченой водой из старинной бутылочки. Тут ему сказали, что Прасковья Харитоновна отходит. И боли его исчезли разом - она уже отошла. Он почувствовал, что тело, родившее его, было как-то связано с ним всю жизнь, и в последний миг существования сигнализировало ему: наступает конец, в котором Глеб берет начало. Раньше он не знал болей сердца, не маялся животом.

Кинулся Глеб к матери, прибежал заплаканный Михей, да поздно - не встанет мать, не скажет слова. И долго не отходили братья от гроба, ничего не видя, кроме желтого лица в венчике седых волос.

Вот лишь когда оторвалась пуповина, связывающая Глеба с матерью. И теперь дороже Марии не оставалось никого - как могла, она заменила ему мать.

Народу на похоронах уйма. Любили и знали хлебосольную Прасковью Харитоновну - потому и звали но отчеству, ведь станичных баб до глубокой старости называли няньками, Дуньками, Марфушками. Три невестки попеременно обголашивали свекровь. Плакали братья, забыв в эти дни, что один красный, другой самостоятельный, и жалели, что не было на похоронах третьего, белого.

Люди отметили: особенно казнился Глеб. Жестокий он сохранил в душе детскость, и потеря матери для него невосполнима, трагична, опустошительна. Со смертью матери навсегда уходил старый строй жизни с обрядами, песнями и неистребимой казачьей бодростью в любое лихо. Как и все живые, Глеб откладывал ласку и жалость к матери на потом, все спешил, все некогда было. А теперь не слышит она его, не видит слез, падающих на ее черные узловатые руки. Потому и заказал он пышную литургию, беспрестанное чтение акафистов, пение псалмов царя Давида, а отпевать покойную пригласил за большие деньги самого владыку. А когда бабы спросили, какие припасы брать на поминальный обед, сказал:

- Все берите! - и ключи им отдал.

Лишь не забывал следить в эти дни за домашним током, где восьмихребтовый каменный конный каток мял колосья семенной пшеницы молотилка с трактором на заработках в селах.

Ветер сушил зерно на парусах, траву, привезенную на сено Зорьке, и маленькое тельце преставленной Прасковеи. А могучее было тело. Троих детей в молодости переносила на себе через речку. Мешок муки вскидывала на круглое, как сбитое, плечо. По полдня стирала и полоскала белье у морозной проруби. Раз верхом обогнала казаков, румяная, голоногая.

При жизни лицо Прасковьи Харитоновны было суровым, осуждающим, а теперь, когда она уже не управляла лицом, в нем неожиданно открылась скрываемая всю жизнь доброта человеческой души. И как это часто бывает, многие заметили, что в гробу Прасковья Харитоновна похорошела (на день-два), подобрела к окружающим.

Больше всего на похоронах старух. Маленькие, верткие, в платочках, пережившие и мужей, и детей, решительно уходили от гроба, простившись с покойной. Молодые, здоровые бабы, отголосив по чину, деловито продолжали раскатывать лапшу, потрошить кур, ставить поминальные столы, и в работе говорили о простом и живом житейском, даже пошучивали, а подходя опять к гробу, делали лица горестными, а голоса жалкими. Гроб же обили лиловым плюшем, и станица ахнула от такого богатого "дома" Прасковье Харитоновне:

- Ровно княгине!

Из иконы, которой мать Прасковьи Харитоновны благословила ее в день свадьбы, достали свечи, тоненькие, как жизнь человеческая, потемневшие за годы. Трижды горели они - когда Прасковья родилась, в день венчания и теперь - уже окончательно, до конца, ибо теперь у нее жизнь вечная, неизбывная.

К Глебу протиснулся маленький, с рыженькой бороденкой курсового вида человек - с желтым чемоданчиком в руках. Жарко дохнул в ухо Глебу:

- Когда доставать?

- Кого?

- Зубы-с.

- Какие?

- Из покойницы-с.

Хох! Вот так штука! Во рту матери действительно золотые зубы, четырнадцать штук, а зачем они ей там, на небе, там каша мягкая, манна небесная.

- А разве... можно? - спросил Глеб.

- Положено-с, нельзя-с в землю-с, могут могилку порушить-с.

Нет, страшная процедура - тащить щипцами зубы у матери, рот ватой набивать. Нет, нет, он, сын, не унизится до того, казаки не золотом живы, а семьей, родом, станицей, войском - сгинь вон, сатана рыжая!

Человек ушел. А душу подсасывало - четырнадцать золотых зубов, из них, он знает точно, литых восемь, а шесть коронки. Отныне зубы эти нет-нет да и вспомнятся, как неполученный с кого-то какой-то долг.

После разговора с зубодером охватило чувство наследника - на родимом пепелище все еще тепло и забота матери проливаются на сына тихой и щедрой благодатью, Мертвые продолжают заботиться о живых. С гулом упало яблоко Глеб вздрогнул. Смертью матери он потрясен, убит, опустошен. Но вот яблоня, к примеру, давно мешала во дворе, а мать не давала выкопать ее теперь выкопают. Яблоко подняла ленивая, разожравшаяся, как печь, жена кладбищенского сторожа. Укусила румяный бок, не сдув с губ подсолнечную шелуху.

- И не выступай от имени мертвых, - доносился голос чтицы у гроба. Ходил я вслед плоти своей, и похоти поклонялся, и служил демонам и астартам, а ныне наг и чист возвращаюсь к тебе...

Наконец гроб подняли на рушниках и понесли. Впервые люди оказали ей услугу - подняли на руки. До этого, как говорила раньше Прасковья Харитоновна, ей никто кружки воды не подал - все сама да сама, других встречала да привечала.

У могилы кто-то бодро сказал:

- Встречай жену, Василь Гаврилыч, небось соскучился тут один!

Глеб сам, плотно, трамбовал землю на могиле - будто драгоценный клад зарывал.

Михей в церковь не заходил, но привел духовую музыку. Пока владыка говорил о прахе и тлене земного бытия и о благости жизни вечной, оркестр тихо, в отдалении играл "Замучен тяжелой неволей".

На могиле старший сын сказал речь о тяжкой бабьей доле, из которой выход один - коммуна.

На поминках тихо спели любимые песни матери, которые хорошо знала Мария. Иван, уже парень, разливал вино и следил за переменой столов, не давая опорожняться блюдам, - Прасковья Харитоновна угощать любила. Глеб на час отлучился - начала телиться Ланка, дочь Зорьки.

Душа умершего не покидает родной дом первые три дня. Весь девятый день живет дома. Сорок дней навещает родных временами. В сороковой день господь принимает душу, чтобы судить. Поэтому покойницу поминали и в девять и в сорок дней. На подоконник в хате поставили чашку воды и стакан меда. Через сорок дней и воды, и меда убавилось - значит, душа питалась. Сорок дней - срок от распятия до вознесения Христа.

Когда отошли сорочины, Глеб поставил на могиле новую ограду, высокую, железную, а на калитку навесил тяжелый замок-гирьку. Но станичные бабы-начетчицы пристыдили его на базаре: калитку нельзя запирать, вдруг Страшный суд, и тогда душа не сможет выйти на волю, а трубы могут запеть в любой миг. Пришлось замок снять и чаще наведываться на кладбище - не порушили бы там могилку. Это сыновье усердие заметили с благосердием.

Опустевшую хату Глеб намечал Ивану и присматривался к девкам - искал парню невесту хороших родов, - Антону же строить новый кирпичный дом и тоже женить. Дом под волчицей - Митьке, который доглядит и докормит Глеба и Марию в старости. Так было раньше и быть должно впредь.

После поминок всей семьей рвали шафраны и груши-шершавки в своем саду.

Под вечер, обмывшись в речке, долго сидели над бегущей водой, становились дороже и ближе друг другу. Плановали дальнейшую жизнь, радовались урожаю.

В тот год урожай был велик и в коммунах.

ЗВЕЗДНЫЙ ТАБОР

В следующий год опять привалило в коммунах по сто пудов на десятину. Множилась скотина. Обилен был сенокос. Коммунары получали доходы большие, чем середняки-единоличники. Артели вели грейдерные дороги, сажали лесополосы, сады, виноградники, строили молочно товарные фермы.

Склоны балок, лощины, луга алеют бабьими платками и рубахами казаков. Сенокос. Жгуче вспыхивают в травах косы. Там и сям дымки костров на биваках.

Небо рядом. С Белых гор в летнем зное текут свежие ручейки горной прохлады. В полдень ослепительно слишком усердное солнце.

Есауловы не отдыхали и в жару - Глеб по птицам чуял скорую перемену погоды. Работали все пятеро. Буйные весенние дожди выгнали травы под конское брюхо. Дорог каждый час. Ночевали в степи. Ели всухомятку, но выбились из соли. В ночь Мария погнала верхом в станицу. По дороге встретила знакомых баб, коммунарок. Бабы пообещали дать ей соли, и она поехала с ними на табор. Спешить ей некуда, а поговорить с людьми охота.

Ночью небо и горы перепутались в объятиях - над головой светляками ползут звезды, под ногами звездами мерцают светляки. Степь поет, турчит, а горы в могучем молчанье. Бабы расстелили на сене полсти - в балагане душно, а девки и парни не стелют - ночь коротка, успеешь ли поспать, когда песни и игры только начались. Бригадир косарей Федор Федорович Синенкин степенно отужинал и незаметно ушел к копнам, куда чуть раньше скрылась его жена, синебровая Анька.

К табору подъехала линейка - начальство. Михей Васильевич, Быков и незнакомый городского пошиба паренек с блокнотом в руках. Поздоровались. Быков представил городского:

- Корреспондент газеты "Известия" товарищ Рудаков. Интересуется насчет вашей коммуны.

Бабы и косари подсели к костру, над которым посапывал котел с варевом. Корреспондент начал:

- Кто из вас, товарищи, в коммуне с самых первых дней?

- Это с каких же первых? - заводят долгую беседу казаки.

- С основания.

- Первым был Денис Иванович, царство небесное, - похвалился политическим пониманием дедушка Исай. - Да Яшка Уланов, наш председатель, а больше, почитай, нету.

- Постой, Исай Тимофеевич, - вспоминают бабы, - а бригадир Федя Синенкин?

- Верно, он был.

- Так и ты, Мария Федоровна, была! - заметил Марию Михей Васильевич.

- Я же теперь не состою.

- Ничего, не все сразу. Вот и расскажи товарищу из Москвы, как вы начинали хозяйствовать.

- Да ну вас, Михей Васильевич, я же беспартийная!

- Говори, Маруся! - поддакнули бабы.

- Оно и нам не вредно послушать, - подсел к Марии секретарь укома партии Быков.

- Ну, это правильно товарищи из газеты докопались, - начала Мария, артель началась с двадцатого года, да, с двадцатого. Денис Иванович организовал нас тогда в коммуну. Тронулись мы в эти балки по весне, уже цвели фиалки и скрипки-синички. Провожали нас с музыкой. И голосили за нами... Может, я не так рассказываю?

- Говорите, говорите, - подбодрил ее корреспондент.

- Ну и правильно голосили - налетели белые, посекли коммунаров, мы и разбежались, кто куда. Опять собрались, уже Михей Васильевич руководил, но пахали под охраной, с ружьями за спиной. Земля тут вольная, черная, но сразу не давалась в руки - то град, то засуха, а когда объявилась божья мать...

Михей Васильевич грозно и укоряюще выкатил глаза - поздно, корреспондент поднял голову:

- Божья мать? Интересно, расскажите, пожалуйста.

- Я про это лучше знаю, - взял огонь на себя Михей. - Только писать об этом не след. Году так в двадцать шестом пролетарцы крепко встали на ноги. Рядом с коммуной - земли совхоза "Юца". Поселок совхоза рос, шел в гору, народ прибывал разный, и завелась там религиозная шашель. Как сейчас помню, присылают в столсовет депутацию, просят выдать на поселок попа или дьяка. Мы им заместо народного опиума школу-семилетку открыли, послали учителей. Потом окопались там баптисты. Сломать их моленный курень, прекратить сборища прав нет. Мы и придумали: поставили сорок два условия содержания молельни. Проверяем с директором совхоза - выполнили только сорок: бачок питьевой оказался антисанитарным и боров дымовой сложен не по пожарным правилам. Мы и закрыли тот дом по закону, как договаривались. Открыли там медпункт. Тут умер один рабочий совхоза, баптист. Хоронить его приехали большие шишки баптистские из разных городов. Мы с директором наняли три оркестра, чтобы дули без передышки, не давали ходу вражеским речам баптистским, вынесли знамя и похоронили того рабочего, как положено. Чуть погодя на Юце объявился новый толк - живой богородицы. Есть там в совхозе одна баба, красавица, еще в девках была божьей матерью, иконы с нее писали, ну и стала она являться верующим, уговорили ее пришлые "первосвященники"...

- Как же являлась она? - спрашивает корреспондент.

- Из кадушки, в красной ризе, с серпом и молотом. Пришлось богородицу постращать маленько, а "первосвященников" выслали в Соловки - там душу спасать способнее, - смеется Михей. - Вот так и жили. В первые годы коммуна напоминала застрявший воз, когда кони дергают не дружно, не враз, то один, то другой. Но таки выехали на прямую дорогу. Сейчас, товарищ корреспондент, запишите; доходы коммунаров сравнялись с доходами крепких середняков. Конечно, в совхозе живут лучше, но артели уже кормят и себя и других, строятся, расширяют хозяйство, десятому Октябрю подарок сделали железный мост через Подкумок, я вам показывал, когда ехали.

- А как распределяют доходы в артели? - интересуется дотошный корреспондент.

- Это надо бы Яков Михайлыча, председателя, - замялись косари.

- А я не буду молчать! - выскочил дедушка Исай. - Я, к примеру, десятину скосил, а лодырь Излягощин спит в холодочке, а получать поровну и ему, и мне. Вот оно как в коммуне.

- Неверно это, - сказал корреспондент, - надо платить по труду, тогда и дела пойдут веселее. Я на днях был на Кубани, в "Красной заре", там оплата по труду, и хороший работник получает не меньше рабочего на заводе. От единоличников отбоя нет - толпами идут записываться в артель.

- Конечно, писать про наши артели в газете рановато, - говорит Быков.

- Нет, Андрей Владимирович, - не соглашается корреспондент, - ваша Пролетарская коммуна знаменита на всю страну - самая первая! И лучшие урожаи дали первыми вы, казаки. Как ваша фамилия, товарищ? - обратился к Марии.

- Есаулова...

- Родственники с Михеем Васильевичем?

- Меня брат Михея Васильевича держит.

- Как - держит? - удивился корреспондент.

- Ну, замужем, значит... Божья мать тоже Есаулова...

- Сейчас вы не в коммуне?

- Нет, - потупилась Мария. - Самостоятельно.

У костра остановились подводы с молочными бидонами - вечерний удой с фермы везут в город. Ездовые - парнишки. Кашеварка Люба Маркова налила им по чашке кулаги.

Михей и тут свою агитацию проводит, говорит:

- Вот доживем, товарищи, что молоко с гор самотеком пойдет в города по трубам...

- Брешешь, Миша, - простодушно удивился дед Исай.

- Вот увидите! Сады артель заложила, яйца птичник даст возами...

- Птица, верно, - соглашается Исай, - курей этих развели пропасть, ровно белая туча в Третьей балке.

- Про трубы ты загнул, - улыбается, Быков.

- Нет, не загнул, товарищ секретарь! - не на шутку обижается Михей. Скоро и у нас повалят в коммуны. И первыми - женщины, в коммуне им выгода, дома они делают все, а тут только одно дело и, значит, имеют время для культурного развития.

- Все равно страшно в коммуне, - вылез опять Исай. - Хлеба много, а не мой, артельный.

- Во ты его ешь? - спрашивает Михей.

- Ем и оглядаюсь - не мой.

- Ну, хорошо, вот ты ходишь по дороге, она тоже не твоя, общая, что же, она не держит тебя, что ли, Исай Тимофеевич?

- То, милок, дорога, или, к примеру, мост, их и в старину артельно делали.

- И все надо делать артельно. Ведь и станица - это артель, не ставили же хаты поодиночке в горах, а селились гуртом.

- Потому что с горцами воевали! - упирается дед.

- А теперь надо воевать с нуждой, невежеством, жадностью...

Послышалась конская рысь. К табору подъехал стройный, с закрученными усами казак, Яков Михайлович Уланов. Его дружно обступили все.

- Домой не заехал, прямо сюда, в степь, - говорит Уланов, кинув повод возникшему у конской морды мальчишке, тут же коня увели.

- Чего, Яков Михайлович? - не терпелось бабам.

- Чего! Сперва дали мы нагоняй: кто же в такую пору выставки делает? Ну, кони наши на десятом месте - обошли кулаки. Куры приз взяли приказано разводить эту породу. Мы их с Денисом Ивановичем взяли в немецкой экономии. Чудом я их сохранил. Ну и сюрприз вам, товарищи пролетарцы. Теперь покажем единоличникам да и совхозу хвост. Были, это, на выставке гости из города Ростова. Я одному пожалился на разные нехватки, он мне в ответ: шествуем над вами...

- Шефствуем, - тихо поправил Михей.

- И оказалось, он с завода. Мы, говорит, после смены собрали два трактора и передаем вам, организованному крестьянству, как от рабочего класса, - безвозмездно!

- Ура! - закричал появившийся из темноты высоченный Федор Синенкин.

Коммунары загалдели, заговорили все враз. Федор Синенкин упорно напоминал, что у него права тракториста и, натурально, он должен занимать над теми тракторами должность командира.

- А тебе, Люба, - как близкой сказал Яков кашеварке, - тоже привез одну вещь, не хотел говорить - ее смотреть надо, - да уж скажу!

- Что, Яша? - и пыхнула, как калина, на людях надо бы говорить "Яков Михайлович".

- Кухню, это, на колесах, как в дивизии! Баки, верите, никелевые, труба ровно у паровоза, суп и каша варятся в один момент, тут же, это, самогрейный куб-титан, кипяток, значит, и при той кухне сто приборов чашки, ложки, кружки! И даже комплекция фартуков и халатов для кашеварки! Точно докторица будешь теперь стряпать! Это нам подарок за кур.

- Э, мать честная! - взялся шутить шутки Федор Синенкин. - Нам бы еще одну вещь!

- Какую? - не понимает шутки Уланов.

- Самолет для председателя, чтобы по загонам летал и наблюдал сверху!

Как того и хотел Федор, все засмеялись.

- Да, вот оно как, - повернулся Михей к Марии. - И твои ягоды поспевают - ты ведь в коршаковской коммуне птичником ведала?

- Ведала...

- Вон куда твои куры залетели, даром что летать не умеют!

...На заре Мария медленно ехала на свой покос. Серый конь отчего-то развеселился, норовил в забаву дотронуться зубами до круглого женского колена, тянулся к родничкам, но только шумно принюхивался к воде, просил повод, а всадница придерживала его.

На душе - как во рту с похмелья. Растревожила ее встреча с подругами, от которых отстала. Соль она везла. Но жизнь приелась, как ни соли ее.

Утро разгоралось, румянило небо, сахарные головы гор, а ей хотелось назад, в ночь, звезды, шумный табор, где приходится и солоно, и сладко.

Глеб Васильевич уже равномерно махал косой. Антон и Иван тягали на быках копны. Митька кашеварил - сиротливо поднимался дымок у балагана.

...Парили кадушки. Ключевым кипятком с дубовыми ветками. Укладывали в них огурцы, помидоры, через три яруса - чеснок, укроп, пастернак. Мочили и сушили яблоки, чернослив, груши.

Целый день сыплется с плетеных возов в земляные ямы-кувшины картошка. На крыши таскают пудовые тыквы - им пить осеннее солнце до самых морозов, наливаться сахарной желтизной. Зерно спит с лета в закромах, выструганных, "ровно шкатулки".

В тени белых тополей на длинном столе растет капустный Эльбрус. Проворно стучат ножи баб, соседок и подруг Марии - там же мелькают и ее додельные руки. Митька и другие пацаны хрумтят сладкими кочерыжками. А настоящий Эльбрус оторвался от земли, высоко парит в небе - горячая синь разомлевшего воздуха, струясь, отделила его подошву от гор. Денек что надо.

Генерал Глеб или солдат? Если генерал, тогда почему сует нос в каждую дырку? Помогает там и сям, дает советы, проверяет рассолы - надо, чтобы сырое яйцо плавало. Лепит из свежего навоза "пирожки" на стенках - зима все подберет. И даже сам нынче варит обед на всю ораву, спустил в колодезь и водочки охладиться. Успевает и шкоду сделать - ущипнуть гладкую молодайку или пошутить так, что работницы зальются бурачной краской, кобелина бесстыжий!

Радость осеннего запасания!

П о э з и я с о л е н ы х п о м и д о р о в и л и р и к а в и ш н е в о г о в а р е н ь я!..

Тут молотят подсолнухи, рушат кукурузу, запечатывают меды сахарные, июньские. Зима впереди долгая, лютая. И Глебу она не страшна. Д о м в о л ч и ц ы - полная чаша. Сбылась извечная казачья мечта о привольной и сытой жизни. Да и как сбылась! Рядом с огненным жеребцом - железный конь, трактор! И ежели дело и дальше пойдет так, то Митька Есаулов, к примеру, опять выйдет в гвардейские полковники и будет ездить на красном автомобиле. Слюнтяй же Колесников и при Советской власти побирается.

Что ж, наладилась, слава богу, казачья жизнь, хоть и пришлось допрежь немало пострелять в брательников да в свояков.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТАЮ

В день воздвиженья креста господня Есауловы Глеб Васильевич и Мария Федоровна, намаявшись за трудные годы, решили вспомнить молодость - уйти в лесные балки, где когда-то полудновали, ходили туда на охоту и за кизилом, где однажды выпили бутылку вина и спрятали стаканчик в чаянии будущих пиров. Взяли хлеба, помидоров, яблок, молодую утку, чтобы зажарить по-охотничьи - под углями костра, и литровую баклагу спирта. Шли пешими, чтобы ничто не связывало.

Уже и кони не радовали Глеба. После покупки трактора и молотилки братец Михей ровно сбесился - коней разрешил держать только пару и пару быков. А заводик свечной оказался ядом. Прислал председатель стансовета фининспекторов, разломали они свечную машину, наложили на хозяина громадный штраф - так и не выбрал времени взять патент, будь он проклят! С той беды Глеб и закручинился.

День ветреный, не холодный, но о солнце уже говорили: светит, да не греет. Леса зелены, но отдельные кусты запылали сентябрьским багрянцем. Прямые желтые скалы помрачнели, посуровели, высясь над деревьями неприступными башнями. Горная дорога круто нырнула под свод орешника, перешла в лесную тропу, волнисто бегущую над ручьем.

Вот и три камня, замшелые громады, столкнувшиеся при падении с высоты. Стиснутый камнями ручей падал серебряным полотнищем. За полотнищем тайная пещера, которую Глебу показал в детстве дедушка Моисей Синенкин, давно опочивший в земле. Отыскали стаканчик - сохранился, покрытый лишайным мохом. Расстелили платок, выложили припасы, развели огонь.

Над головой зеленое кружево листвы, синяя речка неба. Земля красная от первых упавших листьев. Заросшие наглухо бока балки с двух сторон круто расходятся вверх - и солнце ушло скоро, хотя до вечера далеко. Временами катится верховой ветер, растет древесный шум, прокатывается над головами, и снова тишь, сон, лепет родника, шорохи птиц и ужей.

Спирт сотворил чудо. Тело стало невесомым, пламенным, сильным. Черт с ним, с заводом! Вот его заводы, богатство, золото - жена, здоровая, душистая.

- Ежели родишь, - шутил муж, - геройский парень получится - не в темноте на перине зачинался, а на траве, у воды, в лесу, а девка будет наряднее того куста барбарисового.

Жаркий воздух костра приятно калил плечи и ноги. Дым стлался понизу. Вода уносила песчинки-минуты, упрямо толкала к обрыву хрустальные камни часов. Вот здесь бы и остаться навек, как думалось в юности. Тут людская зависть, злоба и власть минуют их.

Хрустнула ветка. Глеб и Мария замерли. По тропинке полз человек и тоже сник. Кто он? Видит ли их? Глеб не выдержал неизвестности, с шумом пошел на человека, взяв нож, который числился хозяйственным, но был финским.

Человек оказался подростком, подглядывающим за любовью взрослых. Он побежал вниз, к поселку, что рос у подножия балки, подсобное хозяйство курорта. По дороге в балку Глеб злился на поселок - лезет мужитва на казачьи земли! У Кольца-горы, на Юце, под Свистуном - куда ни кинься, белели хатки и сараи растущих артелей, коллективных хозяйств, коммун. В озимый сев им выделили лучшие земли, потеснив единоличников.

Нет, не по нутру ему эта власть, не по нутру! Чует, откармливают его, как кабана на сало, и в одночасье срежут хребет и окорока, и снова, в который раз, нагуливай жир! Вспомнились обиды еще довоенные. Сено у них крали. Коней забирали. Гришка Очаков грабил. Заводик свечной - кому он мешал? - ликвидировали да аннулировали. А на "Фордзон" глядят, как коты на мышь. Разве это жизнь? На кого он горб гнет? На Гришку с Микишкой? А спирт распалял воспоминания.

Смачно цокая копытами, не хоронясь, ехал на лошади егерь Игнат Гетманцев, настороженный, уверенный в своей власти. Положение егеря немногим отличается от положения оленя, обложенного браконьерами. Егерь вечно воюет со станичниками и рано или поздно платится кровью за охрану лесных богатств. Поэтому лесник вообще не любит людей в лесу, да еще заповедном. Он приказал залить костер, посчитал опаленные деревца и выписал квитанцию - еще один штраф! Вот так Советская власть - уже и дыхнуть не дают! И когда Игнат уехал, отказавшись от стопки, назло развел Глеб новый костер, пока Мария рвала кизил и орехи, - это не возбранялось.

Уже трижды кричала какая-то птица с резким клекотом. Под скалами скапливались мохнатые сумерки. Костер расползался по сухой, горючей земле. Палочкой Мария загоняла его на место, чтобы не наделать пожара. Подгребая угли, она выковырнула кость величиной с мелкую тыкву, толкнула ее в огонь. От жара вспыхнули две пронзительные глазницы.

- Волчиная голова! - определил Глеб.

- Брось! - отодвинулась Мария.

Пьяного казака забавлял ее детский страх. Он повесил череп на сук боярышника. Круглые дырки пытливо всматривались в людей.

Темнело. Мир менялся. По-иному звенела вода. Сумерки, осмелев, выползали из-под скал и папоротников, еще не решаясь отходить далеко. Тропинка туманилась. Сужалось видимое пространство, небольшое и днем гущина.

- Пойдем! - зябко зевнула Мария, затаптывая огонь. Собрала оставшиеся куски в узелок.

Глеб молчал. Смеркалось быстро - и быстро становился он беспокойным, ожидающим, слушающим. Темно-карие глаза округлились, как дырки в волчьем черепе, пристальные, немигающие глаза зверя. Шорох волчьих лап - Глеб рывками отбрасывал листья и землю, но костей больше не было.

Сунул череп в карман.

- Выкинь! - испугалась Мария, выхватила кость и зашвырнула в потемневшую чащу. - Иди первым, страшно, досиделись...

По извилистой тропе, над обрывами, под кустами крался Глеб, сгибаясь не по-человечьи. Слава богу, вышли к дороге. Оглянулись. Еще различимы складки гор. На догоревшем небе запада графически четко округлились отдельные кустарники дубрав. Внизу поблескивает речка. Дальний скрип колеса. Мрак и глушь там, где они провели чудесный в объятиях день. Там теперь царство теней. На лужайках водят хороводы погибшие в балке души, бродят бешеные волки и крадется нетопырь...

Неожиданно Глеб молча побежал туда, назад.

- Глебушка! - отчаянно взмолилась Мария. - Не надо, не пугай! - Жуть оковала ее сердце. Но жаркая дневная забота о муже заставила бежать за ним, в чащу. По лицу били ветви. Ноги скользили на опасных осыпях.

Послышалось рычание. Навстречу выбежал Глеб ликующий - нашел череп. Он пьяным-распьяна. Нервно дрожит подтянувшееся тело. На длинноватом лице долихоцефала, как определял его князь Арбелин, крупно вздрагивали ноздри.

В темном небе вспыхивали звезды. Лесные тайны околдовывали, тянули назад, в сутемь. Тело гибельно ожидало прыжка извне и яростно жаждало сплетения с гибкими глазастыми существами.

- Побудем До света! - в упоении шепнул Глеб.

Насмерть перепуганная Мария побежала к поселку звать людей.

Глеб отяжелел, движения стали чрезмерными. Чтобы вернуться в лучшее, первое после спирта опьянение, он допил спирт, бросил баклагу и потерял последнюю легкость, наливаясь опасным чугуном алкоголя. Медленно пошел в чащу. Ну, где он тут, егерь? Где тут Советская власть?

Острое наслаждение ужасом мстительно распирало грудную клетку, выдавливало рычанье, вызывало на битву обидчиков и всю Чугуеву балку с ее кладами, чудищами и колдунами, принявшими обличье пней и коряг. Он бросался на кусты, перепрыгивал валуны, пока какие-то тени не спугнули сладостный ужас первобытного трепета. Он осмотрелся. Явился страшный фантом белой горячки - будто сам Глеб не выше своего же колена, а левая рука переходит в коричневую собачку со старческой мордой, на которой необыкновенно печальные глаза. Он схватился за руку - да, это уже тело собачки, тихо достал функу, рубанул лезвием по пальцам и, кажется, отсек взвизгнувшее животное, - шрам на пальцах остался навсегда.

Он побежал. Ноги инстинктивно несли его домой. Мысль о мщении не гасла в дичающем мозгу. О мщении все равно кому - лошади, дереву, человеку, другу, врагу. Как всякий человек, не чуравшийся спиртного, он несколько раз в жизни крупно перепивал, отключался, продолжая действовать бессознательно, не качаясь, не падая, показывая отвратительную пещерную рожу, помесь тигра, обезьяны и свиньи. И тогда самые кроткие хватают топор и сокрушают им даже дорогих людей. Патологическое опьянение. Б у н т п о д к о р к и. Против оседлавшей ее коры головного мозга - против цивилизации, культуры, морали, законов и прочих цепей на первородных инстинктах подкорки. Кора сейчас размыта, скособочена, оглушена алкоголем, и змеино выползает мозг спинной - помогать подкорке с ее инстинктами клыков, рыка и крови: голода, пола и самосохранения.

Во двор Глеб вошел не через калитку. Собаки с визгом разбежались от хозяина. Он пытался сорвать замок с подвала, достать из тайника маузер и в упор поговорить с братцем Михеем, с властью, вспомнился и неполученный долг. Но замки у Глеба крепкие. И он пошел в старую хату, где ужинали сезонные работники. Упав на окровенелые лапы, он подбирался пастью к ногам людей.

- Тю! Тю! - закричали на него, как кричат на волка.

В свалке он успел схватить под лавкой топор, вырвался и побежал на площадь.

- Стой! - кричали сзади работники. - Берегись! Караул! Бешеный!

У винного ларька гомонили поздние гуляки. Удар топором пришелся по бочке, засочившейся красным вином. Глеб припал пересохшими губами к пульсирующей струе, и тут его сбили, скрутили поясами, отдубасили и поволокли.

Очнулся связанный, в холодной, руки в крови. Был на грани самоубийства от горечи вчерашнего бешенства. Пришлось еще один штраф уплатить. Но всей правды о себе не знал - не помнил. И когда Мария рассказала ему, что он вытворял в волчьем обличье, Глеб содрогнулся, как человек, узнавший, что шел над пропастью в темноте, сотворил молитву и заказал батюшке молебен от нечистой силы, овладевшей им в день В о з д в и ж е н ь я к р е с т а г о с п о д н я.

ЗЕМЛЯ ДОРОГИХ МОГИЛ

Из станичного Совета Горепекина перешла работать в городской, которому подчинялся станичный. Понадобилась революция, чтобы не только вернуть ей подлинное имя, но и открыть в нем нежное - Фроня.

Менялось время. Бурки уходили в прошлое. Легендарные кожанки сменили на коверкотовые плащи, кольты и браунинги переложили из кабур в задние карманы брюк. Вернулись галстуки, шляпки, тонкое белье. Отдельные ветераны донашивали конармейские портупеи. Не признавал ни плащей, ни костюмов и Михей Васильевич, казачья кровь, и открыто щеголял выхоленным скакуном и серебряным оружием. Он ходил в кофейного цвета гимнастерке с множеством пуговок на боку воротника, в синих галифе и хромовых сапогах. Он не был против галстуков - они для него просто не существовали. Он и был идеалом для Февроньи Аввакумовны, которая сама как-то тоже не менялась, в суконной юбке до пят и мужской шапке, оставшейся от Васнецова.

Видя человека с тростью или в золотом пенсне, она брезгливо думала: буржуй, хотя человек мог оказаться авиаконструктором или работником ВЦИКа. Она считала легкомысленным и немарксистским показываться на людях прифранченным, наодеколоненным. Секретаря горкома партии Андрея Быкова втихую называла перерожденцем, потому что Андрей носил фетровую шляпу да еще с лептой. Давно пели песни о любви, о весне, а Горепекин все предлагала выбросить из лексикона мелкобуржуазные и мещанские слова "поцелуй", "милый", "любовь". Старалась говорить баском, улыбаться разучилась. Дочь ее Крастерра воспитывалась в детдоме, ибо мать считала, что вырастать полезнее не в семье, а в коллективе.

Михей Васильевич подтрунивал над ней, но шуток она не воспринимала борцу мировой революции шуточки не к лицу. Характеристику он ей давал неплохую - своя, но как-то, светлая казацкая голова, сказал:

- Ты, Фроня, замуж вышла бы, что ли... или так бы жила, весна...

От такого цинизма она залилась краской бурачного цвета, некрасиво показала зубы:

- Женихов моих постреляли белые конники, твоя родня.

- Да и сбрую эту сбрось с себя, - показал на шинель и шапку.

- Крале своей указывай! В шелках у вас ходят жены, коммунисты!

Постепенно пути Михея и Февроньи расходились. Началось это давно. В городе стоит бронзовый памятник Лермонтову работы Опекушина, автора Пушкинского памятника в Москве. Вскоре после гражданской войны Горепекина рьяно ратовала сдать памятник "в фонд цветных металлов", потому что поэт изображен в офицерском сюртуке. Да и другие аргументы веские: писал об ангелах, демонах, к божьей матери обращался как любезный сын. Тогда Михей громогласно, при народе, назвал Горепекину дурой и памятник от фонда цветных металлов уберег. Были и после разные стычки, но горячий Михей зла не помнил, был отходчив и всегда готов к извинениям. Но что ты будешь делать: как-то Хавронька предложила расстреливать... коней, отбитых у белых, - "за подмогу мировому капиталу".

В ликбезе Февронье никак не давался родной язык - в трех словах по семь ошибок делала. А по арифметике учительша ставила ее в пример. Цифры Горепекиной по душе, умножение, деление, вычитание. И так увлеклась она этим, что раз на ячейке п р е д л о ж и л а в ы я в и т ь в с т а н и ц е 125 в р а г о в н а р о д а. Пришлось Михею Васильевичу, бывшему не в ладах с математикой, опять пустить в ход острый, крепкий, с присолью русский язык, укоротив желания Горепекиной, р а з д е л и т ь станицу и в ы ч е с т ь из нее 125 душ.

В начале тридцать второго года в станицу вернулся с исправления Спиридон Есаулов. Исподволь уже готовились списки кулаков. Рука Горепекиной вписала в эти списки и Спиридона.

- Как же можно раскулачивать рабочего совхоза? - негодовал Михей. - А если он был контра, то отбыл за это все сроки!

- Видать, свой братец дороже класса! - съязвила Горепекина.

И Михей примолк, тем более что и списки - пока лишь проект. Тогда же вернулись в станицу белоэмигранты Александр Синенкин и Афоня Мирный. Александра вычеркнули сразу без больших споров - безвредный дурачок! Афанасий же в артель не записывался, отлеживался дома, и комиссия по раскулачиванию поддержала Горепекину. Михей категорически был против. Тут вопрос разрешил сам Афанасий.

Бежав с офицерами в Румынию, Афоня через два года пожелал вернуться на родину. Таких пожелавших румынские власти сажали за колючую проволоку. Просидев за проволокой год, Мирный вернулся в Россию, но домой сразу не попал. Его родители и жена получили от него письмо и дивились непонятному обратному адресу: Ростов-на-Дону, исправительный дом, камера вторая. Через три года казака выпустили, запретив жить в родных краях. Он подался на Волгу. Там просидел с весны до осени у стен сельсовета с такими же, как и сам, пока им не сказали добрые начальники:

- Тикайте, хлопцы, до дому, вы нам тут не нужны!

Афоня тайно вернулся в станицу, скрывался в подвале. Жена его жила справно, держала пару быков, корову, работника. Эмигрант отъелся на домашних харчах, жена продала быков и корову, и на эти деньги Афоня купил халупу в глухой станице. Но перевезти семью не успел - нового жителя приметили, вызвали куда надо, установили, кто он, и выслали в Нарымский край.

Через пять лет он освободился, но опять с запретом показываться в родной станице. Он выбрал себе жительство на берегу Днепра. Аришка собралась продавать хозяйство и ехать к милому друженьке. И в эти дни вышла Афанасию Нестеровичу полная амнистия: живи, где хочешь, казак, все тебе отпускается - Афоню доедал туберкулез, "червячки такие в легких", объясняла Аришка. Он приехал в станицу и даже не узнал, что попал в кулаки, - прожив дома неделю, Афанасий преставился. Пришлось вычеркнуть его из списков.

Дня через два начали ломать церкви, чтобы построить из них школы. Рыдали толпы верующих, рушились шпили, кресты, стены, ночью на свалке сжигали старинные иконы. Люди выносили лампады на камень и служили всенощные. Утром приходили рабочие с ломами и кирками, сметали камни-престолы, а ночью опять траурно пели молящиеся. Пантелеймон, Богородица, Георгий, Сорок Мучеников и Златоуст превратились в груда развалин. Милиция стояла тройным кольцом, и все же были жертвы. Оставалось сломать церковь Марии Египетской и Николаевскую церковь, построенную еще в редуте. Верующие предлагали властям выкуп за эти две церкви. Стансовет не согласился. Но церкви тем не менее остались.

В Марии Египетской подвижничал молодой священник отец Илья. Рукоположенный московским патриархом, он отказался от прибыльных и высоких должностей в цитадели русского православия - в Загорской Троице-Сергиевой лавре и пожелал пострадать за веру в казачьей станице. Пострадать здесь было легко, что видно и на примере председателя стансовета - впоследствии Горепекина будет писать неграмотные доносы на Михея, будто его радением оставлены в станице две церкви, а верующее метили в председателя из-за угла камнем и ножом.

Худой, бледнолицый, с бунтарской бородкой отец Ильи сильно поднял веру в нашей станице. Жил он очень бедно, мзды не принимал, питался постными щами и проточной водой. Безбожники побивали его камнями на улице - он смиренно крестил их, врывались пьяные в алтарь - он, не поднимая глаз, продолжал молиться.

Когда рабочие пришли ломать деревянную церковь Марии Египетской, вышел отец Илья. Рабочий замахнулся киркой, священник подставил ногу. Закричали люди. Смущенные рабочие остановились. Бледный священник мочился. В церковь набивался народ, кричал, что запрется и подожжет себя, как в древние годы.

Михей, Быков и другие решили: от моления сразу людей не отучишь, пусть лучше молятся открыто, чем в подполе, ибо путь секты ведет к антигосударственному мышлению. Потом, когда сознание прояснится, сломают и эту церковь. А пока надо оставить хоть одну.

Кровь отца Ильи отвратила ломающих и от Николаевской церкви. Несколько дней рабочих не присылали. Но тогда же Михей Васильевич получил предписание горсовета за подписью Горепекиной, обязывающее стансовет снести старое казачье кладбище, землю которого передать артели имени Карла Маркса для застройки.

Земля дорогих могил - под свинарники! Такое не может исходить от Советской власти! Это контрреволюция, сигнал к мятежному восстанию станиц! Горепекину, зачислившую Михея в христиане, Михей не мог зачислить в белые. В ее лице он открыл новых врагов - невежество, тупоумие, косность, догму.

На старом кладбище лежит немало Старицких, Есауловых, Мирных, Горепекиных, Гетманцевых... Рядом с могилами Есауловых древний склеп с посеребренным горельефом молодого усатого генерала от артиллерии с нерусской фамилией. Гробнице сто лет. Он ему никто, этот генерал, и все же чем-то дорог, привык к нему с детства Михей и, проходя мимо, всегда остановится на минутку, что-то подумает, вспомнит...

Земля дорогих могил!

Пришли рабочие, ударили ломами, полетела земля с желтыми казачьими черепами, истлевшими клинками, могильный пепел. За оградой молча перекатывалась огромная толпа - порох, а вот уже спешит тлеющий фитиль Анисим Лунь.

- "Время строить и время разбрасывать камни!" - закричал он.

В рабочих полетели палки, булыжники-голыши. Милиция вынуждена достать револьверы. В этот момент на кладбище влетел всадник на огненно-рыжем коне - Михей Есаулов, привез и зачитал народу постановление горкома партии и стансовета: кладбище закрыть, сохранять тридцать лет, после чего срыть. Толпа медленно разошлась, разжимая кулаки.

Через неделю Горепекина напомнила Есаулову: ломать Николаевскую церковь. Не тут-то было! Михей уже в глухой обороне. Стансовет вынес постановление: обязать Архитектурный надзор охранять первую церковь станицы как памятник зодчества. По декрету. Горепекиной он процитировал слова Энгельса о том, что силой корчевать религию - значит укреплять ее, она отомрет лишь в борьбе с наукой. Горком партии, и на этот раз поддержал решение стансовета.

"Из змеиных шкур собранная, - вспомнил Михей слова станичников о Горепекиной. - Залила она людям за шкуру сала".

Февронью Горепекину от должности освободили. Михея, которому поклонялась некогда, теперь считала личным врагом. Где могла, говорила, почему предстансовета так отстаивал Николаевскую церковь: в правом притворе, под иконой Главы Иоанна Крестителя на блюде, привинчены семь мраморных досок с золотыми именами георгиевских кавалеров станицы - была там и фамилия Есауловых. До Михея доходили слухи, что он якобы якшается с братом Спиридоном, злейшим классовым врагом, поставив родственные связи выше классовых. Но Михей уже не здоровался и с женой Спиридона.

Спиридон Васильевич вернулся с исправления тихо, без песни, и жил в совхозе незаметно, работая скотником. Вновь приглашали его петь в казачьем хоре - не пошел, отпелся. Бывать в станице он мог лишь с разрешения начальника ГПУ Сучкова. Нужда на разрешение одна - повидаться с родными.

Роднее Глеба у Спиридона никого нет - брат. Увидев Спиридона, Глеб бросал свои дела, вел гостя в свой "кабинет", доставал бутылку, ставил закуску, и братья часами беседовали, вспоминая прошлое, сталкиваясь с настоящим и задумываясь о будущем. Водка подогревала братские связи, они тихонько пели и плакали, но подлинной близости между ними не было - разные люди. До того разные, что Спиридон предлагал брату продать свое хозяйство и поступить работать в совхоз. Отсидевший "червонец" в тюрьмах и лагерях, Спиридон гораздо тоньше разбирался в людях и событиях, чем Глеб. Пророчествами он не занимался, но, как когда-то Михей, советовал брату не наживать богатства, а идти в ногу со временем - вступать в артель, если не примут в совхоз.

Рассказывал, какие перемены начинались по всей стране.

Глеб Васильевич становился мрачен. Опускались руки. Самостоятельных хозяев теснили новые порядки. Не стало прежней, нэповской воли. Что-то назревало. В чихирне поговаривали о конце света. Вспоминали, как привольно жилось в старину: хлеба - сколько засеешь, леса - сколько нарубишь, а теперь и рыба перевелась в речке, и скот пошел мелкий, и нету пути-дороги в жизни.

Глеб прислушивался к разговорам, смотрел на огни в стансовете, не гаснущие до утра, думал о словах Спиридона и уловил: какая-то петля вьется для единоличников. Он стал задумываться о смысле жизни, припоминал молитвы, больше клал поклонов, чтобы господь не подумал, что он отрошник, подпевал на левом клиросе, а когда занемог старшина хора, временно был регентом. За отменное богоугодие мир пригласил его на нелегкую должность церковного старосты. Отказался - велик соблазн, душу можно сгубить: в руках старосты казна из доброхотных пожертвований на храм. Угодник принял на себя часть тяжкого креста - помогал старосте, обходил толпу верующих с луженым блюдом, собирал деньги на процветание попранной христовой веры. Праведной рукой отделял серебро от меди, бумажки от серебра. Медь честно ссыпали в церковный ящик. Предлагали толику и отцу Илье - священник не понял их, продолжал питаться "акридами и диким медом". Да и верно, деньги-то сатанинские - на новеньком советском полтиннике рабочий в фартуке энергично замахивается молотом.

В храме душа светлела. Две стены занимали картины жизни вечной. Суетное покидало мирянина. Не проходила лишь одна тревога: вот помирать придется, не откупишься, а долг какой-то так до сих пор и не получен. Снова листает амбарную книгу. Кувыркаются в голове имена, лица, вещи, растягиваются, как в кривом зеркале, чудовищными гримасами.

И снится сон: листает талмуд, а горные облака поднимают его ввысь над многогрешной станицей. Идет по пухлой мякоти, похожей на белое волокно сырой подсолнечной шляпки. Мелькнули сатанинские хари, полыхнуло пламя, как из известковой печи. Выскочил человек и стремится убежать. "Стой! кричит самостоятельный хозяин. - Плати долг!" Глеб догоняет человека, поворачивает за плечи. Это фанерный, символический рабочий с молотом, на груди буквы МОПР. Рабочий поднял прямоугольный палец, прислушался. Слышит и Глеб отдаленное траурное пение. Высоко на плечах плывет гроб. На солнечной осенней синеве лицо матери. Древняя заунывная песня чисел, трав и планет, песня страдающего мироздания. Гроб несут мертвецы. Долг получать не с кою. Запел и Глеб - и проснулся.

Ветер качал зеленую плошку луны. О стену дома грузно терлись ветки кленов. Над горами полыхнула зимняя молния, осветив зубы волчицы. И мысль-молния расписалась в мозгу: обратить скот, зерно, деньги в недвижимость, в дома близ минеральных источников, оформив их на подставных лиц. Голодные годы забыты. Нарастив мясо на кости, люди потянулись к нарядам, болезни стали лечить, завязывался жирок. Курорт с мировым именем оживал. Возникал старинный курсовой промысел - сдача комнат. Минеральная вода течет безостановочно из львиных пастей. Она ничего не стоит, хотя содержит в себе редкие элементы - натрий, цинк, железо, медь, йод, стронций, серебро, золото... Итак, построить дом недалеко от источников, и станет он фильтром, отцеживающим благородные металлы из тихого подземного океана, на котором стоят город и станица.

Советская власть пошла в поход за хлебом, - выявить кулаков, которым формировали эшелон на узловой станции. Хлеб уходил от Советской власти стремительно. Рыли ямы, ссыпали в них зерно, сверху ставили временные нужники с подвешенной бочкой. Набивали зерном перинные чехлы. Прятали в навозные кучи. Глеб спешно сшил длинный мешок, привязал за лапы волчицы, спустил в печную трубу пудов сорок, а топить стали в старой хате.

Часть пшеницы перевезли к Синенкиным - коммунаров не тронут.

Подъехали к Есауловым на пяти подводах - первый хлебороб в станице. У Глеба сидел за чарочкой гость, Спиридон. Узнавший в заключении все законы, он спросил у активистов комсода ордер на право обыска. Ордера не было - и так все ясно. Разговаривать со Спиридоном не стали, но на карандаш взяли до первой волны. А зерна у Глеба не много - пудов шестьдесят на прокорм да на семена. Активисты отметили: колода у стельной коровы в муке, на пальцах хозяина перстни с камнями. Дом как игрушка, наверху золотая волчица определили этот дом члены комсода под правление новой артели. Нечего цапкаться с кулаком - забрали хлеб из амбара, не подохнут! Собаки как львы, видать, мясом кормят. Ну, ничего! День приближается!

Снегом заметает баз. Глеб обошел владение, поласкал Зорьку, повечерял, залез на печь, отделанную метлахской плиткой. Зерно из трубы вынули, можно топить. Мария в кунацкой горнице поит Ивана собачьим жиром от чахотки - потому и не призван Иван в Красную Армию. Сын Антон служит, пишет письма с границы. Митька, стервец, никак не хочет учиться, по скотине удался, на лето хочет пойти в подпаски. Мария жалуется Ивану:

- Тоска заела, Ваня...

Глеб млеет на горячих кирпичах, как дед, помалкивает. Хлеборобам пути нет. Ладно. С весны начнет возить камень на два дома на курсу. Один запишут на Ивана, другой на Антона. Так-то оно верней. Но тоска окутывала и хозяина. Коммуны не только окрепли, но появилось уже новое страшное слово "к о л х о з".

ПЕРЕД ЦВЕТЕНИЕМ САДОВ

Вдруг пахнуло на Михея алым шелестом знамен, разворачивающихся из пыльных чехлов. Овеяло сталью и порохом оружия. Скрипнули двери цейхгауза - на полках длинные ряды седел. Полынный ветер атак, блеск сабель, раскаты пушек...

Может, оттого, что шел днем по станице незнакомый молодой командир Красной Армии с шашкой и револьвером на поясе. Шел, как из восемнадцатого года. Как в бессмертие шел. И показалась его шашка Михею чудным видением боевого прошлого. И затосковал комполка но своему клинку, что попал в плен на красный бархат музея. И достал из кармана свой серебряный кольт и нацепил прямо, открыто, шагая в стансовет.

В стансовете заседает комсод. От дыма не продохнуть. Весел председатель Михей Васильевич, рубашка наглажена, сапоги и в темноте блестят. За два месяца полторы тысячи бедных дворов записались в колхозы. Четыре с половиной тысячи - середняки - тоже мимо колхоза не пройдут. Двести тридцать семь дворов - кулаки. А потом правильная, человеческая жизнь единой дружной семьей, без боли, унижений, голода, слез, попреков, зависти.

Правда, у Горепекиной какие-то другие соображения о числе кулаков. Косится на нее председатель. Уже прямо говорит, что от таких людей партии урон. Но пока ее не выключили из комсода. Ждали - с минуту на минуту должен приехать особоуполномоченный по высылке из станицы вредных элементов. По времени должен вернуться из отпуска и секретарь горкома партии Быков. Но в десять вечера в стансовет прибыли начальник горотдела ГПУ Сучков, второй секретарь Овчинникова и другие члены комиссии по раскулачиванию.

Сучков сухо поздоровался с членами комсода и объявил, что проводить операцию назначен он, и показал инструкцию, полученную из края. Он сообщил, что Быков переведен на работу в порт Игарку.

Горепекина после отставки в горсовете считала себя обойденной, незаслуженно забытой, старалась угодить Сучкову. Тот, видя это усердие, поручил ей готовить списки кулаков, помимо стансовета. Горепекина решила вернуть себе авторитет беспощадной борьбой с кулачеством. На беду станичникам, кулаками она считала всех, кто не записывается в колхозы, а в первые дни записывались неохотно даже бедняки, не могли сразу отрешиться от вековечного уклада крестьянской жизни, который был хоть и труден, но обжит, понятен.

Известно, мудрость не плоды рабства, а цепи рабства падают не враз случается, звери не уходят из открытых клеток, а освободившиеся преступники тоскуют по своим камерам. Русские помещики из просвещенных и человеколюбивых строили своим крепостным крестьянам каменные деревни взамен убогих, смрадных, деревянных - крестьяне оставались в черных избах, а в новые дома ходили до ветра.

Некий просветитель привез крестьянам английский плуг - легкий, продуктивный - вместо тяжелой, маломощной, отжившей свой век сохи. Крестьяне испробовали плуг и признали его превосходство. Потом из толпы вышел дедушка, по-видимому, олицетворяющий национальную мудрость народа, и не без умысла спросил просветителя: "Откедова этот плуг?" - "Из Англии". "Хлеб англичане у нас покупают?" - "Да". - "А у кого будем покупать мы при эфтом плуге?" Смех деревни докатился аж до ушей батюшки царя, одобрившего отказ мужиков от плуга как здравое проявление истинно национального православного русского духа.

Прикинув по спискам комсодов, сколько в станице неколхозников, Горепекина доложила начальнику: кулаков в станице около пятисот дворов. Сучков, не советуясь с горкомом партии и стансоветом, сообщил эти данные в край, и цифра вернулась в станицу как непререкаемая инструкция, оспорить которую в станице не могли.

- Мне непонятно, - побелел предстансовета, - как определили число кулаков где-то в другом городе? Кто давал сведения?

- Мудруешь, товарищ Есаулов, - ответил круглолицый, спокойный Сучков. - Умнее партии и органов хочешь быть. Спущен нам план: раскулачить в первом потоке пятьсот дворов - и точка. Тебе же легче, если и ошибка, то не твоя. Яйца кур не учат.

- Ты партию сюда не замешивай. Партия сказала ясно: ломай хребет классовому врагу, организуй хлеборобов в колхозы. А может, у нас не пятьсот кулаков, а больше?

- Сколько?

- Наша комячейка подсчитала: двести тридцать семь.

- Плохо считали. По какому признаку?

- По скотине, батракам, хлебу...

- Партизанишь, орденоносец. Не знаешь классовую математику. Добавляй: дом под железом - раз, участие в белых - два, царская служба - три, родственники - четыре...

- В белых я не участвовал, а по трем признакам выходит, и я кулак - с меня и начинать! Казаки все служили царю - и против царя ходили. Титушкин богач, а хата у него под камышом, в белых не был, родственник комдив Золотарев. А у Синенкиных хата под железом - недавно покрыли, отец по дурости три недели атаманил!

- Классовый признак налицо.

- А это какой признак: Федька Синенкин красный пулеметчик, брат его Антон красный комендант, сестра коммунаркой была...

- Товарищ председатель, сколько у тебя в станице не вступили в колхоз? Около пятисот. Они и есть враги Советской власти. Другое дело, если крупный единоличник добровольно вступит в колхоз со всеми потрохами, его трогать не следует.

Намек, что ли, на Глеба? Но с Глеба Михей и начинал список. Одна тетка Михея поссорилась с сестрой, тридцать лет не разговаривала с ней, а умирая, выказала последнюю волю: чтобы сестра к гробу не подходила, "а то встану!". Та же кровь в Михее, та же в Глебе. Михей отходчив, но не в главном. Сколько мог, он нянчился с Глебом, теперь кончено.

- Я не согласен, товарищ Сучков, это беззаконие. Буду писать в крайком партии, а нужно, и до ЦК дойду!

- Твое дело, - сказал Сучков, - но запомни: срок одна ночь. Поскучнев, Сучков напомнил еще: - Признак пятый: организация контрреволюционных мятежей, эмиграция...

Михей дал телеграммы в крайком и в Москву. Но тем временем комиссия продолжила список, составленный стансоветом.

Спиридон Есаулов попадал по пятому признаку, но он отбыл наказание дважды, и Сучков вычеркнул его. Но вписать все же пришлось: Спиридон, донесли, оказал сопротивление, когда забирали хлебные излишки во дворе Глеба Есаулова.

Двести тридцать девятым пошел Аввакум Горепекин - дочь предложила выслать: верит в бога, хлеб прятал, служил в полицейской сотне.

Двести сорок: отец Илья - служитель культа.

- Монах Иона, в миру Дрюков.

- У него ни кола ни двора, - вступился Михей.

- Он из казаков, - сказала второй секретарь, миловидная женщина. Казачество враждебно в массе как класс.

- Нет, товарищ Овчинникова, - спорит Михей, - у Маркса такого класса не обозначено. Казаки - сословие. Родной папаша товарища Сучкова служил в конной жандармерии.

Записали. Туда же Маврочку Глотову: блудом действует, спирт домашний гонит, дом под железом.

- Наполовину под железом, наполовину под соломой, - сомневается Сучков, тайный любовник Маврочки.

- Враг и наполовину - враг! - режет Горепекина.

- Силантий Глухов - писать: религиозен, сын белоэмигрант - убийца Коршака.

- Петька Забарин - служил у Шкуро: писать.

Предложили выслать бывших красногвардейцев, которые после гражданской войны женились на женах погибших белых. Овчинникова против. Михей тоже, он объясняет:

- Жена человеку не родня, кровь разная. Жен менять можно, а детей, братьев, матерей не сменишь - это и есть родня.

- Писать: белогвардейских женок приветили!

- Может, тогда и Ваню Летчика писать? - вспылил Михей. - Пишите для счета! - Хлопнул дверью. Постоял в темноте, поговорил с белоногим своим скакуном, покурил - вернулся.

За ночь не управились. Утром мальчишка-рассыльный принес телеграмму из крайкома - раскулачить триста, а не пятьсот дворов.

Михей аж засмеялся: шалишь, товарищ особоуполномоченный, есть правда на земле!

Но и триста не набиралось по настоящему классовому признаку.

Активист Оладик Колесников громко выкрикивал старинные казачьи фамилии.

Записывали проявивших себя на деникинской службе.

Набралось еще несколько зажиточных, кулацких дворов, скрывающихся за невзрачными стенами хатенок под соломой.

Вновь брали амнистированных Коршаком в двадцать первом году донесли, что Советской власти они не радуются.

- А кто ей радуется? - брякнул во дворе стансовста богатый нищий Гриша Соса.

Взяли и его - не каркай.

Попали в список частные промысловики, пекари, сапожники.

Вписывали и толчь, до революции не наедавшуюся хлеба, но разжиревшую при нэпе.

Глеб Есаулов вписан один, без семьи. Оладик Колесников предложил:

- Высылать и Марию - пупок утонул в пузе! В золоте, ровно жидовка!

- А вы ей смотрели в пупок? - неожиданно зло спросила Клара Арамовна Овчинникова, и Оладика прогнали вон.

- Писать, конешно, - сказала Горепекина. - Дочь белого атамана, жена кулака, дом под цинком, трактор...

- Богатая биография! - согласились члены комиссия.

Тогда Михей рассказал, что Горепекина спасала от расстрела Глеба, и, возможно, не без выгоды, - бить так бить, решил Михей. Сучков вынужден был отстранить ее от работы, а бюро горкома партии тут же исключило ее из партии - преступление велико, Горепекина хлопала губами, слова пересохли, заплакала от обиды. Стала писать донос на всех сразу - и на Сучкова, и на Михея, и на Овчинникову.

Двести девяносто девятый номер заполнили - базарный сторож Серега Скрыпников, вспомнили: брат у него служил в волчьей сотне.

Михей уже не спорил.

Кого писать последним? Все боятся ошибиться на последнем номере, курят одну за другой, мотают головами, а сроки давно вышли, паровоз гудки подает.

За пятнадцать лет борьбы за Советскую власть, и все в первой шеренге, - устал Михей Васильевич. Может, где и легко переходили к новой жизни, но только не в казачьих станицах. Михею лично царь Николай золотил путы - сумел порвать. Много непокорных казачьих голов срубила шашка Михея. Многих красных товарищей проводил он последним залпом на Братском кладбише. А молодые деревца в сквере опять сломали станичники. "Мне служить еще, как медному котелку!" - бодрился председатель, а котелок-то уже истончился.

И шибанула хмельная казацкая гордость. Встал председатель нашей станицы, откинул с плеча, как перед боем, бурку золотистой шерсти, сказал:

- Трехсотый - Есаулов Михей Васильевич, царский хорунжий, дед был есаулом, помощником атамана, один брат белый полковник, другой кулак, дом под черепицей, в контрреволюционных мятежах, правда, не участвовал... Кто за, прошу поднять руки!

Оцепенел комитет. Всхлипнула Катя Премудрая. Мягко обнял за плечи председателя Петр Солонцов, председатель горсовета, шахтер из Горловки, чем-то похожий на Быкова:

- Ты, Михаил Васильевич, не все сказал. Командир красного полка, кавалер ордена Красного Знамени, коммунист, лично известный Кирову, Орджоникидзе.

Михей задрожал, сдерживая слезы, выбежал из комнаты.

- Товарищи, - поднялся Сучков. - Заседание комиссии по раскулачиванию объявляю закрытым - повестка дня исчерпана. Всем объявляю благодарность. Поздравляю с победой над последним классовым врагом, с победой новой, коллективной жизни. Было ясно: или мы кулака, или он нас. Лучше мы его...

Прошла ночная гроза. Над Машуком горела заря. Освеженная дождем земля паровала, ожидая плуга. Михей пригласил Петра Солонцова позавтракать у него. Они медленно шли по улице, Михей с конем в поводу, покачиваясь от усталости, в пыльных сапогах, мятых рубашках, заросшие щетиной чернорабочие революции.

- Началось! - предупредил Иван хозяина-отца.

Часть добра успели ночью разнести по родным и знакомым. Библию, предназначенную Спиридону, отдали на сохранение матери Коршака, троюродной тетке Глеба. Митьку отвели к Синенкиным - и туда же воз барахла.

На заре пришли члены комсода и милиция. Собак бесили люди с винтовками, и хозяин отпустил их на волю. Ванька цепным псом кидался на комитетчиков, путал ходы, незаметно бросил в колодезь ключ от большого сундука.

По улицам гнали вереницы арестованных с мешками на плечах. В хатах вой, крик. Скотина мычит голодная, непоеная.

Почему-то Марию повели раньше Глеба, - зарыдав, они поцеловались, как на смерть. Он успел ей передать тугую пачку денег, мешок с харчами и одежей. В калитке она оглянулась еще раз - на дом, на Глеба, на Ивана.

- Хороша! - смачно сказал на Марию молодой следователь, наган на столе. - Тайгу рубить будешь!

На том допрос и кончился.

Глеб, оказалось, должен расписаться под описью его имущества. Чтобы он не переживал при описи, его примкнули пока в подвале, но он видел все через вытяжное окошко, доносились голоса.

- Нагольных тулупов пять...

- Крытые шубы - четыре...

- Стаканов тридцать восемь...

- Вот это контра!..

Его беспокоила Зорька, подходил ее час. Зорьку записали в колхоз. Пока решали, куда ее вести, она отелилась. Иван принял телка и с вилами наперевес встал в дверях сарая. Оладик, мечтающий о корове, опасливо зашел сбоку и закричал на Ивана, подстрекая комитетчиков, как на волка:

- Тюлю!

Но на Оладика прикрикнули комитетчики:

- Дурак! Скотина не виноватая! У нее м е с т о еще не вышло!

По документам Иван числился приемным сыном Глеба, но все знали, что он работник. Все же как подкулачника его увели под замок.

Молотилку, трактор, дом, амбары, конюшни описали скоро. А сотни всяких узелков, посудной мелочи, инструмент, сбрую до вечера не перечислили. Эшелон якобы уходил завтра, поэтому на ночь Глеб остался в подвале. Ни еды, ни воды ему не давали, и он пил рассол из бочки с солеными помидорами. Милиция ушла утром же, видя, что все в порядке, а члены комсода разбились на группы. Та, что осталась во дворе, показалось Глебу, изрядно приложилась к его винным запасам.

На рассоле он замесил известку с алебастром и наново замазал швы тайника, взяв часть золота, осталось несколько монет и маузер - ничего не оставить: значит, сюда никогда не вернешься. Вытяжное окошко в подвале делали сначала широким, но потом Глеб, не любивший больших входов, заложил его, сузил. Теперь бесшумно разобрал кирпичи и вылез на волю.

Ночь чужая и злая. Низко рвутся клочья душных электрических туч, цепляющих колокольню. У ворот спит парнишка с берданкой на коленях. Угарная ночь давит. Беззвучные, дальние молнии на миг озаряют пасть и сосцы бронзовой волчицы на крыше. Бывший хозяин тихо прокрался в коровник. В кармане сапожный нож, кусок бритвенно острой косы. Зорька обрадованно замычала, гордясь телком, и шутя боднула хозяина - она любила брухаться, схватывалась даже с бугаями. Теленок неумело перебирал струнками ног. Ощупал - телочка. Почесал шею Зорьке, она довольно вытянула морду. Достал нож. В глазах: Мария, оглянувшаяся в калитке. Мать, оторванная от детей. Тогда и телочку решать надо. И бросил нож. И наложил корове сена. И раздоил ее на пол, и подвел телочку к вымени с молозивом.

Незаметно, задами пришел к Синенкиным. Они перепугались, по горе сроднило их. Митьку будить не стали - поцеловал его спящего на прощанье. Федор отдал зятю свою красноармейскую шинель, что в те годы равнялась пропуску, и старый мандат делегата губернской комсомольской конференции просил только обязательно выслать назад. Написали от руки еще одну бумажку, поставили печать пятаком, состригли Глебу прекрасные черные усы, дали хлеба на дорогу.

Махнул к Синему яру. Балками вышел к полустанку, чтобы вскочить на поезд. Ночь еще в силе, но какой-то свет раздражал его. Оглянулся - столб пламени, пожар. Станица спит мертвым сном. Должно, кулаки сжигаются.

Красная ночь.

Белогорбым верблюдом остался вдали Эльбрус. Песчаные степи. Унылые барханы. Ржавые взгорья. Бурые бородавки войлочных юрт кочевников. Косматый старец Каспий, одногодок Эльбруса, гонит отары барашков глодать соленые берега.

Глеб на крыше вагона. И тут теснота. Начиналась одиссея кулаков. Видя шинель Глеба, рядом примостился рослый красноармеец - на границу с побывки возвращается. Шла проверка документов. Красноармеец показал, а у Глеба и спрашивать не стали - видно, вместе едут бойцы. Словоохотливый попутчик рассказывал о басмачах, тиграх, змеях, предложил разделить солдатский ужин - сухари, сгущенное молоко, рыбу и кипяток. Нет, спасибо, Глеб есть не хочет.

Только на второй день напился горьковатой воды у водокачки и вспомнил шипучие родники станицы, и защемило сердце - что впереди? Страх, неизвестность, погоня, каторга - все, кроме самостоятельной жизни.

Подвыпившие бородачи на вагоне пели:

По уральским горам я скитался

И аральскую жизнь испытал...

С ними не смешивался - нашли время петь. Накрылся с головой шинелью. Уголок полога, от носа до груди, его дом - здесь кони с белыми гривами, его семья, и он, как Гулливер, играет с ними пальцами, загоняет игрушечные стада, распахивает десятки десятин.

Впереди засияла огнями черная столица Каспия. Ветер стал свежее. Пассажиры крепче прихватили узлы и баулы - город славился ворами. Запахло нефтью, инжиром, копченкой. Страх ослабил желудок. Захотелось есть.

Когда брал билет на пароход, показал мандат Федьки. Кассир внимательно перечитал стертую на сгибах бумажку, посмотрел на Глеба, тихо сказал:

- Больше никому не показывай.

Матросу, стоящему у трапа, вместе с билетом показал написанную от руки бумажку.

По морю плыли в шторм.

Открывались дальние страны.

Добро раскулаченных переходило в колхозы, созданные на базе артелей. Часть реквизированного имущества раздавали беднякам. Наибеднейший бедняк, многосемейный Оладик Колесников попросил комсод выделить ему дом кулака Есаулова. Своя хата у Оладика - мрачный саманный сарай, похилившийся набок, с обнаженными стрехами и стропилами, мала для пятнадцати душ семьи. Комитетчики укорили Оладика: давно бы мог сложить новую хату, тридцать рук в семье, но просьбу уважили - свой брат, пролетарий, батрачил у Глеба, гнул горб на кровососа и мировую гидру.

- Отольются кошке мышкины слезы! - припомнил Оладик, таща свои горшки в дом, все обиды от кулака вплоть до зарезанной в садах телки.

Стансовет же решил: д о м в о л ч и ц ы передать новому колхозу под правление. Комсод взял свои слова обратно, подыскивая Оладику другой дом.

А Колесниковы уже не только вселились, но прихватили и часть имущества Есауловых. Жена Оладика, кривобокая Дарья, нарядилась в панбархатное платье Марии, а сам Оладик вырядился в тулуп хозяина, хотя солнце пекло, сел на кровного жеребенка и ездил по улицам себя показывать.

Председатель колхоза Яков Михайлович Уланов гневно приказал Оладику немедленно поставить жеребенка в стойло, а самому выходить на работу готовился сев. Оладик уперся - он, дескать, бывший батрак и имеет теперь полные права. А в колхоз он пока не собирается. Посмотрели комитетчики и решили: выходит, тот Оладик - чистый кулак. Доложили стансовету.

Председатель Михей Есаулов рассмеялся так, что бывшие рядом с ним попятились от страха.

Михей Васильевич прискакал на место. Колесниковы заперлись, а двери железные. Михей Васильевич уговаривал бедняка не дурить, освободить дом. Оладик не сдавался, кричал, что он и нажил Глебу этот дом. Председатель приказал немедля выбраться "со всей требухой". Колесниковы замолчали.

- Ах, мать иху так! - вскипел председатель. - Вот как ты понимаешь колхоз! - И позвонил Сучкову.

- Выслать! - предложил страж закона. - Основание: кража колхозного имущества.

Это уже получался шестой признак. Трехсотый номер заполнился. Оладик попал в тот же эшелон, что и Мария. Более того, в тот же вагон.

В те дни вернулся из сумасшедшего дома Роман Лунь. Отца его Анисима забрали за вредную агитацию. Видя толпы ссыльных, позвал Роман христиан в новую пустынь, в благой Афон, от скверны мирской очиститься.

- Обновиться хочу! - кричал Роман, босой, синеглазый, подпоясанный цепью. - В Палестины свои возвращаюсь!..

Он вырезал себе дубовый посох, испещрил его "халдейскими" письменами, сменив отца на посту пророка, хотя по душе ему нравилось быть пустынником. Романа душила наследственная мания пророчества. Жар прорицателей и колдунов, упорство магов и кудесников, величие волхвов и волшебников, бесноватость шаманов вплеснулись в песенную душу казака, когда он еще мальчонкой прислуживал в Благословенной церкви. Родился он семимесячным, и Анисим пророчествовал над младенцем:

- До срока родился - до срока падет.

Рос тонким, болезненным, золотушным, с выпуклым лбом. И до срока все постигал. В пять лет он уже читал Библию - откровения святых апостолов, книги царей и судей израильских, послания пророков. Впоследствии книги светские, философские, научные называл камнями бесплодия, а Библию изумрудной нивой.

Отец, дядя Анисим, говорил о сыне:

- "Трость книжника у него в руке. При поясе его прибор писца".

Жизнь Роман воспринимал как тяжкую трагедию, завершающуюся всеобщей гибелью. Часами лежал на полу Благословенной церкви - старухи считали его блаженным. Был постоянным посетителем Курортной библиотеки. Приезжие с удивлением смотрели на босого человека, в неизменном тулупе, подпоясанном цепью. Он читал Словарь. С иерога пугал читателей окриком:

- Брокгауз и Ефрон, том семьдесят пятый!

Было ему видение: ночью в степи встретил человека на б л е д н о м коне. С тех пор тянуло в степь, в горы. В возрасте Христа, тридцати трех лет, объявил себя Мессией - когда отряд ЧК взял их в Чугуевой балке, поэтому и попал в желтый дом.

Просыпаясь в крохотной угловой комнатушке, иногда видел Смерть, сидящую за его столом в черных латах. В свете дня призрак таял, на месте головы оставалась спинка готического кресла, бог знает как попавшего в казачье жилище, а плечи призрака превращались в бархатную подушку, привезенную Романом с войны. И он спешил - смерти недолго явиться и в белом, рабочем наряде, с косой. Торопливо писал "Книгу Смертей - Казачью Библию" - длинный в несколько саженей свиток, исписанный цветной тушью. Носил рукопись в редакцию местной газеты, его вежливо выпроваживали.

Вышла первая книга "Тихого Дона". Роман читал ее со слезами, собирал на базаре толпу, кричал, что вот украли у него сюжет, взятый Романом с жизни своей тетки Глашки, которая сварила мужа в банном котле из-за любви, и что Роман дойдет до самого главного и поставит обидчиков на правеж.

- Когда меня ранили, - пояснял Роман, - они и выкрали сюжет у меня в тороках.

Еще в сумасшедшем доме у него приключилась гангрена, антонов огонь, пришлось отрезать руку. В станице он впал в новый транс - отращивал ампутированную конечность. Был слух, что у кого-то нога отросла, а была отхвачена злодеями-хирургами под пах. Меряя культю веревочкой, Роман говорил, что рука у него растет.

Идея дома-крепости, панциря, скорлупы вселилась в младшего Луня, помнившего кизячный терем Анисима. Свез на тачке старые пни, камни, куски железа, битые бутылки и, подражая отцу, строителю, сложил во дворе чудовищную нору с потайными ходами. Перетащил туда книги и постель. В дальних отсеках обезьяньего жилища тлеют лампады. Бутылки Роман поставил искусно, горлышками на ветер, и дом устрашающе гудел на целый проулок. Рос старушечий ропот против новой жизни. Это был буйный философский протест обезьяны против человека. Стансовет постановил: противочеловеческое творение угасшего разума снести. И трактором развалили вертеп, вытащив упирающегося Романа.

И опять засадили его в сумасшедший дом.

В лечебнице он смирился, прилежно работал в саду одной рукой, смеялся над прошлыми своими безумствами. Врач, применявший к больным терапию любви, на праздники отпустил его домой, и он прибыл в самый разгар высылки кулаков.

Сидя в доме, он увидел всадника на коне Блед - мальчишка повещал на собрание. Лунь торопливо подпоясал тулуп, выскочил, бежал за всадником, на выгон, по бороздам и репейникам. Ударила гроза с молниями и громом. Музыка, шествия толп и гроза рождали в нем жуткую животную тревогу. Обезумев от страха, бежал и бежал к престолу земли, в сторону Белых гор...

Тело его нашли на третий день у Голубиного яра.

В ГОСТЯХ У ЕРМАКА

В пути заунывно кричал паровоз.

Поезд шел по Сибири. Тут еще стояли морозы. Серега Скрыпников, старый базарный сторож, после многодневного молчания рек:

- Хорошо на деревянной ноге - не мерзнет проклятая!

Спиридон Васильевич Есаулов не унывал - не впервой. После заключения он дал слово не воевать против новой власти, но власть продолжала воевать с ним. Как бывалый зек он стал в эшелоне старостой, подружился с караульными, курил их махру, подыскивал дружков на побег, смеялся над Оладиком-кулаком.

Оладик метался в горячке. Какой-то ловкач спер у него валенки с ног. Оладик кутал тощие цыплячьи ноги дырявым крапивным мешком. Мария Есаулова развязала мешок с пожитками, достала пару мужниных сапог. Глеб шил их у хорошего мастера и берег. Лет пять лежали они на дне сундука, пропахшие иранским табаком. Внутри нежный мех ягненка. Оладик безропотно натянул сапоги. Поезд остановился. С рыпом отодвинулась визжащая блоками дверь-стена. Вагон изнутри мохнато заиндевел, но теперь в нем казалось тепло - так дуло с улицы. Мария сбегала за кипятком, напоила Оладика чаем с таблеткой сахарина.

- Ты, Маруся, будешь у бога по правую руку сидеть, - сказал Спиридон. - И сам Петр, камень церкви, будет наливать тебе вино.

Снова станция. Река. Ссыльным разрешили выйти. Кто-то разузнал:

- Иртыш.

Так казаки очутились в гостях у Ермака, славного донского атамана, воевавшего царю Сибирь. Глянув на серые волны, несущие льдины, Спиридон, казачий запевала, начал песню Кондратия Рылеева, повешенного царем декабриста. О своей несчастливой доле плакали казаки.

И пала грозная в боях,

Не обнажив меча, дружина...

Караульные погнали колонну назад. Нет - даже собаки почуяли: тут и пуля бесполезна, пока не допоют.

Тяжелый панцирь, дар царя,

Стал гибели его виною...

Тяжелый панцирь царских привилегий простым хлеборобам.

На одной станции ссыльных поставили на стройку элеватора. Мастера были вольные, местные. Посмотрел на их работу дядя Анисим, достал из мешка серебряную киюру, прочитал чертеж, расставил казаков подносить кирпичи, крикнул: "Бабы, готовь материал!" - то есть раствор, глину, надел фартук и начал возводить зернохранилище. Всех загонял в работе, сам упарился, ночь на дворе - он при кострах продолжает кладку, "плетет" кирпичные кружева, "рисует" ложные арки, украшает антаблементы. Заразил и местных мастеров, и ссыльных. Планировали сделать зерновой дом за месяц - Анисим Лунь выбил имя свое на фризе через неделю и вымыл в чистой воде киюру.

Приемщики ахнули - так быстро вырос в степи элеватор, а мастера на руках снесли с лесов, прохватило его, потного, жгучим ветром, застудился.

Тут и похоронили его. Но сказать успел:

- "В месяц колосьев, в месяц Авив, тронулись они ночью, неся кости Иосифа в тройном саркофаге - из золота, серебра и кедра... При реках Вавилона, там сидели мы, и плакали, когда вспоминали о Сионе, когда сидели у котлов с мясом и ели хлеб досыта и финиковые плоды, и лепешки с медом, и лапшу белую, как кориандровое семя... Многие объявляли великих, но прежде смерти никого не называй блаженным... Увы, государь, иной человек искусен и учит других, а для своей души бесполезен... Не бейтесь: страх есть не что иное, как лишение помощи от рассудка...

Как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного... Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремиться вверх... На злачных пажитях и у тихих вод ходил я... Итак, иди, ешь с веселием хлеб твой и пей в радости вино твое - нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить, веселиться... Как моль одежде, как червь дереву, так печаль сердцу... Летам моим приходит конец, и я отхожу в путь невозвратный... Гробу скажу: ты отец мой; червю: ты мать и сестра моя... Я стал как филин на развалинах... И пророки станут ветром... Объяли меня волны смерти, и потоки беззакония устрашили меня... Я должен, подобно ткачу, отрезать жизнь свою. Итак, ждите меня..."

Дяде Анисиму было лет двадцать, когда умер его отец Лука Лунь. Знаменитыми деяниями Луки считалось водружение колоколов на церквах. Мало поднять колокол в небесную высь с помощью веревочной механики - надо установить так, чтобы звон был чистым, малиновым, тревожащим, умиляющим. В знак почтения к отцу Анисим вырубил в скалах глыбу дикого золотистого доломита и вытесал надгробие в виде мощного колокола.

Лука надорвался. Не колоколом - быка завалившегося в сарае поднимал, поднял, а сам упал бездыханным. На другой день его похоронили, спешили под зиму сеять хлеб. Памятник Анисим ставил весной. Разобрало любопытство: каково теперь тело отца? Час был ранний, людей не видать, густые кусты сирени. Парень отрыл неглубокую - сеять спешили - могилу, поднял крышку и отпрянул: тело в гробу перевернулось, лежало лицом вниз, черный волос покойника бел, под ногтями щепочки, царапался...

А памятник колокол получился отменный. Могилы обычно отмечались крестом, деревянным или каменным, по достатку покойника, или плитой с именем раба божьего и датами рождения и преставления. Анисиму стали заказывать оформление могил. Но работа стоила дорого, и заказчиками были больше курсовые господа, тщеславие которых Анисим тешил вырубленными в камне орлами, киверами, клинками, медицинскими змеями и надписями из Библии о суете и прахе земной жизни.

В молодости он лепил на потеху ребятишкам глиняных чертиков, крылатых коней, птиц-свистулек, азиатских боженят. Увлекался булыжной кладкой, мостил улицы на курсу, выводил орнаменты цветной брусчаткой, принесенной водами бешеных эльбрусских рек. Строил стены и ни на миг не останавливался в работе: когда брал камень в руки, глаз уже видел, как единственно верно положить его в ряд.

Удивительно владел он киюрой. Толпы зевак собирались смотреть, как он тешет камень - будто строгает мягкую липу или снимает ножом витки с застывшего коровьего масла. Многие загорались подражать станичному Фидию, но не у всех получалось: даже податливые туф и ракушечник оказывали железное сопротивление инструменту.

Памятником его жизни остались: могучий, соперничающий с окрестными утесами "Замок" в ущелье, при потоке; построенный на века театр; знаменитая на весь мир грязелечебница с фигурами античных богов и героев; множество надгробий, гротов, искусственных скал в парках; белоснежные колонные бюветы минеральных источников; памятник на месте трагической гибели Лермонтова - великолепный обелиск в лесу, с бронзовым горельефом поэта, четыре грифа по углам, скованные цепью-тайной; гранитный памятник первым коммунистам станицы.

...На следующей остановке приказали выходить совсем и строиться по десяткам. Отсюда пешим порядком в тайгу, строить металлургический завод.

Двое суток шли по снежным лесам. Кормить стали хорошо. Выдали валенки и рукавицы. На второй ночевке Спиридон подозвал Марию:

- Кума, поди сюда...

В ночь завыла пурга. Караульные в оленьих дохах залезли в палатки. Собаки зарылись в снег. Ссыльные жались у костров.

Пурга остановилась на следующий день. Обнаружился побег группы ссыльных. В тот же день партию догнала бумага - стараниями Михея Васильевича многим ссылку отменили - Оладику, Сереге Скрыпнику, Марии, Спиридону... Но Оладик уже был в царстве небесном, ибо по Евангелию это царство приобретают нищие. А Спиридон и Мария бежали.

В первую ночь шли наугад. Днем в пурге не ложились. С вечера засверкали сибирские изумруды звезд, каждая на фунт потянет. Спиридон, офицер, уверенно повел группу но небесным светилам на запад. Хлеб копили задолго. Убили в берлоге сонного мишку. Суровые горы, снега, безбрежные леса, воздух до боли в грудях чист. Неожиданно в пади увидели поселок. Издали бежал поезд, застилая округу паром. Остановились. Отсюда каждый пойдет в одиночку - у кого какой жребий. Спиридон не бросал Марию, брал с собой. Стали прощаться.

- Спаси тебя бог! - целовались в губы, не пряча слез.

Ночью на тихом ходу Спиридон и Мария вскочили на проходящий в Россию товарняк. На открытой платформе - руда. Выкопали ямку от ветра, легли. Она вниз, он на нее, чтобы меньше дуло, чтобы не терять тепло тел. Как отца, обняла Мария Спиридона. Когда рассвело, перебрались в крытый вагон с ящиками. Спиридон заметил, что вагон был теплушкой, на крыше листовым железом забита дыра от печной трубы. Он сорвал железо, расширил лаз. Идущий снег хорошо скрывал беглецов. Казак подал женщине руку, высокая Мария дотянулась, и он втащил ее на крышу. Спустившись в вагон, они прикрыли лаз железом. В джутовых мешках оказалась шерсть - постель, а в ящиках - кедровые орехи. Снег для питья собирали с крыши. В щель смотрели на белый свет. На станциях близко слышали голоса смазчиков и кондукторов, стуки молотка по колесам.

Полустанки, водокачки, рудники да централы.

Начались степи, уже зеленеющие, солнечные. Мелькнет заяц, взлетит птица, верблюды пасутся, дымок над одинокой юртой. Ветер теплый. Запасы снега в вагоне растаяли. Решили покинуть укромный вагон. На малой станции их заметят сразу. Вылезли на большой, определив ее по огням города. Остаток ночи пересидели в кучах теплого шлака, где то и дело чистились паровозы. С утра затерялись в базарной толпе.

Тут уже Мария выручила казака - нанялась каким-то матросам постирать бельишко и заработала две банки засахаренного молока и подол военных сухарей. Потом подносила вещи важному господину в очках и принесла вареную с тухлинкой курицу и кусок батона. Хлеб давали по карточкам, и они никак не могли раздобыться харчем на дальнейшую дорогу.

На третий день они попали в облаву. Каким-то образом Спиридон выбрался из кольца, а Марию повели в дежурное отделение. Часа через два беспаспортных погнали на товарную станцию грузить лес. У Марии выступили радостные слезы - самый дорогой сейчас человек, Спиридон, шел поодаль. Днем он показывался ей несколько раз. Вечером арестованных увели на ночлег в барак. С утра опять грузили лес. Вскоре Мария увидела Спиридона. Он крутился возле диспетчеров, курил со сторожами, делал Марии какие-то знаки, но она не понимала.

Бригадирша баб-грузчиков была статная блатная девка в стеганке и фильдеперсовых чулках. Спиридон увидел, как Мария долго о чем-то говорила с ней и показала на Спиридона, который грузил железо с вольными шабашниками. Бригадирша направилась к нему. Он отошел в сторону. Девка спросила:

- Твоя баба?

- Моя.

- Идет вагон в вашу деревню, уже мелом написано, можем отправить ее, в доски заложим, тащи сухарей и штук десять резиновых грелок - для воды. Да поторапливайся, хмырь! Запиши номер вагона - сама не вылезет, сообщи.

В обеденный перерыв полковник Есаулов совершил бандитский налет ограбил маленькую аптеку, унес дюжину резиновых грелок. Выменял за серебряный пояс три буханки хлеба. Передал бригадирше. Смотрел, что будет дальше. Как они налили водой грелки, он не видел. Только вот Мария исчезла - значит, спряталась в досках. Два парня с ломиками скрутили лес проволокой, поставили полосы черной краской. На другой день вагона уже не было.

Мария со Спиридоном встретятся - через десять лет.

Курится багряное утро. Теплынь. Воздух нежен. Немного грустно. Гогочут на речке гуси, чуя осень, машут крыльями вслед диким птицам, но не умеют Подняться.

Вышел из хаты Михей Васильевич. Постоял над водой, очарованный ясной, неколеблемой тишью, пошел проведать молодого коня, недавно добыл на конзаводе, из неуков, сам объездил, и имя ему дал хорошее - Месяц, в память о коне, убитом в гражданскую.

В конюшне пахнуло теплом скошенной отавы; вечером привезли на бричке. Хотел взять охапку, чтобы кинуть Месяцу, и замер - на отаве спал Спиридон. Он толкнул его сразу же - сдать органам. Брат спал как убитый. Михей Васильевич задумался. Шло время. Спиридон не просыпался. Лицо как у мертвого. Хлопнула калитка - Ульяна пошла на базар. Вот, значит, какие выстрелы слышались ночью в садах. Почему он пришел сюда? Он, начавший гражданскую войну в станице поединком с Михеем, знает, что прийти сюда все равно что в ГПУ. Ну что ж, пусть отоспится.

Тихо вывел коня Михей Васильевич. Сходил в хату. Кинул сбоку брата кружок свойской колбасы, хлеб, яблоки, поставил кувшин с водой. Запер конюшню на замок. Поехал на работу - он уже председатель колхоза, приторочил двустволку: в лиманах кормились дикие утки, попадались куропатки.

Перед вечером и впрямь попал на охоту. Дичь так и валила под стволы, и вернулся охотник поздно. Конюшня открыта и пуста.

- Ты конюшню отмыкала? - набросился на жену.

- Ножик точить ходила, - ответила Ульяна.

- Ну и что?

- Ничего. Точило там ведь стоит.

- А то, что замыкать надо и кобеля туда перевести, а то, чего доброго, коня уведут!

- Ладно, - отвела красивые, как у овцы, глаза.

- Колбасы круг я брал на обед.

- И я круг съела - прямо объеденье!

- Так нам и до зимы не хватит. Кто крутил точило?

- Сама! - удивляется расспросам Ульяна.

Сентябрь осыпался, и утра свежели, и медленным холодом тянет с реки. Подсолнухи после дождей заржавели, согнулись под шляпами, как старики.

В скрытой лесной балочке шалашик Спиридона. Вялый дымок костра. В золе печется картошка. Таинственно, с холодком и нервной дрожью, шумит желтеющий лесок. Листья в светлых прожилках умирания. На смену листьям выдвинулись ягоды - кизил, барбарис, калина. Беглец выстругивает ложку, греясь у огонька.

В полдень небо безмерно. Ветер и воля - как страшны они одинокому сердцу! В желтых волчьих дубках, в пугающе синем небе, в молчанье гор столько равнодушной силы! А человек мал, стучит его малое сердце, оплетенное паутиной тоски, и стук этот недолговечен.

Выручают Спиридона казачьи песни.

Славный, пышный, быстрый Терек,

Мой товарищ, друг лесов,

Скоро выйду на твой берег,

Обращу печальный зов.

Я служил царю душою,

Родной Терек защищал.

Был всегда готовым к бою,

Умереть в бою желал.

Сколько лет и зим проходит

На тебя, друг, не гляжу.

Время-молодость уходит,

Я в неволюшке сижу.

Быстрый, пышный, славный Терек.

Друг лесов, товарищ мой,

Прорви горы, разбей берег

Унеси меня с собой...

В теплые страны летят серопузые птицы. В овсяной полове лежит карачаевский нож с медно-роговой рукоятью. Им казак рубит ворованные тыквы, тешет нехитрый инструмент для силков на дичь. Жизнь не стоит ломаного гроша, но и от жизни не откажешься, Спиридон смастерил из консервной банки котелок на проволочной дужке, обзавелся мешком, сплетенным из травы. В лесу у него небольшой погребок - картошка, бурак, морковь. Нынче опять наметил идти за картошкой - бригада совхозных баб роет в Чугуевой балке.

Фоля Есаулова работает споро, и далеко уходит по ряду от баб, за бугром и не видно. Вылетают из-под лопаты белые и розовые клубни, аккуратно ложатся нескончаемой цепью. Божья мать еще миловидна, но горе состарило ее, сделало замкнутой, неразговорчивой. Привыкла разговаривать про себя - с высланным мужем, с детьми, как они там сварили завтрак, пошли в школу, а Василий на работу, накормили или нет худобу.

Видит, вдали человек маячит и вроде к бурту с мешком подбирается. Резко, как в пропасть, сорвется сердце - он, Спиря! Но откуда? Должно, с ума схожу. А захолонувшее под синим обрывом сердце не рассуждает. Фоля бежит к человеку. Тот уходит.

На другой день то же самое. Человек медленно посмотрит на нее и скрывается, как скитский отшельник, в лесу. Женщина бежит к нему с горы. Угрюмый лес вдруг затрепещет, пахнёт ужасом, плачем, скорбью, и она в страхе бежит назад, к людям, забыться в тяжкой работе.

Зима легла рано, замела, запела, затуманила. Рыщет в балках Спиридон. Снега, снега... Запасы его растащили грызуны - ни зерна, ни корней, ни ягод. Объездчики зорко сторожат колхозные и совхозные бурты. К семье идти страшно - можно погубить семью.

Зазевался на водопое у фермы колхозный пастух Иван Есаулов - и Спиридон утащил, как волк, годовалую телку, убив ножиком. Долго полеживал в берлоге, удовольствовал голод нежной телятиной, испеченной на углях. Когда и мозг из костей высосал, снова выполз на добычу. Руками поймал больного дудака, пил из шеи горячую птичью кровь. Огонь высекал, как в древности, обушком ножика о кремень; трут - варенная в золе тряпка. Хочется хлеба, сухаря, пышки. И детей посмотреть - полгода не виделись. В поселке сотни собак, всю ночь ходят скотники, конюхи, доярки и телятницы. Есть и милиция. Решился. Ночью перешел кипящую иглами льда Юцу, поднялся к землянке, держась подальше от курников и сарайчиков, где привязаны или спущены псы. Семья его опять жила в землянке.

Замерзшее окошко тускло светится у самой земли, два других заложены сеном. Лежа на снегу, Спиридон дышит на стекло. В проталине открылась семья. Василий, уже парень, чистит одностволку. Сашка уроки делает, буквы выводит, высунув от усердия кончик языка. Ленка с котенком играется, катая клубок шерсти. Мать вяжет чулки и варежки.

Снег набивается в рукава, поземка метет.

В печке рдеет овечий кизяк. На полке горшки с топленым молоком, хлеб домашний, банки с крупами, сахаром. Как вызвать Фолю?

- Дальше, мама, - понимает Спиридон голосок Ленки.

- А дальше пошел Бова-керолевич на Еруслана, ссек ему голову шашкой и выпустил на волю царевну-лебедь. Вскинула крылами царевна, полетела...

Мороз затягивает ледком проталину, удаляется, уносится в бездны земные семья.

- За синь-море улетела лебедь и уже много годов не летит назад. Плачет Бова-королевич, ржет его верный конь, зарастает травой чисто поле...

Сашка промокнул написанное, снял с печки ржавый утюг и гладит на лавке пионерский галстук. Волосы красные - в отца. А Ваську и называют цыганом - черный, в кого? Мать медоволосая, правда, брови у нее как углем нарисованные. Ленка личиком скидывается на бабку Прасковью Харитоновну.

Туманы в глазах Спиридона, туманы. Напрасно на стекло дышит - туманы. Как же вызвать Фолю? Из снежной мглы вырвалась цепная собака, кидается на человека, и дети настороженно глядят на окно. Фоля крестится, до темноты прикручивает лампу. Василий берет в сумке патрон, идет к двери.

Спиридон, отбиваясь от хрипящей собаки, уходи г вниз. Вслед ударил выстрел. И сотня собак завыла, как в глухом татарском ауле.

Спят балки. На зорях молчат родники. Дубравы на балках как воротники.

Тучи плывут, тучи... Чернеют на снегу фигурки людей - охотники или облава за ним? В стогу, как в гробу, душно. Вылез Спиридон из логова, отряхнулся и среди бела дня зашагал в поселок. Пусть хоть час будет его, а то схватят - и опять с детьми не простится. Прошел мимо нескольких совхозных коровников, мастерской, конторы - и хоть бы одна сатана встретилась!

Голосила Фоля, расплакались дети. Их отец контра, враг, о которых они читали в книжках. Но это отец, и они прижались к бородатому нахолодавшему лицу. Натопили землянку, отмыли отца, не мочалкой - конской, железной скребницей, терли спину, волосы и ногти обстригли, накормили, одели в чистую Васькину одежду.

Сутки жирует дома, как заяц на капусте. Другие идут, третьи - никого. Но все равно придут. Собрал чемоданчик, простился с семьей и зашагал по Юцкому тракту в станицу. Прямо к Сучкову в кабинет прешел.

- Здорово, гражданин начальник!

- Есаулов! - вздрогнул от удачи грузный Сучков. - Давно по тебе пуля плачет!

- Вот и нехай теперь посмеется.

Суд установил, что сослан Спиридон был неправильно. Однако и бегать без разрешения нельзя, и дали ему напоследок три года трудовых лагерей.

Стала опять женой тачка, а товарищем лом. Довелось ему и лес пилить, и рыть канал.

Его поражала в политзаключенных вера в Советскую власть. Сам Спиридон эту власть не признавал, зная ее лишь со стороны штыка караульного.

Начальник строительства, говорили, сам сидел. Инженер в милицейских ромбах. Он обещал:

- Пустим воду - все по домам, кормлю вас как на убой, работать, суконные коты, до седьмого пота!

Спиридон выдвинулся в бригадиры попал на доску Почета, получал особый паек.

Воду в канале пустили - в тридцать четвертом году.

Вызывают Спиридона - на волю оформлять. Листают дело. Фотография. Великий князь и поодаль Спиридон-юноша. Ладно, дело прошлое. Дальше листают. Еще фотография. Сидит Спиридон в черкесочке, при башлыке, с кинжалом. Сидит рядом с маршалом, врагом народа. Покачал головой начальник - и пошел Спиридон опять за проволоку. Однако на третьей перекличке его недосчитались - бежал.

СИНИЕ ГОРЫ КАВКАЗА

Тысячу лет назад греческие мореходы, подплывая к кавказским берегам, писали: "Над Колхидой высится гора, треть ночи освещаемая солнцем". Древние народы и племена, кочующие по травянистым равнинам Европы и Азии, давали различные имена двуглавому гиганту, из которых главное - Эльбрус, или Грива Снега.

На провесне, теплым февральским деньком, молодые казаки ходили на стрельбы под Острый бугор. Там под водительством инструктора Антона Есаулова, в снежной балочке, стреляли они из винтовок и наганов в цель картонную голову Чемберлена. Инструктор Антон Есаулов учил будущих кавалеристов, а Михей Есаулов, не отставший от молодых, подковыривал мазил, радовался - старый бык борозды не портит - он стрелял отлично.

Возвращаясь домой, Антон опередил допризывников. Он еще донашивал армейскую шинель, работал в военкомате, военная казачья косточка, но душа загоралась иным, не военным. Готовился поступить в консерваторию, занимаясь сочинительством и собирательством музыки, песен, Божья искра, что тлела в роду Синенкиных, веками спящая под каменной шапкой, прорвалась в Антоне огненной магмой.

То было время невиданных дерзании и взлетов. Горы, реки, моря, тайга и пустыня покорялись человеку. Ветер времени сорвал каменные наслоения на душах, и магма энергии расцветала по стране заводами, электростанциями, поэма-ми, урожаями. Антон не знал генетических теорий рода, но чувствовал, что природа через него выражает наконец стремление его дедов, родителей, их братьев. Понимая, что в пунктире жизни он всего лишь крохотная черточка, он считал себя призванным на большие дела. Идя со стрельбищ, он оглядывал мир, как первооткрыватель.

Пашни были заснежены. Кое-где протаяло, и земля там лежала как черный пух, легкая, волнистая. Нежно пуховели еще более черные кучки земли, нарытой и перетертой лапками хомяков. Так манили они свежестью, что Антон не удержался и погрузил пальцы в прохладные черные груди земли, бесчисленные, многорожалые.

Станица лежала внизу, просматриваемая от края до края. По ту сторону уходили в гору такие же, как и здесь, черно-белые пашни и зеленя. Под холодком Толстого бугра и Пикета синел снег. Выше и дальше, резко и как попало, белели грани Главного Кавказского хребта. На одной высоте с хребтом перемешалось белое руно застывших, как на гравюре, облаков. Надо всем этим - над пашнями, горами и облаками - неправдоподобно высоко вздымалась исполинская масса Эльбруса.

Любуясь неоглядной панорамой, Антон сжался от незнакомого нового облика Бештау, на вершине которой побывал в детстве. Беспощадно четко рисовались на лазури неба сине-серые контуры железной шершавости. Одиноко и светло под Острым бугром. В долине под Машуком длинная туманная полоса. От безжизненности Бештау веет диким, не поддающимся разуму хаосом, непокоренностью. Чудилось, что горы еще красноватые под пеплом вулканов, в неостывшей окалине магмы.

Антон представил, как ярко и сумрачно освещали Кавказ факелы вулканов в доисторические времена. Как нехотя отступало море. Надвигались ледники. Потом тут ревели бронтозавры. Бились с южными мамонтами саблезубые тигры. В этих же балках сутуло ходили обезьяно-люди. Их пещеры завоевали племена охотников на зубров и медведей. Это же солнце освещало шалаши первобытных кузнецов и пастухов. Тут справляли кровавые обряды, хранили огонь в глиняных сосудах, изобретали лук, колесо, топор...

Нет, не угасли горы. В их звериных складках навсегда залег запах серы и гари. Бесчисленные орды людей прошли здесь, где снежные горы соседствуют с знойными пустынями, лесные дебри - с плодородными полями, а солнце тропиков - с лютым северным бореем. И неспроста в преданиях земных народов возникали тут картины рая, земли богов и героев, и тысячи лет племена тянулись сюда, где высится гора, треть ночи освещаемая солнцем.

В легендарный мрак уходит прошлое Кавказа. Боги Олимпа сражались здесь со старыми богами-титанами Аргонавты плыли сюда за золотым руном. Эльбрус - темница Прометея. Следы Великого переселения народов здесь на каждом шагу. Цари Кавказа упоминаются в Ветхом завете как нечто древнее. Жизнь здесь била ключом, когда еще не было ни Рема, ни Ромула, ни их матери-волчицы. В языке осетинов - когда-то азов, отсюда "Азия" - до тысячи слов, родственных по корням немецким. Есть свои Нибелунги. Есть эпос, подобный гомеровскому. Герой и бог северных саг Один долго скитался по Кавказу, прежде чем обосновался в шхерах и фиордах Скандинавии.

Предки Антона заселили этот рай, в котором и ад свободно уместился со всем огневым хозяйством. А серо-синяя железность гор, их пугающая неподвижность, словно сознающая свою силу, остались. Грозно торчат из земли далеко разбросанные обломки скал. За ними и поныне мерещатся спины панцирных чудовищ, оголтелый вой первых веков жизни, неповторимо ужасных. Это чудо, что разум человека не затемнили пещерные ночи одиночества, ночи звериного бытия, ночи, озаренные взрывами эльбрусской лавы.

Три самых величественных близнеца природы окружают человека от начала. Звездное небо, синее море, белые горы. Созерцание их делает человека или поэтом, или сводит с ума. Потому что это пути вечного стремления человеческой души - ввысь и вдаль. Так не манит и так не угрожает ничто.

В стране безмолвия так не бывает тихо, как в горах, поражающих равнодушием. Горы - страшнейшее создание природы. Горы равнодушны. Их жестокость не похожа на откровенный гнев океана или на затаенную вражду космоса. В ураганы море гибельно. Горы прекрасны и привлекательны. Но достаточно начать восхождение, чтобы заглянуть в каменные глаза смерти. Горы всегда спят и, спящие, подстерегают человека. Поселиться в горах могли только безумцы, бросившие вызов Вселенной. Словно гонимые на гибель, вечно стремились сюда поколения, оставляя в земле кости, мечи, черепки.

Никому не сгибались в угоду. Ютились над синими безднами. Пили железную воду - и сердца у них стали железными.

Антон свернул к колхозному птичнику, увидев мать. Михей добился для Марии реабилитации, и она стала колхозницей. Поговорили о том, о сем, об отце, что был в бегах, о дяде Спиридоне, песни которого любил Антон. Мария, Антон и Митька жили с семьей Федора Синенкина в старой из синего камня хате под железом и не ладили с невесткой - жена Федора хотела быть полноправной хозяйкой на своем подворье. Мария считала, что Антон по этой причине хочет уехать учиться, и уговаривала сына остаться в станице.

- Снимешь квартиру в городе и работай себе баянистом.

- Нет, поеду учиться.

- Ты же с мальства играл на свадьбах, и лезгинку умеешь, и барыню, чего ж тебе учиться?

- Я, мама, песни пишу, музыку к словам.

- Мотив? - догадалась мать.

- Да. Одну мою песню на границах поют.

- Ты ее мне перепиши и напой.

- Выучусь, заберу вас с Митькой в большой город, хватит вам всех обстирывать да в навозе копаться. Вы-то нарзан хоть пьете?

- Некогда, - улыбнулась Мария.

- Вот казачество! Все им некогда! Люди за тыщи верст едут сюда пить воду! И руки у вас, как у амбала в порту.

- Рабата такая. Это ты, сынок, в армии отвык, тебе и страшно. А я скажу - или приснилось мне, или выдумалось? Будто шла я степью горькой, жаркой, серые коршуны, пыль, сушь, тоска. Долго шла. И вдруг зелень, пруды" белые дома, флаги на воротах. Усадьба колхозная. Это мы ездили в один кубанский колхоз за опытом. Все там новое, все по-другому. И я будто новая. Что, чего - не пойму, а дышится легче, даже засмеешься без причины, а работа, сам говоришь, не легкая, мой сынок. Как во сне.

- Было и у меня такое, - говорит сын. - Первый год служил я не на заставе, а на отдельном секретном посту. Время скучное, двое нас, пограничников, горы семь верст в небо, вода шумит, да барсы ночами воют. И хоть дружили мы с Османом, тяжко без людей. Перевели нас на заставу - тут веселее, хотя службы и строгости прибавилось. А когда повезли нас на парад и мы шли по городу батальоном - вот точно ваша усадьба с флагами: такая радость в душе, такой огонь кипит, что я тогда и сочинил первый марш. Это от жизни, от людей зависит, а не потому, что вы пруды и новые дома увидали.

- Сказать я не умею. Есть и у нас и пруды, и сады, а вот что-то там показалось мне другим. Может, потому, что клуб у них голубым покрашен, да еще поле как бархатное, на нем ребята ногами мяч гоняют.

- Что же, у вас краски голубой нету? - засмеялся Антон. - Красьте и вы. Не в краске дело, а что живете с людьми вместе.

- Михей Васильевич звал меня в партию...

- Вступайте, женщины теперь везде впереди.

- Смех - я же малограмотная, тайком учусь по Митькиным книжкам.

- Сам-то Митька был двоечник!

- Он по скотине бешеный. Веришь, любую корову подоит, кони ему покоряются, а как уроки делать, так и заскучает. Не идет ему грамота. Только и удался - быкам хвосты крутить.

- Бить его некому! Вот я до него доберусь! А вам попрошу план в стансовете, за лето сделаем хату, будете жить отдельно от Федора.

У Марии навернулись слезы. Страшно ей уходить от своих, от родимого гнезда. Она горой стоит за родных, всю отдает себя, но как вода в сухой песок, уходит ее доброта к родственникам - разрушение старой семьи, распад родственных связей совершались неостановимо, как и разрушение частной собственности и старого государства. Рождалось новое общество людей, объединенных работой, соседством, взглядами, а не только кровными узами. Кинулся как-то и Михей Васильевич спасать свой род, да лишь посмеялся - и время не то, и люди изменились, и близка им не станица и круг родных, а вся Россия, открывавшаяся кому вольно, кому невольно. Сам Антон уже мало знался с двоюродными, а троюродных и не знал. Новые у него товарищи, новая родня.

- Что ж мы в новой хате будем делать двое с Митькой? - говорит мать. - Вот кабы ты не уезжал, а женился и жил бы с нами.

- А есть невесты?

- У Бойченкиных, сестра Гаврюшки, что в артистах, в отпуск приехала. Такая расфуфыренная, ровно слизанная, по кораблю работает... чертежница, что ли. Вот бы и жена тебе.

- Ну давайте сватать.

- Так посмотреть же вам надо друг дружку, познакомиться.

- Чего смотреть! Я вам верю!

Тут только мать улыбнулась, поняв в сыне неистребимое казачье шутовство. И все же вздохнула:

- Девка, как капустный вилок, тронь - и скрипнет. Огурец в пупырышках.

- Зовут-то ее как? - продолжает шутить сын.

- Ювелина, - с трудом вспомнила мать.

- Эвелина, - поправил сын.

- Ага, дома ее кличут Евой.

- Знатное имя, жаль, я не Адам!

- Может, сходим к ним в гости? - воспрянула мать. - Фонечка Бойченкина моя подруга.

- Сходим. Или я не казак?

- Ну?

- Женит меня шашка острая!

- Правильно! - крикнул подъехавший со спины Михей Васильевич. Соскочил с коня легко, будто серебро на висках накладное, а морщины на лбу от шашек времени случайны. - Во какого орла воспитала нам Красная Армия, Мария Федоровна! У него и родинка, как у твоею братца Антона. Раньше бы взяли кавалера в гвардию. Вот все зову к себе в колхоз заместителем - не идет.

- Учиться поеду, Михей Васильевич.

- Учиться - это дело, - погрустнел председатель колхоза. Разлетаются наши орлы из станиц по белому свету, тесно им у нас, а нам, старым пенькам, уже не вырваться от земли, тут и свекуем. Ну, что ж, скачи дальше, лихое племя... Да только и нас, хлеборобов, в будущем помяните добрым словом.

И тогда горы показались Антону ниже колена, а обветренные лица матери и Михея как из светлой бронзы.

В конце лета Антона вызвали в консерваторию. Он попросил в колхозе коня, шагом поехал проститься с родными местами. Напился из тех горных родников, в которых пили его деды, поехал к матери.

Птичник - в зеленой прохладной балке. Рядом старый сад с канавами, в которых снуют в воде раки. И в самые тихие часы деревья тут шумят, не смолкая, - в балке постоянное русло горного ветерка.

Мария сильно изменилась за последнее время. Расцвела в конце бабьего века. Любовь ее кончилась сама собой. Между ней и Глебом непереходимая вода. Кончается все. Устает железо. Песня их спета. Звал он ее к себе, куда-то в Среднюю Азию, не поехала от родных могилок. Сватались к ней пожилые женихи - не пошла, перед сынами совестно. Когда-то барыня Невзорова назвала ее гадким утенком. Теперь лебедь выросла. Одинокая лебедь. Помятая колесами Глебовой арбы.

Долго шли мать и сын по замирающей степи. Он, одетый в городской костюм, вел коня в поводу. Она всплакнула и просила писать почаще. Ему казалось, что старость матери была раньше, давно, в голодные годы, а теперь проступала молодость, и он подбадривал ее, намекал, что и ей еще не поздно замуж выйти. И лишь когда вскочил в седло и мать по-старинному обняла шею коня, хоть конь тот оставался в колхозе, сын увидел в ней жалкое, покорное, бабье. А когда издали оглянулся, на кургане стояла высокая женщина, будто из царства склоненных деревьев привыкала жить прямо, не сгибаясь.

Ясный месяц садится, заливая порядки домов зеленым светом. Яркие и редкие, как всегда при месяце, звезды. Густо квакают на музге лягушки. Серо, печально, безлюдно. Налетит ветерок, поиграет листьями верб, журчит вода в мельничной Канаве. Должно, скоро светать будет, а председатель колхоза еще не ложился - опять прозаседали.

Мирно гудят жернова, перемалывая зерно нового урожая. Казаки первыми прославили свои колхозы большим хлебом. От маслобойни плывет сладкий аромат подсолнечного масла и горячего жмыха. И скоро окутает станицу самый вкусный запах утренней зари - от уставших за ночь пекарен. И хлеба вволю, и сквер у клуба взялся, вода в колодцах прибывает, строятся новые школы, учреждения, растут новые люди, и есть у председателя думка распахать, раскорчевать, очистить от камышей пойму Подкумка от Белых до Синих гор, сделать землю садом.

Под "шумом" замерли парочки - неугомонные, а потом в степи на работе дремать будут! У хворостяной запруды серебряное озеро. Михей Васильевич прищуривает глаза, чтобы берега озера расплылись вширь, видит в пригорной станице флаги на мачтах, паруса, море... И почему это клапаны в сердце не стальные, чтобы дожить до коммунизма!

Новое побеждало необоримо, но еще дремали револьверы, на чердаках таились клинки, еще "мужик" или "татарин" в иных устах звучали презрительно. Семнадцать станичных колхозов вытеснили извечное единоличное хозяйство. Но еще не все единоличники смирились с этим.

В ту зеленую кавказскую ночь молодой механик МТС Сергей Стрельцов, недавно приехавший на жительство в станицу с женой из Рязани, залег во дворе охранять картошку - цвела она, "как молоко", уродила сам-двадцать, и воры подкапывали ее. Не знал механик, что не за картошкой - за ним охотились враги колхозов и пришлых мужиков. Узкогрудого веселого парня, казалось, полюбили все. Он охотно помогал нуждающимся семьям вспахать огород трактором, катал на нем ребятишек, без всякой мзды чинил станичникам часы, швейные машины, потеснив в этом деле Федора Синенкина. Ложась в картошке, не взял и дрюка, думал руками проучить воров, а руками он поднимал тракторное с шипами колесо.

Враждебно шуршит бузина. Мяукают кошки. В четвертую стражу Сергей видит: тихо переходят речку - на светлом звездном пологе горбатые тени. Сергей встал и крикнул. Тени побежали на крик, шурша ботвой. Блеснули топоры или лопаты. Сергей кинулся к хате: "Тося, давай наган!" - хотя никакого нагана у него не было. Жена успела открыть дверь. Жену зарубили сразу, а Сергея оглушили.

Очнулся механик у гаража МТС, где стояли тракторы. Убийцы взяли в кармане механика ключ, но замок был с секретом, приказали:

- Отмыкай!

Стрельцов собрал всю силу, рванулся и метнул ключи в бурьян. Схватка продолжалась долго. Наконец механик затих.

За двумя гробами шло полстаницы. Близко к гробу шли Михей Есаулов и Февронья Горепекина. Она осуждающе смотрела на председателя - не всех врагов выслали в коллективизацию, вот их работа!

Новое побеждало неодолимо, но лишь в борьбе.

ГИЛЬОТИНА МИХЕЯ ЕСАУЛОВА

На целебные воды вашей станицы прибыл подкрепить здоровье известный воин гражданской войны комдив Иван Митрофанович Золотарев, давно проживающий под самой Москвой. Встретили его оркестром духовой музыки, цветами, стихийным митингом - шутка дело, с самим товарищем Ворошиловым держит регулярную дружбу!

Больше других радовался приезду комдива Михей Васильевич, бывший комполка дивизии Золотарева. Была даже тайная мысль у Есаулова: склонить старшего друга и командира вернуться на жительство в отчий край, на родимую землю. Растрогался и Золотарев, целуя раннюю седину Михея, а на казачьем гульбище по случаю встречи настоял, чтобы Михей сидел с ним по правую руку. Много соли поели вместе да и окаянной воды - солдатского спирта - немало выпили еще на германской, а революция навек сроднила и побратала их. Десять братьев таких, как Глеб, Михей отдаст за дружбу с комдивом. Есть тому и внешние причины. В Ногайской степи белые посекли красный отряд. Виноватым определили Михея. Решили его потратить, израсходовать в назидание другим и во имя грядущего.

Услыхал об этом Золотарев, два коня загнал под собой, успел, уже заряжали ружья исполнители, отвел от Михея смерть, а главное позор.

Весело пировали старые друзья. Михей запевал старые песни, в пляс пускался. Золотарев важно пушил серые буденновские усы с темными подусниками и ласково оглядывал свое гнездо, выросших орлят. Прибыл он в дорогом бостоновом костюме - гражданском, а на пиру сидел в военной кавалерийской форме, при орденах и оружии. А орденов у него два, что тогда равнялось бессмертию. Орлята наперебой старались услужить своему красному атаману.

Вскоре, однако, с одним, самым любимым орленком, комдиву пришлось сцепиться насмерть, как со злейшим врагом. С бывшим своим заместителем. С председателем нашей станицы Михеем Есауловым.

Иван-Митрофанович прибыл на поправку здоровья в наркомовский санаторий, в отдельный домик с резными завитушками, под сенью вековых каштанов. В народе домик называли д а ч е й С т а л и н а - Сталин отдыхал там однажды. Скушновато Золотареву в домике, одному, но что поделаешь! Зато питаться отдельно от всех отдыхающих Иван не захотел - в домике своя кухня. Пожелал ходить в общую столовую, а того не учел, сколь губителен курортный воздух, насыщенный сладкими миазмами коварного Амура. "Тут воздух такой!" - говорили отдыхающие, имея в виду неизбежный на курорте флирт, а иные врачи считали флирт в числе лечебных факторов здоровья.

Сей опаснейший бог Амур, родной братец смерти, однажды жестоко подшутил над сединами советского генерала; за обеденным столом герой оказался в обществе молодой городской женщины в узкой юбке, с проворными глазками и вкусно жующим ротиком. Лучше бы ему с белой сотней Спиридона Есаулова один на один повстречаться. Туда-сюда, тары-бары-растабары словом, выиграла она сражение скоро. А тут, как на грех, то экскурсия к Медовым водопадам, то культпоход в театр, где смазливые актерки оперетты изрядно бацали канкан, румбу и кукарачу.

Ну ладно, бес в ребро, погуляли и забыли. Так нет же - и она прилипла к нему намертво, узакониться хочет. Иван о том не думал, но выпустила баба древнее верное жало - женить на себе мужика: глазки строит другим кавалерам, те, как мухи на мед, слетаются на нее, и она потом сообщает Ивану, что ей серьезные предложения делают то моряки, то летчики, герои того времени. Ивана это заедало. Да и он против тайных свиданий и потаенных объятий. И в горячке решил все по-честному оформить. То есть старую семью порушить - при двух сынах полярниках и жене, дрябленькой Авдотье Николаевне, которая не раз вытаскивала супруга из когтей смерти, выхаживала, кормила, стирала, детей на ноги ставила, и по той причине, конечно, до любви была уже непонятлива.

- Сдурел дед! - посмеялись главные станичники, когда Иван Митрофанович таиться перестал.

Один летчик пер напролом, нахрапом на Тамару, однажды после кино увел ее гулять в темные аллеи, Ивана чуть не хватил К о н д р а т и й. Ссора с Тамарой закончилась тем, что он сделал ей официальное предложение и теперь они вместе гуляли на людях, совершали полезный терренкур в парке, вечерами бывали на танцах, хотя летчик, как налетчик, продолжал свои бешеные атаки. Иван не разумел ни вальса, ни танго, лезгинка становилась эстрадным фольклором, как и все староказачье, и Золотарев важно поглаживал пушистые усы в сторонке, пока молодые жгучеусые парни кружили в танцах балдеющую от счастья Тамару.

Стало быть, Золотареву и гнездо новое вить. Тамара согласна остаться здесь, на родине героя, где ему такой почет и уважение, а это не последнее для нее: она ему молодость свою и красу отдает - он, значит, ответно обязан выплатить ей компенсацию. Обратился Иван Митрофанович в стансовет с просьбой выделить ему п л а н - участок для застройки дома. Дело законное, каждый гражданин имеет право, а он к тому же - не каждый. И годы его почтенные - за шестьдесят.

Председатель стансовета Михей Есаулов в душе теперь противился просьбе старика, но закон не всегда согласуется с душой. Учитывая вес и заслуги просителя, план выделили отличный, с готовым садом бывших кулаков. Помогли и материалами для дома. Пока дом строился, Золотарев жил в гостинице, а Тамара поехала на родину за вещами - провожать ее до ближайшей станции опять-таки увязался нахрапистый летчик, прилип, как банный лист к ж... Сначала, правда, Иван поселился у Михея, но какая это жизнь - как на рентгене перед врачом раздетый. Он Михею толкует, что и в опере поют - любви все возрасты покорны, а Михей, будто мамай, морду кривит на сторону, а то еще моду взял спрашивать: скоро ли Авдотья Николаевна пожалует в станицу, никакого понимания в человеке, как сбесился, так и остался головорезом старых казачьих времен, хоть и прошел красную школу гражданской войны, никакой культурности в нем не оказалось. Пытался Иван образумить Михея:

- Помню, любили тебя бойцы, а сейчас друзей у тебя не густо. Игнат Гетманцев не глядит на тебя, а был ты ему как брат.

- Это я на него не гляжу. Он же орден в карты проиграл, вместе с гимнастеркой.

- Резон. Но все равно: нетерпимости в тебе много. Ты людей понимай. Они же из мяса и костей, а ты думаешь, что из меди и чугуна - такие только на памятниках бывают. Вот у тебя книжка в доме о Французской революции. Там и картина: Робеспьер на трибуне Конвента.

- Ага. Неподкупным его называли.

- Всех дружков уложил он под нож гильотины, пока и его голова не покатилась в корзину, а власть через это захватили буржуи. Ты это имей в виду. Я и покрупнее тебя людей знаю, и тоже там идет грызня, а польза от этого мировому капиталу.

- Движения без борьбы не бывает.

- Ты момент учитывай. Россия весь двадцатый век по колено в крови ходит. Не вечно же быть буре-урагану, люди тянутся к тихим берегам ну хотя бы для воспроизводства народа, не будешь же рожать под пулями.

- Смотря какие это берега! Как бы назад твоя люди не поплыли, к старым берегам, где буржуи окопались.

- Злой ты человек, Михей, ни себе, ни другим не даешь передышки.

- Неверно гутаришь, Иван Митрофанович, это враги не дают нам передышки, понимают, что каждый час работает на нас, а им могила роется. А тебя я понимаю: заморился ты. Ну что ж, отдохни. Право на это ты заслужил. А я недавно еще одного дружка лишился: он в крайкоме партии на хороших людей дела нехорошие стряпал, я и прихлопнул его, как слепня на шее коня. Но ты не горюй за меня, Иван Митрофанович, через эту потерю я много новых друзей заимел.

- Это кого же?

- А я и не знаю их в лицо - они по всему миру раскиданы, рабочий класс, что борется с капитализмом. Так гуртом и одолеем вражью силу, а потом и поговорим о тихих берегах.

- Задор твой люблю. Война твое ремесло. Ты в Испанию не просился? Могу протекцию сделать.

- Хватает и тут фронта. Поживешь - увидишь. Включайся и ты - я тебя рекомендовал членом стансовета.

Дом Иван выбухал вроде санатория - о восьми комнатах, в два этажа, не считая жилого цокольного и такого же, оборудованного под жилье, чердака с окнами. Нехорошо глянул при встрече на комдива председатель стансовета, но поздороваться надо. А потом и вовсе отошел Михей Васильевич - опять с ласковыми словами к Золотареву, но в ласке той, чувствовал комдив, коготки просветительства и морали, а сказано: яйца курицу не учат.

В летний зной из Закавказья, Азербайджана ехали сюда тысячи курортников, диких, попить водички минеральной, отдохнуть, пожировать. Требуется им жилье. Дошла очередь и до комнат Золотарева. А чего им стоять без толка, нехай живут люди, за деньги, конечно. И в самый сезон хозяин даже и свою комнату сдал, перебравшись в сарайчик в глубине двора. Одно только не по душе хозяину: у постояльцев ты уже как слуга - то свет им почини, то белье меняй, а то и уборную вымой.

Дальше - больше. В детстве Иван батрачил, был пастушонком при конских табунах, германскую сломал в кавалерии, гражданскую прошел на рысях да галопом, и поэтому кони для него не пустая забава.

И завел Иван тройку прекрасных скакунов из чистой любви коллекционера животных, у которых побольше, чем у собак, оснований называться другом человека.

Жизнь в станице простая, крестьянская. Отчего же и пару коровок не держать - молочко хозяин любил свежее, не с базара. А молодой хозяйке тоже дюже интересно показалось разводить разных там курей-гусей, хотя и подвизалась до этого Тамара совсем в иной области и думала, что булки изготовляют в магазине. Ясно, за птицей, коровами, конями уход нужен умелый. Пришлось нанять конюха с женой скотницей. Тут привалила силища яблок, груш, ягоды разной. Иван посадил в саду сторожа с берданом - не сам же сядешь как, пугало, - да и собачек кусачих завел, видом пострашнее, чтобы люди мимо не ходили и не соблазнялись фруктой.

Обидно Михею, что в горячие дни в колхозах не хватает рабочего тягла, а рядом на лугу три коня без дела валяются. Но не станешь же просить строевых, под седло, коней в хомуты, да и как доверит их хозяин в чужие руки! Заметил и другое. Михей: кони не только паслись, но и на овес себе зарабатывали, - то ли по инициативе конюха, то ли владельца - обслуживали частный сектор: кому сено, кому дрова, кому овощи на рынок отвезти.

Новая семья Ивана не велика, натуральный продукт хозяйства сами не поедали, приходилось продавать сало, масло, яйца. Цену копейке Иван знает с мальства, в жизни и малым пайком довольствовался, с хлеба на квас перебивался, с первой-то семьей.

А молодая так и поджигает старика: не хочу быть столбовою дворянкой, подавай ей на ужин золотую рыбку, мать честная, - автомобиль, вот чего захотелось Тамаре для полноты красивой и изящной жизни. Чтобы на Черное море не поездом ехать, хоть и в отдельном купе международного вагона, а собственным транспортом, как это давно принято в культурных странах. Да и в станице надо форс держать - Иван-то не пешка, о нем в книжке написано!

Автомобили в тридцатые годы были редкостью и у государства. Но Золотареву пошли навстречу.

Пришлось и на шофера тратиться, зарплату ему положить, да повыше казенной, ибо сам товарищ Золотарев хорошо владел только стременами да поводьями. Траты же надо возмещать, и по возможности с прибылью - это и без политэкономии каждому дураку ясно: прибыль еще никому не мешала, и не в горшке-макитре ее копить, и не в чулке, а вписывать в малую серенькую книжицу, сберегательная называется, и полеживает себе прибыль эта в государственном банке да пенится понемногу.

Сколь коварен нещадный бог Амур, разящий насмерть! А и он уступает более владычливому божеству, с виду не грозному, работящему, богу собственности, частной, или, как ее стали называть, л и ч н о й - лишней, шутил Михей Васильевич, разгадавший того бога давно. Сидеть сложа руки Иван Митрофанович не привык. Давно нудился в Подмосковье, мудровал там на грядках да собак свору вырастил. Это же лучшее упоение жизни: труд на земле, в травах, цветах, ручьях, пчелах, и какое же это великое счастье строить дом. И руки Ивана дорвались до настоящего дела. С зари до зари гнет горб на своем подворье - в затрапезных штанах, ч и р и к а х на босу ногу, и уже молодому шоферу Виталию новая нагрузка: Тамару Эрастовну в театр сопровождать, охранять от разных летчиков. Самому не до того - то фрукты прелой много набралось и надо обратить ее в винцо, то пчела приперла немалый взяток на пасеке, присоседившейся у колхозной люцерны. Набегала тучка на чело хозяина: кому это все достанется? Сыновья не ответили на его письма. Новые наследники пока не завязывались. Жизнь дается только раз, а надо бы дважды, а кому и трижды. И тогда руки опускались - отгремит полковой оркестр на похоронах Ивана, и приведет Тамара сюда нового хахаля, или стансовет захапает его добро...

Автомобиль все больше использовали как грузовичок. Виталий в хозяйстве вроде приказчика. Он и приказал, посоветовал переделать слегка машину. Сиденье оставили только спереди, а заднюю часть хитроумный мужик кузнец Сапрыкин растянул и углубил как кузов. Вид, понятно, утерялся, зато входит в кузов до тонны полезного груза.

А станичный Робеспьер не дремлет, помня возглас из революционной книжки: "Ты спишь, Робеспьер!" Коршуном кружит над новоявленным Глебом Есауловым в красном обличье - не Демуленом, не Дантоном. И действует не по душе, а по закону. Навел у юристов справку: нет такого гражданского права в республике - держать единоличнику грузовой автомобиль, каким бы легковым он ни выглядел с виду. Да и другое не нравится председателю стансовета. Золотарев, например, на заседании Совета не является. Сперва это было понятно: большой человек, он имя свое как знак, как символ отдал стансовету, славой своей осенил станицу. Теперь же, когда Золотарев из орла превратился в домашнего петуха, Михей поставил вопрос ребром: не ходящих на заседания вывести из членов стансовета к чертовой матери. Не вышло это у Михея - руками и ногами замахали на него в партийном комитете: и думать не моги трогать такую фигуру!

Ладно. Выбрился предстансовета, начистил коня и сапоги и влетел во двор командира, в гости наконец пожаловал - ведь обмывать новый дом не явился, игнорируя тогда личное приглашение Ивана, напечатанное с вензелями в типографии. Золотарев рад гостю - пора им опять сдружиться, кавалерам одного знамени. Сели в чистой горнице с генеральским ковром во всю стену. Потягивают цимлянское - кровь донских атаманов, раньше только князья пили такое. Прислуживает за столом Петровна, мать убитых в гражданскую войну красногвардейцев. С того и повел Михей:

- Чего ты тут окусываешься, Петровна? Или мы без рук, сами не нальем, не положим? Или дела тебе дома нету, а нету - в бригаду иди, там с дорогой душой встретят!

- Мне, Васильевич, и тут хорошо, слава тебе, господи, сыта, трешница в день идет, Тамара Эрастовна платья старые отдала, а в бригаде палочки пишут.

- Какие платья? - изобразил негодование Михей.

- Обнакновенные. Одна с палбархата, другая крепдешиновая, утюгом чуток прижаренные, а так еще крепкие. И за стирку идет отдельно.

- Сама хозяйка не стирает, что ли?

- Чего ты привязался к ней, Есаулов? За этим прискакал? Ты ведь неспроста по гостям ходишь, все вынюхиваешь, выискиваешь, все враги тебе мерещатся - с большого перепугу, что ли? Не мылься - бриться не будешь: все по закону - как инвалид имею прислугу.

- Четверо у тебя работников. А жена с лица не слиняла бы обслужить мужа.

- А это забыл: белые на меня вдесятером наваливались. Ой, не советую я тебе, Михей, дружбу нашу старинную рушить, ой, не советую, большой урон нанесешь ты мне: крылья я тебе пообломаю и дюже горевать по тебе буду, ты мне сынов родных дороже - наливай-ка полней!

- А ты, Иван, думаешь лёгочко мне ломать то, что навеки спеклось в нашей с тобой крови? Она ведь у нас не сама по себе красная, а от знамени цвет перешел. Помнишь, как тогда с Кировым Сергей Мироновичем - ой, вы злые астраханские пески!

- Помню. Ты только не забывай.

- Извини, что язык мой длинный сбрехнул про стирку не к часу. Извини. Язык мой несуразный, от старого никак не отвыкнет. Вот сказал про Сергей Мироновича и чуть не ляпнул вдобавок: ц а р с т в о н е б е с н о е! Привычка дурацкая". Ты же знаешь, в какого бога я верю - в Советскую власть. Я же и от тебя ведь взыскания большие имел за чрезвычайные меры против попов и религии.

- Помню твою дурость, ты и тогда уже робеспьерил, три церкви сжег, за что и получил двадцать пять плетей перед полком, как и при старом строе секли тебя, сукина сына! - улыбнулся Золотарев. - Душа у тебя золотая, чистая, только меры не знаешь. Знаешь, как бы я тебя определил в жизни? Недавно нам лекцию в Москве читали, комсоставу. Будто немцы, дошлый народ, придумали собак послать на танки, под пузом у собаки мина привязана - и только пшик от того танка! Вот такую тебе роль надо бы.

- И дело сделал - и нет меня.

- Да почти так. А то ты всех перекусаешь в мирное время.

- В мирном я еще не жил. Так вот, Иван, одну уступку ты мне сделай, ради нашего знамени, а я тебе по гроб жизни собакой, псом сторожевым буду, на коленях буду стоять, а, Иван?

- Чего тебе?

- Сдай ты его от греха, разговоры идут по станице нехорошие, вот, мол, за что боролись большевики, еще я подлиннее моего есть языки, и к тому же вражьи они; чуешь?

- Кого сдать? - вроде не понимает Иван.

- Автомобиль.

Натужно рассмеялся Иван - Михей и сам умел так смеяться, по коже мороз дерет от такого смеха:

- Все еще не выветрился в тебе бланкизм-анархизм, уравниловка. Небось, мечтаешь новую породу людей вывести - по росту чтоб всех выровнять, и глаза чтоб у всех одинаковые, как у вас в коммуне при начале на всех одна фамилия была - Пролетарские! Пролетариат отомрет, а ты его насилком в истории оставляешь через фамилию, горе-марксист!

- Ты коммуну не трогай, то Дениса Коршака святое дело!

- Ну раз святое, помянем Дениса, хоть и он и прихрамывал, и спотыкался: царство небесное!

Михей помедлил, потом выпил. Золотарев продолжал:

- Ты вот из председательского котелка хлебаешь и на параде стоить не с рядовыми, а меня под общую гребенку причесать хочешь. За что? Неужто я других грешнее?

- Уравнять я тебя не в силах, улица-то называется твоим именем, Золотаревской, где возрастал ты за Курочкиной горкой. И портрет твой висит у нас в стансовете в ряду первых большевиков станицы, с Наума и Дениса ряд начинается, а чуть повыше - Владимир Ильич. Помрешь - колхоз твоим именем назовем, памятник на Субботней площади поставим - главную площадь Денис занял, да и площадь переименуем.

- Ты чего меня в могилу пихаешь?

- Иван Митрофанович, ты что, да я от чистого сердца! Или не знал ты, что и помирать будем? Но прежде - ну не хочешь сдавать за так, продай автомобиль, колхоз Яшки Уланова купит, у них казна толстая, богатый колхоз, на особой подкормке от краевого начальства. А лучше, чище все-таки сдай. А обеднеешь, не будет у тебя чем пообедать - обратишься к нам, в стансовет, кусок для тебя всегда найдется. Сдай.

- Куды? - нарочито коверкает слово Золотарев.

- Нам, в стансовет, Советской власти, а мы его определим дальше, как ты меня определил в собаки с миной - я готов, покажите только танк капитала, мимо не проскочу. Я, Иван, мечту холю и нежу: чтобы дети в школе и мотор учили, вот бы им радость, и оборонному делу большой плюс. А, Иван?

Молчит старик. Обида на лице, вроде и слезу вытер. А Робеспьер знай машет, никакого удержу нет:

- И другое скажу. Помнишь старый рассказ-притчу "Пятачок погубил"? начал с пятака, потом рубль украл, потом больше и кончил тюрьмой.

- Это какой же я пятачок украл?

- В тебе, Иван, поселился предатель, как червяк в груше.

- Не боишься?

- Нет. Слушай. Ты вот какой пятачок разрешил себе украсть: семью. Ага, семью. Семья - малая родина у человека. Ты ее предал. А кто малое предаст, у того и на большое руки зачешутся, как у мальчика, что начинал с пятачка.

- Кто ж тебе... дал право так со мной разговаривать?

- Это не право, а моя первая обязанность. Я с этого хотел начать, а не с автомобиля. Но лучше нам все выговорить, снять камень с души. И больше об этом не будем. Решай с автомобилем.

- Я его что - неправедно нажил?

- Этого я не говорил. И сдавай лучше всего сейчас. Чтоб не мучиться понимаю: вещь стоящая, жалко. Сдавай. Мне. Пиши заявление - мы его в рамку заведем. А я на коленях стоять буду - ради нашего дивизионною знамени, товарищ комдив, в музее оно теперь, там и шашки наши, и шинель твоя кировская, а?

- Так. Значит, тебе. Ты, стало быть, Советская власть?

- Ради дела скажу: я.

- Так, так. А Климент Ефремович Ворошилов Советская власть?

- Ага.

- Вот он и давал указание продать мне автомобиль.

- Знаю. Не спорю. Легковой. А у тебя грузовой во дворе. Закон не дозволяет иметь частному лицу грузовик. Справедливый закон, советский. Как раз, Иван, мы за такие законы и махали шашками, кровь лили свою и чужую. Нужен тебе автомобиль - переделывай назад, и с использованием его по найму кончай, а то твой шофер уже и по таксе работает в городе, извозчиком стал.

- А хто это тут частное лицо?

- Ты. Ты, гражданин Золотарев.

- Не товарищ уже. Гражданин!

- Для закона граждане - точнее.

- Получается, что я уже вроде как под судом - в своем же доме, мать твою в три креста!

- Не крути, Иван. Христом-богом прошу...

- Таки уверовал в Христа - ты ж был у меня командир Коммунистического полка, из одних коммунистов!

- Язык мой - враг мой. Сорвалось по привычке.

- От многого никак не отвыкнешь!

- Так ведь это и говорится со смехом. Как у Ленина в статье писано: "В чудеса теперь, слава богу, не верят". Слава богу. Товарищ Золотарев, не заваривай кашу. Слушайся меня. Я сейчас при исполнении обязанностей. Сейчас я тебе командир - так уж получилось.

- Ты? Ой, держите меня, а то я вывалюсь из седла!

- Я. Ты от станицы отвык, многого не видишь, не знаешь, а я двадцать лет тащу ее на себе, эту станицу, а она воет, кусается, отбивается, в ребра мне штрыкает, а я пру, как бык, все равно вытащим, а ты сейчас мне как бы груза добавляешь своим грузовиком, супроти, получается, тянешь, не своему классу, получается, поешь...

- Эт-то ты... Какому классу? Да я тебя, гада!.. - Иван опирается клешнями пальцев о стол, приподнимаясь, как для прыжка и хватки на горле врага.

- Сиди-сиди, от людей неловко будет: скажут, мол, нажрались вина, как свиньи, и кончили дракой.

Иван обмяк, сел и, будто ничего не было, мирно сказал:

- Чего ж ты сразу не выложил - я б тебя и встретил соответственно, в воротах бы дал выпить и - от ворот поворот. А коли ты от бога никак не отвыкнешь, то слушай мою команду: вот бог, - показал на большой конный портрет Ворошилова, - а вот порог. Ступай, ступай. Видеть твою личность неинтересно. Вино только хорошее зря потратил.

Бешено кинул на пол смятую денежную бумажку Михей - за вино, и только пыль столбом встала за его конем. И бешено топтал эту бумажку Иван, потратив на гостя еще и новую шелковую рубашку цвета кофе с молоком - до самого пупа разорвал на себе единым махом.

Вскоре Золотарев получил решение стансовета, обязывающее его сдать грузовик государству, держать не более одного коня, одной коровы, работников рассчитать.

Отлетели в угол латаные штаны галифе - изобретение кривоногого генерала Галифе, оделся комдив в парадную кавалерийскую форму, грозно распушил усы и при орденах и оружии явился в стансовет, длинную саманную хату, только флаг молодым огнем полыхает. Бешено закричал, затопал на Михея с порога и даже как бы схватился за шашку, а председатель тогда вроде случайно повернулся боком - крутая рукоять нагана выглядывает. Побагровел, засипел Золотарев, рванул на себе еще одну рубашку и, не переводя духу, погнал на автомобиле в крайком партии, за двести верст.

В крайкоме встретили уважительно, сочувствовали по части трудного станичного начальства - Михей и у них в печенках сидел - и поддержали решение стансовета, установив срок сдачи машины 72 часа. Комдив тут же дал правительственную телеграмму в Кремль, длинную, пуганую, гневную. По телеграмме выходило, что Советская власть так и не дошла до Кавказа, казаки некоторые ей путь застремили, и надо опять этот непокорный Кавказ отвоевывать у засевших врагов разных мастей. Ворошилов ответил старому товарищу немедля: новым сроком сдачи автомобиля - 48 часов. Всех больше срок давал стансовет - 10-дневный.

Решения Советской власти обязательны для всех граждан, невзирая на ранги и положения.

С тех пор не кланялись при случайных встречах бывшие соратники и друзья. Сильно переживал свою вину Михей, даже сердце покалывало, будто временами гвоздь в сердце засел, но врачей-то он не признавал. А вину свою Михей читал на лице Золотарева - гас на глазах Иван Митрофанович, и с женой у него не заладилось - слаба оказалась на передок, погуливала - и не пошла ему впрок жизнь в родимой станице, будь ты проклята, а автомобилем Михей будто переехал его. И дело не в самой этой куче железа, меди, резины - честь тронута, сильно пощипал старого заслуженного орла его же выкормыш. А во все времена самым тяжким грехом считалось непочтение родителей. Ведь это подумать только: именно Иван давал Михею рекомендацию в партию! Вот уж подлинно - грел змею на груди. Ну ладно - теории, идеи, принципы, но человечность где? Нельзя же рубить всех под корень. Да, не ангел комдив - а кто тут ангел? И ведь знает Михей, какую суровую школу жизни прошел Иван Митрофанович, сколько сабельных рубцов у него на теле, а одну пулю так и не вытащили - нельзя трогать, и омывается эта пуля человеческой кровью горячей да играет-ноет на погоду. Тыщи раз уже объясняли миру: не сразу, не всем, а постепенно будет коммунизм, а этот, как малахольный, хочет сразу все народонаселение загнать плетью в хорошую жизнь. Ну ничего, найдется и на тебя коршун - только перья полетят! Пробовал Золотарев склеивать из слов и дел Михея троцкиста или хотя бы бухаринца. Троцкист из председателя нашей станицы никак не получался. Было напал Иван на благодатный материал - в Москве встречался Михей и с Рыковым, и с Пятаковым. Но и этот номер оказался пустым - Михей встречался с этими контрами по службе.

При случае, на важных собраниях - он стал активно посещать их - Иван как бы невзначай вставлял в разговор что-нибудь о неполадках в станичной жизни и тему подводил, как коня к овсу, к личности председателя стансовета:

- Вы говорите: религия еще в силе! Как же ей ослабнуть, когда сам голова стансовста бога то и дело поминает, Добро бы - бога мать, а то именно Иисуса Христа из Назареи. Может, и молится тайно, кто его знает. Чуть слово, так бог, Христом-богом, слава богу, милостью божьей. Но это еще так себе, от невежества, хотя невежество руководства недешево обходится простому народу. Опасный он человек. Так и не вышел из девятнадцатого года. Все головы рубит - и левым, и правым, абы рубить, это ему все равно, натура такая, у него и дед атаман спал с шашкой в обнимку. Им люди - что капуста. А еще после гражданской таким рубакам говорили: хватит, теперь идите учиться торговать, сеять, строить, время маузеров кончилось. А этот до сих пор с наганом среди бела дня шастает по станице, люди шарахаются, и не в кобуре наган, а прямо в кармане, как у налетчика, чуть что не так - так и прокрутит тебе весь барабан в упор. Большой вред от такого непонимания. И какой дурак власть дал ему в руки? Башибузук, е й-б о г у, башибузук... тьфу ты за это ей-богу! От него набрался опиума!..

Тут гильотина Михея Есаулова скосила еще одну голову - Якова Уланова, закадычного друга. И в результате Михея Васильевича понизили, перевели на должность председателя колхоза с поста председателя стансовета. А было так.

Председатель колхоза имени Тельмана Яков Уданов писал стихи. Скрытно, конечно, на зорях, в потайных балочках, в кукурузе - пронюхают, не дай бог, станичники, засмеют, ославят, запиявят. А шила в мешке не утаишь. На празднике урожая говорил-говорил по-людски, словами, а потом на стихи сбился, как конь с шага в галоп. Тут ему и зааплодировали, и дебютант залился краской. Писать стихи вынуждала природа, не давала она Якову покоя своими речками, травами, горами.

По совету Михея Яков послал в газету свои стихи, написанные от руки в тетрадке, сшитой Яковом из разграфленных листов колхозной ведомости. Ответ пришел как награда, на прекрасной казенной бумаге - в руки брать боязно, такой глянец, вверху флажок красный, название газеты, а пониже напечатано машинкой. Сперва благодарственная похвала автору, потом некоторое разъяснение касательно содержания и формы. Содержание отличное - о новой колхозной жизни, а форма слабосильная, устаревшая.

Тут они, товарищи из большой газеты, перемудрили. Неясно двум казакам, Якову и Михею, к чему они тут приплели ф о р м у? Пора бы и знать газетным работникам, что форма бывает военная, морская, летная. Еще есть формы, в которых бабы хлеб выпекают. Есть форма чугун лить, есть делать кизеки, но она станком называется. Покумекали казаки и решили, что и газетчики иной раз дают маху - пустого движения рукой, косой, топором. Но все равно большое спасибо за такую чудную бумагу - хоть в рамку заводи, как почетный диплом. А что стихи не пропечатали, не важно.

Не остыла еще авторская гордость и радость Якова - почитай, всей станице показывал листок, и даже копию хотел с него снять у нотариуса, чтобы не мызгать подлипник, - как в станицу прибыл корреспондент той столичной газеты. Встретили его всевозможными почестями. В за стольной беседе выяснилось, что хоть и молод корреспондент, но уже старый революционер, на каторге побывал при царизме и, что особо дорого станичникам, родственник Наума Поповича, повешенного царем революционера, учителя Дениса Коршака и, значит, станичных большевиков. Немецкая фамилия Ротенберг - красная гора - псевдоним журналиста, а вообще-то он по паспорту Чернович, то ли белорусско-польских, то ли югославских кровей фамилия. Зовут Яков, тезками с Улановым оказались.

Приехал он не ради наивных виршей Уланова, а писать о первой в стране коммуне, и тут ему Уланов и Есаулов, незаменимые поставщики фактов о пролетарской коммуне казачьей бедноты, побратавшейся с бедными мужиками, то есть иногородними. В ученом пенсне, в кожаной, как у Свердлова, тужурке, приезжий сразу расположил к себе Михея, но потом у них не заладилось: Яков Давидович привык, чтобы его слушали, а Михей спорит, возражает и даже обвинил Ротенберга в неверном понимании некоторых ситуаций. Журналист поселился у Якова Уланова, который как бы попал в университет: вместе с гостем днюет и ночует, и ни минуты без слов, и все на самые важные темы.

Яков Давидович не просто журналист, а теоретик, философ. Скотина, горы, сенокосы, люди не интересовали его - только идеи, только теории. Он щедро отесывал, гранил и шлифовал податливого и ретивого к знаниям малограмотного Уланова - учиться хлебопашцу не пришлось, а хотелось. Гость такие ему горизонты открыл, такое рассказал, что голова кругом пошла. Вот он, социализм, рядышком, но идти к нему надо правильным, кратчайшим путем. Потому и критикует учитель многое, то и дело цитируя выдающихся марксистов. Очень прельстило Уланова учение Маркса - Энгельса - Ленина об отмирании государства в изложении Ротенберга. Уланов делился новыми знаниями с Михеем, и Есаулова охватывало беспокойство. Как-то вечерком он заглянул к Уланову на огонек и опять схватился с гостем. Михей давно не тот, немало съел уже философской соли, но гость легко расправился с ним в споре к вящему удовольствию хозяина дома. Поверженный председатель стансовета не считал себя и в малой доле учителем станичников в вопросах теории, но тут, неумело противоборствуя, в запале сказал:

- Вы, Яков Давидович, дюже свысока учите, а я, между делом, тоже учительствую, преподаю на курсах в клубе историю партии, и вижу большое расхождение с вашими мыслями.

Гость откровенно рассмеялся:

- Вы - рабби, а я - набби.

Казаки задумались, не поняли. Яков Давидович пояснил:

- Рабби - учитель, а набби - пророк. Я это, конечно, в шутку, но вам, Михей Васильевич, рано еще учительствовать: плохо знаете историю партии. Вернее, знаете хорошо, но примитивно, как примитивны ваши источники. Вы мне напоминаете верующего, а я сторонник критического склада ума. Маркс больше всего боялся, что его учение используют как догму. Чтобы развивать, надо отрицать - это вы знаете по Гегелю.

- Мне кажется, вы инакомыслящий в марксизме.

Яков Давидович не портил свою марку в ответе:

- Прежде чем стать инакомыслящим, надо быть мыслящим. А мыслящих, на мой взгляд, меньше, чем даже талантливых, таланты же, вы знаете, редкость, как радий и уран.

Трудно спорить Михею - вот, например, что это такое: радий, уран? Спросить совестно. Да, много надо учиться.

Недолго пробыл в станице Ротенберг и уехал, а Яков Уланов почувствовал себя человеком, нашедшим клад - столько нового вложил в его голову приезжий философ. Одно омрачало Уланова: все факты из жизни первой коммуны журналист перетолковывал в своих записях на свой салтык, получалось против коммуны. А спорить с гостем Уланов не смел - что спорить глиняному горшку с чугунным котлом!

Прощаясь, Яков Давидович вспомнил стихотворство председателя колхоза, намекнул, что и в газетах сидят долбаки, не признающие народные таланты, но голову вешать не надо, а надо побольше читать художественной литературы, толкающей к фантазированию, к отлету от действительности во имя лучшей действительности. А политической и философской литературой он, Яков Ротенберг, снабдит сам своего нового друга казака.

Читать - страсть Уланова, тут подсказок не требуется, но в таком хомуте, как у председателя колхоза, особенно не почитаешь. Тысячелетний крестьянский воз, завязший по самые оси в болоте, надо было вытаскивать на крепкую дорогу новой жизни. И стихи тут писать некогда - впору лишь успевать записывать разные хозяйственные планы, сметы, проекты, предложения. Все же в редкие минуты отдыха Яков фантазировал, отлетал от станичного бытия к бытию абстракций и идей. Одна фантазия втемяшилась в мужицкую башку. Диалектического и исторического материализма Яков тоже толком не знал, а в дело коммунарское влюбился сразу после революции, работал упоительно, немало сделал, руководит передовым колхозом. И теперь своей цыгански кудрявой башкой - у него и прозвище Цыган - допер, не без помощи заезжего просветителя: не только единоличников надо объединять в гурты-колхозы, но и сами колхозы пора слить в один гигантский Колхоз республики. Поделился мыслью с верным другом Михеем Есауловым.

Михей Васильевич загорелся идеей, хотя масштабы похерил сразу. На пробу соединили три колхоза в один. Кой-какие промашки в эксперименте вылезли, что-то ухудшилось, но потом все переборол материальный фактор новый, укрупненный колхоз через год вышел в "миллионеры", прогремев по стране.

Уланов ликовал. Настаивал на дальнейшем укрупнении хозяйств. Тут Михей Васильевич, окончивший к тому времени заочно Коммунистическую академию в Москве, его не поддержал. Выходила на свет старинная истина, никак не желающая ржаветь: хочешь потерять друга - скажи ему правду о нем. А Михей сроду рубил напрямяк, в открытую, и Якова с его прожектом осадил. Даже дружба их жен охладела. Неприязнь к председателю стансовета Яков прямодушно переносил на стансовет вообще, Михея посчитал отставшим, тормозом, камнем на пути станичного развития. И все чаще задумывался о роли стансовета вообще.

Яков не был поражен, как многие авторы, тайной бациллой славы, известности. Его занимал сам процесс. Впервые в истории получили право мыслить самые широкие слои народа. Культура, образование пока шли не вглубь, а вширь, охватывая всех поголовно. И люди, едва научившись писать каракули, уже писали р о м а н ы, п о э м ы, поощряемые народоправлением, народовластием, демократией. Не следует сбрасывать со счетов, что некоторые гениальные идеи порой высказывались людьми неграмотными, малообразованными. Но - очень редко.

Новую идею о стансовете - о Советах вообще - Яков толково изложил в горкоме партии одному авторитетному товарищу. Тому она пришлась по вкусу. И главное, трогало бескорыстие Уланова, чистое служение трудовому народу Яков предложил, чтобы идея исходила не от него, а от горкома партии, от всех станичников. На это и напирал авторитетный товарищ в разговоре с Михеем по телефону.

- Буза это все, - не стал и слушать и д е ю Михей. - И еще: когда тебе бескорыстно делают добро, подумай, во сколько оно обойдется тебе!

А додумался до идеи склонный к мыслительству Яков в бане. Баня колхозная, а парились в тот раз и не члены артели. Так. Очень хорошо. Колхоз, значит, строит дороги, мосты, фермы, производит сам хлеб, всех кормит-одевает, создает не просто блага жизни, а саму жизнь. Получается, он, колхоз, и есть руководитель, указатель, учитель жизни, хозяин, власть, о чем отдаленно предполагала и такая умная голова, как у его тезки Якова Давидовича. Что же тогда, собственно, станичный Совет, в который опять же главным образом входят колхозники? Хата под ржавым железом, только флагом отличается, да портреты на стенках висят, ну и бумаги там, печать. Состоит этот Совет на иждивении колхозов - чего тут молчать. Лишнего коня иметь не может. Бюджет его - курам на смех. Решения да постановления выносит, а финансировать их исполнение не в силах. Спрашивается: зачем табуну два табунщика? Заработок Якова превышает зарплату председателя стансовета тоже показатель, ведь платят больше тому, кто главнее, важнее, дороже в жизни.

Было еще чуднее. Колхоз имени Тельмана соорудил кладку - висячий мостик через горную речку на стальных канатах. Уже канаты блестят от работы, а стансовет только очухался, спохватился, вынес задним числом постановление соорудить в том месте висячий мост. Ну прямо чудеса с этим стансоветом. Есть, понятно, дела, до которых нет деда колхозам, но вообще Яков Давидович Ротенберг прав: свою функцию мелкие Советы выполнили сельские, поселковые, станичные, районные.

Так и доложил Яков Михайлович станичному Совету на одном из заседаний: поскольку колхозы, а не Советы, создают материальные богатства, а это, по Марксу, главное, то для чего станице два руководства? Советская власть священна, но на местах уже не нужна, отжила, сыграла роль, и теперь, - заглядывал Яков Михайлович в бумажку, - должна остаться лишь на самом верху, для общего руководства - на Кремль все-таки не замахнулся Яков Давидович.

Уланов привел примеры с баней и мостиком: сам колхоз вынес решение, сам построил, для всех - заметьте, стало быть, и руководить жизнью ему, колхозу. Надо думать и об отмирании государства. Коммунизм покамест не построен, но сиднем сидеть, как некоторые, не следует, надо заглядать наперед и постепенно начинать отмирать, с низов, с мелких Советов. Так же и семья отомрет, на что указывал еще незабвенный товарищ Энгельс, ибо она тоже порождение государства и частной собственности... Тут Яков замолчал, запутался, в семье, и спешно подытожил - регламент поджимал: короче говоря, надо немедленно все семнадцать колхозов станицы слить под начало передового колхоза имени Тельмана и передать этому титану всю полноту власти, а титан не подкачает, управится не хуже бывшего стансовета. Кроме того, на местах пока остается, как и в центре, партийное руководство, Яков и сам член горкома партии.

Слушали с большим интересом - не каждый день такое услышишь. Некоторые поддакивали, согласно кивали головами - начальник горотдела Сучков, военный герой Золотарев, злой на стансовет Михея, Горепекина, на то же злая, - она работала в стансовете уборщицей и тихонько примостилась на задней скамейке.

Готовился выступить авторитетный товарищ - не с признанием идеи, а чтобы развернуть по ней полезную дискуссию. Но круто встал на дыбы станичный рабби Михей Есаулов:

- Поди проспись! - И извинился перед депутатами за оратора: - Свадьбы начались, ну он, видать, и хватил липку, отпустим его. Бред сивой кобылы.

- Не вали с больной головы на здоровую! - упрямился Уланов. - Я дело говорю.

- Дело? - дернулся Михей рукой к поясу, где, бывало, носил шашку. Да кто же вас родил, колхозы, мать вашу за ногу?

- Родили меня, скажем, мать с отцом, но я теперь и сам с бородой, родителей докармливать буду, а жить позвольте не по их уставу и воле, а новым разумением...

- Каких только дураков не видал, а такого еще не рожал белый свет, не дает говорить Якову Михей. - Были когда-то зачинщики Советов без коммунистов, а тут заковыристее получается: коммунисты без Советов! Капитаны без пароходов. Ядро без земного шара. Не может быть диктатуры партии - нет такого словосочетания, есть диктатура пролетариата. Понимаешь ли ты, дурья голова, что диктатура пролетариата может осуществляться т о л ь к о через Советы, через народную выборную власть. Иначе диктатура пролетариата превратится в диктат кучки. Партия большевиков сильна не сама по себе, а народом, властью народа, а власть у нас одна - Советская. И потому замахнулся ты, Уланов, не на Советы, а на партию - как бы тебе партийный билет не положить! Мы это еще обсудим. А пока хватит об этом. Мы не в цирке. Тут не балаган. Я лишаю тебя слова и мандата. Переходим к следующему вопросу: о работе культмассовых организаций...

Слова Михея отрезвили поддакивающих Якову - и мигом перекрасились они, не выпуская однако из вида свою постоянную мишень, цель председателя стансовета. Переглянулся струхнувший Сучков с Золотаревым. Комдив аж глаза зажмурил от возмущения, что творит Есаулов на этом заседании: пьяным дурачком представил Яшку, контру выгораживает, смял, скомкал вражью вылазку, а надо нынче же ставить вопрос об исключении из партии врага народа, и не только из партии - из общества.

Поднимаясь по служебной лестнице, честный, исполнительный, полагающийся на ум и решения старших по чину, Сучков с годами тучнел, брил розово голову "под Котовского", ходил в фуражке "под командарма", поставив себя целиком в служение закону, который понимал как предписания сверху. Но, занимая начальственное место, полностью чужим умом не проживешь приходится и самому думать, решать. Да и показатели в работе тоже важны сколько врагов выявил, сколько провел операций. А то недолго и отставку получить.

И в крошечном, не по его фигуре, блокнотике Сучков черкнул карандашом: Уланов - аннулировать Советскую власть... Есаулов - ...Долго думал начальник НКВД, никак не подступишься к станичному Робеспьеру. А валить его надо - еще со времен раскулачивания Михей вставляет палки в колеса Сучкову, показывая его несостоятельность. Лишь на третьем ораторе Сучков против фамилии Есаулова старательно вывел: антипартийные слова... Поскольку слов таких не было, обвел написанное кружочком, что означало: не на сейчас, а на будущее. Дело Уланова спешное.

На допросе Уланов не только не отрицал свою "идею", но старался втолковать, вдолбить ее в голову следователя, что дало обратный результат: следователь оправдал его, никакого криминала не усмотрел, записал так: ахинея вредная, но она из желтого дома, умопомрачение, расстройство сознания, сумерки души. И по станице поползли слушки, что Яшка Уланов тронулся умом. Беседовал с ним Михей. Яков упирался, ощутив терпкую сладость мученичества, подвижничества "за правду".

- Значит, имеешь желание пострадать? - спросил под конец Есаулов.

- За народ, за идею. Но страдать мне осталось не долго: вот-вот придет ответ на мое письмо от Якова Давидовича, газета рассудит.

- Адрес-то у него сменился, у Якова Давидовича, что ж ты газету не читаешь - он уже поди на да-альнем востоке. Смотри, кабы не встретиться там вам в одном бараке. Последний раз говорю: откажись письменно от своей брехни, мол, нашло затмение, пожалей семью. В партии тебе делать нечего. И в колхозе. Ступай.

Из партии Уланова исключили. С мнением следователя Михей не согласился - Яков вполне нормальный. Председатель стансовета предложил отправить его с семьей на выселки, верст сорок от станицы, в Киркиля или в Буруны, землю пахать, лечение от всякого бреда верное.

В НКВД скорректировали предложение Михея, который сам давно на заметке: отправить Якова без семьи, на казенные харчи, куда Макар телят не гонял, в Восточную Сибирь, на пять лет.

Туда бы и Михея пора, да материал не весь подобран, а пока Есаулова сняли с поста председателя стансовета и выбрали председателем колхоза имени Тельмана.

ВРАГИ НАРОДА

Давно собирался Михей Васильевич к егерю Игнату Гетманцеву - была еще одна думка - и наконец выбрался. Домик егеря стоял в самом сердце Чугуевой балки - одной из многочисленных промоин, сбегающих в Подкумскую долину. Сверху балка похожа на рыжий хвост огромного быка, снизу - на его чудовищно мощный лоб, заросший лесом. Скалистые ребра, поросшие ясеневой и кизиловой шерстью, источают ледяные родники, собирающиеся в звонкую речушку.

С детства знает Михей эти яры, сизую дымку, смирное осенью солнце, трепетный, сторожкий шелест тонких в тесноте общежития деревьев, волнующий страх одиночества. В плен берут пни, засевшие в лопухах и лилиях, резкий, предупреждающий крик сойки, кости, полузанесенные песком, близкая - рядом, но недоступная синь неба, медленно текущая над балкой глубокой рекой.

Сказать по правде, Михей хотел бы здесь умереть, пусть неприметно зеленеет могила-холмик, а памятником будет гора в прохладных зарослях, в блестящем поту кварцевых жил, с множеством потаенных балочек, где ржавеют старые гильзы, штыки, монеты.

Егерем тут был когда-то и Михей, с Игнатом же, до революции, после службы.

На свежей нетоптаной полянке конь остановился, упирается, Пронизанный полуденным светом лес обдавал запахом созревающих для осеннего полета листьев. Речушка звенит глухо - под буреломом и сушняком, как некогда подо льдом. Всаднику не по себе. Он на открытом месте. А конь зря не остановится. Михей присмотрелся к вековой иве, космато загораживающей тропинку. Проняла дрожь: так и есть - человеческие глаза. Тихо потянул серебряный кольт.

- У робел? - вышел из-за ивы Игнат Гетманцев. - Я давно за тобой слежу.

- Помнишь подъесаула Маркова, что на германской любил часовых заставать врасплох, пока один не пропорол его штыком? - злится Михей за страх. - Я же стреляю скоро и метко.

- Думал, какой клад ищешь, болтали, что атаманская сотня зарыла тут два пуда золотой монеты.

- Я ж в атаманской сотне не служил! - прячет Михей кольт.

- Не серчай, служба у меня такая - людей проверять, браконьеры тут с ума сходят - восемь медведей осталось в лесу, ну и ходят вокруг них с ружьями. Поехали наверх, я там кулеш варю.

Лесная дорога уходит круто в небо. Наверху ковыльные курганы, и будто сразу за ними острые папахи Белых гор. Стреножили коней, пустили их на траву, присели к костру.

В станице на егеря смотрели как на палача. Будто из-под земли, возникал там, где казаки воровски рубили лес. И давно он приговорен станицей к смерти, только никак никто не мог решиться на исполнение приговора. Неудивительно, что говорили о нем, будто жестокостью он жену в гроб вогнал.

Буро-красное лицо, пронзительные, как стволы ружья, глаза, кожаный пиджак, пахнущий звериной псиной и лесными цветами, болотные сапоги, кинжал и винтовка. В станице бывал он редко, ходил по базару, пил вино с горцами-объездчиками и уносился в свои владения - балки с таинственными лесами, позолоченными траурным солнцем осени, припорошенными зимой, подернутыми весенними туманками, синими, настороженными, как уши боевого коня.

Был Игнат лихим кавалеристом в полку Михея, хорошо брал языков, но после прекращения огня проиграл в карты гимнастерку вместе с орденом. Наказали его так: перестали замечать, демобилизовали. Ушел Игнат с женой охранять сказочное добро - горы, леса, дичь. В Долине Очарования, так все больше называли балку, близ развалин старинной крепости стоял их белый домик. По свидетельству Игната, однажды он нашел жену мертвой, будто ударилась в припадке об угол стола. Следствие это подтвердило. Но толков и пересудов было немало, тем более что и похоронил он жену не на общем кладбище, а в чудесной балочке, где вечно журчит родник и лепечут нарядные белолистины. Бабушка Маланья Золотиха рвала кизил и видела: сидит егерь на могиле и так горько убивается, так плачет, что станичники решили: кается, убил жену, изверг. Иные говорили, что ходит к нему покойница в лунные ночи на свидания, только глаза у нее закрыты и грудь ледяная.

Раз в грозу девчонка отбилась от подруг в лесу. Из ущелья выползала темноголовая ночь. Девчонка набрела на домик егеря. Пугало отсутствие окон. За глухими стенами чудились котлы кипучие, ножи булатные. Гром раскалывал горы, как рафинад для исполинского чаепития. Буйствовали, как казаки на земельной сходке, чистопородные дубы, прочищенные, словно в парке. Девчонка кинулась бежать. Егерь догнал ее и привел в домик. Внутри тепло, лампа горит, пахнет медом и горькой калиной, а окна заложены кирпичом. Игнат накормил девчонку, показал, как запереть дверь, позвал ей на забаву из-под кровати ручного ежа и уехал в блеске молний и шуме воды. Утром он привез ее в станицу, когда сотни людей вышли искать пропавшую. "У, зверюга!" - ругались люди при виде лесника, вырвав у него девчонку, держащую в косынке ежа.

- Завидую тебе, Игнат, - помешивает кашу Михей. - Какие владения себе отхватил - красота!

- Трудная эта красота - за неделю три топора отобрал и одно ружье, опять обещались убить. Топить бабам нечем, а как я им дам рубить такие породы - ягодный лес! Народ знаешь - казачество! Берите, говорю, сушняк, тут на десять станиц хватит, нет - рубят зелень, красное дерево!

- Готов твой кулеш, а фляжка моя.

- Есть? - по-человечески обрадовался егерь.

- Полная.

- А я тут волчий выводок припас, пойдешь?

- Обязательно. Теперь о деле - не охотиться приехал я.

- И не за делом, - перебил Игнат. - Вижу, заморился ты в станице...

- Вроде так, раны приехал зализывать, а все-таки сдаваться не стану давай говорить о деле. Решили мы Каменушку засадить ясенем. Агроном наш, язва, против лесов. Ты как думаешь?

- Мы, лесничество, все время подсаживаем леса. Ясень в Каменушке приживется, можно и бук, орех. А сосна сохнет.

- Не пойдешь к нам лесным бригадиром?

- В колхозе мне делать нечего, а помочь могу. Силенки-то у вас хватит? Лес разводить - не лук на грядках. Не перемудрите. Слыхал, что и озера хотите прудить, осетров вылавливать...

- Посмейся, а вот карпами тебя скоро угостим и утятину будем продавать тоннами...

Холодный глаз луны чутко выглянул из-за утеса, осмотрелся, зябко посеребрил лес, ковыль, волчью шкуру, растянутую на плетне. Перед утром синеватый иней чуть тронул травы и цветы, но только для свежести, без вреда.

Днем стреляли голубей, осматривали питомник, перекуривали, вспоминали сражения, пили чай из котелка, с вкусным дымком.

Игнат провожал своего командира. Его конь шел спокойно и легко. Конь Михея мудрил, притворно пугался птиц, кустов, прядал ушами, норовил укусить лесного коня. Выехали к началу балки. Как все, она начиналась неприметной точкой, ложбинкой в ладонь, а внизу трехсотметровые скалы и развал боков на версту. С кургана хорошо виден тракт, круто и прямо летящий на станицу. Дорогу проколеили казачьи лошадки сотню лет назад. Тут мчался, загнав под станицей лошадь, Печорин. Скакал и автор Печорина, убитый неподалеку. Ехали солевары, купцы, курьеры. Шли богомольцы, нищие, бродяги. В солнечно-мглистый день по этой дороге въехал в станицу молодой учитель истории, гранильщик алмазов Наум Попович, ставший другом Дениса Коршака...

- В девятнадцатом году, - вспоминает Игнат, - мы тут спускались с Денисом. Дождь со снегом, ветруган дул, вода по буркам текла, на сапогах пуды грязи с соломой, отвалится ком - коленкой до бороды достанешь, так легко станет. И в тот же день нас Греков фотографировал. Свою карточку я потерял, а Дениса берегу.

- Покажи, - просит Михей.

Сидит, запрокинув ногу за ногу, стройный, в кавказской рубахе, комиссар. Серебряный, с набором пояс. Казачья шашка. Сложенные на груди руки, видны большие часы. Каракулевая Шапка заломлена. На сухощавом лице спокойные, уверенные глаза.

- А встречал он нашу сотню с фронта в другой одежде - весь в кожаном, - говорит Михей. - На этой же дороге. Будем тут грейдерное шоссе тянуть, по бокам абрикосовые полосы...

День полон шорохов трав, синей нежности, воспоминаний. Вдруг защемило сердце - не хочет председатель колхоза ехать в станицу, любо ему с Игнатом в революционную даль смотреть. Но час все-таки наступил. Всадники пожали руки и разъехались.

Михей Васильевич много читал. Иногда - путешествия, фантастику, уносясь от действительности в прошлое, необычное или несбыточное. Но чаще - Льва Толстого и Максима Горького, наиболее близких ему писателей. В "Войне и мире" он любовно перечитывал:

"Эсаул Ловайский - третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек с узкими светлыми глазками и спокойно-самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро, и неловко, что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек, составляющий вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо".

Михей Васильевич поражался гению Горького, который, не будучи казаком, как и Лев Толстой, сказал всю - от ногтей до волос - правду о казаках. В один и тот же день Алеша Пешков видел, как пели казаки - и это были полубоги, спустившиеся на нищую землю в золотых доспехах, и как вечером они столкнули с обрыва над Волгой изнасилованную ими женщину, представ как чудовища зла, - и обе правды были справедливы, истинны.

В серый блокнот из планшета Коршака выписал слова Николая Васильевича Гоголя, обожаемого за "Тараса Бульбу".

"Один татарский наезд разрушал весь труд земледельца: луга и нивы были вытаптываемы конями и выжигаемы, легкие жилища сносимы до основания, обитатели разгоняемы или угоняемы в плен вместе со скотом. Это была земля страха, и потому в ней мог образоваться только народ вонственный, сильный своим соединением, народ отчаянный, которого вся жизнь была бы повита и взлелеяна войною. И вот выходцы вольные и невольные, бездомные, те, которым нечего было терять, которым жизнь - копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти, которым везде грозила виселица, расположились и выбрали самое опасное место в виду азиатских завоевателей - татар и турков. Эта толпа, разросшись и увеличившись, составила целый народ, набросивший свой характер и, можно сказать, колорит на всю Украину, сделавший чудо - превративший мирные славянские поколения в воинственные, известный под именем Козаков, народ, составляющий одно из замечательных явлений европейской истории, которое, может быть, одно сдержало это опустошительное разлитие двух магометанских народов, грозивших поглотить Европу".

Его пленяли казаки Пушкина, Лермонтова, казаки Сибири, Средней Азии охотники, землепроходцы, строители, воины. С восторгом читал он книгу шведского путешественника, который просил русского императора дать ему в проводники по Центральной Азии казаков, обещая в благодарность за это посвятить книгу о путешествии царю, и который посвятил книгу двум безграмотным казакам-проводникам - столь рыцарственно проявили они себя в путешествии.

Михей Васильевич радовался, когда открывал национального героя, ученого, поэта - казачьих родов. И поселилась у него мечта: создать красное казачество на границах новой России, людей особой воинской породы - один против ста. В ответ на это Михею Васильевичу говорили:

- Ты все от казачества не отвыкнешь. Ленина читал? У Ленина о казаках не встретишь хороших слов. У него что казак, что жандарм - одно и то же.

- Ленина я читал, - отвечал Есаулов. - В его статьях, правильно, не встретишь одобрительной оценки казаков царского покроя, которые подавляли рабочие выступления. А "Казаков" Толстого любил, а Советы казачьих депутатов были созданы не без ведома Владимира Ильича.

Это пристрастие Михея Васильевича к сословию окраинных людей России прошлого не раз приводило его к нежелательным столкновениям, к резкости, нетерпимости, ошибкам. Случалось, что Есаулов действительно был неправ, смотрел назад. Его недоброжелатели стали доказывать, что в душе красного командира, коммуниста еще гнездился сословный дух. Взяли его на карандаш. До поры до времени. До первой волны.

И волна прихлынула.

Старое еще поднимало свою змеиную голову.

В виноградной беседке Ульяна Есаулова гостя потчует - Сучкова чаем с вишней поит, дрожат кольца на пальцах.

- А мы заждались тебя, Михей, - поднялся начальник НКВД. - Порядок и форму знаешь - сдай оружие.

- Мне оружие Орджоникидзе вручал!

- Нету его, Орджоникидзе, сдавай нам.

- А вы кто такие?

- Солдаты революции. А ты враг революции.

Обезоружили. Увезли в появившемся впервые ч е р н о м в о р о н е глухом тюремном автомобиле. Допрашивали три ночи. Несколько раз заставляли писать автобиографию, начиная с прадеда, линейного казака. Отыскалось пятно: дед Михея был помощником атамана, чем Есауловы втайне гордились не лыком шиты! - и чего не скрывали, атаманами были и Ермак, и Разин, и Пугачев, и Платов, и Богдан Хмельницкий, но слово а т а м а н после семнадцатого года лучше было не соотносить с собой. Т р о й к а судила:

"...и за антисоветские действия на посту предстансовета, выразившиеся в спасении двух церквей, массовом раскулачивании середняков и бедняков - с целью вызвать мятеж, а также в ущемлении прав отдельных полноправных граждан, - снять с должности председателя колхоза, из партии исключить... Учитывая ходатайство и поручительство крайкома партии, заключению не подвергать... Просить Верховный Совет лишить ордена Боевого Красного Знамени... звание воинское снять... передать в гарнизон из музея личное оружие бывшего героя гражданской войны"...

Так сработал донос на Михея. Крайком партии с превеликим трудом сумел отстоять своего любимца от пули или решетки. Неграмотный донос подписан несколькими неразборчивыми фамилиями - этого было достаточно. О затаенной против него змеиной злобе Горепекиной Михей знал - он ведь ей всю карьеру испортил. А Золотарев, член тройки, предлагал дать Михею в ы ш к у высшую меру наказания, расстрел. В доносе, по-видимому, под диктовку писалось, что Михей - тайный христианин, выступал в защиту врага народа Якова Уланова, с которым неоднократно пытался аннулировать Советскую власть на местах, что он не одобрял генеральную линию, а о колхозах сказал прилюдно, будто в станице колхозы разнятся между собой, как одно кулацкое хозяйство с множеством бедняцких. В самом деле Михей так сказал на одном собрании, потому что среди семнадцати колхозов - имени Тельмана пользовался особым вниманием и средствами, и Михей хотел все колхозы сделать богатыми, а не один, образцово-показательный. Вновь напоминалось в доносе, что один брат Михея белогвардейский полковник, другой кулак, и оба ныне в бегах от Советской власти.

- Никакой он не полковник, дурак! Он сотником кончил германскую.

- Если впишу эти слова в протокол, крышка тебе, - сказал Алтынников, новый прокурор, присланный в станицу в горячие дни, как на уборку урожая. - Извинись.

- Извини, - переломил себя казак.

- Извините! - поправил его толстогубый прокурор.

- Извините, - повторил Михей, заливаясь смертным потом, врачей-то придется признать, сердце отказывало на допросах.

- Вы свободны, - сказал прокурор.

Михей стоял перед ним, жалкий, сгорбившийся, с обрезавшимся, небритым лицом, рядовой враг народа, которого даже не посадили, а просто выкинули в единоличники, лишив права голоса на пять лет.

- Можете идти, пропуск у часового, в списке.

- А партбилет? - просительным шепотом сказал Михей, отлично понимая нелепость своих слов.

- Не прикидывайтесь идиотом!

- Мне кольт Серго Орджоникидзе дарил, там надпись, не затеряйте его...

- Пошел вон! П-паскуда...

На площади Коршака гулял ветер.

На обелиске высечены трое в гранитных шинелях, со знаменем пурпурного камня. Один ранен и двое других поддерживают товарища. У раненого лицо Михея. Не угадали мастера композиции на обелиске, Невзорова и Анисим Лунь, - двое давно погибли, а Михей как раз жив, но ранен точно. Все трое тревожно смотрят на запад, прислушиваются к отдаленной канонаде пушек. Ярко-красные канны цветут на квадратной клумбе-могиле.

От памятника Михей пошел домой, выбирая переулки поглуше, безлюднее. Присаживался на камень у какого-нибудь двора и отдыхал - может, пойти все-таки к докторам, сердце будто кто ладонью стиснул и не пускает биться.

Пыль, трава, одиночество. Белые горы Кавказа.

Равнодушие к собственной судьбе.

Ночью сидел в звездном саду. Ремень ему вернули, деревья крепкие, выдержат, вот хоть яблоня, что посадил Михей в день своей женитьбы. Есть и патрон в сарае от двустволки, можно прикрутить его к деревяшке и ударить по пистону хвостом напильника, промаха не будет... Есть браунинг-кастет, и три обоймы к нему добыл Михей, но будто чуял обыск, в колхозе спрятал.

Ну нет! Хрен вам в глотку! Не доставит радости врагам народа, а он их видел нынче в лицо! Они пусть стреляются, пока не поздно - придет на них революционный суд! А Михей еще повоюет! Чужие судьбы заставляли его жить, стоять до последнего за Советскую власть.

Чужие судьбы... Расстреляли пекаря Семена Кириакиди - отказался показать на соседей, что они п р а в ы е у к л о н и с т ы. Семен не понимал этих слов, он лишь с трудом писал свою фамилию. Осиротели четверо малых детей. Ивана Бекешева, землекопа - семь душ детей, - заставляли выдать десять врагов, засевших, по мнению тройки, на Деловом дворе, где работал Иван. Деловой двор - кузнечно-слесарные мастерские. С задачей Иван не справился. Пришлось хлопнуть его самого. Был Иван богатырь видом - на голову выше Сучкова, и как-то поборол в бродячем цирке приезжего борца, мастера французской борьбы.

Прошло двадцать с лишком лет со дня революции. Победила Советская власть, закрепленная новой конституцией. Есть в той победе и доля Михея. Но борьба не кончилась. Поэтому бывший член ВКП(б), орденоносец, награжденный почетным серебряным оружием, председатель нашей станицы Михей Васильевич Есаулов тихо выехал со двора в темную, ветреную ночь, таючись. Решением коня реквизировали, но лишь на бумаге - так никто и не явился за конем. Лицо всадник скрыл башлыком, как абрек в набеге, как заговорщик, повстанец. За поясом под буркой крестьянский, пугачевский топор.

Конь-братишка все понимал, чуял напряжение в теле всадника, шел споро, но без лишнего, бахвальского цокота копыт - не на параде. А когда впереди буркнул голос и блеснули искры цигарки на ветру, и вовсе пошел по-змеиному, бесшумно. Миновали и - легкая рысь, галоп, аллюр по мягкой пыльной дороге в сторону лесных балок. Из-за зловещей Монах-скалы тускло глянуло раскаленное пушечное жерло луны и тут же исчезло - дорога пошла низом, садами, над речкой.

Темь безудержная, беспредельная, замогильная. Одиночество, ветер и жуткая воля. Страшно шумели камыши. Стыдясь коня, Михей всхлипнул лишь в шуме болотной рати. А когда ветер примерк, ласково потрепал холку коня: ничего, братец, казакам не привыкать к дальним странам. Доедем и мы до утра-солнышка!

Ночная Чугуева балка. Луна надвое распахала ее - одна сторона черная, лесная, другая в тусклом, мертвенном свете, ковыль-трава. А по долине едет мертвый рыцарь, прикрученный к седлу, свесив голову на грудь. Вот и мрачная сторожка лесника Игната Гетманцева, что командовал в полку Михея эскадроном разведки.

- Игнат, пусти, я это, Есаулов... Какой, какой! Михей, тебе говорят! На всю жизнь вас испужал Спиридон...

Не зажигая огня, сидели у каменного очага. Помешивая жар, Михей поведал о случившемся, просил приюта, пока придет ответ на его письмо в ЦК ВКП(б). Он на свободе, но береженого бог бережет, лучше пока пересидеть смутное время, взять могут в любую минуту, обвинив хотя бы в краже коня конь ведь реквизирован. Попросил наведываться в станицу, держать связь с секретарем горкома партии Кларой Арамовной Овчинниковой, которая не согласна с тройкой в деле Михея, но с тройками тогда не спорили люди и повыше Овчинниковой. Она и отправила в ЦК письмо Михея, тайно, спецпочтой.

- Может, зря ты бился с братцем Спиридоном? - потрясен несправедливостью Игнат.

- Когда? - показал красные от жара в печке зубы командир Игната.

- Когда с германской вернулись.

- Еще раз такое спросишь, я тебе не гость и не товарищ.

- Дык, Михей Васильевич...

- Никаких дык! Контра голову гадючью высунула, только она в переодетом виде. Советская власть и хотела бы, да не сотворит беззакония такая у нее природа, а вот под маской ее много еще нечисти по земле ползает. Есть ошибки и у наших настоящих товарищей, люди ведь не из железа, это говорится так: железные большевики... Железного бы пуля не взяла - да и не возьмет нас никакая пуля!.. Был тут один из Москвы, под видом работника газеты, вырядился точь-в-точь под большевика, а чуяло мое сердце: или эсер бывший, или батьки Махна соучастник по анархизму. Так и вышло: контра! Гражданин Золотарев, дюже хорошо тебе известный наш комдив, а ныне частник, говорит, что я отстал, не вышел из девятнадцатого года, когда Колчак, Юденич и Деникин мертвую петлю накидывали на шею России да промахнулись. А я и не вышел. И выходить не собираюсь. Война с контрой не кончена - долго она будет вылазить на свет божий в разных обличьях. У тебя какое тайное оружие есть?

- Господь с тобой, Михей Васильевич, вот винтовка, кинжал - инвентарь лесничего, все числится в НКВД.

- Не бреши. Так я тебе и поверил. Давно я хочу всю станицу обыскать, все чердаки-подвалы. Чтобы казак да не сохранил с давна, после стольких войн, какой-нибудь завалящий револьвер или винт - не верю. Дай его мне на время, мало ли что!

- Не могу, сам же потом и отправишь меня в Нарымский край за тайное хранение.

- Неси-неси, а то, может, кто заследом ехал.

- Лишек у тебя один есть в характере.

- Какой?

- Честность у тебя дюже большая, жить с тобой людям тяжело - не одной честностью мир стоит.

- А вот будет стоять! И правдой!

- Я нынче бабу в лесу захватил - дуб заповедный срубила. По правде, я ее должен упечь в тюрьму, а у нее трое детей, вдова, в сумке оладик черный, лет сорок ей, а голова белая. Отпустил. И топор отдал. Конечно, до повторения... Выпить хочешь?

- Дай, и перекусить чего-нибудь, давно не ел - в глотку не лезет.

Выпили по кружке.

- Хороша? - спрашивает хозяин.

- Огонь!

- Вот тебе и честность, - смеется Игнат. - Самогонка это, незаконная, сам сварганил, крыша в кладовке прохудилась, сахар подмок - полмешка, я его и успел обработать.

- Ну, будя-будя агитацию разводить! Придет и самогонщикам конец... Знатная арака получилась... А с виду - вино.

- Соку кизилового пустил для цвету, а то она дюже синяя, да и дух сивушный кизил отбивает...

В ту же ночь Игнат спровадил коня Михея к своим друзьям карачаевцам в горский табун, верст за пятнадцать.

Потянулись унылые, мокрые, в багряном холоде осени, невыразимо прекрасные грустью прощания и оттого еще более мучительные дни быстротекущей жизни. Это осеннее чувство роднило Михея и с Марией, и с Глебом, и с Антоном Синенкиным. То ли обреченность в себе чуяли эти четверо, то ли в самом деле страшно коротка человеческая жизнь.

Дослав патрон в патронник, бродил Михей по волчьим тропкам, подолгу смотрел с вершин балок в туманную даль станицы, жег неприметные костры, вялил добытую в речке форель, зорко озирался по сторонам - не дай бог встретить кого из станичников или напороться на отряд НКВД. Иногда и ночевал в лесу, свыкся с волчьим житием.

Примостившись у камня, часами писал что-то в сером блокноте Коршака химическим карандашом, слюнявя его языком, от того синим, как виноград у сторожки. Еды и отдыха вдосталь, а похудел, почернел Михей Васильевич, один, как лист осенний, чудом уцелевший на ветру. Он был уже в том возрасте, когда силы в человеке не прибывают, а убывают, как вино сквозь прохудившийся бурдюк, и когда хочешь не хочешь, надо иметь теплый угол, прочность, опору в детях и друзьях. Он же опять в горах да лесах скитается, как раньше в этой балке бедовали его братья и многие станичники - иные и кости свои тут сложили.

Игнат регулярно наведывался в станицу и город, слившийся с ней. Заходить в горком к Кларе Арамовне не резон - по каким таким делам, спросят в приемной. А вот не торопясь проехать под окнами ее кабинета можно, тут подозрения никакого. Он сперва на площади покрутится на коне, будто разглядывая товары на прилавках, потом к окнам. Овчинникова мотнет рыжей головой - нет. И, не спеша, лесник уезжает. Зашел разок и к начальнику НКВД, по службе, мол, из патронов выбился. Сучков дал ему три обоймы. Поговорили о том, о сем. О Михее Сучков ни полслова. Дым из трубы Михеевой хаты идет - дома, значит, Ульяна, не трогают пока.

И день настал: Овчинникова кивнула Игнату - да! заходи! Пришла реабилитация Михею Васильевичу. Сказано коротко: восстановить в партии. Значит, и в жизни восстановить. А то уже Ульяну турсучили: где муж?

Кабы конь Игната не казенный, он бы загнал его в тот раз. Скакать тут не много, верст десять - пятнадцать, но хотелось пулей лететь с такой радостной вестью - и на этот раз победила Советская власть.

Молча выслушал Игната Михей и торопливо ушел в самую гущину барбарисовую, к звонко бегущей речонке, дочери мощного в верхах родника, что пополам с нарзаном. Не возвращался долго. Лесник обеспокоился - и с радости люди сигают в пропасти, пошел следом, шаг у егеря бесшумный, путь разведчика не виден.

Сидит Михей на камне-валуне, и плечи его вздрагивают - неужто? Эх ты, казак, а еще к девкам шутя собирались! Да и то сказать, большие тягости падали на эти плечи. Егерь тихо удалился, дал командиру выплакаться, выгоревать, а потом подошел шумно, насвистывая песню кавалеристов времен гражданской войны.

К вечеру привел вороного брата из табуна, и тут опять вышла конфузия с геройским казаком: прыгнул, как встарь, Михей в седло, да не тут-то было, только охнул, за левый бок схватился, как простреленный, и долго отлеживался на холодной блекло-желтой траве. Диагноз поставили сами: сердце. Может, и сердце. И камень в огне лопается, а тут огни до сих пор полыхают. Но сильны горные травы и дикий мед в избушке лесника - за день согнали с сердца порчу-сову.

- Ну, спасибо тебе, Игнат, за все, - сказал на развилке Михей.

- А наган?

- Какой наган?.. А-а, этот... Нехай еще со мной побудет.

- Как же ты, честный человек, слова не держишь? На время ведь брал!

- Правильно. На время. Так оно ж еще не кончилось, время!

- Ну и ухорез! - закручинился от потери ценного казачьего имущества Гетманцев.

В горкоме партии вернули партбилет. В НКВД отдали именной кольт, а за орден извинились - затерялся в суматохе последних дней, начальство спешно менялось. В результате этой перемены и Сучков, и Алтынников получили в ы ш к у: открылось, что они - враги народа. Сучков успел повеситься. Золотарева отстранили, и он уехал в Москву искать правду и сбежавшую с деньгами и золотом жену - Тамара Эрастовна тоже оказалась врагом народа, через того летчика, что посадил свой самолет на чужой льдине - вроде авария, а на самом деле враг народа, докопались в НКВД.

УЛИЦА БОЛЬШЕВИСТСКАЯ

Осень эта даром не прошла - сдавало здоровье. Михей Васильевич стал председателем общества охотников. Но больше ходил на процедуры воспользовался наконец благами курорта, лечебниц, источников минеральной воды. Часами сидел в саду - врачи прописали климатолечение. Смотрел на отодвинувшийся выше Эльбрус, на вечный плеск неостановимой речки, в которой синь переходила в зелень, а стеклянная прозрачность - в тьму воронова крыла. В ненастные дни, когда по саду бегут туманы и дожди, прибивая к земле палые листья, читал в своей каморке книги о казаках и путешествиях.

Раз десять на день сходит к коню, чистит, холит, кормит. Ульяна ругалась - зачем он, конь? Лучше корову держать на том же сене. Не понять бабе казачьей услады. В старину безопасней было жену-красавицу иметь, нежели статного скакуна. Не один Азамат сложил голову за коня. Людская зависть приметила: держит охотничий командир боевого коня, а он, может, Красной Армии позарез нужен. Дошли эти базарные разговоры до Михея Васильевича. Вычистил коня, как монету, покрыл малиновым седлом, взнуздал серебряной уздечкой и прискакал в воинскую часть, в соседний город.

- Берите, дорогие кавалеристы, хороший конь, с пальца выпоил, сам обучил военному делу!

- Что вы, товарищ комполка? - смутились кавалеристы, а глаз от коня оторвать не могут.

Вернулся Михей на электричке, бодрился, шутил, по поубавилось его земное солнышко. Тяжело казаку без коня.

Ходить на охоту здоровье не позволяло. Завел удочки. Посидел часа два на рыбалке, плюнул и удочки те сломал - не по нутру ему такая жизнь.

И не по нутру ему Ульяна, ударившаяся в собственность. Собственность - его главная неприязнь. А Ульяна разводила птицу, овощи, держала кабанов, торговала медом, фруктами. Михей выговаривал ей, но жена плакала:

- Что ж я, сиднем сидеть буду? Я без дела не умею жить.

Это Михей понимал - трудно жить без дела. В эти дни он сдружился с Иваном Есауловым, работником Глеба. Иван помогал колоть свиней, обрезать деревья, копал огород. Михею приятно поговорить с ним о разных забавных и страшных случаях из богатой истории нашей станицы. Да и спать на вольном воздухе вдвоем сподручнее.

Михею Васильевичу не забывали прислать пропуск на трибуну в дни революционных праздников. Он числился еще председателем ПВХО, но по существу доживал свой век как ветеран, как почетный гость станицы. Оставшись не у дел, он даже завел шуточный роман с Марией, бывшей невесткой. Томился, когда она долго не приходила в гости, и загорался, как электрическая лампочка, когда она открывала калитку.

- Не так, Маруся, получилось, - говорил он Марии при Ульяне. - Мою бы надо за Глеба выдать - у них хватка одна, а нам с тобой пожениться!

- Кобель старый! - улыбалась дородная Ульяна.

- Как ты могла его полюбить, волка? - спрашивал он Марию.

- Дюже красивый был. Усы с ума сводили.

- Зверь - он завсегда красивый, чистый, бессовестный.

Михей смотрит на Марию, и разговоры у них одни - о колхозных делах, о новой жизни. Старый мир ненавистен Михею. Богомольный казак Никита Верный зашел к родне покурить, ушел, и обнаружили - деньги с божницы пропали. Сестры Семиглазовы удушили мать за узелок денег, припасенных на смерть. Жена коновала Забарина тайком выучилась грамоте, муж узнал и избил сатану...

- Хорошо все-таки, - говорит Михей, - что речка эта казачья обмелела, на рукава пошла - я вот тоже рукав, - в песках и лиманах теряюсь... А новым родникам надо давать ход, чтобы стекались они в большую реку новой жизни...

Дивно Марии и Ульяне слушать эти слова. Смысл ясен, но больно чудно говорит старый большевик. А он еще чуднее закручивает:

- Вчера глядел, как леса в горах горят. Змейка малая красная ползет. Навстречу ей такая же гусеница. Рядом каменья-рубины тлеют. В ущелье волчий глаз светится. А ну-ка приложи бинокль к глазам - какой там дровосек орудует, жрет версты дуба и ореха, трещит, шипит, гонит зверя и птицу, камень плавит - близко не подойдешь. Так и прошлое наше - без бинокля тихое да золотое, песенное и нарядное. Слава богу, обмелела речка казачества, в турбины ее загнали, а то она все сады, долины размоет...

Болезнь Михея в станице понимали по-всякому. Однажды тихонько кто-то поскребся в дверь. Заглянула серенькая мышка-старушка из монашествующих, умильная постница, поклонилась хозяевам до земли, прошелестела древесно:

- Михей Васильевич, родной ты наш, от Хмелевых я, не откажи младенчику, будь отцом крестным, на завтра назначено, прямо в церкву и приходи...

Бледная ярость перекосила лицо председателя:

- Может, и в попы записаться? Да садики-огородики разводить, да яблочками на базаре торговать? Не будет этого! И скоро все церкви сломают!

Еле успокоили кавалера. Но не совсем. Тише, но и решительнее сказал:

- Лет мне за пятьдесят. Чудок поизносился котелок. А вот пойду на чертову горку Эльбрус, посижу у нее в седле! Кабардинец Хилар Хаширов еще в 1829 году взошел на Эльбрус. Англичанин Дуглас Фрешфильд поднялся в 1857 году. Топограф Пастухов с казаками ходил. Киров взял вершину. Вот и я подержусь за Гриву Снега!

И, чуть поздоровев, он стал председателем спортивного и оборонного общества, вербовал из подростков будущих альпинистов, стрелков, парашютистов, летчиков, танкистов. Сокрушался, что тиры в стране не бесплатные, дорого стоят велосипеды и мотоциклы. Воевать-то придет я. Враги готовятся. Сжимается бронированный кулак немецких дивизий. Маршируют "Мертвая голова", "Стальной шлем", "Викинг", "Желтый слон", "Эдельвейс"... Волны тевтонцев победно топчут Европу. Римский орел легионеров снова расправляет крылья. Бог Вотан воскрешен. Выпущены из стойл железные кони Круппа. Гудит грани г Парижа, Праги, Варшавы. "Смерть и ненависть! Кровь и пламя!" Черепа сорока веков смотрят пустыми глазницами на Восток - Запад снова готовил меч, крест я огонь.

Думая о казачестве, Михей Васильевич вспоминал Спиридона, пропавшего без вести. И клял его на чем свет стоит. Скажите, пожалуйста, что делает человек, пойманный на месте преступления? Уменьшает свою вину. Не так поступает казак Спиридон Есаулов. Когда его, белого сотника, берет красный отряд, он объявляет себя белым... полковником! И злой плач о гибели казацкого войска вскипал в груди Михея Васильевича. Простой хлебороб, честный, добрый Федор Синенкин берется атаманить в момент, когда атаманской власти история вынесла смертный приговор. О Глебе и говорить нечего - акула, финансовый гений. А если бы всю силу и Спиридона, и Федора, и Глеба, а их было немало, направить в одно правильное русло воевать за Советскую власть! Или вот Мария. Нет-нет да и зайдет в церковь. А зачем? Не терпится ему поскорее построить на всем земном шаре мирную, сытую, красивую жизнь. Мария еще живет на улице, которая называется Старообрядской. Зато улица, на которой жили Коршак и Михей, навечно названа в их честь Большевистской. И улиц таких в стране уже миллионы.

В ГОРОДЕ МАДРИДЕ БЫЛО

Спиридон Васильевич Есаулов добывал стране никель в заполярной тундре, рубил тайгу, рыл канал. Не присвой он себе в момент поражения звания полковника, о нем бы давно забыли. Но причудливо ткали ему судьбу богини жизни.

Казакам не привыкать сражаться в дальних странах - прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников-индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили!

Впоследствии он вспоминал:

- В тридцать четвертом году я совершил побег - за кордон.

В Неаполе афиши разносил театральные. Как на покосе выматывался, но платили неплохо. Тогда объявился у меня дружок, поляк Зданек, машинистом на сцене работал. Стал он мне вроде родного брата - по-русски с ним говорили, он до революции в России учительствовал. Был он членом компартии Италии. Начал и меня подбивать на разные забастовки, а тогда мода на них была. Я и давай жать на администратора: эксплуатация налицо - ни выходных у меня, ни нормы в работе. Раз, два выслушал меня администратор, покачал головой и уволил. Я к Зданеку. Он мне толково все объясняет: был бы ты, к примеру, хоть членом профсоюза, за тебя вступились бы.

Вид на жительство я имел, но подданства не было. А ты, говорит Зданек, мировое подданство прими. Как? А так: вступай в коммунистическую партию. Я же белый офицер! Ничего, грех ты уже искупил, ты крестьянин, рабочий - тебе с коммунистами по пути.

Верный он был человек, Зданек, но губили его женщины - тут он собой не владел. Посмеялся я над его сливами и нашел новую работу.

Работа случалась всякая. Тогда и дворяне русские становились мойщиками окон, прислугой, служили в полиции, а один даже подделывал бриллианты и разбогател так, что, когда его накрыли, сумел откупиться.

Брался и я за разное рукомесло. Но, случалось, сам себе дорогу перебегал. Приступит с ножом к горлу тоска: вынь да положь мне родимую станицу, братьев - и тогда ничто не мило. Нанимаюсь, спрашивают: национальность. Казак, говорю. Такой, смеются, нации нет, русский? А я упрусь, ровно бык: казак, и все. И не берут меня, хотя в документах ясно, кто я. Черт с вами, думаю, русский-то я русский, но казак все-таки!

Так и носился, как дурень со ступой, с этим казачеством, тоску свою прогонял. Пообломали мне роги - брюхо заставит на поклон идти. Все же ночью лежу и про себя помню: я есть терский казак - и я еще повидаю родные станицы, где нарзан-вода с гор бьет!

Стал я членом профсоюза грузчиков - горизонт приобрел. Тут уволили Зданека - неприятность вышла через одну молоденькую актрису. Но парень был ловкий. Устроился на завод и меня туда перетащил. Стояли мы на мойке деталей. Там подружились с мастером Луиджи. Этот сумел уговорить меня вступил я в Итальянскую компартию.

Срам - на собрании слушаю слова против бога и религии, а приду домой и тайком молюсь, как мать с детства научила. Конечно, эти молитвы и были ей, матери, да земле русской. Надежды на встречу с родиной прибавилось. Говорили, что поедут в Россию несколько коммунистов. Я просился в делегацию - не взяли, ехали руководители.

На чужбине много пыли пришлось проглотить. И разглядел я: рабочему человеку, окромя своей партии, податься некуда. Капиталу приходит каюк, стоит он у ямы, но держится цепко, надо гуртом спихнуть его и закопать.

И, скажи на милость, тут я сам стал капиталистом.

Зданек встретил какую-то подругу детства, польскую еврейку, получившую наследство - три такси с гаражом. Зданек решил уехать с новой любовью в Германию, где у нее была фабрика, а автохозяйство продал, почти подарил мне. Машины были старые, разбитые, но я, механик, поставил их на ноги, подкрасил, подмазал, нанял шоферов. И это дело оказалось по плечу. Дядя мой тоже гонял фаэтоны, что раньше заменяли такси, даже Шаляпина возил, он бывал в нашей станице, форель в речке ловил, за вечер в театре брал тысячи золотых и дяде извозчику подавал золотой за сто метров езды от гостиницы до театра.

Были у нас и бедняки, и побогаче меня - один даже пароход свой имел. Однако казус вышел со мной. Постепенно мои машины стали обслуживать местный комитет партии. Доходы мои падали, шоферы работать за так отказывались, я и сам еще не научился жить общим котлом. Раз не даю машину, два не даю. Меня вызывают и давай песочить. Один припомнил мое белое прошлое и говорит: таким не место в партии. Я обиделся и вышел из рядов. Я, себе на уме, не пропаду и без партии... Пропал. У власти стояли фашисты. Такси мои вытеснили машины нового треста, и я с трудом продал их. Стал вылетать в трубу, запахло в моей квартире опять пролетарским духом. На работу меня не берут - коммунистическое прошлое. Обратиться к бывшим друзьям-коммунистам неловко, да и репрессии против них начались, Луиджи посадили в тюрьму.

Тут мне Зданек письмо прислал - они уже с женой жили в Париже, в Германии преследовали, приглашали меня. Я поехал. Оформился на жительство. Зданек подкармливал меня. Свой капитал он вложил в какое-то дело - и прогорел, акциями можно было обклеивать стены клозета. Правда, у них был еще магазин, торговали художественными картинами и красками.

Мне не хотелось быть нахлебником, и, полностью обнищав, я решился пеши идти в Россию - что будет. Зданек не советовал. Если и дойдешь, говорил, дорога тебе одна - в Сибирь. И как раз у него открылась вакансия. Стал я в магазине упаковщиком, но часто обедал с хозяевами за одним столом.

Зданек и сам рисовал картины, мы с ним выезжали на пленэр, и это были хорошие дни. Утро раннее. Туманок стелется. Птицы поют. Вода в ручейках звенит. Мы идем по пояс в траве. Я несу складной стул, этюдник, харчи, а Зданек ружье и фотоаппарат. День целый на воле, а потом ночевка на деревенском сеновале - лежишь, звезды считаешь. И, конечно, тоска душит. Перелететь бы моря и горы и очутиться в родной станице.

А Зданек везде был как дома. Я удивлялся даже. Спрашивал: где же твое отечество? Смеется: где светит солнце. Я этого не понимал.

Пробовал он меня лечить от тоски - была у него в магазине хорошенькая продавщица. Я сперва ни в какую. После работы не с Мадлен иду погулять, а к русскому консулу записываюсь, чтобы выхлопотать себе прощение и вернуться домой. Назнал я дорогу и в "Союз возвращения на родину", но без толку.

Время шло. Мадлен родила. Но кто же пустит меня в Россию целой оравой - с дитем, женой? Я это понимаю и говорю ей, француженке: так, мол, и так, дитю своему я отец, а венчаться пока не будем. Я в те дни ждал важного ответа на запрос о возвращении. Мадлен все поняла, только заплакала. И потом - я не турецкий султан, чтоб две жены иметь, у меня есть уже, в станице, я только так, с тоски баловался.

Тут мятежный генерал Франко опять поднял восстание в Испании против республики. Со всего света двинулись революционеры, чтобы помочь испанским рабочим и крестьянам в борьбе, уничтожить фалангу. В "Союзе возвращения" один кунак мне и шепни: хочешь вернуться в Россию скорым порядком поезжай в Испанию и насыпь перцу под хвост генералу Франко, победите фашизм и вернетесь в свои Палестины как герои.

Я поручил Зданеку свою семью, нашел пути в Испанию. Даже на обман пошел: сказал, что в белой армии был полковником. Военные специалисты ценились на вес золота. Я же был не просто кавалерия, но удивительно владел пулеметами разных систем.

В Испании стал я бойцом Интернациональной бригады, а после второго боя командовал ударной пулеметной ротой.

Я тогда не жил, а пел, все во мне гудело от радости - я будто частично вернулся уже в Россию: повстречал русских, и не наших, парижских, а советских.

Правда, со мной они не очень якшались - посты занимали высокие, но мне и так, со стороны, глядеть на них умилительно. И только после одного случая представили меня русскому генералу, чуть ли не самому главному. Имя его мне неизвестно - товарищ Фернан, и крышка. А чую, или из донских степей он, или из семиреченских, скуластых казаков.

Воевал я исправно, но, что греха таить, имел свою корысть, как всякое существо. Бью по фашистской цепи из пулеметов, а сам думаю: вот там, за чертой, победа и родича. Поэтому отступления не понимал - и меня любили. Уразумел: под лежачий камень вода не течет, никто меня в Россию не возвернет, надо пробиваться самому, с пулеметом в руках сквозь вражеский стан, как и деды наши пробивались из турецкой неволи.

И я пробивался. Рота моя стояла насмерть. Вклинивалась в противника, нарушая его боевые порядки.

Так вот случай-то, как я к генералу на прием попал. В городе Мадриде было. Рота моя оказалась отрезанной. Три дома занимаю я. Сзади меня марокканцы-фашисты. Спереди в домах той стороны улицы испанцы-фашисты. Справа улица замкнута хорошими замками - танки фашистские, а вот слева еще никто не дислоцировался, пустые дома, выход.

Про этот выход я не думал - не хотел уходить с позиций, уж больно ловко под самую душу перехватили мы тут фашистов, срывали всю их наступательную операцию. Девять "максимов" у меня. И дома занимаю важные штабные, фашистские. Бумаги разные, карты и даже знамя мы прихватили фашистское. Я это знамя понимал как большой трофей и держал при себе свернутым.

Бой шел основательный. Как я говорю, отступать я не мог, а когда сам ложился за пулемет, то и промахов не имел по той же причине: Россию себе отвоевывал. Патронов у нас навалом, имелись гранаты, только с водой бедствовали - пулеметы жрали ее, как кони после долгой скачки.

Так вот случай. Как, что, почему - ничего до сих пор не знаю. Только выскочила на улицу в момент краткого затишья машина. Грузовик, полный испанских детей, беженских или каких там. Улицу прекрасно простреливали фашисты, а моя рота еще чище, как метлой, подметала все, появившееся в секторе.

Ладно бы, он проскочил, но оттуда фашисты пульнули очередью, и то ли мотор, то ли шофера повредили - остановился грузовик. Фашисты стали бить по нас пушками - аж кирпичи брызгают, вот шрамик остался, чиркнуло.

Мы на вражескую стрельбу не отвечаем - дети все же, опасно, зацепить можно. Вдруг замолчали и гады. Да только они поумней нас были. Не успели мы моргнуть, как один гад вскочил на грузовик с ручным пулеметом и из-за детских головенок давай поливать мою прославленную рогу свинцовым дождичком. Как назло, с грузовика ему открылся мой первый взвод.

Ах ты, ору, зараза, на детях воюешь, так получай же!

Был у меня немец Георг Викланд, анархо-синдикалист, он гранатой здорово работал в бою. Вижу, роняют козырьки мои хлопцы из первого взвода, французы. А пулеметы мои молчат - не будешь же бить по детям.

Георгий, кричу немцу, дай парочку-тройку гранат по этому гаду. Георгий гранату достал. Стой, кричу, я сам прижму гада. Но ведь дети же!

И ударило мне в голову: выкинул я знамя фашистское вперед себя и побежал к машине. Георгий выстрелил в меня - посчитал за дезертира, изменника, я только чуть захромал, бегу.

И точно: остановился гад, опешил, дисциплина сработала, не смог стрелять в свое знамя, а когда сообразил, что дал маху, я его уже срезал.

Пацанов душ двадцать, мамка при них, губы трусятся, шофер ничком в кабине лежит. Трогай, говорю, мать честная. Мотор, показывает, пшик.

Метров сорок до фашистов. Столько же до нас. Посередке дети испанские. Одну девчушку в соломенной шляпе, с босой ножкой - туфельку потеряла, я даже в лицо запомнил. Ей-то еще воевать рано.

Слева, метров через пятьдесят начинались ничейные дома, за которыми можно укрыться и уйти из-под огня. Ну, думаю, видно, такая моя судьба иного пути домой, на Кавказ, нету. Только по этой улице.

Слазь, показываю детям и мамке. За мной. Знамя держу.

Тихо стало, как в церкви, когда выносят святые дары.

Марокканцы не видят этого. Испанские фашисты не бьют - знамя, да и политику понимают: дети.

Мои парижане молчат тоже - знамя вражеское надо сбивать немедля, но под ним дети, женщина тоже.

В сапог мне уже натекло - Георгия работа, но иду скоро, тут все на одном дыхании делается, и детишки понимают, аж обгоняют меня.

Все же какой-то мой снайпер не выдержал - чуть оставалось до углового дома, и дзиньк мне в руку. Я сказал, снайпер, потому что он бил точно - в руку, что знамя держала.

Я в другую руку древко. Тут и фашисты очнулись, разгадали мою игру огонь открыли. И вторую ногу прострелили - нечем идти. "Марш!" - крикнул я детям и упал.

Какой-то оголтелый пес фашистский кинулся ко мне зигзагами - знамя свое вернуть, крест заработать, и заработал: Георгий гранатой его на воздух поднял, а опускаться было нечему.

Вытащили мои хлопцы и меня. Дети спаслись все. Шофер оставался в кабине - наверное, убитый.

К вечеру третий батальон бригады выбил марокканцев, что отрезали нас от своих, и меня увезли в госпиталь. Выписался через месяц. Вызывают в штаб бригад - лимузин прислали.

Приезжаю, еще с палочкой. Встречают не по-военному, а просто, как бы по-русски - обнимают. Испанцы, немцы, поляки. И советский генерал, товарищ Фернан. Этот даже поцеловал. Оглядел меня, засмеялся:

- Неприлично, товарищ Есаулов, командиру ударной пулеметной роты революционных войск ходить по улицам с фашистским знаменем. За это тебе выговор от командования. Сознание у тебя хромает - да и то сказать: беспартийный, бывший белый, - никак мое прошлое не забывалось. - А за это самое знамя ты награжден орденом. И, сказать по правде, тебе еще два полагается: один от международного рабочего класса за то, что ты добровольно пришел сражаться с фашистской чумой, а другой от Испании - за спасение города Мадрида и ее детей. Салют! Но пассаран!

- Салют! - крикнули все. - Но пассаран!

- Салют! - ответил я. - Но пассаран!.. Не пройдут, значит, они, фашисты, по-испанскому.

А самому стыдно - какой же я доброволец, если корысть имею. Но поблагодарил всех, щелкнули меня в аппарат, адъютант поднес мне добрую кружку коньяка, повел в каптерку одеть - в госпитале мне выдали чьи-то обноски.

До сих пор жалею, что не сообщил товарищу Фернану свою личную просьбу вернуть меня после войны на родину хотя бы чернорабочим. Да ведь и так обещано было.

Война кончилась. И опять я торговал в магазине Зданека. Не пустили. Не то чтобы обманули, просто не до нас было. Победил тогда генерал Франко. Прошел. Во Франции нас встретили полевые жандармы. Я, правда, лагеря избежал - Зданек помог, он уже с министрами дружил и состоял в другой партии.

У Мадлен был другой интересант, он тоже не спешил жениться, но хорошо содержал ее и мою дочь - лавочник. Девочку свою Анюту - мы звали ее каждый по-своему - я тоже повидал, на мать мою похожа, на бабку, вся ее выходка. Жаль, по-русски только не знала.

Вскоре и Зданек отказал мне. Начались преследования коммунистов. Я не был членом партии, но я воевал в Мадриде. Правда, напоследок Зданек помог мне деньгами и переправил жить в рыбацкий поселок, где у власти стоял тайный коммунист, мэр, ну вроде атамана.

Рыбачил, сети чинил, пил вино в кабачке - и продолжал тосковать по родине. Помнил и Испанию. И берег в сундучке испанскую одежду: берет, красный шерстяной шарф, замшевую на меху куртку и егерские брюки - к ним выдавали ботинки, но я всегда ходил в сапогах, казак все же...

Немца я знаю с первой войны. На второй встретился с немцами в Париже. Вступил в Сопротивление, не раздумывая, чтобы, значит, сквозь это немецкое кольцо по Европе дойти домой. Но они обогнали меня - я был в Марселе, а они уже хозяиновали в Киеве. Из Марселя доплыл в Турцию. А там дело привычное - границу перешел. Представился своим пограничникам. Встретили очень хорошо. Дали запрос. Послали мою испанскую бумагу, что я награжден. Но ветер переменился. Отправили меня в первую мою тюрьму, в городе Ростов-на-Дону, для новых следствии: то ли не всех врагов выкорчевали с двадцать первого года, то ли усомнились в моей биографии. Вскорости враг ворвался в Ростов. Пришлось мне снова сделать побег - под бомбами в сорок втором году. Жаль, бумажка та пропала, за подписью товарища Фернана. В ней кратенько говорилось, как я казаковал на чужбине... Как я детей водил... по городу Мадриду...

...В ТОМ САДУ БУДЕТ ПЕТЬ СОЛОВЕЙ

Встала вдали первая синяя гора Кинжал. Прошумели по окнам электрички ветки бештаугорских дубов. Промелькнули поселки, станции, города. Запахло паленым железом - крутой спуск. Английский, дикорастущий парк. Станица.

С вокзала Глеб Есаулов вышел через какую-то дыру в заборе, хотя давно никаких заслонов не было. На переезде ему повстречалась машина. В кузове, за деревянной решеткой, понуро и тесно стояли кони. Кони, у которых по четыре ноги, - зачем же им машина? На вопрос Глеба шофер ответил: на бойню, кур кормить.

Богатырей - на корм! курам!

Кормил и Глеб кур мясом, но не конями. Сердце скотовода облилось кровью. Убивать скот приходилось и ему, но так вот, на машине, он никогда не видел. И посочувствовал меньшим братьям. Немало перевидал он людских арестантов, но так не переживал, как при виде коней в тесном решетчатом ящике. Потому что люди-арестанты при случае могли сами стать конвоирами. Кони - никогда.

Боже мой! За каких-нибудь десять лет даже горы изменились! Половину одной стесали на камень - динамитом рвут, под другой город вырос. Изменилась и станица. Первый порядок - тьфу ты, дьявол! - надо переходить по зеленому огоньку - нешто поймут быки? Но быков не видать, потеснили с главных улиц. И лица новые, чуждые, незнакомые.

"Мужитва понаехала!"

Есть и радостные перемены - сильно обмелел Подкумок:

"Запустила чертова власть речку!"

Д о м в о л ч и ц ы потемнел, будто просел, похилилась железная волчица, утратила ярый блеск зубов и сосцов, отполированных ветрами и снегами. На крыше, чтоб вы провалились, две трубы:

"Ровно у мужиков".

По занавескам видно, люди живут. Веранду занехаили. Ворот нет остались белые ноздреватого камня столбы с ржавыми винтами:

"Дуй, ветер, тащи крышу, в поле травушка не расти!"

Ставни не крашены со времен Глеба. Сукины сыны - желоб водосточный починить не могут, угол фундамента подмыт. Ступени парадного заколоченного крыльца заросли травой, но стоят прочно. Камни тесали, как сейчас помнит, с дядей Анисимом под бугром, красным от маков, Солнце в тот день палило. Потом ударила гроза с молоньей - спасались под яром, гудящим от черной воды. Клены под окнами срублены. Строений и служб нет. Уничтожен "кабинет" Глеба, лавчонка прадеда Парфена Старицкого.

По двору прошла голорукая баба, сзывая цыплят. Цыплята выбегали из зарослей хрена, посаженного Прасковьей Харитоновной.

Как там в подвале - цел ли тайник?

К Синенкиным идти не посмел - Мария давно не отвечала на письма. Долго не мог отдышаться у речки на пригорке, запорошенном гусиным пухом. Тут и он пас гусей еще бесштанным мальцом. Потом телят. Купался. Купал коней. Было здесь в старину игрище, дотемна играли в орла, чиркали спички и зажигалки, чтобы рассмотреть упавшую монету.

Интересно, сохранилось ли то добро, что разносили с Ванькой по дворам перед раскулачиванием? И должок какой-то ему причитается со станичников.

По улицам прошел быстро, избегая встречных. Зашел к троюродной тетке Анфисе Тимофеевне Коршак. Восьмидесятилетняя тетка обняла "служивого", всплакнула. Все казаки близкой присяги с ее сыном, думала она, воевали в его красном отряде. И тетка первым делом спросила:

- К Денису заходил?

- Видал.

- Добро, не обессудь, проели в голодовку. Оконные рамы целы, вот они, можешь забрать.

- Нет, спросил так, для порядка.

Анфиса Тимофеевна сняла с божницы Библию в серебряных крышках, большую, как икона.

- Пускай лежит, тетя, это Спиридонова.

Узнав невеселые станичные новости - колхозами живут, стал прощаться. Бабка захлопотала:

- Постой, я тебе четверть молочка налью...

- Куда ж мне его? - горько усмехнулся Глеб. Обдало теплотой старинного хлебосольства. Вот такие были и мать, и Мария - всех оделят, никого не забудут, того накормить, тому с собой дать - русские люди!

- А где ж ты проживаешь, голубчик? - наклоняет бабка тугое ухо.

- Я теперь, тетя, проживаю в гостиницах - в "Метрополиях", "Бристолиях" да "Гранд-отелиях"!

- Головушка горькая! - запричитала старуха. - А хоть кормят там?

- Два официанта стоят за столом - один вина подливает, другой вареники в рот бросает, как тому цыгану!

- Ну, слава богу, - крестится успокоенная мать.

Во дворе Михея кинулась на него овчарка, загремев цепью. Он небрежно оттолкнул ее. Собака с недоумением навострила уши, завиляла хвостом. Из-за сарайчика выглянул Ванька Сонич, приемыш Глеба.

- Сынок! - всхлипнул Глеб.

Взволновался и Ванька при виде скитальца.

Торопясь подошел Михей. Братья расцеловались. Обрадовалась Ульяна. Под заветной яблоней готовит-стол.

День долог и ясен. В прозрачной синеве смешался с кучевыми облаками Эльбрус. Плеснёт форель в двух шагах. Радужные индюки пыжатся на траве. Бежит и бежит вода, светлая снеговая слеза Шат-горы, куда бежит - никто не знает.

- Рассказывай! - как на допросе, сказал старший брат.

Что ему рассказывать? Жил потихоньку, да и все. Ну, дурак был, кулаков давно отменили конституцией, и слова такого нет, а Глеб все хоронился в норках. Постепенно скиталец разговорился.

После бурь и гроз Кавказа поселился в старом Самарканде. Стал адъютантом Тамерлана - сторожевал при гробнице повелителя. Торговал там порошками от бесплодия, милиции это не понравилось, пришлось уволиться. Поступил грузчиком на шелкомотальную фабрику, заваленную желтыми стогами коконов. Он научился мотать шелк на станке, разбирался в тутовнике, шелковичных червях - маленькая такая скотина, а пользительная. Его поставили в ткацкий цех, где работались тяжелые, скользкие джемперы ярких расцветок. В период стахановского движения первым стал работать на шести станках. Зарабатывал так, что и при нэпе не снилось.

Почему ушел с фабрики, Глеб умолчал. А было так. Остановили его на проходной. Пощупали. Восемь джемперов на нем. "Холодно?" - "Дюже замерз!" - признался казак в азиатской жаре. "Ну пошли, сейчас согреем". С ведущей профессии его перевели на подсобную - в завхозы. Но так и не перевоспитали - опять попался с джемперами. Видно, кашу с Советской властью не сваришь, не дали работать. Стал простым свидетелем прорастанья всемирных судеб. Пошел опять в сторожа в городе на реке Амударья, на туркмено-еврейское кладбище, разграниченное стеноп. Платили ему две общины - мусульманская и нудаистская.

Покойники вели себя тихо. Ни агитации, ни профвзносов, ни собраний, за исключением последних - у могилы. Сон на зеленых полянках под цветущими розами и персиковыми деревцами.

Цветы на могилы приносили в газетах. Сторож читал их и подозревал мир в сумасшествии. Пишут: в Америке сжигают зерно, топят в море какао, выливают в реки вино. Кто этому поверит? Не он, рыцарь копейки, наследник Иудушки и господина Гобсека. И зерно и вино продать можно.

Умолчал он и о сюжетах кладбищенских мечтаний. А были они достойны поэм. Окончив дела мертвых, гробмейстер ложился в гамак, привязанный к душистым деревьям, наблюдал движение древних светил и предавался разгульным мечтам, в которых он - бог, хозяин, самостоятельный господин. Здесь ему никто не указ. Вот он поворачивает рычаги, режет миров приводные ремни - и катастрофическая тишь закрементовала планету. Союзы, блоки, народы, государства - все стерто с лица земли. Но вещи остались - так действует нейтронная бомба. И вот ему, Харону, за многие страдания одному дарована жизнь. Тут было два сюжета. Если творцу угодно, он станет схимником. Пища святого - шиповник и вода. На многогрешное тело багряницу из конского волоса. Пахать клинушек землицы деревянным букарем. Освещаться смольем. Пророчествовать перед птицами и травами. Данный сюжет рассчитан на то, чтобы господь внял его молитве-мечте и сотворил светопреставление. А уж потом Глеб Васильевич развернется. Соберет всесветное золото, пустит все заводы - отсутствие людей не смущало. Все доходы - в один сундук. Ему каждая долька солнца, апельсинового на востоке, гранатового на западе. Горы, цветы, облака, моря - ему. Пространство и время тоже Есаулову-сыну. Пробовал приблизительно подсчитывать мировые прибыли - нулей не хватало.

Встретится ли он с Марией и детьми? Теперь, когда бога отменили, нет надежды на встречу в небесах. Остаются короткие земные встречи, непрочные, неутоляющие. Начал писать ей письма. Ответ пришел скоро: нет, она не согласна стать хозяйкой кладбища, и писать перестала. Он продолжал ей писать, но письма уже не отсылал.

В знойной рыжей пустыне дремлет оазисом кладбище. Гниль стоячей воды в арыке. Вдали скрипят колхозные арбы. Там гомон, крики, там божественные кони. А он, как первобытный человек, отстав от клана, коротает век в одиночестве. Вытачивает на камне ножик. Ухаживает за могилами. Слушает свист ветра в надгробьях... Халдеянин, испытывающий слабый дух на рубеже безводной пустыни. Наделает мишалды, наестся и спит сурком.

Для поддержания огня собирал сухой помет, ветки кривого саксаула. Держал каракулевых овечек. Имел и верблюда. Безлунными ночами таскал с колхозной бахчи дыни, виноград - об этом тоже умолчал. Праздновал христианские праздники, тепло вспоминая в эти печальные дни мать, старину, богомолья. На пасху красил яйца сандалом и отваром луковой шелухи. Нравилась строгость чужих религий. Подумывал выкреститься в иудейство и принять новое имя - Исаак или Ханаан - на могилах когда-то вычитал.

Из растений он больше всего любил кукурузу - Прасковья Харитоновна рассказывала, что и родился Глеб в кукурузе. Он сеял ее тут, между могилами, сосал молочные початки, спеленатые холодным шелком волос, часами слушал родной звон и шелест длинных стеблей. А из животных ему дороже коней и собак - коровы. Он подходил к пастухам, делился папиросами, вспоминал легенды и тайны из коровьей жизни. Рослые, скуластые пастухи с искривленными ногами высокомерно молчали - что он понимает, могильщик! Но однажды он вылечил издыхающую телку, и пастухи подивились силе кладбищенского начальника.

Юная вдова, об этом тоже не сказал, приходила убирать могилу мужа. Приносила сторожу сыр, вино, чурек. Сторож, было ему сорок пять, утешил вдовицу. Стала она ходить чаще, лила свежую воду на могильные розы, задерживалась под гранатовыми деревцами до рассвета. Призналась, что мужа не любила, были они обручены при рождении, и ничего подобного в любви не испытывала. Но и в самый лучший момент Эсфирь сказала, что Глеб тяжелый, жестокий, нехороший человек. Почему, не знает, просто чувствует. Она забеременела и спешно вышла замуж, перестав ходить на могилу первого мужа.

Изредка зимой бывал снежок. Это радовало, напоминало снежные горы Кавказа.

Рассказал о крупном выигрыше по облигации займа. Десять тысяч. Чуть удар не хватил. Темные стороны белого света. Мгла летит над кладбищем. С пустыни идет самум, поднимая к ржавому солнцу удавов смерча. А в сторожке светло от новеньких красных тридцаток. Совзнаки. Пир глазам. Как запах нарда, вдыхал дух казначейских билетов - иные пахли одеколоном, керосином. Новенькие бумажки звенели золоченой жестью. Боясь девальвации, сшил из овечьих шкурок мешок и обменял деньги на разменное серебро - оно надежнее.

Так он листал короткую книгу дней.

Молоко волчицы не просыхало на губах.

Мир развивался. Копился стаж. Глеб ведает уже не складом районных отгоревших тел, а учреждением областного масштаба. Он по этому случаю заказал себе у главы еврейской общины, портного, новый лапсердак, купил велюровую шляпу, неуловимого, как потусторонний мир, цвета. Золотые монеты глаз тускнели. Многое забывалось, но тем навязчивее вбита в голову мысль о неполученном долге - сверлом решетила череп.

Текли годы, не принося утоления. Стали случаться с ним обмороки. Он выбрал себе место на еврейской половине, посадил по краям четыре яблони, написал завещание. Три сердца изнашивались. Подходил неостановимый вечер. Скоро, в субботу жизни, постучит ему вечная невеста.

Годы, какой ямщик гонит ваши бешеные тройки?

Знакомый врач - ходил на могилу сына - прописал ему средство: поехать лечиться на Кавказские Минеральные Воды. Толковый врач попался, лекарство верное - лазоревые да ландышевые балки, фиалковые взгорья, целительное серебро гор. Да как туда поедешь - в лапы НКВД? Семен Израилевич, врач, дай богему здоровья, уверил сторожа, что раскулаченных давно не преследуют и могут они проживать в любом месте. Вот и решился приехать подлечиться богатырь-водой.

Молча слушают Михей, Ульяна, Иван. Рассказали о себе, о Марии, Антоне, Митьке.

День показался особенно прозрачным и грустно-синим. Воздух в саду свеж, а Глебу нечем дышать. Душила боль тридцати годов любви. Помнит ли она, что сегодня их день?

В этот день и час она сидела у ручья в Долине роз. Новый председатель колхоза обнаружил, что хозяйства, занимающиеся редкими культурами, богатеют успешнее зерновых и льняных. И пятьдесят гектаров засадили розами, получая солидные доходы.

Мария, звеньевая розового звена, сидит и плачет. Митька! - чтоб ты провалился! - виноват. Техник-пастух, он придумал пасти опытное стадо неподалеку от роз. Звеньевая противилась этому - проглядят пастухи, и коровы потравят ценные насаждения. Восемнадцатилетний сын пренебрежительно отмахивался:

- Семь лет маку не родило - и голоду не было!

Так и случилось. Коровы вошли в алый ковер плантации и помяли триста сорок семь кустов чайных роз.

- Что делать будем? - хочет казаться строгой мать. - Из своего кармана заплатите. Попередохли бы они вам, ваши коровы!

А сердце екнуло - Митька вылитый отец, так и кружится волчком. Глеб временами проводил руками по бокам, словно вылезал из старой шкуры, - и такой же точно жест у сына. Но сейчас не до воспоминаний - розы жалко. Вволю наругавшись с Митькой, Мария взяла тяпку и пошла к звену. По дороге ей дали письмо от старшего сына. Антон обещал скоро приехать на гастроли с оркестром, и мать спешила оповестить об этом подруг.

День, длинный, хлопотный, с радостями и огорчениями, подходил к концу. Повеяло горной прохладой. Женщины умылись и тут же, в садах, отмечали день ангела Любы Марковой, красивой игруньи, прожившей без замужества и детей. Пришли гости, косари и трактористы, принесли вино и подарки. Потом предложили всем вместе поехать в кино на полевой стан.

Мария было согласилась, хотя спешила домой - ответить Антону.

И тогда вспомнилась давняя звездная ночь, которую они с Глебом посчитали за свадебную и уговорились отмечать каждый год. И никуда не пошла. Сидела у ручья. Смотрела на робкий огонек под Пикетом - хутор Петьки Глотова.

Прошлое стояло рядом, уходило медленно. То находили в земле ржавые клинки и пули, то неожиданно проступали в травах стежки-дорожки далекой юности...

Не о чем говорить братьям. Сидят рядом, а будто между ними отвесный горный хребет. Двадцать лет они шли в разные стороны - далековато возвращаться! Вспомнят мать, детство - чуть потеплеют, и снова лед между братьями, ставшими неродными. Выручил захмелевший Иван. Запел, подражая казакам старых времен:

Скучно время, пройди поскорей, поскорей,

Протекайте, часы и минуты,

Ой, минуты - дни наши люты...

На ночь Ульяна пошла в хату, а казаки расстелили под яблоней тулупы и долго говорили при звездах. Иван дважды ходил в подвал за вином. Говорил Михей. О немецкой угрозе России. О падении Европы. Сюда им, конечно, не дойти, но на границе могут беды наделать...

Пала утренняя роса, и Глеб, привыкший с детства вставать рано, двинулся над туманной речкой, постукивая кизиловым костыликом, захваченным на подворье брата. Близко прошел мимо овчарки - не подняла головы. Тревожил покой береговых пеночек. Пугал сорокопутов - крошечных хищников, с виду певчих пташек, что про запас насаживают на шипы кустов крупных птиц.

Немолчной песней звенит Подкумок. Синим серебром трепещет на перекатах, белыми бурунами кипит на огромных булыжниках, вороненой сталью маузеров отливает в тени склоненных плакучих ив. Краснотал, луговые ромашки, мята и золототысячник. Сизые кулиги капусты, оранжевые цветы огурцов, толстое зеленое кружево помидорной ботвы. Молодые сады. А рядом галечник, мочаг, мослатые пни, цепкие корневища колючих терновников. Попыхивая дымком, рокочет трактор, режет плантажным плугом камыши, выворачивает тросом клубки деревянных змей - серые коряги. Будут родить эти дебри, станут золотым дном.

Припекало. Глеб вошел в тенистый шафранный сад. В златую тень. Где призраками застыли о н и о н а и то время, когда сажали тонкие прутики, ставшие теперь неохватными великанами. Как пел братец Спиридон:

Чудный сад рассажу по Кубани,

В том саду будет петь соловей...

Оглянулся - никого. И сорвал наливной шафран. Откусил твердый бок. Замутив очи, сползла по щеке холодная волчья слеза.

Деревья припали ветками к траве. Тянут к хозяину унизанные плодами руки.

Старые яблони! Им не до красоты - им надо рожать и рожать!

А молодые стоят высоко, не клонятся. Пусть покрасуются, пока молоды. Придет время, и они согнутся до земли под сладким бременем плодов.

В сад вошли женщины с корзинами - поспела ранняя черешня. Задумчиво запели:

Скакал казак через долину,

Через кавказские края.

Скакал он, всадник одинокий,

Блестит колечко на руке.

Кольцо казачка подарила,

Когда казак пошел в поход.

Она дарила-говорила,

Что через год буду твоя...

Глеб узнал голос Марии. Спрятался за куст красной смородины. А Мария направилась к этому кусту. Тут же бросилась к нему, обняла с радостным стоном. Заплакали оба. А говорить не о чем.

- Вот и вырос наш сад, - сказала хоть что-нибудь.

Расставаясь, даже на время, люди навсегда теряют друг друга. Ведь при встрече каждый думает обнять другого таким, каким он был при расставании. А человек уже другой - все течет. Конечно, и при этом человек остается дорогим. Мария давно жила иной жизнью, иными встречами. Ей и жаль старой любви, она плачет, хочет дотянуться до нее, а между ними версты ревущего времени - не вернуться им в этот сад, не есть его золотых плодов, только и можно обронить слезу на горючий песок времени, и даже следа этой слезы не останется.

А он не видит потока времени, прожив, как проспав. И ревнивым хозяйским глазом видит лишь одни перемены: спелые груди Марии не сдержать батистом блузки, на шеках две бесстыдные розы полыхают, глаза молодые, влажные, а круп, как у хорошей кобылы. А он-то вспоминал ее в затрапезкой юбчонке, замученную, покорную. Должно, имеет хахаля - может красивая баба верность мужу хранить? Да и какая тут верность, когда Мария сразу выложила: развелась она с ним. Громом отозвались ее слова. А еще говорят: старый друг лучше новых двух. Вот и пролетела жар-птица, хоть бы перышко уронила!

Спасительная бутылка. Она оказалась в кармане. Сели под главное дерево, матку сада, выдолбили стаканчик из крупной зеленой груши, выпили и закусили стаканчиком.

Марию душила жалость-гадюка, вползающая в сердце.

- Насовсем или так? - спрашивает она.

- Думал, насовсем... - Из гордости, чтобы не подумала чего, заторопился: - На пасеку пойду, деда Исая проведать - сколько же ему лет?

Дрогнул подбородок Марии:

- У меня тут конь в бедарке, туда же еду за корзинками.

Резво бежал сытый конь. Мягко покачивалась рессорная таратайка. Летний день хорош. Глебу захотелось править конем. Вдруг открылся до самого горизонта бело-розовый пламень. Долина роз.

- Цветками, что ли, занимаетесь?

- И цветками, курортам продаем и в парфюмерию.

С утра захмаривало. В пересохшей земле змеились трещины. Сухо чиркнула над горами молния. Крупные капли монотонно застучали по дороге и травам. Мария накинула брезент на двоих.

Экипаж тесен. Жжет нежностью тугое бедро Марии. Пахнут мокрые пшеничные волосы, одуряют воспоминаниями. Он и башлык старинный сохранил в скитаниях, а она, ровно городская девка, в коротком узком платье. Свет белый без нее пуст. Имей он хозяйство, прожил бы и один, конями да коровами утешался бы. А так жить не сможет. Уныло вздрагивало сердце.

- Мужа имеешь или так живешь? - спрашивал с нехорошим волнением.

- Зачем тебе знать? Сколько же мне быть разоренным гнездом, а тебе коршуном? И дети выросли, и мы другие стали... Ты чего? Эх ты, казак!

Она положила его на мокрую траву, брызгала дождевой водой в лицо. Ему было плохо.

Гроза пошла на Юцу. Повеяло свежестью с умытых полей. Глеб очнулся. Ехали шагом. Мария на ходу сорвала поздний лазорик, что безбоязненно вырос близ дороги.

- На, отвык от наших цветов в Азии.

Но он и цветок уронил, колесо в лепешку его раздавило - красная капля на грязной дороге. Показался голубой городок пасеки.

- Маруся...

- Не надо, Глеб, понимаешь, теперь все, поздно...

- С кем ты живешь?

- Не важно, с тобой уже не могу. Митьке ты помогал - с ним и знайся. Мне налево.

Он слез и поплелся к пасеке. Погостив у деда Исая, двинулся на табор косарей.

Синий ветер свежо охладел. Неприютно Глебу, никому не нужен. Но и признать невозможно, что Мария чужая, - и поэтому продолжал ходить, дышать, говорить. Намотавшись за день, косари хлебали похлебку, равнодушно расспрашивали станичника о дальних странах и, не дослушав, отваливались на пахучее сено, засыпали.

Они в самой чудесной стране - дома.

Никнут травы. Глохнет степь ночная. Снова земля стала небом вспыхивали бесчисленные светляки. Ночью с горы покатилась луна. Глеб пошел в степь. Блеснула у, копны коса. Зачем-то взял ее с собой. Потом заметил: косит. Сонные травы в звездах ложились ровно - не забыл крестьянской науки. Вспоминал свою встречу с Марией в кизиловом лесу в дни пастушества.

Что делать? Третий роман давно кончился, а четвертый не получался.

Вчера затеплилась тайная мысль идти в колхоз пастухом. Михей советовал, обещал походатайствовать. Но на кой шут ему колхоз без Марии? Вжикала сталь. Глеб торопился, словно там, за морем травы, которое нужно проплыть стальным веслом, был блаженный берег.

Кто виноват? Что делать?

Все пошло на распыл - хозяйство, семья, здоровье. Думал, конца-краю ее любви не будет, а вот уже и конец всему. Как цветки мотыльку, давалась ему эта любовь. Сколько бегала она за ним еще в детстве, молилась на него в юности, просила, как собачонка! Сколько натерпелась с детьми потом!

Да, жаль, что не течет вода вспять, а то бы и он жил по-иному. Все еще вспыхивала ревность. Раньше за такие дела плетью, шашкой - кровью смывали гнойную сукровицу позора и бесчестья: муж вернулся, а она рыло воротит!

В песне, что пели женщины в саду, дальше говорилось:

Вот год прошел, казак стрелою

В село родное прискакал.

Навстречу шла ему старушка,

Слезливо речи говорит:

- Напрасно ты, казак, стремишься,

Напрасно мучаешь коня,

Тебе казачка изменила,

Другому сердце отдала.

Свернул казак коня налево

И в чисто поле поскакал.

Он снял с себя свою винтовку

И жизнь покончил навсегда.

Да, как ни живи, от смерти все равно не откупишься. Дума за горами, а смерть за плечами. Антон Синенкин выстрельнул в себя - не копнулся. Казак Огнеедов, что жену за клинок променял, взошел однажды на гору Джуцу, выпил, покурил и повесился на лыче. Троюродный брат Глеба Семен Игумнов жил долго, легко, с песнями и удачей. Всегда помнил себя ловким, скорым, красивым. Как-то задержался у осколка зеркала, вмазанного в глиняную стену хаты. Седой, усталый, дряблый. В хату как раз вошла соседка и услыхала: "Фу, до чего же я стал некрасивый, и смотреть тошно!" Побрился, прифрантился, выпил стакан омолаживающей араки, и через два дня нашли его - покончил в красивой кизиловой балке - не захотел быть никому не интересным.

Какую бы долгую и развратную жизнь ни прожила Мария, все равно ее скелет будет гнить в земле, оскалив белые подковы больших зубов, - оскал этот знаком ему. И всем ж а б а с и с ь к у д а с т.

Так чего же медлить? По крайней мере, похоронят в родной земле, и сумеет ли она не голосить у гроба! Вот и маузер сгодится, если уцелел в подземелье, - только выкрасть надо. Мир ушел, как уходят поезда.

Луна быстро катилась вниз. Слабее турчали степные сверчки. На заре он бросил косу - полдесятины вымахал, жадно напился из родничка - бурные ключи вихрили песчинки - и зашагал в станицу добывать маузер.

ПЛАН "БАРБАРОССА"

В основе гербовых слов Р у с ь, Р у с и я, Р о с с и я - понятия русый, светлый, красный, рыжий, рудый (р у д ь - кровь, при этом и р у с ь, и р у д ь указывают и на движение, течение реки, крови). Древнеславянское р у с ь, к р а с н о е попало и в языки германских племен. Так, один верховный правитель немецких народов назывался Б а р б а р о с с а, то есть рыже-, светло- или краснобородый.

Немецкий император Фридрих I Барбаросса утонул в Крестовом походе семь столетий назад.

Б а р б а р не только борода, но и в а р в а р - варвары и были бородатыми. О значении бороды говорить не приходится, вспомним хотя бы Петровскую эпоху.

Адольф Гитлер, австрийский немец Шикльгрубер, носил под носом черную латочку квадратных усов, а вместо бороды шарф и галстук. Однако борода крестоносца не давала ему покоя. К тому же в начале XX века слухи об утопленнике были опровергнуты: оказалось, что Барбаросса не утонул, а скрылся в недра легендарной горы Кифхойзер, где продолжает, как прилежный мастеровой, обтачивать и шлифовать свою любимую идею - мировое господство Германии. Временами император спит, потом из недр горы вновь слышатся глухие стуки - работает, кует, точит. И отзываясь на эти подземные сигналы, куют танки и пушки кузницы Рура, пока Адольф Гитлер прилежно р а с ч е с ы в а л бороды-теории своих предков, варваров, вандалов, завоевателей Рима, Иерусалима, Константинополя.

Только зря он забыл - или плохим филологом был, не знал этимологии, что ли, - что Р о с с а главным образом не цвет бороды, а цвет и имя Р о с с и и, К р а с н о й, С в е т л о й, и связываться с этим русским, красным не с руки, что знали еще магистры Тевтонского ордена.

Идею мирового господства лелеяли и грели многие народы. Сарматы, гунны, скифы, финикийцы, вавилоняне, персы, шумеры, евреи, монголы, арабы, турки, римляне, французы, испанцы, португальцы, голландцы, англичане, шведы, немцы - и кончили тем же, чем кончат сионисты и великоханьский Китай, провалом, конфузией, - с чем так же не посчитался вышеназванный Гитлер.

С рыцарской беззастенчивостью он оповестил мир о своем плане - план "Барбаросса" - и ударил киркой в гору Кифхойзер. Гора раздвинулась, и длинная многовековая борода старого императора поползла по Европе, с запада на восток, - двести с лишним дивизий.

Под диктовку Рудольфа Гесса фюрер написал "Майн кампф", а его другой подручный Геббельс по собственному почину создал "Немецкий дневник". Суть их сводилась к следующему:

"Засохшая груша расцвела!"

"Могущество немецкой нации восстало!"

"Зигфрид победит дракона!"

"Тотальное уничтожение евреев и коммунизма!"

Ранним июньским утром Германия двинулась в новый крестовый поход на Россию, оплот коммунизма.

Забыв про семисотлетний лед Чудского озера, пятисотлетние дубы Грюнвальда...

Забыв полки Суворова, которому великий философ Кант выносил золотые ключи от города-крепости Кенигсберг...

Забыв, что русские солдаты хаживали по Берлину, а немцы по Москве лишь в качестве гостей и военнопленных...

Забыв предостережение более позднего Фридриха о русском народе: долго запрягают, но ездят быстро.

С детства Глеб избегал людских сборищ и любил только одно скопление людей - базар. Без всяких дел мог часами слоняться между рядов. А теперь и винца напоследок выпить захотелось. Ларьки еще не торгуют, а на базаре, понятно, есть.

Утро. Воскресенье. Припекает солнце в дымном золоте. Укорачиваются тени. На базаре, под отвесной горой, с нависшими скалами, исписанными именами заезжих туристов, гомонит воскресный люд. В холодке потягивают винцо буровые мастера, землеробы, чабаны, шоферы. Шипят мангалы с шашлыками. Кипит в масле лук. Румянятся пирожки с ливером. Мясо на шашлыки и пирожки рядом - еще живое, связанное веревками, с невинными, испуганными глазами. Извергаются пивные бочки-вулканы. Цветет обилие рынка, созданное грубыми руками ткущих "на шумном станке мирозданья".

Отведал Глеб Васильевич прасковейского вина, откушал георгиевского, попробовал и местного завода. С удовольствием ходил меж лежащих длиннорогих быков, азартно приценивался к валухам, подолгу, как иные женщин, осматривал красавца коня под седлом. Чуть не купил голубоглазую гусыню с желтобархатным выводком гусят, да вовремя вспомнил о своем положении - замыслил убийство себя.

После азиатской спячки приятен певучий говор смуглых, румяных казачек и горянок, торгующих на возах абрикосами и вишней. Идет в мясные ряды, где стоят пятисотлетние пни в четыре обхвата, а могучие дяди в кровавых передниках ловко разрубают широкими топорами свиные и бычьи туши, на крючьях висит жирное красное мясо. Пирамиды яиц. Молочная река. Засахарившиеся меды. Редиска, зелень разная. И все нипочем, копейки, тут и торговать неинтересно, всего хоть завались, хоть пруд пруди, всюду колхозные лотки и палатки. То ли дело в голодном двадцать первом году, когда тиф, паратиф и голод косили людей, как косилкой.

Выпив еще, повернул к д о м у в о л ч и ц ы. Вино размыло сомнения - удастся ли взять маузер в подвале. Шел смело, чтобы при всех, в родовом гнезде застрелиться - пусть поплачет тогда его женушка, белая лебедушка!

По дороге встретил знакомых казаков - тоже навеселе. Они пригласили его на колхозный праздник по случаю окончания одной косовицы и начала другой. Что ж, спешить ему некуда - т у д а все успеем! День еще упоительно свеж, и неплохо посидеть в тени ив над речкой, где колхозницы накрывали столы - во всю улицу. На столах пшеничные снопы, перевязанные алыми лентами, - первый хлеб пошел в закрома. Рядом кипят котлы с лапшой, жарятся подсвинки и куры на вертелах. Девчонки ставят на столы цветы в банках.

Тут до смерти перепугал стряпух какой-то лихой парень, чертом влетевший на тракторе к самым котлам.

- Куда ты, нечистый дух! - разбегались принаряженные и припомаженные толстухи.

А парень доволен эффектом - того и хотел. Одет он и по-нынешнему, и по-старому - рубаха цвета электрик с коротким, советским рукавом, а галифе и сапоги казачьи. На прицепе бочка с вином, ящики с разным кондитерским товаром. В радиаторе трактора запутались полевые цветы - без дороги, что ли, ехал, окаянный!

Глаза Глеба и парня встретились - одинаковые глаза.

- Митя? - шагнул Глеб.

Парень перестал улыбаться, неловко смял в кулаке папиросу, хотя сам уже отец, и задохнулся, подав отцу руку, тут же обнял морщинистого человека в старомодном башлыке - будто с того света вернулся.

- Совсем? К нам?..

- Да нет, проездом, мать-то бросила нас, знаешь, - и прослезился: жаль Митьку, ведь он, Глеб, считай, уже теперь покойник.

Митька не унывал. Он не из тех, кто живет спустя рукава или зажирел, обленился - мыша не поймает. Хоть у него хозяйство с гулькин нос, а худо-бедно тысчонку денег имеет уже, у него и выжимки в ход идут, он при случае и объегорить сумеет партнера, будет смогаться за свое, а противника расчихвостит, за семь верст киселя хлебать не пойдет, а ради дела, заработка день при дне будет г о н я т ь п о ч т у - бегать туда-сюда. Занимать, кланяться, просить не любит, чужого не любит, помня казачью поговорку: с чужого коня серед грязи долой. Во многом похож на отца, а говорить им не о чем.

Подходили люди, здоровались с возвращенцем, угощали табаком.

- Едут! - закричали проворные казачата, завидев линейки начальствующих.

На первой катит старый большевик Михей Васильевич. Ради праздника принарядился и он. Ребятишки неотрывно смотрят на его почетное серебряное оружие, какое видели только в кино, у Чапаева.

Михей издали, незаметно, кивнул брату, которого Митька посадил рядом с собой.

За столы сели человек триста.

- Товарищи! - начал Михей Васильевич. - Двадцать лет назад мы организовали первую в стране коммуну, ставшую колхозом имени Тельмана. Много горя хлебнули первые коммунары - и убивали их белые банды, и дурманом поповским травили, а они выжили, не отступились от великого дела всей земли. Среди нас нет первого нашего коммунара Дениса Ивановича Коршака. Погиб наш славный механик Сережа Стрельцов... Прошу почтить память павших вставанием. ...Прошу еще внимания. Президиум Верховного Совета республики поручил мне вручить награды лучшим колхозникам...

В длинном списке награжденных Глеб услышал и свою фамилию - Мария Федоровна Синенкина, бывшая Глотова, осталась Есауловой.

Она вышла получать награду, красивая, нарядная - на высоких каблуках, вся в шелку, с золотыми кренделями кос, уложенных на голове.

- Звеньевая Есаулова первая у нас коммунарка, - продолжал Михей Васильевич. - Прошу всех выпить за ее здоровье до дна!

Подняли триста стаканов. Мария, отметил Глеб, чокнулась только с одним человеком - новым председателем колхоза и убежала во двор.

- Есть предложение выпить еще за одною коммунара - за Михея Васильевича Есаулова! - кричали возбужденные колхозники.

Михей Васильевич протестовал, он в первой коммуне не был - полком командовал, но собравшиеся выпили и за него.

Митька получил награду, ручные часы. Он спешил в поле - к пастухам и скотине, да и трактор не может простаивать. Глеб уже освоился за колхозным столом. Когда Митька уехал, соседом Глеба оказался Титушкин, бывший кулак, заведующий МТФ. Титушкин втолковывал что-то Ивану Есаулову о коровах. Иван не соглашался, посмеиваясь, сказал:

- Вы, Антип Прохорович, еще соленого зайца не ели в этом деле, я вас помню, вы занимались не коровами, а хлебом, ваши поля были у Нахрапкиной балки. Нехай вам скажет Глеб Васильевич - он коров получше нас с вами понимает.

- Соленого зайца я не ел, а жареный петух меня клевал! - куражился подвыпивший заведующий. - Вы по животноводству морокуете? - с пьяной вежливостью спросил он Глеба - они не знали друг друга.

Глеб понимал новое слово "животноводство" и ответил:

- Приходилось.

- И как вы считаете: первотелку лучше шесть раздоить или три раза на день?

- Два раза.

Иван торжествующе наливал вино.

- Почему, позвольте поинтересоваться? Мы получили брошюру академика, он пишет: шесть раз.

- Написать все можно, - говорит Глеб, начисто забывший о маузере.

- Почему?

- Когда это требуется корове, а не академику. К каждой корове свой подход.

- У нас пятьсот голов.

- Тогда и говорить нечего. Мы Зорьку доили и пять раз, и два, когда как. Таких коров, как Зорька, теперь нету.

- Это почему же? - обиделся Титушкин.

- Перевели.

- Неверно гутарите, гражданин. Коровы Митьки Есаулова на выставке медали получили, а бугай все призы превзошел...

Грянул колхозный оркестр.

- Музыка! - кричал зарозовевший Михей Васильевич. - Постойте с фокстротом - Шамиля давай! Кто со мной?

Но и танцы и песни были новые.

Лишь старики тихо тянули старинные песни.

Было десять часов утра. Колхозный бал только начинался. Захрипела на столбе черная тарелка репродуктора. Внезапно и четко разнесся железный голос диктора. Люди стихли, окаменели, сбились к столбу.

Война! С Германией!

Из соседних улиц бежали казаки, как в старину бежали их отцы при громе набата к белой хоругви с монгольским лицом Андрея Первозванного.

Бежали к черной тарелке на столбе.

Осуществлялся план "Барбаросса".

А кузнец Гефест незримо, беззвучно трудился. У него уже миллионы подручных, реализующих великие открытия в области химии и физики - уже квантовой, в невинной кузнице под вывесками лабораторий, университетов, колледжей и академий.

Вторая мировая война получит название "войны моторов". Авиация и артиллерия сметали города и сотни тысяч людей в считанные часы - как в Токио или Дрездене, хотя потом это оружие будет считаться чуть ли не безобидным атрибутом бытия, как ложка, плуг или молоток. Но уже перед этой войной был создан урановый котел - усилиями сотен и тысяч простых и выдающихся умов - таких, как Дирак, Планк, Эйнштейн, Ферми; Роберт Оппенгеймер, как многие другие лауреаты Нобелевской премии, Мария Склодовская-Кюри дважды удостоена премии Нобеля, изобретателя динамита. Атомную бомбу сознательно творили лишь в последние годы войны, а до этого постигали новые тайны материи и пространства. Как за редким зверем, в годы войны враждующие государства охотились за физиком из Дании Нильсом Бором, пока он не был переправлен из Дании в Англию, где помогал ковать страшное оружие века.

В конце войны оно уничтожит Хиросиму и Нагасаки. Со временем выкуют и ракетно-лазерный меч. Он сможет подстригать планету из космоса так, что плеши и лысины на полях жизни не зарастут никогда - или уродливая трансмутация от радиооблучения приведет к появлению нового, зверообразного населения мира.

А пока казачки тронулись на войну на конях, с шашками, с винтовками образца 1891/1930 года. Но войну уже определяли моторы, металл, нефть, электричество, взрывчатка.

Трупами убитых во вторую мировую войну можно опоясать Землю по экватору непрерывным ожерельем - каннибальским нарядом планеты середины XX века: около шестидесяти миллионов душ.

Война уже шла семь часов. Уже в русской пшенице лежали трупы, немецкие солдаты завтракали, не останавливая огня, смывали пот и кровь в тихих речушках, озерах и увеличивали скорость смертоносного железа на фронте в тысячи километров.

Стало быть, помирать не годится, другие идут смертоносцы. Может, и возвернется старое, и уж тогда Глеб поучит свою жену, поговорит с благоверной, как деды говаривали, с плеточкой в руках.

Планов у него пока никаких, а Б а р б а р о с с у через год одобрит.

Полно-полно тебе, бабочка, шалить,

Не пора ли своего мужа любить?

- Своего мужа повек не люблю,

На постылого глазами не гляжу.

Надоело мне на хуторе жить,

Не пора ли во станице младой быть.

Во станице молодые казаки.

Удалые все уряднички.

Они знают, как на улицу ходить:

Они с вечера все с девушками,

Со полуночи с молодушками,

На белой заре - к молоденькой жене...

Часть IV

А ЖЕНА ЕГО ДА ВСЕ ВИНТОВОЧКА

В горах скалистых и обширных

Царь-голод властвовал кругом.

Как по тем горам высоким

Шли кавказцы-молодцы.

Долго-долго мы ходили

По горам и по степи.

Днем мы отдых не имели,

Ночь стояли во цепи.

Возле крепости, возле Карса*

Есть огромная скала,

Но кавказцы, не робея,

Понеслися на ура.

И зато ж мы поживились

У проклятых басурман:

Спирт казенный вволю пили,

Мясо ели по фунту...

_______________

* "Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на неприступной

скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом"

(П у ш к и н А. С. Путешествие в Арзрум).

ВЫНУТЬ ШАШКИ НАГОЛО!

В сорок втором году двери камеры распахнулись и охранник бесстрастно вызвал Спиридона. Повезли в закрытом автомобиле, опять-таки, как важную птицу, одного. Мост был еще цел, но бой уже шел в городе. На мосту машину перевернуло взрывом. Охранники были убиты, шофер тяжело ранен, Спиридон отделался царапинами и легкой контузией. Он дотащил шофера до берега, сунул два нагана в карман и зашагал на восток в родные края.

Поезда и на восток уже не шли. Станции забиты людьми. Составы, составы, составы. Обезумевшие от бомбежек беженцы. Вещи - бери, сколько хочешь. Спиридону приглянулся новый чемодан. Парень в кепке о восьми углах сообщал за тысячу рублей "точно", какой состав пойдет первым. Пронеслась молва, что паровоз резервом, без вагонов, пойдет в сторону Кавказской. Паровоз облепили. Спиридон суетливо влез почти на трубу. Проторчав на горячем железе часа два, кинулся за кучкой умных с виду людей, сумел втиснуться в четырехосный пульман, но вагон загнали в тупик.

Прибывали новые толпы людей на машинах, конях, волах. Места на восток брались с бою. Военный комендант не показывался без усиленного конвоя, отбивающего сотни рук с мандатами и пропусками. Спиридон взял дыню из чьей-то авоськи. Ел, спокойно наблюдая за суматохой с наслаждением освободившегося человека. Спешить ему, собственно, некуда. Кончив дынку принялся за арбуз. Ему теперь все трын-трава.

Со смехом наблюдал, как два рабочих паренька сажали на переполненную товарную платформу старуху грузинку с множеством чемоданов и узлов. Они раскачивали старуху и забрасывали прямо на людей. Ее, как мяч, швыряли обратно. С пятого заброса старуха насмерть вцепилась в чьи-то волосы и осталась. Теперь ей бросали вещи. Один чемодан старухе, другой - себе на тачку. Старуха отчаянно вопила, призывала кару на головы пареньков, но с платформы сойти не пожелала.

К Спиридону подошел человек в помятом полувоенном костюме, открыл портсигар с "Пушками":

- Закуривай, браток. Отступаешь?

- Домой иду.

- По ранению?

- По брони.

- Ты с конями умеешь управляться?

- Да, видно, лучше, чем ты.

- Видишь в сквере зеленый фургон, кони серые, скаковые. Садись и езжай. Я их бросаю, а кони - золото. Ты их напои, Сингапур и Певунья, первые призы брали. Там и вещи на фургоне. Хотел армии сдать - отступила. Через час тут будут немцы.

- А чего сам не едешь?

- Много знать будешь - скоро состаришься. Погоняй, да напои!

Спиридон познакомился сначала с Певуньей, охлопал шею Сингапура, напоил пивом - бочка еще не почата, а торговец уже отступил. Погнал весело захмелевших скакунов. На заре отметил: сто двадцать верст за восемь часов - добрые кони. Засыпал им зерна, сам ел мед на брошенных пасеках, спелые кавуны, стрелял колхозных гусей. Передохнув, гнал опять. Возле одного сельсовета группа начальствующих машет: стой! Спйридон показал кнут коням - и село скрылось разом, как в сказке.

Какой-то мотив слышался в мерном цоканье копыт. Много песен знает Спиридон, и этот мотив знакомый, а вот слова вспомнить не может. Остановился в красивой, утопавшей в садах кубанской станице. У колодца попросил ведро у печальной молодайки. Накормила она его пышками со сметаной, молодой картошкой с малосольными огурчиками. Ночью небо багровело - сзади горели города и станции, слышались взрывы. Молодушка всплакнула - хозяин на фронте. Как мог, утешил. Утром оставил ей два чемодана с фургона, не поинтересовавшись, с чем они.

Встречались какие-то старцы. Крестили ездока, советовали свернуть с дороги, "потому как на каждом столбе пять повешенных будет".

- Веревок у них не хватит! - смеялся запыленный ездок.

Добрые кони у Спиридона, а все-таки немецкие танки обогнали его пришлось уступить дорогу и поглубже припрятать наганы. Потом снова шли наши отступающие части. Только что покурил с конным разъездом красноармейцев - и минут через двадцать от той папиросы давал прикуривать немцам - разведчикам. Когда-то воевал и Спиридон. Но так на германской не отступали. Наконец зигзаги линии фронта кончились - Спиридона обгоняли только немцы.

Тяжкий опыт жизни развил в Спиридоне талант сразу сближаться с людьми. Ему верили. В лагерях назначали старшим. Даже коней ему, а не другому предложил незнакомый человек, а когда-то следователь Малахова выбрала именно его в свидетели.

Оружие, мундиры, знамена волновали Спиридона с молодости.

Новая немецкая армия ему знакома. И похоже, что остановить ее невозможно - стальными реками заливали Кавказ тридцать танковых дивизий рейха. Пехоте нашей и казачьей коннице тут делать нечего, тут надо бежать, бежать. Но понятие "немец" для Спиридона всегда означало "враг". По истории он не помнил, чтобы немцы доходили до Кавказского хребта. И, еще не зная для чего, хотелось раздобыть оружие поновее наганов - очень нравился немецкий пистолет-пулемет.

В эту ночь он пировал с бывшими зеками в пустой овчарне на тростниковых матах. Закололи вилами несколько колхозных баранов, раздобылись спиртным. Но Спиридон задерживаться не стал, в звездном свете погнал коней уже знакомыми балками на Юцу. Слова преследующего несколько дней мотива вспомнились - под стук копыт проступила песня времен гражданской войны.

Сигналисты заиграли:

"Вынуть шашки наголо!"

Три дня в станице и в городе не было никакой власти - наши отступили, немцы обошли.

В городском холодильнике хранились тысячи тонн продуктов.

Вышедшая из тюрем шпана и нечисть, катившаяся перед валом немецкой армии грязной пеной, кинулась в морозильные камеры. Выкатывали трехпудовые бочонки сливочного масла, тащили мешки с рисом, мукой, сахаром, Выносили длинных, как лодки, осетров, балык, икру в сияющих банках, тюки лаврового листа, ящики чая, бараньи и говяжьи туши. По свиному салу ходили. Шоколад хрустел под ногами.

Уже перед войной хлеб был внатруску, за год войны наголодались, а тут стихия толпы - все берут, отставать нельзя. И нельзя оставлять врагу! Престарелая бабуся тянет чувал с сахарным песком и куль макарон. Не под силу. Бросила макароны. Выскочит из размороженной камеры добрый молодец с окороком, посмотрит - тощеват, бросает, мчится за другим. Мальчишки несут конфеты, печенье, ногами катят красные головы голландского сыра. Хозяйственный мужичок везет на тачке ярус мешков. Другой везет на подводе - на конях работал и не отступил. Интеллигентного вида мужчина резво бежит третьим рейсом - на шее кровяное ожерелье колбас, под мышкой мороженая птица.

На маслозаводе отвернули краны стотонных баков - потекло подсолнечное масло в бидоны, канистры, ведра, фляги, в реку. В винных погребах ходили-плавали по пояс в вине - кое-кто и утонул. Были жертвы в цистернах с патокой - оступились с лесенки, вытаскивать их некогда, надо успеть зачерпнуть таз или ведро и бежать дальше. Гибли в магазинах, на мельницах, элеваторах.

Ни убивать, ни грабить не было смысла. Но потешиться можно. На консервном или молочном заводе невообразимая давка. Вдруг выстрел и крик "Взрывают!". Бедный народ взвоет, плеснется железной волной плеч, грудей и животов к дверям, притолока хрустит, а выйти ни один не может.

Партизаны закапывали НЗ. Мария Есаулова таскала, чтобы кормить раненых бойцов. В госпиталях осталось много лежачих, в гипсе. Эвакуировать их не успели - столь стремительно прорвались немцы через Ростов, ворота Северного Кавказа. Врачи продолжали их лечить, но надо и кормить. Жители разобрали раненых по домам. Мария привезла троих безнадежных. Вместе с ранеными разобрали имущество госпиталей.

Август был жаркий, продукты портились, люди страдали животами. Страшно подорожали соль и лед. За мешок соли давали пять мешков сахара. Во дворах запылали летние печи - топят масло, пекут пироги с убоиной, коптят и вялят рыбу.

Ловили бродячий скот, рыли колхозную картошку, обносили сады, дальновидные хозяева обзаводились конями, быками, телегами и плугами. Потом открыли новую жилу. Дорога, по которой отступали беженцы, крута и камениста. Вещи беженцы бросали. По мере подъема в горы можно проследить последовательность, с которой люди расставались с вещами, безжалостно распятыми на раскаленной дороге. Ванны, сундуки, кровати, диваны. Дальше швейные машины, стулья, утюги, шубы. Выше - книги, картины, фотоальбомы, безделушки. Попадались сломанные костыли, гипсовые и бинтовые повязки, черные от гноя и крови.

Фоля Есаулова в эти дни измоталась - везде поспеть надо! Рабочие совхоза технику испортили, попрятали важные гайки-винтики, а скот и корма разобрали. Пригнала и Фоля три коровы, штук двадцать овец, смоталась в город - принесла "сюрвиз" чайный и мешок таранки.

От красавицы казачки осталась высохшая, костлявая женщина, измученная трудами и горем. Волосы побелели, проредились, лицо стало скупым на улыбку. Прожила вдовой при живом муже. Жила редкими письмами, посылками Спиридону, лепилась к богу. Потом, когда Спиридон пропал совсем, еще одного бога выкормила, в сундуке - золотого, чулок с деньгами, ему и молилась.

Полюбовавшись сервизом, Фоля навострилась опять бежать в город десять верст, вышла из хаты. У сарая стояла подвода. Мужчина разнуздывал серых коней-львов. Глянул искоса на нее, сказал просто, по-хозяйски, будто с загона вернулся:

- Обедать пора, бабка!

Гукнуло в голове Фоли, кони, сарай, горы перевернулись в глазах, пошла вперед, а получилось вбок. Муж к ней, а она от него, боком, боком...

- Спиря... Спиридон Васильевич...

- Чего ты, Фоля? - Спиридон вроде не понимает.

- Долго как! - прорвалось с рыданиями.

- Долго? Чуток задержался, верно, а к сроку не опоздал - вот он!

Фоля прижалась к колючему, небритому лицу, ноги не держали - сползла наземь, обнимая колени мужа, начала голосить.

Всхлипнул и Спиридон: из горючих причитаний жены понял - сын Васька убит под Москвой, а сноха гуляет с лейтенантами. Сына он представлял подростком. Детьми оставил и Сашку, что учился сейчас в бронетанковой спецшколе на Урале, и Ленку, которая прибежала на крик матери и вплела свой голос в причитания.

Вдоволь наголосившись, бабы начали стряпать - отца кормить. Отец дергал носом, с наигранным интересом осматривал подворье, игрался с внучатами - у Василия были уже дети. Елена крепкая, румяная, приземистая, как капуста.

Отметил: картошку Фоля чистит, выбирая самую дрянную, а похвасталась, что ожидается картошки у нее пудов триста. Сало принесла брюшное, которое обычно перетапливают на смалец, а кадка хорошего сала забита в подвале. Ублажала золотобрюхого бога. Рубила в лесу запретный бук и ясень, носила на себе продавать в станицу. Молоко ела только в гостях, свое продавала, все гондобила. Она и со снохой не ужилась потому, что сноха хотела жить на широкую ногу, сливки попивать - "а то чего же!". Любила Фоля крепкий чай, но кипяток заваривала вишневым листом. Дети пристыдили ее, рассказывала Елена, она купила фунтовую пачку крымского чая, но пачка та сохраняется в сундуке - найдут эту пачку лет через двадцать, после смерти Фоли. Богомольная до самоистязания, она не пропускала ни больших, ни малых служб в станице, а идти пешей. Вещи, привезенные Спиридоном, отрезы материи, костюмы, платья пересмотрела, замкнула в сундуке, повесила ключик на гайтане рядом с нательным крестом. А смолоду укоряла свекруху за скупость. Позарастали стежки-дорожки.

Велик бог собственности, бог своего живота. Глядя на жену, Спиридон припоминает забавные и страшные станичные истории. Приходит к нотариусу с гостинцем проситель, просит узаконить его наследником своего дяди. Нотариус спрашивает, когда дядя преставился? А дядя, оказалось, всего лишь приболел. Или вот: передали сыну, что его отец при смерти, надо проститься. Сын наследник заторопился. Отец сидел в хате и хлебал ложкой молоко. "Э, да он еще исть! Только обувку зря бил!" - буркнул сын и зашагал восвояси.

Пока поспевал обед, Спиридон рассматривал фотографии убитого сына: школьную, четвертый класс, свадебную - Василий рядом с дородной женой, и самую дорогую - эскадрон, где сын держит знамя. Сохранились и фотографии Спиридона - с великим князем, с красным маршалом, - Елена отыскала у родных. Мать и дочь рассказывали о станичных новостях. Для него новостей накопилось много, по всему видно, стал он чужим. От хозяйства отвык. Правда, помнилось и, другое: когда-то он подавал команды и ни одной из них не забыл.

НА РОДИМОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Между Синих гор, по высоким лесным дорогам грохотали немецкие броневые машины. Стояло раннее утро, ослепительно чистое, с побегами созревающей рябины.

По справочникам немцы знали, что Синие горы - лакколиты - образования из прорвавшейся магмы, закоченевшей в объятиях великого европейского ледника. От магматического бассейна, от пламенных гор вулканического района ледник отступил на север, к вершинам Главного Кавказа. Синие горы, каждая в одиночку, остались на зеленой долине, покрылись травами и лесами, населились волками, оленями, птицами. По склонам слезятся струи минеральных источников. В одном месте сохранились остатки вечной мерзлоты и карликовой тундровой флоры - очаги ледниковой и растительной контрреволюции.

За Синими горами поднималось Предгорье - первый этаж Кавказского хребта. Его венец - отвесные ледяные пики. Здесь, в самом высоком месте Европы, пролегал путь немецких дивизий. Когда перед их глазами на сотни верст встала непривычно высокая стена гигантских кристаллов, немцы в приказы включили слова бога немецкой мысли Георга Вильгельма Фридриха Гегеля: "Вечные горы не имеют преимущества перед мимолетной розой".

Немцы наступали с северо-востока. С юго-запада в станицу спешил Глеб Есаулов, проработавший год по мобилизации грузчиком в горном карьере. В предзакатный час сизым отчуждением куталась Дубровка. Замкнуто темнела Долина Очарования. Под листками шалфея, золотобородника, подорожника оживали ночные насекомые. Дневные убирались на покой. Какой-то припоздавший жук оголтело совался в жучьи норки, но из них свирепо ощеривались рогатые жуки-броненосцы - в том мире незыблемо продолжал действовать извечный закон единоличности и самостоятельности.

Текла синяя прохлада гор. По чистой грунтовой дороге катилась цыганская телега, свернула, остановилась. На траву посыпались пестрые цыганята и женщины. Становились табором. Стелили на земле кошмы и одеяла. Мужчины распрягали пегих коней. Закурился дымок костра. Из узла вылезла кошка с котятами и повела их на охоту за мышами в зеленя. Низины затопил туман, и утесы Синих гор поднимались, как из моря, окутавшись древней печалью наступающей ночи.

Горы оставались равнодушными.

Утром немцы и Глеб встретились.

У Подкумского моста стояла толпа. Через мост шли танки. Не вылезая вперед, Глеб думал, как теперь начнет хозяиновать, если разрешат частную собственность. Мысли прервал истошный визг собачонки, попавшей в стальную челюсть танка. Смазанная кровью шестерня гусеницы сыто смирила грохочущий лязг, зарокотала глуше. На танке нарисован ягуар.

- Гля, кошка! - громко удивилась маленькая девчушка с белыми косичками.

За танками стрекотали мотоциклы с пулеметами. Люди попятились. То ли от солнца, то ли рассчитывая на жуткое психическое воздействие, мотоциклисты были в огромных зеленых очках, пятнистых камуфляжах и касках с тропическими козырьками. Они были страшнее придуманных марсиан и потому, что уже залили кровью пол-России.

Пожилой казак, имя его не сохранили анналы, вышел на шоссе, положил земной поклон и поднес командиру первого танка хлеб-соль - на буковом славянском блюде, где вырезаны серп и сноп и слова молитвы "Хлебъ нашъ насущный даждъ намъ днесь". Видя, что немцы не стреляют, несколько городских шлюх уселись на колени мотоциклистов, - некоторых из них наши моряки видели после войны в Австралии.

Головной танк остановился. На дороге стояла огненнокудрая девушка с белым афишным щитом - на нем стихи старого французского поэта:

Городок наш мал, а не дается

Он полиции ни в сети, ни в капкан.

В нем нас две-три тысячи найдется

Самых буйных и отважных горожан.

Люди замерли, ожидая выстрела. Смело высунувшийся из люка капитан долго читал стихи и сказал почти без акцента:

- Это оригинально. Я сам не люблю полиции.

Подъехавшие мотоциклисты оттеснили девушку с дороги. Спиридона поразили волосы девушки - такие же красные, как у него, и он запомнил ее. После этого очки и козырьки уже не пугали - ни тех, кто ждал немцев, ни тех, чьи имена после войны будут выбиты золотом на траурных обелисках. Почти все население враждебно немцам уже потому, что в каждой семье есть фронтовики. А на бороду Барбароссы в станице есть красная борода Спиридона, который в Испании уже щипал Р ы ж е б о р о д о г о.

Выстрела в красноволосую девушку не последовало потому, что немцы, зная, что здесь были наиболее яркие очаги контрреволюционной Вандеи, проводили "политику дружбы". Ни расстрелов, ни повешений в первые дни не последовало. Наоборот, солдаты альпийской дивизии "Эдельвейс" ходили с приветливым видом, женщинам уступали дорогу, подвозили пешеходов на машинах, не ожидая просьб, и только отечески ударили одного подростка по мягкому месту, который позволил себе курить в присутствии взрослых. Немецкий комендант не захотел занимать прекрасный санаторный особняк в "Красных камнях", а поселился за плату у одинокой женщины - так сообщалось в газете "Свободный Кавказ".

Газета вышла в первый же день оккупации. Оповестила, что можно хозяевам вселяться в дома, отобранные Советской властью. Писала об "ужасах двадцатипятилетнего ада". О том, что танковая армада "Кленовый лист" ощутила на горных вершинах ветер призрачной Индии. Цитировались немецкие и русские философы прошлого века. Расписывались подвиги гренадеров и егерей-скалолазов, "успешно идущих по линии Берлин - Баку - Бомбей". Мелким петитом упоминались "сталинские бандиты" - на Кубани начинали действовать партизаны.

Старики, сражавшиеся с отцами нынешних завоевателей в первую мировую войну, овладевали бронебойным оружием. Дети, играя, подкрадывались к машинам, ставили гвозди под скаты, оставляли в кузовах под грузами тлеющие веревки. Женщина пригласила немца отведать свежего казачьего пирога, немец ел, пока кинжал, пролежавший четверть века на чердаке, не остановил трапезу. "Политика дружбы" не получалась. Но в станицу вернулась старая жизнь.

На свет божий вылезали клопы-частники. Волей "нового порядка" мир возвращался к лопате и ручной тачке. Открывались скобяные лавочки, шорные мастерские, бани, кузни, моленные дома, юридические конторы, опирающиеся на римское право. В ряду этих островков эгоизма, трусости и предательства можно было прочесть вывески: "Свой труд", "Жомов и К°", "Щетина и кость Иванова"... Хозяйчики сих заведений вкупе с вернувшимися белоэмигрантами устроили в Английском парке банкет по случаю "освобождения родины от иноземных захватчиков". На тот пир приглашены Есауловы: Спиридон и Глеб. Там они встретились с новым станичным атаманом Алешкой Глуховым.

Бросив Спиридона, Савана Гарцева и Романа Луня в Чугуевой балке, Алешка бежал на Кубань, потом подался в город Курск, какими-то путями связался с полковником Арбелиным и ушел за кордон. Теперь, на пиру, Алешка доверительно толковал Спиридону:

- Господин есаул, темные мы люди, славяне. Истинно навоз. Германия последний бастион западной цилизации перед нашествием с востока. Сошелся я в Штутгарте с одной дамочкой, цилизованная такая, по пауке, в закон вошел. Разве сравнишь ее с нашими мокрохвостками? Кофий пил по утрам, коньяк вечером. Если и вспоминал станицу, то матерком. И скажу тайно: не радуюсь я войне. Добьем коммуну, вернусь к Эльзе, магазин у нее парфинерный, кремы" пудры. Деньжат я прикопил, слава фюреру. Прошение мне заготовил один адвокатишка, чтобы записали меня в немцы, - это, брат, люди самого господа бога, посланные им для установления мирового порядка. Если желаешь, и за тебя слово молвлю. А пока принимай под свою руку колхоз.

- А разве колхозы остаются? - удивился Спиридон.

- С колхоза шкуру драть легче в военное время, это и мы, немцы, понимаем!

Спиридон кивнул - согласен. Опротивел ему Алешка, как червивый махан. Даже с блатными в лагерях было сподручнее, чем с этими возвращенцами. Брат Глеб тоже без фальши - никак не отойдет от коней Спиридона, любуется, завидует, сам он о сказочной грабиловке только слыхал, а пограбить не пришлось. Глеб чуть не упал, услыхав, что Спиридон идет в колхоз и, стало быть, туда же запишет своих коней.

Эмигранты упились скоро, изблевали темную траву Английского парка школьником Спиридон сажал этот парк. Глеб тоже разошелся до лезгинки. Спиридон оставался трезв. После третьего стакана ясный, как месяц, казак, офицер, русский, он принял решение: идти на немца войной, как шел сын Васька, как сам Спиридон с особой ударной сотней на германском фронте в первую войну. Немецкий интендант поздравил его с должностью председателя колхоза, и Спиридон весело засмеялся и звонко чокнулся с интендантом. И уже за столом прикидывал, как формировать сотню.

Глеб тоже не праздно пил за столом - составлял список контрибуции, что причиталась ему с Советской власти, Список получился длинным. Атаманский писарь, змееглазая девка-сербиянка, вычеркнула коней, трактор, Зорьку, посуду, мебель - перечеркнула все и написала с некоторыми погрешностями в русском языке: "владеться домом". И то хлеб! Ляпнулась тевтонская с имперским орлом печать.

И день второй пришел. Большой день Глеба. В нем нет запаха скошенной травы, журчанья вод, волнующей скачки коней. Он не томил чарующей неизведанностью далей. Он весь страх и пустыня, которую надо пробежать. Поначалу шел не спеша. Тело после вчерашней выпивки гудело, нервное и бессильное. Пустыня ширилась. Приходилось поторапливаться. Чуть не раздавил курицу, что купалась в горячей золе на дороге.

Улица стала старинной. Вновь обозначились дома-сундуки, дома-лабазы, с болтами на ставнях, с глухими стенами на фасад, с воротами, крытыми кирпичом и тесом, с битым стеклом на стенках. Ржавели на купецких табличках имена сгнивших хозяев, даты постройки домов, бойцовские петухи из кровельного железа. Неистовый собачий телеграф сопровождал путника. Изредка мелькнет во дворе человек, увидит идущего и тут же скроется в трущобах владенья. Осадное положение самостоятельной жизни. Мираж блаженной страны двоился, струясь колокольными звонами Николаевской церкви. Глеб уже шел увереннее, как деды на Шамиля, пошевеливая пиками усов. Ветерок раздувал космы волос. У последнего поворота стал диким и патлатым, как бог языческих времен.

Острыми бугорками бурунов бежит синий Подкумок. Осыпанные птичьим пухом, спят кудрявые берега. В переулке дебри крапивы, развалины стен. За ними редкие кривые деревья. Равнодушная синева неба. Древние, вросшие до окон в землю хатенки, крытые камышом. Горечь. Тишина. Д о м в о л ч и ц ы. Всего год не видел его хозяин, а так отощали сосцы бронзовой матери! Облупились карнизы. Зарастает лебедой гранит парадного крыльца. Жемчуг улиток. Изумрудный мох. Грусть давних дней.

Как Одиссей после плена, бурь, жажды, вернулся он на родовое подворье. Шатаясь, подошел к хозяину седой немощный пес, лизнул руку. У Глеба горох по спине посыпался - Фингал, отпрыск волкопесьих собак. Узнал через десять лет или ласкался к каждому? Шкура в струпьях, глаза затянуты пленкой. Все рассыпается прахом. И заторопился хозяин в дом - воцаряться, выкидывать мужиков и евреев, обрастать салом, заводить, бог даст, семью, родить наследников, ковать копейку.

День стал сереньким, легкооблачным, предосенним. Хозяин поднялся по искривленной лестнице с провалами на месте сгнивших ступеней. Постучал в сухую филенчатую дверь. Не отвечают. Потянул медную в краске ручку барыня Невзорова заставляла прислугу чистить ее ежедневно. Обдало нежилым сквознячком. Комнаты пусты. Валяются бумажки, разбитый стакан, детская скамеечка, эмалированный таз с мыльной водой, этажерка из гнутого бамбука. Видать, жильцы отступили, бежали в чаянии грозного суда.

Скрипнула половица. Вошла полная в коротком бордовом платье девка. Прямые черные волосы. Испуганные, как под ножом, глаза. Поманила вниз и пошла первой. Спустились в полуподвальную комнату, бывшую кухню, Там еще одна девка, разительно похожая на первую носом и скулами, только волосы лунный пух одуванчика. В углу, в окружении рваной обуви, чеботарил худой мужчина с нездоровыми пятнами на щеках. Сидел он на складной скамейке с полотняным сиденьем. Острыми коленками сжимал сапожную лапку и ловко вгонял дубовые шпильки в подметку из автопокрышки. Вытер руку о жесткий фартук, но Глеб не стал замечать руки мужика.

- Насчет обувки? - спросил чеботарь.

- Погутарим, сапоги разваливаются.

Девки поставили ему стул. Присел на краешек. Скатерть на столе накрахмалена - как лист тонкого серебра. На дородных розовых подушках кружевные накидки. Некрашеный пол выскоблен до желтизны. На стенах вышивки крестом, гладью, аппликацией - парусные кораблики, замки с подъемными мостами, аркадские пастушки, котята и птенцы - жалкий, трогательный уют человеческого гнезда. Это непредвиденный оазис в пустыне его дня. Он не душегуб, не изверг, но пришел с топором на эти пальмы и паруса. Тут хотелось остаться. Пить холодный квас, что стоит в деревянной бадейке. Неторопливо беседовать с чеботарем, нежась в лучах девичьих глаз. Колоть дрова с сиреневыми узорами и запахом сирени. Скирдовать сено. Считать гусят. А когда звездный хмель закружит голову, лежать высоко на стогу, чувствуя рядом дыханье темноволосой девы... По-человечески жить...

Недостижимо это. Потому что в стене комнаты, со стороны подвала, спрятано золото. Всего несколько монет древней чеканки, кажись, семь штук. Да верный сторож дремлет, синий маузер. Чеботарь, не вставая, может дотянуться до золота, только стену пробить ломиком. Не знает, заколачивает гвозди в каблуки. И Глеб почувствовал нежность к старому дому, что, должно быть, хранит хозяйские тайны.

- Вы заказать что? - прервал молчание сапожник.

- Сапоги бы мне надо в аккурат.

- Товар какой - брезент, сыромятина?

- Брезент! Что я, мытарь, злыдарить буду? Хромовые надо, шевро!

- Шевра теперь и на погляденье нет, брезента не достать! - стучит молотком мастер.

- Хозяин я, - помрачнел Глеб. - Вот документ на дом.

Жилец понял. Отложил работу. Набил трубочку зеленой крошкой. Положил парусиновый кисет перед хозяином. Глеб достал длинную пачку французских "Рококо", постучал заскорузлым ногтем по раскрашенной коробке.

- К жизни то есть приступаю. Так что выкуривайтесь с площади.

- Сколько сроку даешь?

- Не гоню, - косится на здоровых девок, - но и время не ждет.

- Семья у тебя?

- Весь тут пока.

- Дом один занимать будешь?

- Хочешь, снимай. Жакту сколько платил?

- Десять рублей.

- Значит, одну марку. Места тут лечебные, пользительные, живи за двадцать марок - двести рублей.

- Дорого, подвал ведь!

- Ради бога, не держу!

А душа рвется - цел ли тайник? Сапожник задумался. Хозяин понимает пусть подумает, поднялся, пошел осматривать владенье. На пороге обогнала его светловолосая, с ведром, к колодезю идет. Чем не жена? Конечно, черная приятнее.

- Скажи отцу: пятнадцать марок! - спустил цену бывалый торговец.

Девушка беспомощно улыбнулась, промолчала.

- Сестры, что ли?

Уходит, не оборачивается, будто не слышит.

- Заплачу, хаты выбелите?

Молчит, только ведро позванивает у ноги.

- Гордые, черти! Мужитва сиволапая!

На подвальной двери ржавый замок. Вышла черноволосая.

- Как звать тебя? Оглохли, что ли? Подвал отомкните!

- Чего спрашиваешь? - показался сапожник.

- Подвал, говорю, отоприте! - Молчание девок бесило, а третье сердце зашевелилось сухими алыми лепестками - эта черная такая домашняя, ручная, а хозяйка Глебу нужна - теперь он не будет кланяться Марии. - Я тебе цену сбавил, а вы косоротитесь! Вот тебе срок: до темноты выбраться отсюда! Понаехала матушка-Расея на казачьи хлеба. Хватит - попили кровушку. Я с вами как с людьми, а девки морды воротят - жаль с дармовым добром расставаться! Вы его строили, этот дом?

- Не кричи на них, хозяин.

- Хватит мне рот затыкать!

- Они не слышат.

- Как?

- Глухонемые.

- Вот оно что! За грехи родителей, стало быть. Так бы и сказали сразу. Чудны дела твои, господи! - отмяк Глеб. - Такую красоту дал, хоть в плуг запрягай, а языка лишил.

Тут же подумал, что шансы его возросли - калека без памяти рада будет выйти за самостоятельного человека, с домом. А ему что - руки-ноги и прочее, видать, в сохранности. Оно и вообще бабам язык ни к чему - все равно путного слова не скажут.

Или зачем, к примеру, язык работнику или азиату какому? Да, вот работника нанимать надо, дела предстоят большие. Ванька Сонич живет у Михея, его и брать.

И Глеб подобрел еще:

- Слышишь, чеботарь, десять марок плати, а там видно будет, может, и за так будешь жить.

- Договорились, хозяин.

- По батюшке как?

- Николай Трофимов Пигунов.

- Трофимыч? Это каких же Пигуновых?

- Мельника, что первую мельницу держал.

- Трофима сынок? Господи! Да я с твоим папашей пуд соли съел! В работниках у него ходил, скотину пас, мирошничал. Вот был человек, царство небесное! Так вы тот самый Колька-матрос, что сбежал из дома?

- Тот самый.

- Вот так сурприз! С батюшкой вашим я жил душа в душу, давай и с тобой друзьяками быть. Девок как звать?

- Черная Маша, белая Роза. Они по губам имена понимают.

- Ишь ты, Маша, Маруся, Маня, Мария Николаевна. Ласковая, должно быть, слова поперек не скажет.

- Не скажет, - усмехнулся Коршуновыми глазами сапожник и подал хозяину ключ от подвала.

- Стало быть, внучки Трофима. Я ведь вашу сестру хроменькую сватал, да заяц дорогу перебежал. Ты девкам скажи, с душой, мол, я к ним, не в обиде, славные девки, чистые кобылицы!

Отец позвал дочерей, сказал пальцами. Девки улыбнулись.

- Чего? - ощерился улыбкой Глеб.

- Смеются, что кобылами обозвал.

- Ежели по правде судить, кони - это божьи ангелы, посланные нам на подмогу. При нэпе, царство небесное, была у меня слепая кобыла, тоже Машкой звали. Слова, как и девки, понимала. Сколько хочешь наклади - не заноровится, вывезет, себя не жалела, а полевой травой питалась. С ней и приобрели этот дом, хлебом торговали. Не дали мне жить с конями и коровами. Потому и прожил без смысла, как татарин. На этом дворе жеребенком бегала Машка. Подойдет, бывало, голову на плечо мне положит и смотрит, смотрит - оторопь берет, насквозь пронизывает. А в революцию ослепили ее картечью. Все перевели - и людей и коней. - Провел ладонью по увлажневшим глазам, достал из кармана бутылку немецкой водки. Употребляешь?

- Не по карману теперь - пятьсот монет четвертинка.

- Обмоем новую жизнь. Приготовь закусить, Маша.

Обошел двор - конский щавель, хрен, конопля. Заглянул в колодезь родник бил, камни держались, положенные прадедом Парфеном Старицким. От амбара синеют одни стены. Как застывает время! В углу, где стоял "кабинет" Глеба, в зарослях купырей и зачем-то попавшего сюда миндального деревца, еще с тех годов висит ведерко дегтя на ржавом тележном шкворне, вбитом в стенку. Деготь стал камнем, ведерко - ржавь; Но все-таки Глеб повесил его сюда. Снимали верх, отдирали ясно струганную обшивку амбара, ломали лари и полки, а дегтем не соблазнились. Вилы-тройчатки валяются - его. Пристально всматривается в бесформенный обрубок деревяшки - угадал, каталка Прасковьи Харитоновны, которой раньше гладили белье. В подвал идти страшно - вдруг там дыра? И придумывал разные дела, дергал бурьян от порога - жители! выбирал камни, какие годные в кучу. Фингал ковылял за хозяином, пытался таскать бурьян, но челюсти уже не держали.

- Чего, Маруся?

Она показала на дом, поднесла воображаемую стопку к сочным вишневым губам. И пахнет от нее хорошо - укропом и каймаком.

Сели за стол. Глеб налил и девкам. Они радостно переглянулись - вот чудак! - и отрицательно замотали головами. Сапожника это обрадовало - чего зря товар переводить! Выпил, "как за себя". Глеб, захмелев, искоса поглядывал на квартиранток. Думал, с дракой придется выгонять, полицию звать, а господь бог послал ему мир. Лица свежие, с печатью отрешенности, неразумности. Захмелел и Пигунов, достал из кармана мятые бумажки денег, послал Машу за самогоном. Пришлось еще посидеть. Потом девки солили огурцы в подвале. Глеб только проверил швы тайника и поехал в каменный карьер за пожитками.

Приехал на другой день. Фингал не встретил его - дохлый лежал за амбаром. Девки объяснили Глебу, что пес ночью выл и царапался в дверь, искал хозяина. Глебу стало стыдно, что он толком и не приласкал собаку. Взял заступ и закопал падаль в задах. Закопал и подумал: фунта два мыла бы вышло. А о мыле думал с утра. И обмылка нет в продаже, нечем помыться. Как и хлеб, мыло давали по карточкам, а теперь и карточек нет.

Свечи Глеб варил, а мыло не приходилось. По в детстве видел, как промышляли мыловарением мужики Бочаровы, что жили на краю свалки. Они ловили бродячих собак, забирали после живодеров околевшую скотину, тащили махан в котел, дымили банной трубой и продавали бедному люду бруски серого сырого мыла. Их ненавидели все. Когда в станице появлялась их телега-клетка с жалкими понурыми собаками внутри, с плетеным саком и крючьями в крови, казачата возбужденно вопили, вызывая взрослых.

- Палач - красная рубашка!

- На том свете сам гореть будешь! - выходили взрослые.

- У, сука! - матерились казаки на жену мыловара, правившую лошадью. Пироги с собачатиной жрешь, ведьма!

Мирон Бочаров в толстых рукавицах, весь в заплатах и шрамах от зубов и когтей, заходил с сетью на рыскавшую без призора собаку. Толпа с ненавистью смотрела на его действия, хотя понимала, что он очищает станицу от заразы и бешенства. Когда он бросал на собаку сак, его толкали, кричали под руку, загораживали собаку, давали ей путь. Горький это был хлеб. Особенно враждовали с собачниками мальчишки. Не раз удавалось и Глебу выпустить собак из клетки, пока собаколов гонялся за добычей. Однажды рассвирепевший мыловар погнался за казачонком, подняв сак. Глеб завизжал. Мирона перехватил мощной рукой Касьян Курочкин, известный тем, что в праздники пьяным подходил к дому полковника Невзорова и кричал: "Я сам есаул!", хотя был строевым казаком.

- На кого хвост поднимаешь, лапоть? На казачьих детей? А этого не нюхал? - Касьян поднес здоровенный кулак к носу Мирона. Вокруг посмеивались казаки, будто невзначай поправляя отточенные кинжалы на тонких серебряных поясах. И телега-тюрьма со скрипом потащилась дальше.

Будучи всегда на стороне собак, Глеб вспомнил теперь Мирона почему-то с теплотой. Помнил он и Касьяна. Мария, прислуга Невзоровых, рассказывала, когда Касьян кричал под окнами барина, полковник отмалчивался. Наутро "есаул" с поникшей головой шел к особняку "Волчица". Его долго не принимали. Старшая горничная брезгливо морщила ноздри, обходя стороной "есаула" в смазных сапогах. Потом барин томил часа два сентенциями и ругательствами тонких кровей - хам, выродок, недоносок, пока Касьян не пускал слезу. Под конец казаку давали чарку водки, ломоть хлеба с желтой сазаньей икрой и отпускали с миром. В праздники все повторялось.

Утрамбовав захоронение, Глеб подумал, где ему взять кутенка на воспитание, да такого, чтобы со временем люди перестали ходить мимо Есаулова двора. На глаза попался ржавый чугунок с известкой. Подсучившись, Глеб попробовал белить комнаты - все не мог спуститься в подвал, стена цела, а за стеной, может, пусто. Посмотрели Маша и Роза, как он белит полосами, взяли рогожные щетки, отстранили хозяина. А ведь в старину Глеб умело не отставал от баб в побелке - укатали сивку крутые горки.

От девственной белизны девичьих ляжек кружилась голова - глухонемые стояли на высокой решетовке, видны широкие резинки на чулках выше колен. Нечаянно Маша оглянулась, замычала, закрывая ноги, - уходи! Пронизанный сладкими токами алкоголя - с утра похмелился, и токами предстоящей встречи с вожделенным златом, наконец спустился в подвал.

Один угол мерцал звездочкой света - камень вывалился. На дворе зной, август, а тут почти зимняя прохлада, и ледник не нужен. Сколол ножиком швы. Вынул влажную плиту. В дыру угла заглядывали травы. Как ядом, молочай налит жирным соком, которым станичные девчонки натирали соски, чтобы груди скорей выросли.

Дремотная полутьма. За стеной сапожник бьет молотком. Пальцы скользнули по красивому булыжнику - прозрачно-желтому, с хрустально-синими жилами. Булыжник понравился Глебу еще в молодости. Вынутый из речки, он потускнел, но парень принес его домой на гнет для бочки с капустой. Потом камень годами лежал у порога, расцветая в дожди, и пригодился на заделку клада.

Подступила подслезная дрожь - нету! Тут же радостно вспомнил: тайник не прямо, а влево, с правым загибом. Обдирая локоть, лез в темное логовище...

Есть, тут, слава тебе, господи!

С шелестом вытянул тяжелый сверток в овчине, стянутый ременным гужом. Изъеденная временем овчина отрывалась клоками. Сгнило красное сукно. Истлела шелковая тряпка - от блузки Марии. Промасленная бумага цела, только жестко скрипит. А в ней, залитый нутряным кабаньим салом поверх заводской смазки, чудесный слиток - пятнадцать человечьих смертей вобрала граненая рукоять. В резиновой соске короткая золотая сосиска монет, когда-то найденных под полом нищей Дрючихи. Пересчитывая монеты, Глеб некстати вспомнил поговорку брата Михея:

"Ах, злато! Сколько в тебе зла-то!"

Выходить не спешил. У разрушенного угла снаружи бурый гниет чернобыльник. Лезет заразиха-трава. Каким-то образом между ними затесался горный мак. Свирепые сорняки загнали его в подвал. Искривленный, почти белый, тянется он вверх, но уже по эту сторону стены, во мраке.

Пыльная горечь праха. Подземельная тишина. Все источено бренностью. Позеленел красный гранит. На железных балках-рельсах мохнатая ржавчина. Но, смазанный классовой ненавистью, маузер не поржавел. Не потускнели лики арабских царей на золоте.

Поднялся на чердак, осмотреть крышу. Поправил бронзовый символ, волчицу, прикрутил медной проволокой к решетке конька. Очистил маузер от смазки - и почувствовал, что жизнь укрепилась вдесятеро, возросли честь и достоинство - синий товарищ дозволял быть смелым и гордым. Шведский "Бофорс".

Обливаясь потом от раскаленного солнцем цинка крыши, шарил по углам. Окаменевшая курага, черепки, паутина. В тлеющем хламе отыскал тонкий витой подсвечник - потом выблестил битым кирпичом. Две сосновые доски-сороковки... Быстрая худенькая девочка с яркими глазами, на ногах цыпки от навоза... Тонька, дочка... Вот, значит, какие это доски - их сестры давно стали трухой на детских костях. А он все елозит по своему владенью - откупился, что ли, от смерти? Доски сгодились на починку лестницы.

Ссохшаяся переметная сума, что должна быть всегда снаряженной по царскому велению. Царей нету давно. И торока посекла моль. Кожа как кость. Шашель точит сухари. Сахар пожелтел, изъязвился. Чай - сенная труха. Черви съели овес. Надел рубашку - вся в дырах. Е м у е щ е б ы с б о к у ш а ш к у и - в И с т о р и ч е с к и й м у з е й, г д е ч е р е п а е г о д р у з е й, сподвижников по каменному веку, по самостоятельной жизни - волков, кочевников, фараонов.

ДЕНЬ СЕКРЕТАРЯ ГОРКОМА

В первый день войны Михей Есаулов был готов - кольт, бурка, сухари. В военкомате попросил комиссара не мешкать. Не взяли комполка, отвоевался, подбила его нелегкая жизнь. Михей плюнул на врачей, но на больное сердце не плюнешь. И вместо фронта Михей угодил в санаторий, Подлечившись, заступил на пост - избрали секретарем городского комитета партии вместо ушедшего на фронт.

Просыпался ни свет ни заря, ждал позывных радиостанции Коминтерна. Рабочий день кончал в полночь, прослушав гимн. Время нерадостное. Оккупирована Белоруссия, Украина, Черное море кипит чугунными галушками бомб. Враг у ворот Москвы.

Секретарь вспыхивал румянцем, когда в сводках информбюро скупо проскальзывали сообщения о терских казаках под Москвой, гвардейцах генерала Льва Доватора, громивших немцев бок о бок с легендарными панфиловцами. Приказал ударить в колокол - созывать народ, прослушав Указ Верховного Совета СССР о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза Есаулову Василию Спиридоновичу, племяннику.

На митинге Михей сказал:

- Генерал Доватор поставил задачу отдельному эскадрону задержать немцев на огневом рубеже. Эскадрон задачу выполнил. Подбив шесть вражеских танков, уничтожив до семидесяти единиц пехоты, Василий Есаулов погиб, защищая столицу Родины. Действовал Василий гранатами и пулеметом.

Да, не клинок - орудия, танки, самолеты господствовали на поле боя. Опираясь на костыль, Михей призывает жену и требует всю наличность, знал: она копила деньги на черный день - и он настал, черный день. Деньги секретарь передал управляющему госбанком в адрес танкового завода. И на Урале с конвейера сошел танк "Денис Коршак". Экипаж гвардейского танка увековечил еще раз имя Коршака, уничтожив несколько "пантер". Зимой след танка затерялся.

Прошумел первый весенний ливень. Секретарь проверил посевы колхозов. Поднялся на линейке на Седло-гору и посмотрел вокруг. Дымно мерцал Большой Кавказ - неужели и горы не остановят немцев? Враг форсировал Дон, бомбы вспенили Кубань и Волгу. За хребтом - Турция, немецкий союзник. На Дальнем Востоке - Япония, азиатская Германия.

В рыжих травах лежала река - кривая казацкая шашка. Нержавеющий клинок плавно загнут навстречу врагу - с юга на северо-запад, где скоро год пашут пушки, стрекочут в хлебах пулеметы, перемалывается человеческая пшеница. Зимнюю серость гор прикрывал белый войлок тонкого тумана. Фигуры скал - монахи, грифы, лемуры - темнели на пустом и бледном небе. Страх вползал в душу Михея.

Неужели враг дойдет сюда? А здоровье никудышнее. Чует казак вечную разлуку с милыми балками. И земля накидала ему красок, которые оказались под рукой в тот неяркий день. Солнце скрылось за горами. В небе розовая стая облаков. Пролетело черное облако - воронье. На восточных склонах последние лежбища снега. На северо-востоке острые Синие горы и первая Кинжал. Позади неправдоподобно высокие палатки Эльбруса, командира всех европейских гор. На вершине алый флаг. Если что, поднимется туда Михей, осуществит мечту детства, и ляжет с кольтом, встречая незваных гостей. А на всякий случай взял горсть земли и ссыпал в бумажник рядом с партбилетом - если доведется умирать в чужих краях, чтобы тело присыпали по обычаю дедов.

- Чего нашел, Михей Васильевич? - спросил кучер, туберкулезный Иван Сонич.

- Рубль неразменный, поехали...

Ранняя весна отыскала след танка. "Денис Коршак" погиб под Ленинградом. И тогда Михей вспомнил тихий хмарный денек, когда из Петербурга вернулся в станицу Денис, член РСДРП, и помог Михею повернуть казачьего коня на правильный путь. Так дважды погиб знаменитый казак нашей станицы Денис Коршак.

...До последней минуты Михей Васильевич руководил эвакуацией. Железную дорогу отрезали внезапно. Эвакуировались через горы на мелком транспорте и пешком. Сам отступал с женой и Иваном на горкомовской линейке. Проехали верст двадцать, и секретарь упал в беспамятстве - сердце останавливалось. Случившийся рядом медик сказал что-то по-латыни и развел руками: протянет лишь до утра. Ульяна вырвала у Ивана вожжи, повернула коней назад. Михей не кончался и не приходил в себя. Дежурил при нем Иван, поил отваром корня девясила - "девять сил в нем".

Михей открыл глаза. Тикают ходики. Жужжит шмель. Мирно качаются ветки в саду - тени на стенах. Далеко над плоскогорьями кусочек лазури, как кромка манящего моря. Бархатной лапкой умывается котенок - к гостям. Михей погладил восковыми пальцами полную руку Ульяны. Повернулся. Лопатки заострились, как у мальчишки. В лице явственней проступали очертания черепа - не жилец. Провел рукой по голове, удивился - пальцы легко прошли в белом пуху, как дудаки сквозь редкую, битую пшеницу. Вдруг вспомнил все, застонал:

- Немцы где?

- Лежи, лежи слава богу, отдыхал, думала, овдовею.

- А не лучше было тебе овдоветь? - с ненавистью посмотрел на растерянное лицо жены. - Почему домой вернулась?

- Лечить...

- Для немецкой виселицы? Ступай вон...

Медленно, опираясь на Ивана и костыль, по-стариковски вышел в сад.

"Ягуар" с длинным хоботом, своротив краснокорую яблоню, стоит одной гусеницей в изумрудно-светлой реке. Яблоню Михей посадил в день своей свадьбы. Молодые, загорелые танкисты сочно пожирают яблоки и фотографируются на фоне Синих гор. В сознании шевельнулось сравнение танка с каким-то ползучим зверем, панцирным гадом.

За рекой на лугу занимаются вольными упражнениями рослые, с могучими мускулами солдаты в особой форме. Альпийские стрелки корпуса генерала Рудольфа Конрада, гордость немецкой армии. Из Тироля, Баварии, Скандинавии, отлично вытренированные спортсмены, студенты гитлеровского университета, охотники на тигров и носорогов, прошедшие с орлиным пером на кепи и цветком эдельвейс на знамени Норвегию, Югославию, Французские и Итальянские Альпы. Многие штурмовали пики смерти в Гималаях. Оставили следы альпенштоков в Андах и Кордильерах. Они уже вкололи черный цветок свастики в алмазный берет Эльбруса. Одетые в добротное сукно, фланель, шерстяные свитеры и меховые ботинки на шипах, оснащенные, помимо оружия всех родов, альпинистским снаряжением, они легко преодолевали траверсы горных вершин и, по мнению командования, были непобедимы в горах. Поставленные на особый паек, включающий коньяк, шпик, какао, семгу, пластинки лимонного сока, имеющие спортивный распорядок горного лагеря, они и впрямь выглядели белокурыми гигантами в штормовых костюмах военного образца.

Михей видел на лугу всего восемь человек. Но когда они построились и запели, чеканя шаг, мороз прошел по его спине. Слов песни он не понимал, но железной силой веяло от стрелков дивизии "Эдельвейс", чьи груди так и просились под Рыцарский крест. Безупречной выправки матерые горные волки, они полны решимости водрузить нацистский флаг на вершинах Памира и Тибета, то есть пешим порядком взобраться выше авиации.

Неделю назад Михей видел дивизию генерала Быкова, бывшего чекиста и партийца. Они отступали на перевалы. В серых шинельках, необстрелянные парнишки-горцы, задумчивые украинцы, застенчивые армяне, молчаливые грузины, терпеливые русские - все тоскующие по дому, увидевшие винтовки чуть ли не накануне боев. Дивизия называлась просто - Пятая стрелковая. Форма офицеров не отличалась от солдатской. Они нуждались в боеприпасах, сухарях, портянках, ели конину, собирали в лесах дикие фрукты, чтобы не умереть с голода. Взять много продуктов в городе не могли - не было транспорта. Даже минометы и пулеметы - несли на спинах. Командир дивизии шел пешком. Документы штаба навьючены на ослов.

Как признавал фюрер, судьба войны в те дни решалась на юге России. Там она и решилась. Кутузов пожертвовал Москвой, Россия - Кавказом, лучшим алмазом своей короны. Война называлась Отечественная - защищали Родину. Поэтому наряду с тенями великих революционеров прошлого в строй встали святой Александр Невский, князь Дмитрий Донской, царь Петр Первый, полководцы Суворов и Нахимов. Священники служили молебны о победе русского воинства и пели, как и триста лет назад, "даруй, господи, одоление на агарян и филистимлян". Но сокрушили врага живые люди, осененные великим знаменем новой России.

Немцы уже неделю в станице. Михея не трогают, но дорога каждая минута. Быстро перебрал в памяти активистов оборонных кружков, которые по годам должны быть дома.

- Иван, много немца в станице?

- А черт их знает! Вот чего много, так это раненых. Аксютка наша, дурочка, как работала в "Горном гнезде", санитаркой, так и осталась. Говорит, полковники да генералы на лечение прибыли. Близко не подойдешь собаки, охрана. Наши летчики бомбят станицу каждый день, и все по краям, уже три коровы убило и пацана.

- Сто палат в "Горном гнезде", ежели и по одному в палате, а там люксы, то чуешь, сколько гробов! Ты вот что, Иван, расспроси Аксютку обо всем подробно: как они завтракают, обедают, где собираются, словом, как проводят свой санаторный отдых. И позови мне сейчас Кольку Мирного, что в сад к нам лазал, черешню еще сломал, сукин сын, и Крастерру Васнецову, рыжую медсестру, знаешь.

Колька, сын красногвардейца, а потом эмигранта, скоро пришел.

- Здорово, Николай Афанасьевич! - сказал Михей пятнадцатилетнему пареньку. - С родней не знаешься, ты ведь мне внуком по Мирным доводишься. Просьба у меня к тебе, выполнишь?

- Какая? - спросил Колька, тихий, в дешевеньком костюмчике, палец неудержимо тянется к носу.

- К Сталину я тебя посылаю.

- К Сталину?

- Ага. Помнишь, в войну мы играли, в зеленых и синих? Но таких-то на свете нет, есть только белые и красные, то есть немцы и русские.

- Чего вы мне толдоните - это понятно, - ковырнул в носу Колька. Как я туда попаду?

- Ты для начала перейди фронт и повидай любого самого главного командира нашей армии и отдай ему письмо от меня.

- Как же я от мамки уйду? Она хворая, и Манька еще маленькая, кормить надо, я быка поймал, тачку делаю.

- И ведь парень ты геройский, похлеще отца будешь, а приходится тебе объяснять, хоть и сам понимаешь: немцу скоро каюк.

- Хороший каюк - без боя чешут, а у наших только пятки мелькают! Не могу. Манька ночью боится, мать кричит во сне.

- Вот ты, Николай Афанасьевич, опять за рыбу деньги! Через месяц-два наши войска будут входить в станицу, и кто с ними впереди, на коне, едет? Под знаменем! Да Колька Мирный!

- Вы мне сказки не рассказывайте! - ухмыльнулся Колька.

- Ты пионер?

- Комсомолец, - тихо ответил парнишка.

- Тогда и говорить нечего - собирайся.

- Письмо отнести?

- Письмо, пакет боевой.

- Чего ж вы мне голову морочите? Вы когда-нибудь сами в гражданскую пакеты носили?

- Приходилось.

- Когда пакет дают, должен тот боец знать его содержание - налетели белые, пакет съел, а суть в голове!

- Так это ты меня морочишь! Значит, слушай на словах, если пакет съешь. Надо одну хорошую бомбу кинуть на госпиталь "Горное гнездо", знаешь?

- Мать работала там, полы мыла, а я в кино туда ходил, в клуб.

- Нарисовать можешь, как мы тогда местность рисовали?

- Чего?

- План нарисуешь, чтобы летчику объяснить, куда бомбу бросать?

- Могу, улица Анджиевского, за углом.

- Молодец! Но, Коля, летчики не все в нашей станице выросли, откуда им знать улицу Анджиевского?

- Ее все знают - там главные санатории стоят.

- Не все. Вот смотри, я тебе нарисую, а ты запоминай. Вот станция, вот труба лечебницы, тут парк. Нарзанная галерея, а вот тут Лермонтов... смекаешь?

- Ага.

- А за Манькой с матерью мы посмотрим.

- Вас уже не будет...

- И так может случиться, потому и прошу: передай мою последнюю просьбу.

- Ничего не получится! - взялся за нос Колька. - "Горное гнездо" с начала войны в маскировке - там вода на крыше туманчиком разлетается.

- Не мне тебя учить! Об этом и скажи летчикам да проверь нынче же, какие на крыше изменения.

- В газете зимой писали, что партизаны навели самолеты на объект так: ночью его не видать, днем тоже скрыт, так они установили какой-то красный фонарь, не видный с земли...

- Тебе, Николай, не Маньку с быком охранять, а полком командовать надо! Семилетку кончил?

- Весной. На "отлично".

- Напишем тем летчикам: опознавательный знак ночью - красный сигнал с миганием.

- А кто же его поставит?

- Это не твоя забота. Так писать или на словах передашь?

- На словах.

- Ну, вот, задачу ты понял. О Василии Есаулове слыхал? Звезду Золотую отхватил под Москвой. И тут пахнет не меньше. Сам посуди: на фронте можно пять лет воевать и живого генерала даже своего не увидеть, а тут сразу, в одном гнезде, до сотни высших чинов Германии наберется. Тут их и "подлечить" нашей целебной водичкой!

- Если все за звезды воевать будут, звезд не напасешься!

- С тобой натощак не поговоришь! О звезде, что ли, думал Василий Спиридонович, твой дядя, когда танки немецкие бил? Ты, главное, фронт перейди, до него верст восемьдесят.

- Так как матери сказать?

- Так и скажи: послан народом к партии, к армии, а зачем, скажешь, когда геройски вернешься в станицу.

- Дядя Михей, голубей у меня шесть штук, на кого оставить?

- Передай Ивану Спиридоновичу.

- Смотрите, чтоб кошки не сожрали!

- Как идти к фронту, тоже Иван Спиридонович расскажет. Выходи нынче. Кто ты - сирота, из Ростова, тетку разыскиваешь. Денег дадим сейчас.

- Их немцы уценили в десять раз.

- В десять раз больше дадим.

- Я сам прохарчусь. Матери с Манькой помогите. В грабиловку все полные хаты натаскали, а мы только быка пригнали.

- Ну, час добрый! - Михей крепко расцеловал парнишку.

Колька ушел. Из-за куста крыжовника вышла краснокудрая девушка, казавшаяся семнадцатилетней, хотя была старше.

- Ты откуда тут? - спросил Михей.

- Не через калитку же к вам теперь ходить. Я все слышала. Надо ставить фонарь. Оружие у вас есть? Давайте мне.

- Только осторожнее, Крастерра. Ульяна моя слыхала, что ты перед немецким танком с плакатом встала. Кто ж так делает - лоб подставляет? Вот тебе мой кольт. Задачу поняла - действуй...

Крастерра, дочь Васнецова и Горепекиной, выросла в детдоме. В детстве она, как и большинство ее сверстников, мечтала стать актрисой, летчицей, геологом или, на худой случай, капитаном дальнего плаванья на корабле, плавающем в тропических морях. Из детдома ее выпустили в шестнадцать лет медсестрой. Она приехала в станицу, с матерью не ужилась, сняла комнату и пошла работать в санаторий.

Возвращаясь от Михея, думала, что борьба будет тяжелая, опасная и, может быть, не все бойцы попадут в герои. Но воевать надо всем. И особенно ей, дочери чекиста, который и имя ей дал бойцовское - Красный Террор.

После бесед с молодыми Михею полегчало - есть еще порох в пороховницах! С одним костылем бредет к беседке, обросшей виноградом. Решил резать кисти и давить вино - назло всем бедам! В калитку настойчиво постучали. "Начинается!" Взял себя в руки, прошел мимо пустой собачьей будки с цепью, открыл.

Немецкий офицер. Кирпично-желтое, с порченой кожей лицо знакомо, но кто? Линейка из стансовета? Кучер в черкеске, бородач.

Офицер заговорил, гакая по-станичному:

- Здорово, Михей, вот и я, помнишь?

- Нет.

- Закоммунарился, станичников не узнаешь, принимай гостя, ставь хлеб-соль.

- Незваный гость хуже татарина.

- В одной сотне служили, бабу одну делили...

- Глухов, Алешка.

- Он самый.

- Живучий ты.

- Да как и ты - казак!

- В немецкой сбруе!

- Полегче, я офицер райха!

Алешка боком оттеснил хозяина, прошел во двор, увидел Ульяну, обтер рукавом мундира губы, полез целоваться с венчанной женой.

- Велик бог, Ульянушка, вот и возвернулся я на радость станичникам, как жила, как мужа ждала, а я тебе подарочек заготовил!

- Алексей Силантьевич, зачем вы? - побелела Ульяна.

- По делу я... Ну, чего стала, как колода, накрывай стол, корми гостя - или мало пограбили станицу при Советах да при кадетах?

Перепуганная Ульяна тронула Михея за рукав - молчи, ради бога, не стреляет, и то хорошо!

Кучер Глухова, Митрофан Горепекин, подошел к Ивану, вернувшемуся с голубями в сетке. Подразнил голубя пальцем, полюбовался индюками павлиньей расцветки, стал надвигаться на самого большого, топыря руки.

- Но, но, не балуй! - загородил индюка Иван.

Митрофан до крайности удивился такому нахальству, но тут загудел танк крокодильего цвета, прополз метра три, свалил облепленное желто-медовыми грушами дерево, замолчал, улегся.

В виноградной беседке Ульяна со страху поставила "гостю" бутылку домашнего вина и стакан.

- А Михею посуду? - осведомился "гость".

- Он не пьет, чуть дышит, - ответила Ульяна. Мелко дрожат на пальцах камни.

- Во как упился при коммунизме! - удивился Алешка и подтолкнул хозяина к лавке. - Садись, Есаулов, время терпит. - Выпил, крякнул, зажевал виноградом и, повторил - сразу не раскушал. Рассказал о французских национальных погребах, где довелось ему мочить усы с немецким саперным батальоном. Не меняя тона, спросил: - Чего не отступил, Михей?

- Тебя это не касается! - нахмурился секретарь, уже отрешившийся от жизни.

- Савана Гарцева ты порешил? Ты. Видишь, винцо попиваешь, а Саван тоже выпить любил, да через тебя пьет могильную жижу.

- Идите, Алексей Силантьевич, с богом, - слезно просит Ульяна. Видите, Михей Васильевич на ладан дышит, он ведь уже на пенсии был.

- Не был - не принищивайся! - твердо сказал Михей. - Кончай, Алешка, твоя сила. Вот сердце, бей.

- Эге! - засмеялся-задребезжал Глухов. - За Аксененкина-дурачка принимаешь. Не гадал, что так обидишь. Дешево хочешь расплатиться за станичную кровь. Ладно. Пора и честь знать. Покедова, любезная хозяюшка, спаси Христос за хлеб-соль. - Алешка степенно откланялся, пошел к калитке, строго глянул на Митрофана, что тащил на линейку двух здоровенных серых индюков с открученными головами. Потом "немец" остановился и, словно вспомнив нечто пустяшное, досадуя на память, сказал: - Михеюшка, мил человек, зайди вечерком на час в правление, ишо погутарим, отгости визит. А хочешь, полежи опосля обеда, приди утречком.

- Нечего мне делать там, решайте тут.

- Ишь, и виноградник насадил, а наши семьи вырубил. Время твое истекло. Придешь к десяти часам по берлинскому времени, в седьмую комнату - твой кабинет, кажется, когда ты атаманил. Я тебе и Маркса пока не снял - сам снимешь.

- Не приду.

- Придешь как миленький. Не придешь - приведут, плетью пригонят. Ты теперь нижний чин с мокрым хвостом. Мы тебя из казаков в жида выкрестим.

- А ты кто?

- Станичный атаман, волей бога вернувшийся в родные края для наведения порядка. Стань прямей - с тобой говорит атаман!

- Опоздал ты, атаман, на час из могилы вышел, и то опоздал, - насадил я уже свой виноградник, не вырубить, не выкорчевать, Подкумок вспять не потечет!

- Потек! Я бы тебя сразу повесил, да скажи спасибо, генерал Арбелин мудрит! - брызгал слюной атаман, наливаясь гневом, и, боясь в себе этого, поспешил со двора, бросил слово Митрофану, и кони понесли линейку, поблескивающую красным лаком крыльев.

Михей положил руки на стол и задумался. Потом передвинул руки - за солнцем. Иван виновато успокаивал индюков. Танкисты наконец наелись и уехали, вспенив живой текучий изумруд реки танками-крокодилами, - вспомнил Михей виденных лишь на картинках чудовищ. Смотреть на танки было так же ужасно и омерзительно, как если бы он действительно летним утром пришел к светлой речке и на мелководье увидел пятиметровых нильских крокодилов с кровавыми пастями и глазами, в которых навек окостенело тупое и сонное бешенство мезозойской эры.

К воротам подкатила серая квадратная машина - еще "гости". Генерал-лейтенант в белой черкеске, с дорогим оружием, два ординарца. Этого Михей признал сразу - князь Арбелин, бывший станичный патрон, с дряхлыми, седыми патлами волос в густой перхоти.

Престарелый князь занимался пропагандой среди жителей оккупированных территорий, он-то и проводил "политику дружбы", уверяя немецкое командование, что Кавказ весь выйдет с хлебом-солью навстречу гитлеровцам. Узнав, что в станице находится больной секретарь горкома партии, старый дипломат подумал, что, оставаясь, секретарь на что-то рассчитывал, и решил попробовать привлечь его - такой авторитет будет полезен весьма. Столь мелким для генеральского чина делом Арбелин обязан был личному знакомству с братьями Есауловыми и привязанностью к станице, где до революции подолгу живал, ценя целебные струи знаменитых источников, излечивающих его застарелый гастрит. Правда, он путал сейчас братьев и не мог толком сказать, какой из них сильно потрепал его офицерский полк в двадцатом году, а какой сражался в этом полку. Трудно представить, чтобы белогвардеец стал секретарем горкома, однако и это возможно. Помнится, и на службе у него были Есауловы, и оба запомнились как лучшие. Генерал пришел с оливковой ветвью:

- Кавалер Есаулов! Я предупредил полицию, атамана, гестапо, чтобы вас не трогали. Вы были примерным казаком его императорского величества, помню, как представлял вас к наградам, и ценю ваши прошлые заслуги перед отечеством...

- У меня одни заслуги - перед революцией...

- Можете не продолжать, - присел генерал в беседке. - В нынешней обстановке вполне допустим переход из одного лагеря в другой, ибо возможны ошибки, заблуждения. Вот, кстати, идеи! Я уж насмотрелся на людей, готовых подставить лоб за идею. А ведь это нелепо - ведь лоб и порождает идеи, он драгоценнее идеи, а абсолюта не дано. Как старший по возрасту скажу: я менял идеи - в лоб мой, как видите, цел. Взгляните сюда, вот перстень, генерал выставил палец, - смотрите, блеск камня зеленый, теперь - желтый, а под этим листом - багровый. Видите, сколько блеска, а камень один, притом драгоценный. Если камень вообразит, что он только красный, ему придется прекратить движение, по существу, погибнуть, застыть. Это вино? Спасибо, я выпью. Я вам, кажется, дарил шашку, интересно, где она?

- В музее.

- Маркс прав: материя первична, все остальное производное от материи, и наши лбы, как этот камень, материальны. Я сам идейный человек, я защищал свою идею с оружием в руках и после разгрома Деникина, сукина сына и дурака. Пламя войны погасили тогда в казачьей крови. Я скрылся, меня спасла личная, как говорят, отвага и российская непроходимая глупость. Я затерялся в недрах бумажного - идейного отношения к людям, а неграмотные дикари всегда с почтением взирали на казенные бумаги с гербовыми печатями...

- А мы-то считали, что вас израсходовали?

- Нет. Я жил по удостоверению токаря, как будто токарь не может быть идиотом или убийцей. Работал, представьте себе, комендантом общежития. В те годы ценили людей, овладевающих марксистской теорией, а я вел кружок марксизма. Скромность, искренняя ненависть к русской, самой продажной интеллигенции, ротозейство коммунариев, восхищение минутным красным блеском нейтрального камня открыли мне доступ в партию, когда умер Ленин.

- Час от часу не легче! - засмеялся Михей.

- Да, вахмистр, я тоже был коммунистом, многое понял и в данное время я член социалистической партии.

- Занятно, господин Арбелин! - оживился Михей.

- Слушайте, слушайте! Спасая шкуру, я действительно открыл ценность коммунизма для людей экстра-класса. Коммунизм страшен толпе, но не избранным - аристократии. Непреложный закон всякого бытия - неравенство. В любом движении есть передние и задние. Тут Ницше прав: "Несправедливость не в том, что нет равенства, а в том, что требуют его". Сразу же после революции осмеяли уравниловку. Рано или поздно более сильные коммунисты будут становиться над толпой, обрабатывающей поля и согревающей своим дыханием мрачные заводские цехи. В общежитии у нас был парторг с двумя извилинами в мозгу. Пришло время, и одного пролетарского происхождения стало мало - надо было мыслить. Пришлось нам выбрать нового парторга, который, кстати сказать, был сыном владельца судоверфи - разумеется, этого не знали. Историческая необходимость приводит к тому, что во главе общества становятся, и по справедливости, избранные личности и народы. Революция не была случайностью, как думали разные батьки Шкуро. Революцию надо было поддерживать. Социализм есть продолжение христианской идеологии, сломившей мир, и он разделит ее судьбу - произойдет расслоение социалистов по духу и расе. Вас удовлетворяет терминология, господин вахмистр?

- Книжонки, откуда вы цитируете, я читал, заочно окончил Коммунистическую академию, где бы вы преподавать марксизм не смогли плохо знаете Маркса.

- Ага, хорошо. Тогда объясните мне психологию южноамериканского охотника за черепами - на продажу туристам - и докажите, что он равен, скажем, немецкому коммунисту, создающему машины, науки, искусства, идеи тому же Тельману?

- Господин генерал, дозвольте спросить? - школьничает Михей.

- Да, пожалуйста.

- Скажите, было время, когда вы, я имею в виду вас лично, не умели проситься на горшок?

- Вероятно, что же из этого?

- То, что в семье есть старшие и есть дети, а также известно: в семье не без урода.

- Пример примитивен, мыслить надо категориями.

- Примитивен не более, чем с камнем. Складно говорите - немало поработали в своей канцелярии, что и говорить! Слушаю вас и случай один вспомнил. Так, картинка. Пробовали мы в колхозе имени Тельмана электроплуг на целине. Обпахали кулигу с леском, а оттуда волк как сиганет. Туда-сюда мечется, понюхает борозду и назад, в лесок. Так и бегал, пока не запахали его.

- Я вас не агитирую, Есаулов, лишь открываю глаза на вещи. Когда мне, не в пример вашему волку, пришлось перескочить пограничную борозду - меня обвинили в троцкизме - и жить в Германии, я видел, что и национал-социалисты подчас напоминают табор ленивых смердов, годных лишь на удобрение для жизни великих людей. Достаточно сказать, что Германия родина марксизма. Но в главном немцы правы: вопрос цыган, евреев, китайцев не вопрос политики, а вопрос дезинфекции. Нам с вами, вахмистр, делить нечего - земли хватит, атаманить хотите - пожалуйста. Я предлагаю вам чин майора в моем бюро.

- И тут даете промашку - я полковник, ваше счастье, что отвоевался я.

Генерал выговорился, выдохся и уменьшился, как проколотый бурдюк. Молча играл перстнем. Спросил:

- Почему вы остались в станице? Ведь и пчелы в опасности спасают первой матку.

- А вот почему, дайте-ка ваше колечко. Смотрите: зеленый? Потому что сад зеленый. Синий - потому что небо синее. Красный - от кисти винограда. Словом, не камень и не лоб создают идеи, а лишь отражают их, преломляют, искажают - кому как угодно. Россия красная - и я такой же. А вы, надеюсь, потому и цените этот камень, что он чистой воды и правильно отражает краски мира. Я, смею вам заметить, господин генерал, всегда старался быть камнем чистой воды. И уж дозвольте таким остаться.

- Искренне сожалею о вашем самоубийстве, - поднялся генерал и уехал.

Но день визитов не кончался. Михею доложился как его охранник полицейский Жорка Гарцев. Он тоже присел в беседке и допил остатки вина.

Сын убитого белогвардейца Савана Гарцева, Жорка рос с матерью в бедной саманной хате. Старой жизни он не знал, но чем дальше жил, тем прошлое ближе подступало к глазам из рассказов родни. Постепенно он вспомнил или вообразил, как деда его зарубил на перине иногородний, мыловар Мирон Бочаров. Как человек, владеющий тайной, он никогда не смеялся, не улыбался. Школьником подолгу катался ночами на коньках на яру, далеко уезжая по ступеньчатым наростам льда от сверстников, испытывая наркотический холодок одиночества. С сыном Мирона учился в одном классе, но относился к нему равнодушно, без зла, хотя все знали историю их деда и отца. Только однажды Вадим Бочаров обнаружил у себя под кроватью живую гадюку - кто занес, неизвестно. На лето Жорка уходил в горы, охотился, строил балаганы, браконьерствовал. После семилетки стал камнеломом, щеголяя силой. Пока рабочие прилаживали доски и веревки, чтобы тащить камни на телегу, Жорка закусывал в стороне салом с луком. Подберет корочки и крошки в рот, выдует жбан квасу, отбросит снасти рабочих и, наливаясь кровью, грузит глыбы камня.

По выходным дням залезал на чердак, смотрел на море крыш, выискивая дом Бочаровых. Доставал туго спеленатую шашку, точил и полировал клинок, заботливо смазывал его желтым маслом. В серебристо-черных глазах стыло одно выражение - ожидание. На действительной он почему-то не служил. А когда на фронт принесли повестку, он разорвал ее, взял шашку и ночью ушел в горы, приказав матери носить ему харчи на Красное глинище. Через год, при немцах, пришел в станицу. Вошел к Бочаровым. На кровати лежал Вадим, в гипсе. Тугие узлы, завязанные в гражданскую войну, теперь развязывались. Жорка отрубил Вадиму голову с одного удара. С мокрым клинком пришел в полицию, заявил, кто и что, поступил на службу.

К Михею он питал скрытую приязнь - ведь Михей зарубил самого Мирона. В тридцатых годах, строя силосную башню в совхозе, Жорка познакомился с командиром отца, Спиридоном Есауловым. Поэтому, когда во двор вошел Спиридон, полицейский уважительно поздоровался с ним и ушел в сад - пусть побеседуют братья.

Спиридон возглавил колхоз имени Тельмана, объединенный с совхозом "Юца" под новым именем.

У Семнадцатого источника он пил воду. Подошли немцы и тоже напились. Из их слов он понял, что от самой Германии им не встречалась такая вкусная минеральная вода - недаром спешили покорить мир. Спиридона тянуло к немцам, он заговаривал с ними, курил и волновался, как переодетый тигр в оленьем стаде. Как формировать сотню, когда он не знает почти никого? И направился к брату Михею.

- Эге, да ты совсем постарел, братец! - сказал Спиридон, не зная, с чего начать, ведь брат отрекся от него. - И костылик при тебе!

- Здорово, Спиря, вот гость нежданный, откуда?

- Да все оттуда - с исправления.

Братья помедлили и расцеловались - два полковника, два председателя колхоза.

- А ты ничего, не гнешься! - радовался встрече Михей.

- Тюрьма не курорт, а кормит.

- Уля, принеси вина, что я смудрил. Иван, руби индюка, гулять будем!

- Поздно, - сказал Спиридон. - У атамана я был.

- Приходил он сюда.

- Кончать тебя будут.

- Еще успеем выпить.

- Какой ты питок - как из гроба. Отступать не захотел?

- При смерти лежал.

- Завтра повезут тебя на казнь.

- Ну, ворон, раскаркался, пей да поминай брата песней! Про сына Василия слыхал?

- Фоля рассказала. Сам себе подавал команду. Герой... Все-таки дураки вы... Я на фронт просился из тюрьмы - не пустили.

- Иван, принеси газету! - сказал Михей.

Иван подал Спиридону газету с указом и статьей о Василии. Спиридон почитал, бережно спрятал газету в карман.

- Чего делать собираешься, Спиридон? Воевать больше не думаешь?

- Хватит, повоевался на своем веку.

- К немцам служить пошел?

- Я человек вольный, дай отдохнуть от Советской власти.

- А ко мне чего пришел?

- Проведать, брат все же. Завещание принять, может, отпишешь чего. Должок старый вернуть думка была.

- Какой должок?

- Когда брали вы нас в Чугуевой балке, обманул я власть - не все оружие сдал. Смазывали пулемет хорошо, покойный Халипов смазывал, патронов тысяч пять.

- Место помнишь?

- Найду.

- А как же мы взяли вас тогда?

- Прошляпили мы, песню слухали, а отрыть пулемет не смогли.

- Принимаю должок. И дарю его тебе. И еще тебе, - он протянул брату давний подарок Глеба, браукинг-кастет. - Пулеметчики нужны?

- Да, видать, понадобятся.

- Игнат Гетманцев, егерь. Вот и поквитаешься за Василия. И есть тут одна девка, Крастерра Васнецова. Маленькая такая, полненькая, а волосы, ровно твоя дочь, красные.

- Постой, постой, я ее видал, она под танки с плакатом лезла!

- Она! Я тебе дам записку, ты свяжись с ней, девка огонь, большой силы, это тебе второй пулеметчик. Она должна в "Горном гнезде", санаторий такой, установить красный фонарь для летчиков, ты помоги ей, девка еще неопытная, а ты медные трубы прошел, вот и справишь помин по сыну. Сделай, Спиридон, я за тебя бога буду молить на том свете.

- И бога уже вспомнил? Ты же его не признаешь!

- Для такого дела божеского признаю.

- Самолеты навести фонарем?

- Ага. Госпиталь там генеральский. Важная свечка будет Ваське.

- Ну пиши бумажку к этой... Крастерре - это что же за имя? Будто змея!

- Хорошее имя, и береги ее, я чую, она для партизанства рождена, я ее давно знаю, она в детстве у матери Февроньи Горепекиной наган стянула. Из детдома убегала. Ну, кто еще? Вот Иван, у него и фамилия наша, и отчество твое - тоже солдат. Попробуй Митьку Есаулова. Марию нашу знаешь - баба верная. Афоню Мирного помнишь? Сынишку его младшего - старший на фронте Кольку я послал к своим, если вернется - тоже тебе боец.

- Что же ты мне детей да баб с девками суешь в войско?

- Какое ни есть, а войско!

- Завтра, Миша, будет твой час, ты бы бежать попробовал, чего ты ждешь?

- Вот тебя ждал, завещание передать. А бежать сил нет - я только до хаты могу дойти, и то с передышкой. А вон, видишь, полицай сидит? Савана Гарцева сынок. Враг лютый. Его отец, помнишь, застрелил отца Крастерры, Васнецова, что конями тогда правил. Парень с характером, будь осторожен, и берегите от него Крастерру, он уже зарубил одного человека в станице. Еще один пункт тебе в завещание: Лермонтова не забыл?

- "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана!" - поднял голову Спиридон, помнивший множество стихов поэта со школьной скамьи.

- Как бы его немцы не взорвали. Или в Германию увезут. Попробуй спасти.

- Ладно, Минька, не тревожься, сделаем.

Заскрипели колеса. По улице Глеб везет глину на тачке.

- Зайди на минутку! - крикнул Спиридон через стенку.

- Некогда, фундамент обваливается, подмазать надо! - ответил Глеб. Завтра.

- Завтра будет поздно!

- Вечерком забегу!

- В дом вселился... пускай едет, - говорит Михей.

Ульяна подала обжаренного в жиру индюка. Спиридон ел жадно - еще не отъелся после казенных харчей. Михей подливал ему вина. Иван сшибал палкой спелые яблоки и груши, брезгуя деревьями, поваленными танками. Спиридон обтер руки о виноградные листья, потом об штаны, дрогнула его рыжая борода:

- Как же это, браток? Росли, бегали, косили, воевали, а теперь, получается, все?

- Все, брат, время. Не горюй, доживи до победы - я на золотом коне прискачу в станицу, я только подремать на часок прилягу, а ты песню споешь на прощанье.

- Сейчас?

- Завтра... или когда там...

- Слушай сейчас, а то завтра не услышишь. Какую тебе?

- На Куре-реке, - подумав, сказал Михей.

Спиридон негромко запел:

Ой да на заре то было,

На заре было на утренней,

Денечка прекрасного,

Солнца ясного.

Собирались там у нас казаченьки

Во единый круг.

Во кругу стоят храбрые казаки.

Ой да кто из вас, братцы,

На Куре бывал, про Куру слыхал?

Отозвался один казак молодой,

Про ту сторону казакам сказал:

Уж вы, ночи мои, ночи темные,

Надоели вы мне, надокучили,

Долго мне в ночах на часах стоять,

Царю-батюшке караул держать.

Проглядел я свои быстры глазушки,

Простоял свои резвы ноженьки...

На Куре-реке мне теперь не быть,

Коня ворона не в Куре поить

Мне поить коня за Неволькою

И скакать в седле - гробу тесаном.

На Куре-реке служба тяжкая,

Служба смертная, служба царская...

Спиридон выпил, налил и предложил брату:

- Ну, выпей со мной хоть наперсток.

- Пей, друзья, покамест пьется.

- Мать встретишь, приголубь.

- Нету там встреч! - сказал непреклонный коммунист. - Вино забери, похмелишься. - И словно скомандовал: - Ступай, час добрый! Постой, ты же мне так и не рассказал, где ты был последние годы, Фолю таскали в НКВД, и я догадывался - не бежал ли ты?

- Долго рассказывать... время не позволяет... потом расскажу... при случае... В Париже и Мадриде был...

"Эдельвейсы" вышли из палатки на лугу, легли, как буйволы, в нагревшуюся речку, стремительно закипевшую у их голов.

Полицейский ушел. Но на костылях далеко не убежишь. Ульяна жиром заплыла. Может, один бы и ушел, но без нее он беспомощен теперь, а она и нужна, и ядро на ногах. Теперь же пусть сама расплатится слезами потери за то, что повернула коней назад - надо было хоть мертвого, но увозить Михея. Однако хорошо, что вернула: немного навару с мертвого, а тут он сегодня прекрасный денек прожил - и Кольку с Крастеррой нарядил, и брата к делу пристроил. Ульяне, он понимает, не хотелось уходить с насиженного места от живого к холодному, дома стены помогают, а там и места не пригреешь. И Михей, точно самоубийца, мстительно думал о предстоящем горе жены - от его гибели. Теперь он понял мать Прасковью Харитоновну, которая на себе вымещала зло на других - трудом, бережливостью, недосыпанием. Эта черта присуща и ему. Но он умом гасил в себе злость. Чего ей мстить, Ульяне? Недалекая, покорная баба. Прожила она за ним, как за каменной горой. Подружки завидовали ей, а что видела она, что узнала? Прожил Михей на ветру, на коне, в схватках, а она просидела, ковыряясь на грядках, в теплом углу.

В сумерках вошел в хату Иван.

- Дядя Михей, Спиридон Васильевич привел коней под Синий яр.

- Уля, пойдем?

- Куда иголка, туда и нитка.

Посмотрел на жену - куда такой нитке на коня, ноги как у рояля, а у самого сердце дает перебои, конец подходит.

- Ваня, скажи Спиридону, пусть уходит, рисковать бы ему не надо - не все сделал, а я распорядился полностью.

- Дядя Михей, пошли без тетки, может, ее не тронут.

- Так дела не делаются, жили вместе - и помирать вдвоем.

- Я сюда коней приведу, Гарцева еще нету!

- Скажи Спиридону, пускай вспомнит рассказ Льва Толстого, я сотне на германском фронте читал: как Жилин и Костылин из плена бежали... Ступай. Уля, пошли в сад, посидим, смолоду некогда было, а нынче визиты замучили.

Гарцев вернулся. Увидев Михея с женой в саду, сел поодаль. Над садом опрокинулся зеленый ковш Большой Медведицы. Сидели на лавочке у родничка, что бил светлыми минеральными ключами. Тихо вспоминали жизнь. Вода шумела по-иному - глохла в ветвях поваленных танком деревьев.

- Всем время нашел на беседу, - говорит Ульяна, - а со мной лет двадцать так не сидел.

- Виноват, мать, правду говоришь. Как на вокзале диспетчером пробыл одни поезда отправлял, другие поджидал, сам ни на каком не уехал, и с тобой был как в разлуке, прожила ты вороной на плетне.

- Ты меня прости, отец, - просит она его.

- И ты меня...

Она обняла его ноги, беззвучно затряслась в плаче. Выступили слезы и у Михея - старость не радость. Но он слез никогда не показывал. И душой остался чистым.

Ульяна просит:

- Надень хоть теперь кольцо обручальное - двадцать лет ношу на своем пальце.

- Не надену.

Синяя августовская ночь. Шумит вода. Мерещатся в ней спины крокодильи.

ОПЕРАЦИЯ "УКРАИНА"

Немецкий комендант, наряду с приказами о сдаче холодного и огнестрельного оружия, о часах хождения но улицам, с призывами записываться в германскую армию, объявил: лицам еврейской национальности зарегистрироваться в военной полиции и нашить на одежду "шестиугольную звезду царя Давида, дабы жида было видно издали". Испуганные евреи подняли головы, ободрились - регистрация, значит, еще не смерть, как на Украине. Они не знали, что начавшаяся регистрацией операция как раз называлась "Украина" - на этот раз просто, без р о м а н т и з м а, применяемого на Украине, в Белоруссии, где подобные операции именовались по-немецки в о з в ы ш е н н о: "Синий туман", "Лесные сны", "Тихое утро", "Фиалки", как еще раньше в самой Германии были "Кристальная ночь", "Ночь длинных ножей" - последнее без особой драпировки.

На чердаке у Бочаровых нашли еврейских детей - и Бочаровых увели, несмотря на "политику дружбы". Ивановы прятали еврейскую семью - Ивановых забрали, а евреев отпустили с миром, наказав лишь нашить звезду и зарегистрироваться. Вскоре прибыли "С и о н с к и е п р о т о к о л ы", отпечатанные в Риге. Смысл протоколов сионских мудрецов - евреи намерены поработить мир. Это помимо вины Голгофы. Книжки раздавались населению бесплатно.

День пришел неожиданно быстро. Сотни машин полевой полиции остановились у квартир евреев в один час. Разрешили брать любое количество багажа - это успокаивало: мертвым багаж не нужен. Указывали: взять запас еды - значит, везут в лагерь.

Мария Есаулова помогала собраться давним, еще по детству, друзьям. Гулянские жили неподалеку от Невзоровых. В свободное время прислуга играла с детьми Якова Львовича, зубного врача. Дети тоже стали зубными врачами. Когда Петька Глотов избил после свадьбы Марию, Гулянские долго ее лечили. В благодарность Мария помогала им по дому - мыла, стирала, иногда забегала на чашку чая или в дурака сыграть. В голодные годы они не раз помогали ей хлебом и платьем.

Когда вещи были увязаны, уложен инструмент стоматолога, зашит в одежду припой для золота и нержавеющей стали, Мария записала фронтовые адреса детей Гулянских. Пышная, с красной медью волос Рахиль Абрамовна сняла с себя кольца, серьги и цепь:

- Возьми, Маруся, на память о нас.

Мария подержала в руках золотые и бриллиантовые украшения и вернула:

- Что ты, Хилечка, береги - может, откупиться придется.

- Нет, - сказал муж Сергей Яковлевич. - Этот перстень обязательно возьми, ему пять тысяч лет, копия печати Соломона. Если встретимся, мы выкупим его у тебя. Пока он цел, нам ничто не угрожает.

Мария надела на палец перстень-печать.

- Зачем ты обманываешь, Сережа, - сказала Рахиль Абрамовна. - Ты никогда не говорил, что это талисман и что ты веришь в него.

- Теперь сказал. Должен человек даже проклятого племени иметь надежду и утешать себя. Вот и Эсхил писал об этом. - Он посмотрел на богатую, в три стены, библиотеку. - Давай считать, что наша жизнь в этой алмазной капле. Мы ведь встретимся, Маруся?

- А как же! Непременно!

- Ну, какие мы евреи? - спрашивала Рахиль Абрамовна. - Мы не держим субботу, я никогда не была в синагоге, не знаю еврейского языка, мой дед был русским купцом первой гильдии. Что же это будет?

- Евреи, Хилечка, евреи, - говорит муж. - Я и в синагоге бывал, и язык знаю, и обрезан, как надо.

Мария утешала друзей.

Зарычал мотор машины - остановилась у дома. Вот и все. Полвека назад отец Сергея облюбовал станицу на жительство. Теперь его детей увозят отсюда. А книги, старинная мебель, зубоврачебные машины, ковры, посуда остаются - кто-то будет здесь новый хозяин.

По русскому обычаю все трое присели перед дорогой. И женщины разрыдались. А тут еще в комнату вошла кошка, любимица, мяукая, как на пепелище. Мария хотела проводить Гулянских дальше, но немец молча оттолкнул ее прикладом. Она побежала на станцию.

Евреев грузили на открытые платформы.

Чистой лазурной склянью, чуткостью сосен, гроздьями душистого винограда нависали дни в предосенней дымке. Сахарным инеем мерцали разломленные помидоры и арбузы. В лесных балках проступали на меловых сарматских склонах красные кусты, поспевали орехи, кизил, барбарис. Змеи стали вялыми и злыми. Присмиревшее солнце нежило смуглые горы. Ночами высыпали бесчисленные звезды и слышался свист улетающих уток.

Конвойные поставили затворы на боевой взвод, встали на тормозных площадках, широко расставив ноги в коротких сапогах, скрестили руки на автоматах и навели стволы на сгрудившихся людей с одинаково черными от ужаса глазами. Гулянские сидели обнявшись. Трехлетняя девочка улыбалась, глядя на танцующего в книжке слона. Мальчишка резво крутил пропеллер игрушечного самолетика. Старик в мятой панаме и сандалиях на босу ногу смотрел недовольно - его оторвали от любимой работы за письменным столом. Конвойные не знали, что их отцы в Германии учились по учебникам этого старика, ученого с мировым именем, нобелевского лауреата. Пожилой станичный часовщик держал за руки взрослых дочерей-красавиц и тихонько, с безумием во взоре, напевал христианский стих:

Скажи нам, Учитель, когда это будет

Когда мир судить ты придешь?..

...И многие люди тогда соблазнятся

Прольют неповинную кровь...

Стучали колеса. Рядом проносились, уносились навсегда прохладные леса Кавказа. Поворачивались то одной, то другой стороной - смотрите! смотрите! - Синие горы. Белые лежали неподвижно.

Несколько дней Михей был недвижным, отходил. Его не трогали. Только Глухов присылал вестового узнать о здоровье. Потом приехал немецкий врач, сделал укол - и Михей поднялся. Утром его погнали в казачье правление.

На площади уже торговали самостоятельные хозяева лошадьми, арбами, хомутами. Настойчиво заглядывал коням в зубы Глеб Есаулов. Плотники сооружали то ли ставок для ковки животных, то ли виселицу - они похожи. Правление расположилось в стансовете - до революции тут тоже было правление. Уже нашлись прихлебатели у новой власти. Резво бегали они по улицам, стучали в окна:

- Казаки или мужики живут?

- Мужики.

- Укорот дадим!

- Казаки.

- Милости просим, господа, на сходку!

В коридоре правления, пыльном, немытом, толпа стариков слушала Спиридона.

- Слава богу, жив остался, - сочувствовали страдальцу. - Теперь заживем по-старинному, на землю сядем, станем вольным Войском Терским.

- Пока надо наладить колхозы, - сказал атаман. - Отличишься, Спиридон Васильевич, крест заработаешь!

- Крест, он не уйдет! - смело пошутил Спиридон.

Глеб увидел, как повели в правление Михея, и сам поспешил туда.

- Кому остатние колхозы принимать? - спрашивал Глухов.

- А вот, - предложили гласные, - Глебу Васильевичу, талант у него, он скотину понимает.

Глеб поблагодарил за честь, но сделал отвод:

- Я в темное время бежал от колхоза, а вы меня опять записываете!

- Не неволим, не коммуна! - рокотал Алешка в русской одежде.

Наступила тишина - в коридор ввели Михея на костылях. Он глазами поздоровался с братьями. Атаман повел Михея в кабинет - Михей работал в нем, когда был председателем стансовета.

- Срывай! - кричал из-за двери Глухов. - Рви ему бороду!

- Напрасно стараешься, Глухов, - кашлял Михей.

Послышался удар, стук тела об пол, стон. Спиридон и Глеб побледнели и вышли из коридора.

Глухов с плетью в руках вывел Михея с окровавленным синим лицом. Сели на линейку. Митрофан свистнул, и поскакали, как на шабаш. Мелькали новые старые названия улиц. Интернациональная стала Германской, Советская Староказачьей, Комсомольская - Николаевской, Девятого Января Генеральской...

Поезд уже подошел к противотанковым рвам, вырытым населением в первый год войны. Евреев выстроили, пересчитали и повели длинной черной лентой в готовую гигантскую могилу. Детей отделили, отвели в сторону. Как заправские маляры, два немца мазали им рты сладким вареньем, макая кисть в банки. Сами маляры в противогазах. Рты слипались. Яд проникал внутрь. Дети корчились на земле в предсмертных схватках.

Страшнее смерти стояли бульдозеры с опущенными плугами. Они уже попробовали грунт с одного края рва.

Особая рота СД с ирландскими боевыми догами окружила ров. Неслись крики, вопли, душераздирающие стенания. Люди цеплялись за брустверы, не хотели уходить под землю живыми, приходилось сталкивать их ногами и прикладами. Особенно напористо лез изо рва крупный, горбоносый мужчина в немецком же мундире. Бандит Гришка Очаков. Он появился в станице вместе с немцами, был полицейским. Старые люди, немало пострадавшие от Гришки, вспомнили, что отец Очакова еврей, а дети числятся по отцу. Сказали Жорке Гарцеву. Тот сообщил дальше. Гришка прошел тщательную проверку и был подвергнут дезинфекции. Оказалось, что он все-таки был обрезан, как иудей.

Вперед вышли пулеметчики, мастера массовых операций. Заняли секторы окружности - ров круглый. Офицер кивнул головой. Многоголосый стон потряс небо. Пулеметы строчили сразу все. Потом попарно - с противоположных радиусов. Аккуратно следили, чтобы не получилось перерыва. И так по замкнутому кругу. Потом строчил один, свежий, подбирал еще живых. На крыле ослепительной "Татры" офицеры СД подписывали акт о проведенной операции "Украина". На полыни еще дергались дети, захлебываясь ядовитой слюной. Глазам убиваемых предстало последнее небо. Небо их родины. Гулкое, качающееся небо. Небо, по-библейски обрушившееся свинцом. Пулеметчики в синих беретах остановились и, веря в свое мастерство, закурили, не глядя в ров. Раненые и контуженые приходили в себя. Рота СД давала короткие очереди, не слишком разбрасываясь боеприпасами.

Мощно заревели бульдозеры, засыпая могилу.

Михей не сразу понял слова Глухова.

- Помогай! - дышал водкой атаман. - Закапывай коммунизм.

Молодая девушка выскочила изо рва, каталась по земле, как перееханная колесом, рвала на себе платье, залитое кровью. У Михея от ее кружения потемнело в глазах, он упал.

- Копай, Есаулов! - пинками поднимал его атаман.

- Отойди, от тебя мертвяком воняет!

- Шевелись, гадюка! - ожег его плетью Глухов. - Завтра будешь бросать в известку коммунистов, послезавтра - жечь током, такая тебе программа, генерал Арбелин придумал. Расскажем в газетах, что от коммунизма ты отрекся и лично расстреливал евреев.

Бульдозеры свезли плугами в ров детей и заравнивали землю. Земля дышит. Не скоро успокоится.

Домой Михея привезли на грузовике.

Кинулась к нему Ульяна, а он - ничего, молчит. Отстранил жену, нехорошо поглядел, лица на нем нет, ноги не держат. Знаками показывает - в сад, к воде. Тут пришел немец-врач продлевать жизнь. Сделал укол и ушел. Михей, как к материнской груди, припал к ранке на руке и высосал, выплюнул лекарство. Иван заботливо перенес легкое тело на лавочку. Михей сполз на траву, подремал минут пять, сказал:

- Иван, отходил я по белу свету.

Чудно стало Ивану, сроду таких слов не представлял в устах Михея Васильевича. Да и слух прошел, что немцы не тронут секретаря - дружба так уж дружба! - даже лечат, это верно.

- Документы я закопал в яслях конюшни, справа. Придут наши - сдашь в горком. Топи баню, ставь самовар, давай чистую рубаху.

Ульяна стояла рядом и вскинулась голосить. Пронизал ее взглядом смолкла, пошла за рубахой.

А Иван уговаривает:

- Вы лечитесь, дядя Михей, у немца, а потом тягу зададим!

- Нет, Ваня, я нынче такое видал, чего не было от сотворения мира. Я думаю, что я сошел с ума. Жарь баню.

Вскипятили Михею Васильевичу котел мягкой, дождевой воды, накалили булыжную каменку, развели самовар. Иван парит хозяина слегка - Михей еле дышит. А хозяин ругается:

- Дюжей, Иван, дюжей!

Два дубовых веника измочалил Иван по спине Михея Васильевича - пахло, как в Дубровке. И сердце останавливалось, не выдерживало пара. А это и требуется Михею. Ему недолго и вены бритвой открыть - нельзя, будут говорить: покончил с собой секретарь, испугался возмездия или потому, что ошибки признал, а Арбелин некролог сочувственный напишет, и будет жизнь Михея залита вонючими чернилами продажных газетчиков. Но крепка порода Есауловых.

- Бычиное, что ли, у меня сердце! - ругался Михей.

Говорят, чай крепкий вреден для сердца - давай его сюда! Здоровому сердцу ничего не вредно. Бывало, за ночь ведро водки выпивали, утром лечились рассолом и ничего, работали. А теперь густой чифер погнал смертный пот на челе Михея.

В забытьи он услышал трубы духового оркестра. Медная музыка знакома только где, когда слыхал он ее? В жизни ни один оркестр не играл такую, а он все-таки знал ее. И сильное, цепкое сознание вернуло Михея в прекрасный, не погибший в душе день: ослепительный снег по колено, синева ледяного неба, музга - улица над речкой в ледяном панцире, Михей, мальчишка лет шести, несет на плече оклунок муки, рядом отец, высокий, веселый, в ярких сапогах, каракулевой шапке, в белом башлыке, они идут с мельницы, мальчишку переполняет радость от близости отца, и он горд поручением - нести муку. Весело зыркает глазенками на самого дорогого человека. В кузне бухали молоты, тонко колоколил молоток ручник, и в этом звоне послышались яркие медные звуки... Потом Михей голубятник различал их в зобах воркующих голубей, тоскуя на чердаке по отце, одежду которого тогда же, в детстве, однажды привезли казаки.

Музыка повторилась, когда Михей сам вернулся со службы и пытался хозяйствовать с младшим братом и матерью, а из Петербурга вернулся Денис Коршак. В те дни Михей просыпался рано с радостным чувством пахаря, которому предстояло пахать будто по небу или по алым от лазориков буграм, вести борозды к синю морю. Будто ждала необычная работа - зажигать праздничные костры. Утра были обычными, росными, теплыми, мать, встающая еще раньше, гремела в чулане подойником, гоготали гуси, мычали коровы, перекликались пастухи и бабы. А у него душа ширится, золотой колокольней звенит в неведомой выси, охватывает волнующе светлое чувство вечности бытия, и будто поет полковая труба в каменном жерле колодезя... нет дальше, и надо бежать, искать, не потерять ее, и он резво спешил на берег речки - не в роще ли пела труба? - вертался назад, к Глебу, худобе, или шел на станичную площадь, где пьянь, голь и отребье уже стучалась в шинки и чихирни. Этим горемыкам уже недоступен звонкий хмель Михея, когда э ф и р н о ю с т р у е ю п о ж и л а м н е б о п р о т е к л о*.

_______________

* Ф. И. Тютчев.

Глеб начинает день с обхода двора, проверяя птицу, животных, ухороны и закрома. А Михею дороже брата сейчас ученый дурачок Сашка Синенкин, что хотел обнести кольцом садов Синие горы. И Михею видятся эти цветущие сады, холмы, величавый полдень, темно-синяя вселенная (словечко Сашки) и бегущая - и зовущая бежать за ней - даль горизонта, за которым сразу чудится море. Рядом хаты, молоко, навоз, чугуны, телеги, кони, жаркий огонь в печке, а Михею будто наслано свыше иное, и он даже любит послушать витийства дяди Анисима - не станичные, не каждодневные слова, рождающие тревогу, зовущие в край не нынешний, не нашенский.

И целый день ходит сам не свой. Забудет, займется делом и вдруг опять полоснет по сердцу: поет труба, рисует не то, что перед глазами. И Михей мрачнел, грустил, забывал о хозяйстве, блажил.

Зимний день мальчишки с отцом - святыня Михея в воспоминаниях. И потому так хотелось самому быть отцом, но жизнь не дала ему этого.

Михей Васильевич застонал.

- Чего, дядя Михей? - наклонился к нему Иван.

- Сон я видал хороший, еще с тех времен, казачьих, когда со службы вернулись, он и тогда мне снился, только наяву, и сейчас привиделся так ясно, так близко, и мать приходила. Кабы такие видения всегда... Пора мне, Иван, заморился я... Дай-ка еще чаю покрепче да водки туда влей, погорячее...

Послышался тихий, дальний звон. Михей Васильевич увидел какую-то воду, в ней отражение коня, поплыли цветы, быстрее, быстрее...

Перед смертью, утверждал Иван, Михей Васильевич прошептал, как бы в беспамятстве:

- Я удерживаю Линию...

КАЗАЧЬИ ПОМИНКИ

Чуть свет прикатил атаман. Спиридон и Глеб уже тесали брату гроб. Глухов распорядился открывать кладовые, тащить вино-пиво, рубить головы уткам и курам, варить обед, поминать хлебосольного хозяина, чтобы в станице не косились, что Глухов, вернувшись к законной жене, не уважил закона погребения. Он же сказал: тело предать земле не на казачьем кладбище, а на скотском могильнике за речкой Капельной.

Спиридон недобро усмехнулся на слова атамана.

С Крастеррой он встретился сразу же после беседы с братом. Расспросил ее о "Горном гнезде". Перебрали по косточкам нескольких русских, работающих в госпитале у немцев, профильтрованных в десяти водах. Похоже, что работали сейчас действительно немецкие прихвостни, связаться не с кем. Сигнал летчикам надо установить в трубе. И тут Крастерра вспомнила: кочегаром в госпитале остался Терентий Гарцев, сын богача Архипа, племянник Савана, внук атамана. Насколько она помнит, Терентий к Советской власти относился ровно - кормился, и все. Но как-то выбирали его председателем месткома, и он неплохо вел профсоюзную работу. Любил выпить на чужбинку - свою копейку зажимал. Дети у него на фронте.

Поздно вечером Спиридон постучался к Гарцевым. Открыл сам Терентий, высокий, костлявый кочегар - от него и пахло мазутом. Спиридон представился - белый полковник, друг его дяди Савана, председатель немецкого колхоза "Воля". За бутылкой водки разговорились. Терентий сдержан, неразговорчив. Спиридон пояснил цель визита, выдумывая напропалую:

- Когда расстреляли твоего отца Архипа Никитыча, дядя Саван сумел прибрать его золото - пять тысяч николаевских десяток. Деньги Саван закопал в Чугуевой балке, перед смертью указал мне место.

Терентий слушал благожелательно. В семье Гарцевых передавались версии о золоте отца.

- Один советский офицер, - продолжал Спиридон, - предлагает мне установить в трубе госпиталя фонарь за большие деньги. Мне едино: для чего этот фонарь, а деньги упускать жалко. Входи в половинный пай, а потом найдем и поделим деньги твоего отца. Немцы рано или поздно уйдут. Это как пить дать.

- Бомбу кинуть хотят? - прошептал Терентий.

- Должно, бомбу.

- На мою голову?

- А ты, как поставим фонарь, заболей, не ходи на работу.

- Сколько денег?

- Двадцать тысяч.

- Значит, по десять?

- Ага.

- Сам я ничего делать не буду, только пущу к трубе.

- Точно.

- Аванс какой?

- Три тысячи.

- Когда?

- Хоть сейчас.

- Давай.

Спиридон подал ему пачку денег, перетянутую резинкой. Терентий медленно пересчитал и спрятал деньги. Слегка застеснялся:

- Деньги это для порядка, я и так против немца...

- А чем люба тебе Советская власть?

- Ничем, работал, и только.

- А мне и на Советскую, и на немецкую власть начхать - я работаю ради хорошего заработка.

В назначенный час Спиридон и Крастерра спустились в парке в канализационный люк, прошли по зловонной трубе. Иными путями в госпиталь не пройти - охрана. Кочегар открыл им люк в кочегарке, помог выбраться и спрятал их за котлами. Форсунки котлов погашены - запас горячей воды был. Ход в дымовую трубу из кочегарки. Внутри трубы железные скобы - лестница.

Вдруг Терентий затрясся - оказалось, что подсоединять фонарь будут к электросети кочегарки, и он в страхе пошел на попятный.

- А ты что, так хотел получить денежки? - помрачнел Спиридон и шевельнул рукой в кармане.

- Я сейчас закричу! - громко сказал кочегар.

- Не успеешь! Дал слово - держи!

- А может, я тебя проверял этим словом?

- А может, я тебя!

- Уходите, как пришли, я вас не знаю!

- А помните, Терентий Архипович, как вы знамя на Первое Мая несли? спросила Крастерра. - У меня и фотография есть. Только показать немцам!

- Носил, потому как сильного человека брали, знамя, оно тяжелое! голосил Терентий.

- И сын у вас командир Красной Армии.

- Чего вы привязались ко мне? Христом-богом прошу...

Терентий попался на ту же удочку, что и многие, - Спиридон сразу располагал к себе, внушал доверие, вызывал симпатию. Но Терентий понял смертельную опасность, грозившую ему. Кинулся к двери - не успел, Спиридон уже свалил его в угол.

Было два часа ночи. Шумел дождь. Открыли боковую заслонку. Крастерра полезла вверх по трубе, задыхаясь от горячего воздуха. В своей жизни Спиридон овладел многими ремеслами. И теперь как опытный монтер незаметно подсоединил провод к электросети. Проверили - фонарь мигал, невидный с улицы. Тщательно скрыв провод, они спустились в люк, тихо закрыли за собой крышку.

В углу за котлами висело длинное тело кочегара - будто повесился на своем поясе.

Стругая гроб Михею, Спиридон прислушался. Полдесятого утра - обычное время налета советских самолетов на станицу и город.

Грохнули взрывы - опять на окраине. Но вчера уже был и ночной налет. Только бы фонарь не подвел.

Когда стали обряжать тело, оказалось, у Михея не было перемены верхней одежды - свои гимнастерки и галифе отослал на фронт вместе с валенками и сапогами. Завернули покойника в старенькую, выгоревшую, пробитую пулями бурку, казачий домик.

- Докоммунарился - похоронить не в чем! - ругался атаман.

К дому подъехала машина с вещами - вселялся новый муж. Вещи были самые разные, в том числе два ковра и настенные часы Гулянских.

Гроб, чтобы не мешал вселению, вынесли в сад, на легкий речной сквознячок. Соседский мальчонка отгонял абрикосовой веткой желтых бабочек, норовивших сесть покойнику на глаза. Бабы-соседки варили обед.

Тучная Ульяна с проседью в тяжелых косах сидела в светелке. По широкому монгольскому лицу катились слезы. Новый муж запер каморку Михея, свалив туда все, оставшееся от покойника - в основном, книги. Ульяна часто подносила к губам оранжевую каменную чашку с орнаментом - пила горьковатую калиновую воду. Только из нее пил чай Михей Васильевич.

Спиридон похоронил Михея на старом кладбище - атаман спорить не стал. Голосила Мария Есаулова. Тронули желтоватый тлен материного гроба.

Глеб волновался необыкновенно - от близости родимого праха. А может, золотые зубы в черепе не давали покоя. Хоть бы открыть, глянуть, но это открыть родовую тайну, и он лишь метался у ямы, как ужаленный.

Вновь посадили старые кусты сирени. Привалили могилу родовым камнем, на котором зеленый лишайник заточил несколько имен. Церковь в похоронах не участвовала. Ульяна хотела тайком заказать заупокойную службу, но Спиридон запретил это попу, зная волю умершего.

Родия и дружки атамана - для них это свадьба, великое множество станичников, старухи богомолки, кормящиеся поминками, сели за столы под деревьями сада, выращенного Михеем. Хватили по большой. Глухов, выпив, для эффекта бросил стакан в Подкумок. Старухи крестились, глядя на него.

- Горько! - кричала атаманская свита. - Невесту на выход!

Под конец свита перепилась, эмигранты ломали деревья, били посуду, осквернили двор нечистотами и песнями не к месту.

Что ж ты ходишь,

Что ж ты бродишь,

Сербияночка моя?

Пузырьки в кармане носишь

Отравить хотишь меня...

За отдельным столом в темноте сидели Есауловы с ближайшими родственниками.

За порядком следит Иван, последнюю почесть Михею Васильевичу отдает разливает вино за столом Есауловых, с неприязнью обходит тетку Ульяну. А Мария ему как мать родная. Он хотел зажечь лампу, но Глухов чуть плетью не огрел - маскировка!

Мчалась вода, которую уже не видел Михей. Бабы мыли в ней тарелки. Там и сям бубнили пьяные голоса. Глухо роптали вековые, от сотворения станицы, дубы и вербы - вершинами доставали высокий ветер.

Из-за Красной горки поднимались светлые ресницы луны. Речка на перекате чешуйчато заблестела спиной - и Спиридон почему-то вспомнил виденных в Московском зоопарке кайманов с тупыми и сонными мордами. Глеб тоже смотрел на засверкавшую речку - и ему виделись миллионы зря проплывающих золотых монет.

Новый хозяин прошел в комнату жены. Пьяно засмеялся мелкими, искрошенными пеньками зубов. Неспешно стянул ремни с оружием, кряхтя стащил сапоги, своротил гору подушек на постели, взял за косы венчанную жену и шумно, со слюной задул светильник.

В небо взметнулись длинные палаши - лучи прожекторов. Самолет, как муха, попался в их сети, резко пошел вниз. Палаши заметались, рубя небосвод, но самолет смолк, исчез. Завизжали бомбы. Спиридон в волнении вскочил. Пламя встало огромным бурым медведем за парком, в курортном городке.

Оказалось прямое попадание - в клуб "Горного гнезда", где выступал с киноэкрана Гитлер. Пятьдесят гробов с останками немецких офицеров похоронят в Английском парке. Так выстрелила из могилы рука секретаря горкома партии.

Поминки продолжались допоздна. Спиридон и Мария пели плач о гибели казацкого войска.

Из-за лесов дремучих

Казаченьки идут

И на руках могучих

Товарища несут.

Носилки не простые

Из ружей сложены,

А поперек стальные

Две шашечки положены.

Шнурочки с пистолетов

Украсили бойца.

Мы молча относили

К могиле мертвеца...

ВСТРЕЧА В БУДУЩЕМ

Стояла ранняя осень. На товарной станции немцы раздавали одежду, снятую с расстрелянных. Глеб побежал туда, но только постоял рядом, побогател мысленно - залитую кровью одежду брали уголовники. Лишь день зря потерял. А ему надо наверстывать время, упущенное в кладбищенской спячке.

Вновь возродилась старинная мечта: стать хозяином свечного или канительного заводика - при нэпе начинал, не дали, а теперь уже и здоровье не то, и сумраки разные лезут в душу.

...На желтом жнивье сидел он в санях. Бежала к нему собака, мордой потянулась к нему, он испужался, жестко стал ее душить, она покорливо не противилась, наконец тело длинно дрогнуло и ослабло, понял: кончилась, и пальцы отпустил. И удивился: рядом уже не собака, а маленький человечий выкидыш, но белый, как юное тело...

Проснулся, подумал: собака во сне хорошо, к другу. Но до обеда муторно на душе было, будто с перепоя.

Он уже купил Яшку, осла, смастерил хомут и ездил на купленной колеснице плуга - колеса разновеликие. В его памяти хранились желтые быки, заработанные в дни пастушества, белые кони, потерянные в революцию, кобыла Машка и азиатский верблюд. Глеб откровенно завидовал верблюдам - неделю идут по песку без воды и еды. Тяготила телесная оболочка, подверженная болезням, голоду, похоти - стать бы чистым, бездумным духом! Убыточным временем он считал сон, праздники и сузил это время до предела. С работниками оказалось туго. Позвал Ваньку-приемыша, а ему, черту, к Спиридону в колхоз идти приспичило - при немцах в колхоз!

- Зажирел, сатана! Распустила их Советская власть! Обленился - мыша не поймает! Кол-хоз!..

Возвращаясь с товарки, встретил бабушку Маланью, узнал, что продает она пару колес с осью, а это большой дефицит. Золотиха повела в сарай. Заскрипела дверь. Солнце упало на пыльную рухлядь ушедшей эры.

Еще от древности, когда и ржавый гвоздик и веревочка ценились переселенцами, в казачестве ничто негодное не выбрасывалось. Изнашивался на нет сапог - его не бросали, не отдавали старьевщику - кидали в катух, на чердак, в сарай. Разбился горшок - туда же, вдруг и пригодится когда. Случалось, наследники возами сжигали это добро, везли на свалку, но сами копили такое же. Отец Золотихи был мебельщиком, помер лет тридцать назад, передав науку красного дерева Ваньке Хмелеву, а паутина все оплетает турецкие кресла, рассохшие винные бочки, столы мореного дуба с потерянными ногами, останки гитар и сундуков, внутри которых не молк скрип жуков-пильщиков и древоточцев.

В хламе, собранном Маланьей и ее мужем дядей Анисимом, Глеб без труда угадал колеса его арбы - фамилия жигалом выжжена. Замуравленные битым скарбом, погружались они в ночь ночей. Много спиц выпало, как зубы из старческого рта. На ранах-трещинах железные бинты, положенные разными кузнецами.

- Дебелые еще, - сказала мало постаревшая Золотиха и запросила пять тысяч советскими - нешто немец устоит против русского!

Советские Глеб уже поменял на марки. Маланья марки не брала. Призналась, что-к вечеру ждет еще покупателей колес. Пришлось отдать две золотые монеты, но выклянчил придачу - хомут, коней все равно приобретать придется. Положено купцу ставить магарыч, но поставила бабка. Она еще молодится, напомнила Глебу, как им пришлось мыться в бане вместе, когда Глеб жил в кизячном скирде. Старая карга - туда же! - в гости вечерком приглашала!

Подремонтировал хозяин арбу, перебрал в памяти дороги колес - и фиалки мяли, и в реке купались, и под лафетом ходили, и хлебом на них торговал, и крутились на свечном заводике - тогда еще Оладику руку помяло, не лезь в машину! И в колхозе, видать, побывали, и на похоронных дрогах были, откуда, по словам Золотихи, попали к ней в сарай. Грузовая была арба, сто пудов подымала. И быки ее таскали, и слепая Машка, а ныне, в годы старости и оскудения, впряжен в арбу ишачок ростом с хорошую собаку.

Поутру поехал Глеб Васильевич в Чугуеву балку - оглобли новые вырубить. Серый, как мышь, пузатый ослик деликатно семенил ножками. Колеса еще сохраняли тот особенный пристук, который позволяет узнать своих за версту. Возница сидит на передке, сбивая пятками кочки. Погромыхивает топор. В сумке ком брынзы, лепешка и бутылка с квасом - Маша налила.

На аэродроме согнанные бабы, инвалиды и дети роют траншеи. Их охраняет коротконогий ефрейтор в пятнистой накидке. Немец раскурил трубку, взятую в кармане убитого араба в Африке, и завыла сирена - воздух! Бабы мигом легли в мелких траншеях. Дети выглядывают, куда полетят бомбы. Сиганул и Глеб в укрытие, прихватив топор и сумку, - не сперли бы еще в суматохе!

Три краснозвездных самолета развернулись. Черные чушки оторвались от самолетов, как поросята от матки. Нарастает ужасающий, пронзительный свист металла. Покуривает трубку старый ефрейтор - грудь в крестах.

Взрыв! Взрыв! Взрыв!..

С немца сорвало фуражку, глиной запорошило нарукавную пальму. Ефрейтор спокойно выколачивает трубку о кованый каблук - табак вырвало. Добродушно смотрит на мир. Сытый победитель. Ягуар, прошедший три части света. Нордическая раса. В бомбежку и ему неуютно, но славяне не должны этого видеть.

Самолеты ушли, догоняемые пухлыми зенитными облачками разрывов. Глеб взобрался на арбу, дернул вожжи из чемоданных ремней. Проезжая мимо ефрейтора, обнюхал немца. А пора сказать, что носом Глеб видел лучше, нежели глазами. Когда-то вожделенно обонял священный запах нафталина всех скряг бальзам и фимиам, знал запахи бедности, беспомощности, сиротства, одиночества, богатства, запах золота, ведомый лишь ему. Почему-то от немца пахло паленой шерстью, что настораживало. На всякий случай Глеб приложил два пальца к папахе и выложил весь запас немецких слов:

- Зер гут!

Как, эта свинья еще радуется бомбежке? Ефрейтор в упор наставил ствол автомата на осла. Яшка дрожью кожи отгонял мух и не обратил внимания на близкую смерть. Зато хозяин взмолился. В штанах искусно спрятан маузер, но не будешь же бить в немца!

Натешившись, ефрейтор сменил гнев на милость. Отвинтил фляжку и выпил из горлышка горячительного. Черт возьми! Разве не в этом солдатская услада: пить вино, горланить маршевые песни и брюхатить женщин. Выпив, приземистый, с брюшком и штыковым шрамом на коричневом лице ефрейтор стал многоречивым. Вероятно, этот русский скот не имеет представления, что на солдатской груди ефрейтора есть офицерский орден, что он любимец Германии, что его физиономия еще без шрама украшала пачки дешевых сигарет, что он живой дух старой нации, старейший ефрейтор армии, - будто и фюрер некогда служил под его началом и даже получил взыскание, что, как показало время, пошло на пользу и фюреру, и Герман "и. Конечно, фюрер не упомнит всех своих бывших командиров, но командиры помнят солдат! Наговорившись по-немецки, ефрейтор отпустил дровосека.

Чугуев лес еще внушителен, в пределах старых границ. В нем, конечно, есть и зверь, но держится потаенно. На пригорке греются потомки динозавров - серые юркие ящерицы. Они шипят и, если их дразнить, прыгают на людей. Море ковыльное - и каждая ковылинка шепчет о прелести одиночества.

Из травы показались конские морды, потом спины, подвода. Брат Спиридон на своих серых скакунах. Интересно: из лесу, а пустой! Поздоровались, покурили, вспомнили старину.

- Клады, что ли, разыскиваешь в лесу? - показал Глеб на лопату в телеге Спиридона - на лезвии подсохшая земля.

- Корни лечебные искал! - спрятал Спиридон лопату под сено, звякнув о что-то железное, тронул коней. - Бог в помощь!

Глеб спустился в балку. Это его страна. Тут ему хорошо, без людей. Тут думал когда-то хижину выстроить, душу спасать наедине с птицами и облаками. И ничего не основал, не построил, даже деньги, привезенные из Средней Азии, дуром разошлись. Опять начинать сначала.

По дороге ползла желто-зеленая змейка страшной убойной силы, медянка, размером с карандаш. Глеб с лаской пощекотал ее прутиком, понимая, как беспомощны перед человеком и не такие твари - киты, слоны, медведи.

Лес дарил ему ягоды, прохладный шелк тени, россыпи золотых монет на мураве, а Глеб угощал его словом, дальним, из пропавших, досоветских станиц. Что все меняется, уходит, он знал. И лишь в старину было все прочным, долговечным, неменяемым. И все-таки сердце забилось - а вдруг? И поспешил в густые заросли лопухов и лилий, к скале в бархатном плаще... Звон будто слышится, но жив ли тот родник?

И душу покрыла радость - вот он Сладкий Колодезь, кристальный ключ, бьющий из-под скал. Лет, почитай, двадцать не доводилось пить из него, а в детстве и юношестве Глеб даже дружил с этим замечательным родником, была промеж них любовь несомненная: Глеб выкладывал озерцо родника цветными камешками, а родник дарил ему в самый зной лучшие свои струи.

Долго пил Глеб Васильевич, свернув стаканом свежий лист лопуха. Вода осталась прежней. Только узнал ли родник своего друга?

За жизнь притомился. Прилег под роскошным кизиловым кустом в рубиновых опоясках ягод. Раздумался о прошлом, о нынешнем. В станице некогда предаваться мышлению, а в шорохах лесной глухомани мечтается. Вон нарядная сойка-красавица, небось тоже дом имеет, птенцов вырастила. Одному все же тяжко, волки и те стаями ходят. А ведь и он был в стае. Имел братьев, мать, любимую, детей, дом - и ничего не осталось. Только память хранит многое. Вот ясень - под ним, в зарослях чистого барбариса, обцеловывал милые плечи и лицо. И послышались мирные выстрелы дальнего дня, вспомнилась молодецкая медвежья охота...

Долго грезил, не хотел открывать глаз, а когда открыл, то подивился творящей силе воспоминаний - перед ним стояла Мария. Высокая, изможденная, в юбке из мешковины, с топором, веревкой и корзинкой. Как двадцать лет назад. Предлагал на похоронах Михея сходиться - отказалась. А дрова на себе таскает! Его опять кольнуло виноватое чувство силы, превосходства перед ней, у него уже наметился кусок хлеба, а ей и при немцах не сладко.

- За дровами? - спросила Мария, чтобы не здороваться.

- Ага. И ты? - встал Глеб. - Подвезу, ишак добрый.

- Спасибо, донесу.

Глеб посмотрел на бутыль из-под молока в корзине Марии. Еще не успела сполоснуть - зеленое стекло в тумане.

- Себе брала, - заметила она его взгляд. - Едешь на день - хлеба бери на неделю!

Ладно, это его не касается. Вот и братец Спиридон с лопаткой поехал не иначе оружие выкапывал! Глеб политики избегает. А жить хочет с ней, с Марией. Встал повыше на склоне, прочерченном десятками овечьих дорожек. Она вроде стала повыше Глеба ростом.

- Помнишь, говорили мы тогда, избушку тут сплесть? - Проникновенно спросил Глеб.

В самую точку попал. Много ночей мечтала она в молодости о жизни с Глебом вдвоем, в лесной глуши среди цветов, пчел, родников...

- Может, пришел наш час? - уговаривал он ее.

Мария со страхом отодвинулась - неужто быть еще четвертому роману? Никогда. И твердо ответила:

- Не помню, не говорили!

- Короткая у тебя память. А я ровно привязанный к тебе. Недаром присушивала ты меня, колдовала.

- Дура была - и присушивала. В дом вселился?

- Горбом наживал - и вселился. И тебе пора в него переходить, а то женюсь на молоденькой.

- Не дай бог, кто за тебя пойдет, погибнет, тяжелый ты. Мне твоя мать сказала: "Ой, Маруся, какая же ты несчастная - какого ты зверя полюбила!" Не женись, тебе нельзя жениться, не губи людей. Как колесом переезжаешь.

- Еще и свадьбу какую закачу! У меня две квартирантки, по двадцать годков, розочки, сами на шею вешаются.

- Это глухонемые? Ты же хотел на хромой венчаться, бери немую - то-то будет тебе воля!

Она говорила спокойно, с издевкой. Глеба бесили ее слова. Незаметно переступил ниже, на другую дорожку, чтобы лучше видеть беззащитно открытую шею Марии Зачесались лапы - так бы и задушил. Но лапы заняты - топор держит, чтобы не потерять. Языком прикрывал во рту зубы - не впиться бы в затылок! Поднималась старая любовь-ненависть, любовь-злость, любовь, располосованная, как шашкой, надвое.

Стоят бывшие возлюбленные с топорами в руках под тем самым ясенем, где миловались. Мария сказала:

- Вот бы мне намекнули тогда, как мы встретимся тут через тридцать лет, не поверила бы!

- Помнишь? Вот и имена наши ножиком вырезаны, чернеют еще. А стаканчик спрятан ниже, у трех камней. Посидим?

Земля под высоким ясенем равнодушная, ничья, не принимала их, и нет доказательства, что они лежали тут и резали кору ножом.

- Не хочу помнить!

- Маруся, ты же была женой, троих родила!

- От тебя нет, это Глотовы дети, померещилось тебе.

- И родинки под соском у тебя нет? - ревниво придвигался к белой тонкой шее, пульсирующей голубыми жилками, отчего солонело во рту. Покажи родинку! Сними одежу!

- Откомандовался ты мной! - отодвинулась Мария. - Долго я на коленях стояла, теперь - кончено!

- Задушу и закопаю гадюку под этим ясенем!

- Души! - со слезами выкрикнула она. - Зверь!

Он потерял власть над собой, запуская пальцы-когти в хрупкое белое горло. Она с трудом икнула, наливаясь смертной бледностью. Тут же он содрогнулся и жарко целовал синие вмятины от пальцев.

- Сядь, я себя не помню, не могу без тебя, на - ударь топором, все равно нет жизни, - шептал он возлюбленной сердца своего.

- Нас видят, - утирала она обидные, детские слезы.

- Кто? - оглянулся по сторонам.

- Люди. Много их тут.

Он глянул на бутыль из-под молока, на сизые хребты лесистых взгорий. Трепетной волной прокатился ветер. Лес ожил, придвинулся. Глебу стало страшно. Выдавил из себя:

- Ладно, встретимся еще...

Мария пошла вверх, без дров, как и братец Спиридон.

Лесоруб притаился в чаще кувшинок и гигантских лопухов, которыми раньше казаки пользовались как зонтиками в дожди. Ветер бежал по верхушкам дерев, стриг из буграх травы. Женщина скрылась. Стало сиротливо, словно потерял мать в лесу накануне темной ночи. Почувствовал себя слабым и несчастным, и ее до слез жаль - тоже крест нелегкий несет всю жизнь. С гневом смотрел на свои пальцы, душившие Марию. Надо догнать ее, упасть в ноги, бросить все, вымолить прощение, ведь матери не бросают детей!

Спокойно пасся Яшка, напоминая о деле. Глеб стер пот страха, который выступает уже после того, как человек прошел над пропастью. Ведь он силой хотел принудить ее к любви - и тогда получилось бы смертоубийство, а она ему самый дорогой на свете человек.

На другой стороне балки, верстах в пяти ниже, вспыхивал на солнце топор. После долгого промежутка долетал звук удара. Кто-то рубил лес. Это успокоило. Хозяин пожалился Яшке на горькую свою судьбину. Когда же разорвутся червонные путы любви? За что ему это наказание? Ему надо хозяйство налаживать, а она опять поперек дороги стоит, блажь всякую в голову вносит.

Посверкивая топором, поднялся в крутом зеленом тоннеле горной дороги. Еще круче взял в сторону. На крутизне наметанным глазом приметил пару ясеней-близнецов - превосходные оглобли для арбы. Но кто же назовет его хозяином, если он день целый проваландался ради двух древесин? А тут еще то мечтал, то с братцем, то с бывшей супругой перекуривал, лясы точил. Лес теперь немецкий - чикаться нечего!

И он валил кавказский дуб, великолепную чинару, орех с плодами. Приглянулся стволик кизила - на ярлыгу пойдет, на костыль, старость подходит, на кнутовище хорош, Трепещет высокий ровный бук - на возовой гнет годится. Вырубил семью белолистин с нежно-зеленой корой - под ними вроде могила с камнем. Сами напросились под топор гладкие липы - лес нестроевой, но идет на ложки, табакерки, иконы. Орех - на колы для плетней. Чинара - на ружейные ложа и ярма. Дуб - на срубы колодезные. Но больше прихватывал ясеня - вечное дерево в любом деле - и на стропила идет, и на мебель полированную. Надо было давно сокращаться - бычиный воз получается, не потянет Яшка, а глазами бы все захватил.

После обеда вытаскивал сырые очищенные стволы к дороге, где ишак щипал травку. Уложился, стянул воз укрутками - стволы аж засочились под цепью янтарными слезами. Встретил куст дикой малины, вскипятил в кружке чайку, потрапезовал и потуже затянул ремень. Дорога из балки прямехонько в небеса - готовься, Яшка!

С богом у Глеба отношения неясные - вроде он и верил, и не верил, а ведь почти старостой церковным ходил. Ударит гроза - крестится, тихо - и бог не нужен. Поэтому самого беспокоить не стал - у вседержителя дел хватает! - а помолился Николе Угоднику, покровителю нашей станицы. Не преминул молвить словцо Казанской божьей матери, заступнице сирот и страждущих. Долго раздумывал, как погонять ослика, ведь он не конь и не бык. Припомнил гортанные крики погонщиков мулов в Азии:

- Ай-да!

Ослик дернулся, но арба не тронулась, колеса в землю ушли. Глеб сек животное - от кнута с серенькой спинки поднималась пыль, как из столетнего ковра. Яшка покорно натягивался до мутной слезы в глазах - тщетно. Истощив запас матюков, хозяин сам подпрягся рядом, соорудив себе хомут. Колеса шевельнулись, пошли. Давно не ездили по дороге - кустики одичавшего клевера, терновник, рытвины, колдобины, хомячья земля. Только ясен след Спиридоновой телеги - дуракам везет: таких коней приобрел! Через три-четыре шага останавливались отдыхать. На полянке желтых примул женские следы...

Шли часы, а лес неотступно близко за спиной. Хрипел Яшка, поводя мокрыми кошачьими боками. И хозяин честно тянет свою арбу - в горле свистулька застряла. Наконец впереди остался самый трудный перевал, крутой, как крыши немецких колонистов, выселенных из станицы в начале войны. Потом дорога пойдет под гору. Тут полагалось вывозить груз по частям, но время не ждет. Погладил Яшку, пошептал товарищу на ухо, дал отдохнуть. На косогоре стоял широкогрудый волк.

- В пристяжку бы тебя, серого! - сказал Глеб волку и вспомнил, как в этой балке скалечилась жена Оладика Колесникова, что хвостосвязничала в станице - так и шлендала по дворам с новостями и сплетнями. Приехали с Оладиком рубить дрова, а был праздник - божья сила и направила топор в ногу бабе. Тогда еще радовался дядя Анисим: "Не греши, не хапай!" Нынче вроде бы нет праздника, и с богом Глеб уже переговорил. Он живет теперь как ласковый теленок, что две сиськи сосет. Вот и с квартирантами поладил, и немецкая филюга на дом в кармане.

В обед брызнул дождичек, а сейчас разветрило, ободняло. В балке скопилась сырая, душная жара. Наверху станет прохладно.

- Трогай, серенький! - и сам налег, да так, что арба резко пошла в гору. - Давай! Давай! Еще малость!..

Тупо полоснула боль в паху. Сгоряча тянул арбу еще и - свалился, посерев лицом, как пыльная шкура осла. Воз съехал назад. Простонав с час, Глеб ощупал новоявленную грыжу, перетянул ее бечевкой, вслух кляня себя:

- Мало тебя, дурака, кулачили! Правильно говорила мать: жид и есть! Братец Михей успокоился, отгостевал. Братец Спиридон колхозом немецким руководит. А кулаки и при новом прижиме в одиночку мучаются. Нету им, горемыкам, покоя. Рай бедняку - все ему, голодранцу, нипочем. Кинжал и бурка - весь пожиток. Живет - не тужит, сдохнет - опять же убытку нет. А кулаку-то, дураку, все не спится да не лежится. Да раньше всех встань, вокруг пальца всех обведи, ухороны свои проверь. Бедняк гол как сокол да волен соколом. Богатым черт детей качает да заодно их примечает: того пожар спалил, того власть извела, иного родные дети по миру пустили. Адский жребий тянут самостоятельные хозяева. А ведь и бедный, и богатый, равно как и мужик, и казак, от смерти не откупятся, разве что каждый на свой манер хлопнется хомутом об землю...

Так фарисействовал он, пока чуть не полегчало. С тоской свалил с арбы лес, оставив малую часть, и Яшка, царапаясь по матовым плитам кручи, повез хозяина.

Вечерело. Молчали Синие и Белые горы. Над курганом реял орел-могильщик - к покойнику. Искривилось дерево Иуды. Плыли ароматы поздних эфироносов. На бронзовых скалах шуршит самшит - барсуки возятся. Ковыль и типчак, прах и горечь.

Колеса стучали по желтому плиточному известняку - юрские меловые отложения, зажелезнившиеся на поверхности, а внутри белые, как зубной порошок. Беззвучно раскрывают пасти ящерицы. В замкнутых балочках, выбегающих к дороге, в гадючьей лени налились соком волчьи ягоды, дурман.

Ослепительно пылала вечерняя звезда, когда он добрался домой.

ЗВЕЗДНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Спиридон ближе узнал племянника Митьку Есаулова, сделал его своим заместителем, а Ивана помощником и по совместительству кучером.

Митька Есаулов был молодой, да ранний. Мария хотела, чтобы ее дети стали врачами, инженерами, учителями. Но Митька с детства тянулся к скотине, с большим трудом окончил семилетку, был пастухом, прошел курсы по искусственному осеменению коров. Едва ему вышли года, он женился на толстой и веселой, как котенок, казачке Нюсе Мирной. Нюся родила первенького и работала в детских яслях колхоза. Митька доказал начальству выгоду искусственного осеменения животных. В его ведомстве было четыре зверовидных бугая, каждый весом поболе тонны. Им давали отборную траву, свеклу, промытее зерно. Митька делал им гоголь-моголь - по ведру молока с медом и яичными желтками. Колхозники посмеивались:

- Коров обгуливает, бугай, телят в банке возит.

Митька не чурался вина, с осени брал в библиотеке книжку потолще, чтобы осилить к весне, красивую девку не пропустит - ущипнет, был длинный на язык. Привела к нему молодая баба коровенку.

- Обгуляешь, Дмитрий Глебович?

- Тебя, что ли? Бык не посидит!

- Тю, паразит, корову!

Техник скалит крепкие зубы - доволен шуточкой.

Жили они с Нюсей справно, в хорошем домике, много держали овец, коз, птицы. Случилось Митьке заиметь две сберкнижки - на одной рубль да на другой десятка, и пошла о нем слава как о богатом человеке: "Деньги на двух книжках держит - на одной не помещаются!" Он и сам ревностно поддерживал эту молву, говорил, что и третью книжку заведет.

На бугаев смотреть страшно - свирепые, огромные, а технику хоть бы хны. Однажды бугай Васька кинулся на него, поддел рогом, но верткий казак перевернулся в воздухе, поймал кольцо в ноздре бугая, стиснул ноздри бугай присмирел. Митя закрутил цепь на колу и упал со сломанным ребром. Когда вышел из больницы, старики спрашивали его, отчего кинулся бугай, не бешеный ли.

- Нет, старый, - охотно пояснял техник. - Бык кидается драться, когда на корову залезть не может, как старый муж тиранит молодую жену. Молодые быки играливые, а старые бесноваты и подозрительны.

- Ну и брехать здоров! - недовольно выпрямлялись старики, чтобы глядеть молодцами.

Дмитрий был на передовой, валялся по госпиталям, получил отпуск на лечение и стал в колхозе зоотехником. Эвакуация была столь стремительна, что коров не успели побить на мясо. Какая-то горячая голова привезла зоотехнику ящик яда. Яд он принял, но коров травить жалко. Хотел отступить со стадом, но на пути снеговые горы, а немецкие танки движутся быстрее коров. Злые языки болтали: немцам коров сохранял, не дал, кулацкий сынок, колхозникам разобрать скот по дворам, сатана. Впоследствии ему действительно пришлось немало писать объяснений, почему остался в оккупированной зоне, и, несмотря на заслуги и награды за этот период, одно время в личном деле писал: в оккупации не был.

В первый день оккупации он позвал к себе в помощь названого брата Ивана, кучера Михея Васильевича, знатного пастуха в прошлом. Два дня держали стадо в глухой балке, молоко сдаивали на землю, чтобы коровы не погубились. Станичники, растащив добро в городе, вышли на промысел в степь, пытались разобрать коров. Двоих зоотехник встретил дубиной. Потом подъехали немецкие фуражиры и застрелили десяток коров на мясо. Митька закусил губы от злости и гневно накинулся на пастуха Ивана.

- Говорил тебе, черту, паси в трущобах, так нет - к дороге выгнал!

- Дак ведь поить, Митрий Глебыч, - виновато оправдывался Иван.

Горячий Митька "уволил" пастуха, сам остался, а Иван вернулся доглядать за дядей Михеем.

Спиридона позабавила ссора братьев, о которой он узнал на поминках, помирил братьев, записал их в свой колхоз вместе с коровами. Митька не хотел объединяться с совхозом "Юца", но дядя Спиридон серьезно сказал племяннику:

- Так надо, Митя.

Иван же сразу пошел к новому хозяину. Он старше Дмитрия, но зоотехник для него хозяин, как когда-то отец Митьки. Иван Спиридонович бессловесен и покорен, как рабочий вол. Нет у него царя в голове. Работать - он, а думать за него должен другой - так воспитал его Глеб Васильевич. Он хорошо знал повадки зверей и животных; видел бои старых жеребцов с волками, рассказывал, как родящая змея пожирает собственных змеят. Писать он умел расписываться за зарплату. Его били быки, мочили туманы, дубило солнце. Состоял он на учете в туберкулезном диспансере. К людям относился как собака: покормят - хорошо, забудут - все равно будет лаять, охраняя хозяйское добро. Перед казаками и после батрачества унижался, говорил, что на казачьи юрты попал случайно, благодаря беспутству матери Соньки, а вот деды его смирно сидели себе в своих супесках Смоленщины - и казаки охотно допускали Ивана в свой круг. С родней, Колесниковыми, не общался - мужики, а он ел казачий хлеб.

Крастерра продолжала действовать в городе. Она с группой друзей решила сделать дерзкий налет, взрывая машины. Гранаты у них были, а стрелять в часовых - только кольт Михея. Спиридон выслушал Крастерру и отдал ей два нагана с полными барабанами - от охранников ростовской тюрьмы. Три машины и бензиновый бак удалось взорвать, два партизана погибли. Крастерра осталась. Ночами расклеивала рукописные листовки. Но вот в сотне появился новый боец, родивший новые операции.

В балке хутор невзрачный. Камыши на трясине. Только реки прозрачны. Горы дальние сини. Да стога ветер холит, пожелтевшие, хрусткие, словно в чистом поле терема древнерусские. Под рубашкой кургузой - то крупнее, то мельче - кочанов кукурузы густозубый жемчуг. Постаревшие коршуны на стогах приуныли. Там, где травы не кошены, волки осень провыли. Иней жнивье обсахарил. Ветер тучи носит. Над убитым пахарем в поле буря голосит...

Кони вынесли сани председателя колхоза из Голубой балки на бугор. Открылось безмерное пространство предгорных равнин. Заснеженные синие дали. Направо в белом малахае никак не может очнуться от векового сна Бештау. Налево, сквозь Кольцо-гору, смотрит сонный глаз зимнего солнца. Гаснут тучи заката, разметав по небу божественные волосы. Шуршит мертвый бурьян - жгучий ветерок. Ордынской хмарью ползут сумерки. Противоположная сторона Эльбруса пламенеет солнцем, опускающимся в Черное море, сторона, обращенная к станице, темна - там дуют ветры, клубятся тучи, метет пурга. В снежных просторах равнин притаились хутора, станицы, городки.

Спиридон откинулся на санях, распахнул новый желтый тулуп бараньего меха - жарко. Ванька тоже одет прилично - помощник! - добротные сапоги, полушубок, заячья шапка, связанная на подбородке все-таки по-мужичьи.

Лошади бежали ровно по накатанной дороге. От выпитой араки хорошо горела кровь. Ехали со свинарника, где Иван ждал председателя, удалившегося с Любой Марковой, большегрудой игруньей, на "совещание" в каморку. Кучер не одобрял эти "совещания" и грозился донести тетке Фольке, а любишь Любку - женись!

- Дурак ты, Иван, - спокойно отвечал Спиридон. - Хорошую бабу пропускать грех, на то мы и казаки, а семья дело нерушимое, жениться надо один раз.

Осень прошла ладно. Спиридон нанимал жителей станиц копать картошку уродила силища: копнешь - восемь-десять картофелин как розовые поросята. Давал хорошо заработать людям - седьмой пуд. Картошку буртовали на полях. Чтобы не прела в буртах, ставили по углам сухие стебли подсолнухов, как вытяжные трубы. Следит за буртованием немец-интендант со своей командой. Когда они уехали, председатель послал помощника повыдергать подсолнухи, обломать и воткнуть для видимости лишь верхние части стеблей. Теперь картошка гнила в земле под снегом. Спиридон и сам затаптывал отдушины, как могилы прошлой жизни. На душе было ясно и покойно. А пока немецкие офицеры в госпиталях попивали молочко колхозных коров. План поставки мяса и овощей Спиридон не выполнил, но оправдался. И вот нынче пришла бумага: подготовить к убою свиней и овец. Коров беречь, чтобы и впредь снабжать немцев маслом, сметаной, сыром. И председатель решил: пора играть сигналистам атаку.

Из-за стога вышел человек, направляясь к саням. Иван натянул вожжи. Станичник, Игнат Гетманцев. Неделю назад Спиридон опять посылал к нему Марию с предложением выйти на переговоры.

Поговорили о погоде. Председатель расщедрился, достал из соломы коричневую аптечную бутыль с притертой стеклянной пробкой. Разложил на тулупе хлеб, чеснок и вкусно промерзшее мраморное сало. Выпили, покривили носами, задохнулись, отошли.

- Далеко топаешь? - спросил председатель.

- Немцы меня ищут, - помедлил с ответом Игнат. - Гестапа одного порешил, с черепом на руке.

- За что?

- В законах не сошлись. Решил он поохотиться на заповедных медведей, их всего несколько штук. Я ему толкую: нельзя, господин капитан, сроки охоты не объявлены. Он смеется, не верит. Пришлось доказать. А сильный гад и смелый - один приехал. Чуть руку мне не оторвал, бабка Киенчиха назад вставила.

- Ну и дурак ты, Игнат, малахольный! - катается со смеху председатель. - При немцах применил законы Советской власти!

- Я других не знаю.

- И еще дурак: первому встречному рассказываешь!

- Не первому, чего темнишь, - потянулся к бутыли егерь. - Была у меня Мария, говорила о тебе. Чего ты хочешь? Ты же немцам служишь!

- Тяжелый ты, Игнат, на подъем. Если бы немца не убил, не вышел бы? А теперь деваться некуда?

- Вышел бы. Картошечку-то ты погноил, Спиридон Васильевич...

- Тише ты! - испугался председатель. Но степь огромна, величава, нема. Лишь ветерок шуршит бурьянами. - Афонин колодец знаешь?

- Вместе пахали под ячмень там, еще до первой войны, розовым он цвел, - скупо улыбнулся неприветливый, отчужденный лесник. - И били мы вас там с Михеем Васильевичем, банду.

- Там верба с дуплом.

- Верно, дикая кошка жила в нем с весны.

- Будем держать там почту, я там часто проезжаю...

- Убить я тебя там хотел, уже и в засаду становился, Марии я верил, а тебе нет, самый ты был контра, а потом картошечку разглядел, разгадал твои козыри.

- А теперь слухай, что дальше...

Договорились. Кучер делал вид, что не вникает в дела начальства, оглаживал серых, поправлял супонь и шлеи. Игнат забрал остатки самогона и еду, направился в балки. Председатель повернул назад, в поселок животноводов. Разыскали Митьку, сейчас он жил с женой в поселке совхоза, Митька тоже был под хмельком. Мигом отрезвили ночным планом.

Спиридон сидел на бугре, рассматривал яркие морозные созвездия и угнетался ничтожеством земного мира, невообразимыми пространствами звездных пустынь. В одном лагере напарником Спиридона на рубке тайги был профессор астрономии. Если планета Земля - крохотная тля, букашка, зернинка помета какого-то гигантского звездоящера, некогда промчавшегося по Млечному Пути, то кто же тогда он, Спиридон? Внизу в темноте лежал поселок. Выл волк. Войны, странствия, история томили мизерностью в недосягаемом блеске звезд. Надо это людям - астрономствовать?..

Пока он так размышлял, Иван и Дмитрий привезли яд в цинковом ящике. Поехали к свиньям - рядом с ними овчарник. Теперь председатель серьезно совещался с Любой Марковой. Свиньи лежали на соломе, гладкие, откормленные. Овцы пугливо сбились в плетеной кошаре под крышей, начинавшейся от земли. У дверей черные собаки-волкодавы.

Митька давно не давал овцам соли, и баранта жадно кинулась к белым кристаллам яда. Десяток овец зарезали себе, а остальные двести тридцать околели. Отравили и свиней. Люба вошла в каморку, дверь снаружи привалили огромным камнем и подперли колом. Председатель с кучером пошли домой, к тетке Фольке. Сидели в землянке, млея от печного жара. Фоля ругалась:

- Где тебя черти носят? Должно, по бабам бегаешь, кобель!

Спиридон сонно помалкивал.

Дмитрий замел следы на кошаре и свинарнике, зашел в ларек. Там при свете огарка сидели поздние гуляки. Зоотехник почесал с ними язык - какие бабы слаще, угостил гуляк винцом и позвал их сходить с ним к овцам и свиньям - будто кричали там, а время темное, опасное. Вооружились палками и пошли, петляя по узким и крутым дорожкам балки. Дверь свинарки оказалась припертой. Из каморки слышался плач Любы. Засветили "летучую мышь" и побледнели, слушая рассказ женщины, как егерь Игнат Гетманцев хотел ее убить, но потом запер дверь и пошел в свинарник. Зоотехник первым кинулся к свиньям - они уже остыли. Заглянули в овчарню - овцы дохлые. Была полночь. Побежали к председателю. Еле "добудились" его. "Перепуганный" председатель помчался в станицу, доложил атаману о случившемся.

- Гетманцев? - крикнул Глухов. - Да ты знаешь, он немца ухлопал!

- Да ты что?

- Вот зараза! Нешто попадется он нам! Шкуру теперь спустят с нас!

Постучались к немецкому продовольственному лицу. Сонный немец долго не впускал русских, наконец признал атамана и уразумел, что произошло. Вызвал из комендатуры наряд, поехали на фермы. Светало. Пошел снег.

Увидев огромных волкодавов, интендант опасливо спрятался за солдат.

- Как такие собаки пустили бандита? - спрашивал он колхозников.

- Есть люди, господин майор, - говорил Митька, - от которых собаки бегут - эти люди сосали волчиц.

- Это есть римский легенда, - приосанился майор. - По-русски сказка, брехня.

Митьку бил озноб. Он не понимал, зачем председатель привел атамана и немцев, когда сразу надо было бежать в горы.

- Гетманцева нашли в волчьей норе, - поддержал племянника Спиридон, возили царю показывать в клетке, и он ел сперва только живое мясо и кричал по-волчиному.

Алешка Глухов вылупил глаза, но смолчал, дрожа за свою шкуру.

- Это отшень интересно, пора записать, - сказал немец и черкнул в блокноте пару слов - очередное кавказское сказание.

Митька, Иван, Глухов знали станичное предание - только не Игнат, а Глеб сосал полуволчицу, и собаки его понимали. Да и сам Митька однажды притворился животным - бычок-двухлеток с ревом пошел на него, опустив рога для удара, отступать Митьке было некуда, в загоне, и он, поставив пальцами рога, заревел тоже и пошел на бычка, тот остановился, а Митька успел перемахнуть через плетень. "Чистый бугай!" - смеялись тогда Доярки.

Интендант продрог, ему дали араки, он выпил и стал добродушным. Майор не любил гестапо и полевую жандармерию, сумел скрыть, что в его жилах одна восьмая семитской крови - прабабка дрезденская еврейка, считал, что карать надо воров, коммунистов и евреев, а русские будут неплохими работниками в баронских мызах и поместьях, которые фюрер обещал своим легионерам. В молодости майор собирался стать судьей в родном силезском городке, судьба распорядилась иначе, но он продолжал считать себя превосходным криминалистом.

В два счета он установил, что рабочие не причастны к отравлению ведь именно он нашел в свинарнике трубку с именем Гетманцева на чубуке, чем лишний раз доказал превосходство арийского духа над неарийским.

Добродушие его улетучилось, когда атаман сказал, что убийца офицера гестапо и отравитель скота - одно лицо.

- Найти и повесить хотя бы его семья!

- У него нет семьи, - ответил Спиридон, с волнением поглядывая на многочисленный отряд немецких солдат - тигр в оленьем стаде.

- Вещать знакомых, кунаков, соседи!

- Какие у него знакомые - жил в лесу, молился колесу, дружбу водил с волками, прокусывал людям шеи...

- Безобразие, - возмущался майор, радуясь литературной находке. - Это надо писать большой книга! Головорез, джигит, абрек! - с трудом выговаривал он слова старокавказских времен, майор был грамотным. - А кто есть твой отец-молодец? - подозрительно обратился он к Митьке, у которого зуб на зуб не попадал.

- Отец у него хороший - кулак! - ответил Глухов, пировавший в прошедший вечер у Глеба в доме.

- Кулак - это хорошо, - сказал немец. - Кулак много работает на себя.

Майор приказал пригнать коров с дальней фермы, к вечеру прибудут машины-рефрижераторы и мясники.

- А то нам опять свиней подсунут! - щегольнул майор знанием непереводимого выражения. - Будем вести следствие, никому не уходить. Будьте любезны!

Солдаты сели на машину, майор забрался в кабинку. Спиридон только полюбовался оружием и выправкой солдат - олень в тигровой стае. Атаман тоже было полез в кузов.

- Нет, нет, вы смотреть за порядок! - сказал ему майор.

- Останься, Алексей, боюсь я Игната, - попросил Спиридон.

Немцы укатили в станицу. Снег полепил гуще, начинался буран.

- Где завтракать будем? - трусовато спросил погрустневший атаман. Есть тут надежные люди?

- Есть, давай тут.

- Что это за баба? - покосился атаман на Любу.

- Свинарка, станичница, самый смак, а годов ей немало.

- Вы меня потом оставьте с ней на часок, - бубнил атаман.

- Сделаем, Силантьевич, наше дело служивое.

Расположились в каморке свинарки. Послали Любу за аракой и провизией. Растопили печку. В окно заглядывали черные псы.

- Спиридон, что ты за человек? - спросил Глухов, внимательно глядя на председателя. - Самый ты белый был, а теперь я тебя не разберу.

- Ты к чему это, Силантьевич? - мирно гутарит Спиридон, кидая поленья в огонь.

- А к тому, как Игнашку к царю в клетке возили! Это ведь про твоего братца Глеба говорили. Для чего ты так ловко брехал майору?

- Гнев первый утишал, я сам не пойму, как он собак обошел?

- На следствии ответите, как! А вот где он мог достать столько яда? Глухов вытащил парабеллум.

- Они леса опрыскивали, - Иван загородил побледневшего Митьку.

- А мне известно, что колхозу...

Глухов сидел спиной к окну. Спиридон удивленно, с испугом глянул на окно, будто увидел там нечто ужасное, и Глухов инстинктивно повернулся туда же - что там? И Спиридон выстрелил. Никогда не знаешь, есть или нет оружие у казака. Сгодился браунинг-кастет.

- Митя, Ваня, в ружье! - подал команду Спиридон. - Иван, беги к бабам - пусть незамедлительно идут сюда, уходить будем. Дмитрий, езжай за "максимом" - одна нога тут, другая там!

Снег лепил, как на пропасть, в пояс.

Вернулся Иван с Любой Марковой и Нюсей Есауловой.

- Ленка побегла в станицу - у подруг спрячется, а тетка Фолька сказала, в яме, в картошке, отсидится.

- Вот дура! - ругнулся Спиридон. - Что это ей, Советская власть, что ли, - в яме отсижусь! Беги еще раз, тащи силком, а хату, скотину, сундук пусть бросит. Не то потеряли - Ваську! Или, стой - пусть догоняет нас, а ты дуй в станицу, бери рыжую, боюсь - возьмут девку, горяча, а ей цепы нет, догоняйте по речке Татарке, через Бекетов яр.

- Какую девку? - подмыло Любу ревностью.

- Есть тут одна, дочка моя, рыжая.

- Я не пойду, если будешь секреток своих брать! - уперлась Люба.

- Фолю же беру!

- То жена!

- А ты кто? Живо собирайся!

Подъехал Митька. Труп атамана положили на цинковые ящики с патронами. В ногах атамана пулемет. Сами шли пешком. По дороге тело сбросили в глухую расщелину - не скоро отыщут косточки!

На дальней ферме дед Исай таскал сено коровам.

- Пойдешь с нами, дедушка?

- Куды?

- На кудыкину гору - скотину от немца спасать.

- Не, убегался я, - ответил горбящийся старик.

- Тогда молчок, что мы были. Налетели, мол, какие-то в бурках и башлыках и угнали коров, сам чудом остался, повесить, мол, хотели.

- Вы меня свяжите лучше, - попросил дед.

- Мочой подплывешь, сдохнешь, - не сразу сюда доберутся.

У Монах-скалы сотню догнали Иван и Крастерра. Люба с ненавистью посмотрела на полненькую, гордоглазую девку, а волосы точно - как у Спиридона. И разговор у них промеж себя тихий, секретный. Но вот командир заговорил, подгоняя коров чекмарем:

- Иван, ты почему не женился?

- Чего привязываешься, дядя Спиридон? - отмахнулся Иван, чувствующий силу и старшинство в родной стихии - среди коров.

- А то, что ты плохой кавалер и никудышний казак! Мы с Митькой при бабах, а ты холостякуешь рядом с такой девкой. Пойдешь за него, Краска? спросил Крастерру.

- От него портянками воняет!

- Ишь ты, курсовая! - пыхнул Иван.

- Я больше всего люблю свадьбы! - разговорилась Нюся, румяная, кареглазая, в пуховом платке. - Давайте ид поженим!

- Спиридон Васильевич, а где же сотня? - спросила Крастерра.

- Вот она, - командир показал на себя и других.

Митька моячит. Рыжую эту девку он знает - ее родителя расстреляли его деда Федора Синенкина. На заразу она нужна тут? Харчи только на нее тратить! Бегала еще за братом Антоном, да он живо отвадил ее!

- Вас как зовут? - спросила Крастерра Митьку, познакомившись с бабами.

В ответ Митька загнул такое имечко, что покраснели все. Спиридон виновато посмотрел на медсестру - мол, что с него, дурака, возьмешь казак!

Чуть погодя командир отстал с Митькой, поманив его пальцем.

- Митрий, ты знаешь, в каком я чине?

- В каком?

- Полковник я.

- Это у белых.

- Теперь у красных. А ты рядовой солдат.

- Не рядовой, я был командир отделения.

- Жалую тебя сотником. А ежели матюкнешься еще при женщинах, на одну ногу наступлю, другую выдерну. Как ты, командир Красной Армии, не понимаешь дисциплины? Ты что - бандит, что ли, налетчик или фармазонщик? Ты в армии, на войне, и, будь добр, называй меня не дядей, а товарищ полковник!

- Кто это вам звание присваивал?

- Это не тебе обсуждать, молокососу. Ты порядок держи и равнение. И субординацию понимай. Даю тебе, сотник, три наряда вне очереди.

- Есть, три наряда вне очереди! - повеселел от игры в чины Митька. Иван кто будет, товарищ полковник?

- Иван? Урядником потянет, а выше не прыгнет.

- А бабы?

- Женщины, Нюся и Люба - строевые казаки, а Крастерра - лейтенант.

- Кто же старше - сотник или лейтенант?

- Чины похожие, но дадим тебе старшего лейтенанта. Будешь усерден - в капитаны выбьешься.

В ночь снег перестал. Вызвездило. Не мешкая, гнали стадо в горы, где, по словам Митьки, на альпийских лугах стояли стога довоенного укоса. Коровы, словно чуяли тревогу времени, шли ходко, а может, их подгоняли волкодавы, молчаливо кусающие их за хвосты. Шелест сотен ног по снегу. Зимние балки. Звездная тьма. Сталинградский котел заклепывался наглухо. Немцы еще стояли на Волге, но тетива отступления Советской Армии напряглась до предела - теперь она пошлет огненную стрелу дивизий до самого Берлина. Шестеро казаков не знали этого, но бросили вызов горным батальонам немцев. В пути Спиридон, как обычно, напевал:

Над берегом ветвистым

Там хижина стоит.

Живет вдова в той хижине,

Одна и ест и спит.

Однажды поздним вечером

В окошко ей стучат,

Два храбрые героя

Просились ночевать.

- Я печку не топила,

Гостей я не ждала...

- Любезная хозяюшка,

Воды бы лишь дала,

Нам ужина не надо,

Пусти нас только в дом,

Мы завтра на рассвете

Опять в поход уйдем...

Один герой военный

Оружием гремит,

Другой герой военный

Вдове и говорит:

- Любезная хозяюшка,

С чего же ты одна?

Слезами залилася,

Так горестно бледна:

- Я мужа проводила

И сына - двадцать лет

Исполнилось - ни слуху,

Ни духу от них нет.

- Признай, признай, хозяюшка,

Ты мужа своего,

Прижми, прижми к сердечушку

Сыночка твоего,

Да истопи нам баню,

Да постели нам спать

Мы завтра на рассвете

С полком уйдем опять...

СВОБОДНАЯ КОНКУРЕНЦИЯ

Мария вдруг осиротела - исчез сын Митька, исчез Спиридон, нет связи с Антоном. О первых она почему-то не очень беспокоится, а вот Антон, хоть и старше Митьки, но не выходит из головы - где он, что он? И переносила свою нежность на трех раненых бойцов, привезенных из госпиталя при отступлении наших. Кормила их, подавала им судно и утку, стирала гнойные бинты. Двое уже ходили сами, выкарабкивались к жизни, а третий, молоденький украинец, однажды не проснулся - так и похоронили в гипсе, как белую статую.

Немцы объявили: раненых бойцов сдать в немецкий госпиталь, где им будет оказана медицинская помощь. Указать звание, имя и национальность раненых. Харчи носить в определенные часы разрешается. За неисполнение приказа расстрел.

Выход нашли сами бойцы. Решили уходить к линии фронта, возвращаться в строй, один прихрамывает немного, у другого рука на перевязке - ничего. Но мать, как называли Марию бойцы, настояла, что они пробудут у нее еще недели две для окончательной поправки. Настя померла давно. Федька, как Антон, на фронте. Жила Мария в дедовской хате с Анькой, женой брата. Сноха не ладила с ней, попросту не хотела жить вдвоем. На бойцов она косилась, за все время кружки воды не подала, занимаясь вязаньем шерстяных вещей на продажу. Харчилась Анька отдельно от Марии. Узнав о приказе немцев, Анька решительно настаивала: сдать бойцов в госпиталь, нечего беды наживать!

- Аня, может, и Федя наш где так бедствует! - взмолилась Мария. - Дай срок хоть дней десять еще, они уйдут.

Анька не ответила, перестала разговаривать с золовкой. Мария на свой страх и риск поместила раненых в подвале. А риск был велик. Через три дня после приказа многих раненых немцы забрали в госпиталь силой, а хозяев бросили в тюрьму. Наведался к Синенкиным полицейский Жорка Гарцев. Уходя, полицейский поставил на калитке крестик мелом - проверил.

Из кухни вышла белая, как смерть, Анька, сказала сквозь зубы:

- Или я, или они! - и показала вниз, на подвал.

- Они! - каменно проговорила Мария и впервые в жизни замахнулась рукой на человека. Анька попятилась.

Через несколько дней бойцы ушли. Мария дала им одежду из гардероба брата, снабдила пищей, проводила в сторону гор.

- Маруся, прости меня! - заплакала Анька, обняв Марию. - Все понимаю, а побороть себя не могу - боюсь, как иголки под ногти начнут вгонять на допросах! Прости...

- А я, думаешь, не боюсь? - приласкала Аньку Мария. - Что я, железная?

- Ты золотая, это мы все железные...

А Глеба приняли работать на строительстве аэродрома вольнонаемным, с зарплатой и без конвоя. Порвав детородные жилы, когда тянул арбу в гору, он теперь приберегал себя, делал работу полегче. Возил на ишаке мусор, мелкий горбыль, стружки, из-за чего не стоило гонять мощные "Рено". Миллиардеры получали от Гитлера Золотые, Железные, Рыцарские кресты за поставку машин - и миллионные прибыли. Далеко отставший от них Глеб, хоть и называл его Михей братом Генри Форда, получал от Гитлера три марки в день, причем Яшка кормился иногда казенным зерном рядом с огромными баварскими лошадьми.

Глеб известен бургомистру города, был на "ты" с атаманом станицы, числился гласным стариком в правлении, брат Спиридон важная шишка у немцев. Но почести эти тяготили - мало с них припеку. Он не пошел служить в полицию - предлагали, отказался возглавить колхоз, не доносил на станичников, бывших активистов - некогда. Одолевала трясучка - скорее пустить корни, развернуться, мать-волчицу позолотить. Ванька не пошел в работники к Глебу - Спиридон переманил. Но руки в хозяйстве нужны, сам до всего не дойдешь. С весны надо сеять, сад обрабатывать. Недавно снял подштанники в бане, а по поясу серый живой ремешок - вша кипит. Да и варить-печь надо, и о наследниках пора подумать. Вот Митька - вроде хозяйственный парень, скотина у него несчитанная, а попросил отец телочку или пяток овечек на развод - отказал родному отцу, который нянчил его, пестовал, пряниками и ирисками пичкал. Вот они, советские дети. Их бы еще в пеленках душить надо!

Посватался к Питуновым. Чистая, как речная галька при воде, Маша большую часть жизни провела в душном цехе валяльного производства, катая бурки и валенки. В развитии сёстры, конечно, отставали от нормальных людей, но знали: есть на свете любовь, корысть, красота, зависть, подлость, подвиги, нежность. Маша видела таких же несчастных, как сама, на работе. В школе слепых смотрела, как слепые мальчишки катаются на велосипедах и играют в футбол - одно из самых жутких зрелищ.

Вначале в мечтах ей рисовался некий глухонемой рыцарь. Потом стала надеяться на несбыточное - на любовь говорящего парня, чтобы дети от такого брака были нормальными. Пусть она будет при них служанкой, рабыней, но рядом с ними и она приблизится к миру звуков, которые мыслились ею, как цветы на губах, ей, глухонемой, невидные. Роза посмеивалась над сестрой сама Роза рано познала сладкую суть любви и с глухими, и с говорящими мужчинами. Маша отчаянно хранила чистоту. Она читала пошленькие повести бульварной литературы, обливалась слезами над строчками, где герои в крахмальных воротничках совершали благородные поступки или стрелялись от невозможности проявить благородство души. Был и альбом у нее с ангелочками, стрелами Купидона и чувствительными стишками. Она могла стать чудесной матерью и незаменимой подругой.

Глебу она нравилась - чувствовал ее покорность и нежность. Марию старался выбросить из головы. Все чаще разговаривал с Машей посредством записочек. Она краснела и задумывалась. Вот если бы у него не было ноги или глаза, а то непонятно, почему он ей предлагает руку и сердце. В станице полно и баб, и девушек, а мужская цена в войну подскочила высоко. Ухаживая за надорвавшимся хозяином, Маша прониклась к нему состраданием и жалостью. На какой-то миг в нем проснулись добрые чувства. Обращенные к Маше, это были чувства-воспоминания о Марии. И она дала согласие на брак, уговорив отца. Уже откармливали на свадьбу гуся, потихоньку варили из сладких тыкв самогон, когда свадьбу неожиданно расстроила коммерция.

Смерть еще не прискакала к Глебу на бледном коне. Поначалу она издали, сверху, поразила осла Яшку.

Не три - двадцать советских самолетов бомбят аэродром. Взрывом сорвало с "подушки" цистерну, бушует белое бензиновое пламя. Стонут раненые и умирающие. Сирены провыли отбой. Из щелей вылезают рабочие и солдаты.

Невозмутимо покуривает смуглую трубочку ветеран германских походов, железный ефрейтор. Он сидит на перевернутом ведре, оно зияет рваной раной от осколка. Охранник в бараньем тулупе, черных трофейных валенках. Автомат в желтоватой зимней смазке.

Вылез Глеб из траншеи, подошел к арбе. Взрывной волной из колес вырвало несколько спиц, смело плетеный кузовок. Острой бомбовой сталью срезало голову Яшке. Пришлось взять у немцев расчет. Между прочим, ему уплатили за осла. Погоревал хозяин, посудачил с бабами и прикинул: на что теперь годится Яшка? Шкуру, положим, снять, хвост на кнут высушить. А мясо? Ишаков лишь в Китае едят - там все едят.

И тогда снова приступила великая идея мыловарения из трупной падали. Положил тушку на арбу, впрягся в оглобли, повез Яшку домой.

На вопрос квартиранта, что он намерен делать с ослом, ответил:

- Мыло сварю.

- А можешь?

- Признаться, не пробовал.

- Давай вместе, Роза работала на комбинате, она знает, у нее и рецепты записаны. У меня есть пуд пахучей смолы, кое-что нужно достать еще.

Ночью все четверо пробрались во двор неохраняемого химпроизводства, натаскали в дом бумажных пакетов с поташем и щелочью. У ефрейтора Глеб купил бак каустической соды. Раздобыли котел. Набили несколько мешков мерзлыми лепестками роз на колхозной плантации - красящие вещества.

Тридцать крохотных, бесцветных, пахнущих псиной брусков мыла вынесли на базар в сумке. Торговцев чуть не разорвали обовшивевшие люди. Цену подняли до двадцати марок - хватают. Выручку шестьсот марок, с музыкальным хрустом разложили на столе. Пигунов предлагал делить по числу компаньонов. Глеб не согласен - Яшка был его, котел, топливо, сама идея - тоже его. Поэтому сообщникам выделил двести марок. Сапожник сделал недовольную мину - секреты технологии, ароматическая смола, химикалии Пигуновых. Глеб прибавил им пятьдесят марок и подумал, что компаньоны ему ни к чему.

Ночью перетаскал из бани-завода в дом весь поташ и щелочь, сложив его в комнате-грезе.

На следующей неделе в котел заложили трех собак и четыре жирных, околевших от ящура овцы - добыл их Пигунов. Товар продали в драку. Компаньон потребовал половинной доли в барыше. Глеб Васильевич обозвал его душегубом и выделился в самостоятельную фирму, не боясь конкуренции спрос на мыло велик, надо только за версту чуять смерть и хватать сырье первым. Сапожник запретил дочери встречаться с женихом. В ответ Есаулов предложил очистить помещение.

- Есть закон: в зиму не выгонять, - сказал сапожник.

- Теперь законы новые! - указал Глеб, но настаивать на выселении не стал.

Мыльный трест раскололся. В доме номер 87 по Старообрядской улице задымили две трубы мыльных крематориев. Вскоре малая фирма, Пигуновых, закрылась - кончились химикалии. Сапожник вновь кормился починкой обуви. Видя издали Машу, Глеб чувствовал некие угрызения совести, стыд победителя, силача, свернувшего шею малому ребенку. Но предаваться чувствам некогда. Он процветал, добывая на аэродроме использованную каустику и разыскивая падаль. А невест в станице много - что он, у бога теленка, что ли, съел, что будет жениться на глухонемой! При встречах хозяин и квартиранты не здоровались. Лишь иногда Глеб пускал сапожнику шпильку:

- Свободная конкуренция - ничего не попишешь!

По вечерам при свете жирника монополист подолгу считает выручку. Купюры подносит близко к глазам, будто проверяя подпись имперского министра финансов. Ночи были бесовские. В боковое окно-фонарь заглядывала луна, свисающая над станицей, как раскаленная бомба на невидимом парашюте. Она золотила лысеющий череп Глеба, исторгала магнитным сиянием долгий собачий вой в переулках. Взять бы патент на всех станичных собак, хоть и жаль их, меньших братьев. Чудились трупные залежи, пласты янтарного мыла, холмы скрипучей соды, зеркальные витрины фирменного магазина, несгораемый, как в банке, сейф для валюты, уважение, почет, семья. Но махан дорожает, война пожирает скот, появились серьезные конкуренты - мыловары, которые уже дважды оставляли Глеба позади.

Снова посетили нерадостные мысли о давнем, так и не полученном долге. Он сильно приблизился к истине: голодный двадцать первый год, полмеры ячменя, а кому дал, не помнит. Получать ячмень через двадцать лет он не собирается, бог простит, важна правда, надо жить по справедливости, не хапая чужое. Вот и Афоня Мирный скончался тогда скоропалительно, и поговорить по душам о золотом, даренном Глебу кресте не удалось.

Много убытков потерпел он за жизнь. Разве что теперь поправит дела.

И опять думал о мыльном производстве. Ловить собак - снасти нужны.

Тут он услышал, что в совхозном поселке какой-то молодец отравил овец и свиней - можно купить замерзшую падаль. А разбогатев, он опять, как после нэпа, заберет Марию в дом.

НА ВЕРШИНЕ

Через двое суток коров пригнали к началу преисподней - к эльбрусским трущобам. Стадо росло, прибивались дичающие быки и коровы. Отступающие советские части переправили через перевал по канатно-ледовой дороге десятки тысяч ставропольского скота. Часть скота осталась по эту сторону. Этот скот хорошо маскировал колхозное племенное стадо - всюду следы копыт, в лесах бродячие коровы. Выстрелы ухали за перевалом. Людей не видно. Лагерь казаков расположился в лесистом ущелье, на высоте двух тысяч метров, где в гражданскую Спиридон не раз отсиживался со своей белой сотней. Под нависшей скалой огородили, коровам баз. Ночами волоком таскали на быках сено. Ветви, старые листья - тоже корм. Воды много. Себе отрыли землянку - и это дело знакомое. Бедовать зимой в горах - Спиридону не привыкать. Знает, как питаться морожеными дикими фруктами, а мяса у них навалом - и вялили, и коптили, и морозили. Иван сроду в степях да в горах с табунами. Митька здоров, хоть в плуг запрягай. Люба, Нюся, Крастерра казачки. Землянка делилась на три "квартиры" - в одной Дмитрий с женой, в другой командир с Любой, в третьей Крастерра. Иван постоянного пристанища не имел и больше коротал время с коровами и собаками-сторожами, которых держали на привязи.

То ли старость подходит, то ли мудрость созрела, только стал командир подолгу смотреть на белые утесы, поднятые в страшную синеву почти на шесть верст от земли. Горы давно покорены, но продолжали безжалостно сбрасывать смельчаков вниз, о чем свидетельствовали обелиски разбившимся восходителям, - каждый, прежде чем идти на штурм сине-белых твердынь, видел эти могилы-напоминания. Резкая, не долинная, мирная синь, стремительные клочья облаков, вечный ветер и грозная белая громада рождали или мужество, или страх: нужно или штурмовать пики вершин, или уходить подобру-поздорову вниз, в долины.

Прибыло подкрепление - лесник Игнат Гетманцев. У него конь, немецкий карабин. В плотном мешке с черным орлом и свастикой - фляги с водкой, банки сгущенного молока, буханки немецкого консервированного хлеба с выдавленными цифрами "1936 г." - хорошо, продуманно готовились к войне старые зубры-фельдмаршалы. Игнат на трассе напал на машину, убил водителя - он копался в моторе, разбил приборы, проколол резину и ушел.

- Надо было поджечь! - осудил Игната Спиридон.

- Я машин не знаю, где бензин, не найду.

Командир свысока посмотрел на станичника - сам он в своих походах изучил машину, а в городе Неаполе собственным автохозяйством владел.

Весело в тот день пылал камелек в землянке. Игнат рассказывал, как русский штык проломил череп немецкой армии на Волге - докатились слухи. А Спиридон запевал в честь прибывшего Игната:

Неугомонно ходит чаша,

И вплоть до утренней зари

Несется голос Толумбаша:

Ала-верды! Ала-верды!

Нам каждый гость дается богом,

Какой бы ни был он среды,

Хотя бы в рубище убогом

Ала-верды! Ала-верды!..

Ала-верды - готовься к бою,

Ала-верды - пробил уж час,

Кипит военною грозою

Войной встревоженный Кавказ...

Горные стрелки дивизии "Эдельвейс" не замедлили явиться. Советский бомбардировщик поднялся над вершиной Эльбруса и смел немецкий флаг. Немцы заметили это, и отряд матерых горных тигров пошел на штурм Эльбруса с новым флагом. Тигры шли близко от казачьего лагеря. Сколько командир сотни ни прикидывал, как перебить их из пулемета, ничего не получалось. Они шли врассыпную, прекрасно использовали каждую кочку для укрытия, их оружие сильнее казачьего. Приходилось довольствоваться ролью оленя, стремительно убегающего в чащу. Вскоре тигры прошли назад - установили флаг.

Иван поехал за сеном на коровах. Поднявшись выше леса, увидел всадников. На наблюдательной сосне сидел Митька, но он знаков не подавал, Иван спустился к базу, закрепил плетень-ворота и побежал в землянку.

Там шла азартная игра в очко. Спиридон проиграл Игнату свой паек водки и озверело играл на оружие. Выиграв нож, Игнат отказался играть на парабеллум Глухова - это не личное имущество, а государственное.

- Ставлю белую корову! - кричал подвыпивший командир.

- Она не твоя, - спокойно парировал егерь.

- А чья?

- Колхоза имени Тельмана.

- Шкура! - сокрушался тот от жестокости Игната.

Перед Игнатом горка выигранных вещей - часы, шапка, нож, фотографии немецких жен или сестер с дарственными надписями, где-то добытыми Спиридоном.

- Кто шкура? - нахмурился лесник. - Ты и есть. Играешь, как уркаган, мало тебя в тюрьмах держали. Забирай свое барахло да больше не садись со мной. Я ведь балуюсь только, зарок жене дал не играть, в леса через игру ушел, меня губила игра, я казенные деньги и награду проиграл, стреляться хотел...

- Правда? - загорелась Крастерра. - Расскажите, Игнат Семенович!

Люба чинила рубаху командира, Нюся стряпала. Они тоже навострились слушать Игната. Но вошли Иван и Дмитрий.

- Четверо на конях, при оружии, кажись, станичники, полиция, атамана ищут, вот бы и напасть сейчас...

- Цыть! - перебил Спиридон. - "Максима" по этим чертовым горкам не дотянешь, да и патроны на шаны-маны тратить не будем. Точите ножики и кинжалы. Пистолетов у нас два, один карабин - тоже патроны беречь.

Сразу, военная голова, послал Ивана засечь бивак всадников.

Вечерело. Нижний мир темнел, закрывался туманами и облаками. Вершин каменное величье пламенело крылами солнца. Командир задумался. Причудливая судьба выткала ему новый виток в пряже жизни - он снова кавказский офицер, у него сотня. Не кончилась его военная пашенка. Поскрипывает плуг-клинок. Повизгивает пуля-ветер.

Ночи в зимних горах тревожны. Ночью в горах идут звездные ливни, текут по снежным отрогам, перешептываются деревья-великаны, и всю ночь льется никем не записанная музыка горной реки, гремящей в белой кипени пудовыми камнями. Человека пронизывает вселенский холод. Шумит хвоя. Слышен дальний грохот лавины. Ворча, укладывается на каменном ложе морены древний глетчер. Безмолвствуют декабрьские звезды, отражаясь на белой броне гор.

Иван по конским следам вышел к стоянке. По голосу угадал Жорку Гарцева - полиция. Они разбили двускатную палатку в затишке, под скалой. Выставили дозорного. Иван видел, как часовой отхлебывал из термоса чай или вино.

Сотня Есаулова выступила в составе пяти человек - Нюся и Люба остались. При переправе через реку по канату случилось несчастье - с колючего троса сорвался Иван. Его вытащили, но участвовать в операции он уже не мог.

- К расстрелу собаку! - прошипел полковник, дороживший каждой боевой единицей. Иван смерзся, как ледышка, пришлось вести его в землянку медсестре Крастерре.

Когда древний Батыев путь перекинул извечный мост-привет от Бештау до Эльбруса, трое удальцов подошли к биваку. Рассмотрели дозорного. Командир вспомнил свою доблесть на турецкой границе, в тыловых рейдах первой империалистической, в сражениях гражданской и, распределив людей по местам, пополз на дозорного с ножом разведчика - немецкий штык-нож, добытый Крастеррой в городе.

Дозорный Жорка Гарцев долго мечтал. Видел себя немецким полковником в блеске крестов и оружия. Потом потянуло на сон. Поиски атамана пока не дали результатов. Опрошены горцы крошечных селений, обысканы хутора и поселки. В кустах похрустывало. Нелепым казалось погибнуть от зубов рыси или медведя. Полицейский тер веки снегом, всматривался в темноту. Показалось, белеющий у кустов камень переместился. Подмывало желание встать и бежать в палатку, но гордость не дозволяла трусить. Светящиеся цифры наручных часов показывали уже смену.

Спиридон полз в белой накидке - нижней рубашке Любы. Проклятое сердце - грохочет, как бубен, как молот, как колокол, а в горле першит нехороший, от лагерей, кашель. Близко залаяла собака. Сотня оцепенела басовитый Волчок, плохо привязал Ванька.

Гарцев пошевелился - откуда собака? А камень будто стал ближе. Он хотел наугад дать выстрел по камню - и свои вскочат, нечего спать! - ко летели по небу рядом сразу три звезды, летели прямо на бивак, Жорка на миг поднял голову - и острейшая сталь, кованная кузнецами Рура, с противным хрустом прошла сердце. Дозорный мыкнул, ладонь Спиридона, пахнущая коровьей шерстью, стиснула колкие безвольные губы трупа.

На тихий свист Спиридона подползли Игнат и Дмитрий. Лай Волчка приближался. Познакомились на ощупь с автоматом Гарцева, правильно или нет - проверить можно только выстрелами. Тронулись к палатке. Но из нее вышел человек, негромко спросил:

- Жорка?

- Ау, - неопределенно ответил Игнат.

- Откуда собака? Сычас сменю, портянку перемотаю, - и ушел в палатку. Под брезентовым пологом чиркнула зажигалка, кто-то быстро и жадно затягивался папиросой.

- Разумши, - шепнул Спиридон и сбросил валенки.

Сотня бесшумно, в носках, направилась к палатке. Почти рядом залаял Волчок. В палатке послышалось движение. Рядом толклись на привязи кони, чутко поднявшие уши. Один конь заржал. Но Митька уже включил батарейный фонарик лучом в палатку, а Спиридон нажал спусковую скобу. Полицейские сделали два ответных выстрела, ранив Митьку в голову. Автомат сработал отлично - спасибо Круппу: прост и удобен в партизанском бою. В палатку ворвался широкогрудый мохнатый Волчок, предводитель совхозных собак, и кинулся, рыча, на мертвых. Оскалив зубы, отряхивая лапы, попятился от трупов. Подбежал переодевшийся Иван.

От страху у него пропал голос.

- Мужик! - презрительно сказал Спиридон. - Собаку привязать не может. - Мудохлеб!

Арсенал сотни пополнился - и красного*, и белого** оружия хватает на всех. Коней теперь семь - как раз по числу казачьей семерки. Полмешка сухарей, килограммов пять сахара, три бутылки денатурата, который Спиридон называл "Синенький цветочек", "Голубой Дунай" ил" "коньяк "Три косточки": на этикетках три кости - череп и руки скелета, крупная надпись "Яд". Тут же выпили по стопке, с водой. Иван не разводил, не портил.

_______________

* Огнестрельного.

** Холодного.

Крастерра приготовилась перевязать Митьку в землянке, но он по-прежнему недружен с ней. Тогда пулю, застрявшую под кожей головы, выковырял шилом Спиридон, а рану залепил мудреной "живой" мазью по рецепту предков.

Весь день отсыпались. Бабы работали на коровнике. Потом судили Ваньку за Волчка. Приговорили всем трибуналом: привезти двадцать копен сена вне очереди.

Рана Митьки стала нарывать. Спиридон приказал ему лежать смирно, а Крастерру попросил лечить упрямца. У нее в сумке был сульфидин, прародитель антибиотиков. Жар спал. Боли стихали. Но Митька по-прежнему смотрел в сторону от медсестры. Спиридон по этому поводу сказал так:

- Ох и тяжелый вы народ, казаки, как вас только земля держит!

Люба стала укладывать свои пожитки - в станицу решила возвращаться. Причина: Спиридон с этой рыжей красавицей собирается на вершину Эльбруса. Еле уговорили Любу остаться. А командир и Крастерра на рассвете ушли.

Остались внизу мачтовые сосны. Камень, снег, крутизна. Только подкрепились из термоса чаем с денатурой - и Грива Снега поднялась, швырнула на восходителей ураган, загудел ветер, в атаку пошли облака, залпами, стремительно. Показалось, что Эльбрус оторвался от планеты и поднимается в мировое пространство, чтобы сбросить с себя вцепившихся в него сталью альпинистов. Хорошо, что выросли новые люди. Крастерра имела первый разряд, ходила до войны на штурм Безингийской стены и Домбай-Ульгена - Убитого Зубра. Несдобровать бы командиру без нее в опасном месте - он сорвался, но Крастерра удержала его общей веревкой, над которой казак вначале смеялся. Пурга бушевала весь день. Пришлось отсиживаться. Потом прояснилось. Острый воздух, мороз, зеленоватые иглы звезд, страшные, отвесные бока гор.

Бледный от свежего снега рассвет. Две букашки поползли вверх. Эльбрус смирнехонько блестел на солнце, расставив хитрые ловушки - завалы, прикрытые тонкой пленкой льда. Снег под ногами стал влажным, проваливались по пояс. Спиридон шел, сдерживая тошноту, покалывало сердце, бурно протестовали легкие - бил кашель. То и дело отдыхали. И вот уже виден немецкий флаг.

На вершине стеклянно-золотое солнце чернило лица победителей. Спиридон пытался рассмотреть два моря - Каспийское и Черное, и будто бы увидел. Флаг он понес сам. На зеркальном льду Крастерра вырубила топориком свое имя. Потом добавила в изумрудную льдину имя командира. Перевязала ему глаза, оставив щелки, чтобы не ослепиться блеском снегов.

- Спасибо, дочка! - поцеловал Спиридон Крастерру в губы.

К вечеру добрались в лагерь и повалились спать как убитые. Митька предлагал пустить немецкий флаг на портянки. Командир только плюнул в сердцах и спрятал флаг в свою сумку.

Несколько дней на флагштоке развевалась алая косынка Крастерры. Потом немцы сорвали ее, навесили свой, со свастикой. Русский летчик бомбой смел его. Запас флагов у немцев велик - на все вершины мира, и снова пауки свастики, скрючившись от холода, медленно ползли по вечной синеве неба. В феврале 1943 года наши альпинисты получат приказ снять гитлеровские штандарты с вершин Эльбруса и установить государственные флаги СССР, навсегда.

В яркий день, когда горы сверкали нестерпимо, в сторону вершины снова двигался отряд горных гренадеров. Игнат и Митька, ободренные удачами, загорелись перебить "эдельвейсов". Спиридон молча считал стрелков на склоне. Покачал головой:

- И носа высовывать нельзя!

- Это с пулеметом? - петушился Митька, обиженный тем, что не с ним Спиридон снял флаг, - потому и предлагал сделать из него портянки.

- Митя, ты их за дурачков не считай. И пулеметы у них есть. Я еще в первую войну уразумел: немец - такая у него натура - никогда без приказа не отступает. На всей земле только и солдат настоящих - немцы и русские. А раз немец не отступит, значит, отступим мы, а нам знаешь куда отступать откуда ни письма не пришлешь, ни голоса не подашь.

- А русские без приказа отступают?

- Никогда.

- А как же до Волги и Кавказа докатились?

- По вынужденному приказу пушек. Так и немцы откатятся до своих речек - Эльбы и Рейна. Скоро наши пушки такой приказ дадут.

- Пока дадут, коровы наши подохнут.

- Не будет с тебя, Митька, толка - не понимаешь ты военного дела. Ты видишь, сколько самолетов наших лети г в немецкий тыл?

- Ну и что?

- А то, что скоро, значит, и танки пойдут, и пехота, и кавалерия. Тогда и нам отставать негоже. Ты думаешь, что надо только немца выбить?

- А чего же еще?

- Надо еще самим выжить. Я за вас всех в ответе. Люди, как патроны. Их беречь нужно. А уж если расходовать, то с явной выгодой.

- Какая у войны выгода? - спросил Иван.

- Победа. А чтобы не задавали дурацких вопросов, буду с завтрашнего дня проводить с вами политзанятия. Начнем с изучения пулемета. Чтобы все семь человек знали его наизусть - он наше главное оружие, с ним мы можем в горах держать не только вот этих немцев, а целый батальон. И держать, и перебить - патронов хватит.

- Значит, и Нюське моей стать пулеметчиком? - усмехнулся Митька.

- Вот именно. Пока и она не овладела пулеметом, в бой нам соваться невозможно. Ты заговоренный от пули? Нет. Шлепнут тебя как миленького, кто дальше строчить из пулемета будет? Игнат. После него Иван. А потом и Нюськина очередь подойдет. Неужели и этому ты не научился в Красной Армии? Нет, не будет с тебя капитана!

Митька искоса смотрел на командира - полковник и есть, и вид не тот, что в колхозе, и слова другие. Командиром Спиридона не выбирали - он назначил себя сам, но никому в голову не пришло бы выбрать другого.

- Я сказал завтра? Нынче! - скомандовал Спиридон. - Иван, выкатывай "максима" на середку, начнем политзанятие...

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

Глеб Васильевич возился в мыловарне, починяя "механизмы". В стылой бане вонь, сажа клоками висит, черная паутина. Долго возился с котлом, переставляя его так, чтобы быстрей нагревался. Хоть и перещеголял Глеб конкурентов, но завод его убог. Теперь придется расширяться - смерть протянула ему услужливые руки, отравленный скот он купил. Говорили, что немцу скоро капут, что скот уничтожили партизаны. Это была неслыханная удача, такое пропустить нельзя, дело пахнет миллионами. Что немцу капут это его не касается. А партизанам тем дай бог здоровья!

Какой-то иной свет, что-то чудное, древнее в оконце бани заставило оглянуться - упали легкие пушинки снега. Душу наполнило стариной, тихим станичным житием без войн, разрух, одиночества. Снег в старину означал отдых, праздник. Управил скотину - и полеживай на печке, покрикивай на домочадцев.

Глеб вышел из мыловарни, подставив лицо снежинкам, воспоминаниям. Об эту пору ехал бы он на крепких лошадках в лес, привез бы хозяйке жарких дубовых дров и после веселого, трудного дня поужинал с волчьим аппетитом, помолился бы на образа и залег на жаркую перину...

В эту минуту, шатаясь, как пьяная, вошла во двор Мария. Прорвались мучительные рыдания матери:

- Отец... Антон, сказали, убитый... сыночек наш.

- Кто сказал? - передалось и ему горе.

- У Малафеевых сын без ноги вернулся, говорит, что видел погибель Антона... Я и к гадалке ходила - убитый, сказала...

- Брешут они все, и гадалки тоже, живой он, я сны вижу!

Бережно обнял Марию, повел в сарай, где еще пахло ослом. Долго утешал и успокаивал несчастную мать. Когда-то в отношениях с Марией он был богом, господином, потом любовником, мужем, а дальше стала она для него как бы матерью. В эту минуту снова стал отцом, главой семьи. Мария рыдала.

Сквозь снежные сети повел ее к другой гадалке, а Малафеев сын мог и ошибиться. Ни советских, ни немецких денег эта гадалка не брала - только продукты, вещи, золото, серебро. Глеб распорол подкладку шапки, отдал последнюю золотую монету.

Гадалка завела их в темную комнатку, сказала смотреть в блюдце с водой, поставила свечи в разных местах столика и вышла.

Вначале было жутко: холодные стекляшки глаз сына... Лежит... На арбе как будто... Точно - арба. Покорно тащат ее Глеб и Мария. Кладбище кресты. Желтая глина могилы - родовой клад, куда недавно положили Михея... Видят: Глеб взял сына под мышки и осторожно опускает рядом с бабкой, Прасковьей Харитоновной, которая лежит, как в первый день смерти... Вдруг Антон зашевелился, качнулось пламя свечей, отстранил отца и с трудом встал, протирая оттаявшие глаза...

- Сыночек! - всхлипнула Мария, и видение исчезло. Сама виновата гадалка, знаменитая бабка Киенчиха, костоправка и знахарка, предупреждала: не говорить ни слова в продолжение сеанса.

Выслушав рассказ Глеба, Киенчиха сказала:

- И гадать нечего - живой, был при смерти, выкарабкался, и жить ему долго, счастливые вы...

Мария уже рыдала от радости.

Мело по-зимнему, с морозом.

- Зайдем, - попросил отец возле д о м а в о л ч и ц ы.

Она благодарна ему - золотую монету не пожалел! - ослабела, ноги и грудь в какой-то стыдной истоме после пережитого горя, а посмотреть комнаты, в которых жила еще девочкой в прислугах, интересно.

Горечь не проходила совсем - могла и Киенчиха ошибиться, она всем ворожит: живой. И стала эта горечь безотчетным желанием удержать жизнь, повторить дожизненную близость с Антоном - или нового Антона родить в зареве бабьего лета.

Она отдалась ему страстно, как в молодости, не отпуская его до вторых петухов. Она помнит, как неприятно поразила ее жаркая близость отца Федора и матери Насти после гибели братца Антона, и теперь поняла их примитивный, но верный инстинкт. Тогда она их ненавидела за их каждоночную любовь, а теперь простила и порадовалась, что они не хотели отдавать сына могиле.

Как золотую гробницу, разграбил Глеб ее душу, но еще немало сокровищ оказалось на дне. И он торопливо хватал, пользовался драгоценной усыпальницей добра, любви, красоты.

З д е с ь н е о ж и д а н н о в с п ы х н у л ч е т в е р т ы й р о м а н М а р и и и Г л е б а Е с а у л о в ы х.

Внизу, под полом, беззвучно плакала глухонемая, видевшая женщину, прошедшую с хозяином.

Отравленный скот оценили в тысячу марок. Таких денег у Глеба не было. Занять не у кого. Помирился с квартирантами ради такого дела. Продал из-под полы подростку штык, украденный в бомбежку на аэродроме, хомут, кольцо обручальное. Все равно не хватает денег. А перевоз, обработка, дрова, химия, новое оборудование - в бане теперь не управишься!

Тут пригодилось знакомство с бургомистром. Заложил магистрату д о м с в о л ч и ц е й за пять тысяч марок, под большие проценты, на краткий срок. Деньги все пошли в дело. Нанял наконец работника с его лошадью и троих рабочих, кроме Пигуновых, всем положил зарплату. В долгах, как собака в орепьях. Но прибыль ожидалась баснословная. В новом цехе запылали огни.

Мыло получилось отменное - туалетное и стиральное, отлитое на четыре формы: ромбом, кругом, треугольником и квадратом. На упаковке лично стоял хозяин, заворачивал пахучие, как трупы, бруски в немецкую туалетную бумагу, перфорированную, с разными подходящими для воинского духа изречениями. Он приоделся, выбрил щеки, омолодил усы. Мария, правда, не показывается, но ничего - всему свое время. Вот расторгуется и возьмет ее в дом хозяйкой.

Что родился Глеб в кукурузе - верно: тело у него крепкое, бледно-золотистое, как ядреное зерно кукурузы. Но родился он в темноте обнюхали его ночные ветры, облизали шершавым языком и оставили осенние сумерки в душе. Ходит он между ярусов мыла, поглаживает бока, словно змей, вылезающий из старой шкуры, и волнение захлестывает горло петлей - стало страшно, зыбко, неуверенно. Кажется, не было более удачных дел в жизни вот что значит война! Открылись ему златые горы и реки, полные вина. Триста килограммов мыла. Три тысячи брусков. По десять марок - тридцать тысяч, чистый барыш двадцать пять тысяч марок - в советских рублях, по немецкому счету, двести пятьдесят тысяч. А на душе тревожно - время смутное, что будет завтра? Надо бы этому случиться раньше, лет двадцать назад!

Как бы в насмешку над немецким парфюмерным магазином, в котором не было мыла, Глеб поставил насупротив киоск из черного граненого стекла заплатил чистоганом. На этом бывшем газетном киоске местный маляр намалевал облака мыльной пены и цветные бруски - ему заплатил мылом. Маляр же предложил хозяину дать имя заведению, по примеру других частников, а также окрестить звучными названиями само мыло. Глеб согласен с этим: на оформлении экономить нечего - цвет денежку берет! В память об арбе, на которой торговал хлебом и хозяйствовал на Яшке, открывшем своим мясом золотую жилу, на киоске бронзовой пудрой вывели: П а р а К о л е с. Так возникла мыльная фирма Глеба Есаулова.

В городе Амстердаме, когда длиннее были дни, существовала компания по добыче трески, сардин и китового жира. Она прошла славный путь от первооткрывателя - рыбака с капиталом пятьсот гульденов - до крупнейшей фирмы, известной на пяти материках, с оборотным капиталом в сотни миллионов долларов. Доллары, фунты, франки, иены, лиры фирмы впрыскивались по финансовым артериям международных банков в различную промышленность. Шефы, директора, акционеры процветали, не зная краха сто лет. Сырье фирме поставляли семнадцать стран. Помимо химического волокна, самолетов, электрокабеля, каучука, динамита, консервов и книг, фирма производила, по старой памяти, косметические кремы, мази, вазелин, лекарства, духи на китовой амбре, губную помаду - выдерживает сто пятьдесят поцелуев. С помощью этой косметики женщины получали вторую молодость, а специальные ампулы фирмы надежно предохраняли их от нежелательных последствий неумеренной и случайной любви в каютах трансатлантических кораблей, в отелях, на пляжах и просто в супружеской постели. Женщина испанка, пользовавшаяся ампулами свыше десяти лет до потери кровей и ни разу не забеременевшая, получила в юбилей фирмы приз - золотого младенчика в одну пятую натуральной величины. А от живительных струй фирмы гормоны мужчин обретали высокую активность.

Правнучки рыбака выходили замуж за стальных и кофейных королей, за принцев крови, лишившихся по разным причинам королевств, покупали флотилии фрегатов для свадебных путешествий. Не самый богатый пранаследник рыбака подарил своей невесте остров в Тихом океане, яхту, отделанную, как гитара, перламутром, колье из черных алмазов и под цвет им черную пантеру в позолоченной клетке.

В первую мировую войну внезапно, за одну неделю, акции компании смела химическая буря, рванувшаяся из Германий. Разбитая фирма влила уцелевший капитал в нефтяную промышленность ближневосточных стран, похоронив множество акционеров в то время, как в лучшем берлинском зале гремел и блистал "Бал Химических Элементов".

Через несколько лет три потерпевших крушение картеля, два треста и один заокеанский синдикат организовали мощный концерн "Пенелопа". Кроме химических и натуральных красок, бензина, искусственного шелка, резины и пластмасс, концерн выпускал в громадном количестве мыло, снабжая им красавиц всего света. Держатели контрольных пакетов акций наливались жиром. Время от времени тысячи тонн мыла уничтожались.

Перед второй мировой войной над концерном вновь нависла химическая туча кризиса. Мыла выпустили на пятьдесят лет вперед. Человечество не успевало измылить чудесную продукцию "Пенелопы". Потому что люди умирали слишком рано - в окопах, больницах, застенках, и умирали, как и жили, в грязи.

Пушки Гитлера разогнали тучу кризиса. Открывались новые рынки на западе и востоке. Заблагоухало божественным демпингом - продажей залежавшихся товаров в колониальных и захваченных странах по бросовым ценам. Вышеуказанный Гитлер считал себя врагом капитализма, но якобы временно опирался на его помощь. Химические кашалоты стремительно плыли по бурному морю двадцатого века, пожирая собратьев-акул, финансовых гениев кальмаров, жирных тунцов-частников, мелкую макрель-кустарей, все еще резвившихся на волнах с р е д н е й п р и б ы л и.

Пока Глеб Есаулов, теряя нервы и зубы, бился у сеток социалистических заповедников, море капитала изменило цвет. К этому времени тяжкими авианосцами капитала выписан последний закон свободной конкуренции: м а к с и м а л ь н а я п р и б ы л ь ценой человеческих жизней. Уже не синдикаты и картели, а государства-хищники спешили продлить свою жизнь кровью покоренных стран. К этому времени в Европе, цитадели мировой цивилизации, возродились средневековые учения о расах, строении черепа и волоса, о благости и подвиге убийства. Часть народов была объявлена историческим навозом, другая часть ядом, отравляющим жизнь великих наций. По земному шару ринулись цепные волки капитала - нацисты. Следом плыли кашалоты производства и в союзе с волками рвали сочное мясо планеты, золотившееся на звездном древе вселенной.

Железнодорожный состав с мылом "Пенелопа" остановился на запасных путях крупной узловой станции Северного Кавказа. Душистый демпинг хлынул по городам и станциям на трехосных грузовиках.

Чуть свет Есаулов пришел в свой магазин, захватив конторские счеты и мешок для денег. Обмел веником снег, зажег для тепла керосинку. На киоске зримо нарисовано мыло, продавец в ларьке - значит, будет торговать. Идущие женщины и дети останавливались, считались, писали мелом номера на спинах. Некоторые вместо себя ставили в очередь кирпич или жестянку с номером. Многие записывали по нескольку номеров, чтобы купить больше.

- Вот-вот подвезет, бабочки! - говорил Глеб в бобриковом пиджаке, приветливо останавливая людей. - Конь у работника расковался, скоро приедет. Мыло высший сорт. "Крымская роза", "Майское утро", "Желтый гусенок". - От смоляной с серебром бородки торговца душисто пахло розовым мылом. Скрипели новые сапоги. Не затягиваясь, Глеб Васильевич пускал синие колечки дыма из длинной французской папиросы.

Где он, черт, запропастился, работник? Сюда бы Ваньку Сонича - вот был работник! Очередь росла, хвост ее загибался за немецкий магазин, и Глеб прикинул: день-два - и расторгуется.

Падал снежок, скользил по черным зеркалам киоска, покрывал головы и плечи томившихся людей. Хозяин хотел идти искать работника, но боялся, что с его уходом очередь развалится, люди уйдут, и материл про себя подлеца долгое ли дело прибить подкову!

Подкова, символ казацкого счастья, на сей раз принесла непоправимую беду. Работник выпил с кузнецом, зачем-то попал к плотнику, обедал у матери первой жены, поругался со второй, хотя дела не забыл - нагрузил арбу мылом. Декабрьский день короток. Смеркалось, когда работник показался вдали. Очередь заволновалась.

- Да погоняй же ты, черт-дьявол!

Подъехать телега не смогла. Зарычали три грузовика, обогнали телегу, развернулись у немецкого магазина, испечатав пухлый снежок "елочками".

Высокий борт заслонил киоск. Глеб сердито кричал шоферу, показывая на телегу. Шофер молча посасывал сигарету. С машин летели ящики с изображением греческой красавицы - только не в гомеровских длиннотканых одеждах, а в шортиках, в соблазнительной позе, применительно к новому времени.

Пахло духовито. Мылом. Навевающим грезы о свежести золотоволосых дев в мраморных ваннах. С треском раскололся один ящик. Да, мыло. В прекрасной упаковке. Немцы работали быстро. Магазин "Пенелопа" завалили пирамидами ящиков.

Очередь хлынула в магазин. Первыми бросились те, кто стоял в хвосте. Ряд смешался. Из магазина выходили с полными сумками - без карточек и норм. Спекулянты брали ящиками.

- Почем? - с трудом спросил Глеб, не решаясь войти в магазин сам, где громко распоряжался хозяин Лютер.

- Десять пфеннингов.

А ему кусок обошелся в полторы марки - раз в пятнадцать дороже.

- Красиво делают, с бабой посередке, - побледнел казак.

Снег падал весь день, к вечеру полепил гуще. На немецкой витрине вспыхнула эмблема концерна - голая электрическая женщина с мыльной пеной на пышных античных бедрах. Померцав, погасла - светомаскировка. Какую-то долю времени светился скелет.

- А качество? - приставал Глеб к людям. - Ты на мыльность смотри, а не на бумажку!

- У, знатное мыло! - говорили бабы. - У нас такого сроду не было.

Глеб тупо сидел в стеклянном холоде ларька, заваленного самодельным мылом. Он повесил бумажку с ценой - две марки за кусок, чтобы хоть вексель погасить в магистрата и выкупить дом. Но мыло напротив, гораздо лучшее, стоило дешевле в двадцать раз.

В шесть вечера истекал срок хождения по улицам. Но немцы торговали при свечах, не думая, как их покупатели доберутся домой. Не уходил и Глеб. Мелькнуло: поджечь немецкий магазин, разорить конкурентов. Наконец магазин "Пенелопа" закрылся. Лютер повесил замки, опечатал их пломбой, угостил папиросами солдат, дежуривших рядом. Заметил огонек керосинки в ларьке казака, искренне посочувствовал неудаче промышленника:

- Господин коммерсант, упадайте не духом - брюхом. Коммерция делает свой капут и находит реванш.

Прошел патруль - чугунный топот. Побрел и Глеб с курса в станицу. Перед глазами стояло чудо рекламы - электропенелопа.

Во дворе пахнуло морозной свежестью белья. На ветру позванивали зальдевшие, как жесть, синеватые простыни и мохнатые полотенца с петухами. Когда немцы привезли мыло, подумал свое везти по хуторам и станицам. Но грузчик с машины объяснил, что вся округа, весь Кавказ завалены мылом. В комнате-грезе со стеклянным потолком душно пахнет мылом. Вздул светец. Вынул из-под бандажа маузер - брал охранять выручку от бандитов, а бандитом оказался Лютер в смокинге. Маша гордо и зло внесла охапку белья, обдала вкусным холодом чистоты. В неверном красноватом свете фитилька в баночке лицо девушки загадочно, как лик богини в капище язычников. На лице нет ежеминутной смены настроения, тени не бегут вперемежку со светом, как тени облаков в ветреный, солнечный день по земле. Каменная и невозмутимая красота неразумности.

За ставнями повывал ветер, начинала злиться пурга. Надо топить печь, варить ужин, плановать, как жить дальше. Подумалось: хорошо бы немца-захватчика выбить с Кавказа - мыло сразу пойдет в ход. Днем в очереди нахальные казачата пели, коротая время:

Барон фон дер Пшик

Забыл про русский штык,

А штык про барона не забыл...

Маша повернулась уходить. Он взял ее за теплые плечи, зарылся в знойные черные волосы. Маша мыкнула грубо и больно, как зарезанная. С дрожью омерзения стряхнула паучиные руки хозяина и убежала - изменник!

На крыше постукивало - ветер качал ржавую похилившуюся волчицу.

КОНЕЦ СВЕТА

За ночь оттаяло, снежок стал серым, сырым - рваная простыня на черной земле. Дел у Глеба никаких. Камнем на шее висел громадный долг. Ушел от кредиторов. Ноги во привычке шагали на аэродром.

За Цветником, в канаве сидел человек. На горле стянут шейный платок. Остыл уже. Ванька Хмелев, мастер, сделавший за жизнь множество телег, ульев, гробов, домов. Одна улица в станице устно именовалась "Хутор Ваньки Хмелева" - почти все дома там его руки. Надо было позвать людей, но Глеб равнодушно пошел дальше.

За городом сухо звенит стеклянный бурьян. Небо очищалось. Чернела цепь мобилизованных строителей. Траншеи замело снегом.

Покуривает свою неизменную трубочку старый вояка ефрейтор. Он сидит на том же ведре с пробитым боком, замотав уши трофейным платком. Глеб спокойно попросил у него табачку - папиросы "Рококо" кончились. Немец удивился смелости русского, но, будучи и сам смелым, закурить дал.

Знобило от порывистого ветра. Странно - и рамы в караулке в ознобе. Дрожат и позванивают стекла. Затрясся на земле худой котелок. Люди с тревогой глядят на чистое небо. Самолетов еще не видно, а землю знобит от гула авиационных моторов. Гул растет, приближается. Воют сирены. Над горами Кавказа черная кромка заволакивает горизонт. Тяжелые бомбардировщики идут сплошной тучей. Массированный налет.

Стекла дрожать перестали - выпали. Вздрагивает, как подбитый котенок, немецкий котелок. Люди зарываются в снежные траншеи. Покуривает железный часовой. Гул разрывает уши. Самолеты закрыли небо, которое, как предрекал дядя Анисим, стало железным. Не тявкнула ни одна зенитка. Как и охранник, Глеб не спрятался, глядя вверх. Вдруг услыхал злобно-радостные крики женщин. Оглянулся - бараний зад ефрейтора, умело ползущего в траншею.

Так!

Немецкая броня пробита. Покатились назад, в юнкерскую Пруссию, наследники тевтонских магистров, орденских домов, солдат кайзера и фюрера, занявших прочные позиции на двухметровой глубине русской земли - в прочнейших блиндажах, могилах.

Самолеты прошли. Не бросили ни одной бомбы. На запад, на запад понесли они тысячи тонн фугасной смерти.

Глеб засмеялся - подыхать никому не хочется, зер гут!

Глеба забрали. Имущество описали. Спешно назначили торги. Мало оказалось покупателей. Дом купила полиция. Кое-как с молотка продали мыло. На арбу уже спроса не было, хотя оценили ее смехотворно дешево - десять марок.

В какой-нибудь секте Глеба могли причислить к великомученикам - он жил не ради жизни, не наслаждался ею, а стремился к чему-то: то ли к богу собственности, то ли к будущему. Он не понимал, как можно съесть яблоко, когда оно и полежать может. А потом оказывалось, яблоко сожрали крысы или черви. Всю жизнь он хранил две чудные серебряные ложки, купленные в чихирне. Гришка Очаков выкрал их из синагоги и пропил. Мария не раз просила Глеба пустить их в обиход, уж очень приятно есть ими, а то чай пить. Глеб только удивлялся глупости жены. А вот теперь, на распродаже, их случайно обнаружили у него в кармане - делали маленький обыск, их купил высокий делец-бродяга, заросший оранжевой бородой до самого парафинового лба. Тут Глеб пожалел Марию - напрасно сами, при жизни, не ели ложками. Получается, что он жил и хранил не для себя, а для других. И ему открылась новая истина: он был всего лишь рабом богатства, эксплуатируемого другими. Коли так, лучше в коммунисты или в какие анархисты записаться.

Всего на торгах выручили пятьсот марок. Четыре с половиной тысячи, долг магистрату, хозяин будет отрабатывать в Германии - решили продать еще не старого казака какому-нибудь барону в поместье, где нужны батраки. Пока эшелон формируется, Глеба обязали трижды на день отмечаться у старосты эшелона на станции.

Ушли люди, судьи, исполнители опечатали дом. Глеба приютили Пигуновы, которым срок выселения двое суток. Но Глеб только поел у них и побрел к Синенкиным. На стук никто не отозвался. Ни огня, ни дыма. Вернулся и лег в старой, материнской хате, нахолодавшей за зиму. Лежал в трупоположеньи из скифского кургана - колени к подбородку - на топчане и кумекал:

- Вот это свобода - один другого жрет поедом и не подавится!

Свершившееся казалось вопиющей несправедливостью. Завтра он пойдет к самому главному немцу и все объяснит. Нельзя же человека выбрасывать из дома среди зимы. И нельзя продавать в Германию, как рабочую скотину. Припомнился толстяк Лютер с лицом, пышущим здоровьем. Подумал: люди по злобе, из зависти, сожрали его, ровно волки.

А между тем хозяин немецкого магазина в душе переживал трагедию коллеги-коммерсанта - мыло купил он. Немецкий торговец - чадолюбивый католик, плохо переносил кровь зарезанного цыпленка, не гнался за большими прибылями, пытался организовать в нашей станице, как и в родном эльзасском городке, "Общество защиты жен от мужей" и подумывал сам купить разорившегося русского, чтобы спасти его от рабства.

Утром, отметившись на пересыльном пункте, Глеб постоял у виселицы висела босая женщина в еще хорошем пальто, "политика дружбы с населением" кончилась. Идти некуда. Снял с зуба золотую коронку, что болталась давно. В харчевне "Три пескаря" хозяин дал ему водки, мяса и сдачи. В харчевне тепло, вкусно пахнет угольками жаровни. Отмечаться теперь в обед, не явишься - пуля в лоб. Водка родила смелость. Он подошел к жаровне с намерением опрокинуть ее, затеять скандал и стрелять за погубленную жизнь, в кого попало, - горячий маузер на животе, за такое имущество - петля или яма с известью.

Шинкарь как раз накладывал новую порцию шашлыков, и Глеб ограничился тем, что взял еще шкалик горькой. Просидел до закрытия - отмечаться не пошел, обойдутся.

Закат походил на пушечный, застывший в небе залп.

Пусто. Столбы. Оснеженные улицы. Черный на простыне парк.

Харчевня закрылась. В морозном скрипе снега, без всякой связи вспомнилось: сладкий весенний дым в садах, о н и о н а жгут прошлогоднюю старику, пробивается первая зелень, теплая, разомлевшая пашня, чистый вечерний воздух, костры на реке...

Стынет немецкий патруль - руки крестом на автоматах. Ночь чугунеет. Бездомно дрогнут дома. Месяц-горбун взобрался на облачко, перевалил его, зашагал дальше с котомкой и посохом нищего, озирая мертвые кварталы, поблескивая на льду и гранях немецких штыков.

Почуяв смерть, собаки подползают к порогу первого хозяина, если были разлучены с ним. Полз и Глеб к порогу первой любви - снова стучался к Синенкиным, никто не отозвался, не вышел. Не знал, что Мария и Анька сидели в тюрьме - донесли, что сын Марии, Митька, партизанит.

В снежной мгле очутился он где-то в кустарнике - сирень, угадал. Где же это он? И душу наполнило теплом давнего детства, повеяло родным, и близко чудилось несметное богатство. Да! Он не бедняк - на-кось выкуси, проклятый фриц! Торопливо, жадно рыл мерзлую, окаменевшую землю под снегом и корнями - и вдруг очнулся и убрал руки: он рыл могилу матери, всю жизнь помня, что тут у него клад, четырнадцать золотых зубов в черепе. Советовали ему тогда вытащить зубы, а он похитрей оказался: и тело не стал бесчестить - он их не вставлял, он их и вырывать не станет, и золото теперь кстати в черный день. Он хорошо представлял себе, как в белом черепе рдеют, вечно мерцают червонные угольки зубов. "Что же ты делаешь, окаянный?" - закричал он себе и просил у матери прощения, поцеловал каменный крест и двинулся опять в станицу - разрыть мерзлую землю под жесткими кустами без лома и топора не удалось, только ногти обломал даром...

Тянулась ниточка воспоминаний...

Склон горы, заваленный мшистыми валунами. Скудный пырей и овсюг. Гудит серый туманный ветер. Треплет бурки чабанов-горцев. Разносит дым костра. Простригает блеющую отару. Глеб с коровами Трофима Пигунова прибился к горцам. Ветер натягивался парусом, наваливался камнем, конской грудью. Горцы потеснили отару под скалой, дали место коровам, а пастуху глоток бузы из рога и кусок лаваша с сыром. О этот ветер! Было холодно, мрачно. Небо неслось за ветром. Глухо ворчали горы, готовые швырять с вершин каменные глыбы. Громко блеял козел-вожак. Но дружески скалился Ахмедка-чабан и настороженно смотрели овчарки - не покажутся ли волки? Вот и все. Но теперь это казалось дивным вымыслом. Куда это все девалось? Кой черт посоветовал ему бросить ремесло пастуха?

И прекраснейшая для Глеба картина: нива, зеленая, молодая пшеница, течет перекатными, скатными волнами, зеленее моря, свежее неба; наливается колос майским молоком матери-земли, а ты стоишь грудью вровень с живыми колосьями и молишь пресвятую владычицу, чтоб, не дай бог, градом или сушью не ударило; от зари течет ласковая розовая река - ветерок; мир, тишина, покой - я тревожная радость жизни...

Мрачен Глеб. И мрачен дом волчицы.

Млечный Путь. Поеживались звезды. Колкий снег. Похрустывала тишь.

Неразгаданная глубь ночи плывет в синем задумье дымом из уснувших труб. Во дворе еще стоит его последнее достояние - арба. Саданул сапогом по ободу колеса - крепок ковчег, на котором столько спасался. Великий мастер был Ванька Хмелев - только ногу зря отсушил. Сзади черт шепнул:

- В яр их, ваше благородие!

Оглянулся - от черта только хвостик вильнул. Оглобли арбы подняты, крестом распластались на звездах. И как кресты переплеты окон. Допил из горлышка сбереженную водку и лихо потащил арбу со двора - не оставит супостатам. В подобную ночь когда-то привез он ее во двор и теперь сам увезет со двора - круг сомкнулся.

Провалился в сугроб, потерял шапку волчьего меха, не остановился - в Германии оденут раба! Безжалостно радуется мучительным скрипам колес.

Ни души.

Как блещет ночь!

Тьма впереди и сугробы. Пар валит от хозяина - тяжела арба в старости.

Мга наползает. С шипом змеиным колол ветерок нос. Падает с веток серебряный иней. Мучителен скрип колес.

И, ей-богу, имей я пудов двести меди - так бы и припечатал их к станичной площади, Арбу и Хозяина в оглоблях: колеса на один бок, шапка падает на другой, глаза - на лоб, ямы, рытвины, колдобины, гранитный холод одиночества и волчий вой в трагическом звездном пространстве.

У Синего яра крутятся снежные вихри, а выше яра звездоглазая ночь. Донесся снизу гробовой стук упавшей арбы.

Снег набился в сапог. Мелькнули какие-то тени. Кинулся назад - от волчьей стаи, к людям, улицам, печным дымам.

В хате матери грел руки над огоньком каганца - с пару сошлись. На стене отчетливо проступила сытая рожа немца Лютера - игра теней и света. Слиток маузера натер на животе мозоль. Пора доставать его - стало ясно: утром войдет в немецкий магазин и в упор застрелит хозяина, за все рассчитается, а то он казака хотел подмять, подлюка! Но раньше пойдет к источнику и вволю напьется шипучего, ослепительного нарзана - уже и забыл, когда пил, все некогда!

Снились ему кони. Потом хлынули океанские воды разлива, закричала на дереве Мария, превратилась в огромную иволгу, он проснулся и уже лежал без сна, скрючившись от холода.

Еще одно утро - сколько осталось ему?

Вьюга. Вьюга. Над оледеневшей речкой стыло качаются голые вербы. Тусклой бляхой полицейского проглянуло солнце и опять утонуло в мглистой хмари.

Уходят из дома квартиранты, укутанные во все, что нашлось. Скарб уложили на тачку. Девки взялись за дышло, отец толкает сзади. Потащились, не оглядываясь, искать пристанище. Кто пригреет их? Маша, милая, добрая. Маша, молодость ты моя! Уйти бы с тобой к батюшке тихому Дону или к матушке Волге, жить в еловой келье, разговор вести с жеребятами и пчелами, воду пить ключевую, сеять овес и гречиху.

Но с одним ртом на семь обедов не поспеешь. Ушли. И ничто не возвращается. Все дни Глеб клял жизнь - губы только за ночь отошли. И снова мысленно прокричал небу, горам, миру:

- Проклинаю!..

В маузере пятнадцать патронов. Такое количество смертей могло еще стать спасительным для жизни.

Лютера в магазине не оказалось - за товаром уехал, стерва. Тогда решил обмануть ресторатора "Гранд-отеля" - напиться и застрелиться, не заплатив. Но ресторатор еще из окна увидел человека со странностью мороз, а он без шапки. Тогда Глеб поднялся на четвертый этаж, где был буфет для чистой публики. План и там рухнул сразу - деньги спросили вперед. Со зла чуть не учинил стрельбу. Хотелось и маузер проверить - ведь из него не сделано ни одного выстрела. Но как-то неловко на виду у всех вытаскивать большой, как обрез, пистолет. Потоптавшись у стойки, вышел.

Горели медные бра. Зиял лестничный пролет. Банкрот стоял на кафельной мозаике площадки. Только перевалиться через охранную решетку - и маузер не нужен. Заглянул вниз, забыв, что с детства страдал боязнью высоты, не мог стоять на балконе трехэтажного дома - тянуло вниз.

Страх вползал в жилы рук медленными змеятами. Быть так далеко от земли! Вдруг обрушится лестница, здание упадет, бомба влетит? И заспешил вниз, к земной тверди, и чуть не упал, споткнувшись. "Господи, поддержи!" Боясь пролета, полз раком, на четвереньках, прижимаясь к капитальной стене. Вызывал удивление у немцев, идущих пить свой утренний шнапс. Веником бородки мел лестницу с зеленым ковром, придавленным яркими прутьями. Полз, как ящер пермской эпохи, вернувшись в четвероногое состояние. Полз и по вестибюлю, и когда достиг матери-земли.

- С утра нажрался! - накричал на него старик швейцар.

Под отелем - кабачок "Будь здоров". Глеб подсел к пьяным грекам в козьих одеждах, в чарыках с остро загнутыми носками, стянутыми ременными ушивальниками. Жадно допил чью-то кружку. Ему налили доверху. Стал похож на человека. В благодарность запел.

Все камеры были открыты,

И стража вся спала...

Ему подносили еще и еще, считая, что пением он зарабатывает на хлеб. Сознание выключилось.

Люби меня, крошка, пока я на воле,

Пока я на воле, я твой...

Ударил в лицо грека. Вытащил из холодного кармана холеный маузер. В кабачке жарко - волчья сталь запотела сизым холодом-туманом. Люди закричали, отпрянули, хватаясь за каменные кружки и потайные чабанские ножики в ясеневых ножнах. Но он шел и на ножи - пришлось расступиться, шел, ничего не видя, не зная. Однако не качался, хотя каждый миг мог упасть. Погруженный во временное небытие, шел, ведомый одной мыслью, уцелевшей в размытом спиртом мозгу.

- Господина хозяина, - вежливо спросил в немецком магазине, продавщицы даже не поняли, что он смертельно пьян и опасен, как змея.

Из ответа понял, что Лютер еще не вернулся.

На витрине сияла Пенелопа, строя глазки прохожим и кокетливо придерживая груди. "Постой, гадюка!" Граненый слиток вновь в руке. Палец сам нажал на рубчатую гашетку. Маузер загремел. Посыпалось и зазвенело стекло. Вдрызг разлетелась рекламная красавица - обнажился электроскелет. Завизжали упитанные, задастые немки.

Набежал патруль. "Партизана" сбили, обезоружили, дивясь старинной системе пистолета. Ясно: покушение на Германию, но в тот день на улицах еще не расстреливали, отводили в сторонку. Шли строем три солдата СД, впереди знакомый ефрейтор. Патруль поговорил с ним, ефрейтор согласно кивнул головой - все равно по пути, на окраину, к аэродрому.

Глеба вырвало - хмель выходил разом, тянуло спать. Назначение спутников не понял.

Вот как бы Марию повидать напоследок, и обрадовался, что путь лежал мимо ее дома.

Кружила метель. Всю ночь кричать вьюге вдовой, мертвые дети которой брошены в снег. Не попавший в немецкое рабство, прилежно шагал Глеб. Веки слипались - спать. Желания затихли. Судьба его сдана солдатам - пусть они и думают теперь.

На хате Синенкиных замок. На пороге нетоптаный снег.

Проходя мимо своего дома, глаз не поднял. Ноги отказывались идти дальше. Немцы толкали его автоматами, а он упирался.

Вдруг показалось: в снегах, будто привидение, идет Мария, веселая, нарядная, как тогда на колхозном празднике. Приговоренный остановился так решительно, что и немцы - стоп. Мария удалялась - Глеб торопился за ней, и немцы уже придерживали его - погоди, успеешь.

- Помнишь, как мы сажали наш сад? - кричал он ей.

До Синего яра осталось шагов триста. Начинаются жгучие соблазны памяти.

Все еще тянется улица, где тридцать с лишним лет назад к нему подбежала длинненькая девочка и смущенно сунула, своему божеству все свое богатство - кусок сахара.

День тот не повторится. Он все собирался жить и жить с ней, единственной, неповторимой. Пора этому свершиться. И он шагнул к возлюбленной сердца своего.

Привидение рассыпалось снегом.

Ничего, он все равно будет думать, что она рядом, что непомерное счастье выпало ему - Мария идет на его похоронах, где покойник, не в пример обычным усопшим, следует своим ходом до места погребения.

...В сарае с окошком они поставили топчан и летними ночами спали там. От душистого облака сена пахнет степью, а в раскрытую дверь течет горная прохлада. Квадрат окошка был в головах. На смутно белеющей подушке темнеет лицо Марии, большеглазое, крупное, родное. Ниже белеет сорочка. В окошке пламезарное небо. Бесчисленные звездные ручьи стекаются в сплошную реку, шевелящуюся туманами созвездий. И нет той реке берегов. И нет ничего краше на свете. Невелико окошко в сарае. Часть неба скрадывал трактор, стоящий у стены. Но душа все равно замирала от близости вечного и быстротечного. Думалось: и деды глядели на эти звездочки. И внуки глядеть будут... И нежнее обнимал теплую голову возлюбленной жены... Короткие летние ночи. Давно пролетели они. Как сон, как один день промчалась жизнь.

Пурга. Солдаты. Засыпанная снегом станица. Подходит зимняя ночь.

Синий яр приближался неотвратимо, как летящая птица, как наступающая весна. Там они посадили сад. Там купали коней, ловили рыбу. Теперь там расстреливают людей. Синекаменная скала нависает над замерзшей рекой. Отполированная ветрами, обросшая терном и кислицей, скованная холодом молчания, она и сейчас бьет живыми родниками. Но залеплены снегом птичьи норы, не шумят острые буруны Подкумка.

На троицу казаки "завивали венки" - жили огни в садах, ломали зеленые ветки, плели гирлянды. Какие тогда проплывали облака! Как пахли рощи!

Далекое, благостное утро...

После тяжелого дня у корыта с бельем или в степи Мария мылась на речке, закручивала горячим гвоздем волосы, гладила льняное платьице и с волнением бежала на свидание с любимым...

Да, где ж теперь вода, что мчалась возле них в полдень?

В тихом море-океане или на другой звезде-планете? Или опять там, бежит на том же месте? Но только нет их там, и вовеки не вернуться им туда... Там уже давно другие люди...

Свершилось самое необратимое событие - прошло время. Жизнь прошла как один день.

Боже ты мой, до чего он счастливый! Мария опять впереди в снегах. Однако в другой одежде, и лицо другое... Мать, Прасковья Харитоновна вышла навстречу сыну - тут же ветер разрушил видение. Пронизало ужасом вечной разлуки - ведь он уже не в силах крикнуть матери, больше никогда они не будут вместе, и вообще не будут - понять это невозможно.

- Мама! - крикнул седой сын.

Нет, все-таки это Мария, ее лицо, а мать мертва давно. Вот он наконец нагнал ее в снегах и почувствовал, как она обняла его, блудного сына волчицы, как душа ее материнская простила ему все, смыла адскую копоть с его лица чистыми слезами прощения.

Тогда он хотел сказать ей правду, внезапно открывшуюся ему. Что его жизнь была цепью заблуждений, что ему, как святому Христофору, подобает иметь песью морду, что он зверь среди людей, - и в доказательство этого волчий вой потряс окраину. Она, недослушав, уходила. Он рвался к ней, уходящей навсегда, целовал ее следы, пока не подняли его вновь прикладами.

Ему открылось, что мимо главного земного богатства - любви Марии - он прошел с небрежной беспечностью: "Баб, что ли, мало!" И захотелось жизнь свою сплюнуть, как прогорклую слюну похмелья. С радостным удивлением узнал: он всегда любил ее, любит и сейчас и будет любить во мраке будущей жизни, т а м дожидаясь с ней встречи, ведь земные коммерции он закончил.

Еще он подумал, что был самым сильным по живучести в станице, а кончает как бездомный пес, и что слабые, добрые, как Мария, ее сын Антон, были опорой станицы в самое лихолетье, а он вот, сильный, задул и свою свечу...

...На дне глубоком зальдели ребра колес арбы. В Синий яр косо бьют снега. Немцы уткнули носы в воротники шинелей и тулупов. Кажется, здесь уже можно.

А ему кажется, что еще есть десяток шагов, и торопливо перебирает золотое монисто воспоминаний о первой и единственной любви. По ассоциации с такой же пургой неожиданно ярко вспомнилось - в калейдоскопе памяти перевернулись лица, события, имена, фантомы и гримасы, - четко, словно сейчас, увиделось...

- Стойте! - закричал Глеб.

Нелепо умирать теперь. Он вспомнил все же: дядя Анисим! Вот кто должник! В голодный двадцать первый год пророк занял у него полмеры ячменя, а потом Анисим Лукьяныч смолчал, зажилил должок. Как же, правильно, Анисим Лунь, дрова с ним пилили, камни ломали, дома и лечебницы он строил...

На миг стало выспренне легко. День показался лучшим в жизни. Вот, значит, какой долг не получен. А когда еще Мария...

Он не обращал внимания на движение немцев, вставших против него, и залпа не слыхал.

"А ведь это они стрелять меня привели!" - тут же осенило Глеба радость не хотелось терять. Предсмертный ужас грубо перехватил дыхание, стиснул душу. Мелькнуло спасение: вот если бы все гибли с ним, тогда ничего, легче. И он крикнул, но поздно - никто не услышал его:

- Конец света! - И выстрелов не слыхал.

Труп сорвался вниз. Хлопнулся черепом об ось арбы. Руки хозяина на оглоблях. Крались сумерки. В снежной мгле замелькали какие-то тени собирались на тризну волки или собаки.

Зима.

Завьюженная ночь.

Так кончился четвертый, и последний, роман Глеба Есаулова и Марии Синенкиной.

Здесь кончается и роман "Молоко волчицы" - прошла кульминация, свершилась катастрофа, развязка. Высохло на губах Глеба волчье молоко. Теперь трудно сыскать таких людей в нашей станице - вымирающие пещерные львы. Потому эта книга историческая хроника. Такие люди есть в других с т а н и ц а х, в другом обличье - для них это современный роман. Для казаков - это фамильная поэма, прощание, элегическая песнь, плач о гибели казацкого войска. Но хотя автор вымыслом воспользовался, он, как ни тщился, не смог достичь абсолютной высоты старинных казачьих песен, которые хочется петь и петь дальше...

СМЕРТЬ "ЭДЕЛЬВЕЙСА"

Второй месяц в горах. Выбивались из сил с коровами. Полтораста голов, треть доится. У Любы и Нюси отваливались пальцы - Крастерра доить не научилась, боялась коров. Сдаивать молоко помогают и мужчины. Особенно ловок в этом деле Митька. Завидя его, коровы с разбухшими сосцами лезли к нему, мыча от боли. Митька приучал телят сосать не только своих маток, но и других коров.

Из пещеры-загона так и тек молочный ручеек. Собаки уже не пили из него, ели сметану в ямах, ожидали, когда прирежут очередную издыхающую корову, чтобы лизать теплую кровь, жрать кишки и требуху. Резать приходилось далеко, чтобы коровы не почуяли кровь, - тогда поднимут такой рев, что в станице слышно будет.

Бедствовали с хлебом. Кончилось спиртное. Радовала лишь приближающаяся канонада орудий - надвигался фронт.

Взвод альпийских стрелков заметил стадо и направился к пастухам. Теперь выбора у командира не было - или бежать, отдав скот, или добыть орлиные перья с кепи и цветок эдельвейс с мундиров. Время для занятая позиции было.

На виду у немцев коров погнали по узкому ущелью. Немцы стреляли, но пастух - Иван - не остановился. Стрелки встали на лыжи. Шли осторожно, медленно - стадо никуда не денется. А семь самураев уже перегородили горловину ущелья, прогнав стадо, соснами, сваленными тут до войны. Выше сели Игнат и Митька с автоматом, карабином и пистолетом. Люба и Нюся с ними.

Передние немцы недоумевали - как же прошли коровы? - И повернули на выход. Потом заколебались - как же все-таки прошли коровы? А скорее всего, здесь прячутся люди. На выходе остановились, совещаются. Видимо, все же решили выйти из короткого, с отвесными стенами ущелья. Спиридон пересчитал немцев - двадцать три человека, - и в десяти шагах от взвода, наверху, заговорил "максим". Только этот первый момент, считал Спиридон, и мог решить исход боя. Он не ошибся. В панике упали человек восемь.

От завала били Митька и Игнат. Лесник был снайпером - сделав четыре выстрела, он уложил четырех. Здесь горы обрушились на врага - немцы, теряя солдат, не видели стреляющих. Они ответили выстрелами так быстро, как тигр кусает бок, куда попала пуля.

Но они не видели цели. Бросили гранаты в сторону пулемета, но Спиридон, Иван и Крастерра уже били с другого места - Иван только успевал набивать пулеметные ленты.

Остатки взвода решили взорвать завал. Но меткий Игнат не подпускал их близко. Снова попытались вырваться назад - свинцовый ливень. Тогда залегли, спрятались в густом можжевельнике. Спиридон даже слышал их говор. Патронов он не жалел - и ветки можжевельника падали и падали.

Сразу с горы навалился туман. Спиридон, наверху, заметил это первым. Для оставшихся немцев это спасение - в тумане они незаметно выползут из ущелья. Но когда первый стрелок приблизился к выходу, по-пластунски, пулемет заговорил в упор.

Оставалось последнее - выйти по стене ущелья, пользуясь туманом. Стали слышны слабые удары - крючья вбивают. Ушли бы. Но ветер унес туман. Открылись пять альпинистов на высоте двухэтажного дома, на выступе, и один выбравшийся наверх с веревкой. Этого Игнат снял первым. Потом с уступа свалились двое, повиснув куклами. "Максим" бил до тех пор, пока уроженцы Рейна и Эльбы, победители Альп и Гималаев не вгрызлись в каменные бивни Царя Горных Духов, как еще называется Эльбрус.

Короткий зимний день угасал. Надо успеть до темноты проверить: есть ли еще живые и раненые. Сверху Спиридон насчитал семнадцать трупов. Значит, шесть солдат в можжевельнике. Там они и оказались, тяжелораненые. Но прежде чем идти туда, пустили собак. На мертвых они не лаяли, а у кустов рычали. "В плен не сдаются, гады!" - подумал Спиридон, и тут вышел из кустов стрелок с белым платком. Спиридон показал ему: к выходу. На выходе встретились. Немец объяснил ему, что пятеро его товарищей нуждаются в помощи, остальные убиты. Спиридон собрал сотню, взял оружие мертвых, и пошли в можжевельник. Пять пар глаз смотрели на страшных, бородатых горных духов - вот тебе и пастухи.

- Э, да их уже не вылечить! - сказал Спиридон и пришил автоматной строчкой пятерых раненых к высокой земле Кавказа. - Рассказывай! обратился он к парламентеру и показал на Крастерру.

Крастерра понимала с трудом. Ганс Айсберг, двадцать два года, восходитель по профессии - собирался штурмовать Эверест, мать, невеста, отец погиб в гитлеровской тюрьме; член нацистской партии, протестует против незаконного убийства раненых.

- Незаконного! - засмеялся Спиридон. - Он что, не в своем уме? Спроси его о фронтовых делах.

Идет массовое отступление немецких войск - богиня победы не сопутствует им, война проиграна, но не кончена.

Спиридон смотрел на расстрелянных раненых - один шевельнулся, икнув.

- Какие цветки! - показал командир на трупы двухметрового роста. Мой Васька был пониже, а гвардеец! Теперь матерям отпишут: пропал в горах Кавказа.

Сотня оделась в свитеры, меховые куртки, кожаные брюки, ботинки на шипах. Все документы Спиридон сложил в один планшет. Содержимое вещмешков - хлеб, спирт, консервы, шоколад - в общий котел. Оружие и патроны в арсенал. Зажигалки, фонарики, ножи в пользование. Орлиными перьями украсили землянку, а эдельвейсы остались на рукавах курток. Семь Железных крестов Спиридон раздал поровну своей семерке, а восьмой нацепил себе на грудь - таким образом ему досталось два.

- Вы нарушаете офицерский кодекс о ношении орденов! - сказал пленный Крастерре.

- Чего он хочет? - спросил Спиридон.

Пленный хотел не мало: чтобы его доставили в штаб регулярной армии, отправили письмо матери, покормили.

- Пускай пишет, кормить до отвала.

Немец ел и по-мальчишески улыбался бабам-стряпухам. Оставшись в нижней рубахе - снял свитер и куртку от жары, - он писал письмо. Большелицый, светлоглазый гигант с ранними залысинами, какие часто бывают у спортсменов. Бабы не могли смотреть ему в глаза - добрый, просящий взгляд, и чуть с лукавинкой и хитрецой, с болью и непониманием. Человек, мог бы на тракторе ездить, как Федька Синенкин, такой же верзила, физкультурником быть или учителем - ишь пишет как ловко!

Спиридон спрятал его письмо в планшет и сказал Крастерре:

- Переводи: с регулярной армией связи не имеем, держать в плену не можем - взвод перебить смогли, а за одним уследить трудновато - ни поспать, ни поесть. Так что пусть извинит...

Немец понял. Встал, попросил его похоронить, о своей смерти он уже написал матери, и попросил вернуть ему на кепи орлиное перо.

Он вставил перо щеголевато, разгладил складки на брюках, поблагодарил женщин за обед и перевязку и показал глазами - готов.

- Ты, Игнат, - тихо сказал Спиридон.

- У меня и так счет большой.

- А у меня Васька, сын, перед глазами.

- Вы что задумали, изверги? - вдруг закричала со слезами Люба. - Он же во всем признался!

- Веди, да подальше! - приказывал Спиридон.

Игнат хмуро сидел. Митька и Иван бесшумно выскользнули прочь - коров надо собирать. Дал командир промашку - сразу кончать надо было. А теперь сотня слюни распустила.

- Спроси его, сколько он убил наших?

Парень улыбнулся - разве не с него сняли Железный крест! А их даром фюрер не раздает!

- Выходи! - Спиридон показал на дверь.

За скалой дважды треснуло. Немного погодя еще раз - живучий попался немец.

Приближался Новый год, сорок третий.

Утром среди миллионов голубых елей срубили подходящую, поставили в землянке, украсили коровьими рогами, оружием, банками, орлиными перьями. Сварили холодец, компот из диких яблочков с кислицей, зажарили бычью ногу. Вымылись в горячем источнике. Мужчины побрились и подстригли бороды. Женщины мудрили над прическами, калили на огне немецкие шомпола, завивали кольцами волосы. Автоматический трофейный фотоаппарат запечатлел казачью семерку в разношерстной одежде, со звездочками из жести, перед сидящими куча немецкого оружия, "максим", сзади белый великан Эльбрус. По точнейшим часам егеря ровно в двенадцать выпили по кружке восьмидесятиградусной сахаровки - за полную победу. И повторили - за прекрасные горы Кавказа.

Горы стояли крепко. Гудели мачтовые леса. День прибавлялся. Вдали по горной дороге тащились отступающие немецкие части. Спиридон, знавший только тактику ловушек, волчьих ям, опасался нападать на хорошо охранявшегося врага - сзади, впереди, с боков двигались походные заставы. Разгром врага на Кавказе начался. Уже видели советских солдат. На запад, на запад катились "викинги", "эдельвейсы", "мертвые головы"...

ПРОЩАНИЕ С ОРУЖИЕМ

В канун Нового года немецкие самолеты поднялись с аэродрома перед рассветом, отбомбили станицу, еще немецкую, и улетели на запад. Началось повальное отступление. Немцы скрыли склады боеприпасов, чтобы и через десятки лет продолжалась война. Они увозили мебель из госпиталей, выламывали дверные замки, срывали с окон шпингалеты, забирали у населения последнюю живность, зерно, теплые вещи. Все, что не транспортировалось, обливали бензином и сжигали. Взрывы не смолкали неделю - рвали железнодорожное полотно, мосты, пищевые заводы, санатории, вагоны, крупные здания...

Казачата, вооружившись чем попало, смело нападали на одиночных подрывников и мародеров. Какая-то женщина заколола вилами итальянца. Перестреляли саперов, пришедших взрывать Подкумский мост, построенный коммунарами. Порезали провода и вытащили толовые пакеты в знаменитой на весь мир лечебнице. Спасли памятник Лермонтову. А по главным улицам все двигалась бегущая армия - "Кленовый лист", дивизии Клейста, швырнуло огненным ветром с Кавказских гор. На боевых машинах еще не стерлись ягуары и пантеры. Баварские кони сыты. Шинели добротны - бутылочного цвета у немцев, табачного у румынов, сине-серого у итальянцев. Но шаги торопливы. И песен не поют.

Жители безбоязненно стояли у ворот, не скрывая радости на истомленных лицах. Разная мразь сматывала удочки - растерянно метались по дорогам эти людишки, потрясали жалкими бумажонками, мандатами Иуды. Солдаты грубо отталкивали их от машин, а от ворот гнали женщины и старики. Длинные гусеничные орудия, стремительно несущиеся пушки на резиновых колесах вконец оттерли с дороги предателей. Разумеется, крупные деятели бежали благополучно, но каждый до своей черты.

Стон и грохот плыли в это ясное январское утро.

Клубы дыма текли на запад, на запад, омрачая небо побежденных. Народ валил к юго-восточной окраине станицы, к спасенному мосту, где еще валялась каска убитого сапера.

Снег слепил глаза. Солнце гудело, как орган. Прошло не более получаса, как скрылся последний румын, и за рекой, на горе, старом казачьем пикете, показался всадник...

В бурке...

В алом, как знамя, башлыке...

Шапка...

На шапке - звезда!

Кинулись к нему матери, деды, ребятишки. Стащили с седла, целуют с ног до головы, плачут, на руках несут. Казачата ведут уже обряженного лентами коня, суют в шелковистые губы сахар, который сами не пробовали давно.

- Граждане, не все сразу, - шутит казак, пряча слезы, - которые помоложе, приходите вечерком...

- Сыночек! - обняла его помешанная женщина, - а говорили, что ты убитый! Сыночек, я и пирог, что ты любишь, испекла - пойдем домой...

Казак, чувствуя, что зарыдает сам, вырвался, вскочил в седло, злобно жиганул коня плетью - поскакал к новым хуторам и станицам с великой вестью.

Вторым въехал Колька Мирный - с орденом на гимнастерке, шинель, понятно, распахнута. Заголосила его мать, заплакала, худющая, как палка, Манька. Бравый вид казака пропал - лицо подростка сморщилось, хлынули слезы, задрожал подбородок...

С горы спускался стрелковый батальон. С песней, развернутым знаменем полка, в рваных стеганках, разбитых американских ботинках, в грязных бинтах. Но лица веселые, добрые, русские, хоть шагали в рядах и калмыки, и чуваши, и армяне, и узбеки. На спинах мешки, пулеметы, лопаты. Им выносили последние лепешки, кувшины с молоком. Они сами угощали солдатским пайком и приварком спасенных людей, расходились на постой солдаты, офицеры - все в одинаковой форме. Задымили бани, заиграли баяны.

У Синенкиных остановились пятеро. Мария и Анька стряпают, стирают и чинят солдатское белье, улыбаясь сквозь слезы. Они уцелели чудом - почти все заключенные сгорели в ямах с известью, осталась одна камера.

Песни и смех мешались с криками и причитаниями о погибших при оккупации.

В зимний, туманный день Мария пошла с колхозниками во двор строительной бригады, где временно расположилось правление - в бывшем правлении поселились люди. Ветер, голод, уныние. Сломанные конные грабли, ржавые бороны. Шлак и пепел в кузнечном горне. Ни щепки в плотницкой мастерской. В истории колхоза такое было впервые. Жена Якова Уланова привела тощую коровенку с множеством кругов на рогах. Дедушка Исай предложил своего ишака в пару корове - нужен же какой-то транспорт. Да ездить не на чем. Сорок бестарок немцы облили мазутом и подожгли. Линейку немецкого председателя колхоза Спиридона угнали атаманские прихвостни.

Ожесточенно курили старики самосад. Бабы собирали по дворам годную для жизни рухлядь. Иван Иванович Хмелев принес отцовский инструмент и три доски, снятые с кровати, начал мастерить верстак. Кузнец на деревянном протезе собрал ведро угля, раздувал горн, чтобы из разных железок изготовить клещи, молотки, зубила. В столовой Анька Синенкина варила на всех обед - кастрюлю овса. В конторке за бумагами и счетами сидел худой казачишка в линялой гимнастерке с орденами - председатель колхоза. Жалостливо смотрят на него казачки - председателя доедал рак.

Вдруг заревели коровы, зашелестели сотни ног по снежным кочкам. Несметное по тому времени стадо входило в ворота, цепляясь рогами и теснясь. Кожа да кости, спины в шишках - червивые. Потом вороны выклюют белых червей из коровьих спин, клоками опадет грязная шерсть, дожди и солнце, сочные травы вычистят их до блеска.

Семеро смертельно уставших пастухов едут за стадом на конях - не то едут, не то спят в самодельных седлах. Исправно несут свою службу собаки, не давая коровам расходиться. Набежали люди, обступили героев. Председатель колхоза представился пастухам:

- Здравствуйте, Скрыпников Иван Филиппович, председатель.

- Полковник Есаулов, председатель колхоза тож. Принимай, Иван Филиппович, скотину...

Слез с коня и обнял заплакавшую Марию и сам подозрительно сморкался.

- Ну чего ты, вот он, твой Митька, чего ему, бугаю, делается!

Примчалось станичное начальство на хромом коне в санках. Откуда-то появился корреспондент, просил сотню снова сесть на коней и обвешаться оружием - фотографировать будет. Пришлось влезать на коней, хотя нет уже сил, а вороненая сталь, верная, безотказная, смертоносная, оружие это насточертело.

С юных лет наган и шашка были продолжением рук Спиридона - такой ему выпал век. А теперь все, точка, каюк - надо сдавать, расставаться с верной сталью навсегда. Старое казачье оружие дорого ему и тем, что он не принял ни чудовищных калибров дальнобойной артиллерии, ни мин, ни авиабомб. Их и оружием называть не хочется, они действуют как бы самовольно против людей. Нажмет рычажок плюгавенький паршивец в окулярах - и душ двести, а то и триста взлетят в небо кусками требухи. Или, к примеру, газы - какое же это оружие? И он погладил рукоять старого, отцовских времен, кинжала.

Спиридон и Дмитрий не хотят стоять рядом, набычились друг на друга. Вражда совхоза "Юца", где жил Спиридон, и колхоза имени Тельмана началась еще в пути. Командир доказывал, что скот совхозный, в крайнем случае пополам с колхозом, а зоотехник настаивал гнать коров в колхоз. Игнат и женщины - Иван не вмешивался в большие дела - приняли сторону зоотехника: колхоз беднее совхоза. Спиридону все равно, куда гнать коров, но спор распалил его, и он в сердцах сказал загребущему племяннику:

- Ты бы все захапал, как твой отец, порода такая чертова!

- Есауловская порода! - ответил Митька.

- Язык у тебя длинный, артист! Есауловы разные! А ты хам бешеный! И пуля такого дурака не взяла!

Председатель колхоза начал митинг. Более ста коров, пятнадцать пар рабочих быков, три бугая, десять коней - целое богатство для разоренного хозяйства.

- Девять коней! - поправил Игнат, его жеребец не колхозный, а лесничества.

Люди выступали и выступали - накипело за время оккупации. Подвиг семерки вырастал с каждым оратором. В довершение всего полковник показал народу немецкий, снятый с Эльбруса флаг.

И вот они, хмурясь, пожали руки. Игнат вернется в леса - отбирать топоры и веревки у баб и ребятишек, которых холод погонит за дровами. Крастерра станет секретарем горкома комсомола. Дмитрий, Нюся, Люба уже дома, в колхозе. Иван определится кучером в стансовет. Спиридон Васильевич доложится, почему не в тюрьме, и начнет последний, спокойный этап жизни. Каждому дадут по корове - Игнат и Крастерра откажутся, а Спиридону и персональную пенсию как почетному колхознику. Всех их наградят орденами и медалями - Славы, "Партизан Великой Отечественной войны" и "За оборону Кавказа". Потом все получат "За победу над Германией". Было восстановлено звание георгиевского кавалера - и Спиридон носил еще четыре креста, добытых в первую войну и чудом сбереженных женой. Немецкие кресты таскал в кармане.

За обилие наград Спиридона Васильевича до конца жизни будут называть полковником.

Ну, вот и весь рассказ о казаках нашей станицы. Но когда я останавливался здесь, меня просили продолжить, что было дальше, интересуясь и казачьей стариной; уже позолоченной временем.

"Я пил - и думою сердечной Во дни минувшие летал, И горе жизни скоротечной, И сны любви воспоминал"*.

_______________

* А. С. Пушкин "Друзьям".

П р е д а н ь я с т а р и н ы г л у б о к о й, элегий песенный полет, я помнил вас, хранил до срока, и час пробил - как мой пробьет: все уплатив по звездным ссудам, что брал, молясь одной звезде, хочу уйти пустым сосудом, оставив зерна в борозде.

Так оставляли мои предки в земле родной и честь, и прах, когда станицы были редки в суровых, словно смерть, горах - у медных скал, в лесах зеленых, среди лазоревых лужков...

Немало шкур сползло соленых с ладоней пришлых мужиков. Пригнали нас с раздольной Волги к порогу ада - на Кавказ. Болота, кручи, змеи, волки да в небесах Эльбрус алмаз. Боролись. Гибли. Обживались. Станицу строили в глуши. Вокруг станицы волновались шумящим морем камыши. Из камышей вставало Солнце. А также с визгом и л ь а л л а х из камышей летели горцы на злых и тонких скакунах - на русский стан, дать русским сдачи, арканить баб, бить наповал...

Передовой пикет казачий сигнальный выстрел подавал. И, резво покидая степь, бегут мужички вязкой тиной - с детьми, узлами и скотиной - во храм, где на воротах цепь. Бегут с недопеченным хлебом, недоварив в котлах обед. И поп мужик служил молебен о даровании побед. И бабий крик разноголосый мял мощный колокола гуд. А мужики, бросая косы, на горцев с пиками идут.

Так стал переселенец сельский, когда стояли биваком, сын Старицких, мужик расейский, заядлым терским казаком. Теперь он не подвластный мерин: терпи - и будешь атаман.

Тогда казак себе отмерил две балки, рощу и лиман. Зажил уверенно и мерно. Как тесно стало им в избе с подругой лет, Маланьей верной, он хату выстроил себе, с весны ломая синий камень. Темна светелка и тиха, мол, не красна хата углами, а пирогами. Петуха и кошку первыми - обычай - пустили в хате походить. Явился поп в святом обличье, кадилом дымным стал кадить.

Чтоб черт в дому не строил козней, чтоб был всегда в печи пирог, Парфен, подвыпивший и грозный, прибил подкову на порог. А домовой сам поселился в трубе и вьюшками гремел. Хозяин дома веселился - рубли в загашнике имел. И жбан ведерный чистой водки был выставлен крапивы злей. И пели песенные глотки, и пили до зеленых змей.

Парфен был малый со смекалкой. Открыв лавчонку за углом, он надпись озарил мигалкой: "Торговый и питейный дом". Он мазал деревянным маслом копну заржавленных волос. И, башлыком покрывшись красным, ходил на сход, как повелось. Вставал чуть свет. От ранней рани трудился день. По вечерам ходил к любовнице как в баню, а в баню - словно в божий храм. С крестом на шее, по субботам, велев поставить самовар, он сто пудов - мякину с потом водой подкумскою смывал. И из предбанника с разбега, в чем мать родная родила, катался он в сугробах снега, как конь, порвавший удила. Потом к столу. В дурманной лени, смеясь, щипать за спины снох, пить чай-китай до отупленья и спать, не чуя задних ног.

Считал он: дочки сын полезней: мол, сын не из дому, а в дом. Лечился он от всех болезней молитвой, чаркой и трудом. Бывало, столб спиной разломит иль закружится голова - идет грести валы соломы, плести плетни, колоть дрова...

Чекмень Парфена не лицован. Парфен умел читать Псалтырь. Задорно пел стихи Кольцова, как шел с косой в степную ширь. Давал шлепки Гаврюшке, Машке, когда под вечер - "Тише ешь!" - хлебали, все из общей чашки по старшинству густой кулеш. Стояла в бочке арака. Ночами шли сюда с посудой. Давал и в долг - не дуракам: его спаси, а он осудит. Когда метель гудит по трубам, замок навесив на корчму, под кисло пахнущим тулупом ночами думал: что к чему. Он жил, считай, во время оно, у бога милостей моля, слуга отечества и трона и враг мюридов Шамиля.

Супруга верная Маланья, рога крутившая быкам, когда прошла пора пыланья, как стог, разлезлась по бокам и мужа стала звать "медведь мой". Еще с российского села полночной, чернокнижной ведьмой за щучью извороть слыла. Забот и дел немало разных. Пахала, сеяла она. Носила восемь юбок в праздник, да так, чтоб каждая видна. С ружьем в телеге в поле жала - умела и кинжал держать - и тут же под копной рожала и продолжала жито жать. В руках держала мужа цепко: гулять гуляй, но не блуди.

Парфен пустил по пузу цепку. Часы как орден на груди.

В Подкумке век бежит вода. Текут года. Летят года. Всю жизнь мечтал сходить Парфен в Ерусалим, к горе Афон. Но накопил под старость гривен, слепил кувшин, в огне обжег. Со звоном красномедный ливень пролился в глиняный горшок. Догляда требовали лавка и самогонный инструмент. А там, поди, у г р о б а давка - в Ерусалим все не момент. Имел коней, детей и дроги. Осьмидесяти с лишним лет он при достатке умер в боге, пропев духовный стих-куплет. Он загодя себе могильный отмерил дом перед концом. Каменотес рукою пыльной на камне начертал резцом: "Покойся, раб, и жди восстанья, для вековечного блистанья, при трубах Страшного суда". И камень приволок сюда, где нет забот, где сладок сон, где спит мой дед, где счастлив он. И тем гранитом привалили Парфена утлую ладью. И все покойника хвалили - и поминальную кутью.

Гаврил Парфенов, парень бравый, от панихиды по отце шалил по балкам и дубравам на офицерском жеребце - от юцких балок до Кичмалки. Довольно скоро он пропил отцову лавку, рощу, балки, сам и копейки не скопил. Дух рыцарства возобладал над духом свечек, дегтя, пота. Он под чихирней в дни работы философически лежал.

Ружье кременка, ветра мчанье, звон шашек, на тропинке кровь... А утром во дворе мычанье чужих недоеных коров. И горский переняв обычай, чтоб меньше было в нем примет, сменил Гаврил азям мужичий на карачаевский бешмет. Вся жизнь его в парадном треске и в синий дым душа пьяна. На фронте не погиб турецком, так околел бы от вина - неделю сотней всей гуляли, проспиртовали весь аул. Вернулся в золоте регалий, за храбрость чин подъесаул. Ковров, подушек, оттоманок привез из Турции герой.

Он был помощник атамана и жил все там же под горой. Вмешался бес: уже не лавку - пропил станичную печать, петровский рубль. Ему отставку, велев о сем стыде молчать, он офицер ведь, б л а г о р о д ь е! Но час пришел попутал враг: иль утопился в половодье, или сорвался в буерак. Преданье есть еще плачевней: за горечь давнюю обид в отцовской пропитой харчевне под руку пьяную убит. Есть слух еще: отравлен ядом - полтавским бешеным вином...

Положен он с папашей рядом, под тем надгробьем, и на нем начертано косы обломком на память вечную двоим: "Гаврило сын, пример потомкам, почил с родителем своим".

И гроб его в качаньях мерных несли четыре казака, четыре сослуживца верных Его величества полка. Сан атаман - сражались вместе - сняв шапку, пред толпою рек: "Не знаю, как он был в семействе, одно - был точный человек колоть ли, резать басурмана, иль угонять от них гурты. Прошел, как черт, без талисмана все азиатские порты".

И все печальные с кладбища вернулись на помин души. Дымилась под раиной пища, за кувшином - раки кувшин. Светила полная луна. И чара пенилась полна.

Как ветеран старинных сеч, чье тело все сплошная рана, тут атаман продолжил речь, умяв за друга полбарана: "Конечно, он, Парфеныч, пил, но и награды, не копил, он с горя первого Егория в Азовской крепости пропил. И снова в бои. И так все годы - костры, дозоры и походы. Ворвался первым в Букарест - опять и Бант ему и Крест. За жизнь сточил две славных гурды". Еще сказал, жуя шашлык: "Запомнили жиды и курды его малиновый башлык"...

Развеялась та жизнь, как дым. Пора вернуться нам к живым.

Пока гадали, как жить дальше, наступила ранняя февральская весна. Таял снег, чернели глинистые рвы, припекало рабочее солнце, обнажая раны многострадальной земли - окопы, могилы, воронки. Еще хрустели под ногами гильзы, осколки, стаканы снарядов. Время от времени над домами взметывался взрыв, люди с ужасом сбегались к трупам, чаще всего детским, с черными, обуглившимися лицами, вырванными животами, руками и ногами, повисшими на деревьях или проводах, - продолжали действовать гостинцы дедушки Круппа: запалы, гранаты, минные взрыватели.

Под Синим яром растаял сугроб. В зарослях прошлогоднего хмеля обнажились два разбитых, искривленных временем колеса. Через ржавый брус оси перекинулся человеческий скелет с недостающими костями. Сквозь ребра торчат терновые ветки. Ветер свистит в черепе с пулевыми дырками.

Из черепа выползла змея, нежится на первом солнце. Внезапно выпустила раздвоенный язычок, поплыла по роднику, опустилась на дно, смешалась окраской с малахитовыми камешками - к колесам подошли люди. Отбросили кости, покатили останки арбы наверх. Дмитрий Есаулов увидел на колесах свою фамилию, вспомнил арбу отца, и тогда Мария и Спиридон Васильевич предположили, чьи это кости.

Спиридон сложил в мешок останки брата и отнес в родовую могилу, как оклунок с зерном или картошкой, на плече. Гадает Спиридон, как погиб брат, и смотрит на старый родник, на сухой, закостеневший пень. Тут купались они, сидели в саду. Вот - вспоминает - пробился звонкой головой родниковый ключ, побежал к речке, серый пень вернулся в зеленую иву, скелет одевается плотью, в арбу с новыми колесами впряжены меднорогие быки. Глеб встает от родника, вытирает губы, поправляет кнут за голенищем, прыгает на ярмо, держась за рога быков, ступает по их спинам и, ухватившись за гнет, взбирается на воз свежего шелестящего сена. Заскрипели, запели колеса, скрытые наполовину цветами и травами. Смотрит Спиридон вслед призрачной арбе, вслед прошлому, вспоминает брата, и вот так все кончилось - сумкой серых костей...

А прах Михея перевезли на пушечном лафете и под артиллерийский салют опустили в могилу Коршака. Посмертно Михея наградили орденом Ленина. Старый памятник с изображением первых коммунистов восстановят. К сожалению, через двадцать лет он покажется новым людям бедным и примитивным, его снесут и поставят несколько помпезный мраморный обелиск, расширив площадь и сменив ясени, на которых Шкуро вешал красных, вечнозелеными туями и елями.

Жена и дочь Спиридона убереглись. Встречался он и с Марией, но встреч этих боялся - в ту весну Мария вместе с другими бабами пахала на себе и коровах: зрелище страшное, хоть и не отмеченное в иске, предъявленном гитлеровцам.

Иван Иванович отремонтировал арбу, сделанную его отцом. Возили на ней лес с гор, делали фургоны. Тракторов не было. Хлеборобам приходилось действовать снарядом библейским. Огонь и металл служили смерти. Землю пахали танки и самоходки. Жизни служило многотерпивое дерево.

Следующей весной колеса развалились окончательно и валялись в канаве.

Настал ликующе-трагический День Победы. Войне конец и конец надеждам на воскресение из мертвых, конец надеждам на ошибку в извещении. Часа в четыре утра станица и город раскололись залпами. Палили из всего наличного оружия - от гаубиц до берданок: получена весть о полной и безоговорочной капитуляции Германии - финал плана "Барбаросса". Раздались крики, песни, стоны, рыдания, смех. Комендант города, старый, чопорный, еще царский офицер, пришел к директору рынка и самовластно, под дулом "ТТ", приказал выкатывать из подвалов бочки с вином, а денег с людей не брать. Никто коменданта не осудил - он отделался замечанием - в истории России такой день был один со времен татаро-монгольского ига.

В этот день Спиридон Васильевич шел в группе офицеров, открывающих парад, с поверженным немецким флагом. Потом пил с офицерами. Блистая золоченой грудью, хвастал, что и его сыны молодецки били немца, всем показывал вырезку из газеты, что дал ему Михей, в которой рассказывалось о подвиге Героя Советского Союза Василия Спиридоновича Есаулова.

- Под Москвой лежит! - гордился отец. - Гвардии сержант. Другой орел, Сашка, повыше будет чином, капитан бронетанковых войск, кавалер пяти орденов и семи медалей! Посылки присылал из Восточной Пруссии, а теперь должно, вернется со дня на день.

Молодые офицеры уважительно чокались с партизанским полковником. Под вечер загулявший казак побеседовал с греком, продающим жареные семечки, и встретил почтальона-горбуна.

Когда Спиридон еще бегал мальчишкой по пыльным улицам, выменивая гусиные яйца на лакомые кружочки мороженого у кондитера-тележника, грек уже сидел на Пьяном базаре перед ситом с семечками и двумя стаканами, большим и маленьким. Уже тогда он был немолод. Желудевое, иссеченное морщинами лицо, черные руки и заросшая белой шерстью грудь. Прошло полвека. Грек продолжал сидеть на том же месте. Только один стакан оклеен по трещине бумагой. Все волны и бури пронеслись через него, и он не заметил их. Удивительно, что птицы не свили гнезда в его волосах.

Почтальон-горбун с незапамятных лет ежедневно обходил улицы с тяжелой сумкой письмоносца. Никто не помнил его молодым, не замечал в нем перемен. Будто шел он вне времени. Имя его не осталось в истории, но каждый день творил он подвиг марафонского вестника, навьюченный газетами и письмами, в которых писали о подвигах, любви, ненависти и заблуждениях. Горбун с выпяченной грудью свершал свой бег с точностью маятника, не болея, не бывая в отпуске. Наверное, много раз успел бы обойти земной шар. В мирные годы ему часто выносили чарку и бутерброд, он не отказывался, брал и чаевые, расспрашивал в тени яблонь и акаций о детях и внуках, что разбрелись по белому свету в поисках счастья, - и все равно к обеду успевал разнести почту.

В годы войны горб его словно вырос. Теперь он был и вестником смерти - сумка несла непомерное бремя коротеньких извещений.

Его стали бояться. Он и сам не поднимал глаз от земли.

- Есаулов, пакет...

Пакет был казенный, с печатью и штампами. Вскрыл его Спиридон дома, в сарайчике, - жили они в станице, получив жактовский дом.

Бланк стереотипный, слова нужные вписаны чернилами.

Извещение

Сообщаем вам, что ваш муж, _сын_, отец, брат (нужное подчеркнуть) к а в а л е р о р д е н о в Л е н и н а, К р а с н о г о З н а м е н и, С л а в ы и С у в о р о в а Е с а у л о в А л е к с а н д р С п и р и д о н о в и ч, в боях за Социалистическую Родину, проявив мужество и геройство, _убит_, ранен, контужен, пропал без вести (нужное подчеркнуть) 2 м а я 1945 г о д а.

П о х о р о н е н в г о р о д е Б е р л и н, с е в е р н а я о к р а и н а, ч е т в е р т а я б р а т с к а я м о г и л а, н о м е р 356.

Данное извещение дает право ходатайствовать о пенсии.

Командир в/ч г в а р д и и п о л к о в н и к И в а н о в.

Вот, значит, и Москва, и Берлин ему родные: в Москве - Васька, в Берлине - Сашка лежит... Дочка растет в Париже, в Мадриде друзья остались - вот какая большая станица - родина у казака. В сарайчике прохладно. Ярко зеленеет кипа сена в яслях. Пружинно вошла кошка, поводя горящими зелеными глазами, мурчит, хвалится перед хозяином - в зубах живой мышонок.

- Мурка, - уронил голову полковник Есаулов, - нету у нас ни Васьки, ни Сашки.

Кошка по-тигриному бьет хвостом по бокам, отпускает мышонка, одним прыжком настигает его, подбрасывает лапами и опять отпускает.

Ночь, как волшебный стекольщик, застеклила окна домов янтарными, лунными, алыми стеклами - маскировка кончилась. Спиридон вяло встал, высморкался, спрятал бумагу в потрепанный немецкий бумажник, пошел в хату.

Жилистой рукой бабка крутила каменную мельницу. Она барышевала покупала кукурузу, молола и продавала на баночки. Дочь шила обнову и шушукалась с востроглазой подружкой, долетали слова: "Тогда он перевстречать меня стал... а Гришка написал: в конце мая демобилизуется". Отец повесил шапку, молодцевато огладил красную бороду:

- Вечерять пора, мать.

Но проглотить куска не мог. Выпил араки и забыл закусить. Фоля говорила о посевах - договорилась с объездчиками посадить в Чугуевой балке картошку, а за Лермонтовской горой кукурузу. Спиридон согласно кивал головой и пытался представить немецкий город Берлин, северную окраину, братскую могилу. Спать пошел в сарай, чтобы дать волю сердцу.

Только задремал, явился сын Васька, что под Москвой, и стал выговаривать отцу: почему он прячет их от матери, в дом не пускает, а держит в дальних, хотя и прекрасных городах.

Разбудили громкие причитания жены и дочери. Фоля имела слабость, проверяла казну мужа, шарила по карманам, особенно у пьяного, и прятала добытые рубли в сундук. Спиридон спрятал бумажник в потайной карман пиджака. А она как раз давно не проверяла этот пиджак. И полезла. И наткнулась на страшную бумагу.

Спиридон обнял женщин, и так сидели они ночь, день и снова ночь, плача и стеная. Еды в эти дни никакой не требовалось.

Письмо "эдельвейса" он тоже носил в бумажнике. Теперь пошел на почту и отослал его немецкой матери - дал последний выстрел в сторону Германии.

Так кончилась в станице Великая Отечественная война.

У ВОРОНЦОВА МОСТА

Покатилась телега Спиридона с горы.

Силы стали покидать его. Совсем сдал после того, как дедушка Исай сказал Спиридону на улице, что только что видел его сына Сашку, вон за угол завернул. Спиридон кинулся догонять сына, все затрусилось на нем. За углом видит: сын шагает скоро, по-офицерски, в руках чемодан и шинель. Кричит Спиридон - голоса нету. Взрослым он никогда сына не видел. Бежит из последних сил, догоняет, схватил за руку, офицер оглянулся. Нет, он не Александр и не Есаулов - обознался дедушка Исай. Спиридон зашатался, повалился на землю. Вызвали "скорую помощь", забрали в больницу.

Он не поседел, не растерял зубов, но мучала его "задышка" - воздуха не хватало, - стал задыхаться, как мать Прасковья Харитоновна к старости. Пенсия у него хорошая, бабка добытная, но без дела скучно. Исхлопотал себе должность смотрителя подкумских мостов. Резиденцию поставил, шалаш, у Воронцова моста, сооруженного солдатами графа за одну ночь для переправы горной артиллерии. Каменная однопролетная арка в стороне от главных дорог, мостом почти не пользовались многие годы, зарастал он незабудками и гиацинтами, наступали кусты облепихи. Немцы взорвали его. Мост собирались восстанавливать - поэтому и поставил тут шалаш. Вокруг шумят сады, волнуются камыши, синеют горы, плывут облака - томительная беспредельная красота мира от цветной песчинки до звездного небосвода.

Пришли машины, и началось массовое вымирание лошадей.

Смотритель ездил на коне - имел эту привилегию наравне с объездчиками. Конь был с ленцой, колхозный, и Спиридон завел казачью плеть. Сам запасал коню корм. Машинное сено не так вкусно, как ручного укоса, под машинными Граблями в жару облетает цвет, листочки, самый вкус. Конь - последнее напоминание того мира, который навсегда ушел с казачьей земли, о котором никто решительно не жалел, но вспоминали, как вспоминают все, связанное с молодостью. Ходил и пешком. Походка у него легкая, оттого что на ходу Спиридон Васильевич напевал про себя песни и марши, и поэтому жизнь прошел, как на параде.

О старине напоминала и речка. Есть что-то магическое в ее непрестанном из века в век течении. Что бы ни происходило, она безостановочно текла и текла. В зной смотритель обмывался бурной, стремительной влагой, вспоминая ледяной грот Эльбруса, откуда вырывается река. В ином месте ее ширина не более десяти метров - зато и быстрина здесь, коня сбивает! В своих скитаниях Спиридон немало повидал рек величественных, безбрежных, спокойных. Они звали поселиться на ровных берегах. А небольшая кавказская речка лишает покоя - куда она торопится? заставляет вскакивать, бежать, догонять упущенное - утекают годы, уносится жизнь. Стали понятны слова заключенного астронома: нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Поистине - здесь нельзя.

Казачья река имела мощное родниковое начало, выливаясь из подземного озера. Разбивалась на рукава, уходила почти вся под землю, вырывалась, грозно ревела водопадами, намывала песчаные косы, поила людей, скот, сады и виноградники, теряя силу, вливалась в Куму. Ездил Спиридон на Черные земли - стрелять сайгаков и видел печальный конец казачьей реки - глохнет в песках и лиманах, но в иной год докатывается до самого синего моря.

Буруны в вечной атаке бьют и бьют позеленевший гранит графского моста. Звенят прутья ивняка. Мелькнет в траве длинная белая ласка-мышеедка, на ветках прыгают черные дятлы, яркие снегири, прошуршит ушастый еж. В плавнях подстерегает диких голубей камышовый кот. Извиваются гадюки, медянки, большие изумрудные ящерицы. Все это постепенно отступает, ширятся посевы, сады, вырастают фермы, поселки, линии высокого напряжения. Уходят камыши, редеют заросли - при ветре шумят они не угрозой, как в старину, а затаенной лаской умирания.

Спиридон пережил братьев и почти всех казаков его присяги. И новое зерно падет в землю, чтобы по истечении времен стать новым колосом.

Дождь развесил мелкий бредень над речной долиной. Дождинки шелестели по балагану, похожему на огромную желтую бабочку, залетевшую в сад и поднявшую усики кольев, высунутых из сена. Гулко падало переспелое яблоко. Мокрая трава нахолодала. Смотритель глубже залез под немецкий камуфляж эльбрусский трофей, подкинул дровишек в костер. Посапывал на огне медный чайник. Собака свернулась клубком под снизками яблок. Звякает железными путами мерин. Дождь заволакивал горы, река темнела, вздувалась, выплескивалась из берегов. Спиридон гадает: придут или нет бабы обрывать фрукты в садах? Наверное, нет, сыро, а одному скучно, хоть и много дней провел в одиночестве.

Наведывался к дяде племянник Дмитрий Глебович, ставший председателем укрупненного колхоза - когда-то в станице была одна, первая артель коммунаров, потом семнадцать колхозов, теперь снова один колхоз-гигант, получающий доходы в шестьдесят миллионов рублей. Заочно Дмитрий окончил сельскохозяйственный техникум, стал членом партии.

Любовь с Любой Марковой кончилась - устарел казак. Иван Сонич говорил Спиридону, что баба сохнет по нему, вспоминает жизнь в горах, и выступал сватом. Спиридон отвечал:

- На бабу, Иван, смотри, как вор, попавший в ювелирный магазин, хватанул в обе горсти и тягу. А я отворовался уже.

Иван тоже навещал бывшего командира, лепился к нему. Роднился он и с Марией, которая жалела его, обстирывала, хранила тайные от жены деньжонки. Очутившись на свободе после сотни Спиридона, Иван попал в тягчайшую кабалу к ловкой бабенке-баптистке. Она родила от него троих детей и больше к себе не подпускала. Определила его жить в чулан, кормила остатками обеда, сама получала его заработок. Иван восстал. Она подала в суд, брала на детей алименты - остальные деньги он отдавал сам, утаивая малую толику. Работать она его приправила в горы на ручное бурение - на длинные рубли. Зарабатывал много, но праздничные сапоги еще те, которые справлял ему хозяин Глеб Васильевич. Беспрестанно курил, ел всухомятку - открылся туберкулез. Пошел пастухом мясокомбината, пил буйволиное молоко, барсучий жир, ходил на чистом горном ветру в бурке, с сумкой из-под противогаза, мерз на сырой земле, отбивался от волков винтовкой, умывался в ледяных родниках, грелся дымом - и туберкулез отступил, каверны закрылись, врачи только качали головой: они бы не решились на такие средства, прописанные беспощадной, жизнелюбивой природой. Дмитрий Есаулов переманил его к себе кучером, послал на полгода в лучший горный санаторий Теберды. Одет Иван всегда одинаково: стеганка, брезентовые брюки, кирзовые сапоги. Бритая голова седа. Щеки впалые. Жокеи местного ипподрома завидуют его весу пятьдесят два килограмма. Свободное от работы время проводит во дворе председателя колхоза - то огород полет, то деревья белит, то кабана с Дмитрием потрошит. Дома бывать не любит - там баптистские сборища, неистовые моления. Есть у него и страстишка - помешан на лотереях и облигациях, играет и выигрывает. Медали свои и орден хранит у тетки Марии, а номера облигаций в голове держит.

Жучка навострила рыжее ухо, заворчала, залаяла. "Кого это бог принес?" - вылез Спиридон с дробовиком. За мостом - "Победа". Приехавшие перешли речку по висячему мостику. Один военный, канты на штанах генеральские, двое других в шляпах и макинтошах, с тросточками, как в старину ходили господа.

- Здорово, отец!

- Милости просим.

- Яблочком угостишь?

- Можно... пошла, окаянная, сейчас я ее...

Привязал собаку за обрывок к сливе, проводил гостей в балаган, наполненный смоляным дымком костра, разложил на чистом рушнике груши.

- Кости отсырели, не возражаешь - погреться?

Нет, он не возражал, сам уже не пил - задыхался, но любил смотреть, как пьют другие, - умел радоваться чужой выгоде. Чертова память - все трое знакомы, а кто, не вспомнит. Один сколупнул целлофановый колпачок с бутылки, извлек пробку, разлили пахучий коньяк.

- Вы кто ж будете? - не утерпел Спиридон.

- Синенкиных знаешь? - засмеялся высокий, как каланча.

- Федька! Черт в шляпе! То-то я все думаю: где я этот портрет видал? Да в своей сотне - и батька твой со мной казаковал, и ты быка погонял с пушкой! Где ты теперь?

- В Москве, на авиационном заводе, инженером в войну стал. А это брат двоюродный, Александр Тристан, посол в Аргентине...

- Не совсем посол, - поправил веснушчатый, выхоленный, одетый с иголочки Тристан. - Секретарь посольства. Когда-то мы с Федором кулачили казаков, а теперь тянет песни казачьи послушать, вот и вспомнили тебя, Спиридон Васильевич, и о делах твоих при немцах много наслышаны. Говорили, что ты полковник, а сидишь вроде сторожа...

- Я полковник в бою, а бои теперь кончились. Вы, товарищ генерал, обращается он к военному, - тоже мне припоминаетесь. Здравствуйте, товарищ Быков, не ошибся?

- Нет, - улыбнулся Быков. - И могу засвидетельствовать ваш полковничий чин, как вы показали мне на допросе в Чугуевой балке.

- А вы теперь, генерал-полковник, не в милиции?

- Нет, начальник школы.

- Школы? - удивился Спиридон, забыв, что бывают разные школы - и ракетчиков, и разведчиков.

За балаганом зашуршало, будто мешок по траве тянут. Грек в козьих штанах гнал овец. Спиридон обрадовался - только он думал, чем угостить гостей, а тут и баранина шествует. Сторговал упитанного барашка заплатить гости не дали. Достал ножик с костяной в меди ручкой, оттянул голову барану, наступил коленом на живот - секретарь посольства торопливо отвернулся - и полоснул по горлу. Разделав тушку на суку, нанизал на палочки мясо с колясками лука, помидоров, яблок, облил вострокислым вином и положил румяниться над углями костра.

Первую выпили чинно, как люди. После третьей Федор запел. А секретарь посольства, как с цепи сорвался, закинул в кусты дорогой пиджак, засучил рукава, сбросил иностранный галстук, взял вместо шашки и кинжала нож и вилку, опустился на колени:

На горе стоял Шамиль,

Он молился богу.

Русский барышня идет

Давай дорогу.

Да не мы ли казаки?

Да не мы ли терны?

Да не нас ли под горой

Разбили чеченцы?..

Вскочил, раскинул воображаемые крылья башлыка и пустился в пляс. Вспотел, а душе тесно. Распутали мерина, вскочил Сашка на него, поскакал по саду, выпугав дальнего сторожа несуразным видом, - голову обмотал мешком, в зубах ножик. Вернулся - нет раздолья широкой русской душе. Прыгнул в речку прямо в одежде американского покроя. Вот теперь программу выполнил. Натянул на себя холстинные штаны Спиридона, годные лишь на чучело, и белую войлочную шляпу, приступил к шашлыкам. Быков смеялся, покуривая и разбирая рыболовные снасти.

К вечеру дождь усилился. Федор и Александр захотели кончить день, как начали, - в казачьем балагане. Расстелили бурку, принесли из машины надувные подушки, укрылись макинтошами. У костра с бездымно тлеющим пеньком беседовали Быков и Есаулов. Шумела, прибывая, вода. И всю ночь стонала столетняя ива - ныли старые кости, - шумели редкие, с облысевшими макушками груши, уцелевшие в годы войн и голодовок. Потом к костру подсел продрогший американский посол, как он называл себя во хмелю, опохмелился и стал расспрашивать про старину вплоть до графа Воронцова.

Утром их ожидал божественный завтрак - ржаные сухари с ключевой водой под сенью слив и яблонь. Пылало солнце. Над горами плыл ватный месяц. Быков, страстный рыбак, возился с вершами. Федор пошел на охоту в камыши. Александр и Спиридон неспешно тянули по маленькой - как тут не выпьешь? и пели.

Уж вы, горы, да вы мои горы,

Горы темные Кавказские...

Как с-под этих из-под гор

Течет речка быстрая...

Как на той на быстрой реченьке

Стоял куст ракитовый,

Как на том кусту ракитовом

Сидел орел сизокрылый...

После ухи загорали.

Потом стали прощаться. Защемило сердце. Александр подарил Спиридону часы, а Быков - табакерку.

ХУТОРЯНЕ

Председатель колхоза имени Ленина ехал в "газике" по полям. Шофер сидел пассажиром, а сам Дмитрий Глебович за рулем. Глаза уперлись в старую болячку на колхозной земле - одинокий хуторок у Губина лимана. Давно бы пора переселить хуторян в станицу, да хуторяне - родня, дядя Александр Федорович Синенкин. Все же заехать, намекнуть надо.

Александр Федорович смолоду мечтал обнести Синие горы кольцом садов и виноградников. Задачу эту выполнял теперь колхоз. Вернувшись в начале тридцатых годов из эмиграции, Синенкин учительствовал в станице, потом уехал, каким-то образом очутился чабаном в моздокском овцесовхозе. Зачугунело от ветров лицо. Стал непомерно много есть. На поясе ножик, бутылка с овечьим лекарством, на ярлыге целый день тлеет веревка - так и древние люди сохраняли огонь. Обнаружилось, что он неплохо разбирается в растениеводстве; поставили полевым агрономом. Жил с пожилой калмычкой, ездил на двуколке по магаровым полям, проверял посевы суданки и люцерны, ни с кем не откровенничал, о политике не говорил, на заем подписывался без волокиты, в праздничных колоннах ходил в середине, одевался в тон коллективу. В анкетах указывал: родственников нет, тем более за границей, образование начальное. Дипломы куда-то пропали, а французский язык постарался забыть. Но проговорился. Сажали сад. Александр Федорович не утерпел, шел с парторгом меж саженцев и восторженно пояснял:

- Ранет шампанский, бельфлор китайский, груша бонлуиз, - последнее с чистейшим французским прононсом да еще перевел: - Добрая Луиза.

- Вы французским владеете? - приятно удивился парторг.

- Что вы! - испугался агроном. - Так, по садоводству.

После войны Мария перетащила брата на родину, поселила на хуторе, принадлежавшем ей. Пошел он в колхоз садоводом. Человек изумительной честности, с детски ясными глазами, он не сработался с жуликоватым завхозом, посчитал этого завхоза за эталон новых хозяйственников и ушел из колхоза "по зрению". Занимался своим садиком. Жил один - калмычка осталась в моздокской степи.

Однажды на хутор забрела ягодница Февронья Горепекина, когда-то расстрелявшая отца Александра и давно бывшая не у дел. Он угостил ее яблочком, она ему постирала, до сумерек не управилась и осталась ночевать.

После исключения из партии Февронья лепилась к родне, а родня богу молится, новую власть клянет. Постепенно она стала ходить на похороны и свадьбы, но в церковь все же не заходила. В сорок лет Февронью засватал больной маляр, приехавший на курорт с Севера. Тихий, невеселый, непьющий, он целыми днями рисовал ангелов, угодников, спасителя. В войну этот товар нашел сбыт. Пришлось жене продавать иконы. Она расцвела, как зазеленевший пень, пропал басок, облезла ржавчина глаз, но муж обманул ее надежды умер. Ее утешили родные и священники - теперь она зашла в церковь с гробом мужа.

Александр Федорович ей чем-то приглянулся, а она - ему, баба толстая, пунцовая, здоровая, только грубовата. Ей в нем не нравилась научная восторженность. Расписались. Засучили рукава, нарыли глины, замесили с соломой, приделали к старой хате Глотова еще одну из самана. Самостоятельный агроном омолодил деревья, подсадил новых, связался с плодопитомниками, добился высокой урожайности, применяя новейшие достижения мичуринской науки. Жизнью оба довольны. Встанут на зорьке рано вставать полезно, копаются в саду или за кизилом и орехами идут в чудесные балки - небо светлеет, птичий гомон, земля пух, бархат, изумруд. В полдень поспят в дремотной дубраве, она обласкает его, он расскажет ей нечто о консистенции проплывающих облаков, а кизил и орехи охотно покупают на базаре приезжие курортники.

Он лобастый, она скуластая, оба с сильно развитыми челюстями, с длинными чернеющими зубами - у него в передних дырочки костоеда. Жили, как сурки в норе. Пили сыворотку Мечникова, продлевающую жизнь, читали брошюры о долголетни и бессмертии. Она в рваной юбке, засаленной кофте, открывающей мощные груди, босая. Он в ветхой белой рубахе без воротника, ватных штанах - боялся простуды, брезентовых сапогах и в соломенной, проеденной мышами шляпе - шик от старого времени. В сезон оба стояли с утра на базаре в яблочном ряду - торговали скороспелками. Фартук профессора несвеж, латан, дурно пахнет изо рта. Но фрукты великолепные.

С базара Февронья возвращалась с торговками. Те по дороге заходили в церковь. Зашла и она - раз, другой, служба понравилась. И, поседев, она уверовала в бога - подпевала в Николаевской церкви, которую предписывала Михею снести, на правом "крылосе", прислуживала дьячкам, приносила цветы на украшение храма. Мыла в церкви полы вместе с Гришей Сосой, которого ссылала в Сибирь. Дочь Васнецова Крастерра с матерью не зналась.

Хуторяне обрадовались высокому гостю, председателю колхоза, с ними почти никто не знался. Мария жалела брата, но избегала. Дмитрий Глебович присел, хозяев не обидел - выпил с ними стакан яблочной браги. Профессор захмелел, затянул старую о московских студентах:

И всю ночь по Москве они шатаются,

И Владимир* с высоты им улыбается.

Они курят и пьют, громко песни поют

И еще кое-чем занимаются...

_______________

* Владимирский собор в Кремле.

Прослезился старый студент. Глянул в дали, в пшеничные поля, на фермы и горы, на табуны и тригонометрические вышки, на палатки геологов и строителей, долил мутные хуторские стаканы - один с отбитым краем.

Не два века нам жить, а полвека...

Повел племянника показывать владение. Сузился мир Александра до семнадцати сотых гектара. Восемьдесят деревьев, тридцать кустов крыжовника, двадцать черной смородины, два редкостных, скороспелых ореха. Под деревьями кустится фасоль, плетутся цепкие плети тыкв - иная пламенно зреет на вершине дерева, густо насажена картошка, хозяин упивается названиями сортов: "американка", "мажестик", "лорд Опекур", "красная роза". А когда-то сей ученый доказывал, что занимать землю под фруктовыми деревьями вредно. Родник собственный протекал через владенья. Уборной, извини, как в старину у казаков, нету.

- Потому как земля удобрения любит, - пояснял хозяин и цитировал Горация и Гесиода о натуральной, на природе, жизни, говорил о ее преимуществе перед жизнью городской, скученной. - Надо яблочком воспользоваться не из магазина, а с дерева.

Пожаловался - жмет колхоз, наступает, два раза уже отрезали землю. Повел гостя показывать старые границы. Любовно останавливался возле каждого дерева, подолгу, со старческой назойливостью пояснял сорт и происхождение, лез собеседнику чуть ли не в рот. Смаковал слова, словно добела обгладывал сочный, пушистый в загаре персик с морщинистой косточкой.

- "Сен-Жермен", груша, по имени парижского предместья! "Любимица Клаппа" - был такой католический священник! "Кюре" - по-французски священник, имени не оставил! "Бон-Луиз" - Добрая Лиза!

Уже Л и з а!

Дмитрию тошно слушать - уже и не рад, что заехал. А хозяину надо выговориться перед свежим человеком, люди его боятся - заговорит насмерть о деревьях, а их восемьдесят корней! Раза два председатель начинал говорить свое - напрасно, хозяин не воспринимал чужих слов, придется известить его письменно с соответствующими резолюциями стансовета.

В хате, крытой камышом, низко, тесно. Кривые суковатые балки - из соседней рощи. Окошки, как в бане. На стенки налеплены размытые фотографии, картинки из журнала "Огонек". В переднем углу иконы с лампадкой. При госте хозяева стыдливо перекрестились, без молитвы. Пол земляной, вмятый, вымазан светлой глиной - в одном месте отпечатки пальцев Хавроньи, коротких и растопыренных. Это новая пристройка, а в большой хате, построенной Глотовым, хранятся фрукты по научным условиям.

Семилинейная лампа освещала засиженный мухами "Портрет молодого человека с небесным глобусом", писанный маслом Невзоровой до революции. На трагических и музыкально-нежных пейзажах, невероятно перспективных, в стиле Пуссена, Александр изображался в мантии ученого, задумавшимся над звездным шаром Вселенной с древним Млечным мостом. Невзорова была талантлива - она мало думала о сходстве с натурой и написала лицо страстного гения эпохи Возрождения, а может, модель была такой. На портрете еще видны слова: "Будем же пристально смотреть на небо".

И под конец жизни Александр Федорович не согласился бы с утверждением, что на Луне господь запечатлел убийство Авеля Каином, но теперь он не стал бы спорить об этом, это не интересовало его. Он давно не смотрел на небо, разыскивая под ногами корм, звучно жевал яблоки, уписывал колхозные караваи душистого хлеба с утятиной да парным молочком. А Луна, что же, она не мешает. Пускай светит. Как и звезды. Тем более что новый взлет науки каждый раз порождает новые тайны и мифы.

Дмитрий торопливо распрощался с хуторянами - вставать им рано, ей в церковь, ему на базар, пока ранние сорта в цене, стоять в латаном переднике, расхваливая католических священников и их товар.

Однако план Дмитрия Глебовича в дальнейшем не осуществился - возле хуторка, который он хотел ликвидировать, стансовет разрешил селиться пенсионерам, выросла целая улица, открыли там ларек, протянули свет и радио, но потом и эта затея оказалась напрасной: новый хутор оказался неперспективным, больше его не развивали, и там доживали век в основном старухи, коих заботливые дети спровадили на чистый воздух и тихую сельскую жизнь.

Александр Синенкин жил долго, пережил и Федьку и Марию, дряхлый старичок с черным личиком и ослепительно белой бородой, отпущенной не по умыслу. Он давно и потихоньку сходил с ума. Его мать Настя еще в детстве называла Сашку дурачком, усматривая в нем признаки идиота, как и станичники, но тогда это было благороднейшее из безумств, божественное безумие - исступленная тяга к наукам, ученью, свету далеких звезд. В старости же он обычно раскладывал две-три бумажки, найденные на улице, и целыми днями что-то шептал над ними, высчитывал, искал нечто, Февронья извелась с ним, замыкала на сутки, как в карцер, в холодном нужнике, била чем попадя. Да и как не бить - вот он изрезал брючный ремень, собираясь, по примеру погибающих от голода путешественников, варить эту кожаную лапшу. Часто Февронья приводила его в станицу, оставляла сестре, Марии, и Мария тоже немало помучилась с братом.

В ночь его смерти в хате была только Февронья. Потом на нее косились: кто-то доглядел, что кисти рук покойника в синяках, будто крепко держали, а он, мол, вырывался. Мало ли от чего бывают синяки, а обузой для Февроньи он был точно. Похоронили его тоже на неперспективном кладбище - теперь его нет, давно запахали.

Автора портрета ученого с Вселенной в руках уже не было в живых. Наталья Павловна Невзорова после смерти Антона Синенкина жила, как в тифозной горячке. У нее было золотое наследство от родителей исключительное здоровье. К тому же отец воспитал ее на казачий манер ежедневный труд, простая пища, легкая одежда. И раны ее зарубцевались.

Она охотно принимала на веру новые веяния времени, но чувства ее жили в красочных мистических сумерках символики, иносказаний, "сверхчувств". Чувства людей меняются не так быстро, как взгляды. Наталья Павловна не ощущала большой разницы между собой и людьми древнего мира. С одинаковым тщанием она хранила и почитала книги Герцена и Ницше, Пушкина и Сведенборга. А уже надо было уметь выбирать, и уже разум должен диктовать единственно правильный путь в быстробегущей жизни.

Как всякий художник, она лелеяла мечту создать великое, неповторимое, вечное. Вдохновение не приходило. Приходил управдом и требовал плату за тепловые излишки и новую канализацию. Она знала, что путь "скрипачей" (поэтов и художников) не усыпан розами, и стойко переносила все тяготы и невзгоды, положив себя на алтарь искусства. Она постепенно осталась одна, без родных, друзей, близких. Окружила себя кольцом равнодушия ко всему иному, считая, что это даст ей силу творчества. Как писал Бальмонт: "Я ненавижу человечество. Я от него бегу спеша. Мое единое отечество - Моя великая душа". Этот духовный хутор Невзоровой, как и хутор Александра Синенкина, был обречен на умирание.

Правда, в тридцатых годах она написала замечательный, по отзывам, цикл "Горы". Но когда увидела "Гималаи" Рериха, заплакала и процитировала юношеское стихотворение Ильи Эренбурга, начинавшееся строфой: "В одежде гордого сеньора Я выхода на сцену ждал, Но по ошибке режиссера На пять столетий опоздал". А трагизм бытия художника и без того велик. Наталья Павловна несомненно была талантлива, но она строчка, хоть и прекрасной песни, но из прошлого. Ее картины не имели будущего - только в прошлом она могла быть ярким явлением.

Тогда она лихорадочно писала знатных доярок, розовощеких трактористок в красных косынках, уборку урожая, но техника не заменяла чувств. Другие писали это же самое более прочувствованно и, не имея и доли ее таланта, становились академиками.

Вдруг ощутила она мощь и необычайную красоту первых революционеров станицы - Дениса Коршака, Михея Есаулова, Антона Синенкина. Их портреты принесли ей некоторое удовлетворение, но червь вечного поиска точил ее душу, а поиск ее в прошлом.

Через тридцать с лишним лет мало осталось от старой России, деревень, уездов, губерний, Москвы, а Иван Бунин продолжал гениально писать о них в Париже, остановив навсегда стрелку часов истории на 1916 году.

Умерла она осенью. С утра почувствовала себя хорошо - перед этим долго болела. Небо в розовых полосах, протягивающихся из-за горизонта. Беспомощность - перед временем, пространством, тайнами мироздания. Старинный особняк в багряно-рдеющих побегах винограда. Сиреневые аллеи. Старые каштаны - она помнит, как их сажали. А вдали вечные горы Кавказа. Слезы тревоги. Боль расставания. Милые дали с четкими поутру контурами гор. Она вспомнила себя маленькой девочкой, ходившей в степь, на бугры с отцом за лазориками, - на ней была большая яркая шляпа, в руках плетеная корзиночка. Все ушло, скрылось, исчезло. Выросли новые дети и их детей дети. Только Синие и Белые горы по-прежнему величаво спят и будут спать до новых космических потрясений, когда огненные краски вселенной вновь перемешает на своей палитре величайшая художница-природа, когда все созданное человеком вновь станет извечным материалом этой бессмертной строительницы...

Имени Натальи Павловны Невзоровой в истории искусств не осталось.

ФУТБОЛ ПО-КАЗАЧЬИ

Жена погибшего Василия Есаулова завербовалась куда-то с новым мужем, пенсию за Василия забрала, а детей оставила деду и бабке. Они вырастили их, как и нянчились с детьми Ленки. И те, и другие ходили в детский сад. Дед любил их, особенно красноволосую Ирочку. В возрасте пятидесяти с лишним лет он выучил в обществе внучки "Мойдодыр", узнал множество сказок и стихов. В детстве Спиридона главным были труд, холод, недосыпания. Ели из одной чашки, спали на полу, рождались в степи под хрясцами, обувь и одежда переходили от старших к младшим. Теперь же на каждого ребенка отдельная кровать, коляска на пружинах, с козырьком от солнца, игрушки, сласти, а одежда по модам и сезонам. Это выпало детям Елены, а дети Василия росли в годы войны.

- Чтоб вас чума забрала! - восхищенно ругался дед. - Это черти, а не дети растут! Встали бы да посмотрели наши деды, как перевернулся белый свет!

На выпускной утренник в детский сад ходил Спиридон. Большой двор, где действительно рос персиковый и абрикосовый сад, гудел от праздничной толпы родителей. Дети давали концерт. Семилетний Гринька читал "Бородино" - дед обучил. Ирочка танцевала лебедем, показывала, "какими они были маленькими". Спиридон волновался страшно, задыхался, но выступить не посмел.

Через десять лет он попал на другой торжественный бал, в школе. Ира уже танцевала не лебедем, а твисты и шейки, а Гринька уже был под хмельком. И снова необыкновенное волнение охватило Спиридона. Он смотрел на новую юность, горючие слезы подступали к ослабевшим глазам, будто он, а не внуки, расставался со школой. Многих выпускников, парней с усиками и женственных девушек, он помнил малышами, по детскому саду - вот этот изображал Волка, а эта была Снегурочкой - а потом по десяти классам. И теперь набрался смелости, вышел вперед и сказал перед нарядными, интеллигентными родителями и учителями, неловко, но проникновенно:

- Спасибо вам, дорогие учителя, за наших детей... Правильная эта советская жизнь...

Ему долго аплодировали, он разволновался совсем, задергал носом, вышел в коридор. Там выпускники угостили его сладким шампанским. Пригласили на футбол - Гринька правый крайний, играть будут с чемпионом страны, приехавшим на отдых "Спартаком".

Спиридон не понимал, как можно смотреть на то, как пацаны мяч ногами гоняют. Но шампанское развеселило его, он пошел к стадиону. В спортивном кафе выпил еще. Ввязывался в разговор стайки ребят, крепких, загорелых, в майках. Хотел рассказать им о сынах, о брате, первом орденоносце станицы, но ребята смеялись, говорили о бразильской системе, отмахивались от старика:

- Тебе, дед, спать пора!

Рослый Гринька встретил деда и провел на трибуну почетных гостей. Вдруг потянула, наклонила Спиридона тайная, неизученная сила родной земли. Вместе с матерью подростки Есауловы корчевали здесь дубняк и сеяли просо. Теперь тут стадион. Почти ничего Спиридон не мог здесь назвать - колоннады из розового туфа, зеленое поле, трибуны, корт, трек, олимпийские чаши, гипсовые атлеты с дисками и копьями, похожими на казачьи пики. А народ, что прибывал толпами, в своем большинстве не знал, как называются балки и родники за станицей, - имена эти утрачивались безвозвратно, и даже мало кто знал, что место это называлось Гусиный лес. На дорожки выехали никелированные тележки-мангалы - шипели традиционные шашлыки. Продавали водку, пиво, чуреки. Спиридон выпил еще, а нельзя было. Просвистел судейский свисток, команды сбежались упругими лентами к центру, крикнули "физкульт-привет". Противник чемпиона страны местный "Пищевик" - повара, официанты, продавцы, дворовая команда.

Вскоре от заслуженного казака остался лишь воющий, кровожадный римский зритель. Впервые попав на игру, он сразу понял, что к чему, бешено аплодировал современным гладиаторам и чуть не задушил Митьку Есаулова от радости, когда "Пищевик" провел первый гол в ворота "Спартака". Дрогнул человеческий подсолнух чаши стадиона, и над городом, над темно-белыми горами всплеснулся мощный, тысячеголосый вскрик местного патриотизма.

Чемпион играл вяло и грубо - то ли не брал всерьез противника, то ли не хотел играть на тяжелом, сыром поле: неожиданно, в июне, прошел густой снег. В белых быстро-быстро мелькающих платьях-сетках пробежали по городу летние метели, закружились веселыми школьницами в вальсе и сбились на стремительную лезгинку.

Засвистел ветер, потемнело, горы придвинулись ближе.

В ворота "Спартака" прошел второй мяч. Судья - местный! - не засчитал. Ужас и гнев исказили лицо казачьего полковника Есаулова. Он вложил два пальца в рот, яростно посмотрел на милиционера, разбойно засвистал и в общем гуле заорал бог знает как появившиеся на языке слова:

- Тама! Штука! Судью на мыло! Энтого с поля!..

Когда на последних минутах "Пищевик" продолжил счет, выиграв у чемпиона 5:0, засыпанный снегом казак уже хрипел, став заядлым болельщиком. На другой день "Спартак" отыгрался - 8:0.

Спиридон вышел пораньше, пройтись по воздуху. Шел медленно, оглядывая старые и новые улицы.

Казачество умирало. Еще до смерти любили коней, но лишь на скачках, а работали на машинах. Давно привычны электрические луны, заслонившие свет звезд. Деревья, что сажал и охранял Михей Васильевич, все-таки погибли. Но на том месте все-таки посадили яблоневый сад новые люди, следующая волна, третье от Михея и Коршака поколение.

Проходя мимо электромельницы, Спиридон не заметил и следов засыпанной Канавы, по которой шла вода на колесо. Тихо журчала она, заросшая ивами, травами. Теперь мертво блестит щебенка. Давно засыпан и тот, кто выкопал Канаву, как легендарный Фархад, - станичный поэт Афиноген Малахов. Но зато за городом белеют паруса - появилось горное море, мечта Михея. В аэропорту сотни серебристых лайнеров. А тут чудом еще уцелели саманные халупы чуть ли не времен Шамиля, в которых раньше спали, как цари Гомера, на овчинах, а теперь рижская да пражская мебель.

В колхозе Дмитрия Есаулова, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР, у каждого колхозника новый дом, в котором давно не новость газ, электричество, телевизор, радио, бытовые машины, вода... Есть и стеклянный молокопровод в горах, о котором говорил Михей.

Может, где-нибудь в стенке дотлевает ржавый револьвер забытой системы. Но это уже заботы юных археологов, усердно пополняющих народный музей, - недавно притащили клык южного слона и орудийный ствол времен гражданской войны. Однако разыскать черкеску, чугунок, кизяк невозможно.

Выросла новая станица - Дениса Коршака да Михея Есаулова работа.

Вырос новый курорт. Еще украшают его старинные особняки с башнями и шпилями. Непревзойденной осталась лечебница античного стиля, из золотистого доломита, она господствует по-прежнему, многие здания строились под нее - недаром охраняется она Архитектурным надзором как выдающийся памятник зодчества. А рядом белые новые здравницы - как многоэтажные корабли, плывущие в синеве неба, сверкающие стеклом, алюминием, цветным бетоном.

В звонком шуме Подкумка любовался Пушкин звездными ночами Кавказа. Маркс считал, что в мировой литературе нет писателя, равного Лермонтову в описаниях природы. Эта природа - окрестности Пятигорья, нашей станицы, где и убили Лермонтова. Льва Толстого так поразила вечная прелесть природы Кавказа, что он повесть "Казаки" начал писать стихами, как поэму. А Федор Шаляпин ловил в Подкумке форель, целыми корзинами брал - теперь в речке рыбы нет. Римский-Корсаков любил бродить в Долине Очарования - Чугуевой балке - туристы еще не захламили ее тогда жестью, битым стеклом, полиэтиленом. Горький обожал ессентукские шашлыки, а Станиславский кисловодский нарзан. В белой вилле на горе поселился художник Ярошенко и написал великолепные пейзажи гор, облаков, долин...

Двумя синими крылами - Каспийским и Черным - машет белый орел Кавказского хребта, неся в клюве драгоценный камень Ставрополья, житницу, здравницу, кузницу здоровья. Светлые горы окружают городок, белоснежный, как стерильный халат врача. Люди пьют воду, гуляют по аллеям парка, едят предписанную пищу или сочный антрекот, пьют густое вино, покупают сувениры, катаются на шлюпках, принимают процедуры, ездят к вершинам на экскурсии. Над ними застоявшаяся тишина, устойчивая, великая, провинциальная тишина, что сродни той, которая была тут до пришествия людей.

Вечен дымок легкой грусти-красоты. Осенью каштановый дождь и багрянец листьев. Солнечный февраль с первыми фиалками. Буйно-зеленое лето. И тишина - кузница здоровья.

Плывет на тихом подземном океане стеклянный, белобетонный городок с вкрапленными золотисто-кирпичными слитками старинных особняков.

Ночами взгорья осыпаны многоцветным шевелящимся жаром электрических огней - станицы и поселки сливаются постепенно в один город. На вершине Синей горы, где некогда стояли в дозорах казаки, теперь рубиновое око пикета телерадио - зорко видит и слышит все, что происходит в мире.

Казаков больше нет. Слово "казак" из употребления выходит. Доживают свой век оперные, сценические "казаки" в народных, многонациональных ансамблях. Но песни казачьи остались. Да когда кино "Тихий Дон" пустили, громко плакали в зале и смотрели по пять раз третью серию - и, конечно, не только по причине хорошей режиссерской работы.

...ПОТЕРЯВШИ, ПЛАЧЕМ

В народном краеведческом музее - он же музей революционной славы люди с интересом рассматривают казачью бурку, таганок, рогач, уздечку, макет телеги, настоящее колесо арбы, старинные фотографии - единицы, уцелевшие от тысяч сгоревших в революцию, ибо это так: что имеем, не храним...

За толстенным стеклом обрубок иконы с шатром, черной синью моря, снежок и желть последних листьев, брызги северного дня в лицо смотрящему. Дар "от неизвестной". Общественная дирекция гордо отбивает атаки знаменитых художественных галерей от драгоценного п о л е н а с двумя миниатюрами, темпера, дерево, XVI век.

В фондах музея находка юных следопытов - старый серый блокнот. Записи Дениса Коршака - до половины блокнота - непоправимо размыты, с трудом прочитываются лишь отдельные слова. Дальше рука Михея Есаулова. Многое тоже стерлось, затуманилось, но несколько листков сохранились лучше других. Вот они.

"...потому что я коммунист. Исповедуюсь. Родился в казачьей хате под камышом, год 1886. Рос без отца, но помню его хорошо. Работаю с момента, как помню себя. В партии Ленина с 1918 года. Сейчас год 1939. Из партии исключенный. Нахожусь в прекрасной Чугуевой балке, в лесах, под прикрытием верного человека. Как я стою чуть впереди других, то и упасть в землю могу, обогнав других. И вот обращаюсь ко всем товарищам и мировому рабочему классу, которому принадлежу целиком.

Я был во многом несознательный казак, думал, что я один на земле, но партия открыла мне глаза, и я пошел до конца за дело трудового народа. Теперь же меня разбирает смех, что я от партии исключенный, а что капнуло на этот листок сверху, так то дождик, осень, не подумайте - слезы. Смеюсь же вот почему: застрелить меня можно, из партии исключить нельзя, потому что, как ни дорог партбилет, а в партии состоишь не билетом, а сердцем, и когда оно перестает биться, тут и выпадает человек из рядов. А у меня покамест бьется.

Как-то показали раскопки на Бермамыте, люди давно обитают на планете, и тыщи лет живут наподобие зверей - кто кого слопает. И многие корифеи разных стран, даже и монах Кампанелла, осуждали это, искали пути к человечеству, к жизни без враждования. И такие пути нашли парижские коммунары, но власть свою удержать не сумели, а почему, то разъяснили знаменосные товарищи Маркс - Энгельс.

Смолоду я насмотрелся на многие лиходейства жизни и никак не мог взять в толк, как все сделать по-хорошему, и душа у меня болела. А некоторые ошибочно думают и доныне, что царство небесное, как та манна и жареные куропатки, само свалится в рот. Нет. Надо вставать с зарей и засучивать рукава на каждый день. Под лежачий камень вода не течет. И не будет того, как пишут иные, чтобы люди все переделали и уселись гуртом хлебать сладкую кашу с молоком да полеживать на солнышке, как на курорте. Никаких остановок не будет. И строчка эта неверная: в к о м м у н е о с т а н о в к а. Потому как до скончания века разная контра будет подымать голову, этих голов у нее многие тыщи, как я понимаю нынче. В том-то и дело, что контра хочет остановки, передышки, чтобы укорениться и все повернуть сначала. И дремать на посту нам не следовало бы. И никакой не давать передышки и при большом достижении побед. Гражданин Иван Золотарев на рыжих конях и автомобиле помчался в коммунизм, а очутился на кулацком хуторе...

Игнат намекнул мне: не прошибся ли я в 18-м году? Нет, любезный товарищ Гетманцев, не прошибся. Я есть георгиевский кавалер, но, когда понадобилось, звание это порушил и кресты сдал на монетный металл, пока ходят деньги. Многие из родни ужасались тогда, что я кресты бесплатно сдал. А я у революции не пасынком был, и отмечен орденом Красного Знамени, которое подняли рабочие сто лет назад, потом оно загорелось в Парижской Коммуне, а подхватил и развернул его над всем земным шаром товарищ Ленин, видеть которого так и не довелось, но дело которого прочно.

Я вас прошу, товарищи, рассудите меня с нашей чудовищной станицей: когда пришла черная телеграмма о товарище Ленине, у нас это отмечали тоже, в мороз и метель, и нашлись активисты, и среди начальства, что предлагали провести похороны Ленина в самую что ни есть могилу, на площади, с гробом, а в гроб положить венки и фотокарточку. Я самовольно запретил рыть могилу, а на траурный митинг привел тридцать шесть новых большевиков из бедноты так мы х о р о н и л и Ленина. Вот за эту могилу, что не дал рыть, я имею нагоняй, партийный выговор, с каким не согласен и до сегодня. То есть выговор тот давно снятый, но был в те дни как пятно.

Помимо выговора, имею благодарность товарища Кирова, застреленного врагами в упор. Покончил жизнь и товарищ Серго, вручивший мне наградную шашку, когда мы отличились под Ставрополем. Должен бы помнить меня и товарищ Сталин, которому днями отправлено письмо. Я был комэска и под приснопамятным Царицыном охально посек белоказачью сотню - двести ихних клинков против наших семьдесят двух. Товарищ Сталин представил меня и других к награждению орденом, Игната Гетманцева тоже, но не за тот раз, а еще раньше...

Есть у меня одно мечтание: собрать за одним столом, как колхозников, на пир-беседу, даже и с выпивкой, всех дорогих товарищей, что думали в темное время о светлых днях всего мира, и многие за то сложили буйные головы, начиная от казака Ивана Болотникова, что пытался взять Москву. Имена многих хорошо перечислили на высоком камне, что стоит в саду сбоку Кремля. Конечно, я не верю в воскресение, а хотелось бы собрать их за одним столом. Может, они меж собой и не поладили бы, но мы успокоим их картиной нашей новой жизни. От нас послали бы на тот пир Дениса Коршака. Чтобы они могли своими глазами, даже в нашей лютой казачьей станице, видеть Советскую власть, которую Яшка Уланов хотел подменить колхозным правлением, дурак несусветный. Мы бы их от стола и повели в колхоз Тельмана и, к примеру, тому же Гегелю, источнику, показали, как обстоят дела на нынче. А дела тут отличные, колхоз гремит на всю страну, а что касаемо контры, то она кусается бешено, как сероглазый прокурор Алтынников и наш страшенный товарищ Сучков. А что станичники поджигали милицию - это от темноты и привычки к бунтам. Сама милиция, дом генерала Федюшкина, тут ни при чем. Так и машины разбивали английские пролетарии...

А насчет равноправия и равенства ясно, как божий день: поголовного равенства, как у баранов в отаре, не получится, даже и близнецы между собой разнятся. Зато всем дали одинаковые права - и бабам, и нациям тоже.

И когда свернем хребет мировому капиталу, а он от этого никуда не денется, то все люди получат жизнь без войн, голода и издевательств от властей.

Я вот говорю, товарищи: к чему дана людям, допустим, жизнь? К тому, чтобы ее прожить с пользой всем, а о себе я думал в последнюю очередь, мне много не надо, я и в лесу проживу, но чтобы все дети в школу ходили, сытые, одетые, обутые, а если мячик там или коньки кататься на речке, то всем, а не одному из богатых. Хапать только, как некоторые станичники и при Советской власти, не следует, потому что это измена, а за измену, вы сами понимаете, какая выносится кара и мера наказания.

Сообща мы подымем этот пласт - культурную жизнь, без драк, религии, зависти, обмана, лени и трусливости в бою. У нас уже что получается: электричество и радио в хатах, за место кизеков антрацит, в поле тракторы и комбайны, стопудовый урожай, всеобщее обучение, полеты в стратосферу, разные выставки и торжества, а от этого рукой подать до коммунизма.

Как большевик, сами понимаете, в сны я не верю. Но приснилось. Вроде идем мы с Денисом Ивановичем по-над Синим яром и вылетают какие-то конники прямо на нас, чуть в грязь не смесили. Спрашивают станицу Старокопытную. А такой станицы, товарищи мировые рабочие, в наших краях нету, об чем мы и докладываем им. "А это какая станица?" - показывают на нашу. Мы сказали и тоже повернулись посмотреть. А там никакой станицы, а город с большими домами, везде флаги, песни, а на площади, у памятника Денису и первым большевикам, молодые казаки обучаются военному делу. Потом привиделось грустное, но оно касается не станицы, а меня лично. Будто на левой руке у меня дыра, сухая, без крови, и оттуда росток зеленого лука выглядывает. Я его потянул, вытащил, за ним новые стебельки, я их целое беремя повытаскивал из руки, а им все конца нету... С тем и проснулся. И вроде рука у меня левая легкая, пустая, вроде я уже как в земле, а из меня поросль разная молодая, зеленая так и прет кустами... А поворота назад не будет, как то случалось в Париже через предательство буржуазии не раз и не два. У нас победила Советская власть. И победит везде. Вот почему я утешаюсь и тут, в этой хмурой и трепетной балке, где укрываюсь временно от врагов, и верю в нашу победу...

А это пишу не по существу вопроса, для души, хотя каждому грамотному человеку теперь известно: никакой души нету, а есть сознание, главным образом классовое. Это и писать бы не обязательно, да припомнилось.

Раз лежу я в нашей бурной речке, бежит она меж зеленых гор, в самых бурунах лежу и за куст держусь, чтоб не унесло, вода кипит вокруг головы, а перед глазами синь неба непередаваемая и такие чудесные горы - жалко, рвут их на камень, - что разволновался я, и подумалось даже тогда о бессмертии, не в церковном, конечно, смысле, а что стану листом, камышиной, луком...

Или взять тот курган за станицей, возле него мы в детстве собирались, когда ходили в балки за кизилом и терном. Мы думали тогда, что в кургане закопан древний царь в полном боевом вооружении и котел с золотом. Говорили, что по ночам из кургана выходил белый конь. Пробовали мы и копать с одного бока. Там такая зеленая и свежая трава, а роса на солнце и во сне такой не увидишь. Я бы его сохранил навеки, этот курган. Может, и нет в нем белого коня, но волшебное что-то таится..."

Далее запись в блокноте размыта.

Курган тот давно запахали, как и снесли на камень Кинжал-гору, Острую, Медовую и скоро снесут Змейку - красивейшую в этом редчайшем архипелаге Синих гор. Потерявши, плачем.

Зато сколько выросло нового. И уже не перечесть новых памятников. Вот одна, у дороги, композиция, чисто кавказская: у гранитной коновязи три бронзовых коня, оседланных, в уздечках, с поникшими головами. Где их всадники? Отдыхают. В лугах бесконечной вечности. Осыпаемые звездами. Под Москвой. За Варшавой. Под ледяным панцирем Кавказского хребта. В дальнем городе Берлине... Спят, надолго укрывшись бурками из полевых цветов, утренних туманов и снегов-метелиц. Только пионеры-следопыты тревожат их сон, отыскивая в земле их ордена, красноармейские книжки, комсомольские билеты, патронные гильзы и фляжки с нацарапанными словами верности, отваги и любви к родимой земле. А бронзовые кони терпеливо ждут у околицы, не идут по дворам. Один даже глазом косит на дорогу - не покажется ли отставший где-то хозяин?..

ПУЧОК СТЕПНОЙ ТРАВЫ ПОЛЫНИ

Не всю чашу испил еще Спиридон Васильевич. Прошел слух, что сын Александр не убит на фронте, а отбывает наказание за плен на Колыме, о которой сказано: "Колыма ты, Колыма, чудная планета: двенадцать месяцев зима, остальное - лето".

Спиридон дал запрос в город Подольск, что под Москвой, в архив Вооруженных Сил. Ответ пришел н е я с н ы й: рядовой Александр Спиридонович Есаулов пропал без вести. А ведь была бумага о гибели к а п и т а н а Есаулова.

На вторичный запрос ответа пока не было.

Вороные кони у казаков ценились дороже светлых потому, что в ночном деле не так приметны - в набегах, разведке. Гривы коней подстригали, спереди получалась-челка.

Девкам не трогали волос ножницами, растили косы. Но семнадцатилетней Пашке, Прасковье Мирной, ее братья однажды для смеха подстригли волосы на манер конской челки. Пришлось даже свадьбу откладывать на год, такой позор получился.

Случайно челка эта сохранилась в гвардейском сундуке Фоли Есауловой на старинной групповой фотографии, у гроба, кого-то хоронили, и Прасковья тоже стояла там.

Спиридон ходил в собес.

Возвращался по главной улице, одна сторона которой - ограда парка, чугунные пики. На пиках множество афиш.

Случайно присмотрелся к одной...

На афише его мать, Прасковья Харитоновна, в девках, с той самой челкой, как у жеребенка.

Светлая голова, он тут же спустился в театр-Парк, где как-то с год сторожевал, и был накоротке с бессменным директором театра Суреном Азатовичем Абияном.

Сурен Азатович подтвердил: да, была на гастролях французская певица с ансамблем, но уже уехала, афиша эта позавчерашняя, рабочий не снял, запил.

А имя певицы Спиридон прочитал и сам - Анна Шобер.

Продавщица в парижском магазине тоже была Шобер... Мадлен Шобер...

А песни и Спиридон пел - приходилось и в театрах выступать, в казачьем хоре.

Забрал у Абияна все оставшиеся афиши с Анной Шобер.

Домой пришел скучный.

- Чего ты, как с креста снятый? - спрашивает бабка Фоля.

- Ничего... Пенсию прибавили...

И все афиши с портретом своей дочери, парижанки, прибил на стенку.

Встали по-старинному, рано. Синий сумрак снежного утра жаль рвать электрическим бешеным светом, и зажгли восковую свечу. Жарко запылала чудом хранимая р у с с к а я печь в полхаты, а рядом в кухне польская газовая плита.

Ели блины, с пылу с жару. С каймаком, медом, маслом, вареньем. Не забыли и водочку под желтую икру леща и сазана, да и серая икра каспийских осетров нашлась в роскошном граненом айсберге, финском холодильнике. Вчера хорошо посидели в модном ресторане "Казачий" и сейчас перебирали вчерашние разговоры. Тихо беседовали, укладывались, Выходили из горницы подышать, полюбоваться чудным февральским деньком, когда Синие горы - неповторимо синие, влажные, а дали непредельные, лазурные, щемящие душу вечной своей красотой.

День пролетел, как на парусах. Пора выходить. Последняя песня допета.

Величественно и мрачно встала сибирской тайгой гряда черных неподвижных туч на севере. Будто стена крепости меж Кавказом и Россией в старину. Попрощались в доме, присели перед дальней дорогой, смахнули слезу и вышли. Тут еще задержались на минуту - летела по небу закатному быстро-быстро яркая звездочка, спутник.

Горько прощались на вокзале. Старая казачка Полька Уланова и два ее сына, давно семейные, провожали домой, в Восточную Сибирь, их бывшего отца и мужа Якова Уланова, председателя первого станичного колхоза.

Отбыв срок еще в войну, Яков вышел на поселение, с т а р а л с я промышлял золотишком на прииске, думал домой вернуться с чемоданом денег, но пошел ему слишком большой фарт: попался самородок фунтов на д в е с т и, синеглазый, с шелковой косой, в оленьих сапожках, сибирская, таежная девка-краса. Женился Яков, родил новых детей, стал хлебороб сапожником, работал и по шкуркам - мягкому золоту - скорняжному делу обучился в лагере. И забыл родину, горы Кавказа. Польке обо всем прописал обстоятельно, просил простить его, благодарил за помощь посылками в заключении, еще написал пару раз и умолк. Полька замуж не выходила - да и кто возьмет? - растила детей, потом внуков, тайно ждала мужа. И вот он явился через тридцать лет. Так, говорил, было:

- Встал я, это, как всегда, на работу. Бреюсь. По радио песню поют, станичную, и не артисты, а нашей станицы хор - и слезы глаза затмили: какая она теперь, наша станица? И в мыслях не было ехать, а тут, будто тому хану, что позабыл родные степи и свое племя, под нос поднесли пучок степной травы полыни. И пошел билет покупать. Купил и одумался: зачем? И супруга против, но дети, Сергей и Таня, сказали: поезжай, папа, проведай родимые края, хотел и внука одного взять - не дали, в школу ходит...

Прилетел Яков на транссибирском реактивном лайнере. В хату вошел в шикарной ондатровой шапке, в пыжиковом полушубке, пимы из голубой нерпы, с волчьей оторочкой. В руках элегантный кожаный саквояж и разные упакованные свертки - гостинцы прежней жене, детям и тутошним внукам. Дети жили в новых городских квартирах.

Полька уважительно называла его на "вы", по виду годится ему в матери - мало постарел Яков, хотя пошел седьмой десяток. У одного сына седина пробивается, а у Якова не видать - видно, Сибирь ему по климату.

Повидался. Обошел несколько казачьих дворов, навестил Марию Синенкину, у нее как раз гость сидел, брат Михея Есаулова, Спиридон Васильевич. Разговорились. Много воды утекло в казачьей речке. Прошла вторая мировая война. И уже не пика или пулемет хозяева на поле боя атомная бомба давно опробована на двух японских городах. А за кордоном упорно приживляют в человеческую речь слова "третья мировая война", которой быть не должно, но которая получила имя сразу после второй мировой войны.

Отгостевал Яков, попил в парке богатырь-воды, съездил в соседнюю станицу к особо близкой родне, тетке, сестре покойной матери. Много горьких слез пролилось - только и спасение казачья чарочка. И теперь, уже навсегда, уезжал Яков домой, к семье, в Сибирь.

Перед вокзалом площадь. Но памятник другой. Тех троих, в гранитных шинелях, с багряным камнем знамени, нету. Новый стоит мемориал. Дениса Коршака Яков хоронил. Теперь сказали, что и Михей Есаулов лежит тут. И приезжий медлил, все оглядывался по сторонам, вбирал в душу дальние горы, заснеженные балки, видел живого Михея, непреклонного коммуниста...

Как боялись они на перроне, что вот-вот подойдет электричка. А она подошла, мягко, неслышно, под высоким родимым небом с розовеющими перьями облаков и гигантской, в полнеба, массой Эльбруса.

И поезд отошел. И долго им мерещилась сумрачная утренняя свеча, в угрюмо тихом свете которой будто мужа и отца в степь собирали - за сеном или дровами - и вернется он опять к вечеру, а они его будут ждать...

Мягко уплыли, скатились под гору три красные лампадки - хвостовые огни поезда.

Когда те или иные звери, животные выбиты, им отводят лучшие залы в музеях, ставят памятники, не скупясь на дорогую медь и мрамор. Так возник и ресторан "Казачий" над речкой, где пастухи в былое время перегоняли коров. Ресторан стилизован под старину - тут и шкура козла, и боевые медали, чеканка, оружие, электросветильники под керосиновые лампы, конница. Есть тут и юшка с галушками, и казачий квас, и пшеничный кулеш. А вокруг ресторана шалаши, башня сторожевого пикета, старинная хата под камышом. Оркестранты, понятно, все в черкесках, при кинжалах.

Искали казака поярче на должность швейцара. С трудом нашли одного Спиридона Есаулова. Постоял он в вестибюле недельку-другую и опять подался в сады сторожевать. Сбрую казачью передал новому швейцару, греку Мефодию Триандафилиди.

Казаков больше нет. Ресторан мог называться вполне "Парусом", "Лирой", "Улыбкой", ибо что означает обложка, титул, заглавие? Суть произведения. Здесь сути нет. Пришла однажды молодежь отпраздновать совершеннолетие, послушала заунывные, как скрип колеса, песни, случившиеся в этот вечер, и дружно запели свою. Стало быть, Спиридону с его песнями пора убираться. Колесо истории повернулось. Иные тщатся возродить былые казачьи традиции. А между тем, снявши голову, по волосам не плачут. Казаки - это сословие русских людей. Революция отменила все сословия. Русские остались, но это уже не к а з а к и. Мало кто знает теперь, с какой стороны надо подходить к коню. Дух кавалерский, казачий в народе сохранился, но у него нет к а з а ч ь е г о продолжения. Казаком называли и Наташу Ростову. В этом смысле слово "казак" остается, конечно, ибо память былого горюча и нетленна.

Мария позвала сына с семьей, Спиридона с женой, Ульяну, близких в гости.

Она, уже не очень высокая, добрая и беззащитная, изломанная, как колесом палача, жестоким послевоенным трудом, прибаливала. Но, увидев гостей, встала, выпила стаканчик и, придерживая боль в спине, накрыла на стол. Из-под пухового платка, которым она обмотала поясницу, выпала грелка с горячей водой. Сноха Нюся обругала свекровь, что не бережется, усадила ее на мягкий стул и взялась прислуживать гостям. Все смеялись над выпавшей грелкой. Глаза Спиридона и Марии встретились.

- Где ты тогда столько грелок набрал? - спросила его Мария.

- Когда?

- Когда в доски меня заложили.

- Купил! - смеется Спиридон, вспомнив помертвевшего аптекаря при виде медной трубки, которую грабитель выдал за дуло пистолета.

- Ты бы, мама, подлечилась, попила бы водички в парке, или хочешь, я тебя отправлю на Южный берег Крыма, - укоризненно говорил Дмитрий. - Или мало вам полвека стажа?

- Передергает! - отвечала разрумянившаяся мать.

После войны она прожила суровую, трудную жизнь, когда колхозники не только не получали на трудодни, но оставались из года в год должниками государства. Нынешние физики и лирики ели в детстве хлеб, выращенный ее жилистыми, как у грузчика, руками.

Изо дня в день она продолжала хлопотать и теперь - обстирывать внуков, солить, варить. Ходила и на загоны - выработала пенсию. От молодых в работе не отставала. Бывало, зной, на посевах бурьян в человеческий рост - "волки воют!" - подступит бессилье, руки опускаются, а тетка Мария вдруг запоет старую удалую песню - и будто свежий ветерок повеет, и силы прибавится, и работа спорится. На свадьбах и праздниках не пропускала ни одной чарочки. И, конечно, быстро хмелела. Недавно на гулянье баловства ради девки накрасили уснувшей Марии ресницы и уложили редеющие бело-золотые волосы на новый, нынешний фасон и сами ахнули - никогда прежде не видели они в станице такой красавицы. Мария Федоровна так и вышла тогда к гостям, и ее долго не могли узнать, а она еще лезгинку с внуком плясать стала. Но недолго была в жизни белой лебедью - годы и люди сделали свое: вновь превратилась она в гадкую утицу, и ни утенком, ни лебедью больше не будет.

Прибыл на грузовике колхозный подарок пенсионерке - мебельный гарнитур, холодильник и две вазы, надписанные гравером. Вошли новые гости, сотрудники Марии. Колхозный парторг сказал речь, шаблонную, но Мария заплакала.

- Ничего, ничего, Маруся, - успокаивала ее подруга детства Любовь Федосеевна Маркова. - Все теперь хорошо...

Это с ней Мария присушивала Глеба, ей поверяла тайны, до зари шепталась о счастливом будущем.

Милые дали, изломанные контурами снежных пиков, остались такими же, как во времена их детства, когда они девчонками ходили в степь за лазориками и щавелем. Все ушло, скрылось.

Мария еще помнит, что Синенкины - казаки Хоперского полка. С годами она узнала много и о стране прадеда Тристана. Когда тучи жизни сгущались над ней - а они сгущались часто, она чувствовала себя в плену серебряных гор, и хотелось умчаться птицей в иные края, где нет забот, спокоен сон, где любовь нетленна. Но узы родства крепко держали в горах. А перелететь горы нелегко - очаровывают они навек величием, красотой. Здесь ее родина, здесь ее милый предел, здесь она придет "к намеченной цели".

Глядя на караул гор, она подумала, что вся ее жизнь была прощанием с жизнью, с любовью, с родными - вечное расставание. Иное дело, молодежь эти сразу родились в рубашках. Час ее подходит. Ожидание истекает. Скоро возвратится она в "милую Францию" - иной женщиной с иной судьбой, - она уже видела свой новый дом: старое кладбище закрыли, брат Федор перенес прах родственников на новое, здесь Федька бросил горсть земли на гроб отца, через сорок лет, а тогда, в двадцатом году, не захотел хоронить белого атамана. Туда положат и Марию. Сын Антон так и не вернулся с войны - пропал без вести.

Тянулась, как лошадь в хомуте, чтобы Антону рубашку белую купить с отложным воротником. И лежит эта рубашка в ее сундуке никому не нужная. Она увеличила его карточку, повесила на стене рядом со своей - пять станичных девок лет по пятнадцати, наплоили волосы гвоздем, разогретым на лампе, в белых маркизетовых кофточках, в пышных юбках до земли, с платочками в оттопыренных на сторону пальцах.

- Чего это я разгорилась? - поругала себя Мария и решительно отбросила платок с поясницы. - Наливайте, девки! Полнее лейте! Всего у меня теперь много - и вина, и мучицы, и картошки, и одежи полон гардероб, и Митька помогает, и хата новая, внуки институты кончают - зимой опять в Москву ехать, на свадьбу зовут. Все у меня есть в квартире - полным-полна моя коробушка, есть и ситец и парча... Только жить да радоваться, но уже снятся мне отец с братцем Антоном, к себе зовут, пора мне... Налили, бабы? Ну, давайте я тост скажу: за Спиридона Васильевича!

Вино ударило в голову. И вспомнились повадки предков - чуть захмелели, запрягают и ездят в гости.

"Запрягли" Митькину "Волгу", поехали к Серченкиным, что жили на окраине в белом и зеленоватом от стекла Семиэтажном доме. Под домом, в гастрономе, запаслись бутылками.

В светлой трехкомнатной квартире нарядно и просто, по стенам вьются цветы, полированная, до тошноты однообразная, но для Марии и Спиридона модная, дорогая мебель и, конечно, пианино, приемник, телевизор, холодильник, телефон и даже картины, содержание которых старым казакам неясно, сколь ни тщились они разобрать пестрые мазки.

За рюмкой Спиридону пришла в голову странная фантазия. Он вспомнил, что здесь, где стоит дом, он в детстве пас телят, на зеленых буграх, и любил лежа смотреть в небо, в близкие клочья пышных облаков. Думал ли он тогда, что там, в синеве, в облаках будет теперь стоять их пиршественный стол, на седьмом этаже... Боже мой, вот куда они забрались с Марией - в синь, в облака... Только нет уже под ними тех бугров зеленых, телят и одуванчикового запаха детства. Да и вся гряда бугров за станицей бывала по весне алым ковром лазориков, подсвеченным от самой земли алой же земляникой. Теперь там железобетонные дома, трубы, кабели, асфальт.

Из гостей Спиридон поехал не домой, а в город, после вина захотелось соленой минеральной воды из холодного источника.

Вечернее солнце заливало в парке бюветы алебастровой белизны, вечнозеленые туи, красные камни, клумбы, аллеи, посыпанные морской ракушкой, как драгоценным жемчугом.

Вздрогнул, еще не поняв, что произошло. Спустя мгновенье увидел: среди девушек с челками, в коротеньких юбках, среди парней в стильных брючках в обтяжку, среди разных, но объединенных чем-то общим лиц и фигур, шел смуглый человек, посеребренный временем, с горделивой посадкой плеч и головы. На сухом бледноватом лице чуть горбился крупный нос, темнели короткие усы. Под высоким лбом тяжелые, светлые глаза. Одет в кожаную куртку, плотно облегающую могучую спину, военные галифе и блестящие сапоги. На голове рыжего курпея кубанка с алым верхом.

Спиридону вспомнились щеголи офицеры, как Антон Синенкин. Казак. Он выделялся так разительно, что на него оглядывались. Заложив за спину руки с большими от работы пальцами, шел он не спеша, не замечая людей, будто виделись ему здесь камыши, кислая речушка и чудесные кони предков, открывшие соленые воды.

Спиридон долго смотрел ему вслед - вроде ненашенский, но решил догнать незнакомца. Экскурсия заслонила казака. Когда Спиридон пробрался сквозь многочисленную толпу, его уже не было. Люди шли парами, группами, в одиночку. Спиридон обошел все аллеи, но казак исчез, как призрак первого поселенца, обходящего свои владения.

Был чудный пурпурный вечер, пылали облака. Спиридон суеверно посмотрел на закат - не туда ли ушел казак, в царство пламенно угасающей зари?

Пришло время умирать и Спиридону. Вернувшись домой, опять захворал. Он пытался перебороть немочь старым рецептом - не ложился, но чуял, хватит его ненадолго. И пошел проститься с Михеем.

У обелиска, под которым задремал брат, Спиридону вспомнились слова Михея, и он сказал багряной могиле в гранитной броне:

- Помнишь, Минька, приехать обещался? Уже пора подниматься тебе, а то не узнаешь станицу, и захватывай своих дружков Дениса, Антона...

Послушал ответный лепет огненно-алых цветов и добавил:

- Не узнаете и проскочите мимо станицы, красная кавалерия...

ПОЕХАЛИ КАЗАЧЕНЬКИ...

После тяжелого сердечного приступа Спиридона отвезли в больницу. Из крайкома партии в город позвонила Крастерра Анатольевна Васнецова, просила привлечь к лечению Есаулова лучших профессоров. Спиридон лежал в веселой палате инвалидов войны, играл в шахматы, принимал лекарства, строил каверзы врачам. Часами сидел у окна, глядел на Гриву Снега, обнимал глазами милые балки и взгорья - и грустил, и угасал беспричинно.

В больнице его навещали родные и знакомые. Они шли и во внеурочное время, их не пускали, Спиридон горячился, напоминал, что он полковник. Главный врач, старик, знаменитый хирург, жестко ответил ему:

- Здесь нет полковников, депутатов, кандидатов - здесь есть больные.

С утра Спиридон Васильевич репетился - бабка должна прийти с одежей на выписку, врачи разрешили, ему полегчало, да и гости какие-то из военкомата должны быть. И действительно, в палату вошел плечистый военный в куцем халате поверх морской формы. Пришел проведать деда еще один дальний родственник по матери, Николай Афанасьевич Мирный, капитан второго ранга.

- Мирный, Николай, - сказал он, угадав чутьем Спиридона.

- Здорово, Николай, - растроганно поздоровался дед с капитаном. Орел! Вот... вылитый дед! - а какой дед, уже сказать не мог.

- Все казакуете?

- Казакую. А ты моряк, выходит?

- И моряк, и летчик.

- Значит, пересели терцы с коней на железных птиц?

- Пересели, - во все зубы улыбается капитан, засовывая в тумбочку старика апельсины, сыр, флакон зеленого румынского коньяка - был праздник 7 Ноября. Сверху поставил две банки меда. Смеркалось. Тусклый дневной свет, пройдя через мед, упал золотыми короткими лучиками, будто светильники вспыхнули - сгущенное солнце.

Николай увидел на тумбочке деда специальный астрономический журнал, удивился:

- Ты что, Спиридон Васильевич, не в космос случаем собираешься? - И кивнул на журнал.

- Это не мой, вчера один выписался из палаты и оставил нам читать, а так я выписываю кавказскую газету. Но, сказать тебе, Коля, интерес у меня большой, и я в этом деле кумекаю.

- Вроде ты без образования.

- Не скажи. Я в реальном училище учился. Но больше учился натурально, от жизни. В лагере я пилил лес с одним ленинградским астрономом. Слабый был старичок, навроде меня нынешнего, приходилось тянуть пилу за двоих, зато он мне такие картины рассказывал про небеса, планеты и разные... как же он говорил?.. миропостроения, ага! Видно, у него большой спор шел с его научным начальством, в Ленинграде, он будто бы доказывал, что можно лететь на звезды, а над ним, понятно, надсмехались. Пробевал он и мне толковать я ему тоже надсмешки строил. Не знаю, где его косточки, а я дожил: наш, русский, полетел к звездам. Ты, чудом, не слыхал: не из казаков он?

- Нет, мужик, - смеялся Мирный и тут же приврал или предположил от себя: - Слыхал я от одного человека, близкого к тем звездам, что есть в отряде космонавтов и казаки, и будто готовят их в особо дальние полеты, на край Вселенной, мироздания.

- Долетят! - убежденно сказал Спиридон.

Казакам не привыкать сражаться в дальних странах - прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников-индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

- Это уж точно! - подтвердил Николай.

- Ну, и слава богу. Покажись без халата.

- Врачи ругаться будут.

- Хрен с ними!

Полюбовался погонами и орденскими колодками в шесть рядов. Похвалился и своими наградами. Тайно от медперсонала выпили крошечный пузырек.

- Надолго?

- Да, я тут назначен горвоенкомом.

- Дело. Деды твои тоже ходили в атаманах. А помнишь, как мы тебя высекли, что ты красным сено возил?

- Это не меня, я ведь родился в двадцать седьмом году.

- Эге, запамятовал я! Видать, смертушка привязывает коня у моих ворот!

- Что ты, Спиридон Васильевич, еще не стар!

- Смерть не за старым - за поспелым!

- Поправляйся, на охоту пойдем, я и ружьецо припас славное.

- Спасибо, Коля, пойдем обязательно.

От капель коньяку и встречи Спиридон захмелел, раскраснелся, запел старую терскую песню. Из соседних палат подходили больные, сестры, слушали далекую, но понятную песню - обломок величественного духа первых поселенцев Кавказа. Давно не доводилось петь. Старик сильно расстроился. Сестра уложила его, сделала укол.

- Отдыхай, Спиридон Васильевич, я на днях забегу.

- Забегай, Коля... А знаешь, как по-испански хата? Как и у нас: хато! - радовался Спиридон знанию испанского языка.

На миг Спиридон забылся. Вдруг вскочил, позвал:

- Денис? Денис Иванович!

Инвалиды недоуменно переглянулись - ведь капитана он называл Николаем.

- Входи, не прячься, Денис, я видал тебя за дверью!

Инвалиды укладывали старика.

- Нет, господа казаки, ко мне гость дорогой пришел, хлеб-соль на турецкой границе ели, трубочку одну на германской курили. Мы с ним выпьем ради праздника.

- Заходи, товарищ Коршак!

Дверь не открывалась. Глаза Спиридона прояснились Он предложил выпить соседям по койке - отказались. Выпил один.

И упал, как лист с дерева, без крика и мольбы, неотвратимо и легко.

Мирный еще не дошел до конца квартала, убранного в кумач, как его нагнала молоденькая санитарка.

- Гражданин! Товарищ военный! Стойте! - подбежала и, не отдышавшись, сказала: - С вашим родственником удар!

Лунной ночью тело везли из часовни на колхозном грузовике. Вскрытие, показало: разрыв сердца, или, по-нынешнему, инфаркт миокарда. То и дело грузовик останавливался возле старых хат. За рулем сын Дмитрия Есаулова, инженер, приехавший на праздник домой.

Встречая грузовик, издали запричитывала Фоля, провожающая мужа на последнюю ссылку - за речку Невольку. Дочь Елена всхлипывала, голосить надо уметь, это целое искусство, старомодное, и нельзя ей сильно переживать - она опять родила, пятого, и молоко может броситься в голову. Временами посматривала в хозяйственную нейлоновую сумку - расчудесные купила танкетки, дешево попались, хотя подруга и пугала ее: дешевая рыбка - поганая юшка!

Местная газета поместила извещение о смерти "партизана Великой Отечественной войны, кавалера орденов Советского Союза и полного георгиевского кавалера". Хоронил его колхоз - самая богатая организация станицы. Затрат председатель не жалел. Постояв в почетном карауле, Дмитрий Глебович спешно погнал свою "Волгу" куда-то, уехал. Тело для прощания выставили в красном уголке клуба. Стали прощаться - последнее целование.

- Один я от нашей присяги остался, - бодро сказал старик Игнат Гетманцев и отошел, дал место другим.

- Хитрое дело, - сказал один станичник, простившись с покойным, было три брата, все померли, а жены у всех целые!

На длинных худых ногах приковылял дедушка Исай, старинная серебряная монета, уже не ходячая, годная лишь для музея. Он носил бороду тогда, когда покойник играл еще в бабки. На ощупь поцеловав бумажную ленту с инициалами Иисуса Христа на лбу мертвого, строго, как к живому, обратился:

- Ты что же это, соловей залетный, без очереди заскочил? Я ведь должен давно, уже и приготовил меня господь - ослепил. Ну, теперь не задержусь. Поклон нашим передавай. Режьте там райских баранов, гоните вино в виноградниках господа, стелите бурки на горах Синайских, ждите меня на пир-беседушку.

Мария в эти дни болела. Узнав о смерти Спиридона, встала через силу. Смерти уже не потрясали ее - скольких похоронила! Но на похоронах не жалела себя, шла в любую стужу и грязь хоронить родных или знакомых. А сама уже как сухой листик, который вот-вот упадет с дерева. Вновь худая, как в детстве, качалась она былинкой за гробами станичников.

Дул пронизывающий ветер, летел холодный туман. Дмитрий просил мать сесть в теплый колхозный автобус, а еще лучше в его председательскую "Волгу". "Да то как же! - сказала Мария. - Я пойду пеши, за гробом!"

Но в похоронах ей пришлось участвовать в качестве главного действующего лица. Не успели вынести гроб Спиридона, Мария упала кровоизлияние. И пока Спиридон ждет ее, чтобы двинуться вместе в обитель праха, мы расскажем последний жестокий рассказ из жизни Марии Федоровны Синенкиной, в замужестве Глотовой и Есауловой.

С семи лет приученная к одной жестокой добродетели - работе, она и на пенсии продолжала трудиться, живя своим двориком, в бабьем платочке, с черными жилистыми руками. Две кошки у нее, собачонок, куры, гуси. Землю при доме засевала редькой, луком чесноком. Вставала затемно, копала, полола, поливала, на тачке везла на рынок. Целый день как в колесе. Все доходы тратила на внуков, баловала их подарками, отсылала деньги тайком от Митьки в Москву да в Ленинград, где внуки учились или делали вид, что учатся. А однажды и пенсию пришлось отослать и в долг взять деньжат - одна внучка вознамерилась посетить сразу три демократических республики, раскошеливайся, бабка!

Вечерком выпьет две-три чарочки домашнего винца - из варенья гнала, посмотрит чуток телевизор и спать - вставать до звезды, когда уже гуси, самые ранние жители утра, требуют корма. Удивлялись двужильности тети Маруси, часов по шестнадцать ургучает летом и - ничего, не гнется. Соседский фельдшер, сам восьмидесяти семи лет, говорил: "Потому и не гнется, не падает, что ее хомут держит. Хвороба за семь верст таких обходит". Славилась по станице квашеная капуста тети Маруси, соленые помидоры, моченые яблоки у нее "вышний", божественный сорт. И вот случилось: подпала ее хата под снос - решили дом тут многоэтажный строить. Бабка расцвела: "На этаже буду жить, а спать на балконе, вот!"

Сломали древнюю хату Синенкиных, деревья вытащили из земли трактором, а Марии Федоровне дали прекрасную однокомнатную квартиру. Кое-что из старья ей удалось затащить в новую квартиру, но Митька завез ей новую мебель, ковер постелил, этажерку для книг поставил - читай, мать, развлекайся, отдыхай, ты свое отработала. А отдыхать она за жизнь не научилась. Раз, правда, до войны посылал ее колхоз в крымский санаторий, вот даже карточка есть - с группой отдыхающих под кипарисом. А потом отдыхать не приходилось. Квартиру бабы-подружки и колхозные мастера довели до ума, отрегулировали, покрасили, побелили, справили новоселье. А дальше пошло хуже. Люди ушли. Сидит она одна целыми днями. Гусей на этаже держать не станешь, дел никаких - поел и спи, телевизор приелся. Стала тетя Маруся сдавать на глазах. Как дерево, пересаженное в позднюю, несажалую пору, да и не в ту землю. Сидит тихая, грустная, увядающая, карточки старые пересматривает, а то глазами ищет в море крыш конек с медной волчицей там жактовские жильцы проживают.

Успел Митька, сам земляной человек, доглядел, что кончается мать от хорошей жизни, и забрал ее на свое подворье - тут кастрюль, растений и животных хватает, только успевай горб подставлять. Поправилась, отживела в суете, как иные на курорте, но дней ее жизни оставалось мало, как пряжи, когда сквозь шерстяную нить уже видна катушка, хотя дед ее прожил более ста лет.

Добротой тети Маруси пользовались все кому не лень, - никому не умела отказать, всех привечала. Но особо тяжким камнем на ее шее повисла дальняя родня - десятая вода на киселе - Маврочка Глотова, старуха уже. В давнишнюю голодовку присматривала она за детьми Марии - когда Антон, Тоня и Митька съедали свои оладики моментом, а тетка Мавра и ее дочка Нинка расходовали свои аккуратно, жевали весь день. Она после гибели Зиновея-шинкаря сменила несколько мужей без венца - объест-обопьет одного, идет к другому, и дальше, на новые хлеба, так и осталась вдовой. Жирно поживилась она, когда кулачили станичников. Сперва ее тоже высылать намечали, но заступился Сучков. У тех, кого наметили в ссылку, она тайно брала на сохранение мебель, иконы, зерно, сало, овчины, скотину, не брезгая оконными рамами, горшками и кизеками. И долго кормилась этим. Многие из ссылки вернулись, но спрашивать с Маврочки поздно было - проела в голодовку, суди ее бог. И вот нашелся ей новый промысел - прилипла к Марии, повадилась ходить завтракать, обедать, ужинать, чуя горькое одиночество Марии. Мария выработала себе пенсию, медаль в войну получила, а Мавра осталась, как сорока на плетне, побирушкой - страшно любила ходить по гостям, к себе, однако, не приглашала никого даже в престольные дни. "Спасала" Мавра и имущество Глеба и Марии - долго ела сладкие да мясные пироги. И теперь сильно недовольствовала, что Мария перешла жить к сыну, у Митьки Есаулова дюже не пообедаешь, хотя тетка Мария и тут ухитрялась сунуть кусок-другой толстой Мавре. "Раньше века ты родилась, Маруся, говаривал, бывало, ей Михей Васильевич, - сегодня надо быть потверже душой, зверья на земле много, а зверье, замечено, ищет кого послабее". Но Мария не считала себя слабой.

- Я Гамлет, - сказала она однажды белиберду, по мнению внуков, рассмеявшихся над пьяненькой бабкой. Но она тихо и грустно подтвердила: Я Гамлет...

Что это означало? Тайну эту она унесла с собой. Возможно, то, что судьба алмаза среди людских камней всегда трагична.

...Кинулся Митька к матери, а у нее язык заплетается, хочет что-то сказать и не может, и сердится на себя, и - казачья кровь! - заставила себя, может, уже с разорванным мозгом сказать какую-то фразу. Никто не понял ее - Мария сказала по-французски, а учила ее этим фразам в детстве барышня Невзорова. И тут же, спохватившись, все понимая, что произошло, Мария поправилась и явственно выговорила:

- Антона... скорей Антона.

Брата ли Антона или сына Антона - теперь не узнать никому.

Выносили их, Марию и Спиридона, вместе.

Как в полку, семье, государстве - как во всяком деле, на похоронах тоже нужен старший, руководитель. А тут особенно каждый лезет командовать на свой салтык - по какой улице нести, какой обед готовить - и от множества указчиков получается неразбериха. Да, это обряд, действо, последний акт драмы, и проводить его надо подобно Бетховену: он, незнакомый, вошел в дом, где была печаль смерти, сел к роялю и потрясающей трагической музыкой у т е ш и л родных в их печали, показав им глубину их горя.

Режиссером последней сцены с Марией и Спиридоном в главных ролях выпало быть мне, и недовольных постановкой, кажется, не было.

Великое множество родни оказалось у Есауловых - казачьи станицы вспухали на одних дрожжах - кровных и брачных. В хутора и станицы, в города и села полетела весть - е щ е о д и н у п р а в и л с я к а з а к н а н и в а х э т и х з о л о т ы х и г о р ь к и х, и отгостила тетя Маруся, Манька Синенкина, у которой волосы "дюже белые были". Человек триста шло за двумя гробами из рода Есауловых и Синенкиных - роды эти ныне рассеяны по всей земле. Многие и не знали покойников. А Федьку Синенкина, старика, отливали у гроба сестры.

В автобусах тихо переговаривались.

- А ходил Васильевич легко, не думалось, что скоро управится...

Один внучок Спиридона нес в руках фотокарточку, весьма редкую для казака: Спиридон снят в берете и пышном шарфе командира интернациональной роты в Испании. Когда машину ростовской тюрьмы перевернуло взрывом, забрал у убитого охранника свои бумаги и фотографии.

Хоронили на новом кладбище - старое все-таки срыли, но по дороге остановились на минуту у старого, у места, где покоилась Прасковья Харитоновна с сыном и мужем. На могиле пивной киоск - жизнь не может окостенеть.

Хоронили их с почетом, музыка играла все время, и парторг сказал речь о Марии, а Дмитрий Глебович, нынешний глава рода Есауловых, о дяде Спиридоне.

Положили в одну могилу. Не знали, что будут так близко, когда бежали с ссылки и ехали на вагоне с рудой, тесно прижавшись друг к другу.

Больше всех убивался Иван, которому Глеб дал отчество Спиридонович и которому тетя Маруся заменила мать - с того дня путь его больше лежал на кладбище, жил уже тем миром, сидит в оградке, вспоминает, на железном голубом столике бутылка портвейна. Лет через пять зароют и его.

Когда могильщик уже размотал веревки и у гробов остались самые близкие, Дмитрий Глебович незаметно, достал из-под плаща и вложил в руки Спиридона синежалую с позолоченной рукоятью шашку - последний подарок казаку, а тело матери прикрыл редчайшей персидской шалью, неведомо как и у кого сохранившейся с прошлого века. В жизни Мария таких шалей не носила. И цветов таких в жизни ей не приносили, а теперь всю могилу завалили, да поздно, надо носить цветы живым. Шаль порезали ножницами.

День похорон был ясным, хорошим. Хорошим был и поминальный обед - два первых, два вторых, узвар, закуски, конфеты, печенье, а водки и вина вволю.

И место досталось им хорошее: слева, как на ладони - Бештау, а прямо - Эльбрус, возвышающийся над горами, облаками и звездами - теми звездами, которые осыпались в ту ночь, когда Мария провожала в степь Глеба и осталась с ним до зари.

Кончилась жизнь старой казачки, унесшей в могилу много тайн, неведомых нам, оставшимся.

Кончилась жизнь старого казака, уместившаяся в двух всплесках сознания.

Если б встали они, Спиридон и Мария, как в день Страшного суда, то жизнь свою смогли бы изложить судьям в двух картинах, ибо плохого они не помнили, а картины эти существенны.

Первое впечатление от мира - огромный гнедой конь на зеленой меже в поле. Смутно помнились всю жизнь прохладные горы, дубравные балки, алые бугры, синева неба, встающее из-за гор солнце, свежая душистая копна, мать с отцом под фургоном - а надо всем этим, как на золотой медали, выбит конь.

Последняя картина сознания - сотня. Разметав по ветру крылья бурок, пламенея башлыками, сверкая пиками, уносится она вдаль, как невозвратимый сон.

Дальше... Дальше... Еще слышна песня...

Поехали казаченьки

Чуть шапочки видно.

Они едут-поглядают,

Тяжело вздыхают:

Осталися наши жены,

Жены молодые...

По примеру старых станичных поэтов закончим нашу хронику стихотворно.

* * *

. . . Ave Mare!

Morituri te salutant!*

Берега в туманной хмари,

Где рыбацкий невод спутан.

Сколько лет уже я не был

Здесь, где смутно стонут волны

И хотят обняться с небом

В гневе грома, в яри молний.

Сколько лет, как на галере,

Я ворочал перья-весла,

Чтоб доплыть к великой вере

В человеческие весны.

Парус мой, крылом рисуя

По закату, сникнет вскоре.

И с собою унесу я

Синий рокот песен моря.

Но средь зыбей слов - вот горе

Мели мертвого покоя!

И с тобой хочу я, море,

С валом чокнуться строкою

На прощанье.

Есть он где-то,

Бивнем выгнувшийся риф мой.

Может, рядом ждет поэта...

Так звени ж последней рифмой!

Погибла юность достославно,

Чудес владычица и мать!

Ах, если б мое ее стремглавный

Бег бешеных коней догнать!**

Те дни, когда, пробив плотины,

Спустился в пропасть ада я.

Душа, как лампа Аладдина,

Горя над мраком забытья,

Открыла строчек клад безбрежный

В глубоких тайниках людских.

И я гранильщиком прилежным

Низал те строки в стройный стих.

Когда моряк в сверканье молний

Почует течь и смерти быль,

Бросает он с надеждой в волны

С запиской винную бутыль.

И так же я, считая сроки,

Ветрами мира опален,

Теперь вверяю эти строки

Морям времен. . . . . . . . .

Мне стоила седых волос

Э н ц и к л о п е д и я К о л е с.

Курил и я свои сигары,

Сжигая аромат годов,

И жду награды или кары

Я получить сполна готов.

Сигары дороги вдвойне:

В их бальзамическом огне

Испепелился сонм флотилий

Моей любви - мой свет в окне.

Но я согласен, чтобы мне

Бумагу только оплатили

Ars longa - vita brevis est***.

Когда на Площади Цветов

Сожгли Бруно, частицу пепла

Унес с собой я в даль годов

И сердце наново окрепло.

Почтенным метром я в Сорбонне

Публичных диспутов не вел

Швырял я золотые боны

На приисках, трудясь, как вол.

Я сеял хлеб. Ковал металл.

Портовый грузчик в звонком мире,

Не стал лжецом. Ханжой не стал.

Я только стал в плечах пошире.

Мне брезжит истина: сгори,

Но чтобы стать огнем зари.

Колеса сделаны. Пора

Сменить железо топора,

Стихом-лучом продеть насквозь

В арбу романа ось...

Авось

К коллегам вымчу на Олимп,

Рога пристроив или нимб.

Мы на своем несем горбу

Миллиарднотонную планету.

И эту старую А р б у

Теперь мы сделаем ракетой.

Я буду вечно мчаться в ней,

Где кони дней не мнут степей,

Где не цветет голубизна,

Даль беспощадна и ясна,

Там льется миллионы лет

Холодный бестелесный свет.

И жадно трав я пью настой,

Мне ландыши кричат: постой,

Побудь еще, не уходи

С земного золотого поля!

Пусть все свершится впереди,

А нынче - хлеб, табак и воля!

Не уходи...

Живи... Постой...

И насладись тем до отказа,

Что глаз твой теплый и простой

Светлее бронзового глаза.

Не посылал я под девизом

Проектов Пантеона - нет.

Не сопричислен я к подлизам,

Что подпирали монумент

Многоступенчатой халтуры.

Я жил, как облака и туры.

Любовь пытался в стих отлить,

И тут, как ни пиши с натуры,

Любовь я должен п о л ю б и т ь,

Чтоб о любви слагались суры.

До дней неповторимых дожил,

Открыл в неведомое дверь,

Но абстрагироваться должен

Я, как в грамматике, теперь.

Я жил, как все, и пил, и ел,

Писал нередко до рассвета,

Бродил в горах...

А сколько дел

Несовершённых у поэта!

Все испытать! Повсюду быть

На шахте, в башне, у причала...

Хотел бы я про все забыть

И жизнь свою начать сначала.

Из груды старых заготовок

Лимонный отжимая сок,

Я с грустью вижу, чистя слово,

Как ясен был я и высок.

Поэтом я считаюсь ныне,

Но только знаю я один:

Давно идет в моей пустыне

Цепь прозаических годин.

Чтоб ощутить поэта счастье,

Как в детстве зимнею порой,

Готов я сгинуть в первой части

И возродиться во второй

Совсем другим, в огромной гуще

Людской...

Диктует бытие:

Преображение мое

Преображенье всех живущих.

Что волчьей шкурою одето,

Развеется, уйдет как дым.

. . . . . . . . . . . . .

Я снова стану молодым,

И, может, стану вновь поэтом

Вернется свет воображенья,

Увижу новых далей синь...

Но есть момент в п р е о б р а ж е н ь е:

Сперва умри, стань пеплом, сгинь.

Овчинно мягких туч свинец

Окутал март. Крестьяне станы

В полях разбили. Наконец

Задул свежак от Боргустана.

И снег крошился, словно соль.

Крутился ветер, рад и зол,

Как мокрый и лохматый пес,

Терном кусая бок Колес,

Вы помните: под яром спят

Они уж много лет подряд.

И почернели огороды.

Зашевелилась корней корчь.

И вешне-бешеные воды

В оврагах загудели.

...В ночь,

Влекомые по камышам,

По вековечным голышам,

По перекатам, по откосам

В яру волочатся Колеса.

По Яблоньке.

В Подкумке мутном

Под Синим яром пронесло...

Ревет Кума дождливым утром,

Рыбачье утащив весло.

Плывут Колеса мимо бань,

Цветущих вишен и обвалов.

Их, может, дикая Кубань

Водой эльбрусской целовала...

Уносит...

в море...

в синь-туман...

Несет в открытый океан

Времен...

А там у берегов

Не встретил я друзей, врагов

. . . . . . . их легкие следы

Смывало всплесками воды

В конце последнего их дня.

А грузная моя ступня

Оттиснула в ракушник лет

Тяжело-грубоватый след.

Слоновой Кости Берег я

Знавал, не забывая Терек.

И ладожский я помню берег...

Плыла и там моя ладья.

А э т о т не похож на них.

Кричу я: звездные приливы,

О как вы медленны!

А вихрь,

Что нас уносит пылью в гриве

Седого Космоса, так быстр!

Остановись, кометы хлыст!

Бессмертный подвиг я свершил:

Я на Земле на этой жил.

Страдал, надеялся, любил,

Вино и горе в меру пил,

И радость в солнечном краю...

И выпил горькую струю,

Размешанную сладким сном

Стремленьем, верой и добром.

. . . . . . . . Часто я

На мягкой бурке под горой,

Ночной мечтательной порой,

Сидел при жизни здесь один,

На этом Берегу суровом.

Листал пергаменты годин,

Любуясь филигранным словом.

Сюда опять, когда к зиме

Колосья вынянчив. Земле

Не буду нужен, я вернусь,

Все утеряв - и смех, и грусть.

Приду без счастья и без зла.

И буду всматриваться косо,

Откуда в юности Колеса

Волна времен мне принесла...

Но пусть ребенок с вечной лирой

Лазурный начинает путь,

Чтобы потом в пространствах мира

Скорбеть, устать и отдохнуть,

Влюбиться, мучиться дилеммой,

Спасти пчелу, огонь, родник,

Быть в звездоплаванье, поэмой

Прославить утренние дни...

Или, как я, прийти к финалу

Трагическому...

Ясно нам:

Под крышкой школьного пенала

Не ручки, а ключи к мирам.

Чтоб наша молодость вернулась,

Мы детям завещаем все.

Мы песню спели. Повернулось

Страданий наших колесо.

И пусть бегут по небу тучи,

Весною расцветает сад...

И пусть придут поэты - лучше

О мире лучшем написать.

_______________

* Здравствуй, море! Обреченные на смерть тебя приветствуют!

(лат.).

** Древние арабские стихи, переведенные Игнатием Крачковским

прозой, я повторил почти дословно.

*** Жизнь коротка - искусство вечно (лат.).

Словарь

малоупотребительных, устаревших и местных слов и выражений

А д а т - неписаный закон у мусульман.

А й р а н - кисломолочный горский напиток, прародитель кефира.

А р а к а, р а к а, р а к и, р а к и я, р а к ь я - самогонная водка, эти слова бытуют в языках многих народов мира.

Б а б к а - акушерка, обычно из самоучек.

Б а г л а й - по-видимому, собственное татарское имя, ставшее у казаков нарицательным, означая дородность, крупность.

Б а з - огороженный загон для скота, также - двор (местн.).

Б а р д а - остатки крахмального производства.

Б е л о л и с т и н ы - лесные ивы (местн.).

Б е с т а р к а - фургон с кузовом, объем которого вымерян.

Б у к а р ь - вид деревянной сохи.

Б у х м е т - то же, что баглай.

В а л а н д а т ь с я - возиться в работе, делать без особого результата (местн.).

В а л у х - кастрированный баран.

В с т у р м а ш и т ь с я - вскочить, спешить (местн.).

В ы б и в а т ь - выискивать мотыгой, палкой клубни, оставшиеся на поле после уборки урожая (местн.).

В ы к л а с т ь, в ы л е г ч и т ь, в ы л о ж и т ь - кастрировать (местн.).

Г а л д а р е и - галереи (иск.).

Г а м а н о к - нагрудный карман (местн.).

Г л о т о ш н а я - ангина (местн.).

Г о н д о б и т ь - копить, наживать (местн.).

Г у р д а - шашка драгоценного булата, секретной стали.

Д у д а к и - дрофы.

Ж и г а л о - металлический прут для выжигания по дереву.

З а н и м а т ь с я - хлеборобить (местн.).

З а п о н - фартук (местн.).

З а р у ч и т ь - просватать.

З а р ы п е т ь - заскрипеть.

З а с т р е м и т ь - преградить, остановить (местн.).

З л ы д а р и т ь - просить, побираться, клянчить (местн.).

З о л о т н и к - в данном случае мера веса: 4,26 грамма.

И м п е р и а л - русская золотая монета достоинством 10 рублей.

К а в а л е р г а р д ы - привилегированный кирасирский конногвардейский полк в царской армии.

К а й м а к - топленые сливки.

К а т у х - сарайчик (местн.).

К и д а т ь с я - быть похожим на кого-то (местн.).

К и з я к - топливо из высушенного навоза, казаки говорили: кизек.

К и ю р а - остроконечный молоток каменотеса.

К л е у х - низенький сарайчик (местн).

К о м с о д - комитет содействия (Советской власти).

К у к о в я к а - нескладный, несуразный, топорно сработанный человек.

К у л а г а - постное блюдо из теста, ягод и солода.

К у л и г а - клин земли, полоска, участок, кусок.

К у р п я й, к у р п е н - каракуль.

К у т а н - закоулок, место вечерних сборищ молодежи.

Л а б у з а - кукурузные стебли с листьями без початков.

Л и н и я - цепь укрепленных казачьих постов, пикетов, крепостей, станиц, городков, Азово-Моздокская Линия.

Л о м к и - каменоломни (местн.).

Л о х о н, л о х о н ь я, л о х м о т ы - тряпки, старье, обноски (местн.).

М о р о к о в а т ь - понимать, соображать (местн.).

М а х а н - падаль.

М г а - мгла (местн.).

М и р о ш н и к - мельник.

М о л о з и в о - жидкое молочко, выделяющееся из груди, вымени после родов, отела.

М о н о п о л и я - винная лавка, кабак, от царской, государственной монополии, единственного права на торговлю спиртным.

М О П Р - Международная организация помощи рабочим.

М о ч а г - непросыхающее, болотистое место.

М у з г а - приречная низменность, часто затопляемая водой.

М ы т а р ь - сборник налогов у библейских народов.

М я с о е д - периоды года, когда в отличие от поста едят скоромное мясо, молоко, масло, сало, жиры.

Н а в я з а т ь ч а й н и к - отказать в сватовстве (местн.).

Н а д е т ь р о г и (набычиться) - обидеться, перечить, возражать (местн.).

Н а л ы г а ч - ремень, накидываемый на рога животных для привязи упряжи.

Н а р у н ж и т ь с я - нарядиться (местн.).

Н е м и р н ы е а у л ы (князья, горцы) - воюющие с царскими войсками и властями.

Н о г о в и ц ы - кожаные чулки-сапоги без подметок.

О б г о л а ш и в а т ь н е в е с т у - провожать в замужество пеньем обрядовых песен.

О б о д н я л о - распогодилось, прояснело, просохло (местн.).

О б ъ е д ь я - крупные остатки сена, стебли трав, бурьяна.

О к л у н о к - узелок, мешок с небольшим содержимым (местн.).

О т а в а - новая трава, выросшая после скошенной.

О т и н ь я - ботва.

О т р о ш н и к - отступник, отступившийся от веры, завета, клятвы (местн.).

П л а к о н - флакон (иск.).

П л а н - участок земли, нарезаемый под частное домовладение.

"П о д у ш к а" - деревянный брус, брусья, на которых ставится кузов телеги, бак или цистерна.

П о з и р а т ь - смотреть (местн.).

П о л о в о й - светло-желтый, цвет соломенной трухи, половы.

П о л с т ь - войлок из овечьей шерсти.

П о н ч о х и - обувь из полсти, бурки.

П о р е п а н н ы й - потрескавшийся, грубый (местн.).

П о с т р о м к и - гужевые ремни от хомута к телеге.

П р и о б щ и т ь с в я т ы х т а й н - соборовать, то есть помазать умирающего освященным елеем, маслом из маслин.

П с ю р н я - людская мелюзга, толчь, мелочь (местн.).

Р а з м о л - непросеянная, с отрубями мука.

Р е п е т и т ь с я - собирать, готовиться, от "репетиция" (местн.).

С а ж е н ь - мера, около двух метров, и сам инструмент меры, огромный деревянный циркуль, сбитый намертво.

С а п е т к а - круглая, плетенная из ивняка корзина.

С в о й с к а я - своего, домашнего приготовления (местн.).

С к а р ё ж и т ь с я - сжаться (местн.).

С м а л е ц - топленый свиной жир.

С о ш л и с ь с п а р у - замерзли, потеряли тепло, пар (местн.).

С т а н и ц а - поначалу так назывались казачьи отряды: легкие и зимние станицы.

С у л е я - особая винная бутыль, полуштоф.

С у м о в а т ь - думать (местн.).

С у р ы - арабские стихи Корана, заповеди.

Т о л ч ь - мелочь, презрительно о бедных, нищих, недалеких (местн.).

Т о л а м б а ш - тамада, тостер (местн.).

Т о р о к а - седельные сумы.

Т у р с у ч и т ь - трясти, таскать, мучить, привязываться (местн.).

У з в а р - правильно: взвар - компот.

У п р у г - отрезок рабочего времени от перерыва до перерыва. Этимологически от "упряжь", "запрягать" - на время перерыва коней или быков отпрягали.

У р г у ч а т ь - работать, с оттенком тяжелой работы (местн.).

Ф и л ю г а - липовый, незаконный документ, филькина грамота.

Х о д - телега, фургон, арба (местн.).

Ч е б о т а р ь - сапожник.

Ч е к м а р ь - пастушья палка.

"Ч е р в о н е ц" - десять лет тюрьмы, лагеря (жарг.).

Ч е т в е р и к - мера сыпучего, ведерко.

Ч у в а л - большой мешок.

Ч у г у н к а - и поезд, и железная дорога (уст.).

Ц у р п а л ь я - сухие стволы подсолнечника, стебли, объедья.

Ш а м и л ь - та же лезгинка, вообще горские танцы.

Ш е м е т о м - мигом, моментально, быстро (местн.).

Ш л ё н д а т ь - таскаться без дела, как глупая овца-шлёнка.