«Резня в ночь на святого Варфоломея»

Филипп Эрланже Резня в ночь на святого Варфоломея

От издательства

Книга известного французского историка и дипломата Филиппа Эрланже посвящена одной из самых трагических дат в истории Франции, событию, получившему известность как Варфоломеевская ночь (24 августа 1572 г.). Варфоломеевская ночь стала, бесспорно, кульминационным социально-политическим явлением во Франции XVI в. Это столетие было богато всевозможными потрясениями, во многом определившими исторический путь французского королевства на долгие годы. В первой половине века Франция переживала расцвет, пожиная плоды сложившейся экономической и политической централизации, пришедшей на смену феодальной раздробленности. При дворе Франциска I (1515–1547) блистала великолепная культура, образец для подражания — французское Возрождение. Даже неудачное завершение Итальянских войн с Испанией и Империей, ознаменовавшееся заключением неоднозначного мира в Като-Камбрези (1559), не смогло в общем ослабить авторитет правящей династии Валуа, хотя и истощило силы королевства. Французские короли Франциск I и его сын Генрих II (1547–1559) правили жестко и деспотично, устраняя любые институты, а также сословные и прочие социальные объединения, осмеливавшиеся встать у них на пути. Рождался знаменитый французский абсолютизм, выражением которого стала формула — «Одна страна, один король, одна вера, один закон».

Однако стремление монархии сделать себя почти неограниченным источником власти разошлось с традициями и представлениями французской знати о своих исконных прерогативах. Дворянство Франции всегда отличалось высоким самосознанием и свободолюбием и одним из главных своих предназначений считало соучастие в управлении государством. Гражданские войны во многом явились реакцией дворянства на растущий авторитаризм короны, на отстранение их от прямого влияния на дела королевства и засилье в королевской администрации выходцев из неблагородных слоев населения. «Революция цен» XVI в., связанная с открытием Америки и поступлением значительного количества золота и драгоценных металлов в Европу, полностью разорила многие дворянские фамилии. Корона могла предложить последним только войну как источник существования, поскольку количество придворных и административных должностей было ограничено. Но Итальянские войны завершились, и завершились без успеха.

К растущему недовольству короной прибавились новые веяния, пришедшие из Германии, где богослов Мартин Лютер начал движение за очищение и реформу католической церкви. Реформация захватила и французское королевство, пустив особенно глубокие корни на юге страны, где нашла приверженцев среди самых широких слоев общества. Протестантское движение в одночасье раскололо единую страну, поставив ее на грань катастрофы. Север Франции и Париж, столица королевства, остались оплотом католичества. Началась война (1559), точнее — войны, вошедшие в историю под именем Религиозных или Гугенотских, так как гугенотами называли французских протестантов. Никогда, ни до, ни после, Франция не знала такой жестокости и бесчеловечности в гражданском противостоянии, где одни сражались за веру, а другие — за власть, земли и влияние на корону, прикрывая свои истинные устремления религиозными мотивами и общим благом.

Для страны и монархии трагедией обернулось то, что на смену деятельным и воинственным государям Франциску I и Генриху II, не терпевшим ограничения собственной власти, пришли юные и неопытные короли. Они тут же стали пешками в руках придворных партий. При дворе заправлял уже не король, а алчные и высокомерные принцы, окруженные многочисленными сторонниками и клиентами. Регентша Франции, мать юных государей Франциска II (1559–1560) и Карла IX (1560–1574), флорентийка Екатерина Медичи, металась от одной группировки знати к другой, пытаясь сохранить мир в королевстве и корону своим детям. Критической точкой гражданской войны и стала Варфоломеевская ночь, которая, по замыслу ее организаторов, должна была положить конец в затянувшемся конфликте — разом обезглавить гугенотское движение, устранив его вождей.

Прелюдией этому событию стала великолепная свадьба дочери Екатерины Медичи и сестры Карла IX, католической принцессы Маргариты де Валуа, и формального лидера гугенотов, Генриха де Бурбона, короля Наваррского. Отпразднованная за несколько дней до резни и имевшая целью закрепить очередной религиозный мир, свадьба собрала в Париже более тысячи знатных протестантских гостей. Королева и католические принцы воочию убедились в размахе гугенотского движения и были поражены его мощью, угрожающей устоям и безопасности королевства. Уже во время свадебных торжеств стало понятно, что религиозный мир эфемерен, а король находится во власти военных идей, инспирированных протестантами и не совместимых с возможностями государства. Сейчас трудно сказать, кому первому пришла в голову мысль покончить с гражданскими войнами и гугенотской ересью одним ударом, но, судя по всему, речь идет о Екатерине Медичи и ее окружении.

Как всегда бывает, задуманное стало лишь бледной копией той бойни, что случилась на самом деле. Резня протестантов, которая произошла в Париже, а затем волнами прокатилась почти по всей Франции, потрясла современников. Авторитет монархии, допустивший подобное злодеяние, пошатнулся. Борьба между протестантами и католиками возобновилась еще с большей силой и продолжалась вплоть до 1598 г. Прекратить ее смог только политик, сумевший максимально удачно воспользоваться междоусобицами, дождавшись гибели основных действующих лиц и благоприятной внешнеполитической ситуации, — Генрих Наваррский. Он и основал новую династию французских королей — династию Бурбонов.

В своей книге Филипп Эрланже шаг за шагом восстанавливает события, которые произошли в столице французского королевства в ночь с 23 на 24 августа 1572 г., пытаясь заставить заговорить основных персонажей и определить степень их участия и ответственности в трагедии Варфоломеевской ночи, а также ответить на вопросы, насколько во власти совместимы честь и предательство, личные интересы и общественное благо.

Переведенная на английский и немецкий языки, «Резня в ночь на Святого Варфоломея» является своего рода продолжением и недостающим звеном к предыдущим книгам этого автора, выпущенным издательством «Евразия» в 2002 г. и посвященным гражданским войнам во Франции, — «Диана де Пуатье» и «Генрих III». Мы сочли возможным привести в приложении ряд документов, отсутствующих в оригинальном издании, но весьма дополняющих общую картину событий Варфоломеевской ночи.

Карачинский А. Ю., Шишкин В. В.

Введение

Потомку одной из жертв, Анне де Ларошфуко, маркизе де Амодио

После того как Людовик XI осуществил первую королевскую революцию,1 торжество которой предстояло обеспечить его дочери — Великой мадам (Анне де Боже),2 произошло рождение французской нации, которая осознала свое единство. Города вышли из той изоляции, в которой пребывали в течение столетий. Париж восстановил свой престиж столицы, утраченный в ходе Столетней войны. Классы, в особенности буржуазия, осознали себя от края и до края страны. Все множившиеся ярмарки содействовали исключительному взлету коммерческих отношений.

Если ремесленные цеха превратились в своего рода феодальную собственность, то объединения подмастерий при поддержке религиозных братств привели к развитию мощного движения наемных работников по защите своих интересов и взаимопомощи. Одна из мастерских в Сорбонне установила первый из печатных станков, призванный распространять свободомыслие. Французы почувствовали себя менее одинокими. Столетие гражданских войн и анархии привело к тому, что они полностью передоверили свои «свободы и вольности» королю, но от него исходило, охватывая всю страну, неведомое ранее притяжение. Сплотившаяся вокруг своего монарха, страна эта была великой. Эта централизация, это военное могущество, эта, наконец, покорившаяся знать привели к процветанию и единству. Франция, над которой, казалось, раздался погребальный звон в 1422 г., когда был подписан договор в Труа,3 доминировала в христианском мире в 1494 г. Именно тогда она впервые, не считая эпохи крестовых походов, вывела войска за свои рубежи и вмешалась в жизнь других стран. Итальянские войны (1494–1559), несомненно, обошлись недешево, отняли уйму людей и денег, не принеся никакой осязаемой пользы. И тем не менее они не были безумной авантюрой, как часто провозглашается. Италия была ставкой, которую разыгрывали испанцы, немцы и турки. Ее покоритель получил бы гегемонию. Франция, воодушевленная, крепкая и при этом весьма уязвимая, испытывала потребность улучшить свои позиции и утвердиться на берегах Средиземного моря, которое оставалось центром Западного мира. После ряда успехов и поражений победа при Мариньяно привела эту политику к эфемерному триумфу (1515). Франциск I, который в двадцать лет надел корону, стал арбитром Европы. Но Европа уже не походила на ту, какой она была при Людовике XI. Возвысились другие могучие державы: Англия, покончившая с гражданскими войнами и также сплотившаяся вокруг династии Тюдоров; Испания, окончательно освобожденная от ислама, объединенная, открывающая неизвестные моря, завоевывающая новые земли. Уже властелин Фландрии и Франш-Конте, наследник королевств Испанского и Неаполитанского, габсбургских земель, а вскоре и кандидат в императоры, молодой Карл Австрийский принялся «создавать в одиночку коалицию», роковым образом направленную против Франции. Он поставил перед собой цель стать Цезарем, эталоном своего века, подобно тому как Александр Македонский был кумиром в средние века. О том, чтобы сравняться с Цезарем, мечтал и Франциск I (кстати, мать его так и называла).

Победитель при Мариньяно не смог воспрепятствовать возвышению Габсбурга. В отместку он подписал с Папой важный документ, Болонский конкордат. Святой Престол добился отмены Прагматической Санкции Карла VII, которая признавала за капитулами соборов право избирать епископов, запретила аннаты (папский налог на церкви), предусматривала для булл и постановлений соборов одобрение суверена. Король выиграл еще больше. Договор предоставил в его распоряжение все епископства, все бенефиции, все церковное достояние его государства, дав ему право распределять все это среди людей, которых он предпочтет при чисто формальном одобрении Папы. Валуа и их последователи приобрели, таким образом, мощный рычаг управления и, благодаря нескончаемым бенефициям, настоящее золотое дно для подпитки своих финансов. Этим не ограничивалось значение Соглашения. Ибо в отношении светских дел, как и в отношении духовных, христианнейший государь оказался тесно связан с Римской Церковью в тот самый момент, когда неслыханное брожение угрожало ее основам. То была одна из важнейших причин, по которым он выступил против Реформации, в то время как внешне он блокировался с протестантами, чтобы одолеть Карла V, «краеугольный камень» католицизма. Конкордат был ратифицирован в феврале 1517 г. 31 октября того же года Лютер вывесил на воротах церкви Виттенбергского замка свои тезисы.

К этому моменту Ренессанс, истинный реванш природы, уже разбил прежние рамки, модифицировал подходы. Идеи, принципы, нравы трансформировались, менялись пропорции Вселенной. Горизонты человека, внезапно осознавшего свой жребий, расширились не меньше, чем у бывалых мореплавателей. Коллективный идеал средних веков исчез в бурных вожделениях нового индивида.

С самого своего основания католическая церковь сталкивалась со всевозможными ересями. На этот раз Лютер, раздув пламя, которое не могли подавить никакие репрессии, положил начало одной из величайших духовных и политических революций в истории. Те из французов, которых опьяняли его слова, не подозревали, какой опасности подвергается отныне единство их нации.

Часть первая Истоки

1 На перепутье

Объявленный еретиком в Кельне и в Лувене, осужденный папой Львом X, Мартин Лютер согласился на рассмотрение своей доктрины на факультете теологии в Париже. Его покровитель — курфюрст Фридрих Саксонский обратился с письмом в университет, выражая свои чувства к этому монаху, идеи которого заставили бурлить всю Европу.4

2 мая 1520 г. Ноэль Бедье, именуемый Беда, синдик факультета, направил послание своим коллегам и сформировал то, что мы назвали бы комиссией экспертов. Подлинными вдохновителями затеи были он сам и Жак Бартелеми. Парижский университет хотя и находился в упадке, но пользовался все же высшим духовным авторитетом в христианском мире после Святого Престола. Он представлял собой истинную федеративную республику с отдельной территорией и правосудием и громадными привилегиями. В его коллежах, среди которых доминировала Сорбонна, господствовал метод схоластики, метод ссылки на авторитеты. Изучали не сами явления, но то, что по их поводу высказали основоположники. Непримиримый, независимый, преданный папству, консервативный, Университет ненавидел новаторов. Он осудил Жанну д'Арк. Он подстрекал шесть тысяч парижских переписчиков и миниатюристов выдвинуть обвинение в чародействе против печатников. Без всякого основательного обсуждения нарождающейся Реформации он объявил ее преступлением, достойным самой суровой кары.

15 апреля 1521 г. факультет теологии, назвав Лютеровы тезисы нечестивыми, еретическими, схизматическими, богохульными, вредными и отвратительными, провозгласил, что их автор должен публично отречься от них, а его приверженцы истреблены. Требовалось, чтобы беспощадное пламя уничтожило людей и книги, зараженные столь чудовищными заблуждениями. Это решение было сообщено герцогу Саксонскому, императору и королю Франции.

Парижский Парламент, суверенное правовое учреждение, компетенция которого охватывала и религиозные вопросы, разделил ярость университетских ортодоксов. С 1521 г. во Франции смерть — и какая смерть! — угрожала человеку, которого заподозрили в лютеранстве. Но этот жуткий кордон не в состоянии оказался сдержать натиск новых идей. Несмотря на исступление университетских докторов, мир двигался к переменам семимильными шагами. Прежние дисциплины оказывались ненужными. Если прежде только и грезили, что о небесах, то теперь начали искать счастья на земле. Индивид открыл новую цель в себе, а государство создало для себя мораль, весьма далекую от божественных законов. Плавание нескольких каравелл разрушило концепции, чтившиеся как религиозные догматы. Общий рост богатства и благосостояния, открытие античности опрокинули кастовые барьеры, преобразовали обстановку, расширили интеллектуальные перспективы. Любопытство, фанатизм, сомнение одновременно пробуждались в обществе, столь долго поглощенном ссорами соседей, перед которым внезапно раздвинулся горизонт. С юга, с запада, с востока в него потекли слава Ренессанса, сокровища Нового Света, первые веяния Реформации: все воспоминания, вся молодость, все беспокойство мира. Этому беспокойству Библия, внезапно напечатанная, переведенная с латинского на национальные языки, распространяемая, вновь открытая, предлагала обильную пищу. Франция Франциска I была в целом антиклерикальная. Подрывная доктрина быстро прокладывала себе дорогу сперва в среде духовенства, а затем в научных кругах. В том же самом 1521 г. Парламент и Сорбонна с ужасом наблюдали, как «вредные и полные соблазна» книги продают в их собственных стенах.

1521 год — решающий момент, когда начинается затяжная борьба между Франциском 1 и Карлом V; когда серьезное вторжение приносит бедствия Северной Франции; когда народ пребывает в волнении от безразличия Церкви к его страданиям; когда король решает созвать Галликанский Собор, которому предстоит «многое реформировать и покончить со злоупотреблениями»; когда к Собору, намеченному в Париже,5 готовится прежде всего архиепископство Санское, — ив этот момент идет могучий процесс, преобразующий соотношение между буквой и духом, свободой совести и властью традиции.

Молодой монарх, ответственный за эти громкие споры, был, согласно венецианскому посланнику Кавалли, «весьма здрав в суждениях и поистине великого знания». Он не ограничивался покровительством и почитанием художников и писателей, он их любил. Он не одобрял глупую и свирепую нетерпимость университетов. Его мать, Луиза Савойская, и в первую очередь его сестра Маргарита, «Жемчужина из жемчужин», проявляли благосклонность к мистикам и философам, дерзость которых доставляла им удовольствие.

В течение многих лет этот гуманистический двор служил противовесом Церкви, университету, Парламенту, ожесточенно преследовавшим любые побеги свободной мысли. Луи де Беркен, «самый ученый среди знати», перевел некоторые произведения Эразма и Лютера и был арестован, а его творения сожжены. Король лично освободил его. Ему не раз и не два приходилось прибегать к вмешательству, чтобы защитить мысль от судебных властей. Перед ним разыгрывали фарс, где тузили друг друга папа и Лютер. А матушка его писала: «В 1522 г. мы с моим сыном впервые начали распознавать, по милости Святого Духа, лицемеров белых, черных, серых, туманных, всех цветов, от коих Господь в своей бесконечной снисходительности и доброте желает нас сохранить и защитить».

Между тем Карл V начал в Нидерландах настоящие преследования, и Луиза Савойская, встревожившись, обратилась за советом в Сорбонну, где ей предложили прибегнуть к инквизиции. Настал час первого французского мученика за Реформацию. 8 августа 1523 г. августинцу Жану Вальеру, обвиненному в богохульстве, отсекли язык на Свином рынке близ Мельничного холма. Силы реакции оказались в выигрышном положении, когда разразилась катастрофа при Павии и Франциск I попал в плен.6 Луиза Савойская, регентша незащищенного королевства, которому угрожали захватчики, уступила давлению Рима и Парламента. И вот появились комиссары, которым поручено было выискивать лютеран, и запылали костры. Сперва на них всходили монахи и люди из народа, такие как чесальщик Леклерк, подвергнутый чудовищным мучениям. Беркен возвратился в тюрьму.

Франциск I объявился вовремя, чтобы его спасти, созвал всех, кто бежал, в частности, в Страсбург. Ему торжественно преподнесли книгу Цвингли: «Истинная или ложная религия». То был недолгий просвет. Маргарита, вдова герцога д'Алансона, вступившая в новый брак с королем Наварры, стала править в Нераке, окружив себя двором, который стал убежищем для инакомыслящих, но значимость его уменьшала его отдаленность. Международная политика приблизила короля к Святому Престолу. Затем кое-какие исступленные души разбили близ парижских ворот Сен-Антуан голову Пресвятой Девы из камня, в которой усматривали идола, и гнев народа забурлил по всему городу. Утонченный монарх понял, что необходимо управлять этим опасным движением, и распорядился об искупительной процессии. «Реакционеры» пожелали воспользоваться случаем. В отсутствие короля они вновь схватили Беркена, и на этот раз им хватило времени, чтобы его погубить. Новые осквернения святынь приводили к появлению новых мучеников. Нетерпимость порождала нетерпимость. Фанатизм набирал силу по мере того, как дух пытался от него избавиться.

* * *

В 1530-е гг. политика начала оказывать мощное влияние на развитие конфликта. И в первую очередь международная политика: Франциск I, общий союзник Папы и протестантских князей Германии,7 непрерывно колебался, пытаясь удовлетворить то одного, то других. Но также и внутренняя: эти протестантские князья, покровители Реформации, воспользовались ею в экономических целях и одним махом отождествили государство с новой религией. В Англии Генрих VIII провозгласил себя равным Папе, чтобы развестись и прихватить церковные богатства. Во Франции ничего подобного не было. Если король выказывал снисходительность к ре-формационным идеям, то он не помышлял ни о перемене веры, ни об отказе от огромных преимуществ, которые давал ему Конкордат.8 Современная «демаркационная линия» между мирским и духовным была тогда неощутима, противостояние Церкви неизбежным и роковым образом приводило к противостоянию правительству. И в этом главный распорядитель французского двора Анн де Монморанси, фактически премьер-министр после кончины Луизы Савойской (1531), желал убедить государя, с тревогой наблюдая, как «секта» растет численно, становясь все сплоченней и все нетерпимей. Тем не менее мысль обречь часть своих подданных на мучения, дабы удовлетворить теологов, неизменно повергала в ужас основателя Коллеж де Франс. Король знал, как Реформация навязывает себя Церкви. Убеждая Папу, а затем возвращая лютеран в лоно католической Церкви, он мог бы одновременно спасти французское единство и свободу мысли, лишив заодно Карла V его ореола передового бойца за католицизм. «Никогда еще, — писал Луи Мадлен, — традиционная для Франции политика, мудрое равновесие не соответствовали настолько вкусу властителя». Но в ожидании благоприятного момента колебания весов продолжались. В то время как король приказывал Парламенту энергично вести преследование протестантов, он бросил в тюрьму буйного Ноэля Бедье и принудил его к публичному покаянию перед собором Богоматери.

В октябре 1533 г. Франциск I встретился с папой Климентом VII в Марселе. Там праздновалась свадьба Генриха, герцога Орлеанского, второго сына короля, и Екатерины Медичи, обоим было по 14 лет. Там был подготовлен тайный договор, который предназначался для того, чтобы утвердить семью Валуа в Италии. А привел к тому, что Италия вошла в семью Валуа. Там Франциск I получил одобрение на переговоры с протестантами, менее важное в глазах Медичи, чем ничтожнейшее территориальное переустройство. Но, предвидя все последствия, он обзавелся также двумя буллами, дозволяющими искоренить ересь в его королевстве. Братья Дю Белле были при дворе поборниками религиозной терпимости. Гийом встретил в Аугсбурге мудрого Меланхтона, «ум умеренный и христианский в сердце, которое не только ждет предложения мира, но и взывает об этом». Смерть беспокойного Климента VII, выборы на папский престол кардинала Фарнезе (Павла III), апостола контрреформации, содействовали их взаимопониманию. Меланхтона должны были призвать в Париж. Умеренность, взаимное понимание, истинный религиозный дух, восторжествуют ли они? Осенью 1534 г. мир мог ввергнуться в один из самых жутких кризисов в своей истории. Два столетия войн, резни, проскрипций — имелся ли шанс этого избежать? Увы, подобная мирная перспектива, ужасавшая Карла V, приводила в ничуть не меньшее содрогание экстремистов обеих партий. Невшательский пастор Маркур побил все мыслимые рекорды.9 Какими средствами он воспользовался? «Лист бумаги, подобный небольшим плакатам (37 на 25 см) шрифт плотный, но хорошо размещенный, крупные готические заглавные буквы, которые легко читать, вполне различимые разделы: короткий пролог и четыре параграфа, безупречно уравновешенные. И люди грезили перед этой листовкой».10

И в сущности, было о чем грезить. Ибо этот листок, этот «плакат», оттиснутый во множестве экземпляров, покрыл 18 октября 1534 г. стены Парижа и главных городов. Король обнаружил его у дверей своей опочивальни «в чаше, куда клал свой носовой платок». И в этой бумаге говорилось о том, что делало раскол неизбежным, ибо речь не шла о «более или менее». Там можно прочесть: «Я призываю небо и землю в свидетели истины против этой напыщенной и горделивой папской мессы, которая сокрушает и однажды окончательно сокрушит мир, ввергнет в бездну, сгубит и опустошит. Этой мессой все схвачено, все осквернено, все поглощено. Истина перед ними виновна, истина им угрожает, истина гонится за ними и преследует их». Неслыханный скандал. Мудрые попытались остановить неудержимое. Тщетно. Фанатики ухватились за редкостную удачу. Перед тем как король отдал приказ, Парижский Парламент повелел арестовать две сотни человек. Франциск, лично оскорбленный, не мог плыть против течения. Он публично заклеймил дерзость еретиков, но призвал к благоразумию. Это не воспрепятствовало Парламенту в тот же вечер возжечь шесть костров. За ними последовали другие.

— С Антихристом не ведут переговоров! — тотчас возопили французские протестанты, нашедшие убежище в Германии во главе с пылким Фарелем.

Меланхтон не осмеливался более думать о приезде в Париж, Сорбонна отказалась рассмотреть мемуар, который он подготовил. Тщетно папа требовал милосердия к осужденным, тщетно пожаловал кардинальскую шапку покровителю умеренных Жану дю Белле, тщетно объявлял о созыве Собора, призванного очистить Церковь. Совершив последнее — но тщетное — усилие, король подтвердил свое приглашение Меланхтону, согласился на амнистию, «желая, чтобы подозреваемые более не беспокоились и чтобы, если они в заточении, их освободили». Блистательная возможность была утрачена, братьям-врагам отныне суждено было пожирать друг друга поколение за поколением.

Идея терпимости, вынашиваемая некоторыми смельчаками, оказалась нежизнеспособной. Сгруппировавшиеся, в свою очередь, в церкви, реформаты явили такую же суровость, сплоченность и уязвленность, как их противники. Они и не помышляли просто-напросто требовать свободы отправлять культ по своему выбору. Разве истиной поступаются? Можно ли вообразить, чтобы она гуляла рука об руку с заблуждением? В XVI в. подобная мысль не возникала у кого-либо действительно верующего. Новаторы не могли не навязывать остальным свои убеждения, и они бы это сделали, если бы захватили власть. Над обществом нависла опасность революции во имя Евангелия.

В 1536 г. Кальвин опубликовал латинское издание своего «Христианского установления», которое после перевода на французский (1541), разумеется, призвало под его знамена огромное количество людей всякого сословия. В своем письме к королю, истинном предисловии к этому произведению, новый апостол объясняет, как он пришел к необходимости создать свою политическую и религиозную доктрину. С этого начинается разрыв между Ренессансом и Реформацией.

Франциск I оказался лишен средств сохранять либеральную позицию. Он всегда понимал, что инакомыслие будет тем или иным способом подавлено, чтобы его государство сохраняло прочность перед любой иноземной угрозой. Возможности для примирения иссякли, и он счел, что приходится переходить к репрессиям. Одновременно французское золото, переданное в Германию, чтобы поддержать там врагов Карла V, содействовало подлинному взрыву протестантских страстей, вскоре перекинувшемуся в Данию и на Скандинавский полуостров. Ибо Валуа, эмпирист и реалист, нисколько не верил, что ему удастся проводить в гармонии свою внутреннюю и внешнюю политику. Ни больше и ни меньше как в 1535 г. перед королем встал наиболее важный выбор. Карл V, захватив Тунис, пожелал вести в крестовый поход против турок всех христианских государей, которые сплотятся под его знаменем. Папа призвал верующих к участию в этом благочестивом предприятии, говоря, что они должны освободить Константинополь и Иерусалим. Франция вышла на перекресток. Ныне, как и в другие торжественные мгновения ее истории, требовалось выбирать между христианским миром, то есть Европой, и своими национальными интересами. Если бы Франциск I рассуждал как паладин, какого ему когда-то нравилось играть, он счел бы себя обязанным встать под знамя императора и сделаться крестоносцем, даже если бы это привело к гегемонии Австрийского дома на несколько столетий. Именно так рассуждал Монморанси и все, кто еще был привержен к концепциям средневековья.

Франциск, напротив, шагал в авангарде своего времени. И чтобы Франция не стала вассалом Габсбургов и Испании, король решил спасти равновесие на Западе, воспрепятствовать движению своего соперника ко всемирной монархии. Политическая необходимость занимала в его глазах более важное место, нежели дела духовные. Именно по политическим причинам он противостоял развитию Реформации. По политическим причинам сорвал императорский крестовый поход. Действуя подобным образом, он утвердил поведение, характерное для современных глав государств.

2 Пешки на шахматной доске

В конце этого правления французская политика многократно изменялась в отношении императора, но постоянно оставалась враждебной к ереси. А ересь завоевала все провинции, все слои населения. Проповедники нападали с кафедр на исповедь, на призывание Пресвятой Девы и прочих святых, провозглашали, что «обряды церкви и ее традиции ничего не значат». Король, обеспокоенный опасностью раскола, который столь бурно зарождался, а также удрученный своим состоянием здоровья, ибо в последнее время оно все ухудшалось, меньше и меньше возражал против крайних репрессивных мер.

Эдикт от 1 июня 1540 г. предписывал «сплотиться против лютеран» и объявлял донос долгом. Другой, от 1 июля 1542 г., требовал передать Парламенту под угрозой повешения запрещенные книги, и в первую очередь «Христианское установление». Запрещалось, под страхом того же наказания, что-либо печатать без церковной визы, запрещалось публиковать что бы то ни было без знака типографа или книготоргового заведения. Книжная цензура, посещения книжных лавок были тщательно организованы. Пока Сорбонна составляла подробный индекс, жгли произведения Кальвина, Эразма, Лефевра д'Этапля, многих других. Пять комиссаров получили задание очистить провинции. Успех был ужасающим. За обысками и конфискациями книг в библиотеках и у частных лиц немедленно следовали аресты, процессы, наказание, случалось, что и резня. В 1545 г. парламент Экс-ан-Прованса распорядился разрушить тридцать деревень. Двадцать тысяч сторонников Реформации, как говорят, были преданы мечу. В Орлеане советник Пьер Отман отличился особой жестокостью (то был отец будущего публициста Франсуа Отмана, которому предстояло отдать свое грозное перо на службу гугенотам). От края и до края королевства защитники веры ломали конечности, вырывали языки, сжигали тела. В Мо в 1546 г. 60 лиц, собравшихся с благочестивой целью, стали жертвами исключительного варварства.

— Сударь, — сказала одна юная девушка исполнителю, который грубо с ней обошелся, — если бы вы встретили меня в доме, пользующемся дурной славой, а не в этом достойном и честном обществе, вы не посмели бы меня так связывать.

В одной рубашке и босая, она вынуждена была присутствовать при сожжении четырнадцати ее единоверцев на Большой Рыночной площади.

Как всегда в подобных случаях, преследование не только не подавило подрывных идей, но содействовало их бурному распространению. Протестанты, идя на смерть, выказывали чистый восторг. Остервенение их противников ошеломляло не меньше, чем их героизм. Ибо, надо еще сказать, никакое разногласие во мнениях не умеряло бесчинства судей. Догма была тогда столь всевластна, что не допускала никакого преобразования, никаких новых нюансов. Добрые католики преследовали своими оскорблениями протестантских мучеников до тех пор, пока жертвы не охватывало пламя.

Бесконечен список жертв, начиная с Этьена Доле, издателя «Краткого изложения христианской веры», до населения Кабриера и Мерендола, истребленного вопреки воле короля, который на смертном одре «завещал своему сыну не медлить с наказанием для тех, кто, прикрываясь властью и громким именем, развязал этот дикий скандал, хотя лишь Богу дано отмщение». Такова была последняя попытка властителя-гуманиста сдержать чудовищное исступление фанатиков. 31 марта 1547 г. Франциск I испустил дух со словами: «Господи, как тяжела эта корона, которая, как я предполагал, была Твоим даром мне!»

Его наследник Генрих II читал исключительно рыцарские романы, а в вопросах религии был не грамотнее угольщика. Не считая того страстного обожания, которое он выказывал Диане де Пуатье, этот двадцативосьмилетний мужчина с самого своего рождения не ведал никаких радостей жизни. Он провел в страшной испанской тюрьме четыре года своего детства.11 Впоследствии его затмили его братья.12 Им пренебрегал отец, его женили на совершенно непривлекательной женщине, в дальнейшем его постоянно отстраняли от дел, уязвляли, угрожали ему. Опала и ссылка его лучшего друга, коннетабля де Монморанси, непрерывные нападки на его возлюбленную наполнили его сердце гневом и злобой. Эти горькие чувства отступили перед нескрываемой радостью, когда он оказался вдруг властелином первого под этим солнцем государства.

Его чувствительная и неистовая душа тут же ухватилась за возможность облагодетельствовать тех, кого он слепо любил. Новая королева Екатерина Медичи в счет не шла. С самого своего прибытия во Францию она жила день за днем в ужасе перед будущим, сдержанная, неприметная, любезностью и выражением слабости стремящаяся предотвратить любое неудовольствие. С давних пор она страшилась отречения от мира, монастыря. Избавленная от этой навязчивой мысли, благодаря пусть запоздалой, но плодовитости, она тем не менее не принимала положения женщины из гарема, смиренно влюбленной в своего супруга и уступившей торжествующей сопернице. «Я так его любила, что всегда испытывала страх», — напишет она позднее, говоря о Генрихе II. Венецианский посланник замечал: «Она постоянно посещает герцогиню (Диану), которая, со своей стороны, всячески старается ей услужить и повлиять на настроение короля; часто именно она побуждает его спать с королевой». «Флорентийская банкирша», маленькая и тучная, нежная и утонченно воспитанная, обладала тем не менее исключительным искусством держать двор. И ей позволяли этим заниматься, еще бы, ведь она придала двору несравненный блеск. Но и только. Каждый признавал истинную государыню в фаворитке сорока восьми лет, неизменно одетой в черное и украшенной драгоценностями королевской короны.

Монморанси удостоился слов Генриха, что тот относится к нему как «к отцу и главному советнику». Но благоразумная Диана поспешила создать этому слишком могущественному министру двойной противовес в виде прославленного воина и хитроумного прелата: Франсуа де Гиза и его брата Карла, кардинала Лотарингского, архиепископа Реймса с возраста девяти лет. И присоединила к ним личного друга короля, Сент-Андре. «Эти пятеро, — писал Лобепин, — были избраны за свое поведение и за то, как справлялись с делами. Вот поле, вот пар, где было посеяно зерно наших мятежей и раздоров».

Через сорок восемь часов после смерти Франциска I государство представляло собой весы, коромыслом которых сделались слабый монарх, добровольно поддерживаемый своей возлюбленной; две ненасытные семейки занимали чаши, которые фаворитка тщательно уравновешивала, ставя против «высочайшей милости к Монморанси несомненное великолепие Гиза». В день, когда король и его Эгерия исчезнут, они восстановят феодализм. Монморанси, назначенный коннетаблем и ставший великим вельможей, получил управление Лангедоком и немалые денежные средства. Старший из его племянников, Оде де Шатийон, кардинал-архиепископ Тулузы с двадцатипятилетнего возраста, стал, помимо этого, епископом-графом Бове; второй, Гаспар де Колиньи, в двадцать восемь лет сделался главнокомандующим пехоты. Несмотря на алчность коннетабля и честолюбие его родных, их клан был все же менее опасен, чем воинственное племя Гизов, которые грезили о коронах и об империях. С двадцати лет эти лотарингские князьки трудились, дабы достичь величия с терпением и осмотрительностью монашеского братства. Мало уверенные в переменчивой благосклонности Франциска I, они не жалели сил, чтобы завоевать популярность, и в то же время составили себе громадное состояние на церковных бенефициях. К своей смерти кардинал Лотарингский стал едва ли не единственным церковным иерархом Франции. С 1550 г. он прибрал к рукам восемь епископских престолов, из которых три были архиепископскими, и бесчисленные аббатства. Это — источники богатства, которому вскоре предстояло послужить для того, чтобы его владельцы бросили вызов королевской власти. Семейные союзы стали основой для возводимого мощного здания. Прежде всего, женитьба третьего Гиза, Клода, на дочери Дианы де Пуатье; старшего, Франсуа, на Анне д'Эсте, внучке Людовика XII13; наконец, договор о браке их племянницы Марии Стюарт, королевы Шотландии, тогда еще совсем маленькой, с дофином Франциском. Также самые младшие, едва приобретя права, приближались к трону не без того, чтобы провозгласить свое каролингское и анжевинское происхождение. Не протекало и года этого правления, когда не было бы заметно, как растет их состояние, «стремительно, бурно, неудержимо, минуя рифы и мели», дабы они поколение спустя «прибрали к рукам всю Францию».14

Каким жалким выглядит по сравнению с ними облик принцев де Бурбон, из которых старший, Антуан, женился на Жанне д'Альбре, наследнице королевства Наваррского, а младший, Луи, принц де Конде, на племяннице коннетабля! Гизы и Бурбоны, уже тогда соперники, были вдобавок кузенами.15 Монморанси и Лотарингец равно болели душой за Церковь и равно питали отвращение к Реформации. Напротив, их отношение к Австрийскому дому было полярным. Коннетабль любил мир, боготворил Карла V. Он желал бы повести Францию в союзе всех христиан, объединенных Цезарем, против еретиков и неверных. Напротив, Гизы, жаждавшие боевой славы и лелеявшие надежду заполучить какое-нибудь княжество в Италии, желали вернуться к политике Франциска I и даже ужесточить ее. Недавно историки восхищались Генрихом И, утверждая, что мы обязаны ему концепцией естественных границ, концом военных авантюр, реорганизацией управления страной, торжеством французского Ренессанса. Однако ни его переписка, ни его законы не свидетельствуют об уме сколько-нибудь выше среднего. Все современники заявляли о слабости его характера. Тем не менее было бы несправедливо видеть в нем марионетку, лишенную всякой власти, идей и величия. «Он желает блага и трудится над этим», — писал венецианский посланник Контарини. От природы медлительный и старательный, страшащийся скорых решений, уважающий старые принципы — «один король, один закон, одна вера», — он сознавал, что политика Монморанси ему вполне подходила. Но сын Франциска I обладал также рыцарственной душой и жаждал сравняться с воителями героических песен. Именно поэтому его привлекали Гизы. Полные движения, молодости и жажды завоеваний, они негодовали при виде пассивности коннетабля. Война затихла, но вот в 1551 г. разразилась вновь — пятая по счету — против императора. Немецкие лютеране оказались на стороне Франции. Итогом ее был захват Туля, Меца и Вердена, оборона Меца, которая превратила Франсуа де Гиза в национального героя, битва при Ренти, закончившаяся тем, что Гиз и Колиньи оспаривали друг у друга честь победы и навсегда остались врагами. Восельский договор (1556) освятил победу Франции, причем молниеносную, узаконив завоеванное ею в Лотарингии, Савойе, Пьемонте, Тоскане, то был апогей Валуа в Европе. Карл V, спустившийся с небес, в которых витал, отрекся не только от нескольких корон, но и от своего идеала всехристианского единства: разделив свое государство, он лишил Филиппа II, своего наследника, имперского бремени, сделав его королем одного народа, способного вознести на вершину испанское могущество и стать мирской опорой католицизма. Именно поэтому папа Павел IV, личный враг Габсбургов, вновь обострил с ними конфликт. Повинуясь чисто личным мотивам, кардинал Лотарингский и Диана де Пуатье, отныне враги коннетабля, безрассудно увлекли за собой Генриха II. Таким образом, они оправдали слова Лобепина: «Эти двое оказались главными виновниками наших бедствий».

* * *

Франциск I в своем отношении к протестантам часто учитывал мнение своих лютеранских союзников. У Генриха II такого никогда и в мыслях не было. Диана побуждала его к твердости. Этой перезрелой фаворитке нравилось играть мать Церкви. Кроме того, она питала личную ненависть к Реформации, в особенности после знаменитого высказывания одного придворного портного:

— Удовольствуйтесь, сударыня, тем, что заразили вашим бесчестьем и скверной Францию, но не покушайтесь на божественное.

Во время коронации Карл Лотарингский, архиепископ Реймса, сказал ему:

— Сделайте так, чтобы потомки сказали о вас: «Если бы Генрих II не царствовал, Римская Церковь рухнула бы до основания».

И новый государь ответил королю:

— Согласен с каждым вашим словом. Полностью неспособный понять, что такое свобода

мысли, которая его ужасала, он взирал на еретиков как на мятежников. Он был глух к духу времени. Его верные подданные, протестанты, боролись пока что только религиозными средствами. Но идея отделения церкви от государства пока еще никого не увлекала, и такое сосуществование раздражало обе стороны. Король и его советники не заблуждались, когда предвидели, что споры скоро перейдут на политическую почву. Заблуждение их заключалось в том, что они верили в действенность преследований.

С осени 1547 г. появилась созданная Парламентом комиссия, вскоре названная Огненной Палатой, и преследования умножились. «Ежедневно пламя костров пожирало французских мужчин, женщин, детей, старцев всякого состояния, духовных лиц и мирян».16 4 июля 1549 г. король лично любовался на аутодафе, устроенное возле собора Богоматери, на кладбище Сен-Жан, — площади Мобер, перед Ратушей. В тот день погиб бедный труженик, укорявший фаворитку. «Неподвижный и словно нечувствительный к пламени, он устремил на короля свинцовый взгляд, немигающий и суровый, словно приговор Господа».17 Генрих был потрясен, почувствовал себя больным, но в сердце его ничего не переменилось. «Король Франции по-прежнему безумен», — писал Кальвин Фарелю. Однако «диссиденты не дрогнули. Они были готовы ко всему, они страдали, они умирали. Они множились после каждого страдания и любой смерти. Когда убивали одного, являлось десять. Костры буквально плодили их».18

В отчаянии король попросил Папу учредить во Франции инквизицию. Это чрезвычайное решение, столь противоречившее галликанской традиции Капетингов, имело место 13 февраля 1557 г. Почти в тот же самый момент встреча в Вормсе обозначила четкий водораздел между лютеранами и кальвинистами, а Тридентский Собор готовил в это время Контрреформацию, возрождение католицизма. Начался период, когда каждому предстояло занять свое место на шахматной доске судьбы перед двойной партией, международной и религиозной, хитросплетения которой спровоцировали пятнадцать лет спустя «Парижскую Заутреню».

* * *

Герцог Савойский, командующий испанскими войсками, убедил Филиппа II покинуть традиционный театр военных действий в Италии и поразить Францию в сердце. Вторжение началось с севера. Колиньи, сделавшийся адмиралом Франции, отважно бросился к Сен-Кантену с семью сотнями человек и в один миг блокировал многочисленного противника. На подмогу ему направили крупную армию, порученную, к несчастью, Монморанси, который был разбит и угодил в плен в битве при Сен-Лоране (10 августа 1557 г.). Колиньи вынужден был сдаться немного спустя. В те дни «была погублена слава королевства» и на столетие определился жребий Европы. Еще более скверного поворота событий удалось избежать 11 августа. Испанская армия находилась в трех днях пути от Парижа, лишенного всякой защиты. Несмотря на все мольбы герцога Савойского, Филипп не пожелал воспользоваться случаем; он поддался неясным и сложным чувствам, среди которых доминировала боязнь увидеть, как престиж слишком прославившегося военачальника затмевает королевское величество.

Не ведая, что этот исключительный гений не желает воспользоваться плодами победы, двор, Париж, весь Иль-де-Франс поддались безумной панике. Начался исход «к дальним пределам королевства». Король был «полностью сокрушен и разбит столь неслыханным позором». И лишь одна женщина явила мужскую отвагу и спасла положение, хотя бы в Париже. Никто этого не ожидал, и всех буквально потрясло, когда 13 августа Екатерина Медичи, явившись на заседание в Городскую Ратушу, тем самым вошла в Историю. В великой скорби королева пришла требовать у скупых и прижимистых торгашей деньги, необходимые для набора новой армии. Она получила известную сумму, за которую поблагодарила со слезами. Все плакали вместе с ней. И восхищение, которое она вызвала, вернуло людям спокойствие и уверенность. «Она мудра и благоразумна, — писал Контарини, — вне сомнений, она вполне способна править». Всю жизнь Екатерине не давали покоя те трагические часы, когда испанцы чуть не вошли в Париж, не встретив никакого сопротивления. Это воспоминание наверняка имело немалый вес для драмы лета 1572 г. С 4 сентября появилось другое тревожное предзнаменование. В ту ночь обнаружили «собрание, которое происходило на улице Сен-Жак и на котором присутствовало множество высшей знати, как мужчин, так и женщин, а также людей из народа, которые слушали проповедь женевского образца». Возбужденная толпа осадила дом. Дворянам, вооруженным шпагами, удалось вырваться. Другие, прежде всего женщины и дети, были арестованы, препровождены в Шатле19 под оскорбления парижан, которые наносили им удары, дергали за волосы и за одежду. Никогда еще ненависть толпы не являла собой столь жуткого зрелища

В октябре Франсуа де Гиз, отозванный из Италии, возвратился как мессия. В январе 1558 г. он взял Кале у Англии, союзницы Испании, возвратив Франции честь и радость. В апреле он стал дядей дофина, вступившего в брачный союз с Марией Стюарт, несмотря на отчаянное сопротивление Екатерины. «Он ехал, он скакал, он мчался на огненном коне, который зовется Общественным мнением. У его удачи было два крыла: одно — это народное признание, а другое — рассчитанная страсть тех, кто попал в беду».20

Как ни парадоксально, но католическая партия обязана своим триумфом не Гизу, а новому альянсу между Дианой де Пуатье и коннетаблем, племянник которого, Колиньи, незадолго до того принял кальвинизм. Во Франции, подорванной слабостью центральной власти, экономическими бедствиями, внутренними раздорами, Реформация оказалась слишком мощным движением, чтобы не повлиять на будущее страны. Кальвин писал проповеднику Макару: «Во всех частях королевства разгорается пламя, и всей морской воды было бы недостаточно, чтобы его погасить». Христианнейший государь больше не вопрошал себя, до каких пределов он вправе дойти, отстаивая истинную веру. Ему требовалось совершить выбор иного плана: выбор между внутренним единством и европейской гегемонией, между религиозным миром и территориальной целостностью Франции. Если бы Валуа, повернув на 180 градусов, принял Реформацию, как это сделал Генрих VIII Английский, если бы он возглавил эту великую революцию, которая захватывала все новые и новые рубежи, он превратил бы войну в крестовый поход против Рима и Австрийского дома. И его победа не кажется маловероятной. Наоборот, если бы он желал показать, как он борется с ересью в своем государстве, ему надлежало прекратить военные действия и уступить континент Габсбургу. Генрих II не обладал ни готовностью, ни решимостью, ни дерзостью, необходимыми, чтобы кинуться в столь жуткую авантюру, как обращение в протестантство. Он склонялся на сторону мира, но мира, безусловно, отличного от капитуляции. Разве Филипп II не признавал, что у него тоже финансы в беде?

В таких обстоятельствах и возникло дело Пре-о-Клер (13 мая 1558 г.). На обширном пространстве, относившемся к Университету, тысячи «протестантов» во главе с первым принцем крови Антуаном де Бурбоном, королем Наварры, устроили шествие с распеванием псалмов. Городские власти не смогли призвать их к молчанию, полиция вынуждена была отступить. Королю почудилось, будто еретики восстали и хозяйничают в городе. Он впал в полное отчаяние и вскрикнул:

— Я полагаю, что если я могу справиться с внешними делами, то добьюсь, чтобы по улицам лилась кровь и плыли головы этих сволочей-лютеран!

Было невозможно продолжать войну, войну, конца которой не желали Гизы. Под влиянием своей старой возлюбленной король отныне удостаивал доверия исключительно своих попавших в плен друзей Монморанси и Сент-Андре. Оба были выкуплены у испанцев, которые выдвинули невероятные условия. К глубокому негодованию Гизов, аристократии и армии, король их принял. Он уступил все завоеванное и приобретенное со времен Карла VIII: Савойю, Корсику, графство Ниццу, Пьемонт, Брешию, Бергамо, Милан, множество крепостей на востоке и в Альпах. У него только и осталось, что три епископства и Кале. Таков был Като-Камбрезийский договор, соглашение, направленное против Реформации, по поводу которого продолжают спорить специалисты по XVI веку. Вслед за Люсьеном Ромье и Жаном Эритье мы рассматриваем его как трагическое отречение Франции, которая позволила Испании сохранять гегемонию до самого Пиренейского договора 1659 г. Тем не менее следует согласиться и с историками из противоположного лагеря, что во время правления трех последних Валуа «граница королевства не оспаривалась. Никогда еще гражданская война не усугубляла одну из величайших угроз извне, которая требовала теснейшего сплочения всех сил народа».21 К несчастью, Екатерина Медичи должна была в течение тридцати лет делать все возможное, предотвращая войну.

3 Протестанты в 1559 году

До какой степени на взлете находилась Реформация, когда король Франции объявил ей беспощадную войну? Она завоевала огромную часть Центральной Европы, берега Балтики, Скандинавские страны. Смерть Марии Тюдор и восшествие на престол Елизаветы предоставили ей Англию (1558) Напротив, вокруг Средиземного моря ее позиции стремительно утрачивались. Италия, которой она одно время угрожала, вновь склонилась перед папским авторитетом. Вместе с Павлом IV (1559) ушли в небытие Папы, более поддающиеся своим страстям и мирским интересам, нежели занятые осуществлением своей религиозной миссии. Испанию же Филипп II сделал несокрушимым бастионом католицизма. Между этими двумя полюсами располагались государства, пребывавшие в состоянии раскола, который приводил к политическому упадку. Германия, после того как сделалась первым полем боя братьев-врагов, получила продолжительный покой благодаря Аугсбургскому миру.22

И наслаждалась им в течение полувека, перед тем как оказалась разорена и опустошена во имя Господа. Из Швейцарии звучало слово Кальвина, но ее кантоны охотно поставляли солдат в католические армии, равно как и в протестантские. С 1550 г. прежде всего отмечен существенный прогресс Реформации в Нидерландах, владении короля Испании. Во Франции, возможно, третья часть населения числилась среди приверженцев новой веры.

Именно кальвинистская доктрина охватывала большую часть этих «гугенотов». Лютеранство больше не было популярно после встречи в Вормсе. В противоположность германским церквям, Кальвин подчинял государство власти духовенства и снискал известный престиж, вызвав, впрочем, и робость у чувствительных потомков галлов. Его догмат о предопределении вызвал не в одной французской душе благочестивый трепет. «Избранный Провидением Божьим стремится не утратить состояние благодати, и неважно, какой ценой».23

У географии протестантизма самые разные причины. Если начать с Германии, неудивительно, что области, где он победил, раскинулись близ границы и пересекают сельскую местность на востоке, где еще не затухли крестьянские войны. Сильно затронут район Трёх епископств (Туля, Меца и Вердена). Движение охватило Шато-Тьери, Эперне, Шалон, Витри-ле-Франсуа, Уасси, заметно проявилось в Бургундии, Бурбоннэ, Нивернэ. На севере действовали другие факторы. Торговля, международные экономические связи разнесли доктрину по процветающим городам и портам: в Дьеппе, Кане, Гавре, Руане, Сен-Мало, Нанте, Витрэ протестантов было множество. Если же они доблестно утверждались на берегах Марны, Сены и Луары, то прежде всего как интеллектуалы, случалось, как университетские преподаватели (Орлеан). Но главная их вотчина располагалась все же не здесь. Юг Франции, вот где возобладал кальвинизм: в Беарне, обращенном Жанной д'Альбре, королевой Наварры, которая повелела разрушить церкви; в Лангедоке, древнем питомнике альбигойской ереси, на протяжении всей долины Роны до Лиона, где была такой интенсивной коммерческая деятельность и бурлили идеи. С юга волна хлынула на запад, обильно залила Гиень и Онис, Сентонж, Пуату, Ла-Рошель и встретилась с той, которая пересекла Бретань. Сельская местность была затронута куда меньше городов. Однако бедствия, причиненные войнами, и непомерные налоги порождали недовольство, которое способствовало обращению. Чем больше провинции страдали от податей, тем больше оказывалось там приверженцев кальвинизма среди деревенских жителей. Так случилось даже в богатой Нормандии, где бедствовало сельское население вокруг Руана, в Оверни, Виварэ, Руэрге, в несчастном Жеводане. Как считается, распространителями Реформации были духовные лица, люди науки. Монахи, кюре непрерывно поставляли многочисленных рекрутов. Почти неуловима граница между низшим духовенством, чуть что готовым осуждать пороки Церкви, и высшим, которое с неослабной яростью преследовало новаторов. Из прелатов лишь немногие откололись от Рима. Главный из них, Оде де Шатийон, желал сохранить, даже когда женился, кардинальскую шапку. Университет перестал быть единым. Если преподаватели остались страстными католиками, то студенты-иностранцы, прибывшие из Германии и Швейцарии, сеяли смуту среди своих соучеников. Революционное брожение увлекло часть молодежи. Далеко-далеко от царства духа оно завладело смиренными созданиями, в основном неграмотными, но обратившимися к надежде, которая, казалось, воссияла перед этими вечными жертвами социального порядка. Рост цен и, естественно, податей заметно ухудшил условия жизни ремесленников со времени воцарения Генриха II. Городские рабочие, затерянные в глубине зловонных лабиринтов, куда к ним едва ли доходило эхо большого мира, объединились с массой людей, взявших на себя истолкование божественной воли. Протестантизм привлекал бедняков, искавших веры, более чутко отзывающейся на их нужду. Привлекательность его была ничуть не меньше для богачей, в особенности для буржуазии. Люсьен Февр исчерпывающе проанализировал это явление: «Благодаря факторам, экономическим, политическим и социальным, которые часто рассматривались вместе, целый класс людей одновременно завоевал, приобретя богатство, свое место под солнцем, потеснив знать. Далеко не везде и не всегда то были авантюристы без устоев, выскочки, в одну ночь вознесшиеся из небытия. Среди буржуа имелись люди серьезные, сторонники твердых моральных правил, которые, несомненно, не были связаны ни с социальным лицемерием, ни с фарисейской ложной стыдливостью, ни с суровостью фасада и внешности, ни с чем, что, как правило, вызывает инстинктивную ненависть; но их строгий реализм не существовал отдельно ни от глубокого чувства долга, ни от страстной нужды в религиозной определенности. Эта торговая буржуазия, которая знала, как Одиссей, обычаи многих людей, постигла на своем опыте, насколько могут меняться оценки чего-либо; для этой буржуазии мантии и должности создавали твердую иерархию. Наконец, у тех, кто занимался требующими точности ремеслами с тонкой и развитой техникой, обострился практический дух, склонный к изящным и простым решениям; им, соответственно, требовалась ясная религия, разумная и в меру гуманная, которая была бы для них столь же светом, сколь и опорой».24

Имело место и другое. Они осознавали, что своим положением они не обязаны никому и ничему кроме себя; стало быть, «любое посредничество или заступничество их раздражало, уязвляло одновременно их гордость и чувство ответственности. То была гордость торговцев, встречающихся лицом к лицу, человек с человеком. Провозгласив, что лишь вера оправдывает, Реформация вызвала у них новое и глубокое удовлетворение».25

А затем Кальвин отверг тезис отцов Церкви, по которому «великая добродетель в добровольной бедности»; он оправдал взимание процентов, прежде считавшихся грязным обычаем, присущим только евреям; он заявил, что «это особая милость Божия, когда нам дано оценить и выбрать то, что для нас выгодно». Высшая деловая буржуазия, банкиры, среди которых оказалось немало итальянцев, осталась тем не менее привержена католицизму. Реформация прежде всего утвердилась в низших слоях буржуазного класса: среди коммерсантов, аптекарей, медиков, адвокатов, нотариусов, прокуроров. Осуждения 1559 г. смешали мелкую буржуазию с ремесленниками; торговцев, ювелиров, галантерейщиков со слесарями, сапожниками. Коробейника сжигали рядом со студентом.

К 1555 г. обнаружилась важная перемена. Высшая судебная инстанция, главная опора правосудия, Парижский Парламент, больше не был надежен. После тридцати пяти лет непримиримого отношения к ереси он дозволил ей проникнуть в его стены. Причины столь поразительного развития событий многочисленны и сложны. Вспомним о гуманизме, распространившемся среди этого утонченнейше образованного класса, и ту надменную независимую позицию, которую демонстрировали магистраты лицом к лицу с монархией. Безжалостный при Франциске I, покровителе новых веяний, Парламент в пику фанатизму Генриха II стал проявлять понимание.

Почти в то же время дали о себе знать другие симптомы, столь же тревожные для церкви, сколь и для короны. Многочисленные немецкие и швейцарские наемники-капитаны распространяли протестантизм среди солдат. И внезапно аристократия в свою очередь поддалась заразе. Генрих II с ужасом узнал, что находящийся в плену Колиньи больше не слушает мессу, что его брат Дандело тоже «зачумлен». После бурной сцены он велел арестовать этого блистательного командира, затем помиловал после некоторых признаков раскаяния. Папа в негодовании писал ему: «Это заблуждение считать, что еретик никогда не вернется к ереси; здесь всего лишь явлено притворство, и это зло, против которого нет средства, кроме огня». Тщетно король старался ничего не видеть. Среди женщин, застигнутых на улице Сен-Жак, оказались г-жа де Рантиньи, г-жа де Лонжюмо, г-жа де Ла Ферьер, г-жа де Ла Ривьер, г-жа де Сент-Йон, г-жа де Вильер. Ересь проникла в окружение короля, увлекла Роганов, Крюссолей, Субиз-Партене, и скольких еще!

Като-Камбрезийский мир усугубил ситуацию. Множество дворян обнаружили, что они разорены, когда покинули армию. Из опустошенной казны им больше не поступало жалованья. Цена на пшеницу, которая лежала в основе их благосостояния, не соответствовала общему росту цен. Их феодальные права, почти что фиксированные, равно обесценились. Приходилось — отвратительная крайняя мера! — продавать земли и замки буржуазии, чтобы поддержать привычный уровень жизни. Аристократия «чувствует, как почва уходит у нее из-под ног… Она видит, что исключена из экономической жизни в тот самый час, когда оживление обмена так глубоко модифицировало распределение богатств».26

Внезапно разразившаяся военная безработица, последовавшая за шестьюдесятью годами войны, вызвала столь же внезапный взрыв раздражения. Буавен де Виллар объясняет королю: «Франция, будучи от природы воинственной и беспокойной, потеряв эту прекрасную боевую школу в виде внешних войн, никогда не сохранит мира, если только не нацелить ее на что-либо и не задать направление ее доблести и добродетели. Его Величество знает лучше любого другого, что для француза нет большего врага, чем мир и благосостояние, которые приводят его в нетерпение, делают распущенным, склонным к дурным поступкам, жаждущим смут и презирающим свое достояние и покой во имя стремления к новому».

Аристократы, вставшие под протестантские знамена, привнесли то, чего новой вере не хватало: «мирскую руку», политическую и прежде всего военную защиту. Увы! Они принесли также свои нравы, свое неистовство, необузданность, алчность и личные ссоры.

Теперь Реформации недоставало только священного палладия, фетиша, способного в ту эпоху узаконить самый мятеж: королевской крови Франции. И это было достигнуто обращением Бурбонов, Наваррских и Конде, оскорбленных, когда они оказались без могущества, без влияния, без состояния, в отличие от купающихся в изобилии Гизов и Монморанси.

Отныне французское общество от основания и до вершины было, по современной терминологии, «подорвано» учениками Кальвина. «Секта» превратилась в сплоченную партию. Если верить докладу, который Колиньи в 1561 г. представил Екатерине Медичи, насчитывалось 2150 протестантских церквей, «охватывающих все провинции».

25 мая 1559 г. в Париже состоялся первый протестантский Синод под председательством пастора Франсуа Мореля. Вскоре рядом с духовными руководителями кальвинистов встали их политические вожди, их полководцы, их войска, их казна, их дипломатия.

Злоупотребления Римской Церкви, костность преподавателей-теологов, живущих в замкнутом мире, изобретение книгопечатания, распространения свободомыслия, взаимная нетерпимость, опустошения, вызванные бесчисленными войнами и вторжениями, чересчур поспешный мир, экономический кризис и гибельная налоговая политика, недостатки и слабости государя, доверившего свой скипетр горстке фаворитов и возвысившего одни семьи феодалов в противовес другим, все это способствовало тому, чтобы в самом централизованном королевстве Запада сложилось положение, еще недавно немыслимое. Еще никогда со времен Жанны д'Арк единство Франции не оказывалось настолько под угрозой.

4 Правительница Франции

В течение Рождественского и Пасхального постов 1559 г. проповедники гневными возгласами колебали стены церквей. Экзальтация, до которой они доводили толпу, доказывает, какое давление оказывалось на короля, прежде намеревавшегося вести либеральную политику. Раздавались вопли: «Смерть лютеранам!» Народ «искал жертвы для мщения наугад, жаждал убивать, и неважно кого. Один студент у церкви Св. Евстахия имел несчастье рассмеяться во время проповеди. Некая старуха заметила и указала на него. Он был убит в один миг».27 В марте жуткие сцены разыгрались в церкви Невинноубиенных младенцев. Там убивали не глядя, в частности одного дворянина-католика и одного каноника.

Париж в XVI веке

2 июня появился Экуанский эдикт, подлинное объявление войны, после которого протестантам не осталось иного выбора, кроме как между бегством и мятежом. Чтобы применить подобный закон, требовались магистраты, рвение которых не вызывало подозрений. Итак, Парламент не скрывал более своего снисходительного отношения к новым идеям. Президент Парламента Антуан Фюме вызвал аплодисменты, страстно критикуя Церковь. Он заключил, что требуется собор, дабы исправить заблуждения еретиков.

Генрих II, крайне взволнованный, велел Парламенту, дабы тот осуществлял внутреннюю цензуру, названную меркуриальной. Вследствие бурных дискуссий магистратов назревала потребность во вмешательстве. Король лично явился тогда в Парламент с коннетаблем и Гизами. Хранитель печати предложил советникам высказывать мнения. Но наивный властитель не добился желанного повиновения.

Не вызывающие подозрений католики (Сегье, Арле) страстно отстаивали прерогативы парламентариев, Клод Виоль и Луи дю Фор требовали созыва собора. Затем Анн дю Бург, недавно помиловавший четырех осужденных в Тулузе еретиков, произнес дерзкую речь, где бичевал развращенность известных прелатов (подразумевался кардинал Лотарингский) и взял под защиту протестантов: «Не виновны в оскорблении Величества те, кто упоминает короля в своих молитвах, кто желает восстановить Церковь, которая рушится. Или кто-то полагает, что это пустяк — осуждать людей, которые из пламени призывают Иисуса Христа? Результат моих изысканий таков, что доктрины лютеран подтверждены Писанием, в то время как папские основаны лишь на человеческих представлениях».

Дю Бург требовал созыва «доброго, святого и свободного собора». А пока он не состоялся, надлежит отсрочить казни верующих, «исключая анабаптистов, серветистов28 и прочих еретиков». Это ограничение, исходившее от мученика на вершине могущества, показывает, насколько тесны были тогда границы терпимости.

Король вне себя собственноручно вырвал из протокольной книги листы, на которых должны были быть изложены эти заявления. После чего приказал коннетаблю лично арестовать Дю Бурга и Дю Фора. Наутро Фюме, Дю Ферьер и некоторые другие также были заточены в Бастилию.

Месяц спустя протестанты славили справедливость Божью. Генрих II умер, получив в ходе схватки на копьях удар в глаз от Монтгомери, капитана шотландской гвардии. Перед тем как скончаться, он совершил непростительную ошибку, призвав Филиппа II стать защитником его сына и его народа. Король испанский получил, таким образом, великолепный предлог вмешиваться в дела Франции.

Новый монарх, Франциск II, был совсем юнцом, скудоумным, необузданным, нездоровым, рабом прекрасных глаз Марии Стюарт. Большего и не требовалось, чтобы монархия скатилась к тому уязвимому состоянию, до которого ее традиционно доводит несовершеннолетие властителя. Как правило, в таких обстоятельствах большие вельможи возвращаются к феодальным порядкам и стремятся развалить все, что сделано династией для централизации. Предоставив всю полноту власти Гизам, дядьям своей супруги, король не мог не побудить их вспомнить свой давний замысел, который грозил конфликтами убеждений, финансовым развалом и общим несогласием в стране. Даже иноземец содрогался от надежды и вожделения. «Полагаю, настал благоприятный миг для всех тех, кто желает посчитаться с Францией», — писал английский посланник Трокмортон. Как и его испанский коллега Шантонне, он готов был, не жалея усилий, вбивать клинья раздора.

У Гизов не было недостатка в политических и военных дарованиях. Но, помышляя в первую очередь о могуществе своего дома, они вели себя с первых дней как вожди партии, осыпали благодеяниями свою клиентелу и портили настроение принцам крови, высшей знати, значительной части населения. По великолепному выражению герцога де Леви-Мирпуа, государство сделалось необъявленной республикой, не имевшей преимуществ ни провозглашенной республики, ни твердой монархии.

Защитой от страстей группировок, от грозящей гражданской войны, от ненасытности вельмож и предприятий иноземцев оставался последний бастион — королева-мать, эта итальянка, столь долго отстранявшаяся от дел, эта полная женщина, отныне неизменно облаченная в траур, который с двадцати пяти лет придавал Золушке сходство с ее очагом. И какой бы неутешной ни сделала ее утрата супруга, Екатерина Медичи, сбросив маску, немедленно явила двору свой подлинный гений. Сын боготворил ее. Он писал в начале каждого своего публичного обращения: «К удовольствию королевы, моей матушки и госпожи, и вполне соглашаясь с ее мнением, повелеваю». Пустые слова. Осыпанная почестями, госпожа Медичи еще чувствовала груз своего купеческого происхождения и слабость перед лотарингскими князьями, с которыми благоразумно старалась не сталкиваться. И хотя у нее были совершенно иные намерения, она предоставила новому правительству в течение нескольких месяцев заниматься преследованием протестантов. Анн дю Бург погиб на костре. Кальвинисты встретили эту жертву со странной радостью. Некоторые пасторы в открытую ликовали: у «новых христиан» появился мученик, «который не был ни разносчиком, ни рабочим, ни монахом-расстригой, ни школяром»! Между тем оппозиция подыскала себе вождя. Подобную роль взял на себя первый принц крови Антуан де Бурбон, король Наварры, личность нелепая, непостоянная, не имевшая никакого престижа; его брат Луи, принц де Конде, охотно его заменял. Этому младшему брату опостылело существование без всякого веса, без власти над кем-либо, без средств. Ему не занимать было храбрости, честолюбия, пыла, великого легкомыслия, прискорбной склонности к любовным безумствам. В его обращении отнюдь не религия сыграла ведущую роль. Взять реванш за несправедливость своего жребия — вот что ему требовалось, найти средство оказаться на равных со своими кузенами Гизами, которым бесстыжая фортуна предоставила первенство в ущерб ему. Лицом к лицу с поборниками Церкви, он взывал к древнему монархическому праву, в силу которого принцы крови могли расценивать иностранных регентов как узурпаторов. «На стороне Лотарингцев были их дела, на стороне Бурбонов традиция. Так сложился лейтмотив религиозных войн».29 Конде оказался почти один-одинешенек среди вельмож в своем желании испытать силу. Гизы опасались его. К концу зимы 1560 г. они решили последовать совету королевы-матери и Колиньи, тогда тесно объединившихся, и, вопреки своей прежней политике, обнародовали Амбуазский эдикт, который упразднял Экуанский. Кальвин провозгласил: «Если прольется хоть капля крови, из нее потекут реки. Лучше бы всем нам сто раз сгинуть, чем стать причиной того, что самое имя христианства и Евангелие окажутся настолько отданы на поругание». Но у себя в Женеве, где Отман написал «Тигра», направленного против кардинала Лотарингского, эмигранты были опасно возбуждены.

Во Франции многие «кадровые» капитаны, оставшиеся без гроша после заключения Като-Камбрезийского мира, искали, кому бы предложить свою шпагу. Англия щедро субсидировала и тех, и других. Королеву Елизавету немало тревожило, что Франция и Шотландия объединились посредством брака Франциска II и Марии Стюарт. Она жаждала к тому же вернуть Кале. Нынче нам известно, что ее посланник Трокмортон был главной пружиной Амбуазского заговора. Поскольку принц Конде не желал, чтобы его роль открылась слишком рано, авантюрист по имени Ла Реноди собрал по его поручению отряд, который должен был захватить Франциска II в Блуа. Переворот вполне мог удасться, и легко вообразить себе чудовищные последствия, которые бы он имел, если бы адвокат д'Авенель, которому Ла Реноди неосмотрительно доверился, не предупредил кардинала Лотарингского. А это привело к тому, что заговорщиков схватили близ Амбуаза, где нашел убежище двор, а затем состоялась массовая казнь. Отец тогда восьмилетнего Агриппы д'Обинье заставил своего сына любоваться повешенными на зубцах стены.

— Дитя мое, — сказал он, — ты не должен щадить своей головы, чтобы отомстить за этих достойных вождей. Если ты пожалеешь себя, заслужишь мое проклятие.

«Эта сцена, — писал Луи Мадлен, — достойна пристального внимания. Здесь видится то ужасное будущее, которое Франция получила на полвека».

Канцлер Оливье скончался от горя. Екатерина Медичи преуспела в том, что назначила его преемником Мишеля де Лопиталя, последовательного врага фанатизма и твердого защитника интересов государства. В течение нескольких месяцев чаша весов снова склонилась к либерализму. Роморантенский эдикт, творение королевы-матери, на словах осуждавший сторонников Реформации, позволил им избежать инквизиции, которой требовали гизары.30 Были созваны Генеральные Штаты. Но жестокие сцены множились по всему королевству. В Лионнэ, в Дофинэ, в Провансе католики и протестанты уже истребляли друг друга под руководством людей, равно решительных и кровожадных. И если Колиньи поддерживал политику Екатерины, то Конде подстрекал к новым заговорам.

Теперь Гизы могли перейти к репрессиям и позаботиться о гибели кальвинистских принцев крови. Призванные в Орлеан, король Наваррский и принц Конде были арестованы. Одного собирались умертвить тайно, другого возвести на эшафот. В последний миг колебания Франциска II спасли жизнь Антуана. Его брат, представший перед судебной комиссией, ждал смертного приговора. Однако не он выбрал свою смерть, это сделал ребенок, раздавленный тяжестью королевского венца. 5 декабря 1560 г. Франциск II скончался, и Екатерина Медичи, ублажив, запугав или перехитрив всех власть имущих и все партии, сделалась главой правительства. «Она вознеслась до первого ранга шагом столь рассчитайным и движением столь изящным, что даже движение воздуха не выдало ее перемещения».31

Регентша? Королева не получила даже этого титула. Единовластная правительница Франции. Когда вельможи явились приветствовать нового короля Карла IX, мальчика десяти лет, они застали близ него его мать, которая ответила на приветствия. Этого достаточно. Наутро со славой возвратился коннетабль и распустил гвардию, созданную Гизами. Он был уверен, что перехватит бразды правления, а стал всего-навсего восьмым в Тайном Совете у этой флорентийки, которую недавно ни в грош не ставил.

«Королева делает все», — станут вскоре писать иноземные посланники. И в действительности, она управляет, ведет переговоры, произносит речи, дает указания своим посланцам, приглядывает за тем да за этим, заботится о сыне, мчится с одного конца королевства в другой, едва ли не одна заходит в лавку, чтобы узнать настроения простолюдинов, распределяет поручения, милости, бенефиции, принимает доклады своих агентов, вмешивается в личную жизнь своих фрейлин, дает распоряжения о празднествах, возводит дворцы и проявляет порой, если верить Монморанси, таланты военного вождя. Читая ее обильную переписку,32 не перестаешь восхищаться ее оптимизмом, изящным юмором, здравым смыслом, противостоящим, как она говорит, безумию «затуманенных мозгов». Королева-мать вынуждена была сделаться лекарем для больной страны; однажды она оправдается, что «применяла все травы против ее недугов».

* * *

После первого заседания Генеральных Штатов канцлер заявил:

— Забудем эти дьявольские слова: гугеноты, паписты! Нельзя так называть христиан!

Вскоре королева добилась вступления Колиньи в Совет. Она использовала незатухающую вражду между кланами Гизов и Монморанси-Шатийон (Колиньи). Но угроза со стороны государства, нависшая над фаворитами-расточителями Генриха II, сблизила коннетабля с его старыми врагами. На Пасху 1561 г., «день, который История пометит мрачным багровым цветом»,33 Монморанси, Гиз и Сент-Андре образовали католический Триумвират, который тут же потребовал, чтобы королева «выбрала ту или другую сторону». Казалось, что, вынужденная им противостоять, флорентийка выскажется за Реформацию. Теодор де Без в своем письме Кальвину называл ее «наша королева». Католические проповедники говорили о недействительности присяги, данной монарху-отступнику. Когда закончилась коронация, кардинал Лотарингский сказал Карлу IX:

— Как только вы согласитесь переменить религию, с вашей головы в тот же миг сорвут корону.

И все же обращение короля представлялось возможным. Известно, что маленький монарх в открытую насмехался над епископом, а его брат Генрих играл в гугенота и бросил в огонь молитвенник их сестры Маргариты.

Совещание в Пуасси разрешило проводить открытую полемику прелатов и пасторов. Никто не жалел ни таланта, ни знаний. Тщетно. Положение оказалось прескверным. Рано или поздно неизбежны были призывы к оружию. С поразительным упорством Екатерина, несмотря на угрозы Филиппа II и триумвиров, отказывалась идти им навстречу. Ее Январский эдикт (1562), разрешивший отправлять реформированный культ вне стен некоторых закрытых городов и явившийся прообразом Нантского эдикта,34 был поистине революционным. Разрешив сосуществование двух религий, племянница Римских Пап совершила святотатство и расколола единство королевства. Так рассудило общественное мнение, так рассудили Гизы. Екатерина спросила у Колиньи, на какую помощь она может рассчитывать против Лотарингцев и против испанцев.

— Две тысячи пятьсот церквей предложат вам свое достояние и людские жизни, — ответил адмирал.

Королева тайком иногда лично следила за одной протестантской церковью, чтобы проверить, как ее посещают. И умышленно поощряла протестантов стать военной и боеспособной партией. «Если бы политический дух реформатов достиг высоты их веры, они бы дружно откликнулись. Но отклик не был единодушным, и страна оказалась на грани войны, которой так хотела избежать».35 Несмотря на явно близкую ее опасность, флорентийка сохраняла неколебимое хладнокровие. У делегации парижан, негодовавших из-за того, что некое здание было отведено для протестантских богослужений, она спросила:

— Так вы желаете, чтобы они мокли под дождем?

— Сударыня, — ответили ей, — если не будут мокнуть они, мокнуть предстоит вам и вашим детям.

Крутой вираж властителя Наварры, который, в страхе потерять свое крошечное королевство, вступил в союз с Триумвирами, стал суровым испытанием. А 1 марта 1562 г. буря пронеслась по Васси. Франсуа де Гиз на пути к Парижу встретил около тысячи протестантов, слушавших проповедь в риге и тут же преградивших ему дорогу. Последовала их стычка с его эскортом. Герцог, на которого обрушился град камней, дал своим людям приказ прорваться. Шестьдесят гугенотов погибли, двести пятьдесят были ранены. Было ли это избиение преднамеренным, как потом настойчиво утверждала потерпевшая сторона? Об этом и поныне спорят. Упомянем, что в свой последний час Гиз утверждал обратное. Не так-то просто представить себе злой умысел в подобных обстоятельствах. Как бы то ни было, а эта жуткая «неприятность», по словам Лотарингца, прямым ходом повела к террору, и обе стороны принялись состязаться в жестокости. Королева укрылась в Фонтенбло. И столь велик был ее ужас перед Гизами, что она решительно передоверила королевство протестантам. Она направила не меньше четырех писем к Конде, зовя его примчаться и заклиная «спасти детей, их мать и королевство».

Торжественный миг. Нескольких сотен кавалеристов, окруживших Фонтенбло, было бы достаточно, чтобы Бурбон стал защитником Короны, и протестанты оказались бы легализованы. Но голова принца Конде для политики не годилась. Он что-то заподозрил, стал вилять и упустил шанс, за который не преминули ухватиться его противники. И тогда Триумвиры завладели двором. Став их пленницей, скомпрометировав себя письмами, которые Конде по глупости обнародовал, правительница королевства утратила свою власть.

Провинции стали между тем театром того, что Мишле назвал премьерой Варфоломеевской ночи. Ярость фанатиков дошла до предела. Били в набат. В деревнях священники повели свою паству уничтожать еретиков. Все гугеноты оказались под угрозой истребления. Дворяне еще колебались и медлили. Их призывали к бою женщины, принцесса де Конде и прежде всего госпожа де Колиньи (Жанна де Лаваль). Адмирал прекратил сопротивление, когда его супруга сказала ему:

— Я призываю вас во имя Господа присоединяться к нам, или я стану свидетельствовать против вас на Страшном Суде!

Однако Екатерина писала ему: «Вы, который всегда вел себя как добрый патриот, покажите сейчас, что ни Вы, ни Ваши братья не желаете стать причиной гибели Вашей родины».

Но протестанты все-таки взялись за оружие и, в сущности перейдя к мятежу, совершили то, что менее чем месяц назад превратило бы их в защитников закона. Война с самого начала велась по-варварски. Ничуть не заботясь о той самой родине, защитить которую призывала одна только «флорентийская торговка», Триумвиры обратились к Испании, а протестантские вожди к Германии. Видам Шартрский, Робер де Ла Э и Брикемо, посланные за Ла-Манш, заключили Хэмптон-Кортский договор, по которому Елизавета обещала своим единоверцам десятитысячное войско и сто тысяч крон. А в обмен ей будет возвращен Кале и отдан в залог Гавр. В одном секретном пункте шла речь о Руане и о Дьеппе. Негодование было велико даже среди знатных гугенотов, многие из которых покинули армию. Конде и адмирал обвиняли своих посланцев в превышении полномочий, но англичане тем не менее оккупировали Гавр, отданный им его губернатором, самим Колиньи. Королева так и не простила этого своим старым друзьям. Впервые она заговорила о том, чтобы «схватить зачинщиков этой сдачи и примерно их наказать». Она неутомимо пускалась в дорогу, вела переговоры и битвы, стремясь в отчаянии воспользоваться хотя бы успехом той или другой стороны. К счастью, судьба оказалась на ее стороне.

Король Наварры Антуан пал при осаде Руана, Сент-Андре — в бою под Дрё, Монморанси угодил в плен к протестантам, Конде, соответственно, к католикам. Франсуа де Гиз, победитель при Дрё, похоже, единственный оставался на коне. Он осадил Орлеан, главную твердыню гугенотов. Накануне своего вступления в город он пал от пуль фанатика Польтро де Мере.

— Эта смерть, — воскликнул адмирал, едва узнал о случившемся, — самое великое благо, какое могло бы выпасть этому королевству, Церкви Божьей и в особенности мне и всему моему дому!

Он решительно отрицал свою причастность к убийству, признавая тем не менее, что Польтро служил ему как шпион, и с презрением добавляя:

— Я его не совращал.

У современников не имелось ни малейшего сомнения в виновности адмирала, они также подозревали, что здесь не обошлось без королевы, главной, кто выиграл от этого преступления. Сэр Томас Смит, английский посланник, поставил в известность свою государыню.

Так подстрекала ли ученица Макиавелли Колиньи убить Франсуа де Гиза, как десять лет спустя, несомненно, подстрекала Генриха де Гиза убить Колиньи? Все с удивлением наблюдали, как королеваа чуть не упала в оборок на похоронах герцога, когда кропила святой водой. Позднее представлялись компрометирующими два ее высказывания Таванну:

— Эти Гизы желали стать королями. Я позаботилась у Орлеана, чтобы этого не случилось.

И Савойскому посланнику:

— Вот труды Господни. Те, кто желал моей погибели, мертвы.36

Немецкий историк Т. Б. Эбелинг приобрел в 1872 г. странный документ, имеющий отношение к встрече между Польтро де Мере и неким Альбанусом, агентом королевы-матери. В этом письме, написанном на латыни Альбанусом и адресованном другому агенту Екатерины, сообщается, что Польтро, уязвленный, что не получил от Колиньи достаточного поощрения, напротив, сполна получил награду от королевы-матери. Госпожа Медичи не только подтолкнула его к покушению на Гиза, но и к тому, чтобы обвинить адмирала.37

Кто такой Альбанус? По некоторым данным — Арно де Сорбен де Сент-Фуа, духовник короля, по Пьеру де Вэсьеру — Пьер д'Эльбен, позднее исповедник Ее Величества. Сходство плана, который он представил Екатерине, с тем, который флорентийка позднее умело разрабатывала накануне Св. Варфоломея, несомненно, поразительное.

Как бы то ни было, с тех самых пор Лотарингцы стали лелеять месть Шатийонам. Ко всяческим общественным бедствиям добавилась вендетта. В то время как главы двух кланов сгинули, Екатерина осталась, деятельная и оживленная. Конде, находившийся в плену, еще больше был пленен своей возлюбленной, мадемуазель де Лимей, одной из красавиц Летучего Эскадрона, которые, как истинные Далилы, служили политике королевы-матери. Вопреки Колиньи он подписал Амбуазский мир. Опьяненные добычей, изнуренные резней, участники войны рассеялись. Впрочем, королева-мать сохранила своих наемников под командованием капитана Шарри, грубого и верного солдафона. И с подобной поддержкой она смогла три года спустя возбудить процесс против Колиньи по делу Гизов, подавить большую часть очагов местного возбуждения, заставить магистратов осуществлять правосудие без всякой оглядки на религию обвиняемых. Против англичан, которые отказались оставить Гавр, она задействовала необычайное движение национального единодушия. «Отсюда и до Байонны все кричат: "Да здравствует Франция!"» — писал коннетабль, ведя на штурм этого города войско, где бок о бок шагали, как братья, католики и протестанты. Однако когда королева провозгласила, что Кале возвращается к французской короне, Англия разорвала Като-Камбрезийский договор. Гавр капитулировал. Елизавета в неистовом гневе вынуждена была все же подписать Труасский договор, который недвусмысленно возвращал Кале Франции. Духовенство оплатило военные расходы (1564).

Победа Екатерины была полной. Лишь одно облачко омрачало ее радость: убийство Шарри, совершенное среди бела дня на мосту Сен-Мишель г-ном дю Шателье-Порто, человеком адмирала. Королева очень любила этого верного служаку. Опасаясь повредить сооружению, столь заботливо возведенному, она замяла дело, но у нее появился новый повод желать обрушить месть на Колиньи. Флорентийка могла гордиться своими трудами: мир восстановлен, вельможи обузданы, воцарилось некое подобие терпимости, англичане побеждены, права монарха защищены, Кале возвратился Франции. И все — за тринадцать месяцев. Немного спустя Екатерина пострадала при падении с лошади, да так, что пришлось делать операцию. Если бы она скончалась, история, несомненно, поставила бы ее наравне с Бланкой Кастильской и Анной де Божё.

5 Горнило ярости

Екатерина Медичи понимала, как она писала, какую честь оказал ей Великий король (Франциск I), допустив ее в свою семью. В благодарность она взяла на себя две задачи, над выполнением которых трудилась всю жизнь: охранять владения и права Короны и обеспечить своим детям королевское будущее. Она была весьма любвеобильна. После того как она овдовела, страсть к политике, всепожирающая жажда власти, казалось, поглотили в ней все женское, за исключением единственно материнского инстинкта. Куда более суровая с дочерьми, нежели с сыновьями, Екатерина любила всех, но особенно боготворила одного из них, Генриха герцога Орлеанского, затем герцога Анжуйского, наследника престола. То был ее «малыш», ее «ненаглядный», ее «орленочек».

Как только угасло «горнило ярости», по выражению Жанны д'Альбре, королева, преследуя свою двойную цель, пожелала собрать королевство под властью юного государя Карла IX, а Генриху сосватать принцессу, приданым которой станет королевство. Так было принято решение о двадцатишестимесячном путешествии, во время которого появление короля, этой священной фигуры, приводило провинцию за провинцией к видимому согласию. «Все танцуют, — писала королева, — гугеноты и паписты вместе». Увы, второе начинание погубило первое. Сестра Филиппа II донна Хуана, королева Португалии, потеряла мужа. Екатерина вообразила, как эта суровая богомолка вступит в брак с ее вторым сыном, достигшим тогда тринадцати лет, и принесет как приданое одно из множества габсбургских владений. Эта химера побудила ее добиваться встречи со своим зятем38 в момент, когда она находилась близ Пиренеев. Ученица Макиавелли всегда была склонна преувеличивать свои дипломатические способности, которых не на шутку боялись тогда другие властители. Она верила, что способна не только увлечь короля Испании своим матримониальным проектом, сходным с некоторыми другими, но и добиться, чтобы он перестал противоречить ее политике терпимости.

Филипп ответил на ее подходы требованием истребить еретиков во Франции. Помолвка послужила бы праздником по поводу избавления от заразы. С тех пор франко-испанский антагонизм давал о себе знать повсюду: в Америке — театре борьбы между колониями Флориды и теми, что основал Колиньи в Каролине; на Корсике и даже в Риме. Екатерина поняла бы предостережение, если бы материнское упрямство ее не ослепило. Она демонстративно предложила Карла IX в женихи Елизавете Английской и заговорила о том, что согласна дать аудиенцию посланцу султана, то есть о своем намерении образовать средиземноморскую лигу против Испании. Филипп II уступил. Но отнюдь не согласился встретиться со своей коварной тещей. Он лишь дозволил своей супруге, королеве Елизавете, посетить французский двор в Байонне. В качестве наставника и полномочного участника переговоров он выделил ей самого непримиримого и фанатичного из своих министров, герцога Альбу.

Байоннским встречам суждено было спровоцировать одно из самых горестных недоразумений в истории. Королева и герцог ни о чем не договорились. Одна пыталась устроить своих детей в обмен на туманные заверения, имевшие целью польстить католическому государю. Другой желал одним махом искоренить Реформацию во Франции. Его собеседница притворилась, что готова внять его совету, и Альба предложил ей казнить, захватив врасплох, кальвинистских вождей, а затем изгнать всю эту «дурную секту». Он потребовал также отставки канцлера Лопиталя. Екатерина о таком и не помышляла. Она увидела наконец тщетность своих замыслов, но успела здорово запутаться в своей игре. Она слишком боялась могущества Испании, чтобы заявить о провале переговоров и обозначить разрыв. Ей требовалось хотя бы расстаться по-доброму. И она определенно пообещала «позаботиться об исцелении в делах веры», а коннетабль заявил королю, что «готов карать гугенотов». Чисто формальное соглашение, которое столь мало устроило Филиппа II, что он тут же отомстил, отговорив императора от брака его дочери с Карлом IX. Депеши французского посланника в Испании Фуркево доказывают, с другой стороны, что христианнейший и католический государи никогда не заключали никакого пакта против Реформации.

К несчастью, фундаментальные разногласия между госпожой Медичи и Габсбургом не стали достоянием публики в течение нескольких столетий. Нужды международной политики, опасное балансирование между Лондоном и Мадридом не позволяли Екатерине об этом объявить. К тому же испытания королевы-Золушки привели ее к некоей спонтанной скрытности. «Для нее стало почти невозможным выглядеть лояльной даже когда она была искренна. Вынужденная постоянно желать, чтобы ее не раскусили, она и не добивалась того, чтобы ее поняли».39

Кальвинисты верили в ее злую волю, в заговор. Распространились слухи, что речь шла о том, чтобы их перерезать. И это в тот самый миг, когда папа страстно осудил королеву как потакающую им! Прекрасные Муленские ордонансы — демонстративное примирение, к которому побудили Колиньи и Гизов, так и не дали результата.

Прежде всего поднялись Нидерланды, испанское владение. Герцог Альба, который получил приказ восстановить порядок и возглавил мощную армию, попросил пропустить его через Францию. Королева отказалась, насмехаясь над заявлениями в дружбе этого свирепого вельможи. «Подумать только, — писала она, — когда мы так добивались его расположения в Байонне, он держался столь холодно, что, как мне подумалось, он никогда ничего не способен пожелать».

Между двумя странами обнаружились трения, угроза войны представлялась явной, и Конде попросил назначить его командующим. Екатерина, хотевшая сохранить мир, с крайним неудовольствием приняла это предложение. Принц, до крайности воодушевленный, стал помышлять с этого момента о новых военных подвигах. Адмирал ничуть не рвался в бой. Позже имели место дебаты между поборниками двух мнений. Конде, с самого начала поставленный в нелегкое положение, встретился с Колиньи, где тот не преминул назвать безмозглыми бретерами всех слишком нетерпеливых. Альба арестовал в Брюсселе графов Горна и Эгмонта. Эта акция произвела впечатление первого акта спектакля, задуманного в Байонне зятем и его тещей. Под угрозой истребления кальвинистам надлежало последовать примеру своих голландских единоверцев. Тревожные слухи умело распространялись, и людская масса слепо ринулась в ловушку, расставленную ее честолюбивыми вождями.

Двор, ничего не подозревая, развлекался в замке Монсо. В сентябре 1567 г. Екатерина снискала наивные аплодисменты за то, что избежала войны и сохранила мир в королевстве. Все еще взволнованная недавними столкновениями с Филиппом II, она не жалела сил, чтобы управиться с протестантами. 24 сентября она еще писала, что необходимо строго соблюдать Амбуазский мир. Наутро ей сообщили, что солдаты Конде решили захватить короля. Безумие этого предприятия представлялось столь колоссальным, ошибка столь чудовищной, что сперва ни королева, ни канцлер не поверили своим ушам. Тем не менее двор благоразумно счел нужным укрыться за стенами замка Мо. 26 октября Екатерина, неисправимая оптимистка, все-таки встревожилась: адмирал засел в Шатийон-сюр-Луэне. 28-го гугеноты захватили 50 населенных пунктов, а Конде сосредоточил большие конные силы вокруг замка Мо. Но еще до того явились шесть тысяч швейцарских наемников. Двор окружил себя их пиками и немедленно направился в Париж. Между Ланье и Шеллем появились кавалеристы Конде; они безуспешно гарцевали вокруг железного каре, в то время как разъяренный Карл IX жаждал лично их атаковать. Подойдя на некоторое расстояние к столице, швейцарцы растянулись вдоль дороги несокрушимым барьером, и под их защитой королевское семейство смогло влететь в Париж на полном скаку. Протестантский заговор не удался.

Последствия оказались нешуточными. Ни Екатерина, вновь «ошеломленная», ни молодой король так и не простили гугенотам, что те заставили их «мчаться не чуя ног». Канцлер де Лопиталь утратил свое благотворное влияние.

— Это вы, — бросила ему королева, — вы своими красивыми словами о терпимости и справедливости довели нас до такого!

29 сентября в день Св. Михаила протестанты Нима бросили пятьдесят католиков на дно колодца. В ряде других городов также имели место погромы. Впоследствии это назвали Мишелиадой.

Возобновилась безжалостная война. Протестанты дерзко атаковали Париж. Монморанси, после того как отбросил их к Сен-Дени, был убит на поле боя.

— Я вдвойне в долгу перед Небесами, — сказала Екатерина, обо всем узнав, — во-первых, за то, что коннетабль отомстил за короля его врагам, а во-вторых, за то, что враги короля покончили с его коннетаблем.

Мир, подписанный в Лонжюмо «наспех, как попало» (март 1568), едва ли тянул хотя бы на перемирие. Католики продолжали охоту на гугенотов, протестанты отказались покинуть свои крепости, в особенности Ла-Рошель. Этот огромный порт укрывал флот корсаров, которые содержали себя за счет грабежа галионов Филиппа II. Вильгельм Оранский и его брат граф Людовик Нассау, вожди нидерландских повстанцев, получили в силу благосклонности своих единоверцев базы для действий на море и сколько угодно добровольцев. Королева, испытывавшая постоянный страх перед иностранным вторжением, грозила страшными карами тем, кто теперь дерзнул бы втянуть Францию в конфликт с Испанией.

* * *

1568 г. отмечен решающим поворотом. В то время как католики по побуждению папы Пия V и иезуитов трудились, дабы основательно исправить свою Церковь, Екатерина Медичи стала решительной противницей протестантов. После восьми лет попыток управиться с ними, найти в них опору против испанско-гизовской партии, она сделала вывод, исходя единственно из политической целесообразности, об их слабости и отсутствии в них национального духа. Если так, рассуждала она, лучше вернуться к политике Генриха II и доверить своему старшему сыну роль защитника веры. Символом того, что с прошлым покончено, было то, что Лопиталя отправили в отставку. Следом за кардиналом Лотарингским, в Королевский Совет вошли итальянцы: Бираг, Гбнди, Гонзаго-Невер, преданные слуги госпожи Медичи, но досадно приверженные к вероломным и коварным способам действий, обычных для князей их малой родины.

Достопамятное заседание Совета (1 мая 1568) закончилось поражением последних поборников умеренности. Отныне религия станет вдохновлять на борьбу, сопоставимую с враждой гвельфов и гибеллинов, а монархия идентифицируется с одним из лагерей. Отвратительное начинание быстро утвердилось в свете нового порядка вещей. Дойдя до крайности, вроде той, которую она не простила гугенотам, Екатерина пожелала захватить Конде и Колиньи, засевших тогда вместе в замке Нуайе. Однако Таванн, которому поручили операцию, чтил рыцарский кодекс чести. Он дал вождям протестантов возможность вовремя бежать, после чего с умиротворенной душой отдал на разграбление покинутый замок.

И вновь немедля вспыхнуло «горнило ярости». Повсюду поднялись гугеноты, призывая в свои ряды ветеранов Итальянских войн и вступив в союз с Вильгельмом Оранским и немецкими князьями. Побережью угрожал английский флот. И война заново развернула цепь грабежей, преступлений и ужасов.

Новый эдикт запретил реформированный культ, предписал пасторам покинуть королевство. Он лишь подтвердил отставку Лопиталя и новые настроения королевы. Однако флорентийка не намеревалась предоставить все выгоды нового положения дому Гизов и их главе, молодому герцогу Генриху. Многочисленная клиентела Лотарингцев требовала для этого юнца командования армией, в надежде, что он добудет себе славу, подобную отцовской, и станет католическим героем. Но этого ореола Екатерина не желала ни для кого, кроме своего любимого сына. Генрих, герцог Анжуйский, которого называли Месье, стал в восемнадцать лет главным наместником королевства и главнокомандующим армии. Его матушка исступленно пеклась об его успехах, предписывая ему, как себя вести в своих ежедневных посланиях, а в трудные периоды лично являясь в его штаб-квартиру. Лучшей услугой, которую она ему оказала, стала опека Таванна.

Силы двух партий, умноженные за счет многочисленных наемников, мало чем отличались друг от друга. Они пустились в долгую заварушку, не брезгуя грабежами и чудовищными пытками мирных жителей, попадавшихся им на пути. Первое значительное столкновение имело место при Жарнаке. Здесь Таванн разбил протестантов. Оно не привело бы к существенным последствиям, если бы Конде, рухнувший с коня, не был умерщвлен, а герцог Анжуйский не проявил бы свою доблесть (13 марта 1569).

Отдавая дань уважения мифу о королевской крови, за которую войска платили такую цену, Жанна д'Альбре, королева Наварры, и принцесса Конде привезли своих юных сыновей в гугенотский лагерь. В сущности, адмирал остался единственным главой протестантской партии.

В другом лагере мощная пропаганда представляла Месье как надежду и главного бойца за дело католицизма. За несколько месяцев юный принц сумел приобрести военный опыт, который позволил ему затем снискать честь победы при Монконтуре. Эта ужасная баталия — стремительная, горячая, мудро проведенная, произошла 3 октября 1569 г.

Сперва удача колебалась и отвернулась от протестантов, когда адмирал, раненный в рот, вынужден был отступить. Швейцарские наемники перерезали до последнего всех немецких ландскнехтов, своих конкурентов. Множество пленных французов встретили бы ту же участь, не вмешайся Месье. Генрих проявил рыцарскую доблесть и качества стратега. По всей Европе прогремела его слава, воспетая Ронсаром.40 Его сравнивали с Александром, с Цезарем. Филипп II прислал ему почетную шпагу. Елизавета Английская и то была взволнована, пожелала увидеть портрет этого полубога и почувствовала, что сердце у нее не на месте.

Подобный триумф вывел из себя Карла IX. Король не выносил брата, предпочитаемого не только Екатериной, но также их младшей сестрой Маргаритой (Марго), к которой оба относились весьма пылко. Бросая вызов матери, король поспешно принял командование и в жажде трофеев предпринял осаду Сен-Жан-д'Анжели. Королевская армия разбилась об эту неприступную твердыню, потеряла плоды победы и дала Колиньи время восстановить свои силы.

Католики все еще верили, что адмирал ослаб, деморализован, засел за своими укреплениями, и вдруг увидели, что он перешел в наступление, прошелся по югу, захватил Лангедок. Вот он уже очутился в долине Роны и не скрывал своего намерения двигаться на Париж. Отравитель и два убийцы с кинжалами, подосланные к нему, оказались не в силах его остановить.

Королева, вернувшись к своему излюбленному методу, направила для переговоров двоих посланцев, Бирона и Маласси, с которыми Колиньи согласился встретиться в Монреале близ Каркассона. Бирон ничуть не скрывал своего восхищения этим человеком, постоянно побеждаемым, но «похожим на победителя».

— Если бы его не стало, — сказал он приверженцам Реформации, — мы бы вам и стакана воды не предложили.

Как бы там ни было, адмирал направил ко двору своего зятя Телиньи: гугеноты требовали как гарантию для себя, Кале и Бордо, то есть возможности надежной связи с Англией. Все протестовали. Карл IX, поддавшись дикому приступу гнева, хотел заколоть Телиньи кинжалом.

Тем временем адмирал продолжал наступать, оставляя позади выжженную землю. Он дошел до Луары. Екатерина, отбившись от Гизов, которые настаивали на католическом восстании, подписала перемирие, получившее название Сен-Жерменского договора, или Мира королевы.

— Мы завоевали бы мир оружием, а они добились его дьявольскими подписями! — воскликнул разъяренный Монлюк.

В сущности, все вернулось к 1563 г.: свобода совести, свобода культа, предусмотренного положениями Амбуазского эдикта, четыре крепости, обеспечивающие безопасность кальвинистов: Ла-Рошель, Монтобан, Ла-Шарите, Коньяк (8 августа 1570).

Добрый мир надлежало скрепить также добрым браком. С тем чтобы доказать свою искренность, Екатерина не поколебалась предложить протестантам сочетать свою дочь Маргариту, жемчужину Валуа, с Генрихом де Бурбоном, наследником королевства Наваррского, сыном Жанны д'Альбре и Антуана де Бурбона. Но этого было недостаточно, чтобы восстановить доверие.

Изнурение и отсутствие средств и даже определенная забота о всеобщем благе побудили между тем обе стороны разоружиться. Король потребовал от членов своего совета дать клятву уважать соглашение. Когда настал черед герцога Анжуйского, тот поклялся «так же не щадить себя, поддерживая мир, как не щадил себя на войне». В тот же день адмирал писал королеве: «Умоляю Вас, сударыня, поверить, что у Вас нет более преданного слуги, каковым я был и желаю быть».

6 Дипломатический пролог

В 1570–1571 гг. международная политика отодвинула на второй план внутренние дела. Эта громадная шахматная партия, где ставкой была европейская гегемония, оказала прямое влияние на драму Варфоломеевской ночи. Представляется, таким образом, необходимым рассмотреть, каковы были в тот момент позиции главных участников игры.

Как и в наши дни, идеология обладала такой силой, что территориальные интересы полностью ей подчинялись. Ислам поднялся против христианства, католицизм против Реформации. Все прочие вопросы рассматривались сквозь эту призму.

В течение столетия турки прибрали к рукам немалую часть Западного мира. Остановленные у Вены в 1529 г., у Мальты в 1565 г., они осуществляли, после того как подчинили себе корсаров, экспедиции вдоль берегов Средиземного моря и жуткие набеги на мирных жителей. Внезапно в 1570 г. Оттоманская империя возобновила свой завоевательный поход и захватила Кипр, восточный бастион Венеции. Зыбкое равновесие оказалось нарушено. Венеция была единственным государством, которое стремилось сохранить свою политическую и экономическую независимость, держась в стороне от религиозных распрей. Она по-прежнему продолжала торговать с Портой и поощряла во Франции либеральную политику королевы-матери. Захват Кипра вынудил ее встать на сторону ультракатоликов, и прежде всего Святого Престола, с которым у нее, однако, сохранялась противоположность интересов в Италии. Повергнутый в ужас папа призывал к крестовому походу и бился как рыба о лед, чтобы примирить Австрийский дом и Францию. Пий V был страстным сторонником инквизиции. Как и его предшественник Пий IV, он вел против отступников и язычников жесткую и нетерпимую политику, умышленно игнорируя местные особенности. В частности, в отношении Франции он придерживался устаревшей концепции, где не принимались во внимание последствия страстного духовного спора, разразившегося полстолетия назад. В его глазах основным долгом христианнейшего короля было следовать примеру Филиппа II и поддерживать правую веру, истребляя паршивых овец. Эта несколько простодушная непримиримость приводила к результату, противоположному цели. Позднее она вызвала великие бедствия. Отнюдь не способствуя воссоединению, она ужесточала фанатизм протестантов, устрашала умеренных католиков, а других толкала к мятежу. Колиньи и Гизы равно ненавидели турок, поход против которых мечтали возглавить. И вместо того, чтобы воспользоваться таким состоянием духа, Верховный Понтифик призывал к уничтожению учеников Лютера и Кальвина.

Но племянница двух пап эпохи Ренессанса (Пий V был уже Папой эпохи Контрреформации) госпожа Медичи принадлежала к школе законченных реалистов. Она не собиралась ни разрывать Сен-Жерменский договор, ни отказываться от старого союза, который Франциск I заключил с Высокой Портой. Она недавно приняла от султана новые разрешения, которые исключительно содействовали французской торговле и процветанию города Марселя. Никакая доктрина не превалировала для нее над интересами королевства, над европейским равновесием.

К великому ужасу благочестивых душ, Карл IX оставался другом неверных и отказался примкнуть к Христианской Лиге, созданной Святым Престолом, Испанией и Венецией. Султан даже предложил подарить герцогу Анжуйскому половину острова Кипр. Христианская Лига, в которой верховодил Филипп II, придала новый блеск его величию. Начиная с Като-Камбрезийского мира первенство короля Испании на континенте было неоспоримо. Его штандарты развевались в Мадриде и Лиме, в Брюсселе и Неаполе, в Милане и Мехико. Золото Нового Света текло в его сундуки. Его кузен, император, разумный человек, который знал, как сохранять мир с немецкими княжествами, почитал его как главу своего дома. Истинная светская рука Церкви, католический государь, располагал, помимо прочего, в каждой стране многочисленными людьми, решительными и могущественными, которым внушал твердое доверие. К своим 23-м коронам он добавил престиж, которым отличается покровитель международного сообщества. Филипп лично обладал безмерной мощью и, в противоположность Екатерине, руководствовался в своих действиях своим идеалом. Часто недооценивают его стремления ко всемирной монархии. Все было достаточно просто в этой натуре, медлительной, склонной к мистике, подозрительной и мелочной. Сын Карла V желал, когда скончается, быть принятым на Небесах Святой Троицей, как прежде его отец (эта мысль не вызывала у него ни малейших сомнений). Соответственно, ему надлежало, как и отцу, быть «оплотом христианства» везде и всюду, неважно, какой ценой сберегая целостность веры. Он куда меньше помышлял о завоеваниях, чем о сохранении завоеванного, и если доходил до того, что требовал или захватывал какие-либо земли, истинные его намерения ограничивались поддержанием завещанного предками порядка. Его миссия, и в этом он был убежден, состояла в том, чтобы уничтожить неверных, еретиков,41 и прежде всего подавить протестантскую революцию, которая, одержав победу в Англии, раздирала Францию и заражала его собственные владения. Вполне естественно, что его доминирование над различными государствами, пораженными этой проказой, представлялось ему единственно действенным лекарством. В самой Испании католический государь суровыми карами уничтожил подрывные идеи и угрозу гражданской войны. Инквизиция могла гордиться равным успехом в Италии, полностью подчиненной Габсбургам, не считая Венеции и, в известной степени, Тосканы. Но население Нидерландов, будучи не в силах выносить тиранию, дерзко опровергало великолепие системы.

В 1570 г. голландский мятеж обрел новый размах. На эшафоты герцога Альбы гезы42 ответили, организовав с помощью англичан беспримерную партизанскую морскую войну. «Началось с отдельных кораблей, затем стал действовать флот. Сокровища Мексики обрабатывались в Лондоне. Галионы, которых ждали в Кадисе, входили в Ла-Рошель. В противовес сожжению Антверпена и разграблению Роттердама, Елизавета с громким шумом открыла Кошелек Лондона».43 Королева Англии, несмотря на многочисленные проволочки и свою поразительную нерешительность, с упорством, которое служило ей куда лучше, нежели храбрость или гений, все же смирилась с войной, объявленной против короля Испании. В течение первых лет своего правления она немало щадила его и своей тактикой, и отдавая дань признательности, ибо Филипп спас ее от плахи, когда был мужем ее сестры Марии Кровавой. Всякие связи оборвались после предательского пленения Марии Стюарт, которая, явившись в Англию в поисках убежища, нашла там только тюрьму. Мария Стюарт оставалась тем не менее наследницей престола своей соперницы, надеждой английских католиков и вдобавок естественной союзницей Габсбургов.

Филипп II побудил Папу объявить Елизавету еретичкой и незаконорожденной и поэтому лишенной прав на престол. Таким образом, вновь под прикрытием религии, началась долгая борьба между Англией и Испанией, которая должна была однажды сделать ту или другую владычицей морей. Ни одна из сторон не спешила кинуться в эту борьбу. Елизавете отчаянно требовалось время, чтобы обеспечить прежде всего внутреннее единство своего королевства. А Филипп II ждал, чтобы верный рыцарь прекрасной пленницы сразил незаконорожденную узурпаторшу и отдал Великобританию Марии Стюарт, то есть, в сущности, ему. Герцог Норфолк, католик, влюбленный в королеву Шотландии, вызвался совершить этот подвиг, но был разоблачен и арестован. Елизавета немедленно предложила Карлу IX пакт, который служил бы противовесом Христианской Лиге.

В действительности Испания и Англия посматривали на Францию с равным беспокойством. У каждой стороны была своя выгода, во имя которой требовалось поддерживать беспорядок. Каждая опасалась, что победа противоположной партии опрокинет равновесие с ущербом для нее. Так, испанский посланник изводил королеву-мать своими жалобами и непрестанно требовал, чтобы страну избавили от еретиков. Елизавета также не скупилась на предложения и обещания своей «куме».

Екатерина Медичи не отличалась во внешней политике прозорливостью Генриха IV или Ришелье. Тем не менее бессмысленно приписывать ей жалкие и скудоумные концепции, контрастирующие с идеями Колиньи, жаждущего возвратиться к традициям Франциска I.

Этим традициям флорентийка была привержена. Достаточно вспомнить ее слезы и ярость после подписания Като-Камбрезийского договора. Увы, ее королевство, лишенное денежных средств, сокрушенное и разграбленное братоубийственной рознью, больше не походило на то, которым правил ее свекр. Королева-мать, которой не давали покоя воспоминания о Сен-Кантене, мысли о могуществе и злой воле Испании, желала избежать военных испытаний. Она не выносила своего зятя, особенно после достаточно подозрительной смерти своей дочери Елизаветы де Валуа. Она знала о коварстве английской королевы и ее подлинных чувствах по отношению к Франции. Но она считала, что в силах выступить против этих опасных партнеров и без войны осуществить хотя бы исторические желания династии.

Большая семья представляла собой исключительно действенное средство экспансии. Австрийский дом достиг величия через браки, а не через военные победы. Екатерина, материнское честолюбие которой шагало бок о бок с ее долгом властительницы, мечтала, чтобы все ее сыновья и дочери заняли престолы, расположенные так, чтобы Валуа держались, по ее выражению, «за концы приводного ремня». Приводного ремня, способного почти автоматически сокрушить гегемонию Австрийского дома, которой и без того угрожали турки, гезы, Англия, существенные экономические трудности. Угрожали ему также методы Филиппа II, который, изобретя самую скверную бюрократию, с удовольствием топил дела «в клейком лимонном соке». Для людей шпаги, таких как адмирал, подобные идеи были достойны презренной «торговки».

* * *

Два протестантских вождя, кардинал Оде де Шатийон, брат Колиньи, и видам Шартрский, находились в изгнании в Лондоне. Вынужденные вернуться и знавшие слабость королевы-матери, они составили фантастический проект: брак королевы Англии и герцога Анжуйского. Сегодня мы ясно видим, насколько это было беспочвенно и даже нелепо — помышлять о союзе английской государыни, символа протестантской революции и кумира французских католиков; «весталки» тридцати шести лет, о которой ходили самые скандальные сплетни, и очаровательного принца, которому не исполнилось и двадцати. Тем не менее правда, что Екатерина жадно клюнула на эту удочку и что нелегкие переговоры, завязавшиеся, разорванные, возобновленные и наконец прекращенные, занимали с зимы и до осени 1571 г. все дворы и все партии.

Кардинал де Шатийон пал их жертвой; он внезапно умер. Филипп II метал молнии. Французское духовенство, подогреваемое Гизами, предложило колоссальную сумму в четыреста тысяч экю в обмен на срыв затеи. Колиньи, ничуть не менее обеспокоенный, решил выставить соперника Месье и предложил молодого Генриха де Бурбона. Определенно, несмотря на неизбежный крах, две «кумы» достигли одной из своих общих целей: заставили изрядно поволноваться Испанию в тот момент, когда Христианская Лига позволила столь бурно возрасти ее могуществу. Но то был, в любом случае, лишь видимый успех. Чтобы действительно поколебать этого колосса, требовалось ударить по его слабому месту, Нидерландам.

Побудить короля Франции вмешаться, разорвав Като-Камбрезийский договор, — столь отчаянная мысль зародилась отнюдь не в протестантском мозгу, но в мозгу одного из Медичи, Козимо, великого герцога Тосканского. Великий герцог поддался страху перед Австрийским домом, который угрожал его стране. Он с содроганием думал, что под знаменами Христианской Лиги Филипп II однажды оккупирует Флоренцию. Ревностный католик хотя бы внешне, Козимо был тем не менее банкиром и, озабоченный стабильностью, столь же бесстрастно ссужал деньги еретикам, сколь и защитникам Церкви. Он поддерживал тесные отношения с протестантами через своих агентов Петруччи и Фрегозе. Именно он убедил Людовика Нассау искать помощи у Карла IX. Когда Филипп II столкнется с союзом французов и фламандцев, он забудет и думать о предприятиях в Италии. Людовику Нассау этот совет пришелся по вкусу. Одно время он подумывал о том, чтобы предложить корону Нидерландов Месье с тем, чтобы ублажить королеву-мать (так сообщили Филиппу II). Затем, убедившись в непробиваемом «пацифизме» Екатерины, предпочел обратиться непосредственно к молодому королю в таинственной кузнице, где наследник Святого Людовика изо всех сил бил молотом по наковальне. Он явился туда, скрыв, кто он. Великолепный оратор, Людовик напомнил королю о доблести его предка, указал ему блистательный путь к свободе от опеки, следуя которому Карл затмит славу своего брата и станет первым из христианских монархов. Карл, на которого начинал давить материнский авторитет и который обладал живым воображением, быстро завелся: он пообещал флот, субсидии, а там и нечто большее.

Требовалось, однако, известить королеву-мать. Последовала встреча царственных особ и брата принца Оранского. Тот взял быка за рога и сумел не нарваться на вежливый отказ. Екатерина тогда еще сохраняла надежду на заключение английского брака. Она поверила, что нашла средство прельстить Елизавету, не заходя при этом настолько далеко, чтобы очутиться в западне лицом к лицу с Филиппом. Она даже верила, что добьется расположения Колиньи, желавшего, чтобы герцог Анжуйский правил в Лондоне. Коссе-Бриссак, которому поручено было вести переговоры о браке Бурбона с Маргаритой де Валуа, позволил адмиралу надеяться на французское вторжение во Фландрию. Однако когда Екатерина узнала о беседах наедине между королем и Нассау и поняла, что ее сын вот-вот добьется независимости, все переменилось. Людовик вынужден был оставить двор, ничего не получив, убежденный тем не менее, что склонил на свою сторону Карла IX.

На примере иностранных посланников ясно, насколько озабоченно все следили за расколом в королевской семье, предвещающим новые несчастья. Карл возненавидел Генриха де Гиза, едва узнал, что тот влюблен в его сестру Маргариту. Еще больше он ненавидел Месье, в то время получившего титул главного наместника королевства, которого, когда Лотарингцы удостоились немилости, католическая партия признала своим вождем. Антагонизм между двумя братьями достиг чрезвычайной остроты. Герцог Альба смело предсказывал:

— Кончится тем, что либо король потеряет корону, либо герцог Анжуйский голову.

Все это затмило у короля неприятные воспоминания о Мо и толкнуло его к протестантам. Екатерина знала, что получит новую долю признательности и даже вернет послушание сына, если добьется бесповоротного объединения гугенотов с французским обществом. Разве не к единству она непрестанно стремилась до сих пор? Ну, а единство оставалось мифом до тех пор, пока Жанна д'Альбре и Колиньи в своей крепости Ла-Рошель представляют собой государство в государстве. Королева-мать трудилась, не жалея сил, чтобы они вновь оказались у подножия французского престола. Не явится ли брак Бурбон-Валуа символом возвращения в материнское лоно?

Вожди протестантов проявили крайнюю строптивость. Адмирал жил среди своих «собратьев» словно средневековый сюзерен: он боялся развращенности, ловушек, убийц в королевских дворцах. Королева Наваррская оказалась не менее неподатливой. «Вам угодно, сударыня, уверять меня, — писала она Екатерине, — что ежели мы с моим сыном явимся к Вам, то удостоимся Вашей милости, почестей и достойного обращения но я не на столько тщеславна и желаю здесь пребывать в почете и милости, которых, как думаю, больше заслужила, чем те придворные, у кого их больше, чем у меня». А когда г-да де Бирон и де Кенсе, посланные к ней королевой-матерью, расстарались пуще прежнего, она ответила: «Не знаю, с чего бы, сударыня, Вам угодно передавать мне, что Вы желаете видеть моих детей и меня и что для нас это не обернется ничем дурным. Простите меня, если, читая эти письма, я испытала желание рассмеяться, ибо Вы хотите избавить меня от страха, какового я никогда не испытывала, поскольку я отнюдь не думала, как говорят, будто Вы пожираете младенцев».

Страх другого рода, а именно, что во Франции и впрямь настанет мир, зародился тогда в Лондоне. Людовик Нассау возвратился в Ла-Рошель. Английский агент Роберт Бил предложил ему договориться, чтобы Жанна д'Альбре получила руку Елизаветы для Генриха де Бурбона, своего двадцатилетнего сына!

Невероятное дело, однако Колиньи и Нассау поддались этому миражу. И при этом никто не вспоминал об интересах в Нидерландах, как и о французской экспедиции в эту страну, только бы разрыв с сестрой короля вызвал новую трещину между католиками и протестантами. Но Жанна д'Альбре, дама трезвомыслящая, в эту сеть не попалась.

Филипп II узнал немного погодя, что Колиньи вынашивает замыслы вторжения во Фландрию. Его посланник высказал жалобы и угрозы, и франко-испанские отношения вновь стали напряженными. Между тем королева Наварры продолжала медлить, и адмирал стал более внимательно прислушиваться к авансам королевы-матери. Он уступил не без своих условий. Существенная часть прежних бенефиций его брата, кардинала, сто пятнадцать тысяч ливров, с тем чтобы «обновить обстановку в замке Шатийон», место в Совете — такую цену потребовал этот вчерашний мятежник за согласие вернуться ко двору. Екатерина приняла его требования.

Было решено, что Его Величество отправится в Блуа в начале сентября и что там господин адмирал предстанет перед ним, сопровождаемый, по старому феодальному обычаю, свитой из многочисленных дворян. Герцоги де Монморанси и Буйон прибудут первыми и позаботятся о безопасности. По требованию гугенотов десять вооруженных отрядов будут собраны в городе в день прибытия туда их вождя.

Гизы покинули двор и удалились в Жуанвиль.

1 сентября 1571 г. король прибыл в Блуа и сразу же не стал скупиться на примирительные жесты. 8-го он принял в присутствии своей матушки братьев Контарини, посланников, одного обычного, а другого чрезвычайного, Венецианской республики, которые стали убеждать его примкнуть во имя его будущей славы и благополучия к Христианской Лиге. Вспомнив в цветистом стиле о давней франко-венецианской дружбе, правители Франции тем не менее отказались. Наутро, после того как его приняли — несомненная честь — за столом Их Величеств, Контарини известил Светлейшую Республику о скором приезде адмирала: последнего ждали с тем, чтобы уладить дело о браке принца Беарнского (Бурбона); по слухам, Колиньи должен был также «представить Его Величеству проект войны на суше и на море против Испании».

Все было готово. Вот-вот поднимется занавес и разыграется одна из самых жутких трагедий, которую, несмотря ни на что, судьбе угодно было осуществить.

7 Действующие лица

В пятьдесят два года, порядочный возраст для женщины того времени, Екатерина Медичи сохраняла поразительную бодрость как тела, так и духа. Низенькая, полная, поистине толстушка, с глазами навыкате и бледным лицом, мясистым подбородком, восхитительными ногами и руками. Ее взгляд мог вызвать ужас, улыбка ввергнуть в необычайный соблазн. В ее голосе звучали итальянские интонации, столь милые Франциску I. При дворе королева всегда являла безмятежность и добродушие, но часто, как только прибывала дурная весть, нервы подводили ее. «Я знаю, — писал венецианский посланник Корреро, — что ее не раз и не два заставали плачущей в ее кабинете; но внезапно она вытирала глаза, развеивала свою скорбь, и, дабы обмануть тех, кто судил о состоянии дел по выражению ее лица, она показывала на публике, что спокойна и даже радостна». У своей давней соперницы Дианы де Пуатье она научилась тому, как можно с успехом использовать черное платье. И, облаченная в неизменный траур, создала образ, сохранившийся в глазах света и переданный потомкам. Однако натура ее ничуть не соответствовала этому трауру. «Флорентийская торговка» была приветлива, словоохотлива, даже весела; она любила забавные истории, крепкие шутки, развлечения, охоту, обильную пищу. В ней не было ничего помпезного или чопорного. «Она так проворно движется, — писал Корреро, — что никому при дворе за ней не поспеть. Упражнения, которым она предается, способствуют хорошему аппетиту: она ест много и сочетает при этом самые разные кушанья, что, по мнению медиков, причина болезней, которые вот-вот доведут ее до смерти». Безусловно, импозантна.

Настолько, что ее дети никогда не оказывались первыми и не могли защищаться в ее присутствии, охваченные благоговейным страхом. Импозантна как матрона, уверенная в своем могуществе, в своей власти, в своей силе, а не как «великая властительница», о чем напоминали ее хулители. Для надменной французской аристократии госпожа Медичи всегда оставалась представительницей буржуазии. Впрочем, поведение ее было вполне буржуазным. Глава семьи, опьяненная своей ответственностью, хранительница семейного достояния, мадам Екатерина не щадила сил, чтобы сберечь родовое имущество, уберечься от дурных слуг, от притязаний чужаков, алчных людишек, которые, того гляди, что-нибудь урвут. Она желала пристроить своих детей, к которым испытывала безумную нежность, властную и ревнивую. Никто не умел лучше вести дом и, несмотря на все бедствия времени, устраивать несравненные праздники. Никто столь сурово не надзирал за тем и этим. Ее постоянно видели возбужденной, «выходящей из спальни, чтобы попасть в переднюю, в коридор, в часовню, непрерывно разговаривающей, все время на ногах, уделяющей внимание тем, приветствующей этих». Она отличалась великим трудолюбием, сколь угодно по-разному применяемым. «Ее усердие, — пишет Корреро, — не перестает изумлять, ибо ничто не делается без ее ведома, даже сколь угодно малое. Она не может ни есть, ни пить, ни даже спать без того, чтобы о чем-то не поговорить». «Буржуазна» она и в своем реализме, практичности, недоверии, доходящем порой до цинизма, к идеологиям, которые овладели миром. Ни знать, ни простолюдины не ценят таких добродетелей в своих государях. Так, они постоянно попрекали Екатерину ее происхождением, ее чужеземным взглядом на вещи (это ее-то, дочь матери-француженки, воспитывавшуюся во Франции с возраста четырнадцати лет), чего бы не делали, если бы речь шла об испанской инфанте. Французы так и не простили ей, что она «родилась в семье богатых выскочек, и явно недостойна величия этого королевства». После одиннадцати лет правления и трудов королева-мать казалась своим подданным непонятной и даже подозрительной. Эта поразительная скрытность, наследие печальной супружеской жизни, служила на пользу ее политике, но лишала ее популярности. Публике неведомы ни муки, ни истинное лицо этой «властительницы, доброй и дружелюбной ко всем, для которой правило оказывать любезность всем, кто к ней обращается».44 Разумеется, королева больше не выставляла себя на посмешище, как в тот раз, когда убеждала коннетабля помиловать браконьера. Ее ожесточили испытания и отвратительные примеры тех жестоких людей, которые ее окружали. Ее дочери, ее фрейлины, ее слуги дрожали перед ней. В XVI веке глава государства не умел управлять без наказаний и кар. Екатерина, отнюдь не столь жестокая, сколь Филипп II или Елизавета, поддавалась бесстыдной радости, узнав о смерти какого-нибудь своего врага. Она могла бесстрастно взирать на еще не остывшие трупы. Это было замечено в Амбуазе. Впрочем, она всегда предпочитала убийствам действия с помощью хитрости, интриг, а то и еще менее достойных средств. Эта неутешная вдова с ее неприступной добродетелью побуждала к распутству красоток своего Летучего Эскадрона, чтобы держать в узде тех, кто мог быть опасен. Ее кабинет стал центром огромной шпионской сети. Те, кто попадался в паутину, проклинали ее, называли Мадам Сатана, Мадам Змея. Но, неспособная смирить дикий разгул страстей, в котором ей приходилось действовать как арбитру, она не могла отвергать оружие слабых. Она «иностранка, и у нее нет друзей… нет даже возможности отличить своих друзей от врагов… поглощенная великим страхом, никогда не слышащая правды».45

Поскольку она была родом из страны, где властители охотно прибегают к ядам, она и при жизни и после смерти пользовалась репутацией отравительницы. Совершала ли она тайно преступления такого рода? История не сохранила доказательств хотя бы одного. Ее настоящий яд, которым она отравилась сама, это потребность править. Эта страсть, прихотливо смешавшаяся с любовью к детям, доминировала над ней, подчиняла ее себе. Светские щеголи не отвлекали ее, как Елизавету. Бог не вдохновлял ее на самоотречение, как Филиппа. Осуществлять регентство, вести переговоры, надзирать, интриговать и писать, непрестанно писать. «Эта черная работа Вас питает, — скажет ей однажды Генрих Наваррский, — без нее Вам и дня не прожить». Екатерина не более религиозна в истинном смысле слова, чем ее дядья. Лев X и Климент VII, папы-полуязычники. Зато у нее хоть отбавляй предрассудков итальянской крестьянки. Она проводит часы в обществе астрологов и прорицателей, выпрашивая у звезд, у карт таро, у магических зеркал хоть какую-то надежду. В этом она типичная Медичи. Дух Медичи побуждает ее также использовать внешний блеск как средство управления, расточать свое громадное личное состояние,46 сооружать дворец Тюильри и восхитительное надгробие Генриху II, покровительствовать Ронсару, Филиберу Делорму, Жермену Пилону, основывать музеи и библиотеки, непрестанно коллекционировать предметы искусства. Такова в 1571 г. эта ренессансная государыня, зараженная чародейством, великая королева и клуша-мамаша, великодушная и деспотичная, жаждущая мира и способная осуществлять чудовищные махинации. Один из документов, где она ярче всего проявила себя, — длинное письмо, в котором она в 1574 г. извещает о смерти Карла IX своего сына, ставшего отныне Генрихом III. Стоит вслушаться в не знающий себе равных крик страсти, который исходит от этой женщины: «Если я когда-нибудь Вас потеряю, я заживо погребу себя вместе с Вами». Стоит также помнить, что она предложила как руководство новому королю восхитительную максиму: «Любите французов и делайте им добро, но пусть их пристрастия никогда не будут Вашими».

* * *

Франциск I на двадцатом году своей жизни подготовил политическую и военную кампанию, которая окончилась блестящей битвой при Мариньяно. Карл IX знал это. Он был в таком же возрасте и тоже желал добыть себе славу. Поверхностному взгляду представляется, что он на это способен. Он — юноша необычайной силы, лицо которого отражало, когда он в покое, мужественность и отвагу, доходящую до лукавой дерзости. В его чертах, которые скорее принадлежали тридцатилетнему мужчине, угадывался облик отца, эта меланхолия и упрямство, вынесенные из испанских тюрем, где прошло горестное детство Генриха II, и выплеснувшиеся у сына эмоциями жизни, уже полной бурь. Король не был лишен ни здравомыслия, ни сердечности. Его интересовали дела в стране, и он начинал с ними знакомиться. Воспитанный Амио, он получал удовольствие от общества ученых людей, любил Ронсара и недурно сочинительствовал. Бьющая через края энергия, которую он унаследовал от матери и которую Екатерина направляла на нужды государства, тратилась им на чрезмерные грубые упражнения. День-деньской он преследовал оленей, волков, кабанов, трудился в кузнице так, что сломал себе руку, трубил в рог так, что болели легкие.

Вправе ли французы надеяться, что этот государь таков, какого они желали, воин, который вернет семье Валуа ее померкшую славу? Увы, за фасадом таилась горькая действительность. От Медичи Карлу IX достались опасные физические и моральные недуги. Король болен туберкулезом. Вдобавок он страдал неуравновешенностью, которая приводила к приступам безумной ярости, склонностью к садистским забавам, и кровожадностью. На охоте он воздерживался от применения огнестрельного оружия ради удовольствия погрузить свой нож в живую плоть. Ради забавы он охотно хлестал ремнем своих придворных или носился по своей столице в маске, измываясь над случайными встречными. Этот необузданный юноша, приходивший в отчаяние от своей слабости, желал действовать, избавиться наконец от материнской опеки. «Он никого так не почитал после Бога, как меня», — писала Екатерина после его смерти. Он испытывал к своей матери смесь любви, восхищения и страха. А также обиду. Обиду за то, что она слишком явно предпочитала ему Генриха Анжуйского. Обиду за то, что давила на него своим авторитетом, разрушая его личность.

Уже год как король был женат на очаровательной дочери императора Елизавете Австрийской. Он не верил, что эта робкая молодая женщина может ускользнуть от влияния его ужасной родительницы. У него также была любовница, протестантка Мария Туше, девушка скромного положения, которая не принадлежала ко двору и, следовательно, не имела отношения к королеве-матери. У нее, как и у своей кормилицы, также протестантки, доброй Нанон, он находил нежность, утешение, покой и надеялся найти себя.

* * *

Едва выйдя из отрочества, герцог Анжуйский вознесся на вершину. Природа и жребий щедро одарили его всем, на что поскупились для его брата: красотой, привлекательностью, исключительно изощренным умом, «душой, пылкой и живой», красноречием, доблестью, популярностью, славой «любимца Марса и Фортуны». Поистине непостижимая личность, полная контрастов, он станет одним из величайших королей Франции, а также одним из наиболее отвергаемых и ненавистных.

Генрих в 1572 г. проявляет все характерные качества солдата, но с другой стороны, испанский посланник пишет, что он «прямо как юная девица». Он любит сражения, блистательно фехтует и при этом целые дни тратит на болтовню, на детские забавы с фрейлинами. На Совете он не по годам мудр и при этом причудливейшим образом украшает себя драгоценностями. Набожный до мистицизма. Он то и дело мечтает уйти в монастырь, и разгул уже подорвал его хрупкое здоровье. «Чувствительный до женственности», он до крайней степени обладает вкусом Медичи к изящному, он «ищет прекрасного и верного», жаждет счастья. Это не мешает ему следовать кровожадным наклонностям своего рода. В глубине его Я идет страстная борьба великого человека, которым он мог бы стать (и станет в конце своей короткой жизни), и неврастеником, поддавшимся всем семейным порокам.

До крайности честолюбивый, Месье плохо мирится с тем, что он второй после брата, на которого смотрит свысока. Соблазненный в детстве Реформацией, он, возможно, даже воображал когда-то, как встанет во главе гугенотов. Обстоятельства решили иначе. И вот Вам — глава католиков и, по милости своей матери, обладатель известной власти. Это, однако, рискованно, ибо ненависть короля вспыхивает по малейшему поводу. Однажды принц вынужден был стремительно вылететь из спальни своего брата, который уже вытаскивал из ножен кинжал. Герцог де Невер, его наставник, посоветовал ему предоставить Карлу «беситься не переставая», изматывать его и потихонечку прибирать к рукам государственные дела, править без его ведома и стать в конце концов подлинным хозяином в стране. Итак, Карл мечтает освободиться, и его усилия тщетны. За отсутствием иноземной короны, которая, впрочем, мало его прельщает, Генрих должен искать другие перспективы. Он не питает личной вражды к протестантам. «Пока не представляется случая назвать их изменниками и карать как таковых, Вы должны обратить ваши действия к славе Божьей», — сказал ему герцог де Невер. Но именно католический фанатизм предлагает ему шанс. И здесь вполне подходит его экзальтированная набожность. Ни для кого не было тайной в эту решающую осень, что среди сыновей Генриха II лишь один Генрих Анжуйский обладает качествами государственного мужа. Так, иностранные посланники следят за каждым его движением. И сам Колиньи, вспоминая прошлое, задается вопросом, не следует ли предпочесть неустойчивому королю его брата, чтобы осуществить свой великий замысел.

* * *

Екатерина Медичи уже пережила смерть пятерых своих детей. Ее вторая дочь — Клод, герцогиня Лотарингская. Третья, Маргарита, обещанная принцу Беарнскому, два года как живет при дворе и уже вызвала немало бед. Брантом восхищается этой принцессой, «столь сведущей в литературе, духовной и светской, и настолько охочей до чтения, самой красноречивой и умело рассуждающей на самые высокие и серьезные темы, но обладающей также несравненным изяществом, когда нужно ответить на доброжелательные и шутливые слова». Он без ума от ее «совершенной красоты сочетающейся с дивной осанкой и таким величием, что ее нетрудно счесть небесной богиней, а не земной принцессой». В сущности, он говорит о прелестной брюнетке, часто надевающей светлые парики, со сладострастным взглядом, соблазнительным станом и прославленной «мордашкой Медичи».

После того как она покинула мрачный Амбуазский замок, где провела детство, она вскружила голову своему старшему брату, а ей вскружил голову второй братец. Что следует думать об играх и ссорах этой суматошной троицы? В зрелом возрасте Марго подтвердит, что была возлюбленной двух юнцов. Несомненно только, что оба выказывают по ее поводу исключительную ревность и что она со всем пылом служила делу Месье до того дня, когда влюбилась в красавца Генриха де Гиза.

Тайная, загадочная и страстная идиллия. Герцог Анжуйский все открыл. Пьяный от гнева, он выдает виновных королеве-матери. Та трепещет, вообразив, что Гиз может пожелать взять в жены принцессу Франции (в сущности, таким и было намерение кардинала Лотарингского). Несчастная Марго, вызванная среди ночи к матери, видит там Карла IX в одной рубашке, который швыряет сестру на ковер, чтобы убить. Затем Его Величество приказывает Ангулемскому бастарду подстрелить ее возлюбленного из аркебузы на охоте. Гиз, предупрежденный, избегает расправы. У этого приключения будут политические последствия. Молодой герцог поспешно женится и старается вести себя скромно. Кардинал Лотарингский отправлен в Рим в почетную ссылку. Марго, которая чуть было не умерла от горя, быстро утешается и забывает любовную утрату. Нового раба она получает в лице своего младшего брата Франсуа, герцога д'Алансона. С ним она тоже уклончиво любезничает, несмотря на отталкивающую наружность этого курчавого и курносого уродца с негритянской физиономией. Это самый неудачный из французских королевских детей, и его безобразная душа под стать телу. Третируемый матерью, презираемый двором, всеми, кроме сестры, д'Алансон не идет в счет. Однако те, кто по мышляет о решающей схватке между крайними католиками и протестантами, уже устремляют на него взоры. Кроме того, Екатерина не боится предложить его как жениха королеве Англии взамен герцога Анжуйского. Та умело уходит от ответа. А сама поддерживает брачные надежды при всех дворах, это одно из ее средств править, усидеть на престоле. В течение тринадцати лет будут говорить о ее браке с самым отталкивающим из Валуа.

* * *

По сравнению с этими дегенератами Генрих де Гиз кажется полубогом. Этот белокурый атлет со светлыми глазами до того времени меньше блистал на поле боя, нежели в альковах, но его имя и непрерывная пропаганда обеспечивают ему обожание толп католиков, особенно в Париже. Он не отличается ни военным гением своего отца, герцога Франсуа, ни великим хитроумием своего дяди-кардинала. Его величественная осанка хорошо маскирует его слабости. Еще ничего не совершив, он тем не менее занимает важное место. Его мать, Анна д'Эсте, внучка Людовика XII и Анны Бретонской, обеспечила ему происхождение от Святого Людовика, предка самого короля. В его жилах смешана кровь Капетингов и Каролингов. Его клан работает на него, как пчелиный рой. Безмерные богатства его дяди, ставшего практически главным епископом Франции, предоставлены в распоряжение племянника и обеспечивают ему приверженцев во всех слоях общества. Генрих — воплощение безмерных надежд, лелеемых его семьей вот уже тридцать лет и лишь отчасти осуществленных герцогом Франсуа. Как и Карл IX, как и Анжу, он ищет славы, могущества, желает прославить свое имя. Среди этих трех юношей двадцати лет, товарищей и соперников, идет соревнование, которое было бы благородным, если бы не рисковало вызвать тьму несчастий. Преимущество Гиза — позиция, лишенная всяческой двусмысленности: пылкий защитник Церкви, протеже католического государя, он, помимо прочего, жаждет отомстить Колиньи за убийство отца. А пока не представится случай, он тоже погружен в интриги и романы.

* * *

Таковы первые роли в драме среди католиков. А позади их толпы статистов: крупные сеньоры, самовластные и надменные, поглощенные дуэлями и удовольствиями, итальянские министры, трудящиеся, чтобы обеспечить устойчивость монархии, Далилы из Летучего Эскадрона, астрологи, буффоны, наемные убийцы.

Единство католической партии готово рухнуть. Вокруг герцога де Монморанси, сына коннетабля, и маршала де Коссе-Бриссака начали группироваться те, кого мы назвали бы умеренными и кого тогда называли «политиками», ибо религиозный фанатизм не поглощал в них ужаса перед гражданскими войнами. По сути, это — третья партия, которая, сформируйся она пораньше, могла бы позволить королеве-матери избежать худшего. К развязке они восторжествуют, но не раньше, чем через четверть века. А пока что они лишь добавляют смуты.

А вот на заднем плане темные люди, которые не будут просто фигурантами: вот армия монахов и проповедников, остервенело требующих уничтожения еретиков; вот бесчисленные гизовские агенты, расточающие золото, собирающие оружие в тиши монастырей, плетущие сети, закладывающие основы могущественной организации, которая возникнет скоро под именем Лиги; вот буржуа с их военизированными формированиями; вот студенты, охочие до драк, воющие и готовые травить гугенотов, грозные нищие, способные спустить свору.

И этот двор, раздираемый разногласиями, и взбудораженное население, которое шельмует Колиньи, когда, окруженный сподвижниками, он покидает свои крепости, чтобы вести Францию к ее новому жребию.

Г-н адмирал прибывает ко двору, окруженный таким ореолом, что нелегко судить о нем сколько-нибудь объективно. С юных лет посвященный мечу и огню, он столь многого достиг в искусстве войны, что корона вынуждена была отступать перед ним шаг за шагом. Его небывалая удача снискала ему благоговение одних и дикую ненависть других, но почти все признавались, что не могут не уважать его.

В пятьдесят два года Гаспар де Шатийон отнюдь не был патриархом, каким его скоро представит легенда. Весьма богатая вдова Жаклин де Монбель, дама д'Отремон, полюбила его, еще не зная, и продолжала любить после того, как увидела. Они недавно поженились, так как Жанна де Лаваль уже три года как умерла.

Колиньи — человек высокого роста, степенный, спокойный, привлекательный, слегка заикающийся, истинный патриций, который напоминает своего дядю-коннетабля своей грубостью, особенно в речах, лишенных нюансов, своей суровостью и навязчивыми идеями. Как Монморанси в критические моменты перебирал четки, так его племянник пожевывал зубочистку, что вошло в легенду. Прежде говорили: «Храни нас Бог от коннетабля с его четками!», теперь же: «Храни нас Бог от адмирала с его зубочисткой!» Его седая борода, его старомодное платье, его суровость казались постоянным укором молодым аристократам, беспокойным, буйным, сплошь в самоцветах и перьях. Никто не поверил бы, что он некогда начинал свою карьеру как придворный. Между тем, если он еще до тридцати лет стал главнокомандующим пехоты, а немного спустя адмиралом Франции, он обязан был этим своему дяде и возлюбленной короля, которая умело поддерживала равновесие между фаворитами Генриха И. Войны против Австрийского дома дали ему повод блистательно соперничать с Франсуа де Гизом, но по темпераменту он больше походил на политика, нежели на военного. Сдача Сен-Кантена явилась тому красноречивым доказательством. Он героически защищал этот город, но затем битва при Сен-Лоране разбила всяческую надежду. Колиньи не был намерен тогда бороться до конца, на что рассчитывали солдаты. Он первым устремился к бреши, которую охранял и в которую еще не вошел ни один испанец. Он протянул свою шпагу, рекомендуя другим назвать его, чтобы избежать досадного презрения. Да такого, что герцог Савойский изрядно колебался, прежде чем узнать его!47 Разумеется, племянник коннетабля поступил так отнюдь не из трусости, но из расчета: Гизы слишком усилились бы, если бы он погиб!

С другой стороны, ему нельзя было бы приписать никакой задней мысли, когда он принял кальвинизм. Здесь — главный источник его славы в эпоху, когда честолюбие крупных вельмож почти всегда скрывалось под религиозной маской. В 1561 г. папский нунций свидетельствовал, что среди высокопоставленных протестантов только адмирал не ставит свою веру на службу политическим комбинациям. В двух отношениях Гаспар де Шатийон полностью отличен от людей своей касты и своего времени: он неподкупен (но небезразличен к своему положению, как показывают условия, на которых он согласился вернуться к королю); он привержен только принципам и презирает людей, презирает тот эмпиризм, который стал правилом для госпожи Медичи. К его несчастью и несчастью его страны, эти принципы встретили трагическое сопротивление. Страстный кальвинист, верный своему королю, озабоченный величием своей страны. В течение многих лет Колиньи пытался примирить эти три чувства. Вот почему он внушал такое доверие Екатерине, которая ввела его в правительство. Вот почему он остался в стороне от Амбуазской «заварушки» и не раз и не два осуждал дикую затею принца Конде.

Увы! В 1562 г., когда вспыхнула гражданская война, он счел себя обязанным выбирать между интересами своей религии и своей родины. Ему желали представить доктрину, способную оправдать слишком резкие пункты Хемптон-Кортского договора. Эта доктрина оказалась столь малоубедительной, что адмирал предпочел обвинить в превышении полномочий своего посланца, видама Шартрского. Как бы то ни было, но самая искусная каруистика не изменит следующего: адмирал Франции, управляющий от имени короля городом Гавром, передал его англичанам и дал им надежду на Кале, Дьепп, Руан. В итоге он сделал свою страну столь же уязвимой, сколь и во времена Карла VII. В итоге он дал скверный пример вождям другой партии, которые, разумеется, не отказались от испанских субсидий, но все же никто из них не посмел дойти до отчуждения части земель Короны. Он сделал свой выбор между лояльностью и верой.

«Сравнение переписки королевы-матери и адмирала в последние дни 1562 г., в течение января 1563 г. и две первые недели февраля исключает всякие дискуссии: Екатерина не думала ни о чем, кроме Франции, а Колиньи был сосредоточен только на интересах своей партии. Он посмел написать королеве Англии 24 января, что видит в ней, после Бога, своего главного союзника и заступника, признает в ней добродетель и подмогу свыше и что Господь избрал ее и сохранил в это время и предоставил ей подобную возможность ввести и восстановить истинное богослужение и упразднить идолопоклонство во всем христианском мире, включая и Францию. Екатерина, напротив, предана национальному делу и желает мира для страны. Колиньи жертвует, однако, своим патриотизмом во имя религиозного рвения».48 Адмирал еще не раз и не два изыщет возможность отступить или хотя бы избежать известных последствий своего договора с чужеземцами. Если он так настаивал на войне против Филиппа II, то отчасти потому, что она позволила бы Франции вернуть великолепного служителя, которым страна должна располагать в лице этого неподкупного министра, этого умелого администратора, этого великого колонизатора, истинного дворянина, по Брантому, человека гуманистических взглядов. Не стоит превозносить его военные дарования. Гаспар де Колиньи никогда не был удачливым командиром, он несет прямую ответственность за поражение и гибель Конде при Жарнаке. Война также вселяла в него надежду взять реванш за Монконтур.

Такова трагическая ирония истории, обстоятельства которой сделали из этого блестящего служителя короны мятежника, приговоренного к смерти, который ненавидит беспорядок, приказывает вешать мародеров своей армии и никогда не вступает в сделки с совестью. Скорее можно вообразить его суровым представителем королевской власти, который, подобно тому, как разорял Францию в 1568-м или 1570 г., методически грабит покоренную страну, разрушая церкви, предавая мечу сдавшиеся гарнизоны. И это при всех свидетельствах его ужаса перед ненужной жестокостью. Да, неумирающая в протестантском сознании адмирала щепетильность поддерживает поиск политических обоснований неизбежности франко-испанского конфликта. Когда он поведет во Фландрию королевские войска, объединившись со своими восставшими единоверцами, он покончит наконец со своими внутренними противоречиями, поставит свою «добродетель» на службу недосягаемому идеалу.

Часть вторая Хитросплетения судьбы

1 «Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга»

11 сентября 1571 г. королева-мать поплатилась за свой исключительный аппетит одним из тех приступов несварения желудка, которые были для нее обычны. Поскольку Месье и герцог д'Алансон, пораженные простудой, также слегли в постель, наблюдательные посланники поверили, что разыгрывается какая-то важная комедия. Но они ошибались.

Г-н адмирал вступил в Блуа 12-го с пятьюдесятью дворянами. Немалая толпа следила, как он входит в замок. В то время как кортеж поднимался по лестнице, кто-то спросил:

— В покои короля?

— Нет, — ответил Колиньи, — к королеве-матери. Адмирала провели туда маршал Косее и его сын.

Екатерина Медичи была в постели. В промежутке между кроватью и стеной находились король, царствующая королева, Мадам Маргарита, кардинал де Бурбон49 и герцог де Монпансье.50

Колиньи отвесил королю глубокий поклон. Он был совершенно бледен. Карл, о многом догадывавшийся, оставался неподвижен, обремененный бурей противоречивых чувств, его тревоживших. Адмирал поклонился во второй раз. Тогда молодой суверен поднял его и обнял, и в это время, к великой досаде присутствующих, старый мятежник прошептал ему несколько слов на ухо.

После чего, обернувшись к постели, адмирал поприветствовал королеву-мать. Патетическая встреча. Двенадцать лет тому назад эти двое, столь разные и столь примечательные, верили, что понимают друг друга. Тогда они вместе трудились во имя мира, во имя согласия французов, во имя блага государства. Затем в течение нескольких месяцев они оказались антиподами, а скоро — и смертельными врагами. Екатерина не сомневалась, что Гаспар де Шатийон замыслил ее убить, «устранить», как она писала в январе 1563 г. своей золовке, герцогине Савойской.

Шесть лет спустя она добилась смертного приговора ему, будучи не в состоянии отправить его на эшафот, и поручила исполнить приговор «придворному убийце» Мореверу. Г-н де Муи, пораженный по ошибке, был умерщвлен вместо того, кто уже был казнен в виде своего изображения.51

Возможно ли очутиться лицом к лицу с такими воспоминаниями? Флорентийка, похоже, собралась с духом и весьма благожелательно заулыбалась, но не дозволила поцеловать себя в знак мира, как ожидали другие. Она указала на королеву, свою сноху. Колиньи, согласно этикету, опустился на колени и хотел поцеловать подол платья Ее Величества. Елизавета Австрийская отпрянула, густо покраснев. Соприкосновение с еретиком представлялось ей чем-то невыносимым.

После этого адмирал обратился с приветствием к герцогу Анжуйскому и герцогу Алансонскому. Мы ничего не знаем о его свидании с юным принцем, который победил его при Жарнаке и при Монконтуре, разве что оба должны были вести себя крайне учтиво, ибо намеревались ладить друг с другом.

На другой день глава протестантов, как если бы он вообще не покидал двор, являлся к пробуждению, обеду, ужину, отходу ко сну короля, которого сопровождал даже к мессе! Дела минувшие «погребены и преданы полному забвению», как писали Контарини.

Королева-мать, которая по-прежнему была нездорова, не выходила из своих апартаментов. Это позволило адмиралу регулярно общаться с королем. Ошеломленные придворные наблюдали то и дело, как близ королевского кресла седая голова склоняется к молодому измученному лицу.

В несколько дней партия была выиграна. Карл оказался покорен. Он обнаружил силу, на которую мог опереться, чтобы избавиться от материнского ига, он обнаружил — он, который был сиротой с восьми лет, а затем — в подчинении у женщины, — что для него возможна мужская поддержка.

— Мой отец, — говорил он.

Екатерина, непрерывно страдавшая, не выразила ни малейшей досады. Она ничуть не противилась тому, что адмирал принимал участие во всех советах и стал к концу недели играть роль первого министра. «Адмирал правит», — писал испанский посол дон Франсес де Алава, который пуще всего опасался возвращения Мишеля де Лопиталя. Все добивались внимания еретика, искали встречи с ним, и это при таких-то прошлых обстоятельствах! Поговаривали о новом назначении, которое поставит его выше маршалов! Возможно даже, его провозгласят коннетаблем.

Король между тем не изменял своим привычкам. Он охотился весь день, возвращался утомленный и погружался в сон. На замечания Екатерины он отвечал:

— Мне еще положены два года свободы, пока я молод.

В то время как королева-мать хворала, а Месье выжидал, адмирал пользовался преимуществами и наполовину властвовал. Первым делом он занялся осуществлением Сен-Жерменского договора. Была наконец сформирована смешанная комиссия, дабы истолковать противоречивые пункты. Ей надлежало составить документ, который, согласно общему мнению, стал бы «подлинным орудием умиротворения королевства». Монморанси, Косее, Морвилье, новый хранитель печатей Бираг представляли католическую сторону; адмирал, Ла Ну, Телиньи, Брикемо, Кавень — протестантов.

Когда королева-мать вернулась к своей обычной деятельности, все задались вопросом, не последует ли какое-то потрясение. Но нет. Она, оставаясь Медичи, выказывала своему старому недругу расположение, которое ошеломило Алаву.

— Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга, — пылко произнесла эта царственная дама.

«Восемь дней тому назад, — рассказывал 5 октября дон Франсес герцогу Альбе, — он (Колиньи) вступил в апартаменты Королевы-Матери в то время, как она начала слушать мессу. Адмирал приветствовал королеву и отдал ей поклон, не обращая внимания на алтарь. Он облокотился о скамью лицом к королеве, не сняв шляпы, и дослушал мессу до конца, даже не потрудившись подняться в момент, когда это положено. Королева, громко смеясь, сказала ему после службы: "Похоже, вы уделили внимание нашей мессе?" Адмирал ответил: "Мадам, я знаю, как посетить и выслушать мессу, дабы это не обернулось ущербом"».

Три дня спустя посланник, чем дальше, тем больше возбужденный, сообщил, что суровый гугенот в течение изрядного времени играл в мяч с королем и, что, возможно, еще хуже, «он пытался покорить герцога Анжуйского своей нежностью».

Беспокойство англичан было не меньшим. Не стоит ли вопрос о том, чтобы снять протестантский гарнизон Ла-Рошели?

Комиссия, полная рвения, завершила свою работу в течение месяца, в целом дав удовлетворение гугенотам. Король приказал перенести на кладбище Невинноубиенных младенцев каменный крест с позорящей надписью, которую в июне 1569 г. велел выбить Парламент на месте расположения дома г-на Филиппа де Гастина. Гастин был тогда повешен за то, что дозволил провести тайное собрание гугенотов.

Итак, сказывался упадок королевской власти. Парламент, в сущности, отказался аннулировать свое решение, а парижский прево объявил себя неполномочным это сделать. И определенно, Его Величеству дело представили так, что перенос представляется невозможным вследствие отсутствия денег, и все повисло в воздухе, несмотря на упорство адмирала.

Екатерина воззвала к тосканскому посланнику Петруччи, дабы он поговорил с Телиньи и наконец помог справиться с той настороженностью, которая непрерывно жила в сердцах его единоверцев и которая теперь еще заметнее укрепилась. К тому же она льстила себя надеждой, что подлинное согласие возродится после бракосочетания ее дочери с принцем Беарнским.

Но до свадьбы было еще далеко. Она не могла состояться без особого разрешения, которое Пий V решительно отказывался давать. Глава ордена Иезуитов лично вмешался, чтобы побудить короля Португалии потребовать руки Маргариты. 5 октября нунций Кайяццо имел весьма бурную встречу с суверенами. Он вынужден был смириться с очевидным: никто из них не намеревался отказаться от брака принцессы с гугенотом, и в крайнем случае они готовы были обойтись без особого разрешения. Единственная надежда: упорная недобрая воля королевы Наваррской.

Жанна д'Альбре, в сущности, оставалась в унынии и все множила свои возражения. «Она не желает, — как сказала она господину де Бирону, — совершить ошибку, как другие, которые явились ко двору прежде нее, и когда они были там, никто и ничего не получил из того, в чем они были уверены». Она желала, чтобы ей возвратили ее город Лектур, все еще занятый войсками короля. Ее совесть не позволяла ей выносить присутствия католиков вокруг себя или вблизи ее сына.

Генрих де Бурбон, достигший уже восемнадцати лет, еще откровеннее выражал недовольство. Этот горец, вскормленный среди беарнских крестьян, у которых набрался самых грубых и развязных замашек, этот Нимрод, этот распутник, привыкший к обществу сельских девиц, не испытывал ни малейшего желания сочетаться браком с жемчужиной семейства Валуа. Марго ничуть не меньше содрогалась при мысли о деревенщине, столь мало похожем на великолепного Генриха де Гиза и нежного Генриха Анжуйского!

Все это не весило бы и унции, если бы католики и протестанты наконец позволили бы угаснуть взаимной ненависти, но, увы, — они об этом и не мечтали.

Была одна примечательная попытка нажать на спуск. Пробудившись однажды, Карл IX призвал к себе своего «доброго друга», своего «доброго государя», своего «отца» адмирала и неограниченно долго с ним беседовал. Он поклялся, что добьется полного осуществления Эдикта об Умиротворении, предшествующего Сен-Жерменскому договору, и распорядился начать приготовления к браку своей сестры. Колиньи, со своей стороны, поставил перед ним наиболее горящие вопросы государственного управления, в том числе и финансовые. Корона располагает доходом в пятнадцать миллионов, а долги превышали эту сумму вдвое. Адмирал утверждал, что нашел средство восполнить дефицит, не трогая богатств духовенства и не обирая народ.

Когда при дворе стремительно распространился слух об опасной болезни герцога Алансонского, возникла немалая надежда, что дух примирения, которым повеяло наверху, может дойти до народных масс.

* * *

В день поминовения король, уже раздетый и готовившийся лечь в постель, вдруг услышал ужасную новость, которая отбила у него охоту ко сну: накануне, 11 октября, папский, испанский и венецианский флот под объединенным командованием дона Хуана Австрийского уничтожил при Лепанто огромную эскадру султана. Это означало, что Филипп II стал хозяином Средиземного моря, что открылась дорога на Константинополь и на Иерусалим и что, после битвы при Сен-Кантене, во второй раз создалась возможность абсолютной гегемонии католического государя.

Французский двор получил, как сообщал нунций, «удар по голове», но принялся шумно и пылко выражать свое ликование, и процессии по случаю благодарственных молебнов прошли по главным городам страны. Альвизо Контарини провел немало времени подле Их Величеств. Он сообщил им, что Франции теперь надлежит расторгнуть союз с Турцией, вступить в Христианскую Лигу, чтобы противостоять Испании и умерить ее влияние. Теперь обстоятельства позволяли заключить великолепные браки братьев и сестры короля, позволяли уничтожить гугенотскую партию и покончить с гражданскими войнами.

Эта позиция была прямо противоположна взглядам королевы-матери, которая сомневалась до предела, можно ли дозволить католическим экстремистам навязать ей испано-гизовское правление. Далекая от желания укреплять Христианскую Лигу, она помышляла о роспуске Лиги и о сближении турок и венецианцев. Но не пришло время обнаружить этот план.

Король и его мать выразили свою радость посланнику, и Карл IX вручил ему золотое кольцо; оба горячо поздравляли Светлейшую Республику, не упомянув ни о Папе, ни о католическом государе, ни о доне Хуане Австрийском. Увы! Франция не могла заниматься внешними делами, пока не уладит распри между своими детьми. Поскольку брак Мадам Маргариты должен был гарантировать согласие, о нем стало возможно мечтать.

Обманутый венецианец немедленно отправился к герцогу Анжуйскому, которого нашел немало огорченным в связи с лаврами дона. Хуана. Он побудил герцога попытаться снискать бессмертную славу, возглавив великую экспедицию, которая не замедлит последовать за битвой при Лепанто. Добрые католики станут считать его героем. Ведь он содействовал, как добрый апостол, прекращению раздоров в королевстве.

Генрих себя не скомпрометировал. На Совете он поддерживал венецианскую позицию, никому при этом буквально не вторя. Франция, лишившаяся большинства укреплений, потеряла свой флот в то же время, когда и турки. Истинное бедствие. К счастью, Филипп II всегда отказывался извлекать выгоду из своих побед. И воспользовался Лепантской еще меньше, чем Сен-Кантенской. Увидев, что он предпочитает бездействовать, Екатерина и Колиньи испустили по вздоху облегчения.

В действительности католический государь не посматривал, в сторону Константинополя, он обращался в сторону Лондона, где Елизавета велела начать с большим шумом процесс Норфолка, неудачливого сторонника Марии Стюарт. По согласию с Пием V он решил припереть Валуа к стене. Папский легат, кардинал Алессандрино, получил распоряжение воздействовать на него, указать христианнейшему королю, насколько скандально его уклонение от борьбы против еретиков и неверных, склонить его в пользу несчастной королевы Шотландской. Речь шла о том, чтобы образовать большой антианглийский альянс.

Елизавета незамедлительно проявила себя. Она также отправила в дорогу поистине необычайного посла, своего «великого секретаря», сэра Томаса Смита, призванного образовать блистательную коалицию, которая противостояла бы Австрийскому дому и куда вошли бы Франция, Англия, гёзы, протестантские князья Германии. Главной приманкой было то, что сэр Томас ясно говорил о союзе между Весталкой Запада и Франсуа д'Алансоном.

Казалось, пробил час для решающего выбора. Колиньи ликовал, в противоположность королеве-матери, которую приход срока платить по счетам бросил в дрожь. Враги флорентийки радовались, так как открытая агрессивная политика не позволяла ей теперь действовать по-иному и править по-прежнему. Они почему-то забыли, что агрессивная политика исходит от сильного государства и что постоянно лавирование дает истерзанной раздорами Франции единственный шанс сохранить независимость.

И надо всем этим разразился необычайный скандал. Агенты Екатерины дали ей знать о некоторых депешах, которые доказывали подрывную деятельность испанского посланника. Этот дипломат вел себя как агент-провокатор. Он адресовал Святому Престолу письма, где королева-мать была расписана жуткими красками. Он разработал план вторжения во Францию и подстрекал к восстанию. Не удовольствуясь раздачей огромных субсидий своего хозяина, он подначивал гизовских агентов, которые подняли на ноги организацию, разветвленную до бесконечности, католическую Священную Лигу.

Не на шутку страдавшая от воспаления седалищного нерва, Екатерина призвала дона Франсеса и потребовала от него объяснений. Идальго, который только что устроил восхитительный фейерверк в честь Лепантской победы… все начисто отрицал. Но сдержанный тон и тяжелый взгляд Медичи повергли его в крайний ужас. Наутро посланец Его католического Величества отбыл, переодетый, в направлении Фландрии, не потрудившись соблюсти какие-либо положенные формальности.52

К тому времени, после бурных дебатов, адмирал восторжествовал над колеблющейся королевой Наварры. Равновесие сместилось в сторону протестантов.

Жанна д'Альбре должна была покинуть свои владения 20 ноября, но 18-го написала Бирону, что «она принимает пилюли от простуды, которая поразила ее зубы и всю правую сторону головы и сильно ее беспокоит, и эти пилюли дадут ей немного лучше почувствовать себя до завтра, и что у нее, как будто, начинается дизентерия с сильным жаром».

Вскоре Генрих де Бурбон свалился с лошади, серьезно пострадал и харкал кровью.

Несмотря на эти осложнения, королева, решив оставить сына в Беарне, начала медленное путешествие ко двору: «Богу угодно столь твердо направлять мои действия, да послужат они к его славе!» — писала она г-ну де Комону.

То был примечательный успех и для Екатерины, и для Колиньи, и для дела внутреннего мира. Мира, которого столь пылко желал молодой король и который, увы! — казался неуместным большинству французов.

2 «Когда канат тянут так, что он обрывается»

«Без Парижа невозможно совершить что-либо важное», — заметил представитель великого герцога Тосканского. Париж усиленно подтверждал эту мысль.

Адмирал придавал символический смысл кресту Гастина, убрать который предписывал Сен-Жерменский договор. Парижане также. В декабре граф де Рец (Гонди) раздобыл необходимые для проведения работ деньги, и король приказал немедля приступить.

Дело не могло зайти далеко. Население обратило рабочих в бегство, разрушило постамент, приготовленный на кладбище Невинноубиенных младенцев, а затем напало на три гугенотских дома по соседству.

Разъяренный король обратился с горькими упреками к парижскому прево Марселю, приверженцу Гизов, а также другу королевы-матери, и подтвердил свои приказы. Его сторону принял герцог Анжуйский, потребовавший немедленно перенести крест. Взбешенные католики поспешили выставить вокруг свою охрану. «Парижский крест постоянно защищается от нападений, которые на него предпринимаются», — радостно писал Филиппу II секретарь Агилон, которому препоручил посольство дон Франсес.

А вот что сообщал венецианский посол Сигизмунд Кавалли, преемник Контарини: «Начало (беспорядков) таково, что, если быстро не принять меры, католики смогут в один прекрасный день учинить отменную резню (bella occisione), поскольку они, без сомнений, наиболее многочисленны в городе и весьма решительно настроены не позволить переносить крест с того места».

Возмущение разразилось 17 декабря и все разрасталось. Были разграблены и сожжены другие дома, принадлежавшие кальвинистам. Но 18-го артиллерия Его Величества заняла Гревскую площадь, и под ее защитой позорный крест наконец-то был убран.

Королю принадлежало последнее слово. Он нисколько не внял предостережению, что его столица никогда не примет ни терпимости, ни политики, которой руководят протестанты.

Со всех сторон собирались тучи, предвещая бурю. Окрыленный успехом, адмирал впервые открыто предложил королю войну. Молодой человек попросил об отсрочке, прежде чем ответить: ему нужно посоветоваться с королевой, его матушкой. Колиньи потерял самообладание.

— Это не те дела, которые обсуждают с женщинами или священниками.

И сам бросил вызов своему старому врагу. Весьма неблагоразумно в момент, когда Гизы зашевелились и, под предлогом избежания печальной участи герцога Франсуа, стали собирать под свою руку своих приверженцев. Один из их капитанов, Ла Валетт, уже столкнулся с группой гугенотов. Последовало истинное сражение.

Подобные вести повергали в отчаяние незадачливого суверена, который столь упорно желал установить «согласие и мир». Тем более что конец смут исключительно умалил бы влияние его брата.

После первой стычки с Екатериной Колиньи удалился в свои владения, оставив тревогу в сердце короля. Карл между тем усердно показывался в Совете. Затем, пересекая белые от инея леса, исступленно охотился. Яростное преследование дичи удовлетворяло дикую страсть, за которую он, возможно, не отвечал, и высвобождало ту часть его натуры, в которой он был, вероятно, достоин своих предков.

Он неожиданно отправил посла к Гизам, засевшим и окопавшимся на Авантене. Он потребовал от них вернуться и «примириться». Он, король, станет посредником между ними и Шатийонами. Кардинал Лотарингский, воротившийся из Рима, оправдался: он знает, что его присутствие при дворе не произведет желаемого эффекта. Но герцог, его племянник, явится: немного позже, в любом случае к Рождеству.

Было хорошо известно, что Гизы готовятся к этому путешествию и собирают небольшую армию. Колиньи, осведомленный об этом, созвал пятьсот кавалеристов из своей партии. Незадачливый Карл вынужден был запретить и тому и другому передвигаться без высочайшего приказа. Итак, сеть Пенелопы опять распускалась, и все возвращалось к положению 1570 года!

Внук Франциска I не чувствовал себя хозяином под своей собственной крышей. При каждом его шаге открывалась ловушка. Бумаги дона Франсеса де Алавы вывели на свет махинации, которыми занимался герцог Анжуйский. Нунций также писал, что Месье — оплот католицизма во Франции и что требуется быть готовым поддержать его, если король потеряет венец.

В вихре празднеств, которые, несмотря на скудость средств, не прекращались при дворе, двух братьев, словно двух уличных забияк, непрерывно подстрекали вступить в драку.

Бурный Карл IX был чистосердечным юношей. При нем состоял на службе некто Линьероль, который читал ему хроники Франции и постоянно подчеркивал обстоятельства, когда короли мстили за ущерб короне ужасным образом. Это приходилось весьма по вкусу пылкому королю, внушало ему доверие к человеку, «с великим и славным сердцем», как характеризует этого персонажа Брантом, также обманутый.

Тут Карл совершил одну ошибку. Он совершил и другую, более серьезную, когда «передал» Линьероля герцогу Анжуйскому, надеясь заполучить некоего рода наблюдателя в окружении своего врага. А тот, интригуя, сумел снискать расположение Генриха, тщеславию которого усердно льстил. Он подстрекал его требовать «участия в правительстве, куда он войдет», а затем сообщал королю об опасных замыслах младшего брата.

Ему не удалось довести до точки кипения обоюдную ненависть двух братьев. Встревожилась Екатерина. В этот момент все угнетало ее: ее непрерывно страдавшее здоровье, сомнительная дипломатическая ситуация, возобновление бедствий, состояние казны, уменьшившейся до двух миллионов. Неужели она допустит, чтобы в довершение всего между ее сыновьями разразилась война Атридов?

Королева подозревала Линьероля. Она перехватила его переписку и нашла доказательство, что этот пройдоха равно предает обоих принцев, помышляя, возможно, о военном заговоре.

Ознакомленный с уликами, Карл разгневался, разразился проклятьями и потребовал смерти виновного. Матушка поймала его на слове и повелела своим охранникам умертвить Линьероля. Казнь совершилась почти что публично в двух шагах от королевских ворот, в назидание прочим интриганам.

Король удвоил свою охрану.

* * *

В этой трагической атмосфере ко двору явился сэр Томас Смит и завязались франко-английские переговоры. Посланники католических держав состязались в хитрости, пытаясь проникнуть в их тайну. Вскоре открылись известные преимущества, предложенные Франции в случае войны против Испании: четыре миллиона ежегодно, союз с Данией и множеством германских князей, аннексия большей части Фландрии.

Карл IX отличался «неспокойным духом». Ему указывали на известную необходимость разбить тиски, которыми Австрийский дом хочет задушить его королевство, ему предлагали в качестве примера его предка, его соблазняли возможностью расширить свои владения на такой манер, чтобы его правление надолго стало бы исключительным.

Но Екатерина подозревала, что ее «кума» ведет двойную игру. Испанцы и венецианцы также что-то учуяли. Агилон прозорливо написал своему повелителю: «Нет вещи, которая меньше понравилась бы англичанам, нежели видеть, как французы вступают в Нидерланды». Кавалли знал, что Елизавета продемонстрировала Филиппу II свое намерение сохранить «на четыре столетия мир, воцарившийся между Бургундией и Англией». Он добавлял: «Англичане ищут самого тесного союза с Францией, но тем не менее они желают также поддерживать добрые отношения с испанцами, и для них не так-то легко открыто выступить против последних, ибо они все еще не считают свою дружбу с Францией достаточно прочной».

И притом не препятствовала ли сама бедность Валуа мечтам о великих предприятиях?

Поэтому было неожиданностью содействие образованию флота из тридцати судов, собиравшегося в Бордо под командованием Строцци, кузена Медичи. Шла ли речь о том, чтобы атаковать испанцев? Или об одной из дальних экспедиций, желанных адмиралу, в Китай, к мысу Доброй Надежды, в Магелланов пролив?

Королева-мать сообщила нунцию официальную версию франко-английских переговоров. Без сомнения, речь шла о сближении между двумя странами, или, скорее, о примирении, в котором нет ничего, что могло бы обеспокоить Его католическое Величество. Естественно, говорили и о браке. Надлежало осторожно обращаться с английской королевой после отказа Месье, вот почему герцог д'Алансон претендует на ее руку.

Но главный спор касался Марии Стюарт, этой «неутомимой заговорщицы». Король вступился за свою невестку, которой обещали жизнь, если только она перестанет интриговать, в чем в действительности Его Величество оставался скептиком. Не была ли эта шотландская королева лучшим оружием Филиппа II против едва ли законной дочери Генриха VIII?

Красивые слова Екатерины служили защитной ширмой. Несмотря на взаимную подозрительность, два королевства вполне успешно закладывали основание военного и коммерческого союза, который гарантировал, сверх того, независимость Шотландии.

Это еще больше отбило у Лотарингцев охоту являться ко двору. Когда король потребовал от них, если они готовы уважать его добрую волю, принять примирение, Гиз передал ему пылкие заверения в своей лояльности, то есть завуалированный отказ. Примирение должно состояться без посредников. Его Величество мог прежде всего попросить совета у своего дворянства. В ожидании чего молодой герцог, не желая спровоцировать каких-либо бедствий, предложил отправиться биться против турок во главе пятисот солдат с пятью галерами, снаряженными за свой счет.

Король запретил ему это, а затем передал ему рекомендации самых старых и авторитетных капитанов. Но надменное племя ничего не желало слушать. К тому же настал момент для контратаки Церкви.

* * *

Двор собрался на безмятежных берегах Луары. Несмотря на появление множества священных особ, Блуа стал местом редкостных дебошей, где под снисходительным взглядом королевы-матери пылкая молодость предавалась неумеренным удовольствиям. Один за другим следовали маскарады, поводы для флирта и для грубых розыгрышей. Христианнейшего короля видели с лицом, вымазанным сажей, а затем наряженным лошадью с седлом на спине.

Герцог Анжуйский, постоянно окруженный женщинами, изумлял своим умением подражать им, до предела надушившись, нося невероятные по изысканности наряды и навешивая самого разного рода серьги.

Тем временем прибыли новый нунций Сальвиати, затем генерал иезуитов, Франческо Борджиа, и, наконец, кардинал Алессандрино, племянник и легат Его Святейшества. Королева Наварры, которая все еще была в дороге, воспользовалась этим, чтобы прервать свою поездку: она не могла рисковать повстречаться с представителями «идолопоклонства».

В цели августейших прелатов не было ничего нового, и они ее ни от кого не таили: им требовалось расстроить переговоры между Францией и Англией и втянуть Францию в Христианскую Лигу, подставное лицо Испании. И поскольку королева-мать не признавала переговоров без обсуждения браков, следовало надеяться на инфанту для Месье и на короля Португалии для Мадам (Маргариты).

Пий V, прежде чем умереть, написал Карлу IX бурное письмо: «Мы не будем знать покоя ни днем, ни ночью, пока Вы не вступите в эту Лигу. Ваш отказ не докажет ничего, кроме истинности существования замысла, в который мы не желаем верить и который предложен Вам врагами Церкви, а именно: поднять оружие против одного из членов Лиги и на его землях (Испании)… Нас также занимает еще одно: Ваша настойчивость, с какой Вы желаете союза Вашей сестры и короля Наварры. Несмотря на то что мы высоко ценим ваши чувства, наш долг предостерегает нас от согласия на союз, который мы всегда будем рассматривать как оскорбление Бога и гибель для души».

Отец Франческо Борджиа, комментируя это послание, уточнил, что папа никогда не согласится дать особое разрешение на беарнский брак и что Маргарита, ежели вступит в него, вынуждена будет жить в состоянии смертного греха, подобно наложнице. И дети их будут незаконнорожденными.

Совещания продолжались пятнадцать дней, к концу которых кардинал Алессандрино покинул Блуа столь разъяренный, что отказался даже от золотых ваз, которые для него приготовили. Подавленный показными почестями, он тем не менее оказался осмеян, ибо обнаружил на своих дверях изображение портновских ножниц, напоминавших о профессии его отца!

Легкомыслие, как это назвал английский посланник, привело к тому, что он отбыл восвояси с пустыми руками и с ужасными впечатлениями о французском дворе. Он назвал королеву-мать дурой, короля — безумцем, Месье — фатом, всех французов — созданиями пустыми и распущенными, «говорящими неподобающие вещи» и проводящими ночи в танцах. Он повторял, что вести переговоры с женщинами — это все равно, что объясняться со скотом: в целом, он явил себя почти таким же ненавистником женщин, как и адмирал.

Поэтому как можно представить Екатерину защитницей союза с Испанией против Колиньи, тяготевшего к союзу с Англией? Кавалли, который получал обо всем точные сведения, уверил Светлейшую Республику: все, чего желает королева, это мир.

* * *

Отбытие легата лишило дальнейших поводов для проволочек королеву Наварры. В течение недель своего затянувшегося странствия суровая властительница отнюдь не теряла времени. Благодаря ее дерзости, Маргарите де Валуа предстояло стать первой во Франции принцессой, которая получала в приданое земли, включающие такие важные города, как Ажен и Кагор, не говоря об известной сумме денег — трех сотнях тысяч экю. С достаточно поразительной наивностью, Жанна даже рассчитывала на обращение в протестантизм своей будущей снохи.

И это было не все. Была достигнута договоренность насчет другого брака, другого союза между главами двух партий. Юный принц Генрих де Конде, сын человека, связанного Амбуазом и Жарнаком, должен был жениться на Марии Клевской, маркизе де Лиль, свояченице герцога Гиза и герцога де Невера. Недавняя воспитанница наваррской королевы, взращенная в протестантской вере, нежная и восхитительная Мария находилась с 1569 г. под королевской опекой. Она стала бы естественным звеном между непримиримыми католиками и сыном тех, кто был их смертельными врагами.

Королева Наварры прибыла в Блуа 3 марта, сопровождаемая впечатляющим кортежем, в который входили лично Людовик Нассау и ряд сеньоров, в том числе и молодой Ларошфуко.

Достаточно примечательно, что последние переговоры о брачных контрактах и о союзе с Англией велись одновременно. Казалось, Франция сделала свой выбор. Агилон, глубоко огорченный, сообщает секретарю своего господина:

«Не осмеливаюсь писать Его Величеству о муке и страданиях, которые причиняет мне этот союз французов с Англией. Боюсь, что нам уже слишком поздно оплакивать то, что мы не договорились с англичанами в ту самую эпоху, когда они были, казалось, готовы идти нам навстречу! А нынче, опасаюсь, за канат потянули так резко, что он оборвался…»

3 «Вы скрываетесь от вашей матери!»

Королева Наварры показала, что шокирована развращенностью двора. В своих письмах и в своих речах она повторяла: «Какая жалость!»

Жалость видеть, как король «не знает удержу в любви» и остается до часа пополуночи у своей любовницы! Жалость наблюдать за тем, как ведет себя его окружение, ибо «здесь не мужчины взывают к женщинам, но женщины взывают к мужчинам!». Жалость замечать эту роскошь, оскорбительную по сравнению с нищетой народа, эти выставки драгоценностей!

Суровая государыня осмотрела свою будущую сноху без снисходительности. Она признала, что Мадам красива, неплохо образована и умеет держаться, но осудила ее манеру перетягивать талию. Что касается лица, оно слишком многим обязано искусственным средствам, это его только портит. Всякие прикрасы всегда вызывали у королевы ужас. Она с гордостью противопоставляла красоткам, размалеванным, точно Иезавель, естественность своей собственной дочери, такой прелестной «среди этого двора».

Медичи сперва выказала немалое расположение к своей кузине и каждый вечер приглашала ее на ужин. Тем не менее гармония между двумя столь различными натурами казалась неустойчивой. Сообразительные, хитрые, отважные, обе дамы стоили она другой. Остальное разделяло флорентийку, скептическую, гибкую, большую охотницу до веселья, и наваррку, фанатичную, упрямую и пуритански суровую.

Каждая из них желала этого брака, каждая, увы, возлагала на него свои надежды, противоположные надеждам другой. Жанна хотела приблизить своего сына к престолу и склонить сестру короля в пользу Реформации. Екатерина, напротив, стремилась привлечь принца на сторону католичества и тем самым лишить гугенотов покровителя королевской крови. Королеве-матери быстро наскучили повадки гостьи. Пытаясь привести ее в замешательство, Екатерина высмеивала серьезность Жанны, избегала с ней говорить иначе как шутливо, все чаще издевалась над ней и выдавала несообразные речи, поступала поистине недобро. Жанна д'Альбре горько жаловалась своему сыну: «Королева-мать противоречит мне во всем… Она не перестает насмехаться надо мной и всякий раз говорит мне противоположное тому, что скажу ей я… Я надрываюсь, поскольку решила твердо не гневаться на нее, и просто чудо, что мне хватает терпения… Сильно опасаюсь, что я заболею».

Она и не подумала уступить настойчивости Екатерины и позволить явиться ко двору юному Генриху, который, несомненно, легко свыкся бы с ужасами здешнего Вавилона. «Если бы Вы здесь были, — писала она ему, — Вы бы не спаслись без великой милости Божьей… Вот почему я желаю… чтобы Вы и Ваша жена держались подальше от этого разврата».

Увы! Марго ничуть не казалась расположенной стать супругой, угодной Господу. С 8 марта пришлось оставить надежду ее обратить. Жанна поставила перед ней этот вопрос, и принцесса ответила «решительно и жестко», что с самого начала переговоров «было хорошо известно, какой она веры».

Она позаботилась должным образом подтвердить это во время пасхальной процессии. «Я видел, как она появилась, — отмечал Брантом, — она была столь хороша, что такой еще не видывали на свете, ибо, наряду с тем, что она пригожа лицом и превосходно сложена, она была весьма роскошно и богато одета: ее прелестное белое лицо, которое напоминает небо в его величайшей и светлой безмятежности, было украшено таким обширным количеством больших жемчужин и дорогих самоцветов, а превыше всего — сверкающими бриллиантами в форме звезд, что говорили о том, что естественность этого лица соперничает с небом не меньше, чем искусность звезд из драгоценных камней — с небом, усеянным звездами густо и ярко».

Жених также не помышлял об отступничестве. «Какими бы уловками они от меня этого ни добивались, ничего у них не выйдет», — утверждал тот, кому однажды предстояло провозгласить: «Париж стоит мессы!»

Требовалось все же найти компромисс, и ничто не казалось труднее, чем повлиять на убеждения женщины, несговорчивой и непрерывно стенающей. «Я изумлена, насколько я в состоянии выносить то, как мне перечат, ибо на меня давят, мне говорят колкости, мне льстят,' меня задирают, меня пытаются водить за нос».

Все еще сетуя, Жанна добилась новых уступок у своих «преследователей». Помимо 300 000 экю короля, в приданое вошли 200 000 ливров, обеспеченных королевой-матерью, и по 50 000 ливров от герцогов Анжуйского и Алансонского.

Улаживание союза католички и протестанта представляло собой бесконечные сложности. После множества недель обсуждений было решено: что бракосочетание состоится во дворе церкви, что новобрачный не будет присутствовать при мессе, что кардинал де Бурбон благословит молодоженов не в качестве священнослужителя, но как дядя жениха, что у Папы будет испрошено особое разрешение, и однако — это само собой разумелось — отказ Его Святейшества ничего не изменит.

«Я надеюсь, что Бог воспрепятствует этому браку», — писал Филипп II. Его мольба не была услышана. Елизавета Английская испытывала почти такую же досаду, когда королева Наварры с немалой иронией сообщила ей: «Вчера было принято окончательное и бесповоротное решение о браке Мадам с моим сыном, причем, поскольку дьявол возбудил во многих дух противоречия, дабы воспрепятствовать браку, с тех пор, как я прибыла, Бог, противостоя своей благодатью их злобе, содействовал благим душам, желающим этого союза, и даровал нам покой, дабы его осуществить».

Подписание контракта имело место 11 апреля, и Жанна больше не скрывала того значительного удовлетворения, которое испытывала. Она вызвала наконец принца Беарнского, которому не преминула дать множество наставлений: «Я прошу Вас принять во внимание три вещи: нужно держаться достойно, говорить смело, даже если это делать придется в месте, для этого не подходящем, ибо заметьте, что по Вашему прибытию о Вас составят впечатление, которое сохранится и позднее; приучиться приводить в порядок волосы, но не по старинной моде; последнее я рекомендую Вам никоим образом не потому, что это — моя фантазия, а затем, чтобы Вы представили себе все приманки, которые могут Вам подбросить, дабы сбить Вас с пути, будь то Ваша жизнь или Ваша религия; необходимо противопоставить этому неколебимое постоянство, ибо я знаю, что такова их цель, и они ее не скрывают».

Эта добродетельная дама и вообразить не могла, каким скандальным зрелищем станет в дальнейшем поведение ее сына, — не ведала она и того, что ее сын, уже дважды обращенный, в третий раз переменит веру!

Восемнадцать дней спустя после того, как был подписан брачный контракт, подписали и франко-английский договор. Монморанси, Поль де Фуа, Бираг, епископ Лиможский представляли Францию, Томас Смит и Уолсингем — Англию.

Речь шла об оборонительном пакте, каждая сторона обязывалась оказать помощь другой в случае надобности. Торговля между двумя нациями должна была вестись свободно, и англичане могли пользоваться во Франции теми же преимуществами, что в Нидерландах и Норвегии. Елизавета и Карл станут вместе трудиться над умиротворением Шотландии.

Озабоченность и беспокойство не ослабевали в католическом мире. Особенно когда возобновились толки о браке между королевой Англии и герцогом д'Алансоном. Филипп II, составляя указания своему новому посланнику, дону Диего де Суниге, порекомендовал ему обратить внимание, не готовятся ли французы к войне. Король ставил перед ним задачи шпиона и агитатора. Католический государь возлагал некоторые надежды на герцога Анжуйского и не сомневался в Гизах: «Этот дом, — писал он, — высоко стоит среди тех, кто мне служит и предан моим интересам». Дону Диего надлежало, помимо прочего, «посещать» всех лиц, «благодаря которым известно, что происходит при дворе и в королевстве».

Флот, собравшийся в Бордо под командованием Строцци и успешно препорученный португальскому мореплавателю Андре дель Баньо, представлял собой повод для раздраженных расспросов. В ожидании прибытия посланника, Агилон был чрезвычайно занят и советовал герцогу Альбе охранять берега испанских владений. Можно ли было не сомневаться в уверении, данном нунцию, что эти суда не угрожают ни Испании, ни Португалии? Судя по слухам, они должны были действовать в согласии с Людовиком Нассау.

Агилон, получив аудиенцию у королевы-матери, спросил ее об этом. Екатерина ответила:

— Кругом немало шумят о близящейся войне, что повергает меня в крайнее смущение, ибо я скорее согласилась бы умереть, чем увидеть такое.

Злые языки провозглашали, что приготовления на флоте — прелюдия к этой войне. А если король распорядится начать некую экспедицию, она не нанесет никакого ущерба Испании.

Агилон весьма скептически позволил себе заметить, что в таком случае ему надлежит известить своего повелителя, как это водится у добрых соседей. Екатерина согласилась и пообещала немедленно официально сообщить новости.

Напрасно Агилон столь чрезмерно терзался. Двор в действительности помышлял об «экспедиции в Африку», от которой главную выгоду должен был получить Месье.

Положение победителя при Монконтуре стало трудным в тот момент, когда Франция пошла на сближение с гугенотами, а герцог д'Алансон мог сделаться супругом английской государыни. Единственным средством спасти свой престиж и утолить тщеславие, а также удалиться, в соответствии с желаниями Карла IX, было найти себе королевство, столь желанное для его матушки. «Герцог Анжуйский не сможет оставаться во Франции, требуется что-то найти для него вне ее», — замечал и сам Агилон.

Как раз в это время Алжир требовал у короля помощи, лишенный турецкой защиты после боя при Лепанто и опасавшийся, что попадет в руки испанцев.

Екатерину увлекла идея взять Алжир под французское покровительство под скипетром герцога Анжуйского. Это привело бы к продолжению оккупации Сардинии и Корсики. Вся молодежь, бредившая плаваниями, все искатели приключений на море мечтали об этой невероятной экспедиции.

Франсуа де Ноай, епископ Дакса, посланник в Константинополе, получил поручение добиться решительного согласия султана. Представлял ли он себе, как Валуа правит Алжиром и платит дань Великому государю? Нет. Великий государь не испытывал бы доверия к подобному вассалу и поэтому дал весьма любезный, но однозначный ответ.

Французам предстояло терпеть еще два с половиной столетия, прежде чем они ступят на алжирскую землю. Что касается флота, то он продолжал висеть на волоске, точно дамоклов меч.

Лишь тот, кто плохо знал Филиппа II, мог бы поверить, будто он станет бездействовать перед лицом такой угрозы. Суда и войска, которые не получили дозволения идти на Константинополь, были свободны. Дон Хуан Австрийский собрал в Сицилии двести пятьдесят галер. Войска стали стекаться к заливу Специи. Шпион сообщал в Геную, что испанцы начертили карту Прованса.

Бираг, управлявший французскими владениями в Италии, испустил тревожный крик. Герцог де Лонгвиль, правивший Пикардией, демонстрировал такую же озабоченность.

В это же время переговоры, окутанные глубокой тайной, проводились между герцогом Альбой и… королевой Англии. Речь шла о том, чтобы возобновить коммерческие англо-фламандские отношения, разорванные незадолго до того к великому ущербу для двух стран. Елизавета, мастерица двойной игры, вела эту партию параллельно переговорам о союзе с Францией. И она выиграла. Соглашение, которое заключили тайно и о котором, однако, проведал французский посланник Ла Мот-Фенелон, гарантировало англичанам существенные преимущества. В обмен королева обещала закрыть для гёзов порты, где с начала восстания они укрывали свои суда. Никто не представлял себе, какие ужасные последствия повлечет этот последний пункт.

* * *

Флот гёзов, покинув Дувр, поднял паруса, чтобы идти в Голландию, между тем буря вынудила гёзов бросить якоря против Брилля, который как раз в это время занял гарнизон, обязанный подавить восстание в Утрехте. Гёзы, воспользовавшись своими преимуществами, заняли город. Флессинг открыл им ворота.

Принц Оранский и Людовик Нассау едва ли успели осудить дерзость этого предприятия, как вся Зеландия оказалась в их власти. Англия ликовала. Елизавета, верная своей хитрой тактике, позволила двенадцати сотням добровольцев отправиться во Флессинг. Она рассчитывала, что, смотря по обстоятельствам, либо отречется от соучастия, либо воспользуется возможностью забрать себе город.

Мондусе, посланник Карла IX в Брюсселе, тут же заявил ему: «Сейчас не время упускать такой прекрасный случай, им необходимо воспользоваться. Я говорю это с открытым сердцем и, как тот, кто находится на своем месте и достаточно ясно видит ситуацию».

В это время во Франции воцарилось поистине необычное спокойствие. Казалось, страсти иссякли. Никаких смут, никаких покушений. Колиньи пребывал в Шатийоне, королева Наварры готовилась явиться в Париж в обществе Нассау. Король придавал себе значительность и отстранялся от матери. В сопровождении принцев он уезжал на охоту и находился то в одном, то в другом лесу или замке. Бедный народ, пораженный, начал снова на что-то надеяться. А уже поднималась новая буря.

Получив сведения о подвигах гёзов, Колиньи ничуть не сомневался, что испанцев вот-вот изгонят из Нидерландов. Он незамедлительно отправил к Карлу своего зятя Телиньи, которому нетрудно оказалось воспламенить своим рассказом неустойчивого и страстного юношу.

Король писал Нассау: «Телиньи уверяет меня, что представляется существенная возможность что-то предпринять для освобождения Нидерландов. Нас просят об особенном деле, чтобы мы подали руку тем, кто желает избавиться от угнетения, деле, на которое все великодушные и христианские властители должны устремить силы, врученные им Господом, и в котором я твердо решил участвовать, насколько обстоятельства и положение, в котором я нахожусь, это позволяет».

Не тратя времени на ожидание, множество сотен солдат-гугенотов устремились к Флессингу. Лихорадка нарастала. В то время как королева-мать не жалела сил, чтобы разуверить испанских дипломатов, Карл IX жаждал сделать реальными опасения, которые внушал им его флот. 11 мая он писал епископу Дакскому: «Я собрал морские силы численностью в двенадцать — пятнадцать тысяч человек, которые готовы поднять паруса и плыть куда угодно до конца месяца под предлогом охраны моих гаваней и побережий от грабежей, но в действительности с намерением создать угрозу для католического государя и прибавить отваги этим гёзам, дабы продолжали то, что уже начали, и после того, как захватили Зеландию, поколебали бы и Голландию».

Людовик Нассау, куда более дерзкий, нежели его брат, принц Оранский Вильгельм Молчаливый, решил, что пробил час нанести поистине решающий удар и придать юному суверену сил перейти в наступление. Жанна д'Альбре, при которой он находился, была не той женщиной, что призвала бы его к умеренности. Храбрый Ла Ну, один из лучших гугенотских капитанов, предоставил в его распоряжение свою шпагу и людей. Они вдвоем углубились во Фландрию и почти что без боя взяли Валансьен, затем Монс (24 мая). В это время дон Диего де Сунига прибыл во Францию. Он потребовал аудиенции, но Карл IX отказался его принять. Посланник тщетно преследовал королевскую охоту, которая неизменно бороздила местность по берегам Луары.

Когда королю стало известно о захвате Валансьена, он с воодушевлением сообщил Нассау, «что дозволяет ему тайно забрать из своего королевства некоторое число аркебузьеров, и в придачу к этому — кое-какие денежные средства». Сама Екатерина в тот миг задавалась вопросом, не отвернулась ли судьба от Испании. Вскоре ее заблуждение развеялось. Ла Ну не только не смог укрепиться в Валансьене, но испанцы в течение нескольких дней вытеснили его оттуда и вынудили засесть в Монсе. «Я основательно полагаю, — писал прево Марийон кардиналу Гранвелю, министру Филиппа II, — что возвращение испанцам этого города расстроило замыслы французов». И тут же раздались предостережения и крики тревоги. Королева-мать получила «Уведомление королю» от маршала де Таванна: «Опасение, сир, которое имеется у меня, как бы Ваша отвага не оказалась слишком опрометчивой, не соответствующей Вашим силам, делает меня медлительным и пугливым, настолько, что я вынужден сообщить Вам о средствах, которыми Вы располагаете для этой войны». Старый солдат убеждал Его Величество укрепить границы и выжидать, прежде чем представится преимущество.

Герцог де Лонгвиль писал, со своей стороны: «Я нахожусь в крайней тягости, видя, что Вы втянуты в войну, так как это в скором времени без труда откроется (помощь Нассау), и видя также, в каком бедственном состояниии находятся все дела по эту сторону и какими немногими средствами я располагаю, чтобы иметь возможность Вам служить».

Екатерина быстро потеряла самообладание. Она вспоминает 1557 г., воображает оголтелые отряды герцога Альбы, свирепствующие по всей Франции, Филиппа II и его Инквизицию хозяевами в Париже. В то время ее сын гонял оленей близ Монпипо. Екатерина развила такую бешеную скорость, что две лошади, запряженные в ее карету, пали мертвыми у Орлеана.

Встреча матери и сына была бурной. Сцена эта известна нам благодаря Таванну. Сначала госпожа Медичи разразилась целым ливнем слез, напоминая неблагодарному юнцу о своих трудах, страданиях и жертвах.

— И Вы скрываетесь от меня, от Вашей матушки, и следуете совету ваших недругов!

Она заговорила о покушениях гугенотов, о слабости королевства, указала на то, какое безумие вести войну против испанского колосса. Если ее проиграть, Филипп получит абсолютную гегемонию, а Гиз сделается новым майордомом.53 Если выиграть, возрастет могущество протестантов, что вызовет восстание католиков.

— Если я настолько несчастна, то перед тем, как я это увижу, дозвольте мне удалиться в мои родные края и забрать с собой, подальше от Вас, Вашего брата, которого можно назвать невезучим за то, что он посвятил свою жизнь охране и защите жизни Вашей!

У Карла недостало сил сопротивляться подобному штурму. Его не удалось покорить, но когда мать прикинулась, будто отбывает восвояси, он поддался панике и капитулировал, как минимум, временно.

Вот что он пишет герцогу Савойскому 29 мая: «Мой дядя, меня только что уведомили, что, вопреки моему решительному запрету, граф Людовик Нассау, в сопровождении многих дворян, приверженцев новой религии, моих подданных, вступил в пределы Нидерландов и занялся предприятиями в отношении кое-каких городов, принадлежащих католическому государю, моему доброму брату, чем я весьма опечален, ибо, желая от всего сердца сохранить дружбу и добрый мир, царящие между католическим государем и мной, с крайним неудовольствием вижу, что мне так дурно повинуются. Я уже писал моему кузену, герцогу де Лонгвилю, велев собирать силы, дабы иметь возможность поступить с ними как с преступниками, виновными в оскорблении Величества, и применить самые суровые меры, что, как я уверен, будет исполнено».

В ожидании, пока герцог Савойский передаст эту оливковую ветвь в Мадрид, королева-мать приняла дона Диего де Сунигу, который, отчаявшись добраться до короля, принял благоразумное решение обратиться к ней.

Посланник с порога произнес обвинительную речь: Нассау подготовил во Франции свою агрессию против Фландрии, французы каждый день являлись и примыкали к нему, подтверждая, что делают это, служа королю.

— Вашему Величеству об этом неизвестно? Екатерина вынуждена была согласиться: да, известно.

— Как Вы можете выносить, чтобы при такой дружбе и братских отношениях с католическим государем подданные одного властителя нападали на подданных другого с такой неслыханной жестокостью?

— Король повелел герцогу де Лонгвилю воспрепятствовать их переходу через границу под угрозой смерти и конфискации имущества. Можете известить об этом Его католическое Величество.

Затем, контратакуя, она заговорила об испанских войсках, собирающихся в Италии с тем, чтобы, как говорят, захватить Марсель.

— У них есть к этому повод, — дерзко ответил посол.

31 мая его наконец допустили к Карлу IX, который решительно осудил действия Нассау.

— Я желаю только одного: сохранить мир с католическим государем.

Дон Диего не позволил себя убаюкать: «Ясно, — сообщает он герцогу Альбе, — что если предприятие окажется успешным, его участников встретят с распростертыми объятиями, если нет — скажут, что эти неприятности им немало досадили».

Он не усмотрел в Париже ничего такого, что указало бы ему, будто он заблуждается. Город дышал войной. Конвои оружия и боеприпасов направлялись на север. Запрет присоединяться к Нассау не был повсеместно провозглашен. Более того, Жанна д'Альбре, которая поселилась у епископа Шартрского (обращенного в протестантизм), принимала курьеров графа и ничего не жалела для его дела.

Столица, в течение года несколько заброшенная, опять стала поворотным кругом политики королевства. Сюда съезжались все: первым делом, герцог Анжуйский, затем король и наконец — королева-мать.

Адмирал Эдвард Клинтон, представлявший королеву Англии, явился с целью торжественной ратификации договора о союзе. Принц Беарнский находился в пути ко двору. Выяснилось, что Гизы также решились, после существенных колебаний, собраться при дворе. Наконец, сам адмирал намеревался явиться в город, где его считали демоническим посланцем.

4 «До тех пор, пока они не сбросят маску»

В канун праздника Тела Господня король и его двор расположились в Мадридском замке. Лотарингские принцы прибыли в Париж в тот же день. На следующий день великолепная процессия вышла из собора Богоматери и пересекла город, окруженная бурлящей толпой. Кардинал де Бурбон нес Святые дары. Герцоги Анжуйский и Алансонский, Гизы, герцог де Монпансье и его сын, множество знатных вельмож следовали за ним. Парижане весьма неистово выразили им свою преданность, что косвенно свидетельствовало об их недовольстве по поводу прибытия адмирала.

Колиньи проник в цитадель своих врагов, твердо решившись «ухватиться» за случай, по словам Мондусе, и разобщить крестоносцев. Грандиозный замысел и практически безнадежный, ибо ему надлежало противостоять не только враждебности королевы-матери и католиков, но также нерешительности принца Оранского и двуличию Елизаветы. А также ненависти парижан. Парижан, которых каждое утро воспламеняли голоса проповедников и которые еще хорошо помнили осень 1567 г., когда проклятые безбожники убивали каждого десятого из городского ополчения и жгли пригороды.

Адмирал вступил в столицу, точно сюзерен, сопровождаемый четырьмя сотнями дворян. Народ, устрашенный его откровенной дерзостью, молча смотрел, как этот мрачный, уже ставший легендой человек с седой бородой, с зубочисткой, со взглядом печальным, повелительным и ледяным проходит мимо.

Колиньи явился в Мадридский замок. Выразив свое почтение Их Величествам, он встретился с Гизами, которых не видел в течение пяти лет. Король потребовал, чтобы все вели себя как подобает. Глава гугенотов должен первый приветствовать своих смертельных врагов. Вызывало восхищение рвение, с которым он подчинился этому приказу. После этого Лотарингцы и Шатийон словно не замечали друг друга.

Адмирал незамедлительно завладел вниманием короля и его матери, и с ними обоими у него произошли продолжительные беседы. Он желал вовлечь в свои замыслы всех, в том числе и своих личных врагов. Именно поэтому он совершал странные выходки; именно поэтому, ошеломив герцога Анжуйского, адмирал предложил ему стать «сеньором Фландрии». Он пошел еще дальше, предлагая Гизам уступить им часть земель, которые ему предстоит завоевать, — Люксембург и Гельдерн, некогда принадлежавшие их семье. Но он не встретил отклика: чтобы управлять католической партией, требовалось больше, чем эти миражи, и Лотарингцы отнюдь не были настроены на примирение. Что до короля, то, очевидно, вновь попав под материнское влияние, он, похоже, не был доволен восхождением «своего отца» и щедро раздавал улыбки господам Гизам.

В действительности он отчаянно колебался. Он написал своему послу в Константинополь: «Все мои фантазии связаны с тем, чтобы противостоять величию испанцев, и я полагаю сделать это настолько последовательно, насколько представится возможным». Совершенно противоположное заявление он направил своему посланнику в Венецию.

Около того времени Жанну д'Альбре с ее хрупким здоровьем основательно изнурили переживания предшествующих месяцев, связанные с подготовкой к свадьбе сына, равно как и с желанием быть полезной гёзам. Ее поразил плеврит, в течение пяти дней она хворала, а затем скончалась в окружении своего деверя, кардинала де Бурбона, своего кузена, герцога де Монпансье и адмирала. Ей не исполнилось и сорока четырех лет. Внезапная смерть этой мужественной королевы сперва произвела на всех ошеломляющее впечатление. Затем, в то время как протестанты оставались точно пораженные громом, католики принялись выражать свою радость. Письмо, где нунций Кайяццо сообщает новость Папе, является истинной осанной.

«Дурная женщина»54 покинула этот мир, и отныне добрые католики не сомневались, что теперь расстроятся и предстоящий брак, и союз с Англией. Они видели в случившемся небесное благословение, едва ли не чудо.

Протестанты, собравшись с духом, усмотрели здесь явные признаки преступления. Разве Жанна д'Альбре не получила в подарок надушенные перчатки, присланные Рене, поставщиком королевы-матери? Разве она не ужинала у Месье? Нет сомнений, она отравлена!

Это обвинение, неоднократно повторявшееся, оставило глубокие следы в памяти народа. Оно было отброшено много лет спустя, в том числе самыми пылкими из историков-протестантов. Стало быть, нет смысла еще раз его опровергать.

Вскрытие обнаружило абсцесс в правом легком, а также «некие небольшие луковки, полные воды, между черепом и мозговой оболочкой». У Жанны был туберкулез. Эта дочь Маргариты Наваррской, эта мать Генриха IV, столь отличная и от одной, и от другого, должно быть, передала свою болезнь внуку, Людовику XIII, вместе со своей суровостью, упорством и чувством долга.

Прием, оказанный английским послам, развеял иллюзии католической партии. Чтобы достойно принять их, король отменил придворный траур. Состоялся бал в Тюильри у королевы-матери, великолепные празднества у принцев и у адмирала. Тем временем королева Англии устроила торжества в честь французского посла Франсуа де Монморанси. Договор был утвержден и в Лувре, и в Вестминстере. Два королевства казались прочно связанными, и протестанты воспрянули духом.

Они плохо знали дочь Генриха VIII. Елизавета не больно-то помышляла поддерживать собратьев по вере, куда больше о том, чтобы сохранить силы и независимость своего маленького королевства перед лицом двух угрожавших ему колоссов.55 Она рассудила, что представился великолепный случай ослабить обоих, столкнув их. Но она также не желала видеть Фландрию под властью французов, которые, если победят, будут еще опаснее, чем испанцы, втянутые в гражданскую войну. С другой стороны, у нее никогда не хватило бы духу отказаться от Кале, обладание которым позволяло бы ей избегать изоляции на острове и помогало бы, при необходимости, направлять армии на континент.

Эти столь различные мотивы побуждали грозную государыню вести двойную игру, которой суждено было стать одной из прямых причин, если не самой главной, событий дня Св. Варфоломея.

3 июня, когда обе столицы праздновали заключение франко-английского союза, королева направила своим министрам тайное указание. Если французы захватят часть Фландрии, Англия поможет католическому государю «всеми достойными средствами»; в этот момент требуется «уведомить герцога Альбу».56

Несколько дней спустя Франсуа де Монморанси стал убеждать Весталку Запада принять руку герцога д'Алансона. Елизавета милостиво выслушала его. Разубранная, точно идол, она была облачена в платье с чудовищным вырезом, усыпанное жемчужинами, «каждая — размером с боб». Согласно своему обыкновению в подобных случаях, она объявила себя уже изрядно немолодой: не будь необходимости обеспечить престол наследником, она покраснела бы при одной мысли о браке, будучи из тех, которые желают удачного союза для своего королевства, а не для себя лично. Возражения посла вызвали в ответ поощряющее жеманство. Затем Ее Величество выдвинула другие доводы, которые явно не следовало принимать слишком всерьез. И наконец, она попросила месяц на размышления, оставив Монморанси полным надежд.

Но ее министры тут же сообщили Колиньи о причинах отсрочки: королева рассчитывала, что посол, перед тем как выдохнется, предложит ей Кале. Лорд Беркли, со своей стороны, поведал Уолсингему, послу Англии в Париже: «Я желал бы, чтобы мы могли его получить (Кале) и чтобы герцог д'Алансон стал бы его пожизненным губернатором, с тем чтобы у нас была уверенность, что порт отойдет к нам».

Адмирал не показывал, что удивлен. Он не счел, что это — чрезмерная цена, дабы примириться с королевой-матерью, столь одержимой идеей такого брака, и дабы обеспечить свою победу над испанцами. Ему опять-таки неоткуда было знать истинных намерений Елизаветы.

Тайный агент этой королевы, по имени Мидлмор, находился тогда в Париже. Г-н де Шанпернон, гугенот-дворянин, в великой тайне ужинал однажды с Гаспаром де Шатийоном и этим сомнительным персонажем.

Адмирал с большим жаром отстаивал необходимость вести войну, указывал на бедствия, которые причинит Филипп II как Англии, так и Франции. Случай ослабить могущество Филиппа II представлялся великолепный, победа была бы верной, если бы только был заключен прочный союз между Тюдорами и Валуа. Мидлмор оставался каменным:

— Я не уполномочен, — сказал он наконец, — обсуждать подобные вопросы.

— Но хотя бы каково Ваше личное мнение?

— Ну, вообще-то в Англии желают прежде всего, чтобы и Франция и Испания сохранила свои нынешние владения. И в особенности опасаются, как бы Франция не захватила Фландрию, а этого Англия намерена не допустить во что бы то ни стало.

— Но если ваша королева объединится с нами, она тоже получит свою долю; истинная опасность — это промедление. Меня радует новый союз, в который вступили наших два народа, и самым верным средством упрочить его был бы брак королевы и герцога д'Алансона.

— В первую очередь, надлежит учесть разницу в возрасте и в религии.

Адмирал все понял. Горечь, которую он испытал, отразилась в его завещании, где он рекомендовал Карлу IX равно не доверять Англии и Испании. Не должно ли было это прозрение привести к тому, чтобы он пересмотрел свой проект? Увы! Отступление для него было отрезано. Во всяком случае, он в это верил. Дабы избежать возврата к гражданской войне, возврата к роли политика, которого никто не потерпит, он не видел другого пути, нежели война внешняя, верный способ бегства от прошлого. Он убеждал себя, что когда начнутся боевые действия, Елизавета не осмелится предать собратьев по вере. Их связывает столько прочных звеньев со времени Гавра!

И поэтому, отнюдь не собираясь отступать, он побуждает герцога д'Алансона отправить в Англию своего фаворита Ла Моля и настаивает, чтобы король послал подмогу осажденным в Монсе. Сами плутни Елизаветы послужили ему доводом: требуется, как нашептывал он Карлу, воспрепятствовать Англии, желающей, к своей выгоде, не допустить французского вторжения в Нидерланды, что отнюдь не помешает — поразительный просчет — передать предложение касательно Кале.

Несмотря на отвращение к подобным методам, было решено, что Совет займется этим делом 19 июня, в срок, который позволит королеве-матери справиться с новым приступом несварения желудка; адмирал же к этому времени успеет составить пояснительный мемуар. Подобная процедура была противоположна традициям Совета, где все дебаты неизменно происходили устно. Колиньи попросил сделать исключение по причине глухоты Таванна.

Заседание происходило в Мадридском замке. Адмирал развивал тему своей докладной записки, рожденной пером своего секретаря Дюплесси-Морнея.

«Средство против гражданских войн — вовлечь воинственный народ в боевые действия на чужой земле, ибо другие народы, если завтра будет заключен мир, вернутся к своим занятиями, но едва ли французы оставят шпаги, коли ими однажды вооружились».

Итак, главной идеей было, что внешняя война отвратит войну гражданскую. Эта внешняя война справедлива, ибо неисчислим ущерб, который Испания нанесла Франции, она будет легкой, ибо король со своими союзниками превзойдут силой испанцев и вступят во Фландрию как освободители; она выгодна, ибо король станет первым сувереном христианского мира.

Карл IX одобрил предложение, Екатерина не проронила ни слова.

Решение было отложено до 26 июня.

Назавтра король принял Сальвиати, особого нунция, направленного папой Григорием XIII, преемником Пия V, на выручку миру и Христианской Лиге. Его Величество заверил посланника в своих мирных намерениях. Далекий от того, чтобы вредить Испании, союз с Англией послужит, согласно его словам, тому, чтобы нейтрализовать Елизавету. Но слухи о войне все разрастались и распространялись, к тревоге католических посольств, как ни пыталась всех успокоить королева-мать. Каждый день все новые солдаты выступали во Фландрию.

Сунига сообщал: «Оружейники работают даже в праздничные дни».

Кардинал Гранвель, весьма удрученный, писал: «Вся надежда, которая у нас есть, — это то, что Нидерланды не станут французскими».

21-го Нассау велел выйти из Монса графу де Жанлису, который, в сопровождении двадцати кавалеристов, прискакал галопом в Париж и немедленно был принят в Мадридском замке. Среди его людей находился испанский шпион. Он уведомил герцога Альбу, что гугеноты рассчитывают ввести французскую армию в войну после 26-го.

В течение всей недели политические страсти бурлили и клокотали. Нунций и посланник Венеции проповедовали суверенам мир. Сунига безумствовал. Колиньи брал в оборот то одного, то другого из своих противников и снова пытался соблазнить Гизов. Герцог де Невер предложил вниманию герцога Анжуйского докладную записку, составленную в пику протестантской.

Этот документ послужил основой для дискуссии 26 июня. Месье, призывавший поддержать Невера, указывал, что фламандские города с трудом держатся против ответных нападений испанцев, Англия малонадежна, принц Оранский колеблется, французский Пьемонт потерян с начала боевых действий, казна пуста и неспособна поддержать армию. Он добавил, — об этом сообщал Таванн, — что война будет продолжаться, самое меньшее, восемь лет, что самого победителя, короля, «всегда будут водить на поводке» гугеноты. «Таким образом, выиграть будет означать потерять все».

Известно ультракатолическое настроение Королевского Совета. Поразительно было видеть, как на нем сплотились все без исключения политики, которых называли умеренными. Колиньи был посрамлен, Совет поддержал мир. Другой Совет, чисто военный, пришел на следующий день к идентичному заключению.

Адмирал не сдавался.

— Сир, — сказал он, — поскольку их мнения показались убедительными Вашему Величеству… я не могу больше противостоять Вашей воле, но я уверен, что Вы когда-нибудь об этом пожалеете. Что же, в таком случае, пусть Ваше Величество не сочтет дурным, что уж коли принцу Оранскому обещаны поддержка и подмога, я постараюсь исполнить это обещание, предоставив ему всех моих друзей, родных и слуг, и даже себя лично, если это понадобится.

То говорил истинный феодал. Спустившись на одну ступень лестницы, Колиньи крикнул маршалу Таванну, что противники вторжения «носят красный крест на животе».57

Впрочем, король разделял его гнев.

— Мои придворные и члены моего Совета не более чем глупцы, — поделился он с Телиньи.

Прибегнув к обычному средству, отвлекающему от внутренней бури, он уехал на охоту в Лион-ла-Форе, а между тем католические посланники аплодировали королеве-матери, вновь принявшей бразды правления.

Филипп II был меньшим оптимистом, как доказывают его инструкции Суниге: «До тех пор, пока они не сбросят маску, нам не следует сбрасывать нашу: напротив, нужно дать им понять, будто мы верим их словам, действуя с такой же скрытностью, с какой и они, пока они не дадут нам какого-либо более веского основания вести себя иначе».

В то время как он выводил эти строки, королева-мать направилась на улицу Бетизи к адмиралу. Мы почти ничего не знаем об их встрече, которая продолжалась два часа и не могла не быть патетической. Екатерина по-прежнему цеплялась за мир, мир внешний, мир гражданский (только что она сделала новый шаг в направлении Рима с целью получить особое разрешение, требующееся для наваррского брака).

Колиньи держался неколебимо, флорентийке пришлось задействовать для убеждения всю свою кротость, все свои опасные соблазны. Но подобное оружие быстро разбилось о суровость кальвиниста. Изменив тон, королева провозгласила:

— Если Вы и Ваши приверженцы желают помочь мятежникам, ни Вы, ни Ваши приверженцы не вправе рассчитывать на поддержку короля, моего сына!

Скептицизм Колиньи по отношению к этому обещанию вызвал ответ, полный угроз. Именно в этот день, 30 июня, два антагониста потеряли надежду убедить друг друга, и Франция оказалась перед лицом новых, еще более ужасных раздоров.

5 «Жанлис должен был подождать»

Колиньи был болен с тех пор, как умерла королева Наваррская. Для поправки он удалился в Шатийон. «Он бы уже полностью выздоровел, — писала его жена герцогине Феррарской, — если бы только его так не утомляли постоянно все эти мысли о делах религии в королевстве».

Король преследовал оленей, королева-мать находилась в пути, адмирал — у себя, и можно было бы поверить, что все уляжется. Но, напротив, возбуждение нарастало. Карл IX не желал возвращаться под опеку. Он желал утвердиться перед своей матерью и отодвинуть в тень столь ненавистного ему брата.

Дорога во Фландрию была единственной, которая вела его к освобождению. После неудачи, которую он потерпел 26 июня, его озлобленность была столь велика, что по накалу страстей он превосходил самого Колиньи.

Гаспар де Шатийон желал открытого объявления войны, большой экспедиции во Фландрию, в которой он был бы главнокомандующим. У него вызывали отвращение лицемерие и экивоки вместо настоящих масштабных боевых действий, которые помогали его противникам уклоняться от принятия решения. Разве он не давал Жанлису благоразумные советы, представляя себе в перспективе настоящую мобилизацию?

Испанские шпионы перехватили письмо, в котором он предписывает тем, кто ему верен, держать своих солдат при оружии и быть готовыми их поднять «где и когда понадобится». Никто не должен противиться его приказу, ибо сам он повинуется Его Величеству.

Карл IX дал ему полную свободу действий. Но в то же время он прислушивался к Жанлису. Как и этот порывистый капитан, он не обладал терпением, чтобы умерять свои страсти, и пытался бросать вызов судьбе. Жанлису предстояло покинуть Париж с дозволением взять с собой четыре тысячи человек, с подмогой, предназначавшейся для Монса, и, что еще более ценно, с королевским письмом к Телиньи, где признавались обязательства по отношению к Нассау. Адмирал, встревожившись, незамедлительно рекомендовал ему примкнуть к принцу Оранскому и ничего не предпринимать в одиночку. Трудно установить, позволила ли Екатерина захватить себя врасплох, или, как фаталистка, приняла испытание, которое дозволяло помериться силами в открытую. Как бы там ни было, она снова убедила Сальвиати в своем пацифизме: войска, собирающиеся у границы, — «ограничены и предназначены для обороны»; король поглощен исключительно предстоящей свадьбой сестры. И умоляет Его Святейшество дать особое разрешение.

Генрих де Бурбон, король Наварры после смерти своей матери, намеревался, в сущности, явиться в Париж после долгой задержки, вызванной неоднократными приступами лихорадки. Его прибытие, отъезд Жанлиса, созыв ополчения адмиралом, действия принца Оранского, армия которого перешла Рейн, — все это сосредоточение протестантских сил вызывало надежды у жертв Филиппа II и беспокойство у католических предводителей. Венецианцы полагали, будто Испания вынуждена будет отвернуться от Средиземного моря, и дрожали при мысли, что останутся одни-одинешеньки лицом к лицу с турками… Они направили к французскому двору своего лучшего дипломата, старого Джованни Микиели, с тем чтобы спасти мир.

В то время как Микиели был в пути, нигде не задерживаясь (путешествие должно было продлиться минимум 11 дней), будущий Генрих IV, присоединившись к адмиралу, осуществил свое вступление в Париж и в историю (8 июля). Письмо, где отрезаны адрес и подпись,58 показывает, какую почетную встречу подготовил король робкому сироте, маленькому горцу, взращенному среди беарнских пастбищ, ставшему ненадолго эмблемой протестантизма.

«Впереди него шли все наши городские старшины в парадных одеждах, а перед ними — городская стража; по приказанию короля герцоги Анжуйский и Алансонский шествовали впереди него до середины предместья, где их встретили господа Гизы и господа маршалы Франции вместе с большим отрядом, насчитывающим четыре или пять сотен всадников. Названного господина короля Наварры сопровождали господа кардиналы де Бурбон, герцог де Монпансье, принц-дофин, герцог де Невер, которые носили траур. Вместе с ними были также господин принц де Конде, адмирал и господин де Ларошфуко…

Гугеноты подняли шум, что якобы королю Наварры полагалось более пятнадцати сотен всадников, но их оказалось не больше половины того…»

Генриха поселили в Лувре, в старинных апартаментах королевы Элеоноры, второй жены Франциска I, с большим числом его дворян. Его невеста была весьма разочарована его недобрым взглядом, провинциальным костюмом и невыносимым запахом. Герцог Анжуйский, Гиз, надушенные католические щеголи, не преминули осыпать насмешками этого деревенщину, равно как и его кузена Конде, желчного уродца. Наваррец нисколько не сердился, улыбаясь, выносил издевки и щедро раздавал поклоны. Конде выказал обидчивость и недовольство, еще больше обезобразив этим свое непривлекательное лицо.

Но зато высокопоставленные гугеноты встретили самый лучший прием у короля. Ла Тремуй, Роган и прежде всего граф Франсуа II де Ларошфуко сделались товарищами Карла по игре в мяч, по охоте, а также по ночным вылазкам, когда августейшие проказники лупили зевак, били стекла и насиловали женщин.

Это вскоре стало модным времяпрепровождением. Герцог Анжуйский также к нему пристрастился, во главе своих дворян-католиков, и обе банды неоднократно развлекались от всего сердца. Ночные дозоры после полуночи не осмеливались вмешиваться и пресекать разгул. Эти буйные выходки добавили жару в городе, обремененном летним зноем. Несмотря на бурное процветание, которым Париж был обязан своим новым жителям, парижане в штыки встречали громогласных младших сыновей из Гаскони, хвастливых дворянчиков из центральных провинций, ларошельских флибустьеров. Эти еретики вели себя вызывающе, точно в завоеванной стране, всячески задирались. Некоторые в открытую подшучивали над королем и соглашались признавать только авторитет адмирала.

Вскоре, под предлогом предстоящей свадьбы, приверженцы Гизов тоже стеклись в столицу. Бесчисленной была клиентела Лотарингского дома, бесчисленными — неимущие дворяне, забияки, слуги, кормившиеся от их щедрот. Один только господин де Фервак, их вассал, привел с собой тридцать драчунов.

Все они расположились вокруг отеля Гизов, главным образом в монастырях, у приходских священников. Так, в центре города образовался крепкий католический орешек, между тем как протестанты рассеялись по городу, отыскав себе жилье, кто здесь, кто там. Многие остались стоять лагерем в предместье Сен-Жермен. Столкновения между двумя группировками не замедлили дать о себе знать. Каждый день лилась кровь в Пре-о-Клер на дуэлях между приверженцами красного креста и белого шарфа, не наносившая ни малейшего ущерба безумным увеселениям, в которые были втянуты и кальвинисты.

* * *

Карл IX поспособствовал новому взлету Колиньи. Он так спешил заключить союз с протестантами, что предлагал совершить бракосочетание Мадам и короля Наварры 10 июля, «без какой-либо церемонии, и пускай они поженятся во время траура». Но королева-мать желала придать торжественность событию, столь значительному по своим последствиям. И было окончательно решено, что «оно (бракосочетание) состоится в соборе Богоматери со всей пышностью, и последует праздник во дворце, как подобает для сыновей и дочерей Франции».

Герцог и герцогиня Лотарингские также решили приехать на празднество. Екатерина выказывала великое расположение своей второй дочери, страдающей болями в бедре, нежной и печальной герцогине Клод. Она уступила ей свои личные апартаменты, а сама перебралась в покои Франциска I.

Именно тогда Монморанси отчитался о своей миссии в Англии. Его доклад почти никого ни в чем не переубедил. Колиньи добился на следующий день свидания с ним в Сен-Клу. В прихожей, встретив Строцци и Брантома, он воскликнул:

— Благословение Богу, все идет хорошо! Уже совсем скоро мы прогоним испанцев из Нидерландов, сделаем властителем там нашего короля и умрем первыми — ты и я!

Состояние духа, весьма отличное от состояния флорентинки. Еще раз оба собеседника зашли в тупик. Но адмирала это едва ли заботило, он верил, что теперь-то наверняка обуздал юного царственного зверя.

Король сказал ему:

— Мой отец, есть кое-что, чего следует остерегаться, это королева, моя мать, которая желает быть в курсе всех дел, как Вы знаете, ей ничего не надо открывать о нашем предприятии, по меньшей мере нынче, ибо она все испортит.

12 июля два этих человека оставались взаперти в течение нескольких часов. Когда адмирал вышел, все увидели, что он радуется и не жалеет поклонов, как бы благодарный Его Величеству за исполнение всех обещаний. Испанский посланник поспешил предупредить своего монарха.

Тут, возможно, настал момент, когда изменяется все течение событий. Возможно, Франция вот-вот будет брошена в одну из самых великих авантюр за свою историю.

Господин де Жанлис и не подозревал, что столь многое зависит от его поведения. Он должен был следовать советам адмирала, готовя соединение своих пяти тысяч с войсками принца Оранского. Но он предпочел поспешить прямиком к Монсу. И тут сын герцога Альбы, дон Федериго де Толедо, прекрасно обо всем осведомленный благодаря своим шпионам, устроил засаду на него близ Кьеврена.

* * *

В то время как судьба готовилась бросить кости, каждый пытался спасти свою ставку. Великий герцог Тосканский, инициатор этой жуткой затеи, с беспристрастием посылал деньги герцогу Альбе и принцу Оранскому.

— Ах, каналья! — вскричал Колиньи, услышав новости.

Филипп II довольно четко обрисовал положение Суниге: «Видны воодушевление и добрая воля, с которой действуют французы. Ибо можно, в целом, сказать, что они желают дать понять всему свету, будто они хотят мира, а я войны. И нет ни малейшего сомнения, как и Вы говорите, что если ваши сношения с мятежниками из Нидерландов увенчаются успехом, они пылко поддержат Ваше дело… Продолжайте вести ваши переговоры сообразно обстановке и попытайтесь узнать самые вероятные из их замыслов».

Дон Диего уже нашел действенное средство выполнить эту часть своей миссии. Жером де Гонди, обязанный представлять монарху иностранных послов и член Королевского Совета, рассудил, что надлежит противостоять «крайностям двух партий». Решительно настроенный против войны, он пообещал представителю католического государя сообщать ему все соображения, высказывавшиеся в Совете.

В тот же миг в Лондон тайно прибыл эмиссар герцога Альбы по имени Гарас. Уолсингем, искренний приверженец союза с Францией, настойчиво побуждал королеву без задней мысли не жалеть усилий, но Елизавета, определенно, выбрала противоположную позицию. Она приняла Гараса, выслушала его, приняла во внимание его взгляды и внезапно предложила ему то, на что испанцы не смели больше надеяться: «Если французы вступят во Фландрию, она передаст Флессинг герцогу Альбе».59

Несмотря на пакт, Колиньи содействовал тому, чтобы Гавр отобрали у англичан. Восемь лет спустя дочь Тюдоров ответила на эту измену изменой.

* * *

17 июля королева-мать дала аудиенцию испанскому посланнику. И еще раз гарантировала ему мир. Разве не она сама совсем недавно издала запрет вступать в Нидерланды? Дон Диего поблагодарил ее, но выразил свое сожаление, что видит в опочивальне Ее Величества столько гугенотов. Тогда Екатерина обернулась к своей снохе, королеве Елизавете, находившейся на шестом месяце беременности:

— Вот кто может свидетельствовать, какова добрая воля их двоих (ее и короля).

И юная государыня подчеркнуто подтвердила:

— Так и будет, и мир не будет нарушен.

В тот же день судьба бросила кости. Жанлис, подвергшись нападению дона Федериго де Толедо, потерпел полный разгром, его малое воинство оказалась уничтожено, а сам он попал в плен. Поскольку он не был противником в регулярной, объявленной войне, испанцы не сочли нужным уважать законы войны. Они истребляли кого могли. Погибло три тысячи гугенотов. Их товарищи, бежавшие в беспорядке, подверглись нападению населения, которое намеревались освободить, но дома которого разграбили, а поля опустошили. Французов не любили во Фландрии. Чудом уцелевшие стеклись к Парижу, все в крови, оборванные, изнуренные, вынужденные нищенствовать.

Испанцы воздавали хвалы «руке Господней». Герцог Альба осмелился подвергнуть Жанлиса пыткам, чтобы получить улики против короля Франции. Между тем в этом не было никакой необходимости, поскольку он перехватил письмо Карла IX, которое давало Филиппу II достаточное основание объявить войну, если он того пожелает. Альборнос, секретарь герцога, писал кардиналу Гранвелю: «Я располагаю одним письмом, которое Вас буквально ошеломит, если Вы его увидите, но в настоящий момент его подобает утаить».

Новости о битве при Кьеврене вызвали в Париже глубокое потрясение. В военном отношении речь не шла о какой-либо катастрофе: поражение не устрашило ни войск принца Оранского, ни силы Колиньи. Итог был совершенно иным в моральном и дипломатическом смысле слова. Протестанты чувствовали, что их престиж рухнул. Применение пыток к Жанлису задевало честь всего дворянства.

— Надлежит как следует проучить испанцев! — в ярости вскричал Телиньи.

Колиньи сурово осуждал побежденного:

— Это его вина. Жанлис должен был подождать принца Оранского! Именно такой совет я ему дал, он не должен был идти на подмогу в Монс!

Немедленно после того он связался с английским посланником, который передал графу Лейстеру, фавориту Елизаветы: «Адмирал молил меня искать возможности Вашего вступления в войну у Рейна и узнать, не пожелает ли государыня действовать, дабы выручить бедного принца Оранского».

Эта затея свидетельствовала, что адмирал все еще питал некоторые иллюзии касательно истинных замыслов своего союзника.

Нунций верил, что мир спасен. Между тем первая реакция Карла IX свидетельствовала об исключительной ярости. По его приказу Мондусе выразил герцогу Альбе протест против неподобающего обращения с пленными и даже призвал дух отмщения, которому предстояло сплотить гугенотов.

Герцог пожал плечами. Он выпроводил посланца короля и ответил королеве-матери. В этом ответе он уведомил ее, что, располагая письмом ее сына, он получил повод для войны и что английская королева предложила помощь католическому государю. Это как громом поразило Медичи, которая впервые и не подумала скрывать свои чувства; «страх перед испанским оружием охватил королеву-мать», — писал Уолсингем.

Екатерина уже представляла себе, как испанцы вторгаются во Францию при содействии Англии. Так случилось в 1557 г., и против этого союза с трудов выстояло еще единое и процветающее королевство Генриха II. То был бы крах французской независимости, которую его вдова с такими усилиями поддерживала в течение тринадцати лет. Флорентийка, вне себя, продемонстрировала Карлу IX последствия его начинаний, унижала его и давила на него. Распущенный весельчак, мастер валить кабанов и богохульствовать, превратился в послушного ребенка.

21 июля он торжественно отрекся от своей политики. В этот самый день Джованни Микиели вступил в Лувр. Никогда еще посол не удостаивался такого пышного приема. На каждом марше большой лестницы было выставлено по гвардейцу с алебардой. Вокруг Его Величества находились все принцы крови и, разумеется, Наваррский и Конде, все высокопоставленные служители короны.

От имени Светлейшей Республики Микиели заклинал христианнейшего короля сохранить дружбу с католическим государем. Грубым и надломленным голосом Карл ответил:

— Успокойте ваших властителей. Меня терзает, что вступление в Нидерланды моих подданных протестантской веры, вопреки моим приказам, может возбудить подозрения, будто я желаю объявить войну Испании.

Следом за этим у венецианца была частная встреча с королевой-матерью. Екатерина заключила:

— Передайте вашим сеньорам, что действия еще больше, чем слова, покажут, насколько мы желаем мира.

Месяц спустя Микиели должен был спрашивать себя, не обернулись ли эти слова отвратительными вестями о ночи накануне дня Св. Варфоломея. В состоянии отчаяния и тревоги, в котором находилась Медичи, было вполне вероятным, что она подумывала, как и в 1569 г., не о том, чтобы вырезать гугенотов, но о том, чтобы избавиться от их главы.

На следующий день после приема Микиели дон Диего де Сунига адресовал королю записку, полную тяжелой иронии: «Я бы желал порадоваться тому, что те из ваших мятежников, которые, вопреки Вашей воле, намеревались нанести ущерб делу католического государя, понесли кару, как они того заслуживают… Я пишу Вам, будучи уверенным, что ничто не удовлетворит меня больше, нежели то, что Ваше Величество — самый добрый брат католического государя».

Со своей стороны, Филипп II велел вручить своему «доброму брату» письмо, написанное в том же духе. После того, как оно было передано, Карл IX трижды выдал себя! «Об этой любезности, — как передавал своему хозяину торжествующий посланник, — следует сообщить дону Фадригу!»

Несчастный король, вынужденный испить эту чашу до дна, прибег к достаточно жалкой хитрости. Он написал Мондусе: «Вы должны несколько раз повторить герцогу Альбе то, что знаете о его врагах, дабы основательно убедить его в Вашей верности; ибо, сколько раз ни представился бы случай, это послужит моим намерениям, лишь бы только это было сделано напрямую. Вместе с тем нужно скрыть, что у Вас были сношения с принцем Оранским, и чтобы, если Вы их поддерживаете сейчас, никто не обнаружил улик, ежели ему представится случай». Он все же уе отказывался от этой войны, которая лишь повредит Нидерландам, но освободит его самого.

Тем не менее в конце июля Екатерина вздохнула свободно. Она верила, что сберегла одновременно мир, государство и свою собственную власть. Именно тогда ей и представился второй шанс: взять на свой лад реванш над Австрийским домом, обеспечив корону для своего дорогого сына.

6 «Необходимо, чтобы вы оставили мое королевство»

Со времени Совета 26 июня наметилась трещина между Месье и адмиралом. Принц однажды в течение долгого времени дожидался гугенота, говоря, что надлежит показать, какое расстояние отделяет победителя от побежденного. Какое расстояние, в сущности! Существовала явная несовместимость между разряженным, раскрашенным, надушенным молодым человеком с тяжким грузом браслетов и кальвинистом с седой бородой; между загадочной, грозной и гибкой кошкой и старым львом, никогда не отклонявшимся от своей дороги.

Истинный сын итальянского Ренессанса, Генрих окружал себя женщинами и фаворитами. Послы обвиняли его в развращенности вследствие общения с девицами, но подлинное влияние на него имел хитроумный герцог де Невер и кое-кто из молодых дворян, алчных, кичливых и задиристых.

Месье не на шутку был озабочен своим добрым именем, «ценил больше жизни» свою роль государственного мужа. Совет 26 июня наделил его прерогативой, весьма прочной и весьма опасной, поскольку, выступая от имени католической партии, он создавал препятствия политике своего суверена. В этом королевстве, охваченном анархией, он представлял собой одновременно главу победоносного большинства и главу оппозиции.

Благодаря должности главного интенданта он располагал еще одним видом значительной власти, подчиненной, правда, суровому контролю старой королевы. Опочивальня сына примыкала к матушкиной, и для любого посланника или полководца было неблагоразумно войти в одну, перед тем как показаться в другой.

Екатерина следила за своим «ненаглядным» не меньше, чем за другими детьми. Благодаря буйным амазонкам своего Летучего Эскадрона она могла следовать за движениями их мыслей и сердец, за самыми сокровенными их действиями. Генрих тоже не избежал этой тщательной слежки, от которой Карлу удалось избавиться на два года, так как он взял в любовницы гугенотку.

Обоих братьев учила жизненным премудростям Луиза де Ла Беродьер дю Руэ, одна из лучших агентов госпожи Медичи. Затем, в то время как старший искал убежища у Марии Туше, младший уступил другой Далиле, Рене де Рье, девице де Шатонеф, представительнице одного из первых домов Бретани, великолепному животному, породистому, пылкому и кипучему.

Филипп Депорт говорил об этой богине:

Кого не ослепит, коль взглядом взгляд он встретит, Сиянье этих глаз, двух близнецов-планет? Какими красками писать ее портрет? Как передать черты изменчивые эти? Сравнится ль золото с плетеньем кос ее? Ее дыхание как терпкое питье. Осанка, поступь, смех — чаруют и дурманят…

А Ронсар:

Вот новый замок вырос средь полей, Он столь же нов, сколь крепок и хорош, Но тот вовек, увы, в него не вхож, Кто родом не из славных королей.

Рене де Рье, в сущности, мечтала когда-нибудь выйти замуж за красавца-принца, который уступал женщинам тем больше, чем женщины ему не уступали. Генрих гордился своей победой. Мадемуазель де Шатонеф воспламенила множество мужчин и знала, как оказывать удовольствие, от которого порой ее возлюбленный нетвердо держался на ногах, как замечали всегда бдительные послы.

Генрих, как правило, слыл циничным развратником. Не забавлялся ли он, протягивая женщинам кубок, украшенный непристойными изображениями? В действительности он не был тем «жеребцом», которого его мамаша громогласно расхваливала, и его сердце, полное противоречивых устремлений, оставалось пустым. Меланхолия, добычей которой он нередко становился, одолела его в один вечер, когда он танцевал на придворном балу. Именно тогда неотразимая Мария Клевская, достаточно хорошо ему известная, вдруг ослепила его.

Согласно одному, с трудом поддающемуся проверке рассказу, герцог вступил разгоряченный в гардероб и вытер лицо первым, что попалось под руку, а то была рубашка, которую Мария, равно обильно вспотевшая, уронила, когда переодевалась. И прикосновение этой ткани вызвало у него глубокое чувство.

Что касается Брантома, то он утверждает, будто королева-мать, питая упорную злобу к Конде, подтолкнула сына соблазнить юную девушку и тем самым опозорить перед свадьбой сына побежденного при Жарнаке. Эта версия не вполне приемлема.

Как бы то ни было, принца охватила безумная любовь. Марии Клевской было девятнадцать лет. Она представляла собой некоторого рода противоположность Шатонеф. Ее красота отражала чистоту, разумность, нежность настолько же, насколько роскошная бретонка вызывала плотское безумие. Генрих немало бравировал, когда изображал охотника за удовольствиями. По меньшей мере, часть его натуры взывала к мистической общности, к союзу душ, соответствующему рыцарским и религиозным идеалам. Перспектива брака с особой такого распущенного образа жизни, как Елизавета Английская, вызывала у него истинный ужас. И он уже немало сближался с женщинами, слишком опытными и слишком доступными, которых четыре года как старался решительно избегать.

Увлеченный еще недавно ветреницей и доступной любовницей, он вдруг впал в безумие и стал преследовать химеру. Мария пробудила в нем то, к чему он смутно стремился.

Все видели, что он охладел к студенческим радостям, вздыхает, глядя на луну, сочиняет элегии. Любые дела перестали его интересовать, он проводил часы в обществе прелестного создания.

Мария не смогла устоять против этого Нарцисса, более кичливого, чем иные бывалые вояки. Отдала ли она ему — Брантом утверждает, что да — сокровище, хранимое для своего супруга? Недавняя воспитанница суровой протестантки, Жанны д'Альбре, Мария жила ныне под опекой католика, не менее приверженного добродетели, герцога де Невера, своего зятя. Ее переписка свидетельствует о стыдливости, о чувстве долга, которые принимаются колебаться и отступать в этот момент. К тому же Генрих мог чувствовать себя поглощенным мистической любовью. Несомненно то, что ревность принялась снедать его после того, как он увидел, что его жуткий кузен Конде вот-вот похитит у него возлюбленную.

Словно малое дитя, он кинулся за помощью к Екатерине. Мать никогда и ни в чем ему не отказывала: она добьется Марии для своего карапуза. Он плакал, целовал прекрасные флорентийские руки. Ну, и его старания оказали ему плохую услугу. Чтобы удовлетворить каприз своего «орленочка», королева охотно предоставила бы ему всех придворных дам, но, пораженная тем, что обнаружилась страсть, столь внезапная, столь пылкая, она испугалась, что у нее появилась соперница. Итак, она воспротивилась своему сыну, подарила ему жемчуга, дабы его утешить, и решила поспешить с браком. На государственном уровне, разумеется, выдвигался ее любимый довод: нужно оторвать Бурбонов от адмирала; нужно не доставлять хищнику повода мстить Франции за срыв его воинственной политики.

Одним махом враждебность принца к Колиньи превратилась в открытую ненависть. Исключительное событие, которое внезапно довело его чувство до опасного пароксизма.

* * *

7 июля 1572 г. умер король Польши Сигизмунд-Август, последний Ягеллон, и нового короля надлежало избрать Сейму. Так открылось великое междуцарствие, которое за десять месяцев бурь и споров привело страну на грань гражданской войны. Так и смогла образоваться эта «монархия-республика», которой политики-гуманисты, вскормленные латынью, льстили, что она вернула к жизни установления Древнего Рима, когда они ограничивались тем, что удовлетворяли свой основательный вкус к анархии. Так готовилась бедственная историческая судьба Польши.

Все это было во Франции весьма смутно известно. Народ сарматов представлялся здесь едва ли менее варварским, чем живущие на безграничных просторах московиты, от которых отделяла западный мир Польша, исключительный перекресток, где смешались воспоминания о кровопролитиях, совершавшихся Тевтонским Орденом, и о пышности татарских ханов. Что до польских нравов, то, в первую очередь, была известна тамошняя верность Церкви, хотя и туда тоже проникла Реформация, и образовалось противостоящее католикам протестантское меньшинство, заметное по численности и влиятельное. Но Европа почти ничего не знала об этой утонченной и блистательной цивилизации, о несравненной по изысканности элите, о кротости жизни, истинной терпимости, о которой, кажется, уже начала забывать Европа. Еще меньше знали о парадоксальной политической системе, где сталкивались культ монархии, законы, которые сводили на нет самую суть королевской власти вплоть до принципа ее наследования, обычаи, настолько индивидуалистические, что их сочла бы неприемлемыми самая либеральная демократия, феодальная система, которая, низведя низшие классы до квазирабского состояния, возложила все на поразительно разобщенную аристократию и одряхлевшее духовенство.

Этот «резкий климат породил людей резкого темперамента»: бурных, своенравных, болтливых, друзей беспорядка, с наслаждением бросающихся в борьбу партий, родов, религии, каст, языков, провинций. Постоянно твердящие о своей любви к родине, они всеми своими действиями способствовали ее гибели. А тем временем у их ворот стояли московиты, турки и татары, всегда готовые пожрать свою добычу.

Предстоящие выборы короля, естественно, до крайности возбудили страсти. Великий князь Московский, Иван Грозный, который первым в России принял титул царя, был первым из кандидатов, а кроме него — эрцгерцог Эрнест, сын императора. Вокруг этого последнего Святой Престол вынужден был сгруппировать католиков, надеясь после выборов привести императора и Польшу в Христианскую Лигу. Перспектива, которая ужаснула умеренных едва ли меньше, чем протестантов, объединившихся вокруг воеводы (губернатора) Кракова Фирлея.

Грозного Ивана никто не желал избрать. И тогда Ян Замойский, бывший паж Франциска II, бывший страсбургский студент, один из главных создателей королевской республики, провозгласил имя герцога Анжуйского. Все те, для кого был неприемлем Габсбург, равно как и царь, поддержали его. Память о сражениях при Жарнаке и Монконтуре очаровала других колеблющихся. Екатерина, агенты которой действовали в стране в течение многих лет, с торжеством убедилась в своей прозорливости. Мало того, что ее дорогой будет править, но они с Карлом IX будут держать «два конца передаточного ремня», которым они удавят Австрийский дом. Отныне король Франции сможет получить императорскую корону, которая не досталась Франциску I, в то время как его младший брат, наладив отношения с турками, станет доминировать на Средиземном море. С испанской гегемонией будет покончено.

Королева-мать и адмирал преследовали в действительности одну цель. Расходилась только их стратегия: терпеливая и благоразумная госпожа Медичи желала обойти препятствия, несгибаемый кальвинист пытался их штурмовать; одна, политик-реалист, опиралась на традиционных союзников Франции; другой, непримиримый служитель идеала, не решался окончательно отказать в доверии своим английским собратьям по религии.

Столкновение двух концепций уже породило неистовую вражду. Польские дела еще больше растравили ее и вылились в жаркий конфликт.

Карл IX не знал, куда деться от радости, что открылась возможность удалить от себя младшего брата и что их матушка сама не жалеет сил, чтобы это произошло. Когда Месье удалится, он почувствует себя воистину хозяином положения. Ни с кем не делясь, он пожнет плоды победы, которую, вопреки всему, считает уже одержанной: обезглавленная католическая партия не посмела бы больше перечить его замыслам.

И вот этот мираж, едва возникнув, начал развеиваться. Герцог Анжуйский отверг столь великую славу. Он отказался удаляться в холодную страну, населенную выпивохами, языка которых он совершенно не понимал. Мысль о том, что он покинет Марию Клевскую, которую такое счастье увидеть мельком, сводила его с ума.

Перейдя от ликования к ярости, король принялся вопить. Колиньи, полный отцовской серьезности, вмешался тогда в отношения между двумя юнцами. Он выразил изумление: в течение года Месье отверг две короны: польскую после английской. Почему он так упорно не желает покидать Лувр, где неизменно обречен быть вторым? Не возомнил ли он, в своей злобе, что у него есть надежда стать наследником брата двадцати двух лет, недавно женившегося и которому скоро, возможно, предстояло стать счастливым отцом?

Именно теперь ярость и тревога незадачливого суверена дошли до точки кипения. Король призвал к себе Месье. Держа руку на кинжале, он осыпал брата тысячью проклятий и приказал, чтобы тот принял престол.

— Во Франции не может существовать двух королей! Необходимо, чтобы Вы оставили мое королевство в поисках иной короны; что до меня, я в достаточных летах, чтобы править самому!

Генрих знал, что на этот раз не получит материнской поддержки. Он подчинился. Монлюк, епископ Баланса, один из первых дипломатов эпохи, немедленно выехал в Краков, чтобы отстаивать его интересы перед Сеймом.

Тем не менее герцог Анжуйский питал неиссякаемую ненависть к адмиралу, в то время как злоба Атридов поглотила и его, и его брата.

7 «Разбить французов наголову?»

Нунций Сальвиати испытывал смешанные чувства, констатируя, что, вопреки принятому мнению, король ведет в действительности личную политику.

Со времени событий во Фландрии он передал в пользу мятежников семь тысяч дукатов — огромная жертва для его разоренной казны — и продолжал собирать войска. И другое беспокоило этого воистину исключительного посланца Григория XIII: отсутствие королевы, которая в обществе Месье отправилась в Шалон встречать герцогиню Лотарингскую.

Карл IX преследовал «оленя, которого жаждал настичь». Но адмирал в Париже развил тревожную и бурную деятельность. Он беспрерывно совещался с протестантскими принцами и даже секретарями Его Величества. Кьеврен и его последствия казались забытыми. Слухи о войне вновь стали шириться.

Король вернулся в Париж 1 августа и присоединился к адмиралу, Монморанси и своим секретарям. Распространились толки, что война — дело, считай, решенное. Она, в сущности, соответствовала духу Карла, для которого Колиньи нашел его империю. Четыре тысячи пехотинцев были направлены к пикардийской границе. В Англии готовились в путь добровольцы, которым королева не запретила участвовать в войне.

Король желал укрепить свою протестантскую политику. Он жаловался, что Церковь заставляет его тратить «столько драгоценного времени» на его «толстую сестричку Марго». Богохульствуя по обыкновению, он вскричал:

— Если господин папа настолько глуп, я сам возьму Марго за руку и поведу под венец, пусть во грехе!

Граф де Рец отправился от его имени убеждать Сальвиати. Бракосочетание было отсрочено примерно до 20 августа. Если к этому моменту Святой Отец не пришлет особого разрешения, он рискует, что такового вообще ждать не станут. Принц де Конде подал пример. Он надменно заявил, что не нуждается вообще ни в каком разрешении понтифика, чтобы жениться на своей кузине, Марии Клевской. Ему достаточно разрешения короля. Их свадьба была назначена на 10 августа.

3-го Микиели и Кавалли предприняли новый шаг в пользу мира. Карл жаловался на непокорность своих подданных-гугенотов:

— Их, — говорил он, — невозможно сдержать ни угрозами, ни стараниями.

И заключал:

— Война весьма далека от моих намерений.

Но это не убедило ни венецианцев, ни посланника Испании, которые уже верили, что зло неисправимо. Микиели стал еще мрачнее.

Рец и Бираг, преданные слуги королевы-матери, охваченные в свою очередь страхом, послали курьера в Шалон, где Екатерина задержалась у хворающей герцогини Лотарингской.

Королева немедленно выехала в Париж, куда прибыла 4 августа.

И поспешила встретиться со своим сыном, который только что отказал в аудиенции Суниге. Опять она плакала, опять угрожала удалиться от двора. Она объявила, что англичане морочат их и расставили Франции западню.

На следующее утро, выбрав время, она встретилась с адмиралом наедине в своем прекрасном саду Тюильри, расположенном вне укреплений и защищенном бастионом на случай мятежных действий. Беседа продолжалась, казалось, нескончаемо. Жером де Гонди был отнюдь не прочь что-либо подслушать. Он следил глазами за полной дамой в черном и худым господином с развевающимися рукавами, которые прогуливались то здесь, то там среди древесных беседок. Когда наконец адмирал откланялся, королева подозвала Гонди, но удовольствовалась тем, что осведомилась у него, который час.

— Одиннадцать часов, сударыня.

— Мои ноги дали мне знать, что уже так поздно! В городе говорили, что она «полностью разрушила

то, что было затеяно в ее отсутствие».

Вечером того же дня она приняла испанского посланника. Дон Диего принялся издавать страстные жалобы.

— Ваше Величество может мне поверить… Король прибыл сюда за четыре дня до своей матушки, когда было уже так близко столкновение двух сторон, и, при разумении, которое даровал ему Господь, он, похоже, готов был позволить вовлечь себя в ссору.

— Войны никоим образом не будет! — уверила его Екатерина.

Дон Диего поздравил себя с тем, что слышит эти слова. Он сожалел об отсутствии Ее Величества. С тех пор, как она покинула двор, говорили только о войне! Он сожалел также о передвижениях войск и о своей неуверенности касательно миссии, порученной флоту Строцци. Пребывающий в беспокойстве и неведении, он провозгласил, что для того, чтобы он успокоился, нужно позволить ему, представителю католического государя, сопровождать эту экспедицию, когда она состоится. Екатерина сочла эту мысль шутовской и разразилась взрывом громкого смеха. Затем она не без усилий успокоилась и польстила идальго, после чего отпустила его, наполовину удовлетворенного. Потом призвала Жерома де Гонди, о маневрах которого ничего не знала. Едва освободившись, итальянец побежал к Суниге. Тот завалил его вопросами, на которые он ответил так, что это вполне пришлось по душе постоянно озабоченному дипломату. Да, королева-мать спасла мир. Через несколько дней состоится «Большой Совет», который она не преминет еще раз привлечь на свою сторону. До конца недели флот перестанет беспокоить католического государя.

— Но в настоящее время, сударь, — заключил итальянец с доверительным видом, — я сообщу Вам одну вещь… а именно, что было бы хорошо использовать для сохранения мира еще более значительные средства.

— Как можно задействовать еще более значительные средства?

— Дать в жены одну из инфант герцогу Анжуйскому.

Такова была цена, которой ожидала госпожа Медичи за свои старания! Посланник ответил не без презрения:

— Католический государь мало озабочен браком своих дочерей, поскольку у него только один сын.

Неспособный понять эту сложную натуру, этот необычайно плодотворный, но женский разум, Дон Диего судил о госпоже Медичи, как и большинство французских вельмож, и приписывал ей низость «торговки».

Он подтвердил это в своем докладе Филиппу II. Согласно ему, королева-мать повиновалась исключительно личным побуждениям: она противилась войне, поскольку не могла бы вынести того, что ее сын попал под чье-то чужое влияние, поскольку она не желала упускать власть, которой добивалась в течение четверти века и которую с таким трудом завоевала. Причем, как заявлял посланник, «она сосредотачивает свои интересы исключительно на благе короля, своего сына».

Эта фраза, ошеломляющая, ибо вышла из-под такого пера, вызывает двоякие размышления. Действительно ли Екатерина жертвовала интересами государства во имя своих личных дел? Была бы эта война действительно благом для короля и королевства?

То, что женщина, всецело посвятившая себя политике, и что властная мать, привыкшая руководить своими детьми, сталкивается с перспективой потери прав, невозможно отрицать. Но невозможно в первую очередь отрицать страстную жажду правительницы Франции защитить вместе с династией единство и целостность народа. Королева была убеждена, что ни одно, ни другое не выдержит войны с Испанией. Она нисколько не помышляла отделять свои интересы от общественных.

Была она безумной или здравомыслящей? Возможно, она переоценивала могущество Филиппа II, который как раз в то время испытывал серьезные трудности, и прежде всего финансовые. Однако люди сведущие предвидели войну сроком на восемь лет. Восьмилетняя война, которая последовала бы за войнами предшествующих правлений и за братоубийственными распрями, означала бы разорение и опустошение королевства, если бы оказалась победоносной, и утрату им самостоятельности, если бы ее проиграли. И она ни в коем случае не гарантировала конец гражданских войн, вопреки утверждениями Колиньи и Дюплесси-Морнея. Подданные Карла IX отличались от подданных Людовика XIII. В их глазах религия стояла куда выше родины. Ультракатолики бросили бы все свои силы на противодействие крестовому походу против Австрийского дома. Сам Генрих IV попал под удар, когда пожелал его предпринять…60 Готовясь к военным действиям, король рисковал, таким образом, вызвать восстание и чужеземную оккупацию, как та, что будет иметь место в 1589 г. — вскоре после смерти Екатерины.

Быстрая, почти молниеносная победа, могла ли она оправдать его предприятие? Была ли она возможна? Военный талант Колиньи не был сопоставим — и тому множество примеров — с талантом герцога Альбы. Тем не менее существовал один шанс для успеха, и он зависел от Елизаветы Тюдор. Если бы англичане, фламандцы и гёзы действовали согласованно с французской армией, можно было бы надеяться на крупное поражение испанцев в Нидерландах, которое вынудило бы Филиппа II к переговорам, как это произошло с Генрихом II после Сен-Кантена. В этом случае речь шла о весьма дерзком риске. В противном случае игра была заранее проиграна.

Итак, Елизавета, которая желала франко-испанской войны, решилась воспрепятствовать триумфу своих новых союзников. К этому ее побуждало все, начиная с торговых интересов ее государства и кончая ее претензиями на Кале. Она не простила Колиньи за полный поворот в 1564 г., когда он потребовал обратно Гавр после того, как ей его уступили, и без колебаний намеревалась предать его в свой черед.

Самые прозорливые разгадали ее намерения. В первые дни августа в Париже заговорили об отступлении английских войск, которые находились в Нидерландах. Так или не так, но подобная новость могла укрепить позиции королевы-матери. Колиньи напрямик сказал об этом Уолсингему, который отправил курьера к фавориту своей государыни: «Я поспешил написать графу Лейстеру, — сообщает он Смиту, — что надо попытаться отсрочить отзыв наших войск, без чего весь замысел ставится под удар. Если дело Нидерландов не обернется успехом, нас ждет, очевидно, немалое бедствие».

Он также уведомил лорда Беркли: «Король всецело решился вести войну, но королева, его мать, уверила его, что без нашей помощи дело обернется горестной неудачей; и, пустив в ход слезы, она заставила его полностью переменить решение. Я основательно опасаюсь, как бы это не привело к досадным последствиям, если только не вмешается Господь».

«Без нашей помощи дело обернется горестной неудачей». Адмирал должен был бы, безусловно, разделять мнение королевы-матери, но, вот истинная загадка, он верил, он желал верить в эту подмогу. Неужели он мог вообразить, что твердое решение короля Франции, вопреки всему, побудит Елизавету поддержать дело своих собратьев по вере? Письмо к Беркли сэра Хэмфри Гилберта, командовавшего английским гарнизоном Флессинга, создает ошеломляющее впечатление.

«Я извещен, — сообщает этот военачальник, — о том, что сюда готовятся прибыть больше французские силы. Что я должен делать? Уйти из этого города или, если королева дает мне полную свободу, вызвать ссору между французами и местными жителями и разбить французов наголову?»61

* * *

Адмирал не скрывал своей досады, когда король со смущением сообщил ему, что дело вновь будет рассмотрено в Совете.

— Сир! — вскричал он. — Этот Совет составлен из одних людей в долгополом платье, которые, по природе своей, ненавидят войну!

— Успокойтесь, мои отец, я стану взывать не к одним людям в долгополом платье,62 но и к тем, кто носит шпагу: Монпансье, Косее, Неверу, Таванну. Вы их хорошо знаете, никто из них не в силах Вам возражать.

Об этом решительном столкновении Колиньи и его противников известно из мемуаров Дюплесси-Морнея. Герцог Анжуйский теперь находился в уязвимом положении перед лицом короля: он не мог обременять себя даже репликами. Королева-мать доверила эту заботу своему советнику Морвилье, человеку весьма мудрому, по утверждению католиков; врагу новшеств, если верить Агриппе д'Обинье, и «умиротворителю, который проявлял благоразумие из страха».

Морвилье воспользовался старыми доводами герцога де Невера. Он опять указал на торговые связи Испании и Англии, подтвердил, что вступление французов в Нидерланды неизбежно вызовет вмешательство императора. И королю вскоре предстоит столкнуться с коалицией, к которой, возможно, примкнет и сама Англия. Что касается миллиона ежегодных доходов, которые, как хвастается адмирал, он сможет получить из Нидерландов, как можно требовать запросто аннексировать страну, которая желает разбить свои цепи? Фламандцы уже доказали после Кьеврена, какую любовь они питают к французам.

Все это и еще многое другое было сказано на бурном Совете 9 августа, который продолжился и на другой день. Таванн, старый вояка, заговорил возвышенным языком:

— Поддержим нашу добрую славу перед Богом и людьми и мир с каждым, и превыше всего — с нашим народом, сдержав свое слово ради веры и не допустив ненависти.

Екатерина в довольно резкой форме заявила о безнравственности французско-испанского раздора. Неколебимый Колиньи развил свой план, гарантировал сбор протестантской армии, значительность которой встревожила католиков: четыре тысячи конницы и пятнадцать тысяч пехоты.

— Никакой войны не будет! — повторяла Екатерина. Она оказалась в меньшинстве в начале дискуссии, но мало-помалу обрела преимущества. 10 августа она взяла верх: Совет подтвердил свое прежнее решение в пользу мира.

Жером де Гонди поспешил известить об этом Сунигу. Согласно тому, что последний сообщает Филиппу II, адмирал уступил, пообещав ничего не затевать без ведома королевы. Екатерина желала, как ему кажется, успокоить таким образом короля Испании. В действительности Колиньи и не думал капитулировать. Когда заседание закрылось, но члены Совета еще не разошлись, он воскликнул:

— Король, мадам, отказывается предпринять войну. Да будет Богу угодно, чтобы с ним не случилось ничего такого, когда не в его власти будет отступить.

Все ясно. Некоторые историки изо всех сил стараются придать более невинный смысл этой фразе. Но те, кто судит непредвзято, без колебаний согласятся: Колиньи замкнулся в своей трагической дилемме: война внешняя или гражданская, и не мог от нее избавиться.

Королева-мать была глубоко взволнована. Но она столь сильно прониклась оптимизмом, что не видела более никакой опасности. Мир был спасен, а столь близкий брак Наваррца удержит протестантов от беспорядков. Екатерина верила, что теперь может пожертвовать несколько дней ради материнской любви, и удалилась в замок Монсо, где ей пришлось задержаться у немощной герцогини Лотарингской, которая вновь заболела.

Со своей стороны, принцы и все протестантское руководство отбыли в Бланди-ан-Бри, владение бабушки Марии Клевской, мадам де Роган. Возлюбленная герцога Анжуйского вышла замуж за принца по кальвинистскому обряду. Месье, оставшийся в Париже, не скрывал ни своего огорчения, ни своей жажды мести.

Теперь ни для кого не оставалось тайной, в какой бой втянут адмирал. Доброжелатели, порой анонимные, осыпали его советами быть благоразумным. «Вспомните, — писал ему некто, — об этой максиме, которая в ходу у всех папистов, что не следует хранить верности еретикам… Если Вы благоразумны, надлежит как можно скорее удалиться от этого двора, этой зараженной клоаки». На все предостережения адмирал отвечал:

— Лучше сто раз умереть, чем жить с непрерывными подозрениями. Я избавился от подобной тревоги. В любом случае, я достаточно пожил. Я скорее предпочту, чтобы мое тело волочили по улицам Парижа, чем чтобы меня втянули в новую гражданскую войну.

Он был искренен, но, увы, по-прежнему упорно верил, будто борьба против испанцев — единственная альтернатива мятежу. К тому же он видел, что Карл IX не отказывается от своих мечтаний о славе.

Ни один, ни другой ни дня не признавали решения Совета. Пользуясь отсутствием королевы-матери, они в течение многих часов предавались беседам. «Адмирал при дворе как у себя дома», — писал кардиналу Гранвелю прево Морийон, который сообщал о «значительных приготовлениях к войне». Король приказал своему посланнику Ла Мот-Фенелону: «Продолжайте, как можете, убеждать эту королеву (Английскую), чтобы она в открытую выступила против короля Испании». Адмирал известил принца Оранского, что у него готовы в поход двенадцать тысяч аркебузьеров и две тысячи конницы, «которые станут участвовать в Вашей кампании».

Молодой Наваррец поддержал его. И потребовал, чтобы свадьбу сыграли как можно скорее, ибо он намеревается присоединиться к экспедиции и поведет за собой многочисленных дворян из своей свиты.

Король выразил восхищение по поводу этого шага. Но как быть с особым разрешением? Господин де Шовиньи доставил в Рим столь настойчивое письмо Его Величества, что папа наконец «поколебался и удовлетворил эту просьбу». Курьер французского посланника мчался во всю прыть, неся эту новость. Карл IX об этом не знал. В своем нетерпении он решил, что свадьба состоится 18 августа. И поскольку ожидал негативного ответа от Святого Престола, приказал губернатору Лиона перехватывать до этой даты всех курьеров между Францией и Италией.

15 августа королева-мать покинула Монсо и вступила в Париж с герцогиней Лотарингской. Она сразу же оценила масштаб бедствия. Несмотря на ее усилия, военная машина действовала вовсю, и казалось, ничто ее не остановит. И в какой момент? В тот самый, когда, иронией судьбы, повсюду восторжествовала тонкая дипломатия, которая мирными средствами навлекла на Филиппа II горькое поражение.

Выборы в Польше представлялись удачными. Господин де Шомберг уверил Месье в поддержке герцога Саксонского. Ноай сообщал из Константинополя о самом выгодном договоре, какого не удавалось заключить и Франциску I: султан пообещал передать Франции то, что отвоюет у Испании. Наконец, грозная Елизавета, уступив обаянию господина де Ла Моля, посланного герцогом д'Алансоном, внезапно серьезно стала относиться к мысли о браке с юным принцем.

— О только бы герцог не замедлил прибыть, только бы не замедлил! — твердили ее министры и ее дамы.

Если бы брак Валуа-Бурбон сберег внутренний мир, Франция, не подвергая себя риску военных действий, могла бы стать первым из христианских королевств.

Екатерина видела, что эти терпеливые и нелегкие труды вот-вот пропадут. А также что она теряет власть. Правление страной ускользало из ее рук, переходя к тому, кого приговорили к смерти в 1569 г.

Все побуждало ее этого не допустить, и ее жажда власти, и миссия, которую она себе приписывала: хранить родовое достояние потомков Франциска I, великого короля, который открыл доступ в свою семью смиренным Медичи. Она не сомневалась в себе. Она была исполнена уверенности, что, вырывая у нее скипетр, Колиньи готовит погибель королевству.

Микиели впоследствии обвинял ее, что она вершила свою личную месть, sua vendetta. Разумеется, флорентийка ненавидела Колиньи, как ненавидела Лотарингского кардинала. Но она не сосредоточилась исключительно на этой ненависти. Рыдая на своей молитвенной скамеечке, она равно проклинала и сторонников Гизов, этих фанатиков, которыми полнился Париж и которые, дабы воспрепятствовать победе протестантов, готовы были даже посягнуть на престол. Она проклинала Сен-Кантен, испанское вторжение, роковые происки англичан.

Уроки ее наставника Макиавелли ожили в ее памяти. Государь не жесток, когда применяет жестокость на «благо народа», и не следует колебаться насчет смерти одного человека, если его смерть избавит подданных от бесконечных напастей.

8 «Кровавая свадьба»

Гизы не выступили на чьей-либо стороне во время дебатов о войне. Кардинал Лотарингский находился в Риме с мая. Герцог Генрих и его братья мало показывались в Лувре и ничего не говорили.

Тем не менее трудно было бы не догадываться, что у них на уме. Лотарингцы ненавидели адмирала не только как главу партии, с которой они столь безжалостно бились, но прежде всего как убийцу Гиза-старшего. Какова бы ни была истина, ничто не мешало им верить, что Польтро де Мере был человеком, посланным Колиньи; ничто не убедило бы их пренебречь честью, отказавшись от мести. И эту месть они откладывали ввиду необходимости повиновения королю, или, скорее, из-за боязни королевы-матери. Но таким образом создавалась великая иллюзия, что бездействующие Гизы будут спокойно взирать на то, как их враги движутся к власти и готовятся освобождать Нидерланды в ущерб королю Испании, их покровителю, союзнику и спонсору.

Определенные заявления, известное бахвальство кардинала Лотарингского, получившее распространение на другой день после Варфоломеевской ночи, могли бы дать повод думать, что с апреля месяца они помышляли об убийстве Колиньи и глав кальвинистов, приглашенных ко двору вместе с Генрихом Наваррским. Столь известные историки, как Люсьен Ромье, защищали этот тезис после того, как тщетно искали следов злого умысла в действиях и письмах королевы-матери. Среди противоположных аргументов громче всех звучат слова Марьежоля: кардинал не стал бы всеми правдами и неправдами препятствовать получению особого разрешения, если бы это бракосочетание было необходимо для успеха его плана.

В такой позиции принято сомневаться. Но неоспоримо, что то ли для нападения, то ли для обороны Гизы приняли самые основательные меры. В конце 1571 г. маршал де Монморанси дал королю знать, что число их приверженцев в Париже возрастает, «они берут в наем комнаты в разных кварталах и проводят ночи в тайных совещаниях. Они стремятся обзавестись оружием, особенно — коротким, посредством которого можно быстро совершать расправы внутри помещений и на улице». Среди прочих замыслов, о которых уведомлял губернатор Парижа, было следующее: «полагают, что, в частности, у них есть намерение осадить адмирала в его доме».

Отель Гизов, неприступная крепость, расположенная в центре города, ревниво хранила свои тайны, между тем инспирируемый ими гром воодушевлял католиков и приводил в ряды Гизов новых сторонников. Громы и молнии исходили и от церквей, где проповедники, что ни день, проклинали еретиков и чудовищную свадьбу их главы. Кое-кто прибывал из Испании, Италии под видом студентов, чтобы раздуть священное негодование. Епископ Сорбен в открытую угрожал королю: выдавая свою сестру за Бурбона, он поставил себя наравне с Исавом, от которого право первородства перейдет Иакову (подразумевался герцог Анжуйский).

В 1563 г. ни власть короля, ни единство Франции не сохранились бы, если бы две партии не смогли нейтрализовать одна другую. Королева-мать должна была, разумеется, об этом помнить. Одна против стольких недругов, она не видела никакого средства избежать полной катастрофы, кроме одного: умертвить Колиньи руками Гизов, а затем Гизов руками мстителей за Колиньи.

Все документы доказывают, что она думала именно так. В наше время подобные мысли представляются недостойными для главы государства. Но в этом не было ничего необычного для людей Ренессанса. Людовик XI, Генрих VIII, Елизавета, Филипп II и большая часть итальянских князей состязались в коварстве и жестокости, не имея оправдания в виде столь великой угрозы.

Справедливо противопоставление методов госпожи Медичи методам Генриха IV. Но Генрих IV никогда не обрел бы могущества, если бы цели, аналогичные тем, что не удалось реализовать в 1572 г., не оказались бы достигнутыми в 1588-89 гг., если бы убийство Генриха III, последовавшее в ответ на убийство герцога Гиза, не открыло бы ему дорогу к трону.

Политическое преступление остается преступлением; не следует судить его, отрешаясь от не менее преступного политического климата фанатизма и злобы, где оно рождается почти спонтанно. Не что иное, как воздействие темных сил, разгулявшихся вокруг, привело женщину, робкую, мирную, скептически настроенную и склонную к умеренности, к решению запустить адскую машину.

Следует задержаться на этом кратком периоде, в течение которого Екатерина верила, будто события ей подвластны. Судьба охотно предлагает самонадеянным людям подобные иллюзии, увлекающие их к гибели.

Из доклада тосканского посланника Петруччи ясно видно, что роковая идея облеклась плотью вскоре после сражения при Кьеврене.

Королева-мать узнала новости 20 июля. В ночь с 22 на 23 она тайно принимала вдову Франсуа де Гиза Анну д'Эсте, вышедшую повторно замуж за герцога де Немура.

Согласно взглядам того времени, исходящим из первенства по рождению, госпожа де Немур была куда более знатной особой, нежели Медичи. В ее жилах текла кровь королей Франции и кровь одного из пап, ибо, внучка Людовика XII через мать, Рене Французскую, она происходила от Александра VI через бабушку со стороны отца, Лукрецию Борджиа. То была женщина редкостной красоты, благородная и надменная, всецело преданная своему фамильному долгу. И несмотря на ее второй брак, а возможно, как раз по причине его, этот долг побуждал ее отомстить за первого супруга.

Екатерина дала ей понять, что эта месть, запретная в течение девяти лет, наконец-то будет дозволена. Анна д'Эсте, истинная итальянка, воздержалась от произнесения однозначных слов. Ее родня, отличавшаяся подозрительностью, начала тем не менее готовиться к осуществлению возмездия.

Королева-мать еще много раз виделась с герцогиней, которая оставалась в тени, так как опасалась короля. Когда Екатерина вернулась из Монсо 15 августа, она решила ускорить события, но, всегда отличаясь благоразумием, сперва посоветовалась с Микиели. Венецианец укрепил ее решимость. 5 августа Филипп II, ничего об этом не знавший, неожиданно написал ему в том же духе. Новое свидание с Анной д'Эсте имело место в присутствии герцога Анжуйского, ненависть которого к адмиралу возросла до пароксизма.

Ее Величество сказала недавно, что закроет глаза, если Гизы лишат жизни своего недруга. Теперь она побуждала их к этому. В любом случае, она желала знать, какую позицию они занимают. Госпожа де Немур открыла свои карты: ее сыновья только и мечтают наказать убийцу их отца, но она, обеспокоенная их безопасностью, просит Месье подыскать исполнителя. Удар, исходящий от брата короля, обретает законную силу. И благородная дама сослалась на гасконского забияку, сторонника Его Светлости, который восхитительно исполнил бы подобную обязанность. Ни королева, ни принц с ней не согласились. И больше в тот вечер ничего не обсуждалось.

* * *

Пытаясь изыскать наилучшие средства устранить адмирала, Екатерина и Генрих не щадили в то же время сил, чтобы ускорить брак Маргариты с Наваррцем. Они действительно лелеяли надежду восстановить мир между двумя партиями после того, как обе будут обезглавлены.

Кардинал де Бурбон, к великому гневу Карла, продолжал требовать особого папского разрешения. Королева бросилась на выручку своему сыну. Сфабриковали фальшивое письмо, где французский посланник объявлял о немедленном прибытии документа, и кардинал, после значительных колебаний, провозгласил, что удовлетворен. Оставалось найти епископа, который согласился бы стать его помощником. Жак Амио, епископ Дамьетты, раздатчик милостыни короля, епископ Шалона, раздатчик милостыни королевы, епископ Анжера, исповедник короля, ответили отказом один за другим. Герцог Анжуйский предпринял вторую и настойчивую попытку воздействовать на Амио, своего прежнего воспитателя.

— Месье, — объявил переводчик Плутарха, — король властен над моей жизнью и моим имуществом, но не над моей совестью. И поскольку он признает свободу совести для гугенотов, он должен предоставить ее также и мне.

— Итак, — отпарировал принц, — Вы не думаете, что у нас, остальных, тоже есть совесть и что мы — католики?

— Ее Величество и Ваша Светлость должны принять наш совет в том, что касается совести, а я не обязан спрашивать об этом Вашу Светлость.63

Епископ Диня, более гибкий, уступил высочайшему давлению.

Тем временем посланец герцога Альбы, господин де Гомикур, явился в Париж. Он получил личную аудиенцию у королевы-матери, в ходе которой упорно сетовал по поводу флота, стоявшего в Бордо, несмотря на достигнутые договоренности. Екатерина пообещала дать удовлетворительный ответ, затем извинилась, что крайне занята в связи с предстоящей свадьбой дочери. На публичной аудиенции, где Гомикур высказывал добрые пожелания жениху и невесте, он заявил о новых сосредоточениях гугенотов у границ. Карл заверил его, что эти передвижения происходят вопреки его приказам.

— Если гугеноты не отступят, потребуется действовать? — спросил Гомикур.

— Именно так и будет, и через несколько дней Вы сможете убедиться в истинности моих слов.

Идентичную формулу король использовал 17 августа, во время торжественного празднования в Лувре помолвки; Колиньи потребовал, чтобы король сбросил маску. Бракосочетание должно было состояться назавтра. Карл молил адмирала потерпеть четыре дня. В течение этих четырех дней будет пышно праздноваться великое событие, во время увеселений перемешаются католики и протестанты. И они послужат для маскировки военных сборов. Сразу же после них танцоры вскочат в седло и начнется война.

Королева-мать, шпионы которой сновали повсюду, не могла долго оставаться в неведении касательно их беседы. Больше не было возможности выжидать. Как только настала ночь, в Лувр снова явилась мадам де Немур.

Две итальянки быстро договорились. Старый «королевский убийца» Моревер, который упустил адмирала в 1569 г., перешел к Гизам и жил под их покровительством. Ему дали понять, что он получит поручение и обязан преуспеть там, где недавно потерпел неудачу. Гизы чувствовали себя уверенно из-за соучастия королевы, благодаря своим войскам, своей популярности, гневу парижан, взбешенных святотатственным браком. И решили взять на себя риск подобной затеи и осуществить ее себе во благо. Королева-мать возликует, увидев, как преступная голова падает в корзину. Народ, предчувствуя то, чего он еще не знает, уже говорит, что эта свадьба будет «кровавой». И кровь прольется.

* * *

Никогда еще город не являл контрастов, подобных тем, которые замечали, к своему изумлению, послы в течение всего дня 18 августа. Палившее с лазурного неба солнце, казалось, накаляет страсти людей, фанатичных, непокорных и яростных, которые считали, что им брошен дерзкий вызов. Казалось, мостовые готовы взорваться бунтом, в то время как мрачные и зловещие высокопоставленные католики сталкивались с шумным высокомерием гугенотов, уверенных в своей победе. В воздухе пахло дракой и преступлением, но приводило в замешательство то, что в городе при этом шел праздник, не знавший себе равных по великолепию. На каждом перекрестке были воздвигнуты триумфальные арки, с балконов свешивались ковры, самый жалкий ротозей нарядился в свое лучшее платье. Ну, а двор блистал, словно Венецианская Республика, гордая своими богатствами перед этим разоренным королевством.

Микиели с изумлением констатировал, до какой степени Франция оправилась за два мирных года. Он не уставал восхищаться великолепием аристократии, окружавшей короля, красотой дам. Он восхищался этим как простой зритель, ибо, следуя примеру нунция и Суниги, ни один посол не участвовал в церемонии.

Их Величества явились в дом епископа, где провела ночь невеста, и проводили ее в церковь. Туда прибыл, в свою очередь, Генрих Наваррский, в окружении принцев Конде и Конти, адмирала, графа де Ларошфуко и целой толпы дворян-протестантов.

Карл IX был наряжен «солнцем». Королева-мать, снявшая по такому особому случаю свой траур, блистала своими прославленными драгоценностями. Месье облачился в костюм из бледно-желтого атласа, покрытый серебряным шитьем и усыпанный жемчугом. Но «чудом небес и земли», по выражению Брантома, была Маргарита Французская, глубоко опечаленная, в золотом платье и плаще голубого бархата, шлейф которого достигал четырех аршин.

Потребовалось придумать сложный церемониал, поскольку еще не имелось случаев «смешанного» брака. Наваррец, не вступая в собор, направился к дому епископа. Герцог Анжуйский занимал его место во время службы. Как только богослужение закончилось, Монморанси-Дамвиль отправился за Генрихом. Новобрачные, следом за королевской семьей и высшей знатью, заняли места на помосте, сооруженном перед папертью собора Парижской Богоматери. Именно там кардинал де Бурбон при содействии епископа Диня и двух итальянских прелатов, «не особо верных католиков», с точки зрения Суниги, дали им благословение на брак.

Когда прозвучал вопрос о согласии невесты, принцесса не разомкнула губ. Раздраженный король стукнул ей по затылку, и кардиналу угодно было удовольствоваться ее невольным возгласом.

Не разыгрывалась ли комедия, приготовленная заранее и предназначенная для того, чтобы создать угрозу на будущее, обеспечив повод для аннулирования брака?

Стоявшая в этот торжественный момент вблизи тех двоих, которых она любила, Гиза и своего брата, герцога Анжуйского, попыталась ли Маргарита отказаться от роли Ифигении? Трудно сказать.

Адмирал не присутствовал на этой завершающей стадии церемонии. Он задержался в соборе и рассматривал развешанные под сводами штандарты, которые войска Месье захватили у него при Жарнаке и Монконтуре.

— Скоро, — сказал он Дамвилю, — их снимут отсюда и повесят здесь другие, на которые будет куда приятнее смотреть.

Он, несомненно, думал о предстоящей кампании в Нидерландах. Но находившиеся среди тех, кто его услышал, — ультракатолики — приняли это как намек на возобновление гражданских войн.

* * *

Этот брак, в который набожные души и экстремисты из обоих лагерей отказывались поверить, этот противоестественный брак все-таки состоялся! Он должен принести согласие. Его немедленным следствием станет то, что ненависть иссякнет.

Дожидаясь вокруг своего повелителя окончания мессы, гасконские гугеноты предавались неистовому ликованию и фанфаронствовали, что вызывало бурную реакцию толпы.

— Мы заставим Вас туда зайти! — кричали парижане, указывая им на собор.

Вызовы и угрозы разрастались и множились в течение праздника, распорядитель которого, герцог Анжуйский, неизменно вел себя вероломно по отношению к протестантам.

18-го после церемонии Их Величества задали обед, достойный Пантагрюэля, и приняли «городские корпорации». Далее последовали ужин, бал, спектакль. В большой сводчатом зале Лувра появились три колесницы, везущие «серебряные горы». Ими управлял король, герцог Анжуйский и герцог Алансонский. После того как они остановились, из гор вышли музыканты и пропели на великолепные мелодии превосходные стихи. Затем веселье стало буйным и неуправляемым. И продолжалось до утра.

19-го Месье дал обед и устроил танцы. Вечером состоялся турнир, в котором участвовали и послы. Король предложил сразиться с ним Суниге. Дон Диего вежливо отказался, сославшись на неважное здоровье и ночную прохладу.

20-го в Пти-Бурбоне развернулся необычайный дивертисмент «Тайна трех миров», наполовину пантомима, наполовину турнир. Сценой служил громадный помост. Направо находился рай, и под ним — Елисейские Поля, очаровательных обитателей которых представляли двенадцать нимф; слева — Тартар, окутанный серными парами и зловеще освещенный посредством бенгальских огней. Там носились духи.

Странствующие рыцари — Наваррец, Конде и их друзья — рвались в рай. Но им противостояли ангелы — король и его братья, которые грубо отбрасывали их и кидали в Тартар, где их захватывали в плен бесы. Тогда Меркурий и Купидон верхом на петухах спускались со сводов, расточали победителям хвалы в стихах и приглашали их присоединиться к нимфам. В течение целого часа красавицы представляли фигуры балета, затем танцевали в обществе ангелов. Среди них были Маргарита и Мария Клевская. Таким способом Анжуец решил подтрунить над Конде, заключенном в преисподнюю, в то время как его жена и соперник пожимали друг другу руки, говоря о любви.

В конце жестокость аллегории смягчилась. Нимфы взмолились, чтобы ангелы освободили пленников. Для них открыли ворота Эреба, они бросили вызов и снова скрестили копья.

В тот вечер, 20-го, напряжение еще больше возросло. Протестантов разъярило, какой вид принимает праздник. Гизы, готовившиеся свершить месть, ничем не выдавали своих чувств. Король взволновался, выразил Колиньи свои опасения, как бы тому не нанесли удар, и велел войти в Париж аркебузьерам своей гвардии.

Со своей стороны, предчувствовал взрыв и герцог де Монморанси. Ему, как губернатору Парижа, надлежало поддерживать спокойствие. Но, будучи католиком и кузеном адмирала, он не желал оказаться в безвыходном положении. Этот благоразумный человек решил наконец просто-напросто покинуть город, который обязан был охранять, и дозволить совершиться в нем самому наихудшему. Вместе с ним удалились порядок и разум. Его все поняли.

У адмирала между тем возникли и другие поводы для беспокойства. Судя по слухам, герцог Альба, не знавший сострадания, помышлял умертвить пленных, взятых в бою при Кьеврене. Зная, вне сомнений, о связях Гонди и Суниги, Колиньи грубо сказал итальянцу, что ежели за этой угрозой последуют действия, все испанцы, находящиеся во Франции, также будут убиты.

Тем не менее празднества продолжались. На 21 августа Месье наметил карнавальный турнир, на котором турки должны были биться с амазонками. Наваррец, Конде и их дворяне представляли неверных. Что касается амазонок, то неожиданно у них оказались черты короля и его братьев! Три молодых человека, переодетые женщинами, выставили каждый — по одной груди — и потрясали луками. Разумеется, они восторжествовали над своими противниками.

Новое унижение для протестантов, глубокое удовлетворение для Анжуйца, который горестно мстил за потерянную любовь, готовя преступление в отношении других и раскрывая тайны своей натуры.

Генрих IV позднее с удовольствием рассказывал, что во время этих лихорадочных дней ему довелось играть в кости с герцогами Анжуйским и Гизом и что внезапно они увидели, как у них между пальцев потекла кровь.

* * *

Праздник еще продолжался, когда господин де Шайи, гофмейстер герцога д'Омаля, провел Моревера с улицы Пули в один дом, принадлежавший канонику Вильмюру, прежнему воспитателю герцога де Гиза, мимо которого адмирал имел обыкновение следовать, возвращаясь из Лувра. Убийца ночевал там. На следующее утро он расположился близ окна. Его скрывал огромный занавес. Аркебуза была готова к стрельбе.

Между тем, сидя за своим письменным прибором, неутомимая Екатерина предлагала королеве Англии встречу с герцогом д'Алансоном, «у моря, в прекрасный прохладный день, между Дувром, Булонью и Кале». Она прекрасно знала, что ее кума не осудит ее сурово за смерть Колиньи.

Часть третья «Великое безумие»

1 «Как поступают с добрыми людьми»

В тот момент, когда начинаются решающие события, небесполезно, вне сомнений, окинуть взглядом структуру протестантской партии. Этой партии, которая полностью изменила облик государства, еще недавно поражавшего мир единством и централизацией.

Микиели воистину позаботился о том, чтобы явить все колесики ее механизма Светлейшей Республике.

«Рассказывают, — пишет он, — что все, кто придерживается их веры, разделены на 24 церкви, охватывающие и представляющие собой все провинции Франции. Когда требуется заняться какими-либо общественными делами, их проповедникам поручается принять, каждому в своей церкви, доклады от каждого из своих подчиненных и передать известие шестерым другим, также священнослужителям, избранным, как и все самые важные лица, из числа их всех. Эти шестеро докладывали двум верховным предводителям, каковыми являлись королева Наварры, пока была жива, и адмирал; и все, что было угодно этим двум, все, что оба они приказывали, незамедлительно исполнялось. Со всех этих церквей обыкновенно взимают каждый год коллективный налог в 800000 франков, и каждый равно платит налог за себя со своей стороны, один и тот же для простого народа и работающих по найму, таких как хлебопашцы, ремесленники, слуги и прочие, им подобные. Каждый облагает себя этим налогом добровольно, по велению совести, более или менее твердой суммой, какую считают для себя посильной, и платит столь скоро и с таким рвением, что это поразительно. Из этих 800 000 франков поддерживают обычные расходы и нужды; затем платят королеве Наварры, как верховному главе, сумму в 100000 франков; платят адмиралу, как жалованье на его содержание, 40 000; г-ну де Ларошфуко 10 000; капитанам Пилю и Брикемо и другим подобным военным, людям испытанным и храбрым, по 3000 и 4000 франков каждому; а избыток откладывают на непредвиденные нужды. В случае особой необходимости подати удваивают или утраивают. И таков союз, и таково согласие между ними, и они так повинуются своим предводителям, что, говорят, и султан не ведает подобного повиновения В сущности, адмирал владеет в королевстве своего рода отдельным государством, независимым от короля».

Бедный король! Даст ли он этому отдельному государству увлечь другое в своем русле с риском ужасной авантюры? Или он будет силой возвращен под опеку своей матери? Несмотря на свое неистовство, он представляет собой всего лишь орудие, которое оспаривают два противника. Два противника, поставленные на одном натянутом канате. Равновесие Екатерины зависит от ловкости одного стрелка и отваги, которую проявят гугеноты, мстя за своего вождя; равновесие же адмирала отдано на милость постоянству полубезумца Карла IX и верности искушенной в коварстве Елизаветы. Это последнее равновесие уже иллюзорно. Неумолимая судьба одним ударом вот-вот разобьет и три остальных.

22 августа Колиньи присутствует на Совете, где председательствует Месье, а король слушает мессу в своей часовне. Ничего примечательного не происходит во время этого достаточно краткого заседания. По выходе адмирал встречает Карла IX, который, выслушав мессу, рвется играть в мяч и радостно увлекает с собой «своего отца». Гаспар де Шатийон задерживается не более чем на миг и направляется в свой отель на улицу Бетизи. Пожевывая свою неизменную зубочистку, он читает прошение. Его обступают с десяток его людей. Герши по правую руку, Де Прюно по левую.

Вот и улица Пули, вот они перед домом каноника Вильмюра. Моревер поджидает за шторой, он целится и стреляет дважды. И в эту самую секунду Колиньи наклоняется, чтобы привести в порядок своего мула. Никогда столь простое движение не будет иметь подобных последствий.

Ибо этого оказалось достаточно, чтобы адмирал избежал смерти и рухнула вся комбинация Екатерины. И точно в этот момент адская машина вырвалась из-под контроля своего создателя и ринулась по своему собственному безумному пути. Одна пуля оторвала правый палец Колиньи, другая пробороздила мякоть левой руки перед тем, как застрять в кости у локтя. Старый воитель не пошатнулся.

— Взгляните, — вскричал он, — как поступают во Франции с добрыми людьми! Стреляли вон из этого окна. Видите дым?

Кое-кто из его спутников устремился к дому каноника. Слишком поздно. Они только и обнаружили, что аркебузу на столе. Выбежав через второй вход, оставленный открытым, они успели услышать, как галопом ускакал Моревер. Их товарищи доставили истекающего кровью адмирала на улицу Бетизи. Один из них поспешил за королевским хирургом, прославленным Амбруазом Паре. Г-н де Пиль отправился предупредить Карла IX.

Король в ярости сломал ракетку, разразился бранью и воскликнул:

— Вечно мне нет покоя! Что ни день, что-нибудь неладно!

Он тут же устремляется в Лувр и, ни с кем не посоветовавшись, принимает меры, которые показывают, насколько он не знаком с обстановкой: он предписывает провести расследование, запрещает горожанам вооружаться, повелевает католикам, живущим близ адмирала, передать свои дома протестантам.

Королева-мать узнает новость от Жерома де Гонди в момент, когда она приступает к обеду. Она поднимается и удаляется в свои покои. Ее невозмутимое лицо побуждает Сунигу сказать: «Судя по всему, она этого ожидала!» В чем испанец ошибается. Екатерина ожидала всякого, но никак не промаха Моревера. И теперь она в положении генерала, который видит, как завязался бой, и не может применить свой план.

Улица Бетизи. Амбруаз Паре считает, что ему потребуется сделать ампутацию. Наконец он отказывается от нее и скверными ножницами срезает то, что осталось от поврежденного пальца. Затем переходит к раздробленной руке и, произведя ряд разрезов, извлекает пулю.

Колиньи обладает исключительным терпением героев того времени. Он не испускает ни стона, в то время как его близкие разражаются слезами.

— Друзья мои, — говорит он им, — почему Вы плачете? Я полагаю, что счастлив, ибо меня так ранили во имя Божие: вот она, милость Господня, друзья мои.

Он благодарит Амбруаза Паре и, поскольку пастор Мерлен сокрушается, замечает:

— Ну что, месье Мерлен, не хотите ли Вы меня утешить?

Высокопоставленные кальвинисты не в состоянии хранить спокойствие. Они толпой сбегаются к своему вождю, и во главе их Наваррец и Конде. Никто не колеблется прежде, чем обвинить Лотарингцев и Месье. Лихорадка усиливается. Некоторые капитаны поговаривают о том, чтобы пойти убить Гиза на глазах у короля. Адмирал и Брикемо удерживают их, не подозревая, что тем самым им удалось разрушить надежды королевы-матери. Они не смогут, однако, удержать наиболее возбужденных от бросания камней в стекла отелей Гиза и Омаля, сопровождаемого свирепыми воплями. «Неблагоразумные угрозы, — напишет тосканский посланник, — ибо угрозы способствуют вооружению тех, в чей адрес звучат».

Продолжаются визиты на улицу Бетизи: Косее, Виллар, Дамвиль.

— Откуда это могло бы исходить? — восклицает Косее.

Раненый отвечает:

— Я никого так не подозреваю, как господ Гизов. Впрочем, я не хотел бы этого утверждать наверняка, но я давно уже научился милостью Божьей не страшиться ни своих врагов, ни самой смерти. Воистину лишь одно огорчает меня в связи с этим ранением: а именно, что я лишен возможности предстать перед королем, как желал бы, дабы служить ему. А еще я желал бы, чтобы он немного меня выслушал; ибо я могу сказать ему нечто исключительно важное для него и думаю, что нет никого, кто бы осмелился ему это сказать.

Дамвиль и Телиньи немедленно направляются в Лувр, где Карл велит отписать наместникам, дабы поддерживали порядок в своих провинциях. Королева-мать и Месье повторяют в своих посланиях, что «весьма скорбят в связи со случившимся с нашим адмиралом». Надо также известить посланников Франции: «Я не в силах умолчать о том, — пишет король Ла Мот-Фенелону, — что это деяние самой своей сутью оскверняет дружбу, которая воцарилась между семействами Колиньи и Гизов, но я позабочусь, чтобы они не вовлекли моих подданных в свои распри».

Екатерина по некотором размышлении решает, что стоит выиграть время. Она стенает, выражая громкими криками свое негодование. Затем Дамвиль приносит адмиралу послание. Екатерина остерегается оставить своего сына наедине с гугенотом. Нужно, как утверждает она, чтобы весь двор отправился отдать дань уважения жертве столь черного преступления.

И вот на улицу Бетизи прибывает самая блистательная процессия: король, королева-мать, Месье, Алансон, кардинал де Бурбон, Монпансье, Невер, Таванн, Косее, Рец и многие другие. Карл вне себя.

— Вы, адмирал, — восклицает он, — должны терпеть боль, а я должен терпеть позор! Но я отомщу столь ужасно, что это никогда не изгладится из памяти людской!

И он произносит пылкую клятву. Тогда берет слово Колиньи. Он вспоминает историю своей жизни, заверяет монарха в своей верности и доходит до главного вопроса:

— Верностью и рвением, которые я должен выказывать в отношении Вас, заклинаю Вас не упускать представившегося случая. Вы достаточно ясно дали понять, каковы Ваши намерения касательно войны во Фландрии. Вы обязались вмешаться в нее. Если Вы останетесь здесь и не продолжите того, что уже начали, Вы навлечете на королевство несомненное бедствие… Разве не вызывает негодования одно то, что ничего нельзя рассмотреть на Вашем тайном совете, чего герцог Альба не узнал бы в тот же миг?

Его страдания продолжаются еще долго.

— Вы говорите с немалым возбуждением, мой отец, — замечает король. — Боюсь, как бы охвативший Вас пыл не воспрепятствовал скорейшему исцелению Вашей раны. Я позабочусь обо всем, я отомщу за оскорбление, я накажу виновных.

— Их нетрудно найти, — отвечает Колиньи. — Улики достаточно ясные.

— По всей вероятности, не следует так долго беспокоить больного, — вмешивается медоточивая Екатерина.

Ей сообщили о пуле, она радуется, что та извлечена, и лицемерно добавляет:

— Мне вспомнилось, что когда господин де Гиз был убит при Орлеане, его врачи сказали мне, что если бы пуля вышла, даже будь она отравлена, не было бы смертельной опасности.

Один из присутствующих медиков отвечает:

— Мы этим не удовлетворены, сударыня, ибо, желая предотвратить такую опасность, мы дали адмиралу питье, которое воспрепятствовало бы действию яда, если паче чаяния там есть яд.

Рец предлагает, чтобы Колиньи переправили в Лувр, с тем чтобы лучше защитить его против народного возмущения. Король соглашается, но доктора объявляют, что это могло бы оказаться опасным для жизни пациента.

Прежде чем покинуть дом, Карл просит, чтобы ему показали пулю, посланную убийцей. Его матушка также разглядывает с мгновение медный шарик, который пролетел мимо цели.

Между тем Месье являет другую сторону этого беспокойного склада ума Валуа-Медичи. Он остается один с Колиньи, дабы выказать тому знаки особой дружбы. Особо утонченное коварство? Или, скорее, угрызения совести, невольно испытываемые в отношении старого недруга, которого он всеми силами стремится погубить?64

После того как двор удаляется, протестанты принимаются обсуждать происходящее. Кое-кто желает немедленно перейти к действиям против Лотарингцев и даже против королевы-матери и Месье. Жан де Ферьер, видам Шартрский, побуждает своих друзей покинуть Париж вместе с адмиралом как можно скорее: он чувствует, что они в мышеловке. Телиньи пылко возражает ему: он еще не утратил доверия к королю. К тому же около 10 000 гугенотов, подлинная армия, собраны в сердце города и его окрестностях. Или им надлежит уступить поле боя Гизам, предать дело Нидерландов, когда, благодаря королевской поддержке, они получили возможность разбить своих врагов и взять власть? Это было бы повторением роковой ошибки принца Конде 1562 г.

Телиньи увлекает всех. Только господин де Лангуаран выходит, не сказав ни слова, вскакивает на коня и уносится во всю прыть, как если бы бежал из охваченных пламенем Содома и Гоморры. Наваррец поддерживает мнение Телиньи, быть может, с несколько излишним пылом. Самые радикальные в партии задаются вопросом, а не помышляет ли изворотливый Беарнец об одном из тех фортелей, в которых был мастером Антуан де Бурбон, его отец. Они обязывают Наваррца, равно как и Конде, подписать формальное обязательство отомстить за Колиньи, затем поручают тому и другому торжественно потребовать справедливости у Его Величества.

Два молодых человека устремляются в Лувр в сопровождении, если не под надзором большого числа сподвижников. Карл IX еще раз заявляет о своем желании наказать виновных. Он уже поручил расследование суровому президенту Парижского парламента де Ту. В помощь ему он дает друга адмирала советника Кавеня. Этого достаточно? Кроме того, он предлагает поселить в Лувре дворян из свиты принцев, дабы те оказались под лучшей охраной, так как сами они тоже найдут здесь кров. Он отдает повторный приказ гугенотам сосредоточиться вокруг своего предводителя, с тем чтобы адмирал оказался за живым оборонительным валом. Он дозволяет им даже собрать ополчение «лена Бетизи».

После этого множество дворян покидает свои жилища и занимает в целом весьма неудобные помещения близ своего вождя, которые для них отведены. Шестьдесят других, более здравомыслящих, отказываются вступить в город, «неизменно отвечая, что воздух предместий полезнее для их здоровья».

Новости одна за другой доходят до перевозбужденного населения и вызывают мощные круги по воде. Распространяются всякого рода слухи. Люди судачат то о гизовском нападении на протестантов, то о протестантском на Гизов. Послеполуденная летняя жара способствует массовому накалу страстей, а «большие потрясения невозможны, если только их не вызывает душа толпы».65 Париж в лихорадке. Париж колобродит. Париж рокочет, как перед грозой. Любой, у кого достаточно опыта, догадывается, что молния неизбежно вспыхнет.

Екатерина Медичи в глубине своей опочивальни перебирает эти ужасающие слухи. Вот она и угодила в свою собственную ловушку, а вместе с ней и монархия. Если Карл IX не знает, какую роль сыграли его мать и его брат в покушении, расследование не замедлит ему это явить. Это открытие приведет к двойному взрыву: у полубезумца и у протестантов. Карл будет более чем счастлив найти хороший повод со всей яростью обрушиться на брата и окончательно попадет в руки адмирала; протестанты станут владыками во Франции, в то время как флорентийка отправится в изгнание. Одним ударом будут развязаны внешняя война и внутренняя, ибо ни Филипп II, ни католики не смогут такого перенести.

Но возможно, гугеноты, поверив в причастность к покушению короля, попытаются просто-напросто нанести удар по Короне, что отнюдь не вызвало бы неудовольствия испанцев.66 Возможно, Гизы воспользуются положением и выступят, при этом не исключено, что разрушат союз между Карлом и адмиралом; не разожгут ли они католический мятеж и не учредят ли незаконное правительство?67

Никогда еще ученица Макиавелли не оказывалась лицом к лицу со столь ужасными событиями, и никогда еще в час опасности эта женщина, которую видели бесстрастной под огнем пушек, не властвовала над собой меньше, чем нынче. И дело здесь было не только в государстве, властительницу снова захлестнула материнская страсть.

Если что-то начнется, Генрих Анжуйский станет первой жертвой. Он не ускользнет ни от братоубийственной ярости Карла, ни от гнева гугенотов. А при случае он не спасется и от Гизов, которым он соперник среди католиков и которым окажется весьма на руку его гибель, дабы осуществить государственный переворот в свою пользу.

Екатерина воображает своего любимого сына, своего «ненаглядного», погибшим, как уже случалось со столь многими принцами. Она содрогается от ужаса, плачет, молит небо, затем собирается с духом. Она'не пожалеет сил, чтобы спасти своего сына.

2 «Убивайте всех!»

После того как горожане получили запрет вооружаться, прево Парижа и городские магистраты предписывают капитанам милиции вести своих людей к Городской ратуше «со всей скромностью, не вызывая ни малейшего волнения». Имя прево — Ле Шаррон. Это личность достаточно робкая, лишь недавно вступившая в должность. Его предшественник, ювелир Клод Марсель, гизар и друг королевы-матери, сохранил контроль над народными массами. Он не обращает внимания на королевский приказ.

Вместе с агентами Гизов и большим числом монахов Марсель побуждает парижан позаботиться о своей безопасности и приказывает раздать аркебузы, алебарды и кирасы.

Утром в субботу 23 августа столица выглядит как в дни мятежа. Ничто не может быть опаснее, чем союз фанатизма и бедности, а Париж — это почти разоренный город, где сильна ненависть не только к религии, но и к богатствам гугенотов. Протестанты представляют собой аристократию: аристократию клинка, мантии и торговли. Они приняли слово Кальвина, по которому материальное процветание свидетельствует о милости Господа. Их враги приписывают им несметные сокровища, добытые пиратством и ограблением церквей.

Если верить проповедникам, оправдано любое насилие, любые ответные меры против этих приспешников Сатаны. Какое искушение для тысяч бродяг, нищих, оборванных рабочих, носильщиков, возчиков, рассеянных по городу и за городом, а тут еще и Двор Чудес, настоящая разбойничья армия! Париж в 1572 г. видел обесценивание денег, беспредельный рост цен, упадок в делах. Он становится, с приходом ночи, истинным разбойничьим владением, и здешние шайки, если представляется случай, даже устраивают налеты на дома. На каждом углу висит колокол, чтобы бить тревогу.

Догадываясь, что адмирал находится во все большей опасности, Телиньи и Корнатон потребовали от короля, чтобы тот обеспечил охрану его отеля. Король немедленно ответил согласием, но никому иному, как Месье, в качестве главного интенданта, надлежало принять необходимые меры. Месье предписал личному врагу Колиньи, Коссену, командиру пятидесяти французских гвардейцев и швейцарцев, расположиться на улице Бетизи.

Между тем расследование шло своим ходом, слуги каноника Вильмюра дали показания, и виновность Гизов более не вызывала сомнений.

Гугеноты, предельно возбужденные, дошли до крайностей. Они говорили о том, чтобы оставить Париж вместе с адмиралом, о нападении на Гизов, о предъявлении требований королю. Некоторые грозили смертью королеве-матери и даже Наваррцу, который казался им явно подозрительным. Возможно, было подготовлено послание, предписывавшее сбор войск в Мо 5 сентября. Телиньи снова воспротивился предложению об отъезде. Он направил одного дворянина передать королеве-матери «что он, более чем кто-либо другой заботившийся прежде о мире, который любил, предпримет все, чтобы его нарушить, если не свершится правосудие над этим убийцей».68

Наутро к Ее Величеству явилась делегация, торжественно призвавшая безжалостно свершить правосудие. Гугеноты были, как писал Альбери, «вооружены и готовы к войне во Фландрии с согласия короля». Карл IX на их стороне, заявил им Телиньи. Им нужно действовать здесь, а не в другом месте..

Эти разговоры внимательно выслушиваются человеком, которого никто и не подозревает в том, что он — агент королевы-матери, Бейанкуром, сеньором де Бушаванном, воспитателем Конде.

В это время совещаются также и в отеле Гизов. Только что арестовали одного из слуг этого дома. Лотарингцы решают добиться встречи с королем. Твердя, что их гнусно оклеветали и что, как они опасаются, они впали в немилость у короля, они просят дозволения покинуть Париж.

— Уезжайте, если Вам угодно, — отвечает им Карл, — я смогу Вас найти, если понадобится.

Гиз и Омаль демонстративно движутся к воротам Сен-Антуан, разделяются по дороге и баррикадируются у себя дома.

Телиньи отправляется в Лувр. Он сообщает королю, что Амбруаз Паре отвечает за жизнь адмирала. Карл бурно радуется. Екатерина, неустанно ищущая выход, выказывает меньшую радость.

Закончен утренний прием. Наспех пообедав, королева-мать направляется в свой сад в Тюильри. Она созывает герцога Анжуйского с верными ему людьми, Таванна, Невера, Бирага, графа де Реца. С высоты бастиона несколько отборных гвардейцев охраняют их совещание, которое считается, возможно, невинным, и которое так долго будет влиять на судьбу их страны.

Именно в аллеях этого «земного рая», созданного благодаря Филиберу Делорму, всплывает воспоминание о совете, данном ей в Байонне герцогом Альбой семь лет назад: поставить протестантскую партию в положение, когда она не сможет вредить, подстроив внезапную гибель ее руководителей. С тех пор эта идея, столь дорогая испанцам и иезуитам, возрождалась сто раз. Среди непримиримых католиков один папа Пий V всегда отказывался от нее, ибо, в прошлом инквизитор, он требовал суда перед карой. Екатерина никогда на ней всерьез не останавливалась, однако держала ее наготове, в качестве блестящей приманки то для Филиппа II, когда она желала усыпить его подозрительность, то для духовенства, когда заходила речь о получении субсидий. В трудные моменты она «торговала» идеей резни, насмехаясь втайне над доверчивостью тех, кого обманывала. Внезапно эта зловещая выдумка, эта мрачная фантазия показалась ей единственным выходом из положения. Вчера было достаточно одной смерти, чтобы спасти королевство. Сегодня их понадобится дюжина. Так угодно судьбе.

Итальянцы, воспитанные на истории гвельфов и гибеллинов, одобряют ее, равно как и Таванн, привыкший проливать кровь. Невер выдвигает возражения, молит за Конде, ставшего его зятем. Справедливо, что, дабы избавиться от выродка, Месье принял перспективу убийства. В конце концов, ничего не решено.

Королева колеблется перед деянием, столь противоположным ее натуре, которое разрушит труд ее жизни. Возможно, она еще на что-то надеется, вопреки всякой надежде.

Герцог Анжуйский не разделяет матушкиного оптимизма. Он боится одновременно Карла IX, гугенотов, чувств парижан, которые делают Гизов хозяевами положения. Чтобы проверить, сколь велика последняя опасность и степень заведенности католиков, он решает понаблюдать за городом. Не осмеливаясь объехать его верхом в открытую, он садится в карету со своим незаконнорожденным братом, приором Ангулемским, ярым католиком, который надеется стать адмиралом Франции.

Скрипя и раскачиваясь, это тяжелое сооружение вторгается в городской лабиринт, где близ улицы Сент-Оноре сосредоточены респектабельные особняки, лавки и вертепы. Нелегко продвигаться шагом по этим злачным местам, где из-под конских копыт так и брызжет грязь. На карете нет герба, но принца, откидывающего занавес, быстро опознают. Толпа бурлит и восклицает: «Жарнак, Монконтур!» Анжуец отвечает на приветствия, весь бледный. Это ликование — не что иное, как боевой клич.

Внезапно разносится слух, будто Монморанси вот-вот явится во главе своей конницы, с тем чтобы перерезать врагов адмирала. Маневр Гизов? Гугенотов? В любом случае, население не на шутку встревожено.

Только Анжуец сообщает матери эти неприятные вести, как внезапно объявляется Бушаван с поистине жутким докладом: безбожники вынашивают самые черные замыслы, они помышляют о государственном перевороте, поговаривают об убийстве королевы и даже короля Наварры! Другой дворянин-кальвинист, Грамон, подтверждает, что так и говорилось. Екатерина испытывает, кажется, не столько ужас, сколько удовлетворение. Видимость заговора предоставляет ей, и столь своевременно, возможность действовать. В Амбуазе и Мо корона упустила возможность предотвратить предприятия кальвинистов, которые она так точно предвидела.

Ученица Макиавелли хорошо знает, насколько теперь иной случай. В 1560 и в 1567 гг. гугеноты хотели свергнуть короля, они себя скомпрометировали как мятежники. На этот раз они рассчитывают на поддержку Карла IX и поступили бы, соответственно, как безумцы, начни действовать противозаконно. По-настоящему опасными их нынче делает как раз то, что они могут попытаться провести некоего рода переворот под защитой государя. Именно с этой целью десять лет назад Екатерина приглашала Конде!

Нынче госпожа Медичи видит все по-иному. Ей нужно любой ценой воспрепятствовать государственному перевороту, за которым последует война, католическое восстание, ее падение и, несомненно, гибель ее любимого сына. Верит ли она в реальность протестантского заговора? Неважно. Ее политика побуждает ее в это поверить.

Протестанты, кажется, готовы отбросить последние колебания. Во время ужина, где собрались, как обычно, многочисленные важные лица, вскакивает хвастливый гасконец, господин де Пардайан. Он мечет громы и молнии против убийц, посягавших на адмирала, требует немедленного возмездия, отчетливо угрожает, оскорбляет королеву-мать.

— Если адмиралу суждено потерять руку, поднимется множество других рук, дабы учинить такое побоище, что в реках королевства потечет кровь!

Сеньор де Пиль добавляет:

— Если нам не даруют справедливости, мы желаем свершить ее сами!

Екатерина по-прежнему словно каменная, но решение принято. До завтрашнего утра она опередит гугенотов, истребив их предводителей.

* * *

8 часов вечера. Королева одета в тяжелое и мрачное траурное платье, за ней следует мертвенно-бледный герцог Анжуйский. Екатерина Медичи является к королю. И наносит ему внезапный и беспощадный удар, открывая свое соучастие в покушении Моревера. А затем говорит, говорит, прекрасно зная, что слабый разум несчастного не выдержит такого напора красноречия. Она вспоминает мятежные действия и преступления адмирала, убийство

Франсуа де Гиза и Шарри, ее капитана, достойного такого сожаления. Она объявляет о планах протестантов, решившихся отомстить и захватить власть. Она указывает, что Гизы поднимут Париж с тем, чтобы им противостоять, король окажется между двух огней, Франция — в крови, корону станут попирать. Она восклицает: — Не останется ни одного города, чтобы Вы там укрылись!

Вот-вот разразится буря. Нужно немедленно действовать, устранить 10–12 человек, которые олицетворяют гугенотскую партию, партию мятежников. Их смерть подавит протестантов, а католиков позволит удержать в повиновении. Карл IX покажет, что достоин своих предков.

Король ошеломлен, но не уступает. Тогда Екатерина вовсю выражает свое горе и льет обильные слезы. Она не чувствует в себе сил противостоять близящейся катастрофе. Так как сын отказывает ей в «совершении правосудия», она требует отпустить ее. Она удалится вместе с Месье, которому тоже столь скверно отплатили за его труды. Они станут жить за пределами Франции, «там, где им ничего не придется выслушивать». Это возбуждает у Карла жуткую ревность. Однако он не сдается. Он все еще испытывает «страстное желание свершить справедливость».

Разочарованная, Екатерина спешит воззвать, ища поддержки, к Неверу, Бирагу, Таванну, Монпансье, Морвилье, Рецу, и прежде всего к Рецу, бывшему воспитателю Карла, Рецу, слывущему по духу «либералом» и повсеместно известному.

Согласно некоторым сообщениям,69 этот итальянец в одиночку вынес главный штурм. В действительности было по-иному.

Королева-мать созвала людей, на которых возлагала последнюю надежду: они стали прибывать к одиннадцати часам, с тем чтобы держать с королем ночной совет. Несчастный суверен осажден, подвергается безжалостным атакам. Ему начинают долдонить о непрерывных заговорах, которые плетут гугеноты, ему советуют не терять «прекрасного случая, который ему дает Господь избавиться от этой чумы, добровольно совершить то, к чему вынуждает необходимость, если он желает сохранить и жизнь, и корону». Один Морвилье, застигнутый врасплох, не присоединяется к их хору. Он не в силах держаться на ногах и почти что не способен говорить.

— Сир, — бормочет он, — это великое и важное деяние, требующее зрелых размышлений, а не поспешного решения, ибо оно может повлечь за собой жестокую войну.

Но остальные настроены решительно. Они ставят короля в известность, что католики, негодующие по поводу его слабости, склонны назначить себе главнокомандующего. Они внушают ему страх перед гугенотскими дворянами, лучшими бойцами королевства, расквартированными под его крышей.

— Адмирал собирает войска в своем доме! — восклицает королева-мать.

Карл отвечает, что «дал своему подданному на это разрешение».

— Адмирал Вас ненавидит, и Вас, и ваш дом, меня, Месье и других!70

Морвилье, весь в слезах, провозглашает, что все это правда и следует доверять словам королевы.

Нервы короля не выдерживают больше, разум колеблется. Рец, хорошо его знающий, поражает его воображение театральным великолепием деяний, которые потрясут вселенную, которые невиданны в истории, которые вызовут ошеломление и восхищение. Екатерина снова бьет на сентиментальность. Король не осмеливается действовать? Он боится гугенотов? Отлично! Она покинет его и заберет с собой победителя при Монконтуре, своего героя.

В воспаленном мозгу Карла внезапно возбужденные кровожадные инстинкты смешиваются с неистовой ненавистью к брату и старыми рыцарскими чувствами, которые восстают против измены по отношению к Колиньи.

Итак, во второй раз сказывается то, чего никто не предвидел. Будучи не в состоянии разрубить гордиев узел убийством одного человека, Екатерина желает пожертвовать дюжиной.

— Отлично! Во имя Господа, да будет так! — восклицает ее сын. — Но пусть убьют их всех, чтобы не осталось никого, кто меня потом упрекнет!

Преступный путь ведет к безумию и, что еще хуже для политики, — к абсурду.

Побудить Гизов и Шатийонов к взаимному избиению было авантюрным замыслом, который мог оказаться эффективным. Внезапное уничтожение вождей протестантов могло, как минимум на время, воспрепятствовать их ответному шагу. Но резня бессмысленна, поскольку, по свидетельству самого герцога де Невера, невозможно истребить всех кальвинистов до одного (их войска стояли лагерями в предместьях). Резня расколет единство Франции, вызовет гражданскую войну, дискредитирует короля и отдаст его во власть одной партии. Короче, помимо внешней войны, она повлечет все бедствия, которые королева-мать с такими усилиями пыталась предотвратить вот уже тринадцать лет.

Екатерина это понимает, но наделена, помимо прочего, губительным самомнением. Главное — это свобода действий, которую дает ей король и благодаря которой и будет предупрежден ответный удар гугенотов, и спасение ее сына. Несмотря на два урока, которые она получила за два дня, Екатерина все еще льстит себе, будто властна над ходом событий. Настолько, что победа, одержанная над Карлом, снова возвращает ей самообладание.

* * *

Тут король вдруг покидает этот зловещий Совет. Он бежит прочь, восклицая:

— Пусть убьют их всех! Пусть убьют их всех!

Королева, вновь поднявшаяся к себе, немедля приказывает вызвать Гизов и держит совет. В ее опочивальне собралось не более шести человек, она предвидит резню. Давая своей высокой властью законную силу предстоящим действиям, она организует проскрипции на римский лад, уничтожение определенного числа лиц, опасных для государства.

Собравшиеся методично составляют список жертв и список палачей. «Позднее Екатерина признает пять или шесть смертей своей личной заслугой».71 Исчезновение Бурбонов сделает Лотарингцев поистине могущественными. Наваррца и Конде надо все же пощадить, к великому огорчению герцога Анжуйского.72 Дворяне-гугеноты, которые поселились в Лувре, представляют собой большую опасность. Кажется невозможным помиловать их. Гиз, Омаль и Ангулемский приор отправят на тот свет Колиньи.

Быстро покончив с этой работой, совещающиеся переходят к средствам. Корона и католики располагают невеликими силами: гвардия, швейцарцы, агенты Гизов. Требуется связаться с парижским муниципалитетом, чтобы обеспечить успех операции и поддержать порядок.

Они обращаются не к прево Ле Шаррою, но, в первую очередь, к Клоду Марселю. Узнав о воле короля, золотых дел мастер выказывает глубокое удовлетворение. Сколько людей в его распоряжении? — спрашивает его королева. Зависит от сроков: сто тысяч и более через месяц, двадцать тысяч через день. Речь идет о ревностных католиках, о добровольцах из среды мелких буржуа и простого народа.

Поклявшись хранить тайну, Марсель получает поручение передать квартальным старшинам приказ Ее Величества.

«Пусть в ближайшую ночь в каждом доме находится кто-то вооруженный, с факелом наготове и белой повязкой на левой руке; и пусть в каждом окне горит свеча. Колокол Дворца73 подаст сигнал».74

Следом прибывает прево. Он узнает о заговоре гугенотов и получает точные указания: запереть городские ворота и беречь ключи, увести суда с Сены, вооружить городское ополчение, приказать охранять площади, перекрестки, набережные, разместить артиллерию перед городской ратушей.

Клод Марсель и Ле Шаррон выходят из Лувра и движутся по Парижу, куда, кажется, через несколько часов вернется покой. Страсбургский горожанин, который оставит воспоминания о Варфоломеевской ночи, отправляется спать, счастливый, что все наладится.

Ле Шаррон выполняет то, что ему доверено, с поразительной скоростью. Марсель созывает городских старшин, глав кварталов, десятников, у которых новость вызывает бурное ликование.

И в третий раз перст судьбы опрокидывает людские комбинации. По замыслам королевы-матери, отряды Марселя должны поддерживать боевой дух городского ополчения и, если понадобится, оказать помощь королевским войскам. Флорентийка и не подозревает, что отворяет шлюзы для выхода безумного фанатизма, который Париж столько раз проявлял в течение пятнадцати лет. Клод Марсель разделяет эту ярость. Она одолевала его много раз, и не было средства ее утолить. Нынче представляется случай, и Марсель им воспользуется.

Старый прево на свой лад истолковывает приказы двора. И муниципальные служащие слышат, как он «объявляет от имени короля, что Его Величество дозволяет им взяться за оружие, что его намерение отныне — уничтожить адмирала и его партию, что надлежит позаботиться, дабы не ускользнул ни один из этих нечестивцев, дабы их не укрывали в домах; что король также хочет и отдает приказ, чтобы прочие города королевства последовали примеру столицы».

Вот так замысел убить одного человека за тридцать шесть часов превращается в идею проскрипций, а там — и резни. «Совершено столько ошибок, — писал венецианец Кавалли, — «принято столько взаимоисключающих решений, что легко установить: эта расправа была задумана совершенно неожиданно».

* * *

Отход ко сну королевы-матери совершается обычным чередом. Новая королева Наварры, нанесшая днем визит адмиралу, также присутствует при церемонии. Она видит свою сестру Клод, герцогиню Лотарингскую, в немалой печали сидящую на сундуке, и собирается расположиться близ нее. Екатерина, увидев это, приказывает ей идти спать. Маргарита уже сделала реверанс, когда герцогиня, не в силах сдержаться, восклицает:

— Боже мой, сестра моя, не уходите!

Королева, которая не может предотвратить признания ее дорогой Клод и которая так и не простила Маргарите ее интриги с Гизом, властно запрещает герцогине говорить. Герцогиня дерзает не повиноваться. Нет явной необходимости, как говорит она, отправлять Марго на верную гибель, ибо если гугеноты что-либо откроют, они отомстят. Екатерина, разъяренная, заставляет ее замолчать, вновь настойчиво требует, чтобы королева Наваррская удалилась, и та выходит «растерянная и оцепеневшая», в то время как ее сестра принимается бурно рыдать.75

После этого Екатерина отдает последние распоряжения и потом спускается, дабы присутствовать при отходе ко сну короля. Высокопоставленные католики стоят вплотную к протестантам, большей частью гостям Лувра.

«В течение десяти дней Карл IX жил с ними вместе, встречался с ними за королевским столом, они смешивались с его людьми. Отвратительная воля рока. Случилось так, что нож, который резал для них королевский хлеб, всадили им в сердце, что для сотрапезников и гостей, какими они были вечером, слуги, придворные и капитаны гвардии наутро оказались палачами. Слово короля Франции, чтимое у неверных и до края земли! Слово дворянина, гостеприимного хозяина, полная безопасность, при которой оставляют и отдают свое оружие, переходя подъемный мост! Все давние обычаи Франции попраны и уничтожены, и самая честь истреблена!.. Чтобы дойти до такого, понадобился великий страх».76

Карл IX, следуя примеру своего отца, всегда страстно поддерживал культ рыцарства. Но после ужасной сцены с матерью этот нетвердый человек изменил свое поведение, как меняют костюм. Он проникся ненавистью, которую выказывал протестантам во время своей достопамятной поездки в Мо. Он теперь до конца будет играть эту новую роль, станет доказывать, что он здесь хозяин, что он никого не боится, ни перед кем не отступит, он будет истребителем еретиков.

Многочисленные кальвинисты были его спутниками в течение последнего месяца, многие сделались истинными фаворитами. Среди них — Телиньи и Франсуа де Ларошфуко, готовящиеся добровольно (как будет видно) к определенным тревожным и жестоким играм полубезумца. Карл своими круглыми глазами холодно смотрит на вчерашних друзей, которые выходят, чтобы стать жертвами расправы. Ларошфуко кланяется одним из последних. В душе полубезумца что-то шевельнулось.

— Фуко, оставайся у меня, поболтаем о чем-нибудь до утра.

Увы! У графа — любовное свидание. Его ждет возлюбленная, вдовствующая госпожа принцесса.77

— Мой маленький господин, — говорит тот (так он его называет), — пора лечь и уснуть.

— Поспишь с моими камердинерами.

— Невозможно. У них ноги дурно пахнут.

Он выскальзывает за дверь и спешит к мадам де Конде, у которой проводит час, после чего возвращается в свое опостылевшее жилище в «лене Бетизи».

Король позволяет ему уйти. Придворный задвигает занавеси его постели, за которыми он прикидывается спящим.

Королева Маргарита присоединяется к своему супругу. Их опочивальня полна высокопоставленных протестантов при оружии, которые собираются спорить до утра.

Адмирал, после долгой беседы с Герши и Телиньи, ложится в полночь.

Королева-мать внезапно решает, что колокол, подающий сигнал, прозвенит не во Дворце Правосудия, до которого слишком далеко, а в церкви Сен-Жермен л'Оксерруа.78

* * *

Наступает глубокая ночь. Вот уже 24 августа, день Св. Варфоломея, и Лувр, где звучит лишь поступь часовых, кажется уснувшим. Париж, бесшумно вооружающийся, выказывает такое же спокойствие. Прекрасная летняя ночь.

Екатерина Медичи и Генрих Анжуйский покидают свои апартаменты. Они хотят увидеть начало расправы и движутся «к главному порталу Лувра, что близ Зала для игры в мяч, в покой, который выходит на площадь у заднего двора». Там, в тишине и прохладе, к ним возвращается ясность ума, практически утраченная с тех пор, как провалилось покушение. Последствия предприятия, которое, как признает Генрих, «по правде говоря, мы тогда как следует не взвесили», вдруг начинают бросаться им в глаза. Боясь обуздать Гизов и население, они кидаются в авантюру, еще более скверную, нежели та, испуг перед которой их одолел. «Охваченные ужасом и отчаянием», они догадываются, какие «великие беспорядки» вот-вот вызовут.

Они глядят друг на друга, переспрашивают друг друга, и в этот самый миг гремит, точно сигнал, пистолетный выстрел. Однако никаких признаков дня не брезжит над горизонтом, колокол не звонит. Этот непонятный выстрел окончательно отрезвил и поверг в ужас мать и сына. Один из их дворян, спешно призванный, получает приказ мчаться к Гизам, «чтобы сказать ему и определенно повелеть удалиться в свой особняк и чтобы он остерегался что-либо предпринимать в отношении адмирала, это распоряжение отменяет все прежние».

Дворянин мчится во всю прыть, но вскоре возвращается. Господин де Гиз просит прощения: распоряжение прибыло слишком поздно, адмирал мертв.79

3 «Что за грубиян!»

Итак, Колиньи уснул после полуночи. В соседнем помещении находились Амбруаз Паре, пастор Мерлен и один немец, Николас Мусс. Швейцарцы короля Наваррского располагались у подножия лестницы, а некий дворянин, господин де Лабонн, охранял внутреннюю дверь. Перед этой дверью были Коссен и его люди.

К четырем утра Генрих де Гиз, его дядя, герцог д'Омаль и бастард Ангулемский выскочили на улицу с шумом и треском, сопровождаемые немалым эскортом. Коссен ждал их. В дверь постучали.

Лабонн чистосердечно повиновался и тут же пал, заколотый кинжалом. Коссен ворвался в дом со швейцарцами Месье, которые, увидав наваррских швейцарцев, заколебались. Коссен велел идти вперед французским гвардейцами. Те расчистили себе дорогу ударами аркебуз.

Слуга побежал к адмиралу. Тот уже поднялся, оделся в домашний халат, рядом были его родные. Мерлен принялся читать молитву.

— Сударь, это Господь нас призывает.

— Я уже давно готов умереть, — сказал адмирал. — А Вы все спасайтесь, если это возможно, ибо Вы не сумеете защитить мою жизнь. Я препоручаю свою душу милосердию Господню.

Николас Мусс отказался уходить. Другие бежали по крышам. Дверь спальни опрокидывается. Влетают двое гизовских убийц: пикардиец Артен и чех Ян Симановиц, прозванный Бем,80 в сопровождении, вот ведь мрачная ирония, протестанта-отступника Сарлаба, брат которого некогда был под началом адмирала капитаном того самого города Гавра, который сыграл в судьбе адмирала столь мрачную роль. Позади них — люди, имена которых сохранит история: Гоас, Петруччи, Тоссиньи, Штудер фон Винкельбах, Мориц Грюненфельдер, Мартин Кох, Конрад Бург.

Убийцы задерживаются на миг, опешив перед благородством этого раненого с седыми волосами. Затем Бем закричал, дабы придать себе храбрости:

— Это ты, что ли, адмирал?

— Я… Подходи, не медли!

Бем пронзает его тело шпагой, и старый феодал падает, произнося с достоинством:

— Если бы это все-таки был человек! Что за грубиян! Бем и другие, охваченные слепой яростью, бьют его

по голове. Гиз кричит снизу в нетерпении:

— Бем, ты кончил?

— Сделано!

— Господин д'Ангулем не поверит, если не увидит. Чех и Сарлаб подхватывают тело и выбрасывают его

в окно. Адмирал еще не умер. Он на миг уцепился рукой за окно, затем падает к ногам Гиза и бастарда. Поскольку Колиньи, залитого кровью, трудно узнать, этот последний «вытирает лицо» жертвы.

— Ей-ей, он самый!

И бьет его ногой в лицо, равно как и герцог, убежденный, что выполнил свой сыновний долг.81

Тосиньи срывает с мертвого цепь. Петруччи, порученец герцога де Невера, отрубает голову и несет ее в Лувр. Целый рой жалких отродий, «грязных ублюдков»,82 пинают труп, кромсают, уродуют, волочат его по улицам до берегов Сены. Тут же его находят новые любители падали и поднимают его на Монфоконскую виселицу, под которой разводят огромный костер. Зеваки аплодируют и предаются каннибальскому разгулу.

Так погибает Гаспар де Шатийон, которому все предвещало, что он умрет, осыпанный почестями за то, что славно послужил своему королю и своей стране. Трагический конец настиг его из-за того, что он желал согласия между своим патриотизмом и своей совестью, что верил, будто можно избежать гражданской войны, затеяв войну с чужеземцами. Ему принесла смерть ненависть парижан, мстительность Гизов, страх Екатерины. Но в первую очередь он — жертва своего пакта с Англией, жертва королевы, национальный эгоизм и прирожденное коварство которой он недооценил, жертва женщины, которая предала его с легким сердцем, ибо считала, что он ее провел. Его кровь лежит на совести Екатерины Медичи. По справедливости, она должна также пасть на голову Елизаветы.

Сияние зари осветило Лувр. Ни королева Маргарита не смыкала глаз, ни король Наварры, ни те, кто при нем состоял. В дверь стучат. Это посланец Его Величества, который немедленно желает видеть своего зятя.83 Генрих, сопровождаемый своими дворянами, направляется к королевским апартаментам, перед которыми находит Конде. Внутрь проводят только двух Бурбонов, дворяне остаются у дверей и мгновенно обезоруживаются.

А оба принца предстают перед Карлом IX. Позади короля находятся королева-мать и Месье. Нет больше внука Франциска I, который еще позавчера грезил о славе и брал уроки у Ронсара. На его месте — безумец, опьяненный мыслями об убийствах. Он вопит, взмахивая кинжалом:

— Месса, смерть или Бастилия!

Генрих Наваррский не долго колеблется. Если Париж стоит мессы, как он изречет двадцать один год спустя, то жизнь — тем более.

Генрих де Конде — кальвинист иного закала. Он отвечает:

— Бог ни за что не позволит, мой король и повелитель, чтобы я выбрал первое (мессу). То, что остается, — на Ваше усмотрение, и да будет Богу угодно умерить ваш гнев!

Согласно посланцу герцога Мантуи, он осмелился добавить, что пять сотен дворян готовы за него отомстить.

Карл заносит кинжал, и герцог Анжуйский, мечтающий о Марии, дрожит от бредовой надежды. Опустится ли эта грозящая смертью рука? Нет. Вмешивается Екатерина — не время истреблять принцев крови, когда Гиз может стать королем Парижа. Но, разъяренный, сорвавшийся с цепи, ее сын не позволит так легко себя унять. Он очарован видом верной добычи. Пусть мать просит и умоляет. Какое зрелище! Грозная дама, которая недавно готовила массовое убийство, льет слезы, чтобы сохранить на шахматной доске пешку, которая ей нужна!

Карл уступает. Наваррец и Конде заточены в своих апартаментах. Конде получает три дня на размышление.84

Примерно в это время лучники и швейцарцы, изрядно выпившие, начинают прочесывать покой за покоем, галерею за галереей, высматривая важных протестантов, которые находятся во дворце, а также их многочисленных домочадцев. Некоторые гугеноты убиты на месте. Но большинство обезоружено, а затем согнано во двор, где сосредоточены войска. Тем, кто бросился к воротам, достались удары пик.

Солнце, вставая, освещает уже целую гору трупов. Здесь погибают, среди прочих, старый Бове, воспитатель короля Наваррского, Пардайан, сеньор де Пиль, противник Карла IX при Сен-Жан-д'Анжели, который в этом городе соорудил себе ожерелье из ушей священников. Перед тем как упасть, этот жуткий человек во всю глотку проклинает короля, подобно гомеровскому герою.

— Судия Праведный! Отомсти когда-нибудь за столь гнусное вероломство и жестокость!

— Увы! Так что же я сделал? — более скромно вздыхает Бришанто, в некотором оцепенении.

Многие другие гугеноты также выкрикивают проклятия юному суверену, воплощению их надежд, как они прежде именовали своего Иуду.

Карл IX показывается у окна, выходящего в этот внутренний двор, превращенный в бойню. Но он никого не согласен миловать. Он угрожает даже верному Ферваку, который просит пощады для своего друга Моннена.

— Черт побери! Учитывая, что ты для меня сделал, я хочу забыть, что ты посмел просить пощады для этого пособника Сатаны! Приказываю тебе убить его собственными руками! Или сам прощайся с жизнью!

Фервак не исполнит этот варварский приказ, но Моннен погибнет.

Карл вперяет свой тревожный взгляд в изувеченные трупы, в тела капитанов, которых недавно хотел вести к победе.

* * *

После ухода мужа королева Наваррская приказывает своей кормилице запереть дверь и засыпает. Почти что через час она пробуждается. Кто-то неистово колотит в дверь и кричит:

— Наварра! Наварра!

Кормилица отворяет, решив, что речь идет о Генрихе.

Человек, истекающий кровью — раненный шпагой у локтя и алебардой в руку, — врывается в спальню, за ним вбегают четыре гвардейца. Он бросается на кровать, обнимает королеву и скатывается с ней на пол. Оба кричат, ибо погромщики, пьяные от крови, кажется не прочь прикончить и одного, и другую. К счастью, господин де Нансей, капитан гвардейцев, входит следом. Так велико его хладнокровие в разгар этой драмы, что он разражается смехом. Он отчитывает гвардейцев, отсылает их прочь и дарует жизнь раненому. Это Филипп де Леви, сеньор де Леран.85

Маргарита приказывает перевязать его, прячет его в своем гардеробе, снимает свою окровавленную рубашку, надевает платье для ночного выхода и, взяв в провожатые Нансея, который успокоил ее насчет ее супруга, направляется к апартаментам герцогини Лотарингской.

Галереи дворца являют ей зрелище, достойное пера Данте. Трупы, кровь, кто-то бежит, кому-то вот-вот перережут горло. Несчастные протягивают к ней руки, молят ее о помощи, которой она не может оказать. В приемной сестры Марго видит в трех шагах от себя пронзенного насквозь гугенота и падает в обморок. Приходит в себя, тут же выступает в защиту одного из наваррских дворян, господина де Миоссана, и камердинера своего мужа, Арманьяка, которых ей удается спасти.

Шум будит также молодую королеву, которая на седьмом месяце беременности. Ей открывают великую тайну происходящего. «"Как! — восклицает вдруг она. — А король, мой муж, об этом знает?" — "Да, сударыня, — отвечают ей, — он и велел так поступить". — "О, Боже мой! — поражается она. — Да что же это? Какие советники могли его к этому побудить? Господи, умоляю Тебя, прошу Тебя, смилуйся над ним и прости его, ибо, если в Тебе нет жалости к нему, я сильно боюсь, что это деяние никогда не будет ему прощено". Тут же она спрашивает, который час, и принимается молиться со слезами на глазах».86

По некоторым свидетельствам, король представлен затворившимся в своих апартаментах 24 и 25 августа, испуганный, согласно одним, беззаботный, согласно другим, но только не играющим в мяч. Однако нет ничего невозможного в том, что Карл хотел с самого начала этой затеи принять прямое участие в резне. Этот дикий Нимрод вконец обезумел, когда дело дошло до подобных забот.

Граф де Воклюз пишет в своих мемуарах, что Его Величество, выхватив что-то «из-за изголовья своей кровати», показал ему шесть ножей длиной в руку, весьма острых, ибо шестерым надлежало исполнить свой долг в Тюильри, а именно — Его Величеству, при содействии г-на де Фонтена, его первого шталмейстера, Месье, его брату, при содействии господина де Вина, и господину де Гизу, при содействии господина де Во».

Как бы то ни было, но история запечатлела образ этого коронованного убийцы своих подданных, расположившегося на своем балконе с аркебузой наготове. Барно первый в «Reveil-Matin» представил его стреляющим по гугенотам, спасающимся бегством. Брантом, у которого не было ни малейших причин его жалеть,87 и Гулар («Состояние Франции») подтверждают эту версию. Д'Обинье, современник побоища, писал в «Трагических стихах»:

Свет не видал еще такого короля; По тем, кто не спешит уйти на дно, паля, — «Ага! Попал!» — вопит…

И в своей «Всеобщей истории»: «Эти письма (посредством которых Карл IX хотел переложить свою ответственность на дом Гизов)… были подписаны той же рукой, которой этот властитель палил из окна Лувра по бегущим людям».

Мезере вторит ему. Вольтер, после того как отверг это обвинение в «Генриаде», призвал в свидетели маршала де Тессе, который утверждает, что знавал дожившего до ста лет дворянина, которому было поручено заряжать королевскую аркебузу.88

Имеются и страстные противники этой версии, среди историков, такие как Багно де Пюшесс, Луазлер, Сольдан, Гастон Додю и многие другие. Окна, из которых король стрелял и перед которым Конвент повелел водрузить позорный столб, еще не существовало в 1572 г.89 Картина художника Дюбуа,90 который также был свидетелем резни, ничего не доказывает. Но в целом поведение короля,91 единственным милосердным жестом которого было пощадить Грамона, не дозволяет отвергнуть без колебаний92 этот отвратительный образ. Укоры совести станут мучить Карла гораздо позже, а пока, как мы увидим, многие его личные решения, в том числе и принятые без участия матери, будут содействовать тому, чтобы убийства множились. Не исключено все-таки, что жажда крови привела этого «вероломного охотника» к подобным чудовищным действиям.

4 «Смерть и кровь бегут по улицам»

Колокол церкви Сен-Жермен л'Оксерруа прозвонил в четыре часа того утра, которое история назовет «Парижской заутреней». Его тревожные удары разбудили графа Монтгомери,93 видама Шартрского, Ла Форса, его брата, Жоффруа де Комона, Фонтене и других предводителей гугенотов, расквартировавшихся в предместье Сен-Жермен, будь то в силу благоразумия или по причине тесноты в домах парижан. Итак, колокол прозвучал. Королева-мать позволила ударить в него, как только узнала о смерти адмирала, таким образом, Клоду Марселю не хватило времени окружить предместье в соответствии с выработанным планом.

В то время как кальвинисты расспрашивают друг друга, возникает один пройдоха, «которого никто не видел и не знавал до тех пор». Этот человек, отдавший себя в распоряжение господина де Ла Форса, перебрался через Сену, как говорят одни, вплавь, а по словам других — «в челноке» с тем чтобы их предупредить.

Дворяне вскакивают в седло. Они еще верят в дружбу короля и думают, будто все направлено против него. И решают присоединиться к нему, «чтобы служить ему и, если понадобится, умереть у его ног». Они устремляются к Лувру, и, согласно свидетелю, который передает слова «мудрых людей, которым можно доверять», они видят с берега Карла IX на балконе, «отрекшегося от Бога» и кричащего:

— Стреляйте, стреляйте, они убегают!94

Как бы то ни было, гугеноты подвергаются обстрелу двух сотен аркебузьеров, получивших соответствующий приказ. Монтгомери все понимает и вопит:

— В Пре-о-Клер!

Сотне дворян вскоре удается сплотиться. Но Таванн, который тоже успел смекнуть, что к чему, уже приказал Гизу бросить конницу на левый берег. Герцог повинуется. Он теряет много времени, ибо требуется пересечь мост Сен-Мишель, а ключ, который ему передали, чтобы открыть ворота Бюси, не подходит! Когда он достигает цели, Монтгомери и его люди скачут во всю прыть в западном направлении.

Если они ускользнут, операция обречена на провал, ибо у адмирала тут же найдутся последователи. Поэтому герцог де Гиз пускается в неистовую погоню, которая увлечет его далеко от Парижа.

Скачка продолжается в течение всего дня — одна из тех бешеных скачек, какие много лет спустя с таким удовольствием воспроизводят романисты и киноактеры. Кони у протестантов лучше. В частности, у Монтгомери — кобыла, которая «бежит без питья и пищи невероятно долгое время». Благодаря чему партия гугенотов сохранит свой главный штаб. У Монфора-л'Амори гизовцы оставляют погоню.

Жоффруа де Комон пытается спасти своего брата и племянников в тот момент, когда аркебузьеры Лотарингцев вторгаются в Сен-Жермен. Он вынужден вступить в бой еще до того, как «сдвинулся с места». Как только он, целый и невредимый, очутился в своем замке Миланд,95 он пишет королеве-матери:

«Сударыня, прибыв к себе всего-навсего с двумя из моих людей и в довольно неважном самочувствии, я считаю своим долгом уведомить Ваши Величества, что чувство, захлестнувшее Париж, вынудило меня удалиться, не удостоившись чести поистине смиренно поцеловать руки Ваших Величеств и выслушать распоряжения, каковые им было бы угодно мне дать, и если бы не народное волнение, я не удалился бы, поскольку моя совесть чиста и я никогда не давал повод ждать от меня чего-либо, кроме доброй воли». Он повествует о своей одиссее и заключает не без иронии: «Это и побудило меня к решению отправиться домой, дабы незамедлительно после прибытия сюда сообщить обо всем Вашим Величествам и заверить Вас в своей неизменной преданности и верности».

Ловкий герцог де Невер тоже получил бы поручение очистить пригороды и прежде всего преследовать тех, кто сбежит. Но королева-мать не дозволила ему внести подобный вклад в общую затею. Каждый из принцев, за исключением д'Алансона, должен был принять командование отрядом карателей. Невер оказался вместе с Таванном, который, дойдя до полного озверения, призывал своих людей:

— Пускайте кровь, пускайте! Кровопускание столь же хорошо в августе, сколь и в мае.

Их орава ринулась в первую очередь на Ларошфуко. Капитан Раймон Англарес, которому было доверено спровадить на тот свет друга короля, получил формальное обещание унаследовать его должность. Согласно молве, подхваченной Брантомом, его сопровождал его сын Шико, который станет прославленным шутом Генриха III.

Видя, как люди в масках врываются в спальню, граф решил, что Карл, переодетый, как требует такого рода фарс, в их числе и собирается отхлестать его ремнем.

— Хотя бы, — сказал он, — не бейте слишком сильно!

«Он смеялся, когда ему перерезали глотку».96

Двое его спутников, Мержей и Шамон, не смогли, в связи с отсутствием места, поселиться у него и расположились на другой стороне улицы. Встревоженные шумом, они оказались достаточно благоразумны, чтобы не выходить, и увидели нападение на дом адмирала. Им чудом удается спастись.

Резня распространилась на весь «лен Бетизи». Первым делом расправлялись с сеньорами, затем с их сотрапезниками и слугами. Даже самых смиренных, таких как столяр Ле Норман, не оставляли в живых. Герши дорого отдал свою жизнь. Субиза доставили в Лувр и умертвили среди трупов его друзей. Брион, воспитатель юного маркиза де Конти (брата де Конде), был убит на глазах своего воспитанника, который тщетно умолял палачей. Таверни при поддержке одного-единственного солдата долго выдерживал истинную осаду. И подобным же образом три гугенота укрепились в гостинице «Три короля». Они бились насмерть.

Телиньи смог бежать по крышам. По дороге ему попался сарай против дома г-на де Виллара. Увы! Его заметили гвардейцы герцога Анжуйского. Они бросаются в погоню, настигают его, пронзают кинжалами и бросают его на улицу, как и его тестя.

Таков конец пролога. Между тем повсюду эхом разносится призыв: «К оружию! Смерть им, смерть!», вперемежку с лозунгом: «Слава Господу и королю!» И если не кровавые ручьи окрасили мостовые, то все же «кровь и смерть бегут по улицам».

Погромщики с белыми повязками у локтя и крестами на шляпах не жалеют усилий.

Герцог де Монпансье, а он из Бурбонов, отличается своей благочестивой яростью. Герцог Анжуйский — во главе восьми сотен конницы и тысячи пехоты — должен поддерживать порядок. Но эти люди не долго воздерживаются от того, чтобы принять участие в охоте. Вскоре они атакуют ювелиров и гранильщиков с моста Нотр-Дам и приступают к грабежу. С менялами, с золотых дел мастерами надлежит поступать как с еретиками. Самые известные, Ле Дуй, Дюпюи, Бурсель, попадают в число первых жертв. Генрих, как говорят, выделил двум своим солдатам из присвоенного, наряду с десятью экю, «превосходные часы», взятые после убийства Матюрена Люссана, личного ювелира королевы-матери!

Принц и не помышлял насиловать мадам де Телиньи, дочь адмирала, как утверждал впоследствии посол Испании, чтобы помешать его избранию на польский престол. Зато он спас жизнь маршалу де Коссе-Бриссаку, чтобы, и это правда, угодить мадемуазель де Шатонеф.

Комон Ла Форс находился на улице Сены с двумя сыновьями, старший был болен и не в состоянии ездить верхом. Когда капитан Мартен явился по их души, он предложил невероятный выкуп в две тысячи экю. Мартен, соблазнившись деньгами, дал этим трем дворянам, их пажу Ла Вижери, их камердинеру Гасту католические атрибуты и отвел их к себе на улицу Пти-Шан. Камердинер в дом не вошел. Он побежал к Арсеналу, где разыскал невестку Ла Форса, г-жу де Бризанбур, которая обязалась выделить требуемую сумму, если ей дадут два дня. Мартен согласился подождать до 26-го.

— Даю Вам мое честное слово, — сказал ему г-н де Ла Форс, — что ни я, ни мои дети отсюда не тронемся.

Маленького барона де Рони, который станет Сюлли,97 разбудил колокол. Его гувернер и лакей выходят узнать новости и оказываются зарезанными. Мальчик облачается в свое одеяние школьника, берет толстенный требник и, заполучив пропуск, беспрепятственно передвигается по городу, среди ужасов и беспорядков. Он добрался до Бургундского коллежа, выдержал грубую брань привратника, подкупил наконец этого субъекта и добился встречи с директором, Ла Фейем.

Ла Фей избавил его от бесноватых, которые готовы были убивать всех, вплоть до грудных младенцев. В течение трех дней он тайно кормил будущего министра Генриха IV, спрятанного в глубине чулана.

В течение долгого времени в ожидании dies irae, фанатики из парижского муниципалитета вели тайную перепись гугенотов. Париж насчитывал в то время 16 кварталов. Каждый из 16 квартальных старшин, которые за них отвечали, располагал выпиской из реестра податей, где фигурировали имена еретиков, живших в его округе. Если двор внезапно затеял побоище, то город уже давно мечтал о нем, и проповедники основательно подготовили к нему своих овечек.98 Это объясняет размах и методичный характер бойни, которая оказалась бы невозможной, не исходи она от самого народа. Ибо имел место подлинный социальный взрыв.

Грабежи на мосту Нотр-Дам осуществляются с рвением, несопоставимым с яростью людей Месье. Дома торговцев-гугенотов очищены как от их обитателей, так и от их богатств. Николя Ле Мерсье видит, как его родных и слуг выбрасывают из окна, после чего убивают. То же самое происходит у скобяного торговца Матье. В лавках под вывесками «Жемчужина» и «Золотой молот» головорезы не оставили никого и ничего. «Маленькую девочку окунули совершенно нагую в кровь зарезанных отца и матери с жуткими угрозами, что если она когда-нибудь станет гугеноткой, с ней поступят так же».99

Там же, на мосту, живет Антуан дю Буа, гувернер Корбейя, главного прево коннетабля Франции. Его попытка бежать переодетым не удалась.

Первая красавица квартала, г-жа де Попенкур, жена королевского поставщика перьев, заколота кинжалом, а затем брошена в воду вместе со своей служанкой. Две несчастные, еще живые, хватаются за опоры моста. Их приканчивают, бросая камни. В течение четырех дней тело госпожи де Попенкур будет оставаться здесь, так как ее роскошные волосы опутали сваи.

Мост Менял между Шатле и Консьержери. Не меньший ужас. Мадлен Брисонне, вдова докладчика в совете д'Иверни, которая бежала, переодевшись монашенкой, разоблачена, ибо ее цветная юбка мелькнула из-под власяницы. От нее требуют отречения, она отказывается, ее бьют кинжалом и бросают в воду. Таким же образом поступают и с некоей беременной графиней, «которой вот-вот придет пора родить» (беременные женщины, кажется, возбуждают у погромщиков особую ярость).

Эмальщика Бертрана и его приказчиков приволакивают сюда же с улицы Урс, чтобы прикончить. И сюда же, к Мосту Менял, стаскиваются жертвы из Луврского квартала. Множество народу сходится полюбоваться зрелищем, хохочет, оскорбляет убитых.

Улица Сен-Жермен-л'Оксерруа. Франусаза Байе, жена несчастного Люссана, ювелира королевы-матери, сломала обе ноги, выпрыгнув из окна. Сосед укрывает ее в погребе. Убийцы находят ее, выволакивают на свет, отрезают кисти рук, чтобы снять золотые браслеты, затем бросают перед дверью торговца жареным мясом, который приканчивает ее, пронзив своим вертелом. В «Знамени Франции» близ Круа де Трауар истреблены мужчины, женщины, дети, хозяева и слуги… В «Большом Олене» на улице Сент-Оноре гибнет дочь знаменосца Колиньи. Вокруг кладбища Невинноубиенных младенцев множество торговцев жертвуют жизнью за свою веру или, точнее, из-за своего имущества. Около тридцати человек гибнет у лавки ножей «Королевский Ларь». На улице Сен-Мартен беременная женщина испускает дух на крыше своего дома. В «Железном Кресте» — подлинная резня: три девицы д'Орлеан, Жан Робен и его жена, вдова Маркетт и двое ее детей. Книгопродавец Жак Кервер, капитан городского ополчения, приказывает убить своего зятя и товарища Удена, с которым у него возникли разногласия. Спир Нике, переплетчик с улицы Иуды сожжен на медленном огне вместе со своими книгами.

В здании Парламента молодой хромоногий золотых дел мастер падает от руки Рене, парфюмера, которого обвиняли, что он изготовляет яды для королевы-матери.

Жену галантерейщика Жана де Кулоня выдала родная дочь, которая впоследствии выйдет замуж за одного из убийц. Чиновник Обер выбросил на улицу свою жену-гугенотку Позже он вознаградит тех, кто сделал его вдовцом посредством ударов камней и палок. Старый столяр, еще живым полетевший в Сену, был обязан гибелью свое женушке. Он смог спастись, уйдя вплавь и переждав ночь на опоре моста. Утром он бежит к своей дражайшей половине, которая захлопывает ворота у него перед носом. Его вновь хватают и вновь топят, на этот раз — наверняка.

Герой романов Бюсси д'Амбуаз завершает старую тяжбу о наследстве, всадив кинжал в своего кузена, маркиза де Ренеля.

Президент Парламента Пьер де Ла Плас, прославленный магистрат, выкупает свою жизнь тысячью экю. Увы! Назавтра прево Сенессе приказывает ему явиться к королю. Его эскортируют лучники. Ла Плас, все поняв, не позволяет жене броситься к ногам прево, отказывается от католических атрибутов и твердым шагом выходит. Его убивают на углу.

Множество маленьких детей оказалось среди жертв и, что, возможно, еще чудовищней, — среди убийц. Группа парнишек лет десяти выволокла на мостовую крохотное существо в свивальниках, обвязанное ремнем. Юный возраст, в сущности, — т ни для кого не защита. Младенец играет с бородой мужчины, который несет его, пока тот не всаживает в него кинжал и не бросает в реку.

История человечества изобилует подобными ужасами. Последующие столетия увидят еще не такое. Но день Св. Варфоломея имеет ту особенность, что опьянение кровью, жажда убийств и сладострастие были спущены с цепи во имя Господа. Джованни Микиели констатирует это, и это приводит его в ужас. Он писал: «Видно, какой может стать сила религиозной страсти, и это кажется непонятным и варварским, когда видишь на всех здешних улицах людей, хладнокровно совершающих жестокости против безобидных соотечественников, часто знакомых, родных».

Во время подобных кризисов великая опасность грозит умеренным. Господин де Бирон, участник переговоров с гугенотами, знает это и запирается в Арсенале, которым управляет как командующий артиллерией. И не без причин. Вот идет какая-то шайка. Бирон, который держит своих людей в боевой готовности, нацеливает пушки на погромщиков, и те обращаются в бегство.

Между тем резня и грабеж идут рука об руку. Высочайший пример: король дозволяет швейцарцам «за верность долгу, которую они выказали в этом деле, разграбить и опустошить дом богатого гранильщика по имени Тьерри Бадюэр».

«Я располагаю слухами, — добавляет автор "Заутрени", — что награбленное оценивалось более чем в двести тысяч экю…

…Ограбление сеньоров, дворян, торговцев и других убитых гугенотов совершалось по личному разрешению, даваемому и даровавшемуся королем своим придворным и другим своим добрым слугам; из коих каждый, найдя какую-либо примечательную вещь среди добычи, взятой у мертвых, предлагал ее в дар королю, его матери или одному из принцев, и они принимали подарки с удовольствием».100

«Я видел своими глазами, — пишет посланник герцога Мантуанского, — как солдаты королевской гвардии ведут коней, нагруженных деньгами и драгоценностями». В то время как чернь обирала трупы, около шестисот домов подверглось разграблению. «Многие, — замечает Сальвиати, — и вообразить не могли до сих пор, что завладеют однажды конями и столовым серебром, которые им достались этим вечером». Таким образом, горожане подвергались не меньшей опасности, нежели дворяне. Вплоть до того, что магистраты Городской Ратуши, сами буржуа, участвовали в беспорядках.

Ле Шаррон, склонный к умеренности, по сообщению Клода Марселя, решил принять меры, дабы положить конец разгулу. Между одиннадцатью и полуднем городские старшины направляются в Лувр.

Карл IX по-прежнему остается жертвой своего кровавого безумия. Тщетно королева, его жена, бросается к его ногам.

— Поднимите эту германскую богиню, — приказывает он камергеру, — и препроводите ее в ее покои.

И все-таки, дабы избежать осложнений с императором, он запрещает «убивать какого-либо немца и вообще любого иностранца под страхом смерти».

Королева-мать отнюдь не разделяет его экзальтации. Ей весьма не по вкусу зрелище столицы, отданной толпе. И столь же не по вкусу, что Гиз выступает мстителем за Церковь.

Городские старшины прибывают и тут же принимаются королем. Они сообщают Его Величеству, что «столько солдат гвардии, столько и всякого иного рода людей и людишек примазалось к ним, и под их прикрытием грабит и разоряет многочисленные дома и убивает многих на улицах». Они требуют наведения порядка.

Королева-мать ухватывается за этот случай, а ее сын, словно запуганный автомат, вновь повинуется и движется в направлении, которое она ему задает. Он повелевает эшевенам обойти город, прекратить все расправы и разоружить парижан. После чего его вынуждают придумать объяснения для губернаторов провинций и французских послов при иноземных дворах.

Екатерина не оставила надежду увидеть, как уцелевшие гугеноты избавят ее от Лотарингцев. Карл IX публично заявляет, что старая распря Гизов и Шатийонов трагически возобновилась, что эти два клана выступили друг против друга и один желает истребить другой. Он, король, «имел достаточно хлопот, чтобы оградить себя от беды в своем Лувре… чтобы после того как, отдав приказ по всему городу к умиротворению бунта, который к этому часу пошел на убыль, возблагодарить Бога».

Месье пишет, со своей стороны: «Вы видите, — сообщает он Матиньону, губернатору Нормандии, — по письмам короля, моего брата, что произошло этой ночью между теми, кто принадлежит к дому Гизов, и дворянами и друзьями моего кузена адмирала де Шатийона, к моему поистине великому сожалению, и что намерение короля — ничего не изменять в своем Эдикте об умиротворении!»101

Итак, двор после резни умывает руки. На отсутствующего, герцога Гиза, возложена вся ответственность.

Герцог де Монморанси мог бы в этот момент вступить в Париж, вырвать оружие у палачей и поступить с ними соответственно их заслугам. К несчастью, он ничего не делает. К тому же разбушевавшиеся головорезы насмехаются над провозглашаемыми во всеуслышание новыми королевскими решениями. Лаверден, Конти-Франкур, госпожа де Шатонеф со своими тремя дочерьми и множество народу попроще еще падут в день Св. Варфоломея, равно как их семьи и слуги.

Неясность дает отсрочку. Утром 25 августа здравомыслящие католики выражают свою обеспокоенность, рвение обезумевших угасает. Француз, юрист в душе, всегда озабочен законностью, а после полудня 24-го убийства противозаконны. Осмелится ли кто-либо продолжать их без ручательства суверена?

И вдруг в таковом отпадает надобность, ибо вот она, воля Божья. Некий монах провозглашает: на кладбище Невинноубиенных младенцев расцвел боярышник, «куст, сухой, мертвый и весь изуродованный, выпустил зеленые ветви и покрылся цветами». Это — чудо, доказательство того, что небо одобряет и благословляет уничтожение еретиков. Бессчетные колокола заливаются во всю мощь, ликуя по поводу знамения. «Эта страшная и неожиданная буря, обрушившаяся на большой город, словно ввергла его в опьянение, в головокружительное безумие крови и смерти».102

Солдаты, охраняющие кладбище, не позволяют толпе удостовериться в совершившемся чуде. Но кто помышлял о проверке? Массовая истерия нарастает, возле кладбища полно людей, бьющихся в конвульсиях, вопят женщины. Скоро станут говорить о новых звездах, о плачущих статуях (очевидно, от радости). Погромщики забывают о земном властителе и возвращаются к своим трудам, дабы угодить властителю небесному.

Королева-мать не испытывает ни малейшего удовлетворения. Карл IX не изменяет позиции, приказывает переписать гугенотов и охранять их. Вот его «решение»:

«Именем короля,

Его Величество желает знать в точности имена и прозвища всех тех, кто придерживается протестантской веры, у кого есть дома в этом городе и предместьях, и недвусмысленно приказывает купеческим прево и городским эшевенам., чтобы они отправили указанных квартальных старшин по всем домам их кварталов, дабы каждый составил правдиво, и без какого-либо упущения, под страхом смерти, список имен и прозвищ мужчин, женщин и детей, какие будут в сказанных домах, с тем чтобы немедленно доставить указанные списки вышеназванному прево торговцев, который без отлагательства доставит их Его Величеству, каковой желает, чтобы указанные квартальные старшины повелели хозяевам и хозяйкам или тем, кто проживает в названных домах, тщательно охранять всех, кто держится упомянутой веры, чтобы им не было причинено какого-либо ущерба или неудовольствия, но была обеспечена добрая и надежная защита».

Подпись: Карл. 25 августа 1572 г.

В то же время король обеспечивает Лондон другой версией событий, говорит о чудовищном заговоре, который он едва расстроил.

Сальвиати направляет в Рим сжатый отчет: «Все гугеноты истреблены»; причиной явилась «дерзость» еретиков в течение последних дней и «бравирование» адмирала; король повелел остановить расправы и грабежи.

Нунций заключает:

«Если бы адмирал был убит из аркебузы, из которой в него выстрелили, я не решаюсь верить, что произошла бы столь великая бойня… Когда я писал в минувшие дни, что адмирал слишком выдвигается и что ему вот-вот дадут по пальцам, я был убежден, что его не могут больше выносить, и я остался при этом убеждении, когда в моей очередной депеше писал, что надеюсь сообщить в скором времени Его Святейшеству хорошую новость103; но я не поверил бы и в десятую долю того, что вижу нынче собственными глазами».

Екатерина никоим образом не предвидела размаха резни. Но поскольку события имели место, поскольку естественно было цепляться за надежду, что все падет на сторонников Гизов, было бы абсурдно сполна ими не воспользоваться, отступив на полдороге. Здесь ясно видно коварство государыни XVI века, для которой человеческая жизнь ничего не значит (а какой монарх той эпохи рассуждал иначе?).

Карл IX приказал не причинять больше никакого «неудовольствия» протестантам. Между тем его посланцы спешат завладеть Шатийоном-сюр-Луэном, где живут дети Колиньи, и дают сигнал начать резню в провинциях.

Швейцарцы, оставленные капитаном Мартеном охранять Ла Форса и его сыновей, готовы содействовать их побегу. Камердинер Гаст побуждает своего хозяина воспользоваться этим шансом. В Париже уже говорят, что он жив и в плену. Если этот слух докатится до Лувра, все пропало. Ла Форс отвечает:

— Я дал слово чести: я его не нарушу.

Таково положение вечером в понедельник 25-го, когда Гизы, вконец выдохшиеся, возвращаются после тщетной гонки.

Лотарингские властители, и прежде всего их мать, обладают головами политиков. Они понимают, что слава досталась им на миг, а вина в преступлении, высочайше осужденном, — надолго, понимают, что им грозит возмездие протестантов, истинный ужас для честных католиков. Они разгадывают махинации королевы-матери.

Госпожа де Немур тоже итальянка и тоже читала Макиавелли. Отнюдь не ища триумфа у покрытых кровью фанатиков, ее сыновья являют себя внезапно благородными и великодушными, как если бы, отомстив за отца, утратили всякий пыл. Генрих де Гиз предлагает убежище гонимым, открывает для них свой отель, где спасается сотня гугенотов. В том числе и свирепый д'Асье, глава протестантских отрядов Юга, который сблизится с убийцей своего предводителя и «за него отдаст свою душу». Король «находит его весьма дурным человеком», парижане ошарашены. Популярность доброго герцога вот-вот рухнет. Лотарингцы догадаются об этом позднее. Прежде всего им надо опередить робкого Монморанси, который может наконец решиться и напасть на них во имя короля. Итак, они летят в Лувр, бурлят, требуют: пусть Его Величество без экивоков торжественно примет на свой счет исполнение его точных приказов.

Как и швейцарцы, двор бессилен перед неистовой толпой, которую Гизы, сменив маску, легко натравливают на монарха, который проявил вероломство и стал покровителем безбожников. Екатерина, безусловно, побеждена. Ей ничего не остается, кроме как спасти лицо и придать своему поражению видимость победы.

5 «Если бы это был последний гугенот!»

Вторник, 26 августа. Пышный королевский кортеж выступает из Лувра ко Дворцу Правосудия (Парламенту), точно в дни великих праздников. Король, сопровождаемый своей семьей и всем двором, собирается вершить правосудие в Парламенте. Он продвигается среди убитых, между отданными на разграбление домами и отвечает на возгласы толпы с суровой физиономией. Королеву-мать сопровождают неотразимые красавицы из ее Летучего Эскадрона, которые, отнюдь не побледнев, проявляют живой интерес к трагическому зрелищу. Протестанты сообщат, что они «предались похотливому удовлетворению, рассматривая на нагих трупах известные мужские принадлежности».

С высоты подушек, украшенных цветами лилии, откуда его отец приказал схватить Анну Дюбуа, Карл IX после заявления о гугенотском заговоре провозглашает себя единственным ответственным за расправы. Он даже подтверждает, что все свершилось преднамеренно. Потоки крови пролились, ибо этого пожелал он.

— Все, что произошло в Париже, сделано не только с моего согласия, но по моему распоряжению и при моем личном участии.

Парламент, который, помимо прочего, повелел сжечь столько еретиков, все же охвачен ужасом. Президент де Ту, умеренный, доверил накануне свое негодование своему дневнику. Это не препятствует ему произнести речь от имени собрания. Он поздравляет и благодарит Его Величество, он напоминает ему по-латыни слова Людовика XI: «Кто не умеет скрывать, не умеет править». Память адмирала осуждена и заклеймена.

«Выходя на солнце среди живых», несчастный Карл в состоянии вообразить себя могущественным монархом, обожаемым своими подданными. После того как он вкусил популярности, да еще и такого рода, его одолевает тяга к жестокой демагогии. Раздается внезапный крик:

— На гугенотов!

И вот уже некто схвачен и заколот у него на глазах.

— А, — говорить полубезумец, рассматривая жертву, — если бы это был последний гугенот!

Вновь непредвиденный случай. Несмотря на речь в Парламенте, приказ прекратить убийства, в принципе, был отменен. Эти слова короля его аннулируют. Убийцы это отлично понимают и с легким сердцем возобновляют охоту за безбожниками.

Королева-мать подумывает, вне сомнений, что лучше было бы направлять это неостановимое движение. Двор, в любом случае, вновь проникается неистовством. Герцог Анжуйский, полностью противореча своим вчерашним заявлениям, приказывает г-ну де Пюи Гайару написать от его имени «по поводу избиения протестантов, которое должно быть осуществлено также в провинции».

Этот день еще увидит кошмарные сцены. Чтобы сберечь усилия, протестантов выводят на мосты и сбрасывают в воду. Некто опрокидывает наплечную корзину, в которой лежали маленькие дети! Точно так же разгружаются и полные трупов телеги.

Франция теряет одного из самых прославленных своих сыновей, Пьера Рамю, старого профессора Коллеж де Франс, который, после того как прошел с Колиньи все его войны, основал в 1570 г. коллеж де Прель, который вносит заметный вклад в просвещение в Европе. Это навлекло на ученого жгучую ненависть Университета. И в первую очередь разъярился Шарпантье, фанатичный поборник Аристотеля, в доктрине которого Рамю пробил брешь. Жан де Монлюк желал обеспечить ему безопасность, увезя его в Польшу. Рамю отказался.

24 августа Шарпантье, ставший капитаном городского ополчения, отряжает некоторое количество своих подчиненных на штурм горы Св. Женевьевы, дабы уничтожить своего соперника. Убийцы не застают на месте жертву: Рамю решил укрыться в погребе! Увы! В понедельник он возвращается в Коллеж де Прель, который во вторник заново подвергается штурму, как и дом адмирала. Тело философа пронзает шпага, еще живого его сбрасывают с пятого этажа, затем ему отсекают голову, а тело пускают в плаванье вместе с прочими. Торжествующий Шарпантье восхваляет «это блистательное, это ласковое солнце, которое озарило Францию в августе месяце».

Улица Пти-Шан: Ла Форс ждет прибытия выкупа и освобождения. Он принимает посетителя, одного из самых свирепых карателей, красавчика Аннибала де Коконнаса, фаворита герцога д'Алансона, большого друга Ларшана, капитана гвардейцев. А Ларшану нужна смерть молодых Ла Форсов, единоутробных братьев его жены,104 ибо ему тогда достанется наследство.

— Я пришел за Вами, — говорит Коконнас, — по приказу Месье, брата короля, который хочет с Вами поговорить.

Как только они выходят на улицу, сопровождающие их солдаты обнажают оружие. Ла Форс и его старший сын падают, пронзенные. Младший, Жак Номпар, достигший двенадцати лет, прикидывается, будто получил смертельный удар, и катится по земле. Паж Ла Вижери ускользает, ему удается добраться до Арсенала. В течение целого дня Жак Номпар обманывает убийц и воров, оставаясь неподвижным в крови среди трупов близких. К вечеру он слышит, как некий прохожий вздыхает:

— О, Боже, покарай их за это!

Это счетчик игры в мяч. И тогда мальчик выпрямляется:

— Я не мертв…

Он просит проводить его к Ларшану в Лувр. К счастью, его спаситель отказывается выполнять эту просьбу. И ведет к себе. Там он прячет мальчика в соломе своей постели, не забыв его перевязать.

Между тем, как всегда, когда это происходило и будет происходить в подобных обстоятельствах, на поверхность выплескивается вся муть городской жизни. Речь ныне идет куда меньше о том, чтобы служить Богу, чем о сведении личных счетов и обделывании дел. Осведомленные умельцы в спешке чеканят медали с надписью «Иисус-Мария». И продают их за изрядную цену у церковных папертей, ибо этот талисман способен отводить удары.

Относительно невинное предпринимательство. Микиели оценит в два миллиона золотом105 добычу, взятую при грабежах. В Лувре обращают в звонкую монету достояние мертвых. По рассказам протестантов, королевская казна получает около трех миллионов.

Когда до этого доходит, первоначальный мотив беспорядков забывается, и религия любого, кто мешает другим, становится слабой броней. Микиели удивит, что среди жертв католиков не оказалось больше. Некоторые из них тем не менее гибнут: личные враги Гизов, вроде Сальседа, — или недруги муниципалитета, вроде Руйара, каноника собора Богоматери106; крупные купцы, которым завидуют соседи. Имена последних добавляют к именам их многочисленных конкурентов-гугенотов, смерть которых послужит на пользу торговле благонамеренных.

* * *

Вот и утро 27 августа.

Юный Ла Форс, переодетый нищим, и счетчик игры в мяч шагают вдоль укреплений до Арсенала, где паж Ла Вижери не сразу узнает своего молодого хозяина. Бирон велит тайно впустить обоих и дает счетчику 30 экю. Но расходятся толки. Прибегает безжалостный Ларшан. От имени королевы-матери он требует, чтобы ему передали его родственника, как он утверждает, для защиты. Он ничего не получает и вынужден отказаться от добычи, которую уже считал схваченной. Мальчик сбежит завтра, с паспортом, которым снабдит его Бирон, совершит нелегкое путешествие и доберется наконец до своего дяди Комона. Он станет маршалом де Ла Форсом и проживет почти столетие.

Прошло пять дней с тех пор, как Екатерина вообразила, будто выстрел из аркебузы избавит ее и от Колиньи и от Гизов, спасет династию, воспрепятствует заранее проигранной войне. Всего пять дней. Но непредвиденные события следуют одно за другим в таком темпе, что обстановка 22 августа кажется далеким прошлым. Шахматная доска опрокинута, королева-мать оказывается перед полем, усеянным трупами, и спрашивает себя, какой урожай принесет это разорение. Она вновь обрела власть над собой, ясность ума, неисчерпаемые ресурсы разума, которые отказали ей в роковой час. Она больше не страшится ни войны, ни адмирала, ни реформистской партии, ни потери власти, ни, в первую очередь, угрозы, которая еще недавно висела над головой ее любимого сына. Она утешилась, и это чувство доминирует над прочими, она оживляется до веселости.

— То, что сделано, более чем необходимо, — провозглашает она, обращаясь к представителю герцога Савойского д'Эльбену, который заметит: «Она помолодела на десять лет и произвела на меня впечатление человека, оправившегося от серьезной болезни или избавившегося чудом от великой опасности».

Она простодушно признается Кавриана:

— Лучше бы это пало на них, а не на нас! Перед посланцем герцога Альбы, Гомикуром, она менее откровенна, но не перестает прикидываться.

— Итак, — спрашивает она, — я все такая же плохая христианка, какой представлял меня дон Франсес де Алава? Возвратитесь к Вашему повелителю, расскажите ему, что видели… Слепые видят, хромые ходят. Beatus gui поп fuerit in me scandalisatus.107

Эта популярность, которую она снискала себе, перечеркнув все колоссальные усилия во имя единства Франции, становится ее преступленим. Парижане с энтузиазмом провозглашают королеву-мать матерью королевства и хранительницей чести христианства.

Екатерина ликует не только в силу мелкого тщеславия. Она знает, что нужно отвратить огромную опасность победы фанатиков и, стало быть, следует присвоить себе все их заслуги. Нужно также восстановить кажущееся равновесие, вернуться к внутреннему миру. Эти заботы, которые еще породят немало противоречий, отражены в курьезной «Декларации и ордонансе», которым пытаются обозначить конец Варфоломеевских событий.

Король желает прежде всего разъяснить своим подданным «причину и обстоятельства смерти адмирала и других, его приверженцев и сообщников… настолько, насколько означенные причины могли быть от них скрыты и представлены по-иному, нежели было». Расправа имела место по его приказу, «не по причине веры наказуемых и не по причине противодействия королевским Эдиктам об Умиротворении, каковые он всегда отстаивал, как все еще желает и намеревается соблюдать, оберегать и поддерживать». Речь шла о том, чтобы воспрепятствовать отвратительному замыслу адмирала, направленному против короля и его близких. Ныне Его Величество сообщает «всем дворянам и другим, кто исповедует реформатскую веру, что Он желает и намеревается, чтобы они со всем спокойствием и свободой могли жить, ничего не опасаясь, со своими женами, детьми и семьями в своих домах под покровительством вышеупомянутого своего сеньора короля». Губернаторам провинций приказано «не учинять никакого преследования протестантов под страхом смерти тем, кто ослушается и не повинуется». С тем чтобы избежать волнений, король запрещает реформатам проводить собрания или проповедовать, пока Его Величество не «убедится в спокойствии в своем королевстве».

Этот документ с великими трудами был составлен и подписан 27 августа.

Губернаторам, с другой стороны, предлагается умерить страсти. В частности, Карл IX сообщает виконту д'Орту: «Я прошу Вас отдать распоряжение об обеспечении безопасности в городе Байонне. Есть причины бояться, что некоторые скрываются под тем предлогом, что не желают, дабы на них пало отмщение, о чем я невероятно сожалею, моля Вас на такой случай провозгласить и разъяснить, чтобы все жили в покое и безопасности, не берясь за оружие, и не нападая друг на друга под страхом смерти».

Глашатаи доносят королевский указ до сведения парижан, которые, кажется, обращают на него мало внимания. Город посреди великолепного лета охвачен благочестивым рвением. Благодарственные молебны, процессии идут во всех монастырях и церквях. Учащаются паломничества на кладбище Невинноубиенных младенцев. Духовенство провозглашает юбилейные празднества и особо торжественную процессию назавтра. Король решает принять в ней участие.

Сальвиати передает «Декларацию…» в Рим. Он приписывает перемены при дворе страху «отдаления от Англии и Германии». Он убежден, что королева-мать собирается восстановить религиозное единство. «Невозможно в этом сомневаться со смерти адмирала и стольких иных достойных лиц, и, помимо прочего, она подтвердила это при встречах, которые у меня с ней были в Блуа по случаю свадьбы короля Наваррского».

Эта последняя фраза представляется доказательством предумышленности. Но встречи, кажется, скорее, были связаны с вопросом о религиозном единстве… Кроме того, даже если бы речь и шла о смерти Колиньи, невозможен вывод о наличии заранее разработанного плана. Екатерина с 1569 г. сто раз подумывала об уничтожении своего недруга.

С другой стороны, Сальвиати написал в Авиньон кардиналу д'Арманьяку: папский город мог бы проявить не меньше рвения, чем Париж, кардинал также должен возвестить о кровавой заутрене.

28 августа появляется «Декларация короля», изданная в типографии Жана Далье, переплетчика, живущего на мосту Сен-Мишель под вывеской «Белая Роза». Текст не полностью совпадает с тем, который был обнародован в городе накануне. В частности, он содержит одно важное добавление: «Также решительно запрещается… всем тем, кто по причине, указанной выше (религия), захватили и держат пленников, принимать у них какой-либо выкуп, и надлежит незамедлительно уведомить губернаторов провинций или генеральных наместников об имени и положении указанных пленников, коих Его Величество повелевает освободить и выпустить… Предписывается также, дабы впредь никто не дерзнул захватить и держать пленника по причине, указанной выше, без особого распоряжения короля или его служителей, и не пытаться забирать на полях, в усадьбах или имениях коней, кобыл, быков, коров и прочего скота… и не оскорблять ни словом, |ш действием работников, но дозволять им производить и выполнять в мире со всей безопасностью их труд и следовать своему призванию».

Видно, до какого разбоя дошло дело в течение четырех дней.

Бесхитростный читатель «Декларации…» может поверить, будто двор бесповоротно обратился к милосердию. Но Карл IX далек от безмятежности, которую обрела его мать. Он по-прежнему во власти страха, который вынудил его сказать: «Убейте их всех!» Именно из-за того, что его мучает совесть, он желал бы, чтобы ему удалось действительно избавиться от гугенотов. Поэтому он отдает устно приказ устранять тех, кто окажется не у себя дома.

Процессия выстраивается и с великой пышностью пересекает город, не без того, чтобы не наткнуться здесь или там на какой-нибудь неубранный труп. Заметна разница в поведении короля, мрачного, раздраженного, с красными пятнами на лице, с бегающим взглядом, и королевы-матери, спокойной, радостной, улыбающейся.

Двор молится во время каждой остановки, воздает почести боярышнику и завершает шествие посещением Монфокона. Блистательные сеньоры, дамы в дивных плюмажах втолковывают неотесанному сброду, кто был адмирал Колиньи и откуда исходило гибельное поветрие. Памфлетисты припишут Екатерине слова одного из римских императоров:

— Когда враг мертв, всегда становится хорошо.

Приводят сыновей убитого. Они должны увидеть жуткое зрелище. Старший горестно рыдает, другой, еще малыш, невозмутим.

Весь день 29-го город не утихает: все еще убивают, грабят, освобождают за выкуп. Но пыл уже не тот, даже Таванну все это надоело. Королева-мать страшится гнева могущественных протестантов настолько, что отныне навеки будет прикована к испанской колеснице.

Она уже избавила Филиппа II от его затяжного беспокойства на предмет флота. Ибо в первый день побоища она пишет Строцци: «Сего дня, 24 августа, адмирал и все гугеноты, которые были в Париже, убиты. Посему поспешите уведомить всех, что Вы — хозяин Ла-Рошели, и поступите с гугенотами так же».108

30-го король выпускает и рассылает новое воззвание, куда более внятное, нежели предыдущие: он отменяет все приказы, касавшиеся преследования гугенотов, под страхом смерти запрещает враждебные действия против них.

На этот раз парижане, изнуренные, сытые бесчинствами, повинуются и вновь становятся достопочтенными буржуа, добрыми отцами семейств. Некоторые, особо неистовые и, разумеется, последнее отребье, продолжают бушевать до октября. Таковы Крусе, гордящийся четырьмя сотнями убийств, мясник Пезу, городской капитан, который насчитает сто двадцать трупов, Таншу, расправляющийся с пленными, благодаря которому Рец смог заполучить должность де Ломени, не избавив, впрочем, несчастного от гибели.

Как всегда происходит во время любых преследований, каждый из главных преследователей вытащит нескольких из бездны. Самый разительный пример — поведение Везена.

Господин де Везен имел личного врага, своего соседа, протестанта Ренье. 24 августа он захватил его и увел в свой замок Керси. Затем, круто повернув, сказал:

— Предоставляю Вам свободу любить меня или ненавидеть. Я привел Вас сюда, чтобы Вы оказались в состоянии сделать выбор.

Король решительно остановит убийства не раньше, чем прикажет воздвигнуть на перекрестках виселицы. Чрезвычайные посланники папы и католического государя, явившиеся поздравить погромщиков, не будут удивлены, что видят подобное.

Увы! Если столица успокоилась, то провинции в огне.

6 «Уверяю вас, что я по-прежнему вам доверяю»

Ганс Ретце — капитан швейцарцев, которые входят в Лионский гарнизон. Он направляет городскому совету Фрибура рапорт, где, в частности, пишет: «Сюда прибыли новости (27-е августа). Губернатор Мандело немедленно велел усилить охрану ворот и занять главные площади города… Приказано также вовсю трубить, что гугеноты должны оставаться в своих домах и сдать любое оружие, и также, что католикам запрещено их притеснять или посягать на их имущество».

Господин де Мандело принимает эти меры от своего имени.

28-го в четверг католики сильно возбуждены. Они вспоминают, что протестанты отдали город на разграбление в 1562 г., и грезят о мести. Господа де Рюби и де Массо, два лионца, «жившие тогда в Париже в интересах своего города», прислали в Консулат109 рассказ о Варфоломеевских событиях. Их письмо, которое прибыло в этот четверг, содержит одну опасную фразу: «Намерением Его Величества является, чтобы в этом городе было совершено то же, что и в Париже…»

Но в пятницу 29-го в 10 часов утра Мандело получает от господина Мориса дю Пейра, кавалера ордена Св. Михаила, совершенно иного рода королевское письмо, датированное 24 августа (после пересмотра позиции, который произошел в тот день к полудню). «Никоим образом не в нарушение, — пишет Карл IX, — Эдикта об Умиротворении, который я, напротив, желаю поддерживать, как никогда ранее, прошу Вас дать понять, что каждый должен пребывать в покое и безопасности в своем доме, не брать в руки оружие и не задевать друг друга под страхом смерти».

Губернатор долго беседует с Дю Пейра, затем созывает городских эшевенов. Решено, что гугеноты будут защищены и что городское ополчение должно позаботиться об их безопасности. Но фанатики не отказываются от возмездия, на которое надеялись 10 лет, возбуждение нарастает, ширится. Мандело боится, «как бы все население не взбунтовалось», теряет голову и, кидаясь из крайности в крайность, приказывает реформатам явиться в его отель.

Тех, кто приходит, немедленно арестовывают, заточают в тюрьму, отводят в дом архиепископа и монастыри. Имущество протестантов охраняется как спорное. В течение ночи имеют место различные посягательства.

Воскресенье, 31-е. Группы вооруженных людей, выкрикивающих угрозы, собираются на перекрестках. Мандело добивается тем не менее сохранения порядка до послеполуденного времени. Тут новость о возмущении, охватившем Ла-Гильотьер, побуждает его поспешить в это отдаленное место.

Тут же фанатики врываются в тюрьму, где из заключенных погибает от семи до восьми сотен. Резня осуществляется «без шума и возмущения», — как напишет Жан де Массо своему брату в Париж. Это означает: без какого-либо сопротивления.

Гудимель, один из тех, кто составляет славу Франции, композитор Гудимель, автор музыки к псалмам Клемана Маро, гибнет вместе с капитанами, адвокатами, столярами, мастерами золотых дел.

Капитан Ретце сообщает подробности: «Г-н де Лион (Мандело) велел всех их зарезать и всех раздеть донага и везти в лодках по воде, убивать в домах, повсюду, где их можно найти, и день и ночь бросать в Сону и Рону. Есть еще большое количество реформатов в тюрьме, называемой Роанн, и есть у Целестинцев. В этом месте дозволено выйти некоторым, обратившимся в католическую веру».

Известному числу этих несчастных удается ускользнуть из цитадели и найти убежище, кому в Брессе, а кому за укреплениями Монлюэля.

Однако город не в состоянии угомониться. Он одновременно боится обвинений в умеренности и привлечения к ответственности за преступления. К тому же эшевены выражают негодование по поводу милосердия, которым, похоже, воспользовались себе на благо еретики цитадели. И одновременно приказывают написать своим делегатам Массо и Рюби: «С тем чтобы людей и в дальнейшем не притесняли и не разыскивали на основании означенного чувства, мы весьма хотели бы получить от Его Величества декларацию, которая, как Вы уведомляете, необходима, дабы убедить людей не впадать отныне в беспокойство; и было бы хорошо, если бы то, что совершено в нашем городе, было бы признано законным».

Делегаты отвечают, что король удивлен лионской вялостью: расправы на Роне и на Сене были неодинаковы по размаху. Обезумевшие эшевены обращаются с упреками к Мандело, который направляет два доклада в Лувр и сообщает непосредственно Карлу IX: «Государь, на мне нет никакой вины, ибо я не знал, какова воля Вашего Величества, кроме как из приказа, к тому же запоздавшего, и буквально изнемогал от страха, что Ваше Величество скорее разгневает то очень немногое, что сделали у нас люди, тем более что во всех соседних провинциях ничего не произошло».

Едва отбыл его курьер, прибывают новые указания. В письме от 14 сентября король повелевает: «держать под хорошей охраной» мятежных гугенотов, но выпустить остальных и дозволить им жить в мире. Что касается убийств, то «Его Величество недоволен, что люди по своей личной воле предприняли такие вещи, и означенный господин де Мандело пусть отдаст приказ, чтобы не случалось отныне ничего подобного».

Нужно признаться, что требовался дар ясновидения, чтобы понять истинные намерения суверена.

В Мо, уделе королевы-матери, не проявилось никакой неопределенности, никаких метаний совести. Получивший вечером 24 августа, к концу дня Парижской заутрени, указания, прокурор Луи Косее велел немедленно арестовать двести гугенотов. На другое утро устроили перекличку, и, по старинному обычаю, каждого, кто выходил из тюремного здания, убивали на месте.

Жители Мо, воспользовавшись случаем, избавились заодно и от доброго католика, которого в особенности не выносили, сборщика податей, обязанного взимать именем королевы-матери налог на вина и на сукна!

В ночь на 25-е жители Орлеана получают королевское послание: им предписано просто вооружить католиков и ждать. Наутро прибывает письмо грозного епископа Сорбена, которое вдохновляет его овечек на бойню. Старшие должностные лица сохраняют осмотрительность, но муниципалитет явно жаждет крови: около пятисот гугенотов погибнет за три дня.

Герцог Анжуйский заверит позже поляков, что он избежал таких ужасов в своем городе Анжере. Это неточно, хотя его колебания, несомненно, ограничили размах бесчинств.

Напротив, убийства последовали за варварскими приказами герцога де Монпансье в Блуа, в Туре, в Бопрео, в Сомюре. Господин де Монсоро обратил на себя внимание своей жестокостью вплоть до Нидерландов.

В целом, губернаторы настроены решительно. Много лет спустя будут цитировать слова виконта д'Орта, которые он адресовал королю: «Я не нашел в Байонне палачей, я нашел только солдат». Орт, в сущности, уклонился от участия в резне, но его подлинное письмо (от 31 авг.) по тону менее героично. Вот оно: «Я слышал о том, что произошло в Париже 22 и 24 нынешнего месяца августа, и поскольку это — частные распри, надеюсь представить Вам добросовестный и верный отчет о тех, кого Вы вверили моему попечению, чтобы они спокойно жили и чтобы никто не посягнул ни на чье добро, согласно Вашей воле».110

А вот граф де Танд, губернатор Прованса, отвага и благородство души которого заслуживают памяти потомков, ответил посланцам двора, что у него нет письменного приказа, и даже располагай он такой бумагой, он не повиновался бы.

В Нормандии господин де Матиньон также хотел сдержать фанатиков. Находясь в своем замке Лонрей близ Алансона, когда прибыли новости, он велел выпустить протестантских заложников. Таким образом он выиграл несколько дней, до получения «Декларации…» от 28 августа, которую немедленно распространил. Множество жизней было спасено благодаря этому. В Мортане между тем произошел «взрыв негодования», в ходе которого погиб… главный бальи Перша!

В Руане губернатор Карруж разделяет убеждения Матиньона, но речь идет о городе, где протестанты многочисленны, а страсти католиков неумеренны. В марте бунт уже стоил жизни многим гугенотам и двум англичанам. Екатерина выразила тогда сильный гнев и потребовала примерного наказания, «чтобы избежать пагубных последствий, которые влечет за собой подобное».

Сперва Карруж прибегает к «притворным строгостям». Он приказывает арестовать протестантов, с тем чтобы их охранять. Кажется, его план удается, критический момент проходит без драм, и Карруж считает, что может оставить город 17 сентября. На следующий же день мартовские смутьяны, которые были просто изгнаны, начинают возвращаться. Под предводительством капитана Марона они вламываются в тюрьмы и режут протестантов. Напрасно тюремщик пытается спасти одного. Списки составлены тщательно, и никому не удается ускользнуть.

После чего убийцы идут на Дьепп, до того избежавший бесчинств. Губернатор Сигонь запрещает им вступать в город. Он спасает гугенотов, но при условии отречения.

Карл IX ударится в один из своих безумных приступов гнева, узнав, что жертвы в Нормандии были не особенно многочисленны. Он горько упрекнет Матиньона за то, что тот распространил королевские же приказы о милосердии: «Я нахожу поразительно странным, что Вы позволили, чтобы письма и депеши, которые я Вам направил после смерти адмирала и которые надлежало хранить в тайне и не распространять… отпечатаны и разглашены повсюду, как Вы видите по оттиску, который я Вам посылаю, сделанному в Кане, решив направить Вам эту депешу, чтобы сказать Вам, что изрядно огорчен, что сколько бы и какими бы способами указанные оттиски ни рассылались вне моего королевства, прошу Вас потрудиться заметить, какие печатники изготовили указанные оттиски, чтобы изъять и сжечь все, что они отпечатали… но нужно, чтобы это делалось быстро и осторожно, без шума, дабы, исправляя эту оплошность, не совершить какую-либо, более значительную».

Анн де Водре, бальи Труа не грозят подобные упреки. 30 августа он велит арестовывать протестантов; 4 сентября дозволяет перерезать их обычным способом. Один из исполнителей, бочар Какло, похвастается, что собственноручно предал смерти более тридцати еретиков. И лишь на другой день, 5 сентября, Водре распространит «Декларацию» от 28 августа.

Напротив, герцог де Лонгвиль поддерживает порядок и цивилизованность в Пикардии, Сен-Эрен — в Клермон-Ферране, капитан Комбелль — в Иссуаре, господин де Бори — в Перигоре, эшевены — в Лиможе, Монморанси — в Санлисе, Гландаж — в Ди, архиепископ Гримальди — во Вьенне, епископ Эннюэр — в Лизье.

В Виваре замечено «единодушное выражение осуждения парижской резни». Такие люди, как Лежер, Пелу, Шаландак де Ла Мотт, полностью препятствуют пролитию крови.

Прованс остается относительно мирным благодаря графу де Танду.

Герцог де Монпансье предписывает городу Нанту последовать примеру столицы. Собирается муниципалитет, запрещает насилие против гугенотов и провозглашает памятную присягу. Вот ее текст:

«В год 1572, 8-й день сентября мэр Нанта, городские эшевены и их помощники, вместе с городскими судьями, собравшись в ратуше, приносят присягу, которую будут хранить, что никогда ни на одну букву не отступят от Эдикта об Умиротворении, изданного в пользу кальвинистов, и станут защищать своих жителей, если против них будет что-либо учинено».

В 1623 г. мэр повелел повесить памятную доску в зале заседаний городского совета: «В память мэтра Гийома Арруи, господина де Ла Семере, мэра; Мишеля Ле Лу, господина дю Брея, его заместителя; Пьера Бильи, господина де Ла Гре, Жана-Поля Маэ, Никола Фио, господина де Ла Ривьера, Жака Дави, Жиля Делоне, Жана Овика, Гийома Ле Бре, Жана Кантена, Гийома Бретень, которые отказались повиноваться письму герцога де Бурбон-Монпансье, написанному 26 августа 1572 г. в Париже и полученному 8 сентября, призывавшему учинить резню протестантов».111

Граф де Кабо-Шарни, губернатор Бургундии, получив два королевских письма, приказал арестовать протестантов Дижона, затем собрал Совет, во время которого Жаннен,112 тогда адвокат Парламента, вошел в историю. Следом за выступлением молодого юриста посланцы двора, господа де Комартен и де Ритан, были приглашены письменно подтвердить устные приказы, которые они сюда доставили. Комартен и Ритан задирают нос: достаточно и слов дворянина каждого из них. Тогда Жаннен напоминает историю Феодосия. Этот император, отлученный от Церкви вследствие слишком поспешных расправ, обнародовал закон, по которому губернаторы, получавшие распоряжения, противоречащие нормам правосудия, должны были выждать тридцать дней, прежде чем повиноваться. Господин де Рюффе, брат Комартена, послан в Париж. Когда он прибывает, ветер меняется. И стало быть, дижонские гугеноты избавлены от смерти, кроме их главы, господина де Трава, которого убьют с запозданием, 21 сентября, согласно волеизъявлению Его Величества.

Ла Гиш, губернатор Макона, спас реформатов, но в Ла-Шарите итальянцы герцога де Невера подвергли их крайне жестокому обращению.

В Дофине протестанты многочисленны и сильны. Это обстоятельство внушает благоразумие губернатору Горду, который отказывается официально поверить в кровавые намерения короля, запрещает протестантам покидать дома и препоручает их безопасность умеренным католикам.

В Монпелье, где царит великое возбуждение с начала месяца, господин де Бельевр помещает гугенотов под хорошую охрану, «никого не оскорбив», до поры, когда представилось возможным распространить «Декларацию» от 28 августа.

Герцог Анжуйский обязал Кейлю обеспечить безопасность в городах Монтобане, Мийо и Сент-Антуане. Гугеноты опередили его и проявили «такое проворство, что они были в указанных городах через четыре дня после смерти адмирала, что явилось причиной, по которой их не могли захватить, и они удалились туда со всей равнины».

В Ниме новости из Парижа вызвали уникальный феномен. Католики и протестанты с одобрения губернатора Жуайеза договорились совместно охранять городские ворота и… не впустили туда королевские войска. В январе 1573 г. Карл IX вынужден будет приказать Дамвилю, что «есть основания действовать силой, поскольку мягкие меры не дают больше ничего».

Группа фанатиков бросается к Винье, резиденции канцлера де Лопиталя.

— Если маленькие ворота не поддадутся и не пропустят их, они откроют большие! — говорит старик, видящий, как безнадежно погублено дело, с которым он прочно связал свое имя.

Его домашние не слушают, баррикадируют дом и направляют курьера к королеве-матери. По приказу Екатерины прибегает отряд лучников и очищает площадь. И все-таки Лопиталь считается одной из жертв Варфоломеевских событий: он умрет от горя.

Капитул города Тулузы страстно противится новым предписаниям. Наконец, он требует приказа из Парижа. Его Величество отвечает только в конце сентября: нужно переписать протестантов, «держать их под хорошей и надежной охраной (то есть под арестом) и «обращаться непременно гуманно». Порядок сохраняется до 3 октября. В этот день из Парижа прибывает богатый тулузский купец Дельпек. Он набирает шайку и провозглашает, что нужно действовать, как в Париже. Тщетно магистраты ему противостоят. В тот же вечер тюрьмы отворены, благодаря сообщничеству двух членов Парламента истреблено двести гугенотов, среди которых — судья де Кора.113 Наутро повешены двое советников-еретиков, облаченные в свои красные одеяния. Аноним, который поведал эту кровавую повесть, заключает: «Не следует обвинять народ в этой резне, богатые буржуа (он приводит имена) направляли убийц».

В Гиени господин де Монпеза поддерживает порядок в течение первых недель сентября. Король поздравляет его: «Уверяю Вас, что я по-прежнему Вам доверяю… — добавляет он, — …защищая от всякого преследования тех, кто проявил хладнокровие». 20 сентября Монферран, губернатор Бордо, подтверждает: «Здешние жители сохраняют мир, одни с другими, и всем обязаны господину де Монпеза, который сдержал их, следуя воле Его Величества».

Увы! Этот покой принимаются тревожить проповедники. В день Св. Михаила отец Оже, иезуит, провозглашает великую новость: Парижская заутреня имела место по воле этого архангела. Другой, отец Эмон, заходит так далеко, что Парламент адресует ему свои предупреждения.

Монпеза, опасаясь возбуждения страстей, противостоит этому. Монферран, по неизвестным причинам, поддался напору фанатиков. 2 октября он распространяет слух, будто король повелел ему казнить сорок известных протестантов; он приказывает войскам вступить в город и получает согласие капитанов.

Затем он извещает об этом магистратов, не предъявив им никакого документа, и приглашает их на казнь еретиков. Тщетно Парламент Бордо вызывает его для дачи объяснений. Монферран объезжает город в то самое время, когда заседает Парламент, и спускает свою свору. Убито восемьдесят человек, трое из которых — депутаты Парламента, после чего шайка переходит к процедуре истребления заключенных. Их оказывается 264.

Первый президент Парламента Лажебастон, который не чувствует себя в безопасности, так как женат на протестантке, бежит в форт Га и пишет королю: «Государь, поистине неправдоподобно, чтобы Ваше сердце вдруг пожелало приказать, чтобы подобные деяния совершались в городе, столь мирном… Кажется совершенно очевидным, что здесь не было какого-либо заговора, подобного тому, что возник в Париже, и… заговора, который надлежало пресечь, и столь срочно, что нельзя было подождать обычной судебной процедуры. Поэтому целесообразно было предотвратить то, что должно быть предотвращено, как Вы объявили в Парижском Парламенте… Но в этом городе, от которого Вас отделяет более ста двадцати лье, нет ничего похожего».

Карл IX в этот период твердо желал все закончить. Он писал 30 сентября Лонгвилю: «Прошу Вас, как только получите настоящее письмо, категорически запретите всем и каждому, какого бы положения и состояния они ни были, убивать, грабить, разорять каким бы то ни образом, под флагом и предлогом веры, под угрозой для тех, кто нарушит запрет наказания смертью на месте без какого-либо рода судебного разбирательства».114

Он вспыливает, узнав о событиях в Бордо, страстно укоряет Монпеза за то, что он им не воспрепятствовал. Судейские сваливают вину на Монферрана. Анжуец, в свою очередь, берет сторону Монпеза, который жалобно пишет ему 22 октября: «Месье, я едва ли не свалился в лихорадке от таких бедствий и смиреннейше Вас благодарю за то, что Вам угодно было передать мне недовольство Его Величества тем, что произошло в Бордо, и доброе мнение, которое Вам угодно иметь, ибо здесь нет моей вины».

Итак, Матиньон оказывается осуждаем за умеренность, за которую герцога де Лонгвиля поздравят. А Монпеза встретит нарекания за свою слабость перед фанатиками. Нелегко в 1572 г. управлять провинцией от имени короля Карла IX.

Большая часть этих высокопоставленных должностных лиц тем не менее сумела сохранить хладнокровие, выстоять против давления одержимых и спасти свою честь перед лицом Истории.

Весьма далеко от них, на самом низу социальной лестницы, заслуживает таких же похвал иная категория лиц: это палачи, которые, за редкими исключениями, отказались вести себя как убийцы.

* * *

Полная неожиданность встретить среди тех, кто остался людьми во время разгула бесчеловечности, ни больше ни меньше как герцога Альбу. Суровый идальго неизменно держал в своей власти пленников, взятых при Кьеврене, и Монс не смог бы ему еще долго противостоять. Филипп II требовал от него расправы, которая надолго запомнится. Но герцог, более хитроумный, которому первому были выгодны Варфоломеевские события, желает, чтобы вся тяжесть содеянного пала на короля Франции. Поэтому он позволяет себе рыцарские жесты, в полную противоположность Карлу IX, как равный с равным обращается в Людовиком Нассау, воздает ему воинские почести и вдруг принимает решение после сдачи Монса освободить наконец солдат Жанлиса.

Что станет с этими беднягами? Мондусе пишет королю: «Они думают, что действовали по Вашему приказу, и теперь, видя, как Ваше Величество ведет себя в отношении Франции, они не знают больше, куда двигаться; и, в случае ухода из Монса, просят только одного: прийти и броситься к ногам Вашего Величества и получить его прощение».

Письмо датировано 18 сентября. Екатерина, безмятежная, уже готова дозволить вернуться протестантским принцам. Напротив, Карлу IX по-прежнему не дает покоя мысль: «Чтобы не осталось никого, кто меня потом упрекнет!» Но даже если ни слова не прозвучит, какие упреки прочтет он во взглядах тех, кого отправил на выручку их фламандским братьям! Достаточно им рассказать о своих приключениях, чтобы навлечь на «венценосного охотника» позор и насмешки.

Эта мысль дала Валуа сердце Нерона. Он приказывает Лонгвилю преследовать этих солдат без упрека, которых от города к городу, от деревни к деревне гонят, травят, истребляют.

Один чудом спасся: храбрый Ла Ну, который добрался до двора. Перед этим Лонгвиль дает ему благоразумный совет:

— Старайтесь быть мудрым и говорите мудро, ибо Вам предстоит говорить не с ласковым, благодушным и любезным монархом, которого вы знали прежде. Он полностью переменился. Нынче на его лице больше суровости, нежели когда-то было доброты.

* * *

Каково число жертв? Это обсуждается с первого дня резни, и редко без эмоций. Самое явное преувеличение дает Перефикс, воспитатель Людовика XIV, затем архиепископ Парижский, который говорил о 100 000 убитых. Боссюе, писавший почти в то же время, дает менее завышенную цифру: 6000. 60 000 провозглашает Сюлли; 40 000, из них 10 000 в Париже, — утверждает де Ту; 4000 в Париже и 25 000 в провинции, как подсчитал иезуит Бонами, перегоняя протестанта Креспена с его «Мартирологом» (15000), которому аббат Нови де Кавейрак вынужден был возражать, дотошно и беспристрастно. Папир Массон, историограф короля, Конон, Гейцкофер и отчеты, содержащиеся в английских архивах, приходят к довольно сходным заключениям: от 2 до 3 тысяч гугенотов зарезано в Париже, около 10 000 по разным провинциям. Петруччи и Сунига говорили о 3000 убитых в Париже.

Согласно Брантому, Карл IX «испытывает весьма большое удовольствие, видя, как под его окном находится более четырех тысяч тел убитых или утопленных, которые плывут по реке».

Соваль, автор «Парижских древностей»,115 отыскал два оригинальных текста с указаниями. Вот они:

I. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 15 ливров каждому, согласно распоряжению известных господ от 9 сентября 1572 г., за то, что вместе со своими товарищами-могильщиками, числом восемь, погребли тела мертвых, которые находились в окрестностях монастыря Нижон, дабы избежать заразы и дурного воздуха в городе Париже и его окрестностях».

II. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 20 ливров каждому, по распоряжению купеческого прево и эшевенов от 13 сентября 1572 г., за то, что погребли в течение 8 дней 1100 трупов мертвых из окрестностей Сен-Клу, Отеля и Шаюо (Шайо)».

Естественно, что много трупов застряло у излучины Сены, что близ деревни Пасси, где находился монастырь Нижон; у изгиба, который совершает речное русло между Севром и Сен-Клу близ древнего островка Месье, ныне исчезнувшего; близ устья ручья в Шайо, превращенного в сточную канаву. Могильщики получили по 20 ливров за 1100 тел, первая цифра — 15 ливров — соответствует погребению еще около 800. То есть около 1900 жертв было извлечено из воды в окрестностях Парижа. «Бюллетень Истории Протестантизма» заключает: «Как бы низко ни стояла тогда вода, она должна была бы унести далеко, как минимум, половину того, что приняла. Таким образом, получается результат, близкий к цифре Брантома».116

В действительности все это настолько неясно, что объективный историк не осмелится рубить сплеча и вспомнит последнюю строфу из «Новой песни против гугенотов», появившейся вскоре после событий:

Никто убитых не считал, И падали они без счета. День буйной ярости настал, Вершилась грозная работа. Покрылась трупами река, Чтоб вскоре о кровавой мести Дошли водой наверняка До самого Руана вести.

Часть четвертая Непредвиденные последствия

1 «Госпожа змея»

Варфоломеевские события за пределами Франции вызвали невероятное потрясение. Но люди XVI века воспринимали вещи иначе, чем люди XX. В этом случае они испытали одновременно энтузиазм, гнев, восхищение, ужас, негодование, зависть, но в целом — оцепенение. Не было слышно никаких криков протеста, которыми сегодня ответили бы на такое деяние.

Не считая нескольких посвященных, ни католики, ни протестанты не представляли себе охватившего двор безумия и внезапный характер преступления. Одни прославляли, другие осуждали коварство и скрытность, с какими операция была затеяна, а затем доведена до конца. Люди чести осуждали христианнейшего короля за то, что нарушил свое слово. Не заметно, однако, ни ужаса, ни презрения, которое, как нам могло бы показаться, должны были достаться на долю короля. Мало того. Впервые полубезумец стал видеться в образе подлинного суверена. Стали верить, что он способен вести себя по отношению к подданным как вели себя по отношению к своим Филипп II и Елизавета. Поверили, что он способен обманывать и метать молнии. В несколько дней его престиж вырос настолько, что Анжу, попавший в тень, познал самую горькую досаду.

Совсем иные заботы одолевали королеву-мать, постоянно уделявшую внимание вражде своих сыновей.

Екатерина, столь долго воплощавшая творящую мир Пенелопу, проиграла с далеко идущими последствиями безрассудно начатую предупредительную битву, в которой с самого начала все вышло из-под ее контроля. Но это «великое безумие», согласно выражению тосканского посланника, будет еще значительное время приносить ядовитые плоды. В настоящий же момент война, которой удалось избежать, и ослабление, пусть не уничтожение протестантской партии, поддерживают флорентийку в прекрасном настроении, дают ей дерзость взять на себя необычайную задачу, которую ставит перед ней стечение обстоятельств: получить с католических держав «плату за кровь» и создать новые связи между Францией и протестантским миром.

«Эта королева не верует больше ни в Бога, ни в святых», — написал однажды нунций Франджипани. Екатерина, в сущности, и не верила ни во что, кроме блага государства. Она не испытывала угрызений совести, ибо предупредила воинственные замыслы Колиньи. Ни малейшее сомнение не помешало ей вести неслыханную двойную игру: с одной стороны, она распорядилась выбить три медали в память Варфоломеевских событий и провозгласила восстановление единства веры; с другой стороны, продолжала утверждать, что свобода совести по-прежнему будет соблюдаться, а Сен-Жерменский договор сохранит силу. Двурушничество «Госпожи Змеи», как в шутку называли ее испанцы, приняло грандиозный размах, в то время как Карл IX жил в состоянии непрерывной кровавой истерии, а герцог Анжуйский, совершенно деморализованный, «не произносил и ста слов в день».

Сообщение Сальвиати было не основным источником сведений для Святого Престола. Секретарь Мандело послал в Рим курьера, господина де Жу, который предупредил первым делом кардинала Лотарингского. То было 2 сентября. Кардинал, вне себя, поспешил к папе в обществе французского посланника Фераля.

Григорий XIII вспыхнул бурным энтузиазмом. Не послушав Фераля, который советовал подождать официальных депеш, он приказал устроить фейерверк.

Начиная с 5-го стали прибывать письма: от Карла IX, от герцога де Монпансье, где с яркими подробностями рассказывалось о заговоре гугенотов «с целью возвести на престол короля их веры и отменить любое другое исповедание, кроме их»; письмо Сальвиати (от 25 августа).

Бовилль, курьер Карла IX, был проведен Лотарингцем и Фералем к Григорию XIII. Святой отец приветствовал его не без высокопарности:

— Благородный вестник, Карл, король Франции, носит свое имя христианнейшего монарха не просто как старый титул, дарованный ему, но по праву, которое приобрел недавно, благодаря заслугам в истреблении еретиков, врагов Христовых!

Второе сообщение Сальвиати, указывающее, что королева-мать решила «восстановить католическую религию», вызвало предельное оживление. Госпожа Медичи, вялость которой так часто осуждалась, поднялась до ранга Матери Церкви. Папа приказал петь «Те Deum» в капелле своего дворца.

Между тем кардинал Лотарингский с неудовольствием видит, что вся честь в этом деле выпала Валуа, и желает предотвратить возможный возврат к терпимости. Он приказывает поместить над папертью церкви Св. Людовика надпись, согласно которой Карл IX со славой следовал советам, которые получал. Это должно было одновременно скомпрометировать Святой Престол и приписать Гизам решающую роль.

Кардинал не жалел сил при дворе. Он решил утвердить мнение, что резня увенчивает политику, вдохновленную им и принятую надолго. По его инициативе Камиль Капилупи опубликовал 18 сентября памфлет, предназначенный для защиты этого тезиса. Варфоломеевские события объявлены «Великой победой» Карла IX. Протестанты были убеждены, что памфлет отражает действительность. В течение столетий они оставались при убеждении, что между Святым Престолом и Французским Двором плелся заговор, равно как и поколения ультракатоликов сохраняли веру в заговор Колиньи. Историческая критика, которая быстро раскусила вторую из этих легенд, позднее и с куда большими усилиями избавилась от первой.117

8 сентября Григорий XIII в Сен-Луи де Франсе торжественно возблагодарил Небо «за избавление не только короля Франции, но и всего его королевства, а также Святого Престола от бедствия, которое грозило бы, если бы Колиньи осуществил свой замысел умертвить Карла IX, провозгласить себя королем, поддержать нидерландских мятежников и пойти походом на Италию, дабы разрушить владения Церкви и столицу Рим». Таковы были измышления кардинала Лотарингского.

Никогда ни одно событие не отмечалось в Риме с подобным блеском. Торжественные благодарственные молебны, памятные медали, артиллерийские салюты. «Те Deum» оглашало то одну церковь, то другую, следовали грандиозные процессии, живописцу Вазари сделали заказ на фреску, которая увековечила сцены 24 августа, не упустив и малейшей детали.118

Григорий XIII и Екатерина проявили в ходе событий почти одинаковую наивность. Папа верил, будто Карл IX готов вступить в Христианскую Лигу, а протестанты исчезли из Франции. Королева-мать надеялась, что Святой Отец поддержит герцога Анжуйского в Польше и, более того, побудит французское духовенство выдать немалые суммы, в которых так нуждалась казна.

— Епископ, — сказала она Сальвиати, — в настоящее время представился случай показать мне, властны ли Вы над духом нашего господина Папы, в чем Вы уверяете меня день-деньской, и я верю, он должен быть расположен позаботиться обо мне, равно как и о моих детях, со всем величием и со всею щедростью.

Она быстро разочаровалась. Церковь благословила ее новую политику, но отказалась выделять для нее средства. Флорентийка тоже не скрывала неудовольствия, когда чрезвычайный легат, кардинал Орсини получил поручение передать Их Величествам поздравления Святого Отца.

Это последнее означает, что первосвященническая благосклонность рисковала разрушить хрупкое равновесие интриг, которые плелись.

Григорий XIII был ошеломлен, разочарован, потрясен, узнав о возражениях, выдвинутых против приезда его представителя, среди которых главным была забота не задеть протестантских вождей! Кардинал Орсини долго томился в Авиньоне, прежде чем его посольство сочли уместным. И только 23 ноября он торжественно вступил в Париж. Парижане встретили его безумными овациями, но король находился в замке Монсо, обязанный проводить свою сестру, герцогиню Лотарингскую. В этот период положение уже значительно изменилось, и легат, допущенный наконец к Его Величеству, должен был тонко перемешивать упреки с хвалами. Истинной целью его миссии было склонить Францию к вступлению в Христианскую Лигу. Несмотря на шестинедельные усилия, ему пришлось удалиться с пустыми руками. Перед самым его прибытием Екатерина позаботилась успокоить султана: ее сын ничего не изменит в их прежнем союзе. К великой своей радости избавившись от докучливого льстеца, королева в тот же день призналась:

— Отныне, — заявила она публично, — я не позволю папе запускать руку во французские дела.

* * *

«В то время, как я пишу, они их всех убивают: они их раздевают донага и волочат по улицам, они грабят дома и не щадят даже ребенка. Да будь благословен Бог, который обратил французских государей к истинной вере! И да вложит Он в их сердца рвение продолжать начатое!»

Письмо Суниги, из которого взят этот пассаж, дойдет до Филиппа II 7 сентября. Читая его, бесстрастный монарх впервые в жизни потеряет власть над собой: не сможет справиться со своей радостью. На другое утро, когда он примет французского посла Сен-Гуара, он, ко всеобщему изумлению, разразится смехом. Эти преувеличенные реакции не будут лишены хитрости, ибо он хвалит новых ревнителей церкви за их незаинтересованность.

— Счастлива мать, имеющая такого сына! Счастлив сын, у которого такая мать!

Сен-Гуар ответил не без цинизма:

— Признайтесь, государь, что именно королю, моему повелителю, Вы обязаны тем, что удержали Нидерланды.

В свою очередь, он подтвердил предположение о предумышленности резни. Филипп II с самого начала поверил этому, и поверил даже герцог Альба. Этот последний в письме к Суниге напоминает свои слова в Байонне и «что она (Екатерина) ему предложила». «Я вижу, — заключает он, — что она прекрасно сдержала слово».

Слово! Если она его и дала (7 лет назад), ученица Макиавелли и не помышляла его сдерживать. Просто оно припомнилось ей в ее самый черный час. Разумеется, она показала, что очарована, когда Сунига, вручив ей теплое письмо католического государя, поздравил ее «с тем, что она привела в исполнение то, о чем договорилась с герцогом Альбой в Байонне». Впрочем, дона Диего она не провела. Он взял на себя обязанность развеять иллюзии короля и герцога: «Убийство адмирала было продуманным делом, а резня других гугенотов — следствием внезапного решения», — уточняет он. И в другой депеше: «Они хотели только смерти адмирала и обвинения герцога де Гиза, но адмирал не был убит выстрелом аркебузы и знал, откуда исходило покушение, и тогда, из страха возмездия, они решились на то, что сделали».

Радость Филиппа II, который избежал смертельной опасности, не уменьшилась. «Я испытал, — пишет он, — самое полное удовлетворение, какое когда-либо знал в жизни». Он также послал во Францию чрезвычайного посланника, маркиза Эйамонте, которому поручалось восхвалить всех организаторов резни, от короля до Реца.

Карл IX торжественно сказал дону Диего:

— Я люблю католического государя, как моего доброго брата. И всегда буду хранить мир с подобающими чувствами.

Екатерина подтвердила свое благочестивое рвение и по большому секрету поведала Сен-Гуару, на какую награду рассчитывала: «Я бы желала, чтобы доказательства намерений служить Богу, которые дал мой сын, тем, как поступил в отношении новой религии, послужили к убеждению католического государя дать свою старшую дочь в жены герцогу Анжуйскому». И она жаждала заполучить не только инфанту, но также и королевство для своего дорогого сыночка. В то время как польская корона достается Франсуа д'Алансону.

Еще раз материнская страсть ослепляет госпожу Медичи. Испанцы не чувствуют себя благодарными ей за какие-либо услуги и продолжают относиться к ней самым недоброжелательным образом. Гранвель, получив ложную весть о казни Лопиталя и его жены, поздравляет Морийона, затем себя и добавляет: «Не осмелюсь сказать, что желал бы, чтобы кое-какая другая женщина (Екатерина) получила жилище, которого заслуживает». Морийон отвечает ему: «Она такая же падаль, как Лопиталь и его жена. Помолимся же Господу, чтобы эта Иезавель, которую мы хорошо знаем, поскорее за ними последовала».

Маркиз де Эйамонте прибывает к французскому двору, расточает хвалы и бросает проницательный взгляд на дела королевства. Незадолго до его отбытия королева-мать нанесла мощный удар. В ходе праздника она повернулась в сторону сидевшего с ней рядом Диего де Суниги и сказала ему:

— Я только что исполнила то, что Вы от меня потребовали, и дала приказ губернаторам провинций провозгласить, что все без исключения должны жить, следуя религии, которую исповедует король, мой сын.

Посол отвечал, что готов целовать ей руки и ноги. Карл IX вскоре подтвердил слова своей матери. Он провозгласил: «Во имя Господа! Да пойдет каждый к мессе». Эдикт санкционировал его волю.

Генрих де Гиз, пьяный от блаженства, рассказал госпоже де Немур о заседании Совета: «Король, вдохновленный свыше, не желая оставить ничего, что не согласно с христианской верой, твердо решился… полностью истребить и стереть все, что осталось от этой мятежной заразы». Сальвиати, в свою очередь, пишет: «Есть добрая надежда, что король изгонит из своих владений всех гугенотов». Здесь не имелось в виду повторение 24 августа. Вопрос стоял об организации убийства Вильгельма Оранского, о решительных действиях против Женевы.

Итак, Екатерина открыла карты. Захлестываемая материнским чувством, она поделилась с Эйамонте и Сунигой своими матримониальными проектами. Увы, она была не в ладах с действительностью. После 1565 г. Филипп II и не воображал себе нового союза с Валуа. Франция и Испания оставались непримиримыми врагами.

Даже итальянские князья очень ловко вуалировали свои упреки и крайнее беспокойство:

«Испанцы поднимут голову и воспользуются случаем». Эта мысль, уже выраженная тосканцем Кавриана, устрашила Европу и отразилась в депешах большинства французских посланников: храбростью, с которой они осуждали резню, стоит восхищаться.

Дю Ферьер, представитель короля в Венеции, пылко негодовал, что «такими средствами пожелали нанести столь великий и явный ущерб герцогу Анжуйскому и столь основательно возвеличить короля Испании, что сегодня можно сказать, что он — единственный властитель Христианского мира, который повелевает всеми остальными».

Император Максимилиан, тесть Карла IX, считал, что совершившееся можно обернуть к выгоде его сына, кандидата на польский престол. Он сказал, между прочим, французскому послу Монморену:

— Король и королева-мать совершили нечто весьма скверное и вызывающее сильное неодобрение. Они это еще поймут.

Однако волей-неволей приходилось возвращаться к политике Франциска I. Истребитель еретиков в своем государстве, король Франции должен вне его границ заручиться их дружбой.

* * *

Без труда можно представить, какой шум поднимается в лютеранских княжествах Германии, дружественных Франции, и в протестантских кантонах Швейцарии, ее лучших союзников. Никто не может больше хоть сколько-нибудь верить слову христианнейшего короля. Карла IX называют «изменником, бессердечным злодеем», его представители подвергаются оскорблениям и угрозам. Адмирал вызывает страстное сочувствие народа, у всех на слуху жуткие сцены тех парижских дней.

Что касается принца Оранского, который недавно рассматривал возможность капитуляции герцога Альбы, то он оставляет «всякую надежду на людей» и ждет, когда полностью будет применен так называемый Байоннский план.

Но уже задействованы агенты королевы-матери, в частности Фрегоз, затем вступает в игру лично Рец. Осенью князья, крупные поставщики наемников, поговаривают, что придержат свое негодование, если Карл подкинет им две-три сотни тысяч экю. Весной 1573 г. Фрегоз, заверив их, что его властитель никогда не сблизится с папой и с Испанией, может гарантировать доброжелательный нейтралитет, если не старую преданность германских государств.

В этот миг Варфоломеевские события производят неожиданное действие: отзыв и опалу герцога Альбы, который вскорости будет заменен умеренным правителем, Рекесаном. Таков был результат тайных переговоров между королем Испании и Вильгельмом Оранским, наутро после трагедии. Но Молчаливый хорошо понимал, что лишь исчерпанность казны продиктовала такую позицию Филиппу. Он не замедлил опять обернуться к Франции и признать Карла IX защитником Голландии, в то время как Людовик Нассау, задушевный друг Колиньи, поддержал кандидатуру его погубителя на имперскую корону!

Правда и то, что Англия не пыталась возбуждать ни непримиримости, ни злопамятства.

* * *

Во время резни на глазах у английского посла убили двух его слуг и одного протестантского священника. Сам он оказался в опасности настолько, что герцог де Невер выставил стражу вокруг его дома. Во время первого же затишья он покидает эту резиденцию, так опасно расположенную — в предместье Сен-Жермен, — и бежит искать защиты… дона Диего де Суниги, живущего неподалеку. Именно здесь предложено убежище старому Брикемо, одному из подчиненных Колиньи, чудом спасшемуся.

26 августа Уолсингем послал благодарность королеве-матери за то, что его защитила, и расспрашивал ее о причинах Парижской заутрени. 1 сентября Лансак и Мовисьер, сопровождаемые двенадцатью гвардейцами, явились за ним, чтобы проводить в Лувр.

Карл IX заверил посла в своей преданности Елизавете, выразил надежду, что недавние события не заставят его в этом сомневаться. Он пообещал наказать убийц трех англичан. Екатерина, к которой после этого явился посол, сообщила о заговоре, который удалось пресечь. И гарантировала послу соблюдение Эдикта об Умиротворении. А на следующий день Мовисьер осведомился у него, не прервутся ли его хлопоты в пользу брака его государыни с Алансоном.

— Все, что я вижу, — ответил англичанин, — меня отнюдь не воодушевляет.

Эта реплика обеспечила ему вторую аудиенцию.

— Союз, который мы заключили, — сказала Екатерина, — это союз с Вашей королевой, а не с адмиралом. В чем наш промах?

Уолсингем, не владевший более собой, закричал, что Варфоломеевские события — это вызов протестантским монархам. Не произошла ли резня в силу существования Байоннской конвенции?

Госпожа Медичи, в свою очередь, потеряла хладнокровие:

— То, что Вы упомянули о Байонне, — одна из выдумок адмирала, чтобы натравить нас друг на друга… Будьте уверены, Ваша королева ему ничем не обязана.

Она показала завещание, найденное среди бумаг мертвого. Колиньи, как известно, рекомендовал королю соблюдать равную осторожность по отношению к испанцам и англичанам.

— В этом, сударыня, он проявил себя поистине верным слугой французской короны.

Флорентийка, смутившись, тут же оборвала спор и повела речь о браке д'Алансона. На что Уолсингем потребовал у нее подтвердить свою добрую волю соблюдать Эдикт об Умиротворении, а она ответила, что недавно открывшиеся происки не позволяют больше признавать право на существование реформированной веры.

— В любом случае, гугеноты получат столько же свободы, сколько католики в Англии.

— Наша королева не издавала такого эдикта, а если бы издала, то держала бы слово.

— Она свободна в своих поступках, как и мы в наших.

Уолсингем перешел к самой сути вопроса:

— Может ли Англия, в случае войны с Испанией, всегда рассчитывать на Францию?

— Разумеется. Даже в случае нападения короля Испании, ничуть не трудно пообещать Вам помощь. Единственное наше желание — хранить мир в нашем королевстве.

Вслед за этим положение ухудшили два события: Брикемо был арестован вопреки нормам международного права, а супруга английского посла, которая бежала из столь негостеприимного приюта, стала свидетельницей того, как зарубили двух сопровождавших ее священников возле парижских ворот.

В это же время Елизавета приготовила для французского посла Ла Мот-Фенелона театральную аудиенцию. Следуя необычному церемониалу, весь двор собрался в замке Вудсток и столпился позади королевы, облачившейся в траур. Встреча была мрачной и суровой.

— Я боюсь, — заключила Елизавета, — что те, кто побудил короля отречься от своих законных подданных, могут заставить его отвергнуть и нашу дружбу.

Гнев и страх распространились по Англии. Епископ Лондонский потребовал в ответ на резню голову Марии Стюарт. Королева отозвала Уолсингема, которого обязала перед отбытием выразить страстный протест королю и королеве-матери. Тот выполнил поручение, но не спешил покидать Париж. Елизавета не могла обойтись без того, чтобы не дать некоторое удовлетворение общественному мнению. В действительности ее чувства ничуть не походили на те, которые выражали ее представители и которые звучали в ее речах.

Дочь Генриха VIII и Екатерина Медичи поддерживали под псевдонимами тайную переписку,119 от которой, к несчастью, почти ничего не сохранилось. Две королевы судачили о разных вещах с большой свободой, и, кажется, не приукрашивали свои мысли. Ни одну из них в действительности не заботили средства, которые другая пускала в ход против своих непокорных подданных. На слова Екатерины: «Она свободна в своих поступках, как и мы в своих», точно эхо, отзываются Елизаветины: «Каждый поступает по своему разумению, как сочтет наилучшим». Королева Англии не испытывала ни малейших сомнений касательно своего изрядного вклада в бедствия собратьев по религии. Она хотела отвадить французов от Нидерландов, что ей в скором времени удалось. И вовеки не простила Колиньи Гаврского дела, отчего не оплакивала его кончину. Самодержавная владычица, готовая чуть что позвать палача, она не могла примкнуть к партии подданного — мятежника, пусть даже он прощен, против другого деспота. Духовная глава своей церкви, она осуждала демократические тенденции французских кальвинистов. Наконец, ей требовалось долго выжидать и лавировать, чтобы тридцать лет спустя обеспечить свой триумф.

2 «Никто этого не одобрил»

Екатерина предложила своей куме рассказ, который рассеял тучи. Подобно итальянке, великая мастерица двойной игры, Елизавета затаилась. Она не хотела отталкивать Филиппа II, которому случай показался благоприятным для того, чтобы поссорить Францию и Англию. Уже завязывались переговоры с Испанией «о возобновлении торговли». Гуарас, агент герцога Альбы, скромная роль которого была так важна несколько месяцев назад, возвращается в Виндзор. Эта новость достигает Лувра и вызывает бурное беспокойство. Неужели Франции суждено оказаться в изоляции и платить издержки примирения Габсбургов с Тюдорами? С тем чтобы предотвратить беду, Екатерина сочла необходимым оправдать Варфоломеевские события, торжественно подтвердив существование протестантского заговора. Кавень, докладчик прошений, друг Колиньи, был спасен герцогиней Феррарской, Рене Французской, которая неблагоразумно посвятила в тайну свою дочь, госпожу де Немур. И госпожа де Немур его выдала.

Королева-мать решила вырвать у него, как и у Брикемо, признание, которое послужило бы ее целям. Во время допроса с применением пытки Брикемо не выказал особого мужества, даже предложил средство взять Ла-Рошель. Кавень, сам не дрогнувший, укорил его, что у него «робкое сердце». И тот, и другой отказались произносить слова признания, которое, в любом случае, не спасло бы им жизнь. Тем не менее они были объявлены виновными в государственной измене.

Колиньи, судимый посмертно, предстал на процессе как «преступник, виновный в оскорблении Величества, смутьян и нарушитель мира, враг покоя и общественной безопасности, верховный глава, вдохновитель и организатор заговора против короля и его государства».

Парижский парламент постановил, чтобы его тело или «то, что от него осталось», было повешено на Гревской площади, затем привязано к хвосту коня, который его проволочит, и наконец — вывешено на Монфоконе; «чтобы все его портреты были разорваны и поперты ногами палача, его имущество конфисковано, герб разбит, дети объявлены неблагородными, мужланами, простолюдинами, бесчестными, недостойными и неспособными завещать состояние или нести службу, исполнять должности, получать звания и владеть имуществом во Франции». Замок Шатийон надлежало снести до основания. А на его месте водрузить столб с медной доской, содержащей текст обвинения. Кроме того, Парламент решил, что каждый год 24 августа общественные молебны и торжественные процессии будут благодарить Бога за то, что помог раскрыть столь жуткий заговор.

Основательно поразмыслив, Екатерина решилась на смелый шаг: направила Мовисьера просить Елизавету стать крестной матерью ребенка, которого скоро произведет на свет королева Франции.

Елизавета, польщенная, но не подавшая виду, помедлила с ответом. Она не без насмешки сказала Мовисьеру:

— Вы видите, я немало смущена после того, что недавно произошло. Если я обращусь с просьбой представить мне кого-либо, неважно кого, он решит, будто я хочу от него избавиться!

* * *

Генрих де Бурбон, став Генрихом IV, рассказывал порой своим приближенным о событиях, развернувшихся вокруг его «кровавой свадьбы». И вдруг обрывал рассказ:

— Посмотрите-ка, — спрашивал он, — мои волосы не стоят дыбом?

И затем охотно добавлял следующее: «Через 8 дней после резни большая стая воронья налетела на флигель Лувра. Шум побудил многих выйти и посмотреть, что это, и дамы признались королю, что это их ужасает. В ту же ночь король, через два часа после того, как лег, вскочил с постели, поднял всех в своей опочивальне и послал в том числе и за мной, чтобы все услышали в воздухе мощный треск и хор голосов, вопящих, стонущих и воющих, точь-в-точь таких, как в ночь резни. Они раздавались так четко, что король, веря, что возобновились беспорядки, велел гвардии броситься в город и остановить побоище. Но когда ему доложили, что город мирно спит и неспокойно только в воздухе, он все же не успокоился, поскольку шум продолжался семь дней, и всякий раз в один и тот же час».

Неспокойной эта жуткая марионетка оставалась до своего последнего вздоха. Это были не угрызения совести, которые он скоро подавил. Но он то хотел бежать от страшной действительности, то снова пытался «убить их всех», то искал невозможного забвения. Он уносился на охоту, изнемогал в объятиях любовницы, разгуливал по ночам по городу в маске и предавался самым прихотливым безумствам. После чего харкал кровью.

Месье по-прежнему внушал ему все тот же ужас, да еще перед ним возникло новое пугало: его младший брат, Франсуа, недоносок, душа которого была под стать безобразной наружности, не побоялся предложить себя на роль главы партии «недовольных».

24 августа юный принц то и дело громко восклицал:

— Ах! Какая измена!

Затем, когда королева-мать разбирала адмиральские бумаги, юноша защищал память покойного. И всяко, не на рыцарский лад.

Что касается двух других принцев, Наваррского и Конде, они не спешили с обращением. Старый протестантский священник, вернувшийся к католичеству, Юг Сюро дю Розье, получил задание изучить с ними катехизис. Наваррец, после того как прошел первый страх, желал получить формальный приказ, которого Карл отдавать не намеревался. Но никто не сомневался в том, что он подчинится. Конде, напротив, стал упорно противиться, да настолько, что однажды вечером Карл, вновь во власти своих демонов, порывался его убить. После этой выходки кардинал де Бурбон, дядя принца, сумел указать ему на тщетность сопротивления и добился отречения. Все члены семьи Бурбонов последовали этому примеру, в том числе и нежная Мария Клевская, красота которой послужила одной из косвенных причин побоища. В конечном счете, король Наваррский стал последним, кого обратили.

28 и 29 сентября в день Святого Михаила, покровителя французского воинства, давшего свое имя рыцарскому ордену, основанному Людовиком XI, праздновался в Соборе Богоматери с необычайной торжественностью. После мессы, посвященной памяти усопших капитанов, Их Величества заняли место на хорах под балдахином из золотой парчи. Кавалеры ордена окружили их, одетые в белое и облаченные сверху в длинные плащи из серебряной парчи. Их головные уборы были из темно-красного бархата, расшитого золотом и жемчугом. «Они молились, — должен был написать Симон Гулар, — за души многих, у кого совесть была куда гуще окрашена красным, нежели их уборы».

Король, перед которым горели восковые свечи, причастился. Месье последовал за ним, затем — король Наварры. Королева-мать поднялась, чтобы лучше видеть движения своего зятя. Генрих, склонив колени перед алтарем, вернулся, отдал поклон королю и дамам. Тут Екатерина не могла дольше оставаться бесстрастной. Оборотившись к изумленным послам, она разразилась хохотом.

У нее вызвал ликование не только предполагаемый конец гугенотской партии, но и унижение ненавистного ей юнца, которому предсказание Нострадамуса и магическое зеркало Руджиери обещали корону.

Прибыл курьер, который, не нарушив церемонии, известил ее об уничтожении протестантов, взятых в плен в Монсе и освобожденных герцогом Альбой. Двор Карла IX был действительно «в крови и в шелку».

Екатерина предложила своей дочери «расторгнуть брак». Но Маргарита, которая не простила ей ни Анжу, ни Гиза, чувствовала себя одинокой в этом жестоком мире. За какого монарха может выйти сестра «вероломного охотника»? Куда лучше остаться женой первого принца крови.

— Вы отдали меня тому, — ответила она, — при ком я и должна остаться.

Обращение Бурбонов вызвало обилие других обращений. «Нунций владел запасом полностью готовых булл, формул отречения, где требовалось только поставить подпись. Каждый брал белый крест и держал четки».120 Лучшая подруга королевы-матери, госпожа де Крюссоль д'Юзес, в прошлом гувернантка детей Франции, которую испанцы обвиняли, что она вырастила принцев «в гугенотском духе», уступила 19 сентября.

Молодой Рони получил письмо, где его отец предписывал ему поступить как король Наварры и разделить «судьбу этого принца до смерти, чтобы никто не мог его упрекнуть за то, что он покинул государя в миг бедствия». Впрочем, несгибаемые гугеноты вскоре потеряли свои должности и свое имущество.

Большая часть уцелевших крупных аристократов отреклась от кальвинизма. Единственными реформатами, которые оставались при дворе, были смиренные Амбруаз Паре и Нанон, хирург и старая кормилица, без которых Карл IX не мог обойтись.

Поразительно, что церковь выразила удовлетворение по поводу обращений, в которых отсутствовала хотя бы видимость искренности. Новые католики называли мессу «обязанностью». Мемуары из «Положения Франции» изобилуют любопытными подробностями121 на эту тему: «Жестокие и яростные избиения настолько ошеломили сторонников этой веры, которые остались в живых, что, раздумывая в течение часов и многих недель после этой ужасной бури, они чувствовали себя настолько растерянными, что во всех уголках королевства происходили внезапные отречения, и в особенности — по формуле, приведенной выше,122 от которой отрекшиеся могли отступить в добрый час, избежав опасности. Другие, посетив раз или два мессу против своей совести, а затем найдя путь к бегству, немедленно покидали французское королевство. Были и такие, кто спасся в период резни, а затем немедленно вернулся, под предлогом заботы о семьях и об имуществе, и отрекся. Но очень большое число, не тронувшись с места, начало быстро забывать свою веру, часто ходить к мессе, ласкать убийц и священников. Настолько, что немного времени спустя после резни казалось, что многие, кто шесть недель спустя участвовал в больших церковных процессиях, никогда и не исповедовал иной веры. Правда, что были многие, кто, оставшись при своем, после того как раз или два сходили к мессе, были затем высланы, стеная и протестуя, что желают следовать своей вере».

Между тем страх и приверженность к своей вере выбросили целую толпу протестантов за пределы страны. Англия, Германия и прежде всего Женева видели, как прибывают массами беженцы, достойные сожаления. Достойна сожаления и Франция, которая, потеряв столько великолепных капитанов, оказалась к тому же лишена интеллектуальной элиты и существенной части мелких буржуа, самых предприимчивых. Ибо эмигранты принадлежали, по обыкновению, к этим двум социальным категориям. Дворяне, богатые буржуа, крестьяне были слишком привязаны к своей родине.

Двор, который никоим образом не предвидел последствий своего внезапного преступления, изрядно колебался, как ему обращаться с этими людьми.

Герцог де Невер подготовил длинную докладную записку, предназначенную для герцога Анжуйского, а через него — для Совета. Поучительный документ, показывающий настроение умов ультракатоликов наутро после их кровавой победы.

Варфоломеевские события, как утверждал благочестивый ментор, результат не столько людской воли, сколько «просто дозволения Господа… чтобы придать больше блага и великолепия Его Церкви». Король не несет ответственности за резню, совершавшуюся «гнусной городской чернью, безоружной, не считая небольших ножей». Этот сброд послужил Богу, «чтобы очистить и облагородить Его Церковь». Государю надлежит завершить труд, добившись религиозного единства и заставив каждого жить «по-католически на деле, а не по-видимости».

А что гугеноты? Были ли они «возвращены в католическую веру» или остались «упрямцами», надлежит различать мятежников, поднявшихся против престола, и тех, кто искренне заблуждался. Среди первых никто не достоин сохранить высокое звание, вторым можно дозволить не лишаться привилегий. И те и другие должны утратить часть своего достояния: дворяне — одну шестую, буржуа — одну десятую.

Но уже не время было мечтать о подобных мерах. В провинции набирало силу гугенотское сопротивление.

Строцци не смог захватить Ла-Рошель, единственный французский океанский порт, город почти независимый, союзный англичанам и голландцам, «укрепленный природой и людским искусством», кормящий «племя, суровое и грубое, приверженное торговле и мореплаванию, богатое и от природы надменное».123

Эта цитадель приняла беженцев из соседних провинций. Побуждаемая мэром Жаком Анри и буржуа Жаком Сальбером, крепость защитила их, создав анклав в десять лье в окружности. Женщины, дети, состояния переправлялись в Англию, скапливались люди, образовался гарнизон в тысячу триста старых солдат и две тысячи суровых и решительных буржуа. На о. Гернси Монтгомери приготовил флот, чтобы оказать помощь. Никто не мог вообразить, что королева Англии останется глухой к мольбам, которыми ее засыплют.

Со своей стороны, Ним, Монтобан, Монпелье, Сансерр, Сомньер (Лангедок) преобразились в протестантские бастионы, где отныне ничего не значила воля короля.

В это же время обнаруживаются два феномена, поистине неожиданных, два феномена, которые, безусловно, не предвидела Екатерина, когда велела Мореверу целиться из аркебузы: протестантскую партию охватил республиканский дух, и жуткий триумф фанатизма обернулся триумфом партии «политиков», в чьих глазах государство первенствовало над церковью.

Уничтожение кальвинизма, поддержка Эдикта об Умиротворении — эти противоречивые обещания, которые служили флорентийке для балансирования, были равно иллюзорны. Назревала четвертая гражданская война, в которой гугеноты собирались выступать не во имя короля, но впервые — против короля. Не стоит больше вопрос о согласовании лояльности и долга перед Господом. В Женеве ученики роялиста Кальвина содействовали «взлету всех демократических возможностей, которые несет в себе кальвинизм».124 Отман написал книгу «Франко-Галлия», призванную глубоко взволновать умы и подтолкнуть Францию к образованию коллективного правительства. «Естественная переоценка ценностей в миг, когда прекращается прежняя полемика с католиками и место ее занимает оспаривание прав государя и прав Божественных».125

Эта идеологическая революция разражается, когда религия внезапно оказывается лицом к лицу с «бледным богом в мертвенно-белой маске»,126 политикой. Предел иронии. Третья позиция представляла взгляды королевы-матери, те, которые она тактично сформулировала и должна была бы поддерживать после опубликования Эдикта от января 1562 г. Примат общественного спасения над спасением душ, не была ли то истинная доктрина твердой реалистки — флорентийки с оттенком язычества?

Естественная реакция на ужасы 24 августа привела массы разумных католиков к мысли принять случившееся. Но это движение, которое месяц назад оказало бы огромную помощь Екатерине и, несомненно, избавило бы ее от совершения своего отчаянного поступка, это движение позволило ей избежать худшей опасности. Ибо, отнюдь не консолидируясь у трона, как им, казалось, было предназначено, «политики» уже помышляли об альянсе с протестантами и даже о мятеже. Их глава, Монморанси, который больше не появился при дворе, был умеренным, не способным воспламенить порох. Напротив, его брат Дамвиль вызвал существенные волнения. Что до герцога д'Алансона, надежды этой партии, он направил эмиссаров к своей «нареченной», королеве Елизавете, и мечтал, чтобы его увез английский флот!

Бирон, уцелевший в ходе Варфоломеевских событий, намечался в губернаторы Ла-Рошели, но отказался. Карл IX обратился тогда к Ла Ну, спасшемуся при Монсе, протестанту-роялисту, который, согласно Кавриана, обладал тремя достоинствами: добродетелью, постоянством и военным талантом.

Завязались переговоры, с самого начала грозившие неудачей. С октября месяца война казалась неизбежной. Нужно было любой ценой нейтрализовать королеву Англии и еще раз заявить о серьезности заговора, который мог бы оправдать в ее глазах Парижскую Заутреню.

* * *

27 октября добрая королева Елизавета Австрийская родила принцессу. Несмотря на разочарование, которое всегда вызывало рождение девочки, в Лувре начались обычные торжества.

Вечером того же дня дикая толпа то ли участников религиозной резни, то ли революционеров заполнила Гревскую площадь, зловеще освещенную дымящимися факелами. У одного из окон Ратуши, позади занавеса, стояли король, королева-мать и король Наваррский. Раздался невероятный шум, когда привезли телегу, в которой находились закованные, забросанные грязью Кавень и Брикемо. Зрелище стало еще жутче, когда появилось набитое сеном чучело, изображавшее адмирала, которое волочили от Консьержери, привязав к хвосту коня. Три виселицы вырисовывались на фоне ночного неба. Осужденных с трудом к ним доставили, ибо обезумевший сброд хотел их растерзать. Был оглашен приговор Парламента. Затем Брикемо начал подниматься по лесенке. Лейтенант превотства спросил его, не желает ли он сделать последнее признание. Старик уже обрел стоицизм, достойный его друга адмирала. Он сказал:

— Молю Бога, перед судом Которого скоро предстану, простить короля и всех, кто причина тому, что я умираю невиновным, равно как желаю, чтобы Он простил мне грехи, которые я совершил.

Взойдя на последнюю ступеньку, он заговорил опять:

— Я бы хотел поговорить с королем, но… Палачи уже схватили его, и то были его последние слова. Кавень умер, не раскрыв рта. В свою очередь, чучело в одежде и со знаками отличия Колиньи тоже закачалось на виселице. Какой-то бойкий малый прилепил к его лицу кусочек мастикового дерева, имитирующий легендарную зубочистку. Екатерина, давно уже нечувствительная,127 ничуть не была садисткой. Ее присутствие должно было показать, какое значение она придает заговору. Совсем не так обстояло дело с Карлом. Христианнейший король, окруженный факелами, подошел поближе, чтобы рассмотреть качающиеся трупы и чучело человека, которого он боготворил три месяца назад. «Никто этого не одобрил», — вынужден был написать Брантом. Карл не вернулся после этого в Ратушу, где роскошным банкетом отмечались одновременно казнь его жертв и рождение его дочери. В то время как двор пировал, толпа опрокинула виселицы, искрошила трупы на кусочки и стала спорить за право обладания каждым. «Среди всех этих трагедий, — пишет Уолсингем Лейстеру, — последняя — самая ошеломляющая и самая невероятная. Лично наблюдать за казнью одного из своих подданных и одного из своих самых старых солдат — неслыханный пример в христианском мире. Бог не позволит, чтобы монарх с таким характером долго правил своими людьми».

3 «Гугенотская ересь сохраняется»

Альбер де Гонди, граф де Рец, был человеком незаменимым. Один из организаторов Варфоломеевской резни, сполна ею воспользовавшийся, он знал, как умерить негодование лютеранских князей. И опять же его Екатерина послала в Лондон поддержать Месье, дабы соблазнить Елизавету. Законченный артист «Комедии дель Арте», Рец потряс Карла IX 23 августа своими патетическими монологами. В присутствии королевы Англии он блеснул талантом адвоката, гибкостью обольстителя. Он ходатайствовал по делу своего повелителя, гарантировал его добрые намерения, но в первую очередь стремился показать слабость разгромленной, пришедшей в полное расстройство партии. Великая государыня хорошо понимала, что было бы безумием жертвовать ради побежденных дружбой с Францией. Эта дружба, в которую кинулись с головой король и его мать, потребовала бы в награду… да хотя бы добиться для них займа! Рец добавил много всего заманчивого и лестного.

С другой стороны, Елизавета располагала письмом, полученным вскоре после резни из Бордо, где протестанты Ла-Рошели предлагали ей возвратить себе наследие Плантагенетов: «Ваше Величество не может и не должно вступать в союз с теми, кто хочет истребить ваших людей в Гиени, которая принадлежит Вам целую вечность и которой Ваше Величество окажет честь, дозволив вооружиться. Принимая это во внимание, мадам, если Вам угодно им помочь Вашими силами и средствами, они пожертвуют своими городами, поставят под угрозу свои жизни и достояние, ради того, чтобы признать Вас своей суверенной владычицей и законной госпожой».

Елизавета, не пожалев для Реца знаков дружбы, попыталась еще некоторое время балансировать. В итоге она не согласилась на такое безрассудство, как помощь Ла-Рошели, и к концу декабря высказалась, что не против стать крестной матерью дочери Карла IX. Таким образом Англия продемонстрировала Франции, что не держит зла за Варфоломеевские события.

В то же время корабль ждал в Дувре, готовый направиться к нормандскому берегу с тем, чтобы забрать Алансона, а возможно, Наваррца и Конде. Может, Алансону не хватило духу? Более вероятно, что Екатерина, предупрежденная Мовисьером, сорвала эту романтическую затею. Это так и не выяснилось. Как бы то ни было, госпожа Медичи ничем себя не проявила и, без всякого самопринуждения, играла роль счастливой бабушки.

* * *

1 февраля 1573 г. Сомерсет, граф Вустерский, чрезвычайный посол королевы Англии, торжественно вступил в Париж, как до него кардинал Орсини и маркиз де Эйамонте. Но почести и милости, которыми его осыпали, вызвали неприкрытое неудовольствие, которое испытали его «коллеги».

— Я хочу, чтобы дружба между нами продолжалась всегда и чтобы весь свет знал об этом, — сказал ему Карл IX.

Екатерина, весьма оживленная, выразила надежду, что примет однажды крестную мать ребенка. Вустер был еще католиком, в чем, по словам Суниги, для Инквизиции имелись основания «немного поработать». Сальвиати ничуть не больше желал с ним встретиться и прикинулся больным. После чего он испытал сомнения, ибо благочестивая императрица, жена Максимилиана, согласилась стать второй крестной матерью.

2 февраля, в день Сретения, в Сен-Жермен-л'Оксерруа проходила со сказочной роскошью, которой завидовала Европа, при запятнанном кровью и разоренном дворе, церемония крещения. Когда послы выражали свои поздравления молодой королеве, дон Диего толкнул Вустера и прошел вперед него с сознанием того, что спас честь Его католического Величества.

Несколько дней спустя вся аристократия, в том числе и новообращенная, собралась присоединиться к герцогу Анжуйскому, который уже принял командование армией, призванной низвергнуть Ла-Рошель. Алансон, Наваррец, Конде, Монморанси шли бок о бок с Гизом, Невером, Рецем и самыми худшими из убийц 24 августа.

Папа, желая благословить их предприятие, пожелал прислать королю «шпагу чести и шляпу». Несвоевременная милость. Христианнейший король без обиняков дал понять Святому Отцу, что не желает в открытую компрометировать себя в глазах протестантского мира. Подумать о почетной шпаге еще будет время после победы.

Несмотря на усилия честного Ла Ну, «тонкость» не привела ларошельцев к соглашению. Их сопротивление только усилилось. Началась осада, долгая, жестокая, коварная, во время которой погибли многие убийцы адмирала, в частности Омаль и Коссен, которые в предсмертной муке не переставали повторять:

— Будь проклят день Святого Варфоломея!

Появился английский флот, выпустил несколько залпов и пропал, но город, как бы ни терзали его чума и голод, отказывался сдаться. Тех, кто заикался о капитуляции, вешали в течение часа. В лагере Месье между двумя приступами плелись заговоры. Именно тогда Монморанси сплотил партию «политиков» и «недовольных», и они в открытую приняли покровительство д'Алансона. Именно'здесь произошли их первые контакты с гугенотами. Главы католиков возненавидели друг друга, полки оберегали себя один от другого с куда большей озабоченностью, чем остерегались врагов.

После краха четвертого приступа против «Евангельского бастиона» «политики» тайно предложили осажденным решиться на вылазку. Воспользовавшись сумятицей, сторонники Монморанси атаковали v гизовцев, Алансон — штаб самого Месье. То была бы Варфоломеевская ночь для католиков. Неестественность этого братоубийственного заговора настолько поразила гугенотов, что они не верили своим глазам.

В то время как они мученически боролись, не сомневаясь, что попадут на небеса, их польские собратья по религии пылко защищали дело принца, жаждущего их истребить.

Прославленный герцог Анжуйский, как утверждал Монлюк в Кракове, обладающий чертами героя, проникнутый терпимостью, невиновный в Варфоломеевских событиях, решительно настроен уважать свободу совести своих будущих подданных. Умелый посол пообещал также политику умиротворения во Франции, посредничество Карла IX между Польшей и султаном, между султаном и Венецией. Обольщенные поляки воображали, как их пшеница, солонина и кожи движутся через Оттоманскую империю к владычице Адриатики, где находят спрос любые товары.

Сейм собрался 5 апреля на равнине у берегов Вислы. 9 мая Генрих де Валуа был избран королем Польши под крики: «Галла! Галла!»

Екатерина плакала от радости. Эта дипломатическая победа не только осуществила ее самую заветную материнскую надежду, государыня могла также гордиться своими трудами. Колиньи хотел рискнуть жребием Франции, столкнувшись с Испанией. И вот, девять месяцев спустя, госпожа Медичи мирным путем нанесла сокрушительное поражение наследственному врагу. Чтобы примирить Польшу и султана, тогда властителя большей части Венгрии, она блокировала императора, воспрепятствовала его союзу с Филиппом П. Вильгельм Оранский только что признал Карла IX покровителем Нидерландов. Многие немецкие князья желали предоставить ему имперскую корону. Чтобы замкнуть блокаду Габсбурга, только и осталось, что заключить брак Елизаветы и д'Алансона.

Без единого пушечного выстрела ученица Макиавелли парализовала Филиппа II, предотвратила его агрессию против Франции, которая, выйдя из кровавого затмения, внезапно вновь явилась в зените. «Мой государь, — писал Сен-Гуар Карлу IX, — силой или разумом, но Вы сделаетесь повелителем мира!»

«Таковы великие труды Екатерины: потерять в один день все, завоеванное за два года интриг и усилий, разорвать столько союзов, с такими хлопотами заключенных, а затем вывернуть, как перчатку, эту Европу, дрожащую и негодующую: вот он, триумф самой блистательной дипломатии!»

Король Польши не мог уронить свой престиж перед несокрушимыми стенами измученного города. Когда был отбит восьмой приступ, Екатерина оставила эту затею. Как будто, по прошествии года, ее поведение зависело только от дел иностранных, она не испытала никакого замешательства, демонстративо заклиная немецких князей не вмешиваться и убеждая Карла IX заключить мир с гугенотами.

Какой мир? Тот, в духе Сен-Жерменского договора и Эдикта 1570 г., тот, что был до дня Святого Варфоломея!

Свобода совести, свобода отправления культа для крупных феодальных сеньоров; а также для городов Ла-Рошели, Монтобана и Нима, вывод оттуда королевских гарнизонов. Все это было поспешно составлено и подписано (Ла-Рошельский договор).

Перед обнародованием эдикта, который должен был санкционировать это ошеломляющее соглашение, испанский посол прибыл в Лувр со своей жалобой.

— Как может быть, чтобы Вы, христианнейшие Монархи, после того как решили сослужить Богу столь великую службу, после дня Святого Варфоломея… нынче заключаете мир с теми, кто остался в ничтожном меньшинстве и без предводителей?

Королева-мать кротко ответила:

— Мы не можем поступить по-другому!

Дон Диего, разъярясь, посоветовал Филиппу II обрушиться на Францию после того, как герцог Анжуйский тронется в путь. Нунций направил в Рим более умеренный доклад и прозрачно заключил: «Все значение договора состоит в том, что по этому соглашению гугенотская ересь сохраняется и поддерживается в королевстве».

Между двумя вероисповеданиями продолжались столкновения, соотношение сил едва ли изменилось. Варфоломеевские события послужили только тому, чтобы воспрепятствовать иностранной войне прибавиться к внутреннему беспорядку.

4 Еще двадцать пять лет…

Заговоры и гражданские войны не замедлили возобновиться. Карл IX, выйдя из своего жуткого опьянения, остался под грузом своих тяжких преступлений. Пораженный туберкулезом, он умер в двадцать четыре года, в кровавом поту, и эта смерть, подобно роковой кончине его отца, представлялась протестантам проявлением небесного гнева. Его последние слова были:

— О, моя мать…

Затем три группировки с оружием в руках стали оспаривать власть в королевстве. Чтобы не дать рухнуть единству Франции, старая королева должна была призвать короля Польского. Последствия Варфоломеевских событий привели к тому, что он потерял плоды своей прекрасной победы. Для французов полной неожиданностью был этот Генрих III, столь отличный от герцога Анжуйского. Чудачества, доходившие до экстравагантности, женоподобное величие этого последнего монарха эпохи Ренессанса, этого крайнего декадента, было полной противоположностью образу победителя при Монконтуре, который остался в памяти народа. Его подданные зубоскалили над ним, быстро забыв прежний образ их былого идола — фанатика, внесшего изрядный вклад в резню гугенотов, нашедшего в себе качества монарха, способного следовать наставлению своей матушки: «Пусть их пристрастия никогда не будут вашими».

Экстремисты предчувствовали опасность появления суверена, который получит перевес и поднимется над группировками. Поднялся жуткий вал клеветы. Эта кампания осуждения и финансовые бедствия с самого начала лишили нового короля рычагов власти. Дало о себе знать одно из тех несчастий, которые предвидела Екатерина вечером 23 августа. Воинственные католики сгруппировались в мощную Лигу, предводительствуемую Гизами и финансируемую Испанией. Тем временем Генрих Наваррский бежал, отрекся от католичества и стал главой кальвинистской республики, порожденной Варфоломеевскими событиями. Алансон, со своей стороны, стал выступать как вождь мятежников.

Генрих III вынужден был капитулировать перед этими двумя противниками, которые и сами не ладили между собой, но на следующий год он восстановил свое доминирующее положение и добился «Королевского мира» (1577). Несмотря на продолжение бедствий, относительное спокойствие дало Франции некоторую передышку до 1584 г. В этот момент смерть д'Алансона (герцога Анжуйского с 1576 г.), обострила династические вопросы, и распри вспыхнули вновь.

Отныне Генрих Наваррский был наследником престола, на котором члены Лиги желали видеть Генриха де Гиза. Наваррец отказался вернуться к католицизму, и Генрих III лишил его прав наследования, Лига выдвинула требование проскрипции реформатов. Последствием этого силового нажима стала новая гражданская война, самая страшная из всех. Она затянулась на тринадцать лет!

В конце 1587 г. Генрих III, при тайном содействии Наваррца, которому Монтень служил как вестник, еще раз преуспел в том, чтобы поставить в тупик оголтелых приверженцев двух партий. Именно тогда Елизавета велела снести голову Марии Стюарт, и великая война, которую так давно ждали, разразилась между Испанией и Англией.

Филипп II собрал «Непобедимую армаду»; но перед тем, как бросить на еретический остров этот флот, везущий множество инквизиторов, он хотел нейтрализовать Францию. Гиз, для которого он не жалел громадных субсидий, обязан был явиться в Париж, невзирая на королевский запрет, и вызвать смуту. «День Баррикад» отдал ему столицу, но не монархию, ибо Генрих III чудом ускользнул и добрался до берегов Луары.

Разгром «Армады» был катастрофой для Лиги. Тем не менее когда король созвал Генеральные Штаты в Блуа, воинственные протестанты и «политики», устрашенные, уступили гизовцам три четверти мест, и Валуа оказался их пленником.

В этот критический момент единство Франции зависело исключительно от силы духа этого властителя, которого памфлетисты называли Антихристом. Католик до глубины души, Генрих мог обеспечить себе покой, облегчить свою совесть, лишив наследства вождя гугенотов. Он предпочел не уступать. Гиз, которого не оставляли в покое испанцы, решил немедля взяться за оружие. Генрих предотвратил это и приказал убить его вместе с его братом, кардиналом де Гизом. В кармане убитого нашли улику. «Чтобы продолжить войну во Франции, — писал герцог Филиппу II, — нужно, самое меньшее, семь тысяч ливров» (23 декабря 1588 г.).

Но следует лишний раз напомнить: монарх — верховный судья, источник справедливости, обладал в XVI столетии абсолютным правом лишить жизни опасного подданного. Вот это-то право и было применено в отношении к Гизу, которого подкупили чужеземцы, дабы погубить таким образом государство, убийство Гиза приобретало характер казни. Побоище 1572 г. осталось преступлением, дело было затеяно экспромтом, решение вырвано принудительно, а последствия предоставлены воле случая.

Екатерина, в первую очередь правительница и мать, в 80-е гг. досадным образом направляла свою политику, после того как род Валуа оказался обреченным на угасание. Она безумно жаждала обеспечить наследование трона сыну своей предпочитаемой дочери, герцогини Лотарингской, и, ненавидя Наваррца, поддержала Гизов.

Трагедия в Блуа, разыгравшаяся без нее и вопреки ей, убила ее. Она испустила дух тринадцать дней спустя, всеми покинутая, «точно дохлая коза».

Узнав о гибели своего героя, Париж поднялся. В то время как приверженцы Лиги, многие из которых видели Варфоломеевские события, предались разгулу насилия, Сорбонна провозгласила французов свободными от их долга по отношению к государю, и муниципалитет доверил исполнительную власть Генеральному Совету из 40 человек. Большая часть крупных городов принесла против Генриха III «Клятву Единения», а герцог де Майенн, брат Гиза, был назначен главным наместником. Воцарился террор. Половина католиков обрушилась на другую половину, подозреваемую в лояльности или в умеренности. Испанский посланник действовал как покровитель Лиги, финансировал ее войска. И тогда кальвинистская армия, бездействовавшая с предыдущего года, продвинулась до Сомюра.

«Это — конец королевства», — писал венецианский посланник. По сути дела, государство Генриха III уменьшилось до трех городов: Тура, Блуа и Божанси. То было куда меньше, чем владения Карла VII до появления Жанны д'Арк.

Одолеваемые подобными бедствиями, Валуа обратились к Бурбонам. Чтобы спасти свою партию, обе ветви Капетингов забыли о религиозных разногласиях и потоках крови, которые их разделили. Договор, который они подписали, ознаменовал примирение монархии и протестантизма и в политическом отношении противостоял Варфоломеевским событиям.

30 апреля 1589 г. под восклицания восхищенного народа, перед двумя армиями, привычными биться друг с другом в течение 26 лет, сын Екатерины Медичи и сын Жанны д'Альбре кинулись в объятия друг друга.

— Теперь можно и умереть, — сказал Наваррец, — я видел моего короля!

Но именно Генриху III предстояло умереть в итоге этого обретения, о чем он знал. Уже грозившее ему отлучение не могло больше его пощадить. Обрушившись на него, оно заклеймило его для фанатиков как законную охотничью добычу. Последний Валуа пожертвовал жизнью ради Франции. Три месяца спустя монах-фанатик Жак Клеман смертельно ранил его ударом ножа вблизи готового капитулировать Парижа. Прежде чем испустить дух, Генрих III успел призвать Наваррца и обязать двор принести ему присягу, как законному наследнику короны. А также умолял его перейти в католичество.

Генрих IV последовал этому совету лишь через четыре года. Еще пять лет прошло, прежде чем он провозгласил, что «последствия гражданских войн устранены, партии иссякли, мир властвует по всей стране».

Его Нантский Эдикт (1598 г.) воспроизвел январский (1562 г.), а его реализм, терпимость, озабоченность национальным единством были такими же, как и у Екатерины Медичи сорок лет назад. Руины, множившиеся в течение этого долгого периода, обилие смертей и преступлений не доказали, безусловно, ничего, кроме безумия крайнего фанатизма.

Но никакой опыт не смог возобладать над этим мракобесием. И когда оно возобновилось, дух Варфоломеевской ночи взыграл в Равайаке, как только Генрих IV пожелал, в свою очередь, вторгнуться в Нидерланды.

Эпилог

В течение четырех с лишним столетий не утихают жаркие споры вокруг Варфоломеевской ночи. Это повествование вдохновлено тщательным третейским судом, который взяла на себя современная историческая критика. И теперь представляется достаточным сформулировать ее заключение.

Л. Пастор очень хорошо сказал: «Сегодня вне дискуссии, что Варфоломеевские события не были последним этапом долго готовившегося плана; равно никто не сомневается, что они не диктовались личными и политическими мотивами и никоим образом — религиозными… Преступление было направлено не против гугенотов, но против главы одной из организовавшихся партий, который попытался влиять на короля во внешней политике».

Напротив, мы не согласны с этим историком папства, когда он обвиняет Екатерину в том, что она «затеяла уничтожить Колиньи исключительно для того, чтобы сохранить бразды правления».

После того как она затратила невероятные усилия в пользу мира, она решила устранить Колиньи в час, когда государственный переворот представился ей единственным средством предотвратить внешнюю войну, которую она заранее считала проигранной, восстание ультракатоликов и, разумеется, утрату своей личной власти. Провал макиавеллистского плана, нацеленного одновременно против адмирала и Гизов, и ужас при мысли, что ее любимый сын должен платить по счетам, побудили ее следом за этим совершить акт отчаяния, которому неуравновешенность Карла IX и массовый фанатизм придали внезапно чудовищный размах. Никогда судьба так не насмехалась над человеческим высокомерием. Как только машина была запущена, слепой случай, абсурд, животные страсти завладели людьми и разгулялись вовсю.

Варфоломеевские события — не столько политическая драма и не столько злодеяние, совершенное во имя веры, сколько один из тех феноменов, которые являют воочию слепые, неуправляемые силы, подчиняющие себе людской жребий.

На ком лежит ответственность? Долгое время королева-мать одна несла всю ее тяжесть. Крайнее суждение, как и все суждения людей пристрастных. Мы не демонстрируем оправдательных сентенций в пользу флорентийки, но стоит послушать ее заклятого врага, то есть — ее зятя.

Очутившись проездом в Блуа, Генрих IV задержался как-то в церкви Спасителя, где были временно помещены останки Екатерины. Он не больно по-рыцарски усмехнулся и сказал:

— Хорошо, что она уже там!

Когда некоторое время спустя Грулар, первый председатель Парламента Руана, вменил королеве-матери все несчастья, творившиеся во время гражданских войн, то Беарнец живо отпарировал:

— Э, помилуйте, ну что могла сделать бедная женщина, когда у нее умер муж и она осталась с пятью маленькими детьми на руках, а два великих семейства во Франции задумали овладеть короной: нашей и Гизовской? Не пришлось ли ей поэтому то и дело менять маски, чтобы провести и тех, и других, сохраняя, что ей и удалось, пока суд да дело, своих детей, которые, следуя один за другим, правили под мудрым руководством столь сообразительной женщины? Меня удивляет, как она чего похуже не натворила!

То же беспристрастие побуждает отдать поклон надменной фигуре Колиньи. И в то же время не предъявить ему от четырех серьезных упреков. Адмирал заблуждался, ставя дилемму: внешняя война или гражданская; заблуждался, недооценивая силы ультракатоликов, связанных с Испанией; заблуждался, отдавшись миражу альянса с Англией; заблуждался, возлагая свое дерзкое предприятие на неуравновешенного юнца.

Карла IX сравнивают с Гамлетом. Справедливо, что этот несчастный желал выйти из-под жесткой опеки и показать себя достойным своих предков, прежде чем, увы, потерял почву под ногами. Но случай у него более трагический, нежели у персонажа Шекспира. Ибо потрясение, вызванное неудачей, пробудило кровожадное безумие, дремавшее в глубине его больного мозга. И если этот ученик Ронсара не отвечает за то, что страсти были спущены с цепи, он — подстрекатель множества преступлений, совершенных в те мрачные дни.

Елизавета Английская тоже замарала себя в крови. Она тем самым предопределила свой жребий, потому что ее двойная игра, раскрытая Екатериной, убедила королеву-мать, что война, желанная для Колиньи, обернется для Франции катастрофой, и это в значительной мере толкнуло флорентийку на роковой путь.

Филипп II в течение долгого времени требовал истребления гугенотов. В конечном счете, он куда меньше содействовал трагедии, чем королева Англии.

Видно, какую роль играли, соответственно, герцог Анжуйский, Гизы, Рец, Таванн, Невер. Роль Клода Марселя оказалась решающей. И еще важнее, что толпа всегда проявляет себя одинаково, чуть только любая идеология высвободит ее дикие инстинкты.

Самое существенное из последствий Варфоломеевского побоища — то, что оно предотвратило франко-испанскую войну. И все-таки мы никогда не узнаем, как в точности видели положение вещей королева-мать и адмирал. Мы не узнаем также, к погибели или к торжеству Франции привел бы этот великий поединок, затеянный за полстолетия до Ришелье.

Под углом исключительно внутренней политики, Парижская Заутреня обладает той особенностью, что стала юридической западней, изменой правительства, неспособного осуществлять свою власть. Размах и продолжительность бесчинств тем более заслуживают, чтобы задержать на этом внимание.

Если ограничиться только Францией, убийства XV столетия в ходе войны Арманьяков и Бургиньонов, июньские дни 1848 г., движение Шуанов, Коммуна — вызвали бесконечно больше жертв: эти периоды истории еще меньше могут быть названы безмятежными. Геноцид XX века заставил померкнуть массовые убийства века XVI в.

И тем не менее резонанс Варфоломеевской ночи не затухает; ужас, который она вызвала, жив и поныне. Если французы ведать не ведают о жестоких деяниях генерала Кавеньяка при II Республике, никого не оставляет равнодушным колокол Сен-Жермен-л'Оксерруа.

Мы видим две причины такой устойчивости жуткого воспоминания. Политическая и дипломатическая подоплека трагедии в целом забыта. В умах сохраняется только взрыв религиозных страстей, чудовищный пример братоубийственной нетерпимости.

Это не все. Как и Террор, Варфоломеевская резня имеет социальную природу. В ее ходе, конечно, гибли и буржуа, и духовенство, но гнев толпы был направлен в первую очередь против высшей аристократии. Шатийон, Ларошфуко, Ла Форс, Телиньи, многие другие принадлежали к старинным феодальным домам Франции. Даже католические сеньоры, такие как Бирон и Коссе-Бриссак, были на волосок от гибели. Их недруги, напротив, большей частью — люди иностранного происхождения: Гизы — лотарингского, Медичи, Невер, Бираг, Гонди — итальянского. Бедствия известной личности всегда вызывают больше чувств, чем бедствия анонимной группы. Известны те, кого убили 24 августа, до сих пор известны их потомки. То, что эти крупные сеньоры, эти прославленные военачальники были оттеснены вновь пришедшими, представляется противоестественным.

Невозможно понять Варфоломеевскую резню, рассматривая ее отдельно от ее эпохи. Она несет на себе отпечаток XVI столетия, гуманистического и фанатического, героического и жестокого, столетия, когда терпимость имела лик измены. Но в первую очередь она стала жуткой демонстрацией людского безумия.

Приложения Варфоломеевская резня глазами современников

Камиль Капилупи «Екатерина Медичи и Карл IX избраны самим искупителем исполнить его волю»

Мне представляется, что величие этого деяния вполне заслуживает, чтобы мимо него не прошли, не рассмотрев пристально и не отметив особенно доблесть короля, королевы-матери и их советников избравших роль столь благородную и столь великодушную, проявивших одновременно ловкость и мастерство, твердость духа, чтобы ее сыграть, и вместе с тем благоразумие, сдержанность, позволившую им молчать и хранить тайну, и наконец, решительность и храбрость, чтобы все исполнить и дойти до конца в великий час. Ибо, по правде говоря, если посмотреть как следует, они не только достойны вечной славы, но невозможно отрицать, что они, будучи избранными Самим Искупителем исполнить и осуществить Его извечную волю, своими средствами совершили деяние, о котором должно сказать, что оно исходит от его великого и беспредельного могущества. И есть также силы признаться, что это деяние, столь чудесное, было задумано, подготовлено и предрешено многими месяцами ранее, и никоим образом не свершилось случайно или внезапно, и не предпринято вовсе из-за нахальства и дерзости гугенотов после ранения адмирала, как говорят некоторые, стараясь, чтобы им поверили другие; они придерживаются мнения, что вполне могло быть так, что попытка убить адмирала — итог заранее принятого решения, но что вся расправа в целом произошла вследствие воли случая и проистекала из необходимости и возможности, которая представилась. Каковое мнение должно признать ложным, если пожелать как следует рассмотреть все подробности, которые относятся к этому делу, поскольку имеется множество верных знаков, что существовало определенное намерение и замысел короля и королевы и что оба в течение долгого времени открывали его в разное время различным людям.

(Strategeme de Charles IX contre le Huguenots rebelles a Dieu, par Camille Capilupi, version [rancaise de 1579.)

Дань уважения, оказанная Екатерине Медичи посланником Венеции Джованни Микиели

Насколько различно говорят об этом поступке с гугенотами128 и о смерти адмирала, и спрашивают себя, было ли все это случайностью или деянием предумышленным, я верю, что мой долг передать Вашим Сиятельствам129 то, что узнал на эту тему от лиц весьма значительных, имеющих доступ к тайнам данного королевства. И пусть Ваши Сиятельства знают, что все это дело, с начала до конца, — плод усилий Королевы,130 что оно задумано, затеяно и осуществлено целиком ею, при соучастии одного только герцога Анжуйского, ее сына. Уже давно у Королевы имелась такая мысль, поскольку она сама просила недавно у г-на Сальвиати, своего родственника, нунция во Франции, запомнить и засвидетельствовать то, что она, получившая тайное поручение усопшего Папы,131 дала нунцию понять, что он скоро увидит мщение, которое она и король обрушат на приверженцев иной веры. И только с этой целью она трудилась столь ревностно, добиваясь брака своей дочери с Наваррцем, отвергнув и короля Португалии, и другие блестящие партии, которые ей предлагались, и только для этого назначила свадьбу в Париже, с присутствием адмирала и прочих вождей его партии, так как представляла себе, что произойдет, и поскольку не располагала никаким иным средством или лучшим поводом их туда завлечь.

(Giovanny Michiel, Relation du massacre, adressee au Senat de Venise, trad, jranqaise par W. Martin.)

Некоторые высказывания Карла IX

Чтобы благоразумно сокрыть в своем сердце то, что недостойно было дать обнаружить, и чтобы оказать услугу Богу и принести облегчение своему народу, он (Карл IX) вел себя с благоразумием столь великим, что не нашлось никого, кто, после исполнения его замысла, не восхищался бы внешней холодностью того, чье сердце было полно рвения. Свидетельство чему то, что наутро после дня Св. Варфоломея он ответил одному сеньору, который сказал ему, что не ожидал от него такого: «Даже мой берет ни о чем не знал».

(«История… жизни, нравов и достоинств христианнейшего и добродетельного короля Карла IX» Арно Собрена, проповедника короля.)

Эта бойня предстала перед глазами короля, который взирал на нее из Лувра с большой радостью. Несколько дней спустя он лично пошел взглянуть на виселицу на Монфоконе и на труп Колиньи, который был повешен за ноги, и когда некоторые из его свиты прикинулись, что не могут приблизиться по причине зловония трупа, «Запах мертвого врага, — сказал он, — сладок и приятен».

(«История Карла IX» Папира Массона, историографа короля. Эти два текста воспроизведены в т. VIII Archives сиrieuses de Cimber et Danjou»)

…Его Величество, обращаясь к указанному Воклюзу, сказал ему такие слова: «Передайте графу де Карсесу (наместнику короля в Провансе), чтобы под страхом смерти не разглашал и хранил в тайне, что он (король) хочет сказать, а именно, чтобы сказанный граф де Карсес не совершал убийств гугенотов, согласно тому, что было ему передано Ла Молем (ординарным камер-юнкером короля), с тем, что он (король) решил осуществить предприятие великой важности, и что если он (Карее) совершит убийства в Провансе, это может повредить делам. И совершенно внезапно Е. В. достал из-за изголовья своей кровати шесть кинжалов длиной в руку, весьма острых, ибо шестеро готовы были исполнить означенное предприятие в Тюильри, а именно: Его Величество при содействии г-на де Фонтена, своего первого шталмейстера, Месье, его брат, при содействии г-на де Вена (Юбер де Ла Гард, господин де Вен) и г-н де Гиз, при содействии господина де Во».

(Le Livre de raison d'Honore du Teil, 1571–1586. Publ. Par. J. Du Teil.)

Варфоломеевская ночь и предшествующие ей события глазами Маргариты де Валуа. 1572 г.132

Еще какое-то время предложение [о бракосочетании Генриха де Бурбона и Маргариты де Валуа] продолжало обсуждаться, и королева Наваррская, его [Генриха] мать, прибыла ко двору, где брачный договор был полностью согласован. Это произошло уже накануне ее смерти, которая была отмечена одним особенным событием, не оставшимся в Истории, но заслуживающим того, чтобы Вы133 о нем знали.

Вместе с мадам де Невер, характер которой Вам хорошо известен, ее сестрами, господином кардиналом де Бурбоном, мадам де Гиз, госпожой принцессой де Конде мы приехали в парижский дом усопшей королевы Наваррской с целью отдать последний долг в соответствии с ее положением и нашим семейным родством134 (это происходило без пышности и церемоний нашей религии, в довольно скромных условиях, которые дозволяла гугенотская вера: она [королева] лежала на своей обычной кровати, с открытым пологом, без свечей, без священников, без креста и святой воды; все мы находились в пяти или шести шагах от ее ложа и могли лишь смотреть). Мадам де Невер, которую в свою бытность [королева Наваррская] ненавидела более, чем кого бы то ни было, и которая отвечала ей тем же, а, как Вам известно, она [мадам де Невер] была весьма остра на язык и не щадила тех, кого терпеть не могла, неожиданно отошла от нас и, склоняясь в красивых, почтительных и глубоких реверансах, подошла к кровати и, взяв руку королевы, поцеловала ее. Затем, с низким поклоном, полным уважения, она вернулась к нам. Все мы, знавшие их отношения, оценили это [пропуск в рукописи].

Несколько месяцев спустя принц Наваррский, отныне ставший королем Наварры, продолжая носить траур по королеве, своей матери, прибыл сюда [в Париж] в сопровождении восьмисот дворян, также облаченных в траурные одежды, и был принят королем и всем двором со многими почестями. Наше бракосочетание состоялось через несколько дней с таким торжеством и великолепием, каких не удостаивался никто до меня. Король Наваррский и его свита сменили свои одежды на праздничные и весьма богатые наряды; разодет был и весь двор, как Вы знаете и можете лучше об этом рассказать. Я была одета по-королевски, в короне и в накидке из горностая, закрывающей плечи, вся сверкающая от драгоценных камней короны; на мне был длинный голубой плащ со шлейфом в четыре локтя, и шлейф несли три принцессы. От дворца епископа до Собора Богоматери были установлены [деревянные] помосты, украшенные золоченым сукном, что полагалось делать, когда выходят замуж дочери Франции. Люди толпились внизу, наблюдая проходящих по помостам новобрачных и весь двор. Мы приблизились к вратам Собора, где в тот день отправлял службу господин кардинал де Бурбон. Когда перед нами были произнесены слова, полагающиеся в таких случаях, мы прошли по этим же помостам до трибуны, разделявшей неф и хоры, где находилось две лестницы — одна, чтобы спускаться с названных хоров, другая, чтобы покидать неф. Король Наваррский спустился по последней из нефа и вышел из Собора.135 Мы [пропуск в рукописи]

Фортуна, никогда не дающая людям полного счастья, вскоре обратила состояние счастливого торжества и празднеств в полностью противоположное: покушение на адмирала оскорбило всех исповедующих религию [гугенотов] и повергло их в отчаяние. В связи с этим Пардайан-старший136 и некоторые другие предводители гугенотов говорили с королевой-матерью в таких выражениях, что заставили ее подумать, не возникло ли у них дурное намерение в отношении ее самой. По предложению господина де Гиза и моего брата-короля Польши, позже ставшего королем Франции,137 было принято решение пресечь их возможные действия. Совет этот [сначала] не был одобрен королем Карлом, который весьма благоволил к господину адмиралу, господину де Ларошфуко, Телиньи, Ла Ну и иным руководителям этой религии, и рассчитывал, что они послужат ему во Фландрии. И, как я услышала от него самого, для него было слишком большой болью согласиться с этим решением. Если бы ему не внушили, что речь идет о его жизни и о его государстве, он никогда бы не принял такого совета.

Узнав о покушении, совершенном в отношении господина адмирала, которого Моревер намеревался убить из окна пистолетным выстрелом, но сумел лишь ранить в плечо, король Карл сильно заподозрил, что названный Моревер осуществил свой замысел по поручению господина де Гиза (как месть за смерть покойного господина де Гиза, его отца, которого названный адмирал приказал убить похожим способом посредством Польтро), и был настолько разгневан на господина де Гиза, что поклялся осуществить в отношении него правосудие. И если бы господин де Гиз не скрылся в тот же день, король приказал бы его схватить. Королева-мать никогда еще не прилагала столько стараний, чтобы убедить короля Карла, что покушение было совершено ради блага его королевства. Но как я уже упоминала прежде, король питал расположение к господину адмиралу, Ла Ну и Телиньи, в которых он находил ум и благородство, будучи сам государем великодушным, благоволящим только к тем, в ком он эти достоинства признавал. И хотя названные господа были весьма опасны для его государства, эти хитрецы умели хорошо притворяться и завоевали сердце этого храброго государя тем, что внушили ему уверенность в пользе своих услуг при расширении королевства, предложив план славных и успешных походов во Фландрию, что по-настоящему было приятным его большой и благородной душе. Поэтому королева моя мать попыталась представить ему, что убийство господина де Гиза [старшего], осуществленное по наущению адмирала, извиняет поступок его [Гиза] сына, который, не в силах добиваться справедливости, вынужден был прибегнуть к мести, ставшей также местью за убийство по приказу названного адмирала господина Шарри, одного из командиров королевской гвардии и весьма достойного человека, верно служившего ей во время ее регентства в малолетство его, короля Карла, и что адмирал достоин такого с ним обхождения.138 И хотя подобные слова могли бы убедить короля, что месть за смерть названного Шарри не покидала сердце королевы-матери, но боль от потери людей, которые, как он полагал, однажды стали бы полезными, захватила его страстную душу и затмила его разум настолько, что он не мог ни умерить, ни изменить свое искреннее желание сотворить правосудие, приказав всем, кто ищет господина де Гиза, схватить его, поскольку не хотел оставить безнаказанным такое деяние.

Наконец, когда благодаря угрозам Пардайана на ужине у королевы моей матери открылся злой умысел гугенотов, то она поняла, что этот случай может повернуть дела таким образом, что если не разрушить их планы, той же ночью они предпримут покушение на нее и короля. В таких условиях она приняла решение открыто рассказать королю Карлу правду обо всем и об опасности, которой он подвергается, обратившись с этой целью к господину маршалу де Рецу, поскольку знала, что никто, кроме него, не сможет сделать это лучше, так как он являлся наиболее доверенным лицом короля, пользующимся его особым благорасположением.

Каковой маршал вошел в кабинет короля между девятью и десятью часами вечера и сказал, что как преданный ему слуга он не может скрывать опасность, которая грозит королю, если тот продолжит настаивать на своем решении осуществить правосудие в отношении господина де Гиза; ибо король должен знать, что покушение на адмирала не было делом одного лишь господина де Гиза, поскольку в нем участвовали брат короля — король Польши, позже король Франции, и королева, наша мать. Также ему известно о крайнем неудовольствии, которое испытала [в свое время] королева-мать, получив известие о гибели Шарри, и у нее были на то веские основания, потому что она потеряла одного из слуг, зависящих только от нее; ведь, как известно королю, во времена его малолетства вся Франция была разделена на католиков, во главе с господином де Гизом (старшим), и гугенотов, во главе с принцем де Конде (старшим), причем и те, и другие пытались отнять у него корону, которая была сохранена по воле Божьей только благодаря осторожности и осмотрительности королевы-матери. И не было у нее в это опасное время более верного слуги, чем названный Шарри. Король также должен знать, что она поклялась отомстить за его смерть, и кроме того, понимать, что названный адмирал всегда был чрезмерно опасен для его государства, потому что какие бы свидетельства своей покорности он ни предъявлял, включая желание послужить Его Величеству во Фландрии, у него не было иного намерения, кроме организации смуты во Франции. Поэтому она затеяла это дело с целью изгнать в лице адмирала чуму из королевства, но к несчастью Моревер промахнулся с выстрелом, а гугеноты пришли в большое возмущение, считая виновниками покушения не только господина де Гиза, но и королеву-мать, и брата короля — короля Польши, поверив также, что и сам король дал на это согласие, а посему этой же ночью они [гугеноты] решили прибегнуть к оружию. В итоге очевидно, что Его Величество пребывает в огромной опасности, исходящей как от католиков из-за господина де Гиза, так и от гугенотов по вышеназванным причинам.

Король Карл, будучи очень осторожным от природы и всегда прислушивающимся к мнению королевы нашей матери, и как государь, ревнитель католической веры, осознав также положение вещей, незамедлительно решил согласиться с королевой-матерью и, следуя ее воле, положиться на католиков, защищая себя от гугенотов. Однако он выразил крайнее сожаление, что не в силах спасти Телиньи, Ла Ну и господина де Ларошфуко.139 После этого, отправившись в покои королевы-матери, он послал за господином де Гизом и другими католическими принцами и капитанами, и там [у королевы-матери] было принято решение учинить резню той же ночью — ночью на Святого Варфоломея. Сразу же приступили к делу: цепи были натянуты,140 зазвонили колокола, каждый устремился в свой квартал, в соответствии с приказом, кто к адмиралу, кто к остальным гугенотам. Господин де Гиз направил к дому адмирала немецкого дворянина Бема,141 который, поднявшись в его комнату, заколол его кинжалом и выбросил из окна к ногам своего господина, герцога де Гиза.

Что касается меня, то я пребывала в полном неведении всего. Я лишь видела, что все пришли в движение: гугеноты пребывали в отчаянии от покушения, а господа де Гизы перешептывались, опасаясь, что им придется отвечать за содеянное. Гугеноты считали меня подозрительной, потому что я была католичкой, а католики — потому что я была женой гугенота, короля Наваррского. Поэтому никто ничего мне не говорил вплоть до вечера, когда я присутствовала на [церемонии] отхода ко сну королевы моей матери.142 Сидя на сундуке рядом со своей сестрой [герцогиней] Лотарингской,143 я видела, что она крайне опечалена. Королева-мать, разговаривая с кем-то, заметила меня и сказала, что отпускает меня идти спать. Но когда я сделала реверанс, сестра взяла меня за руку и остановила. Заливаясь слезами, она произнесла: «Ради Бога, сестра, не ходите туда», и «ее слова меня крайне испугали. Королева-мать обратила на это внимание и, подозвав мою сестру, не сдержала свой гнев, запретив ей что-либо мне говорить. Сестра ответила, что нет никакой надобности приносить меня в жертву, поскольку, без сомнения, если что-нибудь откроется, они [гугеноты] выместят на мне всю ненависть. Королева-мать тогда сказала, что, Бог даст, ничего плохого не произойдет, и как бы то ни было, нужно, чтобы я отправлялась и не вызывала у них никаких подозрений, которые могут помешать делу. Я хорошо видела, что они [королева-мать и герцогиня лотарингская] спорили, но я не слышала их слов.

Королева-мать вновь мне жестко приказала отправляться спать, а моя сестра, вся в слезах, пожелала мне спокойной ночи, не осмеливаясь что-либо добавить. Я ушла, оцепенев от страха и неизвестности, не в силах представить, чего я должна бояться.

Сразу же, как я оказалась в своих покоях, я вознесла молитвы Господу, прося Его оберечь меня небесным покровом и защитить, не зная, от кого и от чего. Видя это, король, мой муж, который был уже в постели, попросил меня ложиться, что я и сделала. Вокруг его кровати находилось тридцать или сорок гугенотов, которых я еще плохо знала, ибо немного времени прошло с момента заключения нашего брака. Всю ночь они только и делали, что обсуждали покушение, совершенное на господина адмирала, решив, как настанет день, потребовать от короля правосудия в отношении господина де Гиза, а если их требование не будет удовлетворено, осуществить его [правосудие] самим. Мне же запали в сердце слезы моей сестры, и я не могла уснуть из-за опасений, которые она мне внушила и о существе которых я ничего не знала. Ночь так и прошла, и я не сомкнула глаз. На рассвете король, мой муж, сказал, что собирается поиграть в мяч в ожидании [церемонии] пробуждения короля Карла, где намерен потребовать у него справедливости. Он покинул мою комнату, и все его дворяне ушли вместе с ним. Видя, что уже занялся день, и полагая, что опасность, о которой предупреждала моя сестра, уже миновала, одолеваемая сном, я приказала своей кормилице запереть дверь, чтобы поспать себе в удовольствие.

Час спустя, когда я была погружена в сон, какой-то мужчина стал стучать в дверь руками и ногами, выкрикивая: «Наварра! Наварра!» Кормилица, думая, что это вернулся король, мой муж, быстро отворила дверь и впустила его. В комнату вбежал дворянин по имени Леран, племянник господина д'Одона,144 раненный ударом шпаги в локоть и алебардой в плечо, которого преследовали четверо вооруженных людей, вслед за ним проникнувших в мои покои. Ища спасения, он бросился на мою кровать. Чувствуя, что он схватил меня, я вырвалась и упала на пол, между кроватью и стеной, и он вслед за мной, крепко сжав меня в своих объятиях. Я никогда не знала этого человека и не понимала, явился ли он с целью причинить мне зло или же его преследователи желали ему того, а может, и мне самой. Мы оба закричали и были испуганы один больше другого. Наконец Бог пожелал, чтобы господин де Нансей, капитан [королевских] гвардейцев, подоспел к нам и, найдя меня в столь печальном положении и проникшись сочувствием, не смог-таки сдержать улыбку. Довольно строго отчитав военных за оскорбительное вторжение и выпроводив их вон, он предоставил мне возможность распоряжаться жизнью этого бедного человека, который все еще держал меня. Я велела его уложить в своем кабинете и оказывать помощь до тех пор, пока он полностью не поправится.145 Пока я меняла свою рубашку, поскольку вся она была залита кровью, господин де Нансей рассказал мне, что произошло, и уверил, что король, мой муж, находится в покоях короля [Карла] и ему ничего не угрожает. Меня переодели в платье для ночного выхода, и в сопровождении капитана я поспешила в покои моей сестры мадам Лотарингской, куда вошла скорее мертвая, чем живая. Из прихожей, все двери которой были распахнуты, [сюда] вбежал дворянин по имени Бурс, спасаясь от гвардейцев, идущих по пятам, и пал под ударом алебарды в трех шагах от меня. Отшатнувшись в сторону и почти без чувств, я оказалась в руках господина де Нансея, решив, что этот удар пронзит нас обоих. Немного придя в себя, я вошла в спальню моей сестры, и когда я там находилась, господин де Миоссан, первый камер-юнкер короля, моего мужа, и Арманьяк, его первый камердинер, пришли ко мне умолять спасти их жизни. Тогда я отправилась к королю и бросилась в ноги ему и королеве-матери, прося их об этой милости, каковую они в конце концов оказали.

Пять или шесть дней спустя те, кто затеял это деяние, поняли, что не достигли своей главной цели (а таковой были не столько гугеноты, сколько [гугенотские] принцы крови146), и, поддерживая раздражение по поводу того, что король мой муж и принц де Конде (младший) были оставлены [в живых], а также понимая, что никто не может посягать на короля Наваррского, поскольку он мой муж, они начали плести новую сеть. Королеву мою мать стали убеждать в том, что мне нужно развестись. Я узнала об этом уже во время Пасхальных праздников, на одной из [церемоний] утреннего пробуждения королевы-матери. Она взяла с меня клятву, что я скажу правду, и потребовала ответа, исполнял ли король, мой муж, свой супружеский долг, и если нет, то это — повод для расторжения брака. Я стала ее уверять, что не понимаю, о чем она меня спрашивает. Могла ли я тогда говорить правдиво, как та римлянка, на которую разгневался ее муж за то, что она его не предупредила о его дурном дыхании, и ответившая, что была уверена в том, что у всех мужчин пахнет также, потому что кроме него ни с кем не была близка… Но как бы то ни было, поскольку она [королева-мать] выдала меня замуж, в этом положении я и хотела бы оставаться, сильно подозревая, что в желании нас разлучить с мужем заложена злая уловка.

(Marguerite de Valois. Memoires et autres ecrits. 1574–1614. Ed. E.Viennot. Paris, 1998. P. 90–101)

Доклад Хуана де Олеги, секретаря посла Испании

Вот что Хуан де Олеги, секретарь посла дона Диего де Суниги, прибывший от французского двора с депешами названного посла для Вашего Величества, докладывает о событиях, разразившихся при этом дворе:

В четверг 22 августа в 11 часов утра, в то время как адмирал, выйдя из дворца, остановился, чтобы прочесть письмо, которое только что дал ему один дворянин-гугенот, в 50 или 60 шагах от дворца, в него выстрелили из соседнего дома из аркебузы, и ему выстрелом оторвало палец с правой руки и пронзило левую руку: кисть и выше кисти, пуля вышла в области локтя; как только он почувствовал, что ранен, он не сказал ничего, кроме того, чтобы установили, кто виновен.

Тот, кто произвел выстрел, вышел через заднюю дверь указанного дома; он сел на коня, которого для него приготовили, и выехал из Парижа через ворота, у которых его ждал испанский жеребец, а в двух лье оттуда — турецкий скакун.

Около 400 всадников, все гугеноты, бросились в погоню за тем, кто ранил адмирала, но они не смогли его настичь и воротились в Париж в тот же день 22-го; в этот день и в последующий всех гугенотов облетел слух, что христианнейший король или герцог Анжуйский не столь уж непричастны к этому покушению: они еще говорили, что оно было совершено по распоряжению герцогов Гиза и Омаля или герцога Альбы, и они испускали угрозы против неба и земли с неслыханной дерзостью и заносчивостью.

В указанный день, 22 августа, христианнейший король и его мать посещали адмирала, который сказал королю, что даже если он потеряет левую руку, у него останется правая рука для отмщения, а также 200 000 человек, готовых прийти ему на помощь, чтобы отплатить за нанесенное оскорбление: на что король ответил, что сам он, хотя и монарх, никогда не мог и не сможет поднять более 50 тысяч человек.

По окончании этого визита, когда король воротился во дворец, явился принц Конде и потребовал каких-нибудь объяснений по поводу случившегося: при отсутствии таковых он будет знать, кому мстить; король дал ему удовлетворение, тем не менее, поскольку означенный принц обладает дьявольским духом, он не переставал угрожать королю и его близким.

В указанный день король удалился в добрый час в свои покои, и проспал 8 или 9 часов. В десять он поднялся и велел позвать Марселя, который руководит парижскими буржуа147; он велел ему предупредить некоторых капитанов городского ополчения, чтобы каждый из них ждал в готовности со своим отрядом момента, когда они услышат набат; Марсель повиновался этому приказанию.

23 августа в полночь король велел позвать герцогов де Монпансье, Гиза и Омаля, а также бастарда дАнгулема; он указал каждому из них, что кому надлежит делать; герцогу де Монпансье было поручено наведаться в покои принца Беарнского148 и Конде, чтобы посмотреть, какие лица там находятся, и чтобы в дальнейшем гвардейцы убили таких и таких, каких он назвал; а герцогу де Гизу и д'Омалю вместе с бастардом149 — отсечь голову адмирала и людей из его свиты, а также дано задание захватить и убить Монтгомери и видама Шартрского, которые поселились в предместье Сен-Жермен, расположенном за воротами; они приняли к этому меры, но не преуспели, ибо те последние ускользнули и бежали в Нормандию.

В воскресенье в день Святого Варфоломея в 3 часа утра пробил набат; все парижане начали убивать гугенотов в городе, ломая двери домов, населенных таковыми, и разграбляя все, что находили.

Вышеназванные Гиз, д'Омаль и д'Ангулем напали на дом адмирала и вступили туда, предав смерти восемь швейцарцев принца Беарнского, которые охраняли дом и пытались его защищать. Они поднялись в покои хозяина и, в то время как он лежал на кровати, герцог де Гиз выстрелил из пистолета ему в голову; затем они схватили его и выбросили нагого из окна во двор его отеля, где он получил еще немало ударов шпагами и кинжалами. Когда его хотели выбросить из окна, он сказал: «О, сударь, сжальтесь над моей старостью!» Но ему не дали времени сказать больше.

Исполнив это, они напали на дом графа де Ларошфуко и поступили с ним, с его сыном, с капитанами и дворянами, которые находились при нем, точно так же, как с адмиралом.

Немедленно после того они перешли к отелю Телиньи, зятя адмирала,150 и он подвергся такому же обращению, равно как и Брикемо, заместитель означенного адмирала, и сын последнего,151 и пятнадцать или двадцать дворян, которые все были выброшены из окон на улицу, где толпа их немедленно растерзала.

Другие католические дворяне и придворные убили много дворян-гугенотов.

Во дворце убили Бове, воспитателя принца Беарнского, и капитана Пиля, а также около 28 служителей указанного принца и принца Конде, тех, кого они больше прочих любили, а некоторые другие, которые были в городе, скрылись и спаслись.

В названном предместье Сен-Жермен, где обитала большая часть гугенотов, явившихся ко двору, убито немало из них, и среди прочих — канцлер и некоторые советники и министры упомянутых принцев и адмирала.

Герцог де Гиз, герцог д'Омаль и бастард д'Ангулем, прибывшие верхом и с большими силами, напали на жилище Монтгомери и видама Шартрского, но те, поскольку их предупредил гугенот, который перебрался через реку вплавь, успели сесть на коней и бежать, так что их не настигли: во всяком случае, после отбытия д'Олеги их преследовали.

В указанное воскресенье и последующий понедельник он видел, как волочили по улицам трупы адмирала, Ларошфуко, Телиньи, Брикемо,152 маркиза де Рье, Сен-Жоржа, Бовуара, Пиля и других; их бросили затем на телегу, и неизвестно, точно ли повесили адмирала, но прочих кинули в реку.

Резня продолжалась до вторника, 27 августа.

В означенный день христианнейший король, облаченный в свои королевские одежды, явился во дворец и объявил парламенту, что мир, который он заключил с гугенотами, он вынужден был заключить по той причине, что его народ был измучен и разорен, но что в настоящее время, когда Бог даровал ему победу над его врагами, он провозглашает недействительным и ничего не значащим эдикт, который был издан в ознаменование указанного мира, и что он желает, дабы соблюдали тот, который был опубликован прежде и согласно которому никакая иная вера, кроме католической, апостольской и римской, не может исповедоваться в его королевстве.

Некоторые принцы сказали королю, что немцы и англичане сочтут себя оскорбленными, он ответил, что нисколько на их счет не озабочен, лишь бы сохранять дружбу с католическим государем.

Принцы Беарнский и Конде сокрушены: они слова не осмеливаются сказать, и служащий статс-секретаря Виллеруа, который отправил кое-какие письма с упомянутым Олеги в Бордо, сказал ему, что 27-го они присутствовали на мессе с королем.

Упомянутый Олеги 27-го утром в Орлеане видел, как прикончили и бросили в реку многих гугенотов; перед его отбытием из Парижа, каковое имело место 26-го, после полудня, поступили вести, что в Руане и в Мо было учинено то же самое.

27-го оказалось в осаде в некоем городе, называемом Божанси, расположенном в эту сторону от Орлеана, около трех сотен гугенотов, и некоторое число католиков-аркебузьеров собирались их прикончить.

В Блуа, Шательро, Пуатье, Бордо и Байонне ничего не происходило, но католики вооружены с тем, чтобы не вспыхнуло какого-либо волнения, как приказал христианнейший король…

По всей дороге из Парижа в Байонну не наблюдается никаких возмущений народа и не замечено ничего нового. Тем временем, гугеноты, которые оказались без предводителя, не смеют ни слова сказать о том, что произошло.

(Pablie par Gachard dans les Bulletins de I' Academie royale de Belgique, 1849, t. XVI, lre partie.)

Донесение Филиппо Кавриана, мантуанского врача на службе Екатерины Медичи

Всю ночь в Лувре держали совет. Стража была удвоена и, чтобы не насторожить адмирала, не дозволяли выходить никому, кроме тех, кто предъявлял особый пропуск короля.

Все дамы собрались в опочивальне королевы и, в неведении того, что готовилось, были полумертвы от страха. Наконец, когда приступили к исполнению, королева им сообщила, что изменники решились убить ее в ближайший вторник, ее, короля и весь двор, если только верить письмам, которые она получала. Дамы при такой вести оцепенели. Король не раздевался на ночь; но, вовсю хохоча, выслушивал мнения тех, кто составлял совет, то есть Гиза, Невера, Монпансье, Таванна, Реца, Бирага и Морвилье. Когда Морвилье, которого разбудили и который явился, весь встревоженный, почему король послал за ним в подобный час, услыхал из уст Его Величества предмет этого ночного совещания, он почувствовал, что сердце его охватил такой испуг, что перед тем, как сам король к нему обратился, он поник на своем месте, не в состоянии произнести хотя бы слово. Когда ему стало несколько легче, Его Величество попросил его высказать свое мнение. «Государь, — ответил он, — это дело довольно серьезное и немаловажное, и оно может вновь возбудить гражданскую войну, более безжалостную, чем когда-либо». Затем, по мере того как король его расспрашивал, он указал ему на неминуемую опасность и закончил, после долгих колебаний и уверток, выводом, что если все, что ему сказали, — правда, надлежит исполнить волю короля и королевы и предать смерти гугенотов. И пока говорил, не мог удержать вздохов и слез.

Король послал без промедления за королем Наварры и принцем де Конде, и в этот неурочный час они явились в опочивальню короля, сопровождаемые людьми из своей свиты.

Когда последние, среди которых находились Монен и Пиль, пожелали войти, дорогу им преградили солдаты гвардии. Тогда король Наварры, оборотись к своим с удрученным лицом, сказал им: «Прощайте, друзья мои. Бог знает, увижу ли я Вас вновь!»

В тот же момент Гиз вышел из дворца и направился к капитану городского ополчения, чтобы отдать ему приказ вооружить две тысячи человек и окружить предместье Сен-Жермен, где обитало более пятнадцати сотен гугенотов, чтобы побоище началось одновременно на обоих берегах реки.

Невер, Монпансье и другие сеньоры немедля вооружились и вместе со своими людьми, частью пешими, частью конными, заняли различные позиции, которые были им предписаны, готовые действовать совместно.

Король и его братья не покидали Лувр.

Коссен, капитан гасконцев, немец Бем, бывший паж г-на де Гиза, Отфор, итальянцы Пьер Поль Тоссиньи и Петруччи с многочисленным отрядом явились к отелю адмирала, которого им велено было умертвить. Они взломали дверь и поднялись по лестнице. Наверху они натолкнулись на нечто вроде импровизированной баррикады, образованной из поспешно наваленных сундуков и скамей. Они проникли внутрь и столкнулись с восемью или девятью слугами, которых убили, и увидели адмирала, стоящего у изножия своей кровати, облаченного в платье, подбитое мехом. Начала заниматься заря, и все вокруг было смутно видно. Они спросили его: «Это ты адмирал?» Он ответил, что да. Тогда они набросились на него и осыпали ударами. Бем выхватил шпагу и приготовился всадить ему в грудь. Но тот: «Ах, молодой солдат, — сказал он, — сжальтесь над моей старостью!» Тщетные слова! Одним ударом Бем свалил его с ног; ему в лицо разрядили два пистолета и оставили его простертым и безжизненным. Весь отель был разграблен. Между тем кое-кто из этих людей вышел на балкон и сказал: «Он мертв!» Те, что были внизу, Гиз и другие, не хотели верить. Они потребовали, чтобы его выбросили к ним в окно, что и было сделано. Труп обобрали и, когда он был обнажен, разодрали в клочья.

Ларошфуко был убит капитаном-баском, которому тщетно предлагал шесть тысяч экю, чтобы выкупить свою жизнь.153

Когда шевалье Франсуа де Ла Барж, будущий губернатор Виваре (с 1575 г.), получил после Варфоломеевских событий половину отряда, которым командовал Ларошфуко, заподозрили, что убийство через посредника совершил он.

Телиньи спасся. Его разыскали и умертвили. Тела его и других, обвязав веревками, волочили по улицам, точно павших животных, затем кинули в Сену, откуда трупы впоследствии вытащили.

Пиль, выйдя из опочивальни короля Наваррского, чтобы бежать прочь из дворца, был убит швейцарцем. Прежде чем испустить дух, он дважды воскликнул: «Вот обещанный мир! Вот чего стоит их слово!» Его товарищам выпала та же участь.

Были слышны крики: «Бей их, бей их!» Поднялся изрядный шум, и побоище все нарастало.

В предместье Сен-Жермен жили Монтгомери и видам Шартрский. Разбуженные шумом, они вскочили в седло и, сопровождаемые шестьюдесятью из своих, устремились в бой к Пре-о-Клер. Провансалец Вен на службе герцога Анжуйского вышел им навстречу. Он спросил, чего они хотят и что делают. Они ответили криком: «Мир!» и сетовали, что их предали. Вен разрядил в них свою аркебузу. Тут подоспел Гиз, с огромной оравой, и шестьдесят гугенотов пустились в бегство. Монтгомери обязан спасением быстроте своего коня, который летел как на крыльях; он домчался с видамом и еще восемью или десятью спутниками до леса Монфор. Остальных убили.

Невер и Монпансье прочесывали город с отрядами пехотинцев и конных, следя, чтобы нападали только на гугенотов. Не щадили никого. Были обобраны их дома числом около четырех сотен, не считая наемных комнат и гостиниц. Пятнадцать сотен лиц было убито в один день и столько же в два последующих дня. Только и можно было встретить, что людей, которые бежали, и других, которые преследовали их, вопя: «Бей их, бей!» Были такие мужчины и женщины, которые, когда от них, приставив нож к горлу, требовали отречься ради спасения жизни, упорствовали, теряя, таким образом, душу вместе с жизнью. Ни пол, ни возраст не вызывали сострадания. То действительно была бойня. Улицы оказались завалены трупами, нагими и истерзанными, трупы плыли и по реке. Убийцы оставляли открытым левый рукав рубашки. Их паролем было: «Слава Господу и королю!»

Как только настал день, герцог Анжуйский сел на коня и поехал по городу и предместьям с восемью сотнями всадников, тысячью пехотинцев и четырьмя отборными отрядами, предназначенными для штурма домов, которые окажут сопротивление. Штурма не потребовалось. Застигнутые врасплох, гугеноты помышляли только о бегстве.

Среди криков нигде не раздавалось смеха. Победители не позволяли себе, как обычно, бурно выразить радость, настолько зрелище, которое предстало их глазам, было душераздирающим и жутким…

Лувр оставался заперт, все было погружено в ужас и безмолвие. Король не покидал своей опочивальни; он принял довольный вид, веселился и насмехался. Двор давно привели в порядок, и почти восстановилось спокойствие. Сегодня каждый стремится воспользоваться случаем, ища должности или милостей. Доныне никто не дозволил бы маркизу де Виллару занять положение адмирала. Король в испуге, и неясно, что он теперь повелит.

Говорят, что Колиньи получил восемь дней назад вместе со своим зятем Телиньи предсказание астролога, который сказал, что его повесят, за что подвергся насмешкам, но адмирал сказал: «Посмотрите, есть знак, что предсказание истинное; по меньшей мере, я слышал накануне, что будет повешено мое чучело, такое, каким я был, в течение нескольких месяцев». Итак, астролог сказал правду, ибо его труп, протащенный по улицам и подвергавшийся глумлению до конца, был обезглавлен и повешен за ноги на виселице Монфокона, чтобы стать поживой для воронья.

Такой жалкий конец выпал тому, кто недавно был властителем половины Франции. На нем нашли медаль, на которой были выгравированы слова: «Либо полная победа, либо прочный мир, либо почетная смерть». Ни одному из этих желаний не суждено было сбыться.

Трагедия продолжалась целых три дня со всплесками необузданной ярости. Едва ли и теперь город успокоился. Награблена огромная добыча: ее оценивают в полтора миллиона золотых экю. Более четырехсот дворян, самых храбрых и лучших военачальников своей партии, погибли. Невероятно большое число их явилось, отлично обеспеченное одеждой, драгоценностями и деньгами, чтобы не ударить в грязь лицом на свадьбе короля Наваррского. Население обогатилось за их счет.

Жители Парижа довольны; они чувствуют, что утешились: вчера они ненавидели королеву, сегодня славят ее, объявляя матерью страны и хранительницей христианской веры.

(Public par A. Desjardins dans Charles IX, deux annees de regne, Douai, 1873.)

Донесение Шевалье де Гомикура, агента герцога Альбы в Париже

22 августа 1572 г., когда адмирал вышел из Лувра в Париж и отправился к себе домой обедать, он читал письмо, и в то время, как он ехал мимо дома одного каноника, который прежде был исповедником г-на де Гиза, в него выстрелили из аркебузы, заряженной четырьмя пулями, которыми ему оторвало почти целиком палец с правой руки, а на левой руке пуля попала в ладонь и прошла выше, разбив ему все кости, и вышла на два пальца выше локтя. В этом доме парадная дверь была заперта, а задняя открыта, и перед ней ждал испанский жеребец, на котором спасся тот, кто его ранил. Когда адмирал почувствовал, что ранен, то стал обсуждать со своими гугенотами, как убить короля, его высочайших братьев и королеву, говоря, что зло исходит от них; и решил немедленно собрать 400 человек в предместье Сен-Жермен, что легко было сделать во всякий раз, когда он пожелает; но он не смог исполнить это тайно, дабы король и королева не узнали; ибо адмирал позвал короля Наваррского в свой дом и сказал ему такие или подобные слова: «Сударь, я полагаю, Вы знаете, как верно я служил Вашему высочайшему отцу, и сколь ревностно — Вашему высочайшему дяде, принцу де Конде, и настолько желаю по-прежнему, со всей моей доброй волей служить и Вам, что, будучи в настоящее время смертельно ранен (ибо пули отравлены), я обдумываю свое завещание, готовясь умереть, и оставлю Французское королевство Вам в наследство» и открыл средства, которые для него приготовил.

Когда Наваррский король все выслушал, он вернулся к себе, где пребывал в большой печали и задумчивости, предвидя великие бедствия для своего брата-короля и других, и его жена настолько упорно его расспрашивала, что он немедля открыл ей, что замышляет означенный адмирал; и когда она это услышала, после многих увещеваний воздержаться от того, чтобы запятнать руки кровью короля, его шурина, она, не откладывая, сообщила все королю и королеве, его матери.

Итак, в день Св. Варфоломея, 24-го сего месяца в час ночи, вступив в дом упомянутого адмирала, герцог Гиз, д'Омаль, шевалье д'Ангулем и другие, сопровождавшие их, вошли в спальню означенного адмирала, где адмирал со своими людьми пытался обороняться, но быстро потерпел поражение. Видя это, адмирал вернулся к своей постели, прикидываясь мертвым, но был вытащен оттуда за раненую руку. Когда господи Кузен154 решил бросить его сверху из окна вниз, он уперся стопой в стену, по какой причине названный Кузен ему сказал: «Вот как? Старый лис, значит, Вы прикинулись мертвым?» С этими словами он выглянул во двор дома, где ждал герцог Гиз, которому он сказал: «Глядите, сударь, вот изменник, который сжил со свету Вашего отца». Когда это выслушал указанный Гиз, кузен приблизился к адмиралу и бросил ему такие слова: «Вот что, злодей; я не совершу угодного Богу, если запятнаю руки твоей кровью» и, ударив его ногой, отступил от него. Немедленно подошел некто, выстреливший адмиралу из пистолета в голову. После этого его на решетке поволокли по городу. Один дворянин отсек ему голову ножом и, воздев на острие своей шпаги, нес по городу, крича: «Вот голова злодея, который принес столько бед Французскому королевству!» И когда людям из Парламента было поручено отыскать тело названного адмирала, чтобы исполнить старый приговор, вынесенный ему во время смут, он был растерзан так, что никто потом не смог отыскать ни кусочка. Если бы помедлили четыре часа, адмирал сделал бы с означенными принцами то, что они с ним сделали, и убил бы короля и его высочайших братьев. И в тот же миг явились к дому Ларошфуко, где сделали то же самое, и со всеми другими, кто попал им в руки, и убили Брикемо, маркиза де Реца, Леспондийанов,155 Телиньи, и 62 самых важных из дворян, каковые были выволочены на улицу. И тогда же католики громили всех гугенотов данного города и раздевали их и бросали в реку. Также и гвардия короля прошла по городу и входила в дома гугенотов, убивая их и приканчивая столь ловко, что немного времени спустя они истребили более трех тысяч. Самые важные из дворян были брошены в шахты Клер, куда бросают падших животных.

В Руане было убито 10 или 12 сотен гугенотов; в Мо и в Орлеане от них избавились полностью. И когда г-н де Гомикур готовился в обратный путь, он спросил у королевы-матери ответа на свое поручение: она отвечала ему, что не знает никакого иного ответа, кроме того, который Иисус Христос дал ученикам, по Евангелию от Иоанна, и произнесла по-латыни: «Ite et nuntiate quo vidistis et audivistis; coeci vedent, claudi ambulant, leprosi mundantur»156 и т. д., и сказала ему, чтобы не забыл передать герцогу Альбе: «Beatus, qui поп fuerit in me scandalisatus», и что она всегда будет поддерживать добрые взаимные отношения с католическим государем.

(Publ. par Gachard dans les Bulletins de VAcademie royale de Belgique, 1842, t. IX, lre partie.)

Рассказ об убийстве Колиньи капитана Штудера фон Винкельбаха, командира отряда швейцарцев, которые ворвались в жилище адмирала

Воскресенье 24 августа было днем Святого Варфоломея. Король сказал ночью своему брату, герцогу Анжуйскому: «Сегодня я хочу доказать, что я — король Франции, ибо доныне я не был королем. На исходе этого дня я хочу начать отсчет дней моего царствования».

Примерно к двум часам утра он собрал дворцовую гвардию, из которой сотню оставил себе, пятьдесят шесть человек передал герцогу Анжуйскому и пятьдесят — герцогу Алансонскому, которые были в сговоре с ним. От всех он потребовал принести присягу и ждать дальнейших приказов под угрозой телесного наказания.

Первым делом герцог Анжуйский взял с собой всех швейцарцев и лучников, чтобы вести их к пяти или шести часам утра к жилищу адмирала, ибо герцог де Гиз отдал приказ так, как если бы ему предстояло схватиться с врагом.

Затем французы ворвались в дверь, которую защищали восемь гвардейцев, стали с ними биться и отогнали их, затем вновь заперли дверь. В схватке одного из них убили. Швейцарцы налетели на двери и вышибли их алебардами. Герцог де Гиз кричал тем, кто бился внизу в доме, чтобы бросали оружие или их всех продырявят.

Когда поднялись к адмиралу, Мориц Грюненфельдер, родом из Глариса, первым проник в спальню адмирала, схватил его и хотел взять в плен. В этот момент Мартин Кох из Фрибура, фурьер герцога Анжуйского, сказал ему: «Этого нам не приказывали». Когда адмирал взмолился, чтобы пощадили его старость, он пронзил его пикой, которой размахивал. Капитан Йошуе Штудер из Санкт-Галлена утверждал, что Мориц застиг его стоящим в ночном халате и повел к свету, говоря ему: «Это ты, пройдоха?» И когда он очень громко это сказал, он поразил своей алебардой адмирала, который просил пощадить его старость. Вскоре подоспел и другой ему на помощь. Люди Гиза спросили, мертв ли адмирал, и потребовали, чтобы его выкинули на улицу. Когда герцог его основательно отделал, он всадил ему шпагу в рот. Затем его положили на землю в отдельном месте, чтобы его можно было опознать позднее.

(Publ. dans Archiv fur Schweiz. Geschichte, 1829, t. II. Ed. Forestie en a donne une traduction francaise dans son livre: Un capitaine gascon, Corbeyran de Cardaillac-Sarlabour, Paris, 1897.)

Письмо, написанное отцом Иоахимом Опсером, заместителем приора коллежа де Клермон, аббату Санкт-Галлена 26 авг, 1572 г.

Не думаю, что для Вас будет докукой, если я извещу Вас о развитии событий, столь же внезапных, сколь и полезных для нашего дела, которые не просто вызывают восхищение христианского мира, но и возносят его на гребень радости. Прежде всего, Вы уже выслушали капитана.157 Возрадуйтесь заранее, но удержитесь, прошу Вас, от недоверия и пренебрежения, ибо то, что я пишу Вам, делаю быть может, с большим удовлетворением, чем подобает, и я не утверждаю ничего, что не почерпнул из надежных источников.

Адмирал погиб жалкой смертью 24 августа со всей французской еретической знатью (это можно сказать без преувеличения). Немыслимая бойня! Я содрогался при виде этой реки, полной трупов, обнаженных и чудовищно изуродованных. Доныне король не помиловал никого, кроме короля Наварры; более того, сегодня, 26 августа, в час дня, Наваррский король присутствовал на мессе с королем Карлом, так что все прониклись величайшей надеждой, что он переменит веру. Сыновья де Конде удерживаются в заточении по приказу короля, и в большой опасности, ибо король, быть может, примерно накажет этих упорствующих поборников ереси. Все дружно хвалят благоразумие и великодушие короля, который в силу своей доброты и снисходительности позволил еретикам откармливаться, точно скоту, а затем разом велел своим солдатам их прирезать.

Хитрый Монтгомери удрал; господин де Мерю, третий сын усопшего коннетабля, взят вместе с другими. Парижане с нетерпением ждут, что решит король в их отношении.

Все вольнодумцы-еретики, которых смогли отыскать, перерезаны и брошены нагими в воду. Рамю, который выскочил из своей спальни, расположенной достаточно высоко, все еще распростерт без одежды на берегу со следами ударов множества кинжалов. Одним словом, нет никого (включая также и женщин), кто не был бы убит или ранен.

Послушайте еще, что касается убийства адмирала; я получил эти подробности от того, кто нанес ему третий удар своей алебардой, это — Конрад Бург, в свое время — конюх у эконома Иоахима Вальдемана в Виле. Когда швейцарцы, из тех, что служили герцогу Анжуйскому, высадили дверь, Конрад, за которым следовали Леонард Грюненфельдер из Глариса и Мартин Кох, вступили в комнату адмирала, которая была третьей в доме; сперва убили его слуг. Адмирал был в простом халате, и сперва никто не решался его коснуться; но Мартин Кох, более дерзкий, чем другие, ударил несчастного своим оружием; Конрад нанес ему третий удар, и при седьмом он наконец упал мертвым перед камином в своей спальне. По приказу герцога Гиза его тело выбросили через окно, и после того, как ему накинули веревку на шею как злоумышленнику, все вокруг могли полюбоваться, как его волочат к Сене. Таков был конец этого опасного человека, который только в течение своей жизни поставил столь многих на край бездны, но еще и умирая повлек за собой в преисподнюю целую толпу знатных еретиков…

(Publ. dans, le t. VIII du Bulletin de la Societe de I'Histoire du Protestantisme francais.)

Убийство Колиньи, описанное парижским кюре

В субботу, к десяти или одиннадцати часам вечера, король, услышав, что гугеноты замыслили в скором времени перерезать глотку ему и его братьям и разграбить город Париж, заперся в Лувре и решил умертвить своих врагов, а затем послал в разные кварталы Парижа предупредить жителей, чтобы те были бдительны и вооружились, а затем, в воскресенье, около трех или четырех часов утра, господин де Гиз, господин д'Омаль и другие явились к жилищу адмирала, где указанный адмирал был ранен ударом шпаги бастарда и полуживым выкинут из окна; а после того, в понедельник, когда голова его была отсечена, а срамные части отрезаны детишками, сказанные детишки, коих насчитывалось от двух до трех сотен, повлекли его вверх животом по канавам города Парижа, как поступали древние римляне, волочившие тиранов ad scalas gemonias unco,158 которые заменяли в Риме клоаки; и был означенный адмирал вздернут за ноги на Монфоконе; и, кажется. Бог все это дозволил в наказание за тиранию и дурную жизнь упомянутого адмирала, который один был зачинщиком гражданских войн и причиной смерти ста тысяч человек, насилий над девицами, женами и монахинями и разграблений храмов; короче, все знатные лица должны бы учесть пример этого несчастного и понять, что если Бог отсрочивает наказание, значит, оно будет более серьезным и оттого запаздывает.

(Extr. du Journal du cure de Saint-Leu a Paris, Bibl. nat., jr. 9913, fs 91 v° et 92.)

Резня глазами австрийского студента

Гайцкофлер и многие из его соучеников жили и питались у священника Бланди, в очень хорошем доме. Бланди посоветовал им не выглядывать из окон, опасаясь банд, которые разгуливали по улицам. Сам он расположился перед входной дверью в облачении священника и четырехугольной шляпе; к тому же он пользовался уважением соседей. Не проходило и часу, чтобы новая толпа не являлась и не спрашивала, не затаились ли в доме гугенотские пташки. Бланди отвечал, что не давал приюта никаким пташкам, кроме студентов, но единственно — из Австрии да из Баварии; к тому же разве его все вокруг не знают? Разве он способен приютить под своей крышей дурного католика? И так он спроваживал всех. А взамен брал со своих пансионеров недурное количество крон, по праву выкупа, постоянно угрожая, что больше не станет никого охранять, если бесчинства не кончатся. Пришлось поскрести на донышке, где не так уж много и осталось, и заплатить за пансион на три месяца вперед. Трое их сотрапезников, французские пикардийцы, отказались платить (возможно, у них не было требуемой суммы). Итак, они не осмеливались высунуться, ибо поставили бы под угрозу свою жизнь, и упросили Гайцкофлера и его друзей снабдить их дорожной одеждой, которую те привезли из Германии: при подобном переодевании перемена жилья не представляла бы собой такой опасности. И вот эти добрые пикардийцы оставили дом священника; их старые товарищи так и не узнали, куда они ушли, но один бедняк явился сказать Гайцкофлеру, что они в достаточно надежном месте, что от всего сердца благодарят и желали бы поскорее лично выразить свою признательность; наконец, они просят разрешения оставить пока у себя ту одежду, которую им уступили.

Убийства пошли на спад после королевского воззвания, правда, полностью не прекратились. Людей арестовывали на дому и уводили; это Гайцкофлер и его товарищи видели из окна, проделанного в крыше дома. Дом стоял на перекрестке трех улиц, населенных, преимущественно, книгопродавцами, у которых было сожжено книг на многие тысячи крон. Жена одного переплетчика, к которой прильнули двое ее детишек, молилась у себя дома по-французски; явился отряд и пожелал ее арестовать; так как она отказывалась оставить своих детей, ей дозволили наконец взять их за руки. Ближе к Сене им встретились другие погромщики; они завопили, что эта женщина архигугенотка, и вскоре ее бросили в воду, а следом — и ее детей. Между тем один человек, движимый состраданием, сел в лодку и спас два юных существа, вызвав крайнее неудовольствие одного своего родственника и ближайшего наследника, и затем был убит, так как жил богато.

Немцы не насчитали среди своих больше чем 8-10 жертв, которые, по неблагоразумию, слишком рано отважились выбраться в предместья. Двое из них собирались миновать подъемный мост у передних ворот, когда к ним пристал часовой, спросивший, добрые ли они католики. «Да, а почему бы и нет?» — ответил один из них в замешательстве. Часовой ответил: «Раз ты добрый католик (второй назвался каноником из Мюнстера), прочти "Сальве, регина"». Несчастный не справился, и часовой своей алебардой столкнул его в ров; вот на какой лад закончились те дни в предместье Сен-Жермен. Его спутник был уроженцем епископства Бамбергского; у него висела на шее прекрасная золотая цепь, ибо он полагал, что важный вид поможет ему уйти. Стражи тем не менее напали на него, он защищался вместе с двумя слугами, и все трое погибли. Узнав, что их жертва оставила прекрасных коней в немецкой гостинице «Железный Крест», недалеко от университета, убийцы поспешили туда, чтобы их забрать.

(Memoires de Luc Geizkofler, trad. Par. Ed. Pick, Geneve, 1892.)

Otemus.159 Молитва, прочитанная после благодарственной мессы в церкви св. Людовика в Риме «За поистине великую милость, полученную от Господа»

Бог Всемогущий, низводящий сильных и милостивый к смиренным, мы возносим Тебе самые пылкие наши хвалы за то, что, благосклонный к вере Твоих слуг, Ты даровал им блистательное торжество над вероломными противниками католического люда, и смиренно молим Тебя продолжить в Твоем милосердии то, что Ты начал, ради верности Тебе, ради славы Твоего имени, которое прославляем. Во имя Христа, услышь нас!

Поздравления Себастьяна, короля Португалии, Карлу IX в связи с событиями Варфоломеевской ночи

Величайшему, могущественнейшему и христианнейшему государю Дону Карлу, королю Франции, брату и кузену, я, Дон Себастьян, милостью Божьей король Португалии и Альгарве, от одного моря до другого в Африке, сеньор Гвинеи и завоеваний, мореплавания и торговли в Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, посылаю большой привет, как тому, кого я весьма люблю и уважаю.

Все похвалы, которые я мог бы Вам вознести, вызваны Вашими великими заслугами в деле исполнения священной и почетной обязанности, которую Вы взяли [на себя], и направленной против лютеран, врагов нашей святой веры и противников Вашей короны; ибо вера не дала забыть многие проявления родственной любви и дружбы, которые были между нами, и через Вас повелела сохранять нашу связь во всех случаях, когда это требуется. Мы видим, как много Вы уже сделали, как много и ныне делаете, и то, что ежедневно воплощаете в служении Господу нашему — сохранение веры и Ваших королевств, искоренение из них ересей. Все это — долг и репутация Ваша. Я весьма счастлив иметь такого короля и брата, который уже носит имя христианнейшего, и мог бы заново заслужить его ныне для себя и всех королей, своих преемников.

Вот почему кроме поздравлений, которые Вам передаст Жоан Гомеш да Сильва из моего совета, который состоит при Вашем дворе, мне кажется, что мы сможем объединить наши усилия в этом деле, столь должном для нас обоих, посредством нового посла, которого ныне я к этому приставляю; каковой — дон Диониш Далемкастро, старший командор Ордена Господа нашего Иисуса Христа, мой весьма возлюбленный племянник, которого я Вам направляю, человек, которому по его качествам я весьма доверяю и которому прошу Вас оказать полное и сердечное доверие во всем, что надо мне Вам сказать, высочайший, могущественнейший, христианнейший государь, брат и кузен, да хранит Господь наш Вашу королевскую корону и королевство под своей святой защитой.

Писано в Эворе 29 ноября 1572 г.

Ваш добрый брат и кузен,

Король

(Оригинал опубликован в приложении к статье: Шишкин В. В. Маргарита де Валуа. Путь к кровавой свадьбе / / Варфоломеевская ночь. Событие и споры / Отв. ред. П. Ю. Уваров. М., 2001. С. 46–47).

Библиография

Источники

I

Aubigne Agrippa d'. Histoire universelle. Ed. A.Thierry. Paris, 1981. 9 vol.

Brantome Pierre de Bourdeille, seigneur de. Oeuvres completes. Paris, 1864–1882. 11 vol.

Calendars of State papers. Foreign series of the reign of Elizabeth. Т. II. London, 1865.

Castelnau Michel de. Memoires. Paris, 1731.

Caumont Jacques Nompar de, due de La Force. Memoires. Ed. marquis de La Grange. Paris, 1843. 4 vol.

Cimber L., Danjou F. Archives curieuses de l'histoire de France. 15 vol. Paris, 1834.

Correspondance des nonces en France, Acta Nuntiaturae Galliae: Antonio Maria Salviati (1572–1578). Ed. P. Hurtubise et R.Toupin. 2 vol. Rome, Paris, 1975.

Davila H. C. Histoire des guerres civiles en France, 1559–1598. Paris, 1657. 3 vol.

Duplessis-Mornay Philippe de. Memoires et correspondance. Ed. A.-D. de La Fontenelle de Vaudore et P.-R. Augius. Geneve, 1969. 12 vol.

Goulart S. ed. Memoires de l'Estat de France sous Charles IX. Meidelbourg (Geneve), 1576–1577.

La Noue Francois de. Correspondance. Ed. Ph. Kervyn de Volkaersbeke. Geneve, 1941.

L'Estoile Pierre de. Journal pour le regne de Henri III. Paris, 1943.

Lettres de Catherine de Medicis. Ed. H. de La Ferriere. Paris, 1880–1909. 10 vol.

Lettres de Henri III. Ed. M. Francois et als. Paris, 1959–1984. 4 vol.

Lorraine Charles de Guise, cardinal de. Lettres, 1525–1574. Ed. D.Cuisiat. Geneve, 1998.

Marguerite de Valois. Memoires et autres ecrits. Ed. Eliane Viennot. Paris, 1998.

Monluc Blaise de. Commentaires. Ed. P. Courteault. Paris, 1964.

Pasquier Etienne. Lettres historiques pour les annees 1556–1596. Ed. D.Thickett. Geneve, 1966.

Recueil de lettres missives de Henri IV. Ed. M. Berger de Xivrey. Paris, 1843–1876. 9 vol.

Ribier G., ed. Lettres et memoires d'Estat. Paris, 1666. 2 vol.

Stegmann A., ed. Edits des guerres de religion. Paris, 1979.

Thou J.-A. Histoire universelle. Londres, 1740. 16 vol.

Tommaseo N., ed. Relations des ambassadeurs Venitiens sur les affaires de France au XVIe siecle. Paris, 1888. 2 vol.

Литература

II

Baudouin-Matuszek M.-N., ed. Paris et Catherine de Medicis. Paris, 1996.

Benedict P. The St. Bartholomew's massacres in the provinces // Historical journal. 1978. Vol. 21.

Bourgeon J.-L. Charles IX et la Saint-Barthelemy. Geneve, 1995.

Bourgeon J.-L. L'assassinat de Coligny. Geneve, 1992.

Champion P. Charles IX. La France et le controle de l'Espagne avant et apres la Saint-Barthelemy. Paris, 1939.

Crete L. Coligny. Paris, 1985.

Crouzet D. La nuit de la Saint-Barthelemy. Un reve perdu de la Renaissance. Paris, 1995.

Garrison J. La Saint-Barthelemy. Bruxelles, 1987.

Jouanna A., Boucher J. Histoire et dictionnaire des guerres de religion. Paris, 1998.

Joutard Ph., ed. La Saint-Barthelemy ou les resonance d'un massacre. Neuchatel, 1976.

Kingdon R. M. Myths about the St. Bartholomew's Day Massacres: 1572–1576. Cambridge, 1988.

Knecht R. Catherine de Medicis. London, 1998.

Mariejol J-H. Catherine de Medicis. Paris, 1920.

Roelker N. Jeanne d'Albret, reine de Navarre. Paris, 1979.

Romier L. Les origines politiques des guerres de religion. Geneve, 1974. 2 vol.

Simonin M. Charles IX. Paris, 1995.

Soman A., ed. The Massacre of St. Bartholomew. Reappraisals and documents. La Haye, 1974.

Sutherland N.-M. The Massacre of St. Bartholomew and the European conflict. 1559–1572. London, 1973.

Toleranzedikt und Bartholomausnacht. Franzosische Politik und europaische Diplomatie. Ed. I. Mieck. Gottingen, 1969.

Venard М. Arretez le massacre! / / Revue d'histoire moderne et contemporaine. T. 39. 1992.

Viennot E. Marguerite de Valois. Histoire d'une femme. Histoire d'un mythe. Paris, 1993.

Источники и литература на русском языке

III

Брантом. Галантные дамы. Пер. И. Я. Волевич, Г. Р. Зингера. М., 1998.

Документы по истории гражданских войн во Франции. 1561–1563 гг. Под редакцией А. Д. Люблинской. M.-JL, 1962.

Документы по истории Франции середины XVI века / Публикация Т. П. Вороновой и Е. Г. Гурари под редакцией А. Д. Люблинской / / Средние века. М., 1958. Вып. 12 и 13; М., 1959. Вып. 14–15; М., 1961. Вып. 19.

Маргарита де Валуа. Мемуары («Мемуары королевы Марго»). Пер. И. В. Шевлягиной. М., 1995.

Монтень М. де. Опыты. Т. 1–3. М., 1992.

д'Обинье Т.-А. Трагические поэмы. Мемуары. Пер. А. Ревича, В. Парнаха. М., 1996.

Пулен Никола. Донесение агента-двойника [1585]. Публикация П. Ю. Уварова. М., 1992.

IV

Бабелон Ж.-П. Генрих IV. Ростов-на-Дону, 1999.

Варфоломеевская ночь: событие и споры. Под ред. П. Ю. Уварова. М., 2001. [Материалы международного коллоквиума «Событие, память и история. Споры вокруг Варфоломеевской ночи». Москва, Институт Всеобщей истории РАН, 19–20 мая 1997 г.].

Содержание:

— П. Ю. Уваров. Новые версии старого преступления.

— R. Knecht. Екатерина Медичи: святая или грешница?

— В. В. Шишкин. Маргарита де Валуа. Путь к кровавой свадьбе.

— О. В. Дмитриева. Варфоломеевская ночь и перспективы англо-французского союза.

— М. P. Holt. Почему избиений не было больше? Пример Дижона.

— В. Diefendorf. Варфоломеевская ночь и парижская буржуазия.

— D. Crouzet. Монархическая власть и таинство смысла: сообщение о Варфоломеевской резне.

— R. Descimon. Варфоломеевская ночь и парижская «ритуальная революция»

— И. Я. Элъфонд. Варфоломеевская ночь: рождение мифа.

— М. Sluhovsky. Совращение и бойня: «Королева Марго» Патриса Шеро

— М. С. Бобкова. История, жизнь, игра?

— Н. В. Иванова. О религии в религиозных войнах

— П. Ю. Уваров. Новые оценки старых версий.

Дэвис И. 3. Возвращение Мартена Герра. М., 1990.

Кастело А. Королева Марго. М., 1999.

Клоулас (Клула) И. Екатерина Медичи. М., 1997.

Клулас (Клула) И. Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения. М., 2001.

Лозинский А. А. Генеральный совет Лиги / / Средние века. М., 1971. Вып. 33, 34.

Лозинский А. А. Борьба за власть в парижском муниципалитете после «Дня баррикад» (1588 — начало 1589 г.) // Средние века. Вып. 8. М., 1959.

Лучицкий И. В. Гугенотская аристократия и буржуазия на юге после Варфоломеевской ночи (до Булонского мира). СПб., 1870.

Лучицкий И. В. Католическая лига и кальвинисты во Франции. Киев, 1877.

Лучицкий И. В. Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции. М., 1871.

Новоселов В. Р. Религиозные войны во Франции: военные перед лицом гражданской войны / Из истории социальных конфликтов и народных движений в средневековой Европе. М., 2001.

Новоселов В. Р. Дуэль во Франции XVI–XVII вв. / / Средние века. М., 2001. Вып. 62.

Пименова Л. А. Дворянство Франции в XVI–XVII вв. / / Европейское дворянство в XVI–XVII вв. М., 1997.

Плешкова С. Л. Екатерина Медичи. Черная королева. М., 1994.

Плешкова С. Л. Реальности и мифы Варфоломеевской ночи // Вопросы истории. М., 1998. № 8.

Райцес В. И. Варфоломеевская ночь в романе и в истории. Вступ. ст. / / Мериме П. Хроника царствования Карла IX: Роман. М.: Детская лит-ра, 1988.

Трофимова О. В. Города в гугенотском движении во Франции XVI века. Ярославль, 1983.

Уваров П. Ю. Религиозные войны и тираноборчество во Франции XVI века / / Средневековая Европа глазами современников и историков. М., 1995.

Уваров П. Ю. Французы XVI века: взгляд из Латинского квартала. М., 1993.

Февр Л. Неверно поставленная проблема: истоки французской Реформации и ее причины / / Февр Л. Бои за историю. М., 1991.

Шевалье П. Генрих III. М., 1997.

Шишкин В. В. Королевский двор Франции и его структура при Генрихе III / / Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. СПб., 1996.

Шишкин В. В. Маргарита де Валуа и седьмая религиозная война во Франции (апрель-ноябрь 1580 г.) / / Человек XVI столетия. М., 2000.

Эльфонд И. Я. Тираноборцы. Саратов, 1991.

Эльфонд И. Я. Гражданские войны во Франции. Челябинск, 1982.

Эрланже Ф. Диана де Пуатье. СПб., 2002. Эрланже Ф. Генрих III. СПб., 2002.

Генеалогические таблицы

Примечания

1

Вторую начал Ришелье, а завершил Людовик XIV. Третья, с запозданием предпринятая Людовиком XV в 1771 г., оборвалась три года спустя, в связи с его смертью.

(обратно)

2

Анна Французская (1461–1522), в замужестве герцогиня де Бурбон-Божё, управляла Францией в малолетство своего брата Карла VIII, продолжая политику политической централизации королевства.

(обратно)

3

Согласно условиям этого договора, подписанного королевой Изабеллой Баварской от имени безумного Карла VI, Франция по сути признавала себя побежденной и лишенной суверенитета (Столетняя война с Англией, 1337–1453).

(обратно)

4

Такие историки, как Думерг и Панье. представляют французскую Реформацию самобытным движением, которое развивалось на основе своих собственных сил и ничем существенным не обязано Лютеру. Этот тезис опроверг пастор Вьено. В наши замыслы не входит принимать какую-либо точку зрения, скорее — показать эволюцию борьбы, которая развернулась между новаторами и защитниками традиционной веры.

(обратно)

5

Епископский престол Парижа зависел в то время от архиепископства Санского.

(обратно)

6

25 февраля 1525 г. король был пленен войсками императора Карла V Габсбурга и увезен в Мадрид, где пробыл один год.

(обратно)

7

Слово стало применяться после протеста, представленного этими государями в Спире, в 1529 г.

(обратно)

8

Известно, что Конкордат дозволял королю назначать епископов и распределять церковные бенефиции. Это одновременно обеспечивало его средством удерживать в рамках духовенство и знать и приносило известную прибыль.

(обратно)

9

Идет ли здесь речь о «выходке безумца» или о вдохновенном человеке, который не мог удержаться и не провозгласить истину, нам здесь важны лишь последствия его поступка.

(обратно)

10

Lucien Febvre, Au Coeur religieux du XVIe siecle.

(обратно)

11

Как заложник за отца, ибо тот, попав в плен при Павии, получил свободу год спустя в обмен на своих детей.

(обратно)

12

Дофин Франсуа, скончавшийся в 1536 г., и Карл герцог Орлеанский, умерший в 1545 г.

(обратно)

13

Через мать, Рене Французскую, герцогиню Феррары.

(обратно)

14

Michelet, Histoire de France, Ed. Chamerot, t. IX, p. 49.

(обратно)

15

Антуанетта де Бурбон, герцогиня де Гиз, мать Франсуа и Карла, была теткой Антуана и Луи де Бурбонов.

(обратно)

16

Dulaure, Histoire de Paris, Ed. 1837, t. III, p. 343.

(обратно)

17

Michelet, op. Cit., t. IX, p. 91.

(обратно)

18

Deveze, Les Guerres de Religion en France, Angleterre, Pays-Bas (publie; par le Centre de Documentation universitaire).

(обратно)

19

Городская тюрьма Парижа.

(обратно)

20

Michelet, op. Cit., p. 149.

(обратно)

21

A. de Ruble, Le Traite; de Cateau-Cambresis, Paris, 1889, p. III.

(обратно)

22

Аугсбургский религиозный мир 1555 г. признавал равноправие католиков и лютеран в Германии.

(обратно)

23

Deveze, Les Guerres de Religion en France, Angleterre, Pays-Bas.

(обратно)

24

Lucien Febvre, Une question mal posee.

(обратно)

25

Ibid.

(обратно)

26

Due de Levis-Mirepoix, Les Guerres de Religion, p. 20.

(обратно)

27

Michelet, Histoire de France, t. IX, p. 164.

(обратно)

28

Последователи Мигеля Сервета, сожженного по подстрекательству Кальвина.

(обратно)

29

Jean Heritier, Catherine de Medicis.

(обратно)

30

То есть сторонники герцогов Гизов, ультракатолики.

(обратно)

31

Mariejol, Catherine de Medicis, p. 87.

(обратно)

32

Мы располагаем примерно семью тысячами ее писем.

(обратно)

33

Michelet, op. cit., p. 245.

(обратно)

34

Подытожившего религиозные войны в 1598 г.

(обратно)

35

J. Vienot. Histoire de la Reforme francaise des origines a' l'edit de Nantes, Paris, 1926, p. 356.

(обратно)

36

Письмо Шантонне Филиппу II от 12 апреля 1563 г. Archives Nationales, К. 1 439, № 51.

(обратно)

37

Письмо было частично опубликовано в Bulletin de I'Histoire du Protestantisme, p. 147–152. Впоследствии Эбелинг его не сохраниил, и неизвестно, что с ним стало.

(обратно)

38

Филипп II женился на ее старшей дочери Елизавете де Валуа после подписания Като-Камбрезийского договора в 1559 г.

(обратно)

39

Due de Levis-Mirepoix, Les Guerres de Religion.

(обратно)

40

Ронсар. Уничтожение Гидры, или Похвала Месье, герцогу Анжуйскому, брату короля. Произведение опубликовано в 1569 г. после победы при Монконтуре в Paeanes sive Hymni in triplicem victoriam, Paris, Jean Charron. Reproduite dans Ronsard, Oeuvres comple'tes, Paris, Bibliotheque de la Pleiade, 1938. V. II. P. 624.

(обратно)

41

Единственным, о чем он выразил сожаление перед тем, как умереть, было то, что он их недостаточно много сжег.

(обратно)

42

Восставшие голландцы приняли как свое имя это оскорбительное слово, означающее «нищие», «голодранцы», которым их наградили придворные наместницы Нидерландов.

(обратно)

43

Michelet, op. cit., p. 372.

(обратно)

44

Соrrеrо (его депеши, еще не опубликованные, находятся в Венецианском Архиве. Цит. по Pierre Shampion et Jean Heritier).

(обратно)

45

Соrrеrо.

(обратно)

46

Она оставит после смерти восемьсот тысяч экю долга, который будет погашен казначейством ее недруга Генриха IV.

(обратно)

47

См. его «Discours» — об обороне Сен-Кантена.

(обратно)

48

Jean Heritier, Catherine de Medicis, p. 337.

(обратно)

49

Католик, брат Антуана Наваррского и принца Конде.

(обратно)

50

Глава католической ветви Бурбонов.

(обратно)

51

В соответствии с концепцией, повсеместно принятой в XVI в., король обладал абсолютным правом покарать любого, кого от имени короля приговорил к смерти верховный суд, и когда не было иной возможности предать его смерти. Карл IX, как известно, пытался применить подобную меру против Генриха де Гиза, Людовик XIII должен был прибегнуть к ней против Кончини. Убийца короля выполнял свои обязанности легально, как и палач.

(обратно)

52

Позднее он заявил, будто рисковал быть отравленным. Это одна из тех выдумок, которые привели к созданию устойчивого образа Екатерины Медичи как отравительницы. Ср. Pierre Champion, Catherine de Medicis prasente a Charles IX son royaume, p. 437 и La Jeunesse d'Henri III, p. 12 и далее.

(обратно)

53

Намек на то. что герцог де Гиз получит неограниченную власть в стране. В эпоху династии Меровингов майордомы (буквально: управляющий домом, дворцом) могли смещать и восстанавливать королей на троне.

(обратно)

54

Mala femina — см. письмо Кайяццо от 9 июня.

(обратно)

55

Англия, которая не владела Шотландией и терпела постоянные затруднения в Ирландии, по количеству населения в четыре раза уступала Франции. Протяженностью она не превосходила ни одну из провинций огромной испанской империи.

(обратно)

56

Calendar of State Papers. Foreign Papers, 1572–1574, Londres, 1876, p. 123. «Если французы станут и впредь искать морских побережий, хорошо было бы известить герцога Альбу, дабы он помог своему повелителю королю всеми достойными средствами в защите его наследия…Дабы довести эти дела до подобающего и благого конца, лучше всего было бы для герцога, в случае любого вторжения французов во владения его повелителя, потребовать помощи у королевы, согласно прежним договоренностям. 3 июня 1572 г.».

(обратно)

57

Эмблема Испании.

(обратно)

58

Bibliotheque Nationale, fonds Dupuy, № 349, fol. 63.

(обратно)

59

Calendar of State Papers. Froude. History of England, t. X.

(обратно)

60

Существуют свидетельства, доказывающие причастность Австрийского дома (Габсбургов испанских и имперских) к убийству Генриха IV 14 мая 1610 г., накануне войны во Фландрии.

(обратно)

61

Calendar of State Papers (1572b, p. 169).

(обратно)

62

Речь идет о том, что Королевский Совет в массе своей состоял из выходцев из третьего, неблагородного сословия, новоявленных дворян — судейских, юристов, носивших, по традиции, длиннополую одежду.

(обратно)

63

Письмо от 20 августа 1572 г. Диего де Суниги Филиппу II. Archives Nationales, К I, 530.

(обратно)

64

В большинстве свидетельств упоминается, что Карл IX и Колиньи беседовали между собой вполголоса и что, раздраженный вопросами матери, король заявил ей с обычной для него яростью: «Он посоветовал мне властвовать самому и не доверять ни Вам, ни моему брату». Это предложение оказало решающее влияние на Екатерину. Мы оспариваем мнение П. Шампьона и Жана Эритье, которые не признают эту «традицию».

(обратно)

65

Gustave Lebon, Pyhologie des foules, 1885, p. 60–99.

(обратно)

66

Наутро Сунига напишет Филиппу II: «Желательно, чтобы этот смутьян (Колиньи) остался жив, ибо, если он будет жить и припишет посягательство королю, то откажется от замыслов, которые лелеял против Вашего Величества, и обратится против тех, кто затеял покушение на его жизнь».

(обратно)

67

Как раз это произойдет в январе 1589 г. после смерти Генриха де Гиза.

(обратно)

68

См. письмо Каврианы к Франческо Медичи и Ж.-О. де Ту, т. VI, с. 390.

(обратно)

69

Особенно — свидетельству королевы Маргариты, которому мы здесь не следуем, придерживаясь мнения Пьера Шампьона и Жана Эритье.

(обратно)

70

Relation anglaise. Calendar of State Papers.

(обратно)

71

Jean Heritier. Catherine de Medicis, p. 483–484.

(обратно)

72

Нужно скептически относиться к содержанию одного пассажа в мемуарах Таванна, согласно которым маршал пылко молил Реца за Бурбонов и Монморанси. Мемуары были опубликованы его сыном… при Генрихе IV.

(обратно)

73

Т. е. Парижского парламента

(обратно)

74

Archives Nationales, registres de l'Hotel de Ville.

(обратно)

75

Мемуарам королевы Маргариты часто не доверяют, говоря, что в них делается попытка оправдать Екатерину и герцога Анжуйского. Если судить по этому эпизоду, это маловероятно. Марго всегда трепетала перед матерью, которая не могла простить ей неповиновения.

(обратно)

76

Michelet, op. cit., p. 448.

(обратно)

77

Франсуаза-Мария д'Орлеан-Лонгвиль, вдова первого Конде, убитого при Жарнаке, — вышла замуж в 1565 г.

(обратно)

78

Согласно неустановленному источнику, колокол, который призвал к резне, находился фактически… на месте нынешней Парижской Оперы! Эта версия утвердилась в театральных постановках, со времени создания «Гугенотов» Мейербеера.

(обратно)

79

Таванн подтверждает в своих «Мемуарах», что этот крутой поворот имел место, и о нем рассказывается в «Диалоге короля Генриха III с лицом, обладающим честью и положением». По поводу этого документа, который, как и «Мемуары» Маргариты, всегда вызывал противоречивое к себе отношение, мы только и можем, что принять выводы, изложенные Жаном Эритье в «Екатерине Медичи» (с. 486): «Речь идет об апокрифе, а не о подделке… "Диалог…" в целом поражает точностью деталей, отражением психологической и моральной атмосферы. Он, разумеется, сфабрикован, но не выдуман, за исключением того, что касается роли Гонди» (Реца).

(обратно)

80

В действительности его звали Карел Диановиц, Ф. Эрланже ошибается. — Прим. ред.

(обратно)

81

Брантом это оспаривает.

(обратно)

82

Michlet, op. cit., p. 445.

(обратно)

83

He соответствует действительности сообщение Маргариты, будто Наваррец пошел играть в мяч.

(обратно)

84

По другой версии, Карл произнес длинную речь, на которую Конде ответил не менее пространно, что в подобных обстоятельствах кажется маловероятным.

(обратно)

85

действительности Габриэль де Леви, барон де Леран — Прим. ред.

(обратно)

86

Brantome (Euvres completes publiees par Ludovic Lalanne), t. IX, p. 598.

(обратно)

87

Т. V, р. 255–256.

(обратно)

88

Анри Бордье пишет по этому поводу: «Это признано верным и неоспоримым. Вмешательство Вольтера повредило истории. Оно придало определенным душам (он имеет в виду аббата Нови де Кавейрака) жажду возражать.

(обратно)

89

Спальня короля была расположена в угловом юго-западном флигеле, чье строительство было закончено в 1556 г.

(обратно)

90

Долго хранившаяся в Лозаннском музее.

(обратно)

91

Жан Эритье вспоминает по этому поводу о его исключительном садизме, засвидетельствованном во множестве архивных документов, указывающих, помимо прочего, на возмещения за убытки, раздававшиеся за животных, зарезанных им собственноручно / / Catherine de Medicis, p. 487.

(обратно)

92

Ла Феррьер и Арман Гарнье в особенности не решаются утверждать этого категорично.

(обратно)

93

Который смертельно ранил Генриха II на турнире 1559 г.

(обратно)

94

«Подробности резни в ночь на Св. Варфоломея», взятые из рукописи Конона, адвоката Руанского Парламента, процитированные Жаном Вьено в его книге: «История реформации во Франции».

(обратно)

95

Ныне — собственность г-жи Жозефины Баке.

(обратно)

96

Michelet, р. 455.

(обратно)

97

Максимильен де Бетюн, барон де Рони, позже герцог де Сюлли, — сюринтендант финансов и друг Генриха IV.

(обратно)

98

Гюстав Лебон все же не так уж и не прав в том, что приписывает толпе столь ужасную ответственность.

(обратно)

99

Memoires de l'Estat de France.

(обратно)

100

Le Reveil-Matin, p. 66–67.

(обратно)

101

Bibliotheque Nationale, Fonds francais, № 193, fol. 23.

(обратно)

102

Michlet, op. cit., p. 467.

(обратно)

103

Эта фраза, вырванная из контекста, часто цитируется как доказательство преднамеренности. Ясно, что это вовсе не так.

(обратно)

104

Она родилась от первого брака их матери.

(обратно)

105

Это составило бы, если вообще возможна подобная оценка, 5–6 миллиардов в нынешней монете (легкой).

(обратно)

106

Тем не менее капитул решил 24-го утром, чтобы каждый каноник укрепил свой дом.

(обратно)

107

Блажен тот, кто не ужаснулся мне. — Лат.

(обратно)

108

Строцци ограничится тем, что без успеха пообещает ла-рошельцам перевезти их во Флориду вместе с семьями.

(обратно)

109

Орган городского самоуправления.

(обратно)

110

Bibliotheque Nationale, foods franc,ais, 15555, fol. 47.

(обратно)

111

Ph.Le Noir, Histoire ecclesiastique de Bretagne, 1851.

(обратно)

112

Он будет играть известную роль как министр Генриха IV, Марии Медичи и Людовика XIII.

(обратно)

113

Он прославился благодаря т. н. делу Мартина Герра, когда два человека выдавали себя за одно лицо. См. библиографический список к настоящему изданию.

(обратно)

114

Bulletin de la Societe de 1'Histoire du Protestantisme, t. XXXIX, p. 414.

(обратно)

115

Т. 3, р. 634.

(обратно)

116

La Seine et le nombre des victimes parisiennes de la Saint-Barthelemy, par Weiss, in Bulletin de l'Histoire du Protestantisme, t. XXXXVI, p. 474.

(обратно)

117

Во втором издании произведения Капилупи, появившемся в октябре, кардинал уже не так радикален.

(обратно)

118

Ликование, надо сказать, заметно поумерилось, когда до Рима дошли точные рассказы о творившемся в Париже. Папа отказался принять Моревера. Он велел передать ему: «Я скорблю, что среди стольких мертвых невинных ничуть не меньше, чем виновных». Но не отменил заказ на фреску Вазари.

(обратно)

119

Испанский и тосканский послы признают тем не менее ее существование. Они то и дело на нее ссылаются.

(обратно)

120

Pierre Champion, La Jeunesse d'Henri III, p. 118.

(обратно)

121

Bulletin de l'Histoire du Protestantisme, t. XL, p. 420.

(обратно)

122

Формула, составленная Гонди, архиепископом Парижа.

(обратно)

123

Кавриана.

(обратно)

124

Henri Hauser, La Preponderance espagnole.

(обратно)

125

Там же.

(обратно)

126

Michelet, op. cit., t. X, p. 4.

(обратно)

127

ЕЕ давно превозносили и еще больше корили за доброту.

(обратно)

128

Этот термин Микиели использует для обозначения резни.

(обратно)

129

Микиели обращается к венецианским сенаторам.

(обратно)

130

Екатерины Медичи.

(обратно)

131

Пия V, умершего 1 мая 1572 г.

(обратно)

132

Перевод В. В. Шишкина

(обратно)

133

Маргарита де Валуа обращает свои мемуары к Пьеру де Бурдею, сеньору де Брантому (1540?-1614), ее другу и платоническому воздыхателю.

(обратно)

134

Речь идет о том, что все перечисленные Маргаритой персонажи так или иначе были родственниками Бурбонов и Жанны д'Альбре, вдовы Антуана де Бурбона: Генриетта Клевская, герцогиня Неверская (1542–1601), близкая подруга Маргариты, дочь Франсуа Клевского и Маргариты де Бурбон, сестры Антуана; ее сестры — Мария Клевская, в тот момент невеста Генриха I де Бурбона, принца де Конде-младшего, и Екатерина Клевская, супруга герцога Генриха де Гиза; кардинал Шарль де Бурбон (ум. 1590), брат Антуана де Бурбона и единственный католик в этой семье; герцогиня де Гиз, Антуанетта де Бурбон (1494–1582), бабка Генриха де Гиза и тетка Антуана де Бурбона; принцесса де Конде, Франсуаза-Мария де Лонгвиль-Орлеанская (1544–1601), вдова принца де Конде-старшего, Людовика I де Бурбона; наконец, сама Маргарита, невестка королевы Наваррской.

(обратно)

135

Согласно сложному церемониалу, специально разработанному для свадьбы гугенота и католички, Генрих Наваррский не мог присутствовать собственно на католическом богослужении и покинул Собор Богоматери. Его представлял герцог Анжуйский, брат Маргариты.

(обратно)

136

Блез де Пардайан, сеньор де Ламот-Гондрен, приближенный Генриха Наваррского, погиб в Варфоломеевскую ночь.

(обратно)

137

Генрих Анжуйский тогда еще не был королем Польши (с 1573 г.).

(обратно)

138

Шарри был убит гугенотами в 1564 г.

(обратно)

139

Из всех перечисленных персонажей удалось спастись только Ла Ну.

(обратно)

140

Образное выражение, означающее, что пути к отступлению закрыты. В средние века цепями на ночь перегораживали улицы городов.

(обратно)

141

На самом деле он был чехом. Бем — прозвище, переиначенное Boheme — Чехия, Богемия. Его настоящее имя — Карел Диановиц.

(обратно)

142

В Лувре.

(обратно)

143

Привилегия дочерей Франции.

(обратно)

144

Без сомнения, это был Габриэль де Леви, барон или виконт де Леран, гугенотский дворянин.

(обратно)

145

О дальнейшей судьбе Лерана мало что известно. Королева Наваррская сумела его вывезти из Лувра, но следы его затем теряются вплоть до середины 90-х гг. XVI века, когда он успешно женился и обзавелся детьми. Свою старшую дочь он назвал Маргаритой.

(обратно)

146

Т. е. Генрих де Бурбон, король Наваррский, а также его двоюродный брат Генрих де Бурбон, принц де Конде, и младший брат последнего принц де Конти.

(обратно)

147

Похоже, Олеги не знает, что Марсель не исполнял больше функций купеческого прево.

(обратно)

148

Испанское правительство не признавало Генриха де Бурбона как короля Наварры.

(обратно)

149

Упомянутый бастард получил от короля 28-го числа следующего месяца вознаграждение в 550 ливров (Bibl. Nat., fr. 7712, f. 70).

(обратно)

150

Телиньи женился на дочери Колиньи 24 марта 1571 г. в Ла-Рошели.

(обратно)

151

Неточность. Брикемо удалось в ночь на Св. Варфоломея добраться, переодевшись конюхом, до отеля английского посла. Несколько дней спустя его вырвали из его убежища, чтобы передать Парламенту Парижа. Из его четверых сыновей один-единственный погиб при резне.

(обратно)

152

Вероятно, речь идет о сыне.

(обратно)

153

Нет согласия насчет личности убийцы Ларошфуко. По д'Обинье, это — Раймон д'Англарес; по Брантому, его брат Антуан, прозванный Шико.

(обратно)

154

Коссен, капитан гвардии Карла IX.

(обратно)

155

Два имени, неразборчиво приведенные у Гоминкура. Чит.: Рье и Пардайан.

(обратно)

156

«Идите и возвещайте, что видели и слышали; слепые видят, хромые ходят, прокаженные исцеляются». — Лат.

(обратно)

157

Штудер фон Винкельбах

(обратно)

158

Scalae gemoniae (лат.) — высеченная в силоне Капитолийского холма лестница, по которой крючьями сталкивали в Тибр тела казненных; uncus — палка с крючком, использовавшаяся для этого.

(обратно)

159

Помолимся. — Лат.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Введение

Часть первая . Истоки

  1 . На перепутье

  2 . Пешки на шахматной доске

  3 . Протестанты в 1559 году

  4 . Правительница Франции

  5 . Горнило ярости

  6 . Дипломатический пролог

  7 . Действующие лица

Часть вторая . Хитросплетения судьбы

  1 . «Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга»

  2 . «Когда канат тянут так, что он обрывается»

  3 . «Вы скрываетесь от вашей матери!»

  4 . «До тех пор, пока они не сбросят маску»

  5 . «Жанлис должен был подождать»

  6 . «Необходимо, чтобы вы оставили мое королевство»

  7 . «Разбить французов наголову?»

  8 . «Кровавая свадьба»

Часть третья . «Великое безумие»

  1 . «Как поступают с добрыми людьми»

  2 . «Убивайте всех!»

  3 . «Что за грубиян!»

  4 . «Смерть и кровь бегут по улицам»

  5 . «Если бы это был последний гугенот!»

  6 . «Уверяю вас, что я по-прежнему вам доверяю»

Часть четвертая . Непредвиденные последствия

  1 . «Госпожа змея»

  2 . «Никто этого не одобрил»

  3 . «Гугенотская ересь сохраняется»

  4 . Еще двадцать пять лет…

  Эпилог

Приложения . Варфоломеевская резня глазами современников

Библиография

Генеалогические таблицы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте