«История культуры древней Греции и Рима»

Греция

Глава I. Природные условия

Греция четко делится на три части: северную, охватывающую Фессалию и Эпир; центральную, ограниченную с севера Малийским и Пагасейским заливами, а с юга — Коринфским и Сароническим; наконец, южную, т. е. Пелопоннес. В северной части Фессалию от Эпира отделяет могучая горная цепь Пинд. В древнейшие времена обе эти области играли большую роль в формировании греческой культуры, ибо там, продвигаясь с севера на юг, впервые поселились греческие племена. Не удивительно и то, что самый могущественный эллинский бог получил прозвище «Олимпийский» — от названия высочайшей в этих горах вершины, Олимпа (около 3000 м над уровнем моря), на границе собственно Греции. В эпохи, о которых мы располагаем поддающимися прочтению письменными документами, Олимп считался находящимся уже за границей Греции.

В Фессалии возникли древнейшие греческие мифы: ахейская Фтиотида в долине реки Сперхей в южной части Фессалии — родина мифических мирмидонов и героя Ахилла; из Фессалии же легендарный Ясон отправился за золотым руном в далекую Колхиду. Также и Эпир должен был играть немалую роль, если столь большой славой пользовался оракул Зевса в Додоне, где гадали по шелесту листьев священного дуба и где обитали упоминаемые Гомером жрецы Селлы, «не омывающие ног и спящие на земле». Во времена, от которых до нас не дошло письменных памятников, Эпир к греческой культурной общности не относился, был краем диким, который с Центральной Грецией связывала только долина реки Ахелой и который населяли эпирские племена: хаоны, теспроты, молоссы, оресты и др.

Иной была судьба Фессалии, со всех сторон окруженной горами. Здесь на двух плодородных равнинах поселились завоеватели-фессалийцы. Подчинив себе местное население, они превратили его в зависимых крестьян, так называемых пенестов, и частично вытеснили их из долин в окрестные горы. Довольно рано, примерно в VIII в. до н. э., Фессалия распалась на четыре части — тетрады, на смену которым затем, в эпоху Филиппа II, пришли тетрархии. Самыми урожайными были Пеласгиотида на востоке, простирающаяся от области перребов на нижнем Пенее до Пагасейского залива, с городами Ларисса, Краннон, Пагасы, а также Гистиеотида, лежащая на западе, в верховьях реки Пеней. Третьей тетрадой была фтийская Ахея, или Фтиотида, родина Ахилла, отделенная от других областей Отрийскими горами. Наконец, в юго-западной части находилась Фессалиотида с городом Фарсал.

От моря Фессалию отделяли горы — известные из предания о гигантах горы Осса и, далее на юге, Пелион; они тянутся затем через весь остров Эвбея. Нет у Фессалии ни удобного побережья, ни заливов. Не образует залива в своем устье и важнейшая фессалийская река Пеней, прокладывающая себе дорогу между Олимпом и Оссой через великолепную долину Темпе. Долина эта, с зеленью лавров, отливающими красным скалами, пихтами и вечно покоящимся на склонах гор снегом, очаровывала древних: Гораций обессмертил ее как «Земфирами волнуемую Темпе». Фессалийская долина, особенно ее прекрасно орошаемая западная часть, родила много хлеба, так что уже мифические фессалийские властители, как, например, Адмет из «Алкеста» Еврипида, черпали свои богатства в выращивании зерновых и разведении скота. Активная торговля развивалась только на берегах Малийского и Пагасейского заливов, но дующий в тех краях северо-восточный ветер не способствовал судоходству, а тем самым и дальнейшему росту торговли. В сфере политической жизни Фессалия, управляемая аристократией, была особенно заметна лишь в эпоху архаики, когда здесь возник так называемый Фессалийский союз.

Проход из Северной Греции в Центральную ведет через Фермопильский перешеек, лежащий между морем и горами Ойта. Перебраться из одной части страны в другую было нелегко: как известно, в V в. до н. э. триста спартанцев на некоторое время задержали там могучее войско персов.

Пройдя Фермопилы, путник попадал в Центральную Грецию, населенную небольшими горными племенами. Места их расселения обозначали путь, которым они пришли. Так, на берегу Эгейского моря, напротив острова Эвбея, осела часть племени локров — так называемые опунтские локры (от названия главного города — Опунт), отделенные областью фокийцев от локров западных, или осолийских, у которых важнейшим городом была существующая и поныне Амфисса. Для афинянина V р. до н. э. локры были воплощением варварства и отсталости. Во времена, когда в Афинах строились Пропилеи, локры не выпускали из рук оружия, а жители Амфиссы стыдились своей племенной принадлежности и выводили свое происхождение от этолийцев.

Не менее отсталым было и племя фокийцев, осевшее в горах Парнаса (более 2450 м) и Кирфиса. Значительная часть их поселений лежала в долине реки Кефис или вблизи нее. Важнейшим был город Элатея — ключевой пункт на пути в Центральную Грецию. Демосфен в речи «О венке» образно выразил реакцию афинян на весть о захвате Филиппом Македонским Элатеи, говоря, что Царь овладел дорогой в самое сердце Греции. Еще большее значение, чем Элатея, имели Дельфы, центр религиозной жизни древней Эллады. Существовал в Фокиде и еще один богатый прибрежный город — Криса, по названию которого и Коринфский залив именовали некогда Крисейским. Но город этот был разрушен еще в первой половине VI в. до н. э.

К северу от Парнаса располагалась самая маленькая область Греции — Дорида, откуда, видимо, и вышли доряне завоевывать Пелопоннес. Площадь ее составляла самое большее 185 кв. км, т. е. она была в 9 раз меньше Фокиды (около 1615 кв. км). Продвигаясь из Локриды и Фокиды дальше на запад, достигаем Этолии, области, с которой связаны также древние легенды — такие, как известное предание о каледонском кабане или же сказание о соперничестве двух южноэтолийских городов, Плеврона и Каледона. Во времена, освещенные в письменных памятниках, Этолия, как и Эпир, не включалась в эллинскую культурную общность. Более цивилизованной была Старая Этолия, охватывавшая часть прибрежной полосы между реками Ахелой и Эвен и достаточно плодородную местность к северу от Аракинфских гор. Северная, горная часть области, называемая «Этолия эпиктетос», т. е. «завоеванная», оставалась совершенно дикой. Населяли ее иллирийские племена агреев, эвританов и др. Область эта также сыграла историческую роль, но уже после того, как собственно Греция утратила независимость. Созданный тогда Этолийский союз включал в себя также Локриду, Фокиду, Акарнанию, часть Фессалии и Кефаллен- ские острова.

Переправившись через Ахелой, древний путешественник попадал в Акарнанию, граничившую на севере с Эпиром и простиравшуюся вплоть до Амбракийского залива. Этот край, еще наполовину варварский, населяли главным образом иллирийские племена. Влияния греческой культуры доходили сюда через основанные на побережье коринфские колонии Соллий и Анакторий.

Направляясь же из Фокиды на юг, мы придем в обширную, занимающую почти 3000 кв. км Беотию. В ней можно выделить части: северо-западную (окрестности Копаидского озера и долину Херонеи) и южную — окруженную горами долину, где стоял город Фивы. В микенскую эпоху в Беотии были известны два равных по могуществу культурных центра: на севере Орхомен на Копаидском озере; на юге Фивы с дворцом Кадма. Со временем, однако, вследствие заиления каналов, отводивших воду в море, северная часть области заболотилась, что привело к ее экономическому упадку. Главным центром Беотии стали Фивы. На широких равнинах Беотии разыгралось множество сражений; самые важные из них для истории Греции — битвы под Платеями (479 г. до н. э.) и под Херонеей (338 г. до н. э.). Край этот славился превосходной пшеницей; другими источниками богатства были скотоводство и рыболовство на Копаидском озере, знаменитом больше всего своими угрями. На берегах, поросших тростником, всегда можно было найти достаточно материала для изготовления флейт. Напротив, с мореходством и торговлей развитие этой области, как и Фессалии, связано не было, хотя Беотия имела свободный выход сразу к трем морям.

Пройти через горы Киферона и Парнаса в Аттику, лежащую к логу от Беотии, было трудно. Тому мешали как естественные преграды, так и — с V в. до н. э. — крепости Ороп, Декелея, Филы, Панакт и другие, стерегущие вход на афинскую территорию.

Аттика, которой выпало на долю сыграть такую великую роль в истории греческой культуры, обрела себе защиту в горах Киферона и Парнаса; с юго-востока к ним примыкали богатый мрамором Пентеликон и славившийся превосходным медом Гимет. Далее на юг они доходили до мыса Суний с изобилующими серебром горами Лаврион. С точки зрения земледельца. Аттика была, скорее, бедной: зерновые произрастали только на афинской, элевсинской и марафонской равнинах, а также в так называемом месогее («земля, лежащая посредине»), охватывавшем всю территорию между Гиметом, восточным побережьем и Пентеликоном. Самой богатой считалась афинская равнина.

Аттика бедна и водой: лишь река Кефис, сбегающая с гор Пентеликона, может в зимнее время выйти из берегов близ своего устья; Илисс же, стекающий с Гимета, несет с собой мало воды. Зато ценнейшим достоянием края были мрамор, глина, серебро и оливковые рощи. Путь к морю преграждал Саламин, за обладание Хоторым Афины долго воевали с Мегарой и Эгиной. Лишь подчинение Эгины открыло афинянам дорогу к морской торговле.

На узкой полоске земли между Коринфским и Сароническим заливами расположен город Мегара. Миновав Коринфский перешеек, или Истм, являвшийся оборонительной линией Греции, мы вступаем на полуостров Пелопоннес. Пелопоннес имеет собственную горную систему. Центр ее составляет Аркадийская возвышенность — самая обширная на полуострове (5000 кв. км), представлявшая собой в политическом плане ряд деревенских общин. Юго-восточная часть Аркадии — особый замкнутый край, изолированный от культурных центров, первозданные дубравы над озерами и болотами, где водилось много дикого зверя, особенно медведей. На севере и востоке Аркадийскую возвышенность окаймляют горные цепи Эримант и Киллена, а к югу отходят от нее горы Парнона и Тегета, которым сопутствуют реки Эврот и Памис. Тегет, достигающий высоты 2400 м и покрытый вечным снегом, отделяет Лаконию в долине Эврота от Мессении, находящейся западнее, в долине Памиса. Обе эти области богаты урожаями зерновых, хотя и не в такой мере, как Элида, лежащая на берегах Пенея и Алфея, к северу от Мессении. Здесь самое важное место — Олимпия, у слияния рек Алфей и Кладей, где каждые четыре года проходили всегреческие Олимпийские игры.

К северу от Элиды расположена Ахея, получившая это название от ахейцев, которые поселились там после того, как были разгромлены дорянами. Подобно тому как в VI–V вв. до н. э. наибольшую роль на Пелопоннесе играла Спарта, в более древнюю эпоху господство принадлежало Арголиде: ее многочисленные морские порты делали возможным культурный обмен с Востоком. Именно этим объясняется то значение, которое имела Арголида во времена Гомера. В пределах Арголиды, близ Коринфского перешейка, лежали города Коринф, в эпоху архаики торговавший с Западом, и Сикион, производивший оливковое масло и хлеб, а также окруженная горами Флиунтская долина, славившаяся отличным вином.

Уже в микенский период греки плавали по Эгейскому морю и через острова достигали Малой Азии. В северной части Эгейского моря пролив Геллеспонт через Пропонтиду и Босфор связывает Средиземное море с Черным, которое греки обозначали эвфемизмом «Понт Эвксинский», т. е. «море гостеприимное». Два мыса, один напротив другого, по обе стороны пролива издавна облегчают общение между Европой и Азией. Так же и архипелаги Эгейского моря как бы образуют дорогу от одного континента к другому. В северной части моря эта связь слабее, но и здесь по пути в Азию попадаешь на богатый золотом остров Тасос, находящийся как раз напротив фракийского побережья, а затем на Имброс и Лемнос.

Море не разделяет людей, но соединяет, поэтому греки называют его «понтос»: слово это связано с латинским «понс» — мост. Подлинный мост между Европой и Азией образуют Киклады и Спорады с островами Делос — известным центром культа бога Аполлона, Наксос и Парос — богатыми мрамором, а также Мелос — изобилующим обсидианом.

В южной части Эгейского моря протянулся третий мост — цепь островов от мыса Малея на Пелопоннесе до полуострова Книд на азиатском берегу, включая Киферу, Крит и Карпатос. Это действительно мосты: с одного острова виден другой, безоблачное небо, кажется, уменьшает расстояние, при хорошей погоде прибрежные горы можно разглядеть за 50 миль.

Наиболее изрезанную береговую линию Греция имеет на востоке — это прежде всего побережье Саронического залива со множеством портов и пристаней. Потому-то взоры эллинов были обращены скорее на восток, чем на запад, где удобных пристаней нет, а бурное Адриатическое море менее благоприятно для мореплавателей.

Климат Древней Греции мало отличался от нынешнего. Среднегодовая температура не претерпела изменений с античных времен. Она колеблется от 16 °C в Фессалии, где климат ближе к континентальному, до 19 °C на Кикладах. В Афинах и Спарте температура как раз средняя: 17,7 °C. Атмосферные осадки редки, в западной Греции их выпадает больше, чем в восточной. Недостаточная влажность делает воздух ясным и прозрачным, как об этом прекрасно говорит хор у Еврипида. Флора Греции — типично средиземноморская, а любимые греками платаны и оливки, листья которых украшали головы олимпийских победителей, придают пейзажу неповторимое своеобразие. Древнегреческий ландшафт был немного иным, чем сегодня, ибо голые в настоящее время скалы Пелиона, Парнаса, Киферона и Геликона были тогда покрыты лесами. Как и в наши дни, лишь небольшая часть земель была пригодна для обработки, но, несмотря на это, важнейшим занятием всегда было в глазах греков земледелие, хотя и мореплавание, и торговля также развивались очень успешно. «Если хочешь быть богатым, — говорит Фокилид, — усердно обрабатывай землю: земля — источник богатства». Возделывали почти исключительно пшеницу и ячмень, однако с VI в. до н. э. все более выгодным становилось разводить виноградную лозу и оливки, и эти культуры постепенно вытесняли собой зерновые.

В Греции совсем нет золота: его добывали уже за пределами собственно Греции — на острове Тасос, в Македонии и Фракии. Зато меди греки имели вдоволь, находя ее прежде всего на Эвбее, где название города Халкида происходит от греческого слова, обозначающего медь. Так же, как и в Беотии и Лаконии, добывали и железо, хотя везде оно было невысокого качества. Среди ценных металлов первое место, несомненно, занимало серебро. В VII–VI вв. до н. э. центрами его добычи стали Острова Тасос и Сифнос; на доходы с рудников сифнийцы устроили знаменитую сифнийскую сокровищницу в Дельфах. В VI в. до н. э. все большее значение приобретали серебряные рудники в Лаврионе, а с 483 г. — в Маронее, где были открыты крупные залежи этого металла. Доходы от их разработки позволили Афинам построить крупный флот, победить персов, а также добиться гегемонии в Греции V в. до н. э.

Горнодобывающий промысел находился в Афинах в классическую эпоху на высоком уровне развития: там умели необыкновенно искусно отыскивать новые залежи ценных металлов, а глубина шахт достигала 120 м. Еще важнее серебра была для греческого искусства глина, из которой делали кирпичи, но прежде всего керамику — в этом греки добились, как известно, высочайших художественных достижений. Наконец, весьма ценился и камень: благодаря ему возникли со временем греческие храмы, другие памятники архитектуры и скульптуры. Камень всегда находили на месте, его не надо было никуда возить. Дома в Афинах строились из твердого известняка, добытого в ближайших окрестностях; дома на Делосе — из камня, выломанного прямо из гранитного основания острова. Даже при сооружении храмов обходились без транспортировки материалов. В Олимпии святилище Зевса построено из местного известняка; каменоломни Кара, поставлявшие Афинам излюбленный там в VI в. до н. э. травертин, т. е. мягкий известняк, располагались всего в нескольких километрах от города.

Пентеликон, родина мрамора, из которого сооружены Парфенон и Пропилеи, также находится лишь в десяти с небольшим километрах от Афин. Мрамор в Греции добывали во многих местах. В отличие от эпохи эллинизма, предпочитавшей цветной мрамор, классический период имел пристрастие к мрамору белому. Особенно славился полнозернистый мрамор с островов Наксос и Парос, являвшихся в VI в. до н. э. центрами искусства скульптуры. Напротив, в V в. до н. э. чаще всего применяли аттический мрамор. В каменоломнях Пентеликона добывали тогда не менее 400 000 кв. м этого ценного камня. Превосходный греческий мрамор поддается тончайшей обработке, что в огромной мере способствовало развитию искусства древней Эллады. Не удивительно, что школы скульпторов процветали в VI в. до н. э. именно на Паросе и Наксосе, а в V в. до н. э. в Афинах.

Глава II. Эгейская культура и Греция времен Гомера

ЭГЕЙСКАЯ КУЛЬТУРА

На рубеже III–II тысячелетий до н. э. предки позднейших греков, двигаясь из-за Дуная, вторглись на Балканский полуостров. Пространство, примыкавшее к Средиземному морю, было заселено в ту пору людьми, которые говорили на языке, не относящемся ни к индоевропейской, ни к семитской группам. Позднейшие греки, за исключением дорян, сами считали себя автохтонным населением Греции, однако и у них сохранялось представление о существовании некоего древнего, догреческого народа, карийцев, лелегов, или пеласгов, первоначально населявших Элладу и прилегающие острова.

Еще в начале нашего века эти древнейшие обитатели страны были для ученых Нового времени какой-то неуловимой тенью. Лишь эпохальные раскопки английского археолога А. Эванса (1851–1941) на Крите, в результате которых была открыта великолепная догреческая культура, показали нам древнейший и неизвестный мир. То, что история греческого народа начинается не с Гомера, стало ясно еще раньше, благодаря трудам немецкого археолога Г. Шлиманна (1822–1890), которому удалось откопать на холме Гиссарлык в Малой Азии Трою, а в другом месте — Микены и Тиринф. Дальнейшие раскопки, проведенные в Эпидавре, Амиклах, на Эгине и в других местах, открыли так называемую микенскую культуру. На Крите поиски шли еще до Эванса, но только он, раскопав Большой и Малый дворцы в Кноссе, обнаружил целый мир культуры, названной им минойской — по имени мифического критского царя Миноса. Археологи работали также на островах Аморгос, Парос, Сифнос, Сирое, Наксос, Тера, Мелос, Делос. В результате всех этих изысканий сложился целостный образ многовековой эгейской культуры, созданной догреческим населением, а во II тысячелетии до н. э. и при участии предков позднейших греков — ахейцев, которые не только заимствовали достижения этой культуры, но и творчески развивали их, став создателями микенской культуры.

Итак, в районе Эгейского моря существовали и взаимодействовали три культурные общности: древнейшая из них критская, или минойская, с центром на Крите (3000–1200 гг. до н. э.); кикладская, расцветшая на островах; и элладская — в собственно Греции. Отражением критской культуры в материковой Греции была культура микенская: в формировании ее немалую роль сыграли, очевидно, художники и ремесленники с Крита, привезенные в качестве рабов победителями-ахейцами.

КРИТСКАЯ КУЛЬТУРА

Если не считать эпохи неолита, критская, или минойская, культура делится на три периода: раннеминойский (3000–2300/ 2100 гг. до н. э.), среднеминойскйй (2300/2100 — 1600 гг. до н. э.) и позднеминойский (1600–1200 гг. до н. э.). Каждый из периодов, в свою очередь, распадается на ряд подпериодов, причем этому хронологическому делению соответствует в основном хронология и двух других крупных культурных общностей — кикладской и элладской.

Первый период пышного расцвета Крита и его гегемонии в эгейском мире начался на рубеже III–II тысячелетий до н. э., примерно тогда, когда предки позднейших греков, называемые протоэллинами, вторглись на Балканский полуостров, заложив основы раннеэлладской культуры. Но это был уже среднеминойскйй период, о котором на Крите можно говорить как о периоде «первых дворцов». В предшествующие эпохи успешно развивались, скорее, восточная и южная части острова, отныне же центр власти и культуры переместился в Кносс, Фест и Маллию. Дворцы, постоянно перестраивавшиеся и становившиеся все более пышными на протяжении двух с половиной веков, украшены колоннадами и фресками. Монументальная архитектура дворцов и фресковые росписи — главные черты, отличающие Крит от современных ему кикладской и элладской цивилизаций, носивших куда более примитивный характер. В расцвете фресковой живописи, наивысшее развитие которой приходится уже на эпоху «вторых дворцов» (XVII в. до н. э.) и на позднеминойский период, справедливо видят проявление характерной для критян любви к ярким краскам. Еще в первых дворцах в Кноссе и Фесте некоторые стены покрыты были разноцветными рисунками. Довольно рано появились и изображения человеческих фигур.

Влияния Крита на Европейский континент в эпоху «первых дворцов» еще очень слабы даже там, где такие влияния должны были бы быть наиболее ощутимы. Это связано с передвижениями народов, ареной которых стали на рубеже III–II тысячелетий до н. э. балканские земли. Весь Восток затронули последствия этих крупных миграций. Начало правления XII династии в Египте (около 2000 г. до н. э.) ознаменовано тяжелой борьбой за оборону страны; в тот же период пала Троя II. Протоиталийцы вторглись на Апеннинский полуостров, протоэллины — на Балканы. Ахейцы остановились в Фессалии, подчинив себе местных пеласгов. Период догреческий, или раннеэлладский, всюду завершается руинами и пожарами, что ясно указывает на приход новых, народов. В среднеэлладскую эпоху возник обычай хоронить мертвых в так называемых шахтных гробницах, появились также новые формы керамики. Изготовлявшаяся тогда в Центральной Греции керамика отличается от раннеэлладской не только составом глины, характерной блестящей черно-серой или желтой поверхностью к весьма скупым орнаментом, но прежде всего сильно расчлененной формой сосудов, напоминающих металлические.

Предки позднейших греков были народом одаренным и умеющим использовать достижения чужих культур. После уничтожения раннеэлладских поселений на том же месте вскоре возникли новые: так, на смену Орхомену II в Беотии пришел Орхомен III. Новые завоеватели заселили также Пелопоннес, а особенно Арголиду с центром в Микенах. Помимо неизвестного ранее погребального обряда и новых форм керамики протоэллины принесли с собой и особый тип жилища с обширным прямоугольным залом — мегароном.

Между тем на Крите среднеминойский период завершился катастрофой. В середине. XVIII в. до н. э. от дворцов в Кноссе, Фесте, Маллии остались одни развалины. Но спустя еще 50 лет Крит вновь вступил в пору расцвета, еще более пышного, чем прежде, — наступил период позднеминойский. Этот новый взлет критской культуры длился до 1400 г. до н. э., когда остров был окончательно завоеван ахейцами. О том, что обитатели Крита в позднеминойский период чувствовали себя в безопасности, свидетельствует прежде всего почти полное отсутствие укреплений у «вторых дворцов». Это объясняется безусловным преобладанием древнего Крита на море. Воспоминанием о таком преобладании является греческая традиция о «талассократии», морском владычестве Миноса.

Могучий флот позволял критянам в тот период развернуть необычайно оживленную торговую деятельность. Их экспорт превосходного вина и оливкового масла, а также изделий художественного ремесла (посуда, ткани, украшения и оружие) охватывал уже не только ближайшие Кикладские острова или Балканский полуостров, но и Египет, Сирию, Малую Азию, Сицилию и даже отдаленный Иберийский (Пиренейский) полуостров. Из Египта критяне привозили цветное стекло и фаянс, с Кипра — медь, с сирийских пастбищ — коней, из Ливии — пахучий сильфий, слоновую кость и драгоценные металлы, в которых нуждалось быстро развивавшееся критское ремесло.

Новая гегемония Крита в Эгейском море началась около 1700 г. до н. э., когда на месте монументальных построек, уничтоженных в 1750 г. до н. э., поднялись новые дворцы в Кноссе, и Фесте, «царская вилла» в Агиа Триада и дома крупных вельмож в Тилисе. В Кносском дворце нашли себе место многочисленные царские архивы. Величественные лестницы, колоннады кипарисового дерева, фрески и гипсовые рельефы, покрывавшие стены дворцов, составляли роскошный фон придворной жизни, поражавшей изысканностью и великолепием.

В XVI в. до н. э. дворец в Кноссе подвергся перестройке. В архитектуре его, как впрочем и в архитектуре других дворцов на Крите, проявились некоторые характерные черты критского строительства. Хотя Кносский дворец несет на себе и признаки восточной пышности, его отличают, скорее, живость линий, открытость просторных помещений; одни и те же архитектонические элементы непрестанно повторяются; огромное количество залов соединены между собой столь же многочисленными коридорами вокруг центрального двора. Не монументальность является решающей, но выгода и комфорт, поскольку, хотя построен дворец с виду хаотично и представляет собой конгломерат отдельных сооружений, включенных в единый комплекс, архитектура его цельна и в совершенстве приспособлена к требованиям местного климата. В залы дворца проникал свет с обширного центрального двора; если же до какой-либо точки он не доходил, архитектор помещал световые отверстия в перекрытиях, как это имеет место, например, в тронном зале, или же делал специальные окна верхнего света. Световые дворики — одна из наиболее характерных идей критского строительства. Необычны и интересны монументальные лестницы, раскопанные Эвансом с северо-западной стороны Кносского дворца, а также лестницы, обнаруженные во дворце в Фесте. Служили они, как предполагается, не только для коммуникации, но, возможно, и как своеобразные трибуны для зрителей, откуда можно было наблюдать за играми или иными зрелищами. С моря дворец выглядел особенно живописно; ряды колоннад как бы карабкались вверх, создавая впечатление обширного архитектурного пространства.

На стенах дворцов, воздвигнутых в эпоху «второй гегемонии» Крита, можно видеть великолепные фрески. Художник здесь уже в полной мере владеет техникой живописи. Перед нами предстают сильно декольтированные дамы, сверкающие драгоценными камнями, мужчины, элегантные и стройные. Наряду со сценами из придворной жизни есть изображения растений и животных. Прекрасна большая живописная композиция в одном из залов в Агиа Триада, представляющая кабана в натуральную величину, преследующего зайца, а также кота, подкарауливающего петуха. Совершенство живописной техники, тонкость и живость красок поразительны. Здесь во всей полноте ощущаются очарование природы острова, красота скал и цветущих лугов, богатство лилий, крокусов и фиалок. В каждом штрихе видна любовь к природе, видно понимание движения. Несмотря на некоторую стилизацию в изображении животного и растительного мира, композиции этого периода дышат живым, непосредственным чувством; мотивы не повторяются; бросаются в глаза богатство и неистощимость фантазии мастера.

Реализм, которым отмечены фрески так называемого первого стиля, заметен также в современной им керамике. На смену старым полихромным сосудам приходят выполненные в реалистическом стиле. Мир природы — не только источник орнаментальных мотивов: художник стремится передать его живое очарование. В орнаменте все чаще преобладают растения и животные, появляются дельфины, осьминоги, каракатицы, моллюски, а рядом с ними лилии, крокусы, пальмы — и все это отличается необычайно свежим колоритом.

Напротив, в последующий период как во фресковой живописи, так и в керамике фантазия и изобретательность художников кажутся исчерпанными, можно видеть окостенение форм, победу схематизма. Фрески «второго, стиля» отмечены уже сильной тенденцией к стилизации, им не хватает живости, свежести, непосредственности. Конечно, и тогда еще появлялись мастера, сумевшие отразить в своих работах живое, непосредственное отношение к окружающему миру, как об этом свидетельствуют росписи, найденные в так называемом «доме фресок» во втором дворце в Кноссе. Но, как правило, одни и те же мотивы повторяются все чаще. Примером «второго стиля» является фреска в тронном зале Кносского дворца, представляющая грифона: положение тела, линии волос и хвоста напоминают орнамент. Подобная стилизация вызывает ощущение натянутости, неестественности.

Некоторое окостенение форм, заметное в росписях «второго стиля», наблюдается и в керамике. Стиль реалистический, который в эпоху «вторых дворцов» одержал победу над стилем полихромных сосудов, названным по месту раскопок стилем «камарес», уступает теперь место «дворцовому стилю». Для него характерны огромное богатство орнаментальных мотивов и особая праздничная торжественность.

Наиболее показательные проявления этого стиля — великолепные амфоры и большие, иногда до 2 м высотой, пифосы для хранения оливкового масла и вина. Сосуды эти поделены горизонтальными линиями на щедро орнаментированные полосы, причем мотивы орнаментов, хотя и почерпнуты из мира природы, очень сильно стилизованы. Встречаются также геометрические мотивы, например спирали. Очевидно стремление художника покрыть орнаментом всю поверхность сосуда, не оставляя, свободных мест. Так от изысканной полихромной керамики стиля «камарес» критские мастера, отдав дань реализму, вновь обратились к стилизации и декоративности, достигших вершины развития в сосудах «дворцового стиля».

Фрески и керамика древнего Крита интересны не только своей художественной ценностью, но и как источник сведений о жизни и культуре островитян. От периода наивысшего расцвета Крита дошел до нас фрагмент росписи, представляющий танцовщицу: элегантность и очарование ее фигуры заставили археологов назвать ее «парижанкой». В необычный мир придворной изысканности, запечатленный на критских фресках, вводят нас также современные им фаянсовые фигурки из Кносского дворца, изображающие жриц в длинных расклешенных юбках, в корсетах, с обнаженной грудью и прядями волос, ниспадающими на изящные плечи.

Женщины играли в жизни Крита очень важную роль, о чем говорят не только фрески, но и то, что в пантеоне критян на первом плане стояли женские божества, в которых некоторые ученые видят прототипы греческих богинь. Так, на многих критских геммах и перстнях мы видим богиню со щитом — явный прототип Афины. Другие памятники представляют богиню на вершине горы, между двумя львами (прототип Артемиды?), или же богиню с голубем (быть может, прототип Афродиты).

На фресках проходит перед нами вся придворная и религиозная жизнь острова. Вот четверо слуг несут носилки с элегантной дамой. Вот легкой поступью движется процессия юношей и девушек; прогнувшийся назад молодой человек в желтой повязке на бедрах держит большой голубой сосуд — ритон. А вот и сам правитель, слегка откинувшийся корпусом назад и стянутый в поясе, положив правую руку на грудь, идет среди цветущих лилий; и грудь, и голова его также украшены лилиями. На другой фреске во втором дворце в Кноссе мы видим поющих и играющих девушек, танцовщиц, юношей, несущих в руках ритуальные сосуды, наконец жрицу, держащую двойной топор — лабрис, распространенный на Крите культовый символ. Нередки и спортивные сцены: например, тавромахии — игры с быком, в которых одна гимнастка прыгает через быка, а другая готовится поддержать ее, когда та перепрыгнет. Тавромахии также, видимо, носили ритуальный характер, ведь культ быка у критян отразился еще в греческом мифе о Миносе, Минотавре, Ариадне и Тесее.

Жизнь привилегированных слоев на острове сосредоточивалась при дворе, а правитель был, вероятнее всего, и верховным жрецом. Мы не знаем точно, какими были общественные и политические отношения на Крите. Предполагается, что в среднеминойский период там властвовали две династии: одна в северной части острова со столицей в Кноссе, а другая в южной с центром в Фесте. Положение изменилось в начале позднеминойского периода, когда, насколько можно судить, вся власть на Крите перешла в руки кносских правителей.

Структура политического объединения на Крите, несомненно, напоминала по своему характеру великие восточные деспотии. Земля, по всей вероятности, была государственной собственностью. Кроме царя и аристократии существовал также слой ремесленников — гончаров, скульпторов, каменщиков, ювелиров, плоды деятельности которых мы встречаем на острове на каждом шагу. По-видимому, было и рабство, но не «классического» типа, какой мы находим позднее в Греции и Риме, а характерное для Востока «домашнее рабство». Труд несвободных применялся в хозяйстве как царя, так и богатой знати, но чаще всего не в земледелии, где решающую роль играло, очевидно, свободное крестьянство. Можно предположить, что на Крите, как и в других деспотических восточных монархиях, рабы как государственная собственность использовались при сооружении крупных построек, столь характерных для Древнего Востока. Свидетельствами длительного существования первоначальной родовой общности являются групповые гробницы, обнаруженные в долине Мессара и восходящие к середине III тысячелетия до н. э., и двухэтажные жилища, раскопанные в Василике.

Около 1450 г. до н. э. намного более примитивные и воинственные, но уже испытавшие на себе влияния минойской культуры ахейские племена вторглись на Крит и положили конец политическому и культурному расцвету острова. Район Эгейского моря оказался под гегемонией нового, ахейского элемента, на смену которому два века спустя пришли доряне. В эти века египетские документы уже не упоминают о «кефти» — под этим именем выступают в египетских памятниках критяне. В дальнейшем Крит уже так и не смог полностью оправиться от этого удара, и, хотя местные жители вновь отстроили свои дома, дворцы так и не обрели былой своей красоты и совершенства.

МИКЕНСКАЯ КУЛЬТУРА

Мы уже говорили о том, что первые волны греческих переселенцев разрушили раннеэлладскую культуру и создали на ее развалинах культуру среднеэлладскую. В эту эпоху становятся уже заметны влияния критской цивилизации, хотя они еще слабы. Ситуация изменилась лишь около 1700 г. до н. э. с формированием культуры микенской, которая, в свою очередь, делится на периоды: раннемикенский (до 1550 г. до н. э.), среднемикенский (1550–1400 гг. до н. э.) и позднемикенский (1400–1200 гг. до н. э.).

Около 1700 г. до н. э. в Арголиде — центре власти микенских правителей — стали особенно сильно ощущаться влияния минойской культуры, шедшие с Крита. Женщины начали одеваться наподобие критянок, появились святилища критского типа, в которых приносили жертвы богине с Крита. Испытывая воздействие более развитой цивилизации, ахейцы сохраняли, однако, несмотря на это, многие черты культуры, принесенной ими с севера. В отличие от критян они продолжали носить усы и бороды, жили в мегаронах с постоянным очагом. Если обитатели Крита господствовали на море и потому не опасались вторжений на их остров, то ахейцы строили мощные оборонительные сооружения против возможных нападений с севера и восстаний покоренного ими населения. Женственной, изысканной минойской культуре противостояли суровость и мужественность нарождавшейся микенской цивилизации.

Все это нашло свое выражение как в монументальной архитектуре, так и в тематике стенных росписей в материковой Греции того времени, где излюбленными оставались сцены войны и охоты. Символами могущества местных царей были крупные укрепления на возвышенных местах, обнесенные прочными стенами. Конструкция этих укреплений отличается от конструкции критских построек. Чтобы понять это, достаточно постоять в Микенах у знаменитых Львиных ворот, украшенных рельефом с изображением двух львиц в окружении огромных, громоздящихся один на другой каменных блоков. Греки сами считали, что стены эти воздвигли циклопы — одноглазые великаны; на самом же деле то был результат тяжелого труда тысяч людей, свободных и рабов, которых ахейцы захватывали в своих далеких военных походах. Пройдя Львиные ворота и коридор, мы оказываемся на широкой круглой площади, обнесенной стеной. Здесь находилось кладбище и именно здесь в 1876 г. Шлиманн раскопал древнейшие, так называемые шахтные гробницы, выдолбленные в скале. В гробницах вместе с костями умерших было найдено множество необычайно ценных предметов: сосуды, украшения, оружие и, что самое интересное, золотые посмертные маски, запечатлевшие для нас усатые и бородатые лица микенских владык. Поистине прав был Гомер, говоря о богатых золотом Микенах. Глазам изумленного археолога открылись золотые царские короны, украшенные богатым орнаментом, бронзовые мечи, инкрустированные серебром и золотом, золотая «бижутерия» в форме бабочек, осьминогов, грифонов, пластинки из золота с вытисненными на них звездами, наконец золотые и серебряные кубки.

Но пришло время, когда «шахтные гробницы» перестали удовлетворять микенских правителей, могущество которых в конце XIV в. до н. э. значительно возросло. «Шахтные гробницы» их предков оказались теперь в пределах дворцовых укреплений, для себя же микенские цари воздвигали величественные «купольные гробницы», или толосы. Среди них археологи выделяют старшие и младшие. К младшим и наиболее пышным усыпальницам следует отнести «гробницу Агамемнона», воспетую польским поэтом Ю. Словацким. Как в этой гробнице, так и в других поражает прежде всего монументальность самой постройки: такой не встречалось и на Крите. Массивные двери, высотой более пяти метров, перекрыты сверху двумя громадными каменными блоками, один из которых весит, предположительно, 120 т. Над блоками располагается треугольное отверстие, призванное облегчить нагрузку на дверной проем и закрытое порфировой плитой. Внутри усыпальницы обращает на себя внимание величественный купол, выложенный из 33 каменных колец, в которых первоначально находились бронзовые розетки. Однако собственно склеп, куда вел вход из купольного сооружения, был высечен в скале. Подобные «купольные гробницы», или толосы, относятся к позднемикенской эпохе, т. е. к 1400–1200 гг. до н. э. Это был период полного преобладания ахейцев в эгейском мире и возросшего могущества микенских царей, которые поддерживали непосредственные отношения с Египтом.

На исходе XIV в. до н. э. в Микенах появился второй дворец, намного больше первого, с традиционным мегароном и прекрасными фресками в критском стиле. Тогда же был перестроен и украшен и дворец в Тиринфе. Стоит присмотреться к нему повнимательнее, так как план постройки выявлен здесь более отчетливо, чем в Микенах. Тиринфский дворец занимает вдвое меньшую площадь, чем дворцы на Крите. Бросается в глаза и другая его черта — оборонительный характер сооружения, его хорошая защищенность. Чтобы попасть во дворец, необходимо было преодолеть особый проход, идущий вдоль высокой стены крепости и устроенный таким образом, что атакующие должны были поворачиваться к этой стене правым, не прикрытым щитом боком, — это делало обстрел, который вели со стены защитники крепости, особенно эффективным. Если же противник овладевал воротами, он попадал в узкий длинный (около 75 м) коридор между наружной и внутренней оборонительными стенами. Только пройдя коридор, враг мог добраться до так называемых больших пропилеев. Но и овладение ими не означало еще захвата дворца: предстояло также преодолеть террасу, а затем малые пропилеи, которые, собственно, и вели к дворцу.

Центр его образовывал «тенистый», как говорит о нем Гомер, мегарон — большой прямоугольный зал, опирающийся на четыре колонны. Посреди зала дымился очаг. Мегарон действительно был «тенистым», не имел окон: свет поступал туда только через двери, а дым от очага выходил через отверстие в потолке. В Тиринфе за малыми пропилеями располагался еще внутренний двор, а за ним двухколонный портик; оттуда через три двери можно было пройти в так называемый продром и лишь затем, наконец, в мегарон. В том, что центральное место в микенских дворцах занимал изолированный мегарон, состояло важное отличие их от дворцов на Крите, где весь комплекс построек размещался вокруг открытого двора, что облегчало связь между отдельными сооружениями. В теплом климате острова Крит не было необходимости в постоянном очаге, устроенном греками в мегароне, конструкцию которого они принесли с собой с севера. Критяне, как мы помним, дорожили светом, делая специальные световые отверстия. Напротив, жители Микен, скорее, ограничивали доступ света, дабы уберечь себя от непогоды. Но, несмотря на эти различия в конструкции, интерьер микенских дворцов был типично критским. И здесь стены покрывали фресками, и здесь выделяются два стиля, причем в живописи «второго стиля», как и на Крите, художники проявляют гораздо меньше воображения и изобретательности, чем прежде. Преобладают в Микенах, как уже сказано, сцены охотничьи и батальные. Влияния критского искусства отчетливо заметны в росписях второго дворца в Тиринфе: изображения женщин в затянутых красных критских корсетах, с глубоким вырезом на груди, в длинных колоколообразных юбках, — слегка откинувшись назад, женщины важно шествуют процессией со шкатулками в руках; сцена парадного выезда придворных дам на колесницах на охоту. Фрески представляют жизнь царей и аристократии, но почти ничего не сообщают о быте простых людей, чьими руками были воздвигнуты монументальные крепости и гробницы. Жилища земледельцев и пастухов, обитавших по соседству с дворцами, не дошли до нашего времени.

До 1953 г. микенская цивилизация разговаривала с нами лишь языком величественных памятников архитектуры и живописи. Но расшифровка англичанами М. Вентрисом и Дж. Чедвиком микенской письменности позволила услышать также язык глиняных табличек, содержащих инвентарные описи микенских дворцов. Хотя уже с начала XX в. было известно о существовании трех систем письменности в эгейском мире: древнейшее, иероглифическое письмо (первая половина II тысячелетия до н. э.) и две системы линейного письма — А (XVII–XIV вв. до н. э.) и Б (примерно XIV–XIII вв. до н. э.), тем не менее только в 1953 г. удалось прочесть тексты, созданные на основе самой «младшей» из этих систем, а именно линейного слогового письма Б, и установить, что записи сделаны на греческом языке. Линейное письмо А остается и поныне нерасшифрованным, но, как представляется, пользовались им не греки, а догреческое население Крита. К 3000 табличек, тексты которых созданы на основе линейного письма Б и которые были обнаружены Эвансом в начале XX в. на Крите, прибавились в последующие 30 лет примерно 900 таких же табличек, найденных во дворце в Пилосе, и 39 табличек, открытых — что также было немалой сенсацией — в частном доме в Микенах. Подобные же памятники письменности, но в меньшем количестве, стали достоянием археологов в Орхомене, Фивах, Тиринфе, Элевсине. Тот факт, что письменностью этой пользовались в 1450–1400 гг. до н. э. в Кноссе на Крите, является неоспоримым доводом в пользу предположения, согласно которому уже в тот период греки овладели Кноссом, гибель же Кносского дворца около 1400 г. до н. э. объясняется восстанием местного населения против ахейских завоевателей.

Расшифровка письменности представляла немалые трудности. Поскольку в ней содержалось 88 знаков, т. е. слишком мало для письма, где знаки соответствуют отдельным словам, и слишком много для письма звукового, то исследователи Вентрис и Чедвик пришли к выводу, что перед ними письмо слоговое, в котором каждый знак обозначает один слог. Допустив одновременно, что язык, на котором написаны таблички, — греческий, Вентрис, бывший во время второй мировой войны специалистом по шифрам в британской армии, прибег к статистическому методу. Подсчитав, как часто встречаются в греческом языке те или иные звуки, и учитывая, что слоги, состоящие лишь из одного гласного, чаще всего находятся в начале греческих слов, он высказал гипотезу, согласно которой неизвестные знаки, стоящие главным образом в начале слов на табличках, обозначают гласные звуки. Выдвинув одну за другой несколько таких рабочих гипотез, ученый установил в конце концов фонетические соответствия для всех знаков линейного письма Б.

Эта гипотетическая реконструкция нашла свое подтверждение в большом материале, имевшемся в распоряжении ученых. Вызвавшее поначалу немало сомнений, сенсационное открытие Вентриса прочно вошло в сокровищницу науки. Сомнения же были связаны прежде всего с необычной транскрипцией греческих слов в текстах на табличках. По-видимому, линейное письмо Б было заимствовано у догреческого населения и не было приспособлено к требованиям греческой фонетики. Так, слово «токсоэргос» записано на табличках как «то-ко-со-уо-ко», а слово «хрюсос» — как «ку-ру-со». Орфография линейного слогового письма Б не учитывает придыхания, не признает различий между «л» и «р», не обращает внимания на конечные полугласные и т. д. Другим обстоятельством, мешавшим некоторым специалистам отождествить язык глиняных табличек с древнегреческим языком более поздних памятников, были архаизмы языка табличек в сравнении с языком классического периода. Язык табличек, однако, обнаруживает заметную близость к аркадско-кипрским и эолийским диалектам древнегреческого языка, иными словами — это был язык первой волны греческих переселенцев, язык ахейцев, не связанный с более поздними дорическими и северо-западногреческими диалектами.

Хотя таблички содержат только хозяйственные инвентарные записи и потому дают односторонний и, с нашей точки зрения, неполный образ микенской цивилизации, тексты их стали настоящим откровением для науки. Расшифровка их позволила расширить и дополнить наши представления о микенском обществе, основывавшиеся прежде лишь на поэмах Гомера. При чтении хозяйственных документов микенских дворцов бросается в глаза значительная специализация ремесленной деятельности, рассчитанной, несомненно, не только на удовлетворение потребностей царского двора и местного населения, но и на экспорт. Интересны и очень показательны цифры, характеризующие тогдашнюю экономику. В одном хозяйстве в гомеровскую эпоху было занято в среднем 50 рабов, в позднемикенском же хозяйстве их число нередко достигало нескольких сотен. Несмотря на скудность и неполноту материала, большие трудности в интерпретации текстов табличек, можно уверенно заключить, что экономика микенского общества находилась на более высоком уровне развития, чем экономика более позднего времени — периода архаики, к которому и относятся поэмы Гомера.

Хотя таблички отнюдь не дают полного представления о структуре микенского общества, они свидетельствуют о довольно сильной социальной дифференциации. Во главе государства стоял правитель, являвшийся одновременно крупнейшим землевладельцем и носивший титул «ва-на-ка». Помимо компактного наследственного земельного надела, называвшегося «теменос», он владел также многочисленными участками земли на территории всего государства, иногда значительно удаленными от дворца, за которыми присматривали особые чиновники. Источниками богатства правителя была не только земля, но и натуральные подати, взимавшиеся как с отдельных лиц, так и с целых поселений. Списки людей и деревень, обязанных вносить подати волами, козами или баранами, или кусками тканей определенных размеров, перечни того, сколько и с кого причиталось царю, говорят о существовании достаточно развитой администрации и дворцовой бюрократии.

Наряду с верховным правителем таблички из Пилоса называют также некоего сановника с титулом «ла-ва-ге-тас» — вероятнее всего, это командующий войском, также обладающий наследственным земельным наделом. В состав привилегированной верхушки входили, несомненно, и упоминаемые в табличках «те-ре-та», так же владеющие земельными участками разного статуса. Насколько многочисленным был этот привилегированный слой, мы не знаем. Но то, что в небольшой местности Аптара на Крите было сорок пять таких «те-ре-та», указывает на его относительную многочисленность. Кроме «те-ре-та», микенские таблички сообщают о еще одной привилегированной группе — «э-кве-та», или «гепётай», что в буквальном переводе означает «товарищи». Речь идет, по всей видимости, о ближайшем окружении царя, членах его свиты. В районах, находившихся далеко от столицы или зависевших от нее, мы встречаем местных чиновников, наместников; в других областях сохранялись царьки, подчинявшиеся верховному правителю. При одном из таких местных царей, как сообщают две таблички из Пилоса, была «ке-ро-сия» — совет старейшин.

О жизни непривилегированных слоев — земледельцев, скотоводов, ремесленников — таблички рассказывают мало. Мы узнаем, как уже говорилось, о далеко зашедшем разделении труда, о значительной специализации ремесленной деятельности, но нет никаких данных о том, становились ли ремесленниками свободные или рабы и зависели ли они от царя или работали самостоятельно. Обращает на себя внимание используемое в табличках выражение «царский ремесленника — это заставляет предполагать, что были также ремесленники, не связанные с царским дворцом. А так как некоторые мастера сами держали рабов, вполне возможно, что часть, а то и большинство ремесленников происходили из свободного населения. Важно и другое известие, согласно которому в число владельцев общественной земли входили и ремесленники, занимавшиеся также сельским хозяйством.

Среди множества ремесленных профессий, которые удалось идентифицировать (есть и такие, которые нам совершенно неизвестны), назовем каменщиков, плотников, корабелов, гончаров, кузнецов, изготовителей боевых луков и мебели, ювелиров, пекарей. Специализации ремесла соответствует огромное разнообразие продукции. Мы находим упоминания о льняных хитонах, о верхней одежде, обозначенной знакомым нам по поэмам Гомера термином «фарос», причем таблички различают «фарос» царский и «фарос» гепетов, «фарос» льняной и «фарос», предназначенный в подарок другу. Подобным же разнообразием отмечена и продукция гончаров: наряду с известными в классической Греции амфорами и гидриями они изготовляли и особые ванны из терракоты (три такие ванны были обнаружены в Пилосе), и много других сосудов, названий которых пока не удалось убедительно истолковать. Добросовестно составленные инвентарные описи позволяют, например, выделить различные виды кубков: большие и маленькие, с ушками и без них. Так же обстоит дело и с мебелью. В табличках говорится о каменных столах разных типов: инкрустированные золотом и серебром, эбеновым деревом и слоновой костью, круглые, со спиральным орнаментом, с разным количеством ножек, и т. д. Отсюда явствует, что речь идет о предметах роскоши, предназначенных для царя и аристократии. Из микенских документов можно узнать, что ремесленники, работавшие с бронзой, жили не только вблизи царского дворца, но и в отдаленных местностях; все они получали от царя некоторое количество бронзы, из которой должны были изготовить строго определенное число предметов.

Помимо керамики, бронзовых треножников, столов и нарядных кресел в описи ремесленной продукции включались различные виды вооружений: шлемы, доспехи, стрелы, мечи и копья, боевые колесницы. Так, некий Алексинф обязан был доставить царю в качестве подати 80 колесниц. И в сфере вооружений мы нередко имеем дело с предметами роскоши: двухколесные двухместные колесницы, напоминающие египетские, часто бывали инкрустированы слоновой костью и раскрашены пурпуром. Принадлежностью царского и аристократического быта были и изделия древних парфюмеров, также упоминаемые в текстах табличек. Мы можем до некоторой степени судить и о торговых связях микенского общества: использование слоновой кости и эбенового дерева, заимствования из семитских языков указывают на торговлю с Сирией.

В табличках неоднократно говорится о рабах — «до-э-ро», принадлежавших отдельным лицам, например некоему кузнецу. Были и рабы, считавшиеся собственностью того или иного бога или богини. Едва ли «до-э-ро» были рабами в классическом смысле слова. Вероятно, их общественное положение было выше, чем у рабов в Греции VI–V вв. до н. э. Во всяком случае, рабы и рабыни играли в тогдашнем домашнем хозяйстве важную роль, как мы видим это в поэмах Гомера. Женщины из числа несвободных занимались ткачеством, шили, вышивали, отмеривали зерно; некоторых из них называли по их происхождению: «лемнийка» (с острова Лемнос), «книдийка», «милетка» (из городов Книд и Милет в Малой Азии), других — общим словом «ра-ви-йя-йя», что значило военная добыча.

Микенские документы принесли с собой немало открытий и в области истории религии, но одновременно поставили исследователей перед новыми загадками. В длинном списке богов встречаются Зевс, Гера, Посейдон, Афина и Артемида. Не хватает, правда, Аполлона и Ареса, но в Кноссе на Крите им соответствовали божества Пеавон и Энувалиос. Богиней — покровительницей Пилоса считалась Потния, или Пани. Неожиданностью для ученых оказалось существование женских соответствий: Посейдону — богини Посидеи и Зевсу — богини Дивии, которых классическая Греция не знала, подобно тому как не было в классический период «жрицы ветров», упоминаемой в кносских текстах. Но самым большим открытием явилось существование уже в ту эпоху культа Диониса, ибо имя это мы находим на табличках, но как имя человека, а не бога.

О формах религиозного культа, об обряде жертвоприношения микенские документы сообщают много подробностей в связи с культом Посейдона в Пилосе. Кроме того, в Кноссе удалось отыскать фрагменты календаря, где речь идет о жрецах, о празднествах и о жертвах, которые полагалось приносить в те или иные месяцы. Функции верховного жреца исполнял, как предполагается, сам царь, хотя бесспорных доказательств тому нет. Таблички говорят о некоем жреце — «иерурге», о жрице, называемой ключницей, — «кла-ви-фо-рос». Материальную базу святилищ и религиозных объединений составляла находившаяся в их распоряжении земля, а также рабы.

Своего рода сюрпризом для исследователей оказались и имена людей, прочитанные на табличках. Около 50 имен соответствуют тем, которые мы знаем из поэм Гомера, хотя не имеют, по-видимому, ничего общего с эпическими героями. В микенских документах мы встречаем такие имена, как Ахилл, Аякс, Кастор, Гектор, Махаон и др. Люди с именами Гектор и Тесей названы в числе несвободных.

Возвращаясь к перечню профессий, заметим, что в табличках упомянуты также глашатаи, посланцы, врачи, но нигде нет ни слова о поэтах-аэдах. И все же можно предположить, что эпическая поэзия, носителями которой были аэды, тогда уже существовала. Почти все греческие легенды, давшие материал для эпической поэзии, связаны с местностями, ставшими центрами микенской культуры. Кроме того, следует вспомнить, что неподалеку оттуда, на Востоке, эпос сложился в XV, а окончательные формы принял в XIII в. до н. э. (как, например, древний аккадский цикл о Гильгамеше). На этом фоне представляются вполне правдоподобными выступления при дворах великих микенских владык певцов-аэдов, прославлявших военные походы, даже если расшифрованные глиняные таблички ничего об этом не сообщают.

Более или менее единый и целостный образ микенской культуры заставляет задаться вопросом, насколько консолидированным был ахейский мир в политическом отношении. Археологически засвидетельствованы крупные политические центры в Микенах, Тиринфе, Пилосе. Каждый правитель, обитавший в таком дворце- крепости, имел, несомненно, множество зависевших от него мелких царьков. Быть может, дело дошло и до некоего соглашения между верховными правителями — «ва-на-ка» и до большой совместной военной экспедиции, отголоски которой звучат в предании о войне ахейцев во главе с царем Микен Агамемноном против Трои.

На конец II тысячелетия до н. э. приходится первая ахейская колонизация Кипра и Памфилии в Малой Азии. Уже давно было замечено, что кипрский и памфилийский диалекты очень близки к аркадскому диалекту. Отсюда нетрудно заключить, что греческая колонизация Кипра и Памфилии произошла еще до прихода дорян, ибо в Аркадии проживала часть греческого населения (ахейцев), переселившихся туда на несколько веков раньше дорян. О том, что на побережье Малой Азии уже в XIV в. до н. э. существовало какое-то ахейское государство, поддерживавшее отношения с державой хеттов, могли бы свидетельствовать прочитанные в последние десятилетия хеттские тексты, обнаруженные в Богазкёй. Дальние завоевательные походы ахейцев нашли отражение в египетских текстах второй половины XIII в. до н. э., которые упоминают среди народов, вторгшихся при фараоне Мернептахе (1234–1200 гг. до н. э.) в Египет, народ акайваша, или акхайуша. Так как египтяне называли их «народами островов», «народами севера», или «морскими народами», то мы с высокой степенью вероятности можем идентифицировать акайваша с ахейцами.

Воспоминание о завоевательном походе ахейцев на важный торговый и стратегический пункт на малоазийском побережье сохранилось в предании о Троянской войне. Согласно греческой хронологии, разрушение Трои произошло в 1184 г. до н. э., что, по всей видимости, не слишком далеко от истины. Еще к микенской эпохе относятся колонизация ахейцами Кикладского архипелага и поглощение или уничтожение ими местного догреческого населения, а также колонизация побережья Малой Азии. Подобно тому как кипрский и памфилийский диалекты указывают на пелопоннесское происхождение колонистов, так и лесбийский диалект, тесно связанный с фессалийским, заставляет видеть в Фессалии исходную точку греческой колонизации острова Лесбос и близлежащего малоазийского побережья, где возникли укрепленные города Питана, Элея, Мирина, Кима, Смирна и др. К северу от Лесбоса греки овладели островом Тенедос и так называемыми Гекатоннесой: диалект их идентичен лесбийскому. От древнейшего догреческого населения остались лишь некоторые топонимы: Метимна, Антисса или Лепетимн на Лесбосе. Завоевания греков нашли отражение в легендах об Ахилле и его пленнице Брисеиде (из области Бреса на Лесбосе), о победе над Кикном на Тенедосе и о ранении, а затем исцелении Телефа в Тевтрании.

Помимо этих двух путей колонизации: северного — из Фессалии и Беотии и южного — из Пелопоннеса на Крит, Кипр и Памфилию существовал еще третий, ионийский, путь — из Аттики и лежащей неподалеку от нее Эвбеи. Колонисты, вышедшие из Аттики, захватили сначала Киклады, ставшие удобным мостом, по которому можно было перебраться на большие острова вблизи побережья Малой Азии, т. е. на Хиос и Самое. Оттуда колонизация распространилась дальше на восток, на область Малой Азии, где лежали ионийские города Клазомены, Эритры, Теос, Лебедос, Колофон, Эфес, затем устье реки Меандр с городами Приена и Миунт и, наконец, Милетский полуостров с городом Милет. Ионийцы колонизовали также расположенную севернее Фокею в Эолиде.

Понятно, что колонизация не была актом единичным и одноразовым, но процессом, растянувшимся на долгие столетия. Со времени колонизации ионийцы образовали союз 12 городов, центром которого стало святилище Посейдона на мысе Микале. В подобный же союз вступили 12 эолийских городов в низовьях реки Герм в Малой Азии.

Территориальная экспансия ахейцев еще в микенскую эпоху проявилась и в расширении сферы микенской цивилизации. Толосы, или «купольные гробницы», о которых уже шла речь, встречаются даже на острове Сицилия и в Южной Италии. Предметы микенской культуры, особенно сосуды, обнаружены на всем протяжении торговых путей, связывавших Грецию с Востоком. На оживленные сношения с Египтом указывает, например, находка скарабея, принадлежавшего жене фараона Аменхотепа III, в микенском дворце. О контактах с хеттами свидетельствует хеттский сфинкс в Тиринфе. Позднемикенская культурная общность охватила весь район Эгейского моря.

ПРИХОД ДОРЯН

Преобладанию ахейцев в эгейском мире и позднемикенской культуре положило конец прибытие на рубеже XII–XI вв. до н. э. новых греческих племен, противопоставивших бронзовым мечам ахейцев более эффективное железное оружие.

Явление, известное в истории как переселение дорян, было частью великих миграций народов. Начало миграциям положили, видимо, иллиры, покинувшие свои поселения на Дунае и вторгшиеся в страну, получившую позднее название Иллирия. Они привели: в движение эпиротов, те заняли область, которая стала затем именоваться Эпиром, и вытеснили оттуда, в свою очередь, обитавшие там северо-западногреческие племена. В это же время фригийцы вторглись в Малую Азию, и они-то, как считается, и нанесли сокрушительный удар по государству хеттов. Изгнанные из Эпира греческие племена перешли Пинд и хлынули на равнины Фессалии, в долину реки Пеней. Фессалийцы, давшие название этому краю, были, собственно, одним из северо-западных племен, а фессалийские правители, как позднее спартанские, выводили свое происхождение от Геракла. Согласно греческим легендам, историчность которых проверить трудно, фессалийцы вытеснили беотов, и те направились дальше на юг — в нынешнюю Беотию.

Оставшееся в Фессалии ахейское население было подчинено власти завоевателей или ушло в окрестные горы. Часть его превратилась в пенестов — зависимых крестьян фессалийской аристократии. Лишь в одном отношении удалось прежнему населению взять верх над новыми господами страны — в отношении языка. Пришедшие с северо-запада фессалийцы усвоили язык покоренных ими ахейцев. Историческая Фессалия пользуется диалектом эолий- ским, или ахейским, с небольшой примесью северогреческих диалектизмов. Ахейцы, оттесненные в горы, как, например, племена перребов на севере Фессалии, или магнетов на востоке, которых фессалийцам не удалось подчинить, и далее сохраняли некоторую самостоятельность, хотя и вынуждены были платить фессалийским правителям дань и поставлять им воинские контингенты, как это имело место в Лариссе, Кранноне, Ферах, Пагасах.

Достаточно взглянуть на карту греческих диалектов в Центральной Греции, чтобы прочесть по ней всю историю миграций в этой части страны. Клин западногреческих диалектов, локрийского и фокидского, вбитый между говорящей по-эолийски Фессалией и также пользующейся эолийским диалектом Беотией, ясно указывает на переселение сюда горных северо-западных племен из-за Пинда. Однако ни фессалийцам, ни локрам, ни фокидянам не суждено было сыграть в истории большой роли. Это выпало на долю самому воинственному и доблестному из северо-западногреческих племен — дорянам.

В своих легендах доряне называли себя потомками Геракла. По словам «отца истории» Геродота, из области Пинда они перебрались к подножию Ойты, откуда позднее отправились завоевывать Пелопоннес. Действительно, между Парнасом и Ойтой, в долине нижнего течения Кефиса, в эпоху, освещенную в письменных памятниках, было известно имя дорян, маленького племени, гордившегося тем, что оно положило начало могущественным государствам на Пелопоннесе. Под натиском новых переселенцев рухнули славные, крепости в Мйкенах, Тиринфе, Амиклах. Прежнее население было оттеснено в центральный горный массив Аркадии, ибо только там сохранился старый сложившийся до дорического завоевания диалект, родственный, как уже говорилось, кипрскому и памфилийскому. Вскоре практически весь Пелопоннес усвоил диалект дорян. Другие северогреческие племена овладели Акарнанией, Этолией. Установив свою власть над Пелопоннесом, доряне двинулись затем на Киферу и Крит, заняли Южные Киклады: Мелос и Теру, в дальнейшем Родос и Кос, а там переправились и в Малую Азию, захватив мыс Книд и полуостров Галикарнас. Подобно ионийским и эолийским городам, города дорические образовали союз, центром которого стало святилище Аполлона на Триопском мысе около Книда; членами союза были три города на Родосе, Книд, остров Кос и Галикарнас. Особенно важным для развития греческой культуры было то, что дорическая волна миновала Аттику, издавна населенную ионийскими племенами. Их культуре суждено было в будущем возвеличить и прославить всю Элладу.

Трудно точно сказать, чему были обязаны доряне своими военными успехами. Быть может, они давно уже проникали на Пелопоннес, а то, что историки называют «приходом дорян» около 1200 г. до н. э., было лишь завершением длительной инфильтрации. Напрашивается также мысль о техническом превосходстве дорического вооружения. Время переселения западногреческих племен на Пелопоннес совпадает с началом эпохи железа в Греции — очевидно, именно железное оружие позволило дорянам одержать победу.

ВАЖНЫЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ ГРЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ: ПИСЬМЕННОСТЬ. ИГРЫ

Вероятнее всего, в IX в. произошло событие, ставшее решающим для греческой культуры: через посредство финикийцев греки приняли семитский алфавит, усовершенствовав его путем добавления нескольких знаков для обозначения гласных. Древнейшие документы, написанные семитским алфавитом, относятся к XIII в. до н. э. (надпись времен царя Ахирама из Библа), а наиболее известный памятник этой письменности — надпись времен моавийского царя Меши около 850 г. до н. э. Алфавит был консонантным, т. е. не имел знаков для гласных звуков. Как и со всеми культурными благами, заимствованными с Востока, греки поступили с алфавитом творчески и приспособили его к нуждам своего языка, использовав лишние для них финикийские знаки для обозначения гласных. Так из финикийских букв «алеф» и «хэ» возникли греческие «альфа» (а) и «эпсилон» (е). Это и было решающим шагом к созданию более совершенного и полного греческого алфавита, который, в свою очередь, имел ряд вариантов.

Древнейшая его форма встречается на Крите, Мелосе и Тере. Далее можно выделить восточногреческий алфавит в азиатской Ионии, Эолиде, Аттике, на Кикладах и в Аргосе, а также западно-греческий. Различие между последними двумя вариантами состояло в использовании буквы «хи» (х)» которая в восточногреческом алфавите обозначала гортанную аспирату «х», а в западногреческом — скопление согласных «кс». Окончательно победил в Греции вариант восточный, или ионийский (милетский), в котором еще в VII в. до н. э. начали применять финикийское «хэ» для обозначения долгого «э» — так родилась буква «эта» (т]); еще на сто лет раньше был введен новый знак «омега» (<о). После принятия этого усовершенствованного варианта алфавита в 403 г. до н. э. в Аттике, в Афинах, его победа в греческом мире была обеспечена. Напротив, в Италии верх взял западногреческий вариант, принесенный туда колонистами из Халкиды, которые им пользовались. Добавим, что, хотя семитский алфавит был заимствован греками, по-видимому, уже на рубеже Х — IX вв. до н. э., письменность получила тогда еще очень ограниченное распространение. Старейшие греческие надписи, выполненные новым алфавитом, относятся к VIII в. до н. э.

Не менее важным фактором культурного развития Греции были игры, проводившиеся в различных пунктах страны. Игры эти носили, особенно в первые столетия своего существования, характер аристократический. Игры давали религиозную санкцию физическим достоинствам — «аретэ», облегчающим властвование над людьми. Не удивительно, что именно в период аристократического правления в греческих городах-государствах (полисах) и господства аристократической идеологии, высоко ценившей физические достоинства человека, были учреждены Олимпийские игры, а поэт Пиндар воспевает молодых аристократов — победителей игр. Излишне говорить, что участвовать в играх ни полусвободное население, ни рабы, ни иноземцы не могли.

Древнейшими и самыми важными были игры, устроенные впервые в 776 г. до н. э. в честь Зевса Олимпийского и с тех пор повторявшиеся каждые четыре года. Позднее к Олимпийским прибавились Пифийские игры в Дельфах, Истмийские в честь бога Посейдона на Коринфском перешейке и Немейские. Участники состязаний выступали нагими, и прекрасное нагое тело молодого атлета стало с тех пор одним из самых распространенных мотивов древнегреческого искусства.

ГОМЕРОВСКАЯ ГРЕЦИЯ

В XII–VIII вв. до н. э. совершился переход от родового строя к государственной организации полисного типа. Некоторые проявления этого процесса можно найти в поэмах Гомера, возникших в основном в VIII в. до н. э… Пришедшие с Балкан греческие племена расселялись, по всей видимости, небольшими родовыми группами во главе с выборным предводителем — басилевсом. Для решения каких-то общих задач роды иногда объединяли свои силы, образуя более крупные общности, называемые фратриями. Еще большим объединением было племя — фила, которая, как и фратрия и род, выводила свое происхождение от одного общего предка. Наряду с главами родов существовали также предводители фратрий и фил — упоминаемые у Гомера филобасилевсы, которым главы родов уступали часть своей огромной власти. Когда древний певец-аэд говорит о некоторых царях, что они были более «царственны», чем другие, или «самые царственные» из всех, он выражает тем самым различия в статусе между предводителями племен и главами отдельных родов.

При родовом строе издавна уже были распространены элементы частной собственности. Хотя земля считалась общим достоянием рода, охотничья добыча, например, или предметы повседневного пользования принадлежали тому, кто их себе присвоил. Индивидуальную собственность составлял и скот. С развитием сельского хозяйства, ремесла, торговли и пиратства, с возникновением городов, где также начали селиться племена, жившие прежде только в деревнях, индивидуальное богатство стало быстро расти, а права людей на свое имущество укрепляться. Все больше предприимчивых людей высвобождались из-под власти рода и его главы, покидали свои деревни и начинали хозяйствовать совершенно самостоятельно. Одновременно углублялась имущественная, а с ней и социальная дифференциация.

Как мы знаем из поэм Гомера, в VIII в. до н. э. богатая аристократия имела обширные земельные владения, переходившие по наследству и отделенные от коллективной родовой собственности. Представители этой аристократии стремились ограничить власть филобасилевсов, управлять вместе с ними. Это хорошо видно в «Одиссее», где феакийский царь Алкиной вершит все дела совместно с 12 избранными народом пожизненными басилевсами, занимая, скорее, положение первого среди равных. Наследственные прерогативы верховного правителя выступают лишь как пережиток родового строя и вызывают сопротивление у аристократии. Так, в Коринфе аристократический род Бакхиадов выдвинул вместо пожизненного царя избиравшегося на год правителя, очевидно, из той же богатой и знатной среды. В Фессалии наследственная монархия сменилась выборной. В Афинах басилевсу были приданы в помощь сначала верховный военачальник — полемарх, затем регент — архонт и, наконец, шестеро судей — фесмофеты. Со временем власть наследственного царя была заменена властью выборного должностного лица, носившего двойной титул — архонт-басилевс.

Главной формой политической организации греков стали города-государства, или полисы, управляемые аристократией. Центром государства был город, образовавшийся чаще всего в результате слияния нескольких деревень. Так, Мантинея, согласно греческому географу Страбону, возникла из соединения девяти, Тегея — также девяти, Патры — семи поселков. Таким искусственно созданным комплексом поселений (мера эта, имевшая целью укрепление обороноспособности, называлась синойкизмом) была и Спарта, включавшая в себя пять деревень. Наиболее известным был афинский синойкизм, который легенда приписывала царю Тесею: двенадцать сельских общин были слиты в единый полис и таким образом лишены политической самостоятельности. При возникновении нового организма старые филы не переставали существовать, но становились теперь его составными частями. Три дорические филы мы находим затем в Спарте, Коринфе, Сикионе и на Крите, четыре ионийские — в Афинах, Эфесе, Милете и других ионийских городах эгейского мира.

Несмотря на то что письменность в VIII в. до н. э. не была еще повсеместно распространена, именно к этому времени относятся, по всей вероятности, два шедевра древнегреческой литературы — «Илиада» и «Одиссея» Гомера. То, что у порога многовековой греческой литературной традиции стоят два уже столь совершенных произведения, заставляет предполагать предшествующее длительное развитие эпоса, блестяще увенчавшееся в поэмах Гомера. Древние обороты эпического языка, сам образ мира, в котором герои на колесницах сражаются бронзовыми копьями, ведут нас в эпоху микенскую, эпоху ахейских царей. Поэмы словно игнорируют те великие перемены в жизни греков, которые были связаны с приходом дорических племен, разрушением Аргоса, Спарты, Микен, складыванием новых форм политической организации и культуры. С восхищением всматривается певец в далекое время ахейских героев, стремясь передать слушателям чарующее видение давно исчезнувшего мира. Всеми своими корнями уходила эпическая традиция в период микенской культуры. Песни эти, которых должно было быть много, певали тогда сами цари и воины под звуки форминги — разновидности кифары, как это делает Ахилл в «Илиаде». Пели они о славных победах, о событиях, поражавших воображение. Одним из таких событий была, несомненно, осада Трои.

Позднее на смену пению пришла рецитация, появились профессионалы — аэды, или рапсоды. Эпическая песнь была сокровищницей традиционной мудрости и традиционного языка, включала в себя множество готовых формул. Из этого традиционного материала выстроены и оба шедевра античной культуры — «Илиада» и «Одиссея». Однако они не погружены целиком в прошлое, а обращены и к современной им эпохе. Хотя герои Гомера сражаются еще бронзовыми копьями, в поэмах упомянуты финикийцы, с которыми греки до начала первого тысячелетия до н. э. не имели никаких контактов. Великолепные финикийские сосуды, описанные Гомером, соответствуют тем, которые были найдены археологами, и которые относятся к VIII в. до н. э. Знаменитое описание щита Ахилла больше применимо к бронзовым щитам в ориентализирующем стиле VIII в. до н. э., обнаруженным на Крите. Для этого же времени характерно, видимо, и использование обоих типов щитов, встречающихся в «Илиаде»: один — длинный, микенский, прикрывающий воина целиком; другой — более поздний, меньшего размера, круглый, с металлическим навершием посередине. Оба типа щитов представлены одновременно на сосудах геометрического стиля VIII в. до н. э. Даже само бронзовое оружие гомеровских героев, которое всегда рассматривалось в науке как свидетельство сознательной «архаизации» повествования, необязательно является таковым: в 1953 г. в Аргосе были найдены в целости и сохранности бронзовые доспехи середины того же VIII в. до н. э. Как видно из этих и других примеров, Гомер черпает материал и в далеком микенском прошлом, и в современном ему мире. Доминирующее положение, которое занимает в его поэмах аристократия, также является отражением отношений, господствовавших не в ахейских государствах, а в ионийских полисах гомеровской эпохи.

Читая «Илиаду» и «Одиссею», мы наблюдаем усиление имущественного и социального неравенства, ослабление власти рода и его главы, складывание относительно многочисленного привилегированного слоя, претендующего на власть наряду с басилевсами. Между царями и аристократией, сражающимися на колесницах, и массой легковооруженных простых пеших воинов пролегла уже глубокая пропасть. Мы видим безымянный демос, владельцев мелких земельных наделов, лиц, вносящих поземельную ренту, наконец наемных тружеников, поденщиков, занятых в сельском хозяйстве. Жизнь этого низшего слоя свободных греков лишь немногим лучше смерти и загробных мучений, как говорит Одиссею Ахилл, предпочитавший, по его словам, трудиться поденщиком на чужой земле, у беднейшего из крестьян, чем властвовать в царстве мертвых.

Как и микенские таблички, поэмы Гомера рассказывают о специализации ремесла: о кузнецах, каменщиках, столярах, корабелах. Рядом со свободными людьми тяжко трудятся рабы, причем рабство у Гомера еще сохраняет характер домашний, патриархальный. Рабы и рабыни выполняют различные работы По дому, но занимаются также и земледелием, пасут скот. Хозяйство натуральное, служит удовлетворению потребностей одной семьи; этим и объясняется то, что рабство не играло тогда значительной роли в экономике. Царям и аристократии нет необходимости занимать больше рабов в своем хозяйстве: потребности их ограниченны, да они и сами не стыдятся и не чуждаются физического труда. Отец Одиссея, Лаэрт, возделывает землю, Пенелопа прядет, Навсикая стирает белье. Одиссей строит плот, а Парис — целый дворец. И все же чем богаче царь или крупный землевладелец, тем больше у него рабов; у Одиссея в его домашнем хозяйстве занято 50 рабынь. Воспевая героев прошлого, великий реалист Гомер дает ясную картину социального размежевания в ту эпоху, когда он жил. В образе же дерзкого Терсита, сеющего среди осаждавших Трою недовольство верховным вождем Агамемноном, нашел отражение назревавший конфликт между царями, ведущими свое происхождение от олимпийских богов, и массами простых воинов.

Идеалы Гомера — идеалы аристократические, и обращается он к носителям аристократической культуры и самосознания. Именно этому слою слушателей особенно были по душе звучные строки о славных и воинственных царях, рожденных Зевсом, или о наказании Одиссеем бунтовщика Терсита. Эпические поэмы Гомера — своего рода кодекс аристократической морали. Высшей ценностью для знатного воина — эпического героя — считаются посмертная слава, вечная память об имени доблестного бойца и о его подвигах. Сохраняет эту память певец-аэд, который передаст ее потомкам. В «Одиссее» такими хранителями предания о героических деяниях предков выступают певцы Демодок при дворе царя Алкиноя и Фемий в доме Одиссея. Их песни, как и поэмы самого Гомера, не только рассказывали о прошлом, но и воспитывали аристократическую молодежь на примерах прославленных мужей минувших столетий: если хочешь сам быть воспетым аэдами, подражай в мудрости и доблести героям, сражавшимся под Троей, или странствующему Одиссею, выбери, как Ахилл, короткую, но славную жизнь вместо длинной, но лишенной подвигов.

Перед нами — психологические и нравственные типы аристократической среды тогдашнего греческого общества. В фигуре Ахилла, мучительно переживающего обиду, яо безучастно / взирающего на гибель своих соплеменников от мора, угадывается тип себялюбивого и гордого ионийского аристократа. Равным образом в фигуре скитающегося по морям Одиссея нетрудно распознать черты неустрашимого грека-колониста VIII в. до н. э., человека опытного и предприимчивого. Гомер не только художественно воссоздает оба этих типа, но и облекает их в мифологическое одеяние. Со временем поэмы Гомера стали для греков чем-то вроде священных книг, каноном поведения и одновременно источником знаний о прошлом, как воспринимал «Илиаду» и «Одиссею», например, историк Фукидид. Это отношение к эпосу как сокровищнице всей вообще мудрости сохранялось на протяжении многих столетий, до самого конца античной эпохи было популярно аллегорическое истолкование обеих поэм.

Справедливо до некоторой степени и замечание Геродота, что богов грекам сотворили Гомер и Гесиод. Гомер действительно столь глубоко внушил грекам свое представление о богах, что они уже никогда не могли освободиться от этого представления, а величайший греческий скульптор V в. до н. э. Фидий, создавая своего Зевса Олимпийского, безусловно находился под впечатлением стихов слепого аэда. Но на самом деле мир олимпийских богов и богинь во главе с Зевсом не был лишь плодом воображения Гомера или поэта Гесиода. Образ олимпийского пантеона сложился намного раньше, когда греческие племена, поселившиеся вблизи горы Олимп, стали представлять себе, что на вечно окутанной облаками вершине царствует могучий бог света и дня; культ этот греки принесли с собой с севера. Разумеется, трудно определенно судить о том, что происходило в головах людей в столь отдаленные времена, однако образ великолепных олимпийцев, собирающихся при дворе громовержца Зевса на общий совет, весело пирующих целыми днями от восхода до заката, вступающих между собой в браки и ссорящихся, слишком напоминает придворный быт древних правителей, обитавших у подножия Олимпа в Фессалии, чтобы не увидеть в представлениях греков об олимпийских богах отражение повседневной жизни и идеалов фессалийской аристократии. Тогда-то и начал складываться древнегреческий пантеон, включивший в себя и некоторых догреческих богов и богинь, как, например, Афину, ставшую в мифологии эллинов воинственной и мудрой дочерью Зевса. Однако многие догреческие божества и целый мир демонов и духов не вошли в новую религиозную систему. Впрочем, новая религия не сразу одержала победу: отголоски борьбы со старыми догреческими верованиями слышны в легенде о титаномахии — войне титанов, сыновей богини земли, с богами-олимпийцами. Предания, отразившие длительный процесс утверждения новой религии, религии Зевса, религии порядка и гармонии, в борьбе со старой верой в гигантов и титанов, олицетворявших первобытные, необузданные, дикие и слепые силы, можно найти в поэмах Гомера и Гесиода.

У Гомера мы встречаем и другие следы древнейших религиозных воззрений. Эпитеты, которые он применяет к Афине («совоокая») и к Гере («волоокая»), восходят ко временам догреческим, когда в животных видели проявления божественной силы. Подобные же представления о богах видны в «Илиаде» и в рассказе о том, как Аполлон и Афина, словно птицы, сидели на ветвях священного дуба близ ворот Трои. Сам Зевс хотя и выступает в «Илиаде» отцом богов, людей и абсолютным властителем, однако не всем он может повелевать: предел его власти ставит темное и таинственное могущество Мойр, богинь судьбы. Олимпийские боги царствуют безраздельно, но они не всевластны и не всеведущи. Зато они прекрасны, озарены светом, воображение наделяет их удивительной пластикой, они внушают восхищение. Не со страхом, а с изумлением и восторгом относится к своим богам герой Гомера. Эти боги близки людям, ибо они сами — как бы только облагороженные, «улучшенные» люди, существа, которые отличаются от людей лишь бессмертием. Боги, живущие на Олимпе, непрестанно общаются с простыми смертными, участвуют в их жизни: так, все они явились на свадьбу Пелея с Фетидой. Но если боги схожи с людьми, то люди — с богами: любимые герои греков Диомед, Аякс, Агамемнон богоподобны. В глазах древнего эллина величия богов нисколько не умаляло то, что они любят и ненавидят, как люди, что Зевс отбивает смертных женщин у их мужей, а Гера его ревнует. Ибо и в ревности, как и в ненависти, в смехе, равно как и в плаче и стонах, проявлялась, по мнению греков, красота жизни — разве могли быть лишены этой красоты бессмертные олимпийские боги? Лишенные чувств, эмоций, переживаний, свойственных всем живущим, боги казались бы грекам существами более несчастными, чем люди.

Герой Гомера душою связан с богами, они воздействуют на все его помыслы и поступки. Вот Ахилл, разгневавшись на Агамемнона, уже хватается за меч, чтобы обрушиться на ненавистного обидчика, как вдруг в его душе происходит какая-то перемена и он опускает меч в ножны. Гомер объясняет случившееся внезапным явлением богини Афины, которая и призвала героя укротить свой гнев. Так боги могут влиять на любые решения смертных, а в минуты сомнений придавать героям уверенность и храбрость. Впрочем, в действиях богов нет ничего неестественного, ничего, что бы определяло линию поведения людей против их сознательной воли. Афина не принуждает Ахилла слепо выполнить повеление богов, она взывает к его разуму, убеждает повиноваться. Эта естественность поведения богов и то, что каждый из них обладал в сознании людей ярко выраженной индивидуальностью, также не остались без последствий для мышления древних эллинов.

Греческий эпос повлиял не только на формирование местных религиозных и этических понятий, но и на всю европейскую культуру. Влияние его сказалось прежде всего в создании новых литературных форм поэзии, греческой и римской. В Греции наследием Гомера жила как эпика, так и трагедия, а в некоторой степени и все прочие литературные жанры. Гомеровские традиции сохранялись в языке греческой поэзии до самого конца античной эпохи. Без Гомера были бы немыслимы ни Вергилий, ни какое-либо из многочисленных произведений псевдоклассической эпики. Другое дело, что иные мотивы, которые для Гомера были чем-то естественным и вытекали из его мировоззрения, как, например, вмешательство богов в жизнь людей, стали в позднейшей эпике лишь техническими средствами, призванными облегчить развитие действия, или же оставались как традиционная условность, как пережиток. Гомер явился творцом эпической техники, которой пользовалась затем вся без исключения европейская литература. Но Гомер создал и ряд образов, будивших фантазию многих выдающихся европейских поэтов. Назовем хотя бы таких польских поэтов, как Станислав Выспяньский, написавший под влиянием Гомера «Возвращение Одиссея», Адам Мицкевич, который, создавая польскую национальную эпопею, шедевр литературы — поэму «Пан Тадеуш», часто сознательно ударял по струнам того же слепого аэда.

Глава III. Греция времен архаики

ВЕЛИКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ

Период архаики, охватывающий VIII–VI вв. до н. э., был отмечен основополагающими экономическими, социальными и политическими переменами, связанными с так называемой великой колонизацией, которая по своим масштабам далеко превзошла первую греческую колонизацию позднемикенского времени. Основание греками многочисленных колоний на востоке и на западе, вытеснение финикийцев со Средиземного моря и рост греческой торговли должны были, естественно, повлечь за собой значительное развитие ремесел. Рынки сбыта расширялись, объем ремесленной продукции возрастал, потребность а дешевой рабочей силе, в рабах, непрерывно усиливалась. Рабов все больше использовали и в ремесленных мастерских, и в качестве гребцов на морских судах, и при погрузке и выгрузке товаров. Экономика древней Эллады во, все большей мере опиралась на труд рабов.

Изменения в хозяйственном укладе жизни, развитие товарно-денежных отношений сопровождались глубоким социальным кризисом в ряде греческих городов и в деревне, обострением общественных конфликтов. Аристократическая олигархия вынуждена была во многих полисах уступить бразды правления тиранам — сильным и влиятельным личностям, вознесенным народными массами на вершину государства и добившимся единовластия. На исходе архаического периода, в VI в. до н. э., в некоторых полисах, как, например, в Афинах, после изгнания тиранов были заложены первые основы демократического устройства. Всем этим процессам сопутствовали перемены и в сфере религиозных представлений, подрывавшие традиционные верования. В малоазийских центрах, где складывание новой греческой цивилизации, основанной на рабстве, началось раньше, уже в VI в. до н. э. стали заметны проявления греческого рационалистического мышления.

Характер великого колонизационного движения VIII–VI вв. до н. э. не всегда был одинаков: некоторые древнейшие колонии (например, в Южной Италии) были ярко выраженными сельскохозяйственными центрами, другие же, к примеру те, что основывались жителями Милета на берегах Черного моря, специализировались на торговле. Также и причины, по которым основатели колоний покидали свои родные берега, были весьма различны. Главной же причиной была относительная перенаселенность Греции как результат продолжавшегося распада родовых связей и сосредоточения обширных земельных владений в руках привилегированного слоя богатой аристократии. Чтобы добыть себе клочок земли, приходилось отправляться далеко за море или одному, на свой страх и риск, как поступил отец поэта Гесиода, или же, что бывало гораздо чаще, вместе с другими колонистами под руководством какого-нибудь энергичного и предприимчивого предводителя.

Основание колоний было для греков делом столь важным, что жители отдельных городов-государств обращались за советом о том, где им поискать себе места для колоний, к наивысшему тогдашнему авторитету — оракулу Аполлона в Дельфах. Достаточно бросить взгляд на карту греческих колоний, чтобы преисполниться уважения к знаниям и дарованиям дельфийских жрецов, фактически руководивших колонизационным движением: настолько планомерной и продуманной представляется эта акция. Акт основания колонии был актом религиозным. Переселенцы брали с собой из родного края огонь священного очага и изображения местных богов, а особа первооснователя колонии была окружена религиозным почетом. Гражданин метрополии, приезжавший в колонию, встречал там уважение и почтение, а в коринфских колониях культовые празднества открывал, как правило, житель Коринфа. Войны между колонией и метрополией были очень редки и считались нарушением обычаев.

Условия, в которых возникали колонии, также были повсюду различны. Временами приходилось вступать в столкновения с прежними обитателями тех мест, строить стены и иные укрепления вокруг только что основанного города, как это происходит в поэме Гомера при возникновении города феакийцев. Иногда же отношения с местным населением складывались мирно и дружественно, а колонисты, привозившие товары из Греции, были для него дорогими гостями.

Поскольку Киклады, Спорады и побережье Малой Азии были заселены греками уже в эпоху первой колонизации, переселенческая волна VIII в. до н. э. двинулась прежде всего на запад, на остров Сицилия и в Южную Италию, или же на северо-восток — на берега Черного моря. Колонизация охватила также Египет и Киренаику.

Отношения с Западом существовали издавна, хотя и не такие интенсивные, как с малоазийским побережьем. На Сицилии вблизи Сиракуз найдено довольно много позднемикенских сосудов, импортированных из Греции. «Одиссея» знает племя сикулов и страну Сикания. Так же обстояло дело и с Южной Италией, с районом Тарентского залива, где у ворот Тарента раскопано поселение с позднемикенскими сосудами и керамикой геометрического стиля. Колонизация этой области, восходящая к VIII, самое позднее к началу VII в. до н. э., имела характер аграрный. Колонисты считали себя ахейцами и выводили свое происхождение от ахейцев Пелопоннеса.

Важнейшие колонии на побережье залива — Метапонт и Сирис, оба расположенные в устьях рек: местность эту поэт Архилох называл образцом для всех колоний. Далее шли Сибарис, известный изнеженностью нравов и любовью к удобствам, родина вошедших в поговорку сибаритов, и Кротон, воевавший с Сибарисом, родина атлетов. Из городов, основанных ахейцами, надо упомянуть еще Посидонию, также лежавшую в плодородной долине реки и знаменитую сохранившимся и доныне храмом в дорическом стиле — самым внушительным творением греческих мастеров на Западе. Однако городом, сыгравшим наибольшую роль в истории края, был Тарент, заложенный не ахейцами, а спартанцами. Город этот сохранял как спартанский диалект, так и учреждения метрополии. Деление населения на пять фил полностью соответствовало пяти поселкам, из которых состояла Спарта; власть осуществляли, как и в Спарте, эфоры — о них речь еще пойдет ниже.

Вскоре, после того как ахейцы заняли берега Тарентского залива, возникла и первая греческая колония на Сицилии — Наксос, основанный около 735 г. до н. э. выходцами из эвбейской Халкиды. Они же затем заложили Катану и Леонтины, а над проливом на сицилийском берегу — Занклу (позднейшая Мессана) и со стороны Италии — Регий. Далее к северу жители Халкиды добрались до Гаэтанского залива, где воздвигли город Кумы, известный в дальнейшем благодаря тому, что там жила знаменитая кумекая сивилла. Кумы были самой дальней точкой, до которой дошла греческая колонизация на западном побережье Италии: из-за сопротивления этрусков греки вынуждены были здесь остановиться.

Пример халкидцев увлек и других обитателей древней Эллады. Так, локры основали на Зефирийском мысе в Италии (ныне Кап Спартивенто) Локры Эпизефирские, а жители Коринфа — Сиракузы на Сицилии, ставшие со временем метрополией, главным центром греческого Запада. Сиракузы, в свою очередь, стали матерью Акр и Камерины. В колонизации Сицилии принял участие также город Мегара, положивший начало Мегаре Гиблейской и Селинунту, и, наконец, остров Родос, выходцы с которого заложили Гелу, А уже из Гелы колонисты основали Агригент, казавшийся поэту Пиндару прекраснейшим городом на свете. В результате эти» колонизационных усилий греки овладели восточной и южной частями острова. Севером же, где находился только один греческий город — халкидийская колония Гимера, и западом Сицилии продолжали владеть финикийцы, прибывшие туда раньше греков. С годами владения финикийцев сократились, ограничиваясь тремя пунктами: Солунт, Панорм (ныне Палермо) и Мотия, расположенная на западном берегу острова.

Шло время, и благосостояние италийских и сицилийских колоний настолько возросло, что в VI в. до н. э. Великая Греция, как стали называть греки эти области, оказалась намного богаче, чем старая прародина ее обитателей. Основой благосостояния была торговля. Хлеб из Сицилии и Италии вывозили не только в континентальную Грецию, но и в Малую Азию. С другой стороны, местное догреческое население колонизованных земель много и охотно покупало всякого рода товары, привозимые сицилийскими греками или из самой Эллады, или с малоазийского побережья.

Италия и Сицилия не были, однако, наиболее отдаленными западными областями, которых достигли греческие колонисты в тот период. На рубеже VII–VI вв. до н. э. выходец с острова Самое Колей добрался, насколько мы знаем, до далекого Тартеса, лежавшего за Геракловыми столпами (Гибралтаром) в устье Гвадалквивира, в Испании. Еще до этого там в поисках серебра побывали финикийцы. Позднее их постепенно вытеснили оттуда конкурировавшие с ними в средиземноморский торговле фокейцы. Именно им, завязавшим торговые отношения с Испанией, Этрурией и Лигурией, греки были обязаны распространением своей колонизационной экспансии далеко на запад. Важнейшим деянием фокейцев было основание ими на рубеже VII–VI вв. до н. э. неподалеку от устья реки Родан, на Лигурийском побережье, города Массилия (ныне Марсель). Город, возникший в таком удобном для торговли месте, начал быстро богатеть, привозя из Британии янтарь и олово. Очень скоро Массилия стала сама закладывать колонии как в стране лигуров, так и в Испании, распространяя там греческую культуру. Предприимчивые фокейцы замыслили также овладеть Корсикой и Сардинией, занимающими очень выгодное стратегическое положение в средиземноморском регионе. Но это вызвало настороженность у этрусков и ранее заселивших Сардинию карфагенян. В морском сражении с объединенными силами этрусков и карфагенян фокейцы, правда, одержали победу, однако ценой таких огромных потерь, что вынуждены были все же оставить Корсику, попавшую отныне в руки этрусков. Фокейцы направились в Южную Италию, где между Пиксом и Посидонией основали Элею, славившуюся позднее своей философской школой.

Одновременно с колонизацией Запада шло переселенческое движение и в северном и восточном направлениях. Северные области были колонизованы коринфянами, полуостровов Халкидика — жителями все того же города Халкида на Эвбее. Колонизационная деятельность коринфян на севере началась, несомненно, еще в VIII в. до н. э. захватом богатого острова Коркира (ныне Корфу) у берегов Эпира. Главный центр на пути и» Эллады на Сицилию, эта колония довольно скоро стала независимой от метрополии. Первой морской битвой греков между собой было как раз сражение между Коринфом и Коркирой примерно в середине VII в. до н. э. В период правления в Коринфе тиранов колонизация, преследовавшая главным образом торговые цели, усилилась. Тогда-то у жителей Акарнании был отобран остров Левкада, далее к северу, на берегу Амбракийского залива, возникли колонии Амбракия и Анакторий. Совместно с гражданами Коркиры коринфяне положили начало Аполлонии и Эпидамну на Иллирийском побережье, как бы у ворот Адриатического моря. Коринфяне не ограничились этими областями, но распространили свою экспансию также на полуостров Халкидика, трезубцем вдающийся в северную часть Эгейского моря; там была основана Потидея. Здесь, на Халкидике, они столкнулись с выходцами из Халкиды Эвбейской.

Те, развернув собственную колонизационную деятельность, заняли сначала небольшие островки к северу от Эвбеи, а затем добрались и до Халкидики, получившей свое название от названия их родного города; всего они заложили там 32 поселения с Тороной во главе. В колонизации полуострова участвовали также их соседи — эретрийцы. Далее к востоку от Халкидики, на фракийском побережье, протянулась еще одна полоса колоний. Важнейшими среди них были Абдера, основанная жителями Клазомен и заселенная позднее выходцами с острова Теос, и Маронея, начало которой положили хиосцы и которая была знаменита своим превосходным вином; недаром именно из Фракии стал распространяться по всей Греции культ бога Диониса. Вскоре на фракийском побережье появились и колонии лесбийцев.

Главную же роль в колонизации Геллеспонта, берегов Пропонтиды и Черного моря суждено было сыграть гражданам Милета: число их колоний достигло, по некоторым сведениям, 90. Из наиболее известных назовем Абидос, находившийся напротив лесбийского Сеста на другом берегу Геллеспонта, Синопу на малоазийском побережье Черного моря, родину философа Диогена, а также, к востоку от нее, Котиору, Керасунт и Трапезунт. Особенно привлекали милетских колонистов плодородные долины на северном и северо-западном берегах Черного моря, ставшие житницами всей Эллады. Здесь в середине VII в. до н. э. возник целый ряд милетских колоний: к югу от устья Дуная Истр, далее Ольвия, Аполлония Фракийская, Одесс и Томы, прославившиеся много веков спустя как место ссылки Овидия; затем Тира в устье Днестра и Феодосия в Крыму. Разумеется, граждане Милета были не единственными колонистами в тех краях. В одном, но очень важном месте их опередили мегарцы, заложившие Калхедон на Боспоре, с азиатской стороны, а на европейском берегу — Византии. И в Причерноморье за жителями Милета спешили вслед мегарцы, также основавшие ряд городов, в том числе Гераклею. Свои колонии приобрели в этом регионе и выходцы из других греческих городов-государств.

В VII в. до н. э. грекам удалось обосноваться также в Египте, где фараон Псамметих, дабы усилить оборону восточной границы своего царства, расселил близ устья Нила отряды греческих наемников. С этого времени греко-египетские торговые связи начали быстро развиваться. Милетцы утвердили в устье Нила свои торговые фактории. В Мемфисе наряду с тирским и карийским кварталами появился и квартал греческий. Наконец, тем же милетцам Египет был обязан возникновением своего главного тогдашнего торгового центра — города Навкратис.

Проникновение греков в Африку не ограничивалось Египтом. Уже в VII в. до н. э. выходцы с острова Тера поселились на Ливийском побережье, основав там Кирену, родину поэта Каллимаха и ученого Эратосфена; оттуда же прибыло в Грецию неизвестное ранее растение сильфий, из которого изготовляли драгоценные благовония. Дальнейшему продвижению греческих колонистов на запад мешал Карфаген, Египет же сдерживал греческую экспансию на юго-восток.

Как мы видим, в VIII–VII вв. до н. э. грекам стало тесно на Балканах, а море уже не было для них преградой, отделявшей их от всего остального мира. Напротив, теперь оно связывало их с другими народами, облегчая торговый и культурный обмен. Куда бы греков ни заносила в то время судьба, они старались почерпнуть у местного населения все стояще; колонизация открыла им глаза на далекие страны, расширила их умственные и культурные горизонты, пробудила дремавшие прежде способности. В результате бурной колонизационной деятельности окрепла система производства, основанная на использовании труда рабов и на отделении ремесла от земледелия.

В VIII в. до н. э. средиземноморская торговля находилась еще в руках финикийцев, и греческие рынки были наводнены восточными товарами, с которыми продукция эллинских ремесленников пока не могла соперничать. Ни один грек не смог бы, пожалуй, изготовить такой великолепный серебряный кратер, какие привозили финикийские купцы из Сидона, или такие прекрасные доспехи, какие можно было достать на Кипре. Считавшиеся предметом роскоши льняные одеяния доставлялись с Востока, восточного же происхождения были и изделия из стекла и слоновой кости.

Поначалу отношение аристократической элиты к людям, занимавшимся торговлей, было отчетливо негативным, о чем свидетельствуют обращенные к Одиссею слова знатного феакийца Эвриала в «Одиссее» Гомера:

Гость, не похож ты совсем на мужа, искусного в играх И в состяэаньях, каких между смертными много бывает, Но на таких, что на судне своем, во главе над гребцами, Часто морем плывут с товарами, их продавая, Думают лишь о грузе, следят за корыстной продажей, Ищут лишь барышей…

В течение VII в. до н. э. положение постепенно менялось, ибо появились уже многочисленные греческие колонии, жившие прежде всего торговлей. Возможности для экспорта и импорта значительно расширились. Греки все больше вытесняли финикийцев из Средиземного моря, причем для бедной ресурсами Эллады, которой не хватало даже собственного хлеба, торговля становилась жизненной необходимостью, и потому так важны были для греков основанные ими колонии в Северном Причерноморье. Впрочем, не только зерно везли корабли, направлявшиеся оттуда через проливы в Грецию; они доставляли также продукты рыболовства. Больше всего рыбы ловили и мариновали в Кизике, Синопе и Византии.

Импортировали греки, как уже говорилось, и драгоценные металлы, и таинственный сильфий, родиной которого была Кирена, и, наконец, рабов. Крупным невольничьим рынком стал тогда остров Хиос, неподалеку от малоазийского побережья. Центрами морской торговли были те же города, где наиболее успешно развивались местные ремесла: в Малой Азии — Милет, в собственно Греции — Коринф и Халкида — на Эвбее. Активное участие в средиземноморской торговле принимала и Эгина, не основывавшая, однако, колоний и ограничившаяся созданием фактории в Навкратисе, на территории Египта; эгинцы считались первыми корабелами и необычайно богатыми купцами. Геродот рассказывает, что ни один грек не нажил в своих торговых поездках такого состояния, как житель Эгины Сострат. Расположенная посреди Саронического залива и производившая добротную керамику и иные продукты мелкого ремесла, Эгина была некоторое время средоточием греческой торговли с Востоком, пока Коринф и Халкида, благодаря своим многочисленным колониям, не лишили Эгину этой привилегии. Те же два города держали в своих руках торговлю с Западом. Лишь значительно позднее на арену торгового соперничества выступили Афины.

В Греции VII в. до н. э. было уже что экспортировать в соседние страны. Основу ткачества составляла шерсть, а ее было у греков а достатке. Меди не хватало, и ее приходилось привозить с Кипра, но зато железа добывали сколько угодно — на Эвбее, Кикладах и в Лаконии. Железной руды вывозили много, о чем свидетельствует первая книга «Одиссеи», где говорится об экспорте железа в италийскую Темесу. Лучше всего развивалось ремесло в Ионии, прежде всего в Милете, где ткали одежды из фригийской шерсти, добывали улиток и изготовляли пурпурную краску для тканей. Пурпурные ткани из Милета, Лаконии и с острова Эвбея заполнили собой в VI в. до н. э. все греческие и негреческие рынки Средиземноморья, вплоть до далекой страны этрусков, господствуя там безраздельно. Острова Самое и Хиос славились обработкой металлов: хиосский житель Главк, по сведениям античных авторов, изобрел сварку железа, а самосские мастера Ройк и Феодор научили греков искусству бронзового литья. Ткачеством и кожевенным делом была знаменита Лидия, разбогатевшая на разведении овец: о лидийской обуви вспоминает поэтесса Сапфо. Соперничая с Востоком за средиземноморские рынки, греки стремились достичь не только количественного, но прежде всего качественного превосходства своих товаров, уделяя все больше внимания красоте, художественным достоинствам ремесленных изделий. В конце концов купцы с Востока были в основном вытеснены с рынков, сохранив монополию лишь на торговлю благовониями, стеклом и коврами. Равным образом всегда находило сбыт в греческих городах египетское полотно.

Большой спрос на греческие товары заставлял все больше втягивать в ремесленную деятельность рабов. Так, нет сомнений в том, что милетское ткачество добилось столь крупных успехов благодаря использованию труда несвободных, которых немало доставлялось в Ионию из других областей Малой Азии, из Фракии и Причерноморья. Рабы трудились в ремесленных мастерских Коринфа, Афин, Халкиды. Фрагмент чернофигурной росписи одной аттической вазы VI в. до н. э. изображает гончарное предприятие, где рядом с мастером изготовляют керамику семеро его подручных. Тогда же повсеместно вошло в обычай ставить на сосудах имя их создателя. Благодаря этому мы можем проследить распространение, например, аттической керамики: вазы с именем местного мастера Никосфена встречаются в Этрурии, в причерноморских колониях, в Навкратисе, а имена Клития и Эрготима, создавших, в частности, знаменитую «вазу Франсуа» (названную так в честь человека, нашедшего ее в 1845 г.), можно прочесть на сосудах, также обнаруженных в Этрурии, Навкратисе и Гордии во Фригии.

Для заморской торговли необходимы были суда, способные перевозить большие грузы. Не удивительно, что в VII в. до н. э. было внесено немало усовершенствований в корабельное дело, в оснащение судов. Греки гомеровской эпохи, как и их эгейские и финикийские предшественники, пользовались беспалубными судами с высоким носом и низкой кормой, которыми управляли при помощи простейшего кормила, состоявшего из двух весел. В VII в. корабли стали более грузоподъемными, появилась палуба. Нос и корма были сильно приподняты, а само судно оснащено парусами, дабы большое количество гребцов не отягощало транспортный корабль, предназначенный для перевозки товаров. Но и те суда, где гребцы оставались, а парус имел лишь вспомогательную функцию, также были усовершенствованы: увеличено число скамей для гребцов, скамьи помещались в два яруса и т. д. Наряду с 50-весельными финикийскими пентеконтерами в греческих водах можно было увидеть корабли с двумя рядами весел — диеры, упомянутые уже в известном «списке кораблей» во второй книге «Илиады». В дальнейшем появились и трехрядные суда — триеры, изобретенные, как кажется, коринфянином Аминоклетом. Груженные товарами тяжелые корабли уже нельзя было вытащить на берег, поэтому тогда же, в VII в. до н. э., стали применять якоря и все лучше оборудовать пристани и порты.

РАЗВИТИЕ ГОРОДОВ И ТОВАРНО-ДЕНЕЖНЫХ ОТНОШЕНИЙ

В это же время в Греции начался заметный рост городов. В Коринфе при тиране Периандре, правившем с 627 по 585 г. до н. э., насчитывалось около 25 тыс. жителей; столько же было, по-видимому, и в Афинах. Милет, первый из ионийских городов, населяли 30 тыс. человек. Еще более многолюдными и могущественными должны были быть Сарды, столица Лидии. На греческом Западе самым крупным городом считался Сибарис, площадь которого достигала 50 стадий, или почти 9 км.

Городская жизнь, товарное хозяйство, торговля были немыслимы без системы мер и весов. Ее, как и письменность, греки переняли с Востока, прежде всего из Вавилонии и Египта. Главной единицей веса служил фунт, состоявший, как и в Двуречье, из 60 мин. В остальном греки воспользовались египетской десятичной системой счета: мина делилась на 50 статеров и 100 драхм. В греческих колониях Запада единицы веса были другие: талант делился не на 60 мин, а на 120 литр, а литра, в свою очередь, — на 12 унций.

Важнейшее событие в экономической истории Греции — появление в VII в. до н. э. монет. Прежде, например, у Гомера мерой стоимости выступали волы или быки:

В оное время у Главка рассудок восхитил Кронион: Он Диомеду герою доспех золотой свой на медный, Во сто ценимый тельцов, обменял на стоящий девять.

И в законах Драконта еще в VII в, до н. э. штрафы исчислялись в волах. Однако уже у Гомера мы встречаем и другое платежное средство: медные и железные бруски. Рассчитываться брусками было торговцам легче, чем скотом, но все же не так удобно и выгодно, как монетами. Но металлические бруски оставались в ходу еще довольно долго, и в коринфских колониях на Сицилии счет продолжали вести на медные фунты, когда уже вошло в обычай чеканить серебряную монету. Такое положение вещей отразилось и в названиях позднейших монет: так, «драхма» означает то, что можно ухватить, удержать в горсти, а «обол» — вертел, ибо первоначально кусочки меди, находившиеся в обращении, имели форму длинных тонких вертелов. Часть этих «вертелов» можно было взять в одну руку — столько оболов и составляли драхму. Разумеется, эти куски металла еще не были собственно деньгами, валютой; о деньгах можно говорить только тогда, когда государство начало ставить на металле свою печать, гарантируя тем самым его вес и чистоту.

Первые настоящие греческие монеты были отчеканены в Малой Азии. Впервые, как кажется, к подобной идее пришли лидийцы. Выпуск монет из меди или железа был невыгоден — следовало воспользоваться металлом более ценным, например электроном, т. е. золотом, смешанным с серебром, как его находили в лидийских рудниках и на дне реки Пактол: добывавшееся там золото содержало в естественном состоянии от 25 до 95 % примеси серебра. Древнейшие монеты имеют продолговатую форму, на одной стороне — геральдический знак, символ того или иного государства, чаще всего изображение какого-либо животного, на другой — квадрат.

На территории Малой Азии сосуществовали две монетные системы: милетская, в которой тяжелая мина весом в 873 г делилась на 60 статеров по 14,6 г каждый, и фокейская, где 40 статеров того же веса составляли мину, весившую 635 г. Наряду со статорами в обеих системах были и более мелкие монеты. В соответствии с милетской системой чеканили в самом Милете монеты с изображением льва, в Эфесе с пчелой, на острове Хиос со сфинксом. На монетах фокейской системы можно видеть: в Фокее — тюленя, на Теосе — грифона, в Кизике — тунца. Подлинный переворот в монетном деле совершил в VI в. до н. э. лидийский царь Крез, который перестал чеканить монету из электрона и велел применять для этих целей чистое золото и серебро.

На территории собственно Греции чеканить монету раньше всех начали такие известные торговые полисы, как Халкида. Эретрия, Эгина. Основу монетной системы Греции составила легкая мина, весившая 436,5 г, т. е. в два раза меньше, чем мина тяжелая. Милетская легкая мина получила в Греции название эвбейской, так как первоначально была принята на острове Эвбея. Эвбейская мина делилась на 50 статеров по 8,73 г весом. На Эгине, которая поддерживала оживленные торговые связи с Востоком, такие легкие статеры не могли получить распространения, ведь на Востоке в ходу были монеты более тяжелые. Поэтому эгинцы, взяв за основу ту же эвбейскую мину, чеканили из нее не 50, а 35 статеров, так что вес каждого достигал 12,4 г. Со временем Эгина утратила ведущее положение в сношениях с Востоком, и ее монетная система уже не имела будущего. Эвбейскую же систему приняли вслед за халкидцами и их колониями также Коринф, чеканивший монеты с пегасом, и затем Афины, где на них изображали сову — священную птицу богини Афины. Роль Халкиды и особенно Коринфа в средиземноморской торговле была столь значительной, что принятая ими монетная система вскоре распространилась на всем греческом Западе, в Кирене и на побережье Фракии. Лишь в нескольких областях Греции и на южных островах Эгейского моря продолжали использовать статеры эгинские, обычно называемые «черепахами» из-за животного, украшавшего собой аверс монеты. Как мы видим, чеканку монеты ввели у себя в эпоху архаики только те государства, которые были центрами ремесленного производства и активно торговали с разными странами. Другие государства еще не ощущали тогда потребности в монетном деле.

С развитием ремесла и торговли во многих греческих полисах появился новый влиятельный социальный слой владельцев мастерских и купцов, который и в политической жизни стремился потеснить и оттеснить от власти старую родовую аристократию. Нарождавшаяся тимократическая система правления, заменившая привилегию знатного происхождения привилегией богатства, имущественного достатка, призвана была положить конец системе аристократической. У локров опунтских и италийских, в Регии и Кумах, в малоазийском Колофоне власть оказывалась в руках «тысячи» наиболее состоятельных граждан. Подобное же тимократическое устройство ввел в начале VI в. до н. э. в Афинах богатый торговец Солон. С горечью видела старая знать, что решающее слово в государственных делах все больше принадлежало теперь большим деньгам; эта же горечь звучит в восклицании аристократического поэта Алкея: «Деньги — это человек!» Горькой иронии Алкея вторит суровый тон осуждения, с каким другой аристократ, Феогнид из Мегары, говорит о своих родовитых современниках, готовых вступать в родство с «худыми» и «низкими», но нажившими огромные состояния.

Рост товарного производства, денежных отношений, торговли вызвал кризис в сельском хозяйстве. Уже в VIII в. до н. э. малоземелье заставило многих греков покинуть отчий край и переселиться в далекие колонии. Приток дешевого хлеба из Италии, с острова Сицилия, из Причерноморья привел к разорению значительной части крестьян в самой Элладе, оказавшихся не способными покупать необходимые им, но дорогие товары в городе. Цены на зерно стали несоразмерно низки, и в эпоху афинского законодателя Солона, в VI в. до н, э., земледелец получал за медимн (примерно полцентнера) зерна лишь одну драхму. Трагизм ситуации, в которой оказались мелкие землевладельцы, описывает еще двумя столетиями раньше Гесиод, однако он не может посоветовать обедневшим крестьянам ничего, кроме усиленного труда и ограничения рождаемости, чтобы в семье было не больше одного сына и не пришлось делить и без того маленькое хозяйство. Советы такие помогали мало: для внедрения более рациональной и прибыльной экономической структуры нужны были немалые денежные средства, а брать в долг было тогда занятием опасным, ведь проценты были очень высоки, тот же, кто не мог рассчитаться с долгами, терял свободу. При правлении старых аристократических родов в греческих полисах законы против несостоятельных должников отличались особой суровостью. Не менее опасным было и поручительство. «Поручись — и ты будешь несчастен» — такая поговорка возникла в Греции в это время. Не удивительно, что в городах-государствах периода архаики рядом с аристократией и новыми богачами из числа ремесленников и купцов возрос слой бедноты, городской и сельской, а социальные противоречия заметно усилились.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ

В глубокой древности судебные функции исполняла сама родовая организация, которая в случае убийства одного из членов рода творила кровную месть убийце. Полисная организация отобрала у рода эти функции, сосредоточив их в руках государственных судей. Аристократия долго сохраняла монополию на власть, в том числе судебную, но со временем вынуждена была уступить часть власти новым социальным силам. Неписаное право, знатоками и хранителями которого были главы аристократических родов и на основании которого они выносили приговоры, должно было уступить место писаным законам, ставшим достоянием всех свободных граждан.

Достаточно прислушаться к жалобам Гесиода на «глотающих дары» алчных и неправедных аристократических судей, а также к притче о ястребе и соловье, при помощи которой Гесиод описывает отношение знати к простому народу, чтобы понять, что такое положение дел не могло длиться бесконечно. Потому-то первым требованием новых социальных сил была запись обычного права, которая положила бы конец самовластию аристократических судей. Одновременно общество чувствовало глубокую потребность и в реформе самого права; необходимо было, например, включить в юридическую систему обязательные нормы, регулировавшие торговые отношения. И здесь колонии опередили метрополию: согласно традиции, древнейшую кодификацию права осуществил Залевк в италийских Локрах или Харонд в Катане на Сицилии. О том, насколько принятые ими законы отвечали реальным условиям жизни греков в тот период, говорит тот факт, что законодательство Залевка и Харонда получило распространение и в других италийских городах-государствах — в Регии и Сибарисе,

Запись и обновление обычного права жители греческих полисов доверяли людям, пользочавшимся всеобщим уважением и называвшимся «диаллакт», примиритель, или "айсюмнет", человек, помнящий о справедливости. Таким был в Митилене на Лесбосе правитель Питтак, которого традиция относила к знаменитым греческим «семи мудрецам-». Среди многих других авторитетных законодателей, таких, как Диокл из Сиракуз или Филолай из Фив, крупнейшими были афиняне Драконт (конец VII в. до н. э.) и Солон (начало VI в. до н. э.).

С возникновением нового законодательства связаны, очевидно, и изменения в судебной процедуре. Судьями становились особые должностные лица; некоторые из них избирались уже всеобщим голосованием всех граждан полиса, как это было предусмотрено, например, в законах Харонда. В наиболее важных случаях можно было оспаривать вынесенный приговор, апеллируя к народному собранию. Такую возможность допускали локрийские законы.

Во всех известных нам древних кодексах законов прежде всего точно определялись размер и характер наказаний — судья не мог назначать кару по собственному произволу. Но в записанных правовых нормах еще видны традиции кровной мести: так, законы Харонда — пример так называемого талионного права — предписывают буквальное применение принципа «око за око». Наказания вообще были очень тяжелыми, ведь мы и сегодня вспоминаем их, говоря о «дракон (т)овских мерах», В законодательстве Драконта не различались преступления большие и меньшие, такое различение ввел только Солон. Любая кража каралась смертью, и на такое наказание Драконт вообще был весьма щедр. Кроме того, предусматривались денежные штрафы, продажа в рабство, бичевание и атимия — лишение гражданских прав. В тюрьму сажали лишь за неуплату долгов или для превентивного задержания. Иск должен был возбуждать сам потерпевший; если не считать дел об убийстве, само государство не преследовало ни за какие преступления.

Именно в делах об убийстве особенно наглядно сказались новые веяния. В эпоху Гомера убийство рассматривалось как осквернение человеком самого себя, поэтому убийце необходимо было очиститься от пролитой крови во имя Зевса-Очистителя, который, по преданию, освободил от скверны душегубства первого убийцу, Иксиона. То, что виновный должен формально очиститься от пролитой крови, провозглашал дельфийский оракул в храме Аполлона. Очищению подлежали не только человек, совершивший преступление, но и место, а иногда и вся область, где оно произошло. В законах Драконта эта норма получила дальнейшее развитие. Поскольку убийца осквернил своим злодеянием все государство, именно должностные лица полиса обязаны были взять на себя заботу о наказании. Время, когда каждый мог сам мстить за обиду или возмещать нанесенный ему ущерб, миновало. Отсюда — запрещение носить в городе и на народном собрании оружие: государство брало в свои руки обеспечение безопасности и прав граждан. Сами государственные власти должны были теперь установить, совершено ли убийство, и кем, и предумышленно или невольно — рассмотрение мотивов преступления также было важным новшеством. Законы Драконта знают и другое понятие — «фонос дйкайос», убийство обоснованное, совершенное, например, для самозащиты. В этом случае, как и в иных случаях непредумышленного убийства, наказанием могли стать изгнание или денежный штраф. Если преступник не был обнаружен, об этом официально извещали особую коллегию выборных Должностных лиц — пританов, о которых речь еще пойдет ниже, и те приступали к ритуалу очищения страны, предавая проклятию убийцу и вывозя орудие убийства за пределы своего полиса.

Развитие товарно-денежных отношений отразилось в законодательстве того или иного греческого города-государства весьма различным, а то и противоположным образом. Так, законы Залевка направлены против набиравшего силу купечества, запрещая торговое посредничество и вынуждая крестьян самих заниматься сбытом своей продукции. Законодатель не признает также письменных контрактов, требуя, чтобы соглашения заключались в присутствии свидетелей. Совершенно иную тенденцию можно видеть в законах Харонда: учитывая бурный рост купеческой деятельности в халкидских городах, они точно и подробно определяют нормы торгового права.

Новые социальные силы в своем стремлении вырвать власть в полисе у старой аристократии нередко сталкивались с ее ожесточенным сопротивлением. В этих случаях борьба купцов, ремесленников, мелких землевладельцев против традиционной знатной верхушки принимала характер революционный. На первом этапе борьба приводила не к установлению демократических порядков (в их античном понимании), но к захвату власти диктаторами — тиранами, вознесенными на плечах народа. Тот факт, что тираны появлялись в тех частях греческого мира, которые были экономически наиболее развитыми, указывает на прямую связь между возникновением тирании и переменами в хозяйственной и социальной сферах. Всюду, где старый земледельческий уклад переживал кризис, к власти приходили сильные энергичные узурпаторы — тираны: в Милете, Эфесе, Коринфе, Сикионе, Мегаре, Афинах, на островах Самое, Лесбос, Сицилия. Атмосферу внутренних войн, беспокойства, охватившего аристократию, шумного движения низов хорошо передают стихи Феогнида Мегарского:

Пусть еще в полной пока тишине наш покоится город — Верь мне, недолго она я городе может царить, Где нехорошие люди к тому начинают стремиться, Чтоб из народных страстей пользу себе извлекать. Ибо отсюда — восстанья, гражданские войны, убийства. Также монархи — от них обереги нас, судьба!

* * *

Город наш все еще город, о Кирн, но уж люди другие. Кто ни законов досель, ни правосудия не знал, Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным И за стеной городской пасся, как дикий олень, — Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были, Низкими стали. Ну кто б все это вытерпеть мог?

Явление тирании широко распространено было в греческих полисах VII в. до н. э. Тираны, часто сами происходившие из аристократической среды, выступали решительными противниками правления традиционной знати и представителями народа. Дабы найти себе прочную опору в массах, новые властители заботились о том, чтобы дать разорившемуся населению возможность заработать. Отсюда — провозглашенные многими тиранами программы общественных работ: строительство каналов, водопроводов, дорог, а также прямая поддержка торговли, ремесла и сельского хозяйства как основ благосостояния и культуры. Признание и поощрение государством народных культов Диониса пробуждали в обществе новые творческие силы, в полной мере проявившиеся позднее в греческой трагедии и комедии. Именно в эпоху тиранов некоторые города-государства заложили фундамент своего будущего величия: Афины при Писистрате, Сиракузы при Гелоне. Другие же, как Коринф или Самое, были обязаны тиранам периодом наивысшего расцвета.

Следует добавить, что многие тираны обладали ярчайшей индивидуальностью, чертами великих исторических личностей. Некоторые из них не ограничивались ролью организатора политической и культурной жизни, но и сами занимались литературным творчеством: этим славились, например, Периандр в Коринфе и Питтак в Митилене на Лесбосе. Другие, как Поликрат на Самосе или Писистрат в Афинах, желали прослыть меценатами, покровителями искусств: при дворе Поликрата жили поэты Анакреонт и Ивик из Регия, Писистрат опекал поэтов Симонида с Кеоса и Ласа из Гермионы. Но, несмотря на все великолепие и пышность, какими окружали себя тираны, в глазах греков они оставались узурпаторами. Сохраняя все внешние формы республиканского строя, новые властители стремились провести на все должности своих родственников и приспешников. Основу их правления составляло наемное войско, сосредоточенное близ резиденции тирана под защитой крепостных стен Акрополя. Не только аристократия, отстраненная от власти, была врагом тиранов — враждебно стали относиться к ним и низшие слои, увидевшие, над собой вместо аристократической олигархии новых господ, стремившихся сделать свою власть наследственной и окруживших себя чужеземными наемниками. «Нет свободного человека, — писал два века спустя Аристотель, — который бы по собственной воле терпел такое правление». Не удивительно, что мало какая тирания пережила своего основателя. Если же тирану и удавалось передать власть своим детям, те вызывали у народа огромную ненависть. О том, как относились афиняне к Писистратидам, видно хотя бы из аттической песенки, прославлявшей Гармодия и Аристогитона, которые убили тирана Гиппарха, сына Писистрата, борясь за свободу порабощенного города.

По-видимому, раньше всего тирания сложилась в ионийских полисах Малой Азии, где на рубеже VII–VI вв. до н. э. мы встречаем в Милете тирана Фрасибула, возглавившего оборону города от лидийского царя Алиатта. Возникла тирания и на Самосе: после долгих войн власть здесь оказалась в руках Поликрата, опиравшегося на широкую поддержку народа; с помощью могучего флота тиран безраздельно господствовал и на море, сражаясь с Милетом и Лесбосом — главными соперниками Самоса. Яркая, цельная личность. Поликрат напоминает собой европейских властителей эпохи Возрождения. Двор же его был устроен с восточной пышностью и притягивал к себе поэтов, художников и даже самого знаменитого тогда врача Демокеда из Кротона. получившего от тирана пенсию в два таланта. Дворец, городские стены, превосходный водопровод с длинным туннелем, пробитым в скалах под руководством архитектора Эвпалина из Мегары, порт и мол, наконец большой храм Геры, созданный самосским архитектором Ройком, — все это восхищало современников и позволило Геродоту назвать Самое при Поликрате чудом эллинского мира.

На рубеже VII–VI вв. до н. э. социально-политический переворот произошел и на Лесбосе, где тираном стал Пентил, потомок старинного царского рода. После того как он Еулл убит, настал черед тиранов Мирсила и Меланхра, но и они не удержались у власти. Страстной ненавистью к ним дышат некоторые строки великого поэта-аристократа Алкея, сражавшегося с тиранами словом и оружием. Однако победителем в этой борьбе оказался не Алкей, а Питтак, женившийся на дочери Пентила. Питтаку народ, как в Афинах Солону, доверил провести реформу законов и всего государственного устройства. Аристократ Алкей, вынужденный удалиться в изгнание, называет Питтака тираном; народная песня упоминает о нем как о «великой Митилены повелителе». В действительности же Питтак был не тираном в собственном смысле слова, а, как и Солон в Афинах, «айсюмнётом», авторитетным законодателем. Установив новые законы, он добровольно отказался от власти, и великие эолийские поэты, Алкей и Сапфо, могли теперь возвратиться на родину, в Митилену.

В Коринфе олигархия Бакхиадов была свергнута в середине VII в. до н. э. Кипселом. Его правление, как и правление его сына Периандра, было временем наивысшего расцвета Коринфа, бурной колонизационной деятельности. Была приведена к покорности Коркира, основаны колонии в Левкаде, Анактории и Амбракии. Венцом творческих усилий тиранов должно было стать здесь строительство канала на Коринфском, или Истмийском, перешейке, призванного соединить восточную и западную части греческого мира; проект этот. впрочем, не был реализован. Периандр оказал, кроме того, важное воздействие на внутренние порядки в Коринфе. Стремясь подорвать влияние родоплеменной знати, тиран заменил деление города на филы территориальным делением: город был разделен на восемь фил, ставших чисто территориальными единицами. В правление Периандра Истмийские игры в честь Посейдона стали общегреческими. Грекам хорошо известны были и щедрые дары Периандра храмам олимпийских богов: статуя Зевса в Олимпии и ларец кедрового дерева, украшенный золотом и слоновой костью, в святилище Геры. Как и другие тираны, коринфский правитель пытался регулировать повседневную городскую жизнь, запрещая, например, сельским жителям переселяться в город или ограничивая расходы граждан, дабы никто не тратил больше того, что зарабатывал. Когда приток дешевой рабочей силы несвободных людей в сельское хозяйство стал угрожать конкуренцией личному труду крестьян, тиран вынужден был ввести запрет на приобретение рабов. После смерти Периандра тирания в Коринфе продержалась недолго: брат его, Псамметих, три года спустя был убит, а власть снова захватила аристократия.

В самом конце VII в. до н. э. тирания установилась и в Сикионе. Основателем ее был Орфагор, которому удалось даже положить начало целой династии сикионских тиранов. Самый знаменитый из них — племянник Орфагора Клисфен; как и Периандр в Коринфе, он заменил деление государства на родовые филы территориальным делением. Антиаристократические тенденции Клисфена проявились и в поддержке им народного культа Диониса и хоральных песен в честь этого бога, а также в запрещении рецитации гомеровых поэм. Двор Клисфена был устроен с невиданной роскошью, там проводились спортивные игры и музыкальные соревнования. Династия Орфагоридов правила в Сикионе целое столетие.

Социальный кризис нарастал и в Аттике. Около 640 г. до н. э. афинянин Килон попытался использовать недовольство народа для свержения власти аристократии. С помощью своего тестя, Феагена из Мегары, он занял афинский Акрополь, но было ясно, что попытка его преждевременна: широкие слои населения полиса не встали на его сторону. По призыву архонта Мегакла отряды крестьян осадили Килона на Акрополе, и восстание закончилось неудачей. Положение народа в Аттике продолжало оставаться очень тяжелым, часть владений Афин захватила Мегара, оппозиция аристократическому правлению усиливалась. Законодательство Драконта (621 г. до н. э.) отнюдь не решило всех проблем. На рубеже VII–VI вв. до н. э. азоры афинян все с большей надеждой обращались к богатому купцу, поэту, мудрому и авторитетному человеку Солону, призывавшему сограждан воевать с Мегарой за остров Саламин. В 594 г. до н. э. Солон был избран архонтом, получив неограниченные полномочия для проведения реформ в государстве.

Каковы были эти реформы? Прежде всего «сейсахтейя» («стряхивание бремени») — списание долгов с населения Аттики. В своем прекрасном стихотворении законодатель подчеркивал эту свою заслугу, говоря, что о ней могла бы свидетельствовать «из олимпийцев высшая — мать черная Земля», освобожденная им от долговых камней, поставленных заимодавцами на крестьянских полях. «Рабыня прежде, ныне же свободная», — с гордостью пишет Солон о земле Аттики, где он раз и навсегда отменил долговое рабство. Однако осуществить аграрную реформу — передел земли законодатель не решился, чем и вызвал общее недовольство всех неимущих. Для них «сейсахтейя» без более справедливого распределения земли оставалась половинчатой мерой, для аристократии же и эта мера была посягательством на традиционные устои. Тем более что Солон пытался ограничить рост крупного землевладения, запрещая приобретать участки свыше определенной нормы.

Необычайно важной реформой стало введение Солоном гелиеи — суда присяжных, избиравшихся из числа свободных афинских граждан, достигших 30 лет. То был еще один существенный шаг к демократизации политической жизни в Аттике. Гелиея обладала правами высшей апелляционной инстанции по гражданским делам, по делам же уголовным выносить приговоры могла, как кажется, только она (кроме дел об убийстве, подлежавших ведению совета бывших архонтов — ареопага). Передав широким слоям народа часть судебных функций, законодатель дал нарождавшейся афинской демократии могучее оружие.

Политическое устройство, введенное реформами Солона, основывалось на имущественном расслоении. Политические права распределялись в соответствии с имущественным положением. Солон разделил общество на 4 класса. К первому относились пентакосиомедимны — граждане, получавшие в год 500 медимнов зерна или 500 метретов (1 метрет= 39 литрам) оливкового масла. Второй класс составляли всадники — гиппеи; третий — тяжеловооруженные пешие воины, зевгиты, обладавшие упряжкой из двух волов; четвертый — ремесленники, феты. Только первые три класса имели доступ к государственным должностям, причем на высшую должность архонта могли претендовать лишь пентакосиомедимны. Феты же от непосредственного участия в управлении полисом были отстранены. Но некоторыми политическими правами были наделены и они, в чем и состоял великий демократический смысл реформ Солона. На народном собрании — экклесии даже низшие слои свободного населения могли оказывать влияние и на избрание должностных лиц, и на определение общего курса государственной политики; участвуя в гелиее — суде присяжных, мелкие ремесленники и торговцы способны были парализовать злоупотребления должностных лиц.

Политическое устройство Афин эпохи Солона сочетало в себе, таким образом, зародыши будущей афинской демократии с элементами традиционных установлении и обычаев. Роль аристократических институтов (архонты, ареопаг и т. п.) не изменилась, сохранилось и старое деление полиса на родовые филы, в которых тон задавала древняя знать. Однако некоторыми новыми законами Солону удалось подорвать основы родового права. Так, афинский гражданин мог теперь по собственному усмотрению распорядиться своим имуществом в случае бездетности.

Немалую роль сыграл законодатель и как организатор экономической жизни. Желание поднять значение и уровень развития ремесел заметно в постановлении о воспитании детей: сын, которого не выучили ремеслу, считался свободным от обязанности поддерживать своего отца в старости. О стремлении развивать торговлю свидетельствуют законы, облегчавшие поселение в Аттике метеков — иноземных ремесленников и торговцев, не имевших афинского гражданства, ибо они не входили в старые городские филы. В результате во времена Солона Афины все больше приобретали характер центра ремесла и торговли в средней Греции. Средоточием управления полисом становилась рыночная площадь — агора. Сам происходивший из купеческой среды и занимавшийся торговлей. Солон хорошо понимал экономические нужды Аттики, где плодородной земли было мало. Заботясь о бесперебойном снабжении своего края продовольствием, он воспретил вывозить за пределы государства продукты сельского хозяйства за исключением оливок. Очень важным оказалось и введение Солоном в Аттике эвбейской системы мер и весов, что значительно облегчило торговые сношения с полисами, пользовавшимися той же системой: с Эвбеей, Коринфом, колониями на полуострове Халкидика.

Реформы начала VI в. до н. э. носили компромиссный характер и Не решили всех жгучих социальных проблем. Не удивительно, что и после Солона политическая борьба в Афинах продолжалась. Земельная аристократия с одной стороны, купцы и моряки с другой, по-прежнему оспаривали друг у друга власть в государстве. Борьба эта достигла высшей точки, когда в нее активно вмешался аристократ, Писистрат, опиравшийся на поддержку беднейшей части крестьянства горных районов Аттики. Подобно Солону, он завоевал авторитет у афинян участием в войне против Мегары — давней соперницы Афин. Захватив власть в 562 г. до н. э., он был затем вскоре изгнан из города, но, возвратившись около 545 г. до н. э., правил далее до самой своей смерти в 527 г. до н. э.

Общественная и культурная деятельность Писистрата характерна для греческой тирании того времени: как и другие тираны, Писистрат опирался на бедноту, опекал ее и давал ей возможность заработать себе на хлеб, насаждал народные культы, стремясь придать им больше блеска. Одновременно он окружал себя восточной роскошью, покровительствовал наукам и искусствам, которые должны были прославить его правление. В Афинах быстро росли новые храмы и общественные здания, был построен большой водопровод. Наиболее обширный замысел Писистрата — сооружение храма Зевса Олимпийского в долине реки Илисс — не был реализован, но в Афинах появилось святилище Диониса, в Элевсине — Деметры, а в честь покровительницы государства богини Афины стали устраиваться пышные Панафинейские празднества, благодаря которым значение Афин в греческом мире заметно усилилось. Древний народный праздник, когда девушки подносят богине вытканное для нее одеяние, превратился в общегосударственное торжество с величественной процессией, различными состязаниями в честь Афины, исполнением гимнов и рецитациями рапсодов. Из крестьянских песен и танцев в честь Диониса выросли великолепные празднества Великие Дионисии.

И Писистрат, и его сын Гиппарх оказывали покровительство поэтам и музыкантам. С этого времени, согласно традиции, вошли в обычай рецитации гомеровских поэм целиком в дни Панафинейских торжеств. В Афины стекались поэты из отдаленных мест: Лас из Гермионы, Пратин из Флиунта, Анакреонт с острова Теос, Симонид с Кеоса. Тогда же родилась и греческая трагедия: считалось, что поэт Феспид Афинский впервые вывел перед публикой актера, который вступал в диалог с хором. Афины стали центром притяжения и для художников, скульпторов, архитекторов, приезжавших с Хиоса, Пароса, Наксоса и Эгины, чтобы прославить своими творениями эпоху тирана Писистрата и его сыновей.

Но, несмотря на такие достижения культуры во второй половине VI в. до н. э., династия Писистрата не удержала власть в своих руках, ибо против тиранов поднялись аристократические роды, призвавшие себе на помощь Спарту, которая издавна с неприязнью следила за возвышением Афин при Писистратидах, Под натиском спартанского войска тирания пала.

Вновь началась борьба за власть и обновление политического устройства полиса. Усилившийся слой торговцев, моряков и ремесленников стремился навязать старой аристократии политическую реформу, провести которую выпало на долю Клисфена, сына Мегакла. Он и ввел новое деление населения на филы как чисто территориальные единицы, ибо старые, родовые филы были естественной основой могущества родоплеменной знати. Четыре традиционные филы были лишены теперь всякого политического значения и вытеснены десятью территориальными филами, внутри которых аристократия уже не играла решающей роли. Кроме того, новое деление позволило включить в число афинских граждан, а тем самым и в политическую жизнь, тех, кто прежде стоял вне фратрий и фил и потому гражданскими правами не пользовался. Демократический элемент в Афинах численно вырос и политически окреп. Отметим, что каждая из фил охватывала не только часть города, но и часть городской округи и побережья — формирование политических групп, опиравшихся на замкнутые территориальные комплексы, стало отныне невозможным, и это обещало полису значительно большую стабильность. Еще один удар по родоплеменным традициям был в то же время новым шагом к демократизации общественной жизни в Аттике. Реформа фил повлекла за собой и реформу высшего административного органа — совета, который прежде состоял из 400 членов (по 100 от каждой родовой филы), а начиная с эпохи Клисфена насчитывал их 500 (по 50 от каждой новой, территориальной филы). Значение реформ Клисфена оценили уже современники: Геродот объяснял позднейшие победы афинян над персами влиянием демократического духа, воодушевлявшего войско, которое сражалось теперь не за тирана, а за свободу сограждан.

Иначе обстояли дела на Пелопоннесе. В период архаики впервые стали создаваться крупные союзы городов-государств в Греции. Одним из них был Пелопоннесский союз под предводительством Спарты. Уже в VIII в. до н. э. Спарта подчинила себе некоторые области Южной Лаконии и остров Киферу, а затем плодородную Мессению в долине реки Памис. Этот богатый край был поделен между спартиатами — малочисленным слоем полноправных граждан Спарты, а местное население оказалось на положении илотов, не обладавших не только никакими правами, но даже и личной безопасностью: любой спартиат мог убить илота совершенно безнаказанно. Покоренные обитатели этих областей вынуждены были отдавать новым господам половину урожая и приплода скота. В результате спартанцы установили свой контроль над самой крупной в Греции территорией, если не считать Фессалии. Спустя более ста лет Спарта овладела и Западной Мессенией, направив затем свою экспансию на восток и на север — против Аргоса и Аркадии. Спартанцам удалось отобрать у аргивян часть морского побережья между Зараксом и Прасиями, сведя местных жителей на положение периеков — свободных людей, не имевших, однако, политических прав и занимавшихся чаще всего торговлей. Достались Спарте и некоторые южные области Аркадии, а город Тегея, как и Коринф, Сикион, Мегара, Эгина и Элида, должен был вступить со Спартой в союз — симмахию. Каждый полис располагал одним голосом на собрании представителей союза, где решения принимались большинством голосов, и обязан был предоставлять в распоряжение спартанских царей воинский контингент размером в 2/3 всех вооруженных сил того или иного города-государства. Связи между союзниками были настолько непрочными, что отдельные полисы даже вели между собой войны, в которые союз в целом не вмешивался. Тем не менее значение Спарты как гегемона Пелопоннесского союза было достаточно велико, тем более что она держала под своей непосредственной властью более 1/3 территории полуострова (свыше 8000 кв. км). В военном отношении союз не имел себе равных в тогдашней Греции.

Спарта была государством воинов. Обращаясь к спартанцам, поэт Тиртей (вторая половина VII в. до н. э.) в своих элегиях связывает высшую добродетель человека — «аретэ» не с победой в состязаниях атлетов, но с победой в войне:

…Стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом: Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей.

С самого детства спартанцем занималось государство, заботясь о воспитании прежде всего дисциплинированного воина. Слабые, немощные не нужны были такому государству, и потому от слабых, больных детей здесь старались, как известно, избавиться как можно раньше. Как говорит Демарат у Геродота, спартанцы были свободными, но свободными не во всех отношениях: они повиновались законам государства.

Законы эти предписывали, чтобы с семи лет молодой спартиат рос вдали от родительского дома, в окружении своих сверстников, под командованием старших, 20–30 лет. Главное внимание уделялось гимнастике и хоровому пению боевых гимнов и маршей. Суровость воспитания, вошедшая в поговорку, особенно наглядно проявлялась в ежегодной порке юношей в святилище Артемиды, причем испытуемый не имел права показать, что ему больно. Достигнув 20 лет, молодой человек становился равноправным членом сообщества спартиатов. Отныне он был вправе и обязан принимать участие в совместных воинских трапезах — фидитиях, или филитиях, для которых каждый спартиат доставлял ежемесячно определенное количество ячменя, сыра, вина, фиг и денег. Собравшись вместе, спартиаты ели знаменитую черную похлебку из свинины, приготовленной в крови, с уксусом и солью. Так как производительным трудом занимались илоты, то спартиаты могли проводить жизнь в тренировках и охоте, обитая в палатках, в обществе сотен себе подобных. Суровое, беспощадное воспитание пробуждало в них чувство превосходства над обитателями других греческих государств, а те, в свою очередь, относились к спартанцам с почтительным изумлением, но без симпатии. Спартанцев в греческом мире уважали, но не любили. При этом следует отметить, что Спарта времен архаики, VII в. до н. э., еще не была тем, чем она стала два века спустя, когда стало особенно заметно окостенение казарменных структур спартанской жизни. Тогда, в период архаики, спартанская аристократия еще не отмежевывалась от прочих греков и не практиковала так называемых ксенеласий — изгнаний иноземцев. Напротив, прибывших из других мест поэтов и музыкантов в Спарте охотно принимали, как, например, Алкмана из Малой Азии, оставившего песни, которые распевали хором спартанские девушки.

Спартанское государство носило подчеркнуто аристократический характер. Вся власть находилась в руках узкого слоя спартиатов, державших в повиновении периеков и илотов. Опасаясь восстаний порабощенного населения завоеванных областей, ставшего илотами, спартиаты каждый год провозглашали криптии — тайные ночные убийства илотов, имевшие целью внушить им страх и покорность. Боязнь илотских мятежей заставляла власти Спарты действовать особенно осмотрительно во внешней политике государства.

Уже в VI в. до и. э. обнаруживались в развитии Спарты консервативные, застойные черты, проявившиеся в тенденциях к изоляции, к тому, чтобы «уберечь» традиционный уклад жизни от всяческих «новшеств», способных испортить древние нравы. «Новшеств» же этих было в греческом мире немало и в эпоху архаики, и в классический период. Были они и в общественной жизни (вспомним хотя бы возникновение тирании), и в экономике, и в культуре. Пытаясь сохранить свои старые устои, аристократическая Спарта ввела у себя — в отличие от других греческих полисов — лишь мелкую железную монету. Двери и крыши спартанских домов разрешалось изготовлять только из дерева — топором и пилой. Роскошные платья были поставлены вне закона: вне зависимости от имущественного положения спартиаты носили одинаковые короткие плащи и потому считали себя равными.

Во главе государства стояли два царя, представлявших роды Агиадов и Эврипонтидов. В VI в. до н. э., от которого до нас дошли более подробные сведения, власть царей была уже ограничена широкими прерогативами народного собрания: только оно вправе было объявлять войну. Суд по гражданским делам вершили особые должностные лица — эфоры, надзиравшие за тем, как спартиаты в течение всей своей жизни исполняют законы. Цари, точнее один из них, командовали войском во время войны, но и тут они должны были учитывать мнение эфоров, которым и принадлежала, по существу, вся исполнительная власть в государстве. Первоначально они, по-видимому, назначались царями, но уже в VI в. до н. э. избирались народным собранием. Они руководили заседаниями герусии — совета 28 старцев (знатных спартиатов в возрасте старше 60 лет), готовивших проекты решений, выносившиеся затем на обсуждение народного собрания, а также осуществлявших судопроизводство по уголовным делам. Эфоры же руководили деятельностью народного собрания — апеллы, имели право отстранять любых должностных лиц и — в случае необходимости — высылать из страны иноземцев, держали в своих руках государственные финансы и ведение внешних сношений. Хотя цари обладали некоторыми пожизненными привилегиями (право на 1/3 военной добычи, торжественное погребение и т. п.), огромная власть эфоров делала последних почти равными царям, что находило внешнее выражение в обычае, согласно которому только эфоры в отличие от прочих спартанцев не должны были вставать со своих мест при виде царя.

Как герусия, так и апелла были институтами дорического происхождения и встречаются в тот период также на Крите. В апелле принимали участие все спартиаты, достигшие 30 лет. Спартанская апелла ничем не напоминала афинскую экклесию с ее оживленными спорами, в которые охотно вступал любой гражданин. На апелле голоса рядовых участников собрания звучали лишь в исключительных случаях, а все решения предлагались эфорами или членами герусии. На апелле слышны были лишь голоса царей, эфоров или старцев-геронтов. Апелла не обсуждала, не спорила, но лишь голосовала. Таково было политическое устройство, которое спартанцы возводили к реформам своего легендарного законодателя Ликурга и которое стремились сохранить без существенных изменений в течение долгих столетий, так как оно позволяло малочисленной группе спартиатов совместными усилиями обеспечивать их господство над периеками и илотами. Однако консерватизм Спартанской державы неизбежно ослаблял ее. Государство с железной монетой и коллективными трапезами считалось уже в V в. до н. э. анахронизмом. Верность заветам Ликурга не уберегла Спарту во второй половине этого столетия от глубоких общественных и культурных перемен, охвативших тогда весь греческий мир.

Возглавляемый Спартой Пелопоннесский союз был не единственным подобным объединением на территории Греции. В средней Греции также возник союз государств — так называемая Дельфийская амфиктиония. Амфиктиониями назывались группировки полисов, объединившихся вокруг какого-либо религиозного центра, встречавшиеся и в других частях греческого мира. Мы знаем, например, что святилище Аполлона в Книде являлось центром дорического гексаполиса — объединения шести городов-государств. В VIII в. до н. э. сложилась амфиктиония вокруг храма Посейдона на маленьком острове Калаврейя в Сароническом заливе. Важнейшей, однако, была амфиктиония с центром в Дельфах. Число членов союза все увеличивалось, и постепенно он охватил всю Северную и Центральную Грецию вплоть до Истмийского перешейка, включив в себя 12 племен. Каждое из них имело по два представителя в совете амфиктионии, собиравшемся два раза в год. Для исполнения постановлений совет мог обратиться к членам союза за военной помощью. Первоначально амфиктиония не вмешивалась в политические дела, но имела немалое влияние на смягчение законов войны. Ни одному государев ву, входившему в союз, не разрешалось в ходе боевых действий сжечь какой-либо город, также являвшийся членом амфиктионии, или лишить его воды.

Первым событием, втянувшим Дельфийскую амфиктионию в политику в собственном смысле этого слова, стала I Священная война, которую амфиктиония вместе с Афинами и Сикионом вела против богатого города Криса, лежащего в дельфийской долине. Война длилась около 10 лет и позволила дельфийским жрецам окончательно прибрать к рукам цветущий торговый город: Криса была разрушена, а ее территория посвящена богу Аполлону Дельфийскому. Тогда же, в 582 г. до н. э., местные игры были превращены в пышные общегреческие Пифийские игры, проводившиеся каждые четыре года. Амфиктиония расширилась: на ее совете получили право голоса также афиняне и жители Пелопоннеса.

ОБЩАЯ КАРТИНА ЖИЗНИ В ЭПОХУ АРХАИКИ

О частных домах того времени мы почти ничего не знаем. Можно, однако, предполагать, что жилища были скромные, чаще всего одноэтажные. Напротив, одежды отличались, особенно в зажиточной среде, поистине восточной пышностью. Как явствует из эпических текстов, мужчины носили короткие хитоны, а выходя из дому, надевали широкие накидки — хлайны. Женщины носили поверх хитонов роскошные просторные одеяния — пеплумы, стянутые поясами. С Востока пришла мода на длинные тонкие льняные хитоны для мужчин, доходившие до щиколоток; в волосы вставляли золотые заколки, о которых упоминает Фукидид, говоря об Афинах того периода. Тогда же появился характерный для более поздней, классической эпохи прямоугольный гиматий, который перебрасывали через левое плечо, протягивали под правой рукой и вновь закрепляли на левом плече; это одеяние известно нам по скульптуре классического периода, хотя бы статуе Демосфена.

Социальное расслоение не могло не отразиться и в одежде. Аристократическая молодежь, ездившая верхом, укрывалась овальным плащом — хламидой, ремесленник же довольствовался скромной шерстяной эксомидой, переброшенной через левое плечо, дабы правое плечо и руки оставались свободными. У ионийских женщин на смену пеплуму пришли также длинные льняные хитоны. В дорических полисах распространены были короткие хитоны и короткие плащи — трибоны.

Менялись и семейно-брачные обычаи. Во времена Гомера жених выкупал невесту, давая ее родственникам богатые дары. В эпоху архаики все больше входило в обычай наделять невесту приданым. Основой брачного союза было соглашение между родственниками новобрачных. После совершения положенных жертвоприношений и вознесения молитв богам — покровителям брака и семьи — начинались свадебные торжества и пиры в доме отца невесты, в которых принимали участие и женщины. Заходило солнце — и свадебная процессия провожала невесту в дом ее мужа, распевая гимны в честь бога Гименея.

Восточные влияния, отразившиеся, несомненно, в одежде греков эпохи архаики, видны также в погребальных обрядах. Появились профессиональные плакальщицы, бившие себя в грудь и рвавшие на себе волосы, причитая над умершим. После ритуального оплакивания, обмывания и умащения тела благовониями на следующий день совершалось собственно погребение: под аккомпанемент флейт и рыдания плакальщиц покойного несли на кладбище за городом. При этом не забывали вложить умершему в рот монету — как плату Харону, перевозившему души усопших в царство Аида. Вероятно, существовала еще и кремация, о которой упоминают поэмы Гомера: тело сжигали на большом костре, вместе с предметами, дорогими для покойного, под троекратное «Прощай!» всех участников церемонии, завершавшейся ритуальным возлиянием молоком, вином и медом.

ПОЭЗИЯ И МУЗЫКА

С Гомером ушла и его эпоха — эпоха героев. Наступили новые времена, когда в бурной обстановке междоусобиц, внутренней смуты, распада традиционных родовых связей личность пыталась обрести свое место в мире, выразить свой смятенный дух. Новые художественные формы дала лирика. Но, прежде чем лирические поэты завоевали всеобщее внимание, должны были еще сказать свое слово эпигоны Гомера, унаследовавшие формы и средства эпики. Сюжеты древних мифов, разработанные при помощи унаследованной эпической техники, вызвали к жизни большое количество эпических сказаний, образовывавших целые поэтические циклы, названные «циклическими поэмами». Число подобных подражаний Гомеру росло: сохранились «Киприи» Стасина с Кипра, «Эфиопида» Арктина Милетского, «Разрушение Илиона» того же автора, «Малая Илиада» Лесхеса из Пирры, примыкавшие к поэме Гомера о Троянской войне. Сюжетные линии «Одиссеи» развивались в поэмах «Возвращение» и «Телегония». Другие древнегреческие легенды легли в основу «Фиваиды», которую греки приписывали самому Гомеру, «Взятия Эхалии», созданного или Креофилом с острова Самое, или Аристеем с Проконнеса, и иных поэм. Эпигонский характер этих сочинений снискал им дурную славу в более поздние времена, когда название «киклический поэт» стало синонимом плохого, бездарного стихотворца.

Авторы «киклических поэм» оказались неспособны проложить новые пути эпической поэзии. Это удалось лишь великому Гесиоду, обедневшему беотийскому земледельцу, создавшему три новых эпических жанра: космогонический (поэма «Теогония» о происхождении мира, богов и людей), генеалогический («Каталог женщин» — о героинях древних мифов) и тот, который можно было бы назвать собственно дидактическим, назидательным. Этот жанр представлен знаменитым эпосом Гесиода «Труды и дни», содержащим советы и наставления земледельцу. Если эпос генеалогический лишь утверждал в традиционной форме аристократические представления о божественном происхождении знатных родов от браков смертных женщин с богами-олимпийцами, то значение «Трудов и дней» было намного более широким. Поэт черпал темы из разных областей повседневной жизни, опирался на собственные воспоминания, свой житейский опыт. Не традиция, но живая жизнь звучит здесь, и к тому же впервые мы слышим голос греческой деревни. В стихах Гесиода простой крестьянин жалуется на тяготы обездоленного существования, произвол аристократических судей, алчных и подкупных, способствующих разорению невиновного. В поэме выражена вековечная крестьянская мудрость, приводятся советы, которые должны были помочь земледельцу выжить и прокормиться с крошечного надела, повысить продуктивность сельского труда.

…Труд человеку стада добывает и всякий достаток. …Нет никакого позора в работе — позорно безделье.

В социальной среде, из которой вышел сам Гесиод, господствовали, как мы видим, совсем иные идеалы, чем у героев-аристократов «Илиады» и «Одиссеи».

Из лирических жанров теснее всего была связана с традициями эпики, пользовалась ее языком военная элегия. Но в ней есть призыв к действию, страстный голос, обращенный к согражданам. Таковы элегии Каллина из Эфеса, призывавшего земляков к войне с киммерийцами; и так же Солон воодушевлял своими стихами афинян бороться за остров Саламин, а Тиртей поднимал спартанцев во время войны за овладение Мессенией.

Веяния новых времен легко ощутимы в творениях Архилоха с острова Парос (середина VII в. до н. э.). Сама фигура и образ жизни этого искателя приключений резко отличали его от столь знакомых грекам минувшей поры аэдов и рапсодов. Архилох сам пережил войну, испытал превратности судьбы, наблюдал жизнь и сам для себя выстраивал мир своих ценностей, весьма отличный от того, какой утверждала поэзия Гомера. Условия существования людей той эпохи опровергали заповеди древнего слепого аэда, порождали новые идеалы и понятия о морали и социальной организации. Для гомеровского героя с его представлениями о долге и чести бросить щит в бою значит навлечь на себя неслыханный позор. Не так для Архилоха, видевшего не раз воочию, как воины спасали себе жизнь, бросая тяжелые щиты и обращаясь в бегство. Так же поступает лирический герой его поэзии:

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.

Подобное пренебрежение к унаследованным от предков нормам поведения, все чаще опровергавшимся самой жизнью, борьба с устаревшими условностями во взглядах и поступках характерны для стихов Архилоха, испытавшего на своем веку немало разочарований, в том числе, возможно, обманутую любовь, суровый отказ отца невесты выдать ее за Архилоха. Поэт не остался в долгу, осыпая отвергшее его семейство оскорбительными стихами. Еще более призрачна посмертная слава, к которой стремились герои Гомера. Никто не вспоминает добром усопших сограждан. Так пусть же живущие ищут расположения живущих, ибо злая участь ожидает умершего в памяти людской. В огне войн, в водовороте человеческой судьбы рождался новый, отличный от традиционного, более реалистический взгляд на мир.

Архилох — первая ярко выразившая себя индивидуальность в греческой литературе. С невиданной прежде силой он передал в своих стихах порывы неудовлетворенной страсти, приступы оскорбленного самолюбия и язвительной мстительности, готовность стойко переносить превратности фортуны. Старые стихотворные размеры ~ гекзаметр, элегический дистих — казались ему неподходящими для целей лирической исповеди, и он обратился к формам народной поэзии, введя в литературу новые размеры — ямб и трохей. Уроки Архилоха были усвоены такими его современниками, как Симонид Аморгский — автор знаменитой ямбической сатиры на женские характеры. Традиции ямбографии были продолжены в VI в. до н. э. Гиппонактом из Эфеса, впервые утвердившим в поэзии холиямб («хромой ямб»). Гиппонакт, изображавший себя голодным простолюдином-бедняком, ввел в греческую литературу мотивы, которые можно назвать плебейскими.

Символом пробуждения индивидуальности является для нас и другой тогдашний поэт — Мимнерм из Колофона. Талант его не столь универсален, как у Архилоха, нет в нем и такой непосредственности, такой силы страстей. Наиболее предпочтительный жанр Мимнерма — любовные элегии. В них он воспевает свою возлюбленную Нанно. «Что есть жизнь, что есть радость без утех златой Афродиты?» — спрашивает поэт, утверждая тему гедонизма, стремления к наслаждениям, к которой не раз обращались позднее философы и поэты. Жизнь коротка — и герои Гомера, зная это, торопятся снискать себе посмертную славу, увековечить свое имя в памяти потомков. Жизнь коротка, но вывод из этого Мимнерм делает совершенно иной: спеши пользоваться жизнью в свое удовольствие. В поэзии Архилоха и Мимнерма нашел выражение ионийский индивидуализм, отзвуки которого слышны и в лирике VI в. до н. э., у Анакреонта, Сапфо и Алкея.

Еще один иониец, Анакреонт с острова Теос, остался в памяти человечества как певец дружеских пиров и любви, имевший в более поздние века немало последователей. Именно позднейшая, римская анакреонтическая поэзия, черпавшая вдохновение в звонких и изысканных стихах древнего ионийского лирика, создала известный всем образ веселых, радостно и безмятежно пирующих греков. Однако лучших своих представителей индивидуалистическая лирика обрела на Лесбосе на рубеже VII–VI вв. до н. э. Подобно тому как в стихах Архилоха отразились обстоятельства его жизни — участие в колонизации Тасоса, поиске там золота, в войнах с фракийцами, несчастливое сватовство — произведения Алкея дышат воздухом внутренних войн, сотрясавших его родную Митилену. Его главные темы — не только вино и любовь, но и политика: совместная с Питтаком борьба против митиленских тиранов, а затем, когда Питтак захватил власть, — изгнание и страстное противодействие новому узурпатору. Поэт бурно радуется смерти тирана Мире ила, приходит в волнение при мысли о судьбе государства, которое, точно судно в море, несут куда-то разбушевавшиеся ветры. Забвение от тревог дает лишь вино:

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья? Предотвратим ли думой грядущее? Вино — из всех лекарств лекарство Против унынья. Напьемся ж пьяны!

Поэт, пьющий кубок за кубком на пиру в окружении друзей, разделяющий с ними свои радости и опасения, — примета новых времен, времен распада родовых связей, выделения сильных, ярких индивидуальностей, формирования новых общностей, скрепленных единством личных интересов, совместными застольями и беседами.

Как никто другой, нашла средства для выражения тончайших человеческих переживаний и чувств поэтесса Сапфо. В своем творчестве она, как и Архилох, полными пригоршнями черпает из сокровищницы народной поэзии, фольклора. Прекрасен ее гимн Афродите, «порабощающей сердце заботами и огорчениями». Бессмертная Афродита, владычица сердец, восседает на разноцветном троне. Она насылает на людей муки любви: «Снова терзает меня расслабляющая члены любовь, сладостно-горькое чудовище, от которого нет защиты». Многие эпитеты в стихах Сапфо заимствованы из народной поэзии, и те же фольклорные мотивы звучат в ее свадебных песнях — эпиталамиях, где невесту сравнивают с яблоком, растущим на верхушке дерева. Но за этим богатством литературных приемов — искренность пережитых чувств, вдохновляющая страсть, привязанность к подругам. Та- ковы великолепные образцы эолийской лирики, распространившейся на Лесбосе и примыкавшем к нему малоазийском побережье.

От ионийской и эолийской лирической поэзии эгейского мира заметно отличались стихи, рождавшиеся в континентальной Греции, сочиненные Солоном или Тиртеем. Это стихи жесткого, сурового рисунка, назидательные, диктующие людям нормы поведения в изменчивых обстоятельствах гражданской жизни. Тиртей стал выразителем спартанских идеалов воинского мужества и исполнения общественного долга. То, что его элегии написаны на ионийском диалекте, отнюдь не должно означать, будто он был афинянином. Элегии в то время всегда создавались на этом диалекте, и трудно себе представить, чтобы афинянин мог с такой силой и убедительностью воспеть спартанские ценности. Впрочем. он и сам намекает на свое дорическое происхождение, говоря о том, как его предки прибыли на «остров Пелопса», т. е. на Пелопоннес; в другом месте он называет спартанского пари Феопомпа «нашим царем». Для Тиртея ничего не стоит юноша. "если не будет отважно стоять он в сечи кровавой / Или стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом": без этого ни к чему человеку ни быстрота ног, ни сила мышц, ни красноречие, ни прекрасный облик, ни богатство, ни слава. Элегии Тиртея вдохновляют отважных воинов, готовых защищать отечество, а не воспевают вообще человека, наделенного физическими и духовными добродетелями. Не нужны никакие победы в Олимпии, если они не делают сильного и ловкого юношу хорошим воином, — таковы идеалы спартанской системы воспитания, выраженные в этих элегиях..

Более широкие горизонты открывает перед читателем поэзия Солона. И у него, как уже говорилось, есть военные элегии, но ими не исчерпывается его творчество. В своих долгих странствиях по греческим городам он убедился в том, какой глубокий экономический и социально-политический кризис переживала страна, увидел падение нравов, аморализм правящей аристократии, но также и честолюбивых предводителей низов. Ставшие жертвами несправедливости и корыстолюбия, бедняки попадают в долговое рабство: их, связанных толстой веревкой, продают за пределы родного края. Люди, поступающие вопреки «святым уставам Правды», или Справедливости, навлекут на себя ее кару, ведь Правда (Справедливость) «в молчании взирает на то, что делается, и на то, что делалось», но со временем явится, дабы свершить свое мщение. У Солона еще в большей мере, чем у Гесиода. личность полагается на Правду, или Справедливость, ибо если человек, творящий зло, сам избежит расплаты, она постигнет его потомство. Боги здесь — не слепые силы. действующие «по ту сторону добра и зла», но стражи морали, справедливости, честности.

Людские пороки неизбежно влекут за собой внутреннюю смуту в государстве; захват власти тиранами в этих условиях столь же естествен, как и то, что из туч рождаются снег и дождь, громы и молнии. Источник зла — в людях, а не в бессмертных богах, и незачем винить богов, когда приходят социальные потрясения, и другие бедствия. Но, упрекая современников в насилиях и корыстолюбии, сам Солон совсем не чужд аристократических ценностей жизни: честно нажитое богатство, пышное гостеприимство, хорошо устроенный дом, многочисленное потомство, даже быстрые кони и охотничьи псы кажутся ему приметами счастья. Мудрый законодатель любит жизнь, мечтает дожить до 80 лет, с оптимизмом поджидает старость, и даже смерть его мало страшит. Спокойствие, выдержка, вера в прочные гражданские добродетели отличают поэзию Тиртея и Солона от беспокойной, встревоженной, захлестнутой бурей индивидуальных переживаний лирики ионийцев и эолийцев,

Эпоха архаики знала также хоровую лирику, в которой стихи были лишь одним из трех элементов: поэзия, музыка, танец. Начало греческой музыки скрыто во тьме веков и во мраке легенд. Не зачинателями считались герои мифов: Орфей, его ученик Мусей, Лин, Амфион. Задолго до того, как древнейшие обитатели Эллады стали пользоваться простыми музыкальными инструментами, изображенными богом Гефестом на щите Ахилла в «Илиаде», фракийские, аркадские и беотийские пастухи уже напевали нехитрые песенки, основанные всего на нескольких звуках. Затем, как гласит миф, бог Гермес изготовил первую лиру и отдал ее своему брату Аполлону. Лира предназначалась только для аккомпанемента, вторя голосам певцов, и имела четыре струны. Постепенно число струн увеличилось, и примерно в VII в. до н. э. возникла уже семиструнная лира. Греческая традиция приписывала это усовершенствование инструмента известному музыканту Терпандру с острова Лесбос, ставшему организатором музыкальной жизни в Спарте. Дальнейшее совершенствование лиры привело к появлению кифары: ее целиком изготовляли из дерева, она была по размеру больше лиры и звук давала более сильный.

Между тем уже с древнейших времен в средиземноморском регионе, особенно в Малой Азии, был в ходу другой инструмент, духовой, — «аулос», ошибочно называемый флейтой и напоминающий больше нынешний кларнет. Поначалу греки относились с некоторой настороженностью к инструменту, куда менее, чем лира или кифара, пригодному для аккомпанемента при рецитациях. История греческой музыки — это в каком-то смысле история непрестанного противоборства влияний, собственно эллинских и восточных, борьба божественного кифареда Аполлона, покровителя музыки дорической, диатонической, величественно-спокойной, олимпийской, с Марсием, «варварским» флейтистом. И хотя в мифе Аполлон одерживает верх над Марсием, в действительности победа досталась флейте, а вместе с ней азиатской музыке, музыке страстной, неистовой, бурной.

Греки издавна называли композицию серьезного характера, для одного инструмента или для сопровождения певческих партий на лире или на флейте, «номос». «Номос» для кифары был создан и усовершенствован Терпандром с Лесбоса, Лисандром из Сикиона и другими известными античными музыкантами. Аулетика, композиция для флейты, была принесена из Фригии, которую древние считали колыбелью инструментальной музыки. История флейты сохранила такие имена, как Эвмолп, Ягнис и Олимп, но мы знаем также, что крупными мастерами аулетики были Полимнест из Колофона (VIl в. до н. э.) и Саккад из Аргоса (VI в. до н. э.). Понятно, что новая музыка освящала собой прежде всего религиозные торжества. Музыке, хоровому пению уделяли тогда огромное внимание во всех греческих полисах, не исключая и Спарты. Но наибольшее развитие «номос» получил в Дельфах, где стали проводиться даже особые музыкальные состязания — для композиторов и исполнителей кифарного «номоса». Тут впервые прозвучал пифийский «номос» в честь победы бога света Аполлона над драконом, или змеем Пифоном, — произведение Саккада из Аргоса, считающееся шедевром греческой музыки.

Ни полифонии, ни гармонии в нашем понимании греки не создали: музыка их была в основном монодической, т. е. одноголосной. Если певец аккомпанировал себе на каком-либо инструменте, то сопровождение шло в унисон с пением или в той же октаве. Сами инструменты звучали слабо, а звуковой диапазон был очень ограниченным. Но зато поразительной чертой греческой музыки было необычайное соответствие музыкальной формы форме словесной, прекрасно развитая ритмика. Характерно и то, что греческий музыкант начинал с самого высокого тона, стремясь затем достичь тона низшего.

В тот же период архаики была открыта музыкальная запись. Она была довольно сложной, причем вначале научились записывать инструментальную музыку и лишь позднее вокальную. Эти две системы записи заметно различались между собой. Использовались буквы греческого алфавита, которые, однако, нужно было еще приспособить для передачи звуков музыки. Приходилось вводить дополнительные знаки, например перевернутые буквы, и т. п. Так как огромное значение имел ритм, была выработана особая система обозначения кратких и долгих интервалов.

Подобно тому как в основе ионийской и эолийской лирики лежало пробуждение и выделение творческой индивидуальности, заметное в культуре и общественной жизни островов Эгейского моря и городов Малой Азии, хоровая лирика, наиболее распространенная у дорических племен, отражала черты коллективистского бытия, столь разительно отличавшего дорическую Спарту от многих других греческих полисов. Спарта и стала центром развития хоровой музыки, где с давних пор во время праздника гимнопедии — летних торжеств в память павших героев — хоры нагих юношей и девушек показывали свое искусство в пении, танцах и гимнастических упражнениях. Известны имена нескольких создателей хоровых песен: Фалес из Гортины. Ксенодам с острова Кифера, Ксенокрит из италийских Локр. Большой вклад в дальнейшую историю хоровой музыки внес поэт Алкман, автор знаменитых «Парфений» — девичьих песен. Уже у него появляется характерная для греческой хоровой поэзии трехчленная строфическая композиция, состоящая из строфы, антистрофы и эпода. Композиция вела свое происхождение от древнего религиозного ритуала — торжественной процессии вокруг алтаря, на котором совершались жертвоприношения. Строфа и антистрофа совпадали по ритму и мелодии, эпод же несколько отличался от них, и вся триада многократно повторялась с определенной частотой, причем строфическая конструкция не зависела от грамматических пауз в тексте. Содержание хоровых композиций Алкмана составляли восхваления бога. но поэт мог привносить и «субъективные» элементы: славить красоту хористок, шутить, говорить о самом себе, «всепожирающем Алкмане, любителе спартанских блюд». Щедро рассыпает он похвалы хористкам:

Милые девы, певицы прекрасноголосые! Больше ноги меня уж не держат. О, если б мне быть зимородком! Носится с самками он над волнами, цветущими пеной, Тяжкой не зная заботы, весенняя птица морская. Муза. приди к нам, о звонкоголосая! Многонапевную песнь На новый лад начни для дев прекрасных!

Одна из наиболее часто встречавшихся форм хоровой поэзии — дифирамб, песнь в честь бога Диониса. Другие виды песен: просодия, исполнявшаяся под аккомпанемент флейты; пеан — благодарственная песнь Аполлону, Артемиде или иным богам; гимн, который пели у жертвенника под звуки кифары; гипорхема — песнь, сопряженная с танцем. Были также эпиникии в честь победителей в состязаниях, пиршественные сколии, свадебные эпиталамии. Дифирамбы, распевавшиеся хористами, одетыми в козлиные шкуры, наподобие сатиров — спутников Диониса, отличались особой экзальтацией, пафосом, необузданностью и радости, и грусти; хоры «сатиров» с их дифирамбами Дионису положили начало будущей аттической трагедии. Художественную, литературную форму дифирамбу придали, как предполагается, Арион Метимнский, живший при дворе тирана Периандра в Коринфе, а затем Лас из Гермионы.

Выдающимся хоровым лириком VI в. до н. э. был Стесихор из Гимеры. Благодаря ему в хоровой поэзии стали чаще, чем прежде, использовать темы эпики, облеченные, разумеется, в новую метрическую форму. Представлявшие собой лишь фрагментарное переложение мифологических сюжетов, отдельных эпизодов, предпочтительно эротических, произведения Стесихора напоминали скорее баллады, чем собственно эпос, хотя на их прямую связь с эпической поэзией указывают их названия: «Разрушение Трои» или "Орестейя". Наибольшую известность в литературе получила его, как мы бы сказали, «ревизионистская», написанная на измененный старый сюжет, песнь о прекрасной Елене, которая, по Стесихору. не была причиной Троянской войны, ибо не сама она оказалась в Трое, но лишь ее призрак. Другой видный хоровой поэт того вре мени — Ивик из Регия. Жил он при дворе Поликрата на Самосе и в своих песнях восхвалял красоту мальчиков и юношей.

Наивысшего расцвета хоровая лирика достигла, однако, лишь на рубеже VI–V вв. и в первой половине V в. до н- э. Великолепием языка, глубиной мысли, богатством ритмики в стихах и инструментовке выделялись тогда Симонид с острова Кеос, его племянник Вакхилид Кеосский и Пиндар из Фив. Самый старший из них, Симонид, переезжал от одного тирана или монарха к другому, побывав и при дворах фессальских властителей, и во дворцах Сицилии, и на афинском Акрополе в гостях у Писистра. гидов, вместе с Ласом из Гермионы, По-видимому, он играл и какую-то политическую роль в тогдашней Греции, предотвратив. согласно традиции, надвигавшуюся войну между Агригентом и Сиракузами. Сочинял он пеаны, дифирамбы, гипорхемы, эпиникии и трены — погребальные плачи. Именно ему довелось первым прославить победы греков в войнах с персами. Особой легкостью стихосложения, ясностью повествования отличались эпиникии Вакхилида. В сравнении с одами его соперника, величайшего хорового лирика Греции Пиндара, произведения Вакхилида кажутся банальными, но и они не лишены поэтического обаяния. Прекрасную балладу напоминают его дифирамбические песни об Антеноридах, Геракле, Тесее, герое Идасе, несчастной возлюбленной Зевса Ио — истинные шедевры «кеосского соловья». А фрагмент стихотворной молитвы братьям-героям Диоскурам, в котором поэт призывает их к себе на скромный домашний пир, предвосхищает поэзию Горация:

Ни бычьего мяса здесь нет, Ни золота, ни багряниц, — Зато есть приветный дух И сладкая Муза, И доброе вино в беотииских чашах…

В самых разных жанрах хоровой лирики творил и Пиндар. Его эпиникии, обращенные к победителям игр, показывают, каких высот композиции и стиля можно было достичь в этом жанре, ставшем уже каноническим. Композиция опирается на традиционную четырехчленную схему, включая в себя элементы: энкомиастический (похвала герою и его родному городу), гимнастический (восхваление мифологического покровителя этого города), гномический (замечания хора, содержащие различные наставления) и мифологический (предание, относящееся к истории места проведения игр. или родного города победителя, или к его собственному происхождению); впрочем, не всякий эпиникий содержал все эти элементы, менялась и их последовательность. Но каждый из них имел свою традицию, подобающий ему стиль. Важной частью были гномы — сентенции на те или иные темы: их нетрудно найти и у предшественников Пиндара — Стесихора, Симонида, причем чем оригинальнее, свободнее мыслил поэт, тем своеобразнее был гномический элемент его песен.

Происходя из старинной аристократической семьи, Пиндар всеми нитями был связан с укладом жизни и системой представлений родовой знати. Не удивительно, что он и стал выразителем аристократических идеалов, воспевая высшую добродетель — «аретэ», которую невозможно приобрести самому, ибо это — врожденное свойство благородного человека, аристократа. Благородство, высокородность, знатность происхождения молодые атлеты доказывают, одерживая победы на играх — Олимпийских, Пифийских, Немейских или Истмийских. Победа в Олимпии — вершина человеческого счастья, победитель может спокойно умереть, ибо ничего более высокого и прекрасного он уже не совершит.

Стиль Пиндара всегда считался трудным: поэт сознательно избегает обыденной, разговорной речи, выражаясь возвышенно. Совершенство композиции, смелость описаний, твердость моральных оценок сделали его первым среди греческих мастеров хоровой лирики. Родина Пиндара, Беотия, знала и некоторых других поэтов и поэтесс того времени, в первую очередь Коринну из Танагры. Темы ее поэзии — локальные, связаны с мифами и легендами беотийских городов («Иолай», «Семеро против Фив» и т. п.), Показательно, что ни она, ни иные поэтессы, такие, как Телесилла из Аргоса или Праксилла из Сикиона, не происходили из ионийских областей греческого мира: в Ионии социальное положение женщины было приниженным и отнюдь не благоприятствовало занятию искусствами.

И после Пиндара и Вакхилида хоровая лирика не сошла со сцены и даже переживала во второй половине V в. до н. э. возрождение, связанное с появлением «нового дифирамба». Но главной литературной формой, в которой выражало себя греческое общество, она перестала быть, уступив место трагедии. Как и ионийская и эолийская лирика, хоровая поэзия в наибольшей мере украсила собой эпоху архаики, когда старую систему понятий и представлений о мире сменила вера в справедливость, человеческие усилия, ценности повседневного земного существования.

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

В круг интересов людей все больше входили проблемы этики, поиск приемлемых для всех свободных граждан норм поведения. И легкие застольные песенки не обходят этих проблем. Недаром афинский тиран Гиппарх, сын Писистрата, повелел высечь нравоучительные сентенции даже на камнях, отмечавших расстояние на дорогах Аттики. Именно к этому времени относят легенды деятельность семи мудрецов; в число которых включали обычно Фалеса из Милета, Солона, Биаита из Приены, Питтака Митиленского, Клеобула из Линда, Периандра Коринфского и Хилона из Спарты. Им-то и приписывались знаменитые афоризмы: «Познай самого себя», «Ничего слишком», «Трудно оставаться добродетельным» и др. Старая родовая организация как носитель законности, справедливости, нравственности распадалась, переставала защищать индивида в окружавшем его смятенном мире, уже не давала ориентации, как себя вести. Мало могли помочь растерявшейся личности и прекрасные, но не связанные моральными принципами гомеровские боги Олимпа.

И все же человек обращал свои взоры к богам, ожидая от них справедливого решения, наказания злых и награды добродетельным. Обрушивая свой гнев на плохих, неправедных судей, Гесиод взывает к богине справедливости Дикэ и верит, что Зевс покарает виновных и исправит ложные приговоры. И Солон в своих элегиях убежден, что его родной город надежно защищен покровительством бессмертных богов, Афина Паллада простерла над городом своего имени опекающую руку, но безрассудные граждане Афин сами губят государство. Зевс же видит все, что происходит у смертных, и сурово накажет творящих дурное или их потомков. «Боги не принимают почестей от злых», не богатые дары и пышные жертвоприношения угодны богам, а добродетели и воля к справедливости, говорит законодатель Залевк во вступлении к своему кодексу права.

Представление о связи человека с богами усиливается и углубляется в Греции одновременно с распространением начал рационалистического мышления. В складывании новой системы религиозных представлений значительную роль играло святилище Аполлона в Дельфах, оказывавшее, как уже говорилось, огромное влияние на всю политическую, культурную и даже экономическую жизнь греков. Посредством оракула Аполлона жрецы могли смягчать законы войны, останавливать кровную месть, отказывая убийце в ритуальном очищении, направлять колонизационную деятельность, давать советы в пору неурожаев, засухи, других бедствий, вынуждавших людей обращаться за прорицаниями к пифии — жрице, через которую, как полагали, вещал сам бог света.

Уже у Гомера упоминается счастливая загробная жизнь на далеких блаженных полях, овеваемых ласковыми ветрами. Такой жизни удостоены после смерти лишь немногие любимцы богов, например Радамант — судья над умершими. Как же простому, обычному человеку, не герою, не избраннику олимпийцев, достичь загробного блаженства? Ответ на этот вопрос давала религия Деметры: жить честно и праведно, вступив в число посвященных. В мистериях в честь богини мог принять участие каждый, даже несвободный. Культ Деметры был широко распространен, о чем свидетельствует хотя бы то, как часто в произведениях искусства этой эпохи встречается символ Деметры — хлебный колос. Важнейшим центром религии Деметры было ее святилище в Элевсине; участие в совершавшихся там таинственных обрядах обещало посвященным счастливую и радостную долю в загробной жизни. Хор таких посвященных — мистов вывел позднее на сцену Аристофан в комедии «Лягушки». Они упоенно восклицают:

Сияет солнце нам одним. Дли нас лишь горний пламень дня. Священные мисты мы, Мы чисто сквозь жизнь идем, Союзу друзей верны…

В чем состояло посвящение, мы точно не знаем. Известно лишь, что проходило оно в два этапа. Первый заключался в участии в торжественной процессии, пении и плясках ночью, в праздник Великих Элевсиний. Прошедшие первый этап посвящения допускались к главным мистериям в самом святилище Деметры. к созерцанию разыгрывавшихся там драматических сцен из жизни дочери богини — Персефоны, похищенной владыкой подземного царства мертвых Аидом и ставшей его женой, но весной, как гласит миф, возвращавшейся к матери. Как зерно, брошенное в землю, лишь кажется погибшим, на самом же деле прорастает, рождая новую жизнь; как Персефона, уходя в подземелье к мужу, непременно вернется следующей весной назад, в мир плодоносящей природы, так и человек, причастный таинствам Деметры, будет жить и после смерти. Похищение Персефоны, плач и скорбь ее матери и возвращение весной супруги Аида назад на землю составляли содержание священной драмы, сопровождаемой песнями, которые вновь рассказывали старый миф, объясняя происходившее перед глазами зрителей и обещая счастливую участь всем, получившим посвящение. Но участия в мистериях было недостаточно для обретения бессмертия: главным условием была благочестивая, праведная жизнь, к которой хор мистов у Аристофана призывает всех посвященных и о которой говорили также элевсинские жрецы, отстраняя от участия в празднествах тех, кто пролил чужую кровь и тем навлек на себя гнев богов. О значении культа Деметры для тогдашнего греческого общества свидетельствует и то, что после подчинения Элевсина Афинам Великие Элевсиний стали торжествами общегосударственными.

Религией, прямо связывавшей человека с богом, была и религия Диониса. Дионис первоначально не входил в число олимпийских богов, культ его пришел из Фракии, и далеко не сразу утвердилось новое божество в греческом пантеоне. Постепенно Дионис сравнялся для греков с самим Аполлоном, так что дельфийские жрецы. используя популярность нового народного культа, стали делить провозглашаемый ими священный «пифийский» год на две части: аполлонийскую и дионисийскую. Мы не знаем точно, каким образом и когда соединилась с культом Диониса идея бессмертия человеческой души, хотя, как пишет Геродот, уже фракийские племена, в частности геты, исповедовавшие культ Диониса, верили в бессмертие души.

Возможно, однако, эта идея, связанная с почитанием Диониса, обязана была своим происхождением секте так называемых орфиков, создавших своеобразную теогоническую и космогоническую систему представлений, основателем которой считался мифический поэт Орфей, сын 'музы Калиопы. Полагали, что он и его ученик Мусой, сын богини Селены, сложили песни, объяснявшие происхождение мира и богов. Сами орфики, распространяя эти в действительности анонимные произведения, приписывали их, дабы придать им большую достоверность, Орфею и Мусею, жившим якобы еще до Гомера и Гесиода. Эти легенды орфиков опроверг уже Геродот, писавший, что поэты, которых считают более древними, чем Гомер и Гесиод, на самом деле творили значительно позднее. Возникновение вселенной и богов орфики представляли себе так: бог Хронос создал из хаоса и эфира серебряное яйцо, из которого и вышел на свет бог Дионис, называемый также Эросом, или Метисом. Он породил Ночь, Землю и Небо; детьми Земли и Неба были Океан и Фетида, затем Крон и Рея; сын Крона Зевс добился власти над всеми богами и людьми, проглотив Диониса и впитав в себя его силу. От Зевса богиня Персефона произвела на свет новое божество — бога вина и радости Диониса, отождествляемого к тому же с древним местным греческим божеством Загревсом. После смерти, верили участники секты, человек после долгих превращений, переходов из одной сущности в другую, после суда, который отделит добрых от злых, сможет, наконец, соединиться с богом. Люди, учили орфики, происходят от титанов, уничтоженных Зевсом, поэтому в людях сочетаются два элемента: титанический — земной, низменный, и дионисийский — возвышенный, духовный. Сосуществованием этих двух элементов объясняется вечное противоборство тела и духа. Дионис помогает человеку, его духу, или душе, освободиться от титанического, телесного «гроба», в который душа до времени заключена. Чтобы достичь бессмертия и слияния с божеством, человек должен следовать определенным ритуалам, не есть мясного, участвовать в орфических мистериях.

Орфическая система взглядов, связывавшая человека с богом и сделавшая метафизику основой этики, достигла наивысшего расцвета в VI в, до н. э. К этому времени относится и деятельность легендарного орфического пророка Эпименида с острова Крит, который, следуя велению бога Диониса, совершил ритуальное очищение Афин от крови, пролитой там во время государственного переворота во главе с Килоном. Множество преданий окружало эту необычную фигуру; по одной из легенд, Эпименид 57 лет проспал чудесным сном, а затем начал пророчествовать.

Итак, VI век до н. э. увидел распространение рационалистических начал мышления, ионийской философии, о которой еще пойдет речь, но он увидел и многочисленные мистические секты, прорицателей, чудотворцев, таких, как Абарис Гиперборейский, ходивший со стрелой в руке и занимавшийся предсказаниями, или Аристей с Проконнеса — о нем рассказывали, что он за мгновение переносится из одного места в другое.

Если бы мысль древних греков остановилась на орфической теологии, пытавшейся объяснить мир исходя из религиозных верований орфиков, не родилась бы в Греции философия, а культурные достижения греков не превзошли бы того, чем славились народы Востока. Однако греческая культура вступила на путь рационалистического мышления, чему способствовал целый ряд исторических условий. Не было в Греции особой замкнутой жреческой касты, не было и устойчивых религиозных догматов, что облегчило отделение науки, философии от религии. Уже орфизм предпринял попытку «скорректировать» традиционное мифологическое видение мира — к той же цели устремились и первые философы. Знание восточной, прежде всего Вавилонской, математики и астрономии убеждало в том, что есть некоторые общие законы, повторяемость, регулярность в небесных и вообще природных явлениях. Мысль греческих мудрецов обратилась теперь к поиску конечной причины, первоосновы всего сущего. Такое направление поиска имело решающее значение для возникновения античной философии, родиной которой были греческие полисы VI в. до н. э.

Одним из первых задался вопросом о первооснове Фалес из Милета. Не удивительно, что именно в богатых, быстро развивавшихся ионийских городах Малой Азии, где рано выделились самостоятельные творческие индивидуальности, создались наилучшие условия для свободного поиска истины, для пробуждения интереса и любви к философии. Уверенность в собственных интеллектуальных силах, в своем праве самостоятельно открывать и провозглашать людям истину слышна в словах Гераклита Эфесского об общем законе всего сущего — «логосе»: «Хотя этот логос существует вечно, люди не понимают его — ни прежде чем услышат о нем, ни услышав впервые. Ведь все совершается по этому логосу, а они уподобляются невеждам, когда приступают к таким словам и к таким делам, какие я излагаю, разделяя каждое по природе и разъясняя по существу».

Что лежит в основе всего? Исходя из скудных еще знаний о природных явлениях, Фалес из Милета решился дать свой ответ на этот вопрос. Этим ответом он и открыл длинный ряд общих суждений о первооснове мира, высказанных тогдашней стихийно материалистической натурфилософией, философией природы, считавшей первоэлементом вселенной ту или иную материальную субстанцию.

Сам Фалес, первый из «семи мудрецов», был интереснейшей исторической фигурой: знатный и богатый горожанин, умевший наживать деньги и изменять русло реки (так, по преданию, он, помог лидийскому царю Крезу перейти с войском через Галис без мостов), путешествовавший, состоявший в переписке со многими известными современниками — пример деятельного, самостоятельно мыслящего ионийца, способного соединить теорию и практику. Традиция приписывала Фалесу справедливое утверждение, что луна получает. свой свет от солнца. Пытался он и объяснить естественными причинами разливы Нила, и измерить высоту египетских пирамид, и предсказывал затмения. Первоначалом всего он считал воду. Все возникает из воды и все в нее превращается, говорил он. В суждении этом отразилось еще традиционное представление мифологической космогонии: Землю породил Океан, но само высказывание Фалеев явилось уже результатом рационалистического мышления.

Выдающимся гражданином Милета был и Анаксимандр, живший примерно в одно время с Фалесом. По его мнению, основу всего сущего составлял не какой-либо известный и определенный материальный элемент вроде воды и огня, но неопределенная и беспредельная материя — «апейрон», не сводимый ни к какому иному элементу: «апейрон» все в себе содержит и всем управляет. Интересно, что в созданный им образ мира Анаксимандр ввел также понятие о противоположностях, заключенных в «апейроне». В сочинении, в котором он обстоятельно изложил свое учение, обнаруживаются, таким образом, зачатки диалектики. Ввел он в свою модель мира и понятие этическое — справедливость. Если один из элементов, составляющих пары противоположностей (теплое — холодное, сухое — влажное), берет верх над противостоящим ему, то этим совершает несправедливость и должен ее исправить, уступая место элементу противоположному, а затем все повторяется.

В отличие от Фалеса Анаксимандр нарисовал ясную и подробную картину вселенной и ее возникновения. Земля имеет округлую форму и заняла место в центре мироздания. Потом появилась вода, воздух и огонь, из которого родились звезды. Земная поверхность образует круг, омываемый Океаном. Первоначально она была вся покрыта водой, но затем вода испарилась и возникла суша. Образ мира у философа оказывается строго геометрическим. Анаксимандр учил также, что высшие формы жизни берут начало от низших, а все животные рождаются из влаги под действием солнечных лучей. Занимался он и географией, составив первую греческую карту мира, отличающуюся теми же математико-геометрическими тенденциями, что и вся его философская система. Там, где Анаксимандру-географу не хватало знаний о тогдашнем обитаемом мире, он смело прибегал к самым дерзким гипотезам. То, что за Геракловыми столпами расстилается необъятная Атлантика, а Средиземноморье отделено Суэцким перешейком от других морей, убеждало философа в справедливости древних мифологических представлений о земной поверхности как о круге, омываемом Океаном.

Богатый торговый город в Малой Азии дал и третьего великого натурфилософа античности — Анаксимена. Основой всего он считал не неопределенный и беспредельный «апейрон», а воздух. Воздух положил начало всему. Сгущаясь под действием холода, он превращается в ветер и воду, при разреживании же — в огонь.

Подлинным новатором в ионийской философии выступил Гераклнт из Эфеса. Он в большей степени, чем его предшественники, соединил представление о мире с представлением о человеке. Хотя и другие ионийские мудрецы высказывали суждения о природе человека («Душа наша — воздух», — учил Дианимен», только Гераклит поставил человека в центр своего осмысления вселенной, ибо душа человека составляет часть космоса. Отдельные разрозненные знания, наблюдения не помогают понять общую картину мира: «Многознайство уму не научает». Общий закон, управляющий всем сущим, логос, связывают космос и душу человеческую: "Пределов души не отыщешь, по какому пути ни иди, — так глубок ее логос". Сами люди не понимают этого логоса и потому подобны тому, кто, бодрствуя, забывает, что видел во сне.

Логос свойствен всем, присутствует во всех, заставляет поступать сообразно природе, законам космоса. Логос определяет слова и действия. Мир возник из огня и в соответствии с логосом постоянно вновь возникает и обращается в огонь. При этом все изменяется, переходя в свою противоположность. «Мир един и не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим. (…) Изменение есть путь вверх и вниз, и по нему возникает мир. Именно, сгущающийся огонь исходит во влагу, уплотняется в воду, а вода крепнет и оборачивается землей — это путь вниз. И, с другой стороны, земля рассыпается, из нее рождается вода, а из воды все остальное… — это путь вверх».

Говоря, что «война — отец вселенной», Гераклит вслед за Анаксиманлром выражает идею противоборства элементов мироздания, борьбы противоположностей, из которой постоянно является на свет, умирает, перетекает одно в другое все, что есть во вселенной. Потому-то мир един и все взаимосвязано: «Бессмертные — смертны. смертные — бессмертны; смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают». Все различное, противоположное образует тем самым не хаос, а прекраснейшую гармонию, управляемую логосом. Эта гармония, как мы видим, динамична; "все течет, как река", все подвержено беспрестанным изменениям. Отсюда и его знаменитое изречение о невозможности дважды войти в одну реку: во второй раз это будет уже не та река, что прежде. Такова стихийная диалектика Гераклита, привлекавшая к нему внимание многих великих философов позднейших времен. Хотя в древности его называли «темным философом», утверждая, что он намеренно изложил свои мысли посредством сложных образов, темно и туманно, дабы они были доступны лишь подготопленным, способным ученым мужам, авторитет его у греков был очень велик. Его суждения о вечном рождении и гибели всего сущего очень повлияли на философов-стоиков., которые восприняли и его учение о душе человеческой как частице мирового огня. Их идеи об изменчивости явлений природы, о их переходе из одного состояния в другое, как и о рождении мира из «огненной пневмы» (духа, дыхания), несомненно, восходят к высказываниям «темного философа» из Эфеса.

В одно время с Гераклитом жил и его интеллектуальный противник Пифагор, — один из тех, кого Гераклит упрекал в «многознайстве». Именно к спору Гераклита с Пифагором относят начало многовекового противоборства материалистического и идеалистического направлений в философии. С именем Пифагора связан не только его вклад в геометрию (теорема Пифагора), но и учение о странствиях душ, навеянное, вероятнее всего, представлениями орфиков. Фигура Пифагора окружена мистическим туманом; он соединял в себе математика и пророка, тщательного исследователя числовых закономерностей мира и морально-религиозного реформатора. Идеал жизни, который исповедовали приверженцы Пифагора, объединявшиеся в пифагорейские братства, был близок к идеалу орфиков, как о нем рассказывает Геродот, К орфизму восходит, например, принцип аскезы: строгие нормы поведения, отказ от многих видов пищи, в том числе мяса.

Пифагор не оставил никаких сочинений, поэтому в сложившейся о его взглядах традиции трудно отделить то, что высказывал он сам, от того, что добавили его ученики, тем более что в пифагорейской школе, как и у орфиков. существовала тенденция к созданию апокрифических текстов, выдававшихся за подлинные творения древних мудрецов. Величие Пифагора и его школы состояло прежде всего в установлении математических соотношений в астрономии, музыке, скульптуре, архитектуре. Так, основы теории музыки они заложили своим наблюдением, что высота тона находится в строгой зависимости от длины струны. Интерес пифагорейцев к симметрии, гармонии, числовым пропорциям привел их к занятиям «золотым делением» (выяснение правильных количественных соотношений между различными частями зданий или скульптурных фигур).

Не вызывала сомнений у Пифагора и его учеников шарообразная форма Земли, причем к этому поразительному для VI в. до н. э. выводу они пришли не путем наблюдений и логических рассуждении, но лишь потому, что шар казался им прекраснейшим из всех геометрических тел, наиболее совершенной формой и потому более всего подходившей, по их мнению, для Вселенной, Земли и других планет- Не менее дерзким для того времени было и утверждение пифагорейцев, что Земля движется вокруг некоего очага, расположенного в центре мироздания. Вокруг этого пылающего очага движутся с запада на восток десять небесных тел. Солнце получает свой свет от этого космического огня, а Луна от Солнца. Кружась вокруг очага, светила образуют музыкальные тона — так называемую гармонию сфер. Люди привыкли к этой музыке и потому не слышат ее.

Вершиной же творчества Пифагора и его школы была знаменитая мистика чисел. Каждое число превращалось в самостоятельную божественную сущность, и сущности эти считались первоосновой мира. Одни числа соответствуют небу, другие земным вещам — справедливости, любви, супружеству… Первые четыре числа, семерка, десятка — «священные числа», лежащие в основе устройства всего, что есть в мире. При всей фантастичности этих представлений само внимание пифагорейцев к числам, пропорциям, симметрии и гармонии сыграло важнейшую роль в складывании своеобразной греческой культуры, для которой так характерны стремления к красоте, точности, сообразности.

Из старейших пифагорейцев можно назвать врачей Алкмеона, первым прооперировавшего глаз, и Демокеда — оба из Кротона в Италии. Сам Пифагор, которого его приверженцы почитали пророком и чудотворцем, происходил с острова Самое, но очень рано — быть может, с установлением тирании Поликрата — перебрался в Италию, в — Кротон, а затем в Метапонт, основав там свою школу-братство. Подчеркнуто аристократический характер пифагорейских школ привел к тому, что к концу V в. до н. э. последователи Пифагора были изгнаны из Италии и распространились по всей Греции.

В Италии же наряду с Пифагором действовал и его младший современник Ксенофан из Колофона. Ни глубины Пифагора, ни оригинальности Гераклита не было в его учении. Зато он был усердным и талантливым популяризатором идей, рожденных ионийскими мыслителями. Был он бродячим рапсодом и, как рассказывает о нем античный историк философии Диоген Лаэртский, «писал он эпические стихи, элегии и ямбы против Гесиода и Гомера, нападая на их рассказы о богах, и сам был певцом своих сочинений». С особой силой нападал Ксенофан на традиционный антропоморфизм греческой религии, ярко воплощенный у Гомера. Действительно ли боги так похожи на людей? Или люди просто воображают их себе по собственному облику и подобию?

«Вели бы руки имели быки, или львы, или кони, Если б писать, точно люди, умели они что угодно, — Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы С тою породой, какой он и сам на земле сопричислен», —

язвительно отвечает Ксенофан из Колофона. Не могут боги и, как это описано у Гомера, обманывать и обкрадывать друг друга, изменять и ревновать. У Ксенофана божество не динамично, а статично: оно охватывает весь мир и управляет им одной только силой мысли, недвижимо, оставаясь на месте. Пантеизм и монотеизм выражены у философа-поэта очень отчетливо. Опираясь на выводы ионийских мудрецов, он учил, что земля первоначально была сплошным морем и в воде родились все животные и растения. Наконец, Ксенофан неутомимо проповедовал сам культ философской учености, противопоставляя аристократическому идеалу «аретэ» идеал «софйя», идеал мудрости. Физическое совершенство кулачных бойцов, пятиборцев, атлетов не дает государству хороших законов, поэтому должно в первую очередь заботиться о воспитании мудрости. Ибо — «большинство слабее, чем ум».

Если Ксенофан был все-таки скорее популяризатором, проповедником философии, то Парменид Элейский, его слушатель и ученик, стал одним из самых видных греческих мыслителей, создателем элеатской школы. Учение Парменида, как и Пифагора, до некоторой степени предвосхищает платоновский идеализм, прежде всего в том, что различает мир предметов и мир явлений, о которых можно лишь умозрительно составить себе некоторые неясные понятия. Мысль и бытие — одно и то же: «Одно и то же есть мысль и то, о чем мысль существует», ибо нет мысли, не нашедшей выражения в бытии. Мысль может охватывать только то, что существует, следовательно, она и есть бытие. Существует только бытие, небытие существовать не может, а потому учение Гераклита о вечном становлении и угасании мира для Парменида неприемлемо. Познавая сущность вещей, мудрец не должен доверять своим чувствам — истинное знание достигается лишь разумом, т. е. теоретическим мышлением. Не ощущения, а разум — источник познания.

Пусть не принудит тебя накопленный опыт привычки Зренье свое утруждать, язык и нечуткие уши. Разумом ты разреши труднейшую эту задачу, Данную мною тебе.

Зрением и слухом мудреца должна стать мысль; кто. не идет за ней, уподобляется слепому или глухому, запутывается во внутренних противоречиях. Поскольку есть только бытие, а небытия вообще нет, то бытие не могло возникнуть из ничего и потому оно вечно и неизменно, едино и неподвижно, ничем не ограничено и замкнуто в себе. Такова новая «правда», как говорит философ, которую открыла ему богиня Дикэ (Справедливость), явившись на блестящей колеснице.

Предполагается, что слушателем Парменида был врач и наблюдатель природных явлений Эмпедокл из Агригента, автор поэм «О природе» и «Очищения». Жил он в V в. до н. э. и, подобно Пифагору, имел славу пророка и чудотворца. Эмпедокл оспаривал как учение Гераклита о вечном становлении и умирании, так и взгляды Парменида. Все изменения, происходящие в мире, он объяснял соединением (под действием силы «любви») и разделением (под действием силы «ненависти») четырех элементов, существующих вечно и неизменно: воздуха, огня, воды и земли. Здесь Эмпедокл возвращается к стихийно-материалистическому суждению о природе, характерному для ионийских натурфилософов.

ИСТОРИОГРАФИЯ

Система традиционных мифологических воззрений, генеалогических преданий подверглась в эпоху архаики критической переоценке и в области истории. Первым, насколько можно судить, отозвался критически о генеалогиях Гекатей из Милета — из того самого города в Малой Азии, где другие самостоятельно мыслившие личности занялись пересмотром старого наследия мифов и эпических сказаний. Гекатей пытался дать рационалистическое истолкование преданиям о происхождении легендарных греческих героев. Стремясь точно датировать время, когда боги породили героев или когда Геракл совершал свои подвиги, ученый из Милета не мог, разумеется, положить начало настоящей исторической критике — час ее еще не пробил. Гекатей лишь подверг сомнению некоторые из известных в Греции мифов: так, он доказал, что Геракл не спускался в подземное царство Аида, чтобы привести оттуда пса Кербера, — герой победил жестокого змея по прозвищу Кербер, и именно его, а не адского пса о трех головах доставил своему господину — царю Эврисфею. Точно так же и миф о похищении Гераклом волов великана Гериона в Эрифейе в Испании показался Гекатею не совсем правдоподобным: по его мнению, Геракл пригнал волов из Эпира, из окрестностей Амбракии. «И это тоже подвиг немалый», — добавляет Гекатей. Занимался он и географией, составив карту мира. Руководствуясь той, которую уже создал его земляк Анаксимандр, он дал подробное описание берегов Средиземного моря. О других краях он не имел точных сведений и прибег к различным гипотезам, вроде той, что Нил и Фаске связаны с Океаном, или что на севере действительно обитает легендарное племя гипербореев.

ИСКУССТВО

Как в области политической жизни, религии, литературы, философии, так и в искусстве эпоха архаики заложила основы тех плодотворнейших процессов, которые получат полное развитие в период классический. Уже в архаике проявились все важнейшие тенденции, характерные для зрелого искусства Древней Греции.

На руинах микенских городов, уничтоженных дорическими племенами-завоевателями, возникала новая культура. На смену дворцам и крепостям пришли многочисленные сакральные сооружения, Олимпийским богам, их прекрасным статуям следовало воздвигнуть более величественные и роскошные жилища, чем старым примитивным идолам. Светское строительство отступило на второй план.

Греческая архитектура начала эпохи архаики сохранила форму мегарона, излюбленную в микенский период. Мегарон, дом властителя, стал обителью бога, святилищем. Но строительный материал остался все тот же: дерево и глина. Светские постройки, также прямоугольной формы, были непрочными и очень скромными, напоминали мазанки из тростника и глины. Все достижения греческой архитектуры того времени; конструктивные и декоративные, связаны со строительством храмов. Предположительно в VIII в. до н. э. выявились два художественных направления в архитектуре: дорическое и ионийское. Дорическое отличалось стремлением к монументальности, серьезности, «мужественности». совершенству пропорций. В направлении ионийском ценились, напротив, легкость, изящество, прихотливость линий. Понятие «дорическое» и «ионийское» не полностью совпадают с географической областью распространения обоих стилей: не раз дорические постройки можно встретить на ионийской территории, и наоборот.

Столь характерная для архитектора греческого храма колонна, несомненно, ведет свое происхождение от микенского деревянного столба. Меняется лишь форма опоры, когда дерево постепенно вытесняется камнем. Микенский столб сужался книзу, дорическая колонна — кверху. Подобно тому как, заимствуя семитский алфавит, греки отказались от тех букв, которые им были не нужны, колонна микенская была лишена всех декоративных элементов, превратившись в стройную и строгую колонну дорического ордера. Дорическая колонна имеет конструктивные, тектонические, а не украшательские функции; в самых первых греческих святилищах эпохи архаики колонны были еще деревянными. План сакрального сооружения включал в себя главную часть, поделенную на нефы рядами колонн, и передний зал. В отличие от более поздних греческих храмов ранние не имели колоннады, идущей по всему периметру здания. Только окрепнув и разбогатев в результате великих колонизации, греческие города-государства оказались в состоянии осуществить подлинный переворот в сакральной архитектуре, которая из глиняно-деревянной стала каменной. Появившиеся незадолго до этого деревянные колоннады мало-помалу заменялись на каменные. Правда, еще во II в. н. э. в храме Геры в Олимпии греческий писатель Павсаний видел деревянную колонну. В истории строительства трех последовательно сменявших один другой храмов Геры в Олимпии можно проследить все перемены в архитектурных стилях греков: так, старейшая из этих построек колоннады еще не имеет.

Древнейшие дорические перистили — сооружения, обнесенные со всех сторон колоннадой, — отличались значительным превышением длины над шириной, т. е. вытянутостью в длину. Храм Аполлона в Сиракузах, относящийся к старейшим дорическим сакральным постройкам, имеет по 17 колонн при боковых стенах и только 6 с фасада. Другая особенность этого стиля — большая величина диаметра колонн, стоящих к тому же близко одна к другой, что создавало впечатление тяжеловесной монументальности и серьезности всего облика здания. Дальнейшее развитие дорического стиля привело к изменению этих пропорций, и в первую очередь соотношения диаметра колонны и ее высоты. В архаическом храме в Коринфе (около 540 г. до н. э.) соотношение диаметра и высоты составляет 1:4,0б, в афинских Пропилеях V в. до н. э. — 1:5,б, а в святилище в Немее (около 330 г. до н. э.) — уже 1:6,5. Колонны становились тоньше и стройнее, что меняло и общий вид сооружения. Не осталось неизменным и соотношение длины и ширины перистиля. Тип архаического храма, где количество колонн у фасада и у боковой стены соотносилось между собой как 6:17 (в Сиракузах) или 6:15 (в Коринфе), в классической греческой архитектуре уже не встречается. Утверждается правило, по которому боковая стена должна была иметь двойное число колонн по сравнению с фасадом плюс еще одну. В результате храм Зевса в Олимпии и афинский Гефестиейон демонстрируют соотношение 6:13, а афинский Парфенон — 8:17. Менялось также количество внутренних нефов, вообще планировка помещений внутри храма. Развитие дорического стиля шло ко все более совершенным пропорциям, архитектурной гармонии.

Одновременно с дорическим менялся и ионийский стиль, стремящийся к все большей декоративности и пышности, в чем, несомненно, сказались влияния Востока. Здесь колонна выступает не только как опора, как элемент тектонический, но и как элемент декоративный. Ионийских святилищ того времени сохранилось очень мало, но достаточно взглянуть на храм Дидимайон в Милете, чтобы убедиться в различии обоих стилей. Передний зал уходит гораздо дальше, в глубь святилища, чем в постройках дорического стиля, и поделен на нефы тремя рядами колонн, образующих настоящий «лес из колонн». Строгой, геометрически правильной дорической капители соответствует здесь капитель ионийская, с завитками — волютами, каменным орнаментом в виде листьев пальмы или лотоса, валиками, служившими опорой архитраву — широкой нижней балке, покоившейся непосредственно на капители колонны. Заметные различия есть и в форме самих колонн. Дорическая вырастает словно дерево из земли, прямо из стилобата — площадки, на которой она стоит. Ионийская колонна имеет сложный цоколь. Углубления на ионийской колонне тоньше и богаче, чем на дорической.

Об ионийских храмах эпохи архаики мы знаем больше из античной литературы: слишком много их было уничтожено. Так, во всем греческом мире славилось святилище Артемиды в Эфесе, воздвигнутое критянином Херсифроном и его сыном Метагеном, а несколько веков спустя, в 356 г. до н. э., сожженное недоброй памяти Геростратом. От руки персов погиб храм Геры на Самосе, построенный Ройком и Феодором по заказу тирана Поликрата. Лишь реконструкция позволяет нам сегодня представить себе и милетский Дидимайон. Небольшие по размеру сооружения этого стиля сохранились лучше; среди них выделяется легкая и изящная сокровищница жителей острова Сифнос, возведенная из блестящего паросского мрамора в Дельфах около 525 г. до н. э., многоцветная, с кариатидами на антах — выступах продольных стен здания, ограждавших вход. Заметим, кстати: созерцая сегодня руины дорических и ионийских святынь, мы как бы забываем, что здания эти были покрыты росписями, отличались богатой полихромией. Древняя Греция была мраморной, но отнюдь не только сверкающей белизной, как иногда думают. Шедевры античной архитектуры блистали всем разноцветьем красок — красной, голубой, золотой, зеленой, — залитые ярко сияющим солнцем юга.

Старейшими памятниками греческой скульптуры были фигурки из бронзы, терракоты и слоновой кости, в которых видно стремление как можно точнее передать анатомическое строение человеческого тела. Это стремление отразилось и в фигурных росписях керамики. В начале эпохи архаики, в первый период колонизации, греки, познакомившись с искусством Востока, изменили под его влиянием свое художественное видение, создав новый стиль, ориентализирующий. С конца VIII по конец VII в. до н. э. в мелкой пластике сложились все те типы скульптуры, которые были восприняты позднее пластикой монументальной. Как в архитектуре, так и в скульптуре выявились два направления в творчестве: дорическое и ионийское.

С конца VII в. до н. э. вместе с монументализацией архитектуры возникла и монументальная пластика. В областях дорических славились скульптурные школы в Аргосе и Коринфе, на ионийских землях — островные школы на Наксосе и Паросе. а также милетская в Малой Азии. В дальнейшем сформировалась и школа аттическая. Хотя основные типы статуй, пластических изображений сложились еще в предшествующий период, новые общественные вкусы и запросы, потребности в монументальной, свободно размещенной и декоративной скульптуре, применение новых материалов (камень и бронза) и новых инструментов ставили перед мастерами нелегкие задачи.

В монументальных мраморных статуях эпохи архаики бросаются в глаза черты условности в изображении, заставляющие вспомнить искусство древнего Египта. Таковы статуи Клеобиса и Битона, предназначенные для святилища Аполлона в Дельфах и вышедшие из-под резца Полимеда из Аргоса (начало VI в. до н. э.). Это так называемые куросы («юноши»), издавна именуемые также архаическими Аполлонами. До нашего времени дошло несколько десятков таких статуй. К наиболее известным принадлежит, например, стоящая мраморная фигура юноши, получившая название «Аполлон из Теней». На устах его играет характерная для скульптуры той поры условная «архаическая улыбка», глаза широко распахнуты, навыкате, руки опущены, сжаты в кулаки. Принцип фронтальности изображения соблюден в полной мере. В «Аполлоне из Теней» можно увидеть черты стиля, не встречающиеся позднее в классической греческой скульптуре. Голова, рот, нос и глаза фигуры живут как бы сами по себе. К концу эпохи архаики мастера добились поразительного умения создавать детали, очень выразительные фрагменты статуй, прежде всего рук и головы. Точность и изысканность в изображении частей фигуры у скульпторов архаики намного выше, чем у мастеров классического периода, однако статуи воспринимаются расчленение, лишены гармонии, цельности.

Интересно, что древнейшие статуи женщин, как, например, Гера с Самоса (580—570-е годы до н. э.), происходят именно из ионийских областей- Ионийцы не проявляли большого внимания к пропорциям человеческого тела, но заботились о плавности очертаний, мягкой трактовке драпировок. Этой направленности художественных предпочтений лучше веет отвечало изображение женских фигур в длинных, ниспадающих одеждах. Но и в ионийской скульптуре, как и в дорической, развитие идет от жестко неподвижных, абстрактно-геометрических форм к свободным и естественным. Большой известностью пользовалась ионийская школа на Хиосе: много веков спустя римский писатель Плиний Старший (I в. н. э.) перечислил несколько имен знаменитых хиосских ваятелей, включая целую семью мастеров: Меласа, его сына Микиада и внука Архерма, а затем уже его сыновей Афениса и Бупала. Самым выдающимся из них был, по всей видимости, Архерм, который, по преданию, первым попытался изобразить богиню победы Никэ в полете. Но с задачей этой он не справился: тело богини было представлено фронтально, а ноги даны как бы сбоку.

Хотя ни одно произведение скульптуры этого периода мы не можем уверенно приписать тому или иному мастеру, но о деятельности, например, островных школ позволяет судить пластика, украшающая сокровищницу сифнийцев в Дельфах. Нет ничего удивительного в том, что скульптура получила такое развитие именно на островах Эгейского моря. Решающим здесь оказалось открытие богатейших залежей мрамора, особенно на острове Парос: паросский мрамор поддается тончайшей обработке, что давало возможность передать все изгибы фигуры, завитки волос, складки одежды.

В правление Писистратидов ионийские скульпторы распространили свою деятельность и на Афины: островные влияния хорошо заметны в аттической пластике того времени. Однако аттическая скульптура отличается некоторой суровостью: исчезают искусно «завитые» резцом локоны, в осанке фигур появляется необычная торжественность, прихотливые драпировки сменяются простыми линиями ниспадающих одеяний- Постепенно Афины стали играть в пластическом искусстве Греции все более видную роль. Статуи девушек, коры, в Афинах, из паросского и пентеликонского мрамора, еще напоминают островную скульптуру: они полны изящества и грации, головы украшены локонами, сами статуи богато расцвечены многими красками; в то же время в их фигурах видны серьезность и достоинство, столь характерные для искусства Аттики. Эта величественность аттической скульптуры второй половины VI в. до н. э. отличала ее от декоративной ионийской пластики и от сурового консервативного стиля дорического искусства. Признаки аттической школы проявились весьма наглядно в изображениях Афины и царя Тесея, украшающих мраморные плиты с барельефами на фронтонах — метопы афинской сокровищницы в Дельфах- Если фигура «Аполлона из Тенеи» представлена фронтально, статично, в условной позе, причем акцент сделан на руках и ногах статуи, то, например, у Геракла на метопе афинской сокровищницы сильнее подчеркнуты мышцы, вся мускулатура героя, а сама фигура представлена в движении и хорошо уравновешена.

Постепенно исчезает и условная «архаическая улыбка». Бронзовый «Аполлон из Пьомбино» (начало V в. до н. э.) — уже не просто стройный юноша, но бог. Перед нами — нарождавшийся классический идеал телесной и духовной красоты, который находит свое отражение в те же десятилетия в вазовых росписях. Архаический стиль разрушается, уступая место классике.

Греческая архаическая живопись мало представлена в современных музеях, если не считать нескольких памятников расписных глиняных табличек — «пйнакесд и немногих других памятников- Стенной росписи тогда, вероятнее всего, не было. Доряне, разрушив микенские дворцы, уничтожили вместе с ними и фресковую живопись, достигшую такого расцвета в древних Микенах. На развалинах дворцов и крепостей началась новая, более скромная и простая жизнь. Гомер, говоря о дворцах властителей-современников. нигде не упоминает о фресках. Конечно, это вовсе не значит, будто греки утратили вкус к цвету, краскам. Вспомним хотя бы полихромию, украшавшую храмы и скульптуру. Другое свидетельство сохранявшейся любви к краскам — росписи керамики, рисующие перед нами богатую картину повседневного бытия обитателей Эллады.

Формы сосудов столь же различны, как и их функции. Наряду с кратерами для смешения вина, пифосами и амфорами для хранения оливкового масла, вина и зерна были флаконы для благовоний, тарелки, большие блюда. Великолепные панафинейские амфоры вручали победителю на играх, стройные лекифы ставили на могилы. Так керамика сопровождала человека на его жизненном пути, была с ним и в часы триумфа, и после кончины.

Микенский протогеометрический стиль живописи был вытеснен стилем геометрическим: любовь к строгим, геометрическим формам характерна, как мы знаем, для дорической культуры. В рамках этого стиля можно выделить также множество локальных вариантов. Лучшими, самыми яркими образцами геометрического стиля являются дипилонские надгробные вазы, найденные в значительном количестве в Дипилоне в Афинах. Вся их поверхность покрыта росписями. Орнамент играет не только роль декоративного элемента — он призван подчеркнуть тектонические, конструктивные особенности сосуда, тесно связан с его формой. Поверхность сосудов разделена на декоративные пояса, образованные геометрическими узорами: треугольниками, меандрами, звездами или другими фигурами. Иногда можно встретить сцены из жизни людей, исполненные также в геометрическом стиле и гармонирующие с остальной орнаментикой. Сцены на вазах переносят нас в мир гомеровских героев: плывут по морю двухрядные суда со множеством гребцов, идет жестокая битва у кораблей, происходят пышные похороны героя, бьются кулачные бойцы, состязаются танцоры и музыканты.

Геометрический стиль с его примитивностью и некоторой суровостью форм не мог удержаться надолго. Вскоре он перестал удовлетворять греков, познакомившихся в VII в. до н. э. с богатым, изобилующим фантазией восточным искусством. Образы львов, грифонов, химер, других крылатых существ, а также пальм и лотосов наполняют собой воображение греческих мастеров, создавших искусство ориентализирующего стиля. Насколько сильны были чары Востока, показывают так называемые протокоринфские сосуды, прежде всего нарядные пузатые бутыли — арибаллы и, напротив, стройные флаконы — алабастроны, орнаментированные листьями пальмы и лотоса или изображениями животных. Еще ближе к восточному милетский стиль: памятники его, украшенные «звериным» орнаментом, необычайно напоминают восточные ткани. Важнейшие центры гончарного производства располагались в VII в. до н. э. на Мелосе и Крите, в Навкратисе и на Кикладских островах. Различают аттический и беотийский ориентализирующие стили.

Примерно на рубеже VII–VI вв. до н. э. греческая вазовая живопись начала освобождаться от влияний Древнего Востока. Вазы все меньше походили на восточные диваны, а орнаментальные пояса с изображением геометрических фигур и животных уступили место сценам из повседневной жизни людей. Открытие человека, его обыденных занятий и развлечений — главная тенденция художественного творчества эллинов в VI в. до н. э. Правда, в некоторых центрах ориентализирующий стиль сохранился дольше, но победа была уже на стороне нового стиля — чернофигурного. Наибольшего развития он достиг в Халкиде и в Афинах, где традиции полихромной керамической росписи были решительно прерваны. Отказ от полихромии сосудов с острова Мелос или протокоринфских — первая победа суровой, величественной, исполненной строгого достоинства Аттики над сверкающей разноцветными красками старой Ионией. Наряду с аттическим сложились и другие локальные варианты чернофигурного стиля: понтийский, клазоменский, эритрейский.

Известно более 40 имен художников, известны некоторые характерные признаки керамики, вышедшей из той или иной гончарной мастерской греческого мира. Знатокам керамики имена Софила, Клития, Эрготима, Никосфена, Эксекия или Андокида говорят очень многое. Чернофигурный стиль выдвигает на передний план человека и миф. Сцены из греческой мифологии покрывают всю поверхность большого аттического кратера — «вазы Франсуа», изготовленной Клитием и Эрготимом. Ахилл и Аякс, играющие в кости, украшают собой великолепную амфору мастера Эксекия (примерно 530–525 гг. до н. э.), справедливо названную жемчужиной архаического искусства.

Приблизительно в середине VI в. до н. э. была открыта техника краснофигурной росписи. Вместо черных фигур на светлом фоне стали изображать светлые фигуры на темном фоне. Для аттической керамики это имело решающее значение. Краснофигурная техника давала художнику намного больше возможностей, чем прежняя, чернофигурная, позволяя, например, тщательнее разрабатывать анатомическое строение тела, мускулатуру, драпировки. Можно было добиваться большей индивидуализации персонажей — вместо старого схематизма чернофигурной росписи. Эпоха расцвета краснофигурной керамики длилась примерно с 530 по 475 г. до н. э.; наряду с ней в течение всего V а. до н. э. продолжала существовать и керамика чернофигурная, но роль ее была, скорее, второстепенной. Из известных мастеров краснофигурной живописи стоит упомянуть двух завзятых соперников, Эвтимида и Эвфрония. Об их соперничестве говорит надпись на одной из ваз: «Расписывал это Эвтимид, сын Полия, так, как еще не расписывал Эвфроний». Назовем также Панетия и Дурида, отличавшихся превосходной техникой рисунка и декоративной, хотя и несколько монотонной композицией. С гончарного круга Гиерона сошло также немало шедевров краснофигурной керамики, в том числе знаменитая своей красотой «берлинская ваза», представляющая неистовые пляски в честь бога Диониса. На других вазах помимо сцен из мифологии и гомеровского эпоса («Гектор, примеряющий доспехи», «Корабль Одиссея, плывущий мимо острова Сирен», «Тесей на дне морском у Амфитриты» и т. п.) запечатлены повседневные занятия и развлечения древних эллинов. Мы видим юношей, упражняющихся в палестре, мастерскую ремесленника, школу, веселый пир, флейтисток и танцовщиц, любовные сцены. Стремление к реализму в изображении, к гармонии между росписями и формой сосуда делает керамику именно этого периода, а не периода классического особенно ценной в глазах знатоков искусства, а историкам позволяет добыть уникальные сведения о жизни людей в то далекое время.

Глава IV. Классическая Греция в V в. до н. э

ОБЩИЙ ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

В начале V в. до н. э. центр тяжести политической и культурной жизни греческого мира переместился из Малой Азии и с островов Эгейского моря в Грецию континентальную, возросло значение Афин, так что весь этот период иногда именуют аттическим. Обитатели Аттики, прежде всего афиняне, как бы сочетавшие в себе серьезность, величественную суровость дорян с изысканностью и индивидуализмом ионийцев, придали неповторимое своеобразие греческой культуре классической эпохи.

В эпоху предшествовавшую, эпоху архаики, культура могла развиваться в атмосфере относительной внешней безопасности. Все изменилось к концу VI в. до н. э., когда на Востоке возникла могущественная и склонная к далеким захватническим походам Персидская держава. Греко-персидские войны заставили афинян осознать необходимость сильного флота, а это, в свою очередь, положило начало афинской гегемонии на морях, а затем и борьбе Афин со Спартой за преобладание в самой Греции. После войн с персами город богини Афины быстро богател, его граждане преисполнились достоинства и уверенности в себе. Раскрылись и достигли расцвета их собственные творческие способности и в организации демократической политической жизни, и в создании ценностей культуры. Смиренно заимствовать восточные моды, влияния, шедшие из ионийских городов Малой Азии, уже не было нужды. Законодателем моды, источником политических и культурных влияний становились сами Афины.

К концу VI в, до н. э. персам удалось подчинить себе не только Лидийское царство в Малой Азии, но и местные греческие полисы. С помощью городов континентальной Греции Милет и его соседи продолжали противиться власти персидского царя, что и стало предлогом для персов для вторжения в собственно Грецию, Персия желала подкрепить свои новые территориальные приобретения разгромом греческих центров и в Европе, на западе, Вторжения персов 492 и 490 гг. до н. э. завершились неудачей. Заняв выгодную тактическую позицию, армия греков под предводительством Мильтиада разбила в 490 г, до н. э. персов под Марафоном в Аттике. Битва эта научила персов всерьез считаться с силами противника, так что следующая война состоялась лишь десять лет спустя, когда энергичный и воинственный царь Ксеркс после тщательных приготовлений повел войска через Босфор, Фракию и Македонию в собственно греческие области. Действия сухопутной армии поддерживал мощный флот. Если бы за несколько лет до этого выдающийся политический деятель Афин Фемистокл, будучи архонтом, не убедил сограждан строить собственный большой флот. персы, несомненно, добились бы победы. Политика Фемистокла была, однако, поддержана радикально-демократическими кругами — массами ремесленников, торговцев, городской бедноты.

Фессалийская и беотийская аристократия отнеслась к персам дружески и не верила в победу греков. Хуже того, святилище в Дельфах, его жрецы, обладавшие в стране огромным авторитетом, также не верили в возможность дать отпор царю Ксерксу. Защищаться до последнего проявили готовность лишь Афины и Спарта. Спартанскому царю Леониду и 300 его воинов удалось, как известно, задержать многочисленное персидское войско в узком Фермопильском проходе между горами и морем. Верные обычаю спартанцев не отступать перед врагом, защитники. Греции сложили свои головы под Фермопилами.

На море персы также не смогли осуществить намеченное.

Буря разметала их корабли, уничтожила часть флота. И все же, потеряв немало своих воинов, судов и времени, Ксеркс вступил в Центральную Грецию и даже занял опустевшие Афины, откуда население бежало на острова, прежде всего на Саламин и Эгину. Мужчины взошли на корабли, чтобы выиграть последнее сражение с персами или погибнуть. День 28 сентября 480 г. до н. э., когда после 12-часовой битвы греческий флот одержал победу над персидским, значительно превосходившим его числом судов и моряков, стал решающим в истории этого похода Ксеркса и в истории всей Эллады. И хотя опасность еще не миновала, греки смогли вздохнуть свободнее. Ксеркс с остатками флота отступил, оставив, однако, в Греции сухопутную армию под командованием Мардония. Только победа соединенного греческого войска под предводительством спартанца Павсания в 479 г. до н. э. под Платеями и полный успех флота во главе с афинянином Ксантиппом у мыса Микале в том же году позволили грекам избавиться от страха перед персидскими завоевателями. -

Немалое значение для будущего имел тот факт, что, освободив от власти персов острова Эгейского моря, греческий флот способствовал их вступлению в Эллинский союз, который греческие города-государства создали еще в 481 г. до н. э. для отражения персидской угрозы. В результате Эллинский союз вырос и расширил свои границы на всю зону Эгейского моря. Первоначально делами союза руководил полководец Павсаний, одержавший победу под Платеями и представлявший Спарту. Но так как главную роль в войнах с персами сыграл все-таки флот, а Спарта своих кораблей не имела, то и сохранить доминирующие позиции в Эллинском союзе она не смогла. Оспаривая у спартанцев руководство объединением, ионийские острова обратились за поддержкой к Афинам, образовав новую важную политическую силу в Греции — Афинский союз. С этого времени соперничество Спарты с Афинами и их союзниками стало определять собой развитие событий в Греции V в. до н. э.

Афинский союз вскоре превратился в прочную, сплоченную организацию. Поначалу все его участники считались равноправными и высылали по одному представителю в союзнический совет, обосновавшийся в святилище Аполлона на острове Делос; кроме того, каждое государство-союзник вносило в общую казну подать, размер которой афинянин Аристид определил в 480 талантов. Однако внутри союза позиции Афин быстро усиливались, как военно-политические, так и торговые. Так, все союзники ввели у себя афинскую систему мер и весов, а в 454 г. до н. д. общая казна была перенесена с Делоса в Афины. Союз превратился в афинскую «архэ» — объединение полисов под властью города богини Афины. На денежные взносы бывших равноправных союзников были воздвигнуты в Афинах Пропилеи и Парфенон. Разумеется. подобные перемены не могли не вызвать сопротивления. Но восстания государств — участников союза жестко подавлялись афинянами: бывшие союзники теряли свою автономию частично или полностью, как остров Тасос, вынужденный после поражения отдать Афинам все свои корабли, снести стены, выплатить контрибуцию и возобновить уплату прежней подати. Союзники, как пишет Плутарх, стали данниками и рабами.

Однако Афинам, растущему, стремительно развивавшемуся государству, этого было мало. Низкий уровень тогдашнего производства вынуждал стремиться ко все новым захватническим войнам, приносившим чужие богатства, рабов, скот и земли. Пытаясь расширить сферу своей власти, Афины неминуемо должны были столкнуться со Спартой. В период, наступивший сразу после общей победы греков над персами, соперничество обоих государств не носило еще столь острого характера, тем более что оба они потратили слишком много сил на войну с персами, а в Афинах правил аристократ Кимон, сын Мильтиада, сторонник соглашения со Спартой. Политические обстоятельства сложились так, что предводитель радикально-демократических кругов, вдохновитель превращения Афин в крупную морскую державу, Фемистокл, был в 471 г. до н. э. не только отстранен от власти, но и изгнан посредством остракизма — всеобщего голосования глиняными черепками с написанным на них именем человека, подлежащего изгнанию. Под руководством Кимона продолжалась борьба с персами на востоке и расширение влияния Афин в морском союзе. Персы были окончательно вытеснены из Эгейского моря, ставшего вновь «греческим озером». По условиям Каллиева мира (названного по имени Каллия, посла к персам) 448 г. до н. э., заключенного после отстранения и изгнания из Афин также Кимона, персидский царь обязывался не посылать корабли в Эгейское море и держать сухопутную армию на значительном расстоянии от Малоазийского побережья.

В Афинах, как мы видим, все это время шли острые внутренние столкновения. В дальнейшем радикально-демократическую группировку возглавил Перикл, сын Ксантиппа, победителя персов при Микале. Власть Кимона и его сторонников пала. Еще в 462–461 гг. до н. э. предшественнику Перикла, Эфиальту, удалось провести реформу, которая свела на нет политическую роль аристократического ареопага, сохранившего за собой лишь функции суда за предумышленное убийство и за некоторые преступления против традиционной религии. Политические функции ареопага были переданы учрежденному Клисфеном совету пятисот и гелиее. Смелая реформа Эфиальта стоила ему жизни (он был тайно убит политическими противниками), но его дело продолжил Перикл.

Партия Кимона выступала за добрые отношения со Спартой, а тем самым за политический дуализм в Греции, предлагая афинянам поделить гегемонию в стране со спартанцами. Напротив, демократическое движение купцов, ремесленников, моряков требовало жесткого курса в отношении партнеров по морскому союзу, расширения сферы власти Афин, борьбы со всеми, кто препятствовал Афинам утвердить свою гегемонию в греческом мире. Победа демократии после отстранения Кимона выразилась не только в усилении совета пятисот, участие в котором было открыто и для беднейших слоев свободных людей, не только во введении платы за исполнение обязанностей судьи в гелиее (что и позволяло реально даже бедняку стать на время одним из 5 тыс. таких судей, избиравшихся жребием) или члена совета пятисот, но также в разрешении зевгитам, среднему слою городского населения, занимать должность архонта. В области внешней политики победа демократии означала усиление антиспартанской ориентации, расширение завоевательной экспансии Афин на соседние области континентальной Греции, в первую очередь на Беотию. После ряда побед счастье изменило Афинам, и в 445 г. до н. э. был заключен 30-летний мир со Спартой, продлившийся, однако, лишь 14 лет: в 431 г. до н. э. началась большая Пелолоннесская война.

Тогда же наступил период наивысшего культурного расцвета Афин в правление Перикла. Они оказались духовным центром всего греческого мира: Геродот прославлял здесь в своей «Истории» победы эллинов над персами, Софокл и Еврипид создавали свои трагедии, над городом вознесся прекрасный Парфенон в честь богини-покровительницы государства, плодотворно работали и приезжие художники, и философы.

Пелопоннесская война была вызвана растущим опасением других греческих полисов оказаться однажды под властью гордых афинян. Война длилась 27 лет, причем, вопреки советам Перикла, афиняне не ограничились оборонительной тактикой и пошли на расширение театра военных действий. Множество ситуаций, в которых Афины, могли бы достойно выйти из войны, добиться выгодного для себя мира, было упущено. Никиев мир (421 г. до н. э.) должен был обеспечить грекам по крайней мере 50-летнюю передышку, но она продолжалась лишь несколько лет, и в 419 г. до н. э. война возобновилась. Удача сопутствовала то Афинам с их союзниками, то Спарте и государствам, ее поддерживающим, пока, наконец, спартанцы не одержали верх. В 404 г. до н. э. война закончилась: спартанский полководец Лисандр вступил в Афины. Влияние Афинской державы рухнуло, но и Спарта вышла из войны ослабленной, так что в IV в. до н. э. уже ни одно греческое государство не было достаточно сильно, чтобы претендовать на гегемонию.

Изнурительная война, затянувшаяся на три десятилетия, не только подорвала материальные и моральные силы греков, но и политически разобщила их. Гибель множества мирных граждан захваченных городов, конфискации имущества, порабощение десятков тысяч людей нанесли Греции удар, от которого она уже не смогла оправиться. Обычаи, законы, традиционный уклад жизни во многих греческих полисах были попраны и разрушены. Кровавая жестокость и аморализм войны сводили на нет нравственные рассуждения философов и поэтов.

АФИНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Разоренные персами Афины и их окрестности начали после греко-персидских войн довольно быстро восстанавливать и приумножать свое благосостояние. Правда, улицы были узкими и извилистыми, грязными и немощеными, дома почти все маленькие и скромные, зато порт Пирей, который после побед над персами отстраивался по единому плану, постоянно рос и превратился наряду с Карфагеном в крупнейший порт Средиземноморья. Афины, возглавившие морской союз, держали в своих руках практически всю торговлю в этой части региона. Афинский экспорт достигал Северного Причерноморья, Сицилии, Апулии, Этрурии. Недавняя соперница, Эгина вынуждена была признать торговое преобладание Афин. Поступиться своими интересами пришлось и Коринфу. Только остров Коркира, благодаря могущественному торговому флоту, сохранял относительную самостоятельность.

Какого только товара нельзя было увидеть в гавани Пирея: корабельный лес из Халкидики, вина с островов Лесбос и Хиос, с которыми местные, аттические, вина не могли соперничать, сыр из Сицилии, фрукты с Эвбеи и Родоса, хлеб с северного побережья Черного моря, пахучий сильфий из Кирены, железо и медь с Эвбеи и Кипра, великолепные шерстяные ткани из городов Малой Азии, различные изделия этрусков из Италии. С полным правом говорит в «Истории» Фукидида афинский стратег Перикл: «Со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведенным нашей страной».

Экономическое развитие Афин влияло на структуру населения, на соотношение социальных сил. Победа под Марафоном была достигнута благодаря массе крестьян среднего достатка, составивших греческое войско. Но уже вскоре ведущее положение в государстве заняли слои купцов и ремесленников, численность которых и политический вес продолжали расти. Не земледелец, а торговец, ремесленник или моряк определяли на собраниях народа судьбы государства. Земледельцы Аттики не могли обеспечить Афины хлебом — его легче было привезти из Причерноморья или с Сицилии. Аттика снабжала свою столицу лишь луком, чесноком, оливками. Все больше селян перебирались в города, где они рассчитывали найти заработки. В результате политическое значение деревни падало, а купцы и ремесленники, средний слой городского населения, поддерживая радикально-демократическую группировку во главе с Фемистоклом, а затем Эфиальтом и Периклом, брали в свои руки управление полисом.

Победа Фемистокла, над его соперником Аристидом, опиравшимся на более зажиточные слои общества — остатки аристократии, крестьян среднего достатка, не только ускорила строительство большого флота, обеспечившего Афинам спасение от персидских завоевателей и послевоенное могущество. Победа Фемистокла была прежде всего успехом городских низов, фетов, из которых и составлялись судовые команды для сходивших с верфей один за другим кораблей, и означала упрочение демократических начал в жизни государства.

В середине V в. до н. э. радикальная группировка полностью отстранила от власти аристократические и умеренно-демократические силы, возглавляемые Кимоном, а позднее Фукидидом, сыном Мелесия.

Тогда же, после греко-персидских войн, в Афинах стало стремительно расти количество рабов, используемых в ремесленных мастерских, а также в огородничестве и садоводстве. Эти отрасли экономики требовали все больше рабочих рук, которыми их обеспечивали многочисленные военные экспедиции афинян после победы над персами, а татке постоянно действовавший крупный невольничий рынок на острове Хиос, куда свозили рабов из Малой Азии, Фракии, Иллирии. Неквалифицированный раб стоил, естественно, дешево, зато обученный нужному ремеслу ценился так, что за него готовы были платить от 100 до 150 драхм. Точное число рабов в Афинах при Перикле нам не известно, но оно едва ли превышало 400 тыс. Так, у одного из самых богатых людей в городе, Никия, были заняты на рудниках Лавриона 1 000 рабов, а богач Гиппоник владел 600. Но это были, конечно, исключения: в простых ремесленных мастерских трудились от 5 до 10 несвободных. Мастерская Лисия, изготовляющая щиты, насчитывала, правда, целых 120 рабов, но речь шла, несомненно, о крупном предприятии, каких не могло быть много. По 10–20 рабов было занято в домашнем хозяйстве зажиточных граждан. Возьмем самых знаменитых: в IV в. до н. э. судебный оратор Лисий пользовался услугами 12 рабов у себя дома, Аристотель — 13, философ Феофраст — 10. Больше всего рабов, как уже говорилось, требовали ремесла, рудники, пригородное разведение овощей, плантации виноградников и оливковые рощи. Некоторое количество рабов обслуживали непосредственно нужды Афинского государства: известно, что городская полиция состояла из рабов-скифов. В целом рабы рассматривались как «говорящие орудия» и не имели никаких социальных прав. Восстания рабов против господ происходили крайне редко, но, когда представлялся случай, рабы бежали: например, в Аттике, во время вторжения туда спартанцев в 413 г. до н. э., 20 тыс. рабов перебежали к врагу.

Чем больше становилось рабов, занятых и производстве, тем шире распространялись среди свободных граждан представления о физическом труде как о чем-то позорном, приличествующем лишь рабу. Уже в эпоху архаики аристократия смотрела на тяжелый повседневный труд ради заработка с некоторым презрением. В V в. до н. э. такие взгляды можно было встретить во всех слоях свободного населения. Очень показателен такой факт: расписав портик, получивший затем название Стоя Пойкйле («расписной»), художник Полигнот с острова Тасос отказался брать у афинян деньги за эту работу, опасаясь упреков в «эрголабии» — труде за вознаграждение. Впрочем, в классическую эпоху были и противоположные воззрения, получившие, затем поддержку в философии киников.

Говоря об афинской демократии, следует иметь в виду, что это была демократия лишь для свободнорожденных мужчин старше 20 лет — полноправных афинских граждан, составлявших меньшинство населения государства- Не упоминая уже о рабах, напомним, что политических прав были лишены все женщины, а также переселенцы из других областей, хотя и свободные и постоянно проживавшие в Афинах, но не имевшие гражданства, — метеки. Метеков было около 100 тыс., занимались они в основном ремеслом и торговлей. На строительстве афинского Эрехтейона на исходе V в. до и. э. из 71 перечисленного в списках предпринимателя и рабочего 49 % составляли как раз метеки, афинские граждане — 28 и рабы — 23 %. Таким образом, лишь эти 28 % участников строительства Эрехтейона могли воспринимать афинскую демократию как свою.

Суверенным властителем полиса была небольшая, но пестрая масса взрослых свободных мужчин, обладавших правами афинских граждан и образовывавших народное собрание, которое и решало все дела в государстве. Должностных лиц избирали по жребию, следя только за тем, чтобы все кандидаты были афинскими гражданами. При этом исходили из убеждения, что обязанности архонта или стратега может исполнять любой гражданин. Убеждение такое было в какой-то мере оправданным, поскольку все должностные лица лишь претворяли в жизнь требования законов и волю народа, выраженную на собрании; никакие важные решения не входили в их компетенцию. Власть высших должностных лиц — архонтов ограничивалась заботами о соблюдении семейного и наследственного права (архонт эпоним), сакральными функциями (архонт басилевс) и председательством на судебных процессах (фесмофет). Архонт полемарх («командующий войском») остался командующим лишь по названию — в действительности он только осуществлял суд над чужеземцами. Руководство всеми вооруженными силами в период мира и войны принадлежало 10 стратегам, причем чувство реальности заставляло афинян избирать их, а также подчиненных им низших командиров — таксиархов не по жребию, но прямыми выборами каждого кандидата в отдельности. Кроме миртового венка на голове должностные лица не имели никаких знаков своей власти, в чем также выражалась ограниченность их полномочий. Однако и небольшой властью можно было злоупотребить во вред демократическому устройству, поэтому закон запрещал повторно избирать одного человека на ту же самую должность.

Демократической чертой была также коллегиальность управления. Избирались 10 стратегов, по одному от каждой филы, 10 астиномов, надзиравших за состоянием улиц и построек, и 10 агораномов, которые заботились о рынках и товарах и разбирали споры между продавцами и покупателями. Исполнительная власть находилась не столько в руках должностных лиц, сколько в руках пританов — членов совета пятисот, по 50 человек от каждой филы. Совет готовил проекты постановлений, выносившиеся на обсуждение народного собрания, а также с помощью должностных лиц исполнял решения собрания. Совет организовывал общественные работы, продавал конфискованное имущество, контролировал посредством избранной им комиссии так называемых логистов финансовые дела государства, заботился о строительстве кораблей и о поддержании боеспособности конницы — постоянного афинского войска. Понятно, что всему составу совета пятисот трудно было оперативно решать вопросы управления. Поэтому было принято, что каждая фила в лице своих 50 представителей — пританов управляла государством 1/10 часть года. Пританы целый день проводили на заседании, а треть их оставалась там и на ночь. Совет вел также переписку с иностранными государствами, принимал послов. Ежедневно из состава пританов по жребию избирался председатель совета, который на этот день получал ключи от государственной сокровищницы и печать. Он же и председательствовал в народном собрании, если оно должно было происходить в этот день.

Народные собрания созывались первоначально раз в месяц, позднее четыре раза в месяц, на Пниксе, скальной террасе в западной части города. На собраниях издавна лишь обсуждались проекты постановлений, внесенные советом пятисот, так что выступавшие вправе были высказываться только на эту тему. На собраниях, экклесиях, строго соблюдался принцип «исегорйи» — свободы слова, который вместе с «исотимйей» — равенством в занятии должностей и «исономйей» — равенством перед законами составлял фундамент политических прав граждан.

Стоит упомянуть и о том, что Афинское государство брало на себя заботу об утративших трудоспособность и о детях граждан, отдавших жизнь за отечество. Напротив, лиц, считавшихся опасными для государства, собрание могло осудить на изгнание. Вместе с тем остракизм, голосование глиняными черепками с именем неугодного, не раз применялся в борьбе между политическими группировками. Путем остракизма хрупкая афинская демократия избавлялась и от слишком знаменитых и влиятельных сограждан, которые способны были использовать свой авторитет для установления единовластия.

Только собрание решало важнейшие вопросы государственной жизни. В его исключительную компетенцию входили также предоставление афинского гражданства, дела метеков, отправление послов в иностранные государства. Во время войны стратеги должны были отчитываться перед народом за проведенные ими боевые операции, а за военные неудачи стратегам грозила порой даже смертная казнь. Так как должностные лица в Афинах не располагали большой властью и авторитетом, то на передний план выходили зачастую люди, не занимавшие официально никаких должностей, но умевшие говорить на собраниях и убеждать народ принять или отвергнуть тот или иной закон. Таких людей в древней Элладе называли демагогами, не вкладывая в это слово никакого осуждающего оттенка: то были истинные вожди народа, в V в. до н. э. — Перикл и Клеон, в IV в. до н. э. — Демосфен.

Афинское государство заботилось и о культурной жизни своих граждан, предоставляя им возможность участвовать в празднествах, посещать театр. Высотой культурных запросов афинян в сравнении со спартанцами государство гордилось точно так же, как своим богатством, победами и демократическими институтами. Перикл у Фукидида говорит, восхваляя родной город: «Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества». Чтобы сделать зрелища доступными и для граждан с невысоким достатком, малоимущим выплачивали теорикон — по два обола на посещение театра. Пособие, введенное по предложению Перикла, позволяло бедному ремесленнику или торговцу побывать в театре, не теряя при этом части своего дневного заработка. Но позднее теориконом стали пользоваться и граждане более состоятельные, так что в IV в. до н. э. по настоянию оратора Демосфена он был отменен.

Если в VI — начале V в. до н. э. спортивные состязания, воспетые Пиндаром и Вакхилидом, оставались до некоторой степени аристократической забавой, то афинская демократия стремилась сделать их доступными всем свободным гражданам. Многочисленные гимнасионы с залами и банями, палестры для тренировок молодежи превратили физическое воспитание из привилегии знати в право любого афинского гражданина. Целью этого воспитания была не столько подготовка хорошего воина, как в Спарте, сколько всестороннее развитие личности. (Вспомним при этом, что в Европе Нового времени самостоятельное значение спорта стало осознаваться не ранее XIX в.) Здесь греки опередили другие народы не только древности, но и более поздних эпох. Разумеется, рабы ни палестрами, ни гимнасионами не пользовались. Однако и сами эти заведения для тренировок были социально дифференцированными: простой народ имел свои, аристократия — свои. Примечательно, что на холме Киносарг близ Афин был специальный гимнасион для неполноправных афинских граждан, т. е. для тех, у кого мать или отец не были афинянами.

Гимнасионы были государственными учреждениями, во главе их стояли так называемые софронисты, назначенные народным собранием. «Софронист» значило человек, заботящийся о добродетели, ибо спорт в Афинах имел целью научить человека владеть собой, соблюдать правила честной игры, возвышать свой дух. Афиняне, как и другие греки, занимались больше всего бегом, включая бег на длинные дистанции, бег с факелами или другими грузами, бег в полном воинском снаряжении. Увлекались также гонками на колесницах, прыжками, метанием диска и копья, кулачными боями, борьбой и стрельбой из лука.

ЖИЗНЬ В АФИНАХ

Гимнасноны и палестры были местом не только физических тренировок, но и просто встреч афинян. Особенно в гимнасионах, где собирались и взрослые, и молодежь, возникали политические и философские споры, вели беседы Сократ и софисты. Атмосферу демократических Афин ярко представляет нам уже не раз упоминавшаяся речь Перикла в «Истории» Фукидида: «В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады». Подобная же атмосфера большого свободного города царила, вероятно, и в Милете эпохи архаики, позволяя Фалесу или Анаксимандру спокойно заниматься тем, чем не занимался никто: размышлениями над природой вселенной. В Афины V в. до н. э„создавшие у себя наилучшие тогда условия для свободного творчества, стремились ученые и художники из других греческих городов. На улицах Афин, кроме местного уроженца Сократа, можно было встретить философов-софистов Протагора из Абдеры и Горгия из сицилийских Леонтин, поэта Продика с Кеоса, живописца Полигнота с Тасоса. Все они, а особенно софисты — учителя мудрости, оказывали большое влияние на умы афинской молодежи. Огромный духовный, культурный подъем афинского общества начиная примерно с середины V в. до н. э. мы называем «аттическим просвещением». Плоды его сказались быстро: поколение афинян эпохи Пелопоннесской войны уже мало напоминало генерацию воинственных и суровых «марафономахов» — победителей персов в сражении при Марафоне.

«Город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях», — продолжает свою речь Перикл у Фукидида. Тем не менее жизнь в этом богатом и просвещенном городе больших возможностей была простой и не имела ничего из той роскоши, которой окружали себя высшие слои городского населения Востока или, позднее, Древнего Рима. Рядовой афинянин был неприхотлив, обходился лишь самым необходимым в том, что касалось еды, одежды и жилья. В V в. до н. э., в отличие от столетия предшествовавшего, на улицах было уже не увидеть мужчин, разодетых по ионийской или восточной моде в пурпур, со щегольски подстриженными длинными бородами, с золотыми заколками в волосах. Местная шерстяная пряжа вытеснила привезенные издалека тонкие ткани. На смену длинному ионийскому хитону пришел у мужчин короткий дорический хитон, а хитон женский стал похож на старинный пеплум. Аристократия и в демократических Афинах пыталась выделиться своими нарядами: так, сторонники аристократической Спарты надевали, короткие спартанские плащи, трибоны, а аристократическая молодежь, служившая в коннице, охотно украшала свои хламиды золотом и пурпуром. Простые афиняне одевались скромно, так что на улице, как тогда говорили, трудно было отличить свободного от раба.

Скромным, неприхотливым был и стол афинян. Герои Гомера не могли обходиться без мяса, жители же Афин эпохи архаики и V в. до н. э. питались прежде всего овощами: луком, чесноком, салатом. Излюбленное блюдо — рыба. Очень много рыбы, в особенности маринованной и соленой, доставлялось с берегов Черного моря. Оливки, фиги и неизменная ячменная лепешка завершали меню простого афинянина. Однообразие и скудность повседневного бытия греки оживляли симпосионами — пирами. В зал, где пировали греки, вносили кратеры с вином и закуски: сыр, оливки, финики, фиги, дыни. Вино смешивали с водой, чаще всего в соотношении 1:3. Пить чистое, неразбавленное вино считалось варварским обычаем.

Как именно будет проходить пир, решал симпосиарх, который и определял, из каких сосудов пить и в какой пропорции смешивать вино с водой. Во время симпосиона пели песни; особенно популярной была песенка о Гармодии и Аристогитоне, убийцах тирана Гиппарха, сына Писистрата. Уже в эпоху архаики греческий симпосион часто становился поэтическим турниром. В Афинах второй половины V в. до н. э., где учили молодежь Сократ и софисты, на пирах вели философские споры, состязались в риторике. Очевидно, не на всех пирах атмосфера была столь насыщенно интеллектуальной, как на том, который описал Платой (диалог «Пир»). Участники симпосионов не чуждались обычно и простых игр и забав вроде популярнейшего тогда коттаба, требовавшего от игроков умения определенным способом вылить остатки вина из чаши, или игры в кости. Еще привлекательнее делало пиры присутствие гетер или хотя бы флейтисток или фокусников.

Участвовали в симпосионах только мужчины, высоко ценившие эту возможность дружеского общения. В Афинах, как и вообще в ионийских областях, женщина пользовалась куда меньшей свободой, чем у дорян. Подобно восточным женщинам, афинянки проводили время дома, в хлопотах по хозяйству. Конечно, женщины в зажиточных семьях жили не так скучно и однообразно. Вазовые росписи представляют нам гречанок, занятых не только прядением шерсти и вышиванием, но и такими развлечениями, как игра в мяч. Немало времени посвящала афинянка из богатой семьи уходу за собой, купанию и макияжу, созданию изысканных причесок — все это тожеизображено на вазах со всей откровенностью. Хотя моды в Афинах эпохи Перикла были очень простые, росписи на керамике являют нам большое разнообразие причесок, украшений, головных уборов и лент, хитонов и гиматиев.

Браки заключались чаще всего по имущественным соображениям, причем сама невеста никак не могла повлиять на свою судьбу. Однако это не значит, будто новобрачную всегда ожидала горькая участь. Многочисленные надгробные стелы, покрытые самыми сентиментальными надписями, говорят о том, что совсем не редко семейная жизнь строилась на искренней любви и привязанности. Зато уж в общественной, тем более в политической, жизни женщины не принимали в Афинах никакого участия. Только гетеры, обладавшие большей свободой и лучше образованные, могли до некоторой степени влиять на общественные дела. Не забудем, что подруга великого Перикла, Аспасия, к чьему мнению он прислушивался, была родом не из Афин, а из Милета, где женщины чувствовали себя вольнее. Афины же не дали миру ни общественных деятельниц, ни поэтесс, в то время как Лесбос гордился своей Сапфо, Аргос Телесиллой, Беотия Коринной.

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

Первое из них вступило в жизнь еще в конце VI в. до н. э., и ему суждено было лишь заложить основы культурного расцвета Афин. Эсхил и Фриних положили начало аттической трагедии. Скульпторы Критий и Несиот украсили в 476 г. до н. э. афинскую агору — рыночную площадь — статуями знаменитых тираноборцев Гармодия и Аристогитона. Первое поколение культурных деятелей классических Афин оставило после себя и скульптурное убранство храма Зевса в Олимпии. Мышление было еще традиционным, в области же формы преобладал суровый, жесткий юношеский классицизм.

Во многом традиционно мыслили и представители второго поколения, чьи лучшие достижения относятся к эпохе Перикла. Новая религиозно окрашенная интерпретация мифов и истории усиливала представления о слабости человека и величии богов, неустанно карающих за нарушение границ, определенных человеческой природой. В том, что законы и государственные установления освящены волей богов, никто в этом поколении не сомневался. То было время трагедий Софокла и «Истории» Геродота, зрелых классических форм Парфенона и Пропилеев.

Новое идеологическое содержание, критическое отношение к традиционной религии принесло с собой в эпоху Пелопоннесской войны третье поколение. С развитием Афинского государства консервативный аттический земледелец, взойдя на корабль, познакомился с другими мирами, с обычаями многих народов, что не могло не расширить умственные горизойты, не могло не убедить в относительности принятых религиозных и политических понятий и взглядов. Некогда такое открытие совершили ионийцы в Малой Азии, теперь настала очередь афинян.

Благодаря деятельности софистов, о которых еще пойдет речь, в Афинах сложилось новое представление о школе. Раньше обучение ограничивалось чтением, письмом и счетом, а также музыкой и гимнастикой. На вазах мы видим урок у кифареда, или учителя грамматики, исправляющего работу ученика на сложенных вместе трех навощенных табличках. Иногда встречается и фигура раба-педагога, сопровождавшего мальчика к учителю и вообще заботившегося о его образовании. Софисты принесли с собой новый предмет обучения, необходимый именно в демократических Афинах; риторику, умение убеждать людей на народных собраниях, умение управлять настроениями толпы. Кто же в городе не хотел стать хорошим оратором и искусными выступлениями на экклесиях склонять общественное мнение к тому или иному решению! Не удивительно, что молодежь из состоятельных семей, которая только и могла внести софисту сто мин за науку, постоянно окружала приезжих и местных мудрецов. У них учились не одному красноречию, но и этике, философии вообще. Они по-новому, гораздо глубже, чем в обычной школе, объясняли древних поэтов. Сколько мудрости можно было открыть в знакомых текстах, если истолкование им давал сам Протагор из Абдеры! Каким красивым и богатым представлялся родной язык, когда о нем говорил Продик с Кеоса, пространно объяснявший то или иное выражение! Все унаследованные, освященные традицией, давно установившиеся понятия подвергались критическому анализу; неожиданное столкновение истин порождало новую истину, более высокую. Научиться этому, научиться мыслить можно было — и без всяких денег — не у приезжего софиста, а у хорошо всем известного, с детства ходившего по тем же улицам, доброжелательного философа Сократа. Скромного, некрасивого афинянина приходили слушать юноши из лучших семей: Платон, Ксенофонт, Антисфен, также вписавшие свои имена золотыми буквами в историю греческой культуры.

Наука оставалась элитарной. Но и искусство, несмотря на весь демократизм афинской жизни, фактически делилось на то, которое было угодно широким слоям народа, и то, которое умели оценить лишь избранные. Недаром наиболее своеобразный и смелый из греческих трагедиографов, Еврипид, не более трех-четырех раз удостаивался награды в театре, выражавшей предпочтения публики.

Афиняне в массе своей не любили новаторов, посягавших на привычное. Многие смотрели на Сократа и других уличных философов с такой же неприязнью, как и выдающийся комедиограф Аристофан, изобразивший Сократа в «Облаках» опасным, глупым и аморальным безбожником. За непочтительность к богам был подвергнут суду даже друг Перикла Анаксагор из Клазомен:

процесс этот был движим не только хитросплетениями политической борьбы, но и инстинктивным отвращением афинян ко всяким новшествам в серьезных вещах. Желание философа самостоятельно постичь природу Вселенной было признано оскорблением олимпийских богов.

Третье поколение культурных деятелей Афин во многом отрицало воззрения предшествовавших поколений. К религии Аполлона, священной для Софокла, Еврипид относился критически. Богов, играющих такую большую роль в «Истории» Геродота, у Фукидида нет. Величественная божественная Афина Фидия уступает место прелестным, человеческих пропорций, статуям, украшающим балюстраду храма Афины-Победительницы (Никэ Аптерос — «бескрылой»),

ФИЛОСОФИЯ

Первым приезжим философом, прославившим Афины, был Анаксагор, прибывший туда из малоазийского городка Клазомены. Некоторые его утверждения, вроде того, что солнце не бог, а раскаленный камень, оторвавшийся от земли и ставший звездой. ошеломили и возмутили благочестивых консервативных афинян середины V в. до н. э. Тем не менее он три десятилетия подряд проповедовал там свое учение, пока в тяжелой атмосфере приближавшейся Пелопоннесской войны политические противники его ученика, друга и покровителя Перикла не обрушились с нападками на стратега. Жертвами этого кризиса стали и Анаксагор, подвергнутый суду за безбожие, и другой друг Перикла, великий скульптор Фидий. Философу вынесли смертный приговор, но ему все же удалось покинуть Афины. Умер он вскоре, на чужбине.

Основы рассуждении Анаксагора были материалистическими, близкими к позициям ионийских натурфилософов. Мир, учил он, возник не из четырех стихий (воды, воздуха, земли и огня) и не из одной из них, а из множества мельчайших материальных частиц, которые не рождаются и не гибнут, но лишь соединяются и разъединяются, образуя тем самым все, что есть на свете. Частицы эти он назвал «спёрмата», т. е. «семена». Движение их обусловлено внешней по отношению к ним силой — «нусом», или мировым разумом, который сам материален, представляя собой тончайшее и легчайшее вещество. «Нус» вызывает вихрь, круговерть частиц, соединяющихся в определенных пропорциях, а затем разлетающихся вновь. Потому-то, говорил Анаксагор, в каждой вещи есть часть всякой иной.

Некоторое время проживал в Афинах и знаменитый Демокрит из Абдеры. Предложенное им объяснение мироздания оказалось самым последовательным материализмом, какой только знала античная мысль. Все состоит из неделимых и неизменных частиц — атомов, вечно движущихся в пустоте. Движение это не имеет своего первоначала и не придано атомам никакой внешней силой. Атомы отличаются друг от друга формой, порядком и положением. Совершая неостановимое движение в пустоте, атомы и образуют новые миры, в том числе нашу Землю. Демокрит проповедовал бесчисленность миров, которые возникают, развиваются и гибнут. Все живые организмы и сам человек родились из морского ила. высушенного солнцем. Но если атомы различаются лишь количественно, то такие качественные отличия вещей, как сладость или горечь, тепло или холод, реально не существуют. Они — плоды ощущений, «мнений». Существование чего-либо «по мнению» есть нечто иное, чем существование «по истине». Только «в общем мнении существует сладкое, в мнении — горькое, в мнении — теплое, в мнении — холодное, в мнении — цвет, в действительности же — атомы и пустота», — писал философ. Возникновение ощущений он объясняет воздействием определенных сочетаний атомов, составляющих познаваемый предмет, на сочетание атомов, из которых образуется познающий субъект.

Само время требовало от мыслителей заняться наряду с познанием и истолкованием природы вопросами этическими. Руководствуясь разумом и постигая благо, человек получает удовлетворение, обретает душевное спокойствие, невозмутимость. Это учение о спокойствии удовлетворенного духа, или о «благодушии», как он сам писал, снискало Демокриту прозвище «смеющийся философ» и было позднее воспринято школой эпикурейцев. Демокрит призывал к умеренности, советовал браться лишь за те дела, с которыми человек считает себя способным справиться. Сам он всю жизнь увлекался поиском причинных связей между явлениями, говоря, что «предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе Персидское царство».

На судьбе богатого и разностороннего наследия Демокрита отрицательно сказалось то, что идеалист Платон затратил немало усилий, дабы замолчать его учение и даже уничтожить его книги. Между тем Демокрит был едва ли не самым универсальным греческим мыслителем древности. Известны лишь заглавия его трактатов о природе, о звездах, о человеке, о душе, об огне, о камнях; трудов по геометрии, арифметике, астрономии, географии, музыке, поэзии, грамматике, архитектуре, медицине, агрономии, стратегии и т. п. — в этом отношении с ним мог соперничать разве что Аристотель. Погруженный в науки, философ как истинный сын своего времени немало занимался и политикой. Вспомним его знаменитое изречение: «Бедность в демократии настолько же лучше благополучия при царях, насколько свобода лучше рабства».

И все же не Демокрит оказывал непосредственное влияние на формирование мировоззрения афинян. Демокрит пробыл в городе недолго и, как рассказывали античные авторы, «не старался, чтобы его узнали, потому что презирал славу; и он знал Сократа, а Сократ его не знал». Подлинную интеллектуальную революцию совершили только софисты, будучи «наполовину философами, наполовину политиками», как называл их (и себя) Продик с Кеоса. Деятельность софистов, их влияние на культурное развитие Афин вполне сравнимы с тем, что мы знаем о французских энциклопедистах XVIII в. От разгадывания тайн природы софисты впервые в полной мере обратились к постижению человека.

Уже старейший софист, обосновавшийся примерно в середине V в. до н. э. в Афинах, Протагор из Абдеры, твердо заявил: «Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Так был четко сформулирован принцип релятивизма, относительности в теории познания. Отсюда вытекало, что о всякой вещи можно высказать несколько суждений, противоречащих одно другому: так, здоровому человеку мед кажется сладким, больному же — горьким, и оба они правы, ибо оба эти качества присутствуют в меде. А это значит, что всякому доказательству можно противопоставить другое, противоположное, столь же хорошо обоснованное и убедительное. Сильнее окажется то доказательство, то суждение, которое практичнее и больше отвечает требованиям жизни. Нельзя сказать, что такое-то утверждение истиннее другого, но только — что оно полезнее. Надо уметь выбирать и убеждать людей в правоте выбора.

Мудрости, понятой таким образом, можно было научиться, и Протагор готов был давать уроки. Он не собирался рассуждать ни о «природе вещей», ни о богах, о которых, говорил он, «я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и жизнь человеческая коротка». Он намеревался учить диалектике — искусству рассмотрения любого предмета с разных, даже противоположных сторон; учить умению защитить при помощи доказательств любой тезис, а потом его же убедительно опровергнуть. Все дело было не в мысли, а в словах, и потому Протагор показывал, как надо правильно употреблять слова, как развивать красноречие, как составлять систему аргументов в суде или на собрании. Если вспомнить о том, какие возможности в общественной жизни Афин предоставляли человеку эти умения и навыки, то не покажется чрезмерной высокая плата, которую софист впервые начал брать за свои уроки: сто мин. Как глубоко было усвоено образованными афинянами искусство рассматривать всякий предмет со всех сторон, показывает каждый монолог в трагедиях Еврипида, любая речь героя в «Истории» Фукидида. Немалое влияние оказал Протагор и на более старших: Геродота и Софокла. Учение о человеке как мере всех вещей подорвало традиционное мировоззрение афинян в гораздо большей степени, чем мало кому известная философия земляка Протагора — Демокрита. Не удивительно, что, как и Анаксагор, Протагор не избежал гнева консервативных горожан: он был обвинен в безбожии, а его книги собраны отовсюду и сожжены.

Не менее важным для воспитания нового мышления было утверждение Протагора и других софистов, что государство и законы не созданы волей богов, а явились результатом соглашений между людьми. Отсюда — различение естественного права («фйзис») и права договорного («номос»), считавшегося до тех пор божественным установлением. Исходя из этого можно было, подобно софисту Алкидаму, опираясь на естественное право, заключить, что природа никого не сотворила рабом и люди равны, а рабовладение несправедливо. Можно было, как Ликофрон, бороться во имя того же права против аристократических привилегий. Но можно было и вслед за Калликлом обосновать с помощью естественного права право сильнейшего на власть и господство над более слабыми. Отголоски этих споров, в том числе высказываний в защиту рабов, слышались афинянам и в трагедиях Еврипида. А поставив под сомнение божественное происхождение государства и законов, некоторые софисты не побоялись пойти дальше и объяснить исторически происхождение даже религиозных верований (Продик Кеосский).

Однако главным, чему учили все софисты, оставалось ораторское искусство. Фрасимах из Халкедона, Гиппий из Элиды, особенно же Горгий из Леонтин, восхищали своих слушателей неподражаемым красноречием; Фрасимах и Горгий оставили даже пособия по риторике. Родной город Горгия, откуда он в 427 г. до н. э. прибыл в Афины, как и другие города Сицилии, славился своими ораторами. Умение выстроить речь, сделать ее ясной и изящной, уснастить ее антитезами, аллитерациями, смелыми и поэтичными метафорами, придать ей звучность и музыкальность — этим умением Горгий щедро, хотя, как и все софисты, небескорыстно делился со слушателями. Темы для образцовых речей могли быть любыми, даже, на первый взгляд, неожиданными и парадоксальными: например, выступление в защиту Елены Спартанской, считавшейся виновницей Троянской войны.

Приезжие софисты довольно скоро обзавелись преданными учениками, которые продолжили их дело в Афинах. Так, Антифонт, автор трактата «О правде», в котором призывал различать справедливость, основанную на требованиях природы, естества, и справедливость, сложившуюся как результат договоренностей людей между собой, был первым софистом-афинянином. Он же, великолепный оратор, начал первым публиковать свои речи, хотя впоследствии традиция приписала ему еще много других. Были и иные мастера красноречия, однако подлинная эпоха великих ораторов настала в Греции только в IV в. до н. э.

г Интересы софистов не ограничивались все же диалектикой, риторикой и политикой. Горгий был известен также как создатель трактата «О небытии, или О природе», где отстаивал идею непознаваемости мира. Наиболее разносторонний софист — Гиппий из Элиды: писал он и о математике, и об астрономии, и о музыке, и о мифологии. Протагор был прославленным грамматиком, филологом, ведь он первым выделил грамматические категории. Продика Кеосского справедливо называют отцом синонимики — науки о словах, звучащих по-разному, но сходных по значению. Беря пары слов: «хотеть» и «желать» или «создавать» и «творить», он пытался выяснить все оттенки значений, свойственные тому или иному слову.

Софисты не только обогатили мышление древних новыми суждениями, опровергавшими зачастую традиционные взгляды. Они дали и новые методы познания, анализа, критики. Они же положили начало и более высокому типу школы. Правда, учиться в этой школе могли далеко не все, ибо не все способны были столько платить за науку. Поэтому софисты обращались прежде всего к юношам из богатых семей — возникала новая элита, и состоятельная, и образованная.

Учения софистов зачастую истолковывались примитивно, в духе абсолютного релятивизма и нигилизма в познании и в морали. Этому изо всех сил воспротивился сын афинского каменщика Сократ. Консервативный афинянин, с подозрением относившийся ко всем этим новым «учителям мудрости», не видел больших различий между Сократом и софистами, кроме того, что первый не брал денег со слушателей и расхаживал босой, в заплатанном плаще, в отличие от софистов, весьма заботившихся о своем внешнем виде. Главным же различием было то, что Сократ верил в существование объективной истины и в возможность ее отыскания. Он учил, что есть обязательные для всех, неписаные моральные законы, но овладеть нравственностью удается лишь немногим, которые смогли этому научиться и следовать полученным знаниям в повседневной жизни.

Добродетель, «аретэ», — высшее и абсолютное благо, составляющее цель человеческой жизни, ибо только она дает счастье. Люди же часто заблуждаются и поступают безнравственно, потому что просто не знают, что добро, а что зло. Добродетель неотделима от знания, как неотделима и от счастья. Добродетели можно и должно научиться. Однако Сократ не обещал своим ученикам, что раскроет им истину, ведь он сам говорил о себе: «Я знаю, что ничего не знаю». Он лишь предлагал вместе, в дружеской беседе, отыскивать эту истину. Метод обучения — диалектический: путем наводящих вопросов и ответов соображения собеседника последовательно доводятся до абсурда и таким образом выясняется истина, отделяемая от иных, ложных суждений. Сократ исходил из того, что каждый человек уже содержит в себе знание истины, он не осознает ее, пока предложенные ему вопросы не приведут его к противоречию с самим собой, а следовательно, к признанию собственного невежества; сомнение же в истинности прежних суждений ведет к самопознанию. Философ любил сравнивать себя с повивальной бабкой, ибо и он помогал родиться истине. Для того чтобы научить морали, особенно важно было определить, уточнить общие понятия: выяснить, какие поступки людей можно назвать добродетельными, установить, что есть общего в тех или иных поступках, и дать, наконец, определение соответствующего нравственного понятия: мужества, справедливости, благочестия…

Если гуманистическая, человековедческая направленность интересов Сократа сближала его с софистами, то, как уже сказано, вера в существование объективной истины заметно отличала его от них. В еще большей мере, чем софисты, он собирал вокруг себя на улицах, в гимнасионах и на пирах, устраивавшихся в частных домах, большие группы молодежи, жадно внимавшие босому, некрасивому мудрецу. Но ирония, с какой он ставил в тупик собеседников и обличал человеческую глупость, предрассудки, «ложные мнения», кое-кого раздражала, и в Афинах у него было также немало врагов. Консервативные афинские обыватели с недоверием и опаской взирали на деятельность критически и рационалистически настроенного философа-моралиста. Ему ставили в вину и скептическое отношение к демократическому строю Афин и к должностным лицам, избранным простыми ремесленниками и моряками из числа себе подобных, да еще и по жребию. Искусство управлять государством он называл «царским искусством», доступным лишь немногим сведущим и достойным людям. Такие ученики Сократа, как Ксенофонт, восхвалявший политический строй Спарты и персидскую монархию, или Платон, создавший в своем воображении идеальную аристократическую республику, свидетельствуют также о том, что их учитель симпатизировал скорее олигархическому устройству государства. Итак, недовольные, подозрительно относившиеся к Сократу сограждане имели достаточно поводов, чтобы привлечь его к суду за безбожие и развращение молодежи, а затем, как известно, обречь великого философа на смерть.

ИСТОРИОГРАФИЯ И ПУБЛИЦИСТИКА

Эволюцию греческой мысли в V в. до н. э. нетрудно проследить, сравнив двух знаменитых историков: ионийца Геродота из Галикарнаса и родившегося на 25 лет позже афинянина Фукидида. Геродот много лет путешествовал, посетил Персию, Египет, Киренаику, берега Черного моря, забирался и к скифам. Поначалу он был, по существу, продолжателем дела Гекатея из Милета: собирал этнографические и исторические материалы, легенды, знакомил греческий мир с обычаями и традициями других народов. С необычайным искусством рассказывает он занимательные истории о диковинных птицах ибисе и фениксе или о восточных владыках, павших жертвой своей самонадеянности и спеси, или же о всяких чужеземных чудесах. Возвратившись из своих странствий в Афины, он собрал воедино все эти разрозненные сведения, выстроив их вокруг главной сквозной идеи своего повествования: вечного спора Европы и Азии, последней вспышкой которого стали греко-персидские войны.

Впервые взявшись за связное, в определенной системе, изложение исторических фактов, Геродот заслуженно получил от потомков почетное прозвище «отец истории». Уйдя далеко вперед от трудов Гекатея, он в то же время не был, разумеется, еще историком в нашем понимании. Мышление его вполне традиционно: в истории он видит осуществление божественной справедливости, награждающей добро и карающей зло. Как и в трагедиях Софокла, в «Истории» Геродота человек несет неотвратимое наказание за то, что переступил границы, установленные богами для человеческого миропорядка. Рассказы о лидийском царе Крезе или о Солоне, или о персидском повелителе Ксерксе призваны только иллюстрировать эту мысль. История выступает как цепь преступлений и наказаний. Геродот не сомневается ни во вмешательстве богов в жизнь людей, ни в божественном происхождении всех человеческих установлении. Верит и в предсказания оракулов, и в вещие сны, с помощью которых божество раскрывает смертному его будущее и предостерегает его. И хотя автор «Истории» нередко ставит под сомнение достоверность тех или иных сведений, собранных им за долгие годы путешествий, подлинной критики источников здесь, конечно же, нет. Миф переплетается с реальностью.

Совершенно иное отношение к действительности, к предмету истории мы находим у Фукидида, описавшего Пелопоннесскую войну. Времена, окутанные мифами и легендами, его не интересуют, ибо он не может сказать о них ничего определенного. Его привлекают события, современником которых он был. Их причины, смысл, значение он и пытается установить. В объяснении хода истории ему не нужно прибегать к идее вмешательства богов в жизнь людей. Подобно тому как Демокрит выводит божество за пределы природы» Фукидид выводит его за пределы истории. К тем, кто верит в предсказания или вещие сны, он относится с холодным презрением. Затмение солнца или землетрясение не имеют для него ничего сверхъестественного: он склонен давать им рациональные объяснения, так же, как Анаксагор и софисты. В каждом его суждении видна его принадлежность к новому поколению, мыслящему критически и рационалистически. Историю направляют не боги, а люди, действующие в соответствии со своей «природой», т. е. со своими интересами. «Природа» людей оказывается всегда сильнее законов и договоров. Знания человеческой натуры и ее проявлений для Фукидида достаточно, чтобы постигнуть движение современного ему общества. Он порывает с рационалистическими интерпретациями древних мифов, столь частыми у Гекатея и Геродота, и вообще отбрасывает всю мифологию. Лишь Троянскую войну он считает историческим фактом.

Хотя Фукидид имел вполне определенные политические симпатии и антипатии и не скрывает их в своей «Истории», хотя он, выходец из аристократии, выражает ее воззрения, в своем интересе к самому столкновению человеческих страстей, устремлений, выгод он способен быть объективным. Высокий интеллектуализм его сочинения сближает Фукидида с Сократом. Глубокое понимание факторов человеческого поведения, воспроизведение политического противоборства в форме столкновения пространных речей, спорящих, опровергающих одна другую, сближают его с софистами, прежде всего с его современником Антифонтом, чьи тетралогии — сборники риторических упражнений — также представляют собой столкновение речей, которыми обмениваются вымышленные истец и ответчик. Наконец, стремление объяснять исторические явления «изнутри», естественными причинами, не прибегая к идее вмешательства богов, указывает на некоторую связь «Истории» Фукидида с учениями Анаксагора и Демокрита и даже с тогдашней медициной, освобождавшейся от наследия религиозных представлений.

Бурные политические события в греческом мире и в самих Афинах V в. до н. э. нашли отражение в политической литературе, в публицистике. Беспощадная жестокость, с какой Афины обращались со своими союзниками, заставила ионийца Стесимброта, происходившего с униженного афинянами Тасоса, сочинить и распространить памфлет «О Фемистокле, Фукидиде и Перикле», где предводители афинской радикальной демократии были подвергнуты острой критике. Столь же неприязненно писал о Фемистокле и Перикле в своих «Эпидемиях» другой иониец. Ион Хиосский. Своего рода памфлетами, зеркалом общественных проблем и тенденций в самих Афинах, являются комедии Аристофана. Около 430 г. до н. э. получила распространение и антидемократическая «брошюра» «Об устройстве Афин», написанная неким сторонником олигархического правления, воспитанником софистов. Также и «Лакедемонская политейя» Крития, одного из учеников Сократа, направлена против демократии, разъясняя и восхваляя принципы государственного и общественного устройства Спарты.

МЕДИЦИНА И ТОЧНЫЕ НАУКИ

«Гиппократов корпус», свод сочинений врачей, принадлежавших к школе Гиппократа (вторая половина V — начало IV в. до н. э.), дает представление о медицинских знаниях и практике того времени. Медицина жрецов сменялась медициной врачей, основанной на точных наблюдениях. В приписываемом Гиппократу трактате «О священной болезни» оспаривается традиционное мнение, будто эпилепсию вызывают злые демоны, а сама эпилепсия рассматривается как болезнь мозга. Другое сочинение, «О воздухе, водах и местах», устанавливает связь между состоянием здоровья, в том числе психического, отдельных людей и народов и влиянием климатических условий. Врачи школы Гиппократа были также философами. Методы их, основанные на опыте, наблюдениях, стремлении к быстрой и правильной диагностике, применении таких профилактических мер, как диеты и гигиена, были, несомненно, плодами того же интеллектуального, культурного течения, которое породило и философию Демокрита, и «Историю» Фукидида. Гиппократ, прозванный «отцом медицины», приобрел известность во всем греческом мире и даже на Востоке. Его врачебная практика охватывала не только родной Кос, где при храме Асклепия и далее существовала знаменитая школа медицины, но и Фессалию, и Афины.

Наряду с другими заслуживают упоминания натурфилософ и врач Диоген из Аполлонии, которого сам Аристофан удостоил… насмешек в комедии «Облака». Диоген из Аполлонии различал уже «добрую кровь» из артерий и «злую кровь» из вен, хорошо разбирался он и в системе кровообращения. Назовем также Алк- меона из Кротона, который, подобно Гиппократу, видел источник недугов в нарушении гармонии между четырьмя соками или «гумбрами»: кровью, слизью, желчью и черной желчью. Отсюда: сангвиник отличается избытком крови в организме, у флегматика слишком много слизи, холерик страдает чрезмерным количеством желчи, а меланхолик — черной желчи. Если не объяснение, то хотя бы само выделение этих четырех типов человеческих темпераментов было унаследовано позднейшей наукой и дошло до наших дней, как и бессмертное правило Гиппократа для врачей: не навреди.

О медицинских знаниях мы можем до некоторой степени судить благодаря «Гиппократову корпусу», содержащему 53 медицинских трактата. О точных же науках известно очень мало. Однако многочисленные имена математиков и астрономов того времени, сохранившиеся в античных сочинениях, говорят о том, что и эти науки развивались успешно. Достаточно вспомнить математика и астронома Метона из Афин, которого тот же Аристофан увековечил, изобразив в карикатурном виде в комедии «Птицы». Между тем Меток сконструировал солнечные часы и провел реформу календаря.

АТТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Подобно тому как эпоха архаики в Греции выразила себя в лирике, V век (до н. э.), когда центром литературного, поэтического творчества стали Афины, заговорил языком аттической трагедии и комедии. Трагедия (буквально — «песня козлов») возникла из хоровой песни, из дифирамба, распевавшегося «сатирами», одетыми в козлиные шкуры и изображавшими постоянных веселых спутников бога вина Диониса. Такие «хоры козлов», или сатиров, существовали уже в VII в. до н. э. во всей Греции. Решающим же в рождении аттической трагедии стало учреждение афинским тираном Писистратом общегосударственного праздника Великих Дионисий, благодаря которым народный культ Диониса опирался теперь на официальную поддержку властей. Когда поэт Феспид добавил к хору актера, «отвечающего», ведущего с хором диалог, трагедия превратилась в драматическое действо. Поначалу участники представления разыгрывали сцены из мифов только о самом Дионисе, позднее очередь дошла и до других мифов. Оставалось лишь Эсхилу в первой половине V в. до н. э. вывести перед зрителями также второго актера, а Софоклу — третьего, и древний «хор козлов» окончательно преобразился в драму.

Но происхождение греческой трагедии от хоровой песни сказалось в том, что и в дальнейшем хор играл в драме не меньшую роль, чем актеры. Это сближает греческую трагедию с нынешней оперой или ораторией. Темы и сюжеты трагедий также не были произвольно выбранными, но заимствованными из мифологии. <Персы» Эсхила или «Завоевание Милета» Фриниха — редчайшие исключения, подтверждающие правило.

Как и эпическая поэзия Гомера, греческая трагедия исполняла не только эстетические функции, но и дидактические, воспитывающие. Великие трагедиографы V в. до н. э. стремились не только заинтересовать зрителя, но и устрашить, потрясти, наставить, показать на примере судеб хорошо всем известных героев мифов действие божественных законов, управляющих жизнью людей.

От современного аттический театр отличался, однако, не только тем, что показывалось, но и тем, как он был устроен. Представления длились лишь три, дня, во время праздника в честь Диониса. Давали подряд три трагедии, а затем «сатирову драму» — еще один инсценированный эпизод из мифологии, но уже в облегченном, веселом, забавном освещении, что позволяло зрителям снять напряжение от трагедий. Каждый из трех драматических поэтов, соревновавшихся друг с другом в эти дни, выносил на суд зрителей всю тетралогию, т. е. полный цикл из трех трагедий и одной «сатировой драмы». Представление шло под открытым небом, на круглой площадке — орхестре. Скамьи для зрителей были вырублены прямо в каменистом склоне Акрополя; именно этот простейший зрительный зал назывался театроном. В таком огромном открытом театре нельзя было рассмотреть ни мимики актеров, ни детали костюмов, поэтому участники представления выходили на сцену в длинных, торжественных одеяниях и в больших традиционных масках, которые должны были обозначать или сценический тип персонажа (царь, старик, женщина — женские роли также играли мужчины), или душевное состояние (радость, горе, надменное величие, отчаяние). Приходилось увеличивать и фигуру актера, надевать особую высокую обувь — котурны. Стоя на котурнах, трагический актер произносил возвышенные монологи, написанные языком, далеким от повседневного. Все это отвлекало зрителя от рутины обыденной жизни, наполняло душу торжественностью, ощущением большого праздника. Именно театр был главным событием для афинян в дни Великих Дионисий, справлявшихся в конце марта — начале апреля.

Аттическая трагедия обязана своей неувядающей славой трем великим поэтам V в. до н. э.: Эсхилу, Софоклу и Вврипиду. Первый из них, хотя и принадлежал по рождению к аристократии, тесно связан всем своим творчеством с идеей нарождавшейся афинской демократии. Это видно не только в «Персах», где терпят поражение от афинян восточный деспотизм и произвол персидского царя Ксеркса, но и в наиболее совершенном, быть может, сочинении Эсхила, в «Орестее»: установленный Афиной суд, ареопаг, выносит приговор Оресту и тем самым старому родовому праву, праву кровной мести. Так, рождение новых общественных форм совпадало и находило выражение в рождении новых форм эстетических, художественных. В трагедии «Прикованный Прометей» люди, овладевшие огнем и другими плодами тогдашней цивилизации, бросают устами измученного титана Прометея вызов всемогуществу Зевса, представленного здесь жестоким, внушающим ненависть тираном. Симпатии автора, сочувствие зрителей оказывались на стороне героя-человеколюбца и богоборца.

Разумеется, Эсхил, как это было свойственно людям его поколения, мыслил еще всецело в понятиях религиозно-этических. Как и в элегиях Солона, границы правды, справедливости, блага очерчены в большинстве его трагедий божеством, вознаграждающим за добро и карающим за зло. за нарушение им же установленных пределов в поведении смертных. Неотвратимый закон справедливого возмездия проявляется в судьбах почти всех героев Эсхила.

Если у Эсхила воля богов, как правило, справедлива, то у Софокла она прежде всего всесильна, этический же смысл ее скрыт от смертных. Конфликт его трагедий — в драматическом противоборстве человека и неотвратимого рока. Установленные богами неписаные законы требуют похоронить мертвое тело, чтобы душа нашла вечное успокоение в подземном царстве Аида, но дерзкий человек, ссылаясь на введенные им же государственные законы, пытается этому воспрепятствовать, и тогда все возможные несчастья одно за другим обрушиваются на него (конфликт Антигоны и царя Креонта в «Антигоне»). Пытаясь бороться с непознаваемым, предотвратить исполнение божественных прорицаний, личность сама обрекает себя на неизбежное возмездие рока («Царь Эдип»). Но так как воля богов всесильна, то и люди, осмелившиеся противостоять ей, ярки и необычны: таковы Креонт и Эдип. Величественны и могучи духом и те, кто так или иначе борется за свое право следовать неписаным божественным установлениям: галерею сильных, непреклонных и стойких героинь аттической трагедии открывают Антигона и Электра у Софокла. Это возрастающее внимание к отдельной личности, самостоятельно делающей свой жизненный выбор, отражало, несомненно, все большее значение индивидуального начала в общественном строе и культуре классических Афин. О тесной связи творчества Софокла с кругом идей и умственных интересов, господствовавших тогда в его родном городе, говорит также хотя бы то, что многие диалоги его героев выстроены по всем правилам софистического искусства спора (вспомним, например, диалог Антигоны с Креонтом). Яркие, насыщенные драматизмом трагедии Софокла не раз приносили ему награды в театральных состязаниях того времени.

Новое поколение культурных деятелей Афин заявило о себе на драматической сцене в творчестве Еврипида, хотя он и Софокл жили в одно и то же время и, насколько мы знаем, даже умерли в одном и том же 406 г. до н. э. В отличие от традиционно мыслящего, разделяющего старые религиозные верования и предрассудки Софокла Еврипид полон скепсиса, доходя до прямого богоборчества. Боги у младшего из трех великих трагедиографов жестоки и пристрастны, но не они» а безудержные порывы человеческой души определяют судьбы людей, бросая их из одной бездны страданий в другую. Для Софокла воля и авторитет Аполлона непререкаемы, абсолютны — Еврипид атакует культ грозного бога-прорицателя, называя самого Аполлона мстительным и злопамятным, как обычный смертный. Столь различное отношение к религии Аполлона имело и социальные корни. Консервативному, близкому к аристократии Софоклу памятен былой авторитет и самого бога — покровителя знатной молодежи, и его дельфийского святилища, некогда управлявшего многими сторонами жизни греков. Для демократических кругов Афин, к которым принадлежал Еврипид, страстный приверженец демократических Афин в их многолетнем противоборстве с аристократической Спартой, храм Аполлона в Дельфах воплощал в себе двусмысленную позицию его жрецов во время нападения персов на Элладу.

Не верит драматург и в божественное происхождение законов и иных норм, регулирующих социальные отношения, поведение человека. Любовь, порождение самой человеческой природы, заставляет Медею, а в другой трагедии Федру отринуть семейные узы, господствующие обычаи, традиции. Естественное право вступает в конфликт с правом, установленным людьми. Поэт обличает предрассудки, обрекавшие афинских женщин на положение, близкое к рабскому, а рабов на нечеловеческое к ним отношение и презрение хозяев. Звучит в трагедии «Троянки» и протест против наступательной войны, приносящей страдания и победителям, и побежденным; в разгар Пелопоннесской войны такая позиция Еврипида требовала от него мужества, верности своим убеждениям. Здесь вновь и вновь создатели греческого театра осознавали себя воспитателями современного им общества.

Если в центре внимания Эсхила — не отдельный герой, а само действие, сам конфликт драмы, а потому главная роль отведена не актерам, но хору, то уже Софокл решительно порвал с этой традицией. Хоровые песни, лирика отступили на второй план, значение актерских рецитации, монологов, диалогов заметно усилилось. Для Аякса, Антигоны или Электры у Софокла хор служит лишь фоном. Психологический рисунок главных ролей становился все более выразительным и четким. Еврипид выступает уже как настоящий исследователь тайников человеческой души. Такую силу выражения любви, гнева, материнской страсти, как в монологах Медеи, нелегко отыскать и в драматургии более поздних времен. Герои Эсхила, да и Софокла нисколько не меняются внутренне на протяжении всего действия. Не то у Еврипида: его героям знакомы мучительные колебания, сомнения, переходы от отчаяния к решительности, от уверенности в себе к слабости и бессильной ярости. Миф не спрашивает о психологических мотивах чьей-либо деятельности, как не спрашивают о них ни трагедии Эсхила, ни «История» Геродота. Трагедии Еврипида, как и «История» Фукидида, реалистичны и ищут причины поступков человека в нем самом.

Более естественными становились и диалоги. У Эсхила герои произносят либо длинные патетические тирады, либо короткие, в один стих, реплики. В диалогах у Еврипида почти нет никакой стилизации, никакой искусственности: герои говорят так, как говорят обычные люди, только находящиеся в большом волнении или мучимые сильными страстями. От десятилетия к десятилетию аттическая трагедия развивалась в направлении ко все большей занимательности, динамичности, напряженной интриге, неожиданным поворотам сюжета. В трагедиях Еврипида зрителей ждали быстрые смены ситуаций, непредсказуемое развитие действия (конечно, в рамках некоторых канонических требований жанра), внезапные узнавания и разоблачения. В его сочинениях сюжеты часто заимствованы из мифов менее известных, интерпретированных весьма произвольно; много реалистических, бытовых подробностей и прямых политических аллюзий; язык более привычный и естественный. Трагедия богов и героев превращалась в трагедию людей. Еще древние говорили, что Софокл представил человека таким, каким он должен быть, а Еврипид — таким, каков он есть. Когда Ясон в «Медее» выступает трусливым и низким, а Электра, царская дочь, — женой бедного крестьянина, миф разрушается, священная легенда становится светским повествованием.

Так как трагедия родилась из хоровой лирики, из дифирамба, то музыка играла всегда важную роль в греческом театре, даже тогда, когда внимание авторов и зрителей было перенесено с хора на актеров. Трагедия складывалась из двух частей: лирико-орхестровой, целиком возложенной на хор и не связанной с действием непосредственно, и сценической, или миметической, охватывающей монологи и диалоги. Наряду с актерами в этой части проявлял себя и хор в лице своего предводителя, называемого корифеем. Лирическую партию пели, сценическая состояла из рецитации под аккомпанемент флейты. Так соединялись разговорная речь, декламация под музыку, т. е. мелодекламация, и собственно пение. Следует, однако, помнить, что пение в древности было ближе к мелодекламации, чем к сегодняшнему вокалу, а рецитации античных актеров больше напоминали пение, чем современные разговоры на сцене. Кроме того, сценической части предшествовали фрагменты, написанные лирическими стихотворными размерами, а пение сопровождалось выразительной жестикуляцией. Помимо чисто речевых и хоровых сцен в классической греческой трагедии был так называемый комнос — совместная певческая партия солиста и хора, продолжавшая традиции погребальных песен: жалобным стенаниям актера вторил рефреном хор.

Трагические поэты должны были быть и превосходными музыкантами. Особенно славились прекрасными, сладкозвучными мелодиями трагедии Фриниха. Свободой и разнообразием композиции отличаются также лирические, хоровые партии у Эсхила. Зато в трагедиях Софокла элемент музыкальный не играет значительной роли: музыка лишь сдерживала бы живое, динамичное развитие действия. Однако и Софоклу удавалось добиться в хоровых партиях редкого совершенства мелодической структуры. Еврипид в известном смысле восстановил музыку в ее правах на сцене, но не путем усиления хора, а тем, что актеры исполняют большие сольные арии; хоровые же партии были очень мало связаны с действием драмы, производя чисто музыкальный эффект. Сольные арии у Еврипида, исполненные экспрессии, требовали немалой виртуозности в исполнении, что вело к профессионализму и выделению театральной музыки в особый вид творчества.

АТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

Как возникла трагедия, еще не совсем ясно. Но генезис комедии вообще загадочен. Первая сохранившаяся целиком комедия, «Ахарняне» Аристофана, была представлена публике только в 425, г- до н. э. От комедий более ранних до нас "дошли одни названия и небольшое число отрывков. Уже Аристотель не смог высказать никакого определенного суждения о происхождении аттической комедии. Анализ структуры сохранившихся комедий показывает, что и этот новый литературный жанр сочетал в себе прежде всего элемент хоровой и элемент драматический. Комические хоровые песни зародились в сельской Аттике, ведь и само слово «комедия» значит «песня комоса» — праздничного деревенского шествия. Соединение этих песен с драматическими сценками веселого, забавного содержания и дало новый жанр — комедию.

Драматический элемент ее, комические сценки встречались и за пределами Аттики: например, в дорических областях. Есть сведения о реалистических фарсах, разыгрывавшихся в Мегаре, с устойчивыми комическими типами, напоминавшими позднейшую комедию дель арте. Здесь выступали перед зрителями прожорливый повар Месон или же притворяющийся глухим, а на самом деле все прекрасно слышащий Милл.

Самым плодовитым создателем подобных жанровых сценок можно считать сицилийца Эпихарма (конец VI — первая половина V в. до н. э.). Он также пародировал мифы и ввел целую галерею комических образов, вроде грубого, неотесанного селянина или прихлебателя, гоняющегося за хорошим обедом. Но все это были лишь зачатки комедийного жанра. Будущее принадлежало комедии аттической, соединившей, как уже говорилось, драматические сценки с задиристыми деревенскими песенками. Другим важным, решающим моментом было обращение к сюжетам из тогдашней политической жизни Афин. И сегодня поражает необычайная изобретательность афинских комедиографов, богатство фантазии, сила язвительной сатиры и постоянная острая политическая злободневность. Лирика, политика, грубый площадной юмор, непристойности, пафос — все смешивается в древнегреческой комедии, обеспечивая ей долгую жизнь в веках.

Таковы комедии Аристофана, единственного творца аттической, точнее, так называемой старой аттической, комедии, чьи произведения дошли до нашего времени не только во фрагментах, но и целиком. Его предшественниками, смело соединившими фаллические шутки и похабщину с политической сатирой, были Эвполид и Кратин, которые вместе с Аристофаном образуют такую же триаду выдающихся талантов в комедии, какую Эсхил, Софокл и Еврипид составляют в трагедии. Старая аттическая комедия строится на многих фантастических представлениях, перевертышах, пародии. В несохранившейся своей комедии «Дионисалександрос» Кратин изображает дело так, будто судьей, призванным решить спор трех богинь о том, какая из них самая красивая, был не Парис, а сам бог Дионис. Он-то и получил от Афродиты прекрасную Елену, увез ее в Трою; когда началась война, убежал, но был пойман и отдан в руки ахейцев, Елена же досталась Парису. Внимание афинян привлекали не только смелое пародирование эпического сказания, мифа, но и прямой политический намек на первое лицо в государстве, Перикла: как Дионис троянцев, так он вовлек в войну афинян. Образ Диониса становился лишь маской, под которой должен был скрываться Перикл, считавшийся виновником Пелопоннесской войны.

Так аттическая комедия разыгрывала в аллегориях и символах реальные политические драмы великого города.

Острие тех комедий, содержание которых нам известно, было направлено обычно против вождей радикально-демократической группировки: Перикла, позднее Клеона и Гипербола. Не удивительно, что комедиографы охотно восхваляли прошлое и в политике, и в искусстве. Не только Аристофан в «Лягушках» славил старого Эсхила, с неприязнью отзываясь о новаторе Еврипиде. И другие авторы комедий любили выводить на сцену персонажей минувших эпох, противопоставляя им ныне живущих. В «Законах» Кратина к зрителям со сцены обращался сам Солон, призывая афинян вернуться к стародавней простоте нравов. В комедии «Демы» Эвполид как бы вызывал из подземного царства мертвых Мильтиада, Аристида, того же Солона, которые затем вновь спускались в мрачный Аид.

Политическая заостренность старой аттической комедии хорошо видна на примере творчества Аристофана, близкого по своим симпатиям к консервативному аттическому крестьянству и средним слоям городского населения, демоса. В годы Пелопоннесской войны, опустошавшей поля и подрывавшей торговлю, комедиограф вел настойчивую пропаганду мира (комедии «Ахарняне», «Мир», «Лисистрата»). В «Ахарнянах», старейшей из сохранившихся комедий Аристофана, поставленной в 425 г. до н. э, устами героя, обычного афинского гражданина Дикеополя, автор издевался над воинственностью афинских политиков и восхвалял мир. Фантазия Аристофана смела и великолепна: Дикеополь, пресыщенный тяготами войны, решает заключить со Спартой свой, отдельный мир. Бог земледелия привозит ему из Спарты «пробы» мира в разных бутылочках: здесь и пятилетний мир, и десятилетний, и тридцатилетний. Дикеополь отведывает из каждой бутылки и выбирает, наконец, мир самый «вкусный» — тридцатилетний, за восемь драхм. За прологом наступала важнейшая во всякой аттической комедии часть — агон, т. е. сцена спора двух противников. Искусно подобранными аргументами Дикеополю удается убедить в правильности своего решения, своего выбора разгневанных жителей аттической общины (дема) Ахарны, жаждущих отомстить спартанцам за разоренные виноградники. Война продолжается, а Дикеополь и его семья наслаждаются благами мирной жизни, ведут выгодную торговлю со всеми греческими государствами. И вот Дикеополь собирается на пир, а военачальник Ламах — в зимний поход. Первый возвращается веселый, захмелевший, разнеженный, второй — израненный и побитый. Фантазия переплетается с реальностью, злободневность показанного на сцене не вызывает сомнений у зрителей, и теперь они сами должны поразмышлять над своим выбором.

Тему антивоенную продолжают, как уже говорилось, комедии «Мир», где только соединенными усилиями людям удается вывести из заточения столь желанную им богиню Эйрене (Мир), и «Лисистрата»: здесь дело мира берут в свои руки женщины во главе с Лисистратой, решившие не подпускать к себе мужчин, пока те не положат конец ужасной войне.

Но самой знаменитой оказалась комедия «Всадники», сатирическое острие которой направлено против афинского демагога, политического лидера радикальной демократии, владельца кожевенной мастерской Клеона. Почти совсем оглохший, одряхлевший, поглупевший старец, которого посулами и уговорами пытаются склонить на свою сторону спорящие Кожевенник и Колбасник, носит здесь имя Демос и олицетворяет афинский народ, лишившийся традиционной доблести и ставший жертвой корыстолюбивых демагогов. В конце концов Колбасник хитростью и подкупом привлекает на свою сторону старика Демоса, Кожевенник (Клеон) посрамлен и изгнан, а сам Демос, искупавшись в волшебной воде, вдруг предстает молодым, полным героических сил и получает вдобавок тридцать лет мира. Побеждает трезвая, рассудительная, умеренная политика, обещающая людям спокойную и обеспеченную жизнь. При этом Аристофан не ставит под сомнение сами основы демократического устройства Афин, но лишь обличает дурных вождей народа, которые вовлекают доверчивых людей в пучину войны, а сами наживаются на их бедствиях. Аристофан был понят правильно: его комедия «Всадники» получила у афинских зрителей самую большую награду.

Еще более заметны консерватизм комедиографа, его подозрительное отношение ко всяким «новшествам», способным пошатнуть традиционную полисную мораль, в комедиях «Лягушки» и «Облака». К таким «новаторам» автор непримирим, будь то поэт Еврипид или философ Сократ, представленный нелепым и аморальным, способным научить молодежь лишь криводушию да непочтительности к старшим. Сын главного героя, Стрепсиада, послушав рассуждения Сократа, принимается избивать отца, оправдывая свои действия софистическими обоснованиями вседозволенности. А отцу не остается ничего иного, как в бешенстве поджечь дом вредоносного философа.

Однако не только сын Стрепсиада, но и все афинское общество прошло в V в. до н. э. школу софистов, Сократа, новых поэтов. Щедрая комическая фантазия, необузданная веселость, шумный, полнокровный смех отступали, сменяясь иронией, язвительной усмешкой, увлечением живой, психологически тонкой интригой, а не дерзкими политическими выпадами, побоями и откровенными непристойностями. Вместо легко угадываемых политических персонажей пришли на сцену столь же хорошо знакомые зрителям бытовые типы: подвыпившие гуляки, прихлебатели, гетеры, иноземцы, повара, флейтисты, врачи и т. д. Новые жанровые свойства комедии заметно изменили и ее форму: значительно меньшей стала роль хора, исчез агон, хоровые партии уступили место простым вокально-танцевальным вставкам. Так родилась средняя, а затем и новая аттическая комедия.

АРХИТЕКТУРА

Когда войны с персами закончились победой греков, а Афины, возвысившись над своими союзниками, получили возможность распоряжаться огромными финансовыми средствами, когда, наконец, началась разработка залежей мрамора в Пентеликоне в Аттике» архитектура вступила здесь в пору наивысшего расцвета. Хотя главным центром художественной творческой деятельности были, особенно во второй половине столетия, Афины, другие области Эллады также украсились новыми великолепными постройками. Вспомним хотя бы храм Зевса в Олимпии в северозападной части Пелопоннеса, выдающееся творение архитектора Либона из Элиды, характерный образец так называемого «сурового» стиля, царившего в дорических землях в первой половине V в. до н. э. Немало памятников его можно встретить в Сицилии и Южной Италии: святилище Зевса в Агригенте, шестиколонный храм Посейдона в Песте в Лукании и др.

Но наибольшего размаха достигло монументальное строительство в Афинах при Перикле: за неполных два десятилетия были воздвигнуты Парфенон, Пропилеи, небольшой храм Афины-Победительницы; позднее также Эрехтейон. Бросается в глаза стремление сочетать элементы ионийской и дорической архитектуры. Подлинной гармонии удалось достичь строителям Парфенона Иктину и Калликрату. Колонны храма имеют такую же высоту, что и колонны храма Зевса в Олимпии, но на смену тяжелым пропорциям «сурового» стиля Пришли стройность, изящество. Влияние ионийских традиций сказалось в появлении фриза с внешней стороны западной части сооружения. К соединению обоих стилей стремился и архитектор Мнесиклет, создатель величественных ворот, ведущих на Акрополь, — Пропилеев (438–432 гг. н. э.): ионийские колонны соседствуют здесь с дорическими. Напротив, в архитектуре красивого миниатюрного храма Афины-Победительницы преобладают ионийские черты, хотя построил его тот же Калликрат, что вместе с Иктином прославил город дорическим монументальным Парфеноном. Также в духе ионийских традиций сооружен был во время Пелопоннесской войны Эрехтейон, расположенный весьма живописно, на разных уровнях, со знаменитыми кариатидами с южной стороны здания.

Все эти замечательные творения афинских зодчих сосредоточены на Акрополе. В этом нет ничего удивительного: господствуя над городом, он был в правление тиранов ненавистным центром узурпаторской единоличной власти, в V же веке до н. э. стал дорогим для граждан символом их демократического, свободного государства. А улицы города оставались узкими и кривыми, дома — низкими, приземистыми, скромными. Лишь новый, только что отстроенный порт Пирей свидетельствовал о том бурном развитии всех сторон жизни, которое переживали тогда Афины. О том же говорила и еще одна постройка светского характера: воздвигнутый при Перикле Одеон, где проходили музыкальные состязания. Об украшении и благоустройстве родного города заботился, впрочем, и предшественник Перикла, аристократ Кимон. На рыночной площади, агоре, он посадил столь любимые греками тенистые платаны, а в предместье Афин, в роще, посвященной герою Академу, заложил гимнастические площадки, воздвиг колоннады, дававшие тень в часы нестерпимого южного зноя. Самая же красивая колоннада стояла на агоре — это была хорошо известная историкам искусств и философии Стоя Пойкиле, «расписной» портик, украшенный живописью Полигнота и других мастеров. Росписи прославляли великие деяния афинян, начиная с легендарной войны против амазонок и до исторической битвы под Марафоном. Наконец, еще одним памятником классической эпохи были знаменитые Длинные стены, связывавшие Афины с портом Пирей.

СКУЛЬПТУРА

Еще до греко-персидских войн в скульптуре стали заметны новые художественные тенденции, обнаружившие себя хотя бы в статуе коры, подаренной божеству неким Эвтидиком. Она явно отличается своими строгими очертаниями и пропорциями от старших «сестер» с их локонами и «архаической улыбкой». Новый стиль, названный «суровым», заявил о себе в статуях тираноборцев Гармодия и Аристогитона, поставленных скульпторами Критием и Несиотом в 476 г. до н. э. на афинской агоре вместо группы других, более старых статуй, уничтоженных во время персидского завоевания. Полные серьезности и достоинства, величественные в своей целостности, обе фигуры должны были производить на современников совсем иное впечатление, чем скульптура эпохи архаики с ее тщательно разработанными деталями, но без гармонии, целостной композиции, силы. Этот новый, «суровый» стиль, создатели которого известны нам только по именам: Калон, Главкиад из Эгины, Агелад из Аргоса, Пифагор из Регия и др., представлен памятниками из разных областей греческого мира. Лучший образец этого стиля — мраморная скульптура, украшающая фронтоны храма Зевса в Олимпии (70-е годы V в. до н. э.). На восточном фронтоне мы видим группу, центральные фигуры которой — Зевс и стоящие возле него в ожидании герои мифа Пелопс и Эномай, На западном фронтоне изображены слившиеся в схватке лапифы и кентавры; над ними возвышается спокойно-величавая фигура Аполлона. Такова эта суровая, сдержанная скульптура нарождавшейся классической эпохи.

Полноты классического, совершенства греческая пластика достигла во фризах Парфенона, созданных несколькими художниками под руководством великого Фидия, друга Перикла, в 50—40-х годах V в. до н. э. На фризе с северной стороны здания представлена праздничная панафинейская процессия: всадники одновременно величавы и динамичны; исполнены гармонии фигуры юношей, несущих на плечах ритуальные сосуды — гидрии. Идеал человеческой личности воплощен Фидием в больших культовых статуях Афины Парфенос и Зевса Олимпийского. Фигура богини, высотой 12 м, выполнена из слоновой кости и золота и стоит внутри храма Парфенон. Она свидетельствует о том, что знаменитому мастеру удалось преодолеть жесткость, суровость раннеклассического стиля, сохранив его дух серьезности и достоинства. Мягкий, глубоко человечный взгляд всесильного бога Зевса заставлял всякого, кто пришел в его святилище в Олимпии, позабыть на время о гнетущих душу заботах, вселял надежду.

О трудах и днях Фидия есть немало сведений, а вот о жизни двух его современников, Мирона и Поликлета, мы не знаем почти ничего. В творчестве каждого из них общие принципы классического искусства реализованы по-разному. Мирон был немного старше Фидия и происходил из деревеньки Элевтеры на границе Аттики и Беотии. Поистине бессмертную славу принес ему его «Дискобол». Стоит бросить взгляд на эту всемирно известную статую и сравнить ее с архаическими «Аполлонами», чтобы понять, как далеко и быстро ушло вперед греческое искусство за эти сто лет. Сам замысел мастера — представить атлетическую фигуру в движении, с торсом, наклоненным вперед, во всем напряжении физических сил — был удивительно смелым для того времени. Нечего и говорить, что добиться такого совершенства в передаче динамики' человеческого тела, усилий каждой мышцы мог только очень наблюдательный художник и глубокий знаток анатомии.

Третьим великим классиком греческой скульптуры был Поликлет из Аргоса, работавший некоторое время в Афинах. Издавна искало искусство древней Эллады знания совершеннейших пропорций человеческого тела. Определить и пластически передать эти пропорции выпало на долю Поликлету. Установленный им канон более ста лет господствовал в греческом искусстве, пока ему на смену не пришел новый, открытый скульптором Лисиппом. Согласно канону Поликлета, длина ступни должна была составлять 1/6 длины тела, высота головы — 1/8. Эти и другие соотношения строго соблюдены в фигуре «Дорифора», воплотившего в себе тогдашний идеал мужской красоты. Новая гармония классического периода строится на контрасте: благодаря напряжению правой ноги и левой руки и сознательному снятию нагрузки с левой ноги и правой руки фигура гармонична, исполнена спокойствия, величия, свободы. И Фидий на парфенонских фризах, и Мирон в «Дискоболе», и Поликлет в «Дорифоре» изображают людей идеальных, таких, какими они должны быть.

Понятно, что подобная жесткая ориентация на идеал, на гармонию и равновесие не могла господствовать в искусстве безраздельно. Уже в мраморной скульптурной группе, называемой «Три Мойры» и украшающей восточный фронтон Парфенона (предположительно 432 г. до н. э.), угадываются будущие тенденции, стремление к большей мягкости и плавности форм. Это направление развития классического стиля представлено ив изображениях богини Никэ Аптерос на балюстраде храма Афины-Победительницы на Акрополе. Фигуры стройны и динамичны и вместе с тем мягки, женственны, необычайно обаятельны.

Но в те же самые годы заявили о себе и тенденции противоположные — сознательная архаизация, возвращение к доклассическим формам. Подобные стремления хорошо видны, например, в творчестве ученика Фидия, Алкамена (хотя бы в его «Гермесе Пропилейском»). Но, как греческая трагедия у Еврипида во время Пелопоннесской войны начала утрачивать многие характерные черты классического искусства, так и в скульптуре уже на исходе, V в. до н. э. появилось немало стилистических признаков, свойственных, скорее, искусству следующего столетия.

ЖИВОПИСЬ

О живописи того времени мы знаем гораздо меньше, чем о скульптуре или об архитектуре. Судить о ней можно только по вазовым росписям. Как и прежде, художники не ограничивались темами, взятыми из мифологии, но часто обращались также к сюжетам из жизни обыденной, бытовой, а иногда вдохновлялись и большими историческими событиями. Мы уже говорили о творчестве первого известного греческого живописца в Афинах, Полигнота с острова Тасос, который вместе со своими учениками расписал сооруженный при Кимоне портик Стоя Пойкиле сценами героических сражений афинян с их легендарными и историческими противниками. Картины Полигнота и его учеников написаны или в технике фрески, или же на деревянных досках, покрытых белым гипсовым раствором. Достоинство живописи Полигнота состояло в великолепном мастерстве рисунка, из красок же он использовал лишь четыре: белую, черную, красную и желтую.

Превзошел его выдающийся художник следующего поколения. Аполлодор, прозванный «мастером теней». Изобретение новой техники приготовления краски с применением яичного желтка, техники, близкой к нашей темпере, позволило ему ввести светотени, полутона, перспективу. Примеру Аполлодора последовали в годы Пелопоннесской войны еще трое мастеров, ни один из которых не был афинянином по рождению: Зевксис из Гераклеи, Паррасий Эфесский и Тимант с острова Кифн. Они лишь в небольшой мере обращались к мифологии, предпочитая натюрморты, жанровые сценки, эротику — то, что было потом характерно для искусства эпохи эллинизма. Все они знали ремесло живописца в совершенстве: анекдот о Зевксисе, изобразившем виноград так, что птица прилетела его клевать, был очень популярен у античных авторов.

К счастью, наши знания о греческой живописи V в. до н. э. не сводятся к тем сведениям, которые можно найти в литературных источниках. Сохранились многочисленные вазы, расписанные в технике краснофигурной живописи, утвердившейся в Греции примерно в 530 г. до н. э. Первые полвека господствовал и здесь «суровый» стиль, сменившийся затем стилем «свободным». Вазовые росписи были тесно связаны в своем развитии с живописью монументальной, заимствуя у нее темы и технические достижения. Мы знаем, что Полигнот, создавая свои картины и фрески, часто располагал сцены и фигуры в несколько ярусов, отделенных один от другого волнистой линией. И вот, в росписях одного кратера, находящегося сегодня в Лувре (около 460 г. до н. э.), в сцене, где Аполлон и Артемида пускают смертоносные стрелы в детей дерзкой Ниобы, фигуры также расположены на разных уровнях, как бы одна над другой. То же самое мы видим и на фрагменте росписей кратера из Болоньи, где изображен герой Тесей на морском дне. Не вызывает также сомнений, что полная трагизма и внутреннего напряжения сцена гибели от руки Ахилла прекрасной амазонки Пенфесилеи является не чем иным, как воспроизведением некоего не известного нам шедевра фресковой живописи.

Свобода, тонкость, изысканность рисунка, проявившиеся, например, во фрагменте «Пенелопа и Телемах» (середина V в. до н. э.), по праву снискали этому стилю краснофигурной живописи название «свободный». Стиль этот присущ не только краснофигурной керамике, но и белогрунтованным полихромным лекифам — тонким, удлиненным кувшинчикам. Изготовляли их во многих афинских мастерских, а предназначались они для хранения благовоний; лекифы ставили затем на могилы усопших. Если в росписях лекифов преобладают мотивы, связанные с культом мертвых (часто изображали, например, Харона в ладье, на которой он перевозит души умерших в царство Аида), то живопись на краснофигурных амфорах отмечена традиционной, так называемой панафинейской техникой. С одной стороны помещали изображение Афины с копьем, а с другой — сцену каких-либо спортивных состязаний: пятиборье, бег и т. п. Вазовые росписи того времени напоминают об известных мифах, о гомеровском эпосе. Но они же рассказывают зачастую и о реальной жизни тогдашних греков, представляя религиозные обряды, развлечения, состязания. Мы видим школу и кузницу, гончарную мастерскую и пекарню, прядильщиц и танцовщиц.

Пелопоннесская война нанесла непоправимый ущерб искусству вазовых росписей, ибо рынки сбыта керамических изделий из Афин заметно уменьшились. Неизбежно понизился и уровень мастерства художников, более ограниченным, однообразным и банальным стало содержание росписей. Связь с монументальной живописью, также переживавшей кризис, прервалась: все попытки применить в росписях керамики новые приемы, разработанные Аполлодором и его последователями, закончились неудачей.

Глава V. Классическая Греция в IV в. до н. э

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Преобладание Спарты в греческом мире после ее победы над Афинами оказалось недолговечным, как недолговечным было и установленное спартанцами в греческих городах аристократическое правление. Вовлеченные в войну против персов в Малой Азии, спартанцы вынуждены были ослабить свой контроль над побежденными полисами, в результате чего Афины смогли избавиться от власти 30 тиранов, навязанных им Спартой в 404 г. до н. э., а еще примерно через четверть века, в 379 г. до н. э., демократическая партия во главе с Пелопидом победила в Фивах. Еще год спустя Афины возобновили Морской союз. С 371 по 362 г. до н. э. победы талантливого фиванского полководца Эпаминонда над спартанцами обеспечивали Фивам кратковременную гегемонию в Элладе. Со смертью Эпаминонда звезда Фив закатилась, но и могущество Спарты было к этому времени уже сломлено. Вместе с тем после неудачной войны афинян с их союзниками (357–355 гг. до н. э.) распался и Второй морской союз, и это стало последним шагом к окончательному политическому раздроблению страны.

Между тем на сцене появилось новое действующее лицо, уже вскоре громко заявившее о себе. Это была архаическая по своим общественным и политическим порядкам, полуварварская Македония, которая, однако, в лице царя Филиппа II нашла себе весьма умелого и способного правителя. Пока Афины воевали со своими союзниками, Филипп II овладел греческими городами на македонском побережье и золотыми рудниками во Фракии, дававшими ежегодно 1000 талантов дохода и составившими основу экономической силы Македонии. Позднее, воспользовавшись "священной войной" фиванцев с фокейцами, Филипп по призыву Фив ввел свои войска в Среднюю Грецию. Фокида была разгромлена, а ее место в Дельфийской амфиктионии завяла Македония. С этих пор, подчинив себе ранее Фессалию, Филипп мог уже грозить Фивам и Афинам. Афино-македонский мир 346 г. до н. э. несколько отодвинул роковую развязку, но семь лет спустя мир был расторгнут, македонцы заняли Элатею — ключевой пункт на пути в Среднюю Грецию, к Фивам и Афинам. Осознав, наконец, размах грозящей опасности, Афины, Фивы и некоторые другие греческие полисы, отбросив разногласия, заключили союз для спасения Эллады. Но было поздно: в неудачной для греков битве под Херонеей в 338 г. до н. э. Филипп II разрушил последнее препятствие на своем пути к господству над всей Грецией. С поражением союзнических войск под Херонеей страна лишилась независимости. Созданный македонским царем Коринфский союз греческих городов-государств формально был союзом против Персии, фактически же призван был утвердить в Греции гегемонию Филиппа, возглавившего вооруженные силы союза.

Одновременно Македония выступила как опора и гарант социального мира в Греции: в городах-участниках Коринфского союза запрещались междоусобные войны, внутренние перевороты, противозаконные казни и конфискации имущества, а также массовые освобождения рабов, часто практиковавшиеся прежде для усиления тех или иных заговорщицких группировок. Такая ориентация царя Филиппа снискала ему поддержку значительной части собственников в греческих полисах, где сложились влиятельные промакедонские силы. Беспрерывные войны конца V — первой половины IV в. до н. э. обескровили греческую экономику, подорвав прежде всего земледелие и торговлю и нанеся невосполнимые потери среднему крестьянству. Разорившиеся крестьяне массами хлынули в города, пополняя низший слой городского населения, бедноту, плебс.

Другая сторона того же процесса — концентрация земельной собственности в руках немногочисленной прослойки богачей, скупавших за бесценок самые плодородные участки. Кризис торговли в связи с затяжными военными действиями привел также к разорению мелких ремесленников и концентрации ремесел в самом городе. Главной производительной силой на полях и в мастерских стали в IV в. до н. э. рабы. Массовое использование дешевого рабского труда грозило еще больше подорвать благосостояние свободных крестьян и ремесленников. За 150–180 драхм можно было купить неквалифицированного раба для лаврионских серебряных рудников; квалифицированный же раб стоил намного дороже: 5 мин и больше. Около 50 обученных рабов трудились в мастерских отца Демосфена. В подобных мастерских существовало далеко идущее разделение труда: по свидетельству Ксенофонта, один раб изготовлял мужскую обувь, другой — женскую; один кроил кожи, другой шил. В мастерских отца Демосфена вырабатывались только клинки для мечей, рукояти же он покупал готовыми у иного мастера. Владельцами таких крупных предприятий становились разбогатевшие свободные ремесленники, купцы и ростовщики, нажившиеся в ходе затяжного кризиса.

Все заметнее были в IV в. до н. э. контрасты между бедностью и богатством в среде свободных граждан. Даже в самом маленьком тогдашнем городе, говорил Платон, есть «два города: город богачей и город бедняков». Огромное количество рабов (на исходе IV в. до н. э. лишь в Афинах их было уже 400 тыс.) и свободнорожденных бедняков представляло собой постоянную угрозу безопасности зажиточных собственников и делало особенно драгоценным для правящих кругов греческих полисов прочный социальный мир под эгидой царя Македонии. Напрасно вождь антимакедонской партии в Афинах, Демосфен, воспламенял сердца сограждан для отпора Филиппу: силы, враждебно относившиеся к демократическому правлению, рассчитывали, что победа Македонии укрепит их политические позиции и стабильность во всей Греции. Точно так же рассуждали в конце V в, до н. э. афинские аристократы, стремясь к примирению и союзу со Спартой.

ОБЩИЙ ОЧЕРК КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ В IV В. ДО Н. Э

Имущественная дифференциация не могла остаться без последствий и в сфере образования, приобщения к культуре. Обучение риторике у виднейшего наряду с Демосфеном греческого оратора той эпохи, Исократа, стоило едва ли не дороже, чем обучение у софистов, и было доступно только состоятельной верхушке горожан. Все более многочисленные философские школы (за исключением киников) ориентировались также лишь на социальную элиту. Интенсивная интеллектуальная, творческая жизнь все больше сосредоточивалась на одном из полюсов общества. Характерно, что обращенное к широким массам искусство театра, получившее столь яркое развитие в Афинах V в. до н. э., уже не играло в следующем столетии прежней социально-воспитательной роли. Трагедия переживала упадок, комедия претерпела значительные изменения. Но если поэзия спустилась с высот, достигнутых ею в Греции эпохи Перикла, то проза, напротив, поднялась на небывало высокий уровень. Ораторское искусство IV в. до н. э. вплоть до последних веков античности оставалось непревзойденным образцом литературного мастерства, правильности, чистоты и красоты стиля. Еще большее влияние оказала на последующие поколения, и не только в древности, философия IV в. до н. э., представленная именами Платона и Аристотеля. Изобразительное искусство, особенно скульптуру, прославили в то время шедевры Праксителя и Скопаса, не уступавшие великим творениям Фидия, Поликлета и Мирона.

ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

Усердие софистов, их стремление привить молодежи навыки искусного спора, аргументированных прений на любые темы породили устойчивый интерес греков и прежде всего обитателей демократических Афин к судебным речам. Большую популярность приобрели образцовые речи в защиту и похвалу кого-либо из героев древних мифов. Так, софист Горгий, составивший похвальное слово Елене Прекрасной, имел последователей в лице ораторов Поликрата и Исократа. Появились и выдержанные в лучших традициях риторики похвальные речи жестокому циклопу Полифему, которого ослепил Одиссей, кровожадному царю Бусирису, побежденному Гераклом, гетере Лайде. Софист Алкидам не остановился даже перед тем, чтобы написать «Похвалу смерти».

На рубеже V–IV вв. до н, э. заявил о себе выдающийся афинский судебный оратор Лисий. В его речах — яркое, житейски, психологически достоверное бытовое повествование; замечательные социально-нравственные характеристики истцов и ответчиков, создающие обобщенные контрастные типы современников; простота и ясность стиля, сделавшие речи Лисня классическим образцом аттической прозы.

Великолепным стилистом был и продолжатель традиций софистов оратор Исократ. Речи, которые должны не только убеждать, но и услаждать слух, составляются из расчлененных, гармонизированных, тщательно рассчитанных даже по количеству слогов периодов, обладающих строго определенным ритмом. Этими новыми приемами ораторского искусства Исократ охотно делился со своими учениками в созданной им платной школе наподобие тех, что были основаны софистами. Открытая в 391 г. до н. э., она стала первой риторической школой с регулярным обучением. Готовила она не просто людей, владеющих словом, умеющих вести диспуты, но прежде всего хороших знатоков политической жизни и психологии, способных повести за собой сограждан в тот судьбоносный период в истории Афин, который наступил в первые десятилетия IV в. до н. э. Из школы Исократа вышли как знаменитые впоследствии ораторы Демосфен, Гиперид, Эсхин, Ликург, так и историки Феопомп, Эфор, Филист. «Риторизация» историографии была, несомненно, результатом деятельности в Афинах исократовой школы. Предпочтительное изучение людей, государственных законов, правил красноречия, отказ от натурфилософских традиций исследования природы. Космоса, материи — те особенности этой школы, которые глубоко повлияли на всю систему обучения и воспитания греческой молодежи в IV в. до н. э.

Сам Исократ, не обладавший сильным голосом, редко выступал публично, но роль его в политической жизни тогдашней Эллады весьма велика. Подобно тому как некогда Пиндар и Симонид обращались с советами к греческим правителям своего времени, Исократ также вел политическую пропаганду, распространяя публицистические сочинения, восхвалявшие аристократическое устройство доперикловых Афин и порядки при законодателе Солоне. Основываясь на этих идеалах «доброго старого времени», Исократ призывал греков сплотиться под эгидой Филиппа Македонского и обратить доблестное оружие на Восток, против давнего врага — Персии. Быть может, он не ведал, чем грозит его родине усиление Македонии. По преданию, после неудачи греков под Херонеей он по собственной воле уморил себя голодом.

Лучший из учеников Исократа, величайший греческий оратор Демосфен вырос в обстановке острой политической борьбы. Нельзя и представить себе большего различия, чем то, которое противопоставило учителю, десятилетиями терпеливо подсчитывавшему слоги в искусных периодах речей, составлявшихся в аристократическом уединении, в тиши дома, вдали от шумной рыночной площади, — ученика, воспламененного гражданственным негодованием, страстного и неуступчивого вождя антимакедонской демократической группировки в Афинах. Такие различия в характерах, жизненных, политических позициях не могли не проявиться и в различиях стилей обоих ораторов: стройность, гладкость, гармоническое совершенство речей Исократа и пафос, динамизм, огромная сила экспрессии, «мощный» стиль выступлений Демосфена. Недаром один из античных авторов, Клеохар Мирлейский, сравнивал речи Исократа с ухоженными и прекрасными телами юных атлетов на состязаниях, а речи Демосфена — с воинами в полном вооружении, грозно сверкающими оружием и доспехами.

Исократ рассчитывал, что объединение под гегемонией царя Филиппа поможет грекам решить свои проблемы путем завоевательных походов на Восток. «Нуждающееся в земле крестьянство, — писал он, — получит обширные пространства земли; бродяги, вместо того чтобы терзать Элладу, найдут применение для своей деятельности в Азии… Победа даст процветание тем, кто останется дома, и богатую добычу воинам». В противоположность этому Демосфен с самого начала был убежден в роковых последствиях победы македонского царя для независимости и демократического строя в Афинах. Своих противников — самого Филиппа II и сочувствующие ему силы в Афинах — оратор атакует беспощадно, и его речи против Филиппа («Филиппики») и «О венке» не имеют себе равных по выразительности во всей греческой литературе. Страстное слово Демосфена достигло цели: афиняне, наконец, вступили в союз с фиванцами для отражения македонской экспансии. Но, как уже говорилось, эта мера оказалась запоздалой.

Антимакедонская демократическая партия в Афинах имела и других видных политических ораторов, хотя и уступавших Демосфену. Так, Гиперида ценили не столько за силу и пафос, сколько за изящество и благозвучие его речей. Сохранилась также одна речь известного политика той же ориентации, Ликурга. К группировке филомакедонской принадлежал Эсхин, заклятый враг Демосфена, вероятно, прямо подкупленный Филиппом. Эсхин был некогда драматическим актером, поэтому стиль его речей отличался особой мелодичностью и звучностью. «Вы видите, афиняне, — начинает он одну из своих речей против политических врагов, — как иные здесь ведут происки, как смыкают ряды, как затевают уговоры по всей площади, чтобы все у нас в городе пошло не по заведенному порядку и обычаю…»

Установление в Греции македонского господства создало, естественно, неблагоприятные условия для развития традиций политического красноречия. Не удивительно, что ближайшие сподвижники Демосфена, Дейнарх и Демохар, действовавшие на рубеже IV–III вв. до н. э., — последние известные политические ораторы в Афинах.

ИСТОРИОГРАФИЯ

И историки в тогдашней Греции были всецело захвачены преклонением перед риторикой, магией слова. Влияния исократовой школы соединялись здесь с традициями Геродота. Разумеется, это не относится к старейшему историку того периода, Ксенофонту Афинскому, который продолжил, скорее, дело Фукидида, хотя и не имел ни глубины осмысления исторических явлений, ни остроты понимания политики, явленных в «Истории» Фукидида. С другой стороны, и Ксенофонту не чужды риторические приемы, что особенно заметно в его сочинении «Агесилай» — панегирической биографии спартанского царя, воевавшего с афинянами. Подобно своему предшественнику Фукидиду, Ксенофонт сам участвовал в тех событиях, о которых писал; тяготел к автобиографии, к воспоминаниям о людях, ему хорошо знакомых.

Участие в славном походе десяти тысяч греческих воинов, состоявших на службе персидского царевича Кира Младшего, против его брата Артаксеркса в 401 г. до н. э., а затем долгое, мучительное возвращение греков из долины Евфрата к родным берегам Средиземного моря позволили бывшему командующему этим войском Ксенофонту создать захватывающее и полное драматизма повествование — «Анабасис». Описание тягот похода, переживаний солдат, радости возвращения и сегодня не оставляет читателя равнодушным. Испытания же самого Ксенофонта на этом не закончились, и вскоре мы видим его, убежденного аристократа проспартанской ориентации, в войске Спарты, в свите царя Агесилая, ставшего в сочинении историка идеальным героем, образцом гуманного, высоконравственного поведения и на войне, и в государственной жизни. Столь же идеальным героем предстает персидский царь Кир Старший, чье формирование как доблестного мужа, способного править страной и людьми, является темой трактата «Киропедия» («Воспитание Кира»). Одновременно с образом идеального правителя в сочинениях Ксенофонта создается образ идеального государственного устройства — аристократического, монархического, основанного на господстве немногих избранных, которые, как того требовал учитель Ксенофонта Сократ, не избраны по жребию из числа простых граждан, но обладают прирожденным правом повелевать и необходимыми дарованиями и навыками правителя. Энтузиазм Ксенофонта как политического мыслителя вызывают Спарта («Лакедемонская полития», «Агесилай») и Персия («Киропедия»).

Вполне естественно, что приверженец спартанских порядков Ксенофонт, хотя родился и вырос в Афинах, предпочел провести вторую половину своей бурной жизни на Пелопоннесе, где милостью спартанских властей стал богатым землевладельцем. Самостоятельный хозяин крупного поместья, он мог с еще большим правом высказываться о том, каким должно быть правильно организованное государство, откуда ему надлежит черпать источники благосостояния, как следует устроить быт граждан (трактат «О доходах»). Если бы Афинское государство, рассуждает Ксенофонт, закупило столько рабов, что на каждого полноправного афинянина приходилось бы по три раба, и отправило их на лаврионские рудники, то добытого там серебра хватило бы на то, чтобы содержать всех свободных афинских граждан на счет государства (по три обола на человека ежедневно). Тем самым Афины сблизились бы в своих общественно-политических порядках со Спартой, чье благосостояние основывалось на труде илотов. Свободнорожденным же оставались бы лишь занятия, приличествующие аристократу: военная служба, охота, разведение псов и коней, философия. С какой нежностью думал пелопоннесский землевладелец о своей афинской молодости, об учителе и кумире юных аристократов Сократе, с какой тщательностью перебирал Ксенофонт в памяти темы философских споров, непобедимые аргументы Сократа в его беседах с людьми! Из этих размышлений родились знаменитые «Меморабилии», или «Воспоминания о Сократе», а также «Апология Сократа» и «Пир».

Прекрасное владение риторикой — лишь одна из отличительных черт стиля Ксенофонта как историка и писателя. Более поздние авторы. Эфор и Феопомп, уже целиком поставили историографию на службу риторике. Учились ли они непосредственно у Исократа или нет, во всяком случае, и «Всеобщая история» Эфора, и «Греческая история» Феопомпа несут на себе отпечаток влияний его школы. В одном из предисловий, которыми открывается каждая книга «Всеобщей истории» Эфора, доведенной до 340 г. до н. э., автор высказывает убеждение, что история должна быть прежде всего занимательной, избегать монотонности; риторика позволяет сделать изложение более драматичным; основное повествование может сопровождаться интересными и увлекательными отступлениями; в описании событий, особенно войн, сражений, важнее всего яркие детали, даже если они не во всем согласуются с исторической правдой. Подобно тому как речь оратора имеет целью восхвалить или осудить кого-либо, похвала и порицание составляют и задачу историка. Близкое родство историографии и ораторского искусства исповедовал также Феопомп, который и сам писал речи, например «Похвалу Спарте» и «Похвалу Афинам». Похвалами и порицаниями историческим героям изобилуют и его «Греческая история» и «История Филиппа», причем слов осуждения было все-таки больше, что и снискало ему прозвище «злейшего из писателей». Расцвечивая свои творения этнографическими отступлениями, рассказами о чудотворцах вроде Зороастра и Эпименида, различными современными автору сплетнями и морализаторством, Феопомп вполне искренне утверждал, что далеко превзошел и Геродота, и Исократа.

В IV в. до н. э. Греция обогатилась трудами еще двух историков, обративших свои взоры соответственно на запад и восток греческого мира. Почти в одно и то же время, в первой половине столетия, выступили: ценимый в античную эпоху Филист с «Историей Сицилии» и знаменитый последователь Геродота, врач Ктесий, долго живший при дворе персидского царя и составивший описание истории Персии. Рассказывая грекам о Персии, об Индии, где они еще не бывали, Ктесий приводит множество занимательных рассказов о диковинах Востока, о крокодилах и попугаях, которых можно научить даже говорить по-гречески. Однако как источник достоверных исторических сведений «История Персии» Ктесия значительно уступает сочинению Геродота и не имеет большой ценности. Наряду с историками-ораторами, историками-публицистами были в Афинах и своего рода «краеведы», авторы так называемых аттид, где объяснялось происхождение древних аттических культов и общественных институтов. Все эти направления в историографии получили развитие в эпоху эллинизма.

ФИЛОСОФИЯ

Стремясь властвовать над умами греческой молодежи, риторика обрела соперницу — философию. Влияние софистов и Сократа было огромным, и споры о добродетели и счастье, начатые в V в. до н. э., продолжились и в следующих поколениях. Политический кризис, упадок общественной жизни в греческих полисах способствовали тому, что люди все сильнее всматривались в самих себя, прислушивались к своим желаниям и нуждам, искали личного счастья в созерцании, самосовершенствовании, пытались определить свой индивидуальный образ жизни, мыслей и поведения. Не удивительно, что в обеих сложившихся тогда философских школах, кинической и гедонической, как и у Сократа и софистов, на передний план выходили проблемы этические. Обе школы были заняты поисками человеческого счастья, с подозрением относились к книжной образованности, теориям, возлагая надежды скорее на интуитивный путь познания истины, на практику.

Весьма популярна была в античности школа киническая, искавшая основу счастья в отрешении от материальных благ. Родоначальник философов-киников Антисфен, сын афинского гражданина и фракийской рабыни, довел до логического предела идею своего учителя Сократа о примате добродетели. Проповедуя, что добродетель есть единственное благо, в сравнении с которым все прочие блага, такие, как богатство или здоровье, лишены всякой ценности, философ призывал к самоотречению. «Достаточно иметь добродетель; — учил он, — чтобы быть счастливым. Проявляется же она в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний». Безразлично, свободен ли человек или несвободен, богат или беден, — подлинную свободу, подлинную независимость от судьбы (идеал кинической философии) способна дать лишь добродетель, состоящая в том, чтобы жить в согласии с природой, ограничиваясь удовлетворением только самых насущных потребностей. Учение это несло утешение и рабу, и бедняку: каждый из них мог оказаться свободнее и счастливее человека свободнорожденного и богача. «Добродетель — орудие, которого никто не может отнять».

Пытаясь основать свою жизнь на принципах кинического учения, на пренебрежении к удобствам, ко многим принятым в обществе условностям поведения, дальше других зашел ученик Антисфена Диоген, неутомимый искатель истинной мудрости, добродетели, счастья и потому герой бесчисленных античных анекдотов. Это он, Диоген Синопский, по рассказам древних, жил на площади в простой бочке, это он днем, среди толпы, искал с фонарем того, кого мог бы назвать человеком, говоря: «Народу много, а людей немного». Он жил в полной нищете, но язвительно высмеивал пороки и смешные условности в поведении окружающих. Люди же потешались над его сумасбродствами, сохранив, однако, восхищенную память о нем. Самопрезрение к наслаждению, полагал он, благодаря привычке становится высшим наслаждением. Добродетель — не что иное, как следование во всем природе, которая ведь "требует так мало". Хотя бедняки, бессребреники, люди, не связанные заботами об имуществе, особенно легко воспринимали учение киников, не следует думать, будто это было правилом без исключений. Известен, киник Кратет из Фив, некогда богатый землевладелец, виднейший из граждан города, впоследствии вместе с женой Гиппархией обратившийся к кинической философии. Деньги свои он раздал горожанам или, по другой версии, бросил в море, а сам стал ходить по чужим домам в грубом плаще, проповедуя добродетель.

Пока бродячие философы-киники учили отречению от материальных благ и предрассудков, гедоническая, или киренская, школа призывала людей во всем руководствоваться собственными ощущениями, а значит, предаваться чувственным радостям. Истина непознаваема, объяснял основоположник гедонизма Аристипп, поэтому каждый человек должен стремиться к тому немногому, что ему доступно, — к удовольствию. «Если бы роскошь была дурна, — говорил этот выходец из Кирены, — ее не было бы на пирах у богов». Счастье — лишь совокупность минутных радостных ощущений, которыми поэтому надо дорожить и пользоваться. Переходя из города город, не чуждаясь пиров в богатых домах, знакомств с гетерами и бесед с местными тиранами, Аристипп Киренский являл собой полную противоположность Антисфену я Диогену. И все же гедонизм вырастал из той же почвы, исходил из тех же философских посылок, что и философия киников. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с дальнейшей эволюцией гедонизма, со взглядами многочисленных учеников Аристиппа. Уже Феодор, по прозвищу Атеист, ставил прочные, длительные удовольствия выше минутных, а главное — весьма мало, едва ли больше, чем великий киник Диоген, считался с мнением окружающих, охотно эпатировал их, показывая, что не в соблюдении обычных норм поведения заключена высшая мудрость жизни.

Если киники противопоставляли себя обществу, то Феодор, открыто утверждавший культ наслаждений, делал это еще более явно. Грекам, воспитанным на образцах патриотизма времен греко-персидских войн, непривычно было слышать такое, например, суждение Феодора: «Весьма разумно, что мудрец не выйдет жертвовать собой за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему — весь мир». По-своему близок к киникам и другой ученик Аристиппа, Гегесий. Счастье невозможно, учит он, а наслаждение состоит в отсутствии страданий. Жизнь полна мучений, боли, так что смерть столь же привлекательна, как и жизнь. Мудрому все безразлично в жизни — свобода и несвобода, богатство и бедность, а потому стремиться к наживе, к почестям, к обретению материальных благ — удел неразумных. Нетрудно заметить, что из учения Гегесия логически вытекает оправдание самоубийства, добровольного ухода из жизни, полной страданий, — из-за этого за основателем секты гегесиаицев закрепилось прозвище «Учитель смерти».

Учеников у Сократа было множество, но никто из них в истории философии не встал вровень с Платоном. Происходил он из старинной афинской аристократической семьи; был даже, возможно, потомком Солона. После казни Сократа временно покинул Афины, много путешествовал, жил, в частности, при дворе сиракузского тирана Дионисия на Сицилии. Позднее в Афинах основал философский кружок в роще, посвященной герою Академу, — Академию.

В отличие от других учеников Сократа Платон не ограничился проблемами этики, а создал целостную систему философского идеализма. Так как ни в одном из своих многочисленных сочинений (все они имеют форму диалога) он не дал ее полного описания, то едва ли возможно здесь изложить вкратце всю совокупность его идей и их эволюцию. Главный, ключевой тезис: мир, воспринимаемый человеческими чувствами, есть лишь слабое отражение, бледный отпечаток мира самостоятельно существующих «идей» — сверхчувственных, только мыслью философа постигаемых прообразов всех вещей. В этих отвлеченных, наделенных самостоятельным существованием «идеях» заключено то общее, которое, подобно людям и предметам, отбрасывающим тень, проявляется в разнообразии отдельных вещей, воспринимаемых при помощи зрения, слуха и т. п. Только эти умопостигаемые общие понятия («идеи») существуют реально, вечно и неизменно, как в свое время учили элеаты; напротив, мир чувственных вещей реален не более, чем мир теней. И именно тени доступны непосредственному наблюдению, дающему, следовательно, лишь «мнения», лишь подобие истинного знания о вещах. Подлинное знание — это погружение мыслью в стихию «идей», духовных сущностей, общих понятий. Но познание возможно, ибо это не что иное, как «вспоминание»; до рождения человека его бессмертная душа блуждала, в мире «идей», созерцая общие понятия, которые, таким образом, как бы врождены человеку. Так, сравнивая две сходные между собой вещи, люди «вспоминают» понятие сходства, внесённое в человека его душой, которая была знакома с этим понятием прежде. Пока человек живет, его бессмертная душа томится в бренной телесной оболочке — вслед за орфиками и пифагорейцами Платон называет тело гробницей, души-

Мир «идей» иерархичен. На вершине его располагается высшее из понятий — понятие блага, или добра. Стремление души достичь наивысшего блага философ называет любовью. Этика Платона опирается на его учение о трех составных частях души: разумной, волевой и чувственной,' Этим трем частям души соответствуют три добродетели: разум — основа мудрости; воля — мужества, обуздание чувственности — благоразумия, или владения собой. Гармоническое сочетание всех трех добродетелей рождает четвертую — справедливость.

Позднейшие представления Платона об одухотворенном, пронизанном разумным началом мире полностью отрицали механистический материализм Демокрита. В системе платоновского идеализма нашли себе место и отголоски мифологических воззрений (мысли о суде над душами, о потустороннем мире, где обитают бессмертные субстанции). Исполненные высокого воображения) силы и смелости интеллекта и к тому же созданные выдающимся литературным талантом Платона его сочинения пленяли многих позднейших мыслителей, оказав немалое влияние, в частности, на философов христианских. Идеализм Платона отчасти заслонил собой в истории европейской философии материалистическое учение Демокрита.

Человек большого теоретического ума, Платон, однако, отнюдь не сторонился бурной политической жизни своего времени, последних лет V — первой половины IV в. до н. э. Представления об идеальном государстве были у Платона столь же четки и хорошо разработаны, как и его воззрения на мироздание в целом. Острая социальная и политическая борьба внутри греческого города-государства, междоусобные войны, раздиравшие Элладу, вызвали кризис традиционного полисного устройства, вынуждая теоретические умы искать новые формы государственной организации. Издавна аристократические критики афинской демократии называли неразумным такое государственное устройство, при котором непросвещенный народ обладает слишком большой свободой, избирает из своей среды необученных и неспособных правителей и решает дела государства, бросаясь из крайности в крайность, прислушиваясь то к мнению невежд, то к мнению корыстных демагогов, умеющих подольститься к черни или подкупить ее. В таком несовершенном государстве каждый думает о собственной пользе, а не об общем деле, и никто не стремится овладеть наукой правления, доступной, впрочем, лишь немногим избранным философам.

Мы помним, что Ксенофонт считал идеалом государственного устройства старинные, установленные еще Ликургом аристократические порядки Спарты, идеализировал монархию, советовал государству активнее вмешиваться в экономическую жизнь, расширяя свои источники доходов. Симпатия к общественно-политическому строю Спарты, основанному не на народовластии, но на некоей справедливости», на согласовании и соподчинении интересов различных социальных групп, видна и в утопии об идеальном государстве у Платона. Государством этим управляют философы; опирается оно на доходы от земледелия и вообще натурального хозяйства и обходится без торговли и денег. Обитатели идеального государства подразделяются на три слоя, или касты: философы, воины-стражи, обеспечивающие порядок, и слой земледельцев и ремесленников. Касты четко отграничены одна от другой и исполняют каждая определенную, только ей присущую функцию. Мудрость правителей-философов позволяет поддерживать в государстве справедливость. Так как частная собственность и семья порождают в людях эгоизм и вредят общему делу, в идеальном государстве философы и стражи живут замкнутыми группами, внутри которых все равны, а имущество — общее. Детей воспитывает не семья, а государство, как это было принято в ликурговой Спарте. Вся жизнь в государстве, включая экономику, обучение и воспитание молодежи, военное дело, искусство, строжайшим образом регламентирована и организована «разумно». Только в низшем слое общества, у земледельцев и ремесленников, призванных обслуживать поточности государства, сохранялась индивидуальная собственности. Однако общей целью государства Платон провозглашал заботу не о приобретении материальных благ, не о завоеваниях и обогащении, а о моральном совершенстве, достигаемом благодаря развитию наук, и особенно философии. Напротив, чтение поэтов Гомера и Гесиода бесполезно и даже вредно, ибо они сообщают много ложного о богах.

На практике мечты Платона об идеальном государстве означали бы лишение большинства свободных граждан всех политических прав и возвращение к. традициям аристократического или монархического устройства. «Справедливость», на которой зиждется платоновская утопия и которую сам философ считал справедливостью для всех, имела в действительности вполне определенное социальное и политическое содержание. Некоторые античные авторы полагали, что Платон слишком увлекался древними мифами и вообще традиционными религиозными верованиями греков. Мы видим, что ему не чуждо было и увлечение старыми, уже отжившими формами организации социальной жизни.

Платон был первым греческим мыслителем, основавшим философскую школу. Платоновская Академия, привлекавшая к себе ученых со всех концов Средиземноморья, просуществовала почти 900 лет, пока в 529 г. н. э. ее не закрыл восточноримский император Юстиниан. С 367 г. до н. э. к Академии принадлежал и величайший из учеников Платона Аристотель, сын врача, родившийся в Стагире и потому часто называемый Стагиритом. По-видимому, он уже вышел из дому с необходимыми знаниями физиологии и анатомии и со склонностью рассматривать явления природы как процессы органические. Трезвый эмпирик, Аристотель со временем разочаровался в платоновской системе и после смерти учителя покинул Академию — произнеся при этом, по преданию, знаменитые слова: «Друг мне Платон, но больший друг истина». В роще, посвященной Аполлону Ликейскому, он основал новую школу, названную Ликеем, где и прогуливался целыми днями со своими учениками, беседуя на философские темы; из-за таких прогулок его школу стали называть также перипатетической («перйпатос» — крытая галерея для прогулок вокруг двора). Известно, что еще до основания собственной школы, Ликея, Аристотель несколько лет был воспитателем наследника македонского престола, будущего Александра Великого.

В противоположность Платону Аристотель отрицал самостоятельное существование общих понятий — «идей», составляющих, по Платону, сущность чувственно воспринимаемых вещей. Невозможно, объясняет Аристотель, чтобы сущность вещи находилась в некоем особом мире, отдельно от самой вещи. А потому реальны только сами эти вещи; они познаваемы эмпирически, и именно от них люди производят общие понятия. Только реальный материальный мир существует, отдельных от него субстанций нет. Признав это, философ тем самым решительно отверг всю систему платоновского идеализма, сближаясь с воззрениями материалистов.

Во всякой реально и самостоятельно существующей вещи, т. е. субстанции, он различает две составляющие: материю, заключающую в себе лишь возможность возникновения и развития вещи, и форму, которая является причиной, превращающей возможность в действительность, а также целью процесса, «тем, ради чего» лее… происходит. Развитие природных явлений — беспрерывный процесс оформления — материи. Ни материя, ни форма не существуют раздельно, но образуют неразрывное единство. В семени растения заключена возможность его роста и одновременно та энергия, то деятельное начало (форма), которое актуализирует эту возможность; форма, по Аристотелю, как бы предшествует материи, подобно тому как план постройки предшествует строительству. Растение стремится к полной зрелости, повинуясь высшей, или конечной, причине и цели всякого развития («форма всех форм», или энтелехия). Учение об энтелехии основывается на признании изначальной целесообразности всего сущего, на признании первопричины, «перводвигателя» — Мирового Разума» недвижимого, неизменного, совершенного, не связанного с материей (отсюда — «форма всех форм», отличная от других, «низших» форм). «Перводвигатель» является конечной причиной всех явлений и в то же время их целью.

В своей теории познания философ отвергает априоризм Платона, считавшего предметом познания мир сверхчувственных «идей». Сам материальный мир, учит Аристотель, доступен познанию, являясь источником достоверных ощущений. Ощущения, однако, дают знание лишь единичного, особенного в вещах, познание же общего в единичных вещах достигается лишь силою мышления, при помощи теоретических понятий, выведенных из ощущений. Эмпиризм и реализм философа видны и в его этике, и в учении об идеальном государственном устройстве.

Цель всех человеческих стремлений — счастье, идти же к нему можно только путем разумной деятельности, состоящей в следовании добродетелям. Добродетель есть всего лишь соблюдение меры во всем и всегда занимает срединное положение между двумя крайностями: так, добродетель мужества есть нечто среднее между трусостью и безрассудной дерзостью, а щедрость располагается между скупостью и расточительностью. Такой же взвешенный подход и реализм проявляет Аристотель и в учении о государстве. Платон возводил здание своей утопии, не считаясь с конкретными историческими условиями и не занимаясь длительным эмпирическим анализом уже существовавших в тогдашнем мире форм правления. Иначе поступает его ученик, внимательно исследовавший типы политической организации 158 известных ему государств. Подобно тому как в этике наилучшим способом поведения он признает выбор «среднего» пути, так и в политике «средняя» форма государственного устройства — «полития», свободная от крайностей аристократического, тиранического и демократического строя, — является, по мнению Аристотеля, наилучшей.

К заслугам Аристотеля относится не только создание им собственной оригинальной системы. Он был и великим организатором и систематизатором всех накопленных к его времени научных знаний. Платон справедливо назвал дом своего ученика читальней: интеллект Аристотеля требовал все новых материалов из самых разных областей тогдашней науки. Достаточно взглянуть на II книгу его трактата «Политика», критикующую все известные автору формы правления и своды законов греческих государств, чтобы убедиться в огромной эрудиции философа. А ведь познания его охватывали также зоологию и механику, поэзию и риторику. Систематизировал он и сами философские знания, выделив, например, логику как самостоятельную науку. Философию он поделил на практическую (этика, политика, риторика, экономика, поэтика) и теоретическую (физика, математика, метафизика). Особенно славилось в античности его учение о происхождении животных, а его классификация животных удержалась в европейской науке вплоть до создания в XVIII в. системы К. Линнея. Столь же долго и эстетика не могла освободиться от разработанной Аристотелем в трактате «Поэтика» теории подражания, на которой основывалась его классификация искусств. Еще большая посмертная слава ждала аристотелеву логику, разработанные им законы и правила научного мышления, методы исследования и доказательства, классификацию общих теоретических понятий, или категории. Но и это лишь часть того необозримого наследия, которое оставил многим поколениям потомков этот универсальный гений древнегреческой культуры.

МАТЕМАТИКА, АСТРОНОМИЯ, МЕДИЦИНА

И платоновская Академия, и Ликей оказали неоспоримое влияние на естественные науки того времени. Сам Платон считал математику одной из самых важных областей знания, и не удивительно, что из его Академии вышел Февдий из Магнесии, автор учебника математики. В Академии обучался и выдающийся астроном и географ Эвдокс с острова Книд, ранее получивший образование у поклонников чисел — пифагорейцев; к заслугам Эвдокса относятся разработка нового метода математического анализа, новое определение пропорциональности, а также признание шарообразности Земли и попытки, хотя и неудачные, вычислить длину ее окружности. Среди многих других известных тогда математиков упомянем еще одного ученика пифагорейцев Архита, которого сами древние считали создателем научной механики.

Об успехах медицины свидетельствует фрагмент сочинения крупнейшего врача IV в. до н. э. Диокла из Кариста. Здесь содержатся указания, как правильно построить свой день, чтобы сохранить здоровье, применительно к тому или иному времени года. Есть и предписания, касающиеся гигиены тела, диеты, предпочтительной организации досуга. Сочинение это заметно отличается своим рационалистическим духом от современных ему надписей, найденных в храме Асклепия в Эпидавре, где выздоровевшие люди описывают течение болезни и свое исцеление благодаря некоему чуду. Так, одна женщина рассказывает, как была беременной пять лет, после чего родила мальчика, а тот сразу же искупался в источнике и побежал вслед за матерью. И немало можно обнаружить там подобных историй, в которые современники математиков и врачей-рационалистов продолжали свято верить.

ПОЭЗИЯ

IV в. до н. э. был эпохой скорее прозы, чем поэзии. К началу столетия эпос был уже почти мертв, иссушенный и оскудевший в поэмах эпигонов Гомера и Гесиода. Попытка поэта Антимаха из Колофона возродить героический эпос (поэма «Фиваида») не вызвала интереса и одобрения у большинства слушателей. По-видимому, старые мифы, не связанные с жизнью, с переживаниями людей, во многом уже утратили былую привлекательность.

Напротив, хоровая лирика к концу V в. до н. э. вновь расцвела, что было связано с новым подходом к музыке, усилением музыкального аккомпанемента. Произведения, относящиеся к двум главным лирическим жанрам той эпохи: дифирамбу и ному, различавшимся тогда лишь соотношением хорового и сольного начал, выделяются прежде всего богатыми и разнообразными музыкальными эффектами. Очень популярен и ценим был Филоксен Киферский, создавший дифирамб «Киклоп», описывающий безнадежную любовь грубого великана-киклопа Полифема к изысканно нежной нимфе Галатее; песню эту часто пели при дворе македонского царя Филиппа II. В одном из египетских папирусов сохранился и текст нома Тимофея из Милета «Персы», предназначенного для сольного исполнения под аккомпанемент кифары; сильные и яркие метафоры придают особую пышность описанию морского боя при Саламине.

Но наибольшие и самые интересные перемены произошли в IV в, до н. э. в афинском театре. Несмотря на небывалую любовь к театральным представлениям, понимание искусства актеров и, наконец, большое разнообразие в драматургии (позднейший автор, Афиней, относит к IV в. до н. э. около 800 комедий!), место театра в обществе изменилось. Трагедия, в которой столетие назад афинская демократия столь мощно выражала свои социальные, политические и культурные чаяния, стала теперь чистым «искусством для искусства». Новые обработки трагических историй Эдипа или Ореста выделялись только обилием риторики. Уже младший современник Еврипида Агафон, ученик софистов, начал широко использовать, приемы софистического красноречия — антитезы, параллелизмы. Хоровые партии превратились, как говорилось выше, в простые вставные музыкальные номера, не связанные с сюжетом драмы. Число трагедиографов не убывает: нам известны имена и фрагменты творений Херемона, Феодекта, Мосхиона, Астидаманта и многих иных трагических поэтов. Однако уже Херемон стал создавать трагедии, предназначенные лишь для чтения, а это значило, что великая общественная, гражданственная, воспитательная роль трагедии в афинском обществе окончательно отошла в прошлое.

Напрасно было бы искать большие политические, публицистические темы и в «средней комедии» первой половины IV в. до н. э., как и в «новой комедии» конца столетия. Комедии Антифана, Анаксандрида, Алексида вводили зрителя в мир повседневности, мелких проблем жизни зажиточных горожан, их жен и возлюбленных, слуг и прихлебателей. Умолк щедрый, открытый смех Аристофана, державший в страхе вождей государства, полководцев, философов. Ему на смену пришли почти беззлобные насмешки над уродливыми нравами рядовых сограждан, соседей, домочадцев. Антифан и Алексид писали комедию за комедией, забавляя публику яркими сценами из жизни богачей. Другим популярным мотивом было пародирование сюжетов известных всем мифов (таковы произведения Антифана «Ганимед», «Бусирис», «Рождение Афродиты») или даже сюжетов трагедий Еврипида (таковы созданные разными авторами комедии «Антиопа», «Медея», «Беллерофонт», «Эрехтей»).

Проявившаяся уже в «средней комедии» тенденция к бытовизации достигла наивысшего воплощения в «комедии новой», представленной именами Менандра, Дифила, Филемона. Самый известный из них — Менандр, чьих текстов обнаружено больше всего, причем особенно в последние полвека. Мы располагаем почти полными текстами многих комедий этого замечательного автора, о творчестве которого ранее судили лишь по отдельным фрагментам да позднейшим римским переработкам. Творения Менандра «Брюзга», «Самиянка», «Третейский суд», «Остриженная» показывают, в чем заключались самые сильные стороны таланта мастера: в искусном изображении индивидуальных характеров, тонких психологических мотивировках, сюжетной и композиционной изобретательности, богатстве языка. Когда ранняя комедия «Брюзга», единственная сохранившаяся до нашего времени целиком (она была случайно найдена в 1956 г. у египетского антиквара в Александрии швейцарским коллекционером М.Бодмером), получила в 317 г. до н. э. главную награду на состязании драматических поэтов в Афинах, двадцатипятилетний Менандр был уже поистине зрелым мастером, прекрасно владевшим драматургической техникой. В центре его внимания — эволюция характера главного героя, аттического крестьянина Кнемона. Нелюдимый, несносный для окружающих старик вечно ругает всех и вся. Но, после того как 'люди помогли ему, вытащили из колодца, мизантроп раскаивается, говоря:

…Думал я, что и один, Обособившись от мира, преспокойно проживу, А теперь, когда воочью смертный свой увидел час, Понял я. как заблуждался, как от правды был далек. Без помощника под боком человеку жить нельзя.

Но и здесь комедиограф остается верен психологической правде: Кнемон смягчается: он примиряется с людьми, но по-прежнему тяготеет к ворчливому одиночеству. Другие герои «Брюзги» вполне традиционны и стереотипны, унаследованы автором от его предшественников: благородный молодой влюбленный Сострат, добрый и снисходительный отец Каллипид, хитрый раб Гета. Автор не столько высмеивает дурной характер главного героя, сколько любуется добрыми и естественными отношениями своих персонажей друг к другу, сочувствует их трудному крестьянскому бытию. Вызывать смех у зрителей призваны, скорее, традиционные маски аттической комедии — повар и прихлебатель.

Необычайно плодовитый поэт, Менандр написал около 100 комедий, главным образом характерологических, а также сценки, близкие к водевилю и фарсу. Некоторые из этих комедий послужили позднее образцом для произведений того же жанра римлянина Плавта. Прекрасное знание и изображение человеческих характеров, психологии восхищали в Менандре уже самих античных писателей. «О Менандр и жизнь, кто из вас кому подражал?» — задает риторический вопрос александрийский филолог III — начала II в. до н. э. Аристофан из Византия. Напротив, социальная критика, отражение общественных противоречий и конфликтов комедиографа не привлекает. Для него, как и для комических поэтов Дифила и Филемона, чувства важнее политики. Человеколюбие, гуманизм, сочувствие к ошибающимся, не способным преодолеть свои слабости, а тем более к обиженным и ставшим жертвами несправедливости — наиболее ценные черты аттической «новой комедии». А ее сентиментализм, увлечение любовными историями, доходящее до эротизма, — верные признаки того, что уже близка была новая эпоха в культурном развитии, эпоха эллинизма.

АРХИТЕКТУРА

Поражение в Пелопоннесской войне и экономический кризис повлекли за собой неизбежный упадок архитектуры в Афинах. Если в V в. до н. э. именно этот город выделялся в Греции бурным строительством, то в следующем столетии центр архитектуры переместился в Малую Азию. Уже не подвластные Афинам малоазийские города вновь переживали период расцвета. В собственно Греции и дальше господствовал дорический стиль, утративший, однако, свои привычные особенности. Пропорции становятся легче, колонны стройнее и декоративнее, благодаря все более частому использованию коринфских капителей, стилизующих в камне листья аканфа. Коринфские полуколонны можно было встретить в IV в. до н. э. в большом мраморном святилище Афины Алей в Тегее, сооруженном в 395 г. до н. э. архитектором и скульптором Скопасом, а также в круглых постройках — толосах — в Дельфах и Эпидавре. Причем если в этих памятниках коринфские полуколонны располагались внутри здания, то в изысканном вотивном монументе Лисикрата в Афинах (335–334 гг. до н. э.) они украшают его снаружи.

В малоазийских же городах сохранялся стиль ионийский, в котором творил, в частности, талантливый зодчий и теоретик архитектуры Пифей, создавший в 334 г. до н. э. по заказу Александра Македонского в Приене храм Афины. Он же впервые в истории архитектуры воздвиг такую монументальную каменную постройку, как Мавзолей — огромную гробницу карийского правителя Мавсола и его жены Артемисии. Эту 24-ступенчатую пирамиду высотой 49 м, увенчанную четверкой коней в упряжке — квадригой, древние причисляли к семи чудесам света, но она показывает, как далеко отошли люди той эпохи от простоты и сдержанности современников Перикла. Не менее пышным и гигантским было другое сооружение, считавшееся одним из чудес света и также находившееся в Малой Азии: храм Артемиды в Эфесе, построенный на месте храма, сожженного в 356 г. до н, э. «незабвенным» в веках Геростратом. Стремление малоазийских греческих архитекторов соперничать с творцами величественных и пышных построек древнего Востока — еще оно свидетельство приближения новой, эллинистической эпохи.

Если в V в. до н. э. греческая архитектура выражала себя прежде всего в культовых сооружениях, то столетие спустя к ним прибавились выдающиеся постройки светского характера. К этому времени относятся первые каменные греческие театры: театр Диониса на афинском Акрополе, завершенный около 330 г. до н. э., театр в Сиракузах и особенно прекрасный, поражающий гармонией пропорций театр в Эпидавре, шедевр Поликлета Младшего. Из других светских, практического назначения сооружений упомянем большой крытый зал, где должны были проходить собрания Аркадийского союза греческих полисов, — так называемый зал десяти тысяч, построенный Эпаминондом в новооснованной столице Аркадии Мегалополе и представлявший собой прямоугольное здание небывалых размеров; образцом для архитектора послужил Одеон Перикла в Афинах. Практическим целям служили также скевотека — хранилище корабельной оснастки в Пирее близ Афин и укрепления и доки в Сиракузах, относящиеся к эпохе тирана Дионисия.

СКУЛЬПТУРА

На смену величавости, достоинству, серьезности изобразительного искусства V в. до н. э. пришли в поздне классический период иные идеалы. Не выражение политических идей, но чисто эстетические потребности стали определяющими в работе скульпторов IV в. до н. э. Гигантские, поражавшие роскошью храмы и светские постройки нуждались в скульпторах другого типа, чем Фидий. Новые, стройные и грациозные, мягкие и нежные лица и фигуры богов и богинь выходили из-под резца Кефисодота и, как предполагается, его сына Праксителя. Уже богиня Эйрене («Мир») полна лирического очарования, хотя в позе ее еще видны сдержанное величие и достоинство, характерные для работ скульпторов V в. до н. э., учителей Кефисодота. Зато плавные, гибкие линии статуй Праксителя («Гермес с младенцем Дионисом», «Афродита Книдская» — прообраз многих позднейших изображений богини любви) знаменуют собой наступление новой эпохи. Исполненный обаяния, задушевности стиль Праксителя интимен: недаром впервые в истории греческой скульптуры он представляет Афродиту в ее прекрасной и возвышенной наготе. Столь же «неофициален» и грациозен «Аполлон, убивающий ящерицу», еще одно творение великого скульптора. Вполне естественно, что Пракситель оказал столь заметное влияние на скульпторов эпохи эллинизма и на римских мастеров.

Совершенно иным было творчество его старшего современника Скопаса, который был архитектором и скульптором одновременно и, вероятно, сам украсил воздвигнутый им храм Афины Алей в Тегее. Мягкость и лиричность Праксителя ему были чужды, он создал стиль, который можно было бы назвать патетическим. Величавым, статичным фигурам, изваянным Фидием, Скопас противопоставил образы, полные страсти и динамизма. Глубоко посаженные, оттененные глаза Геракла (тимпан храма Афины в Тегее), а также Менады и Мелеагра выражают неистовый порыв. Рука Скопаса видна и в скульптуре фриза восточной части уже упоминавшейся гробницы Мавсола в Галикарнасе.

Помимо Скопаса в украшении Мавзолея участвовали трое других греческих мастеров: Бриаксис, Леохар и Тимофей, создавшие соответственно северный, западный и южный фризы. О стиле этих художников мы знаем не много. Бриаксис изваял также статую египетского бога Сараписа, стоявшую позднее в Александрии; он, по всей видимости, находился под влиянием Скопаса. Леохару приписывают создание бронзового оригинала знаменитой статуи Аполлона Бельведерского, известной нам в мраморной римской копии.

Больше сведений о третьем великом скульпторе IV в. до н. э. — Лисиппе. Он не только оставил потомкам прекрасный бюст Александра Македонского (около 320 г. до н. э.), также сохранившийся лишь в римской копии, но и разработал новый пластический канон, заменивший канон Поликлета. Статуи Лисиппа или изготовленные кем-либо из его учеников (например, «Отдыхающий Арес», начало III в. до н. э.) заметно отличаются по своим пропорциям от статуй предшествовавшего столетия: у атлетов Лисиппа очень длинные стройные ноги, тонкий, изящный стан и совсем небольшая голова. Так сложился новый пластический идеал красоты, полнее всего воплощенный в фигуре Апоксиомена (юноша, скребком стирающий с себя масло, которым натирались атлеты). Сравнивая «Апоксиомена» с «Дорифором» Поликлета, мы вспоминаем слова Лисиппа о его выдающемся предшественнике:

«Поликлет представлял людей такими, каковы они на самом деле, а я — такими, какими они кажутся». Новым в скульптуре Лисиппа были не только легкие пропорции фигур, но прежде всего невиданная свобода в изображении объемов человеческого тела. Лишь теперь произведения скульптуры становились действительно трехмерными, пластически совершенными.

ЖИВОПИСЬ

Новыми путями пошло в позднеклассическую эпоху и искусство живописи. Судить о нем мы можем по высказываниям древних авторов, видевших, скажем, в творениях художника Аристида из Фив ту же патетику, тот же динамизм, что мы отмечаем в скульптуре Скопаса. Если довериться свидетельствам современников, считавших патетическими уже произведения Паррасия Эфесского, работавшего в годы Пелопоннесской войны, мы должны будем признать, что в живописи новые тенденции проявились раньше, чем в скульптуре. Новую перспективу указала изобразительному искусству так называемая сикионская школа во главе с Павсием- С его именем связано использование впервые техники энкаустики, основанной на приготовлении красок при помощи воска и нанесении затем разогретых красок на полотно. Создаваемый таким образом блеск позволял добиваться новых художественных эффектов.

Наряду с сикионской школой живописи действовала и школа аттическая. Ее виднейшими представителями были Никий, создавший портрет Александра Македонского, и его младший товарищ Афинион из Маронеи. В соответствии с общей тенденцией искусства этого времени художники предпочитали темы патетические, темы неистовых страстей. Они охотно изображали впавшего в исступление Ореста, обезумевшего Геракла, самоубийство Аякса, насилие, учиненное над Кассандрой Троянской, или спасение Андромеды Персеем. Кроме живописи на мифологические сюжеты встречалась живопись портретная и историческая. Достаточно упомянуть росписи портика Зевса Элевтерия на афинской агоре, выполненные Эвфранором и представляющие битву афинской и беотийской конницы в 362 г. до н. э. Вспомним также деятельность крупнейшего художника той поры, придворного портретиста Александра Македонского Апеллеса, изобразившего, в частности, свадьбу Александра со знатной девушкой из Согдианы Роксаной.

В целом и в живописи, как и в скульптуре и в архитектуре, IV век до н. э. отмечен зарождением многих тенденций, которые получат полное выражение в новую, эллинистическую эпоху.

Глава VI. Эпоха эллинизма

ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

Сын Филиппа II Македонского Александр открыл новую страницу в истории греко-персидского противоборства. Весной 334 г. до н, э. во главе греко-македонского войска он вступил в Малую Азию и за три года подчинил себе Персидское царство. Утвердив свою столицу в Вавилоне, он стремился создать вселенскую монархию, включавшую в себя Грецию, Македонию и Персию. В захватнические планы царя входило, как кажется, также завоевание Индии. Африки, Италии, но преждевременная смерть положила конец осуществлению этих планов. После двадцатилетних междоусобных войн, на рубеже IV–III вв. до н. э., полководцы Александра основали на территории его бывшей империи собственные царства: Птолемеев в Египте, Селевкидов в Сирии и Месопотамии, Антигонидов в Македонии и Греции, сохранявшей самоуправление, и существовавшее недолгое время государство Лисимаха во Фракии и северной части Малой Азии, на смену которому пришли небольшие Пергамское, Вифинское, Галатское и Понтское царства.

Уже со времен Пелопоннесской войны Греция переживала экономический упадок. Центры производства и торговли все больше перемещались на восток. В местах, куда греки издавна вывозили товары, развилось собственное производство и греческие товары были уже не нужны. Предприимчивые люди покидали страну и устремлялись в области Востока. После образования новых царств ко дворам эллинистических владык прибывали греческие поэты, художники, ученые. В III в. до н. э. население Греции уже заметно сократилось: к усилению эмиграции добавилось, как отмечает известный историк того времени Полибий, падение рождаемости.

Отныне Греция была страной бедной, обезлюдевшей, но хранившей богатые памятники прошлого и потому привлекавшей столь же любознательных, сколь и состоятельных иноземцев. особенно римлян. Около 280 г. до н. э. здесь сложились новые политические организмы: Этолийский и Ахейский союзы. От союзов классической эпохи, симмахий, они отличались равноправием всех государств и их граждан, входивших в объединение. Высшая власть принадлежала общему собранию граждан, созывавшемуся два раза в год, и совету союзников; во главе союза стоял выборный стратег. III век до н. э. ознаменован был также новым, хотя и непродолжительным, расцветом Спарты, где, однако, обострение социальных конфликтов сделало обстановку весьма нестабильной. В борьбе с консервативными группировками царям-реформаторам Агису IV и Клеомену III удалось в конце концов внести изменения в экономические, социальные и политические отношения в государстве. Сосредоточение земли в руках небольшой горстки богачей привело к сокращению числа полноправных граждан, спартиатов, и именно этой тенденции пытались противостоять реформаторы. В 226–225 гг. до н. э. была усилена царская власть, ликвидированы эфоры и осуществлен новый передел земли, причем участки были даны и части периэков, включенных теперь в число полноправных граждан. Реформаторская деятельность Клеомена продлилась всего несколько лет: после блестящих побед над войсками Ахейского союза спартанцы были разбиты в 221 г. до н. э. македонским царем Антигоном Досоном, Клеомен бежал в Египет, а все его реформы были отменены.

Для культурного развития Греции эти политические перемены имели большое значение. Утрата Грецией политической независимости положила конец существованию столь характерной для греков в прежние времена полисной формы государственного и общественного устройства. Город-государство превратился теперь в простую единицу местного самоуправления. Почти все крупные центры, где продолжала развиваться греческая культура, располагались отныне за пределами собственно Греции, в столицах новых, эллинистических царств., Выйдя за пределы полиса, греческая культура стала более открытой, впитала в себя новые, прежде всего восточные, элементы, становилась все больше культурой космополитической. Более чем когда-либо раньше, была она культурой интеллектуальной элиты, цвела в тени восточных дворцов, на деньги местных владык, служа их престижу и интересам. Все более распространенным становился тип высокообразованного ученого, переезжавшего от одного двора эллинистического монарха к другому.

Достижения эллинистической культуры высоки и многообразны. На рубеже III–II вв. до н. э. — бурный расцвет науки: и естествознания, и филологии, и техники. Каллимах и Феокрит проложили новые пути в поэзии, поиск новых форм вызвал к жизни шедевры лирики. Первоначально центром культурной деятельности была Александрия Египетская, во II в. до н. э. также Пергам. Не утратили значения и Афины, славившиеся своими философскими школами. Несмотря на обнищание, Афины сохраняли обаяние и привлекательность города высокой культуры, были местом паломничества для образованных римлян еще в I в. до н. э.

Тогда же, в III в. до н. э., греки впервые соприкоснулись с миром римской цивилизации. Эллинистические государства, где немногочисленная греко-македонская элита держала в своих руках всю полноту власти над местными народами, были внутренне слабыми и к тому же постоянно вели войны друг с другом. Понятно, что в решающий момент они не смогли оказать достаточного сопротивления растущей государственной мощи Рима и постепенно, одно за другим, лишились независимости. Еще в 212 г. до н. э., в ходе II Пунической войны, Рим подчинил себе Сиракузы в Сицилии. Во II в. до н. э. римские полководцы Луций Эмилий Павел и Тит Квинкций Фламинин, используя раздоры между греческими государствами и Македонией, выступили в роли освободителей Эллады от македонского господства, превратив затем ее в римскую провинцию. Taк были ликвидированы последние остатки политической независимости Греции. В дальнейшем римская экспансия распространилась на Малую Азию, пали Пергам и Вифиния, затем наступила очередь птолемеевского Египта, судьба которого была решена в результате победы Октавиана над Антонием и Клеопатрой в 31 г. до н. э. при мысе Акций. На месте бывших эллинистических царств возникли обширные римские провинции.

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ ЕГИПЕТ

Положение греческой культуры в царстве Птолемеев определялось тем, что греков там насчитывалось самое большее несколько сотен тысяч, в то время как общая численность населения страны составляла приблизительно 10–12 млн. человек. Высшая власть в Египте принадлежала царю — потомку македонского полководца Птолемея. Как преемник фараонов, царь считался и верховным собственником всей земли. Власть его основывалась на доходах с земель, на которых работали лично свободные, но лишенные права покидать свои места проживания крестьяне. Жили они на холмах близ полей, затопляемых Нилом, самоуправляющимися общинами под строгим контролем местной администрации. Наряду с царскими землями немало было владений, пожалованных царем должностным лицам, храмам. Население этих земель вносило многочисленные натуральные подати, которыми облагались не только земледелие, но и коневодство, рыболовство, охота, разведение голубей, не говоря уже о ремесле и торговле. Все это позволило Птолемеям сосредоточить в своих руках значительную часть богатств страны, считавшейся завоеванной Александром Македонским и его полководцами. Внутренняя слабость государства, все возраставший налоговый гнет привели в конце III в. до н. э. к затяжным восстаниям покоренного египетского населения.

Одной из форм борьбы стал «анахоресис» — бегство земледельцев в пустыни. Социальный протест вызывали как налоговое бремя, так и исключительное привилегированное положение греко-македонской аристократии. Но и сближение Птолемеев с высшими слоями египтян, все более, частый призыв в войско представителей местного населения и наделение их участками земли за воинскую службу уже не могли спасти внутренне непрочное Египетское царство. Обосновавшийся на территории Египта римский ростовщический капитал торил во II в. до н. э. путь политической экспансии Рима.

Помимо крестьянства и военно-чиновничьей аристократии, опиравшейся на пожалованные царем земельные владения, в Египте существовало достаточно многочисленное городское население. Наделенных привилегиями греческих городов, таких, как Александрия или Птолемаида, было немного, гораздо больше было городов, где жили в основном египтяне. Решающее слово в городских делах имела аристократия, чьи земли лежали поблизости от города. Города были крупными ремесленно-торговыми центрами: так, в Александрии были мастерские, насчитывавшие по нескольку десятков работников, как свободных, так и рабов. В мастерских небольших городов было занято всего по нескольку ремесленников. Были ремесленные группы, не связанные постоянно с той или иной мастерской, работавшие по заказам: группы каменщиков, штукатуров, плотников. Из египетских городов вывозили льняные и шерстяные ткани, стекло, папирус, изделия из дерева, бронзы, железа, украшения. Бремя государственных налогов тяготило и ремесленников, так что им также порой приходилось бежать в пустыню, становиться «анахоретами».

Если для простых египтян власть Птолемеев была тяжелее прежнего господства персидских царей, то грекам и македонцам служба в царском войске или в административном аппарате сулила почести и богатство. Как явствует из мимов Герода, из многих документов на папирусе, Египет считался страной изобилия и сильно привлекал молодых греков, искавших выгодную службу.

Александрия, главный греческий город в Египте, поражал богатством и пышностью. Треть городской территории занимал обширный дворцовый комплекс, сверкавший множеством самоцветов. Ненамного уступали ему дворцы аристократии, с мозаичными полами и стенными росписями. Царские парки были украшены монументальными фонтанами из гиметского и паросского мрамора, подобные фонтану, описанному в одной из эпиграмм «Палатинской антологии» и изображавшему царя Птолемея Филадельфа и его жену Арсиною. Знаменитый Мусейон с огромной библиотекой свидетельствовал о значении Александрии как центра наук и искусств. Греки и македонцы, переселившиеся на берега Нила, принесли с собой все, что им было привычно на родине: гимнасии и палестры, театры и стадионы. Тон в жизни города задавал царский двор, откуда распространялись моды в одежде и благовониях: александрийские знатные дамы старались подражать царице и принцессам, перенимали фасоны их платьев, пользовались теми же духами. Гладко выбритые лица не оставляли сомнений в том, что македонский обычай возобладал здесь над греческим; бороды продолжали носить лишь философы-киники.

Двор Птолемеев отличался необыкновенной роскошью, а сами они слыли богатейшими владыками эллинистического мира. Об этом говорит хотя бы описание празднества, устроенного царем Птолемеем Филадельфом в память своего отца. Мулы тянули повозки с шатрами, в которых сидели индийские женщины; один за другим выступали верблюды, нагруженные миррой, шафраном, кинамоном и прочими благовониями; далее шли эфиопы, держа в руках 60 сосудов из золота, серебра и слоновой кости. Посмотреть на пышную процессию собрались толпы александрийцев.

Город был многоязычным. Наряду с повсеместно господствовавшим тогда среди греков «общим» языком, «койнэ», в основе которого лежал аттический диалект, обогащенный элементами ионийскими, в толпе можно было услышать и диалект дорический: именно им обращают на себя внимание окружающих две подруги-сиракузянки, обитающие в Александрии, — героини мима Феокрита «Сиракузянки». Греческие, македонские наречия, язык коренных жителей — египтян, древнееврейский язык… В Александрию люди съезжались со всего Средиземноморья. Ни на происхождение, ни на веру человека там не обращали внимания, зато имели значение богатство, социальное положение, образование. Эллином считался всякий овладевший в достаточной мере уже упоминавшимся «общим» языком, которым пользовались и при дворе, и в царской канцелярии, и в кругу ученых.

Взаимное проникновение греческой и восточных культур шло очень быстро, особенно в сфере религиозных культов. Царь Птолемей Сотер ввел в стране культ бога Сараписа из Синопа, отождествив его с египетским богом Аписом. Так была сделана попытка создать культ, общий для греков, отождествлявших Сараписа с Зевсом, Гелиосом или Асклепием, и египтян, видевших в новом божестве своего Аписа. Такую же политическую цель, цель объединения, преследовало утверждение религиозных культов правителей: Арсиноя, сестра и одновременно супруга Птолемея Филадельфа, была после смерти причислена своим братом к сонму богов эллинистического Египта, ей был посвящен храм неподалеку от Александрия. Вскоре возник культ «божественных брата и сестры»: еще царствовавшего тогда Птолемея Филадельфа и покойной Арсинои. Таким путем Птолемеи стремились дать религиозную санкцию своей династической власти над завоеванной страной.

ГОСУДАРСТВО СЕЛЕВКИДОВ

Как и в Египте Птолемеев, в Сирии и Месопотамии Селевкидов немногочисленная греко-македонская знать правила над широкими массами местного населения. И здесь царская власть, усердно прославлявшаяся греческими философами в политических трактатах, опиралась на культ властителей, один из которых, Антиох, не побоялся даже присвоить себе прозвище «Теос» («Бог»). И здесь к царской земле были прикреплены крестьяне, платившие подати продуктами и деньгами. Но городов в царстве Селевкидов было гораздо больше, чем в Египте, городское население играло более значительную роль, а сама царская власть не была столь абсолютной, как власть Птолемеев. Некоторые города имели право чеканить собственную монету; транзитная торговля находилась в руках отдельных купцов и купеческих объединений. Наряду со старыми греческими городами Малой Азии, занявшими в государстве Селевкидов привилегированное положение и называвшимися свободными, возникло много новых: предполагается, что царь Селевк, идя по стопам Александра Македонского, основал 75 новых городов. Названия некоторых из них (Эвроп, Пелла, Бероя, Эдесса, Перинф, Марония и др.) просто повторяли названия старых македонских городов и указывали на то, что Селевкиды стремились создать на развалинах бывшего Персидского царства «новую Македонию». Сеть таких греко-македонских городов составляла опору великой полиэтнической монархии Востока.

В результате сознательной, целенаправленной колонизационной политики Селевкидов греки и македонцы поселялись не только в Сирии, где прославились своим богатством такие города, как Антиохия, Лаодикея, Апамея и Селевкия, но и во всей Месопотамии, а также за рекой Тигр, в гористой Бактрии и плодородной Согдиане, которая, впрочем, в середине III в. до н. э. отложилась от монархии Селевкидов, образовав самостоятельное царство. Расселяясь по всей территории обширного государства, основывая на границах Афганистана и Белуджистана города (Бактрия, Таксила), выходцы из Греции и Македонии несли элементы греческой культуры далеко на восток, но и сами испытывали на себе влияния Востока, особенно в сфере религиозных культов. Не удивительно, что вблизи некоторых греко-македонских городов на Евфрате раскопано немало святилищ, посвященных местным божествам, получившим греческие имена. Еще интереснее то, что в I в. до н. э. два греческих храма в городе Эвроп были превращены в святилища восточные. Распространению восточных культов способствовала религиозная политика Селевкидов, покровительствовавших, например, сирийским культам Ваала и Атаргаты, эллинизированным и находившим себе все больше приверженцев среди греков в Сирии и Месопотамии. Подобную же политику поощрения восточных культов Селевкиды проводили и в Вавилоне, представляя себя законными преемниками вавилонских владык древности. Священный город Урук, храмы в Эламе, в Сузах пользовались щедрой поддержкой новой династии.

И все же сближение культов и культур, союз Селевкидов и греко-македонской знати с верхушкой местного населения не сделали царство Селевкидов внутренне прочным. Бго так же сотрясали социальные конфликты, как и соседний Египет Птолемеев, и так же усиливался там во II в. до н. э. римский ростовщический капитал, прокладывавший пути политической и военной экспансии Рима.

КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ГРЕЦИЯ И ОСТРОВА

Как уже говорилось, стремясь поправить свои дела, греки один за другим отправлялись из континентальной Греции на Восток. Часто в тогдашних комедиях встречаем мы образ разбогатевшего воина, который на службе царя Селевка сколотил себе состояние, а вернувшись домой, стал опасным соперником во всех начинаниях для среднеобеспеченного афинского юноши. Непрестанные грабительские войны на территории Греции вычерпали силы страны, отношения между беднотой, свободной и несвободной, и кучкой богачей чрезвычайно обострились, что привело к тяжелым политическим конфликтам, прежде всего в Спарте времен царей-реформаторов Агиса и Клеомена. Последним актом этой драмы в Спарте явилось правление тирана Набиса (207–192 гг. до н. э.): по словам Полибия, который пишет о нем крайне неприязненно, Набис «изгонял граждан», «освобождал рабов и женил их на женах и дочерях их хозяев»; из конфискованного имущества богачей тиран выплачивал жалованье войску наемников из числа стекавшихся в Спарту отовсюду беженцев, раздавал им государственные земли. После гибели Набиса судьба Спарты, как и других греческих политических организмов, оказалась в руках римлян, которые повсюду поддерживали состоятельные слои населения.

Лозунги о новом переделе земли распространились в III в. до н. э. по всей Греции, с ними выступали и другие тираны: Аристомах в Аргосе, Аристодем в Мегалополе. В середине столетия волнениями оказались охвачены также острова Иос и Тера. О росте податей свидетельствуют хотя бы ставки выплат греческих полисов общегреческому святилищу в Делосе.

Славу Греции как очага культуры продолжали поддерживать лишь Афины, где по-прежнему учили философы и существовало несколько традиционных школ скульпторов, подражавших творениям старых мастеров. Среди островов наибольшего экономического и культурного расцвета достиг тогда Родос, отстоявший свою независимость в борьбе с египетским царем Птолемеем Филадельфом. Корабли с острова Родос, очистившие Эгейское море от пиратов, доставляли товары не только из Сирии, Малой Азии, близлежащих островов и из Аттики, но и с берегов Черного моря, а с Родоса везли мед и сушеные фиги, например, в Александрию Египетскую. Среди изобилия товаров процветали искусства. Существовала местная школа скульпторов, чьим величайшим шедевром считается знаменитая группа «Лаокоон и его сыновья, борющиеся со змеями». Продолжала свою деятельность родосская ораторская школа, основанная, по всей вероятности, еще Эсхином; на рубеже II–I вв. до н. э. здесь обучался прославленный оратор Молон, учитель Цицерона. А в тени Родоса, на политически связанном с ним острове Кос, центре шелкоделия и виноделия, вела свои изыскания известная в античном мире «косская школа» врачей.

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

Приход новой, эллинистической эпохи был особенно заметен в области религиозных культов. Помимо своего традиционного олимпийского пантеона греки попытались присвоить себе и обнаруженные ими на Востоке божества, отождествляя их со знакомыми с детства греческими богами. Малоазийский культ бога Сараписа утвердился, как мы уже говорили, в Египте, где греки стали отождествлять нового бога с Зевсом или Асклепием. Египетскую богиню Исиду греки называли Деметрой. В Сирии подвергся эллинизации культ богини Атаргаты. В Пергаме официальным культом стал фригийский культ Кибелы — Матери земли, который в глазах греческого населения был продолжением культа Афродиты или Артемиды. Все эллинизированные восточные религиозные культы носили характер мистический и экстатический. Подобно греческой Деметре с ее мистериями, принесенными также в Александрию, восточная Мать богов обещала посвященным в ее таинства бессмертие, счастливую жизнь в загробном царстве. Такие же таинства были связаны с культом Исиды, к которой, как к Деметре ее дочь Персефона, возвращался ежегодно ее воскресающий супруг и брат Осирис. Такое же вечное воскрешение сулило посвященным участие в таинствах богини.

Немало новых приверженцев обрел тогда и иудаизм: все больше греков, увлеченных своеобразием этой монотеистической религии, становились «прозелитами», т. е. новообращенными. Стремление к универсализму религии, к отказу от индивидуализированных божеств проявилось в строительстве так называемых пантеонов — храмов, посвященных всем богам сразу. Таким был, скажем, знаменитый Пантеон в Александрии. Элементом, связывавшим все этнические группы в обширных эллинистических монархиях Востока, был и культ царствующих особ. Уже Александр, признанный частью египетских жрецов сыном бога Аммона, установил для себя божественные почести, прежде всего «проскюнесис»: подданные обязаны были падать ниц перед властителем. То, что Птолемей I утвердил в Александрии Египетской культ Александра как божественного основателя города, еще не было в глазах греков чем-то революционным, ведь и в самой Элладе нередко оказывали божественные почести легендарным основателям городов. Новым для греков оказался следующий шаг, когда Птолемей II Филадельф приказал почитать как божество его сестру Арсиною, а затем и его самого еще при жизни. В дальнейшем Птолемей III и его супруга Береника также велели жителям Египта чтить их при жизни как «богов-благодетелей». Для восточных культур это не было необычным, но для культуры греческой означало наступление нового этапа в ее истории. Добавим к этому характерное для эллинистической эпохи распространение в греческих городах различных мистических обрядов, астрологии, веры в гороскопы, всякого рода гаданий и т. п. В обстановке социальной неустойчивости влияния восточных религий охватывали все новые города, все более широкие слои общества.

Личность выходила на передний план не только в религии. В греческой философии того времени преобладала проблематика этическая, а главной отправной точкой всех суждений являлось признание человеческого счастья наивысшим благом. В чем сущность счастья, как его достичь? Ответы на эти вопросы искали на рубеже IV–III вв. до н. э. две новые философские школы: стоическая и эпикурейская.

Первая, получившая свое название от места, где собирались ее последователи, — украшенного росписями портика Стоя Пойкиле в Афинах, была основана Зеноном из Кития, учеником киника Кратета. Влияние кинической философии проявилось у стоиков в особенности в этике. Так, к учению киников восходят идеи самодостаточности добродетели как наивысшего блага, у киников почерпнули стоики и представления о равенстве всех людей. Но если предшественники стоиков подчеркнуто негативно относились к таким общественным институтам, как государство, семья, частная собственность, рабство, то сами они верили в возможность создания идеального «всемирного государства», населенного «гражданами мира» и основанного на разумных началах. Единое всечеловеческое государство без этнических различий, в котором каждый имеет от рождения ряд обязанностей, прежде всего по отношению к самому себе, затем к родным, товарищам, родине и, наконец, ко всему человечеству. Свой долг перед всеми людьми в целом человек в таком государстве ощущает так же живо, как и долг перед самим собой.

Мысль о равенстве людей составляет фундамент социально-этического идеала стоиков. Равенство предопределено тем, что каждого человека, как и всю природу, объемлет единая огненная «пневма», «душа мира», единый логос, понимаемый стоиками как субстанция материальная, но наделенный всеми признаками платоновской души и отождествляемый с божеством. Логос действует не механически, а целесообразно, проявляясь в каждом человеке, Идеал, к которому люди должны стремиться, есть приспособление к законам природы, ибо она божественна и разумна, пронизана тем же логосом, что и сам человек. Живя в согласии с природой, а тем самым «идя за божеством», человек достигает одновременно и добродетели, и счастья, ведь счастье и добродетель — одно и то же.

Путь к счастью, к разумной жизни преграждают аффекты, страсти человеческие, которые мудрец должен полностью преодолеть, изжить в себе. Идеальное состояние — бесстрастность, «апатейа». Единственное оружие человека в тяжелой жизненной борьбе — равнодушие к таким вещам, как богатство, физическая красота, социальное положение, даже здоровье. Необходимо оберегать душу от страстей, способных ее «смутить», отвлечь от пути добродетели.

Тогда же, на исходе IV в. до н. э., возникла в Афинах и школа Эпикура, названная «Сад» по своему местоположению: друзья и ученики философа собирались у него в саду- Проблему добродетели и счастья Эпикур решает так же, как и стоики: одно неотделимо от другого, но если для стоиков счастье — лишь награда за добродетель, то эпикурейцы в самой добродетели видят только средство к достижению личного счастья. Стоическому идеалу активной жизни, участия в делах государства Эпикур противопоставляет идеал жизни созерцательной, в тиши и покое, вдали от шумной толпы. Стоики шли в этике за киниками, а в физике за Гераклитом. Эпикурейцы стали в этике последователями Аристиппа, а в физике Демокрита с его учением об атомах.

Сущность счастья, по Эпикуру, — отсутствие страданий, воспринимаемое как удовольствие. Наряду с этим «негативным» удовольствием, определяемым через отсутствие страданий, философ признает существование удовольствий «позитивных»: низших, т. е. физических, и высших, т. е. духовных. Мудрец должен больше всего заботиться об ограничении своих потребностей, ибо «у кого меньше потребностей, у того и больше наслаждения», но никому не следует отказываться от удовольствий духовных, высшее из которых — любовь. Эпикурейцы исповедовали в своем кругу культ любви. Собираясь после смерти учителя в тиши его сада, вдали от неспокойного, суетного мира, они воздавали почти религиозные почести основоположнику эпикурейства, освободившему их, по их словам, от страха перед богами и перед смертью.

Страх этот Эпикур считал главным препятствием на пути к человеческому счастью. От страха перед богами он пытался избавить своих учеников, говоря, что боги, хотя и существуют, обитают «между мирами», в некоем промежуточном пространстве, и совершенно не вмешиваются в жизнь смертных. А чтобы помочь преодолеть страх смерти, он повторял: «Смерть для нас ничто: что разложилось, то нечувствительно, а что нечувствительно, то для нас ничто». «Когда мы есть, — объясняет философ, — то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

Споря между собой, во многом противостоя друг другу, стоическая и эпикурейская школы каждая по-своему давали ответы на этические вопросы, поставленные эпохой эллинизма. Эпохой смут, личной и социальной неустойчивости, отчаянного поиска человеком путей к счастью, к обретению независимости от произвола прихотливой судьбы.

Этим влиятельнейшим философским школам III в. до н. э. заметно уступала по значению третья школа, скептическая, основанная в Элиде Пирроном. Все вещи, учил он, совершенно непознаваемы. О них ничего нельзя сказать — ни истинного, ни ложного; нельзя даже утверждать, что они вообще существуют. Ни одной проблемы нельзя решить однозначно, ни одно утверждение не более истинно, чем прямо противоположное. Поэтому мудрее всего воздерживаться от суждений: только это дает спокойствие, свободу от сомнений, равнодушие к горю и к радостям. «На всякое слово есть и обратное» — такова была любимая поговорка скептиков, последователей Пиррона Элидского.

Наиболее полно скептическое направление в философии эллинизма заявило о себе в тогдашней медицине, где сложилась так называемая эмпирическая школа. Врачи, принадлежавшие к этой школе, исходили из того, что причины болезней непознаваемы и потому надлежит ограничиться наблюдением, выявлением болезненных симптомов и испытанием на практике действия различных лекарств. Учение скептиков нашло сторонников и в платоновской Академии в Афинах, в лице руководителя ее, Аркесилая. Благодаря ему, скептицизм утвердился в Академии почти на два столетия. Одним из его представителей во II в. до н. э. был Карнеад из Кирены, известный своим утверждением, что не бывает суждений достоверных, но лишь правдоподобные, обладающие большей или меньшей степенью истинности. Ученик его, Клитомах из Карфагена, оставил среди сотен других сочинений книгу «О воздержании от суждений». Этот период в истории Академии завершился только в I в. до н. э., с переходом от скептицизма к эклектизму, к попыткам примирить, согласовать между собой положения различных философских доктрин или выбрать из них те, которые казались тогда правильными. Представителями новой Академии были учителя Цицерона Филон из Лариссы, обличавший догматизм как проявление, по его словам, умственной лени, и Антиох из Аскалона, учение которого было близко философии стоиков.

НАУКИ ТОЧНЫЕ И ЕСТЕСТВЕННЫЕ

Главным прибежищем этих наук в III–II вв. до н. э. стала школа Аристотеля, где практиковали эмпирические методы исследования накопленного великим ученым из Стагира и его учениками-перипатетиками фактического материала. Сбор материала по естествознанию, сведений, сообщенных рыбаками, охотниками, пастухами, моряками, выписок из ученых трудов предшественников занимал огромное место в деятельности Аристотеля и его последователей. Мы знаем, что Феофраст штудировал сочинения старых философов, Менон изучал медицинскую литературу. Эвдем писал историю математики и астрономии, Аристоксен — историю музыки. Феофраст использовал также рассказы участников походов Александра Македонского о встреченных ими экзотических растениях и животных. Эти рассказы, как и сообщения земледельцев, садоводов, торговцев лекарствами, легли в основу знаменитых книг Феофраста «История растений» и «Физиология растений», положивших начало научной ботанике, подобно тому как его учитель Аристотель дал могучий импульс развитию зоологии.

В то время как Феофраст, опираясь на рассказы воинов Александра, подробно описывал строение гигантского фигового дерева в Индии или мангровых рощ на берегах Черного моря, другой ученик Аристотеля, Дикеарх, использовав те же материалы, составил новое описание Земли, определив площадь ее поверхности в 300 тыс. стадиев. Тогда же Гераклид из Гераклеи Понтийской в одном из десятков своих сочинений-диалогов выступил с утверждением, что планеты Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца, Солнце же и другие планеты вращаются вокруг Земли (такую же систему небесной механики предложил почти 2000 лет спустя, в XVI в., датский астроном Тихо Браге). Преемник Феофраста в руководстве Ликеем, Стратон из Лампсака, воспитатель египетского царя Птолемея Филадельфа, много занимался физикой и, идя по стопам Демокрита, доказывал существование пустот между атомами.

Сад Ликея, где Аристотель прогуливался со своими учениками, названными поэтому перипатетиками («прогуливающиеся»), оказался прообразом научных учреждений и за пределами собственно Греции, прежде всего в Александрии. Птолемей Сотер, ко двору которого прибыл ученик Аристотеля Деметрий Фалерский, не пожалел средств, чтобы основать в квартале Брухейон в Александрии крупнейший в тогдашнем мире научный центр, получивший название Мусейон. Там были огромный зал для собраний ученых, тысячетомная библиотека, ботанический сад, зоопарк, хирургические лаборатории и астрономические обсерватории. Прекрасные условия для работы, а также пенсии, которые платили здесь ученым, привлекли в Александрию в Ш в. до н. э. великое множество образованных греков — специалистов в математике, физике, астрономии, географии, филологии.

В Александрии развернул свою деятельность выдающийся математик Евклид, автор трактата «Начала геометрии», выдержавшего до настоящего времени около 1700 изданий и в течение долгих столетий остававшегося обязательным учебным пособием по геометрии. В этой книге был собран, систематизирован, а главное, необычайно ясно, в строгих, однозначных терминах изложен материал, накопленный несколькими поколениями математиков — предшественников Евклида.

Во второй половине III в. до н. э. в Сиракузах работал над своими открытиями и изобретениями Архимед, прославленный математик и физик, состоявший, кстати, в оживленной переписке с учеными в Александрии. Особой известностью в античном мире пользовались его труды «О квадратуре параболы» и «О методе» и, конечно же, знаменитый трактат «О плавающих телах», в котором он, сформулировав закон Архимеда, положил начало науке гидростатике. Архимед же, занимаясь геометрией, разработал ранее неизвестные методы определения площадей поверхности и объемов различных геометрических фигур и тел, предложил формулу исчисления длины окружности, введя букву л (начальная буква слова «периметрос» — длина окружности). Если добавить к этому, что Архимед знал принципы дифференциального исчисления, что благодаря своему сочинению «Начала механики» он стал основоположником теоретической механики, что он, кроме того, занимался астрономией, сконструировал планетарий, построил водоподъемную машину («архимедов винт»), много боевых метательных орудий и машин, то нетрудно понять, как разносторонен и оригинален был этот выдающийся творческий ум. Хотя он жил и работал в Сиракузах (где в 212 г. до н. э. и погиб во время захвата города римлянами), его связи с александрийской наукой несомненны. Он не только в молодости сам учился в Александрии, но и поддерживал затем тесные контакты с тамошними учеными: математиком и географом Эратосфеном, астрономами Кононом и Досифеем. Там же увидели свет и многие его работы.

Замечательным математиком был и живший на рубеже III–II вв. до н. э. Аполлоний из Перги, которого некоторые античные биографы Архимеда несправедливо обвиняли в плагиате у великого сиракузца. Завершив, как и большинство других ученых того времени, образование в Александрии и Пергаме, он прославился впоследствии прежде всего тем, что предложил новый метод определения сечения конуса, исправив и дополнив суждения на этот счет Евклида и Архимеда. Вклад Аполлония в аналитическую геометрию отражен в его книге, часть которой сохранилась в оригинале, а часть лишь в арабском переводе.

От успехов математики неотделимы были и достижения географов и астрономов. Символично, что Феофраст в той части своего завещания, которая касалась дальнейшего управления школой, унаследованной им от Аристотеля, распорядился поместить в портике, примыкавшем к залу, где читали лекции ученые-перипатетики, географические карты. Походы Александра значительно расширили представления греков об окружавших их далеких землях. Специальные должностные лица, называвшиеся «шагомерами», вели измерения пройденного войском пути, расстояний между отдельными пунктами, длины дорог в завоеванном Персидском царстве. Кроме того, многие участники походов оставили собственные описания этих войн, рассказывая, где и сколько им пришлось пройти и что повидать. На основе этих путевых записей историк царствования Александра Аристобул поведал читателям не только о сражениях и победах, но и о странах, с которыми греки познакомились тогда впервые. Друг Александра, командующий его флотом Неарх описал свое плавание от устья реки Тигр через Персидский залив и Индийский океан, сообщив грекам первые сведения о далеких теплых морях. Описание своего путешествия оставил также Андросфен, отправленный Александром для изучения с разведывательными целями побережья Аравии, прилегающего к Персидскому заливу.

Расширению географических горизонтов древних эллинов на востоке сопутствовало пополнение знаний и о землях на западе и севере Европы. Главная заслуга здесь принадлежала Пифею из Массилии (ныне Марсель)., который, пока греко-македонское войско сражалось в Азии, отплыл на торговом корабле из Гадеса (нынешний Кадис) на север, чтобы разведать новые месторождения олова. Пифей обогнул Британию, повидал берега Шотландии, добрался до «острова Туле» (возможно, речь шла об Исландии), а затем совершил плавание по Балтийскому морю до устья Эльбы, исследовал побережье Ютландии и при этом непрерывно вел астрономические и географические наблюдения и измерения. Хотя и в его сочинении «Об Океане», повествующем о небывалом путешествии, и в трактате Мегасфена «Об Индияхо, как и во всех тогдашних книгах по географии, было немало вымыслов и самых фантастических утверждений, не говоря уже о простых неточностях, тем не менее благодаря этим трудам в землеописании были сделаны важные успехи.

Стремление к географическим открытиям, столь свойственное многим участникам походов Александра Македонского, охватило затем и других эллинистических правителей. Военные экспедиции, большие охоты на слонов, устраивавшиеся Птолемеями, позволили лучше узнать побережье Красного моря, Эфиопию. Деньги и снаряжение для похода к Каспийскому морю Патроклу дал сирийский властитель Селевк Никатор. Новые открытия требовали создания новых карт, на которых были бы изображены завоеванные или разведанные территории. Высокий уровень математики явился другой важнейшей предпосылкой расцвета исследований в области физической географии, создания новой картины мира.

Эту задачу взял на себя разносторонне образованный Эратосфен из Кирены, возглавлявший Александрийскую библиотеку. Именно его справедливо считают основоположником физической и математической географии. Отвергнув представления о мире, знакомые грекам еще по гомеровским поэмам, он составил собственное подробное описание тогдашней ойкумены — населенного мира. Попытался' вычислить площадь его поверхности: 78 тыс. стадиев в длину и 38 тыс. в ширину. Выделил две половины — северную и южную, границей между которыми служит, писал он, линия, соединяющая Гибралтар с Гималаями, параллельная экватору. Затем с помощью параллелей и меридианов географ поделил земную поверхность на ряд неровных четырехугольников. Вычисленная Эратосфеном длина меридиана очень близка к той, которая приводится в. современных нам учебниках, и это говорит и о надежности его методов измерения, основанных на астрономических наблюдениях, и о выдающихся способностях греческого ученого. Замечание Эратосфена, что, плывя на запад от Гибралтаpa, можно достичь Индии, надолго осталось в истории науки, вдохновив в свое время Колумба бросить вызов Атлантическому океану. Деятельность александрийского математика-географа не была продолжена его непосредственными учениками, так что еще в середине II в. до н. э. астроном Гиппарх в поисках более совершенных методов определения географических координат подверг критике работы самого Эратосфена.

Зато немало было географов, оставивших конкретные описания тех или иных участков земной поверхности. Так, во II в. до н. э. Агатархид из Книда обстоятельно описал Красное море и часть Индийского океана, а Псевдо-Скимн — Черное море. География все больше приобретала практический характер, а сами географы становились, скорее, популяризаторами накопленных знаний. Это относится и. к Артемидору из Эфеса (около 100 г. до н. э.), чей труд сохранился лишь в отрывках, и к знаменитому Страбону (начало I в. н. э.), «География» которого дошла до нас целиком. Страбон, по собственному признанию, путешествовал немного, но зато много читал и благодаря исключительной эрудиции и трудолюбию составил обширное описание ойкумены, являющееся для современной науки ценнейшим источником. О практическом характере географии того времени говорит то, что, по мнению самого Страбона, назначение географии — служить правителям и военачальникам.

Обогащение географических знаний было бы невозможным без серьезных успехов астрономии. В Александрийской обсерватории постоянно и систематически проводились наблюдения, что позволило проверить выводы древних халдейских звездочетов. Более совершенные инструменты наблюдения помогли внести улучшения в календарь, прежде всего утвердить среди греков старое вавилонское деление дня и ночи на часы, часа — на 60 минут, минуты — на 60 секунд. Призвав на помощь, тригонометрию, астрономия в лице виднейшего своего представителя в III в. до н. э., Аристарха Самосского, попыталась даже определить расстояние от Земли до Луны и до Солнца и размеры светил. За 1800 лет до Коперника Аристарх выдвинул гипотезу о вращении Земли и других планет вокруг Солнца, причем, как и Копернику, Аристарху пришлось столкнуться с резкими возражениями тогдашних ученых, обвинявших его не только в научной несостоятельности, но и в безбожии. Взгляды Аристарха поддержал из астрономов только Селевк из Селевкии, который к тому же первым дал правильное объяснение явлению морских приливов и отливов. Назовем также друзей Архимеда, астрономов Конона и Досифея, работавших в Александрийской обсерватории и составивших календарь на основе метеорологических наблюдений. Весьма разносторонним ученым был и уже упоминавшийся астроном Гиппарх из Никеи Вифинской: при помощи более совершенных инструментов он сумел точнее определить продолжительность солнечного года и составить каталог стационарных звезд.

Как показывает пример Архимеда, многие ученые эллинистической эпохи были и талантливыми инженерами, конструкторами. Хотя наличие дешевой рабской силы не способствовало широкому использованию технических новшеств, а в руках рабов машины и иные сложные орудия часто ломались, инженерная мысль греков работала весьма продуктивно. Изобретение водяной мельницы произвело на современников такое впечатление, что в честь этого события была даже написана эпиграмма, попавшая в «Палатинскую антологию». Достоинства нового изобретения были, как мы видим, признаны сразу. Примечательно, однако, что имени изобретателя поэт не называет. Такая недооценка труда создателей новых технических приспособлений характерна для всей античной культуры, рассматривавшей прикладные науки почти как «принижение» чисто теоретического знания. Нет поэтому ничего удивительного в том, что, описывая осаду Александром Македонским города Тир, античные историки ни словом не упоминают главного военного инженера, строителя осадных машин Диадета, благодаря которому город и был взят.

Если в производстве технические новшества применялись мало, то постоянные войны, напротив, требовали все более эффективной боевой техники. В классическую эпоху захватывать города помогали голод или измена. В эллинистическую эпоху решающая роль стала принадлежать осадным орудиям, таким, как катапульты. метавшие оловянные ядра, или петроболы, метавшие в осажденных камни и огромные балки под углом 45°. Большую изобретательскую находчивость проявил сам Архимед, строя машины для защиты родных Сиракуз от осаждавших город римлян.

Совершенствовались и средства связи, появились некоторые прообразы будущего телеграфа: колебаниями водной поверхности или огнями факелов воюющие подавали различные сигналы в ходе битв или осад. На службу войне были поставлены и другие достижения древнегреческой физики. Выдающийся александрийский конструктор III в. до н. э. Ктесибий построил «аэротонон» — ручной метательный снаряд пневматического действия. Но тот же Ктесибий изобрел и сконструировал и такие мирные предметы, как водяные часы, разного рода насосы, гидравлический орган, пожарную помпу. Инженер Филон оставил потомкам первую водяную турбину, а Герои Александрийский не только дал подробное описание всем предшествовавшим достижениям античной механики, но и сам построил множество приборов, в том числе прототип паровой турбины, дальномеры, нивелиры. Часто конструкторы с самого начала ориентировались не на практическое использование их изобретений, а на создание лишь сложных игрушек. Нетрудно себе представить, сколько усилий было затрачено на конструирование автоматического театра, представлявшего пьесу из 5 актов, кувшинов, позволявших отведать по выбору тот или иной напиток, фонтанов с поющими птицами, человеческих фигурок в храме, которые под действием теплого воздуха, Согретого огнем на алтаре, начинали танцевать и лить вино на жертвенные предметы. А ведь это еще далеко не полный перечень хитроумных автоматов, придуманных греками и описанных у Герона.

Заметный прогресс точных и естественных наук в III–II вв. до н. э. не обошел, конечно, и медицину. После того как Птолемеи в Египте разрешили проводить вскрытия трупов, в области анатомии и физиологии были сделаны за короткое время необычайно важные открытия. Особой славой пользовались тогда двое врачей:

работавший в Александрии Герофил из Халкедона и придворный лекарь царя Селевка Эрасистрат с острова Кеос. Главное открытие Герофила касалось нервной системы: он первым определил и подробно описал ее роль и значение, установил, что нервы связаны со спинным мозгом, отделил нервы от сухожилий и т. д. Большое значение имели также исследования Герофила в области анатомии глаза, печени и особенно мозга. Будучи учеником врача Праксагора с острова Кос, он во многом следовал заветам «косской школы» Гиппократа, пропагандируя его учение о четырех жизненных соках в человеческом теле. В области диагностики Герофил уделял внимание прежде всего исследованию пульса больного и стал основоположником целой науки о пульсе.

В противоположность Герофилу, высоко ценившему лекарственные методы лечения, Эрасистрат Кеосский прописывал пациентам лишь простейшие народные средства и диеты, ибо причину всех болезней видел в неправильном питании. Рекомендовал он и широко практиковавшиеся тогда врачами кровопускания, решительно отвергая учение Гиппократа о жизненных соках, гуморальную патологию. Лучше всего удавалось Эрасистрату лечить болезни сердца, славился он и как хирург. Накопленный им опыт вскрытии позволил ему стать подлинным творцом патологической анатомии. К научным заслугам Эрасистрата относятся также дальнейшие наблюдения над функциями нервной системы и первое анатомическое описание сердца. Однако исследования александрийских медиков III в. до н. э. не были продолжены их учениками. Уже упоминавшаяся выше эмпирическая школа врачей, сложившаяся под влиянием философии скептиков и основанная одним из учеников Герофила, Филином Косским, вообще отвергла изучение причин болезней, считая эти причины в принципе непознаваемыми, и рекомендовала ограничиваться наблюдением симптомов и эмпирическим испытанием действия различных лекарств. Многие открытия Герофила и Эрасистрата оказались забыты, а следующие поколения врачей не имели вкуса к самостоятельным научным исследованиям в области медицины. Поэтому немало открытий, датируемых III в. до н. э., в Новое время пришлось делать заново.

ФИЛОЛОГИЯ

Интерес к филологии, к языку, к грамматике проявился у греков еще в классическую эпоху и был связан с деятельностью софистов. Изучение поэтики, литературных форм процветало в школе Аристотеля: вслед за своим учителем книги о поэтике и грамматике, комментарии к Гомеру и трагедиографам V в. до н. э. писали перипатетики Праксифан Родосский, Гераклид Понтийский, Хамелеон и Сатир; двое последних занимались не столько филологией, сколько собиранием различных легенд и анекдотов, относящихся к биографиям славных греческих поэтов прошлого.

Как бы то ни было, филология как наука возникла только в III в. до н. э. в Александрии. Это стало возможным благодаря огромной Александрийской библиотеке, основанной Птолемеем Сотером по совету все того же Деметрия Фалерского. При Птолемее Филадельфе она насчитывала уже около 500 тыс. свитков, а еще 250 лет спустя, при Цезаре, — 700 тыс. Птолемеи направляли своих доверенных лиц во все концы света, щедро снабжая их золотом для скупки рукописей. Нередко тексты захватывались обманом или просто похищались. В столь обширной библиотеке потребовались каталоги, а нужды библиографического описания сделали необходимой тщательную критику текста, сопоставление различных списков одного и того же произведения, выявление наиболее авторитетной, канонической редакции и т. д. Затем сам текст потребовал грамматических и реальных комментариев, установления имен авторов и времени написания. Завершалась вся эта работа эстетической оценкой произведения.

Так, из практических потребностей библиотечного дела возникла филология, развитие которой в Александрии тесно связано с именами руководителей библиотеки: Зенодота Эфесского, Эратосфена, Аристофана из Византия, Аристарха Самофракийского и таких выдающихся их сотрудников, как поэт Каллимах из Кирены, составивший первый библиотечный каталог сочинений греческих писателей, или поэт Ликофрон, который вместе с Александром Этолийским систематизировал рукописи греческих комедиографов.

Первый глава Александрийской библиотеки, Зенодот, прославился критическим изданием текстов Гомера на основе тщательного сопоставления многочисленных вариантов его поэм. Предпринятая Зенодотом критика текста свидетельствовала об умелом владении методами филологического анализа, однако уже во II в. до н. э. издание Зенодота было вытеснено новым, более совершенным изданием Гомера, подготовленным знаменитым филологом Аристархом Самофракийским. Второй руководитель Мусейона, поэт Аполлоний Родосский, ученик поэта Каллимаха, также известен своими филологическими штудиями, в особенности полемикой с Каллимахом и Зенодотом. Преемник Аполлония Эратосфен кроме математики, астрономии и географии, посвятил себя и поэзии, филологии, истории: писал о старой аттической комедии, занимался хронологией, предложил собственную датировку Троянской войны — 1184 г. до н. э.

Каллимаху библиотека Мусейона обязана была, как уже говорилось, составлением обширного каталога греческих писателей и их произведений (120 томов, посвященных прозе и поэзии).

Разумеется, Каллимаху пришлось столкнуться с проблемой установления авторства той или иной книги, определения подлинности произведения и т. д. Так, он доказал, что «Завоевание Эхалии», приписывавшееся Гомеру, создано на самом деле Креофилом с острова Самое. Творчеством старых греческих поэтов много занимался еще один библиотекарь Мусейона — Аристофан Византийский, подготовивший критические издания Гесиода, многих лириков, трагедио- и комедиографов. Особенно важной для потомков оказалась его работа над текстами Пиндара, которые он впервые собрал и издал, снабдив филологическими комментариями; он же разработал и систему критических знаков, использовавшихся античными филологами — издателями текстов; наконец, известны его лексикографические труды «Об аттических словах» и «О лаконских глоссах».

Этот ряд александрийских филологов III–II вв. до н. э., руководивших библиотекой Мусейона, завершает Аристарх Самофракийский, чье имя стало синонимом хорошего критика. Его критическое издание Гомера, содержавшее обширные реальные и языковедческие комментарии, не дошло до наших дней, но по многочисленным ссылкам античных и позднейших комментаторов на труды Аристарха легко составить себе представление о его эрудиции, остроте критического ума, совершенстве исследовательского метода. Ученик Аристарха Дионисий Фракийский был автором первой грамматики греческого языка, которая подвела итоги развитию филологии, подобно тому как «Начала геометрии» Евклида подытожили знания, накопленные в этой области..

Во II в. до н. э. Александрийская библиотека обрела себе соперницу: цари из династии Атталидов в Пергаме основали собственную библиотеку. При ней также сложилась филологическая школа, получившая название пергамской. Создателем и виднейшим представителем ее был Кратет Малльский, современник и вечный оппонент Аристарха. Школа Аристарха в Александрии и школа Кратета в Пергаме ожесточенно спорили между собой о том, как возник и развивался язык: условным ли путем, т. е. путем установления обязательных единообразных правил, путем «аналогии», как утверждал Аристарх, или путем естественным, путем живого развития, повинуясь не норме, а обычаю, т. е. путем «аномалии», на чем настаивал Кратет. И в критике текста пергамский филолог был намного консервативнее своего александрийского соперника, избегая вмешательства в текст древнего автора, ибо, по его мнению, «у поэтов все возможно». Рациональной интерпретации поэм Гомера Кратет предпочитал аллегорическую, называя Гомера источником всякой мудрости. Если александрийская школа занималась главным образом поэзией, то пергамская — прозой, особенно ораторской прозой. Случилось так, что именно пергамская школа оказала наибольшее влияние на возникновение филологии в Древнем Риме: в 168 г. до н. э. пергамский царь Евмен отправил Кратета Малльского в составе посольства в Рим, где тот неожиданно прославился. Вот как рассказывает об этом римский историк II в. н. э. Гай Светоний Транквилл: «На Палатине он провалился в отверстие клоаки, сломал себе бедро и после этого все время своего посольства проболел. Тут-то он и стал часто устраивать беседы, без устали рассуждая, и этим подал образец для подражания».

ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

После утраты Грецией независимости искусство красноречия, не находя себе применения в политической жизни, должно было, казалось, сойти на нет. Но этого не случилось. Вытесненное с аго. ры, из политической сферы, оно нашло прибежище в школах риторики. Когда стало невозможно полемизировать с живыми противниками, не возбранялось еще спорить с умершими: об этом свидетельствует сохранившаяся на папирусах речь Псевдо-Лептина, где тот оспаривает аргументы давно скончавшегося Демосфена и к тому же по теме, потерявшей всякую актуальность. Можно было взять и совершенно выдуманную тему, историческую или относящуюся к судебной практике, и на этом искусственном материале упражняться в красноречии. Наконец, всегда было можно сочинять в подражание старым греческим ораторам похвальные речи. Так, черпая вдохновение в речах Горгия и Поликрата Афинского, Гегесий из Магнесии написал похвалу острову Родос, а Термесианакт — похвалу Афинам. В последние десятилетия эллинистической эпохи ораторское искусство вновь приобрело практическое значение: приходилось отстаивать интересы греческого населения провинций перед римским сенатом или же, как во время войны римлян с Митридатом VI Евпатором, царем Понта, призывать греков к борьбе с Римом. Всегда была нужда и в судебных речах.

Не так уж много сохранилось памятников ораторского искусства этого времени. Малозначительному, оторванному от реальных Проблем жизни содержанию этих речей соответствует напыщенный, вычурный стиль, названный позднее «азианизмом», так как некоторые эллинистические ораторы, подобно Гегесию, происходили из Малой Азии. Одни из них увлекались длинными, ритмически расчлененными периодами, изысканными и пышными оборотами, другие — вслед за самим Гегесием — были привержены речам, исполненным чрезмерного пафоса, декламировавшимся с завыванием, как иронически писал об этом Цицерон. Размеренным, гармоничным речам классического стиля пришла на смену игра редкими, непривычными метафорами, преувеличенными патетическими интонациями. Величавое спокойствие классики уступило место взволнованному динамизму эллинистической культуры, подобно тому как в архитектуре парфенонский фриз сменяется фризом пергамским.

Приблизительно в середине II в. до н. э. в риторике, как и в изобразительном искусстве, усилилась реакция против безудержного увлечения патетикой, ритмикой, вычурной лексикой. Все отчетливее проявлялись тенденции к стилю холодному, взвешенному, рациональному, называемому аттическим. На рубеже II–I вв. до н. э. на Родосе действовала риторская школа, стремившаяся смягчить пафос «азианизма». Приверженцы аттического стиля брали за образец речи великих афинских ораторов IV в. до н. э., призывали вернуться и к самому аттическому диалекту. Именно эта тенденции получили полное преобладание у римских ораторов в последние годы Республики и первые годы Империи.

ИСТОРИОГРАФИЯ

Особенно сильное влияние «азианизм» и вообще риторика оказали на историографию. И содержание, и форма исторических сочинений проникнуты стремлением ошеломить читателя, вызвать в нем сострадание или гнев, воспеть или очернить того или иного героя повествования. Драматический рассказ о невероятных, поражавших воображение событиях делал историка чем-то вроде старого аттического трагедиографа. Историография эллинистического периода — это прежде всего беллетристика, озабоченная стройностью композиции, изяществом слога, занимательностью изложения. Упрекая своих предшественников — создателей риторической историографии Эфора и Феопомпа в «нежизненности», историки, писавшие на рубеже IV–III вв. до н. э. (например, Дурид Самосский), зашли еще дальше в превращении историографии в область риторики.

Уже историки времен походов Александра Македонского думали не столько о достоверности описываемого, сколько о занимательности. Даже Аристобул, весьма критически подходивший к своим источникам, без колебаний рассказывает о двух воронах, указавших Александру дорогу к оазису Аммона. фантастические элементы сильны и в повествовании Клитарха, где увлекательно, но совершенно неправдоподобно описывается встреча македонского царя-завоевателя с царицей легендарных амазонок. Из других сочинений историков того времени читатель мог, в частности, узнать, что Аспасия, подруга Перикла, была причиной Пелопоннесской войны, а полководец Алкивиад во время сицилийской экспедиции будто бы приказал бросить в море комедиографа Эвпола. От Дурила, рассказывавшего невероятные истории о далекой Индии, где женщины якобы рожают на пятом году жизни, не отстает Мегасфен, говоря о населяющих ту же Индию людях с ушами, доходящими до щиколоток, и т. п. При этом Дурид и другие историки облекали свое повествование в как можно более драматичную форму: младший современник Дурида, Филарх, в своих «Историях», в рассказе о походе Пирра, царя Эпира, в 281 г. до н. э. в Италию стремится потрясти воображение читателя описанием чудовищных жестокостей, совершаемых воинами, где одна душераздирающая сцена сменяет другую. Картины, исполненные пафоса, перемежаются пикантными отступлениями о придворных скандалах, гетерах и наложницах властителей.

Столь же ярко выраженный беллетристический характер носит произведение Гекатея из Абдеры, где также повествуется о фантастических народах далеких стран. Гекатей описывает свое вымышленное путешествие к счастливо и мирно живущим гиперборейцам, населяющим некий большой остров к северу от страны кельтов. Сходную утопию об идеальном государстве несуществующих панхеев на острове близ побережья Индии находит читатель у Эвгемера из Мессаны. Панхеи, как и жители платоновского государства, разделены на три касты, высшую из которых составляют жрецы. Все, что производится в стране, принадлежит государству, где люди живут богато и счастливо, наслаждаясь прекрасным климатом, красивыми пейзажами, изобилием растений и животных. Есть в сочинении Эвгемера рассказ и о Зевсе, которого автор считает первым человеком на свете, утверждая, что и все олимпийские боги были первоначально людьми, позднее обожествленными за свои деяния. Эта идея Эвгемера имела огромный успех в античном мире, особенно в Риме, где его произведение, рано переведенное на латинский язык, оказало громадное влияние на первых римских анналистов, пытавшихся рационально истолковать древние мифы.

Наряду с произведениями, представляющими риторическое направление в историографии (книги Дурида, Филарха), эпоха эллинизма оставила нам конкретные, лишенные всяких художественных притязаний записки об отдельных исторических событиях. Назовем хотя бы рассказ Птолемея Сотера о войнах Александра Македонского или «Историю диадохов» Иеронима из Кардии. К этой же группе можно отнести многочисленные местные хроники, прежде всего труд историка Аполлодора из Артемии, написавшего на рубеже II–I в. до н. э. историю Парфии.

На позициях, прямо противоположных риторическому направлению в историографии, стоял во II в. до и. э. самый выдающийся греческий историк того времени Полибий из Мегалополя. Жестоко критикует он своего предшественника, историка Тимея Сицилийского, именно за чрезмерную риторику, неумеренное превознесение одних героев и «клевету» на других, за неправдоподобные, вычурные, некомпетентные описания сражений. Столь же решительно Полибий отмежевывается и от Филарха и его любви к воссозданию кровавых и слезливых сцен. Дело историографии, полагает Полибий, — не развлекать читателя или слушателя занимательными эпизодами, но приносить ему практическую пользу, учить понимать законы развития общества, учить предвидеть будущее. К заслугам Полибия относится не только то, что он продолжил в историографии традицию Фукидида, но и то, что он впервые сделал попытку написать целостную всемирную историю.

В 168 г. до н. э. Полибий в числе греческих заложников попал в Рим. Наблюдая там в течение многих лет рост могущества этого государства, сравнивая Рим с известными из истории формами государственного устройства, молодой грек из Мегалополя пришел к твердому убеждению, что своим величием, римляне обязаны наилучшему государственному устройству, соединившему в себе преимущества монархии (власть консулов), аристократии (роль сената) и демократии (роль народных собраний — комиций). Вся история Средиземноморья со времен II Пунической войны есть не что иное, как поступательный процесс подчинения этого региона Риму, процесс естественный, закономерный и благотворный — поистине благодеяние судьбы для всех средиземноморских народов, утверждает Полибий. Социальная подоплека подобных суждений историка очевидна: римские власти поддерживали в Греции аристократию, гарантировали сохранение существовавших имущественных отношений.

Выдающимся историком античного мира Полибия сделали его огромный политический кругозор, глубина и тщательность в работе с источниками, необычайное критическое чутье и стремление к полной достоверности и — не в последнюю очередь — философская эрудиция и специальные знания в области военного дела, ведь ему очень часто приходилось описывать войны. Труд Полибия был продолжен в конце II — начале I в. до н. э. историком и философом-стоиком Посидонием, также повествовавшим о современных ему событиях с точки зрения сторонника аристократии.

Греческая историческая литература эпохи эллинизма обогатилась также сочинениями, посвященными истории других народов, но написанными по-гречески. В III в. до н. э. возникла Септуагинта — греческий перевод еврейского Пятикнижия (первых и самых важных пяти книг Ветхого Завета), выполненный, по преданию, 70 переводчиками. Примерно тогда же египетский жрец Манефон написал для царя Птолемея Филаделъфа «Египетскую историю» — первое пособие по истории этой страны. Вавилонский жрец Берос, в свою очередь, преподнес сирийскому царю Антиоху I «Вавилонскую хронику», первая книга которой, содержащая сведения о халдейской астрологии, была особенно популярна у греков, а затем у римлян. На исходе III в. до н. э. римский сенатор Квинт Фабий Пиктор составил по-гречески, с помощь» секретарей-греков, первый обзор римской истории. То, что евреи, египтяне, вавилоняне, римляне стремились познакомить греческий мир со своей историей, свидетельствует об огромной роли греческого языка и культуры в то время. Роль эта не уменьшилась на Востоке и тогда, когда эллинистические государства утратили независимость и на Востоке утвердилось римское господство.

ПОЭЗИЯ

Напрасно было бы искать в эллинистической поэзии, как и в поэзии IV в. до н. э., отражения проблем, глубоко волновавших общество. Поэзия поселилась при дворах местных властителей, став искусством для немногих избранных. Характерно, что стихи слагали прежде всего ученые — грамматики, филологи. Филологом был сам законодатель эллинистической поэзии — александрийский библиотекарь Каллимах. Филологами были поэты Александр Этолийский и Ликофрон Халкидский, сочинявшие трагедии на мифологические и исторические сюжеты. Филолог и поэт неразделимы в творчестве и Эратосфена, оставившего небольшие поэтические ученые повествования — эпиллии «Гермес» и «Эригона», и Аполлония Родосского, автора весьма ученой, но часто волнующей и сентиментальной эпической поэмы об аргонавтах.

Все они хорошо понимали, что не могут сравниться с великими греческими поэтами прошлого и что слепое подражание старым образцам бессмысленно. Они стремились найти применение своим самым сильным сторонам и потому предпочитали те жанры, в которых им удалось бы блеснуть эрудицией и остроумием. Несмотря на все усилия Аполлония Родосского с его «Аргонавтикой», героический эпос остался духовной принадлежностью былых веков и его не удалось вновь утвердить в греческой поэзии lll — П вв. до н. э. Впрочем, попыток таких было немало: Аполлоний имел многочисленных подражателей, в том числе Риана Критского, описавшего в эпической поэме легендарные мессенские войны VIII–VII вв. до н. э. и подвиги героя Аристомена. Вновь и вновь прилагались усилия к созданию исторического эпоса в панегирическом духе, прославляющего имя Александра Македонского или кого-либо из эллинистических владык Востока. Произведения эти известны нам обычно лишь по заглавиям, но, по всей видимости, литературная ценность их была невелика, так как крупнейшие поэты того времени относились к ним пренебрежительно. С презрением писал о больших эпических («киклических») поэмах и их многочисленных сочинителях великий Каллимах:

Не выношу я поэмы циклической, скучно дорогой Той мне идти, где снует в разные стороны люд…

В прологе к ученой элегии «Этии» («Начала» или «Причины»), оправдываясь в том, что не слагает тяжеловесных поэм о царях и героях, а пишет в малых жанрах, словно неопытный юноша, он еще раз обличает своих критиков как графоманов и защищает свои «крошечные поэмы», т. е. эпиллии и элегии. В эпиллии «Гекала», носящем характер идиллии, Каллимах повествует не столько о подвиге героя Тесея, сколько о жизни в скромной хижине гостеприимной старушки Гекалы, где Тесей укрывался от дождя в ночь перед подвигом — укрощением марафонского быка. Жанр элегии, требовавший любовных сюжетов, позволял свести воедино различные любовные истории героев греческих мифов, а тем самым распахнуть перед читателем кладовые собственной эрудиции; так сложилась особая разновидность этого жанра — ученая элегия.

Ученые элегии сочиняли в III в. до н. э. многие, нанизывая один за другим почерпнутые из книг примеры любовных историй, создавая длинные каталоги имен влюбленных мифологических и исторических персонажей. Еще в IV в. до н. э. Антимах Колофонский составил таким образом большую любовную элегию «Лида». Столетие спустя Филет с острова Кос воспользовался тем же приемом, чтобы прославить свою возлюбленную в ученой элегии «Биттида». Его последователь Гермесианакт, перечисляя влюбленных поэтов от Гомера до Филета, воспел свою Леонтию. Элегии Фанокла славят любовь к красивым мальчикам также со множеством исторических примеров такой любви. Ученость и эротика — главные признаки распространенных в то время этиологических поэм, объяснявших «этиа», т. е. начала, происхождение некоторых мифов, местных культов и обычаев. Самое знаменитое произведение в жанре ученой этиологической элегии — «Этии», или «Начала» Каллимаха.

Огромный восторг перед накопленными эллинистической наукой знаниями побуждал облекать в поэтическую форму сухой, прозаический научный материал. Вдохновляясь примером гесиодовских «Трудов и дней», александрийские и другие греческие поэты пытались возродить и дидактический эпос. Некоторые из них создавали обширные поэмы, подобные астрономической поэме Арата «Явления», излагающей в изящных и ясных стихах материал сочинений астронома Евдокса и великого знатока природы Феофраста. Поэма Арата удалась, но через многие ей подобные читателю трудно продраться из-за нагромождения названий, монотонно и сухо перечисляемых авторами.

Гораздо больше разнообразия тем и чувств мы находим в эпиграммах, которые тогда писали повсюду. В творчестве Каллимаха и Асклепиада Самосского искусство эпиграммы достигло наивысшего формального совершенства. Темы — прежде всего пир и любовь, однако не было недостатка ни в литературной полемике, ни в прославлении шедевров искусства. Интересно и разнообразно содержание эпиграмм Леонида Тарентского, темы которых взяты из жизни ремесленников, рыбаков, городской бедноты.

В эпоху эллинизма господствовала мода на сельские мотивы в поэзии. Устав от шума городов, человек мечтал о покое, о деревенской тишине, идеализировал жизнь простого селянина. Сельские мотивы отразились и в пластических искусствах, где фоном для многих сцен служат деревенские пейзажи, и в поэзии. Картинки из жизни простых пастухов Сицилии рисует в своих знаменитых идиллиях Феокрит из Сиракуз, необычайно талантливый мастер малых стихотворных форм. В этих картинках немало реалистических деталей, немало слов и выражений дорического диалекта, характерных для сицилийских пастухов. Но пастухи Феокрита не трудятся в поте лица, а ведут между собой поэтические состязания, и мы не можем судить по идиллиям об истинном положении дел в греческой деревне того времени.

Описывает Феокрит и сценки из жизни горожан, еще чаще — горожанок (вспомним уже упоминавшихся «Сиракузянок»). Такие бытовые сценки — мимы. создавались уже в классическую эпоху, Но в эллинистической литературе этот жанр стал особенно распространенным, о чем говорят многочисленные находки папирусов с текстами мимов. Ценнейшим открытием были мимы Герода, натуралистически изображающие городской быт. Перед читателем проходят типы людей, которые он встречал и в своем городе: учитель, сапожник, распутная госпожа, измывающаяся над рабом, сводня, содержатель публичного дома… Острых социальных конфликтов у Герода нет, лишь в творчестве поэтов кинического направления эти мотивы нашли отражение в сатире на богачей, будь то в анонимном сочинении «Об алчности» или в исполнявшихся под музыку «Мелиямбах» Керкида из Мегалополя.

Коренных проблем эпохи не найти и в произведениях, написанных для эллинистического театра. Трагедий и сатировых драм создавалось очень много, но практически все они утрачены и до наших дней не дошли, Разумеется, это не позволяет оценить их, но не говорит о том, что они не представляли ценности для самих древних. Ничего значительного не появилось после Менандра, Дифила и Филемона и в жанре комедии. Наибольшим успехом в театре пользовались мимы, как, например, найденный в папирусах мим о Харитии, проданной в Индию и освобожденной затем своим братом. Популярны были и легкие песенки вроде «Жалобы покинутой девицы» или «Жалобы Елены, оставленной мужем», а также те, которые молодежь распевала под дверями дома возлюбленной. Тексты этих песенок содержатся в найденных египетских папирусах.

АРХИТЕКТУРА И ГРАДОСТРОИТЕЛЬСТВО

Для пластических искусств III–I века до н. э. ни в коей мере не были временем упадка. Примером может быть знаменитая скульптурная группа Лаокоона, шедевр эллинистической пластики, оказавший огромное влияние на поэтов, особенно на Вергилия в «Энеиде»; Плиний Старший считал ее высшим достижением, какого когда-либо добивался скульптор. Группа была создана в первой половине I в. до н. э., т. е. тогда, когда греческая поэзия была уже охвачена творческим бесплодием.

После завоевания Александром Македонским Персидского царства на его территории возникло много новых греческих городов, из которых сам Александр, по преданию, основал 70, с Александрией Египетской во главе. Появившиеся тогда и позднее новые города имели прямоугольную планировку, подобно построенному еще в V в. до н. э. Гипподамом из Милета порту Пирей или новым кварталам города Сиракузы. Это видно из результатов раскопок в Приене и Пергаме в Малой Азии.

О прогрессе градостроительства свидетельствуют хотя бы улицы в Пергаме, которые вдвое шире, чем улицы старых греческих городов. С большой заботой проводилось санитарное обустройство, идет ли речь о канализации или о водоснабжении. Наличием удобств и чистотой эллинистическая Приена превосходила Париж эпохи Людовика XV. Как и в классическую эпоху, агору окружали портиками, дарившими тень и укрытие от дождя. Все больше становилось портиков двухэтажных, введенных Состратом из Книда: таковы Стоя Аттала в Афинах и постройки, окаймляющие священную территорию, посвященную богине Афине, в Пергаме. Портики замыкали с четырех сторон палестры, возведенные в каждом эллинистическом городе. По образцу храмов или театров строили большие административные здания — булевтерий для заседаний городского совета и экклесиастерий, где находился священный огонь города. Вокруг городов воздвигали оборонительные стены с башнями. Вдоль широких улиц стояли дома разного типа: партерные, без окон, куда свет проникал лишь из центрального дворика, или же многоэтажные доходные дома с окнами, выходившими прямо на улицу. Богачи обносили двор со всех сторон колоннадой, или перистилем; иногда их было даже два. Еще большей пышностью отличались, естественно, дворцы правителей.

В сакральной архитектуре эллинистической эпохи царил ионийский ордер. Немногочисленные дорические постройки отличались стройными колоннами и особенно легкими балками перекрытий — это, как и появление некоторых других новых элементов, указывает на разложение старого дорического стиля, который лишь на греческом Западе еще сохранял древние традиции. Если в сакральной архитектуре дорический ордер был распространен мало, то в светском строительстве к нему прибегали часто, как это видно по колоннадам портиков, в особенности же по перистилям частных домов.

О торжестве ионийского ордера говорит монументальный храм Дидимайон в Милете, вновь отстроенный Пеонием Эфесским и Дафнисом Милетским после его разрушения персами: храм был окружен двойной колоннадой, состоящей из 210 ионийских колонн. К памятникам того же стиля относятся и такие более скромные постройки, как святилище Зевса в Магнесии, храм Асклепия в Приене, ворота на стадионе в Милете. Ионийский стиль победил не только в жизни, но и в теории архитектуры. Особенно горячо ратовал за него зодчий и теоретик этого искусства Гермоген, работавший в середине II в. до н. э. и создавший новую архитектурную форму — псевдодиптер: постройка, обнесенная двойной колоннадой, причем внутренний ряд колонн был до половины скрыт в стене здания. Эта форма — последнее творение ионийского стиля — воплощена была в большом храме Артемиды Левкофриены в Магнесии; позднее псевдодиптер был широко заимствован римлянами и на практике, и в теории, о чем сообщает Витрувий в своем сочинении «Об архитектуре». Но кроме ионийских форм римляне полюбили и коринфскую капитель и часто использовали ее в строительстве, как это сделал, скажем, Коссутий, который по заказу Антиоха IV Эпифана приступил к сооружению в Афинах огромного Олимпиэйона, оставшегося недостроенным.

Помимо прямоугольных в плане построек в эпоху эллинизма все чаще появлялись памятники круглые, продолжавшие традиции IV в. до н. э. Из сохранившихся памятников этого типа заслуживают внимания прежде всего Арсиноэйон на острове Самофракия, хорегический (т. е. поставленный в честь победы в состязаниях хорега — специально назначенного из числа богатых граждан должностного лица для организации хора) памятник Фрасилла, постройки в Олимпии и Эретрии. Самым выдающимся было творение Сострата из Книда — вознесенный на 100 м с лишним в высоту морской маяк на острове Фарос близ Александрии. Александрийский маяк считался одним из семи чудес света, но до нашего времени не сохранился.

СКУЛЬПТУРА

Если в классическую эпоху развитие пластики прослеживается лучше всего по работам аттических мастеров, то эллинизм вывел на передний план новые центры скульптурного творчества, в первую очередь Пергам, Александрию, Родос и Антиохию. Местные школы заметно различались техническими приемами и художественными предпочтениями. Так как из всего наследия эллинистической скульптуры лучше всего известны произведения пергамской школы с характерной для нее патетикой, то и все эллинистическое искусство обычно называют античным барокко. Но для этого нет оснований: наряду с тенденциями, действительно напоминающими об искусстве барокко, существовали в тот период и совершенно иные тенденции, как это было и в поэзии.

Первое поколение эллинистических скульпторов находилось, несомненно, под влиянием яркой индивидуальности великого мастера Лисиппа. Один из его учеников, Харет из Линда, прославился созданием знаменитого Колосса Родосского, еще одного чуда света. Другой ученик Лисиппа, Евтихид, изваял статую богини счастья Тюхе в Антиохии. По образцу этой статуи изготовлялось много других, украсивших собой сирийские города Селевкидов. Явное влияние Лисиппа ощущается и в сохранившейся римской мраморной копии статуи девушки, помогающей при жертвоприношении (так называемая «девушка из Антия»; оригинал относится, по всей видимости, к первой половине III в. до н. э.), произведении неизвестного скульптора. Лисипповскими по духу можно считать скульптурные портреты эллинистических владык, портрет поэта Менандра — работы сыновей Праксителя, Кефисодота и Тимарха, а также статую Демосфена, вышедшую из-под резца Полиевкта (около 280 г. до н. э.).

Новый, патетический стиль появляется впервые в скульптурных группах на фронтоне храма в Самофракии, посвященного почитавшимся там местным божествам — кабирам и воздвигнутого примерно в 260 г. до н. э. Прекраснейшая здесь — мраморная статуя Никэ Самофракийской с распростертыми крыльями работы Пифократа Родосского, чья деятельность относится к началу II в. до н. э. Однако полного триумфа новый стиль достиг в Пергаме, переживавшем на рубеже III–II вв. до н. э., в правление династии Атталидов. подлинный расцвет культуры. В фигурах галлов, персов, амазонок, гигантов на памятнике, поставленном по обету царя Аттала I на афинском Акрополе, в статуях, воздвигнутых по его приказу на дворцовой площади в Пергаме в честь его победы над галетами, мы видим этот пафос: муки умирающих воинов, страдания покоренных варваров.

Такой же патетикой, необыкновенной выразительностью, динамизмом отличается монументальный фриз огромного Пергамского алтаря, сооруженного в честь Зевса и Афины в первой половине II в. до н. э. по проекту Менекрата с острова Родос при участии множества скульпторов. Со спокойной, величественной архитектурой самого алтаря остро контрастируют скульптурные группы, изображающие битву могучих олимпийских богов с крылатыми или змееподобными гигантами. Все здесь — движение и страсть.

Патетический стиль вскоре вышел за пределы Пергамского царства. В середине II в. до н. э. его существование заметно также на острове Делос и на Пелопоннесе. Сильное влияние он оказал и на развитие эллинистического скульптурного портрета. К шедеврам этого стиля можно смело отнести колоссальную скульптурную группу, представляющую мифических героев Амфиона и Зета, которые привязывают свою мать к рогам быка (так называемый «Бык Фарнезе»), работы Аполлония и Тавриска из Тралл, приемных сыновей Менекрата Родосского (около 100 г. до н. э.). Другой прекрасный памятник, о котором уже не раз говорилось выше, — группа «Лаокоон и его сыновья, борющиеся со змеями», произведение родосских мастеров Агесандра, Полидора и Афинадора. Черты того же стиля, хотя и в смягченном, сглаженном виде, видны и в прославленной статуе Венеры Милосской.

Жанровое, бытовое направление в эллинистической скульптуре представлено «Пьяной старухой» Мирона из Фив (предположительно вторая половина III в. до н. э.), заставляющей вспомнить персонажей новой аттической комедии, о которой мы можем судить главным образом по переработкам римского комедиографа Тита Макция Плавта. Стоило бы упомянуть, кроме того, небольшую статую «Мальчик, душащий гуся», живо и реалистически сотворенную резцом Боэта из Халкедона около 250 г. де н. э. По римским копиям известны также группы «Приглашение на танец» (сатир, стоящий перед нимфой) и «Нил» (великую реку олицетворяет полулежащий бог, окруженный множеством маленьких мальчиков, которые играют с крокодилом и неким морским зверем). Полны очарования эллинистические статуэтки: терракотовая «Спящая юная торговка цветочными гирляндами» и бронзовая «Танцовщица с кастаньетами». Жанровое направление было, по-видимому, особенно распространено в Вифинии, где в Никомедии работали Боэт и его сыновья Менодот и Диодот, составлявшие, судя по всему, вифинскую школу скульптуры, подобную тем, что существовали в Александрии, Антиохии и на острове Родос.

В искусстве этого времени немалую роль играли мотивы эротические. Мы встречаем множество сатиров в разных положениях: например, сатира, отвергаемого нимфой. Эротические мотивы видны и в появлении статуй гермафродитов, соединявших в себе мужские и женские признаки, — наиболее известна бронзовая статуя работы Поликлета, также сохранившаяся лишь в римской копии.

Отразились в скульптуре и сельские мотивы, о которых уже шла речь в связи с идиллиями Феокрита. Деревья и скалы служат фоном на малом фризе Пергамского алтаря. К элементам пейзажа прибег в 125 г. до н. э. и Архелай из Приены в барельефе, представляющем апофеоз Гомера. Наконец, как и в поэзии, в пластике эллинистической эпохи заметно стремление блеснуть эрудицией, ученостью. Огромная галерея олимпийских богов и гигантов на фризе Пергамского алтаря явилась результатом тщательного изучения греческой мифологии.

Миновала эпоха классической простоты — замыслы скульпторов становились все более изощренными, грешили гигантоманией. Не о том ли говорит сама мысль превратить гору Афон в Македонии в статую великого Александра? В правой руке колосса должен был расположиться целый город с 10 тыс. жителей. И хотя эта идея не осуществилась, гигантомания греческих мастеров нашла воплощение в великанской статуе Зевса в Таренте и — в еще большей мере — в знаменитом Колоссе Родосском, не знавшей себе равных позолоченной фигуре бога Гелиоса, широко расставившей ноги над входом в порт. Над этой небывалой статуей Харет из Линда трудился 12 лет, затратив на ее изготовление не менее 500 талантов меди и 300 талантов железа.

Вот как разнообразно было творчество скульпторов эллинистической эпохи, которое невозможно свести к какой-либо одной характеристике. Добавим, что живы были и традиции классические, одержавшие позднее победу в Риме времен Октавиана Августа. Французские раскопки на острове Делос позволили увидеть спокойные, безукоризненно академичные, ориентированные на классические образцы статуи богини Ромы и Клеопатры (?). Очень популярна была у римлян неоаттическая школа, сохранявшая в Афинах классические традиции и представленная в современных музеях мраморными кратерами с рельефами. Большое место в деятельности мастеров этой школы занимало копирование классических памятников — ярких оригинальных творений холодный, академический классицизм эллинистической эпохи не оставил. Однако именно он, как сказано, оказал определяющее воздействие на формирование стиля, пластических искусств в Риме.

ЖИВОПИСЬ

Патетика, пристрастие к эротическим, бытовым и пейзажным мотивам не обошли и эллинистическую живопись, хотя о ней судить особенно трудно, ведь в нашем распоряжении лишь описания, сделанные современниками, да римские подражания.

При дворе Птолемеев в Египте выше всего ценилась живопись на исторические темы. Придворный художник Птолемея I Антифил изобразил Филиппа Македонского и его сына Александра с богиней Афиной (позднее эта картина украсила собой Портик Октавии в Риме). Но не ограничиваясь исторической тематикой, Антифил писал сцены из придворной жизни, запечатлев, например, царя Птолемея на охоте. Знамениты были в античном мире и его картины на бытовые темы, нередко эротического и даже, как мы сказали бы сегодня, порнографического характера (их тогда называли «рюпографией», от слова «рюпос» — грязь). Наконец, все тот же неистощимый мастер славился «грюллами» — карикатурами, представлявшими героев истории или мифов в виде животных. Жанр этот процветал позднее в Александрии, вспомним также фрагмент помпейских росписей, изображающих бегство из Трои Энея с отцом и сыном — все трое имеют головы собак.

На помпейских фресках можно видеть, кроме того, египетские пейзажи, созданные, очевидно, по образцу соответствующей живописи в самом Египте. Отражением высших достижений пейзажной живописи позднего эллинизма стали, несомненно, эсквилинские росписи, представляющие пейзажи гомеровской «Одиссеи». Фрески в домах богатых римлян, как и многое другое, подтверждали слова Горация:

Греция, пленницей став, победителей грубых пленила.

В Лациум сельский искусства внесла.

Рим

Глава I. Италия и ее древнейшее население

АПЕННИНСКИЙ ПОЛУОСТРОВ И ЕГО ПЕРВЫЕ ОБИТАТЕЛИ

Апеннинский полуостров омывается с запада Тирренским, с востока Адриатическим морями. На юге Мессенский пролив отделяет его от острова Сицилия, горы которого являются продолжением Апеннин. Северную часть полуострова большим полукругом опоясывают Альпы; несмотря на их высоту, они не были преградой для народов Центральной Европы, издавна много раз вторгавшихся через альпийские перевалы на ломбардскую низменность, в необычайно плодородную долину реки По. Апеннины, опирающиеся на западе на дугу Морских Альп, тянутся на юго-восток, доходя до Адриатического моря в районе Аримина (нынешний Римини) и отделяя очень четко северную часть полуострова от Италии Центральной и Южной. Климат северной части страны наиболее близок центральноевропейскому. Интересно, что эта самая богатая урожаями часть полуострова лишь позднее стала называться Италией, ибо первоначально это название относилось только к южным районам Калабрии, населенным людьми, которых греки именовали италами. Поскольку в V в. до н. э. в долину По переселились галлы, вытеснив оттуда этрусков, край этот получил в Риме название «Цизальпииская Галлия». Она включала в себя Галлию Циспаданскую (правобережье По) и Галлию Транспаданскую (область к северу от реки).

Собственно Италия начинается к югу от Апеннин. Важнейшую роль в истории культуры сыграла западная часть Центральной Италии, во многом благодаря своему рельефу. Здесь находятся три равнины: Этрусская, где лежит Флоренция; Латинская, центр которой — Рим; Кампанская с Капуей и Неаполем. Здесь и более удобное для судоходства побережье, с естественными портами в устье Тибра, где очень рано возникла гавань Остия, и в Неаполитанском заливе, где выросли портовые города Неаполь и Путеолы. Здесь, наконец, течет сам Тибр, единственная, кроме По, судоходная река на полуострове.

Центральное положение Латинской равнины, раскинувшейся над Тибром и окруженной с северо-востока Сабинскими, с востока Альбанскими, а с юга Вольскими горами, несомненно, облегчило до некоторой степени племени латинян его возвышение в истории полуострова. Напротив, восточная часть Италии представляет собой главным образом гористую местность, лишенную равнин, и ей не довелось сыграть значительную роль, хотя именно здесь лежат прелестные долины и сады Умбрии, города Ассизи и Анкона; далее к югу тянутся дикие Сабельские горы, родина марсов, пелигнов, марруцинов и вестинов, еще дальше простирается Самнийская возвышенность. Удобных гаваней в восточной части Центральной Италии нет.

Иначе обстояло дело в Южной Италии. В западной ее части лежат гористая Лукания и Бруттий, населенные горскими племенами, родственными самнитам. Восточная часть, охватывающая плоскую и всегда страдающую от нехватки воды Апулию и Калабрию, благодаря Тарентскому заливу издавна привлекала к себе колонистов из-за моря, из Греции. Многочисленные греческие колонии: Тарент, Регий, Кротон, Метапонт, Посидония, Элея и другие — рано ввели этот край, названный «Великая Греция», в орбиту мирового развития.

Из находящихся поблизости от Италии островов наибольший вклад в историю культуры внесла Сицилия. Помимо греков, овладевших восточными и южными районами острова, сюда явились финикийцы, основавшие города Панорм (ныне Палермо) и Лилибей (ныне Марсала). Куда меньшее значение имели плодородная, но с весьма нездоровым климатом Сардиния и дикая гористая Корсика.

Природные условия полуострова в древности мало отличались от сегодняшних, если не считать того, что столь характерных для Италии апельсинных и лимонных деревьев, агавы и эвкалиптов древнейшие обитатели страны еще не знали, а финиковую-пальму и гранат распространили там только карфагеняне. В сравнении с Грецией Италия обладает более плодородными почвами, особенно в долине По и в Кампании, славившейся к тому же своим цекубским и фалернским винами. Но, как и в Греции, обработка земли требовала и здесь огромных человеческих усилий; необходимо было осушить многие заболоченные территории, другие же обеспечить искусственным орошением. Мастерами этого дела были этруски, чьи достижения сегодня не могут не удивлять. Однако Италия была значительно беднее, чем Греция, металлами, которые ей с незапамятных времен приходилось ввозить. Только в Этрурии добывали медь и олово, а на острове Эльба железо. В обработке металлов больших успехов добились те же этруски.

Археологические раскопки подтверждают, что люди заселили Италию еще в эпоху палеолита. Жили они в пещерах, много охотились. Около 1800 г. до н. э. на полуострове появились пришедшие с севера новые поселенцы, принесшие с собой так называемую культуру террамаре (по-итальянски — черная, жирная земля).

Они строили дома на сваях прямо на воде или же у кромки моря, окружали свои селения валами и рвами, возводили мосты. Не исключено, хотя и не установлено окончательно, что носителями этой культуры были говорившие на индоевропейском языке италики, разделившиеся позднее на латинян, умбров и самнитов. Около 1000 г. до н. э. появилась новая волна переселенцев, принесших культуру Вилланова (по названию местности близ Болоньи, где найдены наиболее показательные памятники этой культуры), например зооморфические сосуды для оливкового масла. Есть основания полагать, что и эта культура пришла с севера, из-за Альп; возможно, то была последняя волна италиков. Представители культуры Вилланова, как и культуры террамаре, в отличие от своих предшественников, не хоронили мертвых в земле, а сжигали их и складывали пепел в погребальные урны.

Ко времени основания Рима в VIII в. до н. э. населением страны были уже, безусловно, италики, образовывавшие две диалектальные группы — латинско-фалийскую и оскско-умбрийскую. Латиняне жили поначалу на территории древнего Латия, границами которого были реки Тибр и Аниен, Апеннины, Вольские горы и Тирренское море. Со временем, в ходе римских завоеваний, их язык распространился по всей Италии, а потом и по всему античному миру. Умбры обитали в верховьях Тибра, около Ассизи. Самниты, также делившиеся на ряд племен, — в Самнии, северной Кампании, Апулии, Лукании и Бруттии. Помимо основных двух групп италиков существовали и такие племена, как вольски, жившие к югу от Латия и близкие по диалекту к умбрам, и сабельские племена. На левобережье Атерна (ныне Пескара) поселились вестины, на правом берегу — марсы, пелигны и марруцины.

Уклад жизни, общественные отношения у всех этих племен были еще совершенно архаическими, как это было и у племен неиталийского происхождения, например у живших на северо-западе страны лигуров, представлявших собой, очевидно, древнейшее население Италии до прихода туда италиков. Так же обстояло дело и у венетов, народа, по-видимому, иллирийского происхождения, давшего название городу Венеция, и у тавринов, от имени которых получил свое название Турин. Архаическую организацию имели и племена сиканов и сикулов, первоначально населявшие Сицилию и вытесненные греческими и финикийскими колонистами в глубь острова.

Более высокий уровень развития общества, основанного уже на использовании труда несвободных, был присущ на территории Италии в тот период лишь грекам, финикийцам и этрускам. Не удивительно, что ранний период истории Италии прошел под знаком преобладания этрусков и их войн (вместе с союзными им карфагенянами) против греков за господство над морем. Период этот охватывает VIII–VI вв. до н. э. и служит как бы предысторией к вызвышению Рима.

ЭТРУСКИ

Как происхождение этрусков, так и их таинственный язык, «ни на какой не похожий», как справедливо замечает писатель Дионисий Галикарнасский (I в. до н. э.), составляют и поныне неразгаданную загадку. И это несмотря на то что существует около 10 тыс. памятников этрусского языка, написанных греческим алфавитом. Не вдаваясь в подробности многолетней научной дискуссии, скажем лишь, что бытовавший еще в античности тезис об автохтонном происхождении этрусков не представляется убедительным. Не только свидетельство Геродота о лидийском происхождении этрусков, но и сходство географических названий в Этрурии с теми, которые мы находим на территории Малой Азии, говорят о том, что этруски пришли с Востока, возможно именно из Малой Азии. До сих пор не прочитанные надписи на мраморной стеле с изображением воина, найденной на острове Лемнос и относящейся к VII в. до н. э., составлены на этрусском или очень близком к нему языке. Тип гробниц, вооружение, практика гадания также связывают этрусское общество, его культуру с Востоком. Некоторые формы этрусского языка имеют соответствия в кавказских языках, а ведь народы, родственные кавказским, заселяли в древности Малую Азию.

Все эти соображения, к которым можно было бы добавить и другие, не менее важные, заставляют полагать, что этруски прибыли в Италию с малоазийского побережья Эгейского моря. Вероятнее всего, это произошло около 1000 г. до н. э., как об этом свидетельствует древнейшее этрусское начертание букв их алфавита в марсилианской надписи, близкое к древнейшему греческому алфавиту, а следовательно, датируемое временем до разделения греческого алфавита на ряд видов. О том же говорят и археологические раскопки, позволяющие утверждать, что этруски явились в Италию после носителей культуры Вилланова, ибо памятники этой культуры расположены в земле ниже этрусских культурных напластований. Прибыв морским путем и подчинив себе местное население, очевидно умбрийское, этруски овладели прежде всего областью, лежащей между Тирренским морем и нижним течением реки Тибр, с городами Тарквинии, Цере, Вейи. Затем двинулись на север, заселив всю территорию, получившую отныне название Этрурия. Они установили свое господство над морем, также названным в память о них Тирренским (тирренами греки именовали этрусков), а в период своего наивысшего расцвета их могущество простиралось от Альп на севере до Неаполитанского залива на юге.

В отличие от селений италийских племен поселки этрусков напоминают собой не селища или городища родового типа, а греческие города-государства. Окруженные зубчатыми стенами из камня и оборонительным рвом, они строились по единому плану: две улицы, одна из которых идет с севера на юг, а другая с запада на восток, пересекаясь под прямым углом, делили город на четыре квартала. Улицы имели замощенную мостовую и по два также мощеных тротуара. Остатки канализации, обнаруженные в Волатеррах, позволяют судить о заботе, с какой этруски обустраивали свои города.

Во главе городских общин стояли первоначально цари. Со временем, как и в Греции, с распадом родового строя власть племенных царей ослабла — бразды правления перешли в руки аристократии. Функции царя оказались поделены между двумя высокими должностными лицами, одно из которых напоминало позднейшего римского эдила. Все инсигнии, символы их власти, такие, как пучки розог с воткнутыми в них топориками — фасции, складное, выложенное слоновой костью курульное кресло, а также институт 12 ликторов, шествовавших перед главой государства, — все это мы найдем позже в Риме. Историк Тит Ливий прямо сообщает, что римляне заимствовали это у этрусков. Заметим, кстати, что там же, в Этрурии, впервые начали пользоваться такими эмблемами патрицианского достоинства, как золотой шарик, который носили на шее, и тога с пурпурной каймой. От этрусков взяли римляне и обычай пышно справлять воинские триумфы, ведь этруски видели в победоносном полководце воплощение своего высшего божества: подобно этому божеству — богу неба Тину, победитель в золотой диадеме, с жезлом из эбенового дерева, в пурпурной тунике, расшитой изображениями пальм, въезжал на золотой колеснице в святилище.

Этрурия не была единым государством: каждый город был отдельным политическим целым, где власть принадлежала аристократии. Правда, они объединились в союз, но связи между ними были очень слабыми, и каждый участник союза вел фактически самостоятельную политику. В состав союза входили 12 городов: Арретий, Цере, Клузий, Кортона, Перузия, Руселлы, Тарквинии, Вейи (а после их уничтожения — Популония), Ветулония, Волатерры, Вольки и Вольсинии. Их представители собирались в Тарквиниях, в храме богини Волтумны, чтобы избрать должностных лиц, управлявших делами союза. Однако отсутствие сильной внутренней организации и междоусобные войны этрусских городов со временем ослабили Этрурию, которая не только не смогла удержать своего главенствующего положения в Северной и Центральной Италии, но и вынуждена была покориться Риму.

Возникновение городов было тесно связано с развитием ремесел и торговли. Богатые залежи железа на соседней Эльбе, собственная добыча меди, серебра и олова стали основой металлургического производства и прежде всего изготовления оружия. В этой области этруски достигли невиданного прежде мастерства. В Волатеррах в больших мастерских обрабатывали местный алебастр, в Перузии — твердый известняк, в Клузий — песчаник, в Вольсиниях — туф. Из бронзы выделывали треножники, печи, статуэтки людей и животных, изящные коробочки, зеркала, лампы. Все эти предметы обладали высокими художественными достоинствами.

Необычайно оживленной была заморская торговля этрусков с Малой Азией, Грецией (особенно с Коринфом, позднее с Афинами), Карфагеном, Сицилией, Корсикой и греческими городами в Южной Италии. Ввозили предметы роскоши из слоновой кости, благовония, греческую керамику, а вывозили главным образом оружие и вино. Поначалу пользовались в торговле греческими деньгами, а около 500 г. до н. э. начали, наконец, чеканить собственную монету с головой льва. Несмотря, однако, на успехи ремесел и торговли, главным занятием населения оставалось земледелие: выращивали зерновые, лен, коноплю, оливки, виноград. Во всей Этрурии славились вольсинские мельницы с базальтовыми жерновами.

Культура этрусков свидетельствует об их значительной художественной одаренности. Искусство их самобытно, хотя в нем можно выделить следы малоазииских, позднее греческих влияний. Ему свойственно стремление к реализму, столь заметное в росписях гробниц этрусской знати. Изображаются сцены из хозяйственной жизни: работа на кухне, кладовая, полная мяса. Реалистические тенденции видны и в портретах: в металлических или терракотовых масках умерших или в погребальных урнах в форме человеческих голов, а еще больше — в терракотовых надгробных статуях (VIII–VII вв. до н. э.). Этрусские художники не заботятся о передаче деталей, но уделяют все внимание наиболее существенным чертам изображаемого. Если римский портрет достиг небывалого прежде художественного совершенства, то этим он был обязан усвоению римскими мастерами этрусского наследия. Римляне многое восприняли у этрусков и в области архитектуры: так, конструкция римского храма Пантеона была продолжением традиций этрусского зодчества. Так называемый ложный купол (постепенно сходящиеся внутри ряды каменных балок или кирпичей) применялся в архитектуре уже в минойский и микенский периоды, но только этруски начали возводить своды из клиновидных балок, создав таким образом купол в собственном смысле слова.

Немало оригинальных идей внесли они в сакральную архитектуру в соответствии с требованиями своей религии. Хотя этрусские храмы строились по греческим образцам, местные мастера ставили колонны не так тесно, а крышу делали более крутой. Храмы были, как правило, трехнефные, что отвечало этрусской культовой концепции тройственности богов, о чем речь еще пойдет ниже. Также и тосканская колонна, хотя и напоминает старейшую форму дорической колонны, имеет свои характерные особенности.

В связи с сакральной архитектурой развивалась и декоративная пластика: фризы и карнизы этруски покрывали барельефами, а фронтоны украшали терракотовыми фигурами; мраморной скульптуры сохранилось мало, ведь собственных залежей мрамора в Этрурии не было. Основным материалом для скульпторов были терракота, глина, бронза. Из терракоты изготовляли знаменитые саркофаги, иногда в форме ложа, на котором полулежат человеческие фигуры, погребальные урны, статуи, подобные статуе Аполлона из Вей (около 500 г. до н. э.). Из памятников бронзовой скульптуры внимания заслуживают, в первую очередь, статуи оратора («Адвокат», III–II или начало I в. до и. э.), химеры с головами льва и козла из Арретия (ныне Ареццо) (около 480 г. до н. э.) и, быть может, волчицы капитолийской, украшавшей главный холм Вечного города.

На связь этрусской культуры с Востоком указывают прежде всего монументальные гробницы местной аристократии, на сооружение которых, как и на строительство египетских пирамид, затрачивался огромный труд множества рабов. Когда миновал период гробниц в форме голосов, состоявших из погребальной камеры и коридора, покрытых большим курганом (образцом для них послужили величественные толосы микенской эпохи), появились гробницы многокамерные, также укрытые под большим курганом, иногда обнесенным к тому же стеной. Эти гробницы стали прообразом воздвигнутого позднее в Риме Мавзолея Августа.

Многие из этих гробниц, особенно в Вольках и Тарквиниях, украшены внутри яркими росписями. В этрусской живописи также можно выделить два периода: архаический, между VI и IV вв. до н. э., и так называемый свободный, когда наиболее сильны были влияния греческого искусства. Росписи архаического периода представляют сцены из беззаботной повседневности немногочисленного правящего слоя: перед нами фрагменты, изображающие охоту, пиры, игры. Лишь в IV в. до н. э. тематика изменилась, и в живописи возобладали мотивы мрачные, пугающие: фантастические призраки, эсхатологические видения с картинами пыток и страданий, напоминающими греческие представления о загробном царстве Аида и исполненными с необычайной выразительностью. Нередки и прямо греческие мотивы. Мы встречаем знакомых нам по греческой мифологии и эпической поэзии Ахилла и Одиссея, Аида и Персефону.

О религии этрусков известно мало, хотя местные божества и демоны постоянно присутствуют, скажем, в росписях погребальных камер. Этруски почитали троицу высших небесных божеств: Тина — римского Юпитера, Уни — римскую Юнону, Мнерву — римскую Минерву. Троице небесной соответствовала троица божеств подземных: Мант — римский Либер-Вакх, Мания — римская Прозерпина, и третья богиня, имени которой мы не знаем, но которую в Риме чтили как Цереру. Свиту верховного бога Тина составляли 12 богов — в их число входили, в частности, Сетланс — римский Вулкан, Марис — римский Марс, Сатре — римский Сатурн. Существовали и иные божества, которыми управлял Тин, громовержец, мечущий молнии сначала в предостережение виновным, а затем в наказание им.

Этрурия, «мать и родительница суеверий», создала также весьма сложную систему гаданий, которая должна была дать человеку возможность узнать волю богов и избежать несчастья. Правила гадания, позднее усвоенные w в Риме, назывались там «этрусская наука». Гадали по внутренностям жертвенных животных, особенно по печени, ведь по этрусским верованиям, принесенным с Востока, каждой из 40 частей, на которые древние делили небо, соответствует определенная часть печени, поэтому для гаданий изготавливали модели печени с делением на 40 частей. Так, в Пьяченце найдена в 1877 г. бронзовая модель печени, аналогичная тем, что встречаются при раскопках в Малой Азии и Месопотамии. Сохранились тексты с описанием правил гадания по молниям, ритуалов, которые необходимо соблюдать при основании города, и т. п.

Добавим, что воображение этрусков создало также множество демонов, как злых, вредящих человеку, так и добрых, помогающих ему, покровительствующих его семье и дому. Этих добрых демонов стали называть в Риме Ларами и Пенатами. Как видно из росписей, этруски верили в загробную жизнь и посмертное воздаяние за грехи. Известны, например, росписи гробницы в Корнето (так называемая Томба дель Кардинале), представляющие борьбу доброго демона со злым за душу ребенка, прохождение душ умерших через ворота подземного царства и муки, претерпеваемые душами нечестивцев.

Как уже говорилось, в развитии этрусской и италийской культуры немалую роль сыграли греческие колонии в Италии. Греки принесли с собой более совершенные методы земледелия, алфавит и полисную форму государственного устройства. Алфавит их восприняли не только этруски, но и — через их посредство — также умбры, оски и латиняне. Греческий город-государство послужил образцом для жителей древней Италии в момент, когда наступило разложение архаической племенной организации. Италийцы, кроме того, охотно заимствовали греческих богов, отождествляя их с собственными местными божествами. Латинский Вейовис, вооруженный луком и стрелами, был уподоблен греческому Аполлону, а в латинской Венере увидели сходство с греческой Афродитой. Довольно рано в Италии начали распространяться греческие мифы, особенно миф о бежавших за море троянцах во главе с Энеем, — латинское предание сделало Энея основателем древнего городка Лавиний к югу от Рима.

С середины VII в. до н. э. этруски приступили к обширным завоеваниям, подчинив себе Латий и Кампанию и приблизившись к греческим городам на юге полуострова. Несмотря на молчание об этом римской историографии, нет сомнения, что этруски владели тогда и Римом, — это нашло свое отражение в истории правления в Риме этрусских царей Тарквиниев. К VI в. до н. э. относятся сведения о греко-этрусских войнах за господство на Тирренском море. При этом этруски вступили в союз с Карфагеном, которому на рубеже VII–VI вв. до н. э. удалось сплотить в государственное объединение прежде мало связанные между собой финикийские колонии. Хотя поначалу соединенные силы этрусков и карфагенян одержали важные победы, в целом греко-этрусские войны завершились к исходу VI в. до н. э. поражением этрусков, вытеснением их из Кампании и Латия (к этому же времени римские историки относят изгнание этрусского царя Тарквиния Гордого из Рима), падением этрусского могущества в Центральной Италии и возвышением новой политической силы — Рима.

Глава II. Рим в эпоху царей

Несколько десятков укрепленных центров латинян были объединены в союз, во главе которого стоял город Альба Лонга. Ежегодно представители латинских общин сходились на вершине Альбанской горы, чтобы справить общие так называемые Латинские празднества. Общим для всех латинян был также культ богини Дианы, святилище которой находилось на озере Неми. В Х в. до н. э, как показывают археологические раскопки, небольшая группа латинян поселилась на Тибре, с западной стороны Палатинского холма, откуда можно было легко заметить приближавшегося неприятеля. Так возникло прямоугольное селение, обнесенное валом и палисадником, — упоминаемый римскими историками «квадратный Рим». Это было за два столетия до того, как, согласно Марку Теренцию Варрону (I в. до н. э.), в 753 г. до н. э. был основан город Рим.

Люди, жившие на Палатине, сжигали своих мертвых; их погребальный обряд во многом сходен с тем, который был распространен в Альбе Лонге, что говорит в пользу гипотезы об альбанском происхождении первых обитателей Рима. Несколько десятков лет спустя они заселили частично также соседние холмы Целий и Эсквилин. На рубеже VII–VI. вв. до н. э. сложился «город четырех кварталов», занимавший уже 285 гектаров и охвативший помимо уже названных холмов Квиринал и Виминал. Пространство между этими холмами и Палатином стало центром города: здесь возник Форум Романум, ставший на долгие столетия средоточием государственной жизни Рима. Кроме латинян, сжигавших тела умерших, в нарождавшемся городе жили сабиняне, хоронившие покойников в земле. В возникновении из слабо связанных между собой поселков «города четырех кварталов» велика была роль этрусков, которые, возможно, и дали ему название «Рома», Рим. Этруском считали позднейшие римские историки и одного из первых правителей Рима, царя Сервия Туллия — при нем город еще расширился, включив в себя также холмы Капитолий и Авентин, и был обнесен крепкими стенами. Отныне Рим был не только самым крупным, но и могущественнейшим из латинских городов. Не удивительно, что уже вскоре он отобрал у Альбы Лонги главенство над всей областью Латий.

Основой раннеримского общества был род, члены которого имели общую собственность и совместно совершали религиозные обряды. Следы — этого давнего родового устройства видны в римских именах, состоявших, как известно, из трех частей: собственно имени, имени родового и прозвища, позднее также переходившего по наследству. Со временем родовые связи ослабли, зато усилились связи семейные, охватывавшие не только членов семьи в привычном для нас смысле слова, но и домашних рабов, которых в Риме эпохи царей было еще мало. Во главе такой патриархальной семьи стоял «патер фамилиас» с неограниченной властью над жизныо и смертью всех членов семьи. Лишь впоследствии римские женщины добились для себя значительно более независимого положения, чем женщины в Греции.

Полноправные граждане Рима, «популюс романус», подразделялись тогда на три трибы, представлявшие три этнических элемента в городе: латинский, сабинский и этрусский. Триба включала в себя 10 курий, а курия — 10 родов. Таким образом, согласно сообщениям римских историков, свободное население Вечного города насчитывало первоначально 300 родов, и только члены этих родов были полноправными гражданами. По призыву царя они являлись на куриальные собрания — комиции, дабы путем голосования по куриям принимать решения, касавшиеся судеб всей общины, войны, мира, религиозного культа.

Во главе общины в Риме, как и в других латинских городах, стоял царь, избиравшийся на собрании; 12 ликторов носили впереди него символы его власти — пучки розог с воткнутыми в них топориками. Наряду с царем правил совет старейшин — сенат, состоявший, по-видимому, первоначально из 100, позднее из 300 членов. Сенат утверждал все решения, принятые комициями. В случае смерти царя, до избрания нового, сенат на каждые пять дней назначал из своей среды временного правителя, называемого «интеррекс»; обычай этот сохранился ив более позднее время — к нему прибегали, когда умирал консул, высшее должностное лицо в Римской республике. Царь был верховным военачальником, жрецом и судьей, опиравшимся при необходимости на нескольких помощников — квесторов, осуществлявших суд по делам об убийствах. Хотя царь не был неограниченным правителем, власть его в период этрусского господства была очень сильна и напоминала власть «патер фамилиас» в римской семье. Римские историки называют, по традиции, семерых царей в истории города: Ромул, Нума Помпилий, Тулл Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Древний, Сервий Туллий и Тарквиний Гордый. Безусловно, историческими фигурами можно считать по крайней мере трех последних, которые были этрусского происхождения.

Полноправных граждан, членов родов, принимавших участие в куриальных собраниях, именовали патрициями, ибо их отцы, «патрес», заседали в сенате. Кроме них, в Риме существовали две другие категории свободного населения: зависимые от патрициев клиенты и еще более многочисленные плебеи. Происхождение обеих этих групп не совсем ясно историкам. Возможно, плебеи были выходцами из соседних с Римом общин и потому не входили в состав римских родов и курий. Сохраняя личную свободу, они не имели ни политических прав, ни права вступать в брак с представителями патрицианских родов. Занятиями их были сельское хозяйство, ремесло и торговля. Некоторые из плебеев отдавали себя под покровительство патрициев, становясь клиентами. Покровитель, «патронус», защищал клиента в суде и вообще опекал его, клиент же обязан был хранить ему верность и оказывать различные услуги. Следует добавить, что отдельные влиятельные роды из покоренных Римом соседних латинских общин допускались даже в состав патрициата, а их главы — в сенат. Так, например, вошел в число римских старинных родов род Юлиев из Альбы Лонга.

Между патрициями и плебеями с самого начала были острые трения. Смягчить их призвана была политическая реформа, которую римские историки приписывают царю Сервию Туллию. Подобно реформе Солона в Афинах, реформа Сервия Туллия подорвала основы родового устройства, введя деление римского свободного населения по имущественному признаку. Помимо патрициев в состав «римского народа», «популюс романус», были включены и плебеи, и вся эта совокупность граждан, наделенных политическими правами, была на основании переписи поделена на шесть имущественных разрядов в зависимости от количества обрабатываемой земли, находившейся в собственности того или иного человека. С появлением в Риме в IV в. до н. э. монеты размеры землевладения получили денежное выражение, и теперь к I разряду относили тех граждан, чье имущество оценивалось дороже 100 тыс. ассов. По имущественному признаку распределялось прежде всего бремя воинской повинности: I разряд, или класс, выставлял 80 центурий тяжеловооруженной пехоты и 18 центурий конницы;

остальные классы все вместе обязаны были выставить 95 центурий легкой пехоты и вспомогательных отрядов. Всего возникло, следовательно, 193 центурии, собиравшихся на центуриальные комиции, к которым перешли такие важнейшие полномочия комиций куриальных, как принятие законов, избрание должностных лиц, объявление войны и заключение мира. Итак, если первоначально реформа Сервия Туллия имела целью упорядочить военную организацию общины, привлечь к воинской службе все свободное население города, то осуществление реформы привело к серьезным изменениям во всем общественно-политическом строе раннего Рима. При этом реальная власть сохранилась в руках старых патрицианских родов, обладавших наибольшим количеством земли, входивших в I класс и составлявших большинство на центуриальных собраниях (98 против 95).

Древнейшее римское общество было, несомненно, обществом земледельцев и пастухов. Очевидно, благодаря этрускам римляне усвоили улучшенные методы обработки земли, стали культивировать виноградники. Этрускам они были обязаны и постройкой огромного подземного канала — Большой клоаки вокруг Форума, и распространением особого типа жилища с центральным залом, имеющим отверстие в кровле, — атрия. Ко времени правления в Риме этрусских царей относятся также появление там местных ремесел и оживление торговых связей. Археологические раскопки свидетельствуют о возникновении в VI в. до н. э, собственной римской керамики, образцом для которой служили изделия греческих и этрусских гончаров, и о наличии мастерских по изготовлению предметов из бронзы. Для развития торговли удачным оказалось географическое положение нового города: на перекрестке важных дорог, на крупной судоходной реке. Несколько столетий римляне в торговых сношениях обходились без денег, средством обмена был скот, «пекус» (отсюда латинское слово «пекуниа» — деньги). Поначалу Рим обменивался товарами главным образом с греческими городами Южной Италии, а с конца эпохи царей — также с Аттикой, о чем говорят многочисленные находки аттических ваз на территории Вечного города, и с Карфагеном, с которым был тогда заключен первый торговый договор. Ремеслом и торговлей занимались в первую очередь плебеи. Очень велика была здесь роль этрусков, населявших «викус Тускус» — этрусский квартал в Риме, между Капитолием и Палатином.

Первоначальная римская религия была в отличие от религии древних греков анимистической, причем, как и у греков, в ней сохранялись в немалой мере пережитки тотемизма. На это указывает хотя бы легенда о волчице, выкормившей Ромула и Рема, братьев — основателей города. Для римлянина эпохи царей мир был полон добрых и злых духов, которых следовало задобрить путем молитв, магических заклинаний и жертвоприношений. Занимаясь главным образом сельским хозяйством, римляне населили в своем воображении мир многочисленными божествами, опекавшими все без малейшего исключения явления природы и все виды работ земледельца и пастуха. Целых три божества — Вервактор, Редаратор и Обаратор — оказывали людям помощь при вспашке целины. При унавоживании поля молились и приносили жертвы Стеркулинию, при севе — Сатурну и Семене; когда покажутся из земли первые ростки, земледельцы обращались к богине Сее, а когда хлеба взойдут — к богине Сегетии. От сорняков защищал посевы Рунсинатор, от хлебной ржавчины — Робиг. Созревание колосьев считалось-делом бога Лактурна, а цветение — богини Флоры, жатвой ведал бог Мессис.

Столь же многочисленным божествам вверял римлянин безопасность и благополучие своего дома и семьи. Лары и Пенаты опекали жилище, двери охранял Янус, домашний очаг — богиня Веста. Наконец, каждый человек имел собственного духа-покровителя — гения, в котором проявлялась жизненная сила отдельной личности. Различались «гениус фамилиэ» — покровитель семьи, и «гениус лоци» — покровитель места. Духами, манами, становились и души умерших; маны считались добрыми духами, но если семьи усопших пренебрегали совершением положенных обрядов для успокоения их душ, они являлись смертным как грозные и мстительные лемуры. Всех этих божеств и духов римляне не представляли в человеческом облике, не ставили им статуй, не строили храмов. Однако они выделяли среди них главных богов: Юпитера — общеиталийское божество неба; Марса — первоначально духа — покровителя растений, позднее бога войны; Квирина — близкое к Марсу божество сабинского происхождения.

Решающий шаг к антропоморфизму римских культов был сделан в период правления этрусской династии, ведь у этрусков боги выступали в человеческом облике, как и у греков. Под влиянием этрусков на Капитолии возник первый храм, где находились статуи трех высших этрусских божеств: Тина, Уни и Мнервы, которых латиняне отождествили со своими богами Юпитером, Юноной и Минервой. При царе Тарквинии Древнем Рим вступил в тесные связи с городом Кумы в Кампании, откуда, вероятно, и попали в Рим так называемые «сивиллины книги», принадлежавшие, по преданию, знаменитой прорицательнице — Кумской сивилле. В критические для Вечного города моменты особая коллегия римских жрецов обращалась к этим книгам, как к оракулу, ища там совета. Обычно они находили совет сивиллы ввести в городе культ еще какого-либо греческого божества, поэтому наряду со старыми местными божествами в Риме появились новые боги, заимствованные у других народов и весьма популярные, особенно у плебеев. Греческая Деметра была отождествлена с безликим италийским божеством Церерой, под защитой которой, как считали римляне, произрастали хлебные злаки. Афродиту римляне отождествляли с италийской покровительницей овощей Венерой, Посейдона с италийским Нептуном, который поначалу не имел никакого отношения к морю. Под влиянием греческой религии древние безличные латинские и общеиталийские божества приобрели в Риме антропоморфические черты и их стали изображать, как в Элладе, в виде прекрасных мужчин и женщин. Рим украсился святилищами и статуями.

Римская религиозность состояла прежде всего в самом тщательном и скрупулезном соблюдении всех обрядовых формальностей, ибо даже малейшее отклонение, ошибка или пропуск какого-либо ритуального действия или формулы могли обидеть божество и вызвать его гнев. При таком количестве культов необходимо было создать многочисленное жречество, хорошо знавшее всю обрядность, имена и функции всех божеств. Жрецы составляли «индигетамента» — официально утвержденные собрания молитвенных формул с указаниями, к каким богам и в какие дни надлежит обращаться с молитвами, совершать жертвоприношения и т. д. Жрецы ввели также календарь, отмечая в нем дни, благоприятные для проведения собраний, заключения договоров и совершения иных официальных действий, а также дни «несчастливые», когда нельзя было ничего предпринимать. Существовала и специальная коллегия жрецов-гадателей — авгуров, умевших увидеть знамение в том, как летят птицы. Были и гаруспики, занимавшиеся «этрусской наукой», т. е. гадавшие по внутренностям жертвенных животных. Жрецы-фламины обслуживали культ какого-либо определенного божества — Юпитера, Марса или Квирина, а жрецы-фециалы ведали обрядами, связанными с внешними сношениями государства. О формализме, ритуализме римской религиозности говорят хотя бы запреты, которым обязан был следовать, например, жрец-фламин Юпитера: ему не разрешалось смотреть на вооруженное войско, он не мог носить ни перстня, ни пояса. Не удивительно, что на закате республиканского строя в Риме, когда традиционная религиозность уже ослабла, становилось все труднее отыскать кандидата на эту высокую должность, несмотря на то что фламину Юпитера полагались курульное кресло и ликтор. Огромное множество запретов и предписаний регулировали и жизнь весталок — жриц, присматривавших за очагом в храмах богини Весты.

Как в Греции, жрецы в Риме не образовывали особой касты, но были выборными должностными лицами. Помимо жреческих коллегий существовали также религиозные братства, такие, как братство салиев, «плясунов», которые в сверкающем вооружении, со священными щитами в руке, исполняли два раза в год ритуальные пляски в честь бога Марса. Пережитком древней традиции тотемизма было, очевидно, братство луперков, служителей италийского бога Луперка (ср. «лупус» — волк). Упомянем еще «арвальских братьев»: в праздник сельской богини Деа Диа они обходили с песнями город, взывая к помощи Ларов, чтобы обеспечить обильные урожаи.

Глава III. Эпоха ранней республики

ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

К 509 г. до и. э. римские историки относят изгнание из Рима царя Тарквиния Гордого, последнего царя этрусского происхождения. С установлением республиканского строя высшая власть оказалась в руках двух ежегодно избиравшихся консулов, первоначально называвшихся преторами, т. е. «идущими впереди». Консулов избирали на центуриальных собраниях из числа патрициев, которые одни имели «юс хонорум» — право занимать должности, Без согласия консулов не могли собраться ни сенат, ни комиции, сами же они в период исполнения этих обязанностей были свободны от всякой судебной ответственности. Власть консулов была ограничена лишь тем, что один из них мог наложить вето на решения другого. В реальной жизни, однако, консулы не могли не считаться с политическими интересами патрициев и их верховного органа — сената. Кроме консулов с самого начала существования республики немалую роль в городских делах играли квесторы, участвовавшие и в суде, и в управлении казной. Поначалу они были лишь помощниками консулов, но с середины V в. до н. э. их также стали избирать на комициях, и с тех пор квесторы были самостоятельны. Они занимались финансовыми делами государства, ведали архивом, во время военных походов сопровождали консулов, управляя войсковой казной.

В 501 г. до н. э. в Риме впервые избрали должностное лицо, наделенное чрезвычайными полномочиями, — диктатора. В отличие от консулов, избиравшихся регулярно, к диктаторской власти римляне прибегали лишь в моменты крайней опасности, требовавшие полного единоначалия. Формально диктатора избирали консулы, фактически же сенат. Власть диктатора была неограниченной, и ему полагались не 12, как другим высшим должностным лицам, а 24 ликтора с розгами и топорами.

Из сказанного выше видно, что Римская республика носила ярко выраженный аристократический характер. Центуриальные собрания, не имевшие к тому же законодательной инициативы, мог созывать только консул, представлявший патрицианский слой общества. Ни одно решение этих комиций не вступало в силу, пока его не утверждали «патрес» — сенат. В еще большей мере требовали утверждения решения плебейских собраний, проходивших начиная с 471 г. до н. э. по образцу комиций куриальных и центуриальных. Постановления, принятые на плебейских собраниях, «плебисцита», были обязательны лишь для самих плебеев, если только не были подкреплены «авторитетом отцов» — сенаторов.

В период, наступивший сразу после изгнания из Рима этрусских царей, политическое значение Рима, его ведущее положение в области Латий поначалу уменьшились, отошли в прошлое. Первые десятилетия молодой республики отмечены были острейшими социальными и политическими конфликтами между малоимущей, тонущей в долгах плебейской массой, с одной стороны, и сосредоточившими в своих руках практически всю власть в государстве патрициями — с другой. Тогда же римлянам пришлось вести долгие войны с соседями — сабинянами, эквами, вольсками. с союзом 8 латинских городов во главе с Тускулом. Лишь в 493 г. до н. э. между Римом и другими латинскими городами был заключен наступательно-оборонительный союз, сохранявшийся в течение всего V в. до н. э. и позволивший Риму распространить свою власть на некоторые окрестные области. Так к старым 4 городским трибам были прибавлены еще 17 сельских. А с завоеванием в 396 г. до н. э. этрусского города Вейи число их достигло 25.

Однако в 390 г. до н. э. Рим постигла неожиданная беда. Часть галльских племен, незадолго до этого перешедших через Альпы и овладевших долиной реки По, которую прежде занимали этруски, захватила Рим. И хотя, получив огромную контрибуцию, они ушли из ограбленного и разрушенного города, нападение галлов на некоторое время так ослабило политические позиции Рима в регионе, что латинские города порвали с ним союзнические связи, и восстановить их римлянам удалось лишь 32 года спустя. С середины IV в. до н. э. территориальная экспансия Рима возобновилась:

все новые соседние города признавали его власть; зачастую население покоренных мест получало ограниченное римское гражданство «сине суффрагио», т. е. без права голосования на собраниях народа и без права самоуправления. Городскими делами управлял присланный из Рима префект.

В результате многих войн Рим стал сильнейшим государством не только в Латии, но и во всей Центральной Италии. Наступил черед острых конфликтов между Латинским союзом во главе с Римом и Самнитским союзом, созданным самнитскими племенами в Южных Апеннинах примерно в начале IV в. до н. э. Война с мужественными горными племенами, вооруженными длинными копьями и прямоугольными щитами, заимствованными позднее римским войском, шла за господство над всей Италией. Тяжесть самнитских войн Рима ложилась на всех участников Латинского союза, в то время как территориальные выгоды получал лишь один из них. Союзники Рима не желали с этим мириться, вспыхнула еще одна война, римляне наголову разгромили бывших союзников, и Латинский союз был ликвидирован. После этого борьба Рима с самнитами возобновилась и длилась несколько десятилетий, до начала III в. до н. э., завершившись мирным договором. Самнитские племена сохранили независимость, но владения римлян значительно расширились, распространившись на Кампанию, Луканию, Апулию, где были основаны римские колонии. Прошло еще 10 лет, и Рим, мстя за унижение своих послов в греческом городе Таренте в Южной Италии, вновь взялся за оружие. Тарент позвал на помощь Пирра, царя Эпира, с его прежде невиданными в Италии боевыми слонами. Вторгшись в Южную Италию, он одержал верх в двух тяжелых, кровопролитных битвах под Гераклеей и Аускулом, обогативших человечество выражением «пиррова победа». В 275 г. до н. э. судьба войны и армии Пирра была решена в сражении под Беневентом: римляне разгромили противника, а еще несколько лет спустя город Тарент и вступившие с ним в союз самниты, луканы и жители Бруттия вынуждены были признать власть Рима.

Между тем в самом Вечном городе разворачивалась борьба плебеев и патрициев за землю. Разоренный беспрестанными войнами, измученный долговой кабалой, в какой он оказался у патрицианских родов, римский плебс требовал своей доли в разделе завоеванных земель, расширения политических прав и законодательной защиты от произвола патрициата. Особой остроты достигла эта борьба в 494 г. до н. э., когда невыносимое бремя долгов и произвол кредиторов вынудили плебеев отказаться от участия в войне с эквами и даже уйти из города на Священную гору. В свою очередь, военная угроза заставила патрициев пойти на уступки. Результатом «сецессии» — ухода плебеев из Рима, стало признание за ними права избирать ежегодно на плебейских собраниях двух или четырех народных трибунов; позже их число достигло 10. Трибуны не были должностными лицами в собственном смысле слова, а выступали как представители плебса, защитники его интересов. Трибуны могли вмешиваться в деятельность городских властей, останавливать исполнение решений должностных лиц и сената, хотя над распоряжениями диктатора или учрежденных позднее цензоров они были не властны. Решения, на которые трибуны во время комиций накладывали вето, уже не могли ставиться на голосование, ибо считались вредными для плебейского населения — важной военной силы государства. Трибуны и сами были вправе принимать решения, которые, правда, были обязательны лишь для плебеев. Наконец, трибуны избирались только из плебейской среды и пользовались неприкосновенностью: человек, поднявший руку на народного трибуна, объявлялся вне закона, и такого преступника всякий мог убить безнаказанно.

Прошло почти полвека, и в середине V в. до н. э. под давлением плебейских масс, требовавших кодификации права, была избрана из числа патрициев комиссия «десяти мужей» — децемвиров. Сосредоточив в своих руках временно всю власть в государстве, они составили в конце концов «Законы XII таблиц», записанные на медных пластинах и выставленные на Форуме на всеобщее обозрение. Выставлены они были и на рынках в римских колониях, а затем на долгие столетия стали предметом изучения в римских школах; пришлось корпеть над ними и Цицерону, и Горацию. Вплоть до знаменитого Кодекса Юстиниана (VI в.) «Законы XII таблиц» оставались первым и единственным кодексом римского права, над которым работали многие поколения римских юристов комментаторов. Но немало трудились над его изучением и римские филологи, ведь это был и древнейший памятник латинской прозы.

Будучи записью действовавшего тогда обычного права, «Законы XII таблиц» отразили развитие общественных отношений в Риме в эпоху перехода к классическому рабовладельческому строю. Рабство было в V в. до н. э. еще патриархальным: обычай предусматривал, например, что отец может продать в рабство собственного сына, но не более трех раз; если сыну трижды удавалось вновь обрести свободу, он считался вышедшим из-под власти отца. Нормы законов, касающиеся наследства, говорят о сосуществовании родовой и индивидуальной частной собственности, за преднамеренное посягательство на которую полагались необычайно суровые кары, вплоть до мучительной казни. Для рабов предусматриваются наказания более строгие, чем для свободнорожденных. Свободного гражданина, захваченного с поличным на месте кражи, пороли розгами, раба же после бичевания сбрасывали со скалы, Добавим, что «Законы XII таблиц» регулировали и такие явления повседневной жизни, как погребение умерших, запрещая хоронить их или сжигать в пределах городской черты и ограничивая величину расходов на похороны (устанавливается, например, предельное число флейтисток и плакальщиц, которых разрешалось приглашать родственникам усопшего).

Вместе с тем упорядочение права в Риме не избавило плебеев от притеснений и явного неравноправия. «Законы XII таблиц» позволяют кредитору распоряжаться не только свободой, но и самой жизнью несостоятельного должника. Еще тяжелее переживал римский плебс запрещение вступать в браки с патрициями. Лишь в 445 г. до н. э., благодаря настойчивости трибуна Канулея, этот запрет был снят, и с этого времени началось социальное сближение верхушки плебса с патрицианскими семьями.

Борьба плебеев за политическое равноправие продолжалась, и тогда же в Риме появились две новые должности. Примерно 80 лет, до 367 г. до н. э., вместо двух консулов нередко, по решению сената, избирали трибунов с консульской властью — их могло быть от 3 до 8. В отличие от консулов трибуном с консульской властью вправе был стать и плебей. Введение этой магистратуры было явной уступкой плебсу, однако одновременно все контрольные прерогативы бывших консулов были переданы новым должностным лицам — цензорам, избиравшимся только из патрицианской среды. Главной и первоначальной обязанностью цензоров было проведение ценза, т. е. оценки имущества каждого гражданина и установления в соответствии с этим его места в разрядной, или классовой/военно-политической иерархии общества, введенной царем Сервием Туллием. Вместе с тем цензоры должны были следить за тем, как тот или иной гражданин исполняет свои обязанности перед государством; в дальнейшем речь шла уже о тотальном контроле над частной жизнью римлян, о защите «старых добрых нравов». Цензоры получили затем право составлять списки сенаторов и исключать некоторых из них из сената за проступки. Приговор цензора обжалованию не подлежал, его непререкаемая власть превратилась в грозное оружие в политической борьбе.

Но и это еще не полный перечень функций цензоров в республиканском Риме. На их плечи ложилось и составление государственного бюджета; они следили за доходами и расходами, за взиманием государственных пошлин, ведали организацией крупных общественных работ. О том, какое значение могла иметь в истории города цензорская власть в руках выдающейся личности, свидетельствует деятельность Аппия Клавдия Слепого. С годами его цензорства (312–308 гг. до н. э.) связано не только начало строительства знаменитой дороги Виа Аппиа, одной из старейших на территории Италии и соединившей Рим с Капуей, Тарентом и Брундизием, но и сооружение большого водопровода, который привел в Рим воду из лежащего на расстоянии 11 км от него города Пренеста. Видя своего главного соперника в сенате, цензор Аппий Клавдий сумел ослабить его замкнутое элитарное положение, введя туда многих плебеев и даже потомков освобожденных рабов — вольноотпущенников.

Законы 50—40-х годов V в. до н. э. были важным успехом плебеев, и острые социальные конфликты в Риме начали затихать. Новая их вспышка относится ко времени после галльского завоевания, когда в разграбленном, обнищавшем городе плебеи вновь изнемогали под бременем долгов. После многолетней борьбы, в 367 г. до н. э., трибуны Гай Лициний Столон и Луций Секстий Латеран добились принятия трех весьма важных законов. Первый из них предусматривал, что выплаченные должниками проценты по миму рассматривались отныне как погашение части долга, другую же часть разрешалось выплатить в рассрочку в течение трех лет. Другой закон предоставил всем римским гражданам, патрициям и плебеям, равные права на пользование общественной землей, ограничив юридически процесс концентрации земельной собственности в руках кучш богачей; мера эта была тем более важной, что в ходе римских завоеваний в Италии «агер публикус», земельный фонд, находившийся в распоряжении государства как целого, постоянно увеличивался. Наконец, третьим законом в Риме упразднялся институт военных трибунов с консульской властью: отныне, как и встарь, должны были избираться только консулы, но теперь доступ к занятию этой должности был открыт и плебеям. Несколько позже, видимо, вошло в обычай, что один из двух консулов должен непременно происходить из плебеев. Одновременно у консулов изъяли еще одну функцию, судебную, передав ее новым должностным лицам — преторам, избиравшимся, как и консулы, на центуриальных комициях. Тогда же к двум помощникам трибунов — плебейским эдилам, появившимся еще в начале V в. до н. э., добавились курульные эдилы, которые в отличие от них избирались первоначально только из числа патрициев, носили тога с пурпурной каймой и восседали в курульных креслах. Обязанностями всех эдилов, как курульных, так и плебейских, были надзор за состоянием улиц и площадей, попечение о рынках, забота о снабжении города продовольствием и организация публичных игр.

Принятие законов Лициния — Секстия означало, что патриции и плебеи становятся политически равноправными. В 356 г. до н. э. мы встречаем первого плебея, получившего полномочия диктатора, пять лет спустя — первого плебея-цензора, а с 332 г. до н. э. одним из цензоров постоянно избирали представителя плебса. Прошло еще три десятилетия — и плебеям был открыт доступ в жреческую коллегию понтификов, во главе которой стоял «понтифекс максимус», верховный первосвященник Рима. Так пала последняя твердыня патрицианской монополии на власть, столь важная в политическом отношении. Плебеи стали входить и в коллегию авгуров, принимавших решение о том, какой день благоприятен, угоден богам для проведения комиций, что также, естественно, имело немалое политическое значение. Последним актом борьбы патрициев и плебеев за полное равноправие явилось в 287 г. до н. э. принятие закона Гортензия: решения плебейских собраний, где голосование шло по трибам, приобретали силу закона, становясь обязательными для всего «популюс романус», без предварительного утверждения их сенатом.

Более чем двухсотлетние социальные распри в Риме подошли, таким образом, к концу. Уже к исходу IV в. до н. э. сложилась новая патрицианско-плебейская знать — нобилитет, опиравшийся на крупную земельную собственность и ставший высшим сословием государства. Органом власти нобилитета фактически был сенат, где наряду со старинными патрицианскими родами значительную роль играли также весьма состоятельные плебейские роды, такие, как Лицинии или Ливии.

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ВОЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

Основой римской экономики в эпоху ранней республики оставалось сельское хозяйство. Преобладало мелкое и среднее землевладение, однако, как показывает один из законов Лициния — Секстия, патриции, захватывая «агер публикус», уже сосредоточивали в своих руках крупную земельную собственность. В IV в. до н. э. начали возникать большие имения, где использовался все чаще труд рабов.

Во второй половине того же столетия на смену натуральному пришло денежное хозяйство. Распространение денег было связано, в частности, с завоеванием Кампании, где издавна пользовались деньгами. Вскоре место медного брусочка определенного веса заняла монета — медный асе. Их чеканили в святилище Юноны Монеты («Предостерегающей»), отчего и родилось название «монета». Первоначально асе был тяжелым, весил целый фунт (327,45 г), позднее его заменили более легким — в полфунта, а затем и он уступил место ассу «квадрантному», весившему лишь четверть фунта. Около 268 г. до н. э. вес медного асса был окончательно определен в 1/6фунта, а наряду с ним начали чеканить серебряный денарий, равный 10 ассам.

Подчинив своей власти население завоеванных земель в Италии, римляне разделили его на категории, пользовавшиеся разными правами. Всей полнотой прав, т. е. правом заключать браки по римскому закону, свободно распоряжаться своим имуществом, прибегать к римскому суду для защиты своих материальных интересов, голосовать на собраниях и занимать должности, обладали только римские граждане: патриции и плебеи, а также жители тех латинских городов, которые после долгих войн были присоединены к Риму, и вообще все латиняне, переселившиеся на постоянное жительство в Рим. Все эти полноправные граждане были приписаны к римским трибам, число которых возросло в середине III в. до н. э. до 35 (4 городские трибы и 31 сельская). Полноправными гражданами считались, кроме того, обитатели римских колоний, основанных как стратегические центры в разных местах Италии. Колонии имели самоуправление, в котором главную роль играли двое правителей — дуумвиры и совет декурионов.

Существовала также категория граждан с ограниченными правами — «цивес сине суффрагио». Они могли заключать браки по римскому обычаю и распоряжаться своим имуществом, как полноправные римляне, но не имели права голосовать и занимать должности в Риме. Города, где жители обладали такими ограниченными правами, назывались муниципиями. Одни из них имели самоуправление, другие получали префектов из Рима. Еще больше были ограничены в правах вольноотпущенники, не имевшие возможности даже вступить в легальный брак по римскому закону, голосовать же они могли только на трибальных комициях. С жителями муниципиев сближалось по своему юридическому статусу население латинских колоний, т. е. колоний не на римском, а на латинском праве. Они были автономны, чеканили собственную монету, а их обязанности по отношению к Риму ограничивались выставлением ему в помощь воинских контингентов, составлявших отдельные подразделения — когорты. Еще слабее была связана с Римом категория жителей Италии, называвшаяся «соции» («союзники»). «Цивитатес федератэ», союзнические города, также должны были помогать Риму войсками, но сохраняли при этом ограниченный государственный суверенитет; им запрещалось лишь заключать договоры с третьей стороной без согласия Рима, веста самостоятельную внешнюю политику, начинать войны по собственной инициативе. Наконец, особую категорию союзников Рима составляли греческие города Южной Италии, обязанные оказывать ему помощь только флотом.

Все эти города и колонии разного правового статуса в центральной и южной частях страны входили в Италийский союз во главе с Римом. Союз располагал уже в первой половине III в. до н. э. весьма значительными военными силами, намного превосходившими силы тогдашних эллинистических государств Средиземноморья. В этом — одна из причин успехов Рима как в войне с царем Пирром, так и позднее в Пунических войнах с Карфагеном.

Каждый римский гражданин от 17 до 46 лет был обязан в случае необходимости нести воинскую службу. Обычно римская армия состояла из 4 легионов, в каждый из которых входили 4200 человек пехоты и 300 — конницы, считавшейся наиболее привилегированным видом войск и пополнявшейся из числа самых зажиточных граждан. Пешие воины были вооружены копьями, широкими мечами, четырехугольными щитами и носили железные шлемы. На 3000 тяжеловооруженных пехотинцев приходилось 1200 легковооруженных, сражавшихся в кожаных шлемах, с короткими копьями и легкими плетеными щитами. Каждому легиону придавались в помощь когорты латинян и союзников, причем в ходе битвы римские легионы занимали центр боевого порядка, а союзники удерживали фланги. Во главе армии стояли консулы, имевшие помощников — легатов, которых они сами выбирали из числа сенаторов или военных трибунов, избиравшихся на трибальных комициях — по 6 на каждый легион. Консулам помогали и квесторы, ведавшие войсковой казной.

Тяжеловооруженная пехота легионов делилась на манипулы, а те, 8 свою очередь, на центурии, которыми командовали назначенные полководцем центурионы, ходившие с розгой в руках — символом их власти и орудием телесных наказаний. Боевой порядок легиона состоял их трех линий по 10 манипулов в каждой: в первой линии сражались самые молодые воины, до 24 лет, с копьями, во второй — воины в возрасте 24–30 лет, в третьей — старые и опытные, называвшиеся триариями. Линии вступали в бой одна за другой, по мере необходимости, поэтому, когда в наиболее критических ситуациях первым двум линиям не удавалось взять верх над противником, римляне говорили: «Очередь дошла до триариев» — это выражение стало крылатым. Окружение неприятеля входило в задачу легионной конницы, разделенной на 10 турм во главе с декурионами и вооруженной щитами и копьями.

Прославленная дисциплинированность римского войска, ставшая важнейшим фактором его многочисленных побед, проявлялась не только в четкой группировке манипулов вокруг воинских значков, обычно в виде орла, но и в тщательном обустройстве укрепленного лагеря, окруженного рвом, валом и палисадником. Каждый легионер носил с собой лопатку и колышки. Ежедневно особый отряд под командованием военного трибуна и в сопровождении жреца-авгура высылался вперед, чтобы отыскать подходящее место для лагеря, где прежде всего воздвигали палатку для командующего, затем для квестора и для отдельных подразделений конницы и пехоты как римского, так и союзнического войск. Напоследок сооружали трибунал — помост, с которого военачальник обращался с речью к солдатам. Четверо ворот, днем и ночью охраняемых вооруженными воинами, вели в лагерь, строившийся всегда по определенному плану, с двумя улицами, пересекавшимися между собой под прямым углом. При троекратном сигнале боевой трубы лагерь сворачивали и выступали в поход. Римский военный лагерь был для римлянина образцом порядка и гармонии.

Дисциплину в войске поддерживали и суровыми наказаниями, и наградами, пробуждавшими честолюбие как командира, так и простого воина. За проявленную доблесть им вешали на грудь медные дощечки, напоминавшие позднейшие знаки отличия, ордена; на руку надевали крупные браслеты в три-четыре витка — носить их было особенно почетно; высшей наградой, дававшейся за спасение жизни римского гражданина, был венок из дубовых листьев, воин же, который первым поднимался на стену вражеского города, удостаивался награды редчайшей: золотого венца. Наградой полководцу служил триумф — торжественный въезд на колеснице на вершину Капитолия по Священной дороге. Право на триумф победоносному военачальнику давал сенат. Триумфатор ехал на колеснице, запряженной четверкой белых коней, держа в руках эбеновый жезл с изображением орла. Стоявший за ним раб придерживал над его головой золотой венец Юпитера Капитолийского. Герой торжества носил тунику, расшитую пальмами, и лавровый венок. Открывали процессию пленные и заложники, за ними шествовали ликторы с пучками розог, увенчанными лаврами, далее шли музыканты. Замыкали шествие воины-победители, также в лавровых венках, распевавшие триумфальные песни. На Капитолии триумфатора уже ждал сенат в полном составе. Победитель складывал там часть военной добычи и приносил благодарственные жертвы Юпитеру. Добиться триумфа было нелегко: его давали полководцу лишь за расширение границ государства или за решающую и особенно важную победу над внешним врагом. Если же победа была не столь крупной, вместо триумфа назначалась «овация», или малый триумф: командующий войском вступал в Рим и поднимался на Капитолий не на колеснице, а пешком или верхом, в миртовом, а не лавровом венке и приносил в жертву богу-покровителю государства не быка, а всего лишь овцу.

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ РЕМЕСЛО И АРХИТЕКТУРА

По сравнению с эпохой царей V век до н. э. был ознаменован снижением уровня ремесел, возвращением к примитивным формам. Только столетие спустя наступил перелом, о чем свидетельствует хотя бы прелестный бронзовый «ларец Фикорони» (из бывшей коллекции Ф. Фикорони) работы мастера Новия Плавция, как о том гласит надпись на ларце, со сценами, представляющими поход аргонавтов, изготовленный в Риме около 350 г. до н. э. В ту пору римляне уже не были просто учениками этрусков, а освоили собственные художественные приемы. Это относится и к керамике, в которой в начале III в. до н. э., несмотря на сильные влияния, шедшие из Кампании и Апулии, проявились уже черты оригинального римского стиля.

В архитектуре же Рим в течение всей той эпохи оставался под влиянием этрусков. Здесь строили деревянные храмы, украшенные терракотовой декоративной скульптурой, прекрасным примером которой могут служить голова с фронтона храма Аполлона Фалерского или статуя, найденная неподалеку от Палатина. Из храмов, воздвигнутых тогда в городе, стоит упомянуть святилище Сатурна (497 г. до н. э.) и «темплум Конкордиэ» — храм Согласия, сооруженный диктатором Марком Фурием Камиллом в 366 г. до н. э. в знак примирения плебеев и патрициев. Римские писатели вспоминают, что храмы были украшены стенными росписями. Стиль их должен был быть близок к стилю фресок гробниц в Капуе IV в. до н. э. — эти фрески представляют кампанских всадников и бои гладиаторов. Сюда же можно отнести и фрески, найденные в гробнице на Эсквилине и изображающие различные эпизоды войн римлян с самнитами.

Частные жилища были в ту пору еще очень скромными, продолжая своими формами традиции древнеиталийского сельского дома с атрием. В атрии (от слова «атер» — черный) разводили очаг и потому это помещение было обычно черным от дыма. Свет, как уже говорилось, поступал лишь через отверстие в крыше, крытой соломой. Позднее очаг из атрия убрали, а на его месте стали делать каменный бассейн для сбора воды, стекавшей с крыши через отверстие. Так из самой темной комнаты в доме атрий превратился в самую светлую и парадную. К атрию примыкал «таблинум» — деревянная, с дощатым полом терраса, служившая первоначально спальней.

НАРОДНЫЕ ПЕСНИ, НАЧАЛО ПРОЗЫ

Местное литературное творчество началось в Риме, несомненно. еще в эпоху царей. Это были прежде всего культовые, обрядовые песни, например, та, которую распевали члены братства салиев, Мы знаем, что в 1 в. н. э., во времена римского оратора Марка Фабия Квинтилиана, слов этой песни не понимали даже жрецы. Наряду с ритуальными песнями салиев и «арвальских братьев» существовали также народные песни, звучавшие на празднике урожаев, или же весьма вольные и колкие «фесценнинские песенки» — свадебные песни, пришедшие из города Фесценния в Этрурии. Поэт Вергилий упоминает о песнях, которые римляне пели при сборе вивограда. «Законы XII таблиц» запрещают петь магические песни, способные причинить ущерб урожаю соседа. Таков был этот древнейший, почти не известный нам песенный фольклор, связанный с земледельческим характером старого римского общества.

Политические обычаи Рима вызвали к жизни, например, триумфальные песни. Ими сопровождался торжественный въезд триумфатора на Капитолий, а содержание их нередко было насмешливо-язвительным — дабы отвести от победоносного полководца «зависть богов». Импровизированные и записанные триумфальные песни (о них впервые сообщает историк Тит Ливии, описывая триумф Луция Квинкция Цинцинната в 456 г. до н. э.) были плодами местного художественного творчества, как и песни героические, песни о доблестных деяниях предков, распевавшиеся мальчиками на пирах под звуки флейты, о чем вспоминает Цицерон. Песни эти написаны были древнейшим «сатурнийским стихом», самый ранний образец которого сохранился в надписи на гробнице консула Луция Корнелия Сципиона (середина III в. до н. э.). Когда в те же годы Тит Ливии Андроник из Тарента, старейший римский драматург и поэт, переводил на латинский язык «Одиссею» Гомера, он избрал наиболее подходящий для героического эпоса древний «сатурнийский стих», примкнув тем самым к местной римской поэтической традиции.

Возникновение прозы требовало создания письменности, которую римляне восприняли от греков через посредство этрусков. Поначалу письменность распространена была мало. Древнейшими памятниками римской прозы, к сожалению, полностью утраченными, были записки должностных лиц, называвшиеся «комментарии». Вели их не только жрецы из коллегии понтификов, составляющие сборники молитвенных формул и календари с выделением дней благоприятных и неблагоприятных для проведения народных собраний, но и цензоры. «Комментарии цензории», по свидетельству Дионисия Галикарнасского, тщательно хранились в доме цензора и переходили по наследству к его сыну, который в случае избрания его цензором имел уже под рукой собранный отцом богатый материал, содержащий ценные указания для любого, занимавшего эту должность. Составлялись также списки должностных лиц на полотняных свитках, хранившихся в храме Юноны Монеты, — своего рода древнеримская летопись, те «либри линтеи», «полотняные книги», о которых упоминает Тит Ливии.

Все эти документы столь же мало, строго говоря, относятся к литературе, как и древнейший из сохранившихся памятников римской прозы — «Законы XII таблиц», несмотря на то что молодежь в римских школах должна была выучивать текст законов на память. Однако интересны не только содержание, но и форма «Законов XII таблиц», еще не совершенные и робкие попытки выработать оригинальный стиль, что видно в конструкции периодов, использовании характерного для позднейшей латыни порядка слов.

Первым собственно литературным произведением стал римский календарь, опубликованный в 304 г. до н. э. курульным эдилом Гнеем Флавием по инициативе тогдашнего цензора Аппия Клавдия Слепого. Политический смысл этого акта состоял в том, что у жрецов-понтификов были вырваны их профессиональные тайны, их монополия на составление календаря, чем те пользовались в политических целях. Отныне всякий гражданин мог сам узнать из календаря, когда и каким образом надлежит заниматься, в частности. судебными делами: в какие дни подавать иск, когда проводить судебный процесс и т. д. Увы, календарь Флавия тоже не дошел до нашего времени. Однако еще большее сожаление вызывает утрата первой опубликованной политической речи, произнесенной цензором Аппием Клавдием в 280 г. до н. э. в римском сенате против заключения мира с царем Пирром и хорошо известной в Риме еще 200 лет спустя, во времена Цицерона. Но и помимо этого Аппий Клавдий навсегда останется на первых страницах римской литературы благодаря выпущенному им сборнику «Сентенции», где «сатурнийским стихом» изложены различные нравственные поучения престарелого цензора, одно из которых стало достоянием всех народов: «Каждый — кузнец своего счастья».

Глава IV. Рим — первая держава Средиземноморья

ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

Обосновавшись в Южной Италии, римляне уже не могли не вмешаться в дела соседней Сицилии, где веками шло соперничество между Сиракузами и североафриканским Карфагеном. Захват римлянами Мессаны вызвал 23-летнюю войну между Римом и Карфагеном, проходившую на суше и на море к выгоде то одной, то другой стороны. Морское могущество противника заставило римлян приступить к строительству собственного флота. Нехватку опыта морской войны они восполняли своеобразной тактикой, позаимствованной, впрочем, у сицилийских греков. Римские корабли были оснащены так, чтобы воины могли легко перебраться на вражеские суда, превращая таким образом морскую битву в сухопутную.

Первого важного успеха на море римляне добились лишь в 260 г. до н. э., и в память об этом в Риме была воздвигнута ростральная колонна, украшенная носовыми частями разбитых вражеских кораблей. Но несмотря на эту и другие победы на море, несмотря на высадку десантной армии в Африке, решающего перелома в войне достичь не удавалось. Только в 242 г. до н. э., когда после захвата Агригента римляне отобрали у карфагенян также Лилибей, победитель в I Пунической войне окончательно определился, и год спустя крупной удачей римлян на море у Эгатских островов война завершилась.

Карфаген понес огромные потери, уплатил 3200 талантов контрибуции, оставил Сицилию, а затем Сардинию и Корсику. Они и стали первыми римскими провинциями. Население этих островов рассматривалось как «покоренное», т. е. сдавшееся на милость победителя, а территория считалась «собственностью римского народа». Города, хотя и сохранили местное самоуправление, должны были платить дань Риму. Во главе новоорганизованной провинции Сицилия стоял правивший в Лилибее квестор,

Прежде чем дело вновь дошло до войны с Карфагеном, Рим значительно расширил свои владения на севере Италии, разгромив галлов, живших в долине По, захватив их главный город Медиолан (нынешний Милан) и основав в местах переправ через реку новые колонии на латинском праве — Илаценцию (Пьяченца) и Кремону. Тогда же в 20-х годах III в. до н. э. римляне укрепились и на противоположном берегу Адриатики — в Иллирии на Балканах, очистив восточное побережье Адриатического моря от иллирийских пиратов — грозы греческих мореплавателей.

Тем временем Карфаген оправился от потерь, понесенных в I Пунической войне, и под руководством Гамилькара Барки вновь вступил в борьбу за господство в Средиземноморье, чего требовали торговые интересы Карфагена. Если крупные землевладельцы в Карфагене стремились в первую очередь к территориальным захватам в Северной Африке и выступали против экспансии в Средиземноморье, то партия, особенно враждебная Риму и возглавляемая Гамилькаром и его наследниками Гасдрубалом и Ганнибалом, больше прислушивалась к требованиям купцов и энергично готовила экспедицию в Южную Испанию, изобилующую серебром. В 229 г. до н. э. Гасдрубал основал в Испании Новый Карфаген (ныне Картахена), а еще десять лет спустя Ганнибал захватил город Сагунт, являвшийся союзником Рима, что и послужило поводом к новой, II Пунической войне.

Весной 218 г. до н. э., перейдя Пиренеи, а затем Альпы, карфагенское войско Ганнибала вторглось в Италию, разбило римлян в трех сражениях, нанеся им огромные потери, и двинулось далее через Умбрию и Пицен в Апулию. Некоторое время римский диктатор Квинт Фабий Максим, получивший позднее прозвище Кунктатор («Медлитель»), избегая решительного столкновения с карфагенянами, успешно сдерживал противника, изнуряя его мелкими стычками. Но в 216 г. до н. э. римляне доверили командование более энергичным и менее терпеливым полководцам-консулам, и вскоре римская армия понесла сокрушительное поражение при Каннах в Апулии: более 70 тыс. воинов вместе с одним из консулов пали на поле брани, другой консул с остатками войска бежал в Рим. Создалось неслыханно тяжелое положение для Рима, ведь многие его союзники на юге Италии, самниты, луканы, жители Капуи, Бруттия, перешли на сторону карфагенского победителя.

И все же было ясно, что затягивание надолго войны на юге Италии обернется против Ганнибала. Через пять лет после битва при Каннах в ходе боевых действий наступил решающий поворот к выгоде римлян. После долгой осады они в 211 г. до н. э. захватили союзные Карфагену Сиракузы и отложившуюся от Рима Капую. Положение Ганнибала в Италии стало критическим, и тогда римляне перешли в наступление: Публий Корнелий Сципион захватил Новый Карфаген и все испанские владения карфагенян. Попытка брата Ганнибала пробиться с еще одним войском в Южную Италию к нему на помощь не удалась, а когда в 204 г. до н. э. Сципион высадился в Африке, неподалеку от Утики, карфагенский сенат вынужден был срочно отозвать своего выдающегося полководца из Италии. Но было уже поздно: два года спустя в сражении при Заме в Африке Сципион, получивший прозвище «Африканский», разгромил Ганнибала и побежденные карфагеняне запросили мира, отказавшись от всех своих владений за пределами Карфагена, выдав все военные суда и боевых слонов, уплатив контрибуцию в 10 тыс. талантов. Отныне главный соперник Рима в Средиземноморье был сломлен и уже не имел права вести войны без разрешения римских властей.

Рим же не только избавился от соперника, угрожавшего его интересам и безопасности, но и расширил сферу своего господства. В начале II в. до н. э. в Испании были организованы две новые провинции: на юге Испания Ультериор с центром в Кордубе (нынешняя Кордова), а на северо-востоке Испания Цитериор с центром в Новом Карфагене. Еще сохранявшее независимостъ Сиракузское царство было ликвидировано, а его территория включена в состав провинции Сицилия. Своей решающей победой над Карфагеном Рим, как отмечал еще историк Полибий, был обязан прежде всего своим огромным людским ресурсам, но также и патриотизму свободных граждан, составлявших его войско и имевших моральное превосходство над наемной армией Ганнибала.

Обеспечив свои позиции в западной части Средиземного моря, римляне обратили взоры на восток, стремясь не допустить, чтобы какое-либо эллинистическое царство, усилившись, нарушило хрупкое равновесие в регионе. Главными державами, с которыми пришлось столкнуться Риму, были Македония и царство Селевкидов, задумавшие поделить между собой после ослабления птолемеевского Египта весь эллинистический мир. Когда Филипп V Македонский уже подчинил своей власти греческие города на Босфоре, острова Самое и Хиос, а также Кикладские острова и Карию, в Рим явились послы встревоженных Пергама и Родоса с просьбой о вмешательстве. И хотя римляне только что закончили борьбу с Карфагеном, сенат принял решение вступить в войну с Македонией в союзе с Пергамом, Родосом, Ахейским и Этолийским объединениями. Одержав при Киноскефалах в Фессалии в 197 г. до н. э. победу над войсками Филиппа V, консул Тит Квинкций Фламинин при открытии очередных Истмийских игр торжественно провозгласил свободу греческих городов. Римляне не присоединили к своим владениям ни куска греческой территории, и это способствовало усилению их политических позиций в свободолюбивой Элладе. Царь Филипп вынужден был отказаться от всех завоеванных земель за пределами Македонии, выдал римлянам свой флот, сократил армию, уплатил контрибуцию.

Не расширили свои владения римляне и в последовавшей вскоре войне с Антиохом III Сирийским: целью римлян было лишь ослабить могучего соперника на Востоке, и греческие города поддержали их, когда Антиох с большим войском высадился в Фессалии. После изгнания сирийцев из Греции война продолжалась в Малой Азии, пока в 190 г. до н. э. в сражении под Магнесией сирийский царь не потерпел сокрушительного поражения. Теперь и ему пришлось оплатить военные расходы Рима, выдать боевых слонов и значительно сократить свой флот. Отнятые у Селевкидов территории Рим поделил между своими союзниками Пергамом и Родосом.

Но и этот мир, как и все предыдущие, был лишь временной передышкой. Прошла еще четверть века — и разразилась Третья Македонская война, вызванная опасениями римлян, что при сыне Филиппа Персее Македония вновь становится могущественной державой. В то время как Рим поддерживали в греческих городах аристократические слои, широкие массы народа стали склоняться на сторону Македонии. Поэтому война поначалу шла весьма успешно для царя Персея, который к тому же неустанно вел эффективную антиримскую пропаганду. Но в 168 г. до н. э. при Пидне консул Луций Эмилий Павел разбил македонское войско. Македонское царство было разделено на четыре самостоятельные области, половина собиравшихся в них податей поступала Риму.

В эти десятилетия римляне не стремились к территориальным захватам на востоке, однако около середины II в, до н. э. политика сената изменилась. Когда некий Андриск, выдававший себя за сына царя Персея, вторгся со своими приверженцами из Фракии в Македонию и Фессалию, римляне выступили ему навстречу и, разбив его, без колебаний присоединили Македонию к своим владениям, превратив ее в провинцию. Два года спустя, в 146 г. до н. э., в ответ на попытку некоторых греческих городов, входивших в Ахейский союз, освободиться от зависимости от Рима римляне разгромили Ахейский союз, разрушили мятежный Коринф и создали на территории Греции провинцию Ахайя. В том же году в ходе III Пунической войны Публий Корнелий Сципион Эмилиан взял и уничтожил Карфаген, Войны этого времени носили ярко выраженный захватнический характер; другой их целью была окончательная ликвидация экономических соперников Рима в Средиземноморье. Недаром главным противником уже ослабленного в политическом и военном отношениях, но еще сильного экономически Карфагена был в Риме цензор Марк Порций Катон Старший (стали крылатыми часто повторяемые им слова: «Карфаген должен быть разрушен»), связанный с богатым купечеством, обеспокоенным новым хозяйственным, торговым подъемом давнего соперника за морем. Итак, город сровняли с землей, десятки тысяч жителей продали в рабство, а на значительной части подвластной некогда Карфагену территории создали провинцию Африка. 13 лет спустя опять-таки одновременно произошли новые важные события на востоке и на западе. В Пергаме скончался царь Аттал III, завещавший свое царство верному союзнику Пергама Риму. Пергамское царство образовало еще одну провинцию — Азию. Тогда же в Испании победой римлян завершилась борьба с местными иберийскими племенами: город Нуманция» центр их сопротивления римской экспансии, был взят войсками покорителя Карфагена Сципиона Эмилиана.

Таким образом, на завоеванных за несколько десятилетий землях, по-прежнему считавшихся «собственностью римского народа», возникли провинции во главе с преторами или консулами: Сицилия, Сардиния, Ближняя и Дальняя Испании, Македония, Ахайя, Африка и Азия. Наместники, которыми чаще всего становились люди, исполнявшие прежде высшие административные функции в самом Риме, бывшие консулы или преторы, сосредоточивали в своих руках всю полноту военной и судебной власти в провинции. Города в провинции имели неодинаковый статус, что проявлялось в заметных различиях их обязанностей в отношении Рима (уплата натуральных или денежных налогов, предоставление Риму вспомогательных воинских контингентов пехоты или флота). Тем не менее общим правилом стали произвол и злоупотребления со стороны римских властей в провинциях. Провинции не только должны были содержать наместника, его свиту и войска, там размещенные, но и становились для недобросовестных администраторов источником личной наживы. Не удивительно, что уже в 149 г. до н. э. пришлось учредить в Риме сенаторские трибуналы по делам «де репетундис» («о лихоимстве»). В эти специальные суды могли обращаться обиженные жители провинций с жалобами на наместников.

Но еще большим бедствием для населения провинций стал способ взимания налогов, позаимствованный римлянами у эллинистических государств. Поскольку администрация провинций состояла всего из нескольких должностных лиц, их нельзя было использовать также для сбора налогов. Поэтому взимание налогов обычно отдавали на откуп частным лицам — так называемым «публикани» которые сразу выплачивали государству определенную сумму денег, а затем взыскивали их с местного населения, практикуя часто жесточайший произвол и насилие. Откупщиками государственных доходов становились прежде всего представители нового слоя финансовой аристократии — всадников.

СОЦИАЛЬНЫЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ В РИМЕ

Захватнические войны II в. до н. э. принесли Риму новые территории, большие массы рабов, небывалый приток богатств. Римское государство отнимало у покоренных народов часть земель, обращая ее во все расширявшийся римский «агер публикуем, а также обширные владения бывших правителей, их пастбища, леса, золотые и серебряные рудники, солеварни и каменоломни. Огромные контрибуции, доходы от продажи пленных в рабство, дань с побежденных, военная добыча сделали Рим крупнейшей финансовой величиной античного мира. Римские историки сообщают, что уже триумф по случаю взятия римлянами Тарента в 272 г. до н. э. был справлен совершенно иначе, чем триумфы после побед над самнитами или вольсками. Тогда в торжественной процессии вели лишь захваченный скот и несли отнятое у противника оружие. Теперь же, кроме этого, везли золото, несли мраморные статуи. Но и триумф полководца, захватившего Тарент, не шел ни в какое сравнение с триумфом Тита Квинкция Фламинина после победы над македонским царем: в тот день римлянам показали невероятные груды трофейного золота и серебра, о чем с восторгом пишет историк и биограф Плутарх.

Обычной практикой римского войска стали планомерные грабежи завоеванных городов и целых областей — об этом ясно говорит печальная судьба Сиракуз во время II Пунической войны и Коринфа в 146 г. до н. э. Главной целью походов было теперь разграбление покоренных краев с захватом добычи и, рабов. В рабство продавали десятки тысяч человек, а добычи набиралось столько, что сгибавшиеся под ее тяжестью римские воины оказывались уже не в состоянии совершать переходы большие, чем 5 километров в день.

Особенно обогатился правивший республикой нобилитет. Однако не отставали от него и всадники, второе римское сословие, сосредоточившее в своих руках финансы и торговлю, в то время как материальной основой власти нобилитета было крупное землевладение. Именно в землю вкладывали нобили огромные средства, накопленные ими в качестве командующих войсками или наместников в провинциях. К тому же особый закон 218 г. до н. э. воспретил сенаторам заниматься торговлей и финансовыми сделками. Поэтому сенаторская знать начала во все большей мере скупать участки, «агер публикуем, основывая крупные хозяйства, опиравшиеся на использование труда рабов и приносившие тогда высокий доход. Выдающуюся экономическую и политическую роль нобилитета подчеркивал и внешний вид аристократов: полагавшиеся им туника с широкой пурпурной полосой, специальная обувь и сенаторское кольцо, отличавшие их от представителей всех остальных слоев римского общества. Увидев впервые сенаторов в Риме, грек Полибий был поражен их величием, сравнил их с царями; особое впечатление произвела на будущего историка сцена погребения сенатора: торжественная процессия клиентов в восковых масках, изображавших предков покойного, движение роскошных колесниц, красные плащи цензоров, пурпурные, вышитые золотом тоги триумфаторов, погребальные речи на Форуме.

Нобилитет стремился преградить «новым людям» доступ к высшим магистратурам в государстве, и прежде всего к должности консула. Выражением этих стремлений стал закон 180 г. до н. э., согласно которому начинать должностную карьеру можно было лишь в 28 лет, после десятилетней воинской службы; сначала нужно было стать квестором, затем курульным эдилом, потом добыть себе претуру, доступную только лицам не моложе 40 лет, и уже в 43 года честолюбивый римлянин мог претендовать на должность консула.

То, что нобилитет, несмотря на его немногочисленность, оказался в состоянии целыми столетиями удерживать в своих руках высшие позиции в государстве, объясняется несколькими причинами: и богатством, и связями с аристократией италийских муниципиев, и поддержкой со стороны зависимых клиентов, образовывавших окружение нобиля, во всем ему помогавших, ведших в его пользу предвыборную агитацию. Отдельные знатные семьи вступали между собой в союзы, оказывая друг другу помощь в занятии выборных должностей.

В эпоху широкой внешней экспансии Римского государства сложился и другой привилегированный слой общества — уже упоминавшиеся всадники, разбогатевшие на откупах, на военных поставках, на ростовщических операциях. Значение этого социального слоя особенно возросло с тех пор, как закон Клавдия 218 г. до н. э. запретил сенаторам заниматься торговлей и финансами. Так наряду с должностной аристократией возникла и аристократия денежная. Поскольку ее ряды пополнялись из числа лиц, принадлежавших к центурии конницы, новых богачей — купцов, ростовщиков — стали называть в Риме «эквитес», всадниками.

Символом их привилегированного положения была туника с узкой пурпурной полосой, а в праздничные дни — белый плащ, трабея, с пурпурными полосами. В театре всадники могли занимать ряды, следующие за рядами сенаторов. Имея лишь ограниченную политическую власть в самом Риме, всадники были поистине грозой провинций, где целые города превращались в их должников и даже правители небольших царств на Востоке всецело зависели от римских ростовщиков. Гордое «я — римский гражданин» открывало всадникам двери во все уголки покоренного Римом мира. И хотя находились в Вечном городе люди, подобные поэту Луцилию, который во второй половине II в. до н. э. провозглашал: «Не хочу быть держателем пастбищ в провинции Азия — предпочитаю быть Луцилием — интерес к новым землям, новым возможностям для обогащения, предприимчивость были повсеместными. Экономическое, финансовое, а в конечном счете и политическое могущество новой аристократии постоянно возрастало. До середины II в. до н. э. всадники должны были идти во всем рука об руку с нобилями, которые в качестве наместников провинций могли закрыть глаза на произвол откупщиков и ростовщиков. Но к концу столетия всадники начали проявлять и собственные политические амбиции, вступая в союзы с народными трибунами против всевластия сената.

С возникновением крупных поместий римской знати — латифундий, основанных на труде рабов, рабовладельческая система в Италии стала приобретать классические формы. Рабство переставало быть патриархальным, домашним, труд рабов служил уже не только для удовлетворения потребностей одной «фамилии», т. е. хозяйской семьи и слуг. Превращение крупных поместий в поставщиков товарного хлеба вело к разорению мелких крестьянских хозяйств, ибо тысячи крестьян в Италии не могли конкурировать с латифундистами, владевшими все вместе сотнями тысяч рабов. На огромном невольничьем рынке на острове Делос, главном в то время центре античной работорговли, продавали иногда по 10 тысяч рабов ежедневно. Доставляли их туда свирепствовавшие на морях пираты, а также римские квесторы, которые после успешного грабительского похода римских легионеров выводили на торги множество пленных. При таком наплыве живого товара — а в Риме рабы по закону считались «вещью», их называли также «говорящими орудиями», — цены на него были очень низкие. Так, 8 тысяч пленных, захваченных во время экспедиции на остров Сардиния, были проданы по столь низкой цене, что в Риме родилась тогда даже поговорка: «Дешев, как сардинец», Больше всего рабов попало в Италию, где были сосредоточены огромные денежные средства и где нужда в" дешевой рабочей силе была особенно велика. Крупное землевладение расширялось и в провинциях: на Сицилии, Сардинии, в Африке, откуда вскоре начал поступать в Рим дешевый хлеб, и все новые массы италийских крестьян, разоряясь, бежали в города или же за море, прежде всего в Испанию, романизация которой произошла таким образом очень быстро.

Положение рабов в поместьях, где они трудились на полях и пастбищах, становилось все тяжелее. Изложение идей максимальной эксплуатации рабского труда мы находим в трактате «О земледелии» Марка Порция Катона Старшего. Управляющий поместьем, пишет он, должен следить за тем, чтобы рабы постоянно были заняты изнурительным трудом, тогда они будут здоровее и охотнее будут идти отдыхать после дневной работы. «Труд удерживает раба от воровства», рассуждает далее Катон, а потому и в праздники рабы должны быть заняты делом: ремонтировать дороги, чинить постройки, возделывать сады. В непогоду надлежит заставлять рабов вывозить навоз, мыть и смолить бочки, скручивать канаты. Больному и старому рабу надо давать меньше пищи, а еще лучше — вовсе избавиться от него. Содержание рабов не требует больших расходов, учит римский писатель: им почти не надо горячей еды, а вино им дают только худших сортов. Понятно, что такое обращение с рабами вселяло в них глубокую ненависть к господину, и римляне, сознавая это, говорили: «Чем больше рабов, тем больше врагов». Производительность рабского труда была крайне низка, использование же более новых и совершенных орудий становились для хозяина невыгодным, ибо в руках враждебно настроенных, ненавидящих свою работу невольников орудия эти часто ломались.

Намного лучшим было положение «фамилия урбана» — рабов в городе, чаще всего домашней челяди или ремесленников и мелких торговцев. В городах для хозяина оказывалось выгодным даже предоставить рабу определенную самостоятельность в его сфере деятельности, с тем чтобы часть выручки отходила господину. Легче всего приходилось рабам-грекам, обычно высококвалифицированным, способным иногда быть даже преподавателями для сыновей в аристократических семьях. Многие из рабов-учителей греческого происхождения позднее получали свободу, как это случилось и с первым римским поэтом греком Андроником из Тарента. Более свободными чувствовали себя и греки-музыканты, такие, как раб Марципор, автор музыкального сопровождения к комедии Тита Макция Плавта «Стих».

Массовое использование дешевой рабской силы, приток дешевого хлеба из провинций, неконкурентоспособность мелкого крестьянского хозяйства в Италии и постоянное отвлечение свободного земледельца на воинскую службу в эпоху беспрестанных далеких походов подорвали основы жизни простых италийских крестьян. Оставив поля, многие из них обратились к возделыванию виноградников, садов, выращиванию оливок. Наибольший доход приносило виноделие, ибо италийские вина славились во всем Средиземноморье и начали уже вытеснять собой местные вина. Но, для того чтобы заняться новым делом — виноградарством или животноводством, нужны были средства, нужно было достаточное количество земли. Крестьянину, у которого ничего этого не было, оставалось лишь стать бродячим поденщиком, сезонным сборщиком урожая или же бежать в Рим или в провинции, зачастую пополняя ряды городской бедноты — пролетариата, жившего за счет общества, подачками богатой знати. Античный пролетариат, не имевший ничего, кроме детей, «пролес», был социальным слоем, который мы бы сегодня назвали люмпен-пролетариатом. Из этой среды, развращенной раздачами дешевого или дарового хлеба и бесплатными зрелищами, римские аристократы набирали себе бесчисленные армии клиентов, готовых всеми силами поддерживать политические позиции Корнелиев, Эмилиев или Фабисв, контролировавших политическую жизнь Рима во II в. до н. э. Клиенты являлись рано утром в дом патрона, сопровождали его по пути на Форум, где решались общественные дела.

Городские эдилы, желавшие стать преторами и консулами, заботились об устройстве впечатляющих игр и о раздаче дарового хлеба. «Не удивительно, — саркастически пишет Катон, — что народ не слушает добрых советов, ведь у брюха нет ушей». Пролетариат, привыкший к праздной жизни, радовался все более частым шрам и празднествам, длившимся иногда по многу дней. Только официальных праздников, сопровождавшихся зрелищами, набиралось тогда до ста дней в году. К этому добавлялись такие чрезвычайные события, приковывавшие к себе внимание римского населения, как триумфы или пышные погребения выдающихся деятелей, когда устраивали бои гладиаторов. Обычай этот первоначально носил религиозный характер: сражаясь между собой, военнопленные становились поминальной жертвой усопшему полководцу. Бои гладиаторов были особенно распространены в Кампании и Этрурми, откуда перешли затем в Рим. Вскоре они приобрели там неслыханную популярность. В начале II в. до н. э. наряду с италийскими бойцами впервые приняли участие в гладиаторских боях также атлеты-греки. Немного позднее начали привозить из Африки львов и пантер, чтобы сделать зрелища еще более захватывающими. Схватки зверей, бои рабов с разъяренными быками (прообраз будущей испанской корриды) стали отныне одним из самых массовых развлечений римских обывателей.

ГОРОД РИМ

Несмотря на все великие завоевания Рима, несмотря на все его могущество, сам город еще не мог соперничать с пышными, правильно распланированными городами эллинистического Востока. Интересно, что именно по инициативе Катона Старшего, заклятого врага греческих культурных влияний и вообще всяческих новшеств, в Риме была сооружена первая базилика — большой крытый зал для собрания купцов, судебных заседаний, комиций, так называемая Базилика Порция. Шесть лет спустя, в 178 г. до н. э., цензоры Марк Эмилий Лепид и Марк Фульвий Нобилиор построили Базилику Эмилию, а еще через 8 лет, стараниями Тиберия Семпрония Гракха, на южной стороне Форума появилась Базилика Семпрония. Форум с портиками, колоннадами, галереями стал общепризнанным центром не только политической, но и всей вообще общественной жизни в городе: купцы и ростовщики приходили сюда столь же часто, как и сенаторы. Уже в эпоху войны с царем Пирром начали исчезать в Риме дома, крытые соломой или гонтом. Появились мостовые, в строительстве общественных зданий стали применять место туфа желтоватый известняк, привозившийся из Тибура (ныне Тиволи), и даже мрамор.

В жилищном строительстве все заметнее были имущественные различия. На тесных улочках в центре города можно было встретить четырехэтажные, кое-как построенные доходные дома для малоимущих. Для себя же богачи сооружали дома по образцу греческих, ведь для настоящих сокровищ искусства, захваченных римлянами в эллинистических городах, примитивный старый римский дом, состоявший из атрия и спальни, был слишком мал и жалок. Позади спальни стали делать другую часть дома с перистилем, обнесенным колоннадой, вокруг которого были сосредоточены жилые помещения. Здесь, в перистиле, посреди цветочных клумб и фонтанов протекала жизнь семьи, тогда как атрий служил для приема гостей. У греков римляне позаимствовали не только перистиль, но и библиотеку, и «ойкос» — большой зал для приемов. Вот такой дом уже годился для размещения в нем награбленных памятников искусства, которых в город прибывало все больше и больше. Пример показали полководцы. Из этолийского похода Марк Фульвий Нобилиор привез в 187 г. до н. э. не менее 280 бронзовых и 230 мраморных статуй. Луций Эмилий Павел, разгромив македонского царя Персея, возвратился в Рим с 250 возами, полными картин и скульптур. О Муммии, покорителе Коринфа, говорили, что он наполнил Рим вывезенными из Греции изваяниями.

Возросшим эстетическим требованиям римлян — обитателей таких богатых домов — перестали удовлетворять полы, покрытые известковым раствором и глиняными черепками. Вместо этого появилась порфирная или мраморная плитка, а иногда и мозаики. Стены покрывали фресками, и не только в Риме, но и в провинции (такие фрески обнаружены при раскопках Помпеи); потолки украшали золотом и слоновой костью. Изменялась и меблировка комнат: на смену старой дубовой мебели пришла мебель из редких ценных пород дерева, импортированных с Востока. Римские богачи пировали на изящных ложах, украшенных бронзовыми оковками. Из городских домов роскошь распространилась и на сельские виллы. В старину, язвительно замечает Катон в своем трактате «О земледелии», заботились больше о хозяйственных постройках, а не о жилище, теперь же виллы превратились прежде всего в места отдыха с тщательно ухоженными садами и площадками для спортивных игр.

Вместе с предметами быта состоятельные римляне заимствовали из Греции и стран Востока также моды и нравы. Сципиона Африканского, победителя Ганнибала, видели в сиракузской палестре в греческой одежде и обуви. Его жена, на восточный манер, показывалась на людях лишь в сопровождении целой толпы служанок, в модных тогда колясках, запряженных мулами. Закон времен войны с Ганнибалом, запрещавший римлянам и их женам носить золотые украшения и дорогие разноцветные ткани, уже в 195 г. до н. э. был отменен. Не помогли и высокие пошлины, которые Катон Старший, будучи цензором, наложил на ввозимые в Рим предметы роскоши.

Богачи не довольствовались больше старинной римской кухней, едой, приготовленной хозяйкой дома; им было уже мало двух блюд в часы главной, вечерней, трапезы. В комедиях Плавта все чаще выступает новый персонаж — греческий повар. Искусный повар стоил дороже боевого коня, а за изысканную заморскую рыбу платили больше, чем за участок земли, — строгий критик современных ему нравов Катон Старший видел в этом высшие проявления деморализации. Создатель римской эпической поэмы Квинт Энний из Калабрии, переселившийся на исходе III в. до н. э. в Рим, без колебаний перевел на латинский язык гастрономическую поэму грека Архестрата из Гелы, содержавшую перечень понтийских рыб: подобные поэмы вполне соответствовали вкусам тогдашней римской знати, оценившей хорошую кухню. Распространился в Риме и греческий обычай симпосионов, там начали, как говорили в ту пору, «пить по-гречески», «грековать» в обществе флейтисток, избирать симпосиархов, определявших «меру питья». Три ложа, составленных, по греческому обычаю, в виде буквы «П»; на них трое пирующих с гладковыбритыми, по тогдашней греческой моде, подбородками — как мало напоминал этот симпосион аскетические трапезы старых длиннобородых Цинциннатов или Камиллов, древних героев Рима!

Внутри семьи нравы также менялись, все больше укреплялось положение женщины, которая в Риме чувствовала себя свободнее, чем женщины греческие. Начал практиковаться «матримониум сине ману марити» — тип брака, при котором жена не переходила под власть мужа. Появились первые разводы. В 180 г. до н. э. произошло преступление, просто немыслимое в старой римской семье, но весьма характерное для новых нравов в среде нобилитета: жена консула Гая Калытурния в сговоре со своим сыном, а его пасынком, отравила мужа, дабы открыть сыну путь к консульству.

ЛИТЕРАТУРА, ТЕАТР, РЕЛИГИЯ

Завоевание Тарента в 272 г. до н. э. оказалось важной вехой не только в политической истории Рима, но и в истории его литературы. Тогда вместе с множеством других пленных в Рим прибыл грек Андроник. Отпущенный на свободу своим господином Ливием Салинатором, он принял имя Тит Ливии Андроник. Во время Римских игр, когда ежегодно в сентябре в Большом цирке устраивали конные состязания, сопровождавшиеся, кроме того, театральными представлениями, в 240 г. до н. э. он впервые вынес на суд слушателей собственные латинские переводы греческой трагедии и комедии. Правда, еще прежде во время Римских игр выступали этрусские актеры, исполнявшие танцы под аккомпанемент флейты, и ставили народные фарсы, зародившиеся в Кампании, так называемые ателланы, где актеры в масках изображали обжор, глупых стариков, хитрого горбуна или хвастливого пустомелю. Однако переводы, выполненные Андроником, имели совершенно иное значение, и потому 240 год до н. э. справедливо считается годом рождения римской литературы.

Судя по сохранившимся названиям произведений Андроника, он переводил главным образом Софокла и Еврипида. Современную же ему эллинистическую поэзию он знал мало, и ее влияние никак не отразилось на его творчестве. Да и вряд ли индивидуалистическая литература эпохи эллинизма нашла бы тогда отклик у суровых и сплоченных римлян, впервые бросивших в ту пору вызов всесильному Карфагену. Основав в Риме школу для детей римских нобилей, Андроник преподавал в ней греческий и латинский языки, используя тексты классических греческих авторов. Из этих вполне практических потребностей и родилось первое в истории европейской литературы переводное произведение — латинская «Одиссея». Грек из Тарента должен был много потрудиться, прежде чем он нашел стихотворную форму для перевода гомеровского эпоса. Здесь, как уже говорилось, ему помогли древние героические песни римлян, написанные «сатурнийским стихом». В 204 г. до н. э. по поручению понтификов Андроник создал хоровую песнь, призванную умилостивить богов. Пел ее хор, составленный из 27 девушек. Так, греческий учитель из Тарента разработал для римлян поэтический язык в сфере эпоса, лирики и драмы.

О том, как быстро римляне усваивали греческие литературные формы, свидетельствует творчество Невия из Кампании. Через пять лет после Андроника он выступил с комедиями и трагедиями, написанными по образцу греческих. Наряду с «паллиатами», т. е. драмами, где актеры выступали в просторных греческих плащах — паллиях, Невий создавал также «тогаты» — комедии, где на сцену выходили сами римляне в тогах или же приезжие из Пренесты или Ланувия, как в комедии «Предсказатель». Он же стал автором и оригинальной римской трагедии, смело обратившись не к мифологическим сюжетам, а к современной ему истории. В трагедии «Кластидий» он описал победу консула Марка Клавдия Марцелла над галлами в 222 г. до н. э. Форма произведения заимствована у греков, но содержание — чисто римское. Смелость этого «гордого кампанца», как он сам себя называл, проявилась и в том, что в свои комедии он часто вставлял намеки на политические события своего времени, насмехаясь над разгульной молодостью Сципиона, будущего победителя Ганнибала, или нападая на ненавистную ему знатную семью Метеллов. В аристократической Римской республике такие политические выпады со стороны комедиографа не могли кончиться добром: Невий был брошен в тюрьму, а затем изгнан из Рима; умер на чужбине. Римская литература обязана ему не только трагедиями и комедиями, но в особенности оригинальной эпической поэмой «Пуническая война», написанной «сатурнийским стихом». В этой эпопее немало следов подражания Гомеру, но повествуется в ней об извечной борьбе Рима с Карфагеном, завершившейся для Невия победоносной I Пунической войной, в которой он сам принимал участие как солдат. С уходом со сцены Андроника и Невия римская литература лишилась могучих талантов, способных одинаково успешно творить как в жанре трагедии, так и в жанре комедии. Авторы, пришедшие им на смену, были привержены лишь одному какому-либо жанру.

Вскоре, после того как разразилась II Пуническая война, в Риме прославился своими комедиями Тит Макций Плавт. Переехав в ранней молодости из Умбрии в Рим, он с самого начала был близок к театру: возможно, был рабочим сцены или даже актером в ателланах. Хорошо знакомый со сценическим искусством и со вкусами римской публики, он начал перерабатывать новоаттические комедии Менандра, Дифила и Филемона. Он понимал, что серьезные, нравоучительные, нередко слащавые греческие комедии не придутся по душе римскому плебсу, и потому крайне редко брался за переработку сентиментальных произведений вроде не известного нам греческого оригинала, на котором основываются его «Пленные» или «Три монеты». Чаще всего Плавт выбирал сюжеты, где главную роль играют или хитрый раб-интриган, одерживающий верх над господином, или гетера, оказывающаяся в конце свободнорожденной гражданкой. Психологически утонченные, слишком глубокие и изящные для римской публики греческие пьесы он отбрасывал или же, находя ту или иную комедию слишком скучной, лишенной жизнерадостного воодушевления, оптимизма, не колеблясь вводил в нее новое действующее лицо, способное развеселить зрителей. При этом он смело заимствовал таких персонажей из других комедий, как, например, «парасита» — прихлебателя, приживала Эргасила в «Пленных».

В более поздний период своего творчества, решив, что длинные диалоги греческой драмы не подходят для сцены, Плавт стал вводить вместо них песенные партии — как монодии, так и дуэты, и терцеты, превращая комедию в водевиль или оперетту. Предшественником его здесь был Невий, но только Плавт использовал этот прием очень широко, так что древние говорили о ^полиметрии», о метрическом богатстве комедий Плавта. При этом он охотно прибегал к легким эллинистическим песенкам того времени, к их языку, мелодиям, юмору. Для оживления действия он вводил и балетные партии, как, например, в комедии «Стих»: из серьезной и трогательной комедии Менандра он сделал буйное, шумное, веселое зрелище, хотя композиция его весьма беспорядочна, хаотична. Впрочем, о композиции римский драматург заботился мало. Писал он так называемые «фабулэ моториэ» — произведения, в которых были быстрота, много движения, наигрыши и шум. Некоторые его комедии («Казина», «Купец») сближаются по своему характеру с нынешним фарсом.

Хотя действие у Плавта происходит в Греции, а актеры выступают в греческих паллиях, зрителя вдруг, ни с того ни с сего, возвращают к римским реалиям: он слышит о квесторах, о провинциях. Смелее всего комедиограф ломает сценическую иллюзию в «Куркулионе», где перед зрителями появляется театральный предприниматель Хораг. обеспокоенный плутнями главного героя Куркулиона, и рассказывает публике, какие разновидности плутов живут в Риме и на каких улицах города их можно встретить. Не только в прологах автор обращается прямо к своим согражданам, но и в других местах комедии, атакуя, в частности, римских ростовщиков. В переработках греческих пьес звучало вдруг эхо Пунических войн, когда в прологе к «Комедии о ларчике» раздавался призыв уничтожить врага, дабы полной мерой воздать побежденному «пунийцу».

Хорошо зная жизнь простых римлян, их вкусы и пристрастия, комедиограф пишет их же сочным, выразительным языком, не избегая и крепких словечек, и соленых шуток. В этом заключалась главная тайна успеха его пьес, громадного успеха, которого не смогли достичь впоследствии ни Гай Цецилий Стаций, ни Публий Теренций Афр, ни другие творцы римской комедии. Влияние Плавта на развитие европейской комедии невозможно переоценить. Вспомним хотя бы, что благодаря ему на сцену вышли такие вечные комические типы, как скупец, или хвастливый воин, или хитрый и умный слуга — мастер запутанной интриги.

К эпохе Пунических войн относится также деятельность двух знаменитых римских сенаторов, писавших по-гречески. Когда появилось и стало широко известным сочинение сицилийского грека Филина о I Пунической войне, написанное в духе, благоприятном для Карфагена, в римском сенате пришли к выводу, что необходимо ответить на этот вызов и представить римскую историю в выгодном для римлян освещении, и к тому же на господствующем литературном языке той эпохи — на греческом. В последние годы III в. до н. э. сенатор Квинт Фабий Пиктор и претор Луций Цинций Алимент, участник войны, побывавший и в карфагенском плену, с помощью греков-секретарей создали «Анналы» — погодный обзор, летопись истории Римского государства с мифических времен до самых новейших событий войны с Ганнибалом на территории Италии. Служившее целям литературной пропаганды, прославления родного города в эллинистическом мире, произведение Фабия Пиктора («Анналы» Алимента не сохранились) написано ярко и красочно, с патриотическим воодушевлением.

Несколько десятилетий спустя число образованных людей в Риме, умевших говорить и писать по-гречески, заметно возросло. Представители династии выдающихся полководцев Сципионы свободно описывали по-гречески свои походы и победы. Консул Гай Сульпиций Галл в середине II в. до н. э. так хорошо знал греческий язык, что без труда разбирался в творениях греческих астрономов и переводил их на латынь, а Тиберий Семпроний Гракх, отец знаменитых братьев Гракхов, даже произнес по-гречески речь на острове Родос, славившемся своей школой красноречия.

Войны на Востоке стремительно раздвинули умственные горизонты молодого поколения римлян, высокая эллинистическая культура просто заворожила их, жителей небольшого города над Тибром, ставших повелителями всего Средиземноморья. Римляне открыли для себя эллинистический культ индивидуальности, столь не свойственный их суровым обычаям маленькой общины, политическим традициям их республики, требовавшим сплоченности сознания «общего дела» и оставлявшим мало места для духовной самостоятельности отдельной личности. Под влиянием эллинизма личность приучалась ценить себя, поэтому Титу Фламинину нравились пеаны, слагавшиеся в его честь, а Марк Фульвий Нобилиор, по примеру восточных монархов, взял с собой в этолийский поход поэта Энния, дабы тот описывал и славил его подвиги, С Востока шли в Рим и пороки: себялюбие, гедонизм, изнеженность. Полибий рассказывает об «эллинизированном» консуле Постумии Альбине, гонявшемся за развлечениями и ведшем жизнь праздную. Писал он по-гречески и в предисловии просил читателей быть снисходительными к возможным несовершенствам языка и стиля, на что старый Катон саркастически замечал: «А кто же ему велел писать по-гречески?»

Естественно, что филэллины, поклонники греческой культуры, старались сызмала приохотить своих сыновей к ее наследию. После победоносной битвы при Пидне в 168 г. до н. э. Луций Эмилий Павел просил афинян дать ему философа, который воспитывал бы его сыновей, Сципиона Эмилиана, будущего разрушителя Карфагена, и Фабия Максима. Захваченную после победы над царем Персеем огромную библиотеку консул также оставил сыновьям. Теперь, для того чтобы окунуться в стихию греческого языка и культуры, не нужно было отправляться за море: после победы римлян под Пидной в Рим хлынула волна греков, в том числе 100 тыс. ахейских заложников; среди них находился и прославленный историк Полибий. Дружба, связывавшая молодого грека со Сципионом Эмилианом, оставила заметный след не только на филэллинизме римского полководца, но и на восторженном отношении самого Полибия к Риму и его государственному устройству, обеспечившему, по мнению историка, могущество Римской державы.

Дружеские связи со Сципионом Эмилианом поддерживал и философ Панетий Родосский, ученик Кратета и афинских стоиков. Римскому уму было близко его учение о добродетелях как долге перед обществом, соединившее стоическую этику с традиционным римским идеалом «доблести». Еще раньше в Рим прибыл как посол из Пергама Кратет, знаменитый греческий грамматик. Как рассказывает Светоний, несчастный случай заставил Кратета задержаться в городе и за это время он вызвал у римлян интерес к филологии. Немалое значение для духовного развития Рима имел и приезд трех афинских философов: платоника Карнеада, перипатетика Критолая и стоика Диогена в 155 г. до н. э., отправленных афинянами к новым властителям Греции просить об отмене денежного штрафа, наложенного на Афины. Множество людей собиралось послушать ученые споры, которые вели между собой приехавшие в Рим философы.

Но и «старый Рим» не сдавал своих позиций, защищаясь от влияний эллинизма. Отражением этой борьбы стало постановление сената 161 г. до н. э., позволявшее претору, если того потребуют «интересы республики», изгнать из Рима греческих философов и риторов. Действительно, через семь лет после этого философы-эпикурейцы Алкей и Филиск поплатились за свою проповедь наслаждений изгнанием из города. Бще энергичнее и с большим успехом «старый Рим» пытался защитить себя от влияний Востока. В Тириоли, на юге Италии, найдено высеченное на камне послание консулов Марция и Постумия к правителям городов-союзников с требованием выполнять постановление римского сената, направленное против распространявшегося там культа Вакка, восточной, экстатической разновидности дионисийского культа. Все больше приверженцев находил он ив Риме, где они объединялись в братства и собирались на тайные ночные встречи — вакханалии. Мы не знаем, в какой мере эти братства носили политический характер, который им приписывает консул Постумий в своей речи, приведенной в историческом труде Тита Ливия. Ясно, однако, что римские власти увидели в распространении культа Вакха угрозу традиционным верованиям и общественному порядку. Вакханалии были объявлены заговором против государства, а в самом Риме более 3 тыс. человек были арестованы.

Между тем и традиционные верования римлян не оставались неизменными. В эпоху войны с Ганнибалом произошла окончательная эллинизация римской религии. Любая вспышка эпидемии или война приводили к утверждению в Риме все новых греческих культов. Вместе с «сивиллиными книгами» из Кум был принесен культ Аполлона Кумского. Затем, следуя указаниям этих книг, к которым обращались в минуты тяжких испытаний, римляне приняли культ божественной троицы: Деметры, Диониса и Коры, ставших в Италии Церерой, Либером и Либерой. Еще в 493 г. до н. э. им' воздвигли святилище, выстроенное по этрусскому образцу, но оформленное греческими мастерами. Примерно тогда же в Риме утвердился и культ бога Меркурия — Гермеса.

Процесс эллинизации особенно усилился в III в. до н. э., когда связи Рима с греческими городами Южной. Италии стали наиболее тесными. В 293 г. до н. э., по совету, обнаруженному в «сивиллиных книгах», ради спасения от бушевавшего тогда мора римляне заимствовали из Эпидавра культ бога-исцелителя Эскулапа — Асклепия. Специальная делегация, посланная в Эпидавр, доставила в Рим священную змею, посвященную этому богу. Через два года на небольшом острове на Тибре был воздвигнут храм Эскулапа. Новые войны приносили с собой новые бедствия, побуждая римлян искать защиты и у других греческих богов. В годы I Пунической войны были устроены в Риме Тарентские игры в честь подземных божеств Дита — Плутона — Аида и Прозерпины — Персефоны, длившиеся три ночи, причем Диту принесли в жертву черного быка, а Прозерпине корову. Было решено проводить Тарентские игры каждые сто лет.

Тяжелые поражения, понесенные римлянами в первый период II Пунической войны, заставили вновь искать совета в «сивиллиных книгах», рекомендовавших вернуться к некоторым старым италийским обрядам. Но поскольку местный ритуал был очень прост и аскетичен, а богов полагалось ублажать, окружать пышностью, устраивать в их честь многолюдные торжества, то начали совершать греческие обряды при жертвоприношениях даже древним римским божествам, будь то Юнона Регина («Царица») или Юнона Соспита («Спасительница»). Обряды в честь старого италийского бога Сатурна превратились под влиянием греческой религии в большой многодневный праздник Сатурналий, пышно справлявшийся в декабре. К концу III в. до н. э. различия между местными и «новыми» божествами стерлись. Был официально утвержден культ 12 главных богов, имевших соответствия в греческом пантеоне: Юпитера и Юноны, Нептуна и Минервы, Марса и Венеры, Аполлона и Дианы, Вулкана и Весты, Меркурия и Цереры. По совету все тех же «сивиллиных книг», дабы умилостивить богов, ввели в обычай лектистернии — ритуальные «трапезы богов»: расставляли пиршественные ложа, на каждое клали изображения одной из 6 пар богов, перед ложем ставили стол с принесенными богам жертвами. На Форуме появились позолоченные статуи главных богов, подобные тем, что стояли на афинской агоре. Боги эти не имели уже ничего общего с демонами и духами древнейшей римской религии. Статуи придали им в представлении римлян человеческий облик. Эллинизация римской религии завершилась.

На заключительном этапе войны с Ганнибалом в Риме впервые утвердился культ восточного происхождения — культ Кибелы, или Великой Матери богов, фригийской богини плодородия. Жрецы Кибелы должны были быть евнухами, как и первый любимец богини — Аттис. Жрецы-евнухи с их экстатическими, буйными плясками и самобичеванием были обычным явлением на Востоке, но не в Риме, поэтому сенат, несмотря на то, что сам ввел в городе этот экзотический культ, не позволял, чтобы жрецами Кибелы становились римские граждане. Однако восточные религии продолжали привлекать к себе внимание и интерес римлян, особенно из низов, но также и из высших слоев общества. Приверженцы нового культа торжественно праздновали день Великой Матери богов, делая друг другу подарки и основывая братства поклонников богини. В 194 г. до н. э. были официально учреждены в ее честь Мегалезийские игры (от греческого слова «мегалэ» — великая), длившиеся шесть дней и сопровождавшиеся театральными представлениями.

Но оставались среди римлян и «непримиримые», крайне враждебно относившиеся к любым новшествам, импортированным с Востока. Едва ли не самым непримиримым был цензор Марк Порций Катон Старший. Перечисляя в трактате «О земледелии» обязанности управляющего поместьем, он решительно запрещает ему вступать в разговор с халдейскими гадателями и астрологами. Привыкший к четкой, простой, лаконичной речи, Катон с презрением относился также к греческой риторике, философии, поэзии. Он не забыл, как во время войны с царем Антиохом он выступал в Афинах по-латыни и греку-толмачу, чтобы перевести его краткую речь, понадобилось гораздо больше времени и слов. Этого было достаточно, чтобы внушить Катону пренебрежение к самому греческому языку. Он был убежден в превосходстве сжатой, лапидарной латинской речи и, поучая сына, произнес ставшие крылатыми слова: «Держись сути, а слова придут».

В тех же «Наставлениях сыну» он предостерегает от греческой науки, прежде всего от медицины. Греки решили, уверяет Катон, извести все народы с помощью врачей и лекарств, да еще за деньги, чтобы вызвать у будущих жертв уважение и доверие и тем скорее их погубить. «С врачами ты не должен иметь дела», — пишет он. Неприязнь ко всему, что шло из Греции и с Востока, распространялась, естественно, и на тех римских филэллинов, чей образ жизни и нравы были прямо противоположны тому, чему учил старый цензор. Рост индивидуализма подрывал, по мнению Катона, традиционные римские добродетели, средоточием же индивидуализма он считал окружение видных тогдашних полководцев, в особенности ненавистную ему семью Сципионов. Недаром в своем историческом труде «Начала», первом написанном на латинском языке очерке истории Рима и Италии, он не упоминает по имени ни одного военачальника и делает это вполне сознательно. В сочинении этом действуют и одерживают победы лишь безымянные консулы и преторы, а не Корнелии или Фульвии, что сближает труд Катона Старшего с древними римскими летописями. Осуждая современников за развращенность, автор восхваляет доблестных предков. Они платили за боевых коней дороже, чем за поваров. Они не увлекались поэзией, не пировали на симпосионах, а если кто-либо поступал иначе, все презирали его как бездельника.

Трактат «О земледелии» рисует образ сельского хозяина, бережливого до скупости. Принцип его: все, что дороже одного асса, — излишество. С идеей максимальной экономии денег и припасов связана и идея максимальной эксплуатации рабского труда. К рабам Катон беспощаден: пусть они едят меньше, а работают как можно больше. Беспорядок, изнеженность нравов, падение дисциплины он видел повсюду, в том числе и в современной ему римской армии. Об этом он прямо пишет в трактате «О военном деле», который читал еще император Адриан в начале II в, до н. э., но который до наших дней не дошел.

Ирония судьбы была в том, что, усердный гонитель всего греческого, Катон Старший сам не избежал влияния греческой культуры. В конце жизни он даже выучил греческий язык. Предлагая в «Наставлениях сыну» собственную программу воспитания, он выходит за пределы традиционной римской системы обучения, сводившейся к умению читать, писать и считать. Не желая привлекать греков-учителей, он решил сам дать сыну представление (разумеется, критическое) о медицине, риторике, ведении хозяйства. Назвав свой исторический труд «Начала», Катон тем самым продолжил традицию греческой историографии, в которой немало ученых сочинений, исследовавших «начала», происхождение того или иного племени, города или обычая. Вслед за греческими авторами он связывает историю Италии с историей греков: так, он уверен, что латынь — диалект греческого, а сабиняне ведут свое происхождение от спартанцев и этим, мол, объясняется суровость их обычаев. В труде «О земледелии» он часто и много использует греческие источники, рекомендуя изложенные в них некоторые практические приемы ведения хозяйства. Влияние греческой культуры сказалось, очевидно, и в том, что Катон Старший собрал и издал свои политические и судебные речи (до него это в Риме сделал лишь Аппий Клавдий). Сто лет спустя Цицерон отыскал 150 таких речей и восхищался ими. Они более совершенны стилистически, чем единственный сохранившийся до нашего времени трактат Катона «О земледелии», и отличаются многими смелыми языковыми новациями, изобилуют неологизмами.

Именно Катон, находясь в 294 г. до н. э. в качестве квестора в Сардинии, привез оттуда в Рим Квинта Энния, возможно, проходившего в Сардинии воинскую службу. «Анналы» Энния, как и «Пуническая война» Невия, положили начало римскому историческому эпосу. Историк и поэт Энний дает целостную картину возникновения и развития Римского государства «аб урбе кондита» («от основания города»), т. е. с древнейших времен, доводя рассказ до событий последних текущих лет. Первоначально книг было 12 или 15, позднее Энний, подобно летописцу, добавлял к ним все новые книги — всего их оказалось 18. Книги разделены на триады, соответствующие этапам роста державы, понимаемого как торжество римской «доблести»: первые три книги повествуют об эпохе царей, вторые три — о завоевании римлянами Италии, еще три — о Пунических войнах, и т. д. Описывая современную ему эпоху, он не жалеет красок для изображения ярких исторических личностей: Сципиона, Тита Фламинина, Ганнибала, Филиппа Македонского, царя Антиоха. Выходец из Южной Италии, называвший себя «человеком о трех языках» — латинском, оскском и греческом, Энний смело и последовательно осуществил свой необычный замысел — прославить победоносный Рим высокими и патетическими эпическими стихами, взяв за образец для подражания поэмы Гомера.

Во вступлении к «Анналам» Энний с оправданной гордостью говорит, что в него переселилась душа самого Гомера. В отличие от Невия с его тяжеловесным грубовато-простым «сатурнийским стихом» Энний ввел в эпос гекзаметр, дав тем самым новое направление латинской эпической поэзии. Дух новаторства, жадный интерес к современности, увлечение греческой культурой сближали Энния не с его былым покровителем Катоном Старшим, а со Сципионом и Фульвием Нобилиором, с которыми его связывала горячая дружба и которым он посвятил восторженные панегирики. В своих «Анналах» он — в противоположность Катону в «Началах» — воспевает героические деяния отдельных личностей, прославивших свои имена, а не анонимных консулов и преторов.

Если «Анналы» обращены ко всему римскому народу, то другие произведения Энния написаны, несомненно, только для узкого круга ценителей, друзей, элиты. Здесь источниками вдохновения служат не Гомер и Гесиод, а поэты эллинистической эпохи, особенно Каллимах. Переработкой эллинистической поэзии являются и сборник эротических стихов «Сота» — подражание александрийскому поэту III в. до н. э. Сотаду из Маронеи, и гастрономическая поэма «Гедифагетика» («Лакомства»), составленная на манер Архестрата из Гелы. Для римской просвещенной знати, настроенной скептически в отношении традиционных верований, предназначалась прозаическая переработка Эннием сочинения Эвгемера «Священные рассказы». В своем «Эвгемере» Энний проповедует рационализм, отрицает существование богов: те, кого считают богами, некогда были просто людьми, прославившимися небывалой мудростью и снискавшими себе повсюду почет и уважение. Он также популяризировал среди римского нобилитета пифагорейскую философию и мистику («Эпихарм»). Если добавить к этому, что он оставил, кроме того, четыре книги стихов смешанного размера, названные им «Сатуры» («сатура» — смесь) и носившие нравоучительно-назидательный характер, и был также автором многочисленных трагедий (главным образом, переложений трагедий Еврипида), станет ясным значение творчества Энния в история римской литературы, которую он заметно обогатил и продвинул своим разносторонним и новаторским талантом.

Энний дружил с бывшим рабом, галлом из Медиолана, получившим при освобождении имя Цецилий Стаций. Около 190 г. до н. э., когда на римской сцене безраздельно господствовал Плавт, Цецилий Стаций впервые представил римской публике свои комедии. От пьес Плавта они отличались превосходной, сложной, утонченной композицией. Подход Плавта к греческим образцам, первую очередь к комедиям Менандра, казался Стацию слишком вольным. Сам он отверг метод контаминации греческого и римского в сюжетах и старательно воспроизводил сложные сюжетные перипетии греческих образцов. Но комедии Цецилия Стация становились скорее сентиментальными, чем веселыми, их было труднее смотреть, и они так и не смогли затмить по популярности сочинения Плавта ни при жизни обоих комедиографов, ни в позднейшие столетия. Стаций был знаменит в Риме, но дошли до нас комедии не его, а Плавта и Теренция.

Публий Теренций Афр, родом из Ливии, также долго не мог добиться успеха. Его комедия «Свекровь» была поставлена трижды, но с первого представления в 166 г. до н. э. публика ушла, спеша на проходившие одновременно выступления канатных плясунов и кулачных бойцов. Во второй раз пьеса вновь провалилась, так как играли ее на похоронах Луция Эмилия Павла, где внимание зрителей в большей степени привлекли гладиаторские бои. Лишь на третий раз комедию удалось спокойно доиграть до конца. Неудачи Стация и Теренция были вызваны, очевидно, тем, что они не смогли так заинтересовать римскую публику, как это сделал Плавт. Теренций еще полнее, чем Цецилий Стаций, воспроизводил греческие образцы, заботясь не столько о точном воспроизведении сюжета, сколько о воссоздании языка, стиля» характеров, самого духа греческой комедии. Язык комедий Теренция чист и изящен, что вызывало похвалы у античных филологов, но не имеет того богатства и сочности выражения, которыми славились пьесы Плавта. Сценические характеры у Теренция глубоки, психологические ситуации тонки и изысканны, композиция поистине мастерская, но все это не могло заменить природной «вис комика» («силы смеха»), брызжущей в плавтовских «Купце» или «Хвастливом воине». Плавт хотел понравиться народу, широким слоям римского общества, Теренций — своим друзьям и покровителям-филэллинам, ценителям всего греческого. Только они способны были восторгаться создаваемым комедиографом изящным и гладким литературным языком, аттическим совершенством построения пьесы. Произведения Теренция не столько играли на сцене, сколько читали. Массовый успех выпал на долю лишь одной его комедии — «Евнуху», и этим успехом Теренций был обязан тому, что, уступая вкусам зрителей, оживил текст Менандра, введя в него двух излюбленных комических персонажей: хвастливого воина и парасита.

Теренций был последним крупным римским комедиографом, писавшим «паллиаты», т. е. пьесы из греческой жизни, так нравившиеся знатокам эллинской культуры, но не всегда популярные у широких масс зрителей. С середины II в. до н. э. римляне окончательно потеряли интерес к переработкам новоаттической комедии. Место «паллиаты» заняла «тогата», представлявшая на сцене жизнь римских ремесленников и купцов, в столице и в провинциальных городках. Первый из авторов «тогат», Титиний, славился таким же свежим н ярким народным языком, что и великий Плавт, и также не избегал грубого просторечия в своих комедиях. На смену весьма однообразным и бедным стихотворными размерами сочинениям Теренция пришли пьесы, где вновь вступила в свои права метрически разнообразная песенка. Но менялись не только стихотворные размеры, стиль, выбор героев. Вместо хитроумных плавтовских Псевдола и Стиха, героев одноименных комедий, рабов, искусно направляющих интригу в пьесе и заметно превосходящих умом и ловкостью своих господ, в комедиях из римской жизни, у Титиния и Луция Афрания, появляются послушные рабы Марципор и Олипор, такие, какими их хотели бы видеть римские рабовладельцы. Много-много лет спустя, в IV в. н. э., римский грамматик Донат даст этому простое объяснение: авторам «паллиат» не возбранялось представлять рабов более мудрыми, чем их хозяева, так как речь шла о Греции, «в тогате же это недопустимо», ибо там непосредственно показывали жизнь римского общества.

Если в комедии римляне наконец увидели самих себя на сцене только около середины II в. до н. э., то в трагедии это произошло гораздо раньше. Здесь местная тематика заявила о себе еще у Невия, затем у Энния, его племянника-трагедиографа Марка Пакувия из Брундизия, и, несколькими десятилетиями позднее, у последнего великого римского трагического поэта Луция Акция, безраздельно царившего в римском театре начиная с 140 г. до н. э. Все они обращались в поисках сюжетов к истории Рима. Энний в несохранившейся трагедии «Амбракия» воспевал захват города Амбракия Марком Фульвием Нобилиором. Пакувий по случаю триумфа Луция Эмилия Павла после победы при Пидне в 168 г. до н. э. предложил вниманию зрителей трагедию «Павел», прославлявшую триумфатора. Акций посвятил одну из своих многочисленных пьес (от которых до нас дошли лишь заглавия и фрагменты) Луцию Юнию Бруту, освободившему некогда Рим от тирании Тарквиниев и установившему республику, — так Акций постарался сделать приятное своему покровителю, консулу Дециму Юнию Бруту. Из римской истории взяты и темы других трагедий.

Несмотря на это, самая драматургическая техника всех трех поэтов сближает их с греческой традицией. В «Бруте» Акция, подобно греческим трагедиям, говорится о предвещающем беду сне царя Тарквиния. В «Энеадах» того же автора смерть героя становится известна благодаря гонцу, прибывшему с поля битвы. Кроме того, наряду с оригинальными трагедиями на римские темы все еще немало было переработок греческих трагедий, причем некоторые сцены сокращались, другие дописывались, вместо диалогов иногда вставляли песенные партии, что хорошо заметно, скажем, при сравнении «Гекубы» Еврипида с «Гекубой» Энния. Не обходилось и без контаминации: так, Пакувий дополнял переводные трагедии собственными философскими сентенциями, а в свою переработку «Хриса» Софокла включил вступление к «Хрисиппу» Еврипида. Вообще Еврипид, был наиболее популярным автором, его произведения римские трагедиографы чаще всего выбирали для перевода и переработки. Тот факт, что из пьес Энния, Пакувия и Акция ни одна не дошла до нашего времени целиком, обычно же сохранялись и известны только заглавия, является нередко причиной недооценки роли трагедии в истории римской культуры II в. до н. э. Вспомним, однако, свидетельство Цицерона, согласно которому постановки трагедий пользовались тогда огромной популярностью в самых широких слоях римского народа. О том же говорит и необыкновенная плодовитость римских трагедиографов: из творчества Энния известны 22 заглавия трагедий, у Марка Пакувия — 13, у Луция Акция — свыше 40. Подобное усердие едва ли было бы возможно, если бы писание трагедий было делом неблагородным, не вызывающим отклика у публики.

Кроме комедий и трагедий а римском театре того времени ставили также народные фарсы, ателланы, где, в частности, пародировались древние мифы. Зрители охотно смотрели и мимы, заимствованные римлянами у южноиталийских греков. Мим включал в себя легкие песенки, бытовые сценки, юмористические монологи, танцы под аккомпанемент флейты. О таких мимических танцах в Риме мы слышим впервые в связи с играми в честь Аполлона 212 г. до н. э. Во II в. до н. э., когда вошли в обычай торжества в честь богини Флоры, Флоралии, они уже постоянно сопровождались выступлениями мимических актрис.

Глава V. Рим в эпоху гражданских войн

ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

Расширение в Италии рабовладельческого хозяйства, основанного на труде сотен тысяч рабов в больших поместьях-латифундиях, постепенное исчезновение в стране свободного крестьянства и рост неимущих слоев, пролетариата, в городах привели в середине II в. до н. э. к обострению социальных конфликтов как между рабами и свободными, так и среди самого свободного населения. Первым сигналом стало длившееся шесть лет восстание рабов на острове Сицилия в 137–132 гг. до н. э.: рабам, поднявшимся тогда ю главе с сирийцем Эвном против землевладельцев, удалось захватать даже несколько сицилийских городов. Но целью этого, как и более позднего, вспыхнувшего в 104 г. до н. э., восстания было не уничтожить рабство, а лишь добиться свободы для тех, кто поднялся на борьбу.

Острые социальные конфликты потрясали и мир свободных римлян. Уже Сципион Африканский Младший и его друзья хорошо понимали, как необходима стала для государства аграрная реформа, направленная на возрождение крестьянства. Но только братья Тиберий и Гай Семпронии Гракхи выступили впервые с проектами нового аграрного закона. В 133 г. до н. э. народному трибуну Тиберию Гракху удалось добиться принятия закона, ограничивавшего размеры землевладения отдельной семьи. Излишки возвращались государству и из них беднейшим и малоимущим гражданам выделялись небольшие участки земли, которые можно было передавать по наследству, но запрещалось продавать. За проведением реформы должна была наблюдать комиссия из 3 человек. Когда, окрыленный успехом, Тиберий вновь выдвинул свою кандидатуру в народные трибуны, богатые землевладельцы, сенаторы энергично воспротивились этому и, вооружившись, напали на сторонников реформатора, опасаясь дальнейших посягательств на традиционные устои своей власти и обвиняя Гракха в стремлении к тирании. В стычке на Капитолии Тиберий и 300 его приверженцев были убиты. Так как реформа затрагивала только владения, возникшие на так называемой занятой земле, составлявшей ранее государственный римский «агер публикус», и не касалась владений частных, то главным для нобилитета было теперь отобрать у аграрной комиссии право определять, в каких случаях речь идет о земле общественной, а в каких — о частной. Когда это право было передано цензорам и консулам, деятельность комиссии по переделу земли была практически приостановлена.

Намного решительнее и предусмотрительнее действовал младший брат Тиберия Гай Гракх, пытаясь всерьез демократизировать римское общество — Тиберию недоставало поддержки городских низов — и Гай провел закон, установивший продажу хлеба с государственных складов по сниженной цене и намного облегчивший жизнь плебейской бедноте. Чтобы снискать себе симпатии сельского населения, Гай в полной мере восстановил аграрный закон Тиберия: под руководством нового народного трибуна в 123–122 гг. до н. э. комиссия продолжала выделять участки малоземельным. С неменьшей энергией Гай Гракх защищал интересы всадников, передав им судопроизводство по делам о вымогательстве, составлявшее прежде одну из сфер компетенции сената. Кроме того, в богатейшей римской провинции Азия он предложил ввести новый налог — десятину, сбор которой был предоставлен откупщикам, главным образом из числа тех же всадников. Стремясь подорвать монополию старых сенаторских родов на власть в государстве, как всадники, так и сельские и городские низы поддержали Гая. Однако все изменилось, когда, став трибуном вторично, он предложил самый радикальный закон: закон о предоставлении всему свободному италийскому населению прав римского гражданства. Здесь Гай столкнулся с сильнейшей оппозицией не только со стороны сената, но и со стороны широких слоев римлян. Закон не прошел, авторитет и популярность Гая серьезно пошатнулись, и в 121 г. до н. э. в результате кровавых столкновений между его сторонниками и противниками сам реформатор и 3 тыс. его приверженцев погибли.

Хотя движение, возглавленное братьями Гракхами, было подавлено, восторжествовавшая реакция не решилась свести на нет все проведенные ранее реформы. Результатом их стало заметное увеличение числа мелких крестьянских наделов в Италии, а в сфере политической — усиление позиций всадничества в управлении страной; власть сената была вновь поколеблена. Внутри самого нобилитета сложились две политические группировки: оптиматы, т. е. защитники интересов земельной аристократии и всевластия сената, и популяры, искавшие поддержки у народного собрания и потому использовавшие демократические лозунги, которые могли привлечь городские и сельские низы. Передел земли был прекращен, вскоре все государственные земли, находившиеся в частном владении, были объявлены частной собственностью, не подлежавшей переделу. Тем самым аграрное законодательство Гракхов было отменено, но хлебный закон и судебные права всадников остались в силе.

Новым политическим фактором, которому в недалеком будущем предстояло сыграть решающую роль, стала армия. С уменьшением числа свободных крестьян в Италии характер ее изменился. В городах все больше было неимущих, не входивших в цензовые списки и потому не служивших в армии. Лишь в последние годы II в. до н. э. консул Гай Марий, отправляясь в поход в Африку, набрал подкрепление из числа пролетариев, открыв им тем самым доступ в ряды армии. С поступлением добровольцев на воинскую службу римская армия окончательно перешла от традиционного полисного ополчения, в котором главное место занимали крестьяне среднего достатка, к профессиональному войску, составленному по большей части из пролетариев. Лишенные всякого имущества, они группировались вокруг своего вождя-командира, ожидая от него не только богатой военной добычи, но и последующего наделения воинов участками земли.

Обретя опору в армии, а также у всадников и народа, группировка популяров во главе с Марием начала угрожать самим основам старой римской аристократической республики, руководимой сенатом. Многократное избрание Мария, одержавшего важные победы над нумидийским царем Югуртой в Африке и над германскими племенами кимвров и тевтонов на северо-востоке Италии, консулом при поддержке войска означало, что наступала новая эпоха в политической истории Рима — эпоха военных диктатур. Характерно, что аграрный закон, предложенный в 100 г. до н. э. народным трибуном Сатурнином, предусматривал выделение участков не малоземельным или безземельным крестьянам, трудившимся на полях, а воинам-ветеранам армии Мария.

Эпоха военных диктатур была одновременно и эпохой гражданских войн. К 88 г. до н. э. в. лице молодого аристократа-оптимата Луция Корнелия Суллы у Мария появился серьезный политический соперник, еще один кандидат в военные диктаторы. Непосредственным поводом к первой гражданской войне стал вопрос о том, кто будет командовать римской армией в походе против понтийского царя Митридата VI Эвпатора, напавшего на римскую провинцию Азия. Популярам удалось отменить решение сената о назначении командующим Суллы, и высшая власть над войском, отправлявшимся на Восток, была передана Марию. Сулла поднял армию и бросил ее не на внешнего врага, а на Рим, изгнал оттуда Мария и лишь затем двинулся против Митридата. Пока он отсутствовал, в Риме вновь взяли верх сторонники Мария и развернули неслыханный ранее террор против сулланцев. Только через четыре года аристократической верхушке удалось отомстить своим врагам. Разгромив понтийского царя, Сулла с 40-тысячной армией высадился в Италии и начал по всей стране истреблять марианцев. В конце 82 г. до н. э. он полностью разбил своих противников у Коллинских ворот Рима и занял город. Став диктатором, Сулла стал вносить имена марианцев в так называемые проскрипционные списки, что было равносильно объявлению вне закона с последующей конфискацией имущества. За убийство лица, внесенного в проскрипционный список, полагалась награда в 12 тыс. денариев.

В нарушение старых римских традиций Сулла был провозглашен диктатором не на шесть месяцев, а на неограниченный срок. Диктатуру он использовал для возвращения былого полновластия сенату, а тем самым аристократической верхушке нобилитета. Должность цензора была ликвидирована, и пополнение сената происходило теперь автоматически: сенат был расширен до 600 членов, в его состав входили отныне все бывшие должностные лица, включая низших — квесторов. Всадники, ненавидимые диктатором, были отстранены от участия в судебных делах, а право суда по всем делам о злоупотреблениях наместников в провинциях вновь передано сенату. Но главный удар по сторонникам популяров Сулла нанес, ограничив власть народных трибунов: все проекты законов, с которыми трибуны могли выступать на народных собраниях, должны были быть предварительно рассмотрены в сенате. Каждому, кто уже был трибуном, запрещалось занимать другую должность, и это имело целью отпугнуть энергичных, честолюбивых деятелей от занятия должности трибуна, позволявшей оказывать огромное влияние на широкие массы населения, но закрывавшей теперь путь к более высокой карьере. Опору власти диктатора составляли 10 тыс. вольноотпущенников, бывших рабов, которые донесли на своих хозяев-марианцев и за это получили от Суллы свободу (они считались вольноотпущенниками Суллы и носили поэтому его родовое имя — Корнелии), а также 100 тыс. ветеранов его армии, щедро наделенных им землей в Италии, главным образом в Этрурии. В 79 г. до н. э. Сулла сложил с себя диктаторские полномочия, а через год умер, уверенный, что созданные им политические порядки обеспечат Риму долгие десятилетия стабильности и спокойствия, В действительности то было лишь начало эпохи великих социальных и политических потрясений, приведших Римскую республику к краху.

Ни законодательство братьев Гракхов, ни последующие реформы не смогли остановить процесс вытеснения крестьянских хозяйств в Италии рабовладельческими латифундиями. Усилились противоречия между рабами, которых все чаще привлекали к участию в беспорядках и гражданских войнах, обещая за это свободу, и свободными. Возросла напряженность между сенаторами и всадниками, что нашло свое выражение в борьбе за судебную власть. Деятельность римских властей, войск и особенно откупщиков налогов ежедневно внушала населению провинций ненависть, к Риму. Чтобы обеспечить италийским купцам благоприятные условия для торговли в Средиземноморском регионе, римские власти нередко строго ограничивали местные возможности производства и торговли: так. запрет на разведение виноградной лозы и оливок на территории нынешнего Прованса имел целью открыть италийским винам широкий доступ на рынки Галлии, где в те времена за бочку вина можно было купить раба. Зато повсюду поощрялось производство зерна и изделий художественного ремесла» благовоний: сенаторские семьи и финансовая аристократия нуждались в предметах роскоши, а все римляне вместе — в дешевом хлебе. В Риме возникали огромные состояния, цены на богатые старые виллы подскочили в десятки раз. Не помогали и часто принимавшиеся законы против роскоши. Сами законодатели не могли не считаться с реальностями жизни. Так, если закон 161 г. до н. э. определил максимальную величину возможных расходов одной семьи на свадебное пиршество в 100 сестерциев, то в 81 г. до н. э. «потолок» расходов пришлось уже поднять до 300 сестерциев.

ГРЕЧЕСКИЕ И ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТУРНЫЕ ВЛИЯНИЯ

За полвека, отделяющих реформаторскую деятельность Гракхов от диктатуры Суллы, влияния эллинистической культуры, распространение восточных религиозных культов стали в Риме еще заметнее. Появились первые римские эпикурейцы, как, например, известный тогда в городе эллинофил Альбуций. Особенно сильное воздействие на интеллектуальную жизнь в Риме оказывала стоическая школа, идеи которой отстаивали в своих сочинениях друзья Сципиона Младшего, историк Полибий и философ Панетий Родосский. Римская Стоя во многом повлияла на развитие системы гражданского права и на эволюцию религиозных представлений. Так, римский приверженец стоицизма Квинт Муций Сцевола, консул в 95 г. до н. э., различал два вида религии: религия философская, рациональная, или стоическая, и религия традиционная, народная, помогающая управлять государством и держать население в повиновении. Философская религия не предназначена для широких масс, бесполезна для них, поэтому для блага государства необходимо наряду с ней сохранять и религию традиционную в качестве государственной. В самом деле, в то время авгуры все чаще начинали использовать обряды гадания в конкретных политических целях, в интересах той или иной соперничавшей группировки.

Но одновременно в Риме все больше утверждались вместо традиционной римской религии различные эллинистические философские учения и восточные культы. Непримиримые враги, Марий и Сулла сходились в одном: оба они находились под сильнейшим влиянием восточных религиозных обрядов, возили с собой в походах сирийских гадателей и ворожей, а Марий даже совершил нечто вроде паломничества в Пессинунт, на родину Кибелы — Великой Матери богов. Сулла, будучи в 92 г. до н. э. пропретором в каппадокийской Коммагене, присутствовал при оргиастических обрядах в честь местной богини Маа, отождествленной позднее римлянами с богиней войны Беллоной, и был до такой степени увлечен культом этой азиатской богини, что, по словам его биографа Плутарха, даже видел ее во сне перед походом на Рим. Приверженцами новых восточных культов становились не только представители высших слоев общества, но и люди из народа: распространителями этих культов были в Риме многочисленные рабы восточного происхождения, а также торговцы из портовых городов Остия, Путеолы и Брундизий, поддерживавшие деловые связи с Востоком. Эпоха Суллы и Мария отмечена невиданным прежде взаимным проникновением культур Италии и Востока. Сотни тысяч италийских воинов и купцов побывали тогда в Греции и на Востоке, в Италии же находились сотни тысяч греков, сирийцев, финикийцев, египтян, евреев.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ БРОШЮРЫ И АВТОБИОГРАФИИ

Бурный период внутренних войн выразился в расцвете политической публицистики. Политические деятели, активно участвующие в общественной жизни, все чаще брались за перо, чтобы защитить свои взгляды или оправдать свои действия. Желание восхвалить самого себя побудило уже Сципиона Старшего в письме к Филиппу Македонскому описать собственные подвиги в Испании. Несомненно, политические цели преследовал и Гай Гракх. который в сочинении «К Марку Помпонию» не только рассказывает о своей жизни, но и обосновывает мотивы своей реформаторской деятельности. Наступил черед и автобиографий римских нобилей. В эпоху их социального поражения и торжества Гая Мария и популяров бывший консул Квинт Лутаций Катул, который вместе с Марием одержал в 101 г. до н. э. под Верцеллами победу над кимврами, пишет труд «О моем консульстве и деяниях», где оспаривает общественное мнение, приписавшее честь этой победы исключительно Марию, и напоминает о собственных заслугах. Написанная хорошим стилем, близким к стилю Ксенофонта, книга эта нашла позднее признание у такого строгого критика, как Цицерон.

Примерно тогда же составил свою биографию и Марк Эмилий Скавр, один из наиболее выдающихся лидеров оптиматской группировки, яркую характеристику которому дал позднее историк Гай Саллюстий Крисп. Продажный, но «умеющий скрывать свои пороки» аристократ описал свою жизнь, то и дело оправдывая некоторые свои действия крайней бедностью, в которой, по его словам. он жил после смерти отца. Апологетическая тенденция пронизывает и автобиографию Публия Рутилия Руфа. Будучи легатом в провинции Азия, он старался защищать местных жителей от произвола откупщиков. За свою честность он поплатился: ненавидевшие его всадники-финансисты начали против него судебный процесс о лихоимстве и добились его изгнания в Митилену, а потом в Смирну в Малой Азии. Там он и написал по-латыни свою оправдательную автобиографию, а затем по-гречески — историю Рима и его время. Оставил мемуары и Сулла: в них он представляет себя избранником судьбы, «счастливцем», которому неизменно сопутствовала удача; упоминает он здесь и о вещих снах и гаданиях, предсказывавших ему будущее величие и важную историческую роль. Отзвуки этих воспоминаний диктатора слышны и в сочинении Саллюстия о войне Рима с нумидийским царем. Югуртой, и в созданной Плутархом биографии Суллы.

ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

Обострение политической борьбы и пример греков побудили активных участников событий больше заботиться о публикация своих политических и судебных речей. Если в III в. до н. э. Аппий Клавдий, а в первой половине 11 в. до н. э. Катон Старший составляли в этом отношении исключение, то к концу того же столетия публикация и распространение текстов речей стали обычным правилом. Так, несколькими десятилетиями позднее Цицерон располагал уже речами Квинта Цецилия Метелла Македонского, Сервия Сульпиция Гальбы, Марка Эмилия Лепида, обоих братьев Гракхов. Все эти политики-ораторы, происходившие из богатых знатных семей, получили греческое образование. Так, в речах Сципиона ясно видны попытки использовать некоторые приемы греческих ораторов, риторические фигуры, периоды. По правилам греческой теории красноречия выстроены и образцы ораторского искусства Гальбы; речи же Лепида стали настоящим событием в истории риторики, ибо по гладкости и изяществу слога, совершенному построению периодов, художественному стилю они впервые достигли уровня греческих образцов.

Старого домашнего образования уже не хватало: учителем Тиберия Гракха был известный греческий ритор Диофан из Митилены, а Гай Гракх учился у финикийского ритора Менелая. Но и этого было недостаточно, так что уроки красноречия Тиберий брал также у соотечественника — Марка Эмилия Лепида Порцины. Кто оказывался не в состоянии сам подготовить политическую или судебную речь, прибегал к помощи друзей или учителей риторики. Например, консулу Гаю Фаннию Страбону речь против Гая Гракха помог составить известный оратор того времени Гай Персии, а хвалебную речь на похоронах Сципиона Младшего за Квинта Элия Туберона написал Гай Лелий, по прозвищу Мудрый. Понятно, что тогдашние греческие риторы стремились приобщить своих римских учеников к модному в то время азианийскому стилю красноречия с его звучными ритмическими каденциями в конце каждого предложения. Признаки этого стиля можно найти как в речах Сципиона, так и в знаменитой речи Метелла Македонского, восхваляющей супружество. Страстные, патетические речи братьев Гракхов также относятся к тому же стилю, причем известно, что за спиной Гая всегда стоял раб-флейтист, который своей игрой смягчал его необузданный темперамент и задавал подобающий тон его речи. И все равно, по свидетельству римлян, речи Гая Гракха производили на слушателей столь сильное впечатление, «что нельзя было сдержать слез».

На рубеже II–I вв. до н. э. в Риме стала усиливаться реакция против греческих влияний в риторике. В эпоху политического преобладания популяров, партии Мария, острее, чем прежде, проявилось недовольство практичных римлян господством греческой школы красноречия, ведь учиться у греческих риторов могли себе позволить лишь сыновья богатых нобилей. Дух Катона Старшего, ненавистника греческих культурных влияний, ожил спустя полвека: после смерти сурового цензора, в правление Гая Мария. Не случайно именно Плотий Галл, пользовавшийся явным покровительтством Мария, основал тогда собственную школу «латинской риторики», подчеркнуто именуя сам себя «латинским ритором». Особенностью этой школы было то, что обучение в значительно меньшей степени основывалось на греческой теории красноречия и в значительно большей — на конкретных примерах из латинских речей Катона Старшего и Гракхов или из латинских переводов речей Демосфена. Принципы «латинской школы» изложены в анонимном сочинении «Риторика к Гереннию», где греческих ораторов осуждают за то, что те в своих речах «много набрали вещей, не связанных с темой». Характерно, что аристократическая молодежь сторонилась этой школы, и просуществовала она недолго: в 92 г. до н. э. преподавание риторики по-латыни было запрещено.

ИСТОРИОГРАФИЯ

Пример Катона Старшего который первым решился написать историю Рима по-латыни, подействовал ободряюще на многих римских нобилей. Уже в эпоху Гракхов появился целый ряд произведений под названием «Анналы», представлявших собой добросовестные летописи событий римской истории от глубокой древности до времен, в которые жили авторы «Анналов». Подобно Катону, они не ограничиваются историей города Рима, но повествуют об истории многих италийских городов, рассказывают о том, как возникли те или иные религиозные культы и политические институты; при этом многие старые мифы подверглись рациональной критике: так. Кассий Гемина доказывал, что Фавн был первоначально не богом, а человеком. Источниками для всех этих анналистов служили «анналес понтификум» — летописи, которые тщательно, из года в год, вели римские жрецы. Оставалось только обработать эти летописи литературно и снабдить их собственными комментариями.

На фоне тяжеловесных, незамысловатых «Анналов» выделяются произведения двух историков, избравших иной путь, чем подражатели Катона Старшего. Публий Семпроний Азеллион описал в «Книгах деяний» историю своего времени, взяв за образец «Историю» Полибия: это прагматическое повествование с объяснением внутренней связи событий. Решительно отмежевываясь от анналистов, он пишет: «Мне недостаточно рассказывать сами факты, а надлежит указывать и мотивы деяний». И еще: «…писать, при каком консуле война началась, а при каком закончилась, и кто получил триумф… или воздавать хвалы сенату или народным собраниям, не выясняя причин, значит детям рассказывать сказки, а не писать историю».

Историком совершенно другого типа был Луций Целий Антипатр, учитель риторики и знаток права, написавший возвышенным поэтическим слогом монографию о II Пунической войне. Он хорошо знает труд Полибия, но берет за образец не его, а сочинения эллинистических историков с их патетикой, любовью к сенсации, к необычному, поражающему воображение слушателя и читателя. Содержание монографии, насыщенной яркой риторикой, сгруппировано вокруг фигур двух главных действующих лиц — Ганнибала и Сципиона. Здесь столь же часты рассказы о вещих снах, необычных знамениях, как и длинные торжественные речи героев, составленные самим автором. Подлинным драматизмом дышит повествование о высадке Сципиона в Африке. Хотя азианийская риторика сочинения Антипатра была, разумеется, чужда Цицерону, он все же ценил его писательский талант: Целий Антипатр, по словам Цицерона, первым «придал высший тон истории».

Все эти направления в историографии нашли своих продолжателей и в последующие десятилетия. Так называемые «младшие анналисты» эпохи Суллы смело заполняли пробелы в исторических материалах собственными измышлениями, стремясь сделать рассказ как можно увлекательнее. Так, Квинт Валерий Антиат приводит столь преувеличенные сведения о потерях противника в войнах, которые вели римляне, что уже Тит Ливии отказывался ему верить. Причем сила воображения, литературные дарования Антиата были, должно быть, немалые, если позволили ему написать таким образом целых 70 книг. Сочинения «младших анналистов» несут на себе отпечаток политических тенденций их авторов, а нередко содержат панегирики родам, к которым принадлежал тот или иной историк: Валерий Антиат восхваляет род Валериев, а Гай Лициний Марк, политик-популяр, оратор и историк, — род Лициниев.

Вырождавшемуся жанру анналов противостояли «Истории» Луция Корнелия Сизенны, создавшего монографию наподобие монографий Антипатра и Семпрония Азеллиона. Сизенна, в отличие от анналистов, не дает обзора событий начиная с основания Рима, не описывает легендарных времен истории государства, а повествует лишь об истории той эпохи, свидетелем которой он был, вплоть до установлении в Риме диктатуры Суллы. Принадлежа к тому же роду Корнелиев, что и сам диктатор, он в своей красочной, увлекательной книге не может скрыть симпатий к сулланцам и, по мнению знаменитого Саллюстия, писавшего несколько десятилетий спустя, «не был вполне беспристрастным».

ФИЛОЛОГИЯ И ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

Охотно беря уроки у греческих риторов, римляне очень скоро познакомились и с греческой филологией. Однако, как уже говорилось, настоящий интерес к этой науке у римлян пробудил, по свидетельству Светония, только грамматик и комментатор Гомера Кратет из Малла, прибывший в Рим в 168 г. до н. э. в составе пергамского посольства и задержавшийся там. Он-то, пишет Светоний, и «подал пример для подражания». «Подражание, — продолжает прославленный биограф знаменитых римлян, — состояло в том, что хорошие, но еще малоизвестные стихи, написанные, или умершими друзьями, или еще кем-нибудь, тщательно обрабатывались и в результате чтений и толкований становились известными всем. Так Гай Октавий Лампадион разделил на семь книг «Пуническую войну» Невия, написанную на одном свитке без перерывов; так впоследствии Квинт Варгунтей обработал «Анналы» Энния и по определенным дням читал их публично, при большом стечении народа; так обработали Лелий Архелай и Веттий Филоком сатиры своего друга Луцилия».

Но первым римским филологом, в строгом смысле слова, был Луций Элий Преконин Стилон из Ланувия, известный на рубеже II–I вв. до н. э. учитель риторики. Занимаясь комментариями к комедиям Плавта, он так полюбил старую, еще архаическую латынь, что писал: «Если бы Музы пожелали говорить по-латыни, они говорили бы языком Плавта». В то время под именем Плавта ходило множество пьес, и Стилону пришлось долго и тщательно выяснять, какие, из них на самом деле написаны его любимым комедиографом. Занимался он также толкованием других старых латинских текстов: комментировал «Законы XII таблиц», пытался объяснить ставшие непонятными для его современников слова древней культовой песни братства салиев, изучал старинные жреческие книги. Изгнанный позднее на остров Родос, он познакомился там с александрийским филологом Дионисием, учеником Аристарха Самофракийского, создавшим грамматику греческого языка. Вероятно, под его влиянием Стилон написал латинскую грамматику. Под воздействием стоической философии он увлекся и модными тогда в эллинистическом мире этимологическими исследованиями: выводил, например, слово «темплум» (храм, святилище) от втуеор» (хранить, защищать), а «милее» (воин), по принципу противоположности, от «моллициа» (мягкость, слабость, изнеженность), «ибо воин не имеет ничего общего с мягкостью».

Наряду с филологической критикой текстов древних авторов в Риме возник живой интерес к собственно литературной критике и истории литературы. Литературной полемикой пронизаны дидактическая поэма Акция «Дидаскалика», созданная, по всей вероятности, в форме диалога и прослеживающая историю греческой и римской драмы, а также историко-литературные поэмы Порция Лицина и Волкация Седигита (поэмы эти, как и многое другое, написанное в то время, не дошли до наших дней). В поэме «О поэтах» Седигит на основе эстетических критериев, следуя примеру греческих филологов, устанавливает каноническую иерархию римских комедиографов: на первое место он ставит Цецилия, на второе — Плавта, на третье — Невия, затем идут Лициний, Атилий, Теренций, Турпилий, Трабея, Лусций Ланувий и Энний. Как и другие историки той эпохи, историки литературы, не колеблясь, прибегают к увлекательным вымыслам там, где им не хватает фактов: подражая эллинистическим биографам знаменитых людей. Порций Лицин собрал, например, в своем труде все ходившие тогда сплетни об обстоятельствах смерти комедиографа Теренция.

ЮРИДИЧЕСКАЯ НАУКА

Отнюдь не случайность, что выдающиеся римские правоведы конца II — начала I в., до н. э., Публий Муций Сцевола и его сын Квинт, Марк Юний Брут и Маний Манилий, которых римская традиция называет творцами римского гражданского права, были стоиками, учениками находившегося тогда в Риме и дружившего со Сципионом Младшим и Полибием философа Панетия. Стоическая диалектика, наука о понятиях, суждениях и выводах, во многом способствовала разработке юридической терминологии и систематизации правовых норм. То, что Брут для изложения системы гражданского права воспользовался формой пери патетического диалога (родившейся в школе Аристотеля), к которой для описания историко-литературных проблем прибег в «Дидаскалике». и Акций, говорит о том, с какой легкостью перенимали в Риме в конце II в. до н. э. греческие литературные формы. В 18 книгах сводного труда Квинта Муция Сцеволы, также основывающегося на учении стоиков, изложение системы римского гражданского права сгруппировано вокруг отдельных вопросов: «о кражах», «о легатах», «о товариществах» и т. п. Наряду с интересом к гражданскому праву, регулирующему повседневную жизнь людей, усилилось под влиянием Полибия, восхвалявшего римские государственные установления и связывавшего с ними все. успехи римлян, изучение римских юридических древностей и особенно публичного права. Об этом свидетельствуют названия несохранившихся трактатов «О магистратах» консула 129 г. до н. э. Семпрония Тудитана и «О властях» Марка Юния, прозванного Гракхан за его дружбу с младшим из братьев-реформаторов, Гаем.

ПОЭЗИЯ И ТЕАТР

Эпоха Гракхов и Суллы, эпоха острых социальных и политических распрей и начала гражданских войн, благоприятствовала расцвету прозы, особенно публицистики, политической риторики и историографии. В области поэзии мы напрасно стали бы искать в тот период выдающихся творений, если не считать трагедий Акция, безраздельно царившего тогда на римской сцене, или «Сатуры» его соперника Гая Луцилия, основателя этого поэтического жанра, родившегося из смешения тем и жанров. Сатуры писали уже Энний и Пакувий, но только богатый римский всадник Луцилий, друг Сципиона Младшего, сумел в этом жанре язвительно высмеять многое, чем жил современный ему Рим, включая отдельных влиятельных политиков и даже весь «римский народ, голосующий по трибам», за то, что тот не отдал свои голоса любимому поэтом Сципиону. Зло обличая политических противников Сципиона, Луцилий в остальном сохраняет тон насмешливого благодушия, глядя несколько свысока на общество, в котором вращался, и рассказывая охотнее, хотя и в шутливом тоне, о себе самом, о своей семье, имении и рабах. Подобно тому как в одной из его «сатур», в описании пира олимпийских богов, бог Ромул Квирин, воплощение старого сурового Рима былых времен, предпочитает «горячую репу» пышным яствам олимпийцев, сам поэт сторонится нового мира богатеющих финансистов, грабящих провинции, и поносит современный ему Рим и порчу нравов. Но он и сам не чужд светской суеты, дружит со многими образованными людьми, греками и римлянами, и неустанно ведет полемику с Акцием, критикуя как его попытки реформировать римскую орфографию, так и его трагедии, где подчас выступают фантастические, не существующие в природе животные, вроде «летающих и крылатых змеев».

Во многом новаторским был сам подход Луцилия к поэзии. Он отстаивает свое право творчески относиться к традициям, свободно выбирать темы, а не писать, например, как от него, вероятно, ожидали, эпическую поэму о подвигах его друга Сципиона. Хотя Гораций с чувством законного превосходства высмеивал больше 100 лет спустя самородный талант Луцилия, но, если сравнить гекзаметр Луцилия с гекзаметром Энния, мы увидим, насколько автор «Сатур» усовершенствовал эту форму стиха. Образованный, эллинизированный римский нобиль конца II в. до н. э., Луцилий постоянно уснащает свою латинскую поэтическую речь греческими словами и выражениями; мода эта сохранится в римских литературных кругах до самого конца существования Римского государства. Свободный в выборе тем, смело помещавший рядом путевые заметки, воспоминания о военном походе, споры философов, Луцилий чувствовал себя свободным и в выборе жанров: помимо «сатур» писал также басни, например басню о больном льве и лисице.

За исключением Акция и Луцилия литература того периода представлена главным образом именами плодовитых эпигонов Энния, пытавшихся, как Гостий или Авл Фурий из Антия, продолжать его традиции в жанре исторической эпопеи. Как реакция против тяжеловесных и уже выходивших из моды эпических поэм на рубеже II–I вв. до н. э. в литературе наблюдается возвращение к традициям поэтов-александрийцев, прежде всего к традициям эротических эпиграмм Каллимаха. В этом жанре пробовали свои силы и Квинт Лутаций Катул, вместе с Марием разгромивший кимвров, а потом описавший свои подвиги в книге «О моем консульстве и деяниях», и Валерий Эдитуй — он сравнивает любовь с огнем, но если огонь может быть погашен дождем, то пламя любви — только любовью же. Поэт Порций Лицин, охваченный жаром страсти, просит пастуха, который ищет огня, позаимствовать огня у него, сгорающего от любви.

В драматургии этот период отмечен полным преобладанием трагедии благодаря большому таланту Луция Акция. Со смертью в 103 г. до н. э. Секста Турпилия, писавшего комедии-опаллиаты», т. е. переложения греческих комедий, этот жанр исчезает. Постепенно сходят со сцены и комедии из римской жизни, «тогаты», прославленные именами Афрания, Титиния и Атты. Но в начале I в. до н. э. в Риме не найти уже ни одного выдающегося трагедиографа; еще прежде не стало талантливых создателей комедий. В дни больших торжеств на сцене ставили трагедии старых, давно умерших поэтов или же совсем дряхлого, но продолжавшего творить Акция. Однако наследника, равного ему, 85-летний поэт не оставил.

Особой любовью пользовались в то время народные фарсы, ателланы, а также мимы. В эпоху Суллы вошло в обычай после трагедии представлять веселую, развлекательную ателлану. Такая популярность народных фарсов побуждала многих талантливых драматургов вместо писания комедий заниматься литературной обработкой ателлан. Таким образом ателлана, которую прежде импровизировали сами актеры, стала литературным жанром, в нем особенно прославились Квинт Новий и Луций Помпоний из Болонии (Болоньи). Сохранившиеся заглавия коротких и несложных фарсов показывают, что главную роль в ателланах по-прежнему играли несколько традиционных персонажей-масок, выступавших в самых различных комических ситуациях. Известны Макк — простофиля, дурачок, представавший то воином, то торговцем-лотошником, Папп — старик-крестьянин или неудачливый кандидат в магистраты, Доссен — горбатый обжора-плут. О существовании остроумных пародий на античные мифы говорят такие заглавия, как «Геракл — сборщик податей» и «Финикиянки». Огромным успехом пользовались мимы. Их авторы-сатирики не щадили даже самых уважаемых в Риме людей, о чем свидетельствует иск по делу об оскорблении личности, поданный поэтом Акцием против мимических актеров.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ НА ЗАКАТЕ РЕСПУБЛИКИ

Со времен междоусобной борьбы марианцев и сулланцев в политической жизни Рима все большее значение стали приобретать полководцы, стоявшие во главе наемных армий, преданных своим командирам. С помощью этих армий удачливые военачальники стремились утвердить свои политические позиции, бросая вызов власти сената и других должностных лиц республики. Со смертью Суллы начался период крайней нестабильности и в Риме, и в других областях Италии, и в заморских провинциях. Участились выступления италийских крестьян, недовольных передачей большей части земель ветеранам армии Суллы. В Испании поднял восстание сторонник Мария Квинт Серторий, который, опираясь на верные ему войска, создал собственный сенат в противовес римскому. Наконец, в Кампании, а затем на всем юге Италии вспыхнула настоящая война рабов против Римского государства: тысячи рабов бежали отовсюду в армию Спартака, которой более двух лет, в 73–71 гг. до н. э., удавалось противостоять лучшим силам огромного рабовладельческого государства. Лишь с большим трудом Марк Лициний Красе смог разгромить восставших рабов в Южной Италии, в Апулии, а бывший сулланец Гней Помпеи, прозванный Великим, расправился со сторонниками Мария в Испании, когда те после убийства Сертория остались без предводителя.

Возвратившись с победой в Рим, оба популярных полководца-соперника были избраны в 70 г. до н. э. консулами. Так как сенат воспротивился новому переделу земли ради наделения участками ветеранов армии Помпея, то консулы в союзе с группировкой популяров выступили против всевластия сената и добились отмены политических порядков, установленных при Сулле. Были восстановлены в полном объеме былые права народных трибунов, а к судопроизводству по уголовным делам вновь были допущены всадники: соответствующие трибуналы должны были отныне на 1/3 состоять из всадников.

Но и после побед над Спартаком и Серторием политическое положение Рима оставалось весьма напряженным и опасным, и именно этому обстоятельству Помпеи был обязан дальнейшим усилением своего влияния. Он был вскоре наделен чрезвычайными полномочиями для борьбы с пиратами, которые, господствуя на Средиземном море, наносили огромный вред римской заморской торговле: доставка хлеба в Италию оказалась сильно затруднена, и это привело к невиданному росту цен и острому недовольству всех слоев населения. Опираясь на поддержку народа и вопреки сопротивлению части сенаторов, Помпей получил чрезвычайные полномочия, за три месяца справился с пиратами, а через год был поставлен во главе большой армии для завершения очередной войны на Востоке с понтийским царем Митридатом. Повсюду на Востоке Помпею сопутствовал успех. Митридат был разгромлен и вскоре погиб; были образованы новые провинции Вифиния, Понт, а затем Сирия; некоторые небольшие малоазийские государства, такие, как Галатия и Каппадокия, попали в сильную политическую и экономическую зависимость от Рима: номинально ими по-прежнему управляли цари, «друзья и союзники римского народа», фактически же — римские финансисты и ростовщики.

Между тем, пока Помпей был на Востоке, в Риме взошла звезда Гая Юлия Цезаря, который считался политическим наследником Гракхов и Мария и потому возглавил обновленную партию популяров, а в 63 г. до н. э. добился должности претора. Тогда же в городе был раскрыт заговор разорившихся аристократов во главе с Луцием Сергием Катилиной, поддержанный ветеранами Суллы, осевшими в Этрурии и требовавшими передела земли в свою пользу и отмены долгов. Катилина и его сподвижники рассчитывали путем заговора и переворота захватить государственную власть, и это был характерный симптом кризиса и распада старой Римской республики. Раскрытие заговора Катилины и ликвидация мятежа выдвинули консула 63 г. до н. э. Марка Туллия Цицерона из Арпина, представителя всаднического сословия, чьи предки никогда не занимали высоких должностей в государстве, на авансцену политической жизни в Риме. Смертный приговор, вынесенный сенатом сторонникам Катилины (сам он бежал в Этрурию и там погиб) и приведенный в исполнение, был победой сената как политической силы, возглавляемой Марком Порцием Катоном Младшим, непоколебимым приверженцем староримских традиций и идеалов, и Цицероном, стремившимся к сотрудничеству между всадниками и сенаторами. Именно эти оба деятеля стали знаменем борьбы за сохранение республиканского строя.

Год спустя Помпеи возвратился в Италию и потребовал, чтобы сенат утвердил его полномочия на Востоке и наделил землей его солдат. Однако сенат, укрепивший тем временем свои политические позиции после разгрома движения Катилины, решительно отказался это сделать. Оказавшись в изоляции, Помпеи вынужден был искать соглашения и союза с двумя другими влиятельными политиками-полководцами: Крассом и Цезарем. Результатами этого тройственного союза, вошедшего в историю как I триумвират, были избрание Цезаря консулом в 59 г. до н. э., исполнение всех требований Помпея (около 20 тыс. ветеранов Помпея получили небольшие земельные наделы) и назначение Цезаря по окончании его консульства наместником в Иллирии и Цизальпинской Галлии на 5 лет, с правом набрать себе армию, что позволило Цезарю начать большую войну для завоевания огромной территории Трансальпийской Галлии.

Между тем в Риме политическая борьба между республиканцами — сторонниками полновластия сената и триумвиратом честолюбивых военачальников продолжалась к выгоде то одной, то другой стороны. Цицерон, обвинявшийся в том, что без приговора суда (т. е. лишь по решению сената) лишил жизни, будучи консулом, свободных римских граждан — сподвижников Катилины, был изгнан из Рима, но вскоре возвращен из ссылки. В 55 г. до н. э. консулами стали Помпеи и Красе, а полномочия Цезаря в Галлии были продлены еще на 5 лет. Только два года спустя, когда Красе как наместник в Сирии вел войну с Парфянским царством и погиб в битве при Каррах, триумвират распался. Отношения между двумя оставшимися участниками союза ухудшились, Помпеи сблизился с верхушкой нобилитета и стал добиваться от сената досрочного прекращения полномочий Цезаря в Галлии, дававших наместнику не только славу победителя галлов, но и власть над громадной и могущественной армией. К 50 г. до н. э. Цезарь успешно завершил покорение Трансальпийской Галлии, разбил германцев и защитил новоприобретенную римскую провинцию от их вторжений из-за Рейна, подавил восстания галльских племен и теперь стоял во главе преданных ему, опытных, испытанных в войнах 13 легионов. В начале 49 г. до н. э. сенат потребовал от наместника распустить армию и сложить полномочия; народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий пытались воспротивиться этому решению, но были изгнаны из Рима: все это стало поводом к новой гражданской войне.

Перейдя Рубикон, пограничную реку между Цизальпинской Галлией и Италией, Цезарь двинулся на Рим. Помпеи и некоторые его сторонники-нобили, располагая значительно меньшими силами, вынуждены были бежать в Грецию, где в решающем сражении под Фарсалом в Фессалии в 48 г. до н. э. потерпели поражение. Помпеи отплыл в Египет, где был коварно убит египетскими властями. После трехлетних войн с помпеянцами в Африке и Испании Цезарь возвратился в Рим единовластным правителем государства. Так завершилась первая фаза гражданских войн, неизбежно приведших к установлению в Риме нового политического строя. Традиционная форма аристократической республики, руководимой «отцами-сенаторами», уже не отвечала реальному положению государства, превратившегося из маленького полиса в обширную мировую державу древности. Правящему нобилитету не удалось ни сохранить свою власть в столице, ни обеспечить надежное управление провинциями, страдавшими от произвола отдельных наместников и откупщиков, заботившихся только о личном обогащении. Недовольство разорявшихся крестьян, городской бедноты, восстания рабов угрожали самим основам Римского рабовладельческого государства. Для сохранения его потребовался переход к единовластному правлению. К нему и стремился теперь Гай Юлий Цезарь, провозгласивший себя пожизненным диктатором и трибуном, а также верховным понтификом — религиозным главой римлян. Опорой его власти, как и власти Мария и Суллы, оставалась армия. Вместе с тем он прилагал немалые усилия к тому, чтобы обеспечить себе поддержку и других общественных сил как в Риме, так и в иных частях Италии и в провинциях. Общинам Цизальпинской Галлии и испанским городам было пожаловано римское гражданство, городам Нарбоннской Галлии — латинское право; еще одним своим законом диктатор завоевал симпатии жителей муниципиев.

Сенат, комиции, некоторые другие республиканские институты продолжали существовать, но политическая роль их существенно уменьшилась. Состав сената увеличился до 900 человек, в число сенаторов вошли некоторые офицеры армии Цезаря и даже вольноотпущенники; диктатор получил право рекомендовать кандидатов на выборах должностных лиц. Своих политических противников Цезарь старался привлечь к себе милостивым обхождением, широким применением амнистии. Была намечена обширная программа реформ и преобразований: от строительства в Греции канала через Истмийский перешеек и введения нового календаря, основой которого был «юлианский» год, состоящий из. 365 дней, до кодификации римского права.

Далеко идущие планы диктатора, замышлявшего установление в Риме монархии эллинистического типа и, возможно, перенесение столицы необъятной империи из Рима в Александрию Египетскую, встретили, однако, в римском обществе мощное сопротивление со стороны всех тех, кто не мог смириться с мыслью о единовластном правлении. В заговоре против Цезаря приняли участие даже многие из тех, кто был обязан диктатору карьерой и богатством. Молчаливое сочувствие к заговорщикам, тот факт, что никто не раскрыл их намерений Цезарю, говорят о том, как сильно была еще укоренена в Риме привязанность к республике. В марте 44 г. до н. э. в сенате Цезарь пал от руки заговорщиков.

Но похороны диктатора превратились в незабываемую манифестацию силы его сторонников. Подстрекаемая ими толпа обрушилась на дома заговорщиков, вожди которых, Марк Юний Брут и Гай Кассий Лонгин, должны были бежать из города. В самом Риме после недолгого периода компромисса между нобилитетом и цезарианцами (ими предводительствовал видный сподвижник диктатора Марк Антоний) ситуация вновь обострилась. Бывший консул Антоний начал борьбу с республиканцем Децимом Брутом за наместничество в Галлии. Тем временем в город явился Гай Юлий Цезарь Октавиан, приемный сын покойного властителя, внук его сестры, заявивший, что вступает в права наследства. Вскоре он повел в рядах цезарианской партии агитацию против Антония и сблизился с сенатской оппозицией во главе с Цицероном. Когда Антоний выступил с войсками против Децима Брута, сенат объявил Антония врагом отечества и послал против него армию под командованием двух консулов, а также молодого Октавиана, ставшего пропретором. В битве при Мутине (ныне Модена) в 43 г. до н. э. Антоний был разбит и бежал, но погибли и оба консула, так что Октавиан оказался предводителем большого войска. Он потребовал у сената консульства, получил отказ и, вместо того чтобы преследовать бежавшего Антония, двинулся на Рим, где, став консулом, отменил решение сената, объявлявшее Антония врагом отечества.

Благодаря этому, через несколько месяцев сложился II триумвират: Октавиан вступил, наконец, в союз с Марком Антонием и наместником в Нарбоннской Галлии Марком Эмилием Лепидом против нобилитета и республиканцев. Жертвами кровавых репрессий и террора, далеко превзошедших жестокостью проскрипции времен Суллы, стали многие видные римляне, в том числе Цицерон, страстный противник Антония. Триумвиры повели затем войну против убийц Цезаря, укрепившихся в Греции и Македонии. В сражении при Филиппах в Македонии в 42 г. до н. э. войска Брута и Кассия потерпели поражение, после чего победившие триумвиры разделили между собой Средиземноморье: Лепид получил в управление провинцию Африка (впоследствии его войска перешли на сторону Октавиана), Антоний — восточные провинции, Октавиан — западные и Италию. Через несколько лет вновь обострилось соперничество между молодым Цезарем Октавианом, правившим в Риме, и Антонием, который женился на египетской царице Клеопатре и жил в Александрии. Некоторое время им удавалось улаживать споры миром, но затем разрыв и решающая схватка стали неизбежны. Восточная пышность, окружавшая Антония в Египте, провозглашение им Клеопатры «царицей царей», его намерение завещать огромные богатства детям, рожденным в браке с египетской царицей, — все это было использовано Октавианом, чтобы настроить римлян против него. В 31 г. до н. э. в морской битве при мысе Акций на юге Пелопоннеса Октавиан одержал убедительную победу: Антоний и Клеопатра покончили с собой, а Египет превратился в еще одну римскую провинцию. Сражением при мысе Акций завершился длительный исторический процесс разложения римского республиканского строя. На смену аристократической республике пришло единовластное правление, получившее название «принципат»: принцепсами именовали себя Октавиан и его преемники — римские императоры.

Кризис республиканского строя хорошо виден в вырождении политической жизни в Риме. Главной целью политической деятельности как отдельных лиц, так и целых группировок стало достижение власти или богатства. Никакая жертва не казалась чрезмерной, чтобы занять должность претора или консула, а потом проконсула или пропретора, обычно сопряженную с наместничеством в провинции. Поскольку избрание магистрата во многом зависело от голосов городской бедноты, то принято было заранее привлекать ее на свою сторону в обмен на устроенные для горожан пышные празднества с играми и раздачей хлеба, вина или масла, а также путем прямого денежного подкупа.

Первую возможность стать популярным честолюбивый человек обретал, когда становился городским эдилом, ответственным Как раз за организацию публичных торжеств и игр, великолепие которых год от года возрастало. Так, Квинт Галлий воспользовался похоронами собственного отца, чтобы заручиться поддержкой римской черни, устроив для нее впечатляющие гладиаторские бои с дикими зверями. Политические соперники стремились превзойти друг друга в пышности организуемых ими зрелищ, теряя при этом даже целые поместья. В 55 г. до н. э. Помпеи, желая отвлечь симпатии римлян от победителя галлов Цезаря, устроил такие игры, что Цицерон в одном из своих писем называет их «самыми пышными и самыми дорогими, какие когда-либо были», и не может себе вообразить, чтобы кто-нибудь в будущем превзошел Помпея в великолепии зрелищ.

Но главную роль на выборах играл все же прямой подкуп избирателей, с которым никакие постоянно обновлявшиеся и становившиеся все строже законы «де амбиту» — о злоупотреблениях при соискании государственных должностей не могли уже справиться. Существовала целая система посредников между кандидатом и избирателями, занятых раздачей хлеба — до и после выборов и отнюдь не скрывавших своей деятельности. Бывали случаи, когда избирателям у всех на глазах раздавали деньги в цирке Фламиния. Более того, однажды собрание агентов-посредников, где намечались планы подкупа избирателей, проходило прямо в доме правившего в тот год консула, стремившегося провести на следующий год своего кандидата на высокую должность. Суммы, затрачивавшиеся на подкупы, часто бывали непомерно велики. Из письма Цицерона мы узнаем, что кандидаты Меммий и Домиций, заключившие предвыборный союз против третьего претендента, обещали первой из голосующих на выборах центурий 10 млн. сестерциев. Подкуп стал настолько обычным элементом политической жизни, что, когда в 59 г. до н. э. римские нобили собирали деньги, дабы обеспечить избрание консулом противника Цезаря Марка Кальпурния Бибула, даже Марк Порций Катон Младший, приверженец суровых стоических нравственных принципов, заявил: этот подкуп совершается в интересах государства.

К выборам начинали готовиться заблаговременно, обдумывая заранее все возможные перипетии избирательной кампании, мобилизуя друзей и устанавливая выгодные связи с влиятельными людьми. Цицерон еще за год до выборов 65 г. до н. э. в письме к своему другу Титу Помпонию Аттику взвешивает свои шансы и отказывается взять на себя защиту обвиняемого на одном из процессов, так как это могло бы повредить ему в глазах избирателей. Интересно и письмо брата Цицерона, Квинта, с советами Марку Туллию, как стать консулом. Во вступлении Квинт заверяет брата, что у того есть все шансы победить на выборах, несмотря на то что он человек новый, незнатный. Ведь его противники больше известны в Риме не благородным происхождением, а своими пороками. Далее Квинт советует брату искать популярности и поддержки не только среди сенаторов и всадников, но и среди клиентов-вольноотпущенников и даже среди чужих рабов, нередко формирующих мнение их хозяев. Предвыборная агитация не должна ограничиваться Римом, но надлежит охватить и жителей муниципиев, колоний и префектур. Необходимо обещать помощь всем, даже тем, которые ею никогда не воспользуются; выглядеть любезным и безмятежно спокойным; к каждому на улице обращаться по имени, прибегая для этого к помощи раба-номенклатора, нашептывающего на ухо хозяину имена всех встречных. Кандидату следует всегда появляться в сопровождении как можно более многочисленной свиты, чтобы производить впечатление человека, у которого великое множество друзей. Квинт советует Марку Туллию почаще напоминать сенаторам, что он, как будущий консул, будет всегда на их стороне, всадникам — что он сам происходит из всаднического сословия, а народу — что он защищал популярных в низах народных трибунов Манилия и Корнелия. Ибо главную роль на выборах, уверяет автор письма, играют помощь друзей и симпатии народа.

Помощь друзей накладывала характерный отпечаток на политическую жизнь Рима. Вся политика строилась на личных связях и влияниях, на бесчисленных группировках, союзах и распрях. Вывшего наместника в Сицилии Гая Корнелия Верреса, обвиненного и отданного под суд за злоупотребление властью, его друзья осыпали поздравлениями, когда его защитник, выдающийся оратор Квинт Гортензий Гортал, стал консулом: все полагали — хотя эти надежды совершенно не оправдались, — что этот факт равнозначен оправданию Верреса. Другой приятель обвиняемого, его преемник на посту наместника в Сицилии Метелл, хотя и отменил несправедливые распоряжения своего предшественника, не пожелал давать в суде показания против него и не разрешил жителям Сиракуз направить в Рим посольство с обвинениями по адресу бывшего наместника. Политические же связи часто бывали непрочны и отмечены неискренностью, как это видно из переписки Цицерона, из истории его отношений с Помпеем и Цезарем. Былые друзья то и дело становились врагами, и наоборот. Официально расточая преувеличенные похвалы Помпею, тот же Цицерон в личных письмах к Аттику нередко весьма зло высказывается о союзнике и друге.

В открытой политической полемике римляне не останавливались ни перед чем, обвиняя противников во всевозможных преступлениях и извращениях. Чтобы убедиться в том, как далеко заходило дело, достаточно прочесть речи Цицерона против Пизона или Катилины. Другим инструментом борьбы были «лаудационес» — риторические похвалы, тексты которых также публиковались. Так, когда в Африке в 46 г. до н. э. покончил с собой Катон Младший, сторонник Помпея, опасавшийся попасть в руки к победителю Цезарю, республиканцы использовали это событие, чтобы широко распространить «похвалы» покойному и его идеям. На «похвалы» Катону, вышедшие из-под пера Цицерона, Брута, Фадия Галла и Мунация Руфа, немедленно откликнулась речами «антикатонами» цезарианская партия, а впоследствии слово в полемике взял и главный противник Катона Младшего диктатор Гай Юлий Цезарь.

Политическая борьба велась не только речами и брошюрами, но и судебными исками. Из писем Цицерона явствует, что осуждение на смерть невиновного было не таким уж редким событием. Не говоря уже о процессах чисто политического характера, как, например, процесс против народных трибунов Манилия и Корнелия, вспомним огромное количество других известных судебных дел той эпохи, на первый взгляд не связанных с политикой. Таким было, скажем, дело знаменитого тогда греческого поэта Авла Лициния Архия из Антиохии Сирийской, обвиненного в 62 г. до н. э. в незаконном присвоении себе римского гражданства, но позднее оправданного. Обвинитель, некто Гратий, действовал здесь, вне всякого сомнения, по наущению сторонников Помпея, желавших досадить ненавистной им семье Лукуллов, оказывавшей покровительство поэту Архию. Примеров такого рода можно было бы привести множество, и все они свидетельствуют о том, что руководимые претором гражданские трибуналы также стали ареной политической борьбы и сведения личных счетов. Более того, выступить с обвинением против кого-либо и добиться его осуждения значило часто сделать первый шаг в успешной политической карьере. Недаром возвышение Цезаря началось с того, что он привлек к суду по обвинению в вымогательстве Гнея Корнелия Долабеллу, видного приверженца Суллы, а карьере Цицерона дал толчок громкий процесс Верреса.

Подкупы, коррупция, повсеместное распространение глагола «акципере» (брать) как технического термина для обозначения взяточничества — признаки вырождения общественной жизни в Риме. Порча нравов постигла и городские низы, охотно продававшие свои голоса на выборах, и нобилей, и всадников. Даже внешнему противнику удавалось подкупать римских военачальников и политиков, что позволило нумидийскому царю Югурте произнести свои знаменитые слова о Риме — продажном городе, который легко достанется тому, кто захочет его купить. Царь Египта Птолемей Авлет заплатил Цезарю и Помпею 6 тыс. талантов за признание ими его прав на престол и еще 10 тыс. наместнику в Сирии Авлу Габинию за то. что тот возвел Птолемея на царский трон. Коррупция не обошла стороной и суд: в Риме долго помнили громкое дело 74 г. до н. э., когда один из судей получил деньги для раздачи другим судьям и от обвинителя, и от обвиняемых. Такие скандалы повторялись затем не раз.

ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ, ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Последние полвека республики были временем бурного роста ростовщического капитала и числа финансистов и банкиров. Со многими из них мы знакомимся по письмам Цицерона. Свой счет у банкира имел тогда каждый состоятельный римлянин, и когда, например, сын Цицерона учился в Афинах, отец выплачивал необходимые ему деньги банкиру в Риме, а сын получал их от банкира афинского. Одна из защитительных речей великого оратора позволяет нам лучше узнать Гая Рабирия Постума, одного из крупнейших финансистов той эпохи: именно он ссудил денег Птолемею Авлету, претендовавшему на египетский престол, и именно он фактически вручил ему царскую власть, снарядив на свои деньги экспедицию Габиния. Но и сам не остался внакладе, став диойкетом — главным управляющим финансами Египта и постаравшись взыскать с египтян громадные суммы, которые задолжал ему царь Птолемей.

Ростовщичеством занимались не только всадники, но и сенаторы, хотя официально им это было запрещено. Чтобы обойти закон, они действовали в провинциях через подставных лиц. Даже убежденный стоик, гордившийся своими принципами, Марк Юний Брут, один из будущих убийц Цезаря, одолжил некогда под ростовщический процент (48 %) немалую сумму городу Саламин на восточном побережье Кипра. Операцию эту проделал некто Скаптий, доверенное лицо заимодавца. Затем при поддержке тестя Брута, Аппия Клавдия, тогдашнего наместника в Киликии, Скаптий стал префектом на Кипре и, осадив с помощью отряда конницы городской совет Саламина, голодом вынудил город уплатить причитавшуюся сумму; пятеро советников умерли при этом от голода. Таковы были методы, применявшиеся подчас римскими финансистами. Через подставных лиц проворачивал выгодные дела в провинциях и Помпеи: его агенты буквально задушили долгами каппадокийского царя Ариобарзана, о котором Цицерон писал тогда Аттику: "Нет ничего более нищенского, чем то царство, и нет царя беднее, чем он". Вскоре в зачет долгов Ариобарзан был вынужден назначить римскому полководцу нечто вроде пенсии в размере 33 талантов в месяц.

Целые общины, города и даже царства, зависевшие от Рима, попадали фактически под власть финансистов и ростовщиков. Подлинной чумой провинций были, однако, помимо них наместники, действовавшие часто в союзе с ростовщиками; они делились с ними своими доходами, сами же творили неограниченный произвол и злоупотребления. «Все провинции плачут, — писал Цицерон, — все независимые народы жалуются, все царства сетуют на наши алчность и произвол. Нет столь отдаленного места на земле, куда бы не дошли самоуправство и несправедливость наших должностных лиц. Не оружия и не войны должен Рим опасаться со стороны чуждых народов, а жалоб, слез и сетований». Злоупотребления Гая Верреса в Сицилии, изощренные грабеж и вымогательство, которые он применял в отношении местных жителей, не были чем-то исключительным. Процессов "де репетундис" против преступных должностных лиц в провинциях было в Риме много, и проходили они каждые два-три года, а то и чаще. На них осуждали должностных лиц за злоупотребления, совершенные едва ли не во всех существовавших тогда римских провинциях, иногда полностью разоренных своими наместниками. Ограбление провинций было общим правилом, исключением же было как раз справедливое, попечительное правление, каким стало, судя по всему, наместничество Цицерона в Киликии.

Благодаря успешным финансовым операциям и ограблению провинций возникали в Риме огромные состояния. Предшествующие поколения римлян не знали таких богатств, какими располагал Помпеи, оставивший сыновьям около 70 млн. сестерциев, Но и это был не предел: состояние Лукулла оценивалось в 100 млн. сестерциев, а Красса — в 200 млн. Характерно, что Цицерон признавал богачом лишь того, чей доход превышал 100 тыс. сестерциев в год. Но время быстрого обогащения было и временем бурного роста всеобщей задолженности. Не только низы общества, но и имущие слои жили не по средствам. Отмена долгов или уменьшение их бремени стало лозунгом дня, и именно обещание списать долги привлекло на сторону Катилины массу молодежи. Принимавшиеся время от времени законы о сокращении задолженности, о включении процентов в зачет долга иди об ограничения количества наличных денег, которые разрешалось иметь в доме, не смогли ослабить напряженность в обществе.

Росту долгового бремени способствовали частые повышения цен и общая нестабильность политической ситуации. Цицерон, который отнюдь не был расточительным, постоянно, как явствует из его писем, находился в финансовых хлопотах, так как его карьера видного политического деятеля вынуждала его жить не по средствам. Так, ему трудно было отказаться от покупки очень дорогого дома Красса на Палатине. Необходимых для этого трех с половиной миллионов сестерциев у него не было, и пришлось взять в долг у Публия Корнелия Суллы, а потом защищать его на судебном процессе «де ви» — о применении насилия. Владение дорогостоящей виллой и наличие многочисленной прислуги также считалось хорошим тоном. Так как банкир Аттик, друг Цицерона, имел прекрасный парк, украшенный произведениями искусства, то и сам Цицерон стремился приобрести такой же, хотя в письме к другу признается, что уже из-за вилл в Тускуле и Помпеях оказался в долгах. Не удивительно, что еще до начала новой фазы гражданских войн Цицерон уже задолжал не только Аттику, но даже своему политическому противнику Цезарю. Взыскание долгов было делом трудным, но иногда можно было рассчитывать, что должник сделает политическую карьеру, займет высокую должность, а затем получит в управление провинцию и легко расплатится с кредиторами.

Увязший в долгах Цицерон далеко не был исключением. Цезарь под конец своего преторства, когда готовился отплыть в Испанию в качестве пропретора, имел десятки миллионов долга, и, если бы богач Красе не поручился за него, заимодавцы просто не выпустили бы его из Рима. Задолженность нередко играла главную роль в выборе политической ориентации. Так, Гай Скрибоний Курион Младший, на которого Цицерон рассчитывал как на сторонника своей партии, перешел в начале гражданской войны на сторону Цезаря, ибо тот заплатил его долги — 60 млн. сестерциев. Быть должником считалось делом нормальным и не наносило ущерба достоинству человека. Из переписки Цицерона известно, что тот не всегда даже знал, какими суммами денег располагает, и должен был осведомляться об этом у своего управляющего.

Вырождению политической жизни сопутствовал в первой половине I в. до н. э. кризис семьи, особенно в высших слоях общества. Семья теряла свой давний патриархальный характер, и все реже встречалась в сенаторской среде старинная форма брачного союза, при которой жена переходила из-под власти отца под власть мужа. Все более типичной становилась ситуация, когда жена, подобно цицероновой Теренции, управляла своим имуществом вполне самостоятельно, через своего вольноотпущенника. Нередки были случаи, когда жена оказывала значительное влияние на мужа в сфере политики: так, в истории заговора Катилины и его раскрытия важную роль сыграли женщины — жены и возлюбленные заговорщиков. А когда убийцы Цезаря собрались в 44 г. до н. э. в Антии, чтобы решить, должны ли Брут и Кассий покинуть Италию, в обсуждении активно участвовали также мать Брута Сервилия, пользовавшаяся в Риме немалым политическим влиянием, его жена Порция и жена Кассия Тертулла.

Браки в то время нередко заключались по политическим соображениям — во многом поэтому росло число несчастливых браков и разводов. Когда Цезарь и Помпеи вступили между собой в союз. Цезарь не колеблясь отдал Помпею в жены свою дочь Юлию, несмотря на то что она уже была помолвлена с Квинтом Сервилием Цепионом. Цепиону же в качестве компенсации предложили руку дочери Помпея, обрученной с Фавстом Корнелием Суллой. Чисто политический характер имело и несчастливое супружество Октавии, сестры Октавиана, с Марком Антонием. Весьма показателен для понимания нравов, царивших тогда в среде римской элиты, поступок Катона Младшего: он уступил свою жену другу Марку Гортензию, а после его смерти вновь взял ее к себе и таким образом, как говорили злые языки в Риме, унаследовал имущество богача Гортензия. Немало находим мы и примеров супружеских измен, становившихся поводом к разводу: так распались браки консула 78 г. до н. э. Марка Эмилия Лепида с Апулией и Марка Антония с его второй женой Антонией. О Муции, жене Помпея, говорили, будто в отсутствие мужа она изменяет ему с Цезарем. Жену Лукулла, сообщает другу в письме Цицерон, «ввел в свои мистерии» Гай Меммий. Особенно громким был скандал с Публием Клавдием Пульхром, обычно называемым Клодий, который в 62 г. до н. э. во время празднеств в честь Доброй Богини, справлявшихся одними только женщинами, пробрался в женском платье в дом Цезаря, дабы сблизиться таким путем с его женой Помпеей; дело вышло наружу и закончилось разводом будущего диктатора с Помпеей. Разводы стали привычной практикой: Сулла был женат четыре раза, а Антоний даже пять раз. Примеру римлян подражали и жители муниципиев, где все чаще приходилось слышать об изменах и даже убийствах внутри семей.

Чем ненадежнее, нестабильнее становился семейный дом римлянина, тем пышнее расцветала проституция. О публичных домах источники сообщают еще во II в. до н. э., но теперь проституция приобрела поистине устрашающие размеры. Матроны, предающиеся пьянству и распутству, Ауфилена, Постумия и др., а также молодые прелестные «развратницы» — героини многих стихотворений лирика Гая Валерия Катулла. Тогда же эллинистический мир познакомил Рим с гетерами. Римские преторы, консулы, наместники начали появляться на людях с живущими у них на содержании греческими арфистками, актрисами, танцовщицами. Всем было хорошо известно, что на наместника в Сицилии пропретора Гая Верреса оказывает большое влияние греческая куртизанка Хелидон, а Марк Антоний содержит мимическую актрису Кифериду, бывшую прежде любовницей поэта-элегика Гнея Корнелия Галла, который и воспел ее в своих стихах под именем Ликориды.

Важные изменения происходили тогда и в отношениях между рабами и их господами. Восстание Спартака было грозным сигналом для рабовладельцев. Быть может, и под влиянием этого события стали распространяться новые формы использования рабского труда. В трактате «О сельском хозяйстве» Марк Теренций Варрон советовал наделять виллика — управляющего поместьем, часто также происходившего из рабов, участком земли и некоторым имуществом, которые оставались бы собственностью хозяина виллы, но которыми виллик мог бы самостоятельно распоряжаться. Наделение раба таким имуществом — пекулием было известно еще в III в. до н. э., как видно из комедий Плавта. Но теперь оно стало обычным явлением. Используя пекулий, раб мог даже купить себе «заместителя», который выполнял бы за него всю работу на хозяина или часть ее. Чтобы крепче привязать раба к пекулию, Варрон рекомендует разрешать браки между рабами и рабынями.

Все чаще в первой половине I в. до н. э. некоторых рабов отпускали на свободу, ибо, становясь вольноотпущенниками, а тем самым клиентами своего бывшего хозяина, они могли принести ему больше пользы. Вольноотпущенники нередко достигали весьма привилегированного положения. Большим влиянием пользовался при Сулле его любимый вольноотпущенник Хрисогон, перед которым дрожали даже сенаторы и которого Цицерон называет одним из самых могущественных людей в государстве; разбогатевший на сулланских проскрипциях, опирающийся на неограниченную поддержку со стороны диктатора, Хрисогон допускал явные злоупотребления, не останавливаясь и перед прямыми преступлениями. Такой любимый вольноотпущенник-фаворит был тогда едва ли не у каждого римского магната: он оказывал своему покровителю различные услуги, повсюду защищал его интересы, был наиболее доверенным советником в делах как финансовых, так и семейных. При Верресе, наместнике в Сицилии, состоял его вольноотпущенник Тимархид, служивший посредником между наместником и жителями провинции. Вспомним также знаменитого Тирона, ученого вольноотпущенника Марка Туллия Цицерона: после смерти своего покровителя он опубликовал его переписку. Один из вольноотпущенников Помпея, Менодор, командовал его флотом. а другой, Феофан из Митилены, был советником и придворным историком полководца; родной город Феофана чтил его как избавителя, благодетеля и второго основателя». Октавиан Август имел любимых вольноотпущенников, Гелена и Сфера, которых затем похоронил за государственный счет.

С ростом политического значения вольноотпущенников шел рука об руку рост их состояний. Имущество некоторых вольноотпущенников стоило сотни тысяч сестерциев. Известными всему Риму богачами были вольноотпущенник Помпея Деметрий, оставивший детям состояние в 4 тыс. талантов, и Марк Вергилий Эврисак, тщеславный нувориш, чья величественная гробница в форме печи и поныне стоит на виа Пренестина в Вечном городе. Но большинство вольноотпущенников были людьми среднего достатка: ремесленниками, врачами, купцами.

ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ, АСТРОЛОГИЯ, ОККУЛЬТИЗМ

В государстве эпохи гражданских войн, насилия, злоупотреблений, где человек меньше, чем когда-либо, мог чувствовать себя защищенным, широко распространялись таинственные восточные культы и магии, причем не только среди городских низов, но и в среде просвещенных нобилей. Законы 58, 53 и 48 гг. до н. э, против все более популярных в Риме египетских культов не дали результатов, и в 43 г. до н. э. участники II триумвирата уже планировали построить первое в городе святилище Исиды. Не менее популярной была тогда халдейская астрология, несмотря на то что еще в 139 г. до н. э. астрологов изгнали из Рима. В трактате «О предсказаниях» Цицерон свидетельствует, что халдейских звездочетов можно было в его время видеть в Большом цирке, где они охотно составляли людям гороскопы.

Так как всевозможные гадания и пророчества были тогда в моде и очень многие к ним прислушивались, то их нередко использовали и приспосабливали в политических целях. В 56 г. до н. э. Помпеи под предлогом, что слышал гром с неба, распустил народное собрание и тем самым помешал избранию своего противника Катона Младшего претором. Позднее, когда Цезарь собирался в поход против парфян, у всех на устах было пророчество, найденное в «сивиллиных книгах», будто парфяне могли быть покорены только царем: распространение этого пророчества в Риме должно было облегчить Цезарю переход к монархии эллинистического типа.

Вера в вещие сны, которым, как мы помним, такое значение придавал Сулла, не была чужда и самым просвещенным людям последующих поколений. Цицерон рассказывает в одном из писем, какой сон приснился ему в Диррахии перед битвой при Фарсале между Цезарем и Помпеем. Октавиан Август вспоминал позднее о сне, который видел его друг и который помог ему спастись в сражении у Филипп, когда они с Антонием вели войну против Брута и Кассия.

Составлением гороскопов занимались не только халдейские звездочеты, но и претор 58 г. до н. э. философ-неопифагореец Публий Нигидий Фигул. Согласно Светонию, он, узнав час рождения Октавиана, «объявил, что родился повелитель всего земного круга». Фигул написал множество книг о гаданиях и снах, об астрологии, где пытался соединить наследие этрусков с учением Пифагора. В его доме проходили собрания, считавшиеся в Риме святотатственными. Марк Теренций Варрон рассказывает о его занятиях магией, о способности отыскивать пропавшие вещи. Достойным собратом Фигула было другое должностное лицо: консул 54 г. до н. э. Аппий Клавдий Пульхр, который у себя дома занимался спиритизмом, вызывая души умерших.

ФИЛОСОФИЯ

Те же чувства незащищенности, нестабильности, что подталкивали одних к восточным культам и магии, других влекли к «Саду Эпикура». Философ, учивший «жить незаметно», неизбежно должен был приобрести популярность в те бурные и грозные десятилетия. Число эпикурейцев постоянно росло. Из сочинений Цицерона мы знаем имена популяризаторов эпикурейства, «захвативших всю Италию». К ним — к Гаю Амафинию, Рабирию, Катию Титу Инсубру и другим представителям эпикурейской философии в Риме — Цицерон относился презрительно и даже утверждал, что никогда не читал их творений. Однако двух греческих эпикурейцев, Филодема из Гадары и Сирона, действовавших тогда на побережье Неаполитанского залива, великий оратор не колеблясь называл своими друзьями, «наилучшими и ученейшими мужами». Филодем и его ученик Сирон прибыли в Италию, вероятно, вскоре после превращения их родной Сирии в римскую провинцию, но не захотели жить в Риме с его шумом и суетой. На вилле Филодема в Геркулануме (нынешняя вилла Пизони) были найдены остатки богатой библиотеки, состоявшей из произведений как самого философа, так и других эпикурейцев. Здесь же проходили и их встречи. Фрагмент одного из сочинений Филодема, обнаруженный там, свидетельствует, что в эпикурейских диспутах принимал участие также Вергилий, а может быть, и Гораций. О дружеских связях между молодым Вергилием и Сироном говорят и упоминание философа в стихах великого поэта, и тот факт, что после смерти Сирона его вилла в окрестностях Неаполя перешла в собственность Вергилия.

Наиболее полное выражение римский эпикуреизм, столь сильно повлиявший на творчество молодого Вергилия, нашел в философской поэме «О природе вещей» Тита Лукреция Кара, жившего в первой половине I в. до и. э. «Недоброе время для отечества», как говорит поэт, жестокость и абсурдность гражданских войн, честолюбие, алчность и похоть, терзающие римское общество, — все это наполняло душу Лукреция отвращением к современности. Но будущее станет лучше настоящего — Лукреций был великим оптимистом, верившим в прогресс познания мира, в могущество человеческого разума, способного овладеть тайнами бытия и, главное, преодолеть страх индивидуальной смерти. В обществе, охваченном страхом и пороками, «как солнце среди звезд» сияет образ Эпикура, спасшего человечество от страха перед смертью тем, что представил смерть всеобщим и закономерным явлением в непрерывном потоке рождений и смертей человеческого рода. Смерть — избавление от страданий, а для отдельного человека, как учил Эпикур, смерть «есть ничто», ибо и душа материальна и смертна, и распадается вместе с телом. Таковы общие законы, по которым развивается материя без вмешательства в это развитие богов, поэтому учение Эпикура помогает изгнать из человеческих душ страх и перед богами. Никогда еще ни один греческий учитель эпикурейства не говорил с такой поэтической силой о философии своего кумира и вдохновителя, ни один не описывал так ярко невзгоды и мрачную участь людей, коснеющих в плену суеверий и необоснованных страхов, как это удалось сделать Лукрецию Кару. Патетически, в красочных и величественных образах, возвещает он людям правду, открывающуюся ему в учении Эпикура, «воистину бога». Поэма «О природе вещей» и сегодня покоряет необыкновенной силой поэтического таланта, с какой Лукреций убеждает читателя или спорит с ним. Сочинения самого Эпикура погибли, и потому поэма Лукреция оказывается, кроме того, ценнейшим источником познания распространенных в античном мире эпикурейских, механико-материалистических взглядов на космос и на человека.

Популяризацией среди римлян достижений греческой философии занимался и Марк Туллий Цицерон, когда победа Цезаря сделала для него невозможным продолжение активной политической деятельности. Связи многих видных римлян с греческими философами стали в 1 в. до н. э. особенно тесными. Уже говорилось о том, как хорошо был принят Панетий Родосский в кружке Сципиона Младшего. Стоическая философия имела особенно много приверженцев; среди них были и Катон Младший, и убийца Цезаря Брут. К стоику Посидонию ездили на Родос не только Цицерон, но и Помпеи. Если римляне не ездили к философам в Грецию, то приглашали их к себе: так, у Цицерона гостил одно время стоик Диодот.

Никто, однако, не взял на себя труд изложить для сограждан на латинском языке учения греческих философов. Для этого необходимо было преодолеть немало языковых сложностей и обосновать полезность самой философии. Цицерону хватило на это решимости. Когда в 45 г. до н. э. умерла его дочь Туллия, он, читавший много греческих «утешений» философского характера, задумал написать «утешение самому себе», следуя здесь примеру платоника Крантора. Два месяца спустя Цицерон был уже весь в работе над «Гортензием» и «Академиками», а еще через месяц уже собирал материал для «Тускуланских бесед» (близ Тускула находилось поместье Цицерона). Не дошедший до наших дней «Гортензий» был написан в форме диалога с Квинтом Гортензием Горталом, отрицавшим ценность философских штудий; в споре с ним Цицерон перечисляет все те выгоды, которые дает философия: от практической пользы общих знаний до литературных достоинств философских сочинений. Автор выражает надежду, что римские любители словесности, привлеченные красотами слога этих произведений, обратят со временем внимание и на их содержание. Сам Цицерон изложение философских идей почти во всех своих трактатах оживляет примерами из римской истории или цитатами из поэтов.

Оригинальным философом он не был и не стремился быть. Даже эклектизм, столь присущий его сочинениям, не был результатом его концептуального выбора, а был отличительной чертой всего завершающего периода эллинистической философии. Эклектиками были все тогдашние стоики, вносившие в первоначальную систему стоических идей немало элементов платонического и перипатетического направлений. Эклектиками были прежде всего учитель Цицерона, платоник, представитель новой Академии Филон из Лариссы и его ученик, друг полководца Лукулла, сопровождавший его в походах, Антиох из Аскалона. Филон, близкий к скептическому направлению многих академиков, призывал своих учеников брать уроки у философов разных школ. Цицерон в точности исполнил это требование: он посещал и слушал эпикурейца Федра и стоика Диодота, академиков Филона и Антиоха и близкого к платонизму стоика Посидония.

В теории познания и физике Цицерон склонялся к скептицизму новой Академии, рекомендовавшей своим адептам избирать те взгляды, которые кажутся им более правдоподобными, и эклектически соединять элементы различных философских систем. Догматизм осуждался как проявление интеллектуальной лени; при этом подчеркивалось, что ни Сократ, ни Платон отнюдь не были догматиками. Подобный эклектизм Цицерона в физике и гносеологии хорошо заметен в его трактате «О границах добра и зла». Иначе обстояло дело в сфере этики, где Цицерон, как многие другие римские магнаты, находился всецело под влиянием ригористической этики стоиков. Не удивительно, что в сочинении <0б обязанностях» он взял себе за образец трактат Панетия Родосского «О долге» и произведения Посидония, а в «Тускуланских беседах» опирается главным образом на учения Панетия, Посидония и Хрисиппа, рисуя идеал стоического мудреца. В трактате «О природе богов» Цицерон не скрывает, что ему ближе всего стоическая позиция, выраженная одним из героев диалога, Бальбом.

Выбор диалогической формы изложения философских идей, как и выбор композиционных принципов трактатов Цицерона, был обусловлен поставленной им перед собой целью — широко познакомить сограждан с достижениями греческой философии. И «О границах добра и зла», и «О природе богов» построены так, чтобы читатель мог ориентироваться во взглядах главнейших школ по отдельным вопросам. В первой книге трактата «О границах…» изложены эпикурейские воззрения, во второй — их критика, в третьей — воззрения стоиков, в четвертой — их критика, в пятой — позиции академиков и перипатетиков, понимаемые в духе новой Академии, приверженцем которой был сам Цицерон. Произведения многих философов, чьи взгляды он излагал, дошли до нас только во фрагментах, поэтому именно трактаты Цицерона сделали греческое философское наследие доступным как его современникам-римлянам, так и далеким позднейшим поколениям.

РИТОРИКА

Политические столкновения в Риме в первой половине I в. до н. э. были неотделимы, как уже говорилось от многочисленных судебных процессов, благоприятствовавших развитию красноречия. В риторике продолжал господствовать азианизм, эффектный, пышный, броский. Его самым видным представителем был старший современник и соперник Цицерона Квинт Гортензий Гортал. Сторонник всевластия сената, любимец аристократической молодежи, он часто выступал в суде с изысканно выстроенными, ритмичными и патетическими речами, возражая Цицерону, как, например, в 70 г. до н. э. по делу Гая Верреса. Но случалось и так, что Гортензий и Цицерон выступали вместе в защиту обвиняемого, как это было в 63 г. до н. э. на процессе народного трибуна Гая Рабирия, обвиненного в соучастии в убийстве, и еще год спустя — на процессе Луция Лициния Мурены, которому ставились в вину злоупотребления при выборах должностных лиц.

Азианскому стилю в риторике отдал дань и молодой Цицерон. Характерны в этом отношении его самые ранние из сохранившихся речей — в защиту Квинктия и в защиту Секста Росция из Америи. Только поездка на Родос к тамошнему учителю риторики Молону в 79 г. до н. э. дала новое направление развитию ораторского искусства Цицерона. Молон, вспоминал он, укротил его «выходивший из берегов» юношеский задор в речах, после чего будущий великий оратор стал решительно избегать крайностей неумеренного азианизма. От Молона Цицерон возвратился в Рим переменившимся, а через несколько лет иронически писал об ораторе-азианисте: «Кто бы смог его вынести…когда мягким голосом с завыванием начал он распевать на азианский манер?»

Но, отбросив «азианскую напыщенность», Цицерон навсегда сохранил любовь к красочной, выразительной речи с ритмическими завершениями фраз, длинными, великолепно расчлененными периодами, с частыми противопоставлениями и риторическими повторами ключевых слов. Античные знатоки ораторского искусства восхищались гармонией и совершенством речей Цицерона, в которых, как они говорили, нельзя ни добавить, ни убавить ни одного слова, чтобы не разрушить стройную конструкцию этих шедевров латинского красноречия.

Стилистическое мастерство Цицерона проявилось не только в создании ритмической римской прозы. Он весьма искусно применял также теорию трех стилей — высокого, среднего и простого, которой греческие риторы пользовались мало. Достаточно сравнить исполненную пафоса речь в защиту Рабирия или речь о вручении Помпею командования в войне с Митридатом с простой, скромной, лишенной риторических красот речью в защиту Авла Цецины, чтобы представить себе широкий диапазон тонов и стилистических средств, которые Цицерон сумел разработать и поставить на службу латинскому красноречию. Интересна в этом отношении речь Цицерона, призванная снять с Авла Клуэнция Авита обвинение в убийстве отчима. Начав излагать события простым стилем, в самых обыденных словах, оратор затем повышает тон, речь его становится все более патетической, вызывающей в слушателях «сострадание и ужас». Стилистическая изощренность Цицерона и сегодня восхищает: ему подвластны любые интонации и стилистические приемы, от высокопарного взывания к богам и отечеству до грубых, дышащих ненавистью нападок на противника с использованием даже низких, просторечных слов, от утонченных добродушных шуток до страстной, исполненной пафоса риторики, заставлявшей слушателей проливать потоки слез. Кроме того, великого оратора отличали прекрасное чувство аудитории и умение так строить аргументацию, что сильные, выигрышные аргументы оказывались всегда у всех на виду, слабые же и менее убедительные проходили как бы в тени, незаметно.

Судебные речи Цицерона снискали ему очень рано заслуженную славу. Авторитет его как судебного защитника был так велик, что на процессах, где у обвиняемого было несколько адвокатов, Цицерону заранее предоставляли возможность выступить последним, чтобы окончательно изменить ход слушания дела в пользу подсудимого. Так было, в частности, и на суде по делу Бальба, где он взял слово после выступлений таких популярных и влиятельных в Риме людей, как Помпеи и Красе.

Но в середине I в. до н. э. и стиль Цицерона стал казаться чрезмерно патетическим, несущим на себе родовые признаки устаревшего уже азианизма. В моду среди ораторов все больше входил тогда аттицизм, предполагавший особую чистоту языка и подчеркнутую простоту, даже аскетизм в стилистике; напротив, азианское стремление с эффектам, к глубокому психологическому воздействию на слушателя, азианская ритмика с отвращением отвергались. Аттицисты Марк Калидий, Гай Лициний Кальв, Марк Юний Брут начертали на своих знаменах призыв: назад к греческим классикам ораторского искусства, причем за образец они брали не пышность Исократа, не силу выразительности Демосфена, а скромность и бесхитростность Лисия. Ритмическое построение речей Цицерона Кальв и Брут резко критиковали, и друг Кальва Гай Валерий Катулл, обращаясь к Цицерону, иронически писал о себе, что он, Катулл, «настолько же наихудший из поэтов, насколько ты — наилучший из ораторов». Римский аттицизм был, однако, лишь недолговечной модой и скоро сошел со сцены, но сама попытка вернуться к греческой классике оказала тогда влияние не только на риторику, а и на другие искусства: поэзию (вспомним раннее творчество Горация) и скульптуру.

Распространение в 60—50-х годах I в. до н. э. аттицизма в красноречии не могло не вызвать раздражения у признанного мастера — Цицерона. То, что Брут был его другом, не мешало ему резко отвергать стилистические принципы аттицистов, и, когда Брут перед опубликованием своей речи, произнесенной на Капитолии после убийства Цезаря, направил ее Цицерону с просьбой об исправлении, тот, как он сам объяснил в письме к Аттику, не счел возможным это сделать — так далеко уже разошлись между собой обе школы латинского красноречия. Еще раньше, в частных письмах Кальву и Бруту, Цицерон пытался совлечь их с неверно, как он считал, избранного ими пути, а в 46 г. до н. э. посвятил будущему убийце Цезаря два небольших трактата «Оратор» и «Брут», в которых излагает собственные стилистические принципы и сурово расправляется с аттицизмом. «Брут» интересен также как первая история римского ораторского искусства. В «Ораторе» представлен идеал ритора, умеющего пользоваться всеми тремя стилями — высоким, средним и простым — и потому далекого от аскетизма аттицистов. Продолжателей традиций Лисия, замечает Цицерон, нельзя даже с полным правом называть аттицистами, ибо аттическое наследие в области риторики включает в себя и речи Демосфена и Эсхина. Цицерон, кроме того, перевел некоторые из этих речей на латынь, чтобы познакомить римскую публику с «истинным аттицизмом».

Любопытно, что речи аттицистов — противников Цицерона до наших дней не дошли и основные сведения об этом направлении в латинской риторике мы черпаем из произведений самого Марка Туллия. К изложению греческих риторических теорий и собственных суждений Цицерон возвращался в течение многих лет неоднократно, оставив помимо «Оратора» и «Брута» также трактаты «Об изобретательности», «Об ораторе», «О наилучшем роде ораторов», «Топика» (другое название — «О видах аргументации»), и др. В сочинении «Об ораторе» — главном из творений Цицерона в этой. области — речь идет не только о риторике, но и о воспитании: будущий оратор, утверждает автор устами одного из героев диалога, своего учителя Луция Лициния Красса, должен быть всесторонне образован, иметь обширные познания во всех сферах жизни. Заявляя об этом, Цицерон мог с полным правом сказать о себе, что такому высокому идеалу оратора сам он вполне соответствовал.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ БРОШЮРЫ И ПАМФЛЕТЫ

Эпоха острой политической борьбы не могла обходиться без публицистики. Рим наводнили политические памфлеты — ив прозе, и в стихах, ныне почти полностью утраченные. Каждый выдающийся деятель имел в своем распоряжении целый отряд готовых на все памфлетистов и панегиристов. Больше других заботился об этом Помпеи: по его наущению писали антицезарианские брошюры как вольноотпущенник Луций Вольтацилий Питолай, так и тот Цецина, которого защищал на процессе 69 г. до н. э. Цицерон; хвалы Помпею возносил его личный историограф грек Феофан из Митилены. Цезаря и его сторонников то и дело задевал язвительными стихами поэт Гай Валерий Катулл, не уставали поносить его и бывший консул Гай Скрибоний Курион и даже коллега Цезаря по консульству 59 г. до н. э. Марк Кальпурний Бибул. В 60 г. до н. э. против триумвиров Красса, Помпея и Цезаря выступил со своей сатирой и Марк Теренций Варрон, назвав ее «Триглав».

Но и у Цезаря были свои защитники — преданные ему публицисты из числа его офицеров, Авл Гирций, Корнелий Бальб к Гай Оппий, оставшиеся ему верны даже после его убийства заговорщиками-республиканцами. Они писали панегирики покойному диктатору, прославляя его как великого полководца. Цицерон, щедро рассыпавший едкие полемические стрелы по адресу своих противников, также навлек на себя немало инвектив; автором одной из них был знаменитый историк Гай Саллюстий Крисп. Не остался в долгу перед Цицероном и не раз атакованный им Марк Антоний: «антиграфы» Антония, его написанные азианским стилем ответы на обвинения, упоминает в его жизнеописании Плутарх.

ИСТОРИОГРАФИЯ

На закате Римской республики ритм политической жизни стал иным — нервным, пульсирующим, поспешным, и это повлияло на характер тогдашних исторических трудов. Напрасно искали бы мы в то время людей, способных, как некогда Квинт Валерий Антиат, не спеша описывать в десятках обширных томов историю Рима от основания города. В эпоху драматичной, напряженной политической борьбы и даже гражданских войн, возвышения и падения диктаторов традиционная анналистика должна была казаться безнадежно устаревшей. События, разворачивавшиеся на глазах современников, были гораздо интереснее войны с Ганнибалом. Не удивительно, что за перо берутся теперь в качестве историков не учителя риторики, как Целий Антипатр, а сами главные участники событий: прежде всего Гай Юлий Цезарь и его приверженец, офицер его армии Гай Саллюстий Крисп.

Быстрое, всего за несколько лет, завоевание Трансальпийской Галлии Цезарем вызвало в Риме разноречивые чувства. Одни боялись и завидовали удачливому полководцу, который в любую минуту мог стать грозной опасностью для старой республики. Другие поддались обаянию победителя и с гордостью следили за успехами римского оружия в варварской стране. Для самого Цезаря его литературная деятельность была, скорее, делом побочным, второстепенным, подчиненным его военной и политической карьере, В молодости он при случае писал стихи — например, похвалу Гераклу или, вслед за Софоклом, трагедию о царе Эдипе. Сочинение по грамматике, посвященное Цицерону, было создано «во время перехода через Альпы». После подавления восстания галлов под руководством Верцингеторига, вероятно зимой 52/51 г. до н. э., Цезарь столь же «легко и быстро», как сообщает неизвестный автор, позднее прибавивший 8-ю книгу к «Запискам о галльской войне», написал воспоминания о семи годах завоевания Трансальпинской Галлии и борьбы с германскими племенами за Рейном. Стиль «Записок о галльской войне» лучше всего охарактеризовал Цицерон в «Бруте»: «Это записки голые, простые и исполненные прелести. Можно было бы сказать, что они лишены всякого риторического оснащения, подобны человеку, который снял с себя одежды».

Пафос, риторические украшения, ритмика чужды стилю Цезаря, склонного, напротив, к совершенной простоте, четкости, ясности, ограниченному до минимума запасу слов. Рассказывая о себе в третьем лице, тоном нарочито бесстрастным, он явно стремился создать впечатление полной объективности повествования. Но для современных нам исследователей тенденциозность его мемуаров о галльской войне, как и опубликованных позднее и незавершенных «Записок о гражданской войне», очевидна. Всюду автор старается подчеркнуть свое миролюбие и то, что он никогда не предпринимал военных действий, не испробовав всех средств, дабы избежать столкновения. В деталях описаний событий он допускает немало неточностей, которые было бы неверно объяснять только ошибками памяти. Говоря о 15 тыс. погибших в битве с Помпеем в Фессалии, он, несомненно, желает сделать свою победу еще более впечатляющей и значительной, ведь позднее и Плутарх, и Аппиан, опираясь на авторитет историка и политика Гая Азиния Поллиона, будут писать лишь о 6 тыс. павших. Отнюдь не случайно и то, что, рассказывая о сожжении неприятельского флота в Александрии, Цезарь ни словом не упоминает о сгоревшей при этом знаменитой Александрийской библиотеке в Серапейоне. А чтобы узнать, как в действительности обстояло дело со вторжением цезарианцев после бегства Помпея и его сторонников из Рима в государственное казначейство, вопреки сопротивлению народного трибуна Метелла, необходимо обратиться к трудам позднейших историков — Плутарха или Луция Аннея Флора — у Цезаря дело представлено так, будто консул 49 г. до н. э. Луций Корнелий Лентул при паническом бегстве из города просто оставил двери в сокровищницу открытыми.

Хотя Цицерон имел все основания написать, что намерением Цезаря было «дать материал, которым могли бы пользоваться те, кто пожелал бы писать историю», совершенно ясно и другое: «Записки» Цезаря — самостоятельное произведение большой литературной ценности. Хотя писал полководец и будущий диктатор действительно легко и быстро, он имел все же достаточно времени, чтобы взвесить каждое слово, заботясь и о содержании, и о форме своих сочинений. Пурист во всем, что касается языка, тщательно избегавший вульгарных, по его мнению, слов и выражений, он создавал простые, но полные внутреннего драматизма, энергичные повествовательные периоды, сжато описывавшие всю ситуацию целиком, словно увиденную глазами военного человека. Без малейшего пафоса, скупо и сдержанно подводит он итоги длительной и упорной войны против восставших галлов, возглавленных вождем племени арвернов: «Верцингеторига выдают, оружие положено». Столь же кратко и бесстрастно сообщает он о столь желанной для него гибели главного его противника — Помпея: «Таким образом, он решился взойти на маленькое судно с немногими спутниками и был убит Ахиллой и Септимием».

Писателем совершенно другого типа был народный трибун Саллюстий, сторонник популяров, затем Цезаря, участник его походов, И он, как и его командующий, — прежде всего политик. Историком он стал только после убийства диктатора в 44 г. до н. э., когда, разочарованный в деятельности преемников Цезаря, воевавших между собой из-за эгоистического честолюбивого стремления к власти, удалился от активной политической жизни и обратился мыслью к не столь давнему прошлому — к эпохе Мария и Суллы, Катилины и Цицерона. Как видно из двух писем, направленных им Цезарю еще в 49 и 46 гг. до н. э., он много размышлял о необходимой реформе римской государственности и о причинах упадка и вырождения нравов в римском обществе. В духе реформ Гракхов Саллюстий считал полезным расселение городского пролетариата в деревне и наделение его землей, преобразование судов и введение тайного голосования в сенате. Думал он и над тем, как возродить добродетели старого римского общества и искоренить непомерную алчность, необузданную страсть к богатствам и почестям — причины всех несчастий Римского государства.

Продолжая размышлять об этом как историк, он выбрал себе темами историю заговора Катилины и историю войны Рима с нумидийским царем Югуртой. Сама фигура Луция Сергия Катилины с его планами захватить государственную власть путем заговора и террора есть для Саллюстия воплощение вырождения римской аристократии, ее нравственного разложения, эгоизма, честолюбия и алчности. В монографии о югуртинской войне, памятной римлянам не только победами, но и громкими скандалами, связанными с коррупцией среди сенаторской верхушки, он как одну из главных причин своего обращения к этой теме называет то, что «тогда впервые был дан отпор гордости знати». Цель книги — не столько рассказать о ходе военных действий, сколько обнажить продажность и бездарность тех, кто возглавлял в то время римские войска и политику. Вдохновляясь идеями Полибия, он и в «Заговоре Катилины», и в «Югуртинской войне» дает понять, что после взятия Карфагена Рим вступил в полосу упадка, покатился безнадежно по наклонной плоскости деморализации, приведшей к социальному кризису и гражданским войнам. Еще более пессимистические взгляды выражает Саллюстий в 5 книгах «Историй» (сохранившихся лишь в отрывках), охватывавших события с 78 по 67 г. до н. э. Принадлежность историка к партии популяров, мысли о положении народа, всех слоев общества позволили ему глубже проникнуть в истинные причины гибели республики, а сама его любовь к анализу, к выяснению причин событий, к объективной, трезвой оценке противоборствующих политических сил, его этическая концепция ставят Саллюстия на одно из первых мест в римской историографии. Но не все историки того времени были так глубоко вовлечены аполитическую жизнь, как Цезарь или Саллюстий. Историк Корнелий Непот был скорее писателем, а не политиком, хотя и писателем второстепенным. Он умел оценить прелесть стихов Катулла и подобно ему писал стихи эротического содержания. Вдохновляясь обширной античной литературой о знаменитых людях, он также создал цикл жизнеописаний «О славных мужах», из которых лишь некоторые биографии дошли до нашего времени. При не более чем среднем литературном таланте автор, однако, существенно обогатил римскую историографию, впервые представив римскому читателю выдающихся греков. Факт показательный и отчасти символичный: римская история и ее герои были уверенно поставлены рядом с греческими. Отныне оба народа рассматривались в Риме как равноправные носители ведущей культурной, духовной роли в тогдашнем мире. Сами жизнеописания, созданные Корнелием Непотом, строились на тех же принципах, что и биографии, написанные перипатетиками, и имели ярко выраженные морализаторские тенденция. Причем если, например, в жизнеописании Аристида морализаторство выходит на первый план, то в рассказе о жизни Фемистокла преобладают перипетии судьбы героя, военные и политические события

Подобным же стремлением представить в простой хронологе- ческой последовательности факты одновременно истории греков К римлян отмечено и другое произведение Непота. В кратком конпендиуме исторических событий под названием «Хроника» он, по словам Катулла, охватил в трех книгах «все времена». О том, что потребность в таких, лишенных литературных претензий, но весьма практичных хронологических справочниках, объединявших важнейшие факты из политической и военной истории и истории литературы, была тогда велика, свидетельствует аналогичный, только еще более краткий компендиум «Погодная книга», написанный Титом Помпонием Аттиком, известным римским банкиром и писателем-дилетантом, лучшим другом Цицерона.

ФИЛОЛОГИЯ И ДРУГИЕ НАУКИ

В 27 г. до н. э., когда победивший в борьбе за власть Октавиаа получил имя «Август» (благословенный, почитаемый), в Риме в 89-м году жизни скончался человек, чья литературно-научная деятельность позволила сохранить для потомков знания о старом республиканском Риме, о его институтах, обычаях и языке. Марк Теренций Варрон, убежденный республиканец и сторонник Помпея, несмотря на активное участие в политической жизни, оставил не менее 500 книг по различным отраслям знания. Одним из наиболее выдающихся плодов его научных изысканий, компиляций из греческих трудов стали «Девять книг наук» — огромный энциклопедический свод сведений по грамматике и риторике, арифметике и астрологии, музыке и медицине, архитектуре и другим наукам я искусствам. До самого конца античного периода эта энциклопедия оставалась источником знаний, пока в V в. до н. э. ее не вытеснила энциклопедия Марциана Капеллы. Создание обширных энциклопедических трудов, сводивших воедино достижения греческой и римской науки, — самое характерное направление в творчестве Варрона.

Кроме того, он занимался историей, оставив 41 книгу «Древностей человеческих и божественных» — свод древнейших римских установлении и обычаев, религиозных, государственных и частных, а также книгу «О Помпее» и «Три книги анналов». Писал он труди по географии, к которым следует отнести посвященное Помпем руководство для моряков «Морской дневник». Уже упоминавшееся сочинение Варрона «О сельском хозяйстве» дает яркую картину организации рабовладельческой экономики в богатом поместье. В трактате «О гражданском праве» он выступает как юрист, в трактате «О философии» — как философ, а в еще одном большом произведении «Образы», или «Седьмицы», — вновь как историк и биограф, описывающий изображения 700, знаменитых людей, греков и римлян, и их жизнь, сгруппировав биографии в 50 разделов: «Цари», «Полководцы», «Мудрецы» и т. д.

Не менее плодотворными были занятия Варрона историей латинского языка и литературы. Из нескольких сотен его творений до нас дошли, если не считать трактата «О сельском хозяйстве», только 5 книг «О латинском языке». Были, однако, и многие другие работы: «О происхождении латинского языка», «О поэтах», «О комедиях Плавта», где он разбирает вопрос о подлинности комедий, приписывавшихся великому комедиографу. Писал Варрон и собственно литературные произведения. В поэтическом его творчестве важнейшее место занимают так называемые менипповы сатиры на самые различные темы — подражания поэту-кинику III в. до н. э. Мениппу из Гадары. Писал он старинным, иногда тяжеловесным и неуклюжим, хотя и не лишенным сочности и выразительности языком. В своих сатирах восхвалял он простые, суровые времена старого Рима, противопоставляя им современную ему изнеженность и порчу нравов, как, например, в сатире «Бани» (по названию модного тогда курортного места на Неаполитанском заливе). В сатире «Шестидесятилетний» рассказывается о некоем человеке, очнувшемся после 60-летнего сна, и о том, какое впечатление произвел на него изменившийся, погрязший в пороках Рим. Любовь к идеализированному прошлому заставляла ученого и поэта Варрона все глубже зарываться в древности, в старинные сочинения и документы, где он выискивал подробности жизни римлян в прежние века. Он старался удержать, сохранить для потомства любые сведения о староримских институтах и обычаях. Таков был этот удивительный человек — последний республиканец, римлянин старого времени, неутомимый ученый-энциклопедист.

Продолжателями его филологических изысканий стали Сантра, автор трактата «О древности слов»; лингвист Гавий Басе; известный литературный критик Септим Меций Тарпа. Грамматику н риторику преподавали Марк Антоний Гнифон, учитель Цезаря, а позднее Орбилий Пупилл, наставник молодого Горация. Впервые стал называть себя филологом Луций Атей Претекстат, грамматик, друг Саллюстия. В изучении права блистали друг Цицерона, консул 51 г. до н. э., один из немногих в Риме неопифагорейцев Сервий Сульпиций Руф и его ученики: Гай Атей Капитон, Марк Антистий Лабеон, Публий Алфен Вар из Кремоны и другие виднейшие римские юристы эпохи перехода от республики к принципату. Исследования в области права были наиболее оригинальным вкладом римлян в культуру I в. до н. э. Напротив, труды по географии (поэма «Хорография» Марка Теренция Варрона Атакского) или астрономии (трактат в прозе уже упоминавшегося ранее Публия Нигидия Фигула) целиком основывались на греческих источниках и образцах.

ПОЭЗИЯ И ТЕАТР

Великая поэма Тита Лукреция Кара «О природе вещей» стоит особняком в истории римской литературы I в. до н. э., выделяясь как формой, так и содержанием. Характерной для литературы середины столетия была деятельность группы молодых поэтов, которых Цицерон пренебрежительно называл по-гречески «неотерой» — новейшие. Сам он, поклонник Энния, поэта старого времени, требовал от поэзии обращения к большим, серьезным вопросам. Цицерон и сам пробовал свои силы в писании стихов, но его возвышенное, исполненное пафоса красноречие, перенесенное в поэзию, рождало творения искусственные, напыщенные, неуклюжие, а одно из его стихотворений, где он восхвалял свою политическую деятельность и где была такая строка: «О счастливый Рим, рожденный в мое консульство…», стало просто предметом общих насмешек.

Зато поэтической молодежи, названной «новейшими» (это были главным образом выходцы из предальпийской Галлии, с севера Италии — Гай Валерий Катулл, Гельвий Цинна, Валерий Катон, Гай Лициний Кальв), было ясно, что времена Энния, времена больших исторических эпопей миновали. Они так же не желали подражать Эннию, как александриец Каллимах не хотел подражать Гомеру. Они любили, как и поэты-александрийцы, малые формы, камерные темы, связанные с радостями личного бытия, дружбой, пирушками, любовью, учеными досугами среди книг, Их называли еще «учеными поэтами» за страсть к книжной учености, к чтению древних мифов, к тщательной отделке поэтической формы, к утонченности. Вместо длинных эпических поэм они писали эпиллии и эпиграммы в несколько строк, сентиментально и трогательно воспевая своих возлюбленных и описывая свои глубокие, смятенные чувства. При этом «новейшие» поражали своей эрудицией, знанием даже мало кому известных древних мифов, так что и маленькие их сочинения требовали подчас обширных комментариев. Наконец, они, как сказано, постоянно заботились о форме, об изяществе и мелодичности стиха, тщательно выбирали слова, будучи поистине виртуозами языка и метрических форм; композиция их творений лишь на первый взгляд казалась небрежной — в действительности она создавалась весьма искусно, путем долгой и кропотливой работы поэта.

Отношение этих молодых стихотворцев к своим произведениям выглядело легкомысленным, шутливым, они словно играли в поэзию. Но нередки были случаи, когда поэты этого круга годами трудились над небольшой поэмой. Так, Гельвий Цинна писал свою маленькую поэму «Смирна» о кровосмесительной любви кипрской царевны Смирны к своему отцу Киниру девять лет, и она была настолько ученой и непонятной читателям, что уже вскоре, в эпоху Октавиана Августа, некто Крассиций написал к ней обширные комментарии. Тем не менее поэма вызвала всеобщий восторг, и Катулл, друг и единомышленник Цинны, предсказывал, что она переживет «седые века». В действительности ее довольно скоро забыли. Забылись и погибли также язвительные сатиры Фурия Бибакула. в которых он нападал на самого Октавиана. Недолгим оказался и век «Диктинны» («Расставляющая тенета», один из эпитетов богини-охотницы Дианы) Валерия Катона, эпиллия в александрийском духе, на все лады расхваленного друзьями поэта, Катуллом и Бибакулом; последний даже назвал Катона «латинской сиреной». Утрачены, к сожалению, и стихи ученого поэта Кальва, где он трогательно описывал «погребение несчастной Квинтилии», своей жены. Ясно, что и это было произведение незаурядное, ибо оно нашло признание не только у Катулла, но и у поэта следующего поколения, Пропорция. Интересно, что Кальв, оратор-аттицист, убежденный противник восточной пышности азианского стиля в риторике и в прозе, был, однако, в поэзии приверженцем не классических, а именно эллинистических форм.

Судьба распорядилась так, что из всех этих поэтов, связанных между собой сердечной дружбой и создавших первую в истории римской литературы группу, объединенную общей программой, нам известно сегодня творчество только одного — Катулла. «Ненавижу и люблю» — эти слова из одного его стихотворения лучше всего характеризуют поэтическое наследие величайшего римского лирика. Он ненавидит, осыпает бранными эпиграммами Цезаря и его офицера, быстро нажившегося, но столь же быстро промотавшего свои богатства Мамурру, стихотворцев-графоманов Суффена. Цезия, Аквина или известного своими злоупотреблениями цезарианца Ватиния; все они — «позор» и «язва» республики. И рядом, в страстных, жарких, исполненных преклонения, обожания, а иногда и меланхолии стихах, — любовь, драматическая любовь к знаменитой в Риме своими похождениями блестящей светской красавице Клодии, которую поэт воспевает под именем Лесбии. Катулл посвящает стихи не одним только врагам и возлюбленным: он славит своих друзей Фабулла, Верания, Кальва, превозносит их стихи, с ликованием вспоминает встречи с приятелями в тесном кружке на пирушке. Дорого все, что связано с жизнью частной, с досугом. Есть стихи о милой сердцу поэта вилле в Сирмионе, о полюбившемся ему корабле, который вез Катулла из Вифинии. Но первый в Риме великий лирик не был бы ученым поэтом, учеником александрийцев, если бы не писал наряду с маленькими любовными стихотворениями, эпиграммами также больших произведений — элегий, эпиллиев с мотивами и образами, взятыми из греческой мифологии. Легкий и изящный эпиллий о свадьбе богини Фетиды и смертного Пелея имеет сложную, искусную, тщательно продуманную архитектонику: здесь переплетаются контрастно темы любовного счастья и измены, соединения и разлуки. Никогда еще в Риме не читали столь распевных, мелодичных стихов, никогда не видали такого метрического совершенства. То была, несомненно, поэзия элитарная, предназначенная для знатоков, тонких ценителей учености и изящества. Поэты круга Катулла уходили от бурь и потрясений общественной жизни в гибнувшей республике, уходили в замкнутый мир чувств и утех, древних мифов и александрийской поэзии.

Следующее за ними поколение римских поэтов, продолжая в молодости традиции «новейших», разделяя их скептическое, пессимистическое, крайне отрицательное отношение к обществу, в котором они жили, не могло в то же время не откликнуться на переживания людей, подавленных и измученных бесконечными гражданскими войнами. В «Эподах» молодого Квинта Горация Флакка, сына вольноотпущенника, звучит отчаяние последних республиканцев. По всей Италии сторонники Октавиана сражались с приверженцами Антония, братоубийственная резня истощала страну — и тогда Гораций в отчаянии предлагает римлянам покинуть родной город и переселиться на легендарные «острова блаженства», где-то за столпами Геракловыми, в Океане. В эподах 16 и 7 он обращается ко всему римскому народу и дает волю самым мрачным предчувствиям, касающимся судьбы «нашего рода, заклятого братскою кровью». В отличие от Катулла Гораций берет за образец не александрийских поэтов эллинистического времени, а поэта-классика Архилоха с его ощущением трагической беспомощности индивида перед грозящими отовсюду бедствиями.

Измученный военными и политическими потрясениями 40-х годов I в. до н. э., пострадавший от конфискаций (у многих тогда в северной части Италии были отняты дома и земли, чтобы наделить участками ветеранов армии победителя Октавиана), другой молодой поэт, Публий Вергилий Марон, по-своему откликается на переживания сограждан. Он пишет «Буколики» — цикл стихотворений, то в повествовательной, то в диалогической форме, о жизни простых пастухов, их скромных радостях и горестях. Жестокая современность вторгается и в их простой, чистый, безмятежный мир, как она вторглась конфискациями в жизнь многих земледельцев в окрестностях Мантуи или Кремоны. Бегство от действительности в вымышленную пастушескую Аркадию оказывается утопией, иллюзией. Но в отличие от более молодого Горация Вергилий еще не впал в отчаяние и пессимизм. Он еще может разделить и выразить в своих знаменитых стихах о будущем «золотом веке» на земле надежды исстрадавшегося на исходе «железного века» римского люда. Наступит новая эра, говорит он в прославленной 4-й эклоге «Буколик», новый цикл времен, возвещенный «сивиллиными книгами» и сулящий народу мир и изобилие. Близкое к традициям поэтов круга Катулла, вдохновляемое греческими образцами классического или эллинистического периодов, творчество Вергилия и Горация уже в их ранних поэтических трудах не закрыто, не противостоит бурной и смятенной жизни общества. В «Буколиках» Вергилий и в «Эподах» Гораций принимают на себя страдания и чаяния современников, не замыкаясь лишь в избранном дружеском кругу ценителей изысканной «ученой поэзии».

В те же самые годы, в середине I в. до н. э., на римской театральной сцене безраздельно царил мим, вытеснивший постепенно ателлану и превратившийся в литературное произведение. Эпоха импровизации, породившая сам римский мим с его песенками и танцами, которыми как вставками сопровождались представления комедий, кончилась: мим обрел литературную форму. Главная заслуга здесь принадлежала двум поэтам-мимографам: римскому всаднику Дециму Лаберию и вольноотпущеннику Публилию Сиру, властителям тогдашней сцены.

В противоположность Сиру, который был одновременно и мимографом, и актером, Лаберий как римский всадник считал выступления в театре оскорбительными для своего сословного достоинства. Когда однажды Цезарь заставил Лаберия исполнить роль в миме, это было для бедного поэта большой личной трагедией и унижением. Но он отомстил диктатору, когда, пользуясь свободой слева, допускавшейся для мимических актеров, произнес со сцены стих, в котором публика без труда увидела намек на Цезаря: «Тот, кого боятся многие, также должен бояться многих».

От многочисленных мимов, написанных Сиром и Лаберием, до нас дошли только фрагменты. Из сохранившихся заглавий видно, что героями мимов были рыбаки, ремесленники, рабы, чужеземцы (например, галлы). Действие в мимах было обычно очень простым, незамысловатым, а кончались они тем, что один из персонажей под общий смех зрителей убегал со сцены. Но тексты, произносившиеся актерами, содержали немало политических острот, и тот же Лаберий в роли беглого раба однажды вновь опасно задел всесильного диктатора, воскликнув: «Свобода убегает!» В письме к Аттику Цицерон просит сообщать ему о шутках, которые позволяют себе мимические актеры. Иногда в мимах осмеивали не политиков, а философов: так, в миме «Боб» человека превращали в боб, издеваясь над пифагорейцами с их учением о переселении душ и запретом есть бобы. Масок в мимах не применяли, а женские роли исполняли сами женщины, покрывавшие голову небольшим платком. Актеры и актрисы мимов пользовались в обществе такой же популярностью, как современные нам кинозвезды. Многие богатые и знатные римляне окружали себя мимическими актерами, брали на содержание актрис и подчас сильно привязывались к ним: известно, скажем, что Марк Антоний был так влюблен в актрису Кифериду, что его самого в Риме насмешливо называли Киферием. В популярности с мимическими актерами не могли сравниться ни комические, ни трагические актеры, за исключением, быть может, лишь прославленного Росция, друга Цицерона. Мимы римляне любили тогда намного больше других видов сценических произведений, тем более что новых комедий или трагедий никто не писал, а ставили непрерывно все те же сочинения Пакувия и Акция.

АРХИТЕКТУРА

Деревянная архитектура с терракотовой орнаментикой полновластно царила в Риме в III в. до н. э. и только в следующем столетии начала уступать место каменным постройкам. Но храмы сооружали из мягкого вулканического туфа, так как своего мрамора в Италии II в. до н. э. еще не было: и «лунский», позднее каррарский, мрамор, и «тибуртинский» твердый известняк — травертин стали применяться повсеместно уже в эпоху Августа. Ограниченность в выборе строительного материала наложила заметный отпечаток и на саму архитектуру. Из мягкого кампанского туфа не удавалось вытесать длинные прочные балки, поэтому зодчим приходилось создавать арочные своды. Кроме того, мягкий туф не позволял делать такие выразительные, подчеркнутые орнаменты, как на греческих мраморных храмах, и надо было украшать постройки гипсовой пластикой. Большим облегчением для архитекторов было начало применения в строительстве обожженого кирпича. Новая техника дала возможность сначала возводить каркас стен, а затем облицовывать их плитами из туфа.

Все это рано придало римской архитектуре иной, отличавший ее от греческой, характер. Своеобразие римской архитектуры хорошо видно, например, в сооруженном Квинтом Лутацием Катулом табулярии (архивохранилище), обращенном фасадом на Форум, с арками между дорическими полуколоннами, со сводчатыми покрытиями внутренних коридоров. Восходящие к италийско-этрусским традициям высокие подиумы, на которые ставили здания, как и своды, характерны для больших святилищ в Пренесте и для храма Геркулеса в Тибуре, воздвигнутого в эпоху Суллы. Эти высокие подиумы, широкие лестницы, привольно раскинутые террасы, пространственное доминирование сакральной постройки над всей окружающей ее средой четко отличали италийскую архитектуру от эллинистической.

Возвратившись из восточных походов, Помпеи построил в Риме первый каменный театр, причем использовались различные архитектурные ордеры. Тогда же в городе появился, благодаря заботам эдила Марка Эмилия Скавра, большой деревянный театр с сидячими местами для 80 тыс. зрителей — подробное описание этого театра дает в своей «Естественной истории» Плиний Старший. Наступление нового этапа в истории каменного строительства в Риме связано с деятельностью Цезаря. Сооружение нового форума, получившего по имени диктатора название Форум Цезаря, основывалось на целостной архитектонической концепции: представление о ней дает сохранившаяся часть двухэтажных портиков, окружавших форум вместе с храмом Венеры-Родительницы. В период II триумвирата Вечный город стал украшаться зданиями из мрамора, залежи которого были найдены в северо-западной части страны (Луна, Каррара). Первые мраморные постройки, такие, как храм Сатурна, базилика, храм Божественного Юлия, показывают, с Какими трудностями сталкивались тогда римские каменотесы, привыкшие иметь дело с мягким кампанским туфом.

Большому строительству последних десятилетий существования республики сопутствовало создание крупных частных парков при домах разбогатевших нобилей и всадников. Примером для подражания стал здесь парк полководца-богача Луция Лициния Лукулла, где впервые в Италии были посажены вишни. Великолепные сады Лукулла, полные диковинных для римлян растений и прекрасных статуй, привезенных владельцем парка из далеких восточных походов, внушали зависть другим богатым римлянам. Примеру Лукулла последовал затем Гай Юлий Цезарь, а там и некоторые иные состоятельные горожане, в том числе историк Саллюстий. Итак, на закате республики город из туфа начал превращаться в мраморный и покрываться садами и парками. Среди все еще многочисленных узких улочек раскинулся новый Форум Цезаря, поднялись новые храмы. В суровый старый Рим пришли богатство и пышность.

ЖИВОПИСЬ И СКУЛЬПТУРА

Начав покорять мир, римляне знакомились со все новыми способами украшения домов и храмов, в том числе с фресковой живописью. С традициями эллинистических фресок тесно связан первый римский стиль живописи — так называемый помпейский, изученный по фрескам, обнаруженным в раскопанных археологами провинциальных Помпеях и в других городах Кампании (II–I вв. до н. э.). Возник он как подражание станковой живописи, из желания создать впечатление развешанных по стенам картин. Стены комнат расчленялись изображенными на них архитектурными элементами, чаще всего колоннами, а отдельные поверхности заполнялись красочными орнаментами. Интересно, что, как и в тогдашней римской риторике, здесь сосуществовали и нередко выступали одновременно два стиля — простой, с тонким рисунком, и рядом другой, патетический, со светотенями и насыщенными цветами. Эти своеобразные «аттицизм» и «азианизм» в живописи соседствовали иногда на стенах одной и той же комнаты, как, например в вилле Фарнезина в Помпеях.

В скульптуре явлением, характерным для оригинального римского искусства, стал начиная со II в. до н. э. реалистический портрет. В новизне и самобытности римского скульптурного портрета нетрудно убедиться, если сравнить грубоватые, крестьянские лица на надгробных рельефах эпохи республики с тонко моделированными, рафинированными эллинистическими портретами. Пластический реализм римских мастеров достиг расцвета в I в. до н. э, породив такие шедевры, как мраморные портреты Помпея и Цезаря. Торжествующий римский реализм опирается здесь на совершенную эллинистическую технику, что позволило выразить в чертах лица многие оттенки характера героя, его достоинства и пороки. В «Помпее», в его застывшем широком мясистом лице с коротким вздернутым носом, узкими глазами и глубокими и длинными морщинами на низком лбу, художник стремился отразить не минутное настроение героя, а присущие ему характерные свойства: честолюбие и даже тщеславие, силу и в то же время некоторую нерешительность, склонность к колебаниям. Совсем иные черта характера запечатлел скульптор в аскетическом, волевом, жестком лице Цезаря.

Около 40 г. до н. э. в Риме появились тенденции к подражанию раннеклассическим мастерам греческой скульптуры периода, наступившего после греко-персидских войн. Это был своего рода «аттицизм» а пластике, виднейший представитель которого, грек Стефан, работал в Риме во времена диктатуры Цезаря. И его произведения, и скульптурная орнаментика храмов эпохи II триумвирата, и надгробные портреты 40—30-х годов I в. до н. э. несут на себе признаки приближавшегося римского неоклассицизма времен принципата Августа. Черты этого стиля видны уже в базальтовом портрете Октавии, сестры Октавиана Августа, в правильных, строгих линиях ее прекрасного лица.

Глава VI. Рим в эпоху принципата

ПОЛИТИКА АВГУСТА

В результате победы при мысе Акций над Антонием и Клеопатрой в 31 г. до н. э. Октавиан оказался единовластным правителем Римского государства. В противоположность своему приемному отцу Цезарю он не стремился, по крайней мере открыто, к установлению монархии эллинистического типа и не принял ни царского титула, возбуждавшего отвращение у римлян, ни чрезвычайной неограниченной диктаторской власти, как Луций Корнелий Сулла. Октавиан довольствовался положением принцепса, т. е. «первого среди граждан», и высоким эпитетом Август, а также ежегодным избранием его консулом. После 23 г. до н. э. он предпочел сменить консульство на «империум майюс проконсуларе» — высшую проконсульскую власть, связанную с верховным командованием всеми войсками страны. Кроме того, он облек себя с помощью послушных ему сенаторов пожизненными трибунскими полномочиями, а избрание его в 12 г. до н. э. верховным понтификом дало его правлению столь необходимую религиозную санкцию. Материальную основу его власти составляли доходы с подчиненных ему лично провинций и специально учрежденная наряду с сенатской казной особая казна принцепса — фиск. Получил он также титул императора и, оставаясь формально одним из должностных лиц государства, был фактически единоличным его правителем, основав тем самым Римскую империю, пришедшую на смену республике.

Сохранялись многие республиканские традиции. Продолжали существовать сенат, консулы, преторы, эдилы, квесторы; все должностные лица избирались — на определенный срок. Однако избирали дх главным образом из кандидатов, предложенных принцепсом, который имел также решающее влияние на формирование сената. В отличие от Цезаря, жаждавшего ослабить позиции сената и сокрушить старую римскую знать, его приемный сын и наследник поддерживал верхушку нобилитета, отдав ей высшие должности в государстве и поручив управлять провинциями. Удалив из сената всех вольноотпущенников. Август ввел в него аристократию из италийских муниципиев и колоний. Укрепив различными мерами социальное положение сенаторов — крупных землевладельцев и богачей, он прочно привязал к себе эту влиятельную и опасную для него группу. В дальнейшем, хотя в среде сенаторов нередко возникали оппозиционные настроения, стремления вернуть традиционное республиканское правление, значение этой оппозиции было невелико.

Поддерживало принцепса и другое сословие, также наделенное при Августе важными привилегиями, — всадники. Среди них выделялись «новые всадники», рекрутировавшиеся из муниципальной аристократии, вольноотпущенников и разбогатевших ветеранов армии Октавиана. Установив для всадничества имущественный ценз в 400 тыс. сестерциев, принцепс позволил влиться во всадническое сословие множеству нуворишей, недавно наживших состояния и не связанных психологически со старыми республиканскими традициями. Эта новая, цензовая группа всадников, которой гордо противопоставляет себя поэт Овидий, подчеркивая, что сам он — всадник по деду и прадеду, принадлежащий к этому сословию по наследству, а не в силу нового ценза, была еще более надежной социальной опорой принципата, чем сенат. Ибо вся политика Августа и особенно мир, который он старался поддерживать на границах обширного Римского государства, гарантировали всадникам процветание и сохранение их привилегированного положения. Хотя высшие должности принцепс отдал нобилям, некоторые важные посты были зарезервированы за всадниками (прежде всего должность префекта претория — начальника личной гвардии императора), а быстро росший бюрократический аппарат империи предоставлял им немало возможностей для успешной карьеры.

Не забывал Август и о популярности среди городских низов. Здесь ему достаточно было продолжать делать то, что уже делали влиятельные римские нобили в эпоху республики: раздавать хлеб и устраивать зрелища. Не желая, чтобы кто-либо хоть на время затмил его в популярности, принцепс добился постановления сената, запрещавшего проводить гладиаторские игры чаще, чем два раза в год, и ограничившего максимальное число участвующих в них гладиаторов. Август лично следил за доставкой хлеба в столицу и был особенно щедр в раздачах, так что, по некоторым сведениям, не менее 200 тыс. людей из миллиона населявших тогда Вечный город получали при Августе даровой хлеб от государства. Ограничив пышность игр, устраивавшихся другими нобилями, принцепс сам организовал однажды игры с участием 10 тыс. гладиаторов и тысячи диких зверей, специально привезенных для этого из Африки.

Главной опорой власти Августа оставалась армия, и прежде всего преторианская гвардия, составлявшая отныне предмет особых забот императоров. Жалованье выплачивалось регулярно, по окончании службы давалось выходное пособие из специальной воинской казны. Армия была профессиональной, и, поступая на воинскую службу, римский гражданин давал присягу на верность лично принцепсу. Служба длилась от 25 до 30 лет, иногда и больше; служить в легионах имели право только римские граждане — жители провинций могли служить лишь во вспомогательных войсках. Однако после поражения армии Публия Квинтилия Вара в 9 г. н. э. от германцев в Тевтобургском лесу, когда пришлось срочно восполнять потери, понесенные легионами. Август вынужден был допустить к воинской службе в легионах также вольноотпущенников, не имевших римского гражданства.

Завершение длительного периода кровавых гражданских войн принесло государству мир и стабильность, а принцепсу — поддержку всех слоев свободного населения. Не умевший и не любивший воевать Август заботился и о поддержании мира с соседями, не помышляя о расширении границ империи. К сохранению мира побуждали и другие факторы: трудности с пополнением легионов, нехватка финансовых средств, необходимость удерживать в повиновении рабов и жителей провинции. Тем не менее пограничные войны продолжались, и на исходе I в. до н. э. пасынки Августа, Тиберий и Друз, захватили обширные области в Альпах и на Дунае, основав новые провинции Паннония и Мезия. Границами империи стали на севере Рейн и Дунай. Попытка же утвердиться между Рейном и Эльбой, создать еще одну провинцию — Германию, закончилась полным провалом, когда Арминию, вождю племени херусков, удалось уничтожить в Тевтобургском лесу три легиона Вара. О замышлявшемся еще при Цезаре походе на Восток, против парфян, чтобы отомстить им за разгром в 53 г. до н. э. армии Красса, теперь нечего было и думать. Августу пришлось довольствоваться победой дипломатической: парфяне вернули римлянам боевые значки, захваченные у Красса полвека назад.

Эпоха принципата принесла с собой мир, и римские поэты не уставали восхвалять Августа как миротворца, а греческие города в Малой Азии в особых декретах именовали принцепса не иначе как «сотэр» — спаситель. Надпись из Галикарнаса гласит: «Царит мир на суше и на море, процветают города, правят добрые законы, и есть согласие и изобилие всех благ». По словам его биографа Светония, когда Август возвращался из поездок в провинции, «его встречали не только добрыми пожеланиями, но и пением песен. Следили даже за тем, чтобы в день его въезда в город никогда не совершалось казней». Воспетое Горацием торжественное закрытие Августом как верховным понтификом дверей храма Януса Квирина, всегда открытого в дни войн, должно было символизировать наступление новой эпохи — эпохи мира, спокойствия и благоденствия. С проезжих дорог исчезли банды дезертиров, грабившие путников, моря очистились от пиратов, порядок в городах поддерживали специальные отряды городской стражи, была организована первая в Риме пожарная команда.

Не ограничившись упорядочением и реорганизацией государственного аппарата управления. Август ввел целый ряд новых законов, имевших целью способствовать возрождению римского рабовладельческого общества и традиционной римской семьи. Одни законы сурово карали за прелюбодеяния и поощряли многодетность, другие запрещали сенаторам и всадникам вступать в родство с вольноотпущенниками. Широкий отпуск рабов на волю не одобрялся, количество освобождаемых по завещанию рабов ограничивалось. Устои рабовладельческого общества защищал и другой закон, по которому в случае убийства господина смерти ^предавали всех находившихся в то время в доме рабов. Законы эти должны были восприниматься в Риме как возвращение к «старым добрым нравам» патриархального полиса давно минувших столетий.

Те же реставраторские тенденции заметны и в политике Августа в сфере религиозных культов. В деревнях и маленьких городках люди веровали еще в древние земледельческие божества, Фавнов или Сильванов, в богов — покровителей стад и урожаев. В сенаторской же и всаднической среде традиционная вера, религиозность уже исчезли, и должность фламина-диала — «однодневного», избиравшегося на один день, десятки лет оставалась незанятой, ибо желающих занять ее не находилось. Но в период гражданских войн у многих зрела мысль, что несчастья и бедствия, обрушившиеся на Рим, были следствием пренебрежения к старым богам, к традиционным римским культам. Гораций призывал сограждан вновь отстроить храмы, очистить статуи богов от грязи и копоти.

Октавиан Август откликнулся на эти настроения. Приняв сан верховного понтифика, он стремился подчеркнуть значение жречества в государстве эпохи принципата. В своих политических мемуарах, высеченных на так называемом Анкиранском памятнике, найденном в Анкаре в Турции, он с гордостью упоминает о том, что восстановил 82 старых храма. Кроме того. Август построил и новые, посвященные богам-покровителям рода Юлиев, из которого он по материнской линии происходил. Богу Марсу, который, как считалось, отомстил за убийство Цезаря тем, что даровал Октавиану и Антонию победу при Филиппах, был посвящен новый храм Марса-Мстителя на только что заложенном новом форуме, где были поставлены статуи видных деятелей римской истории времен республики. На Палатине, близ дома, где жил сам принцепс, был воздвигнут великолепный храм Аполлона, который, как полагал Август, помог ему в битве при мысе Акций.

Следующим шагом было обожествление самого рода Юлиев в 29 г. до н. э. Рим украсился мраморным святилищем Божественного Юлия. Однако Августу хватало политического такта, чтобы не строить на территории Италии храмы, посвященные ему самому. Зато в провинциях он отнюдь не противился этому — там появились святилища Августа, и религиозный культ принцепса как бы продолжил собой старые культы правителей в эллинистических государствах. В Египте Августа чтили так же, как прежних владык, Птолемеев: ему воздавали почести как бессмертному божеству, любимцу Пта и Исиды. В самом Риме религиозным поклонением была окружена не особа принцепса, а его дух-покровитель — гений. Так, в 7 г. до н. э. в Риме между двумя Ларами, установленными на скрещении дорог, было помещено изображение гения принцепса, которому приносили жертвы наравне с Ларами.

Восстановлению обветшавших святилищ и строительству новых сопутствовало возвращение к жизни старых, уже забытых религиозных ритуалов, празднеств, реставрация древних жреческих коллегий. Наиболее характерным было проведение впервые после 149 г. до н. э. — Секулярных, т. е. «столетних» игр. При возрождении этой традиции, восходящей к середине III в. до н. э., было заявлено, что согласно «сивиллиным книгам» век должен длиться не 100, а 110 лет и отныне Секулярные игры следовало проводить точно в срок. В 17 г. до н. э., когда Август возобновил Секулярные игры, они продолжались три дня и три ночи, причем жертвы приносили не только богам подземного царства Диту и Прозерпине, но и Юпитеру, Юноне, Аполлону, Диане и другим богам. 27 мальчиков и девочек составили хоры, распевавшие гимн, написанный Горацием по заказу принцепса специально к Секулярным играм и содержавший обращения к богине Эйлейтии, дабы она одарила многочисленным потомством римский народ, и к Солнцу-Кормильцу, дабы оно не узрело никого более могущественного, чем Римское государство.

Параллельно с реставрацией староримских культов и религиозных традиций разворачивались жестокие репрессии против восточных, особенно египетских, культов, которые после завоевания Египта Римом становились все более популярны, прежде всего в средних и низших слоях общества. О распространении египетских культов говорит то, что в 43 г. до н. э. участники II триумвирата, желая привлечь к себе симпатии народных масс, вынашивали проект постройки в Риме храма Исиды. Проект этот, правда, не осуществился, но поклонение египетской богине утвердилось в частных молельнях, отняв немало верующих у блестящих, но холодных греко-римских богов-олимпийцев. Август поступил с египетской богиней так же, как с вольноотпущенниками в сенате и легионах. Культ Исиды был ликвидирован сначала в самом городе, затем в его окрестностях. Но победа эта оказалась недолгой, ибо через несколько десятилетий императору Гаю Калигуле пришлось включить Исиду в сонм богов-покровителей государства. А за ней очередь дошла и до других восточных божеств — сирийских, финикийских, персидских.

Столь же безуспешны были попытки Августа остановить распространение в Риме магии и астрологии. Ведьмы, чародеи, составители гороскопов, толкователи «вавилонских чисел», как говорит Гораций, по-прежнему оставались живописным элементом римского общества, и их нередко упоминают тогдашние поэты. Вспомним хотя бы горациеву Канидию «в черном подобранном платье», умевшую, как считалось, вызывать тени умерших, наводить порчу и готовить любовный напиток из внутренностей пойманных ею мальчиков. Особенно модной и повсеместно признанной была тогда в Риме астрология.

ФИЛОСОФИЯ

Но не только египетские культы, магия и астрология привлекали к себе народ, прежде всего городские низы. Большой популярностью пользовались проповеди бородатых бродячих философов-киников, расхаживавших с нищенской сумой и призывавших отказаться от славы и имущества как от вещей, совершенно бесполезных и ничего не дающих для счастья. Римские киники учили, что раб, которому удалось освободиться от порочных страстей, свободнее своего господина и что лишь мудрого человека можно назвать богатым и свободным. Городская беднота и рабы с сочувствием внимали этим проповедям. Но образованная элита относилась к уличным философам с насмешкой. В одной из сатир Горация выведена целая галерея образов таких проповедников бедности: здесь и Криспин со слезящимися глазами, которого непочтительные мальчишки на улицах дергают за бороду, и лохматый Дамасипп — поэт желает, «чтобы боги одарили его цирюльником».

Если простые люди в Риме слушали киников, то интеллектуалы эпохи Августа по-прежнему находились главным образом под влиянием стоической философии. Внутренний мир, воцарившийся в Италии при принципате, породил оптимизм и веру в божественное провидение, которое, как учили, стоики, правит миром. Вера эта соединялась с идеями исторического предназначения Римского государства, призванного самим провидением господствовать над другими странами и народами, неся им мир и процветание. Эти идеи воплощения в судьбе Рима божественного промысла пронизывают, как мы увидим далее, эпическую поэму Вергилия «Энеида». В молодости Вергилий испытывал влияние эпикурейцев, позднее же обратился, как это видно из «Энеиды», к философии стоиков. Такая эволюция взглядов была характерна для многих, переживших эпоху гражданских войн и распада республиканского строя и приветствовавших новые времена мира и спокойствия. Подобные же изменения претерпело и. мировоззрение Горация: в своих «Одах» он отмежевывается от эпикуреизма и принимает идеалы стоиков. Стоиком был, наконец, и сам Октавиан Август, ученик стоика Арея Дидима из Александрии. И хотя в Риме тех лет не было создано философских трудов, сравнимых с трактатами Цицерона, интерес к философии сохранился, стал глубже и охватил не только элиту, но и средние и низшие слои римского общества.

НАУКА И РИТОРИКА

Направленность научных занятий в Риме того времени была связана с возросшим интересом к римским древностям, прежде всего к старым римским институтам и обычаям. Лучшими знатоками римского сакрального права были Гай Атей Капитон, консул 5 г. н. э., известный тогда юрист, любимец Августа, и глава другой школы правоведения, независимый в своих взглядах и поступках, споривший с самим принцепсом Марк Антистий Лабеон, автор комментариев к «Законам XII таблиц» и к жреческому праву. Особенно славился в городе как ученый и талантливый педагог вольноотпущенник Марк Веррий Флакк, грамматик, лексиколог, которого, как и Атея Капитона, связывали узы дружбы с Августом и которого принцепс избрал наставником для своих внуков. О его преподавательском методе Светоний в книге «О грамматиках и риторах» пишет: «Чтобы развить способности учеников, он имел обыкновение устраивать состязания между ними, подбирая равных по дарованию, причем предлагал не только предмет для сочинения, но и награду для победителя; наградой бывала какая-нибудь древняя книга, прекрасная или редкая». Огромный труд Флакка «О значении слов» был настоящей энциклопедией, где автор пытался выяснить значение многих старолатинских слов, ставших уже непонятными для римлян эпохи Августа. К тому же это быд богатый кладезь познаний о Жизни и культуре предков тогдашних римлян. Другое его сочинение, «Фасты», содержавшее перечень праздничных дней и краткие заметки, связанные с важнейшими датами календаря, послужило источником для Овидия, когда тот писал свои «Фасты».

Оба знаменитых правоведа и грамматик Флакк были профессиональными учеными. Напротив, Марк Випсаний Агриппа, зять Августа, был прежде всего высокопоставленным военачальником, а науками занимался, скорее, от случая к случаю. Прославился он и тем, что под его руководством в Риме были построены водопровод и множество общественных зданий, а Галлия покрылась сетью дорог. Несмотря на такую занятость военными и государственными делами, он оставил также географический трактат, касающийся измерения длины дорог, а в завещании распорядился составить на основе этих подсчетов карту Римской империи и поместить ее в заложенном им портике Випсания на Марсовом поле в Риме. Август последовал его совету и, достроив портик, выставил в нем географическую карту государства. Карта эта дополняла карты греческих географов левыми сведениями и исправляла некоторые их неточности. Поэтому именно карта Агриппы послужила ценнейшим источником, из которого черпали и Плиний Старший, и Страбон, и Помпоний Мела.

Еще более важные плоды, чем карта Агриппы, принесли научные досуга военного инженера, строителя осадных машин Витрувия. Его обширный трактат «Об архитектуре» пережил века. Хотя особенного литературного таланта у Витрувия не было, произведение его, опирающееся как на специальную греческую и римскую литературу, так и на собственный опыт автора, было впоследствии излюбленным чтением архитекторов эпохи Возрождения. Созданное Витрувием обстоятельное руководство по архитектуре, строительному и инженерному делу вызывало восхищение у великого Рафаэля, а знаменитый итальянский архитектор Андреа Палладио гордился, когда его называли «Витрувием XVI века».

Эпоха принципата оказалась благоприятной для наук, но не для ораторского искусства. Еще в начале 46 г. до н. э. в диалоге «Брут» Цицерон жалуется на упадок риторики, на то, что «красноречие смолкло». Сам великий оратор справедливо связывал это с упадком республиканской свободы в годы диктатуры Цезаря. Если в республике выступить обвинителем или защитником на громком судебном процессе значило сделать первый шаг в политической карьере, то во времена Августа красноречием уже нельзя было достичь ни славы, ни богатства. Занять видное положение в государстве было намного легче угождением принцепсу, чем произнесением пусть даже самых лучших речей. Шумные процессы вроде суда над Верресом, острые политические схватки сошли на нет, и вместе с ними исчезли пламенные и возвышенные инвективы и панегирики. Из оружия в политической борьбе риторика при Августе становилась «чистым искусством»: все более часты были теперь риторические состязания, турниры ораторов, к которым учителя риторики специально готовили своих учеников. Тогда-то впервые зал, где выступал оратор, стали называть «аудиториум», а преподавателя красноречия — «профессор». Темы этих публичных выступлений риторы черпали из истории или из других областей, далеких от повседневности, стремясь привлечь слушателей неожиданностью сюжета и искусностью аргументации.

Вытесненное с Форума, ораторское искусство утвердилось отныне в аудиториях, где знаменитые тогда риторы Аврелий Фуск, учитель Овидия, Марк Порций Латрон из Испании или Луций Цестий Пий из Смирны, считавшийся лучшим оратором после Цицерона, блистали перед молодежью, привлекая десятки и сотни слушателей. Известно, что ученики Цестня Пия просто заучивали наизусть речи учителя, а из речей Цицерона читали только те, на которые Цестий написал «ответы». А ученики ритора Бланда стремились даже иметь такой же цвет лица, как у их кумира, в пили специальный отвар, придававший их лицам необходимую. бледность.

ИСТОРИОГРАФИЯ

Высшим достижением римской прозы эпохи Августа явились 142 книги обширного исторического труда Тита Ливия, вместившие в себя почти восемь веков истории Рима «от основания города» (так обычно и называют это сочинение) до 9 г. н. э. Дидактическую и морали заторе кую цель своего труда историк определяет в предисловии к 1-й книге: «В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь чему подражать, здесь же — чего избегать…» По мнению Ливия, в древней истории Рима можно было найти немало примеров, достойных подражания. Историк всей душой устремляется в глубь прошлого, дабы «хоть на время» отвлечься «от зрелища бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение». Славное и величественно-суровое минувшее Рима он противопоставляет «той недавней поре, когда силы народа, давно уже могущественного, истребляли сами себя».

Задача Ливия, как он ее понимал, состояла не в отыскании новых фактов и не в более углубленном, чем прежде, анализе источников, а в воссоздании великолепной идеализированной картины патриархальной жизни древних римлян, исполненной гражданских и воинских доблестей, законности и чувства долга перед государством. Славное прошлое, которым, по мысли историка, современные ему римляне могли бы гордиться, черпая в деяниях предков мужество и силу, представало в кричащем контрасте с позднейшими временами нравственного вырождения римского общества. К сожалению, от этого грандиозного труда сохранилась всего лишь четвертая часть — 35 книг из 142; книги, описывающие историю Рима со 167 г. до н. э. до эпохи, когда жил сам Ливии, до нас не дошли. Но и немногие уцелевшие книги показывают, что автор последовательно реализовывал свой замысел. Герой его труда — идеализированный «популюс романус», римский народ, создавший великое государство. Еще Цицерон жаловался, что никто в его время не мог талантливо, с силой, достоинством и полнотой написать историю Рима. Вскоре такой историк явился:

литературные дарования Тита Ливия, риторическое совершенство повествования, драматизм в описании исторических событий навсегда отодвинули в тень анналистов прежних столетий. Влюбленность историка в «нравы предков», в древнейшие институты и обычаи римского общества нашла благодарный отклик в кругах, близких к самому принцепсу, где царили подобные же настроения. Не удивительно, что Ливии входил в число друзей Августа, а его «История Рима от основания города» отразила многие политические тенденции эпохи принципата.

В то время Рим привлекал к себе многих образованных людей из других краев, особенно греков. Живя в Риме, некоторые из них стремились познакомить греческий мир с римской историей. Характерна в этом отношении фигура учителя риторики Дионисия из Галикарнаса, написавшего 20 книг «Римских древностей», восхваляя героическое прошлое римлян. Знал латынь и использовал сочинения римских авторов даже Диодор Сицилийский, составивший обширную, в 40 книгах, греческую компиляцию по всеобщей истории с древнейших времен до галльской войны Цезаря под названием «Историческая библиотека».

ПОЭЗИЯ

«Сэкулюм Августум» — век Августа — был золотым веком римской поэзии. Выразителями и идеологами новой эпохи суждено было стать Публию Вергилию Марону и Квинту Горацию Флакку. Глубоко и искренне разделял Вергилий веру в то, что возвращение к доблести и могуществу предков, к старым римским обычаям и нравам, еще отчасти сохранявшимся в италийской деревне, приведет к возрождению римского народа. Еще в «Буколиках» устами поэта жаловался на свою судьбу крестьянин Северной Италии, разоряемый войнами и конфискациями. Установление принципата дало италийскому земледельцу надежду на мирный, спокойный труд, на укрепление слоя мелкого и среднего крестьянства. Мысль о возрождении земледелия в Италии и о создании тем самым широкой социальной опоры новому политическому строю была важнейшим элементом государственной идеологии правящей элиты, сплотившейся вокруг Октавиана Августа. Именно по прямому заказу советника принцепса и одновременно просвещенного покровителя поэтов Гая Цильния Мецената Вергилий написал «Георгики» — дидактическую- поэму в 4-х книгах, воспевающую крестьянский труд и всю добрую сельскую жизнь древней Италии.

Образцом для «Георгик» послужили александрийские дидактические поэмы, но в отличие от них, сухих по тону, излагающих в стихах руководства по земледелию и астрономии, в «Георгиках» Вергилию удалось избежать схематизма, картины труда и всей жизни крестьян даны кратко, сжато, с большой силой выразительности. Почти половину поэмы составляют прекрасные философские отступления — размышления поэта о гармонии природы, об устройстве мироздания, об истинном блаженстве и счастье земледельцев, живущих в ладу с мировым порядком, разумно, добродетельно и справедливо.

Подобно тому как «Георгики» далеко превзошли александрийскую дидактическую поэзию, римская «национальная эпопея» «Энеида» оказалась несравнима с поэмой Аполлония Родосского об аргонавтах и заняла достойное место рядом с творениями Гомера. Нелегким делом было выразить самосознание народа, его историческое чувство общности в героическом эпосе во времена, столь далеко отстоявшие от легендарной эпохи древних гомеровских героев. Вергилий отказался от первоначальной идеи в прославлении современности, деяний самого Октавиана и обратился мыслью к мифу о троянце Энее, бежавшем из сожженного города и попавшем после долгих скитаний в Италию, где он в конце концов завладел всем Латием.

Эней у Вергилия — благочестивый и мужественный истинный римлянин. Во всех своих действиях он следует предначертаниям богов, предопределившим будущее величие Рима, который самим провидением призван осуществить мечты людей о вечном мире, В этой поэме о божественной предопределенности блестящей судьбы родного города Вергилий воспевает «римский дух». Октавиан Август так же воплощает в себе этот дух, как и древние Сципионы и Камиллы. Деятельность нового правителя Вечного города, обеспечивающая мир на земле, восстановление законов и возрождение староримских добродетелей, как бы дает смысл и оправдание странствиям и страданиям Энея. Патриотизм, гражданский пафос «Энеиды» ставят ее неизмеримо выше поэм александрийцев, писавших «для себя и для Муз». Вдохновлявшееся лучшими образцами греческой литературы, идиллиями Феокрита в «Буколиках», дидактическими поэмами Гесиода и Арата из Сол в «Георгиках», эпопеями Гомера и Аполлония Родосского в «Энеиде», творчество Вергилия представляет собой глубоко оригинальное явление, тесно связанное с породившей его землей Италии.

От произведений его предшественников-александрийцев творения Вергилия заметно отличаются также по форме и композиции. В них нет прихотливой изысканности александрийских ученых стихов и некоторых поэм Катулла. Они построены гармонично, в соответствии с классическими стилевыми принципами, написаны классическим же языком. «Георгики» и «Энеида» — такие же памятники нового, августовского классицизма, как и «Оды» Горация или современная им скульптура.

Немало испытал и вынес в грозную пору гражданских войн и переворотов и другой великий поэт «века Августа»; Как и Вергилий, Гораций восторженно приветствовал новую эпоху, принесшую его согражданам мир, стабильность и надежды на возрождение «старых добрых нравов» и былого могущества государства. Обретя дружбу и покровительство богатого и влиятельного Мецената, поэт с радостью откликался на победы Августа, прославлял новые, законы, восхвалял официально возрождавшуюся старую римскую мораль.

Гораций начал свой путь с «Сатир» и «Эподов», где рисует широкую картину общественных пороков, но не обобщая, ограничиваясь язвительными нападками на отдельных неприятных ему людей и не задевая особ могущественных и высокопоставленных. Поэт здесь — не грозный судья, он смеется над людскими недостатками и, не мысля их исправить, призывает всех быть строже к себе самим и не впадать в пороки. Стихи исполнены философских размышлений в эпикурейском духе о необходимости нравственного самовоспитания, и этим, а также тщательной отделкой формы «Сатиры» молодого Горация отличаются от написанных столетием раньше «Сатур» Гая Луцилия.

Вершина творчества поэта — 4 книги «Од». Подобно тому как «Энеида» Вергилия заняла в сознании образованного римлянина место рядом с эпопеями Гомера, «Оды» Горация были законным наследником древней греческой лирики. Поэт поставил перед собой нелегкую задачу: сравняться с Алкеем и Сапфо, не уступить Пиндару и Анакреонту. Здесь господствуют темы, разрабатывавшиеся эллинистическими поэтами в элегиях и эпиграммах: любовь, дружеские пиры, прелести уединенной жизни, победа разума над смертью и одновременно — успехи римского оружия, величие древних религиозных культов, бессмертие самой поэзии. Вспомним его знаменитый «Памятник»:

Создал памятник я, меди нетленнее; Высоты пирамид выше он царственных, Едкий дождь или ветр, тщетно бушующий, Ввек не сломят его, и ни бесчисленный Ряд кругов годовых, или бег времени.

Философские размышления о судьбе поэта и о природе поэзии пронизывают последний цикл стихов Горация — «Послания». Во второй их книге помещено известное европейским поэтам всех времен «Послание к Пизонам», за которым закрепилось также название «Наука поэзии». Знание жизни, всесторонняя образованность и неустанный труд над каждым словом, каждой строкой — без этого совершенная, гармоничная поэзия невозможна. Таков классический завет Горация всем поэтам последующих поколений, завет, которому сам великий римский лирик стремился следовать всю жизнь.

Осваивая богатое наследие многовековой греческой поэзии, римские стихотворцы обратились во второй половине I в. до н. э. и к жанру любовной элегии. Одним из основоположников его был за 600 лет до этого Мимнерм Колофонский. В эллинистической литературе подражателей ему не нашлось, ибо любовная элегия требовала непосредственного выражения чувств, а не эрудиции, не знания мифологии. Возродился этот жанр уже в римской поэзии, в творчестве Гнея Корнелия Галла, друга Вергилия, известного тогда Оратора и поэта. Галл оставил 4 книги элегий, посвященных актрисе Кифериде, воспетой им под именем Ликориды. У поэта-элегика нашлось немало учеников и последователей, и жанр любовной элегии очень скоро вошел в моду. Поэт прославляет свою возлюбленную, наделяя ее условным греческим именем, выбранным так, чтобы вместо него в стих, не нарушая размера, можно было вставить и настоящее имя. Сентиментальный, нежный, меланхоличный Альбий Тибулл воспевает в своих элегиях Планию, под именем Делии, а страстный, патетический, склонный к драматизму. Секст Пропорций — свою возлюбленную Гостию, называя ее Кинфией.

Вершиной римской эротической поэзии стало творчество Публия Овидия Назона. Младший современник Вергилия и Горация, поэт утонченный и изощренный, наделенный большим риторическим даром, он самый талантливый из римских элегиков. В своих «Любовных элегиях» он пространно, с пафосом и яркими риторическими фигурами, говорит о своей страсти к некоей Коринне, хотя искусства в этих стихах быть может, больше, чем непосредственного чувства. В сборнике любовных посланий «Героини» о своей любви и боли разлуки повествуют мифологические героини, обращаясь к оставившим их героям (Пенелопа к Одиссею, Ариадна к Тесею и т. д.). Овидий в полной мере взял на себя роль учителя любви, в которой выступали уже Тибулл и Пропорций. В одной из своих дидактических поэм, в «Науке любви», Овидий учит молодежь завоевывать сердца женщин, и это направление его творчества не могло не прийти в противоречие с официальными морализаторскими тенденциями политики Августа. За «безнравственность» и некий не известный нам «проступок» поэт поплатился жестоко: попал в опалу и был сослан по приказу принцепса в 8 г. н. э. на берега Черного моря, в Томы (нынешняя Констанца в Румынии).

Размышляя в ссылке о своем творчестве, Овидий разделил его на два периода. Вслед за «легкими» стихами о любви («Любовные элегии», «Героини», «Наука любви», «Лекарство от любви») пришли зрелые, «серьезные» произведения, прежде всего большие поэмы «Метаморфозы», где описаны превращения мифических героев в животных или растения, и «Фасты» — о происхождении и смысле старых римских праздников. Но и здесь поэт не оставляет любовной тематики: среди мифов, собранных в «Метаморфозах», немало эротических, в «Фастах» Овидий устами бога Януса замечает: «Мы хвалим прошлое, но живем современностью», а приведенные там же рассказы о боге Приапе или об Анне^Перенне пронизаны тем же фривольным юмором, что и некоторые части «Науки любви». Совсем другие ноты звучат в его стихах, созданных в ссылке («Скорбные элегии» и «Послания с Понта»). Со всем своим риторическим искусством поэт на разные лады выражает то сильное чувство, которое словно вытеснило в нем все иные: скорбь изгнанника. В дни молодости он, как и его старшие современники Вергилий и Гораций, радостно приветствовал новую эпоху — эпоху Августа: «Я поздравляю себя с тем, что родился лишь теперь», — пишет он в «Науке любви». Но младшему из трех великих поэтов довелось уже узнать и разочарование, и горькую изнанку единовластия.

АРХИТЕКТУРА, СКУЛЬПТУРА, ЖИВОПИСЬ

Республиканский Рим с его узкими улочками (шириной от 4 до 7 м), кирпичными многоэтажными доходными домами и тесным старым Форумом не мог, конечно, сравниться с современными ему эллинистическими городами Востока: Александрией Египетской или Антиохией Сирийской. Следуя примеру Цезаря, новый правитель стремился превратить Рим в красивый, просторный, мраморный город, поистине столицу тогдашнего мира. К Форуму, построенному Цезарем, прибавился, как уже было сказано, Форум Августа, который вместе с храмом Марса-Мстителя образовал новый целостный архитектурный комплекс — такого в эллинистических городах не было. Перед храмом стояли статуи древних героев Рима, призванные, как и карта Агриппы в Портике Випсания, напоминать о величии Римского государства. Отметим, что в храме Марса-Мстителя, а за несколько лет до этого уже в храме Кастора и Поллукса на старом Форуме, был использован коринфский ордер: и сейчас еще высоко возносятся мраморные колонны храма Марса с классическими коринфскими капителями.

Также и Марсово поле. предназначенное для воинских и гимнастических упражнений, начало покрываться монументальными постройками. Рядом с общественными банями, сооруженными под руководством Марка Випсания Агриппы, поднялось великолепное здание нового храма Юпитера — Пантеон. В квартале над Тибром разрушали ветхие дома, чтобы освободить место для большого каменного театра Марцелла, названного в честь Гая Клавдия Марцелла, скончавшегося к тому времени мужа сестры Августа; театр вмещал 30 тыс. зрителей. Неподалеку оттуда был возведен Портик Октавии (она была сестрой принцепса), от которого доныне сохранился один ряд колонн. К числу этих изящных, стройных, классически пропорциональных сооружений надо отнести и не уцелевший позднее храм Аполлона на Палатине, украшенный колесницей бога Солнца на кровле и статуей Аполлона Кифареда работы знаменитого Скопаса внутри храма.

В историю римской архитектуры эпоха Августа вписала немало важных страниц. Появились новые типы сооружений, прежде всего триумфальная арка (известны, например, такие арки из городов Аоста и Римини, относящиеся к 25–27 гг. н. э.). В архитектурный обиход вошла — и это имело большое значение для будущего — двухэтажная колоннада, впервые, как кажется, примененная при строительстве театра Марцелла. Монументальная купольная постройка диаметром 87 м, возведенная в северной части Марсова поля Августом как усыпальница его и членов основанной им династии Юлиев-Клавдиев (28 г. до н. э.), продолжала древнеиталийские, этрусские архитектурные традиции и сама, в свою очередь, послужила образцом для позднейшего Мавзолея императора Адриана.

Наиболее характерный памятник классицизма эпохи Августа — барельефы, украшавшие некогда стену, которая окружала Жертвенник Мира, воздвигнутый в 9 г. до н. э. на Марсовом поле в память о победоносном возвращении Августа из похода в Галлию и Испанию за четыре года до этого. Греческий классический стиль барельефов, помещенных как на внутренней, так и на внешней стороне стены, проникнут здесь типично римской «гравитас» — суровой серьезностью, присущей в такой же мере и «Энеиде» Вергилия, и «Истории Рима от основания города» Тита Ливия. Особого внимания заслуживает мраморный барельеф южной стены Жертвенника Мира, изображающий религиозную процессию, направляющуюся к алтарю, чтобы принести благодарственные жертвы богам: торжественно и серьезно шествуют во главе процессии верховный понтифик Октавиан Август со своей семьей и, жрецы-фламины, далее идут сенаторы, всадники и простой народ. Классическая простота, величественность и серьезность отличают и портретную пластику того времени. В этом позволяют убедиться многочисленные изображения самого Августа, в особенности его знаменитая мраморная статуя высотой более 2 м, найденная в доме его жены Ливии: принцепс в одеянии триумфатора произносит речь, простирая вперед левую руку, а в правой держа копье; у босых ног его примостился маленький Амур, символизирующий легендарное происхождение рода Юлиев от Энея, сына самой богини Венеры.

Дальнейшее развитие стилей фресковой живописи можно наблюдать в Помпеях. Если для предшествующей фазы росписей было характерно изображение архитектурных элементов, то теперь они уступают место гирляндам из цветов и фруктов, подобным тем, какие мы встречаем и на мраморных барельефах Жертвенника Мира. Затем живописный декор стен стал еще более разнообразным, принимая черты стиля «фантастического»: фрески должны были искусственно расширить пространство небольших комнат, создавая впечатление огромных дворцовых залов. Поверхность стен разбивалась на множество фрагментов с помощью живописных изображений архитектурных элементов: так, художники, расписывавшие виллы в Помпеях и Геркулануме, рисовали открытые окна или якобы видимые из окон пейзажи.

Глава VII. Римская империя в I–II вв. н. э

ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

После смерти Августа в 14 г. н. э. сенат обратился к его пасынку Тиберию Клавдию Нерону с просьбой занять опустевшее место принцепса. Поначалу новый властитель действовал во всем в согласии с сенатом, права которого расширились после того, как избирательные комиции были ликвидированы и выбор должностных лиц был предоставлен сенаторам. С другой стороны, новое истолкование старого республиканского закона «де майестате» — об умалении авторитета позволяло отныне привлекать к уголовной ответственности за оскорбление и памяти Августа, и самого Тиберия. Это дало в руки принцепса грозное оружие, которым Тиберий и не преминул воспользоваться, жестоко подавив заговор Луция Элия Сеяна, могущественного начальника преторианской гвардии. Начав, таким образом, с соглашения с сенаторами, Тиберий перешел позднее к репрессиям и конфискациям имущества. История эта повторилась и с его преемниками — Калигулой, Клавдием и Нероном. Каждого из них сенат приветствовал поначалу как избавителя от тирании и жестокого произвола его предшественника. Каждый из них начинал с амнистии, отменяя многие распоряжения предыдущего правителя. Но через некоторое время и их принципат бывал отмечен кровавыми расправами с политическими противниками, что нередко кончалось насильственной смертью самого принцепса: Калигула был убит преторианским трибуном Кассием Хереей, а Нерон покончил с собой во время мятежа преторианцев.

Противоборство сената и принцепса отражало постепенный процесс вытеснения старого римского нобилитета аристократией имперской, пополнявшейся за счет муниципальной, а затем и провинциальной знати и обязанной своим возвышением милости императора и службе в армии или в небывало разросшемся государственном аппарате. С упадком политического влияния традиционной сенаторски-всаднической элиты возрастало значение преторианских когорт и их начальников — префектов. Если Тиберия призвал к власти сенат, то 33 года спустя его племянника Клавдия провозгласили императором преторианцы, каждый из которых получил за это по 15 тыс. сестерциев. Роль сената все больше сводилась к простому утверждению решений, принятых личной стражей правителя.

Вскоре о своих политических правах заявила и армия. Кровавая гражданская война 68–69 гг. н. э., в ходе которой пасынок Клавдия Тиберий Клавдий Нерон лишился вместе с властью и жизни, испанские и галльские легионы провозгласили императором Сервия Сульпиция Гальбу, германские легионы — Авла Вителлия, а легионы, стоявшие в Иудее и Сирии, — Тита Флавия Веспасиана, показала, по словам историка Тацита, что «императором можно стать не только в Риме, но и где-нибудь в другом месте». Чтобы захватить верховную власть в огромной империи, достаточно было обеспечить себе поддержку крупных воинских сил, расправиться с другими претендентами и, заняв Рим, завершить дело необходимыми формальными процедурами. Победителем из гражданской войны вышел с помощью своей армии Веспасиан, положив начало династии Флавиев. Его правление, как и эпоха его сына Тита, было настоящим облегчением для Рима и провинций, измученных произволом и жестокостями прежних принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев. Государственная казна, опустошенная Калигулой и Нероном, вновь быстро стала наполняться благодаря бережливости и расчетливости первых Флавиев. Между сенатом, в состав которого было включено немало представителей провинциальной знати, и принцепсом царило согласие.

Период относительного спокойствия и примирения был прерван новой волной политического террора, развязанного младшим сыном и преемником Тита Домицианом. Стремясь к абсолютной власти, заставляя называть себя богом и государем, он в то же время организовал целую систему доносительства и репрессий. В 96 г. н. э. его постигла та же смерть, что и других тиранических правителей в римской истории: он был убит заговорщиками,

После этого около ста лет Римом правили императоры, которых тогдашняя римская историография, отражая точку зрения сенаторской знати, называет «хорошими». Они действовали, как правило, в согласии с сенатом, заботились о благосостоянии провинций, вели успешные внешние войны, защищая рубежи империи от соседних «варваров», а также чтили старые римские традиции и обычаи и покровительствовали наукам и искусствам. Особенно прославились император-воин Марк Ульпий Траян, первый властитель Рима, родившийся за пределами Италии, покровитель Плиния Младшего, и Марк Аврелий Антонин, император-философ, «мудрец на троне». Но с приходом к кормилу государства сына Марка Аврелия, императора Коммода, эпоха «добрых цезарей» завершилась. Вновь стали правилом пренебрежение интересами сенаторской знати, фаворитизм, произвол и распущенность. Подобно Домициану, Коммод требовал для себя божеских почестей и, подобно Домициану, был убит заговорщиками.

Внешняя политика империи в эти столетия оставалась скорее оборонительной. Хотя территория Римского государства несколько расширилась: римской провинцией стала Британия, появились новые провинции в Африке и на Балканах, однако трудности с поддержанием на неизменно высоком уровне численного состава армии и частые мятежи в уже завоеванных провинциях препятствовали проведению активной захватнической политики. Особенно грозными были неоднократные восстания в Галлии и Иудее. Кроме того, усиление даков на Нижнем Дунае, германских племен на севере и парфян на востоке вынуждало наряду с отдельными наступательными операциями, дававшими лишь кратковременный эффект, укреплять оборонительную систему на границах империи. При императорах Траяне, Адриане и Марке Аврелии сложились целые оборонительные рубежи, линии крепостей. Со времен Адриана на службу в легионы принимали даже жителей провинций, независимо от того, имели ли они римское гражданство.

Туда, куда не добрались римские воины, все чаще прибывали римские купцы. Десятки тысяч римских монет найдено на обширных пространствах от Рейна до Даугавы и от Дуная до острова Готланд. Во множестве погребений того времени в Центральной, Северной и Восточной Европе обнаружены предметы, привезенные из Римской империи: зеркала и гребни, великолепные стеклянные и серебряные чаши и блюда, иногда позолоченные, а также бронзовые котелки и статуэтки. Привозили римские купцы с берегов Балтики янтарь, с Северного моря олово, из Африки слоновую кость, рог носорога, панцири черепах, пальмовое масло, фимиам и другие благовония, наконец рабов; везли же на африканские рынки оружие, некоторые металлические предметы, стеклянную посуду, а иногда также вино и пшеницу. Через порты Восточной Африки вели торговлю с далекими народами Индийского океана: за тонкие, узорчатые ткани, стеклянную посуду, топазы, золотые и серебряные столовые сервизы, медь и олово, италийские вина выменивали пряности, краски, сапфиры и бриллианты. С Китаем торговых связей долго не было, и только во второй половине II в., как свидетельствуют китайские источники, в Китай прибыли послы из Рима и между двумя обширными и могучими державами были установлены первые контакты.

На протяжении I–II вв. н. э. материальные основы власти принцепсов усиливались. Рост числа провинций, большинство которых, как считалось, находилось под непосредственным управлением императора и лишь немногие оставались «сенатскими», значительно обогатил императорский фиск. Не менее важны были конфискации имущества политических противников, заговорщиков, оппозиционеров. Отнимая у них поместья, принцепсы скоро превратились в крупнейших землевладельцев империи: принадлежавшие им земли, управляемые специально назначенными чиновниками» находились почти во всех провинциях, особенно в Египте, где император рассматривался как преемник фараонов и царей из династии Птолемеев. По мере того как власть все больше сосредоточивалась в руках принцепса, рос и подчиненный ему аппарат управления. Своим доверенным лицам из числа вольноотпущенников император поручал готовить проекты распоряжений, рассматривать поступавшие к нему. письма, доносы, жалобы. Только со времен Адриана эти обязанности стали исполнять помимо императорских вольноотпущенников также всадники. Понятно, что все назначения в армии делал лично император, которому, легионы приносили присягу на верность.

Важные политические решения правитель принимал вместе с советниками, в число которых входили прежде всего личные друзья императора. При Адриане совет превратился в официальное учреждение, а его членам начали выплачивать жалованье. К концу II в. слово «амикус» — «друг» стало до некоторой степени официальным титулом. «Друзья»-советники являлись к принцепсу рано утром и проводили почти все время с ним, участвуя и в его пирах, и в походах. Поцелуй, которым одарял их властитель, был знаком их привилегированного положения.

Напротив, исключение из числа «друзей» означало опалу и грозило бедой. Так, Децим Юний Силан, удаленный от двора Августа за связь с его внучкой Юлией, понял это как приказ вообще покинуть Рим и отправиться в изгнание. Хуже пришлось Петронию Арбитру, автору знаменитого романа «Сатирикон», и философу и трагедиографу Луцию Аннею Сенеке, которые при Нероне сначала пользовались полным расположением принцепса, входили в круг его приближенных, но впоследствии вынуждены были покончить жизнь самоубийством.

Подбор «друзей» определялся характером императора, подобно тому как стиль его жизни во многом влиял на стиль жизни высших слоев общества. Об этом хорошо говорит Гай Плиний Младший в «Панегирике императору Траяну»: «Мы легко поддаемся, в какую бы сторону нас ни вел принцепс, и даже, я бы сказал, мы во всем следуем за ним. Мы стремимся быть дороги именно ему, стремимся заслужить одобрение именно с его стороны, на что напрасно бы рассчитывали люди другого склада и, следовательно, оказывая ему такое послушание, мы приходим к тому, что почта все живем согласно нравам одного». При Калигуле и Нероне сенаторские и всаднические семьи старались жить на широкую ногу, пышно и расточительно. При скуповатом же Веспасиане они резко ограничили свои расходы, приучаясь жить бережливо. Склонность Нерона к декламации и музыке нашла отклик у множества подражателей из аристократических родов. О литературных и философских интересах Адриана свидетельствовало большое количество философов, риторов, филологов, музыкантов в его ближайшем окружении.

С утратой сенатом былых политических позиций изменился и его состав. Многие знатные семьи, игравшие видную роль в эпоху республики, стали жертвами гражданских войн и проскрипций, другие обеднели и в силу введенного Августом высокого имущественного ценза для сенаторов уже не могли быть представлены в сенате. Место их еще в первые годы принципата заняли возведенные в сенаторское достоинство всадники, причем не только уроженцы Рима, но и выходцы из муниципиев. В середине I в. н. э. были уже сенаторские семьи, происходившие от вольноотпущенников, например семья Вителлиев. При Клавдии доступ в сенат был открыт для романизированной аристократии галльского племени эквов, а Веспасиан, потомок простых центурионов и сборщиков налогов, уроженец небольшого города Реате, ввел в сенат, по словам Тацита, «новых людей из муниципиев, колоний и даже провинций и опирался на них». К концу I в. н. э. было уже немало сенаторов галльского происхождения, а в начале следующего столетия среди высших должностных лиц, позднее пополнявших сенат, встречались выходцы из Африки, из Малой Азии, множество греков. Представителей старого римского нобилитета в сенате почти не стало, и вместе с ними исчезали и оппозиционные настроения в сенаторской среде, столь гррзные в эпоху правления Юлиев-Клавдиев. Уже при Флавиях сенаторская оппозиция заметно ослабла, а в начале II в. традиционные староримские общественные и политические идеалы вполне уживались в сознании высших слоев общества с монархическими идеями, как показывает хотя бы «Панегирик императору Траяну» Плиния Младшего.

Другой опорой власти принцепсов были всадники, социальный состав которых также претерпел изменения. Новые всадники были выходцами из италийских муниципиев и даже из провинций, пополнялись ряды всадников и за счет чем-либо отличившихся войсковых командиров, попавших в милость к императору или к его фаворитам-вольноотпущенникам. Не раз бывало, что дорогу во всадническое сословие человеку открывали его заслуги на поприще литературы или науки. Верхушку всадничества образовывала, как и прежде, разбогатевшая финансовая аристократия, средний слой — чиновники, выдвинувшиеся на государственной службе. За всадниками были закреплены должности прокураторов, управлявших поместьями принцепса в провинциях, префекта преторианской гвардии, префекта стражей, несших полицейскую службу» префекта Египта и др., а при Адриане, как уже говорилось, всадников стали допускать и в личную канцелярию принцепса, где до этого всем заведовали императорские вольноотпущенники.

Хотя Август установил определенный имущественный ценз для всаднического сословия, воля императора могла сделать всадником даже того» кто не обладал необходимым достатком- Так, поэт Марк Валерий Марциал, автор знаменитых сатирических эпиграмм, получил от принцепса звание войскового трибуна и тем самым был включен во всадническое сословие. Однако это нисколько не улучшило материальное положение поэта: как и прежде, он вынужден был быть клиентом богатых господ, входить в их свиту, являться к ним домой, чтобы их приветствовать, — и за это получать небольшое денежное вознаграждение.

В отношении городского плебса императоры продолжали политику римской знати эпохи республики. Политику эту великий сатирик Децим Юний Ювенал выразил в прославленной лаконичной формуле «хлеба и зрелищ». Как и в былые времена, около 200 тысяч людей пользовались в Риме даровыми раздачами хлеба. Одна из таких раздач зерна запечатлена на мозаике середины II в. н. э. в Остии.

С тех пор как Тиберий упразднил избрание должностных лиц на комициях, римский пролетариат вообще не имел политических прав. Часть его жила производительным трудом, сталкиваясь с острой конкуренцией со стороны рабов и вольноотпущенников, большинство же получало даром хлеб от государства и исполняло обязанности клиентов в домах знатных и богатых господ; те же, уже не нуждаясь в поддержке клиентов для обеспечения своего избрания на высокую должность, как это было во времена республики, а держа клиентов только из тщеславия, обращались с ними, как им заблагорассудится, и платили им ничтожно мало. Лишь немногим из клиентов удавалось, как поэту Марциалу, получить за верную службу своему покровителю крохотный клочок земли («Меньше земли, чем в цветочном горшке на окне», — шутил Марциал), большинству же приходилось довольствоваться старой тогой.

Нелегкую жизнь неимущих горожан скрашивали пышные игры и празднества. Куда больше клиентов зарабатывали возницы квадриг — четвероконных колесниц, участвовавших в состязаниях в Большом цирке. Один из таких возниц, Скорп, за час получил, если верить эпиграмме Марциала, пятнадцать кошельков с золотом. Все слои римского общества страстно увлекались соревнованиями четырех команд, выступавших в гонках на колесницах как «красные», «зеленые», «белые» и «голубые»; со временем «белые» и «красные» потеряли популярность, и борьба велась отныне между «зелеными» и «голубыми». Пример в безудержном увлечении гонками и другими зрелищами показывали сами принцепсы. О Калигуле Светоний, биограф первых 12 римских цезарей, пишет: «В цирке он так был привержен и привязан к партии «зеленых», что много раз и обедал в конюшнях и ночевал, а вознице Евтиху после какой-то пирушки дал в подарок два миллиона сестерциев». Нерон сам выступал в цирке в зеленом одеянии, преследовал «голубых».

Кроме гонок на колесницах, любовью римлян по-прежнему пользовались бои гладиаторов, бои с дикими зверями и морские сражения — так называемые навмахии, устраивавшиеся со все большей пышностью и становившиеся все дороже. Императорские школы гладиаторов, где рабов обучали обращению с гладиаторским оружием — мечом или трезубцем, были организованы не только в Риме, но и в Капуе, Пренесте, Помпеях и многих других городах империи. О размахе, с каким устраивались зрелища, говорит хотя бы то, что при открытии амфитеатра Флавиев при императоре Тите было убито приблизительно 9 тыс. диких и прирученных зверей, а во время четырехмесячных торжеств, связанных с триумфальным въездом Траяна в Рим после победы над даками в 107 г., — 11 тыс. животных. В амфитеатрах, кроме боев со зверями и схваток гладиаторов, проходили также навмахии; первая, с участием кораблей египетских и финикийских, была устроена еще при Цезаре на искусственном озере, выкопанном на Марсовом поле. а самая впечатляющая — при Нероне, на заполненной водой арене амфитеатра, где было представлено сражение между афинянами и персами.

Что же касается семейных нравов в Риме при первых принцепсах, то законодательству Августа не удалось обуздать рост разводов и супружеских измен и восстановить традиционную римскую семейную мораль. Исторические факты подтверждают горькую шутку философа Сенеки, что в Риме есть женщины, которые считают свои годы не по количеству сменившихся консулов, а по количеству мужей, которые у них были. Марциал в своих эпиграммах частенько вспоминает о женщинах, имевших помногу мужей, и еще чаще — о неверных женах. О том же говорит и принятое при Веспасиане постановление сената, согласно которому свободнорожденные матроны, вступившие в связь с рабами, должны были быть признаны рабынями. Еще больше свидетельств сохранилось о сожительстве господ с рабынями, причем даже такой строгий моралист, как Плутарх, считал это едва ли не естественным и советовал законной жене не слишком волноваться из-за того, что муж изменяет ей с гетерой или рабыней. Но за стенами дворцов знати и богатых вилл можно было найти еще много примеров здоровой и достойной семейной жизни, о чем говорят надгробные надписи на могилах обоих супругов или одного из них: эпитафии эти трогают искренностью и простотой чувств, они исполнены любви и преданности.

Римская литература I–II вв. н. э. подробно рассказывает о жизни высших двух сословий — сенаторов и всадников, описывает нелегкую долю клиентов. Но о том, как протекала жизнь купцов и ремесленников, мы знаем немного, главным образом из тех же надгробных надписей. Характерной формой организации ремесла были коллегии, объединявшие мастеров, занятых в одной отрасли производства. В коллегии входили и торговцы — от крупных оптовиков и арматоров торговых кораблей, перевозивших зерно, вино, оливковое масло, до продавцов овощей, рыбы, дынь и т. п. На далеко продвинувшуюся специализацию ремесла указывает существование особых коллегий сандальщиков и мастеров, изготовлявших дамские туфли; одну коллегию составляли портные, шившие тоги, другую — шившие плащи. Разумеется, были также объединения кузнецов, кожевников, скорняков, шелкоткачей, прачек, оружейников, строителей осадных машин. К разным коллегиям принадлежали те, кто делал серпы, и те, кто изготовлял ножи и топоры. Подобная же специализация была характерна и для купцов: те, кто торговал жемчугом, создавали свою коллегию, а те, кто продавал кольца и браслеты, — свою. В особые коллегии были объединены носильщики, сгружавшие товары с кораблей, и носильщики, работавшие уже в самом порту, возницы и погонщики мулов, лодочники-перевозчики и лодочники-буксировщики.

Наряду с профессиональными объединениями продолжали существовать и коллегии религиозного характера, погребальные братства и т. п. Во все эти коллегии входили как свободные, так и рабы. Судя по надписи 133 г. н. э. из городка Ланувий под Римом, одна из таких коллегий взимала со своих членов вступительный взнос в размере 100 сестерциев и одной амфоры вина, а в течение года устраивала силами своих членов шесть пиров, причем каждому участнику полагались порция хлеба за два асса, четыре сардинки и амфора вина. Как далеки были эти скромные трапезы от пышных обедов богачей, известных нам по сатирам Горация, эпиграммам Марциала или, наконец, по поразительному описанию настоящей гастрономической оргии в доме тщеславного толстосума Трималхиона — героя романа Петрония «Сатирикон»! Как свидетельствует та же надпись, коллегия стремилась блюсти добрые нравы среди своих членов: известна, например, сумма штрафа, которую должен был уплатить участник застолья, чрезмерно злоупотребивший горячительными напитками.

Члены коллегии, внося ежемесячную плату в ее кассу, обеспечивали себе достойное погребение. В Риме близ Виа Аппиа был найден подземный колумбарий Помпония Гилата — коллективная гробница с нишами, предназначенными для погребальных урн. Колумбарий был сооружен в первой половине I в. н. э, и использовался до конца II в.

Одним из важнейших явлений в социальной и экономической жизни римского общества тех столетий был начинавшийся кризис рабовладельческого хозяйства, приведший к возникновению колоната. Частые войны времен республики доставляли в Рим массы рабов — в эпоху империи, с переходом к политике оборонительной, приток рабов резко сократился. Создание крупных земельных владений — латифундий и нехватка рабочей силы вынуждали менять экономическую систему в сельском хозяйстве.

Наряду с рабами все чаще стали появляться лично свободные держатели мелких земельных наделов, вносившие землевладельцу арендную плату, — колоны. Основой их отношений с земельным собственником был договор, по которому колоны обязывались отдавать землевладельцу иногда до трети урожая и сверх того по шесть дней в году работать на господской запашке. Колонат был особенно распространен в обширных императорских поместьях в провинциях, в частности в Африке, где управляющим и другим чиновникам фиска открывался простор для злоупотреблений, нарушения арендных договоров и еще большей эксплуатации колонов, так что те неоднократно вынуждены были обращаться к императору с жалобами на его же управляющих.

Распространение колоната не осталось без последствий для положения части рабов, занятых в сельском хозяйстве. Некоторые землевладельцы предпочитали теперь выделять рабам участки земли для ведения самостоятельного хозяйства. Так складывалась новая категория зависимых людей — «серви казати», или «квази колони» — как бы колоны. Труд колонов и рабов, посаженных на землю, был значительно более производительным, чем труд классических античных рабов, лишенных всякой самостоятельности и заинтересованности. Кризис традиционного рабовладения проявился и в изменении общественных воззрений на рабов. Все больше образованных римлян, подобно философу Сенеке, говорили о рабах как о людях, обладающих собственным достоинством и способных быть не вещью, а друзьями своему господину. Император Адриан запретил предавать рабов смертной казни, а его преемник Антонин Пий предоставил рабам право убежища в храмах у алтаря и у статуй императоров. Более внимательное отношение законодателя к жизни и личности раба было следствием не только роста цен на рабочую силу, но и изменений в самой идеологии общества.

Иным стало в эпоху империи и отношение римских властей к провинциям. Во времена республики провинции рассматривались как «прэдиа попули Романи» — собственность римского народа, призванная питать и обогащать господ мира — римлян. Жители провинций были отданы во власть наместников и откупщиков-публиканов. В дальнейшем доходы от провинций стали поступать прямо в столицу, в большинстве случаев в казну принцепса. В отличие от своих предшественников времен республики легаты и проконсулы, стоявшие во главе «императорских» и «сенатских» провинций, получали высокое жалованье, которое должно было отвратить их от злоупотреблений. Но, как явствует, например, из писем Плиния Младшего, и при императорах неблаговидные поступки наместников в провинциях были не редки, и специальные чиновники выезжали из Рима расследовать их злоупотребления.

Другое явление, о котором уже шла речь, — все большее участие провинциальной верхушки в управлении Римским государством. Жители некоторых провинций получали в I–II вв. права латинских, а иногда и римских граждан, пока в 212 г. император Каракалла своим известным эдиктом не даровал римское гражданство всему свободнорожденному населению провинций. Но еще раньше выходцы из Испании, Галлии, Греции, Африки, Азии и других провинций получили доступ в сенат, а некоторые из них, такие, как Траян, Адриан или Антонин Пий, добились даже императорской власти.

Наряду с богатой землевладельческой аристократией, сосредоточившей в своих руках обширные латифундии, привилегированное положение в провинциях занимали также состоятельные купцы и владельцы больших ремесленных мастерских. I–II века были периодом бурного роста провинциальных городов. На Востоке — в Греции, Малой Азии, Сирии — городская жизнь процветала еще в эпоху эллинизма, но и там рядом со множеством старых городов возникали новые: Адрианополь во Фракии, Тивериада в Палестине, Антиноуполь в Египте. Новые города появлялись и на оборонительных рубежах империи: Могунциак и Августа Винделикорум (ныне Майнц и Аугсбург) на Рейне, Виндобона и Аквинк (современные Вена и Будапешт) на Дунае. Зачастую в провинциальные римские города превращались бывшие племенные центры, такие, как Августа Тревирорум (нынешний Трир) — центр племени тревиров. В правовом отношении положение этих новых городов было различным: они считались колониями, муниципиями или «цивитатес». Восточные города, насчитывавшие уже несколько столетий, сохраняли свои основные институты еще эллинистического происхождения. На Западе города заимствовали римское городское устройство: во главе них стояла коллегия декурионов, ежегодно избиравшая должностных лиц; администрацию города возглавляли дуумвиры, были также эдилы и квесторы. Как и римский сенат, совет декурионов состоял из представителей крупной и средней землевладельческой аристократии. К концу I в. н. э., по мере усиления централизаторских тенденций в империи, римские власти начали активно вмешиваться в жизнь колоний и муниципиев, во многом ограничив автономию провинциальных городов.

Стиль жизни в провинциях обычно повторял стиль жизни в столице. Под опекой императорских чиновников развивались ремесла и торговля. Устраивались игры и другие зрелища, форумы украшались новыми храмами и портиками, термами и амфитеатрами. Купцы и ремесленники объединялись в многочисленные коллегии, служившие до некоторой степени формой самоуправления. Разделение труда внутри империи привело к специализации производства в отдельных провинциях. Так, Сирия славилась изготовлением пурпурных тканей, изделий из стекла и драгоценных металлов; из Египта вывозили льняные ткани, папирус и хлеб; пшеницу, а также диких зверей для римских амфитеатров, золото и слоновую кость корабли доставляли из Африки; золото, серебро, олово, медь, железо и дешевые вина — из Испании. Галлия поставляла вина более высокого качества, льняные ткани и керамические изделия; Далмация — опять-таки вина, оливковое масло и особенно строевой лес; северные провинции снабжали продовольствием размещенные там легионы. Нетрудно заметить, что провинции обменивались главным образом сельскохозяйственной продукцией и предметами роскоши. Несовершенство коммуникаций, транспорта ограничивало развитие торговли, а покупательная способность средних и низших слоев населения в провинциях, разоряемых имперскими налогами и конкуренцией со стороны рабовладельческих латифундий, была невысока.

АРХИТЕКТУРА И ДРУГИЕ ИСКУССТВА

Преемники Августа продолжили его градостроительную политику. На Палатинском холме рядом с домом Августа Тиберий начал строить дворец, который был завершен уже при Калигуле и вплоть до времен Марка Аврелия оставался резиденцией большинства императоров. Просторные казармы, возведенные при Тиберии для преторианской гвардии и напоминавшие огромную крепость с башнями, были символом возросшего политического значения преторианцев. Калигула оставил по себе память не только жестокими репрессиями, но и строительством многочисленных портиков, связавших Палатин с храмом Кастора и Поллукса на Форуме, а также началом сооружения нескольких новых акведуков, законченных уже при Клавдии; руины их видны и поныне близ Порта Маджоре в Риме. Поистине императором-строителем был, однако, не кто иной, как Нерон, полностью реконструировавший центр столицы после пожара 64 г. н. э.: улицы были расширены, высота домов ограничена. Кроме того, все пространство между Палатином и Эсквилином было занято под строительство гигантского Золотого дворца. О его размерах и внутреннем убранстве Светоний сообщает: «Прихожая в нем была такой высоты, что в ней стояла колоссальная статуя императора ростом в сто двадцать футов; площадь его была такова, что тройной портик по сторонам был в милю длиной… В остальных покоях все было покрыто золотом, украшено драгоценными камнями, и жемчужными раковинами; в обеденных палатах потолки были штучные… главная палата была круглая и днем и ночью безостановочно вращалась вслед небосводу; в банях текли соленые и серные воды. И когда такой дворец был закончен и освящен, Нерон только и сказал ему в похвалу, что теперь, наконец, он будет жить по- человечески».

Но Золотой дворец простоял недолго. В парке Нерона, на месте озера, императоры из династии Флавиев воздвигли колоссальный амфитеатр Флавиев, известный всему миру как Колизей, Это трехэтажное сооружение (позднее был добавлен и четвертый этаж) со сложной системой коридоров, лестниц и вентиляционных отверстий было построено по единому плану и вмещало около 50 тыс. зрителей. Оно и сегодня поражает не только размерами, но и необыкновенной гармонией архитектурных форм и проявленным в нем, несмотря на отдельные ошибки, обнаруженные только сейчас, конструктивным мастерством. Правление Веспасиана ознаменовалось также закладкой нового, окруженного колоннадой Форума Веспасиана, правление его сына Тита — возведением монументальных терм неподалеку от Колизея.

Император Домициан превзошел в строительной деятельности и отца, и брата. Около храма Конкордии, богини согласия, на Форуме он воздвиг храм Божественного Веспасиана, на Виа Сакра — Арку Тита, которая должна была увековечить захват и разрушение Иерусалима в 70 г. н. э., а на Квиринальском холме поднялся храм Флавиев. Особенно величествен был дворец на Палатине, охватывавший целый комплекс построек, садов и прудов и неоднократно воспетый поэтами и ораторами той эпохи. 'Своей совершенной планировкой, мастерским решением многих пространственных задач он был обязан римскому архитектору Рабирию. Над старым Форумом вознеслась конная статуя Домициана как победителя германцев.

Все характерные черты римской архитектуры того времени с ее стремлением к монументальности и гармонии проявились особенно наглядно в комплексе построек Форума Траяна, сооруженного в 107–113 гг. под руководством греческого зодчего Аполлодора из Дамаска. При этом пришлось срыть всю южную часть Квиринальского холма и на выровненном пространстве между Капитолием и Квириналом разбить огромную площадь длиной в 280 м и шириной в 200 м. Площадь эта включала в себя собственно форум, окруженный коринфской колоннадой, с конной статуей императора и двумя полукруглыми ротондами, большое здание, называемое «базилика Ульпиа», также обнесенное коринфской колоннадой, с прилегающими библиотеками — латинской и греческой, и прославленную колонну Траяна. Колонну обвивает лента барельефов, запечатлевших различные эпизоды войн императора с даками. Кроме Форума Траяна, своими размерами превышавшего все другие, в столице появились новые термы и стадион на Марсовом поле.

Монументальным строительством ознаменовал свое правление и Адриан, впервые назвавший Рим Вечным городом. Адриан одарил столицу самым большим в ее истории храмом Венеры и Ромы, сооруженным в коринфском стиле по проекту, как кажется, самого императора. Для себя он возвел огромный Мавзолей, который в средние века служил крепостью (Замок св. Ангела). Кроме нового строительства, Адриан много занимался восстановлением старых построек: так, римский Пантеон — храм Всех Богов на Марсовом поле. каким мы его видим сегодня, — несомненно, творение того же греческого архитектора Аполлодора из Дамаска, относящееся примерно к 120 г., ко временам Адриана. От первоначальной постройки, датируемой 27–25 гг. до н. э., остался только портик с колоннами. Соединение греческого портика с римской купольной конструкцией, через которую свет проникает внутрь храма, типично для римской архитектуры. Стройный купол придает интерьеру Пантеона необычайную гармонию, и можно смело утверждать, что перед нами — один из прекраснейших памятников античности.

В сравнении с эпохой Флавиев, Траяна и Адриана последующие годы II а. принесли с собой мало нового. До наших дней дошли конная статуя Марка Аврелия и большая, около 30 м высотой, мраморная колонна в честь его побед над германскими племенами в 176–192 гг. Как и колонну Траяна, ее спиралью обвивает лента барельефов, представляющих различные эпизоды этих войн. В древности колонну Марка Аврелия венчала статуя императора, а в XVI в. ее заменила статуя св. Павла. Известна также несохранившаяся триумфальная арка Марка Аврелия.

Архитектурная орнаментика и скульптура первых веков империи прошли в своем развитии два этапа. Для первого из них особенно характерны барельефы, украшающие Арку Тита. Здесь нет ни одного свободного пространства, не занятого барельефами, а карнизы, отбрасывающие тень и резко разграничивающие части освещенные и затененные, создают удивительные живописные эффекты. Столь же близка к живописи и орнаментика дворца Домициана на Палатине. Мягкое моделирование мраморных поверхностей, которым славится пластика эпохи Флавиев, характеризует колоссальную голову статуи Веспасиана, хранящуюся в Риме, и другие скульптурные портреты того времени. В них наиболее отчетливо выразился переход от холодного классицизма Августа к мягкому, живописному стилю искусства Флавиев.

Но уже в орнаментике и скульптуре эпохи Траяна вновь торжествует суровый классический стиль. Тогдашние мастера обратились в поисках образцов к пластике первых десятилетий принципата, но унаследовали и любовь своих непосредственных предшественников к живописным эффектам. В результате классицизм II в. н. э., памятниками которого стали как воссозданный Пантеон в Риме, так и ворота Адриана в Афинах, оказался близок греческому искусству IV в. до н. э. Спокойный классический орнамент украшает Мавзолей Адриана и построенный тогда же храм Антонина и Фавстины на старом Форуме. Черты того же нового стиля прослеживаются и в скульптурных портретах Адриана» Антонина Пия и любимца Адриана Антиноя.

Для повседневной жизни римлян важнее всего было появление новых портиков и терм, где люди чаще всего встречались и общались. Портики, обычно прямоугольные в плане и обнесенные одним или несколькими рядами колонн, строились в Риме еще в эпоху республики; особенно красивым, способным соперничать с портиками эллинистических городов, был портик, воздвигнутый Помпеем в 55 г. до н. э. Со времен Августа число портиков росло беспрестанно, многие из них были сооружены на Марсовом поле. Поскольку в портиках помещали статуи, рельефы и картины работы лучших мастеров, они исполняли до некоторой степени роль публичных музеев на открытом воздухе, ведь других музеев, подобных тем, какие есть в современных нам городах, античность не знала. Не удивительно, что портики, где иногда находились даже библиотеки, были всегда заполнены людьми. После полудня, как свидетельствует Овидий, жители столицы любили гулять под портиком Випсания на Марсовом поле, а вечером отправлялись к портику Септа; в самые жаркие дни всех притягивал портик Помпея, где были освежающие фонтаны.

Тесно бывало и в общественных банях — термах. Сенека, живший около терм, жалуется в одном из писем на шум, вечно доносящийся оттуда: в банях ведь не только совершали омовения, но и занимались гимнастикой, играли в мяч. Это соединение бани с палестрой, предназначенной для спортивных упражнений, было типично римским — греки его не знали. Время, когда за пользование термами взимали плату (впрочем, небольшую), миновало, так как в эпоху Августа Марк Випсаний Агриппа построил в Риме особенно просторные бани, вход в которые стал бесплатным. С тех пор правители Рима словно соперничали между собой в строительстве все более роскошных и вместительных терм, которые могли бесплатно посещать широкие слои народа. Термы строили Нерон, Тит, Траян, но самые великолепные появились только в 211–216 гг. — термы Каракаллы. Общее число общественных бань в Риме, как больших, так и малых, приблизилось в конце концов к тысяче.

Большие императорские термы, отделанные мрамором и богато украшенные, состояли из целого комплекса построек, окруженных портиками, садами и стадионами, палестрами, залами для отдыха и аллеями для прогулок, иногда даже библиотеками, куда образованные римляне отправлялись после купания. Перед омовением же обычно занимались гимнастикой, играли в мяч или фехтовали, нанося удары в специально для этого предназначенные столбы, а также занимались борьбой. Такое времяпрепровождение не было чуждо и женщинам. Следует заметить, что первоначально мужчины и женщины совершали омовения в одни и те же часы, и только при Адриане этот порядок изменился, и для посещения бань мужчинами и женщинами были установлены разные часы. Термы играли настолько важную роль в жизни, что о том, как их надлежит устраивать, высказывались многие видные римские авторитеты: Витрувий, Плиний Старший и др. По их мнению, купание должно было проходить три этапа: сухой, горячий и холодный. В соответствии с этими представлениями и строились термы, включавшие в себя залы для потения в сухом жарком воздухе и для омовения в горячей, теплой и холодной воде. После купания люди зачастую не расходились, а продолжали беседовать, прогуливались, рассматривая выставленные в термах произведения искусства, шли в библиотеку или слушали декламации поэтов и риторов, охотно выступавших среди сограждан. Целый день здесь стоял неумолчный шум, и лишь после захода солнца наступала тишина: термы запирались на ночь.

Пока люди знатные и состоятельные возводили себе прекрасные дворцы, малоимущая часть населения более чем миллионного города вынуждена была гнездиться в многоэтажных доходных домах, построенных плохо и ненадежно и к тому же переполненных. Домовладельцы стремились сэкономить на всем: фундамент делали неглубокий, стены — тонкие и из самого дешевого материала, комнаты — с низкими потолками, маленькие и темные. Так как стекло было дорого, то окна не стеклили, а закрывали деревянными ставнями. Лучше всего было жить на первом этаже, куда поступала вода из водопровода и где была канализация; жители верхних этажей, а их порой бывало пять или шесть, должны были ходить за водой к общественным колодцам. Теснота, перенаселенность, дороговизна жилья заставляли бедноту селиться на чердаках, в подвалах и даже в убогих, темных каморках под лестницами. Лестницы, выходившие прямо на улицу, были крутые и чаще всего неудобные. Из одной эпиграммы Марциала мы узнаем о некоем Санктре, который должен был ежедневно преодолевать двести ступеней, чтобы добраться до своего жилища. Марциал и сам жил в доходном доме, на третьем, «но высоком» этаже. Бели добавить, что отоплением при помощи гипокаустерия — подвального помещения, откуда нагретый воздух по трубам поступал в жилые комнаты, реально могли пользоваться только обитатели первого этажа, верхние же жильцы обогревались жаровнями с углями или маленькими примитивными печками, то мы получим некоторое представление о том, как протекала жизнь бедняков в таких доходных домах.

В довершение всех бед плохо и ненадежно построенные дома то и дело обваливались, о чем сохранилось множество свидетельств: от писем Цицерона до писем Сенеки, которому, по его словам, часто приходилось слышать треск разваливавшегося дома. И наконец — пожары, бывшие подлинным бичом огромного города с узкими улочками, тесными и перенаселенными кварталами, ветхими многоэтажными строениями. Огонь с необыкновенной быстротой распространялся с одного деревянного балкона на другой, с одной стороны улицы на противоположную. Большие пожары вспыхивали в Риме при императорах почти каждый год самыми же страшными, уничтожившими громадную часть города, были пожары, бушевавшие при Нероне в 64 г., при Тите — в 80 г. и при Коммоде — в 193 г. Организованная еще Августом военизированная пожарная охрана в составе 7 когорт не могла ни предотвратить, ни эффективно бороться с этим бедствием, хотя к началу III в. в столице насчитывалось уже 7 тыс. пожарных, снаряженных помпами. На узких, плотно застроенных улочках Рима потушить большой пожар водой было невозможно; чтобы локализовать его и помешать огню распространяться на другие кварталы, приходилось полностью сносить один за другим десятки жилых домов. Как сообщает Тацит, со страшным пожаром времен Нерона удалось справиться таким способом лишь на шестой день.

Были и другие проблемы, которые отравляли жизнь римлянам и на которые те не переставали жаловаться в первые века империи в своих письмах к друзьям или в сатирических эпиграммах, Одной из таких проблем был городской шум, мешавший отнюдь не только Сенеке в его занятиях философией и писании трагедий. На шум, тесноту, вечную давку на улицах то и дело сетует Mapциал, мечтавший поехать в деревню, чтобы хоть раз по-настоящему выспаться. О толкотне и давке на центральных улицах столицы написал немало язвительных строк и Ювенал. Все попытки римских властей начиная с Цезаря справиться с этими хроническими болезнями огромного города, ограничивая движение на улицах в вечерние и ночные часы, не давали значительного результата.

Нерешенной оставалась в эти столетия и проблема уличного освещения. По ночам город освещали исключительно в дни больших празднеств. Так, в день возвращения принцепса Нерона из Греции перед многими домами зажгли лампы и факелы. Но в обычные ночи город тонул во мраке, и только стражники расхаживали по темным улицам с факелами в руке» Жители более состоятельные, возвращаясь поздно домой, пользовались услугами рабов с фонарями, а те, кто победнее, брали свечу или лучину. Зачастую единственным фонарем им служила луна, как с горечью говорит о себе Ювенал. Несколько когорт стражников не в состоянии были обеспечить безопасность граждан на погруженных во тьму узких улочках, и, если верить все тому же Ювеналу, мирного обывателя, оказавшегося ночной порой за стенами своего дома, подстерегало множество неприятных встреч.

Санитарно-гигиенические условия античного Рима также оставляли желать лучшего. В тесных, перенаселенных доходных домах о здоровье жителей никто не заботился — уделом их были скученность, спертый воздух и отсутствие всяких удобств. Единственным источником свежего воздуха для большинства горожан оставались общественные сады, такие, как сады Агриппы в центре столицы или большие сады Цезаря за Тибром. Но подобных оазисов зелени и освежающей прохлады, доступных для простого народа, было очень мало. Обширные же парки, раскинувшиеся на Квиринальском и Эсквилннском холмах и за Тибром, принадлежали императорам или знати, и простых горожан туда не пускали.

Бурное строительство шло в I–II вв. н. э. не только в Риме, но и в других городах Италии и в провинциях. Особое усердие здесь проявил император Адриан. При нем возникло много новых дорог, мостов, театров, портиков, акведуков и даже целых городов. Формы римской архитектуры начали всерьез конкурировать в провинциях с формами архитектуры греческой, а на территории самой Греции и на Востоке стал складываться синтез тех и других. Наибольшей любовью и покровительством императора пользовались Афины, где возник обнесенный стеной новый квартал под названием Адрианополь и был, наконец, сооружен большой храм Зевса Олимпийского, начатый еще за 6 веков до этого тираном Писистратом.

Оживленное строительство в Италии и провинциях шло и при других императорах. По всей империи можно найти остатки монументальных сооружений и памятников того времени, будь то амфитеатр в Вероне, порты в Остии и Геркулануме, амфитеатр в Помпеях. При всех различиях в культурах разных народов, покоренных Римом, каждый из них испытал влияние победителей. На берегах Ла-Манша, на Тигре и Евфрате, в Верхнем Египте — повсюду легко обнаружить следы единой и однородной римской материальной и художественной культуры: стены из обожженного кирпича или так называемого римского бетона, амфитеатры и цирки, термы и акведуки, классические ордеры в монументальной архитектуре, пластические композиции, опирающиеся на греческие образцы, и т. п.

Римское искусство первых веков империи представлено в провинциях многими памятниками. Назовем лишь некоторые. Это «Мэзон каррэ» — «Квадратный дом» в Немаузе в Нарбоннской Галлии (нынешний южнофранцузский город Ним): обнесенный коринфской колоннадой небольшой храм, построенный в 16 г, до н. э. Агриппой и посвященный внукам Августа — Гаю и Луцию Цезарям. Не менее знаменит римский акведук первой половины I в. н. э. длиной 262,5 м, высотой 47,4 м, сооруженный близ того же города Немауз и называемый ныне Пон дю Гар. Красивый двухъярусный акведук служит сегодня украшением живописных окрестностей Нима. В том же Ниме и Арле сохранились римские амфитеатры, в Трире, древней Августе Тревирорум. — Порта Нигра, хорошо укрепленные городские ворота. Испания славится величественным акведуком в Сеговии, Северная Африка — комплексом городских построек начала II в. н. э., включая Арку Траяна, в Тимгаде в Алжире; хорошо известны археологам и туристам также римские руины города Кирена в Ливии. Великолепный пример «римского барокко» — круглые, изящные, прихотливых форм сакральные постройки в Баальбеке в Сирии; там же возвышаются колонны и арки, оставшиеся от некогда цветущего города Пальмира. Провинциальное античное искусство Египта лучше всего представлено всемирно знаменитыми «файюмскими портретами» — мягкими реалистическими изображениями мужчин, женщин, юношей, выполненными в технике энкаустики (восковой темперы) на досках (I–III вв.) и обнаруженными в 1887 г. в египетском оазисе Файюм. Немало памятников римского искусства и материальной культуры найдено также в Центральной Европе — например, в римских укрепленных центрах на Дунае: Аквинк в Венгрии и Карнунт в Австрии.

ОБРАЗОВАНИЕ

В I и особенно II в. н. э. на территории всей империи значительно увеличилось число частных начальных школ и школ, которые мы могли бы назвать средними. Тем не менее начальных школ по-прежнему не хватало, и еще в IV в. Флавий Вегетий Ренат, автор трактата по военному искусству, жаловался на то, что среди легионеров очень велика доля неграмотных. Школы были довольно примитивны: занимались большими группами в маленьких и тесных помещениях, а обучение чтению и письму основывалось на чисто механических приемах. Бели вспомнить, что дети выучивали сначала названия всех букв алфавита и только потом узнавали, как они пишутся, то станет понятно, почему обучение чтению и письму растягивалось в римской школе на несколько лет. Учителя за свой труд получали мало и вынуждены были подрабатывать на стороне; социальный статус учителей, рекрутировавшихся чаще всего из вольноотпущенников, также был крайне низок. Эти и многие другие причины способствовали тому, что эффективность обучения в римских школах, несмотря на их расцвет во II в. н. э., оставляла желать лучшего.

Авторитет педагога зиждился обычно на применении плетки или розги. В этом смысле мало что изменилось в эпоху империи со времен Горация, который своего учителя-грамматика Орбилия Пупилла наделяет эпитетом «плагозус» — «драчливый». Бывали, правда, и такие педагоги, что, желая увлечь детей, побудить их учиться старательнее, делали им маленькие подарки: например, как вспоминает тот же Гораций, угощали их печеньем. Однако такие случаи были редки и происходили только у более обеспеченных учителей, заинтересованных вдобавок в том, чтобы облегчить детям усвоение школьных премудростей. Особенно внимательно относились частные учителя к детям из богатых семей: известно, что сын крупного афинского землевладельца и оратора Герода Аттика во II в. н. э. обучался азбуке на дощечках из слоновой кости, а для закрепления пройденного материала его учитель прикреплял изображения тех или иных букв к спинам рабов и заставлял их по очереди проходить перед учеником.

Закончив начальную школу, где учили читать, писать и считать ва счетах, отпрыск состоятельных родителей мог продолжать обучение у учителя-грамматика. Обучение как в римских, так и в греческих школах носило характер литературно-эстетический. Учили прежде всего читать и толковать отрывки из произведений древних авторов — греческих и римских, а уже к концу I в. до н. э. в круг обязательного чтения в школах вошли Цицерон и Вергилий, а вскоре школьными классиками стали также Овидий, ритор Анней Сенека Старший, его племянник поэт Марк Анней Лукан и др. При разборе сочинений классических авторов главное внимание уделяли эстетическому и моральному анализу, но не забывали и о мифологических, исторических и географических комментариях, если они были необходимы. Обучение было всецело гуманитарным, наукой всех наук считалась риторика, и после завершения курса у грамматика ученик переходил к ритору, который вводил его в тайны построения речей — сначала в теории, затем и на практике, путем долгих упражнений в красноречии. Ученики тренировались составлять вступления к речам или эпилоги, потом приучались выступать публично, стремясь избрать как можно более необычную и изысканную, как можно более далекую от реальной повседневности тему. Не удивительно, что истинно образованные, просвещенные римляне того времени с неодобрением относились к подобной системе обучения, и недаром с уст философа Сенеки слетели горькие слова критики: «Не для жизни учимся, а для школы».

ФИЛОСОФИЯ

Одной из характерных черт интеллектуальной жизни первых веков империи был всеобщий интерес к философии. Время это не выдвинуло создателей новых философских систем: виднейшие тогдашние мыслители — Сенека, Эпиктет, Плутарх — были эклектиками. Но увлечение философией благодаря деятельности бродячих киников стало массовым. Причем внимание общества все больше смещалось от метафизики и других философских дисциплин к тому, что волновало и волнует всех, — к этике. Именно о ней больше всего размышлял и писал Луций Анней Сенека, богатый и влиятельный человек, советник Нерона. Позднее, испытав опалу, оттесняемый вместе со всей старой римской знатью от управления государством, он стал искать утешение в философии и писании трагедий. Но и удалившись от дел, живя уединенно, Сенека не избежал трагического финала: по приказу императора он покончил с собой, разделив участь всех жертв деспотизма династии Юлиев-Клавдиев.

Как и других образованных римлян, испытавших превратности судьбы, его больше всего влекла к себе философия стоиков в соединении с элементами иных философских учений. В своих трактатах-диалогах, в письмах к молодому другу Луцилию он энергично и эмоционально проповедует необходимость для человека освободиться от всех тревог, научиться спокойно и достойно переносить самые неожиданные удары судьбы. Тот, кто избавится от разрушительных страстей и вооружится стоической мудростью, обретет то желанное «спокойствие духа», которое и является целью жизни и высшим благом. Исповедуя в трактатах и письмах презрение к сиюминутному и преходящему, к материальному достатку и удобствам, философ, однако, не всегда мог согласовать свои принципы с собственным укладом жизни: многие в Риме знали, как он различными способами, не избегая и ростовщичества, увеличил унаследованное им от отца, ритора и историка Сенеки Старшего, богатство. На этот разлад между тем, чему он учил, и тем, как протекала его собственная жизнь, Сенека сам не раз с иронией указывал в письмах к Луцилию.

Философия стоиков, уводившая человека от превратности жизни внешней к духовным глубинам жизни внутренней, давала утешение не только Сенеке, но и многим представителям сенаторской знати, настроенным оппозиционно по отношению к принцепсам из династии Юлиев-Клавдиев. Идеалам и ценностям старого римского нобилитета уже не находилось места в тогдашней общественной жизни государства. Не удивительно, что столько философов-стоиков пали жертвами преследований и репрессий. Судьбу Сенеки повторил поэт Марк Анней Лукан, приверженный стоическому мировоззрению: некогда близкий друг Нерона, он затем впал в немилость и вынужден был покончить с собой. Через год, в 66 г. н. э., был казнен за участие в оппозиции сенаторстоик Публий Клодий Фразеа Пет, В ссылку были отправлены выдающиеся философы Луций Анней Корнут, учитель Лукана, и Музоний Руф, учитель оратора и философа Диона Хрисостома из Прусы. Но и в правление Флавиев к философам власти относились весьма враждебно, и их дважды изгоняли из Рима: в 74 г. при Веспасиане и в 95 г. при Домициане.

Отношение к стоикам изменилось лишь с восшествием на престол «наилучшего принцепса» Траяна. В свою очередь, изменилось и отношение самих философов к монархии. Если в I в. н. э. люди, приверженные учению стоиков, находились обычно в оппозиции к императорам, то в начале II в. Дион Хрисостом в трех речах о царской власти рисует идеал справедливого монарха и всячески подчеркивает различия между ним и самозванным тираном. Справедливый правитель подобен солнцу: заботится о своем народе, постоянно трудится для его блага, неподкупен, презирает золото и драгоценные камни, а украшает свой дворец воинскими трофеями, занимаемое им положение воспринимает как гражданское служение. В речах Диона Хрисостома дается развернутое морально-философское обоснование императорской власти Траяна.

Мир и союз между императорами и философами при Траяне продолжались в течение всего II века и нашли символическое выражение в фигуре императора-философа Марка Аврелия. До этого Адриан постоянно окружал себя софистами, Антонин Пий назначал пенсии философам во всех провинциях, Марк Аврелий же сам занимался философией. Он оставил нечто вроде дневника самовоспитания под названием «К самому себе», наполненного размышлениями об этике, о собственных несовершенствах, о неизбежном разладе между идеалом и жизнью. Свою императорскую власть Марк Аврелий понимает — в соответствии с учением стоиков — как возможность и обязанность служения обществу. Сам, будучи стоиком, император, однако, щедро раздавал пенсии представителям и других философских школ: академикам-платоникам, перипатетикам, эпикурейцам, заботился о поддержании традиций этих древних школ в Афинах.

О том, как широко распространился в тогдашнем обществе интерес к философии, говорит тот факт, что наиболее выдающийся философ-стоик на рубеже I–II вв. н. э., Эпиктет, был рабом. Подобно своему учителю Музонию Руфу он только проповедовал, а сам ничего не писал — его поучения записывали его ученики и последователи; одним из них, издавшим наставления Эпиктета, был историк Арриан. Как и другие стоики, Эпиктет больше всего интересовался этическими вопросами. Он также учил, что существует промысел божий, что внутренне свободен и счастлив лишь тот мудрец, у которого есть только «небо, земля и жалкий плащ», но который «ни в чем не нуждается». Учение Эпиктета давало утешение всем угнетенным, ибо снимало различия между рабами и свободными: по мнению философа, свобода и несвобода — категории моральные. Подлинным господином и царем, подлинно свободным является лишь мудрец, освободившийся от страстей и низких потребностей. Близкие к стоическим идеалы отречения от материальных благ, жизни в согласии с природой провозглашали тогда также киники, обращавшиеся, как и прежде, к городским низам на понятном им языке. Фигура нищего бродячего проповедника-киника по-прежнему очень характерна для улиц Рима и провинциальных городов, но теперь к поучениям киников все чаще прислушиваются и люди образованные, такие, как Дион Хрисостом. В самые жестокие времена Калигулы, Нерона, Домициана немало было уличных философов-киников, которые своей жизнью подтверждали то, чему учили. Достаточно назвать грека Деметрия из Суния, проповедовавшего сначала в Коринфе, а затем в Риме и державшего себя весьма непочтительно и смело перед императорами.

Деятельностью стоиков и киников картина развития философии в I–II вв. н. э. не исчерпывается. Среди авторов, писавших на моральные темы, больше всех известен, хотя и не как философа а как создатель знаменитых параллельных жизнеописаний великих греков и римлян, Плутарх из Херонеи. Близкий к платоновской Академии, он в своих многочисленных моралистических трактатах, философских диалогах и посланиях, написанных прекрасным, полным живости и обаяния языком, выступает, скорее, как эклектик. Он не чужд и стоических воззрений, но ригоризм и крайности всех философских школ ему претят, и он часто спорит со стоиками и эпикурейцами, поверяя их учения своим природным здравым смыслом, жизнелюбием и терпимостью. Этические интересы Плутарха охватывают и сферу семейную, и сферу политическую. К императорской власти он, как и уже упоминавшийся Дион Хрисостом из Прусы, относится позитивно, но и требовательно, называя правителей «слугами бога, помогающими ему в заботах о благополучии людей, дабы те блага, которые бог предназначил для людей, они отчасти раздавали, отчасти же берегли».

Эклектизм Плутарха как философа-моралиста был характерен для академиков-платоников еще со времен Антиоха из Аскалона, учителя Цицерона, и все попытки некоторых философов II в. н. э. очистить наследие Платона от наслоений перипатетических и стоических учений не дали больших результатов. Во второй половине II в. грек Нумений назвал Платона Моисеем, говорившим по-аттически, и в этих словах нашел символическое выражение философский синкретизм тех лет, соединивший учение Платона с пифагорейством, со своеобразной философией Филона Александрийского, попытавшегося свести воедино греческое философское наследие и иудаизм, а также с элементами религиозных представлений евреев и персов.

НАУКА

Как и предыдущий период в истории римской науки, эпоха первых императоров отмечена не столько умножением знаний, сколько энциклопедизмом, стремлением освоить и систематически представить уже накопленные научные достижения. Однако это не значит, будто в 1—II вв. н. э. не появлялись выдающиеся творческие умы, замечательные ученые, такие, как Клавдий Гален в медицине, Клавдии Птолемей в географии и астрономии, Сальвий Юлиан в области права.

Из наук гуманитарных наивысшего расцвета достигла филология. Греческие филологи усердно писали комментарии к Гомеру, Гесиоду, поэтам-лирикам и даже к таким более поздним авторам, как Аполлоний Родосский, Римские ученые стремились подражать грекам. Так, грамматик Асконий Педиан прославился своими комментариями к речам Цицерона и, как рассказывает Светоний, написал также «книгу против хулителей Вергилия». Марк Валерий Проб тщательно исправил, снабдил примечаниями и издал несколько рукописей римских поэтов, в том числе Лукреция, Вергилия и Горация. Во II в. н. э. с его любовью к греческим древностям появилось множество словарей и справочников, где разъяснялось значение и фиксировалось правильное написание слов, встречающихся в старой аттической литературе. Подобный же интерес вызывало тогда и прошлое латинской литературы. Среди частых в то время сборников занимательных извлечений из сочинений древних писателей и ученых выделяются «Аттические ночи» Авла Геллия. В 20 книгах «Аттических ночей» собраны выписки из самых разных старых римских авторов, в частности из речей Катона Старшего и братьев Гракхов, снабженные интересными комментариями биографического и филологического характера — наблюдениями над словоупотреблением, стилем и отчасти тематикой архаических римских писателей и т. п. Громадный труд Авла Геллия столь же показателен для интеллектуальной атмосферы того времени, как и дискуссии о редких словах и выражениях, проходившие между императором Адрианом и грамматиком Теренцием Скавром.

Но если в целом в грамматике и филологии греки намного опережали римлян, то область права оставалась доменом римских юристов. Здесь соперничали между собой несколько школ правоведов, к одной из которых принадлежал выдающийся законовед эпохи Адриана Сальвий Юлиан. По поручению императора он просмотрел все существовавшие к тому времени преторские эдикты (напомним, что преторы осуществляли верховную судебную власть) и, отобрав те, что еще соответствовали изменившимся условиям жизни, привел их в систему, а затем свел в единый, обязательный для всех постоянный преторский эдикт, который таким образом впитал в себя все самое ценное в предшествовавших судебных решениях.

К той же школе правоведов, основанной при Тиберии юристом Мазурием Сабином и потому называвшейся сабинианской, принадлежал и Гай, провинциальный юрист, автор сохранившегося до наших дней учебника римского права «Институции», отличающегося последовательностью, систематичностью и ясностью изложения материала.

Математику, астрономию, географию II в. н. э. прославил Клавдий Птолемей. В его главном труде «Альмагест» — энциклопедическом своде астрономических знаний древних представлена и созданная им знаменитая геоцентрическая модель мира, остававшаяся в Европе основой воззрений на устройство Вселенной вплоть до появления системы Коперника. Птолемей же разработал математическую теорию движения планет вокруг покоящейся Земли, позволявшую заранее определять их положение на небе. В трактате «География» он собрал воедино все имевшиеся тогда сведения об обитаемом мире. На карту Птолемея впервые были занесены некоторые местности и населенные пункты отдаленных от Средиземноморья уголков Европы, в частности территория будущих польских земель отмечена названием Калиссия (нынешний Калиш).

Среди множества греческих врачей эпохи империи наибольшей известности достигли двое: анатом и физиолог, смелый экспериментатор Гален и акушер и педиатр Соран Эфесский, чье имя в средние века стало таким же символом медицины, каким имя Аристотеля было для философии. По зоологии и ботанике оригинальных работ почти не было — преобладали занимательные компиляции, вроде сочинения Элиана Клавдия «О природе животных», или же труды чисто прикладные, такие, как справочник лекарственных растений «О лечебной материи» Педания Диоскурида.

У римлян интерес к естественным наукам нашел выражение в создании популярных энциклопедических сводов, где на латинском языке излагались уже накопленные в эллинистическом мире научные знания. Дело энциклопедиста Варрона продолжил при Августе и Тиберии Авл Корнелий Цельс, собравший в обширном труде под названием «Науки» разнообразные сведения о земледелии, риторике, военном деле и медицине. Единственная сохранившаяся часть этого произведения посвящена как раз медицине; она показывает полную зависимость автора от греческих источников, но вместе с тем и его незаурядные способности в разработке собственной латинской медицинской терминологии. Энциклопедический характер носит и «Естественная история» Гая Плиния Секунда Старшего, поражающая громадной эрудицией, неутомимой любознательностью к трудолюбием автора, который, как он сам с гордостью пишет, изучил две тысячи книг. В 37 книгах «Естественной истории» содержатся ссылки на 327 греческих и 146 латинских произведений, и она поныне служит неисчерпаемым кладезем сведений по античной географии, этнографии, физиологии, зоологии, ботанике, фармакологии, минералогии, а также по истории древнего искусства. Для людей античности и средневековья труд Плиния Старшего оставался едва ли не главным источником естественнонаучных знаний.

Кроме права, римляне в первые века империи внесли оригинальный вклад и в такую науку, как агрономия. К сочинениям Катона Старшего и Варрона прибавился в I в. н. э. трактат Луция Юния Модерата Колумеллы «О сельском хозяйстве» — настоящая агрономическая энциклопедия, из которой мы сегодня можем многое узнать о развитии земледелия и аграрных отношений в Италии времен первых императоров и о начальных симптомах кризиса, охватившего вскоре сельское хозяйство Римской империи.

РИТОРИКА

В I–II вв. н. э. риторика сделала большие успехи и оказывала огромное влияние и на философию, и на историографию, и на литературу. Триумф искусства красноречия выразился и в назначении Веспасианом пенсий учителям риторики в Риме. На смену частным преподавателям пришли учителя публичных школ, получавшие жалованье от государства. Первым из них был известный ритор Марк Фабий Квинтилиан, написавший большой трактат «Воспитание оратора» в 12 книгах. По мнению Квинтилиана, которое тогда разделяли многие, искусство красноречия следовало трактовать широко, не сводить его к обучению только риторике, но сделать частью программы всестороннего философского воспитания и образования; в этом представлении об идеальном ораторе как гармонической и глубоко образованной личности слышны отзвуки идей Цицерона, выраженных им в трактате «Об ораторе». Характерным было суждение греческого ритора II в. н. э. Элия Аристида: благодаря риторике можно достичь четырех главных добродетелей — рассудительности, умеренности, мужества и справедливости, Выдающихся ораторов чтили императоры и отдельные города: воздавали им пышные почести, ставили их статуи в библиотеках, выплачивали им денежные премии и пенсии или даже, как преемника древних софистов Полемона, освобождали от платы за проезд по морю и по суше.

Сами темы речей по-прежнему были далеки от жизни: ораторы выступали, говоря о давно минувших исторических событиях, или вообще избирали темы отвлеченные или вымышленные. Состязания в красноречии напоминали театр, и блеснуть неожиданной конструкцией фразы, редким словом или выражением, оригинальным доводом, значило вызвать у слушателей такой же восторг и одобрение, какие выпадали на долю популярным мимическим актерам. Немало авторов насмехались тогда над тщеславием, напыщенностью и многословием ораторов. Подражая греческим софистам V в. до н. э., продолжая их традиции, многие греческие риторы сами начали называть себя софистами. Расцвет "второй софистики" приходится на II в. н. э., когда блистали такие прославленные в то время ораторы, как Полемон, Герод Аттик. Фаворин из Арелата, Элий Аристид. Звучали речи — от высокопарных, торжественных похвал отдельным городам и гимнов в честь богов до шутливых пародий на речи великих афинских ораторов V–IV вв. до и. э. (пример — написанное от имени Демосфена заверение в том, что он не брал взяток).

К деятелям «второй софистики» принадлежал также ритор и философ, а затем язвительный сатирик, высмеивавший и риторов, и философов, Лукиан из сирийского городка Самосата. Его недаром называют «Вольтером античности». В комических и сатирических диалогах, написанных, как и подобало софисту II в. н.э, изящным и чистым аттическим диалектом, Лукиан обличает суеверия и религиозное шарлатанство, насмехается над философами всех известных в античном мире школ и даже олимпийских богов изображает без всякого почтения, как простых обывателей, подверженных мелким страстям и предрассудкам. В лице этого скептика и рационалиста античная культура обрела своего ироничного ценителя и беспощадно насмешливого критика. Ничто не укрылось от его иронического взгляда: ни традиционная религия Зевса, ни новейшие мистические учения, ни еще совсем юное христианство. Но и Лукиан, особенно в молодости, не чужд был обычного тщеславия софиста-ритора: как и те, над кем он впоследствии издевался, он выбирал для торжественных панегириков неожиданные, парадоксальные темы, становившиеся для автора самоцелью. Именно Лукиану принадлежит «Похвала мухе», столь же характерная для риторики II в. н. э., как и написанные высоким стилем похвальные речи Элия Аристида греческим городам и Риму.

С богатой, плодотворно развивавшейся, представленной многими громкими в то время именами греческой риторикой римская, конечно же, соперничать не могла. Здесь тон задавал Квинтилиан, ревностно отстаивавший традиции ораторской прозы Цицерона. Многим обязанный греческой теории красноречия, он, однако, в «Воспитании оратора» предостерегает от «сладких пороков», которые находит в стиле современной ему риторики. Предостережение вполне уместное, ведь и в Риме появлялись единомышленники и подражатели греческих софистов. Страстному увлечению греческих риторов древней аттической литературой соответствовал в Риме возросший интерес к архаической латинской словесности. Так, император Адриан и его литературно-философское окружение предпочитали Энния Вергилию, а Катона Старшего Цицерону. Типичным «архаистом» был Марк Корнелий Фронтон, уроженец римской провинции Африка, ритор, учитель Марка Аврелия. Как и многие образованные римляне того времени, он был эллинофилом, дружил с уже упоминавшимся греческим софистом, оратором и очень богатым человеком Городом Аттиком и сам писал и по-латыни, и по-гречески, причем в своих греческих сочинениях он — аттицист, а в латинских — приверженец римской архаики. Лукиан написал похвалу мухе — Фронтон оставил панегирики дыму, земному праху и даже лени.

ИСТОРИОГРАФИЯ

Писать историю с независимых, объективных позиций стало уже при первых римских императорах делом весьма небезопасным. Пример историка Кремуция Корда, который за восхваление последних защитников республики — Брута и Кассия заплатил вынужденным самоубийством и сочинение которого было при Тиберии публично сожжено, подействовал устрашающе. Дабы избежать репрессий, следовало или писать историю в официозном духе, прославляя династию Юлиев-Клавдиев, как это делал Веллей Патеркул, или же, уклонившись от рассказа о современных автору событиях, обратиться мыслью ко временам как можно более отдаленным — так поступил, в частности. Квинт Курций Руф, трудясь над книгой «О деяниях Александра Великого». Можно было, наконец, заняться собиранием занимательных исторических анекдотов — по этому пути пошел Валерий Максим, написавший «Девять книг достопамятных деяний и изречений».

Только когда эпоха «дурных цезарей» миновала, после убийства Домициана, стряхнул с себя вынужденное молчание самый выдающийся из историков того времени Публий Корнелий Тацит. Не принадлежа к сенаторской знати по рождению, он явился, однако, выразителем ее оппозиционных настроений, ее пессимизма. Республика невосстановима, установление принципата было исторически неизбежным, но императорская власть и свобода граждан, принцепс и сенат оказались при династии Юлиев-Клавдиев трагически несовместимы, и эту трагедию общества, в котором он вырос, Тацит и изображает в своих книгах — «Истории» и «Анналах». Пользуясь свободой, обретенной, как ему кажется, после падения жестокого тирана Домициана, историк хочет описать в назидание и предостережение потомкам недавнее бесславное прошлое, его позор и преступления. Вместе с тем он прославляет тех немногих отважных и достойных граждан, особенно из рядов сенатской оппозиции, кто решился в мрачную эпоху Тиберия, Калигулы или Нерона бросить вызов деспотизму, произволу и всеобщей деморализации.

Пессимизм Тацита в отношении современного ему общества виден и в том, как он описывает порядки и нравы других народов. В своем географическом и этнографическом очерке «Германия» он не раз с похвалой отзывается о природной чистоте человеческих отношений у германцев, о первобытной суровости их обычаев, создавая некий идеализированный контробраз изнеженного, распущенного, вырождающегося и порабощенного дурными правителями римского общества. Горизонт Тацита как историка Рима ограничен рамками императорского двора, сената, верхушки армии — о жизни низших слоев населения столицы, о положении в провинциях мы из его сочинений узнаем очень мало. Но литературный талант историка, его глубокий и тонкий психологизм, умение передать потаенные и противоречивые душевные движения исторических персонажей, искусная драматизация событий, меткость суждений делают Тацита едва ли не лучшим из римских историков. Портреты императоров, придворных льстецов, интриганов, оппозиционеров написаны с такой необыкновенной силой выразительности, что даже в Новое время историки не всегда были способны освободиться от тяготеющей над их сознанием власти образов, созданных Тацитом.

Куда более скромное место в римской историографии конца I — начала II в. н. э. занимает творчество Гая Светония Транквилла, секретаря Адриана. Имея доступ к императорским архивам, он составил жизнеописания первых 12 императоров, сосредоточив внимание прежде всего на скандальной хронике их правления. Светоний собрал и расположил в соответствии С избранной им стройной риторической схемой множество анекдотических рассказов об общественной и частной жизни принцепсов, об их характере и увлечениях, о достоинствах и — еще чаще — пороках. Не будучи плодом глубокой и проницательной исторической мысли, как сочинения Тацита, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония остается в то же время ценнейшим источником сведений о Римской империи в эпоху Юлиев-Клавдиев и Флавиев. Значительно меньшей ценностью обладает краткий учебник римской истории, написанный ритором Луцием Аннеем Флором, другом императора Адриана, но на протяжении всего средневековья этот труд охотно читали и любили за красочность и цветистость слога, риторические эффекты.

Для эпохи, когда культурное развитие Греции и Рима протекало в столь тесной взаимосвязи и взаимном переплетении, особенно характерно было биографическое творчество Плутарха. В его «Сравнительных жизнеописаниях», пронизанных морализаторскими тенденциями, выступают парами, параллельно, 46 знаменитых греков и римлян. Разбирая и сопоставляя между собой личности и деяния Ликурга и Нумы Помпилия или Фемистокла и Камилла, или Аристида и Катона Младшего, вкладывая в это весь свой выдающийся риторический, литературный талант, Плутарх снискал себе огромную популярность не только у обоих народов, к которым обращался, — греков и римлян, но и у всех позднейших поколений в разных странах Европы. «Сравнительные жизнеописания» навсегда отодвинули в тень построенную по тому же принципу параллелизма, но сухую и гораздо менее увлекательную компиляцию Корнелия Непота «О знаменитых мужах».

Другим образованным греком, посвятившим себя изучению римской истории, был во II в. н. э. Аппиан из Александрии. Его написанная по-гречески «Римская история» построена необычно: не по хронологическому, а по топографическому принципу. Есть отдельные книги: кельтская (повествующая об истории Галлии до ее завоевания римлянами), иберийская, сицилийская, македонская и т. д., каждая из которых посвящена истории той или иной части империи. Особенно интересны книги XIII–XVII, описывающие гражданские войны в Риме I в. до н. э., причем от внимательного взгляда греческого историка, занимавшего должности в империи и хорошо знавшего римскую жизнь, не укрылась и глубокая социальная подоплека гражданских войн: он показывает, как отражались в политической борьбе стремления к переделу земельных владений.

ЛИТЕРАТУРА И ТЕАТР

Новым жанром, пользовавшимся популярностью в эпоху империи, стал роман. Происхождение этого жанра еще полностью не выяснено. Уже во II в. до н. э. Аристид Милетский собрал воедино и обработал в своих «Милетских историях» местный эротический фольклор, а несколько десятилетий спустя «Милетские истории» были переведены с греческого на латынь историком Луцием Корнелием Сизенной и имели у римлян большой успех. Было ли это произведение собранием отдельных новелл или целостным, связным романом, сказать трудно. На папирусах начала I в: н, э. были найдены также фрагменты не известного нам греческого романа, повествующего о двух влюбленных, которые, преодолев многочисленные препятствия, наконец, сочетаются брачными узами. За этим произведением, получившим название «Роман о Нине и Семирамиде» и написанным предположительно еще во II в. до н. э., последовали другие греческие романы о любви, верности, разлуке и дальних странствиях: «Херей и Каллироя» Харитона и «Эфесская повесть об Антии и Хаброкоме» Ксенофонта Эфесского, а из более поздних, конца II — начала III в. н. э., «Дафнис и Хлоя» Лонга и «Эфиопика», или «Феаген и Хариклия» Гелиодора.

Идеалистическому греческому роману о возвышенных чувствах и злоключениях любящих героев, столь далеких от прозы жизни, противостоял в римской литературе роман реалистический. Латинский роман «Сатирикон», приписываемый Гаю Петронию, приближенному Нерона, — ироническая пародия на современный ему греческий роман; здесь действуют не идиллические возлюбленные, а бродяги, бедняки, авантюристы, гетеры, не чуждые никаким порокам. Самая яркая фигура в романе — выскочка-богач Трималхион, тщеславный и простодушный, невежественный и взбалмошный, но и гостеприимный вольноотпущенник, ставший миллионером, — характерный социальный тип эпохи империи.

Литературу II в. н. э. украшает еще более знаменитый латинский роман — «Золотой осел» (другое название — «Метаморфозы») Луция Апулея, уроженца африканского городка Мадавра. Популярный тогда ритор и философ, выступавший с речами и на греческом, и на латыни, он описал со всем красноречием, ему присущим, слогом пышным и драматическим приключения некоего Луция, колдовством превращенного в осла. Реалистический рассказ о жизни низов общества, о грубости и хитрости купцов и ремесленников, к которым попадает в руки человек в облике осла. соединяется с пронизанными восточной мистикой обращениями к богине Исиде, являющейся Луцию-ослу во сне и предсказывающей ему возвращение к человеческому облику. Такое сочетание социальной наблюдательности с религиозно-мистическим пафосом, окрашенного юмором реалистического повествования с его символическим истолкованием — тоже примета времени, отличительная черта римской литературы эпохи «второй софистики».

В поэзии I–II вв. н. э. не было уже таких величин, как Вергилий, Гораций или Овидий. Но большая начитанность, хорошее знание древних авторов, приобретенное в школе, разработанный и обогащенный поэтами «века Августа» латинский литературный язык позволяли многим образованным римлянам пополнять ряды стихотворцев-дилетантов. Всякий, кто помнил наизусть обширные периоды из «Энеиды» или «Георгик» Вергилия и получил риторическое образование, чувствовал в себе призвание к занятиям поэзией. Никогда не было в Риме стольких юных поэтов: 14-летний Лукан уже пробовал свои силы в эпической поэме о Троянской войне «Илиакон», еще мальчиками начали писать стихи Марциал, сатирик и философ Авл Персии Флакк, будущий император Нерон. Квинт Сульпиций Максим в 11 лет уже боролся за венок победителя на состязании поэтов, устроенном Домицианом на Капитолии, а более десяти лет спустя 13-летний Луций Валерий Пудент был там удостоен венка за свои импровизированные греческие гекзаметры. Стихами баловались и императоры: Нерон, Траян, Адриан. Были и поэтессы-дилетантки, такие, как дочь Овидия Перилла и Сульпиция в эпоху Августа, а также их подражательницы Феофила, которую Марциал льстиво сравнивает с великой Сапфо, и Юлия Бальбилла, чьи греческие стихи были выбиты на статуе Мемнона в Египте.

Больше всего усилий и амбиций римских поэтов первых веков империи проявилось в сфере эпоса, где многие пытались бросить вызов гению Вергилия. Наивысшего признания добился как эпический поэт Марк Анней Лукан, выступивший при Нероне с большой поэмой «Гражданская война», или «Фарсалия», где с трагическим пафосом и талантом опытного ритора говорит о поражении последних поборников республики в войне между Цезарем и Помпеем. Отказ от традиционных для эпических поэм мифологических картин вмешательства богов в судьбы героев, необычайно изысканный риторический стиль, смелость и новизна выражений, нагромождение устрашающих эффектов, увлечение мрачными и жестокими сценами страданий и смертей заметно отличают творчество оратора и философа-стоика Лукана от классицизма поэтов «золотого века».

Попыткой вернуться к классическим традициям Вергилия были эпические поэмы «Фиваида» и «Ахиллеида» Публия Папиния Стация и «Аргонавтика» Гая Валерия Флакка, увидевшие свет в конце I в. н. э., при императорах династии Флавиев. Все в этих поэмах элитарно: и мифологическая ученость Стация, избравшего темой древние эллинские сказания и изложившего их языком усложненным, рассчитанным лишь на самых образованных читателей и слушателей, и риторическая изысканность Валерия Флакка, который, подражая Вергилию, смог превзойти старого эллинистического эпика Аполлония Родосского, чью поэму о странствиях аргонавтов он взял себе за образец. Монументальный мифологический эпос конца t в, н. э. с его темами, далекими от злобы дня, и пышной риторикой показал, однако, что возродить в новых условиях традиции эпической поэзии Вергилия было уже невозможно.

Если в эпосе проблемы реальной тогдашней жизни практически не находят отражения, то темы басен Федра, эпиграмм Марциала и сатир Ювенала были весьма актуальны и близки многим. Вольноотпущенник македонского происхождения, Федр стремился сделать римскую литературу наследницей греческой также и в таком жанре, как басня. Он не только перелагал в латинские стихи старые басни Эзопа, но и писал новые по их образцу. Ему дорого древнее представление о басне как оружии, поражающем великих мира сего, и сам он, обращаясь к низшим слоям общества со своими простыми стихами, свободными от бремени риторической учености, высмеивает пороки «могущественных лиц».

Прославившийся при Домициане Марк Валерий Марциал, чьи эпиграммы расходились по всей империи, всецело сосредоточен на известных всем реальностях современной ему жизни, и потому все его творчество противостоит величественному, но тогда уже мало кем читаемому мифологическому эпосу:

Что за отрада в пустой игре унылых писаний? То лишь читайте, о чем жизнь говорит: «Это я!»

Клиент при знатных покровителях, он ненавидел их и при случае старался уязвить меткой эпиграммой, не пощадив даже — правда, после его смерти — самого высокопоставленного из них, Домициана. Юмором и едкой остротой сатиры, проницательностью и знанием человеческих характеров, реализмом и афористической краткостью и яркостью изображения эпиграммы Марциала намного превзошли современные им греческие эпиграммы и еще сегодня доставляют немало удовольствия своим читателям. Кроме того, если мы хотим узнать, как жили люди в столице Римской империи в эпоху Флавиев, никто не поможет нам в этом так, как остроумный и наблюдательный, откликающийся буквально на все Марциал. Марциал иронизирует — поэты-сатирики Персии и Ювенал обличают и обвиняют. Особенно резок и конкретен в своих морализаторских выступлениях против общественных пороков и носителей социальных зол Децим Юний Ювенал. Исполненные яда насмешки и негодования картины расточительной жизни аристократии соседствуют с образами бедности, тесноты и унижения низов. Наверху взяточники и прихлебатели, внизу раболепие и неблагодарность толпы, Рим развращен и к тому же наводнен чуждыми его былому духу выходцами из провинций, прежде всего с Востока. Стихи Ювенала, которые, по его словам, «рождены возмущеньем», проникнуты тем же пессимистическим пафосом, что и исторические сочинения писавшего тогда же Тацита. Ювенал, оппозиционер, обличитель, уличный ритор, был последней яркой индивидуальностью в римской поэзии I–II вв. н. э.

Театральные представления пользовались в императорском Риме куда меньшим успехом, чем зрелища, устраивавшиеся в цирках и амфитеатрах. Сам факт, что во всех трех постоянных театрах число мест было меньшим, чем в одном амфитеатре, достаточно красноречив. О вкусе тогдашних театров свидетельствует выбор пьес. В I в, н. э. были известны поэты Помпоний при Тиберии и Курций Матерн при Флавиях, писавшие только трагедии.

Полностью дошли до нашего времени девять трагедий философа Сенеки: «Безумный Геркулес», «Троянки», «Медея», «Федра», «Эдип», «Агамемнон», «Фиест», «Геркулес на Эте», «Финикиянки». В них господствуют философские идеи стоиков, выраженные в словах, исполненных пафоса, риторики, драматической напряженности: трагедии Сенеки предназначались, судя по всему, для чтения, а не для представления на сцене. Хотя темы и сюжеты их Сенека заимствовал у великих афинских трагедиографов классического периода, особенно у Еврипида и Софокла, произведения его не лишены и черт оригинальности. Нередко он соединяет в одной трагедии сюжеты нескольких греческих драм: так, в его «Троянках» сочетаются элементы «Троянок» и «Гекубы» Еврипида. Греческое наследие он творчески перерабатывает, устраняя одни сцены, расширяя другие и выстраивая всю словесную ткань текста по законам современной ему риторики. Чтобы усилить устрашающий драматический эффект, он смело выводит на сцену убийство Медеей собственных детей или же диалог ослепившего себя Эдипа со своей женой-матерью Иокастой и затем ее самоубийство, что в греческих трагедиях всегда должно было происходить за сценой. Главным в трагедиях Сенеки является не действие, а сам текст, возбуждавший в слушателях страх и ужас при описании злодейств и физических мучений героев. У Сенеки трагический пафос не нарастает постепенно, но пронизывает собой содержание драмы с самого начала. Его Медея, Федра или Клитемнестра уже с первых строк выступают во всем неистовстве их страстей; жажда мести Медеи или ревность Деяниры, жены Геркулеса, достигают границ патологии. Мрачно эффектны знаменитые сцены, где Медея готовит яд или где прорицатель Тиресий в «Эдипе» вызывает души умерших. Оригинальны у Сенеки н хоровые партии, обычно никак не связанные с развитием действия, а важные лишь как средство пропаганды дорогих для поэта-философа стоических идей. Впрочем, стоические взгляды автор вкладывает в уста не только хора, но и самих героев. Погруженные в мир греческой мифологии, трагедии Сенеки имели зачастую и актуальное звучание, будь то бросаемое со сцены предостережение жестокому правителю, проливающему кровь своих подданных, или рассуждение о том, что власть, основанная на ненависти, недолговечна. Слова эти выражали стоический идеал доброго государя, воспринимавшийся в эпоху Нерона как идеал подчеркнуто оппозиционный. Трагедии Сенеки с их патетикой, с их яркими картинами всевластия слепого рока и пагубности страстей, с их мощным, энергичным языком оказали огромное влияние на европейскую драму позднейших. столетий, от ренессансных итальянских трагедий до Шекспира, Корнеля и Расина, влияние, едва ли не большее, чем произведения великих трагических поэтов классической Греции.

Однако римские зрители ходили в театры, скорее, ради комедий, хотя и они намного уступали в популярности мимам- и ателланам. Римской публике по-прежнему было приятно видеть в ателлане типы-маски глупого старика или обжоры, а в миме необузданную веселость, далеко выходившую за рамки официальной благопристойности. Авторы мимов выводили на сцену прелюбодействующего египетского бога Анубиса или богиню Диану, которую секут розгами, или Юпитера, составившего перед смертью завещание. Мим давал возможность как подольститься к императорам, так и бросить со сцены ядовитые намеки на власть имущих, нередко весьма опасные для самих актеров. Тем не менее зрители продолжали угадывать в репликах мимов прозрачные аллюзии на отравление императора Клавдия, на попытки Нерона убить собственную мать, на любовные похождения Фавстины, жены Марка Аврелия, и многое другое.

Место трагедии все больше занимала пантомима, пользовавшаяся особым успехом начиная с эпохи Августа. Тогда Пилад, танцовщик из Киликии, довел до совершенства этот вид искусства, создав жанр трагической пантомимы, в которой танцовщик под аккомпанемент хора представлял с помощью ритмических движений и жестикуляции отдельные сцены трагедии, играя по очереди роли всех действующих лиц. В трагической пантомиме выступали многие известнейшие в то время актеры, как, например, убитый Нероном как опасный соперник по сцене Парис. Хоровые партии для пантомимы писали самые выдающиеся поэты, и этот род творчества был, очевидно, весьма престижным. Так, мы знаем, что поэт Лукан, автор «Фарсалии», написал для пантомимы 14 текстов, а Папиний Стаций немало заработал на тексте к пантомиме «Агава», представлявшей трагедию о Дионисе и исполнявшейся знаменитым танцовщиком Парисом.

ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ И РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО

На всей территории Римской империи в первые столетия ее существования бурно возрастало влияние восточных культов. Угнетенные безысходной нуждой и тяжелым трудом массы населения возлагали надежды и искали утешения то у бродячих проповедников-киников, то у служителей новых и таинственных богов, привезенных с Востока и в отличие от старых, традиционных олимпийских богов суливших загробную жизнь и блаженство. На этом историческом фоне понятно появление множества чудотворцев, мистиков, пророков, таких, как известный в I в. до н. э. во всем Средиземноморье странствующий пифагореец Аполлоний Тианский, которого одни считали колдуном, другие мудрецом, третьи шарлатаном. Все больше приверженцев находили себе астрология, вера в магические заговоры, суеверия. Борьба Августа и Тиберия с распространением культа Исиды оказалась бесплодной: религия, обещавшая посвященным покровительство богини при жизни и счастье после смерти и создавшая великолепный, пышный ритуал с таинствами, продолжала привлекать к себе сочувствующих из всех слоев общества. Поэтому уже при Калигуле официальное отношение к культу Исиды изменилось, и египетской богине был выстроен храм на Марсовом поле. Осенние празднества в честь Исиды, во время которых разыгрывали сцены убийства Осириса коварным Сетом, нашли себе соответствие в весенних торжествах в честь Великой Матери богов, когда также представляли смерть бога Аттиса и его воскресение. Культ Кубелы —: Великой Матери богов пришел в Рим из Фригии еще в эпоху [I Пунической войны, но жрецам его не разрешалось выходить за пределы Палати некого холма. При императоре Клавдии этот запрет был отменен, и такое решение римских властей было столь же характерным для религиозной ситуации в империи I в. н. э., как и сооружение при Калигуле святилища Исиды в Риме.

К концу следующего столетия начал распространяться и культ иранского бога Митры, олицетворявшего свет и добро и боровшегося, как утверждали его приверженцы, с богом зла и тьмы Ариманом. Люди, веровавшие в Митру, создавали общины во главе со жрецами, участвовали в таинствах, причем существовало несколько степеней посвящения, требовавших мужества и твердой решимости. Обряды в честь нового иранского божества проходили в подземельях, при светильниках; при этом в ниши помещали барельефы с изображением юного Митры в персидской одежде, закалывающего широким ножом быка. Перед изображением бога размещались два жертвенника, окропленных кровью животных, а по сторонам стояли на коленях верующие. Такие помещения для жертвоприношений Митре — митреумы в пещерах и подземельях располагались не только в восточных провинциях, но и по всей империи, а в некоторых городах их было три или пять. Наивысшего триумфа митраизм достиг во второй половине III в. н. э., при императорах Диоклетиане и Максимиане: последний во время военных походов воздавал почести «богу Солнцу непобедимому Митрео как покровителю государства.

Наряду с культами Исиды, Великой Матери богов и Митры и другие восточные религии обретали популярность в Римской империи. Упомянем культ каппадокийской богини Маа, которую в Риме почитали под именем Беллоны. Жрецы ее, бегая в исступлении по храму, наносили друг другу раны, поэтому римляне прозвали их «фанатиками», что в переводе с латыни значит «безумцы», «неистовые»; отсюда — слово «фанатизм», вошедшее во все европейские языки. Нередко на улицах имперских городов встречались торжественные процессии жрецов сирийской богини Атаргаты, которую римляне называли Деа Сириа и которую Апулей во II в. н. э. считал всемогущей. Жрецы носили по улицам ее изображения, исполняли священные танцы и были не менее популярны, чем жрецы египетской Исиды. Куда меньшим было в первые века империи значение культа сирийского бога Ваала.

Новые религии соперничали между собой, и победа в конечном счете досталась той из них, которая провозгласила единобожие, равенство всех перед богом, братство людей всех народов и посмертное воздаяние за добродетельную жизнь. Это была религия Христа, привлекшая к себе симпатии рабов, бедняков, всех угнетенных и бесправных, жаждавших справедливости. Учение об искупительной жертве распятого на кресте пророка было «евангелием» — «благой вестью» для них, ибо несло с собой надежду и утешение. Ученики Христа, прозванные «апостолами», или посланцами, разошлись около середины I в. н. э. по миру, проповедуя новую веру. Они же и основали многочисленные христианские общины, прежде всего в малоазийских городах империи — в Эфесе, Смирне, Антиохии и на всем эллинизированном Востоке. О привлекательности новой религии свидетельствовал пример Савла из Тарса, известного позднее как апостол Павел, который из гонителя христиан стал ревностным вероучителем христианства. В общины принимали всех, уверовавших в искупительную жертву Иисуса Христа и пожелавших жить в соответствии с его проповедями: разделить имущество с собратьями по вере и не участвовать в официальной общественной жизни, которой сопутствовали языческие религиозные обряды. Как приверженцы монотеизма христиане отрицали божественные почести, воздававшиеся императорам, и уже одно это ставило их в непримиримую оппозицию к государственной системе Римской империи I–III вв.

Отделяясь от других граждан империи, первые христиане сразу же навлекли на себя обвинения, репрессии, подозрения, насмешки. Особенно опасными для государства считались их богослужения, совершавшиеся в мрачных катакомбах. Христиан обвиняли в убийствах детей, в том, что они вызывают засуху, в таинственных и опасных для жизни сограждан магических действиях и ритуалах. Первые крупные репрессии обрушились на последователей Христа и апостолов после того, как беспощадный пожар 64 г. н. э., уничтоживший значительную часть столицы, был объявлен делом рук христиан. Через несколько десятилетий относительного покоя приверженцы новой религии вновь подверглись жестокому террору при Домициане. И во II в. н. э. периоды терпимости сменялись не раз периодами ожесточенных преследований. Мы знаем о гонениях на христиан при Марке Аврелии в Лугдуне в Галлии (ныне Лион), при Коммоде в Африке; известна также антихристианская речь, произнесенная оратором Марком Корнелием Фронтоном в сенате в 160 г., а еще 17 лет спустя власти издали специальный эдикт против «суеверий».

Но сломить поборников христианства не удавалось: они создавали все более густую сеть общин на территории империи и усиливали пропаганду своей веры и ее апологию. Образцами для апологетов христианства были сочинения Филона Александрийского, который в I в. н. э. пытался защитить и обосновать иудаизм аргументами, почерпнутыми в греческой философии, и который утверждал, что всю мудрость греков можно найти уже в учении Моисея. Такие крупные апологеты раннего христианства, как Аристид, обращавшийся к императору Антонину Пию, и Юстин, посвятивший свою апологию тому же императору и его преемникам, не только писали по-гречески, но и давали новой религии философское обоснование. В I–II вв. н. э. христианство распространялось главным образом в греческом мире, а греческий язык преобладал также в христианской общине Рима.

Раннему христианству приходилось бороться как против государственного насилия и язычества, так и против различных еретических сект внутри самой христианской церкви. Во II в. н. э, борьба шла прежде всего против гностицизма — синкретического течения, объединявшего в себе элементы персидских, египетских, сирийских и еврейских верований и стремившегося к раскрытию и истолкованию особого таинственного смысла Библии, часто противоположного тому, который проповедовала церковь. К гностикам примыкали такие раннехристианские авторы, как Василид при Адриане и Маркион при Антонине Пие. А самым ревностным противником гностицизма был епископ Лионский Иреней, который, однако, не имел достаточного риторического образования, не имел необходимых философских знаний и не владел искусством интерпретации евангельских текстов в такой мере, чтобы мог успешно спорить с гностиками. Поэтому к концу II в. н. э. полемисты типа епископа Иренея уступили место людям другого склада, хорошо образованным и начитанным богословам, таким, как Тит Флавий Климент Александрийский, способным творчески соединить греческую философскую традицию с христианской верой.

Глава VIII. Римская империя в III веке

ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

Со смертью императора Коммода начались внутренние распри, войны между претендентами на престол, опиравшимися на те или иные легионы, расквартированные в провинциях, или на преторианскую гвардию в столице. Политическое равновесие между отдельными соперничавшими общественными силами, царившее в Риме эпохи Адриана и Марка Аврелия, отошло в прошлое. Одержавший победу над другими претендентами на власть Септимий Север повел в конце II — начале III в. политику, враждебную сенату, рассчитывая исключительно на поддержку со стороны войска. Распустив старую преторианскую гвардию, состоявшую из полноправных римских граждан, а создав новую, рекрутировавшуюся из солдат дунайских и сирийских легионов, а также сделав офицерское звание доступным любому выходцу из провинции, Септимий Север углубил начатый еще при Адриане процесс варваризации армии. Тот же политический курс — ослабление позиций сената и опора на войско — продолжил сын императора, Марк Аврелий Антонин Каракалла. Знаменитый эдикт Каракаллы 212 г., предоставивший права римского гражданства всему свободному населению империи, явился завершением длительного исторического развития Римского государства от маленького замкнутого италийского полиса к универсалистской космополитической империи.

За убийством заговорщиками Каракаллы последовал недолгий период хаоса и распада в правление молодого, но развращенного и ненавистного всем императора Бассиана, прозванного Гелиогабалом за свою приверженность культу Солнца, который он хотел официально ввести в Риме вместо традиционной римской религии. Гелиогабал также погиб от рук заговорщиков, и только при его двоюродном брате, Александре Севере, наступило — впрочем, столь же недолгое — успокоение: новый император пытался достичь согласия с сенатом, усилить дисциплину в армии и одновременно снизить расходы на ее содержание, чтобы вообще ослабить ее роль в жизни государства. Понятно, что недовольство войска привело к новому заговору: в 235 г. Александр Север был убит, и с этого момента начался полувековой период политического хаоса, отмеченный борьбой за власть между различными претендентами, выходцами из простых солдат, опиравшимися только на их поддержку.

«Солдатские императоры сменяли друг друга на престоле с головокружительной быстротой и обычно погибали насильственной смертью, несмотря на то что некоторые из них, например Деций, Валериан и Галлиен, стремились как-то нормализовать обстановку. При этом они, как правило, апеллировали к старым государственным и религиозным традициям Рима, что приводило, в частности, к вспышкам гонений на христиан. Внутри- и внешнеполитическая ситуация оставалась крайне тяжелой: императорам приходилось не только давать отпор германским племенам франков, алеманнов, готов, но и бороться с узурпаторами, появлявшимися то здесь, то там в провинциях, где верные узурпаторам легионы провозглашали их императорами. В течение III в. многие провинции на продолжительное время вообще порывали всякие связи с Римом и становились фактически независимыми. Только в начале 70-х годов III в. императору Аврелиану удалось вновь подчинить власти Рима отпавшие провинции Галлию и Египет.

Справившись с этой задачей, Аврелиан начал именовать себя «восстановителем мира», а позднее приказал называть его «государь и бог», на что его предшественники не решались, опасаясь посягнуть на еще сильные в Риме республиканские, антимонархические традиции. На Марсовом поле был воздвигнут при Аврелиане храм Непобедимому Солнцу как высшему божеству и верховному покровителю государства. Но и присвоив себе титул «государя и бога», император не избежал общей участи римских правителей того столетия — в 275 г. он был убит заговорщиками, и политический хаос вновь воцарился на всей территории империи.

Распад государственной системы, внутренние междоусобицы, нападения германских племен и длительные безуспешные войны с персами, создавшими в III в. могущественную державу Сассанидов, — все это усугубляло острый экономический и социальный кризис римского общества, ставший очевидным еще на исходе предыдущего столетия. Коммуникации в империи стали ненадежны, что подорвало торговлю между провинциями, стремившимися теперь ко все большей хозяйственной самостоятельности и замкнутости, ограничивая масштабы производства размерами, достаточными лишь для удовлетворения потребностей своего населения.

Центральная власть испытывала хроническую нехватку средств, ибо расходы на содержание императорского двора, должностных лиц, армии опустошали казну, доходы же с провинций поступали нерегулярно. В провинциях, как уже говорилось, нередко всем заправляли узурпаторы, а не представители римских властей. Чтобы справиться с финансовыми трудностями, государство нередко прибегало к обесцениванию денег: так, уже при Септимии Севере содержание серебра в денарии сократилось наполовину, при Каракалле еще уменьшилось, а к концу III в. серебряный денарий был по существу медной, лишь слегка посеребренной монетой. Инфляция, обесценивание денег вызвали усиленную тезауризацию старой, полноценной монеты, т. е. ее накопление в кладах, многие из которых были позднее раскопаны археологами. О размерах таких кладов может свидетельствовать находка, сделанная в Кёльне: более 100 золотых монет и свыше 20 тыс. серебряных. Инфляции сопутствовал рост денежных вложений в приобретение земельных владений. Арендная плата за землю повышалась, что вело к разорению колонов, все больше вытеснявших из сельского хозяйства рабов; теперь колонам приходилось очень трудно, и многие из них оставили деревню. Эдикт Каракаллы, предоставивший права римского гражданства всему свободному населению империи, имел, несомненно, фискальные цели, а именно охватить всех подданных императора единой налоговой системой. Росло долговое бремя, стремительно повышались цены, количество же рабочих рук сократилось, ибо доставлять все новых рабов было уже неоткуда. К тому же усиление эксплуатации рабов и колонов вызывало с их стороны упорное сопротивление. Во второй половине III в. по всем провинциям империи, особенно в Африке и Галлии, прокатилась волна восстаний угнетенных и обнищавших низов. Восстания эти были наиболее ярким симптомом кризиса рабовладельческого общества.

КУЛЬТУРА III ВЕКА

Клонясь к упадку, античный мир сумел, однако, создать в то время последнюю оригинальную философскую концепцию — неоплатонизм, явившийся как бы синтезом идеалистической греческой философии предшествовавших столетий. Основатель неоплатонизма — Плотин из египетского города Ликополь. Хотя сам он называл себя лишь толкователем, комментатором Платона, в действительности разработанная Плотином система, которую он позднее преподавал в Риме, была значительным развитием платоновского идеализма, обогащенного элементами стоицизма и пифагорейства, восточной мистики и синкретической философии Филона Александрийского. Плотин признавал единственным сущим некий трансцендентный абсолют — «единое», из которого, как свет из солнца, исходят все менее совершенные формы бытия — так называемые гипостазы: мир идей, мир душ и, наконец, мир тел. Цель жизни — возвращение человеческой души к ее источнику, т. е. познание ею «единого», слияние с ним, что достигается не путем рассуждения, но путем экстаза; сам Плотин, по его словам, испытывал такой экстаз несколько раз в жизни. Философия Плотина и его последователей-неоплатоников проникнута духом возвеличения аскетического, абстрактного, спиритуалистического и отрицания телесного, мирского. Учение это как нельзя лучше отражало атмосферу идеологического и социального кризиса и сразу получило широкое распространение во всей империи, оказав, в частности, сильное влияние на раннее христианство. Наряду с неоплатониками, остававшимися язычниками, как ученик Плотина Порфирий или Ямвлих, основатель и руководитель школы неоплатоников в Сирии, мы находим многочисленных неоплатоников также среди писателей христианских. Виднейшие из них — неутомимый и плодовитый Ориген Александрийский, отождествлявший вечный Логос, или Слово, с образом евангельского сына божьего Иисуса Христа, и ученик Оригена Дионисий Великий из Александрии.

На протяжении всего III в. христианство продолжало усиливаться, и жестокие репрессии, которые обрушили на приверженцев новой религии императоры середины III в., не смогли остановить его распространения. Наряду с писавшим по-гречески автором бесчисленных сочинений по христианской философии Оригеном появлялись первые латинские христианские писатели. Все они: и страстный, неистовый полемист, апологет христианства Тертуллиан, и изысканный Минуций Феликс, также написавший апологию христианства в форме диалога под заглавием «Октавий», и карфагенский епископ Килриан, неустанно боровшийся против еретиков за единство христианской церкви и поддержание церковной дисциплины, все они были уроженцами римской Африки, где возник важный церковный центр в Карфагене и где бурно развивались христианская философия и литература. Славилась и александрийская школа, выдвинувшая таких знаменитых христианских богословов, как Климент Александрийский и Ориген, написавший чуть ли не 6 тыс. книг по теологии, философии, филологии.

В то же время среди языческих авторов тех лет выдающиеся таланты стали очень редки. В историографии можно назвать разве что греческого историка Диона Кассия Кокцеяна из Вифинии, активного политического деятеля конца II — начала III в., составившего обширную «Римскую историю» в 80 книгах, ставшую для греческого читателя таким же исчерпывающим сводом знаний о прошлом Рима, каким была некогда «История» Тита Ливия дм читателя латинского. Произведение Диона Кассия всецело окрашено риторикой: драматическое изложение событий, нередко приукрашенных, шаблонные описания битв, пространные речи исторических персонажей и т. д. Значительно менее одаренным историком был грек Геродиан из Сирии, добросовестно и подробно, но без особенного литературного мастерства изложивший события, происшедшие в империи после смерти Марка Аврелия и до 238 г. Вклад латинских, писателей в историографию III в. был совершенно незначительным: мы не знаем в римской литературе тех десятилетий ни одного сочинения, подобного хотя бы «Жизни двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла.

Так же обстояло дело и в других областях культурной деятельности. Греческая «вторая софистика», расцвет которой пришелся, как уже говорилось, на эпоху Антонина Пия и Марка Аврелия, имела своим последним представителем ритора и писателя начала III в. Филострата Младшего. Он словно бы подвел итоги этому направлению интеллектуальной жизни, составив «Жизнеописания софистов» — из этой книги мы как раз и узнаем о многих из них. Филострат оставил, кроме того, интересный софистический трактат «О гимнастике». Как бы ни были скромны его заслуги в философии и риторике, стоит вспомнить, что в римской литературе III в. не было даже своего Филострата. Засуха поразила и поля латинской поэзии, да и греческая поэзия обогатилась тогда едва ли не исключительно поэмами Оппиана о рыбной ловле и охоте, написанными при Каракалле.

Столь же мало славных имен найдем мы в это время и в науке, если не брать юриспруденцию, где в III в. блистали выдающиеся правоведы Эмилий Папиниан, уроженец Сирии, много сделавший для систематизации понятий римского права, и его земляк Ульпиан, стремившийся свести воедино накопленные античными юристами трактовки самых разнообразных правовых вопросов. В эту же эпоху появилось обширное компилятивное сочинение грека Диогена Лаэрция (или Лаэртского) «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» — ценнейший источник для истории греческой античной философии. В области филологии заслуживают внимания комментарии к поэзии Горация, составленные Акроном и Порфирионом.

Снижением художественного уровня отмечено и развитие изобразительных искусств. Многочисленные барельефы, представляющие сцены сражений, на арке Септимия Севера не связаны органично с архитектурой арки и не имеют больших художественных достоинств; скульптурная техника — жесткая, без нюансировок. Среди памятников пластики чаще всего встречаются мраморные саркофаги и погребальные урны, на которых изображены мифологические сцены и похоронная символика. Замечателен, однако, реализм скульптурных портретов того времени. Один из самых выразительных — мраморный бюст Каракаллы: скульптор мастерски отобразил энергию и решимость, но одновременно жестокость и грубость развращенного правителя. Кратковременный расцвет пластических искусств в середине III в. проявился также в портретах Галлиена и Плотина.

В архитектуре видно стремление к монументальности, о чем свидетельствуют хотя бы развалины просторных терм, построенных при Каракалле на южном склоне Авентинского холма. Войны, перевороты, финансовый кризис не способствовали активной строительной деятельности. Символом преодоления очередного внутреннего кризиса, но в то же время сохраняющейся нестабильности, охватившей всю империю, стали оборонительные стены Рима, воздвигнутые императором Аврелианом в 271 г. и тянущиеся вокруг столицы на протяжении 19 км. Характерны для того периода также величественная архитектура и скульптура провинциального города Пальмира в Сирии, соединившие в себе черты римского провинциального искусства с чертами искусства восточного с его пышной, даже избыточной орнаментикой, особой экспрессией в изображении лиц и стилизованной передачей одежд.

В свою очередь. Восток оставался источником религиозных влияний. Задолго до официального принятия христианства правящая верхушка империи начала стремиться к реорганизации культов, к введению единой государственной религии. Об этом, несомненно, думал и Гелиогабал, пытаясь утвердить в Риме культ сирийского бога Ваала, почитаемого как Непобедимое Солнце. Этому богу император хотел подчинить все иные божества, что выразилось, в частности, в перенесении в храм Ваала не только священного камня Великой Матери богов, но и различных святынь традиционной римской религии, таких, как щит салийских братьев или огонь богини Весты. Символом победы Ваала над Юпитером был тот факт, что в титулатуре Гелиогабала слова «жрец непобедимого бога Солнца» предшествовали словам «верховный понтифик». Империя ориентализировалась, и хотя после убийства Гелиогабала культ Ваала был упразднен, спустя несколько десятилетий в Риме возобладала та же тенденция к утверждению единой для всех религии, когда император Аврелиан вновь ввел культ Ваала как культ Непобедимого Солнца — верховного покровителя государства.

Глава IX. Поздняя империя

ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

Административные, военные и экономические реформы, проведенные в Римской империи в конце III — начале IV в. в правление Диоклетиана, уроженца Иллирии, возведенного на престол армией, смогли продлить существование гигантской державы еще более чем на 100 лет. Сохранявшийся со времен Августа принципат как форма правления уступил место доминату: императорская власть приобрела характер абсолютной монархии, императора стали называть не «принцепс», а «доминус» — государь, и воздавать ему божественные почести. Император считался отныне безраздельным господином всего свободного и несвободного населения государства, в придворный церемониал вошел обычай преклонять колени перед монархом и т. п.

В административном отношении империя была разделена на две части — западную и восточную, причем Италия окончательно утратила привилегированное положение центра империи. Если при Траяне, в начале II в. н. э., провинций было.45, то теперь их число возросло до 108, не путем новых территориальных приобретений, а путем раздела старых, обширных провинций. Сам Диоклетиан взял себе в управление восточную часть империи с центром в Никомедии на северо-западном побережье Малой Азии, западную же часть поручил своему соправителю Максимиану, имевшему резиденцию в Медиолане (нынешний Милан) в Северной Италии. Диоклетиан и Максимиан приняли титул «август» и взяли себе помощников-заместителей с титулом «цезарь».

Постоянные нападения варваров заставили провести и военную реформу. Численность армии была значительно увеличена: отныне крупные землевладельцы обязаны были поставлять рекрутов из числа рабов, колонов и вольноотпущенников. На военную службу стали принимать и целые отряды варваров — федератов. Кроме того, чтобы сделать армию более мобильной, ее начали делить на части пограничные, размещавшиеся в укрепленных пунктах на рубежах империи, и подвижные, или резервные, которые можно было легко перебросить на тот участок границы, где возникло опасное положение.

Установление пределов, выше которых не могли подниматься ни цены, ни заработная плата, было сильным ударом властей по спекуляции, а одновременные налоговая и монетная реформы позволили задержать развитие экономического и социального кризиса.

Вскоре после ухода Диоклетиана на престол вступил Константин, продолживший курс реформ своего предшественника. Империя была поделена на четыре префектуры: Восток, Иллирия, Италия и обе Галлии. Гражданская администрация в провинциях была отделена от военной, что должно было помешать полководцам захватывать власть на местах. В 313 г. Константин провозгласил в Медиолане свой знаменитый эдикт, признававший равноправие христианства с другими религиями, допускавшимися в империи. То был первый, но решающий шаг к превращению христианства в государственную религию. Христианское духовенство приняло участие в торжествах по случаю закладки на месте древнего Византия новой столицы — по имени императора ее стали называть Константинополем. Так Рим начал терять былое значение столицы мира. Великое будущее центра вселенской империи ожидало «второй Рим» — Константинополь.

Смерть Константина в 337 г. повлекла за собой междоусобные войны его преемников, после чего власть захватил его сын Констанций, вновь объединивший в своих руках правление всей империей. Ему на смену пришел его двоюродный брат Флавий Клавдий Юлиан, прозванный «Апостата» — Отступник: в течение двух лет своего царствования (361–363 гг.) он попытался восстановить господствующее положение язычества и отменил привилегии христианской церкви, дарованные ей Медиоланским эдиктом 313 г. Вскоре Юлиан погиб в войне против персов, и его преемник Иовиан опять сделал христианство господствующей религией в империи.

При следующих императорах, Валентиниане 1 и Валенте, правивших одновременно в западной и восточной частях Римской державы, нападения варваров усилились. В 378 г. во Фракии, при Адрианополе, вестготы нанесли римскому войску сокрушительное поражение, от которого Римская империя уже не смогла оправиться; сам император Валент пал на поле сражения, погиб весь цвет офицерства и лучшие легионеры. Так что тогдашний историк Аммиан Марцеллин имел все основания сравнить эту битву с трагической для римлян битвой при Каннах 216 г. до н. э. Но если после разгрома при Каннах Рим сумел все же одержать победу над войсками Ганнибала, то к концу IV в. н. э. ситуация была уже совсем иной. Одряхлевшая империя, раздираемая внутренними противоречиями и теснимая со всех сторон внешними врагами, не имела будущего. Отныне у имперских властей уже никогда не было возможности выставить достаточно сильную армию, чтобы надежно защитить границы государства. Охрану рубежей приходилось теперь поручать наемникам из числа варваров, на которых не всегда можно было положиться. Император Феодосии I уступил вестготам области Иллирии и тем самым спас от захвата Константинополь. Варваров стали широко брать в армию, поручать им высокие должности. В 394 г. Феодосии в последний раз в истории сосредоточил в одних руках власть над обеими частями империи, но уже через год он умер, и Римская держава была окончательно разделена:

Западную империю получил в управление 11-летний сын Феодосия I Гонорий, Восточная досталась его 18-летнему брату Аркадию. Эпоха Гонория (395–423 гг.) была временем полного распада западной части государства под ударами все новых варваров. Нападениям извне сопутствовали измены варваров, состоявших на римской службе, волнения рабов и колонов, интриги и распри при императорском дворе. В 408 г. вестготы под предводительством Алариха заняли Паннонию и Норик, а два года спустя впервые был захвачен и разграблен варварами и сам Рим, причем поддержку Алариху оказали римские рабы. И хотя Аларях затем оставил Вечный город, а после его смерти вестготы отошли в Галлию, Западная Римская империя доживала теперь уже последние годы.

В 407 г. римляне покинули Британию, еще через два года вандалы, свевы и алеманны захватили Испанию, в 415 г. вестготы оторвали от Римского государства Галлию, в 429 г. вандалы и иные германские племена переправились из Испании в Африку. Наконец, в 455 г. Рим снова был разграблен и разрушен, на этот раз вандалами во главе с их королем Гейзерихом; отсюда и понятие «вандализм», увековечившее это трагическое для римской культуры событие. После вторжений германцев, а затем, в середине V в., гуннов под предводительством Аттилы, захватившего на время Галлию и даже северную часть Италии, Западная Римская империя осталась без своих главных провинций. Власть императора распространялась отныне лишь на Италию, причем сам императорский престол стал игрушкой в руках варварских вождей, в особенности германцев, возглавлявших отряды наемников на римской службе. Они не только ведали всей внешней и внутренней политикой Западной империи, но и возводили на трон собственных ставленников. Последним императором стал малолетний Ромул Августул, за которого правил его отец — римский патриций Орест. В 476 г. восставшие наемники-варвары во главе с Одоакром убили Ореста и свергли его сына. Знаки императорской власти Одоакр отослал в Константинополь. Это событие и принято считать концом Западной Римской империи.

Между тем правителям Восточной Римской империи удалось избавиться от слишком самостоятельных полководцев и отразить наступление германских племен. Восточная Римская империя не погибла в конце V в., а просуществовала еще почти тысячу лет, известная в истории как Византия. Последние страницы истории античного мира связаны с именем императора Юстиниана I, который в середине VI в. провел кодификацию римского права. Кодекс Юстиниана вобрал в себя и представил в завершенном виде долгие столетия развития права в Древнем Риме. В то же время торжественное закрытие Юстинианом платоновой Академии в Афинах как средоточия языческой премудрости явилось как бы символическим прощанием новой эпохи с античностью.

Реформы Диоклетиана и Константина затормозили процесс разложения империи, но не могли его остановить. Внутренняя торговля, столь оживленная во II в. н. э., замерла, многие города пришли в запустение. По всей империи шло возвращение к натуральному хозяйству. Денег на содержание огромного войска, разросшегося бюрократического аппарата и пышного, устроенного на восточный лад императорского двора не хватало. Введенный повсеместно при Диоклетиане поземельный налог, выплачивавшийся уже не в деньгах, которые быстро обесценивались, а в натуральной форме, не намного улучшил положение. Ответственность за сбор налогов была возложена на самых состоятельных горожан, заседавших в городском совете, — куриалов. Собирать налоги в оскудевших провинциальных городах становилось все труднее, и куриалам нередко приходилось просто бежать из родных мест. При Константине им было официально запрещено покидать свои города, и тогда же колонам под страхом обращения в рабство было воспрещено покидать свои земельные участки. На крупных землевладельцев-латифундистов была возложена ответственность за регулярную уплату всех налогов в натуральной форме, а их власть над прикрепленными отныне к земле колонами расширилась. Положение лично свободных колонов теперь мало чем отличалось от положения рабов, получавших имущество для ведения самостоятельного хозяйства и уплаты подати, т. е. рабов на пекулии.

Социальная роль этих крупных земельных магнатов-латифундистов в поздней империи заметно усилилась, и все чаще владельцы мелких или средних поместий отдавали себя под покровительство своих более могущественных и богатых сограждан. При этом они передавали патронам свои земли с тем, чтобы получить их назад во временное пользование. Крупные землевладельцы осуществляли фактическую власть над попадавшим к ним в зависимость местным населением, содержали частные армии и частные тюрьмы. Складывание этих новых по типу социальных связей означало постепенную феодализацию позднеримского общества.

ПОБЕДА ХРИСТИАНСТВА

Еще в 303 г. в последний раз прокатилась по всей территории империи волна преследований христиан: император Диоклетиан оставался их ожесточенным гонителем и противником. Но уже Константин счел за лучшее признать их как реальную общественную силу, особенно влиятельную в римской армии. После провозглашения Медиоланского эдикта 313 г. христианская церковь стала поддерживать своим авторитетом императорскую власть, а новая религия из некогда подпольной, а затем равноправной с другими начала превращаться в господствующую. При сыне Константина Констанции были введены уже некоторые ограничения на языческие богослужения, запрещены гадания и кровавые жертвоприношения. «Отступничество» Юлиана осталось лишь кратким эпизодом, и вскоре Валентиниан I вновь наложил ограничения на языческие культы, а его сын Грациан, став императором, отказался от традиционного титула «понтифекс максимус» и тем самым от функций верховного понтифика. Это означало, что старая религия окончательно лишилась государственной поддержки.

Язычество уходило сопротивляясь. Выражением этого сопротивления стали споры об удалении из сената статуи и жертвенника богини победы. Твердому и решительному противнику язычества епископу Медиоланскому Амвросию возражал один из последних языческих писателей Квинт Аврелий Симмах. В 391 г. фанатичная толпа христиан под предводительством епископа Феофила разрушила в Александрии храм бога Сараписа вместе с его статуями, и это было грозным предзнаменованием того, что языческим храмам в империи осталось стоять уже недолго. Некоторые из них были превращены в христианские церкви, другие разрушены приверженцами новой религии, третьи — варварами. В 392 г. император Феодосии I официально запретил языческие культы. Христианство стало единственной государственной религией.

Куда большую опасность, чем язычество, представляли для победившей церкви Христа многочисленные ереси. IV век прошел под знаком острых религиозных распрей внутри самой церкви, в которые не раз вмешивались сами императоры. Особенно разгорелись страсти вокруг учения пресвитера Ария, оспаривавшего традиционное представление о святой Троице: Бог-Сын, разъяснял Арий в начале IV в., не равен Богу-Отцу, а лишь подобен ему. С этого времени арианство, неоднократно осуждавшееся официальной церковью, начало широко распространяться и в империи, и среди расселявшихся в ней варваров.

Борьба с язычеством и борьба с ересями вызвали к жизни в IV–V вв. огромную христианскую литературу. Рядом с опытными, талантливыми полемистами, каким был, например, главный противник Ария епископ Александрийский Афанасий, были. вдохновенные проповедники, владевшие всеми тайнами риторического искусства: Григорий Назианский или Иоанн, по прозвищу Златоуст. Были выдающиеся ученые, такие, как автор «Церковной истории» в 10 книгах и биографии императора Константина епископ Кесарийский Евсевий или представитель следующего поколения христианских писателей Иероним, историк, создатель канонических латинских переводов Ветхого и Нового Заветов, много сделавший для того, чтобы познакомить читателей в западной части империи с наследием греческой христианской мысли. Яркий, самобытный талант, превосходно образованный, блестящий стилист, Иероним имел все основания с гордостью сказать о себе, что он одновременно философ, ритор и грамматик, грек, римлянин и еврей. Со времен Марка Теренция Варрона Рим не знал такого универсального ученого, энциклопедиста, как Иероним.

Лучшие из христианских писателей конца III–IV вв. мастерски пользовались классическим стилем греческой и латинской литератур. Недаром более тысячи лет спустя европейские гуманисты называли христианским Цицероном плодовитого писателя Цецилия Фирмиана Лактанция, учителя риторики из Никомедии. Совершенство классического латинского языка его больших трактатов «О смерти гонителей» и «Божественные установления» в неменьшей степени, чем аргументы по существу, привлекали к новой религии представителей образованной элиты тогдашнего общества.

Вторая половина IV в. — время талантливых и образованных проповедников. Исполненные азианийского пафоса, страстные проповеди Григория Назианского выдают в нем одаренного воспитанника риторической школы в Афинах. Большими литературными способностями и знанием всей античной культуры отличались и уроженцы Каппадокии — Григорий Нисский, автор многочисленных проповедей, гностических трактатов, диалогов, писем, и его брат Василий, прозванный Великим, архиепископ Кесарийский в Каппадокии, также усердно учившийся красноречию, — его проповеди и письма оригинальны по композиции и по яркому, живому языку. Еще выше каппадокийцев стоял как оратор Иоанн Златоуст, епископ Константинопольский. Речи его, написанные чистейшим аттическим диалектом и тщательно отделанные по образцу выступлений Демосфена, пользовались широкой популярностью. Но особенно прославился он своим мужеством, обличая в проповедях развращенность нравов, царивших при императорском дворе в Константинополе. За эти дерзкие проповеди оратор заплатил ссылкой и умер в изгнании.

В те же годы, когда на востоке империи блистал Иоанн Златоуст, на западе взошла звезда Аврелия Августина, епископа города Гиппон в римской Африке. Августин оставил обширное литературное наследство: проповеди, трактаты, письма. Самые значительные из его произведений — «Исповедь» и «О граде Божьем» — не имели себе равных ни в латинском, ни в греческом богословии времен поздней империи и оказали ни с чем не сравнимое влияние на формирование средневековой теологии и религиозной философии. Достаточно сказать, что среди позд неантичных христианских писателей не было в средние века никого, кого бы так охотно читали и изучали, как Августина.

Появились в IV в. и первые христианские поэты. Помимо уже упоминавшегося Григория Назианского церковные литургические гимны писал архиепископ Киренский Синесий, необычайно образованный неоплатоник-христианин, автор прекрасных проповедей. На Западе первые гимны ямбическими стихами стал писать Амвросий Медиоланский, который не только сурово искоренял остатки язычества, выступая, в частности, при императоре Грациане за удаление из сената статуи богини Виктории, но и не боялся осуждать даже верховных властителей государства: по преданию, он подверг церковному наказанию самого Феодосия I. Гимны Амвросия верующие должны были распевать в церквах во время богослужений. Напротив, гимны поэта Аврелия Пруденция, которого называли христианским Горацием, были предназначены скорее для чтения. Гимны его, повествовавшие о деяниях и смерти христианских мучеников, оказали позднее сильное влияние на средневековую поэзию.

ЯЗЫЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ. РИТОРИКА И ПОЭЗИЯ

Последним словом античной языческой философии оставался неоплатонизм. Как уже говорилось, он заметно повлиял на христианство, противостоять же ему не мог хотя бы потому, что был философией элитарной, а ее основоположник, Плотин, — один из самых трудных для чтения греческих писателей античности. Ученик его, Порфирий, которому мы обязаны изданием «Эннеад» Плотина и биографией учителя, не отличался крупным литературным талантом, но, несмотря на это, был, по-видимому, опасным противником христианских теологов, о чем свидетельствует хотя бы та глубокая ненависть, которую они к нему питали. Более оригинальным писателем и мыслителем был Ямвлих, учивший в Сирии и необыкновенно популярный среди своих учеников. Он стремился соединить учение Платона с элементами восточных верований, мистикой, демонологией и пифагорейством, развив тем самым идеи неоплатоников о гипостазах — мирах, исходящих из абсолютного «единого». Мистика и демонология неоплатонизма достигли вершины развития в творчестве богатого воображением афинского философа Прокла, чья деятельность пришлась уже на V в.

В IV в. наступил новый период расцвета риторики. В риторических школах античного Средиземноморья воспитывались как будущие высокие чиновники, так и будущие христианские проповедники. Риторы того времени не создали новых теорий ораторского искусства — в центре внимания были практические навыки построения речей, достижения внешних эффектов. В Афинах этому учил Гимерий, в Константинополе Фемистий, прозванный своими поклонниками «царем слов» и выступавший с панегириками императорам Констанцию, Юлиану и их преемникам. В отличие от Гимерия он не был чужд и философским интересам, занимался комментированием Аристотеля. Но, пожалуй, самым крупным языческим оратором и учителем красноречия можно считать Либания. Деятельность его протекала главным образом в Антиохии, где он выступал с речами, обращенными к императорам, полководцам, высшим чиновникам и касавшимися тех или иных общественных бед. Получивший прозвище «маленький Демосфен». Либаний писал на чистом аттическом диалекте, о чем так заботились риторы эпохи «второй софистики», и постоянно стремился к красоте и изысканности слога и в то же время к ясности и простоте; глубины же мысли и богатства фантазии судьба ему не дала. Добавим, что, хотя сам Либаний был преданным сторонником императора Юлиана Отступника и врагом христианства, многие видные христианские проповедники, как, например, Григорий Назианский и Иоанн Златоуст, вышли именно из его школы. Как ораторы они намного превзошли своего языческого учителя.

Из римских ораторов тех лет внимания заслуживает, быть может, только Квинт Аврелий Симмах, по духу и убеждениям — старый римлянин-язычник, занимавший в конце IV в. высокие государственные должности. Его письмо к Валентиниану IV (384 г.), где он просит императора сохранить традиционные символы древней римской религии, — удивительный памятник идейной верности этого образованного и красноречивого автора заветам предков, памяти о славном историческом прошлом языческого Рима и «богам наших отцов».

Озабоченной совершенством формы, но лишенной свежих идей риторике соответствовала в этот последний период истории античной культуры поэзия, имитировавшая классические образцы. К произведениям, отмеченным печатью бесспорного таланта, можно отнести мифологический эпос о Дионисе, созданный эллинизированным египтянином Нонном из Панаполиса: это богатое фантазией, выразительными образами сочинение привлекает также особой мелодичностью, напевностью стиха. Написанная гекзаметром эпическая поэма Нонна снискала ему широкую известность и множество подражателей, наиболее одаренным из которых был Мусей, воспевший в красивых, звучных стихах историю двух влюбленных — Геро и Леандра.

Уход в мифологию или в описание природы, увлечение формой стихосложения и различными версификаторскими экспериментами присущи в IV — начале V в. и латинским поэтам, что хорошо — заметно при обращении к творчеству Децима Магна Авзония. Это был опытный ритор, знаток греческого и латинского языков и литератур, талантливый стихотворец, составлявший эпитафии героям, павшим под Троей, или описывавший живописные берега реки Мозель и рыб, населяющих ее воды. Известны также его формальные версификаторские эксперименты: он оставил, например, стихотворение, в котором каждая строка кончается тем же словом, каким начинается последующая.

Двое других последних замечательных римских поэтов, Клавдий Клавдиан из Александрии и Клавдий Рутилий Намациан, уроженец Галлии, обращаются в своих стихах к любимому ими Риму, воспевают его великое прошлое и те победы, которые римлянам еще случалось одерживать в конце IV в. Живя при дворе императора Гонория, Клавдиан написал панегирик его всемогущему приближенному Стилихону, энергичному полководцу и дипломату, успешно воевавшему и заключавшему выгодные для Рима договоры с варварами. И в «Похвале Стилихону», и в поэме «О войне с готами» Клавдиан еще полон оптимизма, предсказывая. Риму счастливое будущее. Нельзя отказать ему и в мастерском владении словом и стихом, хотя подражательность его поэзии, стремление во всем имитировать Овидия очевидны. Пульс современной ему жизни ощущается и в стихах Рутилия Намациана. Описывая свое путешествие из Галлии в Рим в 416 г., он восхваляет империю, давшую общее отечество столь разным народам, с трогательной любовью говорит о самом Риме, его прошлом, его старинных обычаях, которым угрожают теперь новые, чуждые религии; здесь поэт дает волю своей ненависти к евреям и особенно к христианам. В поэзии Клавдиана и Рутилия Намациана, как и в риторике Симмаха, мы слышим голоса последних защитников римской языческий старины, еще сопротивлявшихся неумолимому ходу времени.

ИСТОРИОГРАФИЯ И ДРУГИЕ НАУКИ

О том, что время великих историков прошло, лучше всего говорит составленный предположительно в IV в. сборник «Писатели истории августов», включающий в себя незатейливые, рассчитанные лишь на занимательность биографии римских императоров от Адриана до непосредственного предшественника Диоклетиана императора Нумериана, умершего в 284 г. Заботясь больше об увлекательности изложения, чем о достоверности, авторы биографий часто некритически подходят к своим источникам, не останавливаясь и перед прямыми домыслами.

В IV в. особенно наглядно проявилось пристрастие к компендиумам — кратким компилятивным переложениям разных источников. Характерны для этой эпохи краткие жизнеописания императоров, составленные Секстом Аврелием Виктором, и небольшой компилятивный учебник римской истории, написанный Евтропием по заказу императора Валента и излагавший вкратце все важнейшие факты прошлого от основания Рима до времени правления самого Валента.

И все же на закате своего существования римская историография украсилась и большим, самостоятельным и талантливым произведением — «Деяниями» Аммиана Марцеллина, романизированного грека, уроженца Антиохии, служившего в римском войске и участвовавшего в походе Юлиана против персов. Взяв себе за образец «Историю» Тацита, Аммиан продолжил ее с того места, до которого дошел в своем рассказе о римских императорах великий историк. Аммиан очень серьезно понимал задачи историка, единственная цель которого — правда. Не умалчивать, не лгать, не забывать за мелкими подробностями главных событий прошлого — таковы требования, предъявляемые им самому себе. Стремясь к беспристрастности, он, однако, не в состоянии скрыть ни своего восхищения императором Юлианом Отступником, ни своей любви к Вечному городу, к его старинным идеалам и языческим обычаям, Аммиан хорошо знал придворную жизнь и деятельность полководцев, был прекрасно осведомлен об интригах и пороках властителей, пытался объяснить причины упадка и деморализации, охвативших современную ему Римскую державу, и показывал, сколь многое зависит от морального облика отдельной влиятельной личности. Благодаря этим достоинствам Аммиака Марцеллина как историка, его «Деяния» и сегодня читаются с большим интересом.

Понятно, что не один Аммиан размышлял и писал о причинах упадка Римского государства. Языческие писатели склонны были обвинять христианство, вытеснившее в сознании римлян веру их предков. Христиане же склонны были видеть в закате Рима неотвратимое возмездие за преступления языческих правителей. Первую точку зрения выразил в середине V в. в своей «Новой истории» греческий историк Зосим, прямо объяснявший падение Рима отступничеством от старой религии. Совершенно иной была позиция христианских авторов. Епископ Гиппонский Августин в «О граде Божьем», а за ним испанский диакон Орозий в «Истории против язычников» и марсельский пресвитер Сальвиан в сочинении «О правлении Божьем» утверждают, что Рим понес кару за свое греховное прошлое, состоящее из жестоких войн и междоусобиц, несправедливости и произвола правителей и гонений, которым подвергали первых христиан римские власти.

Добавим, что пристрастие к кратким компендиумам и учебникам, в которых могли бы сохраниться знания, накопленные античным миром, характерно было не только для историографии, но и для других наук. Отсюда — появление в V в. энциклопедии «семи свободных искусств» Марциана Капеллы под аллегорическим заглавием «О браке Филологии с Меркурием». В рассказе о семи подарках, которые Филология получила к свадьбе от влюбленного в нее Меркурия, собраны воедино самые разнообразные сведения из областей риторики, астрономии, геометрии и других наук. Этот энциклопедический свод античных знаний оказался очень полезен для развития наук и искусств в средневековой Европе. Примерно такую же роль в сфере латинской грамматики сыграл впоследствии написанный в IV в. учебник Элия Доната, пользовавшийся в средневековых школах небывалой популярностью.

Разделение империи на Западную и Восточную подорвало некогда столь тесные связи между греческой и латинской культурами. Если во II в. н. э. знание греческого языка в Италии и западных провинциях было широко распространено, то уже в III в. ослабление торговых и иных контактов между различными частями обширной державы сделало греческий язык для многих на Западе непонятным. Весьма красноречив тот факт, что даже такой образованный человек V в., как Аврелий Августин, признавался в слабом знании греческого или даже в полном его незнании. В связи с этим понадобились переводы. Среди христианских писателей больше всего для перевода греческих сочинений на латынь сделали уже упоминавшийся Иероним и его друг, а позднее противник Руфин Аквилейский, переводивший произведения Оригена и Евсевия, Григория Назианского и Василия Великого. Греческих философов особенно усердно переводил Марий Викторин из Африки — его переводами Платона пользовался Августин. Так что и после ослабления связей между западной и восточной частями империи греческое интеллектуальное наследие оставалось известным на Западе в латинских переводах.

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Чем быстрее приближался конец Рима как мировой державы, тем монументальнее становилась его архитектура, что наиболее наглядно проявилось в эпоху, когда на смену принципату пришел доминат. Огромные термы Диоклетиана превзошли своими размерами термы Каракаллы, колоссальным был и дворец Диоклетиана, выстроенный около 305 г. близ Салоны в Далмации, в окрестностях нынешнего Сплита, о чем и сегодня напоминают величественные руины его ворот. Развалины Новой базилики в Риме, воздвигнутой на Форуме Максенцием и Константином (конец IV — начало V в.), также свидетельствуют о монументальности: ширина среднего нефа достигает 35 м. Украшенная мраморными полами и богатым стенным орнаментом, она была одним из самых впечатляющих сооружений империи. В той же базилике находилась колоссальная мраморная статуя императора Константина, от которой сохранилась лишь голова высотой в 2.6 м.

Этот портрет Константина, как и другие памятники скульптуры того периода, прежде всего рельефы, покрывающие арку Константина в Риме и запечатлевшие его победу над соперником Максенцием в борьбе за власть, являются примерами неудавшихся попыток скульпторов начала IV в. восстановить классицизм эпохи Августа. Как показывает искусство провинциальной Пальмиры, во многих местах государства элементы восточной художественной традиции все чаще одерживали верх над классическим стилем, ориентировавшимся на греческие образцы. Характерная для искусства Востока экспрессия в изображении лиц видна в бронзовом портрете императора Констанция: его широко раскрытые глаза, как бы всматривающиеся в мир потусторонний, говорят о скором приближении нового искусства — искусства византийских икон. К тому же периоду относятся многочисленные мраморные саркофаги, украшенные барельефами с изображением сцен из Ветхого и Нового Заветов и христианской символики.

Особое направление позднеантичного искусства — катакомбная живопись. Христианское искусство Византии, а позднее и европейского средневековья унаследовало, кроме того, некоторые конструктивные формы архитектуры, в частности — форму базилики, ставшей прообразом христианских храмов, а также ряд пластических мотивов: образ Доброго Пастыря, богатое наследие в сфере орнаментики. Римские традиции купольных построек были использованы при строительстве в первой половине VI в. в Константинополе греческими зодчими храма Святой Софии. Храм этот, который еще при императоре Юстиниане украшали статуи античных богов, был воздвигнут в столице Восточной Римской империи в те же самые годы, когда в Афинах была закрыта платонова Академия и тем самым перевернута последняя страница в истории античной культуры.

Оглавление

Греция

  Глава I. Природные условия

  Глава II. Эгейская культура и Греция времен Гомера

    ЭГЕЙСКАЯ КУЛЬТУРА

    КРИТСКАЯ КУЛЬТУРА

    МИКЕНСКАЯ КУЛЬТУРА

    ПРИХОД ДОРЯН

    ВАЖНЫЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ ГРЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ: ПИСЬМЕННОСТЬ. ИГРЫ

    ГОМЕРОВСКАЯ ГРЕЦИЯ

  Глава III. Греция времен архаики

    ВЕЛИКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ

    РАЗВИТИЕ ГОРОДОВ И ТОВАРНО-ДЕНЕЖНЫХ ОТНОШЕНИЙ

    ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ

    ОБЩАЯ КАРТИНА ЖИЗНИ В ЭПОХУ АРХАИКИ

    ПОЭЗИЯ И МУЗЫКА

    РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ИСКУССТВО

  Глава IV. Классическая Греция в V в. до н. э

    ОБЩИЙ ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

    АФИНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ

    ЖИЗНЬ В АФИНАХ

    ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

    ФИЛОСОФИЯ

    ИСТОРИОГРАФИЯ И ПУБЛИЦИСТИКА

    МЕДИЦИНА И ТОЧНЫЕ НАУКИ

    АТТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

    АТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

    АРХИТЕКТУРА

    СКУЛЬПТУРА

    ЖИВОПИСЬ

  Глава V. Классическая Греция в IV в. до н. э

    ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ

    ОБЩИЙ ОЧЕРК КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ В IV В. ДО Н. Э

    ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ФИЛОСОФИЯ

    МАТЕМАТИКА, АСТРОНОМИЯ, МЕДИЦИНА

    ПОЭЗИЯ

    АРХИТЕКТУРА

    СКУЛЬПТУРА

    ЖИВОПИСЬ

  Глава VI. Эпоха эллинизма

    ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

    ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ ЕГИПЕТ

    ГОСУДАРСТВО СЕЛЕВКИДОВ

    КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ГРЕЦИЯ И ОСТРОВА

    РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ

    НАУКИ ТОЧНЫЕ И ЕСТЕСТВЕННЫЕ

    ФИЛОЛОГИЯ

    ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ПОЭЗИЯ

    АРХИТЕКТУРА И ГРАДОСТРОИТЕЛЬСТВО

    СКУЛЬПТУРА

    ЖИВОПИСЬ

Рим

  Глава I. Италия и ее древнейшее население

    АПЕННИНСКИЙ ПОЛУОСТРОВ И ЕГО ПЕРВЫЕ ОБИТАТЕЛИ

    ЭТРУСКИ

  Глава II. Рим в эпоху царей

  Глава III. Эпоха ранней республики

    ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

    ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ВОЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

    ХУДОЖЕСТВЕННОЕ РЕМЕСЛО И АРХИТЕКТУРА

    НАРОДНЫЕ ПЕСНИ, НАЧАЛО ПРОЗЫ

  Глава IV. Рим — первая держава Средиземноморья

    ОБЗОР ПОЛИТИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

    СОЦИАЛЬНЫЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ В РИМЕ

    ГОРОД РИМ

    ЛИТЕРАТУРА, ТЕАТР, РЕЛИГИЯ

  Глава V. Рим в эпоху гражданских войн

    ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

    ГРЕЧЕСКИЕ И ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТУРНЫЕ ВЛИЯНИЯ

    ПОЛИТИЧЕСКИЕ БРОШЮРЫ И АВТОБИОГРАФИИ

    ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ФИЛОЛОГИЯ И ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

    ЮРИДИЧЕСКАЯ НАУКА

    ПОЭЗИЯ И ТЕАТР

    ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ НА ЗАКАТЕ РЕСПУБЛИКИ

    ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ, ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

    ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ, АСТРОЛОГИЯ, ОККУЛЬТИЗМ

    ФИЛОСОФИЯ

    РИТОРИКА

    ПОЛИТИЧЕСКИЕ БРОШЮРЫ И ПАМФЛЕТЫ

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ФИЛОЛОГИЯ И ДРУГИЕ НАУКИ

    ПОЭЗИЯ И ТЕАТР

    АРХИТЕКТУРА

    ЖИВОПИСЬ И СКУЛЬПТУРА

  Глава VI. Рим в эпоху принципата

    ПОЛИТИКА АВГУСТА

    ФИЛОСОФИЯ

    НАУКА И РИТОРИКА

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ПОЭЗИЯ

    АРХИТЕКТУРА, СКУЛЬПТУРА, ЖИВОПИСЬ

  Глава VII. Римская империя в I–II вв. н. э

    ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

    АРХИТЕКТУРА И ДРУГИЕ ИСКУССТВА

    ОБРАЗОВАНИЕ

    ФИЛОСОФИЯ

    НАУКА

    РИТОРИКА

    ИСТОРИОГРАФИЯ

    ЛИТЕРАТУРА И ТЕАТР

    ВОСТОЧНЫЕ КУЛЬТЫ И РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО

  Глава VIII. Римская империя в III веке

    ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

    КУЛЬТУРА III ВЕКА

  Глава IX. Поздняя империя

    ГОСУДАРСТВО И ОБЩЕСТВО

    ПОБЕДА ХРИСТИАНСТВА

    ЯЗЫЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ. РИТОРИКА И ПОЭЗИЯ

    ИСТОРИОГРАФИЯ И ДРУГИЕ НАУКИ

    ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Реклама на сайте