«О, Солон!»

Лев Остерман О, Солон! (История афинской демократии)

Глава 1 СТАНОВЛЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ. СОЛОН

История Афинской демократии начинается с Солона. У кого из нас в дальнем уголке памяти от ранних школьных лет не сохранилось это имя? Реформы Солона… Немногие в зрелом возрасте могут вспомнить, в чем они заключались, или связать сколь-нибудь определенное впечатление с личностью самого реформатора. А между тем это был человек замечательный, и знакомство с его деятельностью дает пищу для очень интересных размышлений.

В рассказе о Солоне (так же, как и во всем последующем изложении) я буду цитировать и обсуждать свидетельства древних авторов. Быть может, читатель истолкует их совсем иначе. Тем интереснее! История — зеркало, в которое смотрится современность. И каждый из нас вправе смотреть в это зеркало своими глазами.

Солон жил в первой половине VI века до нашей эры. Спустя столетие о нем пишет Геродот, еще через столетие — Аристотель и уже в первом веке нашего летоисчисления его биографию записывает Плутарх.

Он происходил из знатного царского рода. Однако доставшееся ему в наследство состояние было скромным — как замечает Плутарх — вследствие доброты и щедрости его отца.

Необходимость позаботиться об источнике дохода и природная любознательность побудили Солона заняться морской торговлей. Он много путешествовал, наблюдал жизнь других народов и, будучи склонен к философии, размышлял о судьбе своей родины — Аттики. Увлекся поэзией. Писал для развлечения, а затем и всерьез — облекая в стихотворную форму плоды своих размышлений. Одно из ранних стихотворений положило начало его политической карьере. Вот как описывает Плутарх этот эпизод:

"Афиняне, утомленные долгой и тяжкой войной с мегарянами из-за Саламина (острова близ Афин — Л.О.), запретили Законом, под страхом смертной казни, предлагать гражданам вновь в письменной или устной форме продолжать борьбу за Саламин. Солона огорчало это позорное положение. Он видел, что многие молодые люди ждут только повода, чтобы начать войну, не решаясь сами начать ее из-за этого закона. Поэтому он притворился сумасшедшим; из его дома по городу распустили слух, что он выказывает признаки умопомешательства. Между тем, он тайно сочинил стихи, выучил их, чтобы говорить их наизусть, и вдруг бросился на площадь с шапочкой на голове. Сбежалась масса народа. Солон, вскочил на камень, с которого говорили глашатаи, пропел стихотворение, которое начиналось так:

С вестью я прибыл сюда от желанного всем Саламина Стройную песню сложил, здесь, вместо речи, спою.

Это стихотворение носит заглавие «Саламин» и состоит из ста стихов; оно очень изящно. Когда Солон пропел его, друзья его начали хвалить стихи, особенно настойчиво Писистрат советовал послушаться Солона. Тогда афиняне отменили закон и опять начали войну, а военачальником поставили Солона". (Солон, VIII)

Прелестна маленькая хитрость Солона, притворившегося безумным, чтобы обойти запрет. Для этого он побежал и надел шапочку — афиняне в городе ходили с непокрытой головой. Может вызвать недоумение, что ему поручили командование. Но в ту пору навыками военного дела владел каждый гражданин, и специальных знаний от командующего не требовалось. Но самое любопытное здесь — роль поэзии. Почему именно стихотворная форма призыва к оружию так вдохновила сограждан Солона? Хотя письменность уже существовала, книг у афинян еще не было. Зато много было бродячих сказителей — рапсодов. Поэмы Гомера из поколения в поколение передавала устная традиция. События политической жизни, недавняя история тоже находили свое выражение в стихотворных повествованиях. Древние греки были ценителями поэзии. Для нас Солон интересен главным образом как реформатор и законодатель, но для своих соотечественников он был еще и великий поэт, чьи стихи, наряду с поэмами Гомера, столетия спустя дети заучивали наизусть в школе.

Традиция почитала Солона одним из самых знаменитых мудрецов своей предыстории. Геродот пересказывает следующую характерную легенду о нем:

"Солон однажды посетил лидийского царя Креза, который показал ему свои несметные сокровища и спросил, встречал ли Солон самого счастливого человека на земле. К разочарованию владыки, полагавшего, что богатство дает ему право на такое звание, Солон ответил, что это афинянин по имени Телл.

"Этот Телл, — сказал Солон, — жил в цветущее время родного города, у него были прекрасные и благородные сыновья, и ему довелось увидеть, как у всех них также родились и остались в живых дети. Это был по нашим понятиям зажиточный человек. К тому же ему была суждена славная кончина. Во время войны афинян с соседями он выступил в поход и при Элевсине обратил врагов в бегство, но и сам пал доблестной смертью. Афиняне же устроили ему погребение на государственный счет на месте гибели, оказав этим высокую честь". (Геродот. История, I, 30)

Когда же царь спросил, кого Солон считает самым счастливым после Телла, тот ответил:

"После Телла самые счастливые — Клеобис и Битон. Родом из Аргоса, они имели достаточно средств к жизни и к тому же отличались большой телесной силой. Помимо того, что оба они были победителями на атлетических состязаниях, о них рассказывают еще вот что: у аргосцев есть празднество в честь Геры Аргосской. Их мать, жрицу богини, нужно было обязательно привезти на повозке в святилище богини. Однако быки их не успевали вернуться с поля. Медлить было нельзя, и юноши сами впряглись в ярмо и потащили повозку, в которой ехала их мать. Сорок пять стадий (около 9 км. — Л.О.) пробежали они и прибыли в святилище. После этого подвига, совершенного на глазах у всего собравшегося на праздник народа, им суждена была прекрасная кончина. И божество дало ясно этим понять, что смерть для людей лучше, чем жизнь. Аргосцы, обступив юношей, восхваляли их силу, а женщины — мать за то, что она обрела таких сыновей. Мать же, возрадовавшись подвигу сыновей и народной молве о них, стала перед кумиром богини и молилась даровать ее сыновьям Клеобису и Битону, оказавшим ей столь великий почет, высшее благо, доступное людям. После этой молитвы, жертвоприношения и пиршества юноши заснули в самом святилище и уже больше не вставали, но нашли там свою кончину. Аргосцы же велели поставить юношам статуи и посвятить в Дельфы за то, что они проявили высшую доблесть". (Там же, I, 31)

В обоих рассказах достойная смерть и почетное погребение описаны как кульминация земной жизни счастливого человека. Древние греки верили в загробное существование души и воздаяние ей после смерти. "Подробнее об этом см. Приложение 1." Плутарх продолжает рассказ Геродота:

"А нас, — воскликнул Крез уже с гневом, — ты не ставишь совсем в число людей счастливых?" Тогда Солон, не желая ему льстить, но и не желая раздражать еще больше, сказал: "Царь Лидийский! Нам, эллинам, бог дал способность соблюдать во всем меру; а вследствие такого чувства меры и ум нам свойственен какой-то робкий, по-видимому, простонародный, а не царский, блестящий. Такой ум, видя, что в жизни всегда бывают всякие превратности судьбы, не позволяет нам гордиться счастьем данной минуты и изумляться благоденствию человека, если еще не прошло время, когда оно может перемениться. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей; кому бог пошлет счастье до конца жизни, того мы считаем счастливым". (Солон, XXVII)

Далее следует драматическое повествование о том, как Крез, разбитый и плененный Киром, приговорен к сожжению. Всходя на костер, он вспоминает слова афинского мудреца и восклицает: "О, Солон!". Кир же, узнав в чем дело, тоже проникается сознанием бренности всего земного и прощает своего врага.

"Так, — заключает Плутарх, — прославился Солон: одним словом своим одного царя спас, другого вразумил". (Там же, XXVIII)

Разговор Солона с Крезом, по-видимому, является плодом народной фантазии, поскольку годы жизни Солона и правления Креза не совпадают. Однако спустя пять веков Плутарх настолько дорожит этим рассказом, что не только включает его в биографию Солона, но и пишет следующее:

"Что касается свидания Солона с Крезом, то некоторые авторы на основе хронологических соображений считают доказанным, что это вымысел. Однако это предание, как известно, засвидетельствовано столькими лицами и, что еще важнее, так соответствует характеру Солона, так достойно его высокого образа мыслей и мудрости, что я не решаюсь отвергнуть его из-за каких-то "хронологических основ", которые уже тысячи ученых исправляли, но встречающихся в них противоречий до сих пор не могут согласовать". (XXVII)

Вот этого человека, поэта и мудреца, афиняне в 594 году до н. э. избрали одним из девяти соправителей — архонтов, поручив ему разработать меры для умиротворения отечества. Кстати, условимся впредь обозначение "до н. э." опускать. Все, описанное ниже, происходило до нашей эры. Следует только не забывать, что при этом годы отсчитываются в обратном порядке. Например, событие, датированное 430 годом, случилось на 50 лет позже, чем то, что произошло в 480 году.

К моменту избрания Солона Афины переживали пору острого гражданского конфликта. Военно-родовая аристократия владела большей частью плодородной земли, а массу свободных граждан составляли малоимущие крестьяне, опутанные долгами. Как свидетельствует Плутарх:

"Весь простой народ был в долгу у богатых… брали у богатых в долг деньги под залог тела; их заимодавцы имели право обратить в рабство; при этом одни оставались рабами на родине, других продавали на чужбину. Многие вынуждены были продавать даже собственных детей (никакой закон не воспрещал это) и бежать из отечества из-за жестокости заимодавцев". (XIII)

Крестьяне в те времена были и воинами. Наемных армий еще не существовало, и каждый, даже малоимущий, гражданин хранил свое оружие. Плутарх продолжает:

"Но огромное большинство, и к тому же люди большой физической силы, собирались и уговаривали друг друга не оставаться равнодушными зрителями, а выбрать себе одного вожака, надежного человека, и освободить должников, пропустивших срок уплаты, а землю переделить и совершенно изменить государственный строй". (XIII)

Однако и аристократы располагали достаточными силами для отпора. Еще прочны были патриархальные родовые связи. Как всегда, вокруг сильных теснились те, кто жил за счет их благосклонности. Многие выступили бы с оружием в руках на стороне своих богатых родственников и покровителей. Атмосфера взаимной враждебности накалялась. Назревала гражданская война.

"Тогда наиболее рассудительные люди в Афинах, — пишет Плутарх, — видя, что Солон — пожалуй, единственный человек, за которым нет никакой вины, который не является сообщником богатых в их преступлениях и, в то же время, не угнетен нуждою, как бедные, стали просить его взять в свои руки государственные дела и положить конец раздорам… его выбрали архонтом, а вместе с тем посредником и законодателем. Все приняли его с удовольствием: богатые — как человека зажиточного, а бедные — как честного…" (XIV)

Вожаки обоих враждующих лагерей предлагали Солону стать тираном, опираясь на их поддержку. Но тирания была противна нравственному чувству и убеждениям Солона. Позже в одном из стихотворений он так будет вспоминать о своем отказе от нее:

"… Если землю пощадил Я родную и тирана власть суровую не взял, То свое, тем самым, имя не покрыл позором я И мне нечего стыдиться: так скорее всех людей Я склоню к себе…" (Там же)

Солон верил в то, что конфликт можно уладить путем разумного соглашения, закрепленного законодательным путем. Он понимал, что победа любой из сторон окажется пагубной для Афин — ведь побежденные будут стремиться к реваншу и не будет конца междоусобице. Цель его состояла в том, чтобы склонить афинян к взаимным уступкам и устойчивому гражданскому миру на их основе. Для тех жестоких времен это была очень необычная цель, попытка с весьма сомнительными, как казалось, шансами на успех. Плутарх рассказывает, что пришедший в Афины мудрец Анахарсис…

"… стал смеяться над его работой: он мечтает удержать граждан от преступлений и корыстолюбия писанными законами, которые ничем не отличаются от паутины: как паутина, так и закон, — когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а сильные и богатые вырвутся. На это Солон, говорят, возразил, что и договоры люди соблюдают, когда нарушать их невыгодно ни той, ни другой стороне; и законы он так приноравливает к интересам граждан, что покажет всем, насколько лучше поступать честно, чем нарушать законы". (V)

А ведь в этом что-то есть! Значит, заключать договоры (особенно в конфликтных ситуациях) следует, имея в виду не столько выгоду для обеих сторон, сколько закрепление такого положения дел, когда нарушение договоренности было бы явно невыгодно для каждой из них.

Что же сделал Солон? Да ничего особенного! Он начал с того, что предложил афинянам некий, как мы бы теперь сказали, компромисс. Новый закон объявлял отмену всех долгов, выкуп за государственный счет проданных в рабство должников и запрещение такой продажи впредь. Земля же оставалась в собственности ее прежних владельцев.

В первый момент это предложение породило всеобщее неудовольствие. Богатые были возмущены отменой долгов, а бедные обманулись в своих надеждах на передел земли. Все были недовольны! Но не настолько, чтобы решиться на гражданскую войну, результат которой мог оказаться плачевным для любой из сторон.

Вместе с тем, принятие закона без кровопролития и риска обеспечивало всем афинянам некие ощутимые блага. Аристократы под его защитой сохраняли свои угодья, а бедняки освобождались от долговой кабалы. Спустя некоторое время понимание этой реальной выгоды пересилило первую реакцию разочарования. Закон был принят. Имея в виду, что уважение к закону в немалой степени зависит от нравственной позиции законодателя, Солон позаботился о том, чтобы и самому оказаться среди потерпевших — перед опубликованием своего закона он дал в долг весьма значительную сумму денег, которых и лишился. Собранием народа Солону было поручено разработать весь комплекс законоположений о новом государственном устройстве, какие только он сочтет необходимыми.

В основу своего законодательства Солон положил два принципа. Первый — исполнительную власть следует доверять только людям компетентным и достойным. Второй — судьба народа должна быть в его собственных руках.

Компетентность предполагала некоторый опыт руководства, инициативы, а также определенный уровень образованности. Все это в Афинах той поры можно было найти только в среде людей состоятельных. Кроме того, Солон полагал, что из этой среды легче избрать граждан бескорыстных, побуждаемых к общественной деятельности лишь благородным честолюбием. Наконец, занятие государственными делами, тогда еще не оплачиваемое, требовало свободного времени, обеспеченного достатком.

Поэтому Солон разбил всех свободных граждан на четыре разряда по величине их доходов и установил, что на важные государственные должности правителей (архонтов), казначеев и сборщиков налогов могут быть избраны (по жребию) только граждане, принадлежащие к двум высшим разрядам. Вместе с тем, во избежание злоупотреблений, порождаемых бесконтрольностью и привычкой к власти, выбирать их следует только на один год и каждого — лишь однажды. При сдаче должности все они должны отчитываться в своей деятельности перед народом.

Во времена Солона торговля была еще в зачатке и сословия скороспелых богачей не существовало. Состоятельные люди, как правило, принадлежали к сравнительно узкому кругу потомственной военной аристократии, традиционно игравшей руководящую роль в общественном устройстве древней Греции. В большинстве случаев они пользовались авторитетом и уважением сограждан. Законы Солона сохраняли повседневную государственную власть в их руках.

Архонты по окончании своего годичного срока и при условии одобрения собранием народа их деятельности оставались пожизненно в составе ареопага — государственного совета, которому поручалось наблюдение за выполнением законов и сохранением традиций. Этот, тоже аристократический по своему составу, совет не был наделен властью, но, в силу заслуженного авторитета и несменяемости его членов, выполнял важную функцию суда общественного мнения.

С другой стороны, для обеспечения суверенитета народа законодательную власть Солон передавал общему собранию полноправных граждан, каковыми являлись все свободнорожденные мужчины, достигшие двадцати лет (кроме иностранцев). В компетенцию Народного собрания входило и решение важнейших вопросов жизни страны: о войне и мире, государственных доходах, внешней торговле и пр. Оно же заслушивало отчеты всех должностных лиц. Очень важно, что закон предписывал собирать Народное собрание регулярно. Хотя население Аттики в ту пору было еще настолько невелико, что все оно могло бы сойтись в Афины, в этом не было необходимости. Собрание со свободным доступом, насчитывающее 6–8 тысяч участников, можно было считать вполне представительным.

Для того, чтобы избежать принятия поспешных и непродуманных решений, все вопросы, выносимые на обсуждение Народного собрания, должны были быть предварительно рассмотрены Советом из четырехсот членов. В этот Совет избирались только граждане, достигшие тридцати лет и принадлежащие к трем первым разрядам. По-видимому, законодатель стремился оградить решения собрания от горячности молодежи и опасался крайних настроений беднейших слоев народа.

Наконец, защиту от любого притеснения или несправедливости властей каждый гражданин мог найти в учрежденном для этой цели Народном суде (гелиее). Закон ставил Суд выше любой администрации. Между тем, в его состав избирались на один год граждане уже из всех четырех разрядов (тоже достигшие тридцатилетнего возраста). В одном заседании принимало участие пятьсот, а иногда и тысяча судей. Точнее, это были не судьи, а "присяжные заседатели". Выслушав речи обвинителя и обвиняемого, они тайным голосованием решали вопрос о виновности подсудимого, а затем и о мере наказания.

Каждый свободный житель Аттики — в том числе женщины и иностранцы — имели право обжаловать перед этим судом любое решение администрации. В компетенцию гелиеи входило и рассмотрение дел о злоупотреблениях или нарушениях законов, если таковые обнаруживались при сдаче отчета или в ходе текущей деятельности должностных лиц любого уровня.

Таким образом в государстве Солона осуществлялось сочетание демократического и аристократического начала. Сам он об этом писал так:

"Власть даровал я народу в той мере, в какой он нуждался, Чести его не лишил, но и не дал ему лишних прав. Также о тех позаботился я, кто богатством и силой Всех превзошел, — чтобы их не опозорил никто. Встал я меж тех и других, простерев мощный щит свой над ними, И запретил побеждать несправедливо других". (Плутарх. Солон. XVIII)

Спустя два столетия Аристотель одобрит найденное Солоном решение основного вопроса о власти в государстве. В своем капитальном труде «Политика» великий философ древности напишет:

"… над чем собственно должна иметь верховную власть масса свободнорожденных граждан, т. е. все те, кто и богатством не обладает и не выдается чем-либо в своей добродетели?

С одной стороны, допускать таковых к занятию высших магистратур не безопасно: не обладая развитым в достаточной степени чувством справедливости, не обладая политическим смыслом, они могут поступать то несправедливо, то ошибочно. Но, с другой стороны, рискованно и устранять их от участия во власти: когда в государстве много лиц лишено политических прав, когда в нем много бедняков, тогда такое государство неизбежно бывает переполнено враждебно настроенными элементами. Остается одно — предоставить всей этой массе участвовать в законосовещательных и судебных органах власти. Поэтому-то и Солон, и некоторые другие законодатели указывают этой массе определенное место в государственной организации, предоставляя ей право принимать участие в выборе магистратов и в контролировании отчета об их деятельности по окончании ими службы". (III, 6, 6)

Для нас критерий "богатства и силы", разумеется, неприемлем, да и лишен смысла. Но если вернуться к исходному требованию Солона — компетентности и достоинства тех, кому вручается власть в государстве, то политическая концепция Солона и Аристотеля становится вполне современной.

Но вернемся к реформе Солона. В своде его законов есть и такие, где видна забота о нравственных основах общественной жизни. Есть, например, закон, наказующий пассивность или безразличие к судьбе общества:

"Из основных законов Солона, — пишет Плутарх, — особенно характерен и странен закон, требующий отнятия гражданских прав у гражданина, во время междоусобия не примкнувшего ни к той, ни к другой партии. Но Солон, по-видимому, хочет, чтобы гражданин не относился равнодушно и безучастно к общему делу, оградив от опасности свое состояние…" (Солон. XX)

Мне кажется, что Плутарх не совсем прав, предполагая лишь осуждение обывательского эгоизма. И вряд ли своим законом Солон, только что погасивший начало гражданской войны, хотел придать размах будущим вооруженным столкновениям. Представляется другое. Знакомясь с политической жизнью и историей многих народов, Солон, вероятно, не раз наблюдал, как кучке заговорщиков удавалось подчинить себе целый народ только потому, что граждане были разобщены. Каждый сомневался, не окажется ли он в одиночестве, выступив против притеснителей. Если же, опасаясь бесчестия, они сумеют преодолеть свою нерешительность и возьмутся за оружие, то окажутся в таком большинстве, которое легко обратит в бегство узурпаторов.

Еще один закон разрешал любому гражданину привлечь к суду не своего обидчика, а того, кто нанес урон другому, даже совсем постороннему человеку, т. е. выступить на защиту любого пострадавшего. Закон призывал граждан к взаимопомощи и сочувствию. Сам Солон, видимо, придавал большое значение духу этого закона. Когда его спрашивали, в каком государстве жизнь устроена всего лучше, он отвечал: "В таком, где за обижаемых не менее их самих вступаются и наказывают обидчика люди, не задетые этим лично". (Там же, XVIII)

При заключении брака Солон запретил требовать приданое, разрешив невесте взять с собой только три платья и несколько недорогих вещей.

"По его мысли, — пишет Плутарх, — брак не должен быть каким-то доходным предприятием или куплей-продажей; сожительство мужа с женой должно иметь целью рождение детей, радость, любовь". (XX)

Реформы Солона подрывали традиционную родовую организацию в Аттике, а тем самым и власть родовой аристократии. Особенно важен был закон, разрешавший произвольное завещание земли. Раньше земля была собственностью рода и завещатель мог ее передать только тому, кто принадлежал к его роду. Новый закон о завещаниях утверждал частную собственность на землю. Между прочим, в этом законе была оговорена недействительность завещания, составленного в состоянии болезни, принуждения или… под влиянием женщины (!).

Солон понимал, что скудная земля Аттики не сможет прокормить растущее население и потому будущее Афин должно быть обеспечено развитием торговли с внешним миром. Поэтому его законы поощряли занятие ремеслами, к чему до той поры афиняне относились с высокомерным пренебрежением. В частности, ремесленникам-иностранцам, переселившимся в Афины со всем имуществом и семьей, он предоставил полное афинское гражданство. Один из законов освобождал сына ремесленника от обязанности содержать в старости своего отца, если тот не обучил его ремеслу.

В законах Солона ничего не говорится о рабах. В ту пору их еще было очень мало — главным образом женщины в услужении у аристократов и пастухи.

Законы Солона спускались даже до таких, казалось бы малозначащих, бытовых подробностей, как запрещение брани и словесных оскорблений в судах, правительственных местах и общественных процессиях. За нарушение закона был назначен штраф в пять драхм — сумма по тем временам немалая, равная стоимости быка. Из них три драхмы шли в пользу оскорбленного, а две — государству. Впрочем, по сравнению с отмененными Солоном законами Драконта, где даже мелкая кража каралась смертью (отсюда наше искаженное выражение "драконовы законы"), наказание за брань было не слишком суровым. Плутарх так комментирует снисходительность законодателя в этом случае:

"Нигде не сдерживать гнев — это признак человека невоспитанного и необузданного; везде сдерживать — трудно, а для некоторых и невозможно. Поэтому законодатель при составлении закона должен иметь в виду то, что возможно для человека, если он хочет наказывать малое число виновных с пользой, а не многих — без пользы". (XXI)

Стремление найти решения общественных проблем, приемлемые для подавляющего большинства граждан и в наименьшей степени опирающиеся на принуждение, характерно для всего законодательства Солона — в большом и малом. Впрочем, разумеется, даже лучшие из законов не могут быть по душе всем без исключения, и Солону, по-видимому, приходилось проявлять определенную твердость духа. У Плутарха мы читаем по этому поводу следующее:

"Хотя он отказался от тирании, однако во время своего правления не проявлял особенной мягкости и слабости, не делал уступок лицам влиятельным и в законодательной деятельности не старался угодить тем, кто его избрал. Там, где дело обстояло вполне хорошо, он не применял врачевания и не вводил ничего нового, из опасения, что "если в государстве перевернуть все вверх дном, то у него не хватит сил поставить все на место" и упорядочить наилучшим образом. Он применял лишь такие меры, которые, по его расчету, можно было провести путем убеждения, или такие, которые при проведении их в принудительном порядке, не должны были встретить сопротивления. По этому поводу он сам говорит: "Я принуждение с законом сочетал!" Вот почему впоследствии, когда его спросили, самые ли лучшие законы он дал афинянам, он ответил: "Да, самые лучшие из тех, какие они могли принять". (XV)

Разработка всего кодекса законов заняла у Солона всего один год, пока он был архонтом. Не сохранилось данных о какой-либо процедуре обсуждения и принятия законов Солона. Похоже на то, что афиняне, предоставив ему полномочия, заранее согласились полностью принять новое законодательство. Плутарх сообщает только о том, что законы были записаны на деревянных досках и выставлены на площади для всеобщего ознакомления. Потом народ и ареопаг поклялись общей клятвой исполнять их, а каждый из новоизбранных архонтов впредь приносил на площади особенный обет в том, что если он чем-нибудь преступит эти законы, то посвятит в Дельфы золотую человеческую статую в свой рост.

Между тем, сложив с себя обязанности архонта, Солон решил на длительное время удалиться из Афин. Плутарх следующим образом объясняет это решение:

"После введения законов к Солону каждый день приходили люди: то хвалили, то бранили, то советовали вставить что-либо в текст или выбросить. Но больше всего было таких, которые обращались с вопросами, осведомлялись о чем-нибудь, просили дополнительных объяснений о смысле каждой статьи и об ее назначении. Солон нашел, что исполнять эти желания нет смысла, а не исполнять значит возбуждать ненависть к себе, и вообще хотел выйти из этого затруднительного положения и избежать недовольства и страсти сограждан к критике. По его собственному выражению:

"Трудно в великих делах сразу же всем угодить".

Поэтому под тем предлогом, что ему как владельцу корабля надо странствовать по свету, он попросил у афинян позволения уехать за границу на десять лет и отплыл из Афин: он надеялся, что за это время они и к законам привыкнут". (XXV)

Опять-таки, мне кажется, что Плутарх недооценил тонкий психологический маневр Солона. В отсутствие законодателя его законы приобретают характер объективной данности, тем более, что они скреплены клятвой. Если же законодатель находится в городе, то недовольные будут просить его об изменении законов, другие станут настаивать на их сохранении, и это может повести к гражданской смуте. Оснований для опасения такого рода, по-видимому, было достаточно. После отъезда Солона политическая борьба в Афинах затихла не сразу. Был даже год, когда не удалось избрать архонтов (отсюда слово "анархия"). Но все же законы Солона сохранили силу. В их рамках решали афиняне свои социальные проблемы, минуя пагубную дорогу гражданской войны. Когда спустя тридцать пять лет Писистрат хитростью и силой сумел стать тираном в Афинах, даже он не решился отменить законы Солона. Он не ликвидировал и созданные Солоном государственные учреждения, а лишь постарался подчинить их своему влиянию. Солон в ту пору уже давно вернулся и жил в Афинах. Несмотря на преклонный возраст, он бесстрашно боролся против установления тирании друга своей молодости. Обращаясь к афинскому народу, он писал:

"Туча рождает великую силу и снега и града, Гром начинает во след молнии яркой греметь. Гибнет от сильных людей государство. Единому мужу По неразумью народ в тяжкое рабство попал. Если возвысится слишком, потом нелегко его будет Нам обуздать, но сейчас надо подумать о всем". (Диоген Лаэртский, I, 49)

Выйдя на площадь, Солон призывал сограждан дать отпор тирану, а когда увидел, что страх не позволяет афинянам последовать его призыву, то, согласно Плутарху:

"… вернулся домой, взял оружие и встал вооруженный перед дверьми на улице. "Я по мере сил своих, — сказал он, — защищал отечество и законы". (Солон, XXX)

Опасаясь мести тирана, друзья советовали Солону бежать из Афин, но он остался и в своих стихах продолжал упрекать афинян в покорности тирании.

Впрочем, Писистрат относился к Солону с почтением, и поэт закончил свои дни мирно, до последних дней не утратив интереса к жизни. Незадолго до своей кончины Солон говорит в одном из стихотворений:

"Стар становлюсь, но всегда многому всюду учусь". (Там же, XXXI)

Введенная Солоном демократия современному читателю может показаться урезанной и куцей. Большинство граждан имели право избирать, но не быть избранными на государственные должности. Управление государством, по-прежнему, а теперь еще и на законном основании, оставалось в руках людей богатых и знатных. И все же скачок был огромный. Перечитайте у Гомера, как третировали рядовых воинов герои Илиады. Или описание покорного и безгласного народного собрания в Одиссее. А теперь эти крестьяне-воины имели право требовать отчета у аристократов в делах управления государством, право отказывать им в избрании, судить за злоупотребления властью. Никто не мог стать жертвой насилия и произвола, так как находился под защитой Закона и Суда. Наконец, все важные вопросы жизни государства, в том числе вопросы войны и мира, не могли быть решены кем-то власть имущим за спиной народа, без его согласия и одобрения. Это — очень много!

И все-таки… Можно ли называть демократией государственное устройство, где власть принадлежала только богатым? И вообще, что такое демократия?

Я думаю, что дать универсальное определение демократии невозможно. Это — понятие исторически и социально обусловленное. Вне связи с конкретной общественной формацией оно не имеет смысла. Так что государственное устройство, основы которого были заложены реформами Солона, я вправе именовать демократией времен Солона или Афинской демократией VI века до н. э.

Полноты власти народ в это время еще не имеет. Позже, в конце следующего века, он ее получит. Тогда можно будет ввести термин «полная» или «последовательная» демократия. Или воспользоваться дословным переводом и назвать этот период "народовластием".

Глава 2 РАЗВИТИЕ И ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ ДЕМОКРАТИИ. КЛИСФЕН, МИЛЬТИАД

Реформа Клисфена

Уже упоминалось, что развитие Афинской демократии в VI веке было прервано тиранией Писистрата. Перерыв был длительным. Сам Писистрат правил в Афинах 33 года (560–527 гг.) и еще 17 лет продолжалось тираническое правление его сыновей. Как ни странно, но полувековой период тирании только укрепил демократию. Напомню, что Писистрат сохранил законы Солона и созданные им демократические учреждения. Он сумел обеспечить в них преданное ему большинство — главным образом крестьянское. Власть тирана опиралась на поддержку мелких и средних землевладельцев. Он был их покровителем. Им он роздал значительную часть земель, которые конфисковал у своих врагов — казненных или отправившихся в изгнание аристократов. Писистрат ввел государственный кредит с более низкими процентами, чем у ростовщиков, и налоговые льготы для неимущих. Учредил разъездные суды, освободив крестьян от необходимости отправляться в город для решения каждой тяжбы. Узаконил и придал общегосударственный размах крестьянским праздникам — Дионисиям.

Впрочем, немало он сделал и для городской бедноты. Осуществил большие работы по благоустройству города, построил водопровод. При Писистрате Афины создали значительный морской флот и начали торговать самостоятельно, в том числе с Понтом — районом нынешнего Причерноморья. Получили развитие ремесла. Все это укрепило средний слой населения Аттики, наиболее заинтересованный в демократии. Собственно говоря, тиранического в правлении Писистрата было лишь то, что он имел личную охрану из наемников. Аристотель утверждает, что Писистрат правил "с умеренностью и скорее в духе гражданского равноправия, чем тиранически. Он был вообще гуманным и кротким человеком, снисходительным к провинившимся". (Афинская полития, IV, 13)

За смертью Писистрата последовал заговор аристократов. Его исполнителям, Гармодию и Аристогитону, удалось убить одного из двух сыновей тирана. Гармодий при этом погиб на месте, Аристогитона схватили, он мужественно перенес пытки и был казнен. Правление второго сына Писистрата, Гиппия, было, по-видимому, жестоким. Иначе трудно понять силу ненависти и страха, которые афиняне испытывали по отношению к тирании. Спустя почти столетие, люди, никогда с ней не соприкасавшиеся, будут терять рассудок от одних только слухов о чьем-то намерении захватить тираническую власть. «Тираноубийцам» на рыночной площади в Афинах воздвигнут памятник, их подвиг будут отмечать ежегодно официальной церемонией, а во время любого званого обеда гости хором станут петь песню с такими словами:

"Под листьями мирта мечи понесем Подобно Гармодию с Аристогитоном Когда поразили тирана мечом И сделали равными всех пред законом"

(Цит. по: Колобова К. М., Озерецкая Е. Л. Как жили древние греки. Л., 1959.)

В целом создается впечатление, что при Писистрате демократия как бы запасалась энергией, затем при Гиппии была зажата, но, подобно пружине, с тем большей силой распрямилась после падения тирании. И конечно, она перешагнула те рамки, которыми ее ограничил Солон.

В 510 г. Гиппий был изгнан из Афин. Нового вождя и реформатора звали Клисфен. Аристократ по рождению, но, видимо, последовательный демократ по убеждениям, Клисфен нанес тяжкий удар афинской родовой аристократии.

Наиболее важным пунктом в его реформе 508 года было изменение административного деления Аттики. Некогда (легенда утверждала, что при мифическом царе Ионе) вокруг Афин объединилось четыре соседних племени — филы. Вся система выборов и представительства, созданная Солоном, базировалась на этих четырех филах. Естественно, что родовая аристократия сохраняла в них свое традиционное влияние. Клисфен же разбил Аттику на 10 фил, причем в состав каждой из них были включены жители разных мест: из города, с побережья и из внутренней части страны. Новые филы стали безликими единицами административного деления, тяготеющими к городу. Роды в них перемешались, аристократы утратили свое влияние.

50 человек от каждой филы по жребию избирали в Совет пятисот (вместо прежнего Совета четырехсот). По филам — тоже по жребию — выбирали в гелиею, формировали отряды тяжеловооруженных пехотинцев ("гоплитов"). По одному человеку от каждой филы Народное собрание выбирало на учрежденные Клисфеном новые должности высших военачальников — "стратегов".

Избрание в стратеги не было ограничено имущественным цензом. Кроме того, их действительно выбирали — открытым голосованием, а не назначали по жребию. Наконец, хотя стратеги отчитывались и переизбирались ежегодно, на эту должность можно было быть избранным неограниченное число раз.

Необходимость ответственного выбора военачальников диктовалась сложностью задач, которые им теперь приходилось решать. В сражениях участвовало намного большее (чем во времена Солона) число воинов — различно вооруженных, пеших и конных. Исход боя теперь в немалой степени зависел от опыта и искусства стратега. Полагаться при его избрании на слепой жребий было бы опасно. Неразумно было и ежегодно менять командующих. Со временем, когда Афины станут во главе союза греческих городов, практика ежегодной замены по жребию гражданской администрации тоже выявит свою несостоятельность. В обход ее будут расширяться полномочия стратегов, а у Народного собрания появятся неформальные лидеры. Но до этого еще далеко.

Важным нововведением Клисфена была процедура «остракизма», направленная против угрозы возобновления тирании. Народное собрание решало вопрос о том, имеются ли основания опасаться попытки узурпации государственной власти. Если такая опасность признавалась, народ в назначенный день сходился на рыночную площадь для остракизма. Каждый гражданин на глиняном черепке ("остраконе") писал имя того, кто по его мнению намеревался посягнуть на демократию. Потом черепки сортировали и подсчитывали. Названный большинством голосов должен был удалиться из Афин на 10 лет. Имущество его при этом не конфисковывали, а по возвращении в Афины он полностью восстанавливался в гражданских правах. Остракизм был задуман не как мера наказания, а для предупреждения возможности ущемления демократии. Хотя, как и следовало ожидать, в последующей истории Афин он не раз использовался совсем в других целях.

Реформы Клисфена поставили Афины на путь последовательного развития демократии, так что некоторые исследователи именно Клисфена считают ее родоначальником. Кстати говоря, отметим, что рабов в Афинах все еще было очень мало.

Марафонская битва. Мильтиад

13 сентября 490 года произошло событие, которое по праву может быть названо триумфом Афинской демократии. Близ маленького городка Марафон, расположенного на берегу Эгейского моря в 42 километрах к северо-востоку от Афин, разыгралось сражение между афинянами и войском персидского царя Дария. Сражение окончилось победой афинян. Название городка, вероятно, затерялось бы среди бесчисленных наименований других мест, где разыгрывались баталии, составляющие канву истории. Но ему повезло — не только миллионы любителей спорта, но и масса равнодушных к нему людей знают о марафонском беге. Многие могут и рассказать, в честь какого события было установлено это состязание. Юноша-вестник бегом преодолел все расстояние от Марафона до Афин. Он вбежал на площадь, заполненную встревоженным народом, успел крикнуть: "Мы победили!" — и упал замертво.

Битвой при Марафоне начинался длительный период греко-персидских войн. Вот их краткая предистория.

С 553 по 530 г. Кир, воинственный царь небольшой провинции Персия, находившейся в юго-восточном углу нынешнего Ирана, сумел завоевать огромную территорию от малоазиатского побережья Средиземного моря до границ Индии, от Персидского залива до Кавказа и Аральского моря. В 525 г. его сын Камбиз присоединил к великой Персидской державе Египет. Этому колоссу противостояла теперь крошечная Греция, более того — поначалу практически одни Афины.

Их столкновение было обусловлено, в первую очередь, борьбой за господство в Эгейском море. Великая Персия была сухопутной державой, но в числе ее вассалов была Финикия, а финикийцы издревле занимались морской торговлей и располагали большим флотом. Персидский царь покровительствовал финикийским мореходам. Расширив свою экспансию на северо-запад, Персия в конце VI века захватила контроль над черноморскими проливами (Геллеспонт). Северное причерноморье в ту пору было уже основным поставщиком хлеба в Грецию, особенно в не обеспеченные собственными хлебными ресурсами Афины. Положение складывалось критическое.

Второй причиной конфликта была борьба за независимость греческих городов малоазиатского побережья. Туда, на западные берега нынешней Турции и расположенные вблизи от них острова: Лесбос, Хиос, Самос, Родос и Кипр, еще в глубокой древности переселились греки с Балканского полуострова. Некоторые малоазиатские города с греческим населением, такие, как Милет, Эфес, Митилены или Галикарнасс по численности населения, богатству и размаху торговли немногим уступали Афинам и Коринфу. Они стремились освободиться от персидского владычества, в чем находили себе поддержку у соплеменников — европейцев. В особенности у афинян — более других заинтересованных в оттеснении персов от берегов Эгейского моря и зоны проливов.

В 499 г. по инициативе правителя Милета началось восстание подвластных Персии греческих городов. Афиняне послали на помощь восставшим 20 кораблей. Однако после первоначальных успехов восстание потерпело поражение, Милет был разрушен. И вот теперь персидский царь намеревался наказать Афины. Это был сменивший Камбиза царь Дарий I.

О всех перипетиях греко-персидских войн мы знаем из девяти книг «Истории» Геродота. Годы жизни первого историка древности 485–425 гг. Таким образом, сам он не был свидетелем героических событий начала века, но имел возможность собрать о них подробные сведения и даже расспросить непосредственных участников сражений. Геродот был уроженцем Галикарнасса и потому хорошо знал нравы, политическую жизнь и военную организацию персов. Первые книги своего труда он посвятил государственному устройству и недавней истории Персии. Затем следуют описания военных действий, в том числе и Марафонской битвы. Нет нужды следить за всеми ее подробностями. Наши интересы касаются общественно-политической оценки этого события. Поэтому я ограничусь упоминанием лишь главных моментов сражения.

Армия персов переправилась на кораблях, захватывая по пути острова Эгейского моря. Долина близ Марафона была выбрана как наиболее удобное место для маневра конницы, которую доставили на специально построенных судах. Персидская армия была заведомо более многочисленной, чем греческая. Это видно хотя бы из того, что персы потеряли в сражении 6400 человек и еще готовились повторить высадку, а Афины выставили всего около 10 тысяч воинов. К ним на помощь пришла только тысяча человек из города Платеи. Спартанцы, на чью поддержку афиняне особенно надеялись, откладывали выступление в поход по одним сведениям из-за того, что у них был праздник, по другим — ожидая, согласно обычаю, наступления полнолуния. Они явились в Афины, когда сражение было уже окончено.

Афиняне выступили под водительством десяти стратегов, которые должны были командовать поочередно. Однако по предложению одного из них, Аристида, руководство сражением передали целиком в руки стратега Мильтиада. Это был опытный воин. А главное — он уже знал персов, их строй, оружие и тактику, так как был ранее правителем захваченного персами Херсонеса Фракийского и участвовал в военных походах персидского войска.

Несколько дней обе армии под Марафоном стояли друг против друга. Потом афиняне узнали от лазутчиков, что персы погрузили значительную часть конницы обратно на корабли, чтобы отправить ее морем к оставшимся без защиты Афинам. Момент был подходящим, и Мильтиад решил атаковать. Ввиду значительного численного превосходства врага, он принял очень рискованный план сражения. Ослабив центр своих войск, Мильтиад за счет этого усилил фланги. Командующий заведомо шел на отступление в центре с тем, чтобы сомкнув фланги, отрезать оторвавшегося от моря противника и ударить по нему с тыла. План требовал от греческих воинов отваги, быстроты и дисциплинированности. Ведь если бы прошедшие вперед персидские войска сумели оценить обстановку и в боевом порядке повернули назад, греки оказались бы между двух огней.

Расчет Мильтиада оправдался. Оттеснив греков в центре, персы решили, что победа уже за ними и устремились к греческому лагерю. Тем временем фланги греков пришли в движение, смяли противника, замкнули кольцо и начали избиение впавшего в панику неприятеля. Наголову разгромив персов, афиняне потеряли на поле боя всего лишь 192 человека.

Имела ли эта победа какое-либо отношение к демократии? Самое непосредственное! Подлинная демократия утверждает в душе каждого гражданина сознание личной свободы и человеческого достоинства. Мало чем люди дорожат в большей степени! Будучи атрибутом сугубо общественным, демократия порождает сознание общности судьбы граждан. Отсюда — преданность государству, готовность к его самоотверженной защите. В данном случае, когда силы были столь неравны, это обстоятельство имело решающее значение.

Приверженность демократии проявилась в необыкновенно высоком боевом духе афинян. Представим себе ситуацию на поле боя. Афиняне видели, что противник располагает намного превосходящими силами. Этому превосходству они могли противопоставить только слаженность своих действий. В основе такой слаженности лежала уверенность в стойкости всех боевых порядков. Воины в центре отступали, цепляясь, связывая ударные силы персов. Воины на обоих флангах совершали свой рискованный обход, не зная, как развивается сражение в целом, но твердо веря в то, что все их боевые товарищи выполняют свой долг. Эта вера вырастала из сплочения, рожденного демократией!

Но вернемся к завершающей фазе сражения. Оставшаяся у побережья часть персидского войска спешно погрузилась на корабли и поплыла к Афинам, рассчитывая захватить город до возвращения в него Мильтиада. Тут и пришлось всему афинскому войску совершить марш-бросок на "марафонскую дистанцию", чтобы опередить плывшего на веслах и парусах неприятеля. Афиняне успели придти вовремя, и персам ничего не оставалось, как отплыть обратно к малоазиатским берегам. Афиняне победили.

А вестника, упавшего замертво, по-видимому, не было — его создала позднейшая легенда. Во всяком случае, ни Геродот, ни другие древние авторы о нем не упоминают.

Победа афинян имела огромное значение для всей Греции. Рухнуло представление о всемогуществе персидского царя, его армия впервые потерпела поражение. И не от великого царства, а от крошечной греческой республики, граждане которой самоотверженно защищали обретенную ими свободу. Дело, начатое Солоном, принесло плоды. Афиняне заслуженно гордились своей победой.

Но… гордость — опасное чувство. Даже одного человека она порой делает уязвимым для малейшей неудачи, которая воспринимается как оскорбление, порождает несправедливый гнев и обиду. Такая реакция может усилиться многократно, когда гордость, а потом разочарование охватывает большую массу людей. Неспособная трезво оценить масштаб и причину неуспеха, толпа ищет виноватого, обманувшего ее доверие, нанесшего урон ее самомнению. Попирая справедливость, она порой обрушивает на него свою досаду, с удивительной легкостью свергая недавнего кумира и переходя от неумеренного восторга к столь же безудержной ярости. Так случилось с Мильтиадом.

Прошел лишь год после Марафонской битвы, рассказы о ней еще передавались из уст в уста по всей Греции, а триумфатор уже превратился в подсудимого и обвинитель требовал для него смертной казни. Вот что было тому причиной. Афины решили покарать жителей острова Парос, принявших в недавнем сражении сторону персов. Победителю при Марафоне город дал 70 кораблей, воинов, денег и ожидал скорых известий о наказании предателей. А Мильтиад после почти месячной осады не смог взять крепость на острове и вернулся ни с чем. Ведь теперь уже паросцы отчаянно отстаивали свою независимость, а для афинских воинов цель экспедиции была довольно сомнительной и на подвиги не вдохновляла.

Но граждане Афин обвинили в неудаче Мильтиада. Как? Победитель персов не смог сломить сопротивление маленького острова, выставил Афины посмешищем всей Греции! Кто же теперь поверит рассказам о доблести афинян? Гнев демоса слеп и скор на расправу. Возмущенные афиняне не желали даже ждать, пока заживет полученная Мильтиадом тяжелая травма бедра — его судили заочно.

Это было более чем легкомысленно. Нетрудно было понять, что для Персии поражение под Марафоном — лишь временная неудача, что вторжение скоро повторится и тогда талант, опыт и слава Мильтиада могут сыграть решающую роль. Но народ порой бывает удивительно глух к голосу рассудка. Друзьям полководца едва удалось добиться замены смертной казни огромным штрафом, который тот не смог уплатить. От позорного заточения в тюрьму его избавила смерть, наступившая в результате гнойного воспаления.

Так демократия в Афинах впервые показала свою силу, а вслед за тем и свою слабую сторону — переменчивость настроений и безответственность державного демоса.

Выше я написал о сплочении граждан при демократии, сознании ими общности своей судьбы. Может возникнуть вопрос, уместны ли такие выражения, когда речь идет о государстве, в котором сохраняется значительное имущественное неравенство? В данном случае — уместны.

Во-первых, в защите от чужеземного вторжения были заинтересованы и бедные и богатые. Правда, кое-кто из аристократов имел торговые связи с Персией. Поэтому, опасаясь измены, стратеги и решили принять сражение вдалеке от Афин. Но подавляющее большинство граждан всех разрядов было настроено патриотически.

Во-вторых, имущественное неравенство афинян в начале V века было не очень велико. После отмены долгов Солоном разорившиеся крестьяне сумели снова стать на ноги, а имущественное расслоение основной массы населения Афин не было резким и до его реформ. Это хорошо видно из следующих данных.

Разделение граждан на разряды Солон проводил по среднегодовому объему сельскохозяйственной продукции в медимнах (1 медимн — около 50 литров). К первому разряду он отнес граждан, имевших более 500 медимнов, а к последнему ("феты") — тех, у кого было менее 200 медимнов. Разница не так уж велика! Конечно, в разряд фетов тогда попадала и масса вовсе неимущих крестьян — должников. Но столетие спустя их осталось немного. Мы знаем, что феты не участвовали в сражениях, так как не могли приобрести оружия. Между тем известно, что в V веке афиняне для отпора врагу способны были мобилизовать почти все мужское население страны.

В первом разряде, конечно, были и очень богатые люди — родовая аристократия, потомки царей. Но их повседневная жизнь мало чем отличалась от жизни рядовых граждан. Гомер в Одиссее описывает «дворец» царя. Это — большой крестьянский дом. В нем нет даже кухни — женихи Пенелопы обдирают коз для пира прямо в "зале столовой". Жарят их там же на очаге, отчего украшающие стены доспехи "дотемна от огня закоптели". Во дворе лежит большая куча навоза. Ко времени Клисфена мало что изменилось. Роскоши афиняне еще не знали и не ценили. Подавляющее большинство граждан жило просто и даже скудно: одежда из домотканой материи, горсть маслин с лепешкой на завтрак, гороховая или ячменная похлебка, вареные овощи и рыба — на обед (у богатых — чаще мясо), небольшие, грубо сложенные из камней и необожженного кирпича дома, глиняная посуда.

Суровая умеренность быта считалась приличествующей мужчине-воину, заморские привычки и соблазны еще широко не проникли в материковую Грецию. (Спартанцы эту умеренность превратили в культ и долго отгораживались от внешнего мира запретом иностранной торговли). Богатство реализовывалось главным образом в приобретении дорогого оружия, лошадей, колесницы, реже — драгоценной утвари священного назначения (курильницы, треножники). Очень богатые люди сами не работали на полях — нанимали батраков. Зато на богатых уже с середины VI века возлагались некоторые, считавшиеся почетными, общественные расходы: организация празднеств, театральных представлений, гимнастических состязаний, снаряжение военных кораблей.

Таким образом, по имущественному положению и характеру повседневного быта афинское общество в эпоху персидского нашествия еще не было сильно дифференцированным. А главное — богатство еще не стало предметом вожделения его граждан. Это очень существенно для понимания дальнейшей эволюции демократии.

Наконец, третье и, быть может, самое главное. В начале V века здание Афинской демократии еще покоилось на надежном нравственном фундаменте. Анализируя опыт именно древних Афин, Монтескье высказывает следующее важное положение:

"Немного нужно правоты, чтобы сохранить и поддержать монархическое или деспотическое правление. Сила законов в одном, вооруженная рука владыки в другом, в состоянии все уладить или воздержать" Единовластие монархии, по Монтескье, отличается от деспотии признанием силы законов.". Но в народном правлении потребно особое побуждение, которое есть добродетель". (Монтескье "Дух Законов", Спб. 1839 г. с. 34)

Нравственные ("добродетельные") нормы личной и общественной жизни афиняне черпали отнюдь не из религии. Она таких норм не содержала. Мифические боги древних греков зачастую вели себя довольно гнусно: лицемерили, завидовали, обманывали друг друга и людей, развратничали, склочничали. Их мстительного гнева опасались. Молитвами, дарами и жертвоприношениями старались задобрить богов, снискать их покровительство" Подробнее о религии древних греков рассказано в Приложении 1".

Зато в эпоху становления Афинской демократии были еще очень сильны традиции патриархально-общинной нравственности. На этом важном для понимания всего дальнейшего обстоятельстве следует остановиться подробнее.

Столетия греки жили родами — сравнительно немногочисленными крестьянскими общинами. В жизни крестьянина очень важную роль играют расположение и помощь его соседей. В интересах обеспечения взаимопомощи постепенно вырабатывались неписаные нормы поведения и взаимоотношений членов общины. Их закрепляет обычай, возникает традиция. Традиционные нормы общинной нравственности мы находим в поэме Гесиода "Работы и дни", которая у древних греков пользовалась не меньшей популярностью, чем "Илиада".

Автор поэмы, живший немногим позднее Гомера, — сам земледелец среднего достатка. Он дает массу практических советов и наставлений своему беспутному брату по имени Перс. Например, в летнюю страду нанимать работников и вместе с ними с ранней зари пахать "передышки не зная", а на зиму обзавестись одним батраком да бездетной бабой для помощи по хозяйству. Для историков поэма содержит еще и бесценный материал о характере и сроках различных полевых работ, устройстве сельскохозяйственных орудий, приметах и даже суевериях той поры. Но я выписал только те ее фрагменты, где особенно ярко выражена нравственная позиция автора.

В первую очередь это — уважение к труду: "Труд человеку стада добывает, и всякий достаток Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки. Нет никакого позора в работе: позорно безделье. Если ты трудишься — скоро богатым, на зависть ленивцам Станешь. А вслед за богатством идут добродетель с почетом". (300)

В ту пору богатство (в крестьянском масштабе), по-видимому, еще не мешало добродетели. Если из поэмы Гомера мы знаем, что Одиссей полевых работ не любил, а считал естественным способом обогащения военную добычу, то Гесиод держится противоположной точки зрения:

"Лучше добром богоданным владеть, чем захваченным силой. Если богатство великое кто иль насильем добудет, Иль разбойным своим языком, — как бывает нередко С теми людьми, у которых стремлением жадным к корысти Ум отуманен, и вытеснен стыд из сердца бесстыдством, — Боги легко человека такого унизят, разрушат Дом, и лишь краткое время он тешиться будет богатством…" (320)

Чисто житейские советы о том, как следует строить свои отношения с соседями, выдают крестьянскую расчетливость, но, вместе с тем, основаны на доброжелательности и даже понимании радости дарения другому:

"Друга зови на пирушку, врага обходи приглашеньем, Тех, кто с тобою живет по соседству, зови непременно: Если несчастье случится, — когда еще пояс подвяжет Свойственник твой! А сосед и без пояса явится тотчас. … Точно отмерив, бери у соседа взаймы; отдавая Меряй такою же мерой, а можешь, — даже и больше. Чтобы наверно и впредь получить, коль нужда приключится. Выгод нечистых беги: если кто нападет, — защищайся. Только дающим давай; ничего не давай не дающим. Всякий дающему даст, не дающему всякий откажет. Дать — хорошо, но насильно берущего смерть ожидает. Тот, кто охотно дает, если даже дает он и много, Чувствует радость, давая, и сердцем своим веселится". (350)

Автор поэмы — поборник правды. Ее он противопоставляет гордости. (В этом плане нравственная позиция Гесиода расходится с тем, что утверждают герои Гомера):

"Слушайся правды, о, Перс, и гордости бойся! Гибельна гордость для малых людей. Да и тем, кто повыше, С нею прожить нелегко; тяжело она ляжет на плечи, Только лишь горе случится. Другая дорога надежней: Праведен будь! Под конец посрамит гордеца непременно Праведный. Поздно, уже пострадав, узнает это глупый". (215)

От советов личного характера Гесиод переходит к размышлениям того же нравственного плана, но уже о судьбах народов:

"Там же, где суд справедливый находит и житель туземный И чужестранец, где правды никто никогда не преступит — Там государство цветет, и в нем процветают народы; Мир, воспитанью способствуя юношей, царствует в крае; Войн им свирепых не шлет никогда Громовержец-владыка. И никогда правосудных людей ни несчастье, ни голод Не посещает…". (225)

И наоборот:

"Кто же в надменности злой и в делах нечестивых коснеет, Тем воздает по заслугам владыка — Кронид дальнозоркий. Целому городу часто в ответе бывать приходилось За человека, который грешит и творит беззаконье".

И вот уже голос скромного земледельца поднимается до угрожающего предупреждения царям:

"Сами, цари, поразмыслите вы о возмездии этом! Близко, повсюду меж нас, пребывают бессмертные боги И наблюдают за теми людьми, кто своим кривосудьем, Кару презревши богов, разоренье друг другу приносит. Посланы Зевсом на землю-кормилицу три мириады Стражей бессмертных. Людей земнородных они охраняют, Правых и злых человеческих дел соглядатаи, бродят По миру всюду они, облеченные мглою туманной. Есть еще дева великая Дикэ, рожденная Зевсом, Славная, чтимая всеми богами, жильцами Олимпа. Если неправым деяньем ее оскорбят и обидят, Подле родителя Зевса немедля садится богиня И о неправде людской сообщает ему. И страдает Целый народ за нечестье царей, злоумышленно правду Неправосудьем своим от прямого пути отклонивших. И берегитесь, цари-дароядцы, чтоб так не случилось! Правду блюдите в решеньях и думать забудьте о кривде". (250)

Любопытно, как традиционное нравственное начало вплетается в религиозную мифологию. На земле появляются мириады невидимых стражей справедливости — посланцев Зевса — и его дочь — защитница Правды.

Цитированного достаточно, чтобы заключить: крестьянски-патриархальный уклад народной жизни архаичной Греции действительно передавал интересующему нас «классическому» периоду ее истории определенные и довольно высокие нравственные нормы.

Глава 3 ЛИДЕРЫ ДЕМОКРАТИИ. ФЕМИСТОКЛ И АРИСТИД

События, которые будут описаны в этой главе, можно рассматривать как еще одно, и весьма убедительное, свидетельство силы демократии. Отразив новое нашествие персов, грекам удалось сокрушить всю сконцентрированную мощь Персидской державы. Но есть и другой, интересный аспект этих событий, о котором имеет смысл сказать с самого начала.

Афины впервые выходят на международную арену. Решается судьба всей Греции, Македонии, Фракии, бесчисленных островов Эгейского моря. Афины организуют — фактически возглавляют — коалицию греческих городов, объединенных опасностью иноземного порабощения. Перед Афинской демократией встают новые и сложные проблемы. При их разрешении выделяются особо одаренные и сильные личности — у демократии появляются лидеры. Это — явление новое. Солон и Клисфен были реформаторами. Они разработали и узаконили определенные изменения государственного устройства. Солон после окончания срока своего архонтства покинул Афины, а о Клисфене нам ничего, кроме факта его реформы, не известно. Мильтиад лишь выиграл одно сражение. Лидеры, которые появятся в этой и следующих главах, окажутся не столько реформаторами, сколько руководителями практической деятельности государства — военной и мирной. Не всегда они будут занимать должности архонтов или стратегов, но их влияние будет долговременным и они будут опираться на поддержку народа. Здесь и далее мы будем внимательно присматриваться к лидерам демократии, сопоставляя, по возможности, их личные достоинства с той ролью, которую сыграл каждый из них в истории Афин. А теперь перейдем к событиям и фактам.

Ввиду внутренних неурядиц и смерти Дария персам пришлось отложить на десять лет попытку реванша за поражение под Марафоном. В конце 80-х годов царь Ксеркс начал энергичную подготовку к новому походу на Грецию. На этот раз вторжение должно было идти посуху. Вдоль берегов нынешней Турции и Балкан персы заранее разместили склады продовольствия. Для того, чтобы сопровождающий армию флот мог миновать опасный район моря, у основания полуострова Халкидик прорыли канал. Через Геллеспонт перебросили на канатах мост, длиною около полутора километров. Ксеркс был царь серьезный. Для его характеристики стоит привести один эпизод, рассказанный Геродотом.

Некий лидиец Пифий, пользовавшийся благосклонностью царя за то, что предложил ему для похода свои огромные богатства, сказал владыке, что все пять его сыновей идут на Грецию и просил оставить одного из них, старшего, чтобы он заботился об отце.

Разгневанный Ксеркс ответил ему так:

"Негодяй! Ты еще решился напомнить мне о своем сыне, когда я сам веду на Элладу своих собственных сыновей, братьев, родственников и друзей. Разве ты не раб мой, который обязан со всем своим домом и с женой сопровождать меня?… Ты сделал мне, правда, доброе дело и изъявил готовность сделать подобное же, но не тебе хвалиться, что превзошел царя благодеяниями. А ныне, когда ты выказал себя наглецом, ты все-таки не понесешь заслуженной кары, но меньше заслуженной. Тебя и четверых твоих сыновей спасает твое гостеприимство. Но один, к которому ты больше всего привязан, будет казнен". Дав такой ответ, царь тотчас же повелел палачам отыскать старшего сына Пифия и разрубить пополам, а затем одну половину тела положить по правую сторону пути, а другую по левую, где должно было проходить войско". (История. VII, 39)

Когда только что наведенный мост снесла буря, Ксеркс приказал бичевать Геллеспонт тремястами ударами хлыста и погрузить в него пару оков. Еще он послал палачей заклеймить море, а строителям моста отрубить головы. После этого мост был восстановлен.

Намерения у царя были тоже серьезные. Геродот утверждает, что персидское войско насчитывало 5 миллионов человек. Цифра эта, конечно, сильно преувеличена, но армия, по-видимому, действительно выступила огромная.

Узнав о приготовлениях Ксеркса, греки в 481 г. создали общеэллинский союз с центром в Коринфе. Командование как союзными сухопутными силами так и флотом, было вручено Спарте. Не все греческие государства решились выступить против персов. Лежащая на пути персидского войска Фессалия заявила о своей покорности царю. Во многих городах имелись сильные проперсидские партии. На беду еще подоспели очередные Олимпийские игры, которые греки не решились отменить. На время игр обычай требовал прекратить все военные действия. Так что для защиты Фермопил прибыло всего лишь около 4000 воинов. В их числе был и «символический» отряд из 300 спартанцев во главе с царем Леонидом. В узком Фермопильском ущелье, расположенном на пути из северной в среднюю Грецию, между берегом моря и горами им удалось на несколько дней задержать персов. Когда защитники Фермопил были окружены, союзники отступили, а спартанцы остались и были истреблены полностью.

Путь к Афинам для полчищ Ксеркса был открыт. Но второму действию драмы суждено было разыграться на море. Сначала объединенный флот греков под командованием спартанца Еврибиада подошел к мысу Артемисий у северной оконечности острова Эвбея для того, чтобы помешать персам высадиться с кораблей в тылу у защитников Фермопильского ущелья. Главную силу греческого флота составляла афинская эскадра под начальством стратега Фемистокла. Афины к этому времени стали самой сильной морской державой Греции. Такого положения им удалось добиться совсем недавно и свою роль в этом сыграл счастливый случай. Вернемся ненадолго к событиям, происходившим в Афинах за несколько лет до начала войны.

В 484 г. в Лаврионских рудниках были открыты новые мощные месторождения серебра. В казну города поступила большая сумма денег. До сих пор доходы от эксплуатации рудников делили между гражданами. На этот раз тот же Фемистокл убедил афинян вложить их в строительство военного флота. Свое предложение он мотивировал угрозой назревавшего в то время столкновения с соседним островом Эгина. На самом деле его замысел был намного шире — добиться для Афин господства в Эгейском море. С этой целью по его инициативе началось и строительство укреплений в Пирее — окруженной утесами, труднодоступной гавани, куда с открытого побережья перенесли морской порт Афин.

Фемистокл обладал выдающимся государственным умом. Живший в конце V века историк Фукидид, отнюдь не питавший к нему симпатий, вынужден был признать его исключительные способности. Он писал:

"Фемистокл… с помощью присущей ему сообразительности после самого краткого размышления был вернейшим судьей данного положения дел и лучше всех угадывал события самого отдаленного будущего. Он способен был руководить всяким делом… в особенности же заранее предусматривал лучший или худший исход предприятия, скрытый еще во мраке будущего…""Цит. по: Глускина Л. М. Греко-персидские войны // История древнего мира. М.:, 1982, Кн. 2. С. 167.".

Отец Фемистокла принадлежал к знатному жреческому роду, но мать была низкого происхождения, что исключало Фемистокла из узкого круга родовой аристократии. Зато он был свободен и от аристократических «предрассудков» — для него все средства были хороши.

Создание флота обеспечивало Фемистоклу поддержку городской бедноты. Граждане четвертого сословия, как мы помним, не входили в состав военного ополчения. Теперь из них стали комплектовать команды военных кораблей.

Это привело к росту политического влияния простонародья, чем были недовольны члены «гетерий» — сообществ аристократического толка. Вождем аристократов был Аристид, человек высоких нравственных достоинств, прозванный впоследствии «справедливым». Плутарх в биографии Аристида пишет, что…

"… он был безразличен к почестям, в несчастьях сохранял невозмутимость и полагал, что нужно предоставить себя в распоряжение отечества, не думая не только о вознаграждении, но и о славе". (Аристид, III)

Эти два лидера афинян противостояли друг другу. Фемистоклу удалось одержать верх над своим соперником и добиться в 483 г. его остракизма. Тот же Плутарх утверждает, что с этой целью… Фемистокл распространял слухи, будто Аристид, разбирая и решая все дела сам, упразднил суды и незаметно для сограждан сделался единовластным правителем — вот только что стражей не обзавелся". (Там же, VII)

Приведу продолжение этой цитаты, чтобы проиллюстрировать антидемократические взгляды самого биографа. Ведь мне еще не один раз придется его цитировать.

"Да и народ, — пишет Плутарх, — чванясь своей победой (под Марафоном — Л. О.) и считая себя достойным величайших почестей с неудовольствием взирал на каждого, кого возвышала над толпой слава или громкое имя. И вот, сойдясь со всех концов страны в город, афиняне подвергли Аристида остракизму, скрывши ненависть к славе под именем страха перед тиранией".

Между тем вторжение персов началось и афиняне направили послов к Дельфийскому оракулу, чтобы вопросить о том, что их ожидает. Предсказания оракулов (их было несколько) играли важную роль в кульминационные моменты древнегреческой истории. Через них боги «отвечали» на вопросы полководцев и государственных деятелей. Самым знаменитым и почитаемым был Дельфийский оракул, основанный, по преданию, самим Аполлоном. Здесь прорицания бога исходили из уст его служительницы — Пифии. На эту роль жрецы храма Аполлона в Дельфах выбирали одну из местных девушек, отдавая предпочтение невежественным и красивым.

Очистившись омовением в водах Кастальского ключа, Пифия в светлом одеянии появлялась в святилище — пещере, со дна которой из расщелины поднимались дурманящие испарения. Она садилась на треножник, установленный над расщелиной, брала в руку лавровую ветвь и выслушивала вопрос. Под влиянием дурмана и божественного наития Пифия впадала в экстаз — не всегда притворный: одна из них, по свидетельству Плутарха, во время пророчества умерла. Ответы Пифии часто бывали бессвязны и нуждались в толковании. Его составляли жрецы в форме высокопарных и туманных по смыслу стихов. (Надо полагать, что сведения о вопрошавшем заблаговременно собирались. К оракулу — как и в наши дни — существовала очередь и предварительная запись). Пророчества Пифии оказывались порой удивительно точными. Если, конечно, История не подтасовала их "задним числом".

Возможно, что дельфийские жрецы были настроены проперсидски, ибо Пифия, согласно Геродоту, изрекла следующее весьма мрачное пророчество:

"Что ж вы сидите, глупцы? Бегите к земному пределу, Домы покинув и главы высокие круглого града. Не устоит ни глава, ни тело пред гибелью страшной. И ни стопа, и ни длань, и ничто иное средь града Не уцелеет. Но все истребится, и град сей погубит Огнь и жестокий Арей, что стремит колесницу сириян. Много и прочих твердынь — не только твою он погубит… Ныне кумиры бессмертных стоят, уже пот источая. В страхе трепещут они, а кровли их храмов Черною кровью струят — в предвестие бед неизбывных… Но выходите из храма и скорбию душу излейте". (История, VII, 140)

По свидетельству Геродота:

"Такой ответ оракула глубоко опечалил афинских послов. И вот, когда они уже впали в отчаяние от возвещенных им бедствий, некто Тимон… посоветовал им вернуться в святилище с оливковыми ветвями и еще раз вопросить оракула уже в качестве "умоляющих бога о защите". Афиняне так и поступили и обратились к богу с такими словами: "Владыка! Ради этих вот оливковых ветвей, которые мы принесли, изреки нам более милостивое прорицание о нашем родном городе, иначе мы не уйдем из святилища, но пребудем здесь до конца наших дней". На это прорицательница изрекла им вторично вот что:

"Гнев олимпийца смягчить не в силах Афина Паллада, Как ни склоняй она Зевса — мольбами иль хитрым советом. Все ж изреку тебе вновь адамантовой крепости слово: Если даже поля меж скалою Кекропа высокой И Киферона долиной святой добычею вражеской станут Лишь деревянные стены дает Зевес Тритогенее Несокрушимо стоять во спасенье тебе и потомкам. Конных спокойно не жди ты полков или рати пехотной Мощно от суши грядущей, но тыл обращая Все ж отступай: ведь время придет и померишься силой! Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь В пору ль посева Деметры даров, порою ли знойною жатвы". (Там же, VII, 141)

(Скала Кекропа — Афинский Акрополь. Киферон — гора на северо-западной границе Аттики.)

Это пророчество уже давало надежду на спасение, обещало возможность померяться силой. Но что означали "деревянные стены"? Старики полагали, что Пифия имела в виду афинский Акрополь, который некогда был окружен деревянной изгородью. Другие же считали, что она подразумевала корабли, и спасение надо искать в морском сражении. Но всех смущала предпоследняя строка пророчества, сулившая погибель сыновьям принадлежавшего Афинам соседнего острова Саламин. И здесь решающую роль опять сыграл Фемистокл. Геродот пишет об этом так:

"Был тогда в Афинах один человек, лишь недавно выдвинувшийся на первое место среди наиболее влиятельных граждан. Его звали Фемистоклом, и был он сыном Неокла. Он считал, что толкователи оракулов не все изречение объяснили правильно, и говорил так: "Если бы упомянутый стих действительно относился к афинянам, то бог, как мне кажется, не выбрал бы столь миролюбивых выражений, но сказал бы "несчастный Саламин" вместо "божественный Саламин", если только жителям его суждено погибнуть в борьбе за остров. Напротив, если изречение понять правильно, то его следует отнести к врагам, а не к афинянам". Поэтому Фемистокл советовал афинянам готовиться к морской битве, так как "деревянные стены" и есть корабли. Толкование Фемистокла понравилось афинянам гораздо больше, чем объяснения толкователей оракулов, которые были против приготовлений к битве на море и вообще советовали даже не поднимать руки на врага, но покинуть Аттику и поселиться где-нибудь в другой стране". (VII, 143)

Афиняне срочно снарядили все свои корабли, и в составе объединенного греческого флота афинская эскадра отплыла к берегам Эвбеи. Командовать ею поручили Фемистоклу.

Морское сражение у мыса Артемисий не принесло решительной победы ни одной из сторон. Флот царя был многочисленнее. После непродолжительного боя, протекавшего с переменным успехом, Еврибиад без существенных потерь сумел увести свой флот обратно.

Пройдя Фермопилы, огромная армия Ксеркса двинулась к Афинам. Отстоять город было невозможно и решено было переправить всех его жителей на остров Саламин и близлежащее побережье Пелопоннесского полуострова — южной оконечности Греции. Согласно версии Геродота, стратеги растерялись, и организацию эвакуации в обстановке начавшейся было паники взял в свои руки ареопаг, что немало послужило к укреплению его авторитета и влияния. Вскоре персидское войско вошло в опустевшие Афины. Город Ксеркс пощадил, но храмы на Акрополе разрушил.

Тем временем воины из всех городов Пелопоннесса днем и ночью возводили стену поперек узкого перешейка Истм, соединявшего полуостров со средней Грецией. Здесь они рассчитывали остановить армию Ксеркса. Объединенный греческий флот находился в это время напротив Афин, у острова Саламин. На военном совете командующих союзными морскими силами большинство высказалось за то, чтобы, не принимая боя с подошедшей персидской эскадрой, отходить к Истму.

Фемистокл старался убедить своих «коллег» в том, что сражение в узком проливе, где персы не смогут развернуть фронт своих кораблей, будет происходить в очень выгодных для греков условиях. Пролив изобиловал мелями и подводными камнями, неизвестными противнику.

Увидев, что он остается в меньшинстве, Фемистокл решил обманным путем заставить своих товарищей принять бой. Ему удалось побудить персов той же ночью окружить греческий флот. Вот как описывает Геродот эту его хитрость:

"Когда Фемистокл увидел, что мнение пелопоннесцев стало одерживать верх, он незаметно покинул собрание. Выйдя из совета, он отправил на лодке одного человека с поручением в мидийский стан. Звали этого человека Сикинн, и был он слугой и учителем детей Фемистокла… Прибыв на лодке к военачальникам варваров, Сикинн сказал вот что: "Послал меня военачальник афинян тайно от прочих эллинов (он на стороне царя и желает победы скорее вам, чем эллинам) сказать вам, что эллины объяты страхом и думают бежать. Ныне у вас прекрасная возможность совершить величайший подвиг, если вы не допустите их бегства. Ведь у эллинов нет единства, и они не окажут сопротивления: вы увидите, как ваши друзья и враги станут сражаться друг с другом…". После этого Сикинн тотчас же возвратился назад. Варвары поверили этому сообщению…". (VIII, 75)

В то время, как персидские корабли уже начали свой маневр, греческие командующие все еще обсуждали план отступления. Получив известие от слуги, Фемистокл вернулся на совет, но не мог призвать союзников к подготовке сражения, так как ему пришлось бы открыть свое коварство.

Эта ночь была полна драматических событий. Неожиданно появился Аристид. Изгнанный остракизмом, он в свое время удалился на Эгину — остров, расположенный в том же заливе. Аристид обнаружил, что греки окружены. Под покровом темноты ему удалось на лодке проскользнуть к ним. Не догадываясь о роли, которую сыграл в этом деле Фемистокл, Аристид поспешил разыскать командующего афинским флотом, чтобы сообщить ему о случившемся. Послушаем рассказ Геродота об этой встрече двух недавних соперников:

"Этого Аристида я считаю, — пишет Геродот, — судя по тому, что я узнал о его характере, самым благородным и справедливым человеком в Афинах. Он предстал перед советом и велел вызвать Фемистокла (Фемистокл вовсе не был его другом, а, напротив, злейшим врагом). Теперь перед лицом страшной опасности Аристид предал забвению прошлое и вызвал Фемистокла для переговоров. Он узнал, что пелопоннесцы хотят отплыть к Истму. Когда Фемистокл вошел к нему, Аристид сказал: "Мы должны всегда, и особенно в настоящее время, состязаться, кто из нас сделает больше добра родине. Я хочу только сказать тебе, что пелопоннесцы могут теперь рассуждать сколько угодно об отплытии отсюда, это совершенно бесполезно. Я видел собственными глазами и утверждаю, что коринфяне и сам Еврибиад не смогут теперь отплыть отсюда, даже если бы и захотели: ведь мы окружены врагами. Выйди и сообщи об этом". (VIII, 79)

Наутро морское сражение началось. Это было в конце сентября 480 г. Расчеты Фемистокла блестяще оправдались. Персидские силы были рассредоточены: финикийские корабли находились севернее Саламинского пролива, ионийские — южнее. Греки всеми силами напали сначала на финикийцев, потом на ионийцев. Ксеркс, восседая на высоком берегу, наблюдал за ходом сражения. На глазах владыки персидский флот был разгромлен. Эсхил, который сам участвовал в этом бою, так описал его в трагедии "Персы":

"Сначала удавалось персам сдерживать Напор. Когда же в узком месте множество Судов скопилось, никому никто помочь Не мог, и клювы направляли медные Свои в своих же, весла и гребцов круша… … моря видно не было Из-за обломков, из-за опрокинутых Судов и бездыханных тел… Найти спасенье в бегстве беспорядочном Весь уцелевший варварский пытался флот, Но греки персов, словно рыбаки тунцов, Кто чем попало, досками, обломками Судов и весел били…". (412–424)

Впереди еще было решающее сражение на суше, но победа у Саламина оказалась поворотным пунктом войны. Она воодушевила греков. И главная заслуга в этом принадлежала Фемистоклу.

По окончании сражения он ратовал за поход к Геллеспонту с тем, чтобы разрушить мост и отрезать Ксерксу путь отступления в Азию. Но Еврибиад и большинство союзников считали, что этого делать не следует, так как, оказавшись в безвыходном положении, персы будут драться отчаянно и могут покорить всю Элладу. Убедившись, что его предложение не проходит, Фемистокл круто сменил фронт и стал убеждать афинян, порывавшихся отомстить за разрушение святынь в Акрополе, отказаться от похода. На этот раз его красноречие и способность заглядывать в будущее служили не столько государственным, сколько собственным интересам оратора. Предоставим опять слово Геродоту:

"Когда Фемистокл понял, что ему не удастся убедить по крайней мере большинство военачальников плыть к Геллеспонту, он обратился к афинянам с такими словами: "Мне самому пришлось быть свидетелем подобных случаев и слышать еще больше рассказов об этом: когда побежденных доводят до крайности, они снова бросаются в бой и заглаживают прежнее поражение. Поэтому не станем преследовать бегущего врага…". Так говорил Фемистокл, чтобы обеспечить себе убежище у персидского царя на случай, если его постигнет какая-нибудь беда в Афинах, что впоследствии и случилось". (VIII, 109)

И далее:

"После того, как афиняне поддались убеждению Фемистокла, тот немедленно отправил к царю корабль с доверенными людьми… Среди этих людей был опять его слуга Сикинн. Когда посланные прибыли к берегам Аттики, то все прочие остались на корабле и только Сикинн отправился в глубь страны к Ксерксу (царь в это время покинул Афины — Л. О.) и сказал ему вот что: "Послал меня Фемистокл, сын Неокла, военачальник афинян — самый доблестный и мудрый человек среди союзников — сообщить тебе, что афинянин Фемистокл, желая оказать тебе услугу, отговорил эллинов преследовать твои корабли и разрушить мост на Геллеспонте. Отныне ты можешь совершенно спокойно возвратиться домой". (VIII, 110)

Ксеркс и сам уже решил вернуться в Персию. Наступала зима. Прокормить огромную армию было трудно. Да и слишком долгое отсутствие царя в столице становилось рискованным. Это не означало, что война окончена. Царь оставил в Греции 300 тысяч человек отборного войска под командованием полководца Мардония. Персидская армия покинула скудную Аттику и отошла до весны на север в плодородную долину Беотии. Афиняне смогли вернуться в свой разоренный город. Союзный флот был распущен.

Фемистокл с частью афинских кораблей направился к острову Андрос для того, чтобы взыскать с его жителей контрибуцию, так как андросцы, уступив силе, оказали поддержку персам. В свое повествование об этом эпизоде Геродот включает пересказ диалога андросцев с Фемистоклом. Хотя его содержание не так уж и важно для нашей истории, трудно удержаться от соблазна процитировать здесь этот образчик древнего юмора. Вот что записывает Геродот:

"Они (афиняне — Л. О.) осадили Андрос, желая захватить остров. Андрос был первым островом, от которого Фемистокл потребовал денег. Андросцы, однако, отказались выдать деньги. Фемистокл велел тогда объявить андросцам, что афиняне прибыли с двумя великими божествами — Убеждением и Принуждением, так что андросцам безусловно придется заплатить деньги. Андросцы отвечали на это: "Действительно, Афины, должно быть велики и богаты, если с такими благосклонными богами преуспевают в жизни. Что же до них, андросцев, то они, напротив, до крайности бедны землей и к тому же два ни на что не годных божества не покидают их острова, который стал даже их излюбленным местопребыванием. Это именно — Бедность и Беспомощность. С этими-то божествами андросцы не могут уплатить деньги: ведь могущество Афин никогда не превзойдет их немощи". Так они отвечали и, не заплатив денег, подверглись осаде". (VIII, 112)

Однако то, о чем историк рассказывает дальше, имеет прямое отношение к интересующей нас теме лидерства в демократии:

"А Фемистокл, — продолжает Геродот, — в своей ненасытной алчности посылал и на другие острова тех же самых вестников, которых раньше отправлял к царю. Вестники требовали денег, угрожая в случае отказа, что Фемистокл явится с эллинским флотом и осадой возьмет их город. Такими угрозами Фемистокл заставил каристян и паросцев выплатить огромные суммы денег. Жители этих островов услышав, что Андрос осажден за приверженность к персам и что Фемистокл имеет решающее слово среди эллинских военачальников, устрашились и послали денег. Заплатили ли деньги и другие острова, я не могу сказать, но думаю, впрочем, что Карист и Парос были не единственными… Так Фемистокл, стоя на якоре у Андроса, собирал деньги с островов тайно от прочих военачальников". (VIII, 112)

Кстати говоря, взять Андрос Фемистоклу так и не удалось. Но не в этом соль. Облик "спасителя отечества", как не раз, и в общем-то справедливо, называли Фемистокла последующие историки, приобретает на наших глазах новые черты. Не слишком благовидными были и те его "военные хитрости", о которых рассказано выше. Теперь же нам, видимо, придется признать, что был он человеком без совести и, как говаривали в прошлом веке, "крепко на руку нечист". У Геродота есть тому еще одно яркое свидетельство. Я бы мог его процитировать раньше, но здесь оно более уместно.

Напомню, что решающей морской битве у Саламина предшествовало сравнительно малозначащее столкновение греческого и персидского флотов у мыса Артемисий. С ним связаны кое-какие весьма любопытные подробности, касающиеся Фемистокла. Предоставляю слово Геродоту. Он пишет:

"Итак, эллинские корабли прибыли тогда к Артемисию. Между тем, увидев огромный флот противника на якоре у Афет и что всюду полно вражеских кораблей (ведь против ожидания силы варваров оказались гораздо более значительными), эллины устрашились и решили снова бежать во внутренние воды Эллады. Узнав об этом, евбейцы просили Еврибиада подождать по крайней мерее хоть немного, пока они тайно не отправят детей и челядь в безопасное место. Еврибиад, однако, отклонил их просьбу, и тогда евбейцы обратились к афинскому военачальнику Фемистоклу. Им удалось за 30 талантов подкупить Фемистокла, и тот склонил эллинов остаться и дать морскую битву перед Евбеей.

Фемистокл же сумел убедить эллинов подождать вот каким образом: из этих денег он отдал Еврибиаду 5 талантов как будто бы из своего личного достояния. Когда Фемистокл уговорил Еврибиада, то среди прочих военачальников оставался только один противник — коринфский военачальник Адимант, сын Окита. Он заявил, что отплывает и не останется у Артемисия. К нему-то обратился Фемистокл и с клятвой сказал; "Ты не покинешь нас на произвол судьбы, так как я обещаю тебе более щедрые дары, чем даст тебе мидийский царь за измену союзникам". С этими словами он тотчас же послал на корабль Адиманта 3 таланта серебра. Так-то Фемистокл сумел привлечь на свою сторону денежными подарками обоих военачальников и оказал услугу евбейцам. Сам же Фемистокл тоже не остался в накладе, утаив остальные деньги". (VIII, 5)

Впоследствии против Фемистокла будет возбужден судебный процесс. Весьма вероятно, что Геродот почерпнул сведения о неприглядных поступках тогдашнего лидера демократов из обвинительного заключения по этому процессу.

Трудно сказать, насколько широко была известна афинскому народу вся подоплека деяний Фемистокла. Сам он, надо полагать, ее не рекламировал. Тем не менее, я хочу обратить внимание читателя на некоторые факты, которые мне кажутся весьма примечательными.

Весной 479 г. Фемистокл не был переизбран стратегом. Зато избрали на эту должность его соперника и недавнего изгнанника Аристида. (За доблесть, проявленную в сражении с персами, он был досрочно возвращен в Афины). Более того, афиняне никак не отметили роль Фемистокла в морской битве у Саламина. А ведь он командовал афинским флотом! Что же произошло? Я не нахожу этому другого объяснения кроме того, что своекорыстная и безнравственная оборотная сторона некоторых действий Фемистокла стала известна гражданам Афин и возбудила их недовольство. Только спартанцы воздали должное если и не военной доблести Фемистокла, то его уму. По свидетельству Геродота:

"… слава Фемистокла как мужа, безусловно умнейшего из эллинов, прогремела по всей Элладе. Но так как сражавшиеся вместе с ним при Саламине не признали Фемистокла победителем и не почтили его, то он вскоре после этого отправился в Лакедемон, чтобы получить там почести. Лакедемоняне приняли его достойно и с великими почестями. Правда, награду за доблесть (венок из оливковых ветвей) они дали Еврибиаду, а самому Фемистоклу — награду за мудрость и проницательность — также оливковый венок. Они подарили ему колесницу, самую прекрасную в Спарте. Осыпав Фемистокла похвалами, они при отъезде дали ему свиту из 300 отборных спартанцев, называемых «всадниками», которые провожали гостя до тегейской границы. Фемистокл был, насколько мы знаем, единственным человеком, которому спартанцы дали такую свиту". (VIII, 124)

Между тем Мардоний направил в Афины царя дружественной персам Македонии Александра I (великий полководец — был Александр II) с предложением почетного мира и союза против Спарты. Александр говорил афинянам, что войско Мардония намного сильнее, чем армия, какую могут выставить греки, и если Афины не воспользуются возможностью почетного выхода из войны с Персией, то будут разгромлены и уничтожены. Встревоженные спартанцы тоже направили послов в Афины. Они призывали афинян "не изменять делу эллинов".

Но, воодушевленные победой у Саламина, афиняне не нуждались в поощрении своей доблести. Их ответ Александру, как его приводит Геродот, исполнен достоинства:

"Нам и самим, — заявили афиняне послу Мардония, — правда, известно, что боевая сила царя во много раз превосходит нашу. Тем не менее, стремясь к свободе, мы будем ее защищать, пока это в наших силах. Не пытайся примирить нас с царем, так как мы не поддадимся твоим убеждениям. А теперь сообщи Мардонию ответ афинян: пока солнце будет ходить своим прежним путем, никогда мы не примиримся с Ксерксом. Мы выступили против него, полагаясь на помощь богов и героев, святилища и кумиры которых царь преступно предал пламени. Ты же впредь никогда не приходи к афинянам с такими предложениями и не соблазняй нас к нечестивым поступкам под видом того, что радеешь о нашей пользе. Ты — наш гостеприимец и друг и потому нам не угодно, чтобы ты как-нибудь пострадал от нас, афинян". (VIII, 143)

Летом 479 г. войска Мардония вернулись в Аттику и заняли вновь опустевшие Афины. Еще раз отправил Мардоний к афинянам на Саламин своего после с предложением мира. Но афиняне были так единодушны в своей решимости изгнать захватчиков, что побили камнями единственного члена Совета, высказавшегося за принятие предложения Мардония. Если верить легенде, то даже афинские женщины разъярились до такой степени, что побили камнями жену и детей несчастного советчика.

А между тем спартанцы, заканчивавшие возведение стены на Истме, медлили с выступлением против персов. К тому же у них опять был очередной праздник. Теперь уже афинянам пришлось адресовать упреки своим союзникам, понуждая их к решительным действиям.

Спартанцы в течение десяти дней откладывали ответ и тем временем стена была закончена. Тогда они отправили в поход армию из 10 тысяч тяжеловооруженных воинов во главе с Павсанием, опекуном малолетнего сына царя Леонида. Мардоний снова отошел в Беотию, где было удобнее сражаться его коннице. Афины он на этот раз полностью разрушил и сжег.

У города Платеи состоялось решающее сражение. Мардоний расположил свои войска вдоль небольшой речки. Греки заняли позиции на склонах горы Киферон, неудобных для атаки персидских всадников. Восьмитысячным отрядом афинян командовал Аристид.

Пифия предрекла Аристиду, что победа будет за афинянами, если они будут сражаться на своей земле. А сражение должно было начаться на земле соседней с Аттикой Платеи. Тогда платейцы в народном собрании решили уничтожить пограничные знаки и отдать свою землю Афинам. По свидетельству Плутарха:

"Великодушие платейцев приобрело такую громкую славу, что даже много лет спустя Александр, который к тому времени успел уже покорить Азию, решив обнести Платеи стенами, объявил на Олимпийских играх через глашатая, что царь оказывает эту милость платейцам за их мужество и щедрость, обнаруженные в Персидской войне, когда они отдали грекам свою землю и проявили величайшую отвагу". (Аристид, XI)

Более недели обе армии стояли друг перед другом, не желая покидать выгодные позиции. Только персидская конница своими налетами тревожила греков. С обеих сторон жрецы-прорицатели приносили жертвы и вопрошали богов о наступлении. Знамения каждый раз оказывались неблагоприятными. Потом персам удалось засыпать источник, снабжавший греческую армию водой. Греки вынуждены были спуститься в долину и по приказу Павсания стали отходить. Мардоний решил, что противник дрогнул. Не теряя времени, он перевел свои войска через речку и бросил их в атаку.

Сражение разыгралось ночью. Афинянам удалось отразить натиск. Но судьбу боя должна была решить кавалерийская атака персов на изготовившихся к обороне спартанцев. Во главе своих отборных конников на белом скакуне сражался сам Мардоний. Несмотря на огромное численное превосходство, атакующим не удалось смять строй спартанцев. Персы понесли тяжелые потери, а когда был убит Мардоний, оставили поле боя. Вслед за ними начали отходить и неохотно поддерживавшие их греки из подвластных Персии городов Малой Азии.

Персидская армия укрылась в заранее подготовленном деревянном укреплении, но оно было взято благодаря отваге и искусству афинян, умевших штурмовать крепости. Ворвавшись в лагерь, греки захватили огромную добычу. Пленных не брали. Армия персов была разгромлена совершенно. Остатки ее бежали на север в Фессалию. По свидетельству греческих источников (вероятно, преувеличенному) из 300 тысяч персов спаслось только 43 тысячи человек.

Согласно легенде, Пифия повелела для очищения после варваров во всей Греции погасить огни, чтобы снова зажечь их от очага в Дельфах. Священный огонь принес платеец Евхид, который сбегал за ним в один день, пробежав расстояние в тысячу стадий (около 190 км), после чего умер. Возможно, что эта легенда и трансформировалась позднее в рассказ о марафонском вестнике.

Союзные войска под командованием Павсания, Аристида и выдвинувшегося в этих боях молодого афинского военачальника Кимона, сына Мильтиада, преследовали персов.

Павсаний вел себя как завоеватель — грубо и надменно. Он по своей прихоти взимал деньги с освобожденных греческих городов, что порождало недовольство даже у его союзников по коалиции. Аристид и Кимон, напротив, были снисходительны, — их встречали как подлинных освободителей. Сравнение было явно не в пользу спартанцев. Быть может отчасти по этой причине спустя два года после Платейской битвы Спарта отозвала Павсания и свои войска обратно. Были на то и более веские основания. Длительное отсутствие войска становилось опасным из-за постоянной угрозы восстания подвластных Спарте коренных жителей страны — илотов. Впрочем, Плутарх приписывает решение Спарты опасению, что власть и захваченное богатство развратят спартанских воинов и полководцев. По его словам спартанцы…

"… добровольно отказались от главенства и перестали посылать на войну командующих, предпочтя господству над всей Грецией мудрую воздержанность граждан и верность их отеческим обычаям". (XXIII)

Так или иначе, но гегемония не только на море, но в северной и центральной Греции перешла к Афинам. Понимая, что агрессия персов может повториться и отдавая должное могуществу афинского флота, приморские и островные греческие города в 487 г. предложили афинянам возглавить оборонительный морской союз. Он получил название Делосского, поскольку конференции союзников (синоды) решено было проводить на священном острове Делос, где по преданию родились Аполлон и Артемида. Там же должна была храниться союзная казна, пополняемая за счет ежегодных взносов членов союза (форос). В состав союза входило около 250 городов-государств этого района. Первоначально он был образован на началах равноправия — каждый из союзников имел один голос в синоде. Правда, сбор фороса был поручен афинским чиновникам, и в случае военной кампании весь союзный флот должен был собраться в Пирее.

Распределением фороса, в соответствии с возможностями каждого города, занялся Аристид и сделал это столь удачно, что греческая традиция с тех пор именовала его не иначе как "Аристид-справедливый".

Спарта, естественно, не вошла в состав Делосского морского союза, но под ее эгидой сохранилась часть прежней военной коалиции, получившая название Пелопоннесского союза, так как в него входили города, расположенные на этом полуострове.

Чем же был занят в это время дальновидный Фемистокл? Оттесненный от участия в сухопутных и морских сражениях, утративший популярность, он не опустил руки, а наоборот — питал новые дерзкие замыслы. По его инициативе началось интенсивное строительство крепостной стены вокруг Афин. Работали даже женщины и дети. Возводились новые укрепления в Пирее. Фемистокл лелеял замысел соединить порт с городом коридором из двух стен. Афины стали бы неуязвимы. Им была бы не страшна любая осада, так как господство на море обеспечивало снабжение города продовольствием.

От кого же предполагал Фемистокл обороняться за крепостными стенами? Его сограждане, быть может, думали, что от персов, но, как показал дальнейший ход событий, сам он имел в виду нечто совсем другое. Интересы Персии в бассейне Эгейского моря были не столь значительными, чтобы ожидать в ближайшем будущем нового вторжения персидских войск в Грецию. С другой стороны, рост могущества и влияния Афин рано или поздно должен был натолкнуться на противодействие близлежащих городов Пелопоннесского союза. В первую очередь — соперника Афин в морской торговле, Коринфа. А за спиной этих городов стояла Спарта. И хотя между двумя государствами, только что сражавшимися бок о бок против общего врага, не было явных причин для соперничества, Фемистокл предвидел, что под стенами Афин появятся именно спартанские воины.

Но до этого было еще далеко. А пока, как раз наоборот, спартанцы обратились ко всем недавним союзникам с призывом сохранить братство по оружию и, в знак взаимного доверия, не возводить крепостные стены вокруг своих городов. Ведь отражать новое нашествие персов союзным армиям опять бы пришлось в открытом поле. Можно заподозрить в этом призыве хитрость, но есть ли для этого достаточные основания? Ведь перспектива роста морского могущества Афин ничем не угрожала Спарте, жившей своей особой, оторванной от остального мира жизнью. Спартанцы, как мы знаем, из принципа не участвовали в международной торговле и не обладали никакими богатствами, которые могли бы провоцировать внешнюю агрессию против их страны. Сами они к завоеваниям тоже не стремились.

Призыв спартанцев поставил Фемистокла в затруднительное положение. Идти на открытый разрыв со Спартой до того, как окончены стены города, он опасался и потому сам взялся уладить дело. Афиняне отправили его послом в Спарту. Имея в виду, что со дня общей победы над персами прошло только два года, кажется маловероятным, что афинский народ заранее одобрил своеобразную тактику Фемистокла. Скорее всего, афиняне доверились его государственному уму, который в этом случае проявился довольно «незаурядным» образом.

Прибыв в город, который так недавно удостоил его высших почестей, Фемистокл стал уверять спартанцев, что никаких стен афиняне не строят. С ним спорили, приводили свидетельства, он настаивал на своем, а время шло. Наконец, разыграв оскорбленную невинность, Фемистокл предложил направить в Афины делегацию самых уважаемых спартанских граждан, чтобы они на месте смогли убедиться в правдивости его слов. Сам же тайно послал в Афины распоряжение схватить делегатов и держать в качестве заложников для собственного вызволения из Спарты, когда его обман откроется. Пока все это происходило, строительство крепостной стены было окончено. С той поры началось противостояние Афин и Спарты, перешедшее во второй половине века в военный конфликт, окончившийся падением Афин.

Сложилась бы история греческой демократии по-другому, если бы афиняне вняли призыву спартанцев к взаимному доверию и пресекли интриги Фемистокла? На такие вопросы ответов не бывает. Ясно одно — взаимная подозрительность губительно сказывалась на судьбе государств еще со времен глубокой древности.

Но вернемся к самому Фемистоклу. В то время у него, если верить Плутарху, возник еще один замысел, направленный на усиление могущества Афин — еще более коварный и бесчестный. Он провалился благодаря вмешательству Аристида-справедливого. Вот как рассказывает об этом Плутарх:

"Когда эллинский флот после отступления Ксеркса вошел в Пагасскую гавань и зимовал там, Фемистокл в одной своей речи перед народным собранием сказал, что у него есть план, полезный и спасительный для афинян, но что нельзя говорить о нем при всех. Афиняне предложили ему сообщить этот план одному Аристиду и, если тот одобрит его, привести его в исполнение. Фемистокл сообщил Аристиду, что он задумал поджечь эллинский флот (союзников Афин — Л.О.) на его стоянке. Аристид заявил в народном собрании, что нет ничего полезнее, но в то же время бесчестнее того, что задумал Фемистокл. Тогда афиняне приказали Фемистоклу оставить это намерение". (XX)

Возможно, что все это лишь исторический анекдот. Но он отражает важное для нашей истории обстоятельство: в ту пору афинский народ еще ценил честность более, чем выгоду.

В 471 г. Фемистокл был изгнан из Афин остракизмом. Его карьера как государственного деятеля на этом закончилась. Непосредственные причины изгнания остаются неясными. Плутарх утверждает, что

"… Фемистокла подвергли остракизму, чтобы уничтожить его авторитет и выдающееся положение…". (Фемистокл, XXI)

Но эта мотивировка неубедительна уже хотя бы потому, что, как нам известно, авторитет Фемистокла в ту пору упал.

Многие историки, склонные связать остракизм Фемистокла с его попытками установить связи с Персией в интересах будущего союза против Спарты. О тайных контактах Фемистокла с Ксерксом, еще во время нашествия персов, мы уже знаем. Позднее он был привлечен к суду по обвинению в государственной измене. Основанием для этого обвинения послужили письма и документы, найденные спартанцами у казненного ими за попытку государственного переворота Павсания. Но Фемистокл в это время уже находился в изгнании. Так что причину самого изгнания надо искать в чем-то другом.

На суд в Афины Фемистокл не явился, а бежал в Персию, где был милостиво принят царем и даже пожалован правлением в трех городах малой Азии. Он умер в 464 г. Плутарх утверждает, что Фемистокл покончил самоубийством, когда царь пригласил его выступить вместе с ним против греков, но историк Фукидид свидетельствует, что он умер естественной смертью.

Незаурядная личность Фемистокла оставила противоречивое впечатление в истории. Французский биограф Перикла пишет о Фемистокле, как о человеке, "который своей гениальной инициативой, твердостью в минуты опасности, неистощимым изобилием своих ресурсов преподал (Периклу — Л. О.) наилучшие уроки гражданской доблести и политической дальнозоркости, о каких только можно мечтать" (L. Homo Pericles Une experience de demokratie dirigee Paris, 1954. p. 28)

По поводу "гражданской доблести" можно было бы поспорить. Но нам сейчас интереснее другое. Я думаю, что судьба Фемистокла дает некоторое представление о нравственном уровне Афинской демократии того времени. Падение популярности, а затем и изгнание остракизмом свидетельствуют, как мне кажется, о том, что алчность Фемистокла и бесчестные приемы его политики еще не могли быть приняты афинянами. Время для преуспевания государственных деятелей "нового типа" не наступило. Нравственные принципы, унаследованные Афинской демократией от ее патриархальной предыстории и закрепленные во времена Солона, были еще живы.

Об этом, пожалуй, свидетельствует и уважение, которым пользовался у афинян до конца своих дней Аристид, хотя его заслуги перед государством были куда меньше, чем Фемистокла. Аристид умер в Афинах в 468 г. Плутарх утверждает, что умер он в бедности и был похоронен за государственный счет. Биограф даже приводит следующие его слова, будто бы сказанные родственнику и богачу Каллию, предлагавшему ему помощь. Отказавшись от нее, Аристид сказал, что…

"… ему более пристало гордиться своей бедностью, чем Каллию — богатством: ведь богачей на свете много, и хороших и дурных, а человека, который бы с достоинством переносил бедность, встретить нелегко, ибо стыдятся бедности те, кто нуждается вопреки своей воле". (Аристид, XXV)

В связи с изгнанием Фемистокла, можно поставить ряд важных и вполне современных вопросов. Разумно ли отказываться от руководства лидера, пусть безнравственного, но талантливого? И вообще, так ли уж важны мотивы деятельности лидера, если эта деятельность высокоэффективна и полезна обществу? Он корыстолюбив? Но в масштабе государства прямой ущерб от этого — ничтожен. Честолюбив? Ради бога — если честь заслужена! Его поступки аморальны? Если в личном плане, то, конечно, нехорошо. Но, как будто бы, не так уж и страшно. Если в плане государственной политики, то… совместима ли вообще мораль с политикой? Маккиавели считал, что несовместима.

Вопросы трудные. Следует признать, что в критические моменты истории государства — такие как война, революция, крупные реформы, — ум, талант и воля лидера важнее, чем его нравственность. Решающую роль играет фактор времени. От вовремя принятого решения может зависеть судьба страны. Безнравственность лидера найдет, наверное, подражателей среди его ближайшего окружения, но не успеет сказаться на моральном климате общества в целом.

Иное дело — в спокойные периоды политической жизни. Здесь уже решают долговременные факторы. Среди них один из важнейших — нравственный пример лидера. Пусть даже истинный характер его личности и неприглядные мотивы деятельности удастся скрыть от народа под маской некой «легенды». Аморальность лидера будет воспринята его непосредственными помощниками, а затем по нисходящим ступеням государственной лестницы, как зараза, распространится на всех граждан. И сами помощники лидера, и все «ступени» этой лестницы будут отбираться по образу и подобию вышестоящих, то есть в конце концов самого лидера. Все это не может не способствовать глубокому нравственному падению общества, что, как мы увидим на примере Афин, губительно для демократии.

Тем не менее, делать государственную политику "в белых перчатках", наверное, невозможно и в спокойное время. К примеру, приходится засылать шпионов в лагерь потенциального военного противника.

Но важно не утратить строгости моральных оценок, не привыкать к отклонению от норм нравственности, тяготиться необходимостью таких отклонений, поставить для них какие-то предельные границы, постоянно стремиться к сужению этих границ. Если продолжить пример, шпионить за своими согражданами — недопустимо!

К сказанному стоит добавить, что безнравственных людей все-таки нежелательно избирать лидерами даже в критических ситуациях. Ведь они затем не склонны бывают расстаться со своим положением и властью.

Глава 4 МОРСКАЯ ИМПЕРИЯ. КИМОН

Кимон

Последующие 15 лет отмечены дальнейшими военными успехами афинян. Они были достигнуты под предводительством Кимона, которому Аристид уступил и военное командование, и положение лидера аристократии. В 476 г. Кимон овладел Черноморскими проливами, очистил Эгейское море от пиратов и захватил их базу — остров Скирос. Десять лет спустя у южных берегов Малой Азии он наголову разбил вновь собравшиеся сухопутные и морские силы персов. В следующем году совершил еще один успешный поход в Херсонес и Фракию.

Кимон был профессиональный военный, человек мало образованный и не слишком искушенный в политике. Он не скрывал своего восхищения военной организацией и образом жизни спартанцев. Вместе с тем богатыми пожертвованиями на украшение города, денежными раздачами, бесплатными обедами для неимущих и простотой общения с народом он старался укрепить свое положение лидера.

Любопытно отметить, что обогащение командующего за счет присвоения военной добычи в это время уже не вызывает возмущения афинян. Ведь прославившийся щедротами Кимон начинал свою карьеру человеком небогатым — он не мог выплатить штраф, наложенный на Мильтиада, своего отца. Плутарх по этому поводу замечает, как само собой разумеющееся, что…

"Военные труды Кимона возместились сторицей, и это богатство, по общему мнению, было им добыто с честью — на войне от врагов; еще с большей для себя честью Кимон тратил его на сограждан…". (Кимон, X)

Политика Кимона в отношении остальных участников Делосского союза была направлена на усиление военного превосходства Афин. По свидетельству Плутарха:

"С течением времени союзники, продолжая вносить деньги в союзную казну, стали, вопреки принятым обязательствам, воздерживаться от поставки кораблей и людей и отказались от участия в походах. Теперь, после того, как персы удалились и больше их не тревожили, они не видели никакой нужды в войне и желали жить мирно, занимаясь земледелием…". (Там же, XI)

Первоначально афиняне требовали от союзников соучастия в военных приготовлениях и действиях…

"… Но Кимон, занимая должность стратега, — продолжает Плутарх, — шел по пути совершенно противоположному: силой никого из греков ни к чему не принуждал, а от не желающих отбывать военную службу принимал деньги или порожние суда, предоставляя тем, кого прельщала спокойная жизнь, проводить время за хозяйственными делами и, безрассудно изнеживаясь, превращаться из людей воинственных в мирных земледельцев и торговцев. Афинян же он по очереди сажал многочисленными отрядами на корабли, закалял их в походах и в скором времени сделал их, благодаря денежным средствам, поступавшим от союзников на содержание войска, господами самих плательщиков. Ибо, находясь постоянно в плавании, не выпуская из рук оружия, афиняне, благодаря нежеланию союзников служить, получали в походах военное воспитание и подготовку, а союзники, приучившись бояться афинян и льстить им, незаметно превращались в данников и рабов". (Там же)

С 461 по 451 гг. Кимон находился в ссылке. Афинский демос изгнал остракизмом своего бывшего кумира за его симпатии к Спарте.

Между тем афиняне ввязались в весьма неудачную военную кампанию, поддержав восстание Египта против Персии. В 454 году под Мемфисом персы разгромили афинский флот и армию. Это поражение было ("ввиду персидской угрозы") использовано для оправдания переноса в том же году союзной казны с острова Делос в Афины. Кимон после возвращения из ссылки наголову разбил военный флот персов и восстановил пошатнувшиеся позиции Афин в Эгейском море.

Также не очень удачным оказалось произошедшее в начале 50-х годов первое столкновение афинян со своими соседями и конкурентами: Коринфом, Фивами и Эгиной. В качестве членов Пелопоннесского союза эти города вовлекли в конфликт Спарту. В 457 году спартанцы разбили сухопутное войско афинян, но понесли и сами большие потери, ввиду чего вернулись в Спарту. Через пару месяцев Афины отыгрались на Эгине и фиванцах. Начальный этап этой, так называемой I-ой Пелопоннесской войны окончился вничью. Кимон воспользовался своими спартанскими связями и сумел в 451 году заключить мир со Спартой на 5 лет. Он умер в 450 г. от раны, полученной на Кипре во время его последнего сражения с персами.

"Морская империя"

Фемистокл впервые посадил афинян на военные корабли, а к середине века Афины уже превратились в могучую морскую державу. Эволюция военного дела в те времена определяла социальные, а вслед за ними и государственные преобразования. Когда слаженные действия отрядов крестьян-пехотинцев пришли на смену единоборству героев, демократия при Солоне сменила власть родовой аристократии. Теперь произошла новая трансформация военного дела, последствия которой нам надлежит оценить. Для этого уместно подробнее познакомиться со структурой сухопутных сил и военного флота Афин середины века.

Военнообязанными были все мужчины в возрасте от 18 до 60 лет. Список военнообязанных ("каталог") составлялся по филам с учетом имущественного ценза. Каждая фила выставляла отряд тяжеловооруженных гоплитов. Призывы на регулярную службу происходили по возрастам. В случае военной необходимости, мобилизации подлежало несколько возрастов. При поголовной мобилизации Афины в то время могли выставить до 30 тысяч гоплитов. Из граждан двух первых категорий формировались отряды конницы, насчитывавшей до тысячи всадников.

Вооружение и методы ведения боя гоплитов и всадников не изменились со времен Марафонской битвы. У гоплитов — большой щит, длинное копье и меч. У всадников — латы вместо щита. Седла и стремян еще не знали. На поле боя гоплиты действовали сомкнутым строем, колонной в несколько рядов. Всадники прикрывали их с флангов или беспокоили неприятеля отдельными налетами. Были и вспомогательные отряды: лучников и метателей дротиков (из фетов). Новым для сухопутных войск было, пожалуй, только то, что теперь их к месту сражения нередко доставляли военные корабли.

Военный флот Афин насчитывал до 4000 крупных боевых судов — «триер». Триера несла пять парусов на двух мачтах, но маневрировать под парусами греки, видимо, еще не умели и парусная оснастка использовалась только при попутном ветре. В отсутствие ветра судно шло на веслах. 180 гребцов располагалось в три яруса по бортам триеры. Экипаж дополняли десятка два матросов при парусах. Ритм гребцам задавал флейтист. От них требовалась высокая слаженность действий, особенно во время боя. Носовую часть корабля укрепляли окованными медью мощными бревнами. Боевой маневр был нацелен на то, чтобы носом протаранить борт вражеского судна.

Военные корабли строились на государственных верфях. Но их оснащение, ремонт и наем гребцов производили за свой счет богатые афиняне — поочередно. Они же, как правило, становились и триерархами — капитанами кораблей. Практическое командование осуществлял, конечно, профессиональный моряк — помощник триерарха. По окончании военного похода триеру возвращали для хранения на базу военного флота в Пирее, а команду распускали.

В Пирее, в трех окруженных скалами и укреплениями заливах, располагались военные гавани, где мог укрыться весь огромный военный флот Афин. Там же находились верфи и склады морского снаряжения. В середине века от Пирея и прилежащего к нему торгового порта к Афинам протянули две "длинные стены" (около 7 км каждая). Позже, при Перикле, построили еще одну стену так, что укрепления Пирея узким, легко защитимым коридором были соединены со стенами города.

Прежде чем начать рассмотрение далеко идущих экономических и политических следствий военно-морского могущества Афин, еще раз обратим внимание на появление новой категории афинских граждан — моряков. По своему имущественному положению это — бедняки. Вне морской службы у них нет источников постоянного дохода. Они перебиваются случайными заработками, мелочной торговлей, нанимаются батраками к богатым землевладельцам. "Списанные на берег" моряки населяли районы городской бедноты в Пирее и Афинах. Вместе с тем, это были люди, от которых зависело военное могущество Афин. Они себя сознавали не только полноправными гражданами, но и вершителями судеб афинского народа. (Заметим попутно, что рабов в качестве гребцов на военных кораблях использовали только в самых крайних случаях, обещая им свободу после победы).

Путем простого умножения легко убедиться, что речь идет об обширном слое населения. Полному укомплектованию Афинского военного флота отвечает цифра в 80 тысяч человек — чуть ли не втрое больше, чем гоплитов. Большую часть из них в этом случае приходилось нанимать в союзных государствах. В мирное время многие из афинских моряков подыскивали себе временный заработок в деревне, а часть "находилась постоянно в плаванье" — в тренировочных походах. И тем не менее несколько тысяч неимущих и радикально настроенных граждан оставалось в городе, представляя собой активную силу нового этапа развития Афинской демократии. При том, что общая численность полноправных горожан в это время вряд ли превышала двадцать пять тысяч человек. (Свободнорожденное население всей Аттики в ту пору насчитывало порядка двухсот тысяч человек. Военнообязанных мужчин — около пятидесяти тысяч.)

Теперь обратимся к прямым последствиям владычества Афин на морях. Развитие корабельного дела, масса свободных гребцов и матросов, а также надежная защита от пиратов дают сильнейший толчок развитию собственной морской торговли Афин, а вместе с ней — и ремеслам. Ввозили хлеб, соленую рыбу (из Понта), железо, лес для кораблей. Вывозили оружие, утварь, посуду, ткани, украшения, а также вино и оливковое масло. Торговали с «варварами» и с греческими колониями в Сицилии, Италии, Африке и Испании. Занятие иностранной торговлей освобождало от воинской повинности. Иноземные купцы и капитаны пользовались покровительством афинских законов и суда. Город быстро богател. Большую роль в расширении торговли стал играть кредит. Обозначились начала банковского дела: денежные переводы, уплаты по поручению клиентов, текущие счета. Помимо собственной торговли, Афины основательно наживались за счет принуждения государств Делосского союза вести транзитную торговлю через Пирей. Например, железо союзники могли покупать только у Афин. Распределение хлеба из Понта шло через Пирей. Эту торговлю афиняне облагали налогом.

Ежегодный денежный взнос членов морского союза расходовался не только на строительство военных кораблей, содержание моряков и постоянного войска, но и на оплату многочисленной афинской администрации, ведавшей делами Союза.

Постепенно право окончательного решения всех важных судебных дел, касавшихся союзных государств и их граждан, под предлогом охраны безопасности Союза, перешло к Афинской гелиее. Да и вся афинская администрация так или иначе была связана с делами Союза. Поэтому афиняне считали себя вправе расходовать форос на оплату судей, членов Совета пятисот, городских надзирателей, стражников и т. д. Аристотель в "Афинской политии" утверждает, что еще при жизни Аристида за счет фороса кормилось до 20 тысяч афинян.

Мало того, считая себя спасителями и будущими защитниками всех греков, афиняне вмешивались в политическую жизнь союзных городов — навязывали им государственное устройство, подобное афинскому, ставили свои гарнизоны, присылали обследователей и надзирателей. Все это постепенно превратило некогда равноправный Делосский морской союз, по существу говоря, в "Афинскую морскую империю", хотя в ее метрополии и сохранялась республиканская форма правления.

Естественно, что наиболее сильные и самостоятельные члены союза попытались выйти из-под владычества Афин. Как и полагается для империи, эти попытки были подавлены силой. В 471 году Кимон расправился с восстанием на острове Наксос. С 465 до 463 г. длилась осада крепости на острове Фасос, окончившаяся ее капитуляцией. Афинская демократия преподала всем бывшим союзникам наглядный урок своего понимания свободы и справедливости.

Конечно, нельзя сказать, что «вассалы» Афин ничего не получали от своего союза с метрополией. Море было очищено от пиратов. Мирная торговля под защитой афинского флота могла беспрепятственно развиваться. И все-таки союз этот был «имперским» — принудительным и неравным. Исподволь такое положение дел подрывало основы демократии в самих Афинах. Социальная несправедливость и подавление свободы вовне неизбежно распространяются и на сферу внутренней жизни метрополии. О нравственном ущербе — возникновении психологии иждивенчества, привычки к эксплуатации и грабежу других народов, агрессивности, — речь пойдет впереди. Но прежде надо отметить еще один новый и важный аспект внутренней жизни Афинского общества. К середине века около половины жителей Аттики составляли рабы. Кроме того, сильно выросла прослойка иностранцев. Познакомимся с условиями существования и общественной ролью этой части населения страны.

Метеки и рабы

Положение центра мировой торговли привлекло в Афины множество предприимчивых чужеземцев. Это были греки — выходцы из других городов или даже «варвары», осевшие здесь на постоянное жительство. Их называли «метеками». Во времена Солона переселенцам-ремесленникам предоставлялось афинское гражданство. Теперь они гражданских прав не получали, т. е. не могли принимать участие в Народном собрании и занимать какие-либо административные посты. Им запрещалось владеть землей, самолично выступать в суде и жениться на афинянках. Нарушение последнего запрета каралось строго — продажей в рабство. С другой стороны, имущественные права, торговые интересы, личная свобода и безопасность метеков находились под защитой Закона. Они могли обращаться и в гелиею, где их интересы должны были представлять полноправные граждане города. Поэтому каждый метек имел своего покровителя среди коренных афинян. Метеки уплачивали небольшой налог и привлекались к военной службе, что в значительной степени, если не юридически, то нравственно, уравнивало их с остальными гражданами.

Переселенцы, как правило, были людьми деятельными и квалифицированными: умелые ремесленники, купцы, предприниматели, ученые, ораторы и т. д. К середине века они держали в своих руках значительную часть ремесленного производства в городе, международной и внутренней торговли, банковского дела. Некоторые из них владели крупными мастерскими, торговыми судами, оптовыми складами, ворочали большими капиталами. Другие играли немаловажную роль в общественной жизни благодаря своему уму, таланту, красноречию — нередко в качестве помощников, а иногда и друзей выдающихся политических деятелей города. Это была новая, влиятельная прослойка населения, насчитывавшая несколько тысяч человек. Нравственные традиции демократии и социальной справедливости, уходящие своими корнями в реформы Солона, этим пришельцам были чужды. Конечно, были среди них и философы-гуманисты, и замечательные художники, но подавляющее большинство метеков принесло в Афины дух предприимчивости, стяжательства, стремления к наживе.

Появление в Аттике большого количества рабов было прямым следствием морской экспансии Афин. Военнопленных присылали в город победители-стратеги. Одновременно расцвела и мировая работорговля. Теперь рабы в Афинах были, в большинстве своем, мужчины, занятые на работах в ремесленных мастерских, серебряных рудниках, каменоломнях и сельском хозяйстве.

При нравственной оценке факта рабовладения в древней Греции следует проявлять определенную осторожность — во всяком случае постараться понять психологию людей того времени. Для нас, жителей цивилизованной эпохи (впрочем, во всем ли гуманной?), рабовладелец представляется в образе жестокого надсмотрщика с бичом в руках. Перенося этот образ в Грецию середины V века, нам пришлось бы в таком виде представить себе весьма большую часть населения Эллады. Даже крестьянин средней руки или ремесленник, работающий в поте лица, могли приобрести себе в помощь одного-двух рабов.

По представлениям древних греков мужчина-воин должен победить или с честью погибнуть в бою. Если он сдается в плен, то тем самым отказывается от свободы и права гражданства. Кроме того, он больше не будет участвовать в сражениях. Его жизнь в безопасности, но он лишается личного достоинства, на которое имеет право гражданин-воин. Теперь его удел — только работа, за которую он получает пищу, одежду и кров над головой.

И все же! Можно ли говорить о нравственной основе демократии, если половина населения — рабы? Но что есть нравственность? Норма отношения к другим людям. Что поделаешь? — раб в глазах древнего грека, по только что указанным причинам, не был полноценным человеком. Скорее — "одушевленным орудием труда", как его определял даже просвещеннейший из греков — Аристотель.

В зависимости от усердия раба, отношение к нему могло быть доброе или строгое. Нерадивые подлежали телесному наказанию, но только от руки хозяина. Ударить чужого раба было нельзя. Владелец раба не вправе был убить его. Убивший раба должен был предстать перед судом, хотя и не столь суровым, как в случае убийства свободного гражданина. Раб мог донести на своего хозяина и выступить свидетелем на суде. Но в случае сомнения в показаниях его пытали. Если хозяин чересчур жестоко обращался с рабом, тот мог просить заступничества у государства. Его выкупали и перепродавали другому хозяину.

Большинство афинян предпочитало обеспечить себе привязанность рабов хорошим с ними обращением. Были и доверенные рабы — управляющие хозяйством, приказчики, повара, секретари, воспитатели детей. Некоторые из них были искренне привязаны к своим хозяевам, находились на положении почти членов семьи. В трагедии Еврипида «Елена» старый слуга, раб Менелая говорит:

"… Да, плох тот раб, Которому дела его хозяев Не дороги, который мук семьи И радостей не делит. Если в рабском Рожден я состоянье, пусть меня Рабом хотя считают благородным… Нет имени, — я душу сберегу… Все ж лучше быть по имени рабом лишь, Чем на плечи одни, да оба зла: И рабский дух имей и рабский жребий". (724–733)

Впрочем, надо думать, что такое отношение к хозяевам чаще встречалось среди рабов второго поколения, уже не знавших жизни на свободе.

Иногда рабов отпускали на оброк — они самостоятельно занимались ремеслом или торговлей, отдавая часть своего дохода хозяину. Относительной свободой пользовались государственные рабы: писцы, глашатаи, городские стражники (обычно — скифы), тюремщики. Свободный гражданин считал для себя унизительным занятие подобной должности. Зато от имени государства раб-стражник мог его арестовать. В комедиях Аристофана рабы беззастенчивы, назойливы, насмешничают и стремятся держаться на равных со своими хозяевами. Очень тяжелым, действительно «рабским» был труд в серебряных рудниках.

Нередко за честную службу рабов отпускали на волю при жизни хозяина или по его завещанию. Вольноотпущенники пользовались теми же ограниченными правами, что и метеки. В качестве их покровителя обычно выступал бывший хозяин.

Богатые афиняне, в том числе и метеки, имели порой сотни рабов, которые обрабатывали крупные земельные владения или трудились в мастерских. Широкий размах применения рабского труда приводил к разорению крестьян и кустарей-ремесленников. Не выдержав конкуренции, они продавали свои мелкие земельные участки или нехитрый инструмент и пополняли число неимущих горожан и моряков. В недрах новой демократии шел процесс поляризации на узкую прослойку богачей и массу бедняков. Былое, хотя бы сугубо приблизительное, равенство достатка афинских граждан времен становления демократии уходило в далекое прошлое.

Экономика и финансы

Ограничусь самой краткой информацией. Четыре пятых примерно полумиллионного населения Аттики (включая рабов) было занято в сельском хозяйстве. Из общей площади страны в 2550 кв. км (в 20 раз меньше Московской области) лишь немногим более половины было пригодно для земледелия. Остальное занимали невысокие горы. Единственный крупный город — Афины. Почвы малоплодородны. Основные сельскохозяйственные культуры: ячмень, изредка пшеница, маслины, виноград, овощи и фрукты. Скотоводство, за неимением хороших пастбищ, ограничивалось содержанием коз, овец и свиней. Держали домашнюю птицу. Крупные земельные угодья, принадлежавшие аристократическим семействам, находились главным образом в прилегающей к Афинам долине. Их владельцы жили, как правило, в городе, землю обрабатывали рабы и вольноотпущенники. Мелкие землевладельцы работали сами. Обычный инвентарь — плуг и пара быков. Были и арендаторы. Землю в аренду сдавали сельские общины (демы) и аристократы.

Афинский крестьянин зависел от городского рынка, где он продавал маслины или овощи и покупал хлеб. Земледельцев нередко разоряла война. Вторгшийся неприятель вырубал маслины и фруктовые сады.

Ремесленное производство было сосредоточено в городе. Производили ткани, одежду, домашнюю утварь, глиняную посуду, изделия из металла, оружие, украшения. Кустари — свободные и метеки — работали по индивидуальным заказам или на продажу внутри страны. Продукцию на внешний рынок производили в мастерских (эргастериях), где было занято по нескольку десятков рабов. Здесь уже имело место разделение труда.

Эллада располагала богатыми запасами мрамора и поделочной глины. Немалое число неимущих граждан работало в каменоломнях и карьерах. Особое значение для экономики страны имела добыча серебра из Лаврионских рудников. Здесь под землей был целый город. В узких штольнях, в невыносимо трудных условиях работали только рабы. Рудники принадлежали государству, но сдавались в аренду. 1/24 часть добытого серебра поступала в государственную казну.

Другим источником государственных доходов были пошлины: транзитная — в Пирее, городская — при ввозе товаров в город, торговая. О форосе было сказано выше. Постоянного налога не было. Как уже упоминалось, богатые люди поочередно несли расходы на общественные нужды — «литургии». Помимо оснащения триеры, это могло быть финансирование праздника: обучение и содержание хора, постановка спектакля, устройство спортивных игр. В военное время вводили прямой и прогрессивный подоходный налог ("эйсфору"). Для него граждане сами оценивали свое имущество. Немалую статью дохода, особенно в конце века, составляли штрафы и конфискации в пользу государства.

Город Афины

Чтобы завершить описание морской империи, посмотрим, что представляла собой в середине V века ее метрополия. Вообразим себя путешественниками, впервые посетившими древние Афины. Познакомимся с обликом и бытом их населения."Материалы этого раздела заимствованы из книг: К. М. Колобова и Е.Л. Озерницкая. Как жили древние греки (Л., 1959) и П. Гиро. Частная и общественная жизнь греков (пер. с фр., II, 1915)"

С северо-западной стороны к главному входу в город подходят три дороги: из Пирея, с севера — из Беотии и посаженная Кимоном аллея Академии, ведущая к парку в честь героя Академа. Они сближаются в районе Внешнего Керамика, где расположено кладбище. Здесь могилы Солона и Клисфена, братские могилы воинов, семейные захоронения. Стелы, символические фигуры, надписи на надгробиях.

Город окружен высокой стеной. Главный вход — «дипилон» — ловушка для неприятеля. Сорокаметровый узкий коридор замкнут двумя воротами — внешними и внутренними. По сторонам коридора — крепостные стены. Враг, прорвавшийся через внешние ворота, задержится перед внутренними и окажется под перекрестным обстрелом защитников крепости. От дипилона главная торговая улица города, Дромос, ведет к рыночной площади. Вдоль Дромоса расположены харчевни, лавки цирюльников и парфюмеров, торговцев съестными продуктами, домашней утварью, оружием. По обе стороны улицы безо всякого порядка на холмах лепится город. Здесь расположены кварталы ремесленников и мелких торговцев. В наиболее неудобных местах, где скалы покруче — кварталы бедноты.

Платон упоминает, что во времена Сократа в городе было 10 тысяч домов. В них проживало 100 тысяч человек. Подавляющее большинство домов в городе — маленькие, из 2–3 комнат. Комнатка на втором этаже зачастую сдается внаем. В нее ведет наружная лестница. Для строительства использовали углубления в скале, расширенные так, чтобы образовать заднюю стену дома. Остальное — из дерева и необожженного кирпича. Стены побелены известью. Крыши — из черепицы, благо гончарный промысел в городе уже хорошо развит. На небольших окнах — ставни. Улочки узкие, грязные, зловонные. Мусор и помои выплескивают прямо за порог. Названий улицы не имеют — адрес указывают по ближайшей мастерской или лавке. Холмы изрезаны террасками, лестницами, сточными канавами.

В южной части города круто поднимается скала Акрополя. Плоская площадка на ее возвышении невелика: примерно 100 на 300 метров. На ней пока лишь остатки разрушенных и сожженных персами храмов. Однако в центре площадки уже стоит девятиметровой высоты бронзовая статуя Афины-воительницы (Промахос), работы знаменитого Фидия. Ее позолоченный шлем и кончик копья приближающимся кораблям видны далеко с моря.

Афина считалась покровительницей города. Древние греки уважали иерархию богов-олимпийцев, где владычествовал Зевс-громовержец. Но наибольшим почетом у них пользовался бог — покровитель, от которого ожидали помощи как в повседневных делах, так и в сражениях. Ему воздвигали особенно прекрасную статую и величественный храм, регулярно приносили обильные жертвы (см. Приложение 1).

К югу и юго-востоку от Акрополя, защищенные его массивом от северных ветров, расположились кварталы аристократии. В старину дома и здесь были, как правило, простые и маленькие. Известно, например, что таким был дом самого Кимона. Но к середине века многие богатые люди строятся заново — на широкую ногу.

Дом богатого афинянина располагался прямоугольником вокруг внутреннего дворика, обнесенного галереей с легкими деревянными колоннами. Сюда выходили двери нескольких комнат, завешенные портьерами. Окон не делали. Комнаты освещались из дворика через двери. Пол — красиво вымощен. Стены из камня или необожженного кирпича — оштукатурены и окрашены. В середине дворика помещался жертвенник Зевса. В дальней от входа мужской комнате находился очаг и жертвенник Гестии — богини домашнего очага. Раньше готовили пищу на этом очаге, потом рядом с комнатой стали устраивать кухню. Дым от очагов выходил через каминные трубы. Остальные помещения обогревались переносимыми жаровнями на высоких подставках. Для освещения пользовались факелами из длинных полосок дерева, связанных жгутом тростника. Из глубины мужской комнаты дверь вела в гинекей — на женскую половину, за которой нередко располагался и огороженный сад. В доме были обширные подвалы, цистерны и погреба. Иногда даже своя пекарня и конюшня.

В зажиточных домах держали и богато украшенную деревянную мебель. Табуреты, стулья, кресло хозяина с высокой спинкой и подлокотниками ("трон"), ложа для чтения, письма и еды, покрытые ярко окрашенными мягкими тканями, столы — низкие в уровень с ложем, постели с набитыми шерстью матрацами, подушками и одеялами. Ножки у мебели вырезали в виде лап и копыт, наружные поверхности инкрустировали медью и золотом. Посуда была глиняная, но красиво раскрашенная и обожженная, а иногда и серебряная. За каких-нибудь полвека, отмеченных развитием торговых связей с давно изнеженным Востоком, роскошь заметно утвердилась в богатых домах некогда суровых и неприхотливых афинян. В жилищах малоимущих граждан, разумеется, сохранились древняя простота и примитивность убранства. Но зависть и вожделение о роскоши, надо полагать, многим из афинских бедняков были известны в не меньшей степени, чем нынешним любителям кинофильмов из жизни звезд эстрады и миллионеров.

Дом афинянина был его крепостью. Войти в дом без разрешения означало нанести оскорбление хозяину. Проникновение на женскую половину постороннего, даже родственника, считалось попранием приличий и супружеских прав. Домашний очаг почитался как святыня. Даже враг мог найти защиту у него, как у алтаря.

Но вернемся на улицы города. Средоточие всех видов деятельности горожан — рыночная площадь ("агора"). Торговая и общественная жизнь площади разграничены между собой. Границей служит пересекающая агору из угла в угол Панафинейская дорога. По ней в дни праздника движется процессия к Акрополю.

Торжественный характер имели в Афинах общенародные подношения богине — покровительнице города. Каждый год летом происходил праздник, именовавшийся Панафинеи. Для древней, упавшей с неба статуи богини горожане приносили новое одеяние — пеплос, вытканный и расшитый руками девушек из самых знатных фамилий. Раз в четыре года праздновались Великие Панафинеи. Торжества длились 6 дней. В театре давали представления, соревновались хоры. Юноши состязались на ристалище. На ипподроме происходили конские бега, на море близ Пирея — гонки кораблей. Феерическое зрелище являл собой ночной бег с факелами.

Но главным событием праздника было шествие на Акрополь для подношения богине великолепного парадного убранства. Роскошную ткань, на которой были вышиты картины из мифов об Афине, из истории города и даже портреты граждан, оказавших важные услуги отечеству, прикрепляли в виде паруса к поставленному на колеса кораблю. Его подвозили к подножию Акрополя. Ткань снимали и несли наверх, к храму. Во главе многотысячной процессии, под музыку, с венками на головах, шествовали жрецы. За ними — особо почитаемые граждане, победители состязаний, красивые девушки из благородных семейств, депутации союзных городов с дарами, иностранцы-ремесленники с вазами, золотой и серебряной утварью. Знатные юноши ехали верхом или на колесницах. Вели жертвенных животных. Затем следовал и прочий народ в праздничных одеждах.

Общественная жизнь города сосредоточена к западу от дороги. По периферии площади, на ее западной и южной стороне располагаются общественные здания. Булевтерий — где заседает Совет пятисот ("Буле"). Неподалеку от него Толоса — столовая, где обедают пританы. Здесь же хранятся государственные эталоны гирь и мер длины. На южной стороне площади — здание гелиеи. Неподалеку от агоры — Стратегион. Здесь совещаются стратеги, принимают послов. Перед зданием — доски, прославляющие отличившихся в боях.

Живое повседневное общение граждан, обсуждение политических новостей и текущих проблем жизни города, споры и страсти — все это кипит и шумит под колоннами и в помещениях трех выходящих на агору портиков. На стенах ярко расписанного и богато украшенного скульптурой "Царского портика", а также на стоящих перед ним плоских камнях ("кирбах"), вырезаны законы Солона. Здесь место встречи любителей поговорить о политике. Солидные деловые люди предпочитают вести переговоры и заключать сделки в маленьких комнатках или под сенью двойной колоннады "Южного портика". В северной части агоры находится "Пестрый портик". Внутри он украшен картинами на деревянных досках. Здесь и взятие Трои, и битва Тесея с амазонками, и Марафонское сражение. Пестрый портик — любимое прибежище философов. Портик иногда называют «Стоя». (Отсюда название последователей учившего здесь философа Зенона — "стоики").

На самой площади множество отдельных скульптур и скульптурных групп. В том числе высокий пьедестал, на котором выстроились в ряд каменные фигуры десяти легендарных героев — «эпонимов», давших имена десяти филам Аттики. По бокам пьедестала — многочисленные таблички с объявлениями: проекты новых законов, списки военнообязанных, сообщения о наградах и прочее. Здесь всегда толпится народ. На площади и трибуна глашатая, откуда он объявляет распоряжения Совета и приговоры гелиеи. Близ агоры расположено несколько небольших храмов — часть их разрушена во время персидского нашествия. По концам южной стороны площади — два фонтана, точнее, небольших бассейна с питьевой водой. Она поступает сюда из городского водопровода.

На агоре, под портиками и в расположенных по соседству лавочках всегда много народа — гуляют и беседуют. Иногда вокруг ярых спорщиков собирается кружок сочувствующих. Все только мужчины. Женщинам и детям до 18 лет здесь появляться не полагается.

Большинство коренных афинян — высокого роста, хорошо сложены: сказывается воспитанная с детства приверженность к гимнастике. Чаще всего — блондины с блестящими глазами. Борода и усы — подстрижены, волосы у мужчин не доходят до плеч, юноши стригутся коротко. Длинные волосы носили только дети и, подражая спартанцам, щеголи-аристократы, а также философы. Одежда, особенно у состоятельных молодых людей, из тонкой шерсти ярких оттенков красного, синего и зеленого цвета. Люди постарше в белом, но тоже с яркой цветной полосой. Простой народ — в грубых холщовых одеяниях. Нижней одеждой служил хитон — прямоугольный кусок ткани с прорезями для рук (иногда с рукавами). Его оборачивали вокруг тела, застегивали пряжкой на плече и подбирали поясом так, что он доходил до колен. У рабов — прорезь только для левой руки, правое плечо обнажено. Поверх хитона набрасывали длинный плащ — гиматий. На войне, охоте и в дороге надевали хламиду — короткий плащ с пряжкой у шеи, свободно прикрывавший плечи и спину.

Ремесленники носили короткие хитоны и конусообразные шапки. Остальные афиняне ходили с непокрытой головой. В дорогу одевали широкополую шляпу. На ногах — сандалии. Отправляясь в гости, те, у кого была такая возможность, надевали нарядные башмаки. Дома ходили босиком. Франты украшали обувь золотой и серебряной отделкой.

Под ярким солнцем разноцветная толпа на площади выглядит очень живописно, но количество праздношатающихся граждан вызывает удивление. Списанные с кораблей моряки, свободные от несения службы воины, торговцы, землевладельцы, чьи участки расположены неподалеку от города, обширный клан судейских и иных чиновников. Известные всему городу аристократы и ожидающие случайного заработка бедняки, философы и растерянно озирающиеся крестьяне, проныры-маклеры и прорицатели — все вперемежку. Пестрая, шумная, жестикулирующая, всегда расположенная к спору и острому насмешливому словцу толпа.

Еще гуще она с раннего утра по другую сторону Панафинейской дороги. Здесь царит стихия рынка. Ряды торговцев под открытым небом или в маленьких будках из камыша, которые к полудню убирают. Овцы, козы, зайцы, свинина, жареное мясо, колбасы, горячая требуха, свернувшаяся кровь, утки, гуси, дичь, масло, сыр, творог, медовые соты, лук, чеснок, маслины, горох, огурцы, жареные баклажаны, яблоки, груши, виноград, фиги, мушмула, хлеб, горячие баранки. Особенный спрос на разнообразные продукты моря: всевозможную рыбу, устрицы, морские ежи, угри, креветки. При появлении на рынке очередной повозки со свежей рыбой ударяют в колокол. В других рядах — кожи, одежда, глиняная посуда и прочая домашняя утварь, цветы, венки. Разнообразные вина: дешевое местное и дорогие — привозные с островов. Особенно ценится вино с острова Хиос. Толчея, оглушительный гам, отчаянная торговля и соленые шуточки. Продавцы и покупатели тоже главным образом мужчины. Уважающая себя женщина из дома не выходит: покупки делает муж.

Встают афиняне с рассветом. Первый завтрак — ломтик хлеба, смоченный вином. Затем глава семьи отправляется на рынок в сопровождении раба. С ним он отсылает купленные продукты домой, а сам переходит на другую половину агоры к портикам, заходит к парфюмеру, сапожнику или цирюльнику, чтобы там пообщаться с друзьями. К беднякам правила приличия не относятся, и потому на рынке слышны пронзительные простонародные голоса мелочных торговок и придирчивых покупательниц. За порядком, правильностью мер и весов следят государственные надзиратели — агораномы и метрономы. Тут же фокусники, заклинатели змей, глотатели клинков и горящей пакли. За особыми прилавками — менялы (трапедзиты). В Афинах циркулируют монеты, отчеканенные во всех концах тогдашнего мира.

Кстати, раз мы уже оказались на рынке, имеет смысл познакомиться с афинской денежной системой и ценами. На рынке фигурируют мелкие монеты: обол и драхма, равная шести оболам. За пол-драхмы можно купить 10 кг зерна или ведро маслин. 1–2 драхмы стоит ведро вина (хиосское — 30 драхм). Баран стоит 5 драхм. 10 драхм просят за хитон. Наем комнатки в бедном квартале на год обходится в 30 драхм. Неквалифицированный рабочий зарабатывал примерно пол-драхмы в день. Гребцы на кораблях и гоплиты во время военной кампании получали по 2 драхмы ежедневно.

Другого порядка денежная единица фигурировала в ценах на предметы роскоши и состояниях богатых афинян. 1 талант (27 кг серебра) был равен 60 тысячам драхм. Состояние от 2 до 5 талантов считалось в Афинах достаточным, в 10 талантов — значительным. Хороший участок земли стоил 1–3 таланта. Но были люди, владевшие капиталом в 100 и даже 200 талантов.

Особенно знамениты своей приверженностью к роскоши были жители расположенной на юге Италии греческой колонии — города Сибариса (отсюда наше слово сибарит). Сохранилась запись о продаже принадлежавшего одному из сибаритян женского одеяния (пеплоса) за 120 талантов. Трудно вообразить себе, сколь совершенным должно было быть это одеяние, если оно стоило в 700 тысяч раз дороже, чем хитон! Такого размаха роскоши Афины в середине V века, конечно, еще не знали, но вкус к ней уже воспитывался.

Описание города на этом я закончу. Дополню его лишь кратким наброском картины морского порта и центра оптовой торговли Афин, Пирея.

Это — тоже целый город. Его населяют мореходы, грузчики, торговцы, кораблестроители и рыбаки. В скором времени Пирей будет перестроен архитектором Гипподамом из Милета так, что прямые улицы разобьют его на ровные прямоугольники кварталов. А пока вокруг торговой гавани хаотически сгрудились неказистые домишки, в которых теснится трудовой люд города-порта. Здесь почти нет праздношатающихся, если не считать иностранных гребцов и матросов, горланящих свои песни в убогих харчевнях на берегу. Гавань — центр жизни города. У ее многочисленных причалов разгружаются корабли со всех концов света. По сходням снуют грузчики. Шум, разноязыкая речь и выкрики команды. На пристани — груды кожаных мешков с зерном, ряды огромных глиняных пифосов с соленой рыбой, штабелями громоздится лес. Чуть в стороне — длинные приземистые строения складов. Неподалеку — гостиницы, дома богатых афинских торговцев, лавки менял-банкиров. Рядом, на главной площади «дигма» — выставка образцов товаров приезжих купцов для оптовых покупателей. Со стороны верфей слышится неумолчный стук топоров, доносится запах дегтя.

В узких заливах военного порта тихо. Много боевых триер вытащено на берег, другие без весел и парусов дремлют на воде у пустующих причалов. Кое-где идут ремонтные работы. Но вот решено снарядить военно-морскую экспедицию. Не только военный порт, но и весь город преображается. Его улицы заполняются шумной толпой прибывших из Афин, остальной Аттики и союзных государств военных моряков. Идет комплектование экипажей… Но лучше я предоставлю слово очевидцу. Вот живая картинка из комедии Аристофана «Ахарняне». Один из ее персонажей, Дикеополь, говорит:

"… Вы бы спустили на воду Судов три сотни. Город бы наполнился Военным гулом, триерархов криками. Раздача денег. Судно оснащается. Заполнен портик. Рядом отмеряется Паек. Меха и бочки закупаются, Чеснок, маслины, луковки корзинами, Венки, флейтистки, сельди, зуботычины. А в гавани строгают веслам лопасти, Уключины скрипят, гребцы меняются. Фанфары, флейты и свистки сигнальные". (544–554)

Но пора нам оставить и Пирей.

Вернемся в город и последим за дальнейшим времяпровождением нашего более или менее состоятельного афинянина, которого мы оставили утром среди друзей на агоре. Примерно к полудню он возвращается домой и плотно завтракает в кругу семьи. Затем отдыхает и занимается делами: выслушивает отчет управляющего имением или приказчика, дает распоряжения по хозяйству. Может быть, готовит какие-нибудь документы. Весьма вероятно, что потом он направится в один из общественных гимнасиев, расположенных в предместьях Афин, например, в Академии или Ликее. Гимнасий — это большое здание с комнатами для спортивных занятий, раздевалками и банями. Рядом с ним — открытый стадион со скамьями для зрителей. Здесь портики и помещения, где беседуют с учениками философы и риторы.

Возможно, что наш афинянин сам в этот раз не будет заниматься спортом, но уж обязательно часа два последит за тем, как упражняется молодежь. Со знанием дела прокомментирует и обсудит с другими зрителями возможности и шансы лучших спортсменов на предстоящих играх.

Быть может, он зайдет в баню — помещение с котлом и кувшинами, где банщик помоет его жирной глиной или содой с теплой водой, поскребет тело бронзовым скребком и натрет оливковым маслом с благовониями. В начале века афиняне теплой водой мылись только в гимнасиях, после упражнений. Дома, во избежание изнеженности, принимали холодную ванну. Теперь они приохотились к ежедневной теплой ванне, некоторые даже превратили общественные платные бани в свое обычное местопребывание — ужинают там, беседуют с друзьями. В богатых домах есть собственные бани. В середине века, по свидетельству Геродота, появляется и парилка — с сухим или влажным паром.

Пока наш благополучный афинянин наслаждается баней, поговорим о его жене. Во время прогулки по Афинам и Пирею, если на считать рыночных торговок, мы почти не встретили женщин. Это — не случайно. Женщины сидят дома. Прежде, чем посмотреть, чем они заняты, имеет смысл сказать несколько слов об их гражданском и юридическом положении в афинском обществе.

Женщина в Афинах V века была лишена гражданских прав. Она не могла совершать какие-либо юридические акты, даже заключать брачный договор. Девушку выдавал замуж отец или брат, а женщину, вступающую в новый брак после развода, — бывший муж. Основной смысл брака — в детях. Бездетный афинянин не пользовался всей полнотой политических прав. Его не могли избрать архонтом или стратегом. Детей усыновляли, даже покупали. Наследовать имущество мог только сын или муж дочери. Если после смерти отца дети оставались малолетними, назначали опекуна, который управлял имуществом и заботился об их воспитании. Вдова юридических прав на это не имела. При отсутствии детей муж отсылал жену обратно к родителям. И вообще, развод по желанию мужчины совершался незамедлительно: жена отправлялась восвояси, а дети оставались у мужа. Правда, он при этом возвращал приданое с начислением по 18 % за каждый год супружества. Развод по желанию жены был в принципе возможен. Но закон обязывал женщину лично подать об этом прошение архонту. Смысл закона поясняет Плутарх в Биографии Алкивиада (о нем — позже). Жена последнего, Гиппарета, исчерпав терпение, отправилась с письмом о разводе к архонту, но…"… когда, повинуясь закону, она уже подавала требование, явился Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не посмел вступиться и вырвать женщину из его рук… Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным: по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в переговоры и попытаться удержать ее". (Алкивиад, VIII)

Нарушение супружеской верности мужьями считалось в порядке вещей. Постоянная наложница даже признавалась юридически — с возможностью наследования по завещанию. Рабыни-любовницы иной раз были очень влиятельны. Женщина же за измену мужу могла быть изгнана из дома. Ей закон в этом случае запрещал носить украшения и входить в храм. Любой афинянин, обнаруживший нарушение этого запрета, имел право разорвать на ней платье, снять украшения и отколотить.

Содержали жен строго. В обществе мужчин женщины не появлялись даже у себя дома. В город выходили только по большим праздникам для участия в процессиях и традиционных хороводах, посещения трагедии (но не комедии), да еще по случаю похорон или свадьбы. Затворничество длилось лет до пятидесяти. Считалось, что женщина может выйти на улицу, когда будут спрашивать, чья она мать, а не жена.

Правда, внутри дома, над слугами и рабами, жена была полновластной хозяйкой. Весь порядок в доме и вся экономика находились в ее руках. Но жизнь вне мирка семьи женщину не касалась. Своими делами и интересами афинянин, как правило, с женой не делился. Воспитание детей тоже не отнимало много сил. С малолетними в хорошо обеспеченных семьях возились кормилицы, потом их отдавали на попечение специального раба — «педагога». С семи лет мальчиков почти на весь день забирала школа. Девочек учили дома: читать, писать, играть на музыкальных инструментах, прясть, стряпать, вести хозяйство — вот и все.

Свой досуг жена состоятельного афинянина посвящала украшениям и визитам к соседкам. Ее внимание занимали туалеты. Одежды из тонких тканей нежной гаммы расцветок — шафрановой, зеленоватой, серо-голубой, золотистой, — с рисунком и каймой, изящные сандалии, высокие ботинки, зонтик или веер из павлиньих перьев и тому подобное. Длинные и густые волосы завивали, подкрашивали, скрепляли шпильками. Щеки и губы красили свинцовым суриком, брови — толченой сурьмой, ресницы темнили и закрепляли смесью белка с камедью. Широко пользовались косметикой: восковая мазь, растительные румяна, белила, разнообразные духи, притирания, карандаши для век. Очень любили украшения: серьги, браслеты на руки и на ноги, ожерелья, диадемы, броши, кольца, печатки из золота и серебра или сердолика… Право же, состоятельная афинянка V века до нашей эры немногим уступала современной моднице. И мужьям это нравилось. Они любили наряжать своих жен, обращаться с ними как с дорогими игрушками…

Но вернемся к нашему герою. Освеженный баней, он покидает гимнасий. Между тем, солнце уже клонится к горизонту — пора отправляться домой, чтобы подготовиться к обеду. Пока он тщательно одевается и душится, расскажу о том, что его скорее всего ожидает.

Обедали афиняне довольно поздно вечером. Предпочтительно с друзьями, в мужской компании. Нередко — в складчину у одного из участников кружка или в сдаваемом для этой цели помещении. Каждый приносил свою долю провизии в корзине. Входя в дом, гости снимали обувь, рабы омывали им ноги. Располагались на высоких ложах около низких столов, полулежа, опираясь на тугие валики и подушки. Обед начинался блюдами, возбуждающими аппетит. Потом подавали мясо, рыбу, зелень и разнообразные соусы. Ели руками — вилок еще не было. Жидкие блюда — ложкой или с помощью корки хлеба. Во время первой части обеда вина не пили. Затем рабы приносили воду и полотенца для омовения рук. Уносили столы и вносили другие — с десертом: сыром, фруктами, соленым миндалем, печеньями на меду. Только теперь начинали пить разбавленное водой вино. Эта часть обеда называлась «симпозий». Она посвящалась беседе, чередовавшейся с хоровым пением. Если обед был не рядовой, нанимали флейтисток и танцоров — девушек или мальчиков. Иногда в танце разыгрывались небольшие сценки. Флейтистки, кстати говоря, совмещали свое искусство с другой профессией — древнейшей.

В середине века появились повара — главным образом из рабов. На парадный обед их нанимали. Богатые люди держали собственных поваров. Появились изысканные блюда, сложные, порой сохранявшиеся в секрете рецепты.

Все это, разумеется, суть обычаи людей состоятельных. Ремесленники, городская беднота, не говоря уже о рабах, питались очень скромно: густой гороховый или чечевичный суп с ячменной лепешкой, а иногда и того проще — месиво из муки с водой, молоком или оливковым маслом, соленая рыба, дешевая колбаса, маслины и овощи. Мясо — только по праздникам и во время общественных жертвоприношений. Пили воду или дешевое местное вино. В еде, как и в остальном быте, к середине века различие уровней жизни людей богатых и бедных становится очень большим. А стремлением к богатству теперь охвачены все. Времена, когда умеренность и даже аскетизм в быту считались признаком мужественности, давно миновали. Теперь дань восхищения афиняне платят роскоши богачей.

Государственное устройство Афин

Следующие несколько страниц, по контрасту, покажутся скучными и выпадающими из общего стиля изложения. Тем не менее, мне кажется целесообразным сохранить их в таком виде и вот по какой причине. Дальнейшие события будут разворачиваться в Народном собрании, Совете пятисот, гелиее и ареопаге, важную роль в них будут играть архонты и особенно стратеги. Имеет смысл в одном месте собрать краткие описания состава и полномочий этих органов и функционеров Афинского государства. Хотя бы для того, чтобы читатель легко мог восстановить в памяти соответствующую информацию, если ему это потребуется. Как и полагается для справки, изложение материала здесь максимально сжато и разделено по объектам информации.

Основными принципами Афинской демократии были: «исономия» — равенство гражданских прав и «исегория» — равенство политических прав. Гражданские права включали в себя право владения землей и недвижимостью, их завещания, а также право вступления в законный брак с афинянкой и личной защиты своего дела в суде. Под правами политическими подразумевалось право на занятие государственных должностей и право голоса в Народном собрании."К середине века имущественный ценз для занятия должностей был отменен — об этом речь в следующей главе." Афиняне весьма дорожили своим равноправием. В числе наказаний за преступления фигурировала «атимия» разной степени: лишение всех или части политических прав, лишение гражданских прав — на время, навсегда или даже во всех последующих поколениях.

Теперь познакомимся с характерными особенностями демократических институтов Афинского полиса.

Народное собрание решало дела: о государственном строе, войне и мире, войске и флоте, безопасности страны и снабжении ее хлебом, о государственных средствах, налогах и постройках, вопросы культа. Оно сносилось с другими государствами, выбирало стратегов, заслушивало отчеты магистратов, награждало за особые заслуги и судило по обвинению в государственных преступлениях. Оно пересматривало существующие законы и принимало новые.

Во избежание поспешности, принятие нового закона было обставлено строгими формальностями. Внести предложение мог любой гражданин, но собрание обсуждало законы только один раз в году. Предварительно проект закона рассматривал Совет пятисот. Затем его записывали на доску и выставляли для всеобщего ознакомления на агоре. Обсудив закон, Народное собрание передавало его специальной комиссии граждан пожилого возраста — «номофетов», которую назначала гелиея. Автор нового закона защищал его перед комиссией. Если при этом предполагалась отмена старого закона, то назначали его защитника. В окончательной формулировке одобренный Народным собранием закон записывали на каменном столбе, который устанавливали на площади.

По конкретным вопросам Народное собрание простым голосованием принимало постановления — «псефизмы». Здесь уже дополнительных формальностей не требовалось. Впоследствии псефизмы стали конкурировать с законами, хотя существовал механизм, препятствующий такой конкуренции. Греки называли его "графэ параномон". Когда кто-либо клятвенно заявлял, что предложенная псефизма противоречит закону и он намерен ее обжаловать, обсуждение прекращалось или действие уже принятого постановления приостанавливалось. Предложение поступало для расследования в гелиею. Если жалобу признавали справедливой, то внесшего проект постановления наказывали — вплоть до смертной казни (в том случае, когда в проекте усматривали злой умысел против демократии). Это сдерживало любителей нововведений. С другой стороны, если жалобщик не собирал одной пятой части голосов судей, он уплачивал штраф в 1000 драхм.

Как уже упоминалось, в Народном собрании участвовали все желающие свободные граждане Аттики, достигшие 20 лет. Оно собиралось часто — примерно раз в десять дней — в Афинах на холме Пникс, и потому, естественно, большинство его участников были горожане. "Повестка дня" собрания объявлялась предварительно — за пять дней. Совет пятисот принимал по ней рекомендации ("пробувлемы"). Без пробувлемы ни один вопрос на собрании не ставился. Кроме случая «исангелии» — обвинения в тяжком государственном преступлении, за которым, как правило, следовал арест и разбирательство дела в срочном порядке. Каждое четвертое по счету собрание производило проверку деятельности властей, в том числе стратегов. Один раз в году собрание рассматривало вопрос о необходимости проведения остракизма.

Совет пятисот. Напомню, что в этот Совет выбирали по 50 человек от каждой филы сроком на один год граждан, достигших тридцати лет, независимо от имущественного положения. Выбирали по жребию из числа кандидатов, желавших быть избранными. Членом Совета можно было быть не более чем дважды за всю жизнь. Помимо подготовки Народных собраний Совет пятисот осуществлял повседневный надзор за общественной деятельностью: строительством зданий и кораблей, торговлей, финансами, проведением празднеств и порядком в городе. Он также контролировал деятельность должностных лиц, ведал внешними сношениями, принимал послов и представлял их Народному собранию.

Совет пятисот состоял из 10 пританий (по филам), которые дежурили поочередно — год был разбит на 10 частей (тоже "пританий"). Дежурные пританы собирались на свои заседания ежедневно, кроме праздничных и «несчастливых» дней (например, седьмой день каждого месяца). Из их числа по жребию на одни сутки избирался председатель пританов. Вместе с ним круглосуточно в помещении «столовой» дежурила треть пританов по его выбору. Таким образом оперативное руководство общественной жизнью было обеспечено надежно. Сорок раз в году Совет собирался в полном составе. По мере необходимости назначались и чрезвычайные заседания.

Гелиея ("суд присяжных") избиралась тоже жребием по филам, из числа всех желающих граждан на один год в составе шести тысяч человек(!). Она разбивалась на 10 судебных коллегий по 501 человеку с равным представительством всех фил в каждой. (Остальные — запас). В особо важных случаях в заседании участвовало двойное или даже тройное количество судей. Распределение судебных дел по коллегиям, так же, как вопрос о председательствующем на суде, определялось жребием непосредственно перед слушаньем дела. Прокурора и защитников не было. Любой гражданин мог вызвать в суд любого из сограждан. Он произносил обвинительную речь, подсудимый — защитительную. Строго одинаковая продолжительность речей отмерялась водяными часами ("клепсидрой"). Потом обе стороны имели право произнести еще одну речь — более короткую. Можно было вызывать свидетелей, требовать зачтения документов и законов. На это время клепсидру перекрывали.

По окончании прений каждый из судей получал две медных пластинки — просверленную и целую. Просверленная пластина означала голосование в пользу обвинителя, целая — в пользу обвиняемого. Одну из пластин опускали в «зачетную» бронзовую амфору (вторую — в контрольную, деревянную). Содержимое бронзовой амфоры высыпали на доску и на виду у всех считали число пластинок с дыркой и сплошных. Виновность подсудимого определялась по простому большинству голосов.

Если за установленную вину закон предусматривал определенное наказание, судебное заседание на этом заканчивалось и для исполнения приговора осужденного передавали коллегии судебных исполнителей (коллегия 11-ти). Если же случай был неординарный, то обвинитель предлагал свою меру наказания, а признанный виновным, в дополнительной речи, вносил свое предложение о наказании. Суд снова тайным голосованием решал в пользу одного из этих предложений.

К описанию атмосферы и практики АФинского суда у меня будет повод вернуться ниже, а сейчас отмечу его важную роль в государственном устройстве.

В некоторых отношениях гелиея стояла выше Народного собрания. В законодательстве ей принадлежало решающее слово через комиссию номофетов. Любое постановление Собрания могло быть, в случае возбуждения "графэ параномон", отменено гелиеей как противозаконное. Влияние на назначение должностных лиц (избранных по жребию или голосованием) гелиея имела через обязательную процедуру «докимассии». Каждый из кандидатов на должность проходил в ней проверку подлинности своего гражданства, благочестия, несения военной службы и безупречности прежнего поведения. Выяснение компетентности претендентов в докимассию не входило. На случай отвода или смерти избранного на каждую должность одновременно с основным кандидатом выбирали запасного. При сложении своих полномочий все функционеры государства представляли письменный отчет и, в случае злоупотреблений, представали перед гелиеей. По должностям, связанным с расходованием государственных средств, отчитывались в каждую пританию. Все заседания гелиеи были открытыми.

Нелишне напомнить, что к середине века Афинская гелиея рассматривала все важные дела, в том числе и крупные гражданские процессы государств — членов Делосского морского союза.

Архонты, числом девять, избирались по жребию (в две ступени), но общественное значение их было невелико. Шестеро из них ("фесмофеты") ведали организацией судопроизводства, а функции трех остальных ("эпоним", «басилевс» и "полемарх") ограничивались сферой организации богослужений, праздников и наблюдением за исполнением законов о наследстве, опекунстве, заботе о родителях.

Ареопаг — совет бывших архонтов — судил дела о предумышленном убийстве и святотатстве. (Во времена Солона у него были куда более широкие полномочия. Но об этом — тоже в следующей главе). Суд на холме Ареса происходил под открытым небом, дабы присутствующие не осквернились, находясь под одной крышей с убийцей. Иногда ночью, чтобы не видеть лиц. Обвинитель говорил речь, стоя на "камне непрощения", обвиняемый — на "камне обиды". Оба приносили торжественную присягу, обрекая себя и весь свой род на гибель, если скажут неправду. Любопытно, что после речи обвинителя обвиняемый (кроме убийцы родителя) мог согласием на изгнание избавиться от грозившей ему смертной казни.

Причину такого «снисхождения» можно понять. Только в своем родном городе, под защитой его богов древние греки чувствовали себя в относительной безопасности. Кроме того, в любом другом месте они были совершенно бесправны — греческие полисы той эпохи предоставляли права гражданства только своим уроженцам. Но главное — смерть на чужбине, лишение погребения в священной земле родного города означали еще и терзания души за гробом (об этом подробнее — ниже). Поэтому изгнания боялись больше смерти.

В трагедии Еврипида «Медея» хор коринфских женщин заклинает:

"Родина, дом отцовский, о, пусть, Пусть никогда не стану Города я лишенной… Злее нет горя в жизни Дней беспомощных. Смерти, о, смерти пускай Иго подъемлю, но только Дня изгнанья не видеть… Муки нет тяжелее, Чем отчизны лишиться". (644–653)

Стратеги.

Коллегия из десяти стратегов избиралась на один год открытым голосованием в Народном собрании. На должность стратега можно было, как мы помним, избирать и повторно. Во второй половине века роль стратегов возрастает. По существу говоря, к ним переходит высшая исполнительная власть в государстве. Стратеги не только ведают подготовкой армии и флота в мирное время и командуют на войне. В их компетенцию входит обеспечение «стратегических» интересов государства: снабжение продовольствием, финансы, международные отношения. Они имеют право ставить эти вопросы на обсуждение Совета пятисот и Народного собрания. С другой стороны, это последнее в каждую пританию голосует одобрение или неодобрение деятельности стратегов, может отстранить их от должности и даже отдать под суд гелиеи. Одного из стратегов собрание избирало старшиной коллегии, иногда в качестве стратега-автократора, наделенного чрезвычайными полномочиями.

Прочая администрация, довольно многочисленная, состояла из казначеев, сборщиков пошлин и других государственных платежей (аренда, штрафы, конфискации), чиновников, проверяющих расходование государственных средств, надзирателей за торговлей (особенно хлебной), за порядком в городе и Пирее, а также лиц, ведающих ремонтом храмов, дорог и т. д. На большинство должностей избирали жребием комиссии из 10 человек — по одному от каждой филы — без ограничений. Кроме казначеев, которых выбирали только из числа имущих граждан. Надо полагать, для того, чтобы уменьшить вероятность казнокрадства, а также ради возможности взыскать обнаружившуюся недостачу.

Была еще масса всевозможных постоянных секретарей, нередко из государственных рабов. Они были необходимы в интересах обеспечения преемственности действий часто сменяющейся и малоквалифицированной администрации. Естественно, что от секретарей зависело многое. Вообще бюрократия развивалась быстро.

Прежде чем вернуться к изложению истории Афинской демократии, мне кажется интересным отметить с нашей сегодняшней точки зрения две особенности государственного устройства этой демократии в пору ее расцвета.

Первая. Осуществление непосредственной — решающей, законодательной и контрольной — высшей власти народа в форме регулярного и полномочного Народного собрания.

Такая власть и практика порождали сознание общей причастности граждан к решению судьбы государства, духовный подъем и сплочение народа. Это, как мы видели, позволило афинянам в неравной борьбе разгромить персов, а впоследствии осуществить программу грандиозного строительства. Никакая форма представительства не могла бы дать такого морального эффекта. Народное представительство (парламент) неизбежно означает передачу права решения вопросов лицам, малоизвестным большинству избирателей, У Жан-Жака Руссо в "Общественном договоре" есть такое категорическое утверждение: "Народные депутаты… не могут являться представителями народа; они — только его комиссары, они ничего не могут решать окончательно. Всякий закон, не утвержденный целым народом, — ничто; это — не закон".

Однако для того, чтобы принимать законы и решать вопросы "целым народом", надо было иметь возможность всем собраться на площади. Такая возможность была в Афинах и других маленьких греческих городах-полисах. Имеет ли смысл вспоминать об этом в государстве с многомиллионным населением?

Начну с того, что опыт «малых» демократий может быть использован в локальных коллективах. Например, общее собрание рабочих завода может принимать и свои «законы» (коллективный договор с администрацией, порядок распределения прибылей и др.), и свои ответственные решения — об организации производства, номенклатуре изделий, выборе партнеров и пр. Перед собранием отчитываются администрация и органы общественного самоуправления. Оно может выдвинуть своих неформальных лидеров, способных увлечь, повести за собой собравшихся. (Может оказаться и во власти демагогов, как это случилось впоследствии в Афинах. Опыт древних в этом плане весьма поучителен — ведь психология людей не слишком сильно меняется со временем.)

Менее очевидны возможности прямого участия всего народа в решении общегосударственных дел современной большой страны. Даже предварительное обсуждение законов или вопросов политики в печати, оторванное от их принятия и решения, или всенародный референдум, решающий конкретный вопрос вне его обсуждения, не могут дать такого объединяющего граждан эффекта, как дебаты и голосование в общем собрании всего народа.

Уважаемый читатель, сейчас я возьму на себя смелость немного пофантазировать и прошу Вас отнестись к этому снисходительно. Правомерность и целесообразность такого рода фантазии мы сможем обсудить ниже. Итак, перенесемся через тысячелетия в наш сегодняшний, а отчасти и завтрашний день. Может ли нам пригодиться опыт общенародных собраний древних Афин?

Разумеется, миллионы людей не могут сойтись в одном месте. Но в век технического прогресса в этом нет и нужды. Сегодня глава государства с помощью телевидения легко может обратиться одновременно ко всем гражданам своей страны. Надо быть готовыми к новым возможностям расширения демократии, которые техника предоставит нам завтра.

Отнюдь не беспочвенным является предположение, что в недалеком будущем депутат парламента с помощью двусторонней видеосвязи сможет в ходе заседания поддерживать контакт со своими избирателями. Представьте себе, что прямая трансляция сессии передается на всю страну. Наш депутат, вооружившись портативным телеприемником, видит и слышит то, что происходит в зале заседаний областного Совета. Собравшиеся там делегаты обсуждают ход парламентских дебатов и — с помощью десятка видеоэкранов — следят за реакцией на эти дебаты первичных собраний граждан по районам. При этом на районных собраниях видно и то, что происходит в областном центре…

Или вообразите возможность всенародного референдума на уровне современной компьютерной техники. Любой гражданин, наблюдающий заседание парламента на экране домашнего телевизора, может, в ответ на запрос председателя, сообщить по телефону в районный центр обработки информации свое «да» или «нет», одновременно с личным кодом (без кода или дважды по одному коду сигнал не будет принят). Из районных центров информация поступает в центральный компьютер. Результаты общенародного опроса могут таким образом быть получены в течение нескольких минут. И вовсе не обязательно, чтобы поголовно все граждане участвовали в референдуме или пришли на районные собрания. Статистика «срабатывала» даже в древних Афинах.

Теперь о правомерности этих фантазий. Было бы наивно пытаться воспроизвести политическую практику древних в наши дни. Другая эпоха! Да точного воспроизводства и не добиться никакими техническими ухищрениями. В "телевизионно-компьютерном собрании граждан", например, не воспроизведется эмоциональное взаимное влияние массы людей, находящихся в непосредственном контакте. Впрочем, быть может, оно и к лучшему. "Эффект толпы", как мы увидим из дальнейшего рассказа, не раз пагубным образом проявлялся в решениях Афинского народа. Но ведь речь идет не о воспроизводстве, а об использовании оказавшегося в свое время плодотворным демократического принципа. Исторический опыт подсказывает нам идею. Мы может ее отвергнуть или принять и найти для нее новые формы осуществления. Предложенные выше фантазии иллюстрируют возможность реализации в наши дни именно идеи непосредственного участия всего населения страны в определении политики государства.

Вместе с тем, предоставляя своим гражданам суверенное право решения важнейших вопросов государственной деятельности, общество, как мне кажется, не может пренебрегать опасностью принятия народом поспешных и непродуманных решений. Как мы увидим далее, Афинская демократия в пору ее заката явила тому множество поучительных примеров. Особенно когда практика народных собраний стала пренебрегать предварительным обсуждением вопросов в Совете пятисот.

Народ в массе своей нередко бывает некомпетентен, склонен поддаваться воздействию пропаганды, а иногда и сиюминутному настроению. В этом потенциальная слабость последовательной демократии. Впрочем — вполне преодолимая. Решающую роль здесь могут играть Советы народных депутатов. Им следует — как это было предусмотрено еще Солоном — поручить функцию предварительного анализа законодательных предложений и проблем, выносимых на суд народа. В Советы должны избираться наиболее опытные и самостоятельно мыслящие граждане. Они могут заблаговременно воспользоваться консультациями специалистов. Результаты и все спорные аспекты соответствующего анализа с помощью средств массовой информации могут быть затем разъяснены народу — прежде, чем он примет участие в решении поставленных перед ним вопросов.

Демократия может и должна доверять коллективному здравому смыслу граждан! Задача ее руководителей — суметь пробиться к нему через возможные барьеры предубеждений и предрассудков.

Разумеется, далеко не все вопросы, встающие перед Советами депутатов, нуждаются в широком обсуждении. Однако в интересах защиты суверенитета народа, вероятно, должен быть узаконен такой порядок, когда для передачи любого вопроса на общенародное разрешение было бы достаточно требования определенной (и небольшой) части членов Совета.

Второй особенностью государственного устройства Афинской демократии, заслуживающей, на мой взгляд, пристального внимания, является практика афинского суда. В гелиее, как мы видели, не было профессиональных судей, адвокатов и даже исследования дела — ни предварительного, ни в зале суда. При сложности современного законодательства (да и самой жизни!) эта сторона афинского опыта, очевидно, неприемлема. Зато другая его сторона — участие в суде большого количества "присяжных заседателей" — мне кажется привлекательной. Граждане демократического общества должны быть уверены, что находятся под надежной защитой Закона. Однако Закон не может предусмотреть всех особенностей конкретной ситуации. Установление его приложимости и трактовка в каждом отдельном случае возложены на судью. Но судья — человек. Он может ошибаться, а иногда оказаться небеспристрастным. Поэтому очень важно, чтобы в суде было достаточно надежно представлено и общественное мнение. В афинской гелиее его выражали тайным голосованием пятьсот «присяжных». Быть может, это число чересчур велико, но так или иначе демократический суд должен найти способ сочетания строгого следования Закону с полноценным учетом нравственной оценки данной ситуации обществом.

Здесь мне кажется уместным процитировать яркое высказывание Жан-Жака Руссо. В 12 главе 2 книги "Общественного договора", после разбора роли политических, гражданских и уголовных законов он пишет:

"К этим трем видам закона примыкает четвертый, самый важный из всех, который не вырезывается ни на мраморе, ни на меди, но в сердцах граждан; который образует настоящую конституцию государства, приобретает с каждым днем новые силы; который, когда стареют и умирают другие законы, оживляет и заменяет их; который сохраняет народ в духе его учреждений и незаметно заменяет силой привычки силу власти. Я говорю об обычаях и нравах, а главное — об общественном мнении…".

Гелиея принимала к рассмотрению жалобы афинян на противозаконные действия магистратов любого уровня. Это — важная функция демократического суда. Выполнение ее возможно только при условии полной независимости суда от любой администрации.

Разделение законодательной, исполнительной и судебной власти вообще является основополагающим принципом демократии. Такое разделение существовало уже в древних Афинах. Они обеспечивает определенное равновесие сил, действующих в государстве. Особенно опасна и наиболее реальна угроза давления на суд со стороны исполнительной власти. Именно потому, что это — власть в самом прямом смысле слова. Располагающая средствами принуждения и возможностью распределения материальных благ.

Я уже отмечал, что в определенном смысле судебная власть в Афинах стояла выше двух других властей. Такое положение дел мне представляется правильным. В деле охраны принципов демократии и свободы последнее слово должно оставаться за Народным судом.

Глава 5 "ЗОЛОТОЙ ВЕК" ПЕРИКЛА

В этой и следующих главах нам предстоит понять мотивы и оценить результаты государственной деятельности человека, с чьим именем связан период наивысшего могущества и славы Афин — их "Золотой век". Именно в те годы, когда Перикл стоял во главе Афинского государства, были созданы наиболее величественные сооружения древнегреческой архитектуры. Эти же годы отмечены наивысшим расцветом драматического театра и других искусств. Афины при Перикле заняли положение признанного лидера всей Эллады.

Но прежде чем обратиться к этому блистательному периоду их истории, следует отметить важные изменения самого характера и структуры Афинской демократии, происшедшие во второй четверти V века — еще до Перикла.

Народовластие

Эти изменения были связаны в первую очередь с образованием Афинской морской империи. Условия существования крупного государственного объединения, раскинувшегося на обширной территории, совсем иные, чем города с прилегающими к нему окрестностями. Империя недолго может ужиться с демократией.

Установление имперских порядков, бурный рост мировой торговли, поляризация богатства и бедности, существенное изменение социального состава населения — все приводило к неуклонному размыванию нравственной основы демократии. Понятие о справедливости было подорвано насильственным господством Афин в империи. Уважение к труду отступило перед богатыми трофеями военно-морских кампаний, беззастенчивым лихоимством чиновников, быстрым обогащением купцов, банкиров, владельцев мастерских и крупных земельных угодий, где использовался труд множества рабов. Полученные в школе из стихов Гесиода и Солона представления о добре, правде и гражданском долге обесценивались при столкновении с реальной жизнью. Почитание мужества, воинской доблести заменилось почитанием власти денег. Зависть и восхищение богатством заняли место уважения добродетели и личных достоинств человека. Насилие, жестокость, попрание правды стали повседневными явлениями.

Великие трагики той эпохи пытались отстоять исчезающие патриархально-нравственные традиции. Вот, например, фрагмент из трагедии Эсхила «Агамемнон» (458 г.):

Хор:

"А правда светит и в домах, Где стены черный дым коптит. Она лишь с тем, кто сердцем чист. Она бежит от золотого трона, Грязь увидавши на руках владыки, Она смеется над богатством чванным, И все послушно замыслам ее". (767–773)

Та же тема настоятельно звучит и у Софокла.

Усилия поэтов заметных результатов не давали, и потому понятна провидческая тревога Эсхила в заключительном хоре трагедии "Эвмениды":

"Еще молю о том, чтоб никогда Здесь не гремели мятежи и смуты Усобиц ненасытных. Новой крови Не устает просить земная пыль, Хлебнув однажды крови. Должен город Все новыми смертями платить за смерть". (977–982)

Все это в уже не очень далеком будущем, но пока только еще происходят преобразования демократии, которые это будущее подготовят.

С общим падением нравственности утрачено уважение народа к «достойным», как их именовал Солон, — к их исключительному праву занятия командных должностей в государстве. Некогда прочные родовые связи в филах спутались и ослабели за полвека, прошедшие после реформы Клисфена. Имущественный ценз больше не выполняет своей функции отбора «лучших». Теперь в составе двух первых сословий, помимо потомков древних аристократических родов, много торговцев, банкиров, дельцов — людей отнюдь не достойных. Многие из них, занимая государственные должности, используют свое положение в корыстных целях. Это вызывает не столько осуждение, сколько зависть простонародья. "Чем мы хуже? Почему им все, а нам ничего?" Малоимущие теперь хотят сами пробиться к кормилу государственных должностей и урвать от общественного пирога.

Главным препятствием на пути демоса к власти являлся в то время Ареопаг. Аристократическому по своему составу совету бывших архонтов Солон, как мы знаем, поручил охрану законов и контроль за их соблюдением. Тем самым — за деятельностью всех должностных лиц и даже Народного собрания. Влияние Ареопага было тем более велико, чем менее очерченными были его функции. Фактически он направлял весь ход общественной и частной жизни города. Монтескье в "Духе законов" высоко оценивает сдерживающую роль Ареопага. Он пишет, что это был"… закон превосходный, подвергавший народ цензуре судилища, наиболее им уважаемого…".

Сторонники расширения демократии предприняли атаку на Ареопаг. Их вождь Эфиальт возбудил и выиграл ряд судебных процессов против отдельных его членов, добившись их исключения. Тем самым был подорван престиж совета архонтов в целом. В 462 году Эфиальт провел в Народном собрании закон, лишивший Ареопаг всех его контрольных полномочий, — они были поделены между различными демократическими учреждениями. За Ареопагом оставили только статус суда по делам об убийстве или святотатстве. Борьба вокруг этого закона, видимо, продолжалась и после его принятия. Эфиальта спустя год убили из-за угла. В той же трагедии «Эвмениды» (представлена в 458 г.) сама Афина, учредившая, согласно преданию, Ареопаг (по случаю суда над Орестом) обращается к зрителям со следующим монологом:

"Так слушайте устав мой, люди Аттики! Сегодня в первый раз о крови пролитой Идет здесь тяжба. У сынов Эгеевых Да будет неподкупен этот суд вовек На этом холме… … Пусть не будет новшеством Устав мой осквернен: прозрачный ключ взмутив Притоком грязным, свежей не испить воды. Пускай безвластья избегают граждане И самовластья. И еще советую Не изгонять из города священный страх: Кто из людей земных без страха праведен? Ревную о стыде и благочестии — Спасительный оплот стране и городу Вы обретете. Нет ему подобного Нигде — ни в Скифских землях, ни в Пелоповых. Пусть неподкупный, верный справедливости, Достопочтенный, бдительною стражею Над городом уснувшим этот суд стоит. Такой закон навеки положила я Своей державе". (684–711)

Даже спустя два с половиной тысячелетия в этой пылкой защите ощущается кипение страстей того драматического момента греческой истории. Но вернуть прежнее значение Ареопага противникам народовластия не удалось.

В 457 году Народное собрание отменило имущественные ограничения законодательства Солона в отношении избрания на высшие государственные должности. Начался принципиально новый этап афинской истории, который выше мы условились называть народовластием. Теперь для всех, в том числе и малоимущих граждан Афин открылась дорога к власти. Но большинство из тех, кто спешил вступить на эту дорогу, искало не поля деятельности в интересах государства, а возможности личного обогащения за его счет. Были и такие, которых томило честолюбие, стремление к лидерству, к реваншу за прежде униженное положение в обществе.

Эфиальт не дожил до торжества начатого им дела. Судя по всем отзывам, он был человек бескорыстный, искренне преданный народу, идеалам свободы и справедливости. Вряд ли он мог предвидеть, что эти идеалы будут попраны, что на расчищенной им ниве народовластия взойдут семена ненависти, предательства, коррупции и террора. Они взошли и расцвели пышным цветом… но не сразу. «Задержка» произошла вследствие государственной деятельности и личного влияния Перикла.

Личность Перикла

Перикл родился около 492 года. Его отец, Ксантипп, аристократ из древнего рода, прославился в войне с персами. Позже ему на Акрополе поставили статую. Мать Перикла была племянницей Клисфена. Таким образом в воспитании юного Перикла, по-видимому, сочетались аристократическое и демократическое начала. Мальчик рос среди поколения победителей Ксеркса, в атмосфере патриотизма и стремления к новым подвигам, охватившего афинскую молодежь. В нем укрепилась уверенность в особой миссии Афин в эллинском мире. Несомненно, что еще смолоду Перикл питал уважение к афинскому народу и демократическим учреждениям, становление которых было связано с именем его прославленного родственника. Отца он потерял, видимо, рано, так как трагедию Эсхила «Персы» в 472 году в качестве хорега представлял Перикл, а не Ксантипп.

Юноша получил прекрасное по тем временам образование. Его первым учителем был Дамон — музыкант, философ, врач — ученик энциклопедиста Продика. Музыка в Афинах V века лежала в основе воспитания молодого гражданина. Точнее, сочетание музыки и поэзии, которое древние греки называли одним словом музыка — служение музам. Они были убеждены, что музыка проникает в душу человека, облагораживает ее, учит понимать и ценить прекрасное, а все уродливое и низменное — отвергать с отвращением. После обязательного для всех детей обучения грамоте, афинские мальчики из более или менее обеспеченных семей в частных школах с 7 до 12 лет обучались музыке. (С 14 лет — гимнастике, с 18 до 20 лет проходили военную школу «эфебов» — несли пограничную службу). Для получения высшего образования, куда входили математика, астрономия, география, философия, риторика и рисование, брали уроки у софистов. Дамон был выдающимся софистом и сыграл важную роль в интеллектуальном развитии Перикла. Он оставался его другом и советчиком в течение почти всей жизни.

Мы вправе предполагать, что большое влияние на юного Перикла оказал великий Эсхил, с которым он должен был установить тесный контакт еще во время постановки «Персов». О характере этого влияния могут свидетельствовать некоторые отрывки из трагедий Эсхила:

Вот фрагмент описания битвы у Саламина из "Персов":

"Шло впереди, прекрасным строем, правое Крыло, а дальше горделиво следовал Весь флот. И отовсюду одновременно Раздался клич могучий: "Дети эллинов В бой за свободу родины! детей и жен Освободите, и родных богов дома, И прадедов могилы! Бой за все идет!" (399–405)

А вот панегирик свободе из той же трагедии:

Хор:

"Азия больше не будет Жить по персидской указке. Больше не будут народы Дань приносить самодержцам. В страхе не будут люди Падать наземь. Не стало Царской власти сегодня — Люди язык за зубами Сразу держать перестанут: Тот, кто свободен от ига Также и в речи свободен". (584–590)

В трагедии «Просительницы» (сюжет заимствован из мифа о Данае и его дочерях в момент, когда они находят убежище в Аргосе) царь Аргоса выказывает глубокое уважение к воле народа. Он говорит Данаю:

"Не к моему вы очагу домашнему Припали. Если вся страна в опасности, Пусть весь народ решает, как избегнуть бед. И обещать вам ничего не вправе я Не посвятивши в дело горожан своих". (365–369)

Число примеров можно увеличить, но и цитированного достаточно для заключения о том, что в трагедиях Эсхила содержался целый кодекс высокой нравственности. Перикл, по-видимому, горячо воспринял этот кодекс еще в свои молодые годы.

В формировании личности Перикла немалую роль должен был сыграть пример Фемистокла. В ранней юности Перикл, наверное, восхищался его кипучей деятельностью, четкими, всегда хорошо аргументированными речами. А далее? Ведь Периклу, конечно же, стали известны материалы обвинительного акта против Фемистокла, использованные впоследствии Геродотом. Они датированы примерно 470 годом. Периклу тогда было немногим более двадцати лет. Можно себе вообразить горечь разочарования юноши, когда ему стало известно, что его кумир — корыстолюбец без совести и чести. Такого рода болезненные открытия служат хорошим уроком. На всю жизнь. Изгнание Фемистокла и его бесславная смерть на чужбине, под покровительством врага должны были этот урок закрепить. С другой стороны, весьма вероятно, что пример бескорыстия и личного достоинства Аристида вызвал восхищение юного Перикла.

Приверженность демократии, видимо, упрочилась в качестве основы политического мировоззрения Перикла к моменту его появления на арене общественной жизни. Известно, что он был другом Эфиальта.

В формировании этой приверженности, вероятно, немалую роль сыграл круг близких к Периклу людей. По свидетельству Плутарха, вступив на поприще общественной деятельности, Перикл резко изменил свой образ жизни. Он отказался от обычного для состоятельного афинянина широкого общения и зажил очень умеренно, находя единственное развлечение от трудов в беседах в друзьями, собиравшимися в его доме. Этот небольшой дружеский кружок состоял из наиболее выдающихся мыслителей того времени.

В их числе прежде всего следует назвать философов Зенона и Анаксагора. Зенон отличался редкостным красноречием — в ораторском искусстве его можно считать учителем Перикла. Но еще важнее было нравственное влияние этого исключительно сильного и свободолюбивого характера. Для его обрисовки достаточно упомянуть следующий факт. В конце жизни где-то вне Афин Зенон участвовал в заговоре против тирании. На пытке он назвал своими сообщниками ближайших друзей тирана, потом откусил себе язык и выплюнул его к ногам палачей.

Уроженец греческой Малой Азии Анаксагор отказался в свое время от унаследованного богатства, посвятив себя целиком жизни духовной. С 456 года он поселился в Афинах и тесно сошелся с Периклом. Анаксагор известен как выдающийся математик, астроном, физик и философ. В центре его философии — единый Разум, извлекший мир из хаоса и управляющий им. У Анаксагора Перикл учился логике и научной строгости рассуждений, приверженности истине, спокойной ясности ума, высокому соответствию мировоззрения и образа жизни. В кружке Перикла блистали такие имена, как Софокл, Геродот (наездами), основатель лингвистики софист Протагор, скульптор Фидий, архитектор Гипподам, прорицатель Лампон и другие. Бывал там и молодой Сократ.

В 449 году Перикл женился вторым браком на уроженке Милета Аспасии. Она стала душой кружка. Это была женщина выдающегося ума и обаяния, к тому же прекрасно владевшая речью. Плутарх в биографии Перикла с явным недоумением пишет, что Перикл…

"… чрезвычайно ее любил. Говорят, при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал". (Перикл, XXIV)

Удивление историка легко понять в свете известного нам положения афинской женщины в ту эпоху. Аспасия с ее умом и образованностью, находившаяся в центре избранного общества самых интересных людей города, выделялась на обычном фоне домашней изоляции и ограниченности интересов женщин возмутительным для многих глаз исключением. Правда, она была иностранка, как иные гетеры. Но те общались с мужчинами в совсем ином качестве. "Скажи мне, кто твой друг…". Мы нарочно начали со знакомства с близкими к Периклу людьми. Посмотрим же теперь, что известно в личном плане о нем самом.

Сохранились три копии скульптурного портрета Перикла, некогда установленного на Акрополе. Он изображен в шлеме с поднятым забралом. Черты лица правильны, благородны. Выражение его немного меланхолическое. Создается впечатление незаурядности, привычки к размышлениям. Речи Перикла отличала серьезность, сила и глубина мысли. Говорить, чтобы убедить и убедить только силой логики — таков был идеал ораторского искусства Перикла. По свидетельству Плутарха:

"Перикл, как говорят, не только усвоил себе высокий образ мыслей и возвышенность речи, свободную от плоского, скверного фиглярства, но и серьезное выражение лица, недоступное смеху; спокойная походка, скромность в манере носить одежду, не нарушаемая ни при каком аффекте во время речи, ровный голос и тому подобные свойства Перикла производили на всех удивительно сильное впечатление". (V)

Несмотря на эту скромность выразительных средств, современники говорили о нем, что он мечет перуны, поражает своим словом как громом и молнией, что "само убеждение восседает на устах его". Авторитет Перикла чрезвычайно укреплялся благодаря его совершенному бескорыстию. Там же, в биографии Перикла, Плутарх пишет:

"… все видели его бескорыстие и неподкупность. Хотя он сделал город из великого величайшим и богатейшим, хотя он могуществом превзошел многих царей и тиранов, из которых иные заключали договоры с ним, обязательные даже для их сыновей, но ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец". (XV)

Стоя во главе богатейшего государства, он не получал за свою общественную деятельность ничего. Интересно процитировать рассказ Плутарха (там же) о режиме личной экономии, введенном Периклом у себя дома:

"Для управления состоянием, доставшимся ему от отца на законном основании, он придумал такую систему, которую считал наиболее удобной и точной, чтобы оно не расстроилось из-за его нерадения и, с другой стороны, чтобы не доставляло ему, при его занятиях, много хлопот и не отнимало времени: именно, годовой урожай он продавал весь сразу, и потом покупал все нужное на рынке… расходы были рассчитаны по дням и сведены до минимума с величайшей аккуратностью, так что ничего не было лишнего, как должно быть в большом доме при богатом хозяйстве, а напротив, все расходы и приходы были высчитаны и вымерены. Поддерживал весь этот аккуратный порядок его слуга Эвангел, один, как никто другой, по натуре ли своей способный к хозяйству или приученный к нему Периклом". (XVI)

Но, пожалуй, самой удивительной особенностью личности Перикла в тот достаточно жестокий век была его доброта, неизменно доброжелательное отношение к людям. Обратимся еще раз, по этому поводу, к свидетельству нашего историка.

"Когда Перикл был уже при смерти, — пишет Плутарх, — вокруг него сидели лучшие граждане и оставшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и политическом могуществе, перечисляя его подвиги… Так говорили они между собой, думая, что он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: "Ни один афинский гражданин, — прибавил он, — из-за меня не надел черного плаща". (XXXVIII)

То есть никому не пришлось облачиться в траур. И далее Плутарх заключает:

"Итак, в этом муже достойна удивления не только умеренность и кротость, которую он сохранял в своей обширной деятельности, среди ожесточенной вражды, но и благородный образ мыслей: славнейшей заслугой своей он считал то, что, занимая такой высокий пост, он никогда не давал воли ни зависти, ни гневу и не смотрел ни на кого, как на непримиримого врага. Как мне кажется, известное его прозвище, наивно-горделивое, заслужено им и не может возбуждать ни в ком зависти единственно потому, что Олимпийцем прозван был человек такой доброй души, жизнь которого, несмотря на его могущество, осталась чистой и незапятнанной". (XXXIV)

Таков благородный облик Перикла, как он встает перед нами главным образом из биографии, написанной Плутархом. Но, может быть, его биограф пристрастен? Вряд ли. Политику Перикла (введение оплаты должностей, начало 2-й Пелопоннесской войны) Плутарх подвергает жесткой критике. Глубокое уважение к личным достоинствам Перикла сквозит и в цитированных ниже фрагментах из «Истории», принадлежащей перу его современника, Фукидида.

Государственная деятельность Перикла

После смерти Эфиальта, в период с 461 по 444 годы влияние Перикла на политическую жизнь Афин, как лидера демократов, было, по-видимому, достаточно велико. За эти 17 лет его четырежды избирали стратегом. С 444 по 430 годы он переизбирается стратегом-автократором ежегодно, то есть фактически является бессменным главой Афинского государства. Попробуем перечислить основные направления политического руководства Перикла в мирное время — до начала второй Пелопоннесской войны.

Внешняя политика Афин. Во второй половине V века она определяется, с одной стороны, завершением прямой конфронтации с Персией. По условиям мира, заключенного в 449 году другом Перикла, Каллием, персы обязались не посылать корабли в Эгейское море и к черноморским проливам, а свои сухопутные войска держать не ближе трех дней пути от побережья Малой Азии. Греки же согласились оставить в покое Египет и вывести свои гарнизоны из городов малоазиатского побережья. Эти города, оставаясь в составе Афинского морского союза, формально считались подданными Персии.

С другой стороны, торговое соперничество Афин с Коринфом, Фивами и Эгиной не ослабевало. Оно питало и военное противостояние с Пелопоннесским союзом. В 446 году окончился заключенный Кимоном мир. Военные действия возобновились. Спартанцы в Беотии разбили сравнительно небольшое войско афинян и вступили в Аттику. Периклу удалось подкупить опекуна малолетнего спартанского царя. Плутарх отмечает, что…

"Когда Перикл в своем отчете по должности стратега поставил расход в десять талантов, издержанных "на необходимое", то народ принял эту статью расходов без всяких расспросов, не входя в расследование этой тайны. Некоторые авторы, в том числе философ Теофраст, свидетельствуют, что каждый год Перикл посылал в Спарту десять талантов, которыми он задабривал правительство и тем отвращал войну". (XXIII)

Впоследствии эти «неоформленные» расходы сослужат службу врагам Перикла.

Со спартанцами был заключен мир на 30 лет, который в течение половины этого срока с 446 по 431 год удалось сохранить. Однако Перикл не обольщался относительно его стабильности. Хотя прямых причин для столкновения между Афинами и Спартой не было, соперничество и конфронтация с другими членами Пелопоннесского союза сохранялись. В отличие от большинства государственных деятелей той эпохи, Перикл не отличался воинственностью. Плутарх пишет о нем:

"Как стратег, Перикл славился больше всего своею осторожностью: он добровольно не вступал в сражение, если оно было опасно и исход его был сомнителен…" (XVIII)

Перикл хорошо понимал, что в случае военного столкновения сухопутные силы афинян не смогут противостоять объединенной мощи спартанцев и их союзников. Поэтому он прилагал все усилия к тому, чтобы оттянуть новую войну с пелопоннессцами и тем временем укрепить морскую гегемонию Афин. Его военная доктрина носила оборонительный характер. Она опиралась на мощь афинского флота и целостность Афинской империи. Между тем, в 445 году большой и богатый остров Эвбея попытался выйти из состава империи. Перикл возглавил военную экспедицию на остров. С большинством городов Эвбеи ему удалось договориться, а жителей города Гестиэи, истребивших команду афинского корабля, он не казнил, но изгнал и поселил на их месте тысячу переселенцев из Афин — "клерухов".

В 440 году прочность Афинской империи вновь подверглась испытанию. На этот раз восстал остров Самос, который обладал достаточной морской мощью, чтобы соперничать с Афинами. Восстание было подавлено в ходе двух экспедиций, занявших вместе с осадой города более года. Как и на Эвбее, Перикл не допустил кровавой расправы с восставшими. Он ограничился тем, что заставил срыть стены города, отобрал флот и наложил большую контрибуцию, в обеспечение которой взял заложников.

Таким образом, к концу третьего десятилетия V века Афины под руководством Перикла обеспечили свою безопасность со стороны Персии, а также сохранили империю и ее военно-морскую мощь. Между тем, тучи с запада, со стороны Пелопоннесского союза сгущались. Но об этом после, а сейчас обратимся к политической деятельности Перикла внутри страны.

Внутренняя политика. В начале этой главы было описано, как реформа Эфиальта отняла контрольную власть у Ареопага, а граждане низших сословий получили право быть избранными на руководящие государственные должности. Однако для малоимущей части населения Аттики вставал прозаический вопрос о реальной возможности воспользоваться новыми правами. Гелиея, ведавшая делами всей империи, заседала ежедневно. Участие в работе Совета пятисот в общей сложности требовало затраты двух-трех месяцев в году. Прочие государственные должности также были весьма трудоемкими. Состоятельные граждане могли себе позволить роскошь заниматься общественной деятельностью. Бедняков же на время выполнения административных функций необходимо было обеспечить средствами к существованию. Перикл ввел плату за исполнение государственных должностей: гелиасты стали получать по оболу за заседание, члены Совета пятисот — по драхме, прочие функционеры государства — примерно 4 обола в день. Хотя введенная таким образом оплата государственной службы была минимальной — на один обол едва можно было пообедать — участие в управлении государством стало реально доступным для всех афинян.

В своей знаменитой речи, произнесенной много позже на церемонии погребения воинов (в 430 году), Перикл с гордостью говорит об истинно демократическом характере Афинского государства. В пересказе Фукидида его слова звучат так:

"Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называют народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услуги государству". (История, II, 37)

Если придерживаться принятой ранее терминологии, то сочетание реформы Эфиальта с оплатой государственных должностей создавало реальные предпосылки к осуществлению действительного народовластия. Но Перикл не случайно называет сложившийся в его время государственный строй Афин народоправством и специально расшифровывает этот термин, как одинаковость прав всех граждан. Каждый афинянин, независимо от его происхождения и состояния, имеет право занять государственную должность, наделяющую его властью, но… только, если он того достоин ("выдвигают каждого по достоинству"). Это — очень важное уточнение. Не будем терять его из виду.

Я еще не один раз буду цитировать эту и другие речи Перикла по «Истории» Фукидида. Годы жизни Фукидида 460–400 гг. Следовательно, он был младшим современником Перикла и мог слышать его лично. Но стенографии тогда еще не знали (ее изобрели в Риме спустя несколько столетий). Насколько же достоверен текст речей, воспроизводимых Фукидидом? Предоставим по этому поводу слово самому историку. В начале своего труда он пишет:

"Что до речей (как произнесенных перед войной, так и во время ее), то в точности запомнить и воспроизвести их смысл было невозможно — ни тех, которые мне пришлось самому слышать, ни тех, о которых мне передавали другие. Но то, что, по-моему, каждый оратор мог бы сказать самого подходящего по данному вопросу (причем я, насколько возможно ближе, придерживаюсь общего смысла действительно произнесенных речей), это я и заставил их говорить в моей истории". (Там же, I, 22)

Ну что ж! Будем довольствоваться этим. Поблагодарим судьбу за то, что два с половиной тысячелетия назад, когда в Афинах происходили события, возбуждающие и сейчас наш живой интерес, там оказался столь добросовестный наблюдатель. Труд его достоин такого уважения, что мы вправе предоставить историку еще несколько строк для рассказа о методе его работы. В продолжение цитированного выше отрывка Фукидид пишет:

"Что же касается событий этой войны, то я поставил себе задачу описывать их, получая сведения не путем расспросов первого встречного и не по личному усмотрению, но изображать, с одной стороны, лишь те события, при которых мне самому довелось присутствовать, а с другой — разбирать сообщения других со всей возможной точностью. Основательная проверка сведений была делом нелегким, потому что свидетели отдельных событий давали разное освещение одним и тем же фактам в зависимости от их расположения к одной из воюющих сторон или силы памяти. Мое исследование при отсутствии в нем всего баснословного, быть может, покажется малопривлекательным. Но если кто захочет исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы, в том же или сходном виде), то для меня будет достаточно, если он сочтет мои изыскания полезными. Мой труд создан как достояние навеки, а не для минутного успеха у слушателей". (Там же)

Познакомившись таким образом ближе с нашим основным информатором по материалам этой и нескольких последующих глав, вернемся вместе с ним к Периклу. В той же его «погребальной» речи есть и такие слова:

"Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то, что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются и в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем". (II, 40)

Внимательный читатель, возможно, усмотрит в этих словах прямую связь с законом Солона, предлагавшим наказывать бесчестием того, кто уклонится от выполнения своего гражданского долга во время смуты в государстве.

Введение оплаты государственных должностей осуждалось последующими историками аристократического толка. Плутарх в биографии Перикла пишет:

"… Перикл приучил народ к клерухиям, получению денег на зрелища, получению вознаграждения; вследствие этой дурной привычки народ из скромного и работящего под влиянием тогдашних политических мероприятий стал расточительным и своевольным". (Перикл, IX)

Такое же мнение высказывает Аристотель в "Афинской политии". Он считает, что введенная Периклом оплата судей стала исходным пунктом "нравственного разложения" афинян, что в судьи старались пройти люди, того не достойные. А у Платона в диалоге «Горгий» Сократ говорит:

"… Скажи мне к этому вот что: говорят ли, что через Перикла афиняне стали лучшими, или утверждают противное, — что они испорчены Периклом? Ведь я слышал, будто он сделал афинян ленивыми, робкими, болтливыми и жадными к деньгам, потому что первый установил давать за службу жалованье". (515, Е)

Далее Сократ, то есть Платон, приводит доводы в пользу именно такой оценки деятельности Перикла. Как видим, оппозиция солидная. Среди современников она, если и не была представлена столь блестящими именами, носила, надо полагать, еще более острый характер. Не желая смешиваться с простонародьем, аристократы стали уклоняться от занятия государственных должностей и участия в выборных органах демократии. Их лидер, некий Фукидид из Алопеки (тезка историка), возглавил сопротивление демократической линии Перикла. По свидетельству Плутарха:

"Фукидид не был таким любителем войны, как Кимон; но он был больше склонен к жизни на форуме и к занятию политикой. Оставаясь в городе и ведя борьбу с Периклом на трибуне, он скоро восстановил равновесие между приверженцами различных взглядов. Он не дозволил так называемым "прекрасным и хорошим" рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила приобрела значительный вес и склонила чашу весов". (Перикл, XI)

Что касается "одного места", то, надо полагать, Плутарх имеет в виду умножение аристократических гетерий. В последующие годы они нередко поставляли заговорщиков против демократии. "Чаша весов" склонилась в пользу аристократов, когда Фукидиду удалось в 444 г. добиться остракизма друга и учителя Перикла — Дамона. Это была, разумеется, первая фаза атаки на самого Перикла. Завязалась острая борьба, окончившаяся, однако, победой Перикла — годом позже остракизму подвергли самого Фукидида. Аристократическая оппозиция распалась, ее умеренное большинство перешло на сторону Перикла. Его избрали стратегом-автократором. Власть Перикла в последующие за этим годы была велика. По словам Плутарха:

"Когда таким образом был совершенно устранен раздор и в государстве настало полное единение и согласие, Перикл сосредоточил в себе и сами Афины и все дела, зависевшие от афинян, — взносы союзников, армии, флот, острова, море, великую силу, источником которой служили как эллины, так и варвары, и верховное владычество, огражденное покоренными народами, дружбой с царями и союзом с мелкими властителями". (Там же, XV)

Анализом политического смысла этой своеобразной системы "демократической диктатуры" мы займемся особо, а сейчас посмотрим, какими еще крупными внутриполитическими акциями было отмечено время практически единовластного правления Перикла в Афинах. Сначала упомянем о том, что было начато до Перикла. Расширение морской торговли и рост богатства города сохранили свое положение ведущих тенденций его развития в «погребальной» речи Перикла есть по этому поводу такие строки:

"Красивые дома и их обстановка доставляют наслаждение и помогают рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны". (Фукидид. История, II, 38)

Теперь о дальнейших инициативах самого Перикла. Первая (говоря современным языком) — решение проблемы занятости. Видимо, Перикла очень тревожил рост числа безработных граждан города и их иждивенческих настроений, проявлявшихся настойчивыми требованиями раздач денег. Сам великий труженик, он предпринял ряд мер, чтобы занять работой всех сограждан.

Перикл продолжил начатую еще Кимоном практику длительных военно-морских маневров, постоянно занимавших часть гребцов и матросов. В плаванье ежегодно отправлялось до 60 триер сроком на восемь месяцев. Моряки получали жалованье от казны, упражнялись в своем искусстве сами и обучали молодежь, поддерживая таким образом боеспособность флота. Еще он стал широко практиковать поселение неимущих афинян ("клерухов") на землях союзников — либо до этого пустовавших, либо отобранных в наказание за попытку восстания. В отличие от колонистов, клерухи сохраняли афинское гражданство, принадлежность к филе. Участки земли они получали в пожизненное пользование, но без права передачи. Клерухии представляли собой военно-земледельческие поселения, форпосты Афин на территории их союзников. В общей сложности на острова Эгейского моря, в Херсонес и Фракию Перикл переселил около 10 тысяч клерухов. По вполне резонной оценке Плутарха:

"Проводя эти мероприятия он руководился желанием освободить город от ничего не делающей и вследствие праздности беспокойной толпы, и в то же время помочь бедным людям, а также держать союзников под страхом и наблюдением, чтобы предотвратить их попытки к восстанию поселением афинских граждан подле них" (Перикл, XI)

Наконец, введение оплаты должностей существенно расширило сферу участия малоимущих афинских граждан в несении государственной службы. Это тоже была работа — нужная и потому законно оплачиваемая. Но главным средством решения проблемы занятости стала реализация программы грандиозных построек на Акрополе и в городе. В 450 году по предложению Перикла Народное собрание Афин решило тратить ежегодно одну шестидесятую часть собираемого от «союзников» фороса на строительство в городе. Аристократическая оппозиция по этому поводу вознамерилась дать бой Периклу. Любопытно, что она привлекает к спору аргументы нравственного характера. Вот как их пересказывает Плутарх:

"… за это, более чем за всю остальную политическую деятельность Перикла, враги осуждали его и чернили в Народном собрании. "Народ позорит себя, — кричали они, — о нем идет дурная слава за то, что Перикл перенес общую эллинскую казну к себе из Делоса… Эллины понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тирании, видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов". (Там же, XII)

Послушаем теперь в изложении Плутарха логику возражений Перикла на эти упреки:

"Афиняне не обязаны отдавать союзникам отчет в деньгах, потому что они ведут войну в защиту их и сдерживают варваров, тогда как союзники не поставляют ничего — ни коня, ни корабля, ни гоплита, а только платят деньги; а деньги принадлежат не тому, кто их дает, а тому, кто получает, если он доставляет то, за что получает…" (Там же)

Прервем на мгновение речь Перикла, чтобы отметить слабый пункт в его аргументации. К 450 году война с Персией закончена, затем в течение 20 лет до самой смерти Перикла не возобновляется. Ввиду этого можно было бы сбор денег с союзников и вовсе прекратить. Но деньги нужны для оплаты афинской администрации и на строительные работы, обеспечивающие занятость афинян. Перикл продолжает:

"Но, если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для войн, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть ли не всему государству, так что оно на свой счет себя и украшает и кормит". (Там же)

Оставим пока на совести Перикла (или Плутарха?) выражение "на свой счет" и позволим биографу высказать свой комментарий к «сконструированной» им речи Перикла. Плутарх продолжает:

"И действительно, людям молодым и сильным давали заработок из общественных сумм походы; а Перикл хотел, чтобы рабочая масса, не несущая военной службы, не была обездолена, но вместе с тем, чтобы она не получала денег в бездействии и праздности. Поэтому Перикл представил народу множество грандиозных проектов сооружений и планов работ, требовавших применения разных ремесел и рассчитанных на долгое время" (Там же)

Парфенон и Пропилеи на Акрополе, храмы Ареса и Гефеста, театр Одеон — в городе, храм Посейдона на берегу моря, перестройка Пирея и зала мистерий в Элевсине… Нет смысла пытаться описывать здесь сами эти грандиозные сооружения. О них написаны сотни книг — специальных и популярных. Но вот одна интересная цифра, позволяющая составить некоторое представление о размахе работ. Известно, что строительство Пропилей за 5 лет обошлось более, чем в 2000 талантов."Homo L. Pericles Une experience de Democratie dirigee. Paris, 1954" Это — вход на Акрополь. Статуи в нем не было. То есть, при постройке не было затрат на золото и слоновую кость. Камень в Афинах свой. Значит, можно полагать хотя бы половину расхода на оплату рабочих. Большинство — подсобники. Их средний заработок известен. Отсюда легко подсчитать, что на строительстве было занято порядка десяти тысяч человек. А ведь сооружение Парфенона по своим масштабам намного превосходило строительство Пропилей. Не говоря уже о всех остальных стройках, совершавшихся примерно в то же время. При этом каково совершенство исполнения! Но лучше снова дать слово Плутарху, который видел созданное афинянами еще почти нетронутым (за полтысячелетия существования в незагрязненной атмосфере). Вот что он пишет:

"Между тем росли здания, грандиозные по величине, неподражаемые по красоте. Все мастера старались друг перед другом отличиться изяществом работы; особенно же удивительна была быстрота исполнения. Сооружения, из которых каждое, как думали, только в течение многих поколений и человеческих жизней с трудом будет доведено до конца — все они были завершены в цветущий период деятельности одного мужа.

… По красоте своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют не стареющую душу". (XIII)

Мне бы очень хотелось отдохнуть душой хотя бы на кратком описании Парфенона, его удивительных пропорций, скульптур, фронтонов, метоп и фриза. Попытаться представить себе впечатление, которое производила на входящего призрачно отсвечивающая золотом и слоновой костью из глубины полутемного храма гигантская Афина-Парфенос работы Фидия. Нарисовать великолепный взлет к площадке Акрополя двух портиков Пропилей или обсудить волнующую проблему истинной формы театра Одеон… Увы! Я должен ограничить себя лишь необходимой констатацией: в строительстве на Акрополе и в Афинах V века в течение доброго десятка лет был занят практически весь город и велось это строительство — самоотверженно и вдохновенно! Неправильно было бы приписать совершенство памятников древнегреческой архитектуры таланту нескольких зодчих, а остальных афинян считать лишь исполнителями заданных уроков. Сотни фигур в барельефах Парфенона высекали сотни рядовых каменотесов. Общеизвестно, что «секрет» вечной красоты греческих храмов в изяществе и чистоте линий, совершенстве пропорций всех архитектурных деталей. Это было создано трудом и талантом тысяч людей. Афиняне эпохи расцвета демократии проявили в этих трудах удивительное чувство красоты. Великое искусство выразило дух свободного народа.

Внимательный читатель в этом месте может упрекнуть меня в противоречии. "Говоря о духе свободного народа, — скажет он, — автору неплохо бы вспомнить, какими мрачными красками описывал он нравственное падение этого народа и не далее, как в начале этой главы". На это я могу возразить, что новая нравственность не вдруг заменяет старую, а вытесняет ее постепенно. Некоторое время обе они могут сосуществовать в душе человека, да и в целом обществе. Какая нравственность доминирует, зависит от обстоятельств личной, или, соответственно, общественной жизни. И, в частности, — от примера поведения и нравственного влияния других людей, особенно лидеров общества. На некоторое время Периклу удалось восстановить в Афинах былую атмосферу свободного и самоотверженного сотрудничества граждан.

Попутно обратим внимание на одно, на первый взгляд малозначащее обстоятельство. К работам на Акрополе Перикл не привлек замечательного афинского скульптора Мирона (автора широко известной скульптуры Дискобола). Мирон был старше Фидия и к 450 году уже знаменит. Объяснение этому факту может быть и банальным, например, Перикл мог по каким-нибудь личным причинам недолюбливать Мирона. Но представляется вероятным и другое. Б. Р. Виппер в своей книге "Искусство древней Греции" (Наука, М., 1972) пишет о Мироне, заключая эстетический анализ его прославленного творения:

"Так статуя Дискобола полностью подтверждает характеристику Мирона, данную античной критикой: эта статуя полна удивительной органической жизни, выражает максимальную физическую энергию, но она ничего не говорит зрителю на языке мыслей и чувств". (с. 173)

В той же книге, говоря о Фидии, Виппер ссылается на свидетельства Цицерона:

"Для Цицерона Фидий был совершенным воплотителем божественных образов, не заимствовавшим формы своих статуй из натуры, а в своей душе носившем идеал божественной красоты". (с. 189)

Думается, что выбор Перикла не случайно пал на Фидия. Начатое им великое строительство, помимо названной выше утилитарной цели, имело, как мне кажется, и другой, более глубокий смысл. Приобщением к возвышенному искусству Перикл надеялся воздействовать на нравственность афинян. Сама по себе греческая религия, как мы помним, не несла в себе нравственного начала. Однако, любуясь величественными и гармоническими пропорциями Парфенона или благородно-прекрасными творениями Фидия, восприимчивые к красоте греки, быть может, отрешались от житейских забот и низких интересов — в них пробуждалось устремление к чему-то, достойному этой красоты. Виппер цитирует слова Диона Хрисостома, в которых тот выражает свое впечатление от скульптуры Зевса Олимпийского работы Фидия:

"Если человек, испытавший в своей жизни много несчастий и забот, с душой, полной горечи, предстанет перед статуей Зевса, то он забудет обо всем тяжелом и страшном, что несет с собою человеческая жизнь". (с. 189)

Как свидетельство стремления использовать облагораживающую роль высокого искусства можно оценить еще одну важную сторону деятельности Перикла — энергичное покровительство поэзии, музыке и театру. А также введение в быт афинян общенародных музыкальных празднеств. Эти празднества служили и для сплочения населения города вопреки все растущему имущественному неравенству. Выше было описано торжественное шествие афинян во время праздника Панафиней. В дополнение к традиционным для этого праздника спортивным состязаниям Перикл ввел музыкальные конкурсы. Для них и был построен театр Одеон. Плутарх свидетельствует:

"Перикл тогда впервые добился народного постановления, чтобы на Панафинеях происходило музыкальное состязание: выбранный судьей состязания, он сам установил правила, которыми участники состязания должны руководиться при игре на флейте, пении и игре на кифаре". (Перикл, XIII)

Конкурсы певцов-рапсодов проводились и ранее. Перикл ввел соревнования хоров. «Светское» хоровое пение издревле было популярно во время застолья. Теперь оно поднялось на уровень общественно значимого искусства. Каждая фила выставляла по одному хорегу из числа состоятельных граждан. Он подбирал участников хора и его руководителя, содержал их во время длительной подготовки к состязанию. Хоры участвовали и в театральных представлениях. При Перикле греческий театр достиг своего наивысшего расцвета. На его сцене шли трагедии Софокла и Еврипида. Театр выполнял важную нравственно-воспитательную функцию. Поэтому Перикл ввел «феорикон» — раздачу денег неимущим в дни театральных представлений (они были платными).

В этой книге уже использовались и будут еще использоваться в качестве иллюстративного материала отрывки из древнегреческих трагедий и комедий. Но какой бы то ни было обзор или анализ греческой драматургии V века здесь неуместен. Переводы греческих пьес и посвященные им исследования — общедоступны. Однако имеет смысл дать краткое описание того, как проходили театральные представления. Это, быть может, сообщит еще одну живую черту облику Афин того времени.

Древнегреческий театр — равно трагедия и комедия — ведет свое происхождение от процессий, хоровых песен и плясок в честь Диониса. Поэтому важная роль в нем отводится хору. Хор имеет свое лицо. Это могут быть всадники, горожане, женщины, старики, птицы, осы и т. д. Хор участвует в действии, комментирует его, излагает мотивы поступков героев или сообщает о событиях, происходящих за сценой. Актеры, числом не более трех, ведут диалоги между собой и с хором, осуществляют сценические действия. Играют на круглой площадке — орхестре. Женские роли исполняют мужчины. Актеры — в полотняных масках, изображающих соответствующие эмоции. По ходу действия маски меняют. Это необходимо еще и потому, что при трех актерах число действующих лиц в пьесе может оказаться более трех. В маску встроен небольшой рупор. Одежда актеров — длинные туники — указывает положение их героев. Счастливые — одеты в туники с яркими полосами, для неудачников подбирают серые и синие тона. Боги и богини носят соответствующие эмблемы. Головы актеров украшают высокие парики, на ногах обувь с очень толстой подошвой ("котурны"). Все это для того, чтобы зрителям, сидящим на большом удалении, было видно и понятно, что происходит на сцене. А также и потому, что герои мифов должны быть выше, чем обыкновенные люди. Старый театр Диониса с деревянными скамьями вмещал 17 тысяч человек (новый, каменный, построенный уже в IV веке — 30 тысяч). Ясно, что с задних рядов амфитеатра мимика актеров не могла быть видна. Поэтому — маски и условные цвета одежды. Мало того. Сюжет трагедии зрителям предварительно излагал глашатай.

Первые ряды амфитеатра отводились для архонтов, жрецов, стратегов, членов Совета и граждан, оказавших важные услуги государству. В центре — кресло жреца Диониса. Перед началом представления он приносил очистительную жертву. По большим праздникам театральные представления шли три дня подряд. С утра — три трагедии (одного и того же автора), после обеда — комедия. Места не нумерованы, но каждая фила располагается в своем секторе. Рабы разносят пирожки и вино. Угощает зрителей хорег — постановщик трагедий. Вечером третьего дня избранная по жребию комиссия из 10 судей (по одному от каждой филы) решает вопрос о распределении мест между тремя состязавшимися авторами (и их хорегами). Архонт возлагает венки из плюща на победителей и вручает награду.

Главные театральные «премьеры» в Афинах давались во время двух наиболее пышно отмечавшихся праздников: Панафиней и Великих Дионисий. Последние отмечались особенно широко. Ежегодно в конце марта со всех концов Эллады в Афины приезжали гости (привозили форос). Вся деловая жизнь в городе прекращалась, аресты не разрешались, узников отпускали на поруки. В первый день процессия переносила деревянную статую Диониса из храма в театр. Во главе процессии выступал архонт-эпоним, окруженный жрецами и должностными лицами. На головах они несли золотые корзины с первыми фруктами. Потом — хореги и хоревты (участники хоров) в театральных одеждах. Несли подарки городу, вели жертвенных животных. Мужчины украшали головы венками из плюща и фиалок. Юноши, переодетые женщинами, изображали вакханок. За ними двигалась вся толпа граждан — в маскарадных костюмах. Сирены и сатиры, Пан — бог пастухов с козлиными ногами и рожками. Тирсы, тимпаны, свирели и флейты, венки и гирлянды. На ходу танцевали, разыгрывали жанровые сценки. Сначала прибывали на агору, где приносили в жертву 100 быков — гекатомбу — и пировали. Вечером при свете факелов процессия прибывала в театр и водружала там статую. Два следующих дня посвящались состязаниям хоров от каждой филы. Хорег-победитель награждался треножником и ставил его, указав свое имя и филу, на улице близ театра. Затем, в течение еще трех дней, в театре шли драматические представления.

Поистине удивительным был расцвет искусства в Перикловых Афинах. Добавим к этому и развитие науки. Имена Зенона, Анаксагора, Геродота и Протагора нам уже встречались. Часто посещали Афины и ученые из других городов Эллады. А также знаменитые софисты — такие, как Горий, Продик и Гиппий. О Сократе речь еще впереди. Впрочем, роль софистов была двоякой. Кроме чистой науки, их уроки нередко содержали элементы критики демократических институтов и афинских законов. Большая часть учеников принадлежала к аристократической молодежи. Софисты с пренебрежением относились к вопросам морали. Они учили искусству риторики, "убедительной речи", предлагали прагматические рецепты поведения человека "без предрассудков". Из их школы вышло немало будущих грозных противников демократии.

Автор должен признаться, что ему очень хочется приступить к анализу роли Перикла в истории Афинской демократии. Но все же лучше сначала докончить рассказ о его жизни. Созидательная, творческая миссия Перикла была прервана событиями начавшейся в 431 году 2-й Пелопоннесской войны. На третий год этой войны его жизнь оборвалась. В тяжелых испытаниях военного времени, о которых будет рассказано в следующей главе, облик Перикла предстанет перед нами в новом свете.

Глава 6 ПЕРИКЛ (продолжение)

Годы испытаний

В предыдущей главе упомянуто, что в то время, как Афины были заняты своим строительством и богатели на морской торговле, тучи на Западе сгущались. К концу четвертого десятилетия атмосфера стала предгрозовой. Нарастало напряжение и в самой Афинской империи. Восстания на Эвбее и Самосе Периклу удалось подавить, но угроза целостности империи могла возникнуть снова в любом ее месте. Фукидид констатирует:

"Поводами к восстаниям союзников служили (наряду с другими) главным образом недоимки при уплате дани и при поставке кораблей, а также встречавшиеся иногда уклонения от военной службы. Действительно, афиняне строго взыскивали недоимки, не останавливаясь перед принудительными мерами. Поэтому-то власть афинян стала в тягость людям, не привыкшим к притеснениям и не склонным их переносить". (История, I, 99)

И далее:

"Таким образом большинство эллинов было настроено против афинян: одни желали избавиться от их господства, другие же страшились его". (Там же, II, 8)

"Логика" афинян в этом вопросе хорошо видна из речи афинских послов в Спарте, на Совете государств Пелопоннесского союза. Вот она (в передаче Фукидида):

"… искони уже так повелось на свете, что более слабый должен подчиняться сильнейшему. Вместе с тем, по нашему мнению, мы достойны нашей власти, да и вы сами в недавнее время думали так же. Теперь вы, думая о своей выгоде, ссылаетесь на справедливость. Но соображения справедливости никого еще не заставили упустить представившийся случай расширить свое могущество с помощью силы. И следует похвалить тех, кто, несмотря на врожденное людям стремление властвовать над другими, все-таки управляет справедливее, чем это необходимо при существующей мощи их державы". (I, 76)

Ну что можно сказать? Типично имперская идеология — вечная, на все времена!

Атмосфера все сгущалась и наконец гроза разразилась. Как обычно, она началась издалека. Уже упоминалось, что главным соперником Афин был Коринф с его мощным флотом, который афиняне вытеснили из Эгейского моря. У северо-западного побережья Греции в Ионическом море находился остров Керкира (ныне о. Корфу) — бывшая колония Коринфа, давно порвавшая со своей метрополией. Керкиряне тоже имели сильный флот. В 433 г. между Коринфом и Керкирой вспыхнул военный конфликт. Остров не входил в состав АФинской империи, но керкиряне обратились за помощью к Афинам. Фукидид так передает речь их послов:

"Теперь дело идет уже не о Керкире, а о самих Афинах: плохую услугу оказывает Афинам тот, кто тщательно обдумывая настоящее положение, все же не решается, ввиду предстоящей и почти что неизбежной войны (Афин с Пелопоннесским союзом — Л. О.) вступить в союз с нашим городом… Теперь ведь у эллинов есть только три значительных флота: ваш, наш и коринфский. Если вы допустите объединение двух последних флотов, и если коринфяне нас покорят, то вам придется потом одновременно сражаться на море с керкирянами и пелопоннесцами. Если же вы примете нас в союз, то сможете, усилив свой флот нашими кораблями, успешно вести войну с ними". (I, 36)

Периклу не хотелось ввязываться в войну. Он ограничился тем, что послал «символическую» эскадру в составе 10 кораблей с приказом не вступать в сражение, если только дело не дойдет до высадки коринфян на Керкиру. Вступить, однако, пришлось и даже послать дополнительную, более мощную флотилию. Морское сражение не принесло решительной победы ни одной стороне, но коринфяне теперь имели все основания жаловаться возглавлявшим Пелопоннесский союз спартанцам на военное вмешательство Афин.

Другой конфликт между теми же двумя соперниками вспыхнул на следующий год на далеком севере. Еще одна бывшая колония Коринфа, прибрежный город Потидея, вошедший некогда в состав Делосского морского союза, теперь вознамерился освободиться от владычества афинян. Потидея обратилась за помощью к Коринфу и пелопоннессцы послали туда две тысячи добровольцев. Афиняне снарядили военно-морскую экспедицию и осадили Потидею. Они понимали, что если допустят отпадение города от союза, то это будет началом распада всей империи.

Таким образом, медленно, но неуклонно имперские интересы втягивали Афины в войну. Возник еще и малозначительный сам по себе конфликт с соседним Афинам городом Мегарой из-за беглых рабов и пограничных земель. Мегарцы убили афинского посла, на что афиняне ответили отказом допуска мегарских купцов в Пирей ("Мегарская псефизма"). Гористой Мегаре, целиком зависевшей от подвоза продовольствия морем, это грозило голодом. Мегара тоже входила в Пелопоннесский союз. Вслед за Коринфом она жалуется на Афины в Спарту. Спартанцы и сами обеспокоены ростом афинского могущества. Еще со времен Фемистокла у них были основания подозревать афинян в коварстве. И все же они медлили. В конце лета 432 г. в Спарте собрался Совет Пелопоннесского союза. Коринфяне требовали решительных действий. Согласно Фукидиду их представитель заявил на Совете:

"… Нет сомнения, что этот город, ставший тираном Эллады, одинаково угрожает всем: одни города уже в его власти, а над другими он замышляет установить свое господство. Поэтому давайте немедленно выступим против него и поставим его на место, чтобы впредь не только самим жить в безопасности, но и освободить порабощенных ныне эллинов". (I, 124)

Решение о войне принято, но спартанцы не торопятся выступать в поход. Они шлют в Афины одно посольство за другим. Сначала требуют очистить город от "Килоновой скверны". Придется пояснить, что это такое. За двести лет до описываемых событий некий Килон пытался стать тираном в Афинах. Попытка не удалась. Сторонники Килона оборонялись в Акрополе, потом сдались на условии свободного ухода из города. Однако осаждавшие, ворвавшись на Акрополь, начали кровавую расправу. Напрасно заговорщики искали защиты у алтарей — их перебили и там. Это святотатство и получило название "Килоновой скверны". Так вот. В нем принимали участие далекие предки Перикла. Требование "очистить город" означало изгнание Перикла из Афин.

Затем спартанцы предписывают снять осаду с Потидеи, вернуть независимость Эгине, но в первую очередь — отменить "Мегарскую псефизму". Наконец, в Афины являются спартанские послы с заявлением, что…

"Лакедемоняне желают мира и мир будет, если вы признаете независимость эллинов" (т. е. всех греков Афинской империи — Л. О.). (I, 139)

Это длилось долго — более 9 месяцев. Афиняне на все отвечали решительным отказом. Чем объяснить такую неуступчивость? Ведь Перикл, как мы знаем, отнюдь не был любителем военных действий. Плутарх выдвигает довольно неожиданную версию, обвиняя Перикла:

"… он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и авторитетному. Так вот какие указываются причины, по которым он не дозволил сделать уступку спартанцам. Но истина неизвестна". (Перикл, XXXII)

Что за суд? В чем обвинения? Надо в этом разобраться. Все годы своего правления в качестве стратега-автократора Перикл пользовался поддержкой большинства в Народном собрании. Но это вовсе не значит, что у него не было врагов и хулителей. Были, и очень активные. Он подвергался нападкам с трех сторон. Со стороны аристократов — за поддержку демократии. Со стороны крайних демократов — за единовластие. Наконец, со стороны религиозных консерваторов и ревнителей старины — за покровительство ученым, философам и софистам, а особенно за поощрение возмутительной вольности поведения своей жены. Авторы комедий третировали Перикла неотступно. Его корили за гордость, обзывали лентяем, трусом и тираном. Особенно доставалось его личной жизни: он-де развратник, плохой отец сыновей от первого брака, его Аспасия — шлюха, сводня, сын ее от Перикла — бастард. Дошло до того, что его обвиняли в убийстве Эфиальта. Перикл не обращал внимания на эти "булавочные уколы".

Однако к 433 году атаки на него приняли угрожающий характер. По окончании 10-летнего срока остракизма в Афины вернулся Фукидид из Алопеки. Ему вновь удалось консолидировать оппозицию против Перикла. И она начала действовать. Как мы уже знаем, в 432 году ретроградам удалось провести в Народном собрании суровый закон против тех, кто отрицает существование богов или обучает новым взглядам на небесные явления. Анаксагору пришлось бежать из Афин. Автор комедий Гермипос возбудил в суде дело против Аспасии, обвинив ее в нечестии и богохульстве. Ей грозила казнь. Невежественная толпа готова была расправиться с ней за попрание дедовских обычаев, за возвышенные беседы в кругу философов и ученых. Защитником своей жены, как иностранки, выступил в суде Перикл. С большим трудом ему удалось умолить судей вынести оправдательный приговор.

Затем один из каменотесов, безусловно подкупленный, привлек к суду Фидия, обвинив его в краже золота из облачения Афины-Парфенос. Обвинение провалилось, но на смену ему пришло новое — опять в нечестии. Фидий, мол, изобразил на щите Афины в сцене битвы с амазонками себя и Перикла. Возможно, что так оно и было. Фидия бросили в тюрьму, где он умер от болезни (есть другая версия его конца). По окружению Перикла явно велась «пристрелка». Вот почему Плутарх предполагает, что Перикл опасался суда и над ним самим.

Аристофан в комедии «Ахарняне» (425 г.) преподносит зрителям прямо-таки издевательскую версию начала войны. Герой комедии, земледелец Дикеополь говорит:

"Но вот в Мегарах, после игр и выпивки Симефу — девку молодежь похитила. Тогда мегарцы, горем распаленные, Похитили двух девок у Аспасии. И тут война всегреческая вспыхнула, Три потаскушки были ей причиною. И вот Перикл, как олимпиец, молнии И громы мечет, потрясая Грецию. Его законы, словно песня пьяная: "На рынке, в поле, на земле и на море Мегарцам находиться запрещается". Тогда мегарцы, натерпевшись голода, Спартанцев просят отменить решение, Что из-за девок приняли афиняне. А нас просили часто — мы не сжалились. Тут началось бряцание оружием". (524–539)

Позже (в 421 г.) в комедии «Мир» Аристофан излагает ту самую версию — о стремлении Перикла за войной укрыться от суда народа, — которую повторяет Плутарх. Но поверить в это трудно. Несмотря на нападки, авторитет Перикла еще непререкаем. Спустя несколько месяцев вся Аттика по его призыву тронется с насиженных мест.

В чем же дело? Почему все-таки Перикл так неуступчив? Послушаем его самого. Фукидид пересказывает речь Перикла в Народном собрании во время последнего посольства спартанцев. Вот ее фрагмент:

"Лакедемоняне уже давно открыто замышляют против нас недоброе, а теперь — особенно… ныне они выступают уже не с жалобами, как прежде, а с повелениями. Действительно, они приказывают нам снять осаду Потидеи, признать независимость Эгины и отменить мегарское постановление. И, наконец, недавно прибывшие и присутствующие здесь послы даже объявляют, что мы сверх того должны еще признать и независимость эллинов. Не думайте, что война начнется из-за мелочей, если мы не отменим мегарского постановления. Именно это они чаще всего и выставляют доводом и постоянно твердят: отмените мегарское постановление, и войны не будет. Пусть вас не тревожит мысль, что вы начали войну из-за пустяков. Ведь эти пустяки предоставляют вам удобный случай проявить и испытать вашу силу и решимость. Если вы уступите лакедемонянам в этом пункте, то они тотчас же потребуют новых, еще больших уступок, полагая, что вы и на этот раз также уступите из страха. Если же вы решительно отвергнете их требования, то ясно докажете, что с вами следует обращаться как с равными". (История, I, 140)

Простая логика, хорошо известная каждому воину и даже каждому мальчишке. Если драка неизбежна, то надо действовать энергично, а не пытаться остановить противника уговорами и уступками — это только придаст ему силы. Да, но как же без взаимных уступок договориться мирным путем? Сколько раз с тех пор человечество из-за неуступчивости своих лидеров ввергалось в пучину кровопролития? Перикл считал, что на этот раз война неизбежна. Есть основание ему верить — ведь он до этого в течение 15 лет упорно избегал войны и откупался от спартанцев.

Итак, спартанский царь Архидам во главе 60-тысячной союзной армии вторгся в Аттику. В соответствии со своей военной концепцией Перикл призвал всех жителей страны укрыться за стенами города. По свидетельству Фукидида:

"… Выслушав речь Перикла, афиняне последовали его предложению и принялись вывозить с полей жен, детей и домашнюю утварь и даже уничтожали деревянные части домов. Овец и вьючных животных они переправили на Эвбею и на соседние острова. Тяжко было афинянам покидать насиженные места, так как большинство из них привыкло жить на своих полях… С грустью покидали они домашние очаги и святыни, которые всегда привыкли почитать со времен древних порядков как наследие предков". (II, 16)

Стоит отметить два обстоятельства, ярко характеризующие Перикла как истинно демократического лидера. Во-первых, он стремился разделить со своим народом тяготы войны. Царь Архидам был в свое время гостем Перикла в Афинах ("гостеприимцем") и мог, по древнему обычаю, оградить личное имение Перикла от разорения. Поэтому Перикл, согласно Фукидиду…

"… заявил афинянам в Народном собрании: то обстоятельство, что Архидам — его гостеприимец, не должно послужить в ущерб интересам города. Поэтому в случае, если враг не разорит его домов и земли, как земли остальных граждан, то он, Перикл, передаст их в собственность государства, чтобы у граждан не возникло из-за этого против него никаких подозрений". (II, 13)

Тем самым он заранее лишал себя единственного источника личного дохода. Естественно вспомнить столь же достойный поступок Солона, когда он дал деньги в долг накануне своей реформы.

Второе — это уважение, с каким Перикл, ратуя за войну, скрупулезно разъясняет народу соотношение сил, состояние финансов и те факторы, которые по его мнению, позволяют афинянам рассчитывать на победу. Фукидид подробно пересказывает его аргументы. У нас для этого мало места, но все же несколько отрывков из его речи, ради иллюстрации, я процитирую:

"Что касается нашей и их боевой силы и наличия средств, то знайте, что мы не слабее пелопоннесцев. Выслушайте об этом подробнее. Пелопоннесцы — земледельцы и живут от трудов рук своих. И ни в частных руках, ни в казне денег у них нет. На долгие войны, да еще в заморских странах, они не решаются…..Если же они создадут какой-нибудь укрепленный пункт, то, конечно, смогут опустошать оттуда набегами отдельные части нашей страны и переманивать наших рабов на свою сторону. Однако это, разумеется, не сможет нам помешать на кораблях напасть на их землю… и тогда опустошение даже части Пелопоннесса будет для них важнее опустошения целой Аттики. Ведь у них не останется уже никакой другой земли, которую можно было бы захватить без боя, тогда как у нас много земли на островах и на материке. Так важно преобладание на море!

… Поэтому нам уже теперь следует как можно яснее мысленно представить себе такое положение, при котором нам придется покинуть нашу землю и жилища, ограничиться обороной города и войной на море и не вступать в порыве гнева в бой с далеко превосходящими сухопутными силами пелопоннесцев. Действительно, если мы даже и победим, то нам опять придется иметь дело с не меньшим числом врагов. А потерпи мы неудачу, то погибнет, кроме того, и наш союз — основа нашего могущества. Ведь союзники не останутся спокойными и восстанут, как только мы окажемся не в состоянии сдерживать их силой оружия…". (I, 140)

И так далее, очень подробно — в этой и еще двух речах, которые воспроизводит Фукидид.

Между тем Архидам двинулся к Афинам. Зная, что взять штурмом стену он не сможет, царь остановился в 12 км от города, начал опустошать его окрестности и вырубать сады, в надежде выманить афинян из укрытия. Действительно, впечатление было тягостное, и народ волновался. Но предоставим слово опять нашему историку:

"Разорение родной земли на глазах граждан (чего молодежь никогда еще не видела, а старики помнили только со времен вторжения мидян), естественно, производило страшное впечатление, и поэтому весь народ и особенно молодежь считали необходимым идти на врага и не терпеть более опустошения родной страны. На улицах города собирались сходки, и граждане ожесточенно спорили друг с другом; одни требовали немедленного выступления на врага, а другие им возражали. Прорицатели провозглашали всевозможные вещания оракулов, которые всякий старался понять по-своему… Всеобщее возбуждение царило в городе. Народ был сильно раздражен против Перикла: люди совсем не вспоминали его прежних советов, но поносили его теперь за то, что он, будучи стратегом, не ведет их на врага, и винили во всех своих бедствиях.

Перикл же, хотя и видел, что афиняне раздражены создавшимся положением и мрачно настроены, но все же решение свое не выступать против врага считал правильным. Поэтому он не созывал народного собрания или какого-нибудь другого совещания, опасаясь, что афиняне, не взвесив разумно положение дел, в раздражении могут наделать ошибок. Он приказал тщательно охранять город и старался по-возможности успокоить возбуждение народа". (II, 21)

Плутарх в биографии Перикла добавляет к этой картине еще такие живые детали:

"А между тем многие друзья приставали к нему с просьбами, многие враги грозили и обвиняли его, хоры пели насмешливые песни, чтоб его осрамить, издевались над его командованием, называя его трусливым и отдающим отечество в жертву врагам". (Перикл, XXXIII)

Перикл все это вытерпел. Тем временем он послал эскадру из 150 кораблей в плаванье вокруг Пелопоннесса. Высаживаясь на берегу, афинские моряки опустошали прибрежные районы полуострова. Осенью Архидам вернулся в Спарту. Афины наказали за подстрекательство остров Эгину — изгнали ее жителей. Под командованием Перикла афиняне совершили рейд в окрестностях Мегар. На церемонии захоронения останков погибших в этом рейде воинов Перикл и произнес свою знаменитую "погребальную речь". Традиция предписывала описать в ней состояние дел и успехи Афинского государства. Я еще не раз буду цитировать фрагменты этой речи. Она так значительна, что великое множество людей в течение столетий находили в ней образцы гражданской доблести, черпали идеи демократии. Мне бы очень хотелось привести эту прекрасную речь здесь полностью, в связном виде, но, чтобы не прерывать рассказ о событиях, я ее перенес в приложение, которое читатель найдет в конце книги.

Весною следующего, 430 года, союзные войска под командованием царя Архидама вновь осадили Афины. Все повторилось. Жители Аттики укрылись за стенами города. Крупная морская экспедиция, на этот раз во главе с самим Периклом, отправилась к берегам Пелопоннесса. Ситуация для спартанцев стала еще менее выгодной, чем в предшествующем году. В уже опустошенной стране им мало чем можно было поживиться. Афиняне же по-прежнему бесперебойно снабжались через Пирей, а для их мощного флота и десантов оставался легко доступным любой пункт на побережье полуострова. Стратегия Перикла оправдывалась. И вдруг…

Как часто в Истории это «вдруг» прерывало, по всей видимости, неуклонное развитие событий. Порою кажется, что Судьба смеется над людскими замыслами, внезапно разрушая их и предоставляя последующим поколениям гадать о том, что было бы, если… Если бы, например, осознав бесперспективность своей войны, спартанцы отступили, и Афины под руководством Перикла еще с добрый десяток лет (ему едва исполнилось шестьдесят) продолжали укреплять и совершенствовать свою демократию?

Итак, вдруг… на Афины обрушилась чума. Конечно, мы понимаем, что не совсем вдруг. В городе, в ужасной тесноте, скучилось все население страны. И все же болезнь кто-то в него занес. Нет страшнее испытания для моральной стойкости народа, чем смертоносная эпидемия. Как сохранить твердость духа перед смертью, которая из-за угла набрасывается на всех и каждого — неведомо за что, неведомо когда? Вот нарисованная Фукидидом, картина чумы в Афинах:

"Умирающие лежали друг на друге, где их заставала гибель, или валялись на улицах и у колодцев, полумертвые от жажды. Сами святилища вместе с храмовыми участками, где беженцы искали приют, были полны трупов, так как люди умирали и там. Ведь сломленные несчастьем люди, не зная, что им делать, теряли уважение к божеским и человеческим законам. Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдались: каждый хоронил своего покойника как мог. Иные при этом даже доходили до бесстыдства, за неимением средств (так как им уже приходилось хоронить многих родственников). Иные складывали своих покойников на чужие костры и поджигали их прежде, чем люди, поставившие костры, успевали подойти; другие же наваливали принесенные с собой тела поверх уже горевших костров, а сами уходили". (История, II, 52)

Уж если такому пренебрежению и надругательству подвергался священный, как мы помним, для древних греков обряд похорон, то как могли устоять все остальные нравственные нормы поведения, и без того уже не очень прочные? Фукидид продолжает:

"И вообще с появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Проступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь, и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собой ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрет ли, прежде чем успеет достичь ее. Наслаждение и все, что как-то могло служить ему, считалось само по себе уже полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживет до той поры, когда за преступления понесет наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и пока он еще не свершился, человек, естественно, желал по крайней мере как-то насладиться жизнью". (II, 53)

Возникает вопрос, почему под ударами чумы так быстро рухнули нравственные нормы афинского общества? Мне кажется, что в этих чрезвычайных обстоятельствах выступила на первый план главная, хотя в обычных условиях и неявная, слабость афинян — отсутствие индивидуальной нравственной основы жизни. О нравственности не раз в дальнейшем будет идти речь. В это понятие вкладывают порой весьма различное содержание. Я буду впредь обозначать словом нравственность совокупность следующих качеств человека: справедливость, честность, терпимость, доброжелательность и участие к другим людям, готовность оказать им помощь. В Евангелии, где обобщен большой опыт общественной практики человечества, все это заключено в одной очень емкой фразе: "Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними". (Матф. VII, 12)

Сообщество людей не может быть ненасильственным и вместе с тем устойчивым без сплачивающего и организующего нравственного начала. Иногда его утверждает сам образ жизни сообщества. Например, в патриархальной крестьянской общине. Вспомните строки Гесиода:

"Если несчастье случится, — когда еще пояс подвяжет Свойственник твой! А сосед и без пояса явится тотчас".

Это — нравственность коллективная. Она питается взаимной выгодой и связана с определенной общественной структурой. Личная или индивидуальная нравственность определяется мировоззрением самого человека — религиозным или иным внутренним критерием добра и зла, достойного и постыдного. Таким критерием, в частности, может быть гуманистическое и культурное наследие прошлого. Когда традиционная патриархально-общинная нравственность в мире стала рушиться, а история культуры только начинала накапливать свой духовный багаж, люди несколько столетий жили в жестоком мире, где целиком господствовала сила. Потом мировые религии упорядочили, обосновали, организовали индивидуальную нравственность, а на ее основе — и новые коллективные.

Однако любая коллективная нравственность разрушается, как только распадается соответствующее упорядоченное общество. Индивидуальная же нравственность может сохраниться и в качестве важного компонента войти в состав фундамента нового общественного устройства. Нравственность древних греков была чисто коллективной, унаследованной от первобытно-общинного строя. Законодательство Солона эту нравственность пыталось закрепить, а господство Афин в морской империи — разрушало. Религия афинян, как мы видели, не несла в себе нравственных начал. Поэтому, когда под ударами чумы в Афинах стал разваливаться общественный порядок, за ним последовала и нравственность афинян.

Впрочем, не надо думать, что наступил полный хаос и город остался вовсе беззащитным. Две трети жителей Аттики эпидемию чумы пережило. Но люди в несчастье склонны искать кого-то в нем виноватого. Естественно, что гнев афинян обрушился на вернувшегося из экспедиции Перикла. Фукидид свидетельствует:

"После второго вторжения пелопоннесцев, когда аттическая земля подверглась новому разорению да к тому же вспыхнула чума, настроение афинян резко изменилось. Они обвиняли Перикла в том, что тот посоветовал им воевать и что из-за него они терпят бедствия. Напротив, с лакедемонянами афиняне были теперь готовы заключить мир и даже отправили к ним послов (в отсутствие Перикла — Л.О.), которые, однако, вернулись, ничего не добившись. При таких безвыходных обстоятельствах афиняне и стали нападать на Перикла". (II, 59)

Перикл собрал Народное собрание и обратился к нему с речью, которую воспроизводит Фукидид. Он начал словами:

"Я ожидал вашего негодования против меня, понимая его причины, и созвал Народное собрание, чтобы упрекнуть вас, разъяснив, в чем вы несправедливы, гневаясь на меня и уступая бедствиям". (II, 59)

Опять терпеливо и подробно он разъясняет афинянам военную обстановку и преимущества своей стратегии, старается вновь вдохнуть в них мужество. Периклу удалось убедить афинян продолжать обороняться, но раздражение народа, по-прежнему, искало выход. Враги Перикла тем временем не дремали. Некий Драконтид в форме исангелии обвинил его перед Народным собранием в хищениях (!) и предложил отстранить от должности стратега до тех пор, пока Перикл не отчитается в расходовании государственных средств за все 15 лет бессменного руководства Афинами. Враги Перикла знали, что он не сможет отчитаться в секретных суммах, израсходованных на подкуп спартанцев ради оттяжки начала войны ("на необходимое"). Суд состоялся. Обозленные афиняне приговорили Перикла к лишению гражданских прав и штрафу в 50 талантов. Едва не казнили — как полувеком ранее победителя в Марафонской битве, Мильтиада.

Тем временем спартанцы, опасаясь чумы, ушли из Аттики. А на Перикла обрушились еще и личные несчастья: один за другим умерли оба его сына от первого брака и любимая сестра. Народ, "выпустивший пары" и ободренный снятием осады с города, уже раскаивался в своем решении. Афиняне просили Перикла вновь взять бразды правления в свои руки. Это было в конце того же 430 года. Одновременно, в знак своего уважения, Народное собрание приняло решение предоставить права гражданства сыну Перикла от Аспасии — Периклу младшему. Как сын иностранки он этих прав по закону не имел. Перикл отказался от избрания, потом уступил уговорам друзей, но дух его был надломлен. Осенью 429 года он заболел и после длительной болезни умер. Его похоронили в Керамике — рядом с Клисфеном.

"Направляемая демократия"

Теперь мы можем приступить к оценке "Золотого века" и роли Перикла в истории Афинской демократии. Начнем с рассмотрения своеобразного государственного устройства Афин этой поры. В первую очередь следует выяснить главный вопрос — о власти. Но прежде я хотел бы сделать одно отступление — обширное и на первый взгляд к делу не относящееся, а на самом деле — вполне уместное. Мы сейчас перенесемся почти на столетие назад и покинем Грецию, чтобы выслушать рассказ историка Геродота о воцарении в Персии Дария. В этом рассказе сопоставляются различные формы государственного устройства. Написан он как раз в эпоху Перикла. Более того. Известно, что Геродот читал фрагменты своего труда в Афинах и получил за это почетную награду. Он, как мы помним, принадлежал к числу членов приближенного кружка Перикла. Вполне вероятно, что Периклу был известен рассказ историка, и выраженные в нем мысли в дружеских беседах обсуждались. Эти мысли образуют фон, на котором яснее видны контуры здания новой государственности, построенного Периклом. Обратимся же к Геродоту.

В третьей книге своей «Истории» он рассказывает, как однажды царь Камбиз, еще находившийся с армией в покоренном Египте, увидел во сне, что его брат Смердис завладел троном. Снам древние очень доверяли, а нравы были жестокие, и Камбиз, не теряя времени, подослал к брату убийцу. Убийством воспользовались другие два брата — из жреческого племени магов. Сон владыки оказался вещим. Один из магов был очень похож на Смердиса и под его именем объявил себя царем, а Камбиз тем временем умер, не успев возвратиться в столицу. Однако приближенные к трону знатные персы раскрыли обман, составили заговор и убили обоих магов. И вот семеро заговорщиков, в их числе Отан, Мегабиз и Дарий, держат совет о будущем устройстве государства. Первое слово Геродот предоставляет Отану:

"По-моему, — говорит Отан, — не следует опять отдавать власть в руки одного самодержавного владыки. Это и неприятно и нехорошо. Вы знаете ведь, до чего дошло своеволие Камбиза, и испытали на себе высокомерие мага. Как же может государство быть благоустроенным, если самодержец волен творить все, что пожелает? И действительно, если бы даже самый благородный человек был облечен такой властью, то едва ли остался бы верен своим прежним убеждениям. От богатства и роскоши, его окружающих, в нем зарождается высокомерие, а зависть и без того присуща человеческой натуре. А у кого два этих порока, у того они уже все. Он творит множество преступных деяний: одни — из-за пресыщения своеволием, другие — опять-таки из зависти. Конечно, такой властитель должен бы быть лишен зависти, так как ему, как государю, принадлежит все. Однако самодержец по своей натуре поступает со своими подвластными совершенно противоположно. Ведь он завидует «лучшим» людям за то только, что те здравы и невредимы, а любит самых дурных граждан. Более всего он склонен внимать клевете. Это человек, с которым ладить труднее всего на свете. За сдержанное одобрение он распаляется, видя в этом недостаточную почтительность, а за высокое уважение он недоволен тобой как льстецом. Но вот я перехожу к самому плохому: он нарушает отеческие обычаи и законы, насилует женщин, казнит людей без суда.

Что до народного правления, то… народ-правитель не творит ничего из того, что позволяет себе самодержец. Ведь народ управляет, раздавая государственные должности по жребию, и эти должности ответственны, а все решения зависят от народного собрания. Итак, я предлагаю уничтожить единовластие и сделать народ владыкой, ибо у народоправства все блага и преимущества". (История, III, 80)

Итак, Отан высказывается в пользу демократии греческого образца. Опыт народного правления почерпнуть больше негде. Мы вправе усомниться, что этот опыт пришелся по душе персидскому вельможе. Но можем предположить, что демократическое государственное устройство представлялось наилучшим самому Геродоту, и в вымышленном разговоре знатных персов он поручил его защиту Отану. Однако послушаем дальше. После Отана говорит Мегабиз:

"То, что сказал Отан об отмене самодержавной власти, повторю и я. Но что до его второго предложения — отдать верховную власть народу — то это далеко не самый лучший совет. Действительно, нет ничего безрассудней и разнузданнее негодной черни. Ведь тиран по крайней мере знает, что творит, а народ даже и не знает. Откуда же в самом деле, у народа разум, если он не учен и не имеет никакой врожденной доблести? Очертя голову, подобно весеннему потоку, без смысла и рассуждения, бросается народ к кормилу правления. Пусть ценит народное правление лишь тот, кто желает зла персам! Мы же облечем верховной властью тесный круг высшей знати (в их числе будем и мы). Ведь от «лучших» людей, конечно, исходят и лучшие решения". (Там же, III, 81)

Эта речь порождает серьезное сомнение в том, что симпатии нашего историка на стороне народовластия. Перечитайте, какими сочными красками он пишет картину бессмысленного владычества "необузданной черни". Но, быть может, Геродот, как и Мегабиз, является поборником олигархии? Не будем спешить с выводами. Послушаем, за что ратует третий участник разговора, какие аргументы историк предоставил в его распоряжение:

"По-моему, Мегабиз верно отозвался о народе, — говорит Дарий, — на олигархию же у меня взгляд иной. Если мы возьмем из трех предложенных нам на выбор форм правления каждую в ее самом совершенном виде, т. е. совершенную демократию, совершенную олигархию и совершенную монархию, то последняя, по-моему, заслуживает гораздо большего предпочтения. Ведь нет, кажется, ничего прекраснее правления одного наилучшего властелина. Он безупречно управляет народом, исходя из наилучших побуждений, и при такой власти лучше всего могут сохраняться в тайне решения, направленные против врагов. Напротив, в олигархии, если даже немногие лучшие и стараются приносить пользу обществу, то обычно между отдельными людьми возникают ожесточенные распри. Ведь каждый желает первенствовать и проводить свои замыслы. Так у них начинается яростная вражда между собой, отчего проистекают смуты, а от смут — кровопролития. От кровопролитий же дело доходит до единовластия, из чего совершенно ясно, что этот последний образ правления — наилучший.

При демократии, опять-таки, пороки неизбежны, а лишь только низость и подлость проникают в общественные дела, то это не приводит к вражде среди подлых людей, а напротив, между ними возникают крепкие дружественные связи. Ведь эти вредители общества обычно действуют заодно, устраивая заговоры. Так идет дело, пока какой-нибудь народный вождь не покончит с ними. За это такого человека народ уважает, и затем этот прославленный быстро становится единодержавным властителем. Отсюда еще раз ясно, что единовластие — наилучший образ правления…". (III, 82)

Оборву на этом месте речь Дария. Немного ниже я процитирую ее неожиданный конец, а сейчас давайте попробуем разобраться, какому же государственному строю отдает предпочтение Геродот. Если и олигархия, и демократия в конце концов приводят к единовластию, то действительно, не лучше ли ориентироваться на него с самого начала, позаботившись о достоинствах единовластного правителя? Но какого характера единовластие? Во всяком случае не неограниченное, тираническое.

Об отношении историка к тирании свидетельствует, например, его красочный рассказ о своеобразном обмене опытом укрепления единовластия между тираном Коринфа — Периандром и тираном Милета — Фрасибулом. События происходят в начале VI века. Кстати, из этого рассказа хорошо видно, что философия и практика тирании в некоторых отношениях не претерпела изменения за всю историю человечества. Вот этот рассказ:

"Периандр послал глашатая к Фрасибулу спросить совета, как ему, установив самый надежный государственный строй, лучше всего управлять городом. Фрасибул же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву. Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует умертвить выдающихся граждан. Тогда-то тиран начал проявлять величайшую жестокость к своим гражданам. Всех, уцелевших от казней и изгнаний Кипсела, теперь прикончил Периандр". (Там же)

Итак, Геродот отвергает тиранию, но, вместе с тем он явно не верит как в достоинства и надежность олигархии, так и в возможность установления разумного правления народа. Других чистых форм государственного устройства тогда не знали. Но, быть может, его симпатии принадлежали какой-нибудь комбинации этих форм? Например, сочетанию народоправства и демократических учреждений с передачей исполнительной власти в руки состоятельных классов, как это сделал Солон? Или к совмещению народовластия с фактическим правлением одного человека — лидера? Мы можем вообразить себе, что в кружке Перикла с участием Геродота обсуждались сравнительные достоинства и жизнеспособность различных простых и комбинированных форм государственного устройства.

В Персии же дело кончилось следующим. Остальные четверо участников совещания поддержали Дария и таким образом большинством голосов постановлено было монархию сохранить. Кто же будет царствовать? Договорились, что рано утром шестеро претендентов (Отан отказался) выедут верхом на прогулку и царем станет тот, чей конь заржет первым. Дарий, который так восхвалял правление наилучшего властелина, видимо, не числил порядочность среди необходимых достоинств владыки. Его конюх неподалеку от места прогулки привязал кобылку, к которой был неравнодушен жеребец Дария, и (если верить рассказу историка) благодаря этой маленькой хитрости Дарий стал царем Персии.

Теперь я вернусь к прерванному монологу Дария.

"Наконец, одним словом, — говорит Дарий, — откуда у нас, персов, свобода? Кто даровал ее нам? Народ, лучшие люди или единовластный властитель? По-моему, все же, если свобода дарована нам единодержавным властителем, то мы должны крепко держаться этого образа правления и вообще не нарушать добрых отеческих обычаев, ибо "мало хорошего в этом". (III, 82)

Что же это за свобода, о которой говорит Дарий? Даже для приближенных персидского царя, которые должны были простираться перед ним ниц и в любую минуту могли лишиться головы по его прихоти, она, на наш взгляд, выглядит более, чем сомнительно. Впрочем, все относительно. Если признаком свободы считать отсутствие принуждения, то добровольную покорность и поклонение обожествленному царю можно признать за свободное волеизъявление, присущее варварскому народу, не узнавшему еще подлинной свободы личности. Такая точка зрения просматривается и у Плутарха, когда, рассказывая о бегстве Фемистокла к персидскому царю, он приписывает царскому визирю следующие слова, обращенные к греку:

"Чужеземец! Законы у людей различные: одно считается прекрасным у одних, другое — у других; но у всех считается прекрасным чтить и хранить родные обычаи. Вы, говорят, выше всего ставите свободу и равенство, а у нас, хоть и много прекрасных законов, но прекраснее всех тот, чтобы чтить царя и падать ниц перед ним, как перед подобием бога, хранителя всего". (Фемистокл, XXVII)

Можно думать, что в кружке Перикла проблема гражданской свободы обсуждалась, и именно с позиции взаимоотношения личности и государства, а следовательно, в связи с решением вопроса о государственной власти. Какое же решение этого вопроса нашел Перикл? Выслушаем знаменитую оценку его правления, данную Фукидидом. Он пишет:

"… Перикл, как человек, пользовавшийся величайшим уважением сограждан за свой проницательный ум и несомненную неподкупность, управлял гражданами, не ограничивая их свободы, и не столько поддавался настроениям народной массы, сколько сам руководил народом. Не стремясь к власти неподобающими средствами, он не потворствовал гражданам, а мог, опираясь на свой авторитет, и резко возразить им. Когда он видел, что афиняне несвоевременно затевают слишком дерзкие планы, то умел своими речами внушить осторожность, а если они неразумно впадали в уныние, поднять их бодрость. По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина". (Подчеркнуто мной — Л.О.) (История, II, 65)

"Власть первого гражданина". Это — новая форма государственного устройства. Власть одного человека. Но она не должна пользоваться "неподобающими средствами", то есть аппаратом насилия. На чем же она будет держаться? Власть первого гражданина. Человек, наделенный властью, не владыка, а лишь один из равноправных граждан. И власть его существует только до тех пор, пока он остается первым, достойнейшим из них. Фукидид указывает единственное основание этой власти — "величайшее уважение сограждан". Он даже называет два главных качества, снискавших Периклу такое уважение: "несомненную неподкупность и проницательный ум".

Эту максимально сжатую формулу мне бы хотелось немного расширить.

В плане нравственном уважение к Периклу, я полагаю, определялось всей совокупностью его личных достоинств, о которых шла речь в предыдущей главе. Неподкупность там сочеталась с весьма скромным образом жизни и стояла рядом с терпимостью, а главное — добротой.

Слова "проницательный ум", по-видимому, тоже следует понимать в более широком смысле — как сочетание качеств, необходимых руководителю государства. Важнейшие из них называет сам Перикл, обращаясь к народу в драматический момент общественного кризиса, вызванного чумой. Вот его слова в пересказе Фукидида:

"Вы раздражены против меня, человека, который, я думаю, не хуже, чем кто-либо другой, понимает, как следует правильно решать государственные дела и умеет разъяснить это другим, который любит родину и стоит выше личной корысти". (II, 59)

О стремлении и умении Перикла разъяснить народу истинное положение дел было сказано достаточно. Равно как и о его преданности Афинам и бескорыстии. Способность Перикла "правильно решать государственные дела" Фукидид оценивает очень высоко. Он пишет:

"После начала войны Перикл прожил еще два с половиной года. А после его кончины афиняне убедились в том, насколько правильны были его расчеты и предвиденья относительно хода войны. Действительно, он предсказывал афинянам победу, если они не вступят в бой с врагом в открытом поле, а вместо этого будут укреплять свое морское могущество, и во время войны не станут расширять своих владений, подвергая опасности самое существование родного города. Афиняне же после его кончины во всем этом поступили наоборот…". (II, 59)

К названным Периклом четырем необходимым качествам государственного руководителя мне хочется добавить еще: уважение законов и уважение свободы граждан, в частности, свободы слова. Первое из этих качеств Перикла иллюстрирует защита им на суде в роли рядового гражданина Аспасии (хотя это еще была пора расцвета его могущества), а также согласие на удаление из Афин Анаксагора и разбирательство обвинений против Фидия. Что же касается уважения свободы слова, то достаточно вспомнить нападки на Перикла авторов комедий и сопоставить это с уже цитированным свидетельством Плутарха — Перикл "не смотрел ни на кого, как на непримиримого врага".

Итак, возвращаясь к определению Фукидида, — власть первого гражданина. Такое решение нашел Перикл альтернативам, сформулированным Геродотом. Ему удалось реализовать единовластие, и он, действительно, "безупречно управлял народом из наилучших побуждений", как о том говорил Дарий. Но без богатства, роскоши, высокомерия, нарушения отеческих обычаев и законов, казней без суда, и проч., чего опасался Отан. Потому что это единовластие опиралось не на наследственное право, не на силу, а только на доверие и уважение народа. Кстати, из этого ясно, насколько необоснованными и недобросовестными были неоднократные попытки в прошлом веке использовать пример Перикла для оправдания "просвещенной монархии". Благодаря узаконенному механизму ежегодного переизбрания, доверие и уважение народа Периклу приходилось снова и снова завоевывать и подтверждать. Цитированный ранее французский историк назвал такую систему "направляемой демократией" (democratie dirigee). Формула Солона — демократия в сочетании с властью «достойных» (аристократов) трансформировалась в народовластие, но направляемое лидером, — одним, действительно достойным этой роли избранником народа.

В порядке отступления уместно отметить, что опыт Афин, да и всей последующей Истории наталкивает на вывод о том, что демократия определенно нуждается в лидере. Действительно. Даже два государственных деятеля крайне редко одинаково оценивают данную политическую ситуацию и сходятся в представлениях о наилучшей перспективе развития общества. Тем более трудно представить себе возможность подлинного коллективного руководства государством. Это отнюдь не исключает необходимости формирования «команды» помощников и советников лидера. Однако общее направление государственной политики следует, по-видимому, осуществлять одному человеку — наиболее опытному и одаренному. И вряд ли целесообразно часто менять лидеров. Но, разумеется, демократия как таковая сохранится только в том случае, если право на лидерство будет регулярно подтверждаться всенародным переизбранием.

Вместе с тем, нельзя забывать об опасности возникновения диктатуры. Одних конституционных гарантий для предотвращения такой опасности недостаточно. Располагая фактической властью, лидер, при желании, сможет обойти эти гарантии и установить тираническую форму своего правления. О чем же следует позаботиться, чтобы такого желания у него не возникло? Очевидно, о том, чтобы, подобно Периклу, лидер демократии был человеком высокой нравственности (смысл этого понятия раскрыт выше).

Но нравственность можно до поры до времени «симулировать». Или же лидер может не выдержать "испытания властью"! Моральный облик лидера зависит от нравственного климата общества. Ведь лидер не появляется внезапно. Он постепенно завоевывает авторитет на поприще общественной деятельности. Если нравственный фон, общественное мнение, господствующее в массе народа, таковы, что в первую очередь уважаются бескорыстие и честный труд гражданина на благо отечества, то человек, не обладающий в высокой степени этими достоинствами, вряд ли сумеет подняться до положения лидера. И наоборот, в атмосфере карьеризма, стяжательства, коррупции и обмана можно ожидать выдвижения в лидеры людей безнравственных. Так случилось у афинян в скором времени после смерти Перикла. Но об этом — речь впереди.

А пока вернемся к ситуации в Афинах начала второй половины V века. Теперь, когда мы уяснили главный вопрос о власти и принцип государственного устройства при Перикле, посмотрим, куда же направлял он демократию, т. е. попытаемся проанализировать его программу, в первую очередь внутриполитическую.

Любая оценка общественной деятельности неизбежно включает в себя субъективный элемент — представление автора о том, что хорошо. Я думаю, что гражданам свободного, дееспособного и стабильного государства могут быть присущи следующие три основных качества: трудолюбие, умеренность в удовлетворении чувственных потребностей и высокая индивидуальная нравственность (лежащая в основе нравственности общественной). Кроме этого, общество сплачивается и вообще во всех отношениях выигрывает, если его граждане, или хотя бы их значительное большинство, стремится к достижению общей и достойной в нравственном отношении цели.

Стремление привить афинянам трудолюбие, сознание того, что только труд дает право на общественное признание, хорошо просматривается во всей деятельности Перикла. Для этого и великое строительство, и клерухии, и длительные тренировочные походы флота, и оплата работы судей и администрации. В его знаменитой речи есть такие слова: "Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом". (Фукидид. История, II, 40)

Что касается умеренности, то здесь можно сослаться только на его личный пример. Нам ничего не известно об активных попытках Перикла воспитать это качество у сограждан.

Вопросы нравственности, без сомнения, очень занимали Перикла. Отсюда, в частности, его неизменное покровительство развитию музыкального искусства и театра.

Общая цель. В своей «погребальной» речи он ее назвал коротко и гордо: "Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа Эллады". Патриотизм Перикла выходит за узкие рамки интересов самого города. Пример, школа для всей Эллады, — пример демократии, школа достойной жизни и красоты! Этой высокой целью Перикл старался увлечь афинян.

Кроме всего этого, руководство Перикла играло важную роль своего рода тормоза для проявления объективно присущих демократии недостатков: некомпетентности массы народа, переменчивости ее решений, склонности поддаваться влиянию порой низменных инстинктов — для всего того, о чем с такой враждебностью говорит у Геродота Мегабиз.

Каковы же итоги государственной деятельности Перикла? В этой главе их подводить как будто рано. Будет ли система "направляемой демократии" устойчивой? Сохранят ли Афины свое положение "школы Эллады"? Вскоре мы увидим, что на эти вопросы История дала отрицательный ответ. Предвидел ли его сам Перикл? Свою «погребальную» речь он произнес в 430 г. — за год до смерти. Она звучит оптимистически. Но это — публичная речь, да еще произнесенная в разгар войны. Что думал он в то время о судьбе своих начинаний?

Уважаемый читатель! До сих пор я старался целиком опираться на свидетельства древних авторов. Но ни Фукидид, ни Плутарх не дают ответа на поставленный только что вопрос. Поэтому я позволю себе поделиться собственными соображениями на этот счет.

Широко распространено представление о Перикле, как о выдающемся государственном деятеле, успешно реализовавшем свою программу создания великого Афинского государства. Это так. И вместе с тем личность Перикла мне представляется глубоко трагической.

Да, да — трагической! Ведь дело, которому он посвятил всю свою жизнь, неуклонно выходило из под контроля. Афинская демократия эволюционировала совсем не в том направлении, как ему хотелось. Цели его были благородны, но он строил не на пустом месте. Средства, которыми он вынужден был пользоваться, вступали в непримиримое противоречие с этими целями. Материальные результаты его руководства были налицо. Афины процветали. Но это процветание несло в себе ростки неизбежного падения, и Перикл не мог этого не понимать. Судите сами.

Он приучал всех афинян трудиться, предоставил каждому такую возможность. Но деньги для выплаты жалования строительным рабочим, морякам, судьям и другим функционерам государства надо было получать из какого-то стороннего источника. Труд афинских крестьян и ремесленников эти средства обеспечить не мог. Не было другого выхода, как продолжать эксплуатировать империю. Я цитировал выступление афинских послов в Спарте и дебаты по поводу использования фороса на нужды строительства. Хотя Перикл защищал право афинян на такое использование и, весьма вероятно, дал соответствующие инструкции послам, сам он, как мне кажется, понимал вопиющую несправедливость позиции Афин. Вот тому прямые подтверждения. В его речи перед народом во время последней войны есть такие слова (он говорит об Афинской империи):

"Дело идет о потере вами господства и об опасности со стороны тех, кому оно ненавистно. Отказаться от этого владычества вы уже не можете, даже если кто-нибудь в теперешних обстоятельствах из страха изобразит этот отказ как проявление благородного миролюбия. Ведь ваше владычество подобно тирании, добиваться которой несправедливо, отказаться же от нее — весьма опасно…" (Подчеркнуто мной — Л.О.) (Фукидид. История, II, 63)

В другом месте той же речи Перикл ищет оправдания:

"А если нас теперь ненавидят, то это — общая участь всех, стремящихся господствовать над другими. Но тот, кто вызывает к себе неприязнь ради высшей цели, поступает правильно. Ведь неприязнь длится недолго, а блеск в настоящем и слава в будущем оставляет по себе вечную память". (Там же, II, 64)

Для его слушателей это оправдание быть может и звучало убедительно, но с обликом самого Перикла, человека, как мы знаем, в высшей степени гуманного, оно не вяжется. Вспомните о том, что на Эвбее и Самосе Перикл не допустил обычной для того времени расправы с восставшими после их капитуляции. Точно так же в предпоследний год своей жизни он поступил по отношению к жителям Потидеи и Эгины. Это заставляет думать, что господство Афин в морской империи было тягостным для Перикла. Вот, кстати, неплохая иллюстрация к тому, что было сказано ранее: политику не удается делать "в белых перчатках" — даже самому достойному и гуманному из политических деятелей. Перикл, с его умом, не мог не понимать, что свободное и справедливое устройство создается им на зыбкой основе насилия и несправедливости.

Далее. Перикл стремился к благоденствию всех афинян, надеялся победить нищету обширного слоя неимущих граждан. Под его руководством ремесла и торговля процветали, город богател. Но богатство попадало в руки немногих. На одном полюсе афинского общества расцветала роскошь, на другом — зависть и недовольство. Собственная жизнь Перикла была примером умеренности. Но этому примеру афиняне отнюдь не готовы были следовать.

Конечно же, Перикл видел, что богатство развращает афинский народ. Как тех, кто им владел, так и тех, кто к нему стремился. В своей «погребальной» речи он говорит: "Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы". Но это — лишь пожелание. Действительность, как это доказала последующая история Афин, была совсем иной. Имущественное расслоение угрожало острыми общественными конфликтами.

Он надеялся средствами искусства научить граждан ценить прежде всего высокие душевные качества человека. Но искусство, при всей важности его эмоционального воздействия, не может заменить традиционную или религиозную нравственную основу жизни. Религия древних греков, как мы знаем, такой основы не предполагала, а патриархальная нравственная традиция была ко времени Перикла уже подорвана.

Если он и питал какие-нибудь иллюзии на этот счет, то последствия чумы и события последнего года его жизни должны были их отнять. Отсюда, наверное, и его нежелание возвращаться к общественной деятельности, а может быть даже и смерть. Кто не знает, что человек, подавленный психически, в значительной степени утрачивает способность сопротивляться физическому недугу?

Воля и авторитет Перикла при его жизни поддерживали относительную стабильность государства. Они устанавливали барьер для своекорыстия и стяжательства чиновников, не позволяли проявляться многим слабостям и отмеченным ранее недостаткам, присущим демократии. Вот как описывает Плутарх его умение направлять решения Народного собрания:

"По большей части он вел за собой народ убеждением и наставлением, так что народ сам хотел того же. Однако бывали случаи, когда народ выражал недовольство; тогда Перикл натягивал вожжи и направлял его к его же благу, заставлял его повиноваться своей воле, действуя совершенно так же, как врач, который при продолжительной переменчивой болезни по временам дозволяет безвредные удовольствия, по временам же применяет сильные средства и спасительные лекарства.

В народе, имеющем столь сильную власть, возникают, естественно, всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими, воздействуя на народ главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то он сдерживал его дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его…". (Перикл, XV)

Но второго Перикла не нашлось. Преемника себе он не подготовил. К чему это привело, я подробно опишу в последующих главах. А пока лишь в одной фразе скажу, что построенное Периклом здание Афинского государства под действием внутренних разрушительных сил довольно скоро, за какие-нибудь четверть века, рухнуло.

Печальный итог, не правда ли? И сразу возникают вопросы. Могло ли быть иначе? Была ли государственная политика Перикла ошибочной? В чем ошибка? Плутарх заключает биографию Перикла следующим абзацем:

"Люди, тяготившиеся при его жизни могуществом его, потому что оно затмевало их, сейчас же, как его не стало, испытав власть других ораторов и вожаков, сознавались, что никогда не было человека, который лучше его умел соединять скромность с чувством достоинства и величавость с кротостью. А сила его, которая возбуждала зависть и которую называли единовластием и тиранией, как теперь поняли, была спасительным оплотом государственного строя: на государство обрушились губительные беды и обнаружилась глубокая испорченность нравов, которой он, ослабляя и смиряя ее, не давал возможности проявляться и превратиться в неисцелимый недуг". (XXXIX)

Испорченность нравов! Да, так! Перикл ее смирял, но исправить не сумел. Он поощрял обогащение Афин, а богатство, как нам хорошо известно из Истории, легко порождает испорченность нравов. Но можно ли воспитать высокие нравственные качества у человека, если он голоден? Или прежде его надо накормить? Как сделать, чтобы сверх "хлеба насущного" и того, что действительно необходимо, он не пожелал бы многого другого, не прельстился соблазнами "сладкой жизни"? Трудный вопрос. Быть может, следовало попытаться в небольшом афинском государстве утвердить (как это удалось спартанцам) новую общедоступную этику, может быть, даже новую религию? Возможно ли это было в ту эпоху? Пройдет еще более четырех веков, прежде чем греки (именно малоазиатские греки первыми) воспримут религию раннего христианства с ее основополагающими принципами умеренности образа жизни и высокой индивидуальной нравственности. Для этого им придется пережить римское владычество.

И все-таки… вдруг что-то было можно сделать и тогда? По крайней мере в это верил великий современник Перикла, Сократ. Рассказ о попытке нищего философа увлечь афинян на путь нравственного возрождения — в следующей главе. Попытка не удалась и Сократ был казнен. Но он лишь философ, а не глава государства! Вопросы, вопросы… К сожалению, История не позволяет поставить контрольный эксперимент. Зато и опыт ее не пропадает без следа — ощутимо или незаметно он влияет на жизнь последующих поколений. Порою влияние проявляется во времена весьма отдаленные. Жизнь и деятельность Перикла в этом смысле не прошла даром. Наоборот — его опыту суждено было сыграть колоссальную роль. Несравненное совершенство созданных по его замыслам памятников искусства привлекло восхищенное внимание человечества в XVIII веке. За этим последовал жгучий интерес к народу, создавшему такие шедевры, к его истории. Так древнегреческий опыт свободы, демократии, равноправия и гражданственности стал достоянием европейской цивилизации.

В политическом наследии древней Греции мне кажется особенно примечательным именно опыт "направляемой демократии". Во избежание недоразумений сформулирую еще раз. Я имею в виду реализовавшееся при Перикле сочетание народовластия с фактом направления всей государственной деятельности лидером, чье положение опиралось только на его высокие нравственные качества, государственный ум и преданность общему делу. Иными словами — только на факторы, обуславливающие доверие и уважение народа. В этих условиях народовластие как бы персонифицируется во власти подлинного лидера. При этом важно, чтобы доверие к нему регулярно и достаточно часто подтверждалось свободными перевыборами.

Тут мне слышится «убийственное» возражение: "Но ведь второго Перикла не нашлось! Люди смертны. Если у подлинного лидера государства не окажется достойного преемника, то вся система "направленной демократии" повиснет в воздухе. Или того хуже — попадет в нечистые руки. Успех такой системы может быть только случайным!" Верно, конечно. Но бывают «случаи», которые происходят непременно! Это — когда их явление определяется статистикой больших чисел.

Можно не сомневаться, что среди сотен тысяч, а тем более миллионов граждан в любой момент времени найдется порядочное количество отъявленных негодяев, но обязательно — хотя бы несколько Периклов. Все дело в том, чтобы их заметить, привлечь к государственной деятельности, приблизить к лидеру. И не одного, а именно нескольких, чтобы в качестве преемника лидера выбрать из них достойнейшего.

Этим должен быть озабочен и Государственный Совет, и сам лидер демократии — с первого же дня своего «правления». Но, может быть, он не захочет этого делать из опасения, что преемник вытеснит его самого «досрочно»? Если так, то он — не истинный лидер. Его тщеславие сильнее, чем любовь к отечеству.

Выбирая одного из сотен тысяч (на очерченном выше нравственном фоне), демократия может найти лидера, которому такое тщеславие будет чуждо. Известны ведь примеры больших ученых, создававших школы и порой еще при жизни передававших руководство ими своим талантливым ученикам. Все дело в интеллигентности человека. Лидер демократии, как мне представляется, должен быть человеком высоко интеллигентным.

Разумеется, одинаковых людей не бывает. Один лидер окажется более или менее достойным, чем другой. В этом беды нет — лишь бы отклонения были невелики и от достаточно высокого уровня.

Задумайтесь, уважаемый читатель! Не покажется ли Вам, что в наш чреватый глобальными опасностями век — век необходимости принимать порой мгновенные и чрезвычайно ответственные правительственные решения — проблема подлинного лидерства в направляемой демократии приобретает особое значение? Если это так, то результаты "модельного эксперимента", поставленного в Афинах две с половиной тысячи лет назад, имеют для нас самый живой интерес.

Глава 7 СОКРАТ

Сократ был казнен по решению Афинской гелиеи в 399 году, то есть, через 30 лет после смерти Перикла. Суд и казнь Сократа завершают рассказ об истории Афинской демократии. Поэтому о них — в конце книги. Но суть учения Сократа мне кажется целесообразным изложить именно сейчас. Интересно сопоставить нравственные позиции и деятельность двух великих гуманистов: Перикла и Сократа.

Сократ родился в 469 году. Значит, в год смерти Перикла ему уже 40 лет. О первой половине жизни Сократа известно мало, поскольку оба его биографа, Платон и Ксенофонт, моложе своего учителя примерно на те же 40 лет. Но мы знаем, что Сократ принадлежал к узкому кругу друзей Перикла. Надо полагать, что в качестве мыслителя и философа, а не каменотеса, кем он, по-видимому, был в молодости, унаследовав профессию своего отца.

Широко распространено представление о бедности Сократа. Зимой и летом он ходил в одном и том же потрепанном плаще, босой. Но это вследствие пренебрежения жизненными благами, а не полного отсутствия средств к существованию. От отца он унаследовал домик в городе и кое-какое имущество, которое Ксенофонт оценивает в 500 драхм. Во всяком случае, он смог приобрести вооружение и в качестве гоплита участвовать в трех больших сражениях. Кстати говоря, во всех трех Сократ проявил незаурядное мужество. В бою под Потидеей (432 г.) он сражался рядом со своим юным другом, воспитанником Перикла — Алкивиадом. Афиняне отступали, и Сократ вынес с поля боя раненого юношу и его оружие. Алкивиад был богат и хотел подарить Сократу большой участок земли, но тот отказался принять подарок.

Внешность философа нам известна уже в его пожилые годы. Он небольшого роста, некрасив, с глазами навыкате, лысый, с огромным лбом. Но это невыгодное внешнее впечатление забывалось, когда он говорил. Тот же Алкивиад, смолоду отличавшийся распутством и легкомыслием, в диалоге Платона «Пир» уподобляет Сократа уродливому сатиру Марсию, который завораживал людей своей божественной игрой на флейте. Затем Алкивиад говорит:

"Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов" Жрецы богини Кибелы, доводившие себя в богослужениях до исступления.", а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа моя не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу…

Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уже никто бы за мною не заподозрил — чувство стыда". (215 Е)

Сократ, в отличие от других философов, ничего не писал. Его деятельность заключалась в спорах и убеждении собеседников. Ими бывали все афиняне без различия социального положения. Содержание бесед Сократа известно нам в пересказах Платона и Ксенофонта. Насколько они достоверны? Читая диалоги Платона, мы должны помнить, что их автор — великий философ древности, шагнувший дальше своего обожаемого учителя. Сократ фигурирует в большей части этих диалогов. Вольно или невольно, Платон вкладывает в его речь и свои мысли. Историк Ксенофонт написал свой «Меморабилий» (воспоминание) о Сократе с определенной целью — реабилитировать память учителя, опровергнуть возведенные на него во время суда обвинения. Это несколько сужает сферу его внимания и придает изложению определенную тенденциозность. Тем не менее, из сопоставления двух свидетельств образ Сократа и смысл его учения выступают достаточно ясно.

Непрерывную «вахту» своего учителя Ксенофонт описывает следующим образом:

"… Сократ всегда являлся в обществе: утром он отправлялся в обыкновенные места для гуляния и в гимнастические школы; а в те часы, когда рынок бывает полон народу, его видели на рынке, да и в остальное время он всегда бывал там, где надеялся встретить наиболее многочисленное общество. И здесь он большей частью говорил (публично), и всякий, кто хотел, мог его слушать". (Меморабилий, I, 10)

Историк подчеркивает, что в отличие от большинства философов, любивших поговорить о мировом порядке (космосе) и других возвышенных материях, Сократ…

"… всегда рассуждал о человеческих делах, стараясь объяснить, в чем состоит благочестие и безбожие, в чем — прекрасное и бесчестное, что такое справедливость и несправедливость, что такое здравый ум и безумие, что такое мужество и малодушие, что называется государством и кто государственным человеком, в чем состоит власть над людьми и кто способен управлять ими, об этих и тому подобных предметах он был того мнения, что знание их дает право быть благородным человеком, а не знающие их справедливо могут быть названы людьми низкими". (Там же, I, 16)

Ксенофонт приводит слова Сократа из его беседы с юношей Евфидемом:

"— Знаешь ли ты, что некоторых людей называют рабскими душами?… Итак, не есть ли это имя принадлежность тех, кто не знает, что такое прекрасное, честное, справедливое?

— Мне кажется так, — отвечает Евфидем.

— Не должны ли мы поэтому употреблять все усилия к тому, чтобы не быть в душе рабами?" (II, 22)

Опять знание! Нравственность и знание стоят рядом. О каком знании идет речь? Как со всем этим связано знаменитое Сократовское "Я знаю, что ничего не знаю"? Или афоризм "Познай самого себя", который Сократ любил цитировать. (Этот афоризм был начертан в Дельфийском храме Аполлона). Попробуем разобраться. Для этого хотя бы в самых общих чертах придется изложить главные положения философского учения Сократа.

Сократ верил в существование Бога или богов. Совершенство и благодатность Природы, по его мысли, есть доказательство божественной мудрости. Задача человека приблизиться сколь возможно к постижению ее. Философ постигает божественную мудрость в возвышенной сфере понятий о самой сущности прекрасного, благого, великого и добродетельного. Постигнуть эту сущность вполне — не дано и философу. Отсюда "Я знаю, что ничего не знаю". Философ понимает ограниченность своих возможностей в познании Бога. Тем более это относится к остальным людям. Однако им тоже следует стремиться к познанию божественного промысла. Но не в сфере отвлеченных понятий, а в практической деятельности — душой постигая радость приобщения к добродетельной жизни. Человеческой мысли, которая есть продукт деятельности души, открыта возможность постижения этой радости. Сократ верил и в существование души. "Познай самого себя!" Путь познания — школа добродетели. Человек, понявший, что смысл и счастье его жизни в служении прекрасному, честному и справедливому, не захочет жить иначе, не захочет оставаться "рабской душой". Сам процесс познания, приобщения к божественной мудрости, приобретает у Сократа характер морального действия. В центре философии Сократа оказываются вопросы этики и морали.

Существенным элементом в эту философию входит и забота о будущей судьбе бессмертной души человека. Сократ верил в переселение душ. В диалоге Платона «Федон» он говорит:

"Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда. Встретивши там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны они пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени". (107 Е)

В эти промежутки времени души, испорченные в предшествующей земной жизни, испытывают тяжкие наказания, предназначенные для их очищения и исправления. Неисправимые, например, души святотатцев, злостных убийц и т. п., навечно низвергаются в мрачный Тартар. Души людей, проживших благую жизнь, вознаграждаются, а совершенные души философов могут быть изъяты из круговращения и поселены навечно в стране высшей чистоты и блаженства, находящейся где-то в Космосе.

О душе своей надо заботиться при жизни. В частности, следует по возможности пренебрегать телесными удовольствиями, которые служат инстинктам и отвлекают душу от добродетели. Беседуя с друзьями перед казнью, Сократ говорит (Платон. Федон.):

"Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для скверных: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душою — от собственной скверны. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видимо, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собой в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир". (107 C)

И далее там же:

"… нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными радостями и, в частности, украшениями и нарядами, считая их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно ее украшениями — воздержанностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, — ожидает странствия в Аид, готовый пуститься в путь, как только позовет судьба". (114 Е)

У Ксенофонта в беседе с софистом Антифонтом Сократ говорит:

"Тебе, Антифонт, угодно думать, что счастье заключается в роскоши и больших издержках; я, напротив, того мнения, что если ни в чем не нуждаться свойственно одному божеству, то нуждаться как можно в меньшем значит приближаться как можно ближе к божеству…" (Меморабилий, VI, 10)

Итак, приобщение к божественной мудрости через знание, понимание того, что подлинные добродетели — справедливость, истина, свобода, мужество и воздержанность, — делают человека счастливым в этой жизни и избавляют от страдания за гробом его бессмертную душу. Это — квинтэссенция высоконравственного философского учения Сократа. И как человек деятельный, пропаганде такого знания он посвящает всю свою жизнь. У Платона в "Апологии Сократа" приведена речь Сократа на суде. Мне кажется уместным, забегая вперед, процитировать здесь небольшой фрагмент этой речи, где философ излагает свое кредо:

"Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: "Ты лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин величайшего города, больше всех прославленного мудростью и могуществом, не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и почестях, а о разумности, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?" И если кто из вас станет спорить и утверждать, что он заботится, то я не отстану и не уйду от него тотчас же, а буду расспрашивать, испытывать, уличать, и, если мне покажется, что в нем нет доблести, а он только говорит, что она есть, я буду попрекать его за то, что он самое дорогое ни во что не ценит, а плохое ценит дороже всего". (29 Е)

В качестве иллюстрации я хочу процитировать хотя бы пару отрывков из диалогов с участием Сократа.

Вот, например, фрагменты спора о доброте с оппонентом, настроенным скептически:

"Калликл: Итак, послушай меня, добряк, перестань обличать, занимайся делами благоприличными, чем обнаруживалось бы твое благоразумие, а этот высокопарный вздор, эти, как бы их назвать, мечты или болтовню, с которой придется жить "в пустых домах", предоставь другим. Подражай не тем, которые обличают эти мелочи, а тем, которые наслаждаются и жизнью, и славою, и многими другими благами. (Платон. Горгий, 486)

Сократ: (в конце своего ответа):

"… рассудительному, как мы раскрыли, Калликл, если он человек справедливый, мужественный и благочестивый, крайне необходимо быть совершенно добрым; а доброму, все, что ни делает он — делать хорошо и прекрасно; делающему же хорошо — наслаждаться блаженством и счастьем, равно как злому и делающему дурно — быть несчастным". (там же, 507, C)

А вот диалог о дружбе, интересный не только выражением нравственной позиции Сократа, но и его взгляда на возможность государственного правления людей честных и благородных. Сначала в разговоре с неким Критобулом Сократ рекомендует выбрать в качестве друга того, кто…

"… отличается, во-первых, умеренностью в удовлетворении чувственных потребностей, затем доброжелательностью, обходительностью, наконец, готовностью соперничать с людьми, делающими ему добро, чтобы не уступать им в благодеяниях". (Ксенофонт. Меморабилий, VI, 5)

Далее Критобул говорит о раздорах среди тех, кто правит государством (после смерти Перикла), а Сократ ему отвечает:

"Критобул:… Но если даже добродетельные люди из-за первенства в государстве живут в раздоре и из взаимной зависти ненавидят друг друга (вспомните речь Дария — Л.О.), то где же после этого можно найти друзей и у кого можно искать расположения и верности?

Сократ: Да, Критобул, людские отношения представляют довольно пеструю картину: по природе люди имеют задатки дружбы — они нуждаются друг в друге, чувствуют сострадание к ближнему, оказывают друг другу помощь и, сознавая это, питают друг к другу чувства благодарности; но, с другой стороны, люди по природе способны к вражде; сходясь между собою в признании одних и тех же вещей хорошими и приятными, они спорят из-за них с оружием в руках, и расходясь в чем-нибудь во мнениях, противодействуют друг другу; соревнование и увлечение также способны возбудить вражду; страсть к наживе вызывает те же враждебные чувства, а недоброжелательство ведет к ненависти.

Тем не менее, однако ж, дружба незаметно прокрадывается чрез все эти препятствия и соединяет честных и благородных людей. Благодаря своему нравственному превосходству эти люди предпочитают владеть умеренным состоянием без борьбы, чем захватывать все в свою власть, не обременяя себя, делиться с другими пищей и питьем и в любовных наслаждениях могут быть сдержанными настолько, чтобы не задеть кого не следует. Кроме того, чуждые своекорыстия, они могут не только сообща владеть деньгами, не нарушая справедливости, но и помогать ими друг другу. Они умеют также улаживать между собой споры, не только безобидно, но и с взаимной пользой, и не позволяют чувству гнева заходить так далеко, чтобы после пришлось раскаяться; а зависть они совершенно устраняют из взаимных отношений, предоставляя свое имущество в собственность друзьям, принадлежащее же друзьям, считая своим. Итак, почему же нельзя допустить, что истинно дельные люди могут разделить между собой государственные должности, не только не вредя, но даже оказывая поддержку друг другу?" (Там же, VI, 20)

Наверное, достаточно. Нравственный облик Сократа, смысл его философии и этики, равно как и характер его неутомимой пропаганды своих идеалов, читателю должны быть ясны. Кстати сказать, эта пропаганда отнюдь не была безрезультатной. Забегая вперед, скажу, что, несмотря на тяжесть обвинения в безбожии и естественное раздражение, которое у многих афинян вызывали его обличения, за оправдание Сократа на суде был подан 221 голос, против — 280. Расстанемся с философом до этих трагических последних дней его жизни и подведем итог, ради которого в этой главе шла о нем речь.

Перикл и Сократ! Два великих гражданина и мыслителя одной эпохи, достойные друг друга в своем личном благородстве. Быть может, они не спорили между собой, быть может, философия Сократа еще не сложилась к моменту смерти Перикла (есть основания полагать, что Сократ начинал не с этики, а натурфилософии, как ученик Анаксагора). Может быть. Но не в этом суть. Перед нами два подхода, два пути совершенствования общества. Перикл — это материальное процветание, гражданственность, направляемая демократия, общее дело, облагораживающее воздействие искусства. Сократ — "умеренность в удовлетворении чувственных потребностей", высокая личная нравственность, забота о душе. Для обоих — приверженность правде и справедливости. Если бы эти два подхода слились в один! Ведь они отнюдь не противоречат, а скорее дополняют друг друга.

В свою историческую эпоху и Перикл, и Сократ как будто бы потерпели фиаско. Крушение демократии, падение нравов, казнь Сократа… Но оба они оплодотворили развитие человечества. Перикл — через французских просветителей — положил начало современной демократии. Сократ — через Платона, Аристотеля и раннее христианство — заложил основы наших представлений о нравственности. Если бы в наш "просвещенный век" удалось соединить подлинную демократию (быть может, в форме направляемой демократии) с высокой личной и, на ее основе, гражданской нравственностью!.. Быть может, нам необходимо выработать какую-то новую веру, если угодно — религию. Я употребляю это слово не в смысле веры в бога, а в том смысле, который в него вкладывал Лев Толстой. Он писал:

"Религия есть известное, установленное человеком отношение к бесконечному миру или началу его. Нравственность же есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее из этого отношения". (Религия и нравственность, 1893 г. Полное собр. соч., т. 39, стр. 26)

Ясно вижу скептическую усмешку на лице некоторых читателей. Она как бы говорит: "Все это чистейший идеализм, красивые слова! Каждый непрочь поговорить о добре и справедливости. Но кто в них верит? Кое-какие нравственные нормы общежития могут быть приняты, поскольку они всем выгодны. Например, честность и верность слову в торговых сделках. Да и сама демократия, конечно, выгодна для свободного развития рыночных, товарно-денежных отношений. И все-таки, если не стремление к повышению своего жизненного уровня, к комфорту и богатству, то что может служить стимулом полезной деятельности современного человека?"

Сегодня, когда жизненный уровень большинства граждан нашей страны еще низок, ответить на этот вопрос нелегко. И все же попробую. Да, сегодня материальная заинтересованность — на первом плане. Но заглянем в завтрашний день. Достижение вполне приемлемого уровня потребления (по нынешним мировым стандартам) вещь, очевидно, реальная. А сами «стандарты», материальные потребности человека? Не будут ли они расти неограниченно? Вряд ли. Природа человека, к счастью, меняется медленно. Можно изыскивать все новые степени материального комфорта. Но, начиная с некоторого уровня, «продвижение» в этом направлении становится и малозначащим, и трудным. наступает пресыщение. Между тем нормальному человеку знакомо ощущение «комфортности» совсем иного рода. Это — благодарность и уважение других людей. Ими «платят» за доброжелательность, участие, помощь, какую мы всегда можем оказать тем, кто нас окружает дома и на работе. А также и за хороший, честный труд. Когда мы сталкиваемся с человеком, который работает "на совесть" — будь он врач или слесарь — мы относимся к нему с уважением. А если его труд полезен и нам лично — с благодарностью.

Ощущение такого "морального комфорта" может служить нравственной основой демократии и даже, если угодно, новой веры. Поверить надо только в то, что делать добро для других людей тоже… «выгодно»! Только выгода значительнее. Это — не удовольствие, а радость, счастливое расположение духа. Ведь источником радости для человека почти всегда служит исполнение желаний. Исполнить желание, быть полезным другим — проще всего. Ограничений — никаких! А поверить надо только сначала; потом можно убедиться на собственном опыте, понять. (Сократовское знание!)

И вовсе не обязательно, чтобы доброе дело было оценено и вознаграждено благодарностью. Награда заключена в нем самом. Тому, кто это уже знает из своей жизненной практики, не нужны ссылки на авторитеты. А для тех, кто сомневается, приведу слова двух великих философов Греции. Аристотель в трактате «Этика» пишет так:

"… благо человека заключается в деятельности души, сообразной с добродетелью… люди, любящие прекрасное, наслаждаются тем, что по своей природе способно доставить наслаждение, а к таким предметам должно причислить действия, сообразные с добродетелью: они-то и нравятся людям и прекрасны сами по себе. Жизнь таких людей вовсе не нуждается в наслаждении, как в каком-то украшении, ибо содержит в себе наслаждение". (I, 6, 9)

Платон в диалоге «Законы» высказывает ту же мысль, говоря о цели государственной деятельности:

"… надлежащий законодатель должен желать видеть свое государство наилучшим и счастливейшим… Например, чтобы граждане стали добрыми, а вместе с тем неизбежно и счастливыми…". (V, 742 E)

Что же касается богатства, то для большинства людей оно утратит свою привлекательность, если перестанет быть общественно престижным…

Упорный скептик возразит, что на протяжении всей истории духовное начало боролось с материальным и последнее неизменно побеждало. Ну, во-первых, не неизменно… а, во-вторых, может быть в том виновата была общая бедность человечества? Возможно, что в недалеком будущем (по крайней мере у нас в стране) ситуация станет лучше…

Однако пора вернуться к истории Афинской демократии.

Глава 8 ДЕМАГОГИ. КЛЕОН

В главе 7 мы проследили историю Афин до смерти Перикла в 429 году. Война продолжалась. Опасаясь чумы, спартанцы не пошли в Аттику, но осадили союзный Афинам город Потидею, который после двухлетнего сопротивления капитулировал. Афиняне не решились выступить на помощь осажденным и вообще первое время не предпринимали серьезных военных действий, занятые восстановлением порядка в городе, где эпидемия пошла на убыль. Однако об их решимости продолжать борьбу говорило введение в 428 г. прямого военного налога на имущество — эйсфоры.

Перикл не оставил преемника. Из старинных аристократических семейств, до сей поры поставлявших руководителей Афинской демократии, не выдвинулся никто достойный этой роли.

Народное собрание подпадает под влияние вожаков из числа недавно разбогатевших простолюдинов. Сначала это был торговец паклей Евкрат, потом торговец овцами Лисикл, потом Клеон — владелец кожевенной мастерской, который стоял во главе афинского демоса в течение семи лет. Клеона сменил торговец лампами Гипербол, которого Фукидид именует гнусным. Потом какой-то Клиген — банщик. А далее — целая серия людей все более своекорыстных, бездарных и безнравственных. Их именовали «демагогами» — вождями демоса. Позже, в соответствии с характерными для этих вождей методами руководства народом путем игры на его низменных инстинктах, слово демагог приобрело нарицательный смысл. Наиболее яркой в ряду демагогов была фигура Клеона. Я расскажу о нем подробно, поскольку именно Клеон наследовал Периклу в качестве руководителя Афин. (Евкрат и Лисикл были во главе народа очень недолго).

Но прежде мне бы хотелось обрисовать атмосферу всевластных собраний народа в этот новый период истории Афинской демократии. Засилие демагогов порождает политическую апатию. Общественная активность наиболее дееспособного среднего слоя афинян падает. Многие уклоняются от участия в Народных собраниях. У Аристофана в «Ахарнянах» (425 г.) есть упоминание о том, что стражники загоняют на собрание народ кнутами. Значительная часть граждан, присутствующих на Народном собрании, — лишенные определенных занятий неимущие горожане. Привыкшие обманывать и быть обманутыми, не способные разобраться в обсуждаемом вопросе, они склонны подозревать в скрытом умысле каждого, кто пытается убедить их в чем-либо. Примеры поспешных, безответственных, продиктованных слепым раздражением решений народа нам встретятся в ближайшем будущем. Царившая на собраниях атмосфера недоверия и чрезвычайной подозрительности хорошо видна из выступления некоего Диодота в 427 г. по поводу наказания митиленцев (об этом собрании я еще расскажу). Фукидид так передает его речь:

"… Если кто-либо дает хороший совет, но при этом возникает подозрение, что он соблюдает тем самым свои личные интересы, то мы готовы ради этого недостоверного подозрения лишить государство явной выгоды. Дело дошло до того, что даже наилучший совет, если он высказан прямо без риторических ухищрений, вызывает не меньше подозрений, чем дурной. И не только тот, кто желает вести народ по самому опасному пути, вынужден добиваться народного расположения обманом, но и честному человеку приходится прибегать ко лжи, чтобы приобрести доверие к себе". (История, III, 43)

Не искушенные в риторике, демагоги шли по другому пути. Они старались не столько убедить, сколько увлечь народ эмоционально, заразить толпу собственной экзальтацией. Как раз Клеон и ввел новую манеру выступлений перед народом, столь непохожую на величественную сдержанность Перикла. По свидетельству Плутарха:

"Клеон перестал соблюдать всякие приличия на возвышении для оратора: он был первым, кто, говоря перед народом, стал вопить, скидывать с плеч плащ, бить себя по ляжкам, бегать во время речи…". (Никий, VIII)

Особенно ненавидел Клеона Аристофан. Ему, и вообще демагогам, он дает уничтожающую характеристику в комедии «Всадники», поставленной в 424 году. Действующие лица комедии: Народ афинский — дряхлый старик и его рабы. Старые — Никий, Демосфен и новые — Кожевник (Клеон) и Колбасник. Хор всадников — знатных юношей. Вот краткое содержание комедии: Сначала Никий и Демосфен рассказывают зрителям, как новый раб, Кожевник, обманывает Народ. Потом является Кожевник и Колбасник, препираются между собой и с хором. Затем оба бегут в Совет пятисот. Колбасник, вернувшись, рассказывает, как склонил Совет на свою сторону. Потом является Народ, и оба соперника стараются завоевать его расположение. Они поносят друг друга, читают прорицания и потчуют Народ яствами. Под конец Колбасник показывает, что его корзина пуста — он все отдал Народу, а Кожевник, как оказывается, многое припрятал для себя. Народ забирает у Кожевника венок и отдает его Колбаснику. В финале является вываренный в кипятке, украшенный и помолодевший Народ. Колбасник подносит ему мир на тридцать лет. Процитирую некоторые места из комедии ради, пусть пристрастного, но сочного представления атмосферы Афин той поры.

Демосфен (зрителям) о Клеоне и народе: "Итак начну! Хозяин с ним один у нас, Бобов грызун сварливый, привередливый, Народ афинский, старикашка глухонький.

(Черные и белые бобы раньше использовали при тайном голосовании.)

На рынке прошлом он себе раба купил

(Рабы Народа — стратеги (Никий, Демосфен). Клеон был избран стратегом в 424 году)

Кожевника, рожденьем пафлагонца. Тот Пройдоха страшный, негодяй отъявленный. Нрав старика тотчас же раскусить сумел Кожевник наш и стал ему поддакивать, Подкармливать словечками лукавыми, Подмасливать и льстить: "О государь Народ! Одной довольно тяжбы, отдохни теперь! Поешь, попей, а вот тебе три грошика!

(По инициативе Клеона плата в гелиее была увеличена с одного до трех оболов за заседание (в 425 г.))

Под розги подведет, а после бегает По дворне и орет, и взяток требует: "Видали вы, как Гила нынче высекли Из-за меня? Послушными не будете — Помрете все!" И мы даем, а как не дать! Не то такого влепит подзатыльника Хозяин, что в овчинку свет покажется". (40–70)

На орхестре хор всадников гонит Кожевника:

Кожевник: "О старейшины, о судьи! Трехгрошовые друзья! Я ли правдой и неправдой не растил вас, не кормил? Помогите, избивают заговорщики меня". Предводитель полухория: "И за дело! Ты ведь общий жрешь без жеребьевки пай! Ты ведь щупаешь, как смоквы, у ответчиков бока, Что, созрели уж для взятки или пусть еще растут. Ты ведь ищешь среди граждан побогаче дурачков, Почестнее, поглупее выбираешь простака, С херсонесского надела вызываешь и в суде Мигом скрутишь, на лопатки опрокинешь и с сумой Пустишь по миру скитаться. Всем давно ты омерзел". (255–265)

Диалог Демосфена и Колбасника. Демосфен, согласно пророчеству, предрекает своему собеседнику власть в Афинах:

"Демосфен — Внизу людей ты видишь сотни, тысячи? Колбасник — Конечно, вижу. Демосфен — Всеми будешь ты владеть. И рынком, и собранием, и гаванью. Вертеть Советом будешь и стратегов брить, Судить, рядить и девок в Пританей водить. Колбасник — Все я? Демосфен — Все ты! Да видишь ты не все еще! Сюда, повыше на лоток вскарабкайся! Теперь ты видишь море, острова на нем? Колбасник — Все вижу. Демосфен — Барки, корабли с товарами? Колбасник — И барки вижу. Демосфен — Как же не счастливчик ты? Теперь окинь-ка правым глазом Карию, А левым Карфаген. Колбасник — Глаза я вывихну! И, верно, уж косое счастье ждет меня. Демосфен — Тобою будет все это распродано! Все сбудется, как говорят гадания. О человек могучий! Колбасник — Только как же так Я человеком стану из колбасников? Демосфен — За то велик и будешь, что ты эдакий Подлец, наглец, буян, горлан проулочный. Колбасник — Нет о себе я мненья невысокого! Демосфен — Ах, боги, почему же невысокого? Иль за собой ты знаешь что похвальное, Иль ты из благородных? Колбасник — Вот уж это — нет! Скорее из негодных! Демосфен — Счастлив жребий твой! С рождением, я вижу, повезло тебе. Колбасник — Голубчик, да ведь я же малограмотен Читать умею, да и то едва-едва. Демосфен — В том и беда, что все же хоть едва-едва! Ведь демагогом быть — не дело грамотных, Не дело граждан честных и порядочных, Но неучей негодных. …………………………………. Колбасник — А все-таки Дивлюсь, как заправлять я стану городом. Демосфен — Заправишь славно. Делай то, что делаешь: Мели, толки, покруче фарш замешивай, Подперчивай, подсаливай, подмасливай Да подсласти словечками повкрадчивей. А в общем, как рожден ты демагогом быть, С пропойным басом проходимец рыночный, Всем одарен ты, чтобы стать правителем". (161–222)

В споре с Колбасником Кожевник (Клеон) достаточно откровенно описывает свою деятельность, оправдывая ее, как полагается, интересами Народа и своей любовью к нему:

Кожевник: О Народ! Как же может другой гражданин тебя жарче любить и сильнее? Ведь с тех пор, как сижу я в Совете, казну я деньгами наполнил доверху Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал, Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя. (772–775)

Монолог Колбасника, где он рассказывает, как овладел Советом, мало что добавляет к облику демагога, зато в нем едко высмеивается заседание Совета пятисот. Конечно, это — гротеск, но приняли его афиняне одобрительно, и никто не потребовал прекратить спектакль, как было в случае с Еврипидом. Так что сходство с действительностью мы вправе предположить.

"Колбасник: Рассказа стоит, право, происшествие Бегом сейчас же я догнал Кожевника. Придя в Совет, лавины слов грохочущих Метать он стал на всадников, в измене их Изобличая; скалы выворачивая, Пугая, громыхая, убеждая всех. Совет такой кислятины наслушавшись, Насупил брови грозно, набок рот скривил, Сидел горчицы горше. Чуть заметил я, Что речью он опутан клеветнической И дерзкими обманут ухищреньями, Взмолился так: "О Бесы плутен, Жулики, Ты Дуриндас, вы, Надувалы мелкие, Ты, Рынок, ум и сердце воспитавший мой, — В меня вселите наглость! Речь проворную Голос зычный и бесстыдный дайте мне!" Усердно так молился я, и справа тут Прогрохотал вдруг некий муж, обклавшийся. Я принял добрый знак с благоговением, Решетку задом выставил и заорал Что было сил: "О граждане! Я с добрыми Пришел вестями. Первым рассказать хочу. С тех пор вот, как война на нас обрушилась, Сельдей на рынке не видал дешевле я". Тут лица тотчас же у них разгладились, И был увенчан я за вести добрые. И внес я снова предложенье тайное: "Дабы за грош купить селедок дюжину, — Конфисковать все миски у горшечников". Рукоплескать мужи Совета начали И, рот разинув, на меня уставились. Кожевник это видит. Тут уж понял он, Какою речью угодить советникам, И внес такое предложенье: "Граждане! Мне справедливым кажется на радостях, В знак благодарности за вести добрые Сто телок в жертву принести владычице". Тут вновь Совет к нему склонился милостью. Но одолеть навозом я не дал себя. Второю сотней телок обогнал его, Да Артемиде коз к тому же тысячу Зарезать предложил, когда за грош один Снеточки продаваться станут сотнями. И вновь Совет склонился одобрительно Ко мне. А тот, заслышав это, вздор такой Заговорил, что стражники с пританами Его стащили силой. А советники Вскочили с мест и о сельдях заспорили. А тот их просит подождать немножечко: "Послушайте посла из Лакедемона Принес он снова предложенья мирные". Те заорали как один: "Ну нет, дружок. Прослышали враги, что нынче дешевы У нас селедки, мира захотелось им. Нам мир не нужен. Дальше пусть идет война! Пританы, распустить Совет!" И в стороны Через канат попрыгали. На рынок тут Я побежал и все, что было, луковиц И зелени скупил. Когда ж к сельдям они Приправ искали, даром их попотчевал. Они тут захлебнулись в благодарностях, Задохлись в лести, в похвалах рассыпались. И так-то вот за луку горсть и зелени Совет принес я скрученным и связанным". (624–682)

И так далее, в этом же роде. Отметим, однако, свободу слова в Афинах того времени. Комедия «Всадники» была поставлена в год, когда Клеон был избран стратегом.

В 422 году была поставлена комедия Аристофана «Осы». По ходу действия афинянин Бделиклеон объясняет своему отцу, судье Филоклеону, каким образом демагоги обирают народ и держат его в подчинении. Оказывается, что из общих поступлений в городскую казну судьям перепадает менее одной десятой доли. — Но куда же уйдут после этого прочие деньги? — недоумевает Филоклеон. И сын ему отвечает:

"А на тех, кто кричит: "Не продам ни за что я афинян толпы беспокойной, Но стоять за нее буду грудью всегда". Ведь сознайся, отец мой, ты сам же В господа над собой выбираешь таких, поддаваясь на льстивые речи. А они между тем набивают мошну и за раз по полсотни талантов Вымогают нахально с других городов, и грозят, и пугают при этом: "Вы дадите мне дань, иль иначе у вас не оставлю я камня на камне". Ты же, властью великой любуясь своей, подъедаешь объедков остатки". (655–672)

Бделиклеон проявляет порядочную зрелость политического мышления. Он продолжает так:

"Посмотри: ты и сам, и народ, весь народ, благоденствовать мог бы свободно, Если б ты не позволил себя спеленать "благодетелям массы народной". От Сардинии власть ты до Понта простер, государства себе подчиняя Но тебе ничего, кроме платы твоей, не дают, да и ту лишь по капле, Понемногу за раз, точно масло, тебе источают, чтоб на день хватало. Цель прямая у них, чтобы беден ты был, а зачем это им, объясню я: Для того, чтобы ты укротителя знал и, когда он тебе только свистнет На врагов, на которых натравят тебя, ты, подобно собаке кидался". (688–705)

Перечитав эти строки, мы, пожалуй, должны будем признать, что один из главных секретов возвысившегося над народом государственного правления был раскрыт еще две с половиной тысячи лет тому назад.

Но оставим Аристофана с его ядовитой критикой демократии и посмотрим, как развивались события после смерти Перикла. Уже упоминалось, что серьезных военных столкновений, если не считать осады Потидеи, в первые годы не было. Зато имела место очередная попытка выхода из Афинской империи. На этот раз (в 428 г.) восстает крупный и богатый город Митилены на острове Лесбос. Располагавший сильным флотом город еще пользовался относительной независимостью от Афин, но теперь он боится ее утратить. Митиленцы, естественно, обращаются за помощью к Спарте. Фукидид приводит пространную речь их послов. Процитирую из нее только два коротких фрагмента. Сначала послы стараются оправдать участие города в Делосском морском союзе:

"Наш союз с афинянами был заключен после того, как вы перестали участвовать в мидийской войне, а они остались, чтобы завершить борьбу. Однако мы никогда не были союзниками афинян в их намерении поработить эллинов…". (История, II, 10)

Далее следуют аргументы, долженствующие убедить спартанцев в выгодности поддержки восстания:

"Ведь никогда еще обстановка не складывалась столь благоприятно, как теперь. Мощь афинян ослаблена чумой и огромными военными расходами. Их флот разъединен… место сражения будет не в Аттике, как можно думать, а в тех странах, откуда Афины извлекают свои доходы. Афиняне получают деньги от союзников, и эти доходы еще умножатся, если они покорят нас. Ведь тогда уже никто не восстанет против них… В союзе с нами — сильной морской державой — вы приобретете флот, который вам особенно необходим… Все афинские союзники проникнутся к вам доверием, и с радостью перейдут к вам…". (II, 13)

Отметим, что митиленцы рекомендуют Спарте изменить стратегию и вместо бесплодной осады города направить свои силы на разрушение Афинской империи.

Впоследствии спартанцы так и поступят. Но с оказанием помощи Митиленам они медлят, и город, осажденный афинянами, ввиду истощения запасов продовольствия, вынужден капитулировать. По условиям капитуляции афиняне, войдя в город, никого не трогают. Участь горожан должен решить афинский народ.

Обстоятельства принятия этого решения для нас особенно интересны, так как они ярко обнаруживают разницу отношения к вассалам империи Перикла и его преемника Клеона. Мы помним, что, подавляя попытки отделения, Перикл всячески старался избежать кровопролития. Клеон же проявляет крайнюю жестокость. Ему даже нет дела до того, что простой народ в Митиленах выступил против олигархов в поддержку афинян. Он требует поголовной казни всех жителей города для острастки остальных «союзников». В первый день обсуждения вопроса о наказании митиленцев Народное собрание Афин под его давлением приняло именно такое решение, но потом заколебалось и на следующий день собралось снова. Фукидид приводит речь Клеона на этом втором собрании. Вот отрывки из нее:

"Нам давно уже следовало бы обходиться с митиленцами, не оказывая им предпочтения перед остальными союзниками, и тогда они не дошли бы такой наглости. Ведь люди вообще по своей натуре склонны презирать заискивающих перед ними и, напротив, уважают тех, кто им не потакает. Пусть же они понесут хотя бы теперь заслуженную кару. Вы не должны, возлагая вину за восстание только на олигархов, оставлять безнаказанным народ. Ведь на нас-то они напали единодушно… Поэтому, как и в первый раз, так и теперь, я решительно настаиваю на оставлении в силе уже принятого решения и убеждаю вас не поддаться трем вреднейшим для великой державы слабостям — жалости, увлечению красноречием и великодушием". (III, 99)

Это — не просто обсуждение конкретного вопроса. Формулируется идеология — имперская, беспощадная. Не менее интересны откровенные высказывания оратора о демократии и государстве, с которых он начинает свою речь:

"Мне и прежде уже нередко приходилось убеждаться в неспособности демократии властвовать над другими государствами, но особенно это ясно стало теперь, при виде вашего раскаяния относительно приговора над митиленцами… Хуже всего постоянные колебания и перемены решений. мы должны знать, что государства, хотя и с менее совершенными, но твердыми законами (но соблюдающие их), могущественнее тех, где законы превосходны, но бессильны. Ведь необразованность при наличии благонамеренности полезнее умственности, связанной с вольномыслием. (Подчеркнуто мной — Л.О.) Действительно, более простые и немудрящие люди, как правило, гораздо лучшие граждане, чем люди более образованные. Ведь те желают казаться умнее законов. В Народном собрании они всегда желают брать верх по общественным делам, как будто не существует других предметов, по которым они могли бы выказать свою мудрость, а государству их умствование обычно приносит вред. Напротив, простые люди не приписывают себе исключительных способностей и поэтому не считают себя умнее законов. Они не берутся критиковать то, что правильно сказал другой. Будучи скорее беспристрастными судьями, чем участниками прений, они большей частью поступают правильно". (III, 37)

Как видите, уважаемый читатель, имперская идеология и ненависть к образованию испокон шли рука об руку.

Клеону возражает Диодот, часть речи которого я уже цитировал. О социальной принадлежности этого оратора ничего не известно. Похоже, что он — человек образованный. Однако его возражения против расправы над митиленцами продиктованы не гуманностью, а прагматизмом. Вот как передает его слова Фукидид:

"Я выступил здесь вовсе не в качестве защитника митиленцев или их обвинителя. Ведь спор у нас идет (если только рассудить правильно) не об их виновности, а о том, какое решение нам следует принять в наших собственных интересах. Если даже я и докажу, что митиленцы совершили тягчайшее преступление, то все же не стану из-за этого требовать казни, если только эта мера не в наших интересах. С другой стороны, если бы я и счел проступок митиленцев до некоторой степени простительным, то не просил бы пощады для них, раз это нам во вред". (III, 44)

Далее следуют очень любопытные рассуждения о бесплодности попыток устрашения как отдельных людей, так и государств. После чего Диодот заключает свою речь такими словами:

"Поэтому мы не должны принимать безрассудного решения, положившись на безопасность, которую якобы дает смертная казнь, предотвращая преступления, и лишать наших мятежных союзников возможности как можно скорее искупить свой проступок раскаянием. Вам следует хорошенько подумать: если теперь какой-нибудь город даже после восстания, убедившись в собственной слабости, и захотел бы, пожалуй, капитулировать, пока он еще в состоянии возместить нам военные расходы и в будущем платить подати, то неужели его жители не станут еще лучше, чем теперь, вооружаться и выдерживать осаду до последней крайности, зная нашу жестокость, при которой им безразлично, раньше или позже капитулировать? Разве мы сами не пострадаем от этого? Наши средства мы истратим на долгую осаду города, не желающего сдаваться. Если же удастся его захватить, то нам достанется лишь груда развалин, от которой в будущем, конечно, никаких доходов не получишь". (III, 44)

В этот раз здравый смысл победил и решение о поголовной казни митиленцев было отменено.

Спустя три года после описанных событий военное счастье, наконец, улыбнулось афинянам. Спартанцы опять осаждали их город. В это время стратег Демосфен небольшими силами захватил с моря Пилос — на западном побережье Пелопоннесского полуострова. Этот маленький город был очень важен для Спарты, так как мог стать центром восстания порабощенного коренного населения — илотов. Спартанцы отошли от Афин и атаковали возведенные Демосфеном укрепления с суши. Одновременно спартанская флотилия подошла к городу с моря. Кроме того, спартанцы заняли лесистый островок Сфактерию, расположенный как раз напротив Пилоса.

Демосфен и его люди защищались отчаянно и сумели продержаться до подхода афинской эскадры, разбившей в морском сражении флот спартанцев. Осада города была снята, а находившийся на острове отборный отряд спартанских воинов оказался блокирован. По условиям перемирия спартанцы согласились передать афинянам свои корабли на то время, пока их послы съездят в Афины и попытаются добиться мира. За это спартанцам разрешалось доставить на остров продовольствие.

Спарта предложила Афинам почетный мир. В пересказе Фукидида послы обратились к афинскому народу со следующими словами:

"… Лакедемоняне приглашают вас заключить перемирие и кончить войну. Они предлагают мир, союз и возобновление дружеских отношений и взаимных услуг. Взамен они требуют от вас свободы для своих граждан, находящихся на острове… Если вообще нашим городам когда-либо надо примириться, то сделать это следует именно теперь, пока не случится что-либо непоправимое, что сделает нас навсегда не только врагами вашего города, но и личными вашими врагами, вы же лишитесь тех преимуществ, которые мы предлагаем теперь. Пока исход войны еще неясен, вы можете одновременно приобрести себе славу и нашу дружбу, а мы, достигнув соглашения, можем без тяжких жертв избежать позора. Давайте же отныне сами жить в мире друг с другом и положим конец бедствиям остальных эллинов. А эллины именно вам поставят это в заслугу". (IV, 19, 20)

Были спартанцы искренни или их предложение следует рассматривать как уловку с целью выручить своих воинов? Трудно сказать. Я склонен думать, что они действительно хотели мира. Ведь они уже убедились в неуязвимости Афин, неуклонно следовавших оборонительной стратегии Перикла. В пользу такого заключения говорит и их медлительность с помощью Митиленам.

Но афинский демос, подстрекаемый Клеоном, отклонил мирные предложения спартанцев. Афиняне рассчитывали на то, что, захватив в плен запертых на острове воинов из знатных семей, они смогут продиктовать свои, более выгодные условия мира. Послы вернулись ни с чем. Блокада острова Сфактерии возобновилась, а спартанские корабли афиняне (придравшись к будто бы имевшим место нарушениям перемирия) не возвратили. Однако высадиться на остров им в течение почти двух месяцев не удавалось. Под покровом густого леса спартанцы могли маневрировать и действовать из засады. Продовольствие же на Сфактерию доставлялось скрытно от афинского флота — по ночам, на лодках.

Клеон бушевал в Народном собрании, обвиняя стратегов в слабости и малодушии. Его упреки неожиданно обернулись тем, что ему самому пришлось возглавить штурм острова. Вот как описывает Фукидид этот довольно нелепый поворот событий:

"Клеон указал на ненавистного ему Никия, сына Никерата, бывшего тогда стратегом. Упрекая Никия, Клеон говорил, что если бы стратеги были настоящими мужчинами, то, имея достаточно сил, легко покончили бы с осажденными на острове спартанцами, и что будь он сам стратегом, он быстро бы справился с ними". (IV, 27)

Тогда Никий предложил ему возглавить экспедицию. Клеон пошел на попятный, но…

"… чем более Клеон уклонялся от похода, отказываясь от своих собственных слов, с тем большим рвением (как это обычно для толпы) афиняне настаивали, чтобы Никий передал свои полномочия Клеону, и кричали, что именно он должен плыть к Пилосу. Наконец, не зная, как ему отказаться от своих слов, Клеон выразил согласие". (Там же)

Клеон заявил, что он в течение двадцати дней возьмет остров. Легкомыслие народовластия в этом эпизоде выказывает себя со всей очевидностью — Клеон до той поры ни разу не командовал войсками.

Однако Клеон Сфактерию взял! Ему сильно повезло: на острове возник пожар и при сильном ветре лес основательно выгорел. Афиняне смогли высадиться и разгромили спартанцев. 292 человека пленных, в их числе 120 знатных спартанцев были доставлены в Афины. Влияние Клеона усилилось.

Тогда спартанцы последовали совету, который им дали митиленцы, и решили нанести удар по Афинской империи. В 422 г. их полководец Брасид быстрым маршем провел свои войска через всю Грецию и осадил город Амфиполь, расположенный на северном побережьи Эгейского моря. Близ этого города находились золотые россыпи, их утрата должна была весьма ощутимо сказаться на доходах афинян. Находившаяся поблизости афинская эскадра не смогла отстоять город, и его жители приняли сравнительно мягкие условия капитуляции, предложенные Брасидом. Командовавший эскадрой был отстранен от должности и изгнан из Греции. Для нас это обернулось большой удачей. Командующего звали Фукидид. После того, как его военная карьера рухнула, он решил посвятить себя написанию истории Пелопоннесской войны.

Между тем Клеон во главе афинского войска выступил на Север, чтобы сразиться с Брасидом и отвоевать обратно Амфиполь. В состоявшемся сражении спартанцы взяли верх, но и Брасид, и Клеон погибли. В Афинах и Спарте возобладали сторонники мира. В 421 г. был подписан так называемый "Никиев мир" сроком на 50 лет. Он с самого начала имел неустойчивый характер. Союзники Спарты — Коринф, Фивы и Аргос мир не подписали. Кроме того, спартанцы, вопреки условиям мирного договора, Амфиполь не вернули, а афиняне не вернули Пилос.

Пожалуй, единственным залогом сохранения мира (со стороны Афин) были пацифистские настроения уставших от войны крестьян Аттики. Они вернулись на свою разоренную землю и хотели, чтобы их, наконец, оставили в покое. Эти настроения ярко выражены в поставленной в том же 421 году комедии Аристофана "Мир".

Сюжет комедии: Виноградарь Тригей, откормив огромного навозного жука, поднимается на нем на Олимп, чтобы спросить Зевса, когда же кончится истребление Эллады в войне. Оказывается, что богов нет — они удалились на край вселенной. На Олимпе остались только Гермес, который "стережет барахлишко божье: горшочки, ложки, плошки, сковородочки", да Раздор. Последний низверг в пещеру и завалил камнями богиню мира — Ирину. Тригей созывает горожан и поселян Эллады, чтобы освободить богиню. Горожане тянут в разные стороны, Тригей их прогоняет, и крестьяне отваливают камни. Выходит Ирина, а с ней вместе Жатва и Ярмарка. Наступает мир. Жатву Тригей берет себе в жены, а Ярмарку препровождает в Совет пятисот. В финале — свадебное пиршество у Тригея. В начале комедии — диалог Тригея и Гермеса:

"Тригей — Но почему все божества уехали? Гермес — На эллинов озлившись. Поселили здесь Они раздор, чудовищного демона, И все ему на расточенье отдали, А сами удалились в выси горные, Чтобы не видеть ваших непрестанных свар И жалоб ваших не слыхать назойливых. Тригей — Зачем же боги с нами поступили так? Гермес — За то, что вечно воевать хотели вы, Хоть боги устрояли мир. Удача чуть Склоняется к лаконянам, кричат они: "Уж всыплем мы афинянам, почешутся!" Когда ж победа снова за Афинами И просят мира посланцы лаконские, Тут вы орете снова: "Нас надуть хотят! Палладою клянемся мы! Не верьте им! Придут опять. Ведь Пилос — наш. Наплачутся!" Тригей — Все наши разговоры узнаю точь в точь. Гермес — И потому едва ль еще увидите Богиню мира — Тишину". (203–222)

(Греческое имя богини, Ирина, можно с равным правом переводить словами мир и тишина.)

Прибывший на зов Тригея народ счастлив, что кончилась война. Хор пляшет, его предводитель распевает:

"Левая нога за правой в пляску просится сама. Счастлив я. Свищу, ликую, и кряхчу, и хохочу. Словно злую старость сбросил, так я рад, что кинул щит". Тригей же его увещевает: "Рано, рано веселитесь! Не дался еще успех. Вот когда спасем богиню, смейтесь, веселитесь все! И вопите, и орите! Будет нам заботой — дрыхнуть, Обжираться, обниматься И по ярмаркам шататься, Напиваться, наряжаться, Волочиться И кричать: "Хо-хо-хо-хо!" (333–344)

Но, конечно, Тригей мечтает не только о ярмарочном весельи, но и о работе на своей земле. Он говорит:

"Видит Зевс, блестит мотыга навостренным лезвием И на солнышке сверкают вилы зубьями тремя! Как чудесно, как нарядно выстроились их ряды! Как мне хочется вернуться поскорей на хутор мой И перекопать лопатой залежалый чернозем! Братья, вспомните, как прежде Мы живали под покровом Тишины богини милой! Вспомните о тех вареньях, Об изюме, черносливе И о соке виноградном, О фиалках у колодца. О серебряных маслинах Ненаглядных, А за это все богине Вознесите похвалу!" (565–580)

Итак, подведем итоги восьмилетнему правлению демагогов. Война с Пелопоннесским союзом закончилась примерно вничью. Афины сохранили свой флот и империю (за исключением Амфиполя), показав на примере Митилены, что они еще достаточно сильны, чтобы держать ее в узде. Вместо направляющей руки первого гражданина Афинская демократия подпала под власть невежественных и безнравственных нуворишей, которые использовали свое влияние в собственных эгоистических целях. Если в сатире Аристофана есть доля правды, то эти люди, в частности Клеон, отличались беззастенчивым лихоимством. А также жестокостью и агрессивностью. Народное собрание все более явно стало проявлять свою раздражительность, неуравновешенность и неспособность понять интересы государства. В частности, это выразилось в неоправданно жестоком приговоре митиленцам (хотя в последний момент и отмененном) и в отказе принять почетные условия мира после Пилоса. Мы вправе полагать, что неблаговидный в нравственном отношении пример поведения новых вождей демоса действовал развращающе и на всю городскую администрацию, и на рядовых граждан города.

Закончив эту главу, я понял, что в связи с ее содержанием возникают по меньшей мере три вопроса:

Каким образом во главе народа оказались демагоги?

Обязательно ли народовластие идет рука об руку с ненавистью к интеллигенции ("необразованность полезнее умственности")?

Чем объяснить кровожадность Клеона?

В порядке дискуссии попытаюсь предложить свои ответы.

Вопрос первый. Суждения отдельного человека определяются как разумом, так и эмоциями. В собрании многих людей эмоции могут играть относительно большую роль, так как они «заразительны». Перикл адресовался к разуму афинян. Демагоги — к эмоциям. Среди этих последних немалую роль играет стремление к самоутверждению. Простонародью лестно, что его вождь таков же, как оно само — «простой», малокультурный, говорящий на его языке. Посулы такого вождя, обращенные к примитивным интересам толпы, — ясные, сиюминутные. Чуждый ответственности за свои слова, он без тени сомнения обещает "молочные реки в кисельных берегах".

Вопрос второй. Естественно. что демагоги ненавидят интеллигентов, способных разоблачить беспочвенность их обещаний. Натравливают на «умников» простой народ. Понятно и то, что толпа легко поддается такому внушению. Ей кажется, что критики хотят отнять у нее вожделенные блага. Свой вклад дает и присущая малокультурному человеку зависть (ибо в глубине души он образованность уважает).

Вопрос третий. Возможно, что свирепость Клеона была его личным качеством. Но если такой человек оказывается вождем народа, это качество становится общественно значимым. Увлечь толпу, утвердить себя ее лидером проще всего пробуждая самые низменные инстинкты. Наиболее доступный из них — ненависть. Малокультурные и безнравственные люди легко объединяются для преследования слабых и расправы с побежденными.

Особенно легко возбуждается ненависть толпы к иностранцам, иноверцам или национальным меньшинствам. Здесь — в еще более уродливой форме — тоже проявляется стремление к самоутверждению. Человек, лишенный иных достоинств, считает себя вправе гордиться своей национальной или расовой принадлежностью, «истинной» верой. Он презирает и ненавидит людей иной крови или вероисповедания. В любой толпе найдутся такие, не способные ни на что лучшее, «патриоты» и "истинно верующие". Они агрессивны и громогласны. Их немного, но их призывы к расправе с «чужаками», пробуждая древние и дикие инстинкты, могут увлечь многих — ведь ничто так не заразительно, как ненависть!

Между тем, еще один древний и смутный инстинкт заставляет толпу искать себе кумира и вождя, чьей воле она могла бы подчиниться. Нет ничего губительнее для духовной жизни нации, чем если им становится подобный Клеону апостол ненависти и демагог. Чаще всего это случается в обстановке нравственного упадка, общественного разочарования и апатии народа, когда отсутствуют более достойные стимулы к его объединению. Стремление к единению заложено в природе людей. За неимением других побуждений, оно, увы, может довольствоваться ядовитой пищей ненависти.

Таким образом, все три ответа на поставленные вопросы определяются, как мне кажется, одним обстоятельством — неблагоприятным изменением социального состава и нравственного облика населения Афин. Решающую роль стал играть алчный, теперь уже неуправляемый, плебс — детище империи. Началось падение Афинской демократии.

Характерным для этого момента ее истории является пренебрежение к законам. Их подменяют псефизмы Народного собрания. На первый взгляд такая практика отвечает еще более последовательному проведению в жизнь принципа демократии. Но на самом деле она лишает народ свободы, отдает его в руки демагогов, на их произвол. Вот что писал по этому поводу Аристотель:

"В тех демократических государствах, где решающее значение имеет закон, демагогам нет места, там на первом месте стоят лучшие граждане; но там, где верховная власть основана не на законах, появляются демагоги. Народ становится тогда единодержавным, как единица, составленная из многих… Такого рода демос, как монарх стремится и управлять по-монаршему (ибо в данном случае закон им не управляет) и становится деспотом… как у тиранов огромную роль играют льстецы, так у описанной нами демократии — демагоги. Последние бывают ответственны в том, что решающее значение в ней предоставляется не законам, а декретам народа, так как демагоги отдают на его решение все и вся. И выходит так, что демагоги становятся могущественными вследствие сосредоточения верховной власти в полном объеме в руках демоса, они же властвуют над его решениями, так как народная масса находится у них в послушании". ("Политика", IV, 4, 4–6)

Глава 9 КРОВАВЫЕ МЕЖДОУСОБИЦЫ

Эта глава будет очень короткой. Ее можно было бы слить с предыдущей или последующей главами, но я этого не сделал по двум причинам. Во-первых, события, которые в ней будут описаны, происходили вне Афин. Во-вторых, и по времени — они как бы выпадают из хронологии эволюции Афинского государства. Дело в том, что хотя по календарю эти события имели место как раз в тот период истории Афинской демократии, к которому мы только что подошли, по своему смыслу и масштабам они ее опередили на добрый десяток лет. Конечно, для истории это срок ничтожный, но афинянам представилась уникальная возможность увидеть то, что их самих ожидало. Кровавые события, о которых вскоре пойдет речь, потому именно могли бы послужить предупреждением для Афин, что пример афинян сыграл главную роль в охватившей всю Элладу вакханалии. "Семена зла", относительно медленно прораставшие в Афинах, были занесены из них на иные, более благоприятные почвы, где быстро дали буйные побеги. Поясню, что я имею в виду.

В предыдущей главе было показано, как одновременно с разрушением традиционных нравственных устоев жизни Афинская демократия оказалась во власти честолюбивых и корыстных вождей демоса — демагогов. Земельная аристократия, еще так недавно занимавшая ключевые позиции в демократическом государстве, ненавидела и презирала новых лидеров. С ней была солидарна и та часть состоятельных граждан города, которую демагоги оттирали от кормила государственной власти. Объединившись против так называемых «демократов», они именовали себя партией «олигархов». Впрочем, приверженность той или другой партии нередко определялась не происхождением, убеждениями и даже не достатком, а личной выгодой. Об этом, обращаясь к судьям, прямо говорит в одной из сохранившихся судебных речей известный «логограф» (адвокат) конца V века Лисий (459–380 гг.):

"Итак, прежде всего надо вам твердо усвоить, что на свете нет людей, по природе склонных к олигархии или к демократии; каждый стремится к установлению той формы правления, которая для него выгодна…". (XXV)

Эта речь была произнесена в 401 г., но сказанное в ней относится и к 421 г. Однако идущие от времен Солона традиции демократического государственного строя в Афинах были еще очень прочны. Олигархия представляла собой не более, чем оппозицию, а ее партия организационно существовала лишь в виде разрозненных тайных сообществ — «гетерий». Об открытой борьбе с демократами не могло быть и речи.

Другое дело — в прочих городах Эллады. Туда демократия экспортировалась из Афин. Иногда в виде примера, соблазнительного не только для бедноты, но и для тех, в ком новообретенное богатство пробудило жажду власти, а иногда — принудительно, как в городах Афинской морской империи. Это происходило сравнительно недавно. Подражание и принуждение имели в качестве образца Афинскую демократию уже демагогического толка. Собственных демократических традиций не существовало, а влияние аристократии и сложившейся на ее основе олигархии было велико. В результате такого генезиса партии демократов и олигархов во многих городах вели между собой борьбу "на равных". Лидеры обеих партий стремились обещаниями и подачками привлечь на свою сторону рядовых граждан, разжигая ненависть и междоусобную борьбу. Одним из наиболее эффективных средств в этой борьбе стало вовлечение в нее посторонней военной силы. Такую возможность предоставила война между Афинами и Спартой. Демократы стремились заручиться поддержкой афинян, олигархи обращались за помощью к спартанцам.

Государственное устройство Спарты в период Пелопоннесских войн нельзя назвать правлением аристократии или олигархии. Сами эти понятия в обычном их значении не соответствовали своеобразному образу жизни спартанцев. Со времен полулегендарного законодателя Ликурга (VIII в.) в Спарте культивировалась умеренность и даже суровость образа жизни. Личное обогащение никого не привлекало, внешней торговли не существовало, в обращении находилась только медная монета внутреннего пользования, военной добычи спартанцы не брали, данью побежденных врагов не облагали. Это была "община равных" или, скорее, военный лагерь, где распоряжались военачальники, а деньги не могли служить источником ни власти, ни влияния. Сами спартанцы ремеслами и сельским хозяйством не занимались. Их кормило порабощенное еще в незапамятные времена коренное население страны. Институты государственной власти в Спарте имели своеобразный смешанный характер. С одной стороны, — два одновременно царствующих царя. Их власть — наследственная и пожизненная — ограничивалась тем, что они принимали на себя верховное командование во время войны и следили за обеспечением безопасности на дорогах в мирное время. Наряду с царями существовал совет старейшин ("герусия"). Тридцать человек ("геронты"), избирались народным собранием из числа граждан старше шестидесяти лет и оставались членами герусии пожизненно. Это — военный совет и верховный суд. С другой стороны, — демократические учреждения. Вся политическая власть принадлежала Совету из пяти «эфоров», переизбираемых народным собранием ежегодно. Само народное собрание ("апелла"), куда входили все спартанцы, достигшие 30 лет, собиралось ежемесячно, но не имело права обсуждения каких-либо вопросов. Оно лишь одобряло или не одобряло (криком!) действия царей и других должностных лиц.

Из этой краткой справки видно, что олигархи не могли вызывать особенной симпатии у спартанцев. Но "на войне как на войне!". Если афиняне поддерживали демократов, то Спарта, естественно, готова была оказать помощь их противникам.

Обрисовав таким образом, в самых общих чертах политическую ситуацию ряда городов Эллады, «обогнавших» Афины на пути конфронтации демократов и олигархов, предоставим слово очевидцу. Вот, что пишет об этом Фукидид:

"Этой междоусобной борьбой были охвачены теперь все города Эллады. Города по каким-либо причинам вовлеченные в нее позднее, узнав теперь о происшедших подобного рода событиях в других городах, заходили все дальше и дальше в своих буйственных замыслах и превосходили своих предшественников коварством в приемах борьбы и жестокостью мщения. Изменилось даже привычное значение слов в оценке человеческих действий…

… Человек, поносящий других и вечно всем недовольный, пользовался доверием, а его противник, напротив, вызывал подозрения. Удачливый и хитрый интриган считался проницательным, а распознавший заранее его планы — еще более ловким. С другой стороны, того, кто заранее решил отказаться от участия в политических происках, того считали врагом своей партии и трусом, испугавшимся противника. Хвалили тех, кто мог заранее предупредить доносом задуманную против него интригу или подталкивал на это других… Взаимные клятвы, даваемые для примирения, обе стороны признавали лишь средством для того, чтобы выиграть время в трудном положении, и считали себя связанными ими лишь до тех пор, пока не соберутся с силами для новой борьбы…"

Ай да Фукидид! Нельзя отказать ему в знании слабостей человеческой природы! Но слушаем дальше:

"… Причина всех этих зол — жажда власти, коренящаяся в алчности и честолюбии. Отсюда проистекает и жгучая страсть к соперничеству, когда люди предаются спорам и раздорам. Действительно, у главарей обеих городских партий на устах красивые слова: "равноправие для всех" или "умеренная аристократия". Они утверждают, что борются за благо государства, в действительности же ведут лишь борьбу между собой за господство…

… Благочестие и страх перед богами были для обеих партий лишь пустым звуком, и те, кто совершал под прикрытием громких фраз какие-либо бесчестные деяния, слыли даже более доблестными…"

И в заключение этого весьма поучительного отрывка:

"… Все были твердо убеждены лишь в том, что всеобщей безопасности нет и поэтому каждый должен заботиться о своей собственной безопасности и не доверять другим. И как раз люди менее развитые и менее образованные большей частью и одерживали верх в этой борьбе. Ведь, сознавая собственную неполноценность и опасаясь, что в силу духовного превосходства и большей ловкости противников попадут в ловушку, они смело прибегали к насилию". (История, III, 81–83)

Процитированный отрывок у Фукидида служит комментарием к описанию кровавых событий на острове Керкира, которые происходили все в том же 421 г. Этим описанием я намерен закончить главу. Но сперва, пусть с нарушением хронологии, хочу привести один пример демагогической и зловещей логики, выступающей под лицемерной маской заботы о народе. События происходят в Сицилии, в 415 г. Народное собрание города Сиракузы обсуждает невероятный слух о том, что на них войной идет афинский флот. Почему этот слух казался сиракузцам невероятным, будет ясно из материала следующей главы. А пока послушаем в пересказе Фукидида выступление на собрании вожака демократической партии — некоего Афинагора. Из контекста его речи ясно, что демократы в Сиракузах не стоят у власти, а только рвутся к ней. Вот и интересно — каким путем? Афинагор начинает с выражения уверенности в том, что поход афинян невозможен. (Тем временем они уже плывут к Сицилии). Далее, не утруждая себя доказательствами, он приписывает злонамеренное распространение слухов о войне своим политическим противникам и на этом основании… Впрочем, пусть скажет сам:

"А здесь у нас есть люди, которые измышляют ложные и несбыточные истории, и это — не в первый раз. Но я знаю, что они стараются такими или еще более зловредными выдумками или поступками запугать наш народ и самим захватить власть в городе.

И я опасаюсь, как бы в конце концов их попытки в самом деле не увенчались успехом. Ведь мы неспособны, пока не попадем в беду, своевременно принять меры предосторожности и, раскрыв замыслы врагов, наказать их. Именно поэтому наш город так редко пользуется миром и постоянно раздираем смутами. Мы куда больше страдаем от внутренних распрей, чем от внешнего врага, а иногда даже подчиняемся тирании или произволу немногих. Если вы только пожелаете меня поддержать, я постараюсь на этот раз по возможности предотвратить подобные бедствия. На вас, большинство народа, я буду действовать убеждением, а этих злоумышленников придется наказывать, и не только пойманных с поличным (ведь уличить их трудно), но наказывать их нужно уже за те зловредные умыслы, которые они осуществили бы, если бы были в состоянии. (Подчеркнуто мной — Л.О.) Ведь вражеские замыслы следует пресекать еще до их претворения в действие: кто не принял заранее мер предосторожности, тот пострадает сам". (Там же, VI, 38)

Вот так-то, дорогой читатель! Но вернемся к событиям 421 года.

До сего момента я цитировал более или менее общие рассуждения по поводу междоусобной борьбы, охватившей Элладу. Теперь приведу для примера конкретное описание того, как она выглядела. Как было обещано, речь пойдет о событиях, происходивших в 421 г. на острове Керкира. Для экономии места вкратце перескажу их начало. Олигархи составляют заговор, убивают в Совете вождя народной партии Пифия и еще 60 человек советников из народа, захватывают власть в городе. Однако сторонники демократии оказывают вооруженное сопротивление. Обе стороны посылают на поля за рабами, обещая им свободу. Демократы одерживают верх. Поджоги. Город в огне. Подходят афинские корабли. Более 400 человек олигархов укрываются в святилище Геры и садятся там, — как молящие о защите, — у алтаря. Является спартанская эскадра, начинается морской бой. Но на подходе большой афинский флот. Спартанцы уходят. И начинается расправа. Вот как ее описывает Фукидид:

"… демократы принялись убивать в городе тех из своих противников, кого удалось отыскать и схватить… Затем, тайно вступив в святилище Геры, они убедили около 50 находившихся там молящих выйти, чтобы предстать перед судом, и осудили всех на смерть. Однако большая часть молящих не согласилась выйти. Когда они увидели, что происходит с другими, то стали убивать друг друга на самом священном участке. Некоторые повесились на деревьях, а другие покончили с собой кто как мог.

В течение семи дней, пока Евримедонт после своего прибытия с 60 кораблями оставался на острове, демократы продолжали избиение тех сограждан, которых считали врагами, обвиняя их в покушении на демократию. В действительности же некоторые были убиты из личной вражды, а иные — даже своими должниками из-за денег, данных ими в долг. Смерть здесь царила во всех ее видах. Все ужасы, которыми сопровождаются перевороты, подобные только что описанному, все это происходило тогда на Керкире и, можно сказать, даже превосходило их. Отец убивал сына, молящих о защите силой отрывали от алтарей и убивали тут же. Некоторых даже замуровали в святилище Диониса, где они и погибли". (III, 81)

После этого описания Фукидид и дает свой цитированный выше комментарий. Он его начинает словами:

"До такой неистовой жестокости дошла эта междоусобная борьба. Она произвела ужасное впечатление потому, что подобное ожесточение проявилось впервые. Действительно, впоследствии весь эллинский мир был потрясаем борьбой партий". (III, 82)

Насколько объективен Фукидид? Не был ли он сам сторонником олигархии? Уж очень тягостное впечатление оставляют описание расправы на Керкире и речь Афинагора в Сиракузах. Нет, пожалуй, это подозрение с него надо снять. Ведь он не скрывает, что резню на Керкире начали олигархи. Кроме того вспомним, с каким уважением он рассказывал о Перикле. Ниже я буду цитировать Фукидида в связи с олигархическим переворотом в Афинах — симпатии к олигархам там тоже не видно.

Надо полагать, что коварством и жестокостью вожди демократов и олигархов стоили друг друга. А народ… Когда, поддавшись массовому психозу, народ бывает охвачен паникой или яростью, он превращается в обезумевшую толпу, способную на любую дикость.

Мысли мои невольно обращаются к иным, позднейшим временам. Неужели всегда борьба идеологий должна выливаться в кровавую баню? Хочется верить, что это не так, что ныне человечество вступило в более просвещенную и гуманную эпоху…

Ну, а теперь вернемся в Афины.

Глава 10 СИЦИЛИЙСКАЯ КАТАСТРОФА. АЛКИВИАД

В 420 г. стратегом избирают Алкивиада. Ему едва исполнилось 30 лет, но он бесспорно — самая яркая и популярная личность в Афинах того времени. Эта популярность простирается от восхищения до возмущения. Знатного рода, племянник и воспитанник Перикла, он богат, красив, красноречив и уже заслужил славу опытного и отважного воина. Но, быть может, в еще большей степени популярность Алкивиада связана с его вызывающей расточительностью и беспутством. Вот как пишет об этом Плутарх:

"Но с делами и речами государственного мужа, с искусством оратора и мудростью сочетались непомерная роскошь повседневной жизни, разнузданность в попойках и любовных удовольствиях, пурпурные, женского покроя одеяния, волочившиеся в пыли городской площади, чудовищная расточительность… видя все это, почтенные граждане негодовали и с омерзением отплевывались, но в то же время страшились его презрения к законам и обычаям, угадывая в этом нечто чудовищное и грозящее тиранией…". (Алкивиад, XVI)

Алкивиад первым надумал расписать стены своего дома картинами. Он держит конный завод, что при отсутствии в Аттике природных пастбищ стоит безумно дорого. Это вызывает неодобрение, но вместе с тем, как свидетельствует далее Плутарх:

"… добровольные пожертвования, щедрость хорега, дары городу, в пышности которых он не знал себе равных, слава предков, сила слова, красота и крепость тела в соединении с воинским опытом и отвагой заставляли афинян прощать Алкивиаду все остальное, относиться к нему терпимо и всякий раз подбирать для его выходок самые мягкие названия, именуя их то шутками, то даже добрыми делами…". (Там же)

Алкивиад — кумир аристократической молодежи. Несмотря на былую дружбу с Сократом, он теперь не признает никаких принципов и нравственных ограничений. На общественном поприще в Афинах впервые появляется крупный деятель, чье честолюбие носит чисто эгоцентрический характер. Естественным его качеством является цинизм. Для характеристики Алкивиада и его времени уместно процитировать из Фукидида содержание переговоров афинян с мелосцами.

В 416 г. афинская экспедиция под командованием Алкивиада выступила против колонии Спарты — острова Мелос. Перед высадкой афиняне направили на остров послов с предложением о добровольной капитуляции. Надо полагать, что послы получили инструкции от своего командующего. Подробности цитируемого диалога, разумеется, вымышлены Фукидидом, которому он был известен только в пересказе, но можно думать, что психология и логика его участников переданы верно. Вот этот диалог в несколько сокращенном виде:

Афиняне: "… добивайтесь только того, что и вы, и мы по здравому рассуждению считаем возможным. Ведь вам, как и нам, хорошо известно, что в человеческих взаимоотношениях право имеет смысл только тогда, когда при равенстве сил обе стороны признают общую для той и другой стороны необходимость. В противном случае более сильный требует возможного, а слабый вынужден подчиниться.

Мелосцы: Как нам по крайней мере кажется, полезно, — раз уж вы решили, устранить вопрос о праве, говорить только о пользе, — чтобы вы не отменяли понятия общего блага; чтобы с каждым человеком, находящимся в опасности, поступала по пристойной справедливости… И это так же в наших интересах, как и в ваших, тем более, что в случае падения вы подадите пример жестокого возмездия.

Афиняне: Мы не падаем духом при мысли, что может наступить конец нашему владычеству… Но заботу об этом вы уж предоставьте нам. Мы постараемся показать вам, что пришли ради пользы нашего владычества, и будем говорить с вами теперь о спасении вашего города, ведь мы не желаем такого господства над вами, которое было бы для вас тягостно; напротив, мы хотим вашего спасения к обоюдной выгоде.

Мелосцы: Но как же рабство может быть нам столь же полезно, как вам владычество?

Афиняне: Потому что вам будет выгоднее стать подвластными нам, нежели претерпеть жесточайшие бедствия. Наша же выгода в том, чтобы не нужно было вас уничтожить.

Мелосцы: Но не согласитесь ли вы оставить нас нейтральными, не врагами вам, а друзьями, с условием не вступать ни в один из союзов?

Афиняне: Ваша неприязнь вредит нам не столь сильно: ваша дружба в глазах подвластных нам будет признаком нашей слабости, а вражда ваша — доказательством мощи". (История, V, 89–95)

Интересная мысль — не правда ли? В заключительной части диалога высказывается откровенное презрение к понятию чести, некогда столь восхвалявшемуся великим Гомером и трагиками:

"Афиняне: "… Вы не поддадитесь, конечно, тому ложному чувству чести, которое в явных и несущих позор и опасность положениях чаще всего толкает людей на гибель. Действительно, многие заранее видели, что им предстоит, но так называемое чувство чести соблазнительной силой этого слова довело их до того, что они, склонившись перед ним, попадали в непоправимые беды, а затем прибавляли к ним еще больший позор, скорее из-за своего постыдного безрассудства, чем в силу неблагоприятных обстоятельств". (V, III)

Мелосцы, однако, капитулировать отказались — то ли у них сохранились прежние представления о чести, то ли они надеялись на помощь спартанцев. После длительной осады Алкивиад Мелос взял. По его приказу всех взрослых мужчин перебили, а женщин и детей продали в рабство. И этот приказ отдал воспитанник Перикла! Впрочем, надо думать, что его действия были санкционированы афинским народом — на остров отправили 500 колонистов из Афин. А ведь подобного приговора за десять лет до того не смог добиться от Народного собрания свирепый Клеон.

Тем временем Афины оправились от последствий чумы и ущерба, понесенного на первом этапе Пелопоннесской войны. Подросло новое поколение воинов. Стали выдвигаться смелые проекты дальних походов. Не рискуя выступить против грозных спартанцев, афиняне стремятся прибрать к рукам то, что "плохо лежит". Им кажется, что таким объектом для них может послужить богатая Сицилия. Захватнические аппетиты афинского демоса усиленно подогревает Алкивиад. По свидетельству Плутарха он…

"… воодушевил толпу своими многообещающими планами и расчетами, так что и юноши в палестрах, и старики, собираясь в мастерских и на полукружных скамьях, рисовали карту Сицилии, омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки. На Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт для нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых столпов…". (Никий, XII) Представился и предлог: сицилийский город Эгиста обращается к Афинам за помощью в междоусобной войне с другим городом, который поддерживают Сиракузы. Вот как об этом рассказывает Фукидид:

"Афиняне созвали Народное собрание. Услышав, наряду с завлекательными и не соответствующими действительности донесениями своих посолов, также и сообщение посольства Эгисты о том, что в государственной казне и храмах эгистян хранится много денег, постановили отправить в Сицилию эскадру из 60 кораблей. Стратегами с неограниченными полномочиями были выбраны Алкивиад, сын Клиния, Никий, сын Никерата, и Ламах, сын Ксенофана. Они получили приказ оказать помощь эгистянам… в остальном же поступать таким образом, как они сочтут наилучшим для афинян". (История, IV, 8)

Последняя фраза подразумевает расширение сферы военных действий на острове.

Спустя пять дней Народное собрание собирается снова — для обсуждения практических мероприятий по подготовке экспедиции. Однако на нем неожиданно разгорается дискуссия о целесообразности всего похода. Ее начинает выбранный стратегом против воли Никий. К тому времени Никий — человек уже пожилой и очень богатый. Он не скупится на подарки афинскому народу, притом пользуется репутацией храброго военачальника. Однако Плутарх дает ему иную характеристику. Он пишет:

"Пугливый и нерешительный от природы, он удачно скрывал свое малодушие во время военных действий, так что походы завершал неизменной победой. Осмотрительность в государственных делах и страх перед доносчиками казались свойствами демократическими и чрезвычайно усилили Никия, расположив в его пользу народ, который боится презирающих его и возвышает боящихся". (Никий, II)

Так или иначе, но у Никия достаточно опыта, чтобы понять всю опасность авантюрного замысла Алкивиада, выполнение которого теперь ложится на его плечи. К тому же он очень недолюбливает Алкивиада. Перспектива делить с ним командование столь неприятна, что Никий решается выступить против уже принятой народом псефизмы. Он подробно анализирует военную ситуацию. Вот некоторые отрывки из его речи:

"Я утверждаю, что отправляясь в Сицилию, вы оставляете у себя в тылу множество врагов, а там приобретете еще новых. Быть может, вы все же считаете, что заключенный вами мир (со Спартой — Л.О.) будет достаточно прочен. Пока вы воздерживаетесь от новых предприятий, мир на словах будет существовать… как только они увидят, что силы наши раздроблены (а к этому мы теперь как раз и стремимся), то нападут на нас… Поэтому нам следует тщательно взвесить все это, чтобы не подвергать наш город опасностям в настоящем его непрочном положении и не стремиться к расширению нашего владычества, пока мы не закрепим того, что имеем… Сицилию же — отдаленную страну с многочисленным населением — если даже и покорим, то едва ли будем в состоянии надолго удержать там наше владычество. И сколь неразумно нападать на страну, господство над которой нельзя удержать даже после победы, зная, что при неудаче мы окажемся в гораздо худшем положении, чем раньше". (Фукидид. История, VI, 10)

Никий совершенно прав и нам теперь ясно, почему сиракузцы сначала не могли поверить в то, что афиняне затеяли против них войну. Однако, как опытный оратор, Никий знает, что одной правоты недостаточно для того, чтобы склонить на свою сторону возбужденный заманчивыми обещаниями народ. Необходимо еще и опорочить своего оппонента, бросить тень на мотивы его обещаний. Поэтому, без лишнего стеснения, Никий включает в свою речь выпад против Алкивиада:

"И если кто, восхищаясь своим избранием в стратеги, тем более, что он для этой должности слишком молод, советует вам выступить в поход, имея при этом в виду только личные выгоды, то есть желая вызвать всеобщее удивление своим конским заводом (а так как содержание его стоит больших денег, то надеется также извлечь для себя и денежную выгоду на должности стратега), то не позволяйте ему прославиться ценой опасности для нашего города. Поверьте мне: люди такого склада как он, — не только расточители в собственном доме, но и опасны для государства. Дело, однако, слишком серьезно, чтобы недостаточно зрелые люди могли глубоко продумать и твердо вести его". (Там же, VI, 12)

Заканчивает Никий патетически:

"С тревогой смотрю я на сидящих здесь юнцов, сторонников этого человека, и потому обращаюсь к вам — люди старшего поколения — с настоятельной просьбой: не дать рядом сидящему запугать себя, не позволить упреками в трусости голосовать против войны и не увлекаться, подобно этим юнцам, гибельной страстью к завоеванию далеких стран". (VI, 13)

Но противник Никия тоже искушен в словесных баталиях. Алкивиад начинает ответную речь с того, что старается обратить в свою пользу выдвинутые против него обвинения:

"Афиняне! У меня больше прав, чем у других, быть военачальником (я должен начать так, поскольку Никий выступил здесь с нападками против меня), и к тому же я полагаю, что я достоин этой должности. Ведь тем, за что меня здесь упрекают, я и мои предки стяжали себе славу, и принесли пользу отчеству. Действительно, великолепие моего снаряжения для Олимпийских игр внушило эллинам даже более высокое представление о нашей мощи, чем она была в действительности, хотя прежде они считали, что война нас совершенно истощила. Я выступил на состязании с семью колесницами (чего не делал еще ни один частный человек до меня) и одержал победу, получив первую, вторую и четвертую награды, да и во всем остальном снаряжении я оказался вполне достойным такой победы. Ведь подобные свершения в силу обычая приносят почет, а возможность их служит доказательством нашего могущества". (VI, 16)

Речь идет об Олимпийских играх 416 года. (Победам в спортивных состязаниях еще в глубокой древности придавали политическое значение!). Далее следует смелый софистический пассаж, очень характерный для эгоцентрической психологии оратора:

"Совершенно справедливо, что человек, сознающий свое превосходство, не относится к другим как равным себе, так же, как бедствующий ни с кем не делит своей участи. Подобно тому, как оставляют людей в несчастьи, избегая общения с ними, так не следует обвинять и счастливцев за их пренебрежение к людям…". (Там же)

В этом пассаже не только самовыражение Алкивиада, но и характеристика нравственного уровня аудитории, к которой он обращается.

"Я знаю, — продолжает Алкивиад, — что подобных людей и вообще людей в какой-то области выдающихся ненавидят при жизни (особенно равные им, да и все те, с кем им приходится общаться). Зато после их смерти иные даже притязают на родство с ними (хотя бы и неосновательное), а их родной город не отрекается и не осуждает их, а напротив, восхваляет как благодетелей родины. Вот к чему я стремлюсь, и оттого-то моя личная жизнь подвергается нападкам. Вы же должны судить о том, хуже ли я других управляюсь с государственными делами…". (Там же)

Далее следуют аргументы в пользу войны в Сицилии, касающиеся главным образом неорганизованности и неискушенности сицилийцев в военном деле. В конце речи Алкивиад обращает против Никия его апелляцию к старшему поколению:

"Итак, пусть не отвратит вас от похода речь Никия, внушающая бездеятельность и сеющая рознь между старшим и младшим поколениями. Подобно нашим отцам, которые все вместе — и стар, и млад — принимали решения и возвысили наш город до нынешнего могущества, старайтесь и вы с присущим вам взаимопониманием еще более возвеличить его. Помните, что юность и старость друг без друга бессильны. Напротив, правильное смешение некоторого легкомыслия, умеренности и точного расчета, пожалуй, наиболее важно в государственных делах". (VI, 18)

Алкивиад победил — решение о Сицилийском походе было подтверждено. Назначение всех трех стратегов тоже осталось в силе.

Когда афинский флот был уже почти готов к отплытию, случилось происшествие, взбудоражившее весь город. Древние греки почитали бога Гермеса охранителем дорог, и каменные столбы с его изображением — гермы — стояли во множестве на улицах города. И вот, в одну ночь большая часть герм осквернена — изображения Гермеса повреждены. Афиняне подозревают заговор. Начинаются лихорадочные поиски злоумышленников. Назначена награда за донос. Про гермы никто ничего сообщить не может, зато доносят о том, что "золотая молодежь" в ночных попойках издевается над таинством мистерий, пародирует их. Называют, в частности, и Алкивиада. Его враги стараются раздуть дело.

Участием в особых очистительных обрядах, процессиях и священных плясках мистерий древние греки готовили свои души к беспрепятственному переходу в загробный мир (см. Приложение 1). Поэтому к мистериям относились очень серьезно и обвинение в надругательстве над ними было тяжким. Алкивиад требует немедленного суда, но обвинители, опасаясь возмущения войска, добиваются отплытия флота.

После этого в Афинах начинается настоящая "охота на ведьм". Для описания ее предоставлю слово Фукидиду:

"… после отплытия эскадры в Сицилию афиняне вновь взялись за расследование по делу о мистериях и гермах. При этом, не проверяя достоверность сведений доносчиков, афиняне в своей подозрительности принимали все показания без проверки. Так, на основании доносов и улик негодяев, хватали и бросали в тюрьму многих безупречных людей. Представлялось предпочтительным — путем строгого расследования все же выяснить, дело, чем допустить, чтобы какой-нибудь на вид благонамеренный человек, раз уж он навлек на себя подозрение, избежал пристрастных допросов.

… Все это дело о гермах и мистериях, казалось им, указывает на некий заговор для установления в Афинах олигархии и тирании. Раздраженные такими подозрениями афиняне уже бросили в тюрьму многих знатных людей, и так как конца дела не было видно, то, все более распаляясь, стали хватать и бросать в тюрьму еще большее количество граждан". (История, VI, 53)

Эпизод, который далее описывает Фукидид, типичен для «правосудия» разъяренной толпы.

Основанием для обвинения оратора Андокида было только то обстоятельство, что герма, стоявшая против его дома, повреждена не была. Его арестовали. Народ требует казни. Но происходит следующее:

"Наконец один узник, — рассказывает Фукидид, — особенно подозреваемый по делу о гермах, по совету одного из сотоварищей по заключению сделал признание — истинное или ложное — я не могу сказать: об этом строились лишь различные догадки и никто тогда определенно не знал, да и теперь не знает, кто же в самом деле были преступники. Сотоварищ убедил его сделать признание, указав на то, что даже если он и не виноват, то все же ему следует признаться и просить снисхождения. Таким образом он и спасет свою жизнь и положит конец подозрениям в городе. Шансов на спасение будет больше, если он в надежде на прощение во всем признается, чем если он, отрицая свою виновность, предстанет перед судом. Итак, он показал на себя и на других по делу об осквернении герм. Афиняне, которых крайне угнетало, что нельзя было напасть на след вражеских происков, с радостью восприняли это, по их мнению, истинное признание. Сам доносчик и сотоварищи им не оговоренные, были тотчас же освобождены. Оговоренных же им людей, кого могли найти, после чрезвычайного судебного процесса казнили. Успевших бежать заочно присудили к смертной казни и объявили награду за их головы. Однако и при этом судебном процессе никто не мог сказать: были ли осужденные казнены справедливо". (VI, 60)

После чего Фукидид меланхолически замечает:

"Впрочем, для прочих граждан города такой исход дела все же казался неоспоримо полезным". (Там же)

В этом замечании — психология афинянина той поры. Попрание справедливости и казнь быть может ни в чем не повинных людей не кажется ему чем-то ужасным. Кстати, об этом свидетельствует и Плутарх. Пять столетий спустя в биографии Алкивиада он, пересказывая тот же эпизод, включает (похоже, что с пониманием) в аргументацию сотоварища Андокида следующее замечание:

"Наконец, того же требуют и соображения общего блага: ценою жизни немногих и к тому же сомнительных личностей будет спасено от гнева толпы множество безупречно порядочных людей". (Алкивиад, XXI)

Но вернемся к судьбе Алкивиада. Вопрос с гермами как будто выяснился, но оставалось кощунственное издевательство над мистериями. Напомню, что к таинству мистерий афиняне относились очень серьезно. И тут все страсти обращаются против Алкивиада. Любовь к роскоши, эксцентричность и высокомерие Алкивиада, вкупе с приписанным ему надругательством над мистериями, заставляют неустойчивый в своих симпатиях демос круто изменить отношение к недавнему кумиру. Все только и говорят, что Алкивиад стремится к тирании и, вернувшись победителем из Сицилии, уничтожит демократию. Решено вызвать его в Афины и предать суду. Соответствующий приказ посылают в Сицилию на быстроходном государственном корабле "Саламиния".

Арестовать Алкивиада в присутствии воинов посланцы афинского народа не решаются. Он же, сделав вид, что подчиняется приказу, всходит на корабль, но на первой же стоянке у берегов Греции, покидает его и направляется в Спарту.

Неожиданный отзыв Алкивиада из армии обескуражил афинян. Плутарх свидетельствует, что

"… после его отъезда воины пришли в уныние, предчувствуя, что под командованием Никия война затянется надолго — казалось, стрекало, понукавшее всех и каждого к решительным действиям, исчезло…". (Там же)

Фукидид подробно описывает ход военных действий в Сицилии. Нам нет нужды следовать этому описанию. Никий сперва долго крейсировал вдоль берегов острова, потом высадился, но медлил со штурмом Сиракуз, дав время противникам опомниться и собрать силы. Потом начал окружать город стеной и прозевал прибытие подкреплений из Спарты. Я процитирую описание решающего сражения при Сиракузах, но сначала познакомимся с документом, наглядно рисующим разложение афинского войска. На второй год войны Никий посылает следующее донесение в Афины:

"… С тех пор, как мы потеряли превосходство над врагом, наши слуги бегут к неприятелю; часть наемников, насильно завербованных во флот, сразу же стала разбегаться по разным городам Сицилии; другая же, соблазнившись сначала высоким жалованием и больше стремясь обогатиться, нежели воевать, увидев, что неприятельский флот и остальные боевые силы, вопреки ожиданию, готовы сопротивляться нашим, начала либо переходить к неприятелю, либо бежать кто куда может (а Сицилия велика). Нашлись даже и такие, которые купив себе рабов из Гиккары, поставили их на свое место с согласия триерархов, и это послужило причиной падения боеспособности флота". (Фукидид. История, VII, 13)

Какая жалкая картина! И это потомки тех, кто отразил нашествие персов, героев сражений при Потидее и у Саламина!

Никий просит отставки и рекомендует отозвать войско. Афиняне войско не отозвали и не приняли отставки Никия. На помощь, под его начало прислан стратег Демосфен с 73 кораблями и пятью тысячами гоплитов. Он настаивает на немедленном штурме Сиракуз. Никий не решается. В результате Демосфен сам ведет на приступ прибывшие с ним свежие части. Сражение разыгрывается ночью, на господствующей над городом цепи холмов — «Эпиполы». И Фукидид в своей Истории, и Плутарх в биографии Никия с одинаковой живостью описывают это роковое для афинян сражение. По существу произошедшего оба описания совпадают. Процитирую Плутарха:

"Итак, Демосфен ночью ударил с пехотой на Эпиполы, часть врагов истребил, не дав им опомниться, обороняющихся же обратил в бегство. Не довольствуясь достигнутым, он продвигался дальше, пока не столкнулся с беотийцами (прибывшими из Пелопоннесса — Л.О.). Сомкнутым строем, выставив копья, беотийцы первыми с криком бросились на афинян и многих сразили. Во всем войске Демосфена (куда более многочисленном — Л.О.) сразу поднялся страх и смятение. Обратившиеся в бегство смешались с теми, кто еще теснил противника; тем, кто рвался вперед, путь преграждали свои же, охваченные ужасом, и они сбивали друг друга с ног, и падали друг на друга, и принимали бегущих за преследующих и друзей за врагов". (Никий, XXI)

Как тут не вспомнить для сопоставления великолепный маневр афинян под командованием Мильтиада в Марафонской битве! Но слушаем дальше:

"Все смешалось, всеми владел страх и неуверенность, обманчиво мерцала ночь, не беспроглядно темная, но и не достаточно светлая, как всегда бывает при заходе луны, движущаяся масса человеческих тел бросала густую тень; тусклый свет, в котором ничего нельзя было толком разглядеть, заставлял из страха перед врагом с подозрением вглядываться в лицо друг друга, — все это, вместе взятое, привело афинян к страшной, гибельной развязке". (Там же)

А что "вместе взятое"? Да ничего, кроме паники и небоеспособности! Плутарх продолжает:

"Случилось так, что луна светила им в спину и они все время оставались скрытыми собственной тенью, так что неприятель не видел ни мощи их оружия, ни его великолепия, щиты же их врагов, отражая сияние луны, сверкали ярче, и казалось, что их больше, чем было на самом деле". (Там же)

Любопытная трактовка ситуации. Ребенку ясно, что освещение на поле боя для рукопашной схватки было в пользу афинян — они лучше видели врага. Но если рассчитывать не на бой, а на устрашение противника видом своего оружия, тогда конечно…

"Враги продолжали теснить со всех сторон, — завершает свой рассказ Плутарх, — и кончилось тем, что когда силы афинян иссякли, они предались бегству, и одни были сражены врагами, другие — своими же, третьи погибли, сорвавшись с кручи. Тех, которые рассеялись и блуждали по округе, с наступлением дня догнала и перебила вражеская конница. Афинян пало две тысячи, а из уцелевших лишь немногие сохранили свое оружие". (Там же)

Демосфен предлагает покинуть Сицилию пока время года допускает мореплавание и афиняне еще господствуют на море. В войсках — упадок духа, много больных (лагерь стоит в болотистой низине), положение безнадежно. Никий боится ответственности. Надо хотя бы отойти от Сиракуз, где лагерь афинян расположен очень невыгодно. Их корабли уже приготовились к отплытию, но тут случается… лунное затмение. Суеверный Никий приказывает остаться на предписанные прорицателями трижды девять дней.

Когда по истечении этого срока афинские корабли пытаются выйти в открытое море, сиракузяне их не выпускают. Начинается морской бой в тесноте небольшой бухты. С каждой из сторон в сражении участвует примерно по 200 кораблей. В этих условиях мореходное искусство афинян преимущества не дает. Для тарана нет возможности развернуться и набрать скорость — все решают рукопашные схватки борт о борт. Сиракузяне дерутся лучше и заставляют противника повернуть к берегу. Решительной победы не было — обе стороны потеряли три четверти своих кораблей. Но когда на следующее утро Никий и Демосфен, намереваясь повторить попытку прорыва морем, хотят посадить команды на уцелевшие корабли, подавленные неудачей люди отказываются взойти на борт. Приходится отступать посуху, бросив остатки флота.

Далее у Фукидида следует горестное описание отступления афинян — неведомо куда, в постоянном окружении, в чужой стране, через завалы и засеки, без продовольствия и надежды на спасение. Сиракузяне, не принимая сражения, обстреливают отступающих со всех сторон, налетают конницей. Боеспособные отряды афинян, передовой — Никия и арьергардный — Демосфена, оторвались друг от друга. Отряд Демосфена был окружен и сдался. Та же участь постигла затем отряд Никия. Обоих стратегов взяли в плен и казнили. Остальных пленных отправили на работы в каменоломни или продали в рабство.

Разгром был сокрушительный. Афиняне потеряли более 200 триер и около 50 тысяч человек, в их числе — весь цвет своей молодежи. Характерна реакция на известие об этом афинского народа. Фукидид свидетельствует:

"Когда весть об этом пришла в Афины, там долго не хотели верить даже надежным сообщениям самых уважаемых воинов, которым с трудом удалось спастись после разгрома, что все их военные силы в Сицилии окончательно уничтожены. Наконец, афиняне узнали правду и тогда яростно набросились на тех ораторов, которые рьяно поддерживали план морской экспедиции. Словно бы не они сами вынесли решение о походе. Они были раздражены также против прорицателей, толкователей знамений и вообще на всех, кто, ссылаясь на внушение божества, вселял в них перед отплытием надежду овладеть Сицилией". (VIII, 1)

Ну что ж. Нам это уже знакомо — народ всегда прав и ищет виноватых. К его величайшей досаде главный «виновник» несчастья недосягаем. Но его причудливая, авантюрная карьера не окончилась. Афинян ожидает еще множество сюрпризов. Об этом — в следующей главе.

Однако прежде, одно, необходимое на мой взгляд, замечание. У читателя может возникнуть недоумение. Как же так? В главе 3 говорилось о том, что боевой дух афинян, разгромивших персов, был следствием установления демократии. Теперь демократия еще расширилась и вдруг такая постыдная катастрофа.

Наверное, дело в том, что демократия — это не только форма государственного устройства, но и существо общественной жизни. В войне с персами афинян сплачивала самоотверженная решимость отстоять свою свободу и новообретенные гражданские права. Теперь — каждый был за себя и помышлял лишь о дележе военной добычи. Если демократия сцементирована общим стремлением граждан послужить своему отечеству, — она неодолима. Но если она становится пустой оболочкой, полем для игры своекорыстных интересов, — она легко рассыпается как домик из песка. Первым следствием разложения демократии является падение воинской дисциплины и боеспособности ее армии.

Глава 11 РАЗЛОЖЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ

Мы оставили Алкивиада в тот момент, когда он явился в Спарту. Спартанцы понимали, насколько Алкивиад может им быть полезен. Вскоре ему предоставляют возможность выступить перед апеллой. Он предлагает свою помощь в войне против Афин и… представляет ее как проявление любви к родине:

"И я надеюсь, что никто здесь не станет думать обо мне хуже оттого, что я, считавшийся в родном городе патриотом, теперь, заодно со злейшими врагами яростно нападаю на него… Злейшими врагами я считаю не вас, которые открыто на войне причинили вред неприятелю, а тех, кто заставил друзей Афин перейти в стан врагов. Пока я безопасно пользовался гражданскими правами, я любил отечество, но в теперешнем моем положении, после того как мне нанесли тяжелую и непоправимую обиду, я — уже не патриот. Впрочем, я полагаю, что даже и теперь я не иду против отечества, так как у меня его нет, но стремлюсь вновь обрести его. Ведь истинный друг своей родины не тот, кто несправедливо утратив ее, не идет против нее, но тот, кто любя родину, всячески стремится обрести ее". (Фукидид. История, VI, 92)

Спартанцы еще считали себя связанными мирным договором с Афинами. Алкивиад их убеждает его нарушить. Он говорит, что афиняне намереваются покорить всю Сицилию, потом италийских эллинов и Карфаген, а затем, опираясь на эти новые ресурсы, сокрушить Пелопоннесский союз. Без помощи спартанцев сицилийские города не смогут отразить нападения афинян. Алкивиад советует начать войну одновременно на двух фронтах. До сих пор спартанцы являлись в Аттику с армией, которая располагалась лагерем в открытом поле и на зиму возвращалась домой. Алкивиад рекомендует поставить гарнизон в Декелее — укрепленном городе, расположенном к востоку от Афин. Этим будет прервана поставка серебра из Лаврионских рудников и продовольствия с Эвбеи. Кроме того, видя решительные действия Спарты, союзники Афин будут пренебрегать выплатой дани.

Спартанцы последовали советам Алкивиада: укрепили Декелею и послали подкрепление в Сицилию. Как мы помним, входившие в его состав беотийцы решили исход ночного сражения под Сиракузами.

Положение в Афинах стало критическим. Армия и флот уничтожены, спартанцы набегами из Декелеи опустошают страну, империя трещит по швам, около 20 тысяч рабов перешли на сторону врага. Однако Афины еще не сломлены. По свидетельству Фукидида:

"Все же афиняне решили, что нельзя уступать врагу, но следует, насколько позволяют обстоятельства, снарядить новое войско и флот, изыскать пути добычи корабельного леса и денег, чтобы крепко держать в руках союзников и особенно Эвбею. Было решено сократить в меру благоразумия государственные расходы и избрать совет из старейших граждан, который должен был в соответствии с требованиями момента обсуждать необходимые мероприятия". (VIII, 1)

Главным таким требованием было сохранение империи. С напряжением всех сил афиняне снаряжают флот и направляют его к острову Самос, с тем, чтобы оттуда контролировать ионийские города Малоазиатского побережья и пути в Эгейском море.

Между тем в Спарте Алкивиад, подавший спартанцам столь ценные советы, пользуется уже большим весом и влиянием. Этот разносторонне одаренный человек обладает еще и талантом располагать к себе людей, легко приспосабливаться к их обычаям. Плутарх замечает по этому поводу:

"Снискав добрую славу (у спартанцев — Л.О.) этой дальновидностью государственного мужа, ничуть не меньшее восхищение вызывал он и своею частной жизнью: чисто спартанскими привычками и замашками он окончательно пленил народ, который видя… как он купается в холодной воде, ест ячменные лепешки и черную похлебку, просто не мог поверить, что этот человек держал когда-то в доме повара, ходил к торговцу благовониями или хоть пальцем касался милетского плаща. И верно, среди многих его способностей было, говорят, и это искусство улавливать людей в свои сети, приноравливаясь к чужим обычаям и порядкам… в Спарте он не выходил из гимнасия, был непритязателен и угрюм, в Ионии — изнежен, сластолюбив, беспечен, во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам…". (Алкивиад, XXIII)

Алкивиад убедил спартанцев в том, что решительной победы над Афинами можно добиться только разгромив их новый флот. Для этого следует воспользоваться помощью персов, которую он взялся обеспечить. И действительно, сатрап Малой Азии Тиссаферн дал денег, спартанцы снарядили флот и отправили его к ионийскому побережью. Командующим назначили Алкивиада. Ему удалось почти всю Ионию склонить к выходу из союза с афинянами, но развить успех не пришлось. Была у Алкивиада своя "Ахиллесова пята" — слабость к женскому полу. Находясь в Спарте, он ухитрился соблазнить не более ни менее как жену царя Агида, чем обеспечил себе его ненависть. Да и спартанские полководцы были задеты таким возвышением афинянина. Поэтому после отплытия Алкивиада Агид стал интриговать против него, обвиняя в намерении изменить Спарте. А тут еще в сражении у Милета афинский флот потрепал спартанцев. В результате, не решаясь, в виду симпатии народа, отстранить Алкивиада от командования, эфоры посылают в Ионию тайный приказ убить его. Алкивиада предупредили, он бежит в Сарды к Тиссаферну и вскоре, благодаря своему уму и обаянию, становится одним из самых влиятельных людей при дворе персидского наместника.

Теперь он советует Тиссаферну воздержаться от активной помощи спартанцам, которой сам же недавно добивался. Не ради афинян, а в интересах персов, поскольку в данный момент с ними связаны его собственные интересы. Вот свидетельство о том Фукидида:

"Следует, говорил он, поддерживать равновесие между двумя эллинскими державами, чтобы царь мог использовать одну из них против другой, ему неприязненной. Напротив, если господство на суше и на море будет в одних руках, тогда кто поможет царю сокрушить победителя?… Гораздо выгоднее при меньших затратах и с большей безопасностью для себя предоставить эллинам взаимно истощать друг друга". (VIII, 46)

В то время, как с Алкивиадом происходят эти метаморфозы, а афинский флот стоит у Самоса, в Афинах начинают обозначаться существенные политические перемены. Поражение в Сицилии было явным провалом демократов и сыграло на руку олигархам. Избранный ввиду чрезвычайного положения совет старейшин (10 "пробулов") состоит в большинстве своем из умеренных сторонников олигархии. Он оттесняет Совет пятисот.

Большая часть активных демократов из простонародья в это время отсутствует — она отбыла с флотом. Гетерии олигархов объединяются с целью подготовки переворота. В руководстве демократической партии происходит раскол. Бывшие ее лидеры из торгово-аристократической верхушки, Ферамен, Писандр и Харикл, переходят на сторону олигархов. Атмосфера измены и подозрительности воцаряется в городе. Находящийся с флотом в качестве стратега лидер демократов Фриних, бывший пастух, совершает поворот на сто восемьдесят градусов и готов возглавить заговор олигархов против демократии.

В интригу вмешивается неугомонный Алкивиад. Он связывается с командующими афинским флотом и предлагает помощь Тиссаферна для установления олигархического правления в Афинах, в котором он сам, разумеется, займет главенствующее положение, Большинство стратегов соглашается. Как свидетельствует Фукидид, они объявляют воинам:

"… что царь станет другом афинян, если они возвратят Алкивиада из изгнания и уничтожат демократию. Простые воины сначала были недовольны тайными переговорами, но затем, однако, успокоились в приятной надежде получить жалование от царя". (VIII, 48)

Увы! Некогда гордые победители персов теперь готовы идти на союз с ними не только в борьбе с внешним врагом, но и в своих внутренних междоусобицах, и даже хуже того — ради денег, которые демократия не может им выплатить за военную службу.

Фриних возражает. Он не доверяет Алкивиаду, а главное — не желает уступать ему лидерство. Его возражения отвергнуты. Тогда Фриних, опасаясь мести Алкивиада, тайно связывается со спартанцами и указывает им уязвимые места для атаки на Самос. Афинский стратег ради личной власти совершает военную измену! Но спартанский командующий подкуплен Тиссаферном и сообщает о предложении Фриниха Алкивиаду. Тот шлет письмо на Самос. Фриних, видя, что спартанцы медлят, догадывается о своем разоблачении и возглавляет укрепление острова в тех самых местах, которые он указал спартанцам. Письмо Алкивиада приписывают его вражде с Фринихом.

Тем временем гетерии в Афинах переходят в наступление. Как уж повелось от века, начинается с террористических актов. Неизвестными убит влиятельный народный вождь Андрокл и несколько его приспешников. В Народном собрании обсуждается предложение об ограничении числа граждан, пользующихся политическими правами, до пяти тысяч человек — тех, кто "лучше всего может служить городу в силу своих личных качеств или своим имуществом". Воцарившуюся атмосферу подозрительности и страха ярко описывает Фукидид:

"Народное собрание и совет 500, избранный по жребию, тем не менее, все еще собирались, но обсуждали лишь предложения, заранее одобренные заговорщиками. Выступавшие ораторы были людьми из их среды и к тому же предварительно наученные тому, что им следует говорить.

Никто из прочих граждан не осмеливался им возражать из страха перед многочисленностью заговорщиков. А вздумай кто на самом деле противоречить им, тот мог быть уверен, что при первой возможности заговорщики найдут способ устранить его. Убийц не разыскивали и подозреваемых не привлекали к суду. Народ хранил молчание, и люди были так запуганы, что каждый считал уже за счастье, если избежал насилия (хотя и соблюдал молчание). Сильно преувеличивая действительную численность заговорщиков, афиняне стали падать духом. Точно выяснить истинное положение граждане не могли, потому что жили в большом городе и недостаточно знали друг друга. По этой же причине человек не мог найти ни у кого защиты от заговорщиков, так как не мог поверить свое горе или возмущение другому. Ведь при этом пришлось бы довериться человеку неизвестному, или, хотя бы и известному, но ненадежному. Сторонники демократической партии при встрече не доверяли друг другу: всякий подозревал другого в том, что тот участвует в творимых бесчинствах". (VIII,66)

В такой обстановке запуганное Народное собрание не только соглашается ограничить число своих правомочных членов, но и одобряет отмену "графэ параномон" (дабы "облегчить внесение полезных предложений"). В обстановке террора олигархов оно безропотно отказывается и от главного завоевания демократии — оплаты государственных должностей. Так же легко проходит постановление о замене Совета пятисот на новый Совет из четырехсот членов, избранных отнюдь не демократическим путем. Теперь коллегия из пяти человек должна отобрать сто членов Совета, каждый из которых назовет еще трех «достойных». Совет четырехсот должен получить неограниченную власть над городом, приглашая для обсуждения дел 5000 правомочных граждан лишь тогда, когда сочтет это необходимым. Таким образом народ сам проголосовал и узаконил замену демократии на олигархию.

Это произошло летом 411 года. Вдохновителем олигархического переворота был знаменитый оратор Антифонт. Главными исполнителями — явившиеся в Афины с Самоса Фриних и Писандр, а также Ферамен, человек, как утверждает Фукидид, "выдающегося ума и ораторского дарования". Непосредственная смена власти происходит по сценарию, не раз после того в истории повторявшемуся. В день, когда на свое заседание собирается еще не лишенный полномочий Совет пятисот, заговорщики расставляют в ключевых местах города своих вооруженных людей, затем четыреста человек членов нового совета отправляются к зданию булевтерия с кинжалами под одеждой, в сопровождении молодых воинов из гетерий. Далее, согласно Фукидиду:

"Заговорщики проникли в помещение Совета, когда там заседали избранные по жребию советники и велели им, получив свое жалованье, убираться: они принесли с собой жалованье советникам за остающееся время их годичной службы и выдавали деньги при выходе советников из помещения совета". (VIII, 69)

Какая примечательная подробность! Олигархи хорошо знали чего стоят (в прямом и переносном смысле слова) их политические противники. Это была пощечина Афинской демократии, вполне ею к тому времени заслуженная. Фукидид продолжает:

"Таким образом, совет пятисот, уступая силе без всяких возражений, покинул помещение. Остальные граждане также не оказывали сопротивления и хранили полное спокойствие. Затем «четыреста» разместились в здании совета и тотчас выбрали из своей среды пританов по жребию; потом совершили обычные при вступлении в должность молебствия и жертвоприношения богам. Вскоре они отменили большую часть мероприятий демократического правительства… и вообще стали самовольно управлять городом. Некоторых из своих противников они предпочли устранить и казнить, других бросили в темницу, третьих, наконец, отправили в изгнание…". (VIII, 70)

Слух об олигархическом перевороте в Афинах доходит до афинского флота, приукрашенный подробностями о преследованиях демократов, в том числе родственников тех, кто находится у Самоса. Во главе с триерархами Фрасибулом и Фрасилом моряки и воины устраивают сходку, клянутся восстановить демократию, смещают прежних стратегов и выбирают новых. В том числе и Алкивиада — в расчете на то, что он обеспечит им поддержку Тиссаферна. Увидев, что в Афинах олигархи прекрасно обошлись без него, Алкивиад легко меняет фронт и, завершив круг, опять становится поборником демократии. Военный опыт и заслуги ставят его во главе флота.

Моряки хотели немедленно плыть в Афины, но Алкивиад удерживает их. Уход флота означал бы не только потерю ионийского побережья, но и Геллеспонта, а следовательно — прекращение подвоза черноморского хлеба в Афины. Под командованием Алкивиада афиняне отплывают на север, где в течение двух лет овладевают городами Кизик и Византий на Геллеспонте, а также многими городами во Фракии.

Успехи демократически настроенного флота вселяют новые надежды в афинских демократов и вызывают раскол в лагере олигархов. Фукидид следующим образом описывает начало кризиса олигархического правления:

"… большинство граждан воспрянуло духом; ведь эти люди против воли примкнули к олигархам и с радостью воспользовались бы возможностью отделаться от них, не подвергая себя опасности. Поэтому недовольные начали собираться на сходки и резко критиковать правительство. Вождями недовольных были даже некоторые стратеги и лица, занимавшие высокие посты в правительстве олигархов, такие как Ферамен (и др.)…". (VIII, 89)

Однако Фриних, Писандр, Антифонт и другие намерены удержать свои позиции. Они отправляют тайное посольство в Спарту и одновременно приказывают строить укрепления в Пирее — будто бы от спартанцев, а на самом деле для себя. В случае народного возмущения в городе, вожди олигархов предполагают занять эти укрепления, захватить продовольственные склады и дожидаться выручки из Спарты. Ферамен разоблачает их планы. На рынке при полном скоплении народа неизвестным убит Фриних. Убийца скрылся. Мятежные речи звучат громче. Демократы осмелели — ведь где-то не очень далеко находится Алкивиад с флотом.

Толчком к контрперевороту послужило выступление гоплитов, которые строили укрепления в Пирее. Они арестовывают своего командира — стратега Алексикла и начинают вместе с демократически настроенными жителями Пирея разрушать то, что было построено. Посланный чтобы их урезонить, Ферамен преднамеренно подливает масла в огонь. События развиваются в ускоренном темпе. Афиняне точно очнулись. Фукидид пишет:

"На следующий день «четыреста», хотя и сильно встревоженные собрались в здании совета. Гоплиты же в Пирее отпустили схваченного ими Алексикла и, разрушив укрепления, отправились в театр Диониса близ Мунихии. Там они с оружием в руках устроили народное собрание. Затем, приняв решение, немедленно выступили в город, где выстроились у храма Диоскуров, готовые к бою. Здесь к ним явилось несколько уполномоченных от «четырехсот». Они стали заговаривать с каждым гоплитом в отдельности, пытаясь убеждать казавшихся более благоразумными сохранять спокойствие и сдерживать остальных. Они уверяли также, что "пять тысяч" в скором времени будут непременно назначены и имена их обнародованы и затем из их среды будут по очереди избираться (по усмотрению самих "пяти тысяч") «четыреста». До этих пор уполномоченные призывали их не губить город и не предавать его врагам. Между тем вся масса гоплитов, когда многие горожане начали их уговаривать, стала спокойнее, чем раньше, и обратила свои мысли на опасное положение города. Сошлись, наконец, на том, чтобы созвать Народное собрание в театре Диониса в определенный срок и уладить споры". (VIII, 93)

В те дни произошел захват Эвбеи спартанцами. Они легко разбили малую эскадру, которую афиняне смогли отрядить для защиты острова. Это вызывает страшное смятение в городе, так как Эвбея в значительной степени обеспечивала Афины продовольствием. Для защиты Пирея кое-как комплектуют экипажи 20 кораблей. Горожане сходятся на прежнем месте своих собраний — холме Пникс. Совет четырехсот упразднен. Власть (в принципе) передается "пяти тысячам", но жалованье за исполнение государственных должностей, по-прежнему, решают не платить. Учреждены различные комиссии для пересмотра законов и подготовки проекта нового государственного устройства. Алкивиада решено официально вернуть из изгнания. Писандр и другие главари олигархов бегут к спартанцам в Декелею. Позиции Ферамена при таком повороте событий, наоборот, укрепляются. По своему характеру образовавшаяся в это время политическая система является чем-то средним между демократией и олигархией.

Впрочем, это среднее вскоре начинает смещаться в сторону прежней формы демократии. В 410 г. восстановлен выборный по жребию Совет пятисот. Возобновляется выплата жалованья судьям и гражданам, избранным для исполнения государственных должностей. Так завершается, наверно, первая в истории, революция.

Летом 408 г. после победоносной военной кампании Алкивиад во главе флота возвращается в Афины. Вот как описывает это возвращение историк Диодор (I в.):

"Афинские стратеги вместе с флотом и добычей поплыли в Афины, совершив блестящие подвиги во славу отечества. Их встретил весь народ, ликуя по поводу их успехов. Кроме того в Пирей сбежалось много иностранцев, а также детей и женщин. Действительно, возвращение стратегов представляло собою чрезвычайное зрелище: они вели за собой не менее двухсот взятых в плен судов и огромное количество пленных и добычи; их собственные триеры были тщательно разукрашены золоченым оружием, венками, добычей и всяким другим убранством. Огромные толпы сбежались к гаваням посмотреть на Алкивиада, так что весь город совсем обезлюдел, даже рабы проявили не меньшую горячность, чем свободные. Действительно, к этому времени этот человек окружил себя ореолом, и господствующие (в смысле состоятельные — Л.О.) элементы в Афинах считали, что наконец-то им удалось найти человека, способного открыто и смело противостоять демократии; низшие же слои думали, что он будет их наилучшим соратником, с беззаветной решимостью будет потрясать основы государства и будет опорой нуждающихся… Одним словом, почти все были о нем очень высокого мнения и думали, что вместе с его возвращением к ним придет и удача в делах; кроме того, они надеялись, что точно так же, как лакедемоняне взяли верх, когда он стал их соратником, и они снова станут преуспевать, заполучив в союзники этого мужа. Когда флот причалил к гавани, вся толпа устремилась к кораблю Алкивиада; когда же последний сошел на берег, все приветствовали его, радуясь одновременно и его успехам и его возвращению. Обратившись с ласковым приветом к толпе, он созвал Народное собрание; здесь он выступил с длинной речью по своему собственному делу и так расположил к себе толпу, что все признали государство виновным в вынесенных против него постановлениях; поэтому ему было возвращено его конфискованное имущество, были брошены в море стелы, на которых был вырезан обвинительный акт и другие вынесенные против него решения; далее было постановлено, чтобы Евмолпиды (жрецы — Л.О.) уничтожили проклятья, которые они произнесли против него в то время, как он был обвинен в кощунственном оскорблении мистерий. Наконец, его назначили стратегом с неограниченными полномочиями — как над сухопутными, так и над морскими силами, вверив ему все войско. Другие стратеги были выбраны по его указанию". (XIII, 68)

Могло бы показаться, что афиняне обрели себе нового незаурядного лидера. Однако славе и влиянию Алкивиада суждено было просуществовать всего лишь немногим более года.

Вскоре после возвращения, флот под его командованием вновь отплывает из Афин с целью вернуть в состав империи ряд островов Ионии, освободившихся от афинского господства. Афиняне с нетерпением ждут победных реляций. Их не последовало, и, с уже знакомой нам быстротой, восхищение толпы сменяется недовольством. Плутарх пишет по этому поводу:

"Если бывали люди, которых губила собственная слава, то, пожалуй, яснее всего это видно на примере Алкивиада. Велика была слава о его доблести и уме, ее породило все, совершенное им, а потому любая неудача вызывала подозрение — ее спешили приписать нерадивости, никто и верить не желал, будто для Алкивиада существует что-либо недосягаемое: да, да, если только он постарается, ему все удается! Афиняне надеялись вскоре услышать о захвате Хиоса и вообще всей Ионии. Вот откуда и возмущение, с которым они встречали известия о том, что дела идут не так-то уж быстро, не молниеносно, как хотелось бы им". (Алкивиад, XXXV)

Осенью 407 г. в Афины пришло известие о поражении флота. Дело было пустяковое. В то время персы, обеспокоенные успехами Алкивиада, помогли спартанцам снарядить новый флот. Эскадра под командованием Лисандра приплыла к ионийскому побережью. При появлении афинского флота она укрылась в Эфесской гавани. Афиняне расположились неподалеку — снова у острова Самос. Несмотря на недавние громкие победы, афинская казна опустела, и Алкивиаду нечем платить жалованье гребцам. Он отправляется в прибрежные, уже покорные Афинам города собирать дань, а командование флотом поручает кормчему своего корабля, Антиоху. Тот самовольно ввязывается в небольшое морское сражение с Лисандром у Эфеса и теряет 15 кораблей. Алкивиад, вернувшись, старается взять реванш за это поражение, но ему не удается выманить Лисандра из гавани.

Этим немедленно воспользовались завистники и враги Алкивиада. Главный из них, Фрасибул, еще будет играть важную роль на заключительном этапе нашей истории. Поэтому есть смысл приглядеться к образу его действий уже сейчас. По свидетельству Плутарха:

"Тогда Фрасибул, сын Фрасона, один из тех, кто, ненавидя Алкивиада, служил под его началом, уехал в Афины, чтобы выступить с обвинениями. Стараясь озлобить афинян, он утверждал в Собрании, будто Алкивиад потому погубил все дело и потерял суда, что с унизительным легкомыслием распорядился своими полномочиями, передав командование людям, которые заняли при нем самые высокие посты благодаря лишь умению выпивать и матросскому бахвальству, передал для того, чтобы самому беспрепятственно наживаться, плавая куда вздумается, пьянствовать да распутничать с абидосскими и ионийскими гетерами, — и все это когда стоянка вражеских судов совсем рядом!..

… Народ поверил врагам Алкивиада и, желая выразить ему свое нерасположение и гнев, избрал новых стратегов". (Там же, XXXVI)

Алкивиад отстранен от командования. Считая за лучшее в Афины не возвращаться, он уезжает во Фракию, где поселяется как частное лицо. Тремя годами позже тираны, захватившие власть в Афинах, подошлют к нему убийцу, и он умрет на руках последовавшей за ним в изгнание гетеры Тимандры.

Читатель, познакомившийся с полной измен биографией этого блестящего авантюриста и себялюбца, вряд ли питает симпатию к Алкивиаду. И все же он, вероятно, должен недоумевать по поводу легкомыслия афинского демоса. Во второй раз, по одному навету, даже не потрудившись проверить справедливость выдвинутых обвинений, народ смещает своего лучшего полководца. Во всяком случае, Плутарх недоумевал. А по его свидетельству и сами афиняне спустя несколько лет, уже после падения демократии:

"… сокрушались, перечисляя свои заблуждения и промахи, и самым непростительным среди них признавали вторую вспышку гнева против Алкивиада. И верно, ведь он ушел в изгнание без всякой вины, меж тем как они, рассердившись на его помощника, постыдно лишившегося нескольких кораблей, куда более постыдно лишили государство самого опытного и самого храброго из полководцев". (XXXVIII)

В связи с этим встает естественный вопрос: как отличить свободное волеизъявление народа, которое выше я назвал его суверенным правом при демократии, от слепой безответственности разъяренной толпы? В спокойной обстановке, выслушав аргументы за и против какого-либо решения, народ способен проявить "коллективный здравый смысл", но в состоянии исступления он может совершать бессмысленные и порой самоубийственные поступки. Вот здесь и должны в полную силу заработать "механизмы торможения". Во-первых, закон, неукоснительно требующий предварительного обсуждения любого решения в Совете лучших представителей народа, а, во-вторых, авторитет лидера демократии. Напомним уже цитированный отзыв Плутарха о Перикле:

"В народе, имеющем столь сильную власть, возникают, естественно, всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими, воздействуя на народ главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то он сдерживал его дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его…".

В эпоху разложения демократии оба тормоза были утрачены.

Мы приближаемся к концу нашей истории. Но прежде посмотрим, как выглядит Афинская демократия в описываемый момент времени. Для этой цели привлечем свидетельства очевидцев — драматических поэтов того времени. Хотя, согласно традиции, сюжетами трагедий служили древние мифы, их обличительный накал был адресован современникам.

В 409 году поставлена трагедия Софокла «Филоктет». Ее действие относится к концу Троянской войны. Согласно прорицанию, чтобы овладеть Троей, надо под ее стены доставить Филоктета, друга Геркулеса, которому великий герой Греции, умирая, оставил свой лук и отравленные стрелы. Между тем, еще по дороге в Трою, греки, по совету Одиссея, бросили Филоктета на пустынном острове. Беднягу ужалила ядовитая змея, и от раны шло невыносимое зловоние. Теперь тот же Одиссей с сыном героя Ахилла, Неоптолемом, возвращается на остров, чтобы силой или хитростью захватить Филоктета.

Ко времени постановки трагедии ложь и обман уже стали в Афинах привычными средствами политической борьбы, особенно в устах легко менявших фронт вождей демоса. Об этом иносказательно и говорит Софокл. В его трагедии матерый лис — Одиссей искушает честолюбивого юношу Неоптолема и одерживает легкую победу над его стыдливостью:

"Одиссей — … Ты, знаю, сын мой, не рожден таким, Чтоб на обман идти и на коварство, — Но сладостно… торжествовать победу! Решись!.. Вновь станем честными… Потом… Забудь же стыд, — всего на день один Доверься мне… а после почитайся Весь век благочестивейшим из смертных!" (79–85)

Неоптолем сначала предлагает захватить Филоктета не обманом, а силой. Он даже произносит возвышенную сентенцию:

"Неоптолем — … Царь, честно проиграть Прекраснее, чем победить бесчестно". (95)

Но в последующем диалоге быстро капитулирует:

"Одиссей — О сын Ахиллы, в юности и я Не скор был на язык и скор на дело Но опытнее стал и понял, в мире Не действия всем правят, а слова. Неоптолем — Но ты же мне приказываешь — лгать! Одиссей — Ты должен Филоктета взять обманом. …………………………….. Неоптолем — Но не считаешь ты, что ложь — позор? Одиссей — Нет, — если ложь бывает во спасенье. Неоптолем — Ты не краснеешь сам от этих слов? Одиссей — Коль виден прок, так действуй, не колеблясь. Неоптолем — Какой мне прок, что он вернется в Трою? Одиссей — Пасть может Троя от его лишь стрел. Неоптолем — Как?.. Стало быть, не я разрушу Трою? Одиссей — Ни стрелы без тебя, ни ты без них. Неоптолем — Да… эти стрелы стоит нам добыть… Одиссей — Знай: будешь ты вдвойне вознагражден. Неоптолем — Чем?.. Я, узнав, не откажусь, пожалуй… Одиссей — И доблестным и мудрым будешь назван. Неоптолем — За дело же! И пусть умолкнет совесть!" (96 — 120)

Какой быстрый переход от "ложь — позор", через соблазн ("стоит нам добыть") к решительному "пусть умолкнет совесть!". Это — примета времени!

В 411 году, в разгар кровопролитной борьбы между вождями олигархов и демократов, была поставлена трагедия Еврипида «Финикиянка». В ее сюжете — война между сыновьями несчастного царя Эдипа, Полиником и Этеоклом, за царство в Фивах. Этеоклу удалось изгнать брата. Тот возвращается под стены родного города во главе чужеземного войска. Его ведет жажда денег, дающих власть. В начало трагедии Еврипид вводит эпизод, когда Полиник встречается со своей матерью Иокастой (в этой версии мифа она и Эдип живы) и просит ее уговорить брата добровольно уступить ему власть в Фивах. Хотя бы на один год, чтобы потом царствовать поочередно. Свою просьбу он заканчивает такой сентенцией:

"Я истиной избитой заключу Мои слова: на свете только деньги Дают нам власть, вся сила только в деньгах; И если я привел сюда войска, Так оттого, что беден я, а знатный И нищий муж среди людей — ничто". (438–443)

Иокаста пытается убедить Этеокла ответить согласием на просьбу старшего брата. Она с жаром говорит о правде, равенстве, справедливости. Но для Этеокла все это — пустой звук. Им безраздельно владеет жажда власти, пусть неправой, но сладостной. Он отвечает матери:

"Перед тобой желаний не таю: На путь светил полунощных, и в бездну Подземную, и к ложу солнца я За скипетром пошел бы, не колеблясь, Когда бы там он спрятан был. Царей Великих власть среди богов бессмертных — Богиня дивная. А я — фиванский царь! О мать моя, и прав своих державных Я не отдам другому, — пусть их вырвет… … … Острее нож точи! Коней и колесниц побольше в поле! Когда Неправда нам вручает Власть, Они прекрасны обе. Добродетель Во всем другом готов я соблюдать". (504–526)

Уже после смерти Еврипида была поставлена трагедия "Ифигения в Авлиде". Ее сюжетом служат события начала Троянской войны, когда царь Агамемнон был должен принести в жертву Артемиде свою дочь Ифигению. По ходу трагедии возникает словесная перепалка между братьями-царями. Менелай в запальчивости говорит Агамемнону:

"Вспомни, как душой горел ты стать вождем союзных ратей, Сколько ран душевных прятал под расшитый свой гиматий? Вспомни, как ты унижался, черни руки пожимая, Как дверей не запирал ты, без разбору принимая, Как со всеми по порядку ты беседовал учтиво, И врагов и равнодушных уловляя фразой льстивой… И с ахейцами торгуясь за надменную утеху, Чем тогда ты, Агамемнон, не пожертвовал успеху? А потом, добившись власти, вспомни, как ты изменился, От друзей своих недавних как умело отстранился!.." (337–346)

Можно не сомневаться, что в этом описании Еврипид имеет в виду приемы, какими добивались власти его современники — демагоги. В трагедиях Еврипида мы находим и оценку низменных вожделений афинского плебса той поры. В середине 20-х годов была поставлена трагедия «Геракл». Захвативший власть в отсутствие Геракла тиран Лик намерен погубить жену и детей героя, но тот успевает во-время вернуться в Фивы. Затем следует сцена безумства Геракла, убивающего своих детей. Очнувшись, он хочет покончить с собой, и его едва удерживает Тесей. Так вот. Когда в начале трагедии Геракл появляется в Фивах, его встречает отчим, Амфитрион, и предупреждает, что голытьбы ради возможности грабежа поддерживает тирана:

"Знай: много нищих, что хотят казаться Богатыми, захватчика поддержат: Мятеж подняли и сгубили город Затем они, чтобы добро чужое Разграбить, промотав сперва свое На праздные попойки и пирушки". (588–593)

И еще, — для полноты картины, — суждение Еврипида о переменчивом характере суда народа. В 408 году поставлена трагедия «Орест». Ее действие начинается уже после убийства матери-отравительницы Орестом и его сестрой, Электрой. В кульминации трагедии суд аргосцев над Орестом. Перед судом многоопытный Менелай советует Оресту:

"Когда народ от гнева разъярится, Он как пожар — тушить не помышляй! Но если, уступив, сумеешь выждать, Чтоб ярость он всю выдохнул, тогда Мгновенья не теряй и можешь тотчас С народа взять что хочешь без труда. И жалость в нем и гнев живет великий Терпение имей, и ты спасен". (697–704)

"Свидетельские показания" трагических поэтов, за недостатком места, этим придется ограничить.

Выше я назвал демократический переворот 410 года революцией. Термин, разумеется, современный. Использовать его позволяет аналогия событий, настроений и поступков, известных для той древней поры, с тем, что мы привыкли находить в революциях сравнительно недавнего прошлого. Одной из характерных черт почти любой революции является использование для защиты своих завоеваний насилия, в том числе и крайней его формы — убийства, нередко без суда и следствия. В 409 г. Народное собрание принимает чрезвычайный закон в защиту демократии. В упомянутой ранее книге французский историк Поль Гиро приводит текст этого закона со ссылкой на сочинение Андокида "О мистериях". Закон звучит вполне революционно:

"Если какой-нибудь человек ниспровергнет демократию в Афинах или после ниспровержения ее будет занимать какую-либо общественную должность, то да будет он почтен врагом афинского народа: его можно безнаказанно убить, а его имущество будет конфисковано, за исключением десятой части богини Афины. Убийца со своими соучастниками будут считаться чистыми и незапятнанными. Каждый афинянин, совершая жертвоприношение, должен клясться убить его". (с. 427)

Далее в законе следует и текст клятвы, которую все афиняне давали на празднике Дионисий. Обратите внимание на то, что в клятве кроме идей защиты демократии и безнаказанности убийцы, фигурирует и стремление побудить его к действию прямым корыстным интересом — ему достанется половина имущества убитого. Продолжу цитату:

"Клятва должна быть такова: "Клянусь причинять, если буду иметь возможность, всяческий вред, словом и делом, участием в голосовании или собственной рукою, всякому человеку, который ниспровергнет демократию в Афинах или примет после ниспровержения ее какую-нибудь общественную должность, который будет стремиться к тирании или помочь тирану. Если его убьет кто-нибудь другой, я буду смотреть на убийцу, как на человека, незапятнанного в глазах богов и демонов, потому что он убил врага афинского народа. Я продам все имущество убитого и половину отдам убийце, не удержав из нее ничего. Если же какой-нибудь человек, во время убийства или покушения на убийство одного из этих преступных людей, сам лишится жизни, я буду проявлять по отношению к нему и его детям благодарность, как это делается по отношению к Гармодию и Аристогитону и их потомкам". (Там же)

Итак, узаконен самосуд. А законы Солона? Они, — как это тоже характерно для революций, — под сомнением. Сразу после свержения «четырехсот» народ постановляет пересмотреть законы. Избрана комиссия во главе с неким Никомахом. О его «деятельности» на этом посту мы узнаем из обвинительной речи, составленной логографом Лисием:

"… Ему было поручено в четыре месяца произвести пересмотр законов Солона, а он вместо Солона сделал самого себя законодателем, а вместо четырех месяцев растянул свою должность на шесть лет и каждый день брал взятки за то, что одни законы вписывал, а другие вычеркивал. А мы попали в такое положение, что получали законы из его рук как будто от хозяина, и обе стороны в суде представляли законы противоположные, причем и та и другая сторона утверждала, что получила закон от Никомаха". (XXX)

Замечу попутно, что этот самый Никомах в 405 г., когда олигархи снова взяли верх, помог им осудить на казнь вождя демократов Клеофонта. Тем не менее после восстановления демократии в 403 г. его снова назначили быть во главе все той же комиссии законодателей. И он тянул дело еще 4 года, пока, наконец, не попал под суд с обвинением в форме исангелии. (Речь Лисия написана для этого суда).

Разгадка такой нелепицы очень проста — никто не мог разобраться в путанице древних Солоновых законов и постановлений Народного собрания, эти законы изменявших или им противоречивших. И вообще, лидеры демократии и граждане, избираемые на государственные должности по жребию, были, как правило, людьми малограмотными. Все дела находились в руках постоянных секретарей и письмоводителей разного рода, нередко из рабов. Их влияние усиливалось с ростом числа бумаг, инструкций, отчетов и протоколов. Поэтому в Афинах того периода процветала бюрократия.

Но если законы во время революции несколько неопределенны, то с тем большей решимостью, (руководствуясь, конечно, революционной совестью!) действует Народный суд. И действительно, гелиея становится в ту пору своеобразным центром политической жизни Афин. Чтобы понять и оценить это своеобразие, следует подробнее, чем было сделано в главе 6, познакомиться с процедурой афинского судопроизводства.

Напомню, что в гелиею избирали по жребию шесть тысяч человек, образующих десять судебных коллегий по 501 присяжному заседателю. Следствия и допроса не было. Виновность определяли путем тайного голосования после слушания речей обвинителя и обвиняемого. Вопрос о наказании, если оно не предусмотрено законом, решался путем еще одного голосования, когда суд выбирал между предложениями истца и ответчика.

Аристотель в "Афинской политии" подробно описывает сложную процедуру распределения судей по коллегиям перед началом заседания. По жребию каждый из них получает трость, цвет которой соответствует окраске входа в один из залов суда и, по-видимому, служит пропуском. Поочередно они вытаскивают из урны металлические желуди, на которых буквами алфавита обозначены различные дела, назначенные слушаньем на этот день. Жеребьевкой избирают и председательствующего в судебном заседании, потом одного члена суда — для наблюдения за клепсидрой и четырех — к баллотировочным урнам. Все это — для того, чтобы затруднить подкуп судей. По-видимому, таковой практиковался. При входе в суд каждому из гелиастов вручается жетон, на право получения платы (три обола) по окончании заседания.

Судебную речь следовало сочинять тяжущемуся лично. Но поскольку на суд воздействовали не столько факты и свидетельские показания, сколько логика самой речи, то ее нередко заказывали логографу и выучивали наизусть. Логограф старался построить речь таким образом, чтобы ее характер соответствовал облику говорящего. К искусным ораторам суд относился подозрительно, поэтому обвиняемому надо было показать себя неопытным в красноречии.

Каждый гражданин, знавший о том, что за кем-то числится долг государству, например, неуплаченный налог или присвоенные казенные деньги, мог привлечь его к суду и описать имущество обвиняемого. В случае признания жалобы справедливой, подавший ее получал часть конфискуемого имущества. Благодаря такому порядку расплодилось большое число профессиональных доносчиков, шантажировавших свои жертвы. Их называли "сикофантами".

Хотя за ложный донос сикофанта могли самого приговорить к большому штрафу или даже казнить, риск был не очень велик ввиду заинтересованности суда в обвинительном приговоре. Конфискация имущества обеспечивала казну средствами для оплаты судей. «Сикофантство» стало буквально бичом в Афинах. Многие, даже невиновные ни в чем люди, опасаясь несправедливого приговора, предпочитали откупаться от сикофантов. Облик доносчика на редкость живо обрисован Аристофаном в комедии «Ахарняне», поставленной в 425 году. Герой комедии Дикеополь — земледелец, загнанный в город еще Периклом. Он видит, как в собрании вожди дурачат народ, представляя ему мнимых послов персидского царя. Тогда он ухитряется за восемь драхм купить у спартанцев мир лично для себя и около своего дома торгует с мегарцами и беотийцами, а потом смачно пирует. Ему приходится отбиваться от хора воинственных стариков — жителей дема Ахарны, преследующих его за измену.

Приведу сцену торга Дикеополя с беотийцем, в которой появляется матерый доносчик. Дикеополь только что завладел угрем — любимым лакомством афинян (угрей разводили в озерах Беотии). Начинается торговля:

Беотиец — А кто же деньги за угря заплатит мне? Дикеополь — Его беру я в счет торговой пошлины. Ну, что еще продать намереваешься? Беотиец — Да все здесь продается. Дикеополь — Сколько ж просишь ты? Иль на другой товар сменяешь? Беотиец — Правильно. Не все, что есть в Афинах, есть в Беотии. Дикеополь — Тогда фалерских ты возьми селедочек Или горшков. Беотиец — Горшки? Селедки? Дома есть А что в одних Афинах только водится? Дикеополь — А, знаю, знаю! Как горшок, доносчика Ты упакуй и вывези. Беотиец — Поистине Я дома дельце прибыльное сделаю, Придя с такою обезьяной хитрою! Дикеополь — Вот кстати и Никарх идет на промысел. Появляется Никарх Беотиец — Как мал он ростом! Дикеополь — Весь — дерьмо чистейшее. Никарх — Чьи здесь товары? Беотиец — Все мои, фиванские, Свидетель Зевс. Никарх — Я донесу, что прибыл ты С военной контрабандой. Беотиец — Ты с ума сошел! Ведь ты же воевать задумал с птицами. Никарх — Ты тоже пострадаешь! Беотиец — Что же сделал я? Никарх — Я отвечаю только ради публики: Ты от врагов привез сюда светильники. Дикеополь — Ты, значит, загорелся от светильника? Никарх — Ведь он поджечь сумеет доки в гавани. Дикеополь — Светильник — доки? Никарх — Да. Дикеополь — Каким же образом? Никарх — Привяжет к водяной блохе беотянин Светильничек и прямо к нашей гавани При ветре пустит сточными канавами. А кораблям одной довольно искорки — И вспыхнут в тот же миг. Дикеополь — Подлец негоднейший! От блошки вспыхнут, вспыхнут от светильника? Никарх (зрителям) — Вы все свидетели. Дикеополь — Заткни-ка рот ему. Соломы дай, займусь я упаковкою. Хватают доносчика и упаковывают его. (895–927)

Нелепость самого доноса может показаться преувеличенной, гротеском, но… ведь и нам есть, что вспомнить!..

Обстановку в суде и облик судьи не менее едко высмеивает Аристофан в уже цитированной комедии «Осы». Филоклеон в споре с сыном похваляется своей судейской властью:

"От барьера мой бег я сейчас же начну и тебе доказать постараюсь, Что могуществом нашим любому царю мы ничуть и ни в чем не уступим. Есть ли большее счастье, надежней судьба в наши дни, чем судейская доля? Кто роскошней живет, кто гроза для людей, несмотря на преклонные годы? С ложа только я сполз, а меня уж давно у ограды суда поджидают. Люди роста большого, преважный народ… подойти я к суду не успею, Принимаю пожатия холеных рук, много денег покравших народных, И с мольбой предо мной они гнутся в дугу, разливаются в жалобных воплях: "Умоляю тебя, пожалей, мой отец! Может быть, ты и сам поживился, Когда должность имел или войско снабжал провиантом в военное время". Я — ничто для него, но он знает меня, потому, что оправдан был мною. … Наконец, размягченный мольбами вхожу, отряхнувши всю ярости пену, Но в суде никаких обещаний моих исполнять не имею привычки. Только слушаю я, как на все голоса у меня оправдания просят. И каких же, каких обольстительных слов в заседанье судья не услышит? К нищете сострадания просит один и к несчастьям своим прибавляет Десять бедствий еще; до того он дойдет, что ко мне приравнять его можно Тот нам сказку расскажет, исполнит другой из Эзопа забавную басню. А иные острят, чтобы нас рассмешить и смирить раздражение наше. Но увидев, что мы не поддались ему, он ребят поскорее притащит, Приведет сыновей, приведет дочерей… Я сижу и внимаю защите, А они, сбившись в кучу, все вместе ревут, и опять их отец, точно бога, Умолять нас начнет, заклиная детьми, и пощады трепещущий просит: "Если криком ягнят веселится ваш слух, ради голоса мальчика сжальтесь! Если визг поросят больше радует вас, ради дочек меня пожалейте!" Ну тогда мы чуть-чуть станем мягче к нему, раздражения струны ослабим… Или это не власть, не великая власть? Не глумимся ли мы над богатством?" (548–575)

Согласно цитированному выше закону, за деятельность, направленную против демократии, полагалась казнь и конфискация имущества. После падения правления «четырехсот» лидеры олигархов бежали из Афин, но осталось достаточно много людей, которых, ложно или справедливо, можно было обвинить в сотрудничестве с ними. В большинстве своем это — люди состоятельные. Для сикофантов открылось обширное поле деятельности. Начинается буквально эпидемия доносов и судебных процессов против истинных и мнимых приверженцев олигархии. Тот же Лисий в одной из своих судебных речей, написанных позднее, так говорит об этом времени:

"Они (доносчики — Л.О.) убедили вас некоторых граждан без суда приговорить к смерти, у многих незаконно конфисковать имущество, других, наконец, наказать изгнанием с лишением гражданских прав. Это были люди такого сорта, что виновных за взятку оставляли в покое, а людей ни в чем не повинных губили, возбуждая против них перед вами судебное преследование. Эту деятельность они не прекращали до тех пор, пока не повергали наконец отечество в раздоры и страшные бедствия, а сами из бедняков превратились в богачей…". (XXV)

Месть и расправа по политическим соображениям не оставили и следа от былого единодушия афинских граждан. В среде выходцев из старинных аристократических родов, некогда столь почитавшихся народом, царит страх, в среде простонародья — ненависть и подозрительность.

Обвиняя бывших сторонников олигархии в злоупотреблениях властью и обогащении за счет народа, сами лидеры демократии под новой вывеской поступают точно так же. Да иначе и быть не может в обществе, где утрачены нравственные устои — в нем власть развращает людей, как бы эта власть себя не называла. В речи, которую я только что цитировал, Лисий вскользь говорит судьям, как о чем-то тривиальном:

"Как всем известно, во время прежней демократии многие государственные деятели расхищали народное достояние, некоторые брали взятки в ущерб вашим интересам, иные своими ложными доносами отчуждали от вас союзников".

Пожалуй, довольно. Читателю, вероятно, уже ясно, во что превратилась Афинская демократия всего лишь через четверть века после смерти Перикла. В Афинах воцарилась атмосфера взаимной ненависти, подозрительности и страха. Расцветает коррупция, доносительство, сутяжничество, стремление к обогащению за чужой счет, иждивенчество. Падает авторитет власти, а с ним и дисциплина — особенно в армии и флоте. Государство с таким «букетом» гражданских доблестей ожидает катастрофа. Ее приближение понимают те немногие из афинян, кто остался верен идеалам Перикла. В их числе его сын, которому в то время уже сорок лет. Ксенофонт в «Меморабилии» пересказывает разговор Перикла младшего с Сократом. Перикл говорит о гражданах Афин:

"Разве будут они так повиноваться властям (как лакедемоняне), если они даже щеголяют неуважением к ним? Или будут ли они когда-нибудь так единодушны, если вместо того, чтобы помогать друг другу в видах взаимной выгоды, они стараются вредить друг другу и руководятся чувством зависти во взаимных отношениях больше, чем относительно иностранцев? Как на частных сходках, так и в общественных собраниях они больше, чем кто-нибудь ссорятся между собой, ведут друг с другом бесчисленные тяжбы и таким образом предпочитают скорее приобретать на счет ближнего, чем находить выгоду во взаимной помощи. Распоряжаясь общественным достоянием, как неприятельской добычей, они из-за него также ведут борьбу между собой и высшее удовольствие находят в том, чтобы иметь влияние в этой борьбе. Этим объясняется совершенное невежество и неспособность наших граждан (в военном деле), отсюда же происходит необыкновенная вражда и взаимная их ненависть; поэтому я очень боюсь, как бы наш город не постигло какое несчастье, большее, чем он в состоянии вынести". (III, 16)

Предчувствовал ли Перикл младший, что первой жертвой этого несчастья окажется он сам? Мы этого не узнаем. А тем временем катастрофа надвигается неуклонно.

Но почему так быстро? Ведь после смерти Перикла не прошло и двадцати пяти лет. Сохранилась бы демократия, если он прожил бы дольше и передал лидерство в руки столь же достойного государственного мужа, — быть может, своего сына? Вряд ли. Скорее всего Афинская демократия была исторически обречена.

Прежде, чем обосновать это предположение, следует ответить на вопрос: "А как случилось, что она вообще возникла?" Ведь демократический этап вовсе не обязателен в истории древних цивилизаций. Персия и Египет, например, от первобытно-общинного строя перешли прямо к деспотиям. Неужели все дело в том, что на заре истории в Афинах появился мудрец Солон? Нет, конечно. После Солона был полувековой перерыв на тиранию Писистрата и его сыновей. Однако после изгнания тиранов демократия восстановилась. Следовательно, в то время для нее были объективные предпосылки. Какие? Чтобы найти ответ, надо принять во внимание влияние географического, экономического и морального факторов.

Владычество над многочисленными, кочующими по просторам Малой Азии народами было возможно только в условиях жестокой деспотии. Обеспечение устройства и содержания в порядке обширных ирригационных сооружений в протяженной долине Нила лежало в основе «божественной» власти фараона и жрецов. Греки после вторжения дорийцев в XI–IX веках до н. э., в течение четырех столетий до Солона, жили оседло в многочисленных маленьких долинах гористого полуострова. Общинно-родовой строй устоялся. Сложились и закрепились нормы патриархальной нравственности. Небольшие, стабильные и сплоченные крестьянские общины не нуждались в деспотическом правлении. Наоборот — в них складывались предпосылки для самоуправления народа. Ему мешало лишь резкое имущественное расслоение, возникшее в предшествующую «героическую» эпоху захватнических войн.

Демократия возможна только в таком обществе, где большинство населения обладает некоторым средним достатком. Интересно высказывание Аристотеля по этому поводу. В своем трактате «Политика» он писал:

"В каждом государстве мы встречаем три класса граждан: очень зажиточные, крайне неимущие, и третьи, стоящие в середине между теми и другими… Люди первой категории по преимуществу становятся наглецами и крупными мерзавцами; люди второй категории обыкновенно делаются подлецами и мелкими мерзавцами. А из преступлений одни совершаются из-за наглости, другие — вследствие подлости… Поведение людей второй категории из-за их крайней необеспеченности в материальном отношении, чрезвычайно униженное. Таким образом, они не способны властвовать и умеют подчиняться только той власти, которая проявляется у господ над рабами; люди же первой категории не способны подчиняться никакой власти, а властвовать умеют только так, как властвуют господа над рабами. Получается государство, состоящее из рабов и господ, а не из свободных людей, государство, где одни исполнены зависти, другие презрения". (IV, 9, 3)

Поэтому:

"… те государства имеют наилучший строй, где средний элемент представлен в большем количестве, где он пользуется большим значением, сравнительно с обоими крайними элементами или, по крайней мере, сильнее каждого из них в отдельности взятого". (IV, 9, 7)

Реформа Солона, освободившая крестьян от долговой кабалы, открыла возможность определенного выравнивания имущественного положения афинян. Это и создало надежную основу для демократии. Патриархально-общинная нравственность как нельзя лучше соответствовала демократическому общественному устройству. Семена, брошенные Солоном на благодатную почву замкнутой афинской общины, дали хорошие всходы.

Но… «прогресс» шел дальше, и демократия в ту далекую эпоху неизбежно должна была оказаться его жертвой. Обстоятельства войны с персами ускорили создание мощного морского флота. За этим последовало развитие торговли, рабовладения и внешняя экспансия Афин. Снова возникла острая ситуация имущественного неравенства. Богачи, — торговцы и рабовладельцы, — и масса разорившихся крестьян, ремесленников, не говоря уже о рабах.

Жажда наживы, богатство, роскошь и стремление к ним, рост индивидуализма, утрата чувства общности судьбы, преданности своему городу, психология потребительства и иждивенчества — все разрушало фундамент патриархальной нравственности. Пока остатки ее сохранялись, была жизнеспособна и демократия. Но "падение нравов" шло неукоснительно. Периклу лишь на короткое время удалось его сдержать.

Тем не менее благоприятных условий для существования деспотического правления в маленьких Афинах не возникло. (Афинская империя после поражения в войне со Спартой распалась). И потому тирания, о которой речь пойдет в следующей главе, просуществовала не долго. Но и демократия была обречена. Путь исторического прогресса лежал через ее падение. Нечто подобное произошло позже в Риме. Там демократическая республика тоже изжила себя. Но с тем отличием, что сохранение владычества в огромной Римской империи диктовало необходимость установления императорской власти.

В Истории все более или менее повторяется. Пройдут века. Рабовладельческая Римская Империя распадется и уступит место феодальной раздробленности. Для ее преодоления в Европе возникнут обширные монархии. Переход власти к буржуазии вернет на сцену демократию. Обнищание пролетариата приведет буржуазную демократию на край пропасти, но технический прогресс и связанный с ним рост общего благосостояния укрепит почву под ее ногами.

В России, в силу ее политической отсталости и огромности пространства, прогресс пойдет своеобразным путем. Крестьянская община будет сосуществовать с урезанной формой феодализма и абсолютной монархией. Запоздалое падение монархии даст толчок бурному развитию демократии в форме социальной революции. Затем наступит эпоха демагогической тирании. Наконец, освобождающаяся от нее демократия осознґает невозможность своего развития на базе низкого уровня жизни большинства народа и вступит на путь энергичных экономических (и политических) реформ.

Глава 12 ПАДЕНИЕ АФИН. ТИРАНИЯ 30-ти

После отставки Алкивиада, в 406 г. афиняне избрали новых стратегов, в их числе Перикла младшего. Стратеги провели всеобщую мобилизацию. Всем иностранцам, пожелавшим вступить во флот, были дарованы права гражданства. В результате удалось снарядить еще 60 триер и отправить их для усиления флота, находившегося у Самоса. Собралась внушительная армада в 150 боевых судов. Спартанский флот в это время осаждал город Митилены. Афиняне направились к Лесбосу, чтобы снять осаду. Спартанцы вышли им навстречу. Морское сражение произошло у Аргинусских островов. Афиняне победили. Спартанцы потеряли 70 судов и отошли к Лесбосу.

Между тем, 12 поврежденных афинских кораблей носились по воле волн, и нужно было снять с них уцелевших моряков. Стратеги отрядили для этой цели 47 судов, а остальными силами направились вслед за спартанцами к Митилене, чтобы развить успех. На беду разыгралась сильная буря, и спасти потерпевших не удалось. Они погибли в морской пучине — без столь важного для афинян обряда погребения. Те, кому было поручено спасение моряков, понимали, что им придется держать ответ перед народом. Тогда двое триерархов из числа спасателей, а именно знакомые нам вожди демократов, Ферамен и Фрасибул, отправились в Афины. Там они заявили, что стратеги бросили потерпевших кораблекрушение на произвол судьбы.

Это было очень тяжелое обвинение. Греки верили, что без погребения в родной земле и соответствующих обрядов душа умершего не сможет успокоиться в загробном мире, — обречена на вечные скитания и муки. Тела воинов и моряков сжигали на поле боя или ближайшем берегу, а прах доставляли на родину для погребения (см. Приложение 1).

Возмущенные афиняне вызвали стратегов в город для суда. В виду тяжести обвинения они предстали перед Народным собранием. Ферамен и Фрасибул повторили свою клевету. Стратеги объяснили, как было дело и даже, по свидетельству Ксенофонта, заявили в адрес своих обвинителей:

"… хотя они и обвиняют нас, мы не солжем и не скажем, что с их стороны есть в этом какая-то вина: ужасная буря была единственной причиной того, что пострадавших в бою не удалось подобрать". (Греческая История, I, 7, 7)

Собрание уже склонялось к снисхождению, но день кончался, и решение дела отложили. Стратеги недооценили коварство своих противников. Это были опытные демагоги, искушенные в искусстве разжигать страсти толпы. В то время случился праздник Апатурий, когда в городе собираются родственники из разных концов страны.

"… пособники Ферамена, — рассказывает Ксенофонт, — убедили большую массу людей, одетых в черную траурную одежду и остриженных в знак траура наголо, чтобы они предстали перед Народным собранием как сородичи убитых…". (Там же)

Эти люди взывали об отмщении. Афиняне живо воображали себя на их месте.

"Затем выступил перед народным собранием человек, заявивший, что он спасся на барже с хлебом; по его словам погибшие поручили ему, если он спасется, передать Народному собранию, что стратеги не приняли мер к спасению тех, кто совершил блестящие подвиги во славу отечества". (I, 7, 11)

Настроение толпы переменилось. Никто не думал о справедливости, а лишь о том, как будут терзаться души погибших. На втором собрании было поставлено на обсуждении предложение некоего Калликсена. Оно гласило:

"Выслушав на предыдущем собрании выставленные против стратегов обвинения и их защитительные речи, народ постановил: произвести голосование между афинянами по филам; поставить в присутственном месте каждой филы две урны для голосования; пусть глашатай в каждом из присутственных мест громогласно приглашает тех, кто полагает, что стратеги виноваты в том, что не подобрали победителей в морском бою, бросать свои камешки в первую урну, а тех, кто держится обратного мнения — во вторую. если стратеги будут признаны виновными, то тем самым они будут считаться присужденными к смертной казни…". (I, 7, 9)

Это предложение было противозаконным сразу в двух пунктах. Во-первых, существовал закон, что в случае обвинения нескольких граждан в одном и том же преступлении, дело каждого из них должно рассматриваться отдельно. Во-вторых, признание виновности здесь сразу связывалось с осуждением на казнь, хотя данный случай не подпадал под какой-нибудь закон, это предусматривающий.

Несколько человек выступило с указанием на незаконность предложения Калликсена.

"Но их выступление, — свидетельствует далее Ксенофонт, — встретило в народном собрании одобрение лишь немногих; толпа же кричала и возмущалась тем, что суверенному народу не дают возможности поступать так, как ему угодно. Вслед за тем Лисикл предложил, чтобы приговор относительно стратегов распространялся и на тех, которые подняли вопрос о законности предложения Калликсена, если они не примут назад своих протестов; толпа подняла сочувственный шум, и протестовавшие должны были отказаться от своих возражений. Когда же и некоторые из пританов заявили, что они не могут предлагать народу противозаконное голосование, Калликсен, взойдя на кафедру, предложил включить их в число обвиняемых. народ громко закричал, чтобы отказывающиеся ставить на голосование были тоже привлечены к суду, и тогда все пританы, устрашенные этим, согласились поставить предложение на голосование, — все, кроме Сократа, сына Софронискова. Последний заявил, что он во всем будет поступать только по закону". (I, 7, 12)

После этого Ксенофонт приводит обширную речь некоего Евриптолема, который, пытаясь урезонить народ, снова подробно пересказывает, как было дело, и предлагает судить стратегов по закону, предоставив каждому из них возможность защищаться. Но все аргументы и увещевания напрасны. "Никто так не глух, как тот, кто не хочет слышать". Рассвирепевший народ проголосовал за предложение Калликсена. После плебисцита стратеги были казнены. В их числе и Перикл младший.

Тем временем спартанцы, пополнив с помощью персов свой флот, направились под командой Лисандра к Геллеспонту и овладели им. Афины вновь лишились поставок черноморского хлеба. Избранные взамен казненных, стратеги ведут афинский флот туда же. Но это уже совсем не тот грозный флот, что некогда владычествовал в Эгейском море. Годы постепенного разложения демократии сказались на боевом духе и особенно на дисциплине моряков, а их командиры — неопытны и самоуверенны. Флот становится на якорь у побережья Геллеспонта. В тот роковой для Афин час на сцене снова на мгновение появляется Алкивиад. Он живет неподалеку и, узнав о прибытии афинян, является к их стоянке. Алкивиад говорит стратегам, что размещение флота на открытом рейде опасно и советует отойти в гавань города Сест. Но стратеги не желают его слушать.

Между тем, находившийся неподалеку Лисандр внимательно следил за тем, что происходило на стоянке афинского флота. Когда, позабыв о дисциплине, афинские моряки разбрелись по берегу, промышляя пропитание, Лисандр всеми своими силами ударил по их беззащитным кораблям. Сопротивления практически не было. Спартанцы захватили 160 кораблей и взяли в плен около 3000 человек. Когда решали их судьбу, припомнили, что незадолго до того афинское Народное собрание постановило отрубать всем пленным правую руку. Ожесточение нарастало — Лисандр приказал всех пленных казнить.

После этого он двинулся вдоль побережья Греции к Афинам. По дороге Лисандр освобождает от афинского владычества прибрежные города, а находившиеся там гарнизоны и клерухов отпускает в Афины. Не из милосердия, а для того, чтобы способствовать голоду в столице, которой предстоит выдержать осаду.

Вскоре он подходит к Пирею и блокирует доступ к Афинам с моря. В это же время спартанцы во главе с Павсанием осаждают город с суши. Мощные стены по-прежнему защищают Афины, но Павсаний и не собирается их штурмовать. Стены не смогут защитить афинян от голода — на этот раз город отрезан от снабжения морем.

Еще на пути к Афинам Лисандр предлагал сравнительно мягкие условия мира. В своей безумной самоуверенности афиняне их отклонили. Теперь, когда положение безнадежно, они решают начать переговоры и посылают с этой целью в Спарту Ферамена.

Между тем политическая обстановка в городе меняется. Народ, в надежде на спасение, готов предать своих вождей. Влияние аристократов и олигархов усиливается. Возвращены гражданские права всем участникам переворота 411 года. Гетерии возобновили свою деятельность. Клеофонта отдают под суд и приговаривают к смертной казни. Но это, разумеется, не спасает Афины. В результате десятилетнего неквалифицированного и необузданного правления демоса город обречен.

Ферамен в Спарте сознательно тянет переговоры. После падения Афин он рассчитывает возвыситься. Из-за жестокого голода афиняне в 404 г. вынуждены согласиться на безоговорочную капитуляцию. Коринф и Фивы требуют разрушить город и продать всех его жителей в рабство. Но спартанцы опасаются чрезмерного усиления своих союзников. По условиям мирного договора Афины лишаются всех своих владений и флота. Длинные стены должны быть срыты. Кроме того, афинянам предписывается отказаться от демократии и вернуться к старинному "отеческому строю". Олигархи, которых вновь возглавил Ферамен, торжествуют победу.

В присутствии Лисандра они созывают Народное собрание, где Ферамен предлагает избрать комиссию из 30-ти человек для выработки нового государственного устройства. Народ начинает роптать, но, как годом позже напоминает афинянам Лисий:

"После него встал Лисандр и сказал между прочим то, что он смотрит на вас как на нарушителей договора и что для вас встанет вопрос уже не о конституции, а вопрос о жизни и смерти, если вы не примете предложения Ферамена. Все порядочные люди, находившиеся в Народном собрании, видя такое насилие и понимая, что тут все заранее подстроено, частью остались там пассивными зрителями, частью же ушли, унося с собой по крайней мере сознание того, что они не подали своего голоса ко вреду отечества: лишь немногие, — или злонамеренные, или плохо понимавшие положение дела, — голосовали за исполнение приказа". (XII) В комиссию избрали 10 человек от аристократических гетерий, 10 олигархов, названных лично Фераменом, и еще 10 человек из числа присутствовавших на собрании. В их числе Критий — лидер крайних олигархов, в отдаленном прошлом — один из учеников Сократа.

Лисандр уплыл в Спарту, ушли сухопутные силы спартанцев, а союзные им войска и флот были распущены. Афинам предоставлена возможность спокойно устраивать свое новое государство. Полномочия комиссии 30-ти ограничивались разработкой предложений о государственном устройстве, но она начинает действовать совсем в другом направлении. Вот как описывает это Ксенофонт:

"Тридцать правителей были избраны тотчас по срытии Длинных стен и укреплений Пирея. Но будучи избранными только для составления законов, которыми государство должно было руководствоваться, они все откладывали составление и опубликование свода законов, а пока что назначили членов Совета и прочих магистратов по своему усмотрению. Затем они, первым делом, арестовали и казнили тех, о которых при демократическом строе всем было известно, что они сикофанты и тягостны добрым гражданам. Совет осудил их на смерть с чувством удовлетворения, да и все прочие граждане ничего не имели против их осуждения, поскольку они сами не были повинны в том же грехе. Но вскоре правители стали думать лишь о том, чтобы им можно было распоряжаться всеми государственными делами по своему усмотрению. для этого они прежде всего послали в Лакедемон к Лисандру Эсхина и Аристотеля "Разумеется, — тезка философа, который в ту пору еще не родился." с просьбой, чтобы он посодействовал присылке в Афины лакедемонского гарнизона, который оставался в Афинах, до тех пор, пока правители не устранят дурных элементов населения (т. е. демократов — Л.О.) и не приведут в порядок государственное устройство. Они обещали содержать гарнизон на свой счет. Лисандр исполнил их просьбу и исходатайствовал для Афин гарнизон и гармоста Каллибия. Получив гарнизон, правители стали всячески ублаготворять Каллибия, чтобы и он, со своей стороны, одобрял все их действия, и так как в их распоряжении была часть прибывших с Каллибием солдат, то они стали арестовывать кого угодно: не только дурных и безнравственных людей, но вообще тех, про которых полагали, что они наименее склонны терпеливо переносить надругательства и что, в случае если бы они попытались противодействовать правителям, к ним бы примкнуло наибольшее число приверженцев". (Греческая История, II, 3, 11)

Как видим, правление олигархов становится тираническим. То, что тиранов тридцать, не меняет дело. В истории этот период (с апреля до декабря 404 г.) так и именуется "Тирания 30-ти". Впрочем, разумеется, есть и главари. На первых порах их двое: настроенный крайне решительно Критий и несколько более умеренный (скорее более благоразумный) Ферамен. И, конечно же, между ними возникает соперничество — не столько из-за различия позиций, сколько из-за стремления к единоличному лидерству. Но послушаем дальше Ксенофонта. Он продолжает так:

"Первое время Критий был единомышленником и другом Ферамена. Когда же первый стал склоняться к тому, чтобы казнить направо и налево, не считаясь с количеством жертв, так как он сам пострадал от афинской демократии, будучи изгнанным, Ферамен стал противиться: "Нехорошо, — говорил он, — казнить людей, вся вина которых в том, что они пользовались популярностью в массе, если от них не было никакого вреда добрым гражданам. Ведь и я, и ты сам многое говорили и делали только лишь для того, чтобы угодить афинянам". Критий, который был тогда еще другом Ферамена, возражал ему на это: "Честолюбивые люди должны стараться во что бы то ни стало устранить тех, которые в состоянии им воспрепятствовать. Ты очень наивен, если полагаешь, что для сохранения власти за нами надо меньше предосторожностей, чем для охранения всякой иной тирании: то, что нас тридцать, а не один, нисколько не меняет дела". Некоторое время спустя, после того, как было казнено много людей, часто совершенно невинных, и повсюду можно было заметить, как сходятся граждане и с ужасом спрашивают друг у друга, какие новые порядки их ожидают, — Ферамен снова выступил с речью, говоря, что без достаточного количества политических единомышленников никакая олигархия не может долго держаться. При таком положении вещей страх охватил Крития и прочих правителей; особенно же они боялись, чтобы оппозиция не сгруппировалась вокруг Ферамена. Они сочли себя вынужденными допустить к правлению три тысячи граждан по составленному ими списку". (Там же, II, 3, 15)

Как видим, — тот же прием, что в 411 г. Только там было пять тысяч отобранных клевретов, а здесь — три. Слова "допустить к правлению" означают, что из числа этих трех тысяч предполагается формировать всю администрацию города. Остальных граждан от любой общественной деятельности намерены отстранить. Это — древний пример «классического» способа подрыва демократии. Из всего народа выделяется некое элитарное меньшинство, достаточно многочисленное, чтобы служить опорой тирании. Оно наделяется определенными привилегиями и тем самым противопоставляется остальной массе граждан, которых лишают политических прав и превращают в безликую и послушную толпу. В условиях древних Афин, когда каждый гражданин был воином и имел оружие, обреченное покорности большинство народа тиранам необходимо было разоружить. Ксенофонт рассказывает, как это было сделано:

"Между тем правители устроили смотр граждан. Трем тысячам было приказано собраться на горе, а прочим в другом месте. Затем им была дана команда выступить в полном вооружении. Когда они расходились по домам, правители послали лакедемонских солдат и своих приверженцев из числа граждан отобрать оружие у всех афинян, кроме трех тысяч, попавших в список, снести его на Акрополь и сложить в храм. После этого правители получили возможность делать все, что им угодно, и много афинян пало жертвой их личной вражды; многие также были казнены ради денег. Чтобы раздобыть необходимые средства для уплаты жалованья гарнизону, они постановили, что каждый из правителей может арестовать одного метэка, убить его и конфисковать его имущество в казну. Они предлагали и Ферамену воспользоваться этим правом, но он возразил им на это: "Не подобает тем, кто именуют себя лучшими гражданами, поступать еще более несправедливо, чем сикофанты. И в самом деле, сикофанты, ведь не лишали жизни тех, кого им удавалось обобрать, тогда как мы убиваем людей, ни в чем не провинившихся, только для того, чтобы воспользоваться их имуществом. Конечно это во много раз несправедливее, чем все то, что творили сикофанты". (II, 3, 20)

Смешно слышать рассуждения о справедливости Ферамена, который отправил на казнь ни в чем не повинных афинских стратегов. Впрочем, политические преступники всегда любили рядиться в тогу добродетели. Но любая банда злодеев не прощает отступничества. Отказом от соучастия в задуманном преступлении Ферамен подписывает себе смертный приговор. Ксенофонт продолжает свой рассказ:

"Тогда прочие соправители, видя, что он является помехой во всех их предприятиях, и не дает им управлять по своему произволу, стали злоумышлять против Ферамена, всячески клеветали на него и говорили, что он поносит существующий государственный строй. Был созван Совет; на это собрание было приказано явиться с кинжалами за пазухой юношам, имевшим репутацию наиболее отважных. По прибытии Ферамена Критий, взойдя на кафедру, произнес следующую речь: "Члены совета! У многих из вас, вероятно, появилась мысль, что слишком много гибнет народу, — больше, чем необходимо. Но примите во внимание то, что так бывает при государственных переворотах всегда и везде. Наибольшее число врагов сторонники олигархического переворота, само собой разумеется, должны иметь здесь в Афинах… Поэтому-то, с одобрения лакедемонян, мы и установили этот государственный строй; поэтому-то, если до нашего сведения доходит, что кто-либо враждебно относится к олигархическому правлению, мы принимаем все возможные меры для устранения таких лиц". (II, 3, 23)

После этой откровенной преамбулы, речь переходит к главному предмету. Критий продолжает:

"А если в рядах, поносящих новый государственный строй, окажется кто-либо из нашей среды, мы должны его преследовать еще более энергично. Такой случай, граждане, ныне налицо: оказывается, что находящийся здесь Ферамен всячески добивается гибели — как нашей, так и вашей. В истинности моих слов вы убедитесь, если обратите внимание на то, что никто еще не выступал с таким резким порицанием существующих порядков, как присутствующий здесь Ферамен; точно так же каждый раз, как мы хотим устранить с нашего пути кого-либо из демагогов, мы наталкиваемся на сопротивление с его стороны…".

Далее следует экскурс в недалекое и весьма неблаговидное прошлое Ферамена. Читателю его «деятельность» уже известна. Критий заканчивает свою речь так:

"Можно ли щадить человека, который явно ищет лишь своей выгоды, нимало не заботясь ни об общем благе, ни о своих друзьях? Зная о его политических метаморфозах, можем ли мы не принимать предосторожностей, чтобы он не мог поступить с нами так же, как поступил с другими?… Если вы действительно мудры, то будьте же более сострадательны к себе самим, чем к нему. Ведь если он избегнет казни, это даст повод поднять голову многим нашим политическим противникам, а его гибель отнимет последнюю надежду у всех мятежников, как скрывающихся в нашем городе, так и бежавших за границу". (II, 3, 30)

Критию отвечает Ферамен. Сначала он оправдывается по поводу казни стратегов — он, де, не обвинял их, а только рассказал, как было дело. Потом говорит о казнях сикофантов и о том, как вместо них начали казнить богатых добропорядочных граждан, ничем не связанных с демократией. Он был против, так как это создавало враждебное к правительству настроение в городе. Он был также против приглашения наемного гарнизона и против казни ни в чем не повинных метэков. А главное, что он открыто выражал свою тревогу и советовал не делать этих опасных ошибок. Далее идет основная аргументация против Крития, представляющая Ферамена последовательным защитником интересов "добрых граждан", т. е. как раз тех, кто заседает в Совете и будет сейчас решать его судьбу. В передаче Ксенофонта Ферамен продолжает свою речь так: "После всего сказанного — как вы думаете, следует ли по справедливости считать человека, открыто подающего такие советы, благожелательным или же предателем? Критий! Не те люди, которые препятствуют увеличению числа врагов и дают способ приобрести как можно больше союзников, играют на руку врагу, а, наоборот, те, которые несправедливо отнимают деньги у сограждан и убивают ни в чем не повинных людей, безусловно содействуют увеличению числа противников и своим низким корыстолюбием предают не только своих друзей, но и самих себя". (II, 3, 43)

По поводу обвинения в постоянной смене лагеря оказывается у Ферамена тоже есть оправдания, — он даже может поставить это себе в заслугу:

"Я же, Критий; все время неустанно борюсь с крайними течениями: я борюсь с теми демократами, которые считают, что настоящая демократия — только тогда, когда в правлении участвуют рабы и нищие, которые, нуждаются в драхме, готовы за драхму продать государство; борюсь и с теми олигархами, которые считают, что настоящая олигархия — только тогда, когда государством управляют по своему произволу несколько неограниченных владык. Я всегда — и прежде и теперь — был сторонником такого строя, при котором власть принадлежала бы тем, которые в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжелом вооружении". (II, 3, 48)

Защита Ферамена оказалась успешной, да и члены Совета, надо полагать, были встревожены ситуацией, которая создавалась в результате «излишеств» 30-ти. Ксенофонт продолжает свой рассказ:

"Этими словами Ферамен закончил речь. Раздался одобрительный гул и стало ясно, что сочувствие большинства на его стороне. Критий понял, что если он позволит Совету голосовать вопрос о Ферамене, тот избегнет наказания, а с таким решением он никак примириться не мог. Поэтому он после предварительного совещания с соправителями вышел из помещения Совета и приказал юношам, вооруженным кинжалами, занять места на ограде, так, чтобы они были видны членам Совета. Затем он вернулся к Совету и сказал: "Члены Совета! Я полагаю, что только тот достойным образом защищает своих друзей, кто, видя, что они вовлечены в обман, приходит им на помощь и не позволяет, чтобы этот обман продолжался. Я хочу в настоящем случае поступить таким же образом; ведь стоящие там люди (т. е. юноши с кинжалами — Л.О.) говорят, что они не позволят, чтобы я выпустил из рук человека, явно поносящего олигархию. По новым законам правительство не имеет права казнить никого из среды трех тысяч, если вы не примете большинством голосов соответствующего постановления. Зато лиц, не включенных в список, правители могут казнить по собственному усмотрению. Поэтому я, согласно желанию всех тридцати правителей, вычеркиваю из списка вышеуказанного Ферамена, и мы предадим его казни собственной властью". (II, 3, 50)

Так, в духе истинной тирании, закончился этот поединок. Ведь тирания терпит даже видимость демократии лишь до тех пор, пока она послушно штампует ее решения — в противном случае на сцене появляется сила. Что же касается самой смертельной схватки двух бывших лидеров олигархии, то это — типичный пример неизбежной борьбы за власть внутри самой тирании. На самый верх поднимается наиболее свирепый и коварный.

После казни Ферамена террор в Афинах принимает массовый характер. Все граждане, сколь-нибудь причастные к правлению демократов, бегут из города. Среди них и Фрасибул. Ему удается собрать небольшой отряд — всего 70 человек — и захватить расположенную в горах пограничную крепость Филу. Олигархи ее осаждают, но их прогоняет сильный снегопад. Когда они во второй раз подходят к стенам крепости, у Фрасибула уже 700 человек. Изгнанников воодушевляет надежда вернуться в город, к брошенным домам и имуществу — они дерутся отчаянно. Осаждающие же должны рисковать жизнью ради сохранения власти тиранов. Дерзкой ночной вылазкой осажденные заставляют отряд олигархов вернуться в город. Положение 30-ти становится шатким.

Конец их правления отмечен актом подлинного вандализма. Вот как это описывает Ксенофонт:

"После всех этих событий тридцать правителей поняли, что их положение стало далеко не безопасным, и поэтому остановились на мысли завладеть Элевсином, чтобы иметь, в случае нужды, убежище. Дав приказ коннице сопровождать их, правители с Критием во главе, отправились в Элевсин. Здесь они устроили перепись местных жителей в присутствии всадников под тем предлогом, что якобы желают выяснить число жителей и в какой вооруженной охране они нуждаются. Они приказали всем по очереди подходить и записываться, а записавшиеся должны были поодиночке через калитку проходить к морю. На берегу ж моря были расставлены справа и слева всадники, и каждого выходящего прислужники хватали и вязали. Когда все были связаны, правители приказали гиппарху Лисимаху отвести их в город (Афины — Л.О.) и передать одиннадцати. На следующий день правители собрали собрание в Одеоне вошедших в список гоплитов и всех всадников. Ораторскую трибуну занял Критий и сказал следующее: "Введенный нами, правителями, государственный строй преследует не в меньшей мере ваши интересы, чем наши собственные. Вы пользуетесь преимуществами, которые вам предоставляет этот строй, а потому должны подвергаться и сопряженным с новым устройством опасностям. Мы с вами должны решаться на одни и те же рискованные шаги и нести одинаковую ответственность; поэтому вы должны подать голос за то, чтобы арестованные элевсинцы были казнены". Затем он указал место, в которое каждый должен был открыто класть свой камешек. Посреди же Одеона стоял вооруженный лаконский гарнизон…". (II, 4, 8)

Собравшиеся послушно голосуют, и элевсинцев казнят. Как видим, способ обеспечения верности своих сторонников путем навязывания им соучастия в преступлении изобретен давно. Прискорбно констатировать, что этим актом постыдного малодушия афинян завершается история Афинской демократии.

"Как?!" — воскликнет осведомленный читатель — "А Фрасибул и его сторонники? Ведь они, помнится, изгнали тиранов и восстановили в Афинах демократию". Да, — по внешности так оно и было. Фрасибул занимает Пирей. Потом происходит сражение, в котором изгнанники одолевают приспешников тирании. Критий убит. Олигархи отступают в Афины. Собрание "трех тысяч" большинством голосов лишает власти правителей и они удаляются в Элевсин. Избирают десять новых, из числа более умеренных олигархов. Те, кто был непосредственно замешан в преступлениях тирании, настаивают на том, чтобы оборонять город от «пирейцев». Другие — ратуют за соглашение с ними. Опять просят помощи у спартанцев. Те сначала посылают связанного с олигархами Лисандра, но вслед за ним — его противника, царя Павсания. Спарте безразлично, кто победит в Афинах — военная мощь афинян сокрушена навсегда. Под давлением Павсания достигнуто примирение сторон на следующих условиях: вражда партий должна быть прекращена, объявляется политическая амнистия для всех, кроме тридцати тиранов и их ближайших помощников. Те из горожан, кто опасается народного мщения, может переселиться в Элевсин, забрав с собою имущество.

Фрасибул и демократы входят в город. Спартанцы удаляются, восстанавливаются все демократические учреждения и отмененные законы. Но… учреждения еще не есть демократия! Или, лучше сказать, это совсем не та демократия, которая некогда, по словам Перикла, сделала Афины школой всей Эллады. Падение оказывается необратимым. Возрождается атмосфера стяжательства, коррупции и взаимной вражды граждан. Да и кто стоит во главе новой демократии? Тот самый Фрасибул, который незадолго до того в своих личных интересах оклеветал сначала Алкивиада, а потом стратегов — победителей сражения у Аргинусских островов.

Несмотря на амнистию и обязательство отказаться от сведения счетов, начинается преследование тех, кого обвиняют в поддержке олигархов. Снова, как плесень, множатся сикофанты. Вот несколько свидетельств об обстановке в Афинах при новой демократии. Мы их находим в сохранившихся судебных речах Лисия, относящихся к этому периоду. Например, защитительная речь, написанная для сына Евкрата. Этот Евкрат, брат злополучного стратега (и богача) Никия был казнен в 404 г. тиранами. Теперь, в 396 г., некий Полиох вносит предложение о конфискации имущества у его сына. В речи Лисия, в частности, говорится:

"Но более всего возмутительно поведение государственных деятелей: ораторы предлагают не то, что полезнее всего отечеству, а вы постановляете то, отчего они получат больше выгоды. Если бы народу была польза от того, что одни получают чужое имущество, а у других оно незаконно конфискуется, то у вас было бы основание оставлять без внимания наши речи: но вы все признаете, что согласие есть величайшее благо для государства, а раздор — причина всех бедствий, и что люди ссорятся друг с другом больше всего из-за того, что одни хотят завладеть чужим имуществом, а у других отнимают то, что у них есть. Это вы сами признали недавно, по возвращении на родину, и правильно ваше суждение: вы еще помнили тогда о постигших вас бедствиях и молили богов о том, чтобы граждане пришли к согласию, а не о том, чтобы между гражданами был раздор и чтобы ораторы быстро разбогатели…". (XVIII)

Привлеку еще одного, известного нам, свидетеля. В комедии Аристофана "Женщины в Народном Собрании", поставленной в 392 г., ее героине автор поручает следующий монолог:

"Заботы одинаковы о городе У всех нас. С печалью, с огорчением Слежу я за разрухой государственной И вижу: негодяи правят городом. А кто поступит раза два порядочно, Тот двадцать раз окажется мошенником. Зовут другого, тот — подлее во сто крат. Вы всех страшитесь, кто вам хочет доброго, Смиренно отдаетесь злым врагам своим…" (173–182)

Число примеров можно бы умножить, но довольно! нам ясно, что все вернулось на круги свои, и демократия восстановлена в том неприглядном виде, какой она приобрела накануне поражения Афин в Пелопоннесской войне. Кстати, и от величия города, кроме безмолвных памятников былой славы на Акрополе, мало что остается. Доблестная армия и флот не возродились — теперь афиняне, в случае необходимости, предпочитают прибегать к услугам наемников. Строительство прекратилось. Театр измельчал — после Еврипида история не донесла до нас ни одного имени трагического поэта. Комедия же из остро сатирической и гражданской превратилась в развлекательно-бытовую. Только одиночки-скульпторы, ученые и философы, в своих мало кому из сограждан известных творениях, еще сохраняют высокие традиции Афин эпохи расцвета демократии. Город мало-помалу превращается в один из рядовых полисов Аттики.

Но, может быть, губительное падение нравов и утрата гражданских доблестей были уделом только того поколения афинян, которые пережили смутные времена конца V века, и демократия вновь обрела свои достоинства позднее? Увы, это не так. Многочисленные свидетельства дальнейшего ее падения мы находим в речах Демосфена, датированных уже второй половиной следующего столетия. Вот только два коротеньких отрывка из его выступлений в Народном собрании. В третьей речи против Филиппа Македонского, датированной 341 годом, он, напомнив афинянам о их былом достоинстве, говорит:

"А теперь все это распродано, словно на рынке, а в обмен привезены… такие вещи, от которых больна вся Греция. Что же это за вещи? Зависть к тому, кто получил взятку, смех, когда он сознается, снисходительность к тем, кого уличают, ненависть, когда кто-нибудь за это станет порицать".

А в другой речи, в 330 г. ("За Ксенофонта о венке") есть такое горькое признание:

"… у всех греков, — не у каких-нибудь одних, но у всех одинаково, — оказался такой урожай предателей, взяточников и богопротивных людей, какого никогда еще не бывало прежде, насколько помнят люди".

По смыслу речи эти слова относились в первую очередь к Афинам. Что же касается боеспособности афинян (для сопротивления экспансии Македонии), то ее наглядно иллюстрирует следующий отрывок из первой речи Демосфена против Филиппа (351 г.):

"… в том, что касается войны и военных приготовлений. — не установлено, не налажено, не предусмотрено ничего. Поэтому, едва мы услышим что-нибудь, как мы начинаем назначать триерархов и устраивать между ними обмен имущества, разбирать вопрос об изыскании денег, после этого вдруг решим посадить на корабли метэков и живущих самостоятельно (вольноотпущенников — Л.О.), потом вдруг опять решим идти сами, потом вдруг допустим заместительство (рабами — Л.О.), потом… словом пока это дело все тянется, уже оказывается потерянным то, ради чего нужно было плыть".

Не удивительно, что при таком положении дел македонцы в 338 г. наголову разбили коалицию греческих городов, которую удалось сплотить Демосфену. С этого момента Афины, да и вся Греция, переходят на положение провинции сначала Македонии, а затем Рима.

Но я перешагнул за границу того периода, который является объектом нашего рассмотрения. Это было сделано только для того, чтобы подтвердить необратимый характер нравственного падения афинян. Вернемся же к концу V века. Мне остается упомянуть еще лишь об одном позорном событии, которое, словно финальный аккорд, завершает печальную историю Афинской демократии — о казни Сократа.

Глава 13 КАЗНЬ СОКРАТА

Критическая оппозиция демократии

Весной 399 года, по приговору Афинского суда, Сократ выпил бокал смертельного яда цикуты. Чтобы понять круговращение темных сил, побудивших афинян казнить семидесятилетнего философа, необходимо дополнить наш беглый очерк основ мировоззрения Сократа описанием характера его взаимоотношений с государством. Для этого следует познакомиться с политическими взглядами философа, которые он, так же, как свои этические принципы, открыто излагал в публичных дискуссиях.

Поскольку от главы 8 мы уже порядочно удалились, напомню, что по убеждению Сократа подлинно счастливым при любых жизненных обстоятельствах может быть только человек, отличающийся "во-первых, умеренностью в удовлетворении чувственных потребностей, затем доброжелательностью, обходительностью, наконец, готовностью соперничать с людьми, делающими ему добро, чтобы не уступать им в благодеяниях". Такой человек открыт для бескорыстной дружбы и сотрудничества с другими людьми. Счастливая жизнь доступна каждому, нужно лишь познать это на собственном опыте — "познать самого себя". Человек должен поверить в возможность разумно-добродетельной, честной, справедливой и счастливой жизни, в свою способность сопротивления власти темных инстинктов, превращающих его в "рабскую душу".

Но все это в сфере личных контактов между людьми. Как же экстраполировал Сократ свою нравственную позицию на более обширную сферу общественных отношений — в плане государственном? Естественным образом: управлять государством должны люди, понявшие истинный смысл человеческой жизни, сами живущие в соответствии с этим пониманием (умеренно, бескорыстно, стремясь делать добро), и, вместе с тем, — знающие, как помочь своим согражданам найти дорогу к такой же доброй и счастливой жизни. Ученики Сократа, Платон и Ксенофонт, не передали нам развернутых высказываний философа по этому вопросу. По их свидетельству Сократ настаивал на том, что руководить государством должны те, кто умеют управлять:

"Цари и начальники по его (Сократа — Л.О.) словам, это не те, что имеют скипетры или избраны кем бы то ни было, или получили власть по жребию, или насилием, или обманом, но те, которые умеют управлять". (Ксенофонт. Меморабилий, III, IX, 10)

Но если не отрывать засвидетельствованную ранее этими же авторами общую нравственную позицию Сократа от его политических взглядов, то можно думать, что под умением управлять философ подразумевал не просто искушенность в деятельности государственного масштаба, но и ее высокий нравственный смысл. Если взять, например, Фемистокла, которому, конечно, нельзя отказать в таланте управления государством, но кто, как мы помним, был человеком своекорыстным, то вряд ли его безнравственная активность импонировала Сократу. Об этом, впрочем, имеется и прямое свидетельство Платона. В диалоге «Горгий» Сократ говорит своему собеседнику Калликлу:

"… приступивший к делам города будет ли у нас иметь какую-нибудь иную заботу, кроме той, как бы нам, гражданам, сделаться наилучшими? Не согласились ли мы уже несколько раз, что в этом именно состоит долг политика?… Если же муж добрый обязан этим услуживать своему городу, то подумай теперь и скажи: те мужи, о которых недавно упоминал ты, — Перикл, Кимон, Мильтиад, Фемистокл, — еще ли кажется тебе, были гражданами добрыми?" (515, C)

Итак, достойны управлять городом лишь люди "умеющие управлять" и высоко нравственные. Могут ли они быть избраны с помощью слепого жребия? Разумеется — нет! Сократ высмеивает это "великое достижение" Афинской демократии и тем бросает вызов существующему правопорядку. Ксенофонт приводит возмущенные слова его обвинителя на суде:

"… Сократ внушал своим ученикам презрение к существующим законам, когда говорил, что глупо избирать себе государственных чиновников посредством бобов (жребий в старину вытаскивали из числа черных и белых бобов — Л.О.); никто ведь не хотел бы иметь кормчего, избранного посредством бобов, или плотника, или флейщика, или кого-нибудь другого в подобных случаях, в которых ошибка гораздо меньше приносит вреда, чем ошибки в государственном управлении. Но такого рода речи… подстрекают юношей к презрению существующего политического устройства и располагают к насильственным переворотам". (Меморабилий, I, II, 9)

Таким образом, по важнейшему вопросу об исполнительной власти в государстве Сократ оказывается в оппозиции к Афинской демократии. Он очень скептически отзывается и о возможности разумного решения государственных дел Народным собранием. Ксенофонт, рассказывая о том, как Сократ убеждал некоего Хармида преодолеть застенчивость и выступить в собрании, передает следующее замечание философа:

"Кого ты стыдишься из них, — уже не валяльщиков ли шерсти, или сапожников, или плотников, или кузнецов, или земледельцев, или купцов, или тех, которые торгуют на базаре и думают только о том, чтобы дешевле купить и дороже продать? А ведь в общей сложности, из этих-то людей и составляется народное собрание". (Там же, III, VIII, 6)

Еще менее уважительно относится Сократ к "вождям народа" — демагогам. С «достоинствами» этих деятелей мы уже хорошо знакомы. Сократ обличал их на площади и они платили ему ненавистью. К моменту суда над философом во главе демоса стоял печально известный нам Фрасибул. Не случайно обвинителей Сократа возглавил друг и сподвижник Фрасибула, владелец кожевенной мастерской, богач Анит.

У читателя может сложиться впечатление, что Сократ полностью отрицал современное ему государственное устройство Афин, был сторонником его ниспровержения. Это неверно. Его критика основывалась на двух незыблемых для него принципах: преданности Отечеству (в том числе и государству, поскольку оно отечество представляет) и уважении к законам. В диалоге «Критон» Платон вкладывает в уста Сократа следующие слова:

"Отечество дороже и матери, и отца, и всех остальных предков, оно более почтенно, более свято и имеет больше значения и у богов и у людей — у тех, у кого есть ум, — и перед ним надо благоговеть, ему надо покоряться и, если оно разгневано, угождать ему больше, чем родному отцу. Надо либо его переубедить, либо исполнять то, что оно велит, а если оно приговорит к чему-нибудь, то нужно терпеть невозмутимо, — будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и на смерть; все это нужно выполнять, ибо в этом справедливость. Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И на войне, и на суде, и повсюду надо исполнять то, что велит Государство и Отечество, или же стараться вразумить их, в чем состоит справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством — нечестиво". (51, B)

Это не просто слова. Напомню, что в трех войнах Сократ заслужил славу храброго солдата. Бесстрашно критикуя современную ему политическую систему, он, вместе с тем, был противником ее насильственных преобразований. Опыт произошедших на его глазах четырех государственных переворотов убедил Сократа в том, что насилие порождает лишь новое насилие. Он пришел к выводу, что единственный путь совершенствования общественной жизни лежит через нравственное воспитание людей, образующих общество. Начинаться этот путь может с любой точки, с любой политической системы. Кстати, он высоко ценил воспитательную роль театра и, как мы знаем, дружил с Еврипидом.

По-видимому, осуществление постепенного совершенствования политической системы Сократ связывал с необходимостью ее определенной устойчивости, которая зиждется на строгом выполнении законов. Сами законы со временем могут изменяться, отражая развитие общества. Это развитие происходит медленно, но уважение законов ограничивает произвол как правителей, так и толпы. Законы государства, полагал Сократ, каждый человек принимает добровольно — ведь ему не возбраняется в любой момент времени переселиться в колонию или другой город. Однако приняв законы, им следует повиноваться неукоснительно. Не даром же каждый афинянин в 18 лет, получая права гражданства, приносит гражданскую присягу, в которой клянется повиноваться законам и защищать их. Согласно свидетельству Полидевка эта присяга звучала так:

"Я не посрамлю священного оружия и не покину товарища, с которым буду идти в строю, но буду защищать и храмы, и святыни — один и вместе со многими. Отечество оставлю после себя не умаленным, а большим и лучшим, чем сам его унаследовал. И я буду слушаться властей, постоянно существующих, и повиноваться установленным законам, а также и тем новым, которые установит согласно народ. И если кто-нибудь будет отменять законы или не повиноваться им, я не допущу этого, но буду защищать их и один, и вместе со всеми. И я буду чтить отеческие святыни. А свидетелями этого да будут Аглавара, Эпиалий — Арес, Зевс, Фалло, Авксо, Гегемона"."Три последние — хариты, дарующие плодородие; Аглавара — дочь Кекропа."

О непоколебимой приверженности законам самого Сократа вспоминает Ксенофонт. Он пишет, что философ…

"… не только в частной жизни относился ко всем согласно с требованиями закона и пользы ближних, но и в общественных делах оказывал повиновение начальникам во всем, что бы ни предписывал закон, дома ли это или во время походов, так что он перед всеми выдавался своей порядочностью (исполнением долга). Он выказывал на деле свои убеждения и в то время, когда в качестве президента народного собрания, не дозволил народу сделать противозаконное постановление, но опираясь на закон оказал противодействие такому сильному народному волнению, перед которым, я думаю, никто другой не мог бы устоять. Он не повиновался также противозаконным распоряжениям 30-ти тиранов, так когда они запрещали ему беседовать с молодыми людьми или, например, однажды приказали ему привести одного (бежавшего афинянина) для предания его смертной казни, то он один не повиновался так как это приказание было незаконно". (Меморабилий, IV, IV, 15)

Первый пример в этом отрывке относится к началу суда над стратегами после сражения у Аргинусских островов, когда Сократ, как мы помним, по воле жребия был одним из архонтов и, рискуя собственной жизнью, противился казни стратегов.

Приверженность законам Сократ полагал главным достоинством любого государственного строя, любой формы правления. Ксенофонт передает следующее его высказывание:

"Или ты не знаешь, что лучшими правителями государств бывают те, кто обладает наибольшей способностью побудить граждан к повиновению законам? И что то государство больше всех процветает в мире и непобедимо на войне, в котором граждане более всего отличаются духом повиновения законам". (Там же, IV, IV, 15)

Но ведь законы могут быть несовершенны, несправедливы, могут противоречить принципу взаимного доброжелательства, который, по мнению Сократа, должен лежать в основе взаимоотношений людей в обществе! Это — дело поправимое. Надо только, чтобы законы государства добровольно принимались значительным большинством его граждан. Отражая степень развития общественного сознания, они будут постепенно улучшаться по мере того, как будет расти уровень нравственности граждан и правителей. Об этом должны неустанно заботиться философы.

С другой стороны, и хорошие законы сами по себе еще не гарантируют справедливую и достойную общественную жизнь. Захватившие власть правители могут пренебрегать законами или использовать их для прикрытия тирании, обманывая свой народ. Но по мере роста нравственного (и политического) самосознания граждан, противозаконность тиранической практики будет становиться все более явной. В конце концов лишенные народной поддержки тираны утратят свою власть.

Политическая позиция Сократа близка к государственной концепции Солона — сочетанию народоправия с аристократическим правлением. Однако, вместо аристократической, Сократ имеет в виду такую форму правления, при которой правители и чиновники, — без различия имущественного ценза и происхождения, — избираются из числа людей, уважающих законы и нравственно достойных — "умеющих управлять" государством в том смысле, который был раскрыт выше.

Очевидно, что этому условию не отвечает плутократия, когда основой для избрания служит богатство, а также народовластие, когда управители назначаются по жребию из числа всех граждан, независимо от их достоинств. Что же касается "направляемой демократии", или "власти первого гражданина", то, хотя Сократ считал ошибочными некоторые реформы Перикла, сама эта политическая система вполне соответствовала его представлениям о достойном государственном устройстве.

Такова была концепция. Что же касается практической деятельности, то всю ее Сократ посвятил разъяснению своих взглядов, адресуясь в равной степени к простолюдинам и правителям. Делал он это в качестве частного лица — в спорах и беседах, уклоняясь от участия в борьбе партий и вообще от любого рода государственной деятельности. Он не выступал в Народном собрании, не вносил законодательных предложений. Свою воспитательную работу он считал более нужной и кроме того понимал, что при его бескомпромиссности занятие государственными делами было бы для него гибельным. В своей речи на суде он так сам говорит об этом:

"Будьте уверены афиняне, что если бы я попытался заняться государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь за то, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему суждено уцелеть хоть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен". (Платон. Апология Сократа, 31, E)

Суд и казнь

Сократ никаким образом не был связан с олигархами. Однако его открытая критика государства народной демократии, обличение своекорыстия его лидеров, а также многих влиятельных афинян, обусловили ненависть к нему тех, кто стоял близ кормила власти. Ироническая манера вести спор-беседу увеличивала число недовольных им сограждан. Обсуждая какую-либо этическую проблему, Сократ сначала как будто соглашался с точкой зрения собеседника. Но потом умело поставленными вопросами приводил его к противоречию, загонял в тупик и заставлял отказаться от исходной неверной посылки. Не оценив доброжелательное намерение Сократа открыть истину, многие его собеседники обижались, считали, что он над ними насмехается.

Кроме того, лидеры демократов использовали невежество толпы, чтобы натравить ее на философа. Консервативные в вопросах религии афиняне рьяно присоединялись к преследованию тех, кто по их мнению покушался на незыблемость традиционной веры. Мы помним, как ранее на основании закона о святотатстве они изгнали из Афин друга Перикла, философа Анаксагора. Демос был враждебно настроен по отношению к «умникам», считая их безбожниками и развратителями молодежи.

Эта недоброжелательность не была вовсе лишена основания. Как уже упоминалось, многие из софистов, — пришельцы из других городов. — отстаивали полную независимость личности от общества, вседозволенность ее поведения. Софисты обучали за плату юношей из богатых семей. Некоторые из них стали впоследствии лидерами олигархов. Большинство афинян не видели разницы между философами и софистами, причисляя тех и других к опасно мудрствующей породе людей.

Сократ не был софистом, в частности его приверженность Отечеству засвидетельствована выше. Впрочем, к просветительской деятельности софистов он относился с уважением. Вера Сократа в богов, хотя и имела, как мы увидим ниже, некоторое своеобразие, была, в основном, традиционна.

Тем не менее, выставить «философствующего» Сократа в глазах простонародья безбожником и софистом не представляло труда. Еще в 423 году в Афинах была показана комедия Аристофана «Облака». Это — пасквиль, целиком направленный против Сократа. Старик Стрепсиад, чтобы избежать уплаты долгов, наделанных его легкомысленным сыном, решает поступить в ученики к Сократу, в его «мыслильню». Потом он пристраивает вместо себя сына и это кончается плохо. Окончив учение, сын поколачивает отца, оправдывая свои действия софистическими аргументами.

Нацеленность сатиры заявлена с самого начала Стрепсиад говорит сыну:

"Рассказывают там, у этих умников Две речи есть. Кривая речь и правая. С кривою этой речью всяк, всегда, везде Одержит верх, хотя бы был кругом не прав. Так если ты кривым речам научишься, Из всех долгов, которым ты один виной Не заплачу я и полушки ломаной". (112–118)

Центральное место в комедии занимает спор между Правдой и Кривдой. Характерный отрывок из него я цитировал в первой главе. Кривда, разумеется, находится в числе приспешников Сократа. Читатель уже достаточно знаком с жизнью и учением философа, чтобы оценить по достоинству сей поклеп. Дабы еще унизить Сократа Аристофан приводит несколько издевательских примеров его «мудрости». Вот ученик Сократа важно повествует Стрепсиаду:

"Ученик — Мудрец сфетийский Херефонт спросил его Как мыслит он о комарином пении: Трубит комар гортанью или задницей? Стрепсиад — И что ж сказал о комарах почтеннейший? Ученик — Сказал он, что утроба комариная Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный Стремится с силой к заднему отверстию Войдя за узким входом в расширение Из задницы он вылетает с присвистом". (157–164)

Впрочем, наветом и насмешкой дело не ограничивается. Аристофан натравливает простой народ на Сократа, приписывая ему отрицание существования богов, вместо которых философ и его ученики будто бы почитают облака. Финал комедии — буквально поджигательский. Стрепсиад говорит:

"Ах, я дурак! Ах, сумасшедший, бешеный! Богов прогнал я, на Сократа выменял (Обращаясь к статуе бога) Гермес, голубчик, не сердись, не гневайся, Не погуби, прости по доброте своей! От хитрословий этих помешался я. Пошли совет разумный, в суд подать ли мне На негодяев, отомстить ли иначе? (Прислушивается) Так, так, совет прекрасный: не сутяжничать, А поскорее подпалить безбожников Лачугу…" (1476–1485)

Так сосуществовали в течение почти четверти века: реальный Сократ, поборник добра, правды и справедливости, и его отвратительная в глазах простого афинянина карикатура.

Но почему же расправа над Сократом произошла лишь в 399 году? Этому можно дать объяснение. В годы междоусобиц, предшествовавшие падению Афин, и у демократов, и у олигархов находились враги более серьезные и жертвы более соблазнительные, чем полунищий философ. Когда в 403 году под давлением Спарты был заключен гражданский мир и объявлена амнистия, судебные преследования политических преступников оказались на некоторое время под запретом. В 400 году демократы овладели Элевсином, казнили бывших стратегов, и таким образом закрепили вою победу над олигархами. Спартанцы никак не отреагировали на эту акцию.

Между тем, новая демократия оказалась столь же алчной и жестокой, как ее предшественница в конце века. Опять наступает эпоха сведения счетов, казней и конфискации имущества. Процесс Сократа послужил пробным камнем для открытия судебных расправ над бывшими политическими противниками демократии. Формально, обвинения, предъявленные Сократу, носили религиозно-этический характер, но по существу дела это был первый политический процесс, за которым последовали многие другие. Осуждением Сократа Афинская демократия подтвердила, что она уже не способна подняться после своего нравственного падения в эпоху Клеона, Алкивиада и Сицилийской авантюры.

Официальным обвинителем Сократа выступил бездарный поэт-трагик Мелет. Обвинение поддерживали малоизвестный оратор Ликон и богач Анит, который, как уже упоминалось, был одной из наиболее влиятельных фигур среди демократов. Анит не раз оказывался мишенью насмешек Сократа и всем своим существом ненавидел философа. Диоген Лаэртский сообщает, что именно Анит побудил Аристофана высмеять Сократа в комедии. Тот же автор приводит и текст обвинения, найденного во II веке нашей эры в афинских архивах. Вот оно:

"Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за это — смерть". (Диоген Лаэртский, II, 40)

По афинским представлениям и почитание богов, и воспитание юношества относились к делам общегосударственным. Философ обвинялся в государственном преступлении.

Процедура афинского суда нам известна. Речи обвинителей не сохранились. О их содержании можно судить лишь по нескольким фрагментам, которые цитирует Ксенофонт, и защитительной речи Сократа, пересказанной Платоном. Обвинение в отрицании традиционных богов и введении новых базировалось на признаниях Сократа в том, что при всех ответственных жизненных ситуациях он слышит некий внутренний голос, который удерживает его от неверных поступков. О нем Сократ рассказывает и на суде:

"Со мной приключается нечто божественное или чудесное… Началось у меня это с детства: возникает какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами". (Платон. Апология Сократа, 31, Д)

Может быть, мы сейчас назвали бы это критическое "второе я", этот внутренний голос, — совестью. Но Сократ верил в его божественную природу, считал своим охранительным гением, или, как он его называл «даймонием». Сохранившиеся сведения о Сократе не оставляют сомнения в том, что даймоний вовсе не мешал ему почитать богов греческого пантеона. Быть может только молитвы, которые он обращал к богам, были несколько иного характера, чем у большинства его сограждан. Например, такая, о которой вспоминает Платон:

"Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым я считаю мудрого, а груд золота пусть у меня будет столько, сколько не унести, ни увезти никому, кроме человека воздержанного". (Федр, 279 C)

И все же даймоний Сократа не случайно так раздражал его обвинителей и судей. В этой сугубо личной связи с божественным началом было нечто, противостоящее преимущественно общественному характеру тогдашней религии греков. Нечто, посягающее на устои государственной общности и единомыслия.

Обвинение в совращении молодежи расшифровывалось в первую очередь как внушение презрения к существующим демократическим порядкам и законам, в частности к практике избрания государственных функционеров по жребию. Как видно из цитированного выше фрагмента, обвинитель Сократа утверждает, что юношей такие речи "располагают к насильственным переворотам". В пользу обвинения было то обстоятельство, что Алкивиад и Критий в молодости слушали Сократа. Обвинитель называет их учениками философа. Тезис о необходимости познания себя и окружающего мира, о преимуществе знающего перед незнающим трактовался как внушение юношам презрения к их несведущим родителям и согражданам.

В своей защитительной речи Сократ опровергает предъявленные ему обвинения. По поводу попытки доказать его безбожие ссылкой на признание внутреннего гения, он говорит Мелету:

"Итак, если гениев я признаю, с чем ты согласен, а гении — это некие боги, то и выходит, как я сказал: ты шутишь и предлагаешь загадку, утверждая, что я не признаю богов и в то же время признаю их, потому что гениев-то я признаю. С другой стороны, если гении — это как бы побочные дети богов, от нимф или от кого-нибудь еще, как гласят предания, то какой же человек, признавая детей богов, не будет признавать самих богов?" (Платон. Апология Сократа, 24)

Сократ отвергает и обвинение в "совращении молодежи", настаивая на том, что он вообще не был чьим-либо учителем, а лишь собеседником в поисках истины. Он говорит:

"Да я и не был никогда ничьим учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня слушать и наблюдать как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то, чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и бедному, позволяю я задавать мне вопросы, а если кто хочет, то и отвечать мне и слушать, что я говорю. И если кто из них становится лучше или хуже, я, по справедливости, не могу за это держать ответ, потому что никого никогда не обещал учить и не учил". (Там же, 32, E)

Этот тезис Сократа кое-кому из нас сегодня покажется не бесспорным. Мы иной раз склонны неугодные нам мысли, хотя и высказанные в свободной дискуссии, квалифицировать как пропаганду и «совращение». Сократ относил такую возможность только к авторитетному поучению, чем он никогда не занимался. И поэтому был вправе отвергать свою ответственность за последующие поступки себялюбца Алкивиада или кровавого тирана Крития. Да разве эти поступки соответствовали тому, что Сократ считал самым главным для государственного деятеля? Вспомните цитированную выше беседу с Калликлом:

"… приступивший к делам города будет ли у нас иметь какую-нибудь иную заботу, кроме той, как бы нам, гражданам, сделаться наилучшими?"

Но речь Сократа на суде отнюдь не сводится к защите от выдвинутых против него обвинений. Как это и подобает человеку мужественному, он использует суд для утверждения своей миссии, которую считает исполнением воли Аполлона. Он говорит:

"Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы получили от бога. Ведь если вы меня казните, вам не легко будет найти еще такого человека, который попросту — хоть и смешно сказать — приставлен богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод. Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно". (30 E)

Афинские судьи привыкли к тому, что обвиняемые умоляют их о пощаде и снисхождении. Сократ понимает, что его дерзкая речь раздражает их, что он играет со смертью, но верность своему призванию сильнее страха. Он говорит судьям:

"Поистине афиняне дело обстоит так: где кто занял место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, несмотря на опасность, пренебрегая и смертью, и всем, кроме позора. А если бы после того, как меня ставили в строй начальники, выбранные вами, чтобы распоряжаться мной, — так было под Потидеей, под Амфиполем и под Делием, — и после того как я, подобно любому другому, оставался в строю, куда они меня поставили, и подвергался смертельной опасности, — если бы теперь, когда меня бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно было бы по справедливости привлечь к суду…" (28 E)

Мы уже знаем, что афинская гелиея признала Сократа виновным 280 голосами против 221. Поскольку случай был неординарным, путем нового голосования надлежало либо приговорить его к смертной казни, на чем настаивал обвинитель, либо принять ту меру наказания, которую предложит осужденный. Наверное, если бы теперь Сократ признал себя виновным и предложил изгнание или крупный штраф, то избегнул бы казни. Сократ выбрал смерть. Он заявил:

"Итак, если я должен по справедливости оценить мои заслуги, то вот к чему я присуждаю себя — к обеду в Пританее". (37)

Это была дерзость, насмешка над осудившими его — ведь обед в Пританее в качестве великой почести предоставляли победителям Олимпийских игр. Естественно, что рассерженные судьи, на этот раз с перевесом в 80 голосов, вынесли Сократу смертный приговор. После этого, в своей заключительной речи на суде Сократ сказал:

"И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Теперь, совершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей — я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать". (39 C)

Как видим, Сократ верил в бессмертие своего дела. Более того, добровольно выбирая казнь, он обеспечивал, утверждал это бессмертие. И не ошибся. Учение Сократа, рассказ о жизни и смерти философа, записанные его молодыми последователями, стали достоянием всего человечества. Из зала афинского суда через бесчисленный ряд просветителей и гуманистов до наших дней протянулась цепь преемственности идей умеренности, справедливости и добра. Сегодня с этими идеями, быть может, связан наш единственный шанс выжить…

Но закончу рассказ о Сократе. Судьбе было угодно, чтобы приведение приговора в исполнение отложилось на 30 дней. Дело в том, что накануне суда из Афин на остров Делос для участия в празднике Аполлона отплыл корабль со священным посольством. Делии справлялись раз в четыре года и длились месяц. Смертные казни в Афинах на это время приостанавливались.

В тюрьму, где находился Сократ, приходили его родственники и друзья, с которыми он вел обычные свои беседы — о жизни и смерти, добродетелях и пороках, богах и бессмертии души. Философ неизменно пребывал в своем обычном светлом и бодром настроении. Готовясь к смерти, он, по свидетельству Платона говорил им:

"… никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных". (Федон, 63 C)

Друг Сократа Критон подкупил стражников и убеждал философа бежать. Но Сократ отказался. Такой поступок опорочил бы и его, и дело его жизни. Кроме того, это было бы нарушением законов, которые Сократ всегда чтил. Он возражает Критону на его уговоры следующим оригинальным образом:

"Тогда посмотри вот как, если бы, чуть только собрались мы отсюда удрать, — или как бы мы это там ни назвали, — вдруг пришли Законы и само Государство и, заступив нам дорогу, спросили: "Скажи-ка, Сократ, что ты задумал? Не замыслил ты поступок, который собираешься совершить, погубить, насколько это от тебя зависит, нас, Законы, и все Государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?" (Платон. Критон, 50 B)

Когда в назначенный час раб принес бокал цикуты, Сократ спокойно выпил чашу до дна. Он приветливо попрощался с друзьями, немного походил, а когда почувствовал тяжесть в ногах, лег на тюремную койку и закутался в гиматий. Потом раскрылся и сказал:

"Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте". (Платон. Федон, 118)

Это были его последние слова. Сократ имел в виду жертвоприношение богу врачевания за освобождение своей души от бренного тела.

Так закончилось столкновение бесстрашного поборника добра и справедливости, философа-одиночки с государственной властью и предрассудками толпы. Такое столкновение неизбежно кончается поражением, а подчас и гибелью одиночки. Но в процессе духовного развития человечества поражение может превратиться в победу. Суд истории пересматривает дело и выносит обвинительный приговор власти зла, несправедливости и невежества. Такой приговор (и не только в связи с казнью Сократа) заслужила на пороге IV века потерявшая свое лицо Афинская демократия.

Вот и все. Наша история закончена. Надеюсь, дорогой читатель, что у Вас есть над чем поразмыслить.

* * *

… Конец лета. Тихая, безветренная ночь. За черной громадой Акрополя восходит луна. Четкая линия края храмовой площадки отделила посветлевшее небо от непроглядной тени обрыва скалы. Продолжением тени выступают над обрывом карниз и кровля Парфенона. Ясно очерчены дальний скат фронтона и профиль капители угловой колонны. Блестят отполированные камни Священной дороги. Город спит…

На пороге слабо освещенной комнаты небольшого дома близ дороги стоят двое: мужчина и женщина. Он обнял ее сзади за плечи и задумчиво смотрит вверх на Парфенон. Она, отклонившись, подняла глаза к его лицу. Едва белеют тонкие колонки портика, окаймляющего внутренний дворик. Через проем двери виден еще один человек. Он сидит подле догорающего очага. Длинные седые волосы и борода позволяют угадать в нем философа. Красные отблески огня ведут свою безмолвную игру в неподвижных чертах строгого лица. Взгляд пристально и, вместе с тем, рассеянно следит за быстрыми перебежками языков пламени. Двое у двери разговаривают вполголоса, с долгими паузами.

— Ты доволен сегодня мною, мой господин?

— Не говори так, Аспасия, даже в шутку. Я доволен. Ты сумела немного рассеять мою тревогу. И наш молодой друг Сократ помог тебе в этом.

— Он замечательно умен и заражает своей верой в людей… А что, война неизбежна?

— Боюсь, что так. В этом году спартанцы не тронутся с места. но следующей весной…

— Ты попробуешь еще отговорить Архидама?

— Я уже отправил ему письмо. Но апелла и эфоры настроены решительно. Коринф угрожает выйти из Союза. А это — флот… Однако сейчас меня больше тревожит Фукидид и те, что с ним…

— Закон о неверующих? Он принят специально против Анаксагора?

— Да. И это только начало…

— Ты говорил с учителем? (Взгляд на сидящего у очага.)

— Я сказал, что готов защищать его в гелиее. Но не могу поручиться за успех.

— Он уедет?

— Не знаю… Наверное, так было бы лучше.

— Фидию тоже грозит опасность?

— Возможно… Но сейчас не время говорить с ним об этом. Он так счастлив, что закончил Парфенон.

— Все-все окончено?

— Все. Иктин установил последнюю метопу. Алкамен и Агоракритос закончили отделку фронтонов.

— А Пропилеи?

— Мнесиклу осталось доделать самую малость.

— Как замечательно, что они закончили одновременно!

— Да. Ансамбль Акрополя этим заложен. Он будет пополняться такими же шедеврами… Даже и без меня.

— Не говори так.

— Любовь моя, мне скоро шестьдесят. Мой срок близок.

— Не говори так.

— Я рад за Фидия и за Афины. Что бы не случилось, Парфенон будет стоять века. Любуясь им, люди будут вспоминать и нас. Наш опыт будет им полезен… Надеюсь, что Геродот о нем напишет. Талант его в расцвете, и он на пять лет меня моложе.

— Он приедет?

— Обещал. Прощаясь, сказал мне, что ты его очаровала.

— Ты мне льстишь.

— Нет. Это — правда. Да и кто может устоять перед обаянием самой умной и прекрасной женщины на земле?

— Спасибо, милый. Хоть это и не так, но мне приятно… Геродот очень уважает тебя.

— Надеюсь… Кто знает? Быть может пройдут века и века… В прах обратятся и Афины, и даже божественные творения Фидия, а сочинения великого историка будут жить… Наши отдаленные потомки создадут государство еще прекраснее и справедливее, чем наше.

— И новые правители скажут: "Мы продолжаем дело Перикла!"

— Теперь ты мне льстишь. Но мне тоже приятно. Так хочется верить, что смерть не унесет в безвестное ничто наши страдания и радости… То, пусть немногое, что мы сумели сделать…

Полная луна поднялась над кровлей Парфенона. Испарения спящего города в ее лучах превратились в светлый туман. Он заливает подножье Акрополя, скрывает домик близ Священной дороги и бессмертные образы его обитателей…

Приложение 1 РЕЛИГИЯ

Вера, обряды, оракулы, предначертания

Вера. Весь в целом пантеон богов для древнего грека был не столько объектом поклонения, сколько системой миропонимания. Разумеется, Зевсу следовало отдавать дань почтения. Каждый город, в меру своих возможностей, воздвигал владыке богов более или менее величественный храм со статуей и алтарь, расположенный вне храма, под открытым небом. Прочие боги, если только их не связывали с городом особые отношения, довольствовались храмами поскромнее. Греческие храмы не были местом собрания и молитвы. Храм считался обиталищем бога, представленного в нем статуей, которую можно было почтительно созерцать. Молитвы возносились во время жертвоприношений на алтаре.

В соответствии с их компетенцией, богам адресовали просьбы о содействии: Деметре и Дионису — об урожае, Посейдону и Главку — о благополучном плавании, Афродите — о взаимности в любви, сыну Аполлона богу врачевания Асклепию — об исцелении от болезни и т. д. Однако в повседневной жизни всему довольно обширному синклиту общегреческих богов большого внимания не уделяли. Достаточно было следить за тем, чтобы храмы и статуи были в порядке, а в предписанные дни наиболее влиятельные боги были уважены официальным жертвоприношением.

Зато у каждого города среди небожителей были свои, особенные покровители, и отношения с ними носили куда более тесный характер. Каждый грек понимал, что всем прочим богам до него нет дела, что даже жертвами и молитвами есть шанс лишь на короткое время привлечь их внимание. А на покровителей города можно было положиться. Уже сама принадлежность к числу граждан города-государства гарантировала помощь и благосклонное участие бога или обожествленного героя, которые взяли город под свою опеку.

Покровителями Афин, например, кроме самой богини, были: их основатель Кекроп — получеловек, полузмей, рожденный Землей, и один из первых афинских царей — Эрехтей. Впоследствии храм Эрехтейон был воздвигнут на том месте, где, согласно легенде, совет богов во главе с Зевсом судил спор между Афиной и Посейдоном за власть в Аттике. Было решено передать ее тому, кто принесет более ценный дар городу. Посейдон коснулся трезубцем скалы, и из нее забил источник соленой морской воды. Афина ударила копьем в землю, и на этом месте выросла плодоносная олива. Кекропу Зевс предложил решить, что полезней. Выбор был очевиден и город стал носить имя богини. Горько-соленый источник остался в пределах храма, так же, как и священная олива в его саду. Чтобы не обижать колебателя земли, храм Эрехтейон посвятили всем трем участникам знаменательного события: Афине, Посейдону и Кекропу. Над могилой Кекропа был поставлен и знаменитый портик с шестью девушками-кариатидами.

Любопытно, что не только герой, но и общегреческие боги, если они считались покровителями данного города, приобретали своеобразную «прописку». Например, в Афинах почиталась Афина-дева (Парфенос), и храм ее на Акрополе, Парфенон, был закрыт для «иностранцев» — граждан других греческих городов. У противников афинян, спартанцев, была своя Афина — «меднодомная», храм которой был обшит медью. В каждом городе были свои, особые молитвы и обряды, связанные с культом местных богов. От богов и героев-покровителей города ожидали помощи и защиты. Предполагалось, что они даже участвуют в сражениях. Если город терпел поражение и был захвачен неприятелем, это означало, что боги покинули его. Впрочем, Этеокл в трагедии Эсхила "Семеро против Фив" не слишком уповает на защиту богов. В ответ на плач хора девушек:

"О милые божества, О города стражи, края оплот, Будьте верными в дружбе! Вы пожалейте город родной…". (174–177)

он говорит:

"Молите башню вражье задержать копье При чем тут боги? Боги, если город пал, Его и сами покидают, кажется". (216–218)

Обряды. Стоявший неподалеку от храма алтарь, на котором приносили жертвы богу, почитался местом священным. В частности, он давал право убежища — никто, даже враг, не мог быть силой отторгнут от алтаря, если он садился с ним рядом. Это считалось святотатством. С использованием такого средства спасения мы уже не раз встречались. Любопытно, что древний обычай защиты у алтаря любого человека, даже преступника, по-видимому, вызывал у афинян V века до н. э. определенное недоумение. В одной из поздних трагедий Еврипида «Ион» герой трагедии говорит:

"Печально, что бессмертные законов Нам не дали разумнее. Алтарь Не должен бы служить защитой дерзким, И силой бы их надо отгонять… Нельзя руке преступной прикасаться До достоянья божьего, — одним У алтаря должно быть место чистым, Когда их обижают. Ныне ж всех — И добрых и злодеев — осеняет Покровом одинаковым алтарь". (1309–1319)

Еще любопытнее, что неприкосновенность сидящих у алтаря понималась сугубо формально. (Формализм имеет давнюю историю!). В трагедии Еврипида «Геракл» тиран Лик, желая уничтожить укрывшуюся у алтаря семью Геракла, приказывает:

"Велите лесу натаскать сюда: Вкруг алтаря вы здесь костер сложите И всех как есть сожгите их живьем". (241–243)

Алтари были и в богатых частных домах. По каждому серьезному поводу, будь то рождение ребенка, свадьба, начало какого-нибудь серьезного мероприятия или его успешное завершение, приносили жертву богу, сопровождая ее молитвой. Соответствующие обряды исполнял сам хозяин дома. Жрецы возглавляли только общественные церемонии религиозного характера. Обособленной жреческой касты не было. Большинство священнослужителей избирали по жребию: некоторых — на один, других — на четыре года. Приемы богослужения изучались на месте, перед вступлением в должность. Были, по-видимому, и пожизненные жрецы, но, опять-таки, в этом качестве они выступали только на время совершения обрядов и жертвоприношений, а в остальное время жили обычной «светской» жизнью. Кстати говоря, по этой причине жрецы в древней Греции существенной роли в политической жизни не играли (за исключением, быть может, жрецов в святилищах общегреческих оракулов — об этом ниже).

Жертвоприношения и обряды имели строго разработанный ритуал. Были регламентированы текст и звучание молитв, процедура заклания жертвы, даже форма ножа и сорт дерева для жертвенного костра. Вероятно, некогда этот ритуал совпал с важным случаем благоприятного исхода жертвоприношения и с тех пор закрепился канонически.

Во время общественных богослужений в жертву приносили быков, телят, коз или овец. Разукрашенное животное с позолоченными рогами, в уборе из цветов, подводили к алтарю. Жрецы с молитвой посыпали его голову ячменем и солью. В пылающий перед алтарем костер бросали клочок шерсти, вырванной со лба жертвы. Потом забивали ее ударом специального топора. Снимали шкуру и разделывали тушу. Бедерные части задних ног предназначались богу. Их обкладывали жиром и сжигали. Если пламя было высокое и дым поднимался прямо к небу, это считалось хорошим предзнаменованием. Остальные части животного резали на куски, раздавали народу и жарили на вертелах для священной трапезы. На землю проливали вино. По большим праздникам или во время жертвоприношений по особо важным поводам забивали много животных. Термин «гекатомба» обозначал принесение в жертву одновременно ста быков. В таких случаях простой люд мог вдоволь поесть мяса, которое в его повседневном рационе отсутствовало.

Помимо торжественных молитв, произносимых жрецами от имени всего собравшегося народа, каждый человек время от времени обращался к богу с личной молитвой. Благоразумный и богобоязненный делал это ежедневно, утром и вечером. Мыли руки и окропляли себя водой. На голову возлагали венок. Совершали возлияние вином, курили благовония. Определенных формул личной молитвы не было. Как правило, молились молча. Иногда написанную на дощечке молитву (с приложением личной печати) относили в храм вместе с соответствующим подношением богу.

Подношения имели целью умилостивить божество, заручиться его поддержкой, отблагодарить за помощь или искупить свою вину. Жертвователь произносил формулу отказа от владения подносимым предметом, жрец храма — формулу просьбы к богу принять его. Это сообщало подарку священный характер. В древние времена дарили животных, плоды, домашнюю утварь или деньги. Потом обычай отдал предпочтение вазам и статуям. В зависимости от достатка дарителя, они могли быть простыми и примитивными или же искусно изготовленными из золота и серебра. Разумеется, в храмовые сокровищницы поступали только эти последние. В специальном помещении храма хранились составленные из даров: утварь бога, его гардероб, драгоценные украшения и статуи. Время от времени их выставляли для всеобщего обозрения.

Жертвы и подношения придавали взаимоотношениям между людьми и богами характер некоторой сделки. Благочестие людей не отличалось бескорыстием, но и боги ничего не давали даром. В трагедии Эсхила "Жертвы у гроба" Орест, сын убитого царя Агамемнона, в минуту опасности недвусмысленно адресуется к вседержителю:

"Зевс, если ты погубишь и детей царя, Тебя так щедро чтившего, из чьих же рук Ты будешь дорогие получать дары?"

Оракулы.

Свою волю и распоряжения людской судьбой боги сообщали через оракулов и знамения, которым древние греки верили почти безоговорочно. Гадания по полету птиц и по виду внутренностей животных были очень популярны. Ни одно важное мероприятие, ни одно сражение не начиналось до тех пор, пока боги результатом гадания не подтвердят свое одобрительное отношение к намеченному событию. О характере гаданий можно рассказать словами титана Прометея из трагедии Эсхила "Прометей прикованный". Вот его монолог:

"Я ввел разнообразные гаданья И первый распознал, какие сбудутся Сны и какие — нет. И темных знаний, И знаков придорожных объяснил я смысл. Полет когтистых птиц я людям тщательно Растолковал: какие предвещают зло, Какие — благо, каковы обычаи У каждого, как враждуют меж собой они, Как любят птицы, как летают стаями. Какого цвета, гладкости какой богам Угодны потроха и виды разные И печени и желчи — все открыл я им. Огузки в туке и огромный окорок Я сжег, чтоб смертных труднопостижимому Искусству вразумить, и знаков огненных Смысл, непонятный прежде, объяснить сумел". (484–499)

Большую роль в древнегреческой истории играли предсказания оракулов, когда боги «отвечали» на вопросы полководцев и государственных деятелей.

В Олимпии находился оракул Зевса. Жрецы расположенного здесь храма давали свои ответы, прислушиваясь к шуму листвы священного дуба. (Кстати, город Олимпия, где проводились также и Олимпиады, находился в южной части страны, далеко от обиталища богов — горы Олимп).

Самым знаменитым и почитаемым, как мы уже знаем (см. Гл. 2), был Дельфийский оракул. Поскольку роль Дельфийского оракула в описанных выше событиях была весьма велика, любопытно выслушать рассказ Геродота о якобы имевшей место проверке оракула. Эта проверка напоминает столь популярные ныне опыты по парапсихологии. Произвел ее лидийский царь Крез.

"Итак, царь послал лидийцев — говорит Геродот — для испытания оракулов с таким приказанием: со дня отправления из Сард они должны отсчитывать время и на сотый день вопросить оракула: "Что теперь делает царь лидийцев Крез, сын Алиатта?" Ответы каждого оракула на этот вопрос послы должны записать и доставить ему. Об ответах прочих оракулов ничего не сообщается. По прибытии лидийцев в Дельфы они вступили в священный покой, чтобы вопросить бога о том, что им было велено. А Пифия изрекла им такой ответ стихами в шестистопном размере:

Числю морские песчинки и ведаю моря просторы, Внятен глухого язык и слышны мне речи немого. В грудь мою запах проник облаченной в доспех черепахи, В медном варимой котле меж кусками бараньего мяса. Медь распростерта под ней и медною ризой покрыта.

Это изречение Пифии лидийцы записали и затем возвратились в Сарды. Когда же прибыли и остальные послы с изречениями оракулов, Крез развернул свитки и стал читать. Ни одно прорицание, однако, не удовлетворило царя, и только, услышав ответ Дельфийского оракула, Крез отнесся к нему с благоговейным доверием. По словам царя, единственно правдивый оракул — это Дельфийский, так как он угадал, чем он, Крез, был занят тогда один, без свидетелей. Отправив послов к оракулам, царь выждал названный день и замыслил вот что (его выдумку никак нельзя было открыть или о ней догадаться). Он разрубил черепаху и ягненка и сам сварил их вместе в медном котле, а котел накрыл медной крышкой". (История, I, 47)

Однако доверие к оракулу подвело Креза. Тот его подвигнул на войну с персидским царем Киром, предсказав разрушение великого царства, за что Крез богато одарил оракула. Но Кир наголову разбил, пленил и заковал лидийского царя. Потом, за данный пленником хороший совет, расположился к нему, снял оковы и предложил просить о любой милости. По словам Геродота, Крез обратился к Киру со следующей просьбой:

"Владыка! Ты окажешь мне величайшее благодеяние, позволив послать эллинскому богу, которого я чтил превыше всех других богов, вот эти оковы и спросить его: неужели у него в обычае обманывать своих друзей?" (Там же, I, 90)

Так и было сделано. Но быть может под "великим царством" Пифия подразумевала Лидию — царство самого Креза?

Впрочем, Геродот упоминает и два случая прямого подкупа жрецов Дельфийского оракула (V, 63; VI, 66)

Предначертания. Как и в других религиях, перед древними греками стояла проблема предназначения, предрешенности или свободы выбора, а в связи с этим и меры ответственности человека перед божеством за свои поступки. Решения этой проблемы они не знали и не очень мучились его поисками. Отсюда — неизбежные противоречия. Например, в трагедии Софокла "Эдип в Колоне" царь Эдип, убивший, сам того не зная, собственного отца, которому это было предсказано, в ответ на попреки Креонта резонно отвечает:

"Ты укорял меня, — а я невинен! Того желали боги… Может быть, То их старинный гнев на весь наш род… Во мне самом, поверь, не обнаружишь Преступности, да и с чего бы я Стал прегрешать во зло себе и близким? Сам посуди: коль предсказали боги Отцу погибнуть от своих детей, — Что ж обвинять меня? Все предрешилось, Когда отец еще отцом мне не был, Еще и мать не зачала!" (1002–1012)

Мы должны согласиться с тем, что Эдип был всего лишь игрушкой злонамеренного божественного промысла. А вот герой трагедии «Аякс» (того же автора) погибает в результате безумья, насланного на него Афиной, но при этом оказывается, что он сам, своей дерзостью, вызвал гнев богини:

"Аякс и в путь пускался безрассудным, — Внять не хотел внушениям отца. Тот говорил: "Сын, побеждай копьем, Но только с божьей помощью…" — А сын Ему ответил глупо, с хвастовством: "И жалкий трус с богами одолеет: А я завоевать надеюсь славу И без богов!.." Так похвалялся он. В другой же раз божественной Афине, Когда она Аякса поощряла Разить врагов кровавою рукой, Ужасно он ответил, несказанно: "Царица, стой за спинами других, — Коль в сече я, так не прорвут нам строя!" Тем вызвал он вражду и гнев богини…". (781–796)

О взаимоотношениях людей с богами речь впереди. Здесь я только хотел оттенить противоречие: Эдип убивает отца по воле богов, Аякс погибает — по собственной вине. Быть может, для себя это противоречие греки разрешали в простом предположении, что боги вмешиваются далеко не во все дела. Так что в большинстве случаев люди могут поступать, как им заблагорассудится, но, разумеется, должны остерегаться оскорбить и разгневать божество.

"А судьба, мойры?" — спросит придирчивый читатель. Действительно. Греки верили, что все люди и даже сами боги подвластны таинственному и неумолимому року. Веления рока знают только живущие на Олимпе богини судьбы — мойры. Мойра Лахесис вынимает, не глядя, жребий, который выпадает человеку в жизни. Мойра Клото прядет нить его жизни. Оборвется нить — умрет человек. Никто не может изменить этих предопределений, так как третья мойра, Атропос, заносит все, назначенное ее сестрами, в свиток судьбы, откуда стереть записанное невозможно.

Если предопределено все, даже и «свободные» поступки, то предначертание переносится к року, и богам не за что наказывать людей! Кстати, у Гомера в «Илиаде» мы находим любопытные примеры того, как самим богам, вопреки желанию, приходится соглашаться с решениями рока относительно смертных. Например, в разгар битвы Зевсу становится жалко своего сына, героя Сарпедона, которого вот-вот убьет Патрокл, и он советуется с Герой, не вынести ли Сарпедона из боя, но…

"Так отвечала ему волоокая Гера богиня: "Как ты ужасен, Кронид! Ну какие слова говоришь ты! Смертного мужа, издревле уже обреченного роком, Ты совершенно от смерти печальной желаешь избавить! Делай как хочешь! Но боги тебя тут не все мы одобрим". (XVI, 440)

Но, быть может, записи в свитке судьбы человека тоже не слишком подробны?

Ситуация с судьбой человека еще осложняется верой в действенность проклятия, особенно родительского. В одном из вариантов мифа об Эдипе несчастного царя изгоняют из дома собственные сыновья. Он их проклинает. И вот, в той же самой трагедии Софокла, старший сын Эдипа говорит сестре

"Не уговаривай. Отцом я проклят, И гнев его Эриний неизбежен. Мне путь один — к погибели моей…" (1481–1487)

Эринии — богини мщения. В трагедии Эсхила «Эвмениды» они преследуют Ореста за убийство матери. Звучит их леденящая кровь песня:

"Он обречен. Выхода нет. Дух сокрушит, разум убьет, Ум помутит, душу изъест, Высушит мозг, сердце скует Чуждый струнам гневный напев — Черная песнь Эриний". (329–334)

Боги и люди

Как уже упоминалось, древние греки полагали, что боги могут принимать непосредственное участие в сражениях людей. Посмотрим, как описывает Гомер участие богов в битве за Трою. В сражениях под ее стенами Гера, Афина и Посейдон помогают грекам (ахейцам), а Аполлон, Арес и Афродита — троянцам. Зевс содействует успехам то одной, то другой стороны.

Вмешательство богов иногда ограничивается тем, что они вдохновляют своих подопечных, приняв облик одного из участников сражения. Например:

"И закричала на них белокурая Гера, принявши Образ могучего Стентора, медноголосого мужа; Так он кричал, как зараз пятьдесят человек бы кричало: "Стыдно, ахейцы! Вы трусы! Лишь с виду достойны вы чести". (Илиада, V, 785)

Иногда боги исцеляют раны, подбадривают, умножают силу кого-либо из героев. Иной раз наоборот — бог лишает врага своего подопечного способности сопротивляться.

Аполлону, чтобы погубить героя Патрокла, приходится прибегать к "божественному рукоприкладству", и делает он это самым подлым образом, сзади:

"Тут, Патрокл, для тебя наступило скончание жизни! Вышел навстречу тебе Аполлон средь могущего боя, — Страшный. Но в давке Патрокл не узнал подходившего бога: Мраком великим укрытый, шагал он навстречу Патроклу. Стал позади и ударил в широкие плечи и спину Мощной рукой. Завертелося все пред глазами Патрокла. Сбил с головы его гривистый шлем Аполлон дальновержец. (XVI, 790)

В свою очередь, Афина, тоже весьма неблаговидным способом помогает Ахиллу победить предводителя троянцев Гектора (песнь XXII). Подобных примеров в тексте Илиады множество.

Сам Зевс ввязывается в сражение, если оно идет не так, как ему нужно. Например, решив дать временное преимущество троянцам:

"Страшно с Идейской вершины Зевес загремел и ударил Молнией яркою в войско ахейцев. Увидевши это, Остолбенели ахейцы, и страх овладел ими бледный…" (VIII, 75)

Только герой Диомед, сын Тидея, не сробел. Вместе с царем Нестором, на колеснице он бросился на троянцев. однако громовержец не дремал:

"Гибель пришла бы тогда и свершилось бы тяжкое дело, Были бы загнаны в город троянцы, подобно баранам, Если б всего не увидел родитель бессмертных и смертных. Он, загремевши ужасно, блестящую молнию бросил, Пред колесницей Тидея ударила молния в землю. Пламя ужасное кверху взвилось от пылающей серы. Кони, подавшись назад, под ярмом задрожали от страха. Вон из Нестора рук убежали блестящие вожжи, В сердце он ужаснулся и так Диомеду промолвил: "В бегство, Тидид, лошадей поворачивай однокопытных! Или не чувствуешь ты, не тебе от Кронида победа?" (VIII, 130)

В другой раз, следуя своему сценарию битвы, Зевс обращает в бегство троянцев, внушая страх Гектору:

"Чтобы товарищ лихой Ахиллеса, Пелеева сына, Рать конеборных троянцев и Гектора в медных доспехах К городу снова погнал и дыханье отнял бы у многих, Гектору прежде всего малодушие в сердце вложил он. На колесницу взойдя, обратился он в бегство и прочим Крикнул бежать…" (XVI, 655)

Но и герои, иной раз, отваживаются поднять руку на богов. И боги оказываются уязвимыми. Особенно свирепствует Диомед, находящийся под покровительством могучей Афины. Увидев, что Афродита пытается вынести из боя героя Энея, Диомед устремляется на нее:

"Сын же Тидея Киприду преследовал гибельной медью: Знал, что она не из мощных божеств, не такая богиня, Что боевыми делами людей заправляет на войнах, Не Энио, города разносящая впрах, не Афина. Скоро богиню догнал, прорываясь сквозь толпы густые, Сын многомощный Тидея и острую пику наставил, И налетел, и ударил ей медью блестящею в руку Слабую. Пеплос бессмертный, самими харитами тканный, Медная пика пронзила и около кисти рассекла Кожу. Ручьем заструилась бессмертная кровь у богини, — Влага, которая в жилах течет у богов всеблаженных…" (V, 330)

Диомед грубо гонит богиню с поля боя, и бедняжка вынуждена отступить перед героем:

"Удалилась она, вне себя от страданья. В болях ужасных Ирида ее увела из сраженья, За руку взяв. Почернело от крови прекрасное тело". (V, 350)

Схватывается Диомед и с самим богом войны Аресом, даже одерживает над ним верх — на этот раз с непосредственной помощью Афины, которая стоит рядом с ним на колеснице:

"После того, как идя друг на друга, сошлись они близко Первым ударил Арес над ярмом лошадей и вожжами Медною пикой, пылая желанием душу исторгнуть. Но ухватила рукой совоокая дева Афина Пику, толкнула ее, и она меж колес пролетела. После того Диомед размахнулся могучеголосый Медною пикой. Ее устремила Паллада-Афина В низ живота, где Арес опоясан был повязью медной: Пику туда он вонзил и, прекрасную плоть растерзавши, Выдернул пику обратно. Арес заревел меднобронный Так же, как если бы девять иль десять воскликнуло тысяч Сильных мужей на войне". (V, 850)

Итак, между смертными героями Илиады и богами дистанция не так уж велика — боги сражаются рядом с героями, а иногда даже претерпевают от них.

Описания взаимоотношений между самими богами тоже не внушает особого почтения к бессмертным. Боги ссорятся и склочничают, как люди. Общеизвестно, что ревнивая Гера всячески преследовала многочисленных возлюбленных своего супруга. В Илиаде она коварно соблазняет громовержца, чтобы, утомленный любовью, он уснул. Этим должен воспользоваться Посейдон для помощи ахейцам. Гера пускает в ход весь арсенал женских уловок: наряжается, натирается маслом, красиво заплетает волосы, одевает серьги и драгоценные застежки. Мало того. Она просит у Афродиты соблазняющий талисман. Редкий пример женской солидарности: Афродита…

"… у груди своей отвязала Пестроузорный ремень, всевозможные чары вмещавший: В нем и любовь, и желанье, в нем также слова обольщенья, Те, которые ум отнимают у самых разумных. Гере она его в руки вложила и так ей сказала: "На, положи этот пестрый ремень меж грудей своих Гера! В нем заключается все. И назад на Олимп, уверяю, Ты не придешь, не достигнув того, чего сердцем желаешь". (XIV, 215)

Совсем недостойно выглядит и дошедшая до взаимных оскорблений и драки ссора богов:

"Но меж другими богами тяжелая вспыхнула распря, Страшная. В разные стороны дух их в груди устремлялся. Сшиблись с шумом великим; земля застонала под ними. Небо великое гулко на шум отвечало. Услышал Зевс, на Олимпе сидящий. И сердце его засмеялось С радости, лишь увидал он богов, друг на друга идущих. Долго без дела они не стояли. Сражение начал Щитокрушитель Арес. На Афину он кинулся первый С пикою медной в руке и сказал ей обидное слово: "Снова ты муха собачья, бессмертных стравляешь на битву". (XXI, 385)

Пробить щит Афины Аресу не удалось, а она, хоть и женщина, обрушила на бога войны огромный камень. Описания стычек между богами встречаются еще во многих местах Илиады (песни V, VIII, XIV, XVIII и XXI). И вообще искать в ней нравственного примера деяний богов не приходится. Боги ведут себя сугубо эгоистически, не гнушаясь интригами и обманом. Они коварны, завистливы, мстительны, пристрастны и сластолюбивы.

Неудивительно, что у авторов греческих трагедий можно найти такие реплики в адрес богов, которые граничат с богохульством. У Софокла в «Антигоне» осужденная быть погребенной заживо за то, что, вопреки запрету, совершила погребальный обряд над телом своего брата, Антигона говорит:

"Несчастная, лишенная друзей, Живая ухожу в обитель мертвых. Какой богов закон я преступила? Зачем — несчастной — обращать мне взоры К богам, их звать на помощь, если я Безбожной названа за благочестье? Я, пострадав, могу, богам в угоду, Признать вину, но коль ошиблись боги, Не меньше пусть они потерпят зла, Чем я сейчас терплю от них неправды". (936–945)

В трагедии Еврипида «Ион» герой узнает, что был рожден смертной от Аполлона и брошен в лесу. В сильных и очень земных выражениях он осуждает своего божественного отца:

"Я все-таки не понимаю Феба… Насиловать девиц, чтоб после бросить… А дети? Потихоньку сплавил их, И пусть их погибают. Что ему то… Нехорошо… Могуч, — так будь и честен. Кто из людей преступит, ведь небось Того карают боги… Как же нам Законы сочиняя, вы добьетесь, Чтоб их мы исполняли, если их Вы ж первые нарушить не боитесь?" И далее в том же монологе: "Забыли вы о правде. И клеймить Людей за их пороки не ошибка ль?.. Коли богов пример перед людьми — Кто ж виноват? Учителя, пожалуй" (436–451)

Орест в одноименной трагедии того же автора винит Аполлона в том, что он приказал ему убить родную мать. А в трагедии «Геракл» достается и вседержителю. Отчим Геракла, Амфитрион, упрекает Зевса, допускающего убийство жены и детей Геракла:

"О Зевс! И это ты к моей жене Всходил на ложе, и отцом Геракла Тебя я звал — ты не был другом нам! Неужто олимпийца пристыдить Придется человеку! Амфитрион Не предавал врагам сирот Геракла, Как ты их предал, ты, верховный бог, Умеющий так ловко все препоны С пути к чужому ложу удалять". (338–345)

Все это, естественно, заставляет Еврипида усомниться в самом существовании традиционных богов. В трагедии «Троянки» Гекуба — вдова троянского царя — молитвенно произносит:

"О ты, всего основа, царь земли, Кто б ни был ты, непостижимый, — Зевс, Необходимость или смертных ум, — Тебя молю, — движеньем неприметным Ты правильно ведешь судьбу людей". (884–888)

Здесь божество уже представляется непостижимым.

Возможно, что сомнения и поиски нового бога с Еврипидом делили некоторые из его образованных современников. Но вряд ли такого рода колебания смущали большую часть афинских граждан. Традиционная вера предков всегда крепка в народной массе. Афиняне выслушивали дерзкие речи в театре, многие возмущались, иные сочувствовали, и все оставалось по-прежнему. Известно, что Еврипид, в отличие от его современника Софокла, популярностью не пользовался. Написав около 90 трагедий, он лишь четыре раза был удостоен первой награды. Сенека рассказывает, что однажды, когда один из героев Еврипида богохульствовал, возмущенные зрители потребовали прекратить представление. Еврипиду пришлось обратиться к публике и просить подождать конца трагедии, где безбожник понесет наказание.

В конце 30-х годов V века до н. э., уже в просвещенный "Век Перикла", Народное собрание Афин приняло постановление, по которому люди, не признающие богов или рассуждающие о небесных явлениях, могли быть обвинены как государственные преступники.

Однако безнравственность богов служила оправданием для безнравственных поступков людей. Об этом свидетельствует Аристофан. В комедии «Облака» происходит спор между Правдой и Кривдой. Обе стараются привлечь на свою сторону симпатии юного героя комедии. В монологе Кривды есть такие строки:

"Влюблен ты, соблазнил жену, поспал, попался мужу — Погиб ты насмерть, — говорить ведь не умеешь. Если ж Со мной пойдешь — играй, целуй, блуди, природе следуй! Спокоен будь! Найдут тебя в постели, ты ответишь, Что ничего не согрешил. В пример возьмешь тут Зевса: И тот ведь уступал любви и обаянью женщин. Так как же, чадо праха, ты сильней быть можешь бога?" (1076–1082)

По замыслу автора симпатии зрителей должны быть на стороне Правды, но возражений по существу приведенной аргументации у нее в комедии нет.

О смерти и душе

Древние греки были твердо убеждены в существовании души. По их представлениям, душа была бесплотной, но не абстрактной субстанцией. Они ее воображали во всем подобной телесному облику человека. В XXIII песне Илиады Гомер так описывает явление дремлющему Ахиллу души погибшего в бою Патрокла:

"Вдруг пред Пелидом душа Патрокла злосчастного встала, Сходная с ним совершенно глазами прекрасными, ростом, Голосом; даже в одежду была она ту же одета". (XXIII, 65)

Ахилл медлит предать погребальному костру тело дорогого друга. Душа Патрокла умоляет его поторопиться, так как ее не пускают в Аид. Ахилл обещает, протягивает руку…

"Но не схватил. Как дым, душа Менетида под землю С писком ушла. Ахиллес на песке поднялся, пораженный, Скорбно руками всплеснул и такое сказал себе слово: "Боги, так значит, какая-то есть и душа человека В домах Аида, и призрак; но жизненной силы в них нету Целую ночь напролет душа злополучного друга Передо мною стояла, рыдая и горько печалясь, Все говорила подробно, с ним схожая видом чудесно". (XXIII, 100)

На загробный мир переносились и совсем земные представления о потустороннем существовании души. У Еврипида в трагедии «Алкеста» царь Адмет прощается со своей умирающей супругой и тут же дает ей поручение:

"Ты будешь ждать меня? Не так ли? Дом ты Для нас там приготовишь, чтоб его Делить со мной, когда умру?" (365–368)

Аид не представлялся древним чем-то ужасным. Там можно свидеться с душами ранее умерших родных и друзей и вести жизнь, похожую на земную, — только что не видеть света дня. Впрочем, для жителя солнечной Эллады это казалось, все-таки, немалым лишением. Вот как пересказывает Одиссей у Гомера свой разговор с душой Ахилла, которую он заклинаниями вызвал к порогу подземного царства:

"Прежде тебя наравне почитали с богами живого Все мы ахейцы, теперь же и здесь, меж умерших, царишь ты Так не скорби же о том, что ты умер, Пелид благородный! Так я сказал. И тотчас же он, мне отвечая, промолвил: "Не утешай меня в том, что я мертв, Одиссей благородный! Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать, Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью". (XI, 485)

Надо полагать, говорит он это "для красного словца". Зная из Илиады его гордость, мы не можем представить себе героя Ахилла в роли покорного батрака.

В комедии Аристофана «Лягушки» Аид обрисован сочным перечислением житейских реальностей. Бог Дионис спускается в загробный мир, чтобы побеседовать там с душами недавно умерших Еврипида и Софокла. Одетый, подобно Гераклу, в львиную шкуру, он по дороге встречается с тенью великого героя, некогда, еще при жизни, посетившего подземное царство, и расспрашивает его о дороге:

"В тебя переодевшись, я пришел. Прошу Друзей своих мне назови, с которыми Якшался ты, когда ходил за Кербером, Все перечисли: булочные, гавани, Ручьи, колодцы, перекрестки, тропочки, Мосты, местечки, бардачки, гостиницы — Там, где клопов поменьше". (109–115)

Геракл описывает Аид, и из этого описания мы узнаем, что души умерших, в зависимости от их образа жизни на земле, ожидает различная участь. В ходе рассказа он предупреждает Диониса:

"… Дальше — грязь ужасная. Навоз бездонный. В нем закрыты грешники. Кто чужеземца оскорбил заезжего, Кто мальчика облапив, не платя удрал, Кто мать родную обесчестил, кто отца, По морде стукнул, кто поклялся кривдою". (145–150)

Подробности, как и полагалось в комедии, прямо скажем, смачные, но наказание за столь великие прегрешения весьма умеренное — с геенной огненной не сравнишь! А вот описание времяпровождения душ праведных. Оно звучит весьма оптимистично:

"А дале — флейт услышишь дуновения И свет увидишь дивный, как надземный день, И рощи мирт, и радостные сонмища Мужей и жен, и рук неисчислимых плеск". (154–157)

Дионис спрашивает, кто же это такие, и Геракл отвечает: «Посвященные». Герой имеет в виду тех, кто еще при жизни позаботился о вечном будущем своей души, приобщившись к особым культовым действам — «мистериям». Об этом стоит рассказать подробнее.

Древние греки верили, что душу в Аиде ожидает воздаяние за земную жизнь. Впрочем, задумывались об этом, по свидетельству Платона, обычно уже в старости. В первой книге «Государства» старик Кефал говорит Сократу:

"Знай, Сократ, что кто близок к мысли о смерти, у того рождается боязнь и забота о таких предметах, о которых прежде он и не думал. Рассказываемые мифы о преисподней, что порочные должны там получить наказание, до того времени бывают им осмеиваемы; а тут в его душу вселяется мучительное недоумение, — что если они справедливы. От слабости ли, свойственной старику, или уже от близости к той жизни, он как-то более прозирает в загробное. Полный сомнений и страха, он начинает размышлять и рассматривать, не обидел ли кого как-нибудь. Находя в своей жизни много несправедливостей… он трепещет и живет с горькими ожиданиями. А кто не сознает в себе ничего несправедливого, тому всегда сопутствует приятная надежда, добрая питательница старости…". (I, 330 E)

Была возможность заранее позаботиться о благополучии своей души в загробном мире. Для этого надо было пройти посвящение в мисты и принять участие в мистериях. К посвящению допускались все граждане без различия пола и возраста, не запятнанные преступлением. Мистерии совершались в разных местах Греции. но самые знаменитые — в Элевсине, близ Афин, в храме богини плодородия Деметры. Они состояли из серии обрядов, жертв, процессий, даже драматических представлений, повествующих о горестных странствиях Деметры в поисках ее дочери, Персефоны, похищенной Аидом. Важная роль в них отводилась и жениху Персефоны Дионису (Иакху). Связь этих богов с тайной жизни и смерти человека очевидна. Земля — источник всего живого и прибежище мертвых. Природа ежегодно умирает и воскресает вновь.

В так называемых малых мистериях совершалось первоначальное нравственное очищение и приобщение посвящаемых. В беседах с глазу на глаз особые жрецы сообщали им основы учения о загробной жизни, готовили к главному этапу посвящения — Великим мистериям, которые в V веке происходили раз в пять лет, а позже — ежегодно. Церемония длилась 12–14 дней: сначала в Афинах, потом — в Элевсине, куда, после омовения в море, с пением и танцами направлялась процессия посвящаемых. В храме Деметры постились, слушали произносимые жрецами священные формулы, узнавали тайные имена богов. Посвящаемые долгое время пребывали во мраке, брели в подземельи к залу, где перед ними, молча, жрецы разыгрывали сцены мифа о Персефоне. Молчание нарушалось только криками Деметры, зовущей дочь. Из глубины святилища ей отвечал звук трубы. Живые картины оставляли сильное впечатление. Зрители были глубоко взволнованы, их мысль обращалась к смерти, загробной жизни, заботе о ней.

С мистериями, по-видимому, были связаны некоторые нравственные нормы — не столь личного, сколько общественного характера. В «Лягушках» Аристофана описывается процессия посвящаемых. Описание начинается следующим обращением предводителя процессии (хора):

"Пусть молчат нечестивые речи! Пусть наши пляски святые оставит, Кто таинственным нашим речам не учен, не очистился в сердце и в мыслях, Непричастен к высокому игрищу Муз, не плясал в хороводах священных. Кто дурацкими шутками тешится рад, недоступный высокому смеху, Кто смирить не стремится борьбу и мятеж, не желает отчизне покоя, Кто раздоры растит, раздувает вражду, для себя прибылей добиваясь, Кто лихву вымогает и взятки берет, правя городом в годы ненастья, Кто корабль или крепость врагу передал…" (351–362)

Далее в комедии звучат удивительные (учитывая цель следования) по жизнерадостности песни хора мистов. Вот несколько фрагментов:

"Пусть все прилежно пляшут Стуча ногой о землю, Топча святые травы В ночных лугах. Шутите, тешьтесь, смейтесь, Набив живот досыта! Пляшите, песней громкой Спасительницу нашу Воспойте и прославьте!" (372–379)

Хор пляшет. Появляется юноша Иакх. Песня продолжается:

"Плясунья, быстроногая подружка Красавица, одежду растрепала Из лоскутов Глядит девическая грудь Цветком розоволистым. Иакх, владыка плясок, Проводи меня!" (411–417)

Сцена заканчивается такими словами:

"Сияет солнце нам одним, Для нас лишь горний пламень дня. Священные мисты — мы, Мы чисто сквозь жизнь идем, Союзу друзей верны И милых сограждан". (451–456)

Однако для обеспечения благополучия души за гробом недостаточно было очищения в мистериях. Чрезвычайно важная роль отводилась обряду погребения умершего. Греки верили, что без должного погребения душа не сможет попасть в Аид, а будет вечно скитаться и страдать. Верили и в то, что она время от времени прилетает из подземного царства к месту захоронения тела за «подкреплением», что она нуждается в пище (или символе пищи). Поэтому ближайшие родственники в дни поминовения клали на могилу плоды или лепешку, проливали вино (считалось, что от людей посторонних душа пищу не примет). Услаждали душу игрой на лире. Рассказывали ей о своих делах.

Души умерших могли быть покровителями своих живущих родственников, а иногда — мстителями, если те не заботятся о могиле или медлят покарать убийцу. В трагедии Эсхила "Жертва у гроба" Орест пересказывает обращенные к нему слова Аполлона (понуждавшего отомстить за убитого отца):

"Он мне сказал: коль гневаются мертвые, Живую их родню одолевает хворь, Короста, язвы, как клыки звериные Впиваясь в кожу, точат человечью плоть, А голова совсем седой становится. Еще он говорил мне об Эриниях, Которых шлет на землю кровь убитого, О том, что и во мраке неотступный взор Ослушника находит: смутный страх ночной, Тоска, безумье — это стрелы черные, Летящие от кровных из подземных недр. Терзает, мучит, гонит плетью медною Сынов и дочерей мертвец поруганный, Им нет у чаши места, возлияния Запретны им. Незримый гнев родительский От алтарей их гонит. Ни пристанища, Ни состраданья горьким не найти нигде, Всем ненавистны, всеми презираемы, Они зачахнув, жалкий свой кончают век". (277–295)

К душе умершего обращались с просьбой о помощи, суля ей за это воздаяние. В той же трагедии Орест и его сестра Электра, склонившись над могилой Агамемнона, говорят:

Орест: "Не царской смертью умер ты родитель мой. Так дай же сыну в этом доме царствовать! Электра: И я молю, отец мой, и меня услышь: Дай мне убить Эгиста. Жениха мне дай. Орест: Тогда твой гроб достойными даяньями Почтут живые. А не то без пышных жертв, Без дыма поминального останешься. Электра: И я тебе в день свадьбы уделю, отец, Обильный дар из моего приданного: Твою могилу прежде всех могил почту". (477–487)

Во всей Элладе свято соблюдался обычай свершения погребальных обрядов для воинов, павших в бою. Сражение прерывали на день, противники уносили с поля битвы тела убитых, сжигали их, а потом останки доставляли в город для торжественного погребения. О том, сколь серьезно к этому относились, свидетельствует рассказ Плутарха (из биографии афинского полководца Никия). Никий победил коринфян в сухопутном сражении, после чего отплыл в Афины, увозя прах погибших в бою. Вдруг выяснилось, что два тела остались неразысканными. Вот, что сообщает по этому поводу Плутарх:

"Случилось так, что афиняне оставили там непогребенными трупы двух воинов. Как только Никий об этом узнал, он остановил флот и послал к врагам договориться о погребении. А между тем существовал закон и обычай, по которому тот, кому по договоренности выдавали тела убитых, тем самым как бы отказывался от победы и лишался права ставить трофей — ведь побеждает тот, кто сильнее, а просители, которые иначе, чем просьбами, не могут достигнуть своего, силой не обладают. И все же Никий предпочитал лишиться награды и славы победителя, чем оставить непохороненными двух своих сограждан". (Никий, VI)

В мирных условиях похоронная церемония была строго регламентирована. Тело обмывали, натирали благовонным маслом, одевали в белое и клали на сутки в первой от входа комнате дома. На голову возлагали венок. Приходили родственники, друзья и все желающие оплакать покойного. У дверей стоял сосуд с водой — выходя из дома, который посетила смерть, совершали обряд очищения.

Выносили покойного рано утром — погребение должно было завершиться до восхода солнца. Богатых людей везли на колеснице — головой вперед, с непокрытым лицом. Во главе погребального шествия женщина несла сосуд для возлияния на могиле. За умершим следовали родственники в темных одеждах с подстриженными в знак траура волосами. Мужчины — впереди. Если умерший был убит, то ближайший родственник нес копье — угроза убийце. Женщины плакали и били себя в грудь. Были и наемные старухи-плакальщицы. Сзади шли флейтисты.

Кладбище располагалось вблизи городских ворот. Тело или урну с прахом после сожжения хоронили в саркофаге (бедняков — прямо в земле). В могилу помещали также украшения, посуду, глиняные бутылки с питьевой водой, лампу, терракотовые фигурки неясного назначения. У женщин — только женские, у мужчин — мужские и женские примерно поровну. За щеку умершему клали медную монету для уплаты Харону за перевозку через Ахеронт. После захоронения на могиле приносили жертвы, совершали возлияние вином. На 3-й, 9-й и 30-й день после смерти приносили погребальную трапезу и опять совершали возлияние. То же — по истечении года.

О своем погребении и уходе за могилой афинянин заботился и сам, еще при жизни — ведь дело касалось обеспечения вечного существования души. Смерти боялись меньше, чем лишения погребения. Самым ужасным наказанием преступника была не казнь, а запрет на погребение после казни, — когда тело бросали на растерзание хищникам за пределами государства.

Представление о возможности обеспечения более или менее приемлемого характера загробной жизни путем приобщения к мистериям и выполнения похоронных обрядов позволяло древним грекам не очень страшиться смерти. Условие высоконравственной жизни в этом представлении, как и во всей их религии, явным образом не фигурировало.

Тем не менее, потребность в каких-то нравственных нормах божественного происхождения, видимо, ощущалась. В трагедии Софокла Эдип царь" у хора есть такие слова:

"Дай, Рок, всечасно мне блюсти Во всем святую чистоту И слов и дел, согласно мудрым Законам, свыше порожденным! Им единый отец — Олимп Породил их не смертных род И вовеки не сможет в сон Их повергнуть забвенье. В них живет всемогущий бог Никогда не старея". (840–849)

В конце V века потребности в нормах достойной жизни будет отвечать учение и деятельность Сократа. Однако во времена Софокла афиняне никаких "свыше порожденных" нравственных законов не знали. Религия древних греков не участвовала в формировании нравственной основы общественных отношений. Это — главный вывод, весьма существенный для понимания событий, описанных в этой книге.

Приложение 2 "ПОГРЕБАЛЬНАЯ" РЕЧЬ ПЕРИКЛА (в 430 г.)

"… Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называют народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился, не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услугу государству.

В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним и повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным.

Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот; из года в год у нас повторяются игры и празднества. Красивые дома и их обстановка доставляют наслаждение и помогают рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны.

В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужеземцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу. Ведь мы полагаемся главным образом не столько на военные приготовления и хитрости, как на наше личное мужество.

Между тем как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей, мы живем свободно, без такой суровости, и тем не менее ведем отважную борьбу с равным нам противником…

Нас не тревожит заранее мысль о грядущих опасностях, а испытывая их, мы проявляем не менее мужества, чем те, кто постоянно подвергается изнурительным трудам. Этим, как и многим другим, наш город и вызывает удивление.

Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа. Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом.

Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то, что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем. Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против. В отличие от других, мы, обладая отвагой, предпочитаем вместе с тем основательно обдумывать наши планы, а потом уже рисковать, тогда как у других невежественная ограниченность порождает дерзкую отвагу, а трезвый расчет — нерешительность. Истинно доблестными с полным правом следует признать лишь тех, кто имеет полное представление как о горестном, так и о радостном и именно в силу этого-то и не избегает опасностей.

Добросердечность мы понимаем иначе, чем большинство других людей: друзей мы приобретаем не тем, что получаем от них, а тем, что оказываем им проявления дружбы. Ведь оказавший услугу другому — более надежный друг, так как старается заслуженную благодарность поддержать и дальнейшими услугами. Напротив, человек облагодетельствованный менее ревностен: ведь он понимает, что совершает добрый поступок не из приязни, а по обязанности. Мы — единственные, кто не по расчету на собственную выгоду, а доверяясь свободному влечению, оказываем помощь другим.

Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что мое утверждение — не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу.

… Все моря и земли открыла нам наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед. И вот за подобный город отдали доблестно свою жизнь эти воины, считая для себя невозможным лишиться родины, и среди оставшихся в живых, каждый, несомненно, с радостью пострадает за него.

… Перед лицом величайшей опасности они пожелали дать отпор врагам, пренебрегая всем остальным, и в чаянии победы положиться на свои собственные силы. Признав более благородным вступить в борьбу на смерть, чем уступить, спасая жизнь, они избежали упреков в трусости, и решающий момент расставания с жизнью был для них и концом страха и началом посмертной славы.

… Подобных людей примите ныне за образец, считайте за счастье свободу, а за свободу — мужество и смотрите в лицо военным опасностям. Ведь людям несчастным, влачившим жалкое существование, без надежды на лучшее будущее, нет основания рисковать жизнью, но тем подобает жертвовать жизнью за родину, кому в жизни грозит перемена к худшему, для кого неудачная война может стать роковой. Благородному же человеку страдания от унижения мучительнее смерти, которая для него становится безболезненной, если только он погибает в сознании своей силы и с надеждой на общее благо.

… Счастлив тот, кому, подобно этим воинам, уготован столь прекрасный конец или выпадает на долю столь благородная печаль, как вам, и тот, кому в меру счастливой жизни была суждена и счастливая кончина. Я понимаю, конечно, как трудно мне утешать вас в утрате детей, о чем вы снова и снова будете вспоминать при виде счастья других, которым и вы некогда наслаждались. Счастье неизведанное не приносит скорби, но — горе потерять счастье, к которому привыкнешь. Те из вас, кому возраст еще позволяет иметь других детей, пусть утешается этой надеждой. Новые дети станут родителям утешением, а город наш получит от этого двойную пользу: не оскудеет число граждан, и сохранится безопасность. Ведь кто не заботится о будущности детей, тот не может принимать справедливые и правильные решения на пользу своих сограждан. Вы же, престарелые, радуйтесь, что большую часть своей жизни вы были счастливы и скоро ваши дни окончатся: да послужит вам утешением впредь слава ваших сынов. Лишь жажда славы не иссякнет, даже в возрасте, когда люди уже бесполезны обществу, и их радует не стяжание, как утверждают иные, а почет".

(Фукидид. История, II, 37–44)

Словарь древнегреческих наименований

Агора — площадь в Афинах

Агораном — смотритель рынка

Академия — предместье Афин

Апелла — народное собрание в Спарте

Ареопаг — Совет бывших архонтов (см. с. 58)

Архонты — правители (см. с. 58)

Атимия — лишение гражданских прав

Аттика — территория Афинского государства

Ахейцы — древнее население Пелопоннесса

Булевтерий — здание Совета пятисот (Буле)

Гекатомба — принесение в жертву ста быков

Гелиея — народный суд

Гелиасты — судьи

Геллеспонт — пролив Дарданеллы

Герма — столб, увенчанный скульптурным изображением головы бога Гермеса

Геронты — старейшины (члены герусии)

Герусия — Совет старейшин в Спарте

Гетерии — тайные сообщества аристократов

Гиматий — длинный плащ

Гимнасий — место спортивных упражнений и бесед философов с учениками

Гинекей — женская половина дома

Гиппарх — командующий конницы

Гоплиты — тяжеловооруженные пехотинцы

Дем — сельская община, избирательный округ

Дигма — выставка оптовых товаров

Дионисии — сельские, а потом и городские праздники

Докимассия — проверка достоинств новоизбранного функционера в гелиее

Драхма — мелкая монета

Ида — гора, неподалеку от Трои

Илоты — порабощенное коренное население Спарты

Исангелия — обвинение в государственном преступлении

Исегория — равенство политических прав

Исономия — равенство гражданских прав

Каталог — список военнообязанных

Кекроп — легендарный основатель Афин

Кирбы — плоские камни, на которых вырезали законы

Клепсидра — водяные часы в гелиее

Клерухи — афинские переселенцы

Лакедемон — Спарта

Лакедемоняне — спартанцы

Ликей — пригород Афин

Литургии — расходы на общественные нужды, возлагавшиеся на богатых

афинян

Логограф — составитель судебных речей

Медимн — мера сыпучих тел (около 50 л)

Метеки — чужеземцы, не имеющие прав гражданства в Афинах

Метроном — смотритель за весами на рынке

Мойры — богини судьбы

Номофеты — члены комиссии для рассмотрения проектов новых законов

Обол — мелкая монета

Олигархия (см. с. 120)

Оракул (Дельфийский и др.) (см. с. 180)

Остракизм (см. с. 15)

Панафинеи — праздник в честь Афины (см. с. 49)

Педагог — раб-воспитатель ребенка

Пелопоннес — южная часть Греции

Пеплос — женское одеяние

Пифия — прорицательница Дельфийского оракула

Пифос — глиняный сосуд, высотой до 2 метров

Понт — Черное море

Портик — галерея на колоннах

Притания — одна десятая часть Совета пятисот

Пританы — члены притании

Пробувлема — предварительное заключение Совета пятисот по вопросам, выносящимся на Народное собрание

Псефизма — решение Народного собрания

Сикофант — доносчик

Симпозий — заключительная часть обеда

Синод — собрание представителей государств-членов Делосского морского союза

Софисты (см. с. 168)

Стадий — мера расстояния (около 200 м)

Стоя — портик

Стратег — военачальник (см. с. 59)

Стратег-автократор (см. с. 59)

Талант — крупная денежная единица (см. с. 51)

Трапедзит — меняла

Триера — военный корабль с тремя рядами гребцов

Триерарх — командир триеры

Феорикон — деньги, раздаваемые беднякам в дни театральных представлений (платных)

Феты — беднейшая часть населения Афин

Фила — первоначально — племя, позже — административная единица в Афинском государстве

Форос — денежный взнос членов Делосского морского союза

Хитон — одежда наподобие рубашки

Хорег — руководитель и антрепренер хора

Хоревты — хористы

Эргастерии — мастерские, где работали рабы

Эйсфора — налог военного времени

Элевсин — священный город, неподалеку от Афин

Эрехтейон — храм на Акрополе

Эринии — богини мщения

Эфебы — юноши 18–20 лет в начале военной службы

Эфоры — высший правительственный Совет в Спарте

Цитированные издания древних авторов

Аристофан. Комедии. Пер. С.Е. Апта, А.И. Пиотровского, В.Н. Ярхо. М. Искусство, 1983. т. 1, 2.

Аристотель. Афинская полития. Пер. С.И. Радцига. М. Соцэкгиз, 1937.

Аристотель. Политика. Пер. С.А. Жебелева. СПб. Тип. Александрова, 1911.

Аристотель. Этика. Пер. Э. Радлова. СПб. Философ. о-во при СПб. универс., 1908.

Геродот. История в десяти книгах. Пер. Г.А. Стратановского. Л. Наука, 1972.

Гесиод. Работы и дни. Земледел. поэма. Пер. В.В.Вересаева. М. Недра, 1927.

Гомер. Илиада. Пер. В.В. Вересаева. М., Л. Гослитиздат, 1949.

Гомер. Одиссея. Пер. В.В. Вересаева. М. Гослитиздат, 1953.

Демосфен. Речи. Пер. С.И. Радцига. М. Изд-во АН СССР, 1954.

Еврипид. Трагедии. Пер. И.Ф. Анненского, С.Е. Апта. М. Искусство, 1980. т. 1, 2.

Ксенофонт. Греческая история. Пер. С.Я. Лурье. Л. Соцэкгиз, 1935.

Лисий. Речи. Пер. С.Н. Соболевского. М., Л. Academia, 1933.

Платон. Законы. Пер. А.И. Егунова. Пб. Academia, 1923. т. 13.

Платон. Избранные диалоги. Под ред. А. Егунова. М. Худ. лит., 1965.

Платон. Политика или государство. Пер. проф. Карпова. Спб., 1863.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания в 3 т. Под ред. С.П. Маркиша, С.И. Соболевского, М.Б. Грабарь-Пассек. М. Наука, 1961-64.

Софокл. Трагедии. Пер. С.В. Шервинского. М. Гослитиздат, 1954.

Эсхил. Трагедии. Пер. С.Е. Апта. М. Искусство. 1978.

* * *

Монтескье. Дух законов. Пер. Е. Карнеева. СПб. Тип. Н.Греча, 1839.

Оглавление

.

Глава 1 . СТАНОВЛЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ. СОЛОН

Глава 2 . РАЗВИТИЕ И ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ ДЕМОКРАТИИ. КЛИСФЕН, МИЛЬТИАД

Глава 3 . ЛИДЕРЫ ДЕМОКРАТИИ. ФЕМИСТОКЛ И АРИСТИД

Глава 4 . МОРСКАЯ ИМПЕРИЯ. КИМОН

Глава 5 . "ЗОЛОТОЙ ВЕК" ПЕРИКЛА

Глава 6 . ПЕРИКЛ (продолжение)

Глава 7 . СОКРАТ

Глава 8 . ДЕМАГОГИ. КЛЕОН

Глава 9 . КРОВАВЫЕ МЕЖДОУСОБИЦЫ

Глава 10 . СИЦИЛИЙСКАЯ КАТАСТРОФА. АЛКИВИАД

Глава 11 . РАЗЛОЖЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ

Глава 12 . ПАДЕНИЕ АФИН. ТИРАНИЯ 30-ти

Глава 13 . КАЗНЬ СОКРАТА

Приложение 1 . РЕЛИГИЯ

Приложение 2 . "ПОГРЕБАЛЬНАЯ" РЕЧЬ ПЕРИКЛА (в 430 г.)

Словарь древнегреческих наименований

Цитированные издания древних авторов

Реклама на сайте