«Вожди белых армий»

ВЕРХОВНЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ Генерал от инфантерии, генерал-адъютант М.В.Алексеев

Судьба начальника штаба Верховного Главнокомандующего государя императора Николая II генерала от инфантерии, генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, ставшего Верховным Главнокомандующим Русской армии при Временном правительстве, так же своеобразна, как «биография» Белого дела, Добровольческой армии на юге России, которые он потом основал. Это извилистый путь выдающегося человека, дерзавшего изменять ход истории и успевшего осознать ошибки, раскаяться. Рисунок мировоззрения М.В.Алексеева во многом отражает сумбурность самого Белого движения. Один из историков советского закала, продолжающих в современной России по красной инерции осмыслять "трагедию белой гвардии", вывел некую "равнодействующую, которая образовалась от соотношения реальных сил белой коалиции и возможностей в борьбе с РКП(б) и Советской властью". Он пишет: "Маятник этой равнодействующей поочередно останавливался то на эсеро-меньшевистской (Комуч), то на эсеро-кадетской программе (Директория), потом он дошел до чистого правого кадетизма (режимы Деникина и Колчака), еще более поправел при Врангеле и, наконец, соединился с черносотенным монархизмом (генерал Дитерихс)". Не обращая внимания на терминологические ярлыки автора, стоит взглянуть на верно замеченную возвратную, так сказать, эволюцию Белого движения. В таком ключе наглядны его главные вожди, которым посвящен этот сборник, за исключением А.И.Деникина, чья роль подробно освещена мной в книге "Генерал Деникин" (Смоленск, «Русич», 1999). В данной галерее генерал Алексеев знаменателен прежде всего как непосредственный инициатор и участник отречения последнего русского государя от власти. Этот активнейший боец "революции генерал-адъютантов" ниспровергал монархию, чтобы спустя годы под поднятым им же белым идейным знаменем последние его ратники погибали с царственным именем на устах. Таким образом, генерал Алексеев весьма противоречивая фигура в Белом движении, поэтому будем взвешивать «за» и «против» на его счет прибегая к цитированию мнений, оценок разных людей особенно в отрезке биографии Михаила Васильевича до Февральской революции 1917 года.

Происхождение М.В.Алексеева во многом обусловило его жизненные дороги. Он родился в 1857 году в городе Вязьме на Смоленщине в семье штабс-капитана 64-го пехотного Казанского полка. Алексеев-старший выслужился в офицеры из фельдфебелей и был участником Севастопольской обороны. Мать же Михаила происходила из весьма образованного рода Галаховых. Более подробно рассказывает А.Дикий в своей книге "Евреи в России и в СССР":

"Имеются небезынтересные сведения о происхождении генерала Алексеева из кантонистской семьи. В 1827–1856 гг. действовали правила отбывания евреями рекрутской повинности натурой. Кого сдать в рекруты, предоставлялось решать общинам (сдавали, как правило, бедных, не имевших возможности заплатить выкуп, или пойманных беспаспортных единоверцев, не обладавших никакими связями). Неспособных, как правило, носить оружие, этих еврейских мальчиков чуть старше 13 лет, не спрашивая их согласия, переводили в Православие. Это были т. н. кантонисты, общее число которых за 29 лет составило около 50 тысяч человек. Многие из них сделали неплохую карьеру как на военной, так и на гражданской службе".

Израильский ученый С.Ю.Дудаков отмечает в своей книге "История одного мифа": "Имеются сведения, что и генерал М.В.Алексеев происходил из кантонистской семьи… Что же до проникновения в Генеральный штаб, то А.И.Деникин в своих мемуарах писал о семи своих товарищах — евреях-выкрестах, учившихся вместе с ним в Академии Генерального штаба, шесть из которых в Первой мировой войне были генералами". Миша Алексеев окончил Тверскую классическую гимназию, а потом Московское пехотное юнкерское училище. Выпустили его в 1876 году во 2-ой Ростовский Гренадерский полк. Чтобы попасть на фронт приближающейся русско-турецкой войны, прапорщик М.Алексеев подает прошение о переводе его в Казанский пехотный полк, в котором служил его отец. В нем июлем 1877 года молодой офицер вступил в бои против Турции.

64-й Казанский пехотный полк входил в отряд легендарного генерала Н.Д.Скобелева и дрался во всех сражениях за Плевну, в которых Алексеев одно время был скобелевским ординарцем. Под Плевной ранили Алексеева в ногу, здесь он получил свои первые три боевые награды, среди каких ордена Святого Станислава и Святой Анны за храбрость.

После турецкой войны, прокомандовав на разных строевых должностях десять лет, в 1887 году штабс-капитан Алексеев поступил в Петербурге в Николаевскую академию Генерального штаба. Судя по его тогдашним письмам невесте, 31-летнему выходцу из низших армейских кругов напряженный академический курс давался непросто. Но в 1890 году Алексеев с блеском подытожил усилия: по своему выпуску окончил Академию первым, был удостоен Милютинской премии.

Генерального штаба капитана Алексеева назначили старшим адъютантом в штаб первого армейского корпуса в Петербурге, а спустя четыре года — делопроизводителем в канцелярию Военно-ученого комитета Главного штаба, занимавшегося составлением планов войны и стратегического развертывания. В это время он также преподает в Петербургском юнкерском и Николаевском кавалерийском училищах. В 1898 году Алексеев получает звание полковника, становится профессором Академии Генштаба по кафедре истории русского военного искусства.

С 1900 года М.В.Алексеев служит начальником Оперативного отделения генерал-квартирмейстерской части Главного штаба, не оставляя профессуры в Академии Генштаба. В мае 1904 года за отличия по службе Михаил Васильевич получает генерал-майора и возглавляет отдел Главного штаба. В это время среднего роста 47-летний генерал Алексеев, большелобый, с клочкастыми бровями, подкрученными жесткими усами на худощавом лице, в очках, под которыми косили глаза, никак не выглядел военной косточкой, а больше — профессором из разночинцев. Углубляла это впечатление его крайняя аккуратность, до педантизма, причем любил носить генерал резиновые калоши. Женат Алексеев был на «левой» Анне Николаевне, которая позже будет подчеркнуто навещать его в Ставке лишь тогда, когда там не будет императора. Сам Михаил Васильевич «демократически» избегал надевать генштабистские аксельбанты, хотя его сын будет служить в лейб-гвардии Уланском Его Величества полку. Ко всему этому Алексеев религиозен, часто ходит в церковь.

На войну с Японией, как и когда-то на русско-турецкую, генерал Алексеев уходит по личному ходатайству, получив в октябре 1904 года должность генерал-квартирмейстера штаба 3-й Маньчжурской армии. «Калошный» генерал показывает себя здесь молодцом, выезжая на передовую для личного проведения рекогносцировок. Однажды его выбрасывает из седла разорвавшийся рядом с конем японский снаряд. На дальневосточном фронте Алексеев награжден многими боевыми орденами и Золотым оружием.

После японской войны Михаил Васильевич служил обер-квартирмейстером Главного управления Генштаба, руководил военными играми, маневрами, разработкой планов войны. Крупный военный историк русского Зарубежья, бывший генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего генерал Н.Н.Головин так аттестовал в своих работах его качества:

"Генерал Алексеев представлял собой выдающегося представителя нашего генерального штаба. Благодаря присущим ему глубокому уму, громадной трудоспособности и военным знаниям, приобретенными одиночным порядком, он был на голову выше остальных представителей русского генерального штаба".

Об этом периоде службы Алексеева есть и более многозначное упоминание в мемуарах генерала А.С.Лукомского, ставшего впоследствии одним из видных белых военачальников: "Отличаясь громадной работоспособностью и пунктуальностью при выполнении работы, генерал Алексеев являлся образцом, по которому старались равняться и другие участники полевых поездок. Играло здесь роль, конечно, и то, что, хотя на всех этих поездках генерал Алексеев являлся якобы Одинаковым членом со всеми другими участниками поездки, получая и выполняя одинаковые с другими задачи, он, будучи ближайшим помощником начальника генерального штаба, являлся фактически лицом, которое влияло на аттестации участников поездок и от заключения которого могла зависеть дальнейшая служба и старших, и младших офицеров генерального штаба".

Такие замечания проливают некоторый свет на возможные причины того, отчего дворцовый комендант Николая П. В.Н.Воейков в своих воспоминаниях называл алексеевскую физиономию «хитрой», причем, умеющей принять "еще более хитрое выражение".

В 1908 году Алексеев удостаивается звания генерал-лейтенанта и становится начальником штаба Киевского военного округа.

В 1912 году в Москве проходит секретное совещание командующих военными округами и их начальников штабов. Здесь принимается план развертывания Русской армии на случай войны. Алексеев выступает с критической запиской "Общий план действий", которую не разделяет большинство собравшихся, но все же старый план стратегического развертывания, утвержденный в 1910 году, был пересмотрен. В это время Алексеева назначают командиром 13-го армейского корпуса, он переезжает с семьей в Смоленск. Имя его у «передового» офицерства становится весьма популярно.

Тогда на опыте проигранной японской войны кипела работа по реорганизации армии и флота. Тон ее в широких военных кругах задавали объединявшиеся в полуофициальные кружки офицеры, которых окрестили «младотурками», чтобы не насторожить общественность более громким определением «масоны», чья деятельность была запрещена в России еще Александром I. Вот что пишет на этот счет в своей книге "Люди и ложи. Русские масоны XX столетия" Н.Н.Берберова: "Половцев немедленно начал называть братьев-масонов «младотурками», тем самым не нарушая клятвы, но играя на пороге ее нарушения. Он оказался в окружении масонов "Северного сияния" и "Военной ложи": Якубовича, Энгельгардта, Пальчинского и других, примкнувших в марте 1917 г. к Керенскому. До этого, пишет Половцев в своих воспоминаниях, он "не знал разницу между с- р. и с- д". Младотурки все были "за Алексеева" и "против Брусилова". "Ген. Михаил Васильевич Алексеев, войдя в "Военную ложу" с рекомендацией Гучкова и Теплова, привел с собой не только Крымова, но и других крупных военных. В этом свете становится понятно, почему именно генералы Алексеев и Рузский (тоже масон, член "Военной ложи" — Б.Ч.-Г.) приняли участие вместе с Гучковым (и Шульгиным — не масоном) в процедуре подписания царем акта отречения".

Масонское движение выплеснулось в Россию после 1905 года из-за неуспешности первой русской революции. Один из его французских вождей в 1900-е годы так объяснял текущие задачи: "Весь смысл существования масонства… в борьбе против тиранического общества прошлого… Для этого масоны борются в первых рядах".

Один из воссоздателей русского масонства XX века глава Ордена Лафер объявлял: "Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий… Действительная цель, которую мы преследуем, крушение всех догм и всех Церквей". Не вязалось все это по крайней мере со внешней церковностью Алексеева, но вполне ложилось на кантонистские корни его родословца, искореженные именно "тираническим обществом прошлого".

С началом Первой мировой войны гений М.В.Алексеева развернулся в полную силу. Он вступил в нее начальником штаба Юго-Западного фронта и сразу же в Галицийской битве показал свои таланты. О победоносном плане Михаила Васильевича, роли начштаба Алексеева, приведшим к тяжелым поражениям австро-венгерских армий, так рассказывается в работе Н.Н.Головина "Галицийская битва": "Оценивая этот план, нельзя не увидеть, что автор его оказался на высоте, требуемой для руководства группой армий. Несмотря на серьезный кризис, переживаемый 4-й армией, генерал Алексеев сумел устоять от соблазна частичных поддержек в виде передачи корпусов из одной армии в другую, на что всегда склонны малорешительные начальники. Умение генерала Алексеева видеть армейские операции во всем их целом позволило ему не уступить сразу же после первой неудачи почин действий противнику, а продолжать бороться за этот почин". Из "Истории войны" немецкого военного писателя Г. Штегемана: "Австрийская победа у Замостья была парализована русской победой у Перемышля, так как поворот фронта 4-й армии для второй битвы у Львова спас жизненные пункты северного русского фронта". Из труда бывшего генерал-квартирмейстера Ставки Ю.Н.Данилова "Россия в мировой войне": "Руководящая роль принадлежала начальнику штаба этого фронта генералу Алексееву — человеку больших военных знаний, опыта и настойчивости. Несомненно, что наши первоначальные успехи в Галичине должны быть крепко связаны с именем этого крупного военного деятеля пережитой эпохи". За успехи Алексеев получил орден Святого Георгия и произведен в генералы от инфантерии. В марте 1915 года он становится главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта. Ю.Н.Данилов указывает: "По числу дивизий, свыше двух третей всех сил перешло в подчинение генералу Алексееву, на которого таким образом выпала роль не только непосредственно руководить большей частью наших вооруженных сил, но и выполнить наиболее ответственную часть общей задачи".

Тем летом германцы пытаются нанести основной удар по России, но Алексеев выводит свои армии из польского мешка. Русский главком не дал противостоящим ему Людендорфу и Гинденбургу завершить ни одно из запланированных ими окружений. Об этом свидетельствует сам Э. Людендорф в его мемуарах: "Как я и ожидал, продвижение союзных армий в Польше и к востоку от Вислы выражалось во фронтальном преследовании с непрерывными боями. И здесь всё предпринимались безрезультатные попытки окружить русских, а русская армия сравнительно благополучно уходила под нашим натиском, часто переходя в ожесточенные контратаки и постоянно пользуясь болотами и речками, чтобы, произведя перегруппировку, оказывать долгое и упорное сопротивление". Всё так, но вот что записывает в своем дневнике этим для Алексеева звездным летом великий князь Андрей Владимирович, бывший рядом с ним в то время: "Всю штабную работу ведет самолично Главнокомандующий Алексеев. Все бумаги написаны его рукой. Вследствие этого ни начальник штаба, ни генерал-квартирмейстер не в курсе его распоряжений…

Еще есть один тип, который в штабе мозолит всем глаза; это закадычный друг генерала Алексеева, выгнанный уже раз со службы за весьма темное дело, генерал Борисов, — маленького роста, грязный, небритый, нечесаный, засаленный, неряшливый, руку ему подавать даже противно. Алексеев его считает великой умницей, а все, что он до сих пор делал, свидетельствует весьма ясно, что это подлец, хам и дурак… Меня заинтересовало мнение генерал-адъютанта Иванова (главком Юго-Западного фронта, у которого до этого Алексеев служил начштабом — В.Ч.-Г.) об Алексееве: "Алексеев, безусловно, работоспособный человек, очень трудолюбивый и знающий, но как всякий человек, имеет свои недостатки. Главный — это скрытность. Сколько времени он был у меня, и ни разу мне не удалось с ним поговорить, обменяться мнением. Он никогда не выскажет свое мнение прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным ему недоверием и обижается. При этих условиях работать с ним очень было трудно. Он не талантлив и на творчество не способен, но честный труженик"… Иванов прав, что Алексеев на творчество не способен. Копошиться в бумагах он может и хорошо, но сквозь эти бумаги жизни, обстановки, настроения не увидит… Да и солдата Алексеев в лицо не видал. Сидя всю жизнь за письменным столом над листом бумаги, живого человека не увидишь. Это не есть подготовка для командования. Даже поздороваться на улице с солдатом он не умеет, конфузится, когда ему становятся во фронт. Нет, не знает он, что такое нравственный элемент, что у армии, кроме патронов, должен быть дух, который он обязан поддерживать, не знает он этого и не познает своей чернильной душой и погубит армию прекрасными, хорошими мыслями, погубит в ней душу, веру в свою силу, веру в победу…"

В августе 1915 года государь Николай II лично становится Верховным Главнокомандующим и назначает Алексеева начальником штаба Ставки. А.И.Деникин впоследствии утверждал, что на этом посту Михаил Васильевич превратился в "тактического руководителя Вооруженных Сил русского государства". Безусловно, в немалом благодаря Алексееву, русские армии, начавшие отступать, к весне 1916 года оправились и снова бросились вперед в мае Луцким прорывом, начав Брусиловское наступление на Юго-западе. К весне 1917 года, как указывает полковник А.А.Зайцов в его фундаментальном труде "1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны", генерал-адъютант Алексеев "был общепризнанным крупнейшим авторитетом Русской армии".

Увы, данное лестное определение в основном исчерпывает набор высоких оценок Алексеева — фронтового деятеля Первой мировой войны. Об одном из последующих зловещих мартовских дней этой весны, уже после отречения императора, дворцовый комендант Войеков по поводу фигуры Алексеева с горечью и возмущением вспоминает: "4 марта за утренним чаем зашел с государем разговор о генерале Алексееве; я убедился, что ему и теперь удается вводить государя в заблуждение относительно искренности его чувств к царю совершенно так же, как удавалось раньше, когда Его Величество принимал за скромность генерала Алексеева его двукратный отказ от получения звания генерал-адъютанта; отказ этот Алексеев мотивировал тем, что он якобы недостоин такой царской милости, тогда как на самом деле он этим возвышал себя в глазах масонских марионеток".

Что же из себя представлял начальник штаба Ставки генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев глазами людей, не входивших в его поклонники? А.Д.Бубнов, контр-адмирал, начальник морского управления Ставки: "Генерал Алексеев был бесспорно лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального Штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту Главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной трудоспособностью, он входил во все детали Верховного командования, и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции. Однако он не обладал даром и широтой взгляда полководцев, записавших свое имя в истории, и, к сожалению, находился в плену, как большинство офицеров Генерального Штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества… По-своему происхождению он стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии.

При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и «интимный» советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный "серая эминенция"; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако отнюдь не усматривается из его более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранял ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к престолу, которое зашло так далеко, что он "по принципиальным соображениям" отказывался принимать приглашения к царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки…

Трудно сказать, что, кроме военного дела, могло тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение". П.К. Кондзеровский, дежурный генерал Ставки: "Борисов… стал мне говорить, что до сих пор война велась господами в белых перчатках, а теперь начнется настоящая работа, когда к ней привлекли "кухаркиных сынов". Это наименование… он относил не только к себе… но и к генералу Алексееву…

Мне не была ясна роль при Алексееве Борисова. Иногда, отыскивая по поручению Михаила Васильевича какой-нибудь доклад или бумагу в папках, лежащих на его столе, мне случалось наталкиваться на какие-то записки Борисова, по-видимому, переданные им Михаилу Васильевичу. Все это были записки по оперативной части…"

Окончательный свет на фигуру генерала Борисова пролила жена Алексеева Анна Николаевна, написавшая в военно-политическом журнале Отдела Общества Галлиполийцев в США «Перекличка» (номер 69–70, июль-август 1957 г.) следующее: "Борисов, будучи вообще человеком очень нелюдимым и замкнутым, относился к Алексееву с исключительным доверием и благодарностью за помощь во время прохождения курса в Академии, и изредка поддерживал с Алексеевым связь письмами. Спустя несколько лет Борисова постигло большое несчастье в его личной жизни. Письма прекратились. Оказалось, Борисов был помещен в психиатрическое отделение военного госпиталя в Варшаве, откуда обратился с просьбой к Алексееву хлопотать о переводе его в Николаевский военный госпиталь в Петербурге, так как в Варшаве он был совершенно одинок. Алексееву удалось быстро исполнить эту просьбу и Борисов был переведен в Петербург. Алексеев часто навещал больного. Затем Алексееву было сообщено, что для излечения больного необходима перемена обстановки — лучше всего поместить его в семью. Пришлось решиться и взять больного к себе. Тяжело было видеть всегда у себя в доме этого мрачного, неряшливого человека, но он вскоре подружился с нашими маленькими детьми и возня с ними благотворно на нем отразилась, так что даже вскоре он мог вернуться к своему любимому занятию — изучению стратегии Наполеона…

Адм. Бубнов сообщает, что будучи в Ставке Борисов отказывался от приглашений к Царскому столу. На самом деле отказа не было, но появиться у Царского стола на первое приглашение была полная невозможность в том неряшливом виде, в каком Борисов обыкновенно себя держал. Но когда Борисов соответственно обмундировался, постригся и побрился, то с нетерпением ожидал скорохода и без пропуска занимал свое место на Высочайших завтраках".

Медвежью услугу оказала памяти покойного супруга А.Н.Алексеева, свидетельствуя о психиатрической ненормальности Борисова. Очевидно, что если такого специалиста по "изучению стратегии Наплеона" генерал Алексеев посчитал уместным сделать своей правой рукой, ввести в Ставку и приблизить к государю императору, то ни о каком уважении им царского достоинства государя Николая Александровича не может быть и речи. Тут, скорее, можно говорить о психической адекватности самого Алексеева.

Генерал А.А.Брусилов: "М.В.Алексеев человек умный, быстро схватывающий обстановку, отличный стратег. Его главный недостаток состоял в нерешительности и мягкости характера… Попал он, действительно, во время смуты в очень тяжелое положение и всеми силами старался угодить и вправо и влево. Он был генерал, по преимуществу нестроевого типа, о солдате никакого понятия не имел, ибо почти всю свою службу сидел в штабах и канцеляриях, где усердно работал и в этом отношении был очень знающим человеком — теоретиком. Когда же ему пришлось столкнуться с живой жизнью и брать на себя тяжелые решения — он сбился с толку и внес смуту и в без того уже сбитую с толку солдатскую массу".

Так выглядел генерал Алексеев с нелицеприятной точки зрения его коллег. Его же поведение в падении трона Российской империи наглядно говорит само за себя. Одними из важнейших обстоятельств, повлиявших на решение Николая II сложить с себя императорскую власть, явились как заговор основателя и лидера партии октябристов А.И.Гучкова, так и "революция генерал-адъютантов", возглавленная М.В.Алексеевым и командующим Северо-Западным фронтом генерал-адъютантом Н.В. Рузским. К этому стоит прибавить лицемерное поведение в те дни председателя Госдумы М.В. Родзянко. Адмирал, флаг-капитан императорской яхты «Штандарт» К.Д. Нилов, оставшийся верным государю, высказался тогда определенно:

— Знал же этот предатель Алексеев, зачем едет государь в Царское Село. Знали же все деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1 марта… Эта измена давно подготовлялась и в Ставке и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти родину, по-моему, безумие. Давно идет явная борьба за свержение государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы.

Точка зрения Нилова предвосхищала Корниловский путч, рождение Белого дела, но в те революционные дни торжествовали февралисты.

Например, Гучков, испытывающий к императору личную ненависть. В 1912 году он получил от бывшего друга Распутина монаха Илиодора письма, написанные тому царицей и ее детьми. Государю доложили, что Гучков дал их размножить и распространяет. Николай II попросил военного министра сказать Гучкову, что считает его подлецом. К своему заговору Гучков привлек генералов Алексеева, Рузского, Крымова, посвященных по его рекомендации в масоны Военной ложи. Как рассказал позже сам Гучков, первый вариант переворота предусматривал захват императора в Царском Селе или Петергофе и принуждение его к отречению от престола (при несогласии — физическое устранение, как известно из других источников). Второй план намечал эту акцию в Ставке, где требовалась помощь Алексеева и Рузского. Но и его отложили, пока опасаясь, что такое участие высшего генералитета расколет армию, вызвав потерю ее боеспособности. Заговорщики предпочли косвенно влиять на генералов.

Справедливо указывает зарубежный русский историк Г.М.Катков в своей книге "Февральская революция": "Заговор Гучкова был не единственным, в это время вынашивались и другие планы, но к весне 1917 года Гучкову, очевидно, удалось продвинуться дальше прочих… Однако, несмотря на то, что заговор не осуществился, не следует преуменьшать влияния систематической атаки московских заговорщиков на старших офицеров русской армии. Во-первых, главнокомандующие разных фронтов и начальник штаба Верховного постепенно прониклись идеей государева отречения, и когда в решительный момент Родзянко потребовал их помощи, они его поддержали. Во-вторых, вербовка заговорщиков среди молодых офицеров, очевидно, поколебала преданность царю, и этим можно объяснить поведение офицеров во время восстания петроградского гарнизона 27 и 28 февраля… Гучков был рычагом агитации, направленной на то, чтобы дискредитировать царя и убедить народ, что без немедленной смены режима война неминуемо будет проиграна".

В этом «концерте» более явствен «дуэт» Гучков — Алексеев, нежели полноценное «трио» с генералом Рузским, на которого потом больше всех негодовал бывший император, так и не смог его единственного простить. Общепризнанно, что Михаил Васильевич был истинным Верховным при формальном главкоме Николае II, а не генерал-адъютант Рузский, командующий лишь Северным фронтом, в штаб к которому царя решаться судьба занесла. Кроме того, Алексеев задолго до февраля-марта сотрудничал с Гучковым, какой постоянно передавал ему секретные письма с советами. Алексеев был «рычагом» среди генерал-адъютантов. Перед событиями, похоронившими Российскую империю, два главных лица Ставки — император и Алексеев — были в отъезде. Государь пробыл два месяца в Петербурге, откуда царица веще просила его не уезжать, тем более что наследник заболел корью. Алексеев три месяца отсутствовал, леча свои многочисленные болезни в Крыму.

За три дня до возвращения императора в Ставку — 20 февраля сюда неожиданно прибыл Алексеев, он выглядел еще явно больным. Наверное, настоял его главный советчик Гучков, который 20-го же поднимал Петроград, выступая в Думе с пламенной речью о расстройстве транспорта, угрожающего снабжению столицы. Снежные заносы действительно замедлили движение поездов, и с провокаторского гучковского языка заметелило. 25 ООО солдат восстали в феврале 1917 года в Петрограде, но весь его гарнизон составлял 160 000. Этими силами вполне можно было подавить мятеж, все-таки переросший в революцию, но власть предержащие выжидали свержения царя, что- бы самим возглавить Россию. Они встрепенулись, когда Совет рабочих депутатов на заседании 1 марта принял меры, дабы обезопасить восставших солдат, переживавших: вдруг за мятеж расстреляют? Тогда появилась первая советская резолюция, широко известная как Приказ номер 1. Солдатам он предписывал:

1. Избрать полковые, батальонные и ротные комитеты.

2. Выбрать депутатов в Совет.

З.В политических делах подчиняться только Совету и своим комитетам.

4. Указания Думы исполнять, лишь когда они не противоречат решениям Совета.

5. Держать оружие в распоряжении комитетов и "ни в коем случае не выдавать его офицерам даже по их требованию".

Еще два пункта объявляли равноправие солдат и офицеров вне строя, упраздняли отдание чести, титулование и так далее.

Содержание Приказа ужаснуло даже Гучкова, уже выдвинутого военно-морским министром в новое правительство. Но у "рычага"-Гучкова сначала были дела поважнее. Назрела расправа с Николаем II.

Император за день до этого, 28 февраля, отправил в Петроград под командой генерала Н.И.Иванова батальон из семисот Георгиевских кавалеров. Сам государь в тот день выехал из могилевской Ставки на поезде в Царское Село.

В ночь на 1 марта царский поезд уперся в станцию Малая Вишера в ста пятидесяти верстах от Петрограда. Дальше бушевали "революционные войска", на которые уже перекинулось из столицы. Поезд повернул на Псков, куда, как на Голгофу, Николай II прибыл первомартовским вечером в ставку командующего Северным фронтом генерала Рузского. Этим же вечером георгиевцы генерала Иванова подъезжали к Царскому Селу. Причем, по дороге генерал, известный крутостью в таких делах с 1905 года, ставил на место митинговавшие полки коротким приказом:

— На колени!

Они и становились. Многое б пошло совсем по-другому, если б в этот мокрый весенний вечер генерал Алексеев с помощью Рузского не склонил бы императора на первый шаг, чтобы он отдал престол. 63-хлетний Николай Владимирович Рузский окончил академию Генштаба, на русско-японской войне был начштаба 2-й армии, на Первой мировой командовал 3-й армией, потом Северо-Западным фронтом и наконец Северным. Был он членом "Военной ложи", куда вошел вместе с Алексеевым. Отзывы об этом генерале такие.

Генерал Брусилов: "Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались". Контрадмирал Бубнов: "Потеряв надежду достигнуть Царского Села, государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасения за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице… Во всяком случае 1 марта войска Северного фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза царской семьи". Вел себя Рузский так, потому что предыдущей ночью Алексеев переговорил с М.В. Родзянко — председателем Думы и только что созданного "Временного комитета членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями". После этого Алексеев мгновенно изготовил проект долгожданного его единомышленниками манифеста и сообщил о том Рузскому. Не случайно Рузский встретил в Пскове царскую свиту словами:

— Остается сдаваться на милость победителей. Генерал начал вечером разговор об этом с императором, передав ему алексеевскую телеграмму с проектом манифеста, который предварялся безысходной тревогой начштаба Ставки: "Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы.

Поступающие сведения дают основания надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество соизволить на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста". Генерал Лукомский, по своему масонству не склонный очернять «братьев» Алексеева и Рузского, все же отмечал в воспоминаниях: "Находясь в Могилеве, государь не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба Алексееве и надеялся найти более твердую опору в генерале Рузском в Пскове". Николая II подавило, когда и Рузский с жаром начал отстаивать «ответственное» предложение Алексеева. Император все-таки сказал:

— Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Будут ли ответственны министры перед Думой и Государственным Советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело… Общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

После нескольких часов убеждения Рузским император сдался, согласился поручить Родзянко составление кабинета "из лиц, пользующихся доверием всей России".

В эту же ночь пожилой Рузский развил бурную деятельность. Остановил отряд Георгиевских кавалеров, завернул уже отправленные ему в помощь с Северного фронта эшелоны. А в Ставке старался другой «дед», как ласково называли Алексеева его приближенные (символично: «Старик» — и одна из партийных кличек Ленина). Он слал телеграммы на Западный фронт: уже отправленные на Петроград части задержать, остальные — не грузить. О гвардейцах же с Юго-Западного фронта, на которых с самого начала рассчитывал император, Алексеев побеспокоился еще днем, чтобы не отправляли до "особого уведомления".

Рано утром 2 марта в дело вступил М.В.Родзянко, позвонивший Рузскому. Ему тогда было 58 лет. Сын генерала для особых поручений при шефе жандармов, богатейшего землевладельца, он, закончив Пажеский корпус, служил в кавалергардах. Выйдя в отставку, Родзянко принялся за активную думскую деятельность, был председателем Земельной комиссии, товарищем председателя парламентской фракции октябристов, став председателем IV Государственной думы, где организовывал "Прогрессивный блок".

Вот мнение о Родзянко историка, одного из лидеров партии народных социалистов В.А. Мякотина: "Человек консервативных по существу взглядов, убежденный монархист, всеми жизненными отношениями связанный с верхними слоями русского общества и не обладавший сам по себе очень широким кругозором, он нередко придавал слишком большое значение тем частным явлениям жизни, которые ему приходилось непосредственно наблюдать". Такой «монархист» и потерял голову, видя перед собой клокочущий Петроград. Но в то же время в телефонном разговоре с Рузским Родзянко стал настаивать:

— Прекратите отправку войск с фронта, иначе нельзя сдержать войска, не слушающие своих офицеров. Так как об этом Алексеев уже похлопотал, Рузский сообщил ему о согласии царя на "правительство народного доверия". Да у Родзянко (не хуже Гучкова метящего в предводители новой монархии) идеи были побойчее, он воскликнул:

— Ненависть к династии дошла до крайних пределов! Раздаются грозные требования отречения государя в пользу сына при регентстве Михаила Александровича! Он продолжил, что при исполнении требований народа, все пойдет отлично, все хотят довести войну до победного конца, армия не будет ни в чем нуждаться… Председатель Думы словно не видел намозолившие глаза петроградцам транспаранты со сплошными "Долой!" Рузского же больше всего волновало, чтобы при новой власти его друзья генералы остались в силе, он проговорил:

— Дай, конечно, Бог, чтобы ваши предположения в отношении армии сбылись, но имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. Что если анархия перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти? Что тогда будет с родиной нашей? Какое лицемерие или глупость, когда уже второй день газеты строчили со своих страниц "Приказом номер 1"! Родзянко многозначительно указал:

— Переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Закончив эту историческую беседу, Рузский немедленно сообщил новости Алексееву. Тот, будто оправившийся от всех болезней, шквалом обрушил циркулярную телеграмму на командующих фронтами. Он передавал слова Родзянко о необходимости царского отречения, заключая собственными: "Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии".

Главной в этой велеречивости, конечно, была первая фраза. На телеграмму дружно откликнулись командующие, которых исследователь русского Зарубежья И.Л. Солоневич в этом отношении довольно метко назвал "дырой на верхах армии". С Кавказа великий князь генерал-адъютант Николай Николаевич молитвенником сообщал, что "коленопреклоненно молит Его Величество спасти Россию и Наследника… Осенив себя крестным знаменем, передайте Ему — Ваше наследие. Другого выхода нет".

С Юго-запада бывалый паж, генерал-адъютант Брусилов уточнял такой же единственный исход, "без чего Россия пропадет".

С Запада командующий Эверт указывал: "На армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя". Тоже «верноподданнически» молил решение: "Единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии". С Румынского фронта командующий Сахаров разъярился на Думу: "Разбойничья кучка людей, которая воспользовалась удобной минутой." И судорожно закончил: "Рыдая, вынужден сказать", — что отдать престол — "наиболее безболезненный выход".

Заключили всё это царю собственным одобрением неразлучные Северный генерал-адъютант Рузский и, действительно, истинный Верховный генерал-адъютант Алексеев. Когда Николаю II доставили телеграммы, он в 3 часа дня 2 марта 1917 года в своем поезде на станции с безупречным для этого названием Дно согласился отдать власть. Император был совершенно одинок. В Пскове его отрезали от мира, приказы царя не шли дальше штаба Рузского, телеграммы его поддержки, верных ему людей не передавались. Он попал в классическую обстановку, когда главу государства «дожимают». Через десятки лет так же поступят с президентом Горбачевым в Форосе. Интересна оценка действий Алексеева его «напарником» генералом Рузским, высказанная им позже генералу С.Н. Вильчковскому. Читая ее, не следует забывать и брусиловскую оценку, по которой являлся Рузский "ловким человеком", "старавшимся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб соседям":

"Судьба государя и России была решена генералом Алексеевым.

Ему предстояло два решения, для исполнения которых "каждая минута могла стать роковой", как он справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме. Либо сделать "дорогую уступку" пожертвовать государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо — не колеблясь вырвать из рук самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы. Генерал Алексеев избрал первое решение — без борьбы сдать все самочинным правителям будто бы для спасения армии и России. Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины…

Царствование государя Николая Александровича кончилось. Для блага России государь принес в жертву не только себя, но и всю свою семью. Уговорившие его на первый шаг его крестного пути не могли и не сумели сдержать своего обещания — жертва государя пропала даром. Из всех участников события один государь сознавал, что его отречение не только не спасет России, но будет началом ее гибели. Ни генерал Алексеев, ни генерал Рузский не поняли тогда, что они только пешки в игре политических партий. Силы сторон были неравные. С одной — была многомиллионная армия, предводимая осыпанными милостями государя генералами, а с другой — кучка ловких, убежденных и энергичных революционных агитаторов, опиравшихся на небоеспособные гарнизоны столицы. Ширмой этой кучке служил прогрессивный блок Государственной думы. Победила, несомненно, слабейшая сторона. Поддержи генерал Алексеев одним словом мнение генерала Рузского, вызови он Родзянко утром 2 марта к аппарату — и в два-три дня революция была бы кончена. Он предпочел оказать давление на государя и увлек других командующих.

Генерал Алексеев понял свою ошибку ровно через семь часов после подписания государем акта отречения. Уже в 7 час. утра 3 марта Алексеев разослал новую циркулярную телеграмму, в которой сознавал, что "на Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности". На основании одного такого сообщения Родзянко генерал Алексеев решил 24 часа перед тем свести русского царя с престола.

Теперь Алексееву стали ясны и цели "господствующих над председателем Государственной думы партий". Стало ясно и "отсутствие единодушия Государственной думы и влияние левых партий, усиленных Советами рабочих депутатов". Генерал Алексеев прозрел и увидел "грозную опасность расстройства боеспособности армии бороться с внешним врагом" и перспективу гибели России.

Он теперь уже считал, что "основные мотивы Родзянко не верны", не желал быть поставленным перед "совершившимся фактом", не желал капитулировать перед крайними левыми элементами и предлагал созыв совещания главнокомандующих для объявления воли армии правительству". Государь император то ли в шутку, то ли с пророческой иронией называл слегка косящего Алексеева "мой косоглазый друг". Помня, что Бог шельму метит, стоит присмотреться и к последнему свиданию Михаила Васильевича с отрекшимся государем, прощавшимся со своей матушкой и офицерами Ставки, что описано Войековым:

"После очень трогательного прощания с императрицей-матерью государь, пройдя среди провожавших его со слезами чинов Ставки, вошел в вагон. Императорский поезд в последний раз отошел от места нахождения штаба российской армии. Генерал-адъютант Алексеев, стоявший во главе провожавших, по-солдатски отдал честь государю, а при прохождении хвоста поезда снял шапку и поясным поклоном засвидетельствовал свое глубокое уважение и преданность новому правительству в лице четырех сидевших в вагоне делегатов Государственной думы".

Генерал Рузский был прав, указывая, что Алексеев «прозрел» вскоре после свержения императора. Назначенный Временным правительством Верховным Главнокомандующим Русской армии, Михаил Васильевич начнет на этом посту осуждать политику «временных», ведущую к разложению армии. Тем более, что начштабом ему придадут боевого генерала Деникина. Тогда Деникин командовал армейским корпусом, воевавшим в Румынии. 18 марта 1917 года его срочно вызвал в Петроград военный и морской министр Гучков.

О Гучкове Деникин, как и все, много слышал, но лично никогда с ним не встречался. В петроградском министерстве генерал, несколько растерянный вызовом, внимательно слушал доводы военного министра. Гучков начал, что Верховным главнокомандующим назначен Алексеев. Объяснил: были разногласия у Временного правительства с Временным комитетом Думы насчет этого назначения, Родзянко выдвигал Верховным Брусилова. Не устраивал некоторых Алексеев своим мягким характером. Гучков значительно повысил голос:

Новое правительство решило подпереть Верховного главнокомандующего Алексеева боевым генералом в роли начальника штаба. Так выбор пал на вас. Из следующего А.И.Деникин понял, что Алексеев не захотел навязанного начштаба, и Гучков настоял на этом ультимативно.

В сложную ситуацию Антон Иванович попал, поэтому сразу не согласился на новый, пусть и головокружительный пост. Выговорил у напористого Гучкова право встретиться с Алексеевым и обсудить это. По дороге к Алексееву в Могилев, в Ставку Деникин взволнованно раздумывал. Его подавили открывшиеся широчайшие перспективы и огромная ответственность. С вопросами политики, государственной обороны и администрации в масштабе страны он никогда не сталкивался.

Причем, войну Деникин прошел на любимой фронтовой работе, а тут — снова штаб (из которых всю службу ускользал), хотя и верховный. Он понимал, что выбран не случайно — из-за левых взглядов. Что ж, и правда: осуждал старый режим, революцию принял всецело и безоговорочно. Льстило, что оценили его блестящую боевую репутацию, решили «подпереть» "деда" Алексеева деникинской доблестью, твердостью, находчивостью.

Деникин не ошибался, Гучков потому и отстоял его, что по деникинским публикациям в печати хорошо знал этого критика военной бюрократии и устаревших устоев. Наверняка, много говорил Гучкову о «младотурецки» настроенном Деникине и их общий близкий приятель Лукомский, который переписывался с Антоном Ивановичем. Новым правителям Деникин подходил тем же, чем Алексеев, — оба были из «простых», сыновья офицеров, выслужившихся из солдат. Позже этим же пригодится и Корнилов, отец которого вышел в хорунжии из простого казака. Буржуазно-либеральное Временное правительство, пригревая «кухаркиных», солдатских детей, заигрывало с Советом рабочих и солдатских депутатов, пока совсем не заигралось.

В связи с этим «временные» рассчитывали и на то, что Верховный февралист Алексеев вместе с другим февралистом Деникиным поддастся «демократизации» армии, идеи чего столь проступали в статьях Антона Ивановича. Назначая его, надеялись: начштаба Ставки будет в ней их верным союзником, подопрет как надо. Не могли предположить, что «фельдфебельская» жилка сугубо военной косточки Деникина на деле отторгается от любой армейской демократии. Такой же закалки были февралисты Алексеев и Корнилов, что и обеспечит в конце концов поднятое Алексеевым знамя Белой гвардии. Могилев, где была Ставка, лежал тихим губернским городком по обоим холмистым берегам Днепра. Тишина и название его довольно зловеще происходили от массы окружающих могил, курганов, в раскопках которых отрывали и древние арабские монеты. Все не случайно в этом мире: на кладбищенских просторах в доме местного губернатора находилась последняя резиденция императора — Верховного главкома. Теперь в этот дом перебрался Алексеев с адъютантами, секретарями и штабом. Михаил Васильевич принял Антона Ивановича натянуто, в разговоре сразу проступило его недовольство. А Деникин относился к нему со всей душой, теплотой. Началось это с академической скамьи, где он с большим удовольствием слушал лекции профессора Алексеева. Деникин искренне объяснил, что штабная работа его не увлекает, и он опасается не справиться с таким огромным объемом задач, беспокоят и обстоятельства этого назначения. Заявил:

— Без вашего чистосердечного согласия и одобрения считаю невозможным для себя принять новую должность. "Генерал в калошах" помялся.

— Ну что ж, раз приказано…

Деникинской натуре претила такая постановка вопроса, он вспылил:

— Дабы оградить вас от дальнейших трений с Петроградом, я сообщу Гучкову, что отказ от должности явился моим самоличным решением.

Не зря на новом верху опасались за мягкий алексеевский характер, Верховный засуетился. Заговорил порывисто:

— Будем работать вместе, я помогу вам. Наконец, ничто не помешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, уйти в первую открывающуюся армию.

Началась работа и сразу сказалась черта Алексеева все делать (а значит и контролировать) самому. Он не допускал сотрудников до злободневных проблем, стратегические директивы тоже сам определял, в общем, более-менее важные вопросы решал единолично. Деникин привык работать самостоятельно и откровенно высказался ему на этот счет. Алексеев в ответ изобразил искреннее удивление:

— Разве я не предоставляю вам самого широкого участия в работе, что вы, Антон Иванович! Деникин не стал спорить, гораздо больше его волновало поведение военного министра Гучкова, всего правительства. Из него валили военные реформы по ненавистной Деникину и Алексееву установке: "демократизация армии". Приказ номер 1 Петроградского Совета словно б распечатал канализацию, из которой хлынула вонючая муть, подрывающая воинские устои, гробящая дисциплину. Хлестало необдуманно, скороспело и, главное, без всякого учета мнения Ставки. Генералы Алексеев и Деникин видели, что когда-то ключевую по военному делу Ставку превратили в придаток военного министерства с совершенно безапелляционным Гучковым.

Деникин, разобравшись с данной диспозицией недели за три, начал по собственной инициативе вставать на дыбы перед петроградскими самостийниками. Он пошел в открытую против действий новой власти, разлагающих армию. Интригам Деникин всегда был чужд, рубил с плеча. Это оценил Алексеев, увидел также, что необласканный им начштаба верно прикрывает и его по всем фронтам. Михаил Васильевич сначала удивился, а потом восхитился гражданским мужеством огнеупорного во всех отношениях Деникина. Они подружились. Антон Иванович вспоминал:

"Со временем я установил с генералом Алексеевым отношения, полные внутренней теплоты и доверия, которые не прерывались до самой его смерти". Чистосердечный Деникин идеализировал Алексеева. И когда Верховный поведал ему о заговорщиках конца 1916 — начала 1917 годов, от которых он якобы отделался, Деникин безоговорочно поверил. Алексеев изложил ему, что приступили к нему те люди в Крыму, где он лечился до начала революции, о чем Антон Иванович потом написал:

"Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот… Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, и так не слишком твердо держится, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению переворота".

К началу апреля 1917 года вооруженные силы России были «оккупированы» комитетами, советами, всякого рода солдатскими организациями. Они лезли во все зазоры армейской жизни, сея вражду между офицерами и солдатами. Дошло до того, что комитетчики получили право смещать неугодных им офицеров и ставить «подходящих». Деникин позже так описывал это время:

"В русской армии вместо одной появилось три разнородные, взаимно исключающие друг друга власти: командир, комитет, комиссар. Три власти призрачные. А над ними тяготела, над ними духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью — власть толпы".

В апреле в Петрограде из эмиграции появился в немецком запломбированном вагоне Ленин, который призвал к переходу от "буржуазно-демократической революции к революции социалистической", и деятельность Совета пошла к высшей точке кипения. В начале мая вышел приказ по армии и флоту — "Декларация прав солдата". Его начинка настолько превращала армию в толпу, что даже Гучков, как-то переживший Приказ номер 1, тут не выдержал. Он вышел из Временного правительства вместе с министром иностранных дел лидером кадетов П.Н.Милюковым, и на гучковское место встал военным министром 35-летний А.Ф.Керенский. С ним во «временных» оказалось шесть министров-социалистов.

Сами же «ревгенералы», очутившись на российском Олимпе, друг друга разлюбили. Алексеев, став Верховным, сразу же убрал с главкома Северного фронта своего ближайшего напарника по устранению императора генерала Рузского. Тот будет доживать в Кисловодске, где в 1918 году его зарубят чекисты в числе других заложников. Мешался Алексееву и популярнейший генерал Корнилов. Его в главкомы петроградских войск пришлось поставить без согласия Алексеева. 22 мая 1917 года после антиправительственной речи генерала Алексеева на первом офицерском съезде в Ставке его сместили с поста Верховного Главнокомандующего. На это место назначили генерала Брусилова, а Михаил Васильевич удалился в Смоленск, где жила его семья. Там с Алексеевым происходит переоценка ценностей. В свете новых исторических реалий генерал уже по-другому, нежели прежде, революционным февралем, видит подоплеку, глубинные течения событий. Для анализа, обобщения пережитого он заглядывает в свой архив с массой важных документов военного и политического характера. Начинает излагать свои мысли на бумаге.

Прежде всего Михаил Васильевич отмечает, что на глазах исчезло понятие Родины:

"Кто будет впоследствии перечитывать многочисленные речи и воззвания к армии Керенского и даже Брусилова, с изумлением остановится перед фактом, что великие понятия: «Родина», «Отечество», «Россия», — изгнаны из употребления. Перед кем ответственна армия по мнению этих господ? — перед «революцией» или — перед «демократией»"…

Первая мировая война продолжалась, русский Юго-Западный фронт начал наступать 16 июня 1917 года. Здесь, как всегда, отличился фениксом возникающий в самых горячих местах генерал Корнилов, бросивший командование петроградским гарнизоном с началом оживления на фронте. С мая он руководил 8-й армией Юго-запада, в которой уже прославились Брусилов, Каледин, Деникин. Позже Корнилов станет главкомом Юго-Западного фронта. Здесь Корнилов издал приказ: "Сформировать 1-й ударный отряд 8-й армии". Этими батальонами фронтовых добровольцев из наиболее патриотично настроенных, дисциплинированных солдат и унтеров руководил капитан разведки штаба армии М.О. Неженцев. Его подразделение станет первой добровольческой частью Белой армии в виде Корниловского ударного полка. В июне 1917 года в начавшемся наступлении ударники Неженцева блестяще крестились, прорвав австрийские позиции под деревней Ямщицы. Благодаря этому был взят Калущ. По поводу создания и судьбы ударного отряда продолжилось некое различие взглядов Корнилова и Алексеева. Ударники понесли тяжелые потери во время июньского наступления и вместе с гвардейской Петровской бригадой, состоящей из Преображенского и Семеновского полков, не щадили себя, остановив немцев после Тарнопольского прорыва. Алексеев такую расточительность в отборных кадрах провидчески переживал. Ему претило, что Корнилов забирал из ослабленной трехлетней войной армии лучших и посылал элиту на гибель, совершенно обескровливая фронтовиков и в духовном плане. Алексеев, еще не обретший идеи Белого дела, словно б чуял, как пригодились бы герои ударники для наведения порядка в стране или в каких-либо других политических целях. Он был талантливейшим теоретиком, практик же Корнилов не додумался использовать этих преторианцев как подлинный ударный кулак в будущем своем путче.

После прорыва немцев под Тарнополем в начале июля армии русского Юго-Западного фронта были тяжело потрясены. В эти нелегкие дни военного несчастья Алексеев неотрывно наблюдал за происходящим из Смоленска. В своих записях он отмечает, что у комиссаров Временного правительства вместе с воззваниями о "защите революционной демократии" и "спасении революции" откуда-то снова появились слова "Россия и Родина". Михаил Васильевич писал:

"Еще так недавно эти великие понятия — совершенно затерялись. Умышленно вычеркнули их из своего лексикона наши горе-министры из социалистов. Я ни разу не слышал и не читал, чтобы при своих словоизвержениях Керенский говорил солдатам о Родине, об их долге перед Россией, будил любовь к многострадальному, всеми забытому отечеству. С его языка не сходила «революция», защита ее, ответственность армии перед революционной демократией".

У генерала Алексеева закладывался идейный пролог для создания новой русской армии, готовой до конца служить Родине и России. Высказался же публично на этот счет генерал Деникин, в июле ставший главкомом армий Юго-Западного фронта, сменив здесь Корнилова, которого поставили Верховным Главнокомандующим российскими вооруженными силами.

В середине июля 1917 года военный министр Временного правительства Керенский стал и его министром-председателем. 16 июля он созвал совещание главнокомандующих фронтами и министров в Ставке, чтобы определиться в дальнейшей военной политике. Первым свою легендарную речь здесь повел Деникин:

— У нас нет армии! Институт комиссаров в армии недопустим, войсковые же комитеты, обнаружившие страшное стремление к власти, только дискредитируют власть начальников… В раз вале армии значительно виновно правительство. Оно своим попустительством все время позволяло прессе и агентам большевиков оскорблять корпус офицеров, выставлять их какими-то наемниками, опричниками, врагами солдат и народа. Своим несправедливым отношением правительство превращает офицеров в париев… Те, которые сваливают всю вину в развале армии на большевиков, лгут! Прежде всего виноваты те, которые углубляли революцию. Вы, господин Керенский! Большевики только черви, какие завелись в ране, нанесенной армии другими…

По поводу деникинского выступления Алексеев отметил в своем дневнике: "Если можно так выразиться, Деникин был героем дня".

Ему позже вторил Керенский в мемуарах, указывая:

"Генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущей военной реакции".

В конце августа 1917 года Верховный Корнилов начал свой путч, двинув на Петроград 3-й конный корпус генерала Крымова. Корниловское безуспешное выступление показало, что не годятся прошлые методы с опорой на прежние боевые силы. 30 августа Керенский предложил пост Верховного главнокомандующего снова Алексееву, но тот согласился лишь на должность начальника штаба Ставки, чтобы обеспечить ее "преемственный и безболезненный переход" в новые руки. Михаил Васильевич сделал это для того, чтобы спасти от расправы смещенного с Верховного главкома Корнилова и его сторонников.

Прибыв в Могилев, генерал Алексеев арестовал и отправил Корнилова и других путчистов в тюрьму города Быхова под охрану надежных частей. 11 сентября Михаил Васильевич подал в отставку новому Верховному Главнокомандующему Керенскому рапортом, в котором значилось: "Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника штаба". Алексеев сдал свою должность новому начштаба Верховного генералу Духонину, снова уехал в Смоленск. Оттуда в начале октября Алексеева пригласили в Петроград для участия в работе Предпарламента — Совета российской республики. На петроградских заседаниях Михаил Васильевич окончательно убедился, что эта власть в своей политике неспособна провести коренные перемены, необходимые для оздоровления армии.

16 октября 1917 года генерал Алексеев начал в Петрограде создавать подпольную военную организацию, так и называвшуюся позже Алексеевской. Крупнейший военный теоретик воодушевленно вложил в свое детище опыт и оставшийся пыл. У него, как и у соратников во главе с Корниловым за быховскими решетками, с какими наладилась постоянная связь, все ответы на малахольный российский вопрос: что делать? — были готовы. Личным адъютантом генерала стал ротмистр Алексей Генрихович Шапрон дю Ларре: бывший командир эскадрона лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка.

Алексеев создавал офицерские «пятерки», во главе которых, как он писал в записной книжке, становились "наиболее твердые, прочные, надежные и дельные руководители". В них он видел базу будущей новой армии, которую назовут Добровольческой. Генерал рассчитывал на осознающих свой долг офицеров, чтобы перебрасывать их на Дон и начинать битву после неминуемого разгрома керенщины. В алексеевские ряды в обоих столицах вступали и юнкера, кадеты старших классов. 60-летний Михаил Александрович неутомимо трудился, ежедневно мотался из общежития на Галерной улице на заседания Предпарламента в Мариинский дворец, посвящая всю остальную часть суток сплачиванию Белой гвардии.

Переправлять добровольцев на юг подпольщикам помогала так же основанная при участии Алексеева организация "Белый Крест", для будущего Белого дела шел сбор средств в финансовых и промышленных кругах Петрограда и Москвы по инициативе "Совещания общественных деятелей". Национальная общественность стала понимать, что в России, по сути, две партии: «развала» — Керенского и «порядка» — Корнилова, которого все больше считали спасителем России.

Интеллигенция мало принимала большевиков в расчет, но именно они затеяли свой переворот в Петрограде 25 октября 1917 года. Только начавшая здесь формироваться Алексеевская организация не в силах тогда была им противостоять. Кроме того, Алексеев, как и многие военные, не хотел защищать Керенского, готовил своих офицеров на Дон, чтобы оттуда очищать стремительно красневшую Россию.

В роковые октябрьские дни Михаил Алексеевич все же не смог отсидеться. Когда большевистские силы устремились к Зимнему дворцу, генерал отправился туда. Он в открытую прошел через красное оцепление, попытался разобраться в действенности дворцовой охраны. Правительственные начальники призывали офицерство на свою защиту, не имея чем его вооружить. Алексеев убедился в несерьезности затеянной здесь обороны, но что-то предпринимать было уже поздно. Ему осталось лишь высказать срочные рекомендации и окончательно "уйти на дно" в забушевавшем городе, предоставив первое жалкое демократическое правительство России его участи. Алексеев перебрался на квартиру члена его организации инженера С.С. Щетинина. Отсюда уже в красном Питере Алексеев продолжил сколачивать ядро белых офицеров. Бывший Верховный, старый штабист, привыкший опираться на мощнейшие аппараты армии, отлично проявил себя в совершенно новых для него условиях конспирации. 30 октября Алексеев убыл из Петрограда по подложному паспорту на имя отца жены Щетинина, которая была сестрой милосердия Кауфманской общины Красного Креста. Путь генерала пролег через воспламененную Россию на столь благодатный издали Дон, в Новочеркасск.

Оттуда, со страниц новочеркасской газеты "Вольный Дон" генерал обратился к офицерам, призывая их "спасти Родину", провозглашая:

"Русская государственность будет создаваться здесь. Обломки старого русского государства, ныне рухнувшего под небывалым шквалом, постепенно будут прибиваться к здоровому государственному ядру юго-востока". В начале ноября 1917 года в столице донского казачества многие видели скромно одетого в шататское пожилого «очкаря», напоминающего профессора, который находился в постоянных хлопотах, особенно часто бывал в атаманском дворце у Донского атамана генерала А.М.Каледина. Это Алексеев, получивший в свое распоряжение от атамана бывший госпиталь на Барочной улице, также собирал у себя военную молодежь и беседовал с офицерами.

Один из помощников Алексеева Л.В. Половцов в своих воспоминаниях "Рыцари тернового венца" так рассказывает о рождении Добровольческой армии:

"Ближайшими сотрудниками ген. Алексеева были в то время: его адъютант рот. Шапрон, начальник штаба полк. Веденяпин, подп. Лисовой и кап. Шатилов; начальник строевой части, бежавший из быховской тюрьмы ген. инф. И.Г. Эрдели; начальник хозяйственной части — член Госуд. Думы Л.В. Половцов; по политическим вопросам — член Госуд. Думы Н.Н.Львов, С.С.Щетинин и А.А.Ладыженский.

В Ростове и Таганроге работал председатель общества заводчиков и фабрикантов В.А.Лебедев.

Для сбора добровольцев с фронта в Киеве была создана особая организация, во главе которой стоял ген.-кав. А.М. Драгомиров и член Госуд. Думы В.В.Шульгин. На первый призыв ген. Алексеева отозвалось около 50 офицеров и юнкеров, бежавших в Новочеркасск из Петрограда и Москвы после октябрьских стычек с большевиками. Из них были составлены кадры первых воинских частей: офицерского и юнкерского батальонов. Прибывали добровольцы и из соседних местностей — обор- ванные, без белья, без сапог, в каких-то опорках. Их надо было разместить, одеть, обуть и кормить, а денег было мало.

Получив самые широкие обещания денег со стороны различных общественных организаций в Москве и Петрограде, ген. Алексеев приступил к выполнению своего плана, имея в кармане 10 ООО руб., занятых им у частного лица. На эти 10000 руб. и жили несколько дней кадры будущей армии. Постепенно стали поступать в кассу местные пожертвования, но в ничтожных размерах. Наконец наступил момент, когда стало ясным, что завтра надо бросить все дело, потому что денег больше нет. Помочь делу решили сами добровольцы. Наиболее состоятельные из них, не имея сами наличных денег, воспользовались своими кредитоспособными именами и выдали векселя. По учете векселей, при содействии Н.Н.Львова, в местных банках получилась сумма около 350 000 руб., которые и спасли дело на некоторое время. Одному Богу известно, какие мучительные часы переживали Алексеев и его сотрудники в это время. Поставив на карту все — и доброе имя, и жизнь, и все свое прошлое, увидав полную возможность осуществления своей мечты о великом деле, ген. Алексеев мог оказаться в самом ужасном положении. Ведь от великого до смешного один только шаг. А разве не смешно было бы для бывшего верховного главнокомандующего собрать армию — в 50 человек и затем распустить ее. Но ген. Алексеева эта мысль не пугала. Он хлопотал, про- сил, умолял и, хотя с величайшими затруднениями, но армия создавалась и увеличивалась". После большевистского переворота в Петрограде атаман Каледин вводил на территории Области войска Донского военное положение. 26 октября донские большевики, захватив власть в Ростове-на-Дону, предъявили атаману ультиматум сдать его пост. После этого Каледин со своими казаками начал готовиться выбить красных из Ростова, а с появлением Алексеева и при помощи его первого добровольческого отряда — погнать местных большевиков из Донбасса. 2 декабря калединские казаки вместе с алексеевцами заняли Ростов и двинулись на Донбасс, но там наткнулись на ожесточенное сопротивление. 6 декабря в Новочеркасске появился сбежавший из быховской тюрьмы Корнилов, и агенты Алексеевской организации созвали сюда генералов, прибывших из центра, пока скрывавшихся на Кубани и Кавказе. Дон бурлил. Казаки, напоровшись на отчаянность красных в Донбассе, заговорили о сепаратизме своих земель. Казакам-фронтовикам, уставшим на войне, воевать с Москвой за идеи бывших царских генералов не хотелось. Они косо поглядывали на формирующихся добровольцев. А в бывшем госпитале на Барочной под командой Алексеева уже находилось три сотни офицеров и юнкеров.

С прибытием Корнилова все увидели, что его отношения с Алексеевым никуда не годятся. На совещании старших генералов и общественных деятелей из столиц эта проблема крайне заострилась. Корнилов потребовал полной власти над создающейся армией и заявил, что в случае невозможности этого переберется воевать в Сибирь. Алексеев, своими руками создающий данную армию, тоже хотел прямо участвовать в деле. Было очевидно: если уйдет Корнилов, армия развалится, а коли покинет свое детище Алексеев, добровольцы расколятся. Требовались именно двое, и собравшиеся взволнованно убеждали их в самопожертвовании, «государственной» необходимости компромисса. Неизвестно, чем бы кончилось, ежели не вмешался б уравновешенный Деникин. Он предложил золотую середину: военная власть переходит к Корнилову, гражданская и внешние сношения — к Алексееву, а всё, связанное с Донской областью, — к Каледину.

Так родился триумвират первого антибольшевистского правительства: Корнилов-Алексеев-Каледин. Ему был придан Гражданский совет, куда вошли М.Федоров, Г.Трубецкой, П.Струве, П.Милюков, Б.Савинков. Самым одиозным был здесь близкий сподвижник Керенского Савинков. У многих офицеров чесались руки, как позже указывал один из них: "На Савинкова была устроена правильная охота с целью его убить". Знаменитого террориста самого едва не «заохотили», поэтому вскоре он скроется с Дона, чтобы, нелегально возникнув в Москве, продолжить борьбу с большевиками, полагаясь лишь на себя.

К концу декабря 1917 года триумвират вместе с Гражданским советом выработал политическую декларацию, в основу которой легла "быховская программа", разработанная Корниловым с другими генералами в тюремном заключении. "Хозяином земли Русской" должно было стать Учредительное собрание, чтобы "окончательно сконструировать государственный строй". Имелось в виду то Собрание, что будет созвано после свержения большевиков, а не «Учредилка», какую в начале января 1918 года разгонит знаменитый этим матрос Железняков, у которого "караул устал".

"Непредрешенческая" декларация триумвирата не провозгласила лозунга монархической реставрации, но и не предложила учреждение республики. Ее генеральские создатели не заглядывали вперед по привычному им принципу полководца Наполеона: главное ввязаться в бой, а там видно будет. 27 декабря 1917 года был отдан приказ о переименовании Алексеевской организации в Добровольческую армию!

В новом 1918 году на Дону рождалось двоевластие, стычками забродившее в Новочеркасске. 10 января в станице Каменской прошел съезд фронтовых казаков, образовавший казачий Военно-революционный комитет во главе с бывшими вахмистром Подтелковым и прапорщиком Кривошлыковым. Донские полки начали отказываться подчиняться Каледину. Донцы пытались уверить себя, что их казачья хата в начавшейся Гражданской войне с краю. От генеральского триумвирата в Новочеркасске на них веяло "проклятым царизмом".

Переговоры между калединским правительством и казачьим ВРК прошли в Новочеркасске 15 января. Руководство ВРК, как когда-то и ростовские большевики, выдвинули атаману ультиматум о сдаче власти. В это время кумир молодежи, храбрец подполковник В. Чернецов со своим партизанским отрядом из восьмисот офицеров, гимназистов, кадетов, студентов разбил в Каменской ревкомовские части. Каледин предложил самому ВРК распуститься.

Тогда верхушка казачьего ВРК 19 января признала власть ВЦИКа и Совнаркома, сплотившись с Донским областным ВРК. На следующий день объединенные силы красных обрушились на чернецовцев, разгромив партизан, подполковника же изрубили шашками. Деникин потом писал:

"Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно развалилось". В это время добровольческие части стояли на более опасном оперативном направлении в Ростове. Но в конце января на них с севера, запада и востока навалились красные, Алексеев с Корниловым решили уходить с Дона, сообщили об этом Каледину.29 января атаман собрал в своем дворце войсковое правительство, прочитал телеграмму добровольческих вождей. Он сообщил, что для защиты Донской области на фронте нашлось лишь 147 штыков, и добавил:

— Положение безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено враждебно. Сил у нас нет, сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я слагаю. Потом Алексей Максимович ушел в свои комнаты. Сел там за стол и написал предсмертное письмо генералу Алексееву с такими выводами:

"Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага…"

Закончив, Каледин застрелился. Мысли, высказанные им в письме, оказались во многом пророческими. Калединское самоубийство всколыхнуло Дон. На другой день на Большом Войсковом круге съехавшиеся депутаты от станиц и войсковых частей объявили себя властью и избрали войсковым атаманом А.М.Назарова, а походным — генерала П.Х.Попова. Назаров тут же начал мобилизацию казаков от семнадцати до пятидесяти пяти лет и разгромил в Новочеркасске Совет рабочих депутатов, а Ростов-на-Дону объявил на военном положении. 9 февраля (отсюда все даты — по новому стилю) 1918 года красные войска под командованием Сиверса начали штурм ростовских оборонительных сооружений. Добровольцев могли окружить, Корнилов приказал отходить за Дон в станицу Ольгинскую.

Генерал Алексеев в прощальном письме написал своим близким:

"Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы". Верховный руководитель Добровольческой армии Алексеев, ее командующий Корнилов, заместитель командующего Деникин и штабные собрались в вестибюле дома ростовского миллионера Парамонова. Взяли винтовки и карабины, зашагали по ночным опустевшим улицам к выстроенным в поход добровольцам. На месте сбора распределили четырехтысячную колонну с несколькими орудиями и тремя десятками повозок. Скомандовали. Пошли в ночь Корниловский ударный полк подполковника Неженцева, Георгиевский — полковника Кириенко, офицерские батальоны полковников Кутепова, Борисова, Лавреньтьева, Тимановского, юнкерский батальон капитана Парфенова, Ростовский добровольческий полк генерала Боровского, кавалерийские дивизионы полковников Гершельмана и Глазенапа, другие мелкие части.

В стылой темноте впереди "светлой точки" Белой гвардии шли бывшие: два Верховных главкома Русской армии, один командующий фронтом, начальники высших штабов, корпусные командиры с вещмешками за плечами…

Следующий день был почти сплошь белым. Глубок снег, в котором утопал передовой колонны Корнилов в высокой папахе. Посадили на повозку опиравшегося до этого в строю на палку Алексеева, которого приступы тяжелой болезни почек доводили до потери сознания. Он устроился рядом с чемоданом, там вся казна армии: миллионов шесть кредитными билетами и казначейскими обязательствами. Рядом с его повозкой шел, вскинув карабин на плечо, генерал Деникин в потрепанном еще в Быхове штатском костюме и дырявых сапогах; хорошо, хоть меховой шапкой на бритую голову выручили. Растянувшаяся в снегах колонна все же двигалась бодро:

36 генералов, более двух тысяч офицеров, более тысячи рядовых, тут особенно веселые юнкера, кадеты, гимназисты. Великая им выпала честь идти на смерть с такими командирами и товарищами… Врачи, чиновники, сестрички милосердия, раненые в обозе. Вперемешку шинели, пальто, платки, гимназические фуражки.

Трехцветно реял над ними флаг — русский, единственно поднятый на бескрайней земле России… В станице Ольгинской остановились на четверо суток, был Военный совет. Опять столкнулись точки зрения Корнилова и Алексеева.

Корнилов стремился поскорее выйти к Волге, на север, чтобы оттуда идти на Москву. Его поддерживал генерал Лукомский, считавший: надо уходить в задонскую Сальскую степь, в так называемый район зимовников вместе с походным атаманом генералом Поповым, который в это время вырвался от красных в Новочеркасске с полутора тысячью конников, пятью орудиями и сорока пулеметами. Там, рассуждали сторонники корниловского мнения, красные отряды не были опасны, те вели "эшелонную войну" и боялись отрываться от железных дорог. С Задонья открывался путь на Волгу вдоль магистрали Торговая — Царицын.

Осторожный Алексеев занял рассчетливую позицию, настаивая идти наоборот, на юг, на Кубань:

— Идея движения на Кубань понятная массе, она отвечает той обстановке, в которой армия находится.

Ему вторил Деникин, назначенный начальником 1-й Добровольческой дивизии:

— Следует двигаться на Екатеринодар, где уже собраны некоторые суммы денег на армию, где есть банки, запасы. Богатый Екатеринодар, еще находившийся в руках кубанской Рады, большинству генералов казался заманчивее. Казачий же потомок Корнилов стоял на своем и потому что лучше всех этих генералов знал казачью психологию. Он не сомневался, что колебания и «нейтралитет» донцов временны: стоит их переждать, и после прихода красных свободолюбивые казаки истинно поднимутся. Это и произойдет на самом деле. Генеральское большинство все-таки настояло на своем — на Кубань! В донских станицах по пути они уже столкнулись с местным «энтузиазмом» и разуверились в батюшке тихом Доне:

огромное село в лучшем случае «наскребало» десятка два добровольцев. А атаман Попов ушел с верными казаками на Задонье в свой Степной поход.

Стоит согласиться с мнением зарубежного историка генерала Головина, считавшего это решение "редкой стратегической ошибкой" Алексеева. Взятый добровольцами курс на Екатеринодар потребовал от них предельно выложиться. В это же время и бывшая русская Кавказская армия отходила из Турции на Кубань, оказалась на ней запертой и послужила для большевистских начальников отличным кадром для создания многочисленной красной 11-й армии. Кроме того, пока добровольцы будут сражаться на Кубани, Троцкий успеет выиграть время для создания Рабоче-Крестьянской Красной армии. После ухода немцев она станет дисциплинированно драться с белыми.

Стали добровольцы собираться в свой первый поход. Провели инвентаризацию имущества, реорганизовали армию, укрупнив части.

28 февраля 1918 года Добровольческая армия двинулась в свой Ледяной поход — 1-й Кубанский. Празднично светили почистившие перышки ветераны-полки. Отливали малиново-черными фуражками и погонами корниловцы с трехцветными или «ударными» красно-черными знаками-углами на рукавах. Черный ("Смерть за Родину") и белый ("Воскресение России") были основными цветами Офицерского полка.

Этим же днем добровольцы выбили красных из станицы Кагальницкой. А большой бой они дали в пушкински ясный, слегка морозный день 6 марта у крупного села Лежанка уже в Ставропольской губернии. Атаковать Офицерский полк пошел в авангарде. Старые и молодые полковники шагали взводными. Впереди всех — 39-летний полковник Н.С. Тимановский, прозванный Железным Степанычем, как всегда в атаке, с трубкой в зубах. Под заломленной черной папахой — очечки на круглых неподвижных глазах, выбритые углом усы: печатает широким шагом, хотя семнадцатью старыми ранами перебито тело. Одну из рот ведет сухой, крепкий А.П.Кутепов, черная фуражка на затылке, смоляные усищи и бородка вздрагивают — отрывисто командует молодежи, те развеселились будто на балу… Проносится на коне к головному отряду С.Л.Марков, матерком разнося кого-то…

Глухой высокий разрыв шрапнели! Офицеры, не останавливаясь, разворачиваются. Без выстрела (патронов мало!) в полный рост идут на начавшийся пулеметный огонь. Цепи скрываются за косогором. На НП к Деникину подходит Алексеев. Вдвоем они выскакивают вперед для лучшего обзора. С пригорка видно, что село опоясано окопами, от церкви лупит красная батарея, винтовки и пулеметы секут наступающих. Те залегают перед незамерзающей речкой… И сразу вправо, в обход зашагал Корниловский полк. Там взметывается трехцветное знамя — под ним с конниками летит Корнилов! Юнкера с другой стороны выскакивают под сплошные пулеметы и ставят орудия. Ударяют по окопам… Залегший Офицерский не выдерживает ожидания, полк поднимается и стеной бросается через ледяную речку вброд. Справа летят корниловцы. Они и офицеры несутся на окопы, экономя патроны, чтобы бить штыком…

Когда Алексеев с Деникиным заходят в село, улицы завалены трупами, а на околице дружный треск выстрелов — расстреливают большевиков. Еще в январе Корнилов добровольцам сказал:

— Вы скоро будете посланы в бой. В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!

Кто-то спросил:

— А если не удастся победить? Корнилов ответил:

— Если не удастся, мы покажем, как должна умирать русская армия. Этот поход был прозван Ледяным не только из-за бросков через студеные реки, как началось под Лежанкой, не только из-за пронизывающих норд-остов, сопровождавших армию, а и по ожесточению сердец, за всю стужу дорог с отчаянными сражениями насмерть, от чего леденит человечью кровь. Один из участников этого похода в эмиграции в сборнике "В память 1-го Кубанского похода" подведет итоги:

"80 дней маршей, из коих 44 боя, 1050 верст пройденного пути… около 500 убитых, 1500 раненых… Зажгли ли мы тот светоч, о котором говорил ген. Алексеев? Да, зажгли. Ибо, несмотря на значительные, часто искусственно создаваемые с разных сторон, препятствия, к нам отовсюду потянулись русские офицеры и добровольцы". 3 698 уцелевших в Ледяном бойцов получат медаль «первопоходников» — на Георгиевской ленте серебряный терновый венец, пронзенный мечом.

13 марта 1918 года при штурме Екатеринодара погиб Л.Г.Корнилов. Верховный руководитель армии Алексеев обратился к новому ее командующему генералу Деникину:

— Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог!

В мае 1918 года Добровольческая армия остановилась на отдых в станице Егорлыкской. К этому времени ВЦИК и СНК РСФСР подписали Брестский мир с германским правительством. Спасая свою власть от немецкой военной угрозы, большевики отдали из России всю Прибалтику, значительные части Украины и Белоруссии. Эта их акция окончательно ввергла страну в Гражданскую войну: масса людей возмутилась произволом красных властей. В свете всех этих новостей добровольцы подводили текущие итоги.

Лозунг "Великой, Единой, Неделимой России", на который особенно упирали добровольческие вожди после распада триумвирата с Калединым, и непредрешенчество начали раздражать как казаков, так и некоторые офицерские круги. «Неделимая» же Россия не устраивала донцов, кубанцев, которые никогда не уставали грезить о восстановлении Вольного Дона и Запорожской Сечи. Непредрешенчество волновало сильно поправевшую часть добровольцев. Многие либерально настроенные, теперь столкнувшись в боях с фанатичными исповедниками большевизма, решили, что единство и величие России способна возродить лишь такая же крепкая идея монархизма, хотя, по своим старым симпатиям, указывали на монархию конституционную.

Не было общей идеологической точки зрения и у командования. Алексеев говорил:

Нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица.

В то же время Михаил Васильевич считал, что монархические лозунги принять для армии нельзя:

— Вопрос этот недостаточно еще назрел в умах всего русского народа, и предварительное объявление лозунга может лишь затруднить выполнение широких государственных задач. Алексеевскую точку зрения антицаристски поддерживали генералы Романовский, Марков. Их единомышленником был и Деникин. Он собрал в станичном правлении Егорлыкской начальников вплоть до взводных и заявил в своей речи:

— Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдет с нами, кто не верит — оставит армию. Что касается лично меня, я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост…

Таким образом, командующий не дал права выбора: кто не верит руководителям — оставит армию. Деникин в русле соображений Алексеева малоубедительно навязал такую точку зрения. Неимение права (непредрешение) решать судьбы страны? Но его брали на себя и отлично воплощали в жизнь полководцы, начиная с древних римлян, Бонапарта, позже — Франко, де Голль, Пиночет. На это намекнет Деникину Черчилль в 1920 году в Лондоне, спросив его за завтраком:

— Скажите, генерал, почему вы не объявили монархии? Упрямый Деникин встанет на своем:

— Почему я не провозгласил — не удивительно. Я боролся за Россию, но не за формы правления. И когда я обратился к двум своим помощникам: Драгомирову и Лукомскому, людям правым и монархистам, — считают ли они необходимым провозгласить монархический принцип, оба ответили: нет! Такая декларация вызвала бы падение фронта много раньше. Да что же мог ответить командующему его — помощник, причем, например, масон Лукомский? Похоже, в ту весну 1918 года в России был едва ли не единственный человек, способный нацелить добровольцев "За Веру, Царя и Отечество", — генерал граф Ф.А.Келлер, единственный из высоких командиров попытавшийся воспрепятствовать отречению императора. За это он лишился своего 3-го конного корпуса, который погубил в корниловском путче его новый командир генерал Крымов.

В июне 1918 года Келлер откажется от «чести» служить в подозрительной своим непредрешенчеством Добровольческой армии и напишет об этом Алексееву:

"Объединение России — великое дело, но такой лозунг слишком неопределенный, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирожденный, законный Государь, умалчиваете".

Свое непредрешенчество Алексеев с Деникиным перед добровольцами отстояли, но проблема "Единой, Неделимой России" была посложнее. 11 мая 1918 года в Новочеркасске открылся "Круг спасения Дона", а 16 мая он избрал генерала П.Н.Краснова Донским атаманом. Краснов взял курс на полную автономию Дона от России и сотрудничал с немцами, считая, что они победят Антанту, которой оставались верны добровольческие вожди.

В конце мая в станице Манычской Алексеев и Деникин встретились с Красновым. Он стал развивать "антиалексеевско-антиденикинскую" идею Корнилова перед Ледяным походом. Атаман настаивал, чтобы добровольцы двигались на северо-восток к Царицыну, где имеются пушечный и снарядный заводы, громадные запасы военного снаряжения, что позволит им обрести «русскую» базу и не зависеть от казаков. Добровольческие вожди продолжили настаивать по наступлению на юг, на освобождении Задонья и Кубани. Они опирались на то, что за Волгой на большой приток офицерства нельзя рассчитывать, а кубанцы, как и донцы, уже бросали свой «нейтралитет», желая "скинуть совдепию". Стали разбираться с денежными делами. Чемоданчик, рядом с которым трясся на повозке в Ледяном походе Алексеев, хранил шесть миллионов рублей, что дал еще Каледин, разделив пополам свою кассу. Те деньги давно были на исходе.

Краснов на этот счет сказал:

— Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне.

Деникин вспылил:

— Добровольческая армия не нанимается на службу! Она выполняет общегосударственную задачу и не может подчиняться местной власти, над которой довлеют областные интересы!

Все-таки договорились, что донцы будут переправлять добровольцам часть боеприпасов и снаряжения, получаемых через немцев с украинских складов из имущества бывшего русского Юго-Западного фронта. 22 июня 1918 года девять тысяч добровольцев с двадцатью одним орудием, двумя броневиками выступили против почти ста тысяч северо-кавказских красных войск, имевших более ста двадцати пушек.

Добровольческая армия, куда влился отряд полковника Дроздовского, прорвавшийся на Дон с боями из Румынии, разделилась на три пехотные, одну конную дивизии и одну конную кубанскую бригаду. В своей еще неистрепанной форме уходили в эти бои пехотинцы Партизанского полка. Ее сшили им в середине апреля женщины села Гуляй-Борисовка, и на Пасху молодые донские «партизаны» впервые надели обнову. Синий и белый цвета: традиционно молодежные, — отличали их погоны и фуражки. Корниловские ударники после гибели шефа полка Корнилова добавили на черные погоны белую выпушку и серебряную букву К. В этом новом добровольческом походе на Екатеринодар яро столкнулось ожесточение красных и белых. Бывшие офицеры, перешедшие к красным, знали, что пощады от однополчан по императорской армии не будет. На станции Тихорецкой, когда белые захватили штабной поезд, красный начштаба, бывший полковник, сначала застрелил свою жену, потом себя… А захваченным раненными добровольцам красные отрубали руки, ноги, вспарывали животы, резали языки, уши, выкалывали глаза; иногда обливали керосином и сжигали живьем. В бою под Белой Глиной дрозд овцы наткнулись на эти жертвы. Вывели всех пленных красноармейцев и расстреляли. Деникин вызвал к себе Дроздовского и строго указал на не- допустимость массовых расправ. В своих мемуарах Деникин отмечал:

"Нужно было время, нужна была большая внутренняя работа и психологический сдвиг, чтобы побороть звериное начало, овладевшее всеми — и красными, и белыми, и мирными русскими людьми. В Первом походе мы не брали пленных. Во Втором — брали тысячами. Позднее мы станем брать их десятками тысяч. Это явление будет результатом не только изменения масштаба борьбы, но и эволюции духа". В сражениях Второго кубанского похода добровольцы прославились своими лобовыми атаками в полный рост, без выстрелов, но наступать так приходилось больше из-за недостатка патронов. 15 августа 1918 года Добровольческая армия взяла Екатеринодар.

До обретения своей белогвардейской столицы в Екатеринодаре Добровольческая армия действительно была вроде "странствующих музыкантов", как ехидно обзывали ее на Дону приближенные атамана Краснова. После гибели в предыдущем неудачном екатеринодарском штурме Корнилова генерал Деникин занял его место в руководстве армии по неписаной тогда ее «конституции». Она разграничивала круг обязанностей и полномочий двух руководителей, что и перешло в новый тандем: Алексеев сохранил за собой общее политическое руководство, внешние отношения и финансы, а Деникин стал управлять и командовать непосредственно армией.

Такой порядок между этими двумя заслуженными генералами никогда не нарушался, и, как отмечал в своих "Очерках Русской Смуты" Деникин: "не было ни разу разговора о пределах нашей власти". Характер таких взаимоотношений и взаимное доверие во многом, конечно, определялись тем, что более молодой Антон Иванович никогда не забывал Михаила Васильевича в роли профессора Академии Генштаба, лекции по истории русского военного искусства которого он с упоением слушал. Их тандем в сравнении с предыдущим: Алексеев — Корнилов, — выигрывал и в обоюдном умении быть терпимыми в отличие от напористости покойного Корнилова. Деникин писал:

"Щепетильность в этом отношении генерала Алексеева была удивительна — даже во внешних проявлениях. Помню, в мае в Егорлыкской, куда мы приехали оба беседовать с войсками, состоялся смотр гарнизону. Несмотря на все мои просьбы, он не согласился принять парад, предоставив это мне и утверждая, что "власть и авторитет командующего не должны ничем умаляться". Я чувствовал себя не раз очень смущенным перед строем войск, когда старый и всеми уважаемый вождь ехал за мной. Кажется, только один раз, после взятия Екатеринодара, я убедил его принять парад дивизии Покровского, сказав, что я уже смотрел ее.

В то же время на всех заседаниях, конференциях, совещаниях по вопросам государственным, на всех общественных торжествах первое место бесспорно и неотъемлемо принадлежало Михаилу Васильевичу. В начале июня, перед выступлением моим в поход (Второй Кубанский — В.Ч.-Г.) генерал Алексеев переехал из Мечетинской в Новочеркасск и попал сразу в водоворот политической жизни Юга. Его присутствие там требовалось в интересах армии. Работая с утра до вечера, он вел сношения с союзниками, с политическими партиями и финансовыми кругами, налаживал, насколько мог, отношения с Доном и своим авторитетом и влиянием стремился привлечь отовсюду внимание и помощь к горячо любимой им маленькой армии". Алексеевская деятельность в Новочеркасске без Деникина, идущего в боях Второго Кубанского похода, привела, правда, и к определенному возвышению роли Михаила Васильевича. Там при Алексееве образовался военнополитический отдел, который возглавил полковник Генштаба Лисовой. Это подразделение выступило конкурирующей силой штабу Деникина, что видно из их несколько раздраженной переписки по незначительным вопросам. Дошло до того, что новочеркасский отдел Алексеева уведомил на страницах местной газеты "Вечернее время": уполномоченными представителями Добровольческой армии по формированию пополнений (начальники центров) являются только лица, снабженные собственноручными письменными полномочиями генерала Алексеева.

По этой публикации стали выглядеть самозванцами назначенные и руководимые Деникиным и его штабом начальники разбросанных по Украине и Дону центров и вербовочных бюро. Алексеевский отдел по инициативе честолюбивого полковника Лисового пошел дальше и газетно, "ввиду неправильного осведомления общества", разъяснил сущность добровольческой иерархии, впервые публично назвав генерала Алексеева Верховным руководителем Добровольческой армии. Деникин это в своих «Очерках» прокомментировал:

"Так как в моих глазах моральное главенство генерала Алексеева было и без того неоспоримым, то официальное сообщение не могло внести в жизнь армии каких-либо перемен, тем более, что практика «дуализма» осталась без ущерба. Мне казалось лишь несколько странным, что узнал я о новом положении из газет, а не непосредственно. Об этих эпизодах я никогда не поднимал разговора с генералом Алексеевым.

Все политические сношения, внутренние и внешние, вел генерал Алексеев, пересылая мне из Новочеркасска исчерпывающие сводки личных переговоров и подлинные доклады с мест. С большинством исходящих от него лично письменных сношений я ознакомился только впоследствии. Но то взаимное доверие, которое существовало между нами, вполне гарантировало, что ни одного важного шага, изменяющего позицию Добровольческой армии, не переговорив со мною, генерал Алексеев не предпримет. И я со спокойным сердцем мог вести армию в бой. С половины июля М.В. был опять при штабе армии — сначала в Тихорецкой, потом в Екатеринодаре, и личное общение наше устраняло возможность каких-либо трений, создаваемых извне.

Между прочим, и на Дону были попытки организации государственной власти и возглавления добровольческого движения, встретившие отпор со стороны генерала Алексеева: Родзянко совместно с проживавшими в Ростове и Новочеркасске общественными деятелями усиленно проводил идею созыва Верховного совета из членов всех четырех дум. Присылал гонцов и в мою ставку. Писал мне о необходимости "во что бы то ни стало осуществить (эту) идею", так как "в этом одном спасение России". Но при этом, к моему удивлению, ставил "непременным условием, чтобы М.В.Алексеев был абсолютно устранен из игры". Я отметил, что общее политическое руководство армией находится в руках М.В., к которому и следует обратиться по этому вопросу непосредственно… Алексеева я не посвятил в нашу переписку — и без того между ним и Родзянко существовали враждебные отношения".

Досаждала фигура Алексеева правым армейским силам, он был их мишенью как глава изменников государю в "революции генерал-адъютантов". Ему "самый благородный из крайне правых граф Келлер, рыцарь монархии и династии, человек прямой и чуждый интриги", как оценивал Келлера Деникин, писал:

"Верю, что Вам, Михаил Васильевич, тяжело признаться в своем заблуждении; но для пользы и спасения родины и для того, чтобы не дать немцам разрознить последнее, что у нас еще осталось, Вы обязаны на это пойти, покаяться откровенно и открыто в своей ошибке (которую я лично все же приписываю любви Вашей к России и отчаянию в возможности победоносно окончить войну) и объявить всенародно, что Вы идете за законного царя".

Более категоричен был Монархический союз "Наша Родина", действовавший в Киеве летом 1918 года во главе с боевым флотским капитаном, прославившимся в 1916 году при Трапезунде, герцогом Лейхтенбергским. Отсюда шла такая установка на Добровольческую армию (в пересказе В.В.Шульгина):

"Самой армии не трогать, а при случае подхваливать, но зато всемерно, всеми способами травить и дискредитировать руководителей армии. Для России и дела ее спасения опасны не большевики, а Добровольческая армия, пока во главе ее стоит Алексеев".

Монархисты герцога Лейхтенбергского, в противовес «антицаристскому» командованию добровольцев, верному Антанте, были германской ориентации и открыли в Киеве вербовочные пункты для формирования своей Южной армии, сходной по идеям "Псковской армии", какую пытался создать граф Келлер, вскоре погибший в Киеве от руки петлюровца.

27 ноября 1918 года монархическая Особая Южная армия (Южная Российская, "Астраханская") в 20 тысяч бойцов будет сформирована по приказу атамана Краснова и встанет под команду бывшего главкома Юго-Западного фронта генерала Н.И.Иванова. Она будет драться на воронежском и царицынском направлениях, понесет большие потери, весной 1919 года ее остатки вольются в деникинские войска. В отличие от добровольческого бело-сине-красного угла «южане» носили на рукавах императорские бело-черно-желтые шевроны. Будущие руководители Южной армии заявляли:

— В Добровольческой армии должна быть произведена чистка. В составе командования имеются лица, противостоящие по существу провозглашению монархического принципа, например, генерал Романовский.

Им вторил атаман Краснов:

— В армии существует раскол — с одной стороны дроздовцы (ярые монархисты — В.Ч.-Г.), с другой — алексеевцы и деникинцы.

Это так комментировал Деникину Алексеев:

— В той группе, которую Краснов называет общим термином "алексеевцы и деникинцы", тоже, по его мнению, идет раскол. Я числюсь монархистом, это заставляет будто бы некоторую часть офицерства тяготеть ко мне; вы же, а в особенности Иван Павлович (начальник штаба генерал Романовский — В.Ч.-Г.), считаетесь определенными республиканцами и чуть ли не социалистами. Несомненно, это отголоски наших разговоров об Учредительном собрании. Добровольческие информаторы доносили из Киева, который, как отмечал Деникин, "впитал всю соль российской буржуазии и интеллигенции":

"В киевских группах создалось неблагоприятное мнение о Добровольческой армии. Более всего подчеркивают социалистичность армии. Говорят, что "идеалами армии является Учредительное собрание, притом прежних выборов", что "Авксентьев, Чернов, пожалуй, Керенский и прочие господа — вот герои Добровольческой армии". Деникину доставалось за его начштаба Романовского, которого многие монархически настроенные добровольцы считали социалистом, "злым гением Добровольческой армии, ненавистником гвардии". Что ж, скажи мне кто твой друг… А генерал Романовский у Деникина был почти один к одному как «социалист» генерал Борисов когда-то при генерале Алексееве! Разница между двумя этими двойниками командующих, пожалуй, лишь в том, что Борисов был «немыт», как описывали современники, а Романовский лощен в лучших офицерских традициях.

Возможно, потому, что солдатский сын Деникин и тут скопировал "деда"- солдатского же сына Алексеева, концовка "злого гения" Романовского, этого "Барклая де Толли добровольческого эпоса", как его называл сам Антон Иванович, будет фарсово трагичной. Романовского застрелит белый офицер-монархист.

В общем-то Добровольческая армия до ее перехода под командование неподдельного монархиста генерала барона Врангеля, безусловно, больше выглядела лихой «республиканкой». Ведь, например, корниловцы, эта подлинная ее белая соль, имели свою песню "Царь нам не кумир". Они распевали ее и тогда, когда последний русский император со своей семьей мученически нес свой крест в большевистском заключении.

Деникин, видимо, чувствовал, что его, так сказать, отзеркаливание Алексеева к удачам не приведет. Он пытался обрести идейную самобытность, несмотря на камнем давящий авторитет Верховного руководителя Михаила Васильевича, но под дланью и старого, больного Алексеева командующему добровольцами это плохо удавалось. Командир партизанской дивизии А.Г. Шкуро, соединившийся с Добровольческой армией в июне 1918 года, так вспоминал свою встречу с Алексеевым в станице Тихорецкой:

"На другой день в 6 часов утра я отправился к генералу Алексееву. Не видев его с 1916 года, я поразился, как он за это время осунулся, постарел и похудел. Одетый в какой-то теплый пиджачок, и без погон, он производил впечатление почтенного, доброго старичка. Алексеев особенно интересовался настроением крестьян Ставропольской губернии и Минералводского района. Я доложил, что, по моему мнению, население почти всюду относится отрицательно к большевизму и что поднять его нетрудно, но при непременном условии демократичности лозунгов, а также законности и отсутствия покушения на имущественные интересы крестьян; в частности, необходимо избегать бессудных расстрелов, а также не производить безвозмездных реквизиций. Касаясь вопроса о настроении казачества, я обратил внимание генерала на прискорбные отношения, установившиеся между Радой и командованием. Алексеев возразил, что нынешний состав Рады не выражает волю населения, а роль ее важна лишь в будущем, когда будет очищена вся Кубань; теперь же Рада является лишь ненужным и бесполезным придатком к штабу армии. Относительно демократических лозунгов и о том, что Деникин не пожелал беседовать со мной на эту тему, Алексеев отозвался весьма сдержанно: у меня создалось впечатление, что между обоими генералами произошли по этому поводу какие-то недоразумения".

Высокую оценку в своих воспоминаниях выставляет Алексееву П.Н.Милюков, который по его поручению ездил в оккупированный немцами Киев. Впрочем, не стоит забывать и о том, что закончил Милюков просоветски настроенным эмигрантом. О генерале Алексееве он пишет:

"Крайне осторожный, осмотрительный в своих планах, глубокий знаток военного дела, что не мешало ему обладать исключительной для военного человека широтой кругозора в политических вопросах, либерально настроенный, он был как бы предуказанным вождем всего Движения".

Аккуратнейший Михаил Васильевич проявил себя талантливым финансистом, что было незаменимо при постоянно угрожающем финансовом положении армии. Наличность казны добровольцев все время балансировала между их двухнедельной и месячной потребностью.

Из стенограммы выступления генерала Алексеева 10 июня 1918 года на совещании с кубанским правительством в Новочеркасске:

"— Теперь у меня есть четыре с половиной миллиона рублей. Считая поступающие от донского правительства 4 миллиона, будет восемь с половиной миллионов. Месячный расход выразится в 4 миллиона рублей. Между тем, кроме указанных источников (ожидание 10 миллионов от союзников и донская казна), денег получить неоткуда… За последнее время получено от частных лиц и организаций всего 55 тысяч рублей. Ростов, когда там был приставлен нож к горлу, обещал дать 2 миллиона… Но когда немцы обеспечили жизнь богатых людей, то оказалось, что оттуда ничего не получим… Мы уже решили в Ставропольской губернии не останавливаться перед взиманием контрибуции, но что из этого выйдет, предсказать нельзя". Деникин описывает:

"Генерал Алексеев выбивался из сил, чтобы обеспечить материально армию, требовал, просил, грозил, изыскивал всевозможные способы, и все же существование ее висело на волоске. По-прежнему главные надежды возлагались на снабжение и вооружение средствами… большевиков. Михаил Васильевич питал еще большую надежду на выход наш на Волгу. "Только там могу я рассчитывать на получение средств, — писал он мне. — Обещания Парамонова… в силу своих отношений с царицынскими кругами обеспечить армию необходимыми ей денежными средствами разрешат благополучно нашу тяжкую финансовую проблему".

В таких тяжелых условиях протекала наша борьба за существование армии. Бывали минуты, когда казалось, все рушится, и Михаил Васильевич с горечью говорил мне:

— Ну что же, соберу все свои крохи, разделю по-братски между добровольцами и распущу армию…"

О многотрудных взаимоотношениях с кубанскими лидерами, которые никогда не отрекались от своего «суверенитета», что особенно проявилось после освобождения добровольцами Екатеринодара от большевиков, Деникин писал:

"Ни генерал Алексеев, ни я не могли начинать дела возрождения Кубани с ее глубоко расположенным к нам казачеством, с ее доблестными воинами, боровшимися в наших рядах, актом насилия. Но помимо принципиальной стороны вопроса, я утверждаю убежденно: тот, кто захотел бы устранить тогда насильственно кубанскую власть, вынужден был бы применять в крае систему чисто большевистского террора против самостийников и попал бы в полнейшую зависимость от кубанских военных начальников". В Екатеринодаре генерал Алексеев издал свой первый приказ в качестве Верховного руководителя Добровольческой армии, которым образовывался Военно-политический отдел с функциями канцелярии при Верховном руководителе.

Также была учреждена должность помощника Верховного руководителя. Им стал генерал А.М. Драгомиров — сын знаменитого участника русско-турецкой войны, военного теоретика генерала М.И. Драгомирова. Драгомиров-младший окончил Пажеский корпус и Академию Генштаба, был командиром 9-го Гусарского Киевского полка. На Первой мировой войне получил ордена Св. Георгия 4-й и 3-й степеней, закончил ее в июне 1917 года главкомом армий Северного фронта. 31 августа 1918 года организовалось правительство — "Особое совещание" при командовании Добровольческой армии. Его председателем стал Алексеев, первым замом — командующий армией Деникин; помощник председателя — Драгомиров, помощник командующего — Лукомский, начштаба — Романовский. Задачами добровольческого правительства стали: разработка вопросов по восстановлению управления и самоуправления на территориях власти и влияния армии; обсуждение и подготовка временных законопроектов госустройства как текущих, так и по воссозданию великодержавной России; сношение со всеми областями бывшей империи и союзническими странами, а также с видными деятелями, необходимыми для возрождения России.

Авторитетность М.В.Алексеева в это время такова, что его заочно выбирают в состав белого правительства Уфимской Директории. Предполагалось, что он станет командующим армией Директории, возможно, заместит на этом посту генерала Болдырева. Но Михаилу Васильевичу было суждено вложить оставшиеся силы лишь в развитие екатеринодарского "Особого совещания". В свои последние дни он так болеет, что не может выходить из предоставленных ему комнат в особняке пивовара Ирзы на Екатерининской улице. Здесь Верховный Алексеев ежеутренне работает со своим помощником Драгомировым. Генерал Михаил Васильевич Алексеев скончался 25 сентября (8 октября по новому стилю) 1918 года.

Что чувствовал Алексеев в последнее время своей жизни? Об этом есть безупречное свидетельство Железного Степаныча Тимановского. Он расскажет его через год после алексеевской кончины добровольцу А. Битенбиндеру, как раз перед своей смертью, и тот отметит:

"Генерал Тимановский инстинктивно предчувствовал близкую смерть и затеял весь разговор с целью передать слова генерала Алексеева кому-то другому, чтобы они не исчезли бесследно". Битенбиндер описывает:

"На одной из дневок я по делам службы явился к генералу Тимановскому, начальнику дивизии. По окончании доклада генерал совершенно неожиданно для меня заговорил о генерале Алексееве, начальнике штаба Ставки Государя Императора.

— Вы ведь знаете, что я командовал Георгиевским батальоном при Ставке. Генерал Алексеев очень любил и ценил меня, не забывал и на Кубани. При редких встречах со мной он в откровенной беседе изливал мне свою наболевшую душу, — рассказывал генерал Тимановский. Затем генерал придвинул свой стул ближе ко мне и продолжал:

— Однажды вечером генерал Алексеев и я сидели на скамейке под окном дома, в одной из станиц на Кубани. Мы погрузились в свои думы. Генерал Алексеев поднял голову, тяжело вздохнул и промолвил: "Николай Степанович! Если бы я мог предвидеть, что революция выявится в таких формах, я бы поступил иначе".

И генерал Тимановский добавил от себя:

— Старик не предвидел возможности гражданской войны, а теперь предчувствовал ее катастрофический исход. В несвязном разговоре генерал Тимановский проронил слова:

— Старика мучили угрызения совести, он жалел…"

Бывший Партизанский пеший полк, воевавший во Втором Кубанском походе во 2-ой дивизии генерала Боровского, после смерти генерала-адъютанта М.В.Алексеева получил его именное шефство и переименовался в Партизанский генерала Алексеева пехотный полк.

В ноябре 1918 года из 2-й батареи 2-го легкого артиллерийского дивизиона появится первая алексеевская артиллерийская часть — 2-я генерала Алексеева батарея. Форму артиллеристов отличат фуражки с белой тульей и черным околышем с тремя красными выпушками, черные погоны с красными выпушками и просветами. Все алексеевцы получат шефскую литеру «А» славянской вязью.

"Приказ Главнокомандующего Добровольческой Армии номер 1, гор. Екатеринодар, сентябрь 25-го дня, 1918 года. Сегодня окончил свою полную подвига, самоотвержения и страдания жизнь генерал Михаил Васильевич Алексеев. Семейные радости, душевный покой, все стороны личной жизни — он принес в жертву служения Отчизне. Тяжелая лямка строевого офицера, ученый труд, боевая деятельность офицера Генерального штаба, огромная по нравственной ответственности работа фактического руководителя всеми вооруженными силами русского государства в Отечественную войну вот его крестный путь. Путь, озаренный кристальной честностью и героической любовью к Родине — великой и растоптанной.

Когда не стало Армии и гибла Русь, он первый поднял голос, кликнул клич русскому офицерству и русским людям. Он отдал последние силы свои созданной его руками Добровольческой армии. Перенеся и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верой в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины. Бог не судил ему увидеть рассвет. Но он близок. И решимость Добровольческой армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу собирателя Русской Земли.

Главнокомандующий Добровольческой армии Генерал-лейтенант Деникин".

Генерал Алексеев был торжественно похоронен в усыпальнице Екатеринодарского Войскового собора. В начале 1920 года во время отступления с Кубани Вооруженных Сил Юга России вдова генерала Анна Николаевна позаботилась, чтобы прах Михаила Васильевича был перевезен в Сербию. И ныне можно в Белграде поклониться могиле М.В.Алексеева на Новом кладбище.

ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ Адмирал А. В. Колчак

Если в предреволюционной России генерал М. В. Алексеев, как выразился А. И. Деникин, был «тактическим руководителем Вооруженных Сил русского государства», то командующий Черноморским флотом контр-адмирал А. В. Колчак являлся в то время самой выдающейся фигурой императорского флота. По величине свершений вторит Александр Васильевич Колчак Алексееву и в основанном тем Белом деле.

Родство этих двух вождей в их февральских, республиканских настроениях, взглядах на судьбы новой России направило идеи Белого движения на юге и востоке страны. Усилия военачальников Алексеева и Колчака в основном обусловили развитие и исход борьбы на всех антибольшевистских русских фронтах.

Таким образом, Верховный руководитель Добровольческой армии «дед» Алексеев стал патриархом рыцарей тернового венца, Верховный правитель России и Верховный Главнокомандующий сухопутных и морских сил Колчак — белым вождем номер один. Им было создано в Сибири правительство всероссийского масштаба, его как Верховного правителя признали все другие вожди Белой борьбы.

Интересно, что Алексеев и Колчак до Октябрьского переворота лишь единожды видевшиеся и обсуждавшие общие рабочие вопросы, в годы Гражданской войны стремились друг к другу с какой-то неосознанной настойчивостью. Но не суждено было ни Алексееву с Колчаком (выдвижение генерала в самарский Комитет членов Учредительного собрания — Комуч, который сменился режимом Колчака), ни Колчаку с Алексеевым (проезд адмирала через Омск в Добровольческую армию) снова встретиться.

Напомню довольно точную по смыслу цитату просоветского историка, с которой начал предыдущий очерк об Алексееве, о «равнодействующей, которая образовалась от соотношения реальных сил белой коалиции и возможностей в борьбе с РКП (б) и Советской властью»: «Маятник этой равнодействующей поочередно останавливался то на эсеро-меныпевистской (Комуч), то на эсеро-кадетской программе (Директория), потом дошел до чистого правого кадетизма (режимы Деникина и Колчака), еще более поправел при Врангеле и, наконец, соединился с черносотенным монархизмом (генерал Дитерихс)».

Так вот, рассказать о Колчаке вслед за основателем Белого дела Алексеевым уместно и потому, что правление адмирала сменило как режим Комуча, так и уфимской Директории (Временного Всероссийского правительства). А раз «кольцуются» в цитате политические уклады Деникина и Колчака, значит, реально посмотреть в этом ракурсе на алексеевского продолжателя-флотоводца, во многом отличного от подлинного ученика Алексеева генерала Деникина.

* * *

Род Колчаков древен и весьма своеобразен своими половецкими, потом сербскохорватскими, турецкими, православно-мусульманскими корнями. Его фамилия в переводе на русский означает «рукавица»: «рука» по-турецки — «кол». Идут эти ежовые рукавички еще от половцев, загнанных татаро-монголами в Венгрию. Потом прослеживаются от Илиас-паши Колчака — тот был сербскохорватского происхождения, христианином, принявшим мусульманство. Он стал начальником знаменитой Хотинской крепости и отмечен в оде Ломоносова на взятие Хотина. Колчак дослужился до поста визиря, но в 1739 году в очередной русско-турецкой войне в том самом Хотине попал в плен вместе со своей семьей.

Высокородного пленника и его старшего сына офицера Мехмет-бея доставили в Петербург, потом с родными отпустили в Турцию. Но Колчак по дружбе с сановником Потоцким осел со своим семейством в Галиции. На славянской земле потомки трехбунчужного паши вернулись в православную веру. Правнук Исмаил-паши служил уже в российском Бугском казачьем войске. А в документах времен царствования Павла I и Александра I фигурирует сотник этого войска Лукьян Колчак — прадед адмирала Колчака. От старшего сына сотника — Ивана Лукьяновича родился отец адмирала Василий Иванович.

В. И. Колчак был подстать своему воинскому роду. Воспитывался он в одесской Ришельевской гимназии, а служил в морской артиллерии. Юношей сражался на Крымской войне и защищал Малахов курган. Раненым попал в плен к французам, которые отправили его на Принцевы острова в Мраморном море. Вернувшись оттуда на родину, Василий Иванович закончил Институт корпуса горных инженеров. Практиковался по металлургическому и оружейному делу на уральском Златоустовском заводе.

Потом Колчак-старший переехал в Петербург и служил приемщиком Морского ведомства на Обуховском сталелитейном заводе. Вышел в отставку генерал-майором, но продолжил заводскую работу инженером, начальником мастерской. Василий Иванович был крупным специалистом в области артиллерии, выпустил в 1894 году научный труд «История Обуховского завода, в связи с прогрессом артиллерийской техники». Он имел и другие публикации, среди которых наиболее интересна книга «Война и плен, 1853–1855 гг. Из воспоминаний о давно пережитом».

Эти мемуары вышли в 1904 году в Петербурге, а в 1913 году 76-летний Колчак-старший скончался. Близким знакомым запомнился Василий Иванович своей сдержанностью, ироническим складом ума. Был он франкофилом, вынеся это пристрастие, очевидно, из французского плена, о котором и на склоне лет не было ему лень написать.

Мать адмирала Колчака Ольга Ильинична Посохова происходила из донских казаков и херсонских дворян. Ее семья переехала из Херсонской губернии в Одессу. Отец Ольги Ильиничны являлся последним одесским градоначальником, которого в 1920 году большевики расстреляют. Ольга Посохова вышла замуж за 36-летнего В. И. Колчака, старшего ее вдвое. В 18 лет 4 ноября 1874 года в Петербурге у нее появился на свет сын Александр. Кроме него у О. И. Колчак потом родились дочери Екатерина и Любовь, которая умерла в детстве. Сама Ольга Ивановна скончалась в 1894 году, когда Александру Колчаку было 20 лет. О бабушке и об отце сын адмирала Ростислав Александрович писал так:

«Воспитывалась она в Одесском институте и была очень набожна… Александр Васильевич ее очень любил и на всю жизнь сохранил память о долгих вечерних службах, на которые ходил мальчиком со своей матерью в церковь где-то недалеко от мрачного Обуховского завода, вблизи которого они жили по службе отца. Александр Васильевич был очень верующий, православный человек; его характер был живой и веселый (во всяком случае, до революции и Сибири), но с довольно строгим, даже аскетически-монашеским мировоззрением. У него были духовники-монахи, и я слышал, как он, будучи командующим Черноморским флотом, навещал одного старца в Георгиевском монастыре в Крыму. Вероятно, эти черты были в нем заложены его матерью».

Саша Колчак проучился в 6-й петербургской классической гимназии до третьего класса, а потом, с 1888 года, обучался в Морском училище, с 1891 года переименованном в Морской кадетский корпус. Ему на роду была написана будущая морская служба. Помимо морского артиллериста отца, эту же флотскую специальность имели и дядья Колчаки: Петр Иванович — капитан 1-го ранга, Александр Иванович — генерал-майор. По младшей линии Колчаков, от Федора Лукьяновича, контр-адмиралом являлся Александр Федорович. И у Посоховых ближайшая родня матери Сергей Андреевич — контр-адмирал.

Так что из гимназистов во флотские кадеты Саша перевелся и по отцову, и по собственному желанию. В своем корпусном выпуске он шел то первым, то вторым. Увлекался точными науками, штурманское дело осваивал в Кронштадтской морской обсерватории, слесарить научился у отца в мастерских на Обуховском заводе. В 1892 году произведен в Морском кадетском корпусе в младшие унтер-офицеры. Как лучший по наукам и поведению, в следующем году Колчак назначается фельдфебелем младшей роты. Один из его здешних подопечных потом вспоминал:

«Колчак, молодой человек невысокого роста с сосредоточенным взглядом живых и выразительных глаз, глубоким грудным голосом, образностью прекрасной русской речи, серьезностью мыслей и поступков, внушал нам, мальчикам, глубокое к себе уважение. Мы чувствовали в нем моральную силу, которой невозможно не повиноваться, чувствовали, что это тот человек, за которым надо беспрекословно следовать. Ни один офицер-воспитатель, ни один преподаватель корпуса не внушал нам такого чувства превосходства, как гардемарин Колчак. В нем был виден будущий вождь». Другой однокашник Колчака так описывал его:

«Кадет, среднего роста, стройный, худощавый брюнет с необычайным, южным типом лица и орлиным носом поучает подошедшего к нему высокого и плотного кадета. Тот смотрит на своего ментора с упованием… Ментор этот, один из первых кадет по классу, был как бы постоянной справочной книгой для его менее преуспевающих товарищей. Если что-нибудь было непонятно в математической задаче, выход один: «Надо Колчака спросить».

15 сентября 1894 года 19-летний Колчак выпущен из Морского кадетского корпуса, получает первый морской офицерский чин мичмана. Закончил он среди однокурсников вторым, так как сам отказался на комиссии в пользу первенства гардемарина Д. Филиппова, способности которого считал выше. Весьма символично в смысле будущей судьбы выпускника Колчака было его отличие премией адмирала П. И. Рикорда. Этот русский флотоводец прославился в сражениях с турками на Средиземноморье, а затем стал известным мореплавателем, видным ученым, членом-корреспондентом Петербургской Академии наук.

Новоиспеченный мичман Колчак несколько месяцев служит в петербургском 7-м флотском экипаже, весной 1895 года уходит из столицы помощником вахтенного начальника в плавание на Дальний Восток на только что спущенном на воду броненосном крейсере «Рюрик». В конце 1896 года во Владивостоке он переходит вахтенным начальником на клипер «Крейсер», на котором плавает несколько лет по тихоокеанским трассам.

Бывая в китайских, корейских портах, Колчак роднится со здешним бытом, увлеченно изучает мир Востока, самостоятельно зубрит китайский язык, углубляется в восточную философию и метафизику. По долгу службы он ведет работы по океанографии, гидрологии, трудится над картами течений у берегов Кореи. Все это вдохновляет молодого моряка заниматься наукой, экспедиционными плаваниями. Командир «Крейсера» Г. Ф. Цывинский уже адмиралом вспоминал:

«Одним из вахтенных начальников был мичман А. В. Колчак. Это был необычайно способный и талантливый офицер, который обладал редкой памятью, владел прекрасно тремя европейскими языками, знал хорошо лоции всех морей, знал историю всех почти европейских флотов и морских сражений».

В 1899 году, подытоживая свои первые научные шаги, Колчак публикует статью «Наблюдения над поверхностными температурами и удельными весами морской воды, произведенные на крейсерах «Рюрик» и «Крейсер» с мая 1897 г. по март 1898 г.». В это время «Крейсер» возвращается в Кронштадт, Колчак пытается побывать на Северном Ледовитом океане вместе с легендарным первопроходцем и воином вице-адмиралом С. О. Макаровым, готовившим очередное плавание туда на построенном им ледоколе «Ермак».

Об этом Александр Васильевич спокойно рассказывал в январе 1920 года, за полмесяца до своего расстрела, на допросе в Иркутске Чрезвычайной следственной комиссией:

«Когда я в 1899 году вернулся в Кронштадт, я встретился там с адмиралом Макаровым, который ходил на «Ермаке» в свою первую полярную экспедицию. Я просил взять меня с собой, но по служебным обстоятельствам он не мог этого сделать, и «Ермак» ушел без меня. Тогда я решил снова идти на Дальний Восток, полагая, что, может быть, мне удастся попасть в какую-нибудь экспедицию — меня очень интересовала северная часть Тихого океана в гидрологическом отношении. Я хотел попасть на какое-нибудь судно, которое уходит для охраны котикового промысла на Командорские острова к Беринговому морю, на Камчатку. С адмиралом Макаровым я очень близко познакомился в эти дни, так как он сам много работал по океанографии.

Но тут произошли большие изменения в моих планах. В сентябре месяце я ушел на «Петропавловске» в Средиземное море, чтобы через Суэц пройти на Дальний Восток, и в сентябре прибыл в Пирей. Здесь я совершенно неожиданно для себя получил предложение барона Толля принять участие в организуемой Академией наук под его командованием северной полярной экспедиции. Мои работы и некоторые печатные труды обратили на себя внимание барона Толля. Ему нужно было трех морских офицеров, и из морских офицеров он выбрал меня. Я получил предложение через Академию наук участвовать в этой экспедиции».

В 1900 году Колчак уже лейтенант и поступает в распоряжение Российской Академии наук. Из Греции через Одессу он возвращается в Петербург и является к начальнику Русской полярной экспедиции барону Э. В. Толлю. Колчак начинает усиленно готовиться к плаванию — работал в Павловской магнитной обсерватории, в Главной физической обсерватории Петербурга, практиковался в Норвегии у друга Толля Ф. Нансена. Выйти в путь полярники собирались на специально оборудованном бывшем норвежском китобойном судне «Заря». В июне 1900 года их корабль отправляется в экспедицию.

С 1900 по 1902 год Колчак плавал на «Заре» по арктическим морям для обследования Ледовитого океана в районе Новосибирских островов и острова Беннетта. Сначала экспедиция прошла через Карское море и зазимовала в западной части Таймырского пролива, занимаясь изучением Таймырского полуострова. Следующая зимовка, также в одиннадцать месяцев, была на острове Котельном.

Колчак был гидрологом и вторым магнитологом экспедиции. На зимовках ему приходилось на собачьих нартах и лыжах делать броски до пятисот верст, чтобы определить астропункты, вести маршрутную съемку и барометрическое нивелирование. Однажды вместе с Толлем он завяз на маршруте: девять дней ушло на стоянки из-за пурги и четыре впустую раскапывали снег, так и не найдя ранее оставленный склад.

Барон Толль отмечал в своих записях, что Колчак «не только лучший офицер, но он также любовно предан своей гидрологии», «эта научная работа выполнялась им с большой энергией, несмотря на трудности в соединении обязанностей морского офицера с деятельностью ученого». Под руководством Колчака проводились комплексные гидрологические исследования. Он сам промерял глубины, выходил на разведку на катере, в шлюпке, наблюдал за состоянием льдов, на зимовках ежечасно контролировал приливы.

Один из островов и один мыс, открытые экспедицией у берегов Таймыра, Толль назвал именем Колчака не случайно. Например, где со спутниками, где в одиночку, Александр Васильевич впервые пересек остров Котельный, измерив высоты. Он проехал поперек земли Бунге. Путешествуя на запад и север от острова Бельковского, лейтенант послужил открытию круглогодичной заприпайной полыньи в этой части океана. Колчак открыл остров, названный именем Стрижева. В экспедицию он уходил женихом Софьи Омировой, и один из открытых им мысов острова Беннета лейтенант назвал именем своей будущей жены — Софии. Острову же и мысу имени самого Колчака при Советах долго везло, их коммунисты переименовали, спохватившись, лишь в конце двадцатых годов.

На первой зимовке Колчак вместе с другим магнитологом на мысе Челюскин провели полные астрономические наблюдения для уточнения координат. Много помогал Александр Васильевич и зоологу экспедиции, сопровождая его на береговых экскурсиях, собирая жуков, пауков, клещей, наблюдая птиц. Когда становилось туго, всем, невзирая на чины и звания, приходилось напрягаться наравне. Снимали судно с мелей, собирали плавник на растопку, уставали собаки — сами брались за лямки нарт. Матросы экспедиции охотнее всех начальников подчинялись Колчаку.

Весной 1902 года отчаянный барон Толль решился на рискованнейшее путешествие. На шхуне из-за состояния льдов не удалось пробиться к северу от Новосибирских островов, и он отважился вместе с магнитологом Ф. Г. Зеебергом и двумя каюрами двигаться туда пешком. Барон свято верил в еще не открытый северный материк — легендарную землю Санникова!

Остальным членам экспедиции, потому как кончались запасы продуктов, барон наказал пройти от острова Беннета южнее, провести исследования и вернуться в Петербург. Сначала Толль хотел взять с собой Колчака, но побоялся оставить «Зарю» без такого авторитетного офицера. Возможно, поэтому, без опоры на надежного напарника погибнет и сам барон. Толль вместе со спутниками собирался самостоятельно вернуться к устью Лены, для этого экспедиция должна была оставить для них в условленных местах продовольствие.

Подробно рассказывал и об этом чрезвычайке в Иркутске Александр Васильевич перед своим расстрелом:

«В 1902 году, весною, барон Толль ушел от нас с Зеебергом с тем, чтобы больше не возвратиться: он погиб во время перехода обратно с земли Беннета.

Лето мы использовали на попытку пробраться на север к земле Беннета, но это нам не удалось. Состояние льда было еще хуже. Когда мы проходили северную параллель Сибирских островов, нам встречались большие льды, которые не давали проникнуть дальше. С окончанием навигации мы пришли к устью Лены, и тогда к нам вышел старый пароход «Лена» и снял всю экспедицию с устья Тикси. Коллекции были перегружены на «Лену», и мы вернулись в Якутск, затем в Иркутск и в декабре месяце 1902 года прибыли в Петроград.

На заседании Академии наук было доложено общее положение работ экспедиции и о положении барона Толля. Его участь чрезвычайно встревожила Академию. Действительно, предприятие его было чрезвычайно рискованное. Шансов было очень мало, но барон Толль был человеком, верившим в свою звезду и в то, что ему все сойдет, и пошел на это предприятие. Академия была чрезвычайно встревожена, и тогда я на заседании поднял вопрос о том, что надо сейчас, немедленно, не откладывая ни одного дня, снаряжать новую экспедицию на землю Беннета для оказания помощи барону Толлю и его спутникам, и так как на «Заре» это сделать было невозможно (был декабрь, а весною надо было быть на Новосибирских островах, чтобы использовать лето) — «Заря» была вся разбита, — то нужно было оказать быструю и решительную помощь. Тогда я, подумавши и взвесивши все, что можно было сделать, предложил пробраться на землю Беннета и, если нужно, даже на поиски барона Толля на шлюпках».

Многие бывшие спутники Колчака отнеслись к его затее с сомнением:

— Такое же безумие, как и шаг барона Толля. Академия все же одобрила план Колчака и дала ему средства и полную свободу действий в этой спасательной операции. За свою первую полярную экспедицию Колчак был награжден орденом Св. Владимира IV степени. Боцман и рулевой старшина с «Зари» снова пошли с Колчаком на выручку пропавших полярников, а еще четверых товарищей Колчак нашел среди видавших виды тюленепромысловиков, хотя и пришлось за ними съездить на Мезень. Александр Васильевич сговорился по телеграфу с якутским ссыльным Олениным, чтобы тот подготовил ему на побережье собак и тяжелый китобойный вельбот с «Зари».

Когда команда Колчака в семнадцать человек прибыла в низовья реки Яны, вельбота там не оказалось. Лейтенант сел на оленьи нарты и направился за тысячу верст в Тикси, где стояла раздавленная льдами «Заря». Здесь он узнал, что вельбот тоже на оленях уже уехал к месту назначения. Колчак наконец догнал его в селении Казачьем на Яне.

В начале мая 1903 года спасатели отправились в путь. Вельбот везут на фантастическом поезде из двух нарт, запряженных собаками, а впереди и сзади еще десяток нарт. Каждую из них с людьми и припасами волокут тринадцать псов. Майские снег и лед рыхлы, нарты с тридцатипудовым вельботом то и дело проваливаются, больше идут ночами, когда подмораживает. Путь через громадные торосы приходится прорубать; когда выбиваются из сил собаки, нарты волокут люди.

Неудачно складывался поход. Когда пошли на Новосибирские острова, дважды сменили первоначальный план. Устремились по другому маршруту, побыстрее отделались от вспомогательной партии. Экономя продовольствие, скармливали собакам оленей, добытых охотой, а потом пришлось убивать и ненужную часть собак.

Ждали вскрытия моря, делая запасы из охотничьей добычи, мастерили к вельботу полозья, и все же с первой попытки уйти по воде, пробиться не удалось из-за массы мелкого льда. Вышли в море 18 июля, и сразу на них обрушился густой снегопад. В своем отчете об этой экспедиции Колчак писал:

«Мне никогда не приходилось видеть такой массы снега во время арктического лета; снег шел не переставая, густыми хлопьями, заваливая все на вельботе мягким, влажным покровом, который таял в течение дня, вымачивая нас хуже дождя и заставляя испытывать ощущение холода сильнее, чем в сухие морозные дни. Время от времени, для отдыха и чтобы согреться, мы предпринимали высадку на берег. Находя проход в ледяном вале, мы входили в тихую, точно в озере, полосу воды, шириной иногда около кабельтова, и сейчас же садились на мель.

Приходилось влезать всем в воду и тащить, насколько хватало сил, вельбот ближе к берегу. Затем мы переносили палатку и необходимые вещи на берег, разводили костер из плавника, отдыхали и принимались снова бродить по ледяной воде, пока не удавалось вытащить вельбот на глубокое место, где мы ставили паруса и отправлялись дальше. Иногда мы выбирали площадку прямо на торосе и устраивались на ней, предпочитая предпринимать довольно отдаленные экскурсии за плавником на берег, чем перетаскивать вельбот по отмелям». Так колчаковская команда шла вдоль земли Бунге, потом — вдоль острова Фадеевский. Самое трудное все же оставалось впереди: Благовещенский пролив с приливно-отливными течениями, мелями, мощными ледяными заторами. Они преодолели и его, двинувшись наконец по открытому океану к Бен нету.

Море было гладко, но обрушился сплошной туман. Колчаковцы двое суток шли непрерывно. Они заснули после 12-часовой гребли на небольшом ледяном обломке. Ночью он под ними треснул, вельбот чуть не унесло.

Лишь 4 августа эта неимоверно мужественная команда высадилась на остров Беннета и начала его обследовать. Колчак, переходивший залив по льду, провалился в трещину и ушел под воду. Командира вытащили и отогрели. В этих широтах Александр Васильевич продолжал зарабатывать свои будущие многочисленные расстройства здоровья.

Найдя документы, оставшиеся на острове от Толля, выяснили, что барон со спутниками ушел отсюда в начале прошлой зимы. Бережно собрали научные материалы исчезнувших полярников: составленную бароном карту, геологические коллекции. Ушли люди Колчака с Беннета 7 августа.

Лишь 27 августа колчаковцы вернулись к исходному пункту плавания на остров Беннета. На обратном пути им пришлось еще солонее — попали в бурю. Стали искать на берегах Новосибирских островов приметы группы барона Толля вместе со вспомогательной партией. Заложенные здесь год назад продовольственные склады для Толля были нетронуты. Сомнений не осталось: Э. В. Толль со своими товарищами погиб.

Когда Колчак, самоотверженно выполнив свой долг, вернулся в селение Казачье на Яне, он неожиданно встретился здесь со своей невестой Софьей! Она добиралась сюда из лучезарной Италии, с острова Капри, где на отдыхе услыхала безысходные прогнозы о своем женихе.

После ухода экспедиции Колчака в Петербурге склонились вернуть спасателей с гибельного маршрута, но связи с ними уже не было. Узнав об этом, Софья уговорила отца жениха Василия Ивановича ехать к Ледовитому океану. Они взялись доставить провизию экспедиции, ринулись в приполярную Сибирь длинной дорогой на судах, поездах, лошадях, оленях. Своей породой, боевитостью девушка была жениху под стать.

Софья Федоровна Омирова родилась в Каменец-Подольске, недалеко от краев, где русские пленили Колчак-пашу. А непосредственно брал его в плен брат пращура Софьи по материнской линии, екатерининский вельможа фельдмаршал Миних. Со стороны матери Софьи Дарьи Федоровны Каменской был и еще один знаменитый российский воин — генерал-аншеф Берг, разбивший Фридриха Великого в Семилетней войне.

Отец же Софьи, начальник Казенной палаты Каменец-Подольска Федор Васильевич Омиров происходил из духовного сословия, но ушел из бурсы на юридический факультет Московского университета. Был он учеником и другом известного публициста М. Н. Каткова, отличным юристом, в эпоху реформ Александра Второго называли Омирова «маленьким Сперанским». Софья, закончив в Петербурге Смольный институт благородных девиц, знала семь языков, из них английским, французским, немецким владела в совершенстве.

В дни приполярной встречи Софьи с 29-летним Александром Колчаком, который был на два года ее старше, грянула русско-японская война. Они решили не откладывать свою свадьбу. Тронулись из сибирской глубинки в Иркутск, где 5 марта 1904 года обвенчались. В церкви жениха представляли его отец, генерал-майор В. И. Колчак, и другой поручитель — боцман Русской полярной экспедиции со шхуны «Заря» Никифор Алексеевич Бегичев. Молодые пробыли вместе всего несколько дней, Александр Васильевич уже подал рапорт, чтобы его отправили в район боевых действий.

Разлетелись тогда из Иркутска все они. Старший Колчак и его невестка отправились в Петербург ждать Александра с войны, он — в Порт-Артур. Никто из них не мог себе и представить, что именно в этом, «венчальном» Иркутске вознесут Александра Васильевича расстрелом и под терновый венец.

Сурово сложится судьба и у супруги адмирала. Поживет с мужем, рожая ему детей, Софья Федоровна во время его будущей службы на Балтике, потом в Севастополе. После Февральской революции, отъезда мужа по делам в Петроград союзники англичане, занявшие Севастополь, опасаясь, что жена прославленного русского адмирала может попасть в руки немцев или большевиков, переправят ее за границу. До своей смерти в 1956 году, очень бедствуя поначалу, проживет Софья Федоровна во Франции. Единственный оставшийся в живых из детей Колчаков сын Ростислав умрет в 1965 году. Поныне живет в Париже его сын, внук адмирала Колчака Александр Ростиславович.

* * *

Прибыв в Порт-Артур во второй половине марта 1904 года, Колчак явился к командующему флотом вице-адмиралу Макарову. Лейтенант просился на миноносец, но адмирал пожалел измотанного двумя арктическими экспедициями офицера и назначил его на крейсер 1-го ранга «Аскольд».

Адмирала Макарова Колчак считал своим учителем. Ударом в самое сердце явилась для него гибель Макарова прямо на глазах всей эскадры 31 марта. Флагманский эскадренный броненосец «Петропавловск» подорвался на мине и мгновенно затонул.

17 апреля Колчак добился перевода на минный заградитель «Амур». Суденышко было незавидное, но верткое. Его командир, лейтенант Колчак, уводил из порта свой корабль ночью в открытое море. Четыре японских транспорта с грузом и войсками пошло ко дну от вылазок «Амура». Его команда дралась вместе с новым капитаном беспощадно.

В конце апреля Колчак командовал уже эскадренным миноносцем «Сердитый». Однако пришлось сойти на берег в госпиталь из-за тяжелого воспаления легких. С июля Александр Васильевич снова стоял на капитанском мостике «Сердитого», хотя к осени стал добивать лейтенанта острый суставной ревматизм. Его он заработал в Арктике вместе с ослабевшими деснами, из которых выпадали зубы. Но командир успел и здесь досадить врагу: на минной банке «Сердитого» взлетел в воздух японский крейсер «Такасаго». За «сторожевую службу и охрану прохода в Порт-Артур, обстреляние неприятельских позиций» Колчак награждается орденом Св. Анны IV степени с надписью «За храбрость».

В сентябре основные бои развернулись на суше. Командир батареи морских орудий Колчак обороняет Порт-Артур на его северо-восточном участке. С ноября он командует сдвоенной батареей у Скалистых Гор. Все последующее время до падения крепости Колчак сражается в кромешной артиллерийской перестрелке, отбивая японских пехотинцев. Его тут снова ранили, и ревматизм валил с ног.

Из дневника А. В. Колчака с 3 по 21 декабря 1904 года:

«С утра началось… обстреливание Орлиного Гнезда. Подходившие резервы несли огромные потери. После полудня сильный артиллерийский огонь по вновь занятым позициям. На Заредутной батарее, на Скалистом кряже японцы… поставили пулеметы… 120-мм сегментными снарядами я разбил бруствер на Заредутной батарее и заставил японцев очистить гребень — в это время японцы уже выбили нас из окопов Орлиного Гнезда и стали взбираться на вершину…

Рано утром, еще когда была полная тьма, мы получили извещение первыми не открывать огня и стрелять только при наступлении японцев… Когда рассвело, то на вершинах виднелась масса японцев: они не скрывались и просто сидели группами на вершинах и (обращенных) к нам склонах…

За ночь мы кое-что уничтожили, но пушек не подрывали и вообще взрывов никаких не устраивали… Около 11 ч. приказано было сдать все ружья и ружейные патроны в экипаж, что я и сделал… После обеда я получил предписание очистить… и приказал войскам в районе нашего сектора уходить в казармы, оставив только посты… К вечеру я снял посты и оставил только дневальных на батареях и увел команду… в город. Ночь тихая, и эта мертвая тишина как-то кажется чем-то особенным, неестественным».

На этом записи обрываются. Тяжелобольной Колчак оказывается в госпитале. При последующей сдаче Порт-Артура офицеров в таком состоянии не эвакуируют. Александр Васильевич попадает в плен.

До апреля 1905 года Колчак пробыл на больничной койке, потом его вывезли в Японию. Больным и раненым офицерам японцы разрешили вернуться домой. В числе русских пленных Колчак через Америку направился в Петербург.

За героизм, проявленный в порт-артурских боях, А. В. Колчак был награжден Золотым оружием — саблей с надписью «За храбрость». Также он был удостоен ордена Св. Станислава II степени с мечами, пожалованы были мечи и к его Св. Владимиру за первую полярную экспедицию. В 1906 году Колчак произведен в звание капитан-лейтенанта.

В начале того года Колчак на объединенном заседании двух отделений Императорского Русского Географического общества сделал доклад о своей экспедиции на остров Беннета. Совет этого авторитетнейшего учреждения присудил Александру Васильевичу свою высшую награду — Большую золотую Константиновскую медаль «за необыкновенный и важный географический подвиг, совершение которого сопряжено с трудом и опасностью».

Главным научным трудом по результатам полярных экспедиций, в которых Колчак участвовал, станет его монография «Лед Карского и Сибирского морей», она будет опубликована в 1909 году в «Записках Императорской Академии Наук». Александр Васильевич начал писать ее зимовками на Таймыре и Новосибирских островах.

Пронесшаяся по империи революция 1905 года не коснулась Колчака не только потому, что он был тогда за дальними рубежами страны. Своим иркутским следователям в 1920 году Александр Васильевич ту ситуацию так объяснил:

«Я этому делу не придавал большого значения. Я считал, что это есть выражение негодования народа за проигранную войну, и считал, что главная задача, военная, заключается в том, чтобы воссоздать вооруженную силу государства. Я считал своей обязанностью и долгом работать над тем, чтобы исправить то, что нас привело к таким позорным последствиям… У нас настолько не обращалось внимания на живую подготовку во флоте, что это было главной причиной нашего поражения… Я считал, что вина не сверху, а вина была наша — мы ничего не делали».

* * *

Колчак вошел в узкий круг морских офицеров, которые хотели воссоздать и научно реорганизовать русский военный флот, разгромленный в минувшей войне японцами. В январе 1906 года он становится одним из четверых основателей и председателем «полуофициального», как выражаются до сих пор малоосведомленные историки, офицерского Санкт-Петербургского Морского кружка. Вместе с другими членами этого кружка «младотурков», как называли реформаторов такого замеса в военной среде, Колчак разработал записку о создании Морского Генерального штаба — органом, ведающим специальной подготовкой флота к войне.

Морской Генштаб был организован в апреле 1906 года. В числе первых двенадцати офицеров, выбранных из всего русского флота, туда был назначен капитан-лейтенант Колчак, который стал заведовать Отделением русской статистики. О кружковцах-«младотурках» Колчака, которые сделались костяком Морского Генштаба, член думской Комиссии по государственной обороне Н. В. Савич вспоминал:

«Собралось все то лучшее из молодежи, что смогли выделить уцелевшие остатки боевого флота… И среди этой образованной, знающей свое ремесло молодежи особенно ярко выделялся молодой, невысокого роста офицер. Его сухое, с резкими чертами лицо дышало энергией, его громкий мужественный голос, манера говорить, держаться, вся внешность выявляли отличительные черты его духовного склада, волю, настойчивость в достижении, умение распоряжаться, приказывать, вести за собой других, брать на себя ответственность. Его товарищи по штабу окружали его исключительным уважением, я бы сказал даже — преклонением; его начальство относилось к нему с особым доверием… Колчак был страстным защитником скорейшего возрождения флота, он буквально сгорал от нетерпения увидеть начало этого процесса, он вкладывал в создание морской силы всю свою душу, всего себя целиком, был в этом вопросе фанатиком».

О «младотурках», масонствовавших в офицерской среде того времени, уже рассказано в предыдущем очерке о генерале Алексееве, который был членом «Военной ложи» и своим примером с воинского Олимпа как бы благословил, чтобы «все лучшее из молодежи» в погонах отдалось «полуофициальному» в России движению масонов. В добавление к сказанному стоит процитировать исследователя Русского Зарубежья генерала Н. А. Степанова, писавшего в своем труде «Работа «Военной ложи»:

«Работу «Военной ложи» необходимо сопоставить с возобновлением в начале XX столетия масонских лож в России. Основываясь на статье М. Маргулиеса «Масонство в России за последние 25 лет», опубликованной в № 16 официального органа французского масонства «Акация», можно сказать, что… в Петербурге были организованы три ложи: «Полярная Звезда», «Феникс» и «Военная Ложа»…

Н. Д. Тальберг в статье о Гучкове, основываясь на статье Маргулиеса в «Последних Новостях», описывает встречу Гучкова с тремя русскими в Константинополе, ездившими туда, чтобы познакомиться с техникой младотурецкого переворота. Цели поездки не совсем понятны, если не принять во внимание, что и Гучков, и трое «русских», о которых говорит Маргулиес, ездили в Стамбул в качестве делегатов от русского масонства к турецкому. Маргулиес на страницах указанного нами журнала «Акация» говорит откровенно, что после учреждения в России Высшего Совета была организована миссия, которую послали за границу и которая посетила Цюрих, Берлин, Будапешт, Рим, Венецию, Константинополь, где она «побраталась с младотурками». «Возвратясь в Россию, — говорит Маргулиес, — мы учредили две новых ложи: одну в Одессе и другую в Киеве…»

Собрания «Военной Ложи» были взяты под надзор полиции, в военных кругах Петрограда пошли разговоры «о наших младотурках»… Вследствие этого работа народившихся масонских лож, в том числе и военной, замерла — ложи «заснули». Но это не помешало существованию младотурков среди офицеров, главным образом Генерального штаба».

Как отмечал Савич, «младотурецкое» офицерство действительно хорошо «знало свое ремесло» и было отменно образовано. Но масонство изначально определяет космополитическое мировоззрение, опирается на всемирные «свободу, равенство, братство», а не на национальные, патриотические интересы своей Родины. Талантливых флотских офицеров вроде Колчака, армейцев интеллектуального уровня генерала Алексеева, конечно, больше привлекала в масонстве не его мистическая сторона, а политическая доктрина.

Люди такой выделки почти сплошь возглавили Россию после Февральской революции 1917 года. Встали они и в начальные ряды Белого движения. Печальные итоги тех и других событий мы и изучаем, начиная с их истоков, в данном случае — с совершенно бескорыстных усилий инициативных флотских умов по ренессансу вооруженных сил имперской России. И выходит, что ремесленность, какая особенно стала цениться с подачи Петра Первого, профессионализм, как считается в наши времена, своим рационализмом исключают, «поедают» иррациональное святорусское, когда сердце выше головы И тогда кровавая долгая смута тянется на Руси. Забывают Христа, губят помазанников Божьих.

Морской Генеральный штаб совместно с сухопутным Генштабом изучил общую военно-политическую обстановку и почти точно спрогнозировал, что Германия начнет войну в 1915 году, а России придется выступить против нее. Исходя из этого, Морской Генштаб разработал военно-судостроительную программу. Одним из главных ее составителей был Колчак, который в качестве эксперта пытался пробить это детище в Госдуме.

Усилия Колчака не увенчались успехом, Дума предпочла выделять оборонные средства армии. Большинство высших чинов не доверяли «младотуркам», да и попросту опасались: не пойдут ли ассигнования на кормление береговых и тыловых бюрократических структур морского ведомства? Савич резюмировал в своих мемуарах.

«Весною 1908 года Колчак проиграл бои в Государственной Думе. Но он сделал свое дело. Он внес горячую свежую струю в ведомство, его мысли стали достоянием многих его знания просветили среду его сослуживцев и внесли определенность и ясность в вопрос реорганизации флота».

После того, как не удалось реализовать программу Морского Генштаба, Колчак попросил отчислить его оттуда В мае 1908 года Александр Васильевич в чине капитана 2-го ранга становится командиром спущенного на воду ледокольного транспорта большого радиуса действия «Вайгач». Это военное судно с пушечным и пулеметным вооружением было оборудовано специально для картографических работ.

В октябре 1909 года «Вайгач» вместе с таким же транспортом «Таймыр» вышел из Петербурга, а в июле 1910 года они прибыли во Владивосток — основную базу Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана Ее задача заключалась в изучении северных и северо-восточных морей для освоения Северного мор-Год плавает Александр Васильевич на «Вайгаче» по Беринговому и Чукотскому морям. С тех пор к нему крепко пристает прозвище Колчак-Полярный. При очередном заходе «Вайгача» во Владивосток его командира находит телеграмма морского министра С. А. Воеводского и начальника Морского Генштаба князя А. А. Ливена с просьбой вернуться в Морской Генеральный штаб. Второй период работы Колчака в Морском Генштабе занял почти полтора года. Тогда же он читал на дополнительном курсе отдела Николаевской морской академии цикл лекций об организации военно-морского командования, вылившийся в книгу «Служба Генерального штаба», вышедшую в 1912 году.

В Морском Генштабе Колчак теперь был главой оперативного отдела, или, другими словами, заведовал Балт-флотом, театр которого был главным в надвигающейся войне. Участвуя во флотских маневрах, Колчак быстро стал специалистом в области боевых стрельб, минного дела, использования торпед. Занимаясь военным судостроением, Колчак разрабатывал детали нового типа крейсеров класса «Кинбурн». В боевой подготовке флота и его моральном состоянии наметился перелом.

О тех временах Колчак вспоминал на допросах в Иркутске: «Главную задачу я выполнил… теперь остается только следить технически, чтобы налаженное дело шло дальше».

С весны 1912 года Колчак уходит в плавсостав Балтийского флота, которым командовал тоже умница Н. О. фон Эссен. Здесь Александр Васильевич служит в минной дивизии капитаном эсминца «Уссуриец», затем на дивизионной базе в Либаве, где живет его семья, в которой уже появились сын Ростислав и дочь Рита. В декабре 1913 года Колчаку присваивается звание капитана 1-го ранга, командующий Эссен назначает его флаг-капитаном по оперативной части у него в штабе на броненосце «Рюрик». В то же время Александр Васильевич командует одним из лучших эскадренных миноносцев «Пограничник» и является посыльным командующего в течение года.

С весны 1914 года Колчак сосредоточен на ускоренной подготовке флота к боевым операциям. Он уточняет и развивает стратегические идеи защиты Балтийского моря, разработанные при нем в Морском Генштабе. Накануне войны Колчак успевает послужить и в отряде подводного плавания Балтфлота. Александр Васильевич дал первое боевое задание флоту — закрыть сильным минным полем вход в Финский залив.

В самые последние часы перед началом Первой мировой войны флаг-капитану Колчаку удается убедить Эссена приступить к выполнению этой задачи. В Иркутске перед смертью он счастливо вспоминал:

«Мы решили ставить поле, все равно не ожидая приказания из Петрограда. Но как раз в момент, когда подняли сигнал: «Начать постановку заграждений», — когда показались дымы заградителей и флот снялся и вышел в море на их прикрытие — в этот момент мы получили по радио условную телеграмму из морского штаба: «Молния» — «Ставьте минные заграждения». Таким образом это вышло чрезвычайно удачно. Через несколько часов была получена телеграмма с объявлением войны… На «Рюрике», в штабе нашего флота, царил громадный подъем, и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы… Эту войну я не только предвидел, но и желал как единственное средство решения германо-славянского вопроса, получившего в этот период большую остроту благодаря балканским событиям».

* * *

С начала войны Колчак воевал в должности флаг-капитана. Помимо разработки оперативных заданий, планов, он постоянно рвался в прямой бой.

Знамениты операции, которые Колчак возглавлял как непревзойденный мастер ведения минной войны. В преддверии нового 1915 года отряд крейсеров под его командой забрался в немецкое расположение и сумел поставить заграждения за островом Бронхольм у Карколи. В феврале 1915 года, командуя четырьмя миноносцами, Колчак вышел к Данциге кой бухте по морю с массой льдин. Он вел между ними корабли со слабыми бортами, отлично используя свой полярный опыт. Выставили 200 мин, на них подорвались 4 немецких крейсера, 8 миноносцев, 11 транспортов.

Тогда командующий германским Балтийским флотом принц Генрих Прусский приказал своим кораблям не выходить в море, пока не найдутся средства борьбы с русскими минами.

В мае 1915 года скончался командующий Балтийским флотом Эссен, его место занял вице-адмирал В. А. Канин, малоинициативный, не очень решительный человек. При нем значение Колчака еще более возросло, порой он выступал в качестве руководителя боевых соединений флота. И этим в высшей флотской среде расторопный, неутомимо работоспособный Александр Васильевич как бы предвосхищал роль генерала Алексеева при номинальном Верховном главнокомандующем императоре Николае Втором.

С осени 1915 года Колчак командует минной дивизией и становится командующим морскими силами Рижского залива. Тогда немцы высадили крупный десант на его южном берегу, начали наступать по суше и еще южнее. Благодаря встречным десантам Колчака, огню его береговых батарей германский поход на Ригу захлебнулся. За это государь император в телеграмме отметил Александра Васильевича за «блестящую поддержку, оказанную армии кораблями», упомянул, что «давно был осведомлен о доблестной службе и многих подвигах» Колчака, и удостоил его высшей награды — ордена Св. Георгия 4-й степени.

Военные дарования Колчака развернулись на войне в полную силу. Яркими их плодами была установка по его плану минных заграждений у порта Виндавы (Вентспилса), из-за чего немцы потеряли крейсер и несколько миноносцев. Колчак лично на миноносце потопил крейсер, охранявший германский караван судов, шедший из Стокгольма. Весом оказался вклад Александра Васильевича в то, что к концу 1915 года германские потери боевых кораблей на Балтике превышали русские в 3,4 раза, а по торговым судам — в 5,2 раза.

В апреле 1916 года А. В. Колчаку присваивается звание контрадмирала и уже в июне — вице-адмирала. Вслед за этим его в 42 года назначают командующим Черноморским флотом, Колчак — самый молодой из адмиралов на этом посту.

В ту пору разгорелся не менее легендарный, чем боевые свершения Колчака, его роман с Анной Тимиревой, которая была женой однокашника Колчака по Морскому кадетскому корпусу, героя русско-японской войны, балтийского морского офицера, позже — контрадмирала С. Н. Тимирева. Анна, урожденная Сафонова, была моложе Колчака на 19 лет. Она родилась в Кисловодске, занималась живописью, являлась внучкой генерал-лейтенанта Терского казачьего войска И. И. Сафонова, отцом ее был известный пианист В. И. Сафонов, дирижер, педагог, возглавлявший Московскую консерваторию, потом — Национальную Нью-Йоркскую.

Соединить свои судьбы им удастся лишь летом 1918 года, Анна Васильевна последует за арестованным Верховным правителем Колчаком и в иркутскую тюрьму. Все это красиво для романистов, но когда двое известных людей из лучшего российского общества, обвенчанные с другими в церкви, считающие себя православными, на глазах у всех предаются своим порывам, выглядит это, мягко говоря, странно. Впрочем, род Колчаков святорусской традиционностью и не блистал, потомок турецкого паши и сын франкофила Александр Васильевич, очевидно, считал, что многое себе может позволить.

С этой точки зрения крайне сомнительны приведенные выше утверждения сына адмирала, что его отец «был очень верующий, православный человек» и обладал «даже аскетически-монашеским мировоззрением». Для того, чтобы убедиться, что в действительности это не совсем так, процитируем выдержку из письма Колчака с Черноморского флота Анне Тимиревой, где адмирал упражняется в зубоскальстве и ереси:

«На первой неделе поста я предался благочестию и со своим штабом и дамами, пребывающими в моем доме, говел и исповедовал свои грехи, избегая по возможности совершать новые, читал Тертуллиана и Фому Кемпийского, и только двукратное гадание несколько нарушило эту гармонию. Но это, я думаю, ничего, хотя с точки зрения канонической это не вполне удобно. Теперь я занялся новым, делом: принимаю участие в бракосочетании дочери адмирала Фабрицкого вопреки церковным правилам, запрещающим это таинство в великом посту. По этому случаю я с Веселкиным имел постоянный диспут с архиепископом Таврическим, епископом Севастопольским и ректором семинарии на тему о таинстве брака. После двух часов обсуждения этого вопроса я, опираясь на широкую эрудицию Веселкина в церковных вопросах, блестяще доказал, что брак, как таинство, с догматической и канонической стороны может и должен быть совершен в любое время и что до проистекающих из него явлений церкви нет дела. Епископы, по-видимому, впали в панику, но разбить нас не могли и, когда я дошел до Оригена, — дали разрешение. Присутствуя на торжестве православия, я немного опасался, не буду ли предан анафеме, но все обошлось благополучно».

Назначение Колчака командующим Черноморским флотом было связано с его опытом, умением атаковать и отвагой. Эти качества явились необходимыми в намечавшейся Верховным командованием операции русского десанта в Турции и захвата проливов Босфор и Дарданеллы. Александр Васильевич так об этом рассказывал:

«Получивши это назначение, я вместе с тем получил приказание ехать в Ставку для того, чтобы получить секретные инструкции, касающиеся моего назначения и командования в Черном море. Я поехал сперва в Петроград и оттуда в Могилев, где находилась Ставка, во главе которой стоял ген. Алексеев, начальник штаба Верховного главнокомандующего. Верховным главнокомандующим был бывший государь. По прибытии в Могилев я явился к ген. Алексееву. Он приблизительно в течение полутора или двух часов подробно инструктировал меня об общем политическом положении на нашем западном фронте. Он детально объяснил мне все политические соглашения чисто военного характера, которые существовали между державами в это время, и затем после этого объяснения сказал, что мне надлежит явиться к государю и получить от него окончательные указания.

Указания, сделанные мне Алексеевым, были повторены и государем. Они сводились к следующему: назначение меня в Черное море обусловливалось тем, что весною 1917 г. предполагалось выполнить так называемую Босфорскую операцию, т. е. произвести удар на Константинополь».

Поддерживал выдвижение Колчака на эту должность генерал Алексеев во многом, наверное, и потому, что из флотских знаменитостей тот был одним из отчаяннейших «младотурков». В немалом будет сходен и дальнейший белогвардейский путь этих генерал-адъютанта и вице-адмирала. Поэтому знаменательно, что еще тогда, когда о Колчаке подавляющее большинство говорило лишь лестное, как и об Алексееве, уже проявлялись недостатки его натуры, приведшие к провалам в белом адмиральском будущем. Инициативнейший Колчак, как ни странно, на взгляд некоторых, выглядел ненадежным творцом своих идей — и в этом весьма схожий с правой военной рукой государя Алексеевым.

Вот что писал в то время по поводу Колчака его сослуживец А. А. Сакович адъютанту морского министра:

«Колчак А. В. с задатками военного человека, но… и в этом «но» все: он прежде всего не оператор, не творец военной идеи, а только честный начальник-исполнитель. Колчак потому прежде всего не оператор, что он абсолютно не признает системы там, где без нее не обойтись, оттого, что он слишком впечатлителен и нервен, оттого, что он совершенно не знает людской психологии. Его рассеянность, легкомыслие и совершенно неприличное состояние нервов дают богатейший материал для всевозможных анекдотов. Такой человек, как он, не может оказать благотворное влияние на общий ход событий, потому что его деятельность спорадична, очень редко обоснованна и почти всегда всем крайне неприятна».

Господин Сакович, очевидно, не выносил Колчака и постарался сгустить краски, но неврастению Александра Васильевича отметил верно. Впрочем, такой оттенок психопатичности отличает многие незаурядные личности.

Когда Колчак прибыл на Черноморье, российская Кавказская армия, благодаря полководческому гению командовавшего ею генерала от инфантерии Н. Н, Юденича, овладела Эрзрумом и Трапезундом. Русские войска в этом районе и по всему здешнему театру войны остро нуждались в морском транспорте, но наши порты и морские пути постоянно подвергались налетам турецко-германского флота, с которым российский не справлялся.

Основными палачами императорского флота являлись исключительно мощный германский крейсер «Гебен» и так же превосходящий русских в скорости крейсер «Бреслау». Многочисленное современное вооружение — подлодки немцев — делали что хотели, поставив под угрозу полного уничтожения русскую транспортную флотилию. С середины 1915 года по середину 1916 года они уничтожили 19 ее пароходов.

Так вышло, что в первый же день прибытия адмирала Колчака в Севастополь и принятия им командования ЧФ разведчики доложили: «Бреслау» вышел из Босфора в Черное море в неизвестном направлении. Адмирал тут же хотел устремиться на его поиски, но задержали организационные непорядки по тралению, не позволяющие выходить ночью в море.

Колчак вывел свой флот утром, сам шел на флагман-линкоре «Императрица Мария». Около четырех часов дня он настиг «Бреслау», идущего к Кавказскому побережью. «Императрица Мария» ринулась на врага и с девяноста кабельтовых ударила залпом по германцу. Снаряды накрыли крейсер! «Бреслау» поспешно выпустил дымовую завесу и, пользуясь быстроходностью, бросился прочь. Русские преследовали его до вечера.

С этих пор коронные крейсера противника «Бреслау» и «Гебен» перестали ходить к российскому побережью. А позже Колчак стал систематически минировать Босфор, трассы у турецкого побережья, где «Гебен» наконец подорвался, вышел из строя. Угробились на русских минах здесь в дальнейшем и шесть германских подлодок.

Колчаковский флот стал господствовать на Черном море. Подлодки противника оказались заперты на базах, другие турецко-германские корабли из-за минной «политики» Александра Васильевича тоже лишились возможности нападать на российские плавсредства, прибрежные базы и пункты.

* * *

26 февраля 1917 года А. В. Колчак получил на Черноморском флоте телеграмму председателя Государственной думы М. В. Родзянко о переходе власти к Временному правительству. Вице-адмирал Колчак приказал прекратить всякое общение подведомственных ему частей с остальной Россией «до выяснения положения». Он вывел основные силы флота в море, чтобы самому контролировать и доводить до сведения экипажей все сообщения о происходящих в стране событиях.

Матросы на кораблях заволновались, пришлось снова к берегу причаливать. 4 марта в Севастополе начался всеобщий митинг. Командующий ЧФ стал на нем самым популярным оратором. Колчак говорил о том, что признает новую власть, о войне до победного конца, сохранении дисциплины и так далее в духе, например, так же действовавшего в эти дни командира Гвардейского Флотского экипажа великого князя Кирилла Владимировича. Тот в Петрограде 1 марта, нацепив красный бант себе на грудь, привел в Государственную думу свою команду.

Колчак первым дал присягу Временному правительству, широко провел эту процедуру на флоте. 5 марта он организовал молебен и парад по случаю победы революции. Позднее вице-адмирал присоединился к предложению о торжественном перезахоронении останков одного из руководителей Севастопольского восстания 1905 года, поднявшего красный флаг на крейсере «Очаков», лейтенанта в отставке П. П. Шмидта и активно участвовал в данном мероприятии. Все это потом Колчак комментировал так:

«Когда совершился переворот, я получил извещение о событиях в Петрограде и о переходе власти к Государственной думе непосредственно от Родзянко, который телеграфировал мне об этом. Этот факт я приветствовал всецело. Для меня было ясно, как и раньше, что-то правительство, которое существовало предшествующие месяцы, — Протопопов и т. д. — не в состоянии справиться с задачей ведения войны, и я вначале приветствовал самый факт выступления Государственной думы как высшей правительственной власти…

Я приветствовал перемену правительства, считая, что власть будет принадлежать людям, в политической честности которых я не сомневался, которых знал, и поэтому мог отнестись только сочувственно к тому, что они приступили к власти. Затем, когда последовал факт отречения государя, ясно было, что уже монархия наша пала, и возвращения назад не будет… Присягу я принял по совести, считая это правительство как единственное правительство, которое необходимо было при тех обстоятельствах признать… Я считал себя совершенно свободным от всяких обязательств по отношению к монархии и после совершившегося переворота стал на точку зрения, на которой я стоял всегда, — что я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а служу Родине своей, которую ставлю выше всего, и считаю необходимым признать то правительство, которое объявило себя тогда во главе российской власти.

Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца, и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну».

Бывший председатель «младотурецкого» кружка Колчак стал на прочные антимонархистские, февралистские позиции. Республиканство Александру Васильевичу было ближе, но, как и Алексеев, и Деникин, и ряд других белых вождей, он довольно туманно видел дальнейшие перспективы и связывал определение будущего государственного устройства России с созывом Учредительного собрания, которое в Сибири потом назовут Народным собранием. Как и они, военный профессионал Колчак был непрофессионален политически. Так и должно быть у людей в погонах, во всех государствах призванных лишь исполнять приказы власти.

Другое дело, когда прежней власти нет, а новая не родилась. В такой смуте даже офицерство высшего эшелона идейно довольно беспомощно. И тогда типичны в их среде школьно-прописные разговоры типа: «Служу Родине своей». Ведь не констатировать факт требуется, а непредвзято выбирать для Родины правильную будущность. Какую? Эти «передовые», наиталантливейшие офицеры, прямо или косвенно послужившие падению единственно осмысленно действовавшей тогда власти государя императора, сами, увы, плохо себе представляли нужное политическое развитие страны. Как и при императорских эполетах, они надеялись, что кто-то эту непривычную им задачку решит.

Пока же командующему Черноморским флотом его превосходительству вице-адмиралу Колчаку пришлось сотрудничать с меньшевиком, участником восстания на броненосце «Потемкин» товарищем Канторовичем, возглавившим выбранный 4 марта на севастопольском митинге Центральный военный исполнительный комитет (ЦВИК), который вскоре сольется с Советом рабочих депутатов порта. Под стать цвиковскому главе был его заместитель — начальник штаба ударной дивизии социалист и демократ полковник Верховский.

Сорви-голова Колчак в эти дни проявил неожиданную гибкость в обращении с широкими матросскими массами Черноморья, где, как и в Советах, комитетах, ориентироваться ему плодотворно помогает полковник Верховский. На Балтике же высшему комсоставу гибкости не хватило: матросня убила командующего Балтфлотом вице-адмирала А. И. Непенина, других адмиралов и офицеров.

С тех пор многие русские люди стали именовать «матросней» эти самые широкие матросские круги, когда-то создававшие под Андреевским флагом первостепенную славу России. Самые лихие из резко «покрасневших» матросиков вскоре перетянут плечищи пулеметными лентами, сдвинут бескозырки на столь же кумачовые от пьянки и кокаина лбы и носы и продолжат дружно швырять за борт командиров. После Октябрьского переворота они гурьбой пойдут в ЧК, станут самыми отчаянными защитниками Советской власти. Не случайно этих — в тельняшках — во фронтовых боях белые в плен не брали.

Почему же именно матросы стали главным двигателем большевистского переворота, самым грозным красным отребьем? Ведь российский флот усилиями, талантами «младотурков» и другого «передового» флотского офицерства расцветал, технически возрождался между японской и Первой мировой войнами. А потому, что расцветал всего лишь технически! Не на духовную высоту подвигали корабельный «пролетариат» и такие умницы, светлые головы, как Колчак. Неполноценным примером был и сам великолепный Александр Васильевич Колчак-Полярный, вожделевший к жене своего же флотского офицера, столь элегантно издевавшийся в письмах над вопросами церковного брака.

В апреле 1917 года Колчака вызвал в Петроград военный министр Временного правительства А. И. Гучков, затем Александр Васильевич побывал в Пскове на совещании главнокомандующих и командующих сухопутными и морскими силами. В Петрограде его тяжело поразила вооруженная демонстрация 20–21 апреля, которую «временные» не дали подавить силой командующему столичным военным округом генералу Корнилову.

На псковском совещании Колчак высказал озабоченность тем, что и ему отказали в таком же способе влияния на возможные в ближайшем будущем черноморские беспорядки. Но он, в отличие от ряда высокопоставленных армейских коллег во главе с будущим руководителем путча Корниловым, продолжал верить, что новое правительство состоит из «политически честных» людей. Гучков, уловивший это колчаковское настроение, предложил Александру Васильевичу возглавить Балтийский флот и спасти его от разложения. Колчак ему ответил:

— Если прикажете, то я сейчас же поеду в Гельсингфорс и подниму свой флаг, но считаю, что дело закончится тем же самым, что у меня в Черном море. События происходят с некоторым запозданием, но я глубоко убежден, что та система, которая установилась по отношению к нашей вооруженной силе, и те реформы, которые теперь проводятся, неизбежно приведут к развалу нашей вооруженной силы и вызовут те же самые явления, как и в Балтийском флоте.

Интересно выглядела в Петрограде встреча Колчака по совету Родзянко с легендарным российским социал-демократическим лидером Г. В. Плехановым, который тогда был во главе правых меньшевиков и стоял на революционно-оборонческих позициях. Она лишний раз продемонстрировала политическое дилетанство Колчака, доходящее до беспомощности, этот бич генералов и адмиралов как начала, так и конца XX века. Потом Плеханов рассказывал:

«Был у меня Колчак. Он мне очень понравился. Видно, что в своей области молодец… Но в политике он, видимо, совсем неповинен… Вошел бодро, по-военному, и вдруг говорит:

— Счел долгом представиться вам как старейшему представителю партии социалистов-революционеров.

Войдите в мое положение! Это я-то социалист-революционер! Я попробовал внести поправку:

— Благодарю, очень рад. Но позвольте вам заметить… Однако Колчак, не умолкая, отчеканил:

…представителю социалистов-революционеров. Я — моряк, партийными программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чем разница — не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они — патриоты. Социал-демократы же не любят отечества, и, кроме того, среди них очень много жидов…

Я впал в крайнее недоумение после такого приветствия и с самою любезною кротостью постарался вывести своего собеседника из заблуждения. Сказал ему, что я — не только не социалист-революционер, но даже известен как противник этой партии, сломавший немало копий в идейной борьбе с нею… Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну, это не важно, — и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте, об его состоянии и боевых задачах. Очень хорошо рассказывал. Наверное, дельный адмирал. Только уж очень слаб в политике».

В конце апреля Колчак вернулся в Севастополь. Сразу собрал свободные от боевой работы команды и выступил перед ними со своими впечатлениями. Потом прошло делегатское собрание, на котором командующий сделал доклад «Положение нашей вооруженной силы и взаимоотношения с союзниками». Свою речь он закончил так:

— Какой же выход из положения, в котором мы находимся, которое определяется словами «Отечество в опасности»… Первая забота — это восстановление духа и боевой мощи тех частей армии и флота, которые ее утратили, — это путь дисциплины и организации, а для этого надо прекратить немедленно доморощенные реформы, основанные на самоуверенности невежества. Сейчас нет времени и возможности что-либо создавать, надо принять формы дисциплины и организации внутренней жизни, уже существующие у наших союзников: я не вижу другого пути для приведения нашей вооруженной силы из «мнимого состояния в подлинное состояние бытия». Это есть единственно правильное разрешение вопроса.

Тогда этой адмиральской речи еще бурно аплодировали — большевики и анархисты на Черноморье были слабы. Но в мае уже отказалась от выхода на боевое задание команда миноносца «Жаркий». Потом так же повели себя матросы миноносца «Новик». Унизительный инцидент для командующего возник из-за старшего помощника капитана Севастопольского порта генерал-майора береговой службы Н. П. Петрова. Совет порта хотел арестовать его якобы за корыстные злоупотребления, Колчак воспротивился, собираясь дать санкцию на этот арест официальному следствию, а не комиссии Совета. Однако Петрова члены Совета все же арестовали.

Приезжал в Севастополь Керенский, ставший в то время военным и морским министром, но не улучшил положения.

Обвал ситуации начался 27 мая с посещения здешнего порта делегацией балтийских моряков из большевиков и анархистов. Тогда же в Крыму появилась группа видных большевиков, которым Свердлов дал напутствие:

— Севастополь должен стать Кронштадтом юга. Их лихие агитаторы орали на митингах:

Товарищи черноморцы! Что вы сделали для революции? Вами командует прежний командующий флота, назначенный еще царем. Мы, революционные балтийцы, убили нашего командующего, мы заслужили свое святое революционное право!

На одном из митингов во дворе Черноморского экипажа собралось около пятнадцати тысяч человек. Здесь Колчака называли прусским бароном, помещиком, мироедом и тому подобными ходкими определениями. Александр Васильевич не выдержал и заявил там, «что если кто-нибудь укажет или найдет» у него «какое-нибудь имение или недвижимое имущество, или какие-нибудь капиталы обнаружит», то он может такое «охотно передать, потому что их не существует в природе».

На тот раз успокоились, но в начале июня поползли по Севастополю слухи, что Колчак с офицерами готовит контрреволюционный мятеж. Стали поговаривать: надо их разоружить и засадить под замок. 6 июня делегатское собрание черноморцев постановило:

«Колчака и Смирнова от должности отстранить, вопрос же об аресте передать на рассмотрение судовых комитетов. Командующим избрать Лукина, и для работы с ним избрать комиссию из 10 человек».

М. И. Смирнов был начальником штаба флота, а контр-адмирал В. К. Лукин заместителем командующего, которому Колчак тем же 6 июня приказал вступить в командование Черноморским флотом. Потом он отправился на флагманский линкор «Георгий Победоносец», ставший к этому времени «Свободной Россией».

Здесь Александр Васильевич собрал линкоровскую команду, чтобы попрощаться. Попробовал произнести речь, но она уже успеха не имела. Судовой комитет бывшего «Георгия Победоносца» разоружил офицеров корабля, стал требовать, чтобы и Колчак сдал свое оружие.

Вице-адмирал спустился в свою бывшую каюту, вышел оттуда с Золотой саблей — его Георгиевским отличием. Колчак взглянул далеко в море, потом на сгрудившуюся по палубе матросню. Сказал им:

— Не от вас я ее получил, не вам и отдам.

Швырнул саблю за борт!

В письме А. В. Тимиревой он написал:

«Я хотел вести свой флот по пути славы и чести, я хотел дать Родине вооруженную силу, как я ее понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе, рано или поздно будут решены, но бессмысленное и глупое правительство и обезумевший, дикий, неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели».

Вопреки мнению Александра Васильевича, народ из психологии «рабов», что Божьих, что царских, как раз выскочил в те самые «свободу, братство, равенство», о которых масоны всех стран мечтали. Поэтому матросский народ даже самых передовых адмиралов возненавидел, но Колчаку застила глаза его природная неуравновешенность так, что он последними словами и Временное правительство обзывал, которому публично клялся три месяца назад в верности.

О свершениях Колчака в Черном море, судьбе его флота один из немецких авторов после войны свидетельствовал:

«Колчак был молодой и энергичный вождь, сделавший себе имя на Балтийском море. С его назначением деятельность русских миноносцев еще усилилась… При таких безнадежных для Турции обстоятельствах начался 1917 год. К лету деятельность русского флота стала заметно ослабевать. Колчак ушел. Россия явно выходила из строя союзников, ее флот умирал. Революция и большевистский переворот его добили».

10 июня 1917 года Колчак прибывает в Петроград. Здесь Александр Васильевич не скрывает своей солидарности с идеями генерала Корнилова по оздоровлению армии и флота, бывает на заседаниях «Республиканского национального центра», подпольно сплачивавшего силы для военного переворота. Некоторые столичные газеты провокационно кричат со своих страниц: «Адмирал Колчак — спаситель России!», «Вся власть — адмиралу Колчаку!» Тем не менее, и июнь, и июль Колчак остается не у дел. Его жестоко угнетает бездействие.

* * *

Александру Васильевичу еще раз подвернулся случай плодотворно проявить себя в идущей своим чередом войне. После смещения с командования ЧФ он ехал из Севастополя в Петроград вместе с американским вице-адмиралом Дж. Г. Гленноном.

С мая 1917 года США вступили в войну как союзник России. Гленнон уже был здесь весной с правительственной американской делегацией, которая обсуждала вопросы по координации совместных действий. Еще тогда Гленнон обратил внимание на непревзойденного специалиста по минному делу Колчака, заинтересовался проектом русской десантной операции в Босфор и Дарданеллы, в которой ведущая роль предназначалась тому же Колчаку.

На этот раз вице-адмирал Гленнон взялся ходатайствовать перед правительством США о командировке Колчака в Америку по обмену опытом. Керенский с радостью решил отпустить туда Александра Васильевича, так как узнал о его участии в «Республиканском национальном центре» в качестве главы военного отдела. Кроме того, помимо газет, петроградское офицерство дружно прочило Колчака кандидатом на единоличную власть, которой в августе попытается овладеть Корнилов, заменивший Колчака в руководстве военным отделом «Республиканского центра».

О новом повороте в своей жизни Колчак написал А. В. Тимиревой:

«Я получил приглашение от посла США Рута и от морской миссии адмирала Гленнона на службу в американский флот. При всей тяжести своего положения я все-таки не решился сразу порвать с Родиной, и тогда Рут с Гленноном довольно ультимативно предложили Временному правительству послать меня в качестве начальника военной миссии в Америку для службы во время войны».

Миссия Колчака в составе восьми офицеров выехала из Петрограда 27 июля, прибыла в Лондон в начале августа. Проплыв из Британии до Канады, в начале сентября Колчак прибыл в США, где 16 октября был принят президентом В. Вильсоном.

Александр Васильевич ведет работу в здешней Морской академии, участвует в маневрах американского флота на его флагмане «Пенсильвания». Но члены русской миссии видят, что отношение к России как к союзнице меняется на глазах. С бывшей Российской империей, разваливающейся на глазах, заокеанские прагматики не очень хотят иметь дело. Этому способствует на родине неудавшийся путч Корнилова, дальнейшие провалы в политике Временного правительства.

Становится ясно — выдвигавшаяся до того идея русско-американских действий по захвату проливов Босфор и Дарданеллы, выведению Турции из войны нежизненна. Колчак решает возвращаться домой через Дальний Восток.

До русских офицеров дошел слух об организованных большевиками октябрьских событиях в Петрограде, но они не придали им серьезного значения. В начале ноября миссия Колчака отплыла в Японию и высадилась там в Иокогаме.

Здесь на Колчака обрушиваются сногсшибательные известия: Временное правительство большевиками свергнуто, правительство Ленина начало в Бресте переговоры с немцами о мире. Как адмирал потом отмечал: все это явилось для него «самым тяжелым ударом, может быть, даже хуже, чем в Черноморском флоте. Я видел, что вся работа моей жизни кончилась именно так, как я этого опасался и против чего я совершенно определенно всю жизнь работал».

Драматизировано это заявление февралиста Колчака: «совершенно определенно всю жизнь работал» он не против либералов, социалистически настроенной общественности, породившей большевиков, а против реакционеров, консерваторов, «прогнившего царизма» и т. д. А стремительный захват власти «красными» был логичен, подготовлен идеями, в частности, и военной, «демократической» интеллигенции, в первых рядах которой боролся с косностью верхов сам Колчак.

О своих следующих действиях Колчак позже в автобиографии писал так:

«Я оставил Америку и прибыл в Японию, где узнал об образовавшемся правительстве Ленина и о подготовке к Брестскому миру. Ни большевистского правительства, ни Брестского мира я признать не мог, но как адмирал русского флота я считал для себя сохраняющими всю силу наши союзные обязательства в отношении Германии. Единственная форма, в которой я мог продолжать свое служение Родине, оказавшейся в руках германских агентов и предателей, — было участие в войне с Германией на стороне наших союзников. С этой целью я обратился через английского посла в Токио к английскому правительству с просьбой принять меня на службу, дабы я мог участвовать в войне и тем самым выполнить долг перед Родиной и ее союзниками».

Ожидая ответа из посольства, знающий китайский язык Александр Васильевич углубился в изучение китайских трудов по философским и военным вопросам. Его очень интересовали идеи китайского полководца VI века до нашей эры Сунь-цзы. Колчак увлекся милитаристскими аспектами буддизма, мировоззрением самураев. Все это так поглотило адмирала, что он покупает в Токио самурайский клинок, изготовленный знаменитым мастером Майошин. В тяжелые минуты Колчак вглядывается в его лезвие у пылающего камина, как бы медитируя. Утопая в отблесках стали, он словно разговаривает с владевшим им древним воином.

В этом самоуглублении Колчак предстает едва ли не поэтом войны. В нем словно оживают души его предков — половецких ратников, сербских героев, турецких полководцев, казачьих старшин, русских офицеров. Он совершенно искренне, безаппеляционно излагает свои взгляды на бумаге:

«Война проиграна, но еще есть время выиграть новую, и будем верить, что в новой войне Россия возродится. Революционная демократия захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего».

Все это далеко от православия, которое Колчак якобы «очень» исповедовал, язычески патетично. В письме к Тимиревой он уточняет свои ощущения:

«Моя вера в войну, ставшая положительно каким-то… убеждением, покажется Вам дикой и абсурдной, и, в конечном результате, страшная формула, что я поставил войну выше Родины, выше всего! быть может, вызовет у вас чувство неприязни и негодования. Я отдаю отчет в своем положении».

Теперь уже и Родина, о службе которой благоговейно поминал Александр Васильевич, приветствуя Временное правительство, ему не указ. Заслуженный ученый Колчак-Полярный и самурайствующий милитарист! Еще один колчаковский парадокс, порожденный весьма эмоциональной адмиральской натурой. В этом же духе позже, во время Гражданской войны будет себя чувствовать еще один белый вождь — генерал барон Унгерн, который станет защитником «Желтой веры» и монгольским князем.

В декабре 1917 года Колчак получает назначение от британцев на Месопотамский фронт. Ему предстоит попасть туда пароходом, следовавшим по маршруту Шанхай—Сингапур—Коломбо—Бомбей.

* * *

В январе 1918 года Колчак прибывает в Шанхай. В Китае Колчак встретился с послом России князем Н. А. Кудашевым, у адмирала завязались знакомства с представителями атамана Забайкальского казачьего войска Г. М. Семенова. Тут к Колчаку относятся с неменьшим пиететом, чем когда-то в Петрограде как к «спасителю России». Не случайно Кудашев и главноуправляющий Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) генерал-лейтенант Д. Л. Хорват хотели адмирала задержать, чтобы он с этого конца России начал борьбу с красными.

Колчак все же отплывает из Китая, прибывает в Сингапур 11 марта (отсюда даты — по новому стилю) 1918 года. Происшедшее с ним здесь Александр Васильевич описал Тимиревой:

«Прибыв на «Динега», которую я ждал в Шанхае около месяца, я был встречен весьма торжественно командующим морскими войсками генералом Ridand, передавшим мне служебный пакет… с распоряжением английского правительства вернуться немедленно в Китай… для работы в Маньчжурии и Сибири. Английское правительство после последних событий, выразившихся в наглом попрании России Германией, нашло, что меня необходимо использовать в Сибири в видах союзников к России, предпочтительно перед Месопотамией, где обстановка изменилась».

Встретивший в Пекине приплывшего обратно Колчака князь Кудашев ему сказал:

— Против той анархии, которая возникает в России, уже собираются вооруженные силы на юге России, где действуют добровольческие армии генерала Алексеева и генерала Корнилова. Необходимо подготавливать Дальний Восток к тому, чтобы создать здесь вооруженную силу, для того чтобы обеспечить порядок и спокойствие на Дальнем Востоке.

Таким образом, главной задачей Колчака, переехавшего в Харбин и вошедшего в правление КВЖД, стало формирование в Маньчжурии, на русском Дальнем Востоке белых сил против большевистского режима. Этим с апреля по июль адмирал занимается вплотную, выезжая в разные места дислокации отрядов, формируя на здешней территории крупное соединение под предлогом укрепления охраны КВЖД.

В Харбине с февраля 1918 года работал Дальневосточный комитет активной защиты Родины и Учредительного собрания, главную роль в котором играл генерал Хорват, возглавлявший КВЖД с ее пуска в 1903 году. Действовало в городе и Временное правительство автономной Сибири во главе с эсером П. Я. Дербером. Оно возникло в Томске и бежало сюда от красных. Комитет Хорвата и правительство Дербера соревновались за влияние на местную политическую обстановку, но Дальневосточный комитет все же одерживал верх. Мощной прояпонской силой в ближайшем приграничье были дальневосточные казачьи атаманы, среди которых в Чите выделялся Г. М. Семенов, а в Хабаровске И. М. Калмыков.

К этим силам, с востока претендовавшим на власть в России, относились и многие самостоятельные правительства, продолжавшие возникать в течение лета 1918 года, во многом благодаря восстанию против красных чехословацкого корпуса. Из «старожилов» же, помимо правительств Хорвата и Дербера существовало, например, белоказачье уральское «Войсковое правительство», действовавшее с марта 1918 года. Комуч в Самаре организовался 8 июня после ее освобождения чехословацкими легионерами.

В конце июня 1918 года в Омске было сформировано Временное Сибирское правительство, которое возглавил крупный адвокат П. В. Вологодский. Это правительство стремилось руководить всей землей, недавно освобожденной чехословацкими частями от большевиков на востоке: Поволжьем и Уралом, Сибирью, Дальним Востоком. К сентябрю таких правительств наберется около двадцати.

Пристально наблюдая за действиями Колчака, японцы начали вмешиваться в его дела. Им претила адмиральская цель создать единое мощное боевое соединение русских. Чтобы обеспечить свое доминирование в этом районе, японцы хотели видеть более мелкие белые отряды, с какими им удавалось действовать по принципу «разделяй и властвуй», как, например, с дальневосточной атаманской вольницей. В начале июля Колчак отправился в Токио выяснить отношения.

Здесь на переговорах Александр Васильевич задержался на два месяца, заодно поправляя расшатанное здоровье. Договориться об устранении проблем, возникших между белыми и японцами в Китае, ему не удалось и при общении с высшими чинами японского Генштаба генералами Ихарой и Танакой. Не обнадежили они адмирала и помощью оружием против красных. Зато в Токио Колчак окунулся в сердцевину дипломатических интриг, свел близкое знакомство с представителями США, Англии, Франции.

Наиболее удачно сложились отношения Колчака с представителем Англии на Дальнем Востоке полковником А. Ноксом. Тот с 1911 года работал в России военным атташе, потом находился при Ставке Верховного главкома, владел русским языком. О встречах с Ноксом Колчак позже рассказывал:

«Он просил меня сообщить, что происходит во Владивостоке, так как, по его мнению, нужно было организовать власть. Я сказал, что организация власти в такое время, как теперь, возможна только при одном условии, что эта власть должна опираться на вооруженную силу, которая была бы в ее распоряжении… Мы очень долго беседовали по поводу того, каким образом организовать эту силу…

Я указывал ему, что, имея опыт с теми организациями, которые были, я держусь того, что таким путем нам вряд ли удастся создать что-нибудь серьезное. Поэтому я с ним условился принципиально, что создание армии должно будет идти при помощи английских инструкторов и английских наблюдающих организаций, которые будут вместе с тем снабжать ее оружием…»

Александр Васильевич указывал, что командующий такой армией должен иметь всю полноту власти и быть военным диктатором. В записке Ноксу насчет налаживания этой власти он писал:

«Как только освобождается известный район вооруженной силой, должна вступить в отправление своих функций гражданская власть. Какая власть? Выдумывать ее не приходится — для этого есть земская организация, и нужно ее поддерживать. Покуда территория мала, эти земские организации могут оставаться автономными. И по мере того, как развивается территория, эти земские организации, соединяясь в более крупные соединения, получают возможность уже выделить из себя тем или другим путем правительственный аппарат».

По результатам этих встреч полковник Нокс докладывал в рапорте своему начальству о Колчаке:

«Нет никакого сомнения в том, что он является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке».

Встречался в Токио Колчак и с послом Франции М. Реньо, но их беседы носили более общий характер. Сюда к Александру Васильевичу приехала его возлюбленная А. В. Тимирева, чтобы больше не расставаться с адмиралом до его гибели.

* * *

В сентябре 1918 года Колчак уехал из Японии во Владивосток.

В это время в Уфе происходит знаменательное для восточной России событие. Там из представителей различных политических сил и правительств образуется Директория, или Временное Всероссийское правительство. В его состав на Уфимском Государственном совещании избирают председателем — правого эсера Н. Д. Авксентьева, кадета Н. И. Астрова, от Союза Возрождения России — генерала В. Г. Болдырева, близкого к кадетам главу Временного Сибирского правительства П. В. Вологодского и народного социалиста Н. В. Чайковского. Из-за пребывания за линией фронта Астрова и Чайковского заместителями на их места избрали кадета В. А. Виноградова и эсера В. М. Зензинова, которые фактически и останутся потом в этом правительстве.

Избранное правительство было признано Уфимским совещанием как «единственный носитель верховной власти на всем пространстве Государства Российского» до созыва Учредительного собрания. Генерал Алексеев прислал Директории «искреннее поздравление», но никак не реагировал на то, что его избрали как бы заменой здешнему Верховному главнокомандующему генералу Болдыреву.

В октябре Директория переехала подальше от фронта в Омск, где для создания ее Совета министров был использован бывший аппарат Административного совета Временного Сибирского правительства. С П. В. Вологодским, избранным в новое правительство заочно и находившимся по делам на Дальнем Востоке, как раз в то время Колчак встретился во Владивостоке. Их встреча во многом сориентировала Александра Васильевича на будущее.

Полезнейшей была и встреча Колчака с генерал-майором Р. Гайдой, который командовал до этого 2-й чехословацкой дивизией, а теперь собирался помочь русским белым силам в Екатеринбурге.

Гайда являлся представителем чехословацкого корпуса, поднявшегося против большевиков. Этот корпус начался с Чехословацкой дружины, сформированной в России в 1914 году в связи с войной из представителей славянских народов Австро-Венгрии. В 1915 году она была развернута на русском фронте в Первый чехословацкий стрелковый полк имени Яна Гуса, который стал пополняться пленными чехами и словаками. К концу 1916 года полк развернулся в бригаду, а в 1918 году это уже был 40-тысячный корпус.

После подписания в марте 1918 года большевиками Брестского мира чехословацкому корпусу, входившему в состав французской армии, из французского генштаба приказали перемещаться на Западный фронт длинным окольным путем: по Транссибирской железной дороге на Владивосток и далее через Тихий океан в Европу.

Эти края в России тогда находились под контролем Советов, которые согласились пропустить чехословаков. Тем более, что их корпус до этого дрался в составе красных войск. Еще в начале марта на Украине чехословаки вместе с красногвардейцами сдерживали натиск пяти немецких полков, наступавших на восток. Так что 26 марта в Пензе Сталин от имени Совета народных комиссаров подписал с представителем чехословацкого корпуса соглашение о его беспрепятственной отправке из Пензы во Владивосток.

Чехословацкие эшелоны двинулись в путь, но к маю отношения между чехословаками, чьи передовые эшелоны уже колесили по Сибири, и красными стали быстро ухудшаться. Большевики под давлением своих друзей немцев, которых никак не устраивало появление на Западном фронте мощного чехословацкого корпуса, к нему переменились. С настояния посла Германии графа Мирбаха нарком Чичерин отбил 21 апреля красноярскому Совету телеграмму, кончавшуюся фразой: «Чехословацкие отряды не должны продвигаться на восток».

Темп движения чехословаков по Транссибу резко замедлился, среди них начались волнения, которые подстегнула 25 мая телеграмма Троцкого: «Все Советы по железной дороге обязаны под страхом тяжкой ответственности разоружить чехословаков». Те немедленно подняли восстание!

К 8 июня чехословацкие подразделения захватили почти весь Транссиб, перебив окрестные красные части. Начиная с Волги, к чехословакам начали примыкать быстро возникающие офицерские отряды, студенты, гимназисты и даже пролетариат. В сорока верстах от Самары в белые ряды влились рабочие Иващенковских артиллерийских заводов, вывезенные ими порох и боевые материалы полгода «подкармливали» антибольшевистское воинство.

Чехословацкий корпус, который советские историки почему-то любили именовать «белочешским», сплотился в три ударные боевые группировки: Пензенскую, Сибирскую, Владивостокскую. В конце июня прибывшая в Сибирь французская военная миссия официально сообщила филиалу Чехословацкого Национального совета в России о желании Антанты образовать новый «противонемецкий фронт» по линии реки Волги с тем, чтобы чехословацкие войска стали «авангардом союзных войск».

В июле Пензенская чехословацкая группа начала наступление на Самару, Сызрань и Симбирск. Сибирская с боями двигалась на Урал. Во Владивостокской группе было свыше 14 тысяч бойцов. Вдохновленные новой идеей спасти славянство и весь мир от немецких союзников — большевиков, они, вместо того чтобы грузиться на суда и отправляться подобру-поздорову домой в Европу, ринулись из Приморья на красное Забайкалье. Чехословаки долавливали клещами своих войск с разных концов последние островки советской власти на российском востоке.

К августу чехословакам уже активно помогала русская Народная армия. Она создалась Комучем из добровольных белых формирований вместе с мобилизованными солдатами. В начале августа Народная армия вместе с чехословаками взяла Казань, а в ней — российский золотой запас (многие сотни тонн золота, платины, серебра, драгоценностей) на 1 миллиард 300 миллионов золотых рублей. Колчаковское правительство, к которому перейдут эти сокровища, израсходует и утратит свыше его трети.

Генерал Гайда, возглавивший свержение большевиков в восточной части Сибири еще в звании капитана, во время встречи с Колчаком собирался выехать из Владивостока в Екатеринбург, чтобы принять там командование группой белых войск, сформированных под эгидой местного Уральского правительства. Он, подобно Колчаку, стоял за установление военной диктатуры и с интересом приглядывался к адмиралу, как к отличному кандидату на эту роль. Колчаковский адъютант капитан Апушкин, который будет сопровождать адмирала из Владивостока дальше в Омск, оказавшись у Деникина в ноябре, письменно доложит ему:

«Во Владивостоке Гайда предложил Колчаку работать с ним на Екатеринбургском фронте, на что Колчак и согласился».

В конце сентября Колчак выехал из Владивостока и прибыл в Омск 13 октября. Тут, не подозревая, что Верховный руководитель Добровольческой армии генерал Алексеев недавно скончался, он пишет письмо на его имя. В нем сообщает о своем решении ехать на юг России и служить под командой Алексеева. О пребывающей в Омске Директории — Временном Всероссийском правительстве — отмечает:

«Поскольку могу судить, эта власть является первой, имеющей все основания для утверждения и развития».

Появление Колчака в Омске вызвало всесторонний интерес и произвело значительное впечатление. Вот воспоминания И. И. Серебренникова, тогдашнего и. о. председателя Совета министров Директории:

«Когда мне доложили, что меня желает видеть адмирал Колчак, я с огромным интересом и даже некоторым волнением стал ждать встречи с этим выдающимся русским человеком, который уже тогда казался весьма крупной фигурой в нашем антибольшевистском лагере…

Мне чрезвычайно понравилась импонирующая манера адмирала говорить громко, четко, законченными фразами определенного содержания, не допускающего каких-либо двусмысленных толкований.

— Не хитрец, не дипломат, желающий всем угодить и всем понравиться, — думал я, слушая адмирала, — нет, честный, русский патриот и человек долга».

Член английского парламента, полковник Д. Уорд сказал о Колчаке:

«Мы все были приглашены на банкет в честь… Всероссийского правительства… В то время, когда мой адъютант повторял имена присутствующих, проворная маленькая энергичная фигура вошла в комнату. Орлиными глазами он вмиг окинул всю сцену… Последним говорил адмирал Колчак, высказавший несколько коротких сентенций… Он казался более одиноким, чем всегда, но представлял собою личность, которая возвышалась над всем собранием».

Это почти один к одному совпадает с впечатлениями окружающих еще о гардемарине Колчаке. Поэтому в конце концов остановка Александра Васильевича в Омске обернулась включением адмирала в состав Временного Всероссийского правительства военным и морским министром, что было запечатлено указом от 4 ноября 1918 года.

Несмотря на то, что создание правительства Директории было плодом совместных усилий многих и разных политических деятелей, казачьи и офицерские круги оно не устраивало из-за его насыщенности социалистами. Потому не доверяли Директории также местные торгово-промышленные круги. Толчок, приведший к гибели и этого сибирского правительства, произошел 16 ноября в связи с приездом в Омск командующего союзническими частями на территории России французского генерала М. Жанена.

На банкете по этому случаю сначала была сыграна Марсельеза, как всегда встреченная горячими приветствиями присутствовавших эсеров. Но потом офицеры потребовали исполнить «Боже, Царя храни». Гимн прозвучал, социалистов вывела из терпения эта «монархическая молитва». Они стали настаивать, чтобы инициаторы данного прецедента казачьи офицеры Красильников, Катанаев, Волков были арестованы. Дело было больше не в наказании демонстрантов «черносотенного монархизма», а в том, что эсеровские лидеры знали о зреющем против них среди офицерства заговоре. Они хотели опередить его зачинщиков.

Колчак из деловой поездки вернулся в Омск 17 ноября. К нему стали заходить представители недовольного офицерства, обращаться с предложением возглавить назревший переворот. Александр Васильевич отвечал:

— У меня армии нет, я человек приезжий и не считаю для себя возможным принимать участие в таком предприятии, которое не имеет под собой почвы.

Ночью заговорщики во главе с войсковым старшиной Красильниковым и комендантом Омска полковником Волковым арестовали членов Директории Авксентьева, Зензинова, товарища министра внутренних дел Роговского, зама члена Директории Аргунова.

18 ноября на утреннем заседании Совета министров под руководством его председателя Вологодского было выдвинуто предложение, чтобы Колчак принял власть и стал военным диктатором. Александр Васильевич отказался. Его попросили удалиться. Стали обсуждать также выдвинутую на этот пост кандидатуру генерала Болдырева, но она набрала лишь один голос. Колчак как глава нового правительства, управляемого диктаторски, был избран подавляющим большинством голосов.

А. В. Колчаку объявили решение Совета министров Временного Всероссийского правительства об избрании его Верховным правителем России, который должен занять пост Верховного главнокомандующего. В этот же день Совет министров принял акты с «Положением о временном устройстве государственной власти в России», о производстве вице-адмирала А. В. Колчака в адмиралы. Своим приказом Колчак объявил о вступлении в «Верховное командование всеми сухопутными и вооруженными силами России» и освободил с этой должности генерал-лейтенанта Болдырева.

* * *

Колчаковское правительство весомее и действеннее других белых режимов выразило идею создания всероссийской власти, поддерживаемую всеми антисоветскими силами. Занятие своего верховного поста Колчаком 18 ноября 1918 года было, как отметили сведущие люди, довольно многозначительно: 18 ноября (брюмера) 1799 года Наполеон сверг Совет пятисот, начав править Францией единолично.

Противникам адмирала из антибольшевистского стана было не до символичных совпадений. Уже 19 ноября, узнав об омских событиях, эсеры забили тревогу в Екатеринбурге, где в то время находился Комуч. Собравшийся съезд членов Учредительного собрания провозгласил «полную невозможность признания закономерности происшедшего и необходимость борьбы против Омского правительственного акта всеми средствами». Возмутились и «вспотевшие», «уставшие», как тогда язвили, от своих свершений чехословаки, они заявили, что переворот антидемократичен и нарушил условия Уфимского соглашения.

Колчак телеграфом в Екатеринбург приказал подчиненным ему частям арестовать всех членов Комуча во главе с эсером В. М. Черновым. Их взяли под конвой, но тут вмешался отряд чехословаков и отбил арестантов, помог им бежать в Уфу. Позже эсеры за все это мстили, затевали против колчаковской власти восстания.

Не подчинился новому Верховному на первых порах и атаман Семенов. Адмирал отрешил полковника Семенова от всех должностей, и лишь атаман Оренбургского казачьего войска А. И. Дутов сумел склонить забайкальского лидера к признанию власти Колчака.

В правительстве сохранились почти все министры Директории. В раздутом штате они продолжали работать ни шатко ни валко. Больше всех нареканий впоследствии получил министр иностранных дел 28-летний И. И. Сукин, весьма настроенный в пользу США, за что его прозвали «американский мальчик». Об этом пишет бывший каппелевский генерал Д. В. Филатьев в своей книге «Катастрофа Белого движения в Сибири. 1918–1922. Впечатления очевидца»:

«Он (Сукин. — В. Ч.-Г.) окончательно поссорил адмирала с японцами, не сумел ослабить враждебность чехов, не сумел внушить доверия к Сибирскому правительству со стороны французов и американцев, а если не поссорил и с англичанами, то только потому, что представитель Англии, полковник Нокс, просто не считался с нашим министерством иностранных дел.

Надо, впрочем, по справедливости сказать, что и сам адмирал Колчак, мало эластичный и слишком державшийся идеи великодержавности России, в сношениях с иностранцами шел неизменно по линии наибольшего сопротивления. В результате, столь необходимое Сибирскому правительству признание его всероссийской властью не последовало, что лишило Россию возможности участвовать в заключении Версальского договора и не позволило заключить налаживавшийся американский заем. Но, чтобы не обманываться иллюзиями, надо прямо признать, что ни то, ни другое, т. е. признание и заем, не изменили бы конечного результата Сибирской Белой борьбы.

Не в иностранцах, а в нас самих лежали причины неуспеха. Так же точно можно лишь теоретически рассуждать о недостатках и даже иногда преступности в деятельности министерства внутренних дел и финансов. Не от работы этих министерств зависел конечный исход борьбы, даже если бы во главе их стояли такие великаны мысли и опыта, как Столыпин и Витте. Центр тяжести, несомненно, находился в области ведения военных операций. Победа на фронте, занятие Москвы и изгнание из Кремля красной нечисти разрешили бы сразу все вопросы…»

Как выполнял свою главкомовскую задачу адмирал Колчак, волею судеб превращенный в сухопутного тактика и стратега? Образа действий было два. Первый в том, чтобы пока не наступать, закончить формирование армии, связаться с Добровольческой армией Деникина и договориться с ним о совместных действиях против Совдепии. Второй — немедленно атаковать красных по главным направлениям. Его, конечно, и принял отчаянный смельчак Колчак.

Понадежнее наступать можно было так. В одном варианте — выставить заслон в сторону Вятки и Казани, основные силы направить на Самару и южнее, чтобы у Царицына соединиться с донцами Краснова и деникинцами, а дальше, упираясь правым флангом в Волгу, всем вместе идти на Москву. В другом случае — двинуться на Казань— Вятку, чтобы через Котлас связаться с войсками Северной области генерала Миллера и с ними наступать на столицы. Но Колчак, пользуясь переброской большевистских сил против войск Краснова и Деникина, решился на третий вариант. Этот напористо воплощал в себе оба предыдущих: ринуться одновременно и на Вятку, и на Самару!

К марту 1919 года у Колчака было 137,5 тысячи бойцов, 352 орудия, 1361 пулемет. Против него в армиях красного Восточного фронта насчитывалось 125 тысяч человек, 422 орудия, 2085 пулеметов. Перевес белых ратников был невелик, но вооруженностью колчаковцы порядочно проигрывали. Не хватало у них и комсостава. По этой же причине развернувшаяся в свое время вместе с восставшими чехословаками Народная армия Комуча не смогла расти дальше.

Лучшие белые силы: опытные офицеры, талантливые полководцы — в подавляющем большинстве сражались на юге у Деникина. Не случайно Западной армией колчаковских войск командовал русский генерал М. В. Ханжин, а Сибирской армией — прославившийся лишь в предыдущих боях с красными, мгновенно произведенный в генералы чех Р. Гайда. Из семнадцати тысяч офицеров Колчака лишь тысяча была кадровой, другие скороспело учились воевать в Первой мировой войне.

Зато в колчаковских частях имелись Ижевский и Боткинский полки из рабочих-повстанцев этих городов. Они были самыми крепкими, боеспособными и геройски стояли против своих пролетарских собратьев с красными звездами. Ижевцы, воткинцы дрались за духовную белую идею, «гегемонов» же с другой стороны подталкивали в спину штыки чекистских заградотрядов. Легендой прослыли у Колчака офицерские отряды корпуса генерала В. О. Каппеля. Их «психическая» атака в полный рост, без выстрелов классически запечатлена в популярнейшем советском фильме «Чапаев». Прославились и колчаковские казаки, не знавшие себе равных в рукопашной. Их «вакуумные» удары ладонью, сложенной «лодочкой», вошли в золотой фонд русского рукопашного боя.

До наступления весной 1919 года колчаковские войска показали себя крупной победой под Пермью в конце декабря 1918 года. Освободили тогда Пермь, ряд других местных городов и прилегающие обширные районы. Взяли в плен многие тысячи красноармейцев, захватили огромные военные трофеи.

С февраля 1919 года Колчак объезжал фронт и западнее Перми действовал в боевой обстановке, за что к Пасхе был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени. В последующей горячке боев Александр Васильевич побывает на фронтах в мае, в начале и конце июня, потом в июле. Многие недели он проводил на передовой и лично руководил сражениями.

В марте 1919 года под своими развернутыми бело-зелеными знаменами южные группы войск Верховного правителя России Колчака ударили на Самару-Симбирск, выходя к переправам через Волгу, чтобы атаковать Москву. Северные войсковые группы колчаковцев двинулись от Перми через Вятку—Вологду, стремясь на соединение с генералом Миллером, дабы взять Петроград. Такого лихого размаха белых по фронтам красные до тех пор не видели и не ожидали.

4 марта Сибирская армия Гайды обрушилась на 2-ю и 3-ю советские армии. В три дня белые их опрокинули, овладели городами Ош, Оханск, погнали к реке Каме. 6 марта по 5-й красной армии ударила Западная армия Ханжина. Смяла и отбросила большевиков, вышла дорогой на Бирск и начала громить тылы противника. Полный прорыв красного Восточного фронта!

Белые армии ожесточенно рвались вперед, им оставалось до Волги у Казани и Самары 80 километров, у Спасска — 35. В Кремле спохватились, и ярым девизом его дня стало: «Все на восток!»

В апреле колчаковцы продолжали победоносно драться в самарских краях, под Вяткой искусными лобовыми и тыловыми ударами била красных башкирская дивизия князя А. В. Голицына. Командовать 5-й армией Восточного красного фронта поручают 26-летнему бывшему поручику императорской армии М. Н. Тухачевскому. В его армию влили лучшие силы рабочих-коммунистов.

* * *

Бывший гвардейский офицер Тухачевский как дегенерат духа был своим солдатам под стать. Еще в кадетском корпусе однажды он вынес после литургии из храма во рту Святое Причастие и выплюнул его на съедение собакам. Вот какие выродки разбили самоотверженную белую рать. Почему?

Белый генерал Филатьев в своих воспоминаниях честно указал: «В нас самих лежала причина неуспеха». То есть сам Господь не хотел, чтобы белые победили и Россия избежала бы наказания большевистским игом. О том, что прежняя Святая Русь погибла, говорили ее последние гиганты духа задолго до Гражданской войны. Так, святой Серафим Саровский утверждал: погибла наша страна, потому что перестали мы поститься по средам и пятницам. В среду предали Иисуса Христа, а в пятницу распяли…

Иначе чем объяснить фатальное невезение и самой «верховной надежды» белых Колчака в его отлично спланированном и успешно развивавшемся наступлении? К концу апреля 1919 года фронту белых ничто серьезно не угрожало. Начатое в это время контрнаступление красных на Западную армию захлебнулось от ее твердого отпора. Но в символичное для красных 1 мая стряслось непредвиденное!

Только что прибывший к белым Украинский полк имени Тараса Шевченко южнее станции Сарай-Гир Самаро-Златоустовской железной дороги поднял восстание. Большевистские агенты его тщательно, строго законспирировано готовили и распропагандировали украинцев.

В мятеж им удалось вовлечь солдат еще четырех колчаковских полков и егерского батальона. Несколько тысяч восставших с оружием, артиллерией, обозами перешли к красным. Другие тысячи неприсоединившихся к ним солдат и офицеров бежали в тыл. Соседние 11-я и 12-я дивизии белых дрогнули, на них тут же обрушились красные и разгромили.

В эту огромную брешь белого фронта лавой хлынула красная конница, за ней пехота. Большевистский командарм 5-й армии Тухачевский мгновенно использовал ситуацию, тесня Западную армию. Грозя окружением, он заставил части генерала Ханжина отойти от Бугульмы. Затем 5-я армия рвется к Уфе, чтобы свести на нет грандиознейший прорыв колчаковцев…

Главный бой был под Уфой у реки со столь обнадеживающим для адмиральских бойцов названием Белая. Тухачевский и Ханжин пытались взять друг друга в клещи. Сюда были брошены ударные сил противников, Москва и Омск следили за этим сражением по присловью: или пан, или пропал.

28 мая башкиры князя Голицына переправились на паромах через Белую и, как всегда, с дикими, леденящими душу криками пошли на красных. В безмолвии, без выстрела, с одними пиками двинулись вперед пожилые оренбургские казаки. Перед атакой они крестились и говорили: «Иль ляжем в степу, иль победим!» Оренбуржцы сразу опрокидывают части рабочих. Железными ударами им вторят чеканящие шаг в атаке пехотные офицерские полки.

Монолитна перед белыми красная стена на этот раз. Плечом к плечу в ней стоят питерские, московские, уральские большевики, пятую часть своих коммунистов бросила сюда партия. Неколебимы полки латышских стрелков. Спокойно передергивают винтовочные затворы чапаевцы. Долог был этот бой, в котором разбили колчаковцев…

В последующих сражениях под Уфой у красных оказалось раненых и убитых 16 тысяч человек, а белых только 25 тысяч попало в плен, расстреливали их без счета. 9 июня Тухачевский занял Уфу. Это был конец военных успехов войск Колчака…

Несмотря на напряжение на фронтах, Александр Васильевич вел активную научную деятельность, организовав гидрографическую экспедицию Д. Ф. Котельникова и ботаническую В. В. Сапожникова; Колчаком был открыт в Томске в 1919 году Институт исследований Сибири.

Верховный правитель упорно занимался государственным строительством, усиливал работу по внедрению системы законности. Например, социалистические партии, кроме РКП(б), адмирал официально не запрещал.

Много внимания А. В. Колчак уделил организации тщательного расследования обстоятельств убийства царской семьи и других членов Дома Романовых на Урале. Недовольный проволочками по нему министра юстиции эсера Старынкевича, дело о расстреле царской семьи Верховный поручил монархисту генерал-лейтенанту М. К. Дитерихсу, назначенному в середине января 1919 года генералом по особым поручениям.

Князь А. Н. Голицын рекомендовал адмиралу следователя по особо важным делам Н. А. Соколова, которого он знал высококвалифицированным специалистом в Пензенской губернии. 5 февраля Александр Васильевич пригласил Соколова на беседу и предложил ему познакомиться с имеющимися материалами следствия по царскому делу, доставленными из Екатеринбурга в Омск, попросил следователя высказать свои соображения.

Встретившись с Соколовым еще раз, выслушав его предложения по дальнейшему ведению следствия, Колчак поручил ему им заниматься.

Перед отъездом Соколова в Екатеринбург 3 марта Верховный выдал следователю соответствующий документ за своей подписью и печатью. В дальнейшем Александр Васильевич постоянно интересовался ходом работы и помогал следствию, в общем руководил которым генерал Дитерихс, а непосредственно вел Н. А. Соколов.

10 июня 1919 года красные прорвали белый фронт у Сарапула и Бирска, этому способствовал 21-й колчаковский полк, перебивший своих офицеров и перешедший к большевикам. 8 июля белыми были потеряны Пермь и Кунгур. Преодолев Урал, 13 июля части Тухачевского вырвались на просторы Сибири. Красный полководец стремился отбросить войска адмирала к югу от Сибирской магистрали, чтобы овладеть Троицком.

В конце июля под Челябинском армии Колчака бросились на красных в грозной решимости. Их северный и южный кулаки слаженно замолотили по армии Тухачевского. Вот-вот белые должны были вырвать победу, смять зарвавшуюся 5-ю армию и на ее плечах опять ворваться в центральную Россию… И снова — безудержное везение красным! В самом Челябинске вспыхивает рабочее восстание, на его «плечах» Тухачевский отбрасывает белых. 5 августа красные одерживают верх по всему фронту, берут в плен более пятнадцати тысяч белых воинов, полностью уничтожив 12-ю дивизию.

Слово «пятоармеец» — «чудо-боец» 5-й армии Тухачевского — было окружено в Советской Армии ореолом славы, «искуснейшим» операциям Тухачевского против Колчака советские военные историки посвящали тома. Но вот как все это объясняет современный российский историк Г. В. Смирнов в своем очерке «Правда о кровавом маршале», помещенном в сборнике «Кровавый маршал. Михаил Тухачевский. 1893–1937» (СПб, «Корона принт», 1997):

«На Восточном фронте Тухачевский в большинстве случаев имел численное превосходство над противником. Несмотря на это, он далеко не всегда справлялся с поставленными задачами выделенными ему силами и склонен был требовать себе подкреплений за счет соседних армий. Выявилось и неумение командарма организовать разведку, надежную связь и управление войсками. Чрезмерно уповая на моральное превосходство своих войск, Тухачевский нередко пренебрегал пополнением материальных запасов и подтягиванием тылов, бросал в бой сразу всю массу своих войск, не оставляя резервов. Поэтому испытываемые им время от времени поражения отличались стремительностью и полной дезорганизацией войск, требовавших от фронтового командования больших усилий для восстановления положения.

Справедливости ради отметим: во многих случаях в действиях на Восточном фронте «наскоки» Тухачевского достигали успеха. 5-й армии здесь часто не приходилось даже штурмовать занятые белыми города; их освобождали и удерживали до подхода красных партизаны или восставшие рабочие. И похоже, что «размягчение» вражеского тыла перед подходом его войск казалось Михаилу Николаевичу настолько естественным, само собой разумеющимся, что он не очень много знал о деятельности одного из членов РВС 5-й армии И. Н. Смирнова…

Не исключено, что весной 1919 г. Троцкий далеко не случайно назначил своего фаворита Тухачевского командующим именно 5-й армией. Ведь к ней Лев Давидович тоже питал слабость: он был причастен к ее рождению в Свияжске в августе 1918 г., когда карательствовал там вместе с Ф. Раскольниковым, И. Вацетисом, К. Данишевским, С. Гусевым (Драбкиным), К. Мехоношиным и другими. Был среди этих «других» и Иван Никитич Смирнов, большевик с дореволюционным стажем, вошедший 6 сентября 1918 г. в первый состав Реввоенсовета Республики.

Весной 1919 г. потрепанную белыми в тяжелых боях 5-ю армию усилили, укрепили ее руководящие кадры. В частности, в состав РВС 5-й армии был включен член РВС Республики (!) И. Н. Смирнов.

Не правда ли, странная акция? Но у нее есть вполне логичное обоснование: вместе с убийцей царской семьи Ф. И. Голощекиным Смирнов поддерживал связь с глубоко законспирированным Сибирским бюро ЦК РКП(б), созданным специально для руководства подпольем в тылу Колчака.

С весны 1919 г. обильно финансируемое из центра подполье с его разветвленной агентурой готовило восстания в прифронтовых городах при подходе к ним Красной Армии; организовывало и возглавляло партизанское движение в тылу противника; засылало через линию фронта отряды и группы особого назначения для диверсий, захвата мостов, тоннелей и других важных объектов.

Судя по всему, Тухачевский не знал деталей тайной деятельности члена РВС своей армии, но плоды этой деятельности командарм-5 ощущал весьма явственно: в операциях Восточного фронта многие крупные города — Самара, Кузнецк, Томск, Челябинск и другие — были освобождены от белых партизанами или восставшими рабочими до прихода красных частей.

«Хотя он не был командующим армией, — не без оснований пишут об И. Н. Смирнове его биографы А. Литвин и Л. Спирин, — но именно его в те двадцатые называли победителем Колчака» (Реввоенсовет Республики. С. 364).

Если это так, то на Смирнова пал лишь отблеск той славы, которую с середины 1919 г. стали усиленно создавать Тухачевскому и 5-й армии высшие военные руководители Республики».

* * *

Как выглядел Александр Васильевич Колчак с точки зрения окружающих в бытность его белым Верховным правителем России? П. Н. Милюков:

«Легенда о «железной воле» Колчака очень скоро разрушилась, и люди, хотевшие видеть в нем диктатора, должны были разочароваться. Человек тонкой духовной организации, чрезвычайно впечатлительный, более всего склонный к углубленной кабинетной работе, Колчак влиял на людей своим моральным авторитетом, но не умел управлять ими».

Министр Омского правительства барон А. П. Будберг: «Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России; несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева… Истинный рыцарь подвига, ничего себе не ищущий и готовый всем пожертвовать, безвольный, бессистемный и беспамятливый, детски и благородно доверчивый, вечно мятущийся в поисках лучших решений и спасительных средств, вечно обманывающийся и обманываемый, обуреваемый жаждой личного труда, примера и самопожертвования, не понимающий совершенно обстановки и не способный в ней разобраться, далекий от того, что вокруг него и его именем совершается». Министр Омского правительства Г. К. Гинс:

«Десять дней мы провели на одном пароходе, в близком соседстве по каютам и за общим столом кают-компании. Я видел, с каким удовольствием уходил адмирал к себе в каюту читать книги, и я понял, что он прежде всего моряк по привычкам. Вождь армии и вождь флота — люди совершенно различные. Бонапарт не может появиться среди моряков.

Корабль воспитывает привычку к комфорту и уединению каюты. В каюте рождаются мысли, составляются планы, вынашиваются решения, обогащаются знания. Адмирал командует флотом из каюты, не чувствуя людей, играя кораблями.

Теперь адмирал стал командующим на суше. Армии, как корабли, должны были заходить с флангов, поворачиваться, стоять на месте, и адмирал искренне удивлялся, когда такой корабль, как казачий корпус, вдруг поворачивал не туда, куда нужно, или дольше, чем следовало, стоял на месте. Он чувствовал себя беспомощным в этих сухопутных операциях гражданской войны, где психология значила больше, чем что-либо другое. Оттого, когда он видел генерала, он сейчас хватался за него, как за якорь спасения. Каждый генерал, кто бы он ни был, казался ему авторитетом. Никакой министр не мог представляться ему выше по значению, чем генерал…

Что же читал адмирал? Он взял с собою много книг. Я заметил среди них «Исторический Вестник». Он читал его, по-видимому, с увлечением. Но особенно занимали его в эту поездку «Протоколы сионских мудрецов». Ими он прямо зачитывался. Несколько раз он возвращался к ним в общих беседах, и голова его была полна антимасонских настроений».

Архимандрит Русской Православной Церкви Заграницей Константин Зайцев:

«Не мог в моем сознании не запечатлеться облик адм. Колчака — во всей его исключительной привлекательности. Мягкая простота в подтянуто-деловой героичности — так, кажется, можно определить существо его личности. Некое поэтическое тепло исходило от него даже и в далеком отчуждении, но тут же вырисовывался стальной силуэт боевого вождя, сочетающего ничем невозмутимое личное мужество с гением пронизанной властностью».

10 августа 1919 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Д. А. Лебедев, которому стали приписывать все военные неудачи, начиная с выбора направлений весеннего наступления и кончая последним крупным проигрышем сражения у Челябинска, был смещен. На должность начштаба заступил генерал А. И. Андогский, а генерал Дитерихс стал военным министром и главкомом фронта, названного, как и у красных, Восточным.

В начавшемся Тобольском сражении колчаковцы в последний раз показали блеск своего оружия, заставив бежать красную 5-ю армию. Опытнейший боевой генерал Дитерихс перешел у города Курган частью своих сил на левом фланге в наступление. Разбил весь правый фланг армии Тухачевского и отбросил за Курган. По всему фронту «пятоармейцы» стали спешно пятиться за реку Тобол, бросая большую военную добычу.

10 сентября казакам надлежало в тылу красных подытожить удар Дитерихса энергичным натиском для разгрома, но странный атаман Сибирского казачьего войска с не менее странной фамилией Иванов-Ринов промешкал. Красные опомнились, сумели подвезти себе подкрепление в три дивизии и в середине октября погнали белых вдоль железной дороги на Петропавловск. С проигрыша этого сражения начинается катастрофа войск Колчака, сопротивление которых в конце октября было окончательно сломлено.

10 ноября 1919 года из Омска эвакуируется правительство. Его и Верховного правителя новой резиденцией намечен Иркутск. 12 ноября вечером Колчак и штаб Верховного главкома покинули Омск на семи поездах, три из которых везли золотой запас бывшей империи, когда-то отбитый у красных в Казани.

В 20 тысячах вагонов (по одному на двух легионеров) потянулись на Дальний Восток эшелоны чехословацкого корпуса. В них эти славяне, сначала дружившие с красными, потом с белыми, уволакивали великую массу ценностей и русского добра, начиная с многих тонн серебра, кончая породистыми лошадями и даже собранием книг Пермского университета. Увозили богатства на сотни миллионов золотых рублей.

В Праге потом оборотистые чехословаки откроют крупнейший банк — легиобанк.

Вспоминая это и последующую «сдачу» чехословаками Колчака красным, никак не хочется сочувствовать современным российским демократам и их чехословацким друзьям в том, что русские танки в 1968 году на некоторый, так сказать, «квит» давили опрятный асфальтик пражских улиц. Тем более, что в современной Белой войне России против НАТО, начавшейся нападением этого блока на Сербию для захвата Косово, чехи вновь стоят на стороне наших врагов.

Чтобы гружеными унести ноги из России, Национальный совет при Чехословацком корпусе стал демонстративно отмежевываться от Колчака и его правительства. 13 ноября им был опубликован меморандум, где говорилось о необходимости «свободного возвращения на родину», чехословаки нападали на русские военные органы, обвиняя их в «произволе» и беззаконии». В районе Новониколаевска поезд Колчака уперся в чехословацкие эшелоны, которые его не пропустили, и адмиралу пришлось стоять здесь до 4 декабря.

От прежнего могущества частей Верховного правителя России остались три стремительно тающие армии в несколько десятков тысяч человек. Они ожесточенно отбивались как от красногвардейцев, так и от лавины партизанских отрядов и повстанцев из то и дело возникающих полковых восстаний гибнущего, распропагандированного леваками и большевиками белого войска. Наиболее сильно колчаковцам досталось у Новониколаевска (Новосибирска) и в Красноярске. Они не могли отступать по железной дороге, где уже противниками царили чехословаки. В лютые морозы израненые, обмороженные солдаты и офицеры отходили по бездорожью на Иркутск.

В начале декабря главкомом оставшихся колчаковских войск стал 36-летний генерал-лейтенант В. О. Каппель. Он железной волей сумел сплотить разлагающиеся части. За Красноярском Каппель свернул с дороги и повел солдат по реке Кан. Это был небывалый в военной истории 120-верстный переход по льду реки, тянущейся среди непроходимой тайги.

Морозы доходили до 35-ти градусов. Трупы умерших от ран, тифа, простуды оставляли в штабелях на льду. В конце путь преградил горячий источник, бьющий поверх льда. Его с обозами было не обойти из-за отвесных берегов. Воинство, перенося поклажу, форсировало преграду поодиночке. Последние десять верст шли в промокших валенках с пудово намерзшей коркой. На том переходе раненный еще под Красноярском в руку Каппель теперь получил рожистое воспаление ноги, затем — воспаление легких и умер.

Этот легендарный Ледяной Сибирский поход колчаковцев не случайно сравнивают с Ледяным походом Добровольческой армии под командой Алексеева и Корнилова. После смерти Каппеля войска возглавил генерал-лейтенант С. Н. Войцеховский — они прорвутся на Дальний Восток, и еще долго будут там биться с красными.

В конце декабря 1919 года Колчак продвигался к Иркутску уже не на семи поездах, а лишь на своем составе, где в вагон к нему перешла заболевшая А. В. Тимирева, с «золотым» эшелоном. В это время адмирала догнал со своим вагоном председатель Совета министров Омского правительства В. Н. Пепеляев. Но за Красноярском в Нижнеудинске адмиральский поезд снова был задержан чехословаками. Они под видом охраны Колчака взяли его состав под негласный арест. Верховному правителю России вручили телеграмму генерала Жанена, командовавшего в Сибири союзническими подразделениями, в том числе чехословаками. Француз требовал, чтобы Колчак оставался на месте до выяснения обстановки.

События в Иркутске стали центром разгоревшихся сибирских «политстрастей». 24 декабря в Глазковском предместье Иркутска началось восстание в казармах 53-го полка. Они отделялись от города рекой Ангарой, мост через которую оказался разрушенным. Из-за этого начальник иркутского гарнизона генерал Сычев не смог подавить восставших и решил с другого берега обстрелять из орудий их казармы, а потом переправить своих солдат по воде на усмирение. Он уведомил об этом генерала Жанена. Но тот ответил, что не допустит обстрела, а если он начнется, откроет огонь по Иркутску. Жанен принял сторону повстанцев, чехословаки по его приказу захватили все ангарские плавсредства, чтобы обезопасить от Сычева мятежников.

Иркутский военный округ был подчинен Колчаком атаману Семенову. 27 декабря семеновский дивизион бронепоездов попытался прорваться в Иркутск на помощь генералу Сычеву, но «союзники» и здесь не дали хода белым. Лишь один отряд семеновцев в 112 бойцов сумел на автомобилях добраться до Иркутска.

31 декабря и 1 января 1920 года в Иркутске шли бои между восставшими солдатами и гарнизоном, усиленным немногочисленными семеновцами. Верх не смогли взять ни те, ни другие. Так в городе оказались два правительства: колчаковский Совет министров без его председателя и Политический центр, опиравшийся на восставшие части, который сложился из эсеров и земцев.

Переговоры между двумя сторонами тянулись со 2 января в вагоне генерала Жанена, пытающегося склонить колчаковских министров сдать власть Политцентру. 3 января Совмин послал Колчаку, остановленному в Нижнеудинске, телеграмму, настаивающую, чтобы он отрекся от власти.

В подобной ситуации, как было раньше согласовано между Колчаком и главкомом Вооруженных Сил Юга России генералом А. И. Деникиным, власть Верховного правителя России переходила к Антону Ивановичу. Об этом адмирал Колчак издал свой последний указ от 4 января 1920 года. В нем он также предоставил «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины» атаману Г. М. Семенову.

Как выглядел и вел себя А. В. Колчак в эти последние свои дни на высочайшем посту Белого движения, свидетельствовал сам генерал Жанен, наблюдавший адмирала при начавшейся эвакуации из Омска:

«Колчак похудел, подурнел, выглядит угрюмо, и весь он, как кажется, находится в состоянии крайнего нервного напряжения. Он спазматически прерывает речь. Слегка вытянув шею, откидывает голову назад и в таком положении застывает, закрыв глаза».

О том, что происходило в Нижнеудинске (Улан-Удэ) после того, как Александр Васильевич издал последний указ, рассказал тогдашний начштаба Верховного генерал-лейтенант М. И. Занкевич:

«Чехами была получена новая инструкция из Иркутска из штаба союзных войск, а именно: если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне, вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным. Относительно поезда с золотым запасом должны были последовать какие-то дополнительные указания…

Адмирал глубоко верил в преданность солдат конвоя. Я не разделял этой веры… На другой день все солдаты, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам. Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь… Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил: «Делать нечего, надо ехать». Потом он сказал: «Продадут меня эти союзнички»… Я самым настойчивым образом советовал ему этой же или ближайшей ночью переодеться в солдатское платье и… скрыться в одном из проходивших чешских эшелонов… Адмирал задумался и после долгого и тяжелого молчания сказал: «Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам»…

Вагон с адмиралом был прицеплен к эшелону 1-го батальона 6-го чешского полка…

Перед самым отходом поезда в Иркутск начальник чешского эшелона, к которому был прицеплен вагон адмирала, (майор Кровак) сообщил мне следующие, полученные им из штаба союзных войск инструкции: 1. Вагон с адмиралом находится под охраной союзных держав.

2. На этом вагоне будут подняты флаги Англии, Северо-Американских Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехо-Словакии.

3. Чехи имеют поручение конвоировать вагон адмирала до Иркутска.

4. В Иркутске адмирал будет передан Высшему Союзному Командованию (т. е. генералу Жанену).

Действительно, битком набитый людьми вагон с адмиралом вскоре изукрасился флагами перечисленных наций и, в таком виде, в хвосте чешского эшелона двинулся в Иркутск».

Как вся эта «оставленность» белого Верховного правителя России А. В. Колчака напоминает отрекающегося от своей власти тоже в поезде государя императора Николая Второго! Впрочем, Колчаку, бойко приглянувшемуся Временному правительству, либералу, обижаться на «демократическое» поведение своего окружения особенно не следовало. И все же сколь жалки были в те ключевые времена самые разные русские люди: предавшие государя генералы, бросившие адмирала конвойные солдаты. Сколь духовно падшей вверглась Россия в свою очередную смуту! Поэтому мы не можем выйти из нее и спустя восемьдесят лет…

Эшелон с русским золотым запасом был передан под охрану чехословакам еще 3 января.

Адмирала Колчака, о чем он и не догадывался, не хотел бы верить, уже не сопровождали, а везли в Иркутск. Судьбу его решили генерал Жанен, руководство чехословаков, иркутский Политцентр и большевистские лидеры, чьи организации тянулись в населенных пунктах вдоль железнодорожного полотна от Нижнеудинска до Иркутска. Коммунисты совместно с Политцентром потребовали от чехословаков выдачи им Колчака, председателя его Совмина Пепеляева и золотого запаса взамен того, что «братьям славянам» дадут унести ноги из Сибири. Жанен и чехословацкие представители пошли на эту сделку, присвоив, конечно, себе часть российского золота.

Генерал Жанен тогда сказал:

— Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того, как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность, и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать.

Генерал Филатьев в своей книге это справедливо прокомментировал:

«Генералу Жанену достаточно было бы объявить, что ни один чех не будет отправлен морем, если адмирала не доставят живым и невредимым в Забайкалье, и вопрос был бы разрешен не только «психологически», но и реально».

Колчаковские офицеры, окружавшие адмирала в его вагоне, сами могли бы сообразить, что их предали, в Черемхове, где фактическая власть уже тогда находилась у большевиков. Там в адмиральский вагон уселась и их «охрана» из восьми вооруженных рабочих вместе с командиром красного партизанского отряда Буровым. Но и 15 января, подъезжая к Иркутску, Колчак с его офицерами продолжали рассуждать, куда и под чьей охраной их повезут дальше: в Харбин или Владивосток? Не будь старый «младотурок», сын франкофила Александр Васильевич так доверчив к месье французскому генералу, он бы уж сумел вырваться из этого треклятого вагона, чтобы со своими боевыми офицерами уйти в побег.

* * *

Генерал Занкевич вспоминал:

«Было уже темно… когда поезд пришел на ст. Иркутск. Начальник эшелона почти бегом направился к Сыравану (командиру чехословацкого корпуса. — В. Ч.-Г.). Спустя некоторое время он вернулся и с видимым волнением сообщил мне, что адмирала решено передать Иркутскому революционному правительству. Сдача назначена на 7 часов вечера».

В 9 часов вечера прибывшие на вокзал представители иркутского Политцентра объявили А. В. Колчаку и В. Н. Пепеляеву, что они арестованы. Их конвой повел адмирала, его премьера, некоторых из их окружения в губернскую тюрьму. Адмирала заключили в ее трехэтажное здание в нижний этаж в одиночную камеру № 5.

В эту же тюрьму доставили и А. В. Тимиреву. Пробыла она вместе с адмиралом менее двух лет, и за это около тридцати лет придется Анне Васильевне скитаться по советским тюрьмам, лагерям, ссылкам. И все же длинной получится ее жизнь, она умрет в 1975 году в Москве в возрасте восьмидесяти одного года.

Потекли последние дни жизни Колчака за решеткой, где было восемь шагов в длину, четыре — в ширину. Спал он на железной кровати, сидел, ел за металлическим столиком на привинченном к полу табурете. На стене — посудная полка, в углу таз и кувшин для умывания, выносное ведро. Пищу арестанту подавали в окошко на двери камеры, над ним был стеклянный «волчок». Адмирал мало ел, плохо спал, больше он быстро вышагивал по закуту своей камеры, раздумывая, покашливая.

21 января 1920 года Политцентр сдал свою власть в Иркутске большевистскому Военно-революционному комитету. С этого дня начались допросы А. В. Колчака. Вела их Чрезвычайная следственная комиссия под руководством председателя Иркутской губчека Чудновского. Последний раз адмирал отвечал на вопросы 6 февраля.

Спешно повели расстреливать Александра Васильевича и В. Н. Пепеляева в ночь на 7 февраля 1920 года, ибо в это время генерал Войцеховский с обескровленными остатками своих каппелевцев пытался штурмовать Иркутск, чтобы спасти адмирала. Колчак шел тюремными коридорами в кольце солдат бледный, но совершенно спокойный.

Морозная, очень тихая ночь встретила их за городом, на берегу, где речка Ушаковка впадает в Ангару. Сильно светила полная луна. Неподалеку, словно на прощание православным, сиял куполами, крестами Знаменский женский монастырь.

Поставили адмирала и его премьера на взгорке. Взвод напротив смертников взял винтовки наперевес. Руководил и здесь главный чекист Чудновский, а палачами-расстрелыциками командовал красный иркутский комендант Бурсак. Он предложил Александру Васильевичу завязать глаза. Отказался Колчак, изъявил желание покурить в последний раз.

46-летний адмирал курил папиросу невозмутимо, во всем блеске его «подтянуто-деловой героичности». С такой же статью пойдут потом на расстрелы белые офицеры по матушке-России. Например, в концлагере Соловков — руки скручены проволокой за спиной, зажата в твердых губах последняя папироса.

Бросил окурок Колчак, застегнулся на все пуговицы и вытянулся «смирно» на последнем, самом торжественном акте его жизни. Было недалеко до рассвета — пять утра. Крикнул Бурсак:

— Взвод, по врагам революции — пли!

Ударил залп. Упали на чистый снег белые адмирал и министр. Для верности всадили лежащим чекисты еще по пуле. Заволокли убитых в сани-розвальни, подвезли к реке.

Потащили чекисты тела к большой проруби напротив монастыря, откуда монахини брали воду. Затолкнули под лед сначала Пепеляева. Потом головой вперед отправили в стремнину Александра Васильевича. Ушел навсегда в ледяное плавание его адмиральское высокопревосходительство Колчак- Полярный.

Любимым романсом Александра Васильевича был «Гори, гори, моя звезда…». Звезда белого адмирала не померкнет. Об этом истинно написал 7 февраля 1921 года в парижской газете «Общее Дело» в статье «Его вечной памяти. К годовщине гибели адм. А. В. Колчака» Иван Бунин:

«…Молча склоняю голову и перед Его могилою.

Настанет день, когда дети наши, мысленно созерцая позор и ужас наших дней, многое простят России за то, что все же не один Каин владычествовал во мраке этих дней, что и Авель был среди сынов ее.

Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской Земли».

ПОЛКОВОДЕЦ СЕВЕРО-ЗАПАДА Генерал от инфантерии Н. Н. Юденич

Знаменитый военный писатель русского Зарубежья А. А. Керсновский в своем очерке «Мировая война», являющимся квинтэссенцией его исследований о Первой мировой войне, среди выдающихся русских командующих едва ли не чаще всех упоминает главкома Кавказского фронта генерала Н. Н. Юденича:

«…Армия Энвера была сокрушена и уничтожена Юденичем у Сарыкамыша. Мечтам о создании «пан-туранского» царства от Андрианополя до Казани и Самарканда наступил конец.

Летом 1915 года Юденич разбил пытавшихся наступать турок на Ефрате.

Осенью турки разгромили англо-французов в Дарданеллах. Зная, что неприятель должен усилиться, а ему подкрепления не дадут, Юденич решил не дожидаться удара, а бить самому. В разгар ледяной кавказской зимы он перешел во внезапное наступление, разгромил турецкую армию при Азап Кее, а затем — на свой страх и риск (наместник Вел. Князь Николай Николаевич на это не давал согласия) беспримерным в истории штурмом взял Эрзурум…

К концу 1916 года она (Кавказская армия. — В. Ч.-Г.) выполнила все, что от нее потребовала Россия в эту войну. Дело было за Царьградским десантом. Живая сила турецкой армии была уже сокрушена».

Поколения советских людей стараниями красных историков привыкли воспринимать успехи Российской империи в той войне в основном в связи с именем генерала Брусилова: «Брусиловский прорыв» и т. п. Необъективность диктовалась тем, что бывший главком армий Юго-Западного фронта Брусилов впоследствии перешел на службу к большевикам, стал председателем Особого совещания при Главнокомандующем вооруженными силами Советской республики.

Русский военный гений, ярко проявившийся на Первой мировой будущими белыми полководцами генералами Алексеевым, Калединым, Деникиным, Корниловым, как и Юденичем, лишь в новой России без коммунистического ига обретает свое заслуженное историческое место.

Но и из этого ряда великолепного императорского генералитета «победитель турок», а потом главком белого Северо-Западного фронта Николай Николаевич Юденич видится бледно нашими современниками.

Летом 1998 года я был во Франции, чтобы встретиться с дочерью генерала Деникина Мариной Антоновной, живущей в Версале. В парижских магазинах искал книги на русском, рассказывающие о вождях Белого движения. В крупнейшем магазине русской книги YMCA-PRESS продавец сказал с сокрушением:

— Меньше всего литературы о генерале Юдениче.

Как драгоценность он достал с дальней полки брошюру в 59 страниц под когда-то сине-серой, что ли, обложкой, теперь до желтизны выцветшей, особенно по краям. На ней значилось: «ОКТЯБРЬСКОЕ НАСТУПЛЕНIЕ на ПЕТРОГРАДЪ и ПРИЧИНЫ НЕУДАЧИ ПОХОДА. ЗАПИСКИ БЕЛАГО ОФИЦЕРА. ФИНЛЯНДIЯ, 1920». Продавец мне ее преподнес без денег, подарил, словно б потому, что в конце XX века не может быть цены на эту книжку, изданную 78 лет назад…

Почему так сложилось с известностью генерала Юденича? Возможно, оттого, что после поражения его войск под красным Петроградом бывший главком неприметно оканчивал свои дни в эмиграции. А, скорее всего, причиной то, что упоминал в своих воспоминаниях один из подчиненных Н. Н. Юденича:

«Молчание — господствующее свойство моего тогдашнего начальника».

* * *

Родом Николай Николаевич Юденич — москвич, сын коллежского советника из дворян Минской губернии, у которого он появился на свет 18 июля 1862 года. Жили Юденичи в Москве на Знаменке рядом с 3-м Александровским военным училищем, готовившим пехотинцев. (Ныне в этом старинном здании находятся подразделения Министерства обороны России.) Не случайно Коля Юденич поступает в Александровское училище после окончания московской городской гимназии.

Выходит из юнкеров 19-летний Юденич в числе лучших подпоручиков и получает назначение в лейб-гвардии Литовский полк, славный как в Отечественной войне 1812 года, так и в русско-турецкой 1877–1878 годов. Вскоре его переводят в Туркестанский военный округ. Здесь Юденич командует ротами в 1-м Туркестанском стрелковом батальоне и 2-м Ходжентском резервном батальоне, производится в поручики гвардии.

В 1884 году в возрасте 22 лет поручик Юденич становится в Петербурге слушателем Николаевской академии Генерального штаба и заканчивает ее в 1887 году по первому разряду. Капитана Юденича назначают старшим адъютантом в штаб 14-го армейского корпуса Варшавского военного округа, где он овладевает организацией военного управления.

Снова в Туркестане приходится офицеру служить следующие пятнадцать лет, где он проходит должности с командира батальона пехоты до начальника штаба Туркестанской стрелковой бригады. В 1892 году Юденич произведен в подполковники, через четыре года — в полковники. Сослуживец Юденича Д. В. Филатьев, позже генерал-лейтенант, с суждениями которого о Белой борьбе в Сибири можно познакомиться в предыдущем очерке о Колчаке, так вспоминал об основных чертах тридцатилетнего Н. Юденича:

«Прямота и даже резкость суждений, определенность решений и твердость в отстаивании своего мнения и полное отсутствие склонности к каким-либо компромиссам».

Это очень похоже на выпускника Академии Генштаба Деникина, в конце концов, ставшего февралистом, антимонархистом, вообще — на передовое российское офицерство, в конце XIX — начале XX века «младотурецкие» затевавшее реформистские кружки, подобно Колчаку. Юденич тоже монархистом не являлся, а белое Северо-Западное правительство, которое создастся при нем, как при главкоме, будет сплошь из масонов, хотя и не по его воле.

Тем не менее, полковник Юденич женился на Александре Николаевне Жемчуговой — девице из родовитой дворянской семьи, с которой они зажили счастливо. В 1902 году Николай Николаевич получил в командование 18-й стрелковый полк 5-й стрелковой бригады, который во время русско-японской войны вошел в 6-ю Восточно-Сибирскую дивизию.

С началом войны 1904–1905 годов Юденич мог перейти на предложенную ему должность дежурного генерала в штабе Туркестанского военного округа, но полковник выбрал Маньчжурский фронт. Он всегда считал, что главное для воспитания солдат — личный пример начальника. На войне с японцами, где восточно-сибирские части бились в самом пекле и несли главные потери, Юденич наглядно показал, что такое отвага.

В сражении при Сандепу некоторые русские военачальники проявили нерешительность. Тогда полковник Юденич возглавил атаку своей бригады и обратил противника в бегство, за что удостоился внимания скупого на похвалу командующего Маньчжурской армией генерала Куропаткина. А звездный час бесстрашия Юденича пробил в Мукденской баталии.

Ранним утром 19 февраля 1905 года две дивизии японской армии под командованием одного из лучших ее полководцев генерала Ноги должны были наступать с отрезка Мадяпу-Сатхоза-Янсынтунь. До этого в предрассветных сумерках артиллерия японцев, подтянутая к передовой, утюжила здесь русские неглубокие окопы, наскоро вырытые в полях чумизы и гаоляна. Полк Юденича лежал в мерзлой земле около селения Янсынтунь под сплошным настилом шрапнели.

С восходом солнца дивизии Ноги пошли на бойцов Юденича. Они массированно накатывались волнами, и русские едва успевали отстреливаться. Вражеские валы были нескончаемы, казалось, что лавины атакующих вот-вот поглотят летящий навстречу свинец, чтобы втоптать в землю безостановочно палящих российских пехотинцев. Тогда полковник Юденич поднял солдат в штыковую контратаку! Он пошел впереди своего 18-го стрелкового полка, что будут повторять в октябрьском наступлении на красный Петроград белые полковники и генералы его Северо-Западной армии. Два ранения получил Юденич в том бою.

Генералу Ноги не удалось при Мукдене охватить русскую армию с фланга, потому что на его пути встали сибирские стрелки закалки полка Юденича. Керсновский, описывая в своей «Истории русской армии» Мукденское сражение, назвал фамилии троих полковых командиров, снискавших себе здесь блестящую репутацию. В этом перечне имя полковника Юденича идет первым (затем: полковник Леш — 1-й Сибирский полк, полковник Лечицкий — 24-й Сибирский полк). Он был награжден Золотым оружием, офицерской саблей, на эфесе которой гравировалась надпись «За храбрость», такая награда приравнивалась к кавалерству ордена Святого Георгия. А весь личный состав 18-го стрелкового полка указом императора удостоился особого знака отличия, крепящегося на головных уборах рядовых и унтеров, с надписью «За Янсынтунь. Февраль 1905 года».

В июне 1905 года Н. Н. Юденича произвели в генерал-майоры. В 1906 году Юденич стал командиром 2-й бригады 5-й стрелковой дивизии. За участие в сражениях русско-японской войны он был награжден орденами Св. Владимира 3-й степени с мечами и Св. Станислава 1-й степени с мечами.

После войны Юденича назначают генерал-квартирмейстером в штаб Казанского военного округа, в 1912 году он становится здесь начальником штаба. В январе 1913 года генерал Юденич прибывает начальником штаба войск в Кавказский военный округ. Вскоре Николая Николаевича производят в генерал-лейтенанты. Служивший тут с ним генерал Веселозеров вспоминал:

«В самый краткий срок он стал и близким, и понятным для кавказцев. Точно он всегда был с нами. Удивительно простой, в котором отсутствовал яд под названием «генералин», снисходительный, он быстро завоевал сердца. Всегда радушный, он был широко гостеприимен. Его уютная квартира видела многочисленных сотоварищей по службе… Пойти к Юденичам — это не являлось отбыванием номера, а стало искренним удовольствием для всех, сердечно их полюбивших… Работая с таким начальником, каждый был уверен, что в случае какой-либо порухи он не выдаст головой подчиненного, защитит, а потом сам расправится как строгий, но справедливый отец-начальник».

Ему вторит другой их сослуживец тех времен, генерал Драценко:

«Он всегда и все спокойно выслушивал, хотя бы то было противно намеченной им программе… Никогда генерал Юденич не вмешивался в работу подчиненных начальников, никогда не критиковал их приказы, доклады, но скупо бросаемые им слова были обдуманы, полны смысла и являлись программой для тех, кто их слушал». Штаб, как и Управление императорского наместничества на Кавказе, располагался в Грузии, в Тифлисе и был в центре деятельности военно-дипломатических миссий. Уже через месяц после вступления в должность Юденич получает секретное распоряжение Генштаба подготовить несколько воинских частей для возможного их ввода с целью защиты интересов России в Персию, как тогда назывался Иран.

Дело в том, что в результате происков Великобритании главным финансовым советником персидского правительства назначают американца Шустера. Он ведет антирусскую экономическую политику, давая укрепиться в стране и германской агентуре. После очередного инцидента, спровоцированного Шустером, группа русских пехотных батальонов и казачьих полков вторглась в северные персидские провинции, в Южный Азербайджан. Российское правительство, угрожая походом на столицу Тегеран, потребовало отставки Шустера. Персия вынуждена была принять этот ультиматум.

Российско-персидский инцидент разрешился в нашу пользу еще и потому, что штаб Кавказского округа во главе с Юденичем убедительно продемонстрировал готовность мгновенно отмобилизовать новые войска для развертывания дальнейшей экспансии. А в конце 1913 года обострились русско-турецкие отношения, ведомству Юденича снова пришлось играть свою роль.

Накануне 1914 года Турция переориентировалась на военный союз с Германией, в декабре 1913 года к туркам прибыла новая германская военная миссия. Возглавил ее опытный штабист генерал Сандерс, на которого возложили реорганизацию турецкой армии. Агентурные сведения об этом одним из первых получил генерал Юденич. А вскоре он узнал, что Сандерс стал командовать 1-м корпусом султанской армии, дислоцированной в Стамбуле. Такой расклад означал, что Германия начинала хозяйничать над проливами Босфор и Дарданеллы.

Эта и другие русско-турецкие острые проблемы вызвали в феврале 1914 года петербургское совещание на самом высоком уровне с участием дипломатов, моряков и военных. Армейцев на нем представлял Юденич, заместивший заболевшего царского наместника на Кавказе и командующего военным округом графа И. И. Воронцова-Дашкова. Участники совещания на случай войны с Германией и Австро-Венгрией анализировали также направления мобилизационного плана и приблизительную боевую перегруппировку кавказских войск империи.

Таким образом, перед Первой мировой войной ее будущая знаменитость генерал Н. Н. Юденич был во всеоружии практических навыков и теоретических знаний по военной проблематике Кавказа, помноженных на кроваво выстраданный им опыт русско-японской войны. Ведь из-за неоднократных, тяжелых боевых ранений в той войне после ее окончания Николаю Николаевичу пришлось провести в госпиталях долгие месяцы.

* * *

В начавшейся Первой мировой войне летом 1914 года султанская Турция стала союзницей Германии, как и Австро-Венгрия. В ноябре страны Антанты объявили войну туркам, Россия для ведения боевых действий создала из частей своего Кавказского военного округа Кавказскую армию. Ее возглавил наместник на Кавказе генерал от кавалерии, генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков, его помощником стал генерал А. 3. Мышлаевский, начальником штаба — Н. Н. Юденич.

Кавказская армия развернулась фронтом от Батума до города Сарыкамыш — транспортного пункта на железной дороге и шоссе Эрзурум — Каре. Силы стоящей напротив русских 3-й турецкой армии были примерно равны. Российские части первыми начали боевые действия. 15 ноября разведотряды 1-го Кавказского корпуса с ходу овладели приграничными горными позициями противника, перевалами и начали двигаться на Эрзурум. В боях границу пересекли и главные силы корпуса.

Потом русский авангард был атакован, откатился назад, но сформированный из подразделений этого корпуса Эрзурумский отряд углубился на тридцать километров вглубь неприятельской территории. В ночном бою он ворвался на высоты в районе города Алашкерт. В этом положении продолжились русско-турецкие военные действия. Кавказский фронт замер лишь с приходом снежной зимы, сделавшей маршруты в горах непроходимыми. 9 декабря военный министр Турции, султанский главнокомандующий Энвер-паша с начальником своего штаба немецким генералом Ф. Бронзартом фон Шеллендорфом бросили 3-ю турецкую армию в наступление, собираясь окружить и уничтожить русский отряд у Сарыкамыша. Это были главные силы русских, имеющих там почти двойное превосходство над противником. Мышлаевский и Юденич из Тифлиса отправились в район разгорающейся схватки, чтобы на месте принимать решения.

Два корпуса и дивизия турок должны были сковать Сарыкамышский отряд с фронта, а два корпуса выйти ему в тыл. Турецкие части, двинувшиеся в тыл, оттеснили преградивший им путь вшестеро слабейший Ольтинский отряд генерала Истомина, заняли Бардус и повернули на Сарыкамыш. С фронта на сарыкамышцев насели другие турецкие войска.

В Сарыкамышском отряде мнения Мышлаевского и Юденича о дальнейшей его судьбе столкнулись на фоне того, что начальник отряда генерал Г. Э. Берхман настаивал на отходе своих войск к крепости Каре. Юденич был против этого, Мышлаевский склонялся к точке зрения Берхмана. Опытный военачальник, преподаватель Академии Генштаба Мышлаевский растерялся, за что через несколько месяцев расплатится увольнением из армии.

Юденич ни за что не хотел отходить, тогда на рассвете 15 декабря Мышлаевский без разговоров с ним покинул передовую и, возвращаясь в Тифлис, приказал Берхману отступать. Тот начал выполнять приказ в условиях сжимающегося вокруг кольца турок.

К середине этого ледяного дня горной зимы окружение вокруг сарыкамышцев почти сомкнулось. Железная дорога в сторону Карса была перерезана. Снарядным осколком разбило единственную радиостанцию на вокзале, связывающую русских со штабом армии. Султанские аскеры, оставившие позади себя на перевалах замерзшими, обмороженными до половины состава некоторых дивизий, шли в атаки с беспощадностью смертников.

Берхман продолжал выводить части из-под огня, а Юденич бушевал, доказывая, что надо встать всеми силами и драться! Когда он понял, что твердолобого Берхмана не убедить, вызвал на подмогу из штаба армии генерала Драценко. Вместе с ним Юденичу удалось нейтрализовать приказ об отходе.

Сарыкамышцы, казалось, зажатые в железные тиски, обреченные на гибель, в тяжелейших контратаках вдруг начали наращивать давление изнутри мешка. Командующий граф Воронцов-Дашков приказал Юденичу немедленно взять на себя командование 1-м Кавказским и 2-м Туркестанским корпусами, далее панически указывая:

«Вы должны разбить турок у Сарыкамыша и открыть себе выход на Каре вдоль железной дороги… Для облегчения вашего движения можно уничтожить часть обозов и бросить излишние тяжести…»

Горе-командующий беспомощно благословлял Юденича на отход вглубь России к Карсу от государственной границы империи. Судьба всего дела легла на плечи Николая Николаевича, похожего на Тараса Бульбу наголо обритой головой и огромными усами, распушенными ниже подбородка. Он и на проигрышной японской войне отступать не привык, все больше норовил в штыковую, врукопашную. Поэтому и сейчас на панические бумаги и речи хмуро поглядывал из-под низко надвинутого козырька фуражки.

16 декабря турки обрушились на русские позиции ближе к ночи. Их плотные колонны ринулись на кубанских пластунов, беззаветно бьющихся на высоте Орлиное гнездо. Аскеры все же смяли их и вожделенно бросились вперед: за побежавшими казаками ждали склады боеприпасов и продовольствия. В бессильном гневе кричал прикрывающий вокзал командир 1-го Запорожского казачьего полка полковник И. С. Кравченко, пытаясь остановить станичников, и был убит.

17 декабря в Ставке Верховного главнокомандующего решили сместить престарелого графа Воронцова-Дашкова с командования Кавказской армией и вверить ее генерал-лейтенанту Юденичу. В это время турецкая пехота, взяв вокзал Сарыкамыша, ворвалась в его центр, заняла казармы 156-го Елисаветпольского пехотного полка. Генерал Юденич находился в самом пекле схватки.

В ближайших предгорьях и на узких сарыкамышских улочках русские и турки дрались, часто врукопашную, всю ночь. О следующем дне так потом докладывал один из командиров русских частей:

«18 декабря гнал людей на бой… В ротах осталось по 70–80 человек, офицеры командуют 3–4 ротами; был случай, когда командир полка командовал ротой… Страшные потери в людях… Пулеметов нет…»

В горячке боев следующих дней Юденичу удалось наладить надежное полевое управление. Связь шла через три десятка радиостанций. Готовясь контрнаступать, он приказал оборудовать на основных направлениях несколько радиолиний. Их передатчики связали штаб армии со штабами дивизий и отдельных отрядов. Промежуточные ретрансляторы внедрили на горных высотах, перевалах, в местах резких изгибов долин, ущелий. Надежная связь охватила просторы от черноморского Батума до Товиза в горах Турецкой Армении.

Атакующая 3-я турецкая армия выдохлась. Юденич отдал приказ о переходе в общее контрнаступление!

20 декабря русские заняли Бардус. 22 декабря окружили весь турецкий 9-й армейский корпус. Пехота 154-го Дебентского полка в штыки прорвала вражескую оборону, ее 16-я рота захватила корпусной штаб вместе с командиром и всех троих командиров дивизий с их штабами! Остатки 10-го корпуса турок едва успели уйти на исходные позиции, замести свои следы по горным заснеженным дорогам.

Новый, 1915 год Кавказская армия Юденича встретила в наступлении, к 6 января она полностью восстановила положение и перешла через границу империи на рубеж турецких селений Ит, Арди, Даяр. Отсюда можно было благоприятно атаковать далее, успехи русских облегчили действия английских войск в Ираке и при обороне Суэца.

В Сарыкамышской операции 3-я турецкая армия потеряла 70 тысяч бойцов из ее 90 тысяч, у русских полегло около двадцати тысяч солдат и офицеров. Н. Н. Юденич был произведен в генералы от инфантерии (в переводе на русский — от пехоты), в чин 2-го класса высшего, генеральского офицерства, уступающий в этом 14-классном табеле о рангах только первоклассному званию генерал-фельдмаршала. Но если вздумают заглянуть наши потомки в 3-е издание Большой Советской энциклопедии от 1975 года (самого последнего «оруэлловского», слава Богу), то в статье «Сарыкамышская операция», занимающей более половины колонки, они не встретят никакого упоминания о главном герое этого сражения генерале Юдениче…

Как воевалось новому командующему кавказцев в более спокойной, чем сарыкамышская, обстановке? Об обычном фронтовом быте Николая Николаевича написал его тогдашний подчиненный:

«В небольшом, довольно грязном и неприветливом городишке стоит двухэтажный дом с двумя часовыми у подъезда, с развевающимся над фронтоном флагом. Из-под крыши его выбегает целый пучок телефонных проводов, на дворе постоянно пыхтят автомобили. До поздней ночи, когда небольшой городок уже засыпает, светятся окна дома. Это ставка командующего Кавказской армией. Здесь помещение штаба, квартиры генерала Юденича, ряда офицеров управления, точнее кабинеты, в углу которых стоит кровать…

С вечера курьерами, по телефону и телеграфу поступают донесения. Некоторые из них немедленно докладываются командующему. Общий же доклад генерал-квартирмейстер обычно делает в 10 часов утра. Затем подается завтрак. Он проходит в общей столовой — отношения в ставке чисто товарищеские. После завтрака все приступают к работе…

Ее много. Она своеобразна. Дело в том, что отдельные армейские отряды по существу являются самостоятельными объединениями, небольшими армиями. Для каждого из них приходится оборудовать тыл, налаживать связь, думать об их усилении за счет армейских резервов. Если к этому еще прибавить, что турки сохраняют численное превосходство, что действовать нашим войскам приходится зачастую среди воинственного мусульманского населения, то вся сложность работы генерала Юденича станет еще понятнее.

В 18 часов командующий и штаб сходятся за обедом. Он тянется недолго. После обеда генерал Юденич нередко выезжает в войска. Чаще же после часовой прогулки он возвращается в ставку, где до поздней ночи принимает доклады о снабжении войск, организации тыла, о решениии кадровых вопросов… Так изо дня в день тянется трудовая жизнь в затерянной среди гор Закавказья ставке командующего».

Распорядок дня ставки Юденича нарушился 9 июля 1915 года, когда 80 турецких пехотных батальонов и кавалерийских эскадронов ударили по русскому 4-му Кавказскому корпусу в долине Северного Ефрата. Противник хотел прорвать его фланги, перерезать растянутые коммуникации этих частей, не доведенных до штатной численности.

Лихие аскеры сбили боевое охранение русских, отпрянувшее к главным корпусным силам. В тылу наших войск взялись за дело диверсионные группы, им охотно помогали местные мусульмане. Командир корпуса воззвал к ставке, чтобы отойти севернее от шквала наступающих турок теперь командовавшего 3-й султанской армией Махмута Камиль-паши.

Юденич просьбы об отступлении еще с Сарыкамыша не переваривал. Он срочно сформировал высоко маневренный сводный отряд под командой генерала Н. Н. Баратова. Его 24 пехотных батальона, 36 конных сотен и около сорока орудий должны были вонзиться на левом фланге в тыл к туркам. Совместным контрнаступлением баратовцы с 4-м корпусом едва не окружили врага у селения Кара-клис, только в плен взяли 3 тысячи солдат противника.

Юденич быстро ввел в бои еще два корпуса, чтобы Камиль-паша не успел перекинуть подкрепления для развития своей инициативы. Больше всех отличился здесь ударный отряд генерала Чернозубова, проскочивший вперед на сотни километров. Широкое турецкое наступление было сорвано, за что генерал Юденич удостоился ордена Св. Георгия 3-й степени.

* * *

Разделываться дальше с 3-й турецкой армией Н. Н. Юденичу довелось в его знаменитом Эрзурумском сражении. Перед новым, 1916 годом было удобно разгромить ее главные силы тысяч в шестьдесят бойцов при 122 орудиях, пока к ним не подошли подкрепления, которые перебрасывались из района проливов после провала там Дарданелльской операции союзников. Венцом славного дела должно было стать взятие легендарно укрепленной старинной турецкой крепости Эрзурум.

Русско-турецкий фронт, на котором предстояло закипеть боям, тянулся на 400 километров от Черного моря до озера Ван. Армейская тыловая база, узел транспортных коммуникаций крепость Эрзурум надежно прикрывалась 3-й армией Кемаль-паши, ее фланги хорошо страховались труднопроходимыми для конников горами. Юденич положился в предстоящем сражении на тщательность подготовки своей армии и внезапность ее удара.

С ноября 1915 года началась перегруппировка русских войск под видом учений, выхода на отдых. Чтобы маршевое пополнение не приметили, оно переваливало горы лишь ночами со светомаскировкой. Дезинформировали противника, отводя в тыл днем с дивизионных передовых по батальону, чтобы в темноте возвращать обратно.

Для подготовки к зимнему штурму использовали опыт боев в Балканских горах на последней русско-турецкой войне. Каждому солдату выдавали валенки, полушубок, ватные шаровары, папаху с назатыльником. Бойцов 1-го Кавказского корпуса, которым предстояло наступать по высокогорью под ярким солнцем, снабдили защитными очками. Заготовили белые коленкоровые халаты и чехлы на шапки.

В конце декабря, за пять суток до начала наступления, для обеспечения строжайшей секретности и полной внезапности участок прорыва турецкого фронта у селения Сонамер изолировали от тыла. На всех его подходах встали заставы, окрестности обозревали конные разъезды: всех впускать, никого не выпускать. Телеграфисты на почте лишь принимали информацию, поезда из недалекого Карса уходили пустыми.

Его высокопревосходительство генерал от инфантерии командующий Кавказской армией Н. Н. Юденич постарался. Русский удар утром 28 декабря 1915 года оказался для турок совершенной неожиданностью.

На 10-й турецкий корпус по ольтинскому направлению обрушился 2-й Туркестанский корпус русских. 30 декабря на сарыкамышском направлении пошли в наступление 1-й Кавказский корпус и ударная армейская группа. С обеих сторон дрались ожесточенно, многие навечно легли в горах следующей новогодней ночью. К вечеру 1 января почти все резервные турецкие части были брошены в сражение для поддержки их передовых войск.

Талантливейший Юденич сумел совершить в эту ночь блестящий маневр. Он едва ли не интуитивно вдруг повернул свои батальоны с ольтинского и эрзурумского направлений на перевал Мергемир, о котором Кемаль-паша и не думал, сосредоточившись на отражении главной русской атаки. Через бешеную вьюгу на Мергемире рванулись вперед солдаты генералов Волошина-Петриченко и Воробьева. За ними высокогорьем по снежным заносам, под воющим ветром, в 30-градусный мороз в прорыв ухнула Сибирская казачья бригада!

По берегу Аракса также погнали турок авангардные батальоны 4-й Кавказской стрелковой дивизии. У Махмута Камиль-паши не осталось резервов парировать удары. К 6 января сибирские и кубанские казаки уже атаковали турецкий арьергард на ближних подступах к фортам Эрзурума. 3-я турецкая армия отступила сюда наполовину разгромленной, в русском плену было около двух тысяч аскеров из четырнадцати полков, числившихся в восьми дивизиях. Дикий беспорядок загнанных в крепость турок…

Великолепно было бы ворваться в Эрзурум на плечах врага взять в третий раз! Русские героически брали его в 1829 и 1878 годах. Эту крепость многие помнили хотя бы по пушкинскому «Путешествию в Арзрум». В ее монолитности снова непобедимой (опять показалось слабодушным среди «очередных» штурмующих) летела в поднебесье среди гор в снегах и льдах крепостная махина. Шутка ли сказать! Она защищала под названием Карин древних армян, Теодосиополисом — византийцев, Каликалой — воинов Арабского халифата и с XI века Эрзурумом — сельджуков, а турки, войска Османской империи встали у этих крепостных бойниц еще в 1514 году.

Перед армией Юденича лежал целый крепостной район. В его основе царила природная гряда-позиция Девебойну. С хребта ощетинились одиннадцать отлично оснащенных для круговой обороны фортов в две линии. С севера их сторожили полевые укрепления. Южное предместье крепости прикрыли два мощных форта, с которых простреливались не только ближние дороги, а и тропы между скал. Горная оборонительная линия Эрзурума тянулась более сорока километров.

Большинство крепостных фортов являлись каменными многоярусными башнями с амбразурами для орудий. Часть из них предваряли два-три вала и система рвов, по которым можно было палить из капониров, полукапониров некоторых фортов. Гарнизоны этих чудищ были из сплоченных орудийных расчетов и пехоты.

Эрзурумская крепость, развернутая фронтом на восток, с надежнейше прикрытыми флангами, выглядела неуязвимой. Но Юденич, как и многие русские воины, израненные в предыдущих войнах, успевшие и на этой пропахнуть порохом, хорошо знал, что слабы у исполина фортификации тыловые обводы. Через них можно было ворваться, раздавить мощнейший крепостной город, если удастся зайти с Эрзурумской равнины.

Генерал Юденич едва ли и не во сне видел, как ринется на Эрзурум его армия, сомнет врага и в третий раз увенчает русскими православными знаменами эту седую басурманскую цитадель, обагренную реками крови за столетия. Но санкции на штурм Ставка Верховного не давала, в его успех мало верилось. Брать такую горную крепость в самый разгар зимы казалось мальчишеством.

Н. Н. Юденича, добивавшегося права штурмовать, долго склоняли в верхах как авантюриста. Но он все-таки настоял на своем, получил высочайший приказ, взяв на себя всю ответственность за последствия операции.

Какая была бы ответственность у дважды Георгиевского кавалера генерала Юденича в случае неудачи? Образец ее показал, например, в самом начале этой войны так же отменно отвоевавший русско-японскую командующий 2-й армией Северо-Западного фронта генерал от кавалерии А. В. Самсонов. Когда его войска в Восточно-Прусской операции попали в котел, он застрелился.

Генерал Юденич в своем эрзурумском выборе рисковал, но все же, как всегда, не был авантюристом. Точность его расчетов, высокий психологизм, ощущение духа армии отмечали многие современники командующего. Так, известный белый генерал-лейтенант Б. А. Штейфон, воевавший в Первую мировую подполковником в разведке полевого штаба Юденича, активный участник подготовки штурма и взятия Эрзурума, позже указывал:

«В действительности каждый смелый маневр генерала Юденича являлся следствием глубоко продуманной и совершенно точно угаданной обстановки. И главным образом, духовной обстановки. Риск генерала Юденича — это смелость творческой фантазии, та смелость, какая присуща только большим полководцам».

* * *

Началась тщательнейшая подготовка к штурму крепости. О ее качестве достаточно упомянуть, что разведку планомерно вел авиаотряд, летчики которого вылетали по графику, лично утвержденному Юденичем. За 21 день он перегруппировал свою армию: две трети ее бойцов и столько же пушек командующий нацелил на непосредственную атаку.

29 января после артподготовки в сильнейшую метель при 20-градусном морозе русские колонны двинулись брать Эрзурум в третий раз. Юденич, засевший с небольшим полевым штабом у передовой, приказал штурмовать без передышки, круглосуточно.

Днем и ночью солдаты и офицеры пытались взлететь по обледенелым склонам фортов. Они прорывали ряды колючей проволоки под сплошным огнем, сотнями теряя товарищей. И за первые сутки кавказцы сумели взять северную часть Гурджибогазского прохода, ведущего на Эрзурумскую равнину, и форт Далан-гез.

Далан-гез держал штурмовой отряд подполковника И. Н. Пирумова. С рассвета 1 февраля по нему яростно ударило более сотни турецких орудий. Русских отрезали от своих ураганным огнем, аскеры стеной пошли отбивать позицию. Пять бешеных турецких атак отразили пирумовцы из винтовок и пулеметов. Кончались патроны. Шестую атаку турок бойцы подполковника встретили штыками.

В седьмом турецком накате в поредевших рядах этого батальона 153-го пехотного полка врукопашную дрались рядом со здоровыми и раненые, кто сумел подняться. И была уже в кромешной темноте восьмая турецкая атака на русский Далан-гез…

Тогда наших Бог спас: к уцелевшим под настилом вражеского огня проскочил смельчак на осликах с боеприпасами. Не узнали и потом имя того, кто совершил этот подвиг, не отозвался герой, по-православному. Из 1400 нижних чинов и офицеров, дравшихся в форте, осталось в живых 300 — большинство раненые.

Этот день был во всем штурме переломным. Русские захватили последний из фортов, запиравших Гурджибогазский проход в ту самую долину, откуда только и можно взломать эрзурумскую неприступность.

Ключом лежала между русскими и турками Девебойнская позиция. Ее турки ни за что не могли отдавать. Чтобы защитить эти горы, они бросились из крепости на их высоты. Русская линия гнулась от сплошных контратак, но не ломалась. Юденич окончательно рискнул: бросил в наступление вместе со 2-м Туркестанским корпусом прославившиеся под Сарыкамышем колонны удалых генералов Волошина-Петриченко и Воробьева, а конница полковника Раддаца пошла рейдом во вражеский тыл.

3 февраля 1916 года древняя крепость Эрзурум пала перед Юденичем! Здесь его армия захватила 8 тысяч пленных и 315 орудий.

Среди еще дымящих эрзурумских пожарищ генерал Юденич лично вручал Георгиевские кресты. Их кавалерами стали более сотни солдат, казаков, унтеров, целый ряд офицеров. Главнокомандующий Кавказским фронтом великий князь Николай Николаевич, поздравляя войска с победой, стоя перед строем, снял папаху. Он повернулся к генералу Юденичу и низко поклонился ему.

Преследование турецких войск продолжилось до 2 марта по неприятельской территории на глубину свыше 150 километров. Всего за Эрзурумскую операцию турки потеряли 66 тысяч бойцов, в том числе 13 тысяч пленными. Русские — 2300 убитыми и 14700 солдат, офицеров оказалось раненными и обмороженными. Это наступление также заставило турок прекратить активные действия против англичан в Египте и Месопотамии.

Анализируя действия Н. Н. Юденича в сражениях за Сарыкамыш и Эрзурум, генерал-квартирмейстер Кавказской армии генерал Е. В. Масловский позже отмечал:

«Генерал Юденич обладал необычайным гражданским мужеством, хладнокровием в самые тяжелые минуты и решительностью. Он всегда находил в себе мужество принять нужное решение, беря на себя и всю ответственность за него, как то было в Сарыкамышских боях и при штурме Эрзурума. Обладал несокрушимой волей. Решительностью победить во что бы то ни стало, волей к победе весь проникнут был генерал Юденич, и эта его воля в соединении со свойствами его ума и характера являли в нем истинные черты полководца».

За эрзурумское дело генерал от инфантерии Н. Н. Юденич был удостоен полководческой награды — ордена Св. Георгия 2-й степени. В Первую мировую войну награждение этим так называемым императорским военным орденом генерала Юденича оказалось последним в истории старой русской армии.

Семьдесят лет коммунистического владычества в России приучали считать ту войну значительной едва ли не от того, что она вызвала Октябрьский переворот, который большевики потом назвали Великой Октябрьской социалистической революцией. Но Великой войной называли современники в России боевые годы 1914–1917 — Первой мировой войны, как она потом стала на Западе называться в отличие от Второй мировой войны. Великими победами окрашивали ту Великую войну русские полководцы, подобные Н. Н. Юденичу.

Еще одной драгоценностью в славную сокровищницу этой войны легла последующая Трапезундская наступательная операция генерала Юденича. В марте 1916 года кавказский наместник великий князь Николай Николаевич, вернувшись из центра России, привез ему глубокую благодарность государя императора Верховного главнокомандующего Николая Второго и его пожелание попытаться нанести успешный удар по турецкому порту Трапезунд.

Юденич ответил без заминки:

— Думаю, справимся. Приморский отряд генерала Ляхова численностью в 15 тысяч человек при 50 орудиях во взаимодействии с кораблями Батумской военно-морской базы капитана 1 ранга Римского-Корсакова в состоянии разбить турок на побережье.

Накануне наступления армейцев вдоль черноморского берега часть кораблей прибыла из-под Севастополя. В течение операции войска поддерживал огонь корабельной артиллерии одного линкора, двух эсминцев, двух миноносцев и нескольких канонерских лодок.

Операция началась в конце марта, а к 1 апреля наступающие русские части были уже перед турецкими укреплениями на западном берегу реки Карадера. С кораблей, помогая наступающим, высадился десант из двух Кубанских пластунских бригад с артиллерией и обозами. Оборона турков была прорвана, путь на Трапезунд открыт.

Этот портовый город-порт, называющийся ныне в Турции Трабзон, русские взяли через четыре дня. Захват Трапезунда позволил Юденичу заложить здесь крупную тыловую базу. Для ее прикрытия командующий образовал на местной территории укрепрайон, прикрытый двумя пехотными дивизиями, из которых сложился 5-й Кавказский корпус.

В 1916 году султанское командование попробовало проявить новую инициативу на Кавказе. В помощь турецкой 3-й армии пришла 2-я армия под командованием Иззет-паши. В начале августа турки обрушились на войска нашего 1-го Кавказского корпуса и начались упорные бои.

Юденич решил дать рвущемуся вперед противнику встречное сражение. Ускоренным маршем он перебросил в район Киги две дивизии только что сформированного 6-го Кавказского корпуса. В предельно тяжелом обмене ударами русские снова сломили врага и погнали его дальше.

В начале сентября наступающие части Юденича вышли на рубеж Элехеу—Эрзинджан—Огнот-Битлис—озеро Ван и установили новую линию фронта.

В войне на Кавказе повисла победоносная для русских пауза. На суше крепко держал фронт Юденич, на море разогнал турок с немцами по портам не менее талантливый вице-адмирал А. В. Колчак, с июля 1916 года командовавший Черноморским флотом.

Начало нового военного 1917 года для генерала Юденича, как и для всех фронтовых командующих, прошло под знаком разложения российской армии. Он сталкивался с ситуациями, когда его деятельность пытались парализовывать различные кавказские политические организации, общественные комитеты и тому подобные собрания, сборища, сходки, которыми набухало то преддверие Русской Смуты, как назвал позже революционные события генерал Деникин, пока так же настороженно наблюдающий за событиями командиром фронтового 8-го армейского корпуса неподалеку в Румынии.

Поэтому, много не загадывая, Юденич планировал на весну частное наступление на севере Ирака, начинающегося неподалеку от турецкого озера Ван. Коррективы внесло январское появление в Тифлисе представителя союзнической Британии. Англичанин от имени своего главного командования стал настаивать, чтобы русские надавили на фланг и тыл 6-й турецкой армии, успешно дравшейся против британцев на юге Ирака.

Поэтому Кавказская армия 2 февраля начала наступать по багдадскому и пенджвинскому направлениям. Войска Юденича успешно прорвались к границе Месопотамии и к Пенджвину. Благодаря этому англичане в конце февраля взяли Багдад.

Как и для всех отдаленных фронтов, громом прозвучало 2 марта 1917 года в штабе Юденича отречение государя Николая Второго от престола… Главком Кавказского фронта великий князь Николай Николаевич немедленно выехал из Тифлиса в Ставку Верховного в Могилеве.

Вскоре после отъезда великого князя в Тифлис поступила телеграмма с приказом Временного правительства, которым командующий Кавказской армией Н. Н. Юденич назначался главкомом армиями Кавказского фронта на место своего великокняжеского тезки по имени и отчеству. В новом правительстве России благожелательно оценили, что генерал Юденич не проявил никакого сочувствия отречению государя.

Смута, вознесшая Юденича в главкомы, сказалась и на его скоропостижном дальнейшем падении. Началось с того, что экспедиционный корпус генерала Баратова, наступавший в помощь англичанам в долине реки Дияла, стал испытывать трудности с провизией. Юденич, получив об этом донесение, обратился к командующему союзников с просьбой о помощи, но тот отказал. В связи с этим неустойчивые «революционные массы» русских солдат накануне сезона тропической жары стали преждевременно раскаляться.

Вскоре Юденичу доставили от Баратова очередную телеграмму: «Созданный в корпусе солдатский комитет самочинно арестовал представителя английского военного атташе при корпусе капитана Грея».

Начавший раздражаться самодеятельностью нижних чинов Юденич решил прекратить наступать и отвести эти части в районы, где было бы меньше поводов для митингов. Деятели Временного правительства в Петрограде забеспокоились. Февралистам требовалось и с демократизацией солдат уладить, и перед союзниками уверенно выглядеть. Юденичу от них пошел поток телеграмм, которые требовали возобновить наступление.

Генерал Юденич, уже осознающий, что свержение старого строя уничтожило и дисциплину в войсках, в конце апреля направил в Ставку Верховного подробный, глубоко аргументированный доклад о положении на Кавказском фронте. В нем он нелицеприятно высказывался о грустных перспективах, если демократизация армии продолжится. Военная косточка, кавалер трех Георгиев (а полного банта из четырех не имел никто) генерал Юденич, так же, как и другие блестящие полководцы этой войны: Алексеев, Деникин, Корнилов, Каледин, — пытался убедить правительство выскочек, что либеральные затеи с армией приведут к ее краху.

Петроградское правительство отреагировало на демарш главкома армиями Кавказского фронта немедленно: 7 мая 1917 года генерала Юденича отстранили от должности как «сопротивляющегося указаниям Временного правительства» и вызвали в столицу.

Юденич прибыл в Петроград во второй половине мая. Опальному генералу поручили мало к чему обязывающую инспекцию: объехать казачьи области для ознакомления с царящими там настроениями.

Николай Николаевич сначала навестил родную Москву, куда вернулась с Кавказа его семья. Здесь он побывал на параде войск Московского гарнизона, проходившем на Девичьем поле. Встречался со своими бывшими однополчанами, бывал в Александровском военном училище, с которого началась его карьера.

17 июня 1917 года генерал Юденич прибыл в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего, которым являлся тогда генерал Брусилов, сменивший на этом посту 22 мая генерала Алексеева. Михаила Васильевича Алексеева сняли за его антиправительственную речь на первом офицерском съезде в Ставке, где он осуждал политику Временного правительства, ведущую к разложению армии.

Не успел Юденич поправить свои дела у Алексеева, который, являясь начштаба Верховного главкома государя императора, с большим пиететом относился к нему. После удачи Эрзурумской операции генерал Алексеев высоко отметил стратегический успех наступления Кавказской армии. Он подчеркивал, что войска Юденича, взяв крепость Эрзурум, овладели единственным укрепленным районом Турции в Малой Азии, приоткрыли ворота через недалекий Эрзинджан в Анатолию и центральные провинции Османской империи.

— Этот успех приобрел на Ближневосточном театре особую значимость на фоне неудач в ходе Дарданелльской операции и наступления англичан в Месопотамии, — отмечал М. В. Алексеев.

Новый Верховный главком генерал от кавалерии А. А. Брусилов (которого так же скоропостижно 18 июля сменит следующий новоиспеченный Временным правительством Верховный — генерал Корнилов) был протеже нового военного министра Керенского, севшего на место прежнего — Гучкова. Бывший главком армиями Юго-Западного фронта Брусилов, хотя и выпускник Пажеского корпуса, безусловно, был более «революционной» фигурой, нежели вышедший из низов Алексеев.

А. И. Деникин, работавший начштабом у Верховного Алексеева, потом и у Брусилова на этом посту, о его назначении в «Очерках Русской Смуты» написал:

«Назначение генерала Брусилова знаменовало собой окончательное обезличение Ставки и перемену ее направления: безудержный и ничем не объяснимый оппортунизм Брусилова, его погоня за революционной репутацией лишали командный состав армии даже той, хотя бы чисто моральной опоры, которую он видел в прежней Ставке».

В Могилеве приезд Брусилова Верховным приняли крайне сухо и холодно. Тут хорошо помнили, как этого «революционного генерала» в Каменец-Подольске толпа носила в красном кресле. Его поведение при могилевской встрече подтвердило, что бывший паж окончательно «заалел». Обходя почетный караул батальона Георгиевских кавалеров, Брусилов не поздоровался ни с кем из офицеров. Зато долго жал руки солдатам: у ошеломленных посыльного и ординарца от изумления выпали винтовки, взятые на караул.

Поэтому старому императорскому служаке 55-летнему Юденичу с Брусиловым не могло повезти, несмотря на то, что он прибыл в Ставку июньским днем, когда войска Юго-Западного фронта уже не императорской армии попытались перейти в свое последнее наступление.

Никому не требующийся бывший главком победоносного Кавказского фронта Юденич снова возвратился в Москву, где и застал его Октябрьский переворот в Петрограде.

* * *

С этого времени мы снова узнаем о генерале Юдениче, быстро обретающем воинское вдохновение и боевую форму. В конце октября 1917 года Николай Николаевич прибывает в большевистский Петроград, где переходит на нелегальное положение. Здесь М. В. Алексеев с середины октября формирует свои офицерские «пятерки», которые превратятся в «Алексеевскую организацию», а потом на юге России — в белую Добровольческую армию.

30 октября 1917 года генерал Алексеев выезжает на Дон, где провозглашает:

«Русская государственность будет создаваться здесь… Обломки старого русского государства, ныне рухнувшего под небывалым шквалом, постепенно будут прибиваться к здоровому государственному ядру юго-востока».

Оставшийся в Петрограде генерал Юденич так не думает. Гораздо «здоровее» (хотя бы по климату) в белом отношении ему кажется северо-восток бывшей империи. И этому действительно есть глубокие исторические основания. Наши предки в Древней Руси отступали под напором половецких, татаро-монгольских врагов как раз с юго-востока, с земель Киевщины на Русский Север, в Русь Залесскую, чтобы там, а не на юге ковать новую «русскую государственность».

Генерал Юденич создает в Петрограде из преданных ему офицеров свою подпольную организацию для свержения большевиков. Сначала он делает ставку на восстание непосредственно здесь.

Группа Юденича широко связана с другими нелегалами. Летом 1918 года из Гвардейской офицерской организации Юденич узнает, что ее представитель ротмистр П. фон Розенберг в июле встречался в петроградском помещении Прибалтийской миссии с представителем германского оккупационного командования на Востоке.

Германский эмиссар пытался установить контакты с офицерскими антибольшевистскими силами прогерманской ориентации. Он сообщил о стремлении своего командования начать в оккупированной части России формирование русских добровольческих войск для похода на Петроград и Москву. Из-за тяжелых боев немцев с Антантой на Западном фронте они не могли осуществить такое наступление своими силами, если бы на это и решились в основном просоветски настроенные германские руководители. Одну из добровольческих армий германцы наметили создать на Северо-Западе.

Немецкая политика по отношению к старой и новой России была двойственной В ходе Первой мировой войны германцы инспирировали большевистский переворот, финансируя, перебрасывая в Русскую Смуту Ленина и его сподвижников, но после падения Российской империи многие немецкие военные, правые круги Германии пытались помочь Белому движению. В общем же кайзеровская Германия после подписания Брестского мира, отхватив огромные куски российских земель, больше стремилась контролировать большевистскую власть, а не бороться против нее. Высокопоставленный германский чиновник, статс-секретарь фон Кюльман так инструктировал посла Германии в Москве:

«Используйте, пожалуйста, крупные суммы, поскольку мы чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы большевики выжили… Мы не заинтересованы в поддержке монархической идеи, которая воссоединит Россию…»

Поддерживая большевиков, Германия устраняла восстановление былого, столь победоносного русского Восточного фронта. В то же время, если б германские лидеры и белые русские генералы вдруг осознали гибельность любой двойственности, успели бы до революционного пожара в Германии заключить между собой консервативный антибольшевистский союз, спаслись бы и Россия от коммунизма, и Германия от национал-социализма.

В немецкой политике в конце концов возобладала «близоруко-эгоистическая ставка на расчленение России: отторжение от нее Украины и Прибалтики», — как отмечает в своей книге «Тайна России» (М., «Русская идея», 1999) М. Назаров. Точны и другие его выводы из этой книжной главы под названием «Уроки Белого движения», например, о том, как пожались главные закулисные плоды Первой мировой войны: «Демократиям удалось столкнуть между собой главные европейские монархии и привести их все к поражению». И все же, несмотря на этот урок:

«Парижское «Политическое совещание» (русское представительство Белого движения во Франции предписывало Белым армиям даже войну вести на «демократической основе» — что еще никому в мире не удавалось. Это справедливо раздражало военных, даже Деникина, которому по сути предписывалось в выборном «демократическом представительстве» дать право голоса и социалистам, и казачьим самостийникам; в то время как он и Колчак считали, что в тогдашнем хаосе была возможна лишь национальная диктатура. По признанию белого поверенного в делах в Лондоне К. Д. Набокова, «большинство русского офицерства ненавидит Антанту из-за ее поощрения антирусских сепаратистов».

Вот в чем единились две вражеские стороны минувшей войны: и Германия, и страны Антанты поддерживали на территории бывшей Российской империи сепаратистов, самостийников любого толка, чтобы исполин России снова прочно не встал на ноги. Все это очевидно десятки лет спустя, но и генерал Юденич летом 1918 года, ощутив здравость сотрудничества с немецкими военными, начинает прорабатывать предложение германского эмиссара совместно с Н. Е. Марковым 2-м, входившим в «Комитет петроградских антибольшевистских организаций», который являлся отделением «Правого центра». В итоге Юденич, как и Марков 2-й, вручил свои полномочия на продолжение переговоров с немцами ротмистру Розенбергу.

В результате встреч Розенберга с германским представителем был выработан проект создания русской армии на Северо-Западе, в котором были такие пункты:

«Формирование армии должно производиться… под прикрытием германских оккупационных войск.

Командующим армией, с диктаторскими полномочиями, должен быть назначен русский генерал с популярным боевым именем, причем желательно было бы назначение генерала Юденича, генерала Гурко или генерала графа Келлера.

В одном из городов оккупированной области, перед началом формирования, должен быть созван Русский Монархический Съезд, имеющий своей задачей выделить из своего состава Временное Правительство России.

Армия по окончании формирования должна быть приведена к присяге Законному Царю и Русскому Государству.

Все установления политического характера должны быть выяснены на Монархическом съезде и утверждены избранным Временным Правительством».

Генерал Юденич, принципиально одобрив такой будущий договор для захвата Петрограда добровольцами с немецкой помощью и восстановления монархии в стране, политически переместился на крайне правые позиции. В августе германский эмиссар отбыл с этим документом в Ковно — в Главную квартиру германского военного командования на Востоке, а ротмистр Розенберг отправился в Псков, оккупированный немцами.

Из Пскова ротмистр Розенберг наладил связь с подпольщиками через немецких курьеров, регулярно ездивших в петроградскую Германскую миссию. Ротмистр, договорившись с немецкими пограничниками, проложил канал для перехода русских офицеров из Совдепии через советско-германскую демаркационную линию. Ими занималось открывшееся в Пскове русское комендантское управление при штабе расквартированной здесь 5-й германской дивизии. В неделю переходило границу до десятка человек.

Для прибывавших в Пскове открыли общежитие и выделили помещение в гарнизонном офицерском Собрании на Сергиевской улице. Там можно было дешево поесть и обсудить любые темы. Здесь, как в клубе, стали засиживаться и общественные деятели Г. М. Дерюгин, А. П. Горскин, сенаторы Н. Н. Лавриновский, Н. И. Туган-Барановский. Закипели дискуссии о необходимости создания в Пскове русского военного формирования. Человеком, сплотившим этой идеей военных и гражданских, стал бывший земский начальник, теперь переводчик при немецком штабе Б. Б. Линде.

Псковитяне создали инициативную группу из ротмистров Розенберга, Гоштовта, капитана Тарновского, военного чиновника Радко-Дмитриева, подполковника барона Вольфа. В сентябре из Ковно возвратился эмиссар немцев, начавший июльские петроградские переговоры. Он привез согласие германского командования на осуществление проекта договора, разработанного вместе с представителями антибольшевистского подполья Петрограда.

В октябре 1918 года люди генерала Юденича для знакомства с обстановкой отправились в Псков, где начала формироваться добровольческая белая Северная армия. Это во многом способствует тому, что Н. Н. Юденич решает перебраться на свободную от красных территорию для начала борьбы с ними в открытую.

В конце ноября 1918 года генерал Юденич по фальшивым документам, поездом отправляется в сопровождении адъютанта поручика Н. А. Покотилло и начальника личной канцелярии полковника Г. А. Даниловского в Финляндию.

* * *

Переместившись из петроградского подполья в город Гельсингфорс (ныне Хельсинки), столицу Финляндии, получившей в декабре 1917 года от Советской республики признание в независимости, Н. Н. Юденич в ноябре 1918 года мог объемно проанализировать грандиозные события, потрясавшие территорию бывшей Российской империи с этого края за минувший год.

В январе 1918 года в независимой Финляндии началась красная революция и гражданская междоусобица, в которой белым финским силам активно помогали немцы. 10 марта (отсюда все даты — по новому стилю) в помощь белому финскому правительству высадился немецкий десант в Або, а 3 апреля — в Ганге. Главные силы русского Балтийского флота начали покидать Гельсингфорс в середине марта, чтобы окончательно уйти из Свеаборга в Кронштадт в начале апреля.

13 апреля немцы заняли Гельсингфорс, а в конце месяца советское правительство в Финляндии потерпело окончательное поражение, тогда же Выборг взяли финские белые войска. 22 марта Ригу захватили германские части под командованием генерала графа фон дер Гольца.

Здесь уместно отметить, что российское деление противоборствующих в гражданской войне на «красных» и «белых», возможно, впервые началось именно в Финляндии. Вернее, окраска в кровавый кумач и белые ризы противников произошла на ее территории в бытность этой страны Великим княжеством Финляндским в составе Российской империи. Еще в революционные события 1905 года здесь была создана «Красная Гвардия» и немедленно ей в противовес возникла «Белая Гвардия».

Кульминацией выступлений финнов явилось Свеаборгское восстание летом 1906 года, когда взбунтовался артиллерийский полк островной крепости Свеаборг под Гельсингфорсом. Красные финны попытались помочь восставшим, но тут же против них поднялись финские белые, помешавшие этому…

10 октября 1918 года в Пскове, контролируемом германской армией, начала организовываться белая Северная армия. Прошло русско-немецкое совещание о формировании русских белых частей. В русскую делегацию вошли ротмистры Розенберг и Гершельман, капитан Тарновский и Линде. В результате четырех заседаний русских и германских представителей были выработаны условия формирования русской добровольческой армии, которые гласили:

«1. Русская добровольческая Северная Армия, по соглашению с Императорским Германским Правительством и при посредстве Главного Военного Германского Командования на востоке, начинает свое формирование 10 октября 1918 года.

2. Районом формирования указанной армии назначаются оккупированные части Псковской и Витебской губерний — с городами Псков, Остров, Изборск, Режица и Двинск.

3. Формирование армии будет происходить в названном районе под прикрытием германских оккупационных войск.

4. Армия будет комплектоваться:

а) местными русскими офицерами и добровольцами;

б) таковыми же перебежчиками из Советской России;

в) таковыми же из других оккупированных германцами русских областей; г) таковыми же военнопленными, находящимися в Германии…

5. Командующим армией, с диктаторскими полномочиями, назначается русский генерал с популярным боевым именем, желательно, при согласии — генерал Юденич, генерал Гурко или генерал граф Келлер.

6. Денежные средства на содержание армии отпускаются германским правительством заимообразно Русскому Государству…

7. Вооружение, снаряжение, шанцевый инструмент, обмундирование, продовольствие и технические средства даются германским правительством…

8. Армия по окончании формирования приводится к присяге Законному Царю и Русскому Государству.

9. На формирование армии дается срок не менее двух с половиной месяцев…

10. По сформировании армии германские войска отходят на новую демаркационную линию и сдают старую русским.

11. За месяц перед своим отходом германские военные и гражданские власти сдают все управление армейским районом таковым же русским властям.

12. При армии остаются для связи три германских офицера…

13. Германские войска при наступлении не участвуют в подавлении большевизма, но следуют за армией для поддержания внутреннего порядка и престижа власти.

14. После занятия Петербурга объявляется военная диктатура, причем диктатором будет командующий Северной Армией.

15. Задачи армии:

а) защита указанного выше армейского района от большевистского нашествия;

б) движение вперед для взятия Петербурга и свержения большевистского правительства;

в) водворение порядка во всей России и поддержка законного русского правительства».

В основу документа лег проект, разработанный германским эмиссаром и офицерскими подпольщиками в Петрограде. Принципиально новым в создании этой Северной армии Северо-Запада, в крайнем отличии от добровольческих армий на Юге с генералами Алексеевым, Корниловым, Деникиным во главе, адмирала Колчака в Сибири и генерала Миллера на Севере, было открытое провозглашение монархизма вплоть до «присяги Законному Царю», какой мог быть выдвинут Русским Монархическим Съездом взамен расстрелянного в июле этого года Николая Второго.

Монархическое знамя, поднятое над белой армией Северо-Запада, было органично для переговорщиков-представителей пока императорской Германии и для русских приверженцев Российской империи без двусмысленностей: «непредрешенчества» Алексеева— Корнилова—Деникина, заигрывания с эсерами Колчака, опоры на масонские круги генерала Миллера на его еще более дальнем Севере. Так что наиболее подходящим командующим «с популярным боевым именем» псковских «северян» для кайзеровских офицеров и русских, не забывших Веру, Царя и Отечество, из троих перечисленных кандидатур в пункте 5 документа, конечно, являлся генерал граф Ф. А. Келлер.

Генерал от кавалерии В. И. Ромейко-Гурко германским и русским монархистам не годился, потому что являлся членом масонской «Военной Ложи» и достаточно «младотурецки» показал себя в предреволюционной России, начиная с создания такого же «передового» кружка среди армейских генштабистов, как и среди флотских Колчак, кончая беззаветной февралистской приверженностью к генералу Алексееву. Генерал Н. Н. Юденич не очень подходил как жалованный в главкомы Временным правительством и равнодушный к судьбе мученически погибшего государя.

Зато умудренный, в возрасте шестидесяти одного года генерал от кавалерии, бывший командир Третьего Кавказского корпуса истинно рыцарский граф Ф. А. Келлер был лучшим кандидатом на этот пост. Он оказался единственным из высшего генералитета империи командиром корпуса, отказавшимся присягать Временному правительству.

Феодор Артурович еще в русско-турецкую войну 1877–1878 годов стал дважды Георгиевским кавалером, прославился и на японской, и на Первой мировой войнах. К Келлеру в Харьков отправились псковские военные и общественные деятели еще в сентябре с просьбой принять на себя командование создаваемой белой армией, а к киевским монархистам, вобравшим в себя соль российских консерваторов, — с предложением о проведении Русского Монархического Съезда.

Киевские аристократы-монархисты псковским «провинциалам» в совместном проведении такого съезда отказали, но в Харькове генерал граф Келлер дал согласие на командование Северной армией. Он сразу же начал собирать в нее бойцов и в листовке «Призыв старого солдата» писал:

«Во время трех лет войны, сражаясь вместе с вами на полях Галиции, в Буковине, на Карпатских горах, в Венгрии и Румынии, я принимал часто рискованные решения, но на авантюры я вас не вел никогда. Теперь настала пора, когда я вновь зову вас за собою, а сам уезжаю с первым отходящим поездом в Киев, а оттуда в Псков… За Веру, Царя и Отечество мы присягали сложить свои головы — настало время исполнить свой долг… Время терять некогда — каждая минута дорога! Вспомните и прочтите молитву перед боем — ту молитву, которую мы читали перед славными нашими победами, осените себя крестным знамением и с Божьей помощью вперед за Веру, за Царя и за целую неделимую нашу родину Россию».

Тем временем в Пскове после объявления о наборе в белую армию в первую неделю на вербовочных пунктах записалось полторы тысячи человек, сорок процентов из которых составляли офицеры. Добровольцы должны были подчиняться только русскому военному начальству. Восстанавливались уставы императорской армии лишь с изменениями в форме обращения к солдатам с «ты» на «Вы», при обращении к офицерам требовалось прибавлять слово «господин», сглаживая «благородия», «высокородия», «превосходительства». К прежней форме одежды добавили отличительный знак: на левом рукаве угол из российского триколора острием кверху, а в его середине — белый крест.

К концу октября Северной Псковской армии 1-я стрелковая дивизия под командой генерала П. Н. Симанского состояла из трех полков до 500 человек каждый двухбатальонного состава. 1-м стрелковым добровольческим Псковским полком командовал полковник Лебедев, 2-м стрелковым Островским — полковник Дзерожинский, 3-м Режицким — полковник фон Неф. Псков прикрывали двести внешних охранников капитана Мякоты, в Острове стояли 150 кавалеристов-партизан лейб-гвардии Уланского полка полковника Бибикова, в Режице — столько же партизан полковника Афанасьева.

Вскоре белые псковитяне усилились несколькими частями в сотни человек, среди которых позже значительную роль сыграли две. 26 октября к белым перешел от красных эскадрон из четырехсот бойцов с двумя орудиями и восемью пулеметами под командованием поручика Б. С. Пермикина. Потом ночью через советско-германскую демаркационную линию в районе станции Карамышево вломился лихой конный полк штаб-ротмистра С. Н. Булак-Балаховича в 1120 человек с двумя трехдюймовками и четырьмя пулеметами. Его ядро Булак-Балахович заложил весной 1918 года из партизанского отряда Лунина, действовавшего во время Первой мировой войны в районе Риги.

2 ноября генерал граф Келлер послал из Киева главкому Добровольческой армией на Юге России генералу Деникину телеграмму:

«Признаете ли Вы меня командующим Северной Псковской монархической армией, или мне следует сдать эту должность?»

Ф. А. Келлер получил от А. И. Деникина официальное признание его нового поста. При командующем образовался Совет обороны Северно-Западной области, куда вошли представители русской общественности из Пскова. Гвардейские офицеры, находившиеся в Киеве, решили вступить под командование славного графа Келлера.

Поражение Германии в Первой мировой войне, последовавшая затем у немцев революция привели к тому, что в стоявшей в Пскове 5-й германской дивизии с 11 ноября был выбран Совет солдатских депутатов. Повели себя покрасневшие немцы не лучше своих русских собратьев в такой же ситуации: требовали скорейшего возвращения домой, распродавали казенное имущество и оружие.

13 ноября 1918 года ВЦИК Советской республики аннулировал Брест-Литовский договор, по которому на псковской земле и торчали до сих пор немцы, теперь постановившие убраться с нее в ближайшие две недели.

До прибытия в Псков командующего Северной армией генерала графа Келлера с 17 ноября ею временно стал командовать полковник Г. Г. фон Неф, сменивший руководившего войском до того генерала А. Е. Вандама. Как раз в этот день красные части устремились через бывшую советско-германскую демаркационную линию.

Германские войска покатились на запад, им на пятки наседала Красная армия, сходу влетевшая 25 ноября в Псков. На его улицах 3 тысячи белых бойцов начали отходить перед лицом 12 тысяч солдат красной Южной группы 7-й армии. Псковским «северянам» пришлось пробиваться через большевистское кольцо. Один из белых офицеров, шедших в том свинцовом урагане, так описывал это позже:

«Весь путь отступления был сплошным боем. Крестьяне, распропагандированные и снабженные оружием чрезвычайкой из Торошино, всюду устраивали засады, а артиллерии 15 верст пришлось идти под обстрелом цепи крестьян, преследовавшей отступавших. В одной из деревень были избиты и арестованы 12 офицеров. Отряд Балаховича освободил их и воздал должное крестьянам».

Генерал Симанский оценил причины сдачи красным Пскова следующим образом:

«Полковник Неф обладал узким кругозором и полным отсутствием опыта в руководстве не простым боем, а все же целою операциею. Начальник штаба неопытен, штаб громоздок, не приспособлен к численности отряда, скопирован со штабов Первой мировой войны… Связь между штабами и отрядами не налажена».

Начальником штаба Нефа был тот самый ротмистр Розенберг, столь талантливо показавший себя в конспиративной деятельности.

29 ноября 1918 года красные взяли Нарву и навязали там власть Эстляндской (Эстонской) трудовой коммуны.

* * *

В начале декабря 1918 года генерал Юденич в Гельсингфорсе определял перспективы дальнейшего создания русских добровольческих частей, выяснял отношение к этому финнов.

Как оказалось, правящие круги Финляндии не проявляли заинтересованности к формированию здесь русской Белой армии. А из соотечественников генерала в Териоках действовала группа русских морских офицеров, отправлявших военных на Мурман, работавшая на английские деньги в интересах британской разведки. Более или менее серьезной выглядела в Гельсингфорсе германофильски настроенная группа бывшего российского премьер-министра А. Ф. Трепова, объединившая русских промышленников, финансистов и старых кадровых офицеров.

Внезапно произошло многозначительное для будущей судьбы К. Н. Юденича событие. 8 декабря 1918 года в Киеве на Софийской площади у памятника Богдану Хмельницкому выстрелом в спину убили генерала графа Ф. А. Келлера. Стреляли петлюровцы, решившие, возможно, этой расправой не дать возобновиться на русской и древнерусской земле власти царей.

Ведь убиенный командующий Северной Псковской монархической армией генерал граф Келлер громогласно в Малороссии заявлял свою цель — «через два месяца поднять Императорский Штандарт над Священным Кремлем». А граф, героически прошедший три войны, свои намерения всегда с Божьей помощью выполнял. Тем более, что за несколько дней до его убийства, до планировавшегося отъезда генерала в Псков в Киево-Печерской Лавре по этому поводу отслужил молебен митрополит Антоний Храповицкий, будущий глава Русской Православной Церкви Заграницей. Благословил графа Ф. А. Келлера и тогдашний глава церкви патриарх Тихон.

В связи с гибелью Ф. А. Келлера кандидатура генерала Юденича в командующие белой армией Северо-Запада выдвинулась на первый план. Николай Николаевич отправился в Швецию, чтобы прозондировать возможность интервенции бывших союзников против Советской России. 9 декабря в Стокгольме он встретился с советником британского посольства Р. Клайвом. На беседе также присутствовал военный агент генерал Я. Боуллер.

Юденич, взяв за основу меморандум группы Трепова, дополнил его своей точкой зрения. Прежде всего он отметил: для того, чтобы не ссорились в коалиции антибольшевистских сил, вопрос о будущем государственном устройстве России требуется оставить открытым. Таким образом, Юденич, сменяя монархический курс, взятый в подполье, съезжал на скользкую стезю непредрешенчества. Он выступил против вывода германских войск из России без замены их частями союзников. Указал на усиление Красной армии, обязывающее немедленно уничтожать большевизм, так как спустя время это обернется гораздо большим напряжением.

Николай Николаевич критиковал возможность наступления на красные столицы с Севера и Сибири из-за недостатка путей сообщения. Бросок же с Юга виделся ему неэффективным из-за необходимости привлечения для этого большого количества войск, особенно для закрепления тыла. Самым подходящим плацдармом он указывал Финляндию и Прибалтику: удобные порты и дороги, нет серьезных укреплений в петроградском направлении. Генерал считал, что надо занять порты в Прибалтике. Тогда можно обойтись пятьюдесятью тысячами союзнических войск, под прикрытием которых реально сформировать русскую армию.

Антанте, по мнению Юденича, следовало нажать на Финляндию, чтобы она предоставила свою территорию для формирования русских отрядов: 2–4 тысячи офицеров там могло стать добровольцами. Вооружение и снаряжение генерал планировал получить из оставленного в Финляндии русского военного имущества. Туда он намеревался перебросить из Архангельска и Мурманска еще около четырех тысяч русских, а также уцелевшие после отступления из Пскова части Северной Псковской армии.

Британские представители не считали возможным оказывать давление на Финляндию, так как вот-вот собирались признать ее независимость. Не понравилась им и основная часть плана Юденича из-за захвата прибалтийских портов. Предстоящие выборы в Британии и отзыв ее войск из России не располагали также к высадке здесь дополнительных десятков тысяч солдат.

Генерал Юденич видел, что англичане не понимают или не хотят понять опасности большевизма. Его собеседникам, например, казалось, что экономической блокады Советов со стороны Швеции, Дании, Норвегии вполне хватит для гибели власти большевиков. В заключение Николай Николаевич, как потом сам отмечал, «с большим внутренним раздражением» заявил, что если союзники будут так продолжать, то и их страны могут погибнуть от большевизма.

13 декабря Юденич встречался с французским послом де Во, на следующий день передал изложение плана антибольшевистской борьбы, согласованного с Треповым, послу США Моррису.

19 декабря в Стокгольм прибыл генерал барон К. Г. Маннергейм. Он окончил Гельсингфорсе кий университет и Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, до 1917 года состоял на службе в русской армии, командуя в Первую мировую войну соединением. В начале 1918 года возглавил белую финляндскую армию, подавив в стране вместе с немецкими войсками красную революцию. В декабре 1918 года генерал-лейтенант барон Маннергейм стал регентом Финляндии.

Переговоры Юденича и Маннергейма шли до 23 декабря через посредников и не дали Николаю Николаевичу ощутимых результатов. Финский регент не хотел, чтобы его страну использовали как базу русской добровольческой армии.

В Стокгольме Юденич так же неудачно общался через салон графини Орловой-Давыдовой с русскими капиталистами насчет денежных средств. Были у него малоэффективные переговоры и с представителями латвийского правительства.

* * *

Несмотря на все это, Н. Н. Юденич вернулся из Швеции в Гельсингфорс 3 января нового 1919 года идейно изменившимся. Во внешней политике он стал ориентироваться на Антанту, порвал с германофильской, монархической группой Трепова. Соответственно генерал твердо встал на позиции непредрешенчества, но все же вслед Деникину, Колчаку в такой же ситуации выступал за военную диктатуру, отвергая принцип партийной коалиции. Он просил теперь у союзников не войска, а вооружение, снаряжение, продовольствие, а также ввод флота в Финский залив.

5 января Юденич в Гельсингфорсе снова встретился с бароном Маннергеймом, который дома был предельно откровенен. За помощь в освобождении Петрограда от красных финской армии регент потребовал безоговорочного признания новой русской властью государственной независимости Финляндии и российских территориальных уступок. Но белый генерал Юденич, положивший большую часть своей жизни в борьбе за неделимую Российскую империю, не мог, как до него красные вожди, на такое согласиться.

10 января в Гельсингфорсе собрание русских офицеров избрало комиссию, разработавшую основу формирования будущей армии. На предложение этой комиссии встать во главе здешних русских воинских формирований генерал Юденич согласился. В это время тут русских военнообязанных насчитывалось 5500 человек. Взявшись за формирование ядра добровольческой армии исключительно из офицеров, Юденич в интервью газете «Северная жизнь» так изложил свое видение Белого дела:

«У русской белой гвардии одна цель — изгнать большевиков из России. Политической программы у гвардии нет. Она не монархическая и не республиканская. Как военная организация, она не интересуется вопросами политической партийности. Ее единственная программа — долой большевиков. Поэтому мы принимаем в нашу организацию людей независимо от их политических взглядов, лишь бы они не были большевики или коммунисты. Когда большевики будут низвергнуты, белая гвардия займется восстановлением порядка».

14 января 1919 года в Выборге члены ЦК партии кадетов П. Б. Струве и А. В. Карташев организовали съезд русских торгово-промышленных деятелей, в результате которого был образован Русский комитет, известный и как Общерусский комитет, Особый комитет, Национальный русский комитет. Официально комитет выступал за защиту частных русских интересов, подчеркивая свою аполитичность. На деле это был военно-политический орган, объединяющий все антибольшевистские силы на Северо-Западе, чтобы разгромить красных в Петрограде. Военное управление и гражданскую власть Русского комитета передали в руки генералу Юденичу. В комитетскую финансово-экономическую комиссию вошли представители петроградских торгово-промышленных и финансовых кругов. Кадетские деятели занялись агитационно-пропагандистской работой в комиссии по делам печати. При Н. Н. Юдениче в военно-политический центр вошли И. В. Гессен, Е. И. Кедрин, П. Б. Струве, А. В. Карташев, генералы П. К. Кондырев-Кондзеровский и М. Н. Суворов, промышленники С. Г. Лианозов, П. П. Форостовский, В. Н. Троцкий-Сенютович, В. П. Шуберский.

Так было заложено начало будущей белой власти на Северо-Западе. Кадетская и масонская начинка этой затеи вполне перекликалась с деятельностью созданного в это же время в Париже Русского политического совещания под председательством первого главы Временного правительства князя Г. Е. Львова. Парижское Политическое совещание стало представительством Белых армий на Западе и требовало от белых вождей «глубокодемократического характера целей, преследуемых русским антибольшевистским движением». Политическое совещание, начиная с его председателя князя Львова, на три четверти состояло из масонов.

Дело в том, что подавляющее большинство белых воинов были монархистами, как позже достаточно наглядно выяснилось в эмиграции. Но их вождей «демократически-республикански-французско-английско-конституционная», так сказать, Антанта постоянно сбивала с истинно русского кремня — православного монархизма. Российским антибольшевистским деятелям постоянно приходилось выбирать между симпатиями к тогдашним «братьям навек», например, французам, на знамя которых даже российский императорский триколорный флаг по цветам стал походить один к одному, и к немцам, многие из каких до своего революционного 1918 года были твердокаменно, имперски настроены под кайзером.

Например, белый Донской атаман генерал от кавалерии П. Н. Краснов выбрал сотрудничество с немцами. Командующий же белым Югом генерал-лейтенант Генштаба А. И. Деникин сохранял верность Антанте даже себе во вред, с гордостью повторяя: «Мы, русские, мира с немцами не заключили». Проблема такого выбора хорошо видна и на политической судьбе генерала от инфантерии Н. Н. Юденича, какой и вдохновился, и вышел-то из питерского подполья благодаря германской, монархической инициативе, но вот он склонился под былую союзническую руку, которая всегда весьма мягко стелила, да жестко по сию пору России спать…

Промасоненные русские кадеты из Гельсингфорса, конечно, считали, что Россия должна быть неразлучна с союзниками. Изо всех сил они стремились демократически «подковать» репутацию генерала Юденича, о чем хвалились в письмах прочно стоящим на такой же платформе Деникину, Колчаку. Кадетские умельцы Струве, Карташев так и писали: создали Юденичу репутацию вполне приемлемого для Парижа и Лондона генерала. Да Гельсингфорсские финансисты, например, в лице Шуберского, перебивали у них этот приз в золотых погонах. Тот в разговорах на международном уровне с дипломатами отвергал политическую «тишину» в Финляндии, восклицая: — Как тихо? За это время мы создали Юденича!

Пришло время генералу Н. Н. Юденичу занять свое место и в белых русских внутренних отношениях. Для этого требовалось прекратить опираться только на свои силы, окружение, встать под командование адмирала А. В. Колчака, признанного в белых кругах Верховного правителя России. Николаю Николаевичу это было непросто. Ведь главкомом Кавказского фронта он руководил и командующим Черноморским флотом вице-адмиралом Колчаком. Теперь их роли менялись.

Наконец, 21 января 1919 года Юденич обратился к Колчаку телеграммой, где информировал о своей деятельности, просил адмирала о политической и финансовой поддержке, но не заикался о каком-то подчинении. Вслед за этим генерал Юденич направил письмо генералу Деникину, в котором указывал:

«Если моя личность не угодна адмиралу Колчаку, Вам. или союзникам, сообщите, я отойду в сторону, передав дело другому, но не губите само дело».

В начале февраля 1919 года А. В. Колчак горячо откликнулся Юденичу ответной телеграммой, выслав ему на первое время миллион рублей. Приветствовал создание Северо-Западного фронта под началом генерала Н. Н. Юденича и генерал А. И. Деникин.

* * *

Прикидывая силы, с которыми можно было бы взять Петроград, генерал Юденич постоянно обращал внимание на единственно внушительные, уже обстрелянные белые части Северо-Запада России — Северную Псковскую армию. В январе 1919 года он попытался взять ее под свой контроль, назначив туда командующим генерал-лейтенанта Е. К. Арсеньева, но ничего у него не вышло из-за опекающего теперь псковских «северян» эстонского главнокомандующего И. Я. Лайдонера.

Северная армия, выбитая в ноябре 1918 года из Пскова, дошла до города Валги в Эстонии (Эстляндии, бывшей Эстляндской губернии Российской империи), где командовавший ею полковник фон Неф сумел привести остатки бойцов в порядок. Красные теснили их на север, белые штабы были к югу в Риге, и Нефу требовалось найти выход из положения. 6 декабря он заключил договор с Эстонским республиканским правительством и присоединил свое войско к частям эстонского ополчения, которые готовились дать отпор советским самозванцам, объявившим себя правительством Эстонии в Нарве. Так командующим русской белой армией стал И. Я. Лайдонер.

В Эстонии в дальнейшую судьбу Северной Псковской армии вмешивается генерал А. П. Родзянко. В 1899 году он, племянник думского лидера М. В. Родзянко, окончил Пажеский корпус и вышел корнетом в кавалергарды, потом служил на командных должностях в кавалерии. Первую мировую войну начал командиром полка, был произведен в полковники, позже командовал бригадой.

После захвата германскими войсками Прибалтики в 1918 году полковник А. П. Родзянко проживал в своем имении под Ригой. Узнав о формировании в Пскове Северной армии, он поспешил туда и чтобы получить производство в генерал-майоры, так как его представление к этому званию состоялось при Временном правительстве России. Командующий тогда «северянами» Г. Г. фон Неф издал приказ о генеральском производстве Родзянко.

24 ноября, за день до красной атаки на Псков, разгромившей только что сформированные части белых, генерал Родзянко отбыл в Ригу, чтобы возглавить там создаваемые русско-латышские батальоны. Один из близко знавших генерала политиков так характеризовал его:

«Ген. Родзянко — храбрый и способный в обстановке боя для увлечения войск вперед — и только, в остальном человек больших минусов, особенно в области организации и политики и не только в сфере политического, но и обычного житейского такта. Он был уместен на посту командира русских отрядов только при подчинении серьезному и талантливому главнокомандующему».

В феврале 1919 года генерал Родзянко приехал в столицу Эстонии Ревель, называемый ныне Таллинн. В конце месяца он встретился с эстонским главкомом Лайдонером и убедил того в своей лояльности к независимости его страны. 5 марта Родзянко получил от него под свое командование 2-ю бригаду Северного корпуса, как теперь чаще стали называть Северную Псковскую армию, оказавшуюся на эстонской территории.

Белые «северяне», разбитые красными на родной земле, горели желанием расквитаться с большевиками крупными боевыми действиями. В начале апреля в Ревеле собралось совещание начальников частей Северного корпуса, где обсуждалось направление главного удара на Петроград. В то же время в кулуарах решался вопрос о русском командующем Северным корпусом. На этот пост выдвигался генерал Родзянко, хотя Юденич из Гельсингфорса, действуя через непосредственно руководившего теперь корпусом полковника К. К. Дзерожинского, пытался этому воспрепятствовать.

Генерал Юденич мог влиять на «северян» лишь через русских доверенных лиц, так как эстонскому правительству был несимпатичен. Он с середины января вел диалог с представителями Эстонии, пытаясь договориться о формировании на ее территории русских военных формирований. В то же время генерал, сияя бритой головой, разглаживая свои пышнейшие и длиннейшие усы, хотя и в узком кругу русских, делал заявления, слухи о которых, конечно, достигали ушей эстонских руководителей. Например:

— Эстонцы требуют признать за ними право самоопределения… Наша беседа на эту тему бесцельна. Никакой Эстонии нет. Это — кусок русской земли, русская губерния. Эстонское правительство — шайка уголовных преступников, захвативших власть.

В письме генералу Д. Г. Щербачеву:

«Я не вижу препятствий державам Согласия нажать на эту более чем ничтожную величину, стоящую поперек нашей дороги, если союзники искренно хотят помочь нам. Порты и пути сообщения Эстонии должны быть переданы в наше ведение на все время военных действий, а еще лучше — приняты в свое ведение союзниками».

В письме адмиралу А. В. Колчаку:

«Убежден, что никогда нельзя будет согласиться на независимость Эстонии и Латвии, но нужно будет дать этим областям широкую местную автономию под условием обеспечения всех национальных меньшинств, в первую очередь русского».

В результате в мае 1919 года генералу Юденичу эстонские власти не дадут разрешения на въезд в республику, ему придется осуществлять дальнейшие контакты с ее правительством через посредничество Французской военной миссии в Финляндии и Эстонии.

Соперничество Родзянко и Дзерожинского по поводу должности командующего Северным корпусом кончилось тем, что полковник Дзерожинский как номинальный корпусной глава и новый начальник штаба корпуса полковник О. А. Крузенштерн остались в Ревеле, а генерал Родзянко получил оперативное руководство в предстоящем наступлении и отбыл в войска. Он сосредоточил над ними фактическую власть и начал готовить корпус к штурму Петрограда.

К 15 апреля 1919 года Северный корпус насчитывал 758 офицеров, 2624 штыка, 74 пулемета, 18 пушек. К концу апреля Родзянко нацелил ударную группировку для прорыва обороны красных на нарвском направлении. Там стояла 6-я большевистская стрелковая дивизия, которую начали заменять частями 19-й дивизии. К моменту прорыва корпуса Родзянко по этому стоверстному направлению на Петроград здесь сосредоточится 4432 красных штыка, 240 сабель, 147 пулеметов, 25 орудий, как обычно превосходя силы белых, но не их духовную мощь.

Эстонцы обещали помочь наступающим частям Родзянко высадкой Ингерманландского батальона у пристани Пейпия. Одновременно их военные корабли в Финском заливе должны были поддержать штурм «северян» огнем.

В ночь с 12 на 13 мая Северный корпус Белой гвардии под командой генерала Родзянко бесстрашно вонзился в красную передовую, развивая вихрь своего наступления. Начал отряд поручика А. Д. Данилова, о котором аттестационное свидетельство гласило: «Храбрый из храбрых. Любим солдатами и офицерами. Спартанец в боевой обстановке и личной жизни».

Даниловский отряд в 260 бойцов с шестеркой подрывников, переодетый в красноармейскую форму, пробрался лесом к селу Попкова Гора. Они заняли перекрестки дорог, перерезали телефонные провода. Ворвались в штаб 2-й бригады 19-стрелковой дивизии, укладывая из наганов в упор охрану. Спросонок захватили прежнего сослуживца белых ударников — бывшего генерала А. П. Николаева, теперь красного комбрига. Мгновенно была занята и батарея у станции Гавриловская. В это же время минеры Данилова взорвали в нескольких местах полотно железной дороги — отрезали отступление двум красным бронепоездам, курсировавшим по линии Нарва—Гдов!

Корпус Родзянко рванулся через реку Плюссу и двинулся вперед тремя колоннами, сметая все на пути. Форсированным маршем шагала к переправам через реку Лугу у станций Сабек, Лычно группа полковника Д. Р. Ветренко («Знающий и храбрый начальник. Хорошо разбирается в обстановке. Любит действовать самостоятельно»). У станции Веймарн они выполнили свою задачу — взорвали рельсы… Колонна полковника графа И. К. Палена летела на село Муравейно и станцию Веймарн, чтобы занять участок Килли-Мали… Части полковника П. Георга перерезали «железку» Нарва-Гдов…

Наступление Северного корпуса могучей пружиной развернулось и ударило по линии Ямбург-Гдов-река Желча. К 15 мая, когда белые взяли Гдов, весь район между реками Плюссой и Лугой был в их руках. Не мешкая, 21 мая родзянковцы уже наступали в районе Гатчины, от которой до Петрограда 45 километров. А 25 мая белые вместе с эстонской армией, которая, окрыленная победами генерала Родзянко, начала вторжение на советскую территорию во всех направлениях, выбили красных из Пскова.

Военно-политическая ситуация, сложившаяся на Северо-Западе, помогла генералу Юденичу на переговорах с регентом Финляндии бароном Маннергеймом о дальнейшей судьбе Петрограда и прилегающих к нему приграничных территорий. Успешное наступление генерала Родзянко убедило Маннергейма обсуждать эти вопросы не с правительством белого Верховного Колчака в Омске, а с северо-западным главой Н. Н. Юденичем. В результате к концу мая в Гельсингфорсе окружением Николая Николаевича было выработано положение об образовании «Политического совещания при старшем русском военном начальнике Северо-Западного фронта».

Название «Политическое совещание» не случайно перекликалось с «Русским политическим совещанием» в Париже и с «Особым совещанием», как называлось правительство при главкоме Вооруженными Силами на Юге России (ВСЮР) генерале А. И. Деникине. «Совещание» генерала Н. Н. Юденича, преемственно от Русского комитета, продолжало роль временного правительства для Северо-Западной области России. Также оно играло роль единой системы управления на освобожденных Северным корпусом территориях в противовес самодеятельно сформированным там генералом Родзянко и полковником Булак-Балаховичем органам власти, начавшим распоряжаться в Пскове.

Первое заседание Политического совещания при Н. Н. Юдениче состоялось 27 мая 1919 года в Гельсингфорсе. На нем утвердили состав, в котором Юденич — председатель, Карташев — его заместитель по иностранным делам, Кузьмин-Караваев отвечает за юстицию и агитацию, генерал Кондзеровский вошел как начальник штаба Юденича, генерал Суворов ведает военными и внутренними делами, путями сообщения, Лианозов — торгово-промышленными делами, вопросами труда и финансов.

Наступление Северного корпуса под энергичным руководством генерала Родзянко, ставшего 3 июня приказом эстонского главкома его официальным командующим, могло бы увенчаться петроградскими лаврами, если б не очередное невезение в тотально несчастливой судьбе Белого дела. 12 июня произошло белое восстание на форте «Красная горка», которым Родзянко не удалось воспользоваться.

Обладание этим фортом с мощной крепостной артиллерией давало возможность контролировать Кронштадт и открывало дорогу на Петроград. Офицерская подпольная организация во главе с комендантом «Красной Горки» Н. Н. Неклюдовым слаженно захватила крепость и в течение трех дней героически дралась с навалившимися на нее красными, так и не получив подкреплений от генерала Родзянко.

Офицеры гибли на крепостных валах смертью храбрых под ударами кораблей большевистского Балтфлота и карательных частей Береговой группы красных войск, потому что их гонцы в Северный корпус наткнулись на эстонский Ингерманландский полк, командир которого специально не доложил в штаб Родзянко о восстании, а гонцов с «Красной Горки» расстрелял!. Таковы были и эстонские «союзнички».

Уничтожив белых повстанцев «Красной Горки», большевистские войска вышли на линию реки Коваши и начали готовиться к контрнаступлению на «северян» лихого и великолепного в том летнем порыве императорского кавалергарда А. П. Родзянко.

* * *

10 июня 1919 года был указ, а 14 июня последовала в Гельсингфорс телеграмма Верховного правителя адмирала А. В. Колчака о назначении генерала от инфантерии Н. Н. Юденича Главнокомандующим всеми российскими сухопутными и морскими вооруженными силами, действующими против большевиков на Северо-Западном фронте в Прибалтийском районе.

К этому времени закончились секретные переговоры генерала Юденича с бароном Маннергеймом, на которых был выработан проект совместного похода на Петроград. 21 июня адмирал Колчак подтвердил своей телеграммой условия совместных действий Белой армии с Финляндией и Эстонией против Красной армии. 23 июня 1919 года главнокомандующий войсками белых на северо-западе России генерал Юденич выехал из Финляндии на фронт Северного корпуса генерала Родзянко. Объехав освобожденные районы, Юденич встретился с командным составом и 26 июня возвратился в Гельсингфорс.

Наступление генерала Родзянко в мае-июне обеспечило приток в Северный корпус новых добровольцев и переход красноармейских частей. В начале июня в корпусе было приблизительно двадцать тысяч штыков, тысяча шашек.

19 июня 1919 года эстонский главком Лайдонер сложил с себя общее руководство русским Северным корпусом из-за того, что белогвардейцы разоружили Ингерманландский полк, командир которого предал белое восстание «Красной Горки». Генерал Родзянко немедленно издал приказ о выходе корпуса из подчинения эстонскому главнокомандующему и преобразовании его в Северную армию, как эти части и раньше назывались. Но чтобы отличать ее от одноименной, так же Северной армии генерала Миллера, действовавшей на мурманском и архангельском направлениях, войско «северян» Родзянко и Юденича переименовали в Северо-Западную армию.

Укреплению боеспособности армии послужило в июле прибытие из Латвии (Курляндии, Курляндской губернии Российской империи) белых частей полковника князя А. П. Ливена. Они начали формироваться в латышской Либаве (потом — Лиепае) в январе 1919 года, а в июне, вобрав в себя отряды из русских военнопленных, сформированных в Германии полковниками Бермондтом и Вырголичем, стали именоваться Добровольческим корпусом светлейшего князя Ливена. В то же время Колчак назначил полковника князя Ливена командующим этими частями как Курляндской стрелковой дивизией с подчинением генералу Юденичу.

18 июля Юденич приказал Ливену передислоцироваться в Нарву, что тот и выполнил. Но ранее подчиненные князю отряды Бермондта и Вырголича самовольно вышли из-под его команды и образовали «Западный Добровольческий генерала от кавалерии графа Келлера корпус» под командой полковника Бермондта.

Полковник Павел Рафаилович Бермондт (с октября 1919 года, усыновленный грузинским князем Аваловым, станет именовать себя Аваловым-Бермондтом, с ноября — князем Аваловым-Бермондтом, мемуаристом в 1920-х годах — князем Аваловым) родился в 1877 году и происходил из уссурийских казаков. На русско-японской войне был трижды ранен и награжден Георгиями 3-й и 4-й степеней. В 1905 году произведен в прапорщики, в 1908 году — в хорунжие и переименован в корнеты с переводом в уланы. На Первой мировой войне был адъютантом командующего 31-го корпуса, известного своей отвагой с японской войны генерала Мищенко.

Ярый монархист, германофил П. Р. Бермондт после Февральской революции делал ставку на устранение Временного правительства, с лета 1918 года участвовал в Киеве в формировании Южной монархической белой армии. В начале 1919 года на территории Германии организовал из русских военнопленных «Партизанский отряд имени генерала от кавалерии графа Келлера», в мае появился с ним в Либаве, в июне обосновался в Митаве (Елгаве), где сформировал соединение «Отдельный Добровольческий Партизанский имени графа Келлера отряд» и воевал вместе с немецкими частями генерала графа фон дер Гольца и князем Ливеном против Советов.

Фон дер Гольц ковал Балтийское государство, приняв под свое командование все антибольшевистские войска в Латвии. Он был представителем правых кругов Германии, стремившихся к союзу с русскими правыми слоями, чтобы после разгрома большевиков образовать русско-германский альянс в противовес Англии.

Весной 1919 года граф фон дер Гольц сверг правительство англо-американской ориентации Ульманиса в Латвии и организовал прогерманское. В дальнейшем главную роль в освобождении Латвии от большевиков сыграют части, сплоченные фон дер Гольцем, полностью или в основном состоявшие из германских солдат и офицеров: Балтийский Ландесвер, Железная Дивизия, Гвардейская Резервная дивизия.

Обстрелянные под таким «железным» стягом русские монархисты полковник князь Ливен во главе своего корпуса и полковник Бермондт с новоиспеченным Западным добровольческим корпусом вдохновенно влились в Северо-Западную армию, чтобы взять красный Петроград вместе с соотечественниками.

Начавшееся в июле контрнаступление Красной армии продолжилось в начале августа. Один из участков белого фронта в районе реки Луги оказался оголенным из-за отказа эстонцев прикрыть его. Генерал Юденич, перебравшийся со своим штабом в освобожденную Нарву, приказал перебросить резервы Северо-Западной армии на угрожаемое направление. Генерал же Родзянко, раздраженный действиями входящего во вкус главкома Юденича, перевел 1-й корпус за Лугу, оставив город Ямбург, чтобы за рекой создать оборону. 5 августа красные вошли в Ямбург и начали дальше теснить северо-западников.

Белым освободителям Псковщины было несладко, хотя их, в отличие от свинцовых проводов в ноябре, население теперь, хлебнув большевистских нравов, встретило радостно. Перед ними лежал голодный край, а жалованья не выдавалось. Горячей пищи они не видели два месяца, получали по 800 «беженских» грамм хлеба и 200 грамм сала через американскую миссию. Главкома Юденича теряющая боеспособность армия приняла холодно, он не проливал с ней вместе пота и крови в первых боях.

Заместитель представителя британцев генерала Гофа генерал Ф. Г. Марш провел 6 августа в Пскове совещание с командованием русских, эстонцев и латышей, чтобы выправить положение на фронте. Для скорейшего признания суверенитета Эстонии и Латвии и объединения их армий с белыми для штурма Петрограда Марш предложил сформировать Северо-Западное русское правительство. 9 августа Марш встретился с Юденичем в Нарве и пытался навязать ему свой список будущих министров, на что русский генерал отреагировал сдержанно.

Англичане наметили датой рождения Северо-Западного правительства 10 августа и вызвали в Ревель членов гельсингфорсского Политического совещания с рядом других белоэмигрантских деятелей в отсутствие генерала Юденича. Марш ультимативно потребовал создать скомпонованное британцами правительство, первым политическим актом которого должно стать признание независимости Эстонии.

Русские связались с Юденичем, который настаивал на отсрочке решения до консультаций с ним и направил Маршу телеграмму. Члены белой делегации указали, что главком может не подписать навязываемое заявление. Англичанин заметил о телеграмме Юденича, что «она пришлась нам не по вкусу», а возможное «нет» Юденича еще конкретнее прокомментировал: «У нас готов другой главнокомандующий».

Так было сформировано русское Северо-Западное правительство, выступившее 11 августа с требуемой союзниками декларацией о признании независимости Эстонии. В окончательном варианте, утвержденном в конце августа, его членами стали: премьер-министр, министр финансов и иностранных дел — Лианозов, масон; министр иностранных дел — Александров, кадет; военный министр — Юденич; морской министр — вице-адмирал Пилкин; министр юстиции — Кедрин, кадет, масон; министр торговли и промышленности, снабжения и народного здравия — Маргулиес, масон; министр продовольствия — Эйшинский, социалист; министр народного просвещения — Эрн, кадет; министр земледелия — Богданов, правый эсер; министр общественного призрения — Пешков, правый эсер; министр почт и телеграфов — Филиппео; министр исповеданий — Евсеев; государственный контролер — Горн, меньшевик; министр общественных работ — Иванов.

Сведения эти почерпнуты из мемуаров государственного контролера данного правительства В. Л. Горна «Гражданская война на Северо-Западе России», изданных в 1923 году в Берлине. Их автор лишь кое-кого из сослуживцев называет масонами по недостаточной раскрытости в те годы русского членства в этой всемирной организации. Теперь есть свидетельства поточнее, например, в книге Н. Берберовой «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия». Но хватит и одного, высказанного современником Горна, белоэмигрантом, крупным литератором Р. Б. Гулем в его книге «Я унес Россию»:

«Думаю, все это правительство составлялось союзниками из масонов».

Гуль должен был это знать лучше многих других, потому что сам был масоном, как свидетельствует уже Берберова. Взглянем же для образчика на фигуру, которая не вызывала сомнений в ее принадлежности к братству, провозглашавшему и провозглашающему «свободу, равенство, братство» в своих целях, и у Горна, — к министру торговли и промышленности, снабжения и народного здравия М. С. Маргулиесу. Вот что пишет о нем еще один исследователь русского масонства, сам бывший масон, генерал Н. А. Степанов (Свитков) в своем труде «Работа «Военной ложи»:

«Этот Мануил Сергеевич Маргулиес, старый вольный каменщик французского посвящения, в котором достиг 18-го градуса, был деятельным участником возрождения масонских лож в России. В Петербургской ложе «Полярная Звезда» он быстро достиг 30-го градуса, а затем уже в эмиграции в Парижской ложе «Свободная Россия» мы встречаем его в высших орденских степенях. По профессии он присяжный поверенный, во время войны был ближайшим сотрудником Гучкова в Военно-промышленном комитете, а в 1919 году у генерала Юденича состоял министром торговли».

Что уж тут говорить: монархизмом? — да просто «русским духом» в таком правительстве не могло пахнуть.

В сентябре 1919 года главкому Юденичу полковник Бермондт преподнес сюрприз, ставший очередным роковым среди, так сказать, судьбоносных для белых неудач. Конечно же, такой безуспешностью Белого дела мог ведать лишь Господь, «решивший» за безбожие предков наших наказать на том этапе истории Россию. Бермондт внезапно заключил с немецким командованием договор о включении в состав его русского Западного корпуса немецких воинских частей в качестве добровольцев. Так в Латвии была сформирована Западная монархическая добровольческая (русско-немецкая) армия под командой Бермондта в 52 тысячи человек, в числе которых оказалось около 40 тысяч немцев. Штаб этой армии возглавил бывший командир немецкой Железной Дивизии майор И. Бишофф. То есть, Бермондт стал располагать армией, которая по численности и особенно по вооружению превосходила Северо-Западную армию самого Юденича. Генералу Юденичу в той ситуации ничего другого не оставалось, как назначить «инициативного» Бермондта командующим такой Западной Добровольческой армией.

Приближался конец сентября, когда генерал Юденич наметил начало Петроградской операции, и он настаивал, чтобы Бермондт перебросил свои войска под Нарву — на уже обкатанный Родзянко наступательный плацдарм. Но 20 сентября генерал Бермондт обратился к жителям Митавы с воззванием, что он еще с августа взял на себя власть для защиты их после оставления области немецкими войсками. После такого заявления столкновение Западной армии Бермондта с латышскими войсками стало неизбежным.

Уссурийский казак Бермондт, выбившийся в хорунжии-корнеты, неизвестно когда и кем произведенный в полковники, сумасбродно решил затеять свое наступление, чтобы взять и Петроград, и Москву. Для начала же ему требовалось захватить Ригу, чтобы несговорчивые латыши пропустили его на большевистский фронт.

* * *

В конце сентября Северо-Западная армия наконец получила от союзников давно обещанные, задержанные с июня оружие, боеприпасы, обмундирование, продовольствие. 28 сентября, не уступая вихрю предыдущего наступления генерала Родзянко, главком Юденич неожиданно для красных бросил свои части на их две армии. 7-ю красную армию белые отшвырнули на северо-восток, 15-ю — на юго-восток!

В этот день была занята Луга, потом северо-западники ринулись по линии Псков — Струги Белые. 30 сентября они сметали красных у села Жилые Болота, а 6 октября 4-я дивизия князя Долгорукова громила большевиков уже у селения Струги Белые.

8 октября отправился в свое наступление и полковник Бермондт-Авалов на Ригу. Части его Западной армии быстро заняли ее предместье Больдераа и пригороды Торенсберг, Гагенсберг. Латышское правительство сбежало в Венден. За самоуправство в такой обстановке 9 октября генерал Юденич издал приказ по Северо-Западному фронту, где объявил полковника Бермондта изменником с исключением его из списков своих войск.

Чтобы при собственном успешном наступлении не поссориться с Антантой, опекавшей Латвию, Юденич был вынужден передать в дар латышам четыре пушки. 15 октября англо-французская эскадра начнет обстрел позиций Западной армии, которая все еще будет штурмовать Ригу, а потом латыши сами перейдут в контрнаступление и в декабре выбьют русско-немецкие части Бермондта из своей страны.

Бермондт-Авалов передаст командование «западниками» генералу Эбергарду еще 19 ноября, а 1 декабря присвоит самому себе звание генерал-майора для утешения, что ли. 2 декабря 1919 года Западная добровольческая армия будет упразднена.

Позже, комментируя причины провала наступления Юденича, полковник князь А. П. Ливен скажет: «Бермондт является одним из главных виновников неудач под Петроградом». Безусловно, из-за развязанной выскочкой Бермондтом войны с латышами войска Юденича лишатся поддержки мощного союзного флота, который вместо помощи штурмующим северо-западникам займется расстрелом частей этого горе-освободителя.

Между тем, в октябре 1919 года генерал от инфантерии Юденич не терял времени. С 3 октября он непосредственно командовал армией, наконец уладив отношения с генералом Родзянко, который стал его помощником. 10 октября ринулись в наступление главные силы белых. Первый корпус графа И. К. Палена прорвал красный фронт в трех местах.

14 октября идущая как нож в масло Северо-Западная армия дралась уже у Ямбурга, взяла Волосово. 15 октября большевики объявили Петроград на осадном положении. 16 октября белые взяли Красное Село и Гатчину. В этот момент на изнемогающий красный Петроградский фронт прибыл спасать положение наркомвоенмор Троцкий. Но бойцы Юденича продолжали сокращать несколько десятков километров, отделявших их от былой столицы империи.

В это время Н. Н. Юденич решил устранить Северо-Западное правительство, навязанное ему англичанами. 18 октября он упразднил кабинет Лианозова, объявив территорию, занятую своей армией, театром военных действий. Главком Юденич назначил бывшего начальника Ставропольской губернии при Деникине генерала П. В. Глазенапа командующим войсками театра военных действий и генерал-губернатором, а бывшего командующего 42-м армейским корпусом генерал-лейтенанта А. А. Гулевича своим представителем в Финляндии. В Петрограде Юденича ждало собственное Временное правительство во главе с профессором А. Н. Быковым, сформированное представителями главкома в подполье еще до начала похода.

Северо-Западной армией было взято Царское Село. Троцкий едва ли не возопил в Петрограде, приказывая общее наступление против Юденича! За отступление, например, под Свияжском по его приказу уже расстреливали каждого десятого красноармейца бежавших частей. Красные заградотряды перестали жалеть пули на необстрелянных рабочих, пятящихся по натянутому струной фронту. Но рванули его белые и в питерском предместьи Лигово.

20 октября красные попытались контратаковать. А 21 октября офицеры в погонах уже дрались врукопашную на улицах Павловска. Копье наступления Юденича засвистело, казалось, неотвратимо — начались бои на пулковском направлении!

До Петрограда оставалось 20 километров… Конным разъездам блистательно атакующей Северо-Западной армии со стороны Лигово грезилось: вот-вот мелькнет в прохладно-октябрьской, фарфоровой голубизне неба золотой купол Исаакиевского собора…

«Купол Святого Исаакия Далматского» — так и назвал свою автобиографическую повесть об этих днях талантливейший русский писатель А. И. Куприн, написавший ее в 1927 году, опубликовавший в 1928-м. В октябре 1919 года Куприн вместе с бывшим белым Донским атаманом генералом П. Н. Красновым, способным литератором, начальником пропагандно-политического отдела штаба Северо-Западной армии, стали выпускать в освобожденной от большевиков Гатчине «военно-осведомительную, литературную и политическую газету» «Приневский край». Ее первый номер вышел 19 октября 1919 года, последний, уже с редакторством Лампе, — 7 января 1920 года в Нарве. Куприн в своей повести на документальном материале художественно анализирует причины успехов и неудач октябрьского наступления Юденича.

В «Куполе Святого Исаакия Далматского» Куприн заявляет:

«Я пламенный бард Северо-Западной армии. Я никогда не устану удивляться ее героизму и воспевать его».

Бывший императорский офицер Куприн взволнованно рассказывает о пережитом:

«Страшная стремительность, с которой С.-З. армия рванулась на Петербург, действительно вряд ли имела примеры в мировой истории, исключая разве легендарные суворовские марши…

В офицерском составе уживались лишь люди чрезмерно высоких боевых качеств. В этой армии нельзя было услышать про офицера таких определений, как храбрый, смелый, отважный, геройский и т. д. Было два определения: «хороший офицер» или изредка: «да, если в руках». Там генералы Родзянко и Пален, оба высоченные гиганты, в светлых шинелях офицерского сукна, с оружием, которое в их руках казалось игрушечным, ходили в атаку впереди цепей, посылая большевикам оглушительные угрозы… Пермикин ездил впереди танка, показывая ему путь под огнем из бронепоездов, под перекрестной стрельбой, сидя на светлой, серой лошади…

Добровольцы — двадцать тысяч в «сверхчеловеческой» обстановке непрестанных на все стороны боев, дневных и предпочтительно ночных, с необеспеченным флангом, с единственной задачей быстроты и дерзости, со стремительным движением вперед, во время которого люди не успевали есть и выспаться. Армия не разлагалась, не бежала, не грабила, не дезертировала. Сами большевики писали в красных газетах, что она дерется отчаянно…

Мне лишний раз хочется подтвердить о полном доброты, нелицеприятном, справедливом отношении Северо-Западной армии ко всем мирным гражданам, без различия племен и вероисповеданий. Доблестные офицеры и солдаты похода легендарны… Расстреливали только коммунистов…»

21 октября 1919 года белые ожесточенно сражались под Пулковым. На Петроградский красный фронт спешно перебрасывались подкрепления с других фронтов, в городе прошла повальная мобилизация рабочих. Были разработаны планы уличных боев, где перекрестки, мосты через каналы перекрывались пулеметами. До ста вагонов захваченного петроградского добра в сутки угоняли прочь большевики.

Мобилизованных петроградских рабочих, нередко с одной винтовкой на несколько человек, красные заград-отряды гнали под точнейший огонь пулеметов и пушек противника. Белых заливали кумачовой кровищей, по беспощадному приказу Троцкого положив только на Пулковских высотах десять тысяч человек — горы трупов вполовину численности армии Юденича.

23 октября начавшие контрнаступление красные нащупали слабое место на стыке белых 2-й и 3-й дивизий, ударили по позициям Вятского полка на опушке Павловского парка. В суматохе, в сумерках северо-западники стали отходить, оставив Царское Село и Павловск. Чтобы выправить положение, Юденич бросил сюда подкрепления с правого фланга, оголяя его. Наступавшая по берегу Финского залива 6-я дивизия красных стала грозить окружением. Вот когда белым был позарез необходим огонь корабельной артиллерии английского флота, бьющего в то время части Бермондта под Ригой. Выпутываясь из всего этого в упорнейших боях, 26 октября Юденич оставил Красное Село.

На следующий день шатающиеся от усталости белые офицеры решили, что снова отбить стариннейшее место военных лагерей Красное село — дело их чести.

В ударную группировку полковника Б. С. Пермикина вошли Талабский, Семеновский, Конно-Егерский и конный имени Булак-Балаховича полки. 27 октября под своими изорванными пулями знаменами, по-белогвардейски, как на параде, в полный рост они зашагали в контратаки.

31 октября они взяли Ропшу, Кипень, 1 ноября — Высоцкое. Полковник Пермикин снова под перекрестным огнем, не сгибаясь, маячил впереди, ведя на Красное Село… Вдруг штаб Юденича приказал отложить штурм. Это продиктовалось тем, что 15-я красная армия вышла в лужский тыл белых, заняла оставленную без боя Лугу и устремилась на Гдов. 3 ноября части Юденича вынуждены были оставить Гатчину.

5 ноября 1919 года Финляндия официально заявила представителям Юденича и Антанты, что отказывается от похода на Петроград, основательно испортив настроение белым. Впрочем, покатившуюся назад Северо-Западную армию было уже и так не остановить. 7 ноября красные заняли Гдов, 14 ноября — Ямбург.

24 ноября главком генерал Юденич назначил генерала П. В. Глазенапа командующим Северо-Западной армии, которая отступила на территорию Эстонии и была там разоружена.

Есть у Куприна в «Куполе Святого Исаака Далматского» и о причинах поражения:

«Ружья англичан выдерживали не более 3-х выстрелов, после 4-го патрон заклинивался в дуле. Танкисты отсиживались. Ревельские склады ломились от американского продовольствия: продовольствие предназначалось для Петрограда после его очищения… Недоедали… Англичане сносились с большевиками…

Происки англичан, эстонцы заигрывали с большевиками. Англичане не подкрепили своим флотом наступление на Петроград, лишь когда отступали, перед Красной Горкой английский монитор послал несколько снарядов издалека без вреда…

Эстонцы — 80 тысяч обещали помочь армией при наступлении на Петроград. Хотела договор Финляндия… Эстония под влиянием своих социалистических партий уже намеревалась вступить в мирные переговоры с Советской Россией…» Куприн все же вдохновенно заключает:

«Отчего Талабский полк (из рыбаков с Талабского озера. — В. Ч.-Г.), более всех других истекавший кровью, так доблестно прикрывал и общее отступление, а в дни Врангеля, год спустя, пробрался поодиночке из разных мест в Польшу к своему вождю и основателю генералу Пермикину, чтобы снова встать под его водительство? Личная инициатива, освобождение Родины».

Что ж, тех солдат-добровольцев вели с генералом Николаем Николаевичем Юденичем офицеры, жившие и умиравшие по формуле рыцарского кодекса: «Душу — Богу, сердце — Даме, жизнь — Государю, а Честь ― никому».

* * *

22 января 1920 года генерал Юденич подписал приказ о ликвидации Северо-Западной армии. Не было надежды на перевод ее уцелевших частей на другой фронт для борьбы с красными, впереди намечалось заключение полномасштабного мира между Эстонией и Советской Россией, что и произошло 2 февраля.

Бывшие белые северо-западники становятся на эстонской территории беженцами, 14 тысяч воинов и членов их семей попадают в бараки для тифозных больных, окруженные колючей проволокой. Другие тысячи отправлены на лесоразработки. За это эстонцы получили от большевиков по мирному договору около тысячи квадратных километров русских земель. Большевикам же стало выгодно экспортировать золото из запасов бывшей империи в другие страны через ревельский порт, скрывая его русскую принадлежность.

Припоминая чехословацкое предательство адмирала Колчака, почему мы и не «обязаны» расстраиваться за появление советских танковых частей в Праге 1968 года, не забудем и об этом эстонском надругательстве над уцелевшими ратниками Юденича. В 1940 году большевики с эстонцами поссорились, ввели к ним Красную армию, «при помощи» которой Эстония и после Второй мировой войны очутилась в СССР. В связи с этим эстонцы, когда-то отправлявшие белых северо-западников на лесоразработки, тоже вдосталь познакомились с данной разновидностью зэковских работ уже в Сибири. Ибо сказал Христос: «Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам…»

После ликвидации своей армии генерал Н. Н. Юденич жил в Ревеле в помещении английской военной миссии. Потом он эмигрировал в Великобританию. Во Франции генерал Юденич проживал в Сент-Лорен дю Вар неподалеку от Ниццы. В политической жизни Русского Зарубежья Николай Николаевич активной роли не играл. Генерал Юденич умер в возрасте семидесяти одного года в городе Канны 5 октября 1933 года, где и был похоронен. Перезахоронено тело генерала в Ницце 9 декабря 1957 года.

Заканчиваю двумя газетными заметками, каждая из которых скажет сама за себя.

Из белоэмигрантской монархической газеты «Наша страна», издающейся в Буэнос-Айресе, Аргентина, от 10 октября 1998 года:

ОЧЕРЕДНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ КОММУНИСТОВ

В день 80-й годовщины убийства Царской Семьи неизвестными преступниками был уничтожен крест-памятник Белым Воинам на Пулковской высоте под С.-Петербургом.

История этого памятника не совсем обычна. Он был установлен по инициативе Историко-Патриотического Общества «Русское Знамя» еще во время правления М. Горбачева и, таким образом, являлся первым и единственным в СССР памятником Белым Воинам. Место установки памятника было выбрано не случайно: Пулковская высота — это рубеж, который в 1919 году был достигнут наступавшими на Петроград частями Северо-Западной армии генерала Н. Н. Юденича. К тому же, даже и в последние годы правления КПСС поставить памятник Белым Воинам в черте города «Ленинграда» было абсолютно немыслимо, а за городской чертой антикоммунисты могли установить его «явочным порядком».

Памятник оказался, что называется, на своем месте: всякий, кто выезжал из С.-Петербурга по Пулковскому шоссе (основная автомагистраль, ведущая в северную столицу), мог еще издали видеть на вершине холма большой православный крест. Полюбился он и владельцам местных садовых участков, которые стали заботливо присматривать за памятником. Русские патриотические организации периодически устраивали у креста богослужения.

А вот для коммунистов он был бельмом на глазу. За последние семь лет неизвестные подонки ломали крест-памятник четыре раза, но всякий раз русские патриоты памятник восстанавливали. Увы, теперь он уже не восстановим, ибо на этот раз разрушен буквально до основания. Сатанисты не поленились разбить даже каменно-бетонное основание креста — Голгофу…

День 17 июля (а скорее всего — ночь) был выбран красными богоборцами не случайно, о чем говорит и оставленная ими на месте преступления записка — вызов русским белым организациям.

Патриотические организации С.-Петербурга (РОВС, Имперский Союз, Александровское Историческое Общество) уже обсудили вопрос об установке на прежнем месте нового креста-памятника, но гарантии того, что он не будет разрушен или осквернен, нет и не может быть до тех пор, пока у руководства страной будут стоять наследники Ленина, а деятельность коммунистических организаций не будет официально запрещена! СПб.

И. Лискин.

Из церковно-общественного органа Русской Православной Церкви Заграницей газеты «Православная Русь», издающейся в Джорданвилле, США, от 15/28 мая 1999 года:

ИДЕТ ПО ЛУГОВИНАМ ЛИТИЯ…

Четырехметровый православный деревянный крест по воле Божией плыл положить конец забвению воинской могилы. Его несли на руках: чины 1-го Отдела Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) в России (СПб, Ямбург); ревнители славы и чести русской императорской армии военно-патриотического клуба «9-й Ингерманландский императора Петра Великого пех. полк» (СПб); ревнитель славы и доблести 2-го Ударного Корниловского полка юнкер Кузнецов А. А. (Москва); представители Российского Имперского Союза-Ордена (СПб); казаки Ямбургского землячества.

Ноябрь 1919 года. Крик и стон. Стар и млад. Груды залитых кровью тел в исподнем белье. Красные ушли, расстреляв всех, не пожалев даже двух десятков мальчишек. Местные крестьяне села Ложгалово, посылая ребятишек за покрывалами, простынями и тканью, покрывая ряд за рядом, скидывали в ров около двухсот пятидесяти белогвардейцев. Офицеров хоронили в гробах…

Это офицеры и солдаты Ливенской дивизии Северо-Западной Добровольческой Армии генерала Н. Н. Юденича, которых без суда и следствия, попавших в окружение и захваченных в плен, 8 ноября 1919 года расстреляли большевики…

Братская могила северо-западников пребывала в полном забвении и поругании памяти от безбожной власти. Ровное место, никогда не подумаешь, что здесь случилось подобное. Лишь слева три овражка от осевшей земли обозначают места захоронения православных воинов…

Иерей Анатолий (Лебедев, МП) служил литию в полной тишине. Даже птицы не проронили ни звука, поддавшись нашему настроению, беспрецедентности и уникальности свершающегося: первая обнаруженная и восстановленная братская могила Белых Воинов в России…

Помогай вам Бог — русские люди!

Сергей Зирин, Ямбургское Отделение 1-го Отдела РОВСа в России, Ложгалово-Ямбург.

СЕВЕРНЫЙ КОМАНДУЮЩИЙ Генерал-лейтенант Генштаба Е.К.Миллер

В отличие от всех крупнейших вождей белых армий (Корнилова, Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля) генерал Евгений Карлович Миллер до Гражданской войны не обладал знаменитой боевой биографией, так сказать, пропахшей фронтовым порохом. Почти всю свою императорскую службу он провел на штабных и дипломатических должностях, во многом напоминая карьеру самого выдающегося русского штабиста предреволюционной эпохи генерала Алексеева, основавшего Белое дело. Зато этот генерал из породы русских немцев Миллеров, по-православному скромный, по-тевтонски стальной, вдруг ярчайше проявил себя после Февральской революции. В те времена, критикуя Временное правительство, смельчаками прослыли генералы Алексеев, Деникин и, наконец, Корнилов своим путчем, но раньше их встал под пули за честь золотых погон именно Евгений Карлович, столь незаметный среди героев-генералов Первой мировой войны.

В белогвардейском послужном списке генерал-лейтенанта Миллера о том эпизоде сказано кратко и веско:"7 апреля 1917 г. был ранен взбунтовавшимися солдатами, арестован и под конвоем отправлен в Петроград". Своеобразно «почтили» за это Миллера даже в Большой Советской Энциклопедии (3-е издание):"После Февр. революции 1917 выступал как ярый противник демократизации армии, 7 апр. был арестован солдатами". Это очень важно для понимания натуры Евгения Карловича, которого историки больше склонны отмечать как "превосходного администратора", как "обстоятельного начальника" и тому подобными столь нерыцарскими определениями. А ведь он начинал свой путь лейб-гвардейцем и гусаром. Евгений Миллер взял себе в жены кровную наследницу той, которая покорила и погубила великого Александра Пушкина. Именно армия главкома Миллера была последним белым оплотом на востоке, западе и севере Центральной России. И этого генерала пригласил себе сразу в ближайшие помощники на чужбине главком Русской армии генерал барон Врангель. Начальник РОВСа генерал Миллер отличился и главой этих последних боевых белоэмигрантских сил.

Неброско, но великолепного качества службу вел Миллер императорским офицером, резко выдвинувшись, по-деникински говоря, в годы Русской Смуты, чтобы стать своим похищением из Парижа едва ли не притчей во языцех на тему Белого дела вплоть до 1990-х годов, когда преемники ГПУ-КГБ приоткрыли свои архивы и можно было узнать о конце Евгения Карловича. Поэтому, лишь хронологически отметив дореволюционную часть жизни генерала Миллера, обратим больше внимания на его судьбу командующим белым Севером и в эмиграции.

Родился Евгений Миллер в дворянской семье 25 сентября 1867 года. Был отдан в Санкт-Петербурге в Николаевский кадетский корпус, который закончил в 1884 году. После этого Миллер прошел курс Николаевского кавалерийского училища, завершив его в 1886 году по 1-му разряду. Среди лучших произведенный в корнеты Е.Миллер выпущен в лейб-гвардии Гусарский Его Императорского Величества полк и проходит службу в Царском Селе. В это время гвардейский корнет женится на шестнадцатилетней Наталье Шиповой — дочери генерала от кавалерии, генерал-адъютанта Н.Н.Шипова, женатого на Софье Петровне, урожденной Ланской. Матерью С.П.Ланской была Наталья Николаевна Ланская, в первом браке — Пушкина, урожденная Гончарова. Об этом наркому Ежову из лубянской камеры летом 1938 года генерал Миллер писал, поясняя свое беспокойство за близких: "Моя жена по матери своей — родная внучка жены А.С.Пушкина, урожденной Гончаровой, бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых…" Жену Е.К.Миллера звали точно так же, как и ее бабушку, бывшую супругой великого поэта, — Натальей Николаевной… Из гвардейцев Миллер поступает в Академию Генерального штаба, которую заканчивает в 1892 году. Он получает назначение в Финляндский военный округ, где служит по Генеральному штабу в чине капитана. В 1896 году Миллер произведен в подполковники и назначен в число штатных штаб-офицеров Генерального штаба.

С 1898 года подполковник Миллер служит Российским военным агентом (как тогда назывался атташе) в Бельгии, Голландии. В 1901 году его за отличие по службе производят в полковники и назначают военным агентом в Риме. В 1907–1909 годах полковник Миллер командовал 7-м Гусарским Белорусским полком и 7-й кавалерийской дивизией.

В 1909 году вновь за отличие по службе 42-хлетнего Миллера производят в генерал-майоры, он назначен начальником Николаевского кавалерийского училища, в котором сам носил юнкерские погоны. С конца 1912 года генерал Миллер является начальником штаба Московского военного округа. Как всегда, за отличие по службе Миллер получает в 1914 году чин генерал-лейтенанта. В течение Первой мировой войны он был начальником штаба 12-й армии, 5-й армии и командиром 26-го армейского корпуса на Юго-Западном фронте.

За годы службы в императорской армии Е.К.Миллер награждался многими российскими орденами, старшие из которых: Святого Станислава 1-й степени, Святой Анны 1-й степени, Святого Владимира 2-й степени с мечами, — а также орденами семи иностранных государств. Ну, а 7 апреля 1917 года в командира 26-го корпуса Юго-Западного фронта генерала Миллера, на дух не переносящего вырастающие как поганки солдатские комитеты, взбешенные "революционные массы" стреляли. Несмотря на то, что ранили генерала, они взяли командира под арест и повезли на дальнейшую красную расправу в Петроград. Но там еще не потерявшие контроль над такой фронтовой шатией представители Временного правительства Миллера выручили.

С осени 1917 года генерал Е.К.Миллер стал представителем российской Ставки Верховного Главнокомандующего при Итальянском Главном командовании. После Октябрьского переворота стальной по характеру Миллер власть большевиков напрочь отверг, за что их главари, не забывшие обращение генерала с комитетчиками в апреле 1917 года, заочно предали его суду ревтрибунала и приговорили к казни. Она от их рук чекистски злопамятно и настигнет генерала Миллера через два десятка лет.

Летом 1918 года генерал Е.К.Миллер направляется в Париж, куда его приглашает бывший посол России В.М. Маклаков для организации переформирования русских войск, экспедиционно находившихся и воевавших во Франции и Македонии. В ноябре 1918 года председатель белого Временного правительства Северной области Н.В.Чайковский предложил из ее столицы Архангельска Е.К.Миллеру должность генерал-губернатора этого края и командующего войсками. Обстановка в тех русских палестинах к тому времени сложилась следующим образом. В феврале 1918 года в Архангельске, исторически переполненным политическими ссыльными, которые еще в 1903 году создали подпольный комитет РСДРП, была установлена советская власть. В июне сюда переехали все посольства стран Антанты из Вологды, где базировались раньше. Германия после заключения Брест-

Литовского договора с Советами развивала свою агрессию на северо-западе России, грозя ее территориям и из Финляндии, в которой немцы обосновались с весны, подавив вместе с финнами попытку красного переворота. В Архангельске посольства Антанты печатно распространили свое общее заявление с указанием целей союзников на русском Севере:

"1. Необходимость охраны края и его богатств от захватных намерений германцев и финнов, в руки которых может попасть Мурманская железная дорога, ведущая к единственному незамерзающему порту России.

2. Защита России от дальнейших оккупационных намерений германцев.

3. Искоренение власти насильников и предоставление русскому народу путем установления правового порядка возможности в нормальных условиях решить свои общественно-политические задачи". Архангельские комиссары во главе с товарищем Кедровым сдержанно обращались с прибывшими иностранцами, которые, не стесняясь, устанавливать контакты с местным разветвленным белым подпольем. Его члены держали крепкую связь с англо-французскими миссиями, для видимости вербовались в красноармейские части и нанимались работать в советские учреждения. Возглавлял будущих повстанцев капитан 2-го ранга императорского флота Чаплин, действующий под видом английского офицера Томсона. Он в своих планах опирался на местного командующего красными войсками, бывшего полковника Потапова и сочувствующих намечаемому восстанию красных морских командиров из бывших. Главной их силой был Беломорский конный отряд, куда вступило много кадровых петроградских офицеров. Первая мировая война уже без участия павшей от внутренних врагов Российской империи продолжалась и все внимание Антанты на русской территории обусловилось надеждой восстановить там против Германии Восточный фронт. Для противодействия немцам союзники, в крайнем случае, выбрасывали десанты. Один из них был высажен с кораблей в марте 1918 года в красном Мурманске (до апреля 1917 года — Романов-на-Мурмане), чтобы немцы не использовали эту старинную военно-морскую базу для своих подводных лодок. Сделано это было по согласованию с наркомом Троцким, который являлся противником Брест-Литовского договора. Такой же позиции придерживался и Мурманский совдеп, председатель которого кочегар Юрьев из-за этого уже обозвал по прямому проводу Ленина "изменником".По- этому высадившиеся в Мурманске союзники, расходясь с местной советской властью по международным вопросам, совершенно не смущались царящими вокруг большевистскими порядками. В июле 1919 года британский военный министр У.Чечилль задним числом разъяснял в парламенте необходимость таких вторжений — во имя поддержания союзнической блокады Германии, чтобы немцы не захватили ресурсы России. То есть, само свержение власти большевиков страны Антанты не интересовало, что вполне очевидно и по их мурманскому десанту. Так называемые «интервенты» сталкивались, воевали с красными войсками лишь попутно, как с помехой для реализации своих антигерманских задач.

Пресловутой в советской исторической науке "интервенции 14 государств против советской республики" не было хотя бы потому что, как писал Ленин: "самого ничтожного напряжения этих сил… было бы вполне достаточно, чтобы в несколько месяцев, если не несколько недель, одержать победу над нами". Большевистский вождь, правда, причиной неудачи «интервенции» всех этих четырнадцати стран, мощнейших как в военном, так и в идеологическом отношении, указывал умение красных агитаторов «разложить» их войска. То, что те "и не хотели", заикаться советским говорунам было не с руки.

Более того, лидерам стран Антанты свергать большевистскую власть казалось невыгодным. По этой проблеме спорили в Англии «русофильский» Черчилль, настаивавший на подлинной интервенции в Россию для разгрома красных как раковой опухоли для всей Европы, и «русофоб» премьер-министр Ллойд Джордж, «просоветская» точка зрения которого возобладала. Ллойд Джордж позже заявлял:

"Мы сделали все возможное, чтобы поддерживать дружеские дипломатические отношения с большевиками и мы признали, что они де-факто являются правителями… Мы не собирались свергнуть большевицкое правительство в Москве". Президент США Вильсон:

"Всякая попытка интервенции в России без согласия советского правительства превратилась бы в движение для свержения советского правительства ради реставрации царизма. Никто из нас не имел ни малейшего желания реставрировать в России царизм". Такую политику в русской Гражданской войне также «интернациональных» магнатов международного, уолл-стритовского класса расшифровывает американский профессор Э.Саттон в своей книге "Уолл-стрит и большевицкая революция" (М., "Русская идея", 1998):

"Они хотели иметь рынки, которые можно было бы эксплуатировать монопольно, без конкуренции со стороны русских, немцев и кого бы то ни было — включая американских бизнесменов, не входящих в круг избранных. Эта замкнутая группа была аполитична и аморальна. В 1917 г. она преследовала единственную цель — захватить рынок в России… Уолл-стрит действительно достиг этой цели. Американские фирмы, контролируемые этим синдикатом, позже принялись за построение Советского Союза".

Так что, очередной десант Антанты, намеченный к августу 1918 года в Архангельске, был накрепко связан с обычными союзническими целями, о чем позже в мемуарной книге "Архангельск 1918–1919" написал командующий экспедиционным корпусом Антанты генерал Айронсайд: "Было чрезвычайно важно спасти огромное количество военных складов". Речь шла об охране от немцев военного имущества, приобретенного еще императорской Россией в США и Англии. 2 августа союзническая эскадра подошла к Архангельску и, возможно, сумела б договориться с большевиками, как уже было в Мурманске, но белое архангельское подполье давно готовилось к этому часу и подняло восстание, мгновенно беря инициативу в свои руки. Подпольщики постарались. «Лжекрасный» командующий полковник Потапов заранее вывел войска гарнизона из Архангельска за Северную Двину. «Лжекрасный» адмирал, командовавший местным флотом, просаботировал и нейтрализовал все поступающие комиссарские приказы. Два ледокола, выведенные в устье Северной Двины, прикрывающее город от Белого моря, для затопления речного фарватера, ушли под воду не там где надо. Береговые батареи ближайшего к Архангельску острова Мудьюг при виде эскадры противника помалкивали, а единственно прорезавшуюся заставил прекратить огонь залп с кораблей Антанты. Беломорский конный отряд восставших с лихим ротмистром во главе вихрем носился по городу, разоружая красногвардейцев, растерявшихся под шквалом беспорядочных приказов из большевистского Совета обороны. Из своей единственной пушки артиллеристы беломорцев-конников накрыли и заткнули судно «Горислав», пытавшееся огнем по Архангельску помочь отходящим из него большевикам. Красных начальников обуяла паника, они спешно грузили массу присвоенного добра в поезда, на пароходы, чтобы успеть скрыться по «железке» или Северной Двине. С бортов причалившей союзнической эскадры высадились четыре батальона англичан, четыре — американцев, батальон французов. Возглавляющий их английский генерал Пуль, принявший объединенное командование на русском Севере, объявил:

— Союзники явились для защиты своих интересов, нарушенных появлением в Финляндии германцев. Он призвал белых немедленно организовывать свою армию для защиты области от большевиков. Под пристальным присмотром союзников стало создаваться Верховное Управление Северной области, куда вошли члены Учредительного собрания Архангельской и других северных губерний. В его составе оказались господа Лихач, Маслов, Иванов, Гуковский — все эсеры крайних течений. Относительным партийным исключением явился председатель этого правительства: старейший российский революционер, бывший и эсером, ставший теперь членом Трудовой народно-социалистической партии Н.В.Чайковский. Беспартийным был капитан 2-го ранга Чаплин, назначенный командующим войсками. Фигура председателя архангельского правительства дворянина Николая Васильевича Чайковского, родившегося в 1851 году в Вятке, а умершего в 1926 году в Лондоне, заслуживает особого внимания как ярчайший, типичный образчик политического деятеля в Белом движении. Во-первых, знаменит этот выпускник Петербургского университета тем, что был идейным противником другой русской революционной знаменитости — С.Г.Нечаева, сподвижника Бакунина, Огарева, создателя "казарменного коммунизма", главного революционера-"беса", которого описал Ф.М.Достоевский в своих "Бесах".

По имени Н.В.Чайковского и называется в истории «чайковцами» народническая организация "Большое общество пропаганды". «Чайковцы» в отличие от «нечаевщины», провозглашавшей: цель оправдывает средства, в том числе и убийства, — старались распропагандировать массы, явились родоначальниками "хождения в народ".

Сам же Чайковский после разгрома и суда над «чайковцами» в "Процессе 193-х" уехал в Лондон, где в 1880 году был основателем "Фонда вольной русской прессы". В 1904 году он примкнул к эсерам, а в годы Первой мировой войны явился одним из руководителей Всероссийского союза городов. После Февральской революции был выбран в ЦК Трудовой народно-социалистической партии. После Октябрьского переворота стал одним из организаторов антибольшевистского "Союза возрождения России".

Популярность Чайковского в белых политических кругах была так велика, что, помимо председательства в правительстве Северной области, в сентябре 1918 года его заочно выберут в состав другого белого правительства — Уфимской директории. А в начале 1920 года Чайковский уже окажется членом вновь сформированного правительства А.И.Деникина.

Никто, конечно, тогда и не подозревал, что старейший и заслуженный народоволец Чайковский, «крестивший» своим именем поколения революционеров ("чайковцы" после разгрома их движения участвовали во всех организациях революционного народничества), свой брат в любых белых властных структурах, является и матерым масоном, членом не какой-нибудь, а Великой Ложи.

С такой фокусировкой портрета председателя правительства Северной области Чайковского прислушаемся к его высказываниям, столь типичным для февралистов, демократов, антимонархистов и тому подобных людей, во многом идейно вершивших судьбы Белого дела. Он, например, так объяснял большевистские зверства союзникам:

"Мы слишком долго переносили губительный самодержавный режим, наш народ политически менее воспитан, чем другие союзные народы". Из рукописи Чайковского "Грехи белого режима", написанной в эмиграции:

"Борьбу с большевиками превратили в борьбу с революцией, прежде чем революция окончилась в умах народа… Войну с большевиками вели как войну с внешним врагом, а не как гражданскую войну, опираясь на силу оружия, а не сочувствие народных масс… Деятелей революции с широкой популярностью устраняли и преследовали. На ответственные посты назначали людей старого режима… Предоставили полный простор и свободу черной прессе Шульгина и Суворина, а левую серьезную печать преследовали. Тем самым подготовляли господство черного шовинизма и грабеж народа… Проводили реакционные меры по земледелию и национальному вопросу… и тем давали оружие для большевистской агитации и местных самостийников".

В конце концов, в эмиграции и такой избитый политиканством, заговорами, закулисьем ветеран, как Чайковский, прозрел, восклицая по поводу взаимоотношений Антанты с Советами:

"Итак, правительства великих держав признали заведомых преступников и предателей союзных интересов в мировой войне за правомочную власть и не только вступали с нею в переговоры, но и были готовы заключать с нею формальные и заведомо дутые международные договоры. Мало того, они не только сами делали это, но побуждали (если только не принуждали) к тому же целый ряд слабых, вновь возникших за счет России при их же содействии, государственных образований… В этом — весь ужас современного мирового скандала! Рано или поздно, все повинные в этом моральном маразме, конечно, будут призваны к ответу".

Определения в адрес антироссийских политических и финансовых международных воротил: «аморальны» у Саттона и "моральный маразм" у опомнившегося Чайковского, — справедливо совпадают. Другое дело, что одними из "моральных маразматиков", вольно или невольно вбивавших свой гвоздь в гроб былой России, были прежде всех иностранных деятелей такие, как Чайковский. Эти «белогвардейцы» и в масонах-то остались у западных «братьев» в подчинении. Выполнив свою суперзадачу по похоронам православной монархической империи, бывшей их родиной, русские масоны в эмиграции так и не удостоились занять в ложах места, соответствующие их российским степеням посвящения. Нам же на фоне судьбы генерала Миллера Чайковский интересен «крестным» Северного белого правительства, которое и после его отъезда из Архангельска станет «провисать» точно по изгибам, так сказать, изваянным его основателем.

В освобожденном от красных Архангельске работали, кроме английского главнокомандующего генерала Пуля, послы Нюланс (Франции), Френсис (США) и Дела Торетта (Италия). Нести потери союзникам здесь не хотелось, окрестная непроходимая тайга и болота не давали возможности для военного маневра. Атаковать противника по немногим местным путям сообщения можно было до первого более или менее укрепленного узла обороны. Поэтому союзнические войска далеко не лезли, охотно создавая части типа "славянско-британского легиона", "русско-французской роты". Фронтовую погоду делали белые, сразу взявшиеся за очищение от красных Архангельской губернии. Небольшие отряды из русских офицеров, крестьян-партизан, польских добровольцев прочесывали местность, выбивая советских из населенных пунктов. Вскоре белые силы насчитывали около трех тысяч бойцов, куда вошли офицерские добровольческие команды, мобилизованный из архангелогородцев пехотный полк, крестьянские партизанские отряды, два дивизиона артиллерии. Руководил войском капитан 2-го ранга Чаплин, в оперативном отношении оно подчинялось союзному командованию и состояло на довольствии у британцев.

Эсеровским Верховным Управлением во главе с Чайковским архангельская общественность за считанные недели стала недовольна. На самых разных людей эти правители вешали ярлыки «контрреволюционеров», проявляя в непосредственных административных делах крайнюю неопытность. Манерами и фразеологией они очень смахивали на только что выкинутых из области большевистских демагогов, обязательно начиная тексты своих правительственных актов словами: "Во имя спасения родины и революции…"

6 сентября 1918 года группа офицеров во главе с Чаплином арестовала все это Верховное Управление и отвезла сидеть в Соловецкий монастырь. Союзники, не привыкшие к русской порывистости, взволновались. Они выставили рогатки на улицах, выслали патрули и стали заседать, ожесточенно обсуждая ситуацию.

Масла в огонь подлила вооруженная депутация крестьян, прибывшая в город выручать арестантов по наущению агронома эсера Капустина. Эти были уверены, что раскомандовавшиеся офицеры "желают восстановить царя и с этой целью скрывают в Архангельске великого князя Михаила Александровича". В итоге союзниками было решено, чтобы оставшийся в доверии и в такой обстановке (по своему масонству) Чайковский сформировал новое правительство из более приличной публики. Под его председательством в следующем Временном правительстве Северной Области стали работать: бывший управделами Верховного Управления, член Союза Возрождения России Зубов, отвечающий за земледелие; бывший попечитель учебного округа князь Куракин — финансы; бывший член Госдумы, кадет доктор Мефодиев — торговля и промышленность; председатель суда Городецкий — юстиция; народный социалист Федоров — просвещение.

Сместили с должности и командующего войсками горячего моряка Чаплина, на его место вызвали из Лондона бывшего там Российским военным агентом полковника Дурова. Из-за архангельских перемен произошла смена власти и в Мурманске, где ликвидировался местный совдеп и город перешел в областное подчинение Архангельску. Впрочем, состав руководства Мурманским краем не очень изменился. Местное всеядное начальство беспрепятственно разрешало, например, всем сочувствующим большевизму выезжать на советскую территорию. Здесь стояло пять батальонов англичан, по одному — итальянцев и сербов, один батальон и три батареи французов. Пробовали наступать отсюда вдоль единственной магистрали — Мурманской железной дороги, но фронт не очень двигался, остановившись приблизительно на половине расстояния между Мурманском и Петрозаводском. С приходом в октябре полярной зимы воевать и на Архангелыщине было несладко. Здесь установилась позиционная война, передовая которой тянулась отдельными фронтами: Онежским, Железнодорожным и другими. Белые и красные полки укрылись друг против друга в бревенчатых блокгаузах за колючкой, держа оборону изрядным количеством пулеметов и пушек. С архангельской стороны было около десяти тысяч солдат в иностранных частях и восемь тысяч в белых. Напротив расположились 6-я и 7-я красные армии в 24 тысячи бойцов при семидесяти орудиях.

Взгляд на положение дел в Северной области с точки зрения колчаковского правительства мы находим в книге бывшего его члена Г.К. Гинса "Сибирь, союзники и Колчак" (Пекин, Изд. Общества Возрождения России в г. Харбине, 1921):

"Территорией правительства (Северной области — В.Ч.-Г.) была одна губерния, а на правительстве лежали тяготы общегосударственных расходов по содержанию двух военных и двух торговых портов, железных дорог и т. д. Понятно, что правительство оказалось в полной зависимости от союзников, главным образом, от Англии. По предложению англичан была организована государственная эмиссионная касса, которая выпускала деньги, приравненные к стерлингам, в отношении 40 руб. за фунт. Это поставило всю экономическую жизнь края в полную зависимость от английских рынков. На новые деньги можно было покупать только там.

Зависело правительство от иностранцев и в военном отношении: британских войск было больше, чем русских, почти до осени 1919 года".

После Ноябрьской революции в Германии, окончания Первой мировой войны и отхода немецких оккупационных войск с русской территории начали поэтапный вывод своих частей с боевых позиций и страны Антанты. Признаком этого было отбытие из Архангельска послов восвояси. Генерала же Миллера Чайковский пригласил генерал-губернатором и командующим войсками в это время, потому что прежний командующий, полковник Дуров, повел себя не менее своеобразно нежели бывший до него «захватчик» капитан Чаплин, но с другой стороны.

Полковник Дуров, не нюхавший разложения армии, так как во время Февральской революции и после находился за границей, опасался прослыть контрреволюционером и распустил солдат, не поощрял командирскую строгость. Все его распоряжения, приказы, уставы носили отпечаток «керенщины», как прозвали дуровский либерализм офицеры. Например, он обращался к ним, чтобы "помириться с оскорбившими их солдатами и простить их".

Другое дело, что архангельское правительство, посоветовавшись с так же недовольными Дуровым англичанами, решило, чтобы и на этот раз не промахнуться с заменой командующего: вызвать для военного руководства не только генерала Миллера, но и генерала В.В. Марушевского, по сути, на один и тот же пост…

Первым доехал в Архангельск Марушевский, хорошо известный союзникам по его службе во Франции, где в минувшую войну командовал фронтовой особой бригадой. Он и стал командующим войсками Северной области, поначалу начал оправдывать ожидания. Марушевский реорганизовал управление командующего в штаб, приступил к усмирению бунтарского духа в мобилизованных частях. Архангелогородский пехотный полк затеял мятеж, который был сурово подавлен. Прибывший генерал снискивал правительственное доверие, в войска потянулись офицеры, которые не очень стремились под командование Дурова. Генерал Марушевский все же не придется здесь ко двору, но оставит печатные свидетельства, где искренне напишет, что политика англичан на белом Севере "была политикой колониальной, т. е. той, которую они применяют в отношении цветных народов". Он отметит: британские военные "до такой степени грубы в отношении нашего крестьянина, что русскому человеку даже и смотреть на это претило". "Отрезанные почти от всего мира трудностями сообщений и стеснениями, скажем просто, английской «диктатуры», мы были положительно политически слепы. Малейшее желание проникнуть за эту завесу вызывало определенное противодействие со стороны английского командования".

Возможно, Марушевский не скрывал все эти соображения и перед союзниками, раз все-таки отказались от его услуг, но подстраховаться также опытом, большой образованностью и сталью характера Миллера Чайковский решил еще до приезда и демонстрации своих возможностей Марушевского. Немудрено — к премьеру правительства Чайковскому после отъезда послов английское командование стало относиться небрежно и подозрительнее. Скорее всего, дело было в том, что с французским, например, послом масон Чайковский легко находил общий язык, а британских-то вояк речи этого "представителя русской демократии" мало впечатляли. Чайковский ждал от генерала Миллера, что тот станет «буфером» между англичанами и русской властью.

Генерал Е.К.Миллер прибыл в Архангельск 13 января 1919 года и занял должность генерал-губернатора и военного министра правительства. С Чайковским ему удалось пообщаться чуть больше недели — 24 января тот уехал в Париж на заседания Всероссийской дипломатической делегации, которая называлась также Русским политическим совещанием, Парижским Политическим совещанием (генерал Щербачев, князь Львов, Савинков, Маклаков, Сазонов), взявшим на себя роль зарубежного представительства российских белых армий. Чайковский войдет его состав и больше не вернется на белый Север, хотя постоянно будет контролировать и издалека «свое» правительство, которое фактически возглавил П.Р.Зубов. Приступивший к делам 52-хлетний генерал Миллер внушал к себе пиетет, прежде всего внешностью, в которой лейб-гвардейский лоск соседствовал с истинно генеральской внушительностью. Подтянутый, расправленные плечи, гордая посадка головы, коротко зачесанные волосы, огромный лоб с залысинами, многодумная морщинка между сдвинутых густых бровей. Под породистым носом — длиннющие усы с кончиками, закрученными вверх, бородка клином. В пристальном взгляде глаз неуступчивость, но и любезность. Архангельский представитель американских войск так описывал минувшие события и обстановку, сложившуюся в последующие месяцы:

"Английское командование отстаивало ту точку зрения, что в Области нужна твердая власть. Эту твердую власть англичане представляли себе не иначе, как военной. Они считали, что сговориться с населением невозможно, да и не к чему. Если жителей хорошо кормят и не обижают, то все будет хорошо. Особенно их испугали демократические проекты Верховного Управления. Поскольку главным военным элементом союзного командования были англичане, и поскольку считалось, что у них в Северной Области есть особая заинтересованность, ни французы, ни американцы не считали возможным особенно вмешиваться в их распоряжения.

Таким образом, все усилия были направлены к тому, чтобы свести на нет Правительство, сделать его наиболее бесцветным и безличным. И в то же время искали подходящее русское военное начальство. Присутствие Н.В.Чайковского весьма мешало. Когда он в начале 1919 года уехал — положение совершенно изменилось, и военная диктатура становится совершившимся фактом. Однако надежды, которые возлагались англичанами на генерала Марушевского, не оправдались. Он совершенно не подходил к роли военного диктатора, и только с приездом генерала Миллера оказалось возможным наладить административный аппарат".

Что бы о неэффективном командовании Марушевского иностранцы не говорили, но он потом так объяснял ситуацию:

"Русское военное командование было лишено самостоятельности и исполняло предначертания союзного штаба. Все мои указания на необходимость наступления, особенно на Двинском и Мурманском фронтах, отклонялись союзниками, по мотивам недостаточности войск и ненадежности населения, сочувствующего большевикам". Его слова подтверждал еще в описываемый отрезок времени начальник штаба Мурманского района полковник Л. Костанди, во всеуслышание среди русских заявляя:

— Англичане не хотят особенного успеха русского оружия.

Близилась весна, когда хочешь — не хочешь, а «принято» воевать даже в буреломной северной местности. Командующего союзными войсками генерала Пуля сменил генерал Айронсайд, прибывший из Лондона с планом наступления по линии Котлас — Вятка. Задачей его была передача архангельских и мурманских военных запасов армии Колчака.

Это подтолкнуло Северную Область к официальным связям со Всероссийским правительством адмирала Колчака в Омске. Не оглядываясь на союзников, такой шаг давно надлежало сделать здешним командующим, но воплотил его в жизнь генерал Миллер, он написал в марте "Соображения о необходимости признать адмирала Колчака Верховным Правителем и подчиниться ему". С одобрения Парижского Политического совещания в апреле это решение было принято Северным правительством, о чем направили телеграмму в Омск. Командующий генерал Марушевский отбыл в Финляндию, чтобы выяснить возможность прорыва к Колчаку совместно с армией генерала Юденича и финскими войсками, а оставшийся в Архангельске генерал Миллер, все более входящий в роль военного диктатора, решал все вопросы по текущим войсковым и фронтовым вопросам. В конце мая 1919 года архангелогородцы любовались маршем по пестрящим союзными флагами улицам высадившихся в порту свежих английских частей, состоящих из добровольцев. Британцев, решивших повоевать в далекой России, в большинстве молодцевато вышагивавших с ленточками орденов на груди, полученных за бои на полях Франции, дружно приветствовали.

Вскоре после их прибытия, в честь дня рождения английского короля на Соборной площади города был воинский парад англичан, которым командовал генерал Айронсайд, а принимал генерал Миллер. Единственной частью, над которой развивался русский трехцветный флаг, был Дайеровский батальон, названный так в честь погибшего в этих местах английского капитана Дайера. Его сформировал сам Айронсайд довольно своеобразным образом.

Однажды британский командующий поехал в городскую тюрьму и забрал оттуда всех выразивших желание служить и "раскаявшихся в своих прежних заблуждениях". Арестанты были или большевиками, или их сторонниками, тем не менее, отказа никому не было. Новобранцев поставили на великолепное британское довольствие, отлично обмундировали и отдали под команду лучших русских и английских офицеров.

Несмотря на неожиданное освобождение и комфортные условия службы, даеровцы шагали на параде мрачно. На бывшем уездном комиссаре, который нес батальонное трехцветное «царское» знамя, лица не было. Очень тоскливо кричали его товарищи вместе с англичанами троекратное «ура» заморскому королю. У генерала Миллера от этого зрелища челюсть едва ли не сводило, зато гигантского роста атлет генерал Айронсайд благодушествовал. После парада он русским гостям объяснял:

— Ваши полковые бунты происходят от неумелого и нехорошего обращения с солдатами, которые одурманены революцией и забыли хорошее из традиций лучшего русского офицерства. Поэтому они производили беспорядки и нарушения дисциплины, недопустимые ни в одной правильно организованной армии. Но теперь все пойдет по-хорошему. Они раскаялись, я им назначил хороших офицеров, они отлично одеты, получают прекрасный паек. Я уверен, что они покажут себя молодцами. 30 мая 1919 года генерал-лейтенант Е.К.Миллер постановлением правительства Северной Области был произведен в генералы от кавалерии. Этого производства (очевидно, на взгляд Евгения Карловича, по несостоятельности — что полномочий правительства, что весомости собственных заслуг) он не принял и продолжал представляться генерал-лейтенантом. А в июне к ним пробился связной штабс-капитан от Колчака, проделав огромный путь на конях и оленях.

Отныне архангельское и омское правительство будут на постоянной связи. Интересно, что, установив контакты с северянами, бывший известнейший исследователь А.В. Колчак, именовавшийся в академических кругах и Колчаком-Полярным, сразу начнет подготовку новой арктической экспедиции. В его омском кабинете всегда висела карта полярных экспедиций.

Адмирал и в роли белого главы России многое успел для отечественной науки: создал Дирекцию маяков и лоций, в январе 1919 года открыл при своем правительстве Комитет Северного морского пути, руководил которым участник двух полярных экспедиций, общественный деятель С.В. Востротин. Институт исследований Сибири, созданный Колчаком в это же время, организовал гидрографическую экспедицию Д.Ф. Котельникова и ботаническую В.В. Сапожникова, готовил Обь-Тазовскую экспедицию. Продолжалось строительство Усть-Енисейского порта, начатое в 1917 году. Белые вожди, в крайнем отличии от красных, независимо ни от чего всегда заботились о будущем России. Они ощущали ее своей русской Отчизной — не большевистски интернационально…

Войско северян обстрелялось и уверенно действовало на своих фронтах, как и везде по России превосходя красных в воинском умении, отваге, инициативе. Его солдатский костяк образовывали русские добровольцы, воевавшие легионерами в русско-французских и славяно-британских частях, и крестьянские партизаны. Легионеры были отборны по боевым качествам, а партизаны, плюс к этому, антибольшевистски непримиримы. Среди партизан наиболее славными являлись бойцы Шенкурского, Тарасовского и Пинежского уездов. Шенкурские крестьяне, в просторечии — «шенкурята», были солью архангельского восстания, поднятого при появлении эскадры союзников. Храбрецы и политически грамотные, они — потомки Новгородской вольницы, задавали партийный тон, ненавидя большевиков, симпатизируя эсерам, немного настораживая своим беспокойством и отчаянностью.

Зато тарасовцы и пинежцы наиболее основательно и исконно русски ковали тип белого крестьянского партизана. Познакомившись с нравами советских по их реквизициям, сокрушению частнособственнических интересов, они воспринимали новоявленного гегемона с отвращением едва ли не на биологическом уровне. Об этом наглядно рассказывает бывший Полевой военный прокурор Северной Области С.Добровольский в своих записках "Борьба за возрождение России в северной области" ("Архив русской революции", издаваемый И.В. Гессеном. Берлин, 1921):

"Здесь царила подлинная Русь, которая никогда и ни при каких условиях большевикам не подчинится и будет вести с ними непримиримую борьбу. Партизане эти, входя в избу командира полка, не рапортовали о своем прибытии по уставу внутренней службы, а истово перекрестившись на иконы и несколько раз глубоко поклонившись им, говорили ему: "А я к Вашей (а то и к твоей) милости пришел". В обращении не чувствовалось рабской манеры; народ на севере свободолюбив и, давно привыкнув к самостоятельной жизни, держит себя с достоинством, а начальнику отдает дань уважения в той форме, к которой привык. В боевом отношении эти люди представляли собой исключительный по своей доблести материал…

На Пинеге партизане были до того свирепо настроены, что командир 8 полка полк. Б. решил выпустить брошюру о гуманном отношении к пленным… На Печоре население, занимающееся охотничьим промыслом, ставило силки для ловли красных. Один мой знакомый путейский инженер, узнав от одного из таких "охотников за черепами", что им единолично было поймано и истреблено 60 красных, пришел в ужас и пробовал убедить в невозможности такого метода действий, но получил категорический ответ: "Нам с ними не жить, либо они, либо мы".

Оказалось, что у этого крестьянина все близкие были убиты красным отрядом Мандельбаума, а сам он совершенно случайно спасся, подвергнувшись страшным пыткам; грудь его была вся в язвах, так как его выдержали под открытым краном кипящего самовара, пока оттуда не вытекла вся вода. Отряд Мандельбаума навел ужас на всю Печору. Окружив какое-нибудь белое селение, он сгонял всех жителей его на исход и объявлял, что мужчин он оставляет только до окончания полевых работ, после чего они вместе с детьми будут истреблены, а жены их будут оставлены в живых, так как еще «пригодятся» для красных…

Партизане несли на себе главную тяжесть борьбы. Они ходили в разведку в глубокий тыл неприятеля, а в боях яростно бросались в штыки".

Неплохо показывали себя и мобилизованные крестьяне, особенно ближайших к передовой волостей. Они знали о большевистских порядках и не хотели жить под их ярмом. И как ни странно, отличным боевым материалом также являлись бывшие красноармейцы. Феномен этот, в отличие от других белых фронтов России, был наиболее типичен в Северной Области, для точного свидетельства чего снова прибегнем к помощи очевидца С.Добровольского, который пишет:

"Ненависть красноармейцев к своим комиссарам и коммунистам не знала пределов и они обыкновенно собственноручно расстреливали последних. Исполосованные спины пленных были лучшим средством агитации против большевиков. Они охотно демонстрировали их перед нашими войсками и деревенским населением, рассказывая о тех дисциплинарных мерах, которые применяла рабоче-крестьянская власть, поддерживая пролетарскую железную дисциплину в своей армии. Кроме розог в качестве наказаний применялись тяжелые принудительные работы с переводом на голодный паек и расстрел. Можно легко себе представить их настроение, когда вместо кровавой массовой расправы и "палочной офицерской дисциплины", о чем им прожужжала уши большевистская агитационная литература, их встречало человеческое обращение, обильный паек и отличное обмундирование… За исключением ничтожной части, признанной мало надежной, вся прочая масса их была взята в наши войска, причем составленные из них войсковые части до конца оставались верными нам". Превосходны были и офицеры, вышедшие из крестьян-тарасовцев или, например, «шенкурят». Выправка у них, конечно, оставляла желать много лучшего, но почти каждый из этих крестьян в золотых погонах был «штучен», покрывал свое имя героизмом.

Интересно проявляли себя офицеры-добровольцы, доставленные сюда из английских лагерей, где они оказались после разгрома их частей у гетмана Скоропадского. Спасли их в Малороссии от захвата большевиками немцы, чье добро они помнили, а кроме этого, ведь германский коллега-офицер — монархист, так сказать, уже по своей грозе, — был психологически ближе имперцу-русскому, нежели республиканец-"французик", сноб-"англичашка". Так что, несмотря на райскую жизнь в английских лагерях, вплоть до получения каждым в подарок от английской королевы по отличным часам-хронометру, офицеры "из-под Скоропадского" отличались германофильством. Они этим возмущали обычное русское офицерство, свято хранящее верность Антанте.

Выделялись из обычного офицерства, как всегда, артиллеристы своей образованностью, воспитанностью. И цвет офицеров-северян составляла небольшая группа кадровиков, которые командовали отдельными пехотинскими и артиллерийскими частями.

В этой армии надежными казались как низы, так и верхи. Но солдатские массы все же были по большому счету той дыркой от бублика, которая и превратила кровопролитнейшее, жертвенно-офицерское Белое дело в пустую, в конечном счете, затею. Солдаты, как и везде под «золотопогонниками», восставали, да так, что это было постоянной угрозой за спиной. Отчего так складывалось даже здесь, где поднялась в лице партизан и кондовая Русь? Вполне убедительно отвечает на это другой автор гессеновского "Архива русской революции", бывший руководитель от- дела агитации и пропаганды Северного правительства Б.Соколов в его "Падении Северной области":

"Совершенно не испытавшие черных сторон большевизма, ибо в Архангельске большевизм в восемнадцатом году был очень мягок, они, эти полугородские жители, находились под влиянием Саламболы, так назывался рабочий район Архангельска, центр большевистской пропаганды, места, где сходились все нити большевистской агентуры. Именно эти солдаты послужили бродильным элементом для восстаний, имевших место в июле, в ряде полков: третьем, шестом и других. И они же сыграли печальную роль в восстании, предшествовавшем падению Северной Области.

Почему тяготели они к большевикам? Ведь видели они ясно, что большевики не исполняют своих обещаний, что большевистские лозунги это журавли в небе. Они это знали, ибо пленные красноармейцы подробно и детально рассказывали им о своем житье-бытье. Наконец, они получали обильный паек, видели нищету и голод, что царили по ту сторону фронта, и однако, было у них какое-то чувство сильнее реальных благ. Это чувство была ненависть к «барам». Сколько раз в холодные северные ночи прислушивался я к разговорам сбившихся у огня солдат, и слышал те же речи, что в свое время на германском фронте, в послереволюционные дни. "Подожди, ужо покажем, как на нашей шее сидеть". "Ведь как на твою спину сядет комиссар, — возражал красноармеец из пленных, — также будет командовать. Такова наша доля". "То комиссар, он из наших, свой. А это баре. В золотых погонах. Генералы тоже. Они в вагонах, а мы, вишь, в землянках".

И большевизмом, ненавистью к барам, к интеллигенции, были заражены в сущности те, кого можно было считать, если не на половину, то на четверть интеллигентами. Толковые, смышленые, зачастую унтер-офицеры — на проверку оказывались не только большевиствующими, но и членами коммунистической партии". Июльское восстание в Двинском районе Дайеровского батальона из «бывших» большевиков, над которым шефствовал сам генерал Айронсайд, началось с того, что мятежники ночью убили спящими четверых английских и троих русских офицеров. Потом они бросились резать штабных, но там их встретила свинцом идеологически стойкая пулеметная команда. Восставшие скрылись к красным.

Кровавой трагедией было восстание 5-го Северного стрелкового полка на Онеге, считавшегося едва ли не лучшим. Мятежники накинули петлю на шею своему полковому командиру и поволокли его в расположение красных. Двенадцать русских офицеров были окружены восставшими в избе. Они не пожелали сдаться, но не все обрекшие себя на смерть имели дух застрелиться. Эти смертники попросили других и офицеры покрепче разрядили в них револьверы, потом стреляли в себя. Английских полковых офицеров мятежники взяли в заложники. Дайеровское и онежское восстания вывели английское командование из себя. Убийство четверых офицеров-англичан дайеровскими мятежниками превратило пестовавших их генерала Айронсайда в мишень для горьких насмешек его соотечественников. А действия восставших в 5-м полку на Онеге возмутили британского командующего и потому что незадолго до этого полк посещал сам командующий русскими войсками генерал Марушевский, отметивший потом в приказе его превосходное состояние.

Дорого далось англичанам (и русской земле) освобождение своих офицеров, захваченных онежскими мятежниками. Для этого им пришлось разнести из тяжелых корабельных орудий полгорода Онеги (совершенно не обращая внимания, что это его лучшая, старинная часть) и добиться выдачи английских заложников через парламентеров. Англичанам было плевать на освобождение захваченных русских офицеров, они даже не стали помогать русскому десантному отряду, пытавшемуся тех отбить. Пик этой ситуации С.Добровольский описывает так:

"Таким образом, если до сих пор уход англичан мотивировался, главным образом, изменением курса высшей политики по русскому вопросу, то после дайеровского и онежского восстаний приходилось считаться с тем же решением высшего военного командования. По словам ген. Миллера, ген. Айронсайд стал неузнаваем и насколько он прежде крайне радужно смотрел на наше будущее и шел навстречу нашим начинаниям, настолько он теперь впал в преувеличенный пессимизм и обнаруживал явное недоброжелательство, принимая все меры к тому, чтобы эвакуироваться самому и, во что бы то ни стало, склонить к этому и наше военное командование, что послужило бы оправданием и его ухода.

В этом смысле им и было составлено предложение ген. Миллеру эвакуироваться, которое было отклонено ген. Миллером сначала 30 июля принципиально, а затем окончательно 12 августа после совещания со старшими чинами Штаба и строевыми начальниками…

Одновременно с этим последовало личное вступление ген. Миллера в командование войсками вместо ген. Марушевского, вызванное, по словам ген. Миллера, тем, что ген. Марушевский не верил в возможность нашего оставления в Архангельске после ухода англичан, и такое же настроение создавал среди старших начальников. Однако вряд ли это было единственной причиной увольнения ген. Марушевского; таких «маловеров» среди высшего русского командования было очень много и они однако сохранили свои места. Несомненно, что тут сыграло роль и падение работоспособности ген. Марушевского, так как ген. Миллер сам как-то заметил мне, что последний "несомненно, утрировал в его глазах свою чрезмерную переобремененность делами".

Приказом Верховного Правителя ген. Миллер был утвержден в должности Главнокомандующего русскими вооруженными силами Северного фронта. Штаб Командующего войсками был реорганизован в Штаб Главнокомандующего".

В начале августа 1919 года союзников в Архангельске с самой верхушки представлял прибывший сюда английский фельдмаршал Роллинсон, прославившийся окончательным сокрушением немецких войск во Франции. Но на русском Севере потребовался другой его талант, проявленный фельдмаршалом при эвакуации им британских частей после неудачи в Дарданельской операции.

О грандиозном наступлении по линии Котлас-Вятка, с каким носился, пока не разочаровался в русских, генерал Айронсайд, Роллинсон речи не вел, а вслед за Айронсайдом официально предложил главкому Миллеру эвакуировать белые войска из Северной Области вместе с союзными. Кроме двадцатитысячной армии Миллера британцы предлагали взять с собой не менее десяти тысяч из местного населения, не желающего оставаться у красных.

У генерала Миллера была на руках телеграмма Колчака, в которой тот предоставлял всецело ему решение вопроса об уводе армии Северного фронта. Верховный правитель белой России разрешал в зависимости от обстановки эвакуировать части на Мурманскую базу или к генералу Юденичу, к генералу Деникину, но бывший офицер лейб-гвардии Его Императорского Величества, Генерального штаба генерал-лейтенант Е.К.Миллер не помышлял ни о каком отходе с этой северной, самой крайней линии русских окопов, глубоко залитых кровью Белой гвардии.

На окончательном совещании по этому вопросу 12 августа Евгений Карлович заявил, что и, например, переход на Мурман не даст никаких выгод, так как неприятель снимет с Архангельского фронта свои войска и переведет их на Мурманский. Ему возразили, что оставление русских частей в Архангельском районе при необеспеченном тыле — чистейшая авантюра, которая может стоить еще сотен жизней лучших офицеров, что это не может быть оправдано защитой населения, во многом сочувствующего большевикам.

Главнокомандующий Миллер сверкнул сталью взгляда из-под нависших бровей и чеканно произнес: — Война не ведется без жертв. Я не знаю в военной истории ни одного случая, чтобы главнокомандующий без натиска неприятеля, и имея налицо успех на фронте и поддержку населения, оставил бы без боя фронт. В середине августа англичане под рукой славного фельдмаршала Роллинсона решили показать напоследок, как дерутся за короля. Русская и британская армия плечом к плечу ринулись по Двинскому направлению и на Железнодорожном фронте! Белые части, в авангарде которых с отточенными штыками, готовые в любую рукопашную, шагали «шенкурята», удальцы-тарасовцы, пинежцы, бьющие комиссаров как белку в глаз, прокладывали себе дорогу напрямую, сметая красные линии обороны. Блестяще демонстрировали себя в атаках британцы, шутящие под громом выстрелов, в любом свинцовом дожде. Но самой отменной у союзников была смешанная англо-австралийская колонна, отлично показавшая себя в сражениях. В последнем рывке наступления это подразделение двинулось лесами обходным маневром.

Ночью на шестнадцать верст вглубь чащи скользнули они, неся на руках пулеметы, перепрыгивая с кочки на кочку в раскинувшемся перед ними бесконечном болоте. Проводник немного ошибся, он вывел англо-австралийцев с перебором: за большевистскую линию окопов, прямо на «железку» с красным бронепоездом. Из него колонну внезапно накрыло пулеметным и шрапнельным огнем! Немного побледневшие англичане и австралийцы в своих лихих шляпах не дрогнули, слаженно бросились вперед. Лишь потеряв двух офицеров и десяток солдат, образцово отступили. Сплошная демонстрация мужества. Правда, казалось, что и война для них всего лишь спорт. В результате этого превосходно подготовленного общего наступления было взято в плен несколько тысяч красноармейцев. Наиболее отличился 3-й Северный стрелковый полк, захвативший пленными большевистский полк вместе с его штабом и штабом бригады. Союзники, несмотря на то, что начали паковать чемоданы, решили под занавес и демократизировать как можно местное правительство, потому что в миллеровских руках твердая военная русская власть очевиднейше продолжалась кристаллизироваться. Было созвано Земско-городское собрание, которое изменило состав правительства в эсеровском направлении, делегировав туда инициативнейшего эсера П.П. Скоморохова. На долю Е.К.Миллера здесь, помимо военно-морского министерства, теперь пришлись и Иностранные дела. Главкома Миллера полевевшее правительство энергично критиковало, но генерал, мало обращая на это внимание, начал в сентябре наступление на всех участках. Полки северян ринулись по шири своего тысячеверстного фронта. Союзники, между тем, дружно готовились к отплытию. Англичане уничтожали громадное количество русского военного имущества: сжигали самолеты, топили автомобили, боеприпасы, обмундирование, консервы. Объясняли, что Северная армия получила достаточно для своего состава, а излишки ликвидируются, так как могут попасть в руки большевиков. Как писал позже А.А. фон Лампе об этой вакханалии в своих "Причинах неудачи вооруженного выступления белых":"После их ухода снабжение велось со дна моря" Американцы же и здесь побили рекорд грязного цинизма под своим национальным девизом "Деньги не пахнут". Они через своего представителя Красного Креста продали доставшуюся на их долю русскую амуницию большевикам в кредит с оплатой будущими поставками сырья.

10 сентября 1919 года главкому генералу Миллеру, увлеченно следящему за блестящими успехами его войск, кромсающих красных, вручили телеграмму из Омска об утверждении 29 августа Верховным правителем адмиралом Колчаком принятого Советом министров "Положения об управлении Северным краем" и присвоении его главнокомандующему Миллеру прав Главного Начальника этого края. Временное правительство Северной Области упразднялось.

"Самоупраздняться" члены правительства не захотели, а новоиспеченный Главный начальник Области генерал Миллер на выполнении такого распоряжения не настаивал. Победы на фронте предельно укрепили его положение. Впрочем, и до этого управляющие отдельными ведомствами предпочитали идти с докладами не к руководителю правительства Зубову, а к Евгению Карловичу. Газеты давно подшучивали:

"Правительства у нас, слава Богу, нет, а есть Главнокомандующий".

Самые бескомпромиссные демократы, эсеры Скоморохов и Едовин, недавно вошедшие в правительство, возмущенные суровой карательной политикой Миллера по отношению к забастовщикам и пробольшевистским элементам, вышли из него, но Скоморохов заявил:

"Для нас ясно, что говорить об искреннем соглашении с генералом Миллером не приходится. У нас военная диктатура и военный диктатор, который готов допустить совещательный орган при своей персоне, но не больше… Но мы не хотим мешать генералу Миллеру защищать Область и будем ему помогать там, где можем. Во всяком случае, всякую оппозицию против него будем сдерживать". 27 сентября 1919 года последние иностранные корабли ушли из Архангельска, оставив русских привычно самих разбираться со своей судьбой. Миллеру и его командирам было не до сожалений: дела на фронтах шли великолепно. Белая "Волчья сотня" из шестидесяти офицеров, ста солдат-добровольцев снова отбила у красных город Онегу с окрестностями. А всего за сентябрьские бои армия Миллера взяла в плен 8000 красноармейцев! Это было почти половиной собственной численности. Белые заняли территорию на сотни и даже тысячи километров от плацдарма, с которого начали наступать.

Красные расслабились, потому что решили, будто бы Миллер не соберет свои силы для удара во время союзнической эвакуации. Активно помогли белым партизанские крестьяне, не желающие отдавать только что собранный ими урожай беспощадным продотрядам. Вообще, большевистская пропаганда в данное случае напоролась на то, что сама втолковывала. Агитаторы твердили о "корыстных целях иностранных капиталистов". После ухода «капиталистов» русские солдаты и приговорили, что теперь-то можно посчитаться с красными всецело только за свои интересы.

Это лето и начало осени 1919 года было коронным для всех белых армий России, самозабвенно шедших в наступления: генерал Родзянко с армией Юденича освободил Псковщину неподалеку на северо-западе; Деникин дрался в центральной России вплоть до Тулыцины и его генерал Врангель гарцевал впереди своих конников по улицам Царицына; части Колчака мощно мерились силами с красными у Волги и в окрестностях Урала… И вот северяне Миллера по-охотничьи ухватисто шагали по родимым дебрям в пороховом дыму, чтобы сбить и со своей околицы красную чуму, почти доползшую до моря Белого… Все эти русские люди под белыми знаменами в едином военном и духовном порыве свято верили: вот-вот, и Питер с Москвою наши!

Каким представал в это время главком Севера генерал Е.К.Миллер в глазах его сослуживцев? С.Добровольский рассказывает:

"За исключением 5, 6 часов, уделяемых сну, ген. Миллер был остальное время в работе. Эта самоотверженная работа стяжала ему заслуженную популярность, как в широких кругах населения, так и в солдатской массе. Последнюю он подкупал не пышными речами и игрой на популярность, а своей неустанной заботливостью об улучшении ее быта и материальных нужд, что больше всего ценит наш народ.

Популярность его в обществе и политических кругах носила исключительный характер. Какие бы перемены в составе Правительства у нас не происходили, никогда никаких возражений против нахождения его в составе Правительства не было, и этого ген. Миллер достиг не подыгрыванием к тем или иным политическим кругам, а своим бескорыстным идейным служением родине, полным беспристрастием и невмешательством в политическую борьбу при отсутствии всяких диктаторских замашек и контрреволюционных тенденций. Недаром мне приходилось слышать заявления некоторых ответственных демократических деятелей, что судьба особенно благоволила к Северной Области, послав ей такого «конституционного» по своей натуре генерала.

По свойствам своего характера ген. Миллер был скорей администратором, чем Главнокомандующим, администратором идеальным в условиях нормального мирного времени по своему умению уловить пульс общественно-политической жизни, найти удовлетворяющую всех линию компромисса и с удивительным терпением и выдержкой, сохраняя полное беспристрастие и спокойствие, следовать в своей деятельности по этой линии…

Во время пребывания в области союзных войск наши солдаты могли только с завистью смотреть на многочисленные клубы, организованные для развлечения солдат всех наций, кроме нашей, и соответствующие предложения, сделанные ген. Марушевскому представителями американского союза христианской молодежи, не нашли никакого отклика.

Совсем иначе это дело пошло со вступлением в командование ген. Миллера. На организацию его были отпущены громадные средства и вскоре в самом лучшем общественном здании Архангельска — коммерческом собрании открылся русский солдатский клуб. Открытие его было произведено при торжественной обстановке самим Главнокомандующим, сказавшим по этому поводу краткое задушевное слово…

Так создавалась и крепла связь между офицерским корпусом в лице Главнокомандующего и солдатской массой на Севере. Она была порвана при очередном повороте не в нашу пользу колеса истории, но я глубоко убежден, что зажженные тогда рукой ген. Миллера искры благодарности в солдатских сердцах за его неустанные заботы о них на Севере тлеют до сих пор и их не удастся заглушить тем, кто еще раз оказался временным победителем, сыграв на не изжитых еще до конца злобных инстинктах, пробужденных призывами к классовой борьбе".

Конец 1919 года был концом успехов белых везде кроме Севера. Армию Юденича отбросили от Петрограда, она ликвидировалась. Вглубь Сибири отступали части Колчака. Деникинские Вооруженные Силы Юга России откатывались на Крым. Но Северная армия генерала Миллера продолжала давить красных по всему своему фронту, растянувшемуся на тысячи верст. Мороз, схвативший местную страну «Болотию», еще более оживил партизан. Полки Миллера освободили громадные территории на реках Пинега, Мезень, Печора, уже шагали по некоторым уездам Вологодской губернии. Левый фланг северян терялся на Печоре, едва ли не упираясь в Северный Урал. Правый резал по Карелии, кончаясь на границе с Финляндией.

В начале нового 1920 года армия Миллера на территории Центральной России осталась один на один с монстрообразно набухающей Красной армией. Вот соотношение белых и красных сил на февраль 1919 года при максимальном развитии Белого движения. Белые: Южный фронт — 85.000, Восточный — 140.000, Западный — 104.000, Северный — 12.500, Северный Кавказ — 7.500, тылы белых фронтов — 188.000. Итого — 537.000, чуть больше полумиллиона бойцов.

Красные в это время составляли 3.538.000 — три с половиной миллиона воюющих. К концу 1920 года Красная армия будет насчитывать четыре с лишним миллиона (4.110.000). Итак, в начале 1920 года багровое чудище, превышающее противника на три миллиона голов, расшвыряло полмилионна геройских белых ратников по сторонам, нацелив свое жерло на их северную горсть.

Идейно подкосило белую Северную Область в это время, что мировые державы сняли экономическую блокаду, собираясь торговать с Советами. Кооперативный Центросоюз на белых территориях во имя прибылей выступил в таком же духе, воспрянули и архангельские дельцы, братаясь с деятелями левых партий, давно норовивших в товарищество с большевиками. В этой призме продолжение битвы белых северян с красными выглядело бессмысленным.

Другим ударом в спину добровольческой армии явилось открывшееся 3 февраля 1920 года Губернское Земское собрание под председательством ставшего главным противником Миллера эсера Скоморохова. Оно сразу превратилось в митинг, резко поставивший вопрос о целесообразности дальнейшей областной вооруженной борьбы с Красной армией. Самые активные пораженцы кричали, что если офицеры будут сопротивляться, их надо связать и выдать большевикам как «белогадов», не желающих подчиняться воле народной. Земцы приняли декларацию, по которой существующее правительство объявлялось «контрреволюционным». У генерала Миллера лопнуло терпение, он поднял "в ружье" комендантскую роту, готовый на все вплоть до ареста разбушевавшихся. Оппозиция струсила и притихла.

Эта разнузданность архангельских демократов, головка которых была заговорщицки связана с большевиками, что позже выяснится, явилась своеобразным прологом, пробой на прочность главкома Миллера. На следующее утро 4 февраля уже красные войска сильнейше ударили по Архангельскому фронту, начав наступление на Двине. Белые позиции были перепаханы тяжелой артиллерией. Ударные красные полки свежего пополнения пошли в атаки, сминая стоящие здесь 4-й Северный полк и Шенкурский батальон, вынужденных отходить. Красная армада развернулась по всему фронту, ожесточенно штурмуя Селецкий укрепрайон, защищаемый 7-м Северным полком из кремней-тарасовцев. У селения Средь-Михреньга на белые изуродованные артобстрелом окопы перли и перли большевистские цепи. Но всегда им навстречу поднимались окровавленные тарасовцы, так и не сделавшие ни шагу назад. Ведь они дрались за волю в родных деревнях. С такой же яростью начали биться на двинском направлении «шенкурята», прекратившие пятиться.

Положение выправлялось, как в ночь на 8 февраля с маниакальной беспощадностью «антибелой» судьбы в той Гражданской войне трагически разразилось восстание в Железнодорожном районе. 3-й Северный полк открыл фронт Красной армии! Тот самый 3-й Северный, что пленил целый большевистский полк когда-то в общем наступлении с союзниками… Сделавшие белую славу этого полка полегли в последних авангардных боях, как это бывает при штурмах и их отражении с самыми отважными, взамен им стали задавать тон предатели. Роты, захватывая офицеров, побежали к красным. По ним ударили оставшиеся верными артиллеристы, но приготовившийся к измене противник тут же в поддержку перебежчиков пошел в лобовую атаку. Против насмерть встали сто бойцов, не изменившие белому знамени полкА. Их стали обходить с тыла, пришлось храбрецам отступить. Так был прорван Северный белый фронт. Полковых предателей воодушевляла группа членов Земского собрания Скоморохова, Едовина и Едемского, брат которого в звании унтера состоял при штабе 3-го полка. Эсеры-земцы агитировали его солдат перейти к красным на следующих условиях после поражения белых.

1. Земля должна остаться в пользовании у крестьян на существующих в Северной Области условиях.

2. Войска Северной Области могут быть употреблены только для караульной службы в ее пределах.

3. Виновники гражданской войны (под которыми подразумевались офицеры) подлежат выдаче большевикам.

Грозное положение фронта заставило оставшихся верными белым земцев 14 февраля 1920 года избрать правительство, где генерал Е.К.Миллер стал заместителем и исполняющим должность Председателя Временного правительства Северной Области, управляющим отделами путей сообщения и иностранных дел.

На белом фронте и в тылу назревала паника, которую вовсю разжигала большевистская агентура. Ей, например, удалось убедить многих из крестьян, что генерал Миллер уже сбежал из Архангельска. Главком был непререкаемым авторитетом для сельского населения, отчего даже заговорщики-земцы как бы признавали в своем первом пункте договора с красными необходимость оставить землю у крестьян на выработанных Миллером условиях. Народ заколебался, бензинчику в разгорающийся пожар подливал передовой отряд революции — матросня, открыто уговаривающая в городе солдат запасных полков повернуть против офицеров.

Когда пала станция Плесецкая и Селецкий укрепрайон мог быть окружен, 7-му Северному полку тарасовцев приказали отходить. Но они, поделив оставшиеся патроны, ушли в россыпь по родным местам партизанить уже на свой страх и риск. А 18 февраля растерявшиеся в белых полках, как всегда на Руси со слабодушными в тяжелом испытании, заговорили, закричали, что «измена», что «обошли», "продали" и тому подобное. Войска повалили кто куда с позиций… Ярые антикоммунисты зашагали на еще белый Мурманск, а большинство солдатиков, ни рыба, ни мясо, уважительно прощалось со своими офицерами. Помогали их «благородиям» телегами в дорогу, так же, как и в минувшие месяцы, сердечно кланялись им, желая всего хорошего. Хозяйственно говорили:

— Вы домой и мы домой.

О, Русь Залесская, Россия Беломорская, за веру в пятиконечную звезду, а не в православный крест очень скоро встанешь ты со скрученными назад руками у расстрельной чекистской стенки, усеешь своими костями совсем неподалеку ложе Беломорско-Балтийского канала имени Сталина!

Как вспоминают очевидцы, генерал Миллер был совершенно спокоен в эти дни. В штабе готовились документы на эвакуацию, Евгений Карлович зачеркнул это слово и собственноручно написал: "Выездная сессия на Мурман". Он еще надеялся, что спаянный общими победами, суровыми северными характерами фронт выдюжит. В ночь на 19 февраля, когда было решено правительству покинуть Архангельск, главком, как описал С.Добровольский, преобразился:

"Я застал Главнокомандующего уже совершенно в другом настроении, он положительно осунулся и постарел за тот короткий промежуток времени, что прошел с утреннего моего визита. С фронта пришли известия, которые свидетельствовали о полной катастрофе. Войска бросили позиции… Хорошо, что неприятель не особенно наседал, и между ним и нами образовалась зона, в которой шло усиленное братание. Я распрощался самым сердечным образом с Главнокомандующим; переживаемая им тяжелая душевная драма глубоко взволновала меня". Этой ночью белые в порту грузились на ледокол «Минин» и военную яхту "Ярославна".Матросские команды всех плавсредств были ненадежны, поэтому группа морских офицеров заняла на этих судах машинные отделения и кочегарки. Генерал Миллер, чтобы не было разбоя в оставленном «ничейном» городе, передал власть рабочему исполкому. Городская дума и Земское собрание от этого отказались. На пристани еще грузили раненых, а Архангельск уже полыхал красными знаменами над толпами рабочих и матросов. Взвился такой флаг и на броненосце «Чесма», с которого, слава Богу, офицеры успели снять снаряды.

После полуночи 19 февраля 1920 года «Минин» и «Ярославна» отчалили, унося на своих кренящихся бортах чиновников, офицеров, лазареты, солдат, отряд датских добровольцев, членов семей белых, представителей общественности, самую разную публику и штаб главнокомандующего Северным фронтом генерала-лейтенанта Е.К.Миллера, который в эту стылую ночь не уходил с палубы, вглядываясь в темноту. Он, бывший военный атташе, представлявший Российскую империю на сверкающих паркетах правительственных особняков Бельгии, Голландии, Италии, словно оставлял свое сердце в этом продутом ледяными ветрами городе.

В устье Северной Двины, ведущей из Архангельска в море, по кораблям ударил с берега винтовочный и пулеметный огонь засевших там пролетариев и матросов. Два орудийных выстрела с «Ярославны» их подавили. Проплыв 60 километров до пристани «Экономия», белые суда собирались заправиться углем. Тут их должны были ждать ледоколы «Канада» и «Сусанин», чтобы вместе уйти на Мурманск. Но их успели прежде офицеров захватить большевики, на мачтах трепыхались красные флаги. Офицеры с ледоколов сумели по льду перебраться к причалившим белым. Когда вышли в Белое море, впереди беженцев встретили ледяные поля. Через них ледоколу «Минину» с идущей на его буксире «Ярославной» было не пробиться. Все беженцы перешли на «Минин», вместимость которого была 120 человек. На этот раз всего он принял тысячу с лишним человек и еще уголь, провизию, трехдюймовку с брошенной «Ярославны». 20 февраля «Минин» встретился с застрявшими в полях торосов тремя архангельскими ледоколами, вышедшими пять дней назад на Мурманск. Веры в команды и этих судов у Миллера не было, он приказал перегрузить с них часть топлива и перевести оттуда к себе на борт офицеров и чиновников.

Опасение неприятных сюрпризов на следующий день оправдались: красный ледокол «Канада» гнался за ними. Он издалека ударил из орудий, беря «Минин» в «вилку». Неприкрытый боевой обшивкой ледокол, переполненный людьми, от любого попадания вмиг пошел бы ко дну. Флотские артиллерийские офицеры как зеницу ока стали разворачивать так счастливо прихваченную с «Ярославны» трехдюймовую пушку. Снаряды красных ложились к «Минину» все ближе и ближе. Его офицеры своим единственным орудием начали дуэль. Первыми всадили снаряд в борт «Канаде»! Она стала разворачиваться, ушла прочь.

"Минину" не везло и дальше: льды зажали его до полной остановки. А 21 февраля коченеющие на палубе замершего ледокола люди из радиограммы узнали, что и идти им в России больше некуда — белый Мурманск пал… Его войска, добитые большевистской и эсеровской пропагандой, тоже бросили фронт. 22 февраля ветер переменился, льды разошлись, единственная белая территория бывшей Северной Области — ледокол «Минин» взял курс на Норвегию, потому что комиссары в эфире отдавали приказы по его поимке красным морякам. Мурманским белым офицерам вместе с отрядом бельгийских добровольцев и летчиками-англичанами удалось уйти на пароходе «Ломоносов». Он встретился с «Мининым» в норвежских водах. 26 февраля белые беженцы с двух кораблей высадились в норвежском порту Тромс. Им была устроена торжественная встреча.

Норвежцы приняли русских как братьев, о чем и сказал местный пастор в храме в проповеди "Вера без дел мертва". В магазинах и лавочках у уцелевших граждан белого русского Севера отказывались брать плату. Раненые и больные тут же попали в больницы, а всех беженцев отлично разместили, украсив их помещения цветами. Их завалили фруктами и шоколадом. Потом русских предложили устроить в более крупном городе Трондхейме. Позже в Скандинавии им повезло с пособиями, работой гораздо лучше всех других беженцев отступивших белых армий России.

Сложилось так лишь с этой «вовремя» уплывшей тысячей с лишним человек. Белые бойцы, оставшиеся на удаленных участках Архангельского фронта, приняли весь ад развала армии. На Печоре, Мезени, Пинеге они очутились в глубоком красном тылу. Стали отступать на Архангельск, но в нем уже правили комиссары в кожанках.

Крутая этим белым выпала судьба. Одни сдались, чтобы гнить в Архипелаге ГУЛАГе, каким вскоре по инициативе Ленина, во-первых, станет Северная Область, начиная со знаменитого СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения. Их расстреляют через годы. Другие, словно чуя, что так и так настигнет их большевистская пуля, свято берегли последний патрон в стволе. Как это в стихах супруги, так сказать, "белогвардейски-чекистского" Эфрона талантливой М.Цветаевой, так тонко ощущавшей Белую тему, возможно, из-за выродка-мужа? Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу — грудь и висок… Из самого Архангельска пошли на Мурманск полторы тысячи человек тремя группами. Им пришлось драться в Онеге, где снова царило красное восстание. Они разгромили онежских большевиков и 27 февраля пробились к Мурманской железной дороге. Узнали, что Мурманского белого фронта уже нет… Позади этих воинов был рывок в 400 километров, а впереди на станции Сороки их ждали красные бронепоезда и два пехотных полкА. Можно было выбирать между гибелью и капитуляцией. Большинство захотело поверить в большевистскую гуманность к пленным. Когда сдались, многих тут же перестреляли, припомнив совсем недавнее лихое их взятие красной Онеги. Лишь группка отчаянных офицеров белых ринулась на лыжах в белое же безмолвие снежной пустыни — и дошла до Финляндии. Полторы тысячи северян пробивалось в Финляндию и с Мурманского участка фронта. Две недели они шли глухой тайгой по сугробам, проваливались в полузамерзшие карельские болота по горло. Им всем повезло спастись за финской границей.

Вскоре наступил март 1920 года, а с ним пригрела и в Норвегии весна. Но бывшему главкому Северного фронта генералу Миллеру, жившему здесь с супругой и троими детьми на положении уважаемого эмигранта, было не до комфорта и расцветающей зелени. По белоэмигрантским новостям он пристально следил за последним оплотом Белой борьбы на родине: 22 марта генерал барон П.Н.Врангель в Севастополе сменил генерала А.И.Деникина на посту главкома ВСЮР, которые в апреле он переформирует в Русскую армию.

Генерал Е.К.Миллер долго не просидел без дела. Летом 1920 года Главнокомандующий белой Русской армией генерал барон П.Н.Врангель, дерущийся с красными на юге России, назначил Евгения Карловича своим главноуполномоченным по военным и морским делам в Париже.

К концу лета обжившийся в Париже генерал Миллер активно вел переговоры с представителями польского и французского правительств о формировании в пределах Польши 3-ей Русской армии. Барон Врангель предлагал им объединить командование польскими и русскими войсками (из остатков частей деникинского генерала Бредова, Северо-Западной армии Юденича и русских добровольцев в захваченных поляками областях) под руководством французского генерала, чтобы при нем состояли его представители и поляков.

В итоге своих встреч Евгений Карлович телеграфировал в Крым Врангелю:

"Поляки согласились прислать своего военного представителя в Париж для обсуждения согласования военных действий. Генерал, посылаемый Вами, должен быть вполне посвящен в Ваши намерения, возможные планы, знаком с обстановкой и Вашими силами. 28 сентября 1920 года. Номер 1090. Миллер".

В ноябре 1920 года главкому Врангелю на юге России пришлось заниматься теми же проблемами, что в начале этого года главкому Миллеру на русском севере — эвакуация. В отличие от белого Северного фронта врангелевское войско отходило организованно. Эвакуация Русской армии и всех желающих из Крыма была умело проведена штабом Врангеля при большом вкладе командующего белым Черноморским флотом адмирала Кедрова. Оказавшись с эвакуированной армией в Турции, генерал барон Врангель разместил ее в военных лагерях в Галлиполи и на острове Лемнос. Его парижский главноуполномоченный генерал Миллер, как и другие врангелевские международные представители, вплотную занялся судьбами бывших белых воинов. О тогдашнем белоэмигрантском статусе Евгения Карловича мы можем узнать из архивов советской разведки ("Русская военная эмиграция 20-х — 40-х годов. Документы и материалы". М., Институт военной истории Минобороны РФ, ФСБ РФ, СВР РФ; «Гея», 1998):

"Из сводки ИНО ВЧК о событиях в жизни русских военных эмигрантов по состоянию на 4 апреля 1921 г…Наштаглав Миллер и Парижское совещание Новый наштаглав Миллер (генерал генерального штаба царского времени) имеет репутацию очень честного человека и не считается в армии ярым сторонником наступательных тенденций. Широкую симпатию ему создало его поведение при эвакуации Архангельска, когда все остатки сумм, обмундирования и прочее он якобы разделил между всеми эвакуировавшимися. Пользуется широкими симпатиями французских военных кругов, по настоянию которых якобы и назначен начштабом при Врангеле…"

Начштабом, наштаглавом — начальником штаба главкома Русской армии генерала барона Врангеля генерал Миллер сможет быть только после Врангелевского приказа 242 от 7 марта 1922 года, который сместит предыдущего начштаба генерала Шатилова, когда Врангель переберется вместе со своим штабом из Турции в Югославию. В остальном же информатор ИНО (Иностранный отдел) ВЧК в этой сводке не ошибается. Особую доверенность генерала Врангеля к генералу Миллеру показывает следующий документ из врангелевского машинописного архива:

"Циркуляр генералу Е.К.Миллеру 6 декабря 1921 г. Главнокомандующий Русской Армией… г. Константинополь, Русское Посольство Милостивый Государь Евгений Карлович, После прибытия год тому назад Русской Армии на берег Босфора и рассредоточения в лагерях в невероятно тяжелых нравственных и физических условиях большинство русских политических организаций за границей не надеялось на то, что эта Армия сохранится как таковая. Истекший год доказал, что дух войск не сломлен, что Армия по-прежнему представляет собою цельный организм, части которого спаяны между собою безграничной любовью к Родине, верою в своих вождей и преданностью долгу… Меня постоянно спрашивают о "политическом кредо" Армии. Русская Армия не может быть названа аполитичной. Сама природа гражданской войны зачисляет каждую из борящихся сторон в тот или иной политический лагерь, в данном случае большевистски-интернациональный или антибольшевистски-национальный.

Будучи, прежде всего национальной, Русская Армия собрала под своими знаменами всех тех, кто в стремлении освободить Родину от врага народа, врага общего для всех национальных партий, борется за русскую национальную идею. Доколе эта борьба не закончена, вокруг Армии должны, казалось бы, объединиться все — от республиканца до монархиста.

Армия ставит себе задачей свержение большевизма для обеспечения народу свободного волеизъявления по вопросу о будущей форме государственного устройства России. Впредь до выражения народом своей воли Русская Армия будет вести борьбу не за монархию, не за республику, а за ОТЕЧЕСТВО. Будучи сам по убеждению монархистом, я, как Главнокомандующий Русской Армией, вне партий… Примите уверения в глубоком уважении и преданности. П.Врангель".

Находясь со своим штабом в Константинополе, главком Врангель, чтобы не распылять русские воинские части, занялся их переездом в Болгарию и Югославию (до 1929 года — Королевство сербов, хорватов и словенцев). В этой работе ближайших помощников Врангеля генерал Миллер был одним из самых деятельных, о чем гласит еще один чекистский документ:

"Сводка Иностранного отдела ГПУ о трудоустройстве врангелевских частей в Болгарии, расположении станиц и их атаманах.

…От н/резидента в Вене. 30 августа 1922 г. Первоисточник: из Болгарии. Совершенно секретно Степень достоверности: заслуживает внимания…Болгарское правительство, которое хотело действительно уменьшить, сделать меньше опасной вооруженную силу Врангеля благодаря саботажам своих чиновников и военного министра, скопило эту армию на самом опасном для обороны страны с запада пункте «Перник», оставляя себя в полной зависимости от поведения этих войск в случае сербско-болгарского конфликта. В этом отношении можно сказать, что ген. Миллер хорошо выполнил свою роль агента Врангеля и Юго-Славии, потому что с ним велись переговоры об устройстве армии на работы…"

В марте 1922 года генерал Миллер перебирается в Сербию, где дислоцируются части Русской армии. Он назначен начальником штаба главкома Врангеля, делавшего в то время ставку на непредрешенческое объединение русского Зарубежья центристского характера. Но к концу этого года барон Врангель склоняется к консолидации сил русской национальной эмиграции под рукой бывшего Верховного Главнокомандующего российской императорской армии, великого князя Николая Николаевича Романова, жившего во Франции. Это связано с тем, что великий князь Кирилл Владимирович самозвано претендует на титул Императора Всероссийского в изгнании.

В ноябре Врангель в своей резиденции в сербском городе Сремски Карловцы проводит совещание, многие документы которого готовит начштаба генерал Миллер, числящийся также с 8 ноября 1922 года помощником главнокомандующего. Там также присутствуют помощники главкома генералы Кутепов и Абрамов, начальник его Политической канцелярии С.Н.Ильин и прибывшие из Парижа генералы Хольмсен и Данилов. В результате рождается вердикт с основными идеями:

1. "Личное обаяние имени Великого Князя Николая Николаевича" может способствовать единению Зарубежной России, которого не удавалось добыть иными способами.

2. В сложившихся сложных международных и внутриэмигрантских условиях такое «единение» должно иметь не "форму гласного возглавления им какого-либо объединения", а характер личного общения Великого Князя с доверенными ему лицами, ведущими работу в России.

3. Несмотря на сильное распространение в Армии монархических чувств, Главное Командование должно твердо держаться заветов генералов Корнилова и Алексеева и не предрешать вопроса "какою быть России".

4. Объединение вокруг Великого Князя Николая Николаевича как "главы, в будущем, русского национального движения" должно быть, возможно, более широким и включать "всех несоциалистических, государственно мыслящих элементов".

Для дальнейших переговоров с великим князем лучшей кандидатуры, чем Миллер, не было, с чем согласился и сам Николай Николаевич. В мае 1923 года генерал Врангель публично и официально объявил о своей готовности идти за великим князем Николаем Николаевичем. Он направил к нему генерала Миллера, чтобы тот доложил взгляды главкома Русской армии на значение и характер будущего политического объединения. Поездка Евгения Карловича во Францию была плодотворной. На встрече с великим князем он, опытнейший дипломат, когда-то прекрасный царедворец, провел в жизнь все идеи Врангеля. После образования объединения Врангель предполагал остаться "лишь старшим солдатом "великой и немой армии", — вне политики, не ответственным за то, если это знамя будет заменено другим", с него должна была быть снята всякая политическая, финансовая и другая работа, не связанная непосредственно с Русской армией. Врангель настаивал также, что идеология его армии, будучи ныне определенно монархической, "разнится от идеологии старой императорской армии; старыми путями подходить к ней нельзя". Касаясь казачества, он считал, что, хотя "самостийности в казачьих массах нет", необходимо сохранить "исторически сложившиеся условия быта казаков".

В это время в свете сближения с великим князем Николаем Николаевичем генерал Миллер и генерал Шатилов переезжают из Сербии в Париж, а вместе с этими двумя довереннейшими лицами Врангеля во Францию переходят и некоторые функции штаба Русской армии.

Здесь Миллер энергично принялся за решение вопроса разведывательно-информационной работы, ведущейся военными представителями Врангеля разных странах. Главком Русской армии не хотел, чтобы эта деятельность делалась его именем и при участии штаба. Человек щепетильнейший, он, не имея об ее нюансах подробных сведений, необходимого доверия к некоторым резидентам, не считал себя вправе такие операции нравственно поддерживать. Особенно это касалось России, и Миллер пока утрясал двояко: или врангелевцы прекращали заниматься разведкой на заграничных территориях, или заменялись ненадежные резиденты.

Евгений Карлович всецело был на стороне Врангеля в этом отграничении, чтобы штаб смог всецело сосредоточиться на заботе об эмигрантском русском воинстве. Главком ценил эти четкие действия опытнейшего военного администратора Миллера, чем редко выделялись боевые белые генералы. Как обычно, доверительно и нелицеприятно Врангель писал, например, Миллеру в июле 1923 года:

"Всю жизнь я привык нести ответственность за свои действия, и никогда не подписывал имени моего внизу белого листа, хотя бы этот лист был в руках самого близкого мне человека".

На отношения между генералами Миллером, Шатиловым и главкомом бароном Врангелем своеобразный отпечаток накладывала особенная роль генерала от кавалерии П.Н.Шатилова, являвшегося самым близким другом Врангеля, его «фаворитом», "вторым «я» и т. п., как злоязычно упоминали этого самого приближенного к главкому генерала, все же смещенного Врангелем в Сербии с начальника штаба. П.Н.Шатилов, родившийся в 1881 году, окончил Пажеский корпус, откуда был выпущен хорунжим в лейб-гвардии Казачий Его Императорского Величества полк, потом — Академию Генштаба. Участвовал в русско-японской войне и Первой мировой, в конце которой был генерал-квартирмейстером штаба армии, Георгиевским кавалером. Начал воевать в Добровольческой армии генерал-майором с лета 1918 года. Главком Врангель, освобождая Шатилова с должности начальника штаба в марте 1922 года, заменяя его генералом Миллером, писал в приказе:

"С именем Генерала Шатилова связаны блестящие дела 1-й конной дивизии и 1-го конного корпуса на Северном Кавказе. Великокняжеская операция, послужившая толчком к наступлению на всем фронте Вооруженных Сил Юга России, славная Царицынская операция, в которой возглавляемый им IV-й конный корпус непрерывно был ударным, неблагодарная задача по отстаиванию Царицына в тяжелой обстановке, в качестве Начальника Штаба сперва Кавказской, а затем Добровольческой Армии, в трагические месяцы жизни последней, генерал Шатилов непрерывно мне сопутствовал. Разделив со мною тяжесть изгнания, он прибыл в качестве моего помощника в Крым, чтобы разделить бремя труда и ответственности; когда потребовалось, — стал Начальником Штаба и в качестве такового провел все трудные операции до самой тяжелой — эвакуации Крыма включительно. Своим расселением в славянских странах армия всецело обязана Генералу Шатилову.

Сердечно благодарю Тебя, дорогой друг Павел Николаевич, и твердо верю, что когда счастье и благополучие нашей Родины потребует от русских людей полного напряжения их сил, ты, не колеблясь, придешь на мой зов, и, как всегда, будешь беззаветно работать там, где всего труднее". Оказавшись вместе с начштаба, официальным помощником Врангеля Миллером в Париже, Шатилов, числящийся теперь лишь "в распоряжении Главнокомандующего", был раздражен своим положением неофициального "доверенного лица" главкома, лишь его "политического информатора" по парижским делам. Он пытался представить себя здесь наиболее влиятельной и знающей персоной, отправив, например, в октябре 1923 года строго конфиденциальное письмо Врангелю со своеобразным анализом окружающей его обстановки. Шатилов писал, что великий князь Николай Николаевич "смотрит на все чужими глазами и потерял чистоту взглядов", что тот "вовлекается в орбиту политиканства, подозрений и опасения обвинения с одной стороны в бонапартизме, а с другой стороны — в чрезмерной либеральности, даже республиканстве". Шатилов едва ли не психоаналитиком указывал, что великий князь, "пребывая в состоянии пассивности в тех случаях, когда нужно так или иначе сказать свое слово, проявляет деятельность, когда нужно молчать".

В письме Шатилов наносил удар по авторитету официального врангелевского представителя Миллера, к которому великий князь якобы «охладел», потому что доклады Евгения Карловича ему утомительны и "чрезвычайно тяжелые по форме". Дело дошло, вроде бы, до того, что Николай Николаевич без уведомления Врангеля стал вместо Миллера с удовольствием принимать докладчиком генерала И.А. Хольмсена, а тот был должностным миллеровским подчиненным. Генерал Шатилов стал считать неизбежным раскол в еще не оформленном союзе Врангеля и Николая Николаевича, указывая на ослабление в нем левых сил. Заключал он это письмо, пророча о великом князе — В.К.:"Расчищая себе, путь к В.К., правые монархисты достигнут лишь его изоляции от других элементов эмиграции и отчасти от армии…"

Словом, бывший лучший друг Врангеля из-за уязвленного самолюбия лез не в свои дела, сбивая с толку во Франции его собеседников-политиков. Шатилов сумбурно вырабатывал некий собственный план действий, всех запутывая. П.Н.Врангель со всей откровенностью писал по этому поводу Миллеру:

"Что же касается Шатилова, то убедительно прошу тебя найти способ, не затрагивая его самолюбия, удержать его от участия в политической работе. Ты знаешь, как он мне близок. Я знаю его ценные качества, но хорошо знаю и его недостатки. Умный, отличный работник и горячо преданный нашему делу, он лишен качеств, необходимых для общественно-политической деятельности — тех самых качеств, которыми в полной мере обладаешь ты".

К концу лета 1923 года генерал Миллер закончил заграничную реорганизацию: с военных представителей Врангеля была снята вся политическая и разведывательная работа, теперь они должны были заниматься только вопросами, непосредственно связанными с армией и заведованием офицерскими союзами. В циркуляре Врангеля Миллеру от 13 ноября главком указывал: "Размежевать работу и ответственность". Теперь требовалось разобраться с этим на уровне великого князя. Если Николай Николаевич становится руководителем их объединения с Врангелем, Миллеру было необходимо передать названному князем лицу все разведывательные и информационные отделы, снимая с Главного командования армии дальнейшую за них ответственность. Если же Николай Николаевич уклонится от руководства, всю развед-информработу следовало сосредоточить в руках Главного командования. Великий князь на эти темы не говорил ни «да», ни «нет». Тогда генерал Врангель собрал 16 декабря 1923 года в своем штабе в Сремских Карловцах совещание представителей армейского командования и воинских союзов разных стран, где сделал заявление, которое распространялось потом циркулярным распоряжением. В нем, в частности, указывалось:

"Хотя до настоящего времени Великий Князь Николай Николаевич и не принял еще на Себя общего руководства национальной работой, но и ныне эта работа ведется из Парижа находящимися вблизи Великого Князя людьми в соответствии с высказываемыми им пожеланиями, обязательными для тех, кто отдал себя в Его распоряжение. Большая нравственная ответственность спадает с меня. Отныне все вопросы политические — международного характера, по объединению национальных русских сил и т. п. не лежат более на мне и на представителях Армии…"

В связи с такой акцентировкой в деятельности великого князя по кругу проблем русской военной эмиграции главкому Врангелю требовалось определить дальнейшие задачи своим ближайшим помощникам. Прежде всего, нужно было решить с генералом Е.К.Миллером, продолжающим числиться начштабом Русской армии. Врангель собирался вернуть Миллера в Сремские Карловцы для дальнейшего руководства штабом, а работу по руководству воинскими организациями в Западной Европе передать генералу Хольмсену. Но тут вмешался неуемный генерал Шатилов.

В конце 1923 года Шатилов предостерегал в письме Врангеля, что возвращение Миллера "прежде всего, затруднит твою работу вследствие полной неприспособленности Миллера к Твоему характеру, да и вообще к характеру нашей контрреволюционной работы". Генерала же Хольмсена Шатилов в этом послании топил так:

"Необычайная осторожность его и искание в решении всех вопросов наиболее удобного и компромиссного выхода отвело бы интересы армии на второй план в общей работе, к которой и он приобщен благодаря желанию Великого Князя. Обладая исключительными и благородными качествами честного служаки и, будучи чрезвычайно приспособленным к ведению агентурной работы, он не обладает привычкой к борьбе во всех ее проявлениях".

Генерал Врангель отстаивал Миллера, и в конце января 1924 года Шатилов вынужден был ему написать:

"Ты совершенно не раскусил Хольмсена и не вполне знаешь Миллера… Во всяком случае, так или иначе, Миллер — вполне Твой человек. К этому привел его и долг, и то, что теперь его таковым все считают. Что касается И.А. (Хольмсена — В.Ч.-Г.), то он в равной мере и человек противного лагеря, надо его поставить в служебную зависимость от Миллера".

Евгений Карлович Миллер был не столь зависимой фигурой от генерала Врангеля как Шатилов, да и вообще бывший лейб-гвардейский гусар Миллер ведь и сам «ходил» главкомом целой Северной Области в крайнем отличии от бывшего лейб-гвардии «казака» Шатилова, выслужившего лишь помощника "главкома Крыма" Врангеля. Так что, генерал Миллер, трудясь в Париже на переговорах с Николаем Николаевичем, был не пешкой, простым исполнителем директив Врангеля. Он имел самостоятельную точку зрения на ситуацию и не стремился воплощать решения главкома, если они не соответствовали его "самым лучшим побуждениям".

Наконец, Евгений Карлович, отвечая искренностью на всегдашнюю откровенность Врангеля, написал ему, что не сочувствует его последним решениям и "надеялся при проведении их в жизнь в значительной степени их обойти". С немецкой педантичностью он невозмутимо уточнил и причину:

"Ты — человек борьбы, я же принял за правило — ни одного лишнего усилия". Немецкая баронская кровь ледяно текла и в жилах Врангеля, но тут он разозлился и написал Шатилову насчет этого письма Миллера — Е.К.:

"Оно еще раз подтверждает, насколько я был прав, когда писал тебе, что Е.К., несмотря на все свои душевные качества, мне не помощник… Подобное чистосердечие поистине трогательно. Но как при таких условиях вести работу?! Письмо кончается страшной угрозой — вернуться в Карловцы. Голубчик, выручай! Со своей стороны пишу ему, бросая все цветы своего красноречия. Из двух зол приходится выбирать меньшее и решаюсь последовать твоему совету — поручить Е.К. объединение деятельности военных представителей Западной Европы. Решение это, конечно, неправильное, однако другого выхода нет — отход Е.Карловича от нашей работы в настоящих условиях дал бы громадный козырь в руки наших врагов, возвращение же его в Карловцы грозило бы мне воспалением печени и выбытием из строя, от чего дело так же не выиграло бы. Исполняя твои пожелания и, возлагая на Е.К. объединение военных представителей Западной Европы, на тебя одновременно возлагаю задачу — сыпать ему перца в ж…"

8 февраля 1924 года с выражением "сердечной благодарности за труды" генерал Миллер распоряжением Врангеля был освобожден от обязанностей начальника штаба. Евгений Карлович назначается помощником главнокомандующего с возложением на него представительства Русской армии в Парижском политическом совещании, которое образовалось при великом князе и руководителем какого Николай Николаевич не торопился себя признавать.

В этот же день выходит секретное распоряжение для дальнейшего объединения около врангелевской армии офицерских обществ и союзов. В нем подчеркивается необходимость согласования мероприятий по нему в разных странах для облегчения связи обществ и союзов. Генералу-лейтенанту Миллеру в Париже непосредственно подчинили генералов, которые стали руководителями русских воинских организаций: Хольмсен — во Франции, Бельгии и Англии; Юзефович — Финляндия, Латвия, Эстония и Литва; фон Лампе — Германия, Венгрия и Чехословакия. Решение этой же задачи в балканских странах под руководством генералов Ронжина, Неводовского, Геруа, полковников Базаревича, Флорова возглавлял другой помощник главкома генерал Абрамов. Эта сеть, во многом крепко спаянная усилиями Миллера, и легла в основу Русского Обще-Воинского Союза (РОВС), созданного генералом Врангелем 1 сентября 1924 года. РОВС сплотил около тридцати тысяч бывших воинов из остатков белых армий, воевавших в России. Окончательно высшие роли распределились так, что Верховным главнокомандующим Русской армией в Зарубежье стал великий князь Николай Николаевич, главнокомандующим и фактическим главой РОВСа — Генерального штаба генерал-лейтенант барон П.Н.Врангель.

Врангелевским приказом от 1 сентября, объявившим о создании РОВСа, генерал Е.К.Миллер был назначен начальником его 1-го отдела (Франция и Бельгия) с оставлением в должности помощника главнокомандующего. В декабре 1924 года Миллера освобождают от этих постов в связи с его назначением заведующим финансовой частью при великом князе Николае Николаевиче. В апреле 1928 года внезапно тяжело заболел и умер переехавший из Сербии в Бельгию, в Брюссель генерал П.Н.Врангель. Ему было всего сорок девять лет, кончина крайне загадочна, весьма похоже на руку ОПТУ, которое в 1926 году, правда, выстрелом своего человека на парижской улице, уже расправилось с другим крупным антисоветским лидером С.В.Петлюрой.

Генерал от инфантерии А.П.Кутепов заменил Врангеля на посту председателя РОВСа.29 апреля 1928 года генерал-лейтенант Е.К.Миллер был назначен его помощником. В январе 1929 года умер во Франции и великий князь Николай Николаевич Романов. После этой смерти генерал Кутепов явился единоличным главой РОВСа, этой самой разветвленной военной организации белоэмигрантов. В Париже, нашпигованном агентами ОПТУ, он стал для Кремля главной вражеской фигурой в уцелевшем белом стане.

26 января 1930 года начальник РОВСа генерал от инфантерии А.П.Кутепов был похищен в Париже советскими агентами. Александр Павлович погиб, скорее всего, от передозировки хлороформа по пути его тайной транспортировки в СССР. Боевой белый генерал Кутепов на посту председателя РОВСа делал много ошибок, но созданный им Союз Национальных Террористов вел себя агрессивно и был мозолью для чекистов. Другое дело, что его функции не оправдывались, о чем можно судить по аналитическому отчету боевика Бубнова, пытавшегося устроить покушение на Бухарина. В нем Бубнов, в частности, пишет:

"Каждый из выразивших желание идти на террор сознает, на что идет, и к смерти готов, но весь вопрос в том, целесообразна ли будет их гибель, принесет ли она пользу делу освобождения Родины… Такого рода акты могут быть полезны лишь тогда, когда они будут следовать непрерывной цепью один за другим, появляться в разных частях СССР, пробудят активность самого населения… Раньше я верил в осуществление такого систематического террора, теперь ясно вижу, что это невыполнимо, и на вопрос отвечу — "нет, не целесообразно". Разве стоит губить нужных людей для дела, которое, как видно, не даст желаемых результатов… общественное мнение взволнуем, но к активности вряд ли кого вызовем. Вернее, ответный террор ГПУ придавит всякое проявление этой активности. Если бы мелкий террор шел снизу, от всей массы населения, тогда он был бы грозным для коммунистов, но ведь трагедия в том, что на это даже рассчитывать сейчас нельзя… Мы эту игру не в силах провести в таком масштабе, когда она станет опасной для сов. власти, и результаты не оправдают потерь".

26 января 1930 года на место выбывшего в схватке с ОПТУ Кутепова председателем РОВСа встал Генерального штаба генерал-лейтенант Е.К.Миллер. Учтя утопичность былого террористического пути, он решил перейти к созданию внутри СССР подпольных групп, которые в будущем смогли бы сыграть ведущую роль в антисоветском восстании, если б сподобились его поднять тамошние люди, ставшие советским народом, вернее — населением страны Советов. Евгений Карлович и на этом своем последнем посту в Белой гвардии, как всегда, служил на совесть. Другим нечем объяснить то, что чекисты решили поступить с этим командиром РОВСа так же, как и с лихим Кутеповым.

В 1935 году генерал Миллер назначил начальником крайне конспиративного подразделения РОВСа, занимавшегося контролем самих ровсовцев, наблюдением за «неблагонадежными» эмигрантами, подбором агентов для заброски в СССР, генерал-майора Н.В.Скоблина. Этот 41-летний атлетический красавчик с коротко подстриженными усами, раздражающий лишь постоянно бегающими глазами, имел превосходный послужной список. Участник Первой мировой войны, он еще в 1917 году вступил в 1-й ударный Корниловский отряд. У главкома Деникина стал командиром Корниловского полка, у главкома Врангеля — Корниловской дивизии. Недолюбливали, правда, его добровольцы за жестокость с пленными и населением.

Женат был Скоблин на знаменитой певице Надежде Плевицкой, которую корниловцы отбили осенью 1919 года в Одессе у красных в полном смысле этого слова: она до их прихода сожительствовала здесь с чекистом Шульгой. Плевицкой Надежда называлась по фамилии погибшего в Первую мировую ее первого мужа-поручика, а была урожденной Винниковой из большой курской крестьянской семьи. Малограмотная крестьянка Дежка, как ее кликали в родной деревне, обладала таким прекрасным голосом, что вскоре стала петь в московском Большом зале консерватории. Государь император Николай Второй стал поклонником ее таланта.

В России Дежке Плевицкой покровительствовал Собинов, а эмигрантке-"курскому соловью" в ее турне по США в 1927 году в Нью-Йорке аккомпанировал Рахманинов. Скоблин антрепренером организовывал гастроли жены. Но к концу 20-х годов ее успех стал выдыхаться.

Тогда эту привыкшую жить на широкую ногу супружескую парочку в 1930 году и завербовали чекисты. Советские агенты генерал Скоблин и Плевицкая сразу купили двухэтажный дом под Парижем и автомобиль. Он получил кличку "Фермер — ЕЖ-13", она — "Фермерша".Чекистская пара успела поучаствовать в подготовке похищения генерала Кутепова. С тех пор о связях Скоблина с НКВД имелись серьезные предположения и в 1936 году над ним по этому поводу состоялся суд чести старших генералов. Ничего конкретного доказать не удалось, но Миллер снял Скоблина с начальника секретного отдела РОВСа.

В сентябре 1937 года генерал Скоблин затеял в Париже празднование 20-летнего юбилея родного Корниловского полка. На этих торжествах за председательским столом он сидел в центре, справа от него — генерал Деникин, а слева — генерал Миллер. Так что, Евгений Карлович после этого в роковой день 22 сентября довольно спокойно отнесся к тому, что Скоблин пригласил его на встречу с германскими представителями. Сомнение пришло к Миллеру в самый последний момент перед этой встречей. Тогда он, педант, решил оставить своему помощнику генералу Кусонскому запечатанный конверт, который требовалось вскрыть, если начальник РОВСа не вернется:

"У меня сегодня встреча в половине первого с генералом Скоблиным на углу улицы Жасмен и улицы Раффэ, и он должен пойти со мной на свидание с одним немецким офицером, военным атташе при лимитрофных государствах Шторманом, и с господином Вернером, причисленным к здешнему посольству. Оба они хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, и на всякий случай я оставляю эту записку".

Скоблин назначил Миллеру для встречи парижский район, где советское посольство имело несколько домов. Свидетель видел, как Скоблин приглашал Евгения Карловича зайти в здание пустующей школы для советских детей, с ними третьим был мужчина-крепыш. Миллер исчез за дверями. Вскоре около школы тормознул грузовичек с дипломатическим номером. Потом этот грузовик видели в Гавре на пристани рядом с советским торговым пароходом "Мария Ульянова". Из кузова машины вытащили длинный деревянный ящик, который осторожно и быстро перенесли на борт корабля. В нем и был усыпленный хлороформом генерал Миллер. "Мария Ульянова" немедленно развела пары и вышла в море, даже не успев закончить разгрузку. Путь судна пролег в Ленинград, откуда генерала Е.К.Миллера доставят в Москву на Лубянку в НКВД.

Не подозревавший о засургученном конверте Миллера Скоблин после захвата Евгения Карловича в советской школе профессионально раскручивал свое алиби, появляясь в разных парижских местах. Потом вернулся в гостиницу и спокойно лег спать со своей «Фермершей». Офицер от Кусонского, лишь в одиннадцать вечера распечатавшего конверт Миллера, поднял Скоблина с постели и повез в военную канцелярию РОВСа, не информируя того, зачем он понадобился начальству, так как сам не знал. В канцелярии Скоблину предъявили записку Миллера. «Фермер» лишь на секунды изменился в лице и сходу начал доказывать, что не видел Миллера с прошлого воскресенья. Решили повезти Скоблина в полицию.

В этот момент генерал Кусонский выслал Скоблина в приемную, потому что начал что-то «секретное» выяснять с адмиралом Кедровым. Суперагент Скоблин, выйдя в приемную, с независимым видом скользнул там мимо привезшего его офицера, который до сих пор не подозревал, зачем того сюда доставил. «Арестант» вышел на лестницу, которая вела в этом же доме вверх, в квартиру другого советского шпиона С.Н.Третьякова, родственника знаменитого основателя Третьяковской галереи, бывшего члена Временного правительства, богача, сдававшего РОВСу тут одно из трех собственных домовых помещений. Скоблин переждал у Третьякова начавшуюся внизу и дальнейшую парижскую суматоху. После этого ему удастся скрыться в СССР.

"Фермерше"-Плевицкой, не знавшей зачем увезли мужа ночью в канцелярию РОВСа, не пришлось исчезнуть. Ее арестовали, был суд, который приговорил артистку к двадцати годам каторги. В каторжной тюрьме Ренна она дождется прихода гитлеровцев. Ее конец так описывает Г.Рябов в своей книге "Как это было" (М., «Политбюро», 1998):

"В 1940 году немцы вошли во Францию, захватили каторжную тюрьму, в которой содержали Надежду Васильевну. В яркий солнечный день ее вывели во двор, привязали к двум танкам и разорвали".

Будет та казнь 21 сентября — почти день в день третьей годовщины похищения Евгения Карловича Миллера. За этого генерала с немецкими отчеством и фамилией тевтоны убедительно отомстят.

Похищенный в центре Парижа председатель Русского Обще-Воинского Союза генерал-лейтенант Е.К.Миллер 29 сентября 1937 года после первого допроса во внутренней тюрьме на Большой Лубянке передал следователю торопливо написанное карандашом письмо жене. Еще не понимая, в какие беспощадные руки он попал, Евгений Карлович попросил отправить записку в Париж. Это послание 70-летнего генерала осталось в архивах Лубянки, как и другие, какие мы здесь процитируем. Вот его фрагменты:

"Дорогая Тата, Крепко тебя целую, не могу тебе написать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, хочу написать тебе, что я жив и здоров и физически чувствую себя хорошо. Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично, проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя поскольку возможно взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится…

Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать сведения о здоровье своем, детей, внуков… Крепко тебя, мою дорогую, целую и молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно".

Сидел генерал Миллер в одиночной камере 110 и в первые дни после его доставки сюда все никак не мог сориентироваться. Это зэки советского «набора» быстро разбирались в палаческих нравах своих тюремщиков: "чистых руках, горячих сердцах, холодных головах", — и мгновенно осваивали золотой принцип с чекистскими упырями: не верь, не бойся, не проси! Евгений Карлович все еще жил Парижем и беспокоился об оставленных делах.

В надежде, что следующее его письмо, возможно, дойдет, 30 сентября Миллер писал начальнику военной канцелярии РОВСа генералу П.А.Кусонскому:

"Дорогой Павел Алексеевич, Сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами в начале первого часа дня, передал Вам письмо, прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что меня НВС (Н.В. Скоблин — В.Ч.-Г.) увлекает м.б. на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, како и где я нахожусь сейчас, я, конечно, не могу, ибо такого содержания письмо несомненно не было бы Вам послано. Совершенно я не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я "выбыл из строя". Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающимся других лиц, совершенно непричастных ни к какой политике…"

Далее Евгений Карлович дотошно излагает по незаконченным им благотворительным делам, вплоть до сумм, какие надо выплатить и кому. Высочайшая честность, православное беспокойство за нуждающихся гвоздили его и на лубянских нарах. В это же время «Фермер» Скоблин, благополучно ушедший через кордон в СССР, отсиживается в «спецпристанище» и тоже весьма своеобразно тревожится, как показывает письмо этого бывшего белого генерала его тогдашнему шефу в НКВД: "11.XI.37.

Дорогой товарищ Стах! Пользуюсь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября (день похищения Миллера — В.Ч.-Г.) искусственно создана.

Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе…

Сейчас я тверд, силен и спокоен, и тоже верю, что Товарищ Сталин не бросит человека. Одно только меня опечалило, это 7-го ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, а я не мог дать почувствовать «Васеньке» (ласковое прозвище или еще одна агентурная кличка «Фермерши» Плевицкой — В.Ч.-Г.) о великом празднике…

От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем «Васеньке» не дает мне целиком отдаться этому делу.

Как Вы полагаете, не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно «Васеньки»? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-х месячное пребывание в заключении (Плевицкой в тюрьме — В.Ч.-Г.) и необходимость ободрить, а главное успокоить…"

О неизвестно откуда взявшейся у корниловского ударника вере в то, что "Сталин не бросит человека", Скоблин лепетал, переживая за свою «Васеньку», она же Дежка и «Фермерша», которую, безусловно, ему посулили спасти из французской тюрьмы. Бывший императорский офицер Скоблин в чем-то был не менее наивнее его жертвы Миллера, беспокоившегося за свою супругу. Но "Фермеру — ЕЖ-13" прежде всего требовалось подумать о собственной шкуре. НКВД, взявшийся расстреливать в это время даже старейших партийцев, никак не мог оставить в живых такого многознающего агента, как Скоблин. Судьба бывшего белого Скоблина созвучна истории другой "белогвардейски-чекистской" знаменитости, бывшего добровольца С.Эфрона, мужа поэтессы М. Цветаевой. Агента НКВД, мнимого белоэмигранта Эфрона тоже перекинули из Франции в СССР после похищения генерала Миллера, так как он тоже был связан с "делом председателя РОВС". Эфрона поселили «отсидеться» под Москвой в такой же «спецдаче» или другом конспиративном месте, как и Скоблина. Потом Эфрона чекисты расстреляли.

Как, где и кем был расстрелян или в ходе очередной операции убит Скоблин, пока точно неизвестно, но есть некоторые сведения, будто бы его после этого пребывания в СССР перебросили в Испанию дальше шпионить на идущей там гражданской войне, в которой каудильо Франко всецело поддерживал до своего похищения председатель РОВСа генерал Миллер. Так что, возможно, Скоблин, вздыхая где-то под Москвой о «Васеньке», не зря изучал испанский язык. Если эта версия (не из лубянских архивов) дальнейшей биографии «Фермера» верна, то по ней он был в Испании убит.

Генералу Миллеру в лубянской камере было ждать своего расстрела еще долгие месяцы. 27 декабря 1937 года туда к нему пришел нарком Ежов. То, что это всемогущий "господин народный комиссар внутренних дел СССР. Ежов", как озаглавил на следующий день ему свое послание Миллер, арестант узнал только в самом конце их свидания. Евгений Карлович в этом заявлении Ежову снова повторил свои просьбы по поводу информации жены, о возврате карманных часов и снабжении его бумагой и пером для написания воспоминаний. Но крайне скупо генерал указал то, чего домогался у него изо всех сил следователь Н.П.Власов на допросах:

"В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти 7 1/2 лет бытности председателем РОВС слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах — точно не помню".

Это все, что удалось чекистам вытянуть из старого белого генерала, которому на склоне лет так пригодилась возможность якобы забывать даже то, чему Миллер посвятил целых семь с половиной лет своей службы. После этого вновь обращался Евгений Карлович к Ежову в марте 1938 года с просьбой разрешить побывать в церкви ("я могу перевязать лицо повязкой"), а когда, как обычно, не было ему ответа, попросил 16 апреля передать Митрополиту Московскому Сергию письмо, в котором указывал:

"…Я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке…"

Свое последнее послание «ежовому» наркому Миллер написал 27 июля 1938 года. В нем он уточнял:

"На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Офиса при Лиге наций, членом коей состоит С.С.С.Р. Я ни одного дня не был гражданином СССР, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом."

Евгений Карлович спрашивал с горькой риторикой:

"Никогда, ни в какие эпохи самой жесткой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенность личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Шильонского узника или второе издание "Железной маски" времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?"

Повезли расстреливать генерала Миллера 11 мая 1939 года. По правилу, применявшемуся к особо секретным смертникам, генерала доставили в Московский крематорий. Провели Евгения Карловича в его подвал, прилегающий к жерлу огнедышащей печи. Бывший корнет лейб-гвардии Гусарского полка Его Императорского Величества Миллер стоял у расстрельной стенки прямо, как в молодости стильно светя взглядом из-под нависших, теперь совсем седых бровей…

В самом последнем чекистском документе на его счет генерал Миллер конспиративно фигурирует "Ивановым":

"АКТ Приговор в отношении сего Иванова, осужденного Военной Коллегией Верхсуда СССР приведен в исполнение в 23 часа 5 минут и в 23 часа 30 минут сожжен в крематории в присутствии:

Комендант НКВД Блохин Н-к внутр. тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов ll/V 39 г."

Заканчиваю более свежим во всех отношениях документом:

Циркулярно. Архиерейский Синод Русской Православной Церкви Заграницей. 27 апр./10 мая 1996. Номер 50 ВСЕМ ЕПАРХИАЛЬНЫМ ПРЕОСВЯЩЕННЫМ И НАСТОЯТЕЛЯМ ЦЕРКВЕЙ, НЕПОСРЕДСТВЕННО ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СИНОДА

ПОДЧИНЕННЫМ УКАЗ

24 апр./7 мая 1996 г. Архиерейский Синод Русской Православной Церкви Заграницей СЛУШАЛИ: Обращение председателя Русского Обще-Воинского Союза, поручика В.В. ГРАНИТОВА, относительно генералов А.П. КУТЕПОВА и Е.К. МИЛЛЕРА, похищенных большевицкими агентами в Париже:

ген. КУТЕПОВ 26-го янв. 1930 г., а ген. МИЛЛЕР 22-го сентября 1937 г. По документам некоторых рассекреченных архивов КГБ, установлены данные об их смерти. Преосвященный Архиепископ СЕРАФИМ,

БРЮССЕЛЬСКИЙ и ЗАПАДНО-ЕВРОПЕЙСКИЙ недавно обратил внимание на то, что церковное отпевание генералов не было совершено.

Председатель РОВСа просит благословения для совершения отпевания нашей Церковью генералов КУТЕПОВА и МИЛЛЕРА. ПОСТАНОВИЛИ: Совершить отпевание мученически скончавшихся генералов АЛЕКСАНДРА П. КУТЕПОВА и ЕВГЕНИЯ К. МИЛЛЕРА в Синодальном соборе в Нью-Йорке, во время предстоящего Архиерейского Собора, вечером, в день Усекновения главы Св. Иоанна Предтечи, 29 авг./11 сент. 1996 г.

Издать циркулярный указ о совершении панихиды по погибшим генералам во всех храмах Русской Зарубежной Церкви в тот же день или в ближайшее воскресенье. Председатель Архиерейского Синода Митрополит Виталий Заместитель Секретаря Архиерейского Синода Епископ Иларион".

В комментарии к этому Указу РПЦЗ, опубликованному в санкт-петербургском церковно-общественном журнале прихожан РПЦЗ «Возвращение», сказано:

"Души их во благих водворятся. И память их в род и род", — такими, воспеваемыми по традиции, псаломскими торжественными стихами завершает Св. Церковь величественное чинопоследование панихиды. Это напрямую относится к стойким борцам за освобождение России, доблестным белым вождям, замученным большевиками: генералу от инфантерии АЛЕКСАНДРУ ПАВЛОВИЧУ КУТЕПОВУ и Генерального Штаба генерал-лейтенанту ЕВГЕНИЮ КАРЛОВИЧУ МИЛЛЕРУ, возглавлявшим Русский Обще-Воинский Союз в годы наивысшей его активности и опасности для коммунистического режима в России (1928 — 1930 — 1937 гг.). Надеждою на "весенний поход", то есть, продолжение вооруженной борьбы с «советами» освящен период первого из них на этом посту…

Сменивший его генерал МИЛЛЕР одобрил участие белых русских воинов в военных действиях во всех уголках земли, где только шла вооруженная борьба с коммунистами. В частности, поддержка Каудильо Ф. Франко в гражданской войне в Испании была объявлена им продолжением священной Белой борьбы. В это время и тайная война ОПТУ против РОВСа достигла своего апогея, жертвами которой явились нагло похищенные советскими агентами Генералы".

Его превосходительство генерал-лейтенант Е. К. Миллер всегда пророчески утверждал: «Я подло не умру». Как хотел, так и сделал.

ГЛАВКОМ РУССКОЙ АРМИИ Генерал-лейтенант Генштаба, флигель-адъютант, барон П. Н. Врангель

Утром 6 августа 1914 года, спустя несколько дней после начала Первой мировой войны, лейб-гвардии Его Императорского Величества Конный полк, стремительно наступающий от восточно-прусской границы Российской империи, взял деревню Краупишкен.

Противник закрепился дальше в деревне Каушен, немецкая пехота и артиллерия обрушили оттуда бешеный огонь на конногвардейцев и их соседей-кавалергардов. Гвардейцы бросались в новые атаки, но каждый раз под шквалом свинца и картечи отходили с большими потерями.

Военные теоретики единодушно считали, что при пулеметно-ружейной огневой мощи того времени уже невозможна конная атака на пехотные позиции. А из Каушена по русским гвоздила и пристрелявшаяся батарея. Но положение сложилось безвыходное: 1-я бригада лейб-гвардии кавалерийской дивизии, куда входили конногвардейцы, споткнулась о германский оплот, обливаясь кровью ее ударных частей. Командир дивизии генерал Казнаков был вынужден бросить в этот Каушенский бой, который войдет в анналы, 3-й резервный эскадрон Конного полка под командой 36-летнего ротмистра барона П. Н. Врангеля.

Из служебной характеристики: «Ротмистр барон Врангель отличный эскадронный командир. Блестяще военно подготовлен. Энергичный. Лихой. Требовательный и очень добросовестный. Входит в мелочи жизни эскадрона. Хороший товарищ. Хороший ездок. Немного излишне горяч. Обладает очень хорошими денежными средствами. Прекрасной нравственности. В полном смысле слова выдающийся эскадронный командир».

Барон прошел русско-японскую войну, на которой заработал Святую Анну с надписью «За храбрость» и Святого Станислава с мечами и бантом, потом окончил Академию Генштаба, но «по собственному желанию» остался в родном Конном полку, где начинал добровольцем-рядовым. Полк вел свою историю с заложенного Петром Великим Кроншлотского драгунского полка, потом звавшегося Лейб-Регимент, потом — Конная гвардия и Конный.

Лейб-гвардии Конный полк подбирался из высоких брюнетов, и двухметровый красавец Петр Врангель, со щеточкой усов под породистым носом, ступенькой раздвоенного подбородка, высокомерным светлооким взглядом на удлиненном лице старинного рыцаря, был и по рождению плоть от плоти этого полка, военной элиты империи. Известные с начала XII века в Дании, с XIII века в Ливонии (ныне — земли Латвии, Эстонии) дворяне Врангели, получившие в 1653 году баронский титул, за преданность и доблесть всегда отличались датскими и шведскими, немецкими и голландскими, а также испанскими королями и магистрами Ливонского ордена.

79 баронов Врангелей служили только Карлу XII, 13 из них полегли в Полтавском сражении, семеро попали в русский плен. Воевали Врангели и за интересы Фридриха II, командовали прусской конницей в войнах с Наполеоном. С превращением Ливонии (Лифляндии) и Эстляндии, где у Врангелей были земли, в губернии Российской империи эти бароны беззаветно дрались во славу русской короны, дав ей семь фельдмаршалов, более тридцати генералов и семерых адмиралов.

Его высокоблагородие ротмистр его сиятельство барон Врангель, получивший приказ атаковать своим эскадроном Каушен, прекрасно знал академические утверждения о невозможности конной победы над палящими напрямую пехотинцами и артиллеристами. Но за ним реяли регалии врангелевского рода. Ко всему прочему, барон, как и поэт Пушкин, был потомком знаменитого военачальника Ганнибала — «арапа Петра Великого». И в таком же чине ротмистра, только лейб-кирасирского полка, прославился барон И. Врангель в 1759 году в битве при Кунерсдорфе. Воевавший на Кавказе генерал-адъютант барон А. Е. Врангель взял в плен Шамиля…

Ротмистр Петр Врангель, сияя серовато-зеленым пламенем выпуклых глаз на узком лице, закричал атаку! Его эскадрон, офицеры которого, будто на параде, гвардейски выпрямились в седлах, пошел в дымы и разрывы на Каушен.

Доскакать можно было, только примеряясь к местности. Врангель превосходно использовал ее: перелесок, пригорки, впереди слева ветряная мельница, — чтобы сблизиться с косящей картечью батареей. Эскадрон вылетел на нее, изумленные внезапностью немцы ударили наудачу. Они не успели изменить прицел…

Эскадрон Конной гвардии барона Врангеля шел в лоб, уже не сворачивая. С неточного прицела артиллеристы попадали по его коням. В грохоте пушек и визге пуль, предсмертном лошадином ржанье, свисте осколков на полном скаку редел эскадрон. Всех его офицеров выбило в этом последнем броске, кроме командира.

Обливающегося кровью от девяти картечных ран коня Врангеля убили под ним уже около вражеских траншей. Барон вскочил на ноги и кинулся с саблей к батарее.

Остатки врангелевского эскадрона дрались на немецких позициях врукопашную. Они выбили германцев из всего Каушена.

Командир Конногвардейского полка полковник Б. Г. Гартман, раненный в сражении при Каушене, потом писал, что блестящие конные атаки белых целой дивизией и Даже корпусом во время Гражданской войны явились последствием той веры, которую утвердил во Врангеле Каушенский бой. Еще бы, он в первом же бою той войны атаковал боеспособную пехоту, поддержанную артиллерией, и имел полный успех. В представлении ротмистра к награждению орденом Св. Георгия было указано: «Стремительно произвел конную атаку и, несмотря на значительные потери, захватил два орудия, причем последним выстрелом одного из орудий под ним была убита лошадь».

Так ротмистр барон П. Н. Врангель, представитель цвета русской гвардии, стал первым из офицеров на Первой мировой войне Георгиевским кавалером, о чем гласит запись в дневнике государя императора Николая Второго от 1914 года:

«10-го октября. Пятница.

…После доклада Барка принял Костю, вернувшегося из Осташева, и ротм. Л.-Гв. Конного полка бар. Врангеля, первого Георгиевского кавалера в эту кампанию…»

С этого времени взлетает фронтовая «карьера» П. Н. Врангеля, с сентября назначенного начальником штаба Сводно-кавалерийской дивизии, потом помощником командира Конного полка по строевой части. В декабре 1914 года «за боевые отличия» его производят в полковники и жалуют во флигель-адъютанты свиты Его Императорского Величества, награждают Георгиевским оружием. В течение ближайшего года барон также заслужит ордена Св. Владимира с мечами IV и III степеней.

С октября 1915 года Врангель командует 1-м Нерчинским казачьим полком Уссурийской дивизии. Еще в японскую войну воевал он в частях Забайкальского казачьего войска сотником, потом разведчиком, подъесаулом. Теперь среди подчиненных ему нерчинцев оказываются двое колоритнейших офицеров, два подъесаула: Г. М. Семенов, совершивший один из своих фронтовых подвигов — спас полковое знамя, — и барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг — «тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн Рида», как его описал потом Врангель в своих «Записках». Более подробно о них, ставших белыми дальневосточными атаманами, можно прочитать в последней главе этой книги.

Врангелевские казаки покрывают себя славой 22 августа 1916 года в Лесистых Карпатах. 1-й Нерчинский полк после превосходной атаки захватывает 118 пленных, массу оружия, боеприпасов. В этом бою Врангель и многие его офицеры, несмотря на раны, остаются в строю.

Полк удостаивается особого отличия — шефства цесаревича Алексея. Командир нерчинцев полковник Врангель должен был во главе полковой депутации прибыть в Петроград для представления «молодому шефу», как вспоминал Петр Николаевич в «Записках», далее рассказывая:

«Я выехал в Петербург в середине ноября; несколькими днями позже должны были выехать офицеры, входившие в состав депутации.

Последний раз я был в Петербурге около двух месяцев назад, когда приезжал лечиться после раны, полученной при атаке 22 августа…

Через несколько дней после моего приезда я назначен был дежурным флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству. Мне много раз доводилось близко видеть Государя и говорить с Ним. На всех видевших Его вблизи Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это впечатление являлось следствием отличительных черт характера Государя — прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой.

Ум Государя был быстрый, Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а память Его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал события, но и лица, и карту; как-то, говоря о Карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои эти происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем, и участок, занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное значение.

Я вступил в дежурство в Царском Селе в субботу, сменив флигель-адъютанта герцога Николая Лейхтенбергского…

Обедали на половине Императрицы. Кроме меня, посторонних никого не было, и я обедал и провел вечер один в Семье Государя. Государь был весел и оживлен, подробно расспрашивал меня о полку, о последней блестящей атаке полка в Карпатах… Императрица, главным образом, интересовалась организацией медицинской помощи в частях, подробно расспрашивала о новом типе только что введенных противогазов. Великие Княжны и Наследник были веселы, шутили и смеялись. Наследник, недавно назначенный шефом полка, несколько раз задавал мне вопросы — какие в полку лошади, какая форма… После обеда перешли в гостиную Императрицы, где пили кофе и просидели еще часа полтора.

На другой день, в воскресенье, я сопровождал Государя, Императрицу и Великих Княжон в церковь, где Они присутствовали на обедне… Видя, как молится Царская Семья, я невольно сравнивал спокойное, полное религиозного настроения лицо Государя с напряженным, болезненно экзальтированным выражением Императрицы…

26 ноября, в день праздника кавалеров ордена Св. Георгия, все кавалеры Георгиевского креста и Георгиевского оружия были приглашены в Народный дом, где должен был быть отслужен в присутствии Государя торжественный молебен и предложен обед всем Георгиевским кавалерам. Имея орден Св. Георгия и Георгиевское оружие, я был среди присутствующих.

Громадное число Георгиевских кавалеров, офицеров и солдат, находившихся в это время в Петрограде, заполнили театральный зал дома. Среди них было много раненых. Доставленные из лазаретов тяжелораненые располагались на сцене на носилках… По отслужении молебна, генерал-адъютант Принц Александр Петрович Ольденбургский взошел на сцену, поднял чарку и провозгласил здравицу Государю Императору и Августейшей Семье. Государь Император выпил чарку и провозгласил «ура» в честь Георгиевских кавалеров, после чего Он и Императрица обходили раненых, беседуя с ними…

Наконец, прибыли в Петербург офицеры депутации. Представление было назначено в Царском днем 4 декабря перед самым, назначенным в этот день, отъездом Государя в Ставку.

Отправив утром предназначенную быть подведенной Наследнику лошадь, поседланную маленьким казачьим седлом, я выехал с депутацией по железной дороге, везя заказанную для Наследника форму полка…

Встреченные дежурным флигель-адъютантом, мы только что вошли в зал, как Государь в сопровождении Наследника вышел к нам. Я представил Государю офицеров, и сверх моего ожидания Государь совершенно свободно, точно давно их знал, каждому задал несколько вопросов; полковника Маковкина Он спросил, в котором году он взял Императорский приз; есаулу Кудрявцеву сказал, что знает, как он во главе сотни 22-го августа первым ворвался в окопы противника… Я лишний раз убедился, какой острой памятью обладал Государь — во время моего последнего дежурства я вскользь упомянул об этих офицерах, и этого было достаточно, чтобы Государь запомнил эти подробности.

После представления Государь с Наследником вышли на крыльцо, где осматривали подведенного депутацией коня. Тут же на крыльце Царскосельского дворца Государь с Наследником снялся в группе с депутацией.

Это, вероятно, одно из последних изображений Государя во время Его царствования, и это последний раз, что я видел Русского Царя».

В декабре 1916 года Уссурийская конная дивизия была переброшена на Румынский фронт. Перед новым 1917 годом полковник Врангель назначается командиром 2-й бригады Уссурийской дивизии, в которую входили Приморский драгунский и Нерчинский казачий полки. В январе П. Н. Врангель «за боевые отличия» произведен в генерал-майоры.

Об отречении государя императора Николая Второго и вслед — его брата Михаила Александровича от престола генерал Врангель узнал в окрестностях Кишинева, где был штаб Уссурийской дивизии.

— Это конец, это анархия, — совершенно точно резюмировал Петр Николаевич.

Потом неколебимый монархист барон Врангель в «Записках» пояснит: «Опасность была в уничтожении самой идеи монархии, исчезновении самого Монарха».

Командир Уссурийской дивизии генерал А. М. Крымов вначале приветствовал Февральскую революцию, считая, что это жизнеутверждающий переворот власти, а не начало Русской Смуты. В Кишиневе, полыхавшем митингами под красными знаменами, он «горячо доказывал» Врангелю:

— Армия, скованная на фронте, не будет увлечена в политическую борьбу. Было бы гораздо хуже, ежели бы все произошло после войны, а особенно во время демобилизации… Тогда армия бы разбежалась домой с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки.

Вскоре Крымов направляет Врангеля в Петроград с письмом военному министру Временного правительства Гучкову. В нем он взволнованно пишет, что «армия должна быть вне политики, те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление», как вспоминал Петр Николаевич. «Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался…»

В мгновенно покрасневшей России, подъезжая к Петрограду, барон Врангель не изменяет ни своей породе, ни своему нраву:

«В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако никто не решился заступиться за нахала.

Первое, что поразило меня в Петрограде, — это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех… Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за это время не имел ни одного столкновения».

Письмо генерала Крымова Гучкову Врангель передавал министру иностранных дел «временных» П. Н. Милюкову и сказал ему:

— Новые права солдата, требование обращения к солдатам на «вы», право посещать общественные места, свободно курить и так далее хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на «ты» и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски. Свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы… Те, что заседают в совете рабочих и солдатских депутатов, неизвестно кем выбранные и кем назначенные… Поверьте мне, что из хороших офицеров и солдат в Петербурге сейчас находятся лишь те, что лежат в лазаретах.

На полковом празднике Амурского казачьего полка, входящего в Уссурийскую дивизию, генерал Врангель выехал перед парадно замершим строем амурцев. Над большинством сотен вместо их значков реяли красные флаги, и генерал пригляделся к одной из развевающихся кумачовых тряпок. Тут на флаг «пошла юбка из красного ситца с какими-то крапинками»…

Барон рявкнул:

— Я ожидал встретить ваш славный полк под старым своим знаменем, а сотни — с их боевыми значками, вокруг которых погибло геройской смертью столько славных амурских казаков. Под этими значками хотел я собрать сегодня вас и выпить за славу Амурского войска и Амурского полка круговую чарку, но под красной юбкой я сидеть не буду и сегодняшний день с вами провести не могу!

Еще штаб-ротмистром барон Врангель был прикомандирован с января по август 1906 года к Северному отряду генерала Орлова и участвовал в карательных» экспедициях по губерниям, охваченным красными выступлениями. С тех пор он хорошо знал, что такое потерявший свой традиционный уклад народ.

В эти мартовские дни П. Н. Врангель был восхищен поступком командира 3-го конного корпуса генерала графа Ф. А. Келлера, единственного из высшего генералитета собиравшегося «не дать в обиду» государя, отказавшегося присягать Временному правительству. Увы, такие чувства испытывали их сиятельства граф и барон во многом потому, что носили немецкие фамилии своих рыцарских, предков. И надо же, что обезглавленный после монархического бунта графа Келлера 3-й конный корпус отдали под команду командиру Врангеля генералу Крымову, назначенному вместо Келлера 30 марта 1917 года.

Генерал Крымов носился уже с идеей, что основной поддержкой Временного правительства должны стать казаки:

— Надо делать ставку на казаков.

Петр Николаевич, проведший детство и юность на Дону, окончивший в Ростове-на-Дону реальное училище, воевавший среди казаков с японцами, отлично знал «свойственное казакам испокон веков стремление обособиться» и заявил Крымову:

— Я не разделяю, Александр Михайлович, возлагаемой вами надежды на казаков… Едва ли при этих условиях я буду полезен делу как ваш ближайший помощник.

Получив 3-й корпус, Крымов выхлопотал, чтобы в него включили Уссурийскую конную дивизию, командиром которой назначили Врангеля. Вот от этой должности, да еще в бывшем келлеровском корпусе, Петр Николаевич и отказался. Он направился в Петроград за; новым назначением.

Живя весной 1917 года в столице в ожидании новой должности, барон Врангель «видел, что лишь твердой и непреклонной решимостью можно было положить предел дальнейшему развалу страны». Как и многие офицеры, исповедующие подобную точку зрения, Петр Николаевич считал таким решительным вождем генерала Л. Г. Корнилова, командовавшего тогда Петроградским военным округом.

Недовольные офицеры укрепляли между собой контакты, к Врангелю обращались многие единомышленники из дислоцирующихся в городе частей. Складывалась подпольная организация, во главе которой Петр Николаевич пригласил встать своего старого однополчанина графа А. П. Палена, потому что самого должны были вот-вот отправить на фронт. Врангель позже рассказывал:

«В помощь нам мы привлекли несколько молодых офицеров. Нам удалось раздобыть кое-какие средства. Мы организовали небольшой штаб, прочно наладили связь со всеми военными училищами и некоторыми воинскими частями, расположенными в столице и пригородах, организовали ряд боевых офицерских дружин. Разведку удалось поставить отлично. Был разработан подробный план занятия главнейших центров города и захвата всех тех лиц, которые могли бы оказаться опасными».

В апреле генерал Корнилов, поссорившийся с петроградскими политиканами, принял под свою команду 8-ю армию Юго-Западного фронта, стоящую на границе с Галицией. А в июне генерал Врангель получил назначение на этот же фронт командующим 7-й кавалерийской дивизией.

* * *

В последнее наступление бывшей императорской армии в июле 1917 года генерал Врангель, как он описал, вступил таким образом:

«6 июля я прибыл в Каменец-Подольск. Здесь узнал я последние новости. «Прорыв революционной армии» закончился изменой гвардейских гренадер, предательски уведенных с фронта капитаном Дзевалтовским. За ними, бросая позиции, стихийно побежала в тыл вся 11-я армия. Противник занял Тарнополь, угрожая флангу и тылу соседней 8-й армии генерала Корнилова.

Геройская гибель ударных батальонов, составленных большей частью из офицеров, оказалась напрасной. «Демократическая армия», не желая проливать кровь свою для «спасения завоеваний революции», бежала как ста- до баранов».

10 июля Врангель был назначен командующим Сводным конным корпусом. Его части дрались, прикрывая отход русской пехоты к линии реки Збручь.

Пехотинцы каждодневно отходили по всему фронту на 20–30 верст, не оказывая противнику никакого сопротивления. Дисциплина у них была окончательно утеряна, бросали ослабевших и беспощадно грабили по дороге. Кавалеристы врангелевского корпуса, маневрируя на стыке флангов российских 7-й и 8-й армий, беспрерывно вели арьергардный бой.

12 июля немцы вытеснили врангелевцев из очередной деревни, угрожая разрезать фронт Сводного корпуса. Врангель приказал кинбурнским драгунам в конном строю остановить противника. Кинбурнцы ринулись в атаку ничуть не хуже, чем когда-то за своим первым Георгием ротмистр Врангель. Выбили врага и захватили пулемет и несколько десятков пленных.

По расположению 7-й дивизии корпуса, при которой находился командующий Врангель, немцы ударили тяжелой артиллерией. Петр Николаевич поскакал к дивизионному командиру по лесу, где спешились полки. Он выскочил на полянку к избе лесника, около которой за вынесенным столом пили чай офицеры.

Барон спрыгнул с коня, направляясь к столу, как прямо над головами прогудел снаряд — взрыв за избой! Там закричали раненые, на поляну выскочила со сбитым сед- лом и окровавленным крупом лошадь. Кавалеристов с открытого места будто ветром сдуло. За деревьями конники занервничали, хватая под уздцы лошадей. Еще минута, понял Врангель, и начнется беспорядочный отход!

Генерал зычно закричал:

— Смирно!

Как ни в чем не бывало Врангель прошел к столу с самоваром, сел и попросил налить себе чаю. Барон услышал, как новый снаряд в вышине снова идет на эту лужайку. Раскатистым шмелем гудел он: бах! — взрыв совсем рядом. Осколок оттуда, громко жужжа, упал у ног Врангеля рядом со столом.

Барон подхватил его с земли. Взглянул на конников, жмущихся к стволам неподалеку, кинул осколок ближайшему кавалеристу:

— Бери, ребята, горяченький, к чаю на закуску! Солдаты рассмеялись, вмиг смыло тревогу с их лиц.

По поводу этого случая Врангель сделал потом в «Записках» важное замечание:

«С этого дня невидимое духовное единение установилось между мной и моими людьми. С этого дня я почувствовал, что полки у меня в руках, что та психологическая связь между начальником и подчиненными, которая составляет мощь каждой армии, установилась.

Это явление мне за мою службу приходилось испытывать не раз. Так однажды, во время усиленной рекогносцировки в Крейцбургских болотах я непреложно и ясно ощутил неожиданно мгновенно родившуюся эту духовную связь с моим полком. Так впоследствии создавалась эта связь начальника с частями на Кубани и в степях Маныча в Гражданскую войну».

С 7 июля назначенный главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта генерал Корнилов прислал Врангелю телеграмму:

«Прошу принять лично и передать всем офицерам, казакам и солдатам Сводного конного корпуса, особенно же кинбурнским драгунам и донцам, мою сердечную благодарность за лихие действия корпуса 12 июля, обеспечившие спокойный отход частей на стыке армий. Корнилов».

За это генерала Врангеля постановлением Дум частей Сводного корпуса наградили солдатским Георгиевским крестом IV степени — вторым к его первому офицерскому! Удивительно, что солдаты уже «новой» России так отметили аристократа-монархиста.

25 августа 1917 года Корнилов, ставший Верховным Главнокомандующим Русской армии, по договоренности с главой Временного правительства Керенским, направил 3-й конный корпус, которым продолжал командовать генерал Крымов, в Петроград на случай подавления возможного восстания большевиков. 27 августа Керенский под давлением Петроградского Совета изменил свою позицию, объявил генерала Корнилова мятежником, сместив его с поста Верховного главкома, а себя провозгласил Главковерхом.

Врангель с воодушевлением прислушался к тому, как генерал Корнилов в этот момент заявил, что берет на себя всю полноту власти в стране! Барон пытался выполнить приказ Корнилова о высылке 3-му корпусу Осетинского и Дагестанского полков из 3-й Кавказской дивизии. Однако 2 сентября генерала Корнилова Временное правительство арестовало, а окончательно запутавшийся в этой переделке, не очень ладящий со своей нервной системой командующий 3-м корпусом генерал Крымов застрелился.

В 3-й корпус, злосчастный с тех пор, как его покинул доблестный граф Келлер, Керенский командующим теперь назначил генерала Врангеля. Тот отправился в Петроград, в окрестностях которого корпус остановился в корниловском рывке к столице. Но там выяснилось, что сам-то генерал Корнилов на пике атаки после крымовского самоубийства назначил начальником 3-го корпуса генерала П. Н. Краснова, который до сих пор выполнял эти обязанности.

Генерал Врангель оказался в неловком положении. Ко всему прочему, он заметил, что Керенский, узнав о его взглядах побольше, засомневался в верности своего выбора. А либеральный военный министр Верховский посчитал невозможным назначать монархиста Врангеля командиром частей около столицы, с чем и Керенский, наконец, согласился. Ими решено было подыскать Врангелю другое назначение. Возмущенный барон стал ходатайствовать о своем увольнении в отставку и послал об этом заявление в Ставку.

Руководящий в это время Ставкой Верховного главкома ее начштаба генерал Духонин вызвал Петра Николаевича к себе в Могилев, собираясь уговорить его остаться в армии. В Ставке Духонин пытался настоять, чтобы Врангель не бросал стремительно разлагающуюся армию. Но разгорячившегося барона было не убедить, он подал рапорт об отставке. В нем Врангель, объясняя интриги по поводу его назначения на 3-й корпус, указал, что причина их — его политические убеждения, «не всем угодные», но он «убеждений своих никогда не менял и в угоду кому бы то ни было менять не будет».

Верховный главком Керенский не отпускал его, Петру Николаевичу предложили пост командующего Минским военным округом, от которого он отказался…

В это время в Петрограде произошел Октябрьский большевистский переворот.

В Ставку из красного Петрограда собирался прибыть во главе матросского эшелона большевистский главковерх бывший прапорщик Крыленко. П. Н. Врангель попрощался с офицерами и уехал из Могилева в Крым, где жила его семья.

Женат был Петр Николаевич на дочери камергера Высочайшего Двора, фрейлине Их Императорских Величеств, потомственной дворянке Ольге Михайловне, в девичестве Иваненко. Тогда баронесса О. М. Врангель имела дочерей Елену и Наталью, сына Петра, а всего у них с мужем после рождения Алексея будет четверо детей. С начала Первой мировой войны баронесса всегда работала в санитарных учреждениях тех частей и соединений, которыми командовал П. Н. Врангель.

Располагались Врангели в Ялте на своей даче, стоящей на Нижне-Массандровской улице. В ялтинские окрестности после переворота перебрались многие их петербургские знакомые, а также тут находилась вдовствующая императрица Мария Федоровна с дочерьми и великими князьями. Но вскоре здесь появились красные.

Советское руководство предложило генералу Врангелю должность командующего их крымскими войсками. Петр Николаевич, приглашенный на переговоры об этом в Симферополь, от такого почета отказался. У него на даче начались обыски и провокации, а в начале января 1918 года генерала арестовали.

«Контрреволюционером», «врагом народа» заклеймил Врангеля его помощник садовника и донес в ревтрибунал, что тот на стороне татар, с которыми красные воевали. Засадить своего хозяина доноситель решил, потому что за грубость его супруге барон вломил ему тростью и выгнал с работы. Не менее решительная баронесса отправилась с Петром Николаевичем под арест вместе.

Их увезли к портовому молу, на котором толпилась возбужденная городская рвань и в луже крови валялись два растерзанных трупа. Два дня Врангели сидели с другой «белой костью» Ялты на борту пришвартованного миноносца, потом в помещении таможни. Днем генерала допрашивали разные начальники, а ночами они с Ольгой Михайловной слышали треск расстрелов неподалеку. За три дня большевики здесь убили более ста арестованных.

Генерала Врангеля вместе с женой в конце концов отпустили чудом; вернее — причудой председателя трибунала с гоголевской фамилией Вакула, который спросил барона:

— За что арестованы?

Вероятно, за то, что я русский генерал, другой вины за собой не знаю, — отвечал несгибаемый Врангель.

— Отчего же вы не в форме? Небось, раньше гордились погонами. — Товарищ Вакула перевел взгляд на баронессу Врангель. — А вы за что?

Ольга Михайловна ответила:

не арестована, я добровольно пришла сюда с мужем. Вакула усмехнулся.

— Вот как? Зачем же?

— Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до конца.

Председатель ревтрибунала поучительно обвел всех взглядом и произнес:

— Не у всех такие жены! — Он упер стволы зрачков во Врангеля. — Вы вашей жене обязаны жизнью, ступайте.

После этого Врангели устремились подальше от Ялты. Отпустив почти всю свою прислугу, обосновались в Мисхоре в маленькой дачке. Здесь они и дождались прихода немецких войск, оккупировавших Украину по Брест-Литовскому договору с большевиками. Петр Николаевич потом вспоминал:

«Я испытывал странное, какое-то смешанное чувство. Радость освобождения от унизительной власти хама и больное чувство обиды национальной гордости».

Крым оживился, в Мисхоре у своей старой подруги княгини Долгорукой ежедневно бывала императрица Мария Федоровна, подолгу сиживавшая на берегу моря. Но бывший Верховный главком императорской армии великий князь Николай Николаевич не выходил из дворца имения «Дюльбер», где находились все члены царского семейства. Он с самого начала отбрил сделавших ему визит представителей немецкого командования, настоял иметь для себя русскую дворцовую охрану.

29 апреля 1918 года (отсюда все даты — по новому стилю) германское оккупационное командование на Украине провело «съезд хлеборобов» в Киеве, на котором главу военных формирований Украинской народной республики генерал-лейтенанта П. П. Скоропадского «избрали» гетманом Украины. П. Н. Врангель, хорошо знавший новоиспеченного гетмана по совместной боевой службе на русско-японской и Первой мировой войнах, решил заехать в Киев к нему в гости по дороге в Минскую губернию в свое имение, оккупированное теперь польскими войсками.

«Среднего роста, пропорционально сложенный, блондин, с правильными чертами лица, всегда тщательно, точно соблюдая форму, одетый, Скоропадский внешним своим видом совершенно не выделялся из общей среды гвардейского кавалерийского офицерства», как отмечал Врангель. В Киеве, неоднократно обедая у этого старого однополчанина, он убедился, что тот нарочито играет в «щирую Украину» вплоть до разговора на «украинской мове».

В ответ на предложение Скоропадского о сотрудничестве, Петр Николаевич сказал:

— Я думаю, что мог бы быть наиболее полезным в качестве военачальника, хотя бы при создании крупной конницы. К сожалению, поскольку я успел ознакомиться с делом, я сильно сомневаюсь, чтобы немцы дали тебе эту возможность… Многое из того, что делается здесь, для меня непонятно и меня смущает. Веришь ли ты сам в возможность создать самостоятельную Украину?..

О Добровольческой армии, основанной генералами Алексеевым и Корниловым, проделавшей минувшей весной свой Первый Кубанский поход, прозванный «Ледяным», в котором был убит Корнилов, до Киева доходили разноречивые слухи. Однажды Врангеля пригласил на чашку чая бывший командир 2-го конного корпуса князь Туманов. Там о добровольцах, которыми теперь командовал генерал Деникин, рассказывал только что прибывший с Дона генерал М. А. Свечин.

По словам Свечина, Добровольческая армия после гибели ее командующего Корнилова была обречена на поражение. Он сообщил, что остатки белых, не сумевших взять Екатеринодар, в несколько тысяч отошли в Донскую область; ни средств, ни оружия Белая гвардия не имеет, среди ее начальников разногласия…

Это очень расстроило генерала Врангеля, любившего Корнилова, поклонявшегося гвардейскому духу. Рассказы генерала Свечина отсрочили вступление барона Врангеля в Белую борьбу на Юге России.

Почему М. А. Свечин был столь пораженчески пристрастен насчет Добровольческой армии? Возможно, потому что этот Михаил Свечин являлся странной личностью, имея еще более «странного» родного брата Александра Свечина, тоже генерала. Судьбы этих братьев-генералов, почти ровесников, лишь с марта 1918 года разошлись.

Генерал А. Свечин, в сентябре 1917 года начальник штаба Северного фронта, в марте 1918 года добровольно вступил в Красную армию, став помощником начальника Петроградского укрепрайона. Потом он будет начальником красного Всероссийского Главного штаба и профессором Академии Генштаба РККА. В 1938 году этого Свечина его большевистские покровители расстреляют.

Генерал же М. Свечин, в августе 1917 года командир 1-го кавалерийского корпуса, станет белым генералом, послужит Донским атаманам Краснову, Богаевскому.

В эмиграции будет начальником подотдела РОВСа, благопристойно скончается в 1969 году в Ницце. Печально, что вполне приличный на вид генерал М. А. Свечин, невольно, что ли, все искажающий вслед за своим красным братцем, тогда в Киеве ввел барона Врангеля в заблуждение.

Проехав в Белоруссию, Петр Николаевич расположился в его имении в Минской губернии неподалеку от Бобруйска, где уже властвовали германские войска, разоружившие польские части.

В конце июля 1918 года из писем Врангель узнает, «несмотря на пессимистические сведения Свечина», что «Добровольческая армия, передохнувши на Дону, казалось, готовится поднять весь Кавказ». В начале августа барон снова устремляется в Киев.

В Киеве русские потрясены большевистским убийством царской семьи. После отслуженной здесь панихиды монархические манифестанты столкнулись на улицах с малороссийскими самостийниками. В городе с немецкой помощью формируются Астраханская и Южная монархические армии под лозунгом «За Веру, Царя и Отечество», цвета их знамен и знаков отличия: белый, желтый, черный, — как императорского штандарта.

Врангель, считающий, что это войско «лишь отвлечение потока русских офицеров, стремившихся под знамена Добровольческой армии, продолжавшей геройскую борьбу против насильников родины и поставившей в основу этой борьбы верность старым союзникам», ищет контактов с представителями генералов Алексеева и Деникина. Он встречается с помощником Верховного руководителя Добровольческой армии генерала М. В. Алексеева генералом А. М. Драгомировым, следующим в захваченный добровольцами Екатеринодар, куда переместилась их Ставка, и договаривается приехать туда, чтобы влиться в борьбу.

В начале сентября генерал Врангель прибыл в Екатеринодар. В белой армии Петр Николаевич увидел немало знакомых, заслуженных офицеров, которые прославятся потом и рыцарями тернового венца, как называли воинов Белой гвардии.

Например, Врангель близко знал генерала от кавалерии И. Г. Эрдели, бывшего командующего Особой армией на Юго-Западном фронте, в которую входили войска гвардии. Здесь был также полковник М. Г. Дроздовский, бывший командир 14-й пехотной дивизии, однокурсник Петра Николаевича по Академии Генштаба. Недавно произведенного в генералы Кубанским правительством В. Л. Покровского барон знал штабс-капитаном авиационных войск, состоявшим в Петрограде в созданной Врангелем и графом Паленом офицерской организации. Полковник А. Г. Шкуро помнился барону с Лесистых Карпат есаулом, командиром партизан — «Кубанского конного отряда особого назначения для действий в тылу на Германском фронте».

О командующем Добровольческой армией генерале Деникине Врангель тогда высказывал только положительное мнение:

«Он имел репутацию честного солдата, храброго, способного и обладавшего большой военной эрудицией начальника. Его имя стало особенно популярным со времени нашей смуты, когда сперва в должности начальника штаба Верховного главнокомандующего, а затем главнокомандующего Юго-Западного фронта, он независимо, смело и твердо подымал голос свой на защиту чести и достоинства родной армии и русского офицерства».

Деникин не раз слышал о Врангеле от генерала Корнилова, поэтому при их встрече разговор командующего с Петром Николаевичем сложился своеобразно. Деникин как бы начал размышлять вслух:

— Ну, как же мы вас используем? Не знаю, что вам и предложить, войск ведь у нас немного…

Действительно, белые тогда насчитывали около 35 тысяч штыков и шашек при восьмидесяти орудиях, а противостоящая им Красная Армия Северного Кавказа под командой Сорокина имела 80 тысяч штыков и шашек при ста орудиях.

Сорокалетний барон Врангель ответил:

Как вам известно, ваше превосходительство, я в 1917 году командовал кавалерийским корпусом, но еще в 1914 году был эскадронным командиром и с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не встать во главе эскадрона.

— Ну, уж и эскадрона… Бригадиром согласны?

— Слушаю, ваше превосходительство.

Так Генерального штаба генерал-майор П. Н. Врангель стал командиром бригады в 1-й конной дивизии, а через несколько дней его перевели командующим 1-й конной дивизии Добровольческой армии. Окончательно утвердят барона на этой должности в ноябре.

Дивизию «отдали» Врангелю в виде исключения из правил: на командные должности у добровольцев всегда выдвигали «первопоходников» — участников Ледяного похода. Но на Петра Николаевича у генерала Деникина были особые виды, как пишет в своей книге «Белые против красных. Судьба генерала Антона Деникина» бывший воин Добровольческой армии, в эмиграции близкий друг семьи А. И. Деникина Д. В. Лехович:

«Деникин видел, что в условиях гражданской войны подвижность и маневр кавалерии имели первостепенное значение. Поставив целью создать мощную конницу, он искал человека, которому можно было доверить дело. Среди тех, кто служил в его армии, такого человека не имелось, а потому Антон Иванович решил испробовать вновь прибывшего генерала с репутацией талантливого и решительного кавалерийского начальника…

Услуги, которые Врангель оказал армии, оправдали ожидания. С самого начала он показал себя выдающимся кавалерийским начальником, отлично разбиравшимся в боевой обстановке, умеющим брать на себя ответственность, принимать решения на месте. Оценив в нем качества полководца — искусство маневра, порыв и энергию, генерал Деникин, всецело доверяя Врангелю, с искренней радостью продвигал его по службе. Повышения одно за другим следовали с невероятной быстротой.

Высокого роста, на голову выше толпы, худой, поджарый, с зычным голосом, Врангель импонировал войскам своей «декоративной» наружностью и манерой держаться. Он сумел подчинить себе своевольных и трудных людей вроде Покровского и Шкуро.

С ростом роли Добровольческой армии быстро росла в ней и роль барона Врангеля».

* * *

1-я конная дивизия, которую возглавил генерал Врангель, дралась на Майкопском направлении. В ней почти отсутствовали средства связи, медикаменты и перевязочные материалы, а патроны и снаряды в основном отбивали у красных. От случая к случаю Донской атаман генерал Краснов делился с деникинцами боеприпасами, разживаясь ими у немцев с захваченных теми складов еще русской императорской армии.

Против белых конников этой дивизии сражалось около 15 тысяч красных, по большей части пехотинцев, с тремя десятками орудий. У них боеприпасов имелось вдоволь, располагали даже броневиками.

Осмотревшись на месте, в районе станицы Темиргоевской, где был штаб его дивизии, Врангель отметил как боевое упорство противника, так и его бездарное общее управление войсками. Учтя все это, Петр Николаевич в течение трех недель пытался подавить красных по-разному: и угрозой обхода, и фронтальным внезапным ударом конного строя. Все же упорность в обороне, которая во многом зависела от численного перевеса красных, всегда их выручала, обрекая на бесплодность врангелевское хитроумие.

В конце сентября на помощь врангелевцам подошли дроздовцы, чтобы двинуться на Армавир. Они обрушились на красных с фронта, а Врангель обошел большевиков со своими конниками с востока.

Тем не менее, в этот день к часу дня положение остановившейся у реки Чамлык дивизии Врангеля стало критическим. Барон приказал ей отходить к переправе, артиллерии сниматься. Чтобы прикрыть отступление, он скомандовал четырем сотням корниловцев атаковать конницу красных. Сотни развернулись лавой, бросились вперед, но смешались под фланговым пулеметным огнем большевиков, покатились назад.

Генерал Врангель вскочил на коня, кинулся наперерез отходящим корниловцам, увлекая их в атаку. Часть их устремилась за бароном, он кричал и несся впереди с обнаженной саблей. Шквал винтовочного огня хлестал навстречу, но генерал в своей белой черкеске, припав к конской гриве, летел, молясь, чтобы сотни устремились вслед. Оглянулся: основная казачья лава не шла, крутилась под бешеной пальбой на месте…

За всю свою долгую фронтовую службу редко Врангель попадал под такой обстрел. Упал рядом с ним его значковый казак. Бац! — убили лошадь под офицером-ординарцем барона. Небольшая часть скакавших сзади стала отставать, но вдали, увидел Петр Николаевич, дивизионная батарея, слава Богу, уже отходила к переправе. Врангель поскакал назад к полкам, перебирающимся на другой берег.

Не повезло и воевавшей с фронта 3-й пехотной дивизии Дроздовского, она понесла тяжелые потери. Врангель потом так случившееся оценивал:

«На душе у меня было мерзко… Части за мной не пошли. Значит, они не были еще в руках, отсутствовала еще та необходимая духовная спайка между начальником и подчиненными, без которой не может быть успеха».

Барон имел в виду ту, так сказать, психологию боевого родства, которую он ощутил у другой реки — Збручь, когда пил чай «вприкуску» с «горяченьким» осколком.

Героем этих боев, где не повезло Врангелю и Дроздовскому, стал фронтовой сосед Петра Николаевича генерал Покровский: благодаря напору его дивизии красные все же откатились, в том числе и перед частями врангелевской дивизии. Все это было преддверием целой полосы удач белых в октябре-ноябре 1918 года, что также отметил в мемуарах Врангель:

«Начинается победоносное наступление наше, закончившееся полным поражением противника и очищением всего Северного Кавказа».

Город Армавир был взят конниками Врангеля и частями генерала Б. И. Казановича 26 октября. Они захватили три тысячи пленных и массу пулеметов. Петр Николаевич торжествовал:

«Чувство победы, упоение успехом мгновенно родило доверие к начальнику, создало ту духовную связь, которая составляет мощь армии. С этого дня я овладел моими частями, и отныне дивизия не знала поражений».

Армавирских пленных Врангель решил влить в свою дивизию, веря: русский солдат, хотя и повоевавший за красных, основой своей «белее» — потому что Святая Русь, а не «классовая борьба» лежит в истоках нашего национального характера. Чтобы и духа не осталось смутьянского, барон приказал расстрелять всех комиссаров и командиров захваченных красноармейцев. Солдатам же было выдано оружие, они встали в ряды пластунского батальона. Потом он развернется в стрелковый полк и прославится вместе с генералом Врангелем.

К середине ноября Ставрополь был окружен врангелевцами. Красные попытались прорваться на север. Врангель мгновенно воспользовался тем, что их ударные части оторвались от основной массы. Атаковал с тыла, потом развернул свои полки и ринулся на город! Большевистские части бежали в северо-восточные степи, белая конница сидела у них на плечах, захватывая пленных и огромные обозы. Ставрополь был взят 15 ноября.

П. Н. Врангель получил под свою команду 1-й конный корпус, куда вошла 1 — я конная дивизия и 2-я Кубанская генерала С. Г. Улагая. Врангелевскому корпусу приказали преследовать Таманскую красную армию.

В этой погоне белые части слишком вырвались вперед, их могли отрезать: разведка перехватила красного вестового с приказом об общем контрнаступлении. Врангель быстро сориентировался, 1-й конный корпус, получив все запасы патронов, встал на своей позиции насмерть. А барон вместе с Кубанской дивизией за несколько часов до намеченной красными фронтальной атаки ринулся на большевиков!

Советское войско бежало, Врангель же беспокоился и о других красных, наседающих по соседству на части генерала Казановича. Барон бросает свою конницу туда в южном направлении, молниеносный маневр и атака — новая победа! Взяли две тысячи пленных, сорок пулеметов, семь орудий, добротные обозы. За все эти бои П. Н. Врангель 5 декабря был произведен в генерал-лейтенанты.

К концу 1918 года красные попытались развить контрнаступление на ставропольском направлении. Как раз в это время в корпус Врангеля прибыла союзническая миссия вместе с генералом А. И. Деникиным, который стал главнокомандующим Добровольческой армией после кончины в октябре ее Верховного руководителя генерала М. В. Алексеева.

Петр Николаевич продемонстрировал высоким гостям набег. Обходная колонна его корпуса двинулась по зимней распутице быстрым маршем и подсекла с фланга и тыла большевиков, снова навалившихся к югу на части генерала Казановича. Итог: тысяча пленных, 65 захваченных пулеметов и 12 орудий. Врангель не спал из-за этого два дня, проскакав более ста верст.

1-й конный корпус Врангеля и отряд генерала Станкевича объединили в войсковую группу под командованием генерала Врангеля. Ей поставили задачу: овладеть главным оплотом Таманской армии красных — селением Святой Крест. Отбить у безбожников место с таким названием было чем-то вроде подарка к близкому Рождеству Христову. Группа Врангеля при помощи 1-го армейского корпуса Казановича слаженно обрушилась на красных и разгромила их как раз в Новый год — 31 декабря по старому стилю. Таким образом, белые освободили почти весь Северный Кавказ.

Начавшийся 1919 год Генерального штаба генерал-лейтенант П. Н. Врангель встретил в новом качестве — командующим Добровольческой армией, в связи с тем, что под руку главкома Деникина теперь встали старые и новые войска, объединенные под названием Вооруженные Силы на Юге России (ВСЮР). Это произошло после того, как Донской атаман генерал Краснов согласился подчинить свою Донскую армию генералу Деникину.

К 23 января была новая реорганизация: Добровольческую армию разделили на Крымско-Азовскую генерала А. А. Боровского и Кавказскую Добровольческую, командующим которой стал генерал Врангель.

* * *

В феврале-марте 1919 года Петр Николаевич заболел сыпным тифом в тяжелой форме. Выздоравливая, невольно имея много времени для размышлений, а значит и для анализа дальнейших действий белых, барон выработал определенные планы по дальнейшему развитию Белой борьбы. К этому настроению прибавилось и то, что когда он вернулся в строй, оказалось пока Петр Николаевич болел, его зам. начштаба генерал Я. Д. Юзефович, по приказу Деникина перебросил основные части Кавказской Добровольческой армии в Донбасс. Теперь ее полки были сведены в корпус генерала Май-Маевского и вели тяжелые бои в Донецком каменноугольном бассейне.

Порывистый Врангель немедленно написал секретный рапорт главкому Деникину, в котором противоречил ему в стратегии. Барон предложил считать «главнейшим и единственным нашим операционными направлением — направление на Царицын, дающее возможность установить непосредственную связь с армией Колчака». Речь шла о соединении с наступающими тогда из Сибири войсками Верховного правите- ля России адмирала А. В. Колчака. На белом же Дону Врангель предлагал ограничиться лишь обороной.

В это время красные упорно шли к Новочеркасску, для реализации врангелевского плана нужно было оставить на произвол удачи Дон, отдать, возможно, большевикам Донбасс. Деникин, ознакомившись с проектом Врангеля, не поддержал его. Он решил не оставлять донцов, этим главком спасет от гибели 30 тысяч воевавших казаков в Верхне-Доиском округе.

Врангель, постоянно твердивший с тех пор о необходимости соединения с Колчаком, наивно не подозревал, что адмирал сам к тому не стремится, единолично целится на Москву. А. И. Деникин, не уступая по воинской амбиции А. В. Колчаку, главным направлением для свое- го штурма столицы продолжал рассматривать кратчайшую линию на Москву через Харьков—Орел-Тулу.

С этого момента начинается противостояние Врангеля и Деникина, что в конечном счете и определит смену главкомов ВСЮР. Перелом зафиксировал сам барон Врангель:

«По мере того, как я присматривался к генералу Деникину, облик его все более для меня выяснялся…

Сын армейского офицера, сам большую часть своей службы проведший в армии, он, оказавшись на ее верхах, сохранил многие характерные черты своей среды — провинциальной, мелкобуржуазной, с либеральным оттенком. От этой среды оставалось у него бессознательное предубежденное отношение к «аристократии», «двору», «гвардии», болезненно развитая щепетильность, невольное стремление оградить свое достоинство от призрачных посягательств. Судьба неожиданно свалила на плечи его огромную, чуждую ему государственную работу, бросила его в самый водоворот политических страстей и интриг. В этой чуждой ему работе он, видимо, терялся».

В начале мая генералу Врангелю было предложено принять командование новой Кубанской армией, а Кавказскую Добровольческую армию переименовать, как было по-старому, в Добровольческую и ее командующим назначить генерала Май-Маевского. Сначала Врангель отказался от этого предложения Деникина и его начальника штаба генерала И. П. Романовского, но началось наступление 10-й красной армии под командованием способного большевистского командира, бывшего полковника Егорова от станицы Великокняжеской на Торговую, угрожавшее белому тылу.

Петр Николаевич согласился принять командование группой войск: 1-й Кубанский корпус, 1-я конная дивизия, Горская дивизия, Астраханская отдельная бригада. Группе Врангеля ставилась задача форсировать реку Маныч и овладеть станицей Великокняжеской.

Операция шла с 15 по 21 мая, и, как сказано в послужном списке Петра Николаевича: «Началось ожесточенное сражение под Великокняжеской, во время которого генерал Врангель лично повел в атаку свои войска, нанес решительное поражение 10-й Красной армии и вынудил ее поспешно отходить к Царицыну».

Общая атака на Великокняжескую была картинно великолепна, ее Врангель помнил всю жизнь. С началом артподготовки барон в неизменной при торжествах бело-«белогвардейской» черкеске, издалека видный своей высоченной фигурой в седле, объехал фронт стоящих полков. Он говорил бойцам красивые, вдохновенные слова, на какие тоже был мастер. Словно бы теплый майский воздух, как весенней грозой, электризовался той самой «духовной спайкой», во имя которой беззаветно кладет голову воин в бою, не разбирая заслуг «други своя».

Генерал Врангель приказал снять чехлы и распустить знамена. Начали выстраиваться в боевой порядок — все полковые оркестры взмыли маршами своих частей. Как на параде строились полки в линии колонн. Пронзительно трубили трубачи, реяли стяги! Блеснули шашки. Рев «ура» покрыл степь под Великокняжеской. Лава конницы ринулась в атаку, чтобы победить или умереть…

Сметенные из станицы красные бежали к северу вдоль железной дороги. За пехотой улепетывала вскачь столь знаменитая позже в советской историографии конница Думенко, которого через несколько дней, добивая на реке Сал, тяжело ранят и эвакуируют в Саратов. Но отступающие норовили взорвать рельсы и мосты, поэтому давили их по пятам части генерал-майора П. Н. Шатилова, который получит за это сражение генерал-лейтенанта, станет начальником штаба Кавказской армии и близким помощником генерала Врангеля на всю его оставшуюся жизнь. На перехват большевистского отхода пошел и 1-й конный корпус генерала Покровского. Путь к Царицыну и Волге был открыт.

На следующий день утром Врангель на автомобиле приехал в Великокняжескую, где стоял штаб генерала Шатилова. Сюда только что привели пятерых конников Горской дивизии: грабили население. Петр Николаевич тут же назначил над ними военно-полевой суд… Через два часа грабителей вывели на площадь станицы и повесили. Врангель приказал не убирать трупов в течение суток, чтобы убедить войска и население — такие будут беспощадно караться, несмотря на их воинскую доблесть.

Побывал в Великокняжеской Деникин, обнял Петра Николаевича, расцеловал. Он наблюдал его вчерашнюю блестящую атаку с НП соседней 6-й пехотной дивизии, сказал по этому поводу:

— За всю Гражданскую войну я не видел такого сильного огня большевистской артиллерии.

Кавказскую Добровольческую армию теперь разбили на две: Добровольческую под командованием генерала Май-Маевского и Кавказскую, куда вошли в основном кубанские части, ее вверили под командование Врангеля. Барон красиво говорил и в своих приказах:

ПРИКАЗ

Кавказской армии Станица Великокняжеская Славные войска Манычского фронта!

Волею Главнокомандующего, генерала Деникина, все вы объединены под моим начальством, и нам дано имя «Кавказская армия».

Кавказ — Родина большинства из вас, Кавказ — колыбель вашей славы…

От Черного и до Каспийского моря пронеслись вы, гоня перед собой врага, — палящий зной и стужа, горы Кавказа и безлюдные ставропольские степи не могли остановить вас, орлы…

Орлиным полетом перенесетесь вы и через пустынную степь калмыков к самому гнезду подлого врага, где хранит он награбленные им несметные богатства, — к Царицыну, и вскоре напоите усталых коней водой широкой матушки-Волги…

Генерал Врангель.

Директива главкома ВСЮР генерала Деникина гласила:

«Манычская операция закончилась разгромом противника и взятием Великокняжеской. Приказываю:

1. Генералу Эрдели овладеть Астраханью.

2. Генералу Врангелю овладеть Царицыном. Перебросить донские части на правый берег Дона. Содействовать операции генерала Эрдели.

3. Генералу Сидорину с выходом донских частей Кавказской армии на правый берег Дона, подчинив их себе, разбить Донецкую группу противника. Подняв восстание казачьего населения на правом берегу Дона, захватить железную дорогу Лихая — Царицын и войти в связь с восставшими ранее казачьими

округами…»

* * *

Уезжая из Великокняжеской в Ростов-на-Дону, Деникин спросил Петра Николаевича:

— Ну как, через сколько времени поднесете нам Царицын?

— Рассчитываю вести настойчивое преследование, дабы не дать возможности противнику оправиться и задержаться на одном из многочисленных естественных рубежей — притоков Дона. Надеюсь подойти к Царицыну своей конницей недели через три.

На вокзале, стоя у окна своего вагона, Деникин дружески кивал барону, улыбался и показывал три пальца — три недели, обещанные Врангелем.

Кровавы и страшно изнурительны были для врангелевцев эти недели. Царицын был во всех войнах важным стратегическим пунктом, что покажет и Великая Отечественная, когда город будет называться Сталинградом. К 10 июня Кавказская армия нагнала противника, укрепившегося на реке Царице. Здесь белые в очередной раз прорвали большевистский фронт и заняли станицу Тингуту.

Впереди лежал Царицын. В него лихорадочно стягивались красные части, поддерживая разбитую 10-ю армию. Почти вся 11-я армия с астраханского направления прибыла сюда. С колчаковского фронта бросили на усиление дивизию коммунистов. Из шестнадцати городов Центральной России подвезли еще 8 тысяч бойцов пополнения. Помимо 4-й кавалерийской дивизии Буденного и 6-й кавалерийской дивизии Апанасенко принеслась Отдельная пехотно-кавалерийская бригада Жлобы. Из Астрахани приплыли два миноносца; суда и баржи красной Волжской флотилии были вооружены не только легкой, но и тяжелой артиллерией. Ко всему этому царицынский красный фронт располагал несколькими бронепоездами.

Его превосходительство генерал Врангель выполнил свое обещание, данное в Великокняжеской генералу Деникину. Врангелевская конница гнала красных, пересекая безлюдную и безводную Калмыцкую степь, дралась с отчаянно сопротивляющимся противником на всевозможных укреплениях, чтобы, отмахав 300 верст, встать под Царицыным точно в назначенный его сиятельством бароном трехнедельный срок.

Большевики гордо именовали свой царицынский оплот «Красным Верденом». В Первую мировую войну французский укрепрайон города Вердена был опорой всего французского фронта и его обороняли восемь дивизий. «Царицынский Верден» не уступал французскому: его оборона несколькими линиями опоясывала город, окопы были усилены проволочными заграждениями в 4–5 колов. Сильная, пристрелявшаяся артиллерия надежнейше прикрывала все подступы.

На военном совете Кавказской армии было решено сходу штурмовать Царицын, не дожидаясь подхода подкреплений и артиллерии, чтобы не дать красным возможности подтянуть сюда еще силы, которые и так, как всегда, численно перевешивали белых. Но два следующих дня боев показали, что без подкреплений город не взять.

Подкрепления же зависели только от Деникина, который, показывая в Великокняжеской три пальчика, заверял, что и он не подведет. Врангель тогда, словно чувствуя такой вот расклад под Царицыном, Антону Ивановичу указал:

Взятие города зависит от своевременности присылки мне туда обещанных Кубанской пластунской бригады и артиллерии. Как показывает опыт Донской армии, зимой пытавшейся овладеть Царицыном, это невозможно без достаточно сильной пехоты и могучей артиллерии.

Деникин тогда ответил:

— Конечно, конечно, все, что возможно, вам пришлем.

Врангель был вновь безмерно раздражен действиями главнокомандующего. Деникин увлекся наступлением на Харьков, от взятия которого зависела его главная греза — путь на Москву, — и считал царицынское направление второстепенным!.. Разгорячившись, барон пишет Деникину письмо, в котором обвиняет, что тот не держит слова по оказанию помощи. Петр Николаевич здесь даже просил освободить его от командования Кавказской армией после царицынской операции… Помощники Врангеля едва сумели разошедшегося конногвардейца уговорить, чтобы генерал не отправлял это послание.

Наконец, появились долгожданные пехотная дивизия, бронепоезда, даже высшее достижение тогдашней военной техники — танки. В самом конце июня 1919 года белые полки вдохновенно ринулись на прорыв мощнейшей обороны «Красного Вердена».

Помогли танки — раздавили проволочные заграждения! Не виданные многими железные чудища разошлись вправо и влево, давая живой силе ход за собой, расстреливая в панике бросившуюся врассыпную красную пехоту. Белые ратники хлынули в прорыв, за ними — со свистом кубанские казачьи полки!

На рассвете следующего дня — 30 июня — все еще пытавшихся удержать Царицын красных додавили при помощи бронепоездов. Ворвались в город, разбив большевистские части на всех участках. За сорок дней боев от Маныча до Царицына Кавказская армия генерала Врангеля взяла сорок тысяч пленных (как бы по тысяче в день!), 70 орудий, 300 пулеметов, захватила и два «звучных» бронепоезда: «Ленин» и «Троцкий».

Как выглядел в эти дни барон Врангель? Об этом читаем в книге «В Белой армии генерала Деникина» генерала П. С. Махрова, бывшего начальником военных сообщений Кавказской армии в описываемый им период:

«Поезд, в котором я следовал, подходил к южной окраине Царицына…

Поезд командующего Кавказской армией стоял у вокзала на запасном пути. У поезда играл духовой оркестр. Платформа была переполнена фланирующей публикой, с любопытством заглядывающей в окно вагона командующего армией. Лица у всех были веселые. Гулявшие принарядились, у детей в руках были цветы. Я подошел к вагону, у входа в который стояли часовые с саблями наголо…

Генерал Врангель сидел за письменным столом в роскошном салоне со своим начальником штаба… Генерал Врангель выглядел очень эффектно: высокий, стройный, затянутый в черную черкеску с белыми газырями и небольшим изящным кинжалом у пояса. У него было красивое, гладко выбритое лицо, коротко подстриженные усы, в больших глазах отражались ум, воля, энергия. Манеры Врангеля были элегантны в своей простоте и непринужденности. Голос звучал приятно, а говорил он кратко и ясно».

* * *

В начале июля 1919 года в Царицын прибыл генерал Деникин, который в это время отдал приказ со своей «Московской директивой». По ней Кавказской армии генерала Врангеля надо было выйти на фронт Саратов-Балашов и далее наступать на Москву через Нижний Новгород и Владимир. Генералу Май-Маевскому с его Добровольческой армией было приказано наступать на Москву в направлении Курск—Орел— Тула.

Врангель посчитал «Московскую директиву» «смертным приговором армиям Юга России», потому что в ней, на его взгляд, отсутствовал маневр и допускалась разброска сил. В это время армии Колчака начали отступать в Сибирь под встречным красным натиском и былая врангелевская идея о соединении с ними отпала. Теперь Петр Николаевич предложил Деникину «сосредоточить в районе Харькова крупную конную массу в 3–4 корпуса» и действовать ею на кратчайшем направлении к Москве совместно с Добровольческим корпусом генерала А. П. Кутепова.

Все эти предложения Врангеля Деникиным были отклонены. Измотанная царицынским сражением Кавказская армия начала выполнять «Московскую директиву» главкома, но из всего запланированного смогла лишь взять Камышин 28 июля.

Конфликт между Врангелем и Деникиным стал неуклонно углубляться. 11 августа барон отправил главкому письмо, в котором утверждал, что тот — возможно, из-за личной неприязни к нему — держит Кавказскую армию в «черном теле». Это было время пика белого наступления на Москву, которое грандиозно развивалось больше по линии Добровольческой армии Май-Маевского, и ревнивые упреки Петра Николаевича были небезосновательны.

Зеницей же деникинского штурма Советской России стали сентябрь и начало октября 1919 года. 20 сентября части ВСЮР взяли Курск, 30 сентября — Воронеж. 14 октября ударные полки Белой гвардии победоносно вошли в Орел, а 17 октября ими был занят пункт наибольшего продвижения белых к Москве — Новосилье Тульской губернии…

Большевики, чтобы спасти положение, к началу октября 1919 года разделили свой Южный фронт на два. Южным стал командовать Егоров, Юго-Восточным — Шорин, тоже бывший полковник. Стратегически обеспечил готовящийся отпор белым выпускник Александровского военного училища и Академии Генштаба, начальник Оперативного управления 1-й армии на Первой мировой войне, потом командир пехотного полка, бывший полковник С. С. Каменев, ставший с июля 1919 года главнокомандующим Вооруженными силами Советской Республики.

План красных имел целью прорвать деникинский фронт на стыке Добровольческой и Донской армий. Разъединив их, добровольцев отрезали от донского казачества — терялась спайка двух главных сил войск Деникина.

Реализуя задачу, красные фронты, получив мощное подкрепление, перешли в контрнаступление. 19 октября конница Буденного, значительно превосходящая числом белых кавалеристов, под Воронежем сломила эскадроны донцов генерала К. К. Мамонтова и кубанцев генерала А. К. Шкуро. 20 октября красноармейцы отбили Орел, 24-го — Воронеж; взяли Курск 18 ноября. Белая армия покатилась назад. Из Царицына Кавказская Добровольческая армия уйдет 17 января 1920 года.

В ноябре 1919 года план красных стратегов блестяще развивался. Тогда Деникин сменил командующего генерала Май-Маевского в Добровольческой армии на генерала Врангеля, включив туда конную группу генерала Мамонтова. Антон Иванович хотел выправить положение выдающимися способностями конника Врангеля. Однако все лучшие кавалерийские генералы белых перессорились, отчего Буденный, хотя и Георгиевский кавалер, но лишь бывший унтер-офицер, далеко погонит их части. А. И. Деникин в своих «Очерках Русской Смуты» так это описывает:

«Перед отъездом в армию в Таганроге генерал Врангель заявил мне, что он не потерпит присутствия в ней генералов Шкуро и Мамонтова как главных виновников расстройства конных корпусов. Генерал Шкуро находился тогда на Кубани в отпуске по болезни. Что касается Мамонтова, я предостерегал от резких мер по отношению к лицу, как бы то ни было пользующемуся на Дону большой популярностью.

По прибытии в армию генерал Врангель назначил начальником конной группы достойнейшего и доблестного кубанского генерала Улагая. И хотя отряд этот был временный и назначение его, всецело зависящее от командующего армией, не могло считаться местничеством, оно вызвало крупный инцидент. Мамонтов обиделся… Самовольно покидая корпус, не без злорадства сообщал, как полки под давлением противника панически бежали…

А между тем конница Буденного все глубже и глубже вклинивалась между добровольцами и донцами. Неудачи вызывали недовольство. Сперва робко, а вскоре и открыто некоторые стали высказывать мнение о необходимости замены старого командования новым. Кандидатом на пост Главнокомандующего был генерал барон Петр Николаевич Врангель».

Почему в белых главкомах генералу Деникину предпочтут генерала Врангеля? Это справедливо объясняет бывший деникинский, потом врангелевский боец Д. В. Лехович в своей книге:

«Врангель обладал красивой наружностью и светским блеском офицера одного из лучших полков старой императорской гвардии. Был порывист, нервен, нетерпелив, властен, резок и вместе с тем имел свойства реалиста-практика, чрезвычайно эластичного в вопросах политики. Деникин же, человек негибкий, никогда не искавший власти, к тому времени разочарованный в своих помощниках, сдержанный, скупой на слова, сохранил в себе, несмотря на все превратности судьбы, некоторые черты идеалиста-романтика, сосредоточенного на внутреннем мире своих принципов и взглядов на жизнь, увы, так резко расходившихся с действительностью.

Врангель по натуре своей был врожденным вождем и диктатором; Деникин видел в диктатуре лишь переходную фазу, неизбежную в условиях гражданской смуты. И не удивительно, что при таком взгляде на свои функции так называемая «диктатура» его имела весьма призрачный характер. В подборе подчиненных генерал Врангель, не считаясь со старшинством и с прошлой службой офицеров, отметал в сторону тех, кто ему не подходил.

Иное отношение к этому вопросу было у генерала Деникина. Он связывал себе руки лояльностью к прошлым заслугам своих соратников».

В рапорте Деникину от 22 декабря 1919 года Врангель раскритиковал политический курс и стратегию главного командования ВСЮР. Барон посчитал причинами случившихся неудач «систематическое пренебрежение… основными принципами военного искусства», «полное неустройство нашего тыла». По его мнению, вместо борьбы и уничтожения противника Деникин стремился отвоевать пространство, распыляя силы и давая красным возможность бить белые войска поодиночке.

Аристократу барону Врангелю не к лицу были в это время и потом его антиденикинские «письма-памфлеты», в копиях разошедшиеся среди офицерства, недовольного главкомом и его начштаба «социалистом» генералом Романовским. В разговорах же Врангель бросал фразы типа:

— Колчак, нами предательски оставленный, разбит.

Показательно, что в Сибири обвиняли наоборот — Колчака в предательстве Деникина. Но как бы все это ни выглядело, Врангель оказался совершенно прав, в свое время назвав «Московскую директиву» Деникина, по которой сокрушительно проиграли, «смертным приговором» белым.

Врангелевская закулиса, превращавшая офицерскую фронду в оппозицию, пахла элементарным «дворцовым заговором», и Деникин принял меры. Он освободил Врангеля от командования Добровольческой армией и поручил ему формирование новых казачьих корпусов на Кубани и Тереке.

В начале нового, 1920 года генерал Врангель отдал прощальный приказ по Добровольческой армии и уехал в Екатеринодар мобилизовывать казаков. Но там обнаружил, что такую же задачу решает по приказу Деникина и генерал Шкуро. В некотором недоумении опальный Врангель поехал в Батайск, где находился тогда штаб главкома, и получил там предписание отправиться в Новороссийск, чтобы организовать оборону города. Но вскоре генерал-губернатором Новороссийской области назначили генерала А. С. Лукомского. Генерал Врангель окончательно оказался не у дел.

Петру Николаевичу ничего не оставалось делать, как отправиться в Крым на свою дачу, как и когда-то, пережидать безвременье своей воинской судьбы, всю его жизнь то лихорадочно взмывающей, то летящей вниз с разгону. В крымском «отпуске» он оказался вместе с бесконечно преданным ему генералом Шатиловым, служившим и в последнее время начштаба Петра Николаевича.

В конце января 1920 года Врангель получил от неудачно оставившего Одессу и прибывшего в Севастополь командующего войсками Новороссийской области генерала Н. Н. Шиллинга предложение принять должность его помощника по военной части.

По этому вопросу начались тягучие переговоры со Ставкой Деникина. Сам Шиллинг, встретившись с Врангелем в Севастополе, предложил Петру Николаевичу пересдать ему командование в Крыму. Назначить генерала Врангеля на место скомпрометированного одесской эвакуацией генерала Шиллинга предлагали главкому ВСЮР многие общественные деятели, а также генерал Лукомский, тогдашний командующий Черноморским флотом вице-адмирал Д. В. Ненюков, его начштаба контр-адмирал А. Д. Бубнов, но тщетно.

Тогда генерал барон П. Н. Врангель подал в отставку. В конце февраля 1920 года генерал Деникин отдал приказ «об увольнении от службы» как Врангеля с «его» Шатиловым, так и всех, выступивших в поддержку барона-«заговорщика»: генерала Лукомского, адмиралов Ненюкова и Бубнова. Генерал Врангель оставил Крым и уплыл в Константинополь.

Отступавшие белые неудержимо катились к Новороссийску, где в марте 1920 года началась эвакуация ВСЮР в Крым. Последними из Новороссийской бухты 27 марта на миноносце «Капитан Сакен» уходили Деникин и его начштаба Романовский.

В Крыму Ставка главкома расположилась в Феодосии. Здесь 2 апреля Антон Иванович распорядился разослать приказ о выборе нового главнокомандующего, заявив:

— Мое решение бесповоротно… Я болен физически и разбит морально: армия потеряла веру в вождя, я — в армию.

Генерал Врангель в Константинополе получил от А. И. Деникина телеграмму, приглашающую его на Военный совет в Севастополе для избрания преемника главкома ВСЮР.

Петр Николаевич прибыл в Севастополь, где 3 апреля 1920 года на Военном совете был единогласно выбран новым главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России.

4 апреля назначение генерала П. Н. Врангеля было утверждено приказом генерала А. И. Деникина, который в этот же день отплыл в Константинополь, откуда 5 апреля выедет в Англию, начиная свой эмигрантский период жизни.

Летом 1998 года я, работая над книгой «Генерал Деникин», был во Франции, где в Версале встречался с дочерью этого главнокомандующего белых Мариной Антоновной Деникиной. А в Париже я близко сошелся с настоятелем тамошнего храма Русской Православной Церкви Заграницей отцом Вениамином Жуковым, потому что являюсь прихожанином РПЦЗ в Москве и мой дядя был белым офицером.

Отец протоиерея Вениамина Жукова Николай Михайлович Жуков был поручиком Алексеевского полка и воевал в белой армии под командой генерала Деникина, потом — генерала Врангеля, с которым эвакуировался из Крыма в Галлиполи. Глубоко православный Жуков-старший умер под Парижем в возрасте 99 лет в 1997 году, и о его удивительной судьбе отец Вениамин составил записки, совершенно точно в них отметив: «Мой отец был рядовой русский человек Святой Руси».

Духовная стойкость поручика Жукова наглядна хотя бы по такому эпизоду:

«Он дважды был в плену у красных… Второй раз — приговорен к расстрелу. Смертников выводили каждый день на копание себе могилы, и отец по пути собирал какие-то зернышки, падающие с деревьев, в надежде, что вырастет что-то на его могиле».

В чем было значение барона Врангеля, принявшего в апреле 1920 года в Севастополе бремя командования от А. И. Деникина, так же видно из этих записок о поручике Н. М. Жукове:

«С отступающей Добровольческой армией мой отец очутился в Севастополе. Сколько раз он мне говорил, что не закончилось бы так печально Белое движение, если бы вовремя пришел к власти генерал Врангель; при нем была восстановлена дисциплина и справедливость».

Новый главнокомандующий генерал-лейтенант П. Н. Врангель, расположивший свой штаб в Севастополе, начал с того, чтобы укрепить моральное состояние, подтянуть войска. Отмежевываясь от «деникинщины», он приказом от 12 мая 1920 года объявил все находившиеся в Крыму войска Русской армией.

В составе Русской армии было образовано три армейских корпуса: 1-й (бывший Добровольческий) под командованием генерала А. П. Кутепова, 2-й (бывший Крымский) — генерала Я. А. Слащова, 3-й — генерала П. К. Писарева. Кавалерия распределилась в корпус генерала И. Г. Барбовича (бывшего ротмистра, эскадронного командира, получившего Георгия за то, что 20 апреля 1915 года «атаковал и изрубил две роты австрийцев, занимавших очень выгодные позиции»), в Донской казачий корпус и Кубанскую казачью дивизию.

В своем воззвании Петр Николаевич писал:

«Офицеры Красной Армии!

Я, генерал Врангель, стал во главе остатков Русской армии — не красной, а русской, еще недавно могучей и страшной врагам, в рядах которой служили когда-то и многие из вас.

Русское офицерство искони верой и правдой служило Родине и беззаветно умирало за ее счастье. Оно жило одной дружной семьей. Три года тому назад, забыв долг, Русская армия открыла фронт врагу, и обезумевший народ стал жечь и грабить Родную землю.

Ныне разоренная, опозоренная и окровавленная братской кровью лежит перед нами Мать — Россия…

Три ужасных года оставшиеся верными старым заветам офицеры шли тяжелым крестным путем, спасая честь и счастье Родины, оскверненной собственными сынами. Этих сынов, темных и безответных, вели вы, бывшие офицеры непобедимой Русской армии…

Что привело вас на этот позорный путь? Что заставило вас поднять руку на старых соратников и однополчан?

Я говорил со многими из вас, добровольно оставившими ряды Красной Армии. Все они говорили, что смертельный ужас, голод и страх за близких толкнули их на службу красной нечисти. Мало сильных людей, способных на величие духа и на самоотречение… Многие говорили мне, что в глубине души сознавали ужас своего падения, но тот же страх перед наказанием удерживал их от возвращения к нам.

Я хочу верить, что среди вас, красные офицеры, есть еще честные люди, что любовь к Родине еще не угасла в ваших сердцах.

Я зову вас идти к нам, чтобы вы смыли с себя пятно позора, чтобы вы стали вновь в ряды Русской, настоящей армии.

Я, генерал Врангель, ныне стоящий во главе ее, как старый офицер, отдавший Родине лучшие годы жизни, обещаю вам забвение прошлого и предоставляю возможность искупить ваш грех.

Правитель и Главнокомандующий Вооруженными силами на Юге России, генерал Врангель».

Армия в руках Врангеля стала более управляемой. Антон Иванович Деникин очевидно тяготился властью, «свалившейся» на него. «Ох, Асенька, — писал он в главкомах ВСЮР своей жене, — когда же капусту садить?» Об этой грезе «царь Антон», как иронически назвали его некоторые приближенные, запросто сообщал и группе кадетов, посетивших Деникина в Екатеринодаре:

— Моя программа сводится к тому, чтобы восстановить Россию, а потом сажать капусту.

Такое отношение довольно сильно угнетало окружавших главкома. Родовитый же барон Врангель от природы был человеком власти, этому служили и его глубокие монархические убеждения, высокая православная вера. В якобы безысходных ситуациях Петр Николаевич словно бы электризовался мощным жизненным зарядом. Известный думский деятель В. В. Шульгин, встретившись с 42-летним генералом в Севастополе, не видевший до того барона в течение года, отметил:

«Меня поразила перемена в его лице. Он помолодел, расцвел. Казалось бы, что тяжесть, свалившаяся на него теперь, несравнима с той, которую он нес там, в Царицыне. Но нет, именно сейчас в нем чувствовалась не нервничающая энергия, а спокойное напряжение очень сильного, постоянного тока».

3 июня 1920 года последовала очередная нота правительства Великобритании главкому Русской армии генералу барону Врангелю с требованием прекращения военных действий против большевиков. Резко сменили ориентацию бывшие английские союзники еще 11 апреля, когда их министр Керзон предложил большевикам начать переговоры с белыми о сдаче врангелевцев на условиях амнистии.

Красные решили обойтись без дипломатии, попытавшись 13 апреля безуспешно прорваться в белый Крым. 29 апреля генерал Перси снова заявил Врангелю, что в случае продолжения им войны с советскими англичане его не поддержат. Тогда старейшие друзья русских французы вмешались, и 30 апреля их правительство сообщило из Парижа, что нельзя мириться с большевиками.

С этих пор у генерала Врангеля окончательно исчезли иллюзии насчет англичан, готовых на любые сделки с кем угодно во имя собственного благополучия и набивания своего кармана. Национальное британское двуличие кроваво продемонстрируется и после Второй мировой войны, когда англичане вместе с американцами выдадут на расправу Сталину десятки тысяч белоказаков и других русских беженцев.

Франция взяла на себя снабжение Русской армии, предоставив Врангелю заем в 150 миллионов франков, направила в Крым артиллерию. К ней присоединились Болгария, Румыния, Турция, Греция, отправившие рыцарям тернового венца вооружение и снаряжение.

Таким образом, британская нота от 3 июня лишь подтолкнула Врангеля к готовящемуся наступлению против красных. Но прежде грома пушек требовалось наладить жизненные устои «острова Крым». Петр Николаевич сумел понять, что военная победа требует политического обеспечения не словами, а делами. 7 июня 1920 года главком Врангель опубликовал свой приказ о земле.

Основой врангелевской программы были земельная реформа и реформа местного самоуправления (приказ о волостном земстве выйдет 28 июля 1920 года, приказ об уездном и губернском земстве — 3 октября). Предлагалось «поднять, поставить на ноги трудовое, крепкое на земле крестьянство, сорганизовать, сплотить и привлечь его к охране порядка и государственности» путем «укрепления права бессословной частно-земельной собственности». Лозунги правительства Врангеля гласили: «Кому земля, тому и распоряжение земским делом», «Народу — земля и воля в устроении государства!»

В основе земельной реформы было сохранение захваченных крестьянами земель в собственности новых владельцев, за исключением земель церковных, монастырских, казачьих хуторов, земельных участков промышленных предприятий, особо ценных хозяйств. Для введения новшеств население должно было избирать земельные советы в волостях и уездах. Крестьянам полагалось вносить плату за землю из полученного урожая с рассрочкой на 25 лет. Из этих средств государство обязано было производить расчет с бывшими владельцами.

Реформа самоуправления состояла во введении волостного земства. К концу правления Врангеля в семи из восьми бывших уездов Таврической губернии и в девяноста волостях из ста сорока будут действовать земельные советы. Главком распорядился привлекать войска на помощь крестьянам в уборке урожая, запретил реквизиции, ввел показательные суды над мародерами и грабителями в военной форме. Он будет пытаться обеспечить льготами и улучшить снабжение севастопольских рабочих.

Для осуществления реформ Врангель назначил своим помощником по гражданским делам, как бы премьер-министром А. В. Кривошеина — ближайшего сподвижника П. А. Столыпина в проведении аграрной реформы. Кривошеин считал: трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу после освобождения крестьян. Врангель и Кривошеин затеяли вторую волну столыпинской реформы, которая, увы, как при государе, так и в белом Крыму не успела спасти Россию от коммунизма.

Подобно Деникину, главком Врангель осуществлял военную диктатуру, чтобы свергнуть большевизм и восстановить русскую государственность. Но барон-монархист не любил говорить о «непредрешенчестве», он указывал, что освобожденный от красной заразы народ изберет себе «Хозяина», имея в виду не монарха, а форму правления вообще. Петр Николаевич заявлял:

«Для меня нет ни монархистов, ни республиканцев, а есть лишь люди знания и труда. На той же точке зрения я стою в отношении к вопросу о так называемой «ориентации». «С кем хочешь — но за Россию», — вот мой лозунг».

По-новому генерал Врангель старался подойти к проблеме «неделимости» России. При Деникине, писал он, «дрались с большевиками, дрались и с украинцами, и с Грузией, и с Азербайджаном, и лишь немного не хватило, чтобы начать драться с казаками… В итоге, провозгласив единую, великую и неделимую Россию, пришли к тому, что разъединили все антибольшевистские русские силы и разделили всю Россию на ряд враждующих между собой образований».

Врангель поддерживал идею федерации. Приступив к власти, он сразу разделался с сепаратистски настроенными генералами Донской армии, но в сентябре 1920 года главком заключит с руководителями Донского, Кубанского, Астраханского и Терского казачьих войск договор о предоставлении им автономии.

В роли «хозяина» Крыма генерал Врангель мог бы отсиживаться там, выигрывая время для проведения своих знаменательных реформ. Но инициативнейшим, порывистым смельчаком Петром Николаевичем двигало стремление распространить свою жизнеутверждающую политику на просторах русской земли. Он верил, что недовольство казачества и крестьянства советской властью обострилось и поможет ему в новом белом броске на красное чудище. Благоприятная обстановка для его попытки свалить большевизм сложилась и в связи с идущей советско-польской войной.

* * *

Его превосходительство генерал-лейтенант барон П. Н. Врангель расценивал свои шансы на успех в борьбе с большевиками как один на сто. Премьер его правительства Кривошеий тоже хорошо знал: «Одна губерния не может воевать с сорока девятью». Но прекрасным летним утром 7 июня 1920 года, в многозначительный день выхода «Приказа о земле», главком Врангель внезапно бросил свою армию в наступление!

Протестовавшим сэрам из Лондона в их же хитро-мудром стиле отписали, что Русская армия просто опередила на два дня большевиков, снова готовившихся штурмовать Крым.

1-й армейский корпус генерала Кутепова и Сводный корпус генерала Писарева ударили красным в лоб от Перекопского перешейка. В тот же момент в большевистский тыл высадился десант 2-го армейского корпуса генерала Слащова.

Начались ожесточенные бои, в итоге которых к середине июня белые взяли всю Северную Таврию.

Красные бросили против врангелевцев ударную кавалерийскую группу под командой Жлобы. Она вдвое превосходила белые части и летела на Мелитополь, чтобы отрезать Русскую армию от перешейков. Белая гвардия стала отходить, одновременно совершая маневр, хорошо освоенный махновцами, — на тачанках перекинула пехоту на фланги.

3 июля эта идея талантливейшего конного командира Врангеля прекрасно увенчалась у Большого Токмака. Корниловцы генерала Кутепова и части генерала Слащова взяли красных в мешок! Это был полный разгром: около двух тысяч пленных, захват около пятидесяти орудий, до двухсот пулеметов.

Победив в Приднепровье, в августе белые высадились в низовьях Кубани. Их окрыляло то, что 10 августа 1920 года Франция признала врангелевское Правительство Юга России de facto. Такое произошло со стороны иностранного государства по поводу белой власти на территории бывшей Российской империи — в первый (и в последний…) раз. Врангелевцы рассчитывали, что недовольные Советами кубанцы поддержат десант. Надежды были и на повстанческие отряды генерала М. А. Фостикова, скрывавшиеся в горах и кубанских плавнях.

Не оправдалось… Прибыв в захваченную Тамань, Петр Николаевич грустно проехал по ее пустым улицам с прячущимися по хатам станичниками.

После трех недель тяжелейших боев белые части эвакуировались в Крым. Был разгромлен и десантный отряд полковника Ф. Д. Назарова, высаженный в районе Таганрога, чтобы поднять донских казаков. Тем не менее, белые продолжали прочно контролировать, помимо Крыма, Северную Таврию. А их конные разъезды доходили до Синельниково и Юзовки.

Учитывая признание его правительства Францией, генерал Врангель разделил свою Русскую армию на две армии и представители главкома приступили в Польше к организации 3-й Русской армии из остатков войск Юденича и русских добровольцев на освобожденных поляками от красных территориях. С польским правительством было согласовано: эта 3-я Врангелевская армия будет действовать на правом фланге польских войск, чтобы соединиться с крымскими армиями барона.

14 сентября Петр Николаевич начал отвлекающую операцию, которую планировал завершить ударом на северо-запад для соединения с поляками или 3-й Русской армией. Тогда бы белым удалось мощно вырваться из «крымской бутылки».

Стремясь закрепить занятые позиции, Врангель приказал 5 октября 1920 года форсировать Днепр, чтобы выйти в тыл Каховской группировки большевиков. Белые эскадроны переправились на правый днепровский берег и устремились под Никополь. Здесь они отбросили и рассеяли 2-ю красную Конную армию бывшего войскового старшины (подполковника) Миронова. Но бывший казачий офицер Миронов, которого позже не случайно убьют сами большевики, был талантлив и снова собрал свою 2-ю Конную (славу которой потом украдет 1-я Конная армия бывшего унтера Буденного). Он навязал конникам Врангеля затяжной бой, потому что ни его первосортные в Красной армии эскадроны, ни конники его конкурента Буденного никогда не выдерживали прямого сабельного удара белых.

В этом бою снарядом убило великолепного командира Кубанской казачьей дивизии генерал-лейтенанта Г. Ф. Бабиева, о котором Врангель писал:

«Бабиев был одним из наиболее блестящих кавалерийских генералов на юге России. Совершенно исключительного мужества и порыва, с редким кавалерийским чутьем, отличный джигит, обожаемый офицерами и казаками… За время Великой войны и междоусобной брани, находясь постоянно в самых опасных местах, генерал Бабиев получил девятнадцать ран. Правая рука его была сведена, однако, несмотря на все ранения, его не знающий удержу порыв остался прежним».

Командовавший этой операцией у белых генерал Д. П. Драценко, из-за больших потерь, самовольно отдал приказ об отходе. Красные немедленно прорвались в Северную Таврию, угрожая отрезать главные силы Врангеля от Крыма.

В то же время роково срикошетили по «острову Крым» последствия закончившейся советско-польской войны. Поляки заключили перемирие с большевистским руководством. О подписании же предварительных условий этого мира Врангель узнал, когда уже его войска втянулись в бои за Днепром для реализации согласованного «польского варианта». Барон мрачно бросил:

— Поляки в своем двуличии остались себе верны.

Сколь исторически преуспевают в лицемерии не только сэры, а и славянские паны, продолжившие «подставлять» Россию и в конце XX века, например, чеченцам, организовавшим при Д. Дудаеве на польской территории пропагандистское антирусское гнездо…

Впрочем, кто только русские белые армии и их вождей не предавал! Чехословаки — адмирала Колчака, кавказские горцы — генерала Деникина, эстонцы — генерала Юденича, британцы — последних белых главкомов генералов Миллера и Врангеля. И вот поляки напоследок пригвоздили барона в спину. Правда, диктатор Польши с 1918 года Пилсудский и раньше как мог, старался досадить подножками Деникину, хотя тот и был наполовину поляком по своей матери Е. Ф. Вржесинской.

Закончившаяся война с Польшей позволила большевикам издать кровожадный вопль для заклания последней белой армии, все еще жертвенно сражающейся в России: «Все на Врангеля!» Они сосредоточили против врангелевцев в полтора раза больше войск, чем когда-то собирали против Деникина или воюя с поляками на Варшавском направлении.

Красной армии понадобился четырехкратный перевес в силах, чтобы выбить части Русской армии из Таврии. К началу ноября 1920 года врангелевцы отошли в Крым на Перекопские позиции, потеряв в сражениях на «материке» убитыми и ранеными около половины своего состава.

Приказом от 7 ноября главком Врангель объявил Крым на военном положении и одновременно секретно распорядился готовить эвакуацию. Уход отсюда морем за границу предусматривался давно, в крымских портах на этот случай были сосредоточены все суда, способные держаться на плаву. Поэтому ни на какую героическую оборону Перекопа белые и не рассчитывали, хотя советские военные историки потом постараются расписать «штурм Перекопа» многократно превосходящей белых Красной армией едва ли не высшим ее подвигом в конце Гражданской войны.

На этот счет А. А. Валентинов в своей «Крымской эпопее» отмечал:

«Долговременных артиллерийских укреплений на перешейке не было вовсе. Существовавшие полевые были весьма примитивны. Установка большей части артиллерии была рассчитана на последнюю минуту, так как свободных тяжелых орудий в запасе в Крыму не было, заграница их не присылала… Электрический ток, фугасы, якобы заложенные между ними, и т. п. — все это было лишь плодом досужей фантазии».

Нужно добавить, что обычно ни зимой, ни тем более осенью не замерзающий болотистый соленый Сиваш в начале ноября 1920 года навалившийся вдруг жестокий мороз сковал льдом. Это значительно облегчило здесь красное наступление, а белые потеряли много бойцов обмороженными, потому что большой транспорт «Рион» с зимней одеждой для их войск опоздал.

11 ноября главком генерал барон П. Н. Врангель отдал приказ об эвакуации «всех, кто разделял с армией ее крестный путь, семей военнослужащих, чинов гражданского ведомства, с их семьями, и отдельных лиц, которым могла бы грозить опасность в случае прихода врага».

В три наиболее крупных порта, где начали грузиться имуществом и эвакуирующимися людьми корабли: Севастополь, Феодосия, Керчь, — для охраны порядка вызвали Алексеевское, Сергиевское артиллерийское, Донское атаманское, Корниловское, Константиновское военные училища из войск, прикрывающих отход. Юнкера оторвались от красных и в два-три дня достигли намеченных портов.

13 ноября в Севастополе начали грузиться прибывшие из Симферополя эшелоны. В это время по Крыму, согласно директиве Врангеля, белый фронт отходил почти без соприкосновения с противником и находился в тот день около Сарабуза.

Утром 14 ноября Врангель и командующий флотом вице-адмирал М. А. Кедров объехали на катере в Севастопольской бухте заканчивающие погрузку суда. Снялись последние заставы, юнкера выстроились на портовой площади.

Вышедший к ним барон Врангель поблагодарил белую молодежь за славную службу и сказал:

— Оставленная всем миром обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю…

Перед тем, как в последний раз взойти на борт с русской земли, Петр Николаевич припал к ней и ее поцеловал.

Утром 15 ноября корабли из Севастополя прибыли в Ялту, где погрузка тоже закончилась, улицы были пустынны. Для обеспечения здесь спокойствия белая конница, прикрывая отход пехоты, сдерживала красных, а потом, быстро оторвавшись, усиленными переходами отошла к Ялте. Большевистские части значительно отстали, они могли появиться тут не ранее следующего утра.

Из Ялты днем флотилия во главе с крейсером «Генерал Корнилов», на борту которого был генерал Врангель, пошла на Феодосию. За русским флагманом следовал французский адмирал Дюмениль на своем крейсере в сопровождении миноносца.

16 ноября утром белая эскадра встала на якорь в Феодосийском заливе. Врангель принял радио, что в Керчи погрузка успешно заканчивается. После недавней жесточайшей стужи в Крыму вдруг потеплело, на солнце было жарко. Замершее море, словно б «на вечную память» зеркалом отражало голубизну неба.

В два часа дня крейсер адмирала Дюмениля «Waldeck-Rousseau» ударил орудийными залпами в 21 выстрел — последний салют в русских водах русскому Андреевскому флагу, реющему на крейсере под символичным именем «Генерал Корнилов»…

В Керчи казаки на берегу плакали, прощаясь со своими конями. Пряча глаза, снимал со своего боевого друга чубатый казачий офицер седло и уздечку. Конь поводил ушами, жалобно всхрапывал и уже сиротливо озирался. Казак кусал твердые губы под обвисшими усами и вдруг горячечно заговорил:

— Васенька, Васька! Вывозил ты меня из беды… Пятьдесят красных на тебе я срубил! И что ж? Оставляю тебя для этой сволочи… — Офицер зажал руками лицо и закачался, потом вздернул голову и прямо глянул в блестящие конские глаза. — Смотри, брат! Не вози красного! Сбей эту мразь с седла, как каждого ты сбивал, пока я не овладел тобой…

С 13 по 16 ноября из крымских портов Севастополь, Евпатория, Керчь, Феодосия, Ялта вышло 126 судов, на которых уплыло в Константинополь 145693 человека, не считая судовых команд, как указывал генерал Врангель. В их числе было около 10 тысяч офицеров, 2 тысяч солдат регулярных частей, 15 тысяч казаков, 10 тысяч юнкеров военных училищ, более 7 тысяч раненых офицеров, 35–40 тысяч офицеров и чиновников тыловых учреждений и 55–60 тысяч гражданских лиц, значительную часть из которых составляли семьи офицеров и чиновников.

Как это у Георгия Адамовича?

Над Черным морем, над белым Крымом Летела слава России дымом. Над голубыми полями клевера Летели горе и гибель севера. Летели русские пули градом, Убили друга со мною рядом. И ангел плакал над мертвым ангелом. Мы уходили за море с Врангелем.

На ставшей советской земле Крыма началась большевистская расправа, хотя еще 11 ноября 1920 года командующий красным Южным фронтом Фрунзе с его подручными: бывшим военнопленным прапорщиком австро-венгерской армии Б. Куном и Смилгой, — распространил воззвание, что сдавшиеся белые получат амнистию и крымское население с приходом большевиков не пострадает. Поэтому после ухода кораблей Врангеля здесь осталось около ста тысяч белых, многие из которых поверили Фрунзе. Но истинной была секретная шифрованная телеграмма от 16 ноября, подписанная Дзержинским, адресованная начальнику Особого отдела Юго-Западного и Южного фронтов Манцеву:

«Примите все меры, чтобы из Крыма не прошел на материк ни один белогвардеец… Будет величайшим несчастьем республики, если им удастся просочиться».

Массово красные расстреливали в Симферополе и Керчи, по другим крымским местам. Как это происходило в Феодосии, где особенно любил рисовать море знаменитый Айвазовский?

Утром 16 ноября в Феодосию вошли части 9-й стрелковой дивизии во главе с популярным и впоследствии в СССР коммунистом Николаем Куйбышевым. Они тут же «взяли в плен» 12 тысяч человек «неблагонадежных» — все городское население. Сразу же сформировали Военно-революционный комитет (ВРК) Феодосийского уезда. Его председателем по личному приказу председателя Крымского ревкома Б. Куна назначили товарища Жеребина.

В ночь с 16 на 17 ноября наперсник Куйбышева, комиссар 9-й стрелковой дивизии Моисей Лисовский приказал расстрелять на городском железнодорожном вокзале сто белых солдат, офицеров базы формирования и команды выздоравливающих 13-й пехотной дивизии Русской армии. Их, безоружных, с еще не залеченными ранами, ожидающих «амнистию», убили за то, что 13-я дивизия Врангеля неоднократно геройски билась на полях Северной Таврии с 9-й стрелковой, чего не мог забыть злопамятный ублюдок комиссар.

17 ноября в Феодосии расклеили приказ Крымревкома, по которому надлежало «всем офицерам, чиновникам военного времени, солдатам, работникам в учреждениях Добровольческой армии… явиться для регистрации в 3-дневный срок». В городе нашлось четыре с половиной тысячи человек, которые зарегистрировались, все еще полагаясь на «слово» Фрунзе. Через двое суток их начали «перерегистрировать»: погнали под конвоем в Виленские и Крымские казармы.

Повально заработала красная мясорубка. В концлагере на Карантине было заключено четыреста железнодорожных рабочих с семьями, присоединившихся к белой армии еще в 1919 году в занятом ею Курске. В ночь с 19 на 20 ноября всех их с женами и детьми другие пролетарии со звездами на лбу вывели на мыс Святого Ильи и расстреляли.

Арестованных при «перерегистрации» в тюрьмах-казармах разбили на две основные группы: «чисто белые» и «бело-красные» — те, кто когда-либо успел послужить у большевиков. «Чисто белых» гнали по сто пятьдесят — триста смертников на мыс Святого Ильи или за городское кладбище, где расстреливали из пулеметов. Бывало, что обреченных связывали колючей проволокой и топили за Чумной горой в море. На Святом Илье убитых сваливали в три оврага.

«Красно-белым» предлагали вступить в Красную армию. Несогласных и отказавшихся по другим причинам уничтожали, а завербовавшихся отправляли в лагеря особых армейских отделов под Керчью, Бахчисараем, Симферополем, Джанкоем, где… все равно расстреляли, так как не хватало солдат для их охраны и кормежки.

В конце ноября в Феодосии смертников стали ставить прямо к стенкам Виленских казарм. Перестали церемониться, потому что для централизации «ликвидаторства» по неоднократным требованиям председателя Крымревкома Б. Куна и не меньшей изуверки — полит-отделыцицы Землячки-Самойловой (Розалии Залкинд) сформировалось Крымское ЧК во главе с председателем Реденсом, начальником оперотдела Я. Бизгалом, комендантом Папаниным.

В начале декабря 1920 года в Феодосию на смену 9-й стрелковой дивизии пришли новые каратели 46-й стрелковой дивизии, командовал которой уже известный феодосийцам палач бывший прапорщик И. Федько, устроивший здесь с другими большевиками зимой 1918 года кровавую баню. Особый отдел, батальон «Осназ» (особого назначения) и комендантские команды этой дивизии состояли на 70 процентов из эстонцев, набранных в нее из недавно распущенной красной Эстонской стрелковой дивизии.

Дивизионные особисты вместе с местным отделом ЧК разместились в доме-картинной галерее И. К. Айвазовского, при пьяном новоселье исколов штыками несколько полотен мастера. Масштабы феодосийских расстрелов резко увеличились и стали еженощны. В это время здесь за оградой городского кладбища расстреляли сына русского писателя И. С. Шмелева белого офицера Сергея Шмелева вместе с капитаном Иваном Шмаковым.

В конце декабря по инициативе председателя Феодосийского ревкома Турчинского и товарища Нужбина стали арестовывать и «буржуев», зарегистрировавшихся на бирже труда: тоже для «ликвидации». Немного отдыхали каратели в апреле 1921 года, но с мая продолжили казнить с новым подъемом вплоть до октября. Около восьми тысяч человек убили только в Феодосии, а по всему Крыму, как указывал исследователь Русского Зарубежья С. П. Мельгунов, — сто двадцать тысяч русских людей.

Рвы, овраги, низины с расстрелянными большевики для сокрытия засыпали сначала негашеной известью, а сверху — землей. Но и в конце 1990-х годов весенние крымские дожди вымывали из почвы их кости.

* * *

Так расправились с доверившимися белыми и с «не чисто белыми» русские выродки и большевистские интернационалисты. Но и французы, якобы столь благородно оттеснившие побратавшихся с красными англичан для защиты армии Врангеля и даже de facto признавшие его правительство, взяли свое, когда смогли хоть что-то с русских изгнанников взять.

В первые же дни по прибытии эскадры Врангеля из Крыма в Турцию на крейсере адмирала Дюмениля в константинопольском порту прошло совещание, где с французской стороны заседали Верховный комиссар Франции де Франс, граф де Мартель, командующий оккупационным корпусом адмирал де Бон, его начальник штаба, а с русской — генералы Врангель и Шатилов.

Французами было заявлено, что их страна берет под свое покровительство русских, эвакуировавшихся из Крыма, а в обеспечение своих расходов принимает в залог русский военный и торговый флот. Так дальнейшая судьба Черноморского императорского флота оказалась в руках французского правительства. Тут же на кораблях русской эскадры вместе с Андреевскими флагами были подняты и французские.

Франция выбрала для русских кораблей свою военно-морскую базу в Тунисе, в Бизерте — самой северной точке африканского континента. Первый русский корабль «Великий князь Константин» приплыл в Африку 22 декабря 1920 года, потом — остальные 32 судна, на борту которых было более 5 тысяч человек, куда вошло 700 офицеров, около 2 тысяч матросов, 250 членов их семей.

Бизерта на Средиземном море стала приютом для русских моряков на ближайшие четыре года. Центром же притяжения здесь будет Морской кадетский корпус, вывезенный из Севастополя, — самое крупное учебное заведение для русских в Африке. «Последние гардемарины» — 300 младших офицеров из его пяти выпусков будут служить во флотах Франции, Югославии, Австралии.

Русский плавсостав таял по мере продажи его кораблей французами. В ноябре 1921 года на бортах было уже 2 тысячи моряков, а еще через полгода — около 1200. «Трофейный» русский флот французы сокращали как могли. Под предлогом «более тщательной дезинфекции» увели в Тулон самый современный корабль эскадры транспорт «Кронштадт» с мастерскими, дававшими работу сотням матросов. Из Тулона он не вернулся, как и ледоколы «Илья Муромец», «Всадник», «Гайдамак», танкер «Баку», вошедшие в состав французского флота.

Широко распродавались «друзьями французами» боевой запас и другое имущество русской эскадры. Видеть все это российским морякам, свято помнившим, как топили они на своих кораблях под императорским флагом немцев и турок с геройским адмиралом Колчаком в Первую мировую войну на Черном море, как загнали тогда врага безвылазно в порты, было невмоготу.

Когда собрались французы продавать канонерскую лодку «Грозный», два ее мичмана Непокойчицкий и Рымша спустились к кингстонам — словно в далеком 1904 году при бое в Чемульпо на «Варяге», при Цусиме в 1905 году на «Адмирале Ушакове», расстрелявшим все снаряды по десяткам атакующих японских миноносцев… Мичманы открыли кингстоны «Грозного» — он ушел на дно Бизертской бухты. Такими были и остались в Бизерте на Средиземном море под Андреевским стягом русские моряки, не та красная матросня, что на море Черном связывала людей проволокой и топила за феодосийской Чумной горой.

В 1924 году Франция признала СССР, белая территория России на кораблях и в Морском Корпусе в Бизерте прекращала свое существование. Большинство оставшихся судов будет передано французами советским властям. 6 мая 1925 года в этой самой северной африканской точке на Средиземноморье затрубил русский флотский трубач и звук его трубы словно взмыл в смерть сигналом «Всем разойтись!»…

На французско-русском совещании в Константинополе, решившем судьбу русского Черноморского флота, французами также была признана необходимость сохранить организацию кадров Русской армии с их порядком подчиненности и военной дисциплины. На целостности своей армии генерал барон П. Н. Врангель настаивал категорически. Верховный комиссар Франции с удивительно соответствующей его должности фамилией де Франс согласился разместить русские войсковые части в турецких военных лагерях.

Сразу же наметили рассредоточение Русской армии. 1-й армейский корпус генерала Кутепова направлялся в Галлиполи, кубанские казаки с генералом Фостиковым — на остров Лемнос, а донские казаки генерала Абрамова в Чаталджу. До минимума был сокращен штаб оставшегося главнокомандующим Русской армией генерала Врангеля, но Правительство Юга России перестало существовать, Кривошеий уехал в Париж. Петр Николаевич уточнял:

«С оставлением Крыма я фактически перестал быть Правителем Юга России, и естественно, что этот термин сам собою отпал. Но из этого не следует делать ложных выводов: это не значит, что носитель законной власти перестал быть таковым, за ненадобностью название упразднено, но идея осталась полностью».

Более 130 тысяч русских находилось в это время в Константинополе, на проливе Босфор. Вопросы их питания, размещения разрешались благодаря усилиям русских организаций, прежде всего — Всероссийского Земского союза и Городского союза. Содействовали беженцам и Американский Красный Крест, французы, англичане. Постепенно русские расселятся в Югославии, Болгарии, Румынии, Греции, Франции.

Армия, в основном расположившаяся в галлиполийских лагерях, мужественно переносила тяготы. Галлиполи (Голое поле — в переводе на русский, Гелиболу — по-турецки) был разрушенным войной и землетрясением турецким городом на берегу Дарданелльского пролива. Князь Долгоруков писал:

«В городе-развалине ютится 11000 русских, в лагере, в семи верстах, 15000».

Первое время большинство жило под открытым небом, а кому повезло — в палатках, но спать в них из-за тесноты можно было, лишь поворачиваясь с правого бока на левый одновременно, по команде.

Через два месяца на этом, и буквально голом месте, врангелевцами были созданы детский сад, школы, гимназии, курсы по подготовке в вузы, открыто несколько театров, стали выходить рукописные журналы. Взметнулась ввысь церковь, иконы и утварь которой делали своими руками, лампады, например, вырезали из консервных банок. В войсках шли боевые учения, смотры, дисциплина воинов здесь стала потом легендарной. Русская армия его превосходительства генерал-лейтенанта барона Врангеля не была побеждена. Армия без государства — это был своеобразный феномен в истории мировых цивилизаций.

Позже разовьется галлиполийское движение, возникнет «Галлиполийское общество», издающее газету «Галлиполи». В ней примут участие писатели Бунин, Куприн, Мережковский, молодой Набоков и другой общественный цвет белоэмиграции. Иван Бунин напишет в 1923 году:

«Галлиполи — часть того истинно великого и священного, что явила Россия за эти страшные и позорные годы».

Не случайно высшим отличием среди зарубежных русских стал нагрудный Галлиполийский знак — крест темно-свинцового оттенка с надписью в центре «Галлиполи» и датами: «1920» на верхнем конце и «1921» на нижнем. Сначала его делали из сплава, заменяющего железо, потом, в Югославии — из бронзы и покрывали черной эмалью; а во Франции изготовляли из серебра с узкой белой каймой на черной эмали по краям. Галлиполийский крест был символом русского терпения и православной веры. Удивительно, но его сень словно бы веяла в русском Париже еще и в 1998 году.

Мы стояли с седым отцом Вениамином Жуковым у неярко горящей лампочки за конторкой в пустом после окончания всенощной храме. Он, хорошей выправки, рассказывал, как выживали галлиполийцы и их дети. Вспоминал, что белые камни для Галлиполийского памятника павшим и умершим в изгнании белым бойцам живые издалека носили на руках.

Батюшка сказал, сверкнув глазами:

— Мой отец был галлиполийцем, и я как его сын имею право носить Галлиполийский крест.

* * *

Бывшие союзники белых вскоре примирились с существованием Советской России, врангелевская армия, кроме неудобства, ничего им не доставляла. Стали тяготиться этими проблемами и французы. Генерал Врангель, разуверившись в их поддержке, начал с конца 1921 года устраивать своих солдат, казаков, офицеров в более родственных славянских странах Сербии и Болгарии, где их приняли на жительство.

15 октября 1921 года на П. Н. Врангеля, проживавшего на борту стоявшей на рейде Босфора яхты «Лукулл», было совершено покушение. По счастью, в этот день в шестом часу вечера барон вместе с женой и его личным секретарем Н. М. Котляревским сошли на берег. В это время итальянский пароход «Адрия», пришедший из советского Батуми, вдруг резко изменил курс — протаранил врангелевскую яхту! Она в течение двух минут затонула со всем имуществом. Погиб мичман Сапунов, стоявший на вахте…

В 1922 году генерал Врангель со своим штабом переехал из Константинополя в Сербию, в город Сремски Карловцы, где с июля 1921 года Высшее Церковное Управление Юга России, образованное летом 1919 года в белом Ставрополе, закладывало основы Русской Православной Церкви Заграницей. В сентябре 1922 года при активном содействии врангелевских представителей здесь был создан Архиерейский Синод РПЦЗ.

Самой главной зарубежной акцией барона Врангеля стал созданный им в сентябре 1924 года Русский Обще-Воинский Союз (РОВС), явившийся стержнем русской политэмиграции, объединивший около 30 тысяч бывших белых воинов. Первоначально в РОВСе было четыре отдела. Первый — Франция и Бельгия, второй — Германия, Австрия, Венгрия, Латвия, Эстония, Литва; третий — Болгария и Турция; четвертый — Королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 г. — Югославия), Греция и Румыния. Потом отделы РОВСа появятся в Северной и Южной Америке, в Египте, Австралии и других странах с русской диаспорой.

16 ноября 1924 года генерал Врангель, оставаясь главкомом Русской армии и Председателем РОВСа, передал бывшему Верховному главкому императорской армии в Первой мировой войне великому князю Николаю Николаевичу права Верховного Главнокомандующего Русской армии в Зарубежье, так как требовалось противодействовать великому князю Кириллу Владимировичу, объявившему себя в это время «Императором Всероссийским».

«Краснобантовый» в феврале 1917 года Кирилл Владимирович еще в 1905 году за женитьбу на разведенной, неправославной двоюродной сестре Виктории-Мелите, урожденной принцессе Саксен-Кобургской, был устранен от престолонаследия императором Николаем Вторым. Но потомки этого самозванца — «Кирилловичи» в лице княгини Леониды Георгиевны Романовой, урожденной княжны Багратион-Мухранской, ее дочери княгини Марии Владимировны, внука и сына князя Георгия Михайловича — вплоть до конца XX века так же безуспешно претендовали на русский престол.

В сентябре 1927 года генерал П. Н. Врангель переехал с семьей из Сербии в Бельгию, где, живя в Брюсселе, неожиданно тяжело заболел и 25 апреля 1928 года скоропостижно скончался.

Мать Петра Николаевича баронесса М. Д. Врангель писала:

«Тридцать восемь суток сплошного мученичества!.. Его силы пожирала 40-градусная температура… Он метался, отдавал приказания, порывался вставать. Призывал секретаря, делал распоряжения до мельчайших подробностей».

Весьма странна была такая смерть полного сил 49-летнего генерала. На следующий день после нее парижские газеты писали: «Циркулируют упорные слухи о том, что генерал Врангель был отравлен». Упоминали, якобы Петр Николаевич «еще недавно говорил одному из своих друзей, что ему следовало бы предпринять крайние меры предосторожности в отношении своего питания, так как он опасается отравления».

Диагноз же состояния умирающего Врангеля в устах его давнего соратника по антибольшевистской борьбе, профессора медицины И. П. Алексинского, трижды приезжавшего из Парижа, чтобы осмотреть больного, звучал так:

«Была какая-то тяжелая инфекция (грипп?), пробудившая скрытый туберкулез в верхушке левого легкого».

В то же время семья Врангелей всегда была убеждена, что «интенсивный туберкулез» у Петра Николаевича был искусственно вызван, явился результатом отравления чекистов. Об этом в 1991-92 годах рассказывали в российской прессе двое из четверых тогда живых детей барона — Елена Петровна фон Мейндорф и Петр Петрович Врангель. Что же, на их взгляд, произошло?

У Врангеля был денщик, вестовой Яков Юдихин, который никогда ни словом не упоминал о каком-либо своем брате. И вдруг в их брюссельском доме появляется этот «брат» и представляется матросом с советского торгового судна, прибывшего в Антверпен. Приехал, мол, оттуда на денек в Брюссель проведать брата Яшу, который это подтвердил. Прожил гость в доме генерала сутки, больше отсутствуя где-то без Яши Юдихина. Уехал, а на следующий день П. Н. Врангель смертельно заболел.

Сначала у барона была высокая температура, ее очень трудно было сбить, и думали, что это осложнение после недавнего гриппа. Лишь через полторы недели консилиум врачей вдруг обнаружил во врангелевском организме огромное количество туберкулезных палочек.

После убийств с применением яда по линии КГБ диссидентов за рубежом в период после Второй мировой войны; публикации журналистских материалов о спецлаборатории, разрабатывавшей «алхимию» таких расправ в недрах московской Лубянки; наконец, после откровений типа воспоминаний генерал-лейтенанта НКВД П. А. Судоплатова («Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы». М., «Олма-Пресс», 1998), трудившегося головорезом в среде антисоветской эмиграции, вполне очевиден возможный способ «ликвидации» белого главкома Русской армии.

«Брат» Якова Юдихина, скорее всего, подсыпал в еду генерала туберкулин, вызвавший у Врангеля бурное развитие туберкулезного процесса — той самой хорошо известной на Руси скоротечной чахотки, что сжигает больного за считанные дни. Зачем чекистам это могло понадобиться?

После провозглашения Верховным главкомом великого князя Николая Николаевича положение Врангеля стало неопределенным. Николай Николаевич и его окружение, подстрекаемое советской агентурой, не хотели, чтобы Врангель и его армия заняли достойное место в будущей России, старались прекратить финансировать войско, пытались политически изолировать барона, затрудняли его связи с воинскими организациями.

Не желая в открытую компрометировать великого князя Николая Николаевича: это императорское «знамя» русской эмиграции, своеобразный символ старой русской армии, пользующийся огромным авторитетом у кадровых военных, — Врангель вынужден был пойти на подготовку самостоятельного, крайне конспиративного дела, независимого от каких-либо ранее существовавших организаций.

С конца 1925 — начала 1926 годов в жизни главкома начинает играть особую роль круг глубоко доверенных ему людей: генерал от кавалерии П. Н. Шатилов, видный общественный деятель А. И. Гучков, генерал-майор А. А. фон Лампе, философ И. А. Ильин. Этой группой скрытно налаживаются контакты с политическими, финансовыми, государственными деятелями Германии, Англии, США.

Единомышленниками Врангеля предпринимаются меры для создания в Советской России организации, не имевшей никаких связей с предшествовавшими или существующими разведучреждениями. Редакцию альманаха «Белое Дело» во главе с начальником 2-го отдела РОВСа генералом фон Лампе предполагалось сделать легальным прикрытием этой секретнейшей организации.

Советские спецслужбы безуспешно пытались вовлечь генерала Врангеля в 1923—25 годах в свою провокационную деятельность. В частности, это пробовал организованный чекистами псевдомонархический «Трест» Федорова-Якушева, сумевший полностью дезинформировать разворачивающего работу боевиков в России генерала Кутепова. В конце концов чекисты оставили искусно изобразившего «нейтралитет» барона в покое ввиду его очевидной «изоляции», «отхода от дел».

Скандальное разоблачение чекистской игры с Кутеповым, которого несколько лет контролировало ОПТУ, критическое состояние здоровья Верховного главкома Николая Николаевича и другие обстоятельства со второй половины 1927 года вновь выдвинули Врангеля потенциальным лидером антибольшевистской борьбы. Видимо, чекисты что-то узнали и о секретной «личной» организации Петра Николаевича. В этом цейтноте, когда не было времени на внедрение в окружение генерала надежного «крота», проще всего было Врангеля физически убрать. Ведь белый барон не уставал повторять:

— Мы вынесли Россию на своих знаменах…

Об этом же говорит и определенный расклад сил и ситуаций в тогдашней сети советской агентуры во Франции.

Будущего агента ИНО ОПТУ командира Корниловского полка генерала Скоблина, женатого на певице Плевицкой, чекисты начали «пасти» задолго до 1930 года, когда их обоих завербовали. В 1920-х годах оплачивалась пока не сама их работа, а согласие на сотрудничество. Так, в начале 1923 года в период берлинских концертов Плевицкой у нее появился богатый попечитель, якобы психиатр из окружения самого 3. Фрейда Макс Эйтингон. Он оплачивает счета Плевицкой, издает ее книгу, щедро отваливает в долг супругу «курского соловья» Скоблину. Макс этот был родным братом известнейшего советского чекиста Леонида Эйтингона, работавшего под прикрытием сбытчика советской пушнины в Лондоне и Берлине.

Генерал Врангель, получая информацию через свои каналы, начал Скоблина подозревать и в 1923 году отрешил его от командования корниловцами. В 1926 году Скоблин ищет встречи с Врангелем, но тот его не принимает.

Возможная грандиозная агентурная карьера белого генерала, главы ударников-корниловцев Скоблина заканчивается, не успев толком начаться. Но на Лубянке известно о том, что генерал Кутепов, бывший в 1921 году посаженным отцом на свадьбе Скоблина и Плевицкой, продолжает благоволить Скоблину, несмотря на врангелевский остракизм. В ОПТУ рождается план, что-то вроде шахматной партии, позволяющей убрать так и так вновь становящегося опасным Врангеля и вернуть Скоблина в руководство белоэмигрантским движением.

Дальше следуют четкие «ходы»: Врангель при «помощи» «брата» Юдихина «неожиданно» умирает, на его место Председателя РОВСа, как и просчитано заранее, встает генерал Кутепов, очень удобный для дальнейшей игры ОПТУ. Потом — в полном смысле не только на скоблинской свадьбе «посаженный отец» — Кутепов немедленно ходатайствует перед единственным теперь главкомом Русской армии великим князем Николаем Николаевичем о восстановлении генерала Скоблина во главе объединения Корниловского ударного полка, что и происходит в 1929 году.

Партия сыграна. Суперагент Скоблин, получивший кличку «Фермер», потом талантливейше участвует в самых громких парижских похищениях: в 1930 году — генерала Кутепова, в 1937 году — его преемника на посту председателя РОВСа генерала Миллера.

Пока все изложенное мной на этот счет — лишь версии, которые могут «ожить» после публикации ряда документов из архива ФСБ России…

Господи, сколь просто было когда-то в 1914 году ротмистру лейб-гвардии Его Императорского Величества Конного полка Петру Врангелю вести свой эскадрон на германскую картечь в его «Георгиевской» атаке! Но и 20 апреля 1928 года, за пять дней до неминуемой теперь смерти, ей назло генерал Ее Величества Белой гвардии Петр Николаевич Врангель диктовал своему бессменному секретарю Н. М. Котляревскому, дочь которого графиня М. Н. Апраксина, живущая в Брюсселе, рассказывала мне об этом осенью 1999 года.

Барон диктовал свой последний приказ, который потом будет разослан на места в изложении и за подписью генерал-лейтенанта А. П. Архангельского. Посвятил его Петр Николаевич переписке между генералом А. И. Деникиным и «Красным Офицером», публиковавшейся в газете «Возрождение», где Деникин с некой «патриотической» позиции оправдывал службу военспецов в Красной Армии.

ПРИКАЗ № 86

Брюссель

В печати в последнее время появилась переписка между Красным Офицером и генералом Деникиным и ряд статей, вызванных этой перепиской.

Главнокомандующий относится самым несочувственным образом к опубликованию этой переписки.

Прекрасно понимая, что значительная часть офицеров, находящихся в Советской России, не имела возможности, по тем или иным причинам, принять участие в «белой борьбе», Главнокомандующий не считает возможным бросить им за это упрек и отдает должное их страданиям под игом большевистской власти. Но вместе с тем Генерал Врангель находит, что сношения с представителями Армии, верно служащей власти, поработившей нашу Родину и удушающей Русский Народ, недопустимо и напоминает «братание» на фронте, которое наблюдалось в ужасные дни 1917 года.

Опубликование упомянутой переписки вредно еще и потому, что в конечном результате она может посеять в умах сомнение в значении и смысле «белой борьбы».

Главнокомандующий считает, что «белая борьба» — это единственная светлая страница на мрачном фоне Российской смуты, страница, которой участники «белой борьбы» по праву могут гордиться и признания морального значения коей обязаны требовать от всех.

Значение «белой борьбы», сохранившей честь Национальной России, никогда не умрет.

Что касается вопроса о том, кому в будущей России будет принадлежать первое место, то Генерал Врангель находит даже поднимать его недостойным.

Вопрос этот у участников «белой борьбы» никогда не возникал, и когда офицеры, не исключая и старых генералов, шли в бой с поработителями Родины с винтовкой в руках рядовыми бойцами, никто из них не думал о том, какие места они займут в будущем — их одушевляла, как одушевляет и ныне, одна мысль — об освобождении России.

Не может быть места для этого вопроса и после падения большевиков. Когда падет ненавистная власть, поработившая ныне нашу Родину, и воскреснет Национальная Россия, то для каждого будет величайшим счастьем отдать Ей все свои силы, как бы ни был скромен предоставленный каждому удел.

К этому бескорыстному служению Родине мы, по мнению Главнокомандующего, и должны теперь все готовиться.

После последней исповеди и причастия Святых Тайн генерал Врангель сказал духовнику протоиерею отцу Василию Виноградову:

— Я готов служить в освобожденной России хотя бы простым солдатом.

Умирая 25 апреля 1928 года в девятом часу утра, главком произнес:

— Боже, спаси Армию…

6 октября 1929 года из временного захоронения останки генерал-лейтенанта барона П. Н. Врангеля, как он завещал, были перенесены под своды выстроенного бывшими бойцами Белой армии православного храма во имя Святой Троицы в Белграде, где хранились 156 знамен Русской армии главкома Врангеля.

КОМАНДИРЫ-МОНАРХИСТЫ Генерал-от-инфантерии А. П. Кутепов и генерал-майор Генштаба М. Г. Дроздовский

Следующие три главы этой книги написаны в виде двойного портрета. Двое героев каждого очерка — в чем-то схожие белые полководцы: идеей монархизма (генералы Кутепов и Дроздовский), родовой принадлежностью (казаки кубанец Шкуро и донец Мамонтов), своеобразием и «географией» борьбы (дальневосточные атаманы Семенов и Унгерн).

Очерки, подчеркивая единое в «парах» добровольческих генералов, рисуют тот или иной тип белого командира, вождя.

Поэтому рассказы о жизненном, боевом пути героев сплетаются, как бы вытекают один из другого, призваны «взаимодополнять» общий портрет.

Хронологичны очерки и тем, что вторые персонажи (Дроздовский, Мамонтов, Унгерн) скончались гораздо раньше первых (Кутепова, Шкуро, Семенова), — на взлете своих талантов. Судьбы их «визави», выживших в мясорубке Гражданской войны, показывают возможную будущность рано ушедших.

* * *

Для того, чтобы говорить о монархистах, и тем более — генералах закалки Белой гвардии, необходимо сказать о монархизме. Рассматривать же этот принцип управления государством можно только в связке с христианской верой, в России — с православным вероисповеданием. Почему? Потому что именно посредством новозаветного миропомазания при венчании на царство православных царей уничтожается сатанинское начало земной власти.

Еще в IV веке по Рождеству Христову святитель Григорий Богослов разложил формы земного правления по полочкам. Он выделил их в три основные:

1. Монархия — правление одного, содержащее веру в одного Бога.

2. Полиархия, производная от политеизма, т. е. многобожия (аристократия, в XX веке — и олигархия), — правление меньшинства или лучших.

3. Анархия (демократия), как называется у святителя власть большинства, анархически обрекающая и на атеизм.

Пользуясь современными терминами, укажем выводы свт. Григория Богослова:

1) Монархия предпочтительнее всего, так как она подражает единству Бога.

2) Минус олигархии в том, что она предполагает рассеивание Божьего могущества, разделение Его сущности между несколькими богами.

3) Демократия наиболее бесперспективна, так как заключает в себе распыление Божьей сущности — власть оказывается настолько раздробленной, что при ней становится уже почти невозможно постичь само существование Бога.

Русский религиозный мыслитель К. П. Победоносцев отмечал, что при демократии политическая власть раздробляется "на множество частиц, и достоянием каждого гражданина становится бесконечно малая доля этого права… В результате несомненно оказывается, что… демократия оболживала (от «лгать» — В.Ч.-Г.) свою священную формулу свободы, нераздельно соединенную с равенством. Оказывается, что с этим, по-видимому, уравновешенным распределением свободы между всеми и каждым соединяется полнейшее нарушение равенства или сущее неравенство".

Другой русский мыслитель М. Н. Катков утверждал: противоположность во власти между Россией и Западом в том, что там все основано на договорных отношениях, у нас — на вере. Западное общество — номократично (правит закон), общество русское — идеократично (правит идея). "Плодотворно только то право, которое видит в себе не что иное как обязанность", — говорил он в отношении идеократичного принципа монархии.

Развивая все эти соображения, можно сказать, что монархия — есть верховенство нравственного идеала, который и прижился искони в нашей стране, потому что являлась она Святой Русью. В монархии личность ставит верховной властью не свою волю, а волю своего идеала. Таким образом, раз Церковь богоцентрична — ее прихожане живут при истинной монархии. Тут нет и не может быть места демократии, либерализму.

Исходя из этого, вне Церкви единственным освященным гражданским строем для православного может быть только монархия. Раз ты веруешь в Господа Иисуса Христа, то значит веришь, что лишь в монархии Он через Своего помазанника Царя ведет народ к спасению. Проще говоря, если свести к «идеократичной» формуле — православный «обязан» быть монархистом.

В том-то и незадача Белого Дела, что его основатели и большинство крупных вождей были православно верующими людьми, но не монархистами. Алексеев и Корнилов являлись антицаристами, Деникин и Колчак — либералами, они были февралистами, пытавшимися без монархической идеи победить красных. Хотя, казалось бы, очевидно: раз у красного противника была крайняя — большевистская — левая линия, то на нее должна была быть крайняя — монархистская — правая линия, чтобы увенчаться победой. Однако все главы Белых армий были «непредрешенцами», и даже монархист Врангель. Он, правда, делая "левую политику правыми руками", своей Русской Армией все же доказал "плодотворное право" Русской идеи, в основе которой традиционно-монархические обязанность и вера, а не демократические договор и закон.

Вот выводы на этот счет бывшего белого офицера, ставшего в Зарубежье настоятелем Братства преподобного Иова Почаевского РПЦЗ архимандрита Серафима, сделанные им в 1937 году:

"Я провел почти всю кампанию Добровольческой армии частью в рядах самого непредрешенческого Корниловского полка, частью в Марковской артиллерийской бригаде. Добровольно все время был на фронте, как во время наступления на Орел, так и во время великого отступления к Черному морю. Всем сердцем веровал в Белую идею и считал в то время неправильным навязывать народу ту или другую форму правления — словом, был, как теперь называют, «непредрешенцем», а одновременно, к слову сказать, довольно неважным христианином.

Увы, большинство моих соратников-офицеров тоже были плохими христианами, а оттого, быть может, и непредрешенцами. Православным христолюбивым воинством, к сожалению, мы были только по имени. Счастливые исключения, конечно, не противоречат общей картине. Оттого и не победили мы…

Мы скажем больше: даже национализм Белого Движения не оказался подлинным национализмом, национализмом, достойным русского народа, соответствующим его духу. Он был к беде нашей почти весь в земном плане. Лозунг "за отечество" отодвинул на заднее место святой порыв "за веру" и совсем выбросил среднее — "за царя", — помазанника Божия…

Но, может быть, чин священного миропомазания можно совершить над любым носителем верховной власти, например, над президентом или диктатором? Нет, это было бы профанацией великого таинства. Помазанником Божиим может быть лицо, приявшее власть не от людей или насилием, но от Бога и притом на всю жизнь. Власть Помазанника Божия должна опираться в конечном итоге на право божественное — jus divinum и не зависеть от прихоти народной.

Вот и приходится признать, что истинным Помазанником Божиим может быть только наследственный самодержавный Государь, избранный на Царство Промыслом Божиим через рождение от прежнего Помазанника Божия".

* * *

Начало биографий генералов А. П. Кутепова и М. Г. Дроздовского указывает, что монархическое «вероисповедание», возможно, органичнее усваивается, если его носители имеют в активе две исходные: аристократическое происхождение и службу в гвардии. По крайней мере, лучший образец у белых в этом отношении — генерал Врангель так же прекрасно воплощал обе данные категории.

Александр Павлович Кутепов родился в 1882 году в городе Череповце в семье лесничего. Отец его происходил из потомственных дворян Новгородской губернии. Александр окончил Архангельскую классическую гимназию и поступил в Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище. Вышел он из него в 1904 году подпоручиком в 85-й пехотный Выборгский полк, находившийся в это время в действующей армии, чтобы попасть на идущую русско-японскую войну. В рядах выборжцев подпоручик Кутепов и воюет с японцами.

В ноябре 1907 года А. Кутепов "за боевые отличия" переведен поручиком в Лейб-Гвардии Преображенский полк. В чине штабс-капитана командиром роты преображенцев Кутепов вступает в Первую мировую войну. Он трижды был ранен на ее фронтах, в сентябре 1916 года произведен в полковники и начинает командовать 2-м батальоном Преображенского полка. К этому времени полковник Кутепов награжден многими боевыми орденами, главный из которых орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия IV степени. Заслужено им и Георгиевское оружие.

Михаил Гордеевич Дроздовский родился на год раньше Кутепова, в 1881 году в Киеве в семье генерала, участника Севастопольской обороны. Его сразу отдали в кадеты, и в 1899 году Миша окончил Владимирский Киевский кадетский корпус. Потом была учеба в Павловском военном училище, откуда Дроздовский был выпущен подпоручиком в Лейб-Гвардии Волынский полк.

В 1904 году Дроздовский поступает в Николаевскую академию Генерального штаба, но в связи с началом русско-японской войны уходит добровольцем на ее фронт в рядах 34-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Там он был ранен и получил первые боевые ордена. После окончания войны вернулся в Академию Генштаба, которую закончил в числе лучших в 1908 году.

Потом М. Дроздовский служит в штабе Заамурского пограничного округа, а с ноября 1911 — в штабе Варшавского военного округа. В 1913 году он прошел в Севастополе, в Офицерской воздухоплавательной школе курс летчика-наблюдателя.

С началом Первой мировой войны Дроздовский служил в оперативном отделе Управления генерал-квартирмейстера Северо-Западного фронта, затем в штабе 27-го армейского корпуса. Осенью 1915 года — начальник штаба 64-й пехотной дивизии. В 1916 году дивизионный начальник штаба Дроздовский в Карпатах повел два полка в атаку и снова после японской войны был ранен. Но в январе 1917 года он вернулся в строй, был произведен в полковники и стал начальником штаба 15-й пехотной дивизии.

Здесь надо в хронологическом изложении биографий остановиться, потому что потом — в феврале 1917 года не только карьеры полковников Дроздовского и Кутепова приостановились, а и Российская Империя перестала существовать.

Продолжим же на событийном материале по линии командира 2-го батальона Лейб-Гвардии Преображенского полка полковника А. П. Кутепова, который в самые революционные февральские дни оказался в Петрограде. Александр Павлович приехал сюда по делам на несколько дней с фронта, и 27 февраля 1917 года ему пришлось горячо поучаствовать в разразившейся революции.

В ночь на 27 февраля восстал запасной батальон Волынского полка. Одним из инициаторов восстания был унтер-офицер Т. Кирпичников, которому первый "революционный командующий" Петроградским военным округом генерал Корнилов потом вручит за это Георгиевский крест. Но потом еще позже — в 1919 году товарища "Георгиевского кавалера" Кирпичникова, пойманного на территории Добровольческой армии, расстреляют по приказу Кутепова, который как был в Петрограде февралем 1917 года с револьвером в руке против любого красного, розового, кумачевого, так истинно белым остался.

Утром того 27 февраля такие последствия этого дня полковник Кутепов не мог и в шутку представить. С восставшими волынцами «заволынили» присоединившиеся к ним солдаты Литовского полка, другие части Петроградского гарнизона стали переходить на сторону стачечников и демонстрантов. К вечеру их будет уже около 70 тысяч — почти треть численности гарнизона столицы.

Днем же тогдашний командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов попытался взять ситуацию под контроль — двинуть надежные части в центр города. Тут ему в суматохе Зимнего дворца и попался лейб-гвардейский полковник Кутепов, с мрачным отчаянием взирающий на происходящее. Для подавления беспорядков фронтовик Кутепов с радостью принял под свою руку тысячу местных гвардейцев из запасного полка. Генерал Хабалов приказал отряду Кутепова, "разбив толпу", занять район от Литейного моста до Николаевского вокзала, беря по дороге подмогу на свое усмотрение.

Полковник Кутепов поглубже надвинул козырек фуражки на свою круглую, выбритую голову, огладил смоляную бородку, крутнул вверх кончики усов. Скомандовал — и гвардейцы ринулись по запруженному Невскому проспекту.

У Александринского театра им попалась расхристанная рота пулеметчиков, которые не откозыряли Кутепову. Полковник зыркнул, хватаясь за револьвер. Выдвинулся ротный капитан и смущенно объяснил, что для пулеметов у них нет ни воды, ни глицерина. Кутепов приказал его шайке встать в строй.

Однако даже полковника Кутепова, взявшегося наводить порядок, Хабалов, спохватившись, решил остановить. На перекрестке с Литейным Кутепова нагнал посыльный Хабалова, который отменял свое распоряжение и приказывал полковнику вернуться назад к Зимнему дворцу. Однако Кутепова с белым офицерским Георгием на груди было не повернуть. Тем более, что по дороге к нему пристали другие лихие офицеры.

Толпы шатались, орали вокруг, в городском центре хлестко били разрозненные выстрелы. Вынырнув на Литейный, Кутепов увидел, что горит Окружной суд. У аристократической Сергиевской улицы в беспорядке торчали без наводчиков пушки с дулами в разные стороны, были разбросаны снарядные ящики. Невдалеке из-за баррикады палили по неуверенно двигавшимся к ней полицейским.

Здесь заправляли мятежники запасных Волынского и Литовского полков. Они замялись, увидев клинком летящий на них кутеповский отряд.

Полковник мгновенно оценил это, успокоительно закричал. Солдатики с красными бантами на шинелях придвинулись к нему, опуская оружие.

Выглянул из-за их спин унтер:

— Ваше высокоблагородие, постройте нас да отведите в казармы… Только боимся расстрела за мятеж.

Кутепов чеканно произнес:

— Те, кто присоединится ко мне, расстреляны не будут. Обрадованно всколыхнулась солдатская толпа, подхватила Кутепова на руки, подняла повыше, чтобы все услышали. Полковник рассмотрел в сером шинельном море под ним смутьянов: несколько штатских, писари Главного штаба, солдаты в артиллерийской форме. Он закричал:

— Те лица, которые сейчас толкают вас на преступление перед Государем и Родиной, делают это на пользу нашим врагам-немцам, с которыми мы воюем! Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами!

Из толпы выкрикнули:

— Боимся, что расстреляют! Кутепов опять заверил:

— Тот, кто пойдет со мной, расстреляны не будут. Тонко, с надрывом взвыл голос:

— Он врет, товарищи! Вас расстреля-я-яют!

Сразу же ударили по Кутепову из винтовок. Но он был уже на земле, вскидывая револьвер и командуя своим гвардейцам.

Мятежники бежали врассыпную, но из-за укрытий обрушился на кутеповцев бешеный огонь. Вокруг полковника падали его бойцы, они отстреливались, но сметало свинцом на открытом месте отряд.

С его остатками Кутепов прорывался к особняку графа Мусина-Пушкина. Это была сплошная перестрелка, отряд держал фронт вкруговую, но его выбивали с крыш, из подворотен. В основном гибли офицеры, их специально выцеливал противник, многие с золотыми погонами полегли в тех перестрелках.

Добрались с большими потерями до дома Мусина-Пушкина. В нем раскинулся на скорую руку госпиталь Северного фронта, куда стаскивали раненых.

Стемнело за окнами, на улицах мгновенно перебили еще целые фонари. Полная тьма опустилась на Петроград.

Кутепов, прикрыв караулами двери, выбрался наружу. Взглянул на Литейный, подсвеченный кострами и заревом. Туда из всех нор, переулков перла и перла толпа. Он увидел, как из особняка тенями выскальзывают его бойцы и перебегают к раве. Из нее, хрипло матерясь, выкрикивали его уже ставшую известной фамилию, суля Кутепову ужасное.

Вернулся полковник в особняк, огляделся: большая часть его отряда потихоньку сплыла. В горячке уличных боев сумел он приказать, чтобы купили ситного хлеба и колбасы. Стали это есть. Если б командир не похлопотал, были б ни с чем.

Никто не заботился о них, Кутепов отсюда по телефону безуспешно пытался связаться и с градоначальством, и с полицейским штабом. С улицы начали с завываниями пристреливаться по особняку.

Явилось к Кутепову начальство лазарета. Пряча глаза, стали его просить уйти отсюда с неранеными солдатами. Что было ему делать, не отдавать же на растерзание раненых и сестриц милосердия! Выскользнул полковник с кучкой его последних бойцов в темень…

Так закончилась эта единственная «полупопытка» петроградского военного начальства вмешаться в те события.

Тамошние же офицеры от прибывшего с фронта монархиста Кутепова сильно отличались. Во-первых, они заметили, что именно их стараются убить на улицах, избегая стрелять по солдатам. И одни сидели дома, а более «инициативные» — в Офицерских собраниях, оживленно обсуждая ситуацию. Они не хотели репрессий против восставших, чтобы не портить свою репутацию на будущее. Надвинувшаяся смена режима и офицерству казалась неизбежной.

* * *

2 апреля 1917 года полковник А. П. Кутепов, несмотря на его февральские приключения, назначается командиром Преображенского полка, к названию которого приставку «Лейб-Гвардии» тогда уже старались не упоминать. Летом при неудаче русской армии в ее июньском наступлении, когда австро-германцы прорвали фронт на Тарнополь, преображенцы Кутепова не уронили честь и боевую славу полка, а Александр Павлович заслужил между солдатами почетное прозвище "Правильный человек".

Такой авторитет командира лейб-гвардейцев и позволил полковнику Кутепову как бы вычеркнуть знаменитый Преображенский полк из действующих военных анналов, чтобы не замаралось его имя в красной истории России. После октябрьского большевистского переворота командир Лейб-Гвардии Преображенского полка полковник А. П. Кутепов 2 декабря 1917 года издал приказ о его расформировании, чем спас старинное полковое знамя Русской Императорской армии.

После этого Кутепов отправляется на Дон, где 24 декабря вступает в только что оформившиеся ряды добровольцев. Он сразу получает назначение начальником белого гарнизона Таганрога, каким командует до начала января 1918 года. Обороняя город, Кутепов вел упорные бои с красными. В 1-й Кубанский Ледяной поход в феврале полковник Кутепов выступил командиром 3-й роты 1-го Офицерского полка. 28 марта 1918 года (отсюда все даты — по новому стилю) он становится помощником командира этого полка.

В апреле 1918 года изнуренная проделанным Ледяным походом Добровольческая армия отчаянно штурмует Екатеринодар. 12 апреля гибнет в атаке великолепный командир Корниловского ударного полка полковник М. О. Неженцев. Он капитаном разведки 8-й армии генерала Корнилова по его инициативе в мае 1917 года сформировал первую добровольческую часть в Императорской армии — 1-й ударный отряд 8-й армии, который блестяще провел свое боевое крещение, взяв Калущ при общем провале тогда русского летнего наступления.

Георгиевский кавалер, любимец Корнилова Неженцев и в Царской, и в Белой армии со своими ударниками был на самых ответственных участках. То, что после его гибели командиром Корниловского ударного полка назначают А. П. Кутепова, прекрасно говорит о репутации, какую уже завоевал себе тогда и Александр Павлович.

Жизненные и военные пути Кутепова и Дроздовского, начиная с того, что были они почти ровесниками, отправились на русско-японскую войну добровольно, приблизительно в одно и то же время получили звание полковника, и в дальнейшем как бы "отзеркаливают".

Яростный противник большевиков, несокрушимый монархист полковник Кутепов становится командиром Преображенского полка 2 апреля 1917 года, чтобы в летнем наступлении показать преображенцев в полной боевой мощи, и все же распускает знаменитый полк как "Правильный человек" 2 декабря — в ожесточенный протест против новоявленного красного режима. Его идейный собрат полковник Дроздовский 6 апреля 1917 года становится командиром 60-го пехотного Замосцкого полка, чтобы, как позже отметят, "успеть с этим полком совершить ряд блестящих дел". Дроздовский награжден орденом Святого Георгия, а 24 ноября его назначают командующим 14-й пехотной дивизии на Румынском фронте. И все же полковник Дроздовский сам сложил с себя это командование 11 декабря 1917 года, чтобы начать вооруженно бороться с большевизмом.

Как красочно выразился А. И. Деникин о том, что удалось сделать М. Г. Дроздовскому, "было новой героической сказкой на темном фоне Русской Смуты". Поэтому, приняв к сведению подвижничество монархиста Кутепова Февралем 1917 года, его активнейший вход в Белую борьбу на Дону и Кубани, внимательно разглядим так же вдохновенные действия монархиста Дроздовского, возглавившего Белое дело на Румынском фронте сразу после того, как стали известны последствия октябрьского переворота.

В конце ноября 1917 года на Румынском фронте состоялось совещание русских офицеров Генерального штаба по вопросу восстановления и спасения гибнущей от красных России. Точки зрения присутствующих разделились на три позиции.

Одна группа выступила за непротивление новому советскому режиму, за службу большевикам; они рассчитывали не на контрреволюцию, а на эволюцию, прикидывая, что на мирное восстановление нормальной жизни в России теперь уйдет никак не меньше тридцати лет. Вторая группа офицерства их стратегию поддерживала, но тактически предлагала организовывать восстания, чтобы расшатать большевизм лет за десять.

Третья группа была самой малочисленной, но эти бескомпромиссные люди собирались немедленно вооруженно бороться с большевизмом. Они стояли за объединение заслуженных, убежденных офицеров и солдат, не смирившихся с большевистской гибелью Родины. Их лидерами был только что назначенный командир 14-й пехотной дивизии 36-летний полковник М. Г. Дроздовский и тоже бывший участник японской войны, ныне начальник штаба 118-й пехотной дивизии 39-летний полковник Михаил Кузьмич Войналович, который станет помощником Дроздовского во всех его белых делах.

Об этих двоих в военном лагере врангелевцев в Галлиполи в 1922 году на четвертой годовщине празднования дня выступления Добровольческого отряда дроздовцев в свой легендарный поход его участник-артиллерист, потом один из организаторов белой военной авиации полковник В. А. Андреянов в своем докладе отметит:

"Полковник Дроздовский, человек чрезвычайной храбрости и высоких нравственных качеств, непоколебимой силы воли, оценил положение и взял на себя объединение этого круга офицеров. Высокого роста, худощавый, с резко очерченными чертами лица, с орлиным взглядом, с сухой рукой (после ранения в японскую войну), тотчас и определенно формулирующий свои мысли, он сразу производил сильное впечатление на всех с ним встречавшихся.

Выбор ближайшего своего помощника, впоследствии начальника Штаба Отряда, Дроздовским был сделан крайне удачно. Единство взглядов и убеждений, полное самоотречение, патриотизм, храбрость, решимость свойственны были в полной мере им обоим.

Некоторые различия характеров только дополняли их. Несколько нервный и порывистый не в боевой обстановке Дроздовский и рядом с ним спокойный во всех случаях жизни Войналович — вот те начальники, которым не могло не поверить и не довериться офицерство с первой встречи с ними".

Вначале вербовка добровольцев Дроздовским началась тайно. В городе Яссы на улице Музилер в доме 24 он открыл вместе с единомышленниками так называемое Бюро помощи офицерам. С приходящими сюда беседовали, чтобы убедиться в решимости и самоотверженности офицера освободить от большевиков Родину. Потом знакомили с планами сколачивающегося отряда, предлагали подписать соглашение о службе в нем. Одних отправляли обратно в их части для дальнейшей пропаганды добровольчества среди офицерства, других поселяли в общежития, расположенные в христианской Евгениевской Общине, выдавали пособие.

Полковник М. Г. Дроздовский разослал своих вербовщиков по прифронтовым городам. Сам, оставив в Яссах с отрядниками полковника Войналовича, поехал в Кишинев, потом в Одессу, где открыл такие же Бюро. В Одессе Михаил Гордеевич так увлекся работой с офицерами, что не успел скрыться из города, когда его заняли красные. Дроздовского арестовали, и встал бы он у расстрельной чекистской стенки, если бы не его находчивый адъютант подпоручик Кулаковский. Тот сумел убедить еще не опомнившихся после взятия Одессы большевиков в совершенной благонадежности его командира. Дроздовского выпустили, они с Кулаковским вернулись в Яссы.

В декабре бывший помощник Главнокомандующего Румынским фронтом короля Фердинанда, теперь — Главнокомандующий армиями Украинского фронта генерал Д. Г. Щербачев, получивший письмо от основателя Добровольчества на Дону генерала М. В. Алексеева, решил развернуть такое же добровольческое дело, начатое Дроздовским, в масштабе своего фронта. С его разрешения по штабам армий разослали приглашение русским офицерам, желающим поступить на "американскую службу", согласовав этот фокус с союзническим Консульством США в Румынии. Когда такие являлись в Консульство, им говорили:

— Вы еще нужны Родине.

В Яссах офицеров направляли на улицу Музилер в Бюро дроздовцев.

Генерал Щербачев отдал приказ о формировании офицерских добровольческих частей. Наметили создать три Отдельные Русские добровольческие бригады: в Кишиневе, в местечке Соколы, находившимся в двух верстах от города Яссы, а также — в военном лагере у железнодорожной станции Скинтея, расположенной в 28 верстах от Ясс. Командиром штаба Национального корпуса Русских добровольцев, в который предполагали слить бригады, назначили генерала Кельчевского. Начальником Кишиневской бригады сначала поставили генерала Осташева, потом генерала Белозора. Но ходко дело шло лишь в Ясской бригаде полковника Дроздовского, которая насчитывала уже 200 бойцов.

Несмотря на приказ Щербачева, в штабах армий идеей добровольчества не воодушевились. Там просиживали галифе люди в погонах, больше поддерживающие офицерское большинство, какое выявилось на совещании выпускников Академии Генштаба в ноябре, предпочитающее как-то «пережить» большевизм и даже сосуществовать с ним в ближайшие 10, 30 лет… Бланки печатных объявлений, подписок, размноженные по образцу из дроздовских Бюро, пылились в штабных канцеляриях. Офицеры частей узнавали о наборе в добровольческие бригады больше через неугомонных вербовщиков Дроздовского.

Инициатора Добровольчества на русском фронте в Румынии полковника Дроздовского, сложившего с себя командование 14-й дивизией, в главное руководство добровольцами не ввели, ему предоставили возможность командовать лишь их частями под Яссами. Но направляющимся туда офицерам деньги, отпущенные на пособия, выдавались крайне неохотно. Если они собирались следовать к дроздовцам с оружием, боеприпасами, их обвиняли в расхищении воинского имущества части.

Прибывавшие в Яссы добровольческие офицеры и солдаты сначала отправлялись в городские общежития, потом — в Соколы или Скинтею. Первоначально больше людей направляли в совсем близкие от Ясс Соколы, но начались постоянные стычки с местными красными. Тогда в Соколах оставили лишь команду для караулов у складов и разгрузки вагонов на местной железнодорожной станции, а всех перевели в Скинтею.

В Скинтейском лагере спали в нескольких холодных и темных летних бараках на нарах. В январе 1918 года здесь двум с лишним сотням офицеров разных родов войск при пятистах конях, шести орудиях и десяти пулеметах приходилось заниматься самым черным трудом. Они несли все хозяйственные работы вплоть до колки дров. Ухаживали за конями, водя каждого на водопой за полторы версты. А для добывания вооружения, пропитания и фуража требовалось им еще налетать на соседние большевистские части.

Нареквизировали за месяц под дулами дроздовцы у марксистски настроенных военных масс добро, в десятикратных количествах превосходящее личный отрядный состав: 15 бронемашин, радиостанцию, много тяжелой и легкой артиллерии, пулеметов, автомобилей. В лагере постоянно велось строевое обучение. Вся эта огромная нагрузка, особенно непривычная тем, кто не был знаком с уходом за конями и с запряжками, не понизила духа, а сплотила белых, отборно собравшихся сюда под крыло добровольца номер один Дроздовского.

Правда, в январе сбило поток добровольцев формирование в армиях фронта офицерских команд для охраны складов. Этим подразделениям, напротив, в штабах деловито выделили хорошее довольствие и жалованье. В «сторожа», где напрягаться было не надо, и потянулись нерешительные, бездельники, увлекая других, чтобы «пересидеть». Многие на отдаленном от большевистских центров бывшем Румынском фронте все еще плохо себе представляли что за беспощадная, сокрушительная гидра кумачево распростирает конечности по матушке-России.

Политическая обстановка в Румынии резко изменилась в феврале 1918 года. Ее правительство посчитало себя преданным большевистской Россией, заключившей Брестский договор с Германией, и тоже приступило к переговорам с немцами о сепаратном мире. В стране началась антирусская кампания. Румыны разоружали русские части, захватывая их фронтовое имущество.

Главком русских армий в Румынии генерал Щербачев и официальный глава их Управления добровольческих войск генерал Кельчевский в такой обстановке решили распустить только-только складывающиеся добровольческие бригады. На их взгляд, русские белые силы не могли добраться в Россию сквозь румынские кордоны и германские оккупационные войска, занимающие страну. Да и румыны настаивали на разоружении этих частей, что входило в предварительные условия их мира с немцами.

Чтобы убедить в безуспешности командиров добровольцев, Кельчевский собрал их совещание. Подсчитали, сколько записалось добровольцами. Оказалось 5 тысяч! Но 3 тысячи из них было штабных, то есть — лишь на бумаге для видимости проводимого «мероприятия». Истинных же бойцов — полторы тысячи в Кишиневе и пятьсот под Яссами. Собравшиеся дружно развели руками: с такими силами бессмысленно начинать!

Лишь полковник Дроздовский, сверкнув своим пенсне, отчеканил, что он с каким угодно числом решительных людей пойдет на Дон к генералу Корнилову и доведет их. Возмущенный генералитет и другие старшие офицеры единодушно осудили выскочку. Кто-то воскликнул, что они имеют дело с авантюристом и маньяком. Тут же генералом Кельчевским был отдан приказ о расформировании добровольческих частей, недействительности подписки, данной добровольцами. Были вывешены объявления с предложением им разъехаться. Кельчевский связался телеграфом с командующим Кишиневской добровольческой бригадой генералом Белозором и тоже сразу нашел с ним общий язык по роспуску бригадников. Полковник Дроздовский остался в совершенном одиночестве.

* * *

Полковник М. Г. Дроздовский не подчинился воле его командиров, «закрывших» Белое Дело. Михаил Гордеевич собрал своих добровольцев, прочел им приказ о расформировании и сказал:

— А мы все-таки пойдем…

Приказав испортить в Скинтее все, что нельзя было взять с собой, Дроздовский теперь сосредоточил свой отряд в Соколах.

Немедленно здесь отряд Дроздовского начали окружать румынские войска, они потребовали сдать оружие и разъехаться. Начальник штаба бригады «дроздов», как их потом стали называть, полковник Войналович поднял добровольцев «в ружье» и сообщил им требование румын. Белое воинство единогласно сказало «нет» и решило идти на прорыв.

Был составлен ультиматум русских добровольцев румынскому королю:

1. Оружие сдано не будет.

2. Требуем гарантии свободного пропуска до русской границы.

З. Если до 6 вечера не уйдут войска, будет открыт артиллерийский огонь по Яссам и, в частности, по королевскому дворцу.

Полковник Дроздовский повез ультиматум на автомобиле в Яссы, чтобы главком Щербачев передал бумагу королю Фердинанду. Отряд начал готовиться к прорыву, и к 5 часам вечера он был готов идти напролом.

Румынские войска все же отошли. Белой гвардии Дроздовского дали пропуск и 6 поездных составов.

11 марта 1918 года эшелоны всего с несколькими сотнями дроздовцев, хотя с мортирной и конногорной батареями, громыхая буферами, как некая несокрушимая преторианская армия, заставившая уступить короля, тронулись на Кишинев.

На станции Перлица у остановившихся эшелонов румыны попробовали отцепить паровоз. Они окружили начальника эшелона капитана Колзакова с офицерами цепью, нацелив два пулемета с десяти шагов. Запел дроздовский трубач, россыпью бросились с подножек добровольцы и взяли румын в еще большее кольцо. Путь стал свободен.

В Кишиневе их ждала лишь орава румынских пулеметных сторожевых постов. Из дислоцировавшейся же здесь бригады русских добровольцев в полторы тысячи всего пятьдесят офицеров присоединилось к отчаянным «дроздам». Но они не унывали, 16 марта двинулись маршем на Дубоссары.

В Дубоссарах объявили регистрацию офицеров, но она оказалась безрезультатной. Зато присоединились к отряду команда конников из Болграда, Польский эскадрон. Узнали, что из Измаила пробивается к ним сводная офицерская рота Морской дивизии полковника М. А. Жебрака-Русановича. Они не знали, что пару недель назад вот так же отринутые и проклинаемые ушли в свой Ледяной поход добровольцы Алексеева и Корнилова с Дона, но генерал Алексеев считал:

«Нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

Генерал же Корнилов, отвечая на вопрос: «Что если не победим?» — сказал:

— Тогда мы покажем, как умеет умирать Русская армия.

Дроздовцы все это не могли знать, но свято чувствовали, потому что на них были такие же русские офицерские золотые погоны, потому что их вел полковник с изувеченной раной рукой и Георгием на груди.

Михаил Гордеевич же поправлял свое пенсне и писал в дневник, начатый на этом походе:

«Только смелость и твердая воля творят большие дела. Только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь, в грядущей борьбе, смело ставить себе высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы…

Голос малодушия страшен, как яд…

Нам остались только дерзость и решимость…

Россия погибла, наступило время ига. Неизвестно, на сколько времени. Это иго горше татарского…

Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и только когда рухнет большевизм, мы можем начать новую жизнь, возродить свое Отечество. Это символ нашей веры…

Через гибель большевизма к возрождению России. Вот наш единственный путь, и с него мы не свернем…

Я весь в борьбе. И пусть война без конца, но война до победы. И мне кажется, что вдали я вижу слабое мерцание солнечных лучей. А сейчас я обрекающий и обреченный…»

20 марта 1918 года отряд полковника Дроздовского вышел из Дубоссар, продолжая свой легендарный в истории Белой борьбы поход Яссы-Дон. Впереди лежали 1 200 верст пути, на которые в крови, поту, стуже, грязи, боях уйдет 61 день. Потом в «Дроздовском марше» уцелевшие будут петь:

Из Румынии походом Шел Дроздовский славный полк, Для спасения народа Нес геройский трудный долг… Этих дней не смолкнет слава, Не померкнет никогда, Офицерские заставы Занимали города…

Это неважно, что песню потом переделают на свой лад красные. Многое для дроздовцев являлось неважным, включая собственную жизнь.

Сколько было этих белых героев вместе с отрядом полковника Жебрака, который принес им свой Андреевский флаг Балтийской дивизии, и он станет полковым знаменем стрелкового Офицерского полка «дроздов»? Всего тысяча: 667 офицеров, 370 солдат, 14 врачей, священников и чиновников, 12 сестер милосердия… Авангардом скакал конный отряд под командой начштаба полковника Войналовича. Начальником артиллерии шел генерал Невадовский, пехоты — генерал Семенов, связи — полковник Гран, интендантства — полковник Абрамов.

Их путь до Новочеркасска проляжет через реки Буг и Днепр, придется брать Каховку, Мелитополь, Бердянск, Ростов-на-Дону. Но уже 23 марта в Вальгоцулово Дроздовский в дневнике записывает:

«Газетная травля (еврейская) «Одесских новостей» и других социалистических листков (прапорщик Курляндский), желание вооружить всех — впереди нас идет слава какого-то карательного отряда, разубеждаются потом, но клевета свое дело делает, создает шумиху и настораживает врагов. А ведь мы — блуждающий остров, окруженный врагами: большевики, украинцы, австро-германцы!!!»

В ночь с 27 на 28 марта они под ледяным ветром и снегом перебрались по паромной переправе через Буг. На том берегу резкий ветер бил в лицо, мороз пополз к пятнадцати градусам, хорошо кованые кони скользили, ступая по косогорам. Пришлось остановиться на дневку, потому что лошади, не люди выбились из сил.

4 апреля 1918 года отряд прибыл в селение Новый Буг, где узнали, что в деревне Долгоруковке было замучено шестеро офицеров. Немедленно отправилась туда команда: коммунистов расстреляли, дома их бежавших товарищей по партии сожгли, жителей, издевавшихся над офицерами, выпороли. Такую же расправу пришлось произвести над большевиками и их прихвостнями в Фонтанке по жалобе местного крестьянства.

Дроздовский записал в дневнике:

«Нет-нет да и сожмет тоской сердце, инстинкт культуры борется с мщением побежденному врагу, но разум, ясный и логичный разум, торжествуй над несознательным движением сердца!.. Что можем мы сказать убийце трех офицеров или тому, кто лично офицера приговорил к смерти «за буржуйство и контрреволюционность»? Или как отвечать тому, кто являлся духовным вождем насилий, грабежей, убийств, оскорблений, их зачинщиком, их мозгом, кто чужие души отравлял ядом преступления?! Мы живем в страшные времена озверения, обесценения жизни. Сердце, молчи, и закаляйся, воля, ибо этими дикими, разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон — «око за око», а я скажу: «два ока за око, все зубы за зуб», «поднявший меч…»

В эти дни на отбившихся от отряда два десятка бойцов его автоколонны из-за ближних холмов свалилось двести с лишним красных конников. Дроздовцы залегли и отстреливались, пока их не выручили основные силы, но цистерны с бензином и картеры многих машин были прострелены. Вокруг пробивающихся белых стервятниками кружились разрозненные большевистские части, используя все возможности, чтобы уничтожить или хотя бы обескровить их.

Днепр хотели перейти у Бериславля. Приблизившись к нему, услыхали стрельбу. Разведка уточнила и доложила, что это немцы, взявшие Бериславль, воюют с красными, засевшими на другом днепровском берегу в Каховке.

На переговоры с германским командованием поехали полковники Войналович и Жебрак. Немцы отнеслись к ним высокомерно, не собирались пропускать, но отправили своего офицера посмотреть на дроздовцев. Увидев отрядную артиллерию, они изменились. Стало ясно, что эти русские в золотых погонах, если надо, то и их сметут. Германцы захотели вместе атаковать большевиков. Дроздовский, усмехнувшись, отказался и потребовал, чтобы они не трогались с места в течение суток и не вмешивались в его действия.

Полковник Дроздовский не считал войну с Германией законченной и не признавал большевистского Брестского мира. По пути он не дрался с немцами только потому что стремился сохранить своих добровольцев для более пока важной Белой борьбы.

Поздно вечером 9 апреля «дрозды» встали на окраине Бериславля, а утром поили коней в Днепре, глядя на мост, по которому с противоположного каховского берега гвоздили большевистские пушки. Затрубил атаку трубач. Белые конники, по-казачьи вжимаясь в седла, ринулись на мост в лобовую атаку!

Они в аду встречного огня пробились на другой берег. Беспощадной лавой обрушились на позиции большевиков, наотмашь рубя разбегающихся…

В Каховке дроздовцы захватили полсотни пленных, а местные торговцы вручили им 800 тысяч рублей, полученных купцами от советского правительства за поставку хлеба, которую и не собирались выполнять.

Деньги были к месту, и очень кстати взятый рубеж — последняя серьезная преграда на пути к Дону. В деревне Любимовке прошел парад, где отличившихся в бою наградили Георгиевскими крестами.

Встречающееся мнение будто белые за отличия на поле боя в Гражданской войне предпочитали не награждать, так как проливали кровь «братьев», безосновательно. Неправда и то, что особенно здесь выделился последний белый главком генерал Врангель, запретивший награды в «братоубийственной» войне. В белой Русской Армии генерала барона П. Н. Врангеля награждали, например, уникальным орденом Святителя Николая Чудотворца, Орденский комитет которого был торжественно открыт в июне 1920 года при Врангелевской ставке в Севастополе.

Генерал-лейтенант А. Г. Шкуро.

Генерал-майор М. Г. Дроздовский.

Генерал Врангель, 1917 г.

Генерал-лейтенант К. К. Мамонтов.

Генерал барон Петр Врангель.

Генерал-лейтенант Г. М. Семёнов.

Бронепоезда играли большую роль во время гражданской войны.

Генерал А. С. Кутепов.

Генерал Алексеев — один из основателей Белого движения.

Генерал Н. И. Юденич.

Танк, переданный союзниками армии Деникина.

Н. В. Скоблин — командир Корниловского полка, впоследствии — советский агент во Франции.

Адмирал А. В. Колчак.

Встреча адмирала Колчака во время парада в Омске. Декабрь 1918 г.

Генерал Юденич (слева)

Новочеркасск. 1919 г. Слева направо: Л. П. Богаевский, генерал Деникин. П. И. Краснов, генерал И. П. Романовский.

Встреча генерала Корнилова на вокзале в Москве. Август 1917 г.

Самого Главнокомандующего Русской Армией генерал-лейтенанта барона П. Н. фон Врангеля Орденская Николаевская Дума 1-го Армейского корпуса наградит орденом Св. Николая Чудотворца II степени в Галлиполийском лагере в декабре 1921 года за блестящие успехи в этой «братоубийственной» войне. Дело в том, что белые православные воины ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не могли быть «братьями» безбожной большевистской, коммунистической, красной нечисти. Правда, после падения ее режима в России в 1990-х годах некоторым бывшим советским историкам и военным, а также их преемникам: красно-коричневым, — этого «братания» захотелось. Но Гражданская война не кончилась, господа товарищи!

Совершенно справедливо высказывается на этот счет последняя истинно белая, монархическая газета «Наша страна», 51-й год издающаяся в Аргентине, в Буэнос-Айресе под девизом: «ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ БОЛЬШЕВИЗМА ТОЛЬКО ЦАРЬ СПАСЕТ РОССИЮ ОТ НОВОГО ПАРТИЙНОГО РАБСТВА». Ее публицисты утверждают:

«Историческая монархия не может быть восстановлена ранее, чем победит Белое Дело, то есть будет устранено то (советчина), что делало ее восстановление абсолютно невозможным…

Доброе имя белых вождей может быть восстановлено в России не раньше, чем будет восстановлена подлинная российская государственность и будут признаны преступниками ее враги — защитники советской власти…

Принципиальная линия «Нашей страны» (за плечами у которой стоят тени сотен тысяч русских патриотов, отдавших жизнь в борьбе с поработившим Россию преступным режимом) на непримиримость к любым проявлениям советской идеологии и практики и разоблачению сути национал-большевицкого «учения» — есть тот эталон, по которому измеряем мы ныне слова и поступки различных лиц и политических сил. Пока он есть, никому не удастся стереть грань между подлинным и ложным, между белым и красным, между Россией и Совдепией».

* * *

Чтобы в окружающей сумятице разных войск выделяться, дроздовцы нашили себе на левый рукав национальный русский шеврон: трехцветный угол концами вниз. Впереди был Мелитополь, на который выступили через деревню Тогуи, а потом взяли курс на Акимовку. На всем пути приходилось уничтожать телеграфную линию, чтобы лишить красных связи.

Помимо большевиков, в этих краях царствовали анархисты. О том, чтобы избавиться и от них, били челом Дроздовскому местные жители. Поэтому в колонии Эйгенфельд пришлось разгромить анархистские силы, за что в здешней Сельскохозяйственной школе белых забрасывали цветами, и в их ряды вступило 50 добровольцев.

Захватив Акимовку, дроздовцы решили спровоцировать ничего не подозревающих о них красных в Мелитополе. Воззвали по телеграфу в Мелитополь от имени акимовских большевиков о помощи против гайдамаков, которые якобы не дают драть с крестьян контрибуцию. Им ответили, что красный эшелон с грозным названием «Технический поезд по борьбе с контрреволюцией» выходит на подмогу.

Поезд пропустили за переезд и взорвали сзади путь. Тут же ударили по нему дроздовские пулеметы. Поезд рванулся вперед, рассчитывая проскочить станцию, но там его встретили броневик и эскадрон капитана Нилова.

Все 118 большевистских бойцов эшелона были захвачены. Расстреляли только тех, кто дрался с оружием до конца. Тут же за попытку грабежа населения казнили и своего дроздовского офицера серба Зорича.

В отряде действовал военно-полевой суд, чтобы не было ни самосудов, ни грабежей. Населению платили и за продовольствие, и за фураж, и за подводы. В захваченном «Техническом поезде» оказалась масса награбленной провизии, сластей, мануфактурных товаров, дамской и детской обуви, которыми белые поделились с местными бедняками.

На следующем рассвете 16 апреля по «дроздам» ударил подлетевший к Акимовке на смену предыдущему «Техническому» бронепоезд. Ему дружно ответили белые батареи и красные умчались. Отряд двинулся двумя колоннами вдоль «железки» на Мелитополь, по пути дважды по нему обрушивался бронепоезд. Навязывал бой и выдвинувшийся красноармейский отряд. Он пытался цепями перейти в атаку. Но эту пехоту дроздовцы контратаками быстро разгоняли.

К вечеру дроздовцы вошли на окраину Мелитополя, остановились в слободке Кизиар. Здесь узнали, что красные оставили город, уйдя отсюда в панике на тринадцати эшелонах. Воевавшая за большевиков атаманша Маруська Никифорова даже бросила свой автомобиль.

Отряд расположился в Мелитополе, отдав власть городскому самоуправлению. Многие мелитопольцы встали в ряды добровольцев.

Вскоре к городу подошли немецкие части, попросившие пропустить их эшелоны в Крым. Дроздовский согласился, но с немцами хлынули сюда и отряды гайдамаков: украинцев наглых и отчаянных. Для острастки дроздовцы выпороли нескольких из них. «Гайдамаки стали шелковые», — как упомянул по этому поводу в своих воспоминаниях полковник Андреянов.

После этих событий Дроздовский, сам родом из Киева, выросший серди украинцев, так написал о них и немцах в своем дневнике:

«Странные отношения у нас с немцами: точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение… Мы платим строгой корректностью…

С украинцами, напротив, отношения отвратительные: приставанье снять погоны, боятся только драться — разнузданная банда, старающаяся задеть. Не признают дележа, принципа военной добычи, признаваемого немцами. Начальство отдает строгие приказы не задевать — не слушают. Некоторые были побиты, тогда успокоились: хамы, рабы…

Немцы — враги, но мы их уважаем, хотя и ненавидим… Украинцы — к ним одно презрение, как к ренегатам и разнузданным бандам».

23 апреля 1918 года фронтовики Бердянска попросили по телеграфу уже широко известного в этих краях полковника Дроздовского придти к ним на помощь. Они дрались в неравном бою с местными красными. Михаил Гордеевич ответил, что выступает.

Это был марш, побивший все рекорды «дроздовской» скорости: за 20 часов отряд сделал 109 верст! На рассвете он подходил к Бердянску. Красные, лишь услыхав о приближении дроздовцев, стали спешно отходить. О беспощадном белом отряде сухорукого полковника в пенсне здесь в газетах писали, будто он сметает все на пути своей армадой в 40 тысяч человек…

В Бердянске захватили большевистскую головку города и окрестностей, попались комиссары Бердянска, Ногайска, Федоровки, Пологи… Всех, кроме одного, расстреляли. Из находившегося здесь крупного воинского арсенала пополнились снарядами всех калибров, а также взяли много автомобилей и авиационного имущества.

Дальше лежал Мариуполь, занятый австрийцами, который обошли, но заглянул туда полуэскадрон «дроздов», угнавший из-под носа у немчуры табун лошадей. На встретившемся Никополь-Мариупольском заводе сменили лафеты, угробив остающееся здесь артиллерийское имущество. Тут сформировали из накопившегося за рейд пополнения четвертую роту стрелков.

Шагали по казачьим палестинам. 30 апреля в станице Ново-Николаевке казаки встретили дроздовцев почетным караулом из конных и пеших сотен. Станичники выдали им три десятка арестованных комиссаров, которых отрядный военно-полевой суд приговорил к расстрелу.

Здесь узнали, что Добровольческая армия, вышедшая с Дона, не сумела взять Екатеринодар, при штурме которого убили генерала Корнилова, но ее вместе с генералом Алексеевым теперь возглавил не менее доблестный генерал Деникин. Все-таки к легендарному Корнилову вел своих бойцов Михаил Гордеевич… Чтобы не понижать духа «дроздов», эти новости сообщили только начальникам частей.

В окрестных хуторах свирепствовали красные. Дроздовцы рассыпались по ним, выкуривая и выбивая оттуда большевиков. В Федоровке обнаружили зарытое оружие, много захватили коммунистов, которые здесь уже приготовили виселицу для казни новониколаевских казаков. На ней повесили самих ленинцев.

Дроздовский писал в дневнике:

«А в общем, страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено и среди которых нет ни одного, не подвергавшегося издевательствам и оскорблению; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения… Что требовать от Туркула, потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами…»

26-летний Антон Туркул в это время шел в отряде фельдфебелем второй офицерской роты. Он станет одним из выдающихся героев Белой гвардии. В Первую мировую войну Туркул воевал вольноопределяющимся в 75-м пехотном Севастопольском полку, где заслужил два солдатских Георгиевских креста и был произведен в офицеры. В чине штабс-капитана он вступил в бригаду Дроздовского. В 1919 году Туркул будет командиром 1-го и 2-го Офицерского Дроздовского полка, в Русской Армии генерала Врангеля его произведут в генерал-майоры и назначат командиром Дроздовской дивизии.

В эмиграции в 1936 году А. В. Туркул станет основателем и главой Национального союза участников войны (РНСУВ), провозгласившего в отличие от расплывчатой платформы РОВСа в это время свою программу с упором: «Не только отрицать коммунизм, но и главное — утверждать свое; строить Новую Россию — святыню, Россию — справедливость». РНСУВ будет работать под девизом: «Бог — нация — социальная справедливость».

В годы Второй мировой войны генерал Туркул будет участвовать в формировании Российской Освободительной армии — РОА и командовать в ней казачьей бригадой. Там с ним будет и другой белый герой из «северо-западников» Юденича генерал Пермикин, успевший покомандовать и 3-й армией генерала Врангеля в Польше. Скончается генерал Туркул в Мюнхене в 1957 году и оставит замечательную книгу «Дроздовцы в огне», прекрасный язык которой обеспечит писательская обработка талантливого литератора И. С. Лукаша. В ней есть такие строки:

«Белая Идея не раскрыта до конца и теперь. Белая Идея есть само дело, действие, самая борьба с неминуемыми жертвами и подвигами. Белая Идея есть преображение, выковка сильных людей в самой борьбе, утверждение России и ее жизни в борьбе, в неутихаемом порыве воль, в непрекращаемом действии. Мы шли за Дроздовским, понимая тогда все это совершенно одинаково…

Дроздовский был выразителем нашего вдохновения, сосредоточием наших мыслей, сошедшихся в одну мысль о воскресении России, наших воль, слитых в одну волю борьбы за Россию и русской победы. Между нами не было политических кривотолков. Мы все одинаково понимали, что большевики — не политика, а беспощадное истребление самих основ России, истребление в России Бога, человека и его свободы.

Я вижу тонкое, гордое лицо Михаила Гордеевича, смуглое от загара, обсохшее. Вижу, как стекла его пенсне отблескивают дрожащими снопами света. В бою или в походе он наберет, бывало, полную фуражку черешен, а то семячек и всегда что-то грызет. Или наклонится с коня, сорвет колос, разотрет в руках, есть зерна…»

На дальнейшем маршруте в Таганрог, занятый немцами, дроздовцы не зашли. Однако, как и в Мариуполь «под австрийцем», отрядили в город два с половиной десятка удальцов для «разгрузки» германца от военного имущества. Разжились здесь снарядами, патронами, автомобилями, аэропланами, на которых теперь смог летать в авиатряде сформировавший его тогда в чине капитана галлиполийский докладчик на юбилее похода «дроздов» В. А. Андреянов.

После двухмесячного марша в крови и грязи весенних дорог отряд Дроздовского остановился перед долгожданной целью, последней преградой, отделяющей его от земель Тихого Дона — городом Ростовом-на-Дону. Разведка доложила о скоплении там огромных сил красных, но «все части Отряда», как будет вспоминать потом полковник Андреянов, «жаждали дать бой большевикам». Словно крестным знамением осенила их идущая на Руси Страстная предпасхальная неделя.

4 мая 1918 года вечером Страстной субботы белое воинство Дроздовского пошло на свою «всенощную» — на штурм, из которого не поворачивают. Ростов был ярко освещен и лежал как на ладони. Конница вырвалась вперед, понеслась по ростовским предместьям. Она неожиданно наткнулась на красную сильнейшую заставу, ударившую по ней дружным залпом. Кавалеристы пошли в лоб, смяли ее, перерубив самых отчаянных защитников. На плечах убегавших они проскочили к городским окраинам.

В первом эскадроне 2-го конного полка летел полковник М. К. Войналович, «правая рука» Дроздовского. У вокзала конников встретил ожесточенный огонь. Войналович спрыгнул на землю, приказал спешиться и первым бросился в атаку. Гремело от взрывов железо, лопались стекла, ржали лошади и беспрерывно хлестал свинец… Михаил Кузьмич бежал с револьвером в руке, он влетел на перрон. И тут его в упор застрелил красноармеец… Второй эскадрон уже дрался на товарной станции.

Когда к полуночи дроздовские пехотинцы подошли, белые ворвались в город. Красная пехота сдавалась эшелонами. Генерал Туркул вспоминал:

«Одна полурота осталась на вокзале, а с другой я дошел по ночным улицам до ростовского кафедрального собора… С несколькими офицерами вошел в собор…

Впереди качались, сияя, серебряные хоругви: крестный ход только что вернулся… Мы были так рады, что вместо боя застали в Ростове светлую заутреню…

Я вышел из собора на паперть… По улице, над которой гремел пушечный огонь, шли от заутрени люди. Они несли горящие свечи, заслоняя их рукой от дуновения воздуха…

В два часа ночи на вокзал приехал Дроздовский. Его обступили, с ним христосовались. Его сухощавую фигуру среди легких огней и тонкое лицо в отблескивающем пенсне я тоже помню, как во сне. И как во сне, необычайном и нежном, подошла к нему маленькая девочка. Она как бы сквозила светом в своем белом праздничном платье. На худеньких ручках она подала Дроздовскому узелок, кажется, с куличом, и внезапно, легким детским голосом, замирающим в тишине, стала говорить нашему командиру стихи. Я видел, как дрогнуло пенсне Дроздовского, как он побледнел».

На следующий день большевики подтянули сюда из Новочеркасска мощные силы. 28 тысяч красноармейцев ринулись на тысячу «дроздов». В яростном бою Белая гвардия устлала тремя тысячами трупов красных ростовские улицы, но вынуждена была отходить. Гонец к Дроздовскому от подошедших к городу немецких частей предложил ему подкрепление, но русский полковник отказался.

Отход прикрывали тяжелораненые офицеры-пулеметчики. Они били по наседавшим большевикам до последнего патрона, которыми застрелились… Офицеры соблюли заповедь полковника Жебрака, ставшую нормой поведения дроздовцев, из такого жебраковского рассказа:

— В японскую войну наш батальон, сибирские стрелки, атаковал как-то китайское кладбище. Мы ворвались туда на штыках, но среди могил нашли около ста японских тел и ни одного раненого. Японцы поняли, что им нас не осилить, и, чтобы не сдаваться, все до одного покончили с собой. Это были самураи. Такой должна быть и офицерская рота…

Добровольческий отряд оставлял Ростов и потому что был другой связной — от бьющегося в Новочеркасске с большевиками в разразившемся Общедонском восстании отряда Походного атамана генерала П. X. Попова вместе с Южной группой казачьего ополчения полковника С. В. Денисова. Дроздовцы устремились на подмогу из Ростова на Новочеркасск через Каменный Брод.

8 мая первый эскадрон белых, конногорная батарея и броневик «Верный» зашли в тыл к большевикам, которые заняли уже новочеркасские предместья, вот-вот и дожмут донцов… Дроздовская батарея обрушилась на фланг наступающих, броневик врезался в гущу резервов! Красные смешались. С другой стороны бросились в атаку воспрянувшие казаки… Побежавших советских били и преследовали пятнадцать километров.

В Новочеркасске в этот третий день Пасхи жители забрасывали прилетевших «дроздов» цветами. Михаил Гордеевич послал командующему Добровольческой армией генералу Деникину телеграмму:

«Отряд прибыл в Ваше распоряжение… Отряд утомлен непрерывным походом, но в случае необходимости готов к бою сейчас. Ожидаю приказаний».

* * *

После отдыха в Новочеркасске отряд полковника М. Г. Дроздовского 10 июня 1918 года прибыл уже в составе двух тысяч добровольцев в станицу Мечетенскую. Здесь дроздовцы прошли парадом, который принимали Верховный руководитель Добровольческой армии генерал М. В. Алексеев и ее командующий генерал А. И. Деникин.

22 июня Добровольческая армия отправилась в свой 2-й Кубанский поход, в котором дроздовцев свели в 3-ю пехотную дивизию.

Второй Кубанский поход командующий 3-й пехотной дивизией полковник М. Г. Дроздовский и командир Корниловского полка полковник А. П. Кутепов, который через три дня похода сменит убитого генерала С. Л. Маркова командующим 1-й пехотной дивизии, провоюют вместе и покажут себя, как всегда, с самой отменной стороны. Однако они, рьяные монархисты, плохо уживутся с февралистом, либералом генералом Деникиным, что позже Антон Иванович опишет таким образом:

«Своим трудом, кипучей энергией и преданностью национальной идее Дроздовский создал прекрасный отряд из трех родов оружия и добровольно присоединил его к армии. Но и оценивал свою заслугу не дешево… Рапорт Дроздовского — человека крайне нервного и вспыльчивого — заключал в себе такие резкие и несправедливые нападки на штаб и вообще был написан в таком тоне, что, в видах поддержания дисциплины, требовал новой репрессии, которая повлекла бы, несомненно, уход Дроздовского. Но морально его уход был недопустим, являясь несправедливостью в отношении человека с такими действительно большими заслугами. Так же восприняли бы этот факт и в 3-й дивизии…

Высокую дисциплину в отношении командования проявляли генерал Марков и полковник Кутепов. Но и с ними были осложнения… Кутепов на почве брожения среди гвардейских офицеров, неудовлетворенных «лозунгами» армии, завел речь о своем уходе. Я уговорил его остаться».

«Нападки» Дроздовского, «гвардейское брожение» Кутепова — все это из истории размежевания белых на монархистов и февралистов, «непредрешенцев», что, например, Донской атаман генерал П.Н.Краснов определял так:

«В армии существует раскол — с одной стороны дроздовцы, с другой — алексеевцы и деникинцы».

Все же монархистски настроенное белое офицерство склонны были называть, так сказать, партией Дроздовского — дроздовцами, а, скажем, не Кутепова, не кутеповцами. Безусловно, летом 1918 года полковник Дроздовский в «реакционной» среде являлся номером один и имел право «оценивать свою заслугу не дешево», как отмечал Деникин. В упоминаемом Антоном Ивановичем рапорте Михаил Гордеевич и писал:

«Невзирая на исключительную роль, которую судьба дала мне сыграть в деле возрождения Добровольческой армии, а может быть, и спасения ее от умирания, невзирая на мои заслуги перед ней, пришедшему к Вам не скромным просителем места или защиты, но приведшему с собой верную мне крупную боевую силу, Вы не остановились перед публичным выговором мне».

Поэтому выделим еще роль, образ Дроздовского в следующие, скупо отпущенные ему последние месяцы его жизни. Вот что уже по-другому рассказывает Деникин о Дроздовском в начавшемся 2-м Кубанском походе, где с ним имя его «пары» Кутепова неразлучно:

«На рассвете 12-го (июня — старый стиль, по-новому — 25 июня — В.Ч.-Г.) видел бой колонны. Побывал в штабе Боровского, в цепях Кутепова, ворвавшихся в село Крученобалковское, и с большим удовлетворением убедился, что дух, закаленный в 1-м походе, живет и в начальниках, и в добровольцах…

Дроздовский, сделав ночной переход, с рассветом развернулся с запада против Торговой и вел методическое наступление, применяя тактику большой войны…

Прошло более пяти лет с того дня, когда я увидел дроздовцев в бою, но я помню живо каждую деталь. Их хмурого, нервного, озабоченного начальника дивизии (Дроздовского — В.Ч.-Г.)… Суетливо, как наседка, собиравшего своих офицеров и бродившего, прихрамывая (старая рана), под огнем по открытому полю Жебрака… Перераненых артиллеристов, продолжавших огонь из орудия с изрешеченным пулями щитом… И бросившуюся на глазах командующего через речку вброд роту во главе со своим командиром штабс-капитаном Туркулом — со смехом, шутками и криками «ура»…

Около двух часов дня начал подходить Корниловский полк (Кутепова — В.Ч.-Г.), и дроздовцы вместе с ним двинулись в атаку, имея в своих цепях Дроздовского и Жебрака».

Деникин о штурме Екатеринодара, который в этом походе добровольцам удастся взять 15 августа 1918 года:

«На 24 июля (6 августа по-новому стилю — В.Ч.-Г.) я вновь назначил общее наступление Екатеринодарской группы, привлекши и 3-ю дивизию: Дроздовскому приказано было, несмотря на переутомление дивизии, наступать на Кореновскую, в тыл Северной группе большевиков с целью облегчения задачи Казановича (который в это время сменил Кутепова в командующих 1-й пехотной дивизии — В.Ч.-Г.)…

Но трудно было сочетать два характера — безудержного Казановича и осторожного Дроздовского, две системы в тактике: у Казановича лобовые удары всеми силами, рассчитанные на доблесть добровольцев и впечатлительность большевиков; у Дроздовского — медленное развертывание, введение в бой сил по частям, малыми «пакетами» для уменьшения потерь…

В течение 4–5 часов Дроздовский, прикрывшись со стороны Кореновской конницей, вел здесь двусторонний горячий бой: обойдя большевиков, он оказался сам обойденным противником… Сдерживая его с этой стороны артиллерийским огнем, Дроздовский лично с «солдатскими» ротами отражал атаки с северо-востока…

Армия Сорокина (красного главкома — В.Ч.-Г.) на этот раз понесла жестокое поражение, отступала на всем фронте, преследуемая и избиваемая конницей, броневиками, бронепоездами».

Наконец, вот что пишет Деникин о Ставропольском сражении осенью 1918 года, в котором был смертельно ранен М. Г. Дроздовский:

«10-го (октября — ст. стиль — В.Ч.-Г.) Дроздовский отразил наступление большевиков, и только на его правом фланге большевики сбили пластунов и овладели Барсуковской… В течение дня 14-го Дроздовский вел напряженный бой на подступах к Ставрополю, стараясь при помощи Корниловского полка вернуть захваченную большевиками гору Базовую…

23-го бой продолжался, причем 2-й Офицерский полк дивизии Дроздовского стремительной атакой захватил монастырь Иоанна Предтечи и часть предместья…

Большевистское командование еще раз напрягло все свои силы, чтобы вырваться из окружения, и на рассвете 31-го вновь атаковало… Отбиваясь от наступавших большевиков с перемешанными остатками своей дивизии и ведя их лично в контратаку, доблестный полковник Дроздовский был тяжело ранен в ступню ноги…»

Пулевая рана в ногу загноилась, сначала Михаила Гордеевича лечили в госпитале Екатеринодара, где он был произведен в генерал-майоры. Потом его перевезли в Ростов-на-Дону, и тут произошло заражение крови, от которого генерал Дроздовский 13 января 1919 года скончался. В своей книге в главе «Смерть Дроздовского» А. В. Туркул написал:

«Весь город со своим гарнизоном участвовал в перенесении тела генерала Дроздовского в поезд. Михаила Гордеевича, которому еще не было сорока лет, похоронили в Екатеринодаре. Позже, когда мы отходили на Новороссийск, мы ворвались в Екатеринодар, уже занятый красными, и с боя взяли тело нашего вождя…

Мы каждый день отдавали кровь и жизнь. Потому-то мы могли простить жестокую жебраковскую дисциплину, даже грубость командира, но никогда и никому не прощали шаткости в огне. Когда офицерская рота шла в атаку, командиру не надо было оборачиваться смотреть как идут. Никто не отстанет, не ляжет…

Атаки стали нашей стихией. Всем хорошо известно, что такие стихийные атаки дроздовцев, без выстрела, во весь рост, сметали противника в повальную панику…

В огне остается истинный человек, в мужественной силе его веры и правды… Таким истинным человеком был Дроздовский…

Помню я, как и под Торговой Дроздовский в жестоком огне пошел во весь рост по цепи моей роты. По нему загоготали пулеметы красных… Он шел, как будто не слыша…

Я подошел к нему и сказал, что рота просит его уйти из огня.

— Так что же вы хотите? — Дроздовский обернул ко мне тонкое лицо.

Он был бледен. По его впалой щеке струился пот. Стекла пенсне запотели, он сбросил пенсне и потер его о френч. Он все делал медленно. Без пенсне его серые запавшие глаза стали строгими и огромными.

— Что же вы хотите? — повторил он жестко. — Чтобы я показал себя перед офицерской ротой трусом? Пускай все пулеметы бьют. Я отсюда не уйду…

И всегда я буду видеть Дроздовского именно так, во весь рост среди наших цепей, в жесткой, выжженной солнцем траве, над которой кипит, несется пулевая пыль.

Смерть Дроздовского? Нет, солдаты не умирают. Дроздовский жив в каждом его живом бойце».

Командир 2-го Офицерского стрелкового полка 3-й дивизии полковник Михаил Антонович Жебрак-Русанович (Русакевич), который неоднократно упоминался здесь, был убит во время 2-го Кубанского похода Добровольческой армии 6 июля 1918 года.

Генерал-майор Генштаба М. Г. Дроздовский был окончательно погребен «дроздами» в марте 1920 года в Севастополе. Место его секретного захоронения знали шесть человек, но никто из них не заявил о могиле Михаила Гордеевича в России и после падения в ней коммунизма. Скорее всего, уж не осталось к тому времени из этой шестерки никого в живых. Да и стоило ли указывать последнее пристанище белого героя теперь в украинском Севастополе? Судя по дневниковым записям М. Г. Дроздовского, он украинский характер, мягко говоря, не жаловал.

* * *

Бог судил умереть от вражеской руки и А. П. Кутепову, но через 11 лет. Жизнь генерала-монархиста Кутепова была более многообразной нежели у «походника» Дроздовского, удостоившегося генеральских погон лишь на смертном одре.

Стоит познакомиться с общей оценкой кутеповского вклада в Белое Дело человека, хорошо знавшего Александра Павловича еще по белому Югу России, тем более что тут его фигура сравнивается с другим героем этой книги А. В. Колчаком. Вот что писал архимандрит Русской Православной Зарубежной церкви Константин Зайцев в 1970 году:

«Полвека прошло после мученической кончины адмирала Колчака. Сорок лет тому назад пережили мы похищение сатанистами генерала Кутепова…

С ген. Кутеповым у меня возникла личная связь, но и издалека не мог в моем сознании не запечатлеться облик адм. Колчака — во всей его исключительной привлекательности… Нечто совсем иное являл собою ген. Кутепов. И в нем была простота — но она исчерпывала всё: невозмутимая обыденная простота! Она покрывала все, она была ответом на все. И в этом своем свойстве Кутепов был в такой же мере неповторим, как в своей изящной изощренности неповторим был Колчак.

Если адмирал Колчак, можно думать, и в самой тесной близости оставался на какой-то недосягаемой высоте, то ген. Кутепов, при всех возможных условиях сплошного подвига своей жизни, оставался лишь первым среди равных. Если адм. Колчак творил личные великие дела, пользуясь как материалом всем окружающим, в том составе и потребным для того человеческим персоналом, то ген. Кутепов создавал атмосферу общего дела, совместно с ним творимого, независимо от того, тут ли он персонально находится или нет. Он был как бы за спиной каждого, несомненно, в общем деле участвующего, и это сознание не утрачивалось в самые критические моменты, внося бодрость и спокойствие. Его руководство рождало не столько нарочитый подъем духа, сколько внедряло в сознание каждого невозмутимую выдержку в исполнение своего долга — таков был героизм кутеповский, сообщаемый его соратникам».

2-й Кубанский поход полковник Кутепов закончил в должности командира 1-й бригады 1-й дивизии. После взятия белыми Новороссийска 26 августа 1918 года Александр Павлович был назначен в нем Черноморским военным губернатором, а в ноябре произведен в генерал-майоры. С января 1919 года генерал Кутепов воевал командиром 1-го Добровольческого корпуса Кавказской Добровольческой армии, с апреля — командующим группой войск, действующей на царицынском направлении.

Перед началом деникинского похода на Москву в мае 1919 года штаб А. П. Кутепова переброшен в Донбасс, где генерал Кутепов вступает в командование 1-м армейским корпусом Добровольческой армии. В это время генерал барон П. Н. Врангель, штурмующий Царицын, встречался с ним и оставил в своих «Записках» такие впечатления:

«В вагоне главнокомандующего (Деникина — В.Ч.-Г.) познакомился я с генералом Кутеповым. Последний уезжал для принятия Добровольческого корпуса. Небольшого роста, плотный, коренастый, с черной густой бородкой и узкими, несколько монгольского типа, глазами, генерал Кутепов производил впечатление крепкого и дельного человека».

1-й армейский корпус под командованием генерала Кутепова станет легендарным в истории Белой армии Юга России. Он пройдет в неизменном виде всю следующую войну от главного направления на Москву, где пробьется до Орла, а потом отступит до Крыма и продолжит свою «биографию» в армии Врангеля, позже и на чужбине. На долю 1-го армейского выпадут самые громкие победы не случайно в этот, так сказать, лейб-гвардии корпус Белой гвардии были сведены все «именные» полки, батареи, потом ставшие бригадами, дивизиями: Корниловские, Алексеевские, Марковские и Дроздовские, — почетно названные по именам погибших генералов-героев Корнилова, Алексеева, Маркова и Дроздовского.

«Именные» части также называли «цветными» из-за присущих каждому их подразделению определенных цветов фуражек, погон, нарукавных знаков и шевронов. Для формы одежды «цветных» частей был характерен нашитый у всех чинов на левом рукаве шинелей, кителей, френчей и гимнастерок шеврон цветов русского национального флага углом вниз.

Эта элита Белой армии шла в бой и умирала по «самурайскому» кодексу, однако и щеголяла своеобразием.» Черно-красные» корниловцы с черепами на фуражках и рукавах, заимевшие их еще во фронтовых ударниках до октябрьского переворота, отличались гримасой презрительного разочарования. Алексеевские части, создававшиеся на основе студентов и гимназистов, носили голубые и белые цвета российского университетского значка; они в память профессора Академии Генштаба генерала Алексеева выказывали свои манеры в интеллигентном, студенческом «стиле». Марковцы имели черно-белую форму, символизирующую смерть и воскресение; в честь своего удалого, ухарского шефа старались выделиться «солдатчиной» — мятыми шинелями и забористым матерком.

Дроздовцы полюбили носить пенсне в память их генерала. А так как Дроздовский создавал свою 1-ю Отдельную бригаду Русских добровольцев на базе русских стрелковых частей с их «малиновым» отличием, то и «дрозды» после его смерти носили малиново-белых цветов фуражки, петлицы, погоны, кант на форме. Как монархическое отличие у некоторых чинов 2-го Офицерского полка на погоне был золотой Российский Императорский орел в нижней части.

В память похода дроздовцев из Ясс на Дон учредили овальную серебряную медаль 8 декабря 1918 года. У ее ушка находятся два скрещенных серебряных меча. В центре медали -

Россия в виде женщины в древнерусском одеянии, стоящей с мечом в протянутой над обрывом руке. На дне и по скату обрыва — группа русских офицеров и солдат, олицетворяющих стремление к воссозданию Единой Неделимой Великой России. Фон рисунка — восходящее солнце.

В мае 1919 года командующий 1-м армейским корпусом генерал-майор А. П. Кутепов был на самом острие главного удара Добровольческой армии на Москву.

Кутеповский 1-й армейский корпус вместе с Терской казачьей дивизией генерала С. М. Топоркова безостановочно двигался на Харьков. Опрокидывая красных, не давая им опомниться, эти войска за месяц в пороховом дыму отмахали 300 с лишним верст! 13 июня терцы Топоркова взяли Купянск, а к 24 июня, обойдя Харьков с севера и северо-запада, отрезали сообщения харьковской большевистской войсковой группировки на Ворожбу и Брянск, уничтожили несколько эшелонов подходивших к ней подкреплений.

23 июня 1919 года правая колонна корпуса генерала Кутепова внезапным ударом захватила Белгород, уничтожив связь Харькова с Курском. К этому моменту левая колонна Кутепова пятый день дралась на подступах к Харькову и 24 июня ворвалась в него! После ожесточенного уличного боя кутеповцы взяли Харьков.

К середине июля Добровольческая армия овладела и всем нижним течением Днепра до Екатеринославля. Как отмечал А. И. Деникин в своих «Очерках Русской Смуты»:

«Разгром противника на этом фронте был полный, трофеи наши неисчислимы. В приказе «председателя Реввоенсовета республики» рисовалась картина «позорного разложения 13-й армии», которая в равной степени могла быть отнесена к 8-й, 9-й и 14-й: «Армия находится в состоянии полного упадка. Боеспособность частей пала до последней степени. Случаи бессмысленной паники наблюдаются на каждом шагу. Шкурничество процветает…»

«За боевые отличия» во время Харьковской операции генерал-майор А. П. Кутепов был произведен в генерал-лейтенанты. Это лето 1919 года явилось пиком удач Добровольческой армии, которые продолжались до октября, когда белые дрались за Москву уже в Тульской губернии.

О том, какой досталась белым Харковщина, так же конкретно рассказывает А.И.Деникин:

«Первою на московском пути была освобождена Харьковская область. «Особая комиссия», обследовав всесторонне тяжесть и последствия шестимесячного большевистского владычества в ней, нарисовала нам картину поистине тяжелого наследия.

Жестокое гонение на церковь, глумление над служителями ее; разрушение многих храмов, с кощунственным поруганием святынь, с обращением дома молитвы в увеселительное заведение… Покровский монастырь был обращен в больницу для сифилитиков-красноармейцев. Такие сцены, как в Спасовом скиту, были обычными развлечениями чиновной красноармейщины:

«Забравшись в храм под предводительством Дыбенки, красноармейцы вместе с приехавшими с ними любовницами ходили по храму в шапках, курили, ругали скверно-матерно Иисуса Христа и Матерь Божию, похитили антиминс, занавес от Царских врат, разорвав его на части, церковные одежды, подризники, платки для утирания губ причащающихся, опрокинули Престол, пронзили штыком икону Спасителя. После ухода бесчинствовавшего отряда в одном из притворов храма были обнаружены экскременты».

В Лубнах перед своим уходом большевики расстреляли поголовно во главе с настоятелем монахов Спасо-Мгарского монастыря… В одной Харьковской губернии было замучено 70 священнослужителей…

Вся жизнь церковная взята была под сугубый надзор безверной или иноверной власти: «Крестить, венчать и погребать без предварительного разрешения товарищей Когана и Рутгайзера, заведующих соответственными отделами Харьковского исполкома, было нельзя…» Интересно, что религиозные преследования относились только к православным: ни инославные храмы, ни еврейские синагоги в то время нисколько не пострадали…

Большевики испакостили школу: ввели в состав администрации коллегию преподавателей, учеников и служителей, возглавленную невежественными и самовластными мальчишками-комиссарами; наполнили ее атмосферой сыска, доноса, провокации; разделили науки на «буржуазные» и «пролетарские»; упразднили первые и, не успев завести вторых, 11 июня декретом «Сквуза» («Советская комиссия высших учебных заведений» под председательством Майера) закрыли все высшие учебные заведения Харькова».

Генерал Кутепов был героем того самого блистательного в России у Белых армий наступления. Мы можем посмотреть на него, начиная с Донбасса, где Александр Павлович принял командование 1-м армейским корпусом, глазами одного из его бывших сослуживцев генерала Б. А. Штейфона. В 1919 году «первопоходник» (участник Ледяного похода) полковник Штейфон с апреля являлся начальником штаба 3-й дивизии, с июля — командиром 17-го пехотного Белозерского полка, входивших в корпус Кутепова. В своих воспоминаниях он пишет:

«Прибытие в Донецкий бассейн новых войск и намеченное уширение масштаба военных действий требовали и соответствующей организации. В соответствии с планами главного командования была сформирована армия, а генерал Май-Маевский назначен командующим этой армией.

Во главе корпуса стал генерал Кутепов, прибывший без промедления на станцию Иловайскую. Скоро посетил войска и Деникин…

Для встречи главнокомандующего собралось все местное начальство. Тут же, на платформе, находился почетный караул от военного училища. Приезд главнокомандующего привлек, конечно, много любопытных офицеров и солдат.

За четверть часа до прихода поезда генерала Деникина мое внимание привлек шум в толпе, стоявшей за левым флангом караула. Какой-то казак протискивался вперед, желая, по-видимому, возможно ближе разглядеть ожидавшуюся церемонию. Стоявший тут же офицер остановил любопытного. В ответ раздалось площадное ругательство, и казак ударил офицера локтем в грудь.

Спокойно беседовавший генерал Кутепов увидел всю эту быстро разыгравшуюся сцену. В одно мгновение он был уже около офицера и казака.

— В чем дело?

— Ваше превосходительство, я остановил казака, чтобы он не лез вперед, а он меня обругал и ударил.

— Арестовать! — крикнул генерал Кутепов, обращаясь к левофланговому ряду караула и указывая на казака.

Два юнкера с винтовками в руках взяли казака под руки. Он не сопротивлялся. Только побледнел. Наступила полнейшая тишина.

— Расстрелять! — четко и громко прозвучало приказание нового командира корпуса.

Юнкера стали выводить казака из толпы. Арестованный был парень плечистый, высокий и, видимо, сильный. Юнкера же, взятые случайно с левого фланга караула, доходили ему лишь до плеча.

Понимая, что через две минуты его расстреляют, казак, выйдя из толпы, рванулся, отбросил юнкеров в разные стороны, подобрал полы своего кожуха и бросился бежать. Вслед ему раздались два выстрела. Казак юркнул под стоящий поезд, затем под другой и скрылся.

— Шляпы! — бросил в сторону оторопевших юнкеров генерал Кутепов и спокойно вернулся на свое место».

Далее у Штейфона речь идет о белом Харькове, в котором стал отличаться кутежами командующий Добровольческой армией в составе ВСЮР генерал В. 3. Май-Маевский:

«Генерал Витковский (командир 3-й дивизии, входившей в корпус Кутепова, дивизионный начальник Штейфона, тогда командовавшего уже Белозерским пехотным полком. — В.Ч.-Г.) любил порядок и дисциплину, однако его характеру была свойственна известная застенчивость, побуждавшая его избегать не только мер решительного воздействия, но зачастую и обычных внушений. Не одобряя ни кутежей, ни пьянства, органически чуждый всяческой распущенности, он, оставаясь сам безупречным, предоставил событиям идти естественным путем.

Генерал Кутепов, будучи тоже во всех отношениях человеком воздержанным, по своим волевым качествам резко отличался от генерала Витковского. Он не стеснялся восстанавливать порядок всюду, где замечал его нарушение. Помню, однажды я ехал в автомобиле с генералом Кутеповым. Нам повстречался офицер в растерзанном виде. Командир корпуса сейчас же остановил автомобиль, посадил с собой виновного и отвез его в комендатуру. Среди остальных начальников всех степеней только один генерал Кутепов проявлял более или менее ярко и действенно свою власть. Погруженный в дела своего корпуса и стесняемый присутствием старшего лица — командующего армией, генерал Кутепов был бессилен изменить общее положение. Сознавая тлетворное влияние Харькова, и генерал Кутепов, и генерал Витковский при первой же возможности покинули город и перевели свои штабы в другие пункты».

Стремление к «порядку всюду» — характерное отличие православного монархиста, видящего необходимость любого устроения органикой царящего на Земле закона Божия. Ведь не случайно же еще летом 1917 года солдаты Лейб-Гвардии Преображенского полка на фронтовой передовой прозвали своего командира, тогда полковника Кутепова «Правильным человеком». И в тоже время А. П. Кутепов пластичен в самых рядовых армейских буднях, что также описывает Штейфон:

«На третий день пребывания полка в Льгове я получил телефонограмму с приказанием прибыть немедленно в штаб корпуса, находившийся на станции Льгов.

Генерал Кутепов ужинал и прежде всего спросил:

— Вы ужинали?

— Только что собрался, но получил ваше приказание и выехал.

— В таком случае сперва закусите, а затем поговорим о деле… Во время ужина генерал Кутепов задал мне вопрос:

— Сколько у вас штыков? — 215.

— Как 215? А я доложил командующему армией, что у вас 1200 штыков.

Командир корпуса был явно озадачен.

— Ведь в ваших донесениях было указано 1200.

— То было, ваше превосходительство, раньше, а теперь только 215.

— Как же быть?

— Дайте полку неделю отдыха, и я опять буду иметь 1200 штыков.

— А винтовки и пулеметы у вас есть?

— Есть.

— Сколько?

Возможно, что я посмотрел на командира корпуса с некоторой подозрительностью, так как генерал Кутепов улыбнулся и успокоил меня:

— Не бойтесь, отбирать не буду.

Доброволец с первых дней формирования армии в Ростове, генерал Кутепов сам командовал добровольческим полком, и потому командирская психология была ему понятна. Мы понимали друг друга и знали, что «отобрать» можно, а «дать» более чем затруднительно».

Завершим взглядом генерала Б. А. Штейфона на Александра Павловича, неразрывно связанного со своей «парой» — генералом-монархистом Дроздовским и долго после его гибели:

«В период нахождения полка у Ворожбы туда приезжал генерал Кутепов, дабы посетить вновь сформированный 2-й Дроздовский полк (пехотный). Командиром полка был назначен полковник Манштейн, о котором я упоминал в начале своих записок как об офицере исключительной доблести…

2-й полк испытывал нужду во многом. Полковник Манштейн лично высказывал мне, что он больше надеется на самоснабжение в боях, чем на отпуски из армейских складов. Дух дроздовцев и имя командира являлись надежным залогом того, что полк будет воевать прекрасно. И действительно, он воевал отлично, но не раз ему приходилось своею доблестью и кровью восполнять недочеты формирования…

В привокзальном скверике был устроен скромный обед для генерала Кутепова. Присутствуя на этом обеде, я из докладов Манштейна уже в подробностях узнал об огорчавших его недостатках снабжения. Командир корпуса утешал молодого командира полка и приводил в пример белозерцев. Ссылка эта только лишь утверждала истину, что в Добровольческой армии части не формировались нормальным порядком, а самозарождались и саморазвивались… Да и чем иным мог подбодрить Манштейна генерал Кутепов, сам не имевший никаких запасов?»

* * *

Его превосходительство генерал-лейтенант А. П. Кутепов, командуя 1-м армейским корпусом Вооруженных Сил Юга России во время отступления от Орла до Новороссийска, несмотря на большие потери, сохранил боеспособность его лучших добровольческих дивизий — Корниловской, Алексеевской, Марковской, Дроздовской.

В марте 1920 года после эвакуации ВСЮР из Новороссийска в Крым генерал Кутепов продолжил командовать своим корпусом под руководством нового Главнокомандующего Белой армией генерала барона П. Н. Врангеля. Кутепов отвоевывал с 1-м армейским русскую землю у красных в Северной Таврии. С 17 сентября 1920 года в связи с разделением Русской Армии генерала Врангеля на две армии Александр Павлович был назначен командующим 1-й армией.

После эвакуации из Крыма в Турцию Русской Армии в ноябре 1920 года А. П. Кутепов произведен в генералы-от-инфантерии, назначен помощником главкома П. Н. Врангеля и снова в военном лагере русских в Галлиполи — командиром 1-го армейского корпуса, в состав которого были сведены все остатки частей Русской Армии, кроме казачьих.

На турецком полуострове Галлиполи, где когда-то турки держали пленных запорожцев, судьба белых продолжила колебаться. Заправлявшее здесь французское командование требовало от Врангеля расформирования войск. Он упирался, из-за чего был изолирован от непосредственного управления воинством, которое перешло в руки коменданта Галлиполи генерала Б. А. Штейфона и генерала А. П. Кутепова.

О том, что и в этой обстановке генерал Кутепов оказался в Белой армии как бы человеком номер два вслед за главкомом, ясно из ситуации, когда барону П. Н. Врангелю грозил арест. Французы склоняли его или, например, к переброске войска на плантации Бразилии, или на распыление частей в эмигрантов с беженским статусом, или на возвращение в Совдепию, отчего генерал Врангель несокрушимо отказывался. На один из наиболее возможных случаев своего ареста Петр Николаевич заготовил приказ по Русской армии с незаполненной датой:

«1. 3а отказ склонять Армию к возвращению в Советскую Россию я арестован французскими властями. Будущая Россия достойно оценит этот шаг Франции, принявшей нас под свою защиту.

2. Своим заместителем назначаю генерала Кутепова.

3. Земно кланяюсь Вам, старые соратники, и заповедываю крепко стоять за Русскую честь».

Позже в действительном приказе, посвященном годовщине пребывания Русской Армии на чужбине, генерал Врангель укажет:

«В сегодняшнюю знаменательную годовщину долгом своим считаю отметить исключительные заслуги доблестного Командира 1-го армейского корпуса Генерала от Инфантерии Кутепова. Величием духа, несокрушимой волей, непоколебимой верой в правоту нашего дела и безграничной любовью к Родине и армии он неизменно в самые трудные дни нашей борьбы вселял в свои части тот дух, который дал им силы на Родине и на чужбине сохранять честь родных знамен. История в будущем высоко оценит Генерала Кутепова, я же высказываю ему мою безграничную благодарность за неизменную помощь и дружескую поддержку, без которой выпавший на мою долю крест был бы непосилен».

О том, как жили в Галлиполи и кем был для воинов, прошедших ад Гражданской войны, генерал Кутепов, узнал я и из рукописных воспоминаний о поручике Русской Армии Врангеля Н. М. Жукове, автор которых — его сын отец Вениамин Жуков, настоятель парижского прихода Русской Православной Церкви Заграницей, о чем уже я упоминал в главе о генерале Врангеле. Батюшка Вениамин пишет:

«Отец служил в Алексеевском полку. Его часть эвакуировалась в Галлиполи, где собралось около 20000 вооруженных Белых воинов. Однажды англичане и французы решили их обезоружить и объявили в известный день маневры по направлению лагеря. В назначенный день двинулись на русский лагерь сенегальцы, но не прошли половины пути, как встретились с вооруженными русскими солдатами, совершающими маневры по направлению города. Так все осталось по-прежнему, и русские продолжали каждый день свои упражнения, чтобы быть готовыми на случай высадки в России.

Союзники, за счет Черноморского флота, кормили наших солдат около года, предоставляли в городе муку, крупу, сухие овощи и пр.; наши по очереди направлялись в командировку для разгрузки вагонов, что считалось выгодным занятием. Однажды отец варил себе суп; в котле, по его словам, ложка бегала за фасолью. Подходит ген. Кутепов, попросил отпробовать и похвалил, пожав руку отцу. ПОСЛЕ ЭТОГО ПОДХОДИЛИ ДРУЗЬЯ ПОЖАТЬ ЕМУ ЭТУ РУКУ (выделено мною — В.Ч.-Г.).

Год прошел и всем стало ясно, что десанта не будет, и военные части стали расформировываться, и люди стали уезжать куда только можно было на работу: в Болгарию, Сербию, Италию, Францию… Отец поселился в Болгарии, женился на беженке, моей матери. В Болгарии первые годы сохранялся военный строй в виде фехтовальных училищ. Русские беженцы сформировали прекрасные хоры. В одном из таких хоров, под управлением Сорокина, пел и мой отец, обладавший прекрасным баритоном. В кафедральном соборе Св. Александра Невского в Софии пели на двух клиросах с болгарским хором. Впечатление на болгар было неописуемое».

В это время командир 1-го армейского корпуса генерал-от-инфантерии А. П. Кутепов щеголял в форме 2-го Офицерского стрелкового генерала Дроздовского полка, в которой он изображен на своей самой, наверное, известной поясной фотографии, в левом нижнем углу которой каллиграфическая надпись: «Ген. А. Кутеповъ». На его груди вверху кармана видны слева направо орден Св. Георгия 4-й степени, орден Святителя Николая Чудотворца и знак 1-го Кубанского — Ледяного похода. В центре кармана ниже — крест Галлиполийского знака. Фуражка на Александре Павловиче с малиновой тульей, белым околышем с черными выпушками; погон — малиновый с белой выпушкой, золотой литерой «Д» и вышитыми черной нитью генеральскими зигзагами.

В Болгарии поручик-алексеевец Жуков должен был продолжать часто видеть своего корпусного, пока там Кутепова не посадили в тюрьму…

В конце декабря 1921 года генерал Кутепов вместе с частями своего неразлучного 1-го армейского корпуса из Галлиполи перебрался в Болгарию. Сильным ударом по Врангелевской армии явилась начавшаяся в апреле 1922 года Генуэзская конференция, на которой западные страны сговаривались о партнерстве с Советской Россией.

Бывшие союзники в очередной раз решили пожертвовать белыми в угоду своей общеевропейской политики. Нажим Франции и Англии увенчались тем, что врангелевским частям в Королевстве сербов, хорватов и словенцев запретили именоваться «армией», низведя их до уровня обычных эмигрантских организаций.

Взялись за Белую гвардию и в Болгарии. Генерал Кутепов получил указание властей, что его подчиненные отныне не являются боевыми войсками и должны разоружиться. Врангелю въезд в Болгарию запретили. В это время в стране царила сложная политическая борьба, в которой коммунисты, готовившие свое вооруженное выступление, пугали общественность правым переворотом, ударной силой которого вполне мог быть белый корпус монархиста Кутепова.

В результате провокаций левых сил болгарское правительство начало акции против врангелевцев. Полиция совершила внезапный налет на контрразведку генерала Кутепова, арестовав ее начальника полковника Самохвалова. При обыске обнаружили ряд документов, компрометирующих русских: сведения о болгарской армии, разведданные другого военного характера. К этому подбросили фальшивки, чтобы создать картину готовящегося кутеповцами государственного переворота.

Одновременно полицейские начали обыски в Русской военной миссии и хотели захватить квартиру А. П. Кутепова в расположении русских подразделений. Конвойцы командира корпуса немедленно выдвинулись с винтовками и пулеметами, собираясь дать бой. Кутепов приказал им сложить оружие. Начальник штаба болгарской армии Топалджиков по телефону пригласил Александра Павловича для переговоров в Софию, гарантируя ему возвращение.

Однако в Софии генерал Кутепов был арестован и в мае 1922 года за «антиправительственную деятельность» вместе с генералами Шатиловым, Поповым, Вязьмитиновым и группой врангелевских старших офицеров выслан из Болгарии.

* * *

С ноября 1922 года генерал А.П.Кутепов трудился помощником Главнокомандующего Русской Армии генерала барона П. Н. фон Врангеля, расположившего свой штаб в сербском городе Сремски Карловцы. В марте 1924 года Александр Павлович был освобожден от этой должности в связи с его переходом в распоряжение Великого князя Николая Николаевича и переездом в Париж.

В сентябре 1924 года генерал Врангель отдал приказ о создании отделений Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) во Франции, Бельгии, Германии, Австрии, Венгрии, Латвии, Эстонии, Литве, Болгарии, Турции, Королевстве сербов, хорватов и словенцев, Греции и Румынии. Главком Русской армии барон Врангель стал председателем РОВСа и монархистски вошел в подчинение к бывшему Верховному Главнокомандующему Российскими Императорскими армиями Великому князю Николаю Николаевичу, ставшему в ноябре 1924 года главковерхом Русской Армии.

Генерал Кутепов, с весны 1924 года помогавший Николаю Николаевичу и нашедший с ним общий язык по задаче проникновения в Советскую Россию для подпольной революционной работы, стал реализовывать ее в РОВСе. Он организовал в нем боевой отдел для ведения диверсионно-разведывательных операций в СССР.

Этот заключительный период жизни и белой судьбы Александра Павловича стоит рассмотреть на фоне его взаимоотношений с генералом А. И. Деникиным, который также жил в то время во Франции и, возможно, был самым близким другом Кутепова.

Близкий знакомый деникинской семьи в эмиграции, бывший белый боец Д. В. Лехович в своей книге «Белые против красных» так это оценивает:

«Деникин хорошо знал Кутепова с самого начала Белого движения и ценил его. По складу характера Кутепов более чем другие соратники был схож с Деникиным: та же боевая храбрость, то же гражданское мужество, прямолинейность в высказывании мысли и то же отсутствие малейшей склонности к интригам. Кроме того, Деникин знал и не сомневался в том, что Кутепов искренне любил его».

Бывший лейб-гвардеец Кутепов был, так сказать, монархическим воплощением черт характера либерала Деникина. Александр Павлович, тоже как Антон Иванович, с боевыми крестами на груди, носил так же, как Деникин, «рыцарски» подкрученные усы и бородку клином, хотя и смоляные, долго не седеющие. Впрочем, этот стиль был и у антимонархиста генерала Маркова, вообще любим императорскими офицерами.

Прямым взглядом широко поставленных глаз Кутепов очень походил на Деникина, как бы демонстрируя предельное прямодушие. Поэтому в эмиграции они оставались едва ли не самыми близкими товарищами из всех белых генералов. Александр Павлович, постоянно сообщая Деникину новости из Галлиполи, потом из Болгарии, по разным вопросам спрашивал у него совета, а во Франции обо всем стали говорить начистоту, сдружились семьями.

Дочь генерала Деникина Марина Антоновна, с которой я встречался во Франции в 1998 году, прекрасно запомнила Кутепова. Еще бы, ее, школьницу, первую ученицу, постоянно заставляли играть с малолетним сыном Кутеповых Павликом. Она вспоминала:

— Кутеповы к нам часто приезжали, и мы к ним. Меня прогоняли возиться с четырехлетним Павликом. И приходилось играть в прятки с Павликом в спальне Кутеповых.

Когда я поинтересовался, насколько «монархичен» был Кутепов, писательница-историк Марина Антоновна, издавшая на французском языке книгу «Генерал умрет в полночь» о парижском похищении генерала Кутепова, ответила:

— По моим впечатлениям, как папа с Кутеповым разговаривали, он не был ярым монархистом. Вот Врангель — да! А Кутепов был «модере монархист».

«Модере», если я правильно понял, что-то вроде «модерна», то есть, по мнению Деникиной, не ортодоксален был в своих убеждениях Александр Павлович. Но, возможно, таким он хотел казаться у либеральных Деникиных из уважения к хозяину дома и, принимая их у себя, — как гостеприимный русак? Тем более, Марина Антоновна в разговоре со мной на эту тему признала, что у ее отца «был республиканский акцент».

Такое только у русских друзей-приятелей бывает: взгляды, порой, едва ли не взаимоисключающиеся, но любят друг друга «за душу». Кроме того, зрелость, консерватизм возраста «скручивает» либерализм, вот и Антон Иванович во время службы Кутепова при Великом князе Николае Николаевиче о нем отзывался уже с пиететом в сравнении с деникинскими более ранними мнениями.

Деникины проживут в окрестностях Парижа (Ванв, Фонтенбло) до 1930 года, когда агенты ОПТУ СССР похитят Кутепова. А до этого Александр Павлович оживленно посвящал Деникина в свою подпольную деятельность против Советов. Во многом она связалась с гениальной провокацией ОПТУ под названием «Трест».

«Подпольная, антисоветская, монархическая» организация «Трест» в СССР была сфабрикована из «бывших», которых ломали в чекистских застенках, запугивали террором их семей. «Трестовцы», завязав контакты с РОВСом, выбирались за границу, разведывая деятельность белоэмиграции и особенно — боевиков генерала Кутепова, по разным каналам провоцировали и нейтрализовывали всю организацию генерала Врангеля.

Первыми жертвами ОПТУ пали в России талантливый британский разведчик Сидней Рейли (бывший родом из евреев Одессы), князь Павел Долгоруков и другие. В 1924 году чекистам удалось заманить в Россию хитрейшего смельчака Б. В. Савинкова. Тот попытался и в лубянской тюрьме, видимо, обмануть противника, стал славословить большевиков. Но и это ему не помогло, в мае 1925 года на Лубянке инсценировали самоубийство Савинкова: выбросили его в лестничный пролет между этажами.

Следующей «крупнокалиберной» жертвой стал бывший «прогрессивный националист» В. В. Шульгин, «удостоившийся» принимать отречение Государя Императора, болтавшийся по белому Югу России, влезавший как мог в тамошнюю «общественность» вплоть до того, что побывал руководителем «Русского национального союза» в Киеве. Теперь он активничал в эмиграции, и «Трест» пригласил его в Россию ознакомиться со своей «деятельностью».

В 1926 году через «трестовцев» Шульгин «проник» в СССР, «подпольно» посетил Киев, Москву, Ленинград. Вернулся и с восхищением «всемогущим» «Трестом» описал свое путешествие в книге «Три столицы». Но ОПТУ недооценил умственные способности некоторых белоэмигрантов, видимо, расслабившись наивным до глупости Шульгиным. Деникин сразу учуял подвох, о чем мы знаем из его рукописей:

«Кутепов знакомил меня в общих чертах с ходом своей работы. По особому доверию он не остерегался называть и фамилии, но я останавливал его — в этом деле такая откровенность недопустима. И хотя я сам ограничивал свою осведомленность, тем не менее из рассказов Александра Павловича я начал выносить все более и более беспокойное чувство. И однажды я сказал ему прямо: «Нет у меня веры. На провокацию похоже». На это Кутепов ответил: «Но ведь я ничем не рискую. Я «им» не говорю ничего, слушаю только, что говорят «они».

Впоследствии оказалось, что это не совсем так… Риск был немалый — головами активных исполнителей…

Окончательно открыли мне глаза на большевистскую провокацию два обстоятельства: книга Шульгина «Три столицы» и эпизод с генералом Монкевицем (завербованным чекистами и переброшенным в СССР.-В.Ч.-Г).

Кутепов, зная мои квартирные затруднения, посоветовал мне переснять квартиру Монкевица в Фонтенбло, где семья Кутепова проводила лето. Пока шла переписка, квартира оказалась уже несвободной. Приехав в Фонтенбло, я снял другой дом. Вскоре встретились с генералом Монкевицем, который жил там с дочкой. Всё — платье их, домашний обиход, довольствие — свидетельствовало о большой бедности…

Через несколько дней приходят к нам крайне взволнованные дети генерала Монкевица, дочь и сын, которого я до сих пор не встречал. Они дают мне прочесть записку отца, который пишет, что кончает жизнь самоубийством, запутавшись в денежных делах. А чтобы не обременять семью расходами на похороны, кончает с собой так, что его труп не найдут.

Тогда были только огорчения и жалость. Сомнения появились потом… Дочь Монкевица просила разрешения перенести к нам его секретные дела по кутеповской организации (она знала, что я в курсе этого дела), так как новой хозяйке, к которой они только недавно переехали, денег еще не заплачено и она может арестовать вещи. Да и полиция, узнав о самубийстве, наверное вмешается. Я согласился. В несколько очередей принесли 5 или 6 чемоданов и свалили в нашей столовой. Жена понесла на почту мою телеграмму Кутепову о происшествии и с просьбой немедленно приехать и «взять свои вещи». Только через два дня приехал полковник Зайцев и в два или три приема увез бумаги. Я через него вторично пригласил Кутепова к себе для беседы.

Дело в том, что, желая припрятать от возможного обыска французской полиции хотя бы наиболее важное, мы с женой целые сутки перебирали бумаги. Кроме общей текущей и не очень интересной переписки в делах находилась и вся переписка с «Трестом» — тайным якобы сообществом в России, возглавляемом Якушевым (имел три псевдонима), работавшим с Кутеповым.

Просмотрев это, я пришел в полный ужас, до того ясна была, в глаза била большевистская провокация. Письма «оттуда» были полны несдержанной лести по отношению к Кутепову: «Вы, и только Вы спасете Россию, только Ваше имя пользуется у нас популярностью, которая растет и ширится и т. д. Про великого князя Николая Николаевича «Трест» говорил сдержанно, даже свысока; про генерала Врангеля — иронически. Описывали, как росло неимоверное число их соучастников, ширилась деятельность «Треста»; в каком-то неназванном пункте состоялся будто тайный съезд членов в несколько сот человек, на котором Кутепов был единогласно избран не то почетным членом, не то почетным председателем… Повторно просили денег и, паче всего, осведомления.

К сожалению, веря в истинный антибольшевизм «Треста», Кутепов посылал ему периодически осведомления об эмигрантских делах, организациях и их взаимоотношениях довольно подробно и откровенно…

Обнаружился, между прочим, один факт частного характера, свидетельствующий о безграничном доверии Кутепова к «Тресту», но весьма прискорбный для нас».

Это Деникин имел в виду такую же «подпольную» историю со своим тестем. Отец его жены, В. И. Чиж, был в Советской России и неприметно работал в Крыму на железной дороге. Деникины хотели перевезти одинокого пожилого человека во Францию, Антон Иванович попросил Кутепова узнать через «трестовцев», возможно, ли это и во что обойдется. Конечно, он уточнил, чтобы Кутепов и не заикался о родстве старика со столь одиозным в СССР Деникиным.

Так вот, среди бумаг из монкевицких чемоданов Антон Иванович нашел письмо Кутепова к «Тресту», которое гласило: «Деникин просит навести справки, сколько будет стоить вывезти его тестя из Ялты»!

Старик Чиж, как уже позже Деникины узнали, умер в России, не попав в лапы ОПТУ. Встретившись же с Александром Павловичем после переправки через помощника Кутепова по конспиративной работе полковника Зайцева секретных чемоданов, Антон Иванович первым делом возмутился насчет истории с тестем:

«Когда Кутепов пришел ко мне в Фонтенбло и я горько пенял ему по этому поводу, он ответил:

— Я писал очень надежному человеку.

Поколебать его веру в свою организацию было, по-видимому, невозможно, но на основании шульгинской книги и прочитанной мной переписки с «Трестом» я сказал ему уже не предположительно, а категорически: всё сплошная провокация!

Кутепов был смущен, но не сдавался. Он уверял меня, что у него есть «линии» и «окна», не связанные между собой и даже не знающие друг друга, и с той линией, по которой водили Шульгина, он уже все порвал».

В апреле 1927 года доказалась правота Деникина и ряда других видных белоэмигрантов на этот счет. Главный сотрудник Якушева в «Тресте» Оперпут, известный также Стауницем, Касаткиным и под другими псевдонимами, бежал из России в Финляндию и разоблачил «Трест» как капкан ОПТУ. Но и это было очередной операцией чекистов в их многоходовой партии.

«Раскаяние» Оперпута спланировали, чтобы дискредитировать уже «засвеченный» «Трест», показав таким образом и недоумком Кутепова, клюнувшего на приманку, чтобы угробить его авторитет, а значит веру террористов РОВСа в своего командира. Печально, что неискушенный, привыкший драться на фронтах в открытую генерал Кутепов поддался и каявшемуся Оперпуту, дал ему в пару своего офицера. Они отправились в Москву на теракт, где кутеповец погиб, а Оперпут исчез, хотя о смерти обоих трезвонила советская печать.

Кутепов разозлился, он, как и утверждал Деникину, действительно имел «окна» и «линии» в СССР, не связанные с «Трестом». Начальник боевого отдела РОВСа бросил свою группу в атаку: В. А. Ларионов, С. В. Соловьев, Д. Мономахов. Первый их взрыв прогремел в Центральном ленинградском клубе коммунистов на Мойке — 26 раненых! Следующий грохнул в Москве — бомба по Лубянке, в кабинеты самого ОПТУ…

В апреле 1928 года внезапно умер, а, скорее всего, был отравлен агентом ОПТУ переехавший из Сербии в Брюссель генерал барон П. Н. Врангель, о чем с расшифровкой возможной подоплеки событий можно прочитать в предыдущей главе этой книги о Врангеле. Генерал Кутепов заменил генерала Врангеля на посту председателя РОВСа.

В январе 1929 года скончался во Франции Великий князь Николай Николаевич Романов. После этой смерти генерал А. П. Кутепов стал единоличным главой всей военной организации белоэмигрантов. Кутепов быстро вырос в основного опаснейшего противника советского режима. Под его началом РОВС направил свою деятельность в двух направлениях.

Первое заключалось в установлении связи с высшими чинами Красной армии, многие из которых являлись тогда бывшими императорскими офицерами, для привития им национально-освободительной идеи и совместной с ними подготовки военного переворота в Москве.

Второе направление представляло собой систему «среднего террора»: удар по отдельным советским учреждениям в столицах, что уже продемонстрировали кутеповцы в 1927 году взрывами ленинградского партклуба и Лубянки.

Париж, где проживал глава РОВСа генерал Кутепов, был нашпигован агентами ОПТУ. Поэтому бывшие белые из «Союза галлиполийцев», работавшие таксистами, взялись прикрывать Александра Павловича. Они, чередуясь, бесплатно возили Кутепова как телохранители, но скромный Кутепов настоял, чтобы по воскресеньям был и у них выходной.

Так что, утром в воскресенье 26 января 1930 года председатель РОВСа генерал Кутепов сказал жене, что идет в церковь Галлиполийского союза на улице Мадемуазель и вернется к часу дня.

В 10.30 утра Александр Павлович вышел из своей квартиры на улицы Русселэ и был похищен советскими агентами. Операцию проводили чекисты Янович, Пузицкий, позже расстрелянные своими, а также Лев Гельфанд — племянник известного сообщника Ленина Гельфанда-Парвуса.

Имели непосредственное отношение к этой акции, скорее всего, и бывший командир Корниловского полка Скоблин со своей женой певицей Плевицкой. Их чекисты годами «подкармливали», готовя к вербовке, которая и состоялась как раз в 1930 году. Скоблин получил кличку «Фермер», Плевицкая — «Фермерша». Как сообщал большевистский резидент в Париже о запросах «Фермера» Скоблина: «Месячное жалованье, которое желает генерал, около 200 американских долларов», — не считая чекистских сумм, на которые супруги смогли приобрести особняк и автомобиль.

Бывший командир Корниловского полка, став красным выродком, обеспечивал не только расправу со своим командующим корпуса, а и со всеми кутеповскими достижениями в последнем противостоянии Александра Павловича Советам. На основании информации агента Скоблина, как сообщали появившиеся в 1990-х годах материалы в российской прессе на эту тему:

«Были ликвидированы боевые кутеповские дружины, арестованы семнадцать агентов и террористов, заброшенных в Советский Союз; удалось установить одиннадцать явочных квартир в Москве, Ленинграде и Закавказье».

Нашел Скоблин, как и его супруга, разорванная пополам двумя немецкими танками, собачью смерть, о чем можно подробно прочитать в главе этой книги, посвященной генералу Миллеру. Но о том, что случилось с генералом Кутеповым, мы можем знать только по показаниям полиции парижских очевидцев того времени.

Один свидетель видел, как бешено сопротивлявшегося Кутепова заталкивали в машину. Другой — как дрался Александр Павлович с похитителями на несущемся автомобиле, пока не заткнули ему лицо платком с эфиром или хлороформом, на который, как потом выяснилось, была у генерала отрицательная реакция. Третьи очевидцы заметили, как завернутое тело, видимо, усыпленного или уже умершего Кутепова, волокли по морскому пляжу к моторке, переправившей куль на советский пароход «Спартак», быстро отплывший из Марселя и взявший курс на Новороссийск. Все это потом в 1937 году почти один к одному повторят чекисты на похищении следующего председателя РОВСа генерала Е. К. Миллера.

Московская пресса только в 1989 году, конечно, по наводке КГБ, рассказала, что Кутепов скончался «от сердечного приступа» на корабле Советской России по пути на Новороссийск.

Когда спецслужба теперь уже другой России соизволит сообщить точно о смерти его высокопревосходительства генерала-от-инфантерии А. П. Кутепова? Отчего остановилось сердце 48-летнего белого вождя: эфир, хлороформ, которыми душили израненного в грудь генерала, пытки, пуля, еще что-то из многообразного арсенала чекистов?

* * *

В таком же возрасте, как генерал-монархист А. П. Кутепов, так же внезапно и таинственно ушел из жизни генерал-монархист барон П. Н. Врангель. А разве смерть их великолепного по убежденности и доблести собрата 38-летнего генерала-монархиста М. Г. Дроздовского всего лишь от раны в ногу тоже не тот самый случай, который является языком Бога, словно решившего выхолостить на элиту Россию за ее безбожие, интеллигентщину, либерализм?

Однако, каким бы ни был высший Промысел, все эти стальные белые генералы стояли в своем православном монархическом «окопе», так сказать, до последнего патрона. В комментарии к Указу РПЦЗ 1996 года об отпевании «мученически скончавшихся генералов АЛЕКСАНДРА П. КУТЕПОВА и ЕВГЕНИЯ К. МИЛЛЕРА», который я процитировал в главе о Е. К. Миллере, сказано о деятельности Александра Павловича на посту председателя РОВСа:

«Нельзя ждать смерти большевизма, его надо уничтожать», — такими словами напутствовал отправляющихся в Совдепию офицеров-добровольцев генерал КУТЕПОВ».

Почти так же и о том же говорил в своем белом полете-походе над бушующей Россией кутеповский «напарник»-«дрозд» М. Г. Дроздовский:

«Через гибель большевизма к возрождению России. Вот наш единственный путь, и с него мы не свернем».

Мечты генералов Кутепова и Дроздовского сбылись в падении власти коммунистов в России. Претворится ли и другая греза, вера этих православных «царистов» в возрождение нашего Отечества?

КАЗАЧЬИ ВОЖАКИ Генерал-лейтенант А. Г. Шкуро и генерал-лейтенант К. К. Мамонтов

Суждение о генерале-от-кавалерии П. Н. Краснове (дополнение — март 2004 г.)

Прежде чем говорить о белом вкладе кубанского и донского казачества в Гражданскую войну в лице его выдающихся вожаков генералов Шкуро и Мамонтова, полезно познакомиться с точками зрения на казачество вообще. Чтобы не выглядеть особо пристрастным, приведу их в большинстве от самих казаков.

Во-первых, недавно я разговаривал с одним подполковником Генштаба современной российской армии родом из кубанских казаков, и он заявил мне с гордостью:

— Русские произошли от русских, а казаки — от казаков.

То есть подчеркнул казак-подполковник таким образом свою «нерусскость». Если учесть, что кубанские казаки ведут свою родословную от казаков Запорожской Сечи и до сих пор говорят на некой смеси украинской «мовы» и русского языка, то, пожалуй, они действительно не столько русские сколько украинцы. А все же украинцы: малороссы, по-старинному, — национально произошли от древнерусских, значит корень-то и украинцев, и «их» запорожских казаков все равно русский — с об щей нашей прародительницы Древней, Киевской Руси.

Однако, поди ж ты, современный подполковник-казак не то, что русским, он и украинцем себя не хочет ни за что признавать. Выходит у него особая, совершенно отличная от русских, украинцев, славянская «разновидность» — казак! Какая-то несуразица вроде "кавказской национальности"… Причем, офицер этот — сын крупного писателя, то есть, так сказать, потомственно подкован он в данном вопросе то ли идеологически, то ли националистически.

Возможно, этаким «казаковством» лишь кубанцы грешат? Да нет, то же самое: "Русские — от русских, казаки — от казаков", — думаю, с удовольствием повторят и донцы, и казаки из других российских областей.

Ну, это казачий взгляд на вещи. Давайте же посмотрим, что думает со своей стороны о различиях русских и казаков подходящий на «нейтральность» и по своему национальному происхождению другой пишущий на эту тему. В Органе информации и связи Российского Имперского Союза-Ордена "Имперский вестник" (январь 1999 г., № 45) в статье "Чему учит нас эпоха преподобного Сергия?" о. Дионисий (Алферов) из РИПЦ указывал:

"В последние годы в патриотической печати неоправданно много ублажают и восхваляют казаков — только потому, что они «казаки». Про современных ряженых нечего и говорить: они никаких похвал пока не заслужили. Но и исторический тип казака, своевольного и своенравного человека, во многом противоположен служилому московскому человеку. Казак — это своего рода «демократ», не признающий никаких ограничений своей воли, не желающий ни тянуть тягла, ни нести обязательной службы. Казак не признает над собой никакой власти ("Чтоб всяк всякому был равен", — С. Разин); даже выбранные на срок атаманы нередко до окончания своих полномочий оказывались "посаженными в воду" (то есть утопленными)…

Оказав помощь Московскому государству в отражении татар и турок, вольные казаки, с другой стороны, принесли ему и немало вреда своими многочисленными мятежами. Вспомним их поддержку обоих Лжедмитриев, восстания Болотникова и Разина, Булавина и Пугачева. Совершенно справедливо писал С. Булгаков, что в русском народе всегда боролись дух обители преп. Сергия и заветов Св. Руси — с духом Дона и Запорожской Сечи. Столкновение русских людей разного духа подчеркивает взаимное исключение этих идеалов. Именно запорожцы и донцы вместе с поляками в составе отрядов "тушинского вора" во время первой смуты осаждали Москву и Троице-Сергиеву Лавру. Очевидно, что идеалы той казачьей вольности — это отнюдь не идеалы Св. Руси, не идеалы православно-монархической государственности. И идеалом русского человека такой казак быть не может.

Славный период истории казаков связан именно с превращением их из вольных, голутвенных людей, бродящих "за зипунами", в служилое сословие, воюющее под царскими знаменами".

Чтобы понять бело-красные шатания казачества во время Гражданской войны, прислушаемся к суждениям и высоких белоказачьих авторитетов. Оба эти генералы — донцы, но отмеченная ими ниже казачья психология, как показала Гражданская война, равноценно «работает» и у кубанцев.

Вот что пишет в своих "Очерках Гражданской Войны на Дону. 1917–1920 г. г. РУССКАЯ ВАНДЕЯ" генерал-майор А. В. Голубинцев, командовавший в Первую мировую войну 3-им Донским Казачьим Ермака Тимофеева полком, потом руководивший белым восстанием в Усть-Медведицком округе, позже — начальник конной дивизии и конной группы в Белой армии:

"Вообще, надо заметить, что казаки, при всех своих положительных военных качествах и доблести, при неудачах восстаний, как это подтверждает нам история, часто стремятся рассчитаться головами своих вождей и начальников. В этих случаях только самообладание, решимость и авторитет начальника могут сдержать толпу от выступлений. Малейшее колебание, уступчивость или робость, как масло, налитое в огонь, увеличивают пламя.

Эти обстоятельства я всегда учитывал, ибо уже несколько раз бывал в таком положении во время военных неудач при антибольшевистских восстаниях и еще раньше, при военных волнениях в начале революции".

Генерал-от-кавалерии А. М. Каледин, трижды Георгиевский кавалер, командовавший в Первую мировую войну 8-й армией, первый со времен Петра Великого выборный летом 1917 года Донской атаман, застрелился в феврале 1918 года, потому что тогда в Белой борьбе его не поддержала основная масса донского казачества. В своем предсмертном письме он писал Верховному руководителю Добровольческой армии генералу М. В. Алексееву:

"Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага".

* * *

Итак, взглянем на геройский путь славных белых казачьих командиров А. Г. Шкуро и К. К. Мамонтова. Прежде всего, интересно, что ни тот, ни другой так от рождения не назывались. На самом деле Шкуро имел фамилию — Шкура, а Мамонтов был — Мамантов. Откуда-то взявшееся новое прозвание первого: Шкуро, — фамилию облагозвучило, а второго, думаю, опростило: Мамантов было куда аристократичнее. Но что бы раньше ни было, станем называть наших героев так, как судьба их в Гражданской войне утвердила окончательно.

Андрей Григорьевич Шкуро родился в семье подъесаула (чин штабс-ротмистра в кавалерии, штабс-капитана — в пехоте) 1-го Екатеринодарского казачьего полка в станице Пашковской, что недалеко от Екатеринодара, в 1886 году. Шкуро-старший простым казаком дрался в 1877 году на войне с турками, потом уже офицером неоднократно отличался в многочисленных экспедициях против немирных горцев. Был сильно изранен, выйдет в отставку полковником. Мама Андрюши тоже была с Кубани, являлась дочерью священника.

Десятилетнего Шкуро вместе с другими казачатами направили учиться в Москву в 3-й Московский кадетский корпус. Здесь юноша семиклассником осенью заполошного 1905 года участвовал в "кадетском бунте", читал перед двумя десятками восставших однокашников свои обличительные против начальства стихи. Андрею все же дали доучиться и потом он поступил в Николаевское кавалерийское училище.

В училище на старшем курсе Шкуро был удостоен производства в портупей-юнкера, но уже тогда с трудом шел против своего удалого нрава: однажды напился и был из привилегированных разжалован. В 1907 году после окончания училища Шкуро выпущен в 1-й Уманский бригадира А. Головатова казачий полк Кубанского казачьего войска, который стоял в Карсе. Отсюда Шкуро вызывается охотником в Персию.

В Персии А. Шкуро в составе двух сводных сотен воюет с контрабандистами, нарушителями русской границы, грабителями караванов из племени шехсеван до поздней весны 1908 года и получает свою первую награду — орден Святого Станислава 3-й степени. Потом его переводят в полк, где когда-то служил его отец: 1-й Екатеринодарский конный кошевого атамана Захара Чепиги, стоящий в Екатеринодаре. В родных пенатах Шкуро показывает все горизонты своего лихого характера, неоднократно попадая на гауптвахту.

Остепеняется казак женитьбой на дочери директора народных училищ Ставропольской губернии С. Г. Потапова Татьяне, молодые отправляются в свадебное путешествие в Германию и Бельгию. В 1913 году подходит Шкуро числиться во второочередном полку бездельничая. Деятельный 26-летний Андрей предпочитает отправиться в сибирскую экспедицию для изысканий золотоносных месторождений, он едет в Читу, где узнает о начале Первой мировой войны.

Шкуро немедленно возвращается в Екатеринодар, откуда уходит младшим офицером 3-го Хоперского полка на Галицийский фронт. Там у Тарновы в начале августа 1914 года Шкуро прямо из вагона с конями идет в атаку…

Поезд останавливается, казакам приказывают выпрыгивать верхом на конях в расстилающееся перед ними чистое поле. На нем стоит германская конная гвардия и австрийская пехота. Шкуро летит карьером в конном строю и врубается в неприятельские цепи… Хоперцы погнали врага вглубь Галиции до Сенявы.

Там Шкуро, командуя взводом в 17 шашек, сталкивается с эскадроном немецких гвардейских гусар. Казаки и гусары идут во встречную атаку. Шкуровцы сбивают германских гвардейцев, захватывая в плен двух офицеров, 48 гусар и пару пулеметов. Как написал потом в своих воспоминаниях А. Г. Шкуро, "за это дело я получил заветную «клюкву» — Святую Анну 4-й степени на шашку, с красным темляком".

Потом командир 5-й сотни Шкуро «висел» на отступающих австрийцах, в направлении на Кельцы взял в плен две роты противника. Позже бывало, что его казаки приводили по 200–250 пленных. В начале ноября 1914 года под Радомом сотня Шкуро вместе с подразделением донских казаков захватила много пленных, орудий, пулеметов, за что он был удостоен Георгиевского оружия. Но не повезло Шкуро в конце года: ранили в ногу пулей во время разведки.

Снова чуть не убили отчаянного Шкуро в июле 1915 года в сражении под Таржимехи, когда он командовал пулеметной командой. Конники 3-го Хоперского полка пошли в пешую атаку. Шкуро вылетел с пулеметчиками на конях впереди цепей на полтысячи шагов, они соскочили и ударили по немцам шквалом огня!

Шкуро бил из пулемета, не очень пригибаясь, и германская пуля нашла на поясе его черкески рукоятку кинжала, раздробила ее, пробила живот. Не кинжал бы, ранило смертельно, а так лишь задело брюшину. Отвезли казака в лазарет, где подлечили и отправили укрепить здоровье домой в Екатеринодар. За очередной подвиг А. Г. Шкуро удостоился казачьего чина есаула, что по-кавалерийски — ротмистр, по-пехотному — капитан.

Дальнейший фронтовой поворот его службы благодаря собственной талантливой инициативе Шкуро позже описывал так:

"Возвратившись в полк, я был назначен в полковую канцелярию для приведения в порядок материалов по истории боевой работы полка. Это был период затишья на фронте. В обстановке временного отдыха мне пришла в голову идея сформирования партизанского отряда для работы в тылах неприятеля. Дружественное отношение к нам населения, ненавидевшего немцев, лесистая или болотистая местность, наличие в лице казаков хорошего кадра для всякого рода смелых предприятий — все это в сумме, казалось, давало надежду на успех в партизанской работе…

Организация партизанских отрядов мне рисовалась так: каждый полк дивизии отправляет из своего состава 30–40 храбрейших и опытных казаков, из которых организуется дивизионная партизанская сотня. Она проникает в тылы противника, разрушает там железные дороги, режет телеграфные и телефонные провода, взрывает мосты, сжигает склады и вообще, по мере сил, уничтожает коммуникации и снабжение противника, возбуждает против него местное население, снабжает его оружием и учит технике партизанских действий, а также поддерживает связь его с нашим командованием.

Высшее начальство одобрило мой проект… Я был прикомандирован в штаб нашего корпуса и в течение декабря 1915 года и января 1916 года формировал партизанскую сотню исключительно из кубанцев. Она получила наименование Кубанского конного отряда особого назначения".

При первом боевом крещении в тылу у немцев партизаны Шкуро перебили 70 германцев, тридцать взяли в плен, забрали винтовки, два пулемета, а сами потеряли лишь двоих. В течение 1916 года Шкуро с партизанами пришлось действовать и в Минской губернии, и на Южном фронте. На Южных Карпатах при взятии Карлибабы его контузило в голову, была разбита щека и поврежден правый глаз. Не испортило и это ранение внешности бедового казака: кудрявый блондин Шкуро, с пшеничными усами, с подбородком-ступенькой, широкоплечий, приземистый, выглядел в темной черкеске с белыми газырями всегда молодцом.

Шкуро продолжил воевать по соседству с Уссурийской конной дивизией генерала Крымова, лучшим полком в которой считался 1-й Нерчинский, был он под командой барона Петра Врангеля. Однажды после тяжелого ночного боя будущий командир Шкуро на Гражданской войне Врангель потеснился в занятом им охотничьем домике, чтобы дать разместиться его уставшей "орде".

В начале 1917 года на Румынском фронте отряд Шкуро придали 3-му конному корпусу генерала от кавалерии графа Ф. А. Келлера. Этот легендарный рыцарь-монархист, единственный из высшего генералитета Российской армии попытавшийся поддержать Государя Императора Николая Второго в переломный момент его судьбы, отлично описан в мемуарах Шкуро. Процитируем этот кусок, чтобы нагляднее понять дальнейшее шкуровское отношение к власти Временного правительства и тем более — к большевицкой:

"Граф Келлер занимал большой, богато украшенный дом в городе Дорна-Ватра. С некоторым трепетом, понятным каждому военному человеку, ожидал я представления этому знаменитому генералу, считавшемуся лучшим кавалерийским начальником русской армии. Меня ввели к нему. Его внешность: высокая, стройная, хорошо подобранная фигура старого кавалериста, два Георгиевских креста на изящно сшитом кителе, доброе выражение на красивом, энергичном лице с выразительными, проницающими в самую душу глазами…

Все знали, что служба под его командой ни для кого не показалась бы синекурой… За время нашей службы при 3-м конном корпусе я хорошо изучил графа и полюбил его всей душой, равно как и мои подчиненные, положительно не чаявшие в нем души. Граф Келлер был чрезвычайно заботлив о подчиненных; особое внимание он обращал на то, чтобы люди были всегда хорошо накормлены, а также на постановку дела ухода за ранеными, которое, несмотря на трудные условия войны, было поставлено образцово.

Он знал психологию солдата и казака. Встречая раненых, выносимых из боя, каждого расспрашивал, успокаивал и умел обласкать. С маленькими людьми был ровен в обращении и в высшей степени вежлив и деликатен; со старшими начальниками несколько суховат. С начальством, если он считал себя задетым, шел положительно на ножи. Верхи его поэтому не любили. Неутомимый кавалерист, делавший по 100 верст в сутки, слезая с седла лишь для того, чтобы переменить измученного коня, он был примером для всех. В трудные моменты лично водил полки в атаку и был дважды ранен.

Когда он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и в чекмене Оренбургского казачьего войска, щеголяя молодцеватой посадкой, казалось, чувствовалось, как трепетали сердца обожавших его людей, готовых по первому его слову, по одному мановению руки броситься куда угодно и совершить чудеса храбрости и самопожертвования…

Когда в Петрограде произошла революция, граф Келлер заявил телеграфно в Ставку, что не признает Временного правительства до тех пор, пока не получит от монарха, которому он присягал, уведомление, что тот действительно добровольно отрекся от престола. Близ Кишинева, в апреле 1917 года, были собраны представители от каждой сотни и эскадрона.

— Я получил депешу, — сказал граф Келлер, — об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, что Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Царю (цитирую по памяти): "3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя".

— Ура, ура! — закричали драгуны, казаки, гусары. — Поддержим все, не дадим в обиду Императора.

Подъем был колоссальный. Все хотели спешить на выручку плененного, как нам казалось, Государя. Вскоре пришел телеграфный ответ за подписью генерала Щербачева (фактический командующий Румынским фронтом, числящийся помощником при главкоме короле Румынии Фердинанде — В.Ч.-Г.) — графу Келлеру предписывалось сдать корпус под угрозой объявления бунтовщиком… В глубокой горести и со слезами провожали мы нашего графа. Офицеры, кавалеристы, казаки — все повесили головы…

Приказ № 1 и беспрерывное митингование, пример которому подавал сам глава Временного правительства — презренный Керенский, начали приносить свои плоды: армия и особенно ядро ее — армейская пехота — стали разлагаться неуклонно и стремительно… Отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы".

Оставим А. Г. Шкуро, носящего уже чин войскового старшины (подполковника), на пороге начавшейся Русской Смуты, как называл этот период нашей истории А. И. Деникин, чтобы посмотреть, с чем пришел к судьбоносному Февралю 1917 года будущий «напарник» Шкуро в Гражданской войне Мамонтов.

* * *

Константин Константинович Мамонтов родился в семье казачьего офицера донской станицы Усть-Хоперская в 1869 году и был обязан потомственным дворянством одному из своих предков. Тот был служилым казаком, получившим дворянство и земли в награду за доблесть и верность русской короне. Костя учился в Петербурге в Николаевском кадетском корпусе, как потом с кадетов начнет в Москве и Шкуро. И в тот же тон своей «паре» — будущему кубанскому вожаку Шкуро — Мамонтов продолжает свое образование в Николаевском кавалерийском училище, которое заканчивает в 1890 году.

Однако благодаря своему происхождению, молодой Мамонтов выпущен из этой воинской "альма матер" для многих донских и кубанских казаков корнетом в лейб-гвардии Конно-гренадерский полк. В 1893 году его переводят в кавалерийский Харьковский полк. В 1899 году Мамонтов зачислен в комплект донских казачьих полков и командирован на службу в 3-й Донской казачий полк. На русско-японскую войну есаул Мамонтов идет добровольцем и попадает служить в Отдельную Забайкальскую казачью бригаду знаменитого героя той войны генерала П. И. Мищенко.

Как отмечал А. И. Деникин, служивший в войну с японцами у Мищенко начальником штаба, у штабных этого генерала на плечах "плохо держалась голова". За японскую войну из пяти штабных мищенковских офицеров убьют четверых, двое пропадут без вести, из раненых одного изувечат три раза, другого — четыре. Всего только у штабных будет урон в 22 человека, не считая ординарцев и офицеров связи. В других частях бригады, почаще штабных ходящих в атаки, считать потери еще проблематичнее.

Слава частей генерала Мищенко была такова, что в них всеми правдами и неправдами сбегались десятки офицеров и сотни солдат, рвавшиеся на той непобедоносной войне в истинное боевое дело, которое здесь не увядало. Бежали на «мищенковский» фланг русской армии с разных бесславно замерших позиций, приходя без всяких документов или с неясным формуляром и сбивчивыми объяснениями. Прослышав о генерале Мищенко, в России офицеры брали краткосрочные отпуска, добирались сюда, чтобы «застрять». Пылкая молодежь, штаб-офицеры, пожилые запасные — все как один из этих сорви-голов, охотничков были прекрасными бойцами…

Есаул Мамонтов служит в 1-м Читинском полку Забайкальского казачьего войска и 17 мая 1905 года под командой самого генерала Мищенко скачет в его сводном отряде из сорока пяти сотен казаков и шести орудий в рейд по японским тылам. Они углубляются во вражеское расположение к реке Ляохе и окрестностям Синминтина.

На первом же переходе их боковой авангард попал под огонь японцев. Прикрылись двумя спешенными сотнями и двинулись дальше. Мищенко доложили, что авангард потерял ранеными восемь казаков. Генерал быстро спросил:

— Раненых вынесли, конечно?

— Невозможно, ваше превосходительство. В ста пятидесяти шагах от японской стрелковой стенки лежат.

— Чтобы я этого «невозможно» не слышал, господа!

Еще две сотни скачут назад. Они спрыгивают на землю, стреляя, бросаются вперед. Шквал японского огня не дает забрать товарищей. Из цепи вылетает сотник Чуприна с командой удальцов! Они бегут к раненым, падая под японскими пулями. Казачьи цепи открывают свой ураганный огонь…

Один у Чуприны убит и уже четверо ранено. Но сотник, кошкой передвигаясь вперед, командует станичниками. Его казаки подхватывают всех раненых, волокут их и убитого под бешеным валом огня назад… Полностью вынесли!

Такова неколебимая традиция мищенковцев. Это не вопрос целесообразности, а духа. Казаки считают бесчестием попасть в плен. Однажды в ста шагах от вражеской позиции японцы убили в атаке уральского урядника. Сменить уральцев прибыли забайкальские казаки, но уральцы решили во что бы то ни стало вынести мертвого земляка. Восьмеро из них осталось в цепи и пробыло под сильнейшим огнем до ночи. Тогда и вытащили урядника, чтобы не остался он без "честного погребения"…

Первые три дня рейда отряд Мищенко смерчем несется по японскому тылу, сделав полторы сотни километров. 20 мая казаки есаула Мамонтова прорываются через завесу японских постов, выскакивают на новую подвозную японскую дорогу и видят огромный обоз, тянущийся на семь километров! Эскадроны 1-го Читинского полка в клочья рубят его прикрытие. Соскакивают на землю, волокут в кучи повозки, подпаливают… Отряд уходит дальше, оставляя зарево костров.

Отлично укрепленная деревня Цинсяйпо встретила их пулеметами. Три сотни сходят с коней и идут в атаку. Встречный огонь косит неумолимо. Хорунжий Арцишевский с двумя орудиями выскакивает на открытое поле. Встал перед японцами на 600 шагов! Ударил шрапнелью.

На пригорке дрогнула и отходит одна из японских рот. Сотни вскакивают на коней. Кавалерийская атака! Даже штабные несутся вперед и врубаются в японские ряды.

Роты японцев храбры и погибают честно. Среди остатков своих солдат японский офицер стреляет себе в висок. У другого самурая-офицера нет секунд на харакири: он втыкает кинжал в горло… Две японские роты изрублены, в плен попадает лишь 60 человек. Казаки подбирают своих раненых и японских. Тех вместе с персоналом до этого захваченного японского госпиталя оставляют на воле. Русские хоронят своих убитых, отпевает старообрядческий поп из уральских казаков.

Впереди еще налеты и бои. В одном из них по боковому авангарду колонн японцы неожиданно врезают так, что он отскакивает прямо на Мищенко. Генерал останавливает отступающих криком:

— Стой, слезай! В цепь, молодцы!

У Мищенко еще до рейда раздроблена раной и не проходит нога, он, опираясь на палку, идет в атаку впереди цепи. После боя генерал смущенно говорит одному из офицеров:

— Я своих казаков знаю. Им, понимаете ли, легче, когда видят, что и начальству плохо приходится.

Выполнив поставленные задачи, отряд возвращался, когда из деревни Тасинтунь по нему открыли огонь. Можно было уйти, но сотники уральцев и терцев самочинно повели своих казаков на деревню, как потом говорили:

— Не желая оставить дело, не доведя его до славного конца.

В этом бою в деревне великолепно погибал старый японский капитан. Он командовал ротой, которая геройски отбивалась от казаков. Старик во весь рост спокойно стоял на крыше фанзы, руководя огнем, пока не упал мертвым.

В результате этого рейда казачий отряд Мищенко разгромил две транспортные дороги со складами, запасами, телеграфными линиями, уничтожил свыше восьмисот повозок с ценным грузом. Мищенковцы увели более двух сотен лошадей, взяли в плен около двухсот пятидесяти японцев с пятью офицерами, захватив скорохода с большой корреспонденцией командующему одной из японских армий генералу Ноги. Полтысячи врагов вывели казаки из строя. Отряду же рейд обошелся в 187 человек убитыми и ранеными.

Я столь подробно остановился на описании этого рейда, в котором шел 36-летний Мамонтов, потому что, скорее всего, именно он масштабно явился для Константина Константиновича первым военным предприятием такого рода. В дальнейшем белый партизан Мамонтов будет блестяще использовать и развивать эти навыки и духовные традиции, чтобы остаться в анналах своим знаменитейшим "Мамонтовским рейдом" по красным тылам, когда его казаки никак не хуже мищенковских пронесутся ураганом по большевицким Тамбову, Козлову, Лебедянску, Ельцу, Воронежу.

После окончания русско-японской войны К. К. Мамонтов в чине войскового старшины служил помощником командира 1-го Донского казачьего полка. В августе 1912 года он произведен в полковника. На Первую мировую войну полковник Мамонтов выступает командиром 19-го Донского казачьего полкА. С апреля 1915 года Мамонтов командовал 6-м Донским казачьим полком, а в начале 1917 года полковник Мамонтов был произведен в генерал-майоры и стал командиром бригады в 6-й Донской казачьей дивизии.

* * *

Продолжим по старшинству о нашем донском герое.

После Февральской революции в условиях разлагающейся армии и фронтов генерал К. К. Мамонтов во главе своей бригады вернулся на Дон в станицу Нижне-Чирскую. Густобровый, с широко распахнутыми темными глазами, 48-летний Мамонтов в это время носил короткую стрижку основательно поседевших волос и удивительные усы — пышнющие, длинно торчащие концами наискосок ниже подбородка. Они очень напоминали такие же у генерала Юденича.

После Октябрьского переворота 1917 года на Дону начался так называемый теперь некоторыми историками и в России период "капитуляции Дона перед большевизмом". Рядовые казачьи массы приняли идеи Октября доброжелательно. Обещание большевиками мира подкупило их, потому что от тягот войны казаки страдали больше всех народных российских слоев. Однако сосуществовать с красными не собирался Донской атаман, герой Первой мировой войны, единомышленник генерала Алексеева, начавшего создавать Добровольчество, генерал А. М. Каледин, внимательно наблюдающий в Новочеркасске за разворачивающимися событиями.

В этой столице Донского края стояли 272-й и 273-й пехотные полки в 16 тысяч солдат, совершенно развращенных большевицкой пропагандой. Донское правительство предложило им разоружиться, но те отказались. На сторону красных полков перешла и направленная их усмирить артиллерийская часть. Разоружить эту пехоту смогли только юнкера Донского военного училища вместе с офицерами из рождающейся Белой гвардии, с разных концов России уже пробравшихся на Дон как к маяку, зажженному непримиримыми Калединым и Алексеевым.

В ноябре в Ростов-на-Дону прибыло военное судно «Колхида», красные матросы которого вместе с местными большевиками подняли в городе восстание. Атаман Каледин бросил на его подавление снова юнкеров, туда пошли и офицеры из "Алексеевской организации", как называлась формирующаяся в Новочеркасске Добровольческая армия. Ростовские старики казаки помогли им разгромить большевиков и навести порядок.

Начали складываться донские белоказачьи партизанские отряды. Первых партизан здесь формировал с 30 ноября есаул В. М. Чернецов, в Первую мировую войну — лучший офицер-разведчик 4-й Донской Казачьей дивизии, воевавший и во фронтовом партизанском отряде Шкуро. В белый донской отряд Чернецова пошли в основном гимназисты, кадеты и студенты: 3 тысячи кадровых казачьих офицеров в Новочеркасске и 5 тысяч офицеров в Ростове выжидали, несмотря на то, что атаман Каледин объявил приказом по Войску Донскому формировать части для защиты Дона от красных.

Едва ли не единственным из казачьих генералов поддержал идею Чернецова К. К. Мамонтов. Он приступил к формированию своего партизанского отряда из казаков станицы Нижне-Чирской.

В конце декабря 1917 года в Новочеркасске была сформирована Добровольческая белая армия, во главе которой стали Верховный руководитель генерал Алексеев и ее командующий генерал Корнилов. Донской атаман Каледин вместе с Алексеевым и Корниловым для руководства Белым движением создали «триумвират», при котором стал работать "Гражданский совет" из российских общественных деятелей.

На Дону рождалось двоевластие, стычками забродившее по станицам. 10 января 1918 года в станице Каменской прошел съезд фронтовых казаков вместе с представителями Донского областного Военно-революционного комитета, Московского Совета, ВЦИКа. В результате образовался казачий ВРК во главе с бывшим вахмистром Подтелковым и бывшим прапорщиком Кривошлыковым.

Донские полки стали отказываться подчиняться Каледину, в начавшейся Гражданской войне донцы пытались себя уверить, что их казачья хата с краю. Переговоры между калединским правительством и казачьим ВРК прошли в Новочеркасске 15 января, где Подтелков ультимативно требовал от Донского атамана сдачи власти.

В это время кумир молодежи Чернецов, уже в чине полковника, вел свой партизанский отряд на большевицкое гнездо в станице Каменской. И эти восемьсот офицеров, гимназистов, кадетов под командой храбреца-полковника разбили ревкомовские части… Каледин выдвинул казачьему ВРК свой ультиматум — самораспуститься!

Тогда 19 января ВРК признал власть ВЦИКа и Совнаркома, сплотился с Донским областным ВРК, заимев таким образом полную поддержку советских. 20 января красные войска 1-й Южной революционной армии, группы Саблина с авангардом из казаков 10-го, 27-го, 44-го полков под командой войскового старшины Голубова, широко известного «разинством» и пьянством, обрушились на чернецовцев. Многие из этих юных партизан лишь недавно были обучены стрелять, их разбили, а израненного Чернецова привели к Подтелкову. Когда тот оскорбил Каледина и партизанскую дружину Чернецова, полковник ударил Подтелкова по лицу, был изрублен шашками.

Генерал Деникин потом писал:

"Со смертью Чернецова как будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно развалилось".

29 января 1918 года Каледин сообщил войсковому правительству, что для защиты Донской области от красных нашлось лишь 147 штыков, и устало сказал:

— Население не только нас не поддерживает, но настроено враждебно…

Отчаявшийся Алексей Максимович пошел в свою комнату в Атаманском дворце, написал предсмертное письмо генералу Алексееву и застрелился.

Самоубийство Каледина всколыхнуло Дон. На другой же день генерал Мамонтов на Войсковом круге вместе со съехавшимися депутатами от станиц и войсковых частей выбирал новую власть. Бывшего при Каледине Походным атаманом Донского казачьего войска генерал-майора А. М. Назарова избрали теперь Донским Войсковым атаманом, а Походным атаманом Назаров назначил генерал-майора П. X. Попова. Тут же разгромили в Новочеркасске Совет рабочих депутатов, а Ростов, оборону которого держали добровольцы Алексеева и Корнилова, был объявлен на военном положении.

Походный атаман Попов стал собирать разрозненные белоказачьи партизанские отряды, среди каких заметно выделялись спайкой нижнечирцы генерала Мамонтова. Начштаба Попова полковник В. И. Сидорин призвал всех офицеров присоединиться к ним. Однако против 147 штыков, из-за жалкости которых застрелился былой Донской атаман, теперь из тысяч казачьих офицеров в строю Донского войска все равно оказалось всего полторы тысячи конников, имевших 5 орудий и 40 пулеметов.

В феврале на Новочеркасск двинулись большевицкие войска под командой Голубова, силы которых значительно превосходили белых. Походный атаман генерал Попов решил уйти со своим сводным отрядом, в костяке которого были мамонтовские партизаны, в задонские степи. 25 февраля (отсюда все даты по новому стилю) 1918 года, отстреливаясь от авангарда красных войск, казаки Попова оставили Новочеркасск, начав свой Степной поход.

Донской атаман генерал А. М. Назаров отказался присоединиться к Попову. Наступавший на город бывший подполковник Голубов обещал амнистию всем новочеркассцам, но генерал Назаров, раньше преподававший в Тифлисском военном училище, командир казачьей бригады в Первую мировую войну, оставался не из-за надежды уцелеть. Он был вторым после Каледина выборным Донским атаманом со времен Петра Великого и не хотел позорить честь бегством.

25 февраля красные вошли в Новочеркасск, Голубов ворвался в Атаманский дворец, где атаман Назаров невозмутимо вел заседание Войскового Круга и мужественно встретил красного главаря.

Через пять дней повели его превосходительство генерала А. М. Назарова расстреливать. Когда взвод палачей против него выстроился, атаман снял с шеи иконку-благословение, что сохранила его на войне, помолился и поцеловал святыню. Стрелки вскинули винтовки, Анатолий Михайлович скрестил руки на груди и вдруг властно скомандовал:

— Раз, два, три… сволочь, пли!

Его уже упавшее мертвое тело красные долго долбили пулями…

Отряд генерала Попова, в составе которого были мамонтовские партизаны, прибыл в станицу Ольгинскую, где донцы собирались встретиться с руководством Добровольческой армии, пришедшей сюда из Ростова в Ледяном походе. Попов собирался убедить руководство добровольцев увести вместе с ним их четырехтысячное войско в степные «зимовники» Сальского округа, чтобы там выждать перемен настроения казаков, как на Дону, так и на Кубани.

Добровольческое командование собрало Военный совет, на котором столкнулись точки зрения не симпатизировавших друг другу глав белой армии Корнилова и Алексеева. Корнилов вместе с генералом Лукомским поддержали предложение генерала Попова уходить с донцами в Сальскую степь, потому что там красные отряды не могли помешать: они вели «эшелонную» войну и опасались отрываться от железных дорог. А оттуда с Задонья открывался путь на Волгу вдоль магистрали Торговая-Царицын. Корнилов считал переброску в те степи самым разумным, чтобы потом поскорее выйти к Волге, на север и наступать на Москву.

Генерал Алексеев настаивал идти наоборот, на юг, на Кубань, утверждая:

— Идея движения на Кубань понятна массе, она отвечает той обстановке, в которой армия находится.

Ему вторил Деникин:

— Следует двигаться на Екатеринодар, где уже собраны некоторые суммы денег на армию, где есть банки, запасы.

Богатый Екатеринодар, еще находившийся в руках Кубанской Рады, и большинству добровольческих генералов казался заманчивее. Казачий потомок Корнилов, донские генералы Попов, Мамонтов не сомневались, что «нейтралитет» донцов временный. Он и действительно продлится лишь до весны 1918 года, когда на Дону свергнут советских и очистят его территорию от большевиков. Генеральское же большинство добровольцев все-таки настояло на своем — на Кубань! В донских станицах по пути они уже столкнулись с местным «энтузиазмом» и разуверились в батюшке Тихом Доне: огромное село в лучшем случае «наскребало» десятка два добровольцев.

Белой армии Юга России иметь дело с казаками было что тогда, что потом сложно из-за их «переливчатого» характера, но взятый добровольцами в Ольгинской курс на Екатеринодар, при штурме которого погибнет Корнилов, а город на этот раз не возьмут, был неудачен. Тут стоит согласиться с крупным военным исследователем Русского Зарубежья генералом Н. Н. Головиным, считавшим это решение "редкой стратегической ошибкой" Алексеева.

Таким образом, в конце февраля 1918 года пути добровольцев и донцов разошлись: офицеры зашагали в свой Первый Кубанский Ледяной поход, а казаки генералов Попова и Мамонтова двинулись на станицу Великокняжескую и далее к востоку — в степи Сальского округа. К. К. Мамонтов был назначен начальником группы партизанских отрядов.

В марте началось Общедонское восстание против советской власти! Самым грандиозным был подъем в станицах Суворовская и Нижне-Чирской, где хорошо запомнили генерала Мамонтова и припишут его к Нижне-Чирской почетным казаком. 18 марта в 25 верстах от красного Новочеркасска собирается Съезд казаков Черкасского округа. Резко потерявшие нейтралитет казаки уже обличают не только коммунистов, комиссаров, а и "крестьянство, выступившее при нашествии большевиков явно враждебно к казачеству и принявшее самое деятельное участие в грабежах и разорении казачьих хозяйств".

Повстанцы бьют челом за помощью к "Степному отряду" Походного атамана генерала Попова. В апреле отряд Попова возвращается: переправляется через Дон и крушит красных, освобождая правобережные станицы. Генерал Мамонтов в самом центре восстания, он командует сборными отрядами 2-го Донского округа. Удержать взятый белоказаками Новоросийск помогает как раз, подошедший из Румынии добровольческий отряд полковника М. Г. Дроздовского.

В середине мая в Новочеркасске проходит "Круг спасения Дона", на котором Донским атаманом избрали генерала П. Н. Краснова. Он приказывает расформировать участвовавшие в Степном походе партизанские отряды и включить офицерские кадры во вновь формирующуюся регулярную Донскую армию. В ней генерала К. К. Мамонтова назначают командующим группой войск, действующих на царицынском направлении.

* * *

Мы оставили командира фронтового партизанского отряда войскового старшину А. Г. Шкуро в апреле 1917 года в Кишиневе, где казаков «ревсолдаты» называли "контрреволюционерами".

Так вот, в одном из кишиневских ресторанов подполковник Шкуро сталкивается с самыми из них рьяными, не пожелавшими снять перед офицером головных уборов и собравшихся расправиться с дерзким «золотопогонником». Пришлось Шкуро пробиваться на улицу с револьвером в руке, где его выручили вызванные по телефону верные казачьи сотни. Отсюда отряд Шкуро был направлен в Кавказский кавалерийский корпус генерала Н. Н. Баратова, действовавший в Персии против турецкой армии.

По железной дороге на шкуровцев, едущих под своим партизанским знаменем: волчья голова на черном поле, — без красных «опознавательных» тряпок, пытались напасть, но они слаженно целились в собирающихся атаковать из пулеметов.

В мае отряд пробился на Кубань, где разъехался в двухнедельный отпуск. Потом шкуровцы двинулись двумя эшелонами на Баку, оттуда — пароходом на Энзели.

В энзелийском гарнизоне партизаны Шкуро столкнулись с морячками Каспийской флотилии, превратившихся, как и везде тогда во флоте, в красный сброд. Те публично в городском саду, несмотря на приказ, запрещавший карты, резались в популярную азартную игру "три листика". Казаки, исконно глубоко презиравшие матросов, сделали им замечание. Началась драка, в которой казаки отодрали плетками матросню. Потом поставили нескольких в тельняшках на колени и заставили их пропеть "Боже, Царя храни", «поощряя» ударами.

В июне отряд Шкуро отправился походом по персидской территории на города Решт и Казвин. По дороге им постоянно попадались возвращавшиеся с фронта большевицкие агитаторы, которых ехидные казаки охотно выслушивали, а потом сильно пороли ногайками. Особенно постарались над самым красноречивым изо всех комиссаром Бакинского комитета Финкелем, командированным в штаб самого генерала Баратова, к которому шкуровцы и добирались.

Как вспоминал Шкуро, "нестареющий и жизнерадостный" генерал Баратов "весело и молодо" приветствовал прибывших шкуровцев:

— Здравствуйте, старые кунаки-кубанцы!

Здесь отряд Шкуро, развернувшийся до четырех сотен вместе с приданным ему "не поддавшимся заразе" большевизма батальоном пехоты из добровольцев от полков и горной батареей, как Андрей Григорьевич тоже потом писал, "обязан был удержаться во что бы то ни стало в районе города Сенэ, прикрывая дорогу Сенэ-Хамадан". Чтобы успеть эвакуировать находившееся в Персии громадное русское имущество, держаться надо было несколько месяцев. И Шкуро дрался тут с турками пока не грянул Октябрьский переворот.

В конце октября 1917 года войсковой старшина Шкуро вместе с вахмистром Назаренко был делегирован от кубанцев, находящихся на фронте, во впервые собравшуюся Кубанскую краевую Раду и поехал в Екатеринодар. Рада не признала большевицкую власть и объявила о независимости Кубанского края. Дома Шкуро заболел сыпным тифом, а когда выздоровел в начале декабря, снова отправился через Баку-Энзели в свой отряд в Персии.

Между Энзели и Казвиным Шкуро арестовали как "известного контрреволюционера". На этот раз Шкуро спасла проворность его многолетнего вестового Захара Чайки, понесшегося на автомобиле к отряду, который тут же решил за своего командира "изрубить всех комитетчиков".

Прибыв в Хамадан, в штаб корпуса, А. Г. Шкуро узнал, что он произведен в полковника и назначен командиром 2-го Линейного полка Кубанского казачьего войска. Был ему тогда 31 год… А 24 декабря 1917 года в Рождественский сочельник полковник Шкуро с первой звездой на ночном небе, как принято у православных, пошел поздравлять с Рождеством сотни и по нему из темноты ударили винтовочным залпом. Он вспоминал потом:

"Это были большевистские агенты, решившие убить меня, как заклятого врага большевизма… Выяснилось, что пуля, направленная мне в грудь против сердца, ударившись в костяные газыри черкески, отклонилась влево, пробила грудную клетку возле самого сердца, вышла наружу под левую мышку и пронзила левую руку, не задев, однако, кости, оставив, таким образом, четыре отверстия".

Приехавший генерал Баратов "перекрестился, наклонился к моему уху и сказал:

— Доктор говорит, что сердце не задето. Будешь жив. Ты еще нужен Родине".

От новой, столь редкостной раны Шкуро поправился через три недели, а потом пришлось долечиваться в Тегеране. Когда полковник в феврале 1918 года вернулся в отряд, главная часть русского имущества была вывезена и российские части оттягивались от перевалов к Энзели. Шкуро узнал, что большевицкие комитеты Энзели и Баку поклялись не выпустить его отсюда живым.

Пробиться в Россию с отрядом можно было лишь кровопролитным боем. Чтобы не рисковать своими казаками, Шкуро переоделся солдатом, выкрасив волосы. С подложным паспортом он пробрался до Энзели, чтобы в нем сесть на пароход, идущий в Петровск.

В энзелийском порту Шкуро помогли казаки из 3-го Хоперского полка, в котором он уходил на Первую мировую войну. Хоперцы достали Шкуро костюм персиянина, провели его в таком виде на пароход, на котором отплывали сами, и спрятали переодетого полковника в трюме.

Весной 1918 года прибыв в Петровск, столицу Горской республики, Шкуро вместе с Хоперским полком отправился в эшелонах через Чечню в Терскую область. Позже он писал о чеченцах, вырезавших и тогда местное русское население:

"Там, где еще недавно стояли цветущие русские села, утопавшие в зелени богатых садов, теперь лежали лишь груды развалин и кучи обгоревшего щебня. Одичавшие собаки бродили и жалобно выли на пепелищах и, голодные, терзали раскиданные всюду и разлагавшиеся на солнце обезглавленные трупы русских поселян, жертв недавних боев".

Казаки пробивались под градом пуль чеченских «боевиков», как этих головорезов-горцев будут называть в России в конце XX — начале XXI века:

"Приходилось двигаться с величайшими предосторожностями, постоянно исправляя путь, и часто с рассыпанной впереди цепью казаков, выбивавших из засад преграждавших дорогу горцев".

Через "страну смерти", как назвал Шкуро Чечню, он прибыл в Терскую область в апреле 1918 года. Узнал невеселые новости: в марте убит при штурме большевистского Екатеринодара командующий Добровольческой армией генерал Л. Г. Корнилов, убит еще в декабре на станции Прохладной красными Войсковой атаман Терского казачьего войска полковник М. А. Караулов; Кубань и Терек признали советскую власть…

Шкуро неприметно поехал в Кисловодск, где жила его семья. Там он, переодетый стариком, бродил по базарам, прислушиваясь к разговорам, горевал:

"Каждое неосторожное слово могло стоить жизни; даже само наименование «казак» считалось контрреволюционным, и станичники именовались гражданами, а чаще «товарищами». Эмблема протеста — черные казачьи папахи были заменены защитными, без кокард, и солдатскими картузами. Было жалко смотреть на матерых казаков, переряженных в ненавистные им картузы и застенчиво именовавших друг друга "товарищами".

В мае Шкуро все-таки опознали, но для того, чтобы бывший хорунжий, а теперь главнокомандующий войсками Кубанской советской республики против немцев Автономов предложил ему у себя службу. Хитрый Шкуро кивал головой на разговоры красного главкома, а тот вдохновлялся:

— Командующий Таманской армией Сорокин совершенно согласен со мною в необходимости вновь организовать настоящую русскую армию.

Шкуро обзавелся мандатом от «реформатора» Автономова для вербовки офицеров и казаков, формирования партизанских отрядов на Кубани и Тереке для борьбы с немцами. В Пятигорске с находящимися там старыми императорскими генералами Рузским и Радко-Дмитриевым, которым Автономов тоже предложил красное командирство, он начистоту обсуждал ситуацию, чтобы создать армию, с которой можно было бы произвести антисоветский переворот.

Рузский, следующий за генерал-адъютантом Алексеевым инициатор по склонению Государя Императора к отречению от Престола, важно мямлил о своих новых "партнерах":

— Ведь у них нет ничего мало-мальски похожего на то, что мы привыкли понимать под словом «армия». Как же с этими неорганизованными бандами выступать против германцев?

Благословили ветераны Шкуро, сами пока решив не вмешиваться. Он горячо взялся за организацию казачьих отрядов, как 29 мая 1918 года Автономова посадили за отказ подчиниться ЦИК и Чрезвычайному штабу обороны республики. Немедленно взяли и «товарища» Шкуро. Благодаря невнимательности только что назначенного главкомом Владикавказского округа Беленкевича, оказавшегося пьяным, виртуозный командир «волчьих» партизанских сотен Шкуро выбрался из тюрьмы и был таков.

Андрей Григорьевич ушел с верными казаками в горы, где стал белым партизаном:

"Мы сели верхом и двинулись в путь. Долго прорывались по водомоинам, ущельям и лесным трущобам. Наконец добрались до седловины между двух гор. Это была так называемая Волчья поляна. Под исполинским дубом стоял сложенный из сучьев шалаш; возле него была воткнута пика, и на ней трепетал мой значок — волчья голова на черном поле.

— Смирно! Равнение направо, господа офицеры! — раздалась команда подполковника Сейделера, стоявшего на правом фланге небольшой шеренги офицеров и казаков.

Затем он подошел ко мне с рапортом:

— Господин полковник! Во вверенной вам армии налицо штаб-офицеров два: Слащов и Сейделер; обер-офицеров пять: есаул Мельников, поручик Фрост, прапорщик Лукин, прапорщик Макеев, прапорщик Светашев; казаков шесть: вахмистр Перваков, вахмистр Наум Козлов, урядники Лучка, Безродный, Совенко, Ягодкин; винтовок — четыре, револьверов — два, биноклей два…

— Здорово, Южная Кубанская армия! — крикнул я. — Приветствую вас с началом действительной борьбы. Глубоко верю, что с каждым днем армия наша станет все увеличиваться и победа будет за нами, ибо наше дело правое, святое".

К этой горстке шкуровцев стали примыкать казаки Суворовской, Баталпашинской, Бугурусланской станиц — с очень удобной для набегов «площадки» между Кубанью и Тереком. В начавшейся партизанской войне с красными Шкуро оброс тысячами ратников. В июле его жену большевики взяли заложницей и пригрозили, что если Шкуро не сдастся, ее расстреляют.

Полковник ответил передавшим ультиматум:

— Женщина ни при чем в этой войне. Если же большевики убьют мою жену, то клянусь, что вырежу все семьи комиссаров, которые попадутся мне в руки. Относительно же моей сдачи передайте им, что тысячи казаков доверили мне свои жизни и я не брошу их и оружия не положу.

Большевикам пришлось заняться Шкуро вплотную. Чтобы взять его войско в клещи, подтянули подкрепления из Астрахани, двинули части из Армавира. Но партизанский полковник вырвался и ушел на север, выведя из Минвод огромный обоз беженцев. Потом он дрался на Ставропольщине.

21 июля 1918 года А. Г. Шкуро взял своей партизанской дивизией Ставрополь и соединился с Добровольческой армией. Встретившийся с ним ее командующий генерал А. И. Деникин Андрею Григорьевичу сказал:

— Родина вас не забудет.

В Добрармии 1-ю Казачью дивизию полковника Шкуро переименовали во 2-ю Кубанскую казачью, а в августе 1918 года А. Г. Шкуро назначили командиром Отдельной Кубанской партизанской бригады.

* * *

В том же августе 1918 года генерал-майор К. К. Мамонтов был назначен Донским атаманом генералом Красновым командующим Восточным (Царицынским) фронтом.

Константин Константинович выдвинулся в яркого вожака донского казачества, что отмечал генерал Деникин, говоря об особенностях донцов на белом фронте:

"Дисциплина была братская. Офицеры ели с казаками из одного котла, жили в одной хате — ведь они и были роднёю этим казакам, часто у сына в строю во взводе стоял отец или дядя, но приказания их исполнялись беспрекословно, за ними следили и если убеждались в их храбрости, то поклонялись им и превозносили. Такие люди, как Мамонтов, Гусельщиков, Роман Лазарев, были в полном смысле вождями, атаманами старого времени, при этом Мамонтов и Гусельщиков (командир сформированного им знаменитого Гундоровского полка, по доблести так же легендарного, как «именные» полки добровольцев. — В.Ч.-Г.) влияли на казаков своим умом, волею и храбростью…

Бой был краткосрочен. Если он начинался с рассветом, то обыкновенно к полудню он уже завершался полной победою…

Тактика была проста. Обыкновенно на рассвете начинали наступление очень жидкими цепями с фронта, в то же время какою-либо замысловатою балкою двигалась обходная колонна главных сил с конницей во фланг и тыл противнику. Если противник был в десять раз сильнее казаков — это считалось нормальным для казачьего наступления. Как только появлялась обходная колонна, большевики начинали отступать, тогда на них бросалась конница с леденящим душу гиком, опрокидывала их, уничтожала и брала в плен.

Иногда бой начинался притворным отступлением верст на двадцать казачьего отряда, противник бросался преследовать, и в это время обходные колонны смыкались за ним, и он оказывался в мешке. Такою тактикою полковник Гусельщиков с Гундоровским и Мигулинским полками в 2–3 тысячи человек уничтожал и брал в плен целые дивизии красной гвардии в 10–15 тысяч, с громадными обозами и десятками орудий.

Казаки требовали, чтобы офицеры шли впереди. Поэтому потери в командном составе были очень велики. Начальник целой группы генерал Мамонтов был три раза ранен и всё в цепях.

В атаке казаки были беспощадны. Так же они были беспощадны и с пленными… Особенно суровы были казаки с пленными казаками, которых считали изменниками Дону. Тут отец спокойно приговаривал к смерти сына и не хотел и проститься с ним.

Еще более жестоко обращались большевики с пленными казаками. Они вымещали свою злобу на казаков за их победы не только на пленных, но и вообще на станичном населении. Во многих станицах, занятых красной гвардией, все девушки были изнасилованы красногвардейцами. Две гимназистки покончили с собой после этого. Священников и стариков, почетных, уважаемых станичников пытали до смерти.

На Царицынском фронте большевики привязали пленных казаков к крыльям ветряных мельниц и в сильный ветер пустили мельницы в ход — казаков завертело насмерть. Там же стариков закопали по шею в землю, и они умерли голодною смертью. Там же привязывали казаков к доскам и бросали эти доски о землю, пока не отшибало внутренности и казак не умирал. Казаки находили своих родных распятыми на крестах и заживо сожженными…"

Вот почему донские войска командующего Царицынским фронтом генерала Мамонтова, в начале августа сбившие красных с позиции у станции Чир, рвались к этому городу с величественным названием по-своему отомстить большевицким палачам.

За мамонтовцами летела громкая слава. В начале июня отходящие вдоль железной дороги к Царицыну части бывшего пролетария большевика Щаденко с тыла обрушились на полки Мамонтова и генералу пришлось драться на два фронта. Случались дни, когда казаки, имевшие очень мало патронов, были близки к разгрому. Их так прижало, что раздались голоса, требовавшие призвать на помощь немцев. Однако справились сами. В середине июня вместе с частями генерала Фицхелаурова мамонтовцы взяли станцию Суровкино, погнали Щаденко от «железки», принудив красных отойти грунтовыми дорогами к Чиру, откуда их теперь сбили.

В середине августа 1918 года Мамонтов, получивший сильную артиллерию, выгнал большевиков за пределы Донской области и сдавил их войска у Царицына… И нависла проблема, которая постоянно у казаков вмешивалась: не хотели они идти за границы Войска Донского! Не желали от родных станиц удаляться. Заговорили перед атаманами с напором:

— Донское-то Войско невелико! Сможет ли спасти целую Расею? И на кой ляд ее спасать, коли она сама спасаться не хотит? А что же энти белые добровольцы, странствующие музыканты! Таперь засели на Кубани, а настоящей войны не делают… Давайте затевать переговоры с советскими: чтобы оне нас не трогали, а тогды и мы их не тронем.

С трудом удалось войсковому атаману Краснову добиться постановления Круга:

"Для наилучшего обеспечения наших границ Донская армия должна выдвинуться за пределы области, заняв города Царицын, Камышин, Балашов, Новохоперск и Калач в районах Саратовской и Воронежской губерний".

Однако между собой казаки продолжали "гутарить":

— Пойдем, если и «русские» пойдут.

"Русскими" господа казаки «обзывали» "странствующих музыкантов"-добровольцев, за что, правда, в Белой гвардии кликали Всевеликое Войско Донское — "Всевеселым".

Тем не менее, в ноябре север Войска закипел невеселыми битвами. Дважды части Мамонтова наваливались на Царицын, занимали уже Сарепту, и оба раза откатывались. Не доставало у мамонтовцев тяжелой артиллерии, чтобы противостоять мощнейшим красным батареям. Не хватало у казаков и народу, чтобы преодолеть и взять опутанные проволокой царицынские позиции. Плюс ко всему, подступы к городу были сплошь изрезаны оврагами.

Для усиления белого Царицынского фронта спешно укомплектовывалась и вооружалась 3-я Донская дивизия и 2-я стрелковая бригада Молодой Донской армии, набранной из великолепной доблестью молодежи. Выписали из Севастополя пушки, для них в Ростове, в мастерских Владикавказской железной дороги делали особые бронированные платформы. Но планы нарушила начавшаяся широкомасштабная операция красных, проводить которую приехал сам Троцкий.

В Тамбовской и Саратовской губерниях большевики сплотили 40-тысячную группировку при 110 орудиях. Троцкий кричал перед красным строем, чтобы покончить с казачеством, забрать донские хлеб и уголь… Эта армада ринулась по землям Хоперского и Усть-Медведицкого округов, где их встретили лишь 8 тысяч казачьих защитников, которых смели. Большевики снова стали кроваво заливать Дон.

Казачьей белой армии пришлось бросить на очистку станиц свои лучшие части, уже скакавшие по Воронежской губернии, стоявшие у стен Царицына. Конница генерала Мамонтова смерчем понеслась по донской земле, рубя основную большевистскую кавалерийскую силу — эскадроны бывшего войскового старшины Миронова. Этот выродок в красные казаки ворчал еще в Общедонское восстание:

— Начинали дело офицеры, раздували кадило старики.

Не очень дальновидный Миронов потом будет говаривать тупому на вид, но злопамятному Буденному:

— Я — за Советскую власть без коммунистов!

В конце концов талантливого конника Миронова, который возглавит Вторую Конную армию, славу какой потом присвоит Буденный на счет его Первой Конной, коммунисты убьют.

В этом же, как теперь уже историки в России пишут, "втором нашествии советских войск на Дон" Мамонтов смелыми маневрами, угрозой фланговых ударов дважды разбил мироновцев под Усть-Медведицкой. К середине ноября красных из северных округов опять выбросили.

В феврале 1919 года генерал-майор К. К. Мамонтов произведен в генерал-лейтенанта. К этому времени Донская армия перешла под единое командование Главнокомандующего Вооруженных Сил Юга России (ВСЮР) генерала Деникина. В начавшемся весеннем наступлении белых Мамонтов командует дивизией.

* * *

В августе 1919 года генерал-лейтенанта К. К. Мамонтова назначают командиром 4-го Донского корпуса. Мамонтовский корпус получает задание выйти в тыл 8-й красной армии и, заняв донской порт Лиски, способствовать окружению ударной группы большевицкого командующего Селивачева.

8 августа конная группа мамонтовского корпуса в 7 тысяч сабель со своим леденящим душу гиком рванулась в атаку и прорвала красный фронт у Еланского Колена! На следующий день брошенный против них полк 40-й дивизии большевиков был изрублен во встречном бою.

Начались проливные дожди, кони топли в дорожной грязи. Генералу Мамонтову было так обидно за столь лихо начатое дело. Идти по приказу к Дону на Лиски значило и дальше тонуть в непролазных от влаги балках и лощинах… Севернее же, по направлению на Тамбов — солнечно и сухо. Там манили казацкое сердце еще не до конца разграбленные красными житницы Центральной России…

Константин Константинович был военной косточкой, для которого приказ — закон, но и являлся он, хотя и дворянин, потомком разбойничьих праотцев, только и рыскавшим за «зипунами». Генерал Мамонтов разгладил свои мощные, истинно «Мамонтовы» усищи, плюнул на приказы "странствующих музыкантов". Скомандовал сотням маршрут на Тамбов. Казаки, с полуслова, полувзгляда понимавшие атамана, ответили восторженным ревом. Развернули коней в 40-дневный рейд, который станет легендой!

11 августа эскадроны Мамонтова перерезали «железку» Грязи-Борисоглебск. Захватили три тысячи красноармейцев, двигавшихся на фронт, — распустили по домам. Вломились неподалеку на полевой учебный пункт, тут еще пять тысяч только что отмобилизованных солдат приготовили на пушечное мясо комиссары. Разогнали по домам и этих. Хозяйственно «оприходовали» на станции несколько эшелонов с боеприпасами и имуществом.

На перехват корпуса Мамонтова срочно перекидывались советские войска, но казаки по ходу их сбивали. Рубили 56-ю дивизию в верховьях реки Цны, смели бешеной атакой кавалерийскую бригаду 36-й дивизии. К югу от Тамбова их ждали укрепленные позиции, но мамонтовцы обошли их и 18 августа атаковали город.

Казаки взяли Тамбов, потеряв лишь два десятка конников убитыми и ранеными, красных же только в плен сдалось 15 тысяч, уже наслышанных, что Мамонтов не казнит, а отпускает домой. Из захваченных продовольственных и вещевых складов казаки раздавали провизию и добро населению.

В семидесяти километрах от Тамбова в Козлове был штаб красного Южного фронта, решивший драться с мамонтовцами до конца. Но и эти при приближении донцов сбежали в Орел. Из Козлова 26 августа белые эскадроны со свистом понеслись дальше; деревни, селения, города падали им под копыта: Раненбург, Лебедянь, Елец… Мамонтовские разъезды замаячили на дальних подступах к Рязани и Туле.

На всем пути партизанского рейда 4-го Донского корпуса, никак, никак не уступавшему тому, в русско-японскую войну мищенковскому! — Мамонтов уничтожал склады большевиков, взрывал железнодорожные мосты, крушил связь, снабжение. Красных обуяла паника… Троцкий, очутившийся в районе набега и быстренько уезжавший в Москву, писал по дороге:

"Белогвардейская конница прорвалась в тыл нашим войскам и несет с собою расстройство, испуг и опустошение пределов Тамбовской области… На облаву, рабочие, крестьяне… Ату белых! Смерть живорезам!"

Однако люди хорошо разбирались, кто истинный «живорез», а кто распустил на четыре стороны уже десятки тысяч мобилизованных красными. На Тамбовщине и в Липецкой области заполыхали антисоветские восстания. Присвоенное большевиками добро исчезало во внезапной круговерти и возмущенный Ленин подсчитывал убытки:

"Около 290 вагонов имущества вещевого склада остались в Козлове и разграблены казаками и населением".

Против мамонтовского корпуса большевики создали Внутренний фронт! Рязанскую, Тульскую, Орловскую, Воронежскую, Тамбовскую и Пензенскую губернии перевели на военное положение. Предписывалось истреблять белых казаков до единого… А мамонтовцы и самых кровавых не убивали на месте, уводили с собой чекистов, комиссаров, командиров. После рейда они сдадут арестованных командованию, тех будут судить в белом Харькове. Не всех из них расстреляют, многие из захваченных коммунистов досидят в харьковской тюрьме до нового появления там большевиков.

На Мамонтова подтянули латышские и чекистские карательные отряды, могуче технически оснащенные. В городах формировались коммунистические полки. Из Москвы и Петрограда прилетело около ста самолетов, начавших рыскать за казаками с воздуха, но те рассредоточивались по лесам. Поезда переделывались в бронелетучки, шпарящие по дорогам, около которых могли появиться мамонтовцы. Да вот беда, как писал Ленин зампреду РВС Советской республики Склянскому:

"Путейцы говорят, что наши части против Мамонтова боятся вылезти из вагонов".

3 сентября 1919 года красный Внутренний фронт вокруг корпуса Мамонтова начал сжиматься и генерал повернул на юг тремя отрядами. 4 сентября отряд Толкушина захватил Задонск, 6 сентября отряд Постовского взял узловую станцию Касторную, а отряд самого Константина Константиновича — Усмань. Впереди их ждал сильнейший красный Воронежский укрепрайон.

10 сентября корпус Мамонтова снова слился воедино под Воронежем. Три дня казаки по нему палили из пушек и вышибали красных из предместий. 13 сентября ворвались в Воронеж!

Однако большевики бросили на отбивание города все свои резервы и пришлось Воронеж мамонтовцам оставить.

18 сентября Константин Константинович в последний раз обманул противника: ложным маневром атаковал в одном направлении, чтобы туда красные стянули части, а сам изменил острие наступления. Мамонтовский корпус переправился через Дон, ударом с тыла разогнал большевицкий полк и прорвал красный фронт, соединившись с корпусом генерала Шкуро, наступавшим на Воронеж с юга.

Закончился 40-дневный рейд, увенчанный еще и тем, что Мамонтов привел к белым тысячи добровольцев из мобилизованных большевиками крестьян, в основном, с Тульщины. Они прибыли в виде уже сформированной Тульской пехотной дивизии. Но о том, что великолепная эта операция покроется и дегтем, гласила едва ли не первая телеграмма добычливого Константина Константиновича в Новочеркасск:

"Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки; донской казне — 60 миллионов рублей; на украшение церквей — дорогие иконы и церковную утварь".

Последнее, очевидно, было ободрано, захвачено в русских храмах центра страны.

Генерал Деникин так подытожил действия корпуса Мамонтова:

"Обремененный огромным количеством благоприобретенного имущества (апологеты генерала Мамонтова исчисляли обоз корпуса протяжением 60 верст) корпус не мог уже развить энергичную боевую деятельность. Вместо движения на Лиски и потом по тылам 8-й и 9-й советских армий, куда требовали его боевая обстановка и директива, Мамонтов пошел на запад, переправился через Дон и, следуя по линии наименьшего сопротивления, правым берегом вышел… на соединение с корпусом генерала Шкуро, наступавшим с юга на Воронеж.

Открылись свободные пути, и потянулись в донские станицы многоверстные обозы, а с ними вместе и тысячи бойцов…

Мамонтов мог сделать несравненно больше: использовав исключительно благоприятную обстановку нахождения в тылу большевиков конной массы и сохранив от развала свой корпус, искать не добычи, а разгрома живой силы противника, что, несомненно, вызвало бы новый крупный перелом в ходе операции".

Участник этого рейда мамонтовский казачий офицер, впоследствии генерал Голубинцев отметил в своей книге попроще:

"К отрицательной стороне рейда надо отнести сильное увлечение военной добычей (зло, присущее всякой войне) и… реквизиции не всегда производились планомерно… Вопрос… идет о реквизиции и замене у населения лошадей для пополнения убыли и освежения конского состава, так как реквизированное советское имущество и продукты тут же раздавались местным жителям, что, конечно, вызывало симпатии к казакам у обобранного и ограбленного советской властью населения…

Громадный, на десятки верст растянувшийся обоз также стеснял движение и для своей охраны требовал много людей, что уменьшало боевой состав и обращало части как бы в прикрытие для своих обозов. Следует отметить, что обозы были особенно велики при обратном движении, когда вопрос о дальнейшем движении на север уже отпал.

В заключение следует подчеркнуть, что рейд, хотя задуман и выполнен блестяще, но использовать результаты 40-дневного пребывания конницы Мамонтова в тылу у красных и критическое положение Южного Фронта красной армии белое командование не подготовилось вовремя и не сумело. А всякий рейд без подготовки общего удара в надлежащий момент является только эпизодом, подчас блестящим и славным, но без решающего значения.

Во всяком случае, не по вине Мамонтова результаты рейда не были использованы, хотя рейд как таковой по своему размаху, масштабу, времени пребывания в тылу у противника, покрытому расстоянию и району действий, так же, как и по выполнению поставленного задания, является одним из самых выдающихся в сравнении со знаменитыми рейдами прошлого и настоящего столетия".

* * *

Проследим же теперь за последние месяцы боевой путь А. Г. Шкуро до «перекрестка», на котором оба героя этого очерка после мамонтовского рейда и хронологически соединяются.

Блистательное наступление войск Деникина в 1919 году во многом обеспечили белые конники. Каждый из добровольческих кавалерийских генералов вносил своей боевой работой особый вклад. Так, в марте 1919 года А. Г. Шкуро, командовавший с октября 1918 года 1-й Кавказской дивизией и произведенный в декабре в генерал-майора, «прорепетировал» рейд, подобный тому, что сделает Мамонтов в августе.

Дивизия Шкуро, сосредоточенная в районе Александрово-Грушевска, получила приказ присоединить к себе Терскую дивизию и ударить в тыл красным, прорвавшим фронт и катившимся в глубокий тыл Добровольческому корпусу к Иловайской. Направление кавалеристам было дано на Дебальцево: Шкуро пошел на взлом большевистского фронта у Крындачевки. Его партизанская конная бригада вломилась, захватив в окопах противника пленных и 12 пулеметов. Но утром свежие силы красных нанесли контрудар.

Генерал Шкуро ехал с бивака, когда увидел несшихся на конях во весь опор его полуодетых партизан под гром сопровождающих выстрелов. Он остановил их, тут же кинул излюбленным казачьим маневром по обходному полку слева и справа. Вперед двинул своих «волков» и пришедших в себя партизан… Полторы тысячи из красного отряда, севшего на хвост партизанам, было изрублено, отнята обратно вчерашняя добыча вместе с парой орудий и пулеметами.

Потом Андрей Григорьевич взял направление южнее Горловки, собрав в кулак все свои силы. Атаковал отступающую дивизию красных из девяти полков: сначала отрезал обозы, а на рассвете "раскатал вдребезги" ее в конном строю, даже не дав развернуться. Захватил 8 орудий, сотню пулеметов и свыше пяти тысяч пленных. Комиссаров и коммунистов из них сразу расстрелял, других распустил по домам, кроме тех, что сами пожелали в добровольцы.

Перед штурмом Горловки кубанцы взорвали железнодорожный мост к северу от нее и захватили два бронепоезда. В атаку на город пошли ночью в конном строю. Казаки скакали верхом, цепью, не стреляя. Их артиллерия и пулеметы вынеслись на тачанках карьером, встали на полтыщи-тыщу шагов перед большевицкой передовой и ударили!.. Казачьи молчаливые цепи, призрачно белея лицами в темноте, неторопливо приближались. Красные палили нервно и беспорядочно. Невдалеке от траншей шкуровцы выдернули шашки из ножен: "Ур-ра!" — лава плеснула вперед. Рубили краснюков, разбегающихся врассыпную.

Потом конники генерала Шкуро шли по советским тылам: взяли с боем Ясиноватую, а в начале апреля — Иловайскую. Их рейд длился две недели.

Венцом набега было, что дивизия Шкуро громадными переходами выдвинулась к Дебальцево. Здесь по огромной рельсовой паутине маневрировали пять тяжелых красных бронепоездов. Шкуровцы вертелись вокруг этого важнейшего железнодорожного узла, взрывая пути то там, то здесь, четырежды атаковав станцию. Но красные успевали чинить рельсы и жестоко отбивались огнем бронепоездов, пока не подоспел на помощь Корниловский полк с тяжелой артиллерией. Корниловцы зашли в тыл большевиков и раздолбали броневые составы.

В конце апреля Деникиным была проведена сложная операция в манычском направлении, где 10-я красная армия угрожала белому тылу. Участник японской и Первой мировой войн, Георгиевский кавалер, командир 2-го Кубанского корпуса генерал-майор С. Г. Улагай, действуя на правом фланге ВСЮР, разбил степную группу 10-й армии и красную кавалерию под командой бывшего вахмистра Думенко, взяв в плен шесть советских полков с артиллерией, обозами и штабами.

В это же время генерал барон П. Н. Врангель во главе конной группы нанес решительное поражение большевикам в районе станицы Великокняжеской. Эти и другие подвиги белых конников, какими постоянно выделялись и части генерала Мамонтова, позволили к маю вырвать инициативу из рук красных, обеспечили удачу деникинского наступления 1919 года.

В середине мая 1919 года генерал-майор А. Г. Шкуро был произведен в генерал-лейтенанта и назначен командиром 3-го Кубанского казачьего корпуса.

Троцкий по поводу успехов деникинцев писал:

"Перевес конницы в первую эпоху борьбы сослужил в руках Деникина большую службу и дал возможность нанести нам ряд тяжелых ударов… В нашей полевой маневренной войне кавалерия играла огромную, в некоторых случаях решающую роль. Кавалерия не может быть импровизирована в короткий срок, она требует специфического человеческого материала, требует тренированных лошадей и соответственного командного материала. Командный состав кавалерии состоял либо из аристократических, по преимуществу дворянских фамилий, либо из Донской области, с Кубани, из мест прирожденной конницы… В гражданской войне составить конницу представляло всегда огромные затруднения для революционного класса".

Отменные кавалерийские командиры происходили не только из аристократов и казаков, как утверждал Троцкий, пытаясь реабилитировать подчиненные ему орды. Между красными и белыми резвился и такой вожак, как Н. И. Махно — украинский крестьянин и выпускник церковно-приходской школы. Он изобрел гениальное передвижение на тачанках с пулеметами, а методы ведения им партизанской войны со вниманием станут изучать в СССР, например, будущий маршал Тито и Хо Ши Мин.

В мае 1919 года батько Махно ополчился со своей великолепной конницей на белый корпус генерала Май-Маевского и вынудил его отойти из Юзовки. Приказали вмешаться генералу Шкуро, который махом махновцев выбил из Юзовки, а заодно южнее разбил дивизию красной пехоты. Потом Андрей Григорьевич двинулся на Мариуполь, какой тоже взял одновременно с добровольцами генерала Виноградова.

Неподалеку находилась, как потом вспоминал генерал Шкуро, "столица махновцев и склад их награбленной добычи — поселок Гуляй-Поле". «Волки» Шкуро с 5 по 7 июня разгромили это выдающееся до сих пор для украинских националистов селение в дым, далеко-далеко рассеяв махновцев.

В конце июня генерал Шкуро въезжал в освобожденный от коммунистов Екатеринослав (Днепропетровск), что, как он писал, "я никогда не забуду":

"Люди стояли на коленях и пели "Христос воскресе", плакали и благословляли нас. Не только казаки, но и их лошади были буквально засыпаны цветами. Духовенство в парадном облачении служило повсеместно молебны. Рабочие постановили работать на Добрармию по мере сил. Они исправляли бронепоезда, бронеплощадки, чинили пушки и ружья. Масса жителей вступала добровольцами в войска. Подъем был колоссальный".

* * *

Теперь мы оказываемся в августе 1919 года, когда судьбы обоих лихих героев этой главы соединяются, и предоставляем нелицеприятное слово генералу Шкуро:

"Как раз в это время проходил знаменитый рейд генерала Мамонтова, и от него не было известий. Я просил о том, чтобы мне было разрешено пробиваться на соединение с корпусом Мамонтова для дальнейшего, по соединении, совместного рейда для освобождения Москвы; доказывал, что, овладев Москвой, мы вырвем сразу все управление из рук кремлевских самодержцев, распространим панику и нанесем столь сильный моральный удар большевизму, что повсеместно вспыхнут восстания населения и большевизм будет сметен в несколько дней. Донцы поддерживали мой план.

Однако Врангель и Кутепов сильно восстали против него. Врангель вследствие своего непомерного честолюбия не мог перенести, чтобы кто-либо, кроме него, мог сыграть решающую роль в гражданской войне. Кутепов же опасался, что его правый фланг вследствие моего ухода повиснет в воздухе и он будет отрезан от донцов.

Все эти опасения были напрасны, ибо красная пехота, сильно потрепанная и чувствовавшая себя обойденной, едва ли была способна к энергичным наступательным действиям. Красной же кавалерии, кроме корпуса Думенко, действовавшего в царицынском направлении, почти еще не существовало, ибо Буденный только формировал ее в Поволжье. Однако Главнокомандующий (генерал Деникин. — В.Ч.-Г.) не разрешил мне этого движения. Бывая в Ставке, я продолжал настаивать.

— Лавры Мамонтова не дают вам спать, — сказал мне генерал Романовский (начальник штаба ВСЮР. — В.Ч.-Г.). — Подождите, скоро все там будем. Теперь же вы откроете фронт армии и погубите все дело.

В разговоре с генерал-квартирмейстером Плющиком-Плющевским я сказал ему частным образом, что, невзирая на запрещение, на свой страх брошусь к Москве.

— Имей в виду, — предупредил он меня, — что возможность такого с твоей стороны шага уже обсуждалась и что в этом случае ты будешь немедленно объявлен государственным изменником и предан, даже в случае полного успеха, полевому суду.

Пришлось подчиниться, но если бы я не подчинился, тогда история России была бы написана иначе. Не хочется верить, но многие и многие говорили мне потом, что тут со стороны главного командования проявилось известное недоверие к казачеству и нежелание, чтобы доминирующую роль в освобождении Москвы — этого сердца России — сыграли казачьи войска".

Тут Андрей Григорьевич расфантазировался. Но если и правда, захватил бы казак Шкуро Москву? В этом случае хватила бы лиха и столица, ставшая "сплошным зипуном", как иронично, а и с пониманием описывает кубанец Шкуро дальше возвращение «зипунных» донцов Мамонтова:

"Затем я получил приказ взять Воронеж. 6 сентября (старый стиль. — В.Ч.-Г.) произошло столкновение моих разъездов с разъездами возвращавшегося из рейда Мамонтова, ибо казаки не узнали друг друга. Вскоре недоразумение разъяснилось, и 8 сентября наши корпуса соединились у Коротояка. Мамонтов вел за собою бесчисленные обозы с беженцами и добычей. Достаточно сказать, что я, едучи в автомобиле, в течение двух с половиной часов не мог обогнать их.

Казаки Мамонтова сильно распустились, шли в беспорядке и, видимо, лишь стремились поскорее довезти до хат свою добычу. Она была, по-видимому, весьма богата; например, калмыки даже прыскали своих лошадей духами.

Мамонтов получил директиву перейти на левый берег Дона и овладеть Лисками, облегчая этим задачу донских генералов Коновалова и Гусельщикова, тщетно атаковавших эту важную узловую станцию. Мамонтов допустил крупную ошибку — он перевел на левый берег Дона не только свои войска, но и громадные обозы, имея в тылу у себя лишь единственный узкий мостик. Для охраны своего правого фланга он выставил лишь один конный полк. Вытянувшись в бесконечную колонну по низменному берегу Дона, люди Мамонтова двигались вниз по его течению.

В это время значительные силы красных, занимавших командные высоты, окаймлявшие низменность, перешли в наступление и, сбив фланговый полк донцов, атаковали отряд во фланг. Обозы бросились в паническое бегство; паника передалась и строевым частям; на единственном мосту через Дон происходила невообразимая давка. Установив пулеметы, большевики стали обстреливать мост, нанося мамонтовцам потери и увеличивая смятение".

В этот момент на противоположном донском берегу появился генерал Шкуро. Он скомандовал своему «волчьему» дивизиону и тот ринулся расчищать злосчастный мост плетями, шашками. Кубанцы разогнали на нем и по берегу ошалевших донцов, тотчас Шкуро перевел по настилу два своих конных полка. Шкуровцы, как написал потом их атаман, "наказом и показом устыдили донцов и перешли в контратаку". Сбили общими усилиями красных с высот над рекой и прогнали.

Тем временем подвели Мамонтова и туляки-пехотинцы, высланные им по левому берегу вниз по течению. Это была та Тульская дивизия, что сформировал Константин Константинович во время рейда из бывших красных мобилизованных. Теперь на левобережье новобранцев красные внезапно атаковали, прижали к Дону и разбили, захватив у них свыше трех тысяч бойцов пленными, всю артиллерию и пулеметы… Пришедшие в себя мамонтовские казаки бросились на выручку своей пехоте. Отняли у победителей артиллерию, часть пулеметов, отбили две тысячи туляков.

Дальнейшее Шкуро так описывал:

"Приведя обозы в порядок, Мамонтов перевел их обратно на правый берег Дона. Однако мои казаки успели-таки разбить брошенные повозки; многие щеголяли уже в новой одежде и даже в калошах.

Затем мы с Мамонтовым поехали в Коротояк и получили там директивы из штаба: ему опять двигаться на Лиски, а мне взять Воронеж. В Коротояке мы с Мамонтовым остановились в доме священника. Мамонтов со сломанной ногой лежал в кровати; я сидел возле него. Два наших личных адъютанта находились в этой же комнате; батюшка стоял в дверях; самовар приветливо кипел на столе.

Вдруг раздался оглушительный грохот, блеснул свет, комната наполнилась пылью и дымом. Мамонтов был сброшен с кровати и потерял сознание. Ударившись с силой обо что-то, я также лишился чувств. Однако вскоре пришел в себя; чувствую, что жестоко болит нога. Дом горел как свеча. Батюшка испускал стоны, искалеченный и с оторванной ногой; вскоре он умер. Оглушенные адъютанты стонали на полу. Прибежавшие ординарцы вынесли нас на двор. Оказалось, что тяжелый снаряд попал в дом, пробил крышу и разорвался в коридоре.

Лежа под навесом, мы постепенно приходили в себя. Вдруг раздался второй оглушительный разрыв. Снаряд попал прямо в группу людей и лошадей; многих перебил. Тогда нас вывезли за город, и к утру мы оправились совершенно. Однако вследствие ушиба ноги я не мог некоторое время влезать на коня и ездил в экипаже".

Ушибы и переломы для таких казачьих атаманов, как Шкуро и Мамонтов, за серьезные ранения не считались, и они продолжили воевать. К. К. Мамонтов пошел на Лиски. А. Г. Шкуро 24 сентября сначала атаковал Нижнедевицк и захватил там в разбитых частях 8-й армии красного Южфронта свыше семи тысяч пленных, два десятка орудий, много пулеметов. Отвлекающим маневром от воронежской цели Шкуро повернул на север, где взял Землянск, из которого противник побежал к Воронежу.

Описав в своих мемуарах эти события, Андрей Григорьевич снова не смог обойтись без старых сердечных переживаний: "Путь на Москву был теперь совершенно открыт для меня, но раз решив не поддаваться своему стремлению к ней, я удержался и продолжал выполнение данной мне задачи".

Преследуя красных, отступающих к Воронежу, Шкуро подошел к нему на 35 верст, чтобы перемахнуть Дон. В это время «обозный» генерал Мамонтов вместе с другими донскими частями все-таки взял Лиски, наконец выполнив давно поставленную перед ним задачу.

29 сентября мост, наведенный шкуровцами через Дон, был закончен, части ринулись вперед и красные открыли по «белому» берегу сильнейшую канонаду. Шкуро гнал к мосту по площади здешней деревни Гвоздевки, наполненной казаками, на автомобиле вместе с группой командиров, как снаряд ударил рядом с машиной!.. Их выбросило на землю. Поблизости убило 8 казаков и 12 лошадей. Пассажирам генералу Губину разорвало ухо, полковника Татонова ранило в шею и спину, Шкуро и на этот раз более или менее отделался: контузия в голову.

Перескочившие на другой берег два кубанских полка не сумели залететь в Воронеж сходу. Он был сильно укреплен несколькими ярусами окопов с густой проволочной сетью впереди. Четыре бронепоезда курсировали по опутавшим город многочисленным железнодорожным путям. На рассвете 30 сентября 1919 года шкуровцы снова попытались взять эту твердыню, из которой ухала тяжелая артиллерия, но были отбиты.

В 2 часа этого дня в атаку приготовились отборные эскадроны генерала Шкуро. Стеной на великолепных конях застыла его гвардия: триста способных на все казаков «волчьего» дивизиона. На каждом вместо традиционных каракулевых «кубанок» — папахи волчьего меха, какие любил носить и граф Келлер, волчьи хвосты на бунчуках. Простреленные, щегольски выношенные черкески с черными бешметами перекрещены по тусклым газырям патронташами. Спереди на бедре — кинжал, сбоку — шашка, прячутся за отворотами рукавов, по всей одежде револьверы, за плечами — винтовка… Как влитые сидят на конях и другие казаки, дравшиеся с батькой Шкуро партизанами, реют над ними на пиках с «балберками» полотна немилосердного боевого значка: волчья голова на черном поле… Сощурив глаза, покусывая смоляные стрелы усов, ждут команды и джигиты Горско-Моздокского полка.

Атамана Шкуро после того, как его выкинуло разрывом снаряда в Гвоздевке из машины, постоянно тошнит и прижимают сильные головокружения, не переставая болит нога, изувеченная взрывом в доме священника. Но как всегда и сейчас его небольшого роста атлетическую фигуру скрадывает гордая посадка на коне. Генерал крутит свой длинный желтый ус, глядя на дымный, ощерившийся пушками, «колючкой», пулеметами Воронеж, под которым уже легли десятки кубанцев. Обветренное докрасна лицо Шкуро под низко надвинутой волчьей папахой вдруг искажается, он нечленораздельно кричит. Приказ атаки глушится сплошным ревом и разрывами снарядов, но шкуровцам этого то ли крика, то ли волчьего воя достаточно. Шашки наголо!

Эскадроны бешеным карьером срываются на Воронеж. Сплошной свинцовый дождь встречает их над проволокой окопов, казаки рубят ее шашками… Они вылетают мертвыми из седел, рубят, перескакивают смертоносный частокол, от ужаса перед которым заливисто ржут кони… Всадники падают и рубят…

Стена казаков, словно наотмашь крестящих свою смерть, потрясает. Красные выскакивают из окопов, бегут назад к городу. И по их следам с ревом стелется беспощадная шкуровская конница.

Вокзал, с которого бросились удирать и бронепоезда, кубанцы взяли сходу. Ожесточенно драться пришлось в уличных боях.

В Воронеже казаки захватили 13 тысяч пленных, 35 орудий, "бесчисленные обозы и громадные склады". Они увидели, как расправилась с воронежцами, недавно восторженно встречавшими проходившего рейдом через город Мамонтова, местная ЧК. Шкуро вспоминал:

"Из домов, подвалов и застенков все время вытаскивали все новые и новые, потрясающе изуродованные трупы жертв большевицких палачей. Горе людей, опознавших своих замученных близких, не поддается описанию. Захваченная целиком местная Чрезвычайная комиссия была изрублена пленившими ее казаками. Также пострадали и кое-кто из евреев, подозревавшихся в близости к большевикам.

В народе ходили слухи о чудесах у раки Святого Митрофания Воронежского, совершавшихся при попытке большевиков кощунственно вскрыть святыню. Часовые-красноармейцы неизменно сходили с ума; у дотрагивавшихся до раки отсыхали руки".

Все, вроде бы, сложилось отлично. Полностью железнодорожная линия: «шкуровский» Воронеж — «мамонтовские» Лиски, — перешла в пользование добровольцев. Был самый пик наступления Вооруженных Сил Юга России 1919 года, когда через полмесяца — 17 октября деникинцы, захватив еще и Чернигов, Орел, Севск, возьмут свою крайнюю точку в этом рывке на Москву: Новосиль уже «предмосковской» Тульской губернии… И вот в эти самые лучезарные воронежские дни Белой армии точно так же, как год назад донские казаки, удалившиеся от своих лабазов под Царицын, запричитали кубанцы. Сам кубанский вожак Шкуро засвидетельствовал:

"В городе начала ощущаться некоторая деморализация казаков. До них стали доходить с Кубани неясные слухи о разногласиях между Кубанским народным представительством и Главным Командованием.

— Мы воюем одни, — заявляли казаки. — Говорили нам, что вся Россия встанет, тогда мы отгоним большевиков, а вот мужики не идут, одни мы страдаем. Многие из нас уже побиты. Где новые корпуса, которые обещали? Все те же корниловцы, марковцы, дроздовцы да мы, казаки.

— Вот Рада за нас заступается, да Деникин ее за то не жалует. Не можем мы одни одолеть всю красную нечисть. Скоро нас всех побьют, тогда опять большевики Кубань завоюют…

Казаки стали стремиться на родину под разными предлогами. Все, кто имел право быть эвакуированным по состоянию здоровья и кто раньше оставался добровольно в строю, теперь стремился осуществить свое право… Некоторые казаки дезертировали, уводя с собой коней и приобретенную мародерством добычу. Иные собирались целыми группами и от моего имени требовали себе вагоны, а то и просто захватывали их силой. Из-за отсутствия надлежащего надзора на железных дорогах дезертиры проезжали безнаказанно до Кубани и Терека, никем не тревожимые, и поселялись в станицах, вызывая там зависть одностаничников, сыновья и братья которых продолжали рисковать жизнью на поле брани.

Численный состав корпуса стал стремительно уменьшаться и дошел… до 2,5–3 тысячи шашек".

То же самое, почти один к одному говорил генерал Деникин о донцах, о разбегающемся с добытым барахлом корпусе генерала Мамонтова, окончательно подытоживая результаты его рейда:

"Из 7 тысяч сабель в корпусе осталось едва 2 тысячи. После ряда неудавшихся попыток ослабленный корпус… двинулся в ближний тыл Лисок и тем содействовал левому крылу донцов в овладении этим важным железнодорожным узлом.

Это было единственное следствие набега, отразившееся непосредственно на положении фронта.

Генерал Мамонтов поехал на отдых в Новочеркасск и Ростов, где встречен был восторженными овациями. Ряды корпуса поредели окончательно".

Что донским, что кубанским казакам по большому счету было наплевать на происходящее у «иногородних», "русских" в России, а не у них в станицах и «ридных» куренях некоей страны "Казакии".

* * *

В декабре 1919 года в отступающих ВСЮР Деникин назначил решительного генерала барона П. Н. Врангеля командующим Добровольческой армии, которому должны были подчиняться корпуса Мамонтова и Шкуро.

О ситуации, сложившейся с этими двумя казачьими командирами в связи с красным наступлением на Харьков, Петр Николаевич Врангель так вспоминал в своих мемуарах:

"Добровольцы все еще держались против наседавшего противника, бой шел в предместьях Харькова, и ночью генерал Кутепов предполагал город оставить; раненые и большая часть наиболее ценных грузов были вывезены, однако много ценного имущества, как в городе, так и в составах, оставлялось противнику. От генерала Мамонтова все еще сведений не было.

29-го (ноября — ст. стиля/12 декабря — нов. Стиля. — В.Ч.-Г.) красные вступили в Харьков. Прибывший из Харькова полковник Артифексов восторженно отзывался о доблести добровольческих частей и чрезвычайно хвалил стойкость и распорядительность командира корпуса (генерала Кутепова — В.Ч.-Г.). Вместе с тем он докладывал о возмутительном поведении «шкуринцев» — чинов частей генерала Шкуро, значительное число которых, офицеров и казаков, оказались в Харькове. Вместо того, чтобы в эти трудные дни сражаться со своими частями, они пьянствовали и безобразничали в Харькове, бросая на кутежи бешеные деньги. Сам генерал Шкуро находился на Кубани в отпуске и ожидался в армии со дня на день. Зная хорошо генерала Шкуро, я считал присутствие его в армии вредным и телеграфировал Главнокомандующему:

"Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отчисления от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска. Генерал Врангель".

О генерале же Мамонтове, части которого тоже и во многом по тем же причинам, что и кубанские, распоясались, Врангель заявил Деникину еще при своем назначении командующим Добровольческой армии 6 декабря:

— Я считаю совершенно необходимым дать мне возможность выбрать своих ближайших помощников. В частности, во главе конницы должен быть поставлен хороший кавалерийский начальник. Пока Конной группой руководит генерал Мамонтов, от конницы ничего требовать нельзя.

Так что, 15 декабря 1919 года генерал К. К. Мамонтов был отрешен от командования возглавляемой им конной группы за "преступное бездействие", а генерал А. Г. Шкуро — от командования корпусом по причинам, указанным Врангелем в телеграмме Деникину.

Как видно из замечаний Шкуро по поводу отношения Врангеля к мамонтовскому рейду, Андрей Григорьевич теперь плохо переваривал "непомерно честолюбивого" Врангеля. Насчет же Шкуро, с партизанами которого врангелевцы однажды по-братски делили кров на германском фронте, генерал Врангель тоже стал безапелляционен, возмутившись его поведением еще год назад, что видно из мемуарных «Записок» Петра Николаевича:

"На заседание Краевой Рады прибыл, кроме генерала Покровского и полковника Шкуро, целый ряд офицеров из армии. Несмотря на присутствие в Екатеринодаре ставки как прибывшие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно, пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами. Особенно непозволительно вел себя полковник Шкуро. Он привез с собой в Екатеринодар дивизион своих партизан, носивший наименование «волчий». В волчьих папахах, с волчьими хвостами на бунчуках, партизаны полковника Шкуро представляли собой не воинскую часть, а типичную вольницу Стеньки Разина. Сплошь и рядом ночью после попойки партизан Шкуро со своими «волками» несся по улицам города, с песнями, гиком и выстрелами.

Возвращаясь как-то вечером в гостиницу, на Красной улице увидел толпу народа. Из открытых окон особняка лился свет, на тротуаре под окнами играли трубачи и плясали казаки. Поодаль стояли, держа коней в поводу, несколько «волков». На мой вопрос, что это значит, я получил ответ, что «гуляет» полковник Шкуро. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Часов в 11–12 вечера являлась ватага подвыпивших офицеров, в общий зал вводились песенники местного гвардейского дивизиона и на глазах публики шел кутеж. Во главе стола сидели обыкновенно генерал Покровский (другой лихой кубанский вожак — В.Ч.-Г.), полковник Шкуро, другие старшие офицеры. Одна из таких попоек под председательством генерала Покровского закончилась трагично. Офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона".

50-летний генерал Мамонтов своим отстранением возмутился и телеграфировал по поводу решения Врангеля главному командованию:

"Учитывая боевой состав конной группы, я нахожу не соответствующим достоинству Донской армии и обидным для себя замечанием, как командующего конной группой, без видимых причин лицом, не принадлежащим к составу Донской армии и младшим меня по службе. На основании изложенного считаю далее невозможным оставаться на должности командира 4-го Донского корпуса".

Копии этой телеграммы Мамонтов разослал всем своим полкам и самовольно покинул корпус. Деникин посчитал неслыханным мамонтовское поведение и утвердил приказ об отрешении донского генерала от командования. Ему горячо возразили Донской атаман генерал Богаевский и командующий Донской армией генерал Сидорин, что "4-й корпус весь разбегается и собрать его может только один Мамонтов".

Действительно, генерал Улагай, возглавивший по приказу генерала барона Врангеля бывших кубанцев Шкуро и бывший корпус Мамонтова, как указывает Н. Н. Рутыч в его "Биографическом справочнике, терпел фиаско:

"Убедившись в малочисленности Кубанских частей и малой боеспособности корпуса Мамонтова, генерал Улагай дважды доложил генералу Врангелю о небоеспособности конной группы".

В донесениях генерала Улагая от 24 декабря (ст. стиль) 1919 года это так выглядит:

"Донские части, хотя и большого состава, но совсем не желают и не могут выдерживать самого легкого нажима противника… Кубанских и терских частей совершенно нет… Артиллерии почти нет, пулеметов тоже (потеряны в боях)".

Увы, катастрофа происходила с новой конной ударной группой Улагая, созданной из остатков мамонтовцев и шкуровцев, других казачьих частей, которую намечалось довести до десяти тысяч шашек. А эта группа была призвана разбить кавалерию Буденного, с какой Шкуро, еще находясь в строю перед отпуском по болезни, как мог воевал и потом огорченно восклицал:

"Буденный превосходил меня конницей почти вдесятеро. Пехота его состояла из одной дивизии девятиполкового состава… Буденный заботливо берег свой конский состав. После 2–3 дней действий на фронте он отводил части в резерв, заменяя их свежими или пехотой. Я же, вследствие ограниченности моих сил, а также из-за того, что инициатива находилась в руках противника, вынужден был всегда держать свою конницу в первой линии, обнаруживая и утомляя без того уже измученных казаков и калеча свой конский состав".

Надо было спасать положение в белой кавалерии. Глава Донской армии генерал Сидорин попросил генерала барона Врангеля передать ему обратно корпус генерала Мамонтова. Барон не стал возражать, так как, по мнению Улагая, "донцы… не только не представляли боевой силы, но примером своим развращали соседние части".

Деникин вынужден теперь был поддержать и это, хотя мало имелось надежды будто донское командование сумеет привести мамонтовцев в полный порядок, что и подтвердилось, как прокомментировал позже Антон Иванович Деникин:

"Когда корпус был передан обратно в Донскую армию, Мамонтов вступил вновь в командование им, собрал значительное число сабель, и впоследствии за Доном корпус этот нанес несколько сильных ударов коннице Буденного… Успехи эти не могли изменить общего положения и не компенсировали тяжкого урона, нанесенного дисциплине".

В декабре накануне нового 1920 года (по старому стилю) заканчивалось трехмесячное сражение, начатое большевицким контрнаступлением. Последние резервы Белой армии встали на плацдарме между своими донскими оплотами Новочеркасском и Ростовом-на-Дону.

Левый ростовский фланг закрыли добровольцы, корниловцы и дроздовцы из которых по старой привычке оделись во все чистое, как положено перед битвой насмерть. На правом Новочеркасском фланге сосредоточился 3-й Донской корпус генерала Гусельщикова с его знаменитыми доблестью гундоровцами и остатки других донских частей. По центру ростовско-новочеркасского фронта уперлись уступом 4-й Донской корпус генерала Мамонтова и Сводный корпус из кубанских и терских частей генерала Топоркова с пластунами и двумя офицерскими школами.

На 80-километровом фронте началось беспощадное сражение, как всегда, с многократным перевесом красных сил. На Новочеркасск развернулась конница корпуса Думенко при поддержке двух стрелковых дивизий. Белые казаки ринулись во встречную атаку вместе со своими танками. Красная кавалерия, пехота остановились и побежали. Но их артиллеристы были спокойнее: врезали по танкам и несколько из железных чудищ загорелось…

Замялись казаки, и немедленно уже многоопытный Думенко опять бросил свою конницу вперед. Донцы не выдержали нового удара, стали пятиться в город… Казаки славного Гусельщикова отчаянно дрались за столицу Тихого Дона, которую "хатой с краю" не желали отстаивать на центральных русских равнинах. Они отбивались весь день, а ночью штурмующие смяли их и казаки сдали Новочеркасск, отошли к Дону.

По центру ростовско-новочеркасской позиции блестяще сражались Мамонтов и Топорков. Они слаженно атаковали, разбив полторы красные дивизии, взяв пленных и орудия. Однако, видя, что происходит у Новочеркасска, опасаясь фланговых ударов, не развили успеха и отошли на исходные.

На следующий день по этому участку обрушилась вся масса Первой Конной армии Буденного, которая с ноября 1919 года была развернута из Конного корпуса именно для противодействия донской и кубанской кавалерии белых. Терская пластунская бригада перед буденновцами не дрогнула, она приняла удар и сражалась пока не погибла почти полностью. Была рассеяна и конница генерала Топоркова. Из его корпуса в открытом поле встали лишь две офицерские школы, решившие показать, как в Белой Гвардии умирают.

Юнкера стояли в каре и залпами били из винтовок по несметным буденновским эскадронам, налетающим на них со всех сторон. Этих юношей, которые получат офицерские погоны только на небесах, красные конники не смогли рассеять. Пришлось большевикам подтянуть артиллерию, которая расстреляла белые каре прямой наводкой.

В этот момент генерал Мамонтов, которому оставалось жить всего несколько недель, сделал свою последнюю ошибку. Ему уже приказали немедленно атаковать красных, но Константин Константинович, зная, что Новочеркасск пал, видя, как геройски, но безвозвратно уходят на смерть последние кубанские и терские части Топоркова, посчитал, что ему надо со своим корпусом отходить: дальнейшее сопротивление казалось бессмысленным. Началась внезапная оттепель, генерал переживал, что вот-вот и переправы станут невозможны. Он так и пытался объяснить необходимость отхода Главному командованию: "…Опасаясь оттепели и порчи переправ…"

Главком Деникин повторно через штаб Корниловской дивизии лично приказал Мамонтову немедленно атаковать. Донской генерал снова не среагировал. Заслуженный казачий вожак генерал Мамонтов бросил фронт на самом его "донском пятачке" и спешно отступил с корпусом через Аксай на левый берег Дона…

Добровольческие русские полки офицеров и юнкеров на последнем, левом фланге под Ростовом дрались, как собирались, по своему всегдашнему обычаю насмерть. В тот день, когда сдали донцы Новочеркасск и отступили с центральной позиции мамонтовцы, когда были разгромлены кубанские и терские казаки, которых не случайно называют до сих пор православными рыцарями, добровольцы выстояли перед всеми вражескими атаками. Они сумели отбросить и ворвавшуюся в «терский» прорыв буденновскую кавалерию.

Дроздовцы и конники генерала Барбовича перешли в контратаку, отогнав большевиков на семь верст. Но со стороны отданного Новочеркасска советские войска заходили к белым в тыл. В Ростов глубоким обходным маневром ворвалась 4-я кавдивизия Буденного… Уходили с позиции добровольцы все же только по приказу. Корниловцам и дроздовцам пришлось миновать уже захваченные большевиками Ростов-на-Дону и Нахичевань, где русские офицеры в черно-алых и бело-малиновых фуражках пробивались штыками на левый берег Дона.

Так кончился 1919 год. Деникин его оценивал:

"Год, отмеченный для нас блестящими победами и величайшими испытаниями… Кончился цикл стратегических операций, поднявших линию нашего фронта до Орла и опустивших ее к Дону… Подвиг, самоотвержение, кровь павших и живых, военная слава частей — все светлые стороны вооруженной борьбы поблекнут отныне под мертвящей печатью неудачи".

Последнюю деникинскую фразу всецело можно отнести к судьбе генерал-лейтенанта К. К. Мамонтова. "Мертвящая печать неудачи" омрачила конец славного мамонтовского пути.

В январе 1920 года Константин Константинович заболел сыпным тифом в Екатеринодаре, куда прибыл для участия в заседаниях Верховного Круга Дона, Кубани и Терека. Генерал-лейтенант Мамонтов здесь умер от болезни 14 февраля. Есть мнения, что К. К. Мамонтов был отравлен. Похоронили донского вожака там же в кубанской земле.

* * *

Генерал А. Г. Шкуро находился в течение всех этих событий в отпуске из-за его обострившихся ран, особенно сильно разболелась нога, поврежденная взрывом в доме священника, где они были с Мамонтовым: хромал и не мог ездить верхом.

Человек сколь отчаянный, столь и бесшабашный, Андрей Григорьевич не унывал из-за нападок и смещения его с должности Врангелем хотя бы потому что удостоен был англичанами-союзниками ордена от Его Величества британского короля Георга V. Кавалер этой одной из высших наград Англии — Ордена Бани получал личное дворянское звание "рыцарь".

В Таганроге, где была тогда Ставка Деникина, начальник британской Военной миссии генерал Хольмэн пригласил генерала Шкуро в помещение миссии. Там выстроился британский военный почетный караул и генерал Хольмэн, возлагая награду на кубанского генерала, сказал:

— Этот высокий орден жалуется вам Его Величеством за ваши заслуги в борьбе с большевизмом как с мировым злом.

В январе 1920 года в связи с расформированием Кавказской армии генерала Покровского Главнокомандующий А. И. Деникин приказал генерал-лейтенанту Шкуро формировать Кубанскую армию с передачей в нее бывших «кавказских» частей. В это время мы можем в последний раз присмотреться к Шкуро на Гражданской войне благодаря воспоминаниям бывшего начальника Военных сообщений Кавказской армии генерала П. С. Махрова:

"24 января (ст. стиль — В.Ч.-Г.) 1920 года я приехал на станцию Тихорецкая, чтобы представиться Командующему Кубанской армией генералу Шкуро, в ведение которого было официально включено мое Управление.

В штабе армии, в поезде, я встретил моего приятеля генерала Стогова Николая Николаевича, занимавшего должность начальника штаба, и почти всех офицеров, переведенных в штаб Шкуро из штаба Покровского…

Шкуро пригласил меня на завтрак со Стоговым и старшими офицерами его штаба. Завтракали в вагоне-столовой, украшенной волчьими головами. Завтрак был очень скромный, пили мало. Я был удивлен, так как неоднократно слышал, что Шкуро много пьет. Шкуро, Стогов и другие офицеры были в очень хорошем настроении, и будущее на фронте представлялось им в розовом свете.

Шкуро казался беспечно веселым и довольным тем, что Деникину с Верховным Кругом удалось добиться соглашения. После этого Шкуро рассчитывал, что формирование Кубанской армии пойдет быстро и энергично. Было заметно также, что он доволен своим начальником штаба Стоговым. За завтраком Шкуро откровенно сказал:

— Я в вашей стратегии, господа, ни черта не понимаю. Вот хороший набег сделать — это я умею. Теперь стратегией пусть занимается Николай Николаевич, а я займусь формированием армии, а потом, Бог даст, станем громить большевиков, как я их бил под Екатеринославом и Воронежем.

В этих словах проявилась бесхитростность этого генерала, резко отличавшая его от других военачальников и создававшая атмосферу непринужденности. В лице Шкуро я встретил человека сердечной простоты и доброты, без дерзновенных притязаний. Слухи о его пристрастии к пьянству не соответствовали действительности. Его обвиняли в еврейских погромах, но на самом деле он этого не допускал. Правда, он налагал контрибуции на евреев в занятых им городах. Этими деньгами Шкуро помогал вдовам и сиротам своих казаков. Я в этом лично убедился: на станции Калач умер комендант, оставив вдову с детьми. Ей полагалось от казны пособие, которого при тогдашней дороговизне могло хватить на неделю скромной жизни. Я обратился к Шкуро. Без всяких разговоров он тут же на клочке бумаги карандашом написал: "Дежурному генералу. Выдать немедленно вдове полковника (такой-то) 200 тысяч рублей пособия. Генерал Шкуро".

Недолго был Шкуро во главе Кубанской армии, которую он основывал, передав в феврале 1920 года командование ею генералу Улагаю, который под ударами красных отошел с кубанцами в район Туапсе-Сочи на Черном море.

В апреле главкомом ВСЮР стал генерал-лейтенант, флигель-адъютант барон П. Н. Врангель и командование Кубанской армией от генерала Улагая перешло к тогдашнему Кубанскому атаману генералу Н. А. Букретову. Еврей по национальному происхождению Букретов на предложение Врангеля перебросить Кубанскую армию в Крым упорно отказывался со "всей самостийностью", в результате чего большая часть его войск сдалась большевикам. Тогда Букретов передал командование остатками кубанских частей командиру 2-й отдельной Донской бригады генералу В. И. Морозову и сложил с себя звание Кубанского атамана. Атаманскую же булаву вручил Букретов некоему инженеру Иванису, а сам бежал с другими членами Кубанской Рады в Грузию, откуда эмигрировал в Турцию, и там его следы потерялись.

Все эти мытарства кубанцев полной чашей хлебнул и генерал Шкуро, не бросавший своих казаков до последнего на Черноморском побережье. Андрей Григорьевич, несмотря на неприязнь к нему Врангеля, все же надеялся, что новый главком даст ему еще послужить Белому Делу в Русской Армии, как стали называться бывшие Вооруженные Силы Юга России. Но этого не произошло, генерал-лейтенант А. Г. Шкуро был уволен Главнокомандующим П. Н. Врангелем из армии и в мае 1920 года он эмигрировал из Крыма, из России.

* * *

За границей 34-летний А. Г. Шкуро обосновался в Париже. Отличный кавалерист, знаток лошадей, он в поисках заработка здесь доходил и до того, что работал в цирке наездником.

Находясь в некоторой изоляции от основной части Русского Зарубежья, Андрей Григорьевич желал оставить память о себе и в 1920-21 годах диктовал воспоминания бывшему полковнику русской армии В. М. Беку, служившему во французском военном министерстве. Но при своей жизни Шкуро так и не захотел опубликовать мемуары, из которых мы здесь неоднократно цитировали, и они под названием "Записки белого партизана" вышли в свет в Буэнос-Айресе лишь в 1961 году.

В годы перед Второй мировой войной Шкуро время от времени видели в кабачках Белграда и Мюнхена, где он встречался со своими бывшими "волками".

Имя генерала Шкуро вновь звучно ожило среди белоэмигрантов в связи с начавшейся войной. Андрей Григорьевич принял участие в формировании антисоветских казачьих частей, подчиненных гитлеровскому командованию.

Началось с того, что в оккупированной немцами Сербии германские власти дали разрешение на создание Русского Охранного Корпуса для поддержания порядка и борьбы с красными югославскими партизанами. В его формировании активно участвовал бывший Походный атаман Кубанского казачьего войска, оставшийся в таком же качестве и в эмиграции, генерал-лейтенант В. Г. Науменко. К началу 1941 года в Корпусе числилось около трехсот казаков-эмигрантов, к концу года -1200, а к концу 1942 года в нем будет воевать с красными партизанами Тито уже две тысячи в основном кубанцев, а также батальон донских казаков, прибывший из Болгарии.

Летом 1942 года немецкая армия вышла к Волге и на Северный Кавказ, где многие из уцелевших после расказачивания донцов, кубанцев, терцев ее приветствовали. Под эгидой вермахта в сентябре 1942 года в Новочеркасске собрался Казачий сход, на котором избрали Штаб Войска Донского во главе с бывшим войсковым старшиной Белой армии С. В. Павловым. На местах прошли выборы станичных и кое-где окружных атаманов, которые стали формировать казачьи части для охранной службы и боевых действий на стороне германской армии. С февраля 1943 года немцы под ударами советской армии отойдут почти со всех казачьих земель, и с ними отправятся на чужбину десятки тысяч казаков, которые там вместе с эмиграцией первой волны станут новобранцами для последующих казачьих формирований.

В связи со всеми этими событиями в декабре 1942 года в Берлине при Министерстве по делам оккупированных восточных территорий было организовано Казачье управление во главе с референтом Н. А. Гимпелем, который привлек к своей работе бывшего Донского атамана 74-летнего генерала-от-кавалерии П. Н. Краснова. В январе 1943 года Краснов выступил с обращением, в каком призвал казачество встать на борьбу с большевицким режимом. Пронизано оно было сепаратизмом, ни словом не упоминалась Россия.

Насчет этой красновской деятельности генерал А. И. Деникин, прозябающий в это время в одном из уголков Франции, отказавшийся наотрез работать с немцами, писал:

"Сотрудничеством с гитлеровцами Краснов и подтвердил, что русских он не любит. Русских, Россию — как нерусский казак со всей самостийностью".

Важнейшим шагом консолидации казаков с вермахтом стало формирование 1-й Казачьей кавалерийской дивизии под командованием генерала войск СС Гельмута фон Паннвица, силезца, воевавшего в Первую мировую войну лейтенантом кавалерии. Он носил казачью форму, посещал церковные православные службы. Когда в лагерь его казаков приезжали генералы Краснов, Шкуро, Науменко, оркестр играл "Боже, Царя храни". В 1944 году казаки фон Паннвица будут драться на германской передовой против югославских и болгарских дивизий. А в конце декабря 1944 года выйдут на реке Драве против советской 133-й дивизии имени Сталина. Их бой часто будет переходить в рукопашную и красноармейцы побегут.

В 1943 году произошло также объединение казачьих беженских станиц и строевых частей в Казачий Стан под началом Походного атамана полковника С. В. Павлова. Для этих целей до середины 1943 года Казачьему управлению Гимпеля удалось перевести семь тысяч казаков с положения остарбайтеров в обладателей германских иммиграционных паспортов.

Функции Временного казачьего правительства за границей германскими властями были переданы Главному управлению казачьих войск (ГУКВ), созданному в марте 1944 года. Казачьему Стану же предоставили территорию площадью 180 тысяч гектаров в оккупированной Западной Белоруссии, откуда позже из-за угрозы советского наступления эвакуируют казаков в Северную Италию. ГУКВ возглавил генерал П. Н. Краснов, в руководство вошли полковник Павлов, генерал Науменко, Походный атаман Терского войска полковник Кулаков, начальником штаба стал племянник П. Н. Краснова полковник С. Н. Краснов. Правда, все документы, от них исходящие, не имели силы без подписи герра Гимпеля.

В сентябре 1944 года в ставке Гиммлера прошло совещание, на котором собрались командир казачьей дивизии Г. фон Паннвиц, другие начальники казачьих частей, а ГУKB представлял генерал А. Г. Шкуро. Здесь было объявлено о решении развернуть 1-ю Казачью кавалерийскую дивизию в 15-й Казачий кавалерийский корпус, в каком Шкуро стал командиром учебно-запасного полка.

При Главном штабе СС создали специальный орган — Резерв казачьих войск. В него было необходимо собрать всех казаков, способных носить оружие: эмигрантов и бывших «подсоветских», находящихся в лагерях военнопленных и среди восточных рабочих на германских предприятиях, в частях СС, полиции и армии, коренных и иногородних жителей казачьих областей. Начальником Резерва казачьих войск приказом рейхсфюрера также был назначен 58-летний генерал Шкуро.

По этому ведомству Шкуро в Берлине образовали комендатуру и вербовочный штаб, в который вошли 11 казачьих офицеров, два унтера и два казака, а на организацию вербовки выделили 25 офицеров и столько же казаков. Был открыт этапный лагерь для приема мобилизованных, который охраняли и обслуживали два десятка казаков, врач, санитар.

Вербовочные штабы Резерва казачьих войск разворачивались в Праге и Вене. Работе Шкуро содействовало министерство Розенберга и дублировавшее ее отделение СС «Остраум». Возраст вербуемых в Казачий корпус был расширен до 45 лет для рядовых и до пятидесяти офицерам.

Резерв казачьих войск генерала Шкуро действовал независимо от ГУКВ генерала Краснова, но красновский главк помогал шкуровцам освобождать казаков с немецких заводов для зачисления в строй. Это было проблемой, несмотря на распоряжение Главного управления СС, поэтому Резерв вербовал не очень успешно. С сентября 1944 года по апрель 1945 года его штабы направят в учебно-запасной полк Казачьего корпуса, за который также отвечал Шкуро, две тысячи человек, а в Казачий Стан — семь тысяч, но в основном стариков, женщин, детей.

В ноябре 1944 года в Праге прошел учредительный съезд Комитета Освобождения народов России (КОНР), создаваемый бывшим советским генералом А. А. Власовым, когда-то проучившимся четыре года в Духовной семинарии. Против КОНР восстало ГУКВ Краснова, который критиковал власовский манифест, например, за то, что "там мало говорится о православной вере и нет ни слова о жидах". Атаман Краснов изложил свою антивласовскую концепцию так:

"1. В свое время была Великая Русь, которой следовало служить. Она пала в 1917 г., заразившись неизлечимым или почти неизлечимым недугом.

2. Но это верно только в отношении собственно русских областей. На юге (в частности, в казачьих областях) народ оказался почти невосприимчивым к коммунистической заразе.

3. Нужно спасать здоровое, жертвуя неизлечимо больным. Есть опасность, что более многочисленный "больной элемент" задавит здоровый (т. е. русские-северяне казаков).

4. Чтобы избежать этого, надо найти союзника-покровителя, и таким покровителем может быть только Германия, ибо немцы — единственная "здоровая нация", выработавшая в себе иммунитет против большевизма и масонства.

5. Во власовское движение не следует вливаться: если окажется, что власовцы — абсолютно преданные Германии союзники, тогда можно говорить о союзе с ними. А пока расчет только на вооруженные силы немцев".

(Выделена вставка в марте 2004 г.) П. Н. Краснов, проявивший себя ярым германофилом еще в Гражданскую войну, противопоставлял казачество всему русскому народу. В ключе антирусской линии поведения генерала Краснова здесь все же поражает его утверждение, что "на юге (в частности, в казачьих областях) народ оказался почти невосприимчивым к коммунистической заразе". Как очевидно на предыдущих страницах этого очерка, казачество в Белом Движении было довольно неустойчивым элементом, от шатаний которого столь страдали «русские-северяне» добровольцы. И конечную победу над Белыми обеспечили две советские Конные армии Миронова и Буденного, состоящие из "коммунистически зараженного" казачества.

С учетом ретроспекции по моему очерку надо снова упомянуть автора-клирика Дионисия (Алферова), суждение которого я цитировал вначале. Дело в том, что сей автор, претендующий на роль историка Белого Дела, недавно выступил на сайте "Церковные ведомости" (в рубрике "Православная педагогика"!) одесской группы архиепископа Лазаря (Журбенки), раньше входившей в РПЦЗ, со статьей "Генерал П. Н. Краснов как русский писатель". Ее Алферов начинает следующим утверждением:

"Если его (ген. Краснова. — В. Ч.-Г.) политическая деятельность, точнее его «прогерманская» ориентация в период пребывания его на посту Донского атамана в 1918 — 19 гг., а затем позже, в годы Второй Мiровой войны, подвергалась нареканию и оценивалась неоднозначно современниками и историками, то его писательская деятельность получила всеобщее признание…"

Заканчивает статью Алферов так:

"Книги генерала Краснова достойны войти в учебные программы и в обиход современной русской молодежи паче многих других писателей. А сам Петр Николаевич назидает русских людей своим обликом и жизненным путем".

Возразим Алферову словами военного писателя, чьи "Очерки Русской Смуты" считаются лучшими из мемуаристки этой темы, вождя Белой армии в течение двух лет генерала А. И. Деникина. Здесь Антон Иванович рассказывает в своих «Очерках» о П. Н. Краснове как о попутчике на театр русско-японской войны, куда подъесаул Краснов ехал вместе с капитаном Деникиным и другими строевыми офицерами в качестве корреспондента газеты военного министерства "Русский Инвалид":

"Это было первое знакомство мое с человеком, который впоследствии играл большую роль в истории Русской Смуты, как командир корпуса, направленного Керенским против большевиков на защиту Временного правительства, потом в качестве Донского атамана в первый период гражданской войны на Юге России; наконец — в эмиграции, и в особенности — в годы второй мировой войны, как яркий представитель германофильского направления. Человек, с которым суждено мне было столкнуться впоследствии на путях противобольшевицкой борьбы и государственного строительства.

Статьи Краснова были талантливы, но обладали одним свойством; каждый раз, когда жизненная правда приносилась в жертву «ведомственным» интересам и фантазии, Краснов, несколько конфузясь, прерывал на минуту чтение:

— Здесь, извините, господа, поэтический вымысел — для большего впечатления…

Этот элемент "поэтического вымысла", в ущерб правде, прошел затем красной нитью через всю жизнь Краснова — плодовитого писателя, написавшего десятки томов романов; прошел через сношения атамана с властью Юга России (1918–1919), через позднейшие повествования его о борьбе Дона и, что особенно трагично, через «вдохновенные» призывы его к казачеству — идти под знамена Гитлера".

Дай Бог, чтобы Алферов просто плохо знал историю Белого Дела, а не умышленно замалчивал, что генерал Краснов не только «прогерманский», а в чем-то и антирусский деятель. Поэтому не стоит рекомендовать его "в учебные программы и в обиход современной русской молодежи", для "назидания русских людей своим обликом и жизненным путем".

Алферовские знания в литературоведении так же несколько приблизительны, как и в Белой историографии. "Всеобщее признание писательской деятельности" на подлинно высокохудожественном уровне относится к таким современникам-литераторам П. Н. Краснова в Русском Зарубежье, как лауреат Нобелевской премии Бунин и, скажем, Куприн, Шмелев, молодой Набоков, в то время как Петр Николаевич по своему дарованию отнюдь не находился в их первом ряду.

Несмотря на позицию Краснова по отношению к КОНР, многие казаки Зарубежья, как бывшие «подсоветские», так и белоэмигранты, видели во Власове единственную фигуру, способную сплотить антикоммунистические российские силы и возглавить их борьбу против советских войск. О своей солидарности с генералом Власовым заявили казачьи генералы Бородин, Морозов, Голубинцев, Шкуро, Науменко.

В результате Власов создал при штабе Вооруженных сил КОНР Управление Казачьих войск, а в марте 1945 года съезд Казачьего корпуса, позже и Казачий Стан решили объединится с власовцами, с Русской Освободительной армией (РОА). При ВС КОНР организовался Совет Казачьих войск, а группенфюрер, генерал-лейтенант СС фон Паннвиц был избран Походным атаманом казачьих войск. Командир учебно-запасного полка Казачьего корпуса и начальник Резерва казачьих войск генерал Шкуро активно участвовал во всех этих мероприятиях.

Как выглядел бывший предводитель «волков» Шкуро в те годы? В своей книге "Жертвы Ялты" автор Русского Зарубежья Н. Д. Толстой так это описывает:

"Официально числясь командиром учебного полка 15-го казачьего корпуса, он вел кочевой образ жизни, наведываясь в казацкие лагеря и не пропуская буквально ни одной попойки. Он был большим знатоком соленых солдатских шуток и песен. Полковник Константин Вагнер рассказывал мне, что не допускал Шкуро в свою 1-ю казачью кавалерийскую дивизию, так как все его истории были связаны "с определенными частями тела". По мнению полковника Вагнера, это никак не подобало генералу и плохо влияло на дисциплину. Но простые казаки обожали визиты батьки Шкуро.

Когда опускались сумерки, над Лиенцем разносилось пение Шкуро. Австрийские официанты суетились вокруг его столика на улице, возле гостиницы "У золотой рыбки", расставляя стаканы и бутылки со шнапсом. На батькин голос со всех сторон стекались молодые казаки с женами и подружками. Балалайки и аккордеоны подхватывали мотив, и даже у почтенных австрийских бюргеров и сдержанных шотландских солдат сердца начинали биться в такт заразительной мелодии".

Весной 1945 года на подконтрольной Германии территории находилось до 110 тысяч казаков, 75 тысяч из которых составляли бывшие советские граждане. Наиболее крупным казачьим сосредоточением был перебравшийся из Белоруссии в Северную Италию Казачий Стан под предводительством бывшего майора советской армии, теперь Походного атамана, генерал-майора Т. И. Доманова. Его 31 тысяча казаков включала в себя донские, кубанские, терские беженские станицы, корпус из двух дивизий, конного полка, конвойного дивизиона, частей поддержки, офицерского резерва и юнкерского училища.

В апреле 1945 года советские войска атаковали пригороды Берлина. В ночь со 2 на 3 мая в Италии из-за активизации местных партизан и для соединения с приближающейся английской армией штаб Походного атамана Казачьего Стана начал эвакуировать казачьи строевые части и советских беженцев. Преодолев Альпы, казаки пересекли италоавстрийскую границу и расположились в Австрии в долине реки Дравы между городами Лиенц и Обердраубург. Их парламентеры отправились 7 мая в расположение британцев с объявлением о капитуляции Казачьего Стана.

Вместе с частями Казачьего Стана сюда перемахнуло и около пяти тысяч беженцев с советского Кавказа: в основном, адыгейцы, карачаевцы, осетины, — из каких 600 являлись воинами Северокавказской боевой группы Кавказского соединения войск СС. Возглавлял горцев руководитель Северокавказского Национального комитета адыгейский князь генерал-майор Султан Келеч-Гирей.

12 мая в эти австрийские края из Хорватии через Альпы навстречу англичанам прорвался Казачий корпус фон Паннвица и в районе Фельдкирхен-Альтхофен сложил перед ними оружие.

Позже всех, 15 мая пробились на реку Драву в Австрии казаки Шкуро и встали восточнее Казачьего Стана — в городке Шпиталь. Задержались эти несколько сотен шкуровцев из Казачьего резерва потому что столкнулись у Юденбурга с советскими частями, пришлось принять тяжелый бой.

Первое время это «австрийское» казачество под крылом принявших у него капитуляцию британцев жило свободно и было поставлено на английское армейское довольствие. Никто из станичников не знал, что 11 февраля 1945 года в Ялте лидерами СССР, США, Великобритании подписано соглашение о репатриации всех советских граждан, взятых в плен в составе германских вооруженных сил.

Гнусность этой советско-англо-американской сделки была в том, что подразумевала выдачу коммунистическим палачам и беженцев, эмигрантов со времен Гражданской войны, а возмутительность — что англичане с американцами отдавали и тех, кто давно стали поданными западных государств, имеющими на руках иностранные паспорта. Наиболее почитаемым самими же англичанами из бывших белых генералов являлся А. Г. Шкуро, награжденный в 1919 году британским королем рыцарским Орденом Бани "за героические действия, совершенные совместно с английскими войсками", но и он был обречен.

Суть грязной купли-продажи между чекистами и «англичашками», "америкашками", как называли когда-то данных «союзничков» прозревшие Белые, опубликована в мемуарной книге «Спецоперации» генерала Судоплатова, возглавлявшего в те годы отдел спецопераций НКГБ. Чекисты с этими их подлинными союзниками сторговались так, что за англо-американский «товар» казачьих белых генералов и других белоэмигрантов «продадут» группу плененных советской армией немецких морских офицеров во главе с адмиралом Редером.

16 мая 1945 года англичане потребовали, чтобы казаки сдали оружие, те с настороженностью это выполнили. Кавалер Ордена Бани Шкуро, несмотря ни на что, не унывал и по утрам объезжал казацкие лагеря. В многотысячном лагере Пеггец всегда при появлении генерала его окружала толпа казаков, женщин, детей, кричавших:

— Ура батьке Шкуро!

Из высокопоставленных казаков с "сэра Шкуро" англичане и решили начать. Вечером 26 мая Андрей Григорьевич гостил у командира Казачьего Стана генерала Доманова в его штаб-квартире в Лиенце и куролесил у того в застолье допоздна, словно чуял, что в последний раз выпивает чарку. Разбудили Шкуро в три часа ночи и английский офицер сообщил, что он арестован. Повезли генерала в концлагерь за колючую проволоку в Шпиталь.

28 мая во всех казацких лагерях от рядовых казаков отделили офицеров, которых свезли в концлагерь Шпиталя.

В тот день одном из его бараков в отдельной комнате продолжал размышлять о своем положении генерал Шкуро, все еще не верящий, что королевски наградившие его британцы за борьбу с Советами им теперь орденоносца и сдадут. Услышав шум прибывших, он сослался на сердечный приступ и попросил английскую охрану прислать ему врача. Андрею Григорьевичу привели из доставленной офицерской партии его старого знакомого профессора Вербицкого.

Доктор осмотрел генерала и понял, что Шкуро симулирует, а тот прошептал:

— Кто приехал и куда их посылают?

Вербицкий сообщил, что это весь офицерский состав казаков, в том числе и генерал Краснов. Шкуро побледнел, тоскливо махнул рукой и замолчал, прикрыв глаза, осознавая услышанное. Вербицкого увели, а к Шкуро зашел командующий тут британский полковник Брайар и объявил генералу, что его завтра выдадут советским властям. Генерал Шкуро попросил англичанина расстрелять его на месте…

На следующее утро казачьих офицеров должны были перевезти в Юденбург, где начиналась советская зона. Офицеры, взявшись за руки, сели на землю, чтобы английские солдаты не смогли их затолкать в подошедшие грузовики. Тогда казаков подняли прикладами, кирками, ударами штыков и погнали в кузова машин.

Генерал Краснов смотрел на эту последнюю казачью рукопашную из открытого окна своего барака. К нему бросилось несколько британцев, чтобы выволочь, но офицерская молодежь подхватила старика и на руках отнесла Краснова в кабину грузовика. Там бывший Донской атаман перекрестился, прошептав:

— Господи, сократи наши страдания.

Колонна грузовиков с пятнадцатью генералами и двумя тысячами казачьих офицеров тронулась. В передней машине, будто в авангарде, как в долгом-долгом степном походе сидел старейший донец генерал-от-кавалерии Краснов, в задней арьергардом — лихой кубанский генерал-лейтенант Шкуро со своим штабом. Этот отряд казаков уже был с потерями: ночью в бараках люди вешались на электрических шнурах, резали себе вены осколками стекол. Они-то не сомневались в том, как распорядятся с ними в СССР.

Передавали казачьих офицеров англичане советским в Юденбурге перед мостом над рекой, текущей внизу под утесом в несколько десятков метров. С него успел прыгнуть, разбиваясь насмерть, еще один офицер. Другой тут же полоснул смертельно себя по шее бритвой…

В Юденбурге чекисты согнали офицеров в большой литейный цех пустующего металлургического завода, генералов поселили в его бывшей канцелярии.

Командир охраняющей их советской части воевал в Гражданскую войну и донимал Краснова со Шкуро воспоминаниями. Советский приглашал казачьих генералов к себе в штаб. Послушать их «беседы» набивалась масса офицеров-совков, с детства слышавших эти белые легендарно-зловещие фамилии. Краснова, обладавшего литературным дарованием, слушали с невольным почтением, на сочную матерщину и непристойности Шкуро дружно хохотали. Больше всего советскую военную молодежь восхищала очередная шкуровская байка, в которой красные его казаков "заставили без порток удирать". Былой балагур Шкуро плел и якобы от смеха щурил глаза, чтобы слушатели не заметили в них ненависть…

Массовая депортация казаков из долины Дравы началась 1 июня. Английским солдатам пришлось штурмовать лагерь Пеггец, в каком 15 тысяч казаков с женщинами, детьми молились, чтобы Господь не выдал их коммунистическим богоборцам, не сходя с места. Их, как и офицеров в шпитальском концлагере, гнали к арестантским грузовикам прикладами и штыками. Несколько десятков казаков убили при попытке к бегству, а кто-то погиб в давке, кто бросился в реку или другим способом кончал с собой.

То же творилось в других последних казачьих «станицах». Всего за пять недель англичанами советским властям было передано 35 тысяч казаков.

Арестованных генералов после Юденбурга держали в разных тюрьмах НКВД в Австрии, допрашивая, а 4 июня 1945 года отвезли на аэродром под Веной для перелета в Москву, о чем есть воспоминания бывшего офицера СМЕРШ, позже перебежавшего к американцам:

"Когда мы приехали, на поле уже стоял самолет, готовый к отлету. Возле был грузовик, накрытый брезентом, а рядом собралась группа офицеров СМЕРШа…

Из кабины грузовика медленно вылез старый человек в немецкой форме, на его широких плечах красовались погоны русского генерала, а на шее висел царский орден, какой-то белый крест.

— Это Краснов, — подтолкнул меня локтем подполковник. — А вот это Шкуро. — Я увидел маленького человека в генеральской форме…

— Молодцы англичане! — сказал подполковник. — Наградили Шкуро своим орденом, по имени каких-то ихних святых, вроде Михаила с Георгием, а теперь — нате вам, стоило нам мигнуть — и они тут же доставили голубчика.

Все наши дружно рассмеялись".

Казачьих генералов долго держали в московских тюремных застенках, изнурительно допрашивая. Суд над ними состоялся 16 января 1947 года в столице в Колонном зале Дома Союзов, где вместе с Красновым и Шкуро в закрытом заседании были племянник Краснова-старшего генерал С. Н. Краснов, генерал князь Султан Келеч-Гирей, генералы Т. И. Доманов и Гельмут фон Паннвиц, который как немец не подлежал выдаче советским, однако пошел на эшафот вместе со своими казаками добровольно, доблестно свидетельствуя свою дворянскую честь. Всех приговорили к повешению.

По одним источникам, казнили генералов сразу после окончания процесса на виселице, сооруженной прямо во дворе бывшего Дворянского Собрания, потом — советского Дома Союзов, здание которого и поныне напротив станции метро «Театральная»; по другим — повесили в чекистской тюрьме на Лубянке.

Одно знаем точно — 78-летний генерал-от-кавалерии П. Н. Краснов и 61-летний генерал-лейтенант А. Г. Шкуро стояли на эшафоте совершенно спокойными: до последнего воевали с советскими, погибали не сдавшимися. С такими же чувствами четверть века назад умирал генерал-лейтенант К. К. Мамонтов.

Это была в Гражданской войне XX века на Руси самая последняя большевицкая казнь казачьих вожаков.

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ АТАМАНЫ Генерал-лейтенант Г. М. Семенов и генерал-лейтенант барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг

Этой главой заканчивается наша книга, и вспомним цитату, какой сборник начинался в первом очерке, где, хотя и советской терминологией, но верно отмечена возвратность «равнодействующей, которая образовалась от соотношения реальных сил белой коалиции и возможностей в борьбе с РКП (б) и Советской властью»:

«Маятник этой равнодействующей поочередно останавливался то на эсеро-меньшевистской (Комуч), то на эсеро-кадетской программе (Директория), потом он дошел до чистого правого кадетизма (режимы Деникина и Колчака), еще более поправел при Врангеле и, наконец, соединился с черносотенным монархизмом (гене рал Дитерихс)».

Так вот, увенчивающему конец Белого дела в России в 1922 году Правителю Земского Приамурского края генерал-лейтенанту М. К. Дитерихсу предшествовали в 1921 году главком Вооруженными силами Дальнего Востока, атаман Забайкальского казачьего войска гене рал Семенов и его «пара» в этом очерке — начальник Азиатской конной дивизии, монгольский «цин-ван («светлейший князь») генерал барон Унгерн.

Белая борьба в европейской России окончилась в 1920 году, но на наших самых дальних азиатских рубежах белые армии сражались еще долгие месяцы. Генералы Семенов и Унгерн, возможно, от того, что являлись удивительными белыми вождями, выпустили из рук знамя едва ли не самыми последними поединщиками с силами уже целой коммунистической страны. Феномен этой отлично взаимодополняющейся «пары» наглядно иллюстрирует жизненность русского евразийства. «Тандем» родовитейшего наследника европейского рыцарства барона Унгерна и возможного потомка Чингисхана атамана Семенова как бы последними куполами белого Китежа уходит в кровавый кумач большевистской пучины, которая захлестнет нашу Родину на следующие 70 лет.

* * *

Григорий Михайлович Семенов родился в 1890 году в караульском поселке Куранжа забайкальской станицы Дурулгиевской на правом берегу реки Онон, текущей из Монголии по Читинской области. Сам он утверждал, что является прямым потомком Чингисхана. Так сказать, документально это доказать невозможно, однако его отец Михаил Петрович был исконным уроженцем здешних краев и дальневосточного казачества с сильной примесью то ли монгольской, то ли бурятской крови, что сразу приходило на ум по широко расставленным глазам, разлету бровей Семенова-младшего.

Мать Гриши Евдокия Марковна в девичестве носила фамилию Нижегородцева и, очевидно, происходила из старообрядческого рода. Семенов-старший в Куранже считался весьма образованным казаком, имея семь сундуков книг, среди которых были буддистские сочинения, история Монголии. В роду Семеновых все свободно говорили по-монгольски и по-бурятски.

Мальчиком Гриша Семенов зачитывался книгами, подростком уговорил отца подписаться на газету впервые в их поселке. Окончил он двухклассное училище в Могойтуе, потом помогал бате управляться с их скотом: табуны насчитывали до полутораста лошадей, овечьи гурты — до трех сотен голов. Тогда по распоряжению наказного атамана в забайкальских станицах собирали экспонаты для войскового краеведческого музея в Чите. Семенов-младший с воодушевлением взялся за археологию в родных пенатах и нашел в окрестностях Куранжи «кости мамонта», «посуду из морских раковин величиной с тарелку», каменный топор, сдав все это в музей.

В 1908 году Григорий поступает в Оренбургское военное училище и через три года выпущен хорунжим (в пехоте — подпоручик, в кавалерии — корнет) в Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска. Семенов был необычайной физической силы: среднего роста могучий атлет с кривоватыми ногами, широченной грудью. Несмотря на массивность, которую ему также придавала крупная, рано полысевшая голова, хорунжий Семенов являлся великолепным наездником и фехтовальщиком с молниеносными, легкими движениями.

Эти умения и крепость мышц обусловили Семенову рыцарский уровень владения телом и холодным оружием, из-за чего японцы будут признавать в нем самурая также и по духу. После училища 21-летний Григорий некоторое время преподавал в бригадной гимнастическо-фехтовальной школе.

Потом Семенов служил в Монголии в военно-топографической команде, где прославился тем, что однажды проехал 350 верст за 26 часов в мороз. В начале 1914 года он из-за испорченных отношений с полковым командиром перевелся в 1-й Нерчинский полк Уссурийской конной дивизии Забайкальского казачьего войска. В это время Семенов основательно изучает буддизм и подумывает выйти в отставку, чтобы поступить во Владивостоке в Институт восточных языков.

Семеновским штатским планам помешала Первая мировая война, на которой он сразу совершает подвиг. В ноябре 1914 года прусские уланы в бою захватили знамя 1-го Нерчинского полка. Семенов с несколькими казаками возвращался из разведки и столкнулся с этими немцами, в руках у которых был родной полковой штандарт. Казаки ринулись в беспощадную атаку и отбили знамя, за что Семенов получил орден Святого Георгия.

Через месяц Семенов во главе разъезда с одиннадцатью казаками снял баварскую пехотную заставу, взяв в плен 65 германцев, за это был удостоен Георгиевского оружия.

В 1915 году Семенов в чине подъесаула (штабс-капитан, в кавалерии — штабс-ротмистр) командует 6-й сотней Нерчинского полка, в каком командир 5-й сотни — подъесаул барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг. С октября 1915 года Нерчинским полком командует полковник барон П. Н. Врангель, который оставил о тогдашнем своем подчиненном Семенове такие воспоминания:

«Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять — каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны».

Врангелевская оценка отдает верхоглядством. Книгочей с детства, потом знаток буддизма Семенов, едва не ставший студентом Института восточных языков, мог из-за его простоватой внешности выглядеть заурядно, но вполне обладал необходимыми образованием и кругозором для «первого плана гражданской войны». Именно в ней малограмотные красные вожди, например, Жлоба, Думенко, Буденный, не только командовали огромными войсковыми соединениями, а и победили таких умниц и интеллектуалов, как Врангель.

В Карпатах Семенов, защищая ущелье, во главе сорока казаков блистательно выдержал подряд четыре сокрушительные атаки Баварской дивизии. Потом он не поладил по поводу награждения за это с начальником Уссурийской дивизии генералом Крымовым. В результате, как и когда-то из-за своего первого полкового командира, Семенов в 1916 году перевелся в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальской казачьей дивизии, Смиренным нравом этот казак ни в коем случае не отличался.

Г. М. Семенов продолжает воевать на Кавказском фронте, в начале 1917 года на Персидском фронте участвует в походе русских частей в Месопотамскую долину. В чине есаула (капитан, в кавалерии — ротмистр) возвращается на Румынский фронт в мае 1917 года.

В это время после Февральской революции в армии процветает реформирование, начиная с печально известного «Приказа № 1», положившего начало ее разложению. А, например, генерал Корнилов в его 8-й армии формирует Добровольческий ударный отряд для того, чтобы отборными кадрами укрепить фронт. Создаются другие добровольческие части, не имевшие аналогов в бывшей императорской армии, чтобы противостоять повальному дезертирству. Это и национальные батальоны, полки: украинские, кавказские, латышские и т. п.

Делегат Всероссийского казачьего съезда есаул Семенов проявляет собственную оригинальнейшую инициативу — сформировать у себя на родине из добровольцев отдельный конный монголо-бурятский полк! Он пишет об этом рапорт на имя пока еще военного министра Временного правительства Керенского, указывая свои высокие цели: привести этот полк на германский фронт, чтобы «пробудить совесть русского солдата, у которого живым укором были бы эти инородцы, сражающиеся за русское дело».

Семеновским рапортом заинтересовались, из военного министерства приказали откомандировать есаула в Петроград. Оказавшись здесь в июне 1917 года, 27-летний Георгиевский кавалер Семенов принимает близко к сердцу подпольное движение единомышленников генерала Корнилова. Он знает многих офицеров будущего Корниловского путча, потому что служил в Уссурийской дивизии, которая входит в корпус его также давнего знакомца генерала Крымова, и на эти части понадеется в августе 1917 года Корнилов. Семенов и сам готов встать во главе любой петроградской заварушки, лишь бы расправиться с уже ставшими ненавистными забайкальцу большевиками.

Все это аукнется Г. М. Семенову через тридцать лет, когда те самые большевики будут уже безраздельно править его родиной и, казня самого Семенова, напишут в приговоре в том числе и о раскаленном лете 1917 года:

«Намеревался с помощью двух военных училищ организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять с тем, чтобы обезглавить большевистское движение…»

Не суждено было есаулу Семенову предвосхитить в Петрограде Корнилова, ему вскоре стало не до этого. Григорий Михайлович произвел большое впечатление в военном министерстве своим знанием монгольского языка и личными связями с влиятельными кочевниками, доставшимися от отца. Есаул с головой ушел для осуществления своей идеи в проработку дела, которое ждало его в родной Читинской области.

В сентябре 1917 года есаул Г. М. Семенов комиссаром Временного правительства выехал из Петрограда с крупной суммой денег на восток для формирования монголо-бурятского полка.

Следующие два месяца Семенов добросовестно формирует свой полк в Забайкалье. На пограничной китайской станции под названием «Маньчжурия» есаул Семенов с несколькими офицерами и десятком казаков основывает свою ставку и рассылает по всем сторонам вербовщиков.

Произошедший Октябрьский переворот немедленно делает Семенова врагом большевистской власти. На борьбу с Советами нацеливает есаул свой складывающийся отряд, названный по месту его дислокации Особым Маньчжурским.

* * *

Барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг утверждал, что родился он не на острове Даго (по-эстонски ныне — Хийумаа) в Эстонии, как обычно указывалось и указывается о нем в справочных изданиях, а в Австрии в городе Граце в 1886 году, и так позже рассказывал свою родословную:

«Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхождение со времен Аттилы. В жилах моих предков течет кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и был убит под стенами Иерусалима. Даже трагический крестовый поход детей не обошелся без нашего участия: в нем погиб Ральф Унгерн, мальчик одиннадцати лет. В ХII веке, когда Орден Меченосцев появился на восточном рубеже Германии, чтобы вести борьбу против язычников — славян, эстов, латышей, литовцев, — там находился и мой прямой предок, барон Гальза Унгерн-Штернберг. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму, с их жизнью связано немало легенд.

Генрих Унгерн-Штернберг по прозвищу «Топор» был странствующим рыцарем, победителем турниров во Франции, Англии, Германии и Италии. Он погиб в Кадиксе, где нашел достойного противника-испанца, разрубившего ему шлем вместе с головой. Барон Ральф Унгерн был пиратом, грозой кораблей в Балтийском море. Барон Петр Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго, из своего разбойничьего гнезда господствовал над всей морской торговлей в Прибалтике. В начале XVIII века был известен некий Вильгельм Унгерн, занимавшийся алхимией и прозванный за это «Братом Сатаны». Морским разбойником был и мой дед (прапрадед. — В. Ч.-Г): он собирал дань с английских купцов в Индийском океане. Английские власти долго не могли его схватить, а когда, наконец, поймали, то выдали русскому правительству, которое сослало его в Забайкалье».

Некоторые биографы Унгерна считают, что происхождение барона от гуннов и венгров — семейная легенда, основанная на звучании фамилии, зато указывают его родовой герб: лилии и звезды увенчаны девизом «Звезда их не знает заката».

Барон П. Н. Врангель, у которого Унгерн служил во время Первой мировой войны в 1-м Нерчинском полку вместе с подъесаулом Г. М. Семеновым и командовал 5-й сотней, изложил его биографию в своих мемуарах следующим образом:

«Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный (чем подъесаул Семенов, упоминаемый ранее. — В. Ч.-Г.).

Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбой в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или в Закавказье, где обстановка давала удовлетворение беспокойной натуре.

Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев молодой, вторично вышла замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном. С детства, мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон Унгерн с возникновением японской войны бросает корпус (Морской кадетский корпус в Петербурге. — В. Ч.-Г.) и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненный и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище (Павловское военное училище в Петербурге. — В. Ч-Г.), с превеликим трудом кончает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были оставить полк.

Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина проделать верхом. Он оставляет полк верхом в сопровождении охотничьей собаки и с охотничьим ружьем за плечами. Живя охотой и продажей убитой дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война застает его там. Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои услуги монголам и, предводительствуя монгольской конницей, сражается за независимость Монголии.

С началом Русско-Германской войны Унгерн поступает в Нерчинский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Св. Георгия, Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной. Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит против внешней дисциплины и против воинского воспитания — это тип партизана-любителя из романов Майн Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от них отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик.

В нем были какие-то странные противоречия: несомненный оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны, и с прекращением смуты он также неизбежно должен был исчезнуть».

В отличие от характеристики Семенова, здесь один барон о другом рассказал с симпатией, хотя и будущего «первопланового» Унгерна припечатал Врангель «узким до чрезвычайности кругозором». Такую врангелевскую ревнивость, возможно, с долей истины расшифровал в своих мемуарах генерал Шкуро, заметив, что «Врангель вследствие своего непомерного честолюбия не мог перенести, чтобы кто-либо, кроме него, мог сыграть решающую роль в гражданской войне».

Может быть оспорен врангелевский рассказ об участии Унгерна в «Монголо-Китайской» войне. Биографы барона Романа утверждают по этому поводу совершенно разное: начиная от того, что он за чудеса храбрости в сражениях с китайцами получил еще тогда от монголов княжеский титул; что, наоборот, не воевал, а грабил в Гоби караваны во главе шайки головорезов; что, наконец, вообще ни разу не вынул шашку из ножен, скучая в Кобдо в качестве внештатного офицера Верхнеудинского казачьего полка.

По поводу внешности Унгерна, описанной Врангелем, стоит добавить из других, правда, пристрастных источников о его глазах: «бледные»; «выцветшие, застывшие глаза маньяка»; «водянистые, голубовато-серые, с ничего не говорящим выражением, какие-то безразличные». Это значит, что белокурый барон был голубоглазым. Интересны и такие замечания: Унгерн «совершенно не заботился о производимом впечатлении, в нем не замечалось и тени какого-либо позерства»; «длинные «кавалерийские» ноги»; «лицо, похожее на византийскую икону».

В начале 1917 года Георгиевский кавалер есаул барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг был делегирован с фронта на слет Георгиевских кавалеров в Петроград. Но уехать дальше Тарнополя отчаянному барону не удалось. В этом городе Унгерн выпивши, избил не предоставившего ему квартиры комендантского адъютанта и попал под арест. Позже он небрежно вспоминал:

— Я выбил несколько зубов наглому прапорщику. Полагалось Унгерну за такое три года крепости. Как потом указывал его кузен, Врангель «употребил все свое влияние на то, чтобы Роман так легко отделался». То есть из тюрьмы Унгерн вышел после Февральской революции 1917 года и был отчислен со службы «в резерв чинов». В августовский путч генерала Корнилова родная Унгерну Уссурийская дивизия шла на революционный Петроград и застряла после поражения Корниловского восстания под Ямбургом. Некоторые однополчане Унгерна, узнав, что Семенов в сентябре отправился формировать в Забайкалье добровольческую часть и нуждается для нее в командирах, отправились туда, чтобы не попасть под лавину арестов офицеров, помогавших Корнилову.

Вслед уссурийцам, отлично знающий те края барон Унгерн с удовольствием устремился туда к есаулу Семенову, командовавшему в их полку соседней унгерновской 5-й сотне 6-й сотней, теперь высокоответственному комиссару Временного правительства.

31-летний Р. Ф. Унгерн фон Штернберг добрался на станцию Маньчжурия в погранзоне Китая в Особый Маньчжурский отряд Семенова после Октябрьского переворота большевиков и с готовностью ввязался в действия своего бывшего однополчанина против красных.

* * *

Вступающему в добровольческий белый отряд 27-летнего есаула Семенова задавали три вопроса: «В Бога веруешь? Большевиков не признаешь? Драться с ними будешь?»

В результате такого набора в Особом Маньчжурском отряде в ноябре 1917 года собралось под тысячу отчаяннейших офицеров, казаков, бурят, баргутов и знаменитых китайских бандитов-хунхузов. 18 ноября (старого стиля) 1917 года, как с пиететом пишут даже в Большой Советской энциклопедии (3-е издание, статья «Семенова мятеж»), Григорий Семенов поднял восстание в районе города Верхнеудинска (теперь — Улан-Удэ) на станции Березовка, положив начало гражданской войне в Забайкалье.

Как гласит далее БСЭ, Семенов обратился к съезду сельского населения Забайкалья в Верхнеудинске, призывая к «беспощадной борьбе с большевизмом», и пытался захватить власть в городе. Однако съезд, повествуют советские энциклопедисты, несмотря на пестрый политический и социальный состав, не поддержал Семенова и поручил комитету общественной безопасности и областному Совету ликвидировать мятеж. После этого «под натиском революционных отрядов Семенов бежал в Маньчжурию»: на самом деле отошел в ставку своего отряда на китайской пограничной станции под названием Маньчжурия.

После этой первой пробы сил Семенов начал партизанскую войну против большевиков. Его поддержали средствами промышленные круги забайкальцев, в основном владельцы приисков. Костяк отряда во многом сплотили прибывшие офицеры Уссурийской дивизии, как указывал в своих «Записках» генерал барон П. Н. Врангель об этих своих однополчанах на Первой мировой войне:

«В конце 1917 года стали прибывать в Забайкалье отправленные туда после неудачного наступления частей генерала Краснова на Петроград полки Уссурийской дивизии. Большая часть офицеров и значительная часть казаков и солдат присоединилась к Семенову. Начальник Уссурийской дивизии генерал Хрещатицкий первый подал пример добровольного подчинения младшему, согласившись принять должность начальника штаба Семенова… Семенову удалось войти в связь с японцами, оказавшими ему значительную поддержку».

В начале 1918 года в этих краях появился приехавший из Японии вице-адмирал А. В. Колчак, который завязал связи с семеновскими представителями и старался содействовать им в получении средств из русского посольства в Китае для закупки в Японии оружия. Тем не менее, управляющий зоной Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) генерал-лейтенант Д. Л. Хорват отнесся к простому есаулу Семенову свысока, поручив Колчаку формировать противобольшевистские отряды в районе магистрали.

Будущему сибирскому Верховному правителю России Колчаку, незнакомому тогда с условиями окрестностей КВЖД, удалось поставить под ружье на всей магистрали приблизительно 700 человек, вооруженных трехлинейками. У Семенова же, закупавшего, берущего в кредит у японцев все, вплоть до радиостанций, приступившего к оборудованию бронепоездов, к весне 1918 года бойцов стало против колчаковских охранников впятеро больше. К уже перечисленным в эти три с половиной тысячи бойцов Особого Маньчжурского отряда влились также монголы всех племен и корейцы.

В это время Совещание старших начальников забайкальского казачества наградило Г. М. Семенова званием атамана. В начале апреля (отсюда — все даты по новому стилю) 1918 года его отряд в составе двух кавалерийских полков ринулся из города Маньчжурия через китайско-русскую границу к Чите.

С ходу семеновцы взяли Даурию. Потом атаковали станцию Мациевская, где атаман едва не погиб. Местная колокольня от попадания снаряда обрушилась на Семенова, и его, раненного в ногу, с трудом вытащили из-под обломков. Зато здесь отряд усилился подошедшим батальоном японской императорской армии в 400 штыков. Общими силами в ожесточенном бою захватили Мациевскую, и Семенов устремился на запад. К концу апреля он захватил станцию Оловянная, с авангардом своих частей двинулся к берегу реки его детства Онону.

А. В. Колчак потом вспоминал об этих событиях: «Как раз во время моего приезда там находился отряд Семенова, который вел активные операции против большевиков и довольно успешно — ему удалось оттеснить противника за реку Онон. Но Ононский мост был взорван красными частями, и это остановило движение семеновского отряда, и дальше он не пошел…

Семенов реквизировал все железнодорожное имущество — приставлял револьвер ко лбу, и все выносилось. Хорват (управляющий КВЖД. — В. Ч.-Г.) противился этому, но он не слушался».

Против семеновцев дрался красный отряд под командой бывшего прапорщика Лазо, в который вошли рабочие депо Чита-1, уголовники, выпущенные из тюрьмы, и прибывший с турецкого фронта 1-й Аргунский казачий полк под командой Балябина. Впервые в этих краях казак рубил казака. В своей работе «Начало и конец Забайкальского казачьего войска» Н. С. Сибиряков рассказывает:

«Начальником штаба отряда Лазо была эсерка-максималистка Нина Лебедева. Она находилась в полном контакте с той частью отряда, которая была скомплектована из уголовников. Уголовникам Лебедева импонировала и внешностью, и поведением. Черная, глазастая, умеренно полные груди и бедра, плюшевый жакет, цветастая с кистями шаль, почти волочащаяся сзади по земле, огромный маузер на боку. Она не запрещает, а поощряет погромы с грабежом, за словом в карман не лезет. Рявкнет кто-нибудь: «Тарарам тебя в рот!», — услышит, откликнется: «Зачем же в рот, когда можно в..?» — поведет глазом и, стуча каблучками офицерских сапог с кисточками, пойдет дальше, поигрывая бедрами. Хевра радостно гогочет, восторженно глядит ей вслед. Своя в доску!»

Лазо, внезапно атакуя на Пасху, переходит Онон, когда семеновцы праздновали, а атаман уехал в Харбин. Григорий Михайлович мгновенно возвращается и, отступая, пытается закрепиться на пограничной пятивершинной сопке Тавын-Тологой. Однако красные и оттуда отряд Семенова снова отбрасывают в Китай.

В начале мая к Семенову на станцию Маньчжурия прибывает Колчак, предварительно сообщивший ему об этом телеграммой. Но на перроне адмирала никто не встречает, ему говорят, что Семенова тут нет. У Колчака с собой 300 тысяч рублей, предназначенные атаману от Управления КВЖД, он продолжает выяснять обстоятельства. Наконец, узнает, что Семенов на месте у себя в штабе-вагоне, но не желает его видеть. С большим трудом Колчак преодолевает свое самолюбие и отправляется к атаману в вагон, где заявляет Семенову:

— В чем дело? Я приехал не в качестве начальника над вами. Мне нужно поговорить с вами об общем деле создания вооруженной силы. Нам нужно договориться, в какой мере и в какой степени я могу оказать вам помощь своим отрядом. Средства у нас одни и те же: средства Китайско-Восточной железной дороги. И мне, как члену правления этой дороги, чрезвычайно важно знать ваши желания и цели для того, чтобы я мог распределять те остатки имущества и ценностей, которые имеются в распоряжении правления. Привез вам денег.

Семенов медленно поправил свои пышные, подкрученные на концах усищи и лениво ответил, что сейчас ни в чем не нуждается, получая средства и оружие от Японии; никаких просьб и пожеланий у него к Колчаку нет. Адмирал понял, что атаман решил действовать совершенно самостоятельно, не желая входить ни в какие обязательства, связи с КВЖД, генералом Хорватом и лично с ним, адмиралом Колчаком. На прощание будущий сибирский диктатор невозмутимому атаману раздраженно говорит:

— Хорошо, я с вами не буду разбирать этот вопрос. Но имейте в виду, что раз вы со мной не могли договориться, слагаю с себя всякую ответственность за ту помощь, что могла бы вам оказать железная дорога. Теперь ее средства и ресурсы я буду применять к тем частям, которые находятся под моим командованием.

В это время атаман Семенов привлекает окружающих своей широкой натурой, умением много пить, не пьянея, горячей участливостью и чувствительностью. Как пишет один из его биографов: «Во всем, что касалось власти, он обнаруживал колоссальную интуицию, какое-то почти бессловесное понимание обстоятельств».

Люди, знающие Григория Семенова с детства, соратники, как, впрочем, и когда-то высокопоставленный над ним Врангель, недооценивают его, и член войскового правления Гордеев, детский товарищ атамана, говорит: — Я хорошо знаю Семенова. По моему мнению, он ни над чем не задумывается. Что-нибудь скажет одно, а через десять минут — другое. Кто-нибудь из близких людей может посоветовать что-то, Семенов с ним согласится, а через некоторое время соглашается с другим. Такие свойства характера привели к тому, что он совсем измельчал.

В то же время один из офицеров окружения Колчака, например, считал Семенова «умным, вернее, очень хитрым человеком». Он уточнял: «Настоящим атаманом своей казачьей вольницы он не являлся, наоборот, эта вольница диктовала ему свои условия». В своих мемуарах бывший главком колчаковских войск генерал Сахаров напишет: «Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима! — это в Забайкалье повторялось почти всеми на все лады».

Такие утверждения отстоятся позже, когда Семенов станет в этих краях, так сказать, атаманом номер один, а весной 1918 года истинная антибольшевистская вольница царит в Забайкалье. На железнодорожной станции Пограничная базируется отряд шашек в сто есаула Калмыкова. Сложился он из группы офицеров, к которым примкнули уссурийские казаки. Около Харбина действовал тысячный отряд полковника Орлова, а также отряд полковника Маковкина из китайских добровольцев в 400 человек. В трехстах верстах от Харбина на станции Эхо стоял некий артиллерийский отряд с несколькими орудиями.

В зоне КВЖД формировался Колчаком отряд охранной стражи Китайской железной дороги из добровольцев, насчитывающий уже 700 стражников. «Чисто железнодорожными силами», как рассказывал позже Колчак, командовал генерал Самойлов. А генерал Плешаков, не имевший пока никаких бойцов, начал в этом районе с формирования большого штаба. Все эти отряды, «мини-армии», подразделения, части и т. п., и т. д. никому не подчинялись.

А. В. Колчак в январе 1920 года перед своим расстрелом на чекистских допросах в Иркутске данную ситуацию так резюмировал:

«Все эти отряды образовались как-то стихийно, самостоятельно. Никто определенными планами не задавался, и поэтому лица, которые стояли во главе таких отрядов, были совершенно независимы и самостоятельны, тем более что иностранцы поддерживали Семенова и Калмыкова. Англичане поддерживали немного Орлова — это единственное, что англичане делали, и поддерживали главным образом только материально, потому что оружия у них не было. Французы присылали немного оружия Семенову, но мало. Американцы никакого участия ни в чем не принимали».

В мае 1918 года атаман Семенов, переформировав свой отряд, пополнив его добровольцами, вновь вторгается в большевистское Забайкалье, но опять ему не удается дойти до Читы и захватить ее. Атаман расстроен, но вдохновенно делится со своим другом детства Гордеевым грезой, которую тот потом так описал:

«Семенов мечтал в интересах России образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии, Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости».

* * *

Барон Унгерн вскоре по прибытию к атаману Семенову был назначен комендантом железнодорожной станции Хайлар, что стояла городом на одноименной реке вглубь Китая за «семеновской» станцией Маньчжурия.

Тут Роман Федорович Унгерн стал военным советником при монгольском князе Фушенге, состоящем на службе у атамана Семенова. Князь командовал восемьюстами всадников самого дикого и боевого племени Внутренней Монголии — харачинов. Год назад они били войска правительства Урги (Улан-Батора), среди которых был ранен пулеметчик Сухэ-Батор, будущий друг русских коммунистов и позже председатель Монгольской Народно-Революционной партии. Потом Фушенга воевал за японские интересы с китайцами.

Распоряжаться головорезами-харачинами мог только такой «железный» барон, как Роман Унгерн. Он и был их командиром, в то время как князь Фушенга лишь внешне царствовал.

В августе 1918 года белые партизанские части Семенова в очередной раз наступали по Забайкалью, и Унгерну с его монгольскими молодчиками приказали проучить казаков приаргунских станиц, воевавших за Лазо — теперь командующего войсками красного Забайкальского фронта. Для этого нужно было угнать у друзей Лазо 18 тысяч овец, но монгольские джигиты по бесшабашности прихватили большинство поголовья из гуртов казаков Семенова…

Был грандиозный скандал, хотя Унгерн, быстро разобравшись в ошибке, вернул скот семеновцам. Полностью же поправить дело не выходило, так как породистых овец испортили, когда гнали вперемешку с баранами, и те оплодотворились не в срок. Также часть их успели продать и сожрать монголы. Но никто даже из-за этого не посмел тягаться непосредственно с бароном, «неприкасаемость» которого по его нраву и близкой дружбе с самим Семеновым держалась тут на высшей отметке.

Высок был авторитет Унгерна и среди японских офицеров. Они мгновенно уловили его неподдельный интерес к Востоку, знание буддизма, полное отсутствие симпатий к Западу. Унгерн провозглашал, что Япония способна противостоять как американскому и европейскому империализму, так и русскому большевизму.

Русский офицер Унгерн, монархист до мозга костей, шел, так сказать, рука об руку с политикой Токио в отношении Китая. Но он даже превосходил японских политиков, вмешивающихся в китайские дела, идейно утверждая, что восстановление в Китае свергнутой императорской династии Цинь на престоле является «волшебным ключом к будущему всего человечества, центральной нотой вселенской гармонии», как пишет Л. Юзефович в своей книге «Самодержец пустыни. Феномен судьбы барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга» (М., «Эллис Лак», 1993).

Идеологическая схема Унгерна здесь была в том, что равновесие в данной части земного шара может воцариться, если воспарит эта маньчжурская династия за счет двух рычагов: возвышения Монголии и роли буддизма. Маньчжурией в России называли граничащую с Монголией северо-восточную часть Китая, «увенчанную» станцией «Маньчжурия», с которой командовал своими партизанами в первой половине 1918 года атаман Семенов.

Все это очень похоже на чувства, идеи, обуревавшие вице-адмирала Колчака до его превращения в Верховного правителя при близком знакомстве Александра Васильевича с Японией осенью 1917 года.

В августе 1918 года произошло антисоветское восстание Чехословацкого корпуса, и долгожданная Чита перешла к атаману Семенову из рук чехословацких легионеров и добровольцев А. Н. Пепеляева. В сентябре Григорий Михайлович обосновал здесь свою резиденцию в гостинице «Селект». Барон же Унгерн разместился далеко от Читы — в старинном забайкальском поселении Даурия поблизости от русско-китайской границы.

В Даурии, которая станет плацдармом Унгерна на два ближайших года, барон стал формировать свою Азиатскую конную дивизию. Сначала она называлась по-разному: Туземный корпус, Инородческий корпус, Дикая дивизия, — но главное, что основу этого войска составляли бурятские и монгольские всадники. На штабных же должностях и в артиллерии служили преимущественно русские, при дивизии открыли военную школу для подготовки офицеров из бурят и монголов.

Средства, отпускаемые из Читы Семеновым на содержание дивизии Унгерна, были ничтожны, поэтому ему оставалось лишь реквизировать, чтобы существовать. Зато барон и ничьей власти над собой не признавал вплоть до ближайшего окружения Семенова, и сам атаман предпочитал попусту не тревожить давно ему известного своим нравом барона Романа.

Интендант Унгерна генерал Казачихин, в конце концов угодивший под суд в Харбине, потом оправдывался: — Одевать, вооружать, снаряжать и кормить тысячи людей и лошадей — это при современной дороговизне чего-нибудь да стоит! Источником была только реквизиция. Ею долги платили и покупали на нее… Мое положение было какое? Не сделать — барон расстреляет, сделать — атаман может отдать приказ и расстрелять.

Поселок Даурия был окружен сопками, на одну из которых вкатили товарный вагон караульным форпостом, откуда тянулся телефонный провод в штаб. В гарнизоне строго отладили быт с мастерскими, швальнями, электростанцией, водокачкой, лазаретом, тюрьмой. Когда Унгерн служил в этих местах хорунжим в Аргунском полку, в Даурии начали строить каменную церковь, теперь законченную, но неосвященную. Вояка-барон, заявлявший себя «человеком, верующим в Бога и Евангелие и практикующим молитву», приспособил храм под артиллерийский склад, который в 1920 году взорвут при отступлении.

Всю осень 1918 года войско атамана Семенова праздновало избавление от красных, но бывший любитель запить Унгерн теперь сделался абсолютным трезвенником и раздражался далеко слышными застольями в Чите, считая, что там все «катится по наклонной плоскости». В его крепости Даурия, вроде рыцарского замка с беспощадным хозяином, было не до выпивки. За дисциплинарный проступок здесь могли забить до смерти. Иной раз лупили так, что у жертвы отваливались куски мяса. Производили это китайцы березовыми палками, прозванными «бамбуками», кладя человеческую жизнь на рубеж двухсот ударов.

Унгерн не скрывал свои симпатии к палочной дисциплине, вспоминая Николая Первого и Фридриха Великого. Но барон превзошел императора и короля: за проступки не только порол своих офицеров, но и немедленно разжаловал их в рядовые. Справедливость у потомка рыцарей была поистине железная: он мог приказать утопить офицера за то, что тот подмочил при переправе запасы муки; заставить интенданта сожрать всю пробу недоброкачественного сена.

Унгерновская беспощадность к своим офицерам, возможно, связывалась с его давнишним пристрастием к простой жизни, когда спят на полу и едят из общего котла, как всегда делал он и командиром сотни в полку Врангеля. Казаки как тогда, так и сейчас уважали его, а даурские солдаты за заботу о них даже прозвали 32-летнего барона «дедушкой».

В ноябре 1918 года Р. Ф. Унгерн фон Штернберг получил чин генерал-майора от Г. М. Семенова, избранного в октябре на Войсковых Кругах Забайкальского казачества Походным атаманом Амурского и Уссурийского казачеств, Войсковым и Походным атаманом Забайкальского казачьего войска, бывшего в должности командира 5-го Приамурского корпуса; в ноябре же атаман Семенов был утвержден казачеством командующим Отдельной Восточно-Сибирской армией.

Приезжавший в то время в Даурию корреспондентом эстляндец А. Грайнер так описал свои впечатления об Унгерне:

«Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шелковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были золотые эполеты русского генерала с буквами А. С, что означало «Атаман Семенов». Оригинальная внешность барона озадачила меня, что не ускользнуло от его внимания. Он повернулся ко мне и сказал, смеясь: «Мой костюм показался вам необычным? В нем нет ничего удивительного. Большая часть моих всадников — буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду».

На территории Забайкалья при правлении атамана Семенова были разные темницы, где содержали и пытали арестантов, но даурская тюрьма Унгерна запомнилась многим больше всех. Связано это, как ни странно, с тем, что больше свозили в нее не пленных красных, а своих, как на гауптвахту, и всех подозрительных. Например, периодически Унгерн объявлял войну спекуляции, пьянству и проституции. И если сам Семенов в этом ключе лишь однажды заточил в монастырь прелюбодеек-жен офицеров, то Унгерн у себя за решетками перевоспитывал такой народ до потери сознания. Грайнеру по этому поводу он сказал:

— Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников.

Грайнер также отметил:

«Меня удивило, что он, оказывается, религиозен, ведь я разговаривал с ним как с человеком, который не боится ни Бога, ни дьявола».

Подручным в «перевоспитании», начальником гауптвахты в Даурии барон сделал бывшего военнопленного австрийца Лауренца: своего земляка по австрийскому городу Грацу — где, как Унгерн утверждал, он родился. Через два года Роман Федорович выскажет обоснование своей неумолимости:

— Некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве итальянцы не казнят членов «Черной руки»? Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Мне — немцу, потомку крестоносцев и рыцарей. Против убийц я знаю только одно средство — смерть!

Его заявление перекликается с таким же нахальным кредо другого монархиста из Белой гвардии — Дроздовского, полк чьего имени и после смерти этого генерала был неувядаем как в беспощадности к себе, так и к противнику. У Дроздовского в дневнике это звучало: «Два ока за око, все зубы за зуб». Паназиатски-фанатичный Унгерн и православно-«отчеканенный» Дроздовский тем не менее сходятся, логически додумывая до конца необходимость беспощадно карать коммунизм.

Барон Унгерн настолько по-восточному верил в Судьбу, что вечерами в одиночку прогуливался верхом по сопкам вокруг Даурии, откуда то и дело слышался жуткий вой волков и одичавших собак. Он один знал и постоянно ездил к месту, где обитал филин, уханье которого было хорошо слышно по ночам. Однажды Унгерн не услыхал этих привычных ему звуков и решил, что пернатый любимец болен. Барон приказал дивизионному ветеринару немедленно скакать в сопки, чтобы «найти филина и лечить его». Из всего этого позже у харбинского поэта Русского Зарубежья А. Несмелова родится замечательная «Баллада о Даурском бароне».

* * *

18 ноября 1918 года в результате переворота в Омске адмирал А. В. Колчак стал там Верховным правителем Российского государства и Верховным главнокомандующим всеми белыми вооруженными силами в России. Атаман Г. М. Семенов отказался это признать, выдвинув своих кандидатов: генерала Деникина, генерала Хорвата или Атамана Оренбургского казачества А. И. Дутова.

Не долго мешкая, одновременно Семенов прервал телеграфную связь Омска с востоком и стал задерживать на железной дороге грузы, идущие через Читу в Омск, на запад. Колчак, видимо, тихо ненавидевший Семенова с тех пор, как тот не захотел его принять на станции Маньчжурия, а потом говорил, так сказать, «через губу», теперь решил поставить атамана на место.

Адмирал квалифицировал семеновское поведение как государственную измену, издал в декабре 1918 года приказ об отрешении полковника Семенова от должности командующего 5-м Отдельным Приамурским армейским корпусом и направил в Забайкалье карательный отряд под командой генерала Волкова с правами генерал-губернатора.

У Семенова в это время под ружьем было под 20 тысяч бойцов, а главное, его прикрывала в Забайкалье целая японская дивизия, так что вооруженная стычка двух вождей белых армий могла привести к тяжелым последствиям. Ситуацию еще более обострили японцы, которые сообщили, что не допустят боевых действий против Семенова.

Обстановку разрядил атаман Дутов, телеграфировавший атаману Семенову:

«Телеграмма Ваша о непризнании Колчака Верховным Правителем мною получена. В той же телеграмме Вами признается этот образ правления и его состав, кроме адмирала Колчака, и указываются лишь персональные несогласия. Вы признаете на этот пост достойными Деникина, Хорвата и меня. Хорват признал власть Колчака, о чем я извещен так же, как и Вы. Полковник Лебедев от имени Деникина признал власть Колчака. Таким образом, Деникин и Хорват отказались от этой высокой, но тяжелой обязанности. Я и войско признали власть адмирала Колчака тотчас же по получении об этом известия, и тем самым исключается возможность моей кандидатуры. Следовательно, адмирал Колчак должен быть признан и Вами, ибо другого выхода нет.

Я, старый боец за родину и казачество, прошу Вас учесть всю пагубность Вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас Вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед всей родиной и, в частности, перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировывалось своими средствами, помня лишь одну цель — спасение родины, — и всегда признавало единую всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска.

Мы, разоренные и имеющие много сожженных дотла станиц, продолжаем борьбу, и в рядах наших сыны, отцы и дети служат вместе. Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что Вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то, что они адресованы нам же, казакам, борцам за родину. Теперь я должен добывать патроны только с боем, ценою жизни своих станичников, и кровь их будет на вас, брат атаман. Неужели Вы допустите, чтобы славное имя атамана Семенова в наших степях произносилось с проклятием? Не может этого быть! Я верю в Вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма рассеет Ваши сомнения и Вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России. Атаман Дутов».

Перед новым 1919 годом (по старому стилю) на атамана Семенова было совершено покушение: в театре в него была брошена бомба, осколком которой он был легко ранен в ногу. Это несчастье, дутовская телеграмма, да и общий стиль взаимоотношений между белыми вождями как благовоспитанными людьми привели к полному компромиссу между Семеновым и Колчаком. Поэтому в 1919 год Григорий Михайлович вступил восстановленным Колчаком во всех правах, он также был произведен в генерал-майоры и назначен командующим 6-м корпусом, утвержден в звании Походного атамана Дальневосточных казачьих войск и назначен помощником командующего войсками Приамурского военного округа с правами военного губернатора Забайкальской области.

В начале февраля 1919 года Семенов решает реализовать свою мечту об образовании между Россией и Китаем за счет монгольских и русских земель «особого государства», которую излагал Гордееву, какая импонирует и барону Унгерну. Поэтому в Даурии собирается тайная конференция по этому вопросу, сюда съезжаются делегаты от всех населенных монголами областей Внутренней Монголии, кроме главной — Халхи.

На этом секретном съезде председателем выбран Семенов, повестка дня: создание независимого монгольского государства. Собравшиеся присваивают атаману высший княжеский титул «цин-вана», то есть «светлейшего князя», «князя 1-й степени», дарят Григорию Михайловичу белого иноходца и шкуру белой выдры, которая «родится раз в сто лет». Кроме монгольских областей в состав будущей «Великой Монголии» здесь включили немалый кусок русского Забайкалья и чуть было не присоединили Тибет.

На конференции образовали временное правительство «Великой Монголии» — федерации во главе с конституционным монархом. Верховную власть в ней решили предложить Богдо-гэгену, главе Халхи, из которой, правда, как раз отсутствовали представители. Также решили, коли тот откажется признать полномочия этого Даурского правительства, объявить ему войну и штурмовать его столицу Ургу (Улан-Батор) ополчением под предводительством «цин-вана» Семенова.

Сохранить в секрете все это, конечно, не удалось. Через месяц о Даурской конференции кричали китайские газеты. Пресса Европы и Америки подхватила новость о «храбром казаке-буряте, задумавшем возродить ядро империи Чингисхана». В омской же контрразведке завели дело о расследовании этих событий, колчаковцы были возмущены очередной «государственной изменой» атамана.

Этой весной 1919 года колчаковские армии дрались с могучим большевистским противником на Волге, в низовьях Камы, на Южном Урале. Омск умолял Семенова послать хотя бы тысячу штыков на Минусинский фронт против красных партизан Кравченко, но генерал Семенов отказывается. Этот забайкальский казачий атаман точно так же, как в то же время и позже на Юге России донцы, кубанцы, не желает воевать с большевиками за пределами своей территории…

К осени 1919 года большевизм накладывает лапу и на Семенова. Красные партизаны лавиной разливаются по Забайкалью, в их движение затесался даже родной дядя атамана, возглавляющий один из отрядов как «дядя Сеня». Семеновская власть теперь распространяется лишь на города и полосу вдоль железнодорожной линии Верхнеудинск (Улан-Удэ) — Чита—Маньчжурия. Большая часть семеновских союзников из японского экспедиционного корпуса оттягивается в Приморье, уже не прикрывая атамана в его боевых операциях.

У Колчака вначале победоносное осеннее наступление терпит неудачу разгромом белых армий генералов Сахарова, Ханжина в районе Тобольска. Правительство в Омске обречено. Семенов ищет свой выход из положения и решает штурмовать главный монгольский город Ургу (Улан-Батор), чтобы все-таки реализовать планы «Даурского правительства», которое, правда, никто не принял всерьез.

Чтобы «цин-ван» Семенов и въявь стал монгольским «главковерхом», он назначает генерала Левицкого командовать расквартированной в Верхнеудинске дивизией. Часть ее составляют харачины, когда-то подчинявшиеся князю Фушенге и Унгерну, а теперь — монгольскому лидеру Нэйсе-гэгену, потому что Фушенга незадолго до этого семеновцами убит во главе восставших по китайской указке. Левицкий начинает готовить поход на Ургу для вторжения в Монголию с севера. Барон Унгерн ждет приказа, чтобы атаковать столицу Ургу, войдя в Монголию из Даурии с востока.

Действия атамана Семенова опережает китайский генерал Сюй Шичен, внезапным броском захватывающий Ургу. В ней правитель Богдо-гэген вынужден подписать отречение от престола, и крупнейшая, дотоле независимая монгольская область Халха вновь становится провинцией Китая.

4 января 1920 года Верховный правитель России адмирал А. В. Колчак подписывает свой последний указ — о передаче Верховной Российской власти главкому Вооруженных сил Юга России генералу А. И. Деникину. Здесь же Колчак предоставил атаману Г. М. Семенову «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины», произвел его в генерал-лейтенанты. Атаман Семенов становится Главнокомандующим Вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа. 6 февраля 1920 года А. В. Колчак был расстрелян большевиками в Иркутске на берегу Ангары.

Белый адмирал, невозмутимо выкурив свою последнюю папиросу, ушел с чекистскими пулями в сердце в его последнее плавание под ангарский лед, а остатки колчаковцев спасли жизнь воинству атамана Семенова. К этому времени на армию Григория Михайловича навалились с двух сторон. С востока наступали красные партизаны Восточно-Забайкальского фронта под командой Журавлева, охватившие территорию между реками Шилка, Аргунь и Маньчжурской веткой КВЖД. С запада, от Иркутска напирала Восточно-Сибирская большевистская армия. Семеновцы держались лишь на юго-востоке Читинской области и в части Бурятии.

Февраль 1920 года мог стать последним в воинской эпопее белой армии Семенова, если б словно из-подо льда на смену своему расстрелянному адмиралу не встали отборные части, сиятельно называвшие себя каппелевцами, как такие же герои на Юге России — корниловцами, дроздовцами, марковцами. Они, полуобмороженные, в простреленных шинелях, и восстали из своего Сибирского Ледяного похода, в котором погиб их славный генерал Каппель. О блеске его белого войска, офицерской «психической атаке» даже советские люди отлично знали из популярнейшего в СССР кинофильма «Чапаев».

В декабре остатки разгромленной под Красноярском белой армии бывший главком Восточного колчаковского фронта генерал В. О. Каппель повел вдоль Енисея, начав беспримерный 120-верстный переход по льду реки Кан, который позже назовут, как и в истории добровольцев генералов Алексеева и Корнилова, Ледяным походом. Вместе с бойцами плелись, двигались на санях женщины, дети и раненые, обмороженные солдаты.

Страшный мороз царил над рекой, со дна которой били горячие ключи. Проваливаясь под лед поодиночке и с повозками, гибли кони и люди, избегая другой смерти от обморожения или ран. Питались кониной и «заварухой» — похлебкой из муки со снегом, ночами шли с масляными фонарями. Генерал Каппель, раненный в руку под Красноярском, с ногами, обмороженными до колен, провалился под лед. В довершение ко всему у него началось рожистое воспаление ноги и воспаление легких. В. О. Каппель умер на разъезде Утай, неподалеку от станции Зима.

Перед Иркутском каппелевцы, насчитывающие теперь лишь тысячи четыре бойцов, разделились, чтобы пробиваться за Байкал самостоятельно. Части под командованием генерала Сукина, куда вошли оренбургские казаки и сибирские пехотинцы других полков, отправились северным путем. Над группой, костяком которой были закаленные офицеры, двинувшейся южнее, принял командование генерал Войцеховский, бывший во время Ледяного похода начальником штаба у Каппеля.

Прежде чем самим спасаться, генералу Войцеховскому нужно было сделать все, чтобы, быть может, выручить адмирала Колчака, сидящего в Иркутске у чекистов. В начале февраля каппелевцы Войцеховского встали под Иркутском с ультиматумом освободить белого адмирала. Им отказали.

В строю у Войцеховского стояло никак не больше трех тысяч. Взять с этими изнуренными, израненными людьми хорошо укрепленный Иркутск было невозможно. Но в нем где-то в грязной камере бессонно мерил шагами пол, по его привычке, их вождь, с именем которого они ходили в атаки. Колчак был там беспомощен и совсем один, а белых воинов Войцеховского достаточно, чтобы еще раз вместе пойти на смерть «за други своя»…

Генерал Войцеховский для видимости приготовил на штурм Иркутска две колонны. Одна была ударной, боевой, из каппелевцев, еще крепко держащих оружие. Во второй пошли все нестроевые: раненые, обмороженные, подростки, даже женщины. Две колонны, не сгибаясь, точно так, как изобразил советский режиссер в «Чапаеве», зашагали на пулеметы красных…

В ближайшую ночь на 7 февраля перепуганные чекисты вывели Колчака и его министра В. Н. Пепеляева на расстрел, а каппелевцев Войцеховского красноармейцы отбросили в боях под Олонками и Усть-Кудой. Оттуда, совсем обескровленные, они все же прорвались к атаману Семенову в Читу.

Каппелевские части Войцеховского и прибывшего Сукина объединились с семеновцами для переформирования. Атаманские части были сведены в 1-й корпус Российской Восточной Окраины, каппелевские — во 2-й и 3-й корпуса. Командующим этой белой армией стал генерал Войцеховский при главном командовании генерала Семенова. О своих целях Войцеховский высказался в листовке «К населению Забайкалья»:

«В середине февраля в Забайкалье пришли войска, почти два года боровшиеся с большевиками на Волге, Урале и в Сибири. Это рабочие Ижевского и Боткинского заводов, казаки и крестьяне Поволжья, Урала и различных местностей Сибири — Народная армия (армия правительства Комуча: самарского Комитета членов Учредительного собрания, — которой в 1918 году командовал генерал Каппель. — В. Ч-Г.), поднявшая восстание против советской власти за Учредительное Собрание два года тому назад. За нами с запада к Забайкалью продвигаются советские войска, которые несут с собой коммунизм, комитеты бедноты и гонения за веру в Иисуса Христа.

Где утвердилась советская власть, там в каждой деревне небольшая кучка бездельников, образовав комитеты бедноты, получит право отнимать у каждого все, что им захочется. Большевики отвергают Бога — и, заменив Божью любовь ненавистью, вы будете беспощадно истреблять друг друга. Большевики несут к вам заветы ненависти к Христу, новое Красное евангелие, изданное в Петрограде коммунистами в 1918 г. В каждой местности, где утверждается советская власть, большевики прежде всего отнимают у крестьян хлеб, производят мобилизацию и гонят в бой ваших сыновей.

К западу от Байкала, в Советской России и в Сибири, все время не прекращаются восстания среди крестьян против советской власти, против коммуны из-за хлеба. Спросите наших солдат, и они расскажут вам, что заставило их — двадцать пять тысяч рабочих и крестьян — идти плохо одетыми в суровое зимнее время почти без продовольствия много тысяч верст через всю Сибирь за Байкал, чтобы только не оставаться под властью коммунистов».

* * *

Весной 1920 года во многом из-за общего антиколчаковского восстания коммунистам, эсерам, меньшевикам и сибирским земцам удалось договориться о создании Дальневосточной республики (ДВР). Первые переговоры об этом представителей 5-й красной армии, Сибревкома и иркутского Политцентра прошли в Томске. Каждая из сторон искала свою выгоду, например, резолюция ЦК партии эсеров на этот счет указывала, что ДВР сохранит восток России «как от хищнической оккупации японцев, так и от разрушительного хозяйничанья большевиков». Обведут всех, конечно, большевики, но в апреле 1920 года этими разнородными политическими силами была провозглашена Дальневосточная республика как «независимое», «демократическое» государство.

Летом 1920 года ДВР заключила мирный договор с Японией, поддержкой которой в основном и выживал до сих пор атаман Семенов, а его 1-й корпус в белой армии, которая стала называться Дальневосточной Русской армией, стали обрабатывать как могли агитаторы и коммунистов, и ДВР. С другой стороны, семеновцам было неуютно вместе со 2-м и 3-м корпусами каппелевцев.

К этому времени в Восточном Забайкалье, в Дальневосточной Русской армии оказалось около тридцати тысяч колчаковских солдат и офицеров, постоянно конфликтовавших с семеновцами. Каппелевцы среди них были цементом Белой гвардии и считали себя истинными наследниками Российской державы, сталкивались с атаманцами Семенова вплоть до массовых драк, стрельбы. Среди каппелевцев было много студенчества, интеллигенции с либеральными идеями, а ижевские, воткинские рабочие все никак не могли привыкнуть принимать национальное трехцветное знамя своим, потому как вплоть до весны 1919 года ходили в атаку против красных под красным же знаменем. К тому же, каппелевцы не могли простить Семенову его раздоры с Колчаком и то, что атаман не послал своих казаков, когда белые изнурительно дрались на Урале и под Тобольском.

Семеновские офицеры, ориентирующиеся на военную диктатуру, войсковые порядки, по своей казачьей «кондовости» презирали всю эту «демократическую» публику. Отлично экипированные, на высоком жалованьи, они насмехались над ветхими шинелями и гимнастерками из мешковины у пришлецов, а Семенов, выступая перед героями Ледяного похода, ехидно заверил их в обязательном обеспечении «теплыми штанами». Ко всему прочему, атаман тянул, чтобы подчиниться главкому Русской армии генералу барону Врангелю, на чем настаивали каппелевцы. В результате, в июне 1920 года генерал Войцеховский сложил с себя командование и уехал за границу вместе со многими бывшими колчаковцами.

Чуткий политик Семенов осенью преодолевает свою «атаманщину», организовывает в Чите всеобщие выборы нового правительства. С сентября 1920 года здесь начал работать законодательный орган — Временное Восточно-Забайкальское Народное собрание. В октябре Григорий Михайлович, плюнув и на сепаратистские устремления, отправляет телеграмму генералу Врангелю, в которой пишет:

«Я пришел к неуклонному решению… не только признать Вас как главу правительства юга России, но и подчиниться Вам, на основаниях преемственности законной власти, оставаясь во главе государственной власти российской восточной окраины».

В это время у Семенова насчитывалось около двадцати тысяч штыков и сабель, 9 бронепоездов, 175 орудий. 1-й, семеновский, корпус держал позиции с запада вдоль магистрали Чита—Маньчжурия. Каппелевские 2-й и 3-й корпуса прикрывали территорию белых с севера и востока, располагаясь от Читы до станции Бырка. Против них в хорошо проработанной красными Читинской операции стянули огромное количество войск, как партизанских, так и НРА — Народно-революционной армии ДВР.

15 октября 1920 года, дождавшись, когда по мирной договоренности с ДВР последний японский состав покинет пределы Забайкалья, войска Амурского фронта ДВР совершенно неожиданно ринулись на белую армию. Каппелевцы, «по-студенчески» верившие, что ДВР за «парламентаризм», считавшие, будто ее лидеры действительно собираются созвать Учредительное собрание, оторопели. Однако быстро оправились и 20 октября ответили могучим контрударом к северу от Читы и на центральном участке обороны.

На каппелевцев обрушилась целая армада собранных со всего Дальнего Востока многочисленных партизанских бригад и дивизий, подкрепленных красноармейскими полками и частями НРА. 21 октября 3-й корпус генерала Молчанова отошел из Читы, продолжая таять, но дрался вплоть до 13 ноября под Харашибири, Хада-булаком, Борзей.

1-й корпус семеновцев расчленили в тяжелых боях. Одни части стали отходить к границе, другие оттянулись к магистрали, приняв битву у станций Оловянная—Борзя с 1-м Забайкальским корпусом НРА. Но всем белым соединениям пришлось в конце концов оттянуться к Маньчжурской дороге и отступать вдоль нее. 21 ноября 1920 года остатки каппелевцев и семеновцев перешли границу Маньчжурии, где были разоружены китайцами. Беженцами они осели в полосе КВЖД, в основном в Харбине, положив начало его обширной русской белоэмиграции.

Атаман генерал Г. М. Семенов сумел проскочить в Приморье, где еще были его друзья японцы и распоряжалась коалиционная власть ДВР. Григорий Михайлович поискал там поддержку, стараясь возродить Белое движение, но в декабре 1920 года владивостокские власти выслали генерала Семенова за границу. Генерал Семенов отправился в Порт-Артур, а деятели ДВР, среди каких все больше заправляли большевики, перенесли столицу своей республики в Читу — бывшую столицу атамана Семенова.

* * *

В этих переломных дальневосточных событиях Белого дела генерал барон Унгерн фон Штернберг талантливо сориентировался и сам выдвинулся в могущественные вожди, атаманы, заслужив своеобразный титул «самодержца пустыни».

В заключительной семеновской забайкальской эпопее Унгерн фигурировал у нас в конце 1919 года, когда готовился по приказу атамана вторгнуться в Монголию из Даурии с востока, чтобы взять Ургу (Улан-Батор). Тогда его и генерала Левицкого, собиравшегося идти со своей дивизией на Ургу с севера, опередили китайцы, а потом и сам Левицкий еле остался жив.

В январе 1920 года Семенов приказал дивизии генерала Левицкого, цементом которой были монгольские головорезы-харачины под командой Нэйсе-гэгена, все же отправиться в Монголию из Верхнеудинска (Улан-Удэ), чтобы воевать против новоиспеченного китайского владычества, опираясь на помощь свергнутых монгольских князей. Но в восьмидесяти верстах южнее Верхнеудинска ночью на привале харачины начали резать спящих русских офицеров и казаков. Убили их около сотни, генералу Левицкому с трудом удалось бежать.

Таким образом, монголы Нэйсе-гэгена, не забывшие и расправу семеновцев с их князем Фушенгой, не хотели пустить русских в Ургу, подыграв здесь своим братьям-китайцам. Те расплатились с харачинами за услугу таким же способом: разместили их в отличных фанзах Кяхтинского Маймачена, пригласили на торжественный обед Нэйсе-гэгена со свитой и всех там перерезали.

Природный забайкалец Семенов с его тончайшим нюхом и, возможно, действительный потомок Чингисхана, имевшего массу наложниц разных наций и тучу от них детишек, все же не состоялся монгольским «главковерхом». Потомок же крестоносцев немецкий барон с русским именем-отчеством Роман Федорович гораздо виртуознее взялся за обретение этого поста, женившись еще в августе 1919 года на китайской (маньчжурской) принцессе, дочери «сановника династической крови».

Невесту Унгерна звали сложнейшим китайским именем, а после ее крещения — Елена Павловна. Скорее всего, отец девушки после революции бежал из Пекина в Маньчжурию, обосновавшись при дворе могущественного Чжан Цзолина. Венчались барон и принцесса в Харбине, видимо, в лютеранской церкви, к которой жених принадлежал с рождения.

Унгерна в этом браке интересовало только родство с величайшей из восточных династий Цинь. Вскоре после свадьбы Елена Павловна отбыла в родительский дом, а барон остался в Даурии. Но как истинный рыцарь, чтобы не осталась принцесса вдовой, Унгерн фон Штернберг решил развестись с ней в сентябре 1920 года — незадолго до того, как его Азиатская дивизия ринется в свой легендарный монгольский поход. По китайской традиции можно было расторгнуть супружество посылкой мужем жене официального извещения о разводе, что Роман Федорович и сделал.

В октябре 1920 года части атамана Семенова терпят поражение по всему фронту, а на даурский оплот Унгерна наступают красные партизаны Лебедева. Под рукой барона было 800 казаков и джигитов вместе с шестью пушками, что солидно прозывалось тремя конными полками около двухсот сабель каждый: Монголо-Бурятский, Татарский и Атамана Анненкова. В том же числе — Даурский конный отряд с пулеметной командой и две батареи неполного состава. Со всем этим воинством Унгерн уходит в Монголию.

Свергнутому китайцами монгольскому правителю Богдо-гэгену командир Азиатской конной дивизии направил письмо:

«Я, барон Унгерн фон Штернберг, родственник русского царя, ставлю целью, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь Богдо-Хану в освобождении Монголии от китайского ига и восстановлении прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу».

Богдо-гэген, живущий под пятой оккупантов в Урге, тайно ответил Унгерну посланием с согласием. Азиатская конная дивизия стремительно скачет вверх по реке Онон. К Унгерну присоединяются со своими отрядами князья Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен. Их агитаторы вместе с баронскими носятся по кочевьям, поднимая народ на борьбу с китайскими захватчиками, рассказывают, что родственник Белого царя Николая Второго идет покарать вероломных «гаминов». В чем-то и правда: генерал-монархист во имя уже расстрелянного Белого царя во главе лишь сотен своих воинов и кучки княжеских джигитов последним белым вождем шел на Ургу с ее восьмитысячным китайским гарнизоном, чтобы реяло хоть над Монголией белогвардейское знамя. Унгерн стремится обмануть противника якобы большой численностью своего войска, приказывая всадникам двигаться только по двое в ряд, то и дело на горизонте маячат его конные разъезды.

Вечером 27 октября части Унгерна подошли к пригороду Урги Маймачену. Ночью барон в одиночку поехал к его крепостной стене, пробрался в город и лишь после оклика часового ускакал обратно. И все же китайцы его опередили перед самым рассветом, бросившись на позиции унгерновцев с трех сторон. Белые дрались ожесточенно, но вынуждены были отойти, потеряв все пушки, кроме одной.

2 ноября, оставив Маймачен в стороне, Унгерн попытался взять Ургу с северо-востока. В городе окопалась многотысячная, прекрасно вооруженная армия даже с горными орудиями, но несколько сот оборванных, полуголодных всадников генерала Унгерна на отощавших конях с одним орудием, одним пулеметным взводом, минимумом патронов пошли в атаку. Первый их приступ был отбит, но казаки продолжили его на следующий день.

На рассвете сотни спешились, пошли на штурм в сплошной огонь, который китайцы обрушили на них с гребней соседних сопок. Солдаты Унгерна падали, откатывались, снова вставали в беспрерывные атаки прямо на лобовые пулеметы… Генерал Унгерн всегда был в самом пекле, он шел вперед без оружия: лишь монгольский ташур — камышовая трость в руке. Барон сек тростью по спинам ложащихся, спотыкающихся в атаке. Вместе с последней пушкой белые потеряли в этом аду почти все пулеметы. Два последних «кольта» отдали как зеницу ока юному прапорщику Козыреву. Молодой герой своей жизни и сохранности пулеметов не жалел, и Унгерн предупредил:

— Смотри, если ранят, повешу! Когда прапорщик получил пулю в живот, Унгерн подъехал, взглянул и решил, что тот сам умрет, лишь из-за этого отменив казнь. Благодаря «ужасной дисциплине времен Тамерлана» 4 ноября унгерновцы сбили с позиций китайскую пехоту, побежавшую к храмам монастыря Да-Хурэ. Но 5 ноября к китайцам подошло свежее пополнение, а у барона четверо из каждых десяти офицеров лежали мертвыми на ургинских сопках. Он потерял едва ли не половину своих бойцов. Кончались патроны, ударил мороз, от которого умирали раненые.

Поредевшая Азиатская дивизия уходила от Урги, оставив под городом, чтобы помнили, дозором свой небольшой отряд. С этих пор китайцы стали считать барона Унгерна ужасным противником. Унгерн и Урга: в этом словосочетании действительно некая жуткая притягательность.

После ухода русского генерала китайские хозяева Урги арестовали зазвавшего его сюда Богдо-гэгена, являвшегося и главой ламаистской церкви в Монголии, «живым Буддой». Тогда барон Унгерн объявил свою освободительную войну от интервентов и религиозной — за защиту Желтой веры. Для следующего штурма столицы монголов Роман Федорович решил ни много ни мало как похитить из неприступного заточения «живого бога» Богдо.

В конце января 1921 года Унгерн изобрел хитроумнейший план похищения Богдо-гэгена из его Зеленого дворца, надежнейше охранявшегося оккупантами и совершенно неприступного. Одной стороной эта резиденция высилась над замерзшей рекой Толой, где издалека было видно что конного, что пешего, и лишь на другом ее берегу был лесок, из какого высоко взлетал на скалу монастырь. С другой — простиралась к Урге голая и плоская прибрежная долина, на которой ни кустика, ни постройки. Резиденция просматривалась из Урги как на ладони, каждая тень даже ночью при луне виднелась на заснеженных дворцовых окрестностях. 350 солдат и офицеров круглосуточно стерегли Зеленый дворец с Богдо и его женой по всему периметру стен с пулеметами у ворот, всесторонней телефонной связью.

Джигиты Тибетской сотни Азиатской дивизии вместе с людьми способного на все бурята Тубанова средь белого дня 31 января выкинули феноменальную штуку.

Одна их группа затаилась за рекой в леске под горньм монастырем, другая, из тибетцев, переоделась ламами v молитвенно приблизилась к Святым воротам Зеленого дворца. У каждого из паломников — карабин и кинжал под хламидой. Этих типичных на вид паломников китайский караул запросто пропустил. Их уже ждали заранее предупрежденные Богдо с супругой и его вооружившиеся свитские ламы.

Тибетцы Унгерна внутри дворца с ножами бросились на охрану и уложили ее без единого крика и выстрела. Диверсанты рассеялись по резиденции, чтобы прикрыть отход. Ударная же их группа кинулась к Богдо, подхватила «живого Будду» с женой на руки, потащила на выход. Группа прикрытия ударила залпом в спину наружной охране, китайцев смело, кто погиб, кто в ошеломлении побежал.

Бросились тибетцы с драгоценными ношами по льду реки к монастырю. Бешеный бой закипел у стен дворца между опомнившимися китайцами и группой смертников-тибетцев, оставшихся для этого во дворце.

Под пулями Богдо и его женушку Дондогулам волокли по льду на другой берег, к леску, из которого вдруг взметнулась на высь горы цепочка из людей! «Бога и богиню» кинули в ловкие руки первых молодцов на этом живом конвейере: два тела замелькали наверх у передающих — и там мгновенно исчезли за монастырскими стенами Богдо-Ула…

В дивизионном лагере к Роману Федоровичу на взмыленном коне подскакал тибетец с запиской от Тубанова с одной фразой: «Я выхватил Богдо-гэгена из дворца и унес на Богдо-Ул». Как рассказал очевидец, «барон загорелся от радости и крикнул: «Теперь Урга наша!»

На этот раз уже 12-тысячный китайский гарнизон Урги, вновь осажденной «ужасным бароном», после такого похищения впал в мистическое отчаяние. И верно: чуть больше тысячи унгерновских бойцов на этот раз должны были город взять или погибнуть. В полках не осталось ни крошки муки, питались лишь мясом. Почти кончилась и соль, приходилось солить воду, а потом мочить в ней баранину, конину. От такого рациона у многих выпадала прямая кишка. Почти все были обморожены, и потом в ургинском госпитале придется сотням больных ампутировать пальцы рук и ног. На плечах конников Азиатской дивизии были лохмотья, вместо обуви сшивали они прямо на ноге кусок еще теплой шкуры зарезанной овцы или убитого зверя «вечным сапогом».

На рассвете 2 февраля 1921 года из этих орд две сотни башкир и горсть казаков пошли в пешем строю в атаку на Маймачен. У них, как и во всей дивизии, было не более десятка патронов на винтовку. Когда они кончились, унгерновцы ударили врукопашную с саблями. Их героический рывок нужен был для того, чтобы с другого края вломились в город всадники второго человека в дивизии, «бледной копии барона», его еще довоенного товарища — генерала Резухина.

Резухинские эскадроны немедленно залетели в Маймачен, но через полверсты споткнулись об ожесточенный огонь. Они спешились и в уличных боях выбили китайцев вон.

На следующий день казачьи и монгольские сотни с гиком, ревом и воем ворвались на восточные окраины Урги, рубя струсившую китайскую пехоту. Как позже написал свидетель побоища, «вся площадь напротив Да-Хурэ, и весь склон горы возле монастыря Гандан, и все пространство между этими двумя монастырями» были усеяны трупами или бегущими.

3 февраля 1921 года Урга пала к ногам барона в истертом о коня монгольском халате с русскими золотыми генеральскими погонами на плечах и белым офицерским Георгием на груди!

* * *

15 мая 1921 года Унгерн, ставший фактическим диктатором Монголии, получивший от атамана Семенова чин генерал-лейтенанта, сидя в Урге, собирался в поход на Советскую Россию и издал свой знаменитый, «программный» приказ № 15, который гласил:

«Я — Начальник Азиатской Конной Дивизии, Генерал-лейтенант Барон Унгерн — сообщаю к сведению всех русских отрядов, готовых к борьбе с красными в России следующее:

1. Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру неприменимые принципы революционной культуры, Россия оставалась могущественной, крепко сколоченной Империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд. Народ, руководимый интеллигенцией как общественно-политической, так и либерально-бюрократической, сохраняя в недрах своей души преданность Вере, Царю и Отечеству, начал сбиваться с прямого пути, указанного всем складом души и жизни народной, теряя прежнее, давнее величие и мощь страны, устои, перебрасывался от бунта с царями-самозванцами к анархической революции и потерял самого себя. Революционная мысль, льстя самолюбию народному, не научила народ созиданию и самостоятельности, но приучила его к вымогательству, разгильдяйству и грабежу. 1905 год, а затем 1916–1917 годы дали отвратительный, преступный урожай революционного посева — Россия быстро распалась. Потребовалось для разрушения многовековой работы только 3 месяца революционной свободы. Попытки задержать разрушительные инстинкты худшей части народа оказались запоздавшими. Пришли большевики, носители идеи уничтожения самобытных культур народных, и дело разрушения было доведено до конца. Россию надо строить заново, по частям. Но в народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно — законный хозяин Земли Русской ИМПЕРАТОР ВСЕРОССИЙСКИЙ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ, видевший шатанье народное и словами своего ВЫСОЧАЙШЕГО Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского.

2. Силами моей дивизии совместно с монгольскими войсками свергнута в Монголии незаконная власть китайских революционеров-большевиков, уничтожены их вооруженные силы, оказана посильная помощь объединению Монголии и восстановлена власть ее законного державного главы, Богдо-Хана. Монголия по завершении указанных операций явилась естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против Красной армии в советской Сибири. Русские отряды находятся во всех городах, курэ (хурэ — монастырь. — В. Ч.-Г.) и шаби (монастырский поселок. — В. Ч.-Г.) вдоль монгольско-русской границы. И, таким образом, наступление будет проходить по широкому фронту.

3. В начале июня в Уссурийском крае выступает атаман Семенов, при поддержке японских войск или без этой поддержки.

4. Я подчиняюсь атаману Семенову.

5. Сомнений нет в успехе, т. к. он основан на строго продуманном и широком политическом плане…

9. Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковывать.

10. Суд над виновными м. б. или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней…

14. Не рассчитывать на наших союзников-иностранцев, переносящих подобную же революционную борьбу, ни на кого бы то ни было…

Народами завладел социализм, лживо проповедующий мир, злейший и вечный враг мира на земле, т. к. смысл социализма — борьба.

Нужен мир — высший дар Неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о Ком говорит Св. Пророк Даниил (гл. XI) (глава XII. — В. Ч.-Г.), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествие дней мира: «И восстанет в то время Михаил, Князь Великий, стоящий за сынов народа Твоего, и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени, но спасутся в это время из народа Твоего все, которые найдены будут записанными в книге. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет 1290 дней. Блажен, кто ожидает и достигнет 1330 дней (в Библии: 1335. — В. Ч.-Г.)».

Твердо уповая на помощь Божию, отдаю настоящий приказ и призываю вас, офицеры и солдаты, к стойкости и подвигу».

В это время в Монголии красными монгольскими частями командовал Сухэ-Батор, обучившийся в 1920 году в Иркутске в школе красных командиров и прошедший подготовку в разведотделе 5-й советской армии. В марте 1921 года он погнал из Кяхты китайцев и посадил в городе свое правительство, которое обратилось за помощью к правительствам РСФСР и ДВР, таким образом развязав советскую экспансию на территории своей родины.

С этим ставленником российских большевиков Унгерн решил покончить первым делом и 21 мая начал наступать из Урги на север Монголии по Кяхтинскому тракту, в ста верстах западнее двигалась бригада генерала Резухина. Барон шел во главе разных частей своей белой армии. К нему присоединились остатки разрозненных белопартизанских частей из Забайкалья, Тувы, монгольских степей. Южнее озера Хабсугул действовала поддерживающая его бригада Казагранди, из Урянхайского края шел отряд Казанцева в 700 сабель. Вдоль Керулена и Онона наступали отряды Кайгородова, в западной Монголии были части еще одного союзника — Бакича.

31 мая в Кяхтинском Маймачене на очередной красномонгольской церемонии Сухэ-Батору вручили почетную саблю, а 6 июня на его отряд с бешеным воем, наводившим ужас на китайцев, несется авангард Азиатской дивизии из конников чахарского князя Баяр-гуна. Красных монголов рубят, но в этот момент из российского города Троицкосавска подоспевает Сретенская бригада войск ДВР: сам Баяр-гун попадает раненым в плен, чтобы умереть там. Подошедший с основными силами к Кяхте Унгерн останавливается в некотором раздумье, потому что из Совдепии тучами плывут сюда войска.

Как у себя дома, через границу топает по монгольской земле 35-я советская дивизия Неймана. Отбросив белые части Казаранди, несется красная партизанская конница когда-то плотника, а на Первой мировой войне — полного Георгиевского кавалера, бывшего штабс-капитана Щетинкина. И шустрее всех наваливается на Азиатскую дивизию большевистский комбриг Глазков с двумя стрелковыми полками и несколькими эскадронами, а вдали пылят сапогами солдаты и 12-й Читинской дивизии…

Этот десятитысячный советский экспедиционный корпус, в котором, кроме двадцати орудий, было два броневика, четыре самолета и четыре парохода, бодрым мясником развернулся и взял след 2700 всадников Унгерна, имевших лишь семь пушек. 11 июня между ними завязываются кавалерийские стычки, в которых красные оттягиваются и заманивают Азиатскую дивизию в сопки.

13 июня конницу Унгерна, бессильно зажатую между горных склонов, начинают расстреливать из пулеметов. Белые обращаются в бегство, но на их пути несокрушимо встает барон со своей тростью в руке, пулеметная пуля бьет его в плечо…

Сотни унгерновцев ложатся навечно между этими сопками, но раненый барон неведомым чутьем выводит дивизию к реке Иро, через которую уходят от окончательного разгрома. Перевязавшись, «главком Монголии» усмехается и небрежно бросает:

— За пять лет русские не научились воевать. Если бы я так окружил красных, ни один не ушел бы.

В следующие три недели об Унгерне, канувшем в леса и горы Северной Монголии, ничего не слышно. Большевистские командиры уверены, что этот зверь смертельно ранен и ждут его нового появления лишь для окончательной «освежевки». Но барон в своем лагере на реке Селенга уже снова имеет пару с половиной тысяч бойцов, которых нещадно муштрует. Едва ли не ежедневны учебные тревоги, по которым конница в полной амуниции должна вплавь пересекать реку.

Генерал Унгерн почти наизусть помнит свой приказ № 15 о белом подвиге за высший дар Неба. Перебежчики сообщают, будто бы японцы начали новое наступление от Тихого океана. Роман Федорович надеется, что атаман Семенов с ними, как обещал. Он грезит об их встрече, на которой неунывающий силач атаман будет разглаживать свои усы и весело щуриться под прекрасной шапкой из белой выдры…

6 июля 1921 года красными взята Урга, но 17 июля 1921 года совершенно одинокая на всех российских и околороссийских пространствах дивизия Белой гвардии генерал-лейтенанта барона Унгерна фон Штернберга снова идет в бой на север против беспредельно расползшейся кумачовой гидры. По малопролазной горной местности дивизия в считанные дни покрывает огромные расстояния. Молниеносно сваливается с гор, сметая на пути мелкие части противника, и оказывается в России — в долине реки Джиды!

На допросах захваченного Унгерна командиры 5-й советской армии спросят у него с удивлением:

— Каким образом вы проделали этот маршрут?

— Тропы там есть. Вообще в Монголии есть тропы. Нет ни одной пади, где нельзя пройти, но это зависит от энергии.

* * *

Азиатская дивизия генерала Унгерна, изощренно обходя красный экспедиционный корпус, стерегущий ее в пограничьи России и Монголии, вырывается в Забайкалье на берег Гусиного озера.

Здесь стоит советский 232-й полк. Унгерн обманывает его артиллеристов, пустив по дороге на виду подводы с ранеными, по которым те начинают палить, а белая конница обрушивается с другой стороны из-за холмов. Она наотмашь рубит противника, захватывает в плен четыреста человек. Из них сотню наиболее «краснопузых» расстреливают, остальные вступают в дивизию барона.

К началу августа 1921 года Унгерн достигает северной оконечности длиннющего Гусиного озера, откуда верст семьдесят до Верхнеудинска (Улан-Удэ). В городе начинается паника, но барону прежде всего надо перерезать Транссибирскую магистраль, и он движется на станцию Мысовая. Свора экспедиционного корпуса красных, метнувшись назад из Монголии, уже снова обкладывает белых казаков и монгольских джигитов. Тут как тут части Неймана, конница Щетинкина, а с севера идут еще шесть пехотных полков, отряд особого назначения, Кубанская советская дивизия и еще, и еще: всего 15 тысяч большевистских войск!

Генерал Унгерн, ощупывая Георгиевский крест на груди, с которым никогда не расстается, пристально глядит в сторону далекого Тихого океана, откуда, были слухи, мог прийти ему на помощь во главе свежего войска Григорий Михайлович Семенов. Когда-то они дрались бок о бок, два подъесаула, командира сотен, но как давно то было — еще на Великой войне. Теперь только великая своей необъятностью Россия лежит под сбитыми копытами его коня, и барон, возведенный еще и в монгольского князя, в этом крестовом походе со своими батырами так одинок…

Унгерн, искуснейше маневрируя между большевистскими частями побольше, давя подразделения помельче, снова пробивается на юг к монгольской границе. Возле села Ново-Дмитриевка ему пришлось ввязаться в бой с преградившим дорогу соединением пехоты. Генерал выскакивает вперед на своей белой лошади и ведет конную атаку. Она опрокидывает красные цепи, дивизия уходит к болотам реки Айнек, откуда снова вырывается на свободный маршрут неким неостановимо летящим и ухающим филином, о котором когда-то переживал Даурский барон.

Вернувшись в Монголию, Роман Федорович осознает, что он последний воюющий белый генерал, обреченный на поражение. Унгерн, посоветовавшись со своими приближенными ламами, принимает решение идти с дивизией в Тибет. О причинах этого плана, пожалуй, верно говорит Л. Юзефович в его книге «Самодержец пустыни»:

«Решение идти в Тибет — на первый взгляд, неожиданное — вытекало из всех устремлений Унгерна, было закономерным итогом его идеологии, ее практическим исходом. Если под натиском революционного безумия пала Монголия, исполнявшая роль внешней стены буддийского мира, нужно было, следовательно, перенести линию обороны в цитадель «желтой религии» — Тибет. Возможно, мысль об этом приходила Унгерну еще раньше, в мае, когда он хотел снарядить послом к Далай-ламе XIII единственного человека, который, казалось, мог по достоинству оценить его замыслы, — Оссендовского».

Эта идея и погубила 35-летнего барона, которого ни сабля, ни пуля не брали. Его подчиненным, включая ветеранов и самых преданных монголов, никак не хотелось в такой беспримерный лишениями путь, причем теперь уже без возврата назад. Офицеры дивизии сговариваются убить Унгерна, а командование частями предложить командиру бригады генералу Резухину, чтобы тот повел на восток, а не в Тибет.

Старый друг барона Романа Резухин не предает его, узнав о заговоре. Перед строем генерал приказывает арестовать изменников, но из рядов стреляют, он ранен в ногу. Резухина добивает в голову из нагана оренбургский казак. В лагерь другой бригады, где стоит штаб Унгерна, отправляют гонца с новостями тамошним заговорщикам.

Гонца из резухинской бригады перехватывают часовые буряты и к ночи приводят к барону, которому ничего не удается от того добиться, и он откладывает дознание с пытками до утра.

Заговорщики бивуака Унгерна решают действовать незамедлительно и бросаются к его палатке. Кто-то выглядывает оттуда, в него стреляют, присматриваются — это не барон, а штабной полковник. Заглядывают внутрь и выясняют, что Унгерн внезапно поменялся своими палатками со штабом!

Барон выдает себя, выглянув из соседней палатки. Теперь по нему бьют залпом из нескольких револьверов… Но Унгерн даже не ранен, мгновенно падает, перекатывается и исчезает в кустах.

Мятежные офицеры — в ужасе от происшедшего, тем не менее они поднимают людей и ведут части к Джар-галантуйскому дацану, чтобы оторваться с этого несчастного места. Они боятся, что барон, соединившись с расквартированным в другом месте монгольским дивизионом, жестоко им отомстит. Дивизия движется в кромешной темноте между сопок по узкой дороге, в оцеплении — сотня казаков и пулеметная команда, чтобы отразить очень возможный унгерновский налет…

Восемь верст проехали, как вдруг по каменистой дороге слышен стук копыт одинокого всадника!

Унгерн, незаметно объехав линию оцепления, как призрак, на своей любимой белой кобыле возникает перед предавшим его войском. Он смотрит на замершие перед ним в страшном оцепенении сотни и спрашивает командира Бурятского полка Очирова:

— Очиров, куда ты идешь?

Тот молчит, с трудом переводя сдавленное дыхание.

— Приказываю тебе вернуть полк в лагерь! — чеканит барон. Очиров отчаянно выкрикивает:

— Мы хотим идти на восток и защищать наши кочевья. Нам нечего делать в Тибете!

Сотни недвижно стояли перед Унгерном, барон кричал и ругался, приказывая поворачивать. Однако никто не двигался с места. Заговорщики сжимали в руках оружие, но не могли его разрядить в разъезжающего перед ними Унгерна, которого азиаты давно звали «Богом Войны».

Первым выстрелил есаул Макеев со страху, когда барон случайно толкнул его грудью лошади. Макеевский выстрел взорвал мистический гипноз, и по Унгерну ударили со всех сторон, даже пулеметная команда!

В шквале свинца Унгерн филином метнулся прочь опять невредимым. Белая лошадь внесла «Бога Войны» на вершину холма, с которой барон канул в долину.

Генерал Унгерн фон Штернберг без единой царапины поскакал к монгольскому дивизиону, которым командовал князь Сундуй-гун, тоже решивший барона и новоиспеченного монгольского князя предать. На рассвете джигиты в лагере увидели Унгерна, летящего прямо на них. Монголы, приготовившиеся к его появлению, ударили по генералу слаженными выстрелами, но не одна пуля не попала в него.

Барон подскакал, и они пали ниц перед этим высшим существом, моля о прощении. Измученный Роман Федорович махнул рукой, выпил пересохшими губами жбан воды и пошел соснуть в княжескую палатку.

Монголы видели, что пули действительно не берут «Бога Войны», они уверились, что не смогут сами его убить. Тогда княжеские воины бесшумно вползли в палатку и накинули Унгерну на голову тарлык, скрутили, связали ему руки и ноги. Отдавая низкие поклоны, пятясь, монголы с ужасом и благоговением покинули палатку. Они вскочили на коней и поскакали куда глаза глядят.

Роман Федорович ни за что не хотел попасть в плен живым, он боялся этого больше всего, потому что лучшие воины из восемнадцати поколений его предков за тысячу лет всегда погибали в бою. На крайний случай всегда у барона в боковом кармане халата имелся яд. В тот миг, когда крутили его тарлыком монголы, он успел сунуть руку за пазуху, но яда там не было… Потом Унгерн вспомнит, что за несколько дней перед этим его денщик пришивал пуговицы к халату и, видно, яд по небрежности вытряхнул. Лежа скрученным, барон все же попытался уйти с этого света, где даже вернейшие богов предают.

Барон приподнялся и потянулся к свисавшему над головой конскому поводу, постарался впиться в него шеей, чтобы она захлестнулась удавкой поводьев. Опять ничего не вышло — повод был слишком широким…

Роман Унгерн лежал в палатке до тех пор, пока на нее не натолкнулся разъезд красных партизан Щетинкина. Те сунулись в палатку, выволокли связанного белокурого человека с генеральскими погонами. Старшой конников злобно спросил:

— Кто ты?

Пленник небрежно взглянул на него вылинявшими васильками глаз и произнес:

— Начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн фон Штернберг.

Было это в конце августа 1921 года, допрашивали Унгерна в Троицкосавске дознаватели советского экспедиционного корпуса. Он не хитрил, сразу заявив:

— Раз войско мне изменило, могу теперь отвечать вполне откровенно.

Потом перевезли барона в город Новониколаевск, теперь называющийся Новосибирском, в тюрьме которого он просидел около недели. Судили Унгерна 15 сентября 1921 года в открытом заседании в здании театра в загородном саду «Сосновка».

Стенограмма процесса и репортажи с него были опубликованы в газете «Советская Сибирь», где можно прочитать, что помещение суда «залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами». Сообщалось, что говорит Унгерн «тихо и кратко», держится спокойно, но «руки все время засовывает в длинные рукава халата, точно ему холодно и неуютно». «Моментами, когда он подымает лицо, нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится… Получается впечатление, что перед вами костер, слегка прикрытый пеплом…»

Суд шел пять часов и закончился смертным приговором в 17 часов 15 минут.

Наутро барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг со своей обычной невозмутимостью в эти дни встал перед стрелковым взводом. Белый генерал был спокоен и потому, что в эту последнюю ночь своей жизни изгрыз зубами белый эмалевый крест Святого Георгия, который никогда не снимал со своей груди, чтобы он прежним никому не достался.

Когда о расстреле барона Унгерна узнал в Урге Богдо-гэген, он повелел служить панихиды о «родственнике Белого царя» во всех монастырях и храмах Монголии. А, так сказать, поимщик Унгерна красный партизан Щетинкин здесь же в Урге, ставшей Улан-Батором, был «расстрелян» в пьяной драке в 1927 году.

* * *

Барон Унгерн, хорошо зная своего старого однополчанина Г. М. Семенова, небезосновательно ждал его в Забайкалье, когда налетал туда в 1921 году со своей одинокой белой дивизией. В это время Григорий Михайлович всеми помыслами стремился туда, разрываясь между точками, где дислоцировались его отступившие войска. Не было возможности поднять их на новый дальний белый поход в Забайкалье, но в Приморском крае остатки частей, подчинявшихся главкому Семенову, еще послужили Белому делу.

12 мая 1921 года завершилось формирование правительства ДВР в Чите, а 26 мая во Владивостоке произошел очередной переворот. Горстка каппелевцев с двенадцатью винтовками и несколькими револьверами подняла восстание, разогнав две тысячи красных милиционеров, охранявших местный пробольшевистский режим ДВР. В результате образовалось Временное Приамурское правительство, его возглавили промышленники братья Меркуловы.

Меркуловы провели переговоры с командирами белых частей в Приморье и за границей. Из них много забайкальских казаков осело в Маньчжурии, а в Приморье в Гродекском районе находились оставшиеся бойцы 1-го Семеновского корпуса, конный дивизион личного конвоя атамана Семенова. Эти добровольцы отправились на службу Приамурскому правительству, где общее командование казачьими формированиями принял генерал Глебов. Костяком же армии нового владивостокского правительства стали каппелевцы, собравшиеся из Харбина, зоны КВЖД. Их возглавил генерал Молчанов.

Белое войско приамурцев обороняло от красных партизан Приморье, а разрозненные белые отряды действовали вплоть до Якутии, где под Якутском бойцы корнета В. Коробейникова в марте 1922 года уничтожили посланный из Иркутска мощный отряд вместе с его знаменитым командиром, командующим советскими войсками Якутской области и Северного края Каландарашвили.

Летом 1922 года с конца июля по начало августа во Владивостоке прошел Приамурский Земской Собор, доклад на котором председателя Временного Приамурского правительства С. Д. Меркулова едва ли не начался со слов:

— Наследие от павшей власти досталось очень тяжелое. С первых дней работы новой власти таковая была нарушена приездом во Владивосток атамана Семенова…

На Соборе Правителем Приамурского края и Воеводой Земской рати был выбран генерал-лейтенант М. К. Дитерихс, бывший начальник штаба Верховного правителя А. В. Колчака. Г. М. Семенов, пытающийся принять участие и в этой реорганизации дальневосточной власти в православно-монархическую, снова остается не у дел на русской земле. Покинув Приморье осенью 1922 года, атаман окончательно эмигрировал из России.

В это время 17 октября 1922 года свой последний указ № 68 издал Правитель Земского Приамурского края, последний вождь Белой армии в России генерал М. К. Дитерихс:

«Силы Земской Приамурской Рати сломлены. Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного Похода (каппелевского Сибирского. — В. Ч.-Г.) без пополнения, без патронов решили участь Земского Приамурского Края. Скоро его уже не станет.

Он как тело — умрет. Но только как тело.

В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии — он никогда не умрет в будущей истории возрождения Великой Святой Руси.

Семя брошено. Оно сейчас упало на еще неподготовленную почву. Но грядущая буря ужасов советской власти разнесет это семя по широкой ниве Великой Матушки Отчизны, и приткнется оно в будущем через предел нашего раскаяния и по бесконечной милости Господней к плодородному и подготовленному клочку земли Русской и тогда даст желанный плод.

Я верю в эту благость Господню; верю, что духовное значение кратковременного существования Приамурского Земского Края оставит даже в народе Края глубокие, неизгладимые следы. Я верю, что Россия вернется к России Христа, России — Помазанника Божия, но что мы были недостойны еще этой милости Всевышнего Творца».

Тем не менее, Белая борьба на Дальнем Востоке продолжалась еще годы. Например, белый отряд в количестве двухсот бойцов подпоручика Алексеева уже в феврале 1925 года дважды пытался захватить город Охотск.

Кем же был знаменитый сибирский атаман Г. М. Семенов, которому подчинялся даже такой неуправляемый «крестоносец», как Унгерн?

Процитируем более или менее полный обзор на этот счет из книги Л. Юзефовича «Самодержец пустыни»:

«Один из биографов атамана писал, что с 1917 года за ним, как «за головным журавлем, без всяких компасов и астролябий указывающим верный путь в теплые страны, тянется длинная вереница верящих и преданных ему спутников». Под «компасами и астролябиями» подразумеваются идеологические установки: Семенов действительно обходился без них. «Он вообще не идеалист», — говорил о нем Унгерн, объединяющий в этом слове понятия «идеализм» и «идейность». С присущим ему здравым смыслом атаман предпочел сделать упор на самом себе как личности, а не на какой-то своей особой политической платформе. Это было тем легче, что он обладал врожденным даром мимикрии.

Перед представителями союзных миссий в Китае Семенов являлся в образе демократа, японцы видели в нем олицетворение русского национального духа. Для сторонников единой и неделимой России он — сепаратист, лелеявший планы передачи Монголии российских земель за Байкалом, для позднейших русских фашистов — масон, создавший у себя в армии «жидовские части», для следователей с Лубянки — фашист, еще в годы Гражданской войны носивший на погонах знак свастики (как буддийский символ-эмблему подчиненного Семенову Монголо-Бурятского полка. — В. Ч.-Г.). Семенов перебывал и в первых патриотах из «стаи славных», и в предателях родины. Он мог расстреливать эсеров, чего не делали ни Колчак, ни Деникин и Врангель, но он же в итоге допустил их в правительство, на что другие белые вожди так и не решились. Он называл себя «борцом за государственность», но опирался на вечных врагов государства — уголовников, хунхузов, даже анархистов.

Кто-то из харбинских острословов определил Семенова как «смесь Ивана Грозного с Расплюевым». Его стремились представить то кровавым деспотом, то ничтожеством, то претендентом на российский престол, то чуть ли не большевиком. Последнее обвинение, как и все прочие, тоже отчасти справедливо: одно время он предпринимал попытки перейти на службу к Москве. Впрочем, примерно тогда же генерал Сахаров, который убеждал его начертать на знамени «всем дорогое имя» Михаила Романова, из разговора с атаманом вынес твердую уверенность, что тот — настоящий монархист и лишь обстоятельства не позволяют ему выкинуть лозунг борьбы за реставрацию Романовых. Омск и Москва видели в Семенове не более чем японскую куклу, но в Токио опасались его излишней самостоятельности в восточных делах.

Одни писали о нем как о грубом необразованном казаке, другие напоминали, что он является почетным членом харбинского Общества ориенталистов, специально изучал буддизм, издал два стихотворных сборника, говорит по-монгольски и по-английски. Развязанный его именем свирепый террор заставлял содрогнуться всякое перевидавших колчаковских офицеров, но при этом сам он был ни фанатиком, ни извергом. Диктатор областного масштаба, он не послал ни одного солдата за пределы Забайкалья, но на выдаваемых им наградных листах помещалось изображение земного шара с перекрещенными шашкой и винтовкой — эмблема, чрезвычайно схожая с коммунистической символикой. Казаки считали его казаком, буряты — бурятом, монголы уповали на него как на защитника их интересов, даже евреи видели в нем заступника и покровителя. Он был и тем, и другим, и третьим, равно как не был никем. Маски нужны тому, у кого есть лицо, Семенов же многолик. В этом — сила, позволившая ему продержаться у власти дольше, чем любому другому из вождей Белого движения».

* * *

За границей генерал Г. М. Семенов, проживая в Японии, Северном Китае, Маньчжурии, Корее, возглавил дальневосточных белоэмигрантов и стал начальником Союза казаков на Дальнем Востоке, который возник в Маньчжурии в 1923 году.

«Союз казаков» начал складываться в 1920 году, когда в Харбине из остатков разгромленного Оренбургского казачьего войска была создана «Рабочая артель», через два года переименованная в Оренбургскую казачью дальневосточную станицу. В 1923 году казаки Сибирского войска основали в Маньчжурии Сибирскую казачью станицу, а в 1924 году организована Амурская станица и вторая оренбургская — Оренбургская имени атамана Дутова казачья станица. В 1926 году возникла Енисейская станица, тогда же первая и вторая станицы оренбуржцев объединились в Оренбургскую имени атамана Дутова.

В 1931 году в Харбине из казачьей молодежи сложилась Молодая имени атамана Семенова станица, члены которой проходили специальную военную подготовку. Начала работать организация «Казачья смена» из казачат в возрасте от восьми до четырнадцати лет с двухгодичными военно-училищными курсами. При штабе «Союза казаков» под руководством супруги начштаба действовал «Дамский кружок», а в станицах такими кружками заведовали жены станичных атаманов. Это дамское воинство казачек занималось изысканием средств на работу Союза и благотворительностью.

Главе Союза казаков на Дальнем Востоке атаману Г. М. Семенову непосредственно подчинялись его заместитель и начальник штаба и далее станичные атаманы и станичные правления, в каждом из которых были казначей и писарь. Сам Семенов оперативно руководил Хайларским отделом, объединившим станицы, расположенные на западной линии КВЖД, и Северо-Китайским отделом. Штабу Союза подчинялись казачьи станицы, расположенные в Харбине и на восточной линии КВЖД. «Союз казаков» сразу открыто заявил о своих целях:

1. Свержение коммунистической власти в России путем вооруженной борьбы с нею.

2. Установление в России законности и порядка после свержения коммунистов.

3. Защита интересов казачества и закрепление их прав в будущей национальной России.

Ежемесячно проходили общие военные сборы казаков, непосредственная же их воинская подготовка проводилась по станицам, которых на декабрь 1938 года стало 27, три из них находились на территории Северного Китая, остальные — в Маньчжурии. Из 24 маньчжурских станиц 9 было в Харбине: Забайкальская, Оренбургская, Сибирская, Кубано-Терская, Амурская, Иркутская, Уссурийская, Енисейская, Молодая имени атамана Семенова, — их казаки трудились в основном в японских учреждениях.

15 других маньчжурских станиц располагались по всей КВЖД. На западе они охраняли железнодорожную линию, а казачьи поселки являлись как бы цепью погранзастав-станиц: Маньчжурской, Цаганской, Хунхуль-динской, Хайларской, Чжаромтинской, Якешинской, Найджин-Булакской, Цицикарской и Бухэдинской.

Особенно значительно это противостояние выглядело на восточной линии КВЖД, на границе с СССР станицами Вейшахэйской, Яблонской, Ханьдаохэцзской, Пограниченской. Здесь была и наиболее активная антисоветская деятельность семеновцев. Станция Пограничная с ее станицей явилась центром этой борьбы и пропаганды, тут была создана НОРР: Национальная организация русских разведчиков, — целью которой стало противодействие агентуре ГПУ, «агентам Коминтерна». С 1935 года НОРРом выпускалась монархическая газета «На границе».

Казаки восточных маньчжурских станиц, кроме охранной службы магистрали, работали на Мулинских японских каменноугольных копях и лесных концессиях, как и другие станичники, в основном занимались обычным трудом. Однако это не спасло и за рубежом казачьи семьи, мирное население эмигрантов, которых здесь насчитывалось до пяти тысяч, от изуверской советской расправы за то, что один семеновский отряд с боем прорвался в Забайкалье, другой переплыл Уссури и атаковал советскую заставу. Особенно возмутило советских, когда казаки на пограничной службе у китайского правительства в стычках на Амуре убили нескольких пограничников СССР.

Осенью 1929 года советские войска ворвались в Маньчжурию в район Трехречья и начали воевать с китайской армией, а карательные отряды НКВД занялись казачьими поселениями, только в одном из которых они убили 140 человек, включая женщин и детей. Первоиерарх Русской Зарубежной церкви митрополит Антоний Храповицкий писал в своем обращении по этому поводу:

«Вот замученные священники: один из них привязан к конскому хвосту. Вот женщины с вырезанными грудями, предварительно обесчещенные; вот дети с отрубленными ногами; вот младенцы, брошенные в колодцы; вот расплющенные лица женщин; вот реки, орошаемые кровью убегающих в безумии женщин и детей, расстреливаемых из пулеметов красных зверей…»

Так как «Союз казаков» касался только станичников, атаман Семенова решил расширить его задачи, создав более обширную воинскую организацию, которая поставила перед собой задачи:

«Соединить в одно целое кадры Российской Императорской Армии на Дальнем Востоке, привлечь в свои ряды молодежь, имеющую склонность посвятить себя военной службе… Изыскание средств и работы для материальной поддержки членов и… моральное объединение, воспитание и поддержание в них неуклонного стремления к борьбе с коммунизмом и воссозданию великой Императорской России».

Так в августе 1935 года в Харбине при Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи, которым руководил генерал от кавалерии Кислицын, начал работать «Дальневосточный Союз военных», в который вошел и «Союз казаков на Дальнем Востоке».

На все эти дела требовались большие затраты, и Григорию Михайловичу было обидно пользоваться трудовыми лептами казаков, когда у японцев было его золото.

Генерал Семенов в действительных атаманах Забайкалья имел 2,2 тонны золота в основном в виде двух миллионов двухсот тысяч золотых монет. В июне 1920 года, когда стало ясно, что придется от красных с боями отступать, Семенов приказал запаковать сокровище в банковские ящики. Получилось 20 ящиков золотых монет и два ящика золотых изделий. Семеновский генерал-адъютант Петров в Харбине оформил с представителями командования Японии соглашение на сдачу им и хранение этого золотого запаса, который и вручил тогда лучшим атаманским друзьям японцам.

В эмиграции весьма понадобилось Г. М. Семенову это золото для его «использования в борьбе против красного интернационала и большевиков в России». В 1925–1926 годах атаман через соответствующих государственных японских лиц поставил вопрос о возвращении ему золотого запаса, предъявив при этом указ А. В. Колчака, что генерал Семенов является преемником Верховного правителя России на ее Дальнем Востоке, а также харбинское соглашение его представителя Петрова с уполномоченными по этому вопросу от японского командования, плюс к тому — непосредственную квитанцию о приеме золота японцами.

В 1926 году Григорий Михайлович дважды выступал в парламенте Японии по этому поводу, но парламентарии не признали ни Колчака Верховным правителем России, ни Семенова его преемником, а значит, и хозяином золота. Атаман сильно разволновался и понес японский парламент в крайне казацких выражениях, в связи с чем такие же вежливые, но строгие, как и в 1920 году, его лучшие в мире приятели японцы окончательно отказали в возвращении семеновских 22 золотых ящиков.

До сих пор любознательные историки в России пытаются выяснить, от кого у Семенова было то золото? У чехословаков отнял или перешло от Колчака по линии каппелевцев? Зачем лишний раз болезненно ворошить, если в 1929 году даже самого лихого Григория Михайловича из-за его дотошности выслали из Японии без права посещения этой страны. Мы вполне можем взамен удовольствоваться переживаниями японцев невозвращением им тихоокеанских островов.

* * *

С началом Второй мировой войны 55-летний генерал-лейтенант атаман Г. М. Семенов воодушевился и после нападения Германии на СССР писал в газете «Голос эмигрантов»:

«Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси» — Японией и Германией».

Уже в июле советские шпионы доносили, что «в районе Муданцзяна проводится мобилизация русских белоэмигрантов». А шпионы Семенова в январе 1942 года на территории СССР так действовали, что казаки на Алтае восстали. Местное чекистское начальство наверх докладывало:

«Белогвардейцы Тарбагатайского округа проявляют повстанческие тенденции и приступили к созданию повстанческо-бандитских формирований, сколачивают кадры для совершения вооруженных набегов на нашу территорию».

В это время при харбинском «Бюро по делам российских эмигрантов» (БРЭМ) под руководством атамана Семенова и А. П. Бакшеева, Л. Ф. Власьевского, К. В. Родзаевского, Б. Н. Шептунова были объединены все белые организации эмигрантов Дальнего Востока. БРЭМ активно занималось пропагандой и подготовкой вооруженных отрядов из белоэмигрантов.

В конце 1943 года созданная из этих сил бригада «Асано» была развернута в имевшие кавалерию, пехоту, отдельные казачьи подразделения «Российские воинские отряды армии Маньчжоу-Го». (Маньчжоу-Го с марта 1932 по август 1945 года называлось Маньчжурское государство, созданное Японией на территории Северного Китая и Маньчжурии.) К началу августа 1945 года это соединение будет насчитывать 4000 бойцов под командованием полковника Г. Наголяна.

В 1943 году также Семенов, Власьевский, Бакшеев сформировали из бывших белых казаков пять полков, два отдельных дивизиона и отдельную сотню, которые были сведены в Захинганский казачий корпус под командованием генерала Бакшеева. Непосредственно корпус подчинялся начальнику японской военной миссии подполковнику Таки.

В это время в Германии генерал Шкуро создавал Резерв казачьих войск, в Маньчжурии такая же организация, но не только из казаков, называлась «Союз резервистов», добровольческие отряды которого должны были пополнять русские воинские формирования. Эти резервисты, которых набралось 6 тысяч, обучались по специальной программе, получали обмундирование, денежное содержание. Каждый из них в случае возникновения военных действий Японии с СССР обязан был явится по месту регистрации, где поступал в распоряжение японских военных властей.

В начале 1944 года был создан ряд русских спецотрядов, бойцы которых основательно проходили строевую и огневую подготовку, изучали подрывное дело, уставы, военную географию, русскую историю, тактику разведывательных и диверсионных действий, приемы рукопашного боя. Командовали этими отрядами японские офицеры, а подразделениями в них — младший русский комсостав. Например, в ХРВО: Ханьдаохэцзыский русский военный отряд — из двухсот пятидесяти бойцов призвалась русская молодежь из восточных районов Маньчжоу-Го и из старообрядческих деревень. Хайларский отряд сложился из казаков Трехречья. Созданный на станции Сунгари-2 Сунгарийский отряд комплектовался молодыми русскими Харбина и южных маньчжурских городов в возрасте от шестнадцати до тридцати пяти лет.

Большое значение придавали японцы формированию диверсионно-разведывательных отрядов из охотников-промысловиков народов Русского Севера, нанайцев и орочей, проживавших на советской территории. Ими ведали спецотделы японской полиции, обеспечивавшие бойцов всем необходимым, проводивших политработу и систематические сборы по военной подготовке. Эти «дерсу узала» должны были вести подрывную деятельность в СССР и бороться с китайскими партизанами в Маньчжурии, чем они и отличились в 1943 году в карательных антипартизанских японских экспедициях.

В августе 1945 года Советская Армия быстротечной военной кампанией смяла японскую Квантунскую армию, и органы НКВД начали грандиозную охоту в этих краях за лидерами, членами белоэмигрантских военных и политических организаций. Были арестованы и потом казнены К. В. Родзаевский, А. П. Бакшеев, Л. Ф. Власьевский, Б. Н. Шепунов, И. А. Михайлов.

Генерала атамана Г. М. Семенова захватили случайно: его самолет, пилотируемый японским летчиком, по ошибке сел на уже занятый советскими войсками аэродром в Чаньчуне. Снова произошло нечто «парное», подобное случайному пленению семеновского «визави» генерала барона Унгерна…

Вешали атамана Семенова 30 августа 1946 года в Москве, в одном из подвалов Лубянки. Григорий Михайлович так же, как его однополчанин барон Унгерн фон Штернберг на расстреле, встал под свою петлю со спокойным достоинством, будто под полковое знамя, отбитое им у врагов еще на Первой мировой войне.

Белого вождя дальневосточных казаков Г. М. Семенова коммунисты вешали на полгода раньше донского атамана П. Н. Краснова и кубанского генерала А. Г. Шкуро, тоже уже находящихся в их застенках. Злопамятно упиваясь гибелью своих старинных противников, красные не могли и предположить, что через какие-то сорок с лишним лет их самих «повесит» история, в которую так верил самый последний вождь Белого дела генерал М. К. Дитерихс.

Как это в стихах бывшего белого воина, самого талантливого певца Белой идеи, Георгиевского кавалера Ивана Савина, «произведенного смертью в подпоручики Лейб-Гвардии Господнего полка»?

Ты кровь их соберешь по капле, мама, И зарыдав у Богоматери в ногах, Расскажешь, как зияла эта яма, Сынами вырытая в проклятых песках, Как пулемет на камне ждал угрюмо, И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?» Как голый мальчик, чтоб уже не думать, Над ямой стал и горло проколол гвоздем… И старый прапорщик во френче рваном, С чернильной звездочкой на сломанном плече,

Вдруг начал петь — и эти бредовые Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе: Всех убиенных помяни, Россия, Егда приидеши во царствие Твое.

Оглавление

ВЕРХОВНЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ . Генерал от инфантерии, генерал-адъютант . М.В.Алексеев

ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ . Адмирал . А. В. Колчак

ПОЛКОВОДЕЦ СЕВЕРО-ЗАПАДА . Генерал от инфантерии . Н. Н. Юденич

СЕВЕРНЫЙ КОМАНДУЮЩИЙ . Генерал-лейтенант Генштаба . Е.К.Миллер

ГЛАВКОМ РУССКОЙ АРМИИ . Генерал-лейтенант Генштаба, флигель-адъютант, барон . П. Н. Врангель

КОМАНДИРЫ-МОНАРХИСТЫ . Генерал-от-инфантерии . А. П. Кутепов . и . генерал-майор Генштаба . М. Г. Дроздовский

КАЗАЧЬИ ВОЖАКИ . Генерал-лейтенант . А. Г. Шкуро . и . генерал-лейтенант . К. К. Мамонтов

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ АТАМАНЫ . Генерал-лейтенант . Г. М. Семенов . и . генерал-лейтенант барон . Р. Ф. Унгерн фон Штернберг

Реклама на сайте