«КГБ История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева»

Тайны Лубянки: взгляд из Британии

Олег Гордиевский — шпион. Или, если выражаться изящно, — агент иностранной разведки. В данном случае английской, которой он служил верой и правдой более десятка лет.

Гордиевский — не первый офицер КГБ, совершивший акт предательства по отношению к своей Родине: в крючковском КГБ по меньшей мере полдюжины чекистов были схвачены с поличным при проведении шпионских операций в пользу других государств. Он же сумел ускользнуть из сетей контрразведки и ныне с семьей вкушает плоды свободы где-то в сытой английской провинции.

Как бы мы ни судили поступки своих соотечественников, сменивших географию места жительства, бежавших или эмигрировавших из страны развитого социализма, к шпионам отношение всегда однозначное. И не только у нас. Ким Филби, Джон Уокер, Хайнц Фельфе, сотни других людей, связавших в прошлом свою жизнь с советской разведкой и работавших на нее подчас из самых благородных побуждений, в глазах людей, которых они предали, — преступники. Таковыми они и останутся в истории разных народов, в какие бы одежды они себя ни рядили при жизни.

Сказанное вовсе не означает, что шпионы — отпетые мерзавцы и бесталанные твари, не умеющие или не желающие зарабатывать праведным путем хлеб насущный. Скорее напротив: жить многие годы двойной жизнью, постоянно ходить по острию ножа, носить личину лояльного гражданина и добропорядочного семьянина, аккуратно исполнять указания одного начальства и тут же тайно бежать с докладом к другому — дело непростое, требующее не только крепкого психического здоровья, но и незаурядных актерских способностей, дара перевоплощения, в котором виртуозный обман венчает все усилия игрока.

Олег Гордиевский наверняка принадлежал именно к этой категории шпионов. Его можно смело поставить на одну доску с Пеньковским, полковником советской военной разведки, сотрудничавшим с англичанами в 60-х годах. В отличие от Пеньковского, кончившего свою жизнь камерой смертников, Гордиевскому повезло: он не только избежал заслуженного наказания, но и написал в содружестве с Кристофером Эндрю книгу: «КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева.» Книга эта вышла впервые в Англии в 1990 году и теперь становится доступна русской публике.

Без обиняков скажу: более основательного и достоверного исследования о советской разведке никем и нигде пока не опубликовано.

Разумеется, и до 1990 года западный книжный рынок в изобилии предлагал читателю мемуары бывших сотрудников КГБ и ГРУ (Орлова, Дерябина, Хохлова, Голицына, Левченко, Суворова), труды многочисленных советологов, посвященные деятельности советских органов госбезопасности (Конквеста, Даллина, Эпстайна, Хэнсона, Хингли и др.) Но, пожалуй, наиболее шумным успехом пользовалась книга о КГБ Джона Бэррона, вышедшая в нескольких изданиях после скандала с советскими «дипломатами» в Лондоне в 1971 году. К сожалению, в этом бестселлере немало выдумок, сплетен, искажений и неточностей. Его скорее можно отнести к увлекательному чтиву, чем к обстоятельному и выверенному рассказу о всемогущем советском ведомстве.

Книга Гордиевского выгодно отличается от всех предыдущих публикаций на эту тему полноценным ретроспективным анализом становления и развития разведывательных структур в России и СССР. Она содержит богатый материал, ранее недоступный рядовому гражданину и прессе, наглядно раскрывает механизм функционирования наиболее закрытой системы тоталитарного государства. Отдавая должное самому Гордиевскому как автору, не могу не сказать, что значительная часть книги вышла из-под пера Кристофера Эндрю. Это касается прежде всего эпизодов из деятельности советской разведки, о которых Гордиевский в силу занимаемого служебного положения знать не мог. Так, дело об убийстве болгарского писателя, эмигранта Г. Маркова было известно весьма ограниченному кругу лиц, и Гордиевский доступа к нему не имел. Многие страницы, посвященные работе советской разведки в США, очевидно, написаны Кристофером Эндрю на материалах американских спецслужб и показаний перебежчиков из числа бывших сотрудников КГБ. Впрочем, в этом и состоит достоинство книги: она захватывает широкие пласты, дает глобальное видение проблем.

Читателю, наверное, захочется пробежать галопом по первой сотне страниц, где описывается история возникновения российской политической полиции и ее прямой преемницы — ВЧК, и окунуться в современность с ее закрученными сюжетами и многими знакомыми именами. Не спешите. Чтобы понять корни, истоки наших сегодняшних бед, необходимо знать, как и с чего все начиналось. Но знать не по «Краткому курсу» и учебникам Минпроса, не по зализанным и стерильным историческим монографиям, а из непредвзятых, объективных источников, каковым может служить эта книга. По-новому увидятся роль Ленина и Дзержинского в организации массового террора, «заговор Локкарта» и фигура британского шпиона Сиднея Рейли, деятельност Коминтерна и «успехи» ВЧК-ГПУ на внутреннем фронте. Целая глава посвящена Сталину и его отношениям с правоохранительными органами. Подробно излагается история подготовки убийства Троцкого. Зорге, Филби, Маклин, Берджесс, Блант — имена, которыми когда-то пестрели заголовки всех газет мира, кроме советских, теперь, благодаря этой книге, портретно выписаны и, несомненно, станут ближе и понятнее тем, ради кого они пошли на громадные жертвы.

Ярко подана деятельность советской агентуры в США во время Второй мировой войны. Сталинская госбезопасность, пользуясь дружеским расположением администрации Рузвельта к своему союзнику на Востоке, сумела сплести в Вашингтоне весьма эффективную шпионскую сеть. Однако Гордиевский напрасно бросает тень на ближайшего советника президента Гарри Гопкинса. В те годы симпатии к воюющей России были настолько сильны в американском обществе, что любое официальное лицо могло быть причислено недобросовестными чекистами к агентуре только по причине его готовности делиться информацией и благожелательно относиться к просьбам советских представителей.

Обстоятельно освещаются проблемы послевоенного устройства в Восточной Европе, хозяйничания там партийно-полицейской мафии, гнусная роль тогдашнего совпосла в Венгрии Ю. Андропова, заманившего руководителей венгерской революции в ловушку и выдавшего их затем КГБ.

Советская разведка представлена в книге наиболее впечатляюще. Ее история по сути началась с приходом в ПГУ в 1956 году Александра Сахаровского, немало сделавшего для того, чтобы превратить разведку в мощный, хорошо отлаженный бюрократический механизм. Получив в наследство от своих предшественников разветвленную агентурную сеть, Сахаровский сумел на первых порах не только закрепить, но и расширить масштабы заграничных операций. В значительной мере этому способствовала агрессивность контрразведывательного аппарата КГБ, беззастенчиво соблазнявшего или принуждавшего к сотрудничеству с КГБ иностранных граждан в Москве, будь то послы, военные атташе, клерки или охранники посольств. Не гнушались и редкими в те годы туристами и бизнесменами.

С эпохой Сахаровского связано также и начало заката внешней разведки КГБ. Десталинизация советского общества имела разрушительный эффект на вербовочную базу разведки. После хрущевских разоблачений преступлений режима от него отшатнулись миллионы людей на Западе и на Востоке. Не успевшую еще затянуться рану разбередила «пражская весна» и вторжение советских войск в Чехословакию. Гордиевский достаточно подробно останавливается на драматических перипетиях августа 1968 года. Он раскрывает неблаговидную роль КГБ, систематически дезинформировавшего руководство СССР о существе происходивших в Чехословакии процессов, рассказывает о фабрикации свидетельств, якобы указывавших на наличие «империалистического заговора»; о нелегалах КГБ, расклеивавших под видом западных туристов подстрекательские листовки и воззвания к свержению коммунизма и выходу Чехословакии из Организации Варшавского Договора; о создании и «обнаружении» тайников оружия, предназначенного якобы для судетских реваншистов.

Как живо напоминают эти страницы книги недавние события в нашей стране! Та же схема, та же организация — а за ними дезинформация, фальсификация, беспардонная ложь.

Немало интересного найдет читатель в разделах, посвященных другим членам бывшего содружества социалистических государств, а также Китаю. Вокруг последнего в правящей кремлевской верхушке многие годы не прекращалась близкая к паранойе возня, не исключавшая превентивного ядерного удара по ракетно-ядерным объектам КНР. Вместе с тем в общей оценке взаимоотношений СССР и стран ОВД Гордиевский преувеличивает серьезность высказывавшихся мнений о ненадежности восточноевропейских союзников и желании побыстрее с ними распрощаться. Для ЦК КПСС и КГБ социалистический лагерь был материальным воплощением всепобеждающего марксистского учения, главным приобретением после Второй мировой войны, и ими делалось все, чтобы этот лагерь не распался. В этом же контексте необходимо рассматривать и шаги, которые предпринимало брежневское руководство для расширения сферы советского влияния в Азии, Африке и Латинской Америке.

Описывая деятельность советской разведки в странах третьего мира, Гордиевский допускает ряд неточностей и преувеличений. Это касается, в частности, «успехов» ПГУ в Египте. Между тем, для резидентуры КГБ в Каире явилось шоком и полной неожиданностью решение президента Садата денонсировать договор о дружбе и сотрудничестве с СССР. Вадим Кирпиченко, возглавлявший тогда резидентуру, не воспринял всерьез точку зрения специалиста по Ближнему Востоку Евгения Примакова, предупреждавшего, что Садат готовится к разрыву с Москвой. Не соответствует действительности и утверждение, что Сергей Голубев был резидентом в Каире до Кирпиченко и эффективно работал с начальником египетской разведки Сами Шарафом. Из наиболее примечательных эпизодов деятельности Голубева в тот период было его задержание в пьяном виде египетской полицией и учиненный им дебош в полицейском участке.

Есть в книге и другие неточности, обусловленные как недостаточной осведомленностью авторов в ряде вопросов, так и добросовестными заблуждениями, вытекающими из повторения без должной проверки и оценки некоторых тезисов перебежчиков из числа офицеров КГБ. Например, весьма некритично подается утверждение бывшего сотрудника КГБ в Лондоне Олега Лялина, сбежавшего в 1971 году, о якобы имевшемся задании Центра следить за перемещением по стране крупнейших английских государственных деятелей с целью их возможной ликвидации.

Сенсационно и излишне алармистски преподносится разработанная при Андропове совместная с военной разведкой программа слежения за возможной подготовкой США ракетно-ядерного нападения на СССР. Действительно, в последние годы пребывания у власти Брежнева все больше проявлялся маразматический характер коммунистического правления. На поводу у выжившего из ума лидера КПСС послушно шли «верные ленинцы» Андропов и Устинов. Они и сами подливали масла в огонь, пугая номенклатуру грядущими «звездными войнами» и ковбойскими замашками президента Рейгана. В этом смысле программа «РЯН» отражала состояние умов некоторых членов Политбюро, но в то же время она по сути повторяла широко известный тезис Андропова о том, что главная задача разведки — не просмотреть ядерное нападение. Являясь продуктом схоластических игр управления «Р» ПГУ, занимавшегося проблемами планирования и прогнозирования, программа «РЯН» ушла в небытие, так же как и десятки других хитроумных документов, изготовленных «мудрецами» этого управления.

Гордиевский сочно и достоверно передает атмосферу, воцарившуюся в разведке после прихода в нее Владимира Крючкова. Этот хитрый партаппаратчик, подозрительный и скрытный по натуре, иезуитски улыбчивый, своим высокомерным непрофессионализмом отбил охоту у многих сотрудников ПГУ заниматься делом. При Крючкове начался скоротечный процесс разложения разведки: с 1979 года совершили измену в форме шпионажа или побега за границу более двух десятков офицеров разведки — беспрецедентное явление в истории ВЧК-КГБ. Тем не менее Крючков не только удержался в кресле, но и выдвинулся на роль руководителя всего аппарата госбезопасности. Это была крупнейшая ошибка Горбачева, едва не приведшая его к гибели в августе 1991 года и в любом случае стоившая ему политической карьеры.

В книге много внимания уделено деятельности лондонской резидентуры КГБ, где Гордиевский проработал несколько лет и чуть не стал ее шефом. Хорошо переданы обстановка в коллективе, бестолковая суета, связанная бессмысленными акциями по оказанию влияния на исход выборов в США или Англии, интриги контрразведывательной службы ПГУ (кстати, автор этих строк возглавлял в Вашингтоне не линию контрразведки, как пишет Гордиевский, а политическую линию), духовная убогость жизни в советской колонии, где многие ее обитатели погрязли в накопительстве и мелочной завистливости друг к другу. Столь же правдиво показаны картина жизни в центральном аппарате ПГУ в Ясенево, практика подбора кадров и их подготовка, организация работы различных направлений в разведке.

Верно подмечены Гордиевским основные тенденции и изменения в стиле руководства разведкой в ходе горбачевской перестройки. И столь же справедлив вывод: как и любому крупному современному государству, России нужны и органы внутренней безопасности, и внешняя разведка. Но для того, чтобы иметь разведку, достойную уважения своих граждан, надо закрыть КГБ и начать все сначала.

В книге довольно скупо освещается деятельность репрессивного аппарата КГБ, направленная против внутренней политической оппозиции и любого инакомыслия. Авторы и не претендуют на всеобъемлющее освещение работы КГБ. Но то, с чем они вышли к читателю, поразит его воображение, заставит вновь задуматься о нашей трагической истории, побудит сделать все, чтобы кошмары прошлого никогда не омрачили нашего будущего.

О. Калугин

Предисловие к русскому изданию

Писать историю того, существование чего до недавнего времени отрицалось советской пропагандой, было одновременно и вызовом, и удовольствием. Этот процесс потребовал четыре года напряженного труда совместно с доктором истории Кэмбриджского университета Кристофером Эндрю, ведущим на Западе теоретиком разведывательных проблем. К. Эндрю — блестящий знаток новой и новейшей истории Европы, автор монументальной монографии «Секретная служба: становление британского разведывательного сообщества», знаток таких специфических областей, как СИГИНТ (радиоэлектронная разведка), центрист (социал-демократ) по своим политическим взглядам, был идеальным соавтором для меня, преимущественно практика, 23 года проработавшего в разных подразделениях внешней разведки КГБ, знавшим его историю в результате собственного опыта, по архивам и оперативным делам, от родственников и друзей-ветеранов КГБ.

Разумеется, наибольшей трудностью при написании книги было отсутствие доступа к архивам Первого главного управления — основного органа внешней разведки КГБ. Но эту трудность с нами разделил бы любой советский историк, если бы он попытался писать о разведке. С другой стороны, — не все советские читатели знают об этом, — на Западе имеется обширнейшая литература о советском шпионаже. Так, изданный в 1985 году в США сборник «Библиография по советской разведке» содержит 518 наименований наиболее важных публикаций на эту тему. Эти источники, а также западные архивы, в том числе правительственные архивы таких стран, как США, Британия, Австралия, дали нам возможность собрать значительный объем информации. Наша книга включает в себя не более четверти накопленных нами материалов по данному предмету.

Целью книги не является обличение, разоблачения и обвинения; тем более что в последние годы опубликовано изрядное количество всяческих разоблачений. Она преследует чисто академическую цель: осветить еще один аспект советской истории, который оставался в тени столь долго.

Одним из важных направлений книги является борьба против мышления, основанного на вере в теорию заговоров. Подобно тому, как КГБ, а под его влиянием и советская пропаганда демонизировали в прошлом ЦРУ США, на Западе, а сейчас в определенной степени в СССР имеется тенденция к демонизации КГБ. Как бы огромен и изощрен ни был КГБ, он отнюдь не всемогущ и не вездесущ и вполне доступен пониманию. Не следует преувеличивать то, что уже достаточно зловеще. Одновременно, разумеется, задачей книги было идентифицировать и проанализировать паранойю и концептуальные аберрации самого КГБ, которые столь часто приводили его к ошибочным выводам и решениям.

Очевидным уроком информации, содержащейся в книге, является то, что советская разведывательная деятельность (масштаб, методы, направленность), будучи важной частью внешней политики СССР, всегда отражала характер режима и его внутреннюю политику. Демократическая внешняя политика может проводиться только демократическим государством.

Когда победившая демократия в России заставит КГБ открыть свои архивы и досье, будут написаны гораздо более детальные и интересные труды по истории советской разведки. Но наша книга, хочется верить, останется первопроходцем в этом немаловажном и обширном разделе исторической науки.

О. Гордиевский

Эволюция КГБ

Лейле, Марии и Анне в Москве, Дженни, Чарльзу, Эмме и Лизе в Кембридже и Лондоне, с надеждой, что права человека в Советском Союзе скоро восторжествуют, и они смогут встретиться.

Декабрь 1917 ВЧК

Февраль 1922 ГПУ в составе НКВД

Июль 1923 ОГПУ

Июль 1934 ГУГБ в составе НКВД

Февраль 1941 НКГБ

Июль 1941 ГУГБ в составе НКВД

Апрель 1943 НКГБ

Март 1946 МГБ

Октябрь 1947 — Ноябрь 1951 Внешняя разведка находится в ведении КИ

Март 1953 Слияние МГБ с МВД при обра зовании укрупненного МВД

Март 1954 КГБ

Термин «КГБ» в настоящей книге используется для обозначения советских органов государственной безопасности на протяжении их истории со времени основания в качестве ЧК в 1917 году, а также, более конкретно, для определения Комитета госбезопасности с 1954 года, когда организация получила настоящее название.

Список сокращений

ABO — Венгерская служба безопасности; предшественница АВХ

АК — Армия Крайова, Польша

АНБ — Агентство национальной безопасности, США

АНК — Африканский национальный конгресс

АР — Агентурная разведка

БНД — Федеральная разведывательная служба, ФРГ

ВСМ — Всемирный Совет Мира

ВМС — Высший монархический совет (белоэмигрантская группа)

ВПК — Военно-промышленный комплекс

ВИН — Воля и Независимость (последняя активная группа Армии Крайовой)

ГДР — Германская Демократическая Республика

ГКНТ — Государственный комитет по науке и технике, СССР

ГКП — Германская коммунистическая партия

ГКЭС — Государственный комитет по внешнеэкономическим связям, СССР

ГПУ — Главное политическое управление (служба безопасности, входящая в НКВД в 1922—1923 гг.), СССР

ГРУ — Главное разведывательное управление (военная разведка), СССР

ГУГБ — Главное управление государственной безопасности (служба безопасности, входящая в НКВД в 1934—1943 гг.)

ГУЛАГ — Главное управление лагерей

ГУР — Главное управление разведки, ГДР

ДГИ — Кубинское ведомство внешней разведки

ДГСЕ — Главное управление службы внешней безопасности, Франция

ДИЕ — Румынское ведомство внешней разведки

ДИЗА — Управление информации и безопасности Анголы

ДС — Болгарская служба безопасности

ДСТ — Управление территориальной безопасности, Франция ЕС Европейское сообщество

ЗАНУ — Африканский национальный союз Зимбабве

ЗАПУ — Союз Африканского народа Зимбабве

ЗЕС — Западноевропейский Секретариат (Коминтерна)

ЗОМО — Польская вооруженная полиция

ИК — Исполнительный комитет Коминтерна

ИНО — Иностранный отдел ЧК/ГПУ/ОГПУ/ГУГБ в 1920—1941 гг.; предшественник ИНУ

ИНУ — Иностранное управление НКГБ/ГУГБ/МГБ в 1941—1954 гг.; предшественник ПГУ

ИРА — Ирландская республиканская армия

К5 — Служба безопасности Восточной Германии в 1947—1949 гг.; предшественница Штази

КГБ — Комитет государственной безопасности (основан в 1954 г.)

КИ — Комитет по информации (Советское разведывательное ведомство, первоначально объединявшее иностранные управления МГБ и ГРУ) (1947—1951 гг.)

ККП — Кубинская коммунистическая партия

КНР — Китайская Народная Республика Коминтерн Коммунистический Интернационал

КОР — Комитет защиты рабочих, Польша

КПА — Комиссия по атомной энергии, США

КП США — Коммунистическая партия США

КП ЮАР — Коммунистическая партия ЮАР

КЗР — Кампания за ядерное разоружение (Великобритания)

КРО — Контрразведывательный отдел ЧК/ГПУ/ОГПУ/ГУГБ; предшественник Второго главного управления КГБ

КТЮ — Конгресс тред-юнионов

КУС — Комиссия унитарианских служб

ЛГО — Лондонская группа обработки, шифровальная служба ШКПС

Линия КР — Подразделение внешней контрразведки в резидентурах КГБ

Линия ПР — Подразделение политической разведки в резидентурах КГБ

Линия X — Подразделение научно-технической разведки в резидентурах КГБ

ЛСР — Левые социалисты-революционеры (эсеры)

МАЮД — Международная ассоциация юристов-демократов

МВД — Министерство внутренних дел, СССР

МГБ — Министерство государственной безопасности, СССР

МГИМО — Московский государственный институт международных отношений

Межрабпом — Международный фонд помощи рабочим

МИ5 — Служба безопасности Великобритании

МЫС — Мозамбикское национальное сопротивление

МО — Международный отдел ЦК КПСС

МОР — Монархическая организация России («Трест»)

МПЛА — Народное движение за освобождени Анголы

НДПА — Народная демократическая партия Афганистана

НДРЙ — Народно-Демократическая Республика Йемен

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел (включал органы госбезопасности в 1922—1923 и 1934—1943 гг.), СССР.

НКГБ — Народный комиссариат государственной безопасности, СССР НСЗРИС Народный союз защиты родины и свободы (антибольшевистская организация)

НСП — Народная социалистическая партия; предшественница Коммунистической партии Кубы;

НТС — Народно-трудовой союз (русская эмигрантская социал-демократическая организация)

НЭП — Новая экономическая политика

ОГ — Организация Гелена, ФРГ

ОАЕ — Организация африканского единства

ОГПУ — Объединенное главное политическое управление, СССР

ОЗНА — Югославская служба безопасности; предшественница УДБА

ОМС — Отдел международных связей Коминтерна ООП Организация освобождения Палестины

ОРК — Объединенный разведывательный комитет, Великобритания

ОСКУ — Общество социалистов Кембриджского университета

ОСС — Управление стратегических служб, США; предшественник ЦРУ

ОУН — Организация украинских националистов

ПГУ — Первое главное управление КГБ (разведка)

ПО АБН — Производственный отдел АБН

ПОРП — Польская объединенная рабочая партия

ПОУМ — Рабочая партия марксистского единства (Испанская марксистско-троцкистская партия в 1930-х гг.)

ПРП — Польская рабочая партия; предшественница ПОРП

РОВС — Российский общевойсковой союз, (белоэмигрантская группа)

РПК — Российский политический комитет, (антибольшевистская организация)

РУ — Разведывательное управление, Индия

СБ — Польская служба безопасности

СБА — Советская военная администрация (в Восточной Германии)

СДП — Социал-демократическая партия, Великобритания

СДПГ — Социал-демократическая партия Германии

СИДЕ — Служба внешней документации и разведки; предшественница

ДГСЕ СЕПГ — Социалистическая единая партия Германии

Секуритате — Румынские спецслужбы

СИМ — Испанская республиканская служба безопасности

СИС — Секретная разведывательная служба, Великобритания

СМЕРШ — Смерть шпионам (Советская военная контрразведка, 1943—1946)

СНАСП — Национальная служба народной безопасности (Мозамбик)

Совнарком — Совет народных комиссаров, СССР

СОИ — Стратегическая оборонная инициатива

СР — Социалисты-революционеры

СС — Служба безопасности в нацистской Германии

ССД — Служба государственной безопасности ГДР, Штази

СТБ — Чехословацкая служба безопасности

У—2 — Американский самолет-шпион

УА — Управление Америки (разведывательная служба Кубы, независимая от ДГИ)

УБ — Польская служба безопасности; предшественница СБ

УДБА — Югославская служба безопасности

УИИ — Управление информационных исследований, Великобритания

УНИТА — Национальный союз за полную независимость Анголы

ФБР — Федеральное бюро расследований, США

ФНЛА — Национальный фронт освобождения Анголы

ФРГ — Федеративная Республика Германия

ФРЕЛИМО — Фронт освобождения Мозамбика

ХАД — Служба безопасности Афганистана

ЦРУ — Центральное разведывательное управление

ЧК — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (1917—1922)

ШКПС — Штаб-квартира правительственной связи в Челтнеме, Великобритания

ШШПС — Школа шифровальщиков правительственной связи, Великобритания; предшественница ШКПС

ЭР — Электронная разведка

Введение

Раньше ли, позже каждый автор получает дар предвидения, правда, ненадолго. Очередь Кристофера Эндрю пришла в октябре 1985 года, с выходом его книги «Секретные службы: создание британской разведки». Работая над книгой, он постепенно разубеждался в весьма распространенном представлении, навеянном сенсационными сообщениями о завербованных советской разведкой шпионах из Кембриджа (где, кстати, Эндрю преподает) о том, что западные разведчики то и дело переходят на сторону противника, а в КГБ работают лишь люди, бесконечно преданные идее и делу. Эндрю полагал, что путь Олега Пеньковского, сотрудника Главного разведывательного управления (военная разведка), работавшего на англо-американские службы и сыгравшего ключевую роль в Карибском кризисе 1962 года, был пройден и другими. Во время очередного озарения, что с ним очень редко случается, по словам семьи, Эндрю в первом издании «Секретных служб» пророчествовал: «Не стоит предполагать, что других пеньковских так и не появилось просто потому, что о них не писали в газетах.» За считанные дни до выхода книги в прессе появились сообщения еще об одном пеньковском из КГБ, да почище первого. Звали его Олег Гордиевский.

За несколько месяцев до своего бегства из России, а случилось это летом 1985 года, Гордиевский был назначен резидентом КГБ в Лондоне. На Британскую секретную разведывательную службу (известную также как МИ6) он начал работать в 1974 году, будучи сотрудником КГБ. Летом 1986 года Гордиевский прочитал «Секретные службы» и связался с Эндрю. Последующие беседы, которые шли на протяжении целого года, выявили весьма сходные оценки двух специалистов деятельности КГБ со времени его основания как ЧК (всего через полтора месяца после Октябрьской революции) и до наших дней.

Периодические приступы шпиономании в КГБ и навязчивая идея о плетущихся заговорах — реальных и мнимых — стали главным предметом исследовательской работы Эндрю. Гордиевский испытал все прелести таких приступов на собственной шкуре. Самый драматичный период его службы в КГБ наступил в начале 1980-х гг., когда Кремль серьезно встревожился по поводу несуществующего плана первого ядерного удара со стороны Запада. Гордиевский принимал самое непосредственное участие в этой крупнейшей международной операции за всю историю советской разведки, под кодовым названием РЯН, проводимой совместно КГБ и ГРУ, что само по себе было удивительным. Целью этой операции было разоблачение ядерного заговора стран Запада. Проводилась она весьма нетрадиционными, если не сказать странноватыми, методами, как, например, наблюдением за динамикой запасов донорской крови в Великобритании, количеством скота, привозимого на бойни, и периодичностью встреч Маргарет Тэтчер с английской королевой.

Главным препятствием для изучения операций КГБ за рубежом была полная недоступность материалов его управления внешней разведки или, официально, Первого главного управления (ПГУ), даже в последние годы. И лишь доступ Гордиевского ко многим из этих материалов за двадцать три года службы в КГБ позволил заполнить неминуемые для других авторов пробелы в этой области. На самой первой их встрече Эндрю с радостью узнал, что Гордиевского давно интересует история и текущая деятельность КГБ. В 1980 году Гордиевскому было поручено составление совершенно секретной истории ПГУ и его операций в Великобритании, Ирландии, скандинавских странах и австралийско-азиатском регионе. Начав работу, Гордиевский быстро понял, что копаться в документах ему гораздо интереснее, чем писать. Увы, даже в истории КГБ, предназначенной для служебного пользования с жирным грифом секретности, о многом написать было невозможно по политическим мотивам. К счастью, эти ограничения не относятся к настоящей книге, над которой Эндрю и Гордиевский начали работать летом 1987 года. Пожалуй, сотрудникам КГБ она покажется намного откровенней, да и информативней, чем их собственная секретная история, спрятанная в сейфах.

Хотя писал книгу Эндрю, она — плод работы обоих авторов и содержит выводы, сделанные после многочасовых дискуссий. В книге использованы секретные архивы КГБ, другие материалы, которые авторы раскопали во многих и многих библиотеках и архивах Запада, и личный богатый опыт Гордиевского, приобретенный за время работы в ПГУ и загранрезидентурах КГБ.

После года учебы в 1962—1963 гг., Гордиевский девять лет проработал в Центре, то есть штаб-квартире КГБ в Москве (1963—1965 и 1970—1972 гг.), и резидентуре в Копенгагене (1966—1970), где он работал с нелегалами, то есть агентами КГБ, живущими под чужим именем и без дипломатического иммунитета. На протяжении последующих тринадцати лет Гордиевский работал в политической разведке (ПР) в Копенгагене (1973—1978), в Центре (1978—1982) и в Лондоне (1982—1985).

Поворотный момент в эволюции взглядов Гордиевского наступил летом 1968 года, когда силы Варшавского Договора вторглись в Чехословакию и гусеницы танков прошлись по цветам свободы, распустившимся «Пражской весной». Тогда его посетили те же мысли, которые позже, в 1989 году, вихрем пронеслись по странам Восточной Европы: однопартийное коммунистическое государство неизбежно скатывается к нетерпимости, бесчеловечности и попранию свобод. Как и все диссиденты брежневского периода, Гордиевский мучился выбором форм борьбы за демократию с политической системой, которая с такой ловкостью и сноровкой научилась бороться со своими оппонентами. Ко времени своего второго назначения в Копенгаген, Гордиевский решил, что лучшим способом борьбы для офицера КГБ станет работа на Запад. Он начал искать контакты, и после длительного периода взаимного прощупывания в конце 1974 года стал активно сотрудничать с СИС.

В ходе своей работы на английскую разведку он старался как можно подробнее знакомиться с материалами ПГУ, даже идя на риск. Его тщательное изучение боевого порядка КГБ дало возможность составить беспрецедентный список резидентов КГБ в столицах крупных стран Запада, который помещен в приложении к этой книге. В ходе работы у него было много бесед с крупными чинами КГБ, высокопоставленными дипломатами и партийными работниками. Удивительно, говорил Гордиевский, как много можно узнать, просто сидя в кабинетах крупных аппаратчиков. У каждого из них стол был уставлен плотными рядами телефонов. Их количеств? указывало на высоту положения их владельца. В начале 1980-х годов Гордиевский регулярно бывал в кабинете заместителя начальника ПГУ, отвечавшего за европейские операции, Виктора Федоровича Грушко. Для десятиминутного доклада Гордиевскому приходилось иногда по часу просиживать в его кабинете, дожидаясь, пока важная персона не решит насущные проблемы дня, зажав в руках сразу несколько телефонных трубок.

Партийным чиновником самого высокого ранга, которого Гордиевский информировал по текущим вопросам, был Михаил Сергеевич Горбачев. За три месяца до своего избрания на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, в декабре 1984 года, Горбачев впервые совершил визит в Великобританию. В течение всего визита ему ежедневно представляли по три-четыре разведсводки, большинство из которых готовил Гордиевский. Горбачев тогда изложил свои взгляды на некоторые приоритеты будущей работы, которые имели непосредственное отношение к деятельности советского посольства и резидентуры КГБ в Лондоне. Должно быть, позже он задумывался над иронией судьбы — ведь он получал консультации на своих первых в жизни международных переговорах от разведчика, работающего на СИС.

Еще до начала своего сотрудничества и Эндрю, и Гордиевский весьма интересовались историей с советскими агентами из Кембриджа. Кембриджский университет, в котором преподает Эндрю, пользуется уникальной, хотя и сомнительной честью главного поставщика человеческого материала как для Британской секретной службы, так и для ее главного оппонента — КГБ. Все же, несмотря на впечатление, создавшееся от газетных публикаций, СИС завербовала побольше выпускников Кембриджа, чем КГБ.

После выхода на экраны в 1960 году популярного фильма «Великолепная семерка» главные агенты КГБ из Кембриджа получили в Центре прозвище «великолепная пятерка». Их портреты, вместе с фотографиями ведущих их офицеров, украшают мемориальную комнату ПГУ. С особым интересом Гордиевский следил за карьерой самого известного из «великолепной пятерки» — Кима Филби, который очутился в Москве в январе 1963 года.

Спустя десять лет Гордиевский купил в Копенгагене книгу Патрика Сила и Морин Мак-Конвил «Филби: долгий путь в Москву» и прислал ее Филби через друга из Центра, Альберта Ивановича Козлова. Филби книгу прочел и вернул Гордиевскому с собственноручной надписью на форзаце:

«Дорогой коллега Олег.

Не верьте ничему обо мне, что увидите в печати!

Ким Филби»

Взгляды Гордиевского на Филби сильно отличались от того славного образа, который КГБ настойчиво насаждал в печати. Приехав в 1977 году в отпуск в Москву, Гордиевский прослушал первое публичное выступление Филби в Центре перед аудиторией человек в триста. Филби говорил по-английски и начал свою речь так: «Этот год особенный. Мы не только отмечаем шестидесятую годовщину Великой Октябрьской революции, но и пятидесятую годовщину Советской федерации футбола.» В ответ раздались два взрыва смеха, сначала от тех, кто понимал по-английски, а потом от остальных, слушавших перевод. Разоружив таким образом аудиторию, Филби принялся за тонкую, но очень язвительную критику КГБ, который нечутко обошелся с ним в Москве, где он находился уже 14 лет. «За годы работы мне приходилось бывать в штаб-квартирах нескольких крупнейших разведок мира. И вот, после четырнадцати лет пребывания в Москве, я наконец сегодня посетил и вашу.»

Во время своих эпизодических встреч с западными журналистами Филби изредка сетовал на КГБ за невнимание к его способностям, но никогда по-настоящему не раскрывал того, как больно его это пренебрежение ранит. Напротив, ему хотелось создать впечатление, что он крупная фигура в КГБ и имеет солидное звание. За несколько месяцев до смерти, в своем последнем интервью Филлипу Найтли, он подтвердил слух о том, что ко времени своего приезда в Москву он уже имел звание полковника. Однако когда Найтли чуть позже спросил его, дослужился ли он с тех пор до генерала, Филби дал уклончивый ответ. «Строго говоря, — сказал он, — в КГБ военных званий нет, но я пользуюсь генеральскими привилегиями.» Филби прекрасно знал, что военные звания в КГБ есть (Гордиевский, к примеру, был полковником к моменту своего побега), да и генералов там тоже хватает. Но к глубокому своему огорчению, и до конца жизни Филби не поднялся выше ранга «агента», хотя и был вполне обеспечен. Когда в январе 1963 года он появился в Москве, то был уверен, что получит высокое назначение в Центре, но скоро с горечью убедился, что, несмотря ни на какие заслуги, западным агентам никогда не присваивали офицерского звания КГБ. Как и Филби, все они оставались просто агентами. Так что до самой смерти, которая наступила в 1988 году, званием Филби оставалось лишь его кодовое имя — агент Том.

Слишком поздно Филби понял, что КГБ никогда до конца не доверяет западным агентам. Когда он приехал в Москву, то его близкий друг Гай Берджесс, на чью эксцентричную личную жизнь так досадовал и КГБ и, чуть раньше, британский МИД, совсем спился. Несмотря на свои настойчивые просьбы, Филби так и не разрешили повидаться с другом при жизни. Берджесс умер в августе 1963 года. Берджесс завещал Филби свою библиотеку, зимние пальто, кое-какую мебель да две тысячи фунтов. За самим Филби очень внимательно приглядывали во время его поездок в соцстраны. Когда он собрался на Кубу, то его отправили морем специально для того, чтобы исключить малейшую возможность побега через транзитный зал в аэропорту. В первые годы своего пребывания в Москве Филби удавалось забыть о разочаровании в череде постоянных допросов, подробных описаний каждого работника британской разведслужбы, с которыми Филби общался, или любой операции, с которой тот соприкасался, хотя бы косвенно. Все это накладывалось на постоянную текучку. Кроме того, Филби предложили помочь в написании мемуаров лучшего из советских нелегалов в послевоенной Великобритании, Конона Молодыя (он же Гордон Лонсдейл), вышедших на Западе в 1965 году, и подготовить собственные пропагандистские мемуары, которые после долгих раздумий Центр все же решился опубликовать в 1969 году. Чтобы хоть как-то утешить Филби за отсутствие звездочек на погонах, ему россыпью отвалили разных значков и наград от спецслужб стран советского блока, начав с ордена Ленина в 1965 году. Как он потом похвастался Найтли, это соответствовало присвоению рыцарства в советском варианте. «Конечно, и рыцарства бывают разные, но орден Ленина соответствует одному из лучших,» — заметил Филби.

Все же, когда период его допросов и интервью подошел к концу в 1967 году, Филби впал в глубокую депрессию, считая, что КГБ не оценил его колоссального потенциала и способностей. С личной жизнью у него тоже не ладилось. Приехав в Москву, он завязал дружбу с Дональдом Маклином, которого после Кембриджа видел всего пару раз и раньше почти не знал. Дружба эта кончилась в 1965 году, когда Филби оставила третья жена, а ее место заняла Мелинда Маклин. Все же через год и эта семейная лодка дала сильную течь. У Филби начались запои, во время которых он шатался по всей России и полностью терял представление о времени и пространстве. В отличие от Маклина, который пьянством загнал себя в могилу (хотя и не так быстро, как Берджесс), Филби спасла от неизбежного конца Руфа, «женщина, которую я ждал всю жизнь». Они поженились в 1971 году.

Контакты с Филби лишь убедили Гордиевского в принятом решении работать на Запад. Филби тщетно пытался убедить самого себя, что, глядя из окон своей московской квартиры, он может разглядеть прочный фундамент будущего, краешек которого он увидал в Кембридже, как он позже писал в своих мемуарах. Для Гордиевского же, напротив, пропасть между мифом о справедливом советском общественном устройстве, который так вдохновил выпускника Кембриджа Филби, и мрачной застойной реальностью брежневской России перейти было невозможно. Да и сам Филби иногда ощущал глубину этой пропасти. Когда он метал стрелы в советскую систему, офицеры КГБ обычно отвечали: «Ну а я-то тут при чем?», чем вызывали взрыв негодования. «Не при чем? Каждый советский человек при чем! Вы все тут при чем!» — кипятился Филби.

Хотя Центр и стремился к рекламе карьеры Филби на Западе, он неодобрительно отнесся к разглашению в 1979 году имени четвертого члена «великолепной пятерки» — Энтони Бланта. В восьмидесятые годы КГБ с большой опаской следил за шумной охотой на пятого члена группы по целой веренице ложных следов. Целые стопки бестселлеров повествовали о вымышленных и истинных советских агентах. Жертвами ложного обвинения в шпионаже стали Фрэнк Берч, Сефтон Делмер, Эндрю Гау, сэр Роджер Холлис, Гай Лидделл, Грэм Митчелл и Артур Пигу — все они к тому времени скончались. Обвинения коснулись и сэра Рудольфа Пейерлса, который, как думали, тоже скончался. Однако он был жив и достаточно бодр, чтобы подать в суд и выиграть дело о клевете. Не обошли вниманием и лорда Ротшильда, но прямых обвинений против него не выдвигали, опасаясь еще одного судебного дела. Так и умер он в 1990 году, пав жертвой колких намеков и сплетен. Д-р Уилфред Манн в суд на клеветников не подал, но ему пришлось опубликовать убедительное объяснение, чтобы смыть с себя пятно подозрения. К концу 80-х гг. охота на пятого члена группы стала напоминать тщетные поиски чаши Грааля Монти Питоном.

Если бы КГБ не был так привержен своей теории заговоров, он, может быть, с радостью наблюдал бы сумятицу, которую вызвала газетная кампания по поискам пятого члена «пятерки», и тот ущерб, который она нанесла репутации МИ5. Увы, службу безопасности Великобритании быстро окрестили заграничным филиалом КГБ. В самом же КГБ шумихе не радовались и считали ее каким-то дьявольским планом британской разведки. В 1981 году Гордиевский только перешел в Британский сектор Третьего отдела, когда на страницах английской прессы замелькали аршинные заголовки о разоблачении Чэпмэном Пинчером «пятого». Это был не кто иной, утверждал Пинчер, как сэр Роджер Холлис, генеральный директор МИ5 с 1956 по 1965 год.

К тому времени Гордиевский уже знал настоящего пятого члена группы, покопавшись в материалах для официальной истории ПГУ 1980 года. Тем не менее после обвинения в шпионаже Холлиса он много часов беседовал о нем с Иваном Александровичем Шишкиным, начальником факультета № 2 (контрразведка) в учебном центре ПГУ института им. Андропова. Шишкин был одним из лучших специалистов по Великобритании в ПГУ, служил в Лондоне заместителем резидента и там же руководил линией КР (контрразведка) с 1966 по 1970 г.

Шишкин упорно утверждал, что в обвинениях против Холлиса нет ни слова правды. Один из друзей Гордиевского в Центре, начальник сектора в Третьем отделе Альберт Козлов, также занимался делом Холлиса и назвал все обвинения против него чушью. В 1984 году пресса снова вытащила дело Холлиса, когда в телевизионном интервью против него выступил Питер Райт, отставной сотрудник МИ5, помешанный на заговорах, который тремя годами ранее и дал Чэпмэну Пинчеру основной материал для своих заявлений. В то время Гордиевский приехал в Москву в отпуск из Лондона и прочитал телеграмму КГБ о заявлении Райта во время своей встречи с начальником Британского сектора Игорем Викторовичем Титовым, который ранее занимался политической разведкой в Лондоне и был там заместителем резидента, пока год назад его не выставили из Великобритании. «Сущий бред, — сказал тогда Титов. — Но за всем этим кроется какая-то внутренняя интрига.» Дмитрий Андреевич Светанко, консультант и заместитель начальника Третьего отдела ПГУ, сказал то же самое.

По иронии судьбы, интерес британской прессы к советским шпионам, пробравшимся в английскую разведку, достиг своего апогея именно тогда, когда их там не было впервые за пятьдесят лет. Материалы лондонской резидентуры подтверждают, что после ареста Джорджа Блейка в 1961 году у КГБ не было источников ни в МИ5, ни в МИ6. Питеру Райту, наверно, так и не пришло в голову, что правительство так легко отвергло все обвинения против Холлиса потому, что у СИС был свой надежный и информированный источник в КГБ.

Разведывательная карьера Гордиевского достигла своей вершины в 1985 году. К этому времени он работал на СИС уже одиннадцать лет, а репутация его в Центре была как никогда высока. Возглавляя линию ПР и будучи заместителем начальника лондонской резидентуры с 1983 года, он регулярно отправлял в Москву сводки по политическим вопросам и неизменно получал благожелательные отзывы. Его консультации Горбачеву во время декабрьского визита 1984 года упрочили его положение в Лондоне. В январе 1985 года Гордиевского вызвали в Центр и сообщили о назначении его лондонским резидентом. К своим обязанностям Гордиевский должен был приступить в мае, когда бывший тогда резидентом Леонид Ефремович Никитенко возвратится в Москву. В этот приезд Гордиевского ознакомили с личным шифром резидента для совершенно секретной связи с Москвой.

17 мая 1985 года, в пятницу, Гордиевскому в Лондон пришла телеграмма с указанием прибыть в Москву для официального утверждения в новой должности. Только уникальные способности и живучесть Гордиевского позволили ему пережить последующие события. Иначе мы бы никогда не держали в руках эту книгу. В самой телеграмме ничего подозрительного не было, правда, уж больно срочно его требовали в Москву. Гордиевскому сообщили о предстоящей встрече с Виктором Михайловичем Чебриковым, председателем КГБ и членом Политбюро, и генералом Владимиром Александровичем Крючковым, который уже много лет возглавлял Первое главное управление. Позже, в 1988 году, Крючков сам возглавил КГБ. Телеграмма произвела сильное впечатление на тогдашнего советского посла в Лондоне, неуправляемого Виктора Ивановича Попова. Сразу забыв их прежние стычки, он расплылся в улыбке и по-отечески стал советовать Гордиевскому, как держать себя на встречах в Москве.

Шестое чувство разведчика подсказывало Гордиевскому, что дело было неладно. Вглядываясь в телеграмму, он почувствовал, что ладони стали липкими и в глазах потемнело. Вскоре после его разговора с Поповым пришла вторая телеграмма, в которой сообщалось о предмете предстоящей беседы с Чебриковым и Крючковым. Гордиевский чувствовал, что в Москве его ждет хитро замаскированная западня. Он пытался убедить себя, что двойная жизнь сделала его подозрительным, а в Москве ничего, кроме лавров, его не ожидает. Профессиональная гордость агента британской службы заставила его подивить в себе подозрения и вернуться в Москву.

18 мая, суббота, был одним из самых суетных дней для Гордиевского за все три года работы в Лондоне. Ему надо было подготовиться к отъезду, составить информационные материалы для Чебрикова и Крючкова и передать пять тысяч фунтов нелегалу. Техник резидентуры изготовил из папье-маше полый кирпич, в который должны были поместиться двести пятьдесят двадцатифунтовых банкнот в целлофановом пакете. Гордиевский положил кирпич в пластиковый пакет и пошел гулять со своими дочерьми, Марией и Анной, поиграть в парке Корамз Филдз, в Блумсбери, неподалеку от известной детской больницы на Грейт Ормонд Стрит. Играя с дочерьми, Гордиевский незаметно обронил кирпич в густую траву между дорожкой и забором на северной стороне парка.

В воскресенье утром, 19 мая, посольский форд «Гранада» забрал Гордиевского из его квартиры на Кенсингтон Хай Стрит в аэропорт Хитроу. Поскольку поездка в Москву предполагалась недолгой, его семья осталась в Лондоне. В московском аэропорту Шереметьево он первый раз отчетливо почуял неладное. Пограничник на паспортном контроле долго листал его зеленый диппаспорт, а затем в присутствии Гордиевского позвонил и доложил о его прибытии. Немного удивило, и то, что его не приехали встречать, хотя, как он позже узнал, машину отправили, но она ждала его у другого терминала. Гордиевский взял такси. В машине уже сидели два человека, как оказалось, западногерманских дипломата, которые возвращались к себе на квартиру. Когда Гордиевский представился им как советский дипломат, немцы страшно заволновались и потребовали везти их прямо в посольство, видимо, опасаясь ловушки. Гордиевский тогда подумал, не посчитает ли наружное наблюдение КГБ у посольства подозрительным его поездку с двумя немцами.

Когда Гордиевский, наконец, добрался до своей квартиры на Ленинском проспекте, 109, он увидел, что ее обыскивали, даже не успев открыть дверь. Он и жена Лейла всегда закрывали дверь на два замка из трех. В этот раз были закрыты все три. «Обычное дело,» — подумал Гордиевский. В техническом отношении специалисты КГБ по обыскам были безупречны, но имели дурную славу людей рассеянных и сильно пьющих. На первый взгляд все в квартире оставалось нетронутым. При более тщательном осмотре, тем не менее, обнаружилась маленькая дырочка от щупа в целлофане запечатанной пачки салфеток в ванной. Гордиевский знал, что в квартире находить было нечего, кроме стопки книг под кроватью. Книги он привез из-за границы. Хотя многие из них, включая почти всего Солженицына, официально считались подрывной литературой, многие советские дипломаты везли их в страну из-за рубежа. Перед тем, как лечь спать, Гордиевский позвонил начальнику Третьего отдела ПГУ Николаю Петровичу Грибину и доложил о приезде. Грибин был немногословен, и тон его показался Гордиевскому прохладным.

На следующее утро, в понедельник, 20 мая, младший офицер КГБ Владимир Чернов, которого за два года до этого английские власти выставили из страны, приехал к Гордиевскому на своей «Ладе», чтобы забрать его в ПГУ, расположенное в Ясенево, недалеко от кольцевой дороги. Там Гордиевского посадили в свободной комнате Третьего отдела. Гордиевский осведомился об обещанной встрече с Чебриковым и Крючковым и услышал в ответ: «Вам сообщат, когда они смогут принять вас.» Целую неделю ничего не происходило. Гордиевский ежедневно сидел на телефоне до восьми вечера, ожидая вызова, но в ответ слышал лишь отговорки. У Крючкова, якобы, очень загруженная неделя и много заседаний в руководстве комитета и ЦК, а Чебриков не может с ним встретиться, пока Гордиевский не переговорит с Крючковым. Так и сидел он, убивая время шлифовкой своих сообщений по Британии да выверяя данные по британской экономике и вооруженным силам.

Грибин уговаривал Гордиевского поехать на выходные с ним и женой на дачу КГБ. Но, к явному неудовольствию Грибина, он отказался, сославшись на то, что должен встретиться с матерью и сестрой. Все выходные прошли за разговорами о семье Гордиевского в Лондоне. Мария ходила в первый класс церковно-приходской школы на Кенсингтон Хай Стрит, и Гордиевский рассказывал матери и сестре, как хорошо она говорит по-английски. Он вспомнил, что однажды дочь, придя из школы, блестяще прочитала «Отче Наш».

Вторая неделя пребывания Гордиевского в Москве была более насыщена событиями. 27 мая около полудня ему в Третий отдел позвонил заместитель начальника ПГУ генерал Грушко и вызвал на важное совещание по новой стратегии проникновения в британские структуры на высшем уровне. На черной «Волге» Грушко они отправились на дачу КГБ в нескольких километрах от здания ПГУ, где их уже ждал накрытый стол. «Как насчет выпить?» — спросил Грушко. Гордиевский поколебался, вспомнив о горбачевской антиалкогольной кампании. Но поскольку Грушко, похоже, был намерен выпить, он согласился. Официант принес бутылку армянского коньяка и наполнил рюмки. К удивлению Гордиевского, Грушко стал расспрашивать его о семье. Не успели они покончить с закусками, к ним присоединились генерал Голубев и полковник Буданов из Управления К (контрразведка), отвечавший за расследование внутренней утечки информации. На столе появилась вторая бутылка коньяка, и из нее наполнили рюмку Гордиевского. Выпив, он сразу почувствовал, что в коньяке был наркотик. «У меня было чувство, что я — это какой-то чужой человек,» — позже вспоминал Гордиевский. Он начал безудержно говорить. Внутренний голос предостерегал его, но самоконтроль был почти утерян. Повернув голову, Гордиевский увидел, что Грушко выходит из комнаты. Голубев и Буданов остались. Посыпались вопросы.

Гордиевского расспрашивали о перебежчиках из КГБ, в частности, о завербованном французами агенте по кличке «Фарвелл» (Прощание), работавшем в Управлении Т (научно-технический шпионаж), и которого двумя годами ранее ликвидировали. Затем вопросы стали более конкретными. «Как вы могли позволить дочери читать „Отче Наш“? — неожиданно спросили его. Гордиевский говорил себе: „Меня накачали, и я это знаю. Мне трудно собраться, но они, значит, прослушивали разговоры с матерью и сестрой. Они поставили в квартире подслушивающие устройства.“ Потом Гордиевского стали расспрашивать о книгах Солженицына и других, которые лежали у него под кроватью. „Как вы могли везти через границу эту антисоветчину?“

Следующая стадия допроса была значительно агрессивнее. Гордиевского прямо обвинили в работе на англичан. Голубев назвал имя английского дипломата и спросил: «Это он вас завербовал, так?» Потом Гордиевского оставили одного. Через некоторое время Голубев вернулся. «Признайся! — потребовал он. — Ты что, не помнишь? Ведь ты только что признался. Признайся снова!» Гордиевский почувствовал, что голова его идет кругом, и как будто издалека услышал свой голос, монотонно бубнивший: «Нет, я не признавался. Не признавался.» Больше он ничего не помнит. На следующее утро Гордиевский проснулся с дикой головной болью в одной из спален дачи.

Двое из обслуживающего персонала, мужчина и женщина, принесли ему кофе. Гордиевский пил чашку за чашкой, но боль не унималась. Вспоминая события вчерашнего дня, он с ужасом подумал: «Все, конец. Не выкарабкаться.» Однако постепенно к нему вернулась слабая надежда. Около половины десятого утра на дачу приехали Голубев и Буданов с таким видом, как будто вчерашний допрос был просто застольной беседой. Вскоре Голубев уехал, но Буданов остался. Хотя Гордиевский помнил Буданова как одного из самых опасных и коварных сотрудников КГБ, его первые вопросы казались довольно безобидными. Когда-то Буданов, похоже, был в Лондоне. «Где в Англии вы бывали?» — спросил он. Гордиевский ответил, что из-за обычных для советских дипломатов ограничений на передвижение за пределами Лондона (а сотрудники КГБ обычно имеют дипломатическую крышу), он в основном бывал на партийных конференциях в Блэкпуле, Брайтоне и Хэрроугейте. «Хэрроугейте? — удивился Буданов. — Никогда не слыхал.» Затем тон его переменился. «Вчера вечером вы вели себя вызывающе и самоуверенно,» — заявил он. Гордиевский извинился. «Вы говорили нам, что мы воссоздаем атмосферу чисток, охоты на ведьм и шпиономании 1937 года. Это не так. Через некоторое время я (вам это докажу. Скоро придет машина, и вы сможете поехать домой.»

Вернувшись домой, Гордиевский позвонил Грушко. «Простите, я не очень хорошо себя чувствую и не смогу быть сегодня на работе,» — начален. Грушко не возражал. «Простите также, если я вчера сказал что-нибудь не так, — продолжил Гордиевский, — но эти двое вели себя довольно странно.» «Напротив, — ответил Грушко. — Очень милые люди.» Фраза прозвучала неуместно и напыщенно, но, как понял Гордиевский, Грушко знал, что их разговор записывался на пленку. Полдня вторника и всю оставшуюся среду Гордиевский отходил дома и, по его словам, «думал, думал, думал». К вечеру среды его подавленность понемногу стала проходить. События последних двух дней и его успешное отражение предъявленных обвинений предполагало, что до вынесения смертного приговора ему могут дать передышку. «А может, — подумал он, — мне и удастся выкарабкаться.» Если б он жил на поколение раньше, его бы просто убрали, а теперь КГБ нужны были доказательства.

В четверг 30 мая Гордиевский вернулся в свой кабинет в Третьем отделе. Вскоре его вызвали в кабинет Грушко. Грушко сидел за столом, а по бокам Голубев и мрачный Грибин, начальник его отдела. Грушко сказал:

— Вчера мы почти весь день говорили о вашем деле с товарищем Крючковым. Вы знаете, что долго обманывали нас. Поэтому ваше пребывание в Великобритании закончено. Ваша семья немедленно вернется в Москву. Однако мы решили, что вы сможете продолжить работу в КГБ, хотя, видимо, и не в Первом главном управлении. Что скажете?

Гордиевскому было ясно, что эта тирада не более чем уловка, рассчитанная на то, что он сам себя угробил. Ему уже вынесли отсроченный смертный приговор, но поскольку допрос на даче не удался, его поставили под наблюдение и дали погулять, надеясь, что он попытается связаться с британской разведкой или выдаст себя как-то иначе. Оглядываясь назад, ясно, что нажим генерала Голубева на такие банальности, как «Отче Наш» и книги под кроватью свидетельствовали о том, что все его дело было построено на косвенных уликах.

Поскольку единственным шансом Гордиевского было выиграть время, он и решил поиграть. Он извинился за то, что на допросе его сморил сон. «Боюсь, — добавил он, — что еда была не очень.» Генерал Голубев, чье чувство юмора даже по меркам КГБ было посредственным, с негодованием стал отстаивать каждый бутерброд. «Вовсе нет, — заявил он, — ветчина была хорошей, и красная икра тоже очень неплоха. И сыр тоже.» Гордиевский не мешал этой хвале бутербродам. «А что касается обвинений, которые мне предъявлены, — продолжил он, — то я просто не понимаю, о чем вы говорите. Но если вы примете решение о прекращении моей работы в ПГУ, я приму ваше решение как офицер и человек.» Позже его последняя фраза, как и защита бутербродов, показалась Гордиевскому довольно комичной прелюдией к отчаянной борьбе за жизнь. Похоже, что генерал Грушко после заявления Гордиевского вздохнул с облегчением, избежав инцидента с открытым признанием или яростным отпирательством по поводу измены в его собственном управлении. «Спасибо, спасибо», — сказал он Гордиевскому и пожал руку. Тем не менее, он приказал Гордиевскому сдать «антисоветчину» из-под кровати в библиотеку ПГУ. Если бы его отдали под суд, то книги бы использовали как улику. Начальник Третьего отдела Грибин, который несколько месяцев назад расхваливал Гордиевского, руки ему не подал. «Не знаю, что и предложить, — сказал он. — Постарайтесь отнестись ко всему по-философски.» После своего побега в Англию Гордиевский хотел было позвонить Грибину и сказать: «Послушал вашего совета. Подошел ко всему по-философски.»

Гордиевский ушел в отпуск до 3 августа. Он рассчитал, что игра в кошки-мышки продлится до конца его отпуска, и провел две горькие и в то же время такие легкие недели июня с Лейлой, Машей и Аней в Москве. Зная о предстоящей разлуке, он весь погрузился в тихую семейную жизнь. 20 июня его семья собиралась поехать на дачу отца Лейлы в Закавказье. Гордиевский так хотел поехать с ними, но чтобы организовать свой побег, ему нужно было время. Поэтому он и согласился поехать в санаторий КГБ в Семеновском, за сто километров к югу от Москвы, где раньше была дальняя дача Сталина. Незадолго до его отъезда бывший коллега Борис Бочаров, живший в одном доме с ним, спросил: «Что там стряслось в Лондоне, старик? Нам пришлось отозвать всех нелегалов. Все операции коту под хвост. Тут прошел слушок, что твой заместитель сбежал.» В их следующую встречу Бочаров вел себя совсем по-другому. Его, видно, уже предупредили.

В санатории КГБ Гордиевский занимался лечебной гимнастикой, читал и обдумывал свой побег. Редко кто из отдыхающих жил в отдельном номере. Случайно, нет ли, соседом Гордиевского был охранник. Наблюдение за ним осуществляли местные сотрудники КГБ, и значительно незамысловатей, чем столичные. Когда бы Гордиевский ни отправлялся на пробежку, он замечал те же самые лица, которые останавливались помочиться в тех же самых кустах или же так же глупо прятались. Одного из таких умников он назвал, за его неистощимый мочевой пузырь, «Инспектор Клузо». В библиотеке санатория Гордиевский изучил все карты и путеводители приграничного региона, которые только мог отыскать, но делал это аккуратно, стоя с книгами у полок, не сидел открыто в читальном зале с такой подозрительной литературой. В абонементе он специально брал книги, не имеющие ни малейшего отношения к его замыслам побега. Последний офицер КГБ, с которым Гордиевский перекинулся парой фраз до отъезда из санатория, спрашивал его, с какой стати Гордиевскому понадобилось читать книгу о русско-турецкой войне 1877—1878 гг. Гордиевский ответил, что заполняет пробелы в образовании. После побега Московский центр будет тщетно изучать этот том, пытаясь найти хоть какой-нибудь след.

Отъезд семьи Гордиевского в Закавказье был неожиданно отложен до 30 июня, и дети смогли на денек приехать к нему. Последний раз он тогда видел Машу и Аню. Вечером он посадил их на электричку и так долго обнимал, что едва успел выскочить, когда двери уже закрывались.

Во время своего пребывания в санатории Гордиевский дважды под разными предлогами ездил в Москву, чтобы связаться с СИС. Один раз он прошел десять миль пешком до ближайшей станции, чтобы рассчитать свой более длительный переход через границу.

Интересно, что КГБ не смог засечь его контакты с СИС в Москве. Во время своего первого приезда в Москву он в последний раз видел жену (Маша и Аня были на даче его матери под Москвой). Он попрощался с Лейлой в универмаге, куда они пошли за покупками. В жизни Гордиевского это был самый тяжелый момент. Лейла знать не знала, что они видятся, может быть, в последний раз. Она легонько чмокнула его в губы. Гордиевский выдавил из себя улыбку и мягко сказал: «Могла бы и поласковей.» Часто вспоминал он потом эти слова. Лейла, наверно, тоже. Самым трудным для него было скрывать план побега от семьи. Он знал, что в случае успеха они несколько лет будут разлучены. А если он не скроется, то ему дадут еще пару недель погулять и казнят как изменника. Для семьи это будет еще большим ударом.

В среду 10 июля Гордиевский вернулся из санатория КГБ на свою московскую квартиру. За две недели до побега на Запад или около того он наметил несколько ложных следов, чтобы сбить с толку наблюдение — назначил встречи с друзьями и родственниками на неделю после его предполагаемого отъезда из Москвы. Немало потрудился он и над своей плохонькой «Ладой», подготавливая ее к техосмотру. Наблюдение за Гордиевским уже привыкло к тому, что он выходил на пробежку по Ленинскому проспекту и обычно не обращало на это особого внимания. В пятницу, 19 июля, в четыре часа дня он вышел на очередную пробежку в старых штанах, фуфайке и с пластиковым пакетом в руках. С пробежки он не вернулся. В Центре, наверно, потом долго ломали голову, что же было в том пакете у Гордиевского. Через несколько дней он хитрыми путями добрался до границы и перешел ее. Гордиевский отказался рассказать в книге о своем маршруте, чтобы им могли воспользоваться и другие. Иначе КГБ тут же захлопнет дверцу.

Гордиевский вспоминает, что, оказавшись в безопасности на Западе, он почувствовал, как в фильме «Волшебник из страны Оз» черно-белая реальность вдруг заиграла всеми красками радуги. Ему чудом удалось избежать смерти. Впервые раскрытому шпиону в КГБ удалось перебраться через границу и улизнуть. Но хоть на Гордиевского и сыпались радостные поздравления друзей, он не мог забыть об оставшейся в Союзе семье. КГБ по-прежнему берет заложников, и пока вы читаете эту книгу, Лейла, Мария и Анна остаются заложниками КГБ. Им и посвящают эту книгу авторы.

Глава I Корни (1565—1917)

Опричнина, прародительница современного КГБ, первая в истории России политическая полиция, была основана в 1565 году Иваном Грозным, Великим московским князем, первым взошедшим на российский трон. Черная одежда, черные кони и подвязанные к седлу голова собаки и метла из волчьего хвоста символизировали миссию, которую несли 6.000 опричников — вынюхивать и выметать изменников. Однако как и во времена Сталина, эти так называемые изменники, которых следовало выметать поганой метлой, существовали, главным образом, в воображении самих опричников и их главаря. Жертвами опричнины становились целые города. Так, в 1570 году большинство населения Новгорода пало жертвой кровавой оргии опричников, продолжавшейся более месяца. Сам же Иван Грозный периодически то впадал в жесточайший садизм, то обращался к Богу с покаянием. Семь лет опричнина наводила ужас на население страны и была отменена в 1572 году. Четыре столетия спустя жертвы сталинского НКВД называли своих мучителей «опричниками». Сталин отмечал «прогрессивную роль» опричнины в централизации государственной власти и в снижении влияния боярской аристократии. Вместе с тем он критиковал Ивана Грозного за то, что тот тратил слишком много времени на общение с Богом вместо того, чтобы последовательно уничтожать бояр.

Следующей наиболее могущественной организацией по борьбе с политическими преступниками был Преображенский Приказ, основанный Петром I в конце XVII века. Эта организация была создана в строжайшей тайне, так что до сих пор неизвестна точная дата ее основания. Подобно опричнине, Преображенский Приказ, хоть и в меньшей степени, также способствовал созданию атмосферы страха и бесправия, возрожденной Сталиным во времена террора. Среди узников тюрем и камер пыток Преображенского Приказа были и люди благородного происхождения, уклоняющиеся от государственной службы, и простые пьянчужки, осмелившиеся смеяться над царем. Сегодня как в Советском Союзе, так и за его пределами Петра чтят как преобразователя Российского государства, основателя новой столицы Санкт-Петербург, открывшей «окно в Европу». Но он был еще и правителем, отличавшимся особой жестокостью. Так, его сын и наследник царевич Алексей, совершивший побег за границу, был коварно заманен обратно в Россию и замучен до смерти в камере пыток.

Как и опричнине Ивана Грозного, Преображенскому Приказу не суждено было пережить своего создателя. Хотя преследования по политическим мотивам продолжались и после смерти Петра, попыток создать специальную политическую полицию в последующее столетие больше не предпринималось. И лишь после неудавшегося восстания декабристов 1825 года царь Николай I (1825—55) создал свою политическую полицию, приказав открыть так называемое Третье отделение при Имперской Канцелярии.

Декабристы стали родоначальниками революционного движения в России. В отличие от своих предшественников декабристы подняли восстание не для того, чтобы сменить царя. Они хотели создать новую политическую систему, будь то республиканская или конституционная монархия, и добиться отмены крепостного права.

И Николай I, и глава Третьего отделения граф Бенкендорф всячески пытались отмежеваться от кровавой истории опричнины и Преображенского Приказа. По иронии судьбы символом Третьего отделения был носовой платок, якобы подаренный царем и бережно хранившийся под стеклянным колпаком в архиве тайной полиции. По преданию, Николай I, следуя религиозным традициям, напутствовал Бенкендорфа: «Вручаю Вам этот отдел. Чем чаще Вы будете пользоваться этим платком, утирая слезы, тем преданней Вы будете служить Нашим устремлениям…» Двойственность метафоры отражала как безграничное желание царя предстать перед своим народом в качестве «отца-командира», так и стремление Третьего отделения играть роль «врачевателя душ» нации. Однако главной задачей Третьего отделения было то, что на языке КГБ называлось «идеологической подрывной деятельностью», иначе говоря, борьба с любой формой политического инакомыслия. Подобно современному КГБ Третье отделение считало необходимым тщательно следить за развитием общественного мнения, с тем чтобы постоянно держать под контролем всякое инакомыслие. Бенкендорф готовил ежегодные доклады, «исследования общественного мнения». Так, в докладе за 1827 год говорилось, что «общественное мнение для правительства — это все равно что топографическая карта для командования армии в период военных действий».

Помимо широкой сети информаторов, начальник Третьего отделения имел в своем распоряжении еще и корпус жандармов — несколько тысяч дюжих молодцов, легко узнаваемых в толпе по белоснежным перчаткам и синим накидкам, задачей которых была охрана государственной безопасности. Однако в сравнении с КГБ Третье отделение было небольшой организацией. К моменту смерти Николая I в 1855 году его первоначальный аппарат, состоявший из шестнадцати служащих, вырос лишь на двадцать четыре человека. В отличие от своих предшественников, руководители Третьего отделения не отличались особой жестокостью. Лидер политического инакомыслия после декабристов Александр Герцен говорил, что он «готов поверить в то, что… Бенкендорф сотворил не все то зло, которое он мог бы сотворить будучи главой этой страшной полиции, находящейся вне и над законом и имеющей право вмешиваться во все и вся… Но и хорошего он ничего не совершил. Для этого у него не было ни воли, ни энергии, ни сердца.» Когда Герцен предстал перед Бенкендорфом в 1840 году, он увидел человека с «изнуренным, уставшим» лицом, на котором было «обманчиво добродушное выражение, часто встречающееся у непредсказуемых, апатичных людей». Граф Алексей Орлов, сменивший Бенкендорфа после его смерти в 1844 году, был братом одного из руководителей декабристов, генерала Михаила Орлова. Трудно себе представить, чтобы сто лет спустя Сталин последовал этому примеру и разрешил кому-либо из родственников Троцкого или Бухарина стать даже простым членом, не говоря уж руководителем НКВД.

Из 290.000 осужденных на ссылку в Сибирь или исправительные работы в период с 1823 по 1861 год только пять процентов были признаны виновными в совершении политических преступлений, причем многие из них были даже не русскими инакомыслящими, а польскими патриотами, выступавшими против российского правления. Внутри России политическое инакомыслие практически сводилось лишь к небольшой группе образованной аристократии. Тем не менее, именно при правлении Николая I политическому преступлению было дано юридическое определение. Уголовный кодекс 1845 года устанавливал строжайшее наказание всем, кто был признан «виновным в написании или распространении рукописных или печатных работ или заявлений, целью которых является возбуждение неуважения к Державной власти или личным качествам Самодержца или его правительства». По словам Ричарда Пайпса, этот кодекс для тоталитаризма был тем, чем «Хартия Свободы» была для независимости». С 1845 по 1988 год, за исключением короткого периода времени после неудавшейся революции 1905 года и захвата власти большевиками в октябре 1917 года, ставить под сомнение правильность политического порядка считалось уголовным преступлением в России. Уголовный кодекс 1960 года устанавливал наказание сроком до семи лет тюремного заключения с последующей ссылкой до пяти лет за «агитацию или пропаганду, направленную на подрыв или ослабление Советской власти». Большевизм унаследовал от царизма и политическую культуру, и правовую систему, при которой права были исключительной прерогативой государства.

Третье отделение гордилось тем, что в течение всего 1848 года, который стал пиком революционной активности в Западной Европе, Россия оставалась «дремлющей и спокойной». Брожение на селе, за которым последовало освобождение крепостных крестьян указом царя Александра II (1855—1881) в 1861 году, убедило новое поколение молодых аристократов-народников в том, что крестьяне наконец-то созрели для революции. Однако неудавшийся «поход в народ», предпринятый в 1874 году убежденными радикалами-идеалистами с целью поднять крестьян на борьбу с царизмом, привел к тому, что некоторые разочаровавшиеся народники стали террористами. Сторонники террора утверждали, что покушения на царскую знать будут способствовать как деморализации самого режима, так и демонстрации уязвимости царизма в доступной простому крестьянину форме. В 1879 году террористическая группа, состоящая из тридцати человек, организовала так называемый Исполнительный комитет «Народной Воли». Несмотря на свою малочисленность, всего за три года — с 1878 по 1881 год — эта группа своими террористическими действиями смогла довести царский режим до состояния, близкого к панике, тем самым показав неэффективность работы Третьего отделения. В 1878 году генерал Мезенцов, глава жандармерии и главный куратор Третьего отделения, был убит среди бела дня ударом ножа на одной из центральный улиц Санкт-Петербурга. Его охранник, подполковник Макаров, был совершенно не готов к подобной акции. Единственное, что он смог сделать, — это ударить нападающего своим зонтиком. Террорист благополучно скрылся. После нескольких террористических актов и покушений на жизнь царя, заочно приговоренного к смерти «Народной Волей», было проведено специальное расследование деятельности Третьего отделения, в результате которого выяснилось, что царская служба безопасности была настолько плохо организована, что царь «не мог чувствовать себя в безопасности даже в своей собственной резиденции».

В августе 1880 года скомпрометировавшее себя Третье отделение было распущено. Вместо него был создан Департамент государственной полиции, переименованный в 1883 году просто в Департамент полиции, на который была возложена задача охраны государственной безопасности. При полицейском управлении был создан Особый отдел для борьбы с политическими преступниками. Кроме того, была организована целая региональная сеть Охранных отделений, первое из которых начало свою деятельность в 1881 году. В дальнейшем вся система политической полиции стала называться «охранкой». Но несмотря на все реорганизации, в 1881 году Александр II был убит взрывом ручной гранаты, изготовленной террористами кустарным способом.

По полноте данной ей власти и масштабам деятельности «охранка» в то время была уникальным явлением в Европе. В европейских странах полиция действовала в рамках закона. «Охранка» же сама по себе была законом. Что касалось политических преступлений, она имела полное право сама решать, кого обыскивать, кого посадить в тюрьму, а кого сослать. Как писал в 1903 году отошедший от марксизма либерал Петр Струве, главное различие между Россией и Европой заключалось в «безграничной власти политической полиции», от которой зависело само существование царизма. Несмотря на это, царская Россия так и не стала полицейским государством в полном смысле этого слова. По советским меркам, данная «охранке» огромная власть практически не использовалась. Даже во время репрессий 1880-х годов было казнено только семнадцать политических преступников, главным образом тех, кто совершил или пытался совершить то или иное покушение. Среди взошедших на эшафот террористов был и Александр Ульянов, приговоренный к смертной казни за участие в неудавшемся покушении на Александра III. Заговорщики намеревались убить царя 1 марта 1887 года, в день шестой годовщины покушения на жизнь Александра II. Брат Александра Ульянова семнадцатилетний Владимир (позднее ставший известным под именем Ленин) поклялся отомстить царскому режиму за смерть брата. К 1901 году в царской ссылке находилось 4.113 русских политических заключенных, 180 из них были сосланы на тяжелые работы.

В царской России самым большим гонениям подвергались евреи. Широкий антисемитизм, поощряемые государством погромы, ограничительные законы и разнообразные формы дискриминации, процветающие во время правления Александра III (1881—1894) и Николая II (1894—1917), привели к тому, что несколько миллионов российских евреев вынуждены были эмигрировать за границу, главным образом, в Соединенные Штаты. Пришедшая на смену царизму власть продолжила давнюю традицию отводить от себя народный гнев, используя евреев в качестве козлов отпущения. Поспешная высылка почти 30.000 евреев из Москвы в 1891 году послужила примером для более масштабных депортаций национальных меньшинств во времена Сталина. И хотя «охранка» не являлась инициатором государственного антисемитизма, она, тем не менее, помогала проведению этой политики. Сотрудник «охранки» Комиссаров был награжден премией в 10.000 рублей за то, что его памфлеты, напечатанные в типографии полицейского департамента, вызвали антиеврейские выступления. Последний руководитель «охранки» А.Т. Васильев лицемерно называл «подлой клеветой» «возмущенные газетные статейки» в западной прессе, обвинившей царское правительство и «охранку» в потворстве погромам. В своих мемуарах он писал, что «корень зла» заключается в том, что «евреи, к несчастью, не способны к здоровому, продуктивному труду».

«У правительства не было бы никакой причины для принятия мер, направленных против евреев, если бы это не было продиктовано необходимостью защитить русское население и, особенно, крестьян… В России была некая форма угнетения евреев, но, к сожалению, она была менее эффективна, чем следовало бы. Правительство действительно стремилось защитить крестьян от жестокого угнетения со стороны евреев, но эти действия принесли слишком мало результатов…»

Политика государственного антисемитизма помогает понять, почему марксизм быстрее распространялся среди евреев, чем среди других национальных групп, проживавших на территории Российской империи. Первая массовая марксистская партия, известная под названием Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз), была основана в 1897 году. Евреев было много и среди создателей Российской социал-демократической рабочей партии, крупнейшей марксистской организации, созданной в 1898 году, и партии социалистов-революционеров, основанной бывшими «народниками» в 1902 году. Заметное участие представителей еврейской национальности в руководстве революционным движением подогревало антисемитские настроения «охранки».

Несмотря на еврейское происхождение многих «старых большевиков», антисемитизм, хотя и в скрытых формах, вновь расцвел при Сталине. В отличие от «охранки», КГБ никогда не провоцировал еврейские погромы. Тем не менее, КГБ остается самой антисемитской организацией в советской государственной системе. Хотя номенклатура фактически полностью закрыта для представителей еврейской национальности, Министерство иностранных дел и Центральный Комитет партии, как правило, готовы принять на работу евреев-полукровок. В КГБ ситуация совершенно иная. За навязчивой идеей некоторых сотрудников КГБ о якобы существующих сионистских заговорах и «идеологических провокациях» просматриваются антисемитские мифы «охранки». В январе 1985 года заместитель начальника Отдела разведывательной информации ПГУ Л.П. Замойский, известный как человек, обладающий незаурядным умом и способностью дать точную оценку, искренне убеждал сотрудников КГБ в Лондоне (на этой встрече присутствовал и Гордиевский), что масонство, чьи обряды, по его убеждению, имеют явно еврейское происхождение, было частью большого сионистского заговора.

По вполне понятным причинам, лекционные курсы и учебники КГБ не признают никакой связи между тем, как «охранка» обращалась с политическими преступниками и лицами еврейской национальности и сегодняшней практикой КГБ. Куда большее внимание уделяется внешней разведывательной деятельности «охранки». Главной целью, стоявшей перед агентами «охранки» за рубежом, было наблюдение за русскими эмигрантами. Сегодня эти функции выполняют сотрудники контрразведывательной службы, работающие в составе всех резидентур КГБ. Эмиграция политических инакомыслящих, начавшаяся со ссылки Герцена в 1847 году, распространилась в семидесятые годы прошлого века среди представителей поколения «народников». Ко времени вступления на престол Николая II революционная эмиграция насчитывала около 5.000 человек. Используя самые разнообразные методы, от сборки самодельных бомб до исследовательской работы в читальном зале Британского музея, они готовили свержение царизма.

Штаб заграничной агентуры «охранки», созданной для наблюдения за эмигрантами, находился в посольстве России в Париже, главном центре эмиграции. Согласно документам французской службы безопасности «Сюрте», заграничная агентура сделала свои первые шаги в Париже в 1882 году. К 1884 году под руководством знаменитого Петра Рачковского ее работа была уже поставлена на широкую ногу. Во времена «народников» Рачковский был незаметным государственным служащим, симпатизирующим революционным идеям. В 1879 году он попал в руки Третьего отделения, где ему было предложено выбирать между ссылкой в Сибирь и службой в политической полиции. Сделав свой выбор, Рачковский стал самым влиятельным офицером разведки в истории царской России. В отличие от резидентов КГБ, посланных впоследствии в Париж, помимо всего прочего, он добился видного положения в столичном высшем обществе, заработал целое состояние, играя на парижской фондовой бирже, давал шикарные. приемы на своей вилле в Сен-Клу и был близко знаком со многими руководителями «Сюрте», министрами и президентами. Газета «Эко де Пари» писала о нем в 1901 году:

«Если вы встретите его в обществе, вы, я уверен, никогда ничего не заподозрите, поскольку ничто в его внешности не выдает его зловещей миссии. Полный, неугомонный, с не сходящей с лица улыбкой… он выглядит добродушным, веселым парнем — душой компании… У него есть одна большая слабость — он без ума от наших крохотных парижанок. Но на самом деле он самый искусный из агентов, работающих во всех десяти столицах Европы.»

Рачковский и его последователи на посту главы заграничной агентуры занимали примерно такое же положение и имели такую же свободу действий, что и начальники «охранки» или их заместители в Санкт-Петербурге. Подобно тому, как действовала «охранка» внутри России, для слежки за русской эмиграцией сотрудники заграничной агентуры использовали как «внешнее» наблюдение (переодетые в гражданское специальные агенты, консьержи и т.д.), так и «внутреннее» проникновение (полицейские шпионы, некоторые из которых были в свое время настоящими революционерами). Служба безопасности «Сюрте» не только не препятствовала деятельности заграничной агентуры во Франции, но и рассматривала ее как средство для расширения своих собственных возможностей для сбора разведывательной информации. В докладе «Сюрте», подготовленном накануне Первой мировой войны, говорилось: «Объективный анализ официальной и неофициальной деятельности русской полиции в Париже, направленной на то, чтобы держать под контролем русских революционеров, подтверждает ее чрезвычайную полезность.»

Для того чтобы не потерять расположение французских властей, заграничная агентура постоянно нагнетала страх перед возможной революцией. Так, в «Сюрте» полагали, что в 1914 году только в Париже и его пригородах находилось более 40.000 русских революционеров — в десять раз больше, чем их в действительности было во всей Западной Европе.

Заинтересованность полицейских служб других европейских стран в сотрудничестве с заграничной агентурой русских значительно возросла после того, как по миру прокатилась волна политических убийств. Среди жертв террористов-анархистов был президент Франции Карно (1894 год), премьер-министр Испании Антонио Кановас дель Кастильо (1897), императрица Австро-Венгрии Елизавета (1898), король Италии Умберто (1900), президент Соединенных Штатов Мак-Кинли (1901), а также целый ряд известных русских политических деятелей, в том числе министр образования Н. П. Боголепов (1901), министр внутренних дел Д.С. Сипягин (1902) (он же отвечал и за работу «охранки»), пришедший на его место В.К. Плеве (1904), генерал-губернатор Москвы Великий князь Сергей Александрович (1906), премьер-министр и министр внутренних дел П.А. Столыпин (1911). В 1898 году в Риме прошла международная конференция служб безопасности, которая приняла следующую резолюцию: «Центральные органы, осуществляющие в каждой из стран наблюдение за анархистами, должны установить прямые связи друг с другом и обмениваться всей относящейся к этому делу информацией.»

Заграничная агентура в Париже осуществляла контроль за деятельностью небольших групп своих агентов, которые следили за русскими эмигрантами в Великобритании, Германии, а с 1912 года и в Италии. В Швейцарии, в центре революционной эмиграции, который приобретал все большее значение, заграничная агентура имела на своем содержании трех женевских полицейских, которые получали необходимую информацию прямо из полицейских досье и следили за правильностью разведывательных данных, передаваемых швейцарскими властями. Слежка за эмигрантами в Бельгии и скандинавских странах осуществлялась местной полицией в сотрудничестве с заграничными агентами «охранки», направляемыми туда из Парижа со специальными заданиями. Вместе с тем в течение ряда лет до начала Первой мировой войны заграничная агентура охранки подвергалась постоянным нападкам со стороны социалистов и радикально настроенных депутатов французского парламента за ее деятельность во Франции. В 1913 году русское посольство в Париже сочло нужным объявить о прекращении деятельности заграничной агентуры. Официально ее функции были переданы частному сыскному агентству «Бин и Самбэн», во главе которого стоял Анри Бин, бывший агент иностранного отдела «охранки». В действительности же заграничная агентура продолжала функционировать, хотя и с большей осторожностью. Официальное «закрытие» иностранного отдела отрицательно сказалось на его сотрудничестве с «Сюрте». В 1914 году французская служба безопасности докладывала: «У французского правительства больше не будет возможности иметь, как это было в прошлом, точную информацию о действиях опасных эмигрантов во Франции.»

Деятельность заграничной агентуры не ограничивалась сбором разведывательных данных. Ею же были разработаны операции, впоследствии названные КГБ «активными действиями», с целью оказания давления на правительства и общественное мнение за рубежом, и «специальными мерами», предусматривающими использование различных форм насилия. В 1886 году агенты Рачковского взорвали издательство «Народной Воли» в Женеве, успешно обставив дело так, что все выглядело, как дело рук разочаровавшихся революционеров. В 1890 году Рачковский «разоблачил» группу русских эмигрантов, занимающихся изготовлением бомб в Париже. В результате нашумевшего процесса ряд заговорщиков был приговорен к тюремному заключению (некто по имени Ландезан, бежавший за границу, был приговорен заочно), а остальные были высланы из страны. В России «охранка» арестовала 63 революционера, якобы имеющих связь с парижской группой. В действительности же заговор был задуман и осуществлен под руководством Рачковского тем самым Ландезаном, который, будучи агентом-провокатором иностранного отдела «охранки», финансировал строительство мастерской по изготовлению бомб, а деньги на это ему передавали сотрудники того же иностранного отдела.

В течение всех восемнадцати лет службы в Париже (1884—1902) Рачковскому всегда удавалось скрывать следы своего участия в террористических актах и создании подпольных мастерских по изготовлению бомб, якобы спланированных и организованных эмигрантами-революционерами. Ратаев, сменивший его на посту начальника заграничной агентуры (1903—1905), был менее удачлив. Он был отозван в Россию после того, как «Сюрте» стало известно о его участии в неудавшемся покушении на князя Трубецкого в Париже, а также в организации взрыва бомбы во время проведения митинга, организованного французами в знак протеста против царских репрессий после революции 1905 года, среди жертв которого были два французских жандарма, получивших ранения. В 1909 году журналист-революционер по имени Владимир Бурцев раскрыл роль Рачковского в деле об изготовлении бомб в 1890 году. Он также утверждал, что агент-провокатор Ландезан, бежавший от полиции в 1890 году, был не кто иной, как начальник заграничной агентуры в Париже Хартинг. «Стремительный отъезд и исчезновение» Хартинга, по мнению «Сюрте», подтверждали слова Бурцева. Как ни странно, «Сюрте» не придала этому большого значения. Разведывательная информация, которую она получала от иностранного отдела, была «более ценной» и, безусловно, не шла ни в какое сравнение с преступлениями, совершаемыми агентами-провокаторами.

Рачковский, главным образом, специализировался на подделке документов и использовании агентов-провокаторов. Существуют указания на то, что он был организатором нашумевшей антисемитской провокации по подделке документов, известных под названием «Протоколы сионских мудрецов». «Протоколы», якобы свидетельствующие о еврейском заговоре, направленном на достижение мирового господства, не сыграли заметной роли до начала Первой мировой войны. Некоторое время Николай II считал, что они дают ключ к пониманию причин революции 1905 года, но узнав, что это была подделка, он с досадой сказал, что эти документы «запачкали светлое дело антисемитизма». Однако позднее «Протоколы» вновь всплыли на поверхность как руководство к действию для нацистов и фашистов. Из всех подделок двадцатого века эти «Протоколы» имели самые серьезные последствия.

Роль Рачковского не сводилась к сбору разведывательных данных и «активным действиям». Он, помимо всего прочего, пытался оказывать влияние на внешнюю политику России. Рачковский приехал в Париж в 1884 году, будучи ярым приверженцем идеи союза с Францией, которая оказалась в дипломатической изоляции после поражения во франко-прусской войне 1870—1871 года. В качестве тайного посредника он принимал активное участие в переговорах по созданию франко-русского «Двойного альянса» в 1891—1894 годах. Кроме того, он сыграл заметную роль в достижении последующих договоренностей в 1899 году. Среди самых надежных контактов Рачковского в Париже был и Теофиль Делькассе, который с 1898 по 1905 год возглавлял министерство иностранных дел Франции. За всю семидесятилетнюю историю Третьей Республики не было другого министра иностранных дел, который так долго бессменно занимал бы этот пост. Готовя свой собственный визит в Санкт-Петербург в 1899 году для изменения условий «Двойного альянса», а также официальный визит царя во Францию в 1901 году и ответный визит президента Лубе в Россию в 1902 году, Делькассе действовал через Рачковского, а не через посла Франции маркиза де Монтебелло. Русский министр иностранных дел граф Муравьев успокаивал расстроенного Монтебелло: «Мы полностью доверяем г-ну Рачковскому, который, по-видимому, пользуется таким же доверием и у французского правительства.» Однако Рачковский зашел слишком далеко и был отозван из Парижа в 1902 году. Интересно, что его падение не было связано с его влиянием на франко-русские дипломатические отношения. Оно было вызвано тем, что он навлек на себя гнев царицы, неосторожно настаивая на том, что нанятый ею французский «доктор» был просто-напросто шарлатаном.

«Охранка» внесла огромный вклад в проведение царской внешней политики, создав службу перехвата и дешифровки правительственных сообщений. Как и в большинстве ведущих старорежимных держав, в XVIII веке в России действовали так называемые «cabinets noirs», или «черные кабинеты», задачей которых был перехват частной и дипломатической корреспонденции. В Западной Европе деятельность «черных кабинетов» была в разной степени ограничена в XIX веке в результате выступлений общественности и парламентариев против вмешательства в работу почтовых служб. В Великобритании, например, служба дешифровки была закрыта в 1844 году после того, как в Палате Общин поднялся скандал, когда стало известно, что служба перехвата регулярно вскрывала корреспонденцию Джузеппе Мадзини, итальянского националиста, находящегося в изгнании в Великобритании. Лишь с началом Первой мировой войны английская служба дешифровки возобновила свою деятельность. Что же касается самодержавной России, протесты парламентариев никак не отражались на деятельности службы перехвата и дешифровки. «Охранка» имела «черные кабинеты» в почтамтах Санкт-Петербурга, Москвы, Варшавы, Одессы, Киева, Харькова, Риги, Вильно, Томска и Тифлиса. Последний начальник «охранки» А.Т. Васильев постоянно пытался всех убедить в том, что их деятельность была направлена исключительно на борьбу с заговорщиками и преступниками: «У правомыслящих граждан, безусловно, никогда не было никакого резона опасаться цензуры, поскольку на частные дела, в принципе, не обращается никакого внимания.» В действительности же, как и в старорежимные времена, вскрытие писем было источником как слухов, так и разведывательной информации. В результате расшифровки тайной корреспонденции архиепископа Иркутска стало известно, что у него была любовная связь с настоятельницей монастыря.

Главный криптограф «охранки» Иван Зыбин был настоящим гением в своем деле. Начальник московского отделения «охранки» П. Заварзин рассказывал: «Он был фанатиком, если не сказать маньяком, своей работы. Простые шифры он разгадывал с одного взгляда, а вот запутанные приводили его в состояние, близкое к трансу, из которого он не выходил, не решив задачу.» Первоначально главной задачей службы дешифровки «охранки» была расшифровка корреспонденции революционеров внутри и за пределами России, но постепенно «охранка» включила в поле своей деятельности и дипломатические телеграммы иностранных посольств, находящихся в Санкт-Петербурге. Начиная с сороковых годов XVIII века разведывательная служба время от времени пользовалась перехватом дипломатической корреспонденции в качестве источника информации. В 1800 году член коллегии Министерства иностранных дел Н.П. Панин писал своему послу в Берлине: «Мы располагаем шифрами переписки короля (Пруссии) с его поверенным в делах здесь. Если Вы заподозрите Хаугвица (министра иностранных дел Пруссии) в вероломстве, найдите предлог для того, чтобы он направил сюда сообщение по данному вопросу. Как только сообщение, посланное им или королем, будет расшифровано, я немедленно сообщу Вам о его содержании.»

В начале XIX века в связи со значительным увеличением использования курьеров для доставки дипломатической почты число расшифрованных сообщений, перехваченных «черными кабинетами», стало постепенно сокращаться. Однако широкое использование телеграфа в конце прошлого века значительно упростило и передачу дипломатической информации, и ее перехват. Во Франции дипломатическая переписка расшифровывалась в «черных кабинетах» как Министерства иностранных дел, так и службы безопасности «Сюрте». То же самое происходило и в России, где сотрудники «черных кабинетов» Министерства иностранных дел и «охранки» постоянно обменивались расшифрованной дипломатической перепиской. Под руководством Александра Савинского, начальника «черного кабинета» Министерства иностранных дел с 1901 по 1910 год, служба перехвата и дешифровки получила новый статус, и ее организация была значительно улучшена. Вместе с тем в этой области «охранка» занимала лидирующее положение по отношению к Министерству иностранных дел. Раскрытие сложнейших кодов и шифров обычно зависит не только от способностей дешифровальщика, но и от той помощи, которую им оказывают разведывательные службы. «Охранка» стала первой современной разведывательной службой, которая ставила перед собой задачу выкрасть иностранные дипломатические коды и шифры, а также оригинальные тексты дипломатических телеграмм, которые можно было бы впоследствии сравнить с перехваченными шифровками. Для КГБ эта деятельность «охранки» стала примером для подражания.

В июне 1904 года Чарльз Хардинг, занимавший пост посла Великобритании в Санкт-Петербурге с 1904 по 1906 год, докладывал в британское Министерство иностранных дел, что он перенес «чрезвычайно огорчивший его удар», обнаружив, что начальнику его канцелярии была предложена огромная по тем временам сумма в 1.000 фунтов за то, чтобы он выкрал копию одного из дипломатических шифров. Он также сообщил, что один видный русский политик сказал, что ему «все равно, насколько подробно я передаю наши с ним беседы, если это делается в письменной форме, но он умолял меня ни в коем случае не пересылать мои сообщения телеграфом, поскольку содержание всех наших телеграмм им известно». Три месяца спустя Хардинг узнал, что Рачковский создал в Министерстве внутренних дел (которое отвечало за работу «охранки») секретный отдел «с целью получения доступа к архивам иностранных миссий в Санкт-Петербурге». Все усилия, направленные на модернизацию достаточно примитивной системы безопасности британского посольства, не принесли никаких результатов. Секретарь английского посольства Сесил Спринг Раис докладывал в феврале 1906 года: «Вот уже в течение некоторого времени из посольства исчезают бумаги… Курьер и другие лица, связанные по работе с посольством, находятся на содержании полицейского департамента и, кроме того, получают вознаграждение за доставку бумаг.» Спринг Раис утверждал, что ему удалось «установить» организатора секретных операций против посольства Великобритании. По его словам, им был Комиссаров, сотрудник «охранки», награжденный за успехи в организации антисемитской пропаганды. По приказу Комиссарова «около посольства по вечерам постоянно находятся полицейские эмиссары с тем, чтобы заполучить доставляемые бумаги». Несмотря на то, что в посольстве был установлен новый сейф, в архивные шкафы врезаны новые замки, а сотрудники получили строжайшую инструкцию никому не передавать ключи от канцелярии, дипломатические бумаги продолжали исчезать. Два месяца спустя Спринг Раис получил доказательства того, что «к архивам посольства существует доступ, позволяющий выносить бумаги и производить их съемку в доме Комиссарова». Скорее всего, это было дело рук подкупленного сотрудника посольства, который, сделав восковые отпечатки с замков архивных шкафов, получил дубликаты ключей от «охранки». Нечто подобное происходило и в посольствах Соединенных Штатов, Швеции и Бельгии.

К началу века, если не раньше, дипломатическая разведка, получавшая информацию из расшифрованных сообщений и украденных из посольств документов, оказывала существенное влияние (хотя до сих пор этот вопрос мало изучен) на царскую внешнюю политику. С 1898 по 1901 год Россия предпринимала постоянные шаги к тому, чтобы убедить Германию в целесообразности подписания секретного договора, разделяющего сферы влияния в Турецкой империи и закрепляющего давние притязания России в проливе Босфор. Эти попытки были прекращены в конце 1901 года, когда в результате расшифровки немецкой переписки стало ясно, что немецкое правительство не намерено подписывать этот договор. Об этом и было сообщено русскому послу в Берлине в телеграмме министра иностранных дел России графа Ламсдорфа. На протяжении всего периода правления Николая II Россия занимала лидирующее положение в области перехвата и расшифровки дипломатической почты. Великобритания, Германия, Соединенные Штаты и большинство менее влиятельных государств вообще не имели подобной службы вплоть до Первой мировой войны. Австрийская служба перехвата, главным образом, занималась военной корреспонденцией. Единственным серьезным конкурентом России в этой области была ее союзница Франция. В течение двадцати лет до начала Первой мировой войны «черные кабинеты» Министерства внешних сношений Франции и службы безопасности «Сюрте» успешно работали над расшифровкой дипломатических кодов и шифров большинства ведущих держав. В то время как русским удавалось разгадывать некоторые французские дипломатические коды и шифры, русская дипломатическая переписка оставалась совершенно недоступной для французов (хотя они и добились некоторых успехов в расшифровке кодов и шифров заграничной агентуры).

Летом 1905 года, в последние дни русско-японской войны и франко-германского кризиса в Марокко, Россия и ее союзница Франция в течение короткого периода сотрудничали в области перехвата и расшифровки секретной информации. В июне 1905 года русский посол, по указанию своего правительства, передал французскому премьер-министру Морису Рувье копию расшифрованной немецкой телеграммы, связанной с марокканским кризисом. Для Рувье эта телеграмма имела настолько большое значение, что он отдал указание «Сюрте» передать иностранному отделу «охранки» всю японскую дипломатическую переписку, которую только удалось перехватить и расшифровать «черным кабинетом» французской службы безопасности. Телеграммы, посланные начальником заграничной агентуры Мануйловым, содержащие расшифрованные японские документы, были, в свою очередь, перехвачены и расшифрованы «черным кабинетом» французского Министерства внешних сношений. Будучи в неведении относительно того, что эти документы были переданы русским по указанию премьер-министра, в Министерстве внешних сношений решили, что произошла серьезная утечка информации в системе безопасности кодирования и шифров, и отделу шифровок был отдан приказ прекратить все контакты с аналогичным отделом «Сюрте». В результате нелепой ошибки, порожденной коротким периодом сотрудничества между французской и русской службами перехвата, «черные кабинеты» Министерства внешних сношений и «Сюрте» в течение последующих шести лет напряженно работали абсолютно независимо друг от друга, иногда перехватывая и расшифровывая одни и те же дипломатические телеграммы. С тех пор Россия и Франция ни разу не обменивались перехваченной информацией.

Это досадное недопонимание, возникшее в результате неразберихи в действиях французских служб перехвата, оказало серьезное отрицательное влияние на работу русской службы дешифровки. Вплоть до начала Первой мировой войны. русским удавалось расшифровывать значительную, — хотя до сих пор объем ее точно не установлен, — часть дипломатической переписки практически всех ведущих держав, за исключением Германии. Неблагоразумные действия французов во время франко-немецкого агадирского кризиса 1911 года привели к тому, что немцы сменили свои дипломатические коды и шифры. В результате этого русские дешифровальщики в течение двух лет с 1912 по 1914 год не могли прочитать ни одной немецкой шифровки.

Во время агадирского кризиса из немецких телеграмм, перехваченных его «черным кабинетом», французскому министру иностранных дел Жюстену де Сельве стало известно, что премьер-министр Жозеф Кайо за его спиной ведет переговоры с немцами. Используя эти шифровки, де Сельве и ряд его сотрудников пустили слух об измене Кайо. Разгневанный таким подозрением, Кайо пошел на чрезвычайную меру. Он вызвал к себе немецкого поверенного в делах и попросил его показать оригинальные тексты телеграмм с упоминанием его имени, с тем чтобы сравнить их с расшифровками. Впоследствии, обращаясь к французскому президенту, он признался: «Я был неправ, но я должен был защищаться.» Неудивительно, что после этого немцы ввели новые дипломатические шифры, которые оказались не по зубам как французам, так и их русским союзникам.

В России, как и во Франции, межведомственное соперничество наносило серьезный ущерб сбору и обработке внешней разведывательной информации. За военную разведку отвечал Первый отдел Генерального Штаба. До 1914 года информация о немецкой армии, которая была в распоряжении русской разведки, носила откровенно посредственный характер. Совершенно по-другому обстояло дело с данными о другом серьезном противнике России — Австрии. Главным источником информации для русской военной разведки был полковник Альфред Редль. Имея ранг старшего офицера австрийской разведки, он являлся, пожалуй, самым важным агентом из всех действовавших в Европе до Первой мировой войны. В конце 1901 — начале 1902 годов полковник Батюшин, глава русской военной разведки в Варшаве, узнал, что Редль был не очень разборчивым в своих связях гомосексуалистом, правда, об этом не подозревали ни его друзья, ни его начальство. С помощью шантажа и подкупа ему удалось завербовать Редля в качестве внедренного агента. Впоследствии этот же прием был взят на вооружение и КГБ. На деньги, которые он получал от русских, Редль приобретал автомобили не только для себя, но и для своих любовников, в частности, для своего любимчика, молодого офицера уланского полка, которому он также платил 600 крон в месяц.

Среди наиболее ценной информации, переданной им за десять лет шпионской деятельности до его разоблачения и последующего за ним самоубийства в 1913 году, были мобилизационные планы австрийского командования для проведения военных операций против России и Сербии.

Царские дипломаты и консулы также иногда упражнялись в шпионской работе, время от времени собирая материалы, имеющие военное значение. Но, отражая плохое общее взаимодействие между Военным министерством и Министерством иностранных дел, сбор разведывательной информации военными и дипломатами был плохо скоординирован. Военные делали главный упор на использование разведчиков, не уделяя должного внимания перехвату и расшифровке разведывательной информации. Своей первой крупной победе на Восточном фронте под Танненбергом в августе 1914 года немцы были обязаны поразительной глупости русских, которые посылали все свои распоряжения по радио открытым текстом. Сначала немецкие радисты слушали радиообмен противника из простого любопытства.

Первым же, кто понял значение этого открытия, был немецкий офицер, полковник Макс Хоффман, которого впоследствии назвали архитектором победы. Под Танненбергом служба перехвата впервые сыграла решающую роль в обеспечении военной победы. Как писал впоследствии Хоффман, благодаря перехвату «мы знали о всех планах русских». Словно во время штабных игр, русские оказались в кольце противника, который был в курсе каждого их шага.

«Охранка» была не единственной службой, занимавшейся сбором внешней разведывательной информации и «активными действиями». Существовала целая армия агентов, состоявшая из иностранных журналистов, которые были подкуплены Министерством финансов для обеспечения беспрепятственного поступления огромных иностранных займов, в которых так нуждался царский режим и экономика России, и для снятия всех подозрений, возникавших у западных вкладчиков относительно безопасности их капиталов. В большинстве европейских стран до 1914 года считалось вполне нормальным такое явление, как правительственное «субсидирование» дружественных иностранных газет. В докладе французского парламента, составленном в 1913 году, несмотря на некоторые критические замечания в адрес разведывательных служб, отмечалась «неоспоримая» необходимость подобного «субсидирования». В этом смысле Россия занимала первое место в Европе, а поскольку Франция была самым большим иностранным вкладчиком в довоенную Россию, главным объектом деятельности Министерства финансов была французская пресса. Артур Раффалович, представитель Министерства финансов в Париже, подкупил все крупнейшие французские газеты, за исключением социалистической (впоследствии коммунистической) газеты «Юманите». К марту 1905 года поражение русской революции и неудачи России в войне против Японии настолько подорвали доверие французских кредиторов и бизнесменов, что Раффаловичу приходилось в месяц раздавать взяток на сумму около 200.000 франков. В этом ему помогал министр иностранных дел Франции Делькассе. Результаты деятельности агентов, оказывавших влияние на те или иные круги, практически не поддаются оценке. Также очень трудно оценить, насколько важен подкуп прессы. Как бы там ни было, несмотря на щедрость Раффаловича, в марте 1905 года французские банки прекратили все переговоры относительно дальнейших займов России. Тем не менее, к 1914 году 25% французских внешних вложений приходилось на Россию (правительственные займы составляли 4/5 этой суммы), в то время как все страны огромной французской империи довольствовались 9%. Без поддержки прессы кризисы доверия, подобные тому, который закрыл французские кредиты России в марте 1905 года, случались бы гораздо чаще.

Хотя система внешней разведки царской России была плохо скоординирована, она заложила основу для советской разведки. Самые разнообразные «активные действия» и средства сбора разведывательной информации были основными инструментами ее деятельности. Она была первой в мире в области перехвата и дешифровки и использовании шпионской агентуры в помощь сотрудникам службы дешифровки. А Альфред Редль был первым из огромной армии иностранных внедренных агентов («кротов»), которые сыграли главную роль в операциях советской внешней разведки в тридцатые годы. Помимо случая с Редлом, царская разведка дала советским разведывательным органам еще один пример, убедивший их в целесообразности использования внедренных агентов в качестве мощного оружия для борьбы со своими противниками. После Февральской революции в руки большевиков попали архивы «охранки», из которых они узнали, что еще до раскола Российской социал-демократической рабочей партии на большевиков и меньшевиков в 1903 году «охранке» удалось внедрить в их ряды больше своих агентов, чем в любую другую революционную группировку. Информация о деятельности и организации большевиков, которой располагала «охранка», была настолько подробной и полной, что даже та незначительная часть архива, которая уцелела после Февральской революции, стала главным документальным источником для написания истории начального периода деятельности большевиков. Некоторые из документов «охранки» впоследствии доставили ряд неприятностей Сталину, который, придя к власти, выдавал себя за самого верного последователя Ленина. В действительности же еще в 1909 году он критиковал Ленина за некоторые теоретические «промахи» и «неправильную организационную политику». В декабре 1910 года заграничная агентура в Париже перехватила письмо Сталина, в котором он все-таки решил поддержать Ленина. Он писал, что ленинская линия была «единственно правильной», а самого Ленина охарактеризовал как «умного мужика».

Предположения о том, что Сталин был агентом «охранки», судя по всему, не имеют под собой реальных оснований. Хотя и, не исключено, что «охранка» пыталась завербовать его. Как бы там ни было, она имела достаточное количество своих агентов в партии большевиков. В 1908—1909 годах из пяти членов большевистского комитета в Санкт-Петербурге, по крайней мере, четверо были агентами «охранки». «Охранка» смогла внедрить своих агентов и в другие антимонархические организации. Среди тайных сотрудников «охранки» был Евно Азеф, который с 1904 по 1909 год возглавлял «боевую организацию» партии эсеров и отвечал за проведение террористических актов и организацию покушений. В списке жертв «боевой организации» был и министр внутренних дел Вячеслав фон Плеве, погибший в результате взрыва бомбы. Судьба Азефа полна загадок и противоречий. В конце жизни он говорил, что так и не знает, «был ли он террористом, шпионившим за правительством, или полицейским агентом, шпионившим за террористами». По мнению «охранки», самым полезным ее агентом был московский рабочий Роман Малиновский. Его завербовали в 1910 году, а два года спустя он стал одним из шести депутатов-большевиков, избранных в царский парламент — Думу. Ленин восторженно писал: «Впервые у нас есть выдающийся лидер (Малиновский) из числа рабочих, представляющих нас в Думе.» В то время в партии, выступавшей с идеей пролетарской революции, не было ни одного руководителя из рабочих. Поэтому для Ленина пример Малиновского, которого он ввел в состав Центрального Комитета большевистской партии, имел чрезвычайно важное значение. Ленин говорил: «Несмотря на все огромные трудности, с такими людьми можно создать рабочую партию.» Большевики и меньшевики, избранные в Думу в 1912 году, в течение одного года выступали как единая социал-демократическая фракция. Но в 1913 году эта группа раскололась, и Малиновский стал председателем фракции большевиков.

Проблема проникновения агентов «охранки» настолько волновала Ленина, что в 1912 году по его инициативе Центральный Комитет партии создал «комиссию по провокациям». В ее состав вошли три человека, в том числе и Малиновский. В 1913 году, после ареста Сталина и Якова Свердлова, который также был членом Центрального Комитета, Ленин встретился с Малиновским для того, чтобы обсудить, как избежать дальнейших арестов. Естественно, он не знал, что именно Малиновский донес на Сталина и Свердлова. В июле 1913 года Ленин вновь обсуждал эту проблему с Малиновским и своими главными помощниками Львом Каменевым и Григорием Зиновьевым. В результате они пришли к выводу, который мог бы показаться странным кому угодно, только не председателю фракции большевиков Малиновскому, что «рядом» с шестью депутатами Думы действует агент «охранки». Малиновскому были даны инструкции «тщательно соблюдать конспирацию», с тем чтобы снизить опасность внедрения полицейских агентов. С.П. Белецкий, директор полицейского департамента, называл Малиновского «гордостью „охранки“. Однако Малиновский не смог выдержать напряжения двойной жизни, которую он вел. Даже Ленина, его самого горячего сторонника, начала беспокоить его растущая страсть к спиртному.

В мае 1914 года новый министр внутренних дел В.Ф. Джунковский решил избавиться от Малиновского. Вероятно, учитывая сумасбродство Малиновского, он опасался скандала, который мог бы разразиться, если бы стало известно, что он является агентом «охранки» в Думе. Малиновский ушел в отставку и бежал из Санкт-Петербурга, захватив с собой 6.000 рублей, которые дала ему «охранка», для того чтобы он начал новую жизнь за границей. После этого поползли слухи, что он был агентом «охранки». Юлий Мартов, лидер меньшевиков, писал в июне: «Мы все убеждены, без всякого сомнения, что он провокатор.., другое дело, сможем ли мы Доказать это.» Хотя Ленин и был согласен с тем, что Малиновский совершил «политическое самоубийство», он отвергал все обвинения против него. Когда Малиновский объявился в немецком лагере для военнопленных, где он распространял большевистские идеи среди своих соотечественников, Ленин возобновил переписку с ним, по-прежнему защищая его от обвинений в сотрудничестве с «охранкой». В январе 1917 года Ленин вновь заявил, что все эти обвинения «абсолютный нонсенс». Когда после Февральской революции в архивах «охранки» была обнаружена правда о Малиновском, Ленин вначале отказывался в нее поверить. Жизнь Малиновского трагически оборвалась полтора года спустя. В октябре 1918 года он вернулся в Россию, заявив, что «он не может жить вне революции». По-видимому, он надеялся, что ему дадут возможность искупить свою вину. Но его судил революционный трибунал, приговоривший его к расстрелу. 6 ноября 1918 года приговор был приведен в исполнение во внутреннем дворе Кремля.

Почему Малиновскому так долго удавалось обманывать Ленина? Главным образом потому, что Ленин, как и многие другие революционеры — выходцы из привилегированных классов, испытывал чувство вины за свое происхождение. Ленин считал, что главным достоинством Малиновского было его пролетарское происхождение. Он был образцом рабочего организатора и оратора, которых так не хватало в рядах большевиков. По мнению Ленина, преступное прошлое Малиновского и его необузданный характер лишь подтверждали его истинную пролетарскую сущность. Первоначальная привязанность Ленина к Сталину, о которой ему впоследствии пришлось пожалеть, имела те же самые корни. Невысокое происхождение Сталина и его грубые манеры, в которых отсутствовал всякий намек на буржуазную утонченность, опять же вызывали у Ленина чувство вины за свое непролетарское происхождение.

Как ни парадоксально, проникновение царских агентов в ряды большевистской партии было, в некотором смысле, выгодно Ленину. Белецкий, директор полицейского департамента в предвоенный период, рассказывал, что «главной целью» его политики до войны было предотвращение любой ценой объединения русских социалистов. Он говорил: «Я действовал по принципу: разделяй и властвуй.» Ленин, в отличие от многих большевиков, выступавших за союз с меньшевиками, твердо стоял против объединения всех русских социалистов. Белецкий, в некотором смысле, помогал Ленину, арестовывая как ярых противников Ленина среди меньшевиков, так и тех большевиков, которые активно выступали за объединение Российской социал-демократической рабочей партии. В отличие от «охранки», которая была убеждена в том, что, разобщив партию, она сможет ослабить социалистическое движение, Ленин считал, что существование независимой партии большевиков является ключом к победе. Только дисциплинированная, идеологически чистая, «монолитная» элита, стоящая во главе сотен революционеров, могла повести русский народ в светлое будущее.

Хотя светлое будущее так и не наступило, хаос и развал, которые последовали за свержением царизма в феврале 1917 года, подтвердили правильность ленинской стратегии революционной борьбы. В результате Февральской революции большевики оказались в меньшинстве, по сравнению со своими главными соперниками — меньшевиками и эсерами. Но именно большевики пришли к власти в октябре 1917 года. Так крупная тактическая победа «охранки», обеспеченная успешным внедрением полицейских агентов в ряды большевиков, обернулась стратегическим поражением и, в конечном итоге, полным крахом.

Февральская революция (8—12 марта 1917 года по новому стилю) застала большинство революционеров врасплох. За полтора месяца до этих событий сорокашестилетний Ленин, находившийся в эмиграции в Швейцарии, говорил: «Мы, старики, вряд ли доживем до решающего сражения приближающейся революции.» В отличие от подавляющего большинства революционных организаций, «охранка» более чутко отреагировала на настроения в Петрограде (Санкт-Петербург был переименован в Петроград накануне войны). За несколько дней до начала революции один из ее агентов сообщал: «Подпольные революционные партии готовят революцию, но если революция состоится, она будет носить стихийный характер, подобно голодному бунту.» По его словам, самые сильные революционные настроения были распространены среди многодетных матерей, которые, «устав от бесконечного стояния в огромных очередях и более не в силах смотреть на своих больных и полуголодных детей, являют собой огромную массу горючего вещества, готовую воспламениться от одной-единственной искры».

Революция началась после того, как стоящие в очередях за хлебом женщины вышли на демонстрацию 8 марта. Два дня спустя уже весь Петроград был охвачен забастовкой. Решающую роль на этом этапе сыграл петроградский гарнизон. В 1905 году революция была подавлена армией. В марте 1917 года армия выступила на стороне революции. И вновь «охранка» точно определила, в какую сторону подул ветер. Хотя политическая стачка рабочих была подавлена казаками 27 февраля, в докладе «охранки» говорилось: «В целом сложилось впечатление, что казаки были на стороне рабочих.» 12 марта часть Петроградского гарнизона подняла мятеж, обеспечив тем самым успех революции. Три дня спустя царь Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Великого князя Михаила. На следующий день, 16 марта, Михаил отказался от престола, положив конец трехсотлетнему правлению династии Романовых. Власть в стране перешла в руки Временного правительства, состоявшего, главным образом, из либералов, которые странным образом сосуществовали с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, ставшим моделью и, до определенной степени, рупором местных Советов по всей России.

По выражению Троцкого, вместе с царизмом «на свалку истории» отправилась и политическая полиция. 12 марта толпа ворвалась в главное здание «охранки». Возмущенный начальник полиции А.Т. Васильев рассказывал: «Все архивы Специального отдела расследований, содержавшие отпечатки пальцев, фотографии и другие данные на воров, фальшивомонетчиков и убийц, были вынесены во двор и торжественно сожжены. Кроме того, ворвавшиеся вскрыли ящики моего стола и забрали 25.000 рублей общественных денег, которые были у меня на хранении.» Несмотря на утверждения Васильева, что он «не может припомнить ни одного незаконного действия», совершенного им, он вскоре оказался в Петропавловской крепости, где был вынужден спать на «соломенном матраце и набитых куриными перьями подушках», есть «ужасный, отвратительно пахнущий суп и не менее отвратную мешанину из всяких отбросов» и где ему позволяли мыться только один раз в две недели в ледяной, «насквозь продуваемой сквозняками» душевой. Заключение в тюрьму начальника «охранки» и низвержение царя Николая II, Императора Всея Руси, до уровня простого гражданина Романова, по-видимому, символизировало окончательную победу над деспотизмом и рождение нового демократического порядка. После победы революции и Временное правительство, и Петроградский совет были уверены в том, что в России больше никогда не будет политической полиции.

Глава II ЧК, контрреволюция и «заговор Локкарта» (1917—1921)

ЧК, предшественник сегодняшнего КГБ, была основана 20 декабря 1917 года. Созданный в 1954 году Комитет государственной безопасности принял эмблему ЧК, на которой были изображены щит и меч. Щит символизировал защиту революции, а меч — борьбу с ее врагами. К тому времени, когда Гордиевский бежал в 1985 году, на его удостоверении КГБ осталось лишь изображение щита. Всячески стараясь исправить мрачную репутацию КГБ, ее руководители решили убрать меч с эмблемы Комитета. Тем не менее и сегодня офицеры КГБ все еще называют себя «чекистами» и получают зарплату по двадцатым числам каждого месяца («День чекиста»), тем самым как бы отмечая каждый месяц день рождения ЧК.

Подобно подоходному налогу, введенному в Великобритании в 1799 году, создание ЧК представлялось временно необходимой мерой. Ленин и не думал, что ЧК очень быстро вырастет в самую большую политическую полицию и самую сильную внешнюю разведывательную службу в мире. До революции большевиков в октябре 1917 года (7 ноября по новому стилю) Ленин даже не думал, что когда-либо появится необходимость в создании политической полиции, или внешней разведки. Вернувшись в Петроград (ныне Ленинград) через два месяца после Февральской революции, свергнувшей царизм, Ленин принялся с надеждой ожидать прихода мировой революции. Большевики искренне полагали, что их революция положит начало международному революционному движению, которое в конце концов победит капитализм во всем мире. Они полагали, что в новом международном порядке не будет места ни простым дипломатам, ни тем более шпионам. После Октябрьской революции Лев Троцкий заявил, выступая по случаю своего назначения на пост народного комиссара иностранных дел: «Я выпущу несколько революционных прокламаций к народам мира, а потом закрою эту лавочку». Он приказал опубликовать секретные договоры, подписанные царским правительством со своими союзниками, и заявил, что «отказ от секретной дипломатии является: главным условием проведения честной, народной, подлинно демократической внешней политики».

Дореволюционное представление Ленина о жизни в большевистской России было не чем иным, как утопией. В работе «Государство и революция», написанной летом 1917 года, он утверждал, что в будущем не будет места ни полиции, ни тем более секретной полиции. Вместе с тем он признавал, что в переходный период от капитализма к коммунизму будет необходимо организовать «подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних трудовых рабов». Однако он считал, что подобное подавление будет «сравнительно простым» делом. Ленин писал:

«Совершенно естественно, что эксплуататоры не в состоянии подавлять народ без чрезвычайно сложной машины для осуществления этой задачи, но народ может подавить эксплуататоров даже при помощи примитивной машины, практически без всякой машины, без специального аппарата, путем простой организации вооруженного народа…»

Народ, считал Ленин, будет сам вершить классовый суд на улицах по мере возникновения необходимости. Однако Октябрьская революция привела к созданию системы, совершенно отличной от той утопии, о которой говорилось в работе «Государство и революция». Основополагающим элементом Советского государства, рожденного революцией, явился коммунистический миф о том, что, будучи авангардом пролетариата, большевики возглавили народное восстание, которое выражало волю не только самих большевиков, но и всего русского народа. В действительности же Октябрьская революция была не чем иным, как государственным переворотом, совершенным революционным меньшинством, свергнувшим умирающее Временное правительство, которое пришло на смену царскому режиму. Ни Ленин, ни его последователи так и не смогли признать этой реальности. Выступая сначала в оппозиции, а затем свергнув правительство, которое с каждым днем теряло доверие народа, большевики, тем не менее, так и не смогли добиться поддержки подавляющего большинства. На выборах в Учредительное собрание, проведенных сразу после революции, их основными левыми противниками были социалисты-революционеры (эсеры), которые добились абсолютного большинства голосов, в то время как большевики смогли заручиться поддержкой менее четверти всех проголосовавших. Даже в союзе с левыми эсерами они оставались в меньшинстве. Они же и распустили Учредительное собрание, созванное в январе 1918 года.

Ленин и не предполагал, что новое большевистское правительство (Совет народных комиссаров) столкнется с такой огромной проблемой, как внутренняя и внешняя оппозиции. Очень скоро он приходит к необходимости создать «специальный аппарат» для решения этой проблемы. Убежденные в уникальности и исключительной правильности марксистского учения, большевистские лидеры рассматривали любую оппозицию независимо от ее социальных корней, как контрреволюцию. 4 декабря Военно-революционный комитет, под руководством которого была совершена Октябрьская революция, создал Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем, во главе которой был поставлен Феликс Дзержинский. 19 декабря стало известно о надвигающейся всеобщей забастовке госслужащих. Это известие заставило Совнарком и его председателя Ленина предпринять более радикальные меры. Дзержинский получил указание «создать специальную комиссию для выяснения возможности борьбы с подобной забастовкой при помощи самых энергичных революционных мер». На следующий день, 20 декабря, Ленин писал Дзержинскому: «Буржуазия намерена совершить самое отвратительное преступление…» Обращаясь к Совнаркому вечером того же дня, Дзержинский заявил: «Не думайте, что я ищу формы революционной справедливости. Нам не нужна сейчас справедливость, идет война лицом к лицу, война до конца, жизнь или смерть. Я предлагаю, я требую органа для революционного сведения счетов с контрреволюцией».

Совнарком одобрил создание под руководством Дзержинского Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, известной впоследствии как ЧК.

Сегодня КГБ создал своеобразный культ личности Феликса Дзержинского. В его адрес произносилось больше хвалебных слов, чем в адрес всех его последователей, вместе взятых (как ни странно, значительная часть из них официально признана преступниками). Советский историк проф. В. Андрианов назвал его «рыцарем революции». Он писал: «Есть много людей, заслуживающих этого звания, но несмотря на это, каждый раз, когда произносятся эти слова, мы, прежде всего, думаем о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском… Всей своей героической жизнью он проложил дорогу в бессмертие».

Как и большинство первых руководителей ЧК, Дзержинский не был по национальности русским. Он родился в 1877 году в семье польских интеллигентов-землевладельцев. В раннем детстве он считал, что его призвание стать католическим священником. Вместо этого еще в школе он увлекся марксизмом и в 1895 году вступил в ряды Литовской социал-демократической партии. Год спустя он бросил школу для того, чтобы «учиться у народа и быть ближе к нему». Впоследствии он говорил, что быстро стал «пользующимся успехом агитатором, которому удавалось добираться до совершенно нетронутых масс: во время митингов, по вечерам в трактирах или других местах, где собирались рабочие.» Дзержинский называл себя «лютым врагом национализма». В 1900 году он стал одним из основателей Социал-демократической партии Польши и Литвы (СДПиЛ), во главе которой встала Роза Люксембург. Эта партия выступала не за независимость Польши, а за пролетарский интернационализм и сотрудничество с русскими марксистами. Компромисс в любой форме был чужд Дзержинскому. В 1901 году он писал: «Я не могу наполовину ненавидеть или наполовину любить, я не могу отдавать половину своей души, я должен отдать или всю душу, или ничего».

В течение всей своей карьеры революционера, будь то в царской России или Польше, Дзержинский ни разу не был на свободе более трех лет подряд. Впервые он был арестован в 1897 году после того, как молодой рабочий, «соблазненный вознаграждением в 10 рублей, предложенным жандармом», донес на него. После двадцати лет неволи, из которых одиннадцать лет он провел в тюрьме, после долгих лет ссылок, поселений, после трех побегов Дзержинский вышел на свободу и присоединился к большевикам, сначала в качестве делегата СДПиЛ, а затем он был выбран в Центральный комитет большевистской партии на летней партийной конференции 1917 года. Позже Дзержинский принял активное участие в Октябрьской революции.

В течение первого года работы на посту начальника ЧК, Дзержинский работал, ел и спал в своем кабинете на Лубянке. За свою выносливость и спартанский образ жизни он получил прозвище «железный Феликс». Старый чекист Федор Тимофеевич Фомин впоследствии с восхищением рассказывал о том, что Дзержинский отказывался пользоваться привилегиями, которых не имели другие чекисты: «Пожилой солдат приносил ему ужин из простой столовой, где питались все сотрудники ЧК. Когда он пытался принести Феликсу Эдмундовичу что-нибудь повкуснее или получше, Феликс Эдмундович бросал на него испытующий взгляд и спрашивал: „Вы имеете в виду, что это сегодня подавали на ужин всем?“ — „Всем, всем, товарищ Дзержинский“, — поспешно отвечал пожилой человек, пытаясь скрыть смущение».

Как и Ленин, Дзержинский отличался исключительной честностью, работоспособностью, готовностью пожертвовать как самим собой, так и другими во имя идеалов революции. В своей последней речи перед смертью Дзержинский говорил: «Я никогда не щадил себя, и в этом моя сила». После его смерти эти качества были использованы для написания портрета Дзержинского, напоминающего слабую пародию на святого мученика средних веков. Виктор Чебриков, председатель КГБ с 1982 по 1988 год, утверждал: «Феликс Эдмундович стремился искоренить несправедливость и преступления на земле и мечтал о тех временах, когда войны и национальная вражда уйдут навсегда из нашей жизни. Он всегда стремился следовать своему кредо, которое он выразил в следующих словах: „Я бы хотел обнять все человечество, поделиться с ним моей любовью, согреть его, отмыть его от скверны современной жизни“.

Святой Феликс вряд ли оценил бы тонкую лесть Чебрикова, которая не может не вызвать улыбки, поскольку он не отличался чувством юмора. По стандартам 80-х годов такие «возвышенные гуманисты», как Дзержинский, должны были иметь чувство юмора, поэтому Чебриков на полном серьезе пытался доказать, что Дзержинский им обладал. Чебриков утверждал, что Дзержинский «не был настолько аскетичным, как представляют некоторые люди, он любил жизнь во всех ее проявлениях, во всем ее богатстве, он умел шутить, смеяться, любил музыку и природу».

Культ святого Феликса в КГБ начал создаваться сразу после его смерти в 1926 году. Портрет Дзержинского, посмертная маска, слепки его рук, а также его военная форма были помещены в стеклянный гроб и выставлены в конференц-зале офицерского клуба КГБ в качестве объекта поклонения, подобно бальзамированной мумии, находящейся в Мавзолее на Красной площади. Репутация Дзержинского всегда оставалась неизменно чистой, хотя она немного и потускнела в лучах славы Сталина, гений которого проявлялся во всех областях, в том числе и в разведке. Во время празднования двадцатой годовщины ЧК в декабре 1937 года Дзержинского называли «неутомимым большевиком, несгибаемым рыцарем революции, под руководством которого ЧК не раз отводила смертельную угрозу, нависавшую над молодой Советской республикой».

Культ Сталина постепенно вытеснял образ Дзержинского, чьи портреты исчезали, а размер оставшихся становился все меньше. Вскоре после Второй мировой войны его посмертная маска и слепки рук были убраны из офицерского клуба КГБ, и скорее всего, уничтожены.

Политика десталинизации шестидесятых годов положила начало возрождению культа Дзержинского. КГБ всячески пытался отмежеваться и от той кровавой роли, которую он сыграл в сталинский период. Создавался своего рода мифический портрет, изображающий святого Феликса, «рыцаря революции», убивающего дракона контрреволюции. Из одного материала в другой переходили слова Дзержинского о том, что чекист должен обладать «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками». В конце пятидесятых годов напротив центрального здания КГБ на площади Дзержинского была воздвигнута многометровая статуя Дзержинского. Сегодня главным объектом поклонения сотрудников Первого главного управления (внешняя разведка) является большой бюст Дзержинского, установленный на мраморном пьедестале, рядом с которым всегда лежат свежие цветы. Все молодые офицеры ПГУ рано или поздно проходят процедуру возложения цветов или венков к бюсту основателя КГБ. Словно ветераны войны, стоящие перед могилой неизвестного солдата, они склоняют головы в скорбном молчании. Подобными ритуалами офицеры КГБ пытаются укрепить свой образ чекиста и разорвать, по крайней мере в некоторой степени, те мрачные нити, которые связывают их со сталинским НКВД.

Главными средствами, одобренными Совнаркомом 20 декабря 1917 года, которые Дзержинский и возглавляемая им ЧК должны были использовать для борьбы с контрреволюцией, были «захват собственности, переселение, лишение карточек, публикация списков врагов народа и т.д.» Тем не менее, главным оружием ЧК стал террор. Ленин не представлял себе масштабов оппозиции, с которой ему придется столкнуться после революции. Он быстро приходит к выводу, что «специальная система организованного насилия» должна быть создана для осуществления диктатуры пролетариата. В условиях классовой войны большевики не могли себе позволить ограничиться старыми понятиями «буржуазной» законности или морали. Ленин утверждал, что главной причиной поражения величайшего революционного восстания XIX века, Парижской Коммуны 1871 года, было то, что восставшие возлагали слишком много надежд на примирение и использовали слишком мало силы. Неспособность подавить буржуазию силой привело к краху. Ленин жестоко критиковал «предрассудки интеллигенции относительно смертной казни». Он считал, что у масс были более здоровые инстинкты. Уже в декабре 1917 года Ленин выступит за то, чтобы народные массы сами вершили свой суд («уличный суд») над «спекулянтами». Он всячески поощряет любые действия, в том числе и террор, направленные против «классовых врагов».

Не будучи по натуре жестоким человеком, Дзержинский, как и Ленин, буквально кипел от идеологической ненависти по отношению к классу, из которого он сам вышел. Он говорил своей жене, что воспитал себя так, чтобы «без всякой жалости» защищать революцию. Один из его ближайших соратников, Мартин Янович Лацис писал в газете ЧК «Красный террор»: «Мы не ведем войны против отдельных людей, мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите свидетельств, указывающих на то, что подсудимый делом или словом выступал против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны задать: к какому классу он относится, каково его происхождение, каково его образование или профессия. Ответы на эти вопросы определят судьбу обвиняемого. В этом состоит значение и смысл красного террора.»

В то время как Дзержинский и его помощники прибегали к красному террору только как к объективно необходимому средству классовой борьбы, некоторые из простых членов ЧК, особенно на местах, наслаждались властью жестокости, не вдаваясь в высокие идеологические рассуждения. Яков Христофорович Петере, один из первых и наиболее выдающихся помощников Дзержинского, позднее признавал, что «многие нечестные элементы» пытались проникнуть в ЧК. Однако он не считал нужным добавить, что многим из них это удавалось. По жестокости ЧК можно сравнить со сталинским НКВД, хотя масштабы расправ были гораздо меньше.

Вплоть до лета 1918 года чинимый ЧК террор в какой-то мере смягчался деятельностью левых эсеров, на помощь которых большевики полагались на начальном этапе. В январе 1918 года, несмотря на возражения со стороны Ленина и Дзержинского, представители левых эсеров в Совнаркоме настояли на том, чтобы их партия была представлена в ЧК. Один из четырех левых эсеров, назначенных членами коллегии ЧК, Вячеслав Алексеевич Александрович, стал заместителем Дзержинского. В марте 1918 года после подписания мира с Германией в Брест-Литовске в знак протеста левые эсеры вышли из Совнаркома. Партия большевиков изменила свое название на Коммунистическую. С тех пор в состав Совнаркома входили исключительно коммунисты, а правительство большевиков переехало в новую столицу — из Петрограда в Москву. Несмотря на то, что левые эсеры вышли из правительства, они все еще оставались в составе ЧК. Дело в том, что, по утверждению самих левых эсеров, Дзержинский просил их остаться, убеждая их лидера Марию Спиридонову, что без их поддержки более не сможет «держать в узде жаждущих крови чекистов». Пока левые эсеры оставались в составе ЧК, за политические преступления не расстреливали. Дзержинский безгранично доверял своему заместителю левому эсеру Александровичу. Переехав в Москву, он передал ему всю полноту власти по решению каждодневных административных вопросов, а сам сконцентрировал свои силы на оперативной работе.

Штаб ЧК находился в Москве, на улице Большая Лубянка, в доме номер 11, который ранее занимала страховая компания «Якорь» и лондонская фирма «Ллойд» (позднее ЧК переехала в дом номер 2, в котором находилась российская страховая компания «Россия»). Теперь главное здание КГБ находится на улице, носящей имя Дзержинского. Те, кого Дзержинский называл «жаждущими крови» чекистами, в скором времени оказались и в Москве. Одной из первых жертв чекистского террора в Москве был известный цирковой клоун Бим-Бом, который часто позволял себе смеяться над коммунистами. Как и в КГБ, в ЧК плохо понимали такой юмор и считали его идеологической провокацией. Когда во время представления к Бим-Бому подошли чекисты с каменными лицами, зрители подумали, что это лишь часть общего представления, однако их смех вскоре сменился на панику, когда они услышали выстрелы, — чекисты открыли огонь по Бим-Бому, который пытался бежать.

Помимо террора, в борьбе против контрреволюции ЧК часто прибегала к внедрению агентов. Хотя Дзержинский выступал против царских методов использования агентов-провокаторов, он очень быстро сам стал настоящим специалистом в этой области. Согласно официальным советским источникам, к началу 1918 года чекисты «регулярно предпринимали такие опасные операции», как внедрение агентов. «Обстановка напряженной классовой борьбы требовала быстрых действий по раскрытию гнезд контрреволюции. Любой неосторожный шаг мог стоить чекистам жизни, но мужество и преданность были их врожденными качествами.» Согласно источникам КГБ, первым значительным успехом ЧК по внедрению своих агентов была операция против организации, которая находилась в Петрограде и называлась «Союз по борьбе с большевиками и отправке войск (генералу) Каледину». Чекист по имени Голубев, выдавая себя за бывшего офицера царской армии, «смог быстро проникнуть в „Союз“, разоблачить многих членов белогвардейского подполья и выявить места их тайных встреч». В течение января-февраля весь «Союз», насчитывающий около четырех тысяч человек, «был разоблачен чекистами и полностью обезврежен с помощью красногвардейцев». Значительно усовершенствованные террор и техника внедрения агентов, самые эффективные методы борьбы ЧК против врагов большевиков, заложили основу для двух наиболее выдающихся достижений сталинского НКВД: самого страшного в истории Европы террора в мирное время и самого широкого проникновения разведывательной агентуры в правительственный аппарат зарубежных стран. Вместе с тем значительное расширение террора и операций по внедрению агентов наблюдалось уже во время Гражданской войны 1918—20 гг.

В условиях полного хаоса жизнь молодого Советского государства находилась под постоянной угрозой. В результате Октябрьской революции и ее последствий большевики смогли сохранить контроль только над Петроградом, Москвой и несколькими прилегающими к ней районами в радиусе примерно 500 километров (в основном к востоку и, в меньшей степени, к югу) от Москвы. Остальная же территория России находилась в полном хаосе. Роспуск демократически избранного Учредительного собрания лишил большевиков, во всяком случае в глазах всего мира, оснований для утверждения о том, что они являются законным правительством России. Их проблемы усугублялись и драконовским мирным соглашением, которого требовала Германия, а Ленин, в свою очередь, настаивал на том, что у Советской России нет другого выбора, как подписать его. «Если вы не готовы ползти на животе по грязи, вы не настоящий революционер, а болтун», — говорил Ленин тем большевистским руководителям, которые сомневались в правильности принятого решения, в том числе и Дзержинскому. По условиям мирного договора, подписанного в Брест-Литовске 3 марта 1918 года (потерявшего силу восемь месяцев спустя, когда армия Антанты одержала победу на западном фронте) большевики должны были согласиться с разделом Западной России. В мае в Сибири начался мятеж чехословацкого корпуса, сформированного бывшей царской армией. Это восстание ознаменовало начало гражданской войны, которая продолжалась два с половиной года. К июлю на территории бывшей царской империи насчитывалось уже восемнадцать правительств, выступающих против большевиков. Признаваемый только германскими захватчиками (пока, в свою очередь, они сами не оказались в положении побежденных в ноябре того же года), советский режим оказался международным изгоем. Многие дипломаты стран Антанты были захвачены войной в Советской России. Летом 1918 года они начали вступать в контакт с врагами большевиков, а правительства Великобритании, Франции, США и Японии предприняли военную интервенцию.

С самого начала большевики считали, что Гражданская война являлась частью общего заговора сил Антанты. В действительности же Антанта не была инициатором восстания чехословацкого корпуса. Главной причиной мятежа было то, что тогдашний военный комиссар Лев Троцкий предпринял попытки разоружить солдат, и они, опасаясь за свою жизнь, взялись за оружие. Но для Ленина и Совнаркома было очевидно, что чехи были не чем иным, как инструментом «англо-французских маклеров». Ленин говорил в июле: «Мы столкнулись с систематическим, методическим и, очевидно, хорошо спланированным военным и финансовым контрреволюционным заговором против Советской республики, который все представители англо-французского империализма готовили в течение нескольких месяцев». До сих пор КГБ рассматривает все заговоры и выступления против молодого советского режима как «проявление общего заговора» своих классовых врагов внутри страны и «империалистических сил за рубежом». В действительности же все было по-другому. Если бы существовал «общий заговор», большевистский режим никогда не смог бы удержаться. В течение 1919 года большевикам противостояли три основные военные силы. Весной в Сибири началось выступление армии, возглавляемое бывшим царским адмиралом Колчаком, а летом — наступление белых генералов Деникина и Юденича на юге и на севере страны. Юденич дошел до пригородов Петрограда, фактически перерезав все железнодорожные сообщения города с Москвой. Большевики смогли выстоять благодаря полководческому гению Троцкого, который возглавил Красную Армию, но еще в большой степени им помогли разногласия, возникшие в рядах противника. Если бы разрозненные наступления Колчака, Деникина и Юденича были бы частью скоординированного наступления на Петроград и Москву, вполне возможно, контрреволюция одержала бы победу. Вместо этого каждая из белых армий действовала независимо друг от друга, а каждый из командующих сам хотел разгромить советский режим и овеять себя славой, и все они потерпели поражение.

Тем временем Красная Армия пыталась представить себя выразителем интересов не правительства меньшинства, а всего народа России. Она боролась против белых генералов, главной целью которых было восстановить реакцию и утерянные привилегии.

Хаос Гражданской войны дал западным правительствам шанс покончить с Октябрьской революцией, однако они не воспользовались этим шансом. До победы над Германией в ноябре 1918 года армии Антанты преследовали в основном военные, а не идеологические, как утверждают советские историки, цели. Главная их задача заключалась в снижении давления на Западном фронте в решающий момент войны. Мир, подписанлый в Брест-Литовске, позволил немцам перебросить значительные силы с Восточного фронта и начать крупнейшее за всю войну наступление на Западе. Британский главнокомандующий, фельдмаршал Хейг, назвал этот период критическим. В своем знаменитом обращении к войскам 11 апреля он сказал: «Мы должны защищать каждую позицию до последнего солдата, ни шагу назад. Даже прижатый спиной к стене, каждый из нас должен биться до конца, веря в справедливость нашего дела.» К июню 1918 года немцы вышли к реке Марна, угрожая Парижу. По сравнению с этим судьба большевистского режима на Восточном фронте имела второстепенное значение. Хотя военное положение на Западе быстро менялось в течение всего лета, армии Антанты не ожидали, что Германия уже осенью потерпит столь стремительное поражение.

Слабо подготовленные заговоры против советского режима, разрабатываемые и осуществляемые летом 1918 года западными дипломатами и заброшенными в Россию агентами, не представляли значительной угрозы для большевиков. Более того, казалось, что ЧК была заинтересована в том, чтобы заговоры выглядели более масштабно, с тем чтобы, разоблачив их, чекисты могли бы одержать весомую пропагандистскую победу. Даже после перемирия с Германией, когда западные правительства стали уделять больше внимания действиям, направленным на свержение большевистского режима, они не делали и половины того, что было в их силах. Две или три дивизии Антанты, высадившись в Финском заливе в 1919 году, возможно, могли бы дойти до Москвы и покончить с Советским правительством. Но ситуация, возникшая в конце Первой мировой войны, была такова, что западные страны не могли собрать даже две, не говоря уже о трех дивизиях. Войска, посланные в Россию, лишь дискредитировали белое движение, тем самым сыграв на руку большевикам. Их было слишком мало для того, чтобы решить исход Гражданской войны, но достаточно, чтобы большевики объявили всех своих противников марионетками западного империализма.

Большевики считали, что весь западный капиталистический мир восстал против них всей своей мощью. Чекисты с гордостью говорили, а КГБ и сегодня так считает, что именно они сыграли решающую роль в защите молодого Советского государства, его борьбе против гигантских заговоров западного капитала и его секретных служб. В 1921 году, отдавая должное чекистам, Ленин назвал их «нашим разрушительным оружием в борьбе против бесконечных заговоров и бесконечных посягательств на Советскую власть со стороны людей, которые значительно сильнее нас».

«Господа российские и зарубежные капиталисты! Мы знаем, что невозможно для вас любить эту организацию. И действительно, это невозможно, она, как никто другой, смогла противостоять вашим интригам, вашим махинациям в то время, когда вы душили нас, когда окружили нас захватчиками, когда вы организовывали внутренние заговоры и готовы были совершить любое преступление, лишь бы только сорвать наш мирный труд.»

Хотя заговоры западных дипломатов и разведывательных служб не были столь масштабными, как утверждал Ленин и как считает до сих пор КГБ, ЧК действительно удалось добиться целого ряда побед. Наиболее эффективным орудием ЧК было внедрение агентов («кротов») и провокаторов по модели, созданной царской «охранкой». Однако первая крупная операция ЧК по внедрению своих агентов в западное посольство провалилась.

Имперская Германия была единственной державой, с которой у большевистского режима были установлены официальные дипломатические отношения и с кем он обменялся послами после подписания мирного договора в Брест-Литовске. 23 апреля 1918 года в Москве открылось германское посольство во главе с графом Вильгельмом Мирбахом. Шесть дней спустя один из сотрудников миссии Мирбаха писал в своем дневнике: «Здесь мы должны быть начеку, вокруг нас шныряют агенты и провокаторы. Советские власти смогли быстро возродить бывшую царскую „охранку“, хотя и в другой форме, но, по крайней мере, не меньшую по размерам и более жестокую по характеру.»

Задача проникновения в германское посольство была возложена на контрразведывательный отдел, созданный в мае 1918 года в Управлении по борьбе с контрреволюцией ЧК. В 1921—22 годах контрразведывательный отдел был расширен и на его основе создано отделение контрразведки, сокращенно КРО, предшественник Второго главного управления КГБ. Во главе этого отдела стал двадцатилетний левый эсер Яков Блюмкин, возможно, самый молодой начальник отдела в истории КГБ. Блюмкин успешно провел операцию по проникновению в германское посольство, вступив в контакт с графом Робертом Мирбахом, австрийским родственником немецкого посла, который попал в русский плен во время войны. В июне Блюмкин получил от него письменное обязательство снабжать ЧК секретной информацией о Германии и деятельности германского посольства.

Однако Дзержинский поступил неразумно, поручив эту операцию Блюмкину, поскольку левые эсеры продолжали активно выступать против Брестского мира. 4 июля Центральный комитет левых эсеров одобрил план покушения на немецкого посла. Левые эсеры считали, что, убив его, они заставят большевиков прекратить «умиротворение» немцев и возобновить военные действия на Восточном фронте, что, по их мнению, будет способствовать делу развития мировой революции. Покушение было поручено Блюмкину и его сотруднику, фотографу, левому эсеру, Николаю Андрееву. Утром 6 июля Блюмкин подготовил документ на бланке ЧК, на котором стояла подделанная подпись Дзержинского и секретаря ЧК, поручающий ему и Андрееву провести переговоры с послом Германии. Помощник Дзержинского, левый эсер Александрович, втянутый в этот заговор Блюмкиным, поставил на этот документ официальную печать ЧК. После полудня того же дня Блюмкин и Андреев приехали в германское посольство и договорились о встрече с послом под предлогом необходимости обсудить вопрос, связанный с его родственником графом Робертом Мирбахом. Впоследствии Блюмкин утверждал, что именно он застрелил посла из своего револьвера, однако, по свидетельству сотрудников посольства, все три выстрела, произведенных Блюмкиным, не достигли цели, а граф Вильгельм Мирбах был застрелен Андреевым.

Таким образом, миссия ЧК как «щита и меча революции» чуть было не закончилась катастрофой. Вместо того чтобы защищать новое коммунистическое государство, в июле 1918 года ЧК чуть было не сыграло роль инструмента его разрушения. В телеграмме на имя Сталина Ленин писал, что покушение на Мирбаха поставило Россию на «волосок от возобновления войны с Германией». За покушением последовало восстание левых эсеров, в результате которого здание ЧК на Лубянке было захвачено, а Дзержинский арестован. Но у левых эсеров не было четкого плана действий, и их мятеж был подавлен в течение 24 часов преданными коммунистам латышскими войсками. 8 июля по собственному желанию Дзержинский ушел с поста руководителя ЧК. Была создана комиссия по расследованию обстоятельств восстания, а ЧК была очищена от левых эсеров. 22 августа Дзержинский был вновь назначен на пост председателя ЧК. К этому времени ЧК состояла исключительно из коммунистов. Сдерживающее влияние левых эсеров потеряло силу, а политика террора против политических врагов начала набирать обороты. Дзержинский говорил: «Мы представляем собой организованный террор. Это должно быть сказано совершенно ясно».

Ленин проявлял активный, хотя и немного наивный интерес к использованию различных технических средств и методов, в том числе террора, для охоты за контрреволюционерами. Ему чрезвычайно понравилась идея использовать большие электромагниты для обнаружения во время обысков спрятанного в домах оружия. Он всячески настаивал на рассмотрении этой идеи в ЧК. Однако Дзержинский занял другую позицию, он говорил Ленину: «Магниты вряд ли можно использовать при обысках, мы уже пытались это сделать». Но в качестве эксперимента он все-таки согласился с тем, чтобы во время обысков использовались большие магниты, главным образом для того, чтобы испугать контрреволюционеров и заставить их добровольно сдать спрятанное оружие. Вскоре от подобных экспериментов отказались.

Действия ЧК, направленные на внедрение агентов в миссии Антанты и ее разведывательные сети в Россию, оказались более успешными, чем операция против посольства Германии.

До сих пор КГБ считает своей крупнейшей победой операцию ЧК по разоблачению летом 1918 года так называемого «заговора Локкарта», в которой участвовали британские, французские, американские дипломаты и тайные агенты. Роберт Брюс Локкарт, бывший исполняющий обязанности генерального консула Великобритании в дореволюционной Москве, был способным, но не самым надежным сотрудником консульской службы. На протяжении своей карьеры ему дважды приходилось начинать все с начала после того, как его весьма запутанные любовные похождения становились достоянием гласности. В начале 1918 года после того, как британский посол был отозван, Локкарта направили в Россию для вступления в неофициальный контакт с большевистским режимом. Он не смог добиться больших результатов. Главная цель его миссии заключалась в том, чтобы убедить большевиков продолжить войну с Германией, пообещав помощь армии Антанты. Несмотря на то, что Локкарт потерпел неудачу и мирный договор в Брест-Литовске был подписан, он не оставлял надежды на лучшее. В своих докладах в Лондон он писал, что, несмотря на мирный договор, «существуют значительные возможности для организации сопротивления Германии». Военный комиссар Троцкий и сменивший его на посту комиссара иностранных дел Георгий Чичерин, будучи чрезвычайно заинтересованными в установлении связи с Лондоном, всячески пытались убедить Локкарта в том, что Брестский мир не продлится долго. Но Локкарт не пользовался большим доверием у своего правительства. Один из чиновников Министерства иностранных дел Великобритании язвительно заметил: «Может быть, г-н Локкарт и давал нам плохие советы, но нас нельзя обвинить в том, что мы им следовали».

После того, как Локкарт потерял всякую надежду на возобновление войны на Восточном фронте, он быстро поменял свое амплуа пробольшевистского дипломата на антибольшевистского заговорщика. В середине мая он установил контакты с агентами антисоветского подполья, возглавляемого эсером-террористом Борисом Савинковым, который еще до войны участвовал в организации покушения на Плеве и Великого князя Сергея Александровича. В своих мемуарах Локкарт отрицал то, что он подталкивал Савинкова на совершение тех или иных действий. Однако в своих телеграммах в Лондон он говорил совсем о другом. 23 мая 1918 года он направил в Министерство иностранных дел без всяких комментариев текст, полученный от агентов Савинкова, в котором рассказывалось о планах «убийства всех большевистских лидеров в ночь высадки войск Антанты и создания правительства, которое в действительности станет военной диктатурой». В отличие от британского правительства, которое больше заботила проблема войны с Германией, Локкарт становится ярым сторонником интервенции Антанты для оказания помощи в свержении коммунистического режима.

Английская секретная разведывательная служба, известная в то время, как МИ 1C, внесла свою лепту в неразбериху, созданную Локкартом. Помимо резидента МИ1С, капитана Эрнеста Бойса, который формально оставался во главе британской секретной агентуры в России, туда в начале 1918 года были направлены еще несколько офицеров разведки попытать счастья. У Локкарта сложилось «очень плохое мнение» об их работе. Он считал, что они, «несмотря на свою храбрость и явную способность к языкам, не могли правильно оценить политическую обстановку». Так, они поверили поддельным документам, в которых говорилось, что коммунистическое руководство находилось на содержании немцев. Они также поверили фальшивым сообщениям о том, что в Сибири большевики формируют соединения из немецких военнопленных. МИ1С продолжала играть второстепенную роль в британской внешней политике, несмотря на заявления ЧК о том, что именно этот отдел является мощным оружием секретных планов, разрабатываемых в самом сердце британских коридоров власти. Английская секретная служба — прародительница сегодняшнего СИС, была создана только в 1909 году. До начала войны она оставалась небольшой организацией, бюджет которой был настолько мал, что она не могла себе позволить иметь даже одного резидента на постоянной основе за рубежом. Как говорилось в позднее опубликованном секретном докладе, из-за нехватки средств вплоть до 1914 года эта служба «использовала случайных агентов, чья деятельность, как показала практика и опыт военных лет, оказалась абсолютно неэффективной». Во время Первой мировой войны служба МИ1C была значительно расширена и, в некоторой степени, усилена профессионалами. К началу 1918 года она имела сеть из более чем четырехсот бельгийских и французских агентов, регулярно сообщающих о передвижении германских войск в оккупированной Бельгии и Северной Франции. Западный фронт оставался главной целью деятельности МИ1C, и именно там эта служба смогла добиться значительных успехов. По сравнению с Западным фронтом Россия была в числе второстепенных задач. Офицеры МИ1С, заброшенные в Россию, имели много общего с любителями-энтузиастами из числа военных офицеров, которых призывали на секретную службу во времена правления королевы Виктории и короля Эдуарда, т.е. еще до того, как была создана профессиональная секретная служба. Их головокружительные приключения оказывали незначительное влияние на политику Великобритании по отношению к коммунистической России. Тем не менее, ЧК рассматривала их мальчишеские заговоры не как свидетельства неразберихи и дилетантства, а как глубоко продуманные, разветвленные действия западных разведывательных служб.

Хотя Локкарт был невысокого мнения об операциях МИ1С в России, даже он восхищался удивительной смелостью Сиднея Рейли. Зигмунд Розенблюм, он же Рейли, родился в 1874 году в семье зажиточного еврея, проживавшего на территории русской Польши. Единственный сын в семье, он порвал со своими родителями в 1890-х годах и эмигрировал в Лондон. С тех пор он снискал себе славу самоуверенного, бесстрашного международного авантюриста, прекрасно говорящего на нескольких языках, любителя женщин, создавшего вокруг своей карьеры паутину фантазий, в которую обычно попадали те, кто писал о нем, да и сам Рейли тоже. Он был фантазером, но вместе с тем у него была явная склонность и прекрасное чувство профессии разведчика в сочетании с абсолютным безразличием к опасностям. Эти качества вызывали восхищение как у Мансфилда Камминга, первого начальника английской секретной разведывательной службы, так и у Уинстона Черчилля. По словам Локкарта, яркая индивидуальность Рейли представляла собой сочетание «артистического темперамента еврея с безумной смелостью ирландца, которому сам черт не страшен».

Согласно одной из наиболее популярных книг об истории британской секретной службы, «ни один другой шпион не обладал такой властью и таким влиянием, как Рейли». Он был мастером покушения и знал, как лучше «отравить, заколоть, застрелить и задушить». У него всегда было наготове «одиннадцать паспортов и столько же жен». Потеряв до определенной степени свое романтическое обрамление, некоторые факты из жизни Рейли все еще продолжают интересовать нас. До Первой мировой войны его знали в Санкт-Петербурге как преуспевающего бизнесмена и двоеженца. Кроме того, в то время он работал на Камминга в качестве временного «случайного агента». Когда Рейли вернулся в Россию весной 1918 года под кодовым именем СТ1, он закружился в вихре из ряда вон выходящих авантюр и скандальных фарсов. Чекисты, однако, не видели в его похождениях ничего смешного. Рейли объявил о своем приезде в Москву 7 мая очень похожей на него бравадой, когда он, подойдя к кремлевским воротам, заявил охранникам, что является эмиссаром Ллойда Джорджа, и потребовал личной встречи с Лениным. Как ни странно, ему удалось встретиться с одним из главных помощников Ленина, Владимиром Бонч-Бруевичем, который, естественно, был чрезвычайно удивлен таким поведением Рейли. Сотрудники комиссариата по иностранным делам позвонили Локкарту справиться, не является ли посетитель Бонч-Бруевича простым мошенником. Локкарт позже признался, что он чуть было не сказал им, что «(Рейли) скорее всего русский, выдающий себя за англичанина или, в противном случае, сумасшедший». Когда Локкарт узнал у Бойса, главного резидента МИ1C в России, что Рейли был британским агентом, он буквально вышел из себя, вызвал Рейли к себе в кабинет и «устроил ему головомойку, как школьнику, пообещав отослать его назад домой.» Но, как вспоминает Локкарт, Рейли был «гениальным изобретателем различных объяснений, и в конце концов мы вместе хорошенько посмеялись». Позже Рейли стал выдавать себя за левантийского грека и, завербовав несколько любовниц, начал серьезно готовить заговор для свержения Ленина.

Рейли продолжает удивлять экспертов советской разведки, внимательно изучающих его противоречивую карьеру. Согласно официальной истории военных чекистов, опубликованной в 1979 году, Рейли родился в Одессе. Его отец был «ирландский капитан», а мать — русская. В этом же документе говорится, что в его «полной героических поступков» жизни не было ничего «сенсационного или вымышленного». В этом же документе, в основу которого легли исключительно документальные материалы, также утверждалось, что он был «главным резидентом» службы МИ1С в России. В действительности же этот пост занимал Эренст Бойс. Карьера Рейли исключительно интересовала сегодняшнего председателя КГБ генерала Владимира Александровича Крючкова. В 1979 году, занимая пост начальника Первого главного управления (внешняя разведка), Крючков попросил подобрать в библиотеке ПГУ все книги о Рейли. Вполне вероятно, что этот интерес подогревался свежими материалами, подготовленными внутри КГБ, относительно истории Комитета государственной безопасности. По словам одного из библиотекарей, «он, судя по всему, прочел все эти книги».

Капитан (позднее бригадир) Дж. А. Хилл был, пожалуй, самым знаменитым из коллег Рейли, работавших по заданию МИ1С в России. Его кодовое имя было ИК8, и, по словам Локкарта, он был «таким же смелым и таким же бесстрашным, как Рейли» и «говорил по-русски не хуже него». «Веселый Джордж Хилл», как впоследствии называл его Ким Филби, считал время, которое он провел в качестве английского шпиона в России, «веселым приключением на страницах моей жизни». В детстве он вместе со своим отцом, «одним из английских купцов-пионеров, в лучшем смысле этого слова», путешествовал по всему миру от Сибири до Персии. Именно эти поездки подготовили его к шпионской работе лучше, чем любая профессиональная специальная тренировка. Хилл приехал в Россию за два месяца до революции большевиков в качестве сотрудника миссии Королевского летного корпуса. Но весной 1918 года он уже сотрудничал с МИ1C. Как и Локкарт, он надеялся на то, что Брестский мирный договор будет аннулирован и что существует возможность убедить большевиков присоединиться к войне против Германии. В своих мемуарах под громким названием «Великая миссия» он хвастался тем, как ему удалось завоевать доверие Троцкого и как он способствовал становлению советской военной разведки и ЧК: «Встречи с Троцким, театры, деловые обеды никак не мешали моей работе. Прежде всего я помог военному штабу большевиков организовать отдел разведки, с тем чтобы выявлять немецкие соединения на русском фронте и вести постоянные наблюдения за передвижением их войск… Во-вторых, я организовал работу контрразведывательного отдела большевиков, для того чтобы следить за германской секретной службой и миссиями в Петрограде и Москве».

Однако доклады Хилла, которые он посылал в МИ1C и военные министерства, не были столь сенсационными, хотя и имели большое значение. Он «смог убедить начальника Московского военного округа организовать отдел проверки и слежения за германскими соединениями, пообещав большевикам всестороннюю помощь Великобритании». Правда, в отличие от того, что Хилл говорит в своих мемуарах, никакого документального подтверждения его личного участия в создании этих отделов не найдено. Также нет никаких указаний на то, что он сыграл какую-либо роль в организации отдела контрразведки ЧК в мае 1918 года. Позже он сам признался в том, что никогда не встречался с первым начальником этого отдела Яковом Блюмкиным. Однако существует вероятность того, что между Хиллом и ЧК был налажен ограниченный обмен информацией о германских войсках. Когда во время Второй мировой войны на более высоком уровне было установлено сотрудничество между разведками Англии и Советского Союза, Хилл вернулся в Москву в качестве офицера связи Отдела специальных операций. По словам Кима Филби, «русские с радостью встретили его, ведь они знали его как облупленного». К лету 1918 года его первый непродолжительный опыт сотрудничества с советской разведкой подошел к концу. Как и Локкарт, он не смог убедить коммунистов вновь вступить в войну с Германией. Тогда он создает сеть по выявлению немецких и австрийских военных подразделений на Восточном фронте и с помощью «патриотично настроенных русских офицеров» готовит провокационные операции против них.

К июлю 1918 года Локкарт сам оказался втянутым в подготовку и реализацию заговоров с целью свержения коммунистического режима, хотя впоследствии он это и отрицал. Вместе с французским генеральным консулом в Москве Фернаном Гренаром он передал 10 млн. рублей контрреволюционному «Национальному центру» в Москве, который имел слабые связи с Савинковым на северо-востоке и белой армией царского генерала Алексеева на Кубани. Но ни Локкарт, ни Гренар не могли тягаться с Дзержинским. В июне Дзержинский направляет двух латышских чекистов Яна Буйкиса и Яна Спрогиса в Петроград. Под фамилиями Шмидкен и Бредис они выдают себя за представителей московского контрреволюционного подполья, ищущего контакта с Антантой. Им удалось встретиться с капитаном Р.Н. Кроми, морским атташе английского посольства, который после отзыва посла Великобритании остался в Петрограде, чтобы взорвать русский Балтийский флот, если возникнет опасность, что он попадет в руки немцев. Кроми, в свою очередь, представил Буйкиса и Спрогиса Рейли, на которого произвели глубокое впечатление представленные ими доклады о растущем недовольстве среди латышских стрелков, находящихся в Москве. Рейли видел в латышах ключ для свержения коммунистического режима.

«Латыши были единственными солдатами в Москве. Тот, кто контролировал латышей, контролировал столицу. Латыши не были большевиками, они служили большевикам, потому что им некуда было деться. Они были иностранными наемниками. Иностранные же наемники служат за деньги. Кто больше предложит, за тем они и идут. Если б я мог купить латышей, моя задача была бы упрощена.»

Буйкис и Спрогис позволили Кроми и Рейли убедить себя в необходимости связаться с Локкартом в Москве.

Подготовка к антибольшевистскому восстанию в Москве совпала с началом британской военной интервенции на севере России. Рота морских пехотинцев под командованием генерал-майора Фредерика Пуля высадилась в Мурманске 6 марта, т.е. через три дня после подписания мирного договора в Брест-Литовске. Но целью морских пехотинцев не было свержение большевиков. Их направили туда для того, чтобы предотвратить захват немецкими войсками крупных военных грузов, посланных Антантой в Мурманск для использования на Восточном фронте. Характер интервенции Антанты изменился после того, как Пуль совершил вторую высадку в Архангельске 2 августа вместе с отделением королевских морских пехотинцев, батальоном французских вооруженных сил и пятьюдесятью американскими матросами. И вновь первоначальной целью высадки в Архангельске было предотвращение захвата германскими войсками военных поставок. Однако в этом случае она совпала с началом мятежа против большевиков. Две группы агентов Антанты, тайно заброшенных за две недели до прибытия морских пехотинцев, были арестованы большевиками. Ночью 1 августа был совершен переворот, во главе которого стоял капитан Георгий Чаплин, русский военный морской офицер, в прошлом откомандированный на службу в Королевские военно-морские силы, который, по-видимому, действовал в тесном контакте с начальником разведки Пуля полковником С.Д.М. Торнхиллом (бывшим офицером МИ1С). На следующий день по просьбе антибольшевистского правительства, провозгласившего себя «Верховной администрацией северного района», произошла высадка военных подразделений под командованием Пуля.

Как ни странно, высадка Антанты в Архангельске, — а Пуль объявил себя фактически наместником этой территории, — не повлекла за собой немедленного разрыва отношений между Великобританией и большевиками. 8 августа Министерство иностранных дел направило телеграмму Локкарту: «Вы должны по мере возможности продолжать поддерживать существующие отношения с большевистским правительством. Во всяком случае, любая инициатива касательно разрыва отношений или объявления войны должна исходить только от большевиков, а не от Антанты.»

Во второй декаде августа латышские агенты-провокаторы ЧК Буйкис и Спрогис пришли к Локкарту в его представительство в Москве и вручили ему письмо от Кроми. Локкарт, утверждавший, что всегда «держал ухо востро против агентов-провокаторов», внимательно изучил его. По стилю и почерку он быстро убедился в том, что письмо, действительно, принадлежало Кроми. «Выражения, в которых он писал о том, что сам готовится покинуть Россию и надеется „громко хлопнуть дверью перед тем, как уйти“, были типичны для этого очень галантного офицера», — писал Локкарт.

Вскоре после этого состоялась вторая встреча Локкарта и Буйкиса, на которой присутствовал еще один агент-провокатор, полковник Эдуард Берзин. По словам Локкарта, «это был высокий, хорошо сложенный человек, с четкими чертами лица и твердыми стальными глазами. Он командовал одним из подразделений латышских стрелков, составляющих преторианские гвардейские части Советского правительства». На встрече также присутствовали Рейли и французский генеральный консул Гренар. Берзину удалось убедить их в том, что латышские солдаты готовы присоединиться к восстанию против большевиков и что все может быть подготовлено в течение пяти-шести недель. По предложению Локкарта было решено, что Рейли должен «взять на себя» переговоры с латышами. Начиная примерно с 20 августа эти переговоры проходили на явке, контролируемой ЧК. Для финансирования восстания Рейли дал Берзину 1 миллион 200 тысяч рублей, которые тот передал ЧК.

Помимо агентов МИ1С, в операциях, направленных на поддержку антибольшевистских групп в России, также принимали участие французские и американские агенты. 25 августа в Москве, в представительстве генерального консула Соединенных Штатов де Уитта Пула прошла встреча агентов Антанты, в которой также принимал участие и французский военный атташе генерал Лавернь (в этой встрече Локкарт не участвовал). На ней было решено, что после неминуемого отъезда еще оставшихся дипломатов Антанты из России шпионская и подрывная деятельность будет возложена на агентов, специально оставленных в России для этой цели. Среди них был Рейли от Великобритании, полковник Анри де Вертиман от Франции и Ксенофон де Блюменталь Каламатиано (американец русско-греческого происхождения) от Соединенных Штатов. На этой встрече, однако, присутствовал и агент ЧК, Рене Маршан, журналист, аккредитованный при французской миссии, который был тайным сторонником большевиков, а позднее стал одним из основателей французской коммунистической партии.

28 августа Рейли в сопровождении полковника Берзина, агента-провокатора ЧК, выехал в Петроград для проведения секретных переговоров с латышскими стрелками, настроенными против большевиков. До поры до времени Дзержинский выжидал, давая возможность заговорщикам в Москве и Петрограде свить для себя веревку подлиннее. Эта игра кошки с мышкой закончилась 30 августа, когда поэт Леонид Каннегисер совершил покушение на главу петроградского ЧК М. Урицкого, а эсерка Фаня (Дора) Каплан, скорей всего, психически ненормальная, стреляла и серьезно ранила и самого Ленина. Эти два не связанных между собой покушения положили начало волне террора. За два дня только в Петрограде было расстреляно более 500 политических заключенных.

Согласно официальным советским источникам, рано утром 31 августа «сотрудники ЧК начали ликвидацию „заговора Локкарта“. Чекистам не удалось поймать Рейли, однако они смогли схватить американского агента Каламатиано, который, выдавая себя за русского инженера, скрывался под именем Серповского. На его квартире они нашли банку, в которой были списки с указанием сумм, переданных им русским агентам. В отличие от Рейли и Каламатиано у Локкарта был статус дипломатической неприкосновенности. Но несмотря на это, он был разбужен на своей квартире около половины четвертого утра 31 августа „грубым голосом, приказавшим мне немедленно встать“. „Открыв глаза и увидев прямо перед носом железное дуло револьвера“, Локкарт обнаружил в своей спальне человек десять вооруженных чекистов. Вместе со своим помощником, капитаном Хиксом, он был доставлен на Лубянку, где его должен был допрашивать помощник Дзержинского, латыш Яков Петере. По словам Локкарта, у него были „черные, длинные, как у поэта, вьющиеся волосы, зачесанные назад, открывавшие высокий лоб“, выражение лица — „печальное и устрашающее“. „Вы знаете женщину по имени Каплан?“ — спросил Петере. Локкарт никогда не встречал ее. Согласно его отчету о допросе, он потребовал соблюдения своей дипломатической неприкосновенности и сказал Петерсу, что у него нет никакого права задавать ему вопросы. „Где находится Рейли?“ — продолжал Петере. Локкарт не отвечал. Затем Петере достал из папки пропуск к генералу Пулю в Архангельске, который Локкарт вручил латышским агентам ЧК. „Это ваш почерк?“ — спросил он. Впервые Локкарт понял, что Буйкис и Спрогис были агентами-провокаторами, но он все еще не догадывался, что полковник Берзин также являлся частью заговора ЧК. Он еще раз „с подчеркнутой вежливостью“ сказал Петерсу, что имеет право не отвечать на его вопросы.

Отчет Петерса о проведенном допросе значительно отличался от того, что рассказывал Локкарт. По его словам, тот был «настолько напуган, что даже не предъявил своих дипломатических бумаг. Возможно, бедный английский дипломат подумал, что его обвиняют в убийстве Ленина, да и совесть, судя по всему, у него была нечиста.» Сам же Локкарт считал, что главной целью вопросов Петерса было связать его с покушением Фаины Каплан на жизнь Ленина. Но в тот момент Локкарта особенно беспокоила записная книжка, лежавшая в его нагрудном кармане. Агенты ЧК, которые произвели арест и обыск квартиры, не заметили, что в его пиджаке была записная книжка, где «тайнописью» были указаны суммы, переданные им агентам Рейли и, конечно же, Савинкову. Опасаясь, что его могут в любой момент обыскать, Локкарт попросил разрешения выйти в туалет, где в присутствии двух вооруженных охранников он хладнокровно вырвал из записной книжки компрометирующие его листочки и использовал их как туалетную бумагу.

Примерно в 6 часов утра в комнату на Лубянке, где находились Локкарт и Хикс, ввели женщину. Она была одета во все черное, волосы у нее были тоже черные и «под глазами — большие черные круги».

«Мы догадались, что это была Каплан. По-видимому, большевики надеялись на то, что она узнает нас и не сможет этого скрыть. Сохраняя неестественное спокойствие, она подошла к окну и, подперев подбородок рукой, стояла неподвижно, безмолвно, глядя в окно невидящим взором, словно смирившись со своей судьбой, до тех пор, пока не пришли охранники и не увели ее.»

Фаня Каплан была расстреляна четыре дня спустя во внутреннем дворе Кремля. Она так и не узнала, удалось ли ей убита Ленина или нет.

В 9 часов утра Локкарт и Хикс были выпущены с Лубянки. Доехав до квартиры Локкарта, они обнаружили, что его любовница, Мура Бенкендорф, была арестована ЧК.

В то время Рейли был в Петрограде и, вероятно, не знал об аресте Локкарта. 31 августа в полдень, т.е. через три часа после освобождения Локкарта, он приехал на квартиру резидента МИ1С Эрнеста Бойса. Там он изложил план восстания латышских стрелков, охраняющих Кремль, который Бойс, по словам Рейли, назвал «чрезвычайно рискованным», но «стоящим». Он также дал понять, что в случае провала вся ответственность ляжет на Рейли. Затем Бойс уехал в посольство Великобритании для того, чтобы взять капитана Кроми и отвезти его на свою квартиру для встречи с Рейли. Но к тому времени, когда Бойс приехал в посольство, Кроми был уже мертв. Спровоцированная слухами о том, что убийца Урицкого укрывался в посольстве, толпа во главе с агентами ЧК ворвалась в здание посольства Великобритании, Кроми попытался остановить ее, но в ответ он услышал крики с требованием освободить дорогу, иначе его «застрелят, как собаку». Кроми открыл огонь и был убит в последующей перестрелке.

1 сентября рано утром ЧК совершила обыск на квартире французского агента де Вертимана, по-видимому, по наводке своего информатора, Рене Маршана. В результате обыска была найдена взрывчатка, предназначенная для проведения акций саботажа. И хотя де Вертиман смог скрыться, на следующий день Совнарком победоносно объявил: «Сегодня, 2 сентября, был ликвидирован заговор, организованный англо-французскими дипломатами, во главе которого стоял начальник британской миссии Локкарт, французский генеральный консул Гренар и французский генерал Лавернь. Целью этого заговора была организация захвата Совета народных комиссаров и провозглашение военной диктатуры в Москве. Все это должно было быть сделано путем подкупа красноармейцев.»

В заявлении не говорилось ни слова о том, что сам план использовать для военного переворота красноармейцев (латышские батальоны) был разработан агентами-провокаторами ЧК. Чтобы оправдать нарушение дипломатической неприкосновенности Локкарта, в заявлении неубедительно говорилось о том, что его личность на момент ареста не была установлена: «В конспиративном штабе заговорщиков был арестован англичанин, который после того, как его доставили в специальную комиссию по расследованию, заявил, что является британским дипломатическим представителем Локкартом. Когда личность арестованного Локкарта была установлена, он был немедленно освобожден.»

В заявлении Совнаркома правильно сообщалось о том, что Рейли был «одним из агентов Локкарта» и что он передал 1 миллион 200 тысяч рублей на реализацию заговора. В заявлении также сообщалось, что и другие миссии Антанты принимали участие и подготовке мятежа. Рене Маршан не был открыто назван информатором ЧК, тем не менее, в своем письме-протесте на имя французского президента Раймона Пуанкаре он подробно описал встречу агентов Антанты, состоявшуюся 25 августа. Копия этого пиcьма была удачно найдена чекистами в ходе одного из обысков и затем опубликована в коммунистической прессе. Находка, безусловно, не была случайной.

В сообщении Совнаркома от 2 сентября и в последующих советских заявлениях Локкарта называли главным действующим лицом заговора Антанты. Однако главной заботой самого Локкарта в этот момент была судьба его любовницы, арестованной ЧК. 4 сентября он обратился в Комиссариат по иностранным делам с просьбой об освобождении Муры. Ему было отказано. После этого, следуя порыву, он решил напрямую обратиться к Петерсу и направился на Лубянку. Когда он пришел, то понял, что «вызвал некоторую нервозность: охранники, стоявшие у главного входа, что-то быстро друг другу шептали». Петере терпеливо выслушал просьбу Локкарта и сказал ему, что его заверения по поводу непричастности Муры к заговору будут приняты во внимание и тщательно проверены. «Вы избавили меня от некоторых хлопот, — продолжил Петере. — Мои люди ищут вас уже целый час. У меня есть ордер на ваш арест». Несмотря на возражения со стороны Комиссариата по иностранным делам, придававшего большее значение статусу дипломатической неприкосновенности, чем ЧК, Локкарт был немедленно арестован и провел в заключении целый месяц.

5 сентября, по-видимому, пытаясь оправдать повторный арест Локкарта, произведенный накануне, газета «Известия» опубликовала заявление, подписанное Дзержинским и руководителем партийной организации Петрограда Зиновьевым. В отличие от заявления Совнаркома от 2 сентября, в этом документе англичане и французы были названы «организаторами» покушения на жизнь Ленина и «настоящими убийцами Урицкого»:

«Они убили товарища Урицкого, потому что он свел воедино все нити английского заговора в Петрограде.» В действительности же агенты-провокаторы ЧК безуспешно пытались уговорить английских агентов организовать подобное покушение, с тем чтобы раскрыть его перед всем народом. Примерно 22 августа Берзин пытался убедить Рейли в том, что для успешного осуществления переворота необходимо совершить покушение на жизнь Ленина и Троцкого. Он объяснял это тем, что, во-первых, они обладали прекрасными ораторскими способностями, которые могли повлиять на людей, посланных арестовать их, и поэтому не следовало брать на себя такой риск, пытаясь задержать их. Во-вторых, убийстве этих двух лидеров создает панику, которая значительно ослабит сопротивление.

В разговоре с Хиллом Рейли утверждал, что «он всячески пытался отговорить Берзина от подобного плана, с которым он никак не мог согласиться». Он считал, что «эти лидеры должны стать не мучениками, а посмешищем всего мира». А для этого, считал Рейли, надо было снять штаны с Ленина и Троцкого и провести их в нижнем белье по улицам Москвы для того, чтобы все люди могли посмеяться над ними. Неудивительно, что в планы ЧК не входила публикация заговора с целью выставления Ленина и Троцкого в неглиже. Именно поэтому этот весьма своеобразный план никогда не фигурировал в числе настоящих и вымышленных заговоров, в организации которых обвинялись английские агенты. В отличие от Рейли и Хилла, Эрнест Бойс, резидент МИ1С в Петрограде, не был столь критично настроен по отношению к самой идее организации покушения. Один из его русских агентов утверждал, что Бойс, как бы невзначай, однажды спросил его, «готов ли он убрать одного или двух из ведущих членов Советского правительства.» 6 сентября этот агент потребовал денег за то, что он сохранит в тайне разговор с Бойсом. Опасаясь, что «может всплыть еще что-нибудь новенькое», англичане решили откупиться от шантажиста.

К тому времени, когда это произошло, деятельность МИ1C в России практически прекратилась, Бойс был арестован и брошен в отвратительную переполненную тюрьму. ЧК арестовала и несколько любовниц Рейли, но сам он, получив от Хилла поддельный паспорт, смог тайно выехать из России на борту голландского грузового судна. Хилл также избежал ареста, но после того, как 18 его агентов и связных были пойманы и расстреляны, он решил, что ему следует получить новые инструкции и средства из Лондона и «начать все сначала, с новыми людьми и новыми явками». В отличие от Бойса, Локкарт провел свой арест в сравнительно комфортабельной комнате бывшей фрейлины в Кремле. Пока он находился под арестом, его любовница Мура была освобождена и ей было позволено видеться с ним. Для наблюдения за Локкартом, в эту же квартиру на короткое время был поселен и Берзин. Но Локкарт «боялся переброситься с ним даже словом». В октябре Локкарту, Бойсу и Хиллу, а также другим сотрудникам миссий Антанты было разрешено вернуться домой в обмен на освобождение российских официальных лиц, задержанных в Лондоне.

Прощание Локкарта с Петерсом было на удивление дружеским. 28 сентября Петере пришел к Локкарту сообщить о его освобождении. Он подарил ему надписанную фотографию, показал снимки своей английской жены в Лондоне и попросил его отвезти ей письмо, но потом вдруг передумал. «Пожалуй, не стоит беспокоить вас, — сказал Петере. — Как только вы выйдете отсюда, вы будете поносить и проклинать меня, как своего самого заклятого врага.» Локкарт ответил ему, чтобы он не валял дурака: «Если оставить политику в стороне, я против него ничего не имел. Всю свою жизнь я буду помнить то добро, которое он сделал для Муры. Я взял письмо.» Петере сказал Локкарту, что для него же будет лучше, если он останется в России: «Вы можете быть счастливы и жить, как вам захочется. Мы можем дать вам работу, капитализм все равно обречен». Однако Петере не сказал Локкарту, что у него были доказательства того, что Мура была немецкой шпионкой. Позднее он утверждал, что, боясь за карьеру Локкарта, он скрыл этот факт даже от суда, который рассматривал «Заговор Локкарта» в декабре. Однако в 1924 году в знак протеста против того, что он назвал «ярой антисоветской кампанией», проводимой Локкартом в Англии, Петере раскрыл эту тайну.

После освобождения Локкарт вернулся в Лондон, за ним последовали Бойс и Рейли. Но Хилл, доехав до Финляндии, получил приказ от Камминга, начальника МИ1С, вернуться в Россию на несколько недель для оказания помощи антибольшевистским группам в организации саботажа. По представлению Камминга Хилл был награжден орденом «За боевые заслуги», а Рейли — орденом «Военный Крест» за проведенные ими операции в России. В декабре Локкарт, Рейли, Гренар и де Вертиман были приговорены к смертной казни заочно Верховным революционным трибуналом в Москве. Американского агента Каламатиано, арестованного 31 августа, все еще продолжали держать в московской тюрьме. Безуспешно пытаясь заставить его говорить, ему дважды объявляли, что его ведут на расстрел. Позднее смертная казнь была заменена на тюремное заключение, и в конце концов ему было разрешено вернуться в Соединенные Штаты в 1921 году.

ЧК рассматривало ликвидацию «заговора Локкарта» как героическую победу чрезвычайной важности, такого же мнения придерживается КГБ и сегодня. В официальной советской истории говорится: «Можно без преувеличения сказать, что сокрушительный удар, нанесенный чекистами заговорщикам, сравним с победой в крупнейшей военной операции». В действительности же чекистам удалось одержать верх лишь в небольшой стычке. Против них выступала не организованная коалиция капиталистических государств, а группа авантюристов, политически наивных западных дипломатов и секретных агентов, которые вынуждены были полагаться исключительно на свои собственные силы, действуя в сумятице первых месяцев большевистского правления. Значительная часть «заговора Локкарта» — плана организации восстания латышских стрелков в Москве, — была разработана самой ЧК. Тем не менее, опыт по внедрению агентов и агентов-провокаторов, приобретенный чекистами в ходе раскрытия «заговора Локкарта», впоследствии, в 20-е годы, помог им одержать более весомые победы над секретной разведывательной службой Великобритании (СИС).

К началу 20-х годов белогвардейские силы уже не представляли серьезной угрозы большевистскому режиму, хотя они и не были до конца разбиты. Декрет, подписанный Лениным и Дзержинским, отменял смертную казнь для «врагов Советской власти», но через три недели Ленин изменил свое решение. 6 февраля, выступая на встрече представителей местных ЧК, он сказал, что смертная казнь была лишь «необходимой мерой», которая, скорее всего, понадобится и для дальнейшей борьбы с «контрреволюционными движениями и выступлениями». Польское вторжение на Украину в апреле 1920 года и последовавшая за ним шестимесячная русско-польская война породили новую волну жестоких расправ ЧК с реальными и вымышленными заговорщиками. В официальной истории КГБ говорится: «Благодаря решительной борьбе органов ЧК были сорваны планы белополяков и их вдохновителя Антанты, направленные на подрыв боеспособности Красной Армии с помощью шпионажа, саботажа и бандитизма». К концу 1920 года соратник Дзержинского Мартин Лацис пытался подвести основу под полный контроль советского общества со стороны ЧК: «Контрреволюция развивается везде, во всех сферах нашей жизни, она проявляется в самых различных формах, поэтому очевидно, что нет такой области, куда не должна вмешиваться ЧК».

Эта идея Лациса заложила первый кирпич в здание сталинского полицейского государства, построенного в 30-е годы.

В период с 1917 по 1921 год жертвами ЧК стало более 250 тысяч человек. К 1921 году, когда победа большевиков в Гражданской войне не вызывала уже никаких сомнений, многие члены партии считали, что время ЧК прошло. Совершенно естественно, что сами чекисты были против этого, и хотя рост ЧК был временно остановлен, а ее права ограничены, ей все-таки удалось выжить, хотя и в несколько измененном виде. IX Всероссийский съезд Советов отметил 28 декабря 1921 года, что «укрепление Советской власти внутри страны и за рубежом позволили сократить функции ЧК и ее органов». 8 февраля 1922 года на смену ЧК пришло Государственное политическое управление (ГПУ), которое стало частью Народного комиссариата внутренних дел (НКВД). Дзержинский, который возглавлял Комиссариат внутренних дел и ЧК с марта 1919 года, встал во главе и ГПУ. Официально права ГПУ были значительно сокращены по сравнению с тем, что имела ЧК. Область деятельности ГПУ была сужена до организации и проведения подрывных операций, все же вопросы, связанные с уголовными преступлениями, решались теперь судами и революционными трибуналами. ГПУ было дано право лишь на проведение расследования, оно уже не могло выносить приговор без суда и ссылать в концентрационные лагеря в административном порядке. Однако постепенно ГПУ смогло вернуть себе большинство тех прав, которые имела ЧК, и это было сделано с благословения Ленина. В мае 1922 года он писал: «Закон не должен заменить террор, пообещать это означало бы заниматься самообманом или очковтирательством…» По декретам, изданным в августе и октябре 1922 года, ГПУ получило право на высылку, заключение в тюрьму и, в некоторых случаях, расстрел контрреволюционеров, «бандитов» и определенных категорий уголовников.

После создания СССР в 1923 году ГПУ был придан статус союзного органа (Объединенное государственное политическое управление, сокращенно ОГПУ). «Юридическая коллегия» была придана ОГПУ для вынесения скорых приговоров контрреволюционерам, шпионам и террористам. В отличие от ЧК, задуманной как временно необходимое средство для защиты революции в час испытаний, ГПУ, ОГПУ и их последователи заняли одно из центральных мест в советской государственной системе.

Глава III Внешняя разведка и «активные действия». Эпоха Дзержинского (1919—1927)

Советская Россия начала предпринимать целый ряд шагов по реализации крупномасштабной программы секретной деятельности за пределами страны еще до того, как был налажен систематический сбор информации по каналам внешней разведки. Пока ЧК защищала большевистский режим от реальных и вымышленных врагов внутри страны, деятельность советской агентуры за рубежом была прежде всего направлена на распространение революции. Вместе с тем большинство зарубежных секретных операций было организовано не ЧК, а Коминтерном, Коммунистическим интернационалом, который находился под контролем большевиков. Исполнительный комитет Коминтерна (ИККИ) называл себя «генеральным штабом мировой революции».

После Октябрьской революции 1917 года значительная часть большевистского руководства находилась в постоянном ожидании того, что революция распространится сначала на Европу, а потом и на весь земной шар. Падение великих империй центральной Европы, которое произошло в результате событий на Западном фронте в конце войны, вселяло в них надежду. Более того, 1 октября 1918 года Ленин писал: «Мировая революция подошла настолько близко в течение одной недели, что мы можем рассчитывать на ее начало в ближайшие несколько дней… Мы должны, не жалея наших жизней, помочь немецким рабочим ускорить революцию, которая вот-вот должна начаться в Германии.»

9 ноября, за два дня до объявления перемирия, Германия была провозглашена республикой. По советскому образцу там были созданы рабочие и солдатские советы. Однако эйфорические надежды Ленина были вскоре развеяны. В январе 1919 года восстание в Берлине было подавлено, а руководители недавно созданной Коммунистической партии Германии (КПП, которая хотя и не была инициатором, но оказала поддержку выступлению рабочих, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, были зверски убиты правыми экстремистами из числа военных офицеров. И хотя их смерть подорвала и без того слабую надежду КПГ занять место СДПГ в качестве основной левой партии, Москва в результате получила возможность беспрепятственно диктовать свою волю немецким коммунистам. К концу своей жизни Роза Люксембург встала во главе марксистов, критикующих большевистский режим и обвиняющих Ленина в создании не диктатуры пролетариата, а диктатуры над пролетариатом. Она была, пожалуй, единственным иностранным коммунистом, способным выступить против Ленина и оказать серьезное сопротивление попыткам превратить Коммунистический интернационал в инструмент советской внешней политики.

Учредительный съезд Коминтерна, состоявшийся в Москве в начале марта, стал одним из ярких примеров спектаклей-фарсов, разыгрываемых на сцене русского революционного театра. На съезд приехало только пять делегатов из-за границы, остальные же были выбраны большевистским Центральным Комитетом из числа своих зарубежных сторонников, находящихся в Москве. Некоторые из них никогда даже не были в тех странах, которые они представляли. Более того, некоторые партии, делегатами которых они являлись, еще не были даже созданы. Однако для большинства представителей европейского левого движения эти технические детали не имели большого значения. Для многих левых активистов Москва стала неким социалистическим новым Иерусалимом, а создание Коминтерна лишь укрепило их веру в светлое будущее. Выражая общее настроение, французский коммунист Луи-Оскар Фроссар говорил:

«Осажденная полчищами врагов, голодающая, ввергнутая в анархию и беспорядок, Россия ценой неимоверных усилий строила мир справедливости и гармонии, о котором мы все мечтали. Запрещенный и повсеместно подвергающийся гонениям социализм смог одержать там победу. То, о чем мечтали, то, к чему готовились и чего безуспешно ждали социалисты всех стран, претворяется в жизнь движимыми несгибаемой волей социалистами России. Над древней царской империей развевается красный флаг Интернационала. Нет больше эксплуатации человека человеком! Наконец капитализм положен на лопатки, раздавлен, уничтожен!… Вперед! Человечество не обречено. Над Россией занимается новый день!»

Глубокая убежденность Коминтерна в неминуемости мировой революции, как в зеркале, отражалась в зловещих предсказаниях некоторых западных государственных деятелей. Через две недели после окончания работы первого конгресса Коминтерна Ллойд Джордж говорил французскому премьер-министру Жоржу Клемансо: «Вся Европа наполнена духом революции… Каждый аспект существующего сегодня политического, социального и экономического порядка ставится под сомнение народными массами во всех уголках Европы.»

Революция начала свое стремительное движение еще до того, как Коминтерн предпринял первые шаги по ее экспорту. Без всякой помощи из Москвы за несколько бурных недель советские республики были провозглашены в Венгрии (21 марта) и Баварии (7 апреля). Президент Коминтерна Григорий Зиновьев предсказывал, что в течение года вся Европа станет коммунистической. Но большевикам суждено было пережить ошеломляющий удар: меньше чем через месяц после своего провозглашения Баварская Советская Республика потерпела сокрушительное поражение от регулярной и повстанческой армий, а в августе румынское вторжение положило конец Венгерской Советской Республике.

В октябре 1919 года Коминтерн создал в Западной Европе две секретные организации для того, чтобы способствовать распространению революции: Западноевропейский Секретариат (ЗЕС) в Берлине и Западное Бюро (принятого сокращения нет) в Амстердаме. Во главе берлинской организации стоял Яков Райх (псевдоним — товарищ Томас), а Западное Бюро в Амстердаме возглавил Себальд Рутгерс. Ленин лично выбрал эти кандидатуры, предпочтя их более известным немецким и голландским коммунистам, которые, по его мнению, могли и не подчиниться указаниям из Москвы. Он встретился с каждым из них лично и проинструктировал относительно их секретного задания, финансов и контактов на первое время. Несмотря на все предосторожности, Западное Бюро вскоре попало в поле зрения полиции. На второй день первой тайной конференции, проходившей в феврале 1920 года, делегат из России Михаил Маркович Бородин обнаружил, что в соседней квартире голландская полиция установила подслушивающую аппаратуру. Он попытался предупредить собравшихся об опасности, но полиция опередила его и арестовала всех делегатов. И хотя все они были в конце концов освобождены, делегаты из Великобритании вернулись домой без обещанных Коминтерном средств, на которые они так рассчитывали. В апреле 1920 года Западное Бюро было закрыто.

Судьба была более благосклонна к Западноевропейскому Секретариату в Берлине. Товарищ Томас смог наладить работу секретной сети агентов, которые ездили в Москву и другие города по дипломатическим паспортам, снабжали поддельными документами коммунистов-боевиков и осуществляли финансирование германской и других западноевропейских коммунистических партий. Поскольку полиция обращала больше внимания на мужчин, среди его курьеров было много женщин — членов партии, в том числе и сестра Иосифа Станиславовича Уншлихта, который занял пост заместителя Дзержинского в апреле 1921 года. Томасу удалось, продемонстрировав чудеса предприимчивости, взять напрокат два самолета и небольшой корабль, которые доставили делегатов, снабженных поддельными документами или дипломатическими паспортами, на второй съезд Коминтерна в Петроград.

Съезд в Петрограде принял «двадцать одно условие», главным образом в формулировках, написанных самим Лениным, которые устанавливали фактически военную дисциплину для членов Коминтерна. Все коммунистические партии должны были действовать как легальными, так и нелегальными методами и «создавать параллельные нелегальные структуры, которые в решающий момент помогут партии выполнить свой долг перед революцией». Карл Радек, один из представителей России в Исполнительном Комитете Коминтерна (ИК), заявил: «Поскольку Россия является единственной страной, где рабочий класс взял власть в свои руки, рабочие всего мира должны теперь стать российскими патриотами.» Большинство иностранных коммунистов согласилось с этим По весьма точному определению лидеров Лейбористской партии, Коммунистическая партия Великобритании была «интеллектуальным рабом Москвы». Но она принимала это рабство добровольно и даже с радостью. Один из наиболее критически настроенных британских делегатов на съезде Коминтерна писал по возвращении из Петрограда: «Совершенно очевидно, что для многих коммунистов Россия — это не страна, на опыте которой они могут учиться, а недосягаемая святая святых, перед которой они падают ниц, словно благочестивые мусульмане, обращающие свой лик в сторону Мекки во время молебна.»

Зиновьев заявил съезду Коминтерна, что ИК не только имеет право, но и обязан «вмешиваться» в работу партий, которые принадлежат или хотят принадлежать Коммунистическому Интернационалу. Главными инструментами такого «вмешательства» были представители, которых называли «глазами Москвы», направляемые ИК в партии и коммунистические группы, принадлежащие Коминтерну. Пауль Леви, президент ГКП и глава немецкой делегации на съезде, писал после разрыва с Коминтерном в 1921 году: «Эти представители никогда не работали вместе с руководителями отдельных коммунистических партий. Они всегда стояли за их спинами и были против них. Они пользовались доверием Москвы, в отличие от местных руководителей… Исполнительный Комитет действует словно прожектор ЧК, направленный за пределы России.»

«Глаза Москвы» входили в центральные комитеты партий, и их обязанности включали подготовку секретных отчетов, которые, по словам товарища Томаса, направлялись лично Ленину и членам Малого Бюро Коминтерна (его фактическому Политбюро). По образному выражению итальянского социалиста Джачинто Серрати, представители Коминтерна действовали за рубежом как «серые кардиналы»: их деятельность, направленная на раскол социалистических партий, привела к созданию в 1920—1921 годах новых коммунистических партий во Франции, Италии, Чехословакии и других странах. Выступая в 1920 году в Туре на съезде социалистов, заложившем основу для создания Французской коммунистической партии, французский социалист Андре Ле Трокер с возмущением говорил: «Хотя я и испытываю желание присоединиться к Третьему Интернационалу (Коминтерну), я не намерен мириться с постоянным негласным надзором, который осуществляется даже за нашим съездом.»

Эмиссары Коминтерна способствовали внедрению в практику коммунистических партий конспиративных методов, используемых большевиками в царской России. Важное место в их деятельности занимала доставка из Москвы средств, главным образом драгоценностей, конфискованных у царской аристократии и буржуазии, которые шли на финансирование коммунистических партий и просоветской прессы. По словам великих князей, проживавших в изгнании в Париже и в других европейских столицах, они иногда узнавали (возможно, правда, они и ошибались) выставленные в ювелирных магазинах драгоценности из царской казны. Финская коммунистка Айно Куусинен, жена Отто Куусинена, который стал генеральным секретарем Коминтерна в 1921 году, вспоминала, как зимой 1920 года ее муж финансировал секретную миссию финского коммуниста Салме Пеккала в Лондоне: «Вдруг Куусинен достал четыре больших бриллианта из кармана жилетки и, показав их нам, сказал: „Каждый из них стоит сорок тысяч. Я уже, правда, не помню, в какой валюте.“ Потом он передал бриллианты жене Пеккала и, улыбнувшись, сказал: „Вот немного денег на ваше путешествие.“

Фрэнсис Мейнелл, молодой директор социалистической газеты «Дейли гералд», также занимался переправкой царских драгоценностей через границу. Несмотря на то, что, возвращаясь в Англию, он неоднократно подвергался обыску, полиции ни разу не удалось поймать его с поличным. Однажды во время своей «бриллиантовой поездки» он сумел провезти две нитки жемчуга, спрятав их в банку с голландским маслом. В другой раз он послал посылку своему другу философу Сирилу Джоаду (впоследствии популярному участнику радиопрограммы Би-Би-Си «Брейн траст»), в которой под видом дорогих шоколадных конфет он переправил жемчуг и бриллианты. По возвращении в Лондон Мейнелл был задержан Скотланд-Ярдом для обыска. Естественно, у него ничего не нашли. Два дня спустя, забрав свою посылку у Джоада, Мейнелл вместе со своей женой «провел целый час за вредным для здоровья занятием, обсасывая покрытые шоколадом драгоценности».

Вполне естественно, что мальчишеский энтузиазм, с которым использовались царские драгоценности для финансирования мировой революции, иногда приводил к неприятностям. В 1919 году Бородину было поручено доставить американским коммунистам зашитые в подкладку кожаных чемоданов царские драгоценности. Опасаясь слежки, Бородин попросил своего попутчика, австрийца, с которым он познакомился на корабле, позаботиться о чемоданах. Тот пообещал Бородину, что доставит чемоданы в Чикаго, Однако с тех пор их так никто и не видел, а самого Бородина некоторое время подозревали в краже этих драгоценностей.

В течение первых двух лет тайная деятельность Коминтерна в основном сводилась к инструктированию и финансированию нерусских революционеров и тех, кто симпатизировал большевикам. И лишь в марте 1921 года в Германии была предпринята первая попытка начать революцию. Инициатором «мартовской акции» в Германии был Бела Кун — в то время самый заслуженный из нерусских коммунистов, ветеран Октябрьской революции, бывший руководитель Венгерской Советской Республики и член Малого Бюро Коминтерна. Кун говорил: «Буржуазные правительства все еще ослаблены, это — самое подходящее время для нанесения по ним последовательных ударов, организуя восстания, забастовки, мятежи.» Германия, страна в которой зародился марксизм, была, по его мнению, самым уязвимым звеном капиталистической системы. Ленин же не разделял его энтузиазма. К тому времени его собственная вера в неминуемость мировой революции начала постепенно слабеть. Советской России, по его мнению, было необходимо временное перемирие с империализмом для восстановления страны, лежащей в руинах после Гражданской войны. Тем не менее, Куну удалось заручиться поддержкой Ленина, убедив его в том, что выступление в Германии снизит внешнее давление на советский режим.

В начале марта 1921 года Кун вместе с секретной делегацией Коминтерна прибыл в Берлин для подготовки революции в Германии. Представитель Коминтерна в Германии товарищ Томас был вне себя от возмущения. Позднее он рассказывал: «Я протестовал, как только мог, и потребовал, чтобы Кун был отозван. Направил им доказательства того, что в Германии просто не было необходимых условий для восстания. Москва же хранила молчание.» Несмотря на это, к 17 марта Кун смог заручиться поддержкой руководства ГКП, объявившего, что «с этого момента все рабочие призываются на борьбу.» Представители французской, британской, чехословацкой и других коммунистических партий были вызваны в Германию, чтобы стать свидетелями и набраться опыта на примере немецкой революции. 21 и 22 марта начались забастовки и выступления рабочих. 24 марта ГКП отдала распоряжение о начале всеобщей забастовки и призвала рабочих браться за оружие. Однако подавляющее большинство немецких рабочих не последовало этому призыву. К 1 апреля все малочисленные очаги восстания были подавлены, и ГКП обратилась к рабочим с призывом прекратить забастовку. В ходе восстания было убито 145 рабочих, многие были ранены и 3.470 — арестованы. Ушедший в феврале с поста руководителя ГКП Леви обвинил Коминтерн в том, что тот заставил ГКП предпринять попытку осуществить революцию, Против которой выступали сами немецкие рабочие. Он заявил: «Из-за Исполнительного Комитета и его действий над Германской коммунистической партией, до этого момента единственной в Европе массовой партией, возглавляемой коммунистами, нависла смертельная угроза.» Однако по словам Генриха Брандлера, занявшего место Леви в руководстве ГКП, утверждения о том, что ИК или «лица, близкие к нему», имели какое-либо отношение к «мартовской акции», являются не чем иным, как «подлой и грязной клеветой». Ему вторил и президент Коминтерна Зиновьев, назвавший подобные обвинения «позорной ложью». Но в 1926 году эта «ложь» получила официальное подтверждение. В официальной биографии Белы Куна говорилось, что «в 1921 году коммунисты направили его с заданием в Германию, где он руководил „мартовской акцией“, предпринятой пролетариатом.»

Несмотря на то, что ни Ленин, ни Коминтерн так и не взяли на себя ответственность за «мартовскую акцию», поражение в Германии коренным образом повлияло на советскую политику. Теперь приоритет отдавался не распространению революции, а укреплению советского режима внутри страны. На X съезде партии в марте 1921 года, объявляя о своем намерении «обуздать оппозицию и, покончив с ней», создать однопартийное коммунистическое государство, очищенное от остатков меньшевиков и эсеров, Ленин заявил: «Нам так и не удалось убедить широкие массы.» Огромные районы России были охвачены голодом. Промышленность была близка к краху. На Украине и в Сибири шли крестьянские восстания. В то время, когда проходил партийный съезд, моряков Кронштадтского гарнизона, названные в свое время Троцким «красой и гордостью» революции, подняли восстание против политических репрессий и экономического развала, порожденных режимом большевиков. В манифесте кронштадтских моряков «За что мы боремся», в качестве одной из главных целей восстания называлась борьба с ЧК, деятельность которой сравнивалась с опричниной Ивана Грозного: «Власть полицейско-жандармской монархии перешла в руки коммунистов-узурпаторов, которые вместо того, чтобы принести свободу рабочим, внушили им постоянный страх перед возможностью оказаться в казематах ЧК, которые по своим ужасам значительно превосходят полицейское правление царского режима.» Будучи склонной видеть во всем заговор, ЧК быстро приписало инициативу кронштадтского восстания западному империализму. Дзержинский докладывал Ленину, что бунт в Кронштадте был организован французскими агентами в Риге, которые в сговоре с эсерами пытались организовать «переворот в Петрограде с помощью матросов и недовольных рабочих масс, после чего Франция намеревалась послать свой флот в Балтийское море». Ленин согласился с этой версией. 17 марта 1921 года, в тот день, когда ГКП начала подготовку к «мартовской акции» в Германии, 50.000 солдат Красной Армии, в том числе и подразделения ЧК, жестоко подавили кронштадтский мятеж.

Кронштадтский бунт ускорил поворот в политике большевиков, хотя и не был главной причиной этого изменения. На X съезде партии Ленин объявил о введении Новой экономической политики (НЭП). Была отменена продразверстка и разрешены частная торговля и мелкое частное предпринимательство. Кроме того, был осуществлен ряд мер, направленных на то, чтобы убедить иностранных предпринимателей в целесообразности вложения их знаний и капиталов в развитие России. С этого времени приоритетным направлением советской дипломатии стали переговоры, с целью заключения торговых соглашений и обеспечения дипломатического признания России капиталистическим миром.

Начало этому процессу было положено в марте 1920 года, когда в Лондон прибыла советская торговая миссия во главе с комиссаром внешней торговли Леонидом Красиным, который начал продолжительные переговоры по заключению англо-советского торгового соглашения. В докладе британской спецслужбы говорилось, что сразу же по прибытии в Англию ближайший помощник и переводчик Красина сотрудник ЧК Н.К. Клышко вступил в контакт с «коммунистическими элементами». Еще одним указанием на то, что сбор разведывательной информации за рубежом приобретал все большее значение, было решение, принятое Дзержинским 20 декабря 1920 года, в день третьей годовщины ЧК, создать Иностранный отдел (более известный под названием ИНО).

Главным объектом дипломатической разведывательной деятельности ИНО была Великобритания, которая, по мнению советских руководителей, оставалась наиболее влиятельной державой, своеобразным ключом, с помощью которого большевистская Россия могла добиться того, чтобы ее признал капиталистический мир. Менее чем через год после подписания англо-советского торгового договора в марте 1921 года Россия заключила торговые соглашения с Германией, Италией, Швецией, Норвегией, Австрией и Чехословакией. В то время, когда был подписан англо-советский договор, только что зародившийся ИНО не располагал достаточно надежной разведывательной информацией о внешней политике Великобритании. В докладе Ленину в качестве наиболее влиятельного сторонника договора ЧК совершенно правильно указала самого премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа. Согласно этому докладу, главным его противником была «Консервативная партия воглаве с Керзоном и Черчиллем, поддерживаемая Министерством иностранных дел и близкими к нему кругами». Совершенно очевидно, что не надо было располагать секретной разведывательной службой, для того чтобы квалифицировать министра иностранных дел лорда Керзона и Уинстона Черчилля, в то время занимающего пост министра по делам колоний, как двух наиболее ярых противников большевиков в британском Кабинете министров. Когда в самом начале англо-советских переговоров в мае 1920 года Красина принимали члены британского Кабинета на Даунинг-стрит, 10, Черчилль предпочел не участвовать в этой встрече, поскольку сама мысль о том, что ему придется «пожать руку этому волосатому бабуину», была ему противна. Керзон же приехал на эту встречу, но когда Красин протянул ему руку, он остался стоять неподвижно. И только когда сам премьер-министр обратился к нему со словами: «Керзон! Будьте джентльменом!» — он пожал протянутую ему руку. Помимо выявления главных противников торгового соглашения в лице Керзона и Черчилля, ЧК мало что удалось выяснить относительно истинного содержания британской политики и тех сил, которые определяли внешнюю политику Великобритании в марте 1921 года. В то время Черчилль все еще входил в либеральную коалицию и, конечно же, не был консерватором, как утверждала ЧК. Лишь в 1924 году Уинстон Черчилль присоединился к консерваторам.

Судя по документам ЧК, главным и, пожалуй, единственным в то время ее источником информации о политике Великобритании был журналист Артур Рэнсом, позднее ставший знаменитым детским писателем, автором известных рассказов «Ласточки и Амазонки» — увлекательных приключений во время путешествия на лодках по Озерному краю. Рэнсом сочетал в себе качества выдающегося мастера слова и постоянно стремящегося к знаниям ученика. Будучи военным корреспондентом «Дейли ньюс» в революционной России, он являл собой удивительное сочетание тонкой проницательности и детской наивности. Он восхищался «добрыми, хорошими, отчаянными, сумасшедшими, практичными, беспечными, доверчивыми, подозрительными, близорукими, проницательными, чертовски энергичными большевиками» и был увлечен их революционной идеей построения нового общества: «Каждый человек, в определенном смысле, пока не увяла его молодость и не потускнели глаза, потенциально является строителем Нового Иерусалима… И даже если то, что строится здесь на слезах и крови, не будет золотым городом, о котором мы все мечтали, это нечто заслуживает нашего участия и понимания хотя бы потому, что мы все, в той или иной степени, в неоплаченном долгу перед нашей молодостью.»

Рэнсом был лично знаком со многими руководителями большевиков. Более того, после длительного и малоприятного бракоразводного процесса со своей английской женой, он женился на секретарше Троцкого. Рэнсом не скрывал своего восхищения Дзержинским и его заместителем Петерсом: «Дзержинский — это спокойный, хладнокровный фанатик революции, бесконечно доверяющий своей собственной совести и не признающий над собой никакой верховной власти. Он неоднократно был в тюрьме, где выделялся тем, что всегда готов был взять на себя самую неприятную для других заключенных работу, например, вымыть камеру или вынести помои. У него есть своя собственная теория самопожертвования, согласно которой должен быть человек, способный взвалить на свои плечи все тяготы и невзгоды, которые, в противном случае, придется делить многим. В этом заключается причина его нежелания занимать сегодняшний пост.»

Даже после того, как ему представили доказательства жестокостей ЧК, Рэнсом оправдывал ее существование, считая, что она является единственной альтернативой хаосу. Более того, в 1921 году он пытался найти оправдание подавлению кронштадтского мятежа.

И ЧК, и СИС проявляли большой интерес к личности Рэнсома. Хотя некоторые сотрудники СИС считали, что он был агентом ЧК, другие искали возможность использовать его широчайшие контакты в российском руководстве. Однако все попытки СИС найти подход к Рэнсому ни к чему не привели. Биограф Рансома писал, что ни он, ни СИС так и не смогли «использовать друг друга». Если бы Рэнсом упомянул о своих связях с СИС, — а он всегда старался произвести на высокопоставленных большевиков впечатление своими контактами среди влиятельных кругов в Великобритании, — он наверняка бы стал пользоваться еще большим уважением среди чекистов. Вполне возможно, что ЧК знала о том, что Рэнсом встречался после войны с Бэзилом Томсоном, начальником спецслужбы и послевоенного разведывательного управления, которое отвечало за вопросы, связанные с подрывной деятельностью среди населения.

Хотя в 1919 году Рэнсом переехал из Москвы в Ригу, столицу Латвии, он в течение ряда лет приезжал в Россию в качестве корреспондента газеты «Манчестер гардиан». В его дневнике, который он вел чрезвычайно кратко и не всегда аккуратно, имеются упоминания о том, что во время этих поездок он встречался с такими высокопоставленными сотрудниками ЧК, как заместители Дзержинского Петере и Уншлихт. Среди других контактов Рэнсома в ЧК был и Н.К. Клышко, представитель ЧК, включенный в состав советской делегации на англо-советских торговых переговорах.

ЧК ошибочно полагала, что Гарольд Уильяме, журналист, работающий на «Тайме» и ставший в 1922 году главным редактором отдела международной информации этой газеты, и сотрудник СИС Пол Дьюкс были теми людьми, которые оказывали главное влияние на Керзона и Черчилля в их яром сопротивлении подписанию англо-советского торгового соглашения. Это, в некоторой степени, отражало тенденцию, превалировавшую как в ЧК, так и среди некоторых иностранных обозревателей, переоценивать влияние «Тайме» и британской спецслужбы в коридорах власти Уайтхолла. Представление о том, что Уильяме и Дьюкс якобы играли некую отрицательную роль, вполне возможно, было вызвано замечаниями Рэнсома в их адрес. В свое время Рэнсом дружил с Уильямсом, но потом резко порвал с ним из-за его ярой враждебности по отношению к большевикам. Что же касается Дьюкса, Рэнсом испытывал неприязнь к нему из-за его сотрудничества с СИС. По его словам, секретные задания, которые Дьюкс выполнял для СИС, заставляли его «думать о России примерно то же самое, что думает загнанная лиса об охотнике». ЧК также ошибочно считала Уильямса баронетом, «женатым на некой Тырковой, которая, по-видимому, является дочерью одного известного политического деятеля, придерживающегося консервативных взглядов партии конституционных демократов». Прочитав доклад ЧК, Ленин счел нужным внести некоторые исправления и написал Дзержинскому записку, в которой сообщил, что жена Уильямса была не Тыркова, а Тыртова и сама была «очень известной кадеткой». («Моя жена хорошо знала ее лично еще в молодости.»)

Поскольку Рэнсом всегда старался преувеличить свои связи и влияние в британских правительственных кругах, это, по-видимому, явилось причиной заблуждения ЧК относительно того, что его поездка в Россию в начале 1921 года была частью специального задания, полученного им и еще одним английским бизнесменом по имени Лейт от Ллойда Джорджа, целью которого было способствовать заключению торгового соглашения. Рэнсом пытался убедить ЧК в том, что по сравнению с Англией «Советский Союз имеет большее влияние на Восток, а мусульманский мир более расположен к русскому влиянию, чем к английскому». Из этого ЧК сделала неправильный вывод, решив, что поскольку «Англия не в состоянии оказать серьезного противодействия распространению советского влияния на Восток», она решила ускорить подписание торгового соглашения. Рэнсом также сообщил ЧК, что комментарии в английской прессе о кронштадтском мятеже и оппозиции большевикам в Москве и Петрограде носили характер «организованного давления на британское общественное мнение», направленного на срыв торгового соглашения. В докладной записке ЧК говорилось: «Рэнсом считает, что в настоящий момент советскому правительству следует опубликовать информацию, отражающую действительное положение вещей.»

Ознакомившись с докладом ЧК, Ленин писал Дзержинскому: «По моему мнению, это чрезвычайно важно и, возможно, абсолютно верно.» Ленин и ЧК придавали такое большое значение зачастую далекой от истины информации Рэнсома о британской политике отчасти потому, что он говорил им именно то, что они ожидали услышать, а это, в свою очередь, служило питательной средой для их теорий заговоров. Рэнсом практически не располагал никакой секретной информацией, которую он мог бы выдать большевикам. Однако он изо всех сил старался помочь им добиться дипломатического признания на Западе.

Первый шаг на этом пути был сделан в марте 1921 года, когда был подписан англо-советский торговый договор. С этого момента интерес ЧК к Рэнсому значительно возрос. Он познакомился и вошел в доверие к главе британской торговой миссии Роберту Ходжсону, который, судя по всему, не подозревал о связях Рэнсома с ЧК. В мае 1923 года торговое соглашение между Россией и Великобританией было поставлено под угрозу разрыва. Так называемый «ультиматум Керзона» обвинил Советское правительство в антибританской пропаганде и подрывной деятельности в Индии и соседних с ней странах. Рэнсом впоследствии рассказывал, что подолгу обсуждал этот «ультиматум» с Чичериным, его заместителем Литвиновым и, возможно, с сотрудниками ГПУ, хотя в его мемуарах об этом не говорится ни слова. Он считал, что хотя Керзон продолжал занимать откровенно враждебную позицию по отношению к Советской России, в целом правительство Великобритании хотело сохранить существующие отношения. «Никогда в жизни я не пил так много чая за столь короткий промежуток времени, как это было в Кремле,» — писал Рэнсом. В его дневнике есть запись о том, что он четыре раза встречался с Литвиновым, три раза с Чичериным, два с Ходжсоном и по одному разу с Бухариным и Зиновьевым, и все это за четыре дня.

Ходжсону было запрещено обсуждать «ультиматум Керзона» с представителями Комиссариата иностранных дел. Тем не менее Рэнсому удалось уговорить его на «случайную» встречу с Литвиновым в подмосковном лесу. Восемь месяцев спустя заветная мечта Рэнсома была воплощена в жизнь: дипломатическая блокада Советского Союза была прорвана. В январе 1924 года после того, как британское правительство впервые возглавил представитель Лейбористской партии Рамсей Макдональд, в Москве состоялась церемония, на которой Ходжсон вручил Чичерину официальную ноту, признающую советский режим в качестве правительства России de jure. Присутствующий на этой встрече Рэнсом впоследствии писал: «Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. „Война“, которую я вел более пяти лет после подписания перемирия в 1918 году, была окончена.»

В начале двадцатых годов британская разведка располагала более обширной информацией о советской внешней политике по сравнению с той информацией о Великобритании, которая имелась в распоряжении ЧК. Советская Россия еще не обладала теми возможностями, которые были у царского правительства, благодаря усилиям чрезвычайно важной службы перехвата дипломатической разведки при Министерстве иностранных дел. В течение первого десятилетия пребывания большевиков у власти советские разведывательные органы страдали от двух наиболее серьезных недостатков. Во-первых, большевики, боясь использовать сравнительно сложные коды и шифры, которые они унаследовали от царского режима, ввели менее надежную систему передачи секретной информации, на первоначальном этапе основанную на простом методе перестановки букв. Во-вторых, сильнейшая в мире царская служба дешифровки была разогнана и, к несчастью для большевиков, некоторые ведущие ее сотрудники бежали за границу.

Глава русской секции британской службы военной шифровки, Школы шифровальщиков правительственной связи (ШШПС), — предшественницы сегодняшней ШКПС (Штаб-квартира правительственной связи), — Эрнест (Фетти) Феттерлейн был сотрудником царского «черного кабинета». Спрятавшись на борту шведского корабля и благополучно переждав обыск, он сумел бежать вместе со своей женой в Великобританию. По словам Феттерлейна, он был ведущим шифровальщиком царской России и имел ранг адмирала. Его коллеги в ШШПС рассказывали, что он был «лучшим по книжным шифрам и другим кодам, расшифровка которых требовала широких познаний». Известнейший американский криптограф Уильям Фридман встретил Фетти вскоре после войны. На него произвело сильное впечатление большое рубиновое кольцо на указательном пальце правой руки Феттерлейна. Он рассказывал: «Когда я проявил интерес к этому необычному драгоценному камню, он рассказал мне, что это кольцо было подарено ему в знак признания и в благодарность за его криптографические успехи во время службы последнему русскому царю Николаю.»

По иронии судьбы, в числе его заслуг была и дешифровка британской дипломатической почты. За первые десять лет после революции его главным достижением была дешифровка русской дипломатической почты, на этот раз для англичан. Хотя сам Феттерлейн говорил с сильным русским акцентом, он был незаурядным лингвистом. Английский он выучил, главным образом, читая «Могильщика Блейка» и другие популярные детективные романы. Иногда он веселил своих коллег в ШШПС такими непривычными для английского уха выражениями, как «Кто замел мой карандаш?» или «Да он был стукачом!». Феттерлейн редко вспоминал дореволюционную Россию. Но иногда его коллегам удавалось вызвать его на откровенность, сказав ему что-нибудь такое, что наверняка должно было вызвать возражение с его стороны, например: «А правда, г-н Феттерлейн, царь был физически очень сильный и здоровый человек?» — они слышали возмущенный ответ: «Царь был тряпка, без единой мысли в голове, хилый, презираемый всеми.»

Благодаря Феттерлейну и его английским коллегам, ШШПС смогла расшифровать значительную часть важнейшей дипломатической переписки русских во время англо-советских торговых переговоров. Перехваченная информация имела чрезвычайно важное значение. Так, в самом начале переговоров в июне 1920 года Ленин писал Красину: «Эта свинья Ллойд Джордж пойдет на обман без тени сомнения или стыда. Не верьте ни единому его слову и в три раза больше дурачьте его.» Ллойд Джордж философски относился к подобным оскорблениям. Однако некоторые из его министров относились к этому по-другому. Керзон и Черчилль, используя расшифрованную информацию о финансовой помощи газете «Дейли гералд» и английским большевикам, а также о других формах советской подрывной деятельности в Великобритании и Индии, требовали выслать советскую делегацию и прекратить торговые переговоры. Не желая подрывать перспективы достижения торгового соглашения, Ллойд Джордж, тем не менее, посчитал необходимым отреагировать на праведный гнев своих министров, причина которого крылась в расшифрованных документах, свидетельствующих о подрывной деятельности большевиков. 10 сентября премьер-министр обвинил главу Московской партийной организации Льва Каменева, прибывшего в Лондон в августе в качестве руководителя советской торговой делегации (в то время Красин был его заместителем), в «грубом нарушении данных обещаний» и в использовании различных методов подрывной деятельности. Красину разрешили остаться. Каменеву же, который на следующий день должен был вернуться в Россию для получения новых инструкций, было объявлено, что ему не будет позволено въехать обратно в Великобританию. Ллойд Джордж заявил ему, что он располагает «неопровержимыми доказательствами», подтверждающими выдвинутые против него обвинения, однако отказался сообщить, какими именно.

По-видимому, советская делегация все-таки поняла, что ее телеграммы были перехвачены и расшифрованы. А в августе Кабинет министров дал согласие на публикацию части перехваченной информации. Восемь расшифрованных телеграмм, доказывающих, что большевики оказывали финансовую помощь газете «Дейли гералд», были переданы в редакции всех общенациональных газет, за исключением самой «Дейли гералд». Для того чтобы ввести в заблуждение большевиков относительно источника информации и попытаться убедить их в том, что утечка произошла в Копенгагене в окружении Максима Литвинова, этот материал был передан в газеты с условием ссылки на «нейтральную страну». Однако газета «Тайме» не приняла условий игры. К крайнему неудовольствию Ллойда Джорджа, она начала свою статью со следующих слов: «Эти радиограммы были перехвачены британским правительством.» Клышко, резидент ЧК, работавший в составе советской торговой делегации, был явно мало знаком с криптографией. То ли он невнимательно прочитал «Тайме», то ли решил, что был разгадан один-единственный шифр «Марта», использованный для передачи только этих восьми опубликованных радиограмм, — но как бы там ни было, он продолжал ошибочно полагать, что советские шифры все еще надежны. Более того, он не придал большого значения и информации, основанной на результатах последующих перехватов и опубликованной в сентябре в газетах «Дейли мейл» и «Морнинг пост». Не члены советской торговой делегации, а Михаил Фрунзе, главнокомандующий Южной группой Красной Армии, разгромившей в Крыму белого генерала барона Врангеля, был первым, кто осознал масштаб рассекречивания советской системы шифровки и кодирования. Фрунзе докладывал в Москву 19 декабря 1920 года: «Из доклада, представленного мне сегодня Ямченко, бывшим начальником врангелевской радиостанции в Севастополе, следует, что абсолютно все наши шифры, вследствие их примитивности, разгадываются врагами… Отсюда вывод: все наши враги, особенно Англия, все это время были в курсе нашей внутренней военно-оперативной и дипломатической работы.» Неделю спустя советская торговая делегация в Лондоне получила инструкцию пересылать свою корреспонденцию, по возможности, курьерской почтой «до разработки новой системы шифра». Феттерлейн и его английские коллеги в течение нескольких месяцев не могли разгадать новые советские шифры, введенные в начале 1921 года. Но уже к концу апреля ШШПС смогла расшифровать значительную часть советской дипломатической переписки. В опубликованном в мае 1923 года знаменитом «ультиматуме Керзона», в котором большевики обвинялись в подрывной деятельности, не только буквально цитировались перехваченные советские радиограммы, но и отпускались весьма недипломатичные колкости в адрес русских по поводу успешного перехвата англичанами их корреспонденции: «В русском Комиссариате иностранных дел наверняка узнают следующее сообщение, датированное 21 февраля 1923 года, которое было ими получено от Ф. Раскольникова… В Комиссариате по иностранным делам также должны припомнить и радиограмму, полученную ими из Кабула и датированную 8 ноября 1922 года… Очевидно, им знакомо и сообщение от 16 марта 1923 года, посланное Ф. Раскольникову помощником комиссара иностранных дел Л. Караханом…»

Феттерлейну и его коллегам вновь пришлось поломать голову над новыми советскими шифрами и кодами, введенными Москвой летом 1923 года. Но, по-видимому, к концу 1924 года ШШПС все-таки вновь смогла разгадать значительную часть советской дипломатической переписки.

В отличие от службы шифровки и дешифровки, которая и после опубликования «ультиматума Керзона» продолжала отставать от своих британских коллег, зарубежная разведывательная сеть ИНО (Иностранного отдела ЧК) была по сравнению с СИС значительно больше, целеустремленней и агрессивней (дело в том, что бюджет СИС был сильно урезан после окончания Первой мировой войны). Подписание англо-советского соглашения в марте 1921 года положило начало широкому распространению советских торговых миссий и посольств по всему миру. Это дало возможность ИНО создать сеть «легальных резидентур», возглавляемых «резидентами», которые работали в советских представительствах и пользовались дипломатическим прикрытием. Вопрос дипломатического прикрытия всегда вызывал трения между дипломатами и сотрудниками разведки. Англия в этом смысле не была исключением.

В период между двумя мировыми войнами резиденты СИС за рубежом не имели никаких привилегий и числились «ответственными за паспортный контроль» при посольствах Великобритании. Находясь на положении второстепенных сотрудников посольств, руководители резидентур обычно не пользовались большим уважением послов, которые предпочитали держаться от разведки подальше. Резиденты ИНО обладали гораздо большим влиянием. Правда, из-за этого периодически возникавшие с советскими послами стычки носили более ожесточенный характер. Георгий Агабеков, резидент ОГПУ, оставшийся на Западе в 1930 году, рассказывал:

«Теоретически резидент. ОГПУ находится в подчинении посла. Официально он является вторым секретарем посольства или кем-то в этом роде. Но в действительности… его полномочия зачастую превосходят полномочия посла. Его боятся все сотрудники посольства, даже сам посол, поскольку над их головами витает постоянный страх перед доносом. Иногда посол, недовольный тем, как резидент исполняет свои обязанности дипломатического сотрудника посольства, направляет на него жалобу. В этом случае посольство обычно делится на два лагеря: одни поддерживают посла, другие выступают на стороне резидента. Все это продолжается до тех пор, пока Москва не отзовет одного или другого. За ним, как правило, вскоре следуют и его сторонники.»

С августа 1921 года до конца 1929 года во главе ИНО и по следующих служб, отвечающих за работу заграничных резидентур, стоял Михаил Абрамович Трилиссер, русский еврей, ставший профессиональным революционером в 1901 году, когда ему было всего 18 лет. До Первой мировой войны он занимался главным образом выявлением полицейских шпионов среди большевистской эмиграции. Даже Борис Бажанов, который был в свое время секретарем Сталина и бежал на Запад, преследуемый агентами ОГПУ, отзывался о Трилиссере, как об «умном и знающем чекисте». Как и большинство руководящих сотрудников ИНО его поколения, Трилиссер был репрессирован во время террора конца тридцатых годов. После смерти Сталина он был посмертно реабилитирован. Сегодня его портрет занимает одно из видных мест в мемориальной комнате пришедшего на смену ИНО Первого главного управления КГБ. В первые два года работы в качестве начальника Иностранного отдела Трилиссер переложил большую часть каждодневных забот по управлению отделом на плечи своего заместителя, эстонца по национальности, Владимира Андреевича Стырне, получившего известность не только благодаря своей молодости (он был принят на службу в Иностранный отдел в 1921 году, когда ему было 22 года), но и холодящей душу жестокости. Правда это или нет, но в ЧК рассказывали, что он сыграл не последнюю роль в том, что его собственные родители были расстреляны.

Трилиссер возглавил ИНО в 1921 году. Примерно в это же время Коминтерн создал секретный Отдел международных связей (ОМС) для организации подпольной работы своей агентуры за границей. ОМС оказал большую помощь ИНО, вовлекая в секретную разведывательную работу иностранных коммунистов и тех, кто им сочувствовал, поскольку они скорее были готовы откликнуться на призыв о помощи, который исходил от Коммунистического Интернационала, чем пойти на прямой контакт с советской разведкой. Многие лучшие иностранные агенты ОГПУ и НКВД тридцатых годов были уверены, что работают на Коминтерн.

ОМС также положил начало созданию «передовых организаций», которые впоследствии стали важным инструментом осуществления советской разведкой «активных действий» (обработки). Величайшим мастером организации работы передовых групп, создаваемых на деньги ОМС, был заместитель председателя Германской коммунистической партии Вилли Мюнценберг — «святой — покровитель всех наших соратников по борьбе», как его любовно называла его «спутница жизни» Бабетта Гросс. Во время голода в России в 1921 году Мюнценберг создал Международный фонд помощи рабочим (МФПР) со штаб-квартирой в Берлине и вскоре стал ведущим пропагандистом идей Коминтерна. Бабета Гросс рассказывала:

«Солидарность была его волшебным словом. Сначала солидарность с голодающей Россией, потом с пролетариатом всего мира. Заменив слово солидарность на благотворительность, Мюнценберг нашел ключ к сердцам многих представителей интеллигенции, добровольно откликнувшихся на его призыв… Когда он с восторгом говорил о „священном долге пролетариата отдавать и помогать“, он затрагивал струны восторженной жертвенности, которая проявляется везде, где только есть вера.»

Каждое проявление «солидарности с русским народом» способствовало установлению неразрывных эмоциональных связей между меценатами и тем идеализированным образом советского государства рабочих и крестьян, который создавался пропагандой Коминтерна.

МФПР был известен среди членов партии как «Трест Мюнценберга». По словам Артура Кестлера, который был направлен на работу к Мюнценбергу в 1933 году, он смог добиться «большей степени независимости и свободы действий на международной арене, чем любой другой видный деятель Коминтерна». «Находясь в стороне от удушающего контроля партийной бюрократии», Мюнценберг творчески подходил к организации пропагандистской работы, которая «коренным образом отличалась от доктринерских, сектантских методов официальной партийной прессы». «Трест Мюнценберга» смог очень быстро заручиться поддержкой целого ряда «независимых» писателей, профессоров и ученых. Плакат, выполненный Кете Кольвиц для Мюнценберга в 1923 году, на котором был изображен большеглазый ребенок, жадно просящий хлеба, до сих пор хранится в нашей памяти как один из наиболее впечатляющих образов нашего столетия. В двадцатые годы «Трест Мюнценберга» открывает свои собственные газеты, издательства и книжные клубы, а также выпускает целый ряд фильмов и театральных постановок. По словам Кестлера, «Трест» прямо или косвенно контролировал девятнадцать газет и журналов даже в такой далекой от Европы стране, как Япония. Как ни странно, Мюнценбергу удалось добиться того, что большинство его предприятий приносили доход.

При МФПР были созданы «клубы невинных», как их называл Мюнценберг, для «организации интеллигенции» под скрытым руководством Коминтерна в поддержку самых различных кампаний. Относясь с некоторым презрением к «невинной» буржуазной интеллигенции, Мюнценберг заманивал ее представителей в свои сети идеей духовной солидарности с пролетариатом. Хотя пропаганда занимала основное место в его деятельности, он с успехом использовал «клубы невинных» как прикрытие для шпионской сети ОМС, членами которой были некоторые представители той самой интеллигенции.

Во время работы постоянно возникали естественные трения между сотрудниками ОМС и их более влиятельными коллегами из ИНО. Однако на высшем уровне эти разногласия между двумя секретными службами смягчались дружескими отношениями между Михаилом Трилиссером, начальником ИНО, и Иосифом Ароновичем Пятницким, который возглавлял ОМС со дня его создания в 1921 году до того момента, когда он был репрессирован в середине тридцатых годов. Как и Трилиссер, Пятницкий был евреем, начавшим свою профессиональную революционную деятельность, когда ему не было еще и двадцати. До Первой мировой войны он занимался нелегальными поездками революционеров и провозом революционной литературы через границу царской России. В отношениях с ОМС ИНО обычно играл роль старшего брата. В отличие от Трилиссера, который был членом руководства ОМС, Пятницкий официально не имел никакого отношения к ИНО.

Самой значительной тайной операцией, задуманной совместно ОГПУ и Коминтерном, была последняя попытка революционного переворота в Германии. На этот раз инициатива, впоследствии одобренная Политбюро, исходила от Коминтерна. В марте 1923 года у Ленина случился третий удар, положивший конец его активной политической деятельности. Руководители Коминтерна были твердо настроены организовать еще одну революцию хотя бы еще в одной стране до его смерти. Они считали, что победа коммунизма в Германии подтолкнет его распространение по всей Европе. 15 августа Зиновьев прервал свой летний отпуск для того, чтобы проинструктировать членов Германской коммунистической партии (ГКП) в связи с подготовкой революционного выступления. 23 августа Политбюро провело секретное заседание, на котором был заслушан доклад Карла Радека, члена Коминтерна, специалиста по германским вопросам. «Вот наконец, товарищи, — говорил Троцкий, — то самое потрясение, которого мы с нетерпением ждали так много лет. Ему предначертано изменить облик земли… Немецкая революция означает крах мирового капитализма.» Лишь отчасти разделяя оптимизм Троцкого, Политбюро все же решило направить в Берлин по поддельным документам группу из четырех человек с секретным заданием подготовить проведение революции в Германии. Радек получил задание передать членам ГКП инструкции Коминтерна (разработанные советским Политбюро) и возглавить работу Центрального Комитета ГКП. Заместителю Дзержинского, сотруднику ОГПУ Уншлихту было поручено создать и вооружить «красные сотни», которые должны были осуществить революцию, а затем, создав немецкое ОГПУ, бороться с контрреволюцией. Василий Шмидт, нарком труда, по происхождению немец, должен был создать революционные ячейки в составе союзов, которые после революции должны были стать немецкими советами. Георгий Пятаков, член Центрального Комитета ВКП(б), получил задание координировать работу остальных и обеспечивать связь между Москвой и Берлином.

В действительности же в 1923 году не существовало никакого серьезного плана немецкой революции. ГКП пользовалась поддержкой лишь незначительной части немецкого рабочего класса, в основном разделяющего взгляды Социал-демократической партии Германии, да и германское правительство занимало более твердые позиции, чем Временное правительство Керенского в октябре 1917 года. Однако советская секретная миссия продолжала сохранять оптимизм. В своих докладах в Москву, полных презрительных замечаний в адрес руководства ГКП, Пятаков настаивал на том, что немецкий пролетариат готов к революции. На специальном заседании Политбюро, состоявшемся в конце сентября, было решено начать революционный переворот. Это решение носило настолько секретный характер, что протоколы заседаний были спрятаны в сейф в Секретариате Политбюро, а не разосланы членам Центрального Комитета, как это было принято в то время. План, одобренный Политбюро, предусматривал проведение праздничной демонстрации, посвященной очередной годовщине большевистской революции, которая должна была вылиться в вооруженные столкновения с полицией, спровоцированные «красными сотнями» Уншлихта. По замыслу большевиков, попытки правительства подавить силой вооруженные выступления должны были спровоцировать общее восстание рабочего класса Германии, в ходе которого отрядам Уншлихта надлежало захватить ключевые позиции в стране, подобно тому, как это было сделано красногвардейцами в Петрограде шесть лет тому назад. Оружие для «красных сотен» было нелегально перевезено на грузовом пароходе из Петрограда в Гамбург, где оно было разгружено местными докерами-коммунистами.

Революция в Германии должна была начаться рано утром 23 октября. Иосиф Пятницкий, начальник ОМС, Дмитрий Мануильский, член Центрального Комитета Коммунистической партии, и Отто Куусинен, финн по национальности, занимавший пост Генерального секретаря Коминтерна, всю ночь сидели, курили и пили кофе в кабинете Куусинена, ожидая телеграммы от Радека из Берлина с сообщением о начале революции. Они были соединены прямой телефонной линией с Горками, где находился прикованный к постели Ленин и куда приехали все остальные советские руководители. Хотя сам Ленин мог едва-едва произнести несколько слов, все его сознание находилось в ожидании известия о революции, предсказанной им пять лет тому назад. Однако сообщение из Берлина так и не поступило. Вечером 23 октября Радеку была направлена телеграмма с вопросом, что же все-таки произошло. Через несколько часов Радек прислал ответ в одно слово: «Ничего». В самый последний момент, убедившись в недостаточной поддержке со стороны рабочего класса, Радек и руководство ГКП отдали приказ остановить запланированное восстание. Начавшееся, несмотря на приказ, выступление в Гамбурге было быстро подавлено. За этим последовала буря взаимных упреков. Москва обвиняла ГКП в том, что немецкие коммунисты упустили «благоприятную возможность». В действительности же именно Москва и была во всем виновата, поскольку, пренебрегая очевидными фактами, она сама себя убедила в том, что такая возможность существует.

С тех пор надежды Коминтерна на распространение революции были связаны не с Европой, а с Азией, особенно с Индией и Китаем. Провал «немецкого Октября» в 1923 году подтвердил правильность курса, выбранного после неудачи «мартовской акции» в Германии в 1921 году, который был направлен на отказ от организации революционных выступлений и переход к установлению торговых и дипломатических отношений с европейскими капиталистическими странами. В течение ряда лет операции ЧК против западных дипломатических миссий в Москве были более продуктивными, чем действия чекистов в столицах западных государств. Проникновение в торговые представительства и посольства, которые начали открываться в Москве начиная с 1921 года, оказалось более простой задачей, чем внедрение в министерства иностранных дел ведущих западных держав. Наблюдение за иностранными миссиями было поручено Контрразведывательному отделу ЧК (КРО), во главе которого в двадцатые годы стоял Артур Христианович Артузов. Родившись в 1891 году в семье сыродела, итальянского швейцарца, поселившегося в России, Артузов был племянником М. С. Кедрова, начальника Управления исправительных работ НКВД. С конца 1929 года по 1934 год он возглавлял ИНО, сменив на этой должности Трилиссера. Сегодня его портрет, в сопровождении хвалебных реляций, отмечающих его заслуги на посту начальника КРО и ИНО, висит в мемориальной комнате Первого главного управления.

Секретные материалы ПГУ характеризуют Артузова как генератора идей. Он разработал множество способов проникновения в иностранные миссии от «медовой ловушки» до менее утонченных способов шантажа, впоследствии взятых на вооружение КГБ. За иностранными дипломатическими курьерами устанавливалась слежка с момента, а иногда и до того, как они пересекали советскую границу с тем, чтобы использовать любую возможность для получения доступа к дипломатической почте. К ночному поезду, на который часто садились курьеры, следующие из Петрограда в Москву, прицеплялся специальный вагон, оснащенный фотолабораторией на случай, если удастся добраться до содержимого дипломатической почты, пока курьер спит. Одному курьеру, работающему на финское торговое представительство в Москве в 1921 году, пришлось проявить незаурядную стойкость, когда его пыталась соблазнить агентка ЧК. Несмотря на все старания очаровательной дамы, он ни на секунду не выпустил из рук свой саквояж. Вскоре после этого другой финский курьер был усыплен снотворным, подмешанным в чай, который ему подали в самоваре в его купе. Содержимое его саквояжа было немедленно сфотографировано в находившейся рядом лаборатории. Это был первый зафиксированный случай, когда советская разведка использовала против дипломатического лица наркотический препарат. В отличие от ИНО двадцатых годов КРО имел свою собственную лабораторию, где его сотрудники осваивали приемы вскрытия дипломатических сумок, подделки пломб, использования специальных чернил для тайнописи и применения наркотических препаратов. Одним из самых ярких примеров успешной обработки КРО иностранных дипломатов был случай с сотрудником эстонского представительства Романом Бирком. Будучи в Москве, он проиграл в карты большую сумму денег агенту ЧК. В результате он не только позволил чекистам заглянуть в свой дипломатический саквояж, но и в конечном итоге был завербован и впоследствии принял участие в операции «Трест», самой успешной из всех проведенных советской разведкой в двадцатые годы.

В 1922 году в КРО был разработан коварнейший план по обработке главы британского торгового представительства Роберта Ходжсона. Бывший царский служащий утверждал, возможно, имея на то основания, что Комиссариат иностранных дел предложил ему работу в обмен на шпионскую информацию о британском представительстве. Ходжсон докладывал в Министерство иностранных дел: «Роллер (начальник отдела Великобритании в КРО) предложил мне следующий план: он приводит меня к себе домой, дает мне снотворное, обыскивает меня и получает необходимую ему информацию. Мой знакомый выдвинул очевидные аргументы против этого гениального плана: машина представительства долгое время будет стоять около дома, в представительстве начнут выяснять причины моего затянувшегося отсутствия, и в результате наверняка возникнут осложнения, которые вряд ли доставят удовольствие Советскому правительству.»

Артузов согласился с этими аргументами, и от плана отказались.

Самой распространенной операцией КРО был шантаж русских служащих иностранных представительств в Москве, а также других лиц, вступающих в контакт с сотрудниками этих миссий. В мае 1924 года Ходжсон послал Чичерину, комиссару иностранных дел, которого он совершенно правильно считал противником некоторых приемов работы ОГПУ, два «исключительно дружеских» письма. В них он приводил примеры того, как ОГПУ действовало против британской миссии за последние два года. В частности, он упоминал офицера ОГПУ Анатолия Владимировича Юргенса, чьей «специализацией», по словам Ходжсона, было «запугивание женщин и молодых девушек». В начале 1922 года Юргенс вызвал одну из горничных английской торговой миссии по имени Тереза Кох и, угрожая ей пожизненным заключением, потребовал, чтобы она письменно дала согласие на шпионскую деятельность против британской миссии и составление для ЧК еженедельных отчетов о проделанной работе:

«Окончательно запуганная, она поставила свою подпись. Ей угрожали расправой, если она расскажет о случившемся мне… В течение нескольких месяцев после этого она не осмеливалась покинуть территорию миссии. Позднее, когда она пожелала уехать из страны, ей регулярно отказывали в разрешение на выезд, объясняя это тем, что она была замешана в событиях в Екатеринославле, где она ни разу в жизни не была.»

В начале 1923 года Юргенс применил тот же самый метод и в отношении пожилой женщины, которую звали Мария Николаевна Шмегман. В свое время Ходжсон приобрел у нее старинную мебель. Вызвав ее к себе, Юргенс сказал, что она не выйдет живой с Лубянки, если не даст письменного согласия на то, чтобы воровать документы у Ходжсона и шпионить за британским посольством.

«В конце концов она подписала это обязательство. После этого на протяжении довольно длительного периода она подвергалась преследованиям со стороны Юргенса. Ей также угрожали жестокой расправой, если она кому-нибудь об этом расскажет.»

В начале 1924 года знакомая одного сотрудника торговой миссии Татьяна Романовна Левитская оказалась в точно таком же положении. Она отказалась сотрудничать с ЧК, за что и была сослана на три года в Нарым как английская шпионка.

В сообщении Ходжсона Министерству иностранных дел говорилось, что «в сравнении с другими миссиями» к представительству Великобритании «относятся вполне достойно». Однако в отличие от дипломатического представительства Польши, которому были принесены официальные извинения после того, как оно выразило протест против действий ОГПУ, Ходжсон не получил никаких официальных извинений. Вместе с тем в августе 1924 года он докладывал, что ОГПУ прекратило свою подрывную деятельность против английской миссии (как потом выяснилось, это продолжалось недолго). Ходжсон сообщал, что протест, с которым он выступил в мае, «очевидно, был близко воспринят Чичериным, который искренне желает того, чтобы подобные инциденты впредь не повторялись».

Чекисты и их последователи с большим успехом осуществляли проникновение в европейские дипломатические миссии, расположенные за пределами Европы. В начале двадцатых годов любовница британского консула в Реште (Персия) снабжала офицера ЧК Апресова секретными документами английского консульства. Став резидентом ОГПУ и переехав в 1923 году в Мешхед, Апресов смог получить копии докладов английского консульства посольству Великобритании в Тегеране, а также ознакомиться с корреспонденцией, которой обменивался военный атташе в Тегеране с верховным командованием в Индии.

Еще до прихода Сталина к власти среди европейских миссий, расположенных вне континента, самыми уязвимыми для советских агентов были иностранные представительства в Пекине. В результате обыска, произведенного полицией в советском посольстве в Пекине в апреле 1927 года, были обнаружены копии нескольких чрезвычайно секретных английских дипломатических документов. В отчете Министерства иностранных дел говорилось, что среди этих документов были «два наиболее важных сообщения» из всех, подготовленных за последние несколько месяцев британским послом Майлзом Лэмпсоном. Сам же Лэмпсон утверждал, что «утечка» информации из дипломатических представительств Италии и Японии была более серьезной:

«Документы, полученные из итальянского представительства, включают, главным образом, расшифровки наиболее важных телеграмм, посылаемых из Пекина в Рим и обратно. А документы из японского представительства носят настолько детализированный характер, что в них есть даже точная рассадка на официальных приемах и записи бесед между официальными представителями миссии и их посетителями.»

Лэмпсон докладывал, что начальник канцелярии и еще один представитель китайского персонала при британской миссии были уличены в шпионской деятельности в пользу русских. Министерство иностранных дел Великобритании, однако, не извлекло из этого надлежащего урока. В период между двумя мировыми войнами в министерстве не было ни одного офицера безопасности, не говоря уже о специальном отделе безопасности. Организация безопасности в британских представительствах была, мягко говоря, не на высоте. Утечка информации из посольства Великобритании в Риме, к которой был причастен по крайней мере один итальянский служащий, началась еще в 1924 году и продолжалась вплоть до Второй мировой войны.

Хотя шпионаж против иностранных миссий в Пекине был организован в основном военной разведкой, а не ОГПУ, документы, полученные в результате обыска советского посольства, наглядно продемонстрировали методы работы обеих разведывательных служб. В инструкции по вербовке «младшего» китайского персонала иностранных представительств («посыльные, сторожа, кули, и т.д.») говорилось: «Самые подходящие завербованные агенты — это те члены (Коммунистической) партии, которые имеют достаточную подготовку по вербовке тайных агентов на основе идеалистических убеждений.» Завербованные агенты должны были собирать разорванные документы, выброшенные в мусорные корзины, стоящие в посольствах, «испорченные машинописные страницы, первые корректурные оттиски, оставшиеся после работы на различного рода множительных машинах, и т.д.». Особое внимание им следовало уделять трафаретам, которые использовались на множительных аппаратах.

«Агентов, которым удается украсть подобные материалы, следует поощрять денежным вознаграждением, которое, однако, должно быть небольшим по двум причинам: во-первых, большая сумма денег в руках агента может вызвать подозрения у других китайских сотрудников данного представительства, а через них об этом могут узнать их хозяева; во-вторых, если по какой-либо причине агент заподозрит, что его информация носит ценный характер, он может, при удобном случае, начать торговаться с нами. Поэтому мы должны постоянно указывать ему на то, что мы ждем от него более важной информации, и если мы платим ему больше, так это потому, что надеемся на то, что в будущем он будет работать более успешно. Следовательно, вознаграждение таких агентов должно быть немногим больше, чем их зарплата, которую они получают от своих хозяев.»

«За хорошую работу тайных агентов вознаграждение должны получать те агенты, которые их завербовали, поскольку именно они являются движущей силой этой работы.»

Тайных агентов следовало ориентировать на то, чтобы они проявляли «рвение, пунктуальность и не скрывали своей преданности и привязанности» к своим хозяевам и делали все, чтобы избежать подозрений. Их связные должны были «постоянно быть начеку, помня о ложной информации», и отдавать себе отчет в том, что агент может быть раскрыт сотрудниками представительства и использован для передачи дезинформации.

Документы, выкраденные из иностранных дипломатических представительств, сравнивались с перехваченными шифровками. Такой анализ был прекрасным подспорьем в работе советских дешифровальщиков. Иногда, как это бывало еще при царе, удавалось выкрасть и сами шифры.

К середине двадцатых годов перехват и дешифровка вновь стали играть важную роль в русской дипломатической разведке. В ОГПУ перехват и дешифровка осуществлялись спецотделом, возглавляемым Глебом Ивановичем Бокием. Спецотдел начал функционировать в ЧК еще в 1921 году, но в то время его деятельность была узкоспециализированной и, главным образом, касалась трудовых лагерей. Постепенно он стал специализироваться в области перехвата и дешифровки. Бокий родился в 1879 году в семье украинского учителя, старого большевика. Участник революции 1905-го и Октябрьской революции 1917 года, он двенадцать раз отбывал срок в царских тюрьмах и дважды был сослан в Сибирь. Он возглавлял спецотдел с 1921 вплоть до 1937 года, когда он был репрессирован во время сталинского террора. Уже в середине двадцатых годов сотрудникам спецотдела удалось установить подслушивающие устройства в некоторых посольствах в Москве. Кроме того, им удалось раскрыть целый ряд дипломатических шифров. Рассказывают, что однажды Бокий продемонстрировал Чичерину технические возможности своего отдела, пригласив его послушать «прямую передачу» из представительства Афганистана в Москве, где в тот самый момент афганский посол занимался любовью с одной оперной певицей, которая работала на ОГПУ.

В марте 1921 года, когда с подписанием англо-советского торгового соглашения Советская Россия начала выходить из дипломатической изоляции, советская дипломатическая разведка лишь набирала силу. Единственной разведывательной информацией о Великобритании, «главном противнике» Советской России, которой располагал недавно созданный ИНО, были лишь вводящие в заблуждение данные, собираемые Артуром Рэнсомом. К моменту смерти Дзержинского в июле 1926 года положение коренным образом изменилось. Советская служба перехвата и дешифровки хотя еще и не достигла того уровня, который был при царе, но уже стала одним из главных источников дипломатической разведывательной информации. В результате внедрения агентов в западные посольства в Москве и других странах советская дипломатическая агентурная разведка стала самой мощной в мире. Москва же для большинства западных разведслужб была слишком опасным местом для осуществления своей деятельности. В период между двумя мировыми войнами СИС ни разу не имела своего постоянного резидента в Москве. Как и другие западные разведслужбы, СИС без особого успеха пыталась проникнуть в Россию через ее границы, главным образом, через границу с Финляндией и прибалтийскими государствами.

Однако в середине двадцатых годов недостатки британской разведывательной агентуры компенсировались значительным превосходством Великобритании в области перехвата и дешифровки, а также широким доступом к документам Коминтерна. Зарубежным службам дешифровки были не по зубам сложнейшие дипломатические шифры царского правительства, во всяком случае, до начала Первой мировой войны. В отличие от них, советские дипломатические и разведывательные шифры не представляли никакой сложности и легко поддавались расшифровке в течение, по крайней мере, десяти лет после революции. Коминтерн в то время был так же уязвим, как западные посольства в Москве. Руководству Коминтерна было известно, что «многие секретные документы были доступны агентам иностранных правительств». МИ5 и британская спецслужба в Лондоне, а также британское разведывательное бюро в Дели успешно перехватывали корреспонденцию, которой обменивались британские и индийские коммунисты, члены Коминтерна. Сегодня индийские коммунисты используют перехваченные в то время шифровки как один из важных источников изучения своей собственной истории. Часто коминтерновцы пытались скрыть свои собственные провалы, опасаясь того, что ОГПУ настоит на усилении своего контроля за системой безопасности Коминтерна.

У членов Коминтерна пропадали не только важные документы. Болгарский представитель в Исполнительном Комитете Коминтерна Василий Коларов был приглашен на военный парад в Минск. Он сел в ночной поезд, а проснувшись, обнаружил, что вся его одежда и чемодан пропали. Высунувшись из окна, он увидел почетный караул, стоящий по стойке смирно на платформе, и военный оркестр, играющий торжественный марш. Оркестр все играл, а Коларов не появлялся. Ситуация казалась безвыходной. В конце концов, встречающие выяснили, что произошло, и, раздобыв пальто и ботинки, провели гостя через задние двери вагона. Итальянский представитель в Исполнительном Комитете Пальмиро Тольятти, известный под псевдонимом Эрколи, пережил то же самое. Айно Куусинен вспоминала, как она однажды пришла к Тольятти и его жене, которые остановились в номере московской гостиницы: «Я постучала в дверь. Мне ответил Тольятти, который сказал, что не может мне открыть, поскольку на нем ничего нет. Ночью кто-то украл все их вещи… По-видимому, пока они крепко спали, вор залез по балкону в открытое окно.»

Среди более серьезных потерь были деньги, предназначенные Коминтерном на оказание поддержки коммунистам за рубежом, которые были растрачены или нечестными курьерами, или же занимающими высокие посты коммунистами. Видный индийский коммунист М.Н. Рой не стеснялся в средствах, живя в Париже, и много путешествовал, по-видимому, на присвоенные им деньги Коминтерна, в то время как другие индийские коммунисты жаловались, что большие суммы денег, как они говорили, «куда-то деваются». Для того чтобы отчитаться за растраченные деньги, Рой представил Коминтерну список несуществующих индийских коммунистов, которых он якобы поддерживал материально. Вполне возможно, что таких списков, составленных Роем, было гораздо больше.

Во время всеобщей забастовки 1926 года в Великобритании Коминтерн перенес особенно сильный удар. Аллан Валлениус, библиотекарь Коминтерна, прекрасно говорящий по-английски, получил задание передать 30.000 фунтов стерлингов руководителям коммунистов, работающих докерами в лондонском порту. Приехав в Стокгольм, он сел по поддельным шведским документам на корабль, идущий в Англию, где подружился с кочегаром, который сказал ему, что он сам убежденный коммунист и, кроме того, что он хорошо знает тех, кому предназначались деньги. Вернувшись домой, Валлениус рассказал Отто Куусинену, что его знакомый кочегар согласился доставить деньги по назначению. Жена Куусинена впоследствии вспоминала: «Как звали кочегара?» — сухо спросил Отто. — «Он назвался, но я забыл его имя,» — последовал ответ. Потеряв от злости дар речи, Отто указал ему на дверь. Естественно, деньги так и не дошли до тех, кому они предназначались.»

Вместе с тем, пользуясь постоянными провалами в системе безопасности Коминтерна, западные правительства иногда попадали впросак. Перехваченная корреспонденция Коминтерна зачастую оказывалась подделкой. Белогвардейцы в Берлине, Ревеле и Варшаве часто занимались подделкой советских и коминтерновских документов. Разные по качеству исполнения, эти фальшивые документы были как средством заработка, так и способом дискредитации большевиков. В результате, например, в сентябре 1921 года Министерству иностранных дел Великобритании пришлось краснеть за то, что в официальной ноте протеста Москве был процитирован ряд советских и коминтерновских документов, которые, как потом выяснилось, были сфабрикованы в Берлине. Уиндом Чайлдз, помощник специального уполномоченного британской спецслужбы в 1921—1928 годах, назвал эти подделки «нестерпимым безобразием», поскольку «они позволили русским кричать „фальшивка“ каждый раз, когда им предъявляли подлинные документы».

Объявление всех подлинных перехваченных документов подделками вскоре стало одним из излюбленных методов дезинформации, взятых на вооружение ОГПУ и Коминтерном. Одним из самых ярких примеров подобной дезинформации стало так называемое «письмо Зиновьева», датированное 15 сентября 1924 года, которое было перехвачено СИС и опубликовано в прессе во время всеобщих выборов в Великобритании в октябре 1924 года. В этом документе содержались инструкции английским коммунистам по оказанию давления на их сторонников в Лейбористской партии, усилению «агитационно-пропагандистской работы в вооруженных силах» и подготовке к грядущей британской революции. В то время многие ошибочно полагали, что именно это письмо привело первое лейбористское правительство Великобритании к поражению и обеспечило победу консерваторов. Оригинал письма Зиновьева исчез, поэтому сегодня невозможно точно сказать, было ли оно поддельным или нет, ведь в то время не было недостатка ни в фальшивых, ни в подлинных коминтерновских документах, перехваченных спецслужбами. Пришедшее к власти консервативное правительство утверждало, что подлинность письма Зиновьева подтверждается другими разведывательными источниками, к которым, как теперь стало известно, относился и «доверенный» агент МИ5, внедренный в руководство Коммунистической партии Великобритании и регулярно поставляющий достоверную информацию о других материалах Коминтерна. В конце 1924 года Коминтерн вынес порицание британским коммунистам за халатное обращение с секретными документами. Существуют два объяснения случившемуся. Или письмо Зиновьева действительно существовало, или это была подделка, содержавшая инструкции, настолько близкие к тому, что на самом деле говорилось в документах Коминтерна, что агент МИ5 мог легко перепутать одно с другим.

Прав ли был Коминтерн, объявив письмо Зиновьева подделкой, или нет, очевидно одно: он использовал это обстоятельство для успешной организации кампании по дезинформации, направленной на то, чтобы продемонстрировать всему миру свою непричастность к подобным инструкциям, хотя на самом деле члены Коминтерна часто получали такие инструкции от своего руководства. Эта кампания увенчалась посещением в ноябре 1924 года Москвы английской делегацией, состоящей из трех доверчивых представителей Конгресса тред-юнионов, которые должны были изучить документы Коминтерна и установить правду относительно письма Зиновьева. Айно Куусинен впоследствии рассказывала о «трех днях и трех ночах лихорадочной работы», направленной на то, чтобы до приезда делегации изъять из архива Коминтерна секретные инструкции английским коммунистам, а также другие «компрометирующие документы». Даже книга, в которой регистрировалась ежедневная корреспонденция, была тщательно обработана и надлежащим образом переписана:

«В результате это трио удалось ввести в заблуждение, а Коминтерн очистился от обвинений в секретной подрывной деятельности в Великобритании. После того как делегация уехала, все вздохнули с облегчением и хорошо посмеялись над тем, как им легко удалось одурачить англичан.»

Одним из последствий событий, связанных с письмом Зиновьева, было то, что секретная деятельность коминтерновского ОМС попала под более жесткий контроль ОГПУ, а военные вопросы стали курироваться советской военной разведкой (в то время Четвертым отделом Генерального Штаба, впоследствии ГРУ). (106) В целях усиления надзора за секретными операциями ОМС ОГПУ увеличило количество своих агентов в этой организации. Одновременно ОМС предпринял шаги, направленные на повышение надежности системы безопасности связи. В 1925 году Абрамов, первый заместитель Пятницкого в ОМС, создал секретную школу в пригороде Москвы, Мытищах, по подготовке иностранных радистов Коминтерна для осуществления шифрованного радиообмена с ОМС. После неудачной попытки Валлениуса переправить деньги английским коммунистам-докерам во время всеобщей забастовки 1926 года была создана более надежная курьерская служба, в которой сотрудничали коммунисты-моряки торгового флота, под непосредственным руководством военной разведки и Эдо Фиммена, руководителя профсоюза гамбургских моряков и транспортных рабочих. Для того чтобы удостовериться в их абсолютной надежности, отобранным курьерам давали несколько проверочных заданий, например, им поручали доставить закрытый пакет, в котором на самом деле ничего не было, по соответствующему адресу, и только после этого им доверяли настоящее дело.

Несмотря на значительные успехи советской шпионской деятельности в двадцатые годы, главным объектом деятельности ЧК с первого дня ее основания была «контрреволюция», а не капиталистические правительства. До конца Гражданской войны основная угроза контрреволюции исходила из самой России. Но с эвакуацией последних белогвардейских армий в ноябре 1920 года контрреволюционные центры переместились за рубеж. 1 декабря 1920 года Ленин отдал указание Дзержинскому разработать план нейтрализации этих центров. Через четыре дня Дзержинский представил многоцелевой план действий. Он предложил взять побольше заложников из членов семей видных деятелей русской эмиграции, создать специальные отряды для нападения на ее лидеров и расширить операции с применением агентов-провокаторов, чья деятельность способствовала разоблачению заговора Локкарта. «Для выявления иностранных агентов на нашей территории, — предложил Дзержинский, — необходимо создать мнимые белогвардейские ассоциации.»

После поражения в Гражданской войне белогвардейцы не представляли значительной угрозы для большевистской власти, но в глазах Ленина эта угроза приобрела колоссальные размеры. В июле 1921 года, обращаясь к участникам съезда Третьего Коминтерна, Ленин говорил:

«Теперь, после того, как мы отразили нападение международной контрреволюции, образовалась заграничная организация русской буржуазии и всех русских контрреволюционных партий. Можно считать число русских эмигрантов, которые рассеялись по всем заграничным странам в полтора или два миллиона… Мы можем наблюдать за границей совместную работу всех без исключения наших прежних политических партий… Эти люди делают всевозможные попытки, они пользуются каждым случаем, чтобы, в той или иной форме напасть на Советскую Россию и раздробить ее… В некотором смысле, мы должны учиться у этого врага. Эти контрреволюционные эмигранты очень осведомлены, прекрасно организованы и хорошие стратеги… Существует старое крылатое слово о том, что разбитая армия многому научится. Разбитая революционная армия многому научилась, прекрасно научилась.»

Ленин призвал «зарубежных товарищей» держать белогвардейцев в своих странах под наблюдением.

До сих пор в КГБ помнят об успехах, достигнутых в подрывной деятельности среди белогвардейцев после Гражданской войны. Две такие операции под кодовыми названиями «Синдикат» и «Трест» вошли в учебные пособия по «активным действиям» в андроповском институте ПГУ.

Операция «Синдикат» была направлена против человека, которого считали самым опасным из всех белогвардейцев. Его звали Борис Савинков. Бывший эсер-террорист, он занимал пост заместителя военного министра в правительстве Керенского. Во время русско-польской войны 1920 года Савинков возглавлял антибольшевистский Российский политический комитет (РПК) в Варшаве и был организатором вербовки Русской народной армии, которая под командованием поляков воевала против Красной Армии. В январе 1921 года из остатков РПК Савинков создает новую организацию для свержения большевиков. Народный союз защиты родины и свободы (НСЗРИС) создал агентурную сеть в Советской России для сбора разведывательной информации и подготовки выступления против большевистского режима. Согласно советским источникам, «почти все агенты Савинкова одновременно находились на содержании поляков, при этом польская полиция помогала переправлять их через границу». Несмотря на помощь поляков и некоторые финансовые поступления от французов, англичан и чехов, Савинков едва сводил концы с концами. Резидент СИС в Варшаве докладывал своему начальству в июне 1921 года: «Ситуация становится отчаянной. Наличных денег на сегодня осталось 700.000 польских марок, а этого не хватит даже на то, чтобы выплатить зарплату сотрудникам (Савинкова) за июль месяц.»

Самая серьезная проблема Савинкова заключалась не в недостатке западных средств, а в том, что в его организацию были внедрены советские агенты, хотя он об этом и не подозревал. В декабре 1920 года, как раз, когда Савинков создавал свой НСЗРИС, к нему в Польшу приехал заместитель начальника штаба советских внутренних войск в Гомеле Александр Эдуардович Опперпут, который, выдавая себя за члена антибольшевистского подполья, привез ему целый портфель фальшивых секретных документов. Настоящее имя Опперпута было Павел Иванович Селянинов. Он был сотрудником ЧК и с большим успехом работал в качестве агента-провокатора. Одно его имя должно было вызвать подозрение: ведь за период Советской власти в русский язык было введено столько новых сокращений. Фамилия Опперпут подозрительно похожа на сокращение двух слов — «операция» и «путать». Ни Савинков, ни западные разведывательные службы, с которыми Опперпут вошел в контакт, так и не смогли разгадать, что стояло за этой фамилией. Став одним из главных помощников Савинкова, Опперпут смог выявить всех основных членов НСЗРИС, действовавших в Советской России. Большинство из них было арестовано ЧК, а сорок четыре человека предстали перед показательным судом в августе 1921 года. Для того чтобы сохранить легенду Опперпута, было объявлено, что он также арестован.

Разведывательная информация, добытая Опперпутом, послужила основанием для официального советского протеста польскому правительству в связи с попытками находящегося в Варшаве Савинкова спровоцировать антисоветские выступления. В октябре 1921 года по настоянию польской стороны Савинков покинул Варшаву и, переехав в Прагу, а затем в Париж, создал новый антибольшевистский центр. С этого момента началась вторая стадия операции ЧК — «Синдикат-2». Ставилась задача уничтожить остатки организации Савинкова в России и на Западе и заманить самого Савинкова обратно в Россию, с тем чтобы судить его показательным судом в Москве. Эта операция облегчалась тем, что Савинков к этому времени почти полностью потерял связь с реальностью. В конце 1921 года он приехал в Англию, где, возобновив старое знакомство с Уинстоном Черчиллем, провел раунд встреч с высокопоставленными чиновниками. Интересно отметить, что он встречался даже с представителями русской торговой делегации в Лондоне. Савинков утверждал, что, встретившись с главой советской делегации Красиным, он произвел на него такое впечатление своими идеями относительно будущего свободной от большевиков России, что тот предложил ему стать членом Советского правительства. Однако начальник СИС Мансфилд Камминг, исходя, вероятно, из перехваченных телеграмм Красина, докладывал в Министерство иностранных дел, что не следует доверять рассказам Савинкова, поскольку в действительности в торговой делегации «ему был оказан весьма недружеский прием». Незадолго до рождественских праздников Черчилль вместе с Савинковым направились на машине в Чекерз, загородную резиденцию премьер-министра. Они застали Ллойда Джорджа в окружении служителей Свободной церкви и уэльского хора, который на протяжении нескольких часов подряд исполнял религиозные гимны на валлийском языке. Когда все гимны были спеты, Савинков безуспешно пытался завоевать расположение Ллойда Джорджа, рассказав ему о своих призрачных планах. Но сам Савинков совсем по-другому рассказывал об этой встрече. По его версии, гимны в исполнении уэльского хора плавно перешли в «Боже, царя храни», и к пению вскоре присоединились Ллойд Джордж и члены его семьи.

Будучи по сути своей фантазером, Савинков обладал чрезвычайной притягательностью, хотя вместе с тем ряды его сторонников постепенно таяли. Даже Черчилль, до некоторой степени, восхищался этим человеком. Он писал о Савинкове: «Принимая во внимание все, что было сказано и сделано, и учитывая все, даже неприятные моменты, мало кто так много делал, так много отдавал, так много страдал и так многим жертвовал во имя русского народа.»

Летом 1922 года помощник Савинкова, бывший царский офицер Л.Д. Шешеня был схвачен советскими пограничниками во время перехода русско-польской границы. По приказу ГПУ Шешеня написал сторонникам Савинкова, находящимся в эмиграции в Польше, письмо, в котором сообщил о том, что он вступил в контакт с хорошо организованным антибольшевистским подпольем в России. После этого старший офицер КРО А.П. Федоров несколько раз ездил в Польшу под именем А.П. Мухина, выдавая себя за одного из руководителей вымышленного московского подполья. В конце концов ему удалось убедить руководителя савинковской организации в Вильно Ивана Фомичева поехать вместе с ним в Россию. В Москве Фомичев встретился с группой агентов-провокаторов ГПУ, выдававших себя за руководителей подполья. В результате переговоров он согласился попросить Савинкова взять на себя руководство их группой.

В июле 1923 года Мухин встретился с Савинковым в Париже и сообщил ему, что в московском подполье существует раскол по вопросу тактики и оно сильно нуждается в его опыте руководителя. Но сам Савинков не поехал в Москву, а послал туда своего помощника, полковника Сергея Павловского. По приезде в сентябре в Москву Павловский был арестован. В тщательно отредактированных материалах КГБ по этому делу говорится, что поначалу он был «очень агрессивен…, но потом и он согласился помочь ГПУ и сыграть отведенную ему ГПУ роль». Павловский должен был послать несколько телеграмм Савинкову с просьбой присоединиться к нему в Москве. В июле 1924 года Савинков, проглотив наживку, решил вернуться в Россию. Он послал телеграмму своему старому другу и помощнику Сиднею Рейли, в которой просил его приехать из Нью-Йорка и помочь ему подготовить тайное возвращение на родину. В течение трех недель они обсуждали этот план, а 15 августа Савинков и несколько его сторонников, перейдя советскую границу, попали прямо в руки ОГПУ. Допросы быстро сломили его сопротивление. На показательном суде 27 августа Савинков полностью признал свою вину:

«Я полностью и безоговорочно признаю только Советскую власть, и никакую другую. Каждому русскому, кто любит свою страну, я, прошедший весь путь этой кровавой, тяжелой борьбы против вас, я, отрицавший вас, как никто другой, я говорю ему: если ты русский, если ты любишь свой народ, ты поклонишься в пояс рабоче-крестьянской власти и безоговорочно признаешь ее.»

За свое публичное покаяние Савинков не был расстрелян, а приговорен к десяти годам тюремного заключения. Согласно официальной версии КГБ, в мае 1925 года Савинков выбросился из окна тюрьмы и разбился насмерть. В действительности же, — и об этом хорошо известно нынешнему руководству КГБ, — Савинкова столкнули в лестничный пролет на Лубянке. Несколько раз Гордиевскому показывали это место ветераны КГБ, причем все они были уверены в том, что Савинкова столкнули.

ЧК разработала и провела еще одну операцию, которая была даже более успешной, чем «Синдикат». Чекистами была придумана подпольная «Монархическая организация России» (МОР), получившая известность под кодовым названием «Трест». Просуществовав шесть лет, эта вымышленная организация вошла в историю современной разведки как классический пример подрывных действий в мирное время. Главными объектами «Треста» были две основные белоэмигрантские группы: «Высший монархический совет» (ВМС) в Берлине и «Российский общевойсковой союз» (РОВС) в Париже во главе с генералом Александром Кутеповым. О существовании несуществующей организации МОР впервые стало известно в конце осени 1921 года, когда офицер КРО Александр Якушев, выдававший себя за тайного члена «Треста», имеющего возможность выезжать за границу в качестве советского торгового представителя, рассказал о ней члену ВМС Юрию Артамонову во время их встречи в Ревеле. Через Артамонова КРО установил контакт с ВМС. В 1922 году Артамонов переехал в Варшаву, где, став представителем РОВС, занимался обеспечением связи с генералом Кутеповым, находившемся в Париже. В течение ряда лет по заданию КРО Якушев и другие представители «Треста» выезжали в Германию, Францию и Польшу, где устанавливали связи среди белой русской эмиграции. В этих поездках Якушева иногда сопровождал генерал Николай Потапов, бывший царский офицер, присоединившийся к большевикам вскоре после революции, но теперь выдававший себя за начальника военного штаба МОР.

Главную роль в завоевании доверия генерала Кутепова, который больше, чем любой другой белогвардейский лидер, опасался провокаций со стороны советских агентов, сыграла Мария Захарченко-Шульц. После смерти первого мужа, погибшего на «великой войне», Мария, оставив своего ребенка у знакомых, пошла на фронт добровольцем. Ее второй муж был убит на Гражданской войне, а Мария вместе с отступающими белогвардейскими армиями попала в Югославию. В 1923 году она вступила в организацию Кутепова. «Племянница», она же Мария Захарченко-Шульц, неоднократно приезжала в Россию, где встречалась с представителями «Треста». Пепита Рейли, последняя жена знаменитого английского агента, так описывала Захарченко-Шульц: «Стройная женщина с бледным, но привлекательным, умным лицом, спокойными, честными голубыми глазами, безусловно, хорошо образованная и точно отвечающая описанию Сиднея, который называл ее классной дамой.» Вклад Захарченко-Шульц в успех операции «Трест» был настолько весомым, что ее обвинили в сотрудничестве с ЧК. Однако в учебных пособиях андроповского института ПГУ о ней говорится, и, возможно, на это есть основания, что она даже не подозревала об отведенной ей роли и была послушной игрушкой в руках Александра Опперпута, который, встретившись с ней в Москве, соблазнил ее и продолжал поддерживать с ней интимные отношения в течение нескольких последующих лет. Полная эмоций и в то же время наивная Захарченко-Шульц смогла завоевать доверие и Кутепова, и Рейли, и это сделало ее неоценимым агентом в руках организаторов операции «Трест».

«Трест» помог КРО проникнуть в основные белогвардейские эмигрантские группы и выявить остатки их сторонников в России. Кроме того, на эту удочку в той или иной степени попались и разведывательные службы Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Великобритании и Франции. Так, Роман Бирк, торговый представитель Эстонии, под давлением КРО стал работать в качестве курьера между белогвардейскими организациями и несуществующей МОР. Польские дипломаты переправляли телеграммы МОР своей дипломатической почтой. Переправкой представителей «Треста» через русскую границу занимался советский пограничник, прапорщик Тойво Вяхя, который якобы сотрудничал с финской военной разведкой, а на самом деле работал на КРО. Согласно официальным советским источникам, по меньшей мере восемь членов организации «Трест» получили различные награды от западных разведок, против которых они активно боролись. Доподлинно известно, что по крайней мере один агент «Треста» был награжден польской разведкой за свои заслуги золотыми часами.

В результате операции «Трест» чекистам удалось обезвредить английского «супершпиона» Сиднея Рейли, которого контрразведчики ошибочно считали своим самым опасным иностранным противником. Еще со времен своих московских приключений в 1918 году Рейли относился к делу «спасения России» от большевиков как к своему «священному долгу». В конце войны, беседуя с начальником СИС Мансфилдом Каммингом, Рейли сказал: «Мне кажется, я еще смогу сослужить добрую службу своей стране. Остаток своей грешной жизни я бы посвятил этой работе.» Но Камминг, а еще больше чиновники Министерства иностранных дел с подозрением относились к сумасбродству Рейли и его тяге к таким, по меньшей мере, странным операциям, как его план выставить Ленина и Троцкого на всеобщее обозрение без штанов. Камминг решил не предлагать ему работу, и его связь с СИС в мирное время носила эпизодический характер.

В течение нескольких лет после войны главным занятием Рейли был бизнес. Путешествуя из Америки в Европу и обратно, он занимался то экспортом чешского радия, то продавал чудо-лекарство под названием «гумагсолан». Однако все его надежды на то, что ему удастся сколотить на этом состояние, оказались тщетны. Одновременно он разрабатывал фантастические планы свержения большевиков. В начале двадцатых годов он поддерживал тесные связи с Борисом Савинковым. Именно Рейли, не обращая внимания на инструкции Камминга и Министерства иностранных дел, привез Савинкова в Англию в 1922 году, где после целого раунда переговоров с высокопоставленными чиновниками он встретился, при довольно странных обстоятельствах, с Ллойда Джорджем в его загородной резиденции. Постепенно Рейли утратил связь с реальностью. По словам одной из его секретарш, Элеоноры Тойе, у Рейли было «несколько сильных психических припадков, доходивших до галлюцинаций». «Однажды он решил, что он Иисус Христос,» — рассказывала она. Однако советская разведка относилась к его эксцентричным планам свержения большевистского режима не как к проявлению потерянной им связи с реальностью, а как к доказательству существования тщательно разработанного заговора СИС, одобренного на самом высоком правительственном уровне. Вплоть до сегодняшнего дня Рейли пользуется в КГБ незаслуженной репутацией «супершпиона». В 1924 году деятельность «Треста» была направлена на нейтрализацию Рейли. Для этого ставилась задача заманить его в Россию.

Ничего не подозревавший капитан Эрнест Бойс, который в качестве резидента СИС находился в России в то самое время, когда там в 1918 году Рейли пытался осуществить свои авантюристические планы, был одним из тех, кто помог ОГПУ схватить Рейли. Театральность и показная храбрость Рейли производили большое впечатление на Бойса, который, будучи политически наивным человеком, не смог реально оценить иллюзорные планы Рейли, якобы направленные на свержение большевиков. В 1919 году Бойс возглавил резидентуру СИС в Хельсинки — главном центре английской разведывательной службы, готовящей операции против России. Энтузиазм, который он испытывал по поводу деятельности «Треста», был сравним лишь с его восторженным отношением к Рейли. Даже после показательного суда над Савинковым в августе 1924 года Бойс не изменил своего отношения к «Тресту», продолжая считать, что влияние этой организации и количество ее сторонников растет, в том числе и среди членов Советского правительства. Несмотря на то, что его начальство в СИС запретило ему участвовать в авантюрах Рейли, в январе 1925 года Бойс написал Рейли письмо, в котором попросил его встретиться с представителями «Треста» в Париже. Рейли в это время находился в Нью-Йорке. Все его дела разваливались, как карточный домик. В марте он пишет ответ Бойсу, в котором рассказывает о своем «плачевном состоянии». «Я готов в любой момент, если встречусь с надежными людьми и увижу, что это настоящее дело, забросить все и полностью посвятить себя служению интересам „Синдиката“ („Треста“),» — сообщает он.

«Плачевное» состояние и бесконечные долги задержали Рейли в Америке. Но несмотря на это, 3 сентября он прибыл в Париж, где, встретившись с Бойсом и генералом Кутеповым, который пытался отговорить его от поездки в Россию, решил поехать дальше в Финляндию на переговоры с представителями «Треста». Тем временем «Трест» решил представить еще одно доказательство своей надежности: из России был тайно вывезен Борис Бунаков, брат «главного агента» Бойса Николая Бунакова. Чуть позже курьер «Треста» доставил Борису Бунакову его любимую скрипку. Но и тогда ни Бойс, ни Рейли ничего не заподозрили. 21 сентября Рейли приехал в Хельсинки. Затем вместе с Николаем Бунаковым и Марией Захарченко-Шульц он переехал в Выборг на встречу с главным представителем «Треста» Якушевым. Первоначально Выборг был конечной остановкой в планах Рейли. Но Якушев, сыграв на тщеславии и мании величия Рейли и сказав ему, что от этого будет зависеть очень многое, смог уговорить его поехать в Россию на встречу с руководством «Треста». Рейли было обещано, что он вернется в Финляндию и успеет сесть на пароход, отправляющийся из Штеттина 30 сентября. Оставив Бунакову письмо для своей жены Пепиты «на случай, если со мной произойдет что-нибудь невероятное», Рейли вместе с Якушевым направился к русско-финской границе. В письме Рейли заверял жену, что даже если «краснопузые» схватят его, они все равно не догадаются, кто он на самом деле: «Если в России меня вдруг арестуют, то мне, скорее всего, предъявят какое-нибудь незначительное обвинение и скоро отпустят, поскольку мои новые друзья обладают достаточной властью.»

Рейли должен был вернуться из России в ночь с 28 на 29 сентября. Но этого не произошло. ОГПУ устроило целый спектакль для финской военной разведки и СИС. Той ночью в районе деревни Аллекул на советской стороне были слышны выстрелы.

Потом наблюдавшие заметили, что пограничники кого-то быстро несли на носилках. Когда же Тойво Вяхя, советский пограничник, помогавший переводить эмиссаров и курьеров «Треста» через границу, работая якобы на финскую разведку (на самом деле, он был агентом ОГПУ), не вышел на связь с сотрудником финской военной разведки, финны и СИС решили, что он и Рейли были убиты или схвачены во время перехода границы. А именно этого и добивалось ОГПУ.

Согласно официальной, возможно тщательно отредактированной версии этих событий, Рейли не был арестован сразу же после перехода советской границы 25 сентября. Вместо этого Якушев отвез его на подмосковную дачу, где он встретился с офицерами ОГПУ, выдающими себя за «политический совет „Треста“. Рейли попросили рассказать о его плане действий. Далее в советских официальных материалах говорится, что Рейли предложил в качестве источника финансирования деятельности „Треста“ организовать ограбление русских музеев и продажу похищенных художественных ценностей на Западе. И только после этого он был арестован. Рейли допрашивали, а потом ему объявили, что смертный приговор, вынесенный ему заочно судом по делу „заговора Локкарта“ в декабре 1918 года, будет приведен в исполнение. Тщетно пытаясь спасти свою жизнь, Рейли якобы направил Дзержинскому письмо:

«После длительных размышлений я выражаю готовность представить вам полную информацию по вопросам, представляющим интерес для ОГПУ, относительно организации и сотрудников британской разведывательной службы, а также всю известную мне информацию об американской разведке и о русских эмигрантах, с которыми я имел дело.»

Если бы Рейли действительно был готов пойти на сотрудничество с ОГПУ, его, скорее всего, судили бы показательным судом, как Савинкова. Вместо этого, согласно советской версии, он был расстрелян 3 ноября 1925 года.

В течение ряда лет после того, как Рейли удалось заманить в Россию, ОГПУ распространяло различного рода вымыслы и слухи относительно его судьбы. Операция «Трест» продолжалась вплоть до 1927 года. Среди тех, кто пал жертвой этой провокации, была и Пепита Рейли, которая отправилась сначала в Париж, а затем в Хельсинки в надежде узнать хоть что-нибудь о своем муже. До встречи с Марией Захарченко-Шульц в Хельсинки г-жа Рейли «практически не сомневалась в том, что она была агентом-провокатором». Но как только они встретились, все эти подозрения исчезли:

«С первого взгляда на нее я решила, что могу доверять ей. Со второго, я уже знала, что полюблю эту женщину. Видя мое горе, крайнее отчаяние и одиночество, г-жа Шульц нежно, с большим чувством обняла меня и сказала, что чувствует за собой ответственность за смерть моего мужа, что она не успокоится, пока все обстоятельства не будут выяснены. Она заверила меня в том, что если он еще жив, все будет сделано для его спасения, а если его уже нет, он будет отмщен.»

Вместе с тем Захарченко-Шульц была практически уверена в том, что Сидней Рейли мертв. Она показала вырезку из «Известий», в которой официально сообщалось о перестрелке близ села Аллекул в ночь с 28 на 29 сентября. Кроме того, в ней говорилось, что «четыре контрабандиста» были задержаны при попытке перейти границу. Двое из них были убиты, один взят в плен, а один скончался от равнений по дороге в Петроград. Исходя из собранных сведений, Захарченко-Шульц предположила, что человеком, скончавшимся от ран по дороге в. Петроград, был Рейли, хотя большевики об этом и не подозревали.

Несмотря на то, что Пепита Рейли полностью доверяла Марии Захарченко-Шульц, она, тем не менее, с подозрением отнеслась к ее версии. Хотя Рейли снабдили поддельным паспортом, да и костюм был чужой, на нем была сшитая по заказу рубашка, а на нижнем белье — его инициалы. Кроме того, на его часах имелась надпись, сделанная по-английски, а в кармане — надписанная фотография Пепиты. Поэтому в ОГПУ наверняка бы догадались, что поймали известнейшего английского супершпиона и, по мнению г-жи Рейли, раструбили бы об этом на весь мир. Захарченко-Шульц призналась, что это ей не приходило в голову, но, тем не менее, пообещала Пепите оказывать всяческое содействие в поисках «правды». Г-жа Рейли была на краю истерики:

«Я требовала отмщения… Г-жа Шульц стояла рядом со мной. Добрая, умная, всепонимающая, разделяющая мои чувства. Она попросила полностью ей довериться. Не говоря ни слова, я взяла ее руку. Она предложила мне вступить в эту организацию. Я доверяла ей. С одобрения Московского центра я вступила в „Трест“, где мне дали подпольное имя „Виардо“. Вот так я заняла место своего мужа в борьбе с большевизмом.»

По указанию руководителей «Треста» г-жа Рейли поместила в газете «Тайме» сообщение о смерти своего мужа: «Сидней Джордж Рейли был убит 28 сентября солдатами ГПУ около деревни Аллекул в России.» Конечно же, она не верила в то, что Рейли все еще жив, но наивно полагала, что это заставит большевиков раскрыть истину о судьбе ее мужа. Но советская пресса лишь подтвердила сам факт его смерти и затем напечатала «страшную ложь» о нем. Ее утешала только вера в то, что «вся мощь и влияние „Треста“, весь его разведывательный потенциал были направлены на то, чтобы узнать, что же в действительности произошло с Сиднеем». В начале 1926 года г-жа Рейли получила письмо от руководителей «Треста» (это письмо было подписано и Якушевым, и Опперпутом), в котором, учитывая ее вполне приличное знание русского языка, ей предлагалось приехать в Россию «познакомиться с членами группы и принять более активное участие в ее работе». Тем временем, Мария Захарченко-Шульц уверяла Пепиту в том, что она «посвятит свою жизнь выяснению, что же произошло с Сиднеем Рейли». Из Петрограда, Хельсинки и Варшавы она посылала написанные невидимыми чернилами письма Пепите в Париж. «Верная своему обещанию, она делала все, что было в ее силах,» — рассказывала г-жа Рейли.

Сложнее всего для «Треста» было удовлетворить запросы западных спецслужб в военной разведывательной информации. Для ОГПУ не составляло труда снабжать их политической дезинформацией. Что же касалось данных о Советских Вооруженных Силах и военной промышленности, здесь чекистам приходилось ломать голову, ведь их информация должна была выглядеть достаточно убедительно. Поэтому «Трест» всячески уклонялся от ответов на подобные запросы, поступающие от СИС и других разведывательных служб, постоянно подчеркивая то обстоятельство, что основная задача организации состоит в подготовке свержения большевистского режима, а активный сбор военных разведывательных данных может помешать реализации этой цели. Первая же попытка провести крупную операцию по распространению военной дезинформации чуть было не окончилась катастрофой. Вскоре после того, как в 1926 году маршал Пилсудский стал военным министром Польши (фактически встав во главе государства), польский генеральный штаб получил от него указание раздобыть через «Трест» советский мобилизационный план. Поляки вышли на Якушева, который, после некоторых сомнений, согласился достать этот план за 10.000 долларов. Однако в документе, подготовленном «Трестом», содержались явно ложные данные о состоянии железных дорог в приграничных с Польшей районах. После изучения представленного плана, Пилсудский возвратил его в генеральный штаб с пометкой «подделка». Учитывая подозрения, возникшие в связи с провалом Савинкова и Рейли, и неудачу первой и, возможно, самой крупной операции «Треста» по распространению военной дезинформации, можно было с уверенностью сказать, что дни «Треста» сочтены.

Весной 1927 года Захарченко-Шульц написала полное отчаяния письмо г-же Рейли (и конечно же Кутепову), в котором сообщила, что «Трест» был «полон провокаторов». «Все пропало… После четырех лет работы, которой я полностью отдавалась с таким наслаждением, я узнала нечто такое, что делает мою дальнейшую жизнь бессмысленной.» Перестрелка под Аллекулом была «обманом и всего лишь спектаклем», писала она.

«Ваш муж был убит самым подлым и трусливым образом. Он так и не дошел до границы. Это был спектакль, рассчитанный на нас. Он был схвачен в Москве и помещен на Лубянку. К нему относились как к особому заключенному. Каждый день его возили на прогулку. И вот на одной из таких прогулок он был убит выстрелом в спину по приказу одного из начальников ГПУ Артузова, его заклятого врага, решившего отомстить ему таким подлым образом… Я этого не знала, но это не снимает с меня ответственности. На моих руках его кровь, и я не смогу смыть ее до конца моих дней. Свою вину я постараюсь искупить страшной местью. Я готова умереть ради этого.»

Первой реакцией г-жи Рейли было чувство сострадания к Захарченко-Шульц: «Осознание того, что все эти годы она была игрушкой в руках большевиков, что из-за нее многие погибли или были схвачены, включая мужа ее ближайшей подруги, должно быть, явилось страшным ударом для Марии…» Пепита не поверила в версию своей подруги относительно смерти Рейли. Она решила, что ее вновь обманули. В конце своего письма Захарченко-Шульц умоляла ее «о еще одном одолжении». Она просила Пепиту прислать ей все, что дна сможет узнать об Опперпуте.

Не подозревая о том, что Мария была любовницей Опперпута, Пепита послала ей его досье, наивно полагая, что оно «удивило бы этого достойного джентльмена, если бы он узнал об этом». Захарченко-Шульц ответила, что Опперпут во всем ей признался, рассказав, что в 1921 году под пытками он согласился стать агентом-провокатором: «Он все рассказал и сейчас помогает представителям других стран, которых большевики водили за нос, окружив своими агентами, выйти из сложившегося ужасного положения…»

Захарченко-Шульц писала это письмо, находясь со своим любовником Опперпутом в Финляндии, где он якобы разоблачал деятельность «Треста». Однако признания Опперпута в прессе и частных беседах с представителями белой русской эмиграции и западных разведывательных служб были лишь последним этапом задуманной операции. Поскольку обман становился совершенно явным, ОГПУ решило свернуть деятельность «Треста», но сделать это так, чтобы, с одной стороны, повысить свой престиж, а с другой, деморализовать своих противников. Разоблачая ОГПУ, Опперпут постоянно подчеркивал, что чекисты — это колоссальная непобедимая сила. Кроме того, он намеренно преувеличивал масштабы поражения, нанесенного противникам ОГПУ. Он утверждал, что польская разведывательная служба практически полностью контролируется советскими агентами. Офицер одной из скандинавских спецслужб впоследствии говорил, что после разоблачений Опперпута разведывательные службы Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Великобритании и Франции «на некоторое время практически прекратили общаться друг с другом».

В мае 1927 года Захарченко-Шульц и Опперпут вернулись в Россию. Накануне своего отъезда они пытались убедить Пепиту Рейли, как два года назад ее мужа, перейти границу вместе с ними. Но телеграмма, посланная ей в Париж, с предложением присоединиться к ним, и доставленная почтовой службой «Американ экспресс» по ошибке совсем другой г-же Рейли, дошла до нее лишь через две недели. Если бы она пришла вовремя, то Пепита постаралась бы убедить Захарченко-Шульц в том, что Опперпут был «явный провокатор», который своей «дьявольской хитростью» заманивал ее к краю пропасти. Генерал Кутепов считал, что Захарченко-Шульц, обнаружив заговор «Треста», «тронулась умом…, не в силах избавиться от навязчивой идеи вернуться в Россию и отомстить тем, кто обманывал ее, очиститься от крови многих людей, которых она невольно послала на смерть.» Вскоре после их отъезда Кутепов и г-жа Рейли получили известие о том, что на границе их уже ждали чекисты. Видя, что скрыться нет никакой возможности, Захарченко-Шульц застрелилась. «Так окончилась жизнь самой смелой из всех русских женщин, боровшихся с тиранами своей страны,» — писала г-жа Рейли. Вероятно, так же считал и Кутепов. Заместитель начальника ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода в интервью газете «Правда» заявил, что на протяжении многих лет и Захарченко-Шульц, и Кутепов были агентами СИС.

Сегодня КГБ открыто хвастается успешно проведенными операциями «Синдикат» и «Трест», называя их величайшими победами над контрреволюционными заговорщиками и западными разведывательными службами. Однако до сих пор не вся еще правда стала достоянием гласности. До сих пор говорят, что главные действующие лица, Опперпут и Якушев, никогда не были агентами-провокаторами ЧК. Утверждают, что один якобы был «сторонником Савинкова», а другой — «монархистом» и что однажды, прозрев, они согласились сотрудничать с ОГПУ. Двадцать лет спустя после разоблачения «Треста» эта операция послужила прекрасной моделью для целой серии провокационных акций против СИС и ЦРУ.

Глава IV Сталин и шпиономания (1926—1938)

Рассказ о последних часах жизни Феликса Дзержинского стал своего рода библейским сюжетом в литературе, повествующей об истории становления КГБ. Федор Фомин, самый высокопоставленный чекист, переживший сталинские чистки, писал: «20 июля 1926 года он пал на своем посту, борясь с врагами партии». Всего лишь за три часа до своей смерти Дзержинский выступал на Пленуме Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии с «пламенной речью против уклоняющихся от линии ленинской партии». По словам Фомина, обращаясь к аудитории, Дзержинский «с полным основанием» спрашивал: «Знаете ли вы, в чем моя сила? Я никогда не щажу себя (голоса с мест в зале: „Правильно!“). Именно поэтому все присутствующие здесь мне доверяют и любят меня. Я никогда не выступаю против того, что диктует здравый смысл, и если вижу беспорядок, я набрасываюсь на него изо всех сил».

Через несколько часов после признания своих собственных заслуг Дзержинский умер от инфаркта. Узнав о его смерти, участники Пленума, которые слышали его последнюю речь, пустились наперебой превозносить его:

«В тяжелые времена бесконечных заговоров и контрреволюционных выступлений, когда советская земля превратилась в пепел, а пролетариат, борющийся за свою свободу, оказался в кровавом окружении своих врагов, Дзержинский проявил нечеловеческую энергию, день и ночь без сна, без пищи, без всякого отдыха, он стоял на своем посту, его ненавидели враги рабочих, но он смог даже их заставить уважать себя. Его величественная фигура, личная храбрость, проницательность, прямота и исключительная честность снискали ему огромное уважение».

Смерть Дзержинского наступила в очень удобный момент для Иосифа Сталина. К этому моменту он уже практически одержал победу в затянувшейся борьбе за власть, которая последовала за смертью Ленина. «Железный Феликс», даже если бы ему не удалось ничего добиться, наверняка выступил бы против использования ОГПУ как инструмента провокаций и обмана в борьбе с инакомыслящими внутри партии, хотя те же самые методы он, не задумываясь, применял против врагов коммунистов. После смерти Ленина Дзержинский стал председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) и начальником ОГПУ. Безусловно, он выступил бы против нападок на «буржуазных специалистов» в промышленности и жестокой классовой войны в деревне, которую Сталин начнет через несколько лет. В своей «пламенной речи» за три часа до смерти Дзержинский впервые выступил со столь беспощадной критикой в адрес партийного аппарата: «Когда я смотрю на наш аппарат, на нашу систему организации, на нашу невероятную бюрократию и наш крайний беспорядок, опутанный всевозможными проволочками, я буквально прихожу в ужас». На смену Дзержинскому был поставлен Вячеслав Рудольфович Менжинский, высокий, стройный мужчина в позолоченном пенсне, отличавшийся от своего предшественника большей мягкостью. На первый взгляд, эти два человека имели много общего: оба они были старыми большевиками и выходцами из зажиточных польских семей. Менжинский стал членом коллегии ЧК вскоре после ее основания и был назначен первым заместителем Дзержинского, когда тот стал председателем ОГПУ. Пожалуй, он был самым образованным из всех, кто приходил в руководство КГБ. Даже бывший сотрудник ОГПУ Георгий Агабеков, который после побега на Запад не проявлял особой симпатии по отношению к своим бывшим коллегам, говорил о нем как о человеке «глубокой культуры» и «всестороннего образования». По словам Федора Фомина, Менжинский свободно владел двенадцатью языками, когда он был принят на работу в ЧК. Позже он овладел китайским, японским, персидским и турецким языками. Но он проявлял интерес не только к языкам, но и к точным наукам: физике, химии, астрономии, математике. Вместе с тем Менжинский не был тем воплощением силы и власти, каким был его предшественник. Даже Фомин в своих официально одобренных панегириках вынужден был признать, что «у него не было командного голоса». Для многих, кто работал с ним, «было странно слышать приказ от председателя ОГПУ, который обычно начинался словами: „Я покорно прошу…“ Троцкий, преследование которого со стороны ОГПУ началось во времена Менжинского, считал его странной, бесцветной личностью: „Впечатление, которое он произвел на меня, лучше всего описать одним словом — никакое. Он выглядел, как тень какого-то другого, не реализовавшего человека, или, точнее, как плохой набросок к незаконченному портрету.“ Менжинский не был сталинистом. Во время Гражданской войны он встречался с Троцким на фронте и предупреждал, что Сталин ведет „очень запутанную игру“ против него. Однако сам он никогда серьезно не выступал против растущей власти Сталина. Еще до своего нового назначения Менжинский серьезно страдал от астмы. Очень часто он встречал посетителей, лежа на кушетке в своем кабинете на Лубянке. „Доктора приказали мне лежать“, — объяснял он. В апреле 1929 года у Менжинского случился инфаркт, который вывел его из строя на два года. В 1931 году он вновь начал выполнять свои обязанности, но здоровье не позволяло ему работать в полную силу, а к 1933 году он настолько ослаб, что даже не мог самостоятельно подняться по лестнице в свою комнату в Кремле и вскоре, практически отойдя от дел, поселился на подмосковной даче.

Из-за слабого здоровья Менжинского и его вялого стиля руководства власть в ОГПУ постепенно перешла к его более агрессивному заместителю Генриху Григорьевичу Ягоде, коренастому, пышащему здоровьем еврею, который коренным образом отличался от Менжинского как по своим манерам, так и по внешнему виду. Воспоминания об этом человеке до сих пор не вызывают ничего, кроме стыда, даже среди сотрудников КГБ. Практически во всех мемуарах о сталинской эпохе это имя упоминается с отвращением. «Если Менжинский не имел себе равных по широте образования, Ягода не имел себе равных по жестокости, бескультурью и грубости», — писал Агабеков. Однако его грубость и жестокость еще не проявились столь явно, когда Дзержинский назначил его своим вторым заместителем в 1923 году. Возможно, Дзержинский полагал, что он был просто исполнительным и энергичным бюрократом, полным амбиций. Ягода стал классическим примером бюрократа, испорченного чрезмерной властью. Его растущая претенциозность была под стать его жестокости. Как рассказывал один из сотрудников Ягоды, за несколько дней до того, как он был отстранен от занимаемой должности летом 1936 года, он был полностью поглощен разработкой своей новой служебной формы: белый шерстяной костюм, отделанный золотыми галунами, небольшой позолоченный кортик, как у военно-морских офицеров при царе, голубые брюки и ботинки из специально выделанной импортной кожи.

Сталин никогда полностью не доверял Ягоде, отчасти потому, что сам был антисемитом, и потому, что Ягода симпатизировал «правой оппозиции» и ее популярному лидеру, Николаю Бухарину. В 1928 году в разговоре с Каменевым Бухарин сказал, что и Ягода, и Трилиссер, второй заместитель председателя ОГПУ и начальник ИНО, «были с ними». Он также сказал, что Ягода передал ему секретную информацию о восстаниях крестьян. Вместе с тем Бухарин знал, что Ягода был оппортунистом и что на его поддержку рассчитывать не следовало. В 1931 году Сталин попытался укрепить свое влияние в ОГПУ, направив туда партийного аппаратчика А.И. Акулова, который так же, как и Ягода, занял пост первого заместителя председателя ОГПУ. Но уже через год Акулов был вынужден оставить этот пост. Тем не менее, выжидая удобного момента для того, чтобы поставить своего человека во главе ОГПУ, Сталин смог договориться с Ягодой. Ягода был скорее карьеристом, чем идеологом, и был готов пойти за Сталиным, лишь бы продвинуться по служебной лестнице. Вместе с тем он не был готов безоговорочно поддержать Сталина. Трилиссер же был более активным сторонником «правой оппозиции». Уже в 1923 году он присоединился к Бухарину в наступлении на троцкистскую линию. Но к концу 1929 года Ягода, рассматривая Трилиссера как потенциального соперника, смог при поддержке Центрального Комитета добиться, чтобы Трилиссер был убран из ОГПУ. Вместо него на пост главы ИНО был назначен бывший начальник КРО (контрразведка) Артур Артузов.

Первый год пребывания в руководстве ОГПУ Менжинского и Ягоды был отмечен успешным завершением операции «Трест». Однако этот успех был омрачен целым рядом скандальных разоблачений и провалов советской внешней разведки. Безопасность быстро растущей сети ОГПУ и военной разведки была поставлена под угрозу уязвимостью советских шифров, а также неопытностью советских резидентов в организации работы местных коммунистов, которые, отличаясь большим рвением, очень часто действовали по-дилетантски. Весной 1927 года произошло сенсационное разоблачение советской агентуры, работавшей в восьми странах. В марте была раскрыта шпионская организация в Польше, возглавляемая бывшим белым генералом, ставшим впоследствии агентом ОГПУ, Даниэлем Ветренко; ведущий специалист советско-турецкой корпорации в Стамбуле был обвинен в организации шпионажа на турецко-иракской границе; и, наконец, швейцарская полиция объявила об аресте двух советских шпионов. В апреле, во время обыска, проведенного в советском консульстве в Пекине, было найдено огромное количество документов о советской шпионской деятельности; французская «Сюрте» арестовала восемь членов советской шпионской сети, возглавляемой Жаном Креме, членом Политбюро Французской коммунистической партии. В мае были задержаны сотрудники австрийского Министерства иностранных дел, которые снабжали агентов ОГПУ секретной информацией; а в результате рейда и обыска, проведенного британскими спецслужбами в Лондоне в помещениях Всероссийского кооперативного общества («Аркос») и советской торговой делегации, была раскрыта, по словам Уильяма Джойнсона-Хикса, министра внутренних дел Великобритании, человека, известного своей эмоциональностью и склонностью к некоторому преувеличению, «одна из самых больших и самых гнусных шпионских организаций, о которых я когда-либо слышал».

Полицейские рейды в Пекине и Лондоне, за которыми последовала публикация некоторой разведывательной информации, нанесли особенно сильный удар по советской внешней шпионской сети. Документы, опубликованные в Китае, содержали огромное количество скандальных деталей, рассказывающих о секретной советской деятельности (в основном военной разведке), включая полученные из Москвы инструкции о том, что «не следует избегать никаких мер, в том числе грабежа и массовых убийств», с тем чтобы способствовать развитию конфликта между китайским народом и западными странами. В них также содержались списки имен агентов, инструкции китайским коммунистам по оказанию помощи в проведении разведывательных операций, а также детальное описание оружия, тайно ввозимого в Китай. Хотя английской полиции не удалось захватить такого большого количества чрезвычайно важных документов, опубликованные в Лондоне материалы имели не меньший эффект, поскольку они сопровождались сообщением о том, что британским специалистам вновь удалось разгадать советский дипломатический шифр. В своих выступлениях перед Палатой общин премьер-министр, министр иностранных дел и министр внутренних дел цитировали телеграммы из перехваченной советской дипломатической переписки.

Ущерб, нанесенный сенсационными разоблачениями в Пекине и Лондоне, был особенно велик для Кремля и ОГПУ, поскольку это произошло в поворотный момент в отношениях России с Китаем и Великобританией. С 1922 года советская политика в Китае основывалась на альянсе с националистским гоминьдановским режимом. В апреле 1927 года в результате возглавляемого коммунистами восстания, Шанхай перешел в руки гоминьдановского генерала Чан Кайши. «Чан, — говорил Сталин, — должен быть выжат, как „лимон, а затем выброшен“. Однако на практике в роли лимона оказались коммунисты. Одержав победу в Шанхае, Чан начал систематически уничтожать коммунистов, которые обеспечили ему приход к власти. По приказу Сталина коммунисты ответили на это волной вооруженных выступлений. Все восстания были жестоко подавлены.

Разоблачения советских шпионов имели еще одно серьезное последствие: были разорваны отношения между Советским Союзом и Великобританией, которую СССР продолжал считать ведущей мировой державой. Со времени всеобщей забастовки в Великобритании в мае 1926-го, организация которой ошибочно приписывалась мнительными членами Консервативной партии русским заговорщикам, на правительство Стэнли Болдуина оказывалось серьезное давление с целью разрыва дипломатических отношений с Советским Союзом. Громкое разоблачение деятельности советской военной разведки в 1927 году было последней каплей. 26 мая 1927 года Остин Чемберлен информировал советского поверенного в делах Аркадия Розенгольца, что правительство Его Величества разрывает дипломатические отношения с Советским Союзом, поскольку тот ведет «антибританскую, шпионскую деятельность и пропаганду». Своему официальному заявлению Чемберлен придал неожиданно личный характер. Обращаясь к Розенгольцу, он процитировал его телеграмму, посланную 1 апреля и сказал: «В ней вы просите материалы, которые позволят вам поддержать политическую кампанию против правительства Его Величества». По пути домой Розенгольц сделал остановку в Варшаве, где он позавтракал в буфете центрального вокзала вместе с советским послом Петром Войковым. За несколько минут до того, как поезд Розенгольца тронулся, русский белый эмигрант с криком: «Это за национальную Россию, а не за Интернационал!» — выстрелил несколько раз в Войкова. Советское правительство быстро отреагировало заявлением о том, что «английская рука направила удар, убивший Войкова». Как ни парадоксально, во время последних предвоенных показательных процессов 1938 года Розенгольца заставили признаться в том, что он с 1926 года работал на британскую разведку.

Провалы советской разведки весной 1927 года имели следующие последствия. Во-первых, вся система безопасности советских посольств, резидентур ОГПУ и система шифрования были коренным образом изменены. Срочным циркуляром, разосланным во все советские миссии и торговые делегации, предписывалось уничтожить документы, захват которых может привести к новым разоблачениям. Даже в Тегеране, где опасность нападения на посольство была минимальной, на территории дипломатической миссии был разведен такой большой костер из документов ОГПУ, что местная пожарная команда была поднята по тревоге. Резидентуры ОГПУ получили указание хранить корреспонденцию только за последний месяц и выработать план по немедленному уничтожению документов в случае обыска. Новые инструкции по организации работы с местными коммунистами-агентами были направлены на то, чтобы скрыть все возможные следы их контактов с ОГПУ.

С тем чтобы обеспечить безопасность дипломатической переписки и систем связи ОГПУ, Кремль отдал приказ о введении трудоемкого, но при правильном использовании абсолютно надежного, «одноразового» шифра. В результате с 1927 года до начала Второй мировой войны западные дешифровальщики не смогли раскрыть практически ни одного важного советского шифрованного сообщения, хотя британская ШШПС продолжала читать шифровки Коминтерна и некоторые незначительные военные сообщения русских. Начальник оперативного отдела ШШПС А.Г. Деннистон с горечью писал, что приданная огласке британским правительством расшифровка советских кодов «безусловно, скомпрометировала всю работу.»

Разоблачение советских разведчиков весной 1927 года оказало значительное влияние на Сталина. Неудивительно, что в этом он видел доказательство глубокого империалистического заговора: «Нет сомнения в том, что главный вопрос современности это вопрос об угрозе империалистической войны. Это не какая-то нереальная, нематериальная „опасность“ новой войны. Это вполне реальная, материальная угроза войны в целом и войны против Советского Союза в частности».

По мнению Сталина, первым среди организаторов «объединенного империалистического фронта» против Советского Союза был его главный враг — «английская буржуазия и ее боевой штаб — Консервативная партия». «Английский капитализм всегда был, есть и будет самым гнусным палачом народных революций». Сталин видел три основных этапа подготовленного консервативным правительством заговора.

Первый заключался в проведении обыска советского посольства в Пекине с целью «раскрыть „ужасные“ документы о подрывной деятельности Советского Союза и тем самым создать атмосферу всеобщего возмущения». Второй заключался в рейде, проведенном в помещении «Аркос» в Лондоне и в разрыве англо-советских дипломатических отношений с тем, чтобы «начать дипломатическую блокаду СССР по всей Европе» в качестве прелюдии к войне. Третьим этапом было убийство Войкова в Варшаве, «организованное агентами Консервативной партии», наподобие покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево в 1914 году, которое положило начало Первой мировой войне.

Хотя этот «английский заговор» не принес никаких результатов, за ним неизбежно должны были последовать другие. Великобритания продолжала финансировать «шпионско-террористические группы в СССР» и пытаться провоцировать выступления белых эмигрантов и других империалистических сил. Сталин выступал против «всех так называемых лидеров рабочего движения, которые „считают“ угрозу новой войны „изобретением“, которые успокаивают рабочих миротворческой ложью, которые закрывают глаза на подготовку буржуазии к новой войне…» Для того, чтобы противостоять империалистической угрозе, необходимо было сделать следующее. Во-первых, надо было «укрепить обороноспособность нашей страны» через экономический рост, особенно военной промышленности, и повышение бдительности советского народа. Во-вторых, было необходимо «укрепить наши тылы», начав наступление на так называемых внутренних врагов-террористов, промышленных саботажников и «другой дряни». Под «дрянью» Сталин подразумевал и оппозицию внутри Коммунистической партии: «Что мы можем сказать после всего этого о нашей гнусной оппозиции, о ее новых нападках на партию перед лицом угрозы новой войны? Что можем мы сказать об этой же оппозиции, которая усиливает свои нападки на партию в тот самый момент, когда существует реальная угроза войны.»

К 1927 году единственное серьезное сопротивление растущей власти Сталина исходило из самой партии большевиков. Угроза войны возникла в чрезвычайно удобный для Сталина момент, поскольку именно тогда он готовился закрепить власть в своих руках. С другой стороны, совершенно очевидно, что Сталин, человек «с болезненной подозрительностью», как говорил Хрущев, верил в свою собственную теорию заговоров. То же самое, в той или иной степени, можно сказать о всех партийных лидерах, ведь сама идеология заставляла их верить в это. Один из основных постулатов большевистской веры заключался в том, что международный капитализм никогда не потерпит укрепления Советской власти. Империалистические государства и их спецслужбы обязательно должны были готовить заговоры с целью уничтожения «рабоче-крестьянского государства». Именно ОГПУ, как «щит и меч революции», было призвано раскрывать и разоблачать неизбежные империалистические заговоры и уничтожать их в зародыше. Однако после Гражданской войны и до прихода к власти Адольфа Гитлера в 1933 году ни один из западных лидеров и не думал о свержении большевистского режима. Из этого следует сделать вывод, что ОГПУ могло разоблачать и бороться только с вымышленными заговорами. Заговоры постепенно становились навязчивой идеей Сталина. В течение первых десяти лет после того, как в 1927 году впервые была высказана идея о существовании военной угрозы, он постепенно выстраивает новую теорию заговора, которая в своей конечной форме была хотя и не такой ужасной, но не менее гротесковой, чем миф о всеобщем заговоре евреев, не дававший покоя Гитлеру. Два величайших диктатора Европы, Сталин и Гитлер, были теоретиками заговоров, которые в конечном итоге пришли к тому, что массовое убийство — это единственный способ борьбы с вымышленными заговорами. Главными же соучастниками этого преступления были их службы безопасности.

Впервые Сталин использовал ОГПУ для укрепления собственной власти внутри Коммунистической партии. Подобно ЧК, ОГПУ ставило перед собой цель борьбы с контрреволюцией. Однако к этому времени само определение контрреволюции изменилось. При Ленине контрреволюция означала оппозицию Коммунистической партии. При Сталине она стала означать оппозицию самому Сталину; а поскольку в первых рядах оппозиции Сталину выступали сами коммунисты, ОГПУ использовало внутри партии те методы проникновения и провокаций, которые раньше применялись против врагов партии.

Первыми жертвами стали члены «левой оппозиции» во главе с Троцким и Зиновьевым. В сентябре 1927 года агент-провокатор ОГПУ, работающий в «левой оппозиции», обнаружил нелегальную «типографию» (в действительности же, эта типография была не чем иным, как множительным аппаратом), где оппозиционеры планировали печатать свою программу. По словам Александра Орлова, бывшего сотрудника ОГПУ, бежавшего на Запад, когда Ягода рассказал о типографии Сталину, тот ответил: «Очень хорошо! Теперь повысьте своего агента в звании до офицера армии генерала Врангеля и укажите в своем докладе, что троцкисты сотрудничают с врангелевскими белогвардейцами». После этого Сталин докладывал Центральному Комитету и Центральной контрольной комиссии, что «левая оппозиция» виновна в сотрудничестве с белыми.

В ноябре 1927 года Троцкий, Зиновьев и почти сто их последователей были исключены из партии. Зиновьев согласился покаяться, отрекся от «троцкизма» и был восстановлен в рядах партии. Троцкий отказался сделать это и в январе 1928 года был осужден ОГПУ на ссылку в удаленный район Казахстана на границе с Китаем. Менее чем через десять лет после этого Троцкий станет объектом самой последовательной охоты на человека за всю историю КГБ. В 1928 году «охота на ведьм», роль которых играли троцкисты, еще только начиналась, а выдворение из Москвы великого еретика носило элемент гротесковой комедии, которая вряд ли состоялась бы несколько лет спустя. Когда сотрудники ОГПУ пришли на московскую квартиру Троцкого утром 17 января, они застали его еще в пижаме. Троцкий заперся в комнате, как он делал не раз еще до революции, когда за ним приходила полиция. После безуспешных переговоров через закрытую дверь начальник группы сотрудников ОГПУ приказал выломать дверь. Троцкий был удивлен, когда в этом молодом офицере он узнал своего бывшего охранника, служившего у него в Гражданскую войну. Увидев своего бывшего комиссара в пижаме, молодой человек расплакался: «Пристрелите меня, товарищ Троцкий, пристрелите меня,» — умолял он, утирая слезы. Троцкий успокоил своего бывшего охранника и убедил его в том, что тот должен подчиняться приказам, какими бы они ни были. Затем, избрав тактику пассивного неповиновения, он отказался одеваться и тем более идти куда-то. Сотрудники ОГПУ сняли с него пижаму, надели на него костюм и вынесли его, несмотря на все протесты его домашних, к машине, которая должна была отвезти его к транссибирскому экспрессу.

Когда Троцкого высылали в Турцию в феврале 1929 года, сотрудники ОГПУ сделали все, чтобы не было свидетелей его отъезда на случай, если он опять начнет оказывать пассивное сопротивление. Вместе со своей женой, старшим сыном Львом Седовым и в сопровождении двух офицеров ОГПУ он взошел на борт корабля «Ильич» в Одессе. Как потом выяснилось, они были единственными пассажирами на этом судне, даже команда была проинструктирована держаться подальше от членов семьи Троцкого. Когда «Ильич» вошел в пролив Босфор, один из охранников Троцкого передал ему полторы тысячи долларов для того, чтобы «он мог начать жизнь за рубежом». У Троцкого не было ни копейки, и он, зажав свою гордость в кулак, взял эти деньги. Первые полтора месяца зарубежной жизни Троцкий провел в советском посольстве в Стамбуле, затем он переехал на турецкий остров Принкипо.

«Охота на ведьм», которую вело ОГПУ в конце 20-х годов, была направлена против политических и экономических провокаций. В марте 1928 года ОГПУ объявило о раскрытии «контрреволюционного заговора» на угольных шахтах Донбасского бассейна. Согласно чрезвычайно убедительному описанию развития заговора, первыми среди тех, кого разоблачил начальник ОГПУ Северного Кавказа Ю.Г. Евдокимов, была группа инженеров в городе Шахты, вступивших в заговор с бывшими владельцами угольных шахт, находившимися в тот момент в белой эмиграции, и с западными империалистами для того, чтобы сорвать работу шахт. Этот доклад был направлен Менжинскому, который потребовал доказательств. Евдокимов представил несколько перехваченных писем, направленных из-за рубежа указанным инженерам. И хотя в письмах не было ничего криминального, Евдокимов утверждал, что они содержали «подрывные инструкции», написанные шифром, известным только этим инженерам. Менжинский высказал сомнения по этому поводу и дал Евдокимову две недели на то, чтобы он разгадал шифр. Тогда Евдокимов обратился напрямую к Сталину, который дал указание арестовать этих инженеров. На специальном заседании Политбюро Сталин добился того, что ему лично было поручено разобраться в этом деле. Из нескольких несчастных случаев на производстве, возникших в результате поломок оборудования, пьянства рабочих, плохой организации труда и, возможно, нескольких случаев настоящего вредительства, ОГПУ, примешав сюда нескольких бывших царских инженеров и иностранных бизнесменов, состряпало «далеко идущий международный заговор», организованный из Варшавы, Берлина и Парижа. В течение двух месяцев советская пресса клеймила позором «подлых саботажников, заговорщиков и шпионов». Весь этот фантастический заговор вылился в обвинительный приговор, состоящий из 250 тысяч слов, по которому 50 русских и 3 немецких специалиста были обвинены в саботаже и шпионаже. Искусственно затянутый показательный процесс был открыт в мае под огромными хрустальными люстрами Московского дома союзов (до революции это здание принадлежало Дворянскому собранию). В общей сложности более 100 тысяч рабочих, крестьян, школьников и других специально отобранных зрителей, каждый день сменяя друг друга, следили за заседаниями суда.

Корреспондент «Юнайтед пресс» Юджин Лайонс, в прошлом активный сторонник коммунистов, писал:

«Те немногие, кто настаивал на своей невиновности… представляли особый интерес для зрителей. Они были зажаты в угол, их спины сгорблены, в голосе — паника. Отвечая на язвительные вопросы прокурора, они тут же опровергали заявления сидящих рядом на скамье подсудимых. Они внимательно прислушивались к тому, что говорил судья, тут же что-то быстро говорили сами, запинались и, в конце концов, замирали. Истощенные, запуганные, они смотрели в зал, словно впервые осознав, что здесь еще кто-то есть. Вот это было зрелище! Настоящий успех организаторов заседаний!»

Мрачная драма, разыгранная в Доме союзов, была менее кровавой, чем последующие показательные процессы Сталина. Только одиннадцать так называемых шахтинских саботажников были приговорены к смертной казни, шестеро были оправданы за то, что они точно сыграли роль, написанную для них ОГПУ. Для большинства зрителей, присутствовавших на заседаниях суда, и читателей советских газет назидательная драма прошла вполне убедительно: «классовый враг среди нас», состоящий в заговоре с контрреволюционерами за рубежом, был очень удобным козлом отпущения, на которого можно было свалить все лишения, в противном случае ложившиеся на совесть руководителей страны. На апрельском 1928 года Пленуме Центрального Комитета Сталин поведал о крупном заговоре, в котором так называемое шахтинское дело было лишь одним из звеньев.

«Было бы глупо полагать, что международный капитал оставит нас в покое. Нет, товарищи, это неправда. Классы существуют, и существует международный капитал, и он не может спокойно смотреть, как развивается страна, строящая социализм. Раньше международный капитал пытался свергнуть Советскую власть с помощью прямой военной интервенции. Эта попытка провалилась. Теперь он пытается и будет пытаться в будущем ослабить нашу экономическую силу с помощью невидимой экономической интервенции, не всегда явно, но вполне серьезно организуя саботаж, планируя всевозможные „кризисы“ в той или иной отрасли промышленности, тем самым обеспечивая возможность будущей военной интервенции. Все это неотъемлемая часть классовой борьбы международного капитала против Советской власти, о случайностях не может быть и речи.»

Те офицеры КГБ, с которыми Гордиевский беседовал спустя 50 лет после шахтинского процесса, признавали, что он был результатом шпиономании. Однако во времена Гордиевского КГБ все еще не мог официально этого признать. Даже в секретных материалах КГБ, составленных в 1978 году под руководством начальника Второго главного управления (контрразведка) Григория Федоровича Григоренко, говорится, без всяких на то оснований, что шахтинское дело было настоящим заговором. С приходом к власти Горбачева КГБ все еще продолжал настаивать на сталинской интерпретации шахтинского дела 1928 года. В рассекреченных материалах, опубликованных в 1979 году, говорится:

«Совершенно очевидно, что вредители, шпионы и диверсанты, которые выступили в конце 20-х годов единым антисоветским фронтом, представляли серьезную угрозу для развития социализма и укрепления оборонной мощи нашего государства. Разоблачение этой враждебной подпольной организации органами ОГПУ и его спецслужбами помогло партии и правительству сорвать планы международной реакции.»

В 1928 году эта теория заговоров воспринималась чрезвычайно серьезно, по-видимому, даже большинством офицеров ОГПУ, которые фабриковали доказательства для шахтинского процесса. Сталинская Россия пережила шпиономанию, которая охватила большинство европейских государств во время Первой мировой войны. В первые недели войны в лондонскую полицию поступали доносы на «многие тысячи» так называемых немецких шпионов. Ни один из этих доносов не имел под собой никаких оснований. «Шпиономания, — писал начальник столичной спецслужбы метрополии Бэзил Томсон, — приобрела характер страшной эпидемии, которая сопровождается страшными галлюцинациями, не поддающимися лечению.» До конца войны некоторые министры и часть общественности были убеждены в том, что срывы на производстве и другие происшествия, мешающие армии успешно вести военные действия, были результатом заговоров и вражеской подрывной деятельности. В нашумевшем в 1918 году уголовном деле по обвинению в клевете присяжных убедили в том, что немецкая секретная служба располагала «черной книгой», в которой значилось 47 тысяч имен сексуальных извращенцев, в основном занимающих высокие посты в Великобритании, которых шантажировали, с тем чтобы сорвать военные планы.

В начале Второй мировой войны Европой вновь овладела шпиономания. В 1940 году после захвата немцами Франции и Нидерландов, Британию охватил страх перед «Пятой колонной» вражеских диверсантов, который мало чем отличался от шпиономании времен Первой мировой войны. В докладе, составленном в июне службой внутренней разведки, говорилось: «Истерия по поводу „Пятой колонны“ приобретает опасные масштабы». Некоторое время даже Уинстон Черчилль и его начальники штабов считали, что необходимо осуществить «самые жесткие меры» для того, чтобы покончить с несуществующей на самом деле опасностью.

Миф об огромных отрядах «Пятой колонны», который будоражил умы в западных странах во время войны, а также «охота на ведьм» времен холодной войны, главным образом, за вымышленными коммунистами в Соединенных Штатах, возглавляемая сенатором Джозефом Маккарти, помогают понять, почему у Сталина возникла навязчивая идея об антисоветской подрывной деятельности. Но сталинская «охота на ведьм» значительно отличалась как по форме, так и по масштабам от того, что испытал Запад. Обеспокоенность Черчилля по поводу «Пятой колонны» вскоре прошла. Уже к концу 1940 года он приходит к выводу, что «поиски ведьм» не приносят ничего, кроме вреда. Во время холодной войны американская администрация была не инициатором, а скорее — одним из объектов маккартизма. Главным же «охотником за ведьмами» в Советском Союзе был сам Сталин.

В отличие от Запада, где количество жертв охоты за вымышленными шпионами и диверсантами в течение двух мировых войн и преследований вымышленных коммунистов во время холодной войны исчислялись единицами, в Советском Союзе в 30-е годы вымышленные враги народа уничтожались миллионами. Сталин и его пособники, использовав вымышленный шахтинский заговор, положили конец эпохе НЭПа, эпохи терпимости к буржуазным интересам, и начали последовательное наступление на «классовых врагов», подрывающих экономику: буржуазных специалистов в промышленности и кулаков (зажиточных крестьян) на селе. Покончив с «левой оппозицией», Сталин присвоил себе ее радикальную политику коренного социалистического переустройства советской экономики. Бухарин и «правая оппозиция», которые выступали за менее радикальную политику, основанную на компромиссе, а не на классовом конфликте, оказались более простой мишенью, чем «левая оппозиция». В январе 1929 года Бухарин был выведен из состава Политбюро. Одной из главных причин, побудивших сталинское руководство провести в течение следующего года ускоренную программу индустриализации в качестве основной части пятилетнего плана и обязательную коллективизацию на селе, направленную на уничтожение «кулака как класса», было хроническое чувство неуверенности перед лицом классовых врагов внутри страны и империалистов за границей. Обращаясь к Центральному Комитету в ноябре 1928 года, Сталин настаивал на том, что выживание «социализма в одной стране» зависит от способности советской экономики обогнать Запад: «Или мы сделаем это, или нас раздавят». Он повторил свои слова в феврале 1931 года:

«Одной из отличительных черт истории старой России было то, что ее постоянно били из-за ее отсталости… Мы на 50 или 100 лет отстали от развитых стран. Мы должны сократить эту дистанцию за 10 лет. Или мы сделаем это, или мы пропадем.»

Идеализм и отсутствие уверенности в безопасности легли в основу сталинской идеи переустройства советской экономики. Перспектива великого скачка в развитии социалистической экономики зажгла умы нового поколения членов партии, повторив тем самым ленинский опыт 1917 года. 50 лет спустя советский диссидент Петро Григоренко вспоминал, с каким «энтузиазмом и страстью» он и другие молодые коммунисты восприняли слова Сталина, который назвал 1929 год «годом великого перелома»:

«Не хватало хлеба, были длинные очереди, вот-вот должны были ввести карточки и должен был начаться голод, но несмотря на это, мы все были увлечены идеей Сталина, мы все скандировали: „Да, великий перелом, ликвидация мелких крестьянских хозяйств, уничтожение самой почвы, на которой может возродиться капитализм. Пусть только акулы империализма попробуют напасть на нас! Мы на верном пути к победе социализма!“

Сталинская экономическая программа завоевала на свою сторону многих из тех, кто в прошлом поддерживал Троцкого. Пятаков, председатель правления Госбанка и бывший ближайший соратник Троцкого, обращаясь в октябре 1929 года к Совету народных комиссаров с пламенной речью, сказал: «Настал героический период нашего социалистического строительства».

«Героический период» социалистического строительства, который явился источником энтузиазма для многих членов партии, нуждался в инструменте принуждения ОГПУ. В ноябре 1929 года все заключенные, отбывавшие наказание сроком более трех лет за якобы политические или уголовные преступления, были переведены в ведение ОГПУ, чья широкая сеть трудовых лагерей (ГУЛАГ) быстро выросла в 30-е годы в главный источник принудительного труда для советской экономики. Идеалистическая вера и грубая сила первой пятилетки преобразовали советскую промышленность. Ставя недостижимые производственные задачи с уверенностью в том, что «нет такой крепости, которую бы не взяли большевики», удалось добиться гораздо большего, чем можно было бы предположить, исходя из реальной ситуации в стране. Возникли новые промышленные центры на Урале, Кузбассе и Волге, на пустом месте выросли города Магнитогорск и Комсомольск-на-Амуре, новая техника пришла в отдаленные районы Казахстана и Кавказа, была построена гигантская плотина на Днепре, практически утроился выпуск электричества. Все это было сделано в начале 30-х годов, когда депрессия, породившая июльскую трагедию на Уолл-стрит в 1929 году, привела Запад к полному упадку. Советские официальные лица с гордостью сравнивали успехи социалистического строительства с неразрешимыми противоречиями международного капитализма.

В глазах советских людей депрессия не сделала капитализм менее опасным. В июле 1930 года Сталин говорил: «Каждый раз, когда капиталистические противоречия начинают обостряться, буржуазия направляет свой взор на СССР, словно говоря: „Не можем ли мы решить это или другое противоречие капитализма или все противоречия, вместе взятые, за счет CCCP, страны Советов, цитадели революции, которая самим своим существованием революционизирует рабочий класс и колонии… ?“ Вот почему существует тенденция к авантюристическим нападкам на СССР, к интервенции, тенденция, которая укрепляется в результате кризисов.»

После поражения консерваторов на всеобщих выборах в июне 1929 года, с приходом к власти второго лейбористского правительства во главе с Рамсеем Макдональдом и восстановлением англо-советских отношений, Британия больше не рассматривалась Советским Союзом как главный источник военной угрозы. Угроза войны, по словам Сталина, теперь исходила от Франции, «самой агрессивной и милитаризованной страны из всех агрессивных и милитаризованных стран.» Опасения русских усиливались еще и тем, что Франция начала кампанию против СССР, обвиняя его в том, что он ведет политику «демпинга» на западных рынках. В октябре 1930 года французский министр торговли и промышленности отдал распоряжение об ограничении импорта советских товаров и пытался убедить союзников Франции в Восточной Европе последовать его примеру. В ответ Советский Союз полностью запретил ввоз французских товаров и публично осудил агрессивные планы французского империализма. «Французский план, — утверждал Вячеслав Молотов, председатель Совнаркома и будущий комиссар иностранных дел, — заключался в том, чтобы организовать экономическую блокаду СССР в качестве подготовки к вооруженному нападению.»

Новая угроза внешней агрессии подстегнула охоту за внутренними саботажниками, вступившими в союз с иностранцами, особенно с французскими империалистами. 22 сентября 1930 года в прессе было объявлено о том, что ОГПУ обнаружило «контрреволюционное общество», состоящее из 48 профессоров, агрономов и руководителей пищевых предприятий во главе с профессором Александром Рязанцевым. Все они обвинялись в срыве продовольственных поставок. На следующий день передовицы всех газет были заполнены резолюциями собраний трудовых коллективов, призывающими к расправе над контрреволюционными заговорщиками. 24 сентября было объявлено о том, что все 48 злодеев были расстреляны. В газетах публиковались выдержки из их заявлений, в которых они признавались в невообразимых преступлениях. По сообщению советской прессы, в сотнях трудовых коллективов прошли митинги, на которых рабочие «сердечно благодарили славное ОГПУ, обнаженный меч революции, за прекрасную работу по ликвидации этого грязного заговора».

После почти каждого срыва поставок или крупной аварии на производстве, ОГПУ раскрывало еще один «грязный заговор». Одним из самых крупных вымышленных заговоров, раскрытых во время первой пятилетки, был заговор «подпольной Промышленной партии», в котором приняли участие две тысячи инженеров и плановиков, задумавших свергнуть Советскую власть и для этого вступивших некоторое время тому назад в сговор с генеральными штабами десятка государств, возглавляемых Францией, видными французскими государственными деятелями Раймоном Пуанкаре и Аристидом Брианом, а также с такими известными за границей людьми, как Лоуренс Аравийский, нефтяным магнатом Генри Детердингом и, конечно, русским белым Временным правительством в Париже (два члена этого правительства, как потом выяснилось, уже умерли к тому времени), которое хотело вернуться в Россию и восстановить капитализм. Исполнительный комитет Промышленной партии, состоящий из восьми человек, судили показательным судом, который проходил в некогда впечатляющем своей красотой здании бывшего Дворянского собрания. Открытие процесса сопровождалось колоссальной манифестацией более полумиллиона рабочих и служащих, которые, шагая по снегу, выкрикивали: «Смерть! Смерть! Смерть!» Было объявлено о том, что во время заседания суда банды империалистических агентов могут в любое время попытаться спасти обвиняемых и начать массовую кампанию по саботажу. Но после страстного призыва, с которым обратился стареющий Максим Горький к рабочим, крестьянам и интеллигенции всего мира, вражеские агенты отказались от своих планов, и воображаемая угроза войны была отведена.

Полвека спустя КГБ, несмотря ни на что, продолжает настаивать на том, что Промышленная партия была подлинным «подпольным шпионским центром, направляемым и финансируемым западными секретными агентами, а также бывшими крупными русскими капиталистами, находившимися в Париже». Гордиевский не знал ни одного сотрудника КГБ, который относился бы к этой глупости серьезно. На первый взгляд 50 лет тому назад, в 30-е годы, отношение сотрудников ОГПУ к этому процессу было столь же циничным, а дело Промышленной партии от начала до конца было не чем иным, как вымыслом. Но в действительности все было не так просто. Сотрудники ОГПУ действительно обнаружили недовольных инженеров и руководящих работников, которые ненавидели советский режим и поддерживали различные связи с белым зарубежьем. Неизлечимая мания видеть во всем заговор заставила ОГПУ решить, что оно имеет дело с высокоорганизованным контрреволюционным заговором, в котором империалистические агенты обязательно должны играть определенную роль. Затем коллективно был написан сценарий и поставлена драматическая пьеса о заговоре в назидание советскому народу, его друзьям в Коммунистическом Интернационале и другим прогрессивным силам за рубежом. Признания самих «заговорщиков» делали сталинские назидательные спектакли еще более убедительными. В 1967 году одна из жертв ранних показательных процессов дает следующее письменное показание под присягой прокурору СССР, рассказав о методах, которые применяло ОГПУ для получения показаний:

«Некоторые поддавались обещаниям о вознагражении, другие, кто пытался сопротивляться, „делались разумными“ после физических методов воздействия… Их били по лицу, голове, половым органам, бросали на пол, пинали ногами, душили до тех пор, пока кровь не переставала поступать к голове, и т.д. Их держали на конвейере, не давая заснуть, бросали в карцер, — полураздетых, босых, в холодную камеру или в камеру без окон, где было невыносимо жарко и душно… Для некоторых устрашение. такими методами с соответствующей демонстрацией было достаточным.»

Очень немногие из тех, для кого устраивались эти показательные процессы, сомневались в их подлинности. Даже троцкисты, несмотря на то, что и их преследовало ОГПУ, были уверены в существовании заговора Промышленной партии. Троцкий считал, что «специалисты-вредители» были «наняты иностранными империалистами и продажными русскими эмигрантами». Члены подпольной троцкистской организации в Москве считали, что гнев рабочих, направленный на «специалистов-вредителей», является убедительным свидетельством «их подлинного революционного энтузиазма». Рабочий с фабрики «Красный пролетарий» рассказывал 40 лет спустя: «Гнев и возмущение рабочих, которые клеймили деяния предателей, останутся в моей памяти на всю жизнь».

Результаты процесса над Промышленной партией оказались совершенно неожиданными. Под аплодисменты и радостные возгласы зрителей судья вынес пять смертных приговоров. Два дня спустя было объявлено, что смертные приговоры заменены на десятилетний срок заключения. Впоследствии некоторых тайно оправдали. Такая перемена настроений была вызвана исключительно экономическими причинами. Несмотря на подготовку нового поколения технократов, быстрое развитие страны в первой пятилетке выявило очевидную зависимость советской экономики от знаний «буржуазных специалистов». Выступая на конференции руководителей промышленности, состоявшейся в начале 1931 года, Серго Орджоникидзе, который возглавил Высший совет народных хозяйств страны во время процесса над Промышленной партией, подчеркивал необходимость «осторожного подхода к специалистам», которые «работают честно». Весной Совет пересмотрел рад дел сосланных или заключенных и тюрьму инженеров, которые подали аппеляцию. Сам Сталин лицемерно заявил в июне 1931 года: «Мы всегда рассматривали и продолжаем рассматривать „нападки на специалистов“ как вредное и отвратительное явление.» Сталин призывал «к максимально осторожному отношению к специалистам, инженерам и техникам старой школы, которые решительно перешли на сторону рабочего класса.» Редко выступавший в прессе Менжинский, отмечая в своей статье в «Правде» мудрость сталинской речи, подчеркивал, что Дзержинский часто использовал имеющиеся у ОГПУ средства для «защиты специалистов от различного рода преследований».

Однако мораторий на «нападки на специалистов» не положил конец шпиономании. Сталин и многие сотрудники ОГПУ продолжали считать, что контрреволюционный заговор предателей и иностранных врагов был частью долгосрочного плана по саботажу советской экономики. В марте 1933 года шесть английских инженеров-электриков компании «Метрополитен Викерс», работавшие на строительстве одного из промышленных объектов в России, были арестованы вместе с большой группой вредителей по обвинению в саботаже и шпионаже. Если не считать того, что английские инженеры получили информацию о советской экономике, которая, по словам исполнительного директора «Метро-Вик», «носила общий характер» (возможно, подобную информацию можно было свободно получить и на Западе), саботаж, как и в предыдущих случаях, был чистым вымыслом. К этому времени процедура проведения показательных процессов в здании бывшего Дворянского собрания была уже хорошо отработана. Русские обвиняемые признались в совершении вымышленных преступлений: «Словно послушные животные, готовые беспрекословно подчиняться малейшему движению хлыста в руках дрессировщика, все они внимательно следили за прокурором Вышинским. Когда им предоставили „последнее слово“, все они просили о помиловании и обещали искупить вину, причем речь каждого из них по своему стилю и выражениям сильно напоминала аналогичные выступления подсудимых, проходивших по шахтинскому делу.»

Английские инженеры сыграли свою роль менее профессионально. Двое из них еще до суда во всем «признались» ОГПУ, но во время заседаний суда они оба отказались от своих показаний (один, правда, впоследствии вновь изменил свое решение). Другой обвиняемый в ходе открытого слушания выступил с беспрецедентным заявлением, сказав, что «обвинение сфабриковано… и основано на показаниях, которые дали запуганные заключенные». Все русские обвиняемые, за исключением одного, а также два инженера «Метро-Вик» были приговорены к различным срокам тюремного заключения. В ответ на это английское правительство объявило торговое эмбарго, которое было отменено в июле 1933 года, после того как британские инженеры были освобождены.

Во время первой пятилетки ОГПУ возглавляло не только борьбу с саботажем в промышленности, но и кампанию по коллективизации сельского хозяйства. Самым значительным достижением насильственной коллективизации стало то, что Сталин назвал «ликвидацией кулаков как класса». Поскольку кулаки были заклятыми врагами движения коллективизации, их уничтожение было одним из главных условий ее проведения. «Кулаками» называли не только зажиточных, но и всех, даже бедных крестьян, которых подозревали в сопротивлении коллективизации, например, тех, кто регулярно ходил в церковь. Первые массовые аресты глав кулацких семей были произведены ОГПУ в конце 1929 года. Все они были расстреляны. Затем, в начале 1930 года тысячи кулацких семей были согнаны на железнодорожные станции, погружены на платформы для перевозки скота и отправлены в необжитые районы арктической части Сибири, где и были брошены на произвол судьбы. Политбюро меньше всего заботило, выживут они или нет. Эта операция по переселению около 10 миллионов крестьян оказалась слишком масштабной для ОГПУ. 25 тысяч молодых членов партии, так называемые «двадцатипятитысячники», пройдя двухнедельный курс подготовки, были направлены в сельскую местность для оказания помощи ОГПУ по выселению кулаков и организации колхозов. Уверенные в своей правоте, с удивительными жестокостью и рвением, они боролись с классовым врагом, замышляющим контрреволюционный заговор с целью воспрепятствовать победе социализма. Их опыт поколение спустя был повторен красными гвардейцами во время проведения культурной революции в Китае. Один из «двадцатипятитысячников», Лев Копелев, впоследствии писал: «Я был уверен, что мы были солдатами невидимого фронта, которые вели войну против кулаков и саботажников во имя хлеба, в котором нуждалась страна в первую пятилетку.» Но для некоторых старых офицеров ОГПУ то, что они испытали, видя страдания и ужас миллионов выселяемых из своих домов крестьян, оказалось невыносимым. Исаак Дойчер рассказывал о своей встрече с уполномоченным ОГПУ, который недавно вернулся с задания из деревни: «Я старый большевик, — говорил он мне со слезами на глазах, — я боролся против царя, потом воевал на Гражданской войне, неужели я делал все это для того, чтобы теперь окружать деревни пулеметами и приказывать своим солдатам стрелять не глядя в толпу крестьян? Нет, нет и нет!»

К началу марта 1930 года «двадцатипятитысячники» согнали более половины крестьян в колхозы, тем самым ввергнув село в полный хаос. Сталин был вынужден отдать указ о приостановке этой кампании с тем, чтобы обеспечить весенний сев. После публикации в «Правде» 2 марта статьи «Головокружение от успехов», в которой Сталин лицемерно обвинил уполномоченных в несоблюдении «принципа добровольности», количество колхозников сократилось более чем наполовину. Однако после успешного сбора урожая насильственная коллективизация возобновилась.

Ущерб, нанесенный колхозами, низкие урожаи, резко возросшая продразверстка, засуха и неурожай 1932 года — все это вместе явилось причиной самого страшного голода за всю историю Европы XX века. В 1932—1933 годы от голода умерло почти 7 миллионов человек. Один из партийных активистов, работавший на Украине, которая больше всего пострадала от голода, впоследствии вспоминал: «Страшной весной 1933 года я видел, как люди умирают от голода. Я видел женщин и детей с вспухшими животами, кожа у них становилась синей, но они все еще дышали, хотя глаза у них были пустые, безжизненные. И трупы, трупы, мертвые тела в рваной овчине, на ногах грязный войлок, трупы в крестьянских хатах, на тающем снегу…

Но он не потерял веры: «Я убедил себя, объяснил себе, что я не должен поддаваться расслабляющему чувству жалости. Мы воплощали историческую необходимость, мы исполняли свой революционный долг… Я был убежден в том, что осуществлял великое и необходимое преобразование на селе и что их горе и страдания были результатом их невежества или махинаций классового врага».

Пока на Украине бушевал голод, ОГПУ продолжало раскрывать случаи саботажа «классового врага» и «контрреволюционных заговорщиков», среди которых были ветеринары, якобы морившие скот, сотрудники метеорологической службы, в полном составе обвиняемые в фальсификации метеосводок, служащие, которые якобы портили трактора и подмешивали сорняки в посевное зерно, и председатели колхозов, которые не смогли выполнить невыполнимые планы. Станислав Косиор, первый секретарь ЦК КП Украины (впоследствии расстрелянный во время великого террора), объявил, что «целые контрреволюционные гнезда были обнаружены в Народных комиссариатах образования, сельского хозяйства и юстиции, Институте марксизма-ленинизма Украины, Сельскохозяйственной академии, Институте имени Шевченко и т.д.»

Способность ОГПУ вновь и вновь разоблачать заговоры саботажников на селе постоянно питала теорию всепроникающих заговоров, которая все больше поглощала Сталина. Лазарь Каганович, подручный Сталина, пользующийся его особым доверием и один из немногих членов Политбюро, кому удалось пережить чистки, утверждал, что кулаки, которые избежали депортации, а также белогвардейцы и другие контрреволюционеры смогли организовать «саботаж зерновых поставок и посевной». Когда писатель Михаил Шолохов обратился к Сталину с жалобой в апреле 1934 года, в которой говорилось, что на Дону «колхозной экономике был нанесен моральный ущерб», Сталин ответил: «Уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего) пытались сорвать поставку хлеба в города и в Красную Армию. То, что саботаж был тихим и внешне безобидным (без кровопролития), не меняет того факта, что уважаемые хлеборобы вели по существу „молчаливую“ войну против Советской власти, войну голодом, дорогой товарищ Шолохов…»

Несмотря на всю абсурдность заявления о том, что голодающие крестьяне были саботажниками, невозможно все списать на попытки партийного руководства найти козлов отпущения, для того чтобы отвлечь всеобщее внимание от своих собственных преступлений и ошибок. Подобно охотникам за ведьмами средних веков, Сталин верил в собственные теории заговоров, которые, правда, он считал себя вправе использовать для достижения собственных политических целей. Помимо поиска несуществующих саботажников на селе, во время голода 1933 года ОГПУ выполняло еще два важных задания. Во-первых, оно должно было отрезать голодающую Украину от всего окружающего мира. На территорию Украины запрещалось ввозить зерно, а украинцам не разрешалось покидать территорию республики без специального разрешения. Железнодорожный вокзал в Киеве был занят вооруженным отрядом ОГПУ, который снимал с поездов всех, кто не имел специального пропуска. На Украине сотрудникам ОГПУ также пришлось столкнуться с самыми страшными последствиями голода. Каннибализм стал там обычным явлением, но поскольку в уголовном кодексе не было статьи, определяющей меру ответственности за каннибализм, всех каннибалов передавали в руки ОГПУ. Сотрудникам ОГПУ также вменялось в обязанность препятствовать распространению информации о голоде.

Среди наиболее выдающихся успехов советских «активных действий» 30-х годов была кампания, в результате которой значительная часть мира, а также доверчивые западные гости и журналисты, приезжающие в Советский Союз, были убеждены в том, что самый страшный голод за всю современную историю был не чем иным, как очередным примером антисоветской пропаганды. После пяти дней, проведенных на Украине, пяти дней официальных приемов, банкетов и тщательно разработанных поездок Эдуар Эррио, лидер французской партии радикалов, дважды занимавший пост премьер-министра, категорично опроверг «ложь буржуазной прессы относительно голода в Советском Союзе». После посещения «потемкинских деревень» Бернард Шоу объявил: «Я не видел ни одного недоедающего человека в России, будь он млад или стар. А может быть, они чем-то набиты? А может, их круглые щеки подбиты резиной изнутри?» Корреспондент «Нью-Йорк тайме» в Москве Уолтер Дьюранти получил пулитцеровскую премию в 1932 году за «беспристрастный, откровенный репортаж из России.» В августе 1933 года он утверждал: «Всякое сообщение о голоде в России сегодня является преувеличением или злостной пропагандой». Гуру британского фабианского социализма Беатриса и Сидней Вебб пришли к такому же выводу после посещения России в 1932 и 1933 годах. Они возложили вину за «неудавшийся урожай» в некоторых районах на «население, явно виновное в саботаже», и заклеймили позором крестьян, которые «ни с того ни с сего» начали «вытирать зерна из колосьев или даже срезать целые колосья и присваивать их себе, тем самым совершая постыдный акт воровства общественной собственности.»

Первым результатом искусственного голода на селе и беспощадной охоты за реальными и вымышленными «классовыми врагами», в городе и деревне, стало ожесточение советской Коммунистической партии в целом и ОГПУ в частности. «Террор, — писал Бухарин, — стал с тех пор нормальным способом управления, а подчинение любому приказу сверху — высочайшей благодатью». Но порочность классовой войны не могла не вызвать хотя бы приглушенного протеста у тех большевиков, которые сохранили крупицы надежды на то, что их идеалистическая революционная мечта сбудется. Наиболее ярким примером такого протеста было письмо, составленное сторонником Бухарина М. Рютиным. Подписанное им самим и семнадцатью его сторонниками, оно было распространено среди членов Центрального Комитета накануне осеннего Пленума 1932 года. Текст «Рютинской платформы», опубликованной только в 1989 году, содержал настолько откровенные нападки на Сталина и беззаконие, творимое в последние годы, что даже троцкисты, в руки которых попадало это письмо, ошибочно полагали, что это была провокация ОГПУ. В этом письме Сталина называли «злым гением русской революции, который, побуждаемый чувством мести и жаждой власти, завел революцию на край пропасти.» Требуя убрать Сталина, автор письма писал: «Для пролетарской революции было бы позором продолжать терпеть сталинское иго, его деспотизм, его презрение к партии и трудовым массам.»

Влияние «платформы Рютина» на Сталина усиливалось еще и тем, что появление этого документа сопровождалось активизацией деятельности сохранившихся сторонников Троцкого. В октябре 1932 года один из советских руководителей, бывший троцкист, Е.С. Гольцман встретился с сыном Троцкого Седовым в Берлине и передал ему документ, в котором подвергалась критическому анализу советская экономика. Этот материал, озаглавленный «Экономическое положение в Советском Союзе», был анонимно опубликован в очередном выпуске троцкистского журнала «Бюллетень оппозиции». Гольцман также привез предложение создать объединенный оппозиционный блок внутри Советского Союза. Несмотря на то, что стремительно теряющая силу «левая оппозиция» была к тому времени в значительной степени рассеяна и деморализована, Троцкий, в который уже раз переоценив свое влияние в Советском Союзе, пишет своему сыну: «Предложение о создании блока представляется мне совершенно приемлемым.» Сталин же еще больше переоценивал влияние Троцкого в Советском Союзе. Когда в 1936 году он обвинял свою политическую полицию в том, что «она на четыре года запоздала» с «разоблачением троцкистско-зиновьевского блока», он, прежде всего, имел в виду ее неспособность покончить с «рютинской платформой» и сторонниками Троцкого в 1932 году.

Сталин еще не был готов начать охоту на Троцкого, который находился в изгнании за рубежом. Но он потребовал немедленной расправы с Рютиным. Несмотря на поддержку ОГПУ, он, тем не менее, не смог набрать достаточного количества голосов в Политбюро, которое в то время шло за руководителем Ленинградской партийной организации Сергеем Кировым. И все же 18 человек, подписавших «рютинскую платформу», были исключены из партии по абсурдному обвинению в попытке создать организацию буржуазных кулаков, с целью восстановления капиталистической системы кулачества в СССР путем подпольной деятельности, прикрываясь флагом «марксизма-ленинизма». Зиновьев и Каменев, которые к этому времени стали скорее символами, чем лидерами оппозиции, были также исключены из партии за то, что они не смогли вовремя сигнализировать о создании «рютинской контрреволюционной группировки».

На совместном заседании Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии в январе 1933 года Сталин настаивал на усилении «классовой борьбы»: «Мы должны помнить, что с ростом мощи Советского государства будет увеличиваться сопротивление со стороны остатков отмирающих классов». Неудивительно, что вину за голод и другие экономические проблемы он свалил на саботаж, организованный представителями этих «умирающих классов», из которых отдельные «сумели проползти даже в партию». И вновь Сталин столкнулся с оппозицией. Секретарь Центрального Комитета Постышев пытался доказать, что нет смысла сваливать все проблемы организации колхозного хозяйства на кулаков: «Криком о том, что кулаки, вредители, чиновники, петлюровцы (украинские националисты) и другие подобные элементы срывают уборку или саботируют сбор зерна, мы не изменим положения». Аграрная политика партии подверглась такой критике, что Сталин в последний раз в своей жизни практически признался в том, что совершал ошибки: «Мы виноваты,» — сказал он. Его речь была опубликована в одном из партийных журналов в качестве примера «большевистской самокритики».

На этом этапе выявились две противоположные тенденции внутри партийного руководства. Сталин и его сторонники хотели дать полную свободу ОГПУ в борьбе против сил контрреволюции, другие хотели восстановить «социалистическую законность». Некоторое время Сталин считал неразумным открыто выступать против этой тенденции. В мае 1933 года он согласился распространить документ, содержащий секретные «инструкции», осуждающие массовые репрессии на селе. Месяц спустя была создана прокуратура СССР, с тем чтобы ограничить власть ОГПУ.

Оппозиция Сталину вновь активизировалась во время ХVII съезда партии в начале 1934 года. Сегодня точно установлено, что во время выборов в Центральный Комитет Сталин набрал почти на 300 голосов меньше, чем Киров. Однако партийная оппозиция Сталину была настолько слабой, что подавляющее большинство населения России даже не знало о ее существовании, и сегодня остается лишь догадываться об истинных масштабах этой оппозиции.

Одновременно с этим нарастал культ Сталина, который в 1934 году мог уже заглушить любую оппозицию. И хотя Сталин не полностью контролировал партию, он все больше концентрировал в своих руках власть над репрессивным аппаратом. В мае 1934 года разбитый болезнью Менжинский умер, и на его место пришел его первый заместитель Ягода, который уже некоторое время исполнял обязанности председателя ОГПУ. В июле ОГПУ было переименовано в ГУГБ (Главное управление государственной безопасности) и передано в ведение вновь открытого НКВД (Народного комиссариата внутренних дел), во главе которого встал Ягода. С этого момента политическая полиция, регулярная полиция, служба уголовного расследования, пограничные войска, внутренние войска, а с октября 1934 года и вся уголовная система перешли в подчинение одного органа. НКВД стал синонимом политической полиции, хотя формально она была лишь его частью. Вся эта огромная, мощная машина напрямую подчинялась лично Сталину. Через свой личный секретариат, возглавляемый А. Поскребышевым, Сталин имел прямую линию связи с НКВД. По словам Александра Орлова, бывшего сотрудника НКВД, бежавшего на Запад, Поскребышев и Георгий Маленков возглавляли «малый совет», который оценивал всю поступающую в Политбюро разведывательную информацию. Из секретариата Сталина вышел и его протеже Николай Ежов, который в 1936 году сменил Ягоду на посту председателя НКВД и возглавил «Великий Террор».

Убийство Кирова, главного потенциального противника Сталина, привело к еще большему усилению власти НКВД. 1 декабря 1934 года Киров был убит выстрелом сзади, когда он выходил из своего кабинета в центральном здании партийной организации Ленинграда. У убийцы Кирова, Леонида Николаева, считавшего себя последователем «народников», совершивших покушения на царя Александра II, были явные психические отклонения. Необходимо отметить, что незадолго до покушения Николаев был дважды задержан охранниками Кирова, но оба раза отпущен по распоряжению ленинградского НКВД, несмотря на то, что в его портфеле находили заряженный револьвер. Полвека спустя ни один из сотрудников КГБ, с кем Гордиевский обсуждал покушение на Кирова, не сомневался в том, что лично Сталин отдал приказ убить Кирова. Многие считают, что Сталин решил не посвящать в это дело Ягоду, которому не полностью доверял, и действовал через начальника ленинградского НКВД Филиппа Медведя и его заместителя И. Запорожца. Впоследствии Хрущев, по-видимому, ошибочно решил, что Ягода также принимал в этом участие, получив устный приказ от Сталина. Приехав после убийства Кирова в Ленинград, Сталин продемонстрировал свои выдающиеся актерские способности, сыграв самую впечатляющую роль за всю свою жизнь. Медведь встречал Сталина на вокзале, но вместо приветствия он получил неожиданный удар кулаком, затянутым в перчатку. Прямо с вокзала Сталин, переполненный горем, отправился прощаться с телом Кирова. Официально Медведь и Запорожец были уволены с занимаемых ими постов за преступную халатность, но оба продолжали работать в НКВД на Дальнем Востоке вплоть до 1937 года, когда они были расстреляны во время «Великого Террора», как впоследствии предположил Хрущев, для того, чтобы «замести все следы организаторов убийства Кирова».

После убийства Кирова, в тот же вечер вышла директива, требующая немедленного наказания всех тех, кого подозревали в терроризме, вплоть до смертной казни. По словам Хрущева, эта директива вышла «без одобрения Политбюро», по личной инициативе Сталина. Таким образом, НКВД получил власть над жизнью и смертью советских граждан. На протяжении двадцати лет НКВД определял, кто «террорист», а кто нет. Первыми жертвами НКВД, обвиненными в смерти Кирова, были так называемые заговорщики-белогвардейцы, которые проникли в Россию через границу с Польшей, Финляндией и Латвией. 104 вымышленных заговорщика были схвачены и расстреляны. Через три недели после убийства Кирова был раскрыт еще один несуществующий заговор. 22 декабря 1934 года было объявлено, что Николаев принадлежал к подпольной террористической организации, созданной последователями Зиновьева. Сталин лично составил списки двух групп зиновьевцев, которые получили название «Московский центр» и «Ленинградский центр». Позже было объявлено, что Николаев получил пять тысяч рублей от генерального консула Латвии (впоследствии он был выслан из страны), который якобы обеспечивал связь между зиновьевцами и высланным из страны Троцким. 30 декабря было объявлено о том, что после короткого суда без участия защиты все заговорщики были расстреляны. В январе 1935 года Зиновьев и Каменев стали главными действующими лицами первого политического процесса над бывшими лидерами оппозиции. Оба они согласились с расплывчатыми обвинительными формулировками, указывающими на их политическую ответственность за убийство Кирова, граничащую с подстрекательством. Суд приговорил Зиновьева к десяти, а Каменева к пяти годам тюремного заключения. Несмотря на всю абсурдность этого процесса, советские люди отнеслись к нему вполне серьезно, поскольку к этому времени уже успели привыкнуть к разоблачениям различного рода заговоров и подпольных организаций. После завершения процесса Сталин вызвал к себе Ягоду и сказал ему: «Плохо работаете, Генрих Григорьевич!» Он считал, что Зиновьева и Каменева следовало пытать до тех пор, пока они во всем не признались бы. Ягода был настолько потрясен, что не смог сдержаться и расплакался, когда пересказывал этот разговор своему заместителю Георгию Прокофьеву.

В 1935 году Сталин заложил основу для очередного, еще более массированного наступления на существующую и потенциальную оппозицию его режиму. Чистка в партии, начатая в 1933 году и продолжавшаяся в течение всего 1934 года, была в основном направлена на искоренение коррупции и халатности. В 1935 году чистки усилились и стали носить более политизированный характер. Сталин заявлял, что «злодейское убийство товарища Кирова» выявило «много подозрительных элементов в партии». Только хорошо отлаженный карательный аппарат мог их уничтожить, поскольку, как говорил один партийный деятель, «обман, политическое иезуитство и двуличие являются основной тактикой врагов партии». Во всех партийных организациях на местах развернулась кампания самокритики и признаний. По словам Евгении Гинзбург, «большие, набитые людьми залы превращались в исповедальни.» «Каждый такой митинг имел свое собственное меню. Люди каялись в неправильном понимании перманентной революции и в том, что воздержались при голосовании по вопросу о платформе оппозиции в 1932 году. Они признавались в „проявлениях“ великодержавного шовинизма» и в недооценке значения второго пятилетнего плана. Они раскаивались в том, что поддерживали связь с «грешниками» и испытывали слепую привязанность к театру Мейерхольда».

Сталина все больше волновал его главный противник, находящийся вне пределов его досягаемости, Лев Троцкий. Пытаясь добиться признания в совершении политических преступлений, следователи НКВД во время допросов всегда задавали один и тот же вопрос: «Вы согласны или нет с тем, что Троцкий является вождем авангарда буржуазной контрреволюции?» Большинство тех, кого исключали из партии, называли троцкистами и зиновьевцами. Для Троцкого, находившегося в изгнании, это был хороший знак. В январе 1936 года он писал: «Среди десяти-двадцати тысяч троцкистов, исключенных за последние месяцы, есть не более нескольких десятков, возможно, сотен человек из старшего поколения оппозиционеров образца 1923—1928 годов. Основная масса состоит из новобранцев… Можно с уверенностью сказать, что несмотря на 13 лет неслыханных по своей дикости и жестокости травли, клеветы и преследований, несмотря на пораженчество и предательство, которые более опасны, чем само преследование, (троцкистский) IV Интернационал уже сегодня имеет в СССР свой самый сильный, самый многочисленный и самый сплоченный отряд.»

И Сталин, и Троцкий жили в вымышленном ими мире, постоянно подпитывая фантазии друг друга. Вера Сталина в опасность в большинстве своем несуществовавших уже в Советской России троцкистов заражала Троцкого, который не мог не радоваться существованию этих вымышленных последователей, что, в свою очередь, убеждало Сталина в том, что троцкизм представляет собой еще большую угрозу, чем он предполагал.

Почему, однако, троцкисты исчезли из виду в Советском Союзе? Ответ на этот вопрос чрезвычайно прост: ведь, за очень редким исключением, их действительно там не осталось. Однако Сталин и большинство сотрудников НКВД считали, что их исчезновение лишь подтверждает тот факт, что они ушли в подполье, зачастую выдавая себя за преданных членов партии. Летом 1936 года Центральный Комитет по инициативе Сталина одобрил секретную резолюцию, которая давала чрезвычайные полномочия НКВД для уничтожения всех «врагов народа». В июле от имени Политбюро, но скорее всего, по личному указанию Сталина, во все партийные организации был разослан секретный циркуляр:

«Теперь, когда стало ясно, что троцкистско-зиновьевские выродки объединяют на борьбу против Советской власти всех самых озлобленных и заклятых врагов тружеников нашей страны — шпионов, провокаторов, саботажников, белогвардейцев, кулаков и т.п., теперь, когда стерлись все различия между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой, все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов требуется на любом участке и в любом положении. Неотъемлемым качеством каждого большевика в современных условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он не маскировался.»

В течение последующих недель в газетах постоянно печатались статьи о том, что «из-за продажного либерализма и притупленной бдительности со стороны некоторых коммунистов» в радах партии все еще действуют «троцкистско-зиновьевские выродки».

19 августа начался процесс над главными «выродками». Зиновьев, Каменев и их пособники признались в том, что им позволили отрицать в январе 1935 года: они были «прямыми организаторами» покушения на Кирова, и его убийство они рассматривали как подготовку к покушению на других руководителей партии, в том числе и на самого Сталина, после чего они намеревались свергнуть Советскую власть. С 1932 года они якобы действовали согласно (несуществующим) инструкциям Троцкого, которые передавались тайными агентами (также несуществующими). Один из подсудимых рассказал о встрече с сыном Троцкого в гостинице в Копенгагене, которая, как потом выяснилось, была снесена за двадцать лет до того. За эти вымышленные преступления все члены «троцкистско-зиновьевского террористического центра» были приговорены к смертной казни.

Их публичное раскаяние явилось важным этапом в создании очередной теории заговора, которая в своей конечной форме соединила всех противников сталинизма внутри страны и за рубежом в один громадный заговор. Показательный процесс связал остатки «левой оппозиции» внутри России не только с находившимся в изгнании Троцким, но и с белогвардейцами и фашизмом. Во время заседаний выяснилось, что «троцкистско-зиновьевский террористический центр» увяз в болоте белогвардейщины», слился с ним и «стал организующей силой последних остатков эксплуататорских классов, которые укоренились в СССР». Они также сотрудничали с гестапо, с которым Троцкий договорился о совместной террористической деятельности против Советской власти. В своем последнем слове Зиновьев охарактеризовал отношения между своими сторонниками и силами нацизма и международного фашизма чрезвычайно простыми словами, в которые, правда, было трудно поверить: «Троцкизм — это вариант фашизма, а зиновьевизм — это вариант троцкизма».

К удовлетворению Сталина, во время судебного разбирательства упоминались и остатки «правой оппозиции»: Бухарин, Рыков и Томский. Томский, поняв, к чему все это приведет, покончил с собой. В середине сентября, находясь в своем очередном отпуске в Сочи, Сталин получил неприятное известие о том, что в результате расследования, проведенного НКВД, Бухарин и Рыков были оправданы. Старые подозрения Сталина относительно Ягоды всплыли на поверхность. Наслаждаясь новым званием генерала-комиссара государственной безопасности (что соответствовало званию маршала) и новой квартирой в Кремле, Ягода переоценил свои силы. Греясь в лучах славы, он ввел новый порядок смены караула НКВД, причем этот церемониал, проходивший под музыку, сильно напоминал царские времена. (Гром грянул 25 сентября, когда Сталин и его протеже Андрей Жданов направили телеграмму в Политбюро с требованием заменить Ягоду на Николая Ежова: «Ягода оказался неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ (НКВД) запоздало в этом деле на четыре года.» Это было явное указание на недостаточно жесткую реакцию на появление «контрреволюционной» платформы Рютина и троцкистской угрозы в 1932 году.

Возможно, уже тогда Сталин намеревался начать основательную чистку НКВД, но прежде он решил усыпить бдительность руководства НКВД, дать ему почувствовать себя в безопасности. Поэтому Сталин убрал только Ягоду и его заместителя Г. Прокофьева, причем ни тот, ни другой не были расстреляны или даже арестованы. Ягода был назначен на должность народного комиссара связи, а Прокофьев стал его заместителем.

Пришедший на смену Ягоде невзрачный, инфантильный Ежов был первым русским, ставшим во главе КГБ. Будучи секретарем Центрального Комитета и руководителем Контрольной комиссии, Ежов от имени Сталина осуществлял контроль за деятельностью НКВД. Внутри партийного аппарата он создал службу безопасности, параллельную НКВД, которая, по всей видимости, и спланировала по указанию Сталина покушение на жизнь Кирова. Ежов принимал участие в подготовке процесса над «троцкистско-зиновьевским террористическим центром». У него даже был свой кабинет на Лубянке, и он лично принимал участие в допросах как представитель партии, отвечающий за вопросы безопасности. Он проявлял особый интерес к методам, которые использовались для получения признаний у заключенных, оказывающих особенно сильное сопротивление. Он всегда спрашивал следователей, «что, по их мнению, стало последним ударом, сломившим заключенного». Ежов очень гордился тем, что однажды ему удалось заставить расплакаться одного старого большевика, пригрозив расправиться с его детьми, хотя тот отличался особой стойкостью. Один из следователей НКВД, который при этом присутствовал, рассказывал: «За всю свою жизнь я никогда не видел такого злодея, как Ежов. Он делал это с удовольствием.» Ягоде не нравилось присутствие Ежова на Лубянке, но всевозможные почести, оказанные ему в 1936 году, непомерное тщеславие и реальная перспектива получить место в Политбюро притупили его подозрения.

Во времена Ежова все ограничения, мешавшие ликвидации вымышленных врагов Сталина, были сняты. Два последующих года, которые на Западе называют периодом «Великого Террора», стали известны в истории Советского Союза как «ежовщина». Перед следующим показательным судом, состоявшимся в январе 1937 года, предстали Пятаков, Радек и еще пятнадцать вымышленных предателей. В результате расследования выяснилось, что помимо «троцкистско-зиновьевского террористического центра», разоблаченного в ходе показательного суда в августе 1936 года, Троцкий также создал «резервный центр», известный под названием «антисоветский троцкистский центр», на случай, если первый центр окажется раскрытым. Второй, «резервный», центр был признан виновным в заговоре с «врагом народа Л. Троцким» и «некоторыми представителями Германии и Японии с целью свержения Советской власти в СССР и восстановления капитализма и власти буржуазии с помощью вредительства, диверсий, шпионажа и террористической деятельности, направленной на подрыв экономической и военной мощи Советского Союза, с тем чтобы облегчить вооруженное нападение на СССР и оказать помощь иностранным агрессорам в нанесении поражения СССР.» На этот раз в деле против «антисоветского троцкистского центра» нацистский режим и его разведывательная служба сыграли, хотя и заочно, более весомую роль, чем во время предыдущего показательного процесса. На нем впервые фигурировало и японское правительство в качестве одного из главных заговорщиков. Утверждалось, что Троцкий пообещал Германии Украину, а Японии Приморье и Амурский край в качестве вознаграждения за их помощь в свержении Советской власти. «Антисоветский троцкистский центр» регулярно снабжал германские и японские разведывательные службы секретной информацией «чрезвычайной важности», в мирное время по их указанию проводил широкомасштабные акты саботажа и готовился к еще более широкому саботажу после начала военных действий с применением бактериологического оружия «с целью заражения военных поездов, столовых и армейских центров чрезвычайно ядовитыми бациллами».

18 марта 1937 года во время собрания в клубе офицеров НКВД Ежов объявил о раскрытии еще более масштабного вымышленного контрреволюционного заговора. К тому времени, когда в зале собрались крайне напуганные слушатели, целый ряд сотрудников Ягоды, — главным образом начальники отделов — были уже арестованы. Посланные якобы с заданием провести инспекцию на местах, они были схвачены на первой же станции при выезде из Москвы и отправлены в тюрьму. Ежов рассказал, что заговорщики проникли в самое сердце НКВД. Главный предатель был сам Ягода. Работая в свое время на «охранку», Ягода был завербован немецкой секретной службой и внедрен в ЧК. К тому моменту, когда он был освобожден от занимаемой должности, ему удалось поставить шпионов на все ключевые должности в НКВД. Некоторые из них, сообщил Ежов, уже арестованы.

Собравшиеся громко аплодировали Ежову, хотя большинство из них знало, что все, что он говорит, было неправдой. Вальтер Кривицкий, старший офицер ИНО, бежавший на Запад немного позже, рассказывал: «Они аплодировали, демонстрируя свою преданность. Кто знает, может быть, вовремя раскаявшись, они могли избежать пули в затылок. Возможно, им еще раз удастся купить право на жизнь, предав своих близких друзей.»

Первым взял слово Артузов, который увидел возможность отомстить Абраму Слуцкому, сменившему его на посту начальника ИНО в 1934 году. Артузов начал с того, что покаялся в коллективной «слепоте», которая помешала им раскрыть предательство Ягоды и позволило ему «противопоставить» ОГПУ партии. В качестве примера он привел случай, когда ОГПУ в 1932 году поддержало попытки Ягоды избавиться от протеже Сталина Акулова: «Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ была за то, чтобы саботировать Акулова.» Затем Артузов перешел в наступление: «Я спрашиваю вас, кто возглавлял партийную организацию ОГПУ в то время?» Сделав многозначительную паузу, он выкрикнул: «Слуцкий!»

Слуцкий не был готов к такому повороту событий. Сначала, заикаясь, он пытался оправдаться, но затем перешел в контрнаступление: «Я спрашиваю тебя, Артузов, где ты жил? Кто жил напротив тебя? Буланов? Не он ли сейчас среди первой группы арестованных? А кто жил наверху, Артузов? Островский? Он тоже арестован. А кто жил прямо под тобой, Артузов? Ягода! А теперь я спрашиваю вас, товарищи, кто, учитывая сегодняшнее положение, мог жить в одном доме с Ягодой, не пользуясь его абсолютным доверием?»

Артузов вскоре был арестован и расстрелян. В течение следующего года были арестованы и расстреляны большинство из тех, кто занимал посты начальников отделов при Ягоде. Один из немногих, кого пока решили не трогать, был Слуцкий. Расчет был прост: ошибочно полагая, что чистка не затронула их отдел, находившиеся за рубежом офицеры ИНО, которых было решено ликвидировать, легко соглашались на то, чтобы вернуться в Москву. В феврале 1938 года Слуцкий был уже никому не нужен. Его пригласили в кабинет заместителя Ежова, Михаила Фриновского, где ему предложили чай и пирожные. Отведав угощение, Слуцкий скончался на месте, якобы от сердечного приступа. Опытные офицеры НКВД, которые присутствовали на похоронах Слуцкого, впоследствии рассказывали, что на его лице они заметили характерные точки — следы отравления синильной кислотой. В официальном некрологе, подписанном его «соратниками по работе», Слуцкого называли «бесстрашным бойцом за дело рабочего класса,… чье имя было известно чекистам во всех уголках нашей необъятной Отчизны,… это имя наводило ужас на врагов». В отличие от своих предшественников Трилиссера и Артузова, чьи портреты сегодня висят в мемориальной комнате ПГУ. Слуцкий не был удостоен этой чести.

Следующий крупный заговор, раскрытый Ежовым, был связан с Красной Армией. 11 июня было объявлено о том, что маршал Тухачевский, герой Гражданской войны и ведущий советский военный стратег, арестован вместе с другими семью генералами по обвинению в предательстве. По-видимому, уже на следующий день все они были расстреляны. Маршал Ворошилов докладывал, что предатели «признались в совершенных ими преступлениях, вредительстве и шпионаже». Как потом было объявлено, они вступили в сговор с Троцким и нацистской Германией. Несмотря на всю абсурдность этих обвинений и параноидальный характер страха перед контрреволюционным заговором, Сталин и Ежов, по-видимому, действительно опасались военного переворота. Фриновский, заместитель Ежова, рассказывал Кривицкому: «Мы только что раскрыли гигантский заговор в армии, такой заговор, какого еще не знала история. Мы только что узнали о планах убить самого Николая Ивановича (Ежова)! Но мы взяли их всех, сейчас мы все контролируем.» Заместитель начальника ИНО Михаил Шпигельглас в беседе с еще одним перебежчиком, Александром Орловым, рассказывал: «Это был настоящий заговор, это было понятно по той панике, которая начала распространяться там, наверху: все пропуска в Кремль вдруг были объявлены недействительными, а наши подразделения держали в состоянии боевой готовности. Как сказал Фриновский: „Все Советское правительство висело на волоске, не было возможности действовать, как в нормальные времена, т.е. сначала судить, а потом расстреливать, в этом случае мы должны были сначала расстреливать, а потом судить.“

Как потом выяснилось, гестапо решило воспользоваться болезненным страхом Сталина. Были сфабрикованы документы, в которых говорилось о том, что Тухачевский собирается совершить с помощью немцев военный переворот. Эти документы были подброшены в Чехословакию. Однако по существу эта операция гестапо была не нужна. Сталин решил ликвидировать вымышленный заговор военных еще до того, как ему об этом рассказал президент Чехословакии Бенеш. Даже в своих самых смелых мечтах гестапо не могло предположить, что Сталин и Ежов самостоятельно примутся за последовательное уничтожение высшего командования Красной Армии.

По-видимому, точное число жертв «ежовщины» никогда уже не будет установлено. В 1956 году на секретный запрос Политбюро КГБ сообщил: в период с 1935 по 1940 год было арестовано примерно 19 миллионов человек, из которых, по крайней мере, семь миллионов были расстреляны или умерли в ГУЛАГе. Вероятно, настоящее число жертв было еще большим. По страшной иронии судьбы самыми опасными «врагами народа» оказались сотрудники трех организаций, призванных защищать Советское государство, — партии, Красной Армии и НКВД. 110 из 139 членов Центрального Комитета, избранных на съезде партии в 1934 году, были расстреляны или приговорены к тюремному заключению, только 59 из 1. 966 делегатов приняли участие в работе следующего съезда в 1939 году. 75 из 80 членов Реввоенсовета были расстреляны. Более половины офицерского состава Красной Армии, — вероятно, более 35 тысяч человек — были расстреляны или заключены в тюрьму. Дважды подвергалось чисткам высшее руководство НКВД. При Ежове все 18 комиссаров государственной безопасности первого и второго рангов, служивших при Ягоде, были расстреляны (за исключением Слуцкого, который, судя по всему, был отравлен). Из 122 высших офицеров, служивших в 1937—1938 годах, только 21 офицеру удалось сохранить свою должность после того, как Ежова сменили в 1939 году. «Ежовщина» уничтожила все, что осталось от идеализма первых руководителей ЧК, убежденных в том, что их жестокость является необходимой для строительства нового общества и борьбы с контрреволюцией. Одним из тех, кто стал свидетелем смены следователей НКВД, была писательница Надежда Мандельштам, жена репрессированного поэта Осипа Мандельштама. Она рассказывала: «Первое поколение молодых чекистов, впоследствии смещенных и уничтоженных в 1937 году, отличалось утонченным вкусом и слабостью к литературе, к самой популярной, конечно. В моем присутствии Христофорович сказал (Осипу), что для поэта полезно испытать чувство страха („Вы сами мне так сказали“), потому что оно может стать источником поэтического вдохновения, и тогда поэт „испытает страх во всей полноте.“

Мандельштам умер в трудовом лагере. Следователь Христофорович был расстрелян. Его последователи были людьми, которые не отличались большой культурой и идеалистическими взглядами. В НКВД, как и в партии, условия террора способствовали выживанию самых аморальных, тех, кто был готов спасти себя, оклеветав других. Солдаты расстрельных отрядов НКВД, располагавшихся вокруг ГУЛАГа, как правило, становились алкоголиками. Каждое утро, когда они забирали из оружейной комнаты свои винтовки, им давали стакан водки, после чего они грузили свои жертвы на грузовики, везли их к яме, которую выкопали уголовники, строили их и начинали расстреливать: «Некоторые молчали, другие начинали плакать, говорить, что они верные коммунисты, что умирают невинными и т.д. Но женщины только плакали, прижимаясь покрепче друг к другу.»

Иногда солдаты НКВД строили заключенных в линию, затылок в затылок, и устраивали соревнование: кто скольких убьет с одного выстрела. Потом они возвращались обратно в лагерь, сдавали свои винтовки в оружейную комнату, получали столько водки, сколько могли выпить, и шли спать.

Жертвами НКВД были и русские, и иностранные коммунисты. Большинство представителей Коминтерна и иностранных коммунистических партий, находившихся в Москве, были разоблачены как «вражеские агенты» или «иностранные шпионы» и расстреляны. Наиболее уязвимыми были члены нелегальных коммунистических партий и их семьи, поскольку они не могли рассчитывать на поддержку стран, откуда они прибыли. Большинство из них провело некоторое время в иностранных тюрьмах, и поэтому их обвиняли в том, что они были завербованы капиталистическими спецслужбами. Из всех нелегальных партий больше всего вымышленных шпионов было среди руководства Польской и Югославской коммунистических партий. Польские коммунисты вызывали самое большое подозрение. Во-первых, среди их руководителей было много евреев, которые после смерти Ленина стали на сторону Троцкого. Все они были расстреляны. Мануильский, выступая на съезде советской Коммунистической партии в 1939 году, говорил: «Для того, чтобы сорвать коммунистическое движение, фашистско-троцкистские шпионы попытались создать „искусственные фракции“ и „группировки“ в некоторых коммунистических партиях и разжечь фракционную борьбу. Больше всех зараженной вражескими элементами оказалась Коммунистическая партия Польши, в которой агенты польского фашизма смогли захватить руководящие посты.»

Сталин также не доверял Югославской коммунистической партии во главе с Симой Марковичем, который в 1925 году выступил против сталинского подхода к решению национального вопроса. Как ни парадоксально, Сталин доверял только одному видному югославскому коммунисту, ставшему после войны первым еретиком в советском блоке. Им был Иосип Броз Тито, который впоследствии вспоминал: «В 1938 году, когда я был в Москве…, мы обсуждали, следует ли распустить Югославскую коммунистическую партию. Все югославские руководители, находившиеся в то время в Советском Союзе, были арестованы. Я остался один. Без руководства партия слабела, а я был там совсем один.»

Последним крупномасштабным разоблачением вымышленного международного контрреволюционного заговора против сталинской России стал прошедший в феврале 1938 года показательный суд над 21 членом «блока правых и троцкистов». Главными подсудимыми были Бухарин, Рыков и Ягода, обвиненные в расширенном варианте обычного набора троцкистских преступлений: шпионаж, вредительство, терроризм, подготовка к иностранному вторжению и расчленению СССР, свержение Советской власти и восстановление капитализма. Раньше троцкисты вступали в заговор только с немецкими и японскими секретными службами, теперь же их обвиняли и в сотрудничестве с английскими и польскими разведками. Сам Троцкий с 1921 года якобы был немецким, а с 1926 года — английским шпионом. Ягода в течение некоторого времени был «окружен, как мухами, германскими, японскими и польскими шпионами.»

В ходе последнего показательного суда было установлено, что Троцкий и возглавляемые им контрреволюционные группировки пообещали немцам Украину, а Приморский район и Амурский край — Японии. В феврале 1938 года выяснилось, что они также пообещали Польше Белоруссию, а Великобритании — Узбекистан. Террористические планы троцкистов оказались более коварными и масштабными. Ягода, не удовлетворившись лишь участием в убийстве Кирова, одним из первых использовал «спасительные свойства медицины», организовав отравление своего предшественника Менжинского, великого писателя Максима Горького и председателя Государственной плановой комиссии В.В. Куйбышева. Он даже начал подмешивать яд самому Ежову, но не успел добиться своей цели, так как был вовремя уличен.

Самым важным новшеством в теории заговоров, проявившимся в ходе суда над «блоком правых и троцкистов», было перенесение акцента на роль западных правительств и их разведывательных служб. Троцкисты уже не были простыми помощниками иностранных спецслужб, а стали их «рабами», «крепостными» своих господ. Государственный прокурор Андрей Вышинский объявил в своем заключительном слове: «Блок правых и троцкистов» не является политической группой. Это банда шпионов и агентов иностранных разведывательных служб. Это было полностью и безоговорочно доказано, и в этом заключается колоссальное социальное, политическое и историческое значение настоящего процесса.»

Начиная с шахтинского дела десятилетней давности, роль иностранных разведывательных служб в подготовке к свержению Советской власти приобретала все большее значение в теории заговоров Сталина и НКВД. В своем окончательном варианте теория заговоров задним числом отводила главную роль «дьявольской деятельности иностранных разведывательных служб» в контрреволюционной борьбе с Советской властью с самого начала ее существования: «Вся история буржуазной контрреволюции в СССР связана с активными попытками наиболее реакционных кругов международной буржуазии свергнуть власть Советов. Не было ни одного более или менее серьезного заговора в СССР без прямого и очень активного участия иностранных капиталистов и военных клик.»

Среди тех, кто присутствовал на процессе над «блоком правых и троцкистов», был Фицрой Маклин, в то время молодой английский дипломат британского посольства в Москве. Однажды во время процесса свет неожиданно упал на небольшую отдельную ложу в конце зала, в которой Маклин, к своему огромному удивлению, увидел опущенные усы и желтоватое лицо самого Сталина. И хотя Сталин, конечно же, не вдавался во все детали и, безусловно, не знал большинства имен своих жертв, тем не менее, именно он был главной направляющей силой террора. От своего отца и других ветеранов КГБ Гордиевский узнал, что после смерти Кирова Сталин каждый день поздно вечером встречался сначала с Ягодой, а затем с Ежовым. Эти ночные беседы с Ежовым нередко начинались в десять часов вечера, а заканчивались в два часа ночи. Сталин проявлял особый личный интерес не только к наказанию видных деятелей партии, НКВД и вооруженных сил, но и живо интересовался количеством разоблаченных простых «врагов народа». Его наиболее доверенные помощники, такие, как Лазарь Каганович, ездили по стране и следили за тем, чтобы местные планы «разоблачений» выполнялись и перевыполнялись. Даже в самый разгар «Великого Террора» Сталин не был удовлетворен количеством репрессированных, о которых ему докладывали. Начальник милиции Ивановской области Михаил Шрейдер впоследствии вспоминал, как в 1937 году к нему с такой инспекцией приехал Каганович. Каждый день он звонил по нескольку раз Сталину и докладывал о количестве арестов, и хотя местный НКВД уже применял, по словам Шрейдера, «жестокие пытки» для получения признаний от вымышленных врагов народа, после каждого звонка Сталину Каганович настаивал на ускорении процесса получения признаний. Однажды Каганович позвонил Сталину в присутствии Шрейдера и доложил ему о количестве произведенных арестов на этот час. Как всегда, Сталин был недоволен. Шрейдер слышал, как Каганович повторял снова и снова: «Будет исполнено, товарищ Сталин. Я надавлю на начальников отделов НКВД, чтобы они не были слишком либеральны и максимально увеличили число раскрытых врагов народа.»

«Враги народа», имеющие связи за рубежом, должны были признаваться в том, что они были шпионами. Много лет спустя Гордиевский наталкивался на их дела в архивах КГБ. Одним из наиболее типичных тому примеров, запомнившимся ему еще с молодости, было дело немецкого коммуниста по имени Штурм, который шел полуголодный с Украины в Вологду в 1937 году. Сотрудники НКВД арестовали его в Куйбышеве, когда он просил подать ему хлеба. После нескольких изматывающих допросов он признался, что был немецким шпионом, и вскоре был расстрелян.

Террор неудержимо нарастал не по дням, а по часам. Вымышленные «враги народа» должны были выдать таких же вымышленных соучастников, а тень всеобщего подозрения автоматически падала на их друзей и близких. В результате количество арестов в 1937—1938 годах начало расти в геометрической прогрессии. Но главным движителем террора, человеком, стремившимся сделать его всеобъемлющим, был, конечно же, сам Сталин. Он никогда не испытывал угрызений совести, если для достижения максимального эффекта на показательном процессе необходимо было сфабриковать те или иные улики. Но и он, и Ежов, безусловно, верили в свою теорию заговоров, на которой, собственно, и были построены все процессы, ведь в основе абсурдных утверждений о совместном наступлении империалистических спецслужб и их троцкистских наемников лежала безупречная логика ленинской мысли. В открытом письме, опубликованном во время открытого процесса над «блоком правых и троцкистов», Сталин доказывает верность своей теории заговоров ленинскими словами: «Мы живем не просто в государстве, а в системе государств, и существование Советской республики бок о бок с империалистическими государствами, в конечном итоге, немыслимо. Но пока этому не придет конец, страшные схватки между Советской республикой и буржуазными государствами неизбежны… Мы должны помнить, что мы всегда находимся на волоске от агрессии.»

По мнению Сталина, было бы «абсурдно и глупо» полагать, что внешние враги СССР не нападут на него при первом же удобном случае: «Так могут думать слепые хвастуны или скрытые враги народа». Тех же, кто не разделял теории заговоров Сталина, тут же записывали во «враги народа». Исходя из ленинских принципов, империалисты не могли не попытаться уничтожить единственное в мире рабоче-крестьянское государство. А если они планировали его уничтожение, то совершенно естественно, что их разведывательные службы вели против него активную подрывную деятельность. Для того, чтобы опровергнуть этот основополагающий принцип сталинской теории заговоров, необходимо было выступить против самого ленинизма.

Как показала реакция Ленин на «заговор Локкарта» двадцатилетней давности, его манихейское представление о мире, разделенном на буржуазную тьму и большевистский свет, делало его чрезвычайно восприимчивым к теориям заговоров. В сборнике документов, опубликованном в декабре 1937 года к «славному двадцатилетнему юбилею ЧК-ОГПУ-НКВД», приводились слова Ленина, который предупреждал о контрреволюционных «организованных предательствах в тылу», «саботаже производства продуктов питания, грозящем голодом миллионам людей» и «широкой организации шпионажа». Ленин призывал предпринять «срочные меры» для разоблачения «бесконечных заговоров», которые вынашивались неправедным союзом белых русских эмигрантов и иностранных империалистов: «У нас нет другого ответа, кроме ответа организации — „ЧК“, которая знает каждый шаг заговорщиков и не будет пытаться уговаривать, а будет немедленно наказывать.» Но Ленин никогда бы не дошел до дикой жестокости Сталина, его шпиономании и навязчивой идеи вредительства. Он говорил, что «смешно думать, что иностранцы, которым поручат управление некоторыми торговыми концессиями, будут представлять угрозу или что мы не сможем за ними хорошенько приглядывать». Безусловно, сталинские показательные суды с их абсурдными обвинениями были бы невозможны при жизни Ленина.

Существуют две причины, объясняющие, почему Россия при Сталине с большей готовностью воспринимала теории заговоров, чем при Ленине. Во-первых, двадцать лет социализма в одной стране, находящейся в капиталистическом окружении, породили острое чувство неуверенности в своей безопасности. Первоначальные надежды, связанные с экспортом революции за рубеж, уступили место насущным задачам защиты революции внутри страны. «Помощь от международного пролетариата, — говорил Сталин в своем открытом письме в феврале 1937 года, — и должна сочетаться с работой, направленной на укрепление обороноспособности нашей страны, на укрепление Красной Армии и Флота, на мобилизацию всей страны для отражения военного нападения и борьбы с попытками восстановить буржуазные отношения.»

Шпиономанию тех лет можно объяснить и, как говорил Хрущев, «больной подозрительностью» самого Сталина. «Везде и во всем он видел врагов», «двуличных» и «шпионов». Вдова Александра («Саши») Косарева, секретаря комсомола, впоследствии вспоминала о последней встрече ее мужа со Сталиным на банкете в Кремле: «Сталин не только чокнулся с ним, но даже обнял и поцеловал. Вернувшись на свое место, бледный и возбужденный Саша сказал мне: „Поедем домой“. Когда мы ушли, я спросила его, почему он так расстроен, он ответил: „Когда Сталин поцеловал меня, он прошептал мне на ухо: «Если ты предатель, я убью тебя.“

Несколько месяцев спустя Косарев был расстрелян. Величайший советский психиатр того времени Владимир Бехтерев еще в 1929 году сделал заключение о том, что Сталин болен параноидальной шизофренией. За этот диагноз, судя по всему, он заплатил своей жизнью. Однако конференция ведущих советских психиатров в 1989 году отвергла этот диагноз, как примитивный. В отличие от действительных параноиков, Сталин сохранял способность к хладнокровному, если не сказать дьявольскому расчету. Кроме того, он обладал удивительной интуицией и чувством времени. Вместе с тем, «болезненная подозрительность» Сталина не оставляет сомнения в том, что у него были параноидальные наклонности.

Ежов, как и сам Сталин, жил в мире заговоров. В частных беседах и официальных выступлениях он постоянно говорил о том, что иностранные разведывательные службы «сплели гнусную сеть интриг, в которой враги всех мастей выступают под одним флагом». Выступая перед старшими офицерами НКВД, он сказал, что невозможно избежать некоторых «невинных жертв» в «борьбе против фашистских агентов». «Лучше десять невинных людей пострадают, чем один шпион скроется,» — заявил он. Ежов жил в постоянном страхе, что предатели в НКВД совершат на него покушение. Для того чтобы попасть в его хорошо охраняемый кабинет на Лубянке, даже офицеры НКВД должны были подняться на лифте на пятый этаж, пройти по длинным коридорам, спуститься по лестницам на первый этаж, пройти еще по нескольким коридорам, сесть на лифт и подняться в кабинет секретаря Ежова на третьем этаже, причем на всем этом длинном пути они должны были постоянно предъявлять свои документы. Вполне возможно, Ежов, действительно верил, что, как было заявлено на процессе над «блоком правых и троцкистов», Ягода пытался отравить его. Сталин также опасался, что его могут отравить. У него была служанка, единственная функция которой заключалась в том, что она готовила чай из запечатанных пакетов, хранившихся в закрытом шкафу, который открывался только в присутствии сотрудников НКВД. Однажды охранник обнаружил в этом шкафу распечатанный пакет с чаем, после чего эту женщину арестовали и тут же отправили на Лубянку.

Большинство советских людей верили в то, что Советскому Союзу угрожают крупномасштабные заговоры шпионов и находившиеся на содержании иностранных секретных служб вредители. На всех заводах офицеры НКВД пропагандировали эту официальную доктрину, рассказывая рабочим об опасности проникновения империалистических агентов в их коллективы. Практически во всех фильмах, в том числе и комедийных, хотя бы один герой был шпионом. Многие вымышленные шпионы и вредители, схваченные НКВД, особенно в начале «ежовщины», верили в то, что они пали жертвой страшной ошибки («если бы только Сталин знал об этом!»). Вместе с тем, они были абсолютно убеждены в виновности других врагов народа. Старожилы ГУЛАГа настолько привыкли к этому, что просили вновь прибывших «не заводить старую пластинку». Даже те, кто видел всю абсурдность признаний на показательных судах, зачастую считали, что подсудимые были «объективно виновны». Партийные работники очень часто воспринимали каждое сказанное слово буквально. Евгения Гинзбург вспоминала, как одна ее знакомая воскликнула при виде сотрудников НКВД, пришедших арестовать ее мужа в 1937 году:

«Так он обманывал меня? Так он действительно был против партии все это время?»

Ухмыльнувшись, офицер сказал: «Лучше собери его вещи».

Но она не стала этого делать для врага партии, а когда он пошел поцеловать на прощание своего спящего ребенка, она преградила ему путь.

«У моего ребенка нет отца.»

Однако удивляет не этот простодушный фанатизм, а поразительная доверчивость многих хорошо образованных иностранных наблюдателей, которая проявилась еще во время голода в начале 30-х годов. Американский посол Джозеф Дэвис в своем докладе Государственному департаменту говорил, что показательные суды представили «доказательства… вне всяких сомнений подтверждающие правильность вынесенного приговора по обвинению в государственной измене». Лауреат многих премий, корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уолтер Дьюранти считал, что «будущие историки скорей всего согласятся с версией Сталина». Бернард Пере, в то время самый известный английский специалист по русской истории, назвал стенографические материалы показательных судов «впечатляющими»: «Утверждение о том, что Сталин первоначально пытался уничтожить потенциальную „Пятую колонну“… безусловно, не имеет под собой основания.» Сам Вебб считал, что обвиняемые «ведут себя естественно и разумно, как вели бы себя англичане, если бы им не приходилось из-за искусственной правовой системы преодолевать бюрократическую рутину, которая может быть полезной для обвиняемого только в том случае, если существуют какие-либо сомнения относительно фактов вины или невиновности данного лица». Подобное легковерие не умерло со Сталиным.

Для многих сотрудников НКВД, переживших террор или пришедших на службу вместо тех, кто был репрессирован, выживание было главной целью. Работа притупила их сознание, ожесточила их, они предпочитали не вдумываться в смысл творимых ими ужасов. Большинство из них, однако, смирилось с окружающей их действительностью — вымышленными заговорами, против которых они боролись. Михаил Горохов, по образованию инженер, ставший сотрудником НКВД в 1938 году, рассказывал, что большинство новобранцев были «членами партии, просто мальчишками, которым сказали, что враги „социалистического общества“ пытаются сломать нашу советскую систему, убить наших руководителей и что эти вредители должны быть уничтожены.» В начале курса подготовки он и другие новобранцы должны были присутствовать во время пыток. Они спокойно наблюдали за тем, как мучают какого-то крестьянина, будучи уверенными в том, что это совершенно необходимо для выяснения степени его участия в заговоре. Виктор Кравченко, который впоследствии бежал на Запад, рассказывал, что один его приятель в НКВД, с которым он дружил с детства, как-то сказал, что террор был «абсолютно необходим… для освобождения страны от предателей и шпионов.» «Без всякой причины к нам не попадают,» — говорил он.

Старые работники НКВД не были столь наивны, именно поэтому большинство из них было уничтожено. Но даже они порой не могли разобраться, где правда, а где ложь, когда им приказывали разоблачать «шпионов и вредителей». Вдова бывшего сотрудника НКВД Игнатия Порецкого (он же Игнатий Райсс), убитого после того, как он бежал на Запад, рассказывала, что Абрам Слуцкий, начальник ИНО с 1934 по 1938 год, был «приятным, мягким человеком», который делал все, что мог, для того чтобы спасти хоть несколько человек от террора. Вместе с тем она писала: «Слуцкий был человеком противоречивым. После 1936 года он не раз смело вступался за людей, пытаясь спасти их от ареста. Он часто плакал, когда рассказывал, как допрашивают тех, кто затем оказывается на скамье подсудимых, оплакивал судьбу их семей и тут же мог назвать их „троцкистскими фашистами“. Сталинская охота за шпионами и вредителями поставила Слуцкого, да и других сотрудников НКВД, которые думали так же, как и он, перед неразрешимой дилеммой. Они знали, что большинство жертв „ежовщины“ ни в чем не повинны, но будучи верными ленинцами, они должны были соглашаться с тем, что Советской России постоянно угрожают заговоры, организованные международным капитализмом, чьи спецслужбы обязательно должны вести подрывную деятельность против нее. В действительности же, серьезным антисоветским заговором иностранных разведывательных служб была попытка немцев и японцев воспользоваться маниакальным страхом Сталина и НКВД и сделать так, чтобы они поверили в существование еще большего количества вымышленных заговоров. Именно НКВД нанес самый большой урон России в 30-е годы. Слуцкий и старая гвардия ИНО не могли с этим ничего поделать, хотя они и отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг них. Они были бессильны интеллектуально и физически. Оказавшись в ловушке своей идеологии, они могли вырваться из мира заговоров, только отказавшись от ленинизма.

Глава V «Враги народа» за границей (1929—1940)

Засекреченная история Первого главного управления КГБ, подготовленная в 1980 году по случаю празднования шестидесятой годовщины со дня образования Иностранного отдела, свидетельствует, что до начала тридцатых годов главным зарубежным объектом внимания ОГПУ было белогвардейское движение с его базой в штаб-квартире Русского Объединенного Военного Союза (РОВС) в Париже. Главной заботой парижской резидентуры ОГПУ, обосновавшейся там в начале 1925 года вслед за дипломатическим признанием Францией Советского Союза, стало наблюдение и разработка «активных действий» против РОВС.

РОВС постепенно становился все более легкоуязвимой целью. По подсчетам его главы генерала Кутепова, несмотря на то, что девяносто процентов двухмиллионной белогвардейской диаспоры оставалось «здоровыми патриотами», десять процентов были разочарованы. Согласно статистике самого Кутепова, тридцать тысяч из трехсот тысяч белогвардейцев, проживавших во Франции, деморализованных тоской по Родине, лишениями жизни в ссылке и беспокойством за судьбу родственников, оставшихся в Советском Союзе, стали вероятными объектами для ОГПУ. Однако несмотря на уроки операции «Трест», проведенной советской разведкой в середине двадцатых годов, Кутепов был замечательно наивен относительно опасности проникновения советских агентов-провокаторов в его окружение. У ОГПУ были агенты даже среди высшего белогвардейского командования, в том числе адмирал Крылов, который, возможно, надеялся на продолжение карьеры уже в Советском военно-морском флоте; генерал Монкевиц, который симулировал самоубийство в ноябре 1926 года с тем, чтобы скрыть бегство в Советский Союз; и, кроме того, бывший начальник штаба самого Кутепова во время Гражданской войны генерал Штейфон.

Целью проникновения ОГПУ в белогвардейскую среду был не только сбор разведданных, но и дестабилизация. Операция «Трест» была предана огласке таким образом, чтобы нанести максимально возможный урон авторитету Кутепова. Великий князь Николай, кузен царя, сообщал своим близким о своем «глубоком разочаровании» в Кутепове. Генерал Врангель, бывший командующий белогвардейскими армиями во время Гражданской войны, убеждал его отказаться от каких бы то ни было попыток организовать тайный антибольшевистский заговор на территории Советского Союза. Однако отговорить Кутепова было невозможно. Несмотря на все унижения, которым подвергла его операция «Трест», он в силу своей наивности продолжал оставаться легкой добычей для агентов-провокаторов ОГПУ. Так, он сказал белому генералу Деникину в ноябре 1929 года: «Великие движения распространяются по всей России. Никогда еще прежде так много людей „оттуда“ не приходили ко мне с просьбой о сотрудничестве с их подпольными организациями.»

По просьбе Кутепова бывший начальник его штаба Штейфон совершил по крайней мере две секретные поездки в Россию, где встречался с воображаемыми конспираторами, и каждый раз возвращался полон инспирированного ОГПУ оптимизма, которым незамедлительно заражал и Кутепова.

Кутепов был трагикомической фигурой. Хотя среди своих почитателей он был известен как «железный генерал», ему в значительно большей степени соответствовала характеристика, данная в свое время последнему царскому главнокомандующему, генералу Корнилову: «человек с сердцем льва, но с мозгами овцы». ОГПУ только выиграло бы, позволив ему остаться в Париже, и, обманывая и дискредитируя генерала, усугубляло бы деморализацию белогвардейской диаспоры. Однако ни ЧК, ни другие пришедшие ей на смену организации не смогли трезво и объективно оценить истинную силу контрреволюционных сил. В сталинское время значение всех форм контрреволюции безмерно преувеличивали. Даже в Кутепове как руководителе РОВС видели угрозу достаточно серьезную, для того чтобы организовать его ликвидацию. Поскольку, в отличие от Савинкова и Рейли, Кутепова не удалось заманить в Советский Союз, ОГПУ организовало его похищение. Решение было принято по приказу самого Сталина.

Сергей Пузицкий, офицер ОГПУ, присланный из Москвы для организации похищения Кутепова, принимал участие в операциях «Трест» и «Синдикат». Похищение произошло за несколько минут до одиннадцати часов утра в воскресенье 26 января 1930 года прямо посреди улицы в седьмом районе Парижа. Похоже, что ловушку устроил бывший начальник штаба Кутепова генерал Штейфон, который сообщил Кутепову, что двум представителям антибольшевистского подполья, прибывшим из Советского Союза (на самом деле это были резидент ОГПУ в Париже Николай Кузьмин и один из ведущих нелегалов ОГПУ Андрей Фихнер), необходимо немедленно с ним встретиться и что они ожидают его в таксомоторе. В этой операции ОГПУ помог парижский полицейский, коммунист по убеждениям, так что если кто-то из прохожих и видел, как Кутепова запихивали в машину (один прохожий действительно это видел), то он принял похищение за полицейский арест (чем это на самом деле и было).

Днем 26 января Штейфон зашел на квартиру Кутепова и попросил, чтобы тот его принял. Жена Кутепова ответила, что муж еще не вернулся с богослужения в память о погибших. Штейфону в течение нескольких часов удавалось отговорить ее обращаться в полицию. Сначала он изложил несколько возможных объяснений отсутствия генерала, а затем предложил навести справки в белогвардейской среде. Тем временем машина, в которой находился Кутепов, мчалась в сопровождении других автомобилей в сторону Ла-Манша. Свидетели, допрошенные позже французской сыскной полицией, видели, как Кутепова грузили на советский пароход.

Однако похищение не удалось. Слабое сердце генерала не выдержало анестезирующего средства, которым воспользовались похитители, чтобы справиться с ним. Он умер от сердечного приступа на расстоянии сотни миль от Новороссийска. В результате ОГПУ так и не удалось допросить Кутепова и таким образом раскрыть оставшиеся тайны белогвардейских заговоров против Советской власти.

Вскоре после похищения Кутепова ОГПУ наняло еще одного эмигрировавшего в Париж генерала. Это был Николай Скоблин, бывший командующий белой дивизией времен Гражданской войны. К тому моменту жена Скоблина, страдающая ностальгией певица Надежда Плевицкая, известная как «курский соловей», поддерживала связь с ОГПУ в течение ряда лет. В середине двадцатых она пыталась получить разрешение вернуться в Советский Союз. Однако Дзержинский не дал своего согласия на ее возвращение. В течение нескольких недель после похищения Кутепова генерал Скоблин и Надежда Плевицкая почти ежедневно посещали жену Кутепова, чтобы выразить ей соболезнования и узнать о ходе расследования обстоятельств его исчезновения и передать информацию ОГПУ.

«Скоблин и его жена постоянно говорили мне, что муж все еще жив, — сообщила позже жена Кутепова. — Когда я выразила удивление такой уверенности, Плевицкая сказала, что видела сон, подтверждающий это».

Умение Плевицкой прятать свои истинные чувства и способность тронуть сокровенные струны в эмигрантском сердце, напевая что-нибудь вроде «Ах, мать-Россия, ты вся покрыта снегом» и другие сентиментальные песни и романсы, позволила ей и Скоблину проникнуть в белогвардейские общины по всей Европе.

В течение многих лет ОГПУ и пришедшие ему на смену организации с возмущением отрицали причастность к похищению Кутепова. В конце концов такая причастность была признана почти случайно в 1965 году в некрологе, опубликованном КГБ по поводу смерти организатора похищения:

«Комиссар Государственной Безопасности Сергей Васильевич Пузицкий принимал участие в Гражданской войне, был преданным большевиком-ленинцем и учеником Ф.Э. Дзержинского. Он не только участвовал в захвате бандита Савинкова и уничтожении „Треста“, но и выполнил блестящую операцию по аресту Кутепова и ряда белогвардейских организаторов и вдохновителей военного вторжения во время Гражданской войны. С.В. Пузицкий был дважды награжден орденом Красного Знамени и получал чекистские награды.»

Наследник Кутепова в качестве главы РОВС, генерал Евгений Карлович Миллер, страдал наивностью в не меньшей степени. Одним из первых его шагов стало препоручение большей части финансов РОВС жулику и махинатору, некому Ивану Крюгеру. К тому времени, когда Крюгер разоблачил себя в марте 1932 года, денег уже и след простыл. Летом предыдущего года, еще до скандала с Крюгером, Деникин мрачно высказывался в письме другу: «РОВС впал в оцепенение. Он больше не подает ни малейших признаков жизни, если не считать непрекращающихся внутренних интриг. Настоящая неразбериха.»

Наиболее серьезная из этих внутренних интриг была развязана генералом Шатиловым, который без всяких подсказок со стороны ОГПУ организовал серию заговоров с целью подорвать власть Миллера и вызвал двух других белых генералов на дуэль. Хотя обе дуэли были отменены, французские власти пригрозили аннулировать его вид на жительство. В конце концов Шатилову позволили остаться при условии, что он ни под каким видом не будет заниматься политикой. Он покинул РОВС и, как и многие другие известные при царском режиме люди, в затруднительном для них положении, стал работать таксистом.

Благодаря неумелому руководству Миллера и интригам Шатилова РОВС дестабилизировал себя сам, без всякой помощи со стороны ОГПУ. Однако ОГПУ все же приложило руку к тому, чтобы ускорить этот процесс. Генерал Скоблин оставался наиболее влиятельным агентом ОГПУ внутри РОВС. В 1933 году Миллер поручил ему руководство «секретной деятельностью в Финляндии». Годом позже с помощью финской разведки Скоблин переправил двух агентов РОВС через советско-финскую границу. Обоих уже поджидали сотрудники НКВД, однако они, мгновенно выхватив из карманов пистолеты, сумели перебежать назад на финскую территорию. В дальнейшем финны отказались помогать в организации переходов через границу, весьма прозрачно намекнув при этом, что у них имеются данные, изобличающие Скоблина как агента НКВД. Возмущенный Миллер отверг эту информацию, отозвавшись о Скоблине как о «постоянной жертве интриг и злостных клеветников» и назначив его «главой иностранной контрразведки».

В 1934 году финансовые затруднения заставили Миллера перевести штаб-квартиру РОВС в менее дорогостоящее помещение. Русский эмигрант бизнесмен Сергей Третьяков предложил Миллеру квартиру на первом этаже за умеренную плату. Миллер, разумеется, и не догадывался о том, что Третьяков был агентом НКВД, работавшим под псевдонимом Иванов. К моменту переезда Миллера комнаты в его квартире были оборудованы подслушивающими устройствами. В течение нескольких последующих лет Третьяков ежедневно проводил по нескольку часов, записывая разговоры Миллера с его подчиненными. Преданность Третьякова делу была оценена в следующих телеграммах, отправленных сотрудниками НКВД в конце 1934 года:

Париж — Центр:

«Мы считаем необходимым отметить добросовестность Иванова и его преданность делу. Вечером 23 ноября он серьезно заболел, однако, несмотря на болезнь, весь день снимал информацию, в чем вы можете убедиться из этих записок.»

Центр — Париж:

«Выдайте Иванову средства на лечение в виду его добросовестности и преданности делу. Размеры суммы определите сами, но она не должна превышать месячную зарплату.»

В засекреченной истории Первого главного управления сказано, что к 1933 году Миллер и РОВС перестали быть главным объектом его деятельности за границей. Это место занял Лев Троцкий. Троцкий провел за границей одиннадцать с половиной лет. С начала 1929 года до лета 1933-го он находился в Турции; с лета 1933-го по лето 1935-го во Франции; с лета 1935-го до конца 1936-го — в Норвегии. С января 1937 года вплоть до покушения в августе 1940-го он жил в Мексике. В течение всего этого времени в окружении Троцкого, точно так же, как прежде Миллера, действовали агенты ОГПУ и НКВД. Наиболее преуспевшими из первых агентов ОГПУ, внедренных в окружение Троцкого, были братья Соболевичюсы, сыновья богатого еврея-торговца из Литвы. Позднее они стали более известны как Джек Собль и д-р Ричард Соблен. В течение трех лет с весны 1929 года оба брата были ближайшими доверенными лицами Троцкого. Они имели доступ к шифрам, тайным чернилам и подставным адресам, которыми Троцкий пользовался для переписки со своими сторонниками в Советском Союзе. Троцкий доверил им значительную часть своей переписки, которая полностью оказалась в руках ОГПУ так же, как и его сторонники в Советском Союзе. Братья Соболевичюсы провели довольно много времени во Франции и Германии, встречаясь со сторонниками Троцкого, опять-таки с пользой для ОГПУ. Во время Второй мировой войны оба появились в качестве советских агентов в Соединенных Штатах.

Пока Троцкий находился в Турции, у ОГПУ всего лишь один раз возникли затруднения. Это было летом 1929 года. ОГПУ получило сведения, возможно, от одного из внедренных агентов, следивших за Троцким, что того посетил сочувствующий из числа сотрудников ОГПУ. Сочувствующим был известный Яков Блюмкин, который в 1918 году совершил покушение со смертельным исходом на посла Германии графа Мирбаха. Он сделал это в нарушение приказа Дзержинского, но впоследствии был реабилитирован и поднялся до ранга «нелегального резидента» ОГПУ в Стамбуле. Блюмкин согласился передать послание Троцкого Радеку и, согласно версии КГБ, «обсуждал способы установления нелегальной связи с троцкистским подпольем в Москве». Трилиссер не стал отдавать приказа о немедленном аресте Блюмкина. Вместо этого, возможно, после консультаций с Ягодой, он отдал приказ привлекательной женщине-агенту ОГПУ Лизе Горской «отбросить буржуазные предрассудки», совратить Блюмкина, выяснить степень его сотрудничества с Троцким и обеспечить возвращение Блюмкина в Москву. На месте операцией руководил «легальный» резидент ОГПУ Наум (Леонид) Александрович Эйтингон (в тот момент известный под псевдонимом Наумов). Впоследствии ему было суждено прославиться в КГБ как организатору покушения на Троцкого. Когда несколько недель спустя Блюмкин был арестован в Москве в компании Горской, он понял, хотя и слишком поздно, что его использовали в качестве провокатора. «Лиза, — сказал он, — ты предала меня!» Блюмкин стал первым большевиком, расстрелянным за сочувствие оппозиции. По словам Орлова, «он мужественно шел на казнь и перед тем, как должен был прозвучать смертельный выстрел, воскликнул: „Да здравствует Троцкий!“ Вскоре после этого Горская вышла замуж за резидента ОГПУ в Берлине (а позднее в Вашингтоне) Василия Михайловича Зарубина.

Во время турецкой ссылки Троцкого число его сторонников в Советском Союзе быстро сокращалось. Убежденные, что «нельзя быть правым против партии», как сказал сам Троцкий в 1924 году, большинство членов «левой оппозиции» капитулировали перед сталинской линией. В одном из сообщений, полученных Троцким (и, вне всякого сомнения, ОГПУ) в конце 1929 года, указывалось, что число его сторонников, находившихся в ссылках и тюрьмах, не превышает одной тысячи. Троцкий демонстративно написал группе учеников: «Пусть в ссылке останутся не триста пятьдесят человек, верных своему знамени, а тридцать пять. Пусть будет даже три — знамя все равно останется». Сочувствующие из числа членов западных коммунистических партий продолжали во время своих поездок в Советский Союз выступать в качестве курьеров между Троцким и сокращающимся числом его сторонников. Как правило, это происходило под наблюдением ОГПУ. В течение нескольких лет пребывания Троцкого в Турции к нему тонкой струйкой текли письма, часто из лагерей, написанные на грубой оберточной, иногда на папиросной бумаге и спрятанные или замаскированные самыми хитроумными способами. Однажды на его письменном столе оказался спичечный коробок, на котором микроскопическим шрифтом был изложен целый политический трактат. В конце 1932 года ручеек прекратился.

На Западе у Троцкого никогда не было большого количества сторонников, к тому же они всегда были расколоты. Троцкисты вообще отличаются неизлечимой склонностью делиться на группировки, а в тридцатых годах эта тенденция была умело использована агентами ОГПУ. Братьям Соболевичюсам, в частности, удалось так столкнуть крупного троцкиста из Австрии Курта Ландау с самим Троцким, что Ландау просто-напросто исключили из троцкистского движения. Еще один агент ОГПУ, завоевавший доверие Троцкого, Анри Лакруа, неожиданно выступил в марте 1933 года с деморализующим заявлением о том, что «(троцкистская) оппозиция совершенно не пользуется поддержкой, о ней не знают и ее не понимают, в то время как рабочие поддерживают СССР и коммунизм в целом в том виде, как его воплощает Испанская коммунистическая партия».

Если бы Сталин объективно оценивал сведения, регулярно поставляемые ему ОГПУ об уменьшающейся поддержке троцкистского движения и постоянной междоусобице среди троцкистов, то он бы должен был испытывать глубокое удовлетворение. Однако на объективную оценку он был неспособен. Имя Троцкого стало наваждением, которое преследовало его днем и не оставляло в покое даже по ночам. Жаак Дойчер делает такой вывод:

«Неистовство, с которым (Сталин) предавался этой вражде, превратив ее в первостепенный приоритет для международного коммунистического движения и всего Советского Союза, подчинив ей все политические, тактические, интеллектуальные и иные интересы, заслуживает описания. Вряд ли во всей истории найдется еще один случай, когда такой гигантский потенциал власти и пропаганды был нацелен на одного человека».

Если бы Сталин преследовал реального Троцкого, то наваждение было бы просто необъяснимым. Однако объектом преследования стала мифическая фигура, созданная «болезненно подозрительным» воображением самого Сталина, фигура, которая все меньше и меньше имела сходство с тем Троцким, которого Сталин отправил в ссылку. По мере того как угроза, исходившая от мифического Троцкого, в глазах Сталина разрасталась все больше и больше, сила и влияние реального Троцкого постоянно падали. Ему, например, не удалось даже найти безопасной штаб-квартиры в Европе, откуда можно было заняться сплочением коммунистической оппозиции. В ноябре 1932 года он покинул Турцию в поисках нового прибежища, однако месяц спустя был вынужден вернуться. Все правительства, к которым он обращался, смогли предложить ему лишь транзитные визы. В конце концов летом 1933 года ему позволили переехать во Францию, однако он не имел права жить в Париже, подвергся целому ряду ограничений и в конце концов был изгнан из страны летом 1935 года. Из Франции Троцкий переехал в Норвегию, где опять-таки не имел возможности заниматься политической деятельностью, так что он был вынужден переехать в Мексику.

Главным организатором троцкистского движения в течение большей части тридцатых годов был не сам Троцкий, а его сын Лев Седов, переселившийся из Турции в Берлин в 1931-м и спустя два года после прихода к власти Адольфа Гитлера переехавший в Париж. Именно Седов, вплоть до своей смерти в 1938 году, издавал «Бюллетень оппозиции» и поддерживал связь с разрозненными сторонниками Троцкого. В окружении Седова, точно так же как и в окружении его отца, действовали внедренные агенты ОГПУ и НКВД. Начиная с 1934 года его ближайшим доверенным лицом и помощником был агент НКВД Марк Зборовский, он же Этьен, который помогал издавать бюллетень и поддерживать связь с немногими участниками оппозиции в России. Седов настолько доверял Зборовскому, что даже отдал тому ключ от своего почтового ящика, разрешил ему забирать корреспонденцию и хранил наиболее секретные документы и архивы Троцкого в его доме.

При Менжинском и Ягоде зарубежные операции НКВД и ОГПУ против Троцкого и его сторонников ограничивались наблюдением, внедрением агентов и дестабилизацией. При Ежове НКВД стало проводить политику ликвидации руководства троцкистского движения. В декабре 1936 года Ежов организовал «Управление особых задач», действовавшее под его личным руководством и имевшее в своем распоряжении «мобильные группы» для осуществления политических убийств за границей по приказу Сталина. Главной ареной деятельности этого управления в последующие два года стала Испания.

Советское правительство не сразу отреагировало на начало Гражданской войны в Испании в июле 1936 года, ошибочно полагая, что республиканское правительство сумеет быстро подавить восстание националистских сил под руководством генерала Франко. Однако, когда 27 августа опытный дипломат М. Розенберг прибыл в Испанию в качестве посла СССР, его сопровождала целая свита, в том числе и генерал Ян Берзин, бывший начальник военной разведки, прибывший в Испанию, чтобы возглавить советскую военную миссию. Ян Берзин был высок, седоволос и неразговорчив. Иногда, по иронии судьбы, его принимали за англичанина. Кроме него, в качестве военных советников прибыли генералы Горев и Кулик, будущий маршал Малиновский. Генералы Красной Армии участвовали в Гражданской войне под различными псевдонимами. Например, генерал Лазарь Штерн, он же генерал Эмилио Клебер, которого НКВД снабдило канадским паспортом и соответствующей «легендой», в конце 1936 года получил всемирную известность как «спаситель Мадрида»; генерал Мате Залка, он же Лукач, бывший венгерский писатель-романист, вступил в Красную Армию и, возможно, был наиболее популярным командиром в «интернациональных бригадах»; генерал Янош Галич, он же Галл, тоже родом из Венгрии и, возможно, наименее популярный командир в «интернациональных бригадах»; генерал Дмитрий Павлов, он же Пабло, возможно, самый способный из республиканских командующих танковыми войсками; и, наконец, генерал Кароль Сверчевский, он же Вальтер, офицер Красной Армии, родом из Польши, впоследствии заместитель министра обороны в польском коммунистическом правительстве времен после Второй мировой войны.

НКВД располагало не менее мощным, хотя и куда менее заметным потенциалом в самой республиканской Испании. Руководство на месте осуществлял будущий перебежчик Александр Орлов, который приехал в Испанию в сентябре 1936 года и главной задачей которого было обеспечить победу сталинизма над атакующей его марксистской ересью. В июле Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала (ИККИ) информировал Испанскую компартию:

«Независимо ни от чего необходимо добиться окончательного разгрома троцкистов путем изображения их в глазах масс как фашистской секретной службы, осуществляющей провокации на пользу Гитлера и генерала Франко, пытающейся расколоть Народный фронт, проводящей клеветническую кампанию против Советского Союза, секретную службу, активно помогающую фашизму в Испании».

Такой сектантский фанатизм был чужд большей части тридцати пяти тысяч иностранных добровольцев, преимущественно коммунистов, отправившихся в Испанию для того, чтобы вступить в интербригады и защитить Республику. Для них, как и для большей части «европейских левых», которые ошибочно считали восстание Франко заговором, подготовленным Гитлером и Муссолини, война была крестовым походом против международного фашизма. Для многих, как, например, для поэта У.Х. Одена, это было величайшим эмоциональным переживанием всей жизни:

Что ты предлагаешь? Построить справедливый город. Я так и сделаю. Я согласен. Или, может быть, это соглашение о самоубийстве, Романтическая смерть? Очень хорошо, я принимаю, потому что Я есть твой выбор, твое решение. Да, я — Испания.

Сталин и сам ухватил это настроение в открытом письме коммунистическому руководству Испании в октябре: «Освобождение Испании от ига фашистских реакционеров является не только лишь внутренней заботой испанцев, но общим делом всего прогрессивного человечества». Однако главной заботой Сталина была не фашистская угроза, а проникновение троцкизма.

В Париже в главном центре по набору добровольцев для интербригад, желающих отправиться в Испанию в случае, если они не были членами партии, обычно опрашивали переодетые офицеры НКВД. Большинству добровольцев с паспортами предлагали оставить их по прибытии в Испанию, после чего документы направлялись в Москву диппочтой. НКВД особенно было довольно уловом из двух тысяч американских паспортов, которыми потом пользовались его нелегалы.

База интербригад в Альбасете находилась под контролем политуправления Коминтерна, во главе которого стоял представитель ИККИ от Франции Андре Марти, в течение ряда лет работавший на советскую военную разведку и охотно помогавший НКВД в его войне с троцкизмом. Не было больше ни одного коммуниста в западном мире, который был бы настолько же помешан на искоренении антисталинской ереси, как Марти. Вместе с Марти появился и влиятельный контингент коминтерновских функционеров. Некоторые из них, как, например, заместители Марти, итальянцы Луиджи Лонго (он же Галло) и Джузеппе де Витторио (он же Николетти), с отвращением относились к его сектантскому фанатизму. Другие были доктринерами-сталинистами того же пошиба, что и Марти, включая будущего лидера Восточной Германии Вальтера Ульбрихта, в тот момент руководившего подразделением НКВД, которое охотилось за немецкими, австрийскими и швейцарскими «троцкистами» в интербригадах.

Поддержка, оказываемая республиканцам добровольцами из «интернациональных бригад», не могла сравниться с помощью, получаемой националистами из нацистской Германии и фашистской Италии. Гитлер, хотя и понимал, что Франко в глубине души скорее традиционалист, чем фашист, смотрел на Испанию как на удобный полигон для отработки технологии «блицкрига», которая позднее с сокрушительным успехом применялась в первые годы Второй мировой войны. Помощь, без проволочек предоставленная Гитлером летом 1936 года, уберегла повстанцев от быстрого разгрома и поставила Франко на путь, приведший в конце концов к победе.

Республиканцы страдали от еще одного очень серьезного обстоятельства. В отличие от националистов, они были расколоты на группировки. Хотя русские и не были причиной раскола, они довели разногласия между республиканцами до состояния гражданской войны, которая протекала, таким образом, на фоне настоящей Гражданской войны. К весне 1937 года борьба Сталина против троцкизма начала затмевать войну против Франко. Сталин опасался, что Рабочая партия марксистского единства (ПОУМ), сочувствовавшая троцкизму, несмотря на резкую критику в ее адрес со стороны самого Троцкого, может предоставить великому еретику убежище в Испании. Андрее Нин, ставший одним из основателей партии в 1935 году (когда-то он был личным секретарем Троцкого в Москве), был министром юстиции в правительстве Каталонии до декабря 1936 года, пока его не потеснили коммунисты.

В мае 1937 года испанские коммунисты при помощи НКВД приступили к уничтожению ПОУМ. Слуцкий, руководивший в то время Иностранным отделом, информировал резидентов НКВД: «Все наше внимание приковано к Каталонии и к беспощадной борьбе против троцкистских бандитов, фашистов и ПОУМ». В июне Нин был арестован и подвергнут жестоким пыткам. После того как он отказался признаться в воображаемых преступлениях, с него с живого сняли кожу. Коммунисты безуспешно пытались скрыть факт его смерти, сделав вид, что Нин попал в руки нацистской группы захвата. Вскоре после этого еще один из прежних секретарей Троцкого, Эрвин Вольф, работавший с ним во время норвежской ссылки, был похищен в Барселоне и ликвидирован НКВД. Среди тех, кто сочувствовал ПОУМ и погиб при подозрительных обстоятельствах, нужно назвать бывшего сторонника Троцкого Курта Ландау; Марка Рейна, сына давнего меньшевистского лидера Рафаэля Абрамовича; Хосе Роблеса, бывшего лектора в университете Джона Хопкинса в Соединенных Штатах; журналиста «Боба» Смайли, сына лидера английских шахтеров. Многие рядовые члены ПОУМ были незаконно расстреляны по приговору коммунистического дисциплинарного суда. Остальные члены руководства были арестованы в июне 1937 года. Их адвокат, Бенито Пабон, был настолько напуган возможностью покушения, что бежал на Филиппины.

Хуан Негрин, ставший республиканским премьер-министром в мае 1937 года, знал о некоторых из ужасов, чинимых НКВД. Однако он проявил изумительную наивность. В конце войны, когда националисты предложили общественности ознакомиться с тайными тюрьмами, построенными республиканской службой безопасности (СИМ), полностью находившейся под влиянием НКВД, Негрин объявил это фашистской пропагандистской фальшивкой. Правда, десять лет спустя он признал, что его обманули. В то время как НКВД и его помощники из СИМ тайно избавлялись от сторонников ПОУМ, любимый француз Сталина, Андре Марти организовал показательную «охоту за ведьмами» против троцкистских предателей. «Для Марти, — писал работавший с ним французский коммунист, — врагов в интербригадах и на лоялистской территории было больше, чем по ту сторону окопов». Любые нарушения воинской дисциплины были, по мнению Марти, частью обширного троцкистского заговора, задуманного с целью «расколоть и деморализовать интербригады. Репутация „палача из Альбасете“, приобретенная Марти в Испании, привела к тому, что руководители французских коммунистов вызвали его в Париж для объяснений. Марти охотно подтвердил, что отдал приказ о казни пятисот членов интербригад. Все они, по его словам, совершили „различные преступления“ и „занимались шпионажем в пользу Франко“. Эрнест Хемингуэй, несмотря на всю его симпатию к „интернациональным бригадам“, считал, что Марти „чокнутый, как постельный клоп. У него мания расстреливать людей… Он очищает больше, чем Сольварсон“.

Хотя «мобильные группы» НКВД были наиболее активны в Испании, в число их операций входила слежка за троцкистами и предателями даже в Северной Америке. 5 июня 1937 года недовольная своими хозяевами американка-агент НКВД Джульетт Стюарт Пойнтц покинула свою комнату в доме «ассоциации женщин» в Манхэттене. Ее больше никто никогда не видел. Позже появились данные, что ее заманил в ловушку бывший русский любовник, также сотрудник НКВД, Шачно Эпштейн. Пойнтц была убита, а тело ее замуровано в кирпичной стене дома в Гринвич-Виллидж. Однако большую часть «мокрых дел» проводили на другой стороне Атлантики. Весной 1937 года в НКВД поступили сведения, видимо, от Марка Зборовского (он же Этьен), что один из сотрудников НКВД в Западной Европе тайно вошел в контакт с основным голландским троцкистом Хенриком Сневлитом. В Париж с задачей найти и ликвидировать виновного отправилась «мобильная группа» во главе с заместителем начальника ИНО Михаилом Шпигельгласом, низкорослым, плотным человеком со светлыми волосами и глазами навыкате. 17 июля Вальтер Кривицкий, резидент НКВД в Нидерландах, был вызван для встречи со Шпигельгласом на «парижской выставке» в Венсенне. Во время встречи Шпигельглас сообщил о предателе, что он является советским нелегалом, поляком по происхождению, проживающим в Париже под именем Игнатий Порецкий (он же Людвиг, он же Раисе). Незадолго до встречи Шпигельгласа с Кривицким Порецкий передал запечатанный пакет с донесением для отправки в Россию офицеру НКВД в советской торговой миссии, не предполагая, что с содержимым кто-либо ознакомится до того, как сообщение попадет в Центр, в Москву. Шпигельглас вскрыл конверт и показал его содержимое Кривицкому. Сообщение было составлено идеальным образом для того, чтобы усилить параноидальные опасения Сталина и Ежова о том, что в НКВД действует троцкистское подполье. В конверте находилось письмо в Центральный Комитет, в котором Порецкий объявлял о своем решении не возвращаться, осуждал преступления Сталина и призывал к «беспощадной борьбе против сталинизма». Письмо заканчивалось следующими словами:

«Я намереваюсь отдать все свои слабые силы делу Ленина. Я хочу продолжить борьбу, потому что лишь наша победа — победа пролетарской революции освободит человечество от капитализма, а СССР от сталинизма. Вперед к новым битвам! За (троцкистский) Четвертый Интернационал!»

Полтора месяца спустя, 4 сентября, изрешеченное пулями тело Порецкого было найдено на шоссе близ Лозанны в Швейцарии. Шпигельглас заманил Порецкого в ловушку с помощью друга семьи Порецкого, некой Гертруды Шильдбах, еврейки-коммунистки, бежавшей от нацистского режима. Шильдбах написала Порецкому письмо, сообщив, что ей срочно нужен его совет. Она встретилась с Порецким и его женой в кафе в Лозанне. Правда, Шильдбах не нашла в себе сил до конца следовать инструкциям НКВД и передать жене Порецкого коробку шоколадных конфет, отравленных стрихнином (позднее эта коробка была найдена швейцарской полицией). Однако она тем не менее сумела заманить Порецкого на тихую дорогу, где его в упор расстрелял из автомата наемник НКВД Ролан Франсуа Росси (он же Аббиа). В последний момент Порецкий понял, что его заманивают в ловушку. Когда полиция нашла тело Порецкого, в кулаке у него был зажат клок седеющих волос Шильдбах. НКВД пыталось направить полицию по ложному следу, прислав анонимное письмо, в котором сообщалось, что убитый занимался международной контрабандой оружием. План не удался. Хотя и Росси, и Шильдбах удалось бежать, об их участии в убийстве швейцарская полиция узнала от любовницы Росси. В брошенном Росси чемодане полиция обнаружила подробный план жилища Троцкого в Мексике.

Следующей жертвой «мобильных групп» НКВД стал глава белогвардейского РОВС генерал Миллер. В декабре 1936 года начальник И НО Слуцкий лично прибыл в Париж для того, чтобы начать подготовку похищения Миллера. Он обратился к Кривицкому, резиденту в Нидерландах, с просьбой рекомендовать двух агентов, способных выступить в роли немецких офицеров. Кривицкий понял смысл этой просьбы лишь восемь месяцев спустя, когда был похищен Миллер. 22 сентября 1937 года Миллер исчез, похищенный, как и семью годами раньше Кутепов, прямо среди бела дня на одной из парижских улиц. Однако в отличие от Кутепова он оставил записку своему генеральному секретарю генералу Кусонскому, которую надлежало вскрыть на тот случай, если он не вернется. В записке указывалось, что у Миллера была назначена на 12.30 встреча с генералом Скоблиным и что они должны были встретиться с двумя «немцами», военным атташе из соседней страны и сотрудником посольства в Париже. Таким образом, Скоблин был разоблачен как агент НКВД. Вечером того же дня вице-президент РОВС генерал Кедров и генерал Кусонский послали за Скоблиным. Когда он прибыл в штаб-квартиру РОВС, его спросили, куда отправился Миллер. Не зная об оставленной Миллером записке, тот отрицал, что вообще видел Миллера в тот день. Тогда Кедров и Кусонский предъявили записку. Скоблин продолжал отрицать, что встречался с Миллером. Кедров и Кусонский настояли на том, чтобы Скоблин отправился с ними в полицейский участок. На лестнице Скоблин оттолкнул их, сбежал вниз и исчез. Догнать его преследователям помешала темнота в подъезде. К тому моменту, когда они выбежали на улицу, Скоблина и след простыл. Из Парижа он бежал в Испанию, где, видимо, и был ликвидирован НКВД. Его жена Надежда Плевицкая предстала перед судом в декабре, была признана виновной в сообщничестве при похищении и осуждена на двадцать лет каторги. Она умерла в тюрьме в сентябре 1940 года.

На процессе Плевицкой обвинитель заявил, что, по данным следствия, проведенного сыскной полицией, Миллера отвезли в здание советского посольства, где он был умерщвлен, после чего тело было помещено в большой сундук и доставлено на грузовике фирмы «Форд» на советское грузовое судно, ожидавшее в порту Гавра. Несколько свидетелей видели, как сундук грузили на борт судна; находившийся под действием сильных наркотических веществ Миллер был жив. В отличие от Кутепова он пережил путешествие в Москву. Там его подвергли допросам с применением пыток, тайно судили и расстреляли. Однако даже допросы и ликвидация Миллера не смогли убедить Центр, что Белая гвардия больше не представляет сколько-нибудь серьезной опасности. Когда записи, сделанные Сергеем Третьяковым с разговоров в штаб-квартире РОВС после похищения Миллера, не обнаружили следов новых серьезных заговоров против Советской власти, в Центре решили, что Третьяков (работавший под псевдонимом Иванов), по всей видимости, присоединился к заговорщикам. Из Центра в парижскую резидентуру пришла телеграмма: «Мы считаем, что Иванов обманывает нас и вместо истинных разговоров передает нам чистые выдумки». На самом деле именно Центр сам себя обманывал, придумывая все новые несуществующие заговоры.

Похищение Миллера нанесло сокрушительный удар по РОВС. Некоторые белогвардейцы ошибочно обвинили его генерального секретаря Кусонского в участии в заговоре. РОВС перевел свою штаб-квартиру в Брюссель, где под руководством нового главы генерала Архангельского стал еще более походить на отживающую свой век организацию, чем это было при Миллере. Бельгия же стала местом следующего политического убийства, организованного и проведенного НКВД. В начале 1938 года после долгой слежки мобильной группой был ликвидирован бывший сотрудник ОГПУ Георгий Агабеков, бежавший на Запад девятью годами раньше. Началась охота еще за двумя людьми, бежавшими на Запад после Агабекова. Это были резидент НКВД в Голландии Кривицкий и величайший мастер создания подставных организаций Коминтерна Вилли Мюнценберг. В 1937 году оба не подчинились приказам вернуться в Москву, где неминуемо были бы ликвидированы. В июле 1938 года объектом охоты стал и Александр Орлов, резидент НКВД в республиканской Испании, который также отказался прибыть в Москву по приказу Центра.

Однако главными «врагами народа», за которыми НКВД охотилось за границей, оставались ведущие троцкисты. У НКВД были три главные цели: Лев Седов, сын Троцкого; Рудольф Клемент, назначенный секретарем троцкистского Четвертого Интернационала, организация которого должна была завершиться к сентябрю 1938 года; и наконец, сам великий еретик Лев Троцкий, находившийся в изгнании, в Мексике.

Опасения Сталина касательно троцкистского проникновения в НКВД были подкреплены бегством на Запад в октябре 1937 года Кривицкого, друга Порецкого. В ноябре того же года Кривицкий был представлен в Париже Седову адвокатом вдовы Порецкого:

«Когда я встретился с Седовым, я откровенно сказал ему, что пришел не для того чтобы присоединиться к троцкистам, а скорее за советом и из чувства товарищества. Он принял меня сердечно. Впоследствии мы встречались почти ежедневно. Я научился восхищаться сыном Льва Троцкого как личностью. Никогда не забуду бескорыстной помощи и поддержки, которую он оказал мне в те дни, когда за мной охотились сталинские агенты. Он был еще очень молод, но при этом исключительно одарен — обаятельный, знающий, деятельный. На суде в Москве, когда его обвиняли в измене, было сказано, что он получал крупные суммы денег от Гитлера и от японского императора. Я же обнаружил, что Седов живет жизнью революционера, весь день работая на дело оппозиции, нуждаясь в более качественном питании и одежде».

Сталин просто не мог не усмотреть самого зловещего смысла в «почти ежедневных» встречах Седова и Кривицкого. Кривицкий, понятно, не знал о том, что ближайший помощник Седова, Марк Зборовский (он же Этьен) был агентом НКВД и прилежно докладывал о встречах в Центр. Скорее всего эти встречи сыграли свою роль в принятии решения о ликвидации Седова.

Троцкий был строгим отцом, обладавшим несчастливой способностью лишать всех своих детей чувства самоуважения. Он не разделял восхищения Кривицкого преданностью делу и работоспособностью своего сына. В то время как Седов, в бедности и болезнях, пытался продолжать публикацию «Бюллетеня» и следить за распрями, раздиравшими троцкистское движение, его отец гневно писал из Мексики, в январе 1938 года: «Я совершенно не удовлетворен тем, как ведется „Бюллетень“, и я должен вновь поставить вопрос о переводе его в Нью-Йорк».

Отчаянно пытаясь удовлетворить безрассудные требования Троцкого, Седов продолжал откладывать операцию аппендицита, несмотря на рецидивы болезни. После острого приступа, случившегося 8 февраля 1938 года, стало ясно, что откладывать больше нельзя. Этьен помог убедить Седова в том, что избежать наблюдения НКВД можно, сделав операцию не во французской больнице, а в небольшой частной клинике, которой владели русские эмигранты и в которой, хотя Седов ничего не подозревал, вероятно, действовали агенты НКВД. Не успел Этьен вызвать «скорую помощь», как тут же (как он признал позднее) поставил в известность НКВД. Седова прооперировали вечером того же дня. В течение последующих нескольких дней он шел на поправку. Якобы по причинам безопасности, Этьен отказался сообщить французским троцкистам адрес клиники (который он ранее сообщил НКВД). Седова посещали только его жена Жанна и Этьен. 13 февраля произошло неожиданное и таинственное обострение болезни. Седова обнаружили бредущим по коридору клиники и выкрикивающим что-то в бреду. Хирург был настолько ошеломлен состоянием Седова, что спросил у его жены, не мог ли тот пытаться покончить с собой. В ответ на это Жанна расплакалась и сказала, что его, должно быть, отравили агенты НКВД. Состояние Седова быстро ухудшалось, несмотря на неоднократные переливания крови; 16 февраля он умер в мучениях. Ему исполнилось всего лишь тридцать два года.

Рутинная проверка определила причины смерти как послеоперационные осложнения, сердечную недостаточность и низкую сопротивляемость. Хотя доказательств причастности НКВД к смерти Седова не имеется, что, впрочем, неудивительно, вполне вероятно, что именно вмешательство НКВД и послужило причиной этой смерти. В НКВД в то время уже действовало серьезное медицинское подразделение, экспериментировавшее с медицинскими средствами и ядами. Оно называлось «Камера» и было, по всей вероятности, организовано Ягодой, обучавшимся в свое время на фармацевта. Нет никаких сомнений, что Седов, как и его отец, был целью одной из мобильных групп НКВД. Трудно предположить, что НКВД не предприняло попытки умертвить Седова после того, как удалось заманить его в клинику, где, вполне возможно, уже имелись внедренные агенты.

Смерть Седова предоставила НКВД возможность играть ведущую роль в троцкистской организации. Этьен взял на себя публикацию «Бюллетеня», поддерживал связи с беженцами из сталинской России, пытавшимися установить контакты с Троцким, и стал главным связующим звеном с европейскими последователями Троцкого. Он сумел поссорить Троцкого с Сневлитом, еще более обострил отношения между Жанной и Троцким, и незаметно подливал масла в огонь разногласий между троцкистскими сектами. Этьен настолько не сомневался в доверии к нему Троцкого, что даже поинтересовался у него, как ответить на подозрения, высказываемые Сневлитом, и не только им, что он, Этьен, работает на НКВД. Троцкий посоветовал предложить обидчикам обосновать обвинения перед независимой комиссией. Доверие самого Троцкого к Этьену поколеблено не было.

Следующей крупной целью НКВД среди троцкистов был немец Рудольф Клемент, руководивший подготовкой к учредительной конференции троцкистского Четвертого Интернационала. 13 июля Клемент таинственно исчез из своей квартиры в Париже. Приблизительно две недели спустя Троцкий получил письмо из Нью-Йорка, якобы написанное Клементом, где тот обвинял его в союзничестве с Гитлером и в других воображаемых преступлениях. Копии письма были получены рядом сторонников Троцкого во Франции. Троцкий не принял послания всерьез (и правильно сделал), решив, что имеет дело либо с фальшивкой, изготовленной в НКВД, либо с письмом, написанным Клементом под дулом револьвера. Возможно, в планы НКВД входило, чтобы Клемент просто исчез после этого фиктивного разоблачения. Однако вскоре после получения адресатами письма на берегах Сены был обнаружен обезглавленный труп. Два французских троцкиста опознали его как Клемента по характерным шрамам на кистях рук.

Четвертый Интернационал оказался мертворожденным детищем. Учредительная «конференция» открылась 3 сентября 1938 года вблизи Парижа, в доме французского троцкиста Альфреда Росмера. На ней присутствовал лишь двадцать один делегат. Они представляли крохотные группы троцкистов из одиннадцати стран. «Русская секция», все истинные члены которой к тому моменту уже, по всей видимости, были уничтожены, была представлена агентом НКВД — Этьеном. Присутствовал на конференции и Рамон Меркадер (он же Жак Морнар, он же Фрэнк Джэксон), любовник американки Сильвии Агелофф, переводчицы по профессии и троцкистки по убеждениям. В будущем Меркадеру была уготована слава убийцы Троцкого.

Исаак Дойчер, биограф Троцкого, справедливо заключает, что вновь созданный Интернационал был «немногим более чем фикция», обладавшая пренебрежимо малым влиянием вне редеющих и расколотых рядов сторонников Троцкого. Троцкий и сам оказался в безнадежной изоляции из-за своей мексиканской ссылки. Осознавая «диспропорцию между нашей сегодняшней силой и нашими завтрашними задачами», он предсказывал с уверенностью, что «в течение ближайших десяти лет программа Четвертого Интернационала завоюет приверженность миллионов, и эти революционные миллионы будут способны штурмовать небо и землю». Возможно, единственным государственным деятелем, всерьез отнесшимся к предсказаниям Троцкого, был сам Сталин. В посланиях, поступавших из НКВД в заграничные резидентуры и от Коминтерна во входившие в его состав партии, постоянно присутствовали жалобы на недостаток энергии, с которой выкорчевывался троцкизм. У Гордиевского в памяти сохранилась одна сердитая и весьма типичная в ряду других сохранившихся в досье телеграмма, направленная в Стокгольм и Осло. «Кампания против троцкистских бандитов, — говорилось в телеграмме, — осуществляется в ваших странах с невыносимой пассивностью». В заговорщическом мозгу Сталина Троцкий оставался даже более опасным противником, чем Адольф Гитлер. Что касается Гитлера, Сталин, по крайней мере до середины тридцатых годов, видел возможности для договоренности. С Троцким предстояло бороться насмерть.

После последнего предвоенного показательного процесса в марте 1938 года репрессии в Советском Союзе стали ослабевать. В июле первым заместителем Ежова был назначен Лаврентий Берия, руководитель Закавказского НКВД. К моменту смещения Ежова, 8 декабря, реальная власть уже перешла в руки Берии. В течение всей эпохи репрессий Сталин избегал публичной ответственности. Устранение Ежова позволило Сталину сделать его козлом отпущения за такие эксцессы, как «ежовщина», а такое уже можно было признать открыто. Последователь Ежова, Берия, поразил дочь Сталина Светлану как «великолепный современный образец искусного придворного, воплощение восточного коварства, лести и лицемерия». Кроме того, Берия был невероятно развратным человеком. По его приказу сотрудники НКВД непрерывно поставляли ему, нередко просто хватая на улице, все новых женщин, часто школьниц. Над девушками совершали насилия и издевались. Мужья или родители, осмеливавшиеся жаловаться, обычно оказывались в лагерях.

При Берии репрессии стали носить избирательный характер. Однако охота за Троцким продолжалась во всю силу. Реальный Троцкий, живший в Мексике, становился все менее похожим на Троцкого мифического, чей образ не переставал мучить больное воображение Сталина. 1 мая 1940 года по улицам Мехико прошла демонстрация из двадцати тысяч коммунистов, которые несли лозунги «Троцкий — вон!» При этом даже, по подсчетам окружения Троцкого, в Мексике было никак не белее тридцати активных троцкистов, к тому же поделенных на несколько враждующих группировок. Однако, несмотря на вражду, все они по очереди охраняли дом Троцкого в Койоакане. В КГБ и по сей день покушение на Троцкого считается одной из наиболее важных проведенных когда-либо «специальных операций». В открытой в 1979 году «комнате памяти» Первого главного управления можно увидеть портрет и панегирик организатору покушения Науму (Леониду) Александровичу Эйтингону, чье участие в «мокрых делах» началось еще с ликвидации Блюмкина в 1929 году. Эйтингон был одним из немногих евреев в штате НКВД, кому удалось пережить чистки. Один из его сотрудников запомнил его как плотного человека, облысевшего, с низким лбом и маленькими сверлящими глазками. Он участвовал в Гражданской войне в Испании под псевдонимом генерал Котов, консультируя «интернациональные бригады» по вопросам партизанской войны в тылу националистов. В Испании же он сошелся с коммунисткой из Барселоны Каридад Меркадер дель Рио и завербовал в качестве агентов НКВД ее саму и ее сына Рамона Меркадера, будущего убийцу Троцкого.

Как следовало из плана виллы Троцкого, обнаруженного швейцарской полицией в чемодане Росси после убийства Порецкого в 1937 году, Троцкий находился под плотным наблюдением НКВД с момента прибытия в Мексику. В 1948 году Владимир Петров, позднее бежавший на Запад, имел возможность ознакомиться с одним из досье по убийству Троцкого. Это была папка толщиной в четыре или пять дюймов, содержавшая снимки, сделанные изнутри виллы и изображающие охранников, заборы, Троцкого с женой, Троцкого, пьющего чай с друзьями, собаку Троцкого, а также многое другое. Видимо, в окружении Троцкого в разное время действовало различное количество внедренных агентов НКВД, причем ни один из них наверняка не догадывался об остальных. Первым агентом, как запомнил Петров из знакомства с досье, была женщина-секретарь, завербованная еще во время норвежской ссылки Троцкого. Впрочем, самым влиятельным агентом в окружении Троцкого был Рамон Меркадер.

Меркадера прекрасно подготовили. Несмотря на месяцы интенсивных допросов, последовавших за арестом, он так ничего и не сообщил ни о себе (его личность была установлена лишь в 1953 году), ни о своей работе на НКВД. Он показал себя чрезвычайно умным, физически тренированным человеком, искусным актером; бегло говорил на нескольких языках и отличался редким самообладанием. Сильвия Агелофф признавала, что ей никогда не доводилось сомневаться в любви к ней Меркадера до тех пор, пока тот не совершил покушение на Троцкого. Продолжительное психологическое тестирование показало, что Меркадер обладал необычайно быстрой реакцией, почти фотографической памятью, способностью ориентироваться в темноте, умением быстро усваивать и запоминать сложные инструкции. Кроме того, он способен был в темноте разобрать и собрать винтовку «Маузер» за три минуты и сорок пять секунд.

В сентябре 1939 года в Нью-Йорке Меркадер присоединился к своей любовнице, стороннице Троцкого, Сильвии Агелофф. Он путешествовал по поддельному канадскому паспорту на имя Фрэнка Джэксона (причем в НКВД фамилию Jackson весьма эксцентричным образом изобразили как Jacson), полученному от добровольца из «интернациональных бригад». В Нью-Йорке он вступил в контакт с резидентом НКВД Гаиком Овакимяном, через которого получил большую часть инструкций для покушения на Троцкого. Следуя инструкциям НКВД, в октябре 1939 года Меркадер переехал в Мехико, якобы для работы в экспортно-импортной фирме. Там он возобновил отношения со своей матерью и ее любовником Наумом Эйтингоном. В январе 1940 года Сильвия Агелофф, поддавшись уговорам Меркадера, переехала к нему в Мехико. Агелофф связалась со своим гуру. Львом Троцким, на что, вне всякого сомнения, и рассчитывал Эйтингон, и в течение двух месяцев выполняла обязанности его секретарши. Меркадер каждый раз подвозил ее к вилле Троцкого и забирал после работы. Во время пребывания Агелофф в Мексике, Меркадер не предпринимал никаких попыток проникнуть на виллу, однако он успел примелькаться охранникам и завоевать доверие французских учеников Троцкого, Альфреда и Маргариты Росмер. Вскоре после возвращения Агелофф в Нью-Йорк в марте 1940 года Росмеры впервые пригласили Меркадера на виллу.

На данном этапе Меркадер скорее выступал в роли внедренного агента, нежели убийцы. Вилла к тому времени была превращена в крепость, защищенную железными решетками, проводами с пропущенным по ним электрическим током, автоматической системой сигнализации, пулеметами, постоянным отрядом из десяти полицейских и неофициальными часовыми-троцкистами. Главной задачей Меркадера была добыча необходимых для планирования вооруженного нападения данных об обороне виллы, ее обитателях и охранниках. Нападением руководил знаменитый мексиканский коммунист и художник, Давид Альфаро Сикейрос, ветеран «интернациональных бригад» времен Гражданской войны в Испании. За несколько минут до четырех часов утра 23 мая группа под предводительством Сикейроса, насчитывавшая более двадцати человек, одетых в полицейскую и армейскую униформу, застав врасплох и ошеломив охрану, изрешетила спальни виллы пулеметным огнем. Позже Сикейрос сделал совершенно неправдоподобное заявление, согласно которому целью рейда было не убийство Троцкого, а эффективный протест против его пребывания в Мексике. Выпущенный на свободу под залог, Сикейрос бежал из Мексики с помощью чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды.

Через пять дней после нападения Меркадер впервые встретился с Троцким. Как всегда, — само дружелюбие, он подарил внуку Троцкого игрушечный планер и научил запускать его. В течение следующих трех месяцев он посетил виллу десять раз, ни разу не оставаясь слишком долго, иногда привозя небольшие подарки. С Троцким он виделся лишь два или три раза. Вполне вероятно, что он два раза ездил в Нью-Йорк на встречу с Овакимяном для завершения подготовки к покушению. 20 августа Меркадер прибыл на виллу с собственной статьей, которую Троцкий согласился прокомментировать. Привез он с собой и кинжал, зашитый в подкладку плаща, револьвер — в одном кармане и альпинистский ледоруб — в другом. Орудием убийства суждено было стать ледорубу. Зачем Меркадер привез с собой кинжал, остается неизвестным. Возможно, он спрятал его в плаще на тот случай, если будет найдено остальное оружие.

НКВД пользовалось сходными методами и прежде. Зимой 1938—1939 годов офицер НКВД по фамилии Боков был вызван Берией, который поинтересовался, достаточно ли у него силы, чтобы убить человека одним ударом. «Да, товарищ комиссар», — ответил Боков. Берия объяснил, что, по сведениям НКВД, один из советских послов на Ближнем Востоке собирается просить политического убежища. Бокова с помощником отправили в командировку с задачей «обезвредить» посла. По прибытии в страну Боков получил от резидента НКВД короткий металлический брусок. Тот спрятал его в одежде, а затем вместе с помощником и резидентом отправился к послу с визитом вежливости. Бокову удалось встать за спиной у посла, после чего он нанес ему смертельный удар по голове. Вместе с помощником они завернули тело посла в ковер, чтобы не обнаружились пятна крови, запихнули его в машину, вывезли за город и похоронили. Жене посла сообщили, что мужа срочно вызвали в Москву и что перед отъездом он распорядился, чтобы она и дети следовали за ним на поезде. Можно предположить с минимальной вероятностью ошибки, что по дороге в Москву семья посла была снята с поезда и отправлена в лагерь для «врагов народа».

Меркадер тоже рассчитывал убить свою жертву одним ударом по затылку и исчезнуть до того, как будет обнаружено тело. Пока Троцкий сидел за своим столом в кабинете, читая статью, Меркадер вынул из кармана ледоруб, закрыл глаза и изо всех сил обрушил его на голову Троцкого. Однако Троцкий не умер в ту же секунду. Он издал «ужасающий, пронизывающий крик» («Я буду слышать этот крик, — сказал позже Меркадер, — до конца моих дней»), повернулся, вцепился зубами в руку убийцы и, прежде чем его оставили силы, успел схватиться за ледоруб. Он умер в больнице на следующий день, 21 августа 1940 года.

В вышеупомянутом досье из архивов КГБ убийство описано в мельчайших подробностях. Там говорится, как позднее вспоминал Петров, что смертельный удар был нанесен широким, а не заостренным концом ледоруба. Меркадер был приговорен к двадцати годам заключения. Его мать и Эйтингон бежали в Советский Союз по заранее подготовленному маршруту. В Москве сеньору Меркадер принял Берия, она была представлена Сталину в Кремле и награждена орденом Ленина. Через несколько лет ее стала мучить совесть. Она говорила представителю Компартии Испании в штаб-квартире Коминтерна:

«Я им (НКВД) больше не нужна… Меня знают за границей. Меня опасно использовать. Но они также знают, что я больше не та женщина, какой была прежде… Каридад Меркадер это не просто Каридад Меркадер, а худшая из убийц… Я не только ездила по всей Европе, разыскивая чекистов, покинувших рай, для того чтобы безжалостно убивать их. Я сделала даже больше этого!.. Я превратила, и сделала это для них, в убийцу моего сына Рамона, сына, которого я однажды увидела выходящим из дома Троцкого, связанного и окровавленного, не имеющего возможности подойти ко мне, и я должна была бежать в одном направлении, а Леонид (Эйтингон) в другом. «

Рамон Меркадер сохранял свою веру в сталинизм в течение всего срока заключения. В глазах истории, как он говорил, он будет солдатом мировой революции, оказавшим рабочему классу огромную услугу, избавив его от лидера, вставшего на курс предательства. Если бы Меркадер назвал себя или рассказал о своих связях с НКВД, его могли бы выпустить под честное слово. Но он отказался и отсидел все положенные ему двадцать лет. В 1960 году Меркадер вышел из тюрьмы, переехал из Мексики на Кубу, а затем транзитом через Чехословакию прибыл в Россию. Когда он подал заявление с просьбой о приеме в КПСС, ему было отказано. Вне стен КГБ в послесталинскую эпоху Меркадер превратился в постыдное напоминание о параноидальном прошлом.

Глава VI Служба радиоперехвата, внедрение агентов и «великолепная пятерка» из Кембриджа (1930—1939)

Среди многочисленных портретов героев советской разведки в «комнате памяти» Первого главного управления лишь один принадлежит человеку, который не был офицером НКВД. Это единственное исключение — генерал Ян Карлович Берзин, командовавший отрядом ЧК во время Гражданской войны, но более всего известный как начальник советской военной разведки (в те годы Четвертое Управление Генерального Штаба, позднее ГРУ, Главное Разведывательное Управление) в период с 1924 по 1935 год. Берзин родился в Латвии в 1890 году, подростком вступил в революционное подполье, провел несколько лет в тюрьмах и на каторге в Сибири. В 1919 году он работал в недолговечном Советском правительстве в Латвии. В начале карьеры Берзина в военной разведке его ближайших соратников, биография многих из которых напоминала биографию самого Берзина, называли «латышской фракцией» — точно так же, как в течение некоторого времени основные помощники Дзержинского были известны как «польская фракция». В 1935 году Берзина отправили на Дальний Восток в качестве армейского командира, в августе 1936-го отозвали в Москву, где он получил назначение руководителя советского военного представительства при республиканском правительстве Испании. Годом позже, в разгар репрессий, ему было приказано вернуться в Россию, где он и был ликвидирован.

Берзин обязан местом в зале славы ПГУ своему вкладу в сбор разведданных с помощью перехвата и внедрения агентов. В начале тридцатых годов он принимал участие в организации объединенного подразделения ОГПУ и Четвертого Управления в рамках Специального отдела ОГПУ. Задачей этого подразделения был гражданский и военный перехват. Возглавляли его Глеб Бокий из ОГПУ и его заместитель полковник Четвертого Управления П. Харкевич. Подразделение было самым секретным во всем ОГПУ. До 1935 года оно размещалось не на Лубянке, а в здании Народного комиссариата по иностранным делам на Кузнецком мосту. Согласно показаниям Евдокии Карцевой (впоследствии Петровой), поступившей на работу в подразделение в 1933 году, сотрудникам было строго запрещено сообщать адрес своего места работы даже собственным родителям. Как и большинство молодых сотрудниц подразделения, Карцева постоянно испытывала страх перед его руководителем. Бокий сутулился при ходьбе и имел странную привычку носить плащ круглый год. Карцеву бросало в дрожь от взгляда его «холодных, проницательных голубых глаз, которые заставляли людей думать, что ему противен сам их вид». Несмотря на годы, а ему было за пятьдесят, Бокий продолжал гордиться своими сексуальными подвигами и по выходным регулярно устраивал оргии у себя на даче. Когда Карцева задала коллеге мужского пола вопрос об этих оргиях, он ответил: «Если ты только обмолвишься кому-нибудь об этом, он сделает твою жизнь невыносимой. Ты играешь с огнем». Карцева жила в страхе быть приглашенной на дачу своего начальника. В ночную смену, чувствуя себя наиболее уязвимой, она надевала «самые простые и невзрачные платья, боясь привлечь его непрошеное внимание».

Несмотря на развратность своего начальника, объединенное подразделение ОГПУ и Четвертого Управления оставалось самым крупным в мире и лучше всех оснащенным органом перехвата и дешифровки. Оно, в частности, получило больше выгоды от шпионажа, чем любое другое аналогичное ведомство на Западе. В большинстве своем ведомства, занимавшиеся агентурной разведкой, время от времени получали в свое распоряжение шифрованные материалы, но в тридцатых годах только ОГПУ и Четвертое Управление, следуя примеру, положенному еще «охранкой» в дореволюционное время, сделало приобретение таких документов одним из основных приоритетов. В первые годы существования объединенного подразделения перехвата и дешифровки наибольшее влияние на советскую внешнюю политику оказали материалы, поступавшие из Японии. Работая в японской секции подразделения, Евдокия Петрова обнаружила, что шифрованные материалы из Японии «добывались с помощью агентов». В разное время в тридцатые годы среди таких агентов были сотрудники японских посольств в Берлине и в Праге.

Второй крупной заслугой Берзина внутри КГБ и ГРУ было его участие в приспособлении техники внедрения агентов, разработанной ОГПУ в двадцатых годах главным образом для борьбы с белогвардейской эмиграцией, для проникновения в аппарат иностранных правительств и военных служб в тридцатые годы. Согласно засекреченной истории ИНО, подготовленной в 1980 году по случаю шестидесятой годовщины, эта стратегия родилась в беседах Берзина, начальника ИНО (Иностранный отдел ОГПУ) Артузова и начальника ОМС (отдела международных связей) Коминтерна Пятницкого. Вполне вероятно, что инициатива в этом деле принадлежала Берзину. В начале тридцатых годов главным объектом внедрения все еще были белогвардейские организации, которые вскоре уступили место троцкистам. Берзина же в большей степени интересовало использование внедренных агентов для сбора разведданных. Его инициативе быстро последовали ОГПУ и НКВД. В тридцатых годах не существовало четкого разделения обязанностей между Четвертым Управлением и ОГПУ/НКВД. Агенты Четвертого Управления обычно собирали как политическую, так и военную информацию. ОГПУ/НКВД занимались этим реже. При этом обе организации во все большей степени замещали сеть ОМС по сбору разведывательных данных.

Самым удачливым внедренным агентом был Рихард Зорге. В 1964 году, двадцать лет спустя после своей смерти, Зорге стал Героем Советского Союза. Его память почтили серией официально санкционированных приукрашенных биографий и, что было весьма необычно для иностранного агента, специальным выпуском почтовых марок. Когда Зорге в 1929 году пришел на работу в Четвертое Управление, он произвел впечатление на коминтерновского агента Хеду Массинг как «романтически и идеалистически настроенный ученый» с «необычайно привлекательной внешностью» и вообще очень обаятельный человек: «Холодные голубые глаза, слегка раскосые, густые брови придавали его лицу довольное выражение без каких бы то ни было на то причин».

Зорге родился на Кавказе в 1895 году. Отец был немцем, буровым рабочим на нефтяных месторождениях, и, как о нем позже отзывался Зорге, человеком, настроенным «националистически и проимпериалистически». Мать была русская. Зорге учился в берлинской школе, в Первую мировую войну был ранен, разочаровался в «бессмысленности» принесенных ею разрушений и присоединился к революционному крылу рабочего движения. Большевистская революция убедила его «не только поддержать движение теоретически и идеологически, но и принять в нем непосредственное участие». После войны Зорге получил степень доктора философии в области общественных наук в Университете Гамбурга, был активным коммунистом. В конце 1924 года он переехал в Москву, в начале 1925-го начал работать в ОМС, получил советское гражданство. С 1927 по 1929 год ОМС посылал его с рядом шпионских заданий в Германию и, как Зорге заявлял впоследствии, в Англию и Скандинавию. В ноябре 1929 года он был лично завербован генералом Берзиным для работы в Четвертом Управлении. Впрочем, он также продолжал поддерживать связь с Пятницким и ОМС.

Первым назначением Зорге было руководство шпионской сетью в Шанхае под крышей немецкого журналиста. Там он завербовал японского журналиста, впоследствии ставшего его самым важным агентом, Хоцуми Озаки. Озаки был молодым идеалистически настроенным марксистом из богатой семьи и с прекрасными связями в японских правительственных кругах. В январе 1933 года Зорге вернулся в Москву, где принял личные поздравления Берзина за достижения в Шанхае. Следующим и самым важным назначением Зорге была работа в Японии. По дороге в Японию он провел несколько месяцев в Германии, утвердив свою репутацию журналиста и получив известность как общительный и компанейский член нацистской партии. На прощальном ужине, устроенном Зорге в Берлине, присутствовал сам доктор Геббельс. По прибытии в Токио в сентябре 1933 года Зорге быстро завоевал доверие немецкого посольства. После своего ареста восемь лет спустя он похвалялся:

«Тот факт, что мне удалось наладить хороший контакт с посольством Германии в Японии и завоевать абсолютное доверие его сотрудников, стал основой моей организации в Японии… Даже в Москве тот факт, что я проник в самый центр посольства и использовал его для своей разведывательной деятельности, оценивается как чрезвычайно удивительный, не имеющий аналога в истории».

Зорге не представлял себе, что к тому времени было совершено еще несколько внедрений, которые в Москве считались не менее «удивительными». Тем не менее именно шпионская сеть Зорге предоставила Москве наиболее важные разведданные по Германии и Японии из всех, что были получены посредством агентов.

Большую часть времени из восьми лет, проведенных Зорге в Токио, Кремль считал, что главная угроза Советскому Союзу исходит от Японии. В начале тридцатых годов «великая депрессия» вырвала неглубокие корни японской демократии. Депрессия создала такой общественный климат, при котором армии удалось покончить со своим подчиненным положением по отношению к политикам и заручиться поддержкой народа в плане ее территориальных амбиций. В сентябре 1931 года японские войска, расквартированные вблизи принадлежащей Японии Южно-Маньчжурской железной дороги, устроили взрыв на путях. Ответственность за взрыв они переложили на китайские войска и воспользовались этим событием, впоследствии получившим эвфемическое название «маньчжурского инцидента», как предлогом для того, чтобы начать оккупацию Маньчжурии. Японское правительство согласилось с резолюцией Лиги наций, требующей вывода японских войск, однако перед лицом националистической лихорадки, охватившей Японию, политики оказались бессильны навязать свою волю солдатам. В начале 1932 года армия создала в Маньчжурии марионеточное государство Маньчжоу-го под номинальным управлением последнего из маньчжурских императоров. С того момента Япония стала контролировать большой участок суши, граничащий с Советским Союзом.

До середины тридцатых годов Москва видела в Германии значительно менее серьезный источник военной опасности, чем в Японии. В течение ряда лет она наблюдала за ростом нацизма с невозмутимостью, граничащей с самодовольством, видя в нем скорее агонию немецкого капитализма, чем предзнаменование будущей завоевательной войны на Востоке. Вплоть до того момента, когда Адольф Гитлер стал канцлером Германии в 1933 году, Коминтерн призывал немецких коммунистов атаковать социалистического врага слева, а не нацистского врага справа. Хотя комиссар по иностранным делам Максим Литвинов и предупреждал в 1933 году в своем общем обзоре советской внешней политики о «крайних антисоветских идеях» нацистского режима, он тем не менее подчеркнул, что основная угроза продолжает исходить от Японии. В течение последующих нескольких лет политика СССР в отношении Японии и Германии, как и политика Запада, основывалась на умиротворении. Ее главной задачей было избежать войны как с Японией, так и с Германией.

По прибытии в Токио в сентябре 1933 года Зорге получил приказ «внимательно изучить вопрос, планирует ли Япония нападение на СССР». Он писал после своего ареста восемь лет спустя:

«В течение многих лет это было самым важным заданием, данным мне и моей группе; не было бы большой ошибкой сказать, что это было единственной целью моей миссии в Японии.. В результате наблюдений за важной ролью, полученной японскими военными после маньчжурского инцидента, и за их взглядами в СССР появились глубоко укоренившиеся подозрения, что Япония планирует напасть на Советский Союз; подозрения эти были настолько сильными, что часто выражаемое мной противоположное мнение не всегда находило полное понимание в Москве…»

Если опасения Москвы по поводу нападения со стороны Японии и были порой преувеличенными, они все же не были беспочвенны. Японская армия на несколько лет раскололась на враждующие группировки: Кодо-ха, которая выступала за войну с Россией, и менее авантюристическая Тосей-ха, чьи амбиции были устремлены в Китай. Лишь в 1936 году, после неудачного переворота, организованного Кодо-ха, Тосей-ха сумела начисто переиграть своих противников. К тому моменту предписания со стороны Запада Японии не вмешиваться в дела Китая стали походить, по выражению военного министра Японии, на «попытки уговорить мужчину не вступать в связь с женщиной, которая уже от него забеременела». К тому моменту, когда Япония открыто начала войну в июле 1937 года, она уже установила косвенный контроль над значительной частью северо-востока Китая.

Когда Массинг увидела Зорге в 1935 году в первый раз после 1929 года, она нашла, что он заметно изменился за годы пребывания в Китае и Японии. Хотя он по-прежнему обладал «чрезвычайно привлекательной внешностью» и был преданным коммунистом, «мало что осталось от обаяния романтического и идеалистически настроенного ученого». Один японский журналист отзывался о Зорге как о «типичном задиристом и высокомерном нацисте… вспыльчивом и много пьющем». Этот образ помог Зорге заработать доверие у сотрудников немецкого посольства. Его ближайшими знакомыми из числа работавших в посольстве были полковник Эйген Отт, занимавший пост военного атташе с марта 1934 года, и г-жа Отт, с которой у Зорге был один из его многочисленных романов. Зорге получил доступ к значительной части информации о японских вооруженных силах и военном планировании, которую Отт отправлял в Берлин, равно как и ко многим другим документам по вопросам дальневосточной политики Германии, присылаемым в посольство. Когда в апреле 1938 года Отт получил повышение и стал послом, Зорге стал ежедневно завтракать с ним, снабжая его свежей информацией о событиях в Японии и редактируя некоторые из его донесений в Берлин. Тем временем главное звено шпионской сети Зорге, Хоцуми Озаки, получал все больший доступ к процессу принятия решений в японской внешней политике, будучи членом мозгового треста ведущего государственного деятеля, принца Коноэ. В конце 1935 года Озаки удалось сфотографировать документ, относившийся к процессу государственного планирования на будущий год и указывающий на отсутствие вероятности скорого нападения Японии на Советский Союз. Зорге правильно предсказал вторжение в Китай в июле 1937 года, в очередной раз предоставив заверения, что у Японии нет планов вторжения в Сибирь.

Во всех советских официальных панегириках Рихарду Зорге содержится по крайней мере одно преднамеренное искажение, по сей день не обнаруженное Западом. Донесения Зорге обычно используются для того, чтобы скрыть успехи советской службы перехвата, формы сбора разведданных, которая даже в эпоху гласности официально не упоминается в Советском Союзе. Вполне возможно, что перехват был более важным источником разведывательной информации о Японии, чем донесения самого Зорге. Так, перехваченная и расшифрованная телеграмма, направленная японским военным атташе в Москве, подполковником Юкио Касахарой, сторонником группировки Кодо-ха, в Генеральный штаб в марте 1931 года, за полгода до «маньчжурского инцидента» и за два с лишним года до прибытия Зорге в Токио, вполне возможно, сделала больше, чем какие-либо другие сообщения в деле раздувания опасений относительно нападения Японии на Советский Союз. В телеграмме говорилось:

«Рано или поздно (Японии) неизбежно придется столкнуться с СССР… Чем скорее начнется советско-японская война, тем лучше для нас. Мы должны понимать, что с каждым днем ситуация становится все белее выгодной для СССР. Если говорить коротко, я надеюсь, что власти примут решение о проведении быстрой войны с Советским Союзом и начнут проводить соответствующую политику».

Неудивительно, что в Москве опасались, как бы «маньчжурский инцидент» не стал прелюдией к нападению на Советский Союз, к которому призывал Касахара. Еще большую тревогу вызвали слова Хироты, посла Японии в СССР, сказанные им в беседе с находившимся с визитом в Москве японским генералом и процитированные в другой перехваченной и расшифрованной японской телеграмме:

«Отложив в сторону вопрос, стоит или нет Японии воевать с Советским Союзом, можно сказать, что имеется необходимость проводить жесткую политику по отношению к Советскому Союзу с намерением начать войну с СССР в любой момент. Целью, однако, должна быть не защита от коммунизма, а скорее оккупация Восточной Сибири.»

Весной 1931—32 гг. Москва пережила еще один приступ страха перед войной с Японией. Секретариат Коминтерна сурово отчитал иностранных товарищей за то, что те не сумели уловить «глубокую связь между нападением Японии на Маньчжурию и подготовкой к великой антисоветской войне». В феврале 1932 года секретариат Коминтерна потребовал от входящих в организацию партий немедленных действий по организации саботажа производства и отправки оружия для Японии:

«Требуется немедленная мобилизация масс, главным образом для того, чтобы помешать транспортировке оружия и военных грузов, направляемых в Японию по рельсам всех капиталистических железных дорог и из портов всех капиталистических стран».

Москва встревожилась настолько, что в марте 1932 года сделала весьма примечательное заявление: «В наших руках находятся документы, написанные официальными лицами, представляющими самые верхние слои военных кругов Японии и содержащие планы нападения на СССР и захвата его территории». Что было еще более примечательно, «Известия» поместили дешифрованные места из перехваченных японских телеграмм, где содержалось предложение Касахары провести «быструю войну» и призыв Хироты к оккупации Сибири.

Готовность Москвы опубликовать это драматическое свидетельство японской угрозы объяснялась, по крайней мере частично, получением ею сведений, согласно которым в Японии стало известно, что японские дипломатические коды и шифры были рассекречены советской службой перехвата. В 1931 году уволенный дешифровщик кодов американец Герберт Ярдли опубликовал сенсационные мемуары, в которых рассказывал, что «Черная камера» Соединенных Штатов нашла ключ к японской дипломатической почте. Немедленно начался дипломатический скандал. Министр иностранных дел Японии публично обвинил Соединенные Штаты в «супружеской измене», заключавшейся в перехвате японских сообщений на конференции в Вашингтоне десятью годами раньше.

Весной 1932 года Касахара, чей призыв к «быстрой войне» так встревожил Москву годом ранее, был назначен руководителем русской секции Второго управления японского Генерального штаба. Его преемник в должности военного атташе посольства в Москве, Торасиро Кавабе, сообщал в Токио, что русско-японская война стала «неизбежна». Касахара ответил, что военные приготовления закончены: «Война с Россией необходима Японии для укрепления Маньчжурии». В течение нескольких последующих лет главной задачей для советских дешифровщиков, так же как и для агентов Зорге, стало наблюдение за опасностью нападения со стороны Японии, опасностью, которая так и не материализовалась в реальные действия.

Возможно, главным успехом радиоразведки в середине тридцатых годов было подслушивание продолжительных переговоров, проведенных в Берлине бароном Иоахимом фон Риббентропом и японским военным атташе (впоследствии послом Японии) генералом Хироси Осимой и закончившихся подписанием немецко-японского антикоминтерновского пакта, о чем было официально объявлено 25 ноября 1936 года. Немецкое посольство в Токио, посвящавшее Зорге в большую часть своих секретов, имело лишь отдаленные сведения о ходе переговоров. Благодаря радиоразведке Москва получала более оперативную информацию. Весной 1936 года агент советской разведки в Берлине, которого курировал резидент НКВД в Нидерландах Вальтер Кривицкий, получил доступ к кодовой книге японского посольства и к содержащимся в ней шифрам по немецко-японским переговорам. «С тех пор, — похвалялся Кривицкий, — вся переписка между генералом Осимой и Токио регулярно проходила через наши руки». Телеграммы, которыми Токио обменивалось со своим посольством в Москве, расшифровывались в объединенном подразделении перехвата и дешифровки НКВД/Четвертого Управления и, несомненно, служили дополнительным источником разведывательной информации о ходе переговоров.

Опубликованный вариант антикоминтерновского пакта представлял собой не более чем обмен информацией о деятельности Коминтерна и о сотрудничестве в области профилактических мер. Однако в секретном протоколе говорилось, что в случае если любая из подписавших сторон станет жертвой «неспровоцированного (советского) нападения или ей будет угрожать нападение», то обе стороны немедленно проведут совместные консультации по вопросу о дальнейших действиях и ни одна не сделает ничего для того, чтобы «облегчить положение СССР»: уклончивая формулировка, в которой Кремль легко мог усмотреть более зловещие намерения. Уже через три дня после опубликования антикоминтерновского пакта комиссар по иностранным делам Литвинов объявил на съезде Советов:

«Что касается опубликованного японско-германского соглашения… это всего лишь прикрытие для другого соглашения, которое обсуждалось и парафировалось одновременно и которое не было опубликовано и не предназначено для публикации. Я заявляю, с полным чувством ответственности за то, что говорю, что именно выработке этого секретного документа, в котором слово коммунизм даже не упоминается, были посвящены пятнадцать месяцев переговоров между японским военным атташе и немецким супердипломатом».

В своем выступлении Литвинов не назвал источника информации о секретном протоколе, однако в ней содержится любопытное указание на факт дешифровки кодов: «Неудивительно, что многие считают, что германско-японское соглашение было написано специальным кодом, в котором слово антикоммунизм означает нечто совершенно иное, чем словарное значение этого слова, и что люди расшифровывают этот код разными способами». За помощь советской радиоразведке Кривицкого представили к награждению орденом Ленина, который он получил после бегства в Советский Союз осенью следующего года.

Успеху в работе по дешифровке британских дипломатических кодов и шифров в середине тридцатых годов объединенное подразделение ОГПУ/Четвертого Управления по радиоразведке во многом обязано помощи агентурной разведки. Первое внедрение ОГПУ в Форин Оффис стало результатом явления, получившего в разведывательном деле название «случайно вошедший». В 1929 году Эрнест Холлоуэй Олдхам, шифровальщик Управления связи Министерства иностранных дел Великобритании, находившийся в тот момент в Париже с британской торговой делегацией, пришел в советское посольство, представился как Скотт и попросил, чтобы его принял военный атташе. Вместо этого он был принят офицером ОГПУ Владимиром Войновичем, представившимся как «майор Владимир». Олдхам заявил, что работает в Форин Оффисе и принес с собой британский дипломатический шифр, который и предлагает купить у него за две тысячи долларов США. Войнович взял шифр и исчез с ним в соседней комнате, где шифр сфотографировали. Возможно, подозревая провокацию, Войнович вернулся к ожидавшему Олдхаму, разыграл возмущение, бросил шифр на колени Олдхаму, обвинил его в мошенничестве и выгнал из посольства.

Дешифровщики объединенного подразделения по радиоперехвату ОГПУ/Четвертого Управления определили достоверность шифра, принесенного Олдхамом. Центр сделал Войновичу выговор за то, что тот не заплатил «Скотту» деньги и не установил с ним связь; приказал выдать тому две тысячи долларов и настоял на повторном контакте. К стыду Войновича, офицер ОГПУ, следивший за Олдхамом, когда тот возвращался домой, записал неверный адрес и не смог найти его. Потребовались долгие усилия Ганса Галлени, нелегала ОГПУ в Голландии, известного среди своих агентов как «Ганс», прежде чем Олдхама нашли в Лондоне в 1930 году. Однажды вечером Галлени остановил Олдхама на Кромвель-роуд на его пути с работы домой, назвал по имени и обратился к нему с короткой заранее заготовленной речью: «Я сожалею, что мы не встретились в Париже. Я знаю о серьезной ошибке, совершенной майором Владимиром. Он отстранен от работы и наказан. Я пришел, чтобы отдать Вам то, что по праву Вам принадлежит.» С этими словами Галлени сунул в руку Олдхаму конверт, пересек дорогу и исчез в толпе служащих. Прохожие, видевшие, как Олдхам схватился за грудь и как у него подогнулись колени, пришли ему на помощь. Олдхам смущенно пробормотал слова благодарности, взял себя в руки и отправился восвояси. Открыв дома конверт, он обнаружил в нем две тысячи долларов и инструкции по следующей встрече с Галлени. Имеются сведения, что Олдхам направился на это рандеву с намерением прекратить контакт с ОГПУ. Однако Галлени удалось уговорить его снова взять деньги и предоставить новую информацию о шифрах Форин Оффиса, режиме безопасности и о коллегах по Управлению связи. Хотя Галлени старался поощрять Олдхама, приглашая его с женой в дорогие рестораны, напряжение . двойной жизни оказалось непомерным. В сентябре 1933 года Олдхам был найден в бессознательном состоянии на полу в кухне своего дома на Пемброк Гарденс и срочно доставлен в больницу. Однако в больницу он прибыл уже мертвым. Расследование показало, что Олдхам, находясь «в ненормальном психическом состоянии», покончил жизнь самоубийством посредством «удушения светильным газом». Галлени вернулся на континент.

ОГПУ воспользовалось предоставленной Олдхамом информацией о сотрудниках Управления связи для нового вербовочного рейда. Два нелегала ОГПУ были отправлены в Женеву, где несколько коллег Олдхама работали шифровальщиками в составе британской миссии в Лиге Наций. Один из нелегалов, бывший русский моряк, живший одно время в Соединенных Штатах, оказался настолько неумелым, что члены делегации очень скоро заподозрили его в работе на советскую разведку. Второй нелегал, Генри Кристиан (Хан) Пик, преуспевающий и общительный голландский художник, работал в разное время на Ганса Галлени (который контролировал Олдхама), злополучного Игнатия Порецкого (ликвидирован в 1937 году) и Теодора Малого (о котором речь пойдет позже). Под их руководством Пик с помощью своего обаяния стал весьма популярной фигурой среди широкого круга британских чиновников и журналистов в Женеве. Он пригласил нескольких шифровальщиков приехать к нему в гости в Гаагу, где оказал им роскошный прием и одолжил денег.

Он отобрал как наиболее подходящую для вербовки кандидатуру капитана Джона Герберта Кинга, поступившего на работу в Управление связи в качестве «временного сотрудника» в 1934 году (должность, которая не давала права на пенсию), ушел от жены и жил с любовницей-американкой. Кингу не хватало его скромного заработка. Пик с большим терпением и мастерством развивал свое знакомство с Кингом. Однажды он с женой пригласил Кинга и его возлюбленную отдохнуть в Испанию, где они останавливались в лучших гостиницах и вообще не стеснялись в средствах. Г-жа Пик позднее отзывалась об этой поездке как о «настоящем испытании», а о Кинге и его знакомой как о «невероятно скучных» людях. Хан Пик не предпринимал попыток завербовать Кинга в Женеве, а дождался, пока тот вернется в Управление связи Форин Оффиса в 1935-м и только тогда навестил его в Лондоне. Даже и здесь Пик скрыл свою связь с НКВД. Вместо этого он сказал Кингу, что голландский банкир, чрезвычайно заинтересованный в секретной информации о международных отношениях, заплатит им обоим массу денег, если Кинг будет такую информацию предоставлять. Тот согласился.

Для того чтобы оправдать свое пребывание в Великобритании, Пик предложил специалисту по интерьеру магазинов британцу Конраду Парланти, с которым он встретился в компании знакомых шифровальщиков, организовать фирму по художественному оформлению. Деньги он обещал достать сам. Парланти согласился, и партнеры заняли дом на улице Букингем Гейт. На этаже, который занимал Пик, имелась закрывающаяся на замок комната, где Пик фотографировал документы, поставляемые Кингом. Гордиевский видел досье, из которого следует, что некоторые из документов считались настолько важными, что были показаны самому Сталину. В это число входили телеграммы, отправленные английским посольством в Берлине по результатам встреч с Гитлером и другими нацистскими руководителями.

В октябре 1935 года в Форин Оффис попал еще один (в конечном счете еще более важный) советский агент, Дональд Маклин. Маклин был первым из группы британских агентов, завербованных в период или вскоре после окончания Кембриджского университета и успешно проникших в коридоры власти на Уайтхолле. В КГБ по-прежнему считают пятерых ведущих агентов из Кембриджа самой действенной группой иностранных агентов, которые когда-либо были завербованы. Во время Второй мировой войны они стали известны как «лондонская пятерка». После выхода на экраны фильма «Великолепная семерка» в Первом главном управлении их стали называть «великолепной пятеркой». Первыми были раскрыты Дональд Маклин и Гай Берджесс. Оба бежали в Москву в 1951 году. После своего бегства в СССР в 1963 году Ким Филби был наречен британской прессой «третьим человеком». «Четвертым человеком» стал Энтони Блант, раскрытый в 1979-м. В течение восьмидесятых годов журналисты прошли по ряду ложных следов в поисках «пятого человека», заходя в тупики и находя не тех, кого искали. Имя этого человека было обнаружено Гордиевским во время подготовки секретной истории Третьего отдела ПГУ и упоминается впервые.

В отличие от Олдхама и Кинга, продавших Форин Оффис за деньги, мотивы «великолепной пятерки» основывались на идеологии. Приманкой, которая привела их к работе на КГБ, был антифашизм как реакция на захват нацистами власти в Германии. Вот как Энтони Блант объяснил свою вербовку после разоблачения в 1979 году:

«В середине тридцатых годов мне и многим моим современникам казалось, что коммунистическая партия и Россия составляют единственный прочный оплот против фашизма, поскольку западные демократии сформировали неопределенное и компрометирующее отношение к Германии. Гай Берджесс убедил меня, что я смогу лучше всего служить антифашистскому движению, если вместе с ним буду работать на русских».

В середине тридцатых большинство старшекурсников в Кембридже были настроены апатично-консервативно. Хотя консерваторы располагали самыми крупными политическими клубами в Оксфорде и Кембридже, они казались интеллектуально вымирающими и сторонящимися какой-либо активной деятельности. В начале 1934 года автор заметки в «Кембридж Ревью» заметил:

«Политическая деятельность в старых университетах за последние несколько лет была, главным образом, занятием социалистов и, во все большей степени, коммунистов… Русский эксперимент вызвал в университетах очень большой интерес. Он считается смелым и конструктивным, а молодежь, которая всегда нетерпелива по отношению к осторожной медлительности и препятствиям со стороны старшего поколения, склонна сочувственно отнестись (часто независимо от политических взглядов) к этой попытке найти новый социальный и политический порядок.»

Рост симпатий среди идеалистически настроенных старшекурсников в отношении «русского эксперимента» был связан с событиями в Британии в не меньшей степени, чем с развитием дел в России. Момент, который Ким Филби считал «истинным поворотным пунктом» в своем политическом развитии, для многих представителей молодежи, сочувствующих Советскому Союзу, наступил вместе с «деморализацией и разгромом лейбористской партии в 1931 году». За великим «предательством» лидера лейбористов Рамсея Макдональда, выразившемся в согласии возглавить в августе 1931 года состоявшее преимущественно из консерваторов национальное правительство, последовало поражение лейбористов на избирательных участках два месяца спустя. Что касается Филби, то ему:

«Казалось невероятным, что (лейбористская) партия настолько беззащитна перед резервами силы, которые реакция сумела мобилизовать в минуту кризиса. Что еще более важно, тот факт, что избиратели, по всей видимости, будучи достаточно искушенными, тем не менее попали под воздействие циничной пропаганды, ставит под сомнение верность исходных предпосылок демократии в целом».

Когда лейбористы потеряли ориентиры в «великой депрессии», Россия как раз находилась в самой гуще великих экономических преобразований первой пятилетки. «Великолепную пятерку» соблазнила не жестокая реальность сталинской России, а мифический образ золотого века социализма: рабоче-крестьянское государство, мужественно строящее новое общество, свободное от социального снобизма британской классовой системы. Этот мифический образ был настолько прочным, что его не могли разрушить даже поездки в Россию, совершаемые теми, кого он соблазнил. Малькольм Маггеридж, возможно, лучший из британских журналистов, работавших в Москве в середине тридцатых годов, писал о радикальных пилигримах, прибывавших в сталинскую Россию из Великобритании:

«Их восторг по отношению ко всему, что они видели и что им говорили, и то, как они выражали этот восторг, безусловно, являют собой одно из чудес нашего века. Среди них были страстные защитники гуманной бойни, которые взирали на массивное здание ОГПУ со слезами благодарности на глазах; страстные защитники пропорционального представительства, которые с готовностью соглашались, когда им объясняли необходимость диктатуры пролетариата; страстные священники, которые благоговейно перелистывали страницы атеистических изданий; страстные пацифисты, которые с восторгом смотрели на танки, с лязгом ползущие по Красной площади, и тучи бомбардировщиков, от которых становилось темно в небе; страстные специалисты по градостроительству, которые стояли перед перенаселенными обветшавшими многоквартирными домами и шептали: „Если бы только у нас в Англии было что-нибудь похожее!“ Эта почти невероятная доверчивость туристов, по большей части с университетским образованием, изумляла даже советских официальных лиц, привыкших к гостям из-за рубежа…»

Американский корреспондент Уильям С. Уайт, работавший в Москве, отмечал такую же наивность среди приезжавших в сталинскую Россию американцев:

«Они с огромным энтузиазмом относятся ко всему, что видят, но не всегда логичны; они испытывают энтузиазм еще до приезда, и визит лишь удваивает его. Учительница из Бруклина съездила на экскурсию в типографию одной из газет. Там она увидела машину, творившую чудеса с бумагой. „Действительно, это замечательно, — сказала она. — Такое удивительное изобретение могло быть сделано только в такой стране, как ваша, где труд свободен, где нет эксплуатации и где все работают на одну цель. Я напишу книгу о том, что я здесь увидела“. Она была немного смущена, когда увидела сзади машины табличку „Сделано в Бруклине, штат Нью-Йорк“.

Однако для «великолепной пятерки» опьяняющий идеализм тайной войны с фашизмом в рядах Коммунистического Интернационала был еще более мощным стимулом для начала сотрудничества с НКВД, чем симпатия Советскому Союзу. Крестовый поход против фашизма, приведший к вербовке шпионов из Кембриджа, был организован Вилли Мюнценбергом, великим виртуозом коминтерновской пропаганды и создателем в двадцатые годы «клубов для невинных», предназначенных для «организации интеллектуалов» в подставных организациях, с коммунистами во главе. Во время антикоммунистической «охоты за ведьмами», развязанной нацистами вслед за поджогом рейхстага (здания немецкого парламента) 27 февраля 1933 года, ответственность за который нацисты возложили на коммунистов, Мюнценбергу пришлось перевести свою штаб-квартиру из Берлина в Париж. Там в июне 1933 года он основал наиболее влиятельный из всех «клубов для невинных»: «Всемирный комитет помощи жертвам немецкого фашизма». Писатель Артур Кестлер, который работал в этом комитете, отмечает, что, как это обычно бывало в «клубах для невинных», «предпринимались всяческие усилия, чтобы ни один коммунист, за исключением нескольких широко известных в мире людей, таких, как Анри Барбюс или Дж. Б.С. Халдейн, не были связаны с комитетом». Французскую секцию возглавлял известный венгерский эмигрант граф Каройи. Международным председателем стал наивный британский пэр-лейборист лорд Марли.

Великий физик Альберт Эйнштейн также согласился участвовать в комитете и вскоре обнаружил, что его называют «председателем». Участие этих людей придавало комитету вид непартийной филантропической организации. На деле же, как позже писал Кестлер, парижский секретариат, руководивший комитетом, был «чистой воды коммунистическим партийным собранием под руководством Мюнценберга и под контролем Коминтерна… Мюнценберг сам работал в большом кабинете в помещении Всемирного комитета, но никто из посторонних об этом не знал. Все было очень просто».

Находясь в Париже, Мюнценберг в августе 1933 года опубликовал документ, безусловно, имевший наибольший пропагандистский успех за всю историю Коминтерна: «Коричневую книгу» о терроре Гитлера и поджоге рейхстага». Моментально переведенная более чем на двадцать языков, начиная от японского и заканчивая идишем, «Коричневая книга» стала, по выражению Кестлера, «библией антифашистской борьбы». Кестлер заявлял, правда, несколько преувеличивая, что издание «возможно, произвело больший политический эффект, чем любой другой памфлет, с того момента, когда полтора века назад Том Пейн в своем „Здравом смысле“ потребовал независимости для американских колоний». Согласно названию, книга была «подготовлена Всемирным комитетом помощи жертвам немецкого фашизма (ПРЕЗИДЕНТ: ЭЙНШТЕЙН) с предисловием ЛОРДА МАРЛИ». «Мое имя, — писал Эйнштейн, — появилось в английском и французском изданиях, как будто все это написал я сам. Это неверно. Мне там не принадлежит ни слова». Но поскольку книга служила благому делу, великий физик решил не предъявлять претензий. «То, что не я это написал, — добродушно заявлял он, — ничего не значит…» Предисловие лорда Марли, написанное в «Палате лордов, Лондон SW1», придавало этому мошенническому изданию респектабельный и сугубо достоверный вид. «Мы не пользовались наиболее… сенсационными… документами, — заверял читателей благородный лорд. — Все, о чем говорится в этой книге, было тщательно проверено и является типичным примером среди множества подобных случаев». Лорд Марли был достаточно наивен, чтобы и самому поверить в собственное предисловие.

Как и большинство других удавшихся фальсификаций, «Коричневая книга» во многом опиралась на факты. Однако факты, как позже признавал Кестлер, были смешаны с ложью и «наглым блефом», изготовленным «разведывательным аппаратом Коминтерна». Большая часть материала, согласно Кестлеру, была написана основным помощником Мюнценберга Отто Кацем (он же Андре Симон). Чешский еврей, Кац, как и Мюнценберг, был нестандартным космополитичным центральноевропейцем, обладавшим большим обаянием и по крайней мере внешне отнюдь не привязанным к тому доктринерскому сталинизму, которого можно было бы ожидать от коммунистического аппаратчика. В двадцатые годы Кац обзавелся обширными связями в издательском деле, журналистике, театре и кино. «В Голливуде, — писала Бабета Гросс, — он очаровывал эмигрировавших немецких актрис, режиссеров и писателей. Кац пользовался огромным успехом у женщин, что очень помогало ему в организации комитетов и компаний». Кестлер соглашался, что Кац был «привлекателен в глазах женщин, особенно среднего возраста, с благими намерениями, политически активными, и искусно пользовался ими, чтобы облегчить себе жизнь»:

«Одной из задач Отто было… шпионить за Вилли по поручению аппарата. Вилли знал об этом и не обращал внимания. Отто был нужен Вилли, но он почти не скрывал своего презрительного к нему отношения… Несмотря на все свое убожество, Отто был, как ни парадоксально, весьма симпатичным человеком. Он отличался великодушием авантюриста, мог быть отзывчивым, импульсивным и готовым помочь — пока это не противоречило его интересам».

Писать «Коричневую книгу» Кацу помогали Александр Абуш, бывший редактор газеты Коммунистической партии Германии «Роте Фане», а впоследствии министр в послевоенном правительстве Восточной Германии, и ряд других коммунистических журналистов. Попытки точно определить состав Всемирного комитета помощи жертвам немецкого фашизма, изготовившего «Коричневую книгу», ни разу не увенчались успехом. Один радикальный журналист из Америки во время пребывания в Париже обнаружил, что в результате своих расспросов ходит по замкнутому кругу:

«Я очень старался узнать, кто входит в комитет и задал вопрос: „Кто состоит в этом комитете?“ Ответ: „Мы“. Спрашиваю дальше: „Кто вы такие?“ Ответ: „Группа людей, заинтересованных в защите этих невинных людей“. „Что это за группа людей?“ Ответ повторяется: „Это наш комитет“.

«Коричневая книга» ответила на утверждения нацистов, что пожар рейхстага был результатом заговора коммунистов, таким же фальсифицированным, но более убедительным тезисом о заговоре нацистов. Были продемонстрированы фальшивые документы, подтверждающие, что поджигатель голландец Маринус ван дер Люббе был на самом деле участником более обширного заговора, подготовленного главным нацистским пропагандистом Йозефом Геббельсом. В ходе мероприятия группа штурмовиков проникла в рейхстаг через подземный ход, соединявший его с официальной резиденцией председателя рейхстага нациста Германа Геринга, устроила поджог и бежала тем же путем. Этот выдуманный заговор оживлялся сексуальным скандалом, основанным на фальшивых сведениях, уличающих ван дер Люббе в связях с ведущими нацистскими гомосексуалистами.

Основная гипотеза, предложенная «Коричневой книгой» и мгновенно завоевавшая популярность среди антифашистов, была впоследствии снабжена новыми выдуманными подробностями и считалась достоверной вплоть до 1962 года, когда западногерманский журналист Фриц Тобиас разрушил обе теории и о заговоре нацистов, и о заговоре коммунистов, приведя свидетельства того, что, по всей видимости, ван дер Люббе поджег рейхстаг без чьей-либо помощи, в бесполезной надежде спровоцировать народное восстание. Откровения Тобиаса не вызвали восторга в Германской Демократической Республике, которая поддержала изготовление новых фальшивых доказательств в подтверждение версии «Коричневой книги». В семидесятых годах хорватскому эмигранту Эдуарду Калику удалось с помощью самой искусной из этих подделок ввести в заблуждение «Международный комитет по научным исследованиям причин и последствий Второй мировой войны», который субсидировался Министерством иностранных дел и отделом по связям с прессой Федеративной Республики Германии и в который входили известные западногерманские историки. Позднее появились убедительные доказательства того, что эти документы являются фальшивкой.

Мюнценберг использовал «Коричневую книгу» в качестве основы для одного из своих наиболее амбициозных трюков. Летом 1933 года он побывал в Москве и получил одобрение Отдела международных связей Коминтерна на создание Международного комитета юристов, состоящего главным образом из сочувствующих компартиям юристов, которые могли бы с очевидной непредвзятостью публично высказаться о причинах пожара рейхстага и признать виновными нацистов. По возвращении в Париж Мюнценберг разработал вместе с Кацем план «судебного расследования поджога рейхстага», которое намечалось провести в Лондоне незадолго до того, как в Лейпциге начнется суд над ван дер Люббе и его предполагаемыми сообщниками-коммунистами.

Председательствовал на «судебном расследовании», или «контрпроцессе», как его стали называть, ведущий британский «попутчик» Д.Н. Притт, королевский адвокат, известный член парламента от лейбористской партии и барристер. Притт впоследствии защищал показательные процессы Сталина от «недобросовестного поношения», с которым они столкнулись в Англии, и был в конце концов исключен из лейбористской партии за поддержку советского вторжения в Финляндию. Коллегами Притта по Международному комитету юристов были участник американского движения за гражданские права Артур Гартфилд Хейз; сын первого социалистического премьер-министра Швеции Георг Брантинг; метры Моро Джиаферри и Гастон Бержери из Франции; Вальдемар Хвидт из Дании; д-р Бетси Баккер-Норт из Нидерландов; метр Пьер Вермейлен из Бельгии.

Отто Кац отправился в Лондон организовывать контрпроцесс. В архивах Форин Оффиса имеются сведения, что хотя Кац и числился в черном списке МИ5 как «отъявленный коммунист», ему тем не менее разрешили въезд в Британию «в результате вмешательства г-на Артура Хендерсона (бывшего министра иностранных дел) и других членов лейбористской партии», сочувствовавших контрпроцессу и, вероятно, не знавших о связях Каца с советской разведкой. Несмотря на оппозицию МИ5, Министерство внутренних дел позволило Кацу совершить повторный визит в том же году «чтобы избежать парламентского запроса лейбористов». В Лондоне Кац держался в тени будучи, как выразился Кестлер, «невидимым организатором комитета». Ему, однако, вполне удалось окружить контрпроцесс респектабельной атмосферой принадлежности к истэблишменту. 13 сентября лорд Марли и Сидни Бернстейн устроили для международных юристов прием в престижном зале «Мейфэр» отеля «Вашингтон». Контрпроцесс открылся на следующий день в «Линкольне инн» в суде Общества права, придав, таким образом, заседаниям вид уголовного дела. Процесс открылся речью члена лейбористской партии королевского адвоката сэра Стаффорда Криппса, впоследствии назначенного на период Второй мировой войны послом в России, а после войны министром финансов. Сэр Стаффорд подчеркнул, что «никто из адвокатов Комиссии не принадлежит к политической партии (то есть к коммунистической партии), обвиняемой в Германии». По вполне понятным причинам Кац был доволен собой. Контрпроцесс, похвалялся он позже, стал «неофициальным трибуналом, получившим мандат от совести мира». Кацу удалось соединить респектабельность с мелодрамой. Свидетели выступали, изменив внешность. Двери суда были заперты с тем, чтобы никто не мог покинуть заседания, пока давали показания свидетели, не раскрывавшие своего имени. Председатель Притт сделал драматическое заявление о том, что национальное правительство Рамсея Макдональда пытается помешать контрпроцессу. Однако по мере того, как шли четко отрежиссированные заседания, напряжение спадало. Некоторые из известных деятелей, сочувствующих процессу, такие, как Герберт Джордж Уэллс, стали уставать от процесса. И хотя юристы, по всей видимости, не заподозрили сомнительного происхождения некоторых представленных им улик, они вынесли не такое выразительное заключение, как надеялись Мюнценберг и Кац. Вместо того чтобы закончиться громогласным осуждением нацистского режима, контрпроцесс сделал более осторожный вывод, что «существуют серьезные основания для подозрений, что рейхстаг был подожжен ведущими деятелями Национал-социалистической партии».

Легкое разочарование, которое Мюнценберг и Кац, возможно, испытали после вынесения вердикта на контрпроцессе, было моментально развеяно самим процессом в Лейпциге, превратившимся в пропагандистскую катастрофу для нацистов. Несмотря на помощь судьи-немца, показания некоторых из основных свидетелей-нацистов буквально расползались по швам. Главный обвиняемый, коммунист, болгарин Георгий Димитров, бывший руководитель Западноевропейского бюро Коминтерна в Берлине и будущий премьер-министр коммунистической Болгарии, защищался просто блестяще. Геринг был настолько взбешен провалом нацистского обвинения, что вышел из себя и закричал на Димитрова: «Подожди, я до тебя доберусь за стенами этого суда!» Ван дер Люббе, с самого начала настаивавший на том, что он был единственным участником поджога, был признан виновным и казнен. Всех обвиняемых-коммунистов оправдали. В результате открытого крушения в суде нацистской теории заговора теория коммунистов, изложенная в «Коричневой книге», приобрела еще больший вес. Мюнценберг, Кац и их сотрудники издали вторую «Коричневую книгу», которая муссировала провал нацистов на суде в Лейпциге, внесла поправки в наименее убедительные места первого издания и предлагала читателю новые измышления.

Так же, как и «клубы для невинных», кампания Мюнценберга по поводу пожара рейхстага служила целям Коминтерна и советской разведки и одновременно была способом добиться пропагандистской победы. Хотя главной задачей было завоевание общественного мнения, Мюнценберг также рассчитывал вовлечь британских интеллектуалов в тайную войну против фашизма под руководством Коминтерна. Подготовка к кампании по вербовке молодых британских интеллектуалов-«невинных» началась одновременно с подготовкой к контрпроцессу. Кембриджский университет был одним из объектов внимания Мюнценберга. Его эмиссар, графиня Каройи, вспоминала наивный энтузиазм коммунистов Кембриджа, с которыми ей довелось столкнуться, когда Мюнценберг отправил ее собирать средства для контрпроцесса и для защиты Димитрова в Лейпциге:

«Я помню поездку в Кембридж в дребезжащей машине молодого старшекурсника-коммуниста, который скорбно объяснил мне по дороге, что, когда будет провозглашена диктатура пролетариата, прекрасные древние университетские здания в Оксфорде и Кембридже придется, хотя и к большому сожалению, стереть с лица земли. Веками, сказал он, они служили символами привилегий буржуазии. Когда я выразила сомнения в необходимости разрушений, он, в свою очередь, усомнился в искренности моего революционного духа. В Кембридже мы подъехали к одному из колледжей, где одетые в белые фланелевые костюмы старшекурсники играли в теннис на ухоженных зеленых газонах. Нас приняли с большим энтузиазмом. Было странно видеть, как студенты такого знаменитого университета, совершенно очевидно происходившие из богатых семей и изъяснявшиеся на безупречном английском, говорят о Советской России как о земле обетованной.»

Главным человеком Мюнценберга в Кембридже, который, возможно, организовал и поездку графини Каройи, был Морис Добб, преподаватель экономики в Пемброк-колледж (позднее в Тринити-колледж). Добб не скрывал своих коммунистических взглядов. Когда в 1920 году была основана Коммунистическая партия Великобритании, он, вполне возможно, стал первым представителем ученого сообщества, получившим членский билет и часто выступавшим в Кембридже с панегириками достижениям Советского Союза. В 1925 году даже король Георг V поинтересовался, почему человеку, так широко известному своими коммунистическими воззрениями, позволяют агитировать молодежь. Однако хотя Доббс и привлек внимание МИ5, случилось это не из-за подозрений в сотрудничестве с советской разведкой, а из-за его открытой пропаганды коммунизма и активной деятельности в подставных организациях, таких, как, например, «Лига борьбы с империализмом» Мюнценберга. В 1931 году Добб вместе с Роем Паскалем, молодым преподавателем современных языков в Пемброке, основал первую коммунистическую ячейку в университете в «красном доме», то есть у себя дома на Честертон-лейн. Впрочем, Добб был настолько же наивен, насколько и активен. В своей кампании в поддержку тайной войны коммунистов и Коминтерна против международного фашизма он, видимо, не осознавал, что по существу занимается поиском талантливых кадров для КГБ.

В качестве приманки для вовлечения «невинных» из Кембриджа и других молодых британских интеллектуалов в работу на советскую разведку Мюнценберг пользовался героическим примером немецких рабочих, якобы формирующих тайные «фюнферг-руппен» («группы» или «кольца из пяти») для организации пролетарского контрнаступления на нацизм. Термин «группы (кольца) из пяти» впоследствии стали путать с «великолепной пятеркой» и другими выражениями, которыми КГБ обозначало пятерых наиболее удачливых кембриджских шпионов во время и после Второй мировой войны. Что касается «фюнфергруппен», то они появились на свет в революционном подполье царской России. Первая пятерка была сформирована в 1869 году студентом-революционером Сергеем Нечаевым, с которого Достоевский выписал своего Петра Верховенского в «Бесах». Хотя Достоевский относился к своему герою как к психопату, заговорщики из «Народной воли» и их большевистские последователи рассматривали Нечаева как революционера-провидца.

В последние полные напряжения годы Веймарской республики, перед приходом Гитлера к власти, Коммунистическая партия Германии реанимировала «пятерки». Летом 1932 года КПГ стала менять свои полуоткрытые ячейки, в которых состояло от десяти до тридцати человек, на тайные «фюнфергруппен». Не все «пятерки» насчитывали действительно по пять человек. Только руководители знали истинные имена и адреса остальных членов группы; и только руководители имели право вступать в контакт со следующим уровнем партийной иерархии.

Перед лицом опасности со стороны Гитлера Коммунистическая партия Германии вела себя, по выражению Кестлера, как «кастрированный гигант». До прихода нацистов к власти коммунисты сконцентрировали огонь не на нацистской партии, а на своем основном противнике слева, Социалистической СДПГ. После прихода нацистов к власти многие коммунисты стали поддерживать Гитлера. Среди коммунистов, выживших во времена «третьего рейха», были, главным образом, не члены действующего подполья, а слабо организованная оппозиция, состоящая из низкооплачиваемых строительных рабочих в гитлеровской армии труда. Коминтерн скрывал факт постыдного поражения Коммунистической партии Германии тем, что партия якобы ушла в подполье и что «фюнфергруппен» создали «новую тайную революционную Германию… преследующую Гитлера по пятам».

Главным пропагандистом «пятерок» был Семен Николаевич Ростовский, нелегал ОГПУ и помощник Мюнценберга, который жил в Лондоне под фамилией Эрнст Генри (впоследствии он несколько раз незначительно изменял написание фамилии) и был известен как журналист. В августе и сентябре 1933 года он написал три статьи под общим названием «Революционное движение в нацистской Германии» для ведущего английского левого еженедельного издания «Нью Стейтсмен». Первая статья носила подзаголовок «Пятерки (фюнфергруппен)». В ней автор впервые публично признавал существование «пятерок» и настаивал на том, что они работают, и весьма успешно:

«Вполне возможно, что история не знает больше ни одного примера, когда тайное революционное движение возникло в такой короткий срок и при этом сумело создать полную организационную структуру и добиться серьезного влияния на территории всей страны… „Пятерки“ пронизали практически всю немецкую промышленность; они действуют практически на всех заводах и фабриках и в большинстве крупных организаций».

Утверждалось, что в «пятерках» участвовали многие бывшие социалисты, республиканцы, либералы и католики, которые «под коммунистическим руководством… похоронили свои прежние разногласия и проводят лишь одну политику — антифашистскую.»

Помимо подпольной печати, пропагандистской литературы, организации демонстраций и сбора данных по «террору Гитлера», «пятеркам» удалось проникнуть в нацистское рабочее движение. Члены «пятерок» готовились парализовать систему изнутри. Пример «фюнфергруппен», таким образом, продемонстрировал необходимость проникновения и сбора разведданных в войне с фашизмом. Тайные сети нацистов, утверждал Генри, набрали такую мощь и распространились так широко, что создали некий скрытый «фашистский интернационал». Несмотря на это невероятное преувеличение, романтический рассказ Генри о «пятерках» и их пролетарском крестовом походе против тирании нацистов так глубоко затронул «Нью Стейтсмен» и многих из его читателей, что они сменили недоверие на веру. Редактор издания Кингсли Мартин настаивал, что «факты», приведенные Генри, «не подлежат сомнению».

В марте 1934 года Генри еще более подробно изложил свою аргументацию в книге «Гитлер над Европой?», выдержавшей два издания в последующие несколько месяцев. От этой книги, по выражению «Тайме», «у демократов мурашки поползут». В этой книге, как и в более поздних изданиях, Генри пытался внушить читателю, что перед ним стоит простой и очевидный выбор: Берлин или Москва. Например, он писал, что «в современном мире, разделенном (этими) гигантскими противоборствующими силами и находящемся на грани окончательных перемен, нет и не может быть политической или социальной беспристрастности.» По его мнению, поиски среднего пути означали следование элементарному либеральному эскейпизму. В частных беседах с сочувствующими Генри выражался несколько более личностно. «Вы, англичане, — говорил он, — просто либеральные доброжелатели». Таким образом, все ценности либеральной демократии вполне достоверно изображались лишь как попытка умиротворения. При этом Генри подразумевал, что антифашистски настроенные британские интеллектуалы, если они готовы не ограничивать свои антифашистские устремления лишь словами, должны выразить «солидарность» (ключевое слово в словаре Мюнценберга в разговорах с несформировавшими свои политические симпатии интеллектуалами) с угнетаемыми немецкими рабочими, присоединившись к их тайной войне с фашизмом. Для Берджесса, в частности, наиболее колоритного из молодых коммунистов Кембриджа, это было совершенно неотразимым доводом. По словам одного знакомого, Берджесс взялся за организацию своей собственной «пятерки».

В апреле 1934 года Брайан Хоуард, один из ближайших друзей Берджесса и, как и сам Берджесс, отъявленный марксист-гомосексуалист из Итона, напечатал в «Нью Стейтсмен» рецензию на книгу «Гитлер над Европой?». И хотя Ивлин Во, цитируя высказывания леди Кэролайн Лэм о Байроне, отзывался о Хоуарде как о «сумасшедшем, дурном и опасном» человеке, тот тем не менее быстро становился в мире литературы влиятельной фигурой. Хоуард вознес книгу Генри до небес, назвав ее, «возможно, лучшей книгой о „третьем рейхе“, когда-либо изданной на английском языке… Книгу Эрнста Генри должен немедленно прочесть каждый, кто серьезно стремится понять истинную основу гитлеризма… Эта книга впервые раскрывает динамику нацистского движения.» Далее Хоуард согласился с анализом «знаменитых революционных пятерок» и закончил трибунным призывом к английским антифашистам «объединяться» без промедления.

Карьера Генри в советской разведке длилась полвека, начиная с положения нелегала ОГПУ в промежутке между двумя мировыми войнами и заканчивая работой в Пятом управлении КГБ при Андропове. После того как Генри помог завербовать Берджесса в 1933 году, он и поколение спустя имел инструкции следить за ним в последние, пропитанные алкоголем, годы московской ссылки перед смертью Берджесса в 1963 году. Неудивительно, что Генри никогда не соглашался публично говорить о подробностях своей карьеры разведчика. Однако в 1988 году он в конце концов признался западному писателю, что вербовал талантливых агентов для КГБ в Кембридже в тридцатых годах и поддерживал контакт с Берджессом и Доббом.

Берджесс познакомился с Генри, когда тому еще не было тридцати. Это был стройный невысокий человек, носивший пышные усы и уже начавший лысеть. Как и Мюнценберг и Кац, он был экстравертом, человеком обаятельным, чья манера общения не ограничивалась какими бы то ни было национальными рамками. Он совсем не был похож на ограниченных начетчиков-сталинистов, постепенно приходивших к ключевым постам в значительной части НКВД. Эдит Коббетт, работавшая на Генри десять лет спустя, когда тот был редактором «Совьет Ньюс» в Лондоне, нашла того «весьма обаятельным человеком», с которым всегда интересно: «Я думаю, что пока я работала с ним, мне приходилось смеяться чаще, чем в какой-либо другой период моей жизни». Генри предпочитал официально поощряемым представителям «социалистического реализма» таких художников, как Пикассо и Матисс, носил отлично сшитые английские костюмы и с удовольствием смотрел вестерны. Он также был способен на проявления неуважения, о которых в Советском Союзе и помыслить было невозможно. После прочтения ряда типично монотонных сталинистских речей, Генри однажды сказал Эдит Коббетт: «Было бы здорово, если бы кто-нибудь сказал что-нибудь новенькое, например, „Черт бы побрал Сталина!“. Однако Генри был идеалистически настроенным коммунистом, а также патриотом России. Он невероятно гордился достижениями Советского Союза и экономическими переменами, осуществленными в результате „пятилеток“. В течение всей своей долгой карьеры журналиста и советского разведчика Генри проповедовал необходимость „перестать недооценивать революционные настроения и силу молодежи“: „В течение почти двух столетий буржуазное общество по-настоящему боялось лишь рабочего класса. Теперь оно начинает осознавать, что есть еще одна сила, которую нужно опасаться. Это молодежь, которой до последнего времени приказывали молчать и делать то, что ей говорят.“ В 1982 году Генри критически писал о „как правых, так и левых экстремистах“ за то, что те играют на чувствах „восприимчивых“ студентов. За полвека до этого он сам не без успеха играл на тех же чувствах. Он признавался в 1988 году, что к его немалому удивлению его вербовочная деятельность в Кембридже не привела к аресту.

Хотя четверо из «великолепной пятерки», а также и некоторые менее знаменитые агенты были завербованы еще будучи студентами Кембриджа, Ким Филби, первый и наиболее известный из этой плеяды, попал в КГБ иным путем. Гарольд Адриан Рассел «Ким» Филби родился в Индии в первый день 1912 года в семье Гарри Сент-Джона и Доры Филби. Его отец в то время был чиновником при правительстве британского раджи, а затем стал известным арабистом. Как впоследствии и обожавший его сын, Сент-Джон Филби легко вращался в двух совершенно противоположных мирах. С одной стороны, он писал статьи для лондонской «Тайме», дважды выдвигался кандидатом на место в парламенте, был завсегдатаем лондонских клубов и спортивных мероприятий. С другой, он без стесненья обряжался арабом, был обращен в ислам, и взял себе второй женой саудовскую рабыню. Как впоследствии и Ким, Сент-Джон выдавал британские секреты иностранной державе, к которой он питал больше симпатии, — правда, делал он это в несравнимо более скромных масштабах. Воспылав уважением к ибн Сауду, он передал ему секретные документы по Ближнему Востоку. Ким учился в Вестминстре — школе, где в свое время учился отец, — и окончил ее лучшим учеником, а затем в октябре 1929 года пошел по стопам отца, поступив в Тринити-колледж Кембриджского университета. Кроме него, в Тринити получили образование Энтони Блант и Гай Берджесс, который поступил туда в 1930 году.

Одним из первых шагов Филби по поступлении в колледж явилось вступление в Социалистическое общество университета Кембридж (СОУК), однако в течение двух лет его участие в нем ограничивалось посещением собраний. Эти два года он учил историю, но делал это недостаточно усердно, о чем свидетельствуют оценки третьего класса (весьма посредственно), полученные им за первый год обучения в трехгодичном историческом цикле Кембриджа. В октябре 1931 года вторым основным предметом он выбрал экономику. Это решение совпало с победой на выборах национального правительства во главе с Рамсеем Макдональдом — победа была настолько внушительна, что вся оппозиция лейбористов осталась в парламенте с ничтожной фракцией в 52 места. «Именно крушение лейбористов в 1931 году, — признавался Филби, — впервые серьезно подтолкнуло меня к поиску возможных альтернатив лейбористской партии.» Он стал более активно участвовать в работе СОУК, в котором к этому времени уже верховодили коммунисты, и даже стал казначеем этой организации в 1932—1933 гг., своем последнем году в колледже. Однако только к последнему семестру в Тринити, а точнее, к началу лета 1933 года, Филби отбросил, по его собственному выражению, «последние сомнения». Можно предположить, что на это важнейшее в его жизни превращение решительным образом повлияли два события. Первое произошло в марте 1933 года, когда на последние пасхальные каникулы он отправился в Берлин. Это случилось вскоре после поджога рейхстага, и Филби мог собственными глазами видеть преследование компартии со стороны Гитлера и наблюдать за становлением нацистского полицейского государства. Когда Филби вернулся в Кембридж на последний семестр, он уже был полон решимости сыграть свою роль в борьбе против фашизма.

В Кембридже самое серьезное, влияние на него оказал преподаватель экономики Морис Добб. Филби писал ему сочинения на экономические темы, каждое из которых они совместно обсуждали в течение часа. Однако эти дискуссии зачастую затягивались, переходя на вопросы политики. В беседах с учениками Добб подчеркивал роль Коминтерна в борьбе против фашизма. Еще один подпавший под влияние Добба студент Тринити-колледжа В. Г. Кирнан позже писал: «Мы жили в эпоху Третьего Интернационала, который, по крайней мере по духу, был по-настоящему интернациональной организацией, в эпоху, когда общее Дело стояло выше национальных или местных интересов.»

Филби закончил колледж в июне 1933 года с отличиями второго класса высшей ступени по экономике и «убеждением, что моя жизнь должна быть посвящена коммунизму». Позже он признался, что в последний день своего пребывания в Кембридже он обратился к Доббу за советом — он хотел узнать, как можно лучше посвятить свою жизнь Делу: «Он свел меня с коммунистической группой в Париже, причем это была совершенно легальная и открытая группа». Хотя Филби ни разу не раскрыл названия этой группы, можно почти точно предположить, что это был Всемирный комитет по помощи жертвам германского фашизма под руководством Мюнценберга. Вполне возможно, что, направляя Филби к Мюнценбергу, Добб и не подозревал, что тем самым он предопределил путь Филби как советского агента, что Филби погрязнет гораздо глубже, начав с участия в тайной войне Коминтерна против международного фашизма.

Филби вступил в контакт с аппаратом Мюнценберга в Париже, откуда был «переправлен… в подпольную коммунистическую организацию в Вене». Его явочным адресом был дом Израиля и Гизеллы Кольманн, польских евреев, прибывших в Вену незадолго до начала Первой мировой войны. Израиль был скромным государственным чиновником и посвящал вместе с женой большую часть своего времени помощи бедным евреям. Филби часто посещал их дом, хотя номинально цель его поездки в Вену состояла в изучении немецкого языка и работе в качестве свободного журналиста. К этому времени дочь Кольманнов, Лици Фридман, уже была агентом Коминтерна. Это была невысокая, жизнерадостная женщина, побывавшая замужем. Однажды зимой они вышли побродить по снегу и вернулись уже любовниками: «Я понимаю, что это кажется невозможным, — признался Филби своей другой, более поздней любовнице. — Однако было достаточно тепло, надо лишь привыкнуть». В феврале 1934 года Лици стала первой женой Филби. К этому времени он уже был введен в подполье Коминтерна.

Как заявил сам Филби в интервью, спустя 50 лет после этих событий и за несколько месяцев до своей смерти, его работа в Вене «привлекла внимание ОГПУ». Первым потенциального советского агента в Филби увидел великий нелегал Теодор Малый, чей портрет наряду с двумя десятками других героев КГБ украшает стены «комнаты памяти» Первого главного управления. В официальном панегирике под его портретом среди других его достижений выделяется работа по вербовке и руководству Филби и «великолепной пятерки».

Слуцкий, который в то время был начальником ИНО, объяснял успехи Малого его личным обаянием и врожденным тактом. Это был крупный и красивый человек, за что его и прозвали «Der Lange» (крупный малый) коминтерновские подпольщики из Центральной Европы. Перебежчик Александр Орлов, имевший обыкновение очень резко отзываться по поводу большинства из своих бывших коллег по НКВД, вспоминал с приязнью, что у Малого было «сильное мужественное лицо и при этом открытые, почти детские, голубые глаза». Несмотря на свой внушительный вид и страстную приверженность идеалам Коминтерна, он вызывал во многих агентах ощущение внутренней уязвимости, что только усиливало их привязанность к нему. У Малого было мало общего с теми грубыми аппаратчиками, которые завладели НКВД в годы «Великого террора». По национальности он был венгр и еще до Первой мировой войны был посвящен в сан католического священника. Во время войны он стал капелланом австро-венгерской армии и был захвачен в плен русскими в Карпатах. Впоследствии в разговоре с одним из агентов он вспоминал:

«Я видел все ужасы, видел, как умирают в окопах молодые люди с отмороженными конечностями. Меня переводили из лагеря (для военнопленных) в лагерь, и я голодал наравне со всеми остальными пленными. Нас заедали вши, многие умирали от тифа. Я потерял веру в Бога, и когда вспыхнула революция, я примкнул к большевикам. Я порвал со своим прошлым. Я не венгр, не священник, не христианин, не даже чей-то сын. Я был лишь солдатом, „пропавшим без вести“. Я стал коммунистом, и остался им до сих пор.»

Вскоре после того, как Малый освободился из лагеря для военнопленных, его страстное желание защитить революцию от контрреволюции открыло ему двери в Чека. Его вера в Новый Иерусалим на земле, который будет свободен от эксплуатации человека человеком, перестала быть чисто религиозной и осталась с ним на всю жизнь. Но ее сильно поколебали ужасы Гражданской войны и коллективизации. Он вспоминал времена Гражданской войны так:

«Наши красные отряды „очищали“ деревни так же, как это делали белые. Все оставшееся население: старики, женщины, дети — расстреливалось из пулеметов за оказание помощи врагу. Я не мог слышать женских криков. Просто не мог.»

Во время «очистки» деревень Малый, по его словам, прятался и затыкал себе уши. Но он убеждал себя, что как только будет разгромлена контрреволюция, все ужасы Гражданской войны уйдут в прошлое. Однако они повторились в период коллективизации. «Я знал, что мы творим с крестьянством, — признавал Малый. — Очень многие были депортированы, очень многие убиты. Но я не уходил. Я надеялся, что у меня будет шанс искупить свою вину.» Он принял личное участие в деле человека, который был приговорен к смерти за полмешка картошки, который он украл, чтобы прокормить своих умирающих от голода детей. Малый убедил своего начальника рекомендовать изменить приговор на тюремное заключение. Кроме того, встретился с женой этого человека и заверил ее, что жизнь ее мужа спасена. «Это дело, — решил он, — и станет моим оправданием.»

«Но затем меня направили на двухнедельное задание. Как только вернулся, стал наводить справки по „моему делу“. Но не смог найти папки с делом. Побежал к начальнику. Он также не знал, что произошло, и мы вместе начали поиски папки. Наконец мы ее нашли. Поперек папки было начертано одно слово: „Расстрелян“.

На следующий же день Малый отправился в ИНО и попросил назначения за рубеж. И его первым заданием — очевидно, это случилось в конце 1932 года — была работа нелегалом ОГПУ в Германии. Несколько месяцев спустя после захвата власти нацистами он переехал в Вену. Его послание австрийскому агенту Хеде Массинг — а также, без сомнения, и Киму Филби — значительно отличалось от послания, распространенного Эрнстом Генри в Англии. Генри подчеркивал успех подпольной войны, которую вели фюнфергруппы немецких рабочих, а Малый утверждал, что борьбу с нацизмом надо вести из-за пределов германской границы: «Единственный способ бороться с фашизмом — это бороться извне. Мы не добились успеха внутри, поэтому надо действовать извне». В подпольной борьбе против международного фашизма Малый опирался на свой ранний большевистский идеализм, заражая агентов верой в окончательную победу Коммунистического Интернационала.

Филби получил первый опыт нелегальной работы на Коминтерн в Вене, действуя в качестве курьера между поставленными вне закона коммунистами Австрии и явками в Венгрии, Париже и Праге. В феврале 1934 года борьба между правыми и левыми в Австрии достигла, по словам Филби, «критической точки». Силы правого правительства Дольфуса и еще более радикальные боевики Хаймвера (их основатель князь Старемберг участвовал в неудавшемся гитлеровском путче в 1923 году) громили профсоюзные комитеты, левые газеты, организации социалистов, службы помощи бедным и даже отдельные домовладения. Артиллерийским огнем были уничтожены два крупных венских квартала, а девять лидеров-социалистов были повешены во дворе Верховного суда. И действия Филби в этой ситуации (а он занимался переправкой социалистов и коммунистов из страны), где он продемонстрировал смелость и смекалку, как не что иное убедили Малого в потенциале Филби как возможного агента НКВД. Корреспондент «Дейли Телеграф» Эрик Геде так описывает один из визитов Филби на его квартиру в Вене:

«Я открыл шкаф, чтобы что-нибудь себе выбрать. Когда Ким увидел там сразу несколько костюмов, он воскликнул: „Боже, у тебя их семь. Отдай их мне. Там шестеро друзей скрываются от виселицы в городской канализации.“ Мы запихнули костюмы в чемодан и, если верить Филби, они были использованы для переправки его друзей из их убежища через границу в Чехословакию.»

Филби впоследствии сказал своим детям, что, когда он еще был в Вене, «ему было дано задание по внедрению в британскую разведку, причем не имело значения, сколько времени ему на это понадобится». Это задание ему дал Малый, он же и отправил Филби обратно в Англию в мае 1934 года. Вслед за Филби из Вены в Лондон был послан и его контролер Арнольд Дейч, который в Вене работал на Малого как нелегал. Сегодня портрет Дейча висит рядом с портретом Малого в «комнате памяти» Первого главного управления. Подпись под ним оценивает его вклад в вербовку и управление кембриджскими агентами почти на том же уровне, что и вклад Малого.

Арнольд Дейч, 30-летний австрийский еврей, человек приятной наружности и значительных способностей, во многом походил на Малого и Мюнценберга. Его отцом был еврей-торговец, а вырос он в традиционно иудейском квартале Вены. Он закончил среднюю школу в июне 1923 года, когда ему было 19 лет. А осенью он поступил на философский факультет Венского университета. Несмотря на название факультета, большинство его студентов, равно как и сам Дейч, изучали естественные науки. Академическая карьера Дейча развивалась быстрее, чем это возможно в каком-либо американском или британском университете. В течение четырех первых лет он занимался в основном физикой и химией, посещая также занятия по философии и психологии. Пятый год в университете он посвятил написанию диссертации на соискание звания доктора философии под названием «О серебряных и ртутных солях амидобензотиазолов и новом методе количественного анализа серебра». 19 июля 1928 года, спустя два месяца после 24-летия, Дейчу было с отличием присвоено звание доктора философии, хотя его диссертация была воспринята неоднозначно. Во время устного экзамена при защите один из трех экзаменаторов поставил «неудовлетворительно», однако Дейч прошел большинством голосов. И на втором устном экзамене, который охватывал более широкий круг дисциплин и определял окончательную оценку Дейча, между двумя экзаменаторами не было единодушия. Профессор Шлик поставил ему «отлично», а профессор Райнигер — всего лишь «зачет». По решению председателя комиссии, Дейч прошел с отличием.

Профессор Мориц Шлик был основателем «Венского кружка» философов и естественников, а также известным физиком и философом. Он погиб в 1936 году от рук студента, обиженного тем, что Шлик провалил его диссертацию по этике. За десять лет до этого события Шлик, по всей видимости, оказывал заметное влияние на Дейча, который выбрал курс этики в летнем семестре 1926 года. Шлик уравнивал моральные ценности с чувством наслаждения, а самореализацию человека — с экстазом. Но для достижения состояния экстаза в современном обществе, утверждал он, человек должен прежде пройти через страдания; радость и печаль, совмещаясь, производят бурю, «которая доходит до таких глубин человека, как никакое другое впечатление». Шлик считал, что по мере развития цивилизации люди постепенно смогут прийти к наслаждению без страдания.

В течение всего своего обучения, в университетских документах и автобиографиях, Дейч неизменно определял себя евреем и с точки зрения религии (mosaisch) и происхождения (judisch). Трудно четко проследить интеллектуальную эволюцию Дейча от ортодоксального иудаизма к марксистскому материализму. Надо заметить, однако, что как бы ни была привлекательна для него шликова модель мира, при которой радость занимает место страданий, другое видение постепенно наполняло его ум, а в конечном счете пересилило первое — это концепция Коммунистического Интернационала, согласно которой будет построен такой мировой порядок, при котором человек будет освобожден от эксплуатации и отчуждения. В конце 20-х годов он присоединился к основанному венским психологом еврейского происхождения Вильгельмом Райхом движению «секс-клуб», которое открывало специальные клиники для консультаций рабочих по сексуальным вопросам. Дейч возглавлял издательство Munster Verlag, которое публиковало работы Райха и другую литературу «секс-клуба». На этом этапе Райх предпринял непростую попытку скрестить фрейдизм и марксизм. Он утверждал, что политическое и сексуальное подавление идут бок о бок и приводят в конечном итоге к фашизму. Некоторое время он тешил надежду, что Советский Союз сможет покончить и с тем, и с другим. В 1930 году Райх покинул Вену и перебрался в Берлин, где он вступил в Коммунистическую партию Германии. Однако когда через три года к власти пришел Гитлер, он был вынужден бежать из Германии и, после недолгого пребывания в Австрии, осел в Скандинавии, где занялся программой исследования сексуального поведения человека — она была настолько эксцентрична, что в результате Райх заработал репутацию «пророка усовершенствованного оргазма». Участие Дейча в движении «секс-клуб» и его роль в публикации некоторых из работ Райха в Вене привлекли к нему внимание отдела австрийской полиции по борьбе с порнографией, который и начал расследование его деятельности весной 1934 года, — правда, в это время он уже готовился отправиться в Англию.

Надпись под портретом Дейча в «комнате памяти» Первого главного управления не упоминает о его связи с Райхом. В ней сказано, что он начал работу в органах ОГПУ после ОМС Коминтерна и что первое задание он получил в Палестине, куда отправился под британским паспортом. Дейч вместе с женой Жозефиной (в девичестве Рубель), которая вышла за него в 1929 году, в 1933 году посетил Москву. Там его обучили нелегальной работе для НКВД, а ее — работе радистки. Тогда же ему дали псевдоним Стефан Ланг, однако в апреле 1934 года он поехал в Лондон под своим настоящим именем и со своим австрийским паспортом — он намеревался использовать свои научные звания для установления связей в академических кругах. Во время пребывания в Лондоне он выступал в качестве лектора университета и исследователя. Сначала он жил на временных адресах, но когда в 1935 году приехала жена, они переехали на квартиру по Лаун Роуд в Хэмпстеде. В мае 1936 года Жозефин Дейч родила дочь, которую назвали Ниннет Элизабет.

Ким Филби вернулся в Англию в мае 1934 года, на месяц позже Дейча, и сначала они вместе с женой Лици поселились в доме его матери в Хэмпстеде. Он сразу же сделал попытку внедриться в Уайтхолл, послав заявление о желании поступить на правительственную службу. Однако он не получил нужных рекомендаций от бывшего директора экономических исследований Тринити-колледжа Денниса Робертсона и друга семьи Дональда Робертсона (не родственник первому). Проконсультировавшись с Дональдом по поводу коммунистических симпатий Кима в Кембридже, Деннис Робертсон написал Филби, что при всем уважении к его энергии и уму они вынуждены будут добавить, «что его чувство политической несправедливости может поставить его в положение, когда он не сможет исполнять государственные обязанности.» Тогда Филби забрал свое заявление и предпринял попытку проникнуть в английский истэблишмент обходным путем. Он поступил на работу в либеральный журнал, находящийся в лондонском Сити, порвал связи со своими друзьями-коммунистами из Кембриджа и всячески давал знать, что его политические убеждения изменились. Арнольд Дейч, которого он знал исключительно как Отто, выказывал ему сочувствие, поддержку и советовал запастись терпением:

«Он сказал, что ценит мою убежденность; вопрос лишь в том, как лучше меня использовать. Я не должен идти умирать на поле боя в какой-нибудь далекой стране или становиться военным корреспондентом газеты „Дейли Уоркер“. Меня ожидают более серьезные битвы, но я должен быть терпелив. И в течение последующих двух лет он не поручал мне практически ничего. Мою убежденность он проверял временем. Я приходил на наши встречи с пустыми руками и в ответ получал спокойную поддержку.»

Дейч прибыл в Англию с инструкциями вступить в контакт с Берджессом, а также Филби. Берджесс, который уже тогда испытывал воодушевление от тайной войны «пятерок» против фашизма, был рекомендован к вербовке как Филби, так и Генри. Будь на месте Дейча более догматичный и менее одаренный воображением инспектор НКВД, он вполне мог решить, что неистовый Берджесс был бы в большей степени помехой, чем находкой. Дейч, однако, разделял презрительное отношение Берджесса к буржуазной сексуальной морали. Его убеждение в том, что политические и сексуальные репрессии всегда идут нога в ногу, уходящее корнями в его участие в движении «секс-клуб», не могло не привлекать его ко всем членам «великолепной пятерки», но больше всего, видимо, к Берджессу.

Несмотря на более поздние приукрашивания Берджесса, детство его было, видимо, как привилегированным, так и вполне обычным. Сын моряка-офицера, женившегося на богатой невесте, Гай после года в Итонском колледже был отправлен в Дартмут в Королевский военно-морской колледж, где он блистал и на занятиях в классе, и на спортивной площадке. Плохое зрение, однако, не позволило ему сделать карьеру в качестве морского офицера, и в возрасте 16 лет он снова оказался в Итоне. На последнем году обучения он стал победителем конкурсов по истории Розбери и Глэдстоуна, а также сдал вступительные экзамены в Тринити-колледж в Кембридже с правом на стипендию, где собирался изучать историю. Тем не менее, несмотря на свою поразительную общительность, ему не удалось войти в число избранных в «Поп», привилегированное итонское общество, видимо, по причине откровенной гомосексуальности. Оказавшись в октябре 1930 года в Кембридже, Берджесс и вовсе отбросил всякие понятия об осторожности. В то время, когда связи между гомосексуалистами, даже между взрослыми людьми, наедине и по взаимному согласию, были все еще запрещены, Берджесс в открытую хвастался своими «грязными» контактами с молодыми рабочими-гомосексуалистами.

Берджесс не ограничивал свои связи «голубой» коммуной Кембриджа. Его яркая речь, приятная внешность, прирожденное чувство общительности и самоуверенность сделали его одним из тех среди студентов его поколения, кто пользовался наибольшим успехом. Он был своим и в привилегированном «Пит Клубе», и в пользовавшемся весьма невысокой репутацией «Футлайтс», студенческом сатирическом обществе. Интеллектуальные дарования Берджесса были также весьма значительными, хотя проявлялись они больше всего в его несомненном таланте делать моментальные обобщения и приводить яркие примеры, нежели чем способности проводить серьезный текстуальный анализ. Несмотря на свою достаточно бурную общественную жизнь и неизменную бутылку немецкого вина «Молоко любимой женщины» урожая 1921 года, которую он выпивал за ленчем, Берджесс без видимых практических усилий сдал в июне 1932 года на отлично первую часть экзаменов по истории. Через пять месяцев его избирают в «Апостолы», тайный дискуссионный клуб интеллектуалов, членами которого были как преподаватели, так и студенты, которые гордились (правда, не совсем заслуженно) тем, что им удалось собрать в клубе самых способных студентов Кембриджа.

Когда Горонви Риз, тогда еще молодой почетный член Ол Соулз-колледжа, впервые встретил летом 1932 года в Оксфорде Берджесса, тот «пользовался репутацией самого способного студента своего времени»:

«Вне всяких сомнений, что свою репутацию он оправдывал. Тогда он был стипендиатом Тринити-колледжа, и считалось, что впереди его ждет блестящее будущее ученого. В тот вечер он много говорил о живописи, и его мысли мне казались одновременно оригинальными и прочувствованными. Он показал необычайно широкое знание предмета для человека его возраста. Когда он говорил, он был просто неотразим, тем более что, будучи по-мальчишески живым и хорошо сложенным атлетически, он был красив чисто по-английски. И что казалось полной нелепицей, так это то, что почти все его высказывания не „оставляли никаких сомнений в том, что он гомосексуалист и коммунист… Мне казалось, что все, что он говорил, было чем-то глубоко оригинальным, чем-то таким, что было по сути чисто его.“

К 1932 году Берджесс, как обнаружил Риз при первой же их встрече, был уже марксистом. Самое позднее — в 1933 году, он вступил в ряды Коммунистической партии, возможно, будучи сагитированным Морисом Доббом. Одной из его наиболее любимых исторических тем для диспута, в которой он выказывал большее предчувствие, чем большинство его преподавателей, был неизбежный закат Британской империи. В «Меджлисе», обществе индийских националистов в Кембридже, Берджесс спорил о том, что революция в империи неизбежно откроет Британии дорогу к социализму. Но жизнь в имперских сумерках, казалось, только усиливала его чувство потребности в тех удовольствиях, которые мог предложить британский капитализм. С другой стороны, Берджесс все больше проникался мыслью Маркса о том, что, тогда как предыдущие философы пытались усовершенствовать мир, «вопрос состоит, однако, в том, чтобы его переделать». На последнем курсе Берджесс начинает проявлять активность. Он помог организовать увенчавшуюся успехом забастовку официантов Тринити-колледжа против такой системы организации труда, при которой большинство из них оказывалось не у дел во время студенческих каникул. Насладиться в полной мере декадентскими удовольствиями капиталистической системы, разрушению которой он посвятил свою жизнь, было характерной чертой юношеской способности Берджесса: и пешку съесть, и в дамки пролезть.

Все более захваченному партийной работой, а также активной общественной жизнью, Берджессу не удалось сдать вторую часть экзаменов по истории так же легко, как первую. Летом 1933 года он заболел (возможно, каким-то психосоматическим заболеванием) во время выпускных экзаменов, в результате ему была присвоена по справке о болезни лишь простая степень, которую получают те, кто считается заслуживающим присвоения более высокой степени, но не имеет возможности сдать экзамен. Тем не менее по-прежнему считалось, что впереди Берджесса ждет блестящее академическое будущее, и он приступил к работе над докторской диссертацией на тему «Английская буржуазная революция XVII века» в надежде получить звание стипендиата, занимающегося исследовательской работой в Тринити.

Одним из наиболее значительных дарований Берджесса, даже во времена его студенчества, была способность очаровывать не только преподавателей, но и студентов. Горонви Риз, хотя и не был гомосексуалистом и отверг попытки Берджесса соблазнить его при первой же их встрече, тем не менее тут же стал его большим другом. С этого момента именно Берджесс стал доминировать в отношениях между ними. Еще более активно Берджесс пытался достучаться до сердец некоторых гомосексуалистов среди преподавателей. Признанный Оксфордский классицист, Морис Баура, в то время декан Уодхем-колледжа, с которым одно время жил Берджесс, был в него просто страстно влюблен. Риз заметил в Берджессе «какое-то осознанное или неосознанное желание доминировать… Иногда он видел себя в роли некоего Фигаро, правда еще более изобретательного в оказании услуг другим с целью манипулирования ими в своих собственных интересах». В среде тех, кого Баура называл «гоминтерном», — скрытных, часто испытывавших разочарование, а иногда и чувство вины за свою противозаконную сексуальную жизнь, — власть Берджесса над другими, по крайней мере частично, имела своим основанием секс:

«В отношениях с любовниками он был груб и даже жесток, однако в его сексуальном поведении было также что-то благородное… Рано или поздно он переспал с большинством своих друзей, равно как и со всеми теми, у кого было на то желание и они не были однозначно отвратительны. Занимаясь любовью с ними, он приносил им освобождение от многих комплексов, основанных на пережитых разочарованиях и подавлении в себе желаний… Подобные отношения были непродолжительными, однако у Гая была способность сохранять привязанность тех, с кем он переспал, и, кроме того, каким-то странным образом постоянно доминировать в отношениях с ними. Этому способствовало и то, что и после того, как близким отношениям между ним и его друзьями приходил конец, он продолжал оказывать им содействие в их сексуальной жизни, чаще всего полной проблем и неудовлетворенности; выслушивал то, что их волнует в эмоциональном плане, и, если была в этом необходимость, находил подходящих партнеров. Для этих людей он был одновременно и исповедником, и сводником…»

Членом «гоминтерна», на которого Берджесс имел самое продолжительное влияние, был Энтони Блант, от которого он перенял некоторые из его взглядов на искусство, произведшие такое сильное впечатление на Горонви Риза при первой их встрече. Энтони Блант, самый старший из членов кембриджской «великолепной пятерки», был сыном преподобного Артура Бона Стенли Бланта, священник? англиканской церкви с большими связями в высшем свете, который умер, когда Энтони был на третьем году обучения в Кембридже. Королева Мария, супруга короля Георга V, писала вдове священника Хильде: «Какая потеря! Почему тот, кто делал так много добра на земле, должен был уйти, в то время как никчемным, злым людям позволяется и дальше жить на ней?» Энтони редко видел своего безгрешного отца, однако был крепко привязан к матери, о которой его брат Уилфрид говорил, что она была «женщиной безграничной доброты и почти пуританской простоты, не способной солгать даже в мелочи». Когда Бланту исполнилось четыре года, отец получил назначение служить капелланом британского посольства в Париже. Последующие десять лет, которые семья провела почти что безвылазно во Франции, привили Бланту то, что он определил как «очень сильные симпатии к Франции, которые стали с тех пор определяющими в моем отношении ко многому в жизни. С раннего возраста я воспитывался, почти что не сознавая этого, в почтительном отношении к произведениям искусства.» В школе в Мальборо, где Блант учился с 14 лет, он имел, по словам поэта Луиса Макниса, его близкого друга и сверстника, репутацию человека «не по годам глубоких знаний об искусстве и принятого тогда презрительного отношения к консервативной власти.» Сам же Блант последующему поколению марлборианцев говорил следующее:

«Мы из кожи вон лезли, чтобы проявить свою столь раздражающую других дерзость. В часовню мы входили, гордо развевая своими шелковыми носовыми платками. Свой платок я носил, закрепив за ремешок наручных часов, и никто не мог этому воспрепятствовать, потому что не было правил, запрещавших подобное. По субботам мы ходили на спортивную площадку, где другие ребята вечерами играли в мяч, и приводили их в ярость тем, что тут же, на их поле, начинали перебрасывать друг другу свой ярко раскрашенный мяч.»

В Мальборо презрение Бланта к буржуазным условностям находило свое выражение более на эстетическом, нежели политическом уровне. По словам Макниса, «он каждому, кто его слушал, говорил, что он… не считает политику достойной темой для разговора.» Несмотря на то, что Блант пытался ухаживать за другими мальчиками, он вряд ли вел активный образ жизни в школе как гомосексуалист, тем более что некоторые из его самых близких школьных друзей не были «голубыми».

История искусств, то, что могло бы более всего заинтересовать Бланта в Кембридже, как предмет был введен только лишь в начале 1960-х, и к 1926 году, когда он поступил в Кембридж, ни в одном другом университете истории исскуств не преподавали. Что же до института Куртодда, директором которого Блант стал впоследствии, то он был основан только в 1931 году. Блант поступил в Тринити-колледж со стипендией по математике — значительный успех для человека, основные дарования которого проявились в эстетике и литературе. Математика тем не менее его не устраивала. Сдав на «хорошо» первую часть экзаменов для получения степени по математике в июне 1927 года, то есть в конце первого года обучения в колледже, он решил переключиться на изучение иностранных языков, что было уже ближе к его увлечению европейским континентальным искусством и культурой. В 1928 году Блант на «отлично» сдал первую часть экзаменов для получения степени по иностранным языкам, получив высшие оценки по французскому (на котором он прекрасно говорил с детства) и достаточно высокие по немецкому. В дальнейшем он получил возможность полностью сконцентрировать свои силы на изучении французского. Блант окончил колледж в 1930 году, на «отлично» сдав вторую часть экзаменов академического курса по иностранным языкам. В мае 1928 года его избирают в «Апостолы». Не исключено, что не кто иной, как его коллега по научному обществу, королевский математик Алистер Уотсон (впоследствии ставший старшим научным офицером Адмиралтейства и также агентом КГБ, хотя и не такого класса, как представители «великолепной пятерки»), впервые заинтересовал и заставил Бланта всерьез заняться изучением марксистской теории. Однако до того, как интеллектуальные коммунистические воззрения последнего начнут находить свое воплощение в политической активности, пройдет еще несколько лет. То впечатление, которое сформировалось о студенте Бланте у Стивена Рансимена, молодого преподавателя истории в Тринити-колледже, разделяли многие из тех, кто с ним общался. «Он всегда выглядел чересчур довольным собой. Но общаться с ним было приятно.» В течение своих четырех студенческих лет Блант также проявлял активность, правда, не явную, и как гомосексуалист.

Самую значительную роль в вовлечении Бланта в работу на КГБ сыграл Гай Берджесс, ставший студентом Тринити как раз в то время, когда Блант занялся исследовательской работой там же в октябре 1930 года. Не кто иной, как Блант ввел через два года Берджесса в общество «Апостолов». К тому времени Блант был уже избран в научный совет Тринити-колледжа за свои успешные исследования на тему «История теорий живописи и Пуссен.» Новоиспеченного члена научного совета и новоиспеченного «апостола» часто видели вместе. Оба были достаточно известными фигурами, чтобы их не мог не знать неуправляемый Валентин Лоуфорд, студент колледжа Корпус Кристи, который «… из окна, выходящего на корпуса Тринити-колледжа, бросил банан в тех, кто входил после обеда через Большие ворота, абсолютно не задумываясь, в кого из тех трех живых целей попадет: широкоплечего, выглядевшего как гребец оксфордской команды, невысокого, который был мне известен как Гай Берджесс, или длинного и худого Энтони Бланта.»

Частично их связывали сексуальные отношения. Бланта физически страстно влекло к более молодому партнеру. Берджесс, гораздо менее разборчивый в своих связях, возможно, избавил Бланта от того, что его еще как-то сдерживало психологически, и ввел в пролетарский круг гомосексуалистов и тех удовольствий, которые дают «грязные» контакты с ними. Однако, и Бауру, и других членов «гоминтерна», Бланта сильно привлекали интеллектуальные способности, прекрасная речь и широкий кругозор Берджесса. Во время их первой встречи Горонви Риз был просто потрясен способностью Берджесса логически связать в одну цепочку свое увлечение искусством с марксистской интерпретацией истории, а последнюю, в свою очередь, с забастовкой водителей автобусов, которую он помогал организовывать в Кембридже. В 1972 году, за семь лет до того, как было разоблачено его собственное предательство, Блант выступил с публичным протестом против тех, кто пытался умалить замечательные дарования Берджесса, проявленные последним в те годы, которые он провел в Кембридже:

«Мне думается, важно напомнить, что он был не только одним из наиболее интеллектуально развитых людей, с которыми мне когда-либо доводилось общаться, но и удивительно обаятельным и живым человеком; и те, кто сейчас пишет, что их физически воротило от его присутствия, мягко говоря, врут. То, что, может быть, было правдой о нем в его более поздние годы, которые он провел в этой стране, они переносят на его молодость. Его интеллектуальное влияние было просто потрясающим. Он обладал гораздо более широким кругом интересов, нежели (Джон) Корнфорд или (Джеймс) Клагман (два наиболее известных партийных активиста среди студентов Кембриджа). Его интересовало все, и, хотя он был весьма упрям и несговорчив, не было такой темы для разговора, в которой он не высказал бы достаточно интересные и заслуживающие внимания взгляды.»

Берджесс использовал все свое влияние, которое он имел на Бланта, чтобы убедить последнего в том, что его долг — воплотить свои теоретические марксистские взгляды в практической деятельности на благо Коминтерна — в конечном счете КГБ — в международной борьбе с фашизмом. Суть аргументов Берджесса, возможно, точнее всего отражена в сжатом виде в одном из его наиболее любимых отрывков из мемуаров Клода Кокберна: «Наступает момент, когда твои поступки должны каким-то образом соотноситься с твоими словами. Это то, что называется „моментом истины“.

Этот момент наступил в начале академического 1933 года, когда Берджесс, воодушевленный желанием Генри проявить солидарность с антинацистскими «фюнфергруппами», принялся за создание кембриджской «пятерки». Сам Блант в статье, опубликованной им в 1973 году, сделал завуалированную ссылку на этот поворотный в его карьере момент:

«Осенью 1933 года Кембридж совершенно неожиданно оказался зараженным марксизмом. Я прекрасно помню, когда это произошло, потому что я был свободен от лекций в осеннем семестре и находился в отпуске, а когда вернулся в январе (1934 года), обнаружил, что почти что все мои более молодые друзья стали марксистами и вступили в партию. Кембридж буквально за ночь стал другим.»

Блант не мог тогда открыто сказать о том, как повлияла на него эта «трансформация» Кембриджа. Берджесс заявил о том, что «момент истины» наступил и что Блант теперь должен был посвятить свои силы тайной борьбе Коминтерна претив фашизма. В конце осеннего триместра 1933 года Берджесс навестил Бланта в Риме, где тот проводил часть своего отпуска, остановившись у Эллиса Уотерхауза, в то время библиотекаря английской школы в Риме. Уотерхауз не был посвящен в дела Берджесса и Бланта. Тем не менее он отмечал, что до приезда Берджесса они «никогда не говорили на политические темы. Тем не менее это было единственным, о чем хотел говорить Гай. В политике он разбирался превосходно, и Энтони старался от него не отставать. „Возможно, именно в Риме, столице фашистской Италии, Берджесс и завербовал Бланта в свою тайную «пятерку“, целью которой было содействие Коминтерну в его тайной войне против международного фашизма.

Помимо Бланта, другим значительным приобретением для «пятерки» Берджесса в ее начальный период действия стал Дональд Маклин, студент Тринити Холл-колледжа, с которым восемнадцать лет спустя ему пришлось бежать в Москву. Отец Маклина, сэр Дональд Маклин, был пресвитерианским адвокатом и либеральным политиком, шотландцем по происхождению, родившимся в Англии. Ко времени своей внезапной смерти в 1932 году он был президентом Совета по образованию в национальном правительстве Рамсея Макдональда. Высокие моральные принципы, что для сэра Дональда было главным в жизни, привели его к мысли направить сына в школу Грешема в Холте, что в Норфолке, чей директор Дж. И. Экклз каждому вновь прибывшему мальчику внушал значимость «правды, откровенности и чести, чистоты помыслов, слов и дел, ценности и значимости упорного и честного труда». Чтобы сохранить непорочность и ограничить сексуальное экспериментирование подростков в дневное время, карманы брюк каждого мальчика зашивались. Один из самых известных учеников школы Грешема эры правления Экклза, поэт У.Х. Оден писал в 1934 году: «Самая веская причина того, что я выступаю против фашизма, это те фашистские порядки, которые царили у нас в школе».

Реакция Маклина на эти порядки была менее выразительной. Нет убедительных оснований утверждать, что он ненавидел (или не очень сильно любил) своего отца или ту публичную школу, в которой пришлось учиться. Он выступал за школу Грешема на турнирах но регби, победил на конкурсе, который давал право поступления в кембриджский Тринити Холл-колледж, что было чуть менее престижно, чем заполучить стипендию для учебы в нем, и вышел из стен школы с абсолютно незапятнанной моральной репутацией. Однако в отличие от Филби и Берджесса он впервые серьезно познакомился с коммунистическими идеями еще в школе. Норман Джон («Джеймс») Клагман, его школьный друг, который впоследствии стал членом политического комитета Коммунистической партии Великобритании и партийным историком, утверждал, что он стал коммунистом в школе Грешема с целью досадить ее руководству. Маклин еще в школе начал вести двойной образ жизни, скрыв от отца одновременно то, что он потерял веру в Бога, и то, что его политические взгляды становились все левее и левее. Если он и не был коммунистом к 1931 году, то есть к тому времени, когда стал студентом Тринити Холла, то уж наверняка стал оным на первом курсе. С Берджессом, возможно, его познакомил его друг «Клюггерс», специалист по иностранным языкам из соседнего Тринити-колледжа. А «хищник» Берджесс, не исключено, стал, первым любовником бисексуального Маклина. Принеся освобождение Маклину от его сексуальных проблем, Берджесс стремительно продвигался вперед к своим другим завоеваниям. Позже он смеялся над тем, что «большое, рыхлое, белое, китообразное тело Маклина» могло вызывать в нем какие-то чувства. На самом деле Маклин был высок, смугл, атлетически сложен и достаточно красив для того, чтобы быть привлекательным, как и Берджесс, для обоих полов.

Берджесс также избавил Маклина и от некоторых его политических комплексов. Возможно, именно в течение того осеннего триместра 1933 года, незадолго до поездки в Рим для встречи с Блантом, Берджессу и удалось завербовать его в свою тайную группу, которой предстояло присоединиться к тайной войне Коминтерна против международного фашизма. В ноябре 1933 года Маклин дал интервью основному студенческому журналу Кембриджа «Гранта», в котором были весьма любопытные намеки на его двойной образ жизни, как в сексуальном, так и политическом плане. Маклин начал интервью с того, что заявил, что личность его тройственна. После чего по очереди выступил в каждой из этих трех ролей. Сначала в роли показного эстетствующего гомосексуалиста по имени Сесилы «Как раз влезал в свои вельветовые штаны, когда ты позвонил… Ты обязательно должен быть у меня на нашей следующей вечеринке. Будет море чудесных цветов, и все будут одеты, как в сказке…» . Затем в роли здоровяка Джека, мужика спортивного вида: «Как раз приступил к бифштексу в „Поросенке и свистке“, когда услышал твой вопль. Собралась отличная компашка, и вдобавок здесь чертовски красивые официанточки (подмигивает)». И, наконец, самое сокровенное в Маклине, ужасно серьезный студент, увлекающийся марксизмом, по имени Фред: «Чрезвычайно занят сейчас. Пытаюсь выяснить, был ли Мидлтон Мюррей (!) материалистом или всего лишь диалектиком… Дело вот в чем. Каждый должен работать. Именно поэтому я здесь.»

«Пятерка» Берджесса, как и некоторые немецкие «фюнфергруппен», которые стали для нее прообразом, не имела постоянного членского состава, и не всегда получалось так, что в ее составе было именно пять человек. Одними из первых ее членов были, возможно, Алистер Уотсон и Джеймс Клагман. Однако ни того и ни другого КГБ не приравнивало к классу таких, как Филби, Берджесс, Блант, Маклин и тот «Пятый», который был завербован в 1935 году.

Весной 1934 года Берджесс поменял тему своих исследований, и место «Буржуазной революции XVII века» заняло «Восстание сипаев». Но и на эту работу у Берджесса не хватило творческого запала вследствие того, что его все больше и больше поглощала тайная война против фашизма. В мае, вскоре после того, как Филби вернулся в Лондон и приехал в Кембридж, Берджесс из первых рук получил информацию о том, какие приключения пришлось пережить Филби при его контактах с подпольем Коминтерна в Вене. По словам Горонви Риза восхищение Берджесса Филби было «настолько велико, что трудно было понять, на каких объективных данных оно было основано». Возможно, также в мае, в одном из кафе Ист-энда состоялась первая встреча Берджесса с Арнольдом Дейчем, которого, как и Филби, он знал просто как «Отто». Берджесс написал Филби письмо, в котором проинформировал о своих успехах по вербовке. Филби, по его словам, «ответил и поздравил его». Летом 1934 года, с одобрения Дейча Берджесс посетил Германию и Россию в сопровождении оксфордского коммуниста Дерека Блейки (впоследствии погибшего во время Второй мировой войны). Поездка в Германию проходила в драматическое время. Не успели они обсудить с одним молодым немецким коммунистом возможные способы бегства в Россию, как услышали отзвуки ружейной стрельбы. Это было 30 июня 1934 года — «ночь длинных ножей», в течение которой Гитлер сводил счеты со своими соперниками по нацистской партии.

По словам одного из своих доверенных ЛПК, Берджесс за время своего визита в Москву встретился с Пятницким, заведовавшим Отделом международных связей Коминтерна, и Бухариным, бывшим председателем Коминтерна. Эта поездка еще больше убедила его в том, что он работает на Коминтерн, который вел тайную войну против международного фашизма. Но по возвращении Дейч убедил его в том, что для того чтобы вести тайную войну, ему, как Филби, необходимо уйти в подполье и порвать все видимые связи с Коммунистической партией. Берджесс справился с этим, но, на взгляд его друзей, несколько эксцентрично: он поставил Сталина в один рад с фашистскими диктаторами; определив фашизм как «предвестник будущего». Даже на тайных собраниях «Апостолов» он скрывал свои политические убеждения:

«Какую бы идею ни обсуждали, у него всегда были наготове удачная цитата, забавный анекдот, неприличное сравнение или уничижающе находчивый ответ. Если в обществе обсуждался политический вопрос, он предпочитал говорить такими метафорами, смысл которых был мало понятен. Если его прямо призывали высказать свои убеждения, он выкатывал свои яркие голубые глаза и, посмотрев на бросившего вызов своим обезоруживающе улыбающимся взглядом, начинал говорить о чем-то совершенно другом.»

Добившись от Берджесса согласия использовать по крайней мере некоторые принципы работы агента НКВД, Дейч также убедил его отказаться от рада идей, входивших в его первоначальный план создания ячейки Коминтерна, задуманной как имитация немецких «фюнфергруппен». С каждым завербованным в Кембридже вели индивидуальную работу сначала Дейч, а затем Малый. Тем не менее Берджесс выказывал полное пренебрежение ортодоксальными принципами этого ремесла, по-прежнему рассматривая агентурную работу как что-то вроде общественной нагрузки, выполняемой совместно с друзьями. Как признался позднее Филби, «именно Берджесс настаивал на поддержании связи между нами всеми». Именно эта настойчивость почти что привела в 1951 году к провалу Филби.

По подсказке Дейча Дональд Маклин оборвал, в то же время что и Берджесс, все свои связи с Коммунистической партией. После сдачи с отличием выпускных экзаменов академического курса иностранных языков в июне 1934 года, желанием Маклина было или поехать в Советский Союз преподавать английский, или остаться в Кембридже и приступить к работе над докторской диссертацией по философии. Темой своей диссертации он видел «марксистский анализ деятельности Джина Келвина и подъем буржуазии». Вместо этого летом он сказал матери, что собирается попробовать поступить на службу в Министерство иностранных дел. Леди Маклин была рада этому, но поинтересовалась у сына, не помешают ли его намерению его коммунистические убеждения. «Ты, должно быть, сочтешь, что верчусь, как флюгер, — ответил тот, — но дело в том, что я недавно отошел от всех этих дел. „ Почти весь следующий год он провел с репетитором, жившим недалеко от Британского музея, готовясь к экзаменам для поступления на службу в министерство, которые должны были состояться в августе 1935 года. Сдал он их блестяще. Позднее Маклин рассказывал, как во время последнего собеседования его спросили о его «коммунистических взглядах“, проявившихся в Кембридже:

«Передо мной тут же встал вопрос: солгать или нагло выкрутиться? Я решил нагло выкрутиться. „Да, — сказал я, — у меня были такие взгляды, и я еще не до конца от них избавился“. Думаю, им понравилась моя честность, потому что они закивали, потом посмотрели друг на друга и улыбнулись. Затем председатель сказал: „Спасибо, на этом все, господин Маклин“.

Когда в октябре 1935 года Маклин впервые переступил порог Министерства иностранных дел в качестве нового члена Ее Величества дипломатической службы, он стал первым из «великолепной пятерки», кому удалось прорваться в коридоры власти.

У Берджесса ушло больше времени на то, чтобы получить доступ к государственным тайнам. К концу 1934 года его исследовательская работа застопорилась, и он решил уйти из Тринити-колледжа. Первой работой, которую ему удалось получить после Кембриджа, была работа в качестве финансового советника матери его друга по Тринити и соратника по обществу «Апостолов», Виктора Ротшильда, позднее лорда Ротшильда. Задачей, рассчитанной на более длительный период, было проникновение в коридоры власти, по возможности, в Секретную разведывательную службу, о чем часто шел разговор на регулярных встречах Берджесса с Дейчем в кафешках Ист-энда. С этой целью Берджесс приступил к эксплуатации, «циничной и сознательной… своего старого круга мальчиков», пустив в ход при этом все свое огромное обаяние, однако, как он позже признался, «никогда не боялся и рук замарать». Похоже, он предпринял попытку, правда, неудачную, получить место в Исследовательском управлении Консервативной партии, возглавлявшемся сэром Джозефом Бол л ом, бывшим главой Отдела по расследованиям МИ5 и ближайшим советником будущего премьер-министра Невилла Чемберлена.

Тем не менее к концу 1935 года Берджесс становится личным помощником молодого члена парламента от Консервативной партии, гомосексуалиста, капитана «Джека» Макнамары, которого, как считал Риз, «учитывая его крайне правые политические взгляды… вполне можно было бы назвать фашистом». «О своем работодателе Гай говорил добродушно-презрительно; он опять был в своей роли Фигаро — слуги, который на самом деле был хозяином…» . Фигаро и его работодатель совершили несколько поездок в нацистскую Германию с целью сбора информации, которые, по словам Берджесса, в большей степени состояли из отчаянных проделок с сочувствующими гомосексуалистами из Гитлерюгенда. Берджесс наладил великолепные контакты с представителями континентального «гоминтерна». Главным среди них был Эдуард Пфейфер, начальник канцелярии Эдуарда Даладье, министра обороны Франции с января 1936 по май 1940 года и премьер-министра с апреля 1938 по март 1940-го. Друзьям Берджесс рассказывал мрачные истории о том, как «он, Пфайфер и еще два члена кабинета министров Франции… провели вместе вечер в одном из мужских борделей Парижа. Распевая песни и весело смеясь, они танцевали вокруг стола, к которому был привязан обнаженный мальчик, которого они стегали кожаными хлыстами».

В отличие от Филби, Берджесса и Маклина, у Бланта не было необходимости создавать себе образ человека с правыми политическими взглядами. Он никогда не был воинствующим и активным коммунистом, и в его прошлом не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Его наполненный марксизмом концептуализм, характерный для его критических работ по искусству 30-х годов, казался слишком отдаленным как от мира большой политики, так и полемики теоретиков-сталинистов. Тем не менее один ведущий критик-марксист обвинил Бланта, возможно, незаслуженно в том, что тот пытался деполитизировать историю искусства и подходил к ней с «формалистических и безнравственных позиций». Основная посылка Бланта, провозглашенная им в 30-е годы, состояла в том, что искусство не может быть отделено от общества:

«Произведения искусства создаются художниками; художники — те же люди; люди живут в обществе, и взгляды людей в значительной степени формируются под влиянием того общества, в котором они живут. Таким образом, произведения искусства нельзя рассматривать с исторической точки зрения, разве что с человеческих и в конечном счете социальных позиций.»

После поездки в 1935 году в Россию его марксистские симпатии, находившие свое выражение в критических статьях по искусству в журнале «Спектейтор», становятся все более явными. «Интеллектуал больше не боится, — утверждал он, — признаться в том, что его интересуют практические дела в мире, а коммунизм настолько же интересен, как кубизм». Он продолжал призывать к созданию союзов художников и превращению музеев из дворцов развлечений в классные комнаты. Возможно, именно после поездки в Россию начались регулярные встречи Бланта с Арнольдом Дейчем. Дейч уговорил Бланта, критика-радикала в мире искусства, сделать вид, что он абсолютно не интересуется делами партии. Майкл Стрейт, молодой американский экономист из Тринити-колледжа, вступивший в марте 1936 года в общество «Апостолов», пришел к выводу, послушав выступления Бланта на заседаниях общества, что тот «абсолютно не интересуется политикой». Только в начале 1937 года, когда Блант попытался завербовать его в качестве советского агента, тот понял, как он в нем ошибался.

Самым важным агентом, завербованным Блантом, был «Пятый» — Джон Кэрнкросс, студент Тринити-колледжа. Вместе с Филби, Берджессом, Блантом и Маклином он был известен Центру как член «великолепной пятерки», самой сильной группы заграничных агентов за всю историю КГБ. Однако, если бы не гипотезы о заговоре, сопровождавшие сэра Роджера Холлиса на протяжении всей его карьеры, не другие ложные следы, сбившие с толку многие издания, начавшие охоту за иностранными агентами в 80-х, Кэрнкросс был бы разоблачен как «Пятый» еще до того, как появились неопровержимые свидетельства Гордиевского. И хотя он был публично изобличен последним из пяти, ему удалось проникнуть в гораздо большее число коридоров власти и разведывательных служб, чем остальные четверо. Не прошло и десяти лет после окончания Кембриджа, как он поочередно служил в Форин Оффисе, казначействе, личной канцелярии министра правительства, школе шифровальщиков правительственной связи и Секретной разведывательной службе. Гордиевский вспоминал, что Дмитрий Светанко, бывший тогда начальником Британского отдела Первого главного управления КГБ, отзывался о Кэрнкроссе «с благоговейным ужасом, восхищением и почтением». «Успехи Кэрнкросса равнозначны достижениям любого из „Пятерки“, за исключением Филби», — говорил Светанко.

Его учебные успехи были не менее блестящи, чем у остальных членов «Пятерки». Кэрнкросс родился в 1913 году в Глазго в семье со скромным достатком, но одаренной интеллектуально. Его старший брат Алек (который не имел связей с КГБ) стал выдающимся экономистом. Он был главой правительственной экономической службы, возглавлял колледж Св. Петра в Оксфорде, а затем стал президентом университета города Глазго. Как и Алек, Джон поступил с правом на получение стипендии в Академию Хамильтон, что под Глазго. В 1930 году, когда ему исполнилось семнадцать, вероятно, находясь уже под влиянием политических традиций «красного» Клайдсайда и социальных несправедливостей «великой депрессии», он поступает в университет города Глазго, где в течение двух лет изучал французский и немецкий языки, политэкономию, а также английский. Затем едет в Европу совершенствовать свое знание языков, и 1933—1934 учебный год проводит в парижской Сорбонне. За год получает там степень кандидата филологии, его принимают с правом на стипендию в кембриджский Тринити-колледж, и тогда же он, возможно, налаживает контакты со Всемирным комитетом помощи жертвам германского фашизма, возглавляемый Мюнценбергом.

Ко времени приезда в Тринити-колледж для продолжения изучения французского и немецкого, октябрю 1934 года, Кэрнкросс был откровенным коммунистом. Степень, полученная в Сорбонне, позволила ему пропустить первую часть курса аспирантуры по иностранным языкам и получить звание бакалавра гуманитарных наук всего за два года.

В Кембридже одним из наставников Кэрнкросса по французской литературе оказался Энтони Блант, который провел с ним курс еженедельных индивидуальных занятий (или «консультаций», как говорят в Кембридже). Покровительственные манеры и книжное знание марксизма Бланта, абстрагированное от суровой правды классовой борьбы, раздражало молодого и пылкого шотландского коммуниста. Кэрнкросс вспоминал: «Он не нравился мне, а я ему.» Блант тем не менее взял его. на заметку, а затем свел с Берджессом, встреча с которым произошла во время одного из приездов последнего в Кембридж, и была установлена тесная связь. Сорок лет спустя Кэрнкросс дал интервью, в котором, скрыв большую часть того, что он сделал для КГБ, признался, что увидел в Берджессе человека «крайне интересного, обаятельного и совершенно безжалостного». В один из своих приездов в Кембридж в 1935 году Берджесс завербовал Кэрнкросса в качестве агента Коминтерна для ведения тайной войны против международного фашизма и свел его с Арнольдом Дейчем. К 1936 году Кэрнкросс порвал все видимые контакты с Компартией и подал прошение о приеме в Форин Оффис. Летом 1936-го он окончил Кембридж с наивысшими отличиями в иностранных языках, ему было предложено место в аспирантуре колледжа, и, помимо всего прочего, он лучше всех сдал приемные экзамены в Форин Оффис. Он получил на сотню очков больше, чем блистательный Кон О'Нил из колледжа Ол Соулз (впоследствии ведущий британский дипломат). Осенью Кэрнкросс стал, после Джона Кинга и Дональда Маклина, третьим советским агентом в британском Министерстве иностранных дел.

«Кембриджская пятерка» набирала обороты, капитан Кинг передавал важную информацию из Министерства иностранных дел Пику, а Дейч тем временем организовал шпионскую группу в Вулвичском арсенале. Все это заставило ИНО в начале 1936 года послать в Лондон Малого, где тот сосредоточил в своих руках всю нелегальную деятельность НКВД. «Легальный» резидент НКВД в советском посольстве в Лондоне, Арон Вацлавович Шустер никакого участия в подобных операциях не принимал; он только предоставил канал связи с Московским центром, а также оказывал прочую нелегальную поддержку. Слуцкому, который стоял во главе ИНО, импонировал дар Малого вербовать, вдохновлять и завоевывать преданность своих агентов, хотя его и беспокоило, что тот постоянно мучился угрызениями по поводу своего прошлого. После пьяных вечеров, проведенных в ресторане с кем-нибудь из агентов, Малый начинал вспоминать все ужасы, свидетелем которых ему пришлось оказаться. Хеда Массинг писала: «Стоило ему, всегда рассудительному и такому светскому человеку, выпить, как он впадал в жуткую депрессию и начиналось самобичевание. Когда все эти кошмары начинали выбираться из-под такого ухоженного фасада, по спине пробегал холодок.» У Малого был страстный роман с Гердой Франкфуртер, которая была агентом Игнатия Райсса. Но, по словам Хеды Массинг, «в Москве хорошо знали о его пристрастии к спиртному и заставили его жениться на русской девушке, которую он не любил. Она играла роль няньки и надсмотрщика.»

Малый с женой приехали в Лондон в начале 1936 года по поддельным австрийским паспортам на имена Пола и Лидии Харт. Капитану Кингу он представился как «господин Петерсен», сотрудник несуществовавшего голландского банка. Именно этот банк, как сказал Кингу Пик, его куратор из НКВД, покупал информацию, полученную из Министерства иностранных дел. Вначале Кинг заносил по дороге домой копии документов из Министерства иностранных дел Пику на работу у Букингемейт. Оттуда копии документов доставлялись Маю инженером-электриком, членом Компартии Великобритании, Брайаном Гоолд-Вершойлом (по кличке «Друг»), который в течение нескольких лет работал курьером Коминтерна. Гоолд-Вершойл, который взбунтовался против системы образования в государственной школе и, вдохновленный романтическими представлениями о советском государстве рабочих и крестьян, верил в то, что исполняет политические указания Коммунистического Интернационала. Он был поражен, когда однажды увидел в открытом пакете Кинга документы Министерства иностранных дел. Наиболее важные материалы от Кинга Малый передавал по телеграфу в Москву из советского посольства в Кенсингтоне, под именем Манн. Остальное отправлялось через Гоолд-Вершойла или другого курьера, и все это переснималось в студии Вольфа Левита, немецкого фотографа, работавшего на НКВД.

Сначала Дон Маклин, который начинал работу в Министерстве иностранных дел с Лиги Наций и Западного управления (по отношениям с Голландией, странами Иберийского полуострова, Швейцарией и вопросам Лиги Наций), имел доступ к ограниченному числу документов Министерства иностранных дел, чем более скромный Кинг, который находился в стратегически более выгодном месте. Пожалуй, наиболее важными были данные, которые он передавал НКВД насчет Гражданской войны в Испании, о чем Маклин позднее писал: «Все мы были единодушны в нашем желании, чтобы правительства Франции и Советского Союза вмешались и спасли правительство Испании от Франко и фашистов…» Вполне может быть, что именно он передал в НКВД преувеличенные данные о том, что британская политика невмешательства была частью более широкой политики потворствования Германии с целью оставить Сталина один на один с фашизмом. Однако Малый в основном рассматривал Маклина как «долгосрочного» агента, давая ему указания, пока тот начинал свою карьеру в Министерстве иностранных дел, больше внимания уделить именно продвижению по служебной лестнице, а не сбору разведывательных данных. И Маклин здесь явно преуспел. Отдел кадров дал ему самые лестные характеристики, когда рекомендовал его в марте 1938 года послу Великобритании во Франции в качестве третьего секретаря посольства, что должно было стать его первым назначением на работу за границей: «Маклин, сын покойного сэра Дональда Маклина, который может быть вам известен в качестве члена парламента от Либеральной партии, достиг огромных успехов за два года своей работы в министерстве и является гордостью Западного управления. Как человек он очень приятен и проявил большие умственные способности. К тому же он симпатичен внешне, и мы считаем, что в Париже он будет пользоваться успехом как в общении с людьми, так и на работе.»

К тому времени Маклин завоевал такую репутацию, что его прочили на должность постоянного помощника министра.

Джону Кэрнкроссу, который пришел в Министерство иностранных дел через год после Маклина, осенью 1936 года, не удалось так же быстро зарекомендовать себя. В последующие два года он работал в Америке, в Лиге Наций, в Западном и Центральном управлениях, но настоящего места себе так и не нашел. Некоторое время он работал вместе с Маклином в Западном управлении, получив, по его словам, доступ к «бесконечному количеству ценной информации о ходе Гражданской войны в Испании». У Кэрнкросса не было столько естественного обаяния и такого умения общаться, как у Маклина. И хотя он и пытался наладить широкие контакты в Уайтхолле, друзей завести так и не удалось. Сэр Джон Колвилл, помощник личного секретаря Невилла Чемберлена, а позднее личный секретарь Черчилля, считал, что он «очень умен, но временами ведет себя неадекватно и занудно». Позднее он вспоминал, что «Кэрнкросс всегда приглашал людей пообедать с ним… Ел он очень медленно. Я просто никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел медленнее.» Кэрнкросс подробно записывал свои разговоры за обедом в Уайтхолле, а затем передавал в НКВД. После года работы в Министерстве иностранных дел, Малый предложил ему подумать о переходе в Министерство финансов, так как там, в отличие от Министерства иностранных дел, у НКВД еще не было своих людей. И он перешел туда в октябре 1938 года. В Министерстве иностранных дел, пожалуй, даже вздохнули с облегчением, понимая, что его неуклюжесть не помогла бы ему стать настоящим дипломатом.

Берджесс, безусловно, расстроился, увидев, что Кэрнкросс, которого он завербовал, сумел быстрее проникнуть в Уайтхолл, чем он сам. В конце 1936 года он устроился на «Би-Би-Си» в качестве продюсера. После курса подготовки и работы в качестве продюсера, вероятно, над серией «Поддерживайте форму вместе с мисс Кигли», он перешел в Отдел встреч и передач для семьи (ныне «Радио—4»), где стал искать людей с прошлыми или настоящими связями в разведке, и предлагал им выступить по радио. Наиболее важной из таких фигур был Дэвид Футмен, заместитель руководителя (а позднее и руководитель) Управления политической разведки СИС. Можно себе представить, что было бы с Футменом, представь он себе хоть на секунду, что продюсером его выступления об Албании летом 1937 года был агент НКВД. Но он и через год не догадался и, увлеченный пристрастием Берджесса к международным событиям, помог ему найти работу в СИС.

Берджесс проработал так еще несколько лет, регулярно возвращаясь в Кембридж для встречи с «апостолами» и друзьями. Перед тем, как уйти из Тринити и устроиться в Уорбургском институте в Лондоне в 1937 году, Блант проконсультировался с Берджессом насчет подходящих агентов для советской разведки. Майкл Стрейт, после того, как его самого пытался завербовать Блант в начале 1937 года, сделал вывод, что Берджесс являлся «той фигурой, что скрывалась за Энтони». Главным агентом, которого завербовал Блант, стал Леонард Генри Лонг, по прозвищу «Лев». Он появился в Тринити, уже будучи коммунистом, в октябре 1935 года, с отличными оценками в учебе и дипломом по современным языкам. «Я был мальчишкой из рабочей семьи, — вспоминал Лонг. — Чувство общественной несправедливости сидело глубоко во мне.» Блант следил за его прогрессом с французским и, пожалуй, сыграл решающую роль в том, что того выбрали в «апостолы» в мае 1937 года. Почти в это же время Блант завербовал его в НКВД. Так же, как и Стрейта, Лонга подкупило то, что при вербовке Блант скорее проникался к будущему агенту, вместо того, чтобы пытаться указывать ему. Как вспоминал Лонг, «Блант никогда не пытался шантажировать или запугивать меня, потому что мы глубоко верили в дело строительства коммунизма.» В годы Второй мировой войны Лонг, как советский субагент, подчинялся лично Бланту.

Ким Филби стал самым важным агентом из всей «великолепной пятерки», хотя он и шел к этому медленнее, чем остальные. По возвращении из Вены он занялся скучной работой в «Ревью ов ревьюз», все сильнее осознавая, насколько мала его роль в тайной войне с фашизмом и сколь малого он добился в смысле обретения поддержки со стороны Дейча. Первым, хотя и небольшим, успехом явилось признание со стороны профашистского Англо-германского товарищества, насчет которого существовал секретный меморандум Министерства иностранных дел, осуждавший его «постоянную связь» с Геббельсом и немецким Министерством пропаганды и просвещения. Филби самозабвенно работал в товариществе на временной основе, и уже появилась надежда устроиться на постоянную работу в новом журнале о торговле, который должен был издаваться на немецкие деньги. С этой работой так ничего и не вышло, но Филби несколько раз встречался с послом Германии в Лондоне, фон Риббентропом, и не раз был в Министерстве пропаганды Геббельса в Берлине.

В июле 1936 года Филби находился в Берлине. Там он узнал о начале Гражданской войны в Испании. Именно тогда он получил свое первое задание как разведчик, работая в качестве журналиста. В его мемуарах читаем: «Моим непосредственным заданием была добыча из первых рук информации по всем аспектам военных действий со стороны фашистов.» Как всегда, его мемуары рассказали не обо всем. А вот данные, которые приводит Гордиевский, позволяют разгадать тайну работы Филби в Испании. В начале 1940 года перебежчик из НКВД Вальтер Кривицкий находился в Англии. Там он был допрошен Джейн Арчер, которую Филби считал вторым наиболее способным сотрудником МИ5 из тех, с кем он встречался. В своих мемуарах Филби пишет, что Арчер вытянула из Кривицкого «заманчивый клочок информации о молодом английском журналисте, которого советская разведка послала в Испанию, когда там шла Гражданская война». Этим «молодым английским журналистом» был Филби. А «заманчивый клочок информации» касался плана убийства генерала Франко. В начале 1937 года Ежов передал Маю указания послать своих британских агентов в Испанию под видом журналистов, чтобы те внедрились в окружение генерала Франко и помогли организовать его убийство. Филби удалось убедить одно лондонское журналистское агентство выдать ему бумагу об аккредитации как вольнонаемного репортера по военным событиям. В феврале 1937 года он приехал в Испанию. По приезде он без конца стал добровольно посылать в газету «Тайме» статьи о боевых действиях из районов, контролируемых войсками Франко.

Еще не успев толком начаться, карьера Филби как советского агента в Испании однажды чуть не оборвалась. Сам он считал, что избежал разоблачения буквально благодаря своим зубам. Он жил в Испании уже два месяца, когда однажды посреди ночи его разбудил громкий стук в дверь. Это были солдаты националистической Гражданской гвардии. Одеваясь под пристальным взглядом гвардейцев, он вспомнил, что оставил в заднем кармане брюк шифр НКВД, написанный на клочке папиросной бумаги. По дороге в штаб избавиться от бумажки не удалось, а когда пришли, его провели в кабинет, освещенный лишь яркой лампой без абажура. Допрос проводил «невысокого роста майор Гражданской гвардии, немолодой, лысый и с тоскливым лицом». Но до этого ему приказали вывернуть карманы. Последовавшие секунды были одними из самых решающих в судьбе Филби. «Сначала я вынул бумажник и бросил его на стол, подкрутив в последнюю секунду, и тот полетел в дальний угол стола. Как я и ожидал, все трое бросились за ним и растянулись на столе. Передо мной остались лишь три задницы. Я выхватил клочок бумаги из кармана, смял и проглотил. Его больше не существовало.»

После этого Филби стало везти. В мае он стал штатным сотрудником «Тайме», одним из двух корреспондентов этой газеты в националистической Испании. Он едет в Лондон, где обговаривает свои обязанности в «Тайме» и свое задание с Маем. По возвращении в Испанию, Филби укрепляет свою «крышу»: он заводит любовницу, лэди Фрэнсис Линдсей-Хогг, по прозвищу «Зайчонок». Убежденная роялистка, она до развода была женой английского баронета. Филби отлично притворялся даже в постели. Леди Фрэнсис вспоминала, что он никогда «и близко не упоминал социализма, коммунизма и тому подобного».

К концу года Филби стал местным героем. Троих журналистов, ехавших с ним на машине, смертельно ранило артиллерийским снарядом. Филби только задело. Он скромно сообщал читателям «Тайме»: «Вашего корреспондента… отвезли в пункт первой помощи, где быстро обработали легкие ранения головы. А тем временем испанские офицеры самоотверженно пытались спасти остальных пассажиров машины, хотя вокруг рвались снаряды.» 2 марта генерал Франко собственноручно повесил Красный крест воинской доблести на грудь Филби. Единственный член парламента Великобритании от Коммунистической партии, Вилли Галлахер, выразил протест в Палате общин. Филби позднее вспоминал: «Мое ранение в Испании неоценимо помогло моей работе — как журналиста и разведчика. До этого британских журналистов сильно критиковали офицеры Франко, которым казалось, что британцы все коммунисты, так как слишком многие воевали на стороне интернациональных бригад. После моего ранения, собственноручного награждения Франко я стал известен как „англичанин, которого наградил Франко“. Передо мной распахнулись многие двери.»

По словам одного британского дипломата, «Филби знал едва ли не все о степени немецкого и итальянского участия на стороне Франко».

Сведения из лагеря Франко Филби передавал сотрудникам НКВД, с которыми он встречался на той стороне границы с Францией у Андеи и Сен-Жан де Люз. Задача, для выполнения которой Малый посылал Филби в Испанию — помочь в физическом устранении Франко, — летом 1937 года была отменена, еще до того, как Филби вошел в доверие среди окружения Франко.

В июле 1937 года Малого вызывают в Москву. Паранойя политических репрессий бросила тень подозрения на многих офицеров ИНО. Обошла она лишь немногих. Религиозное прошлое Малого и его нежелание прибегать к террору бросали на него серьезные подозрения. Высокая оценка его работы Ежовым и благодарность от Сталина в предыдущий год давали ему хотя бы какую-то надежду, что он сможет противостоять обвинениям, которые будут против него выдвинуты. Но больше всего его тянуло домой некое чувство фатальности. Вот что он сказал Элизабет Порецкой, жене Игнатия Райсса: «Что они меня здесь убьют, что там. Так лучше умереть там.» Александр Орлов, который отказался вернуться, вспоминал, как Малый сказал ему: «Как бывший священник, я вряд ли могу на что-то надеяться. Но я решил поехать, чтобы никто не мог сказать: „А может, этот священник действительно был шпионом?“ В Зале славы ПГУ подпись под портретом Малого гласит, что он был расстрелян в конце 1937 года.

После того, как расстреляли Малого, Ким Филби остался без постоянного связного почти на год. Когда Малый был отозван, окончательные детали плана убийства генерала Франко, в котором был задействован Филби, еще ждали своего утверждения в Центре, в Москве. Поэтому план отложили. План убийства был, по крайней мере частично, поставлен под удар изменой Вальтера Кривицкого, которому были известны кое-какие детали, в том числе про участие в нем «молодого английского журналиста». К тому же НКВД немного изменило первоочередность задач. В оставшиеся годы гражданской войны уничтожение троцкистов в Испании стало более важной задачей, чем уничтожение Франко.

Если бы Малого не вызвали в Москву, его могли бы арестовать в Лондоне. Хотя МИ5 и не было известно ни о проникновении НКВД в Министерство иностранных дел, ни о вербовке «кембриджской пятерки», один из его агентов, Ольга Грей, смогла войти в доверие организатора советской шпионской группы Перси Глейдинга в Вулвичском арсенале, давнишнего агента Коминтерна, работавшего сначала под руководством Дейча, а затем Малого. В феврале 1937 года Глейдинг попросил Грей снять в Кенсингтоне конспиративную квартиру. Два месяца спустя на квартиру пришел Малый, которого Глейдинг представил как «господина Петерса». Ольге Грей он был представлен как «австриец, воевавший в русской кавалерии». 16 августа, несколько недель спустя после того, как Малого отозвали, Глейдинг приехал на квартиру с Дейчем, которого он представил как «господина Стивенса». Грей согласилась помочь «господину Стивенсу» переснять документы, которые принес туда Глейдинг. Она не была сильна в языках и не смогла определить национальность «Стивенса», тем более узнать, кто он на самом деле. Арнольд и Жозефина Дейч в ее присутствии разговаривали на французском.

В конце октября Грей обратила внимание на регистрационный номер документа, с которого Жозефина Дейч снимала фотокопию. МИ5 удалось выяснить, что это была схема нового 14-дюймового морского орудия. В начале ноября Глейдинг сообщил, что «Стивенсы» возвращаются в Москву, так как заболела их дочь. «Госпожа Стивене» собиралась остаться в Москве, а ее муж вряд ли вернется в Лондон до Рождества. А Грей попросили освоить аппарат для пересъемки документов, который принесла «госпожа Стивене», чтобы она могла переснять эту работу у последней.

В отличие от причин вызова в Москву Малого, вызов семьи Дейч был вызван не столько паранойей повальных арестов, сколько опасением за надежность их «крыши». Летом 1937 года агент Коминтерна, Эдит Тьюдор-Харт, которую НКВД использовало в основном как курьера, потеряла записную книжку с подробностями шпионской деятельности Дейчей. Почти в то же время Дейчу было отказано в просьбе об основании частной компании с ограниченной ответственностью, что обеспечило бы ему постоянный опорный пункт в Лондоне. Разрешение на проживание в стране заканчивалось, и его вызвали в полицию, чтобы узнать, когда он собирается покинуть страну.

После ареста Глейдинга и шпионской группы Вулвичского арсенала Специальной службой Департамента уголовного розыска в январе 1938 года, у Дейча не осталось никакой надежды на возвращение в Великобританию. Были бы МИ5 и упомянутая выше служба порасторопнее, они могли бы арестовать Малого или Дейча, а может быть, и обоих. Но они надеялись выждать и раскрыть как можно больше участников группы перед тем, как арестовать Глейдинга. В МИ5 никто не знал, что к началу 1938 года НКВД планировало отозвать всех своих резидентов в Лондоне вместе с теми, кто работал нелегально. В отличие от Малого и большинства (если не всех) резидентов в Лондоне, Арнольд и Жозефина Дейч не были расстреляны по возвращении в Москву. Арнольд работал несколько лет в Центре в качестве эксперта по почерку и подделкам. В Зале славы ПГУ под портретом Дейча сказано, что он был сброшен на парашюте в своей родной Австрии в 1942 году для ведения разведывательных операций за линией фронта, но был вскоре схвачен и казнен нацистами.

После того, как в конце 1937-го из Лондона исчезли Дейчи и все резиденты НКВД, «великолепная пятерка» и другие советские агенты в Великобритании остались без управления и поддержки. Хотя некоторым «брошенным» агентам и удавалось время от времени вступать в контакт с сотрудниками НКВД на континенте, в течение 1938 года работа была серьезно нарушена как в смысле поступления сведений в Московский центр, так и в их обработке в подвергшемся крупным «чисткам» ИНО.

Многие недооценивают значение первого периода советского проникновения в Уайтхолл, который закончился, когда были отозваны Малый и Дейч. Главным достижением явилась вербовка двух шифровальщиков — Олдхама и Кинга и двух молодых дипломатов — Маклина и Кэрнкросса в Министерстве иностранных дел. Передаваемые ими документы были, безусловно, важны, тем более, что они помогали дешифровальщикам сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД. Появился миф, будто шифры раскрываются просто гениальными математиками, а сегодня им помогают огромные компьютеризированные базы данных. На самом же деле, большинство сверхсложных шифров и шифровальных систем, которые открыли доступ к информации, были разгаданы частично благодаря сведениям, полученным о них по каналам разведки. В тридцатых годах советские дешифровальщики опирались на гораздо более широкую поддержку разведки, чем их западные коллеги. Все четыре агента НКВД в Министерстве иностранных дел передавали британские дипломатические телеграммы на обычном языке, которые иногда можно было сравнить с шифрованным вариантом, что являлось подспорьем в раскрытии шифров. У всех четырех была также возможность самим поставлять данные по системам шифров. И хотя у Гордиевского на этот счет не так уж и много прямой информации, вполне можно сделать вывод, что успехи советских дешифровальщиков, читавших японские шифрограммы, можно сравнить с успехами в отношении британских шифрограмм.

Как и все прочие службы НКВД и Четвертого Управления, волна репрессий не обошла и советскую службу перехвата. В конце 1937 года Глеб Бокий, начальник сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД, и его заместитель, полковник Харкевич, были расстреляны. После ареста Бокия в его квартире был найден тайник с золотыми и серебряными монетами. Недолго проработал и его преемник: он был арестован через месяц. Однако на более низком уровне шифровальщики не так пострадали от репрессий, как ИНО. С. Толстой, возглавлявший сектор Японии, — пожалуй, наиболее эффективный в отделе, — работал в этой должности и в период репрессий, и во время Второй мировой войны.

Стоило НКВД оправиться от репрессий и возобновить активную деятельность, его агенты в Великобритании и других странах добились еще больших успехов, чем раньше. Во время Второй мировой войны советским агентам удалось обосноваться не только в Уайтхолле, но и в самой британской разведке.

Хотя на протяжении почти всех тридцатых годов Соединенные Штаты интересовали советскую разведку куда меньше, чем Великобритания, внедрять туда агентов оказалось значительно проще. Как и в Британии, самым важным достижением советского шпионажа в довоенный период, направленного против Соединенных Штатов, была огромная помощь в деле становления радиотехнической разведки. До Второй мировой войны и во время нее посольство США в Москве было попросту напичкано советскими агентами. Ни одной другой крупной державе не приходилось так отбиваться от наплыва агентуры идеологического противника. Дипломатические отношения с СССР Соединенные Штаты установили в ноябре 1933 года. В то время у США не было гражданской разведывательной службы, а военная разведка не могла похвастаться крупным или хотя бы мало-мальски организованным штатом сотрудников.

Первый посол США в Москве, Уильям Буллитт, в 1936 году писал в госдепартамент: «В Советский Союз ни в коем случае нельзя засылать шпионов. В отношениях с коммунистами нет средства эффективней или более обезоруживающего, чем абсолютная честность.» Честность эта достигала размеров поистине обезоруживающих. Один из первых сотрудников Буллитта в Москве позже вспоминал, что зимой 1933—1934 гг. у посольства не было ни шифров, ни сейфов, ни дипкурьеров, ни даже элементарных правил безопасности: «С правительством мы связывались по обычному телеграфу, и послания наши запросто лежали на столе, для всеобщего обозрения.» Когда все же решили установить систему безопасности, выяснилось, что она напрочь никуда не годится. По просьбе Буллитта, на охрану его посольства прибыли морские пехотинцы. В других посольствах пока такого не было. НКВД быстро подсунуло им девчонок посмазливей. «Чип» Болен, служивший в посольстве, как и Кеннан, с первых дней, а впоследствии выросший до посла, опять же в Москве, сидел себе однажды в фойе гостиницы «Савой», где тогда располагались морские пехотинцы. Вдруг к стойке администратора подходит накрашенная бабенка и говорит, что ей надо в номер сержанта О'Дина. «Я, — говорит, — его преподаватель русского языка.» Вот такими-то учителями НКВД и завербовал как минимум одного из первой группы шифровальщиков в посольстве, Тайлера Кента, который, видимо, передавал разведке шифроматериалы и секретные документы.

Резиденция посла в Спасо-хаус была столь же доступна для проникновения, сколь и само посольство. Болен позднее вспоминал, что телефоны «то и дело монотонно позвякивали и днем, и ночью, а когда трубку брали, то никто не отвечал — только пыхтели да озадаченно молчали». Сторож Сергей с хитрецой говорил, что дышал в трубку бывший наркоминдел Чичерин. Тот после ухода в отставку совсем спятил, а жил неподалеку, один. Хоть Сергей и вел себя вроде прилично, и услужлив был, но все же помог организовать прослушивание посольства из своей квартиры, которую все время держал на замке. Лишь по возвращении Болена послом в 1952 году, он потребовал ключи от квартиры Сергея. Понятное дело, что пока ключи с недовольством выдали, а на эту процедуру потребовалась не одна неделя, всю аппаратуру уже успели вывезти. Сам Сергей вскоре уволился.

Большинство американских дипломатов в 30-е годы и понятия не имели о сноровке, с какой советская разведка внедряла своих агентов, а о радиотехнической разведке совсем ничего не знали — есть она или нет. Меньше всех понимал в этих делах Джозеф Дэвис, который сменил Буллитта на посту посла и продержался целых два года — с 1936-го по 1938-й. По мнению Болена, «он отправился в Советский Союз в блаженном неведении о самих основах советской системы и идеологии… Он даже смутно не мог себе представить чисток и репрессий, почти что принимая на веру версию о заговоре против Страны Советов.» Полковник (а позже и бригадный генерал) Филлип Р. Феймонвиль был военным атташе посольства США в Москве с 1934-го по 1939 год. Хоть он и бегло говорил по-русски, в отличие от многих, разбирался в советских делах он еще хуже, чем Дэвис. Болен считал, что полковник совсем «подвинулся на русских». Майор Айвэн Д. Йитон, служивший в Москве военным атташе с 1939-го по 1941 год, считал Феймонвиля «жертвой НКВД». Когда Йитон отправлялся в 1939 году в Москву, Феимонвиль, уже находившийся в Вашингтоне, дал ему два секретных французских армейских устава и попросил передать их другу — бойцу Красной Армии. Феймонвиль очень настойчиво рекомендовал Йитону своего русского шофера, который, по его словам, «будет вам самым ценным человеком в Москве». Поэтому-то Йитон тут же уволил шофера. Через две недели он столкнулся с ним снова — тот был одет в форму НКВД с капитанскими погонами.

Приехав в Москву, сначала в должности помощника военного атташе, Йитон поразился бездарной организации системы безопасности. Посольские шифры уже давно можно было спокойно печатать в газетах. Сотрудники консульства вовсю гуляли с девочками из щедрого НКВД. От внимания Йитона не ускользнули и гомосексуальные контакты в посольстве. За старшими сотрудниками посольства вовсю бегали балерины из московской труппы, конечно, с подачи НКВД. Вот что говорит Болен: «В посольстве постоянно крутились две-три балерины. Обедали, ужинали, сидели, пили, болтали чуть не до рассвета… Завязывались многочисленные временные связи.»

Все же попытки соблазнить посла, похоже, успеха не принесли. Одна балерина постоянно торчала в посольстве, демонстрируя пламенную любовь к Буллитту, которого велеречиво называла «мое солнце, луна и звезды», но успеха вроде так и не добилась.

Критика, которую Йитон обрушил на посольскую систему безопасности, только раздражала его коллег. Когда Йитон доложил, что французская экономка Лоуренса Стейнгарда, бывшего послом с 1938-го по 1942 год, приторговывала посольским провиантом на «черном рынке», посол Йитону не поверил и пожурил его. Вскоре перед тем, как госдепартамент ввел новые шифры, а произошло это в начале 1940 года, Йитон решился на свой страх и риск пригласить через военную разведку в Вашингтоне агента ФБР для проверки посольства и предотвращения утечки новых шифров. Агент, который приехал под видом дипкурьера, заглянул как-то ночью в шифровальную комнату и увидел, что сейфы стоят открытыми, а шифровальные блокноты лежат себе спокойно на виду вместе с сообщениями. Как-то раз дежурный шифровальщик запросто отлучился по своим делам почти на час, конечно же, оставив дверь в шифровальную комнату открытой. Очевидно, что русский персонал посольства США, почти столь же многочисленный, как и американский, без труда мог получить доступ к шифрам и секретным документам.

Вот что сообщил агент в ФБР: «Не в состоянии найти себе приличное женское общество, мужской персонал посольства пользуется услугами группы советских проституток… Есть сведения, что эти женщины являются постоянными информаторами ГПУ.»

Кроме того, в шифровальной комнате посольства предавались половым извращениям. Вскоре по результатам проверки ФБР «небольшую группу холостяков» отозвали в Вашингтон, а в систему безопасности посольства внесли некоторые усовершенствования. Но беда в том, что агент ФБР не был специалистом в технике. Ему не пришло в голову поискать прослушивающие устройства. Когда наконец этим занялись в 1944 году, электрик из ВМС раскопал 120 спрятанных микрофонов лишь при первом поверхностном осмотре здания. Да и потом, по словам одного сотрудника посольства, «они появлялись в ножках всех новых столов и стульев, в штукатурке — где угодно.»

В начале 30-х г. Московский центр почти не интересовался сбором разведывательной информации в самих Соединенных Штатах. Однако к середине десятилетия несколько влиятельных нелегальных группировок Коммунистической партии США в той или иной степени поддерживали контакты с Коминтерном и советскими разведслужбами. Главным связующим звеном между подпольной партией и советской разведкой был Уиттакер Чэмберс, журналист строгих коммунистических правил, которому в 1932 году было приказано прервать все явные связи с компартией. В 1933 году Чэмберса отправили для разведывательной подготовки. По возвращении его главным оператором стал Сэндор Голдбергер, бывший коминтерновский аппаратчик, страшно похожий на Граучо Маркса, комика. Голдбергер активно работал на Четвертый отдел, и под именем Дж. Питерс четверть века был серым кардиналом КП США.

В 1934 году Чэмберс стал связным между Голдбергером и подпольной вашингтонской партячейкой, основанной Гарольдом Уэром, тайным коммунистом, работавшим в Министерстве сельского хозяйства. Он погиб в автомобильной катастрофе в 1935 году. Среди других руководителей, по показаниям Чэмберса, несколько лет спустя, были Джон Абт из Министерства сельского хозяйства (работавший впоследствии в Администрации по реализации общественных работ, сенатском комитете по труду и образованию и Министерстве юстиции), Натан Уитт из Министерства сельского хозяйства (позже работавший в Национальной комиссии по трудовым отношениям), Ли Прессман из Министерства сельского хозяйства (позже также работавший в Администрации по реализации общественных работ), Элджер Хисс из Министерства сельского хозяйства (позже работал в группе по расследованию деятельности военной промышленности специального сенатского комитета, Министерстве юстиции и Государственном департаменте), его брат Дональд Хисс из госдепа (позже работал в Министерстве труда), Генри Коллинз из Агентства национального возрождения (позже работал в Министерстве сельского хозяйства), Чарльз Крамер (он же Кривицкий) из Национальной комиссии по трудовым отношениям (позже работал в управлении по ценам и сенатском подкомитете по военной мобилизации), а также Виктор Перло из управления по ценам (позже работал в комиссии по военному производству и Министерстве финансов).

В 1935 году Хисс, самый сильный член ячейки Уэра, при поддержке Чэмберса основал «параллельный аппарат». Кроме него, в новую сеть Чэмберса в 1935—1936 гг. входили Гарри Декстер Уайт, занимавший неплохой пост в Министерстве финансов, Джордж Силверман, статистик в госучреждении (он позже работал в Пентагоне), который, похоже, Уайта и завербовал, и Джулиан Уодли, экономист с оксфордским образованием, который в 1936 году перешел из Министерства сельского хозяйства в отдел торговых соглашений Госдепартамента. Вашингтонские внедренные агенты руководствовались теми же мотивами, что и «кембриджская пятерка»: Коминтерн, считали они, вел тайную войну с фашизмом. Уодли позднее писал: «Когда стало ясно, что Коммунистический Интернационал стал единственной силой в мире, успешно противостоящей нацистской Германии и другим агрессорам, я предложил свои услуги советскому подполью в Вашингтоне как свой маленький вклад в борьбу с натиском фашизма.»

Осенью 1936 года резидент нового, Четвертого отдела, Борис Быков приехал в Вашингтон, чтобы забрать у Голдбергера агентуру Чэмберса. Позже Чэмберс описывал Быкова, которого знал, как «Питера», так: средних лет, метр семьдесят ростом, редкие рыжеватые волосы, носил дорогие шерстяные костюмы, обязательно шляпу. Правую руку всегда держал за бортом пиджака («как Наполеон»), вел себя «важно», но «что-то было в нем от хорька». Быков предложил давать всем членам подполья деньги, чтобы «были настроены на продуктивную работу». Когда Чэмберс заспорил, Быков дал ему тысячу долларов, сумму по тем временам порядочную, чтобы тот купил для четырех самых ценных агентов — Хисса, Уайта, Силвермана и Уодли — бухарские ковры. Каждому было сказано, что ковры — «подарок американским товарищам от русского народа».

К тому времени в Британии советской разведке удалось проникнуть только в одно из министерств. А в Вашингтоне советская агентурная сеть постоянно расширялась, охватывая все новые сферы в администрации Рузвельта. Но считалось, что внедрение в структуры Вашингтона далеко не так важно, чем проникновение в Уайтхолл. Москву гораздо больше интересовали крупные европейские державы и Япония, чем какие-то Соединенные Штаты. Быкова не особенно волновали детали американской политической машины. Как и Голдбергер, он задался целью собрать максимально полные данные по Германии и Японии, в частности, «все, что относится к приготовлениям немцев и японцев к войне с нами».

Быков ругал Уодли на чем свет стоит за то, что тот не смог добыть госдеповских документов по немецкой и японской политике. Хиссом он был доволен больше: осенью 1936 года он стал помощником Фрэнсиса Б. Сэйра, который тоже, в свою очередь, был помощником госсекретаря. Так Хисс получил широкий доступ к сообщениям дипломатов и военных атташе. К началу 1937 года он носил Чэмберсу документы пачками каждые десять дней, а то и еженедельно. Самыми важными из них Быков, наверно, считал оценку японской политики во время китайско-японской войны. Второго марта 1937 года пришла телеграмма со ссылкой на неназванных высокопоставленных японских военных о том, что «они смогут вести успешную войну против России, без труда удерживая китайцев на фланге». В госдепартаменте Хисс свою деятельность маскировал так же ловко, как и позже Маклин в британском МИДе, Даже Уодли не подозревал, что Хисс работает на русских: «Я считал его очень умеренным приверженцем Нового курса с сильными консервативными убеждениями.» Позже Сэйр пришел к выводу, что документы, похищенные Хиссом, «видимо», позволили русским разгадать американские дипломатические шифры. Ему и в голову не пришло, что их уже давно хорошо знали, внедрившись в американское посольство в Москве. Отсутствие интереса в американских разведданных отражалось и в кадровой работе, и в методической. Голдбергеру и Быкову не тягаться было с Дейчем или Маем. Во время курса подготовки в Москве в 1933 году Чэмберс явно вопреки инструкциям слал друзьям в Штаты открытки. В одной он давал «советское благословение» новорожденному. Вернувшись в Штаты, он стал играть в странноватые шпионские игры, например, принялся говорить с легким акцентом, и Уодли с другими агентами подумали, что он не американец. Но и Голдбергер, и Быков закрывали глаза на нарушения правил и дисциплины. Некоторые дружки его знали, что Чэмберс занимается «очень секретной работой», а однажды тот и прямо заявил, что «занимается контршпионажем; в пользу Советов против японцев». К своему ведущему агенту, Элджеру Хиссу, Чэмберс относился, как к другу семьи, он с женой даже жил у Хисса дома. Другие агенты тоже друг с другом общались тесно, ходили вместе в гости, на выставки, играли в настольный теннис.

И все же наибольшую опасность для провала представлял сам Чэмберс. В июле 1937 года его вызвали в Москву. Разочаровавшись в сталинизме и справедливо опасаясь конца, Чэмберс тянул с отъездом девять месяцев. В апреле 1938 года он порвал с НКВД все связи. До конца года он прятался, а потом стал жаловаться всем подряд на свою несчастную судьбу. В государстве с серьезным отношением к безопасности рассказы Чэмберса полностью бы уничтожили сеть агентов НКВД. Но к безопасности в Вашингтоне отношение было еще более наплевательским, чем в Лондоне. На протяжении последующих лет Чэмберс с горечью понял, что до его откровений ни ФБР, ни администрации президента, ни тем более другим и дела нет. Государство, которое после Второй мировой войны превратилось для НКВД в «главного противника», пока было самым уязвимым для советского проникновения.

Глава VII Вторая мировая война (1939—1941)

Гитлер ставил себе конечной целью превратить большую часть Восточной Европы в расистскую империю, в которой славяне, народы низшего порядка, будут использоваться в качестве рабской рабочей силы немцами, расой господ. Кроме того, из славян надо было вытравить и еврейский «яд». Фюрер никогда не сомневался, что решающей стадией в завоевании такой империи явится война с Советским Союзом. Когда он пришел к власти в 1933 году, немногие, однако, принимали всерьез его видение восточноевропейской империи, которое он нарисовал на напыщенных страницах «Майн Кампф», своего бессвязного политического манифеста, написанного почти за десятилетие до этого. В середине 1930-х годов Гитлер скрывал от общественного мнения свои маниакальные амбиции по отношению к Восточной Европе и заставлял немецкий народ поверить, что, возрождая «равные права», третий рейх станет гарантом мира в Европе.

В 1922 году революционная Россия и потерпевшая поражение Германия, два великих изгоя международного сообщества, вдруг возникли из изоляции, заключили Рапалльский мирный договор и удивили остальные страны Европы восстановлением дипломатических отношений, отказом от финансовых претензий друг к другу и намерением сотрудничать. На протяжении последующего десятилетия, несмотря на обреченную на провал попытку подстегнуть революцию в Германии в 1923 году, дипломатические и торговые отношения Советской России с Веймарской Германией были теснее, чем с какой-либо другой державой. Однако захват в конце 1933 года власти нацистами положил конец эре Рапалльского договора. Хотя Сталин так и не осознал полностью опасность нацизма вплоть до немецко-фашистского вторжения в 1941 году, непримиримая враждебность Гитлера как к марксизму во всех его формах, так и к существовавшему международному порядку превращала нацистскую Германию в наиболее очевидную угрозу безопасности СССР в Европе. Параллельная угроза со стороны Японии на Востоке усиливала уязвимость Советского Союза. Возникшая обстановка привела к значительному сдвигу в советской дипломатии. Официальная советская внешняя политика до той поры основывалась на поиске системы коллективной безопасности совместно с западными державами против угрозы немецко-фашистской агрессии — политика, примерами которой может служить вступление Советского Союза в 1934 году в Лигу Наций, которую он впоследствии бойкотировал, и договоры 1935 года с Францией и Чехословакией, ставшие первыми договорами с капиталистическими государствами. Максим Литвинов, народный комиссар иностранных дел с 1930 по 1939 год и главный поборник коллективной безопасности, перед Октябрьской революцией провел десять лет в Великобритании, где был руководителем большевистской группы в эмиграции. После революции он вернулся в Россию со своей женой, подданной Великобритании. Литвинов более чем кто-либо другой из политиков его поколения стремился завязывать дружеские отношения с государственными деятелями Запада и западными радикалами, разочарованными малодушием своих правительств при отпоре сначала угрозам, а затем и самой агрессии, развязанной Гитлером и Муссолини.

Однако еще в 1934 году Сталин начал втайне рассматривать альтернативный путь противодействия германской угрозе, а именно, искать договоренностей с Гитлером, а не организации системы коллективной безопасности против него. На заседании Политбюро в начале июля 1934 года, вскоре после расстрела начальника штаба штурмовиков Эрнста Рема и еще около 180 человек во время проведенной Гитлером «ночи длинных ножей», Сталин, как говорят, воскликнул: «Слышали новости из Германии? Как Гитлер избавился от Рема? Молодец, этот Гитлер! Он показал, что надо делать с политическими противниками!» Решение Сталина ликвидировать всего через несколько месяцев после этого разговора Кирова, своего главного потенциального соперника, может быть, в какой-то мере обязано примеру Гитлера. Оценка Сталиным «соотношения сил» на Западе (концепция, которая, вопреки традиционной оценке баланса сил, учитывала политическую волю и военную мощь) тоже отражала его растущее уважение к Гитлеру. Сталин не верил в возможность долговременного союза с каким бы то ни было капиталистическим государством. Он был убежден, как того требует постулат марксистско-ленинской веры, что естественное желание всех капиталистов состоит в организации заговоров против Страны Советов. Но в тот момент внутренние противоречия раздирали капиталистический мир. Именно эти противоречия и были шансом для России. Известная ненависть Гитлера к марксизму вела к тому, что для СССР союз с нацистской Германией был делом гораздо более трудным, чем альянс с буржуазными демократиями. Но Сталин, казалось, надеялся, что Гитлер как достаточно опытный практик реальной политики осознает обоюдные выгоды нацистско-советского разделения Восточной Европы на сферы влияния.

В январе 1937 года глава советской торговой миссии в Берлине Давид Канделаки, действуя на основании инструкций Сталина и Молотова (Литвинов и не упоминался), начал прощупывать почву для заключения советско-германского политического договора, переговоры по которому должны были вестись тайно. Но в то время Гитлер не проявил интереса к такой возможности. Однако когда в сопровождении резидента НКВД в Берлине Канделаки возвратился в Москву для доклада Сталину, он дал, по словам Кривицкого, оптимистическую оценку перспектив соглашения с Германией. Правда, его оптимизм мог быть обусловлен нежеланием признать неудачу своей миссии. Ежов говорил Кривицкому: «Германия сильна. Она сейчас самая сильная страна в мире. Такой ее сделал Гитлер. Кто может в этом сомневаться? Кто, будучи в здравом уме, может с этим не считаться? У Советской России есть только один путь.» Он также упомянул, что Сталин говорил ему: «Мы должны договориться с такой сильной страной, как нацистская Германия.»

Поступавшие Сталину из нацистской Германии донесения были менее надежными по сравнению с другими странами, хотя до прихода к власти Гитлера советская внешняя разведка действовала в этой стране с широчайшим размахом. Коммунистическая партия Германии, крупнейшая компартия на Западе, организовала целую сеть из нескольких тысяч рабкоров (сокращение от «рабочий корреспондент»), открытой целью которых — как во Франции и других странах Европы — было сообщать коммунистической прессе об условиях труда. Рабкоры, однако, имели и более секретную задачу — добывать техническую информацию, которая использовалась для промышленного и военного шпионажа. В 1930 году Ганс Киппенбергер, член Политбюро КПГ, ответственный за связи партийного подполья с советским разведывательным аппаратом, был избран депутатом парламента Германии. В течение следующих трех лет, до захвата власти нацистами, он продолжал свою разведывательную работу, пользуясь защитой, которую ему обеспечивали парламентский иммунитет, и членство в комиссии по военным делам рейхстага. Берлин был главной базой на Западе операций Отдела международных связей Коминтерна и центром передовых организаций и информационной империи Мюнценберга. В Берлине также располагалась значительная, высоко профессиональная паспортная служба, которая помогала агентам ОГПУ, Четвертого Управления и Отдела международных связей Коминтерна по всей Европе и за ее пределами в получении паспортов и разработке «легенд» (фальшивых прикрытий с тщательно выверенными деталями биографических данных и поддельными документами). Ганс Райнерс, один из специалистов по паспортам этой службы, впоследствии показал на примере некоего «Ивара Мюллера», какое огромное внимание оказывается деталям:

«Мюллер не мог запросто возникнуть из ниоткуда, имея в кармане лишь паспорт на свое имя. Он должен был иметь основные документы, удостоверяющие его личность, например, свидетельство о рождении, справки о местах работы, книжку социального страхования и т.п. Все эти документы, удостоверяющие личность, называются комплектом, а для того, чтобы комплект был полным, надо привлечь к делу историка, географа, специалиста по методам работы полиции…

После подготовки «комплекта» предпринимаются дополнительные меры безопасности. Когда Ивар Мюллер в первый раз пересекает границу, его паспорт не должен выглядеть новым. Паспорт, в котором достаточное количество виз или пограничных марок подтверждает, что данный человек благополучно проходил неоднократную проверку, вызывает меньшее внимание со стороны полиции. Именно поэтому паспортная служба проставила в паспорте несколько фальшивых виз и наклеила несколько пограничных марок. Тщательно продумывается и маршрут, по которому якобы следует «путешественник». Все должно логично соответствовать «легенде», которую запоминает агент».

По словам Райнерса, с 1927 по 1932 год берлинская паспортная служба изготовляла около 450 комплектов документов ежегодно.

Скованность советских разведывательных операций в Германии, несогласованность операций КПГ и партийного подполья, а также любительский энтузиазм рабкоров — все вместе добавили головной боли агентским сетям ОГПУ (известной под названием «Клара») и Четвертого отдела (известной под именем «Грета») в последние годы Веймарской республики. В период между июнем 1931 года и декабрем 1932-го в судах Германии рассматривалось более 300 дел о шпионаже, в которых были замешаны советские органы разведки. Большинство осужденных провели в тюрьме всего по нескольку месяцев, а в апреле 1932 года вышел указ о защите национальной экономики, который предусматривал максимальное наказание за промышленный шпионаж в пользу иностранного государства — пять лет тюремного заключения. В ноябре 1932 года полиция провела обыск на одной из квартир паспортной службы и обнаружила шестьсот чистых бланков паспортов (как поддельных, так и настоящих), тридцать пять частично оформленных паспортов, восемьсот фотографий на паспорт, семьсот полицейских бланков, две тысячи печатей и множество других официальных документов, которые использовались для создания «легенд».

Самой большой неудачей советской разведки в Германии стал переход на другую сторону в 1931 году Георга Земмельманна, агента ОГПУ, который на протяжении восьми лет действовал под прикрытием советской торговой миссии в Гамбурге. После дезертирства Земмельманн обратился с предложением к одной из венских газет написать серию статей о советском шпионаже в Германии, Австрии и в других странах, и таким образом раскрыть подлинную деятельность Киппенбергерз и других советских агентов. Однако сделать этого он не успел, так как был убит Андреем Пикловичем, сербским коммунистом, работавшим на ОГПУ. На суде в 1932 году Пиклович признал себя виновным в убийстве, но заявил, что он действовал для предотвращения предательства и гибели многих «борцов за пролетариат». После поднявшейся в коммунистической прессе кампании в защиту Пикловича, суд присяжных не смог прийти к единому мнению, и Пиклович был освобожден.

В немалой степени благодаря фальшивым документам, предоставленным паспортной службой, большинство значительных деятелей КПГ и Коминтерна смогли скрыться за границей после прихода к власти нацистов в 1933 году. Однако установление полицейского государства, запрещение КПГ, растущая восторженность народа по отношению к диктатуре Гитлера, а также целый ряд перебежчиков из числа коммунистических подпольщиков развалили советскую разведывательную сеть. Агент ОГПУ по фамилии Грюнфельд (кличка Бруно) был послан в Германию с секретным заданием попытаться восстановить остатки организаций «Клара» и «Грета». Московский центр остался не удовлетворен его донесениями и заменил его более опытным агентом Грегором Рабиновичем, евреем по национальности и врачом по специальности, который произвел впечатление на одного из завербованных «печалью и умом, отражавшимися в его глубоко посаженных карих глазах. Его прекрасно сшитый, но несколько консервативный костюм усиливали впечатление надежности и солидности.» Рабинович сократил сеть Четвертого Управления почти на три четверти от прежнего состава и, казалось, решил полностью избавиться от сети агентов ОГПУ. Полностью развалилась и организация рабкоров. Паспортная служба была переведена в Саар в 1934 году, а когда год спустя Саар проголосовал за воссоединение с Германией, — в Москву, а позднее в Париж. Абрам Слуцкий, руководитель ИНО, говорил на конгрессе КПГ, проведенном в 1935 году неподалеку от Москвы, что массовая разведывательная сеть в Германии полностью разрушена. Даже сеть «Грета», поддерживаемая Рабиновичем, функционировала скорее как малоэффективная подпольная оппозиция нацистскому правлению, а не как сеть по сбору разведывательной информации. В 1936 году Рабиновича перевели в Соединенные Штаты, чтобы помогать руководить внедрением в троцкистское движение.

Уничтожение советской разведывательной агентуры в Германии, начатое Гитлером, было почти довершено Сталиным. Многие немцы, которые работали на советскую разведку, погибли наряду с руководством КПГ в изгнании в Москве во время «Великого террора». Одной из первых жертв был Ганс Киппенбергер, принужденный в 1936 году признать надуманные обвинения в «шпионаже в пользу германского рейхсвера».

Уничтожение широкой агентской сети в Германии причинило еще больший урон, так как Германия была, пожалуй, единственной страной, высокосложные коды которой так и не были расшифрованы объединенным подразделением электронной разведки НКВД и Четвертого Управления Генерального Штаба в Спецотделе НКВД. Когда Берия возглавил НКВД в 1938 году, это объединенное подразделение было расформировано. Секция электронной разведки Спецотдела НКВД переехала в бывшую гостиницу «Селект» на улице Дзержинского и сосредоточилась на перехвате дипломатических сообщений. Большая часть, но не все военные сообщения добывались ГРУ, советской военной разведкой. Ни один из кодов, созданных с помощью сложных шифровальных машин «Энигма», использовавшихся немецкими вооруженными силами, не был расшифрован шифроаналитиками ни НКВД, ни ГРУ вплоть до немецкого вторжения в июне 1941 года. За редким исключением, эти шифры остались неразгаданными до самого конца войны. Основные немецкие дипломатические шифры — «одноразовая таблица» и система, которая среди британских шифроаналитиков имела название «Флорадора», — еще труднее поддавались расшифровке. Даже информация о принципах построения дипломатических кодов и документы, полученные в результате проникновения в посольства Германии в Токио и Варшаве, не позволили расшифровать систему «Флорадора». Британские шифроаналитики «раскололи» в мае 1940 года вариант «Энигмы», использовавшийся в люфтваффе. И тем не менее, несмотря на полученный примерно в то же время экземпляр основной шифровальной книги «Флорадоры», только в августе 1942 года был достигнут первый успех в расшифровке этой системы.

Советская разведка стремилась компенсировать свои слабые успехи внутри Германии операциями, направленными на Германию извне, особенно из Нидерландов, Франции и Швейцарии. В конце 1930-х годов несколько талантливых агентов Четвертого Управления начали создавать сеть, ставшую во время войны основным каналом получения Советским Союзом разведывательной информации из нацистской Германии. Прежде всего необходимо упомянуть два имени. Это, во-первых, Леопольд Треппер, по происхождению польский еврей, который после работы на Отдел международных связей Коминтерна был завербован в 1936 году Берзиным для сотрудничества с Четвертым Управлением. В 1938 году Треппер прибыл в Бельгию по фальшивому паспорту на имя Адама Миклера, канадского бизнесмена, якобы искавшего выгодное вложение своих 10 тысяч долларов. Вместе со своим приятелем Леоном Гроссфогелем, тоже евреем, работавшим на ОМС, Треппер основал компанию под забавным названием «Замечательные иностранные плащи». Компания служила прикрытием для его шпионской работы. Треппер стал, как он впоследствии говорил, «наглядной иллюстрацией преуспевающего промышленника», но при этом создавал шпионскую сеть, в основном состоявшую из евреев, ненавидевших антисемитизм нацистов и готовых безвозмездно работать против Гитлера. Хотя Треппер, как и Зорге, был руководителем всей сети, он сам был своим лучшим агентом. Тем не менее, перед войной ему и его агентам удалось собрать лишь незначительное количество второстепенной разведывательной информации. Как писал Треппер позднее, «до начала войны мы, строго говоря, разведывательной деятельностью и не занимались. Нашей целью было создание надежного коммерческого прикрытия и организация необходимой базы, чтобы мы были готовы, когда прогремят первые выстрелы.»

Самым выдающимся современником Треппера был венгр Шандор Радо, который, как и Треппер, был евреем и начал свою карьеру разведчика в ОМС, а потом был завербован Четвертым Управлением. Так же, как и Треппер, он работал под маркой предпринимателя, основав в Женеве в 1936 году некую картографическую компанию. Во время Второй мировой войны Радо пришлось возглавлять самую важную советскую агентскую сеть, ориентированную на Германию. Но перед войной его разведывательная деятельность, как и Треппера, не имела большого значения.

До войны важнейшая информация добывалась советскими агентами, проникнувшими в посольства Германии в Токио и Варшаве. Зорге, советский разведчик в Токио, был сам по себе выдающимся случаем. Зорге подсчитал, что когда его приятель Эйген Отт, до того занимавший пост военного атташе, стал в апреле 1938 года послом Германии, 60 процентов разведывательных данных, передаваемых его группой в Москву, шло из германского посольства. Однажды по просьбе Отта Зорге в качестве курьера посольства ездил в Манилу, Кантон и Гонгконг — редкая ситуация, когда советский разведчик работал под дипломатическим прикрытием Германии.

Согласно официальной советской версии, Зорге так и не узнал, что руководитель Четвертого Управления генерал Берзин был расстрелян еще в 1938 году. Злой иронией звучат слова его письма руководителю отдела в октябре 1938 года:

«Дорогой товарищ! О нас не беспокойтесь. Хотя мы все ужасно устали и находимся в постоянном напряжении, мы остаемся дисциплинированными, послушными, решительными и убежденными товарищами и готовы выполнять задания, связанные с нашей великой миссией. Шлю вам и вашим друзьям искренний привет. Прошу Вас передать прилагаемое письмо и привет моей жене. Пожалуйста, проследите, чтобы у нее все было в порядке…»

Основным направлением разведывательной деятельности Зорге до и после начала Второй мировой войны, однако, была политика Японии, а не Германии. Летом 1938 года он уверял Москву, на основании информации, полученной от своего агента Озаки, что ответственность за первый серьезный пограничны! конфликт между Японией и Советским Союзом на озере Хасан недалеко от границы с оккупированной Японией Маньчжурии полностью лежит на командовании расположенных там японских войск и что Токио всеми силами стремился избежать войны. Зорге передал схожее успокаивающее сообщение после нарушений Японией границ Внешней Монголии в мае 1939 года. Москва не поверила донесению Зорге и некоторое время полагала, что на Советском Дальнем Востоке назревает крупная агрессия. К лету 1939 года Четвертое Управление на какое-то время потеряло доверие к своему самому способному агенту. Когда Германия вторглась в Польшу и 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, Москва послала Зорге резкий упрек:

«Япония уже предприняла значительные шаги (военные и политические), готовясь к войне с Советским Союзом, но вы не предоставили сколь-нибудь ценной информации. Складывается мнение, что ваша работа перестала быть активной.»

За два года до начала войны советская разведка внедрила в германское посольство еще одного агента. В 1937 году Рудольф Геррнштадт, немецкий журналист еврейского происхождения (позднее редактор газеты «Нойес Дойчланд» в ГДР), работавший на Четвертое Управление в Варшаве, завербовал Рудольфа фон Шелиха, сорокалетнего советника посольства Германии. Фон Шелиха был родом из аристократической семьи из Силезии и перед поступлением на дипломатическую службу служил офицером в кавалерии во время Первой мировой войны. Однако к середине 1930-х годов его зарплата и доход его жены уже не могли дать ему возможность предаваться своим страстям — азартным играм и любовницам. В отличие от Зорге фон Шелиха был скорее наемником, чем разведчиком в силу идеологических соображений. В феврале 1938 года Четвертое Управление перевело на счет фон Шелиха в цюрихском банке шесть с половиной тысяч долларов — одна из самых крупных сумм, выплаченных какому-либо советскому агенту в период между войнами.

Фон Шелиха столь высоко ценился Четвертым Управлением из-за уникальной возможности взглянуть изнутри на развитие политики Германии по отношению к Польше — события, вызывавшие беспокойство Москвы. В первые пять лет у власти Гитлер стремился развеять вполне обоснованные опасения Польши относительно его территориальных притязаний в Восточной Европе и с этой целью в январе 1934 года заключил с Польшей договор о ненападении. Этим шагом Гитлер стремился успокоить поляков, чтобы, модернизировав свои вооруженные силы, впоследствии уже не бояться возможного отпора Польши, а пока заручиться поддержкой Польши против СССР. В октябре 1938 года Гитлер предложил Польше проводить «совместную политику по отношению к России на основе антикоминтерновского пакта.» Однако после «мюнхенского сговора» все более очевидным становилось, что притязания Гитлера на контроль над портом Данциг (ныне Гданьск) были частью политики, в конечном итоге направленной на низведение Польши до положения сателлита Германии. К марту 1939 года польско-германские отношения достигли критической точки. Отбросив политику умиротворения, Великобритания и Франция гарантировали Польше «всемерную возможную поддержку» при отражении агрессии Германии.

Точные разведданные относительно германской политики, полученные от Зорге и фон Шелиха, смешивались с дезинформацией и теориями «заговоров» из других источников. Аншлюсе Австрии, совершенный нацистской Германией в марте 1938 года, и вторжение в Чешские Судеты спустя полгода после Мюнхенской конференции совпали по времени с пиком «чисток» среди сотрудников зарубежных резидентур ИНО и НКВД. Массовый террор привел к резкому сокращению потока разведывательной информации в тот самый момент, когда Гитлер начал готовиться к войне.

Один из основных нелегалов НКВД, переживших время «Великого Террора», Семен Ростовский (он же Эрнст Генри) и некоторые другие агенты указывали на угрозу «военного поглощения Германией всей Прибалтики». При этом самой большой опасностью было создание Германией плацдарма в Финляндии, с которого стало бы возможным поддерживать немецкий флот в Балтике и начать наземные боевые действия, направленные на Ленинград через Карельский перешеек. О таком возможном сценарии событий постоянно говорил секретарь партийной организации Ленинграда Андрей Жданов. Появившаяся в 1980 году засекреченная история Первого главного управления КГБ (Внешняя разведка) подчеркивала, что резидентура НКВД в Хельсинки действовала сравнительно успешно в середине 1930-х годов и на нее работало около полудюжины политиков и правительственных чиновников. Однако именно резидентура в Хельсинки пострадала больше всего, наряду с лондонской, в период «чисток». К концу 1937 года практически все сотрудники НКВД и Четвертого Управления были отозваны в Москву и впоследствии расстреляны или брошены в лагеря, что практически обнажило хельсинкскую резидентуру, а контакты с завербованными агентами в Финляндии прервались. Единственными, кто уцелел после допросов в Москве и вернулся в Хельсинки, были Борис Николаевич Рыбкин (он же Ярцев), который действовал под прикрытием второго секретаря посольства, и его жена Зоя Николаевна Рыбкина (она же Ярцева), которая занимала должность начальника отделения «Интуриста» в Хельсинки. Рыбкина повысили в должности до резидента, и вместе с женой он получил задание восстановить операции НКВД в Финляндии весной 1938 года.

Вяйне Таннер, будущий министр иностранных дел Финляндии, несмотря на то, что отлично знал об истинной деятельности Рыбкина, находил его «достаточно живым и в какой-то мере приятным человеком. С ним легко можно было обсуждать самые деликатные вопросы, словно он был человеком, которому, в отличие от многих его коллег по профессии, не надо было особенно следить за тем, что можно говорить.» Высокая блондинка, Зоя Рыбкина также пользовалась успехом в обществе. По мнению Таннера, это была «красивая женщина, первая молодость которой уже прошла». После войны она возглавила отдел Германии и Австрии в реорганизованном ИНО. Открытая и доверительная манера общения Рыбкина со своими финскими знакомыми была обманчивой. В НКВД его знали как яростного приверженца сталинизма, человека, который четко осознавал, что его еврейское происхождение требовало от него избегать малейших проявлений неортодоксальности и следовать принципу «угадать, угодить, уцелеть».

В 1938 году Рыбкин получил инструкции наряду с секретной дипломатией заняться и сбором разведывательной информации. Не встретившее сопротивления вторжение Гитлера в Австрию, начавшееся 12 марта, и немедленное включение ее в Третий рейх породило в Кремле опасение, что следующим шагом фюрера станет попытка заполучить плацдарм в Финляндии. Эти опасения были подогреты празднованием 12 апреля двадцатой годовщины освобождения Хельсинки, не без помощи Германии, от советского режима. Делегация, возглавляемая графом Рюдигером фон дер Гольцем, который командовал немецкими войсками в 1918 году, приняла заметное участие в церемониях по этому поводу. Двумя днями позже Рыбкин встретился с министром иностранных дел Финляндии Рудольфом Холсти. Во время своего недавнего визита в Москву, Рыбкин, по его словам, «получил чрезвычайно широкие полномочия» для начала обсуждения советско-финских отношений, которые должны держаться в секрете даже от советского посла. Кремль, говорил Рыбкин Холсти, был «абсолютно убежден», что Германия планировала высадить армию в Финляндии для последующего вторжения в Россию. Москва также располагает сведениями о существовании заговора с целью фашистского переворота в Финляндии. Если немецкие войска вторгнутся в Финляндию, со стороны Красной Армии последуют ответные действия, а это приведет к войне на территории Финляндии. Если же Финляндия будет готова противостоять германской интервенции, Россия бы предоставила оружие и военную помощь и взяла обязательство вывести свои войска по окончании войны.

И все же Рыбкину в течение нескольких месяцев так и не удалось достичь прогресса в подготовке соглашения. В июне и июле он провел две встречи с премьер-министром А.К. Каяндером. Рыбкин снова настаивал, что только он имеет полномочия на проведение переговоров: советский посол, добавлял он презрительно, «и в самом деле много беседовал с разными людьми, но все, что он говорил, не имеет никакого значения.» Каяндер, как и Холсти, не слишком обрадовался перспективе потери Финляндией нейтралитета ради военного альянса с Советским Союзом. В декабре 1938 года переговоры были перенесены в Москву. К удивлению финской делегации, они были приняты не Литвиновым, наркомом иностранных дел, а Анастасом Микояном, наркомом внешней торговли. Как им сказали, Литвинов ничего не знал об этой встрече (хотя позднее он был введен в переговоры). Финны продолжали сопротивляться давлению советской стороны, настаивавшей на военном соглашении, финская сторона также не соглашалась отдать в аренду Советскому Союзу стратегические острова в Финском заливе. Переговоры истощились в марте 1939 года, почти через год после первых секретных предложений Рыбкина, сделанных Холсти. Однако к тому времени советская дипломатия уже была посреди бурлящего моря перемен.

Мюнхенская конференция в сентябре 1938 года оставила от политики коллективной безопасности одни руины. Россия не была приглашена на конференцию, и англо-французское давление принудило чехов отдать Судетскую область Германии. Лишившись тем самым сколько-нибудь эффективной защиты, Чехословакия не смогла долго оказывать сопротивление, когда полгода спустя Гитлер занял Прагу. Сталин, Берия и, почти наверняка, Политбюро в целом считали Мюнхенские соглашения составной частью заговора западных держав, направленного на то, чтобы заставить Гитлера повернуть на Восток и, оставив в покое Великобританию и Францию, сконцентрироваться на агрессии против Советского Союза. Эта «заговорщическая» теория стала впоследствии одним из постулатов ортодоксальной советской исторической науки. Даже в конце 1980-х годов советские историки по-прежнему полагали, что «ведущие западные державы не только дали волю фашистской агрессии, но и попытались самым явным образом направить ее против Советского Союза». На самом деле, хотя недостатка в государственных деятелях Запада, которых бы вполне устроило столкновение двух диктаторов, не было, не существовало никакого англо-французского заговора с целью подталкивания Германии к нападению на Советский Союз.

Сталин был склонен верить в англо-французский заговор не только в силу своей личной склонности к теории «заговоров», но и в силу получаемой им разведывательной информации. Большая часть легальных резидентов и нелегалов была уничтожена или, как в редких случаях с Орловым и Кривицким, перешла на другую сторону. Некоторые резидентуры НКВД, например, в Лондоне, а также те, кому перебежать не удалось, искали спасения в раболепной формуле «угадать, угодить, уцелеть». От ИНО все сильнее требовали предоставлять разведывательную информацию, которая бы поддерживала теорию «тайных замыслов», в которую верило советское руководство. Те же, кто не мог обеспечить доказательства англо-французских попыток спровоцировать войну между Россией и Германией, рисковали вызвать подозрения в сговоре с империалистами. Новое поколение аппаратчиков, которое пришло на смену репрессированным глобально мыслящим агентам ИНО, в большинстве случаев не имело достаточного опыта поведения в совершенно другом мире и старалось сделать себе карьеру, демонстрируя способность обнаруживать и ликвидировать воображаемые контрреволюционные заговоры.

После смерти Абрама Слуцкого (возможно, он был и отравлен) в феврале 1938 года его заместитель Михаил Шпигельглас стал исполняющим обязанности руководителя ИНО. Сам Шпигельглас руководил тайными операциями за линией окопов республиканской армии в Испании и организовал убийство в Швейцарии одного из перебежчиков, Игнатия Райсса. Позднее еще один перебежчик, Владимир Петров, вспоминал Шпигельгласа как человека жестокого, но в то же время «корректного, вежливого, делового, обладающего гибким умом и ловкими движениями». Как и Слуцкий, Шпигельглас был евреем. Через несколько месяцев его тоже ликвидировали. Когда Берия прибыл в Москву в июле 1938 года в качестве будущего преемника Ежова, он привез с собой своего грузинского «оруженосца», Владимира Георгиевича Деканозова, который и стал новым главой ИНО. Ростом чуть выше метра пятидесяти, с маленьким птичьим носом и несколькими прядями черных волос на голове, прикрывавшими заметную лысину, Деканозов был невзрачным на вид. Но многочисленные смертные приговоры, которые он направо и налево раздавал на Кавказе в начале 1920-х годов, заслужили ему репутацию «бакинского вешателя», которая впоследствии была усилена его кровожадными действиями во время «Великого Террора» в качестве заместителя председателя Совета Народных Комиссаров Грузии. Деканозов не обладал опытом в международных делах и был первым руководителем ИНО, который ни разу не был за пределами Советского Союза. Однако он сыграл гораздо более значительную роль в советской внешней политике, чем кто-либо из его более опытных предшественников. За два года он вырос до заместителя наркома иностранных дел, а затем стал послом в Берлине.

Поток разведывательной информации от Деканозова к Берии и Сталину после Мюнхена может быть оценен, исходя из мифической версии переговоров британского премьера Невилла Чемберлена в Риме в январе 1939 года, которой склонна была верить Москва. Литвинов говорил польскому послу, что «он получил информацию из надежного источника о том, что якобы Чемберлен в ходе своих бесед пытался затронуть „украинский вопрос“, что позволяло думать, будто Великобритания не станет рассматривать в неблагоприятном свете устремления Германии в этом направлении.» Москва была так убеждена в этом дополнительном свидетельстве попыток Великобритании подтолкнуть Гитлера к» нападению на Россию, что один из заместителей Литвинова и три месяца спустя в беседе с послом Италии продолжал клеймить мифический заговор Чемберлена.

Как раз когда данным внешней разведки НКВД можно было меньше всего доверять, ее влияние на формирование советской внешней политики было огромным. Каналы НКВД использовались для подготовки секретных переговоров с Финляндией в 1938 году и с Германией в 1939 году. Чистка дипломатов, якобы заклеймивших себя контрреволюционными или прозападными симпатиями, проводилась НКВД в течение всего 1938 года и продолжилась в 1939 году. Один из дипломатов, переживших это время, позднее вспоминал: «Зачастую случалось, что, договорившись встретиться с кем-то из коллег для обсуждения некоторых вопросов, на другой день обнаруживаешь, что он больше не работает в Наркоминделе — он уже арестован.» Самые сильные подозрения у Берии и Сталина вызывали дипломаты, обладавшие наибольшим опытом и пониманием Запада. Аресты затронули и руководство Наркоминдела. Бывший заместитель наркома иностранных дел Н.Н. Крестинский оказался одним из «врагов народа», которого приговорили к расстрелу на процессе так называемого «право-троцкистского блока», открывшегося в феврале 1938 года. Напряжение, с которым работал один из заместителей наркома иностранных дел, Борис Спиридонович Стомоняков, было столь велико, что коллеги часто видели Стомонякова с обернутым вокруг головы мокрым полотенцем, чтобы снять постоянно мучившие его головные боли. В конце рабочего дня он долго стоял под холодным душем. Но, как и Крестинский, он был расстрелян.

Дни и самого Литвинова в качестве наркома иностранных дел были сочтены после Мюнхена и дискредитации политики коллективной безопасности. Молотов позднее говорил, что «были близорукие люди и в нашей стране, которые, поддавшись вульгарным антифашистским эмоциям, забыли о провокационной работе наших (западных) союзников.» Прежде всего он подразумевал Литвинова, который, как он предполагал, увлекшись химерой коллективной безопасности, сыграл на руку британским и французским «правящим кругам», которые тайно пытались подтолкнуть Гитлера к нападению на Советский Союз. В апреле 1939 года Литвинов сделал последнюю попытку воплотить систему коллективной безопасности в реальность, предложив начать переговоры с Великобританией и Францией для заключения пакта о взаимопомощи против «агрессии в Европе». В тот же самый день, однако, советский посол в Берлине позвонил во внешнеполитическое ведомство Германии и предложил начать переговоры об улучшении советско-германских отношений. Представляется, что переговоры, которые впоследствии привели к заключению нацистско-советского пакта, направлялись скорее по каналам НКВД, а не дипломатии. Литвинов, будучи евреем по национальности и проповедником системы коллективной безопасности, был очевидным препятствием на пути переговоров с Германией. 4 мая было объявлено, что Молотов заменил Литвинова на посту наркома иностранных дел. Вскоре после этой перемены заместителями наркома иностранных дел были назначены Деканозов и Лозовский, бывший руководитель Профинтерна. Хотя Литвинов, в отличие от своих бывших заместителей, пережил чистки, для искоренения оставшихся «литвиновцев» внутри комиссариата под началом Молотова была создана группа «лучших из лучших», в которой первые скрипки играли Берия и Деканозов. Молотов и Берия носили обычные костюмы, а Деканозов появлялся в форме НКВД. Один за другим сотрудники комиссариата представали перед этим «триумвиратом», пытаясь доказать, иногда безуспешно, что они никак не связаны с врагами народа.

В течение нескольких месяцев Молотов проводил параллельные переговоры по поводу заключения пактов — открыто с Великобританией и Францией, и, после несколько сдержанного начала, с Германией, но уже тайно. Начало англо-франко-советских переговоров не встретили большого энтузиазма ни в Советском Союзе, ни в Великобритании. Чемберлен отмечал в частной переписке: «У меня есть серьезные подозрения относительно истинных целей Советского Союза и глубокие сомнения по поводу его военного потенциала, даже если он честно желает и стремится помочь.» Вероятно, Сталин рассматривал переговоры с Великобританией и Францией в основном как средство оказания давления на Германию, чтобы заставить ее подписать договор, или, в качестве альтернативы, как самое удачное решение в случае, если заключение пакта с нацистской Германией окажется невозможным. Только французская сторона проявила понимание необходимости срочного заключения подобного договора, справедливо опасаясь, что, в случае провала англо-французских переговоров, Сталин пойдет на сделку с Гитлером.

НКВД разрабатывало самые изощренные «активные действия», пытаясь склонить Германию к подписанию договора. Через несколько дней после того, как 14 апреля советский посол передал предложения Министерству иностранных дел Германии, германское посольство в Лондоне получило и передало в Берлин содержание первой из серии британских дипломатических телеграмм, в которой содержался отчет о ходе переговоров с Советским Союзом. В перехваченных телеграммах, однако, имелись необъяснимые провалы и искажения. Например, указывалось, что представители Великобритании и Франции на переговорах предложили более выгодные условия и добились большего успеха, чем было на самом деле. Наименее вероятным источником информации была германская разведка. Специалисты Германии не смогли расшифровать коды британской дипломатической почты и уж наверняка не имели своего агента в Форин Оффис, который имел бы доступ к таким телеграммам. По мнению профессора Дональда Камерона Уотта, только предположение, что источником такой информации был НКВД, может быть единственной удовлетворительной гипотезой, объясняющей неожиданный и выборочный доступ германского посольства к британской диппочте в апреле 1939 года, и столь внезапное прекращение получения информации за неделю до заключения нацистско-советского пакта, а также опущения и искажения в перехваченных телеграммах. Фон дер Шуленбург, германский посол в Москве, тоже был снабжен подобной информацией, имеющей целью ускорить переговоры по двустороннему пакту.

Фальсифицированные телеграммы, подкинутые НКВД в германское посольство в Лондоне, появились из одного или сразу из двух источников. Первым источником мог быть капитан Дж. Г. Кинг, шифровальщик департамента связи Форин Оффиса. Дж. Г. Кинг контролировался Теодором Маем до самого своего отзыва в 1937 году. Кинга, возможно, хотя необязательно, снова задействовали после восстановления присутствия НКВД в Лондоне зимой 1938—1939 гг. Вторым источником расшифрованной британской дипломатической почты могло быть отделение электронной разведки НКВД, деятельности которого сильно помогали Кинг, Маклин и Кэрнкросс. Разведывательная информация из одного или из обоих источников, которая внедрялась НКВД в германское посольство в Лондоне, справедливо была названа «ярчайшим примером в высшей степени убедительной дезинформации». Но все это оказалось ненужным. Выгоды пакта со Сталиным для Гитлера, когда он готовился к захвату Польши, были столь весомы, что он просто не нуждался в тайном подстегивании со стороны НКВД. Пакт о ненападении между Германией и СССР был подписан 23 августа. Секретный протокол предусматривал, что в случае «территориального и политического пересмотра», Советский Союз обретет контроль над Восточной Польшей, Литвой, Эстонией, Латвией, Финляндией и Бессарабией (в Румынии). Подписание этого пакта застало врасплох и Форин Оффис, и большую часть остального мира.

Оба диктатора крайне обрадовались заключению пакта. После его подписания Сталин предложил тост за Гитлера. «Я знаю, — сказал Сталин, — как сильно немецкий народ любит своего фюрера. Я хочу выпить за его здоровье, он этого заслуживает.» Затем Молотов поднял тост за Риббентропа, а тот поднял бокал за Советское правительство. В конце церемонии Сталин сказал Риббентропу: «Советское правительство воспринимает новый пакт очень серьезно. Я могу гарантировать, под свое честное слово, что Советский Союз не предаст своего партнера.» Гитлер как раз обедал, когда ему сообщили о подписании пакта. Гитлер вскочил из-за стола и воскликнул: «Мы победили!» Теперь Польша была в его власти.

1 сентября, ровно через неделю после подписания пакта о ненападении между Германией и СССР, немецкая армия численностью в полтора миллиона пересекла польскую границу. 17 сентября, когда поляки храбро, но уже безнадежно сопротивлялись вермахту, Советский Союз ввел свои войска в восточную часть страны, чтобы потребовать свой кусок польского пирога. При встрече частей двух армий новые союзники братались, поднимали тосты друг за друга, а в некоторых местах были проведены совместные военные парады. Прибалтийские государства милостиво получили еще девять месяцев ограниченной независимости. Однако все они были вынуждены согласиться на размещение советских военных баз. Сталин успокаивал эстонскую делегацию после того, как она уступила его требованиям: «Я могу сказать, что эстонское правительство поступило мудро… Ведь то, что произошло с Польшей, могло произойти и с вами.»

На оккупированных Красной Армией польских территориях НКВД быстро организовало плебисциты, во время которых население якобы высказывалось за объединение с Советским Союзом. Никита Хрущев, первый секретарь ЦК Компартии Украины, в состав которой в качестве «Западной Украины» вошли юго-восточные земли Польши, позднее вспоминал (очевидно, без всякой намеренной иронии) о замечательном театральном успехе, достигнутом НКВД:

«На съезд во Львове были избраны делегации… Съезд продолжался несколько дней в обстановке огромного воодушевления и политического энтузиазма. Я не услышал ни одной речи, в которой бы выражалось хоть малейшее сомнение в необходимости установления Советской власти. Один за другим выступающие с радостным волнением говорили, что самой сокровенной их мечтой было войти в состав Украинской Советской Республики. Для меня было отрадно видеть, что рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция начали понимать марксистко-ленинское учение…

Однако продолжались и аресты. Мы считали, что эти аресты служили укреплению Советского государства и освобождали путь к построению социализма на принципах марксизма-ленинизма…»

Пока гестапо преследовало «расовых врагов» на оккупированной Германией территории Польши, НКВД принялось за «классовых врагов». Постановления НКВД в 1940 году перечисляли четырнадцать категорий населения, подлежащих депортации. Интересно, что в первую категорию входили троцкисты и другие еретики марксизма. В списки также включались все те, кто когда-либо ездил за границу или имел «контакты с представителями иностранных государств». Эта категория охватывала настолько широкие слои населения, что в нее входили даже эсперантисты и филателисты. Все же большинство депортированных составляли представители верхних слоев общества и члены их семей: политики, гражданские служащие, офицеры армии и полиции, адвокаты, землевладельцы, бизнесмены, владельцы отелей и ресторанов, священники и «активные прихожане». Как СС и гестапо, НКВД было задействовано, как позднее говорил генерал Владислав Андерс, для «обезглавливания общества», то есть для уничтожения любых потенциальных лидеров, которые могли организовать сопротивление советскому режиму. НКВД и в самом деле сотрудничало с СС и гестапо, обменяв немецких коммунистов из советских лагерей на русских эмигрантов и украинцев, проживавших в Германии. Маргарет Бубер-Нойманн была среди группы немецких коммунистов, выданных СС на мосту через реку Буг в городе Брест-Литовск. Отдав друг другу честь, офицеры СС и НКВД встретились как старые друзья:

«Когда мы уже прошли половину моста, я оглянулась назад. Представители НКВД все еще стояли группой и смотрели нам вслед. Позади них лежала Советская Россия. С горечью я вспомнила коммунистическое заклинание: родина тружеников, бульвар свободы, царство гонимых…»

В целом около полутора миллионов «классовых врагов» Польши были перевезены за несколько тысяч миль огромными этапами, на грузовиках для перевозки скота, в пустынные местности Казахстана и Сибири. К моменту амнистии, объявленной после вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года, половина интернированных умерла. Примерно 15 тысяч польских офицеров были расстреляны недалеко от границы с Польшей. В своей последней записи в дневнике один из офицеров, майор Сольский, рассказывал, как он под охраной НКВД попал 9 апреля 1940 года в Катынский лес недалеко от Смоленска:

«Нас доставили в небольшой перелесок, и все было похоже на своеобразный пикник. У нас забрали обручальные кольца и часы, которые показывали половину седьмого утра. Отобрали также ремни и ножи. Что с нами будет?»

Через три года подразделение немецкой армии обнаружило тело Сельского, в кармане мундира которого находился этот дневник, и еще около четырех тысяч офицеров в братских могилах в Катынском лесу. У большинства расстрелянных были связаны сзади руки, и у каждого пулевое отверстие в затылке. Среди жертв НКВД были даже некоторые из польских коммунистов, которые выжили в период репрессий в Москве. В 1940 году будущий польский лидер Владислав Гомулка перебежал из советской в германскую зону.

За германо-советским разделом Польши последовал мягкий переход к новому давлению на Финляндию. Рыбкин, резидент НКВД в Хельсинки, сообщал Сталину только те сведения, которые тот хотел слышать, а именно, что в случае войны финны сдадутся так же быстро, как и поляки, и что рабочий класс Финляндии поддержит новый коммунистический режим. В середине октября 1939 года финская делегация, не знавшая о секретном протоколе между Германией и СССР, по которому Финляндия попадала в сферу влияния Советского Союза, была вызвана в Кремль и проинформирована самим Сталиным о том, что Советский Союз требует уступить ему островные и береговые военные базы, а также полосу территории к северу от Ленинграда в обмен на ненужный кусок Советской Карелии. «Мы, гражданские люди, кажется, не смогли добиться прогресса, — сказал Молотов финским представителям после двухнедельных переговоров. — Теперь настала очередь говорить солдатам.» В течение лета было разработано два плана нападения на Финляндию. Генерал Мерецков, командующий Ленинградским военным округом, считал, что захват Финляндии займет всего три недели. Маршал Шапошников, начальник Генерального Штаба, полагал, что для операции понадобится несколько месяцев. Сталин предпочел план Мерецкова. Хрущев позднее вспоминал о встрече со Сталиным, Молотовым и Отто Куусиненом, Генеральным секретарем Коминтерна, а также с одним из советников Сталина по внешней политике:

«Когда я вошел в квартиру, Сталин говорил: „Давайте начнем сегодня… Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться. Если они станут упорствовать, мы произведем только один выстрел, и финны сразу поднимут руки и сдадутся“.

Советским войскам, перешедшим финскую границу 30 ноября и начавшим «зимнюю войну», говорили, что угнетенные трудящиеся Финляндии ждут их с открытыми объятиями. Бомбардировщики Красной Армии сбрасывали листовки над Хельсинки с призывами к рабочим объединиться с Красной Армией и сбросить капиталистических эксплуататоров. В Териоки, первом финском городе, «освобожденном» Красной Армией, было организовано марионеточное «Демократическое правительство Финляндии», возглавляемое Куусиненом, которое, по его собственному заявлению, «пользовалось полной поддержкой народа». 2 декабря это правительство подписало договор с Советским Союзом, по которому оно уступало все территории, которых СССР добивался ранее от правительства Каяндера, и заявляло, что «героическая борьба финского народа и усилия Красной Армии Советского Союза должны ликвидировать истинный источник военной инфекции, которое прежнее плутократическое правительство Финляндии создало на границе с Советским Союзом ради выгоды империалистических держав».

В засекреченной истории Первого главного управления утверждается, что чрезмерно ложный оптимизм, с которым началась «зимняя война», был вызван донесениями просоветских агентов Рыбкина, которые представляли узкие круги финского общественного мнения. Их сообщения, лично пересланные в Москву подобострастным Рыбкиным, придали Сталину уверенности в собственных предположениях. В начале войны донесения, которым Москва доверяла, утверждали, что финское правительство «оставило Хельсинки и выехало в неизвестном направлении». Война, однако, развивалась отнюдь не по разработанному плану. Финская армия, едва насчитывавшая двести тысяч солдат и офицеров, одолела миллионную Советскую Армию, оснащенную тяжелой бронетанковой техникой и обеспеченную поддержкой с воздуха. Одетые в белые маскхалаты, финские лыжники появлялись из лесов и, расчленяя длинные колонны советских войск, уничтожали их по частям. Как свидетельствовал Хрущев, Сталин накричал на наркома обороны маршала Ворошилова, обвинив того в поражении. Ворошилов, тоже на повышенных тонах, оправдывался: «Вы сами должны винить себя во всем! Это вы уничтожили старую гвардию в армии, это вы расстреляли лучших военачальников!» В пылу ссоры разгневанный маршал опрокинул большое блюдо с жареным поросенком.

Для укрепления решимости Красной Армии части НКВД располагались за линией передовой, имея приказ открывать огонь по войсковым подразделениям, если те попытаются отступить. В конце концов финское сопротивление было сломлено явным численным преимуществом Красной Армии в живой силе и технике. По мирному договору, заключенному в марте 1940 года, Финляндия была вынуждена отдать Карельский перешеек к северу от Ленинграда, территорию, на которой проживала одна десятая населения страны. Однако марионеточное правительство Куусинена исчезло в мусорной корзине истории.

Советская неудача в «зимней войне» резко контрастировала с быстротой немецкого захвата Норвегии в апреле 1940 года, а также с еще более успешным блицкригом в мае и июне, когда Франция и Нидерланды были покорены всего за шесть недель. Молотов пригласил Шуленбурга, посла Германии, в Кремль, чтобы передать «самые теплые поздравления Советского правительства по поводу великолепного успеха немецкого вермахта». Советский Союз привнес небольшой, но существенный вклад в победу Гитлера: «Танки Гудериана прорвались к морю у Абвиля на советском топливе, немецкие бомбы, которые сровняли с землей Роттердам, были начинены советским пироксилином, а оболочки пуль, которые поражали британских солдат, отступавших к шлюпкам у Дюнкерка, были отлиты из советского медно-никелевого сплава».

Как раз, когда войска Гитлера победным маршем шли по Нидерландам, газета «Известия» писала: «Последние военные действия еще раз подтвердили, что нейтралитет малых государств, у которых нет силы, чтобы его сохранить, — чистая фантазия. Таким образом, есть очень мало шансов для небольших стран выжить и остаться независимыми.» Стало ясно, что дни государств Прибалтики были сочтены. В ночь с 15 на 16 июня Деканозов вызвал к себе в кабинет на Лубянке несколько ответственных лиц, включая своего коллегу, заместителя наркома иностранных дел Андрея Вышинского, который прославился в качестве прокурора на показательных судах. Деканозов сказал собравшимся, что они выбраны для «заданий» в государствах Балтии. «По решению Политбюро и по предложению товарища Сталина, теперь надо решить проблему безопасности вдоль нашей северо-западной границы.» Деканозов заявил, а, может быть, даже верил, что правительства прибалтийских государств вступили в сговор с «биржами Парижа и Лондона». Молотов выдвинул подобную идею в разговоре с Шуленбургом, хотя и не упомянул непосредственно биржи. Деканозов сказал на том ночном совещании, что он сам будет руководить ходом операций в Литве. Вышинский должен был отправиться в Латвию, а Жданов в Эстонию. Если рабочие потребуют изменения буржуазных режимов этих государств в советские социалистические республики, «товарищ Сталин сказал, что он не станет возражать против такого решения.» Некоторое представление о работе этих трех групп дает «предварительный, до начала ликвидации» план, разработанный Деканозовым для Литвы. План датирован 7 июля 1940 года и был впоследствии захвачен немецкими войсками. Этот план предусматривал активное устранение влияния партий, враждебных государству: националистов, вольдемаристов, популистов, христианских демократов, молодых литовцев, троцкистов, социал-демократов, национальных гвардейцев и других. Акция должна была проводиться одновременно по всей Литве в ночь с 11 на 12 июля 1940 года.

Выборы в середине июля 1940 года, направляемые НКВД, показали низкую активность населения, но коммунисты в результате получили удовлетворительное для них количество голосов: 99,2 процента в Литве, 97,8 процента в Латвии и 92,8 процента в Эстонии. 21 июля вновь избранные органы власти попросили союза с, СССР. Эта просьба была удовлетворена Верховным Советом уже 3 августа.

При помощи тысяч своих информаторов НКВД продолжил аресты неиссякаемого потока «врагов народа». Только в одну ночь с 14 на 15 июня 1941 года, за неделю до вторжения немецких войск в Советский Союз, около 60 тысяч эстонцев, 34 тысячи латышей и 38 тысяч литовцев были посажены на грузовики, и для них начался путь в несколько тысяч километров в советские концентрационные лагеря. К началу немецко-фашистской агрессии около 4 процентов эстонцев и 2 процентов латышей и литовцев были депортированы в отдаленные лагеря в Сибири и Казахстане.

12 ноября 1940 года Молотов, Деканозов и заместитель Берии Всеволод Николаевич Меркулов прибыли в Берлин на переговоры по сферам интересов СССР и Германии. Хотя опыт Деканозова в международных делах был ограничен его покорением Литвы, из всех троих он был самым опытным «путешественником». И для Молотова, и для Меркулова это была первая поездка за границу. Еще в ходе переговоров, 20 ноября, Сталин объявил о назначении Деканозова послом в Германии. 18 декабря Гитлер подписал ставшую печально известной директиву за номером 21, «План Барбаросса», которая приказывала завершить к 15 мая 1941 года подготовку к молниеносному разгрому Советской России. На следующий день фюрер впервые принял Деканозова. Гитлер был радушен, и тем не менее тщедушного Деканозова сопровождали двое здоровенных охранников, которых специально выбрали, чтобы подчеркнуть физическую незначительность советского посла. Как первый из бывших руководителей И НО, которого назначили послом, Деканозов, теоретически, был как раз нужным человеком в нужном месте в то время, когда Советский Союз более всего нуждался в хорошей разведывательной информации из Германии. Но Деканозов не был Трилиссером или Артузовым, ни даже Слуцким. Его раболепский сталинизм, мнительные опасения «заговоров» и незнание международной обстановки логично сделали из него соучастника самого сокрушительного поражения советской разведки.

На протяжении семи месяцев пребывания в качестве посла в Берлине, Деканозов, как и Сталин, был более озабочен воображаемыми британскими заговорами, чем реальными замыслами Германии. Советско-германские отношения не вызывали у него никаких серьезных опасений. Советская нефть по-прежнему текла в западном направлении, подпитывая немецкую военную машину; немецкое вооружение и техника проделывали путь в обратном направлении, на Восток. В январе 1941 года СССР откупил у Германии польский район Сувалки за семь с половиной миллионов долларов золотом. В начале 1941 года Гитлер послал Сталину личное письмо, в котором отмечал, что так как центральные и западные районы Германии «подвергаются сильным бомбардировкам английской авиации и хорошо контролируются англичанами с воздуха», он вынужден передислоцировать большие контингента войск на Восток (правда, Гитлер «забыл» упомянуть, что все это было частью «Плана Барбаросса»).

Главной областью некоторой напряженности между Советским Союзом и Германией были Балканы, где продвижение войск Германии повлекло за собой несколько официальных протестов с советской стороны. 6 апреля был подписан расплывчатый югославо-советский договор. Хотя этот договор не обязывал Советский Союз оказывать военную помощь Югославии, договор получил много хвалебных эпитетов в советской прессе того времени. На следующий день Германия предприняла стремительное наступление, которое заставило югославов просить мира уже через несколько дней. Хотя Советский Союз выразил протест по этому поводу, Сталин решил не поднимать много шума. В апреле 1941 года советские поставки сырья в Германию достигли своего максимума за все время со дня подписания пакта о ненападении: 208.000 тонн зерна, 50.000 тонн горючего, 8.300 тонн хлопка, 8.340 тонн металла. СССР также перевез по Транссибирской железной дороге 4.000 тонн каучука, закупленного Германией на Востоке. На церемонии проводов японской делегации в середине апреля Сталин был крайне любезен с Шуленбургом и другими немецкими представителями и, хлопнув по спине озадаченного помощника военного атташе, сказал ему: «Мы будем очень хорошими друзьями!» На первомайском параде в Москве Сталин разрешил Деканозову занять почетное место рядом с собой на трибуне Мавзолея Ленина на Красной площади.

Крайне озабоченный тем, чтобы избежать «провокаций», которые могли бы вызвать враждебность Гитлера и поставить под угрозу пакт о ненападении, Сталин ввел ограничения на разведывательную деятельность в Германии, не существовавшие ни для какой другой страны. Одним из приоритетных направлений работы, определенных Сталиным для берлинских резидентур как НКВД, так и ГРУ, было раскрытие секрета успеха Гитлера: «Что позволило успешно работать нацистской партии, как она сумела подмять под себя большую часть Европы.» Исмаил Ахмедов, офицер ГРУ, посланный в Берлин весной 1941 года, был проинструктирован своим начальником, что Сталин «был особенно… заинтересован в источнике силы Гитлера» и что он должен «предоставлять неприукрашенные, объективные донесения» по этому вопросу — редкое требование в эпоху принципа «угадать, угодить, уцелеть», а также индикатор глубокого интереса Сталина. Еще одним приоритетом в работе НКВД в Берлине было наблюдение за деятельностью ГРУ. Резидент НКВД Амаяк Захарович Кобулов получал наслаждение, разнося в пух и прах в присутствии всех сотрудников «легенды» сотрудников ГРУ. Ахмедов, которому пришлось пережить один из таких разносов, заключал, возможно, правильно, что Кобулов «просто хотел увидеть, сделаю ли я какую-нибудь ошибку, которая может быть использована против меня позднее». В помещении резидентуры НКВД имелась комната (обнаруженная, когда посольство выехало из своего здания после нападения Германии на СССР), специально оборудованная для допросов, пыток и уничтожения «врагов народа», раскрытых в посольстве и советской колонии. Деканозов осуществлял общее руководство операциями и НКВД и ГРУ и вел себя в посольстве, как «местный царек». На собраниях сотрудников посольства, вспоминал Ахмедов, «он перечислял задачи, которые необходимо было выполнить, и дела, от которых надо держаться подальше, а затем безапелляционно всех распускал… Это представление имело единственной целью показать, кто в посольстве главный.»

Шпионаж, направляемый из посольства в Берлине, держался на туго натянутом поводе. У НКВД, казалось, не было сколько-нибудь значимых агентов. Резидент ГРУ при советской торговой миссии Александр Эрдберг (настоящее имя которого, возможно, было Сергей Кудрявцев. Позднее он появлялся в таких удаленных друг от друга странах, как Канада и Камбоджа), ограничился вербовкой нескольких тщательно отобранных участников коммунистического подполья, которых он уговорил создать свои собственные сети агентов, а также поддерживать контакты через посредника с Рудольфом фон Шелиха, германским дипломатом, который был завербован в Варшаве в 1937 году. Двумя самыми важными завербованными агентами были Арвид Харнак и Харро Шульце-Бойзен. Харнак родился в 1901 году в семье известного историка и был племянником также известного философа. Харнак стал марксистом в середине 1920-х. Во время своего посещения Советского Союза в 1932 году Харнак встретился с Куусиненом и Пятницким и согласился сотрудничать с коминтерновским подпольем. В 1933 году он поступил на работу в Министерство экономики Германии и постепенно вырос до довольно значительного поста в «Оберрегирунгсрате». Его контакты с советской разведкой, однако, не были постоянными, пока в 1940 году его не завербовал Эрдберг. Его товарищ по коммунистическому подполью Рейнхольд Шенбрунн позднее говорил о Харнаке:

«Фанатичный, жесткий, упорный, удивительно энергичный и деловой, Харнак не был, однако, приятным человеком или рубахой-парнем. Всегда очень серьезный, он обладал небольшим чувством юмора, а мы, его коллеги, в его присутствии чувствовали себя несколько неловко. В нем было что-то пуританское, нечто узкое и доктринерское. Но он был крайне целеустремленным человеком».

Шульце-Бойзен, еще один из ведущих агентов Эрдберга, был совершенно другим человеком. Леопольд Треппер, руководитель, действовавшей во время войны разведывательной группы «Красный оркестр», находил его «горячим и страстным человеком, в отличие от Арвида Харнака, который был холодным и задумчивым». Родом из аристократической семьи, Шульце-Бойсен стал коммунистом в 1933 году в возрасте двадцати четырех лет. После прихода нацистов к власти его ненадолго арестовало гестапо, но семья использовала свое влияние для его освобождения. Семейное влияние также помогло ему сделать карьеру в качестве офицера разведки в руководимом Герингом Министерстве авиации. В докладе немецкой контрразведки отмечалось, что начало его «доказанной подрывной деятельности» относится к 1936 году, когда Шульце-Бойзен через посредника передал в советское посольство в Берлине секретные планы военных операций против республиканского правительства в Испании. Шульце-Бойзен, однако, окончательно стал агентом ГРУ в начале 1941 года, когда Харнак представил его Эрдбергу.

Среди агентов, которых завербовал Шульце-Бойзен через своих знакомых в Министерстве авиации, были полковник люфтваффе Эрвин Герц, один из руководителей программ подготовки офицерского состава; Йоханн Грауденц с заводов «Мессершмитта»; Хорст Хайльманн, который в 1941 году в возрасте восемнадцати лет начал работать в шифровальном отделе высшего командования и имел доступ к системам связи абвера; и лейтенант люфтваффе Герберт Гольнов, который впоследствии стал начальником отдела по организации парашютных забросок агентов за линию фронта. В мае или июне 1941 года Эрдберг дал Харнаку и Шульце-Бойзену радиопередатчики для их групп агентов. Однако аппаратура не работала. После нападения Германии на Советский Союз, Харнак и Шульце-Бойзен были вынуждены посылать добытые сведения курьером в Бельгию и Скандинавию для последующей передачи в Москву.

Однако агенты Харнака и Шульце-Бойзена не соблюдали правил шпионского ремесла. Многие агенты знали о деятельности друг друга и продолжали работать вместе в коммунистическом подполье. Ограничения Сталина на разведывательную работу в Германии делало невозможным поставить над каждым агентом по оператору и организовать относительно надежные разведывательные сети, полностью изолированные от политического сопротивления нацистскому режиму.

Помимо контроля над группами Харнака и Шульце-Бойзена, Эрдберг также поддерживал контакты с дипломатом Рудольфом фон Шелиха, который был переведен в августе 1939 года из посольства в Варшаве в Информационный отдел Министерства иностранных дел Германии. Присутствуя на ежедневных собраниях руководителей отделов министерства, фон Шелиха мог продолжать снабжать Москву в обоих направлениях развития германской внешней политики. Ильза Штёбе, любовнице Рудольфа Геррнштадта, которая завербовала фон Шелиха в Варшаве, удалось получить работу в пресс-службе министерства. Это позволило ей оправдывать свои встречи с представителем ТАСС в Берлине. В свою очередь, корреспондент ТАСС передавал сведения, полученные от фон Шелиха, в советское посольство, где, по всей вероятности, они попадали в руки Эрдберга. Причины, побудившие фон Шелиха к сотрудничеству, были чисто материального характера. В феврале 1941 года Штёбе передала ему 30 тысяч марок. Надо сказать, что Штёбе приходилось еще трудней, чем фон Шелиха, ведь она перенесла венерическое заболевание и ее здоровье постепенно ухудшалось.

После поражения Франции и Нидерландов агенты Треппера начали добывать высококачественную информацию по передвижениям немецких войск. Треппер перевел свою штаб-квартиру в оккупированный нацистами Париж и организовал новое дело, чтобы обеспечить себе прикрытие в качестве бизнесмена. Треппер основал компании под названием «Симэкско» в Брюсселе и «Симэкс» в Париже. «Симэкс», контора которой находилась на Елисейских полях, широко сотрудничала с организацией «Тодт», которая проводила работы по строительству и укреплению объектов для вермахта. Именно через антинацистски настроенного инженера, работавшего в компании «Тодт», некоего Людвига Кайнца, Треппер весной 1941 года получил и переправил в штаб-квартиру ГРУ первый сигнал об «Операции Барбаросса». Москва получала все больше таких предостережений о подготовке Германии к нападению.

Сталин чаще всего обсуждал эти предупреждения с одним из руководителей разведки, генерал-лейтенантом Филиппом Ивановичем Голиковым, который в июле 1940 года, в возрасте сорока лет, стал руководителем ГРУ (сменившего Четвертое Управление во время войны). Голиков был не тем человеком, который был нужен для такого дела. Его выбрали за политическую надежность и военные знания, которые он наглядно продемонстрировал при командовании 6-й армией во время оккупации Польши. Голиков, однако, не обладал опытом работы в военной разведке. Один из подчиненных Голикова, будущий перебежчик Исмаил Ахмедов, позднее писал о своем начальнике:

«Несмотря на все великолепие парадной формы генерал-лейтенанта РККА, он был не слишком видной фигурой. Он был маленького роста, не выше метра шестидесяти, тучный и совершенно лысый. Лицо у него было неприятно багрового цвета. Однако в его глазах сразу читалась суровая сила. Взгляд его небольших голубых со стальным оттенком глаз буквально пронизывал собеседника».

Голиков указывал своим подчиненным развивать «взаимопонимание и сотрудничество» с НКВД: формула, которую сотрудники резидентур ГРУ расшифровывали как принятие превосходства более мощного НКВД. В сентябре 1940 года Голиков говорил на собрании руководителей шести операционных отделов ГРУ, что получил инструкции от Сталина и Маленкова и далее проводить чистки резидентур ГРУ. По его словам, «слишком многие чересчур долго сидели за границей, заведя многочисленные контакты среди иностранцев, и тем самым такие люди ставят под угрозу вопросы безопасности.» Исмаил Ахмедов, один из руководителей, которому поручили заняться проведением чисток, просмотрел свои картотеки в поисках возможных кандидатур:

«Иногда мне везло и я находил неудачников, которые и в самом деле совершили какие-нибудь проступки, что рано или поздно повлекло бы их удаление из системы. Однако в основном мне приходилось учитывать слишком тесные связи с Западом».

После продолжительной беседы со Сталиным в декабре 1940 года Голиков созвал собрание всего руководящего состава. Его речь была примером догматичного, но убежденного сталинизма, а также показала его крайне поверхностное знание международной обстановки. Голиков охарактеризовал пакт о ненападении между СССР и Германией как «продукт диалектического гения товарища Сталина.» Перспектива нападения Германии, по его словам, была призрачной. Великобритания, как и Франция, будет вскоре повержена, а ее империя разделена между Германией и Японией. Соединенные Штаты, «сердце классического капитализма», затем начнет войну против Германии, чтобы попытаться спасти Британскую империю от полного развала. «Тем временем Советский Союз будет терпеливо ждать, пока не придет момент сыграть свою будущую роль. Как только капиталисты обескровят и истощат друг друга, мы освободим весь мир.»

Хотя большая часть предостережений о разработке «Плана Барбаросса» проходила по разведывательным каналам ГРУ, копии таких донесений направлялись также и в НКВД, а с февраля 1941 года — во вновь созданный НКГБ. 3 февраля 1941 года отдел безопасности и разведки НКВД, бывшего ОГПУ, был выделен из него и превращен в НКГБ (Народный комиссариат государственной безопасности). Его руководителем стал еще один человек из грузинской мафии Берии, Всеволод Николаевич Меркулов. Проработав десять лет, с 1921 по 1931 год, последовательно в ВЧК, ГПУ и ОГПУ, Меркулов был затем переведен на семь лет «на партийную работу» в Грузии и стал первым заместителем Берии в декабре 1938 года. Через догматический и жестокий сталинизм Меркулова проступали осколки идеалистического чекиста, который пожертвовал большинством своих идеалов в качестве платы за выживание во времена «Великого Террора». Как и Сталин, Меркулов был убежден, что «рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом… Наша здоровая, социально сильная, молодая идея, идея Ленина и Сталина, выйдет из этой схватки победителем!» Однажды он сочинил сценарий фильма, отражавший сталинскую мораль, в котором герой и героиня, победившие пороки капитализма, едут на новой колхозной молотилке прямо в малиновый советский закат. Венгерский государственный деятель Николас Ньяради, которому пришлось вести переговоры с Меркуловым после войны, считал его «парадоксом: это был человек великой доброты и звериной жестокости, сохранявший абсолютную серьезность, будучи при этом довольно остроумным. Он обладал смирением Иова, но при этом в течение дня одну за другой выкуривал сорок-пятьдесят сигарет. Это был настолько внушительный человек, что советские послы в его присутствии стояли навытяжку. Меркулов всегда разный, когда он говорит, на его губах играет скромная улыбка. Меркулов (после войны) лично руководил с бессердечным упорством уничтожением почти двух миллионов эстонцев, литовцев и латышей. Но как бандит, который плачет при исполнении „Колыбельной“ Брамса, он был типично по-русски сентиментален к детям, и, когда между нами установились более тесные отношения, однажды показал мне со слезами на глазах фотографию своего сына, служившего в армии».

Хотя Ньяради говорит о «гигантском интеллекте» Меркулова, в отношениях со Сталиным тот ни на минуту не забывал о правиле «угадать, угодить, уцелеть».

Внутри вновь образованного НКГБ ИНО получило более высокий статус «управления», в отличие от прежнего «отдела», и стало называться «Иностранное управление», или ИНУ. Молодой начальник ИНУ Павел Михайлович Фитин сменил на этом посту Деканозова, который с 1940 года был последним руководителем ИНО. Фитин был одним из самых способных среди двухсот имевших университетские дипломы молодых коммунистов, которых отобрал Центральный Комитет в конце 1938 года для замены ликвидированных сотрудников НКВД. Соблюдая какие-то рамки даже в крайностях, Фитин был чуть менее раболепен, чем Меркулов, при решении вопросов, какого рода разведывательные анализы передавать наверх. Портрет Фитина, в отличие от трех его предшественников, руководителей ИНО Слуцкого, Шпигельгласа и Деканозова, и сегодня висит — в сопровождении панегирика его жизни — в Зале Славы Первого главного управления КГБ.

Фитин получал донесения от резидентур ГРУ и НКВД, но вплоть до самого вторжения Германии 22 июня 1941 года обладал меньшим влиянием, чем Голиков, начальник ГРУ. Однако ни Фитин, ни Голиков не могли оказывать такого влияния на оценку германской угрозы, как Сталин. Советский биограф Сталина Дмитрий Волкогонов заключал, что «до самого последнего момента Сталин полагался на собственную проницательность и силу пророчества». Его вера в собственную проницательность привела к тому, что Сталин отбрасывал большинство донесений, которые не соответствовали его теории «заговоров».

Авторы тщательного исследования, опубликованного в 1973 году, пришли к выводу, что Москва получила в общей сложности восемьдесят четыре «предостережения» из разных источников о планах нападения Германии. Если бы подобное исследование было проведено в наши дни, то количество таких донесений вполне могло перевалить за сотню. Голиков после войны заявлял, что «советская военная разведка имела надежные и проверенные источники получения секретной информации по целому ряду стран, включая и саму Германию». Перед самым нападением Германии на СССР 22 июня 1941 года, Голиков, тем не менее, не поверил большинству из таких источников. Он оценивал разведывательную информацию по двум категориям: донесения «из источников, заслуживающих доверия», и донесения «из сомнительных источников». Похоже, что Голиков отнес большую часть предупреждений о возможном нападении Германии без объявления войны ко второй категории. Фитин был настроен менее скептически к поступающей информации. Он позднее говорил, что подготовил доклад о надежности источников, но Меркулов отказался подписать его и представить Сталину. «Там, в верхах, — сказал он Фитину, — они (т.е. Сталин) лучше знают, как оценивать их (разведывательные донесения).»

21 марта 1941 года Голиков послал Сталину доклад о целой серии предупреждений из разведывательных источников о разрабатываемых Германией планах неожиданного нападения на Советский Союз. Однако он сопроводил свой доклад выводом, что такое нападение вряд ли состоится, пока Германия либо не разгромит Англию, либо не заключит с ней мир: «Слухи и документы, которые утверждают, что война против СССР неизбежна и начнется этой весной, должны расцениваться как дезинформация, которую распространяют англичане или даже разведывательные службы Германии.» Маршал Жуков, который в то время был начальником Генштаба, впоследствии говорил, что доклады Голикова передавались только Сталину: «(Он) больше никому не докладывал, даже начальнику Генштаба и наркому обороны маршалу Тимошенко.» Может быть, это преувеличение, но ни Жуков, ни Тимошенко не имели доступа к большей части разведывательной информации, которая указывала на возможность немецкого нападения. Советские историки, как, например, Вячеслав Дашичев, обвиняли Голикова в том, что он составлял свои доклады, «чтобы угодить Сталину». Однако, возможно, доклады Голикова были результатом не только его раболепства, но и убежденности, в частности, с которой он разделял веру Сталина в замышляемый англичанами заговор с целью рассорить его с Гитлером.

Подозрения Сталина относительно английского заговора усиливались попытками Черчилля предупредить его об истинных намерениях Гитлера. Из всех государственных деятелей Запада Сталин, наверное, менее всего доверял Уинстону Черчиллю. Сталин считал его гением зла, который во время Гражданской войны проповедовал антибольшевистский крестовый поход и затем стремился сорвать заключение англо-советского торгового соглашения. Черчилль организовал кампанию в британском кабинете за разрыв дипломатических отношений с Советским Союзом в 1927 году. Теперь он снова пришел к власти, и Сталин считал, что Черчилль наверняка вынашивал новый антисоветский заговор.

Возможно, самым серьезным предупреждением о действительных планах Германии относительно Советского Союза было письмо от Черчилля, датированое 25 июня 1940 года, лично переданное 1 июля Сталину новым послом Великобритании в СССР сэром Стэффордом Криппсом. Предупреждение Черчилля основывалось не столько на донесениях разведки, сколько на точной оценке будущей стратегии Гитлера. Однако Сталин рассматривал письмо как еще одно свидетельство заговора, но не германского, а британского, который имел целью спровоцировать войну между СССР и Германией. В соответствии с полученными от Сталина инструкциями Молотов передал германскому послу Шуленбургу ноту, в которой германская сторона была проинформирована о предупреждении Черчилля. Сталин информировал Гитлера и о других предостережениях, получаемых от Великобритании и США, очевидно, боясь, что если он не сделает этого, Гитлер может заподозрить его в сговоре с врагами фюрера.

В сентябре 1940 года НКВД получило возможность узнавать о политике британского правительства изнутри, когда Джон Кэрнкросс стал личным секретарем лорда Хэнки, тогдашнего канцлера герцогства Ланкастер. Среди общественных деятелей Великобритании лорд Хэнки обладал самым большим опытом работы в комитетах Кабинета министров и Уайтхолла. С 1912 по 1938 год он был секретарем Комитета имперской безопасности, а с 1916 по 1938 год — секретарем Кабинета и многих его комитетов. С началом войны в сентябре 1939 года, Хэнки становится министром без портфеля в «Военном кабинете» Чемберлена, а в сферу его обязанностей входили разведывательные службы, о работе которых Хэнки составил два обширных доклада. Когда Черчилль сменил на посту Чемберлена в мае 1940 года, Хэнки потерял пост в «Военном кабинете» (в который изначально входили пять человек), но сохранил ранг министра в качестве канцлера герцогства Ланкастер, продолжая. получать все документы Кабинета, председательствовать на заседаниях многих секретных комитетов и контролировать разведывательные службы.

Через руки Кэрнкросса, как личного секретаря Хэнки, проходило так много правительственных документов, что передать даже малую их часть в НКВД он просто не мог. Однако Дмитрий Светанко, руководитель английского отдела Центра в конце 1970-х и начале 1980-х, говорил Гордиевскому, что Кэрнкросс передал «буквально тонны документов». Одним из первых документов, попавших в НКВД от Кэрнкросса, была примерно треть полугодового отчета Хэнки под названием «Оценка возможности войны», датированного сентябрем 1940 года, в котором был сделан совершенно точный прогноз о том, что планы Германии по вторжению на Британские острова не увенчаются успехом и Гитлер сосредоточится на операциях немецких подлодок против британского флота.

Среди комитетов, в которых председательствовал Хэнки, особый интерес для НКВД представлял Комитет по науке, который состоял из самых известных ученых Великобритании. Эти ученые встретились в октябре 1940 года, чтобы координировать применение научных знаний в период войны. Кэрнкросс постоянно держал в поле зрения Хэнки, который по-прежнему имел доступ к самым секретным документам «Военного кабинета». Когда постановлениями нового «Военного кабинета» в июне 1941 года была ограничена передача дипломатических телеграмм Хэнки, Кэрнкросс вместе с ним пожаловались непосредственно в Форин Оффис. Ограничения были быстро сняты.

Документы «Военного кабинета» и других источников, переданные Кэрнкроссом и другими советскими агентами, не убедили Сталина, что предупреждения Черчилля о планах Германии по нападению на СССР основаны на действительной опасности, а не на макиавеллиевском заговоре с целью рассорить Сталина с Гитлером. 3 апреля 1941 года Черчилль посылает Сталину новое срочное предостережение о подготовке Германией агрессии против Советского Союза на основе данных, полученных после расшифровки перехваченных немецких сообщений. Черчилль отметил, что данная «информация надежная и получена от заслуживающего доверия агента». Черчилль писал позднее, что посланное им предупреждение имело целью указать на его «особую значимость и привлечь внимание Сталина». Криппс, британский посол в Москве, справедливо опасался, что Сталин примет его за очередную провокацию. Черчилль был в ярости, когда узнал, что Криппс передал его письмо Сталину через Вышинского только 19 апреля. Опасения Криппса сбылись, и Сталин воспринял то послание именно как провокацию. Криппс потом жаловался: «Не только Сталин, но и Молотов всячески избегали встречи со мной, словно я был призраком смерти. Сталин… не хотел иметь ничего общего с Черчиллем и больше всего боялся, что в Германии узнают о его переписке с Черчиллем.»

Сталин был склонен рассматривать все предупреждения о возможном нападении Германии, независимо от источника такой информации, как еще одно свидетельство заговоров, замышляемых Великобританией. 17 апреля резидент ГРУ в Праге отправил в Москву предостережение о том, что Германия собирается напасть на Советский Союз во второй половине июня. Его донесение основывалось на информации, полученной от высокопоставленного немецкого офицера в Чехословакии, служившего главным инженером заводов «Шкода». Этот источник уже заслужил полное доверие. Донесение было передано Сталину с указанием источника информации. Сталин вернул доклад с резкой резолюцией, начертанной поверх текста красным карандашом: «Английская провокация. Разобраться! Сталин.»

Вера Сталина в замышляемый англичанами заговор с целью столкнуть его с Гитлером умело поддерживалась самой Германией. Чтобы ввести Сталина в заблуждение и скрыть подготовку к «Плану Барбаросса», немецкое верховное командование постоянно заявляло, что слухи о готовящемся нападении Германии на Советский Союз распространяются Великобританией, которая пытается «замутить воду в колодце». Теория «заговора» получила дальнейшее подтверждение после загадочного полета в Шотландию сумасшедшего заместителя Гитлера, Рудольфа Гесса, состоявшегося 10 мая 1941 года. Считалось, что Гесс находился под сильным влиянием профессора геополитики Карла Хаусхофера, который на протяжении многих лет выступал за создание англо-германского альянса против Советского Союза. Находясь в полной растерянности от неожиданного и загадочного прибытия Гесса, британское правительство хранило сконфуженное молчание, тем самым только усилив подозрения Москвы в организации антисоветского заговора. Сталин «был убежден, что Англия подталкивала Германию к нападению на СССР и что в Лондоне проходили секретные переговоры на основе предложений Гесса». На самом деле Гесс ничего не раскрыл относительно планов Германии по «Плану Барбаросса». Наоборот, он настаивал, что «не было никаких оснований для распространяемых слухов о том, Гитлер замышляет напасть на Россию без предупреждения». Гесс заявлял, что целью его миссии является заключение мира между Великобританией и Германией. Обе стороны пришли к правильному выводу о его умственном расстройстве. Однако так не думал Сталин.

Хотя захватившая Сталина теория «заговора» вплоть до самого начала операции «Барбаросса» исходила из того, что такой заговор замышлялся англичанами, Сталин все сильнее начинал подозревать в организации заговора и Германию, хотя по-прежнему считал, что целью такого возможного заговора не является неожиданное нападение. Подозрения Сталина в отношении загадочного «немецкого заговора» усилились после знаменательного предупреждения, сделанного втайне послом Германии графом фон дер Шуленбургом. В начале июня Шуленбург пригласил Деканозова, который в то время ненадолго приехал в Москву, на завтрак в своей резиденции. На завтраке присутствовало всего несколько человек, включая Густава Хилгера, советника посольства, и В.Н. Павлова, переводчика Сталина и Молотова. Впоследствии Хилгер заявлял, что Шуленбург воспользовался этим завтраком, чтобы предупредить Деканозова о существующем плане неожиданного нападения Германии на Советский Союз. Советская историческая наука Брежневой эпохи (хотя таких взглядов придерживались далеко не все историки) отвергла эти утверждения как «фантастические изобретения». Однако в 1988 году один из советских журналов опубликовал отчет об этом завтраке, который был составлен двадцать лет спустя ушедшим в отставку офицером КГБ Эрнстом Генри. Отчет был составлен на основе интервью с Павловым и подтверждал, что Шуленбург хотел предупредить Деканозова об истинных планах Гитлера. В статье историка Георгия Куманева, опубликованной в газете «Правда» в 1989 году, приводилась дополнительная информация, полученная от Анастаса Микояна. Согласно Микояну, Шуленбург сказал Деканозову:

«Возможно, история дипломатии не знает ничего подобного, но я открою вам самый большой секрет нашей страны… Гитлер принял решение начать войну против Советского Союза 22 июня. Вы спросите меня, зачем я это делаю. Я был воспитан в традициях Бисмарка, который всегда был против войны с Россией».

Деканозов посчитал слова Шуленбурга провокацией, но, тем не менее, передал этот разговор Сталину, который в свою очередь сказал на заседании Политбюро: «Дезинформация распространяется уже на уровне послов!» Эрнст Генри, возможно, был прав, придя к заключению, что «Сталин посчитал информацию посла Германии не более чем хитрым шагом со стороны Гитлера, направленным на то, чтобы заставить Сталина сделать новые уступки Германии.» Так как становилось все труднее скрывать передвижения немецких войск на Востоке, германская разведка сознательно распространяла слухи о том, что Гитлер готовит ультиматум, сопровождаемый некоторой демонстрацией военной мощи, с требованием от Советского Союза дальнейших уступок. Именно эта иллюзорная опасность ультиматума, а не реальная угроза неожиданного нападения, все более тревожила Сталина. Он был не одинок в своих заблуждениях. Целый ряд политиков других стран и журналистов также поддались слухам о возможном ультиматуме Германии.

Самые серьезные предупреждения о готовящемся неожиданном нападении Германии были получены от Зорге и разведывательных сетей внутри Германии. Послав два донесения, в которых он предсказывал нападение Германии на Советский. Союз в конце мая, Зорге сообщал 19 мая: «Девять армий, которые включают 150 дивизий, будут сконцентрированы для операций против СССР.» Это сообщение вызвало у Сталина гнев. Зорге, сердито говорил Сталин, «просто засранец, который там, в Японии, занимается лишь своими маленькими фабриками и проводит все время в борделях.» Ответ ГРУ на предупреждение Зорге был коротким: «Мы сомневаемся в достоверности вашей информации.» Радист Зорге, Макс Клаузен, находился рядом с Зорге, когда пришел этот ответ. Зорге вскричал: «Как эти недоумки могут игнорировать наше донесение?!» Он ходил по комнате из угла в угол, так сильно сжимая руками голову, что Клаузен боялся, что Зорге может в буквальном смысле раздавить ее. Напряжение следующего месяца, когда Зорге тщетно пытался убедить Москву в реальности опасности, во что в Советском Союзе упорно отказывались верить, привело его на грань нервного срыва. Любовница Зорге, Ханако Мияко, раньше находила его внимательным и чувственным любовником. Как-то, после одного из его «диалогов по душам» с Москвой, Зорге явился домой сильно пьяным, и с такой яростью занялся любовью с Ханако в кабинете, что ей пришлось зажать рот руками, чтобы сдержать крик. В другой раз Ханако обнаружила Зорге распростертым на диване, а по его щекам текли слезы. «Я так одинок!» — пожаловался он ей.

«Товарищ Зорге» — официальная биография советского разведчика — отмечала, что 15 июня он передал в Центр: «Война начнется 22 июня.» Правда, после ареста японской службой контрразведки Зорге ни разу не упоминал, что он указал Москве точную дату начала войны. Самой близкой к точной дате начала операции «Барбаросса» было указанное им 20 июня. Зорге не знал, что Клаузен разочаровался в шпионаже и стал, хоть и неохотно, восхищаться успехами Гитлера. Клаузен в течение какого-то времени даже перестал передавать в Москву сообщения Зорге. «Я получал множество донесений от Зорге, в которых он сообщал о неизбежном начале войны, — заявлял Клаузен после своего ареста. — Но в Москву я передал лишь малую часть его донесений. Не помню, чтобы я посылал сообщение, в котором бы точно предсказывалась дата начала войны.»

Как писал один из советских историков, явно с одобрения КГБ, «самое важное» из предупреждений о готовящемся нападении Германии было получено в Москве вечером 16 июня 1941 года от «двух наших разведывательных групп в Берлине», возможно, от групп Харнака и Шульце-Бойзена:

«Германия полностью закончила военные приготовления к вооруженному нападению на Советский Союз, и войны можно ожидать в любой момент… Венгрия примет активное участие в военных действиях на стороне Германии. Авиакрыло истребителей люфтваффе уже дислоцировано на аэродромах Венгрии».

В полдень следующего дня Меркулов и Фитин были вызваны к Сталину. Сталин в кабинете был один. Как только они вошли, Сталин обратился к Фитину: «Ни к чему повторять специальное донесение, я с ним внимательно ознакомился. Скажите, из каких источников исходит эта информация, где они работают, насколько надежны и как они смогли добыть такую секретную информацию.» Пока Фитин говорил, Сталин расхаживал по комнате, изредка быстро задавая вопросы. Когда Фитин закончил свои объяснения, Сталин какое-то время продолжал ходить взад-вперед, посасывая трубку. Наконец он повернулся к Фитину. «Вот что, руководитель разведки, — произнес он — немцам, за исключением Вильгельма Пика, доверять нельзя. Это ясно?»[1]

«Ясно, товарищ Сталин,» — ответил Фитин. Как понял Фитин, Сталин подозревал, что берлинские источники на самом деле были членами нацистской партии и офицерами вермахта и намеренно подсовывали дезинформацию. Сталин велел Фитину перепроверить донесения и доложить ему о результатах проверки. Фитин подготовил подробную телеграмму резидентуре НКВД в Берлине с запросом «прояснить ряд вопросов». Однако резидентура не успела отправить ответ, так как Германия без предупреждения напала на Советский Союз.

Перед самым началом войны предупреждение о готовящемся нападении Германии поступило и от Треппера из Франции. Генерал Суслопаров, советский военный атташе при французском правительстве Виши, который передавал донесения Треппера в ГРУ в Москве, обычно очень скептично относился к этой информации. Как говорил Треппер, «каждый раз, когда я передавал донесения о подготовке Германии к войне против Советского Союза, он снисходительно хлопал меня по плечу и говорил: „Мой дорогой друг, я, конечно, перешлю ваши сообщения, но только, чтобы сделать вам приятно.“ Треппер позднее утверждал, что, когда 21 июня он сообщил, что война начнется на следующий день, Суслопаров сказал: „Вы сильно ошибаетесь. Сегодня я встречался с военным атташе Японии, который только что вернулся из Берлина. Он уверил меня, что Германия не готовится к войне. Мы можем верить его словам.“ Рано утром следующего дня Треппер был разбужен управляющим отеля, который буквально кричал ему в ухо: „Это случилось! Германия начала войну против Советского Союза!“

Хотя в отказе Сталина и его главных советников принять всерьез предупреждения о готовящемся нападении Германии была некая упрямая настойчивость, многие политики и аналитики в других странах также в разной степени ошиблись относительно истинных намерений Гитлера. Еще 23 мая 1941 года, менее чем за месяц до нападения на Советский Союз, британский Объединенный разведывательный комитет считал, что «преимущества Германии от заключения соглашения с Советским Союзом очевидны и возобладают над выгодами от начала войны с ним.» Одной из причин неослабевающего недоверия Сталина лично к Черчиллю были донесения от внедренных агентов НКГБ, которые сообщали, что оценка Уайтхолла германской угрозы России значительно отличается от содержания драматических предупреждений Черчилля о неизбежности нападения. Даже когда в начале июня правительство в основном пришло к мнению, что Германия осуществляет подготовку к войне против Советского Союза, Уайтхолл все еще ожидал предъявления Гитлером ультиматума, усиленного угрозой применения силы, а не начала военных действий без всякого объявления. И только 12 июня, всего за десять дней до начала войны, Объединенный разведывательный комитет наконец пришел к выводу, что «Гитлер окончательно решил покончить с препятствием в лице СССР и начать против него войну.» Таким образом, Объединенный разведывательный комитет оказался большим провидцем, чем большинство иностранных обозревателей. Верховное командование Японии, японские министр иностранных дел и посол в Москве считали, что сообщения о подготовке Германии к нападению на Россию были просто рассчитаны на то, чтобы скрыть планы вторжения на Британские острова. Ирония истории и в том, что телеграммы Осимы, посла Японии в Берлине, в которых он верно предсказывал нападение Германии, были с большим вниманием прочитаны в Вашингтоне (аналитики которого смогли их расшифровать), чем в Токио. Но даже в Вашингтоне некоторые высокопоставленные чиновники администрации были застигнуты врасплох, когда утром 22 июня началась операция «Барбаросса».

Интересно, что Сталин больше доверял самому Гитлеру, а не его генералам, которые, как он опасался, могли потерять голову от быстрых побед. Буквально за несколько дней до нападения Германии и в первые часы войны у Сталина возникла еще одна, третья по счету, теория «заговора». Все еще подозревая англичан в злом умысле с целью столкнуть его с Гитлером, а также опасаясь предъявления Гитлером ультиматума с требованием дальнейших уступок от Советского Союза, Сталин стал ожидать подвоха со стороны опьяненных успехом генералов Гитлера. По словам маршала Н.Н. Воронова, Сталин полагал, что «война между Советским Союзом и Германией может единственно начаться в результате провокаций со стороны фашистских милитаристов, и больше всего он боялся таких провокаций.»

«Провокация» занимала центральное место в видении Сталиным «заговорщической» обстановки в мире. Как и сам Сталин, Голиков, Берия и большинство сотрудников советской разведки рассматривали провокацию как неотъемлемое орудие непрекращающегося заговора, замышляемого капиталистическими странами против Советского Союза. Если СССР позволит спровоцировать себя капиталистам, он тем самым будет играть им на руку и временно потеряет контроль над ходом истории.

По мере поступления все большего количества донесений о передвижениях немецких войск накануне войны, Сталин начал зримо колебаться между необходимостью, с одной стороны, привести советские войска в состояние боевой готовности, и, с другой стороны, стремлением избежать (воображаемых) провокаций, подстраиваемых немецкими генералами. Вечером 21—22 июня Сталин позвонил генералу И.В. Тюленеву, командующему Московским военным округом, и приказал привести в состояние семидесятипятипроцентной боевой готовности войска противоздушной обороны. Но вскоре после этого Сталин сказал наркому обороны маршалу Тимошенко: «Мы начинаем поднимать панику на пустом месте.» Когда ему доложили о перебежчике с немецкой стороны, который утверждал, что война начнется на следующее утро, Сталин приказал расстрелять его за распространение «дезинформации». В половине двенадцатого ночи 21 июня, за три часа до начала «Плана Барбаросса», Народный комиссариат обороны наконец-то издал директиву о приведении войск в состояние боевой готовности (хотя эта директива так и не успела до начала войны дойти в некоторые военные округа). Однако командиры подразделений, которые спрашивали, могут ли они приказать открывать огонь в случае перехода немецкими войсками границы, получали ответ: «Не поддавайтесь на провокации и не открывайте огонь.» Уже после начала боевых действий Тимошенко позвонил генералу Болдину, заместителю командующего Западным специальным военным округом, и приказал: «Вы не должны предпринимать никаких действий против немецких войск, не поставив нас в известность… Товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немецким войскам.» Болдин в ответ прокричал в телефонную трубку: «Как же это может быть? Войска вынуждены отступать. Горят города, погибают люди!»

И только в 7.15 утра Наркомат обороны приказал советским войскам перейти в наступление. И все же Сталин по-прежнему цеплялся за надежду, что все происходящее — не начало войны, а «провокация» немецких генералов. Иллюзия «провокации» рассеялась у Сталина только к полудню первого дня войны. Сталин хранил полное молчание и не выступил перед советским народом. О начале войны советские люди узнали из обращения Молотова по радио. Первые восемь часов осуществления «Плана Барбаросса» Сталин провел, тщетно пытаясь не допустить перерастания «провокации» в войну. Он бомбардировал Министерство иностранных дел Германии радиограммами; он искал помощи у Японии и призывал ее выступить «посредником» для прекращения «кризиса». Тем временем вторгшиеся на советскую территорию немецкие войска захватили все железные дороги и мосты на направлениях главного удара, совершили налеты на сорок шесть советских аэродромов, уничтожив на земле около тысячи самолетов Красной Армии, а также начали быстрое продвижение вглубь страны на фронте шириной в 930 миль.

Обладая самой развитой разведывательной сетью в своей истории, Советский Союз в первые часы 22 июня 1941 года потерпел самое сокрушительное поражение своих разведывательных органов во Второй мировой войне. Провал явился результатом отнюдь не недостатка информации, но ее анализа и использования. Внезапность немецкого нападения стала возможной благодаря как характеру советской системы разведки, так и в связи с личными ошибками диктатора, стоявшего во главе этой системы. На Уайтхолле терпеливое изучение донесений разведки в системе различных комитетов в конечном итоге привело к признанию намерения Гитлера начать войну против СССР. В Москве же вся система оценки разведывательной информации была пронизана раболепным страхом, который выражался формулой «угадать, угодить, уцелеть». Однако провалы системы не могут служить достаточным оправданием крайне порочной роли главного аналитика разведывательной информации, которую принял на себя Сталин. Сталин не увидел огромную опасность неизбежного нападения Германии, так как был занят борьбой с тремя несуществующими «заговорами»: замыслом Англии столкнуть его с Гитлером; ожиданием ультиматума со стороны Гитлера, а также намерением немецких генералов спровоцировать его на приказ открыть огонь по передовым частям немецкой армии. Воображаемые заговоры заслонили от Сталина реальный и опасный план — «План Барбаросса». Как писал в семнадцатом веке кардинал де Ретц, «самые недоверчивые люди чаще всего остаются в дураках».

Глава VIII Великая отечественная война (1941—1945)

«План Барбаросса» предусматривал крупнейшее в истории наступление. Гитлер считал, что вермахт победит еще до начала зимы: «Достаточно стукнуть в дверь, и весь этот прогнивший дворец рассыплется.» Его войска продвигались со скоростью 50 миль в сутки, сметая все на своем пути даже быстрее, чем во время блицкрига в Западной Европе. Перед Советским Союзом стояла и угроза одновременного нападения Японии на Востоке. Зорге доносил из Токио, что Риббентроп требовал от германского посольства убедить японцев нарушить их договор о нейтралитете с Советским Союзом, заключенный буквально за три месяца до начала «Плана Барбаросса». «Делайте, что хотите, — писал Риббентроп, — но японцы должны начать войну с Россией… Чем раньше это произойдет, тем лучше. Мы продолжаем надеяться, что еще до начала зимы пожмем руки японцам на Транссибирской магистрали.» В японском правительстве мнения разделились между сторонниками «северного» (война с Советским Союзом) и «южного» (война с Великобританией и Соединенными Штатами) вариантов.

Информацию для передачи в Москву Зорге получал преимущественно от Озаки, поскольку сторонники «южного» варианта одержали верх. 15 августа он сообщил, что от начала войны до наступления зимы отказались из-за «чрезмерного напряжения японской экономики». Позже Зорге отмечал, что, несмотря на поступавшие с опозданием благодарности за его сообщения, на которые никто не обращал внимания, ему до конца сентября так и не удалось убедить Москву в серьезности намерений Японии. На свою радиограмму: «Можно считать, что Советский Дальний Восток не подвергнется нападению Японии» он получил специальное благодарственное послание из Москвы. В октябре Сталин отправил почти половину войск с Дальнего Востока на Западный фронт. В последнем своем послании в Москву Зорге просил в связи со снижением угрозы нападения со стороны Японии отозвать его домой или направить в Германию. Это сообщение так и не ушло. 18 октября Зорге арестовали. Затем в течение нескольких дней были арестованы 35 членов его группы. По свидетельству офицера японской безопасности, ответственного за слежку, ночь перед арестом Зорге провел в постели жены немецкого посла.

Разведданные относительно намерений Японии, поступившие от группы Зорге после начала операции «Барбаросса», основывались на одном ошибочном предположении. Передаваемая Зорге информация не была, как многие считают, уникальной. Кое-что поступало одновременно из перехваченных японских дипломатических телеграмм. Пожалуй, именно благодаря этому совпадению сообщений Зорге и завоевал полное доверие Москвы всего за три недели до своего ареста японской службой безопасности. После ареста Зорге сообщения, подтверждающие намерения Японии, продолжали поступать. В расшифрованной телеграмме от 27 ноября 1941 года, отправленной из Токио в посольство в Берлине (а может быть и в Москве), говорилось: «Необходимо встретиться с Гитлером и Риббентропом и тайно разъяснить им нашу позицию в отношении Соединенных Штатов… Объясните Гитлеру, что основные усилия Японии будут сконцентрированы на юге и что мы предлагаем воздержаться от серьезных действий на севере.» Наиболее значительные успехи советских криптологов времен войны связаны с расшифровкой японских кодов и шифров. В феврале 1941 года группа дешифровки спецотдела была передана Пятому (шифровальному) Управлению НКГБ (позднее НКВД). Ядром нового управления был Исследовательский отдел, который занимался разгадыванием иностранных систем кодировки и шифрования. Работа ведущего специалиста по Японии С. Толстого была отмечена выше, чем любого другого советского криптолога времен войны, — его наградили двумя орденами Ленина. Его главными помощниками были профессор Шумский, филолог-японист полковник Котельников и Каспаров. Сам Толстой умер вскоре после победы. Благодаря своей успешной работе группа смогла снять с ГРУ часть нагрузки по дешифровке сообщений японской армии. Одной из задач первой группы Пятого Управления было наблюдение за передвижением Квантунской армии, выявление свидетельств готовящегося нападения на Советский Дальний Восток.

Сообщения о намерениях Японии, полученные Сталиным от Зорге и Пятого Управления, позволили ему перевести на Запад половину войск Дальневосточного округа. В течение октября — ноября от 8 до 10 стрелковых дивизий вместе с тысячей танков и тысячей самолетов были брошены на германский фронт. Они прибыли туда в наиболее критический момент. 2 октября Гитлер начал наступление на Москву, известное под кодовым названием «Операция Тайфун», которую он назвал «последней решающей битвой войны». Через два дня, выступая перед возбужденной толпой в берлинском «Спортпаласе», он заявил: «Враг разгромлен, и ему уже не удастся собраться с силами!» Но Москва не пала. Защита Советского государства стала священной войной за Родину-мать. Сталин превратился в символ национального единства в борьбе против коварного захватчика. Хотя государственные учреждения и иностранные представительства были в середине октября эвакуированы на Волгу — в Куйбышев, Сталин оставался в Кремле. «Сталин с нами!» — было постоянным лозунгом защитников Москвы. Сурков в своей «Клятве воина» очень точно отразил настроение народа:

«Я знаю…: борьба будет кровавая, трудная… но победа будет за мной. Слезы женщин и детей кипят в моем сердце. За эти слезы своей волчьей кровью ответят мне убийца Гитлер и его орды…[2]

Защитники Москвы и Ленинграда и предположить не могли, что главной целью Сталина в октябре 1941 года было не руководство Красной Армией в героическом сопротивлении, а поиск с помощью НКВД путей заключить мир с Гитлером.

7 октября Георгия Жукова, самого выдающегося военачальника в Красной Армии, вызвали в кабинет Сталина в Кремле. В кабинете были только Сталин и Берия. Оба считали, что Красная Армия терпит поражение. К тому времени Берия снова непосредственно владел всей империей разведки и службы безопасности, которую он унаследовал от Ежова. В июле 1941 года НКГБ был вновь поглощен НКВД и в качестве независимой организации возродился лишь в апреле 1943 года. Война упрочила позиции Берии как руководителя службы безопасности, облеченного наибольшей властью за всю историю страны — он стал одним из пяти членов созданного после гитлеровского нападения Государственного комитета обороны, в который входили также Сталин, Молотов, Ворошилов и Маленков.

Берия не произнес ни слова, когда Сталин говорил Жукову, что Красная Армия не имеет достаточно сил, чтобы противостоять наступлению немцев на Москву. Настало время последовать ленинскому примеру, который в марте 1918 года, не видя иного выхода, подписал с Германией позорный брест-литовский мир. Обратившись к Берии, Сталин поручил ему найти пути заключения нового «Брестского мира» с Германией, пусть даже ценой прибалтийских республик, Белоруссии, Молдавии и части Украины. Отобранные Берией агенты НКВД обратились к послу Болгарии в Москве Стотенову быть посредником. Стотенов согласился, но все его попытки были отвергнуты немцами.

Даже когда судьба Москвы висела на волоске, Берия продолжал чистку руководящих военных кадров. В ночь с 15 на 16 октября центральный аппарат НКВД был эвакуирован в Куйбышев. Вместе с ним были эвакуированы и высокопоставленные руководители, которых в то время допрашивали на Лубянке. Триста других заключенных, для которых не нашлось транспорта, просто расстреляли. Допросы оставшихся продолжались в Куйбышеве. После ареста в 1953 году Берия признался: «Допрашиваемых безжалостно избивали. Это была настоящая мясорубка.» Все, за исключением генерала А.Д. Локтионова, который героически выдержал все пытки, признались в вымышленных преступлениях, которые НКВД им инкриминировал. Как писал советский военный историк генерал-лейтенант Николай Павленко, «сотни высокопоставленных военных специалистов ждали в застенках своей смерти, а на фронтах в это время лейтенанты командовали полками.» Некоторые военачальники из числа перевезенных в Куйбышев были расстреляны 28 октября. Затем Сталин вдруг распорядился прекратить расследования, которые вел Берия. Двое самых старших по званию и должности из арестованных военачальников — генерал К.А. Мерецков, бывший начальник Генерального Штаба, и генерал Б.Л. Ванников, бывший нарком боеприпасов, — оказались среди освобожденных и реабилитированных, несмотря на то, что признали себя виновными в вымышленных преступлениях.

Приостановка проводимой НКВД чистки высшего командного состава совпала с изменениями в ходе войны. Москва не пала. Уверенный в том, что Красная Армия будет разгромлена еще до конца осени, Гитлер хвастался: «Зимней кампании не будет.» Теперь его войска, не обеспеченные зимней одеждой, замерзали. Раненые и обмороженные солдаты умирали от холода даже в госпиталях. В декабре Жуков начал под Москвой наступление, в результате которого вермахт был отброшен и впервые в этой войне вынужден был перейти в оборону. Эта победа сделала Жукова национальным героем, но он-то знал, что Сталин косо смотрит на его популярность. Позже Жуков говорил: «Я принадлежал к той части военачальников, которые избежали ареста, но опасность эта висела надо мной еще пять лет.» Жуков считал, что арестом его помощника по оперативным вопросам и боевой подготовке генерал-майора B.C. Голушкевича Сталин дал ему понять, что и он сам может оказаться в руках НКВД.

В советских документах о подпольных группах сопротивления в Германии, возглавляемых Харро Шульце-Бойзеном и Арвидом Харнаком, подчеркивается, что разведывательная информация, которую они поставляли, помогла в борьбе с немецкими оккупантами.

Начиная с осени 1941 года героические участники сопротивления начали поставлять высшему советскому руководству ценную разведывательную информацию. Шульце-Бойзен благодаря тому, что служил в разведуправлении люфтваффе (военно-воздушных сил), и своим обширным связям в военных кругах, включая абвер (военная разведка), получал исключительной важности сведения о гитлеровских планах.

Гестапо арестовало Шульце-Бойзена 30 августа, а Харнака 3 сентября 1942 года. К 22 декабря, когда их казнили в Берлине, были выявлены более восьмидесяти членов их групп. Хотя их наиболее важные контакты были в ВВС, Министерстве авиации, Министерстве обороны и в руководстве вспомогательных видов войск, они имели связи и в Министерстве пропаганды, Министерстве иностранных дел, в берлинском магистрате, Министерстве расовой политики и в Министерстве защиты труда. Расследование нацистской полиции безопасности и службы безопасности с тевтонской точностью выявило, что среди арестованных были:

29% ученых и студентов.

21% писателей, журналистов и художников.

20% профессиональных военных, гражданских и государственных служащих.

17% военнослужащих призыва времен войны.

13% ремесленников и рабочих.

Советские источники как правило несколько преувеличивают ценность разведданных, поставляемых группами Шульце-Бойзена и Харнака, с тем чтобы подчеркнуть значимость коммунистического сопротивления в фашистской Германии Хотя эта информация и была важна для оценки, в частности, численности и возможностей люфтваффе, и добывали ее, рискуя жизнью, она не имела большого оперативного значения для отражения немецкой агрессии. Нацистская полиция безопасности и служба безопасности выделили девять областей, в которых группа Шульце-Бойзена предоставила Советскому Союзу наиболее важные разведданные:

1. Доклад о численности немецких ВВС в начале войны с Советским Союзом.

2. Информация о месячном производстве авиационной промышленности Германии в период июнь-июль 1941 года.

3. Информация о топливных ресурсах Германии.

4. Сообщение о планировавшемся наступлении на Майкоп (Кавказ).

5. Доклады о расположении немецких штабов.

6. Данные о серийном выпуске самолетов в оккупированных районах.

7. Донесения о производстве и накоплении Германией припасов для химической войны.

8. Донесение о захвате русских шифров неподалеку от Петсамо (вероятно, тех же, что получила ОСС, американская военная разведка — от финнов).

9. Сообщения о потерях среди немецких парашютистов на Крите.

Совмещение политического сопротивления со шпионажем сделало провал Шульце-Бойзена и Харнака неизбежным. Шульце-Бойзен и его жена Либертас организовали вечерние кружки для членов и сочувствующих антифашистскому подполью, чем поставили под угрозу собственную безопасность. Шульце-Бойзен в форме офицера ВВС и с пистолетом на боевом взводе охранял юных членов сопротивления, когда те расклеивали на стенах домов антифашистские плакаты. В 1942 году во время проведения в берлинском Люстгартене антисоветской выставки «Советский рай» Шульце-Бойзен организовал кампанию плакатов под лозунгом:

Выставка: нацистский рай

Война — Голод — Ложь — Гестапо

Сколько можно?

Шульце-Бойзен и Харнак писали и распространяли листовки, которые позже превозносились советскими историками как «выдающиеся образцы сражающейся антигитлеровской пропаганды.»

Немецкий дипломат Рудольф фон Шелиха рисковал значительно меньше. Во время войны, как и до нее, он держался вдалеке от групп Шульце-Бойзена и Харнака. Он мог бы и дольше оставаться на свободе, если бы не недостаток радистов ГРУ в Берлине. К его провалу привел захват в Брюсселе радиста, который передавал некоторые его донесения. После начала «Плана Барбаросса» фон Шелиха сотрудничал с ГРУ без былого желания. Его контакт Ильза Штёбе с трудом получала от него информацию. В октябре 1942 года агент ГРУ Генрих Кёнен (сын бывшего депутата от КПГ) был сброшен с парашютом в Восточной Пруссии и пробрался в Берлин для установления контакта с фон Шелиха через Штёбе. С собой у него был радиопередатчик для переправки в Москву сообщений фон Шелиха. Была у Кёнена и расписка фон Шелиха на 6. 500 долларов, полученных от ГРУ в 1938 году, — явно для шантажа, если фон Шелиха откажется сотрудничать. В докладе германских полиции безопасности и службы безопасности по этому поводу делается вполне логичный вывод, что миссия Конена свидетельствует об «огромном значении, которое в Москве придавали работе Шелиха.» В сентябре гестапо арестовало Ильзу Штёбе и поджидало, когда Кёнен попытается связаться с ней, что и случилось месяц спустя.

Группы Шульце-Бойзена и Харнака были частью плохо скоординированной сети ГРУ в Западной и Центральной Европе, которую в Центральном управлении безопасности Германии именовали «Красный оркестр».[3] «Музыкантами» называли радистов, которые передавали в Москву шифровки; «дирижером» был Леопольд Треппер, известный членам организации под кличкой «гран шеф». Позже Треппер заявлял, что 12 ноября 1941 года один из живших в Брюсселе «музыкантов» передал сообщение группы Шульце-Бойзена с предупреждением Москвы о начале гитлеровской операции «Блю» — стратегического наступления, приведшего через год к сталинградскому разгрому:

«План III, цель — Кавказ, первоначально намечен на ноябрь, но будет осуществлен весной 1942 года. Развертывание войск должно завершиться к 1 мая…. Детали позже».

По оценке немецкой разведки ущерб, нанесенный донесением Треппера, несравним с ущербом от наиболее важных сообщений группы Шульце-Бойзена. Треппер позднее утверждал также, что 12 мая 1942 года один из его курьеров прибыл в Москву «с полной информацией о важнейших наступлениях». И снова воспоминания Треппера не совпадают с советскими данными. Первые важные данные об операции «Блю» были получены после изучения планов первого этапа наступления, захваченных с немецкого самолета, упавшего 19 июня 1942 года на территорию СССР. 26 июня Сталин заявил, что он не верит ни единому слову об операции «Блю» и осудил службу разведки за то, что она попалась на такую явную дезинформацию. Через два дня операция «Блю» началась с массированного наступления немцев на широком фронте от Курска до Северского Донца и снова вселила в Гитлера утраченную было надежду победить Россию до конца 1942 года.

В течение 1942 года «Красный оркестр» постепенно свернул свою деятельность после того, как немецкие радиопеленгаторы засекли «музыкантов». Самого Треппера арестовали в Париже 5 декабря 1942 года прямо в зубоврачебном кресле. Как рассказывал потом офицер абвера, Треппер «вначале был ошарашен, а потом произнес на прекрасном немецком — отличная работа.» Согласившись сотрудничать с гестапо. Треппер стал двойным, а быть может, и тройным агентом, пересылавшим в Москву дезинформацию, вполне вероятно, вместе г предупреждениями. Примечательно, что в 1943 году он бежал и скрывался до конца войны.

Но все же наиболее важной советской шпионской сетью во время войны была группа «Красная тройка» в Швейцарии, имевшая источники в Германии. Название произошло от предполагавшегося количества передатчиков. Возглавлял группу Шандор Радо (псевдоним Дора). Самым полезным был, несомненно, Рудольф Рёсслер (Люси) офицер разведки Швейцарии немецкого происхождения. Его сообщения поступали к Радо через руководителя одной из подгрупп Рашель Дюбендорфер (Сисси) и через посредника Кристиана Шнайдера (Тейлор). В Германии у Ресслера было четыре важных агента, которым он присвоил псевдонимы Вертер, Тедди, Анна и Ольга. Хотя точно установить скрывавшихся за этими псевдонимами людей не удалось, исследователи ЦРУ пришли к выводу, что это, по-видимому, были генерал-майор Ганс Остер, антифашист, начальник штаба абвера, повешенный позже вместе со своим шефом адмиралом Канарисом за участие в покушении на Гитлера в июле 1944 года; Ганс Бернд Гизевиус, еще один сотрудник абвера, бывший немецким вице-консулом в Цюрихе; Карл Герделер — гражданский — руководитель консервативной оппозиции Гитлеру, также казненный после покушения, и полковник Фриц Бетцель — начальник отдела анализа разведданных юго-восточной группы армий в Афинах.

Покрывающая «Группу Люси» тайна привела к появлению множества мифов, в том числе и предположения, что группа служит прикрытием и через нее английская разведка передавала русским разведданные, полученные из перехваченных и расшифрованных немецких сообщений, оставляя действительный источник неизвестным. Хотя английская разведка не использовала Рёсслера в качестве канала для передачи информации, швейцарская вполне могла делать это. Источники, которых Рёсслер называл своими, могли принадлежать швейцарской разведке, которая использовала Рёсслера для передачи информации русским. Похоже, что часть той же информации попала на Запад через полковника Карела Седлачека, который представлял в Швейцарии чехословацкое правительство в изгнании. Рёсслером руководили преимущественно корыстные интересы. Радо докладывал в Москву в ноябре 1943 года: «Сисси утверждает, что группа Люси прекратит работу, если не поступят деньги.» Рёсслера часто обвиняют в том, что он передавал русским информацию еще до нападения Германии на СССР. Сообщения Радо в Москву свидетельствуют, что на самом деле первый контакт с Рёсслером был установлен не ранее сентября 1943 года.

Несмотря на героизм и мастерство агентов ГРУ, их информация не оказывала сколь-нибудь значительного влияния на боевые операции советских войск до Сталинградской битвы. В состоянии первоначального шока от начала операции «Барбаросса» Ставка (орган, созданный на период войны из Генерального Штаба и Верховного главнокомандования) неоднократно оказывалась в неведении относительно местонахождения немецких войск. Военная разведка не сумела обнаружить маневра немцев на юг, в результате которого в сентябре 1941 года был захвачен Киев. Неожиданностью для нее явилось и октябрьское наступление под Москвой. Летом 1942 года Ставка вновь оказалась захваченной врасплох. Сталин и Ставка, уверенные, что немцы вновь попытаются взять Москву, неверно расценили наступление вермахта на юге. На протяжении всего наступления немцев на Сталинград и Кавказ советские войска никогда точно не знали, где будет нанесен следующий удар. После окружения в ноябре под Сталинградом группировки фашистских войск Ставка была уверена, что в «котле» оказалось от 85 до 90 тысяч человек, на самом же деле там было по крайней мере втрое больше. Точно так же Ставка не имела надежной информации относительно операции по освобождению окруженных войск. О переброске из Франции шести танковых дивизий в Ставке узнали только после того, как на них напоролась советская кавалерия. Великая победа под Сталинградом, закрепленная капитуляцией немецких войск в конце января — начале февраля 1943 года, свидетельствовала скорее о высоком качестве штабной работы в Красной Армии, о способности военачальников импровизировать и менять планы в соответствии с меняющейся обстановкой, о мужестве советских солдат. Эта победа была достигнута не благодаря, а несмотря на качество советской оперативной разведки.

На протяжении всей Великой Отечественной войны, но особенно в первые два года НКВД/НКГБ были лучше информированы о союзниках России, чем о гитлеровской Германии. Агентом, который поставлял наиболее полную информацию о политике Великобритании, был, по-видимому, «Пятый человек» — Джон Кэрнкросс, остававшийся вплоть до марта 1942 года личным секретарем лорда Хэнки. В июле 1941 года Хэнки был переведен с должности канцлера герцогство Ланкастер на менее престижный пост генерального почтмейстера, но он сохранил доступ к документам Министерства обороны и председательское кресло в ряде важных комитетов. В течение первых девяти месяцев войны Кэрнкросс продолжал поставлять НКВД «тонны документов». До 1941 года Хэнки возглавлял комитет по союзным поставкам, координирующий отправку в Россию боеприпасов и сырья. Похоже, однако, что Кэрнкросс в своих сообщениях в НКВД преувеличил силу оппозиции Черчиллю. Хэнки был самым непримиримым из критиков Черчилля и в личной беседе сказал однажды, что «военный кабинет соглашателей бесполезен». В начале 1942 года он подготовил анализ стратегического руководства Черчилля ходом войны, назвав его «Обвинение». В числе обвинений Хэнки, несомненно, переданных Кэрнкроссом в НКВД, было и такое: «приоритет отдавался поставкам в Россию.» Когда в марте 1942 года Черчилль вывел его из правительства, Хэнки заявил: «Какое-то время я был крайне неудовлетворен ходом войны». Сообщение о «крайней неудовлетворенности» Хэнки было одним из последних из Уайтхолла перед тем, как он начал проникновение в секретное агентство в Блетчли парк.

Советские разведывательные службы проявляли особый интерес к Великобритании со времен создания ИНО и Четвертого управления (предшественника ГРУ). Соединенные Штаты оставались на втором плане еще за год до начала войны. Четвертое Управление, осуществлявшее в 30-х годах большинство операций в Америке, интересовалось не столько собственно Америкой, сколько использованием ее для проведения операций против важных объектов в Японии и Германии. В 1938 году предательство ведущего связного в Америке Уиттакера Чэмберса нанесло Четвертому Управлению серьезный удар. На какое-то время Чэмберс ушел в подполье, опасаясь покушения со стороны НКВД или Четвертого Управления и не желая затевать расследование, которое могло бы вскрыть его шпионскую карьеру. В 1939 году он снова объявился, но уже в качестве автора, позднее редактора журнала «Тайме». Возмущенный, хотя и не удивленный подписанием пакта между нацистами и Советами, Чэмберс 2 сентября — на следующий день после начала войны — рассказал свою историю Адольфу Берле, помощнику госсекретаря и советнику президента Рузвельта по вопросам внутренней безопасности. Берле уверил Чэмберса, что его сообщение будет передано непосредственно президенту Рузвельту и он не будет наказан за прошлое сотрудничество. Берле, однако, не обещал ему защиты в случае расследования. После встречи с Чэмберсом Берле набросал небольшую справку «Подпольный шпион», в которой упоминал Элджера Хисса, Гарри Декстера Уайта и других ведущих советских агентов, на которых Чэмберс работал в качестве связного. Рузвельта справка не заинтересовала. Он, похоже, вообще отметал любое сообщение о шпионской деятельности в своей администрации как абсурдное. Примечательно также, что Берле просто положил свою справку под сукно. Он больше не интересовался Хиссом вплоть до 1941 года, когда упомянул об обвинениях Чэмберса в адрес бывшего шефа Хисса верховного судьи США Феликса Фрэнкфуртера и бывшего дипломата Дина Ачесона. Оба категорически отвергли выдвинутые обвинения. Берле и на этот раз воздержался от дальнейших действий. Он даже не отправил материалы о своей беседе с Чэмберсом в ФБР, пока в 1943 году бюро само не запросило их.

Об истории Чэмберса Рузвельту рассказывали и другие деятели — посол Уильям Буллитт, например, лейбористский лидер Дэвид Дубинский и журналист Уолтер Уинчелл, но президент снова не отреагировал. В 1942 году Чэмберс был допрошен в ФБР после того, как бывший соратник по коммунистическому подполью опознал его как советского агента и заявил, что у него «больше информации, чем иной разведчик способен набрать за год.» Опасаясь возможного расследования, Чэмберс был на допросах менее откровенен, чем во время своих бесед с Берле за три года до этого, и предпочитал говорить о своем коммунистическом прошлом, а не о шпионской деятельности. Джон Эдгар Гувер, директор ФБР, не обратил внимания на восьмистраничный протокол допроса, назвав его сборником «россказней, гипотез и умозаключений.» На протяжении последующих трех лет Чэмберса больше не допрашивали. Из тех, кого Чэмберс опознал, ФБР навело справки в обычном порядке лишь о Дж. Питерсе, который уже числился в досье бюро в качестве одного из лидеров Коммунистической партии Америки.

После предательства Чэмберса в 1938 году сеть Четвертого Управления в Вашингтоне перешла к резиденту НКВД в Нью-Йорке Гайку Бадаловичу Овакимяну, которого в ФБР позже окрестили «хитрым армянином». Соединенные Штаты стали одним из главных (а к концу второй мировой войны — самым главным) объектов советской разведки, а не базой для разведывательных операций в отношении других стран, как это было раньше. В 1938 году НКВД еще не осознал, насколько легкомысленно американская администрация относилась к советской шпионской деятельности в Соединенных Штатах. Предательство Чэмберса, опасения, что этим заинтересуется ФБР, отразилось, естественно, на деятельности НКВД в Вашингтоне. Гарри Декстер Уайт из Министерства финансов был наиболее высокопоставленным из нескольких агентов, неожиданно прекративших передачу информации. Не разделявшая коммунистических взглядов жена заставила его пообещать покончить со шпионской деятельностью.

Человеком, сделавшим очень много для возрождения вашингтонской сети советских агентов, был Натан Грегори Силвермастер (не путать с его другом и коллегой по шпионской деятельности Джорджем Силверманом), выходец из еврейско-украинской семьи сорока с небольшим лет, который работал в управлении безопасности, а затем был переведен в управление экономической войны. Эмоционально неспособный принять жестокую реальность сталинской России, Силвермастер, тем не менее сохранил в душе нетронутым революционный идеализм. Хронически больной бронхиальной астмой, часто мучаясь от жестоких приступов удушья, Силвермастер верил, что поскольку дни его сочтены, он должен перед смертью сознавать, что сделал хоть что-то для создания нормальной жизни для других. Именно Силвермастеру удалось уговорить Гарри Декстера Уайта снова поставлять разведданные, вероятно, вскоре после начала войны. Ко времени нападения на Перл-Харбор он сумел собрать группу из десятка правительственных чиновников, работавших на различные подразделения военной администрации Рузвельта и одновременно на НКВД. Уайт в группу не вошел, но поставлял информацию непосредственно Силвермастеру, который считал его робким человеком, не желавшим «позволять правой руке знать, что делает левая.» Чтобы немного успокоить его и убедить жену, что он больше не занимается шпионажем, Силвермастер сказал Уайту, что поступающая от него информация идет только одному человеку в руководстве Коммунистической партии США. Силвермастер не сомневался, что Уайт знает правду, но полагал, что тот предпочитает об этом не думать. Уайт спрятал на чердаке бесценный бухарский ковер, подаренный ему Быковым перед войной. Будучи правой рукой министра финансов Генри Моргентау, Уайт имел доступ не только ко всем секретным досье своего министерства, но и к секретной информации, поступающей из других государственных учреждений.

С 1941 года связным в группе Силвермастера работала Элизабет Бентли, тридцатитрехлетняя выпускница университета Вассар, которая жила в Нью-Йорке. Проведя год в Италии Муссолини, она стала убежденной антифашисткой и в 1935 году вступила в Коммунистическую партию США. В 1938 году ее убедили прервать открытые контакты с партией, выдавать себя за консерватора и работать на НКВД. Ее руководитель из НКВД Джекоб Голос, еще один украинский еврей, известный своим агентам как Тимми, нарушил существовавшие в НКВД правила и соблазнил ее. Позднее Бентли описывала то, что произошло между нею и Голосом во время пурги в Нью-Йорке фразами, позаимствованным у Миллса и Буна: «Он коснулся меня рукой, я подняла на него глаза, и вдруг оказалась в его объятиях. Он целовал меня в губы.» «Время, казалось, остановилось, а потом я почувствовала, что уплываю в черноту экстаза, которому не было ни начала, ни конца.» Длинная ночь кончалась, и Бентли сидела в обнимку с Голосом в его машине, глядя на «самый прекрасный в жизни рассвет.» Голос подпортил идиллию, рассказав о правилах НКВД, которые он только что нарушил: «Нам запрещено иметь близких друзей, а тем более влюбляться. По правилам коммунистов мы не должны чувствовать друг к другу то, что чувствуем.»

Вдохновленная дурным примером Голоса, Бентли тоже стала путать дружбу со шпионажем, да к тому же таким образом, что в Центре в Москве пришли в ужас. Она дарила агентам, с которыми работала связной, тщательно выбранные рождественские подарки — от спиртного до белья, причем покупала их на казенные деньги. Когда новый оператор попытался после смерти Голоса в 1943 году ужесточить меры безопасности, она с сожалением вспомнила «старое доброе время, когда мы все работали, как хорошие друзья.»

Однако неуважение некоторых агентов ее группы к правилам подпольной работы беспокоило даже Бентли. Дж. Джулиус (Джо) Джозеф, бывший агентом в управлении стратегических служб времен войны, завербованный в 1942 году, «похоже, вообще был неспособен усвоить правила подпольной работы.» Он постоянно попадал в истории, которые беспокоили нас и даже приводили в недоумение. Однажды, к примеру, когда ему сказали, что документы следует сжечь или спустить в туалет, он засунул горящую кипу бумаги в унитаз — в результате загорелось сиденье. Владелец квартиры, прибывший для осмотра повреждения, был немало обескуражен и, выходя из квартиры, повторял вполголоса: «Совершенно не представляю, как это могло произойти.»

При общем безразличии в отношении советского шпионажа, которое процветало в Вашингтоне во время войны, такие нарушения режима секретности, однако, оставались без последствий. Элизабет Бентли привозила из своих поездок в столицу, которые совершала каждые две недели, все больше информации. Вначале это были несколько машинописных страничек, излагавших содержание секретных материалов, да пара копий наиболее важных документов. Москва вскоре потребовала больше. И тогда члены группы Силвермастера стали приносить секретные материалы к нему домой — в дом 5515 по 35-й стрит северо-запада, где он сам и его жена по ночам снимали все на микропленку. Поначалу все умещалось на три-четыре катушки микропленки по тридцать пять кадров на каждой. Супруги Сильвермастер сами проявляли их. К весне 1943 года, однако, Бентли каждые две недели привозила в своей хозяйственной сумке по сорок непроявленных микрофильмов, которые обрабатывались в лаборатории резидентуры НКВД.

К каждой пленке прилагался список содержащихся на ней материалов на случай, если какой-то из кадров окажется испорченным. Так иногда случалось. НКВД предпочитало само снабжать Силвермастера микропленкой, чтобы они не привлекали внимания массовыми закупками, не просто сложными, а порой и невозможными для гражданских во время войны. Из-за дефицита, однако, НКВД иногда поставляло неподходящие, низкочувствительные пленки, снимать документы на которые было очень трудно. «Как мы можем нормально работать, если они не обеспечивают нас необходимым? — спрашивал Силвермастер Бентли. — Может быть, что-то случилось с государственной программой ленд-лиза?» Саркастическое предположение Силвермастера о том, что в НКВД стремились получить помощь американского правительства для шпионажа в Соединенных Штатах, было, кстати, не таким уж бредовым, как ему казалось. На встрече с главой американской военной миссии в Москве в 1944 году начальник иностранного управления НКВД Павел Фитин и его помощник Андрей Траур потребовали «всю имеющуюся у нас (американцев) информацию о технике фотографирования и проявки портативным оборудованием секретных микрофильмов и т.д.»

Несмотря на технические трудности, Элизабет Бентли во время регулярных визитов в Вашингтон собирала, по ее словам, «невероятное количество» разведывательной информации от группы Силвермастера. В марте 1944 года она стала связной еще у одной группы из восьми правительственных служащих, возглавляемой Виктором Перло, который в то время работал в отделе статистики управления военной промышленности. Позже Бентли назвала еще одиннадцать государственных служащих, не входивших ни в группу Силвермастера, ни в группу Перло, которые поставляли значительное количество секретной информации из государственных досье.» Наиболее производительным источником» группы Силвермастера Бентли считала Пентагон. По ее непросвещенному мнению, группа поставляла «буквально все данные о производстве самолетов, схемы приписки самолетов к районам боевых действий и зарубежным странам, технические характеристики, сообщения о новом секретном строительстве на множестве аэродромов.»

НКВД, несомненно, было особенно довольно своим проникновением в американскую службу разведки. Элизабет Бентли позднее назвала семь сотрудников штаба Управления стратегических служб — предшественника ЦРУ в годы войны, — которые также работали на НКВД. Расшифрованный советский радиообмен позволил выявить еще больше. Наиболее важным из них был, пожалуй, Дункан Чаплин Ли, потомок генерала времен Гражданской войны Роберта Э. Ли, стипендиат Родса в Оксфорде и блестящий молодой адвокат в фирме «Уильям Дж. Донован» в Нью-Йорке. Возглавив вскоре, в 1942 году, ОСС, Донован взял к себе Ли в качестве личного помощника. Ничего удивительного, что Голос «придавал большое значение передаваемым Ли разведданным.» В целом ОСС знало об НКВД разительно меньше, чем НКВД об ОСС.

Советское проникновение в ОСС и администрацию Рузвельта не позволило Доновану провести крупную операцию против НКВД. В ноябре 1944 года Донован купил у финнов слегка обгоревшую шифровальную тетрадь НКВД в полторы тысячи страниц. Некоторые советские агенты в Вашингтоне заволновались, опасаясь провала. Элизабет Бентли рассказала, что Лочлин Карри, помощник Рузвельта по административным вопросам и член группы Силвермастера, ворвался в дом другого члена группы Джорджа Силвермана «едва переводя дыхание, и заявил тому, что американцы скоро разгадают советские шифры.» Вскоре Бентли была в курсе. Донован, скорее всего, рисковать не стал бы и не доложил бы о покупке государственному секретарю Эдварду Стеттиниусу. Но агенты НКВД в ОСС сообщили госсекретарю, и Стеттиниус убедил президента, что джентльменам негоже читать переписку союзников. Доновану приказали вернуть шифровальную тетрадь русским, что он и сделал, к величайшему своему сожалению. Отдавая ее Фитину, однако, Донован скрыл истинные мотивы и сказал, что «будучи честным союзником, вынужден был пойти на сделку, когда узнал, что шифры продаются».

«Генерал Донован хотел бы, чтобы генерал Фитин знал, что мы не изучали имевшиеся в нашем распоряжении материалы, а поэтому не можем судить об их ценности, но действуем из предположения, что они представляют большое значение для русского правительства.»

Так оно и было. Фитин передал свою «искреннюю благодарность» Доновану за его действия в этом «очень важном деле». По его просьбе подгоревшая книга была передана лично советскому послу в Вашингтоне Андрею Громыко, и больше никто в советском посольстве о ее существовании не знал. Фитина, конечно же, не обманула проявленная Донованом союзническая лояльность, а вот наивность Рузвельта и Стеттиниуса, должно быть, удивила. В мае 1945 года НКВД/НКГБ заменило шифры, а копия старой тетради, которую Донован оставил себе, отдавая оригинал, использовалась до 1948 года для расшифровки некоторых сообщений НКВД/НКГБ в последний год войны, благодаря чему удалось впоследствии раскрыть советских агентов времен войны. Если бы покупку тетради удалось скрыть от русских в 1944 году, ее ценность для американского перехвата была бы значительно выше.

Хотя большинство агентов НКВД/НКГБ времен войны входили в группы Силвермастера или Перло, несколько наиболее важных работали в одиночку. Среди них был Элджер Хисс (псевдоним Алее), который после предательства Чэмберса в 1938 году попал в очень сложную ситуацию, поскольку дружил с Уиттакером Чэмберсом. С лета 1939 года по май 1944-го Хисс работал помощником Стэнли К. Хорнбека, советника по политическим вопросам в управлении Дальнего Востока Государственного департамента. «Элджер, — рассказал позже Хорнбек, — пользовался моим полнейшим доверием и видел все, что видел я.» Нет оснований полагать, что он не передавал НКВД значительную часть материалов. В 1942 году ФБР провело скоротечное расследование одного из обвинений в его адрес, но после того, как он заявил, что «есть только одно правительство, которое я хочу свергнуть, — это правительство Гитлера», расследование прекратили.

НКВД, наверное, предпочло бы, чтобы отдельно от групп Сильвермастера и Перло работал Уайт, а не Хисс. Но после вызванного предательством Чэмберса потрясения Уайт не хотел иметь дела ни с кем, кроме Силвермастера.

Оператором Хисса во время войны был ведущий нелегал НКВД Ицхак Абдулович Ахмеров, родившийся в Баку в самом конце прошлого века. В Соединенных Штатах он жил под псевдонимами Билл Грейнке, Майкл Грин и Майкл Адамец. Когда в 1938 году в вашингтонском ресторане он встретил выпускника Кембриджа Майкла Стрейта, которого Блант пытался завербовать для НКВД, «он встал, улыбаясь теплой, дружеской улыбкой.. Протянул руку и пожал мою твердым дружеским пожатием… Это был полный человек с черными волосами и смуглой кожей, полные губы его всегда были готовы растянуться в улыбке. Он хорошо говорил по-английски, и манеры его были легки и отточены. Он, похоже, наслаждался своей жизнью в Америке».

Ахмеров вызвал легкое замешательство в Управлении С — подразделении ИНУ, занимавшемся нелегалами, женившись на Хелен Лоури, племяннице лидера Коммунистической партии США Эрла Броудера. Однако и ему, как Голосу, это нарушение правил НКВД сошло с рук.

Когда в ноябре 1943 года умер Голос, Ахмеров (под псевдонимом Билл) стал вместо него оператором Элизабет Бентли. Вскоре он уже требовал передать ему непосредственное руководство группой Силвермастера в Вашингтоне. «Каждый вечер после жестокого сражения с ним, — писала позже Бентли, — я ползла домой, чтобы скорее рухнуть в постель, порой даже не раздеваясь, так я бывала измотана.» Мисс Бентли была одновременно встревожена и восхищена, с какой легкостью Ахмеров завоевал доверие Силвермастера во время первой же встречи:

«Билл (Ахмеров) пребывал в самом веселом расположении духа и делал все, пытаясь очаровать Грега (Силвермастера). Он настоял, чтобы Силвермастер взял себе самые дорогие блюда, вина и закуски. Он превозносил его до небес за работу, говорил, что Силвермастер — опора Советского Союза. Я спокойно наблюдала за этим театром, думая о том, настоящем Билле, который прятался сейчас под маской дружелюбия… Если Билл будет продолжать встречаться с Грегом, дело вполне может закончится вербовкой его».

Еще в начале своей карьеры в КГБ О. Гордиевский, в то время сотрудник Управления С ПГУ, побывал как-то на Лубянке на лекции Ахмерова. Ахмеров, которому было уже под шестьдесят, совершенно седой, упомянул Хисса лишь вскользь. Свою лекцию он посвятил наиболее важному, с его точки зрения, советскому агенту в Америке в годы войны — Гарри Гопкинсу, ближайшему советнику президента Рузвельта. После лекции Гордиевский обсуждал историю Гопкинса с некоторыми своими коллегами по Управлению С и со специалистами по Америке из ПГУ. Все согласились, что Гопкинс был агентом чрезвычайно важным. Гордиевский же пришел в конце концов к выводу, что Гопкинс был скорее агентом неосознанным, а не сознательным. Такое объяснение связи Гопкинса с КГБ наиболее логично, если учесть его карьеру.

Гопкинс, насколько известно, ни с кем не обсуждал свои случайные встречи с Ахмеровым. Об этих контактах на Западе узнали только от Гордиевского. Гопкинс умел хранить секреты, это была одна из причин, почему Рузвельт сделал его своим доверенным лицом. Мать Гопкинса отзывалась о нем так: «Я совершенно не понимаю его. Он никогда не говорит того, что в действительности думает.» Сын Гопкинса, Роберт, говорил, что во время войны отец даже пленарные заседания конференций союзников обсуждал неохотно. Ахмеров заинтересовал Гопкинса, сказав, что привез ему личные и секретные послания от Сталина. Он захвалил и улестил Гопкинса так же успешно, как сделал это с Сильвермастером, и заставил его поверить, что ему уготована уникальная роль в этот критический период развития советско-американских отношений. Из-за своих наивных представлений об агентах НКВД (в которых, по его мнению, шпиона угадать не легче и не сложнее, чем в их американских коллегах) Гопкинс вполне мог и Ахмерова принять не за того, кем тот был на самом деле. Он, вполне вероятно, считал Ахмерова неофициальным посредником, которого Сталин выбрал, не доверяя (и это его недоверие Гопкинс разделял полностью) ортодоксальной дипломатии. Точно известно лишь, что Гопкинс проникся необычным восхищением и доверием к Сталину. Вдохновленный Ахмеровым, он наверняка был переполнен чувством затаенной гордости из-за того, что пользуется доверием двух крупнейших лидеров мира.

Ни из лекции Ахмерова, ни из последовавшего разговора в КГБ Гордиевский так и не узнал, когда и как был установлен первый контакт с Гопкинсом. Но контакт этот уже был налажен ко времени первого приезда Гопкинса в Советский Союз летом 1941 года, сразу после немецкого вторжения. 16 июля 1941 года Гопкинс прибыл в качестве представителя Рузвельта в Англию для переговоров с Черчиллем и с членами «Военного кабинета». 25 июля он телеграфирует президенту: «Не могли бы вы сообщить, считаете ли вы важным и полезным для меня посетить Москву… Мне представляется необходимым сделать все возможное, чтобы русские держали постоянный фронт, даже несмотря на то, что они могут потерпеть поражение в настоящий момент.» Позже советский и американский послы в Лондоне Иван Майский и Джон Дж. Уинант утверждали, что их советы помогли в положительном решении вопроса о поездке Гопкинса. Ахмеров тоже претендовал на это.

«Оказанный Гарри Гопкинсу прием явно показывал, — писал Лоуренс Стейнгард, посол США, — что этому визиту придается чрезвычайное значение.» Никто из западных послов не получал еще такого приема. «Меня никогда не встречали так, как в России, — вспоминал Гопкинс. — Порой я ловил себя на мысли, уж не баллотируюсь ли я в президенты. Хотя детей я не целовал.» Гопкинс был обеспечен спиртным и съестным даже в предоставленном ему персональном бомбоубежище, в котором он, к своему величайшему удивлению, обнаружил запасы шампанского, икры, шоколада и сигарет. (Стейнгард жаловался, что ему никогда не предлагали вообще никакого бомбоубежища.) Во время ежедневных встреч с Гопкинсом Сталин полностью убедил его в своих возможностях как руководителя и в решимости России сопротивляться:

«Он ни разу не повторился. Речь его напоминала стрельбу его армий — уверенно и прямо в цель. Он поприветствовал меня несколькими словами по-русски. Коротко, крепко и гостеприимно пожал мне руку. Он тепло улыбнулся. Он не тратил попусту ни слов, ни жестов…. Он не заискивал. Не сомневался. Он убеждал вас, что Россия устоит перед наступлением немецкой армии. Он подразумевал, что и у вас тоже нет никаких сомнений…»

Гопкинс никогда не был сторонником теории или практики однопартийного коммунистического государства. Но, как писал его биограф, «всегда оставался искренним и даже агрессивным другом России и глубоко почитал колоссальный вклад России в победу в войне.»

Основной задачей поездки Гопкинса в июле 1941 года было выявление срочных и долговременных потребностей России в военном снаряжении. Он быстро сделал вывод, преимущественно из своих бесед со Сталиным, что Государственный департамент и Министерство обороны США, так же, как и английское правительство, сильно недооценили советский военный потенциал. Большое значение Гопкинса для русских объясняется в значительной степени его возможностью убедить Рузвельта в том, что помощь русским дело стоящее. Рузвельт говорил своему сыну Эллиоту: «Я знаю, насколько верит премьер (Черчилль) в возможность России выстоять в войне.» И, щелкнув пальцами, показывал ноль…. «Гарри верит больше. Он даже меня может в этом убедить.» Гопкинс удружил русским и тем, что настаивал на помощи без контроля. Американский военный атташе майор Айвэн Йитон убеждал Гопкинса требовать от русских права в качестве компенсации направлять на фронт военных наблюдателей. Посол Стейнгард позже сказал американскому журналисту, что был свидетелем, как в пылу спора эти двое (Гопкинс и Йитон) колотили кулаками по столу так, что тарелки прыгали. Заглянувший было посол быстро закрыл дверь, «поскольку не хотел оскорблять личного представителя президента, поддержав военного атташе.» Больше всего, по словам Йитона, Гопкинса рассердили его высказывания о Сталине: «Когда я начал говорить ему о личности и методах Сталина, он не выдержал и резко оборвал меня, сказав: „Я не намерен далее обсуждать этот вопрос“.

Сталин правильно понял, что непрофессиональная поддержка Гопкинса имела решающее значение в определении американской политики в отношении Советского Союза. Без этой поддержки Рузвельт вряд ли так быстро согласился бы пообещать военную помощь. Обещание этой помощи, данное летом 1941 года, задожило основу политики Рузвельта в отношении сотрудничества с Советским Союзом в годы войны. Гопкинс поддерживал усилия Сталина и СССР, стремясь предотвратить победу фашистов, а не из соображений приверженности коммунизму. Ахмеров, несомненно, воздействовал на Гопкинса, доставляя ему то, что называл «личными посланиями товарища Сталина». Одним из горячих желаний Сталина было смещение «антисоветски настроенных» официальных лиц, которые подрывали советско-американское сотрудничество. При косвенном участии Гопкинса был снят военный атташе в Москве Йитон. Он также устроил возвращение в Москву для контроля за поступлением помощи полковника Филипа Р. Феймонвиля, который уже был в Москве с 1933 по 1938 год и очень нравился русским. Феймонвиль был человеком доверчивым и к тому же настроенным просоветски. В свой первый приезд в Москву он оценил как «наиболее важный контакт» человека, который оказался капитаном НКВД, передавал русским секретные документы об армиях европейских стран и не сумел усвоить даже основ правил безопасности посольства. Когда военная разведка стала возражать против отправки Феймонвиля в Москву, Гопкинс отрезал: «Займитесь лучше его документами, он все равно поедет.» Гопкинс добился также замены посла Стейнгарда на том основании, то он не пользуется доверием Сталина. Гопкинс сумел убедить Рузвельта отправить в отставку и другого критика Сталина Лоя У. Гендерсона — в то время главы советского отдела в Государственном департаменте — несмотря на возражения госсекретаря Корделла Халла.

Вторая встреча Сталина с Гопкинсом произошла в 1943 году во время Тегеранской конференции. Чтобы приветствовать его, Сталин нарушил свой маршрут, подошел к Гопкинсу и тепло пожал ему руку. Гопкинс, сказал Сталин, был первым американцем, который поговорил с ним «по душам». Тем не менее, Гопкинс не отказался от того, что считал интересами Америки. Его политика в отношении Советского Союза основывалась на вполне практичной оценке потенциала Красной Армии, несмотря на ее первоначальные поражения, а также на менее дальновидном представлении, укрепленном его поездкой в Москву летом 1941 года и контактами с Ахмеровым, что со Сталиным можно находиться в дружеских отношениях. Возглавляемый Гопкинсом президентский протокольный комитет по вопросам Советского Союза докладывал в августе 1943 года:

«Поскольку Советская Россия является решающим фактором в войне, ей должно быть предоставлено всевозможное содействие и должны быть предприняты все усилия для установления с нею дружеских отношений. Развивать и поддерживать с Россией дружеские отношения крайне важно и потому, что она, без сомнений, будет главенствовать в Европе после победы над фашистами».

Хотя в окружении Черчилля фигуры вроде Гопкинса не отмечено, советское проникновение в Великобританию в годы войны было не менее значительным, чем в Америку. Самыми выдающимися их агентами была «великолепная пятерка», завербованная в Кембридже, из которой четверо — Берджесс, Блант, Филби и Кэрнкросс проникли в британскую разведку. Первым это сделал Гай Берджесс. Возможность представилась ему в 1938-м, когда СИС на базе управления скрытых действий создавала Отдел Д (от английского «destruction» — уничтожение). Скрытыми действиями называли «нападение на потенциального противника средствами, не включающими в себя использование военной силы», которые не должны были использоваться в мирное время. До вступления Великобритании в войну Отдел Д должен был заниматься просто «изучением возможностей». Одной из найденных отделом возможностей была радиотрансляция на Германию с использованием радиостанций за пределами Великобритании. Опыт работы на Би-Би-Си, способность легко вступать в контакты с иностранцами и связи в СИС делали Берджесса идеальным кандидатом для нового отдела.

Более года Берджесс использовал все свое обаяние для обработки заместителя начальника Отдела I СИС (политическая разведка) Дэвида Футмена, который впервые выступил по радио с его помощью в 1937 году. Берджесс оказался полезным Футмену и тем, что передавал ему информацию от его недоброй памяти друга гомосексуалиста Эдуарда Пфейфера, который, по словам Горонви Риза, «погряз во всех возможных грехах». Пфайфер был шефом кабинета Эдуарда Даладье — премьер-министра Франции с апреля 1938 по май 1940 года. В течение 1938 года Берджесс часто бывал в Париже официально в качестве курьера Ротшильдов, к которым пришел на работу сразу после Кембриджа. Позднее он сам вспоминал, что доставлял министру иностранных дел лорду Галифаксу и другим обитателям Уайтхолла секретные послания «от имени Пфейфера». После предательства в 1951 году Берджесс выдумал сильно преувеличенную версию своей довоенной карьеры, в который представил себя секретным курьером между французским и английским премьер-министрами, обеспечивая связь «растерянного и напуганного патриота (Даладье) с невежественным провинциальным торговцем скобяными изделиями (Чемберлен).» Берджесс не упомянул о том, что он был также связным НКВД. Когда резидентура НКВД в Лондоне временно бездействовала, он доставлял собранные в Лондоне разведданные в Париж.

К январю 1939 года с помощью Футмена Берджесс устроился на работу в Отдел Д. Работая на вроде бы респектабельную фирму «Джойнт Бродкастинг Комити», на чьем бланке был изображен Биг Бен, охраняемый геральдическими львами, он готовил передачи на немецком языке. Эти передачи представляли собой смесь пропаганды, эстрадных и модных песен и должны были быть пущены в эфир как только (а может быть и раньше) грянет гром. Возглавлял Отдел Д чрезвычайно солидный майор (а позднее генерал-майор) Лоуренс Гранд. Это был высокий, худощавый, элегантный человек с черными усами. В петличке его пиджака неизменно алела свежая гвоздика. Его называли мистер Д.У Гранда не было опыта НКВД ни в проведении «активных действий», предназначенных для оказания влияния на иностранные правительства и общественное мнение, ни в «специальных действиях» — так для благозвучия называли различные формы насилия. По свидетельству Кима Филби, работавшего некоторое время под его руководством, Гранд позволял своей фантазии «свободно парить в его владениях, не пугаясь никаких, пусть самых грандиозных и сумасшедших идей.» НКВД, несомненно, скрупулезно изучало процесс создания английских «активных действий», пользуясь получаемой от Берджесса подробной информацией. Но некоторые планы, о которых докладывал Берджесс, наверняка изрядно озадачили НКВД. Один из официальных историков, специализирующийся на британской разведке времен войны, выразил удивление, разделенное, видимо, и НКВД, в связи с планом Отдела Д о саботаже в Германии, который предусматривал «разрушение южной линии Зигфрида с помощью двух репатриированных немцев, один из которых совершенно глух, а другой почти ослеп.»

По большому счету наиболее важным достижением Берджесса за два года службы в СИС была подготовка поступления туда Филби. Первые девять месяцев войны Филби провел в штабе британской армии в Аррасе в качестве корреспондента «Тайм». К июню 1940-го после капитуляции Франции и эвакуации из Дюнкерка Филби вернулся в Лондон и, используя свои связи, пытался устроиться в разведслужбу. «Общий друг» устроил ему первую беседу с Фрэнком Берчем, когда-то профессором истории в Кембридже, который занимался набором в государственную школу шифров и кодов — организацию, занимавшуюся расшифровкой разного рода секретных сообщений. Беседа состоялась в штаб-квартире школы в Блечли-парк. Берч не взял Филби на том основании, что, по словам Филби, «не мог предложить мне столько денег, сколько я заслуживал.» Это объяснение Филби звучит неубедительно — молодые ученые и специалисты различных профессий, принятые на работу Берчем, получали 600 фунтов в год. Ровно столько, сколько платили Филби в начале его карьеры в СИС. Скорее всего Берч посчитал Филби непригодным для службы дешифровки. Расстроенный Филби прошел армейскую медицинскую комиссию и стал ждать скорого вызова.

В это критическое для Филби время ему на выручку пришел Гай Берджесс. Филби вдруг вызвали для собеседования относительно «военной службы» (имелась в виду СИС). Говорила с ним мисс Марджори Мэкси, которую пораженный Филби охарактеризовал как «чрезвычайно приятную пожилую даму». Она обсуждала с Филби «возможности политической борьбы против немцев в Европе». Через несколько дней состоялось второе собеседование, в котором, кроме мисс Мэкси, участвовал Берджесс:

«Воодушевленный присутствием Берджесса, я хвастался, как мог, поминал знакомых в высших кругах и вообще вел себя, как всякий человек во время таких мероприятий. Мои собеседники время от времени обменивались взглядами. Гай хмуро, но одобрительно кивал. Оказалось, что я зря тратил время и силы — все было давно решено».

После весело проведенных с Берджессом выходных в понедельник Филби явился к нему в кабинет на Сакстон стрит для официального представления. Кодовым именем Берджесса было ДУ, Филби он дал код ДУД. Первым крупным заданием Филби была разработка детального плана школы для подготовки агентов Отдела Д по задумке Берджесса. Школа в Брикендонбери-холл рядом с Хертфордом вскоре открылась, и Берджесс с Филби стали в ней инструкторами.

С 1940 по 1944 год оператором Берджесса, Филби и остальных из «великолепной пятерки» был Анатолий Борисович Горский (Анатолий Громов), известный его агентам просто как «Генри». Вначале он встречался с Берджессом и Филби на скамейке в Кенсингтон гарденс неподалеку от советского посольства. Внешним видом Горский сильно отличался и от Малого, и от Дейча, да и от других нелегалов 30-х годов. Он родился в 1907 году, а в 1936 был направлен в Лондон на недипломатическую должность мелкого технического сотрудника советского посольства. Чистка в лондонской резидентуре в 1937—38 годах позволила ему взять на себя кое-какие разведывательные задания и продвинуться вверх по служебной лестнице. В 1939 году его отозвали в Москву для подготовки, затем повысили и прислали в Лондон уже в качестве офицера НКВД с дипломатическим статусом. У Горского, правда, была одна тайна, раскрытие которой могло бы вмиг разрушить всю его карьеру разведчика. Во всех анкетах при поступлении в НКВД он писал, что отец его был сельским учителем из-под Красноярска. Однако расследование, проведенное в 1953 году перед назначением Горского начальником американского отдела Московского центра, выявило, что в действительности его отец при царе был полицейским. Горского тут же сняли.

Один из агентов Горского времен войны описывал своего оператора как «невысокого, полноватого человека тридцати с небольшим лет с зализанными назад светлыми волосами и в очках, которые не могли скрыть пару проницательных, холодных глаз.» Это был жесткий профессионал, лишенный чувства юмора. «Носил он хорошо сшитые костюмы и создавал впечатление откормленного лентяя.» Блант вспоминал, что «Генри» показался ему «прямолинейным» и несимпатичным. В августе 1940 года, узнав, что в нарушение ортодоксальных традиций НКВД Берджесс и Блант живут вместе в квартире Виктора Ротшильда на Бентинк стрит, Горский попытался уговорить Бланта выехать, но проявил достаточно сообразительности и не стал настаивать, когда тот отказался.

Филби и Берджесс не могли сообщить Горскому ничего интересного, пока работали в Брикендонбери-холл. «Нам нечего было делать, — вспоминал Филби. — Мы беседовали с начальником школы и помогали ему писать доклады начальству, на которые никогда не получали ответов.» Летом 1940 года Отдел Д был реорганизован в Службу специальных операций (СОЕ). Берджесса уволили, и он возмущенно жаловался, что стал «жертвой бюрократических интриг». Филби остался в СОЕ и был назначен инструктором в школу в Бьюли в Хэмпшире. Филби был уверен, что агентам СОЕ «необходима известная доза идеологической обработки, чтобы они, прибыв к месту работы, имели хотя бы одну идею относительно штанов британского правительства на будущее.» Эта теория позволяла Филби довольно часто бывать в Лондоне, где за обедом он встречался с одним из будущих лидеров лейбористской партии Хью Гейтскеллом, бывшим в то время старшим личным секретарем лейбористского министра по вопросам экономической войны Хью Далтоном, который отвечал за деятельность СОЕ. Далтон, по мнению Филби, был «всегда готов к встречам с виски и содовой».

То, что он узнавал во время этих обеденных бесед, будучи преломленным через призму политических убеждений самого Филби и в силу своего конспиративного характера, выглядело подозрительно похожим на заговор против Советского Союза. «Часто создавалось впечатление, что Англия просто хочет вернуться к догитлеровскому статус-кво в Европе. К Европе, в которой безраздельно властвовали Англия и Франция через посредство реакционных правительств, достаточно сильных, чтобы держать в повиновении свои народы и сохранять санитарный кордон вокруг Советского Союза.» Узнав о прибытии в Англию Гесса, Филби тут же сделал скоропалительный вывод о хорошо подготовленном заговоре между высокопоставленными миротворцами и фашистскими руководителями. КГБ даже в 1990 году использовало сообщение Филби в качестве доказательства того, что Гесс привез в Англию «мирные предложения фюрера и планы нападения на Советский Союз.» Ошибочные выводы Филби о будущей послевоенной политике Уайтхолла, передаваемые в Центр Горским, подкрепляли теорию Сталина о заговорочном характере британской политики. Углубление недоверия Москвы к Лондону стало одним из основных итогов работы Филби в качестве советского агента в годы войны.

Сразу после начала 22 июня 1941 года операции «Барбаросса» Филби, несомненно по совету Горского, постарался срочно «перебраться из-под рододендронов Бьюли» и найти работу где-нибудь поближе к британской интеллектуальной общественности. Вскоре он получил предложение от Отдела В (контрразведка) СИС, чье представительство в Иберии заинтересовалось опытом Филби в качестве корреспондента во время Гражданской войны в Испании.

Несмотря на уход Филби, агентура НКВД в СОЕ не уменьшилась. Наиболее, пожалуй, важным агентом в СОЕ был школьный и кембриджский приятель Маклина Джеймс Клагман, который после начала войны вырос от охотника за кандидатами в агенты и партийной знаменитости в действующего советского агента. Клагман поступил в югославский отдел СОЕ в Каире в феврале 1942 года, получив одновременно звание майора. За проведенное в Каире время интеллект, обаяние и прекрасное знание сербского и хорватского языков обеспечили ему влияние, совершенно не соответствующее званию. Его руководитель Бэзил Дэвидсон отмечал: «Он мог с глубоким знанием дела и увлекательно говорить на любую тему, но больше всего любил обсуждать политические вопросы.» Одной из обязанностей Клагмана был инструктаж офицеров союзников перед заброской в Югославию. Он не уставал расписывать добродетели коммунистических партизан Тито и пороки королевских четников Михайловича. Группе канадских офицеров он говорил:

«Вы должны понять, что эта война перестала быть войной против чего-то, против фашизма. Она стала войной за что-то значительно большее. За национальное освобождение, за освобождение народа, за освобождение от колониализма.»

С апреля по август 1945 года Клагман находился в Югославии с военной миссией в войсках Тито. Будучи верным сталинцем, он после войны вынужден был отказаться от многих своих слов. Когда Тито предал Сталина в 1948 году, Клагман написал книгу, в которой осудил его.

Заслуживает упоминания здесь и другой советский агент, работавший в СОЕ во время войны. В апреле 1943 года МИ5 выяснила, что руководитель Коммунистической партии Великобритании Дуглас Спрингхолл, выполнявший мелкие поручения НКВД, получал секретную информацию от Ормонда Урена, шотландского младшего офицера, который работал в лондонской штаб-квартире венгерского отдела СОЕ. Спрингхолла приговорили к семи годам тюремного заключения, но за несколько иное преступление — за получение секретной информации из Министерства авиации. Семь лет получил и Урен. Позже он шутил, что если бы учился не в Кембридже, а в Эдинбурге, то с ним ничего не случилось бы.

В сентябре 1941 года, после ухода из СОЕ, Филби начал работать в Отделе В СИС. Хотя Отдел В находился в Сейнт Олбанс, а не в Бродвей билдингз — лондонском штабе СИС — как ему хотелось бы, у такого расположения были и свои преимущества, поскольку рядом находился архив СИС. Филби быстро наладил контакт с архивариусом Биллом Вудфилдом благодаря общему пристрастию к джину с мартини. Филби передал Горскому не только информацию из досье по Испании и Португалии, но и скопировал две «книги источников», в которых содержалась подробная информация, о довоенных агентах СИС, работавших против Советского Союза.

Наиболее значительной информацией, полученной иберийской группой Отдела В, были перехваченные и дешифрованные послания абвера, которые к 1942 году давали «совершенно полную картину» немецких разведывательных операций в Испании и Португалии. Одно из сообщений заинтересовало Филби больше других — в нем сообщалось о предстоящей поездке в Испанию главы абвера адмирала Вильгельма Канариса. Причем давался подробный маршрут поездки. Филби предложил, чтобы СОЕ попыталась убить Канариса во время ночевки в небольшой гостинице между Мадридом и Севильей. Возглавлявший Отдел В Феликс Коугил предложение одобрил и направил его шефу СИС сэру Стюарту Мензису. Через несколько дней Мензис показал Филби ответ. Мензис, как вспоминает Филби, писал: «Я не хочу, чтобы против адмирала предпринимались какие-либо акции.» Подозрительный Филби увидел в этом еще одно доказательство существования тайной сделки с фашистской Германией, хотя мог бы расценить ответ Мензиса как выражение; надежды, что Канарис, противник Гитлера, казненный за измену за месяц до окончания войны в Европе, перейдет на сторону союзников. Позже Мензис говорил Филби: «Я всегда считал, что мы могли бы сделать дело с адмиралом.»

За несколько месяцев до смерти Филби признал, что Горского больше всего интересовали сведения об английском (несуществующем) плане заключения сепаратного мира с фашистской Германией и изменения направленности войны только на Советский Союз. Горский инструктировал Филби не просто доносить о таких действиях, но и препятствовать им. Филби понял эту инструкцию, как относящуюся к контактам Англии не только с фашистами, но и с антифашистами. Сталин опасался, что часть антифашистов намеревалась свергнуть Гитлера, заключить мир с союзниками и вместе с ними воевать с Россией. Слабой чертой антифашистов, стремящихся к переговорам с Западом, было то, что они могли стать конкурентами поддерживаемого Москвой комитета «Свободная Германия». Сталин же видел этот комитет руководящим в послевоенной Германии. Отставные офицеры МИ5 утверждали, что среди переданных Горскому Филби материалов был составленный бежавшим из абвера католиком список католических активистов, отобранных НКВД для ликвидации после войны.

Работая в Сейнт Олбанс, Филби каждую неделю наведывался в штаб-квартиру СИС в Бродвей билдингз, стараясь посетить как можно больше старших офицеров. Он также вызвался дежурить по ночам — раз или два в месяц — считая это «очень полезным, потому что за ночь приходят сообщения со всего мира и можно получить свежую информацию о деятельности службы.» Горского очень интересовало досье, доступное ночному дежурному, в котором содержалась переписка по каналам СИС между Министерством обороны и английской военной миссией в Москве.

В 1942—43 годах Коугил расширил обязанности Филби, поручив ему Северную Африку и Италию, а затем сделал его своим заместителем «по всем вопросам разведки.» Филби проникался все большей уверенностью в успехе своей карьеры в СИС. В 1943 году Отдел В переехал на Райдер стрит в Лондоне в двух минутах ходьбы от штаб-квартиры МИ5 на Сейнт Джеймс стрит, что очень понравилось Филби, и в пятнадцати минутах ходьбы от Бродвей билдингз. В начале 1944 года после раскрытия двух советских шпионов — Дугласа Спрингхолла и Ормонда Урена — СИС создала Отдел IX «для изучения сведений о прошлой советской и коммунистической деятельности.» Вначале им руководил Джек Карри — больше было некому — офицер предпенсионного возраста, уволенный из МИ5. К концу 1944 года, по словам Филби, «шеф решил расширяться — больше сотрудников, больше бюджет. Место шефа по праву принадлежало Коугилу, но получить его должен был я.» Московский центр через оператора Филби дал ему указание «любыми, буквально любыми средствами добиться назначения начальником Отдела IX…. Они прекрасно понимали, что Коугилу придется уйти.» Филби использовал классический бюрократический удар в спину. Он привлек к этому заклятого врага Коугила Валентина Вивьена, заместителя начальника СИС. Филби получил желанный пост, а Коугилу пришлось уйти в отставку. Один из коллег Филби того времени, Роберт Сесил, писал: «Одним махом Филби избавился от ярого антикоммуниста и создал условия, благодаря которым обо всех запланированных мероприятиях по борьбе со шпионажем коммунистов после войны будет известно Кремлю. В истории шпионажа немного, если вообще есть, подобных мастерских ударов.»

Активно используя после войны полученные благодаря «мастерскому удару» возможности, Филби стал, по мнению КГБ, наиболее выдающимся из «великолепной пятерки». Кроме Филби, наиболее высокой оценки заслужила работа во время войны Бланта и Кэрнкросса. Первый из восьми хранящихся в архиве КГБ толстых коричневых томов оперативного досье Бланта рассказывает, что ему потребовалось почти два года на проникновение в МИ5. В конце 1938 года, преодолев отвращение, которое он испытывал в университете Малборо к военной кафедре, Блант пошел добровольцем в армию. Позже он признавал, что воспользовался связями своего брата Кристофера в Территориальной армии, чтобы попасть в Чрезвычайный офицерский резерв. Ему не повезло. Накануне второй мировой войны он снова попытался. Из-за неразберихи в Министерстве обороны он получил сразу два письма — одно с отказом, другое — с согласием. Блант выбросил письмо с отказом и в октябре 1939 года приступил к занятиям на пятинедельных курсах в Минли Мэнор в Хэмпшире, где его должны были обучить основам военной разведки. Через несколько дней его отозвали с курсов в Министерство обороны, куда поступила справка МИ5 о его прошлых связях с коммунистами. В беседе с заместителем начальника военной разведки, который терпеть не мог МИ5, Блант отвертелся от обвинений и вернулся в Минли Мэнор. Окончив Минли в звании капитана полевой охраны, он в составе британских экспедиционных сил отправился во Францию во главе взвода из 12 человек. Один из его подчиненных сказал о нем так: «Он излучал мягкое очарование, но офицер был никудышный.»

Из Франции Блант писал друзьям в Лондон, жаловался на бессмысленность своей работы и умолял пристроить его в СИС или МИ5. Шанс представился после Дюнкерка и эвакуации британских экспедиционных сил в июне 1940 года. Друг Бланта Виктор Ротшильд, в то время работавший в МИ5, поселил его в своей квартире на Бентинк стрит и представил Гаю Лиделлу — начальнику Управления В (контрразведка). Несмотря на то, что девять месяцев назад МИ5 возражала против него, Лиделл взял Бланта. Несколько месяцев спустя Блант занимался уже наблюдением за посольствами нейтральных государств, особенно за теми, которыми могли заинтересоваться вражеские разведслужбы. Он проявил недюжинные способности в отделении дипкурьеров от их багажа на время, достаточное для досмотра содержимого вализ. «Он холоден, как огурец, — писал о Бланте Роберт Сесил, — и при этом, похоже, наслаждается всем, что происходит.» Блант легко снискал расположение своего начальства в МИ5. Дик Уайт, будущий генеральный директор МИ5 и СИС, вспоминал:

«Он начал мощное наступление на всех руководителей и понравился им. Я люблю искусство, и он всегда подсаживался ко мне в столовой поболтать об искусстве. А потом он всех нас предал. Он был очень приятный и образованный человек, и мне было приятно общаться с ним. Нельзя понять чувств человека, преданного тем, с кем он работал бок о бок, пока сам этого не испытаешь».

Досье Бланта в архиве КГБ, история его проникновения в МИ5 до сих пор читаются с интересом. В первый год его пребывания в МИ5 папка материалов, передаваемых им Горскому во время встреч в кафе и ресторанчиках, быстро наполнялась, и Блант в конце концов стал самым продуктивным агентом за всю историю КГБ. В записках Горского о материалах Бланта можно часто обнаружить нотку беспокойства тем, что Блант слишком много работает, сильно устает от бессонных ночей, проведенных за фотографированием документации МИ5, и от постоянного напряжения двойной жизни. Коллеги Бланта по МИ5, однако, редко замечали следы такой усталости или напряжения. Вполне вероятно, что Горский принимал за проявление стресса при встречах нервозность Бланта, которому Горский не нравился лично. Больше всего начальника ИНУ Павла Фитина беспокоило то, что Блант не брал денег. В начале 1941 года Фитин настоял, чтобы Блант взял деньги, несомненно, с целью заполучить средство давления на него в случае отказа от продолжения контакта. Весной Горский убедил Бланта взять 200 фунтов. После этого ему платили по 150—200 фунтов три-четыре раза в год. В его досье в КГБ хранятся благодарственные записки с подтверждением получения денег, причем в тех же конвертах, что и поступили.

Гордиевский был поражен, когда увидел, читая досье Бланта, что через каждые пятьдесят страниц, начиная с лета (или осени) 1941 года и до конца войны, подшито сообщение: «Генеральный штаб выражает агенту искреннюю благодарность.» Подобные сообщения в досье агента вещь крайне необычная, по мнению Гордиевского. Хотя Горский был неприятен Бланту, сознание его собственной значимости подогревалось регулярными благодарностями Генерального Штаба и Московского центра. Досье Бланта свидетельствует, что он сделал три чрезвычайно важных вклада в советскую разведывательную деятельность. Во-первых, он представил, как полагает Гордиевский, «самую подробную информацию» по МИ5, включая список агентов, и даже ухитрился добраться до досье, находящихся вне компетенции Отдела В. Во-вторых, Блант представил результаты своих собственных наблюдений за посольствами нейтральных стран. В-третьих, он сообщал разведданные о дислокации и составе немецких войск, о намечаемых боевых операциях. Блант имел доступ к деталям «двойной игры», с помощью которой немцам давали дезинформацию через перевербованных агентов абвера в Англии. Основным его источником информации о немецких войсках был его бывший ученик Лео Лонг.

В 1938 году, когда Лонг закончил Тринити-колледж, НКВД в Англии испытывал большие трудности — в лондонской резидентуре вообще не было ни одного человека. Москва не дала четких указаний относительно будущего Лонга. Поэтому в 1938—39 годах Лонг преподавал во Франкфурте, чтобы иметь возможность лично ознакомиться с фашистской Германией. С началом войны он записался в легкую кавалерию, но благодаря прекрасному владению немецким языком попал в разведку в звании лейтенанта. В декабре 1940 года Лонга направили в Отдел МИН Министерства обороны, который занимался сопоставлением и анализом разведданных о боевых порядках немецких войск. Здесь у него был свободный доступ к суперсекретным разведданным, полученным в результате успеха специалистов с Блечли-парк, которым в мае 1940 года удалось разгадать систему шифров люфтваффе, созданных шифровальной машиной «Энигма». Когда в 1942 году были разгаданы шифры «Энигмы», предназначенные для сухопутных войск, Лонг получил доступ и к ним. В начале 1941 года Лонг возобновил контакты с Блантом. Он вспоминал потом, что «Блант принялся за дело там, где мы остановились, и попросил передавать ему любую информацию, которая может быть полезной русским.» Встречались они каждую неделю, как правило во время обеда, в пивной на Портман сквер или в баре Рейнера на Джермин стрит. Лонг под столом передавал «выжимки из недельной добычи», как он сам это называл. «Блант никогда не пытался шантажировать или подкупать меня, — вспоминал Лонг, — потому что мы оба были привержены делу коммунизма».

Досье Лео Лонга в КГБ объясняет одну тайну, которая повергала в недоумение западные разведки и многих писателей-детективщиков с сентября 1945 года, когда в Оттаве сбежал шифровальщик Игорь Гузенко. Из переданной Гузенко информации, ограничивающейся в основном деятельностью ГРУ, наибольшее значение имели сведения о советской шпионской группе в Канаде и об атомном шпионаже. Но он также сообщил о существовании двух агентов ГРУ под псевдонимом Элли. Первой была мисс Кай Уиллшер, заместитель архивариуса британского посольства, осужденная в марте 1946 года на три года тюрьмы за нарушение закона о государственной тайне. Гузенко не знал настоящего имени второго агента, скрывавшегося под псевдонимом Элли, но знал, что тот работал в Англии. Тем не менее он дал множество неполных, путаных, а порой непонятных «наводок». Питер Райт вспоминал позже:

«Он сказал, что знал о существовании шпиона в „пятом МИ“. Он узнал об этом от друга — Любимова, который работал вместе с ним в главной шифровальной в Москве в 1942 году… По словам Гузенко, с этим Элли было связано что-то русское — то ли про нахождение, то ли он бывал в России, то ли говорил по-русски. Элли был важной фигурой, потому что сумел изъять из МИ5 досье, относящиеся к русским в Лондоне… Гузенко сказал, что, когда поступали телеграммы от Элли, в шифровальной всегда присутствовала женщина, которая первой читала расшифровки, и если там было что-то важное, несла их прямо Сталину».

Через несколько лет на повторных допросах Гузенко изменил некоторые детали. «Пять МИ» стало просто МИ5. Но к тому времени алкоголизм и все ухудшающаяся память Гузенко не позволяли уже восстановить реальную историю второго Элли, о котором он говорил на первом допросе.

Относительно истинного имени второго Элли выдвигались самые разные догадки — от сэра Роджера Холлиса до Кима Филби. На самом деле Элли был Лео Лонг. Этот псевдоним крупными буквами написан на обложке оперативного досье Лонга в КГБ. Это необычно тонкое досье. По правилам КГБ, Блант должен был после каждой встречи с Лонгом писать справку, но обычно слишком уставал или был занят, чтобы заниматься этим. Содержимого этого досье, тем не менее, достаточно, чтобы разъяснить некоторые основные непонятные места в сообщениях Гузенко, так что ошибки объясняются его (а быть может, и Питера Райта) слабеющей памятью и недостаточным знанием предмета. Из досье Лонга становится ясно, что, хотя он и был агентом НКВД/НКГБ и руководил им Блант, независимо от этого ГРУ в 1943 году установило с ним контакт. Лонг расстроился и просил Бланта запросить Москву, на кого же он работает. Горский переправил запрос, на который Центр ответил: «На нас». ГРУ согласилось, чтобы в дальнейшем контакты с Лонгом осуществлял Блант. После этого Горский единственный раз встретился с Лонгом, чтобы сообщить, что ГРУ его больше беспокоить не будет. Тот факт, что сообщения Лонга поступали в Центр через Бланта, внесло еще больше неразберихи в версию Гузенко. Именно Блант, а не Лонг «мог изъять из МИ5 досье, касающиеся деятельности русских в Лондоне.» Сочетание «пять МИ» могло быть просто искаженным МИ5 и таким образом снова ассоциироваться с Блантом, оператором Лонга. С другой стороны, это мог быть и ошибочный вариант МИ, где работал Лонг, а «пять» означало кембриджскую пятерку шпионов, которая стала известна во время войны и с которой Лонг был связан. Когда Гордиевский впервые прочел в досье Лонга о деталях дислокации немецких войск, он спросил себя: «Неужели у Англии действительно были такие фантастические агенты?» Затем он увидел ссылки на перехват и понял, что основным источником Лонга была дешифровка.

Москва имела доступ к сверхсекретной информации не только через своих агентов. Несколько дней спустя после немецкого вторжения Лондон начал в завуалированной форме поставлять разведданные. Стюарт Мензис, глава СИС, осуществлявший также руководство ШШПС, не советовал Черчиллю передавать полученные в результате расшифровки «Энигмы» материалы из-за ненадежности шифров русских. По мнению Блечли-парк, сообщить русским, что «мы расшифровали „Энигму“, равносильно тому, чтобы сообщить это прямо немцам.» К июлю 1941 года Ультра выявила, что немцы читают часть радиообмена советских судов и 17-й авиационной армии и что они понимают сигнальную систему русских самолетов под Ленинградом. Буквально 24 июня Черчилль, несмотря на все возражения, отдал Мензису распоряжение передавать русским разведданные Ультра в незакодированном виде через английскую военную миссию в Москве «при условии, что любой риск будет исключен.» После этого при виде важного перехвата, касающегося Восточного фронта, Черчилль спрашивал: «А это передали Джо?» Действительный источник разведданных Ультра прикрывали обычно фразами типа: «По сообщению высокопоставленного источника в Берлине», «по сообщению очень надежного источника» или «как сообщил сотрудник Министерства обороны Германии.» Обозначения частей и соединений и иные детали, которые могли раскрыть, что информация получения от перехвата, опускались. Так, 11 июля 1942 года в Блечли-парк было расшифровано следующее перехваченное сообщение:

1. Следует ожидать нарастания давления вражеских войск на Вторую армию. Желательно сдержать мощные силы противника на фронте армии с учетом операций Восточной армии в целом.

2. В задачу армейской группы фон Вайхса входит удержание совместно со Второй венгерской армией Донецкого фронта между устьями р. Потудань и р. Воронеж и, совместно со Второй армией, удержать Воронежский плацдарм и настоящую позицию по линии Ольховатка-Озерк-Борк-железнодорожная станция Котыш (к востоку от Дросково).

Два дня спустя это сообщение было передано в британскую военную миссию в Москве в таком виде:

«Для информации Генерального штаба русских. По полученным из разных источников сведениям, сообщаем, что немцы, включая венгерские части, намерены удерживать русских на фронте Ливны-Воронеж-Свобода, в то время как танковые силы пойдут к юго-востоку между реками Дон и Донец».

Летом 1941 года офицер британской воздушной разведки привез в Москву оперативные коды, навигационные пособия и позывные люфтваффе. Аналогичные материалы он получил и взамен. Вслед за ним захваченную документацию о беспроволочной связи вермахта и инструкции по расшифровке ручных шифров немецкой полиции привез офицер британской армейской разведки, которому русские также передали некоторые захваченные документы, но перехватов среди них не было. Уайтхолл обеспокоился таким односторонним обменом разведывательной информацией. К началу 1942 года русские часто не желали передавать даже технические данные о захваченном снаряжении противника. В Блечли-парк считали, что русские недостаточно используют передаваемые им сведения. «В период крупных танковых битв 1942 года мы предупреждали их о немецкой западне, в которую русские гнали живую силу и технику, — вспоминает один из криптологов. — И трудно поверить, что они доверяли этим предупреждениям, потому что иначе они смогли бы избежать тех огромных потерь, которые понесли.»

С лета 1942 года поток передаваемой русским оперативной разведывательной информации, полученной в результате дешифровки «Энигмы», значительно сократился. Исключения составляли лишь сообщения особой важности. В декабре 1942 года в критический момент Сталинградской битвы русским передали инструкцию (вполне вероятно, уже полученную ими от Филби или Бланта) о дешифровке ручных шифров абвера в надежде получить от них что-то взамен. Ожидания не оправдались.

Тогда же, летом 1942 года, одновременно с сокращением количества информации, которую Ультра передавала русским в скрытой форме, Джон Кэрнкросс стал поставлять ее в открытом виде. Через несколько месяцев он оставил пост личного секретаря лорда Хэнки, и в марте 1942-го ему удалось то, что не вышло у Филби за два года до этого — он поступил в ШШПС в Блечли-парк. Его оператор Анатолий Горский, которого он знал, как и остальные из «пятерки», как Генри, дал ему денег на дешевую машину, чтобы по выходным доставлять в Лондон документы. Хотя в ШШПС Кэрнкросс провел меньше года, его пребывание там совпало с поворотом на Восточном фронте и с тем, что Сталин и Ставка стали наконец использовать надежную разведывательную информацию в боевых действиях. Главной задачей Кэрнкросса был анализ перехватов радиообменов люфтваффе. Сам Кэрнкросс считал, что его звездный час на пятнадцатилетней службе у русских настал летом 1943-го перед Курской битвой, когда против Красной Армии началась операция «Цитадель» — последняя из крупных немецких наступательных операций на Восточном фронте. 30 апреля англичане отправили в Москву предупреждение о готовящемся немецком наступлении на Курский выступ, а также материалы немецкой разведки о советских силах в этом районе, полученные по перехвату «Энигмы». Кэрнкросс же передал сами тексты перехвата с указанием частей и соединений, которые всегда изымались из Ультра материалов, передаваемых иногда Уайтхоллом.

Больше всего НКВД привлекла информация о расположении немецких эскадрилий перед сражением. Опасаясь, что немецкое наступление начнется буквально 10 мая (хотя на самом деле оно началось лишь 5 июля), советское командование 6 мая нанесло по семнадцати немецким аэродромам в полосе протяженностью 1200 километров от Смоленска до Азовского моря предупредительный бомбовый удар, подготовленный в режиме чрезвычайной секретности. Цели были выбраны с использованием полученной от Кэрнкросса информации. Многие немецкие самолеты были повреждены на земле. Массированные удары по немецким аэродромам были проведены также 7 и 8 мая, хотя элемент неожиданности, присутствовавший 6 мая, был утрачен. Эта серия из трех массированных бомбовых ударов была крупнейшей операцией советской авиации во второй мировой войне. Совершено тысяча четыреста самолето-вылетов, уничтожено 500 немецких самолетов. Потери русских составили 122 самолета. Горский передал Кэрнкроссу особую благодарность Москвы за поставленную им информацию. К этому времени, однако, сложности передачи информации Ультра из Блечли в Лондон та. к возросли, что Кэрнкросс уже не мог их преодолевать. Накануне Курской битвы Кэрнкросс, несмотря на требования Горского оставаться в ШШПС, принял предложение СИС, где работал вначале в немецкой службе Отдела V, а затем в Отделе I (политическая разведка).

На защиту Курского выступа Красная Армия направила почти 40 процентов живой силы и техники. Разгром русских войск под Курском был для Гитлера последней возможностью компенсировать сталинградскую катастрофу. Красная Армия одержала победу под Сталинградом, несмотря на ошибки военной разведки. Под Курском хорошо поставленная разведка внесла основной вклад в победу. 8 апреля 1943 года заместитель Верховного Главнокомандующего маршал Жуков направил Сталину доклад, в котором правильно предсказал возможность осуществления немцами действий, направленных на охват Курского выступа с севера и юга с одновременным ударом с Запада с целью разделения двух группировок Красной Армии, защищающих выступ. И тогда и после Сталин и Ставка не имели информации о возможной дате начала фашистского наступления. Даже Гитлер постоянно менял свое мнение. С 3 мая, выбранного первоначально фюрером, наступление переносилось на 12 июня, затем на 3 июля и, наконец, на 5 июля. При всем значении информации Ультра (поступающей как официально через британскую миссию, так и через агентов НКВД в Англии) для победы под Курском, следует отметить, что после Сталинграда значительно улучшилась и работа советской военной разведки по сбору и обработке сведений.

Одно время считалось, что перед Курской битвой и во время нее наиболее важные разведданные Сталин и Ставка получали от группы Люси из Швейцарии. Люси (Рудольф Рёсслер), несомненно, поставлял ценную стратегическую информацию вплоть до своего ареста весной 1944 года. 22 февраля 1944 года руководство ГРУ радировало: «Передайте Люси нашу благодарность за хорошую работу. Последнее сообщение было важным и ценным.» ГРУ постоянно информировало наемника Рёсслера (чье настоящее имя ГРУ известно не было), что он получит деньги, которые требует. В ноябре 1943 года ГРУ отправило радиограмму: «Передайте, пожалуйста, Люси от нашего имени, что… работа его группы будет оплачена в соответствии с его требованиями. Мы готовы достойно отблагодарить его за передаваемые сведения.» Теперь, однако, ясно, что Люси не передавал самой важной информации о Курске. В конце апреля ГРУ все еще пыталось выявить настоящее имя Люси и его источников. 23 апреля в обход Радо — лидера «Красной тройки» — ГРУ вышло на одного из его подчиненных в напрасной попытке узнать, кто такой Люси. Важнейший источник Люси — Вертер — также допустил несколько ошибок. Так, 23 июня он предположил, что ввиду нарастающей мощи Красной Армии операция «Цитадель» будет отменена.

Одной из причин перемен в советской военной разведке весной 1943 года было улучшение перехвата. С самого начала войны исследовательский отдел Пятого управления ИНУ и, без сомнения, криптологи ГРУ бились над расшифровкой машинных шифров «Энигмы». Это была чрезвычайно сложная задача. Немецкие армия, авиация, флот, другие организации — все пользовались «Энигмой» для создания своих собственных шифров и применяли различные ключи для различных целей, в разных местах. Начиная с 1941 года одновременно в работе было не менее 50 ключей, причем все они ежедневно менялись. Даже расшифровав машинный шифр, нужно было быстро найти ключ, если перехваченный материал имел оперативное значение. В Блечли, продолжая более раннюю работу польских специалистов, сумели расшифровать все основные разновидности шифров «Энигмы» с 1940 по 1942 год и разработать методы определения ежедневных ключей. Это, пожалуй, было одним из крупнейших достижений разведки за годы войны. НКВД узнал об этом успехе от Кэрнкросса и менее подробно — от Лонга, Бланта и Филби. НКВД помогло и то, что им удалось захватить несколько шифровальных машин «Энигма» и шифровальные материалы. Это произошло, по-видимому, в декабре 1941 года, когда Вторая немецкая армия потеряла несколько машин. Больше всего было захвачено, конечно, под Сталинградом.

В окруженных под Сталинградом немецких войсках было как минимум двадцать шесть шифровальных машин «Энигма», а в условиях окружения многие из них уничтожить было невозможно.

Известен по крайней мере один случай, когда из штаба передавались шифровки, хотя русские были буквально на пороге. Остальные «Энигмы» могли быть захвачены во время уничтожения шести немецких дивизий, прорывавшихся к окруженным. Почти наверняка в руки Красной Армии попали и некоторые основные ключи. Вполне возможно также и не менее важно, что среди 91.000 захваченных под Сталинградом военнопленных были связисты и шифровальщики, и не все они смогли противостоять настойчивым предложениям помочь советской разведке.

17 января 1943 года, еще до сталинградского разгрома, управление связи вермахта пришло к выводу, что некоторые случаи «несомненно» свидетельствуют о разгадке русскими шифров «Энигмы», и дополнительно защитили шифры рядом усовершенствований. Захват машин, ключей, связистов позволили прочесть старые перехваты. Немцы использовали и простые машины «Энигма», без коммутационных панелей, применявшихся в более сложных модификациях, которые могли пострадать во время советского наступления. При наличии блестящих дешифровальщиков НКВД и ГРУ не хватало современной техники, которая была решающим фактором успеха Блечли-парк. Похоже, что у русских не было ничего подобного мощным электронным «бомбам», созданным в Блечли-парк в 1940 году для расшифровки «Энигмы» или «Колоссу» — первой в мире электронно-вычислительной машине, построенной в 1943 году для расшифровки сообщений «Гехаймшрайбер» (радиосигналы на основе телетайпных импульсов, автоматически зашифровывающиеся и расшифровывающиеся), с помощью которой в последние два года войны удалось получить больше оперативной разведывательной информации, чем с помощью слежения за обменом по «Энигме».

Главные удары советская служба перехвата и дешифровки весной 1943 года нанесла по основам, а не по вершинам шифровального искусства немцев. Русские занимались обнаружением, анализом радиообмена и расшифровкой простых ручных кодов, а не такими сложными вещами, как «Энигма» или «Гехаймшрайбер». Военный перехват страдал от больших потерь связистов в начале войны. В конце 1942 года Ставка приняла решение о создании радиобатальонов специального назначения, которое советский военный историк назвал «качественным скачком в развитии радиоэлектронной войны в Красной Армии.» Советские историки, не решаясь нарушить запрет, наложенный на тему радиоперехвата, рассказывали о роли этих батальонов в постановке радиопомех и в операциях по дезинформации. Но каждый батальон имел на вооружении от восемнадцати до двадцати приемников для перехвата и четыре пеленгатора.

Хотя создание радиобатальонов специального назначения началось уже в конце Сталинградской эпопеи, значительно больший вклад они внесли во время Курской битвы. Перехваченное немцами разведдонесение 1-й танковой армии русских свидетельствует, что служба перехвата еще до наступления обнаружила местонахождение штаба и частей 2-го танкового корпуса, 6-й и 11-й танковых дивизий немцев. Из других захваченных документов ясно, что штабы 7-й танковой дивизии, 13-го корпуса и 2-й танковой армии постигла та же участь.

Советская фронтовая служба радиоперехвата работала великолепно. 46-й танковый корпус к северу от Курского выступа и 48-й танковый корпус к югу от него в начале немецкого наступления имели тактическое преимущество. Но офицеры связи немецкой армии не сомневались, что радиоперехват сыграл значительную роль в успехе русских и указывали на низкую радиодисциплину немцев, как на одну из причин провала операции «Цитадель». Скрытность работы средств радиосвязи в Красной Армии хотя и улучшилась за последние два года, была не лучше, чем в вермахте. Во время Курской битвы радиоперехват был, пожалуй, наиболее ценным источником оперативной информации для обеих сторон.

Помимо радиоперехвата, Красная Армия применяла и другие методы сбора разведывательной информации. С большим успехом использовалась воздушная разведка, которая на Западном фронте давно уже вышла на второе после радиоперехвата место. Перед Курской битвой было сделано около 6.000 разведывательных вылетов. В течение трех месяцев перед немецким наступлением части Центрального и Воронежского фронтов провели 105 разведок боем, более 2.600 ночных вылазок и 1.500 засад. Важным источником информации были и 187 немецких солдат, захваченные во время этих действий. Дезертиры и «языки», захваченные в ночь на 5 июля, подтвердили, что немецкое наступление намечено на раннее утро следующего дня. Ко времени Курской битвы на смену существовавшей до весны 1942 года централизованной системе обеспечения разведданными пришла более гибкая и приближенная к фронтовым командирам система. Оперативную разведывательную информацию командиры получали от фронтовых разведотделов, в то время как ГРУ занималась стратегической информацией.

С Курска началось практически непрерывное наступление Красной Армии, которое завершилось лишь в мае 1945 года, когда маршал Жуков в Берлине принял капитуляцию. Располагая четырехкратным перевесом над вермахтом в живой силе, огромным количеством американского и английского снаряжения, постоянно наращивая преимущество в воздухе, Красная Армия, хоть и несла колоссальные потери, доказала, что остановить ее невозможно. Оперативной разведкой, которая поддерживала это двухлетнее наступление, занималась Ставка, ГРУ и командующие фронтами.

НКВД также сыграл свою роль. По последним советским подсчетам, в НКВД насчитывалось 53 дивизии и 28 бригад, «не считая множества самостоятельных частей и пограничных войск», а всего около 750 тысяч человек. Многие использовались в качестве заградительных подразделений для предотвращения бегства войск и для осуществления карательных операций против «ненадежных народов». Целый ряд малых народов — чеченцы, ингуши, крымские татары, карачаевцы, балкарцы, калмыки, поволжские немцы — стали жертвами массовых убийств и насильственных выселений, которые проводил НКВД. Сталин хотел выселить и украинцев, но жаловался, что их слишком много.

Вклад НКВД в победное наступление Красной Армии заключался преимущественно в руководстве партизанским движением. Во время войны Управление партизанского движения НКВД возглавлял генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов, ставший после войны начальником «спецбюро», осуществлявшего покушения за рубежом. «Несмотря на мрачноватую репутацию, поведение Судоплатова, его прекрасные манеры, тихая доверительная речь, все выдавало в нем человека значительного и интеллигентного. Он знал цену той простоте, которую могут позволить себе только люди, стоящие у власти», — писал перебежчик Николай Хохлов. Заместитель Судоплатова генерал-майор Леонид Александрович Эйтингон во время Гражданской войны в Испании под псевдонимом «генерал Котов» руководил партизанскими действиями в тылу у Франко, чем и прославился среди сотрудников НКВД, и попал в мемориальную комнату Первого главного управления КГБ как организатор убийства Троцкого.

Роль партизан в сборе информации и диверсиях была в то время затушевана бюрократической неразберихой, а позже появилось множество мифов и легенд. Считается, что один из самых известных партизанских героев в тылу у немцев Николай Кузнецов (его портрет висит в мемориальной комнате Первого главного управления КГБ) в апреле 1943 года сумел под видом немецкого лейтенанта проникнуть в кабинет рейсхкомиссара Украины Эриха Коха. Он должен был убить Коха, но рейсхкомиссар начал рассказывать об операции «Цитадель» — предстоящем наступлении немцев на Курский выступ. Кузнецов решил Коха не убивать, а переправить план операции в Москву. История эта, быть может, в чем-то и правдивая, но, как отмечает доктор Тимоти Маллиган, Кох не мог иметь точных данных о предстоящем наступлении, в частности, он не мог знать даты, поскольку сам Гитлер еще не принял решения. В недавнем советском исследовании добытой партизанами разведывательной информации говорится о целом ряде недостатков, среди которых отмечается неопытность и недостаточная подготовка партизан в разведке, ненадежные документы, нехватка передатчиков и координации между партизанами и разведывательными действиями армии. Приказ Верховного Главнокомандующего от 19 апреля 1943 года «Об улучшении разведывательной работы в партизанских формированиях» требует лучшей координации и лучшей подготовки партизанских руководителей специалистами НКВД и ГРУ.

Первой массированной наступательной операцией партизан в тылу немцев, скоординированной с действиями Красной Армии, была «рельсовая война», целью которой было разрушение железнодорожных коммуникаций немцев во время Курской битвы с помощью огромного количества взрывчатки, которую сбрасывали партизанам с самолетов. Операция удалась лишь частично. Хотя и было взорвано несколько тысяч зарядов, железные дороги, от которых немцы зависели, разрушены не были. В недавнем советском исследовании разведывательной работы, проводимой партизанами во время Второй мировой войны, наиболее успешными названы действия 11-й партизанской бригады до и во время наступления, в результате которого в январе 1944 года была прорвана 880-дневная блокада Ленинграда. Из бригады регулярно поступали радиограммы с подробной информацией о перемещениях немецких войск по автомобильным и железным дорогам.

«К началу наступления… разведчики бригады установили количество и дислокацию частей, имена командующих, они, фиксировали передвижение штабов и частей 21 вражеской дивизии и бригады и определили местонахождение штабов 38-го армейского корпуса и 18-й армии, а также расположение четырех аэродромов. С началом наступления советских войск… разведчики часто выводили наступающих в тыл и во фланги противника».

Из-за огромного количества партизан в тылу у немцев абвер был буквально завален работой. К лету 1944 года немецкая контрразведка обнаружила 20.000 советских агентов, и предполагалось, что их количество увеличивается на 10.000 каждые три месяца. Наиболее сложно поддавались обнаружению «беспризорники» — подростки, обученные разведке и диверсиям. Даже солдаты вермахта уважали этих ребят за мужество. В одном докладе рассказывается о «подростке», которого поймали, когда он делал пометки о передвижении войск. На допросе он отказался сказать, кто послал его на задание, и «нес явную чушь». Тогда решили его испугать. Вначале его заставили присутствовать на расстреле семи взрослых пленных, а потом велели и самому приготовиться к смерти. В последний момент, когда солдаты уже взяли его на мушку, ему сказали, что его оставят в живых, если он скажет правду.

Мальчик усмехнулся и ответил, что знает, что его убьют, даже если все расскажет. Допрашивающий его офицер вновь пообещал оставить его в живых, если он скажет, кто его послал, на что мальчик ответил: «Я прекрасно знаю, что вы все равно меня убьете, даже если я скажу вам правду. Так вот я сейчас ее говорю — я вам шесть раз соврал и совру в седьмой.»

В докладе не говорится о судьбе мальчика. Скорее всего, его расстреляли.

В годы Великой Отечественной войны научная, а также политическая и военная разведка стали оказывать большое влияние на советскую политику. В области науки наибольшая важность придавалась информации, касающейся атомной бомбы. Первое предупреждение об англо-американском решении создать атомную бомбу поступило, по всей видимости, от Джона Кэрнкросса. В октябре 1940 года этот вопрос подробно обсуждался в Британском комитете по науке, возглавляемом лордом Хэнки, у которого Кэрнкросс работал личным секретарем. Летом 1941 года после секретного доклада комитета «Мауд», в котором предсказывалось — несколько оптимистично, — что к концу 1943 года может быть создано «очень мощное оружие» с использованием урана-235, вопрос снова был поставлен на обсуждение. Комитет по науке, как и комитет «Мауд» признал, что производство атомной бомбы (ей было присвоено кодовое наименование проект «Тьюб эллойз») потребует широкого привлечения к работе Соединенных Штатов, с которыми уже началось секретное сотрудничество. Хэнки стал членом созданного осенью 1941 года консультационного комитета «Тьюб эллойз». Кэрнкросс, несомненно, передал в Центр соответствующую информацию.

В апреле 1942 года М.Г. Первухин, заместитель председателя Совета Народных Комиссаров и нарком химической промышленности, по распоряжению Сталина получил толстое досье с материалами НКВД и ГРУ о работе над атомной бомбой за рубежом. Первухин предложил показать материалы физикам, которые смогут оценить их важность. В мае молодой советский физик Г. Н. Флеров, в то время лейтенант авиации, писал Сталину: «Очень важно не потерять времени и создавать урановую бомбу.» Просматривая американские и английские научные журналы, Флеров обратил внимание, что из них исчезли статьи по ядерному распаду, а имена ведущих в этой области ученых больше не встречаются. Он пришел к правильному выводу, что ядерные исследования засекречены и Соединенные Штаты создают атомную бомбу. Сталин был вне себя от ярости, что ядерную угрозу Советскому Союзу обнаружила не Академия наук, а какой-то лейтенант на фронте.

В конце 1942 года Государственный комитет обороны во главе со Сталиным принял указ об учреждении при Академии наук лаборатории для создания атомной бомбы. Решение было принято в критический момент войны, вопреки советам многих советских ученых, считавших, что на создание бомбы потребуется от десяти до двадцати лет. Было ясно, что использовать бомбу в войне с Германией не придется, но она отвлечет от фронта и без того чрезвычайно скудные ресурсы. Принимая решение о создании атомной бомбы в разгар битвы за Сталинград, Сталин думал не о нуждах Великой Отечественной войны, а о послевоенном мире, в котором, если у США и Англии будет атомная бомба, то и Советский Союз должен ее иметь. В конце 1942 года Сталин, похоже, уже понял, что война может закончиться и без разрушения фашистского государства, и в этом случае Россия окажется перед послевоенной Германией, вооруженной атомным оружием. Но лишь разведывательные данные о работе союзников окончательно убедили Сталина в необходимости создавать атомную бомбу.

Первым и, пожалуй, наиболее важным из «атомных шпионов», которые поставляли научную информацию об англо-американских атомных исследованиях, был Клаус Фукс. Его первые доклады, несомненно, были среди документов, с которыми по приказу Сталина в апреле 1942 года ознакомили сначала Первухина, а затем и других советских физиков. Фукс родился в семье, которую немецкая газета назвала «красные лисы из Киля» («фукс» по-немецки — лиса) за цвет как их волос, так и политических пристрастий. Его отец был выдающимся квакерским лидером из династии протестантских пасторов. Фукс вступил в КПГ в 1932 году в возрасте двадцати одного года, будучи студентом Кильского университета, и стал руководителем студенческой коммунистической группы. После прихода Гитлера к власти ему пришлось бежать из Германии, и в сентябре 1933 года он оказался в Англии на правах беженца. Вскоре он вступил в подпольную КПГ в Англии и выполнял различные мелкие поручения, в основном пропагандистского характера. В 1934 году Фукс начал готовить докторскую диссертацию по физике в Бристольском университете и защитил ее в декабре 1936 года. В Бристоле он принимал активное участие в деятельности подставной организации «Общество культурных связей с Советским Союзом.» На проводившихся в обществе театрализованных чтениях материалов показательных процессов Фукс поразил своего научного руководителя, будущего Нобелевского лауреата сэра Невилла Мотта страстью, с которой он играл Вышинского, «обвиняя подсудимых с такой холодной злобой, которой никак нельзя было предположить в столь тихом и скромном молодом человеке.»

В 1937 году Фукс перешел работать в лабораторию Макса Борна в Эдинбургском университете, где оставался до мая 1940 года, пока его вместе с многими другими «вражескими инородцами» не убрали во время истерии с «Пятой колонной», последовавшей за поражением Франции. К концу года, проведя семь месяцев на острове Мэн и в Канаде, он был освобожден. В мае 1941 года немецкий ученый, тоже беженец — Рудольф Пейерлс (позже получил рыцарство) пригласил его в Бирмингемский университет заниматься «военными работами». «Я не мог рассказать ему, над чем мы будем работать до специального разрешения, — вспоминал Пейерлс, — но я объяснил, какие теоретические знания необходимы, и он согласился.»

Некоторое время спустя, необходимое сомневающейся МИ5 для оформления ему допуска, Фукс стал работать над совершенно секретным проектом под кодовым названием «Тьюб эллойз» по разработке и созданию атомной бомбы. В конце 1941 года, когда операция «Барбаросса» находилась в своей критической точке и еще казалось, что вермахт вполне может занять Москву, Фукс решил добровольно предложить свои услуги в качестве советского шпиона. Он поехал в Лондон, нашел Юргена Кучински — руководителя подполья КПГ в Англии и попросил его переправить русским то, что он узнал о планах создания атомной бомбы. Кучински организовал ему встречу с офицером ГРУ Симоном Давидовичем Кремером (которого Фукс знал под псевдонимом Александр), работавшим «под крышей» советского военного атташата в Лондоне. Явно опасаясь провокации, Кремер устроил первую встречу в посольстве. Его последующие попытки убедить Фукса следовать ортодоксальным правилам советской разведки удались лишь частично. В протоколах допроса Фукса в ФБР записано:

«Александр предлагал, чтобы он был осторожен, пользовался такси, постоянно проверялся и избавлялся от слежки. Но (Фукс) считал, что это слишком дорого и не очень надежно. Он предпочитал встречаться в местах большого скопления людей, вроде станций метро в Лондоне, где есть эскалаторы и обычные лестницы.»

Летом 1942 года Фукса передали другому оператору ГРУ, Соне, которая, хотя он никогда бы и не догадался об этом, была сестрой Юргена Кучински. Обычно они встречались в Бенбери, почти на полпути между Бермингемом и Оксфордом, где Соня жила под именем миссис Брюер, еврейской беженки из фашистской Германии. Позже Фукс признавался, что не знал, на какой отдел советской разведки работал, но при этом утверждал, что до ареста вообще не знал, что этих отделов несколько. Характерная для него поразительная смесь блестящих научных способностей, узости мышления, схоластического идеализма и наивности вполне позволяет допустить, что он говорил правду.

Ценность поставляемых Фуксом сведений заключалась не столько в технических деталях, сколько в том, насколько далеко ушли в своих исследованиях англичане и американцы. К началу 1942 года Фукс получил доступ к секретным американским докладам по ядерным исследованиям. Вместе с Пейерлсом по материалам немецких научных журналов и докладам СИС Фукс оценивал достижения немецких ученых в этой области. В феврале 1942 году они пришли к выводу, что немецкие источники «не дают никакой новой информации о работе в области Т.Э. („Тьюб эллойз“). Свидетельство Фукса о быстром продвижении англо-американских исследований было, видимо, решающим при принятии Сталиным решения о начале гонки атомных вооружений.

В декабре 1943 года Фукс в составе делегации «Тьюб эллойз» отправился в Америку к коллегам из проекта «Манхэттен». Перед отъездом он получил от Сони инструкции, как вступить в контакт с его американским оператором Раймондом. Хотя Фукс этого и не предполагал, но ГРУ вынуждено было передать его НКГБ. Раймонд (Гарри Голд), тридцатитрехлетний химик, родившийся в Швейцарии от русских родителей, был перевезен в США в возрасте трех лет и с 1936 года работал на НКВД в качестве промышленного шпиона и связного. Фукс вспоминает, что первая его встреча с Раймондом состоялась в начале 1944 года в Нью-Йорке в районе Ист сайд. Фуксу велели держать в руке теннисный мяч и искать человека в перчатках, несущего в руке еще одну пару. Позже на допросе в ФБР Голд вспомнил, что еще у него была книга в зеленой обложке. Фукс утверждал, что «отношение Раймонда во время встреч было „враждебным“ Сам Голд признавал, что он был поражен устрашающим потенциалом информации, которую передавал ему Фукс. Голду было настолько „страшно иметь дело с информацией об атомной бомбе, что оставалось только загнать ее подальше в сознание и стараться вообще обо всем этом не думать.“

В августе 1944 года Фукса направили в совершенно секретную атомную лабораторию в Лос-Аламос неподалеку от Сайта Фе, где работали уже двенадцать Нобелевских лауреатов и где собиралась атомная бомба. Английские ученые, имевшие доступ к различным частям разделенного на несколько секций проекта, могли лучше оценить атомные исследования, чем их американские коллеги. В сентябре 1945 года, месяц спустя после Хиросимы и Нагасаки, офицер безопасности из Лос-Аламос писал, что английские ученые «обладали более полными знаниями» о сборке бомбы, взрывчатого вещества, строения бомбы и о дальнейшем развитии оружия, включая создание водородной бомбы. Однако, по его мнению, они имели минимум информации «о чисто технической стороне дела.» Вся важная информация, добываемая Фуксом, передавалась в НКГБ. Однако не все, что передавал Фукс, помогало советским ученым. В некоторых ранних материалах Эдварда Теллера, похищенных Фуксом в 1944 году, были серьзные ошибки, которые могли ввести в замешательство советских ядерных физиков, когда те стали работать над водородной бомбой.

Фукс даже не подозревал, что он не единственный советский шпион в Лос-Аламосе. За несколько дней до него сюда прибыл Дэвид Грингласс, двадцатидвухлетний коммунист, рядовой армии США. Он был механиком и изготавливал и обслуживал оборудование для разработки атомной бомбы. «Я был молод глуп и неопытен, — говорил позже Грингласс, — но я был хорошим коммунистом.» В своих письмах жене — Рут — он описывал Сталина и советских руководителей, как «настоящих гениев», которые применяют силу «с болью в сердце». «Пусть крепнет Советский Союз, пусть процветает его народ!» Позже Грингласс заявил, что он боготворил старшего брата своей жены Джулиуса Розенберга, члена шпионской группы НКГБ в Нью-Йорке, и легко согласился поставлять Розенбергу секретную информацию из Лос-Аламоса. «Дорогая! Я был бы очень рад присоединиться к той общине, о которой мечтают Джулиус и его друзья (русские)», — писал он жене в ноябре 1944 года.

В январе 1945 года, будучи в отпуске в Нью-Йорке, Грингласс передал Розенбергу записки и зарисовки. Взамен Розенберг вручил ему часть коробочки из-под мармелада, сказав, что позже с ним встретится связной, у которого будет вторая половинка коробочки. Когда в июне Гарри Голд прибыл для встречи с Фуксом, он побывал и у Грингласса, получил от него записки и передал заклеенный конверт с 500 долларами. Анатолий Яковлев, оператор Голда из НКВД, работавший в советском консульстве в Нью-Йорке, был чрезвычайно доволен поставляемыми Гринглассом разведданными и назвал их «крайне качественными и очень ценными». В свой очередной приезд в Нью-Йорк в сентябре Грингласс передал Розенбергу очередную партию материалов и получил еще 200 долларов. Его информация была очень важна для НКГБ, во-первых, потому что подтверждала научные сведения Фукса, а во-вторых, потому что в ней сообщались некоторые технические детали — то есть то, о чем Фукс знал меньше.

К весне 1945 года у советской разведки появилось два новых агента в англо-канадской группе ученых-атомщиков, возглавляемой профессором Джоном Кокрофтом, директором отдела атомной энергии в Канадском национальном исследовательском центре в Монреале. Первым завербовали английского ученого Алана Наина Мея, тайного коммуниста, который одновременно с Дональдом Маклином был в кембриджском Тринити-холле, в 1942 году начал работать в проекте «Тьюб эллой», а вскоре после этого вошел в контакт с ГРУ. В отличие от Филби, Бланта и других ведущих советских агентов Мей не испытывал ни малейшего удовольствия от ощущения опасности и выявления секретов. «Вся эта история, — признавался он позже, — причиняла мне огромную боль, и я занимался этим лишь потому, что считал это своим посильным вкладом в безопасность человечества». Оценивая свою деятельность, он согласился с Маклином, разочаровавшемся в шпионаже, который говорил: «Это все равно, что быть привратником в туалете — воняет, но кто-то должен это делать.» Мей присоединился к монреальской исследовательской группе Кокрофта в январе 1943 года. По непонятным до сих пор причинам местному резиденту ГРУ понадобилось довольно много времени, чтобы понять значение Мея. Лишь в конце 1944 года лейтенант Павел Ангелов из резидентуры ГРУ в Оттаве стал его оператором. В первой половине 1945 года Ангелов дал Мею задание добыть образцы урана. Канадский агент Израиль Гальперин некоторое время до этого назвал это задание «совершенно невыполнимым». Мею, тем не менее, достать уран удалось. 9 августа 1945 года, через три дня после Хиросимы, Мей передал Ангелову доклад об атомных исследованиях, информацию о сброшенной на Хиросиму бомбе и два образца урана — обогащенный уран-235 в стеклянной пробирке и осадок урана-233 на платиновой фольге. Полковник Николай Заботин, легальный резидент ГРУ в Оттаве, счел это настолько важным, что отправил в Москву с образцами своего заместителя подполковника Мотинова. Ангелов подарил Мею бутылку виски и около 200 канадских долларов.

Вскоре Заботина наградили орденом Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Мей входил в канадскую группу агентов ГРУ, в которой было по меньшей мере девятнадцать человек. Среди другой военной и научной разведывательной информации, собранной группой, была также информация о радарах, которую Канадская королевская комиссия охарактеризовала как «информация величайшей важности». Радар «был, пожалуй, наиболее важным, если не считать атомной бомбы, результатом совместной работы развитых англоязычных стран в области техники в течение рассматриваемого периода.» Группа поставляла также информацию о гидролокаторах, взрывчатых веществах, ракетном топливе и бесконтактных взрывателях. Разведывательная сеть Заботина имела источники как политической, так и научной и военной информации. Среди агентов особо выделялись Сэм Карр (урожденный Коган, сын украинских евреев), секретарь по организационным вопросам Коммунистической партии Канады с 1937 года, который вербовал и обрабатывал агентов для Заботина, и Фред Розе (урожденный Розенберг, родившийся в Польше в семье евреев из России), партийный активист из Квебека и член парламента Канады, который сообщал о секретных парламентских сессиях.

В сентябре 1945 года после ухода на Запад Игоря Гузенко из посольства в Оттаве, большая часть сети ГРУ была свернута, но агентура НКГБ в Канаде осталась практически нетронутой. Среди агентов НКГБ был второй важнейший атомный шпион в Монреале Бруно Понтекорво, блестящий физик, эмигрант из Италии. В отличие от застенчивого Аллана Нана Мея, Понтекорво, больше известный как Бруно или Понто, прожигатель жизни, получивший за свою внешность киногероя прозвище Рамон Наварро. Понтекорво родился в 1913 году в еврейской семье и покинул Италию в период антисемитской кампании фашистов в 1936-м. В начале 1943 года он вступил в монреальскую англо-канадскую группу ученых, занимавшихся проблемами атома. В какой-то момент в течение последующих трех лет он написал в советское посольство, скорее всего в Оттаве, письмо, предложив свои услуги. Письмо попало не в ГРУ, как в случае с Наном Меем, а к «соседям» — НКГБ. Вначале резидент не придал письму никакого значения, приняв его за фальшивку или провокацию. Не получив ответа, Понтекорво лично доставил в посольство секретные документы и расчеты. Резидентура НКГБ оказалась неспособной понять значение документов, но переправила их в Москву, откуда вскоре пришло срочное указание немедленно установить контакт с ученым, предоставившим материалы. Понтекорво жил в Канаде, работая ядерным физиком и советским агентом, пока в начале 1949 года его не перевели в английский центр атомных исследований в Харуэлле. Офицеры КГБ, знакомые с делом Понтекорво, говорили Гордиевскому, что расценивают работу Понтекорво в качестве шпиона по атомному вопросу едва ли не так же высоко, как работу Фукса.

К лету 1944 года Дональд Маклин из кембриджской «великолепной пятерки» поставлял информацию по атомным исследованиям и по политическим вопросам. Хотя в 30-х годах Маклин был одним из самых удачливых в «пятерке», его карьера в Министерстве иностранных дел и в НКВД потерпела некоторый спад в начале войны. В сентябре 1938 года он прибыл в английское посольство в Париже в качестве третьего секретаря с репутацией общительного честолюбца. Напряжение, которого требовала передача разведданных в НКВД после германо-советского пакта и в особенности после начала в мае 1940 года блицкрига против Франции, подпортило его репутацию, в частности в глазах сэра Рональда Кэмпбелла, который стал послом в Париже накануне войны. Как утверждал другой высокопоставленный английский дипломат, после падения Франции Кэмпбелл «неблагожелательно отзывался о неожиданно проявившейся медлительности Маклина и его небрежении своими обязанностями в последние, критические дни. У него сложилось мнение, что Маклин человек слабовольный.» По возвращении из Франции Маклин получил вскоре ранг второго секретаря и был назначен в непристижное, вновь созданное Генеральное управление Министерства иностранных дел, которое имело дело в основном с Министерством перевозок, поставок и экономической войны. Его коллега по управлению Обри Уолтон считал его «человеком отвлеченным и одиноким». Чувство одиночества усиливалось разлукой с женой, американкой Мелиндой, на которой Маклин женился в Париже, но которая до, осени 1941 года жила в США, а также тем, что их первый ребенок родился мертвым накануне Рождества 1940 года.

Вторжение Германии в Советский Союз в июне 1941 года вернуло Маклину, как, правда в разной степени, и всем из «пятерки», осознание полезности. Из вопросов, которыми занималось Генеральное управление в течение последующих нескольких лет, для оператора Маклина Анатолия Горского и НКВД интерес представляли административные связи с союзными войсками, расположенными в Англии, среди которых перед массовым прибытием американцев в конце 1943 года преобладали поляки и французы. Хотя после гитлеровского нападения Сталин и подписал с польским правительством в изгнании генерала Сикорского военную конвенцию, он сильно сомневался в нем. Из докладов Маклина можно сделать вывод, что недоверие это было взаимным. В апреле 1943 года, вскоре после того, как немецкие войска обнаружили место массовой казни НКВД польских офицеров в Катынских лесах, польское правительство в Лондоне потребовало расследования этого дела Международным Красным Крестом. Москва тут же прервала все отношения с правительством Сикорского, заклеймила его как «пособника фашистов» и обвинила немцев в преступлении. Будучи секретным агентом организации, осуществившей массовое убийство, Маклин не испытывал особого удовольствия, отправляя информацию о реакции поляков.

Весной 1944 года Маклин вновь пошел вверх по служебной лестнице как в Министерстве иностранных дел, так и в НКГБ/НКВД — его направили в посольство в Вашингтоне и через некоторое время присвоили очередной ранг первого секретаря. Вскоре после приезда Маклин вместе с коллегой Родди Барклаем был назначен в англоамериканскую комиссию по разработке условий мирного договора с Италией. Барклая восхитили «умение Маклина разрабатывать проекты и его способность разрешать сложные вопросы.» Роберт Сесил, другой английский дипломат, также находившийся одновременно с Маклином в Вашингтоне, вспоминал:

«Ни одно задание не было для него сложным. Он мог работать сколь угодно долго. Он завоевал себе репутацию человека, который всегда возьмется за работу заболевшего, ушедшего в отпуск или просто менее усердного коллеги».

Наиболее опасной, а с точки зрения НКВД, и наиболее важной областью политики, в которой работал Маклин к началу 1945 года, было сотрудничество между «Тьюб эллойз» и проектом «Манхэттен». Благодаря глубоким знаниям в области атомных исследований он в феврале 1947 года получил назначение в Смешанный политический комитет, координирующий англо-американо-канадскую ядерную политику. Находясь в Вашингтоне, Маклин неизменно беспокоился о безопасности посольства. Весной 1946 года, когда он руководил канцелярией посольства, он вызвал к себе пресс-секретаря Уильяма Кларка для беседы о мерах безопасности. Кларк позже вспоминал: «Я не испытывал такого волнения с тех пор, как за десять лет до этой беседы мой хозяин, кстати, тоже с запозданием, не завел со мной обязательного разговора о сексе.» Маклин обратил внимание Кларка на то, что тот не подписал инструкцию о мерах безопасности, и попросил его сделать это. Затем сказал:

«Вы, конечно, должны общаться со своими журналистами. Они нас не интересуют. Нас интересуют люди, которые могут использовать информацию. Например, — с этими словами он аккуратно вынул телефонную вилку из розетки на своем столе, — я всегда отключаю телефон, разговаривая с бизнесменами, потому что американское правительство, несомненно, прослушивает наши телефоны, а мы не хотим, чтобы они были в курсе наших торговых планов. И последнее, Уильям, никогда не раскрывайте секретов французам, они их не умеют хранить. До свидания и будьте бдительны.»

О значении, которое в НКГБ придавали положению Маклина в Вашингтоне, свидетельствует решение о направлении в Вашингтон для поддержания контакта с ним Анатолия Горского; бывшего до этого лондонским оператором «великолепной пятерки». В октябре 1944 года Горского назначили оператором Элизабет Бентли вместо Ахмерова и поручили с ее помощью контролировать агентурную сеть Джекоба Голоса. Как и Ахмеров, Горский, известный Бентли под именем Ал, быстро понял, что Голос пользуется любительскими и небезопасными методами. Он сказал Бентли, что «существующая система полна дыр и поэтому опасна. Я боюсь, что наш друг Голос — человек недостаточно осторожный, и есть опасность, что из-за своих контактов с ним вы поставите под угрозу всю организацию.» Бентли была вынуждена передать другим свою работу и «лечь на дно» на полгода, пока не стало ясно, что ФБР за ней не следит. НКГБ внимательно изучил сведения об агентах Бентли и решал, кого оставить. Горский настаивал, чтобы Бентли взяла деньги и дала ему расписку. «Давайте покончим с этими глупостями. У меня в кармане 2.000 долларов. Это часть вашей зарплаты. Сейчас вы их возьмете! Если нет, я решу, что вы предатель!» К тому времени, когда Бентли приняла деньги, она действительно была «предателем». В ноябре 1945 года она стала двойным агентом и работала на ФБР. Хотя ее агентурная сеть была раскрыта, Маклин, которым руководили отдельно, остался вне поля зрения ФБР.

Наряду с проникновением в англо-американские разведывательные службы во время Великой Отечественной войны, НКВД/НКГБ, как это ни парадоксально, имел, впервые в своей истории, официальные контакты с важнейшими отделами этих служб. В августе 1941 года полковник (позже бригадный генерал) Дж. А. Хилл (в то время он носил псевдоним Дейл) прибыл в Москву во главе группы связи СОЕ. Эта поездка проходила под кодовым наименованием «Миссия САМ». Выбор Хилла для этой миссии можно назвать необычным, если не странным. По словам Филби, который недолгое время работал с ним в СОЕ, «это был один из немногих англичан, по-настоящему вставлявших палки в колеса. Со своим необъятным животом он выглядел, как король Соглоу с огромной лысиной вместо короны.» Меньше чем за десять лет до этой поездки Хилл издал написанные в высокопарном стиле воспоминания о том, как он вначале пытался содействовать, а затем помогал саботировать большевистский режим. И все же он не был готов к работе с НКВД. Лишь некоторое время спустя после прибытия он приказал проверить зал совещаний «Миссии САМ». Проверка выявила, как радостно отмечал Филби, «огромное количество путей утечки информации.»

После довольно вялого начала сотрудничества СОЕ с НКВД в феврале-марте 1942 года Осипов позволил Хиллу пойти вместе с подразделением НКВД в тыл немцев, чтобы ознакомиться с партизанской тактикой. Хилл утверждал позже, что по возвращении в Москву он помог Осипову написать официальную инструкцию о партизанской войне. К этому его заявлению следует отнестись с осторожностью — до этого он рассказывал, как в 1918 году создавал «большевистский отдел контрразведки». Побывав в тылу немцев на Восточном фронте, Хилл проникся идеей засылать агентов НКВД за линию фронта на Западном фронте и на Ближнем Востоке. Летом 1942 года он совершил поездку в Стамбул и Каир для обсуждения деталей совместной акции СОЕ и НКВД. Потом он полетел в Лондон вместе с агентом НКВД, которого сбросили с парашютом над Бельгией. К этому времени, правда, энтузиазм Хилла относительно активизации деятельности НКВД на Западе несколько угас. Во время подготовки заброски агента в Бельгию он писал в дневнике: «Черт возьми, мне это не очень нравится. Штаб-квартиры СОЕ в Лондоне и Каире запретили совместные действия с территории Турции. Архивные материалы СОЕ свидетельствуют, что „лишь небольшое число“ агентов НКВД было заброшено в европейские страны с помощью англичан, причем в основном в 1943 году. Заброска была задержана из-за плохой погоды и некоторых оперативных сложностей. НКВД возмущался, явно подозревая за этим заговор англичан. СОЕ передала НКВД данные о взрывных устройствах, но мало что получила взамен. Миссией НКВД в Лондоне во время войны руководил Иван Андреевич Чичаев, который приехал в Англию вскоре после того, как Хилл обосновался в Москве. Он также исполнял обязанности советника союзных правительств в изгнании. Это был крупный общительный здоровяк, и что совершенно необычно для НКВД, непьющий. Первоначально Чичаев совмещал свои обязанности связующего звена и пост резидента НКВД в Лондоне. Однако в 1943 году растущее значение агентурной сети в Англии заставило Московский центр направить в Лондон Константина Михайловича Кукина, который и стал резидентом в Лондоне под дипломатической „крышей“. Кукин купался в лучах славы, падающих от „великолепной пятерки“. Сейчас его портрет можно увидеть в мемориальной комнате Первого главного управления. Рядом с портретом — пояснительный текст, в котором Кукин назван одним из наиболее выдающихся разведчиков 40—50-х годов. С приездом Кукина Чичаев полностью переключился на правительства в изгнании. По мере приближения победы нарастало давление Чичаева на эти правительства. Генералу Франтишеку Моравечу, главе разведки чешского правительства в изгнании, Чичаев поначалу показался дружелюбным и мягким:

«После Сталинграда улыбки с лиц русских исчезли. С улучшением военного положения русских отношение Чичаева совершенно изменилось. Если раньше он приходил ко мне практически ежедневно и благодарил за любую информацию, то теперь он стал критиковать, требовать и даже угрожать».

Чичаев требовал непосредственного доступа к чехословацкому подполью, высказывал недовольство поступающей информацией и требовал сведений, которые, по мнению Моравеча, добыть было невозможно. Он начал собирать информацию о чехословаках в изгнании и составлять списки «ненадежных». Ближе к концу войны Чичаев стал требовать разведданных об английской разведке и о главе правительства в изгнании Эдуарде Бенеше, чем вынудил Моравеча разорвать с ним отношения.

Несмотря на незначительные успехи сотрудничества СОЕ с НКВД/НКГБ, генерал Донован, руководитель ОСС, в конце 1943 года, накануне первой встречи «Большой тройки» (Рузвельт, Сталин и Черчилль), проникся идеей о широком сотрудничестве с русскими разведслужбами. На рождество 1943 года Донован и Гарриман, американский посол, провели в Москве переговоры с Молотовым, комиссаром иностранных дел. Два дня спустя Донован встретился с главой ИНУ Фитиным и с экспертом по подрывной деятельности НКВД Осиновым. В записках американской стороны о встрече читаем: «Фитин слушал очень внимательно» рассказ Донована об организации и деятельности ОСС, затем задавал вопросы о «доступных методах» заброски агентов на вражескую территорию и о других технических тонкостях. «Генерал Осипов, — читаем далее в протоколе, — особенно заинтересовался возможностями пластиковой взрывчатки. Генерал Донован обещал прислать генералу Фитину… серийный малогабаритный радиопередатчик, используемый оперативными сотрудниками ОСС.»

Разбудив таким образом аппетит советской стороны, Донован предложил открыть представительство ОСС в Москве и представительство НКВД в Вашингтоне. Представительства будут обмениваться информацией (Донован считал, что у каждого есть интересующая другую сторону информация о противнике), координировать действия, чтобы избежать «дублирования» работы агентов и информировать друг друга о планирующихся диверсиях. Предложение Донована было в принципе принято с энтузиазмом, весьма необычным для советско-американских отношений. Фитин жаждал получить сведения о деятельности ОСС в Восточной Европе и на Балканах, а также доступ к оружию и техническим средствам ОСС. В это время ИНУ как раз размышляло о том, как взять под контроль ненадежную группу агентов Элизабет Бентли после смерти Джекоба Голоса, и Фитин вполне мог рассчитывать укрепить свою вашингтонскую резидентуру официальным представительством, которое, помимо функций связи, занималось бы и шпионской деятельностью. Фитин сказал Доновану, что «от всей души приветствует» его предложение. Хотя некоторые детали подлежат обсуждению на более высоком уровне, вопрос о представительстве ОСС в Москве можно считать решенным, и обмен информацией «должен начаться незамедлительно». Американский посол Гарриман отнесся к идее с таким же воодушевлением, что и Фитин. Он наивно писал Рузвельту:

«Два с половиной года мы безуспешно пытались проникнуть к источникам советской информации и создать основу для взаимного доверия и обмена. Сейчас, впервые, мы проникли в одно из разведывательных учреждений Советского правительства, и если дело пойдет и дальше, то уверен, что это откроет путь к более тесным контактам и с другими учреждениями».

Вашингтон, однако, реагировал не столь горячо. Рузвельт, стараясь предотвратить возникновение конфликтов в год президентских выборов, согласился с Дж. Эдгаром Гувером, который был категорически против присутствия в Вашингтоне миссии НКВД. В апреле 1944 года глава американской военной миссии генерал Дин сказал Фитину и Осипову, что обмен миссиями «отложен». Несмотря на крайнее «разочарование» Фитин и Осипов все же рассчитывали продолжать обмен разведданными с ОСС через Дина. В августе представительство ОСС в Лондоне также начало обмен информацией с Чичаевым. Хотя НКВД предоставило достаточно материалов, чтобы начать обмен, и в ОСС эта новая идея вызвала интерес, процесс носил односторонний характер, поскольку ОСС отдавала значительно больше, чем получала. Время от времени, правда, Фитин давал весьма важную информацию, если был в этом заинтересован. Так, в сентябре 1944 года он сообщил данные о расположении восьми немецких объектов на территории Польши и Восточной Германии явно в надежде, что американцы будут их бомбить. Фитин пришел на помощь ОСС и СОЕ, когда 25 сентября советское высшее командование распорядилось об удалении их представителей из Болгарии. Два дня спустя после приказа Фитин сообщил, что добился их возвращения. За это он потребовал от Донована списки сотрудников ОСС не только в Болгарии, но и в Румынии, Чехословакии, Югославии и на всех территориях, оккупированных Красной Армией. Донован согласился. После этого все партизаны в Восточной Европе и на Балканах, которые имели контакты с работниками ОСС, оказались в черных списках НКВД. Офицеры ОСС беспомощно наблюдали, как их коллеги из НКВД подавляли оппозицию коммунистическому правлению на освобожденных Красной Армией территориях.

Налаживание сотрудничества между ОСС и НКВД и связанные с этим надежды побудили бригадного генерала Хилла предпринять, безуспешные правда, попытки возродить былые связи СОЕ с русскими. В апреле 1944 года СОЕ снарядила майора Н.Н. Красовского из НКВД передатчиком и оружием и забросила его в Югославию с заданием встретиться с Тито. Представитель СОЕ в Бари передал в Лондон: «Красовский совершенно не заслуживает затрачиваемых на него усилий.» В июне Чичаев информировал СОЕ, что Москва отозвала Красовского, «поскольку попытки установить связь с СОЕ с целью налаживания сотрудничества провалились». Бригадный генерал Фицрой Маклин, представитель Черчилля в штабе Тито, сообщал, что, напротив, у миссии СОЕ сложились с Красовским самые теплые отношения. Осипов высказал Хиллу предположение, что Красовский просто не подходил для такого задания. Хилл согласился и пригласил Осипова в Лондон для обсуждения вопросов дальнейшего сотрудничества. Осипов не ответил.

Наряду со сбором огромных объемов информации о союзниках России НКВД осуществлял «активные действия», рассчитанные на воздействие на общественное мнение на Западе. Работая над официальной секретной историей Первого главного управления, Гордиевский пришел к выводу, что наиболее примечательное из «активных действий» НКВД связано с успехом агента Питера Смоллета, который достиг поста руководителя отдела англо-советских связей в Министерстве информации. Г.П. Смолка (Смоллет) родился в Вене в 1912 году в семье австрийского еврея, который разбогател между двумя войнами на производстве первых самооткрывающихся лыжных креплений. В Лондон перебрался в 1933 году, по всей видимости, по наущению Малого, как молодой романтически настроенный нелегальный агент НКВД, работавший под корреспондента венской газеты. В 1934—35 годах некоторое время общался с Филби, с которым безуспешно пытался открыть собственное агентство новостей.

Смолка стал известен в Англии благодаря публикации в «Тайме» серии живых и хорошо написанных статей о путешествии по Советской Арктике летом 1936 года. В 1937 году статьи были изданы в виде книги «Сорок тысяч против Арктики. Русская полярная империя», которая менее чем за три года выдержала три переиздания. Книга Смолки, написанная с явно некоммунистических позиций, «отдающая должное достойному, опускающая старые обиды и распри», была по тем временам примечательным образцом «активных действий НКВД». «Россия сегодня, — писал Смолка, — как строящееся здание. Они не могут скрыть грязь, беспорядок и атмосферу импровизации, которые так удивляют нас на любой стройке.» Смолка, однако, подчеркнул впечатляющие успехи пятилеток, одним из которых было покорение арктических просторов. Советские люди, гордившиеся достижениями социалистического строительства, поглощенные «покорением природы» и разработкой полезных ископаемых, потеряли интерес к «идее разжигания мирового пожара.» Наиболее искусной выдумкой Смолки было изображение известного жестокостью ГУЛАГа как нового идеалистического социального эксперимента. Об отношениях охранников и заключенных Смолка писал так: «Новым для меня было то, что молодые „администраторы“ (НКВД) искренне верили в свою роль мессии в заблудших душах этих негодяев (заключенных).» Перевоспитанные бандиты ГУЛАГа создавали колонии осужденных, которые под руководством идеалистов из НКВД могут стать такими же свободными и преуспевающими, как Австралия, зародившаяся именно таким образом.

Как это ни странно, но выдумки Смолки никак не повлияли на доверие к нему «Тайме» или отдела печати Министерства иностранных дел, который находился под впечатлением от его «репутации признанного писателя на международные темы.» Вскоре после аншлюсса Австрии гитлеровской Германией в марте 1938 года Смолка натурализовался в Англии под именем Г. Питер Смоллет (первоначально Смолка-Смоллет). Несколько месяцев спустя он поступил на работу в Эксчендж Телеграф Компани, где возглавил вновь созданный иностранный отдел. В ноябре 1938 года отдел печати Министерства иностранных дел дал ему наилучшие рекомендации в посольства Англии в Праге, Варшаве, Будапеште, Бухаресте, Белграде и Берне, где Смолка просил «возможности обсудить… положение в местной прессе и в особенности вопрос о том, какое место занимают сообщения из его страны по сравнению со зловредной пропагандой, ведущейся другими официальными и полуофициальными агентствами.» Собственный дар Смоллета к «зловредной» пропаганде НКВД придает этим дискуссиям в посольствах весьма пикантный оттенок. Он с женой оказался в Праге во время немецкого нападения в 1939 году и вынужден был укрыться в английском посольстве.

После начала войны Смоллет безрезультатно пытался проникнуть в разведывательную службу. Вместо этого он попал в Министерство информации, с продвижением в котором ему помогло знакомство с молодым и энергичным Бренданом Брекеном, ставшим в июне 1941 года министром информации в правительстве Черчилля. В сентябре Черчилль приказал Брекену «предложить вариант противодействия возникшей у английской общественности в связи с сопротивлением русских готовности забыть опасности коммунизма.» Вскоре после этого Смоллета назначили руководителем вновь созданного Русского отдела. Он проявил сообразительность и, предав забвению отданное Черчиллем распоряжение, обратился к его выступлению по радио 22 июня, в котором Черчилль обещал «предоставить России и русским всю возможную помощь.» По Смоллету, приоритетными задачами были:

а. Бороться с антисоветскими настроениями в Великобритании, которые могут воспрепятствовать осуществлению политики, обозначенной премьер-министром 22 июня. Противодействовать любым попыткам противника расколоть национальное единство в отношении англо-советского альянса.

б. Предпринимать попытки к сдерживанию чрезмерной просоветской пропаганды слева, которая может поставить Его Величество в неловкое положение. Предупреждать инспирированную коммунистами критику и не дать компартии возможности перехватить инициативу.

Смоллет считал, что «сдержать чрезмерную просоветскую пропаганду» можно, лишь «украв идею у радикальной левой пропаганды, превзойти ее в распространении прорусских тезисов, в то же время держа это распространение в определенных рамках.» «Кража идеи» привела к необходимости отмечать успехи Красной Армии, причем таким образом, что советский режим олицетворял весь русский народ.

Свои новые обязанности Смоллет характеризовал как «руководство отделом в целом», связь с Министерством иностранных дел, с советским посольством и со службой политических методов борьбы. Советский посол Иван Майский в ноябре 1941 года в своем письме Брендану Брекену уверял его, что «мистеру Смоллету будет оказано все необходимое содействие в поддержании тесного контакта с посольством.» Наиболее важным контактом Смоллета в посольстве был его оператор из НКВД Анатолий Горский, который считал, что для него гораздо проще организовывать встречи со Смоллетом, чем с «великолепной пятеркой». Хотя в Министерстве иностранных дел никто не подозревал, что Смоллет советский агент, некоторая обеспокоенность его тесным сотрудничеством с советским посольством проявлялась. В 1942 году было решено «указать Смоллету на важность чрезвычайно осторожного обращения с доступной ему информацией.»

Смоллету удалось убедить Р.Х. Паркера, директора Управления внутренней информации, что министерство должно избегать упоминания «белых русских и красных англичан» в своих высказываниях относительно Советского Союза. Столь откровенно беспристрастное предложение как нельзя лучше устраивало НКВД. Конечно, на белых русских (белогвардейцах) лежало проклятие. Но в то же время НКВД предпочитало, чтобы о Советском Союзе рассказывали непредвзятые англичане, а не люди, известные как коммунисты. Желание советского посольства отстраниться от открыто прокоммунистических групп Смоллет представил следующим образом:

«Руководитель Отдела (печати посольства) попросил меня честно ответить, считаю ли я, что какие-то из прорусских организаций в Англии могут поставить Его Величество в неловкое положение. Я ему честно ответил, что будучи государственным учреждением, мы предпочли бы иметь дело исключительно с официальными русскими (советскими) организациями, и мой собеседник тут же заявил, причем с разрешением ссылаться на него, что посольство готово полностью (!) отстраниться от таких организаций, как Общество „Россия сегодня“, „Друзья Советского Союза“ и газеты „Россия сегодня“.

Смоллет завоевал доверие Паркера своим предложением обратиться в советское посольство с просьбой о помощи в «присылке из России специально подготовленных комментаторов, которые строго придерживались бы направления, согласованного Его Величеством и советским посольством.»

Организованная Смоллетом под девизом «Кражи идей у левых радикалов» советская пропагандистская кампания достигла огромных масштабов. 23 февраля 1943 года на торжественную встречу в Альберт-холле, посвященную 25-й годовщине Красной Армии, собрались ведущие деятели всех основных политических партий. Церковный хор исполнил славицы, выступили Джон Гилгуд и Лоуренс Оливье. Официальные плакаты прославляли советский народ и его армию. По Англии провезли несколько советских выставок. Фильм «СССР в войне» демонстрировали на предприятиях, и его посмотрели свыше миллиона человек. Министерство информации провело множество тематических встреч о Советском Союзе. Только в сентябре 1943 года прошло 34 такие встречи с общественностью, 35 — на предприятиях, 100 — в добровольных обществах, 25 — в группах гражданской обороны, 9 — в школах и в тюрьме. Би-Би-Си в сентябре выпустила в эфир тридцать передач, посвященных Советскому Союзу.

Один из консервативных партийных деятелей в Палате общин жаловался: «Демонстрируемые Министерством информации фильмы дают привлекательную картину жизни в Советском Союзе и способствуют тому, что многие меняют свое мнение о коммунизме.» Смоллет преуспел также в подавлении многих неблагоприятных комментариев о сталинских репрессиях. Министерству удалось даже уговорить издателей Джорджа Оруэлла не выпускать его сатирическое произведение «Скотный двор».

Смоллет очень тесно сотрудничал с Би-Би-Си, «утверждая… сценарии для внутреннего вещания, в которых речь шла о России.» В лице Гая Берджесса, влиятельного режиссера передач «Беседа в студии» с 1940 по 1944 год, НКВД имела мощную поддержку на Би-Би-Си. В июле 1941 года, месяц спустя после немецкого вторжения, Берджесс распространил «Проект списка „Бесед о России“, охватывающий литературу, науку, культуру, планирование экономики („Советский Союз был первым“), систему государственного устройства („В которой Советский Союз провел ряд интересных экспериментов“), внешнюю политику („При правильном подходе на эту тему можно интересно поговорить“). В предложениях Берджесса относительно бесед о советской культуре был один интересный момент, который руководство Би-Би-Си не заметило:

«Доктор Клюгендер и доктор Блант могут выступить в передаче об искусстве. Оба не коммунисты. Кристофер Хилл (член „Ол саулс“) — коммунист, но один из лучших специалистов по русской истории».

Самой примечательной акцией Берджесса на Би-Би-Си в пользу НКВД была, пожалуй, организация беседы о Восточном фронте в январе 1942 года, которую вел советский нелегал Эрнст Генри, который впервые проявил заинтересованность в «великолепной пятерке» еще в 1933 году. Он все еще работал в Лондоне под прикрытием занятий журналистикой. Генри рассказал своим слушателям, что Красная Армия победит, потому что «борется за народ, за Родину и за власть народа.» Затем Генри передал специальное послание советским разведчикам. У Советского Союза, сказал он, выступая по радио, «одна из лучших разведок в мире.» Гестапо (а по аналогии и МИ5) бессильно перед ней. У советских агентов, которые слышали Генри, сердца, наверное, зашлись от сознания того, что НКВД имеет возможность рекламировать свои успехи даже на Би-Би-Си.

Главный редактор отдела студийных передач внутреннего вещания (теперь это называется Радио—4) Джордж Барнес, позже получивший рыцарство, друг Берджесса с тех пор, как тот жил в его доме в Кембридже, стойко защищал своих сотрудников от «спекуляций, что передачи ориентированы влево», хотя и признавал, что редакторы отдела преимущественно «молодые люди, а молодые, как известно, часто сочувствуют прогрессивным силам». НКВД со своей стороны несколько расстроилось, что всегда такой объективный отдел новостей Би-Би-Си не последовал за отделом студийных передач. Весной 1943 года советское посольство направило Брендану Брекену резкий протест в связи с освещением новостной службой Би-Би-Си событий в Советском Союзе. Брекен переадресовал протест генеральному директору Би-Би-Си и ответил посольству, что хотя Би-Би-Си категорически отвергает обвинения, но понесло соответствующее наказание.

Помогая проведению советских «активных действий» в Лондоне в 1982—85 годах (и подробно информируя о них английскую разведку), Гордиевский порой обращался к прецеденту, созданному Смоллетом и Берджессом во время войны. Сколь бы хитроумными ни были «активные действия» Смоллета и Берджесса, они оказали меньше влияния, чем предполагал НКВД. Для большинства британской общественности победы Красной Армии говорили сами за себя. Советский Союз потерял под Сталинградом больше солдат, чем Англия или Соединенные Штаты за всю войну. Отдел внутренней разведки Министерства информации докладывал в начале 1943 года:

«Сколь бы успешными или даже сенсационными ни были действия на других фронтах, глаза и сердца большинства (слушателей — Пер.) обращены к нашему „великому союзнику.“ Победа под Сталинградом вызвала „большее восхищение, чем любой другой подвиг русских“. Похоже, что восхищение и признательность большинства (населения — Пер.) никогда не были столь глубокими».

После Сталинграда даже Министерство иностранных дел предпочло не обращать внимания на явные свидетельства совершенной НКВД массовой казни польских офицеров в Катынских лесах. Кампания «активных действий», проводимая в Министерстве информации по замыслу и под руководством Смоллета, стушевала различие между героизмом советского народа и сталинским режимом, но ее воздействие на британцев по сравнению с воздействием побед и жертв Красной Армии было сравнительно незначительным.

Наиболее примечательным из «активных действий», направленных на оказание воздействия на западное мнение, был, пожалуй, неожиданный роспуск Коминтерна в мае 1943 года. Основной целью этой непредвиденной и серьезной акции было укрепление на Западе образа Советского Союза как державы, которую более не волнует экспорт революции через руководство зарубежными коммунистическим партиями, но которая намерена упрочить союзнические отношения времен войны и перенести их в послевоенный мир. В интервью главе корпункта Рейтер в Москве Сталин указал на две причины роспуска Коминтерна:

а. Эта акция обнажает гитлеровские измышления о намерениях Москвы вмешиваться в жизнь других народов и «большевизировать» их. Теперь этой лжи положен конец.

б. Эта акция разоблачает клевету врагов коммунизма в рабочем движении, которые утверждают, что коммунистические партии разных стран действуют не в интересах их народов, а в по указке извне. Теперь этой клевете также положен конец.

Главная цель советской политики, сказал Сталин, это единство «всех прогрессивных сил, независимо от их партийной или религиозной принадлежности», и «будущее товарищеское объединение всех наций на основе их равенства.»

Смоллет проталкивал на Би-Би-Си и в остальные средства массовой информации мысль о том, что «при Сталине в советской политике происходит значительное изменение курса».

В то время, как политика Троцкого подразумевала обеспечение безопасности слабого Советского Союза за счет подрывных движений в других странах, руководимых Коминтерном, основой политики Сталина было и остается сохранение мощной России, поддерживающей дружественные дипломатические отношения с другими правительствами. Одновременно с этими событиями к руководству в Советском Союзе пришли люди иного типа. Идеологизированных и распропагандированных революционеров стали во все больших масштабах заменять как гражданские, так и военные специалисты в области управления и техники, которые были заинтересованы в получении практических результатов.

На самом же деле, хотя коммунистов других стран призывали обращать больше внимания на национальные проблемы с тем, чтобы после войны они могли занять лидирующее положение, Сталин вовсе не собирался освобождать их от постоянного обязательства следовать московскому курсу. Именно в то время, когда Сталин гневно отвергал все обвинения в тайном вмешательстве во внутренние дела других стран, внедрение НКВД как в Лондоне, так и в Вашингтоне достигло рекордных масштабов. Тем не менее, расформирование Коминтерна имело большой пропагандистский эффект. Сенатор Том Коннели, председатель сенатского комитета по международным отношениям, расценил это событие как гарантию того, что русский коммунизм больше не станет вмешиваться в дела других стран. «Нью-Йорк Геральд Трибюн» уверяла, что расформирование Коминтерна свидетельствует о превращении СССР из центра мирового коммунизма просто в государство, в котором правят коммунисты.

Беспокойство Сталина в 1943 году о том, какое впечатление сложится о СССР на Западе, частично объясняется его желанием перед переговорами о разделе послевоенного мира развеять опасения союзников относительно намерения СССР распространить свое влияние на Восточную и Центральную Европу. НКВД/НКГБ обеспечило ему значительное преимущество перед союзниками. И американские, и английские разведывательные службы работали значительно лучше против общего врага. Успехи советских органов в работе с Германией были скромнее достижений Ультра. Но советские разведорганы приложили значительно больше сил к проникновению в союзные страны, чем союзники — для проникновения в СССР, что, кстати, противоречит порожденному КГБ послевоенному мифу о том, что западные спецслужбы начали «холодную войну» против СССР задолго до победы над Германией. На первой встрече «Большой тройки» в Тегеране в ноябре 1943 года Сталин получал значительно больше разведывательной информации, чем Черчилль и Рузвельт. НКГБ имело достаточное количество агентов в Лондоне и Вашингтоне. Ни у СИС, ни у ОСС не было в Москве ни одного агента.

Успешно оборудовав самыми современными подслушивающими устройствами американское посольство в Москве, НКГБ разработало простой, но столь же эффективный способ подслушивания Рузвельта и его сотрудников в Тегеране. Молотов уверял, что имеет информацию о готовящемся немецком заговоре, и заявил, что американская резиденция, расположенная в миле от соседствующих советской и английской, недостаточно безопасна. Черчилль предложил Рузвельту жить в английском посольстве. Президент, не желая давать русским повода для подозрений в англо-американском заговоре, отказался и легкомысленно принял настойчивое предложение Сталина остановиться на территории советского посольства. Руководитель военного отдела секретариата совета кабинета министров генерал Исмей писал в своих мемуарах: «Мне хотелось узнать, были ли микрофоны установлены заранее в отведенном помещении.» Нет, конечно, никаких сомнений, что микрофоны там установили. Американская делегация на первой встрече в верхах жила на советской территории, обслуживалась сотрудниками НКВД, все ее разговоры немедленно становились известны русским. Так что можно сказать, что американцы на этой встрече осуществляли нечто подобное открытой дипломатии.

Но преимущества Сталина на переговорах этим не ограничивались. Советником Рузвельта был Гарри Гопкинс, которого НКВД считало своим агентом. Мнение Гопкинса, правда, было совершенно иным. Это был патриот Америки, который вовсе не хотел внедрять в своей стране советскую систему. Он согласился получать секретные сообщения «от товарища Сталина», которые ему передавал Ахмеров, и высказывался как публично, так и в частных беседах, что «поскольку Россия является решающим фактором в войне, ей должно быть оказано всяческое содействие, и должны быть предприняты все усилия для установления с нею дружественных отношений.» В отличие от Рузвельта или госдепартамента Гопкинс самостоятельно пришел к выводу, что Соединенные Штаты должны смириться с господствующим положением Советского Союза в Европе после поражения фашизма и с тем, что советско-американские отношения станут ключевым вопросом в послевоенном мире. Он уверял Рузвельта, что тот может преуспеть там, где Черчилль потерпел поражение, — установить личные отношения со Сталиным. Госсекретарь США в правительстве Рузвельта Корделл Халл, мнением которого пренебрегли и в Тегеран, в отличие от Гопкинса, не пригласили, вспоминал позже, что «президент надеялся посредством личного контакта со Сталиным разрешить все вопросы, существовавшие между Россией, с одной стороны, и практически всеми странами — членами ООН — с другой.» Гопкинс был также убежден, что, учитывая присутствие американских сил в Европе и тот факт, что Америка поставляет большинство военного снаряжения, она имеет право на роль главного партнера в англо-американском союзе. Перед началом конференции он говорил личному врачу Черчилля лорду Морану: «Конечно же, мы готовимся к битве. И мы будем вместе с русскими.» «Чип» Болен, выполнявший в Тегеране обязанности американского переводчика, характеризовал влияние Гопкинса на президента как «огромное». Всех остальных советников по международным делам президент держал на расстоянии. Американский дипломат Роберт Мэрфи жаловался Корделлу Халлу, что в Министерстве иностранных дел не знают о содержании бесед между Рузвельтом и Сталиным, на что Халл ответил, что «сам был бы благодарен хоть за какую-нибудь информацию из Тегерана.»

Черчилль вспоминал позже, что именно в Тегеране он впервые осознал, насколько невелика Британия: «С одной стороны сидел, расставив лапы, огромный русский медведь, с другой — не менее огромный американский буйвол, а между ними — несчастный маленький английский ослик…» После второго заседания конференции 29 ноября Гопкинс посетил Черчилля в английском посольстве и сказал ему, что Сталин с Рузвельтом достигли договоренности о необходимости проведения англо-американской операции «Оверлорд» по высадке десанта в Северной Франции в мае 1944 года и о том, что английская оппозиция должна с этим согласиться. Черчилль, естественно, не возражал. (На самом деле «Оверлорд» должна была начаться 6 июня.) Наиболее существенной политической уступкой Сталину было согласие Англии и Америки вернуть России ее земли в границах 1941 года, что означало возвращение ей незаконно полученных по фашистско-советскому договору Восточной Польши, прибалтийских республик и Бессарабии. Польша должна была получить некоторую территориальную компенсацию на Западе за счет Германии. С польским правительством в Лондоне, возглавляемым с июля Станиславом Миколайчиком, не советовались. Когда Сталин оклеветал правительство Миколайчика («Польское правительство и его друзья в Польше сотрудничали с немцами и убивали партизан.» ), ни президент, ни премьер-министр не сочли возможным возражать. Точно так же Рузвельт и Черчилль предпочли не накалять обстановку упоминанием о массовой казни в Катыни. Жертва поляками объясняется не столько иллюзиями относительно послевоенного поведения Сталина (в большей степени со стороны Гопкинса и Рузвельта, чем Черчилля), сколько сознанием того, что Запад находился в огромном долгу перед Советским Союзом, который все еще нес все тяготы войны с Германией.

Сталин вернулся из Тегерана в прекрасном настроении. Вскоре американское посольство сообщило о «почти революционных переменах в отношении советской прессы к Англии и Соединенным Штатам. Вся советская пропагандистская машина была направлена на восхваление единства союзников и „исторических решений Тегеранской конференции“. С советской точки зрения, западные союзники признали за Россией право, по выражению одного советского дипломата, „создавать дружественные правительства в соседних странах.“ Находившееся в Лондоне чехословацкие правительство в изгнании быстро разобралось в ситуации. 12 декабря 1943 года президент Бенеш подписал в Москве договор о дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом. Простодушно полагая, что хорошие отношения со Сталиным гарантируют ему лидирующее положение, Бенеш заявил в Москве руководителям чехословацких коммунистов, что „после войны компартия будет самой сильной партией.“

Состоявшаяся в феврале 1945 года в Ялте на Черном море следующая конференция «Большой тройки» (последняя, на которой присутствовал скончавшийся в апреле Рузвельт) стала очередным триумфом СССР. У Сталина снова были все военные козыри. Красная Армия почти контролировала Польшу, Чехословакию и Прибалтику, а также значительную часть Германии, а западным союзникам, несмотря на победу «Оверлорд», еще предстояло форсировать Рейн. Столь же значительным было преимущество Сталина и в разведданных. НКВД имел двух надежных агентов в Министерстве иностранных дел Великобритании — Дональда Маклина в посольстве в Вашингтоне, имевшего возможность сообщать об англо-американских переговорах до конференции, и Гая Берджесса, который в 1944 году перешел из Би-Би-Си в Управление информации Министерства иностранных дел. Основной источник НКГБ в Государственном департаменте Элджер Хисс вошел в состав ялтинской делегации. Будучи с конца 1944 года заместителем директора отдела специальных политических акций, он непосредственно занимался подготовкой конференции. К немалому удовольствию НКГБ Гарри Гопкинс, потерявший было свое влияние в Белом доме в 1944 году, несмотря на болезнь, вернулся к делам и снова стал главным советником теперь уже явно симпатизирующего президента Рузвельта.

Американцев поместили в бывший царский Летний дворец в Ливадии, а англичан — в двадцати минутах езды в Воронцовском дворце, который один из членов делегации назвал «Балморал в готическом стиле». В обеих резиденциях была установлена система подслушивания. Американцы, похоже, вообще не принимали никаких мер предосторожности. НКГБ пыталось, порой успешно, отвлечь внимание от своей слежки щедрым гостеприимством, за которое отвечал первый заместитель наркома Сергей Никифорович Круглов, поразивший Джоан Брайт из секретариата Британского военного кабинета как «самый сильный человек с самыми широкими плечами, самым крупным лицом, самыми большими руками и ногами, которого я когда-либо видела.» Накануне конференции Круглов сказал мисс Брайт, что английская делегация числится у русских в черных списках. Он развел свои огромные руки: «Мы получили от американцев множество пожеланий и сделали все возможное, чтобы выполнить их. От англичан мы не получили ничего, ничего.» Мисс Брайт удалось успокоить его длиннейшим списком пожеланий.

Сара Черчилль, которая сопровождала отца в Ялту, писала матери: «Мы тут как сыр в масле. Прелесть.» Более тысячи русских солдат ремонтировали дороги, перестраивали и украшали дома, ухаживали за растениями. Стены украшали картины из московских музеев, в шикарных каминах пылали тюленья, полы устилали персидские ковры, на обеденных столах сияли крахмальные белоснежные скатерти, управляющие были одеты во фраки с белыми галстуками, а горничные в черные платья с белыми крахмальными передниками. Еда, по словам мисс Брайт, была «сказочной». Однажды во время обеда она упомянула, что никогда не ела котлеты по-киевски. Через несколько минут официант принес ей порцию котлет и с самодовольной улыбкой наблюдал, как она с ними расправлялась. Когда Сара Черчилль упомянула, что черная икра очень хороша с лимонным соком, в оранжерее Воронцовского дворца как по мановению волшебной палочки появилось усыпанное плодами лимонное дерево. То же происходило и с американцами в Ливадийском дворце. На следующей конференции союзников в Потсдаме генералу Круглову, который устраивал все эти маленькие чудеса, было пожаловано рыцарское звание, и он стал первым и единственным офицером КГБ — рыцарем Британской империи.

В экономических переговорах в Ялте, касавшихся в основном репараций, советской делегации большую помощь оказал Гарри Декстер Уайт, самый высокопоставленный из агентов НКВД в Министерстве финансов США. С 1942 года, благодаря своему положению ближайшего советника министра финансов Моргентау, Уайт играл ведущую роль в разработке американской политики в отношении послевоенного международного финансового порядка. В июле 1944 года он вместе с лордом Кейнесом был главной фигурой на Бреттонвудской конференции, которая разработала проект Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития. В январе 1945 года он стал помощником министра финансов.

Переговоры по репарациям в Ялте начались 5 февраля. Молотов попросил долгосрочных кредитов от Америки, а также крупных репараций от Германии. Майский, в то время занимавший пост помощника наркома иностранных дел, призвал к деиндустриализации Германии, к физическому уничтожению ее военной промышленности и 80 процентов других видов тяжелой промышленности. Конфискованные предприятия должны были учитываться в счет 20 миллиардов долларов репараций, из которых половина отошла бы к Советскому Союзу. Уайт, хотя он в Ялте и не присутствовал, уже обеспечил мощную поддержку советскому предложению. В январе 1945 года он возглавил группу подготовки двух служебных записок, которые Моргентау направил президенту. В первой предлагалось предоставить Советскому Союзу кредит в 10 миллиардов долларов сроком на тридцать пять лет под два процента годовых с возможной оплатой стратегическими материалами. Во второй содержалось заявление о «необходимости» полностью лишить Германию химической, металлургической и электрической промышленности для предупреждения будущей немецкой агрессии:

«Теми, кто выступает против ослабления Германии, руководит страх перед Россией и коммунизмом. Одной из причин нынешней войны стала зародившаяся двадцать лет назад идея создания „защитного вала от большевизма.“ Будут ли между Соединенными Штатами и Россией отношения доверия или недоверия, целиком и полностью зависит от позиции нынешнего правительства по германской проблеме».

Уайт не сумел преодолеть сопротивление Государственного департамента, который выступал против предоставления России 10-миллиардного кредита и уничтожения промышленности Германии. Но Рузвельт, в отличие от Черчилля, согласился с советским требованием о 20 миллиардах долларов репараций, половина из которых поступит СССР в качестве «основы для работы» трехсторонней комиссии по репарациям, которая должна была собраться в Москве. Уайт, тем не менее, уже добился скрытных американских субсидий для Советского Союза. В 1944 году он через Силвермастера передал НКВД образцы оккупационной валюты, отпечатанной казначейством для использования на территории Германии. Получив эту подсказку, русские решили попросить клише, краску и образцы бумаги, чтобы наладить собственное производство денег. Директор бюро печати и гравировок отказал, совершенно справедливо полагая, что «разрешение русскому правительству печатать такую же валюту, какую печатают в нашей стране, сделает бухгалтерский учет невозможным.» Уайт возразил, что русские могут расценить отказ как свидетельство сомнения в их честности. «Мы должны им доверять в той же степени, что и другим союзникам.» Неделю спустя клише были получены. В 1953 году на слушании этого вопроса в Сенате было заявлено, что «выяснить масштабы использования русскими этих клише не представляется возможным.» Американским налогоплательщикам эта история обошлась в миллионы долларов.

Политические проблемы были основными на Ялтинской конференции. Больше всего времени уделялось Польше. Кадоган, постоянный помощник министра иностранных дел, так объяснил своей жене создавшуюся ситуацию: «Это будет самое главное… Потому что, в конце концов, если мы не сумеем достичь нормального решения польского вопроса, все наши далеко идущие планы создания всемирной организации окажутся бессмысленными.» В Тегеране Черчилль и Рузвельт согласились как с тем, что русские будут доминировать в Польше, так и с тем, что они сами установят границы. Теперь же, с запозданием, они пытались пересмотреть это свое обязательство, чтобы привести все в соответствие с принципами Атлантической хартии и потребовать гарантий установления демократии в Польше, что, конечно же, совершенно не совпадало с принципами сталинизма. Польша, возвышенно заявил Черчилль, должна быть «госпожой в своем доме и хозяйкой своей души.» Это требовало смещения марионеточного люблинского временного правительства, посаженного русскими, и гарантий проведения свободных выборов. Сталин вел переговоры блестяще. Вначале он тянул время, затем пошел на уступки по второстепенным вопросам, подчеркнув предварительно их огромную важность, с тем, чтобы добиться от союзников согласия на главенствующее положение в Польше, что было ключевым моментом в установлении сталинского порядка в Восточной Европе. Кадоган, судья обычно строгий, писал своей жене:

«Никогда не думал, что с русскими так легко общаться. Джо, в частности, просто великолепен. Это великий человек. Он очень выгодно отличается от двух других престарелых руководителей. Наш президент проявляет удивительную мягкость и нерешительность».

Успокоенные Сталиным, Черчилль и Рузвельт согласились на почетное решение польского вопроса. Временное люблинское правительство не распускалось, а расширялось за счет включения в него некоторых «демократических лидеров». Послевоенные выборы в Польше проходили под контролем не союзников, чтобы обеспечить их объективность, а временного правительства, которое при содействии НКВД подтасовало результаты.

В Ялте все еще не было точно известно (как сообщал Сталину НКВД) об успехе проекта «Манхэттен» по созданию атомной бомбы, как раз вовремя, чтобы заставить Японию сдаться без чрезвычайно дорогостоящих обычных военных действий. Сталин позволил убедить себя объявить войну Японии за три месяца до поражения Германии в обмен на Южный Сахалин и на Курильские острова и на контроль над Маньчжурией и Внешней Монголией за счет Китая. Сталин согласился также, посопротивлявшись вначале, предоставить Франции оккупационную зону в Германии (выделенную из английской и американской оккупационных зон) и место в союзной контрольной комиссии. Опять же демонстративно поколебавшись, Сталин принял предложенную американцами формулу голосования в Совете Безопасности, обеспечив тем самым условия для создания Организации Объединенных Наций. На последнем заседании Ялтинской конференции Гопкинс передал Рузвельту записку, начинавшуюся словами: «Русские так много отдали на этой конференции, что мы просто не можем обмануть их ожидания.» В записке речь шла в основном о репарациях, но Гопкинс выразил в ней и свое отношение к конференции в целом. Из Ялты Гопкинс уезжал в состоянии оптимистической эйфории и восхищения гением Сталина:

«Мы искренне верили, что это рассвет нового дня, о котором мы все молились и говорили в течение многих лет… Русские доказали, что могут мыслить рационально и перспективно. Ни у президента и ни у кого из нас не было и тени сомнения, что мы сможем мирно сосуществовать с ними многие и многие годы. Здесь нужно сделать оговорку — мне кажется, что все мы в глубине души сознавали, что не можем предвидеть поворота событий, если что-то случится со Сталиным. Мы были уверены, что можем рассчитывать на него, как на человека разумного, рационального и понимающего, но мы не могли быть уверены в том, что происходит или произойдет в Кремле».

Среди тех, кто разделял эйфорию Гопкинса, был Элджер Хисс. После конференции он поздравил с великолепной работой государственного секретаря Эдварда Стеттиниуса, который при разработке американской политики в Ялте был не более чем номинальной фигурой. Карьера Хисса открыла перед НКГБ огромные возможности в ООН. В апреле 1945 года он стал временным Генеральным секретарем «организационной конференции» ООН в Сан-Франциско. Нет ничего удивительного, что Громыко выразил «глубочайшее уважение к Элджеру Хиссу за его честность и беспристрастие.» Он сказал Стеттинкусу, что был бы очень рад, если бы Хисс стал временным Генеральным секретарем ООН на организационной ассамблее, что могло бы привести к его назначению первым временным Генеральным секретарем ООН.

Сталин завершил Ялтинскую конференцию в приподнятом настроении. Во время последней групповой фотосъемки он развлекал своих англоговорящих гостей тем, что повторял по-английски четыре фразы, которые только и выучил: «Но это вы сказали!», «Ну и что?», «Что здесь вообще происходит?» и «Туалет вон там». Успеху Сталина на переговорах во многом способствовало то, что он получал информацию как от агентов, так и в результате применения средств подслушивания. Он, пожалуй, лучше Черчилля и Стеттиниуса знал, на каких условиях Рузвельт хочет предложить ему начать войну с Японией. Рузвельт, напротив, не сумел понять, что Сталин страстно желал, а не колебался захватить Японию после поражения Германии. Но, как всегда, крайняя подозрительность Сталина, граничащая временами с паранойей, не позволяла ему максимально полно использовать получаемые разведданные. Он долго и мучительно раздумывал о причинах сопротивления Черчилля и Рузвельта в польском вопросе, по которому чуть больше года назад, в Тегеране, была достигнута принципиальная договоренность. Не понимая, что причиной их возражений, пусть и ненастойчивых, была искренняя приверженность правам человека, Сталин искал иное объяснение. В июле 1952 года он уверял итальянского социалиста Пьетро Ненни, что американский «кардинал Спеллмен скрытно присутствовал в Ялте и именно он настраивал „друга Сталина“ Рузвельта против него.» Ненни не сомневался в искренности Сталина и счел это весьма странное заявление свидетельством навязчивой идеи Сталина о заговорах, которые организует против него Ватикан. Зыбким основанием идеи Сталина о заговоре Ватикана послужило неуместное присутствие в американской делегации Эда Флинна, главы демократов Бронкса, который по пути из Крыма домой сделал остановку в Риме, на основании чего в подозрительном сознании Сталина и зародилась мысль, что это был кардинал Спеллмен. Комментируя идею о заговоре Спеллмена, английский дипломат Р.А. Сайке очень точно определил мировоззрение Сталина как «поразительное смешение проницательности с чушью.» То же можно отнести и к тому, как Сталин использовал разведку в годы Великой Отечественной и «холодной войны». Глава IX Установление контроля над Восточной Европой (1944—1948)

Расширение в годы войны огромной империи Берии привело, по мнению Сталина, к тому, что и сам Берия имел слишком большую власть. В начале 1946 года он стал членом Политбюро и заместителем председателя СНК, но в то же время на посту в НКВД его сменил бывший первый заместитель медведеподобный Сергей Круглов, удостоенный почетного звания рыцаря Британской империи за обеспечение безопасности на конференциях «Большой тройки». В марте 1946 года НКГБ и НКВД были преобразованы из комиссариатов в министерства, что означало поднятие их статуса, и стали называться соответственно Министерством государственной безопасности (МГБ) и Министерством внутренних дел (МВД). Вскоре после этого протеже Берии Меркулова заменил на посту главы МГБ Виктор Семенович Абакумов, который, как и Круглов, не принадлежал к кавказской мафии Берии. Но если Сталин рассчитывал, что Абакумов ограничит влияние Берии в органах государственной безопасности, то на этот раз он ошибся. По утверждению Хрущева, Абакумов быстро стал «человеком Берии». Он никогда и никому, даже Сталину, ни о чем не докладывал, не посоветовавшись предварительно с Берией.

Стиль руководства Абакумова отличала жестокость, коррупция, но со своими ставленниками он был радушен и доброжелателен. По всей вероятности именно Абакумов, боящийся оказаться в тени исторических заслуг ЧК, распорядился удалить из мемориальной комнаты в офицерском клубе МГБ священные реликвии — посмертную маску, портрет и гимнастерку Дзержинского. Абакумов был постоянным ночным гостем клуба, куда он приходил поиграть с приятелями на биллиарде и переспать с одной из многочисленных любовниц в специально оборудованном личном номере, где всегда в большом выборе были импортные напитки и французская косметика. Установилась традиция, по которой выезжавшие за границу офицеры МГБ выражали свое уважение Абакумову дорогими подарками. Перебежчик Петр Дерябин вспоминал, что в Вене купил для шефа детскую коляску и платье, которые стоили. 100.000 рублей. «Аморальное поведение» и коррупция упоминались в числе официальных причин ареста Абакумова в 1951-м и казни в 1954 году.

На пост министра государственной безопасности Абакумов выдвинулся благодаря своим успехам во главе СМЕРШа, созданного в апреле 1943 года в результате реорганизации «специальных управлений» НКВД, занимавшихся контрразведкой в армии. На совещании руководителей разведслужб, на котором был создан СМЕРШ, председательствовал сам Сталин. Официальные документы свидетельствуют, что первоначально предлагалось название СМЕРНЕШ — от распространенного в годы войны лозунга «Смерть немецким шпионам!», но Сталин возразил:

«Почему, собственного говоря, мы должны иметь в виду только немецких шпионов? Разве другие разведслужбы не действуют против нашей страны? Давайте назовем Смерть шпионам или кратко — СМЕРШ.»

Основной задачей СМЕРШа, однако, стала не столько ловля иностранных шпионов, сколько слежка и выявление с помощью множества осведомителей недовольных и «предателей» в армии. Сталин подчеркнул огромное значение СМЕРШ тем, что взял его под свое личное руководство как председатель Государственного Комитета Обороны и народного комиссара обороны.

На освобождаемой Красной Армией территории СМЕРШ выявлял всех подозреваемых в сотрудничестве с врагом и подавлял националистскую оппозицию. В конце войны в задачи СМЕРШа вошла также проверка более пяти миллионов советских граждан, возвращавшихся из плена. Английские и американские разведслужбы, стремясь скрупулезно выполнить свои обязательства перед союзником, участвовали порой в варварских репатриациях. Многие из двух миллионов советских граждан, которых они, часто против воли этих людей, вернули на родину, просто сменили гитлеровские застенки на сталинские. Как завуалировано признает советская официальная история, СМЕРШ «с недоверием» относился к более чем миллиону советских военнопленных, переживших ужасы немецких лагерей. Почти все рассматривались как дезертиры. В июне 1945 года посол США в СССР Аверелл Гарриман докладывал в госдепартамент:

«Посольству известен лишь один случай, когда репатриированный вернулся к семье в Москву… Эшелоны с репатриантами проходят через Москву и движутся дальше на Восток, причем пассажиры их лишены возможности общаться с внешним миром, когда поезда стоят на московских вокзалах.»

Некоторых после допроса в СМЕРШе расстреливали. Большинство попало в лагеря у Полярного круга, где многие из них умерли. Жуткая судьба ждала членов Русской освободительной армии генерала Власова, которые были репатриированы американцами. Власов, один из героев битвы за Москву, в 1942 году попал в плен, а затем осудил советский режим как тираническое извращение Октябрьской революции. Его добровольческая армия, набранная из советских военнопленных, в марте 1945 года храбро сражалась вместе с немцами на Восточном фронте. Репатриировавшим власовские части американским солдатам пришлось применить слезоточивый газ, но все же некоторые успели повеситься или иным способом покончить с собой. Венгерский государственный деятель Николас Ньяради, который был в Москве во время репатриации Власова, позже писал:

«Стремясь на примере Власова продемонстрировать, что ждет предателей, его замучили до смерти самым жестоким образом и подробно рассказали всему народу, как он скончался и сколько времени продолжалась агония. Офицеры и солдаты его армии были уничтожены теми же методами…»

В марте 1946 года СМЕРШ был формально закрыт, а его функции прешли к Третьему управлению МГБ. Одной из задач СМЕРШа в конце войны, также как НКВД/НКГБ, было, как указывается в официальной истории, «помочь народам освобожденных стран установить и укрепить свободные местные формы правления», другими словами, обеспечить установление «народных демократий» вдоль западных границ СССР. Это было также одной из важнейших задач МГБ под руководством Абакумова. Беседуя в 1944 году с югославским коммунистом Милованом Джиласом, Сталин расширил смысл средневекового афоризма «cuius regie eius religio» (кто правит, тот и устанавливает религию):

«Эта война не то что в прошлые времена. Тот, кто захватил территорию, устанавливает на ней свой общественный строй. Каждый устанавливает свою систему, если его армия достаточно сильна, чтобы сделать это. Иначе и быть не может.»

«Народные демократии» насаждались в странах Восточной Европы где силой, а где хитростью, и НКГБ/МГБ сыграло в этом центральную роль. Многие из тех, кто помогал установлению в их странах «народных демократий», были карьеристами, временщиками или людьми, которые против собственной воли признали, что советская мощь исключает другие варианты. В каждой восточноевропейской стране имелось (как правило незначительное) коммунистическое или сочувствующее меньшинство, верящее в социалистический выбор, как верило в него первое поколение большевиков и молодых советских идеалистов в годы первой пятилетки. Венгерский коммунист Георгий Ходос, ставший жертвой показательного сталинского суда, писал:

«Какое счастье быть коммунистом, служить человечеству, присутствовать при рождении лучшего будущего. После ужасов Второй мировой войны в мире, похоже, устанавливается порядок. Какой замечательный это будет порядок… Мы строили социалистическую Венгрию под знаменем коммунистической партии.»

Будущее социалистического строительства в Восточной Европе неразрывно связывалось с поклонением Сталину. В глазах коммунистов всего мира это был не жестокий болезненно подозрительный деспот, а мифологический герой, олицетворявший их видение лучшего мира. В конце войны даже Джилас и большинство югославских коммунистов, осужденных вскоре как архиеретики, считали себя искренними сталинцами:

«Сталин был не только безусловным гением из гениев, он был живым воплощением идеи и мечты о новом обществе. Это поклонение перед Сталиным, а равно и почти перед всем советским приобрело странные формы и масштабы… Среди коммунистов были люди с развитым чувством прекрасного, знающие литературу и философию, но мы все с энтузиазмом воспринимали не только идеи Сталина, но и то, с каким „совершенством“ он их формулировал. Я сам много раз говорил о кристальной ясности его стиля, о глубине его логики и об актуальности его комментариев так, будто они были проявлением высшей мудрости.»

В Польше, политические преобразования в которой первыми вызвали серьезные разногласия между Сталиным и его союзниками, такой энтузиазм был редкостью. «Коммунизм, — говорил Сталин в 1944 году, — полякам не подходит. У них слишком силен индивидуализм, слишком силен национализм.» Между войнами Польская коммунистическая партия была одной из наименее популярных в Европе, с точки зрения как Москвы, так и своих сограждан. В Польше партия действовала подпольно, многие бойцы ее вооруженных отрядов были арестованы. Тех же, кто бежал в Москву, ждала еще более страшная судьба — во времена «Великого Террора» почти все они были расстреляны. В живых остались только те, кто, как будущий партийный лидер Владислав Гомулка, находились в относительной безопасности в польских тюрьмах, и те, а их было немного, кто сотрудничал с НКВД и помогал уничтожать своих товарищей. Польская коммунистическая партия перестала существовать. В 1938 году Коминтерн объявил о ее официальном роспуске.

Основу польского сопротивления в годы войны составляла Армия Крайова (или АК). Она была настроена резко антикоммунистически, хранила горькую обиду на Советский Союз за раздел Польши в 1939 году и за сталинские преследования. После нападения Германии, однако, Сталин решил, что настало время возродить польский коммунизм. В декабре 1941 года группа польских агентов НКВД во главе с Марцелием Новотко, Болеславом Моложечем и Павлом Финдером была сброшена на парашютах с целью возродить довоенную партию под новым наименованием — Польской рабочей партии (ПРП). Финдер восстановил связи с Владиславом Гомулкой и сделал его секретарем Варшавского горкома партии. Новотко доверили секретную миссию по дестабилизации Армии Крайовой. По распоряжению НКВД он передал гестапо рад бойцов АК. Не подозревавший о том, что связи Новотко с гестапо являются частью плана НКВД, Моложеч застрелил его как предателя и сам был приговорен к смерти партийным трибуналом. Последовавшее затем убийство Финдера в гестапо открыло Гомулке путь к посту генерального секретаря ПРП. Он не был человеком Сталина и стал партийным лидером в тот момент, когда радиосвязь с Москвой оказалась нарушенной. Гомулка создал «народную гвардию» в виде подпольной коммунистической милиции, которая должна была выступить в качестве соперника Армии Крайовой. Руководство партии, однако, понимало, что их приход к власти зависит от поддержки не столько внутри страны, сколько от СССР. Ведущий партийный идеолог Альфред Лампе писал незадолго до смерти в 1943 году: «Какая Польша не будет антисоветской?»

23 июля 1944 года Сталин создал в Люблине Польский национальный комитет освобождения, чтобы использовать его в качестве ядра будущего марионеточного правительства. Когда Красная Армия приближалась к Варшаве, советское радио призвало народ к оружию:

«Нельзя терять ни секунды!… Варшавяне, к оружию! Выбросьте немецких завоевателей, боритесь за свободу!» Первого августа Армия Крайова начала восстание. Еще два месяца народ Варшавы отважно сражался, а Красная Армия наблюдала за этим с другого берега Вислы. Когда было убито четверть миллиона поляков, Сталин отстранил их лидеров, назвав их «горсткой рвущихся к власти уголовников». В течение месяца он отказывался разрешить англо-американским самолетам, доставлявшим из Италии припасы повстанцам, заправляться на советских аэродромах и оказывать медицинскую помощь раненым членам экипажей. Подавление варшавского восстания уничтожило Армию Крайову как серьезного конкурента коммунистам. Вслед за наступающей Красной Армией шло мощное подразделение НКВД, в задачи которого входило выявление оставшихся бойцов Армии Крайовой и установление коммунистической власти. Во главе этого подразделения стоял будущий шеф КГБ и ГРУ, генерал Иван Александрович Серов — невысокий, плотный, жестокий, махровый русский националист, который осуществлял наблюдение за массовыми депортациями с Кавказа. Для выявления бойцов АК Серов пользовался различными методами — от внедрения членов ПРП до перехвата и дешифровки радиосообщений. В январе 1945 года, когда Люблинский комитет объявил себя временным правительством, Армия Крайова была формально распущена. Часть ее бойцов ушла в подполье, другие перешли к коммунистам, а большинство отказалось от дальнейшей борьбы, довольные уже тем, что пережили все это.

В задачи НКВД, помимо ликвидации оппозиции, входило создание своего польского аналога. Новую организацию назвали Урзад Безпеченьства (УБ). Во главе ее встал Станислав Радкевич, который вначале был начальником отдела в Люблинском комитете, а затем — до 1954 года — министром общественной безопасности. До войны Радкевич, родившийся в Белоруссии, был членом боевой дружины компартии. Выжил он, как и Гомулка, благодаря тому, что находился в заключении в польской тюрьме. Жестокость в нем сочеталась с обаянием и умением убеждать. Первый послевоенный посол США в Варшаве Артур Блисс Лейн писал после встречи с ним в 1945 году:

«Мы слышали, что обычно он старался вселить ужас в души своих собеседников, с нами же он вел себя в высшей степени сердечно и учтиво. Это человек приятной наружности, явно русско-еврейского происхождения, с тщательно расчесанными смоляными волосами и умным, живым, красивым лицом. Он начал разговор с вполне логичного замечания, что фашисты так дезорганизовали Польшу, что новому правительству пришлось прибегнуть к помощи одного из союзников. Англия и Америка были далеко, а Россия ближайший сосед Польши… Он честно признал, что русские направили к нему двести инструкторов НКВД, которые помогут создать польскую полицию безопасности по советскому образцу.»

Сразу же после создания Люблинского комитета Радкевича вызвали в Москву к Берии на инструктаж. Он вернулся в Польшу в сопровождении двух высокопоставленных советников из НКВД/НКГБ — генералов Селивановского и Мельникова, которые контролировали создание УБ под общим руководством Серова. Рождалась УБ с трудом. К декабрю 1944 года подобрали 2.500 человек, но Радкевич жаловался в Политбюро ПРП, что все они слишком молоды, не имеют опыта, и «руководители у них слабые». Его заместитель Роман Ромковский, агент НКВД со стажем, заявлял, однако, что новая организация провела ряд успешных операций против Армии Крайовой: «Мы разгромили их руководство во всех провинциях.» Политбюро было также конфиденциально проинформировано, что условия осложняются действиями Красной Армии, которая «все крушит и занимается мародерством» (и, добавим, хотя в докладе, слишком строгом, этого и не было, насилует девушек и женщин). Фашистский террор сменился советским террором. Генерал Зигмунт Берлинг, в прошлом командующий русской Первой польской армией и член Люблинского комитета, писал Гомулке:

«Приспешники Берии из НКВД несут опустошение всей стране. Преступные элементы из аппарата Радкевича содействуют им. Во время законных и незаконных обысков у людей пропадают вещи, совершенно невиновных людей депортируют или бросают в тюрьму, стреляют как собак… Никто не знает, в чем его обвиняют, кто и за что арестовывает и что намерен с ним сделать.»

На пленуме ЦК ПРП в мае 1945 года Гомулка признал, что УБ, как и НКВД, вышли из-под контроля:

«Органы безопасности никто не любит, но похоже, что они превращаются в государство в государстве. Они проводят свою политику, в которую никто не может вмешиваться… В наших тюрьмах с заключенными обращаются, как с животными. Сотрудники аппарата безопасности деморализуются и уходят со службы… В результате мы станем просто незначительной подставной организацией НКВД.»

Радкевич был столь же озабочен:

«Имеются признаки кризиса в службе безопасности, где работает сейчас 11.000 человек, но занято только четверть должностей… Возникло много противодействующих организаций, растет недовольство… Трудно сказать, чего больше — пользы или вреда — получили мы от русских советников. На первом этапе они нам помогали, на втором стали наносить вред. Сейчас положение изменилось, и пока нет необходимости избавляться от них.»

Однако решать, оставаться или нет советникам НКВД в Польше, предстояло не полякам, а Москве, и Сталин не собирался разрешать им уехать. По всей Восточной Европе, за исключением Югославии и Албании, коммунистические службы безопасности, контролируемые советскими советниками, играли решающую роль в переходе к «народным демократиям». Политическое строительство в большинстве восточноевропейских стран развивалось по сходным сценариям. Сразу после освобождения были созданы более или менее свободные коалиции, в которые объединились некоторые неофашистские партии, но органы безопасности и другие органы власти перешли в руки коммунистов. Спустя какое-то время, разное для всех стран, эти правительства были заменены новыми фальшивыми коалиционными правительствами, созданными под руководством коммунистов, которые в свою очередь проложили дорогу однопартийным государствам, получавшим указания из Москвы. В Польше, однако, коалиционное правительство было фальшивкой с самого начала. Люблинский комитет, признанный в январе 1945 года Советским Союзом в качестве временного правительства Польши, западные союзники признавать отказались, объявив его непредставительным марионеточным режимом.

Ликвидация свобод в Польше, хотя реальные масштабы этого в Вашингтоне даже не представляли, стало основной причиной первого серьезного столкновения преемника Рузвельта Гарри С. Трумэна с советским руководством. Во время первой встречи с Молотовым 23 апреля 1945 года новый и неопытный президент открыто заявил, что американо-советские отношения не могут далее строиться «по принципу улицы с односторонним движением» и что в будущем России придется выполнять свои обязательства. Молотов побелел и вначале не нашелся что сказать. Но потом ответил: «Со мной за всю жизнь так не разговаривали.» На что Трумэн, как он сам вспоминает, ответил: «Соблюдайте соглашения, и с вами никто не будет так говорить.»

После смерти Рузвельта Гарри Гопкинс жил почти забытым в своем доме в Джорджтауне — районе Вашингтона. Он пережил президента всего на девять месяцев. Ахмеров, правда, как всегда заявляя, что говорит от имени Сталина, пытался убедить его, что ему снова предстоит сыграть важную роль в этот критический для американо-советских отношений момент. В середине мая Аверелл Гарриман, американский посол в Москве, и «Чип» Болен разработали план, по которому Трумэн должен был послать Гопкинса в Москву для решения некоторых наболевших вопросов непосредственно со Сталиным. Реакция Гопкинса на предложение заслуживает внимания. Он сказался больным настолько, что принимал гостей, лежа в постели, «но при упоминании о полете в Москву вновь преобразился в того самого пожарного коня, который заслышал звук сигнального колокола.» Госдепартамент и новый государственный секретарь Джеймс Ф. Бирнс считали, что Гопкинс слишком субъективен и не сможет правильно расценить разглагольствования советского руководителя. Трумэн отверг их возражения. Москва на предложение о визите ответила оперативно и с радостью.

На первой встрече со Сталиным 26 мая Гопкинс подчеркнул важность сохранения в неприкосновенности «всей структуры мирового сотрудничества и отношений с Советским Союзом, ради создания которых президент Рузвельт и маршал (Сталин) так много потрудились.» Основной причиной утраты в Америке доверия к сотрудничеству с Советским Союзом является «наша неспособность провести в жизнь ялтинские договоренности по Польше.» Ряд историков, даже не подозревающих о том, что НКВД/НКГБ считало Гопкинса своим агентом, были поражены явно просоветским подходом Гопкинса. Войтех Мастны пишет:

«Гопкинс использовал недавний неблагоприятный поворот в американском общественном мнении в отношении России, но не связал эту перемену с действиями Советского Союза. Вместо этого он, положительно оценив действия Сталина, поддержавшего идею Рузвельта о новой „структуре мирового сотрудничества“, как бы снял с него вину. Отсутствующие англичане оказались в роли виновных, и Сталин не преминул воспользоваться возможностью осудить их.»

Сталин заявил, что английские консерваторы, включая Черчилля, выступали против советского плана свободной Польши, потому что стремились возродить враждебную «санитарную зону» вокруг СССР. Вместо того, чтобы оспорить такое неверное толкование политики Англии, Гопкинс еще дважды подчеркнул, что Америка проводит совершенно иную политику. Соединенные Штаты хотят, чтобы все соседи Советского Союза были дружественными странами. В таком случае, возразил Сталин, они могут легко достичь соглашения по Польше. Гопкинс ответил, что рад слышать это от Сталина.

«Мы примем любое правительство в Польше, — продолжал Гопкинс на следующий день, — которое изберет польский народ и которое будет дружественным по отношению к Советскому правительству.» Ни Гопкинс, ни Трумэн в тот момент не понимали неприятной истины, что ни одно польское правительство не может отвечать этим двум требованиям. Профессор Мастны, снова, не подозревав об отношении НКВД к Гопкинсу, пишет в заключение, что «в конце концов Гопкинс согласился на советское предложение… Польский вопрос, таким образом, был решен Гопкинсом и Сталиным без англичан.» Руководимое коммунистами временное правительство было расширено за счет чисто символических представителей поляков, находившихся в изгнании в Лондоне, а Миколайчик получил престижный, но практически бесправный пост заместителя премьер-министра. Неразрешимая проблема проведения свободных выборов постоянного правительства была отложена в сторону. Хотя Гопкинс и вышел за пределы данных ему полномочий, Трумэн приветствовал соглашение считая его средством укрепления военного альянса. НКГБ полагал, что с помощью Гопкинса одержал победу над американским империализмом. Дело же, скорее всего, обстоит так, что хотя влияние Гопкинса на Рузвельта, а первоначально и на Трумэна служило советским интересам, он никогда не был сознательным советским агентом. НКГБ через Ахмерова еще раз воспользовался его страстным желанием лично участвовать в укреплении советско-американских отношений и его наивной верой в то, что Сталин разделяет его приверженность новому мировому порядку. Устраивавшая всех формула решения польской проблемы, согласованная Сталиным и Гопкинсом, была утверждена на встрече «Большой тройки» в Потсдаме в июле-августе 1945 года, на которой Гопкинс не присутствовал. Но по мере того, как пренебрежение Советским Союзом правами человека становилось все труднее игнорировать, даже вера Гопкинса в будущее советско-американских отношений дала трещину. Не успел он уехать из Москвы, как начался показательный процесс над 16 польскими лидерами, для которых он просил помилования. Гопкинс умер в январе 1946 года, расставшись с некоторыми своими иллюзиями.

Американской посол в Варшаве Артур Блисс Лейн печально констатировал, «что НКВД и УБ так туго натянули поводья власти, что никакая демократия в нашем понимании этого слова не будет возможна в Польше еще долгие годы.» Советский контроль над действиями УБ был наиболее пристальным в 1944—47 годах, когда в каждом отделении УБ был советский советник с правом принимать окончательное решение. Преподаватели первых школ УБ должны были предъявлять черновики своих лекций советникам, которые вносили в них изменения по своему усмотрению. В период между 1947-м и 1949 годом советников убрали из районных отделений УБ. К моменту смерти Сталина в 1953 году число советников в провинциальных отделениях за пределами Варшавы сократили до двух. В некоторых операциях, в особенности по фальсификации выборов, УБ проявило себя слабым учеником. В Ялте Молотов заявил, что для организации выборов в Польше потребуется всего месяц. На самом же деле УБ было настолько не уверено в своей способности совладать с двумя ведущими оппозиционными партиями — Крестьянской партией и Христианской партией труда, что выборы перенесли на январь 1947 года, явно рассчитывая на помощь сильных снегопадов. Но даже и через два года подготовки к фальсификации выборов свидетельства фальсификации были настолько очевидными, что удивились даже советские советники УБ. В течение года оппозиционные партии были запрещены. Во избежание неудачи на следующих общих выборах в 1952 году и для обеспечения значительного преимущества руководимой коммунистами Польской объединенной рабочей партии (созданной после «слияния» с социалистами в 1948 году), советские советники провели трехмесячные курсы, на которых мисс Конопко дала подробнейшие инструкции по подлогу и технологии подготовки заранее результатов выборов.

Влияние Польской католической церкви, однако, поставило УБ перед проблемой, решения которой не было и у советников. Одним из самых циничных изобретений УБ была подготовка подполковника Йерека Лабановского выступать в роли католического, православного или иудейского священника, когда приговоренные к смерти просили о присутствии духовного лица на казни.

Весной 1945 года, когда захват Польши коммунистами успешно осуществлялся, будущий председатель КГБ генерал Серов прибыл в Германию, чтобы возглавить «внутренний» (НКВД/НКГБ) отдел советской военной администрации (СБА). Администрация располагалась в берлинском пригороде Карлсхорст в огромном здании, окруженном железным забором, колючей проволокой, патрулями и полицейскими кордонами с собаками. Серов создал на территории СБА целый городок НКГБ (позже МГБ). Свой штаб он разместил в бывшем госпитале, когда-то красивые особняки отдал своим офицерам, развернул огромный гараж. Входить на территорию могли только сотрудники НКГБ/МГБ, которых насчитывалось около двух тысяч. Серов создал в советской оккупационной зоне мощную сеть НКГБ/МГБ, поставив во главе нее генерал-майора Мельникова, бывшего советника молодой польский УБ. Зона делилась на районы (Bezirke), каждый со своим штабом НКГБ/МГБ, которые в свою очередь подразделялись на округа (Kreis), контролируемые «оперативными группами». Этот колоссальный аппарат осуществлял наблюдение за политическими партиями, церковью, профсоюзами и направлял процесс советизации. Карлсхорст стал также крупнейшей советской зарубежной базой шпионажа против стран Запада. База в Лейпциге занималась нелегалами.

«Коммунизм для немцев, что корове седло», — жаловался Сталин. Руководство ГКП (Германской коммунистической партии) возвратилось из своей московской ссылки 30 апреля 1945 года — в день самоубийства Гитлера в его берлинском бункере. Двое наиболее выдающихся членов руководства — шестидесятилетний Вильгельм Пик (ставший впоследствии первым президентом Германской Демократической Республики) и пятидесятидвухлетний Вальтер Ульбрихт (первый секретарь правящей партии ГДР) — были ветеранами коммунистического подполья, а также ставленниками НКВД. Серов и руководство ГКП действовали вначале робко, не зная, каким образом будет осуществлено взятие страны под контроль коммунистов. По прибытии из Москвы Ульбрихт заявил своим ближайшим соратникам: «Все будет выглядеть демократично, но мы должны все держать под контролем.» Первой его тактической задачей было создать неформальную антифашистскую коалицию из ГКП и трех других, разрешенных СВА партий. Свободные выборы в советской зоне могли, вероятно, продемонстрировать большинство социал-демократов (СДП), но разгул насилия и грабежей, которым Красная Армия отметила победу, лишили ГКП всякой надежды на занятие лидирующей роли в стране без помощи мощных сил СВА и НКГБ/МГБ.

Обеспокоенный ростом популярности социал-демократов, глава СВА маршал Жуков стал оказывать давление на руководство СДП с целью добиться от него согласия на объединение с коммунистами. Английские власти получили жалобы от двух выдающихся социал-демократов, которым НКГБ приказало под страхом ареста «агитировать за объединение». Отказавшиеся уже брошены в тюрьму Заксенхаузен», бывшую при фашистах концлагерем. Председатель западногерманской СДП Эрих Олленауэр заявлял, что по меньшей мере 20.000 несогласных членов социал-демократической партии Восточной Германии подверглись преследованиям, заключению и даже были убиты в период с декабря 1945 года по апрель 1946 года. В результате развернутой НКГБ кампании массового устрашения 22 апреля 1946 года — в день рождения Ленина — произошло объединение ГКП и СДП в Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ). Другим важным итогом стало мощное подавление социал-демократии в Восточной Германии. Несмотря на угрозы на первых муниципальных и региональных выборах осенью 1946 года СЕПГ набрала едва 50 процентов голосов, но движение в сторону однопартийного государства остановить было уже невозможно.

В августе 1947 года по приказу 201 СВА в Восточной Германии под контролем МГБ была создана полиция безопасности, Комиссариат 5 (К—5), предшественник Службы государственной безопасности ГДР (ССД), организованной в октябре 1949 года после провозглашения Германской Демократической Республики. Глава К—5, а впоследствии и ССД Вильгельм Цайсер был старым агентом ГРУ в Германии, а во время Гражданской войны в Испании командовал 13-й интернациональной бригадой под псевдонимом «генерал Гомес». Одним из ближайших его помощников был также агент ГРУ со стажем Рудольф Геррнштадт, среди заслуг которого числится вербовка немецкого дипломата Рудольфа фон Шелиха. В Восточной Германии, как и в Польше, советники из МГБ давали инструкции по подтасовке результатов выборов. На первых общенациональных выборах в ГДР в 1950 году СЕПГ получила 99,7 процента голосов — вдвое больше, чем в 1946 году.

Между двумя войнами до прихода к власти Гитлера в Германии была массовая коммунистическая партия. В Румынии, напротив, партия была почти такой же слабой, как и в Польше, причем большинство ее составляли представители нацменьшинств. В последний год войны партию пришлось восстанавливать практически с нуля. В марте 1944 года НКГБ направило группу из трех человек во главе со своим румынским агентом Эмилем Боднарасом для подготовки партийного руководства к приходу Красной Армии. Боднарасу удалось провести встречу в тюремной больнице с Георге Георгиу-Деж и другими заключенными лидерами компартии, на котором Георгиу-Деж обвинил действующего секретаря подпольной партии Стефана Фориса в связях с полицией. Георгиу-Деж занял его место. Это был первый из его коварных маневров в борьбе за власть с московским бюро румынских коммунистов в изгнании, которое возглавляли агенты НКГБ Анна Паукер и Василе Лука. После оккупации Румынии Красной Армией в августе 1944 года Георгиу-Деж был освобожден, а Форис брошен в тюрьму. Два года спустя по приказу Георгиу-Деж Фориса без суда повесили.

В течение зимы 1944—45 года подготовленные Боднарасом и НКГБ бойцы «Патриотической гвардии» заняли ключевые посты в полиции и силах безопасности. В марте 1945 года, через семь месяцев после начала правления коалиционного правительства с широким представительством, румынский король Михай согласился с советским ультиматумом об установлении «народно-демократического» режима под руководством коммунистов во главе с сочувствующим коммунистам Петру Гроза. В результате подтасовки выборов в ноябре 1946 года правительство одержало убедительную победу. В 1947 году оппозиционные партии были ликвидированы, и состоялся показательный процесс над лидерами оппозиции, которых обвинили в заговоре против безопасности государства. 31 декабря 1947 года короля Михая вынудили отречься от престола. Была провозглашена Румынская Народная Республика. Основой новой республики стали Служба народной безопасности (СНБ) и ее русские советники. Николае Чаушеску, страдавший манией величия даже в большей степени, чем Георгиу-Деж, признавал позже, что «в прошлом» (иными словами, при Георгиу-Деж) вопросы внутренней жизни партии «иногда решались с помощью органов безопасности, что создавало возможность для вмешательства в жизнь партии и серьезно подрывало ее авторитет и ведущую роль.» СНБ использовалась не только с целью проведения сталинской ортодоксальной политики, но и в личных интересах Георгиу-Деж. Поскольку Георгиу-Деж неустанно заверял в своей верности Советскому Союзу и его великому лидеру, советские советники позволяли ему проявлять самостоятельность.

Как и Серов, успешно проводивший операции НКГБ/МГБ в Польше и Восточной Германии, Дмитрий Георгиевич Федичкин, главный советник в Румынии с 1944 по 1947 год, был жестким, бескомпромиссным карьеристом. Он родился в 1903 году, опыт работы в Балканах приобрел в 30-е годы и вел себя в послевоенном Бухаресте как вице-король, часто давая инструкции и советы Георгиу-Деж. Его фотография, на которой изображен коренастый человек с круглым лицом и в очках, занимает сегодня почетное место в мемориальной комнате в Первом главном управлении КГБ.

В пояснительной надписи сказано, что он успешно работал «советником» в Бухаресте, а потом разрабатывал «активные действия» против западных стран. Для Серова, который в те времена считался более выдающимся советником, стал впоследствии даже первым председателем КГБ, места в мемориальной комнате не нашлось, поскольку он был лишен всех почестей за активное участие в сталинских зверствах и самоубийство в 1962 году.

Захват коммунистами власти в Болгарии произошел даже быстрее, чем в Румынии. Усиленный славянскими родственными узами с Советской Россией, коммунизм в Болгарии, хотя и не был лидирующей силой в болгарском обществе, имел там более глубокие корни, чем в Польше или Румынии. Несмотря на то, что между двумя мировыми войнами Болгария числилась среди наименее развитых стран Европы, она славилась тем, что была родиной лучших большевиков Коминтерна. Харизматический Георгий Димитров своей успешной защитой на суде в Лейпциге по обвинению в поджоге рейхстага в 1933 году снискал себе известность как герой антифашистского движения. С 1935 по 1943 год он был последним генеральным секретарем Коминтерна. Когда в сентябре 1944 года Красная Армия перешла границу Болгарии, руководимый коммунистами Отечественный фронт успешно осуществил переворот. За три месяца партия выросла с 15.000 членов до 750.000. Коммунистическая народная милиция, пришедшая на смену старой полиции, и находившаяся под контролем НКГБ тайная полиция начали кампанию террора. Даже Димитров прекрасно знал, что его телохранитель и зять Вылко Червенков, которого он спас от верной смерти в годы террора, шпионил за ним по заданию тайной полиции. Коалиционное правительство оставалось у власти четыре месяца. В январе 1945 года власть захватила новоявленная коалиция коммунистов с сочувствующими. В результате подтасовки результатов выборов в ноябре 1945 года Отечественный фронт получил 88 процентов голосов. Несмотря на отважную борьбу остатков оппозиции, в декабре 1947 года Болгария стала народной республикой. Все последующие годы она оставалась наиболее лояльной из советских сателлитов.

В Венгрии и Чехословакии многопартийные демократии оказали коммунистическому захвату наиболее сильное сопротивление. Всеобщие выборы в Венгрии в ноябре 1945 года выиграла партия мелких собственников, набравшая 57 процентов голосов, а коммунистическая и социалистическая остались позади с 17 процентами каждая. Президент новой Венгерской республики, провозглашенной 1 февраля 1946 года, доктор Золтан Тилди и премьер-министр нового правительства доктор Ференц Надь представляли партию мелких собственников. Однако из-за присутствия на территории Венгрии советских оккупационных сил правила эта партия недолго. Наиболее могущественным из членов кабинета Ференца Надя был его заместитель коммунист Матпьяш Ракоши (урожденный Рот). Министр финансов, член партии мелких собственников, Николас Ньяради так писал о нем: «… Это наиболее опытный и сильный коммунист в Венгрии. Его обучили в Москве пропаганде, саботажу, психологии толпы и средствам политической войны. Ракоши — самый хитроумный из политических деятелей, которых я когда-либо знал. Он, безусловно, имел талант, необходимый актерам, конферансье и политическим деятелям, — он чувствовал время. В России его научили, что делать, а интуиция подсказывала, когда это делать.»

Самым сильным орудием в руках коммунистов была полиция безопасности, находившаяся под контролем советских «советников» и названная АВО (позднее АВХ). Первоначально АВО действовала как армия компартии. Ракоши признавал впоследствии, что это была организация, «в которой наша партия добивалась руководящей роли и не допускала ни разделения (власти), ни влияния… Эта организация была в наших руках с самого начала, и мы следили, чтобы она оставалась надежным, острым оружием в борьбе за народную демократию.»

Во главе АВО стоял еврей-портной с гитлеровскими усиками «мушкой» Габор Петер (урожденный Бено Аушпиц), который до этого работал на НКВД. На первых этапах послевоенной коалиции он ушел в тень, чтобы не вызывать подозрений у министров, представлявших другие партии. Ньяради считал его «бесполым»:

«Он суетится, жеманится, лепечет что-то, руки постоянно в движении. При разговоре с ним, неофициальном, конечно, так и ждешь, что он достанет метр и начнет размечать мелом твой костюм… А еще… он очень любит цветы. Окна его дома 60 по Андрашши Ут увиты плющом, на подоконнике голубые цветочки, а сам чистенький кабинетик Петера напоминает девичью спаленку. Кругом герани — розовые, красные, белые, их чуть горьковатым ароматом пропитана вся комната. Говорить с Петером в его кабинете все равно, что общаться со стареющей дамой, которая наконец получила клочок земли. В руках у него секатор, он то и дело переходит от горшка к вазе, от вазы к кадке с цветами. „О, господин министр!“ Отстриг веточку пеларгонии. „Боже, доктор Ньяради!“ Отхватил цветочек гортензии. „Какое счастье, господин министр“. Укоротил плеточку плюща. Это может вызвать смех, и не верится, что перед вами человек, которого боится вся Венгрия.

Большинство посетителей Петера видели другую сторону его натуры. «Вам следует усвоить, что ни на чью поддержку, ни на чью защиту вы можете не рассчитывать», — говорил он. — Понятно? Партия отдала вас нам в руки.» Он любил убеждать подследственных «набойкой каблуков» — так в довоенной венгерской полиции называли позаимствованным у сапожников термином пытку, когда человека били по голым пяткам палкой или резиновым шлангом. Применялись и другие пытки — пострашнее. Советские советники иногда принимали участие в допросах, но пытки обычно оставляли АВО.

К 1948 году коалиционное правительство ушло, и Венгрия превратилась в «народную демократию». Ракоши хвастался потом, что «отрезал» от коалиции оппозиционные некоммунистические партии, «как кружки салями». Нож для резки политической колбасы держала в руках АВО. Первым кусочком стало, как утверждалось, «правое крыло» партии мелких собственников. Под предлогом искоренения «фашистских элементов» АВО арестовала членов партии, которые больше всего распространялись о недостойных действиях коммунистов. Другой кусочек — «правое крыло» социал-демократов, которых также обвинили в сотрудничестве с фашистами. Самый большой кусок, основную часть партии собственников отрезать было трудно, и пришлось воспользоваться советской помощью. АВО сфабриковала заговор, в который был вовлечен генеральный секретарь партии Бела Ковач. Когда Национальная ассамблея не смогла лишить его парламентской неприкосновенности, Ковача арестовала советская военная полиция по обвинению в заговоре против оккупационных войск. В мае 1947 года премьер-министр Ференц Надь не вернулся из Швейцарии, где проводил отпуск, потому что ему пригрозили арестом в случае возвращения.

Но ни опыт «в разделке колбасы», ни фальсификации на выборах не принесли коммунистам немедленной победы. На всеобщих выборах в августе 1947 года коммунисты, хотя и стали впервые крупнейшей партией, набрали всего 24 процента голосов. По свидетельству очевидца, в штаб-квартире АВО царило упадническое настроение в связи со сравнительно неудачной фальсификацией выборов (МГБ потом повысило квалификацию АВО). Правящая коалиция во главе с коммунистами получила, тем не менее, вдвое больше голосов, чем оппозиция. Самую малочисленную из вошедших в коалицию партий — Национальную крестьянскую, которая набрала 9 процентов голосов, возглавлял тайный коммунист Ференц Эрдей. Зимой 1947—48 года Ракоши сократил правительство до чисто номинальной коалиции, в которой присутствие нескольких некоммунистических министров едва скрывало коммунистическую сущность. После создания в 1948 году однопартийного государства, узаконенного на будущий год новой конституцией, антисемит Берия насмешливо назвал Ракоши «еврейским королем Венгрии».

В Чехословакии, в отличие от других стран — советских сателлитов, коммунистическая партия благодаря живым еще воспоминаниям о предательстве Запада в Мюнхене вышла из войны как наиболее популярная партия страны. На свободных выборах 1946 года она набрала 38 процентов голосов — вдвое больше, чем любая другая партия. Коммунисты успешно внедрили другие партии в правящую коалицию. Генерал Людвик Свобода, министр обороны с 1945 по 1950 год, а позднее президент республики, официально считался беспартийным. Он, правда, признал впоследствии, что всегда был «преданным и дисциплинированным» коммунистом, от которого партия потребовала прервать членство с тем, чтобы он мог оказать содействие в будущем захвате власти.

Как и в других странах Восточной Европы, коммунисты практически с самого начала контролировали Министерство внутренних дел, а также полицию и полицию безопасности (государственная безопасность — ГБ), которые находились в подчинении министерства. Поскольку в Чехословакии советские оккупационные силы не стояли, роль этих организаций была еще значительнее, чем в Венгрии. По настоянию президента Бенеша во главе Управления Z Министерства внутренних дел, которому подчинялась ГБ, поставили социал-демократа Йозефа Бартика. Работавшие в ГБ коммунисты с помощью бывшего сотрудника гестапо сфабриковали против Бартика обвинение в сотрудничестве с оккупантами и вынудили его к отставке. Бывшего заместителя и преемника Бартика Бедржиха Покорного сместили после того, как он использовал подложные документы для дискредитации генерального секретаря Национал-социалистической партии (несмотря на сходство в названии не путать с нацистской партией). Коммунисты посадили на это место подставного беспартийного генерала Франтишека Янда, при котором все руководство Управлением Z осуществлял его заместитель коммунист Индржих Веселый.

Деятельностью ГБ управляли два советника НКГБ/МГБ, известные под именами Тихонов и «Хазянов», имевшие множество чехословацких агентов. Под псевдонимом Тихонов скрывался резидент НКВД/НКГБ времен войны в Англии Иван Чичаев. Чешский историк Карел Каплан, изучив в конце 60-х годов партийные и государственные архивы, пришел к выводу, что сеть советских агентов в коммунистической партии была «весьма многочисленна». В эту сеть входили Штепан Плачек, возглавлявший Управление безопасности провинций (1945—1947 г.г.), а затем внутреннюю разведку (1947—1948 г.г.); Бедржих Рейцин, шеф военной разведки, и Карел Шваб, заведующий отделом учета Центрального Комитета партии, которые собирали информацию о других партиях и церкви. Среди агентов НКГБ/МГБ в других партиях были Ян Шевчик в демократической партии и Войтех Ербан в социал-демократической партии.

К зиме 1947—48 года ГБ и советские советники стали испытывать серьезную обеспокоенность снижением поддержки коммунистической партии. В январе 1948 года Пражский институт общественного мнения предсказал, что на весенних выборах коммунисты наберут не более 28 процентов голосов. Отлучение в 1947 году от власти двух наиболее сильных коммунистических партий Запада — во Франции и в Италии — усилило дурные предчувствия чехословацкого партийного руководства. Чичаев и «Хазянов» сообщили Плачеку — автору тревожного доклада о возможной подготовке некоммунистических партий к перевороту, — что доклад одобрен лично Сталиным. Московский центр приказал Плачеку и другим своим агентам подготовить списки ведущих оппонентов коммунистической партии с тем, чтобы «обезглавить реакцию». Одновременно ГБ стало обвинять партийное руководство в том, что оно «нянчится с реакцией», и потребовало ускорения перехода к народной демократии.

Под предлогом обеспечения личной безопасности членов правительства, ко всем министрам прикрепили телохранителей, истинной задачей которых было шпионить за подопечными. Один министр жаловался. в январе 1948 года, что офицеры ГБ «в любой момент обыскивают столы, проверяют, где стоят телефоны в квартире, с кем мы говорим по телефону, с кем вообще знакомы и т.д.» Управление F, нелегальное подразделение ГБ, которое возглавлял Карел Шваб, специализировалось на сборе компрометирующих материалов на некоммунистических политических деятелей и засылкой агентов в национал-социалистическую и народную партии. В управлении имелся небольшой отдел, известный как комиссия RR, который организовывал провокации — от выкрикивания подрывных лозунгов на демонстрациях некоммунистических партий, за что демонстрации разгонялись, до фабрикации «антигосударственных заговоров» в Словакии. Карел Каплан на основе изучения секретных чехословацких архивов делает вывод, что советники из МГБ Чичаев и «Хазянов» играли «все возрастающую руководящую роль» как в управлении F, так и в отделе RR.

Председатель коммунистической партии (а с июля 1946 года — премьер-министр) Клемент Готвальд не верил паникерским докладам ГБ о готовящемся другими политическими партиями вооруженном перевороте. Не верили этому и большинство других руководителей партии. Однако они были убеждены, что противник пытается отстранить их от власти, и считали необходимым нанести упреждающий удар. В начале 1948 года министр юстиции от национал-социалистов Прокоп Дртина возглавил неудавшуюся попытку некоммунистических министров создать комиссию по расследованию нарушения законности органами ГБ. 19 февраля советский заместитель министра иностранных дел В.А. Зорин, до недавнего времени посол в Чехословакии, прибыл в Прагу, чтобы убедить Готвальда покончить с некоммунистической оппозицией. Готвальд согласился, но отверг настойчивые советы Зорина попросить советского военного содействия (как утверждает Каплан, это был «единственный случай за всю его жизнь», когда он не выполнил советские инструкции).

Тогда оппозиция сыграла на руку Готвальда. 20 февраля министры от католиков, демократов и национал-социалистов подали в отставку, считая, что смогут добиться расформирования правительства и проведения новых выборов. Социал-демократический министр, однако, остался. Готвальд же, вместо того чтобы расформировать правительство, создал 29 февраля правительство народного фронта, полностью состоящее из коммунистов и сочувствующих им. Самозваный «Комитет действий» Национального фронта под неусыпным контролем полиции и ГБ узурпировал функции парламента и провозгласил полную национализацию. Президент Бенеш не устоял под давлением коммунистов. В мае в результате фальсифицированных выборов захват власти коммунистами был завершен. В июне Готвальд сменил Бенеша на посту президента. Сам он умер в 1953 году от воспаления легких, простудившись на похоронах Сталина.

Югославия — единственная из восточноевропейских стран, коммунистический режим которой после войны порвал с Москвой (в 1968 году то же сделала Албания). Однако в конце войны не было никаких признаков того, что югославский партийный лидер и премьер-министр маршал Тито станет одним из основных объектов интереса МГБ. Тито (урожденный Иосип Броз) был одним из немногих ведущих коммунистов Югославии, которые находились в изгнании в Москве и пережили годы террора. Он стал генеральным секретарем югославской партии в 1937 году при помощи НКВД. В те времена, отмечал будущий критик Тито Милован Джилас, никто не усматривал ничего предосудительного в связях с НКВД:

«Контакты с советской разведкой были необходимы находившейся на нелегальном положении партии по организационным соображениям, и связь члена партии с советской разведкой расценивалась как преимущество, даже честь и укрепляла его престиж».

Тито послушно осудил своих попавших под чистку товарищей в партийной газете «Пролетер», предъявив им обычные сталинские обвинения в троцкизме, предательстве, фракционности, шпионаже и антипартийной деятельности. Когда Тито в годы войны возглавил коммунистических партизан, его радистом для связи с Моосвой был агент НКВД Иосип Копинич, действовавший под псевдонимом Ваздух («воздух»). В конце войны, пишет Джилас, «советская разведка проявляла к Тито особый интерес.»

В то время не было никаких оснований предполагать, что всего через три года Сталин и Тито вступят в жесточайшую конфронтацию. Несмотря на свою неизменную ненависть к сталинизму, Джилас писал:

«Дело в том, что ни один партийный лидер не был настроен антисоветски. Ни перед войной, ни во время нее, ни после. Руководители и простые члены партий не были бы столь едины в своей приверженности идеологии, если бы не верили в „ведущую силу социализма“. Сталин и Советский Союз были основой, духовным центром».

В западной прессе часто называли Югославию советским «сателлитом номер один». Сталин также выделял Тито. Когда «руководящие товарищи» вспоминали прием, устроенный Тито в Москве, куда он поехал в 1946 году на похороны президента Калинина, «они были в восторге, глаза сияли, о причине приезда все забыли, улыбки сверкали. Даже Тито светился гордостью в „торжественной“ тишине.»

Самоуверенность Тито, его способность к независимым суждениям беспокоили Сталина и НКГБ. В отличие от создававшихся еще народных демократий югославские партизаны завоевали свою победу в борьбе с немецкими и итальянскими армиями практически без посторонней помощи. Вскоре после Дня Победы Тито заявил: «Мы больше ни от кого не будем зависеть.» В конце войны Сталин предпочел бы, чтобы раньше времени не раздражать западных союзников, создать коалиционное правительство, состоящее из представителей Национального комитета Тито и королевского правительства в изгнании во главе с Иваном Шубашичем, которое находилось в Лондоне. Но Тито не предпринимал серьезных попыток выполнять свое собственное обещание, данное правительству в изгнании в конце 1944 года. Шубашич, хотя и получил пост министра иностранных дел, в октябре 1945 года подал в отставку в знак протеста против нарушения Тито договоренностей. Месяц спустя правительство Тито одержало убедительную победу на подтасованных выборах. Английские и американские представители, как и другие иностранные наблюдатели, были уверены, что на свободных выборах коммунисты потерпели бы разгромное поражение.

Первое разногласие между Югославией и СССР касалось вмешательства НКГБ во внутренние дела Югославии и огласки не получило. До этого были столкновения между советником НКГБ в Белграде генерал-лейтенантом Тимофеевым и руководителем службы безопасности в правительстве Тито Александром-Лека Ранковичем. Запугать Ранковича было непросто. В 30-е годы он сидел в югославских тюрьмах, где его нещадно били. В гестапо, куда он попал в 1941 году и был освобожден в результате отважного рейда партизан, его тоже пытали. Войну он закончил Директором бюро народной защиты (ОЗНА) в Министерстве вооруженных сил правительства Тито. В феврале 1946 года стал министром внутренних дел, сохраняя за собой руководство ОЗНА, которое месяц спустя было переименовано в Управление государственной безопасности (УДБА), хотя его и продолжали называть прежним, крайне непопулярным названием. Джилас пишет, что у Ранковича советник Тимофеев «не проявлял неожиданного прилива дружеских чувств, столь характерного для русских»:

«Тимофеев входил в кабинет Ранковича серьезным и обеспокоенным. Выходил он в зависимости от разговора ободренным и веселым, если обсуждались вопросы сотрудничества, или злым и напуганным, если Ранкович нападал на него с доказательствами вербовки югославских граждан советскими органами. Все вопросы обсуждались детально и подробно, несмотря на слабый русский Ранковича и еще более слабый сербский Тимофеева. Вдруг раскрывался очередной случай вербовки, и Ранкович снова начинал обвинять Тимофеева, который выдвигал одни и те же доводы — это частный случай, вина какого-то агента, а не государственная политика и уж, конечно же, не его, Тимофеева, приказ».

На самом же деле вербовка югославских агентов была в послевоенные годы основной задачей НКГБ/МГБ в этой стране. Два агента были в кабинете министров Тито. Министр промышленности Андрийя Хебранг, бывший партизанский лидер в Хорватии, которого НКГБ взял на шантаже, узнав, что в гестапо под пытками он предал некоторых своих товарищей. Стретен Жуйович, министр финансов, также был советским информатором. В 1945 году произошел случай, особенно разозливший Тито, который в то время еще не подозревал о советских агентах среди своих министров. НКГБ попытался соблазнить и завербовать Душицу Перович, женщину, которая руководила югославской криптографией. Когда Ранкович доложил о случившемся, Тито взорвался: «Шпионской сети мы здесь не потерпим. Надо объяснить им это сейчас же.» Тито лично жаловался советскому послу и главе советской военной миссии.

Хотя Тито сопротивлялся вмешательству НКГБ, он сам широко пользовался методами этой организации. За четыре военных года погиб каждый десятый из пятнадцатимиллионного населения Югославии. Тито и коммунисты победили не только немцев и итальянцев, но и в чудовищно жестокой гражданской войне. После победы ОЗНА начала террор против «четников» Михайловича и других бывших оппонентов. Доктор Милан Грол, бывший член королевского правительства в изгнании, провозгласил в 1945 году, когда был еще вице-премьером: «Это не государство, это бойня.» Самого Михайловича поймали в 1946 году, после того, как один из его командиров, схваченный и завербованный ОЗНА, выманил его из убежища. Михайловича судили показательным судом и казнили. Джилас позднее писал: «Итоги проникновения секретных служб во все сферы жизни — просачивание во все ее поры, внедрение в семейную и личную жизнь, были губительны и для руководящей партии». Английский обозреватель Фрэнк Уоддамс писал в 1946 году:

«ОЗНА осуществляла полный контроль над жизнью, свободами и собственностью всех граждан, и если она решала кого-то арестовать, бросить в тюрьму без суда, выслать или „уничтожить“, никто не мог протестовать или спрашивать о причинах. В этом причина всеобщего ужаса населения».

Показательные процессы 1947 года «сорвали маски» со множества «шпионов на службе иностранного империализма» из числа «четников», «капиталистической нечисти», католической церкви и других противников режима.

В руководстве Югославской КП чувство единения с Советским Союзом и с нарождающимися сталинистскими народными демократиями возобладало над возмущением по поводу вмешательства МГБ. Даже в начале 1948 года, когда до жесткой конфронтации оставалось всего несколько месяцев, никто о ней даже не подозревал. В сентябре 1947 года на первой встрече Коминформа, послевоенного преемника Коминтерна, Югославию поставили в пример другим, менее решительным партиям. Белград был избран как местоприбывание секретариата Коминформа. Основной причиной конфликта в начале 1948 года, с югославской стороны, явилась попытка советников из СССР в югославской армии поставить под сомнение лояльность высшего командного состава. По свидетельству будущего представителя Югославии в ООН Алекса Беблера, «по сталинскому приказу русские все глубже и глубже проникали в организацию нашей армии. С этого и начались неприятности.» Раскол был задуман советской стороной. Из всех признаков независимости Тито наибольшее опасение вызывал, видимо, его план создания Балканской федерации, которую Сталин, похоже, расценил как потенциальную угрозу советской гегемонии. В марте 1948 года Советский Союз отозвал своих военных и гражданских советников и раздраженно обвинил югославскую партию в том, что она пропитана идеологической ересью и английскими шпионами. 28 июня Коминформ исключил югославов и призвал «здоровые элементы» в партии свергнуть руководство.

Сталин сильно преувеличил свои возможности. Как вспоминал Хрущев, он похвалялся: «Мне достаточно шевельнуть мизинцем, и Тито исчезнет». Когда это не удалось, он «тряс всем, чем мог», но положение Тито в партии, армии и государственном аппарате было прочнее, чем у лидеров других народных демократий. УДБА и МГБ начали беспощадною разведывательную войну. Были оперативно арестованы два советских агента в кабинете министров Тито, Хебранг и Жуйович. Трое югославских офицеров, завербованных советской разведкой, были схвачены при попытке перехода румынской границы. Даже в охране Тито обнаружили советских агентов. Джилас пишет, что существовал заговор МГБ «с целью уничтожения всех членов Политбюро из автоматов, когда они играли на биллиарде на вилле Тито.» Террор, который применила УДБА против «предателей» из Коминформа, соперничал с террором НКВД в 30-е годы, правда, по жестокости, а не по масштабам. Летом 1948 года Джилас сказал Ранковичу: «Мы обращаемся с последователями Сталина так, как обращались с его врагами.» Ранкович, почти в отчаянии, ответил: «Не говори так! Вообще не говори об этом!» Позднее Ранкович признал, что 12.000 подозреваемых (причем во многих случаях безосновательно) сторонников Ста тана и Коминформа были отправлены в концлагерь на Голи Оток (Пустой остров). В действительности их, наверное, было значительно больше. Джилас писал: «Заключенных в лагере ждали злоба и позор. Беспредельная злоба и вечный позор.» При погрузке на судно заключенных бросали в трюм вниз головой, а на выходе их избивали стоявшие в две шеренги охранники и заключенные лагеря. В лагере их постоянно оскорбляли и унижали, их окунали головой в нечистоты, если они не каялись в своих истинных или вымышленных ересях и преступлениях.

Первым значительным успехом МГБ в его тайной войне против УДБА стала организация в Албании путча против Тито. Вплоть до разрыва с Тито Сталин соглашался с тем, чтобы Албания оставалась сателлитом Югославии. Во время Второй мировой войны югославские «советники» реорганизовали Албанскую коммунистическую партию под руководством Энвера Ходжи в качестве генерального секретаря и Кочи Дзодзе на посту министра иностранных дел в контролируемом коммунистами правительстве. «Без борьбы народов Югославии, — говорил Ходжа после войны, — сопротивление малочисленного албанского народа было бы невозможно.» Под давлением ОЗНА албанская партия была очищена от «уклонистов» и «троцкистов»: Анастас Людо, глава коммунистической организации молодежи, расстрелян за «левый уклонизм»; Лазарь Фундо, один из основателей Албанской коммунистической партии, возвратившийся в 1944 году из советской ссылки и растерявший там былые иллюзии, избит до смерти на глазах английской военной миссии; Мустафа Гжиниши, член Политбюро, казнен за создание единого антифашистского фронта с «буржуазными» группами.

Из войны Албанская коммунистическая партия вышла практически в виде отделения югославской партии. Албанская секретная служба «Сигурими» находилась под таким же жестким контролем ОЗНА, как секретные службы других восточноевропейских стран под контролем НКГБ. Ходжу все более беспокоила угроза со стороны его соперника Дзодзе, который, занимая пост министра внутренних дел, руководил «Сигурими» и пользовался расположением Тито. В мае 1947 года Дзодзе устроил показательный процесс над девятью антиюгославски настроенными членами Народного собрания. Всех приговорили к длительным срокам тюремного заключения за «подрывную деятельность». На организационном заседании Коминформа в августе 1947 года Албанию представляла югославская партия. Четыре месяца спустя Сталин сказал Джиласу: «Вы должны проглотить Албанию, и чем быстрее, тем лучше!».

Советско-югославский конфликт 1948 года помог Ходже выиграть у Дзодзе борьбу за власть. В то время, когда советские советники покидали Белград, офицеры МГБ устремились в Тирану. После разрыва Тито с Москвой Ходжа распорядился немедленно выслать всех югославских служащих и набросился на своего соперника. Дзодзе предпринимал безуспешные попытки спастись, прикрываясь верностью Советскому Союзу. Он и его сторонники были арестованы, а пост министра внутренних дел занял просоветски настроенный Мехмет Шеху, который с помощью советников из МГБ провел чистку и реорганизацию «Сигурими». Через пять месяцев допросов и пыток в «Сигурими» под наблюдением советников из МГБ Дзодзе и его сторонники дали подробные показания. В марте 1949 года Дзодзе прибыл в Москву, чтобы обсудить ход подготовки к показательному суду над «Кочи Дзодзе и его бандой», который начался два месяца спустя. Дзодзе признался, что во время войны был завербован английской и американской разведками, что глава английской военной миссии сказал ему еще в 1943 году, что Тито был английским шпионом и что он принимал участие в заговоре с целью поглощения Албании Югославией. В июле 1949 года Дзодзе расстреляли за эти мнимые преступления.

Суд над Дзодзе и его казнь стали прелюдией к целой серии показательных судов над реальными (а чаще) мнимыми соучастниками Тито, организованных МГБ в большинстве стран Восточной Европы. Вплоть до смерти Сталина в 1953 году Тито слыл, вслед за Троцким, великим еретиком. Но, в отличие от предшественника, он вышел невредимым и даже победителем из пятилетней войны с МГБ. В то же время МГБ добилось нескольких замечательных успехов в борьбе с западными разведслужбами. Но, как и в случае с НКВД в 30-е годы, значительная часть энергии МГБ расходовалась на борьбу с воображаемым врагом.

Глава X Холодная война. Сталинский этап (1945—1953)

С конца Второй мировой войны в НКГБ/МГБ Соединенные Штаты стали именоваться не иначе, как «главный противник». Сорок лет спустя, когда Гордиевский исполнял в Лондоне обязанности резидента, это выражение все еще активно использовалось. Великобритания, основной объект интересов НКВД до войны, в связи с уменьшением ее значения в послевоенном мире, отошла после 1945 года на второе место.

В годы Второй мировой войны, когда все усилия англичан и американцев (в Советском Союзе, правда, утверждают, что уже и тогда они были вовлечены в холодную войну) были направлены на войну в Европе и на Тихом океане, и русская разведка работала на Западе с меньшими помехами, чем когда бы то ни было. С окончанием войны у Московского центра появились новые проблемы. Первой, как это ни странно, стала демобилизация американских и английских разведывательных подразделений. Принятое президентом Трумэном в сентябре 1945 года решение о ликвидации ОСС лишило НКГБ многих агентов проникновения в секретных службах «главного противника». После создания в 1947 году Центрального разведывательного управления (ЦРУ) советской разведке пришлось начинать с нуля, причем проникновение в ЦРУ было делом гораздо более сложным, чем проникновение в ОСС. В Англии послевоенная ликвидация Министерства информации и СОЕ лишило Питера Смоллета и Джеймса Клагмана их влиятельных постов. Смоллет снова сменил имя на Смолку и возвратился к занятиям журналистикой в Вене, а Клагман демобилизовался и вернулся к своей карьере военного коммуниста, став впоследствии официальным историком партии. Демобилизация лишила Центр единственного агента в МИ5 и двух агентов в СИС. Энтони Блант ушел из МИ5 с разрешения НКГБ. В докладах его кураторов времен войны Анатолия Горского и (с лета 1944 года) Бориса Кротова постоянно говорилось о его усталости и стрессе, вызванных добыванием тысяч документов каждый месяц. К концу воины Москва решила, что дальнейшая работы Бланта в МИ5 связана с серьезным риском. Руководитель ИНУ Фитин написал на досье Бланта осенью 1945 года:

«Этот агент провел в годы войны столь огромную, титаническую работу, что, должно быть, совершенно измотан. Мы должны оставить его в покое на пять-десять лет».

«Незадолго до ухода Бланта из МИ5 в ноябре 1945 года и возвращения в мир искусств в качестве хранителя картин Его Величества, а затем (с 1947 года) директора Института Куртолда, многолетнее напряжение двойной жизни выразилось весьма необычно. Блант сказал своему коллеге полковнику Робертсону: „Ну что ж, мне доставляло удовольствие передавать русским имена сотрудников МИ5.“

Фитин, похоже, надеялся, что Лео Лонг, которого Блант вел во время войны, станет его преемником в секретной службе. Но Лонг перешел из МИН в военном министерстве в Британскую контрольную комиссию в Германии, где стал заместителем директора по разведке. В 1946 году Блант рекомендовал его на руководящую должность в МИ5, но отборочная комиссия выбрала, причем с небольшим преимуществом, другого кандидата. После этого Лонг быстро отошел от дел и противился попыткам Центра установить с ним постоянный контакт. Центр объяснил отказ Лонга, с одной стороны, тем, что Блант не мог быть его куратором, а с другой — изменениями в семейной жизни. Первая женитьба Лонга на коммунистке оказалась неудачной. Теперь он женился вновь и был занят семьей. Среди эпизодических поручений Центра, которые Блант продолжал выполнять, было две-три поездки в Германию для получения от Лонга разведцанных.

Как и большинство агентов, завербованных во время войны, Кэрнкросс был также демобилизован. В отличие от Филби отношения с коллегами из секретных служб после его перехода в 1943 году из Блечли-парк в штаб-квартиру СИС в Бродвей билдингз не сложились. Дэвид Футмен, шеф политической разведки СИС, который руководил управлением Кэрнкросса в последний год войны, считал его «странным человеком, к тому же задиристым.» Кэрнкросс, однако, не ушел в полуотставку из советской разведки, как это сделал Блант. После войны он возвратился на прежнее место работы — в Министерство финансов — и продолжал ежемесячно поставлять информацию своему куратору Борису Кротову. Двое других членов «великолепной пятерки», Гай Берджесс и Дональд Маклин, заняли влиятельные посты в другой престижной части Уайтхолла — в государственном департаменте. В 1946 году Берджесс стал личным помощником Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел послевоенного лейбористского правительства Эрнеста Бевина. Маклин между тем восстановил свою репутацию честолюбивого молодого дипломата в посольстве в Вашингтоне. Тем не мeнee, советскому проникновению в англо-американские разведывательные службы был нанесен сильный удар. В результате ликвидации ОСС Центр остался практически без единого высокопоставленного источника в Вашингтоне, а после закрытия СОЕ, ухода Бланта из МИ5 и Кэрнкросса из СИС в Лондоне остался всего один крупный агент. Это был, пожалуй, самый замечательный из членов «великолепной пятерки», а быть может, и наиболее талантливый агент проникновения в истории КГБ. Ким Филби — единственный из мобилизованных в СИС агентов — получил после войны награду за свою работу. Коллеги видели его на месте «С» — главы секретной службы.

Помимо утраты ведущих агентов в английской и американской спецслужбах, НКГБ после войны пришлось пережить и два серьезных случая предательства в Северной Америке и не менее серьезную попытку в Турции. В ноябре 1945 года Элизабет Бентли начала выдавать ФБР информацию об операциях НКГБ в Соединенных Штатах. Ее предательство, в свою очередь, заставило ФБР впервые серьезно расследовать свидетельства Чемберса о советском шпионаже в предвоенные годы. Несмотря на то, что на большинство указанных Бентли и Чемберсом агентов не удалось набрать надежных доказательств для передачи дела в суд, для НКГБ они интерес практически потеряли. Вплоть до 1949 года, когда Филби приехал в Вашингтон и успокоил Центр, Москва опасалась, что ФБР удастся набрать достаточно доказательств и устроить большой процесс над бывшей группой Бентли. Из четырех наиболее важных агентов, указанных Бентли и Чемберсом, обвинение было выдвинуто лишь в отношении Элджера Хисса. Он ушел из госдепартамента и в начале 1947 года стал президентом фонда Карнеги, а в 1950 был приговорен к пяти годам тюрьмы за лжесвидетельство. Гарри Декстер Уайт, уйдя из Министерства финансов США, стал в 1945 году директором Международного фонда, а вскоре после дачи показаний комитету конгресса по антиамериканской деятельности летом 1948 года скончался от сердечного приступа. Дункан Ч. Ли, личный помощник генерала Донована в ОСС, и Лочлин Карри, бывший помощник президента Рузвельта, эмигрировали.

Мощный удар по советской разведке — такой же, как от Элизабет Бентли, нанес шифровальщик Игорь Гузенко, перебежавший в Оттаве в сентябре 1945 года. Побег Гузенко чуть не провалился. Когда он вечером 5 сентября обратился в редакцию «Оттава Джорнел» и в Министерство юстиции, ему сказали, чтобы приходил утром. Но и на следующий день никто не помог. Весь вечер Гузенко с женой и ребенком провели у соседей. Лишь около полуночи, когда люди НКГБ сломали дверь его квартиры, на помощь пришла полиция. Маккензи Кинг, премьер-министр Канады с 1935 года, относился к возможности шпионажа в собственной столице еще легкомысленнее Рузвельта. Вначале он просто не поверил. Когда же его наконец убедили, он записал в дневнике, как был поражен тем, что Советский Союз шпионил за своим союзником в войне:

«Я диктую эти строки и думаю о советском посольстве — всего через несколько домов, — которое оказалось центром заговора. Во время войны, когда Канада делала все, чтобы помочь русским и укрепить канадско-русскую дружбу, одна из русских служб занималась тем, что шпионила (за нами)… Просто удивительно, сколько у них было контактов среди людей, занимающих ключевые позиции в правительстве и промышленных кругах.»

Помимо раскрытия шпионской сети ГРУ в Канаде, Гузенко передал данные о советской системе шифров, дополнительные сведения о шпионской деятельности Элджера Хисса и Гарри Декстера Уайта, сведения, которые привели к осуждению в 1946 году британского атомного шпиона Алана Нанна Мея и дали наводку в отношении человека, скрывавшегося под псевдонимом Элли в английской разведке, которого, правда, так и не нашли вплоть до 1981 года, когда Гордиевский, получив доступ к досье Элли в КГБ, узнал, что это был Лео Лонг.

Неудачная попытка перебежать в Стамбуле причинила деятельности НКГБ в Англии почти такой же ущерб, как предательство Элизабет Бентли в Соединенных Штатах. 27 августа 1945 года заместитель резидента НКГБ в Турции Константин Волков, работавший под крышей вице-консула, направил английскому вице-консулу господину Ч. Х. Пейджу просьбу о безотлагательной встрече. Пейдж не ответил, и тогда 4 сентября Волков явился лично и попросил о политическом убежище для себя и своей жены. В обмен на политическое убежище и 50.000 фунтов стерлингов (по ценам 1990 года это около миллиона фунтов) он предлагал важные досье, документы и информацию, собранные им во время работы в британском отделе ИНУ в Центре. Он утверждал, что среди наиболее важных советских агентов времен войны двое находились в Министерстве иностранных дел, а семеро «в британской разведывательной службе», причем один из них «исполнял обязанности руководителя отдела британской контрразведки в Лондоне». Волков настаивал на том, чтобы о его действиях сообщили в Лондон не по радиосвязи, а дипломатической почтой, поскольку все радиосообщения между Лондоном и посольством в Москве расшифровываются уже в течение двух с половиной лет.

19 сентября Филби с ужасом узнал из дипломатической почты, поступившей из Стамбула, о попытке Волкова. Упоминание о «руководителе управления контрразведки», указывало, быть может правильно, на него. «В тот вечер, — писал Филби в своих мемуарах, — я допоздна задержался на работе. Ситуация требовала срочных, чрезвычайных действий.» Под «срочными действиями» подразумевалась, несомненно, встреча с оператором Борисом Кротовым. Это был один из самых опасных моментов в жизни Филби. Если бы не удача, Гузенко две недели назад не удалось бы перебежать в Оттаве. Чуть больше везения, и Волков сумел бы раскрыть Филби, нанести «великолепной пятерке» сильный удар. Волкову не повезло потому, что английский посол в Стамбуле находился в отпуске, а временный поверенный настолько презирал шпионаж, что не поставил в известность местного резидента СИС Сирила Мэчри, который почти наверняка понял бы важность Волкова и устроил бы ему побег.

Сразу же после встречи с Филби вечером 19 сентября Кротов сообщил в Центр о попытке Волкова. Через день консульство Турции в Москве выдало визы двум «специалистам» из НКГБ, которые выступали как дипкурьеры. 22 сентября в Лондоне решили, что Филби необходимо лично разобраться с делом Волкова. Задержавшись в пути, Филби прибыл в Стамбул лишь 26 сентября. По версии, которую Филби и НКГБ разработали для Запада, Волкова вывезли из Стамбула «через несколько недель». На самом же деле Волков и его жена, заколотые лекарствами до беспамятства, были доставлены в самолет в сопровождении охранников из НКГБ за два дня до прибытия Филби.

В своих мемуарах Филби вспоминает, как на обратном пути в Лондон он спокойно готовил отчет, в котором предлагал различные объяснения неудачи, которой закончилась попытка Волкова: пьянство, неосторожность, прослушивание НКГБ его квартиры, неожиданное изменение решения. «Другая версия — что русских предупредили о намеченном побеге — не имела никаких доказательств. Ее не стоило включать в отчет.» После бегства Гузенко прошло совсем немного времени, и вся история с Волковым так обеспокоила Филби возможностью скорого провала, что он решил в своем отчете дискредитировать Волкова. Когда копия этого отчета пришла в Центр, там всерьез забеспокоились.

Желание Волкова перебежать Филби объяснял тем, что тот был «изменником», чье «предательство» было раскрыто НКГБ, — весьма необычная манера для офицера СИС говорить о перебежчике. В своем стремлении дискредитировать информацию Волкова о внедрении советских агентов, которая могла подвести и к нему самому, Филби весьма пространно уверял в ненадежности сведений, которые Волков обещал передать. Он удивлялся, например, тому, что Волков не смог дать криптологической информации, хотя и уверял в советских успехах по дешифровке английских шифров за последние два года. Грубые попытки Филби дискредитировать Волкова резко контрастируют с той отработанной версией, которую он позже подготовил для своих мемуаров в Москве. Оказавшись под угрозой провала впервые после прихода в СИС, Филби был сильно напуган. В то время он был настолько вне подозрений, что история с Волковым ему не угрожала, но после бегства Берджесса и Маклина в 1951 году досье вытащили на свет божий, и его неудачная попытка дискредитировать Волкова стала важной частью обвинения против него.

Наибольшая потенциальная угроза послевоенным операциям Московского центра на Западе исходила от нарушения шифровой безопасности в последний год войны. В 1944 году ОСС заполучила 1.500 страниц шифровальных тетрадей НКВД/НКГБ, захваченных финнами. Хотя оригинал по настоянию президента Рузвельта вернули в Москву, Донован сохранил копию. Сами по себе тетради большого интереса для западных криптологов не представляли. При зашифровке посланий НКВД/НКГБ вначале каждое слово или даже букву записывали в виде пятизначного числа из шифровальной тетради. Но затем шифровальщик в резидентуре НКГБ добавлял в каждую группу еще пять знаков из серии случайно отобранных цифр, указанных в «разовой тетради», второй экземпляр которой был только в Московском центре. Если использовать «разовую тетрадь» лишь однажды, как того и требовали инструкции Центра, шифр «расколоть» практически невозможно. Но в последний год войны количество информации, передаваемой резидентурами из Соединенных Штатов и Англии, было столь велико, что Центр иногда направлял «разовые тетради» вторично. Говорят, шифровальщика, виновного в этом, потом расстреляли. В конце войны было еще два случая нарушения обычно очень строгого шифрового режима. ФБР в 1944 году перехватило незашифрованные тексты нескольких донесений НКГБ из Нью-Йорка в Москву. Игорь Гузенко после своего побега в сентябре 1945 года рассказал о принципах шифрования, применяемых НКГБ и ГРУ.

Решающий прорыв в использовании разгаданных советских шифров был сделан в 1948 году блестящим криптологом Мередитом Гарднером. Гарднер служил в отделе службы безопасности армии США (АСА), который через год был преобразован в отдел службы безопасности вооруженных сил, предшествовавший Национальной службе безопасности (НСА), созданной в 1952 году. Гарднер был замечательным лингвистом и криптологом. Утверждают, что он за три месяца изучил японский язык, чтобы работать с японскими кодами и шифрами во время войны. В течение 1948 года ему удалось разгадать некоторые фрагменты шифровок НКГБ в Центр и из Центра, переданных в последний год войны. У Роберта Лампера из ФБР после первой встречи осталось о Гарднере впечатление как о «высоком, нескладном, неразговорчивом, очевидно, интеллигентном молодом человеке, который не любил говорить о своей работе, опасаясь сказать больше того, что ФБР знало из имевшихся у них фрагментов». В последующие годы было полностью или частично дешифровано несколько тысяч шифровок НКГБ (под кодовым названием «Венона»). Тайну «Веноны» и методы Гарднера по ее дешифровке выдал русским в 1948 году шифровщик АСА Уильям Уэйсбанд, завербованный МГБ за два года до этого. Предательство Уэйсбанда раскрылось в 1950 году. Хотя ему и дали год тюрьмы за неявку в суд, по обвинению в шпионаже его не судили. АСА и ее английский партнер ШКПС решили, что «Венона» слишком дорогой секрет, чтобы рисковать им, вынося в суд, пусть и при закрытых дверях.

Центру стало совершенно ясно, что «Венона» представляет собой целую серию мин с часовым механизмом потенциально чудовищной разрушительной силы для его шпионской сети. Поскольку не было известно, какие из шифровок конца войны были расшифрованы, нельзя было определить, когда и где мина сработает. Частично проблему решил Ким Филби, став в октябре 1949 года офицером СИС по связи в Вашингтоне. Меридит Гарднер позже грустно вспоминал, как Филби стоял у него за спиной и, попыхивая трубкой, с восторгом следил за ходом дешифровки русских сообщений. Вплоть до своего отъезда в июне 1951 года Филби благодаря своему доступу к материалам «Веноны» всегда успевал предупредить Центр о том, что вокруг кого-то из агентов сжимается петля.

«Венона» причинила серьезный ущерб советской разведке даже в такой далекой стране, как Австралия. До открытия первой советской дипломатической миссии в Канберре в 1943 году, Австралия практически не фигурировала в числе объектов советской разведки. Впоследствии, однако, резидентура НКГБ под руководством Семена Макарова (1943—1949) быстро проникла в Министерство иностранных дел, которое было важным источником английской и австралийской секретной документации, включая доклады Генерального штаба. Два наиболее важных агента Макарова в Министерстве иностранных дел были раскрыты благодаря «Веноне».

В начале 1948 года группа сотрудников МИ5 во главе с генеральным директором сэром Перси Силлитоу, в состав которой входил также будущий генеральный директор Роджер Холлис, прибыла в Австралию для расследования случаев внедрения советских агентов. С целью защиты источника они создали в Канберре впечатление, что получили информацию не от перехвата, а от английского агента в советской разведке. Первым в Министерстве иностранных дел раскрыли Джима Хилла, известного по сообщениям «Веноны» под псевдонимом «Турист». Он был братом ведущего адвоката-коммуниста. С помощью «Веноны» удалось установить номер дипломатической телеграммы, которую Хилл передал русским, и таким образом доказать его вину. Наводки, полученные в результате перехвата, помогли выявить и другого советского агента по кличке «Бур», которым оказался дипломат-коммунист, ушедший после случившегося из Министерства иностранных дел в ООН, а затем попросивший политического убежища в Праге. В годы холодной войны советское проникновение в австралийские внешнеполитические и внутренние органы, похоже, не возобновлялось. Перебежавший в 1954 году резидент КГБ Владимир Петров свидетельствовал, что его резидентуре удалось добиться лишь незначительных успехов.

Ущерб, нанесенный действиям советской разведки на Западе демобилизацией, перебежчиками и дешифровками «Веноны», вызвал в Московском центре особую тревогу по поводу двух связанных между собой областей разведдеятельности.

Первое — это проникновение в высокие сферы «главного противника». Поколение времен холодной войны не имело той веры в «тысячелетние советы», которая вдохновляла тысячи талантливых молодых американских идеалистов в годы депрессии и Второй мировой войны. Пока что известно об успешных советских операциях по проникновению в послевоенные годы в низшие и иногда средние уровни власти в Вашингтоне. У таких известных агентов, как Элджер Хисс в Государственном департаменте, Гарри Декстер Уайт в Министерстве финансов, Дункан Ч. Ли в разведке или Лочлин Карри в Белом доме, преемников не оказалось. Неизвестно пока и о неосознанном агенте уровня Гарри Гопкинса.

Ко времени создания ЦРУ в июле 1947 года стали широко применяться столь эффективные методы проверки, что массовое внедрение советских агентов, какое произошло в ОСС, стало невозможным. Начиная с Уильяма Уэйсбанда, наибольший урон советские спецслужбы могли нанести американской разведке не столько в проникновении агентов, сколько путем перехвата и дешифровки. Проблемы вербовки усугублялись неумелой работой первых советских послевоенных резидентов в Вашингтоне. Григорий Григорьевич Долбин, ставший резидентом в 1946 году, отличался явной некомпетентностью еще до того, как стал проявлять признаки сумасшествия (в Центре объясняли это последствиями врожденного сифилиса). Его отозвали в 1948 году. Преемник Долбина Георгий Александрович Соколов до разрыва в конце 1947 года советско-бразильских отношений был резидентом в Рио-де-Жанейро. Обозленная толпа провожала его тухлыми яйцами и помидорами. Из Вашингтона Соколова отозвали в 1949 году, как и Долбина, — за плохую работу.

Другой источник тревоги Московского центра был связан с ядерными исследованиями. Применение атомной бомбы против Японии в августе 1945 года, порожденное этим чувство военного превосходства «главного противника» вывело атомные секреты на первое место в системе приоритетов советской разведки. После Хиросимы Сталин вызвал в Кремль народного комиссара боеприпасов Бориса Львовича Ванникова и его заместителей. К ним присоединился и Игорь Васильевич Курчатов — ученый, руководивший программой атомных исследований. «У меня к вам одно требование, товарищи, — объявил Сталин. — В кратчайшие сроки обеспечить нас атомным оружием! Вы знаете, что Хиросима потрясла мир. Нарушен баланс (сил)!» Пока Советский Союз не обретет ядерное оружие, ему будет грозить «большая опасность» с Запада».

До этого момента осуществление атомного проекта полностью контролировал Молотов. Однако за несколько месяцев до встречи у Сталина Курчатов направил Берии записку, в которой критиковал Молотова за неповоротливость и просил помощи. Записка была написана от руки — содержание ее было столь секретным, что Курчатов боялся отдать его машинистке, — но цель была достигнута. После Хиросимы Сталин поручил контроль за проектом Берии.

Смена руководства сказалась немедленно. Как вспоминает помощник Курчатова профессор Игорь Головин: «Организаторские способности Берии были в то время очевидны. Он был необычайно энергичен. Собрания не тянулись часами, решения принимались немедленно.» По указанию Берии на атомный проект привлекались рабочие только из ГУЛАГа. Головин отмечает, что ученые мало задумывались над тем, что используют рабский труд:

«В то время все наши мысли были заняты одним — создать атомную бомбу как можно раньше, до того как американская упадет на наши головы. Страх перед новой, атомной войной затмил все остальное. Это могут, подтвердить все мои современники».

Были, правда, ученые, относившиеся к руководству Берии более критично, чем Головин. Великий физик Петр Капица (впоследствии Нобелевский лауреат) 25 ноября 1945 года просил Сталина освободить его от занятий атомным проектом:

«Это верно, что в руках (у товарища Берии) дирижерская палочка. Прекрасно, но ученый все-таки должен играть первую скрипку, потому что скрипка задает тон всему оркестру. Главный недостаток товарища Берии в том, что дирижер должен не только размахивать палочкой, но и понимать что к чему. Именно этого Берии не хватает».

Берия, писал Капица, намерен просто скопировать американскую конструкцию бомбы. Капица же настаивал, правда, безрезультатно, что советские ученые должны разработать собственный, более дешевый и быстрый способ создания бомбы.

Капица жаловался, что Берия замкнулся на копировании американского варианта. К осени 1945 года многие секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки, были в руках русских. Берия жаждал большего и очень расстраивался послевоенным спадом в поступлении данных об атомных проектах Запада. Побег Гузенко в сентябре 1945 года привел к выявлению Аллана Нанна Мея и к введению более строгих мер безопасности в центрах атомных исследований. В результате демобилизации в феврале Дэвида Грингласса Центр лишился одного из двух своих агентов в Лос-Аламосе. Другой — Клаус Фукс — в июне 1946 года перешел из Лос-Аламоса на новую английскую атомную энергетическую установку в Харуэлле. Хотя он до 1949 года и оставался советским агентом, значение его снизилось. Принятый в августе 1946 года закон Макмагона о создании Комиссии по атомной энергии США (КПА) запрещал передачу Англии новой информации по ядерным исследованиям. Британское лейбористское правительство, лишенное материалов американских исследований, решило в январе 1947 года построить собственную атомную бомбу, но англичанам на это потребовалось на два года больше, чем русским.

Несмотря на закон Макмагона, у Дональда Маклина сохранялся в Вашингтоне ограниченный доступ к разведданным по атомным исследованиям, поскольку запрет на распространение научной информации не касался сырья или рассекречивания атомных исследований периода войны. Будучи официальным представителем английского посольства по политическим аспектам атомной энергетики, он получил допуск в КПА с правом посещать центр без сопровождающих. Позже выяснилось, что с лета 1947 года и до отъезда из Вашингтона он бывал в КПА 12 раз, иногда ночью. Из подготовленного КПА отчета о нанесенном ущербе следует, что он имел доступ к оценкам потребного количества урановой руды и прогнозам потребностей на период с 1948 по 1952 год, хотя позже оказалось, что последние были неточными.

Неудовлетворенный сокращением потока важнейшей информации о ядерных проектах, Берия приказал Курчатову направить через курьера МГБ письмо датскому физику-ядерщику Нильсу Бору и попросить его сообщить подробности новейших исследований в области атомной энергии, которые тот узнал в США. Бор через того же курьера ответил, что американцы отказали ему в доступе к информации, о которой просил Курчатов.

Сталин и Берия вплоть до первого успешного испытания атомной бомбы постоянно опасались, что агенты не сумели раскрыть какой-то из важнейших атомных секретов американцев, и без него советская атомная программа провалится. Пытаясь развеять скептицизм Сталина, Курчатов принес в его кремлевский кабинет ядерный заряд первой советской атомной бомбы — никелированный плутониевый шар диаметром около десяти сантиметров.

«А как мы узнаем, что это плутоний, а не кусок полированной стали? — спросил Сталин. — Почему он блестит? Для чего это зеркальное покрытие?»

«Заряд никелирован в целях безопасности. Плутоний крайне токсичен, а покрытый никелем опасности не представляет, — ответил Курчатов. — А чтобы убедиться, что это не кусок стали, попросите кого-нибудь дотронуться до него. Он теплый, сталь же была бы холодной.»

Сталин сам потрогал шар: «Да, он теплый. Он всегда теплый?»

«Всегда, Иосиф Виссарионович. Внутри него постоянно идет альфа-распад. Он-то и нагревает шар. Но если начать в нем мощную цепную реакцию, произойдет взрыв огромной силы.»

По крайней мере частично убежденный Сталин разрешил испытания первой бомбы. Берия же до последней минуты опасался, что несмотря на достижения советских ученых и успехи разведчиков, какой-то внутренний секрет бомбы от них ускользнул. 25 сентября 1949 года, буквально за десять минут до взрыва бомбы на полигоне в Казахстане, Берия сказал Курчатову: «Ничего не выйдет!» А когда произошел взрыв, он обнял и расцеловал ученого. Но был ли это действительно ядерный взрыв? Берия позвонил советскому наблюдателю, который присутствовал во время американских испытаний на атолле Бикини и спросил, похоже ли грибовидное облако на то, что он видел там. Получив утвердительный ответ, Берия позвонил Сталину. Трубку снял личный секретарь Сталина Поскребышев и сказал, что Сталин уже лег. Берия настоял, чтобы Сталина разбудили. «Иосиф, все нормально! — сказал Берия. — Взрыв был, как у американцев!» «Я знаю,» — ответил Сталин и повесил трубку. Рассвирепевший от того, что кто-то опередил его, Берия набросился на окружающих: «Даже здесь вы мне палки в колеса ставите! Предатели! Я вас всех в порошок сотру!»

Почти в тот же момент, когда прогремел первый советский атомный взрыв, Мередит Гарднер расшифровал послание НКГБ 1944 года, в котором оказалась первая наводка на одного из важнейших советских атомных шпионов Клауса Фукса, занимавшего к тому времени пост заместителя научного сотрудника Харуэлла. В январе 1950 года Фукс сознался, и в апреле 1951 года был приговорен к четырнадцати годам лишения свободы. Свою работу на русских он описал в нескольких словах, которые дают полное представление о настроениях других советских агентов на Западе:

«Я воспользовался марксистской философией и разделил сознание на две части. В одной я позволял себе заводить друзей, иметь личные отношения…. Я чувствовал себя свободно и счастливо с другими людьми, не опасаясь раскрыться, потому что знал: если подойду к опасной черте, вторая часть моего сознания остановит меня…. В то время мне казалось, что я стал „свободным человеком“, потому что я научился с помощью второй части сознания полностью освобождать себя от влияния окружающего меня общества. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что самым правильным наименованием для этого состояния будет „контролируемая шизофрения“.

Во время ареста Фукса другой атомный агент, Бруно Понтекорво, также работал в Харуэлле. Проведенное службой безопасности расследование выявило, что у Понтекорво было несколько родственников коммунистов, но не дало никаких свидетельств его участия в шпионаже. Когда летом 1950 года в Соединенных Штатах начались аресты атомных шпионов, центр решил не рисковать и вывез Понтекорво вместе с семьей в Советский Союз по хорошо проверенному маршруту — через Финляндию. Понтекорво сделал блестящую карьеру в советской ядерной физике, получил два ордена Ленина и множество менее значительных наград. Он неизменно отрицал свое участие в атомном шпионаже.

Помимо того, что «Венона» привела к провалу Фукса, с ее помощью были получены первые наводки на американских атомных шпионов Джулиуса и Этель Розенберг, которых впоследствии арестовали. В дешифрованном в феврале 1950 года сообщении 1944 года говорилось об агенте, работавшем на вспомогательной должности в Лос-Аламосе. Позднее появились указания на то, что этим агентом был брат Этель Розенберг Дэвид Грингласс, который в июне 1950 года сознался и выдал Джулиуса Розенберга. На допросе Грингласс рассказал (об этом, правда, публично нигде не заявлялось), что Розенберг похвалялся ему, что руководит советской шпионской сетью, поставляющей не только секреты разработок в области атомной энергии, но и другие разведданные о научных и технических достижениях, в том числе о предварительных исследованиях в сфере космических спутников.

В отличие от английских атомных шпионов Наина Мея и Фукса, Розенберги до. самого конца красноречиво, а порой и трогательно уверяли в своей непричастности к шпионажу. В апреле 1951 года их приговорили к смертной казни — единственных из всех советских агентов на Западе. 19 июня 1953 года, после двух лет безуспешных апелляций, они скончались по очереди на одном и том же электрическом стуле в нью-йоркской тюрьме Синг Синг. В последнем письме своему адвокату Этель писала: «Мы первые жертвы американского фашизма. С любовью, Этель.» Мужество, с которым они пошли на смерть, их любовь друг к другу и к двоим сыновьям, жуткая мерзость казни укрепили мировое общественное мнение в том, что была допущена судебная ошибка. После каждого включения тока сорок репортеров, тюремных служащих и других свидетелей тошнило от вони горящего мяса, мочи и кала. Даже после разряда в 2.000 вольт Этель еще подавала признаки жизни, и потребовалось еще два разряда.

Розенберги продемонстрировали идеалистическую веру в то, что Советская Россия, а вернее, их мифологическое представление о ней, являет собою надежду всего человечества, которая все еще вдохновляет наивных верующих на Запад, несмотря на ужасы сталинизма. И Этель, и Джулиус были искренними, отважными советскими агентами, которые считали, что сослужат лучшую службу своему делу, если будут отрицать причастность к нему. Даже после казни КГБ своими «активными действиями» продолжало поддерживать веру в то, что они стали невинными жертвами антикоммунистической охоты на ведьм.

Но никакие «активные действия» КГБ не укрепили эту веру так, как это сделал сам руководитель охоты на ведьм сенатор Джозеф Маккарти. С того самого момента, как 9 февраля 1950 года он заявил, что имеет список 205 (в основном воображаемых) коммунистов, работающих в государственном департаменте, его поход против «красной чумы» способствовал зарождению во всем мире скептицизма в отношении реальности наступления советской разведки на «главного противника».

Неверие в виновность Розенбергов поддерживалось тем, что по обеим сторонам Атлантики из соображений секретности отказывались упоминать в суде о «Веноне». Тайна всплыла в 1980 году, но даже тогда «Венону» не признали официально ни в Англии, ни в Соединенных Штатах.

Первые годы холодной войны и вызванные «Веноной» проблемы совпали с периодом неразберихи в организации советских разведывательных операций. Причиной была отчасти борьба за власть в Кремле, а отчасти создание в июле 1947 года Центрального разведывательного управления. Доклады о создании ЦРУ, поступившие от резидента МГБ в Вашингтоне Григория Григорьевича Долбина и от советского посла Александра Семеновича Панюшкина, были тщательно изучены Сталиным и Политбюро.

Главной задачей ЦРУ были, как это указывалось в законе о национальной безопасности, представленном конгрессу в феврале 1947 года, координация и анализ разведданных, поступающих из различных источников. Хотя достичь этой цели не удалось, Молотов убедительно доказывал, что совместная гражданская и военная разведывательная система даст американцам значительные преимущества перед советской разрозненной системой. Решение он видел в объединении управлений внешней разведки МГБ и ГРУ. По мнению Сталина, предложение Молотова приводило еще к одному важному результату — к ослаблению влияния в органах безопасности Лаврентия Берии, чей протеже Абакумов возглавлял МГБ. Осенью 1947 года управления внешней разведки МГБ и ГРУ были объединены в новую организацию внешней разведки, Комитет Информации (КИ).

Хотя официально КИ находился под непосредственным руководством Совета Министров, назначение Молотова его первым председателем дало Министерству иностранных дел такую власть над разведывательной деятельностью за рубежом, какой оно никогда не имело. Молотов стремился еще более усилить контроль своего министерства путем назначения послов в некоторых крупнейших странах «главными легальными резидентами», наделив их правами руководить гражданскими (бывшее МГБ) и военными (бывшее ГРУ) резидентами. Перебежчик Илья Джирквелов весьма желчно замечает по этому поводу: «Реорганизация привела к большой путанице и неразберихе. Резиденты, профессиональные разведчики, шли на самые невероятные уловки, чтобы не информировать о своей работе послов, поскольку дипломаты имеют о разведке и ее методах лишь приблизительное, дилетантское представление…». Тем не менее, некоторые дипломаты взяли на себя руководство разведывательными операциями. Первым из них был Александр Панюшкин, советский посол в Вашингтоне с 1947 по 1951 год, который стал активным участником тайной войны против «главного противника». После путаницы, вызванной отзывом Григория Долбина, резидента в Вашингтоне с 1946 по 1948 год, и его преемника Георгия Соколова (1948—1949) — одного в связи с сумасшествием, а другого, как не справившегося с задачей, Панюшкин в течение года сам осуществлял оперативное руководство резидентурой. Следующий резидент в Вашингтоне Николай Алексеевич Владыкин (1950—1954) избегал серьезных конфликтов как с Панюшкиным, так и Центром. Панюшкин впоследствии возглавил Первое главное управление КГБ (иностранная разведка).

С 1947 по 1949 год первым заместителем председателя КИ Молотова по текущей деятельности был Петр Васильевич Федотов, вскоре после войны сменивший Фитина на посту главы И НУ. Федотов, как и Фитин, имел в Центре репутацию интеллектуала. Джирквелов пишет о нем: «От других высокопоставленных сотрудников КГБ его отличало то, что он не пренебрегал мнением других. Если кто-то был с ним не согласен, он не приказывал, а старался убедить собеседника.» Другой перебежчик из КГБ Юрий Носенко, напротив, считал, что гибкость Федотова объясняется частично его нерешительностью. Носенко вспоминает, что Федотов, прежде чем принять решение, часто держал у себя материалы по нескольку месяцев.

КИ стремился к унификации как перехвата, так и агентской работы. Зарубежный отдел Пятого управления МГБ (шифровка-дешифровка) был совмещен с таким же отделом ГРУ. В результате слияния образовалось Седьмое управление КИ во главе с бывшим руководителем Пятого управления МГБ полковником Алексеем Щеколдиным. Однако с момента создания КИ отличался нестабильностью. Почти все управления возглавили бывшие сотрудники ИНУ, и Генеральный штаб, как и следовало ожидать, стал жаловаться, что военной разведке отвели подчиненную роль. Летом 1948 года после продолжительных споров с Молотовым министру обороны маршалу Николаю Александровичу Булганину удалось вернуть всех сотрудников военной разведки в ГРУ. Абакумов, вероятно, с помощью Берии, начал продолжительную кампанию с целью вернуть себе контроль над остатками КИ. В конце 1948 года Управление советников в странах народной демократии было возвращено в МГБ. То же произошло с сотрудниками, работавшими по направлениям ЕМ (русская эмиграция) и СК (советские колонии за рубежом). КИ, тем не менее, сохранил контроль над большинством агентских операций и операций по перехвату и дешифровке, пока в конце 1951 года не был расформирован и снова передан в ведение МГБ.

В 1949 году потерявшего расположение Сталина Молотова сменил на постах министра иностранных дел и председателя КИ Андрей Вышинский — жестокий обвинитель на показательных процессах, бывший с 1943 года первым заместителем Молотова. Стиль руководства Вышинского строился, по его собственному признанию, на том, чтобы «держать людей в постоянном волнении.» Как вспоминает Андрей Громыко, его преемник на посту министра иностранных дел:

«Вызывая помощника, он начинал беседу с раздраженных обвинений, а то и с прямых оскорблений. В таком тоне он говорил даже с послами и посланниками. Он считал, что таким образом соперничает с Берией».

Еще с 30-х годов Вышинский сохранил фанатичное обожание Берии, которое, считает Громыко, было очевидно, даже когда он говорил по телефону. «Услышав голос Берии, Вышинский вскакивал с места. Сам разговор тоже заслуживает внимания. Вышинский говорил с Берией по телефону, склонившись, как перед господином.» При Вышинском влияние Берии в КИ резко возросло. Задумчивый, порой нерешительный Федотов, которого Молотов назначил руководить повседневной деятельностью КИ, сохранил пост заместителя председателя. Вместо него на должность первого заместителя пришел протеже Берии, более жестокий и решительный Сергей Романович Савченко, возглавлявший на Украине в годы войны НКВД и занимавший тот же пост в МГБ с 1946 по 1949 год. Похоже, что Савченко отчитывался не столько перед Министерством иностранных дел, сколько перед Берией. Вышинский принимал мало участия в деятельности КИ. На его место пришли два старших руководителя Министерства иностранных дел — вначале Яков Александрович Малик, а затем Валериан Зорин. Свидетельств того, что кто-либо из них играл более чем номинальную роль председателя КИ, не имеется.

Несмотря на частичное разрушение после войны советских агентурных сетей и на организационные неурядицы в Московском центре, война разведок между Востоком и Западом в первые годы холодной войны была в основном игрой в одни ворота. В то время как Москва сохранила на Западе разведывательные силы, у Запада в Москве не было ничего. С целью создания своих первых послевоенных агентурных сетей СИС, а позднее ЦРУ ориентировались прежде всего на проникновение через советские границы с использованием партизанских отрядов, боровшихся против сталинского режима. Почти все попытки проникнуть в Россию через границу от Балтики на севере до Турции на юге провалились в результате проведенных Центром обманных операций, подобных операции «Трест» в 20-е годы, когда западные разведслужбы попались в хитро расставленную ловушку. Когда в 1953 году Юрий Носенко пришел на работу во Второе главное управление МГБ (контрразведка), занимавшееся проведением таких операций, он прежде всего направился в учебный кабинет чекистов на Лубянке, где большая историческая экспозиция рядом с портретом Дзержинского посвящена операции «Трест.» Тут же, как святые дары «железному Феликсу», выставлены радио— и другое оборудование, которым пользовались агенты СИС и ЦРУ, проникшие в прибалтийские республики, Польшу, на Украину и другие приграничные районы.

Гарри Карр, который после войны курировал в СИС северные районы, до войны руководил базой в Хельсинки, а во время войны работал в Стокгольме, наиболее благоприятными дня проникновения СИС считал прибалтийские республики, переживавшие возвращение террора НКГБ/МГБ, прерванного в 1941 году вторжением немцев. Незадолго до конца войны с Германией он передал радиооборудование двум агентам, засланным в Латвию эмигрантской организацией для установления контакта с местными партизанами. С эмигрантами договорились, что СИС получит часть разведывательного «улова». Ночью 15 октября 1945 года катер СИС с четырьмя другими латвийскими агентами на борту перевернулся на подходе к берегам Курляндии. Агенты добрались до берега, но на следующей день часть их снаряжения выбросило на берег, и его обнаружил пограничный патруль. Через несколько недель их обнаружил НКГБ, но произошло это только после того, как они сообщили в СИС о благополучном прибытии. Во время войны НКГБ, как и англичане, использовал выловленных немецких агентов для передачи дезинформации. Майор Янис Лукашевич, тридцатипятилетний сотрудник Второго (контрразведка) отдела НКГБ Латвии, предложил использовать выловленных эмигрантских агентов для аналогичной игры. К тому времени, однако, когда предложение Лукашевича было принято, дознаватели в НКГБ так над ними «поработали», что для оперативной работы они уже не годились. Была и другая трудность — появление их в эфире после столь длительного молчания могло вызвать подозрения у СИС. Лукашевич добился разрешения привлечь к работе другого партизанского радиста Аугустаса Бергманиса, освобожденного из тюрьмы в обмен на согласие сотрудничать Он должен был использовать захваченные передатчик СИС и шифровальную тетрадь. Бергманис начал передачи в марте 1946 года. Он сообщил, что является латвийским партизаном, которому агенты незадолго до ареста отдали передатчик и коды. Бергманису потребовалось какое-то время, чтобы завоевать доверие СИС, но его передачи стали началом масштабной операции, которая могла подорвать всю деятельность СИС в Прибалтике.

В конце 1946 года в Латвии произошел еще один провал. У заброшенного в СССР в августе агента СИС Рихардса Занде вышел из строя передатчик. В ноябре база СИС в Стокгольме порекомендовала ему выйти на Бергманиса. «Встреча прошла успешно, — сообщил Занде Эриксу Томсонсу, который приземлился вместе с ним. — Я очень рад, что Бергманис не попал под контроль МГБ.» Руководителям Лукашевича, все еще опасавшимся, что если Занде и Томсонс останутся на свободе, английская шпионская сеть выйдет из-под их контроля, не хватило выдержки для проведения крупномасштабной обманной операции. В марте

1947 года Бергманис под диктовку Лукашевича передал в Лондон: «Большие неприятности. Занде и Томсонс арестованы. Мне удалось скрыться, но опасаюсь, что Занде выдаст. Всю деятельность прекращаю. Вызову вас, когда буду в безопасности.»

Несколько месяцев спустя Лукашевич возобновил операцию, завербовав латышского националиста Видвудса Свейца для проникновения в организацию антисоветских партизан. В октябре

1948 года Свейц «сбежал» на шведский остров Готланд, представился латышским партизаном и присоединился к группе беженцев, которых СИС и шведы готовили для разведывательных действий в Прибалтике. В мае 1949 года с пятью настоящими агентами СИС он высадился на берег у литовско-латвийской границы. Агентов СИС он сразу передал МГБ, троих тут же расстреляли. Свейц продолжал внедрение в латвийское сопротивление и докладывал МГБ о связях сопротивления с СИС. Через полгода в Латвии высадились еще два агента СИС — Витольд Беркис и Андрей Галдинс. Хотя их высадка осталась незамеченной, они тут же засветились, выйдя на контакт с Бергманисом, который поселил их в «безопасном месте», предоставленном МГБ. Бергис и Галдинс заявили, что они — первые из новой волны агентов, которые будут прибывать для установления контактов с партизанскими лидерами. После этого агенты стали прибывать каждые полгода на бывшем немецком корабле с немецким капитаном. Корабль имел максимальную скорость 45 узлов и действовал под прикрытием службы рыбоохраны Британской контрольной комиссии. Лукашевич считал, что настало время создавать фиктивное подполье по принципу «Треста». На этот раз его начальство дало согласие, в котором отказало двумя годами раньше. В течение зимы 1949—50 года подставная партизанская группа под кодовым названием Максис, возглавляемая майором МГБ Альбертом Бундулисом, проходила тренировку в Курземском лесу под наблюдением Лукашевича. В мае Беркис и Галданс перебрались в свой лагерь. Примерно в то же время МГБ перевербовало другого агента СИС Йонаса Дексниса, а агент Лукашевича Яан Эрглис отправился в Лондон для обсуждения планов будущих операций. В 1950 году с СИС связалась другая фиктивная партизанская группа под кодовым наименованием Роберте. Операции ЦРУ в Прибалтике также провалились в результате аналогичных обманных действий, хотя агенты забрасывались с воздуха, а не по морю.

Созданные группами Максис и Роберте благоприятные возможности так и не были использованы полностью. Во время Второй мировой войны английская разведка использовала систему «двойной крест», основанную на перевербовке агентов абвера для дезинформации немцев. В результате после высадки союзников Гитлер и военное командование в самый ответственный момент направили войска в другое место. Московский центр, напротив, не позволил Лукашевичу и его коллегам снабжать СИС какой бы то ни было информацией, кроме прошедшей в прессе. Ему даже запретили разрабатывать дезинформацию из опасения, что СИС потребует еще, и у нее возникнут подозрения. Естественным результатом этого стало разочарование Лондона в получаемых от балтийских операций разведданных. На запросы об информации Максис и Роберте отвечали так же, как «Трест», — они борцы за свободу, а не шпионы.

Растущее подозрение Лондона в отношении двух партизанских групп достигло предела, когда в 1954 году отдел науки СИС попросил пробы воды из реки, на берегу которой, как полагали, находится атомная электростанция. Радиоактивность доставленной пробы воды была так высока, будто воду брали из самого реактора. Вначале в СИС задумались, могло ли МГБ, проводя обманную операцию, так сильно ошибиться. По трезвому размышлению пришли к выводу, что именно это и произошло. Проведенное КГБ расследование показало, что были совершены и другие ошибки.

Так, на пути, которым якобы шел за пробой воды агент, был расположен крупный военный аэродром, о котором агент в своем отчете не упомянул. В ходе расследования выяснилось также, что ряд агентов проникновения КГБ в партизанских отрядах, которые ездили в Лондон, позже раскрыли СИС тайну операции. В результате КГБ получило лишь пропагандистский выигрыш. Эмигрантские агенты, высадившиеся в прибалтийских республиках (видимо, около 25 в течение 1949—1954 года), конечно же, не могли принести беспокойства сталинскому режиму. На проведение обманной операции, результатами которой он так и не воспользовался, КГБ затратил больше средств, чем СИС на провалившийся балтийский план.

Тем не менее, Лукашевич благодаря проведенной им операции получил звание генерала КГБ и был переведен в Московский центр. Как следует из явно сильно сокращенной его биографии, подготовленной для Запада в 1988 году, в 70-е годы он работал в Англии в качестве главы отдела «контрразведки» в советском посольстве. В действительности же с 1972 по 1980 год он под псевдонимом Якова Константиновича Букашева был резидентом КГБ в Лондоне. Безрезультатно проведя восемь лет в Лондоне, он был отправлен обратно в Латвию, где занял всего лишь майорскую должность (правда, с генеральским окладом) под прикрытием Министерства образования Латвии. В ноябре 1987 года он вместе с постаревшим Кимом Филби выступил по латвийскому телевидению по случаю семидесятилетия революции и для того, чтобы заявить, хотя оба знали истинную цену этому заявлению, что националистские демонстрации в Прибалтике были инспирированы СИС.

Обманная операция в Прибалтике, начавшаяся в 1946-м и завершившаяся в 1949 году, стала первой из серии подобных операций на других границах Советского Союза. Одну из крупнейших провели в Польше. В 1947 году МГБ при помощи УБ сумело ликвидировать остатки Армии Крайовой, которые продолжали бороться под названием «Свобода и независимость» (ВиН). В 1948 году по распоряжению советских советников УБ создало подложный вариант ВиН и в 1949-м отправило такого же фальшивого посланника к бывшим покровителям в Лондон с сообщением, что ВиН продолжает действовать. Начиная с 1950 года ЦРУ, которое в то время проводило политику поддержки в Восточной Европе антисоветских подпольных движений, начало с воздуха снабжать эту новую ВиН оружием, радиопередатчиками и золотыми монетами. Операция с ВиН, как и в случае с прибалтийскими республиками, не была использована полностью для передачи дезинформации. Утверждения, что ВиН представила обличающие фотографии о фиктивных нападениях партизан на полицейские участки и советские танки, чтобы оправдать поддержку ЦРУ, скорее всего ошибочны. Офицеры УБ, занимавшиеся операцией, утверждали позднее, что информация, которую они разрабатывали и передавали в ЦРУ, «вполне могла бы быть подготовлена в Лондоне или Париже на основании публикаций варшавских газет. Господа из секретных служб США не получили от нас даже такой информации, как цены на продукты или объемы поставок в какие-то города страны, которую они так хотели получить.» Фрэнк Визнер, глава отдела политической координации, который «вел» эту скрытую операцию ЦРУ, был, однако, убежден, что ВиН представляет собой серьезную угрозу коммунистическому режиму. Он даже, якобы, пришел к выводу, что ВиН не хватает только противотанкового оружия, «чтобы изгнать Красную Армию из Варшавы.»

Требования ВиН к американцам о помощи постоянно росли и достигли апогея, когда ВиН направила оставшуюся без ответа просьбу прислать американского генерала для организации польского сопротивления. Но в декабре 1952 года МГБ решило раскрыть фальсификацию. В издевательской двухчасовой радиопередаче по польскому радио рассказывалось, что миллион долларов, направленный ЦРУ для ВиН, попал к польским властям. Подставные лидеры ВиН (на самом деле сотрудники УБ) «признались», что еще два года назад поняли истинную сущность тех, кто их поддерживал, — это «люди, не имеющие никаких духовных ценностей», а агенты, «которых к нам засылали из-за границы, были просто искателями приключений, циничными наемниками, совершенно не думавшими о судьбе нашей страны и заботившимися лишь о собственных выгодах.» Поняв, что невозможно бороться «с народом… и одновременно действовать в интересах страны», они решили, что больше не станут «вербовать молодежь для секретных служб США… Последние наши усилия были направлены на то, чтобы воспрепятствовать американцам и их эмигрантским наемникам развивать шпионскую и подрывную деятельность против Польши.»

«После войны в Польше не совершалось ни одного преступления, в котором не были бы так или иначе замешаны разведслужбы США, будь то роль американского посла в антипольских планах Ватикана и реакционной части священнослужителей или постоянная радиобрехня десятков контролируемых США станций, или вербовка уголовников. Монополисты с Уолл стрит не упускают ни одной возможности, чтобы навредить нашей стране».

Помимо того, что этой операцией МГБ унизило ЦРУ, УБ под созданный шум ликвидировало остатки оппозиции, всем продемонстрировав бессмысленность сопротивления «народной власти.»

Основным центром сопротивления сталинскому правлению в послевоенное время была Украина. В 1947 году Организация украинских националистов (ОУН) заявила, явно сильно преувеличив, что в ее рядах 100.000 вооруженных бойцов. Однако к 1949 году, когда СИС и ЦРУ начали свои украинские операции, сколь-нибудь значительное сопротивление было уже разгромлено.

И ОУН, и ее конкурент Народно-трудовой Союз (НТС) — эмигрантская социал-демократическая организация, пользовавшаяся расположением ЦРУ, были под пристальным вниманием МГБ, которое внедрило в них своих агентов. Первые агенты СИС, заброшенные на Украину в 1949 году для установления контактов с ОУН, были арестованы МГБ; та же участь постигла и две другие группы на следующий год. База МГБ в пригороде Берлина Карлсхорст провела успешное внедрение агентов на базы НТС в Германии. Одной из наиболее удачных акций МГБ было использование офицера Советской Армии, бежавшего на Запад в ноябре 1949 года к любовнице немке. МГБ выследило его в Западной Германии и, угрожая неприятностями оставшейся в Советском Союзе семье, вынудило к сотрудничеству. По указанию МГБ он вступил в НТС, стал вскоре инструктором школы НТС, которая готовила агентов для заброски на Украину, и одновременно консультантом в американской военной разведке. Его выявили, когда московское радио сообщило о казни в мае 1953 года четырех агентов НТС, которых он выдал. Обманная операция МГБ снова, как в Прибалтике и Польше, не стала в полной мере системой «двойной крест.» Центр вновь отказывался использовать этот канал для передачи Западу значительного объема дезинформации.

Больше всех других проведению обманных операций МГБ на границах СССР помог Ким Филби. Возглавляя базу СИС в Турции с 1947 по 1949 год, он имел возможность выдавать переходивших границу агентов, раскрывал их контакты и адреса семей в Советском Союзе. Пост офицера по взаимодействию между СИС и ЦРУ, который он занимал в Вашингтоне с 1949 по 1951 год, позволял ему снабжать своего куратора материалами об операциях как американской, так и английской разведки. Он предупредил МГБ/КИ в Албании о первой высадке с моря в октябре 1949 года, которую готовила СИС, о планах проникновения через границу летом 1950 года, о первом парашютном десанте ЦРУ в ноябре 1950 года.. Среди множества конференций английских и американских разведчиков, на которых присутствовал Филби, примечательна одна — в феврале 1951 года, куда прибыл Гарри Карр, чтобы скоординировать операции СИС и ЦРУ в Прибалтике. Как вспоминает Филби, «визит закончился полным провалом. Карр и его коллеги из ЦРУ обвиняли друг друга, причем вполне справедливо, во лжи во время конференции.» Хотя на это высказывание Филби часто ссылаются, оно не более чем дезинформация. После ухода в отставку Карр попросил офицера ЦРУ, который присутствовал на конференции, высказать свое мнение о заявлении Филби. Оба согласились, что атмосфера встречи была очень сердечной. В своих мемуарах Филби не всегда мог удержаться от того, чтобы не позлорадствовать в отношении сотен агентов, которых он выдал. Весной 1951 года, например, незадолго до отъезда из Вашингтона, Филби передал своему оператору «точную информацию» о трех группах агентов, которые СИС вскоре должна была забросить на Украину. Филби прокомментировал это с изрядной долей черного юмора: «Не знаю, что с ними случилось, но могу достаточно точно предсказать.»

Наряду с проведением успешных операций по введению противника в заблуждение, советская разведка, несмотря на послевоенные проблемы с агентурными сетями за рубежом, продолжала получать с Запада значительный объем информации. Четверо из «великолепной пятерки» (Филби, Маклин, Берджесс и Кэрнкросс) активно работали до 1951 года. В Англии их оператором с 1944 по 1947 год был Борис Михайлович Кротов (урожденный Кретеншильд), человек чудовищной работоспособности и энергии, который не получил достойного повышения по службе лишь из-за своего еврейского происхождения. Лондонский резидент с 1943 по 1947 год Константин Михайлович Кукин с удовольствием купался в лучах славы Кротова и с неменьшим удовольствием получал от Центра благодарности за мнимое руководство резидентурой. В новом Комитете информации Кукин занял пост начальника Первого главного (англо-американское) управления. Его портрет можно увидеть среди прочих в мемориальной комнате Первого главного управления КГБ. В пояснительной надписи говорится, что Кукин был одним из выдающихся офицеров разведки 40-х и 50-х годов. В мемориальной комнате вы не найдете портрета преемника Кукина Николая Борисовича Родина (псевдоним Коровин), который был резидентом с 1947 по 1952 год и с 1956 по 1961 год. Родин — это образец надменного аппаратчика, который с презрением относился к подчиненным, полагая, что агенты, которых ведет его резидентура, обеспечат ему хорошую репутацию в Центре. На посту куратора «пятерки» Кротова сменил Юрий Иванович Модин, офицер отдела политической разведки, который работал в Лондоне с 1947 по 1953 год, а затем с 1955 по 1958-й. Модин (известный «пятерке» как Питер) был одним из выдающихся кураторов агентов за всю историю КГБ. Став в начале 80-х годов начальником Первого факультета (политическая разведка) в институте Андропова, он характеризовал Родина как высокомерное претенциозное ничтожество.

В течение нескольких послевоенных лет Берджесс, Маклин и Филби в разные периоды времени имели возможность передавать разведданные как об Америке, так и об Англии. В докладе Объединенного комитета начальников штабов США о нанесенном ущербе, подготовленном в 1951 году после перехода Берджесса и Маклина, говорится:

«В области американского, английского, канадского планирования исследований атомной энергии, американской и английской послевоенной политики в Европе вся информация до момента перехода, несомненно, достигла русских… Все английские, а возможно, и американские дипломатические коды и шифры, имевшиеся на 15 мая 1951 года, находятся в руках русских и больше не используются».

Здесь есть, конечно, известная доля преувеличения, поскольку не учитывается использование в шифропереписке разовых шифр-блокнотов, из которых лишь незначительная часть могла попасть к Берджессу или Маклину. Но нет сомнения в большом объеме переданной первоклассной развединформации. Перебежавшие в 1954 году сотрудники КГБ Петровы рассказывают, что по свидетельству Филиппа Васильевича Кислицина, который был шифровальщиком в лондонской резидентуре с 1945 по 1948 год, Берджесс приносил «полные портфели документов Министерства иностранных дел. Их переснимали в посольстве и возвращали ему.» Борис Кротов, оператор Берджесса до 1947 года, забирал у него портфели где-нибудь за городом и иногда возвращался в посольство в испачканной глиной обуви. Содержание наиболее важных материалов Кислицин передавал в Москву по радио, а остальные подготавливал к отправке диппочтой. В 1949 году Кислицина назначили в новый сектор Московского центра, созданный специально для переданных Маклином и Берджессом документов, где он был единственным сотрудником. Документов было так много, что некоторые остались непереведенными. Кислицин подбирал досье и документы по заказу руководства.

Однако Берджесс и Маклин почувствовали, что тяготы двойной жизни во времена холодной войны значительно больше, чем когда Советский Союз и Англия были союзниками. Джордж Кэри-Фостер, глава только зарождавшегося отдела безопасности Министерства иностранных дел, столкнувшись с Берджессом впервые в 1947 году, был «поражен его неопрятным видом. Он был небрит, от него так сильно пахло спиртным, что я поинтересовался, кто это такой и кем он работает». Горонви Риз считает, что Берджесс пристрастился и к наркотикам:

«Теперь он постоянно принимал успокаивающее, чтобы снять нервное напряжение, но тут же принимал стимуляторы, чтобы нейтрализовать их действие, а поскольку он вообще не знал меры, то глотал все, что попадалось под руку, как ребенок грызет леденцы, пока пакет не опустеет».

Кэри-Фостеру постоянно жаловались на «неподобающее поведение» Берджесса. Фред Уорнер, который работал с ним в филиале Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел, однажды утром спасал Берджесса из ночного клуба в Сохо, где тот лежал на полу без сознания с головой и лицом, покрытыми запекшейся кровью. Уорнер устал от неизменного вопроса Макнейла: «Что нам делать с Гаем?»

И все же Берджесс все еще сохранил остатки кембриджского обаяния. В конце 1947 года Макнейл, скорее всего, с целью избавиться от него, рекомендовал Берджесса парламентскому заместителю министра иностранных дел Кристоферу Мэйхью, который в то время занимался организацией Управления информационных исследований (ИРД) для противодействия советской «психологической войне.» Мэйхью, как он сам позже признавался, совершил «чудовищную ошибку». «Я побеседовал с Берджессом. Он, конечно же, продемонстрировал прекрасное знание коммунистических методов подрывной деятельности, и я с радостью взял его на работу.» Берджесс совершал поездки по английским посольствам, передавал там предупреждения ИРД и одновременно сводил на нет работу нового управления, докладывая о его планах своему новому оператору Юрию Модину, который в конце 1947 года сменил Кротова. Поток жалоб из посольств на недипломатическое поведение Берджесса заставил Мэйхью убрать его из ИРД. Оставалось всего несколько друзей, которые сохранили еще доверие к Берджессу. Среди них был и глава политической разведки СИС Дэвид Футмен. Вскоре после разрыва Тито с Москвой в 1948 году сотрудник управления Футмена предложил разработать вопросник о деятельности Коминформа, по которому английский посол в Белграде должен был получить у Тито информацию. «Блестящая идея! — обрадовался Футмен. — Изложите ее Гаю.» Берджесс с инициатором анкеты подготовили ее и отправили в Белград. Ответ Тито заинтриговал Московский центр и, наверное, порадовал Футмена.

Осенью 1948 года Берджесса перевели в Управление Дальнего Востока, где он и работал до августа 1950 года, когда был направлен в посольство в Вашингтоне на должность второго секретаря. Работая в Управлении Дальнего Востока, он подробно информировал Москву о британской политике в отношении созданной в 1949 году Китайской Народной Республики и в отношении Кореи перед начавшейся в июне 1950 года войной. Несмотря на то, что Берджесс был офицером всего лишь 4 ранга, он имел постоянный доступ к разведывательным аналитическим материалам, поступавшим из Объединенного комитета разведки, военного министерства и из штаб-квартиры генерала Дугласа Макартура в Верховном командовании союзников в Токио. Особый интерес в Москве должен был вызвать подготовленный в апреле 1950 года детальный анализ «Русской помощи китайским коммунистическим силам», из которого было ясно, что именно сумели узнать западные разведки по этому вопросу всего лишь за два месяца до начала корейской войны. Берджесс написал по этому поводу большую справку, как обычно ярко-синими чернилами и, как ни странно, очень аккуратным почерком. К этому времени, правда, дни его в Министерстве иностранных дел были сочтены. Поездку Берджесса в Гибралтар и Танжер осенью 1949 года Горонви Риз назвал «дикой одиссеей неприличия.» Берджесс не платил по счетам, на людях опознавал офицеров МИ5 и СИС, спьяну пел в местных барах: «Сегодня мальчики дешевле, не то что пару дней назад…» Берджесс был удивлен, что его не уволили по возвращении.

В Центре пришли к выводу, что срыв Берджесса осенью 1949 года объяснялся шоком, который он испытал, узнав, что может быть раскрыт с помощью дешифровок «Веноны». Филби «запустили» в «Венону» в сентябре 1949 года, накануне его отправки в Вашингтон в качестве офицера взаимодействия СИС. Он и передал предупреждение. В действительности «Венона» не выявила никаких наводок на Берджесса вплоть до его перехода в 1951 году. Но осенью 1949 года он каждую минуту ждал провала. Так же тяжело, как Берджесс, принял известие об исходящей от «Веноны» опасности и Маклин. В его случае угроза казалась даже ближе. Вскоре после внедрения в «Венону» Филби понял, что агентом, которого русские в нескольких разгаданных шифровках называли «Гомер», был Маклин.

Направление тридцатипятилетнего Маклина в Каир на должность советника и заведующего канцелярией открывало перед ним реальную возможность добиться многого на дипломатическом поприще. Он же не смог выдержать угрозы провала, о которой узнал год спустя. Продолжая работать так же профессионально, как всегда, он тем не менее стал сильно пить, в том числе и в неподобающее время. Старый его друг и собутыльник Филип Тойнби был свидетелем «безобразных взрывов, когда он не мог уже сдерживать накопившиеся гнев и напряжение.» В мае 1950 года приятели в пьяном угаре ворвались в квартиру двух девушек, работавших в американском посольстве, перевернули вверх дном спальню, разодрали нижнее белье, а затем пошли громить ванную. Там, как вспоминает Тойнби, «Дональд схватил большое зеркало и с размаху бросил его в ванну. К моему удивлению и радости ванна разлетелась на куски, а зеркало осталось невредимым.» Несколько дней спустя Маклина выслали в Лондон, Министерство иностранных дел отправило его в отпуск на все лето и уплатило за лечение у психиатра, который установил переутомление, семейные проблемы и подавленную гомосексуальность. Осенью пришедший в себя Маклин был назначен заведующим американским отделом Министерства иностранных дел. Несмотря на вечерние попойки в клубе Гаргойл и на то, что сам Маклин спьяну называл себя «английским Хиссом», работал он в отделе как всегда профессионально и эффективно.

Поставляемые Маклином и Берджессом разведданные приобрели для Москвы наибольшую значимость после начала в июне 1950 года корейской войны. Заместитель Маклина по американскому отделу Роберт Сесил считает, что поставляемые Маклином документы «были бесценными для помощи китайцам и северным корейцам в выработке стратегии и тактики на переговорах.» Маклин и Берджесс не просто передавали секретные документы, они привносили в них свои собственные антиамериканские настроения, усиливая тем самым опасения Советского Союза, что Соединенные Штаты намерены превратить корейский конфликт в войну. Даже в стенах Министерства иностранных дел Маклин в конце 1950 года осуждал политику США как «недальновидную, негибкую и опасную.» Пожалуй, впервые за свою дипломатическую карьеру он открыто выразил симпатии к откровенно грубому сталинскому анализу агрессивности, присущей американскому крупному капиталу. Есть изрядная доля истины в том, что американская экономика чрезвычайно сильно привязана к военному производству, и широкомасштабная война могла бы помочь избавиться от последствий демобилизации. Хотя вся эта сталинская чушь находила незначительный отклик в Уайтхолле, в конце 1950 года там были всерьез обеспокоены направлением американской политики. В декабре президент Трумэн дал неверно истолкованный ответ на вопрос об использовании в корейском конфликте атомной бомбы: «Само по себе наличие оружия уже заставляет задуматься о его применении.» Эттли тут же отправился в Вашингтон, чтобы обсудить с президентом этот и другие политические вопросы, связанные с войной. Маклину удалось передать Модину как подготовленные к визиту справочные материалы, так и отчет кабинету министров о его результатах. Болезненная подозрительность Сталина не позволяла ему недооценить агрессивные планы западных империалистов. К концу 1950 года он был совершенно уверен в реальности возникновения третьей мировой войны.

Причины корейской войны лежали в Северной Корее, а не в территориальных притязаниях Советского Союза. Но незнание Западом истинных целей советской политики, неспособность англоамериканских разведслужб собрать в Москве информацию, подобную собираемой КИ в Лондоне и Вашингтоне, привели к ошибочному предположению, что эта война является частью крупного экспансионистского плана СССР. Зимой 1950—1951 года широко распространились опасения, что агрессия в Корее всего лишь прелюдия советского наступления в Германии. Военное министерство в феврале 1951 года предупреждало кабинет министров: «Война возможна в 1951-м, вероятна в 1952 году.» Ошибочные, хотя и искренние опасения возможности советского наступления были истолкованы Сталиным как прикрытие собственных агрессивных замыслов Запада. Поступавшие от Маклина и Берджесса сведения лишь усиливали подозрения. Маклин наверняка изложил Модину и, скорее всего, в гораздо более сильных выражениях, свое опасение, изложенное в записке, которую он направил в Министерство иностранных дел в марте 1951 года, что «игра американцев с огнем на Дальнем Востоке и повсюду в мире бросит нас в пучину бессмысленной войны.» Москва, как и Маклин, наверняка с облегчением вздохнула, когда в апреле Трумэн отозвал командующего американскими войсками в Корее генерала Дугласа Макартура, бывшего ярым сторонником распространения войны на территорию Китая. Именно в тот момент, когда Макартура освободили от его поста, карьера Маклина как советского агента оказалась под угрозой.

Падение Маклина, по мнению Первого главного управления КГБ, явилось единственным наиболее серьезным последствием дешифровок «Веноны», поскольку расшифрованные сообщения, раскрывшие Маклина, повлекли за собой цепь событий, повлекших провал наиболее ценной группы агентов внедрения в истории КГБ — «великолепной пятерки». В октябре 1949 года Филби направился в Вашингтон в новом качестве — представителя СИС. Филби был хорошо осведомлен о разведывательных операциях КГБ и давно понял, что под кличкой Гомер скрывается Маклин. В своих мемуарах он умышленно пишет, что для выявления Маклина понадобилось полгода, чтобы не шокировать британский высший свет фактом присутствия предателя в их рядах. Первые упоминания Гомера в дешифровках «Веноны» были крайне туманными. Из них нельзя было заключить не только, что он сотрудник английского посольства, но даже и узнать, является ли он гражданином Америки или Англии. Первоначально в круг подозреваемых, число которых, по утверждению Гарольда Макмиллана, превышало семь тысяч, вошли практически все, кто мог иметь доступ к секретным трансатлантическим коммуникациям. По прибытии в Вашингтон Филби с облегчением узнал, что «ФБР продолжает заваливать нас запросами о посольских уборщицах и прислуге.»

Хотя перехваты «Веноны» и вызвали у Филби, по его собственному выражению, «глубокую обеспокоенность», было очевидно, что непосредственной угрозы Маклину нет. Оператор сказал, что по решению Москвы «Маклин должен продолжать работать» и что будут подготовлены планы его спасения «до того, как кольцо сожмется.» Кольцо не сжималось до зимы 1950—1951 года.

К концу 1950 года список подозреваемых сократился до 35 человек, а к апрелю 1951-го сжался до девяти. Филби делал вид, что помогает поискам Гомера, и отвлек внимание следователей на показания довоенного перебежчика Кривицкого, рассказавшего на допросе в 1940 году о советском агенте в Министерстве иностранных дел, который происходил из хорошей семьи, закончил Итон и Оксфорд (а не другую школу и Кембридж, как Маклин). Филби пишет, что офицер безопасности посольства Бобби Маккензи высказал предположение, что шпионом является Пол Гор-Бут, будущий постоянный помощник министра иностранных дел, который обучался в Итоне и Оксфорде. Гор-Бут занимался классическими науками, и псевдоним Гомер подходил как нельзя лучше, к тому же он был созвучен его фамилии. Однако 4в середине апреля 1951 года появилась расшифровка еще одного сообщения «Веноны», которая сняла подозрения с Гор-Бута и сразу разрешила всю задачу, поскольку речь в ней шла о том, что в 1944 году Гомер дважды в неделю встречался со своим оператором в Нью-Йорке, куда ездил из Вашингтона якобы для того, чтобы навестить беременную жену — именно так поступал только Маклин.

Для организации побега Маклина было несколько недель, потому что из-за решения не использовать материалы «Веноны» в суде МИ5 пришлось искать иные доказательства его шпионской деятельности. Обсудив ситуацию со своим оператором, Филби решил предупредить Маклина через Берджесса. Когда Берджесс в августе 1950 года прибыл в Вашингтон на должность второго секретаря посольства, было совершенно ясно, что для него это последний шанс сделать дипломатическую карьеру. Восемь месяцев спустя стало очевидно, что шанс этот упущен. В апреле 1951 года его отозвали после серии происшествий (почти наверняка не подготовленных заранее), которые вызвали возмущение полиции штата Вирджиния, Государственного департамента и британского посла. Накануне отъезда из Нью-Йорка на борту «Куин Мери» он обедал с Филби в китайском ресторанчике, духовой оркестр которого делал подслушивание невозможным, и обсуждал детали побега Маклина. По договоренности с Филби сразу по прибытии в Англию 7 мая Берджесс должен был поставить в известность Юрия Модина — куратора всех членов «великолепной пятерки» во время их пребывания в Англии. Именно Модин нес ответственность за выполнение плана бегства. Будучи уже главой политической разведки в институте Андропова КГБ, он очень любил рассказывать новобранцам, как он организовал этот побег. Гордиевский обратил внимание, что он никогда не говорил об участии в этом деле высокомерного лондонского резидента Николая Родина.

С середины апреля Маклин перестал получать секретные документы. Быстро сообразив, что он под наблюдением, а следовательно, и телефон его прослушивается, он не решился звонить Модину. Откуда ни возьмись на помощь пришел Берджесс. Вернувшись в Англию, он во время посещения Министерства иностранных дел, где его предупредили о скорой отставке, сумел передать Маклину записку с указанием места и времени встречи, на которой будет обсуждаться план его бегства.

Вскоре Берджесс получил письмо от Филби, в котором тот писал о забытой на стоянке посольства машине, но в конце было слегка завуалированное предупреждение: «Здесь становится жарковато.» Берджесс к этому времени был уже на пределе. Филби писал позже:

«Он был близок к нервному срыву, ближе, чем кто-либо подозревал. Его карьера в Англии сгорела, и КГБ он тоже не нужен. Мы гак беспокоились о Маклине, что совершенно не подумали о Берджессе».

Но Модин подумал. Берджесс теперь так боялся встречаться с Модиным, что попросил Бланта передать Модину все опасения. Обеспокоенный состоянием Берджесса и неуверенный в том, что тот выдержит допросы, Модин вынудил его бежать вместе с Маклином.

История совместного побега Маклина и Берджесса сильно запутана множеством разных версий. Чаще всего рассказывается версия, что утром 25 мая, в пятницу, министр иностранных дел Герберт Моррисон председательствовал на совещании, на котором было решено начать допросы Маклина 28-го, в понедельник. Широко распространено мнение, что Берджесс почти сразу же был предупрежден не обнаруженным пока агентом (обычно его неправильно называют «пятый агент») и в тот же вечер сбежал вместе с Маклином. На самом деле никакого совещания 25-го не было и не было никакого предупреждения. Моррисон разрешил допрос Маклина на основании письменных свидетельств своих сотрудников, но дату допроса не поставил. Из-за недостатка людей и просчетов МИ5 и спецслужба полиции не сумели установить наблюдение за домом Маклина в деревушке Татсфилд на границе графств Кент и Суррей и позволили ему уйти. Но даже если бы МИ5 задержала его, для успешного судебного преследования вполне могло не хватить доказательств. Официальный отказ использовать в суде перехваты «Веноны» означал, что осудить можно будет только при наличии признания. Это сработало в случае с Фуксом. Если бы нервы Маклина выдержали испытание, он, как Филби впоследствии, мог бы все отрицать. Но это был риск, на который в то время ни Модин, ни центр пойти не смогли.

Решившее дело предупреждение Маклин получил от Филби через Берджесса. Филби сообщил своему оператору, что офицер взаимодействия МИ5 в Вашингтоне Джеффри Паттерсон получил приказ к 23 мая доложить в Лондон о ходе расследования дела Гомера. Филби пришел к выводу, что Маклина начнут допрашивать в понедельник, 28 мая. Модин немедленно приступил к выполнению плана побега. ( Билеты на пароход во Францию были куплены еще 24 мая. Вечером 25 мая (это была пятница) Берджесс подъехал к большому викторианскому дому Маклина во взятой напрокат машине как раз в тот момент, когда хозяева садились за праздничный стол, накрытый женой Маклина по случаю его дня рождения. Ему исполнилось 38 лет. Представившись Роджером Стайлом из Министерства иностранных дел, Берджесс настоял, чтобы Маклин немедленно с ним уехал. Маклин поспешил наверх попрощаться с детьми, путано объяснил что-то вышедшей из себя жене и уехал в машине Берджесса. Попеременно управляя машиной, они приехали в Саутгемптон Доке как раз вовремя, чтобы успеть на отправлявшийся в полночь пароход «Фалайз» до Сен-Мало. Во Франции сотрудники МГБ/КИ выдали им фальшивые документы, по которым оба отправились вначале в Вену, а оттуда в Москву.

Тридцать лет спустя, рассказывая в институте Андропова о «великолепной пятерке», Юрий Модин неизменно вспоминает о том, в каком напряжении находились Берджесс и Маклин в мае 1951 года. Его воспоминания о Бланте совсем иные. Кротов в 1945 году заметил у Бланта те же признаки крайнего напряжения, которые Модин видел у Берджесса в 1951 году. Но за шестъ лет, в течение которых Блант выполнял для МГБ/КИ лишь отдельные мелкие поручения, занимался наукой и отдыхал под покровительством королевской семьи, он полностью восстановил свои силы. Хотя после побега Берджесса в Москву Модин и увидел признаки нового стресса, но он с радостью отметил и холодный профессионализм, с которым Блант работал в критические минуты. Позднее Модин признавался Гордиевскому, что руководить работой такого агента, как Блант, — «большая честь.» Во время побега Берджесса и Маклина Блант пользовался полным доверием своих бывших коллег из МИ5. Поскольку МИ5 не решилась раньше времени разглашать сам факт побега просьбой об ордере на обыск квартиры Берджесса сразу после побега, Блант согласился попросить ключ у любовника Берджесса Джека Хьюита. Но прежде чем отдать ключ сотрудникам МИ5 Блант, явно не без подсказки Модина, провел в квартире Берджесса несколько часов, уничтожая компрометирующие материалы в безалаберном архиве Берджесса среди писем любовников и прочей чепухи. Бланту удалось найти несколько важных документов, включая последнее письмо Филби с предупреждением, что «становится жарковато».

Пятый член «великолепной пятерки» Джон Кэрнкросс в подготовке побега участия не принимал. Со времен войны он работал в управлениях обороны (материальное снабжение и кадры) Министерства финансов и в контакты с остальными членами «пятерки» не вступал. Кэрнкросс неизменно удивлял Кротова и Модина огромным количеством материалов, которые он передавал им каждый месяц. Он, вполне вероятно, мог сообщить Кротову о решении англичан создать атомную бомбу. Возможно также, что он имел доступ к сметам проекта, как и ко всему, что касалось военного бюджета. В 1947 году Кэрнкросс был занят принятием «Закона о радиоактивных элементах». Два года спустя он активно участвовал в разрешении финансовых проблем, связанных с созданием НАТО, и возглавлял подкомитет по «решению организационных вопросов». Его неуживчивость, однако, мешала продвижению по службе. Только в 1950 году в тридцать семь лет он получил ранг руководителя. В мае 1951 года из-за ошибки Бланта закончилась его карьера советского агента. Обыскивая квартиру Берджесса, Блант не заметил нескольких неподписанных листков, которые оказались записью конфиденциальных бесед в Уайтхолле накануне и в самом начале войны. Сэр Джон Колвилл, один из тех, кто упоминался в записках, узнал в авторе их Кэрнкросса. МИ5 начала слежку за Кэрнкроссом и проследила его до места встречи с его оператором. Модин, правда, не появился. На допросах в МИ5 Кэрнкросс признал, что передавал русским конфиденциальные записи, но отрицал, что он шпион. Он уволился из Министерства финансов и несколько лет работал в Северной Америке, потом перешел в Продовольственную и сельскохозяйственную организацию ООН в Риме. В конце концов после очередного дознания в 1964 году Кэрнкросс сознался. Но его служба как активного советского агента закончилась, когда Блант просмотрел его записки в квартире Берджесса в 1951 году.

После того, как в 1979 году о его деятельности стало известно широкой публике, Блант признался, что на него «оказывали давление» (Модин, хотя Блант и не назвал его), предлагая уехать в Москву вместе с Берджессом и Маклином. Но он отказался, не желая менять приятное ученое общество Курталда на серенький соцреализм в сталинской России. Прошло еще тринадцать лет, прежде чем в 1964 году МИ5 все же получила от него признание. Но даже и тогда, поскольку обвинительных материалов для передачи дела в суд было недостаточно, его оставили в покое в обмен на признание.

В отличие от этих случаев на Филби подозрение упало сразу же после бегства Берджесса и Маклина, хотя и не все его коллеги в Лондоне и Вашингтоне этому поверили. Главной причиной подозрений была его связь с Берджессом. Во время пребывания в Вашингтоне Берджесс упросил Филби разрешить ему жить вместе с Филби и его женой. Филби, хотя и сомневался в разумности такого шага, все же пришел к выводу — ошибочному, надо сказать, — что отказать Берджессу после стольких лет знакомства будет опасно для его собственной безопасности. Он также надеялся, что, живя с ними, Берджесс будет иметь меньше возможностей попадать в разные неприличные истории. Когда именно такая эскапада Берджесса привела к его высылке в Англию в мае 1951 года, Филби не подозревал, что Берджесс отправится с Маклином в Москву. Филби узнал о побеге от Джеффри Паттерсона, офицера МИ5 по взаимодействию в Вашингтоне:

«Выглядел он ужасно. „Ким, — сказал он шепотом, — птичка улетела.“ Я изобразил ужас: „Какая птичка? Не Маклин, конечно?“ „Да, — ответил он, — но не только… С ним сбежал Гай Берджесс.“ Мой испуг был вполне искренним».

В тот же день Филби закопал в лесу фотооборудование, при помощи которого копировал документы для Москвы. Центр разработал для него план побега, но к концу дня он решил пока не спешить. Он останется и отвергнет все.

Однако в Вашингтоне Филби не удалось все отмести. Директор ЦРУ генерал Уолтер Беделл Смит сообщил СИС, что Филби не может больше исполнять обязанности их офицера по взаимодействию. Несмотря на то, что Филби отозвали в Англию, у него сохранились влиятельные друзья как в Вашингтоне, так и в Лондоне. Среди них будущий шеф контрразведки СИС Джеймс Джесус Энглтон, который позже утверждал, что видел Филби насквозь. Спустя почти год после отъезда Филби Энглтон сказал приехавшему в Лондон коллеге из ЦРУ Джеймсу Маккаргару: «Мне все-таки кажется, что Филби станет директором СИС.» Тем больше он был потрясен, когда осознал, что Филби действительно изменил. Самым долговременным ущербом, который нанесли Филби и «великолепная пятерка» англо-американской разведке, было то, что они заставили Энглтона, Питера Райта и нескольких других разведчиков по обеим сторонам Атлантики метаться в зеркальной комнате, безрезультатно выискивая свидетельства еще более масштабной советской операции.

По возвращении из Вашингтона Филби ушел в отставку, получив 4.000 фунтов выходного пособия, из которых 2.000 были выплачены сразу, а оставшиеся две должны были выплачиваться в течение трех лет. Филби правильно рассчитал, что решение не платить сразу всю сумму связано «с возможностью оказаться в тюрьме в течение этих трех лет.» В декабре 1951 года его вызвали на «судебное расследование» в штаб-квартиру МИ5 на Керзон стрит, которое фактически было неформальным судом, о чем Филби в своих мемуарах пишет не совсем верно. Как вспоминал один из офицеров СИС: «Не было ни одного человека, который вышел бы из зала суда, не будучи убежденным в виновности Филби.» Многие из коллег Филби по СИС также считали его виновным, хотя позже, в Москве, Филби и пытался представить иную картину. Однако «судебное расследование» пришло к выводу, что для успешного судебного преследования материалы собрать не удастся. Филби продолжала поддерживать группа друзей из СИС, перед которыми он предстал как невинная жертва маккартистской «охоты на ведьм.»

После этого и вплоть до побега в 1963 году Филби стал резко терять значение как советский агент, несмотря на явно преувеличенные заслуги во время его пребывания в Бейруте. Золотое время «великолепной пятерки» истекло в 1951 году после побега Берджесса и Маклина, выявления Кэрнкросса и увольнения Филби из СИС. В 30-е годы, когда «пятерка» начинала свое сотрудничество с Советами, больше всего агентов Московский центр вербовал в западных коммунистических партиях и в Коммунистическом Интернационале. Новое поколение агентов внедрения, которое пришло в годы холодной войны, вербовалось иными способами. Послевоенные скандалы, связанные с обнародованием показаний Гузенко, Элизабет Бентли, Уиттакера Чэмберса и других об использовании членов коммунистических партий Запада в качестве агентов, заставили Центр категорически запретить, за исключением особых обстоятельств, использование членов партий в разведывательной работе.

Именно в то время, когда «золотой век пятерки» шел к закату, один из завербованных в 30-х годах в Кембридже агентов шел к вершине славы. Алистер Уотсон, бывший какое-то время секретарем «Апостолов», сыграл важную роль в обращении Бланта в марксизм и, видимо, одним из первых стал членом «группы пяти» Берджесса. За шесть лет аспирантуры в Кингз-колледж (1933—1939) его активность значительно снизилась. В начале войны он поступил в Морское министерство в качестве временного научного сотрудника и занимался радарами и проектированием. Особую важность его работа в качестве советского агента приобрела после войны, когда в 1953 году он занял пост старшего научного сотрудника в исследовательских лабораториях Министерства флота в Теддингтоне и стал заниматься сверхсекретным проектом, представлявшим огромный интерес для КГБ, — разработкой методов обнаружения подводных лодок с помощью подводных низкочастотных звуковых колебаний. Какое-то время Уотсон жил в одном доме с братом офицера МИ5 Питера Райта. Задолго до выявления Уотсона МИ5 Райт невзлюбил его: «Он был длинный и тощий, с вытянутым, козлиным лицом. И ходил он как-то странно, будто на цыпочках.» Другие, однако, считали Уотсона интересным, хотя и эксцентричным собеседником. Даже в семьдесят лет он мог еще поприветствовать друзей целым залпом шуток — задачкой из четырехмерной геометрии, соображением по поводу «Исчезнувшего рая» и очередной догадкой о языках Древнего Египта. Будучи начальником отдела обнаружения подводных лодок в исследовательской лаборатории Морского министерства, Уотсон, по мнению Райта, «занимался наиболее секретной и ответственной работой во всем Министерстве обороны». Так же считало и КГБ. В 40-х — 50-х годах у него были те же кураторы, что и у «пятерки», — Горский, Кротов и Модин. Когда с 1953 по 1955 год Модин был в Москве, Уотсон поссорился с его преемником Сергеем Александровичем Кондрашовым (впоследствии заместитель начальника ПГУ). Уотсон говорил Питеру Райту: «Он слишком буржуазен… Носит фланелевые брюки и синий пиджак, пуделя прогуливает.» Позже с Уотсоном работали Родин, видимо, Модин во второй раз и Николай Прокофьевич Карпеков, который с 1958 по 1963 год был экспертом лондонской резидентуры по научно-технической разведке. В 1967 году после проведенного МИ5 расследования Уотсона перевели на несекретную работу в институт океанографии.

В написанной в 1980 году секретной истории Первого главного управления среди прочих послевоенных успехов упоминается увеличение объемов научно-технической информации, поступавшей из Великобритании. Помимо разведданных по системам обнаружения подводных лодок, лондонская резидентура претендует также на поставку информации о различных аспектах ядерной энергетики и военной техники, а также навигационных систем. Наибольшую активность в научно-технической разведке в 50-е годы проявлял Леонид Сергеевич Зайцев, бывший в то время офицером политической разведки. Позже он возглавил Управление Т, которое специализировалось на этой тематике. В 60-е годы научно-техническое направление получило дальнейшее развитие.

В начале 50-х годов Центру удалось осуществить важное внедрение в британскую разведслужбу. Через несколько месяцев после увольнения Филби из СИС МГБ приступило к вербовке другого офицера этой службы — 29-летнего Джорджа Блейка, урожденного Бехар. Блейк родился в Роттердаме. Его отец был натурализовавшийся еврей из Каира, а мать — голландка. Родители назвали сына Джорджем в честь короля Георга V. Во время Второй мировой войны Блейк воевал в голландском сопротивлении и в Королевском флоте, в конце войны стал офицером морской разведки. В 1947—48 году он изучал русский язык в Даунинг-колледже, а затем поступил в СИС. СИС, однако, не удалось узнать все о жизни ее нового сотрудника, в частности осталось неизвестным, что огромное влияние на Блейка оказал Анри Кюриэль, активный член Коммунистической партии Египта, с которым Блейк часто виделся в молодости. В 1949 году Блейка направили в Южную Корею, где он работал под дипломатическим прикрытием — как вице-консул в Сеуле. Год спустя, вскоре после начала корейской войны он был интернирован вторгшимися северо-корейскими войсками.

Возможностью завербовать Блейка Московский центр обязан во многом китайцам, чьи «добровольческие» части пришли на помощь северным корейцам. После образования в октябре 1949 года Китайской Народной Республики МГБ предложило направить большую группу советников в Китай и принять в Москве китайских офицеров разведки для обучения. Мао Цзэдун принял оба предложения. Но китайцы с самого начала заботились о том, чтобы их офицеры разведки не оказались под контролем МГБ, как их коллеги из стран Восточной Европы. Китайцы, несмотря на стремление перенять советский опыт и ознакомиться с техническими новинками, отказались заниматься по советским инструкциям и учебникам, считая их неподходящими для китайских условий. Они не разрешали офицерам МГБ принимать участие в их разведывательных операциях, как это происходило в Восточной Европе. Китай, однако, предоставил информацию об американской военной технике, полученную во время корейской войны, и предоставил МГБ базу на своей территории для подготовки этнических китайских нелегалов для работы против «главного противника» и других стран Запада. МГБ получило также неограниченный доступ к захваченным китайцами и северными корейцами военнопленным, среди которых был и Джордж Блейк.

Вербовка Блейка началась, видимо, осенью 1951 года. По свидетельству первого офицера МГБ, который допрашивал его, Григория Кузьмича, Блейк тут же выразил разочарование в западной политике в целом и в англо-американском вторжении в Корею в частности, но секреты СИС выдавать отказался. Однако к тому времени, когда его вместе с другим военнопленным освобождали весной 1953 года, Блейк уже был полностью завербованным советским агентом. Почти десять лет после этого он раскрывал операции и агентов СИС с тем же энтузиазмом, что и Филби, но не так эффективно.

В первые годы холодной войны советской разведке удалось провести несколько успешных операций по внедрению в континентальной Европе. Наибольшее значение Центр придавал внедрению во Франции и Западной Германии. Внедрению в правящие круги Франции способствовала значительная популярность в послевоенные годы коммунистической партии, которая более десяти лет получала около четверти голосов избирателей, и наличие до 1947 года министров-коммунистов в коалиционном правительстве. Владимир и Евдокия Петровы, бежавшие из советской разведки в 1954 году, отмечали, что МГБ и КИ считали разведывательную работу во Франции особенно легкой. Резидентом МГБ/КИ в Париже с 1947 по 1949 год был Иван Иванович Агаянц (известен также как Авалов). Он был армянином почти сорока лет и говорил по-французски, по-английски и на фарси. Евдокия Петрова вспоминает его как наиболее приятного из всех своих коллег: «привлекательный, очень культурный, уважительный… интеллигент и хороший разведчик.» Благодаря успешной работе в Париже Агаянц в 1949 году получил повышение и был назначен начальником Второго управления КИ, которое занималось всеми европейскими странами, за исключением Англии. Его преемник на должности резидента в Париже с 1950 по 1954 год Алексей Алексеевич Крохин также с удовольствием провел время во Франции. Петровы вспоминают его как «улыбчивого, веселого и довольного жизнью» человека. Крохин был направлен в Париж и на второй срок — с 1966 по 1972 год, что свидетельствует об успешной работе в первой командировке.

Агентов проникновения, поставлявших множество, если не большую часть официальных документов, которые Петровы видели в Центре во время работы Агаянца и Крохина, так и не поймали. По крайней мере, сведений таких не было. Наиболее значительным из советских агентов во Франции во времена холодной войны, которого обнаружили, да и то после того, как он проработал на советскую разведку двадцать лет, был Жорж Пак. Пака, 29-летнего молодого, подающего надежды ученого, занимавшегося итальянским языком, завербовал в 1943 году Александр Гузовский из НКГБ, когда тот возглавлял в Алжире отдел политической информации на радиостанции временного правительства генерала де Голля. В период послевоенной «четвертой республики» Пак, куратором которого остался Гузовский, переехавший за ним в Париж, работал секретарем кабинета и советником нескольких министров. Как и большинство агентов времен холодной войны, Пак работал скорее из соображений самоутверждения, чем по идеологическим соображениям, которые руководили «великолепной пятеркой» и более ранними поколениями советских агентов внедрения. Жаждавший играть главную роль за сценой международных отношений, раз уж не удалось сделать это открыто, Пак старался уравнять баланс сил между СССР и США, которых считал слишком мощной державой. Пак рассказывает, что ему присылали благодарности Сталин и Хрущев. Самым продуктивным периодом за двадцать лет работы Пак было время, когда де Голль вернулся к власти в 1958 году и Пак получил доступ к главным оборонным секретам.

Раздел Германии и поток беженцев с Востока сделали созданную в 1949 году Федеративную Республику Германию легкой добычей для проникновения агентов восточного блока. Одним из основных объектов Московского центра было полуофициальное агентство внешней разведки — организация Гелена, которое в 1946 году официально вошло в Федеральную канцелярию как Бундеснахрихтендинст (Федеральная разведывательная служба, БНД). Внедрение началось в 1949 году с вербовки в штаб-квартире МГБ в Карлсхорсте безработного, а в прошлом капитана СС Ганса Клеменса. В 1951 году Клеменс получил работу у Гелена, а потом рекомендовал туда же своего приятеля по СС Хайнца Фельфе, которого также завербовал для МГБ. С активной поддержкой Карлсхорста Фельфе быстро зарекомендовал себя наиболее удачливым агентом времен холодной войны. В 1953 году он поразил своих геленовских коллег, заявив, что создал в Москве агентурную сеть во главе с полковником Красной Армии. Значительная часть поставляемых сетью разведданных, которые представляли собой изрядную смесь действительных фактов с подготовленной Центром дезинформацией, передавалась в Бонн канцлеру ФРГ Конраду Аденауэру. Карлсхорст продолжал помогать Фельфе, предоставив ему протоколы заседаний правительства ГДР и выведя его на «расходных» восточногерманских агентов. Вершины своей деятельности Фельфе достиг почти одновременно с Паком. К 1958 году его уже считали немецким Филби — как и Филби в 1944, он стал начальником советской секции в контрразведывательном отделе разведки. Однако мотивы его действий были ближе скорее к мотивам Пака, чем Филби. Себя он считал великолепным профессионалом, восходящей звездой БНД, которую в то же время умудрялся обманывать. В Карлсхорсте всячески поощряли его самомнение, заставляя верить, что его успехи превосходят даже достижения Рихарда Зорге. «Я хотел, чтобы русские считали меня разведчиком высшего класса,» — говорил Фельфе.

Во время холодной войны отличительной чертой советских разведывательных операций было то, насколько сильно они были направлены на воображаемого врага и на действительного противника. Охота на реальных, а чаще воображаемых троцкистов в 30-х годах сменилась в разгар холодной войны операциями по поиску и уничтожению в основном вымышленных титовских и сионистских заговорщиков. Берия с Абакумовым, как и Сталин, считали разрыв Тито с Москвой в 1949 году частью масштабного империалистического заговора с целью подрыва советского блока. В июле протеже Сталина Жданов сообщил на встрече Коминформа, что МГБ имеет доказательства участия Тито вместе с империалистическими шпионскими службами в подрывной деятельности против народных демократий. Некоторые вымыслы о связи Тито с западными секретными службами имели целью дискредитировать его. Другие были плодом больной параноидальной фантазии Сталина и Центра. В конце концов оба эти направления тесно переплелись.

Главным западным шеф-шпионом, заправлявшим титовско-империалистическими заговорами, раскрытыми в Восточной Европе МГБ/КИ, оказался Ноель Хавиланд Филд, эксцентричный бывший американский дипломат и активист гуманитарного движения, которого в 1949 году Московский центр раскрыл как «агента американской шпионской организации, внедрявшего своих шпионов в высшие круги коммунистических партий с целью свержения социалистической системы по указанию Тито и империалистов.» Филд был коммунистом-романтиком, сама наивность которого породила подозрения у теоретиков заговоров в Центре. В 1934 году, когда он еще работал в Государственном департаменте, его завербовали как агента НКВД. Он поставлял информацию, но отказывался предоставлять документы. В 1936 году он уехал из Вашингтона в Женеву, где стал работать в секретариате по разоружению Лиги Наций, полагая, как пишет его биограф Флора Льюис, что «будучи сотрудником международной организации, никого не предаст, если останется и советским агентом.» Сотрудничество Филда с НКВД было связано со множеством неприятностей. Его первым куратором в Женеве был Игнатий Порецкий (также Людвиг, также Раисе), который вскоре перебежал и был уничтожен НКВД. Следующий контакт Филда Вальтер Кривицкий сбежал на следующий год, и, как и Рейсса, НКВД заклеймил его как троцкиста. В конце 1937 года Филд поехал с женой в Москву, чтобы попытаться восстановить контакт с НКВД. Их бывшие кураторы в Вашингтоне Пауль и Хеда Массинг пришли к ним в номер и, позвонив в НКВД, потребовали выездные визы, заявив при этом, что в случае отказа обратятся с помощью Фиддов в американское посольство. НКВД, естественно, не захотело больше использовать Филда.

Несмотря на все случившееся, Филд сохранил свою наивную сталинистскую веру. «Сталин знает, что делает,» — говорил он друзьям. Во время войны он организовал гуманитарную помощь Комиссии унитарианских служб (КУС), вначале во Франции, а затем с 1942 года — в Женеве, где стал директором европейского отдела КУС. В Швейцарии он оказал помощь многим коммунистам — беженцам из Германии и Венгрии. Он вызвал подозрение НКВД возобновлением контактов с шефом ОСС в Швейцарии Алленом Даллесом (директор ЦРУ с 1953 по 1961 год), с которым познакомился за десять лет до этого, работая в Государственном департаменте. Филд заручился поддержкой Даллеса в создании вместе с немецкими коммунистами антифашистского подполья. Идея, правда, не получила одобрения руководства ОСС.

В 1947 году жалобы на контакты Филда с коммунистами и на его внебрачные похождения привели к увольнению из КУС.

Но Центр поведение Филда волновало еще больше, чем унитарианцев. Его поездки в Восточную Европу в надежде найти работу свободного журналиста или преподавателя зародил подозрения, что он работает на западную разведку. В параноидальной атмосфере, сложившейся после разрыва с Югославией, эти подозрения еще больше усилились. Во время войны Филд тесно сотрудничал с югославскими коммунистами в Швейцарии и способствовал тому, что Даллес стал оказывать поддержку партизанам Тито. В 1944—45 годах он помогал венгерским коммунистам и другим беженцам вернуться в Венгрию, переправляя их с помощью ОСС через Югославию в югославской форме. В 1948 году резидентура КИ в Вене заполучила копию письма Филда Даллесу, которое он писал в конце войны. Хотя в письме ни словом не была упомянута разведка, специалисты Центра по заговорам обнаружили там несуществующие ссылки на шпионаж.

Оставалось только найти воображаемых соучастников Филда в Восточной Европе. Летом 1948 года первого секретаря Венгерской компартии Матьяша Ракоши вызвали в Москву, чтобы сообщить, что подозревается Ласло Райк, министр внутренних дел и наиболее популярный член партийного руководства. Даже в сталинской истории о «заговоре Райка» с сожалением отмечалась его «внешняя привлекательность». «Женщины считали его очень привлекательным, а мужчины поддавались воздействию этой неотразимой личности». Хотя Райк и был преданном сталинцем, он единственный из пяти высших руководителей партии не провел годы войны в Москве под прикрытием НКВД. Он сражался в Испании во время Гражданской войны и провел три года во французских лагерях после поражения республики. В 1941 году он сумел вернуться в Венгрию, стал секретарем подпольного Центрального Комитета и одним из лидеров Сопротивления. В ноябре 1944 года был арестован гестапо и, проведя шесть месяцев в концлагере, в мае 1945 года вернулся в Будапешт. К несчастью, Райк был обязан Филду еще со времен войны. Они встретились в Испании во время Гражданской войны, и Филд помог Райку освободиться из лагеря и вернуться в Венгрию. Теоретики заговоров из Центра сразу восприняли это как свидетельство существования заговора с целью внедрить Райка в руководство Венгерской коммунистической партии. Это подтверждалось и связями Райка с Югославией. Еще до разрыва Тито с Москвой Райк, по свидетельству Джиласа, установил «особо прочные связи» со своим югославским коллегой Ранковичем — тоже министром внутренних дел.

Летом 1948 года, вернувшись из Москвы, куда он ездил за инструкциями, Ракоши собрал всю верхушку партии, за исключением Райка, и проинформировал об имеющихся «доказательствах» сотрудничества Райка с американской разведкой. Яноша Кадара (с 1956 по 1988 год — первый секретарь ЦК партии) вызвали на совещание и объявили, что в связи с серьезными подозрениями в отношении Райка, «хотя и не доказанными безусловно», тот не может больше оставаться на посту министра внутренних дел, руководящего АВО. Кадара на время назначили министром внутренних дел, а Райка — министром иностранных дел. Для подготовки дела против Райка и других мнимых заговорщиков в АВО был создан особо секретный отдел, который возглавили шеф всей организации Габор Петер и два его ближайших помощника — полковники Эрне Сюч и Дьюла Дечи. Инициатива, правда, осталась в руках МГБ. Генерал Федор Белкин, главный «советник» в Юго-Восточной Европе, отправил в Будапешт двух генералов — Лихачева и Макарова для наблюдения за подготовкой к арестам и показательному суду. Группа советников из МГБ разрослась до 40 человек. В мае 1949 года по просьбе АВО Филда отправили в Прагу для возможной работы преподавателем в университете. Но глава чехословацкой службы безопасности Индржих Веселый не особенно верил в выдуманную МГБ историю о заговоре Филда и вначале противился требованиям АВО арестовать его. Тогда вмешался генерал Белкин. Позже Веселый заявлял, что президент Готвальд сказал ему: «Если генерал Белкин… считает, что так надо, делай, как они хотят.» 11 мая Филда арестовали в Праге. На следующий день его перевезли в Будапешт для совместного допроса МГБ и АВО. 17 мая Петер собрал на совещание руководящий состав АВО и объявил о раскрытии масштабного заговора, в котором замешаны западные спецслужбы и «цепной пес империализма» Иосип Тито. Была сделана попытка успокоить подозрения Райка еще на две недели. 29 мая Ракоши пригласил его с женой на воскресный обед. На следующий день Райка арестовали. 11 июня Кадар как министр, руководящий АВО, докладывал на совещании Центрального Комитета. «Были, конечно, и такие, кто не верил в виновность Райка, — говорил он позже, — но большинство были просто парализованы страхом.» Совещание, по словам Кадара, было подготовлено Ракоши, первым секретарем партии.

За допросами Райка, которые проводили вместе сотрудники АВО и советники из МГБ, следил Белкин, старший «советник» по Юго-Восточной Европе. Бела Сас, один из предполагаемых соучастников Райка, вспоминает, как во время допроса «венгры заискивающе улыбались, когда к ним обращались русские. Самые плоские шутки офицеров (МГБ) вызывали у них взрыв хохота.» Во время допросов Белкин одну за другой курил американские сигареты «Олд голд», которые держал в кожаном портсигаре. Он постоянно возмущался. Когда Сасу не удалось изобличить Райка, он вскочил, бросил в ярости пачку бумаг, которые держал в руках, схватил у меня из-под носа портсигар и минуты полторы кричал по-русски: «Это тебе не троцкистское собрание, здесь не место для провокаций!»

Хотя Белкин и советники из МГБ часто приказывали бить и пытать допрашиваемых, делали это всегда сотрудники АВО. Один из главных палачей Владимир Фаркаш утверждал позже, что он просто выполнял приказы Москвы.

Габор Петер, глава АВО, жаловался, что побои и пытки не заставили Райка сознаться. Кадар, по его словам, сказал ему позже, что «даже хортисты не смогли сломить Райка. Битьем от него ничего не добьешься. Тогда они перестали применять силу.» На Райка больше действовали угрозы в отношении семьи. Но похоже, что в конце концов он сознался в основном из сталинского чувства долга перед партией. Кадар навестил Райка в тюрьме и попросил его послужить партии и сознаться, чтобы на суде можно было доказать, что Тито — агент империализма. Все Политбюро, говорил Кадар, знает, что он невиновен, но просит его принести себя в жертву делу партии. Приговор, даже смертный, будет вынесен для отвода глаз. Кадар пообещал ему и семье новую жизнь под новыми именами в Советском Союзе. Эта беседа Кадара с Райком была записана на пленку, о чем Кадар не догадывался. Ракоши, чтобы отомстить Кадару, дал прослушать эту пленку членам ЦК незадолго до того, как его отстранили от власти в 1956 году.

Показательный суд над Райком и семерыми его мнимыми соучастниками проходил в сентябре 1949 года в Народном суде Будапешта и представлял собой практическое воплощение легенды о масштабном заговоре, который связывал Тито с подрывными действиями западных разведывательных служб. Во второстепенных ролях выступали Тибор Соньи, начальник управления кадров партии, который был якобы основным связующим звеном между Райком и ЦРУ; Лазар Бранков, бывший югославский офицер по взаимодействию разведок и якобы связной Райка с Тито, и генерал-лейтенант Дьердь Пальфи, который сознался в подготовке военного переворота. В своей заключительной речи обвинитель заявил:

«Этот суд имеет международное значение… На скамье подсудимых сидят не только Райк и его соучастники. С ними вместе их зарубежные хозяева, империалистические заговорщики из Белграда и Вашингтона… Из прозвучавших здесь доказательств совершенно ясно, что даже во время войны с Гитлером американские разведывательные службы готовились к борьбе против сил социализма и демократии. За Ранковичем стоят тени Филда и Даллеса… Задуманный Тито и его кликой заговор в Венгрии, который должна была осуществить шпионская группа Райка, нельзя рассматривать вне контекста глобальных планов американских империалистов».

Райка и еще четверых приговорили к смертной казни. Советники из МГБ, как и сотрудники АВО, прекрасно знали, что большинство доказательств, использованных для разыгрывания нравоучительного спектакля, были сфабрикованы. МГБ действительно проинструктировало АВО, как отрепетировать с обвиняемыми поведение на суде, чтобы все звучало правдоподобно. Большинство офицеров МГБ, однако, не сомневались, что между Тито и ЦРУ действительно существовал заговор, и всеми силами старались максимально использовать предоставившуюся возможность для его разоблачения. Один из советников МГБ на суде Валерий Александрович Кротов, который присутствовал также на казни Райка, позже работал с Гордиевским в Управлении S (нелегалы) Первого главного управления. Суд, сказал он Гордиевскому, был необходим с политической точки зрения. Больше всего ему запомнились слова Райка перед казнью: «Да здравствует коммунизм!».

Разоблачения других венгерских агентов вымышленного заговора продолжались вплоть до смерти Сталина. Янош Кадар, ставший после Райка министром внутренних дел, также попал под подозрение. Он был снят в 1950 году, а в 1951-м — арестован и подвергнут пыткам. Хотя он и выжил и был реабилитирован через год после смерти Сталина, его преемник на посту министра Шандор Зельд, узнав, что тоже подвергнется «чистке», убил жену, детей, тещу и застрелился сам. В 1952 году заместитель председателя АВХ (преемница АВО) Эрне Сюч посетил Московский центр и оставил рапорт на имя лично Сталина, в котором писал, что чистка вышла из-под контроля и угрожает разрушить партию. По возвращении в Будапешт он был арестован, допрошен совместной следовательской группой МГБ и АВХ и повешен как шпион.

МГБ инспирировало выявление подрывной активности, организованной Тито и разведками западных стран на территориях стран-союзниц и даже в компартиях Запада. Наиболее важным из этих состряпанных судов после суда над Райком был тот, что состоялся в Праге. На встрече в Будапеште накануне суда над Райком, Белкин и Ракоши вдвоем оказали давление на Карела Шваба, заместителя министра внутренних дел Чехословакии и начальника службы безопасности, чтобы тот немедленно начал аресты и допросы. Через неделю президент Готвальд и Рудольф Сланский, Генеральный секретарь Компартии Чехословакии, попросили МГБ прислать своих советников, имеющих опыт по делу Райка, для ведения допросов. Вскоре в Прагу из Будапешта прибыли Лихачев и Макаров. Последовало то, что позднее было названо комиссией по расследованию во время пражской весны 1968 года «повальным увлечением охотой на „чехословацкого Райка“. Лихачев и Макаров обвинили чешскую службу безопасности в слабости, нерешительности и „мягкости“ по отношению к классовому врагу. Сланский ответил тем, что объявил о создании нового отдела по безопасности, не зависимого от Министерства внутренних дел, „для расследования действий против партии и политических провокаций“. Сначала создалось впечатление, что наиболее вероятным „чехословацким Райком“ станет министр иностранных дел Словакии Владимир Клементис, который был смещен со своего поста в марте 1950 года. Весной прошла кампания охаивания прочих „буржуазных националистов“ (среди них был будущий руководитель партии и президент страны Густав Гусак), и казалось, что вот-вот состоится показательный судебный процесс. А летом 1950 года Лихачев и Макаров уступили место новым советникам МГБ, во главе которых стоял Владимир Боярский. Охота на ведьм под руководством МГБ приняла новое направление. Теперь удар был направлен против сионизма, а не титоизма, так как первый рассматривался в качестве основного орудия в подрывных планах западных разведок.

Начало антисемитской охоты на ведьм, хорошо замаскированное как кампания по защите от подрывных действий сионистов, отражало резкое изменение в политике советского руководства в отношении Израиля. Когда в 1947 году ООН рассматривала план разделения Палестины и создания еврейского государства, Советский Союз поддержал его. «Это решение, — говорил Андрей Громыко, обращаясь к Генеральной Ассамблее, — отвечает законным требованиям еврейской нации, сотни тысяч представителей которой до сих пор не имеют ни земли, ни дома.» Создание государства Израиль рассматривалось в Москве как удар по британскому империализму на Ближнем Востоке, который был нанесен силами прогрессивных евреев из России и Польши. А нападения на сионистов со стороны арабов рассматривались как отчаянная попытка реакционных феодальных правителей противостоять созданию нового прогрессивного государства. Поддержка советской дипломатии, а также оружие, поставлявшееся с благословения Советского Союза из Чехословакии сионистам во время войны с арабами, имели решающее значение в создании Израиля. В мае 1948 года СССР стал первым, кто признал это новое государство юридически. Кремль рассчитывал на благодарность сионистов за такую быструю поддержку и за решающую роль, которую Красная Армия сыграла в разгроме Гитлера. Советское руководство считало, что Израиль станет во главе антиимпериалистической революции на Ближнем Востоке и поможет СССР закрепиться в Средиземном море. Партия Мапам заявила, что является «неотъемлемой частью мирового революционного лагеря, возглавляемого СССР».

В конце 1947 года полковник Андрей Михайлович Отращенко, который возглавлял Управление КИ по Ближнему и Дальнему Востоку (а позднее — Первое главное управление), созвал оперативное совещание, на котором объявил, что Сталин лично приказал КИ обеспечить надежность союза Израиля и СССР.

Эмиграция русских евреев в Израиль открывала прекрасную возможность засылать советских шпионов для работы как в Израиле, так и в стране — «основном противнике» и других западных объектах. Начальник управления нелегальных агентов в КИ (позднее в ПГУ), высокий, атлетически сложенный полковник Александр Михайлович Коротков, известный всем как «Саша», был женат на еврейке. Он отвечал за подбор и подготовку эмигрантов, которые ехали в Израиль советскими нелегальными агентами. Главный его помощник подполковник Владимир Вертипорох, более известный как «дядя Володя», в 1948 году был назначен первым резидентом КИ МГБ в Израиле. Вместе с Коротковым они были награждены и повышены в звании до генерала за успехи в нелегальных операциях в Израиле.

К 1950 году появились две причины, изменившие советскую политику в отношении Израиля на противоположную. Первая состояла в энтузиазме русских евреев при создании нового государства. Когда Голда Меир и члены израильского дипломатического представительства в Москве посетили московскую синагогу на Рош Гашану, еврейский Новый год, 4 октября 1948 года, их окружила толпа в тридцать тысяч евреев.

Еврейский антифашистский комитет, созданный в годы войны для того, чтобы мобилизовать еврейские силы на борьбу с фашизмом, получил приказ скандировать «Нет! Никогда и ни при каких обстоятельствах не поменяют советские евреи свою социалистическую Родину на другую». Митинг быстро разогнали. По словам Хрущева, руководителя комитета Соломона Михайловича Михоэлса агенты МГБ толкнули под колеса грузовика. Он погиб. Зимой 1948—49 года, в Москве и других городах были закрыты еврейские государственные театры, а писатели, работавшие на идиш, практически все были арестованы. Даже жена Молотова, Жемчужина, была арестована и попала в ссылку в 1949 году. По словам Хрущева, Сталин «взорвался», когда Молотов воздержался во время голосования по вопросу о выводе своей жены из состава аппарата Центрального Комитета. И хотя Молотов остался членом Политбюро, министром иностранных дел он больше не был.

В течение почти года, несмотря на нападки на сионизм внутри страны, Советский Союз продолжал поддерживать Израиль на международной арене. Но свидетельства того, что Израиль укрепляет связи с Западом и, прежде всего, с Соединенными Штатами, убедили Кремль перейти к поддержке арабских противников Израиля. С тех пор сионизм официально рассматривался как часть широкомасштабного империалистического заговора с целью подрыва единства социалистического лагеря руками живущих в нем евреев. Вера в угрозу сионизма выявила у Сталина затаенный антисемитизм, который и раньше не был так уж глубоко запрятан. В своих устных и письменных выступлениях Сталин избегал антисемитских заявлений, но в кругу своего льстивого окружения он издевался над еврейской манерой говорить и прочим. Хрущев вспоминал, что сказал ему однажды Сталин после того, как представители МГБ и партийные лидеры сообщили о недовольстве на авиастроительном заводе: «Передовым рабочим на заводе надо раздать дубинки, чтобы после рабочего дня они могли задать чертей этим евреям!» Провозглашение новой антисионистской политики сначала вызвало трудности в Центре. Когда полковник Отращенко объявил на встрече с работниками Управления по Ближнему и Дальнему Востоку КИ, что сионизм идет в ногу с империализмом, некоторые офицеры не поняли, как можно сопоставлять эти два понятия. Илья Джирквелов, перебежчик из КГБ, рассказывал, что они быстро сориентировались: «Было достаточно ясно, что это новое слово, оканчивающееся на „-изм“, не рифмовалось с марксизмом-ленинизмом. Таким образом, оно подпадало в один разряд с троцкизмом, и мы все поняли, что это плохо.»

Первое крупное наступление МГБ за пределами страны на сионистский заговор началось в Чехословакии. Владимир Боярский, старший советник МГБ в Праге начиная с лета 1950 года, получил свободу рук со стороны руководства Компартии Чехословакии в деле разоблачения «сионистского заговора». «Основным нашим врагом, — говорил он, — является международный сионизм, у которого в распоряжении имеется самая развитая шпионская сеть.» Первой значительной жертвой антисемитской охоты на ведьм, затеянной Боярским, стал первый секретарь областного комитета партии Брно, еврей Отто Шлинг, которого забрали в октябре 1950 года. Зимой 1950—51 года продолжались многочисленные аресты членов партии. В феврале 1951 года скорее всего по подсказке Боярского антисемит Андрей Кепперт был назначен директором управления СТБ по разоблачению врагов государства; он тут же создал специальный отдел по сионизму. Кепперт часто говорил своим коллегам, что людей, у которых нос крючком, он либо сразу брал на карандаш, либо сажал.

Боярский упорно утверждал, что за сионистским сговором должна была стоять более мощная фигура, чем Шлинг. К лету 1951 года его выбор пришелся на Генерального секретаря компартии Чехословакии Рудольфа Сланского, как на главного заговорщика, хотя на самом деле тот был убежденным сталинистом. По словам подполковника Богумила Доубека, начальника отдела расследований СТБ, Боярский и советники из МГБ подчеркивали «растущее влияние иудаизма на международной политической арене; они приводили в пример Рокфеллера, Ротшильда и других, связывая их имена с деятельностью Сланского, движимого евреями». В июне 1951 года Доубек и его помощник составили полный отчет по шпионажу и подрывной деятельности со стороны «еврейских буржуазных националистов», назвав Сланского и Бедржиха Геминдера, главу международного управления секретариата партии, как зачинщиков. После того, как Боярский и советники МГБ внесли свои поправки, отчет был направлен президенту Готвальду и министру безопасности Ладиславу Копржива.

Сталин однако решил, что доклад не годится для удачного показательного антисионистского процесса. В письме Готвальду от 20 июля Сталин сообщал, что собранные на тот момент доказательства недостаточны для того, чтобы предъявить обвинения Сланскому и Геминдеру, и потребовал отозвать Боярского за неудовлетворительное ведение дела. В личном письме, написанном четыре дня спустя, Сталин добавил, что Боярского должен заменить «более сильный и опытный человек» и что, как следовало из сообщений МГБ, Сланского необходимо отстранить с поста Генерального секретаря партии.

Решение Сталина лично заняться делом Сланского отражало его растущую параноидальную озабоченность сионистской угрозой и падение доверия к Абакумову, занимавшему в тот момент пост руководителя МГБ. Осенью 1951 года Абакумова отправили за решетку. Секретарь Московского городского комитета партии Хрущев поехал в офицерский клуб объяснять причины ареста. Причин он указал две. Во-первых, коррупция. Абакумов стяжал дурную известность тем, что организовал целый ряд частных борделей для собственного ублажения, и тем, что по его поручению из-за границы доставлялись предметы роскоши. Второй причиной, согласно выступлению Хрущева, стало запоздалое обнаружение «ленинградского заговора», который затрагивал нескольких протеже тогда уже покойного Андрея Жданова, расстрелянных за «тяжелые», хотя и не указанные «государственные преступления». (Когда Абакумова в конце концов судили и расстреляли в 1954 году, через год после смерти Сталина, ему, в частности, инкриминировалась подделка улик, свидетельствующих против признанных виновными участников ленинградского дела). Главной целью Сталина при устранении Абакумова почти наверняка было ограничить влияние Берии на государственную безопасность. Новый руководитель МГБ, Семен Денисович Игнатьев, реанимировавший КИ, был аппаратчиком из Центрального Комитета партии и, в отличие от Абакумова, ничем не был обязан Берии. Более того, он даже устроил чистку в Мегрелии, на родине Берии.

Под руководством Игнатьева и по приказам Сталина МГБ начало самый антисемитский период в истории советской разведки. В начале ноября 1951 года генерал Алексей Дмитриевич Бесчастнов прибыл в Прагу в качестве главного консультанта МГБ для замены впавшего в немилость Боярского. По-видимому, удовлетворенный наличием необходимого материала для показательного процесса против сионистского заговора, 11 ноября Сталин направил влиятельного члена Политбюро Анастаса Микояна к президенту Готвальду с личным посланием, в котором требовал немедленного ареста Сланского. Когда Готвальд стал сомневаться, Микоян позвонил в Москву из советского посольства, после чего сообщил Готвальду, что Генеральный секретарь настаивает на своем требовании. Готвальд уступил, и 24 ноября Сланский был арестован.

Допросы Сланского и его воображаемых соучастников проходили под наблюдением Бесчастнова и двух его помощников, Есикова и Галкина. Избиения и пытки, необходимые для того, чтобы вырвать признания, осуществлялись СТБ. Для наблюдения за длившейся целый год подготовкой к показательному процессу в Прагу были командированы еще три консультанта из МГБ, Г. Громов, Г. Морозов и Я. Чернов. «Процесс над главарями антигосударственного центра, руководимого Рудольфом Сланским», открылся 20 ноября 1952 года. После вступительной речи прокурор зачитал имена четырнадцати обвиняемых. Все они были крупными партийными чиновниками. Одиннадцать, включая Сланского, были представлены как лица «еврейского происхождения», двое как чехи и один как словак. Первоначально консультанты из МГБ предложили формулировку «еврейской национальности» или просто «евреи», но согласились с более расплывчатой формулировкой в результате возражений со стороны Готвальда и членов Политбюро ЦК КП Чехословакии. Несмотря на это, фраза «еврейского происхождения» впервые была употреблена в сталинских показательных процессах. В тридцатых годах никто в суде не упоминал о еврейском происхождении Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека и других жертв репрессий. Во время процесса над Райком в Будапеште не было речи о еврейском происхождении троих из семи подсудимых. Во время процесса над Сланским еврейское воспитание подавалось как причина его предательства. Хорошо подготовленный свидетель объяснял в суде:

«Общим у всех этих предателей является их буржуазное еврейское воспитание. Даже после вступления в Чехословацкую коммунистическую партию и выдвижения на высокие ступени в партийном руководстве, они продолжали оставаться буржуазными националистами и стремились к собственной выгоде. Их целью было свергнуть наше партийное большевистское руководство и уничтожить народный демократический режим. Для достижения этого они вступали в контакт с сионистскими организациями и с представителями израильского правительства, которые на самом деле являются агентами американского империализма.»

Одиннадцать обвиняемых, в том числе Сланский, были приговорены к смертной казни, трое к пожизненному заключению.

За разгромом воображаемого сионистского заговора внутри Чехословацкой коммунистической партии последовала антисионистская кампания, развернувшаяся на всей территории СССР и по всему советскому блоку. Параноидальный страх Центра перед сионистскими заговорщиками дошел до такой степени, что некоторых из наиболее удачливых агентов еврейской национальности стали подозревать в изначальных связях с западными разведками. Среди них был Смолка/Смоллетт, во время Второй мировой войны руководитель Русского отдела в Британском министерстве информации, против которого во время процесса над Сланским было выдвинуто абсурдное обвинение, что он якобы «империалистический агент». В Центре даже был разработан (но не осуществлен) план похищения его из Австрии, где он проживал, страдая от начальной стадии множественного склероза, и доставки в Москву для объяснений, почему во время войны он завербовал еврея Ивана Майского, в тот момент советского посла в Англии, для работы на британскую разведку.

Чистка евреев среди советской номенклатуры достигла апогея в 1952 году, при этом нигде она не была настолько же интенсивной, как в Центре. К весне 1953 года из МГБ были устранены все евреи, кроме небольшого числа так называемых «тайных евреев», то есть лиц с некоторым количеством еврейской крови, у которых в паспорте в графе национальность стояла отметка «еврей». Вершиной наступления МГБ на сионизм стал «заговор врачей». В конце 1952 года молодой кремлевский врач Лидия Тимашук написала Сталину письмо, в котором обвиняла большинство своих старших коллег-евреев в заговоре с целью сократить жизнь советских руководителей посредством неправильного лечения. За раскрытие этого несуществовавшего заговора она была награждена орденом Ленина. 13 января 1953 года «Правда» начала кампанию против «чудовищ и убийц, (которые) растоптали священное знамя науки, прячась за почетным и благородным призванием врачей и ученых.» Чудовища, как сообщала газета, были агентами британской и американской разведок и действовали через «продажную еврейскую буржуазную националистическую организацию». «Правда» обрушилась на службы безопасности за то, что те не обнаружили заговор на более ранней стадии. По воспоминаниям Хрущева, «Сталин обезумел от ярости, кричал на Игнатьева и угрожал ему, требуя, чтобы врачей заковали в цепи, превратили их в месиво и стерли их в порошок.» Сталин передал руководство допросами врачей наиболее жестокому заместителю Игнатьева М.Д. Рюмину. «Не было ничего удивительного, — сказал позднее Хрущев, — что почти все врачи признались в инкриминируемых им преступлениях.»

Еще одним «сионистским заговорщиком», раскрытым Рюминым, был генерал МГБ Белкин, организатор процесса над Райком. Сталин лично позвонил Ракоши, чтобы сообщить, что Белкин признался в вербовке Габора Петера, руководителя АВХ, для работы на британскую и сионистскую разведки. После ареста Петера АВХ очень быстро обнаружило воображаемый заговор врачей в Венгрии, в точности повторявший советский аналог.

Коминформ и коммунистическая пресса по всей Европе отзывались о процессе Сланского и о заговоре врачей как о «звеньях одной цепи, свидетельствах убийственной деятельности англо-американских империалистов и их лакеев, которые помешаны на том, чтобы развязать еще одну мировую войну.»

В конце жизни Сталин, похоже, готовил новую волну страшных репрессий. В октябре 1952 года на XIX съезде Коммунистической партии, первом с 1939 года, когда прошел последний партсъезд, вместо старого Политбюро из десяти человек был учрежден новый орган — Президиум в составе тридцати шести членов. Хрущев опасался, что этот шаг — часть общего плана «будущего уничтожения членов старого Политбюро». Неспособность Сталина доверять окружающим, видимо, беспокоила даже его самого. Хрущев как-то слышал, как Сталин пробормотал себе под нос: «Мне конец, никому не верю, даже самому себе.» В декабре 1952 года он репрессировал Александра Поскребышева, который заведовал его секретариатом на протяжении последних двадцати пяти лет (однажды переводчик Черчилля так обрисовал Поскребышева: «Ростом пяти футов, широкоплечий, сутулый, большеголовый, с тяжелой челюстью, длинным крючковатым носом и с глазами, как у хищной птицы»), под тем предлогом, что тот разглашал содержание секретных документов. Вскоре после этого Сталин приказал арестовать генерала МГБ Николая Власика, его личного телохранителя, который прослужил так же долго, как и Поскребышев. После того, как его лечащий врач доктор Виноградов признался в соучастии в несуществующем заговоре врачей, Сталин боялся даже близко подпускать к себе докторов. Даже успехи советской разведки по внедрению в правительственные структуры других стран пугали его. В конце жизни Сталина преследовал страх, что западные разведки добились таких же, а может, и более значительных успехов в Москве. Он подозревал маршала Ворошилова в том, что тот — английский шпион, а Молотова в том, что он работает на ЦРУ.

Есть сведения, что зимой 1952/53 года Берии стало известно, что Сталин собирается его убрать. «Этим объясняется его нескрываемая ненависть к Сталину, проявившаяся во время последней болезни вождя,» — пишет один из современных советских историков. В ночь с 1 на 2 марта 1953 года со Сталиным случился удар. Берия тут же начал планировать, как бы ему взять власть. Хрущев, который все еще находился под сильным влиянием личности Сталина, считал, что Берия вел себя «просто невыносимо»: «Как только на лице Сталина… появились признаки жизни и нам показалось, что он приходит в себя, Берия бросился на колени, схватил его руку и начал целовать ее. Когда Сталин вновь потерял сознание и закрыл глаза, Берия встал и сплюнул.»

Сталин умер 5 марта 1953 года. Ликование Берии не знало границ. «Говоря простым языком, Сталина еще в гроб не положили, а этот уже новоселье справлял,» — сетовал Хрущев. За каких-то двадцать четыре часа Берия объединил МГБ и МВД (Министерство внутренних дел) в составе укрупненного МВД под своим единоличным началом. Он снял Игнатьева, арестовал Рюмина, выпустил из тюрьмы Абакумова и посадил своих людей на ключевые посты в новом аппарате госбезопасности.

Договорившись с двумя другими основными претендентами на место Сталина — Хрущевым и Маленковым, Берия положил конец антисемитским преследованиям. 4 апреля «Правда» выступила с осуждением «провокаторов» из бывшего МВД, которые «разжигали национальную рознь и подрывали единство советского народа, спаянного воедино идеями интернационализма». Все врачи, арестованные в январе, были объявлены невиновными, а тех, кто их преследовал, призвали к ответу. Бывший председатель Еврейского антифашистского комитета Михоэлс, которого сотрудники МВД толкнули под грузовик, был посмертно реабилитирован и вновь признан «выдающимся советским актером». Среди десятков тысяч вернувшихся из ГУЛАГа была и жена Молотова Жемчужина, еврейка по национальности.

Но несмотря на то, что грубая кампания антисемитизма, развязанная в последние годы жизни Сталина, прекратилась, вера в существование сионистского заговора все еще была жива. МВД, а потом и КГБ не приняли обратно ни одного из своих бывших сотрудников-евреев, репрессированных в начале пятидесятых. Запрет на прием сотрудников еврейской национальности сохранялся. На всем протяжении службы Гордиевского сионизм рассматривался как одно из главных, если не главное орудие «подрывной деятельности» в Советском Союзе. Вскоре после того, как Гордиевский получил назначение в Лондон, в июле 1982 года резидентура КГБ получила «План работы против сионизма на период 1982—1986гг.» , в котором прослеживалась непрекращающаяся озабоченность Московского центра по поводу так называемых «всевозможных подрывных операций», организованных международным сионизмом против советского блока. Линии ПР (политическая разведка) и КР (внешняя контрразведка) лондонской резидентуры должны были ежегодно отчитываться об операциях против сионистов и представлять планы на следующий год. Гордиевскому было известно, что во многих резидентурах КГБ на Западе, в том числе в США, Канаде, Франции, Италии, Греции и на Кипре, операциям против еврейских организаций придавалось еще большее значение, чем в Лондоне. Даже некоторые из самых интеллигентных и вообще довольно здравомыслящих коллег Гордиевского все еще слепо верили многочисленным теориям заговоров, суть которых сводилась к тому, что западный капитализм находится под контролем евреев. Антисемитская паранойя, получившая распространение в последние годы жизни Сталина, наложила неизгладимый отпечаток на деятельность КГБ. Это влияние сохранилось вплоть до начала эпохи Горбачева.

Глава XI Холодная война после Сталина (1953—1963)

Члены Политбюро еще стояли со скорбными лицами у гроба с телом Сталина, но многие из них уже опасались, что Берия использует свою огромную власть начальника госбезопасности, чтобы занять место вождя. Однако понимая, что все они у Берии «под колпаком», выступить против него они не решались. Все члены Политбюро прекрасно знали, что у Берии на каждого из них заведено компрометирующее досье.

Берия быстро упрочил свою власть над внешними и внутренними службами безопасности. Во главе Иностранного управления он поставил нового начальника, своего верного подручного из МВД, генерал-лейтенанта Василия Степановича Рясного, у которого не было опыта работы в разведке, и по словам перебежчика Петра Дерябина, «он и шагу не смел ступить, не посоветовавшись с Берией». По настоянию Берии, Рясной вызвал большинство зарубежных резидентов в Центр на совещание. Берию и Рясного позже критиковали за то, что они «засветили» резидентов, вызвав их всех одновременно в Москву. Также по приказу Берии была проведена и крупномасштабная реорганизация огромной сети МВД в Восточной Германии. По оценкам Дерябина, который в то время работал в австро-германском отделе Иностранного управления, из Германской Демократической Республики (ГДР) было отозвано примерно 800 сотрудников МВД. 17 июня 1953 года в Восточном Берлине вспыхнуло стихийное восстание, которое явилось первым серьезным вызовом коммунистическому режиму в советском блоке. Для подавления восстания в Германию были введены две советские танковые дивизии. В ходе восстания погиб двадцать один демонстрант. В Московском центре, а возможно, и в Президиуме ЦК, неспособность подавить восстание в зародыше была приписана тому хаосу, который возник в результате затеянной реорганизации МВД в Восточной Германии. По словам Дерябина, в австро-германском отделе считали, что генерал Фадейкин, которого Берия поставил во главе Карлсхорста, явно не на своем месте.

Как только Берии стало известно о берлинском восстании, он вылетел на место для проведения расследования. Но находясь в Берлине, он постоянно следил за своими соперниками в Москве. Когда Берия узнал, что заседание Президиума назначено на необычный час, он тут же позвонил в секретариат Президиума и потребовал объяснений. Хотя ему сказали, что ни один из вопросов повестки дня не требует его личного присутствия, он незамедлительно вылетел в Москву. На Президиуме Берия изложил циничную, но точную оценку ситуации в Германской Демократической Республике. По словам будущего министра иностранных дел Андрея Громыко, который присутствовал на заседании в качестве наблюдателя, Берия говорил «тоном, не терпящим возражений, с ухмылочкой»:

— ГДР? Что такое ГДР? Это даже не настоящее государство — держится только на советских войсках, хоть мы и называем его «Германская Демократическая Республика».

Для остальных членов Президиума это было уже слишком. «Я протестую, — возмутился Молотов, — против такого отношения к дружественной стране». Другие выступавшие горячо поддержали возмущение Молотова. «Нас всех шокировала такая грубая политическая выходка,» — вспоминает Громыко.

До возмездия оставались считанные дни, хотя Берия об этом не подозревал. Заговор с целью свержения Берии возглавил Никита Хрущев. Союзниками Хрущева на раннем этапе были министр обороны Булганин и его заместитель маршал Жуков. Они гарантировали поддержку со стороны вооруженных сил. Но лишь только в мае-июне Хрущеву удалось привлечь на свою сторону Георгия Маленкова, сменившего Сталина на посту премьер-министра. Огромное значение имела и поддержка со стороны одного из заместителей Берии, Сергея Круглова. Специальное заседание Президиума было назначено на 26 июня. Хрущев пришел на заседание с пистолетом в кармане. По его собственному, менее чем скромному рассказу, «Берия уселся, развалился и спросил: „Ну, какая сегодня повестка? Почему так вдруг решили собраться?“ А я под столом Маленкову на ногу наступаю, шепчу: „Открывай заседание, дай мне слово“. Маленков побелел, я вижу, он рта открыть не может. Я тогда вскакиваю и говорю: „На повестке дня один вопрос: антипартийная раскольническая деятельность агента империализма Берии. Есть предложение вывести его из состава Президиума и ЦК, исключить его из партии и предать суду военного трибунала. Кто за?“

Молотов, Булганин и другие по очереди выступили с осуждением Берии. Перед тем как перейти к официальному голосованию по предложению Хрущева, Маленков нажал потайную кнопку под столом. Вошел Жуков во главе группы вооруженных армейских офицеров, арестовал Берию и увел его под конвоем. В портфеле Берии был найден листок бумаги, на котором он написал красным «Тревога» в надежде, что ему удастся вызвать подмогу. Опасаясь, что войска МВД попытаются освободить своего шефа, Жуков ввел в Москву две дивизии — танковую и мотострелковую, которые при необходимости могли подавить выступление частей МВД, вооруженных лишь стрелковым оружием. Лишь несколько дней спустя офицерам МВД официально сообщили, что Берия арестован. Для многих первым признаком падения Берии стало исчезновение его портретов. В начале июля четырнадцатилетний Гордиевский, который в то время был на каникулах на Украине, получил письмо от своего отца — полковника Управления учебных заведений МВД, в котором тот писал: «Вчера произошло событие невероятное. Со стен сняли портреты шефа.» Через несколько дней пришло второе письмо с такой новостью: «Шефа арестовали и держат в тюремной камере.»

Официально об аресте Берии было объявлено 10 июля. Хрущев, возглавивший переворот, стал теперь главным в руководстве, которое все еще официально именовалось коллегиальным. В сентябре он занял пост Первого секретаря ЦК партии. 24 декабря было объявлено, что Берию и шесть его подручных (среди них Меркулов, бывший начальник НКГБ, и Деканозов, бывший начальник ИНУ) Верховный суд признал виновными в заговоре с целью «возрождения капитализма и реставрации власти буржуазии». Самое страшное преступление Берии — ответственность за массовые убийства — не могло быть упомянуто из опасения, что это дискредитирует режим. В сообщении о казни вскользь упоминались преступления, «свидетельствующие о его моральном падении». На закрытом процессе над Берией Верховному суду сообщили, что у одного из охранников Берии был обнаружен клочок бумаги с именами и телефонами четырех из сотен женщин, которых затаскивали к нему домой во Вспольном переулке, где он их насиловал. Среди этих жертв была шестнадцатилетняя девочка.

Самым выдающимся из всех предъявленных Берии обвинений было сотрудничество с британской разведкой. Единственным свидетельством его связи с английской разведкой, представленным на суде, было досье из его личного архива, из которого якобы явствовало, что во время Гражданской войны, в 1919 году, он работал на контрразведку националистического мусаватисткого режима в Баку, то есть в то время, когда этот регион контролировали англичане. Один из следователей по делу Берии признал впоследствии, что в том досье ничего не говорилось «ни о заданиях, которые давали Берии, ни о том, как он их выполнял». Однако в официальном сообщении о суде над Берией отмечалось, что с 1919 года «и до самого ареста Берия не прерывал и расширял свои тайные связи с иностранной разведкой». Таким образом, вслед за Ягодой и Ежовым, которых казнили в тридцатых годах, Берия стал третьим руководителем КГБ, казненным за преступления, среди которых было и обвинение в работе на английскую разведку.

После ареста Берии 26 июня его место на посту главы МВД занял один из его бывших заместителей, Сергей Круглов, который присоединился к заговорщикам. В то время бывшее МГБ пока продолжало оставаться в составе МВД. Рясной, которого Берия поставил во главе Иностранного управления, был уволен, и след его затерялся (хотя вряд ли где-нибудь в ГУЛАГе). На смену ему пришел дипломат Александр Семенович Панюткин, возможно, по предложению Молотова, который после смерти Сталина снова стал министром иностранных дел. Молотов хотел восстановить свое былое влияние на внешнюю разведку, которым он пользовался, когда создавался КИ. С 1947 по 1952 год Панюшкин был послом в Вашингтоне и в течение какого-то времени до и после этого периода — послом в Пекине. Кроме того, что он был главным легальным резидентом в Вашингтоне в период деятельности КИ, он также осуществлял непосредственное руководство операциями в течение года после отзыва легального резидента Георгия Соколова в 1949 году. Один из перебежчиков более позднего периода вспоминал, что в 1953 году Панюшкин был высокий, худощавый, несколько сутулый, в сером костюме и с землистым цветом лица («какой бывает у шахтеров или рабочих свинцовых заводов»), в то же время человек он был простой, без претензий. Его представление сотрудникам Иностранного управления состоялось в актовом зале Дома офицеров. Петр Дерябин, в то время секретарь одной из парторганизаций, встретил его у входа в Дом офицеров и проводил на сцену, где уже сидели Круглов, его заместитель Иван Серов и другие секретари парторганизаций. Круглов сообщил о назначении Панюшкина, затем Панюшкин вкратце рассказал, чем занимался до этого, и предложил задавать вопросы. Пораженные такой сравнительно неофициальной атмосферой, присутствовавшие молчали, и встреча на этом закончилась. То, что Панюшкин в прошлом был дипломатом, ни в коей мере не означало, что методы зарубежной деятельности МВД будут как-то смягчены. И действительно, одной из первых операций, которую Панюшкин лично контролировал из Центра, стала операция «Рейн» — попытка покушения на лидера украинской эмиграции в Западной Германии. За поколение до этого, в ходе операции «Трест» удалось выкрасть двух основных лидеров белой эмиграции — генералов Кутепова и Миллера, которых не удавалось заманить обратно в Советский Союз. После серии подобных операций, удачно проведенных в начале холодной войны вдоль советской границы, к ликвидации были намечены наиболее влиятельные лидеры эмиграции — руководители Народно-трудового союза (НТО в Западной Германии. Убийство первой предполагаемой жертвы, Георгия Сергеевича Околовича, санкционировалось, как и все операции по ликвидации за рубежом, непосредственно Президиумом. За подготовкой Николая Хохлова, назначенного старшим группы МВД по ликвидации, наблюдал сам Панюшкин. Среди инструкторов Хохлова был Михайл Рубак, чемпион СССР по самбо, и подполковник Годлевский, пятикратный чемпион Союза по стрельбе из пистолета. Орудие убийства — пистолет с электрическим спуском и с глушителем — было спрятано в пачке сигарет. Пистолет, стрелявший пулями, отравленными цианистым калием, был разработан в секретной оружейной лаборатории МВД/МГБ. Однако Хохлов оказался более разборчивым, чем убийцы сталинской эпохи. Его по крайней мере наполовину убедили некоторые публикации НТС, с которыми он познакомился, готовясь к покушению на Околовича. 18 февраля 1954 года Хохлов зашел на квартиру Околовича во Франкфурте и представился, повергнув хозяина квартиры в полное замешательство. «Георгий Сергеевич, — обратился он к Околовичу, — я прибыл из Москвы. Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза приказал вас ликвидировать. Убийство поручено моей группе.» Затем он сообщил перепуганному Околовичу, что решил не убивать его. Вместо этого Хохлов переметнулся в ЦРУ, где поначалу к нему отнеслись довольно скептически. 20 апреля состоялась сенсационная пресс-конференция, на которой он поведал о плане покушения и продемонстрировал орудие убийства. С начала холодной войны в советской разведке не было серьезных случаев измены. Но бегство Хохлова стало первым из пяти крупнейших скандалов, которые Московскому центру предстояло пережить в первые месяцы 1954 года. В январе Юрий Растворов, сотрудник резидентуры в Токио, перебежал в ЦРУ; в феврале в Вене, и тоже в ЦРУ, бежал Петр Дерябин; а в апреле в Канберре остались Владимир и Евдокия Петровы.

В марте 1954 года советская система госбезопасности претерпела последнюю крупную реорганизацию со времени войны. МГБ было вновь выведено из состава МВД, но статус этого учреждения стал на порядок ниже: из министерства оно превратилось в Комитет государственной безопасности (или КГБ), официально прикрепленный к Совету Министров, чтобы можно было держать это ведомство под политическим контролем. Первым председателем КГБ стал бывший заместитель Круглова, сорокадевятилетний генерал Иван Александрович Серов, известный, главным образом, своей жесткой хваткой, с которой во время войны осуществлял депортации на Кавказе и подавлял сопротивление коммунистическому режиму в Прибалтике и Восточной Европе. Хрущев, который собственно и назначил Серова, позже вспоминал о нем так: «С Кругловым я был мало знаком, но я хорошо знал Серова и верил ему… Если и есть в нем что-то сомнительное, как и во всех чекистах, то скажем просто, что он был жертвой общей сталинской политики.»

Богатый опит Серова по подавлению инакомыслия сослужил ему хорошую службу во время самого серьезного кризиса, произошедшего за пять лет его пребывания на посту руководителя КГБ, — революции в Венгрии 1956 года. Подавление революции также наложило отпечаток на репутацию нового поколения руководителей КГБ. В 1954 году советским послом в Будапеште в возрасте сорока лет стал будущий председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов, стройный, изысканный, элегантно одевавшийся в дорогие, хорошо сшитые костюмы. В 1955 году еще один будущий председатель КГБ, Владимир Александрович Крючков, в возрасте тридцати одного года, прибыл в Будапешт для работы в качестве одного из третьих секретарей Андропова. Роль Крючкова в подавлении революции 1956 года позже стала невыгодным фактом его биографии. До 1984 года в его официальной биографии депутата Верховного Совета не содержалось никакого упоминания о том времени, когда он был в Будапеште. Однако, став в 1988 году председателем КГБ, Крючков признал, что он лицом к лицу столкнулся с «событиями» (как он их эвфемистично назвал) в Венгрии в 1956 году. «Но оглядываясь сегодня назад, я многое вижу в ином свете, и это вполне естественно.» Сегодня Крючков также утверждает, что он искренний поклонник венгерской литературы, но, к сожалению, не всегда находит время на чтение.

В середине пятидесятых годов Андропов, да пожалуй и Крючков, очень скоро увидели в неосталинизме Ракоши серьезную помеху власти коммунистов в Венгрии. Этот курс был еще более серьезно скомпрометирован после закрытого выступления Хрущева на XX съезде Коммунистической партии в феврале 1956 года, текст которого четыре месяца спустя был опубликован на Западе. В этом докладе осуждался «культ личности» Сталина и вытекающие из него «серьезнейшие и глубочайшие извращения принципов партийности, партийной демократии и революционной законности». 17 июля 1956 года Микоян вылетел в Будапешт и убедил Ракоши уйти с поста Первого секретаря якобы по состоянию здоровья и переехать в Советский Союз. Однако вместо популярного прогрессиста Имре Надя его преемником стал представитель «старой гвардии» Эрне Герэ. Падение Ракоши и сообщения о реформах в Польше усилили стремление общественности к реальным политическим переменам. Немало этому способствовало и состоявшееся 6 октября торжественное перезахоронение останков Ласло Райка, который был посмертно реабилитирован. В октябре, на фоне обостряющегося венгерского кризиса, был отозван в Москву главный советник КГБ генерал Емельянов. В Будапешт вылетел сам генерал Серов, чтобы взять руководство на себя. Впервые председатель КГБ лично руководил крупной операцией за пределами России. 23 октября студенческая демонстрация собрала примерно двести пятьдесят тысяч человек, которые вышли на улицы Будапешта, чтобы потребовать проведения свободных выборов, возвращения Имре Надя и вывода советских войск. Чуть позже девяти часов вечера сотрудники АВХ застрелили нескольких участников мирной демонстрации у Дома радио. Когда, прячась в машине скорой помощи, приехало подкрепление АВХ, толпа отобрала у них оружие. Несколько часов спустя борцы за свободу получили оружие от сочувствующих полицейских и солдат, а также с оружейных складов. Сталелитейщики сбросили с пьедестала огромный памятник Сталину, который со страшным грохотом рухнул на землю. Так началась революция.

На состоявшемся в тот вечер чрезвычайном заседании Министерства внутренних дел Серов был представлен как новый советский советник, причем имя его названо не было. Делая ударение на каждом слове, Серов сообщил собравшимся: «Фашисты и империалисты выводят свои ударные силы на улицы Будапешта. И все же находятся товарищи в вооруженных силах вашей страны, которые сомневаются, применять ли им оружие.» Шандор Копачи, начальник будапештской полиции, который вскоре перешел на сторону борцов за свободу, ответил с нескрываемым презрением: «Видимо, товарищ советник из Москвы не успел изучить обстановку в нашей стране. Надо сказать ему, что на демонстрацию вышли не фашисты и прочие империалисты, а студенты университетов, лучшие сыны и дочери рабочих и крестьян, цвет нашей интеллигенции, и они требуют осуществления своих прав, хотят выразить сочувствие полякам и проявить с ними солидарность.» Четверть века спустя Копачи все еще не мог забыть долгий испепеляющий взгляд стальных глаз Серова.

В тот же вечер 23 октября Герэ с согласия советского руководства назначил Надя премьер-министром. Одновременно он обратился за братской помощью советских войск, находящихся в Венгрии, в борьбе с угрозой контрреволюции. На следующее утро, ошибочно предположив, что рабочие не поддержат студентов, Красная Армия с помощью АВХ предприняла первую попытку задушить революцию. Уличные бои, длившиеся несколько дней, убедительно продемонстрировали, на чьей стороне были на самом деле симпатии рабочих.

25 октября Герэ на посту Первого секретаря партии сменил Янош Кадар. Вместе с Надем он затем объявил, что переговоры о выводе советских войск начнутся, как только будет восстановлен порядок. В течение нескольких дней, как потом признал Хрущев, Кремль пребывал в нерешительности: «применить военную силу» или «уйти из Венгрии». «Не знаю, сколько раз мы принимали то одно, то другое решение.» Подозревая наличие империалистического заговора, Серов приказал примерно двадцати нелегалам КГБ, жившим на Западе под вымышленными именами и с фиктивным гражданством, прибыть в Венгрию, доложить обстановку и при необходимости устраивать провокации, чтобы помочь оправдать военное вмешательство. Та же тактика была использована и в Праге в 1968 году.

Тем временем события в Будапеште развивались все быстрее и быстрее. 29 октября была упразднена ненавистная АВХ, повинная в гибели сотен демонстрантов и потерявшая несколько своих сотрудников, которые были растерзаны толпой. 30 октября эмиссары Кремля Микоян и Суслов согласились вывести советские войска и обсудить выход Венгрии из Организации Варшавского Договора. Вскоре после полудня Надь обратился по радио к народу, объявив, что он формирует новое многопартийное правительство: «В интересах дальнейшей демократизации жизни страны кабинет отменяет однопартийную систему и переводит управление страной на основу демократического сотрудничества между коалиционными партиями в том виде, в каком они существовали в 1945 году.» До 30 октября Москва возлагала на Надя большие надежды в сдерживании контрреволюции. Но с этого момента Кремль втайне начал готовить его свержение.

Ввести правительство Надя в заблуждение относительно истинных намерений советского руководства предстояло Юрию Андропову. Один молодой советский дипломат в Будапеште позже вспоминал с восторгом, что Андропов первым «раскусил» Надя и ни на один миг не терял самообладания на всем протяжении разразившегося впоследствии кризиса: «Он был абсолютно спокоен, даже когда кругом свистели пули и когда все мы чувствовали себя в посольстве, как в осажденной крепости.» Рано утром 1 ноября Надю сообщили, что части Красной Армии пересекли венгерскую границу, в то время как другие советские части выходят из Будапешта. Андропов неоднократно заверял Надя, что вывод войск идет строго по плану, а те войска, которые были введены в Венгрию, будут только обеспечивать безопасность частей, которые выводятся. Надь объявил о выходе Венгрии из Организации Варшавского Договора, провозгласил венгерский нейтралитет и обратился в ООН с просьбой включить венгерский вопрос в повестку заседаний организации. На следующий день, 2 ноября, венгерское правительство заявило Советскому Союзу официальный протест по поводу повторного ввода советских войск и поставило в известность о происходящем ООН. Продолжая убеждать Надя, что вывод войск не прекращается, Андропов вместе с Кадаром тайно начал готовить заговор с целью свержения правительства Надя. Кадар наверняка действовал под нажимом: он еще не забыл, как сам сидел и подвергался пыткам с 1951 по 1954 год, к тому же Андропов пригрозил, что если он откажется сотрудничать, вернется Ракоши.

Позже, 3 ноября, министр обороны в правительстве Надя Пал Малетер был приглашен в штаб советских войск, чтобы обсудить окончательные детали вывода Красной Армии. В полночь, когда произносились тосты и поднимались бокалы, в кабинет, размахивая «маузером», ворвался Серов во главе группы офицеров КГБ. Он арестовал всю венгерскую делегацию и приказал, чтобы каждого из них заперли в отдельной камере. После нескольких инсценированных казней на рассвете следующего дня Малетер и каждый из его коллег были убеждены, что все остальные расстреляны. Незадолго до рассвета 4 ноября Красная Армия начала штурм. Чтобы максимально отсрочить ответную реакцию венгров, Андропов до последней минуты продолжал свой обманный маневр. Когда главнокомандующий венгерскими войсками позвонил премьер-министру и доложил о наступлении советских войск, Надь ответил ему: «У меня сейчас посол Андропов, он уверяет меня, что произошло какое-то недоразумение, Советское правительство не отдавало приказа о вторжении в Венгрию. Мы с послом пытаемся связаться с Москвой». Тем же утром Надь в последний раз обратился по радио к стране: «Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на столицу, явно намереваясь свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска ведут бои. Правительство остается на своем посту. Я хочу, чтобы это знал венгерский народ и весь мир.»

В тот же день Надь и несколько его министров укрылись в югославском посольстве. Серов руководил арестом самых важных «контрреволюционеров», которым не удалось найти политического убежища или бежать за границу. Среди тех, кого он арестовывал лично, был и Шандор Копачи. Тогда Серов впервые представился Копачи как председатель КГБ. Он напомнил ему об их встрече 23 октября, а потом пообещал: «Я тебя повешу на самом высоком дереве в Будапеште.» (Правда, обещание ему выполнить не пришлось.) 21 ноября новое просоветское правительство во главе с Яношем Кадаром пообещало Надю и его министрам гарантировать их безопасность, если они покинут югославское посольство. 22 ноября, когда они вышли, их силой вытащили из пришедшего за ними автобуса, после чего они были арестованы КГБ и вывезены через границу в Румынию.

Допросами Надя и его соратников руководил Борис Шумилин, главный советник КГБ «по вопросам контрреволюции». Выступая по будапештскому радио 26 ноября, Кадар заявил: «Мы обещали, что не будем привлекать Имре Надя и его друзей к суду за их прошлые преступления, даже если они потом признают себя виновными в них.» В феврале 1957 года венгерское Министерство иностранных дел подтвердило, что «не было намерений привлекать Имре Надя к суду». Но Москва решила по-другому, после того как Надь продолжал отказываться, несмотря на старания КГБ и АВХ, признать себя виновным в приписываемых ему преступлениях. Из шести человек, которые были арестованы при выходе из посольства Югославии, один погиб от рук своих мучителей, второй был задушен после того, как объявил голодовку. Надь и трое оставшихся в живых из его правительства предстали перед тайным судом в феврале 1958 года. Судебное разбирательство, явно разочаровавшее советников КГБ, которые не привыкли к тому, чтобы на политических процессах подсудимые отказывались признать себя виновными, вскоре было приостановлено. Когда же в июне 1958 года слушание дела возобновилось, трое из четырех главных обвиняемых продолжали настаивать на своей невиновности. Все они были признаны виновными, казнены и захоронены в безымянных могилах. Еще пятерых подсудимых приговорили к различным срокам тюремного заключения.

Ни один политический процесс из всех ранее прошедших в странах советского блока не вызывал таких проблем, с какими столкнулись Шумилин и его подручные из АВХ, стряпая дело против «Надя и его банды изменников». Посмертная реабилитация Ласло Райка и доклад Хрущева на XX съезде партии подорвали веру в досконально разработанные теории заговора, на которых строились сталинские показательные процессы. Примечательно, что, в отличие от хорошо отрепетированных спектаклей, которые уверенно разыгрывались в залах суда на протяжении предшествующих двадцати лет, официальный отчет «О контрреволюционном заговоре Имре Надя и его сообщников» был выдержан в мягком, чуть ли не извиняющемся тоне. Империализм был, как полагается, заклеймен как «главный организатор контрреволюции», а Надь разоблачался как его «послушный пособник». Но детали заговора были очерчены не так выразительно и красноречиво. Радиостанция «Свободная Европа» была объявлена «военно-политическим штабом контрреволюции за рубежом», а посылки с помощью Красного Креста — главным средством переброски империалистического оружия через венгерскую границу. Внутри же самой Венгрии британский военный атташе полковник Джеймс Каули, как утверждалось, принимал непосредственное участие в военном руководстве восстанием, а западногерманский парламентарий князь Хубертус фон Левенштейн был выведен как связующее звено с «крупными империалистическими капиталистами в Западной Германии». Материалы процесса над Надем, даже в том причесанном варианте, в котором они были опубликованы, еще задолго до эпохи Горбачева считались в КГБ примером неудачной попытки воздействия на общественное мнение. Это был последний политический процесс в странах советского блока, на котором жертвам был вынесен смертный приговор.

За три года пребывания на посту Первого главного (Иностранного) управления КГБ Александр Семенович Панюшкин ничего существенного в Московский центр не привнес. За это время здоровье его ухудшилось. Одного из его сотрудников при первой встрече с Панюшкиным поразила «его манера сутулиться при ходьбе, как будто у него не было уже сил, чтобы держаться прямо». В просторном кабинете Панюшкина было два больших кресла: одно — за письменным столом и второе — у окна. Выбрав одно из них, он «устало опускался в него и, несмотря на свой высокий рост, как-то сворачивался и съеживался.» В Зале Славы Первого главного управления сегодня портрет Панюшкина не увидеть. В 1956 году на смену ему пришел его бывший заместитель, гораздо более динамичный Александр Михайлович Сахаровский, который установил своеобразный рекорд, проработав в должности начальника ПГУ пятнадцать лет. Сахаровский также был первым после Фитина начальником ПГУ, который заслужил, чтобы его портрет был помещен в Мемориальной комнате. В ПГУ его запомнили главным образом как толкового и энергичного администратора. Правда, у Сахаровского не было опыта работы на Западе. Придя на работу в НКВД в возрасте тридцати лет, после войны он служил советником МГБ в Восточной Европе, в основном в Румынии.

Назначение Сахаровского на должность начальника ПГУ совпало с событием, которое Центр считает одним из величайших переворотов, осуществленных им за рубежом. Во время холодной войны, как, впрочем, и до, и после нее, КГБ считал своим самым высокопоставленным агентом политического деятеля от Аграрного союза Финляндии Урхо Калева Кекконена, который регулярно встречался со своим советским оператором. Весть об избрании Кекконена в 1956 году президентом Финляндии была встречена в Центре с нескрываемым ликованием. На этом посту Кекконен пробыл двадцать пять лет. По свидетельству Анатолия Голицына, перебежавшего на Запад из хельсинкской резидентуры в 1961 году, КГБ завербовал еще одного высокопоставленного политика по кличке Тимо. К концу пятидесятых годов между резидентом Жениховым и советским послом Захаровым возникла чуть ли не война за право использования Тимо. Их обоих вызвали в Москву, в Центральный Комитет, где им был объявлен выговор за их распри. Было решено, что главным контактом Тимо остается резидент КГБ, но он должен будет советоваться с послом.

Двадцать лет спустя такой же спор по поводу использования Кекконена разгорелся между резидентом Виктором Владимировым и послом Владимиром Соболевым. Владимиров поразил Гордиевского тем, что больше всех других сотрудников КГБ, с которыми Гордиевскому доводилось встречаться, был похож на английского джентльмена, каким его обычно представляют. Своими холеными усами, английскими костюмами, галстуками, ботинками и пальто он напоминал Гордиевскому хорошо воспитанного гвардейского офицера, рано вышедшего в отставку, чтобы управлять своим фамильным поместьем. В середине семидесятых Владимиров возглавлял Управление РТ ПГУ, которое занималось вербовкой иностранных граждан в Советском Союзе и другими подобными операциями. В первый раз он работал в Хельсинки с 1970 по 1971 год, а второй раз он попал туда уже в качестве резидента в 1977 году. Престижная работа с таким агентом, как Кекконен, помогла ему получить звание генерала КГБ.

В мемуарах Андрея Громыко, министра иностранных дел СССР с 1957 по 1985 год, ни один государственный деятель Запада не удостоился стольких хвалебных эпитетов, как Кекконен («выдающаяся фигура не только в финской политической жизни, но и на международной арене»): «Кекконен внес свой вклад во многие области советско-финской дружбы. Его внешняя политика заставила весь мир восхищаться Финляндией.» И в частной жизни, и на общественном поприще Кекконен всегда старался показать себя верным другом Советского Союза. Иногда он соглашался включить в тексты своих выступлений «тезисы», подготовленные Международным отделом ЦК, которые ему передавал резидент. И тогда хельсинкская резидентура слала в ПГУ победные реляции: «Осуществлено активное действие на высоком уровне.» И каждый раз Центр с гордостью докладывал об успехе в Политбюро. Но, несмотря на всю эту шумиху вокруг «активных действий», КГБ никогда не пользовался полной свободой действий в Финляндии. Финская служба безопасности, хотя и менее многочисленная, чем «корпус» советских разведчиков в Финляндии, разоблачила целый ряд агентов КГБ и ГРУ. В таких случаях президент Кекконен никогда не вмешивался. Но несмотря ни на что, к семидесятым годам у КГБ в Финляндии было больше людей, считавшихся агентами и «конфиденциальными контактами», чем во всех странах, находившихся в ведении Третьего управления ПГУ, вместе взятых (Великобритания, Ирландия, Океания и вся Скандинавия, помимо Финляндии). В Хельсинки размещались и основные организации, которые Советский Союз использовал в самых различных целях. Так, в 1968 году в Хельсинки разместил свою штаб-квартиру Всемирный совет мира, изгнанный из Парижа и Вены за «подрывную деятельность».

Одна из основных целей советской политики в Финляндии заключалась в том, чтобы просто удерживать Кекконена у власти. Москва, в частности, добилась успеха в 1962 году, когда, оказав давление на сильного кандидата на пост президента от социал-демократической партии Хонка, заставила его отказаться от участия в выборах. Это помогло Кекконену спокойно добиться переизбрания. Однако Центр не всегда понимал, а иногда и не хотел понимать характер отношений Кекконена с Советским Союзом и его долгосрочную стратегию. Самым главным для Кекконена было сохранить независимость Финляндии. Опыт Финляндии во время и после второй мировой войны убедил его, что единственный способ сохранить независимость заключается в наведении мостов с Москвой. Финляндия была единственной страной (кроме советской зоны в Австрии), которая не была включена в советский блок. Юхо Паасикиви, президент Финляндии с 1946 по 1956 год, прекрасно понимал, что Финляндия не могла рассчитывать на сколько-нибудь серьезную помощь Запада в защите от советских притязаний. Кроме того, что Финляндия выплатила СССР огромные репарации (в пять раз больше, чем Италия;, давление со стороны Советского Союза помешало ей получить помощь по плану Маршалла.

Кекконен вышел из крестьянской среды, а длительный исторический опыт жизни при царском режиме научил финских крестьян, что иметь дело с русскими, может, и неприятно, но уметь ладить с ними надо. Однако у «умения ладить» были свои пределы. Ведь, как гласит старинная финская пословица, «русский, он русский и есть, даже если с маслом есть». Кекконен принадлежал к тем финским Политикам, которые считали, что личные контакты с представителями Советского Союза весьма предусмотрительным дополнением к своей карьере. Советских представителей, с которыми они поддерживали такие связи, называли «котирюсса» (буквально, «домашний русский») по аналогии с «котикисса» (домашняя кошка). И хотя Кекконен постоянно пытался рассеять возможные подозрения русских, в частности, сделав резидента КГБ своим «котирюсса», он всегда был предельно осторожен, чтобы не поставить под удар независимость Финляндии. Если он считал, что идею независимости может скомпрометировать какой-нибудь чиновник или министр, он при первом же удобном случае без лишнего шума отстранял его от дел. Гордо рапортуя в Политбюро, что Кекконен — полностью завербованный агент, ни само ПГУ, ни кто-либо из его хельсинкских резидентов никогда не желали признать, что на самом-то деле премьер-министр был самым ярым финским патриотом.

Возглавив в 1956 году ПГУ, Сахаровский получил в наследство прекрасную плеяду агентов в Западной Европе. Правда, звезда самого знаменитого из них, Кима Филби, к тому времени уже почти закатилась. На протяжении трех лет после того, как он был отозван из Вашингтона в 1951 году, его оператор Юрий Модин считал, что слишком опасно пытаться установить с ним прямой контакт из-за слежки МИ5. В 1954 году Модин возобновил контакт, воспользовавшись каналом, который Филби назвал «самым изобретательным из всех каналов». Этим каналом связи был Энтони Блант. Как-то вечером, после лекции в Институте искусства Куртодда, Модин подошел к Бланту, возможно, впервые с 1951 года, передал почтовую открытку с репродукцией картины и спросил, что тот о ней думает. На обратной стороне была записка, написанная рукой Берджесса, в которой назначалась встреча на следующий вечер в пивной «Ангел» на Каледониан Роуд. В «Ангеле» Модин попросил Бланта устроить ему встречу с Филби. Тридцать лет спустя в своих лекциях в андроповском институте Модин с восхищением отзывался о том профессионализме, к каким Блант выполнил задание.

Главным результатом этой первой за несколько лет встречи было то, что Модину удалось убедить Филби, что нет оснований для беспокойства. И это, как позже вспоминал Филби, помогло «укрепить его дух».

А «укрепить дух» ему было необходимо после того, как перебежали на Запад резидент КГБ в Австралии Владимир Петров и его жена Евдокия, которые выдали кое-какие сведения о Берджессе и Маклине, в том числе предоставив первое прямое (а не косвенное) свидетельство того, что и тот, и другой находятся в Москве. Модин убедил Филби, что Петровы ничего не знают о его деятельности в качестве советского агента. Это позволило Филби спокойно встретить заявление парламентария Маркуса Липтона, когда тот, вдохновленный утечкой информации из ФБР, выступая в 1955 году в палате общин, назвал его «Третьим». Позже Филби не без оснований утверждал, что это обвинение, брошенное Липтоном, даже было ему на руку. Хотя правительство и не пожелало оправдать его, отсутствие улик, на основании которых можно было бы начать судебное разбирательство, вынудило министра иностранных дел Гарольда Макмиллана отклонить обвинения, выдвинутые Липтоном. Филби с триумфом выступил на пресс-конференции в гостиной своей матери. Собравшимся журналистам он заявил: «В последний раз я разговаривал с коммунистом, зная, что он коммунист, в 1934 году.»

Общественная реабилитация Филби укрепила позиции его друзей в СИС (МИ5), которые считали, что он незаслуженно подвергался гонениям. В 1956 году они нашли ему работу внештатного корреспондента журналов «Обсервер» и «Экономист» в Бейруте. После бегства в Москву Филби всячески поощрял слухи о том, что журналистская работа служила просто прикрытием его деятельности в качестве агента СИС в Бейруте. Как и всем бывшим офицерам СИС, ему настоятельно рекомендовали поддерживать связь с ведомством и передавать полезную информацию. Но его доступ к информации СИС ограничивался лишь неофициальными брифингами его ничего не подозревавших друзей. На протяжении всего пребывания Филби в Бейруте во главе СИС стоял один из его наиболее ярых противников сэр Дик Уайт, бывший генеральный директор МИ5, который с 1951 года ни на секунду не сомневался в том, что Филби виновен. В Лондоне дело Филби было возобновлено после измены сотрудника КГБ Анатолия Голицына, который бежал на Запад в декабре 1961 года и сообщил новые сведения о «пятерке». Юрий Модин, выехавший из Лондона в 1958 году, посетил Бейрут и предупредил Филби, чтобы тот не возвращался в Англию, где его могут арестовать. Кроме того, он хотел обсудить возможные пути бегства Филби в Москву при чрезвычайных обстоятельствах.

Главную улику против Филби предоставила в 1962 году его подруга с довоенных времен Флора Соломон, которая (правда, с опозданием) рассказала о том, как Филби пытался завербовать ее. Но СИС пришла к выводу, что без признания Филби улик недостаточно для того, чтобы обеспечить успех процесса. Поскольку СИС считала, что стоит только попытаться заманить Филби в Лондон, как он немедленно скроется, было принято решение выйти на него в Бейруте. В последние два года пребывания в Ливане Филби находился на грани срыва: то он начинал пить, то находился в подавленном состоянии. Друзья привыкли к тому, что он напивается в гостях, а потом его несут в такси, чтобы отправить домой. Третья жена Филби Элеонора рассказывала друзьям, что по ночам его мучили кошмары и он просыпался, крича что-то неразборчивое. В январе 1963 года один из его бывших ближайших друзей по СИС, Николас Эллиотт, бывший руководитель ливанского бюро, встретился с ним в Бейруте. Он нашел Филби с перевязанной головой — результат падения на батарею отопления во время одного из запоев. Как позже вспоминал Эллиотт, он сказал Филби: «Ты меня годами водил за нос! Но теперь-то ты мне выложишь всю правду, даже если мне придется ее клещами из тебя тащить. А ведь когда-то я уважал тебя. Боже мой, как я тебя теперь презираю! Надеюсь, у тебя еще хватит порядочности, чтобы понять почему.» Филби признался, что он советский агент, и рассказал часть всей истории. Несколько дней он еще колебался, не принять ли предложение Эллиотта об освобождении от судебной ответственности в обмен на полное признание, а потом бежал. Приехав в Москву, он сочинил теорию, которая с тех пор убедила не одного западного журналиста, что цель миссии Эллиотта заключалась не в том, чтобы получить признание, а в том, чтобы побудить Филби к бегству. Это было частью хитроумнейшего плана, задуманного в Уайтхолле, чтобы избежать публичного скандала.

Двенадцатилетний период с момента отзыва Филби из Вашингтона до его бегства из Бейрута был всего лишь нелогичным и довольно затянутым эпилогом к его предыдущей блестящей карьере советского агента. Успехи «великолепной пятерки» закончились в 1951 году после бегства Берджесса и Маклина, разоблачения Кэрнкросса и увольнения Филби из СИС. Однако на протяжении большей части пятидесятых у КГБ был еще один агент в СИС. В 1953 году Джордж Блейк возвратился из лагеря в Северной Корее и возобновил работу в СИС, первоначально под контролем Юрия Модина. Когда в 1954 году Модина не было в Лондоне, вместо него с Блейком работал Сергей Александрович Кондрашев. Судя по всему, Модин вновь стал оператором Блейка в 1955 году.

Первой крупной операцией, проваленной Блейком, была операция «Голд» (Золото), задуманная как продолжение операции «Силвер» (Серебро), которая позволила с успехом прослушивать советские телефонные линии в Вене. Предполагалось, что операция «Голд» будет еще более масштабной, чем «Силвер». Планировалось вырыть тоннель длиной пятьсот метров под Восточным Берлином для прослушивания подземных линий связи, идущих из советского военно-разведывательного городка в Карлсхорсте. Детали плана обсуждались на совместном заседании СИС и ЦРУ в Лондоне весной 1954 года, на котором председательствовал Джордж Янг, заместитель начальника СИС. Американская группа во главе с Биллом Харви, заведующим бюро ЦРУ в Берлине, согласилась предоставить основную часть необходимой техники и взять на себя большую часть расходов. Англичане же вызвались прорыть тоннель. Вместе с большинством других младших офицеров СИС, присутствовавших на той встрече, Джордж Блейк остался запирать документы в сейф по окончании совещания. Блейк получил назначение в Берлин в апреле 1955 года, через два месяца после ввода тоннеля в эксплуатацию. К тому времени, когда КГБ инсценировал «случайное» обнаружение берлинского тоннеля в апреле 1956 года, объем перехваченной информации был настолько велик, что потребовалось еще более двух лет, чтобы досконально изучить все данные перехватов. В одном из перехваченных сообщений говорилось, что в британской разведке в Берлине действует советский агент. Но лишь в 1961 году показания перебежчика помогли установить, что этим агентом был Джордж Блейк.

За четыре года, проведенных им в Берлине, Блейк выдал многих английских и американских агентов, в том числе и генерал-лейтенанта Роберта Бялека из службы госбезопасности ГДР (ССД), который в 1953 году бежал в Западный Берлин и жил там под вымышленным именем. Февральским вечером 1956 года, когда он выгуливал свою собаку, его втолкнули в машину, отвезли в штаб-квартиру ССД в Восточном Берлине и казнили. Блейк также выдал подполковника Петра Попова из ГРУ, который в 1953 году стал первым крупным агентом ЦРУ в советской разведке. В 1959 году, через несколько месяцев после возвращения Блейка в Лондон, Попов был схвачен КГБ. Тайный процесс над ним в актовом зале клуба Дзержинского состоялся лишь в 1963 году. Все выступления на суде, в том числе и заявление Попова, были хорошо отрепетированы, и вся процедура заняла не более двух часов. По приговору суда Попов был расстрелян.

Когда летом 1956 года в Лондон вернулся Николай Борисович Родин, вторично назначенный на должность резидента КГБ, и вновь под псевдонимом Коровин, он сам взялся контролировать работу Блейка, предварительно встретившись с ним в Голландии, куда Блейк смог выехать якобы для встречи с родственниками. В лондонской резидентуре к тому времени числилось целых шестьдесят сотрудников, которым приходилось работать в ужасной тесноте. Родин вернулся в Лондон в чине генерала КГБ (тогда еще это было редкостью в ПГУ). Он стал еще более напыщенным, чем во время своей первой лондонской командировки, а о его непопулярности среди сотрудников резидентуры буквальна ходили легенды. Советский посол приходил на работу каждый день очень пунктуально и уже в восемь утра сидел за рабочим столом. Родин же появлялся на службе не раньше обеда. Привозил его оперативный водитель КГБ, которого он превратил в своего личного шофера. В посольстве он занимал просторный кабинет с кондиционером, окружил себя свитой «придворных» льстецов, а со старшими офицерами резидентуры разговаривал снисходительным барским тоном. В 1958 году он крупно поссорился с Юрием Модиным, который был заместителем резидента и начальником линии ПР (политическая разведка). Модин, прославившийся тем, что осуществлял оперативное руководство деятельностью «великолепной пятерки», Джона Блейка и других агентов, был отозван из Лондона, за что он затаил глубокую личную обиду на Родина. Это, кстати, чувствовалось даже в его лекциях, которые он читал в андроповском институте в начале восьмидесятых. На своих занятиях на примере Родина он показывал, как нельзя руководить резидентурой.

Но зато Родин прекрасно умел работать с агентурой. На протяжении четырех лет он лично контролировал работу Джона Вассалла, шпиона в Адмиралтействе, который являл собой классический образец никчемного и безвольного мелкого клерка, который, правда, имел доступ к весьма ценным сведениям. Сам Вассалл в своих мемуарах потом удивлялся, как это никому не пришло в голову, что он, «явный гомосексуалист», может представлять угрозу для безопасности, когда в 1954 году его направляли в Москву для работы в должности клерка в аппарате британского военно-морского атташе. В 1955 году его сфотографировали на вечеринке гомосексуалистов, организованной Вторым главным управлением, и при помощи шантажа вынудили работать на КГБ.

«В условленное время мне показали пачку фотографий, на которых я был снят во время той вечеринки. С меня хватило двух-трех фотографий. От них становилось не по себе. Да, это был я, и засняли меня, когда я занимался сексом в самых разных позах… Тут был и оральный, и анальный секс, и самые невероятные акты с разными мужчинами.»

Незадолго до его возвращения в Англию в 1957 году, Вассаллу выдали минифотокамеру «Минокс», настолько миниатюрную, что она помещалась в пачке сигарет, и объяснили, как ею пользоваться. Родин вылетел в Москву, представился Вассаллу как «Григорий» и договорился о встрече в Лондоне на станции метро «Финчли Роуд». На Вассалла он произвел впечатление «опытного человека, сильной личности»:

«То, что наша деятельность классифицируется как шпионаж, буквально шокировало его, по крайней мере, он пытался убедить меня в этом. Он внушил мне, что все передаваемые мной сведения будут использованы на благо мира, и в том, что я делаю, нет ничего предосудительного.»

Вернувшись в Лондон, Вассалл сначала работал в разведывательном управлении Адмиралтейства, потом у парламентского секретаря Адмиралтейства, а затем в военном отделе того же ведомства. На встречах с Родиным на протяжении почти четырех лет Вассалл передал тысячи совершенно секретных документов о военно-морской политике Англии, НАТО и о разработках военно-морских вооружений. Несмотря на презрительное отношение к Вассаллу, Родин изо всех сил старался продемонстрировать «искреннее сочувствие». По словам наивного Вассалла, «он был человеком светским и с пониманием относился к моим чувствам. У нас с ним было довольно много общего. Мы говорили о путешествиях, живописи, музыке, человеческой природе». Родину удалось убедить Вассалла, что ему нравились их «многочисленные интересные беседы» в дорогих ресторанах. Родин старался сделать так, чтобы Вассалл зависел от него в финансовом отношении. Он ему давал деньги, чтобы тот мог жить, не стесняясь в средствах, в роскошной квартире на Долфин Сквер.

Вторая командировка Родина в качестве лондонского резидента закончилась весьма внезапно после того, как польский перебежчик Михал Голеневский предоставил СИС и МИ5 сведения о Джордже Блейке. В апреле 1961 года по указанию СИС Блейк был отозван с курсов арабского языка в Ливане и арестован. Родин спешно вылетел в Москву, чтобы никогда уже не вернуться. Блейка приговорили к рекордному сроку тюремного заключения длиной в сорок два года, но через шесть лет его удалось вызволить из тюрьмы благодаря совместным усилиям террориста из ИРА и двух активистов антиядерного движения. Вассалл был разоблачен в 1962 году и приговорен к восемнадцати годам тюремного заключения, из которых он отбыл десять. В его квартире сотрудники МИ5 обнаружили миниатюрный фотоаппарат «Практика» для переснятия документов, камеру «Минокс» и фотографии 176 секретных документов на 35-миллиметровых кассетах, спрятанных в потайном ящике.

Вторая лондонская командировка Родина в качестве легального резидента совпала с пребыванием в Великобритании Конона Трофимовича Молодыя, одного из самых талантливых нелегальных резидентов КГБ, который работал совершенно независимо от легальной резидентуры. Молодый родился в Москве в 1922 году в семье видного русского ученого. Когда ему было семь лет, мать отправила его жить к тетке в Беркли (штат Калифорния), где он и пошел в школу. В 1938 году вместо того, чтобы принять американское гражданство, он решил вернуться в Советский Союз и во время войны поступил на службу в НКВД. В 1954 году Молодый приехал по фальшивому паспорту в Канаду, где достал метрику умершего канадца финского происхождения Гордона Арнольда Лонсдейла и присвоил себе его имя. В 1955 году вновь испеченный канадский гражданин Лонсдейл приехал в Лондон, записался на курсы китайского языка в Школе изучения стран Востока и Африки при Лондонском университете и на средства КГБ открыл собственное дело, став директором нескольких компаний по прокату музыкальных, игральных и торговых автоматов. Как он пояснил Гордиевскому, вернувшись девять лет спустя в Москву, занятия языком много сил не отнимали, поскольку он уже прилично владел китайским, хотя и скрывал это от преподавателей и сокурсников. Среди его сокурсников было много сотрудников западных разведслужб. Для того, чтобы завязать с ними знакомства, Молодый и поступил на курсы. Потом он любил вспоминать в разговорах в Центре, как один из сокурсников как-то сказал ему: «Гордон, наверное, кроме нас с вами, остальные здесь все шпионы.» Молодый гордился и своими предпринимательскими успехами. Он показывал Гордиевскому фотографию изготовленного на одной из его фирм электронного замка, который в 1960 году получил золотую медаль на выставке Международной организации ассоциаций изобретателей в Брюсселе. Очень скоро шпионская деятельность Молодыя перешла на самоокупаемость и, несмотря на то, что ему приходилось платить огромные суммы своим агентам, он еще приносил и существенную прибыль КГБ. Позже Молодый так сказал в беседе с советским журналистом: «Напомню: весь оборотный капитал и прибыль моих четырех фирм (а это миллионы фунтов стерлингов!), умножаемые каждый год не без моей помощи, были „социалистическим имуществом“. Парадоксально, но факт!».

К своим английским агентам Молодый относился с тем цинизмом, который был так характерен для профессионалов КГБ времен холодной войны:

«Резидент, которого еще называют „шефом“, если вербует агента, по-нашему „помощника“, делает вид, что вовсе его не вербует, а просто покупает нужную информацию… А коготок у агента увяз, он из этого уже не вылезет. Агент тот хорош, кто обладает следующими данными: служит, например, в военном ведомстве на невысокой, но ключевой должности, дающей доступ к информации, не выслуживается в старшие офицеры, носит амплуа неудачника (не сумел, положим, окончить академию генерального штаба, так как болезнь отняла „лучшие годы“), любит выпить (а это дорого стоит!), имеет слабость к женскому полу (что тоже недешево!), критически относится к своему правительству и лояльно к правительству резидента.»

Молодый признавал, впрочем, что было бы предпочтительно, если бы у агентов была «четкая идейная основа». Но, к сожалению, такие идейные агенты, как, например, «великолепная пятерка» и Джордж Блейк, в послевоенной Англии стали «чрезвычайной редкостью»: «Средний англичанин аполитичен и равнодушен: ему совершенно наплевать, кто им правит и куда ведет страну, чем хорош или плох „Общий рынок“, его интересует собственный заработок, работа и чтоб жена была довольна.»

Так же цинично отзывался Молодый и о том, что разведчик вынужден довольствоваться случайным сексом вместо большого чувства: «И без женщины разведчику нельзя, и с нею тоже невозможно! Один мой коллега, намучившись, поступил так. В Англию из Франции приезжали на языковую практику молодые женщины, это называется „опэр“ (на пару)… Главное их достоинство, с точки зрения моего коллеги, заключалось в том, что пребывание их в стране ограничивалось трехмесячным сроком. С этими молодыми и прекрасными дамами он и появлялся на людях. Через три месяца: гуд бай, май диа гел! Адью, сэр! И на память о замечательно проведенном времени невинный презент: то ли шубка, то ли колечко…»

Такое отношение Молодыя было весьма типичным для КГБ при Серове, да и после него. Серов был категорически против использования женщин в оперативной работе и считал, что их можно использовать только как приманку и лишь иногда для вербовки других женщин. Серьезные предубеждения существовали и против использования женщин на кабинетной работе. Несмотря на высокую репутацию Рыбкиной и нескольких других женщин, занимавших руководящие посты в ПГУ, Серов категорически запретил вербовать женщин для оперативной работы в КГБ, и этот запрет сохранился вплоть до времени Горбачева. Как и большинство его коллег по КГБ, Молодый имел предубеждение не только против женщин, но и против евреев. Вскоре после его возвращения в Москву в 1964 году, Гордиевский, который тогда был культоргом в Управлении С (нелегалы), достал ему билет в цыганский театр «Ромэн» в Москве. Через несколько дней Молодый встретил Гордиевского в коридоре. «Что же это ты со мной сделал? — спросил он, изобразив негодование. — Ты сказал, театр цыганский, я пришел — а там одни евреи.»

По иронии судьбы, техническим обеспечением Молодыя на протяжении шести лет его пребывания в Лондоне занимались супруги-евреи из Америки Моррис и Лора Коэн, они же Питер и Хелен Крогер, в прошлом входившие в группу Розенбергов в США. Работали они под видом преуспевающих букинистов. В 1961 году во время обыска, проведенного МИ5 и Специальной службой Департамента уголовного розыска на квартире Коэнов в Руйслипе, в предместье Лондона, в тайнике под полом на кухне был обнаружен передатчик, достаточно мощный, чтобы вести передачи на Москву, и коротковолновый приемник для прослушивания радиопередач из Москвы в высокочастотном диапазоне, спрятанные в карманных фонариках и в зажигалке одноразовые шифрблокноты, спрятанное в пудренице микроточечное считывающее устройство, принадлежности для изготовления микроточечных сообщений, банка из-под печенья, в которой находился магнитный железооксид, который используется при нанесении на пленку радиограмм для скоростной передачи азбукой Морзе, тысячи фунтов, долларов, дорожных чеков и семь паспортов.

Только двое из английских агентов, работавших под контролем Молодыя при техническом обеспечении Коэнов, были осуждены — Гарри Хафтон и его любовница Этель Джи. Хафтон (кличка «Шах») полностью соответствовал стереотипу английского шпиона, цинично описанному Молодым после его возвращения в Москву. Он работал клерком в Управлении подводных вооружений в Портленде, и с помощью Этель Джи, которая работала там же в архиве, он без особого труда мог добывать совершенно секретные сведения о противолодочной обороне и ядерных подводных лодках. На след Молодыя МИ5 помогли напасть данные о Хафтоне, которые были получены от Михала Голеневского, агента ЦРУ в польской УБ. Мемуары Хафтона, написанные им через десять лет после того, как он вышел из тюрьмы, красноречиво свидетельствуют о том, как Молодый успешно обманывал его. В своем московском интервью Молодый ясно дал понять, что считал таких агентов, как Хафтон, обиженными богом и судьбой. Хафтон же наивно полагал (как и Вассалл, когда вспоминал свои встречи с Родимым), что с самой первой встречи с Молодыя «их связывали прочные узы дружбы.» Хотя Хафтон и заявил, что раскаивается в том, что занимался шпионажем, он также признался, что то, что началось под нажимом, превратилось под влиянием теплой дружбы с Молодыя в деятельность, которая ему нравилась: «Нас объединяло настоящее чувство товарищества!» Хотя Молодый был весьма сексуально активен и у него было немало любовниц, ему удалось убедить Хафтона, что «интимные отношения с любой из них были абсолютно исключены».

В 1961 году суд приговорил Молодыя к двадцати пяти годам тюремного заключения, Коэнов к двадцати, а Хафтон и Джи получили по пятнадцать лет. В 1964 году Молодыя обменяли. КГБ не предпринял никаких серьезных попыток, чтобы освободить остальных. Правда, некоторые из агентов Молодыя так и не были раскрыты. В своих мемуарах Молодый утверждает, возможно и справедливо, что он получал информацию из источника в микробиологическом исследовательском центре в Портон Дауне, который он называет «центр бактериологической войны». В отрецензированном варианте мемуаров, который готовился к изданию Службой А (управление активных действий ПГУ) с помощью Филби, содержится абсурдное утверждение, что главная задача Молодыя в Портон Дауне заключалась в том, чтобы помешать осуществлению безумных планов нацистского преступника, который собирался распространить в Англии новый штамм чумы, а потом обвинить в этом КГБ: «Что может быть более благородным, чем задача сорвать преступные планы маньяков, разрабатывающих смертоносные яды и микробы для уничтожения людей?»

О значимости Молодыя свидетельствует и тот факт, что во время работы Гордиевского в ПГУ он был единственным из послевоенных нелегалов, которого поместили в пантеон героев-разведчиков в Зале Славы ПГУ. Молодый умер в 1970 году, когда ему было всего сорок восемь лет, после продолжительных возлияний на пикнике в жаркий летний день. Гроб с телом выставили в фойе клуба Дзержинского. Сослуживцы несли его многочисленные награды на бархатных подушечках. Сам председатель КГБ Юрий Андропов пришел, чтобы отдать последнюю дань памяти чекиста. Однако у других нелегалов КГБ слава Молодыя вызвала и зависть. Один из его современников, проработавший пятнадцать лет в Западной Германии, с горечью пожаловался Гордиевскому: «Молодый был неудачником. Дело он завалил, а вытащить его было ой как недешево. Я пятнадцать лет проработал и не попался, а про меня никто и не слышал!»

Во Франции агентов КГБ было раскрыто меньше, чем в Англии, но советская разведка действовала там, пожалуй, не менее успешно. До 1966 года Московский центр уделял Парижу особое внимание, поскольку там располагалась штаб-квартира НАТО. Одним из советских агентов, внедрившихся в НАТО, был Жорж Пак, впервые завербованный в Алжире в 1944 году. Пак работал заведующим канцелярией и советником при нескольких министрах в послевоенной Четвертой республике. В конце 1958 года, накануне образования Пятой республики, первым президентом которой стал генерал де Голль, он начал специализироваться на вопросах обороны. В течение последующих четырех лет он постоянно имел доступ к секретным военным документам, сначала во французском Генеральном штабе, потом в институте национальной обороны, а затем в штаб-квартире НАТО. Со своими последними двумя операторами, сначала с Николаем Лысенко, а потом с Василием Власовым, он встречался раз в две недели и передавал им документы о Медонском лесе и других объектах в окрестностях Парижа. Среди переданных им документов был весь натовский план обороны Западной Европы. Операторы Пака постоянно заверяли его, что своей деятельностью он напрямую влияет на советскую политику. Пак был настолько тщеславен, что убедить его в этом труда не составляло. Позже он приписывал себе заслугу в мирной развязке Берлинского кризиса 1961 года, после которого была возведена Берлинская стена:

«Шоссе были блокированы, воздушные коммуникации находились под угрозой, Хрущев проверял боеготовность союзников. Как раз в это время у меня состоялся разговор с советником посольства (в действительности оператор КГБ), с которым я периодически встречался. Он сказал мне, что его правительство исполнено решимости довести свою политику до конца. Я возразил ему, сказав, что союзная сторона тоже настроена столь же решительно. Он спросил, смогу ли я предоставить ему письменное доказательство этого. Вот тогда я и передал ему документы (об организации обороны Западного Берлина). Недели через две он сообщил мне, что если Хрущев и отступил, то только благодаря предоставленной мной информации. Я сделал это, чтобы сохранить мир, и благодаря мне мир был сохранен.»

Пак также утверждал, что ему показывали личное письмо от Хрущева. Убежденный в своей исключительной роли, Пак и не догадывался, что еще когда он впервые получил доступ к натовским документам, у КГБ уже был еще один агент в штаб-квартире НАТО — Хью Хэмблтон, двуязычный канадский экономист, которого МГБ начало готовить еще в 1951 году. С 1957 по 1961 год Хэмблтон на встречах со своим советским оператором Алексеем Федоровичем Тришиным, которые проходили раз в две недели, передал столько натовских документов, от военных планов до экономических прогнозов, что резиденту КГБ Михаилу Степановичу Цымбалу (он же Рогов, работал в Париже с 1954 по 1959 год) пришлось создать специальное подразделение, которое занималось их обработкой. Это подразделение продолжало работать и при преемнике Цымбала Анатолии Ивановиче Лазареве.

На некоторые встречи Хэмблтона с Тришиным приезжал большой черный фургон, в котором была оборудована лаборатория КГБ для переснятия натовских документов на месте.

Как и Пак, Хэмблтон сделал незаурядную карьеру в качестве агента КГБ, которая продолжалась на протяжении двадцати лет и в последующем основывалась скорее на осознании собственной значимости и авантюризме, чем на идейных убеждениях. Тришин всячески старался подогреть самомнение Хэмблтона. Так, он неоднократно говорил ему, что документы НАТО, которые он достает, — «чистое золото», что они представляют исключительную ценность и их читают члены Политбюро. Иллюзии Хэмблтона о собственном величии еще больше укрепились после того, как он был приглашен в Москву, чтобы за ужином обсудить международные проблемы с председателем КГБ Юрием Андроповым.

Пожалуй, самой успешной операцией КГБ во Франции во время холодной войны было внедрение во французскую Службу внешней документации и разведки (СИДЕ). Сразу после бегства на Запад в 1961 году Анатолий Голицын утверждал, что в СИДЕ действовала агентурная сеть КГБ под кодовым названием «Группа Сапфир». Он также утверждал, что в 1959 году у начальника ПГУ Александра Сахаровского был полный план реорганизации СИДЕ, составленный ее директором генералом Полем Гроссэном. Сахаровский также регулярно получал копии отчетов СИДЕ. Показания Голицына стали выглядеть более достоверными после того, как он предоставил сведения, которые помогли арестовать и осудить Жоржа Пака в 1963 году. Он также сообщил, что КГБ было известно о планах СИДЕ создать отдел, который бы занимался сбором научной информации в США. Такой отдел приступил к работе летом 1962 года. Но у Голицына были лишь обрывочные сведения об операциях КГБ во Франции, и большая часть его информации не носила конкретного характера. Даже те сведения, которые в конечном итоге привели к аресту Пака, фактически лишь помогли сузить первоначальный круг подозреваемых до семи человек. И только наблюдение за семеркой помогло разоблачить Пака. Откровения Голицына получили слишком широкую огласку в СИДЕ, и поэтому было невозможно установить длительное скрытое наблюдение, подобное тому, которое помогло разоблачить Пака. Расследование затруднялось еще и тем обстоятельством, что после заявлений Голицына широкое распространение получили теории заговора, подобные тем, которые в США побудили Джеймса Энглтона заподозрить начальника отдела соцстран ЦРУ Дэвида Мэрфи. В Англии такие же теории привели к тому, что у Питера Уайта и других возникли подозрения относительно генерального директора МИ5 сэра Роджера Холлиса. Во Франции, так же, как в США и Англии, авторы теорий заговоров во многих случаях пришли к ошибочным выводам. Источники в СИДЕ утверждают, что хотя в конце концов часть сети «Сапфир» и была раскрыта, «самой крупной рыбе удалось ускользнуть». По материалам следствия судебных дел возбуждено не было.

То, что во время холодной войны во Франции не было публичных разоблачений советских агентов, таких сенсационных, как в США и Англии, свидетельствует не о недостаточной активности советской разведки, а скорее о неэффективности французской контрразведки. Отчасти эта неэффективность объясняется тем, что во Франции не было «венонских» дешифровок, которые ознаменовали начало конца «великолепной пятерки» и атомных шпионов. После дела Пака, в середине шестидесятых, США и Англия вновь проанализировали весь французский материал, проходивший в «венонских» сообщениях, а результаты были переданы французскому управлению территориальной безопасности (ДСТ). В них имелись указания на то, что в довоенном французском Министерстве авиации действовала группа советских агентов, которые были завербованы в середине тридцатых, и в течение нескольких лет до падения Франции работали под контролем нелегала ГРУ Генри Робинсона. Член группы, ученый Андре Лабарт (кличка «Жером»), который в 1938 году ушел из Министерства авиации, чтобы возглавить несколько государственных исследовательских лабораторий, одним из первых вступил в общество «Свободная Франция», которое образовалось в Лондоне в июне 1940 года под руководством генерала де Голля. В течение нескольких месяцев Лабарт был начальником службы вооружений при де Голле, но, поссорившись с окружением генерала, вышел из состава общества и основал в Лондоне ежемесячный журнал «Свободная Франция». Позднее он также вел радиопередачи Би-Би-Си на Францию. В Лондоне Лабарт передавал политическую и военную информацию советскому оператору, которого он знал как «Альберта». В 1943 году Лабарт стал министром информации во временном правительстве «Свободной Франции» в Алжире. Среди тех, кто работал под его руководством, был и Жорж Пак, который руководил отделом политических новостей на радио «Свободная Франция». После войны Лабарт зарабатывал себе на жизнь в основном журналистской работой, редактируя журналы «Констелясион» и «Сьянс э Ви».

Самым крупным советским агентом в довоенном Министерстве авиации, разоблаченным с помощью расшифровок «Веноны», был Пьер Ко, дважды занимавший пост министра торговли в составе недолговечных правительств Третьей республики в период между двумя войнами. В тридцатые годы он придерживался радикальных политических взглядов и был, пожалуй, самым активным из некоммунистов сторонником тесного военного альянса с Советским Союзом. Во время Гражданской войны в Испании пресса обвинила его (возможно, и не без оснований) в том, что он передавал русским данные о французских авиационных системах и вооружениях. О том, что Ко — советский агент, сообщал и Кривицкий, бежавший на Запад в 1937 году, но его откровения особого интереса тогда не вызвали, в том числе и в США.

Как и многие другие французские левые, Ко был удивлен заключением германо-советского пакта в августе 1939 года; но, осуждая этот пакт, он продолжал настаивать, что Франция и Советский Союз должны когда-нибудь объединиться. Отстраненный де Голлем после падения Франции в 1940 году, Ко провел несколько лет в США, где совмещал научную работу с пропагандой идей альянса. Позднее из расшифровок «Веноны» стало известно, что он был повторно завербован в 1942 году резидентом НКВД/НКГБ в Вашингтоне Василием Зубилиным (он же Зарубин). С ним, а также с другим советским оператором Ко поддерживал контакт на протяжении последующих двух лет. В конце 1943 года Ко перебрался в Алжир, где вступил в Консультативный совет «Свободной Франции». В марте 1944 года, по поручению временного правительства, он три месяца провел с миссией в Советском Союзе. Вернулся он в восторге от того, насколько Сталин привержен идее ценности человеческой личности — «се culte renouvele de l'humanisme». По его словам, это больше, чем мощь оружия Красной Армии, помогло России выиграть войну. Свой отчет о поездке он закончил так: «Свобода неумолимо угасает при капитализме и столь же неумолимо возрождается при социализме.» После войны Ко получил известность одного из лучших ораторов в Национальном собрании и «самого талантливого попутчика в Европе» за то, что играл видную роль в советских организациях прикрытия, и получил Сталинскую премию в 1953 году.

«Венонские» данные о Лабарте, Ко и других, как и сведения, открывшиеся в ходе последующих расследований, были получены слишком поздно и оперативной ценности не представляли. На допросах в ДСТ Лабарт во всем признался. Из-за того, что огласка дела Ко могла вызвать нежелательные политические последствия и принимая во внимание его преклонный возраст, Ко позволили спокойно умереть. Подробную историю деятельности советской агентуры во Франции еще предстоит написать.

Федеративная Республика Германия с момента своего основания в 1949 году была из всех западноевропейских государств самым уязвимым к деятельности агентов стран советского блока. Один из центральных эпизодов этой деятельности до сих пор вызывает много споров. В июле 1954 года Отто Ион, глава Федерального ведомства по охране конституции (службы безопасности ФРГ) исчез из Западного Берлина, а несколько дней спустя он выступил на пресс-конференции в Восточной Германии с осуждением якобы возрождающегося в ФРГ нацизма. В декабре 1955 года Ион вновь оказался на Западе и заявил, что находился под воздействием наркотиков, которые ему колол работавший на КГБ врач Вольфганг Вольгемут. Верховный суд в Западной Германии скептически отнесся к этому заявлению. По другим сведениям, Ион здорово выпивал; Вольгемут хорошенько накачал его виски, а потом убедил бежать, сыграв на его страхах перед возрождением нацизма. В декабре 1956 года его приговорили к четырем годам тюремного заключения.

Самым продуктивным агентом КГБ, действовавшим в западногерманской разведке, был Хайнц Фельфе, который в 1958 году возглавил в западногерманской разведслужбе БНД отдел контрразведки, занимавшийся Советским Союзом. С помощью фиктивной агентурной сети, специально созданной в Москве Центром, и при поддержке КГБ Фельфе удалось создать себе потрясающую репутацию. Шеф БНД Рейнхард Гелен с гордостью показывал важным гостям кабинет Фельфе, где висела огромная разноцветная карта Карлсхорста, на которой в мельчайших подробностях была изображена штаб-квартира КГБ, вплоть до того, где какая машина стоит и кто каким туалетом пользуется. В ходе карлсхорстской операции (кодовое название «Диаграмма») было написано пять толстых томов, в которых было огромное количество планов отдельных кабинетов, личных характеристик и внутренних телефонных справочников. Штаб-квартира БНД в Пуллахе, неподалеку от Мюнхена, постоянно получала заявки на информацию о Карлсхорсте и от других разведслужб. Эти запросы, как потом похвалялся Фельфе, «высвечивали конкретные интересы всех европейских резидентур ЦРУ» и тем самым давали Центру ценную возможность получать представление об их операциях. Фельфе же удалось сделать так, что БНД и его союзники имели «полностью искаженное представление о Карлсхорсте». Служба А ПГУ, которая руководила подготовкой мемуаров Фельфе, включила в них целые пассажи, в которых ПГУ занималось самовосхвалением. Один из них гласил: «Прошло немного времени, и выяснилось, насколько прозорливы были оперативные планы КГБ.» Одновременно Фельфе снабжал Карлсхорст копиями практически всех важных документов, которые проходили через БНД. Срочные донесения передавались в Карлсхорст по радио, а остальное — в чемоданах с двойным дном, на пленках, спрятанных в банках с детским питанием, через потайные «почтовые ящики», а также через курьера БНД Эрвина Тибеля, который тоже работал на КГБ. В течение двух лет до августа 1961 года, когда была построена Берлинская стена, когда ЦРУ и БНД, по словам Фельфе, строили планы «подрыва экономического и политического развития ГДР», «активизации психологической войны» и «переманивания рабочей силы», «я не раз рисковал, и не всегда риск можно было просчитать. Встреча за встречей, передачи данных следовали одна за другой — все было подчинено одной цели: дать СССР основу для принятия решений. Я прекрасно понимал, что в течение тех двух лет я давал контрразведке противника те нити, с которыми они могли работать. Подтверждением тому стал мой арест.»

Мотивы Фельфе, как и мотивы Пака и Хэмблтона, скорее объяснялись тщеславием, чем идейными соображениями. Его самого, как и его коллег, регулярно поощряли личными поздравлениями от генералов КГБ, и как-то раз даже от самого председателя. Сотрудник ЦРУ, работавший в Германии в пятидесятые годы, после ареста Фельфе в 1961 году заключил: «Отчет о нанесенном БНД ущербе, наверное, составил бы десятки тысяч страниц. Были провалены не только агенты и явки, необходимо было пересмотреть все донесения тайных агентов за десять лет: и те, что были сфабрикованы другой стороной, и те, что были слегка изменены, и те, что были получены из чисто мифических источников.»

КГБ много выиграл и от широкой кампании по внедрению агентов в Западной Германии, которая была организована Главным управлением XV (разведывательным ведомством Восточной Германии), созданным в 1952 году в составе Министерства государственной безопасности ГДР и переименованным в 1956 году в Главное управление разведки (ГУР). С момента основания этого ведомства его главой, а также автором различных программ внедрения агентов на протяжении целого поколения был Маркус Иоганн («Миша») Вольф, сын видного писателя-коммуниста, который был вынужден бежать в Москву после прихода к власти Гитлера. Ко времени выхода в отставку в 1987 году Вольф зарекомендовал себя как один из способнейших начальников разведки в странах советского блока, он продержался на этом посту дольше всех своих коллег. Самым удачным агентом Вольфа был Гюнтер Гильом, сын отошедшего от дел доктора в Восточной Германии, который прятал у себя и лечил социалиста Вилли Брандта, когда за ним охотилось гестапо. В 1955 году по указанию ГУР доктор Гильом обратился к Брандту, который тогда был мэром Западного Берлина, с просьбой помочь его сыну, подвергавшемуся на Востоке гонениям. С первой же встречи Гюнтер понравился Брандту, и тот решил устроить судьбу молодого человека. В 1956 году Гюнтер Гильом и его жена — оба сотрудники ГУР — получили в ФРГ статус политических беженцев. Несколько лет спустя оба устроились на постоянную работу в Социал-демократической партии Германии. Когда в 1969 году к власти пришла коалиция во главе с СДПГ и Брандт стал канцлером, Гильому предоставилась прекраснейшая возможность, о которой любой агент в наше время может только мечтать: он стал личным другом Вилли Брандта и его доверенным секретарем в боннской канцелярии. Среди того огромного количества информации самого высокого уровня, которой Гильом снабжал ГУР, а через ГУР и КГБ, были и подробные сведения о новой восточной политике ФРГ в тот период, когда предпринимались попытки установить первые официальные связи с ГДР и другими государствами Восточной Европы. Шок, вызванный разоблачением Гильома в 1974 году, был настолько велик, что Брандту пришлось уйти в отставку.

Гильом был лишь одним, хотя и самым выдающимся, агентом из целой армии восточногерманских шпионов, действовавших в ФРГ. По оценкам перебежчика из ГУР в 1958 году, там работало уже две-три тысячи нелегалов, и еще больше ждали своей очереди «за кулисами». Одной из наиболее успешных стратегий Маркуса Вольфа было «наступление на секретарш», основанное на совращении одиноких женщин, обычно среднего возраста, состоявших на государственной службе и имевших доступ к секретной информации. Среди жертв «наступления» Вольфа в середине пятидесятых была Ирмгард Ремер, сорокачетырехлетняя секретарша в боннском Министерстве иностранных дел, отвечавшая за связь с посольствами: она передавала отпечатки документов на копирке своему соблазнителю, Карлу Хелмерсу, нелегалу ГУР, которого после его ареста в 1958 году в газетных заголовках называли «красный Казакова». В последующие двадцать лет на смену ему пришли еще более удачливые «красные казановы», которых направлял Маркус Вольф.

Во время холодной войны, как и до нее, большую часть лучшей информации о Западе Кремль получал из данных электронной разведки. В 1951 году Седьмое (шифровально-дешифровальное) управление КИ было вновь введено в состав Пятого управления МГБ, которым руководил генерал-лейтенант Шевелев. С образованием КГБ в 1954 году шифрами, связью и расшифровками стало заниматься Восьмое главное управление, которое также возглавил Шевелев. У дешифровальщиков КГБ и ГРУ не было современной компьютерной техники, которой пользовались их коллеги в Англии и США. Так, например, с самого создания в 1952 году американское Агентство национальной безопасности имело самый большой банк компьютеров в мире. Хотя советская электронная разведка отставала от западной в техническом отношении, у нее было два компенсирующих это преимущества. Во-первых, в ее распоряжении были лучшие силы советских математиков и программистов, многие из которых до сих пор время от времени привлекаются для работы в КГБ и ГРУ. Ни у АНБ, ни у ШКПС не было таких возможностей по вербовке сотрудников, как у КГБ или ГРУ. Во-вторых, советская электронная разведка получала и, несомненно, получает большую помощь от агентурной разведки, которая собирает сведения об иностранных кодах и шифрах, и от этих данных во многом зависит успех практически всех важных дешифровок. Во время холодной войны большую помощь советским дешифровальщикам по-прежнему оказывало проникновение в посольства. Самый большой интерес для Москвы всегда представляло посольство «главного противника». Хотя американские дипломаты в Москве стали менее наивными в отношении советского наблюдения, представления об обеспечении безопасности посольства в разгар холодной войны оставались в зачаточном состоянии. Когда Джордж Кеннан, назначенный послом в СССР, прибыл в 1952 году в Москву, он обнаружил, что в его официальной резиденции «буквально орудуют невидимые руки, перед властью которых я, да и все мы были практически беспомощны». Невидимые руки принадлежали советскому бюро по обслуживанию иностранцев (Бюробин), которое официально подбирало обслуживающий персонал для работы в иностранных представительствах, а фактически являлось подразделением Второго (контрразведывательного) главного управления МГБ. Люди из Бюробина могли явиться совершенно неожиданно в любое время суток. Как-то ночью, через несколько месяцев после приезда, Кеннан и его жена проснулись от какого-то неясного шума, доносившегося с галереи, которая находилась рядом с их спальней. Как потом вспоминал Кеннан, он вышел из спальни «и вдруг столкнулся нос к носу с привидением, которое напоминало фигуру огромной женщины. „Кто вы?“ — спросил я, а мне в ответ: „Я новый ночной сторож.“

После того, как в 1944 году в посольстве было обнаружено несколько сотен подслушивающих устройств, проводились периодические проверки, но больше «жучков» не находили. Кеннану пришло в голову, что ничего не удавалось найти из-за того, что у МГБ появилась более совершенная электронная техника подслушивания, а вовсе не потому, что улучшилась охрана посольства. В сентябре 1952 года из Вашингтона прибыло два специалиста, которые начали тщательно осматривать здания посольства и резиденции посла. Специалисты попросили Кеннана, чтобы он сидел в своем кабинете и читал вслух старое дипломатическое донесение, надеясь таким образом привести в действие какое-нибудь скрытое подслушивающее устройство. Вдруг один из техников начал ожесточенно долбить молотком-кирочкой стену за деревянным панно с изображением герба США. Ничего там не обнаружив, он набросился на само панно и с победным видом вытащил из его жалких останков подслушивающее устройство в форме карандаша, которое передавало каждое слово, сказанное Кеннаном, на находившийся за пределами здания монитор. На следующее утро Кеннан заметил, что лица охранников МГБ и советского персонала стали еще более угрюмыми: «Атмосфера злобы и враждебности была такой плотной, что хоть ножом режь.» И все же необходимые меры защиты от прослушиваний МГБ были столь далеки от традиционных норм госдепартамента, что Кеннан не знал, правильно ли он поступил, пойдя на такой решительный шаг, чтобы обнаружить подслушивающие устройства. Даже в своих мемуарах, которые он писал аж через двадцать лет после случившегося, Кеннан все еще сомневался: «Мог ли посол позволить втянуть себя в такую комедию? А может, мое правительство обвинило бы меня в халатности, если бы я отказался?

Даже сегодня я не знаю, как ответить на эти вопросы.» Именно из-за возражений госдепартамента ЦРУ не разрешалось иметь своего постоянного представителя в московском посольстве до 1953 года. Московская резидентура ЦРУ начала свою деятельность неудачно. Первого резидента Эдварда Эллиса Смита тут же соблазнила его горничная из МГБ. Потом он во всем признался «Чипу» Болену, который стал послом после Кеннана, и с позором вернулся на родину. По словам Пеера де Силва, который в то время был начальником оперативного отдела в подразделении ЦРУ, занимающемся соцстранами, «его работа не только не представляла никакой ценности, но и во многом была выдумана». Кроме заведующего бюро ЦРУ, еще по меньшей мере двенадцать сотрудников посольства Болена признались в своих амурных связях с «ласточками» из МГБ/КГБ. Они рассказывали, как, пытаясь завербовать их в агенты МГБ/КГБ, им предъявили фотографии, на которых они были сняты в момент совращения. «Все они были высланы из страны в двадцать четыре часа,» — заявил Болен. В 1953 году начались работы по строительству нового американского посольства на улице Чайковского. Во время строительства американские охранники дежурили целый день на стройке, чтобы не допустить установки подслушивающих устройств на двух верхних этажах. Но это дежурство никакого смысла не имело, поскольку на ночь охрану снимали. В своих мемуарах Болен объясняет это беспечностью (видимо, своей собственной) и желанием «сэкономить деньги». В 1964 году показания перебежчика из КГБ Юрия Носенко помогли обнаружить в посольстве свыше сорока подслушивающих устройств, спрятанных в бамбуковых трубках, которыми был обшит кусок стены за батареями отопления: таким образом их нельзя было обнаружить металлоискателем. Болен изо всех сил старается принизить значение этого прокола в организации охраны посольства. Прослушивание двух этажей, которые, по признанию Болена, «должны были стать самым надежным местом в Москве» и где находились кабинет посла, шифровальные кабинеты и бюро ЦРУ, еще не значит, как он утверждает, что «русские выведали какие-то настоящие секреты». Это ретроспективное суждение — отголосок беспечного оптимизма, который ранее заставил Болена снимать на ночь охрану во время строительства посольства. Да, конечно, сотрудники посольства острее, чем раньше, осознавали опасность советского электронного шпионажа и принимали определенные меры предосторожности. Но то, что за четыре года, пока Болен был послом, двенадцать человек были отправлены на родину после того, как признались, что их сфотографировали в момент половой связи с различными партнерами из КГБ, отнюдь не говорит о том, что все сотрудники посольства были образцом осмотрительности. И все же охрана американского посольства в целом была поставлена не хуже, чем в представительствах других стран. К тому же скомпрометировать американских дипломатов было ненамного проще, чем других. За те восемь лет, что Морис Дежан проработал послом в Москве (с 1956 по 1964 год), его и французского военно-воздушного атташе полковника Луи Гибо соблазнили «ласточки» КГБ в результате тщательно продуманных операций, которыми лично руководил начальник Второго главного управления (контрразведка) генерал Олег Михайлович Грибанов. Дежана избил чекист, который изображал из себя ревнивого мужа соблазнившей посла «ласточки», а Гибо были предъявлены обычные компрометирующие фотографии, сделанные в момент его сексуальной связи. Но на этот раз тактика не сработала, и Грибанову не удалось добиться своего. Гибо покончил с собой, а девица, которую КГБ использовал для совращения Дежана, бежала на Запад и все рассказала об операции еще до того, как комитет начал всерьез шантажировать посла.

В разгар холодной войны подслушивающие устройства были установлены в большинстве дипломатических представительств в Москве. Среди них было и западногерманское посольство, где, как вспоминает Юрий Носенко, в конце пятидесятых посол, возможно, собираясь потом написать мемуары, каждый вечер диктовал отчет о событиях дня, в том числе и переписку с Бонном и послами других стран НАТО, не подозревая, что диктует все это в микрофоны КГБ. Самые интересные отрывки из чернового варианта мемуаров ложились на стол Хрущеву уже через два часа после того, как они были продиктованы. «Посольская» деятельность МГБ/КГБ не ограничивалась Москвой, в других столицах соцстран также имелись возможности для операций против «главного» и второстепенных противников. С помощью АВХ КГБ удалось внедриться в посольство США в Будапеште.

В ряде случаев сотрудникам МГБ/КГБ удавалось проникать непосредственно на территорию иностранных представительств. Носенко вспоминал, что по традиции, зародившейся еще при Сталине, для каждого такого «визита» требовалась личная санкция Хрущева. Самой важной из таких операций было тайное посещение посольства Японии, где клерк шифровального отдела сообщил МГБ кодовые ключи к сейфам посольства и японские дипломатические шифры. Из всех шифров основных держав советским дешифровальщикам чаще всего удавалось раскодировать японские шифры, причем, начиная с двадцатых годов. В семидесятых годах КГБ удалось завербовать клерка в шифровальном отделе японского Министерства иностранных дел, который проявил такую же готовность к сотрудничеству, как и его коллега из московского посольства двадцать лет назад. Таким же образом КГБ удалось получить доступ к сейфам и шифрам шведского посольства: одна из «ласточек» соблазнила ночного дежурного, а собаку отвлекли огромными кусками мяса. В начале пятидесятых перебежчик из КГБ Илья Джирквелов принимал участие в других успешных операциях, когда удалось проникнуть в посольства Турции, Египта, Сирии, Ирана и других стран Ближнего Востока. «Нас тогда наградили именными часами и присвоили звание почетного чекиста,» — вспоминал он позже.

Когда-нибудь, когда все тайные архивы будут рассекречены, тщательное изучение всех перехваченных дипломатических материалов, расшифрованных советскими дешифровальщиками при активной поддержке агентурных операций КГБ и ГРУ, поможет по-новому взглянуть на процесс формирования советской внешней политики во время и после холодной войны. Пока же не представляется возможным точно определить, в какой степени огромное количество данных электронной разведки, добытых КГБ и ГРУ, повлияли на этот процесс. В самом КГБ вряд ли кто-нибудь еще, кроме председателя комитета и начальников Первого (иностранного) и Восьмого (шифровального) главных управлений, имел неограниченный доступ к данным электронной разведки дипломатического характера. В 1969 году электронная разведка была передана из ведения Восьмого в ведение вновь созданного Шестнадцатого управления. Все без исключения перебежчики из КГБ периода холодной войны лишь изредка получали доступ к некоторым данным ЭР. Материалы из архивов КГБ, которые видел Гордиевский, практически ничего нового к тому, что уже было известно, не добавили. С большей или меньшей долей вероятности можно предполагать, что информация, содержавшаяся во многих из них, была получена из перехватов, но сами тексты перехватов хранятся в дешифровальных архивах, к которым практически ни один сотрудник ПГУ доступа не имел. Всем, за исключением самых высоких чинов КГБ, показывали только те перехваченные материалы, которые считались абсолютно необходимыми для выполнения их служебных обязанностей.

В период холодной войны тексты перехватов писали на тонкой прозрачной бумаге и хранили в больших «красных книгах». Петр Дерябин, бежавший на Запад из Первого главного управления в 1954 году, вспоминал, что ему показывали отдельные данные перехвата из «красной книги» примерно два раза в неделю в кабинете начальника его отдела. Юрий Носенко, перебежавший на десять лет позже Дерябина из Второго главного управления, рассказывал, что «красную книгу» ему приносил курьер и стоял у него за спиной, пока Носенко читал те страницы, с которыми ему было разрешено ознакомиться. Записей делать не разрешалось. И Дерябин, и Носенко вспоминают, что видели перехваты из разных западных стран, причем некоторые из них были получены с помощью подслушивающих устройств, установленных в иностранных посольствах. Американцы и англичане считали, что особенно плохо с обеспечением секретности связи было у французов. По словам Питера Райта, в 1960 году под видом телефониста он лично устанавливал подслушивающие устройства во французском посольстве в Лондоне, что позволило ШКПС расшифровывать французские дипломатические телеграммы, закодированные с помощью первоклассного шифра. КГБ успешно продолжал прослушивать разговоры во французском посольстве в Москве до самого конца эпохи Брежнева. Дерябин также вспоминал, что в «красной книге» он видел западногерманские, итальянские и бельгийские перехваты. Юрий Растворов, бежавший на Запад в 1954 году, и Носенко вспоминают, что видели огромное количество расшифрованных японских сообщений. Что же касается расшифрованных материалов «главного противника», то либо их было меньше, либо они были более засекречены, а скорее всего и то, и другое. Как вспоминает Носенко, ему лишь изредка показывали американские материалы перехвата, а Дерябин не видел ни одного. По словам Носенко, «определенных успехов» удалось добиться и в расшифровке британских сообщений, но конкретных примеров он припомнить не смог. Однако не возникает сомнений, что перехваты, к которым имели доступ перебежчики из КГБ в период холодной войны, — лишь верхушка огромного айсберга ЭР.

В 1958 году деятельность Серова на посту председателя КГБ подверглась критике со стороны двух карьеристов, пользовавшихся расположением Хрущева. Критиковали Серова Александр Николаевич Шелепин, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, который мобилизовал сотни тысяч молодых людей на осуществление хрущевской программы покорения целины, и Николай Романович Миронов, который возглавлял КГБ в Ленинграде. На Хрущева произвели впечатление их доводы о том, что КГБ должен играть более сложную роль, и обоих наградили высокими должностями в аппарате ЦК. Что же касается Серова, то за ним по праву закрепилась скандальная репутация «мясника». Когда весной 1956 года он приехал в Лондон, чтобы наблюдать за организацией охраны Хрущева и Булганина во время их предстоящего государственного визита, возмущенные выступления в прессе заставили его быстро ретироваться. Слухи о его роли в подавлении Венгерской революции в том же 1956 году еще больше укрепили сложившееся на Западе мнение, что он продолжает оставаться символом неосталинистских репрессий. Нужен был новый руководитель, чтобы сделать образ КГБ более привлекательным. Осенью 1958 года Президиум обсудил критические замечания, высказанные Шелепиным по поводу недавнего отчета Серова о деятельности КГБ внутри страны и за рубежом. Шелепин положительно отозвался о деятельности КГБ по разоблачению «врагов народа» и пресечению их деятельности, а также по раскрытию секретов империалистических держав. Однако отмечалось, что комитет стал играть менее активную роль, поскольку он мало сделал, чтобы помочь в стратегической идеологической борьбе с Западом. Президиум согласился с критическими замечаниями Шелепина. В декабре 1958 года он был назначен председателем КГБ. Признавая прошлые заслуги Серова, его не просто уволили, а перевели на менее престижную должность начальника ГРУ.

Как и Берия до него и Андропов впоследствии, Шелепин в своих амбициях не ограничивался руководством КГБ. Как-то двадцатилетнего студента университета Шелепина спросили, кем он хочет стать. Если верить советскому историку Рою Медведеву, он, не задумываясь, ответил: «Начальником!» Шелепин рассматривал КГБ лишь как ступеньку служебной лестницы, по которой он в конце концов рассчитывал подняться до поста Первого секретаря ЦК партии. В декабре 1961 года он ушел с поста председателя КГБ, но продолжал контролировать деятельность комитета в качестве председателя нового влиятельного органа — Комитета партийного и государственного контроля. После Шелепина председателем КГБ стал его молодой протеже тридцатисемилетний Владимир Ефимович Семичастный, который работал под его началом еще в комсомоле.

Став председателем КГБ, Шелепин сразу же сменил стиль руководства. Офицер разведки одной из скандинавских стран, отвечавший за перехват радиотелефонных переговоров КГБ, отмечал, что в распоряжениях председателя комитета неизменно фигурировал глагол «требую». В конце 1958 года «требую» вдруг поменялось на «прошу». Вскоре он узнал, что вместо Серова был назначен Шелепин. Пришедшие в комитет выпускники университетов, многим из которых Шелепин покровительствовал еще на комсомольской работе, стали вытеснять «старую гвардию». Особенно разительными были перемены в кадровом составе Второго главного управления (контрразведка), где после войны образовательный уровень был невысок по сравнению с ПГУ. Когда Юрий Носенко работал в Первом (американском) отделе Второго главного управления с 1953 по 1955 год, только у двух из шестидесяти сотрудников отдела был институтский диплом, а у некоторых даже было незаконченное среднее образование, мало кто владел английским языком. Когда Носенко вернулся в тот же отдел в январе 1960 года, примерно восемьдесят процентов сотрудников имели высшее образование и семьдесят процентов владели английским. С приходом свежих сил из комсомола и из университетов была предпринята попытка придать КГБ более привлекательный образ. «Нарушения социалистической законности полностью искоренены, — утверждал Шелепин в 1961 году. — Чекисты теперь с чистой совестью могут смотреть в глаза партии и советского народа.» После двадцати лет забвения был возрожден культ Дзержинского. «Железный Феликс» вновь стал идеальным образцом чекиста с холодной головой и горячим сердцем, который самоотверженно защищает советский народ от нападок империалистической военщины.

При первом знакомстве с операциями разведки, проведенными зимой 1958—1959 года, Шелепина поразили успехи ЭР и дешифровальщиков Восьмого главного управления. Эти успехи стали возможными благодаря проникновению в посольства в соцстранах и вербовке иностранных шифровальщиков и дипломатов в Москве и за рубежом. Однако раньше операции Первого и Второго главных управлений, в поддержку деятельности Восьмого управления, были недостаточно хорошо согласованы. В составе ПГУ Шелепин создал специальный отдел, который непосредственно подчинялся начальнику управления Александру Сахаровскому и был призван координировать операции, проводимые ПГУ и ВГУ в поддержку ЭР, а также помогать осуществлять связь этих управлений с Восьмым. Главным объектом внимания нового специального подразделения неизменно был «главный противник» — США. Начальник Американского отдела Восьмого управления Александр Селезнев распорядился, чтобы специальный отдел собирал сведения о шифрсистемах, представляющих особый интерес для дешифровальщиков. Наиболее грандиозным проектом специального отдела были планы внедрения в Агентство национальной безопасности США (АНБ) — самую крупную и щедро финансируемую из всех американских разведслужб, которая занимается электронной разведкой и имеет штаб-квартиру в Форт-Миде неподалеку от Вашингтона. О существовании ЦРУ было известно любому американцу, который хоть изредка смотрит телевизор или читает газеты. А вот о том, что у США есть служба электронной разведки, знали немногие. Среди тех немногих, кто знал об этом, даже ходила шутка, что сокращение АНБ расшифровывается как «агентство „Не болтай“.

В 1960 году в Форт-Миде уже действовало три агента советской разведки. Своим выдающимся успехом операция по внедрению была обязана не столько тщательному планированию в «специальном отделе» Сахаровского, сколько простой удаче и недостаточно строгому режиму безопасности в АНБ. Все три агента сами предложили свои услуги советской разведке. В декабре 1959 года два дешифровальщика АНБ — тридцатилетний Верной Ф. Митчелл и Уильям Х. Мартин двадцати восьми лет — никем не замеченные слетали на Кубу, где, судя по всему, сообщили КГБ определенные сведения о своей работе и получили список интересующих комитет секретов ЭР. Как это ни удивительно, Митчелла взяли на работу в АНБ, несмотря на его признание, что в течение шести лет до девятнадцатилетнего возраста занимался «сексуальными экспериментами» с собаками и курами. Что же касается Мартина, то при проверке на благонадежность, которую он все же прошел, его знакомые по-разному отзывались о нем, но все сходились на том, что человек он безответственный и неисправимый эгоист. Во время отбора их выдающиеся математические способности перевесили недостатки характера, а в случае Митчелла и «сельскохозяйственные эксперименты». В начале 1959 года оба нарушили правила АНБ, пожаловавшись конгрессмену Уэйну Хейзу на то, что в ходе некоторых операций радиотехнической разведки нарушалось советское воздушное пространство. Ошибочно предположив, что эти двое подосланы ЦРУ, чтобы проверить его умение хранить секреты, Хейз никаких мер не принял. Неискушенные в политике, да и в социальных вопросах, Мартин и Митчелл поверили в мифический образ Советского Союза, который культивировался советскими пропагандистскими изданиями. В них СССР изображался борцом за мир, который ни за что и никогда не стал бы заниматься нелегальными облетами чужой территории. Общественное устройство Советского государства выглядело настолько прогрессивным, что Мартин и Митчелл решили, что оно даст им чувство глубокого личного удовлетворения, которого они не получали в США.

25 июня 1960 года в начале своего ежегодного трехнедельного отпуска Митчелл и Мартин отправились самолетом в Мехико На следующий день они вылетели рейсом на Гавану, а там, пересев на советский транспортный самолет, доставили в Московский центр ответы на вопросы, которые были сформулированы в списке КГБ. АНБ предприняло попытку найти их лишь через восемь дней после того, как закончился их трехнедельный отпуск. В доме Митчелла сотрудники службы безопасности АНБ нашли ключ к банковскому сейфу в Мэриленде, который был специально оставлен на видном месте. Открыв сейф, сотрудники АНБ обнаружили там запечатанный пакет и записку, в которой Мартин и Митчелл просили опубликовать содержимое пакета. В нем находилось пространное заявление, где правительство США обвинялось в «нечистоплотности, которую оно всегда приписывало правительству СССР». В то же время в заявлении в самых невероятных эпитетах воспевалось советское общество, где «таланты женщин всячески поощряются и используются гораздо шире, чем в США», а поэтому советские женщины «более привлекательны как подруги». 6 сентября 1960 года в Московском Доме журналистов Мартин и Митчелл дали, пожалуй, самую скандальную пресс-конференцию в истории американских разведслужб. Самым же скандальным из их разоблачений было заявление о том, что АНБ расшифровывало корреспонденцию некоторых своих союзников, в том числе, как утверждал Мартин, «Италии, Франции, Турции, Югославии, Объединенной Арабской Республики, Уругвая, — достаточно, я думаю, чтобы общее представление сложилось.» Хотя они и не упоминали об этом на пресс-конференции, но оба были хорошо осведомлены о разведывательных полетах над советской территорией самолетов «У—2», а также могли сообщить КГБ дополнительные сведения о неудачном полете Гэри Пауэрса — американского летчика, который был сбит 1 мая 1961 года и стал поводом для триумфа советской пропаганды.

Мартин и Митчелл не знали, что в Форт-Миде продолжал действовать еще более важный советский агент — тридцатидвухлетний штаб-сержант Джек Э. Данлап. Во время войны в Корее Данлап был награжден орденом «Пурпурное сердце» и медалью «Бронзовая звезда» за «воинскую доблесть и преданность своему долгу». Но Данлап — женолюб, да еще и отец семерых детей — постоянно нуждался в средствах. В 1958 году он стал шофером генерал-майора Гаррисона Б. Ковердейла, начальника штаба в Форт-Миде. В его обязанности входила доставка секретных документов в различные подразделения АНБ. Будучи личным шофером начальника штаба, Данлап имел редкую возможность выезжать из Форт-Мида, не проходя досмотр. По меньшей мере шесть разных сотрудников АНБ воспользовались услугами Данлапа, чтобы вывезти домой пишущие машинки и кабинетную мебель. Это еще больше расширило связи Данлапа в штаб-квартире АНБ.

Предположительно, весной или в начале лета 1960 года Данлап пришел в советское посольство в Вашингтоне и предложил документы АНБ. Проведенное позже расследование позволило заключить, что с тех пор он скорее всего работал под контролем оператора из ГРУ, а не из КГБ. Работа Данлапа имела настолько большое значение, что скорее всего его оператор работал только с ним и другие дела не вел. Данлап имел возможность добывать различные наставления, руководства по ремонту, математические модели и планы НИОКР по самым секретным шифровальным машинам США. Он также имел доступ к оценкам ЦРУ по численности и составу советских войск и ракетных средств в Восточной Европе, прежде всего в Германской Демократической Республике.

Летом 1960 года Данлап неожиданно разбогател. Несмотря на то, что он получал всего сто долларов в неделю, он содержал любовницу, свою большую семью, купил «ягуар», два «кадиллака» и прекрасно оборудованную крейсерскую яхту длиной тридцать футов. Даже после несчастного случая на клубной регате для избранных, когда за ним пришлось высылать машину скорой помощи из АНБ, его неожиданное богатство, по поводу которого он давал самые невероятные объяснения, не вызвало серьезных подозрений. К весне 1963 года двойная жизнь стала для Данлапа невыносимой. В марте, во время проверки на детекторе лжи, он признался в «мелких хищениях и фактах аморального поведения». В мае его перевели на работу в помещение суточного наряда в Форт-Миде. 22 июля он подсоединил кусок шланга к выхлопной трубе своей машины, второй конец просунул в щель правого переднего окна, завел мотор и отравился выхлопными газами. Три дня спустя его, как и четырьмя месяцами позже президента Кеннеди, со всеми воинскими почестями похоронили на Арлингтонском национальном кладбище. О его предательстве, может быть, так никогда и не узнали, если бы месяц спустя его вдова не обнаружила тайник с совершенно секретными документами, которые он не успел передать своему оператору. Проведя расследование, АНБ пришло к выводу, что по своей важности сведения, выданные Данлапом, во много раз превосходили информацию, переданную Мартином и Митчеллом, вместе взятыми.

В день, когда стало известно о самоубийстве Данлапа, еще один бывший сотрудник АНБ — Виктор Норрис Гамильтон, араб по происхождению, получивший американское гражданство, тоже поведал миру о кое-каких секретах Форт-Мида на первой полосе газеты «Известия». Как и у Мартина с Митчеллом, у Гамильтона были определенные психические отклонения, но каким-то образом он все же прошел проверку и в 1957 году поступил в сектор Ближнего и Среднего Востока «производственного отдела» АНБ (ПО АНБ), где он работал с материалами на арабском языке. В феврале 1959 года психиатры АНБ признали Гамильтона «душевнобольным», но его оставили в ПО из-за нехватки специалистов с арабским языком. В июне его все-таки заставили уйти после того, как врачи пришли к заключению, что он «находится на грани шизофрении». Год спустя он объявился в Москве, где публично выступил с весьма скандальными разоблачениями об успехах ПО АНБ на Ближнем и Среднем Востоке: «Особо следует подчеркнуть: американские власти пользуются тем, что штаб-квартира ООН находится на территории США. Зашифрованные инструкции Объединенной Арабской Республики (Египет и Сирия), Иордании, Ливана, Турции и Греции своим представительствам в ООН попадают в руки госдепартамента еще до того, как доходят до своих истинных адресатов.»

Пока Данлап тайно переправлял документы из Форт-Мида своему оператору из ГРУ, КГБ удалось добиться, как минимум, одного крупного успеха в раскрытии тайн американских шифров за пределами США. На сей раз агентом КГБ, на первый взгляд малообещающим, стал Роберт Ли Джонсон — обиженный на судьбу армейский сержант, занимавшийся по совместительству сутенерством. В 1953 году во время прохождения службы в Западном Берлине он перебрался в восточный сектор и попросил политического убежища для себя и своей невесты — проститутки Хеди. Однако КГБ убедил Джонсона вернуться на Запад, где он мог свести счеты с американской армией и получать вторую зарплату, работая на Советский Союз. Скоро Джонсон завербовал еще одного сержанта — своего приятеля Джеймса Аллена Минткенбау, который был гомосексуалистом. Минткенбау поручили выявлять других гомосексуалистов в американском гарнизоне, которые могли бы работать на КГБ. Несмотря на этот свой успех, Джонсон оказался трудноконтролируемым агентом и в течение ряда лет доставлял лишь сведения второстепенной важности. В 1956 году он прервал контакты с КГБ, уволился из армии и отправился вместе с Хеди в Лас-Вегас, где собирался выиграть в казино целое состояние и стать известным писателем. Ему не удалось осуществить ни одной из этих своих фантазий, после чего он запил и заставил Хеди вновь заняться проституцией. В конце 1956 года Хеди уже не могла работать из-за плохого здоровья, а у Джонсона не осталось никаких средств к существованию.

В январе 1957 года в фургончик, где они жили, неожиданно явился Минткенбау с подарком от КГБ в 500 долларов и предложил снова начать работу. КГБ хотел, чтобы Джонсон поступил на службу в ВВС США и добывал там информацию о размещении ракет. Но, как и следовало ожидать, в ВВС Джонсона не взяли. Правда, его приняли на службу в сухопутные войска, где о его связях с проститутками, пристрастии к алкоголю, а тем более о шпионской деятельности никому ничего не было известно. После этого он служил охранником на ракетных базах в Калифорнии и Техасе. В течение двух лет Джонсон передавал Минткенбау фотографии, планы, документы, а один раз даже образец ракетного топлива, которое он по указанию КГБ откачал из топливного бака. Минткенбау затем передавал эти материалы своему оператору из КГБ Анатолию Афанасьевичу Елисееву. Обычно встречи их проходили неподалеку от вашингтонских театров «бурлеск» (со стриптизом), к которым, по словам Минткенбау, Елисеев был неравнодушен. В конце 1959 года Джонсона перевели из Техаса на американскую базу во Франции. Вскоре после этого в Париже с ним связался новый оператор — Виталий Сергеевич Уржумов, которого Джонсон знал, как «Виктора», и передал ему 500 долларов, спрятанные в пачке сигарет. «Это вам подарок на Рождество!» — пошутил Уржумов. Хеди к тому времени страдала от психического расстройства, и поэтому с Джонсоном было работать очень не просто. Но терпение Уржумова, лесть и долларовые купюры постепенно сделали свое дело. В конце 1961 года Джонсон стал охранником в центре фельдъегерской связи в аэропорту Орли.

Этот центр занимался доставкой секретных документов, шифровальных систем и устройств, которые курсировали между Вашингтоном, НАТО, американскими командованиями в Европе и Шестым флотом США.

На следующий год, идя навстречу терпеливым уговорам «Виктора», Джонсон постепенно получил доступ к хранилищу секретной документации, которое запиралось на три замка. Со второй попытки ему удалось сделать оттиск с ключа к хранилищу, немного позже он случайно нашел в мусорной корзине клочок бумаги, на котором был записан шифр ко второму замку, и, наконец, с помощью переносного рентгеновского аппарата, полученного от КГБ, он узнал шифр, отпирающий третий замок. В ночь на 15 февраля 1961 года Джонсон впервые проник в хранилище, набил сумку «Эр Франс» пакетами с шифровками и секретными документами и передал все это своему второму оператору, назначенному в помощь Уржумову, — Феликсу Александровичу Иванову, а тот переправил эти материалы в резидентуру КГБ советского посольства в Париже. Там их уже поджидала группа техников, которая должна была снять печати, сфотографировать содержимое пакетов и вновь их запечатать. Меньше чем через час сумка была уже на обратном пути к Джонсону. Задолго до окончания своего дежурства Джонсон вернул все документы на место. По словам Носенко, операция в Орли с самого начала осуществлялась с личной санкции Хрущева, и первая партия документов из секретного хранилища срочно была доставлена ему и другим членам Политбюро.

Хотя во время своего визита в США в 1959 году Хрущев и шутил, что СССР и США могли бы сэкономить большие деньги, объединив усилия своих разведслужб, он постоянно испытывал повышенный интерес к империалистическим секретам, которые ему поставляли его разведслужбы. В 1962 году на второй день Рождества, когда принято дарить подарки слугам, Джонсону передали поздравления от товарища Хрущева и Совета Министров СССР и сообщили, что ему присвоено звание майора Советской Армии. Ему также вручили две тысячи долларов, сказав, что на них он может погулять на праздники в Монте-Карло. К концу апреля 1963 года Джонсон перетаскал семнадцать сумок, полных документов, среди которых были подробные описания шифровальных систем США, данные о размещении американских ядерных боеголовок в Европе, а также оборонительные планы НАТО и США. Но Джонсон начал забывать об осторожности, и КГБ решил на время прекратить операцию, опасаясь, что она будет раскрыта. Когда же КГБ был готов возобновить ее, Джонсона уже перевели на другое место службы. В конце концов он был схвачен в 1964 году с помощью сведений, которые сообщил Носенко после своего бегства на Запад.

Кроме того, что Шелепин активизировал операции по добыче шифрматериалов и улучшил взаимодействие в этой области, он не забывал и об «активных действиях», которые были призваны оказать влияние на правительства и общественность западных стран, и выделял дополнительные средства на реализацию соответствующих программ. В январе 1959 года он создал в ПГУ новое подразделение дезинформации — Управление Д (позже Служба А), в котором на первых порах работало больше пятидесяти человек. Возглавлял это управление до самой смерти в 1968 году генерал Иван Иванович Агаянц — высокий, неприметный на вид, но очень обаятельный армянин. Перебежчица Евдокия Петрова отзывалась о нем с большой теплотой, выделяя его из всех своих бывших коллег как человека «обаятельного, воспитанного, вежливого и доброго», который прекрасно владел английским, французским и персидским. С 1941 по 1943 год он работал резидентом в Тегеране, а с 1946 по 1949-й — в Париже (под псевдонимом Авалов), а после этого возглавлял западноевропейский отдел сначала в КИ, затем в МГБ и потом в КГБ.

Назначением на должность первого начальника Управления Д Агаянц был обязан своим успехам в подготовке серии поддельных мемуаров. Среди этих работ были «воспоминания» генерала Власова «Я выбрал виселицу», «Моя карьера в высшем советском командовании» Ивана Крылова и опубликованная в еженедельнике «Карфур» переписка Сталина и Тито, где Тито якобы признается в своих троцкистских симпатиях. На самом деле автором большинства этих работ был, по всей видимости, Григорий Беседовский, бывший советский дипломат, который в период между двумя мировыми войнами обосновался в Париже и позже стал сотрудничать с НКВД. Фальшивки Беседовского, среди которых были и две книги о Сталине, написанные его несуществующим племянником, были настолько мастерски сделаны, что ввели в заблуждение даже такого видного советского ученого, как Е.Х. Карр, который в 1955 году написал предисловие к «Журнальным заметкам», якобы написанным бывшим наркомом иностранных дел Максимом Литвиновым. Некоторые фальшивки и поддельные информационные сообщения Службы А, с которыми Гордиевский сталкивался в семидесятых и восьмидесятых годах, были сработаны грубо по сравнению с теми произведениями.

Одним из первых объектов деятельности Агаянца, после того как в 1959 году он возглавил Управление Д, стала Западная Германия, которую КГБ пытался изобразить оплотом неонацизма. Чтобы опробовать одно из «активных действий» прежде, чем использовать его в Германии, Агаянц послал группу своих сотрудников в деревню километрах в пятидесяти от Москвы, где они под покровом темноты должны были намалевать свастики, антисемитские лозунги и опрокинуть надгробья. Осведомители КГБ в деревне сообщили, что, хотя инцидент и встревожил многих жителей деревни, он спровоцировал небольшую группу местных антисемитов на подобные действия, направленные против евреев. Зимой 1959—1960 гг. Агаянц с большим успехом применил ту же тактику в ФРГ. На Запад были направлены восточногерманские агенты, которые получили задание осквернять еврейские памятники, синагоги, магазинчики и малевать на стенах антисемитские лозунги. Начатая КГБ кампания была стихийно подхвачена местными хулиганами и неонацистами. С Рождества 1959 года до середины февраля 1960 года западногерманские власти зарегистрировали 833 антисемитские акции. Затем кампания внезапно прекратилась, но она успела серьезно скомпрометировать ФРГ в глазах международной общественности. Западногерманским политическим и религиозным деятелям пришлось испить горькую чашу позора. Общую реакцию зарубежной прессы на те события лучше всего передает заголовок статьи в «Нью-Йорк геральд трибюн» — «Бонн не в состоянии изжить яд нацизма».

В мае 1959 года Шелепин организовал в Москве крупнейшую со времени создания ЧК конференцию по вопросам разведывательной деятельности, на которой были обсуждены приоритетные задачи КГБ. В конференции приняли участие две тысячи сотрудников КГБ, представитель от Политбюро Алексей Илларионович Кириченко, члены Центрального Комитета партии и представители министерств обороны и внутренних дел. Шелепин выступил с комплексной программой мобилизации усилий разведслужб всех стран советского блока на достижение долгосрочных целей советской политики и устранение угрозы со стороны США, их союзников по НАТО и Японии. Управлению Д предписывалось согласовывать свою программу «активных действий» с Международным отделом ЦК и госаппаратом.

Несмотря на свою довольно изощренную программу «активных действий», Шелепин не собирался отказываться от более радикальных «специальных операций» за рубежом. При Серове Тринадцатый отдел ПГУ, занимавшийся «мокрыми делами», был замешан в нескольких публичных скандалах. После неудачи во Франкфурте, когда не удалось ликвидировать Георгия Околовича, руководителя эмигрантской организации «Народно-трудовой союз» (НТО, а непосредственный исполнитель акции сотрудник КГБ Николай Хохлов бежал на Запад в 1954 году, Тринадцатый отдел нанял в 1955 году профессионального убийцу — немца Вольфганга Вильдпретта для ликвидации президента НТС Владимира Поремского. Но, как и Хохлов, Вильдпретт в последний момент передумал и сообщил обо всем западногерманской полиции. Неудачей закончилась и попытка Тринадцатого отдела отравить Хохлова радиоактивным таллием в сентябре 1957 года (этот метод был выбран в надежде, что следы таллия не будут обнаружены при вскрытии). Вслед за неудачами последовали успешные операции по ликвидации двух лидеров украинской эмиграции в Западной Германии — главного идеолога НТС Льва Ребета в октябре 1957 года и руководителя Организации украинских националистов (ОУН) Степана Бандеры в октябре 1959 года. Эти операции убедили Шелепина и Хрущева, с санкции которого они и проводились, что убийства отдельных лиц по-прежнему являются необходимым элементом деятельности КГБ за рубежом.

Исполнителем обеих акций Тринадцатого управления был Богдан Сташинский, которому было всего 25 лет, когда он убил Ребета. Сташинский готовил операции в городке КГБ в Карлсхорсте. Орудие убийства было разработано в оружейной лаборатории КГБ («хозяйство Железного») и представляло собой газовый пистолет, который стрелял струей ядовитого газа из разбиваемой ампулы с цианистым калием. При попадании газ вызывал остановку сердца. Тринадцатый отдел правильно рассчитал, что ничего не подозревающий патологоанатом, скорее всего, напишет в заключение, что причиной смерти явилась сердечная недостаточность. Сташинский сначала испытал действие пистолета на собаке: он отвел ее в лес неподалеку от Карлсхорста, привязал к дереву и выстрелил. Собака забилась в конвульсиях и через несколько секунд умерла. Убедившись таким образом в безотказности своего оружия, Сташинский убил и Ребета, и Бандеру, подкараулив их в темном подъезде. В декабре 1959 года Сташинского вызвали в Московский центр, где Шелепин в торжественной обстановке вручил ему орден Красного Знамени и зачитал приказ о награждении, в котором говорилось, что награда вручается «за успешное выполнение особо важного задания правительства». Сташинскому сообщили, что он направляется на курсы, где продолжит изучение немецкого языка и выучит английский, после чего он три или пять лет проведет на Западе, выполняя новые «задания» того же характера. «Работа вас ждет нелегкая, но почетная,» — сказал ему тогда Шелепин.

Однако, как Хохлов и Вильдпретт, Сташинский позднее по-иному взглянул на убийства. Немало этому способствовала Инга Поль — его антикоммунистически настроенная подруга из Восточной Германии, на которой он женился в 1960 году. В августе 1961 года, за день до того, как пути бегства с Востока перекрыла Берлинская стена, супруги перебежали на Запад. Сташинский признался в убийстве Ребета и Бандеры, его судили в Карлсруэ в октябре 1962 года и приговорили к восьми годам тюремного заключения за соучастие в убийстве. Судья заявил, что главным виновником является Советское правительство, которое узаконило политические убийства. В КГБ тут же полетели головы. По словам Анатолия Голицына, бежавшего на Запад через четыре месяца после Сташинского, как минимум семнадцать сотрудников КГБ были уволены или разжалованы. Но что самое важное, измена Хохлова и Сташинского заставила Политбюро и руководство КГБ по-новому взглянуть на «мокрые дела» и связанный с ними риск. После широкой международной огласки, которую получил суд над Сташинским, Политбюро решило отказаться от организованных КГБ убийств как обычного средства проведения политики за пределами стран советского блока и прибегало к этому средству лишь в редких случаях, как это было, например, в Афганистане в декабре 1979 год, когда был убит президент Хафизулла Амин.

В конце холодной войны, как, впрочем, и в ее начале, внешняя деятельность КГБ была направлена прежде всего против «главного противника». В начале шестидесятых КГБ впервые предоставилась возможность создать крупную оперативную базу в Латинской Америке, «под боком» у США. Это стало возможным после того, как к власти на Кубе в результате свержения режима Батисты в январе 1959 года пришел Фидель Кастро. До этого момента Кремль с глубоким пессимизмом относился к перспективам революции в Латинской Америке, полагая, что успешный коммунистический переворот там невозможен, так как слишком велико влияние США. Сам Кастро, получивший привилегированное воспитание, даже по меркам богатых кубинских землевладельцев, свое политическое вдохновение первоначально черпал в Партии кубинского народа («ортодоксы») и в идеалах ее основателя — антимарксиста Эдуарде Чибаса. До лета 1958 года Кубинская компартия — НСП продолжала утверждать, при поддержке Москвы, что режим Батисты можно свергнуть лишь путем народного восстания кубинских рабочих под руководством коммунистов.

Во Втором (латиноамериканском) отделе ПГУ еще раньше, чем в МИДе и Международном отделе ЦК, увидели потенциальные возможности Кастро. Первым разглядел эти задатки молодой сотрудник КГБ Николай Сергеевич Леонов, который владел испанским языком и в пятидесятых годах работал в резидентуре КГБ в Мехико. Выйдя в 1955 году из кубинской тюрьмы, где он провел два года за организацию нападения на военную казарму, Кастро год жил в изгнании в Мексике. Там Кастро обратился в советское посольство с просьбой помочь оружием борющимся с Батистой партизанам. В оружии ему было отказано, но Леонов, пораженный его задатками харизматического лидера партизанской войны, начал с ним встречаться и оказывал ему горячую моральную поддержку. Леонов считал политические идеи Кастро незрелыми и расплывчатыми, но отмечал его решимость сохранить полный личный контроль над созданным им «Движением 26 июля», а также его желание придать своему будущему режиму определенную социалистическую окраску. Он отмечал, что брат Кастро Рауль и его правая рука Че Гевара уже считали себя марксистами. Сначала высказанные Леоновым оптимистические оценки перспектив партизанского движения, которое возникло в декабре 1956 года после возвращения Кастро на Кубу, не нашли отклика в Москве. Но с приходом Кастро к власти прозорливость Леонова и его давние связи с кубинским лидером положили начало его карьере, которая в 1983 году увенчалась его назначением на пост заместителя начальника ПГУ, ответственного за операции КГБ во всей Северной и Южной Америке.

Даже когда Кастро взял власть в январе 1959 года, в Москве продолжали сомневаться в его способности противостоять американскому нажиму. НСП рассматривала союз с ним лишь как тактический ход, такой же, каким была в свое время поддержка режима Батисты. Кастро же застал НСП врасплох, проведя значительную чистку среди старого руководства партии, а потом использовал ее, чтобы быстро установить контроль над всей Кубой. Потом он обратился к Москве за оружием и поддержкой, которые, как он надеялся, помогут ему закрепить завоевания революции и осуществить свою мечту — стать Боливаром Карибского бассейна. В июле 1959 года начальник разведки Кастро майор Рамиро Вальдес отправился в Мехико, где провел секретные переговоры с советским послом и резидентурой КГБ. После этого КГБ направил на Кубу больше сотни своих советников, которые должны были перестроить систему разведки и безопасности Кастро. Среди них было много «лос ниньос» — детей испанских коммунистов, бежавших из Испании и обосновавшихся в России после гражданской войны. Один из старых испанских республиканцев, Энрике Листер Фархан организовал Комитет защиты революции (кубинскую добровольную дружину), который помогал в борьбе с контрреволюционным саботажем. Другой ветеран республиканского движения, генерал Альберто Бахар создал сеть учебных центров по подготовке партизан. Но в Кремле не спешили предоставить открытую поддержку неортодоксальному режиму Кастро. Не в последний раз в качестве «ширмы» были использованы чехи. Осенью в Прагу прибыла кубинская делегация во главе с Раулем Кастро, чтобы обсудить возможности предоставления чехословацкой военной помощи. Несмотря на привычку Рауля спать не раздеваясь и на его страсть к проституткам-блондинкам, его горячая приверженность идеям марксизма произвела на хозяев хорошее впечатление. НСП, по словам заведующего отделом пропаганды Луиса Маса Мартина, пыталась через Рауля повлиять на Фиделя: «Лично я считаю, что Фидель — анархист, но его враждебное отношение к США приведет его в объятия партии, особенно если американцы будут продолжать так глупо реагировать.» Будучи в Праге, Рауль получил от Хрущева приглашение посетить Москву.

В октябре 1959 года, пока Рауль был в Праге, в Гавану прибыла советская «культурная делегация» во главе с бывшим резидентом КГБ в Буэнос-Айресе Александром Ивановичем Шитовым (он же Алексеев), чтобы подготовить почву для установления дипломатических отношений. Шитов презентовал Фиделю бутылку водки, несколько банок икры и фотоальбом с видами Москвы. Потом он поведал ему о том, с каким «огромным восхищением» советский народ относится к нему лично и к кубинской революции. Кастро открыл бутылку и послал за крекерами для икры. «Какая водка! Какая икра замечательная!» — воскликнул он одобрительно. «Пожалуй, стоит наладить с Советским Союзом торговые связи.» «Это прекрасно, Фидель, — ответил Шитов. — А как насчет самого главного — дипломатических отношений?» Когда наконец в мае 1960 года Советский Союз полностью признал режим Кастро, установив с ним дипломатические отношения, Шитов остался в Гаване формально на должности советника по культуре и представителя ТАСС, а на самом деле — в качестве резидента КГБ. Преодолев свои первоначальные колебания, Хрущев теперь публично выступал с горячей поддержкой кубинского режима (но пока не лично Кастро). 9 июля в своем воинствующе антиамериканском выступлении он заявил: «Мы все сделаем, чтобы поддержать Кубу в ее борьбе… Теперь США не так уж недосягаемы, как когда-то.» На следующий день Че Гевара похвалился, что Кубу защищает «величайшая военная держава в истории». Кастро и его соратники стали в своих речах заявлять, что кубинская революция — «лишь первый шаг на пути к освобождению Латинской Америки». Несмотря на то, что идеологический фундамент Кастро все еще вызывал сомнения, его успех в удержании и укреплении власти заставил КГБ и Кремль изменить свою стратегию в Латинской Америке. На смену традиционной ориентации на идейно правильные коммунистические партии пришла политика «браков по расчету» с национально-освободительными движениями, которые пользовались более широкой поддержкой масс. После провала высадки десанта в заливе Кочинос, осуществленной при поддержке ЦРУ в апреле 1961 года с целью свержения Кастро, Москва еще больше изменила свое мнение о возможностях США. Оказалось, что США были уязвимы даже на своем собственном «заднем дворе».

Несмотря на то, что Кастро относился с растущей неприязнью к советскому послу Сергею Кудрявцеву, у него сложились теплые дружеские отношения с резидентом КГБ Александром Шитовым. В марте 1962 года Кастро выступил по телевидению, объявив о роспуске старой компартии Кубы, на которую ориентировался Кудрявцев, а потом распрощался с Кудрявцевым, попросив, чтобы новым послом СССР назначили Шитова, который все еще работал под псевдонимом Алексеев. Просьбу Кастро удовлетворили. Шесть месяцев спустя укрепившиеся советские позиции на Кубе привели к крупнейшему со времен Второй мировой войны международному кризису. В начале 1962 года, разместив в Великобритании и Турции свои новые межконтинентальные ракеты «Минитмен» в дополнение к уже имевшимся там ракетам средней дальности, США удалось добиться явного преимущества в гонке вооружений. Хрущев же посчитал, что может быстро добиться ядерного превосходства над американцами, разместив советские ракеты на Кубе — в каких-то 90 милях от США. Идя на эту авантюру, Хрущев не столько основывался на анализе разведывательной информации, сколько на своей собственной, явно заниженной оценке решительности США вообще и молодого президента Джона Ф. Кеннеди в частности. Как сказал Хрущев, беседуя с американским поэтом Робертом Фростом, западные демократии «слишком либеральны, чтобы драться». Нерешительность Кеннеди во время неудачной операции в заливе Кочинос убедила Хрущева в том, что у молодого президента «кишка тонка». «Я наверняка знаю, что Кеннеди мягкотел, и вообще у него не хватает решительности, чтобы принять серьезный вызов.» Тайно разместив на Кубе ядерные ракеты, Советский Союз мог бы потом поставить Кеннеди перед фактом, с которым тот будет вынужден смириться. Летом 1962 года советские инженеры приступили к строительству стартовых позиций для ядерных ракет с радиусом действия свыше трех тысяч километров, которые могли долететь до основных городов на восточном побережье США всего за несколько минут.

Во всех предшествующих кризисах холодной войны советская разведка была поставлена значительно лучше, чем западная. Во время же Карибского кризиса в октябре 1962 года США впервые были столь же хорошо информированы, как и Кремль, а может, даже и лучше. Отчасти это объяснялось тем, что эпицентр кризиса находился всего лишь в девяноста милях от границ США. Разведывательное превосходство СССР было также подорвано двумя крупными достижениями Запада в технике сбора информации. Одно из этих достижений было сделано в области воздушной разведки. В 1955 году президент Эйзенхауэр предложил Советскому Союзу политику «открытого неба», которая позволила бы обеим сторонам вести воздушное наблюдение за перемещениями войск. Когда Россия отказалась от этого предложения, США в одностороннем порядке стали совершать облеты советской территории на самолетах «У—2», способных подниматься на высоту до 21.000 метров. Перехват самолета «У—2» в 1960 году и состоявшийся в Москве открытый процесс над пилотом Гэри Пауэрсом лишь ненадолго отбросил США назад. Уже через несколько месяцев после этого в США был запущен первый спутник-шпион, хотя разрешающая способность спутниковых фотографий была ниже, чем у фотографий, сделанных с «У—2». К 1963 году Кремль молчаливо смирился со спутниковой разведкой, и обе стороны начали широко использовать разведывательные спутники, в том числе для ведения ЭР и фотографирования различных объектов.

В середине пятидесятых годов Запад также значительно усовершенствовал работу агентурной разведки в Советском Союзе, хотя успехи в этой области были не такие впечатляющие, как в разведке воздушно-космической. Весной 1961 года СИС завербовала самого крупного западного агента времен холодной войны — полковника Олега Владимировича Пеньковского, офицера ГРУ, работавшего в Государственном комитете по науке и технике.

Среди друзей Пеньковского был начальник ГРУ генерал Иван Александрович Серов и начальник Главного управления ракетных войск и артиллерии (ГРАУ) Главный маршал артиллерии Сергей Сергеевич Варенцов. Сведения, добытые Пеньковским (почти 5.500 кадров, отснятых за полтора года микрофотокамерой «Минокс»), представляли огромную ценность. Среди них были последние данные о советских межконтинентальных баллистических ракетах (их оказалось на несколько тысяч меньше, чем предполагали США), степенях боевой готовности, очередности проверок и пуска советских стратегических ракет, статистические данные о точности попадания ракет и выявленных в ходе огневых испытаний дефектах. Сведения Пеньковского о том, что в СССР возросла роль ракет и программ космических вооружений, заставили НАТО всерьез пересмотреть свою стратегию. В самые напряженные моменты над обработкой данных Пеньковского, который работал одновременно на СИС и ЦРУ, трудились двадцать американских и десять английских аналитиков. Эффективный сбор разведданных был необходим Западу для того, чтобы мирным путем урегулировать Карибский кризис еще до того, как на Кубе будут размещены ракеты. 14 октября 1962 года самолет «У—2», совершивший облет кубинской территории, сделал первые снимки строящихся стартовых позиций для баллистических ракет. Аналитикам ЦРУ удалось определить характер сооружений благодаря секретным документам, в которых содержались подробные сведения об этапах строительства стартовых позиций. Эти документы Пеньковский тайно переснял в Главном ракетно-артиллерийском управлении, куда ему удалось проникнуть благодаря дружбе с Главным маршалом артиллерии Варенцовым. 16 октября фотографии легли на стол президента США. Кеннеди отреагировал на это известие, создав засекреченный комитет по управлению кризисом, известный как Иском (Исполнительный комитет Совета национальной безопасности), который в течение последующих тринадцати дней поминутно следил за развитием событий. К 19 октября облеты «У—2» предоставили Искому доказательства существования девяти строящихся пусковых площадок для баллистических ракет. 22 октября Кеннеди объявил об установлении американской блокады для обеспечения «строгого карантина на поставки всех видов наступательных вооружений на Кубу». Почти на целую неделю над миром нависла угроза ядерной катастрофы.

Резидентура КГБ в Вашингтоне одинаково активно содействовала как возникновению, так и урегулированию Карибского кризиса. Кроме сбора информации, резидентуре было поручено выполнение и двух других задач: обеспечить неофициальный канал связи с Белым домом и распространять дезинформацию о размещении советских ракет на Кубе. Главным исполнителем и той, и другой задачи был Георгий Никитович Большаков — сотрудник КГБ, действовавший в Вашингтоне под видом журналиста. По словам Большакова, в течение года с небольшим до начала кризиса он выполнял роль «горячей линии» и «секретного канала связи между Джоном Кеннеди и Хрущевым». После того, как один американский журналист представил его в мае 1961 года брату и ближайшему советнику президента Роберту Кеннеди, Большаков стал периодически — где-то раз в две недели — встречаться с ним. Роберт Кеннеди, на которого неизгладимое впечатление произвела «порядочность» Большакова, похоже, даже не догадывался, что тот был сотрудником КГБ. По словам Кеннеди, «он был представителем Хрущева… Каждый раз, когда у него (или у Хрущева) было что сказать президенту или когда президент хотел что-нибудь передать Хрущеву, мы обращались к Георгию Большакову… Я встречался с ним по самым разным поводам.» Большакову удалось убедить Роберта Кеннеди, что он сможет без излишних протокольных формальностей напрямую узнать, что думает Хрущев и «высказываться прямо и откровенно, без обиняков и пропагандистских шаблонов». По словам Большакова, «обе стороны максимально использовали» обеспеченный им секретный канал связи: «Должен сказать, что диалог Хрущев-Кеннеди с каждым новым сообщением становился все более откровенным и прямым.»

Однако накануне Карибского кризиса основная функция организованной КГБ «горячей линии» заключалась в том, чтобы помочь скрывать присутствие советских ракет среднего радиуса действия на Кубе до тех пор, пока их размещение не станет свершившимся фактом. 6 октября 1962 года Большаков встретился с Робертом Кеннеди, чтобы передать очередное послание от Хрущева. Обычно Кеннеди выходил к Большакову без пиджака, с расстегнутой верхней пуговицей на рубашке и с ослабленным галстуком, но на этот раз атмосфера была иной: «В отличие от наших прошлых встреч хозяин дома был одет в темный официальный костюм, а его непослушные волосы были тщательно причесаны с аккуратным пробором. Лицо его ничего не выражало… Роберт держался сухо и сдержанно. Все подчеркивало официальный характер нашей встречи.» Затем Большаков изложил содержание послания: «Премьер Хрущев обеспокоен ситуацией, которую США создают вокруг Кубы. Мы повторяем: Советский Союз поставляет на Кубу только оборонительное вооружение, предназначенное для защиты интересов кубинской революции…» Роберт Кеннеди попросил Большакова повторить послание помедленнее, записал его и передал секретарю, чтобы тот его отпечатал на машинке. «Хорошо, — сказал он. — Я передам послание премьера Хрущева президенту, и в случае надобности он сообщит ответ через меня.» На следующий день Большакова пригласил на обед журналист Чарльз Бартлетт — близкий друг президента. Бартлетт сообщил ему, что Джон Кеннеди хотел получить послание Хрущева «подробно и в письменном виде, а не со слов своего брата». Большаков повторил слово в слово то же, что сказал Роберту Кеннеди. Бартлетт все записал и передал послание президенту. Через девять дней Джону Кеннеди показали сделанные с «У—2» снимки строящихся советских стартовых площадок на Кубе. Советник президента Теодор Соренсен позже вспоминал: «Президент Кеннеди привык полагаться на канал Большакова, через которого он получал личные послания Хрущева, поэтому он чувствовал себя обманутым. И он действительно был обманут.

24 октября Бартлетт пригласил Большакова в Национальный пресс-клуб в Вашингтоне и показал ему двадцать снимков ракетных площадок, которые были сделаны с самолета «У—2». В правом верхнем углу фотографий сохранился гриф «только для сведения президента». «Ну что скажешь на это, Георгий? — спросил Бартлетт. — Могу поспорить, ты наверняка в курсе, что у вас есть ракеты на Кубе.»

По словам Большакова, он тогда ответил: «Никогда не видел таких фотографий. Понятия не имею, что на них изображено. Может, бейсбольные площадки?» На следующий день фотографии были опубликованы в печати. Опять позвонил Бартлетт и, по рассказу Большакова, начал разговор так:

— Ну что, Георгий, есть у вас ракеты на Кубе или нет?

— Нет, — ответил Большаков.

— О'кэй. Бобби просил меня передать тебе, что они у вас там есть. Так Хрущев сказал — президент только что получил телеграмму из Москвы.

Для Большакова эта новость была «как гром среди ясного неба».

После дискредитации Большакова Москва подобрала новую кандидатуру для организации «секретного канала связи» с Белым домом. Преемником Большакова стал резидент КГБ в Вашингтоне Александр Семенович Феклисов, который прекрасно зарекомендовал себя в Центре, успешно выполняя задания по линии ПР в Лондоне в конце сороковых годов. Феклисов работал резидентом в Вашингтоне с 1960 по 1964 год под псевдонимом Фомин. В 14 часов 30 минут 26 октября он позвонил корреспонденту Американской радиовещательной корпорации в госдепартаменте Джону Скали (впоследствии представитель США в ООН), который, как знал Феклисов, был вхож в Белый дом. Судя по голосу, Феклисов был взволнован. Он попросил Скали встретиться с ним через десять минут в ресторане «Оксиденталь» на Пенсильвания Авеню. В «Оксидентале» он сказал, что хотел бы передать важное сообщение. Согласятся ли США публично обещать, что не предпримут агрессии против Кубы, если Советский Союз выведет оттуда ракеты? «Не могли бы вы выяснить это по своим каналам в госдепартаменте?» — спросил он. Феклисов и Скали вновь встретились в 19 часов 35 минут в кафетерии отеля «Стадтлер Хилтон». Скали сообщил, что он связался с госсекретарем Дином Раском, и того предложение Феклисова заинтересовало. К тому времени уже было получено пространное и полное эмоций послание от Хрущева, в котором содержалось примерно такое же предложение. Никакой официальной сделки так и не было заключено, но предложение, впервые прозвучавшее из уст Феклисова в ресторане «Оксиденталь», было положено в основу урегулирования кризиса. 28 октября Хрущев объявил, что стартовые площадки на Кубе будут демонтированы. В свою очередь, США обязались не вторгаться на Кубу и вывести из Турции ракеты «Юпитер», срок службы которых уже истекал. Но, несмотря на эти уступки, авантюра Хрущева с треском провалилась.

Главную проблему для Хрущева после урегулирования Карибского кризиса представляли отношения с разгневанным Фиделем Кастро, который был возмущен тем, что Москва урегулировала кризис, даже не посоветовавшись с ним. Успокоить Кастро поручили бывшему резиденту КГБ в Гаване, а ныне советскому послу на Кубе Александру Шитову, которому удалось сохранить дружеское расположение кубинского лидера. Позднее Шитов хвастался в Московском центре, что во время Карибского кризиса он стал личным советником Фиделя. Для Кастро советское посольство было вторым домом, иногда они с Шитовым даже вместе готовили на посольской кухне.

В самый разгар кризиса был арестован Олег Пеньковский, сведения которого играли ключевую роль как при возникновении, так и при урегулировании Карибского кризиса. На след Пеньковского Второе главное управление (контрразведка) напало совершенно случайно, во время слежки за британским посольством в 1962 году.

До 1959 года в КГБ считалось, что, не рискуя напрямую контактировать со своими агентами на территории СССР, западные разведслужбы встречаются с ними лишь за рубежом, а в Советском Союзе ограничиваются связью через «почтовые ящики». Однако в октябре 1959 года был арестован офицер ГРУ подполковник Петр Попов, который шесть лет назад был завербован ЦРУ в Вене и передавал информацию своему оператору в Москве. Делал он это «в одно касание», когда два человека как бы случайно сталкиваются в толпе. После дела Попова начальник Второго главного управления генерал Олег Михайлович Грибанов решил в 1960 году периодически организовывать наблюдение за посольствами США и Великобритании. Эти колоссальные по размаху операции проводились два раза в год на протяжение двух недель, причем наблюдение устанавливалось за членами семей дипломатов, за проживающими в Москве корреспондентами и бизнесменами, а также за сотрудниками посольств. Слежка велась в основном силами оперативных групп из Седьмого (наружное наблюдение) управления, которые действовали по указанию Второго главного управления. В начале 1962 года одна из таких групп взяла под наблюдение жену московского оператора Пеньковского из СИС Дженит Чизолм, когда та выходила из посольства, чтобы получить очередную партию микропленок от Пеньковского. В районе Арбата наблюдатель из Седьмого управления заметил контакт «в одно касание» между Чизолм и неизвестным русским. Двое из наблюдателей «проводили» госпожу Чизолм до самого посольства, но, поскольку им было приказано не обнаруживать себя, они ее не остановили и не потребовали, чтобы она передала им полученный пакет. Двое других сотрудников пошли за Пеньковским, но через двадцать минут потеряли его из виду. С этого момента Второе главное управление уже знало, что у СИС есть агент в Москве, и заподозрило, что речь, возможно, идет о крупной сети английских шпионов, но пока никаких сведений, указывающих на Пеньковского, у него не было.

Однако вскоре после этого чрезмерная самоуверенность Пеньковского поставила его на грань провала. Все офицеры ГРУ и КГБ, посещавшие западные посольства, должны были заранее согласовывать свои посещения со Вторым главным управлением. Как-то раз, отправляясь на прием в английское посольство, Пеньковский пренебрег этой простой формальностью. Когда Второе главное управление возмутилось, генерал Серов — начальник ГРУ и один из собутыльников Пеньковского — написал от своего имени примирительное письмо с просьбой замять это недоразумение. Сделав вид, что удовлетворен извинениями Серова, генерал Грибанов лично распорядился, чтобы за Пеньковским установили наблюдение дома и на службе. С помощью камеры с дистанционным управлением, установленной в цветочном ящике на окне соседей Пеньковского, удалось заснять, как он тщательно настраивает радиоприемник на определенную волну, слушает передачу и делает какие-то пометки.

В июле 1962 года, когда в Москву приехал английский бизнесмен Гревилл Уинн, которого СИС использовала в качестве курьера, Пеньковский опять нарушил правила конспирации, встретившись с Уинном в его номере в гостинице «Украина». Этого было достаточно, чтобы у Второго главного управления возникли вполне определенные подозрения. Еще более подозрительным было то, что, войдя в номер Уинна, Пеньковский включил радио и открыл краны в ванной, чтобы заглушить разговор. Техническим экспертам Грибанова все же удалось расшифровать обрывки разговора, и это явилось первым свидетельством того, что Пеньковский занимается шпионажем. После этого Второе главное управление отправило семью, жившую этажом выше квартиры Пеньковского, в отпуск на Черное море, просверлило небольшое отверстие в потолке и установило миниатюрную камеру размером с булавочную головку, с помощью которой удалось увидеть, как Пеньковский пользуется фотоаппаратом «Минске», кодами и одноразовыми шифрблокнотами. Чтобы провести доскональный обыск в квартире, Второе главное управление разработало план, который бы позволил выманить его на несколько дней из дома. Токсикологи КГБ обработали стул Пеньковского ядовитым составом, после чего Пеньковский ненадолго, но очень серьезно заболел. Врачи из ГРУ, должным образом проинструктированные, объявили ему, что на несколько дней придется лечь в госпиталь. За эти несколько дней сотрудникам ВГУ удалось обнаружить в квартире Пеньковского обычные шпионские принадлежности. Однако сразу его брать не стали в надежде, что, оставшись на свободе, он выведет чекистов на крупную шпионскую группу. В ходе Карибского кризиса основная масса информации поступала от электронной разведки, успехам которой немало способствовало внедрение КГБ в Агентство национальной безопасности и американское посольство в Москве. Говорят, после кризиса Хрущев даже «объявил благодарность ГРУ за предоставленные ему данные перехвата телефонных разговоров в Вашингтоне, которые помогли пролить свет на события и обсуждения, происходившие в официальных кругах, и, в конечном итоге, способствовали окончательному урегулированию кризиса.» Однако, принимая во внимание темпы развития кризиса и ту завесу секретности, которая окружала деятельность Искома, электронная разведка, скорее всего, давала лишь весьма ограниченное представление о тех важнейших решениях, которые принимались президентом и узким кругом его советников. Несмотря на настойчивые требования Центра, резиденту КГБ в Вашингтоне Феклисову, похоже, не удалось добыть большого количества достоверной развединформации. Главный источник информации Феклисова во время Карибского кризиса имел много общего с Пеньковским. Это был офицер военной разведки США по кличке «Саша», который во время службы в Германии в 1959 году был завербован Михаилом Александровичем Шаляпиным. Саша был платным агентом (в Германии он залез в долги, связавшись с немецкой любовницей, которая тянула из него деньги). По словам Юрия Носенко, за деньги КГБ он поначалу поставлял «целые чемоданы» документов военной разведки. Саша в 1962 году был переведен в Вашингтон, но, не имея доступа к материалам Искома, мог добывать лишь второстепенную информацию.

Саше удалось пережить Карибский кризис, Пеньковскому же повезло меньше. Как раз в тот момент, когда кризис достиг своей наивысшей точки, камера, спрятанная в потолке его квартиры, позволила увидеть, как он рассматривает поддельный паспорт. Опасаясь, что в действие приводится план побега, Грибанов приказал немедленно арестовать Пеньковского. Только 2 ноября СИС и ЦРУ стало известно о провале. В этот день на одном из фонарных столбов в Москве появился условный знак, который означал, что Пеньковский оставил в «почтовом ящике» материал для передачи. Сотрудник ЦРУ, явившийся к тайнику, был схвачен КГБ и заявил о своем дипломатическом иммунитете. Его задержание вызвало довольно комичное межведомственное недоразумение во Втором главном управлении. До тех пор, пока у «почтового ящика» не появился сотрудник ЦРУ, в КГБ ошибочно полагали, что Пеньковский работает только на СИС (в то время, как он был действующим лицом совместной с ЦРУ операции), поэтому им занимался Второй (Англия, Канада, Океания) отдел Второго главного управления, который отказывался посвящать в свои дела Первый (американский) отдел. Когда же озадаченный сотрудник ЦРУ признался, кто он такой, Второй отдел был вынужден, к величайшему своему неудовольствию, заканчивать дело Пеньковского совместно с конкурирующим Первым отделом.

Пеньковского жестоко пытали во время продолжительных допросов, потом на показательном процессе в мае 1963 года он был приговорен к смертной казни и расстрелян. После разоблачения Пеньковского в опале оказался его собутыльник — генерал Серов, бывший председатель КГБ. После того, как Пеньковский был арестован, Серова сняли с должности начальника ГРУ. Вскоре, после тяжелого запоя, он застрелился в одном из арбатских дворов. Единственным сообщением о его смерти была небольшая заметка, подписанная анонимной группой бывших товарищей.

Глава XII Эпоха Брежнева. Восток, третий мир и Запад (1964—1972/73)

К 1964 году многие члены Президиума отошли от Хрущева. Карибский кризис однозначно рассматривался как позор для Советского Союза. После неурожая 1963 года Хрущев был вынужден использовать драгоценные валютные и золотые ресурсы на закупку зерна на Западе, и, практически впервые в истории, импорт зерна в Россию превысил экспорт. С тех пор одной из основных задач КГБ стало наблюдение за конъюнктурой на мировых рынках зерна. Но главной причиной недовольства политикой Хрущева были постоянно предпринимаемые им реорганизации партийного и государственного аппарата, которые никак не могли устроить ни его коллег, ни многотысячную армию аппаратчиков.

В числе самых активных заговорщиков, поддерживавших противников Хрущева в Президиуме, были Шелепин и его протеже Семичастный, который организовал подслушивание личных телефонных разговоров Хрущева. Сын Хрущева Сергей позднее сетовал: «До сего времени я привык, что КГБ и другие службы находятся в лагере союзников… И вдруг эта организация повернулась другой стороной. Она уже не защищала, а выслеживала, знала каждый шаг.» С помощью КГБ заговорщикам в значительной мере удалось достигнуть эффекта внезапности. Когда осенью 1964 года Хрущев уезжал в отпуск на Черное море, его провожали, улыбающиеся коллеги. 13 октября его неожиданно вызвали в Москву на экстренное заседание Президиума. Вместо обычного эскорта в аэропорту его встречали только Семичастный и начальник управления охраны КГБ. По словам сына Хрущева, Семичастный явно нервничал. Он наклонился к Хрущеву и сообщил вполголоса: «Все собрались в Кремле. Ждут вас.» «Поехали!» — ответил Хрущев.

Семичастный позднее утверждал, что кое-кто из коллег Хрущева предлагал арестовать его, но Президиум отклонил это предложение. Вместо этого было решено при необходимости напомнить ему о той роли, которую он сыграл во время сталинских репрессий на Украине. Другой заговорщик, Юрий Андропов, пояснил одному из членов Центрального Комитета: «Если Хрущев заартачится, мы покажем ему документы, где есть его подписи об арестах в 35—37-х годах.» Однако Хрущев быстро смирился с неизбежным. За то, что он ушел тихо и тем самым помог осуществить самый мирный переворот со времени революции, ему оставили квартиру на Ленинских горах, дачу и 500 рублей пенсии в месяц. «Уход» Хрущева объяснялся в советской прессе «преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». После этого он официально стал никем. В прессе его больше не упоминали до 1970 года, когда «Правда» поместила короткое сообщение о смерти Н.С. Хрущева, где он был назван просто «пенсионером».

В награду за участие в смещении Хрущева и Шелепин, и Семичастный получили повышение по службе. Шелепин стал членом Президиума, минуя обычную ступеньку кандидата в члены, а Семичастный был кооптирован в члены Центрального Комитета. Но в самом крупном выигрыше оказался преемник Хрущева на посту Первого секретаря Леонид Ильич Брежнев. Несмотря на то, что многие члены Президиума считали его назначение временным, Брежнев продержался у власти дольше всех остальных советских лидеров, за исключением Сталина. При Горбачеве годы правления Брежнева окрестили «эпохой застоя», но в середине шестидесятых консервативное большинство в партийном аппарате видело в них эпоху стабильности, пришедшую на смену непредсказуемым экспериментам и ведомственной чехарде десятилетия Хрущева. С 1956 по 1961 год Хрущев заменил более двух третей секретарей обкомов и половину ЦК. Брежнев же придерживался принципа «кадровой стабильности», который, по сути, обеспечивал спокойную жизнь партийным функционерам. Но к началу семидесятых эпоха стабильности шестидесятых годов превратилась в эпоху геронтократии. С 1966 года, когда было восстановлено старое название Президиума — Политбюро, до смерти Брежнева в 1982 году, средний возраст членов Политбюро вырос с 56 до 68 лет. Даже те, кто уходил с руководящих партийных должностей, могли рассчитывать на не менее престижный пост в номенклатуре. К тому же за ними сохранялись их дачи, машины и другие привилегии.

Хотя реабилитация Сталина после ухода Хрущева носила лишь частичный характер, десталинизация резко закончилась. При активной поддержке Шелепина Семичастный начал наступление на советских диссидентов, которых оба считали частью задуманного Западом плана «идеологической диверсии». Среди советской интеллигенции Семичастный уже приобрел дурную славу после того, как он сказал о Борисе Пастернаке, опубликовавшем в 1958 году своего «Доктора Живаго» на Западе: «Даже свинья никогда не гадит там, где кушает». В сентябре 1965 года по приказу Семичастного были арестованы Андрей Синявский и Юлий Даниэль — два писателя, принявших участие в похоронах Пастернака в 1960 году, которые, как и он, осмелились опубликовать свои «подрывные» произведения на Западе. На показательном процессе в феврале 1966 года, стенограмма которого оказалась слишком скандальной для публикации, Синявский был приговорен к семи, а Даниэль — к пяти годам лагерей за «антисоветскую пропаганду». Говорят, Семичастный даже заявил что собирается арестовать тысячу интеллигентов, чтоб другим неповадно было. Опасения Александра Солженицына, может, слегка и преувеличенные, точно отражают «мрачные веяния» того времени. «Можно почти с полной уверенностью сказать, что планировался резкий поворот назад, к Сталину с „Железным Шуриком“ Шелепиным во главе,» — писал он позже.

Но дни Шелепина и Семичастного были сочтены. Далеко идущие амбиции Шелепина в сочетании с властью секретаря ЦК, ответственного за «органы контроля», плюс еще тот факт, что его протеже Семичастный возглавлял КГБ, внушали опасения не только Брежневу, но и многим членам Политбюро. Как это ни странно, первопричиной падения Семичастного явилась дочь Сталина Светлана Аллилуева, которой в конце 1966-го было разрешено выехать из страны на похороны ее третьего мужа, индийского коммуниста. Светлана Аллилуева уехала и больше не вернулась. После того, как советское руководство возложило на него ответственность за бегство Светланы, Семичастный совершил еще одну ошибку, приказав осуществить нелепый план похищения, который вместо того, чтобы помочь заполучить Светлану обратно в Россию, привел к разоблачению громилы из КГБ — Василия Федоровича Санько, которого послали в Нью-Йорк, чтобы выследить Аллилуеву. За тринадцать лет до этого Санько предпринял неудачную попытку впихнуть в самолет и доставить обратно в СССР Евдокию Петрову после того, как ее муж остался в Австралии. Когда в марте 1967 года впервые прозвучало предложение об отстранении Семичастного от должности, Шелепину удалось отстоять своего друга. Но в мае этот вопрос был вновь вынесен на рассмотрение Политбюро, пока Шелепин лежал в больнице, где ему делали срочную операцию аппендицита. На сей раз Брежнев успешно решил эту проблему, приняв необходимые меры заблаговременно. С. Соколов, которого пригласили на встречу с членами Политбюро, чтобы сообщить о решении «освободить Семичастного от занимаемой должности» (обычная формулировка того времени), позже вспоминал: «Никакого обсуждения не было… Брежнев только сказал другим членам Политбюро: „В обсуждении необходимости нет, нет такой необходимости.“

В соответствии с брежневской политикой утешительных призов, которые раздавались высшим чинам номенклатуры, Семичастного задвинули на должность заместителя Председателя Совета Министров Украины, ответственного за физкультуру и спорт. Вернувшись в июне из больницы, Шелепин узнал, что и его понизили в должности, переведя с влиятельного поста секретаря ЦК, ответственного за органы контроля (в том числе и КГБ), на должность председателя Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов. Заняв свой новый просторный кабинет, Шелепин обнаружил, что у его предшественника Виктора Гришина в соседней комнате был «специально оборудованный массажный кабинет», как его культурно назвал Жорес Медведев. Шелепин был до глубины души возмущен, что, несмотря на свои прелюбодеяния в рабочее время, Гришин был с повышением переведен на должность первого секретаря Московского горкома партии, и начал распространять о нем всякого рода истории. «Брежнев был терпим в таких вопросах, если провинившийся был предан ему лично.»

Больше всех выиграл от устранения от дел Шелепина и снятия Семичастного Юрий Андропов, ставший новым председателем КГБ. Два протеже Брежнева — Семен Константинович Цвигун и Виктор Михайлович Чебриков (будущий председатель КГБ) — были назначены зампредами. Главная цель назначения Андропова заключалась в том, чтобы «приблизить КГБ к ЦК». Со времени возвращения из Будапешта в 1957 году Андропов возглавлял отдел ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями соцстран. Он стал первым партийным чиновником, возглавившим КГБ, и первым председателем КГБ со времен Берии, входившим с состав Политбюро сначала как кандидат в члены, а с 1973 года как полноправный член Политбюро. Считалось, что назначение Андропова «ознаменовало завершение эволюции, продолжавшейся со смерти Сталина, — сближения партии и КГБ до такой степени, когда они действовали почти как две ветви одной и той же организации.» Но, хотя руководство партии добилось поставленной Брежневым задачи и установило надежное господство над КГБ, ему пришлось во многом принять «его мировоззрение». Андропову было суждено дольше всех своих предшественников проработать в должности председателя КГБ и добиться самых выдающихся политических успехов: в 1982 году он сменил Брежнева на посту Генерального секретаря.

Первым серьезным испытанием для Андропова на посту председателя КГБ стали события в Чехословакии. Зять Хрущева Алексей Аджубей, хотя и восхищался тем, как Андропов действовал во время Венгерской революции 1956 года, отметил, что события тех лет «наложили жестокий след на его воззрения» по поводу Восточной Европы. И все же годы, проведенные в Будапеште и та роль, которую сыграл «доморощенный сталинист» Ракоши в венгерских событиях, буквально спровоцировав революцию, убедили Андропова в необходимости гибкого подхода. Гордиевскому рассказывали, что вскоре после приезда в Москву Андропов заявил в Первом главном управлении: «Только гибкость позволит нам избежать повторения 1956 года.» К тому же заключению пришел в свое время и Хрущев, распорядившись, чтобы больше внимания уделялось национальным чувствам народов стран народной демократии. Он запретил КГБ шпионить в Восточной Европе и приказал работать в контакте с местными службами разведки и безопасности вместо того, чтобы пытаться диктовать им.

В середине шестидесятых более мягкая политика в отношении стран советского блока, похоже, начала приносить свои плоды. Руководитель Венгерской компартии Янош Кадар, пришедший к власти после революции 1956 года, пользовался в Центре хорошей репутацией, постоянно заверяя Москву в том, что его режим стабилен, а экономические реформы не носят подрывного характера. Он пользовался поддержкой АВХ и молодых выдвиженцев из Венгерской социалистической рабочей партии, которые верили, что чего-то можно добиться и при существующей системе.

Озабоченность Центра в связи с процессами в Восточной Европе, после того как Андропов стал председателем, в основном касалась Румынии. Георге Георгиу-Деж, генеральный секретарь ЦК Румынской компартии с 1944 года по 1954 год, готовился в тридцатые годы как агент НКВД. Главный советник КГБ в Бухаресте с 1949 по 1953 год Александр Сахаровский отмечал его рвение в ликвидации агентов титоизма и сионизма. Однако став начальником ПГУ, Сахаровский был не очень доволен националистическими тенденциями преемника Георгиу-Дежа Николае Чаушеску. Как и многие другие советские должностные лица, связанные с Восточной Европой, он критиковал решение Хрущева вывести советские войска из Румынии в 1958 году, считая его серьезным просчетом.

Как ни странно, гораздо меньше беспокойства вызывала Чехословакия. Старый специалист Центра по Чехословакии Анатолий Александрович Русаков позже рассказывал Гордиевскому, что в 1956 году ряд аналитиков ПГУ предсказали, что через несколько лет Прага последует контрреволюционному примеру Будапешта. Но когда предсказания не сбылись и Чехословакия стала весьма процветающей страной по стандартам советского блока, Центр успокоился, поверив в иллюзию безопасности. Когда в январе 1968 года на смену стареющему неосталинистскому Первому секретарю ЦК Чехословацкой компартии Антонину Новотному пришел сорокашестилетний Александр Дубчек, реакция в Центре и Кремле поначалу была положительной. В КГБ Дубчека называли «наш Саша». Когда в Чехословакии начались реформы, Одиннадцатый (восточноевропейский) отдел ПГУ сначала решил, что «нашим Сашей» хитро манипулируют «буржуазные элементы» в Чехословацкой компартии, но увидев, что Дубчек — одна из движущих сил «Пражской весны», и Кремль, и Центр почувствовали, что дело пахнет изменой. Очевидец, присутствовавший при разговоре Брежнева с Дубчеком после ввода советских войск в Чехословакию в августе, так описывал эту встречу: «Ведь я же тебе с самого начала хотел помочь в борьбе с Новотным, — сказал Брежнев Дубчеку. — Я верил тебе, защищал тебя, — корил он Дубчека. — Я говорил, что наш Саша — хороший товарищ. А ты нас так страшно подвел!» При этом голос Брежнева дрожал и прерывался: казалось, он вот-вот заплачет.»

В отличие от Надя в 1956 году, Дубчек дал ясно понять, что его правительство не собирается выходить из Организации Варшавского Договора или отказываться от социализма, но, как совершенно правильно рассчитала Москва, «социализм с человеческим лицом», за который ратовала Прага, рано или поздно нанесет непоправимый ущерб руководящей роли Коммунистической партии.

Первым крупным последствием «Пражской весны» в Московском центре стало снятие запрета на шпионскую деятельность КГБ в странах народной демократии. Главный советник КГБ в Праге генерал Котов получил от реакционно настроенного главы СТБ Йозефа Хоуски фотокопии личных дел всех его офицеров. Прогрессивный министр внутренних дел генерал Йозеф Павел был в «черном списке» КГБ, но комитету удалось завербовать его заместителя Вильяма Шалговича. В течение какого-то периода во время «Пражской весны» Шалгович жил на вилле Хоуски и мог регулярно встречаться с сотрудниками КГБ, не привлекая внимания сторонников Дубчека из Министерства внутренних дел. Ян Бокр, высокий чин в Министерстве внутренних дел, также завербованный КГБ, предоставил КГБ возможность прослушивать телефонные разговоры в министерстве. Прослушивающая аппаратура была установлена также в домах ведущих реформаторов. Полученные таким образом сведения были использованы после вторжения войск Варшавского Договора для того, чтобы арестовать сотрудников СТБ и других граждан, преданных режиму Дубчека.

Центр также направил в Чехословакию под видом западных туристов около тридцати нелегалов, проживающих на Западе. Среди них был и брат Гордиевского — Васильке Антонович Гордиевский, разъезжавший с западногерманским паспортом. Чехословацкие «революционеры», как полагал Центр, будут более откровенны насчет своих подрывных планов с теми, кого они принимают за выходцев с Запада, чем со своими соседями по Восточной Европе. Кроме того, дешифровальщики из Восьмого управления поставляли непрерывным потоком данные, полученные при расшифровке чехословацкой дипломатической корреспонденции.

Как часто бывало и раньше, успехи КГБ в сборе информации не подкреплялись должным анализом полученных данных. Из-за своих идеологических шор Центр представлял оппозицию не иначе, как воплощение заговоров и путчей. А за всеми заговорами в Восточной Европе, реальными и воображаемыми, Центру мерещилась рука Запада вообще и западных разведслужб, в частности. По мнению Центра, западная разведка вновь прибегла к помощи сионистских агентов. Агентам КГБ в Министерстве внутренних дел Чехословакии было приказано докладывать обо всех сотрудниках еврейского происхождения. Прекрасно сознавая, что основная масса представленных общественности свидетельств западного заговора была сфабрикована, КГБ в то же время ни на секунду не сомневался в том, что заговор реально существует.

Вновь Центр отвергал все данные, которые не вписывались в его теорию заговора. Часть самой важной информации такого рода поступала во время «Пражской весны» из Вашингтона, где энергичному тридцатичетырехлетнсему начальнику линии КР (внешняя разведка) Олегу Даниловичу Калугину удалось получить доступ к «абсолютно надежным документам», которые подтверждали, что никакого участия ни ЦРУ, ни другие американские ведомства в подготовке чехословацких событий не принимали. Более того, он сообщал, что «Пражская весна» застигла Вашингтон врасплох. Успешная деятельность Калугина в США положила начало его стремительному росту по службе, и шесть лет спустя он стал самым молодым генералом в ПГУ. Но в 1968 году от его донесений попросту отмахнулись. По возвращении в Москву Калугин «был шокирован», узнав, что Центр приказал «никому не показывать мои послания и уничтожить их». Вместо того, чтобы дать ход информации Калугина, «КГБ нагнетал страхи, распространяя слухи, что Чехословакия может стать жертвой агрессии НАТО или переворота.»

Несмотря на то, что Андропов был человеком незаурядным, он, как и все его предшественники, был приверженцем теории заговора. Выступая в октябре 1968 года, то есть через два месяца после ввода советских войск, перед комсомольцами КГБ, он сказал, что «изменение соотношения сил в пользу социализма» неизбежно ведет к попыткам Запада подорвать его успех: «Враг оказывает прямую и косвенную поддержку контрреволюционным элементам, предпринимает идеологические диверсии, создает всевозможные антисоциалистические, антисоветские и другие враждебно настроенные организации, раздувает пожар национализма. Яркое тому подтверждение — события в Чехословакии, где трудящиеся при братской международной поддержке стран социалистического содружества решительно пресекли попытку контрреволюционеров свернуть Чехословакию с социалистического пути».

Тот факт, что западные разведслужбы следили за ходом реформ в Чехословакии, Андропов интерпретировал как доказательство их роли в содействии событиям «Пражской весны». 19 июля «Правда» опубликовала выдержки из плана осуществления «идеологических диверсий» в Чехословакии, якобы разработанного в ЦРУ, в качестве прелюдии к «освобождению Восточной Германии и Чехословакии». Особо подчеркивалось предполагаемое «внедрение в органы государственной безопасности, военную разведку и контрразведку Чехословакии». Хотя сам план был сфабрикован Отделом А ПГУ (ответственным за «активные меры»), тревога Центра по поводу влияния «Пражской весны» на СТБ и его связи с КГБ была неподдельной. В июне министр внутренних дел Павел провел чистку СТБ и заменил Хоуску на сторонника Дубчека. В следующем месяце Павел публично заявил, что к его ведомству прикомандировано шесть офицеров связи КГБ. Если бы «Пражская весна» продолжалась, их дни были бы, несомненно, сочтены. Одновременно в серии статей Карела Каплана, главного эксперта официальной комиссии Пиллера, занимавшейся расследованием политических процессов пятидесятых годов, сообщалось, что «советники» КГБ во время процессов действовали независимо от чехословацких властей. Поговаривали, что Пиллер предупредил партийное руководство, что в докладе его комиссии будут содержаться настолько «шокирующие факты, что их обнародование может серьезно пошатнуть авторитет партии и кое-кого из ее высшего руководства». Хотя публикация доклада была отложена, полагают, что руководство Дубчека, в принципе, согласилось с рекомендацией комиссии о роспуске политической полиции. Премьер-министр Чехословакии Ольдржих Черник позднее утверждал, что опасения Москвы по поводу сокращения партийного влияния в органах госбезопасности и вооруженных силах, которые усугублялись паническими донесениями советских советников, были «последней каплей, переполнившей чашу терпения.»

Андропов, видимо, не входил в узкий круг из пяти членов Политбюро (Брежнев, Косыгин, Подгорный, Суслов и Шелест), которые принимали самые важные решения в ходе чехословацкого кризиса. Но, несмотря на это, панические оценки КГБ сыграли немалую роль. Косыгин и Суслов призывали к осторожности. Шелест, пожалуй, раньше других выступил за вооруженное вмешательство. Что же касается Брежнева, то он присоединился к мнению большинства. Предостережения Андропова о быстром развитии крупномасштабного империалистического заговора, направленного на подрыв партийного руководства чехословацкими структурами госбезопасности, оказало, по крайней мере, какое-то влияние на окончательное решение вопроса, в ходе которого предпочтение было отдано вторжению, а не менее насильственным мерам принуждения. Громыко продолжал утверждать до самой смерти в 1989 году, когда ОВД наконец принесла извинения за вторжение, что «конечно, враги новой (т.е. коммунистической) Чехословакии получали помощь извне так же, как это было в Венгрии в 1956 году». В свои мемуары он включил самые невероятные подробности подготовки к якобы запланированному государственному перевороту, которые он, вероятно, почерпнул из панических разведдонесений в 1968 году: «В определенные часы, главным образом, ночью изменялись номера домов, а иногда и названия улиц. Это свидетельствовало о том, что враги новой Чехословакии готовились тщательно и заблаговременно.»

КГБ слишком оптимистично оценивал силы Чехословацкой компартии и ошибочно полагал, что рабочий класс поддержит смену руководства Дубчека. Эти оценки, пожалуй, даже больше, чем панические донесения о заговоре при поддержке Запада, оказали влияние на принятие решения о вводе войск. КГБ также сфабриковал многие свидетельства, указывающие на наличие империалистического заговора, которые позже были использованы для оправдания вторжения. Тридцать с лишним нелегалов КГБ, действуя под видом западных туристов, расклеивали подстрекательские воззвания и лозунги, призывающие к свержению коммунизма и выходу из ОВД. Брат Гордиевского также рассказывал ему, что КГБ был причастен к созданию и обнаружению тайников с оружием, которые «Правда» поспешила приобщить к списку свидетельств подготовки к вооруженному восстанию судетских реваншистов. Орган восточногерманской партии газета «Нойес Дойчланд» пошла еще дальше и поместила фотографии американских солдат и танков в Чехословакии. Фотографии были взяты (хотя восточногерманская пресса так в этом и не призналась) из американского фильма о войне, который снимался в Богемии при участии чешских солдат, одетых в американскую форму образца 1945 года, и танков с американскими опознавательными знаками, которые были предоставлены за валюту чехословацкой армией. По словам старого эксперта ПГУ по Чехословакии Анатолия Русакова, который в 1968 году находился в Праге, у него и советников КГБ были серьезные возражения против провокаций, осуществлявшихся по приказу Центра, поскольку они считали, что риск, связанный с раскрытием этих действий, слишком велик. Брат Гордиевского тоже переживал из-за этих провокаций, осуществление которых КГБ поручил ему и другим нелегалам.

Время вторжения Советской Армии при поддержке воинских контингентов других стран ОВД в ночь с 20 на 21 августа 1968 года было продиктованно желанием упредить созыв сентябрьского съезда партии, который, по советским оценкам, мог привести к непоправимой демократизации чехословацкого коммунизма. Как раз накануне ввода войск Центру стало известно, что дочь Василя Биляка, одного из представителей консервативного меньшинства в чехословацком Президиуме, которого прочили на место Дубчека, учится в Англии. Центр срочно приказал своему резиденту в Лондоне Юрию Николаевичу Воронину разыскать девушку и уговорить ее вернуться на родину. Когда началось вторжение, дочь Биляка была уже в Чехословакии.

Основные военные цели вторжения были достигнуты уже через сутки. Начиная с 11 часов вечера во вторник 20 августа, части советской 24-й воздушной армии взяли под контроль основные аэропорты Чехословакии и координировали действия сотен транспортных самолетов «Ан», которые перевозили войска и танки. Одновременно советские войска и силы Варшавского Договора пересекли границу Чехословакии на севере, востоке и юге и перекрыли границу с Западной Германией. К утру 21 августа, в среду, части чехословацкой армии, которые и не пытались оказать организованного сопротивления, были нейтрализованы, и вся сеть дорог и коммуникаций оказалась под контролем советских войск. Дубчек и большинство ведущих реформаторов из состава чехословацкого Президиума были арестованы группой СТБ и КГБ под командой полковника Богумила Молнара. Их вывезли из страны через советскую границу и заперли в казармах КГБ в Карпатах. Агент КГБ Йозеф Хоуска был быстро восстановлен в должности начальника СТБ. Непосредственно во время вторжения КГБ действовал хуже, чем Советская Армия. Регулярные части сопровождали вооруженные отряды КГБ, в задачу которых входило проведение операций по типу «Смерш» с целью выявления и нейтрализации членов контрреволюционной оппозиции. Эти подразделения были подготовлены плохо и действовали соответственно. Солдаты Советской Армии, которым сказали, что народ Чехословакии попросил о братской помощи, страшно удивлялись, когда люди взбирались на танки, говорили им, что их сюда никто не звал, и уговаривали их вернуться домой. В течение нескольких дней подпольные радиостанции продолжали выступать с осуждением вторжения. 22 августа прошла часовая всеобщая забастовка, которая сопровождалась массовыми, главным образом, мирными демонстрациями по всей Чехословакии.

Самая серьезная ошибка КГБ и советского посла в Праге Степана Васильевича Червоненко заключалась в переоценке потенциальной поддержки интервенции как внутри Чехословацкой компартии, так и среди рабочего класса. Их ошибки отчасти объяснялись традиционной неспособностью большевиков осознать реальность оппозиции рабочего класса большевистскому режиму, а также призывами о помощи, которые исходили от Биляка и других консерваторов, понимавших, что без советского вмешательства их политическая карьера скоро закончится. Советское Политбюро приняло решение о вводе войск в надежде, что этой мере будет моментально придана законность, после того, как большинство в чехословацком Президиуме срочно обратится с призывом о «братской помощи» в борьбе с контрреволюцией. После этого, как предполагалось, будет сформировано новое революционное рабоче-крестьянское правительство, которое очистит страну от сторонников «Пражской весны». Но попытка реакционных сил заручиться поддержкой Президиума, чтобы обратиться за помощью, с треском провалилась, и никакого правительства предателей сформировано не было.

Не найдя «чехословацкого Кадара», Политбюро было вынуждено срочно менять курс. Поздно вечером 22 августа Политбюро пришло к выводу, что ему ничего не остается, как начать переговоры с действующим партийным руководством. Посте переговоров в Москве Дубчеку и его реформаторам было разрешено вернуться в Прагу, но с условием, что они «нормализуют ситуацию» так, чтобы это устраивало Кремль. В октябре Дубчека снова вызвали в Москву на подписание договора, который должен был разрешить постоянное присутствие в Чехословакии советских войск как гаранта против якобы «растущих реваншистских амбиций милитаристских кругов в Западной Германии». После того, как в апреле 1969 года Дубчека на посту Первого секретаря сменил хитрый карьерист Густав Гусак, на смену «Пражской весны» пришла долгая советская зима, которая длилась двадцать лет.

Озабоченность КГБ по поводу «Пражской весны» была вызвана еще и тем, что в ее поддержку выступил Андрей Сахаров и другие представители советской интеллигенции. На Красной площади состоялась небольшая, но беспрецедентная демонстрация протеста против ввода советских войск. Правда, она была быстро разогнана силами КГБ. Александр Солженицын позднее сказал, что те два дня «имели для меня огромное значение»:

«В те два дня я вновь выбирал свою судьбу. Сердце мое хотело одного — написать что-нибудь короткое, вариацию на знаменитую фразу Герцена: „Мне стыдно, что я советский!“

В течение недель и месяцев после советского вторжения Гордиевский тоже «выбирал свою судьбу». Теперь он уже не сомневался, что советское однопартийное государство было по природе своей душителем человеческих свобод. На протяжении последующих лет он много думал о том, какой личный вклад может внести в борьбу за демократию. Летом 1968 года мало кто из советской интеллигенции открыто выступал в поддержку «Пражской весны», но степень сочувствия чехословацкому движению не давала покоя ни КГБ, ни партийному аппарату. Газете «Советская культура» потребовался месяц, чтобы найти семь заслуженных деятелей искусств, которые бы подписались под статьей, которая осуждала «2000 слов» Людвика Вацулика, один из самых ярких радикальных манифестов «Пражской весны», опубликованный в июне 1968 года. В июле Отдел пропаганды ЦК издал директиву, в которой подчеркивалась острая необходимость воспитания «советской интеллигенции в духе идейной убежденности».

По словам Алексея Аджубея, Андропов «никогда не предавался паническим и тем более паникерским настроениям. Но… он считал, что нельзя быть благодушным, когда „разбалтываются“ идеологические устои, резко говорил о многих писателях, актерах и режиссерах.» Всевозможные истории, распространяемые КГБ среди иностранных журналистов, постеленно создали образ Андропова, рассчитанный исключительно на западное потребление. В этом образе, по словам журналов «Тайм» и «Ньюсуик», Андропов представал как «скрытый либерал», который «хорошо владеет английским», «собирает записи известных ансамблей», «читает на досуге американские романы» и «старается по-дружески беседовать с протестующими диссидентами».

Однако отличительной чертой Андропова было не сочувственное отношение к диссидентам, а более утонченные методы подавления инакомыслия. После «Пражской весны» он создал новое Пятое управление, которое изучало все проявления инакомыслия и вело с ними борьбу. Специализированные отделы этого управления занимались слежкой за представителями интеллигенции, студентами, националистами из национальных меньшинств, верующими и евреями. Вместо того, чтобы судить их по состряпанным обвинениям на показательных процессах, как, например, Синявского и Даниэля, диссидентов отправляли в психиатрические лечебницы, где послушные Пятому управлению психиатры, такие, как доктор Д.Р. Лунц из Московского института судебной психиатрии им Сербского, определяли, что у них «вялотекущая шизофрения» или «мания реформаторства». Признанных душевнобольными диссидентов лишали остатков их гражданских прав и накачивали самыми разными лекарствами, которые им прописывали Лунц и его коллеги. Такое использование психиатрии основывалось не просто на целесообразности, а на убежденности, порожденной однопартийным Советским государством, что единственно правильные ценности — это ценности партии. А те, кто не принимает эти ценности, — «психи ненормальные», которых надо «перевоспитывать», как выразился Виталий Федорчук, сменивший Андропова на посту председателя КГБ. Во избежание международного осуждения за признание душевнобольными таких известных на Западе людей, как Александр Солженицын, некоторых из наиболее видных диссидентов просто вынудили покинуть страну.

Шок, вызванный «Пражской весной», продолжал сказываться на политике Кремля и КГБ в Восточной Европе на протяжении последующих двадцати лет. Впервые ограничения суверенитета стран народной демократии были официально закреплены в сентябре 1968 года в «доктрине Брежнева». В этом документе утверждалось, что каждый народ имеет право идти «к социализму своим путем», но политика его «не должна наносить ущерб социализму ни в его собственной стране, ни коренным интересам других социалистических стран или международного рабочего движения, борющегося за социализм». Если такой «ущерб» будет иметь место в любой стране народной демократии, в доктрине недвусмысленно подчеркивалось, что в этом случае «интернациональным долгом» других социалистических стран во главе с Советским Союзом будет «решительное противодействие антисоциалистическим силам», как это было в Чехословакии.

Изо всех сил стараясь восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в Москве, СТБ буквально сразу же после ввода советских войск провела энергичные чистки чехословацких «антисоциалистических сил» в тесном содружестве с офицерами связи КГБ. Каждого из полутора миллионов членов партии допросили, чем он занимался во время «Пражской весны». Примерно треть из них были исключены из партии или вышли из нее по собственному желанию. Такие же чистки проходили и в университетах, среди сотрудников средств массовой информации и представителей других свободных профессий. Организации, наиболее тесно связанные с «Пражской весной», например, Союз писателей и институт философии Академии наук, были закрыты или вошли в состав более благонадежных организаций. И все же Московский центр не успокаивался. После подробного анализа событий «Пражской весны», проведенного Одиннадцатым (соцстраны) отделом ПГУ, был сделан вывод, что выступление Густава Гусака и президента Людвика Свободы того периода как-то не очень вязались с их поздними заверениями в идейной благонадежности. Самым главным из скрытых сторонников Дубчека, которым как-то удалось сохранить свои посты, считался Любомир Штроугал, ставший премьер-министром в январе 1970 года. В Москве бы предпочли, чтобы Первым секретарем вместо Гусака стал Василь Биляк или такой же реакционер Алоис Индра, но оба были настолько непопулярны в народе, что их назначение было бы связано с серьезным политическим риском.

«Измена» Дубчека («нашего Саши») в 1968 году вслед за «изменами» Тито, Надя, Мао Цзэдуна, Ходжи (который снюхался с Мао) и других коммунистических лидеров зарубежья способствовала тому, что у Кремля и Московского центра сложилось стойкое предубеждение против Восточной Европы. К семидесятым годам Центр делил восточноевропейских лидеров на пять категорий: «националисты», недостаточно осознающие свой интернациональный долг; «ревизионисты», подспудно тяготеющие к Западу; «непредсказуемые», которые, с одной стороны, лояльно настроены по отношению к советскому режиму, а с другой заигрывают с Западом; просоветские, но неэффективные; и, наконец, просоветские и эффективные, но не пользующиеся достаточной поддержкой у себя в стране. Даже при Брежневе Гордиевский слышал и в Центре, и в резидентурах КГБ сделанные в порыве откровения признания, что «в душе они все равно будут антисоветски настроенными, ненадежными и дорогостоящими союзниками. Было бы лучше распрощаться с большинством из них.» При Брежневе такая политика никогда не считалась реальной, даже теми, кто втайне поддерживал ее, но все же разочарование в Восточной Европе стало в конечном итоге одной из причин, заставивших Кремль в 1989 году отказаться от «доктрины Брежнева», провозглашенной в 1968 году.

Из всех коммунистических государств самую серьезную и постоянную озабоченность Кремля и КГБ вызывала Китайская Народная Республика (КНР). Когда в 1960 году Хрущев отозвал из КНР тысячи советских советников, уехали и советники КГБ, после чего осталась лишь небольшая резидентура в Пекине. В последующие несколько лет многие специалисты по Китаю в Министерстве иностранных дел и КГБ отчаянно пытались перейти на другую работу, полагая, что если они останутся известными как китаисты, это помешает их карьере. Сначала взаимные нападки СССР и КНР шли через третьи страны: Москва поносила албанских догматиков, а Пекин выступал с осуждением югославских ревизионистов. Затем, в 1964 году, когда Китай как раз испытывал свою первую атомную бомбу, конфликт перешел в открытую фазу. Хотя большинство коммунистических партий мира оставались на просоветских позициях, многие партии в Азии встали на сторону Китая. К середине шестидесятых годов Китай стал представлять серьезную проблему для КГБ. Китаисты, которые ранее отошли от китайских дел, вернулись к своей прежней специальности. В КГБ были набраны новые специалисты по Китаю, а в Пекине была создана мощная резидентура.

Начавшаяся в 1966 году культурная революция (официально «полномасштабная революция за создание культуры рабочего класса»), еще более повысила приоритетность информации о Китае. Пытаясь неординарными методами переделать китайское общество на утопический революционный манер, Мао Цзэдун развязал кампанию всеобщего террора. Миллионы хунвэйбинов (красных охранников) призывались повсеместно искоренять буржуазные и ревизионистские тенденции. Кремлевское руководство поносилось как «величайшие в истории изменники и ренегаты». Как и за тридцать лет до этого, во время «Великого Террора» в Советском Союзе, большинство врагов народа, которых разоблачали и преследовали хунвэйбины, были виновны лишь в воображаемых преступлениях. Как и в сталинской России, кровопролитие сопровождалось поголовным поклонением «императору». Мао повсеместно провозглашался «Великим Кормчим» и «Краснейшим из Красных Солнц в наших сердцах». Каждый день начинался с исполнения «танца верности». «Сначала прикладываешь руку ко лбу, потом к сердцу и танцуешь джигу в знак того, что твое сердце и разум переполняет безграничная любовь к Председателю Мао,» — вспоминал потом один из членов партии. Враждующие группировки — одна хлеще другой — терроризировали воображаемых врагов «Великого Кормчего», причем члены каждой из них пытались доказать, что они более истые маоисты, чем другие.

Сбор информации в Китае оказался для КГБ более сложной и опасной задачей, чем в какой-либо другой стране мира. Расшифровка дипломатической корреспонденции не давала достаточного представления о ходе революции. Вербовка агентуры среди китайских должностных лиц оказалась практически невозможной. Контакт с ними был минимальный и тщательно контролировался. Из-за шпиономании и ксенофобии хунвэйбинов даже дипломатам было трудно передвигаться по Пекину. Тех, у кого были заграничные книги, заставляли ползать на коленях в знак раскаяния, а тех, кого заставали за слушанием передач иностранных радиостанций, сажали в тюрьму. Как признавалось потом в официальном китайском докладе, «владение иностранным языком или посещение в прошлом зарубежной страны становилось свидетельством того, что человек был „тайным агентом“ этой страны.» Улица, ведущая к осажденному советскому посольству, была переименована в Антиревизионистский переулок. Членов семей советских дипломатов и сотрудников КГБ буквально избивали в пекинском аэропорту, когда они выезжали из страны в 1967 году.

Самые ценные сведения, поступавшие в Москву непосредственно с места событий, добывались сотрудниками КГБ монгольского и среднеазиатского происхождения, которые в соответствующей одежде вполне могли сойти за китайцев. Их скрытно вывозили из советского посольского городка с наступлением темноты в багажниках дипломатических машин и высаживали где-нибудь в безлюдном месте. Потом они смешивались с многолюдными толпами китайцев, бродили по городу, увешанному лозунгами, читали ежедневные дацзыбао (листовки), покупали «маленькие газеты», в которых печатались новости из Шанхая, Чунцина и Синьцзяна. Еще больше нелегалов КГБ (также в основном монгольского и среднеазиатского происхождения) забрасывалось через китайскую границу с баз в Алма-Ате, Иркутске и Хабаровске. Но ни один из этих агентов не имел доступа к источникам, которые могли бы дать представление о выработке политики на высшем уровне.

Тс немногочисленные данные, которые сотрудникам КГБ каким-то образом удавалось добыть во время культурной революции, помогали воспроизвести общую картину положения в стране, которая погружалась во мрак хаоса и террора.

Пожилые китайские рабочие иногда стеснялись выставлять свои писания, где они рассказывали о проблемах на местах, на всеобщее обозрение в стране, где высоко ценится искусство каллиграфии. Поэтому они часто клали бумагу и тушь прямо на землю, садились рядом, смотрели на чистый лист бумаги, и когда вокруг них собиралась толпа, начинали сбивчиво и путано излагать какую-нибудь местную проблему. Но в большинстве дацзыбао поднимались проблемы общенациональной важности. В конце 1967 года начали появляться дацзыбао, направленные против главы государства Лю Шаоци. После того, как в следующем году его посадили, более 22.000 человек были арестованы за то, что якобы сочувствовали ему. Даже мусорщика, которого когда-то сфотографировали на конференции ударников труда, где его поздравлял Лю, провели по улицам с плакатом на шее и издевались над ним до тех пор, пока он не потерял рассудок.

Появились и дацзыбао, призывающие сжечь заживо премьер-министра Чжоу Эньлая (даже после того, как он публично осудил Лю как «ренегата, изменника и негодяя»), но эти дацзыбао потом быстро заклеили новыми. Действуя по принципу «дети революционеров — герои, дети реакционеров — слизняки», хунвэйбины убили одного из сыновей Лю, бросив его под поезд. Дэн Сяопин, генеральный секретарь партии и «второе лицо в руководстве, которое стало на путь капитализма», был направлен заниматься физическим трудом в провинции, но его оставили в живых (возможно, по личному указанию Мао). Его старшего сына Дэн Пуфана, студента-физика, выбросили из окна второго этажа Пекинского университета. Никто из студентов не осмелился прийти ему на помощь, ни один врач не захотел оперировать его. Нижняя часть его тела так и осталась парализованной.

Зверства культурной революции шокировали даже чекистов, прошедших Вторую мировую войну и переживших ГУЛАГ. Хунвэйбины во Внутренней Монголии, такие же жестокие, как большинство красных охранников по всей стране, применяли семьдесят пять различных пыток, каждая из которых имела свое название. Диссидентам, которые, как предполагалось, могли выкрикивать подстрекательские лозунги, обычно накануне казни перерезали трахею и вставляли в горло через открытую рану стальные трубки, чтобы они могли дышать, но не говорить по дороге к месту казни.

Предположительно, во время культурной революции было репрессировано примерно тридцать миллионов китайцев и примерно миллион был убит (гораздо меньше, чем во время сталинского «Великого Террора»).

Главный специалист по Китаю в Московском центре генерал Михаил Михайлович Турчак, который позже стал резидентом в Пекине и проработал там с 1976 по 1981 год, рассказывал Гордиевскому, что во время культурной революции КГБ поставлял Кремлю больше важной информации (как по качеству, так и по количеству), чем МИД. Но, черпая информацию, главным образом, из многочисленных донесении о хаосе и зверствах, поступавших из резидентуры КГБ и от нелегалов, которые не имели доступа к высокопоставленным партийным чиновникам, Центр сделал ошибочные выводы. Он оценил культурную революцию не как предсмертные судороги однопартийного коммунистического государства, которое, несмотря на свою ужасающую жестокость, унесло все же меньше человеческих жизней, чем сталинский террор, а как чисто китайское проявление кровожадного восточного варварства.

Еретический режим Мао, по предсказаниям Первого главного управления, должен был выродиться в агрессивную азиатскую тиранию, которая претендовала бы на крупные территории, отошедшие к царской России по условиям неравноправных договоров XIX века.

Пограничные стычки в Средней Азии и на острове Даманский в марте и августе 1969 года доказали, что КГБ не ошибся в своих прогнозах, и предвидели гораздо более серьезный советско-китайский конфликт. Особую тревогу внушало то обстоятельство, что через несколько лет население Китая должно было достичь одного миллиарда человек и править ими будет режим, нисколько не заботящийся о человеческих жизнях и обладающий ядерными ракетами, способными уничтожить Москву. Еще в пятидесятые годы Мао как-то сказал Неру, что ядерная война — это, может, не так уж и плохо. Даже если погибнет половина человечества, вторая половина останется, а империализм будет сметен с лица земли. В сентябре 1969 года Китай провел два ядерных испытания в Синьцзяне. Данные космической разведки позволили Москве заключить, что китайцы работают над созданием своего собственного спутника (его запуск был успешно осуществлен в 1970 году). Как часто бывает в напряженные моменты, Центр переживал подъем волны черного юмора. Ходил, например, анекдот, что Ремарк пишет новый роман под названием «На китайско-финском фронте без перемен».

События приняли более мрачный оборот осенью 1969 года, когда в статьях, которые писал для западной прессы связавшийся с КГБ журналист Виктор Луи (он же Виталий Евгеньевич Луи), появились намеки на то, что Советский Союз рассматривает возможность нанесения упреждающего ядерного удара по Китаю, прежде чем у КНР появятся ракеты, представляющие угрозу Советскому Союзу. Одновременно те же самые слухи стали распространять резидентуры КГБ в Европе и Северной Америке. Как выяснил Гордиевский, даже те сотрудники КГБ, которые занимались распространением этих слухов, не были в то время уверены, то ли это часть «активных действий», цель которых напугать китайцев, или же это предупреждение Западу о том, что советский Генштаб всерьез рассматривает такую возможность. Задним числом можно сказать, что все это мероприятие выглядело скорее как кампания «активных действий», затеянная Службой А ПГУ. В кратчайшие сроки эти меры помогли заставить Пекин, который к тому времени уже начал выходить из хаоса культурной революции, возобновить переговоры по урегулированию пограничного конфликта. Но такое давление, в конечном счете, возымело обратный эффект. Страх, что Советский Союз может нанести удар, был, видимо, одной из причин, заставивших китайцев начать тайные переговоры с США, которые закончились в 1972 году визитом в Пекин президента Никсона и привели к сближению между Китаем и США.

В начале семидесятых в Центре шли жаркие споры о том, можно ли Китай теперь считать «главным противником», т.е. придать ему статус, которым раньше пользовались только США. В конце концов было решено, что в официальной терминологии КГБ Китай будет именоваться «основным противником», а понятие «главный противник» будет по-прежнему распространяться только на США. Из-за отсутствия четкого представления о китайской политике зарубежные резидентуры КГБ получали больше сводок по Китаю, чем по какой-либо другой стране. Такая ситуация сохранялась вплоть до 1985 года, когда Гордиевский покинул КГБ.

Проблемы сохранения главенствующей роли в коммунистическом мире, особенно в Пекине и Праге, с которыми столкнулся Кремль в шестидесятые годы, в значительной мере компенсировались его растущим влиянием в третьем мире. Наиболее крупных успехов советская дипломатия добилась на Ближнем Востоке, где послевоенная эрозия британского и французского влияния в этом регионе создала вакуум, который США было трудно заполнить из-за обязательств перед Израилем. Возможность выступить в роли защитника арабских интересов предоставилась Советскому Союзу в 1954 году с приходом к власти Гамаля Абделя Насера, который в возрасте всего лишь тридцати шести лет стал первым представителем коренного населения Египта, возглавившим страну со времени, когда персидские завоеватели свергли последнего фараона в 525 году д. н.э.

«В детстве, — писал Насер, — всякий раз, когда надо мной пролетали аэропланы, я кричал:

— О Всемогущий Аллах.

Да падет несчастье на головы англичан!»

С вдохновенным национализмом Насера и той симпатией, которую питали к нему массы во всем арабском мире, не мог сравниться ни один другой арабский лидер современности.

В шестидесятых годах Насеру было суждено стать жертвой своей собственной напыщенной риторики и образа героя, который он сам себе создал. Но на раннем этапе его успехи на посту египетского руководителя стали как раз тем материалом, из которого создаются герои. В 1954 году, вскоре после прихода к власти, на Насера во время одного из митингов было совершено покушение, которое ему посчастливилось пережить. Из тех, кто стоял рядом с ним, двое погибли, а остальные, пытаясь спастись, попрыгали с трибуны. Насер же и с места не двинулся: «Пусть они убьют Насера! Он всего лишь один из многих, и умрет он или останется в живых, но революция будет продолжаться!» В 1955 году он шокировал Запад, объявив о заключении договора на крупные поставки советского оружия при посредничестве Чехословакии. Это соглашение готовилось в таком строжайшем секрете, что даже послу Египта в Москве о нем ничего не было известно. Одним махом был положен конец западной монополии на торговлю оружием на Ближнем Востоке.

В июле 1956 года Насер национализировал Суэцкий канал, который был в свое время отдан в концессию обосновавшейся в Париже Компании Суэцкого канала и в глазах арабов был самым ярким символом западной эксплуатации. После того, как в ноябре Англия и Франция в сговоре с Израилем неудачно попытались восстановить контроль над Суэцким каналом с помощью оружия, Насер стал героем для большей части арабского мира (не признали его разве что только ортодоксальные арабские лидеры). В 1958 году Насер совершил трехнедельную поездку по Советскому Союзу, где его также чествовали как героя. Советское руководство в полном составе прибыло в аэропорт, чтобы встретить его, он был почетным гостем на трибуне Мавзолея во время ежегодной Первомайской демонстрации на Красной площади. По возвращении на родину Насер, выступая перед огромной толпой в Каире, сказал, что Советский Союз — «дружественная страна, не преследующая никаких корыстных интересов», которая питает к арабам «глубокое уважение».

Но не всегда отношения между Насером и Кремлем складывались гладко. Серьезные трения возникли после того, как Насер начал преследовать коммунистов в Египте и Сирии (в период союза между двумя странами с 1958 по 1961 год) и выступил с осуждением коммунистов в Ираке. КГБ было наверняка известно, что после того, как Насер публично выступил с критикой политики, проводимой Советским Союзом в 1959 году, ЦРУ предложило ему американскую помощь. Но, несмотря ни на что, в начале шестидесятых Хрущев и Центр были убеждены, что на Ближнем Востоке сложилось новое «соотношение сил», которое необходимо было использовать в борьбе с «главным противником», хотя и не все члены Политбюро разделяли эту точку зрения. Сирия и Ирак, а также Египет были настроены претив США. В 1962 году Бен Белла в Алжире провозгласил курс на построение социализма и ввел в состав правительства нескольких коммунистов. После пережитого во время Карибского кризиса унижения Хрущев укрепился в своей решимости одержать верх над США в борьбе за влияние на Ближнем Востоке. Победа Кастро на Кубе явилась еще одним свидетельством в пользу новой политики союза с антиимпериалистическими, хотя и идейно не совсем последовательными, националистами в третьем мире, вместо традиционной опоры на коммунистические партии старого толка, которые были готовы идти за Москвой по пятам.

Советские идеологи изобрели термины «некапиталистический путь» и «революционная демократия» для обозначения переходной стадии от капитализма к социализму. Именно к этой стадии тяготели некоторые лидеры третьего мира. Решение Насера о национализации большей части египетской промышленности в 1961 году стало обнадеживающим свидетельством его движения по «некапиталистическому пути». На протяжении шестидесятых годов Советский Союз возлагал на него больше надежд, чем на любого другого афро-азиатского лидера. В период с 1953 по 1971 год на Египет приходилось 43 процента всего объема советской помощи третьему миру. В 1965 году египетская компартия объявила о своем роспуске, и ее члены подали заявление о приеме в правящий Арабский Социалистический Союз.

Горячая поддержка союза с Насером со стороны КГБ отчасти объяснялась тем успехом, с которым КГБ вербовал агентов из числа его ближайшего окружения. Самым важным из них был Сами Шараф. Шарафу с его округлым брюшком и свисающими усами никак не шла его кличка «Асад» («Лев»). В 1959 году он был назначен директором информационного бюро при президенте, став, по сути, начальником египетской разведки и одним из ближайших советников Насера. Оператор Шарафа Вадим Васильевич Кирпиченко позже стал резидентом КГБ в Каире и проработал в этой должности с 1970 по 1974 год. Его успехи в работе с агентурой способствовали его быстрому продвижению по службе в Центре, и в конце концов он стал первым заместителем начальника Первого главного управления. Шараф отвечал за проверку на благонадежность высших египетских чиновников и имел возможность прослушивать любые телефоны, которые интересовали его самого и КГБ. Он оказывал КГБ и другие услуги, в частности, предоставив дополнительные возможности по вербовке, отправляя офицеров египетской разведки на учебу в Москву. Насеру было прекрасно известно о просоветских симпатиях некоторых министров, особенно Али Сабри, который в разное время занимал посты премьер-министра, председателя Арабского Социалистического Союза и вице-президента. Но, похоже, он считал Шарафа, как и самого себя, убежденным арабским националистом, который делал все возможное, чтобы заручиться советской поддержкой без ущерба египетскому суверенитету. Кирпиченко играл на тщеславии Шарафа, постоянно уверяя его, какое огромное значение его информации придавал сначала Хрущев, а потом и Брежнев. Когда через год после смерти Насера Шараф наконец встретился с Брежневым на XXIV съезде КПСС в 1971 году, он не скупился в выражениях признательности и дружбы: «Я должен поблагодарить товарища Брежнева за предоставленную мне возможность встретиться с ним, несмотря на его занятость. Не сомневаюсь, что это одолжение он сделал специально для меня. Я уверен, что наши отношения будут непрерывно развиваться, а грядущие дни и наши позиции по разным вопросам будут служить искренним свидетельством дружбы между Объединенной Арабской Республикой (Египтом) и Советским Союзом, между нашими партиями, народами и правительствами… Я глубоко убежден… что, поскольку Сами Шараф — сын великого лидера Гамаля Абделя Насера, ему принадлежит особое место в отношениях с советскими друзьями».

Несмотря на публичные похвалы, которыми Кремль щедро одаривал Насера, в середине шестидесятых годов его непомерно разросшийся авторитет непобедимого героя арабского мира вызывал скрытую насмешку как в Московском центре, так и за его стенами. Присвоение в 1964 году высшей награды СССР — звания Героя Советского Союза, которое никогда ранее не присваивалось иностранцу, — Насеру и начальнику его Генерального штаба было одним из обвинений, выдвинутых против Хрущева на заседании Президиума, который отправил его в отставку. Вручение Насеру этой награды породило целую серию анекдотов и куплетов, которые были весьма популярны в Центре. Несмотря на популярность частушек про Насера, Центр в шестидесятых годах был глубоко, даже слишком глубоко уверен в росте советского влияния на Ближнем Востоке. «Соотношение сил», похоже, медленно, но верно складывалось не в пользу Запада. Два основных прозападных режима — монархии в Иордании и Саудовской Аравии — испытывали серьезное давление со стороны антизападного арабского национализма. В Кремле, в Центре и среди высшего военного руководства было широко распространено мнение, что благодаря советской военной технике и боевой подготовке египетские вооруженные силы буквально переродились. Ожидалось, что при поддержке Сирии и Иордании Египет добьется крупных успехов в войне с Израилем. Однако против такой точки зрения было высказано серьезное возражение. В апреле 1967 года Египет посетил Николай Григорьевич Егорычев, который доложил, что и Египет, и Сирия нуждаются в гораздо более широкой военной помощи СССР для того, чтобы успешно противостоять Израилю. Но на его доклад никто не обратил внимания. В то время, как отношения между Египтом и Израилем становились все более напряженными весной 1967 года, разведдонесения, которые Шараф представлял Насеру, основывались на оптимистических оценках Центра о «соотношении сил».

Третья арабо-израильская война, начавшаяся с внезапного нападения Израиля, предпринятого в 8 часов 45 минут утра по каирскому времени в понедельник 5 июня 1967 года, продолжалась шесть дней. Исход войны фактически определился в течение первых трех часов, когда в результате налетов израильской авиации на земле было уничтожено 286 из 340 египетских боевых самолетов, и египетская армия осталась без воздушного прикрытия в последовавших за этим наземных сражениях на Синайском полуострове. До 4 часов дня 5 июня генералы Насера не осмеливались доложить ему, что его воздушные силы уничтожены. Когда же он узнал об этом, то заявил, что израильтян, видимо, поддерживают американские и английские самолеты. В начале боевых действий на Синайском полуострове у египтян было столько же танков, сколько у Израиля, а в живой силе у Египта даже было превосходство. За четыре дня боев египтяне потеряли 700 танков и 17.000 солдат, которые были убиты или захвачены в плен. Насер объявил об уходе в отставку, но многомиллионные демонстрации египтян, для которых он все еще был олицетворением арабского национализма, убедили его остаться на посту президента.

За пределами арабского мира военные «успехи» Египта и союзной Сирии вызывали насмешки, которые умело подогревала израильская пропаганда, распространявшаяся о трусости арабов в бою. Египетских военнопленных фотографировали в нижнем белье на фоне неповрежденных советских танков и в других мало героических позах. Официально Кремль встал на сторону арабов, осудил империалистическую агрессию и порвал дипломатические отношения с Израилем (о чем позже ему пришлось пожалеть). В частном же порядке некомпетентность арабских вооруженных сил подвергалась резкой критике и высказывалось возмущение по поводу того огромного количества советской военной техники, которая была захвачена израильтянами. Несмотря на то, что продолжали существовать теории сионистского заговора, Гордиевский отмечал, что многие в Московском центре хотя и нехотя, но с восхищением отзывались о победах израильтян и признавали, что арабам никогда не сравняться с ними по военному мастерству и храбрости.

Поражение Египта в шестидневной войне поставило Кремль перед альтернативой: или сократить затраты, или перестроить арабские вооруженные силы. Был выбран второй путь. Начальник советского Генерального штаба маршал Матвей Захаров вместе с президентом Подгорным отправился в Египет и остался там, чтобы давать рекомендации по реорганизации и переоснащению египетской армии. Со временем число советских советников в Египте превысило 20.000 человек. Отчаянно пытаясь вернуть себе славу героя арабского мира, Насер в обмен на советскую помощь был готов идти на большие уступки, чем накануне шестидневной войны. Одной из политических целей Москвы стало создание военных баз в Египте и в меньшей степени в Сирии, Ираке и Алжире. Значительно расширилось присутствие советских военно-морских сил в Средиземноморье после того, как были созданы базы материально-технического обеспечения в египетских портах Александрия, Порт-Саид, Мерса-Матрух и Эс-Саллум, в иракском порту Умм-Каср и в Адене в Народной Демократической Республике Йемен (Южный Йемен). В 1970 году по просьбе Насера для укрепления противовоздушной обороны Египта были созданы советские авиабазы, на вооружении которых находились зенитные комплексы SAM—3 и самолеты с русскими экипажами.

Арабист из ПГУ Борис Бочаров, сотрудник линии Н (поддержка нелегалов) в Каире, рассказывал Гордиевскому, что он перешел в линию ПР, чтобы контролировать «чрезвычайно важного агента в египетском аппарате, который предпочитает говорить по-арабски». Успехи в вербовке, достигнутые под руководством Сергея Михайловича Голубева, резидента в Каире с 1966 по 1970 год, способствовали его стремительному росту по возвращении в Москву. В Центре нередко можно было услышать шутку о «Египетской Советской Республике». Внедрение КГБ в египетский государственный аппарат достигло к тому времени наивысшей точки.

Однако огромные средства, которые Советский Союз вкладывал в Египет, не были подкреплены надежным фундаментом. Приток советских советников лишь углубил разрыв между советским и египетским обществом. Русские и египтяне практически не дружили семьями. Из пятнадцати тысяч арабов, которые обучались в конце пятидесятых и в шестидесятых годах в США, примерно половина вступила в смешанные браки с американскими гражданами. Но никто никогда не слышал, чтобы какие-то браки заключались между советскими советниками и арабскими женщинами.

После внезапной кончины Насера в сентябре 1970 года мощное здание советского влияния начало постепенно разваливаться. Почти два десятилетия спустя советский министр иностранных дел Андрей Громыко все еще утверждал: «Проживи он (Насер) еще несколько лет, ситуация в регионе сегодня могла бы быть совершенно иной.» Алексей Косыгин, советский премьер-министр, говорил преемнику Насера Анвару Садату: «У нас никогда не было от него секретов, и у него никогда не было секретов от нас.» Первая половина этого утверждения, как было прекрасно известно Косыгину, была абсурдной, вторая же половина, благодаря Шарафу и другим, была недалека от истины. В первый же день своего президентства Садат крупно повздорил с Шарафом в своем кабинете. Позже Садат вспоминал: «Он принес мне пачку бумаг.

— Что это? — спросил я его.

— Это запись перехваченных телефонных разговоров между определенными людьми, за которыми установлено наблюдение.

— Извини, я не хочу читать эту чепуху… И вообще, кто дал тебе право прослушивать телефоны этих людей? Убери эти бумаги, — сказал я, смахивая их со стола.»

Но все-таки были моменты, когда Садат относился к «этой чепухе» с большим интересом, в чем он признавался Шарафу. Один такой случай произошел 11 мая 1971 года, когда без ведома Шарафа молодой полицейский, с которым, как утверждал Садат, он не был знаком, принес магнитофонную пленку с записью, якобы свидетельствующей, что Али Сабри, который, как надеялся КГБ, должен был сменить Насера, и другие просоветские политики «плели сети заговора, чтобы свергнуть меня и режим.» 16 мая Садат приказал арестовать Шарафа, Сабри и руководителей просоветской фракции Арабского Социалистического Союза.

Всего через одиннадцать дней после этого Садат и Подгорный подписали в Каире советско-египетский договор о дружбе и сотрудничестве. Как потом признался Садат, главная цель, которую он этим преследовал, заключалась в том, чтобы «рассеять опасения советских лидеров». Он попытался убедить советское руководство, что не собирается менять внешнеполитический курс Египта, а лишь ведет внутреннюю борьбу за власть. Прощаясь с Подгорным в аэропорту, Садат попросил его передать Политбюро: «Пожалуйста, верьте нам! Верьте нам! Верьте!» Вера Московского центра в Садата уже к тому времени серьезно пошатнулась. После ареста группы Сабри несколько агентов КГБ отошли от своих операторов.

После смерти Насера надежды Центра в арабском мире были связаны с перспективами коммунистического переворота в Судане. КГБ считал руководителей Суданской коммунистической партии самыми преданными и лояльными на Ближнем Востоке. В июле 1971 года попытка переворота, предпринятая офицерами суданской армии при поддержке коммунистов, была жестоко подавлена с помощью Садата. Среди казненных участников заговора был Генеральный секретарь партии Абд Махджуб и лауреат Ленинской премии мира Ахмед Аль-Шейх. Одновременно Московскому центру стало известно, что сотрудничавший с КГБ советский дипломат на Ближнем Востоке Владимир Николаевич Сахаров работает на ЦРУ. Предупрежденный с помощью условного сигнала (букет на заднем сиденье «фольксвагена»), он вовремя скрылся. Среди секретов, которые он выдал американцам, была и та роль, которую играл Шараф, будучи агентом КГБ. К концу 1971 года в советском партаппарате и в Центре о Садате уже часто говорили как об изменнике. Было известно, что начальник разведки Садата генерал Ахмед Исмаил связан с ЦРУ. В 1972 году Садат выслал советских советников из Египта. Всего за семь дней из Египта вылетело 21.000 советников. Но пока Москва не решалась открыто порвать с Садатом, боясь тем самым потерять свои позиции на Ближнем Востоке, которые были завоеваны с таким трудом. Брежнев пришел к выводу, что у Советского Союза не было иного выбора, как продолжать оказывать политическую и военную поддержку, даже в том случае, если Садат открыто перейдет на сторону американцев.

Главные усилия КГБ в третьем мире были направлены на Индию. При Сталине Индия считалась империалистической марионеткой. В Большой Советской Энциклопедии Махатма Ганди, под руководством которого Индия добилась независимости, именовался не иначе как «реакционер…, который блокировался с империалистами против народа; подражал аскетам; демагогически выдавал себя за сторонника независимости Индии и противника англичан, искусно играл на религиозных предрассудках.»

Как и во времена британского правления, инструкции Индийской компартии, поступавшие из Москвы, нередко перехватывались Специальной службой Департамента уголовного розыска, которая находилась в Дели. По словам Б. Н. Муллика, который возглавлял Специальную службу на протяжении всех семнадцати лет пребывания Джавахарлала Неру на посту премьер-министра независимой Индии (1947—1964 гг.), до начала пятидесятых годов «в каждой инструкции из Москвы подчеркивалась необходимость свержения „реакционного“ правительства Неру силами Индийской компартии.» В начале 1951 года Муллик передал Неру копию последних инструкций, направленных из Москвы индийским коммунистам. В инструкциях подчеркивалось, что они не должны попасть в руки правительства. Неру «громко рассмеялся и заметил, что в Москве, видимо, не знают, как хорошо у нас работает разведка.» Однако Хрущев увидел в движении неприсоединения, которое начало формироваться в третьем мире на Бандунгской конференции в 1955 году, потенциального союзника в борьбе с Западом. Вместе с Насером и Тито (с которым Хрущев добился частичного примирения) одним из лидеров движения неприсоединения стал Неру. Триумфальный визит в Индию Хрущева и Булганина в 1955 году ознаменовал начало новой эпохи в советско-индийских отношениях. Ставка США на Пакистан как на противовес советскому влиянию в Азии способствовала тому, что Индия повернулась лицом к СССР. В шестидесятых годах обе страны совместно выступали против маоистского Китая. Москва ценила поддержку Индии в ООН, поскольку все чаще страны третьего мира при голосовании на Генеральной Ассамблее присоединялись к советскому блоку, а не к Западу. В 1956 году Неру заявил, что «никогда еще он не сталкивался с таким вопиющим фактом неприкрытой агрессии», как англо-французское вторжение в Египет, но в то же время Индия проголосовала в ООН против предложения обязать Советский Союз вывести войска из Венгрии и провести там свободные выборы под эгидой ООН. Несмотря на то, что Неру был знаком со сталинизмом, он продолжал считать, что «советская революция помогла человеческому обществу совершить огромный скачок вперед и зажгла яркое пламя, погасить которое невозможно.»

В публикациях, подготовленных не без участия КГБ, Неру изображался как «политический гений», «не останавливающийся перед опасностями», чья «политика, гуманистические и моральные принципы импонировали всему человечеству и стали явлением мирового масштаба». Уже в 1989 году Агентство печати «Новости», которое служит орудием осуществления советских «активных действий» и обеспечивает прикрытие многим сотрудникам КГБ за рубежом, выпустило брошюру, в которой все еще приводилось наивное и абсурдное утверждение Неру о том, что «проблема меньшинств (в СССР) во многом успешно решена», как подтверждение успехов советской «национальной политики».

В течение нескольких лет после смерти Неру и отстранения Хрущева от власти в 1964 году Кремль проводил более сбалансированную политику в отношении Индии и Пакистана в надежде, что Пакистан порвет связи с Вашингтоном и Пекином. Кое-кто из московских политиков критиковал Хрущева за чрезмерную приверженность Индии в этом взрывоопасном регионе. Среди самых горячих сторонников именно такой политики в Южной Азии, основанной на приверженности Индии, было Первое главное управление КГБ и его резиденты в Дели Радомир Георгиевич Богданов (1957—1967 гг.) и его преемник, Дмитрий Александрович Ерохин (1967—1970 гг.) Такое отношение КГБ к Индии объяснялось отчасти многочисленными возможностями, которые давала разведке эта крупнейшая в мире многопартийная демократия, а также то огромное количество периодических изданий на английском языке, которые выходили в Индии.

В начале шестидесятых, действуя по договоренности с Отделом Д, который возглавлял крупный специалист Московского центра по дезинформации Иван Агаянц, Богданов помог найти индийскую газету, которую затем широко использовали для проведения советских «активных действий», как, впрочем, и многие другие газеты, которые об этом и не догадывались. Одним из сотрудников КГБ, который активно протаскивал фальшивые материалы в индийскую печать накануне и во время предвыборной кампании 1967 года, был Юрий Модин, бывший оператор «кембриджской пятерки». Чтобы дискредитировать антикоммунистически настроенного кандидата С. К. Патила в Бомбее, Модин распространил фальшивое письмо, в котором генеральный консул Великобритании в Бомбее Мильтон К. Реуинкел писал послу Честеру Боулзу:

«Считаю целесообразным тактично предложить (Патилу) прекратить, хотя бы на время предвыборной кампании, политические интриги с Пакистаном и умерить свои аппетиты, довольствуясь пока нашей помощью, что, по чести сказать, уже немало. В этой связи мы должны иметь в виду, что в Бомбее поговаривают о том, что на свою предвыборную кампанию он получил от нас более полумиллиона рупий.»

Модин также распространил телеграмму от британского Верховного комиссара «сэра Джона Фримэна», в которой тот докладывал в Министерство иностранных дел, что американцы перечислили крупные средства в предвыборные фонды правых партий и политиков. Настоящий Верховный комиссар — господин Фримэн — к тому времени рыцарского титула еще не получил, а посему не мог именоваться «сэром». Тем, что Модину не удалось замести следы своей дезинформации, видимо, и объясняется его внезапный отъезд из Индии в апреле 1967 года, всего через девять месяцев после приезда.

Одним из успешных «активных действий» КГБ в конце шестидесятых, когда резидентом был Ерохин, было распространение поддельного письма, якобы написанного Гордоном Годдстайном из американского центра военно-морских исследований, в котором сообщалось о наличии (в действительности ничего этого не было) американского бактериологического оружия во Вьетнаме и Таиланде. Впервые это письмо было опубликовано в бомбейской газете «Фри пресс джорнэл», затем оно упоминалось в «Тайме» от 7 марта 1968 года, а московское радио использовало его в своих передачах на Азию как доказательство того, что США распространяли эпидемии болезней во Вьетнаме. Индийский еженедельник «Блитц» поместил статью, основанную все на той же фальшивке, под заголовком «США признают бактериологическую и ядерную войну». Как позже выяснилось, подпись Голдстайна и его фирменный бланк были пересняты с приглашений на международный научный симпозиум, которые он рассылал за год до этого. Тема бактериологического оружия США не раз использовалась в советских «активных действиях» с тех пор, как кампания вокруг «бактериологической войны» во время боевых действий в Корее помогла ввести в заблуждение нескольких западных ученых.

Ведущей фигурой в советских организациях прикрытия при Брежневе был индийский коммунист Ромеш Чандра, который питал горячие симпатии к Советскому Союзу еще будучи студентом Кембриджского университета до Второй мировой войны. В 1966 году Чандра возглавил Всемирный Совет Мира (ВСМ), самую крупную из советских организаций прикрытия послевоенного периода, которая пришла на смену «клубам невинных» Мюнценберга. Поначалу ВСМ обосновался в Париже, откуда был изгнан в 1951 году за «деятельность, напоминающую „пятую колонну“, и перебрался в Прагу, а затем в 1954 году — в Вену, где был запрещен австрийским правительством в 1957 году за „деятельность, направленную против интересов австрийского государства“. Собственно, ВСМ продолжал действовать в Вене и после этого под прикрытием Международного института мира, до тех пор, пока не создал свою штаб-квартиру в Хельсинки в сентябре 1968 года. Чандра вдохнул в ВСМ новые силы, связав его со многими проблемами третьего мира. В своем обзорном докладе о периоде шестидесятых годов на организованном ВСМ Всемирном конгрессе мира в 1971 году Чандра заклеймил „возглавляемый США союз НАТО“ как „величайшую угрозу миру“ не только в Европе, но и во всем мире:

«Клыки НАТО чувствуются и в Азии, и в Африке… силы империализма и эксплуатации, особенно НАТО… несут ответственность за голод и нищету сотен миллионов во всем мире.»

ВСМ утверждал, что существует на взносы организаций своих сторонников, национальных «комитетов защиты мира», которые имелись практически во всех странах, но на самом деле средства в избытке поступали из Советского Союза, который в конце семидесятых годов предоставлял ВСМ почти 50 миллионов долларов в год. ВМС верно следовал курсу, начертанному Международным отделом ЦК КПСС, который курировал деятельность организаций прикрытия. ВСМ стремился утвердиться в качестве независимого движения, получив аккредитацию в ООН, которая приняла представителей ВСМ в Нью-Йорке, Женеве и ЮНЕСКО в Париже, а также вербуя в ряды своих вице-президентов таких борцов за мир, как, например, член британского парламента от лейбористской партии Джеймс Лэймонд, который, как и «невинные», совращенные Мюнценбергом, так и не понял, что вступил в советскую организацию прикрытия. КГБ оказывал помощь Международному отделу ЦК, действуя в качестве тайного почтальона при переправке средств для организаций прикрытия, которые он курировал. Кампании за мир, которые возглавлял Чандра, Генеральный секретарь, а с 1977 года Президент ВСМ, были направлены исключительно против Запада. Ведь, как он часто объяснял, угрозы миру со стороны Советского Союза не существует:

«Цели внешней политики СССР заключаются в том, чтобы обеспечить прочный мир и мирное сосуществование государств с различными системами. Военная политика Советского Союза полностью отвечает этим целям. Она носит строго оборонительный характер.»

Другие организации обычно в своих действиях ориентировались на ВСМ. В конце шестидесятых — начале семидесятых годов открытые кампании ВСМ и скрытые «активные действия» КГБ были сосредоточены прежде всего на войне во Вьетнаме. Московский центр совершенно правильно увидел в американском участии в войне прекрасную возможность для расширения советского влияния в третьем мире. Ковровые бомбежки страны третьего мира и участие в боевых операциях почти полумиллиона американских солдат не только настроили мировое общественное мнение против США, но и раскололи американский народ. Чандра и ВСМ всячески поощряли оба процесса, организовав Стокгольмскую конференцию, проводившуюся ежегодно с 1967 по 1972 год для координации оппозиции американской политике. На встрече в 1969 году конференция приняла резолюцию о «деятельности по изоляции и постоянной критике представителей правительства США», о помощи «находящимся за рубежом американцам в уклонении от призыва, бегства из вооруженных сил США, (и) для ведения пропаганды внутри вооруженных сил», о «расширении бойкота продукции США, например, бензина, и фирм, предоставляющих товары, вооружение или услуги для ведения войны во Вьетнаме, например, авиакомпании „Пан-Америкэн“, а также действий, направленных против других неамериканских фирм, обеспечивающих и подкармливающих войну.»

Главным образом, в знак признания его заслуг в мобилизации международного общественного мнения против войны во Вьетнаме, подразделение «активных действий» в составе Первого главного управления было в начале семидесятых повышено в статусе и из отдела превратилось в Службу А. Однако, как не раз позднее отмечал Гордиевский, Центр несколько преувеличивал роль своих «активных действий». Несмотря на ту реакцию, которую вызвали в третьем мире распространяемые КГБ слухи о применении американцами бактериологического оружия, никакая советская дезинформация не повлияла на международное общественное мнение так сильно, как кадры с обожженными напалмом детьми и другими ужасами войны, которые мир увидел на телеэкранах благодаря американским репортерам. Точно так же решение президента Линдона Б. Джонсона не выставлять свою кандидатуру на второй срок в 1968 г. было вызвано не столько результатом кампаний против войны во Вьетнаме, организованных Чандрой и ВСМ, а скорее явилось результатом слушаний в комитете сената по иностранным делам, где выяснилось, что Джонсон обманул конгресс и насчет характера войны, и насчет масштаба американского участия.

В 1962 году угроза со стороны Китая наконец убедила Брежнева положить особые отношения с Индией в основу политики в Южной Азии. Дочь Неру, Индира Ганди (премьер-министр с 1967 по 1977-й и с 1980 по 1984-й), была готова заключить советско-индийский договор; но, возглавляя правительство меньшинства, она еще не обладала достаточной силой, чтобы противостоять оппозиции, которая утверждала, что такой договор скомпрометирует Индию как неприсоединившееся государство. После уверенной победы на выборах в 1971 году, однако, правительство Индиры Ганди подписало Договор о мире, дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом. По свидетельству постоянного секретаря Министерства иностранных дел Индии Т.Н. Кауля, «это были одни из немногих абсолютно секретных переговоров, которые когда-либо вела Индия. С каждой из сторон о них знало не более шести человек, в том числе премьер-министр и министр иностранных дел. Средства массовой информации о них и не подозревали». На церемонии подписания в августе Громыко заметил: «Значение этого договора нельзя переоценить». Советскому Союзу была гарантирована поддержка ведущего государства в движении неприсоединения. Обе державы сразу же опубликовали совместное коммюнике, призывающее к выводу американских войск из Вьетнама. Индия могла теперь рассчитывать на советскую дипломатическую поддержку и поставки оружия в войне с Пакистаном, которая была уже не за горами.

Во время четырнадцатидневной войны в декабре, несмотря на дипломатическую поддержку США и Китая, Пакистан потерпел сокрушительное поражение. Восточный Пакистан получил независимость и стал государством Бангладеш. Пакистан, превратившись в страну с населением всего лишь в 55 млн. человек, более был не в состоянии представлять сколько-нибудь серьезную угрозу Индии. Большинство индийцев увидело в этом звездный час Ганди. Советский дипломат в ООН воскликнул в восторге: «Впервые в истории США и Китай вместе потерпели поражение!»

В Московском центре считали, что в сближении Индии и СССР есть немалая заслуга и КГБ.

В 1970 году Дмитрий Ерохин, работавший в шестидесятые годы резидентом в Дели, стал по возвращении самым молодым в КГБ генерал-майором. Резидентуре КГБ в Дели в награду был присвоен статус главной резидентуры, а преемник Ерохина, Яков Прокофьевич Медяник, стал главным резидентом. В главной резидентуре руководители линий ПР (политическая разведка), КР (внешняя контрразведка) и X (научно-техническая разведка) считались резидентами, а не заместителями резидента, как в обычных резидентурах. Медяник осуществлял общее руководство деятельностью трех других резидентур КГБ, действовавших в советских консульствах в Бомбее, Калькутте и Мадрасе. Каждая из них также имела прямую шифросвязь с Москвой и, насколько было известно Гордиевскому, стремилась к тому, чтобы повседневное руководство ее деятельностью осуществлялось из Москвы, а не из Дели.

После подписания договора о дружбе в 1971 году присутствие КГБ в Индии быстро стало одним из самых масштабных в мире за пределами советского блока. Из примерно 300 советских «дипломатических и оперативных работников» в Индии, не считая водителей, техников и секретарей, примерно 150 являлись и являются сотрудниками КГБ и ГРУ. Масштабы деятельности КГБ в Индии отчасти объяснялись тем приоритетным местом, которое эта страна занимала в советской внешней политике, а также благоприятными условиями для работы, которые там имелись. Гордиевский отмечал тенденцию к расширению деятельности в любой стране, где, как в Индии, местным властям не удалось ограничить размер резидентур КГБ.

Ни при Индире Ганди, ни при ее сыне Радживе Ганди Индия не ограничивала численность советских дипломатов и сотрудников торгпредства, давая тем самым КГБ и ГРУ неограниченное количество «крыш».

Кроме того, в отличие от многих других государств, Индия не возражала против присутствия в стране советских разведчиков, которых уже выгнали из своих стран менее гостеприимные правительства.

Коллеги Гордиевского, работавшие в Индии, хвастались ему, что там сколько угодно журналистов и политиков, готовых брать деньги. По словам С. Нихала Сингха, который сначала был редактором газеты «Стейтсмен», а потом «Индиан Экспресс», «индийская элита, можно сказать, купается в русских деньгах. Некоторые представители политического „истэблишмента“ полагают, что русские деньги, особенно те, что идут на финансирование партий и отдельных деятелей во время выборов, вытесняют американские деньги и средства из других антикоммунистических источников.»

В 1974 году после серии выступлений Индиры Ганди, в которых она осуждала непреходящую угрозу подрывной деятельности ЦРУ, посол США в Дели Дэниел Патрик Мойнихэн приказал провести специальное расследование, в ходе которого было выявлено два случая, когда при Неру ЦРУ оказывало финансовую поддержку противникам коммунистов на выборах в штатах, один раз в Керале, а другой — в Западной Бенгалии. Мойнихэн вспоминал потом: «В обоих случаях деньги были переданы партии Конгресса, которая об этом просила. Один раз они были переданы самой госпоже Ганди, которая тогда была партийным функционером. Поскольку ей мы больше денег не давали, ее вполне естественно заинтересовало, кому же мы их даем. Такую практику поощрять нельзя.»

Хотя по количеству сотрудников и масштабам деятельности в Индии КГБ значительно опережал все другие иностранные разведки, комитет был не единственной службой, пользовавшейся благодушием индийских органов государственной безопасности. В 1985 году в Дели разразился скандал по поводу шпионской деятельности, в который были вовлечены французы, поляки, восточные немцы, а также русские. Французы считали, что самые суровые меры были приняты только против них (французский посол и заместитель военного атташе были высланы из страны), чтобы тем самым свести к минимуму последствия скандала для стран советского блока.

Основная задача КГБ заключалась не столько в том, чтобы оказывать влияние на политику индийского правительства, которая при Индире и Радживе Ганди считалась достаточно просоветской, сколько в том, чтобы использовать Индию в качестве базы для операций, направленных против Запада и третьего мира. К семидесятым годам Дели стал самой крупной зарубежной базой КГБ для осуществления «активных действий». У главного резидента Медяника и его преемников был «специальный помощник по активным действиям» в чине полковника или подполковника. С ростом научно-технического шпионажа еще больше возросла роль Индии как канала, обеспечивающего доступ к недоступной западной технологии. Гордиевский вспоминал, как однажды в середине семидесятых, когда начальник Управления Т Леонид Сергеевич Зайцев, возмущенный тем, что сотрудникам линии X (научно-техническая разведка) в США, Западной Европе и Японии никак не удастся заполучить какую-то деталь западного оборудования, грубо выругался и заявил: «В таком случае мне придется достать через наши индийские каналы! Они-то меня не подведут!»

Кроме Индии, главным достоянием Советского Союза в третьем мире после смерти Насера была Куба. Когда весной 1963 года Кастро как героя встречали в СССР, куда он прибыл с первым визитом, взаимные упреки времен Карибского кризиса, похоже, были забыты. Его переводчиком во время поездки был Николай Леонов — восходящая звезда Первого главного управления. Тогда ему было тридцать пять лет — всего на три года меньше, чем Кастро. Работая в резидентуре в Мехико в середине пятидесятых, он был первым офицером КГБ, который увидел в Кастро задатки революционного вождя. Прервав свою командировку в Мехико, в течение сорока дней Леонов сопровождал Кастро в его беспрецедентной триумфальной поездке по Советскому Союзу — от Ленинграда до Сибири. Одетый в полевую форму защитного цвета (когда позволяла температура), харизматический лидер партизанского движения выступал перед восторженными толпами любопытных на заводах и в клубах и стоял на трибуне Мавзолея во время Первомайской демонстрации. Ему также было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Когда государственный визит закончился, Леонов хвастался в Московском центре, что они теперь с Кастро друзья навеки. После визита Кастро в Центр прибыла на учебу первая группа офицеров кубинской разведки — ДГИ. В Гаване ближайшим советским контактом Кастро по-прежнему был бывший резидент КГБ, ставший послом СССР Александр Шитов (он же Алексеев), который утверждал, что Фидель, как и во время Карибского кризиса, продолжает считать советское посольство своим вторым домом. Шитов также занимался отбором и подготовкой латиноамериканских агентов вместе с Че Геварой.

Несмотря на дружбу Кастро с Леоновым и Шитовым, в Москве его считали непредсказуемым и трудным союзником. Гордый тем, что ему удалось захватить власть, спустившись в Гавану прямо с партизанской базы в горах Сьерра-Маэстра, Кастро заявлял, что его собственный вооруженный путь (via armada), а не мирный путь (via pacifica), который предлагает Москва, обеспечит приход к власти всем коммунистическим партиям в Латинской Америке. В 1966 году он распространял крамольную идею, что ключи к национальной независимости и к победе над империализмом надо искать не в Москве, а в Гаване. На XXIII съезде КПСС, который состоялся в том же году, кубинская делегация даже осмелилась критиковать Кремль за то, что СССР делает недостаточно для того, чтобы помочь народу Северного Вьетнама. Тогда же Кастро заявил, что благодаря его борьбе с «бюрократией» и материальной заинтересованностью Куба быстрее продвигается к коммунизму, чем Советский Союз.

К середине шестидесятых годов реальные завоевания кубинской революции — реформы в области здравоохранения и образования, а самое главное, искоренение бандитизма — сменились пустой болтовней, которая мало имела отношения к неэффективной экономической политике и растущей нетерпимости режима к инакомыслию (даже Кастро признал, что в 1965 году в стране было 20.000 политических заключенных). Хотя политзаключенные мало беспокоили Кремль, в Москве с неприязнью следили за тем, как кубинские союзники разбазаривают огромную экономическую помощь, идущую из СССР, тратя ее на такие абсурдные проекты, как гигантский центр по торговле мороженым «Коппелиа». И все же, благодаря своему романтическому образу бородатого Давида в военной форме, зажатого на своем острове Голиафом — американским империализмом, Кастро больше импонировал молодым радикалам на Западе и в третьем мире, чем Брежнев в своих мешковатых костюмах. ЦРУ также внесло свой вклад в поддержание героической репутации Кастро, замыслив, первоначально с благословения Белого дома, серию самых невероятных, но так и не состоявшихся покушений на его жизнь. Способствовала росту популярности Кастро и героическая гибель Че Гевары в 1967 году, когда он был схвачен и казнен, сражаясь на стороне партизан в Боливии. Его образ был моментально увековечен на майках радикалов по всему миру.

Кризис в советско-кубинских отношениях достиг своего пика в январе 1968 года, когда состоялся суд над тридцатью пятью членами просоветской «микрофракции», которых приговорили к длительным срокам тюремного заключения за «подпольную пропаганду, направленную против линии партии», и другие идеологические преступления. Рудольф Петрович Шляпников, главный советник КГБ при кубинском Министерстве внутренних дел, который якобы вступил в сговор с «микрофракцией», был отослан в Москву летом 1967 года. «На Кубе, — утверждал он, — созрели условия для новой Венгрии… Внутреннее недовольство крайне велико.» Он считал, что существующий кубинский аппарат безопасности слишком засорен «мелкобуржуазными элементами», чтобы расправиться с бунтом. Центр возложил часть вины на Шитова за то, что тот выпустил своего друга Кастро из-под контроля. В Москве его обвинили в том, что он «окубинился», отозвали якобы на лечение и в 1968 году заменили на более жесткого профессионального дипломата Александра Солдатова, который незадолго до этого был послом в Лондоне. В отличие от другого друга Кастро из КГБ, Леонова, который стал потом заместителем начальника Первого главного управления, Шитову так и не удалось спасти свою карьеру. В 1980 году он ушел на пенсию, проработав шесть лет послом на Мадагаскаре. Сын Шитова Алексей Александрович родился в день Перл-Харбора и считал это добрым предзнаменованием, которое поможет ему в борьбе с «главным противником». Он также стал специалистом по Латинской Америке в Первом главном управлении. Когда Гордиевский в последний раз слышал о нем — это было в середине восьмидесятых, — тот был резидентом КГБ в Ла-Пасе и работал там под старым псевдонимом отца «Алексеев».

«Бунт» Кастро закончился после того, как над Кубой нависл» угроза экономической катастрофы и после предостережений своего брата Рауля. Шляпников как-то говорил лидеру «микрофракции», что задержка поставок нефти из Баку всего на три недели может задушить кубинскую экономику. В начале 1968 года, когда Советский Союз надавил на Кастро, сократив экспорт нефти, начали останавливаться кубинские сахарные заводы и фабрики. В августе Кастро был готов идти на компромиссы. В течение двух дней после ввода советских войск в Чехословакию, чешские специалисты и сочувствующие из числа кубинцев проводили демонстрации в Гаване под лозунгом «Русские, вон из Чехословакии!» Затем поздно вечером 23 августа Кастро обратился к кубинскому народу по радио и телевидению. «То, что здесь будет сказано, — предупредил он, — будет идти вразрез с чувствами многих… Чехословакия шла к контрреволюционной ситуации, к капитализму, в объятия империализма». Чехословацкое руководство «было накоротке с проамериканскими шпионами», а также с «агентами Западной Германии и всего этого фашистского и реакционного сброда». Далее Кастро высказался в поддержку «доктрины Брежнева»: «Социалистический лагерь имеет право помешать этому (контрреволюции) тем или иным способом… И это мы считаем самым важным». Поддержав советское вторжение в то время, как десятки других компартий стали на сторону чехов, Кастро восстановил кредит доверия Москвы. В обмен на его преданность Советский Союз спас кубинскую экономику. К концу 1969 года Куба была должна Советскому Союзу четыре миллиарда долларов.

Вместе с экономическими связями крепли и связи в разведке. В 1970 году ДГИ было очищено от сотрудников, которых КГБ считал антисоветски настроенными, и по соседству с кабинетом начальника ДГИ Мануэля Пиньейро Лосадо («Рыжебородого») обосновалась группа советских советников во главе с генералом Виктором Семеновым. С помощью дотаций КГБ ДГИ быстро стало расширять масштаб своих внешних операций. К 1971 году семь из десяти кубинских «дипломатов» в лондонском посольстве были сотрудниками ДГИ. После массовой высылки советских разведчиков из Лондона в сентябре того же года кубинские «дипломаты» вместе с разведчиками других стран советского блока получили задание помочь залатать брешь в разведсети Центра. Однако в Лондоне прямого контакта между КГБ и сотрудниками ДГИ не было. Семенов настаивал на том, чтобы их деятельность координировалась и контролировалась из Москвы и Гаваны. Пиньейро, один из основателей кастровского «Движения 26 Июля», выражал растущее недовольство тем, что КГБ все более активно руководит операциями ДГИ. В 1974 году он ушел из ДГИ и возглавил Управление Америки (УА), созданное для организации помощи революционным движениям в Латинской Америке. Его место в ДГИ занял более покладистый и более просоветский Хосе Мендес Коминчес. У себя в стране кубинская революция старела на глазах. Осенью бородатый Кастро выступал даже против длинных волос, которые считал признаком моральной деградации, ведущей к политическому и экономическому саботажу. За этим последовали массовые стрижки некоторых самых отъявленных нарушителей. Общественная нравственность была еще более укреплена, когда девчонок в мини-юбках, которые якобы «страстно занимались любовью в своей школьной форме», отправили в лагеря принудительного труда в деревню. За рубежом же революция во многом сохранила свой заряд бодрости. После того, как в 1970 году президентом Чили был избран марксист Сальвадор Альенде, у Кастро появился первый союзник в Латинской Америке. Альенде лично разрешил ДГИ использовать Чили в качестве базы для поставок оружия революционным движениям в Латинской Америке и для подготовки партизан. Революционные вожди добирались до кубинского посольства в Сантьяго, пользуясь фальшивыми документами, которыми их снабжало ДГИ. Денег они получали немного — ДГИ считало, что они сами должны добывать средства с помощью ограблений банков и похищений людей с целью получения выкупа.

Своей международной репутацией Альенде, как и Кастро, во многом был обязан чрезмерной реакции Вашингтона. За три года, предшествовавших свержению и гибели Альенде во время военного переворота в 1973 году, ЦРУ, действуя по указанию Белого дома, потратило восемь миллионов долларов на дестабилизацию его режима. Хотя ЦРУ не было непосредственно причастно к перевороту, похоже, ему было заранее обо всем известно, и поэтому неудивительно, что вину за переворот возложили на ЦРУ. На КГБ Альенде не произвел такого большого впечатления, как на ЦРУ. К концу 1972 года, когда чилийская экономика находилась в критической ситуации, КГБ весьма пессимистически оценивал перспективы Альенде. Такое же отношение к нему было и в Кремле. В то время, как кубинцам выдавались все новые и новые кредиты, от Альенде просто-напросто отмахнулись, предоставив ему лишь символическую помощь и наградив его Ленинской премией Мира. Трагическая гибель Альенде во время военного переворота в сентябре 1973 года (до сих пор не известно, было ли это убийство или самоубийство) восстановила его репутацию в Москве. Там главу обанкротившегося режима представили жертвой антиимпериалистической борьбы, а за ЦРУ закрепилась дурная слава организатора подрывных операций и покушений на прогрессивных лидеров. Эта слава при определенной помощи Центра могла бы продержаться в третьем мире до конца века.

В начале семидесятых годов Кастро начал претендовать на лидерство в третьем мире. В мае 1972 года он вылетел из Гаваны на своем авиалайнере «Ил—62» в двухмесячную поездку по десяти странам на двух континентах, которая должна была завершиться первым после восьмилетнего перерыва посещением Советского Союза. Кастро был «гвоздем программы» Четвертой конференции неприсоединившихся стран, проходившей в Алжире в 1973 году, выступив в поддержку советского курса с таким красноречием, какого не смог бы продемонстрировать никакой советский представитель. Алжир, поддерживавший традиционную политику неприсоединения, основанную на принципе равноудаленности от Запада и Востока, придерживался теории «двух империализмов» — капиталистического и социалистического. Кастро же настаивал, что социалистические страны — естественные и необходимые союзники неприсоединившихся государств:

«Как можно на Советский Союз клеить ярлык империализма? Разве он участвует в транснациональных корпорациях? Разве ему принадлежат фабрики, шахты, нефтяные месторождения в развивающемся мире? Разве есть в какой-нибудь стране Азии, Африки или Латинской Америки хоть один рабочий, которого бы эксплуатировал советский капитал?

… Только теснейший союз всех прогрессивных сил мира позволит нам преодолеть все еще мощные силы империализма, колониализма, неоколониализма и расизма, успешно бороться за мир и справедливость, к которым стремятся все народы мира.»

В конце концов на коммунистический блок не был навешен империалистический ярлык, чего не удалось избежать «агрессивному империализму» Запада, который был заклеймен на конференции как «самое серьезное препятствие на пути развивающихся стран к освобождению и прогрессу.» Кроме роли самого горячего сторонника Советского Союза в третьем мире, Кубе предстояло в семидесятых годах играть все более активную роль в советских разведывательных и военных операциях.

При Брежневе проникновение советского блока в высшие эшелоны иностранных государственных, разведывательных и военных структур в целом шло более успешно в третьем мире, чем на Западе. Исключение составляла, пожалуй, лишь Федеративная Республика Германия из-за тех уникальных возможностей, которые предоставляло КГБ существование двух германских государств и особенно его восточногерманский союзник ГУР во главе с Маркусом Вольфом.

8 октября 1968 года западногерманский контр-адмирал Герман Людке, заместитель начальника службы тыла НАТО, которому в силу его служебного положения были известны места базирования нескольких тысяч единиц тактического ядерного оружия, покончил с собой после того, как были обнаружены фотографии совершенно секретных натовских документов, сделанные им с помощью фотоаппарата «Минске». В тот же день застрелился друг Людке генерал-майор Хорст Вендланд, заместитель начальника БНД. По официальной версии, Вендланд покончил с собой по «личным мотивам». Однако чешский перебежчик позднее сообщил, что Вендланд сотрудничал с СТБ. В течение нескольких недель после этого покончили с собой еще несколько человек, в том числе полковник Иоганн Хенк, начальник мобилизационного управления боннского Министерства обороны, и Ганс Шенк, высокопоставленный сотрудник Министерства экономики. Одновременно на Восток бежали несколько крупных ученых и физиков, приехавших в свое время из Германской Демократической Республики и занимавшихся научно-техническим шпионажем. При аресте одного из оставшихся — доктора Гарольда Готтфрида из центра ядерных исследований в Карлеруэ — у него обнаружили 800 страниц секретных документов.

Тем временем вовсю продолжалось задуманное Маркусом Вольфом «наступление на секретарш». В 1967 году Леонора Сюттерляйн, секретарша в боннском Министерстве иностранных дел, была осуждена за то, что передала КГБ 3.500 секретных документов через своего мужа Хайнца. Узнав, что Хайнц был агентом КГБ и женился на ней только в целях вербовки, она покончила с собой в тюремной камере. Среди осужденных за шпионаж секретарш, которые работали на ГУР, были Ирэна Шульц (1970 г.) из Министерства науки и Герда Шретер (1973 г.) из западногерманского посольства в Варшаве. Внедрение в политические структуры осуществлялось и на гораздо более высоком уровне. Не один высокопоставленный политик из СДПГ регулярно встречался с сотрудником КГБ, работающим под дипломатической «крышей», который убеждал их, что в их силах смягчить восточную политику. Самым важным агентом ГУР в Федеративной Республике был Гюнтер Гильом, личный помощник канцлера Вилли Брандта с 1970 по 1974 год. Гильом имел возможность держать Маркуса Вольфа, а через него и Московский центр в курсе всех дел, касавшихся выработки восточной политики Бонна и отношений Бонна с Вашингтоном. Он также поставлял большое количество информации о НАТО и западногерманской службе безопасности (Федеральном ведомстве по охране конституции).

Что же касается «главного противника» — США и его главного союзника — Великобритании, КГБ не смог завербовать там агентов такого уровня, как Людке, Вендланд и Гильом. Резидентуры КГБ в этих странах вербовали лишь агентов низкого и среднего уровня, которые, правда, имели доступ к важным секретам. В Англии Московский центр открыл в семидесятых годах простой способ, который позволял улучшить условия работы. При четырех резидентах подряд — Николае Григорьевиче Багричеве (1962—1964 гг.), Михаиле Тимофеевиче Чижове (1964—1966 гг.), Михаиле Ивановиче Лопатине (и. о. резидента с 1966 по 1967 гг.) и Юрии Николаевиче Воронине (1967—1971 гг.) — резидентура неуклонно расширялась. С 1960 по 1970 год численность сотрудников КГБ и ГРУ в Лондоне возросла примерно с 50 до 120 человек и превысила размер резидентуры в США (не считая ООН) или в любой другой стране Запада. Разведслужбы стран советского блока в Великобритании тоже быстро разрастались. Идея просто-напросто заключалась в том, чтобы наводнить страну таким количеством разведчиков, что МИ5, которая и так работала с большим напряжением, просто не в состоянии была бы держать их всех под эффективным наблюдением. Когда сотрудник СТБ Йозеф Фролик получал назначение в Лондон в 1964 году, ему сказали, что «британские службы испытывают такой дефицит сил и средств, что сбросить их с хвоста будет сравнительно несложно». В 1967 году, когда резидентом стал Воронин, условия работы еще больше улучшились после того, как одному из его сотрудников Владиславу Славину удалось завербовать клерка в отделе учета транспортных средств в Совете Большого Лондона — Сириоджа Хусейна Абдулкадера, которому были известны номера всех машин МИ5 и Специальной службы Департамента уголовного розыска. Несколько хитроумных операций МИ5 по мобильному наблюдению были сорваны из-за того, что чекисты без труда определяли, какие машины используются в операции.

Самое большое количество агентов, завербованных и контролируемых лондонской резидентурой в эпоху Брежнева, было задействовано в научно-технической разведке, особенно в военных отраслях. Главный специалист резидентуры в этой области в середине семидесятых Михаил Иванович Лопатин стал в 1967 году одним из основателей нового Управления Т в составе Первого главного управления, которое занималось научно-технической разведкой и пользовалось услугами сотрудников линии X в зарубежных резидентурах. Начальником линии X в Лондоне с начала 1968 до лета 1971 года, когда его выслали из страны, был Лев Николаевич Шерстнев, очень жесткий, но приятный в общении инженер, который почти безукоризненно говорил по-английски с канадским акцентом и имел слабость к западным аудиосистемам. Кроме штатных сотрудников резидентур КГБ и ГРУ, Управление Т и ГРУ также использовали своих людей, которые направлялись за границу под видом сотрудников советского торгпредства. Кроме того, они прибегали к помощи советских студентов, обучавшихся в университетах Великобритании. В засекреченных анналах истории Управления Т есть упоминания и о значительных успехах, которые были достигнуты в шестидесятые годы в ряде областей промышленной и оборонной технологии. Среди них — новейшие образцы электронной техники, компьютеры, химические продукты тонкого органического синтеза и аэрокосмическая техника.

МИ5 было довольно трудно справиться с этим взрывом научно-технического шпионажа не только из-за нехватки сил и средств, но и из-за сложностей судебно-процессуального порядка, которые по вполне понятным причинам не афишировались. Если агенты не делали официального признания или если их не ловили с поличным при передаче материалов, добиться признания подсудимого виновным было, как правило, невозможно. Эти сложности наглядно проявились в 1963 году во время процесса над доктором Джузеппе Мартелли, тридцатилетним физиком, который в течение года до суда работал в лаборатории Управления по атомной энергетике в Калхэме. Арестован он был на основании показаний перебежчика из КГБ; при аресте у него были обнаружены записи встреч с Николаем Карпековым и другими сотрудниками КГБ, частично использованный комплект одноразовых шифрблокнотов, спрятанный в искусно сработанном портсигаре, а также инструкции по пересъемке документов. Но то, что у него имелись шпионские принадлежности, еще не является само по себе преступлением, к тому же официально Мартелли не имел доступа к секретным сведениям, хотя и общался с людьми, которые такой доступ имели. Мартелли признался, что встречался с Карпековым, но заявил, что это ему было нужно для того, чтобы осуществить хитроумный план и спутать карты советских агентов, которые пытались его шантажировать. Суд вынес ему оправдательный приговор.

В 1965 году еще одно дело о научном шпионаже закончилось оправданием подсудимого. Альфреда Робертса, сотрудника завода компании «Кодак» в Уилдстоуне, и его сослуживца Джеффри Конуэя, которого он якобы завербовал, обвинили в том, что они продали технологию антистатического покрытия и детали других технологических процессов, которые применяются при производстве пленки, восточногерманскому ГУР. Поскольку никаких официальных секретов в деле замешано не было, их обвинили только в нарушении закона о коррупции. Но после того, как главный свидетель на суде доктор Жан-Поль Супэр, химик-технолог и двойной (тройной?) агент, который работал на ГУР, КГБ и бельгийскую разведку и утверждал, что имел дело с Робертсом, был уличен во лжи во время искусно проведенного перекрестного допроса, дело было прекращено.

Можно предположить, что большинство дел о научно-техническом шпионаже, расследованием которых занималась МИ5, вообще не попало в суд, так как очень трудно было собрать необходимые улики. Зачастую сведения, сообщенные перебежчиками, в расчет не принимались. Как бы убедительно они ни звучали за стенами суда, в суде их рассматривали лишь как показания с чужих слов. В тайной летописи Управления Т агенты редко называются по именам, но все равно из нее явствует, что те дела, по которым все же были вынесены обвинительные приговоры, — только верхушка айсберга.

В первые годы эпохи Брежнева было три дела, когда шпионы были осуждены, причем во всех трех случаях речь шла о людях, испытывавших финансовые затруднения, которые работали из корыстных побуждений и успешно использовали промахи системы безопасности. В 1965 году Фрэнк Боссард, пятидесятидвухлетний проектировщик из Министерства авиации, получил 21 год тюрьмы за передачу ГРУ секретов разработки управляемой ракеты. Как он утверждал, его завербовал за четыре года до этого оператор, который представился Гордоном. Познакомились они в пивной «Красный лев» на Дюк Стрит в Лондоне — оба увлекались нумизматикой. Через несколько дней после первой встречи Гордон заплатил Боссарду 200 фунтов стерлингов. Скорее всего, Боссард сам предложил свои услуги за несколько месяцев до того. Он редко встречался со своим оператором Иваном Петровичем Глазковым. Раз в два месяца он оставлял пленку с отснятыми секретными документами в одном из десяти «почтовых ящиков» и забирал различные суммы — один раз 2.000 фунтов наличными. Каким почтовым ящиком надо пользоваться, ему сообщали с помощью записей, таких, как, например, «Танец с саблями» или «Подмосковные вечера», которые в первые вторник и среду каждого месяца транслировались английской службой, московского радио. В экстренных случаях передавалась «Дубинушка», и это означало, что операция временно приостановлена. Следствие по делу Боссарда, начатое после его ареста, пролило свет на его преступное прошлое, которое в свое время не было до конца расследовано. В 1934 году его приговорили к шести месяцам исправительно-трудовых работ за то, что по фальшивым чекам он скупал часы, а потом сдавал их в ломбард.

В 1968 году Дуглас Бриттен, старший техник британских ВВС, был приговорен, как и Боссард, к 21 году тюрьмы. В течение шести лет вплоть до своего ареста он передавал совершенно секретную информацию с засекреченных объектов связи ВВС на Кипре и в Линкольншире. Его завербовал в 1963 году сотрудник КГБ, который назвался Юрием. Юрий подошел к Бриттену в Музее наук в Кенсингтоне, обратился к нему, назвав его позывные «Гольф — Три — Кило — Фокстрот — Лима», и сказал, что он его коллега-радиолюбитель. Через два месяца Бриттен получил назначение на Кипр и начал передавать информацию местному оператору. Когда он попытался прервать контакт, оператор показал ему фотографию, на которой Бриттен был снят в момент получения денег, и с помощью шантажа заставил продолжить работу. В 1966 году Бриттена перевели на базу ВВС Дигби в Линкольншире. Там с ним связался новый оператор КГБ Александр Иванович Бондаренко. В ходе расследования, проведенного комиссией по вопросам безопасности после того, как Бриттен был осужден в 1968 году, выяснилось, что у него были серьезные финансовые проблемы. Кстати, небольшое разбирательство состоялось еще на Кипре, когда он задолжал в гарнизонной лавке, и его жена пожаловалась, что у него роман с танцовщицей из кабаре. По возвращении на базу ВВС Дигби у него возникли еще более серьезные проблемы после того, как банк не оплатил несколько чеков, которые он выписал в сержантском клубе и в местной автомастерской, из-за отсутствия денег на его счете. Комиссия по вопросам безопасности заключила, что Бриттен был «неплохим актером и законченным лжецом. Если такой человек решится на измену, службам безопасности будет совсем непросто его уличить.» В 1972 году младший лейтенант ВМС Дэвид Бингем был приговорен, как Боссар и Бриттен, к 21 году тюремного заключения. В течение двух лет до этого он переснимал для ГРУ секретные документы на военно-морской базе в Портсмуте. Главной причиной его финансовых проблем была жена. В отчаянии от своих растущих долгов, она в 1969 году даже на какое-то время ушла из дома, поместив детей в приют. После того, как жена Бингема в начале 1970 года посетила советское посольство, самого Бингема завербовал Л. Т. Кузьмин, который дал ему 600 фунтов, сказав, что часть этих денег предназначается его жене. Купив фотоаппарат и экспонометр, как ему было приказано, Бингем встретился со своим оператором у Гиддфордского собора и получил необходимые инструкции. В них сообщалось, как пользоваться «почтовыми ящиками», которые находились в районе Гилдфорда, и как переснимать документы. В 1972 году, измучившись от постоянного давления со стороны КГБ и кредиторов, он во всем признался своему командиру.

В Лондоне, как и в других столицах, КГБ получал помощь от разведслужб других стран советского блока. Наиболее действенной была помощь СТБ, по крайней мере, до того момента, когда Советский Союз задушил «Пражскую весну», и сотрудники СТБ начали перебегать на Запад. Самым важным агентом СТБ в научно-технической области был Николас Прагер, сын мелкого служащего британского консульства в Праге. И сын, и отец стали британскими подданными в 1948 году. На следующий год, когда Прагеру исполнился 21 год, он поступил в ВВС, солгав, что родился и всю жизнь прожил в Англии. К 1956 году он зарекомендовал себя способным техником РЛС и получил доступ к секретным военным материалам. В 1959 году Прагер решил посетить Чехословакию. По словам перебежчика из СТБ Йозефа Фролика, в СТБ Прагера уже ждали. Используя его симпатии к коммунизму и любовь к деньгам, СТБ завербовала его как агента, присвоив ему кличку «Маркони». В 1961 году Прагер предоставил полное техническое описание систем глушения РЛС «Блю Дайвер» и «Ред Стиер», которые устанавливались на стратегических бомбардировщиках класса «V» — ударных ядерных средствах Англии. Обычно не очень щедрый на похвалы, Московский центр назвал это лучшими сведениями, которые когда-либо удавалось добыть СТБ. В течение последующих десяти лет Прагер работал в компании «Бритиш Электрик» и был связан с несколькими секретными военными заказами, о которых подробно информировал СТБ. В 1971 году информация, полученная от перебежчиков Йозефа Фролика и Франтишека Аугуста, помогла приговорить Прагера к двенадцати годам тюрьмы. Прагеру был бы вынесен более суровый приговор, но улики, представленные в суде, имели отношение только к преступлениям десятилетней давности.

Вообще КГБ считал, что самая большая ценность лондонской деятельности СТБ заключается в работе с политическими и профсоюзными деятелями, которые относились к чехам с меньшей подозрительностью, чем к русским, и к тому же сочувствовали народу, который Запад предал в Мюнхене в 1938 году. СТБ рекомендовала своим сотрудникам, чтобы при вербовке британских парламентариев они изображали из себя дипломатов старой закалки, сетовали на существующее недоверие между Лондоном и Прагой, а потом, как бы невзначай, говорили: «Я сомневаюсь, что многие из властей предержащих в Праге вполне осознали, что холодная война давно уже кончилась в том, что касается англичан. Если бы нам только удалось найти здесь кого-нибудь, кто мог бы убедить наш народ — даже можно письменно, — что англичане искренне хотят улучшить отношения со своими старыми союзниками времен войны.»

Любому парламентарию, которого таким образом удавалось убедить написать доклад об улучшении англо-чехословацких отношений, выплачивали за это деньги, говоря при этом: «Разве мы можем допустить, чтобы вы писали задаром?» Если стратегия вербовки срабатывала, за первым докладом следовали другие, и парламентарий таким образом попадал в западню. В шестидесятых годах лондонская резидентура СТБ контролировала трех членов парламента. Самым активным из них был Уилл Оуэн, депутат от лейбористской партии от Морпета, завербованный вскоре после своего избрания в 1954 году Яном Пацликом (он же Новак), сотрудником СТБ, который работал под видом второго секретаря посольства. Хотя официальная кличка Оуэна в СТБ была «Ли», в резидентуре он был также известен под кличкой «Жмот». По словам перебежчика Йозефа Фролика, который в середине шестидесятых работал в лондонской резидентуре и видел кое-какие результаты деятельности Оуэна, «Ли интересовал только ежемесячный гонорар в пятьсот фунтов, который он получал от нас… Несмотря на связанный с этим риск, он всегда требовал, чтобы ему предоставляли полностью оплаченный отпуск в Чехословакии, чтобы он таким образом мог сэкономить и сам за отпуск не платить. Он даже дошел до того, что рассовывал по карманам сигары, когда приходил на прием в посольство.»

Примерно на протяжении пятнадцати лет Оуэн встречался со своим оператором в одном из лондонских парков, где он рано утром выгуливал свою собачку. Хотя он был лишь «заднескамеечником», т.е. рядовым членом парламента, ему удалось войти в военно-бюджетный комитет палаты общин, и, по словам Фролика, он передавал «весьма ценные секретные сведения» о Британской Рейнской армии и британском участии в НАТО. Оуэн был в конце концов разоблачен после бегства Фролика и еще одного сотрудника СТБ, который был знаком с «делом Ли», — Франтишека Августа. В апреле 1970 года после того, как в результате проверки банковских счетов Оуэна были обнаружены крупные суммы, по которым он никогда не платил налогов, он подал в отставку. Но на процессе, который состоялся месяц спустя в здании Центрального уголовного суда на Олд-Бейли, обвинению не удалось доказать, что Оуэн выдавал секретные сведения. Поскольку ни Фролик, ни Август не были его операторами, их свидетельства были рассмотрены как показания с чужих слов и не были приняты в расчет. После того, как суд оправдал Оуэна, он признался во всем МИ5 в обмен на гарантии, что против него не будут возбуждать нового дела. Член парламента и адвокат Лео Абс, слышавший его признание, позже писал: «Оуэн, безусловно, от души поглумился над своей родиной.»

Самым высокопоставленным членом парламента от лейбористской партии, работавшим на СТБ, Фролик и Август назвали Джона Стоунхауса, который в разные периоды своей карьеры занимал посты парламентского секретаря в Министерстве авиации, заместителя парламентского секретаря в Министерстве по делам колоний, министра авиации, государственного министра техники, министра почт, а затем министра почт и телекоммуникаций в правительстве Вильсона в 1964—1970 гг. СТБ якобы шантажировала Стоунхауса, заманив его сначала в «любовный капкан» во время его визита в Чехословакию в начале пятидесятых. По словам Фролика, он также брал от СТБ и деньги: «Хотя он и не был членом Кабинета, (он) помог нам многое узнать о военной и разведывательной деятельности англичан.» Однако не существует улик, которые бы свидетельствовали о том, что связи Стоунхауса с СТБ носили не просто случайный характер. За несколько месяцев до падения правительства Вильсона в 1970 году ему в присутствии премьер-министра были предъявлены показания Фролика и Аугуста. Стоунхаус все категорически отрицал. Поскольку у МИ5 не было никаких улик, которые могли бы подтвердить показания перебежчиков, дело было закрыто.

Правда, поведение Стоунхауса после этого не очень-то вязалось с его заявлениями о полной невиновности. В 1974 году, столкнувшись с серьезными проблемами в бизнесе, Стоунхаус инсценировал самоубийство и бежал со своей любовницей в Австралию. После того, как его выследили и вернули в Англию, он был приговорен к семи годам тюремного заключения по восемнадцати пунктам обвинения в воровстве и подлоге. Выйдя из тюрьмы, он опубликовал «шпионский» детектив. В этом романе крупного государственного чиновника Европейской комиссии по имени Ральф Эдмондс заманивает в ловушку соблазнительная Лотта из восточногерманской разведки. («Одна из лучших наших сотрудниц, — говорит потом Ральфу его оператор. — Она все это сделала строго в соответствии с заданием.») Ральф проводит приятный вечер в компании Лотты, которая любезно «посылает импульсы радости в каждую извилинку его мозга». Потом, после последнего «великолепного штурма», уже погружаясь в сон, «Ральф вдруг заметил свое отражение в огромном овальном зеркале на потолке.» Потом ему вручают фотографии на память о том вечере, сделанные через зеркальное стекло на потолке, и он соглашается сотрудничать. Несмотря на сомнительные литературные достоинства прозы Стоунхауса, рассказ о том, как Ральф попал в западню, вполне мог быть написан по мотивам его собственного опыта общения с СТБ.

Дело чехословацкого агента в Палате общин по кличке «Крокодил» по сей день остается настолько запутанным, что однозначно его проанализировать не представляется возможным. «Крокодилом» был Том Драйберг, член парламента на протяжении 28 лет, который позже стал лейбористским пэром, а в свое время долго был членом Национального исполнительного комитета, а потом и председателем лейбористской партии. Этот обаятельный человек, талантливый политик и жертва неразрешимых противоречий, который к тому же испытывал непреодолимую страсть к гомосексуальным связям в общественных уборных, умер в 1976 году. В 1956 году во время поездки в Москву, где Драйберг собирался встретиться со своим старым другом Гаем Берджессом (кстати, он написал малоправдоподобную биографию Берджесса, где опровергал утверждения, что тот был шпионом), на него вышел КГБ, и он согласился предоставлять конфиденциальную информацию о личной жизни руководителей лейбористской партии и о внутрипартийных делах. Позже он рассказал МИ5, что в КГБ ему дали два абсолютно одинаковых «дипломата». Когда он передавал своему советскому оператору один из чемоданчиков, в котором лежали его донесения, взамен он получал другой — с деньгами. Драйберг признался и в том, что передавал сведения чехам. «Так, ничего серьезного,» — вроде бы заявил он в МИ5. По словам Фролика, КГБ запретил СТБ связываться с Драйбергом, которого считал «своим человеком». Судя по всему, МИ5 также использовала его в качестве двойного (тройного?) агента. Под конец даже Драйберг, наверное, толком не знал, на кого же он работает.

Четвертым предполагаемым агентом чехословацкой разведки в Палате общин в семидесятых годах был некто по кличке «Густав», личность которого так и не была установлена. По свидетельству Фролика, этого агента завербовал в середине пятидесятых годов Вацлав Таборский, и работал он за деньги. «Густав был не такой важной персоной, как Ли, но имел возможность доставать интересную информацию о внутренней и внешней политике лейбористской партии, когда она находилась в оппозиции, а позднее, когда к власти пришло правительство Вильсона, он давал и военные сведения.»

Неудивительно, что многие авторы, пишущие о шпионаже, «Густавом» считали сэра Барнетта Стросса, члена парламентской фракции лейбористов от Стока, который родился в Чехословакии, свободно говорил по-чешски и ни на кого не мог подать в суд за клевету, поскольку умер в 1967 году. Однако эта версия представляется малоправдоподобной.

И СТБ, и КГБ считали, что наряду с членами парламента от лейбористской партии можно вербовать и консерваторов, но, похоже, они были безнадежно неудачливы в выборе кандидатур. Лондонская резидентура СТБ разработала хитроумнейшую комбинацию, чтобы заманить в Прагу, скомпрометировать и завербовать лидера консерваторов Эдуарда Хита (предполагалось использовать его страсть к игре на органе и предложить ему поиграть в одном из пражских соборов). Как и следовало ожидать, план провалился — Хит не принял приглашения. Михаил Петрович Любимов, исключительно одаренный, но чрезмерно тщеславный сотрудник линии ПР резидентуры КГБ в начале шестидесятых завербовал личного секретаря одного члена парламента. Потом, как он рассказывал Гордиевскому, без всякой надежды на успех пытался завербовать журналиста-консерватора Перегрина Уорстхорна и подающего надежды молодого парламентария от консервативной партии Николаса Скотта. В конце концов в 1965 году его выдворили из страны после неудачной попытки завербовать шифровальщика.

Неуклонный рост масштабов деятельности КГБ и СТБ в Великобритании в шестидесятые годы был подорван тремя случаями измены. Фролик и Аугуст, бежавшие на Запад летом 1969 года, в течение какого-то времени до этого работали в Лондоне и, видимо, выдали многих британских агентов СТБ. Еще более серьезный ущерб нанесла КГБ измена Олега Адольфовича Лялина, который бежал из лондонской резидентуры в сентябре 1971 года. Лялин, специалист по рукопашному бою, прекрасный снайпер и парашютист, работал в Отделе В Первого главного управления, который был основан в 1969 году вместо старого Тринадцатого («мокрые дела») отдела, серьезно скомпрометированного после бегства Хохлова и Сташинского. Отдел В имел более широкую специализацию, чем его предшественник. В его функции входила подготовка чрезвычайных планов, которые предусматривали проведение диверсий в различных коммунальных службах, на транспорте и на объектах связи в других странах в случае начала войны или возникновения кризиса, способного привести к войне.

Весной 1971 года, примерно за шесть месяцев до своего бегства на Запад, Лялин был завербован МИ5 и сообщал сведения о планах проведения диверсий в Лондоне, Вашингтоне, Париже, Бонне, Риме и других столицах западных государств. Он сообщил, что в каждой столице сотрудникам Отдела В было приказано наметить важнейших деятелей и следить за их перемещениями, чтобы можно было их ликвидировать в случае возникновения критической ситуации. Они также должны были вербовать агентов среди местных жителей, которые могли бы помогать им в работе или обеспечивать поддержку нелегалам Отдела В. Среди диверсий, которые предполагалось осуществить в Лондоне, были планы затопления лондонского метро, взрыв станции раннего оповещения о ракетном ударе в Файлингдейле (Северный Йоркшир), уничтожение стратегических бомбардировщиков класса «V» на земле и нападение на другие военные объекты. Главная задача Лялина заключалась в том, чтобы выявлять наиболее важные объекты, которые можно было бы нейтрализовать в случае начала войны. Некоторые планы Отдела В были столь же невероятные, как и планы ЦРУ по ликвидации Кастро. По одному из таких планов, о котором рассказал Лялин, советские агенты под видом посыльных и курьеров должны были разбрасывать «по коридорам власти» бесцветные ампулы с ядом, которые убивали каждого, кто на них наступал.

Британское правительство сообщало мало подробностей о Лялине после его бегства, но генеральный прокурор проинформировал Палату общин, что Лялину были предъявлены обвинения в «организации диверсий на территории Великобритании» и «подготовке ликвидации лиц, которые считались врагами СССР». После бегства Лялина в Московском центре сложилась критическая ситуация. Не иначе как по указанию Политбюро Отдел В был упразднен, а его сотрудники были отозваны из зарубежных резидентур.

Вскоре после бегства Лялина МИ5 убедила правительство Хита отдать распоряжение о массовой высылке советских разведчиков. Девяносто сотрудников КГБ и ГРУ в Лондоне были высланы из страны. Еще пятнадцать человек, находившихся в отпуске в Советском Союзе, получили уведомление, что обратный въезд в страну им запрещен. Таким образом, общее количество высланных составило сто пять человек. Московский центр был не на шутку озадачен. Массовые высылки ознаменовали поворотный пункт в деятельности КГБ в Великобритании. Даже в середине восьмидесятых годов операции, проведенные в Англии разведчиками «довысыльного» поколения, все еще приводились как образец безупречной работы молодым разведчикам в учебном центре ПГУ — андроповском институте. Все три преподавателя ведущих дисциплин в институте сделали свою карьеру в лондонской резидентуре до 1971 года. Юрий Модин, который преподавал активные методы сбора информации, был в прошлом оператором «великолепной пятерки»; Иван Шишкин, который преподавал внешнюю контрразведку, с 1966 по 1970 год возглавлял линию КР (внешняя контрразведка) в Лондоне и был, по мнению Гордиевского, ведущим специалистом КГБ по британским разведслужбам; Владимир Барковский, преподававший научно-техническую разведку, специализировался в этой области в Лондоне с 1941 по 1946 год. В 1971 году «золотой век» деятельности КГБ подошел к концу. Лондонская резидентура так и не оправилась от удара, нанесенного массовыми высылками. Вопреки популярным мифам, распространявшимся средствами массовой информации, которые публиковали «разоблачительные сведения» о советских агентах, в течение последующих четырнадцати лет КГБ было труднее добывать информацию высокого уровня в Лондоне, чем в любой другой западной столице.

Агенты КГБ и ГРУ, которых сильно поубавилось, оказались под более пристальным наблюдением. Лондонский резидент периода высылок Юрий Воронин находился в отпуске в Советском Союзе, и ему не разрешили вернуться в Англию. С тех пор, как британское правительство приняло решение не выдавать визы выявленным разведчикам (эта мера себя впоследствии полностью оправдала), Центр не мог заменить Воронина тем, кем ему хотелось бы. Вместо него во главе резидентуры был поставлен молодой сотрудник линии КР Евгений Иванович Лазебный, который работал офицером безопасности в торгпредстве и каким-то образом избежал высылки. В течение четырнадцати месяцев, пока он исполнял обязанности резидента, Лазебный пытался как мог сохранить свою «крышу». Он оставил за собой кабинет в торгпредстве и каждый день приезжал в посольство, чтобы заниматься делами резидентуры. Резидентом он оказался неважным. В конце 1972 года Лазерного на посту резидента сменил Яков Константинович Лукашевич (он же Букашев), который в молодые годы заработал себе репутацию, проведя в Латвии после войны ряд успешных операций по введению противника в заблуждение. Лукашевич был не столь талантлив, как резиденты предыдущего поколения. Он напоминал Гордиевскому провинциального милиционера, малообразованного и с узким политическим кругозором. В Москве же были довольны, что за восемь лет, пока Лукашевич был резидентом, из Англии больше никого не выслали. Но, поскольку за все время работы никаких успехов в перестройке деятельности КГБ в стране он не добился, его отозвали, и весь свой оставшийся срок службы он провел на малозначительной должности в Латвии.

И в Великобритании, и в США самыми важными операциями КГБ до, во время и после эпохи Брежнева были операции по внедрению в органы ЭР. По удивительному совпадению два самых важных агента КГБ были завербованы почти одновременно, с разницей всего лишь в несколько дней. Оба сами предложили свои услуги. В начале января 1968 года капрал Джеффри Артур Прайм возвращался после рождественских праздников на базу электронной разведки британских ВВС в Гатове (Западный Берлин). Проезжая советский контрольно-пропускной пункт в Берлине, он передал русскому офицеру записку, в которой просил, чтобы с ним связались представители советской разведки. Через несколько дней старший уоррент-офицер Джон Энтони Уокер, дежурный офицер по связи в штабе командующего подводным флотом в Атлантическом регионе (США), приехал со своей базы в Норфолке (штат Вирджиния) в Вашингтон, оставил машину в центре города, зашел в телефонную будку и в справочнике нашел адрес посольства СССР, потом остановил такси и вышел в квартале от советского посольства. Уокер сказал, что хочет поговорить с «кем-нибудь из службы безопасности посольства». С собой он принес месячные ключевые установки для шифровальной машины KL—47.

Хотя Прайм и Уокер играли в агентурной сети КГБ практически одинаковую роль, сами они были совершенно не похожи друг на друга. Прайм был несостоявшейся личностью, как в сексуальном, так и в социальном плане, в школе он был прогульщиком, а в ВВС — нелюдимом. Будучи не в состоянии жить нормальной половой жизнью, в 1962 году он начал делать непристойные телефонные звонки. В 1969 году после первой женитьбы, которая практически сразу оказалась неудачной, он начал названивать по телефону маленьким девочкам и говорить им всякие непристойности. Со временем Прайм стал винить во всех своих проблемах и неудачах по службе капиталистическую систему. Его привлек созданный средствами пропаганды образ Советского Союза и стран народной демократии, с которым он знакомился по газете «Совьет Уикли» и по передачам русского и восточногерманского радио. После ареста в 1982 году он утверждал, что стал работать на КГБ «отчасти из-за не в меру идеалистического представления о русском коммунизме, которое наложилось на глубокие внутренние психологические проблемы.»

Записка, которую Прайм оставил на пропускном пункте в Берлине, попала не к сотрудникам ПГУ, а к представителям сравнительно более скромного Третьего управления. Хотя в основном Третье управление занималось вопросами безопасности и наблюдением в Советских Вооруженных Силах, оно иногда добивалось определенных успехов в вербовке западных военнослужащих, проходящих службу в Германии (обычно невысокого чина). Третьему управлению очень хотелось перещеголять более престижное ПГУ, завербовав Прайма. В своей записке Прайм просил сотрудника разведки встретиться с ним в ресторане на Ляйбницштрассе. Но вместо этого на ручке своей машины он нашел магнитный цилиндр, в котором ему назначалась встреча на станции метро «Фридрихштрассе» в Восточном Берлине.

У Прайма состоялась серия встреч со своими операторами, которых он знал только как «Игоря» и «Валю», где его подробно расспрашивали о нем самом и его работе в Гатове, связанной с ЭР. Хотя он утверждал, что руководствовался чисто идейными мотивами, на каждой встрече ему вручали тридцать — сорок фунтов. Его срок службы в ВВС заканчивался в августе. По договоренности со своими операторами он устроился на работу в ШКПС, где должен был заниматься обработкой перехваченных русских материалов. Прежде чем приступить к своим новым обязанностям, Прайм провел неделю на квартире в городке КГБ в Карлсхорсте, где его обучали работе с радиопередатчиком, технике шифровки сообщений, изготовления микроточечных донесений и работе с микрофотокамерой «Минокс». Там же ему объяснили, как пользоваться «почтовыми ящиками». После каждого дня занятий его запирали в квартире на ночь. Перед тем, как вылететь в Англию с пересадкой в Гамбурге, Прайм, которому была присвоена кличка «Роулендз», получил «дипломат» с комплектом одноразовых шифрблокнотов, набором материалов для тайнописи и четыреста фунтов наличными. Все это было спрятано в потайном отделении «дипломата». Первые шесть с половиной лет пребывания в ШКПС Прайм провел в лондонской группе обработки (ЛГО) — специальном дешифровальном подразделении, которое находилось в Сент-Данстанз Хилл. К осени 1969 года он закончил обучение, сдал экзамены по языку и приступил к работе в должности шифровальщика. По радио ему сообщили о «почтовом ящике» в окрестностях Эшера в Суррее. Там он нашел поздравление от Московского центра и четыреста фунтов стерлингов. В ШКПС Прайма недолюбливали и считали человеком замкнутым и необщительным. Правда, по двум причинам он не вызывал подозрений. Во-первых, как потом с обезоруживающей простотой было написано в докладе комиссии по вопросам безопасности, «из-за специфики работы и потребности в персонале с узкой секретной специализацией в ШКПС брали немало неординарных и эксцентричных личностей». Во-вторых, его замкнутость объясняли неудачной женитьбой и раздражением по поводу того, что повышение по службе вместо него получали более способные лингвисты, и только потому, что они, как он жаловался, с высшим образованием.

В отличие от отшельника-Прайма, Уокер был всегда «душой общества» на всех вечеринках. В портовых барах по всему миру он обычно любил крикнуть: «Бармен! Мне стакан того виски, что в честь меня назвали — „Джонни Уокер!“ На преступный путь он вступил рано. На флот он пошел служить еще подростком, бросив школу, чтобы избежать наказания за четыре квартирных кражи. Когда после серии неудачных сделок он залез в долги, он пытался заставить свою жену заниматься проституцией, чтобы поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. В свою работу на КГБ Уокер втянул и семью. Когда он решил, что беременность его дочери может помешать шпионажу, он попытался убедить ее сделать аборт. Несмотря на свой не внушающий доверия вид (даже дорогой шиньон не помогал), Уокеру с легкостью удавалось обманывать своих близких, друзей, любовниц, сослуживцев и начальников. В характеристике, подписанной его командиром в 1972 году, говорилось следующее: „Старший уоррент-офицер второго класса Уокер в высшей степени лоялен, гордится собой и службой на флоте, неукоснительно придерживается принципов и традиций морской службы. Отличается обостренным чувством долга и личной порядочностью в сочетании с большим чувством юмора. Дружелюбен, умен, прекрасно уживается с другими.“

К тому времени, когда слагалась эта ода, Уокер уже четыре года работал на КГБ. Придя в советское посольство в Вашингтоне и продемонстрировав образцы своего оборудования, он заявил, что имеет неограниченный доступ к шифровальным аппаратам и ключам, и попросил за свои услуги тысячу долларов в неделю. Ему выплатили аванс в размере двух или трех тысяч (точно он не помнил) и договорились с ним о следующей встрече, которая должна была состояться через несколько недель в универмаге в Александрии. Затем на Уокера надели огромное пальто и шляпу и вывезли через запасные ворота посольства на заднем сиденье автомобиля. Он сидел, низко опустив голову, а справа и слева от него сидели двое крупных русских. В феврале на встрече в Александрии Уокер передал несколько ключевых карточек шифра. За это он получил пять тысяч долларов — по тем временам огромную сумму для КГБ. Кроме того, ему недвусмысленно дали понять, какую исключительную важность придают его работе. Уолкеру было сказано, что в интересах его безопасности личные контакты с ним будут устанавливаться только в случае крайней необходимости, а связь будет поддерживаться через «почтовые ящики». Он получил подробные инструкции, карты, фотографии мест, где находятся «почтовые ящики» и микрофотокамеру «Минокс». Уокеру показалось, что переснимать «Миноксом» секретные донесения и шифрматериалы в центре связи командующего подводным флотом в Атлантическом регионе — задача простейшая; позже он презрительно говорил: «Служба безопасности в универмагах „Кей-Март“ поставлена лучше, чем на флоте.» Униженная и оскорбленная жена Уокера знала, что ее муж — шпион. До их развода в 1976 году она дважды пыталась позвонить в ФБР, но каждый раз ей не хватало смелости, и она вешала трубку. Утешение она нашла в спиртном.

В конце шестидесятых годов линией КР в Вашингтоне, которая занималась внедрением в американские разведслужбы, руководил Олег Калугин. Разработка Уокера — самого важного агента КГБ в США — была, пожалуй, самым крупным успехом, который помог Калугину стремительно подняться вверх по служебной лестнице ПГУ: в 1974 году он стал самым молодым генералом в управлении.

Некоторые руководители Московского центра утверждали, что возможности прежних агентов в английских и американских службах ЭР использовались не полностью, поскольку с ними недостаточно бережно обращались. Джек Данлап в АНБ покончил с собой в 1963 году, когда не смог вынести оказываемого на него давления. Дуглас Бриттен, агент ФБР в британских ВВС, был разоблачен в результате обычной слежки, установленной МИ5 за советским консульством в Лондоне, где он попытался выйти на связь со своим оператором. Работа с Уокером велась совершенно по-другому.

Одновременная вербовка Прайма и Уокера дала повод для крупной реорганизации ЭР КГБ. До сих пор ЭР находилась в ведении Восьмого управления, которое также занималось шифрами и обеспечением безопасности связи КГБ. В 1969 году было создано новое Шестнадцатое управление под руководством Николая Николаевича Андреева, которое стало отвечать исключительно за ЭР. В 1973 году Андреева сменил генерал-майор Игорь Васильевич Маслов. Новое управление работало в тесном контакте с Шестнадцатым отделом ПГУ, который с этого момента получал исключительное право контролировать все операции ПГУ по добыче иностранных кодов и шифров и внедрению в службы ЭР. Каждый сотрудник нового управления в иностранных резидентурах занимался только одним делом, которое велось абсолютно автономно от остальных операций, проводимых резидентурами. Режим абсолютной секретности соблюдался даже внутри ПГУ. Будучи офицером безопасности в вашингтонской резидентуре с 1975 по 1980 год, Виталий Сергеевич Юрченко даже не подозревал о существовании Джона Уокера, самого важного агента резидентуры. В Шестнадцатом отделе было также непреложное правило, запрещавшее встречу с агентами в тех странах, где они работают. Излюбленными местами встреч Шестнадцатого отдела были Вена, Хельсинки и Дели — три крупные столицы, находившиеся за пределами стран советского блока, где КГБ пользовался наибольшей свободой действий.

Хотя Уокер перешел под контроль оператора из Шестнадцатого отдела ПГУ, разработку Прайма продолжало Третье управление, которое отказывалось передать свою «звезду» конкурирующему ПГУ. Ему предложили на выбор встречаться с оператором в Финляндии или Австрии. Возможно, из-за того, что он знал немецкий, Прайм выбрал Австрию. Не исключено, что со своим оператором Прайм встречался также и в Ирландской Республике во время отпуска в 1970 году, в Риме в 1971 году и на Кипре в 1972 году. В основном его связь с КГБ осуществлялась через «почтовые ящики», с помощью написанных симпатическими чернилами писем и через передачи московского радио. Связь Уокера с Шестнадцатым отделом ПГУ была еще более тщательно засекречена. После встречи в универмаге в Александрии в феврале 1968 года, больше в личные контакты с КГБ он не вступал до августа 1977 года, когда встретился со своим оператором из Шестнадцатого отдела в Касабланке. Поскольку в прошлом году Уокер уволился с флота и контролировал своего сослуживца Джерри Альфреда Уитуорта, который был его субагентом, оператор Уокера договорился с ним, что они будут встречаться два раза в год в Индии или в Австрии. Уокер выбрал Вену. Несмотря на то, что Уокер иногда игнорировал рекомендации Шестнадцатого отдела, там его постоянно призывали к осторожности: «Если есть какой-то риск, лучше не браться за дело.» Идейная база, подведенная КГБ под сотрудничество, которая вряд ли интересовала Уокера, но, возможно, имела какой-то смысл для Прайма, была предельно проста: оба они служили делу мира во всем мире. «Мы хотим только мира, — говорили им, — а империалисты хотят войны.»

Хотя работа Третьего управления с Праймом велась не так тонко, как разработка Уокера Шестнадцатым отделом, безопасность и секретность также поддерживались на самом высоком уровне. Ни разу за семь с половиной лет, которые Прайм проработал в ЛГО (с сентября 1968 по март 1976 года), или за полтора года работы в ШКПС в Челтнеме (с марта 1976 по сентябрь 1977 года) он не попал под подозрения. После ухода из ШКПС он устроился таксистом и виноторговцем и прервал контакт с КГБ на три года. Однако в 1980 году КГБ возобновил связь с Праймом и убедил его встретиться со своим оператором в Вене, где Прайм передал КГБ больше пятнадцати кассет с пленкой (большинство из них, как ему потом сказали, плохо проявились) и некоторые фотокопии и записи, которые он хранил у себя после ухода из ШКПС. Оператор не стал отчитывать его ни за то, что он ушел из ШКПС, ни за то, что прервал контакт с КГБ, но настоятельно посоветовал вновь устроиться в ШКПС (правда, из этого ничего не вышло). Перед отъездом из Вены Прайм получил 600 фунтов. В 1981 году он отправился в Потсдам, чтобы дать пояснения и ответить на вопросы по поводу документов, которые он передал в прошлом году. На сей раз ему предложили (также безрезультатно), чтобы он стал преподавателем русского языка в образовательной службе британской армии в Биконсфилде, где он мог бы подбирать кандидатов для будущей работы на КГБ. На прощание ему дали четыре тысячи фунтов.

МИ5 и ШКПС уличили Прайма в шпионаже только после того, как он был арестован за развратные действия в отношении несовершеннолетних девочек летом 1982 года. Операции Третьего управления были настолько изолированы от ПГУ, что Гордиевский, который работал в британском секторе Московского центра с 1971 года и прибыл в лондонскую резидентуру в июне 1982 года, узнал о деле Прайма только после его ареста. По оценкам Пентагона, ущерб, нанесенный разведывательному союзу Англии и США в результате деятельности Прайма, составил один миллиард долларов. На протяжении десяти лет Прайм передавал КГБ подробные сведения о деятельности ШКПС, личном составе и базах внутри страны и за рубежом. Во время работы в Челтнеме с 1976 по 1977 год он имел доступ к совершенно секретным сведениям об успехах и неудачах ШКПС в расшифровке советских материалов, а также к материалам о двух сверхсекретных американских разведывательных спутниках «Биг Берд» и «Райолайт».

Однако самую важную информацию КГБ получал от двух американских агентов, которые сами предложили свои услуги. С апреля 1975 до конца 1976 года американский торговец наркотиками Эндрю Долтон Ли передавал в резидентуру КГБ в Мехико инструкции по эксплуатации системы «Райолайт» и подробное техническое описание других спутниковых систем, которые он получал от своего друга Кристофера Бойса, сотрудника корпорации ТРВ в Калифорнии — изготовителя «Райолайт». В начале 1978 года Уильям Кэмпайлз, который в течение какого-то времени работал в Центре наблюдения в штаб-квартире ЦРУ, приехал в Грецию, явился в резидентуру КГБ в Афинах и принес инструкцию по эксплуатации новейшего американского спутника ЭР «КН—11» («Кихоул»).

Хотя самым важным агентом КГБ в английской системе ЭР после Кэрнкросса, действовавшего в 1942—1943 гг., был Прайм, деятельность Ли и Кэмпайлза дает основания предположить, что оценка ущерба от деятельности Прайма, который, по данным Пентагона, составил один миллиард долларов, возможно, завышена. После ареста Прайма в ПГУ была высказана критика в адрес Третьего управления за неудачную технику работы с агентом. Третьему управлению не удавалось поддерживать постоянный контакт с Праймом, как это делал Шестнадцатый отдел ПГУ при работе с Уокером. Как раз в тот год, когда он работал в Челтнеме и имел самый широкий доступ к секретам ШКПС, инструкции Третьего управления, которые он получал по радио, по какой-то причине не поддавались расшифровке, и поэтому контакт с ним был прерван. В результате часть информации, добытую им в Челтнеме, Прайм смог передать своему оператору только на встрече в Вене в 1980 году.

У Шестнадцатого отдела при работе с Уокером таких проблем не возникало. Джон Уокер работал на КГБ в течение семнадцати лет до того самого момента, когда его жена наконец набралась смелости и донесла на него в ФБР в 1985 году. Кроме того, что Уокер в начале восьмидесятых в течение девяти лет контролировал своего субагента Джерри Уитуорта, он также пытался, правда, безуспешно, завербовать свою дочь. Он поставлял подробную информацию о системах, которые использовались не только на флоте, но и в других видах вооруженных сил, в госдепартаменте, ЦРУ и ФБР. Шестнадцатый отдел также требовал от него ежедневные ключи, которые использовались на шифровальных аппаратах, для того, чтобы иметь возможность расшифровывать различные сообщения. Шпионская группа Уокера предоставила так много таких ключей, что при оценке нанесенного ущерба после его ареста было установлено: его предательство помогло советским дешифровальщикам расшифровать миллион американских сообщений. Самая большая ценность расшифровок для Советского Союза заключалась в том, что они позволяли заранее узнать об американских операциях. По словам Теодора Шекли, начальника резидентуры ЦРУ в Сайгоне с 1968 по 1973 год, на заключительном этапе войны во Вьетнаме «они (вьетнамцы) обычно заранее знали о рейдах В—52. Даже когда из-за плохой погоды самолеты уходили на запасные цели, им было уже известно, по каким целям будет нанесен удар. Естественно, это обстоятельство сокращало эффективность ударов, поскольку они успевали к ним подготовиться. Это было совершенно необъяснимо. Мы так и не смогли понять, в чем дело.» Хотя Шекли в своих оценках, несомненно, преувеличивает степень осведомленности советских и северовьетнамских сил, они позволяют составить представление о том, насколько велик психологический эффект во время военных действий, когда становится известно, что оперативные планы стали известны противнику в результате утечки информации. На американском флоте часто замечали, что когда проводились секретные (как предполагалось) маневры, поблизости оказывались советские корабли. «Как будто у них были дубликаты наших оперативных планов,» — посетовал один адмирал. Иногда Московский центр именно так себя и чувствовал. На одной из встреч оператор торжественно сообщил Уокеру, что за его выдающийся вклад в дело мира во всем мире ему присвоено звание адмирала советского флота. «Передайте им там от меня большое спасибо,» — ответил Уокер.

Дела Прайма и Уокера наглядно иллюстрируют те возможности, которые предоставлялись КГБ, и проблемы, с которыми он сталкивался в своей деятельности в Англии и США в период Брежнева. В конце Второй мировой войны наиболее важные агенты КГБ — «великолепная пятерка» в Англии, Уайт, Хисс, Ли и Карри в США — действовали из идейных соображений. То были птицы высокого полета с явными перспективами продвижения по службе, которые, в конце концов, могли попасть на самую верхнюю ступеньку государственной карьеры. К началу эпохи Брежнева «золотой век» исключительно одаренных англо-американских агентов «с идейной базой» давно уже закончился. Самыми важными агентами в Англии и США в семидесятые годы были два хитрых мелких уголовника — один из них в прошлом взломщик, а другой имел за спиной целый ряд (правда мелких) преступлений, связанных с развратными действиями. Никаких исключительных способностей ни у того, ни у другого не было, оба занимали незначительные посты, которые, правда, обеспечивали им доступ к некоторым важнейшим секретам электронной разведки англоамериканского союза.

Глава XIII Упадок и крах разрядки (1972—1984)

20 июня 1972 года Первое главное управление переехало в новую штаб-квартиру, построенную по проекту финского архитектора, в Ясенево, к юго-востоку от Москвы, в полукилометре от кольцевой дороги. Первоначально здание предназначалось для Международного отдела ЦК КПСС. Однако, когда строительство уже началось, ЦК решил, что здание расположено слишком далеко от центра, и отдал его КГБ. Главный административный корпус, построенный в форме буквы Y, с одной стороны окружал зал заседаний и библиотека, а с другой стороны — здания поликлиники, спортивного комплекса и бассейна. Весь комплекс зданий ПГУ окружал двойной забор со сторожевыми собаками и вооруженными часовыми по периметру. На внутренней площадке, перед декоративным прудом на гранитном постаменте возвышалась массивная голова Ленина. 20 декабря 1977 года в ознаменование 60-й годовщины КГБ на площадке был поставлен еще один монумент — памятник Неизвестному Разведчику. Из кабинетов административного здания открывался живописный вид на холмы, березовые рощи, зеленые луга, а в летнее время на золотящиеся пшеничные и ржаные поля.

Каждое утро между 8.20 и 8.50 к Ясенево со всех концов Москвы мчался поток автобусов. Немногие счастливчики (а таких к середине 80-х годов по стране было не более 5 процентов) приезжали на своих машинах. Пожалуй, на стоянке у ПГУ машин скапливалось больше, чем где бы то ни было во всем Советском Союзе.

Официально рабочий день начинался в девять часов утра. Подъехав к зданию ПГУ, сотрудники проходили через три поста. Один — у внешних ворот, второй — у главного входа за внутренним забором и третий — у входа в само здание. Помимо этого, в различных частях здания документы могли проверить еще несколько раз. В Ясенево по обычному удостоверению КГБ, с фамилией, именем, отчеством, званием и фотографией владельца, пройти было нельзя. У каждого сотрудника ПГУ был свой собственный пластиковый пропуск с его, а реже ее, фотографией и личным номером. Имен на этих пропусках не было. Кроме того, на пропуска была нанесена специальная сетка с перфорацией в тех местах, куда владельцу пропуска доступ был запрещен. Эти пропуска за границу с собой брать запрещалось. Сотрудники ПГУ, работающие за рубежом, оставляли их в своих отделах на хранение. Посетителей в ПГУ было очень мало. Если кто и заходил, так большие начальники. Если сотруднику ПГУ нужно было встретиться со своими коллегами из других управлений КГБ, партийными или правительственными чиновниками, то обычно эти встречи проходили где-нибудь в центре Москвы.

Рабочий день заканчивался в шесть часов. Автобусы отходили от здания ровно в 6.15. Перед отправлением водители снимали со своих автобусов номер маршрута. Когда колонна автобусов отправлялась в обратный путь, то милиция останавливала все движение на Московской кольцевой дороге для того, чтобы влиятельные пассажиры могли беспрепятственно добраться до дома.

Однако, несмотря на всю изощренную систему безопасности, ПГУ так и не справилось с проблемой столовой, по крайней мере, во время службы там Гордиевского. Ошарашенные качеством и разнообразием пищи, которую им приходилось подавать, работники столовой (обычно жители окрестных деревень) старались побольше запихать в карманы и унести домой. Когда у проходной начались обыски, они все подали заявления об уходе. Вскоре обыски пришлось прекратить. По всей видимости, и поныне ПГУ снабжает жителей местных деревень продовольствием через карманы работников своей столовой.

Примерно за год до переезда в Ясенево с поста начальника ПГУ ушел Александр Сахаровский, пробыв в этом большом и мягком кресле рекордный срок — пятнадцать лет. После Сахаровского туда сел его пятидесятитрехлетний заместитель и давний протеже Федор Константинович Мортин. За исключением коротких поездок за границу с ревизиями резидентур КГБ, у него не было никакого опыта работы за рубежом. Пониманием западного образа жизни он также не отличался. Однако свою деятельность в Ясенево Мортин начал с большим шиком. Ежедневно он и другие крупные чины ПГУ прибывали в Ясенево на своих черных «ЗИЛах» и «Волгах». В здание они входили через отдельный вход и в кабинеты свои поднимались на отдельном лифте. На втором этаже у Мортина был огромный кабинет со спальней и ванной комнатой. Хотя Мортин был верной и талантливой второй скрипкой Сахаровского, вскоре по центру пополз слушок, что в период быстрого политического роста Андропову нужен человек посильнее. В 1974 году Мортина перевели на пост начальника Главного управления научно-промышленного сотрудничества в Государственном комитете СССР по науке и технике (ГКНТ). Этот ключевой пост научно-технической разведки обычно всегда занимал офицер КГБ.

Преемником Мортина на посту начальника ПГУ стал один из самых способных личных протеже Андропова — пятидесятилетний Владимир Александрович Крючков. В Ясенево Крючков оставался почти столь же долго, сколь и Сахаровский, — 14 лет, а в 1988 году стал председателем КГБ. На официальных фотографиях татарское лицо Крючкова всегда серьезно, уголки губ опущены вниз. Он, собственно, таким и был — неулыбчивым и энергичным. Все годы в ПГУ он руководил управлением с исключительной энергией, самоуверенностью, административной сноровкой и политической смекалкой. Крючков отличался фанатичной приверженностью к своей работе и полным отсутствием чувства юмора. На памяти Гордиевского Крючков ни разу не отклонился от заранее написанных докладов, зачитывая их на совещаниях ПГУ, ни разу не попытался пустить удачное словцо или сострить. В 1989 году Крючкова в интервью спросили: «Знаете ли вы, что такое свободное время?» — «Боюсь, что нет», — ответил тот.

Крючков любил подчеркивать свое рабоче-крестьянское происхождение, вспоминая годы работы на заводе. Он окончил Заочный юридический институт, несколько лет проработал следователем и прокурором. Затем в его жизни, как говорил Крючков, наступил поворот: он окончил дипломатическую академию и пять лет — с 1954 по 1959 год — работал в советском посольстве в Будапеште. Там он и стал протеже посла СССР в Венгрии Юрия Андропова. Когда в 1959 году Андропова направили заведовать Отделом социалистических стран ЦК КПСС, туда пришел и Крючков. Там же он и проработал до 1967 года. Позже об этом периоде своей жизни Крючков говорил так: «Сегодня стало модным клевать партийный аппарат, но я тем не менее хочу сказать: я многому там научился, познакомился со многими замечательными и приверженными делу людьми. Хотя как и везде были неприятные исключения.» За годы работы в Центральном Комитете Крючков отточил искусство политики и интриги. Когда в 1967 году Андропов стал председателем КГБ, Крючков возглавил его секретариат и получил доступ к самым главным секретам КГБ. Примерно в 1971 году он получил должность заместителя начальника ПГУ по европейским операциям, а через три года сменил Мортина.

Пунктиком Крючкова была не только работа, но и физкультура. Он постоянно мял в руке теннисный мячик или ручной эспандер, чем страшно раздражал сотрудников ПГУ. В новом здании управления у Крючкова был личный гимнастический зал с массажным столом, а рядом — личная сауна, куда он иногда приглашал других генералов КГБ. Во время ночного дежурства один из членов секретариата Крючкова показал Гордиевскому эту сауну. Ничего роскошнее тот в своей жизни не видал: сауна была обшита дорогими финскими досками, а не обычной русской сосной, элегантные лампы и прочая арматура были сделаны по специальному заказу в Швеции. На стенах висели пушистые импортные полотенца и халаты. Валюты на нее явно не жалели. Рядом с гимнастическим комплексом и сауной была столовая, но без бара. Крючков совсем не пил и привел в страшное уныние традиционно пьющее ПГУ, запретив отходные сотрудников, получивших назначение за рубеж.

Главным недостатком Крючкова в должности начальника ПГУ стало его полное отсутствие личного опыта разведработы и жизни на Западе. Гордиевский впервые увидел Крючкова в 1972 году, незадолго до своего назначения в Копенгаген по линии ПР. Будучи тогда уже заместителем Мортина, Крючков тут же спросил Гордиевского: «Расскажите, как вы собираетесь устанавливать контакты в Дании.» Гордиевский тогда только что перешел из Управления С (работа с нелегалами) и начал городить какую-то наивную несусветицу. Но не успел Гордиевский сказать и двух слов, как Крючков его перебил и начал собственный монолог. Гордиевскому он больше и слова сказать не дал. Оказалось, что Крючков разбирался в вопросе еще хуже Гордиевского, главным образом потому, что о западном обществе никакого представления не имел. Вся его позиция состояла из набора идеологических стереотипов и теории заговора, которые начали понемногу смягчаться лишь в 80-х годах. К другим мнениям Крючков относился нетерпимо. Два самых талантливых и уравновешенных специалиста ПГУ по британской и американской политике — Олег Калугин и Михаил Любимов — в 1980 году были вынуждены оставить работу в ПГУ, осмелившись покритиковать теорию заговоров Крючкова. За годы работы в ПГУ падкий на лесть Крючков постепенно окружил себя подхалимами.

Переезд в Ясенево и появление Крючкова на посту начальника ПГУ совпало с периодом самой мощной разрядки напряженности в советско-американских отношениях за все годы с начала «холодной войны» и до эпохи Горбачева. В мае 1972-го состоялся первый за всю историю визит американского президента в СССР. После визита Ричарда Никсона и Брежнев поехал в Соединенные Штаты в июне 1973 года. Годом позже Никсон приехал в Москву во второй раз. За этот период между двумя странами было подписано больше соглашений и договоров, чем за весь период с установления дипломатических отношений. Самыми крупными был договор о противоракетной обороне и первый договор по ограничению стратегических вооружений (ОСВ—1). Оба они были подписаны во время первого визита Никсона в Москву. «Историки будущих поколений, — оракулствовал Никсон, — напишут, что в 1972 году Америка впервые помогла вывести мир из болота постоянных войн на высокое плато мира».

Хотя соперничество между двумя сверхдержавами продолжалось, у них, похоже, появились и воля и желание объединить усилия и предотвратить ядерный Армагеддон. Гордиевскому запомнилось, что настроение в Центре тогда изменилось — наконец-то Соединенные Штаты стали относится к Советскому Союзу как к равному. Уотергейтский скандал августа 1974 года и уход Никсона в отставку под угрозой импичмента породили уныние и подозрительность. В начале 1975 года главным резидентом КГБ в Вашингтоне стал Дмитрий Иванович Якушкин. Он уже тогда был убежден, что падение Никсона произошло вовсе не из-за взрыва общественного негодования, а в результате заговора врагов разрядки. Главными врагами были сионисты, повсюду плетущие сети через свое еврейское лобби в Конгрессе, а также «американский военно-промышленный комплекс», который, как он полагал, всеми средствами пытался предотвратить сокращение расходов на вооружения.

Однако такая интерпретация уотергейтского кризиса проистекала из более глубокого непонимания как в Кремле, так и в КГБ американской политической системы и образа жизни. Идеологические шоры по-прежнему сужали их политическое видение. Привыкшие к централизованной власти и командной экономике, большинство офицеров КГБ и советских дипломатов и представить себе не могли, каким образом Соединенные Штаты могли достичь такого высокого уровня производительности труда и технического совершенства при таком незначительном государственном регулировании. Поэтому непонимание советскими специалистами принципов и механизма функционирования Соединенных Штатов как государственного механизма обычно заполнялось теорией заговора. Дипломат Аркадий Николаевич Шевченко, который сбежал за границу в 1978 году, находясь на посту заместителя Генерального секретаря ООН, так писал о своих советских коллегах: «Многие сходятся в совершенно невероятном мнении, что, должно быть, где-то в Соединенных Штатах находится секретный Центр управления. Сами они привыкли, что всей системой управляет за закрытыми дверьми небольшая рабочая группа, упрятанная в каком-то секретном районе. В конце концов, многие советские люди все еще пережевывают ленинский догмат о том, что буржуазные правительства являются прислужниками монополистического капитала. „Вот это-то, наверное, и есть тайный Центр управления, — думают они.“ Период разрядки в советско-американских отношениях посреди периода брежневского правления стал отчасти возможен и благодаря усилиям необычайно изощренного советского дипломата Анатолия Федоровича Добрынина, который с марта 1963 по март 1986 года работал послом СССР в США. Регулярные секретные беседы Добрынина с Киссинджером, советником президента Никсона по национальной безопасности, а позже и госсекретарем США, обеспечили Центру запасной канал связи между Москвой и Вашингтоном, который отчасти и прокладывал путь разрядке. Позже Киссинджер воспел хвалу „величайшему вкладу“ Добрынина в дело улучшения отношений между двумя странами и совершенству искусства его дипломатии. Но и способностей Добрынина не хватило для того, чтобы разрушить теории заговоров, пользовавшихся такой популярностью в Москве. Время от времени его оппоненты в ЦК и МИДе говорили, что Добрынин „американизировался“. Ему приходилось все чаще занимать оборону и закрывать глаза хотя бы на некоторые предрассудки Москвы. Вот что говорил о Добрынине Шевченко: „Хотя Добрынин хорошо понимал систему государственного управления Соединенных Штатов, даже он не решался давать точного анализа разделению исполнительной и законодательной власти в Америке во время уотергейтского кризиса.“

Хоть и на уровне пустых слов, но разрядка продолжалась и после падения Никсона. В августе 1975 года в Хельсинки Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе приняло Заключительный акт, который провозглашал все европейские границы «нерушимыми» и призывал государства Востока и Запада придерживаться цивилизованных норм международных отношений и уважать права человека. Однако созданные в Советском Союзе Хельсинкские группы по контролю над соблюдением прав человека были вскоре прикрыты КГБ. Большинство их членов были арестованы или отправлены в ссылку.

На преемника Никсона и бывшего вице-президента Форда в Центре смотрели с легким презрением. Андрей Громыко, который, как и Андропов, стал членом Политбюро в 1973 году, снисходительно писал о нем: «Иногда случается, что человек занимает высокий пост, а пишут и говорят о нем лишь мимоходом. К этой категории принадлежит и Джеральд Форд, пробывший на посту президента чуть больше двух лет.»

Хотя Москва была явно невысокого мнения о способностях Форда, она стремилась к его победе на президентских выборах 1976 года. С присущим им консерватизмом кремлевские лидеры предпочитали хорошо известную посредственность вроде Форда непредсказуемому и неизвестному демократическому кандидату Джимми Картеру. Считалось, что при Форде запасной канал связи между Добрыниным и Киссинджером сможет существовать. По мере приближения выборов и на советское посольство, и на резидентуру КГБ в Вашингтоне обрушился шквал запросов о предсказании результатов выборов. Добрынин тогда говорил Шевченко, «что Центр бомбардировал Вашингтон своими запросами несколько месяцев.» Похоже, что и от посольства, и от резидентуры требовалось делать свои ставки на этой предвыборной игре.

Хотя Джимми Картер был, пожалуй, самым образованным президентом за весь послевоенный период, в 1977 году он был и чужаком в Вашингтоне и новичком в дипломатии. О Картере Громыко писал еще с большим пренебрежением, чем о Форде: «Картер был человеком усердным, но когда он старался произнести названия городов и областей в Советском Союзе, у него получался лишь набор нечленораздельных звуков. К нашему большому беспокойству, мы быстро обнаружили, что он с трудом понимал даже самые главные черты советско-американских отношений».

После вьетнамской войны и уотергейтского скандала Картер предпринял попытку возродить американскую внешнюю политику на высоких принципах морали и уважения прав человека. Вскоре после избрания Картер получил письмо от Андрея Сахарова, диссидента и лауреата Нобелевской премии мира 1975 года. В своем письме он просил Картера поддержать кампанию за соблюдение прав человека в Советском Союзе. К негодованию Кремля и КГБ, Картер огласил содержание письма и ответил на него. Вскоре он принял в Белом доме еще одного советского диссидента, Владимира Буковского. И Якушкин, и Центр ошибочно расценили кампанию Картера за права человека как попытку укрепить положение Соединенных Штатов на следующим раунде переговоров по стратегическим вооружениям после того, как в октябре 1977 года истек срок действия Договора ОСВ—1.

Служба А КГБ (активные действия) придавала огромное значение кампании Картера за права человека. В ответ она поспешила обвинить Соединенные Штаты в нарушении прав у себя дома. В 1977 году служба А организовала целый ряд писем жене президента. Розалин Картер, в которых выражался протест против «нарушения прав человека» в Соединенных Штатах. Во время пребывания Гордиевского в Копенгагене резидентура убедила известного либерального политика направить одно из таких писем госпоже Картер. Этот инцидент привел резидентуру в такое возбуждение, что оно немедленно направило к нему офицера политической разведки для того, чтобы получить от автора копию письма. С большим удовлетворением было обнаружено, что письмо в точности соответствовало проекту, подготовленному КГБ. После этого в Центр с триумфом был направлен соответствующий отчет.

Ряд процессов в Советском Союзе, прошедших в 1978 году над борцами за права человека, вызвал целую серию официальных заявлений от руководства Соединенных Штатов. КГБ нанес ответный удар, попытавшись связать деятельность еврейского диссидента Анатолия Щаранского с ЦРУ. Щаранского приговорили к десяти годам лишения свободы по подложному обвинению в передаче секретной информации американскому журналисту. Хотя КГБ собственноручно сфабриковал это дело, он умудрился сам себя убедить в том, что в ЦРУ при помощи Белого дома был состряпан специальный заговор для манипуляции кампаниями за права человека в Советском Союзе. Даже в эпоху гласности Громыко продолжал настаивать, что эта кампания была неотъемлемой частью американской «идеологической диверсии против СССР… Картер принимал лично участие в этой провокационной кампании.»

Разрядка всегда оставалась хрупким ребенком 70-х годов. Брежнев любил повторять, что разрядка не отменяла «законов классовой борьбы. Даже в 1972—74 годах Соединенные Штаты по-прежнему оставались для Советского Союза главным противником». Первый отдел ПГУ (США и Канада) всегда был самым большим региональным подразделением и постоянно расширялся. В шестидесятые годы в нем был один заместитель; за семидесятые годы прибавилось еще двое. Он был и единственным отделом с двумя «главными резидентурами» (статус, полученный в начале семидесятых годов резидентурами Вашингтона и Нью-Йорка), возглавляемыми генералами КГБ. У Первого отдела была и третья резидентура в Сан-Франциско. В годы расцвета разрядки присутствие КГБ как в Соединенных Штатах, так и в делегации ООН в Нью-Йорке росло как никогда быстро: со ста двадцати человек в 1970 году до двухсот двадцати в 1975-м. В то время, как численность Лондонской резидентуры резко сократили, количество сотрудников резидентур в США удвоилась.

Вашингтон стал главным центром политической разведки. Якушкин, бывший главным резидентом с 1975 по 1982 год, гордился, что его предком был декабрист. Ему, видно, очень льстило, что в 1982 году «Вашингтон пост» назвала его «самым влиятельным офицером КГБ за пределами Советского Союза». Однако служба Якушкина в Вашингтоне омрачилась одним крупным недоразумением. Однажды в советское посольство, находившееся на Шестнадцатой стрит, недалеко от Белого дома, подбросили пакет. Когда пакет открыли, в нем нашли секретные документы, имя и адрес автора и предложение о сотрудничестве. Якушкин посчитал пакет провокацией и приказал отдать его в полицию. Однако документы оказались настоящими, а автора письма арестовали.

Все же, несмотря на этот досадный прокол, по возвращении в Москву в 1982 году Якушкин стал начальником Первого отдела ПГУ. При Якушкине атмосфера в отделе, на взгляд Гордиевского, была гораздо напряженнее, чем где бы то ни было в Центре. Частично это объяснялось административным зудом, который так не походил на якушкинские мягкие дипломатические манеры, принесшие ему популярность на вашингтонских коктейлях. Если Якушкин был зол, то он орал в телефон громче всех в Ясенево. Но атмосфера в Первом отделе объяснялась еще и его престижностью. Туда многие хотели попасть, а попавшие хотели продвинуться по служебной лестнице, и все это приводило к таким интригам, каких в других отделах и представить себе не могли.

Сев в кресло начальника ПГУ, Крючков быстро провел серию организационных изменений для того, чтобы воспользоваться новыми возможностями, созданными разрядкой для борьбы против «основного противника». В Первом отделе была создана специальная группа «Север» для координации разведывательных операций против американских целей, расположенных в других частях света. Первым руководителем группы стал Вадим Кирпиченко, бывший резидент КГБ в Каире, завербовавший шефа разведки Насера Сами Шарафа. Резидентуры в большинстве стран Запада и третьего мира получили указание создать «группы главного противника» для организации операций против американских целей, расположенных в их странах. Такие группы обычно состояли из одного-двух офицеров линии ПР (политическая разведка) и КР (внешняя контрразведка), а также одного из линии X (научно-техническая разведка). Время от времени офицеры группы «Север» наносили визиты в резидентуры для проверки работы «групп главного противника». У Гордиевского создалось впечатление, что бюрократическая возня серьезно снизила эффективность и координацию усилий этих групп.

Быстрое расширение контактов с Западом в период разрядки вначале подтолкнуло Крючкова к выводу, что для сбора разведданных необходимы новые методы борьбы против главного противника. Целый поток государственных тайн Соединенных Штатов, вылившийся на общественность, когда разразился уотергейтский скандал, а также сенсационные разоблачения пронырливых журналистов убедили Крючкова, что традиционные методы вербовки агентов устарели. Многие секреты стали общедоступными.

Вступив в должность в 1974 году, он, к ужасу ветеранов, потребовал от резидентур сосредоточить свое внимание на установлении большого числа открытых контактов с тем, чтобы получить доступ к государственной тайне непосредственно, не прибегая к медленной и тяжелой процедуре вербовки тайных агентов. Крючков был вынужден прекратить свой эксперимент очень скоро после нескольких оглушительных провалов, когда офицеры КГБ, имеющие дипломатическую крышу, решили в ресторанах поиграть в Боба Вудворда и Карла Бернстайна из «Вашингтон пост». Так что в дальнейшем Крючков, пожалуй, как никто другой из его предшественников, сосредоточил все силы на вербовке нового поколения тайных агентов на Западе.

В начале семидесятых годов, в период расцвета разрядки, была предпринята и попытка использовать позабытые таланты Кима Филби, который после своей свадьбы с Руфой в 1971 году немного позабыл о вожделенном спиртном. Первым контакты с Филби восстановил ведущий эксперт Центра по Великобритании Михаил Петрович Любимов, которого Гордиевский считал одним из самых талантливых и приятных офицеров ПГУ своего поколения. Любимов был истинным знатоком английской литературы и дорогих сортов виски. Четыре года он прослужил в Лондонской резидентуре, пока его оттуда не выставили в 1964 году за попытку вербовки шифровальщика, когда Любимову был 31 год.

На протяжении двух лет после своего возвращения в Москву Любимов помогал интервьюировать Филби. В начале 70-х годов он начал работать над диссертацией «Отличительные черты британского национального характера и их использование в оперативной работе». Свою диссертацию он подробно обсуждал с Филби. В 1974 году он с большим успехом защитил ее в андроповском институте ПГУ. Впоследствии материалы диссертации он использовал для написания секретного учебника по Соединенному Королевству. Этим учебником пользовались как основным пособием вплоть до середины 80-х годов. Со статусом персоны нон грата, с карьере лондонского резидента Любимову пришлось забыть. Вместо этого в 1975 году его направили в Копенгаген.

С Филби поддерживал тесные отношения и Олег Данилович Калугин, молодой и энергичный руководитель Управления К ПГУ. Это управление занималось контрразведкой и внедрением агентов КГБ во враждебные иностранные разведки. Часто приезжая на квартиру Филби, Калугин спрашивал у него совета по выработке разведывательной стратегии Великобритании. Филби настойчиво убеждал Калугина, что поскольку Министерство иностранных дел Великобритании набирало на службу, помимо выпускников Оксфорда и Кембриджа, все больше студентов из провинциальных университетов, то, по всей видимости, и СИС поступала так же. Поэтому Филби полагал, что университеты Брэдфорда, Бристоля, Бирмингема, Эдинбурга, Эссекса, Халла и Лондона, включая и Лондонскую школу экономики, а также школу востоковедения и стран Африки, университеты Сэлфорда, Суррея и Суссекса, все были достойны детального изучения КГБ, а программы студенческих обменов предоставляли хорошие возможности для вербовки новых агентов.

К услугам Филби обращалась и служба А, отвечавшая за активные действия, направленные на оказание воздействия на западные правительства и общественное мнение. Эта служба специализировалась на производстве подложных документов, якобы исходивших из ЦРУ, Госдепартамента и других. На Гордиевского большое впечатление произвело высокое качество работ Филби по активным действиям, хотя от самой деятельности службы А он не был в восторге. В зимние месяцы, с октября по апрель, Филби вел семинары на конспиративной квартире КГБ (на улице Горького) для молодых офицеров Третьего отдела ПГУ, отвечавшего за операции в Великобритании, Ирландии, скандинавских странах, на Мальте и в австралийско-азиатском регионе, которые получили свое первое направление за рубеж. В ходе семинаров Филби устраивал деловые игры, в которых ему отводилась роль политика, государственного служащего, сотрудника разведки или бизнесмена, а студенты должны были завербовать его.

К концу семинарского курса Филби писал отзывы о слушателях. Надо сказать, что он мог написать и совсем нелестный отзыв. Так, Валерия Александровича Кислова, который получил назначение в копенгагенскую резидентуру, он охарактеризовал следующим образом: «Непредсказуем. Подвержен эмоциональным порывам». Будучи в Дании, Кислое влюбился в замужнюю женщину, разъезжал за ней в посольской машине и в конце концов с позором был отправлен домой резидентом КГБ, после того, как начал околачиваться под окнами ее загородного дома. Самую свою отрицательную оценку Филби дал Виктору Ивановичу Музалеву, который, по его словам, прошел курс дважды, но так ничему и не научился. Музалев просидел в лондонской резидентуре с 1984 по 1985 год, и Гордиевский был готов полностью подписаться под этой характеристикой Филби. Музалева выставили из Лондона после побега Гордиевского, хотя для британцев было бы гораздо лучше, если б Музалев остался.

Иногда по оперативным вопросам к Филби обращались и из Третьего управления, правда, из всех досье, приносимых Филби, обязательно изымался наиболее важный материал. Хотя с Филби и советовались, Крючков с подозрением относился к необычным и новаторским идеям Филби, как и к его двум главным патронам — Любимову и Калугину. Эти двое и не скрывали своего презрения к примитивным теориям заговоров, превалирующих в Центре. В 1980 году Калугина выпихнули из ПГУ и направили заместителем начальника Ленинградского УГБ после того, как он поспорил с Крючковым. Примерно в то же время развод Любимова был использован как предлог для его увольнения из Центра за «аморальное» поведение. Тут Филби снова впал в глубокую депрессию.

На протяжении всего брежневского периода, да и после него, Центр рассматривал разрядку не столько как путь к окончанию соперничества Востока и Запада, сколько как средство его ослабления. Страны соцлагеря все еще рассматривались как остров социализма, окруженный западным империализмом, вступившим в сговор с китайцами. Для того, чтобы прорвать это окружение, Советскому Союзу необходимо было укрепить свое влияние в странах третьего мира и связи с движением неприсоединения. Однако уже к началу 70-х годов Советский Союз потерял значительную часть своего влияния в Египте, который в 60-е годы Москва рассматривала как ключевой элемент советского влияния на Ближнем Востоке. Арабо-израильская война 1973 года для Египта началась хорошо, но вот кончилась неважно. Центр хорошо понимал, что от серьезного поражения Египет и Сирию спасло не советское оружие, а американское давление на Израиль. Гордиевский почувствовал, что в ПГУ создалось общее настроение: дальнейшие войны на Ближнем Востоке лишь повредят интересам Советского Союза.

Центр с растущей подозрительностью следил за тем, как с урегулированием арабо-израильского конфликта и решением экономических проблем Египта Садат все больше внимания обращает на Запад и потихоньку забывает о Востоке. Его одностороннее прекращение советско-египетского договора о дружбе и сотрудничестве в марте 1976 года вызвало в Центре гораздо меньше удивления, чем в Кремле. Всего лишь за три недели до этого шага Брежнев в одном из своих больших выступлений высоко оценил этот договор как «долгосрочную основу для отношений в соответствии с интересами не только двух стран, но и всего арабского мира». В ноябре 1976 года Центр составил подробную записку, в которой точно предсказал дальнейшее укрепление связей Садата с Западом, в основном с Соединенными Штатами. В записке приводилось высказывание бывшего премьер-министра Египта Азиза Сидки, в котором подчеркивалось, что высказанная Садатом готовность к примирению с Советским Союзом была «просто маневром». Тем не менее акции КГБ в Египте быстро падали. Многие агенты, завербованные при Насере, отказались от дальнейшего сотрудничества. Из-за усилившейся активности египетской службы безопасности встречи с оставшимися агентами обычно проходили на Кипре, в Бейруте или в других местах за пределами Египта.

1 октября 1977 года Советский Союз и Соединенные Штаты подписали совместное заявление о необходимости урегулирования арабо-израильского конфликта. Брежнев полагал, что наконец он заручился признанием Соединенных Штатов роли Советского Союза в мирных переговорах по Ближнему Востоку. Как гласит официальная история советской внешней политики, почти сразу же «под давлением Израиля администрация Картера предательски нарушила это соглашение». Всего через семь недель после подписания соглашения Садат отправился в Иерусалим для диалога с Израилем. Его визит стал одним из самых зрелищных дипломатических трюков современности. Как только 20 ноября Садат спустился из своего самолета в Тель-Авивском аэропорту, израильский радиорепортер вскрикнул в микрофон: «А сейчас президент Садат осматривает почетный караул израильских войск обороны! Я это вижу своими глазами, но не могу поверить!» В конце визита бывший премьер-министр Израиля Голда Меир сказала о Садате и израильском премьер-министре Менахеме Бегине: «Какая там Нобелевская премия мира! Дайте этим двум по Оскару!».

Центр всегда отличала почти параноидальная боязнь заговоров, особенно со стороны сионизма и еврейского лобби в Соединенных Штатах. Соответственно, и этот визит рассматривался, скорее всего, как заговор, а не театральное представление. Считалось, что Вашингтону было известно о готовящейся поездке еще при подписании соглашения с Москвой. Даже через десять лет в своих мемуарах Громыко едва мог скрыть чувство негодования против Садата, кипевшее в нем: «Его называли „тьмой египетской“, как величайшее в истории человечества пыльное облако, осевшее на Египет три с половиной тысячи лет назад после извержения вулкана на острове Санторин… Всю свою жизнь он страдал манией величия, но когда стал президентом, она достигла патологических размеров».

В Центре Гордиевский не раз слышал, как многие сотрудники КГБ в негодовании говорили, что Садата пора скинуть. Хоть никаких свидетельств о заговоре КГБ с целью ликвидации Садата нет, он был одной из основных целей группы активных действий Центра. Крупные загранрезидентуры получили от службы А циркуляр с указанием распространить слухи о том, будто Садат — бывший нацист, что в своем завещании Насер говорил о нем как о психически неустойчивой личности, что он был под каблуком у жены, что у него был телохранитель из ЦРУ, что он был агентом ЦРУ и, наконец, когда ему придется бежать из Египта, ЦРУ обещало ему виллу в Монтре и круглосуточную охрану. Активным действиям придавалось еще большее внимание после того, как Садат, Бегин и Картер подписали в Кэмп-Дэвиде соглашение мира на Ближнем Востоке в сентябре 1978 года. «Правда» немедленно окрестила его как «сделка за спиной арабского народа, которая служит интересам Израиля, Америки, империализма и арабской реакции». В Центре считали, по словам Гордиевского, что Картер и ЦРУ заманили Садата в американо-сионистский заговор с целью покончить с советским влиянием на Ближнем Востоке. В марте 1979 года был подписан израильско-египетский мирный договор, хотя кэмп-дэвидским планам о широком урегулировании арабо-израильского конфликта так и не суждено было сбыться. Убийство Садата мусульманскими фанатиками в октябре 1981 года в Центре восприняли с великой радостью.

Одним из последствий разрыва Кремля с Садатом стала растущая поддержка Организации освобождения Палестины (ООП). Лидера ООП, Ясира Арафата, некоторое время обхаживал офицер КГБ Василий Федорович Самойленко. В конце 40-х годов Самойленко служил в Австрии, а в начале и середине 50-х в Восточной Германии, где ему в возрасте 40 лет было присвоено звание подполковника КГБ. Когда летом 1974 года в Советский Союз прибыла делегация ООП, Арафата сфотографировали вместе с Самойленко на церемонии возложения венков в Москве. Официальное коммюнике, выпущенное в ходе визита, назвало ООП «единственным законным представителем арабского народа Палестины». КГБ готовил партизан ООП в своем специальном учебном центре в Балашихе, пригороде Москвы, и поставлял большую часть оружия для нападений боевиков ООП на военные объекты Израиля. Офицеры разведслужбы ООП посещали годичные курсы в андроповском институте ПГУ. Там же некоторые из них вербовались КГБ.

В конце 60-х годов Арафата обхаживал и каирский резидент румынской разведслужбы (ДИЕ) Константин Мунтяну. В конце 1970 года Мунтяну привез Арафата в Бухарест для встречи с Николае Чаушеску. Эти двое вскоре стали большими друзьями. (Справедливости ради надо отметить, что в 70-е годы Чаушеску хорошо принимали и в Белом доме, и в Букингемском дворце). В конце 1972 года ДИЕ образовало разведывательный союз с ООП, поставляя ей бланки паспортов, оборудование для электронной разведки и необходимое оружие для выполнения боевых операций. «Москва помогает ООП набрать силу, а я питаю ее мозг», — говорил Чаушеску тогдашнему временно исполняющему обязанности руководителя ДИЕ, а позднее сбежавшему на Запад Иону Пачепе.

В 1972 году Арафат и Чаушеску вместе состряпали план дезинформации иорданского короля Хусейна. Чаушеску привез в Амман разведданные по ООП, которые, к неведению Хусейна, были составлены шефом разведки Арафата Хани Хассаном, которого Арафат всегда называл хитрой лисой. Хусейн ответил на эту щедрость, подарив Чаушеску разведданные, в которых он раскрыл собственные источники в ООП. По свидетельству Пачепы, Хассан был официально завербован как агент ДИЕ, с кодовым именем Аннетта, в 1976 году ему периодически выплачивалось от 2,5 до 10 тыс. долларов.

Москву гораздо больше, чем Чаушеску, беспокоили террористические акты ООП, часть из которых осуществлялась отколовшимися от Арафата группами. А некоторые из них он и сам готовил. При Брежневе Советский Союз никогда не пестовал международный терроризм, как говорили некоторые западные паникеры. Наоборот, Кремль сам боялся стать объектом террористов. В 1969 году психически больной армейский лейтенант умудрился проникнуть в Кремль и выстрелить по машине, в которой, как он полагал, ехал Брежнев. Через год группа еврейских отказников попыталась угнать в Израиль самолет. В 70-х годах предпринимался целый ряд попыток таких угонов. Большинство из них были неудачными, но в газетах о них все равно ничего не писали. Больше всего КГБ встревожили взрывы бомб в московском метрополитене, подложенные туда армянскими сепаратистами в 1977 году. Позднее троих армян, проходивших по этому делу, расстреляли. В Центре ходил слух, что когда КГБ и милиция не сумели найти виновных, то козлами отпущения сделали трех других армянских сепаратистов, просто для того, чтобы показать — возмездие террористам неотвратимо.

Но хотя КГБ и не был главным поставщиком ближневосточных террористов, он не стоял от терроризма в стороне. Хотя формально нападение на гражданские объекты осуждалось, Центр хорошо знал, что некоторые из борцов за свободу в его Балашихинском центре были действительными, либо потенциальными террористами. От агентов ООП было известно, что некоторые террористические акции готовились совместно с сирийскими, ливийскими и другими посольствами в Москве и других столицах восточноевропейских государств. В советском и кубинском учебных лагерях проходил подготовку и Ильич Рамирес Санчес, известный также как Карлос Шакал, сын венесуэльского миллионера, впоследствии ставший самым известным террористом 70-х и 80-х годов. Он работал как на отколовшиеся группы ООП, так и на полковника Каддафи из Ливии. В 1975 году Карлос возглавлял группу палестинских и немецких террористов, которые похитили министров стран-членов ОПЕК в Вене и получил за них огромный выкуп от Ирана и Саудовской Аравии. И все же Карлос сильно отличался от многих партизан третьего мира, проходивших подготовку в советских учебных лагерях. Доклад, составленный в 1971 году по учебе в Советском Союзе 194 офицеров из 10 различных фракций ООП, выявил серьезные недостатки как в уровне подготовки, так и в уровне самих курсантов. Вот что писал командир войск ООП полковник Рашад Ахмед: «Курсанты неправильно понимают политические аспекты направления за границу военных делегаций. В результате старшие офицеры в составе делегации, проходящие подготовку на курсах командиров батальонов, отказывались учиться и просили о возвращении на родину под нелепыми предлогами». Ахмед сообщал, что он вынужден был отчислить 13 офицеров за пьянство, торговлю фальшивыми деньгами и «сексуальные извращения».

Если бы он требовал неукоснительного соблюдения норм поведения, жаловался Ахмед, то пришлось бы отправить домой больше половины офицеров. В своем рапорте он просил о более тщательном отборе курсантов для прохождения подготовки в Советском Союзе.

Хотя на закрытых встречах с руководством ООП Москва высказывала беспокойство по поводу участия этой организации в террористических акциях, она всегда заявляла, что ООП не имеет ничего общего с терроризмом. Так, в 1975 году московское радио сообщило: «Недавно командование ООП предприняло решительные действия по борьбе с терроризмом… В своей справедливой борьбе ООП исходит из позиции зрелости и реалистичности. Хорошо известно, что террористические акты не имеют ничего общего со средствами революционной борьбы. Напротив, они наносят ей серьезный вред.»

Однако после сирийского вторжения в Ливан 1976 года, Центр забеспокоился, что, будучи главным поставщиком оружия Сирии, Советский Союз сам может стать объектом террористических акций со стороны отколовшихся от ООП групп. 11 июля резидентуры КГБ получили предупреждение, что «буржуазная пропаганда» убедила некоторых палестинцев, будто Москва поддерживает сирийское вторжение. Таким образом, не исключались покушения на некоторых советских представителей за рубежом. Резидентуры получили указание усилить меры безопасности. Для того, чтобы умиротворить палестинцев, в Москве было спешно открыто представительство ООП, принципиальная договоренность о котором была достигнута в ходе визита Арафата в Москву за два года до того. Центр также распорядился начать кампанию активных действий, чтобы убедить мировую общественность, будто Москва не имеет ничего общего с сирийским вторжением. Кампания эта принесла некоторый успех. 15 июля радио Каира передало сообщение «из надежных арабских дипломатических источников» в Бейруте о несуществующем советском эмбарго на поставки оружия в Сирию. 22 июля лондонская «Дейли телеграф» опубликовала сообщение о таком же несуществующем ультиматуме Сирии.

Москва одобрительно отнеслась ко все более энергичным попыткам Арафата завоевать международное признание. В 1979 году он был приглашен на заседание Социнтерна в Вене и оттуда же начал успешное дипломатическое наступление. К 1980 году страны Европейского Сообщества, но не Соединенные Штаты, согласились, что ООП должна участвовать в мирных переговорах на Ближнем Востоке. Министр иностранных дел Великобритании лорд Каррингтон заявил: «ООП как таковая не является террористической организацией».

Арафат удачно вбил клин между Соединенными Штатами и их европейскими союзниками, что значительно повысило его ставки в Москве. В 1981 году Брежнев дал ООП официальный дипломатический статус. Однако, когда в 1982 году Израиль напал на базы ООП в Ливане, Арафат упрекал Москву за невмешательство.

В то же время, Московский центр все больше беспокоили сообщения о тайных встречах между лидерами ООП и американскими официальными лицами. Подозревалось, что Арафат уступил западному нажиму и сам решил исключить Советский Союз из ближневосточного урегулирования. Естественно, в Москве это вызвало большое неудовольствие. Гордиевского поразил тот факт, что в официальных советских сообщениях Арафата больше не называли товарищем. Это был явный знак того, что в глазах Москвы он превратился из социалистического союзника в буржуазного националиста. На совещании в лондонском посольстве в 1983 году, на котором присутствовал и Гордиевский, начальник управления стран Ближнего Востока МИДа Олег Алексеевич Гриневский сообщил советским дипломатам и офицерам КГБ, что Москва больше не верит Арафату. Высказывалась надежда, что в конечном итоге на смену ему придут марксистские и прогрессивные члены ООП. Тем не менее только Арафат был способен удержать ООП от распада, и поэтому Советский Союз продолжит оказывать ему умеренную официальную поддержку.

Советская ближневосточная политика при Брежневе была направлена на создание «антиимпериалистического блока» против Израиля и его американского союзника. Почти все десятилетие семидесятых годов Москва поддерживала очень тесные связи с Ираком, с которым в 1972 году был подписан Договор о дружбе и сотрудничестве. Вскоре после подписания договора и КГБ заключил соглашение о сотрудничестве с иракской разведкой. К 1977 году это сотрудничество стало настолько тесным, что Ирак превратился в единственную некоммунистическую страну, где советский шпионаж был прекращен. Центр принял беспрецедентное решение и отдал соответствующее указание своим резидентурам прекратить разведывательные операции против объектов Ирака. Все связи с иракскими агентами должны были стать «официальными контактами». Если советско-иракские отношения ухудшатся, то связи необходимо было возобновить. Особые связи с иракской разведкой почти прекратились после апреля 1979 года, когда иракский диктатор — генерал Саддам Хусейн — отправил в тюрьму или казнил большое число иракских коммунистов. Резидентурам КГБ был отдан приказ немедленно восстановить связи с бывшими иракскими агентами. Советско-иракские отношения еще более осложнились, когда в сентябре 1980 года Саддам Хусейн напал на Иран и началась война в Персидском заливе. После некоторых раздумий Москва решила оказать Ираку тайную поддержку. Ведущий эксперт по внешней политике в Секретариате ЦК КПСС, а в дальнейшем и личный советник Горбачева Николай Владимирович Шишлин заверил Гордиевского, что путь поставки Ираку вооружений был так хитро замаскирован, что выявить его было практически невозможно.

Москва стремилась вовлечь в антиимпериалистический ближневосточный блок и соседа и соперника Ирака — Сирию, которая получала еще больше советского оружия, чем Ирак. В своих мемуарах Громыко так воспевает сирийского лидера Хафеза Асада: «Сильный и дальновидный лидер, пользующийся уважением как в арабском мире, так и за его пределами. Он всегда понимал всю важность советско-арабской дружбы… Хорошо одетый, с тенью улыбки, иногда скользившей по губам, он выглядел немного неприметно, но на самом деле Асад был человеком очень выдержанным, внутри его чувствовалась сильная пружина.»

В частных беседах Гордиевский часто слышал неодобрительные отзывы об Асаде как в Центре, так и в Международном отделе ЦК КПСС. Его называли мелкобуржуазным шовинистом и эгоманьяком. Центр с гораздо большим доверием относился к руководителям разведслужбы Асада, с которыми в семидесятые годы были установлены полезные и тесные связи.

В 1979 году в ПГУ был образован новый 20 отдел для контроля связей с «прогрессивными разведками» за пределами советского блока, например, в Сирии. Помимо резидента КГБ в Дамаске, которого сирийское правительство не знало, там же в советском посольстве работал и представитель 20 отдела, осуществлявший связи с сирийской разведкой и организовывавший направление сирийских офицеров для подготовки в Москву. Хотя советская и сирийская разведка не делились друг с другом наиболее секретными сведениями, несколько раз сирийцы передавали в Москву интересные материалы о западных службах. Асад также разрешил 16 управлению КГБ проводить некоторые операции на своих одиннадцати станциях электронной разведки.

Самым близким идеологическим союзником СССР в арабском мире была Народная Демократическая Республика Йемен (НДРЙ), образованная в 1967 году после ухода англичан из Адена. Тем не менее, на памяти Гордиевского КГБ всегда рассматривал Южный Йемен как источник постоянных проблем. Главным занятием огромной резидентуры КГБ в Адене было наблюдение за внутренними интригами и борьбой за власть в Йеменской социалистической партии. Контролировать эти процессы было почти невозможно. В 1985 году президент Али Насер Мухаммед отправил своего охранника в зал заседаний кабинета министров для того, чтобы расстрелять из автомата весь состав Политбюро. Центр очень боялся, что Саудовская Аравия, возможно, захочет использовать свое огромное богатство для организации переворота и свержения марксистского режима в Южном Йемене. И все же главная угроза существованию Южного Йемена исходила не извне, а от собственных кровожадных и некомпетентных правителей.

Москве понадобилось несколько лет для того, чтобы определить свое отношение к полковнику Муамару Каддафи, который после военного переворота 1969 года взял власть в Ливии. Центру было довольно сложно оценить путаную смесь ислама, социализма и эгомании Каддафи. Пугали и его попытки купить в Китае атомную бомбу, которые Каддафи предпринял сразу же после переворота. Хотя КГБ и заметил у Каддафи некоторые признаки психической неустойчивости, на них смотрели, как на смесь политической наивности, личного коварства и детского тщеславия. Каддафи отличался весьма экстравагантной манерой одеваться. Так, в один день он мог появиться сперва в военно-морской форме, украшенной золотыми аксельбантами и орденами, затем в арабском балахоне с экзотической бедуинской головной повязкой, а затем в золотой накидке поверх красной шелковой рубашки. Положительными чертами Каддафи считались его параноидальная боязнь сионистского заговора и хитроумное ведение переговоров с западными нефтяными компаниями, которые так отличались от его примитивного понимания международных проблем.

На Москву произвела большое впечатление и готовность Каддафи заплатить за советское оружие огромным количеством нефти. Прорыв в советско-ливийских отношениях наступил в 1974 году, когда в Москву прибыл майор Абдул Салам Джаллуд, его правая рука. В Москве он тогда показался более уравновешенным и прагматичным, чем Каддафи. Такое отношение сохраняется к нему до сих пор. Совместное заявление, подписанное в конце визита, подчеркивало «идентичность или близость позиции Советского Союза и Ливийской Арабской Республики по большинству важнейших международных проблем». За визитом последовало заключение ряда крупных военных сделок, которые на протяжении последующего десятилетия принесли Советскому Союзу 20 миллиардов долларов. В своей недавней биографии Каддафи пришел к следующему выводу: «Мы коллекционировали оружие, как мальчишки собирают марки, пока военные расходы не легли тяжким бременем даже на нефтяную экономику Ливии.» Новейшие танки пылились на складах Триполи; советские истребители так и оставались под брезентом. У Ливии все равно не было ни пилотов, ни необходимой техники.

В 1979 году или около того было подписано секретное советско-ливийское соглашение о разведке и мерах безопасности, которое и открыло офицерам 20 отдела двери советского посольства в Ливии. Ливийские разведчики проходили подготовку в андроповском институте КГБ, получали консультации по методам ведения наблюдения и мерам безопасности в самой Ливии, а также материалы по деятельности Соединенных Штатов в Восточном Средиземноморье. В свою очередь, Ливия поставляла КГБ разведданные по Египту, Израилю и Северной Африке, а также помогала проводить операции против западных дипломатов в Триполи. В начале 80-х годов советско-ливийское сотрудничество несколько сократилось, да и сам Каддафи дискредитировал себя. Первый визит Каддафи в Москву в 1981 году оставил после себя много недовольных. В Центре он получил прозвище «хлыщ», поскольку его экстравагантные манеры и одеяния были специально направлены на то, чтобы подчеркнуть собственную молодцеватость и медленное угасание Брежнева.

К концу брежневского правления у советского влияния на Ближнем Востоке не было ни одной надежной точки опоры. Саддам Хусейн и Арафат потеряли доверие, а подозрения в отношении Асада возросли в 1983 году настолько, что Олег Гриневский, начальник ближневосточного управления МИДа, серьезно воспринял не подтвержденные разведданные о секретной сделке между Сирией и Израилем по Ливану. Кремль серьезно беспокоили разведсводки о роли Каддафи как «крестного отца» международного терроризма. Хотя Кремль и избегал открытого разрыва в отношениях, он стал постепенно отходить от ливийского руководителя. В 1984 году на закрытом брифинге для советских дипломатов и офицеров КГБ Александр Бовин, главный политический комментатор «Известий», осудил Каддафи, назвав его «преступником и фашистом». Связи КГБ были, пожалуй, самыми прочными из всех, установленных Советским Союзом в арабском мире. Несмотря на общее ухудшение отношений, сотрудники 20 отдела ПГУ по-прежнему осуществляли свою деятельность и в Сирии, и в Ираке, и в Ливии, и в НДРЙ.

В 70-е годы главным приоритетом советской политики на Дальнем Востоке было сдерживание Китайской Народной Республики. Помимо того, что военным приказали укрепить северную границу с Китаем и расширить тихоокеанский флот, Кремль стремился окружить Китай с юга цепью просоветских государств. Именно поэтому в 70-х годах Центр с тревогой следил за растущим сближением между Пекином и неосталинским режимом Ким Ир Сена в Северной Корее. В 1973 году Советский Союз прекратил поставки вооружений Северной Корее, и КНР впервые стала главным поставщиком оружия этому государству. По сообщениям ГРУ, советская маркировка на вооружениях заменялась северокорейской.

В КГБ смотрели на все более нелепые претензии Ким Ир Сена со смесью негодования и презрения. Там читали его постулаты философии Чучхе, т.е. самообеспечения, как юморески. Со смешками и ухмылками просматривали мифы «о непобедимом, неустрашимом и непревзойденном командире товарище Ким Ир Сене», которые в Корее так тщательно культивировались. В соответствии с официальными биографиями Ким Ир Сена, которые по своей нелепой лести превосходили даже историографию сталинской России, он создал план освобождения Кореи уже в возрасте 13 лет, основал «первую революционную коммунистическую организацию Кореи» в 14 лет, и к 20 годам стал «легендарным молодым генералом», ведущим партизанскую войну с японскими оккупантами в довоенной Манчжурии. Наконец, он нанес сокрушительное поражение японцам в блестящей военной кампании августа 1945 года.

«Скажите, метели в манчжурских степях, Скажите, вы, тропы и чащи лесные, Кто славы достоин великой, былинной, Из славных, любимых страной партизан? Исполнено сердце любовью одной: Вождь Ким Ир Сен — наш бессмертный герой».

Эта «песня генерала Ким Ир Сена» вызывала в Центре особенно дружный хохот, так как КГБ было известно, что Ким Ир Сена в августе 1945 года и в Корее-то не было. В то время, как советские войска освобождали Корею, Ким Ир Сен служил в России лейтенантом Красной Армии и агентом НКВД. Только при поддержке МГБ и из-за его службы в советской разведке Ким Ир Сену в 1946 году удалось стать председателем только что образованного Временного народного комитета Северной Кореи, которому советские оккупационные силы доверили управление страной.

В 70-е годы Ким Ир Сен обнародовал грандиозный план — «раздуть революционный огонь антиимпериалистической и антиамериканской борьбы по всему миру». Направляя своих военных в учебные центры 30 стран, Ким Ир Сен и сам с пылкостью занялся экспортом терроризма. Центр получал многочисленные сообщения о том, что Северная Корея готовила партизан повсеместно — от Мексики до Западной Германии — для нападения на аэропорты, воздушные суда, поезда и другие объекты, а также вербовала террористов для своих операций, проводимых корейской общиной в Японии. Главной целью северокорейского терроризма была дестабилизация Южной Кореи самыми разнообразными методами, включая и нападение на ее политическое руководство. Как Ким Ир Сен, так и страдающий манией величия его наследник Ким Чей Ир, не раз организовывали покушения на южнокорейского президента. В 1968 году северокорейская разведка организовала покушение в президентском дворце Южной Кореи; в 1974 году японец корейского происхождения совершил неудачное покушение на президента, но умудрился-таки убить его жену; в 1983 году 17 членов южнокорейской делегации в Рангуне были убиты взрывом бомб с дистанционным управлением, хотя президент каким-то чудом снова уцелел.

Из-за необычайно активной службы безопасности в полицейском государстве Ким Ир Сена сбор разведывательных данных пхеньянской резидентурой КГБ был весьма затруднен. Таким образом, большинство операций против Северной Кореи проводилось из столиц иностранных государств, где работали дипломатические представители КНДР. На Западе главным центром таких операций были скандинавские страны, поскольку у Северной Кореи были посольства во всех четырех столицах этих государств. Из остальных европейских государств у Северной Кореи были дипломатические отношения лишь с Португалией и Австрией. Самой успешной из всех резидентур КГБ была копенгагенская. Она поддерживала тесные контакты как с датско-северокорейским обществом дружбы, основанном в 1976 году, так и с, датской социалистической рабочей партией, отколовшейся от коммунистов и направившей свою делегацию в том же году в Пхеньян. Копенгагенская резидентура обнаружила, что северокорейским миссиям в Скандинавии было сказано, что вплоть до особого распоряжения они не получат никаких валютных средств. Они отныне должны были сами себя содержать, продавая наркотики и товары из беспошлинных магазинов на «черном рынке». В декабре 1977 года Центр официально дал высокую оценку 17 докладам по Северной Корее, направленным в Центр копенгагенским резидентом Михаилом Петровичем Любимовым за прошлый год. В рапорте сообщалось, что три из них были представлены в Политбюро.

К концу 70-х годов страхи Советского Союза о сближении между Ким Ир Сеном и Китаем в основном ушли в прошлое. Китайское вторжение во Вьетнам в начале 1979 года вызвало страхи Пхеньяна, что китайские амбиции могут распространиться на всех его азиатских соседей. Ким Ир Сен быстро отошел от Пекина и постарался улучшить свои отношения с Москвой. Советские поставки оружия в Северную Корею возобновились. КГБ также сыграл свою роль в улучшении отношений с Пхеньяном, хотя он по-прежнему с презрением относился к Ким Ир Сену и Ким Чен Иру. В 1979 году КГБ откликнулся на просьбу северокорейской разведслужбы поставить ей новейшее оборудование для наружного наблюдения, специальное оружие и боеприпасы, а также новую модель наручников. Хотя Китай и бойкотировал День Советской Армии 23 февраля 1980 года, Пхеньян отметил «боевую дружбу» между советской и корейской армиями.

Принципиально новые возможности для расширения советского влияния в третьем мире открылись в 70-х годах в Африке. Крах португальской империи и свержение императора Хайле Селассие привели к появлению в трех крупных африканских государствах — Анголе, Мозамбике и Эфиопии — самозваных марксистско-ленинских режимов. В Анголе, богатейшей португальской колонии, конец португальского правления в 1975 году был отмечен полномасштабной гражданской войной между марксистским Народным движением за освобождение Анголы (МПЛА), с одной стороны, и Национальным фронтом освобождения Анголы (ФНЛА) вместе с Национальным союзом за полную независимость Анголы (УНИТА) — с другой.

После переговоров между лидером МПЛА Агостиньо Нето и резидентурой КГБ, прошедших в Лусаке в августе 1971 года, через Браззавиль начались крупномасштабные поставки советского оружия ангольскому режиму. Однако решающим фактором в борьбе за власть стало направление в Анголу летом 1975 года кубинских войск. В феврале 1976 года режим МПЛА получил официальное признание Организации африканского единства (ОАЕ), как законное правительство Анголы. Хотя кубинская интервенция приветствовалась Москвой, которая обеспечивала ее и оружием и транспортными самолетами, инициатива исходила из Гаваны. Кастро смотрел на Анголу, как на возможность провозглашения себя великим революционным вождем мирового масштаба и как на удачный случай укрепления былого революционного духа на самой Кубе. Хотя ЦРУ и направляло УНИТА потихоньку деньги, после Вьетнама Вашингтон уже не решался серьезно противостоять кубинскому присутствию в Анголе.

Офицеров разведслужбы МПЛА направляло на годичные учебные курсы в андроповский институт ЛГУ. Там некоторые из них вербовались КГБ. Сам Нето, который несколько раз приезжал в Москву для лечения, получил от Центра оценку «психанутый». Центр считал, что Нето не способен справиться с фракционной борьбой в МПЛА. Однако никакого надежного и способного преемника у него в МПЛА не было. Резидентуры КГБ в странах черной Африки получили указание наблюдать за внутренней борьбой в МПЛА и своевременно выявить угрозу Нето. Первоначальный идеализм, порожденный борьбой за независимость Анголы, скоро захлебнулся во фракционной борьбе, бесхозяйственности и общественном недовольстве. В 1977 году Нето подавил возникший было мятеж. В 1978 году он снял с должности премьер-министра и трех его заместителей. Чтобы помочь ему держать оппортунистов в руках, советники из восточногерманской службы государственной безопасности (ССД) создали ангольскую службу безопасности — Управление информации и безопасности Анголы (ДИЗА), находящуюся под личным управлением президента. В 1979 году недавно созданный 20 отдел ПГУ отправил в советское посольство своего офицера по связи. По просьбе ангольской стороны советником в ДИЗА был направлен Вадим Иванович Черный, бывший сослуживец Гордиевского по Копенгагену. Выбор этот был весьма сомнительным, поскольку Черный любил выпить и не имел никакого опыта в области мер безопасности. Вскоре его работа в Анголе была прервана — во время очередного запоя Черный упал и сломал руку. Однако по возвращении он сообщил Гордиевскому, что, несмотря на досадное недоразумение, МПЛА наградило его медалью. После множества подобных примеров Гордиевский пришел к выводу, что только таких офицеров, как Черный, КГБ и посылал в качестве советников к тем «прогрессивным» режимам, доверие к которым в Москве упало.

После того, как Нето умер в Москве от рака в 1979 году, ситуация в Анголе еще больше ухудшилась. При поддержке ЮАР УНИТА окончательно закрепилась в стране. Сообщения КГБ из Лусаки в начале 80-х годов характеризовали руководство МПЛА, как раздробленное, а экономическое положение, как катастрофическое. Оценки Международного отдела ЦК КПСС не были оптимистичнее. Один из старших советников ЦК Николай Шишлин в частной беседе предсказывал, что растущие проблемы в МПЛА вскоре могут привести ее к соглашению с ЮАР.

Советская политика в отношении бывшей португальской колонии в Восточной Африке — Мозамбике — мало чем отличалась от Анголы. Хотя и без кубинского вмешательства, Москва направляла оружие марксистскому Фронту освобождения Мозамбика (ФРЕЛИМО), возглавляемому президентом Саморой Машелом. Машел пришел к власти летом 1975 года. Как и МПЛА, ФРЕЛИМО направлял ежегодный контингент своих разведывательных кадров в Москву для подготовки в андроповском институте. Точно как и в Анголе, советники из восточногерманской ССД помогли Мозамбику образовать собственную Национальную службу народной безопасности (СНАСП), которая отправляла диссидентов в трудовые лагеря, официально значившиеся «центрами умственной деколонизации». Двадцатый отдел ПГУ имел своего сотрудника и в советском посольстве в Мапуту (как и в Луанде). Поначалу Центр возлагал на Машела больше надежд, чем на Нето. Во время борьбы за независимость Машел проявил себя как искусный партизанский вождь и обаятельный политический лидер.

Однако к началу восьмидесятых годов данные КГБ из дипломатических источников из Мозамбика были еще пессимистичнее, чем из Анголы. В 1981 году Машел начал «кампанию законности», направленную на обуздание коррупции и легализацию пыток СНАСП. Годом позже он объявил об увольнении 466 офицеров СНАСП. Однако на Московский центр это впечатления не произвело. Отчет из посольства Мапуту за 1984 год, который был разослан другим советским посольствам и резидентурам КГБ, представлял собой самое язвительное описание дружественного режима третьего мира на памяти Гордиевского. В нем руководство ФРЕЛИМО характеризовалось как разобщенное, некомпетентное и коррумпированное. Отмечалось среди прочего и то, что экономика Мозамбика лежала в руинах. Органы местного управления и юридические власти были также разобщены. Сообщалось, что ФРЕЛИМО лишь на словах был привержен социализму. При поддержке Южной Африки набирало силу Мозамбикское национальное сопротивление (МНС). Несмотря на свой пессимизм, Центр все же был удивлен подписанием договора о ненападении между ФРЕЛИМО и Южной Африкой в марте 1984 года. В Москве опасались, что Советскому Союзу будет не по средствам удержать Мозамбик от сближения с Западом.

Справедливости ради надо добавить, что доморощенные марксистско-ленинские режимы в Африке к югу от Сахары вовсе не одни отличались бесхозяйственностью. Так, в соседнем с Анголой государстве, Заире, легендарный своей коррумпированностью президент Мобуту получил от американцев сотни миллионов долларов помощи просто потому, что обещал проводить антикоммунистическую политику. В то время, как Мобуту старательно продолжал накапливать свое личное состояние, которое, по некоторым оценкам, равнялось общему национальному долгу Заира, жители этой богатейшей в Африке страны дошли в своей бедности до уровня Анголы и Мозамбика.

Самая крупная в семидесятые годы партизанская война в англоговорящих странах Африки была борьбой за независимость чернокожего населения Родезии против режима Яна Смита. Родезия провозгласила свою независимость от Великобритании в 1965 году. Здесь в своей поддержке Москва совершила политическую ошибку — поставила не на ту фракцию. Способный марксистский руководитель Африканского национального союза Зимбабве (ЗАНУ) Роберт Мугабе, который стал первым премьер-министром независимой Зимбабве в 1980 году, совершил непростительный идеологический грех, назвав себя «марксистом-ленинцем маоистского направления». Это и заставило Кремль оказать поддержку «буржуазному националисту» Джошуа Нкомо и Союзу африканского народа Зимбабве (ЗАЛУ). На одном из этапов затяжной партизанской войны, предшествовавшей независимости, объем советских поставок тяжелых вооружений силам ЗАПУ в Замбии стал настолько велик, что замбийский президент Кеннет Каунда обеспокоился колоссальным военным потенциалом, сосредоточенным в его стране, и приостановил ввоз оружия. Нкомо проводил большинство своих переговоров по поставкам вооружений в Лусаке через советского посла Василия Григорьевича Солодовникова, который, по его собственным словам, имел репутацию человека, тесно связанного с КГБ. Солодовников был одним из ведущих советских экспертов и автором нескольких книг по Африке. Кроме того, периодически он сотрудничал и с КГБ: «Он был очень неплохим малым, и личные отношения у нас складывались хорошо. В своем деле он был профессионалом, и если к нему обращались с просьбой, можно быть уверенным, что этот вопрос вскоре будет рассматриваться в нужной организации в Москве и решение будет принято без задержек».

По словам Нкомо, он вел «обширную переписку» и как минимум один раз встречался в Москве с Андроповым по поводу «обучения оперативных работников». Кубинская служба безопасности ДГИ также обеспечивала советников для ЗАПУ. После завоевания независимости Зимбабве, Московский центр опасался, что новый премьер-министр Роберт Мугабе припомнит, что Москва оказывала поддержку его сопернику. Центр разослал телеграммы своим резидентурам в Африке, Лондоне и в других регионах, требуя конкретных разведданных о политике Мугабе в отношении Советского Союза.

За пять лет, с января 1976 по декабрь 1980 года, объем советских военных поставок в Африку к югу от Сахары составил почти 4 млрд. долларов, в десять раз превысив военные поставки Соединенных Штатов. К концу 70-х годов, разочаровавшись в МПЛА и ФРЕЛИМО, а также поставив не на ту лошадку в Зимбабве, Москва сосредоточила все свои надежды и стремления в африканском континенте на Эфиопию, где в 1974 году под руководством подполковника Менгисту Хайле Мариама к власти пришла военная хунта марксистского толка. После прихода к власти, Менгисту Хайле Мариам стал руководителем государства и главнокомандующим вооруженными силами. В период ожесточенных боев между Эфиопией и Сомали зимой 1977—78 годов советские военные поставки в Эфиопию возросли настолько, что, по некоторым сведениям, советские транспортные самолеты садились в Эфиопии каждые 20 минут на протяжении более 3 месяцев. По некоторым оценкам, в операции участвовало. 225 самолетов. Вся операция координировалась по советскому военному спутнику-шпиону. Одновременно из Анголы было переброшено 17.000 кубинцев в дополнение к уже находящимся в Эфиопии 1.000 советских военных советников и 400 восточным немцам, которые готовили разведывательный персонал и подразделения внутренней безопасности. Из-за широкомасштабного советского военного присутствия в Эфиопии ГРУ играло там более важную роль, чем КГБ. Тем не менее, в 1979 году 20 отдел КГБ направил своего офицера по связям в Аддис-Абебу. Группы офицеров из эфиопской службы безопасности проходили подготовку в андроповском институте. Несмотря на все это, Менгисту разочаровал Кремль ничуть не меньше, чем Него или Машел. Через десятилетие после его прихода к власти эфиопская экономика стояла на грани полного краха, миллионы жителей страны голодали, а конца войне с Сомали и эритрейскими сепаратистами и видно не было.

К концу брежневского правления Центр возлагал самые большие свои надежды на африканском континенте на Африканский Национальный Конгресс (АНК), который вел борьбу с режимом апартеида в Южной Африке. Поскольку в ЮАР деятельность АН К была запрещена, а от Запада оружия он получить тоже не мог, очевидно, что конгресс обратился за помощью к советскому блоку. Кремль объяснял неудачи доморощенных марксистско-ленинских режимов Анголы, Мозамбика и Эфиопии отсутствием там дисциплинированной коммунистической партии. В отличие от этих режимов, Коммунистическая партия ЮАР была надежным союзником СССР и играла ключевую роль в руководстве АНК. По всей видимости, 7 из 22 членов Национального исполнительного комитета АНК в начале 80-х годов были членами Компартии ЮАР, включая вице-президента АНК и председателя Коммунистической партии ЮАР доктора Юсуфа Даду и заместителя командующего военным крылом АНК Джо Слово, который долгое время был Генеральным секретарем Компартии ЮАР.

Хотя КГБ давали зеленую улицу для вербовки агентов в АНК, вербовать своих агентов в Компартии ЮАР ему запрещалось. Отношения с Компартией ЮАР регулировались только Международным отделом ЦК КПСС. Однако КГБ использовался для передачи денежных средств как Компартии ЮАР, так и АНК. За период с середины 1982 по январь 1983 года Гордиевский лично передал Юсуфу Даду в общей сложности 54.000 фунтов для Компартии ЮАР и 118.000 фунтов для АНК. Когда деньги приходили в лондонскую резидентуру, Гордиевский надевал перчатки, снимал с денег банковскую упаковку и подсчитывал банкноты. Александр Федорович Якименко, партийный представитель, сотрудничающий также с КГБ, принимал Даду на Кенсингтон-Парк Гарденс, дом 18. Получив деньги от Гордиевского, Даду подписывал отдельные счета от лица АНК и Компартии ЮАР. В портфель он деньги не клал, а распихивал их по карманам своего костюма и пальто. Гордиевский смотрел, как щуплая фигура Даду вся распухала от пачек долларов, и он уходил домой пешком. Очевидно, он совершенно не боялся, что по дороге его могут обокрасть или ограбить. Хотя Гордиевского угнетало весьма примитивное понимание Даду советской системы, он испытывал к нему чувство большого уважения. Из полученных от Советского Союза средств Даду не истратил на себя ни единого цента. Он вел аскетический образ жизни и был полностью поглощен освободительной борьбой на Юге Африки.

После смерти Даду в 1983 году лондонская резидентура прекратила передачу средств АНК и Компартии ЮАР. Основным местом контактов с руководством АНК стала Лусака, где советский посол в Замбии почти половину своего рабочего времени тратил на контакты с изгнанным АНК. Оружие передавалось Африканскому национальному конгрессу тайными путями через Замбию, Анголу и Танзанию. Из европейских стран КГБ поддерживал контакты со своими агентами АНК в основном в Стокгольме, где у АН К было самое большое представительство за пределами Африки. Там же АН К получал самую мощную общественную поддержку и щедрую финансовую помощь от Шведской социал-демократической партии на борьбу против апартеида.

Московский центр полагал, что перспективы общего руководства АНК у Компартии ЮАР небольшие, даже несмотря на влиятельную позицию в Национальном исполнительном комитете. Так, Центр считал, что по мере ужесточения своей оппозиции апартеиду Запад может пойти на контакты с АНК и получит на то благоприятную реакцию. К началу 80-х годов резидентуры КГБ в Стокгольме, Лондоне, Нью-Йорке, Париже, Риме и столицах африканских государств, где у АНК были открыты представительства, получали нескончаемый поток инструкций изучить перспективу ослабления влияния Компартии ЮАР и установления контактов Запада с руководством АНК. Центр бил тревогу даже при малейшем намеке на идеологические колебания в АНК. Вскоре после приезда Гордиевского в Лондон в 1982 году лондонское представительство АНК начало выказывать все большее нежелание принимать нудные статьи от офицера КГБ, работающего под крышей корреспондента Агентства печати «Новости», предназначавшиеся для публикации в африканской прессе. Скорее всего это нежелание объяснялось плохим качеством статей. Но Центр прореагировал на это с неудовольствием и удивлением и приказал лондонской резидентуре удвоить усилия по выявлению источника растущего западного влияния в АНК.

Из-за отсутствия дипломатических отношений между Москвой и Преторией, а следовательно, и возможностей для организации резидентуры КГБ под легальной крышей, Центру трудно было оценить деятельность АНК в ЮАР. Однако Центр весьма скептически относился к заявлениям АНК о своей военной мощи и способности вести эффективную вооруженную борьбу. Было хорошо известно, что поддержка Компартии ЮАР среди рядовых членов АНК, в основном из племени коса, внутри ЮАР была значительно слабее, чем в его руководстве. Насколько было известно Гордиевскому, хоть Советский Союз и поставлял большую часть вооружений и часть финансовых средств для АНК, Москва не имела серьезного влияния на политику этой организации. Даже на неосталинцев и просоветских лоялистов из старой гвардии Компартии ЮАР такое влияние было невелико. (Только в январе 1990 года бессменный Генеральный секретарь Компартии ЮАР Джо Слово в своем докладе официально признал политику Горбачева и заявил, что Компартия ЮАР шла по «искаженному» пути). Может показаться странным, но ключом к советскому влиянию в Африке к югу от Сахары на протяжении всех 80-х годов оставался расистский режим Претории, а также те западные круги, которые были готовы оказать ему разного рода поддержку, а вовсе не шаткие марксистско-ленинские режимы Анголы, Мозамбика и Эфиопии. В продвижении к своим целям в Африке КГБ сыграл меньшую роль, чем президент Питер Бота и его правительство националистской партии.

Тем не менее, Москва поддерживала собственные прямые контакты с Преторией в области регулирования рынка золота, алмазов, платины и драгоценных металлов, то есть в тех областях, в которых СССР и ЮАР приблизились к своего рода мировой монополии. Контакты эти были строго засекреченными, и из-за возможной непредсказуемой реакции при их обнародовании, главным образом, организовывались в КГБ. В 1984 году Кремль решил расширить секретные встречи с представителями ЮАР по регулированию международного рынка. В качестве предварительных шагов в этом направлении резидентуры КГБ в Соединенных Штатах, Великобритании, Западной Германии, Франции и Швейцарии должны были представить целый ряд разведданных по финансовым учреждениям и предприятиям в ЮАР.

После пережитых в 70-х годах разочарований в Африке, на Ближнем и Дальнем Востоке КГБ в начале 80-х годов сосредоточил свое внимание на Латинской Америке. На одном из совещаний старших сотрудников Центра в 1979 году под председательством Крючкова была проанализирована ситуация прошедших лет и приоритеты КГБ на ближайшие годы. С основным докладом выступил Николай Леонов, начальник службы 1 ПГУ (аналитические материалы). Более 20 лет назад Леонов первым почувствовал большое революционное будущее Фиделя Кастро. В докладе делался акцент на расширение операций КГБ в 80-е годы в Латинской Америке и на слабое влияние в этом регионе «главного противника». Леонова энергично поддержал резидент КГБ в Венесуэле. Они с Леоновым призвали к поддержке некоммунистических освободительных движений в Латинской Америке, которые, как и Кастро в свое время, могут в своих странах взять власть и превратиться во влиятельных союзников СССР.

Надо сказать, что в отношениях Центра с Кастро в 1979 году произошел один неприятный инцидент, о котором никогда не писали в газетах. ДГИ засекла на Кубе агента КГБ, который передавал шифрованные сообщения в Москву по радио в нарушение официального советско-кубинского соглашения о разведывательных службах. В соответствие с этим соглашением шпионаж между двумя странами запрещался. К своему большому смущению и стыду, Центр должен был принести официальные извинения. Однако на людях Кастро оставался надежным и красноречивым защитником советской внешней политики (даже во время вторжения в Афганистан) и набирал вес в третьем мире. В сентябре 1979 года он принимал в Гаване конференцию стран движения неприсоединения. Хотя на конференции присутствовали 92 главы государств, Кастро оставался в центре внимания. На протяжении трех последующих лет он возглавлял движение неприсоединения. В октябре 1979 года Кастро отправился в Нью-Йорк, прихватив с собой кубинского рому и лобстеров для роскошного приема в 12-этажном здании кубинской миссии ООН (самой крупной миссии, за исключением СССР и США, и главной базы ДГИ в Соединенных Штатах), а затем произнес страстную двухчасовую речь на Генеральной Ассамблее, требуя от «богатых империалистов» выдать третьему миру на протяжении следующего десятилетия триста миллиардов долларов.

В этот период политический центр в центральноамериканском регионе неизменно смещался в направлении Кастро. В марте 1979 года на маленьком островке в Карибском бассейне, Гренаде, к власти пришел прокубинский режим под руководством юриста марксиста-ленинца Мориса Бишопа. Секретные партийные документы, захваченные в ходе американского вторжения 1983 года, окончательно прояснили марксистское мировоззрение Бишопа, которое, по словам одного французского студента-революционера, в своей нелепости марксизмом было только в применении к братьям-комикам Маркс. Вот что говорил Бишоп: «Только подумайте, товарищи: как у нас в стране арестовывают людей. Нам не надо ходить и собирать подписи. Вас арестуют, когда я подпишу ордер после консультации с комитетом по национальной безопасности нашей партии или с вышестоящим партийным органом. Но после того, как я его подпишу, хотите вы этого или нет, для вас все кончено.» После некоторых колебаний Москва вскоре оказала Гренаде широкомасштабную военную помощь, отчасти и под давлением Кубы. Один из гренадских генералов Хадсон Остин в начале 1982 года направил Андропову письмо, в котором благодарил его «еще раз за огромную помощь вашей партии и правительства нашим вооруженным силам», и просил его организовать подготовку 4 сотрудников разведслужбы Гренады.

Более значительным событием, чем захват Бишопом власти на Гренаде в марте 1979 года, стало изгнание из Никарагуа жестокой коррумпированной диктатуры Сомосы Сандинистским освободительным фронтом 4 месяца спустя. Несмотря на поддержку Кубы и страстную риторику Леонова, Москва не сразу бросилась на помощь сандинистам. Хотя Кремль благожелательно отнесся к поддержке сандинистов советскому вторжению в Афганистан и с удовлетворением прослушал никарагуанский национальный гимн, в котором янки фигурировали, как «враги человечества», Кремль еще два года питал надежды, что маленькая, но ортодоксальная Коммунистическая партия Никарагуа сменит неортодоксальных сандинистов в системе политической власти нового режима. К концу 1981 года Фидель Кастро и сообщения КГБ наконец убедили Кремль в том, что сандинисты были настоящими революционерами, которые пойдут путем Кубы, тропой Советского Союза. При советской и кубинской поддержке сандинисты увеличили свою национальную армию за шесть лет с 5 тысяч до 119 тысяч человек, тем самым став одной из крупнейших военных держав за всю историю Центральной Америки. (Несмотря на американскую поддержку силы контрас, даже по самым оптимистичным оценкам, никогда не превышали 20.000 человек). Центр быстро заключил с Манагуа соглашение о разведслужбах и направил туда представителя 20 отдела для установления связей с «нашими никарагуанскими друзьями» (так в КГБ называли дружественные разведслужбы). По свидетельству перебежчика из никарагуанской разведслужбы Мигеля Боланьоса Хантера, директором никарагуанской службы безопасности был офицер кубинской ДГИ, работающий под псевдонимом Ренан Монтеро. Центр предоставил никарагуанцам 70 советников и построил им школу государственной безопасности. В ответ никарагуанцы предоставили КГБ 4 базы электронной разведки.

Бешенство, с которым администрация Рейгана восприняла революцию Никарагуа, сыграло лишь на руку сандинистам и Московскому центру. Помощь Соединенных Штатов контрас, а также выплывшее наружу участие ЦРУ в минировании никарагуанских портов 1984 года и уничтожение нефтехранилищ Коринто заставили всех забыть о нарушении прав человека сандинистами и бесхозяйственности. Эти инциденты лишь подняли волну антиамериканских настроений в Латинской Америке и за ее пределами. Сандинисты получили международную поддержку в своей борьбе против американского империализма. Несмотря на свою личную популярность, Рейган так и не сумел убедить ни конгресс, ни американскую общественность продолжить финансирование борьбы контрас. Официально помощь США контрас прекратилась в 1984 году. Попытки продолжить эту помощь неофициально ввергли Белый дом, к вящей радости Московского центра, в затяжную печальную комедию со скандалом «Иран-контрас». А в это время в Центре Николай Леонов купался в лучах славы, исходящей из Центральной Америки. Его точное указание в 1979 году на наиболее перспективный для расширения деятельности КГБ регион, а также первый шумный успех с Кастро привел к повышению его в 1983 году на должность заместителя начальника ПГУ по операциям КГБ в Северной и Южной Америке.

Разведывательное сотрудничество между СССР и Кубой продолжало расширяться как в сферах агентурной, так и электронной разведки. В середине 1970-х годов значительно расширилась совместная база электронной разведки КГБ — ГРУ в Лурдесе, расположенная менее чем в ста милях от побережья Соединенных Штатов. В 1983 году президент Рейган назвал ее крупнейшей в мире — «многими акрами переплетенных в тугой клубок антенн и датчиков». По данным совместного доклада Госдепартамента и Министерства обороны США, в 1985 году на Лурдесе работало около 2.100 советских техников: «С этого ключевого поста прослушивания Советы следят за коммерческими американскими спутниками, связью военных и торговых судов, а также космическими программами НАСА на мысе Канаверал. С Лурдеса Советы могут прослушивать и телефонные разговоры в Соединенных Штатах.»

В середине 70-х годов у КГБ появилось две новые заботы в Западной Европе. Во-первых, Европейское Сообщество (ЕС). До 1976 года резидентам КГБ в Западной Европе говорили, что в отличие от отдельных стран ЕС как таковое не представляло особого интереса для Центра, разве что разведданные по крупным политическим вопросам были достойны внимания. Однако взгляды ПГУ сильно изменились после того, как в декабре 1975 года премьер-министр Бельгии Лео Тиндеманс выступил с докладом в Европейском Сообществе. В своем выступлении Тиндеманс призвал Совет министров ЕЭС покончить с «шизофреническими» противоречиями между экономической интеграцией Сообщества и его политической фрагментацией. Он потребовал от ЕС общей оборонной стратегии и внешней политики. Значение доклада Тиндеманса еще более усилилось с признаками растущего интереса Китая к делам Европейского Сообщества. В сентябре 1975 года в ЕС был аккредитован первый посол Китайской Народной Республики, который немедленно начал вести с ним торговые переговоры.

К лету 1976 года Крючков пришел к выводу, что доклад Тиндеманса и китайская деятельность в Брюсселе свидетельствовали об опасном антисоветском заговоре. В июле 1976 года циркуляр за его подписью (что само по себе было уже немало) потребовал от резидентов «задействовать все оперативные возможности» и срочно собрать как можно больше разведданных о политике ЕС. Крючков указывал, что существовала реальная опасность превращения Европейского Сообщества в «военно-политический блок, который может попасть под влияние агрессивных и реваншистских сил». Европейское Сообщество и Китай уже сколачивали антисоветский альянс. Месяцем позже Центр разослал еще один более подробный циркуляр по растущей угрозе со стороны ЕС, в котором значительно преувеличивались как темпы политической, так и возможности военной интеграции. ПГУ явно опасалось злокозненного доклада Тиндеманса, в котором особый упор делался на следующий вывод: «Европейский союз будет нестабильным до тех пор, пока не выработает общую оборонную политику». Циркуляр августа 1976 года подчеркивал, что главной целью Сообщества отныне был «подрыв внешней политики социалистических государств». «Правящие круги ЕС» якобы искали и возможности подорвать социалистическую систему изнутри.

Поддержка европейской интеграции американцами также указывала на то, что весь процесс был частью антисоветского заговора, и на протяжении нескольких последующих лет Московский центр неустанно твердил об этом резидентурам. Циркуляр, разосланный весной 1977 года, даже планы прямых выборов в европейский парламент, предстоящих в следующем году, расценивал как угрозу Советскому Союзу, поскольку они должны были ускорить политическую интеграцию. В циркуляре указывалось, что Сообщество превратилось в «координированный центр для коллективных экономических, политических и идеологических действий, нацеленных на подрыв международного престижа Советского Союза и других стран социалистического содружества.»

Чтобы точнее раскрыть природу антисоветского заговора ЕС, срочно требовался доступ к его секретным документам. А раздобыть такие документы было возможно только после создания «надежной агентурной базы» в руководящих органах Сообщества. Резиденты во всех странах ЕС получили указание назначить старшего сотрудника КГБ, обычно заместителя резидента по ПР, для координации операций против Сообщества. Наиболее перспективными учреждениями для вербовки своих сотрудников Центр считал Европейский колледж в Брюгге, Европейский университет во Флоренции и Европейский институт в Амстердаме. ПГУ полагало, что студенты-отличники из этих институтов смогут в дальнейшем стать бесценными источниками информации. Но, помимо этих шпионских страстей, у сотрудников резидентур, координирующих операции против ЕС, было полным-полно рутинной работы. Так, им приходилось регулярно посылать в Центр телефонные справочники ЕС, списки дипломатов и журналистов, аккредитованных в Европейском Сообществе, и подробные данные по всем чиновникам ЕС, посещающим Советский Союз. Центр также подчеркивал необходимость «активных действий» для того, чтобы замедлить европейскую интеграцию и отсрочить прямые выборы в Европарламент. Резидентурам было поручено разместить в прессе статьи, акцентирующие противоречия между странами — членами Сообщества и между самим ЕС, Соединенными Штатами и Японией. Некоторые циркуляры по-прежнему указывали на опасность формирования ЕС и Китаем антисоветского блока.

Несмотря на периодические конфликты между странами — членами ЕС и полным провалом концепции Тиндеманса об общей оборонительной политике, Центр по-прежнему беспокоила грядущая европейская интеграция. Эта тема не сходила со страниц циркуляров до ухода Гордиевского из КГБ и, вне всякого сомнения, после него. Так, циркуляр, разосланный весной 1984 года Виктором Грушко, заместителем начальника ПГУ по Западной Европе, еще раз вылил на головы резидентов ушат теорий заговоров, разработанных в 1976 году. Грушко сообщал, что укрепляющееся сотрудничество между Китаем и ЕС вызывало «тревогу» в Центре. ЕС строило далеко идущие планы по подрыву международного престижа и политического единства стран социалистического лагеря; «особую угрозу» представляли планы «реакционных групп», нацеленные на военную интеграцию европейских стран. Так что во всех своих аспектах, заключал Грушко, «интеграция Западной Европы противоречит интересам Советского Союза» Политбюро (на жаргоне КГБ, «Инстанция») считало ЕС «одним из главных объектов разведывательной работы».

То, что к началу 80-х годов Европейское Сообщество в глазах КГБ получило практически тот же статус, что и основные противники — Соединенные Штаты, НАТО и Китай, — можно считать свидетельством значительного прогресса на пути европейской интеграции со времени подписания Римского договора 1957 года, как ни иронично это звучит. Несмотря на огромное количество информации, имеющейся в Центре по Европейскому Сообществу (в котором, однако, не было столь важных секретов, как в отдельных странах-членах), Центр оставался недовольным ее качеством. Он по-прежнему бранил лондонскую и, вне всякого сомнения, другие западноевропейские резидентуры за «неудовлетворительное» качество операций против ЕЭС. Резидентурам было поручено, «в соответствии с указанием тов. Крючкова», активизировать проникновение агентов и все другие формы разведывательной работы в Европейском Сообществе. Однако недовольство Центра отражало не малое количество разведданных по ЕС, а скорее, отсутствие подтверждения собственных теорий о кознях Запада. Когда Центр так и не смог получить подробных отчетов о брюссельском заговоре для подрыва государств Восточной Европы, он сделал вывод, что заговоры такие все же существуют, просто резидентуры не справляются с задачей. Крючков постоянно требовал «большей инициативы» в активных действиях по замедлению европейской интеграции.

Второй главной заботой Центра в Европе в середине 70-х годов был арктический регион — архипелаг Свальбард (который включает в себя Шпицберген), а также Баренцево море. Хотя, в соответствии со свальбардским договором 1920 года, подписанным 39 странами, его территория находится под норвежской юрисдикцией, все участницы договора имеют право на эксплуатацию его экономических и природных ресурсов. Растущий интерес стран Запада к нефтяным и газовым месторождениям Свальбарда после нефтяного кризиса 1973—74 годов казался Центру большой стратегической угрозой. Опасения, что нефтяные вышки в Свальбарде и Баренцевом море могут быть оборудованы устройствами для наблюдения за кораблями и подводными лодками Северного военно-морского флота, лишь осложняли проблему советско-норвежской границы в Баренцевом море и привели к созданию зимой 1975—76 годов советской межведомственной комиссии в Арктике под председательством Н. А. Тихонова, первого заместителя Председателя Совета Министров. Крючков также играл важную роль в деятельности этой комиссии.

Сбор разведданных по Норвегии и Арктике считался настолько приоритетной задачей, что проходил под личным контролем Андропова.

Ко времени образования межведомственной комиссии у Центра в Норвегии было два очень крупных козыря: одна козырная дама, которая уже подходила к концу в своей долгой карьеры агента КГБ, и второй — метивший в козырные короли. Первый агент — Гунвор Галтунг Хаавик была пожилой секретаршей норвежского министра иностранных дел, которая га 30 лет до этого влюбилась в русского военнопленного Владимира Козлова. Во время германской оккупации в Норвегии она работала медсестрой в больнице и выхаживала Козлова, а потом помогла ему перебраться в Швецию. В 1947 году госпожу Хаавик направили работать в норвежское посольство в Москве, где она возобновила свои встречи с Козловым. Козлов к тому времени уже женился, и МГБ его использовало как приманку. Затем, по давно отработанному сценарию, в 1950 году ее начали шантажировать и заставили работать на МГБ, дав ей кодовое имя «Вика». В 1956 году она вернулась в Норвегию с уже новым кодовым именем «Грета» и продолжала получать послания от Козлова и деньги от ее операторов. За 27 лет своей работы на советскую разведку она более 250 раз встречалась с 8 разными операторами и передала им тысячи секретных документов. Гордиевский впервые узнал о ее существовании во время своей работы в Копенгагене в середине 70-х годов и предупредил о ней СИС.

Норвежская служба безопасности арестовала Хаавик к вечеру 27 января 1977 года, когда она передавала документы ее тогдашнему оператору Александру Кирилловичу Принципалову на одной из темных улочек в пригороде Осло. Принципалов затеял было драку, но затем заявил о своем дипломатическом иммунитете и был отпущен на все четыре стороны. В кармане у него остался конверт с двумя тысячами крон в стокроновых банкнотах, предназначавшихся для Хаавик. На протяжении нескольких часов после ареста, Хаавик твердила лишь о своей любовной связи с Козловым, которому она якобы передавала письма через советских дипломатов. Затем она замолчала, немного подумала и заявила: «А сейчас я скажу правду. Я почти 30 лет была русской шпионкой». Через полгода она умерла в тюрьме от инфаркта еще до суда.

В 1978 году Третий отдел передал Филби вычищенное дело Хаавик, в котором даже имени ее и национальности не было. Проанализировав дело, Филби пришел к выводу, что единственным возможным объяснением ареста агента был шпион, прокравшийся в КГБ. После публичного прочтения доклада Филби, начальник Третьего отдела Виктор Федорович Грушко сообщил своим сотрудникам: «Итак, если Филби прав, у нас в отделе работает предатель!» К счастью, Грушко не стал развивать эту тему. На встрече присутствовал и Олег Гордиевский. И в первый раз со времен своей далекой юности он страшно боялся покраснеть. Потребовалась вся его воля, чтобы краска не залила его щеки: Филби слишком близко подобрался к нему.

Во время допросов Хаавик у норвежской службы безопасности создалось впечатление, что в последние месяцы КГБ не очень-то интересовался ею. Тогда появилось подозрение, не находившее своего подтверждения несколько лет, что у КГБ был еще более важный агент в норвежском МИДе. У норвежской службы безопасности был еще один неприятный сигнал. Однажды услышали, как жена молодого офицера КГБ в Осло Владимира Ивановича Жижина спрашивала его вскоре после ареста Хаавик, не случилось ли чего. В ответ Жижин жизнерадостно ответил: «Да нет, могло быть и хуже!»

Самый главный агент центра в Норвегии, Арне Трехольт, был из того же теста, что и Жорж Пак и Хью Хэмблтон. Он пал жертвой своего тщеславия и неуемных амбиций КГБ. Этому смазливому и самовлюбленному типу к моменту ареста не было и 35 лет. Он был женат на телезвезде (его вторая жена) и высоко стоял в норвежской рабочей партии. В университете он изучал политологию, и похоже, на сотрудничество его подтолкнул собственный антиамериканизм. В конце 60-х годов Трехольт принимал участие в организации кампании против военной хунты, захватившей власть в Греции, как он считал, при американской поддержке. Трехольт стал помощником видного специалиста по международному праву Йенса Эвенсена, который выступал обвинителем по делу хунты в Европейском суде.

Резидентура в Осло заметила Трехольта и начала его аккуратно обхаживать. Похоже, что процесс вербовки Трехольту страшно нравился. Позднее он вспоминал: «Для меня устраивали шикарные обеды, на которых мы обсуждали норвежскую и международную политику.» Первым офицером, ведущим Трехольта с 1968 по 1971 год, был Евгений Беляев. Он же постепенно и убедил Трехольта принять деньги за малозначительную информацию. Вскоре перед своим отъездом в Москву в 1971 году на прощальном обеде в ресторане «Кок Д'Ор» Беляев познакомил Трехольта с его следующим оператором, Геннадием Федоровичем Титовым, который был резидентом КГБ в Норвегии с 1972 по 1977 год. В Центре у Титова было прозвище «Крокодил». Коллеги его очень не любили, а подчиненные, за исключением небольшой группы протеже, боялись. Правда, начальство относилось к Титову благосклонно. Гордиевскому он запомнился как самый неприятный и беспринципный офицер КГБ.

Титов родился в 1932 году в Карелии. Когда Титову было лет пять или шесть, его отца расстреляли. В стране бушевал «Великий Террор». Сам Титов вырос среди шпаны и с младых ногтей впитал в себя уличную мораль. К большому его удивлению, несмотря на такую биографию, Титова все же приняли в Ленинградский военный институт КГБ в 1955 году. А уж там он старался своим рвением замыть пятна в биографии. Самым большим его талантом, который он применял и в отношениях с начальством и с агентами, была необузданная лесть. Ею-то он и подкупил и Трехольта, и Крючкова. Трехольту он показался «замечательным человеком» — знающим, веселым, полным шуток и анекдотов о советских руководителях. Титов умел и хорошо слушать. Пока Трехольт распространялся о своих взглядах на Вьетнам, Грецию, НАТО, Соединенные Штаты и движение в поддержку мира, Титов с большим вниманием слушал и не скупился на похвалу. Он говорил, что у Трехольта есть уникальная возможность сделать огромный вклад в наведение мостов между Востоком и Западом — гораздо больше возможностей, чем у традиционной бюрократической дипломатии.

Отчасти Трехольт действовал и как советский агент влияния, помогая организовать успешную кампанию, проводимую в 1972 году левым крылом лейбористской партии против норвежского членства в ЕЭС. Однако главной его задачей было снабжать КГБ секретной информацией по норвежской и натовской политике. Эта роль приобрела еще большую значимость после того, как бывший учитель Трехольта, Йене Эвенсен, был назначен руководителем делегации на переговорах по морскому праву. По его предложению Трехольт был назначен там же заместителем секретаря. Так что он стал самым важным источником разведсведений для межведомственной комиссии по Свальбарду и Баренцеву морю в Москве. Во время норвежско-советских переговоров 1977 года по границам в Баренцевом море Трехольт не только информировал КГБ по норвежской позиции на переговорах, но и действовал как советский агент влияния в делегации Норвегии. Соглашение по Баренцеву морю, подписанное Норвегией и Советским Союзом 1 июля 1977 года, затем сильно критиковалось в Норвегии за многочисленные уступки Советскому Союзу.

Титова выслали из Норвегии в 1977 году в связи с делом Хаавик. На протяжении последующих двух лет он был специальным помощником Крючкова в Центре, продолжая атаковать его лестью так же, как он до этого атаковал Трехольта. С 1979 по 1984 год он был начальником третьего отдела ПГУ, занимавшегося Великобританией, Ирландией, скандинавскими странами и азиатско-австралийским регионом. Хорошо понимая, что главным импульсом в его карьере может быть только Трехольт, Титов убедил Крючкова позволить ему взяться за это дело. Он продолжал периодически встречаться с Трехольтом в Хельсинки и Вене — излюбленных местах для встреч КГБ со своими европейскими агентами, а большую часть всей рутинной работы взвалил на двух офицеров в резидентуре Осло — Владимира Жижина и Александра Лопатина.

В конце 1978 года Трехольт получил назначение в норвежскую делегацию ООН. Назначение пришло для КГБ как раз вовремя, потому что именно тогда Норвегия стала членом Совета Безопасности. Незадолго до отъезда Трехольта в ООН, Титов познакомил его в Хельсинки с Жижиным. Жижин-то и должен был стать оператором Трехольта в Нью-Йорке. Они договорились встречаться в ресторанах и оставлять друг другу записки в газетах в фойе для делегатов ООН. И все в Нью-Йорке шло неплохо, за исключением первоначальных жалоб Трехольта на невысокий уровень ресторанов, которые выбирал для встреч Жижин.

От вольготной нью-йоркской жизни Трехольт потерял всякую осторожность, стал приторговывать золотом и серебром и купил себе рысака, которого стал выставлять на скачки. С 1982 по 1983 год он получил доступ к работе Норвежского института обороны и совершенно секретным космическим материалам НАТО. На суде обвинитель сравнил Трехольта в этом институте с лисом в курятнике. В натовской стратегии Норвегия была «ключом к северу»:

«Кольский полуостров, где Норвегия граничит с Советским Союзом, можно сравнить, по словам одного из руководителей военно-морских сил США, с „драгоценнейшим на земле участком недвижимости“. Советский Союз сосредоточил в Мурманске колоссальный военно-морской потенциал. Одним из незыблемых натовских постулатов было, что „войну в Атлантическом океане нужно вести в Норвежском море“ и что Советский Союз попытается захватить Норвегию и вывести свои подводные лодки из норвежских фьордов.»

Отчасти по наводке Гордиевского, норвежская служба безопасности обратилась с просьбой к ФБР вести наблюдение за Трехольтом во время его службы в Нью-Йорке. Хотя норвежские власти и посчитали имеющиеся улики недостаточными для того, чтобы закрыть перед Трехольтом двери в институт обороны, все его последующие встречи с Титовым в Хельсинки и в Вене тщательно контролировались. Так, в Вене прогулку Трехольта и Титова засняли фотокамерой, спрятанной в детской коляске. На фотографии низенький и плотный Титов размахивает руками, а высокий и худощавый Трехольт, уже готовящийся к своему нью-йоркскому марафону, дружелюбно усмехается. В начале 1984 года Титов наконец добился цели своей жизни — стал генералом КГБ. Правда, это больше была заслуга Трехольта, чем его собственная. В то же самое время норвежское Министерство иностранных дел назначило Трехольта своим пресс-атташе во время визита в Осло американского госсекретаря Джорджа Шульца. В пятницу утром 20 января, незадолго до отъезда Шульца, Трехольт прибыл в аэропорт Осло для того, чтобы сесть на рейс 12.45 в Вену и встретиться с Титовым. В руках его был портфель с 66 секретными документами МИДа. Он уже ожидал посадки в зале отправления, когда его арестовал заместитель начальника службы безопасности Норвегии Орнульф Тофте. В отличие от последующей газетной шумихи, ничего драматичного в ходе ареста не произошло. Вот что говорит Тофте: «Трехольт был спокоен и не произнес ни слова. Нам не нужно было хватать его за руки и надевать наручники. Его просто провели через боковую дверь в поджидавшую машину и отвезли в полицейский участок.»

На своем суде в 1985 году Трехольт заявил, что просто наводил мосты между Востоком и Западом. Суд посчитал это заявление «преувеличением, выходящим за рамки всякой вероятности». Самодовольство Трехольта, с таким старанием культивируемое Титовым, достигло гротеска, и он действительно сам себя мог убедить в том, что превратился в мост, объединяющий Восток и Запад. С равным старанием Титов потакал и жадности Трехольта. Позднее суд конфисковал у него более миллиона норвежских крон, которые, как считалось, он получил в результате шпионской деятельности. Эта цифра, по всей видимости, занижена. Ведь, кроме поступлений от КГБ, Трехольт получил и 50.000 долларов от иракской разведки.

Гордиевский убежден, что, если бы арест Трехольта произошел хотя бы несколькими неделями раньше, не видать тогда Титову генеральских погон. Вскоре после получения известий об аресте, Крючков отправил Титова в Восточный Берлин заместителем начальника тамошнего городка КГБ в Карлсхорсте. С ним поехали и два ведущих дело Трехольта офицера — Владимир Жижин и Александр Лопатин. А еще через год Трехольта приговорили к 20 годам тюрьмы.

В 1981 году Центр потерял еще одного важнейшего агента в Скандинавии, когда финский президент Урхо Кекконен сложил с себя полномочия в связи с ухудшившимся здоровьем. К тому времени у КГБ в Финляндии было около 160 завербованных агентов и «доверенных связей» — больше, чем во всех странах Третьего отдела ПГУ, вместе взятых. Резидент КГБ в Хельсинки Виктор Владимиров и его соперник посол Владимир Соболев безапелляционно утверждали, что на место Кекконена придет его товарищ по центристской (бывшей аграрной) партии Ахти Карьялайнен. На этот раз резидентура не сделала ошибки, как в случае Кекконена, назвав Карьялайнена ее завербованным агентом. Он был назван «конфиденциальным контактом», но КГБ не сомневался в том, что сможет в будущем оказать на него огромное влияние, и даже называл его «наш человек Карьялайнен» или «человек у нас в кармане».

Ведущий эксперт ПГУ по Финляндии и, пожалуй, самый лучший аналитик, на взгляд Гордиевского, — Альберт Петрович Акулов предсказывал, что репутация Карьялайнена как горького пьяницы принесет ему поражение на партийных выборах. Владимиров не счел заслуживающими внимания предсказания Акулова, поехал к председателю центристской партии министру иностранных дел Пааво Вяйринену и тайно заверил его о советской поддержке Карьялайнена и оппозиции его социал-демократического соперника, нынешнего премьер-министра Мауно Койвисто. Вот что писал Карьялайнен: «Владимиров пообещал Вяйринену использовать свое влияние в коммунистической и других партиях для моей поддержки. Он открыто спросил Вяйринена: „Что может сделать Советский Союз для моего избрания“… Владимиров развивал идею государственного экономического сотрудничества таким образом, чтобы создать ситуацию, которая бы пошла мне на пользу.» Но, как и предсказывал Акулов, несмотря на все кампании активных действий Владимирова в его пользу, Карьялайнен проиграл на выдвижении кандидатуры в центристской партии. Социал-демократ Мауно Койвисто легко выиграл на президентских выборах 1982 года.

Из всех шведских государственных деятелей в 70-е годы КГБ возлагал особые надежды на социал-демократа Улофа Пальме. До того, как в 1969 году Пальме стал премьер-министром, Центр не обращал на него особого внимания. Затем, однако, его красноречивое осуждение вьетнамской войны, призывы к странам Запада сокращать военные расходы и поддерживать прогрессивные движения в третьем мире быстро привлекли интерес Советского Союза. Центр разработал план вербовки Пальме как агента влияния, направив в 1972 году в Стокгольм говорящего по-шведски агента КГБ латвийского происхождения Н.В. Нейланда, заведующего бюро Агентства печати «Новости». Нейланд сам был родом из тех мест, что и мать Пальме, и поэтому быстро завязал с ним дружбу, играя на его латышских корнях. Он даже организовал для Пальме короткую поездку в Латвию по местам предков. Он же встречался с одним из ведущих советников Пальме по социал-демократической партии. Центр делал все возможное для того, чтобы повыгоднее представить советскую политику в глазах Пальме и формулировках Нейланда. После потери власти в 1976 году и перехода в оппозицию, Пальме, похоже, все больше склонялся к советской, а не к американской политике в отношение разоружения. Комиссия Пальме, образованная в 1980 году для обсуждения вопросов разоружения, получила высокую оценку в Москве в основном за свою критику американской позиции.

В своих отчетах Центру Нейланд постарался приписать все лавры за возросшие симпатии Пальме к советской политике себе. В свою очередь Крючков докладывал Андропову и в Политбюро, что, хотя Пальме и не был полностью завербованным агентом, он был подвержен влиянию со стороны КГБ. Однако ПГУ и здесь переоценило собственные достижения. В то время, как регулярные контакты Пальме с Нейландом, чья работа в «Новостях» уже сама по себе была достаточным основанием для подозрения в связях с КГБ, выявили удивительную политическую наивность шведа, не было никаких доказательств того, что Нейланд имел влияние на политический курс Пальме. Было это влияние или не было, но, когда Нейланд уехал из Стокгольма в 1980 году, оно точно исчезло. Преемник Нейланда не сумел завоевать доверие Пальме, и поэтому КГБ потерял к нему прямой доступ. Хотя Центр и приветствовал возвращение Пальме к власти в 1982 году и его всецелую поддержку советской политики разоружения во время его второго срока пребывания на посту премьер-министра (во время которого он и был убит в 1986 году), на него смотрели как на типично западного политика, исповедовавшего западные ценности.

То немногое, что и оставалось от разрядки 70-х годов, ушло в прошлое за одну последнюю неделю десятилетия, когда началось советское вторжение в Афганистан. Во время коммунистического переворота апреля 1978 года руководитель республиканского режима Мухаммед Дауд был убит вместе со всей своей семьей. Выбор преемника Дауда лежал между Бабраком Кармалем, который возглавлял фракцию Парчам Афганской коммунистической партии, и Hyp Мухаммедом Тараки, лидером фракции Хальк. Московский центр поддерживал Кармаля, который многие годы был агентом КГБ. Но Тараки взял верх, во многом при поддержке Брежнева, на которого произвел сильное впечатление во время их короткой встречи. Кармаль нашел прибежище в Чехословакии. В сентябре 1979 года Тараки был убит заместителем премьер-министра Хафизуллой Амином. Москва закрыла на это убийство глаза, поздравила Амина с его «избранием» и выразила «убежденность, что и в будущем братские отношения между Советским Союзом и революционным Афганистаном будут развиваться на основе Договора о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве.» Однако Центру уже был ясен его близкий конец. Сводки из кабульской резидентуры сообщали о жестокой оппозиции Амина со стороны исламских лидеров, об угрозе мятежа в афганской армии и неминуемом экономическом крахе.

Как и вся операция КГБ против иностранных политических лидеров, устранение Амина обсуждалось Политбюро. В конце концов Политбюро дало положительный ответ. Вслед за реорганизацией, проведенной после побега Олега Лялина на Запад в 1971 году, который и рассказал всем о существовании отдела в ПГУ, занимавшегося «мокрыми делами» и другими «специальными мерами», эти функции перешли во вновь образованный 8 отдел Управления С, занимавшийся нелегалами. В качестве убийцы Амина 8 отдел отобрал подполковника Михаила Талебова, азербайджанца, который несколько лет провел в Кабуле и мог сойти за афганца. Поздней осенью 1979 года Талебов прибыл в Кабул с ядом, полученным в 8 отделе. Выдавая себя за шеф-повара афганца, он получил работу на кухнях президентского дворца. Однако, по данным Владимира Кузичкина, который через несколько лет сбежал из Управления С, «Амин был осторожен не менее семейства Борджиа. Он постоянно менял пищу и напитки, как будто боялся быть отравленным».

Пока Талебову никак не удавалось отравить Амина, ситуация в Афганистане продолжала ухудшаться. Отчеты кабульской резидентуры, направляемые в Центр, были основаны на сообщениях целой сети хорошо законспирированных агентов в афганских учреждениях. В этих отчетах указывалось, что, если не устранить Амина, то скоро на смену коммунистическому режиму придет антисоветская исламская республика. Первый призыв к вооруженному вмешательству раздался из Международного отдела ЦК КПСС, который настаивал на том, что Советский Союз не может допустить свержения социализма в приграничной стране. Однако, по мнению Центра и Министерства иностранных дел, которые были лучше, чем Международный отдел, информированы о позиции на Западе и в третьем мире, вооруженное вмешательство было нежелательным.

Как и ПГУ, Андропов вначале не хотел вторжения Советской Армии в Афганистан, но по мере ухудшения ситуации после свержения Амина его позиция ослабла. Как утверждает одно советское исследование, опубликованное в 1989 году, он начал искать параллели с его собственным венгерским опытом 1956 года, когда советские танки подавили «контрреволюцию» и восстановили надежное коммунистическое правительство.

В Центре считалось, что принятие окончательного решения в пользу военного вмешательства не вызвало серьезных разногласий в Политбюро. Решающим аргументом в пользу такого вмешательства были перспективы победы исламского фундаментализма над социализмом в Афганистане, как и победа над иранским шахом год назад. «Последствия такого удара по нашему престижу будут непредсказуемыми. Советский Союз не может пойти на такой риск.» При принятии решения о вмешательстве с кандидатами в члены Политбюро не советовались. Впоследствии Эдуард Шеварднадзе утверждал, что он и Михаил Горбачев, которые стали кандидатами в члены Политбюро в ноябре 1979 года, впервые услышали о вторжении из газет и радио.

В ночь на Рождество 1979 года советские военные транспортные самолеты начали массированную переброску войск и техники в международный аэропорт Кабула. Самолеты взлетали и садились каждые 3 минуты. Дополнительно советские войска стягивались в Афганистан наземным путем. Вечером 27 декабря советская бронеколонна выдвинулась из аэропорта в направлении президентского дворца, в голове колонны шла специальная группа обученных КГБ коммандос под командованием полковника Бояринова, командовавшего специальным учебным центром в Балашихе при 8 отделе ПГУ. Все были одеты в афганскую военную форму и передвигались на военных машинах с афганскими опознавательными знаками. По пути к дворцу колонну остановили у афганского КПП. Когда начали стягиваться афганские войска, то люк передней машины распахнулся, и войска КГБ расстреляли афганцев из автоматов. Полковник Бояринов лично возглавлял операцию по захвату президентского дворца. Президента и его любовницу застрелили в баре на верхнем этаже дворца. Бояринов отдал приказ не оставлять свидетелей. В ходе операции его самого приняли за члена президентской охраны и застрелили собственные солдаты, было убито еще около десятка коммандос КГБ и других советских солдат.

Сразу же после штурма дворца возвратившийся из эмиграции афганский коммунист и ветеран КГБ Бабрак Кармаль, которого Москва выбрала преемником Амина, по радио передал сообщение о переходе власти в его руки и официально попросил у Советского Союза военной помощи. Хотя и предполагалось, что его сообщение должно исходить из Кабула, на самом деле оно было передано из Советского Союза — во время убийства Амина кабульское радио функционировало по-прежнему. Ранним утром 28 декабря кабульское радио перешло в руки советских войск и передало сообщение о том, что Амин был «казнен по решению революционного трибунала».

В Москве Амина посмертно переименовали из «товарища Амина» в «кровожадного агента американского империализма».

Бабрак Кармаль осудил своего предшественника как наемника ЦРУ и выдвинул нелепое требование, чтобы американское правительство передало все документы о своих сделках с ним. Центр также схватился за теорию заговора с ЦРУ, распространив слухи о том, что Амин был завербован американской разведкой, учась в Колумбийском университете. В Московском центре были и такие, кто сам чуть ли не поверил в свою же собственную пропаганду. Через десять лет после вторжения один советский историк писал: «Тот факт, что в свои молодые годы Амин учился в Колумбийском университете Нью-Йорка, лишь подстегнул нашу и без того дикую шпиономанию.» Даже Ким Филби в одном из своих последних интервью за несколько месяцев до смерти в 1988 году продолжал настаивать, что «были большие основания полагать, что Амин крутил шашни с американцами.»

Хотя Центр в целом не одобрял военного вмешательства, последствия его оказались еще хуже, чем можно было предполагать. По словам Кузичкина, «мы совершили два крупнейших просчета: мы переоценили готовность афганской армии вести борьбу, и мы недооценили силу афганского сопротивления». К весне 80-го восьмидесятитысячная Советская Армия (чья численность позже перешагнула стотысячный рубеж) поддерживала рассыпающуюся под натиском повстанцев афганскую армию. По оценкам ЮНИСЕФ, к середине 80-х годов население Афганистана сократилось наполовину. Афганцы составляли одну четверть всех беженцев во всем мире. Еще в начале 80-х годов один генерал КГБ сказал Кузичкину то, о чем в Центре многие думали, но не решались открыто сказать: «Афганистан — это наш Вьетнам… Мы все погрязли в этой войне, мы не можем выиграть и не можем выбраться из нее. Это нелепость. Болото. И мы бы никогда не завезли в него, если бы не Брежнев и компания!» Кроме кабульской резидентуры, которая с начала вторжения получила статус главной, у КГБ в Афганистане было еще 8 отделений в крупных городах страны. Общее число офицеров КГБ там составляло около 300 и еще около 100 человек технического персонала. Работавшие в Афганистане держали пистолеты под подушками и автоматы у изголовья кровати. Один молодой шифровальщик, который прослужил в провинциальной резидентуре в Афганистане, дал послушать Гордиевскому записи ночных атак повстанцев, к которым он добавил собственный комментарий, живописующий жестокости и муки войны. Главного резидента КГБ в Кабуле, генерала Бориса Семеновича Иванова, назначенного вскоре после советского вторжения, пришлось эвакуировать оттуда в 1982 году с диагнозом острого невроза. Но что удивительно, кандидатов на работу в резидентуру КГБ в Афганистане было значительно больше, чем вакансий. Молодые и тщеславные офицеры из Центра смотрели на войну, как на возможность сделать быструю карьеру и получить хорошую репутацию. В общем и целом, ежемесячно Центр получал около 100 подробных отчетов о положении в Афганистане. По словам Гордиевского, составители отчетов не стеснялись в выражениях и давали гораздо более ясную картину, чем сообщения из посольства в Кабуле, главным образом потому, что КГБ имело в Афганистане обширную агентурную сеть. Как и обычно, отчеты ГРУ в основном касались военных аспектов положения в Афганистане.

Вскоре после убийства Амина, КГБ поставило жестокого и энергичного 32-летнего Мухаммеда Наджибуллу руководить новой службой безопасности Афганистана Хедемате Ателаате Давлати (ХАД), образованной в январе 1980 года на смену тайной полиции Амина. Наджибуллу смущала ссылка на имя аллаха в его фамилии, и поэтому он просил называть его «товарищем Наджибом». Президент Кармаль заявил, что в отличие от своего предшественника ХАД не станет «душить, подавлять или мучить народ». «Напротив, в правительственной структуре будет образована разведывательная служба для защиты демократических свобод, национальной независимости и суверенитета, интересов революции, народа и государства, а также для нейтрализации под руководством НДПА заговоров, вынашиваемых внешними врагами Афганистана.»

Всю организационную работу и подготовку персонала для ХАД выполнял КГБ. В жестоких условиях антипартизанской войны, которую выиграть было нельзя, КГБ возродил на афганской почве некоторые ужасы сталинского прошлого. Организация Эмнести Интернэшнл собрала свидетельства «широкомасштабных и систематических пыток мужчин, женщин и детей» в следственных изоляторах ХАД. Общей темой этих сообщений было присутствие на допросах советских консультантов, как и во времена сталинских чисток в Восточной Европе поколением раньше. Одна кабульская учительница, которой позже удалось бежать в Пакистан, осмелилась заявить ХАД на допросе, что советский дознаватель «не имел права допрашивать афганцев в Афганистане. Это их разозлило, они связали мои руки и начали прижигать губы сигаретой». По указанию советского дознавателя офицеры ХАД избили ее до бесчувствия. Когда учительница пришла в себя, ее по горло закопали в снегу. В последующие дни в ее тело втыкали иглы под током и применяли другие ужасающие формы электрических пыток, обычно в присутствии советского консультанта. К счастью, учительница выжила. Многим выжить не удалось.

Как в 1989 году публично признал отставной генерал КГБ, даже в эпоху гласности о роли КГБ в афганской войне «еще предстоит честно рассказать». Наджибулла увенчал свою карьеру начальника ХАД, сначала сменив на посту генерального секретаря в 1986 году менее решительного Бабрака Кармаля, а затем став президентом в 1987 году. Вывод Советской Армии из Афганистана в 1988 году, как это ни удивительно, продлил существование дискредитированного режима Наджибуллы. После того, как советские войска покинули страну, раздробленные и разобщенные силы моджахедов так и не смогли преодолеть свои глубокие противоречия.

Как и сопротивление афганцев советскому вторжению, международная реакция была хуже, чем Центр мог предположить. КГБ рассчитывал, что, как и после советского вторжения в Венгрию в 1956 году и Чехословакию в 1968 году, дела вернутся в свое нормальное русло после недолгих протестов. Но многие страны третьего мира и Запад считали, что советская интервенция в Восточной Европе и в Афганистане — совсем не одно и то

События в Польше еще более усугубили напряженность в отношениях Востока и Запада, вызванную советским вторжением в Афганистан в конце 1979 года. Целый ряд прославленных революций, включая Французскую 1789 года и Петроградскую февраля 1917 года, начались с хлебных бунтов. В Польше все началось с повышения цен на мясо летом 1980 года. Именно тогда родился независимый профсоюз «Солидарность» под руководством своего обаятельного, способного, но до тех пор совершенно неизвестного 37-летнего Леха Валенсы — безработного электрика, который каждое утро ходил в церковь. К концу августа 1980 года заместитель премьер-министра Польши Мечислав Ягельский отправился в гданьские доки имени Ленина для ведения переговоров с Валенсой и другими лидерами забастовочного движения. Забастовки прекратились после того, как в Гданьском соглашении был зафиксирован целый ряд политических уступок, включая признание права на забастовки и решение о государственной радиотрансляции церковных служб по воскресеньям.

Московский центр был неприятно поражен этим ущербом, нанесенным «ведущей роли ПОРП» — дискредитированной Польской рабочей партии. Все свободные от других назначений офицеры КГБ, говорящие по-польски, были немедленно направлены в варшавскую резидентуру, а также в советские консульства в Гданьске, Кракове, Познани и Щецине. Как и во время венгерской революции 1956 года и «Пражской весны» 1968 года, многим нелегалам КГБ на Западе было приказано отправиться в Польшу в турпоездки. Считалось, что контрреволюционеры будут с европейцами пооткровенней, чем с русскими. Хотя формально Центру запрещалось вербовать поляков, консерваторы из ПОРП и польской службы безопасности СБ (приемник УБ) наводнили КГБ паникерскими и почти истерическими сообщениями о подрывных действиях контрреволюционеров. Объем сводок КГБ по польскому кризису значительно превышал сообщения, поступающие по партийным каналам или из посольства в Варшаве. Развернутая и пессимистичная оценка перспектив развития событий в Польше в августе 1980 года начальником польского отдела ПГУ Нинелом Андреевичем Тарнавским в основном сводилась к тому, что Польше не избежать кровавой резни.

В течение всего 1981 года влияние «Солидарности» продолжало расти. Когда число ее сторонников достигло почти 10 миллионов, создалась ситуация, когда практически в каждой польской семье кто-то поддерживал это профсоюзное движение. В своих сводках КГБ утверждал, что агенты «Солидарности» проникли даже в СБ и полицию, активисты «Солидарности» угрожали партийным лоялистам. Гордиевский был поражен плохо скрываемым антисемитизмом в аналитических материалах Центра. Так, в них указывалось на то, что в «Солидарности» видную роль играют еврейские «интернационалисты» — такие, как Яцек Куронь, Адам Михник и Мойзеш Финкельштейн, все бывшие члены Комитета защиты рабочих (КОР). Это обстоятельство указывало на наличие сионистского заговора в Польше. Тему эту нередко поднимали и соседи Польши. Так, освещая конференцию антисемитской грюнвальдской патриотической ассоциации в Варшаве, пражское телевидение с одобрением отметило, что выступавшие осудили «предательскую деятельность сионистов и обнаружили, что настоящее имя Михника было Шехтер».

Центр сообщал, что IX съезд ПОРП, намеченный на июль 1981 года, по всей вероятности, приведет к усилению влияния «Солидарности» в партии. Центр потребовал оказать максимальное давление на Станислава Каню, который вслед за подписанием Гданьского соглашения стал первым секретарем ЦК ПОРП, с тем, чтобы отложить проведение партийного съезда. Однако больной Брежнев, которому оставалось жить меньше полутора лет, не хотел слышать дурные новости. В свою очередь, Андропов не хотел снизить свои шансы на получение должности генсека, ставя на обсуждение Политбюро такой сложный и противоречивый вопрос. К очевидному раздражению Центра, на Каню так и не оказали давления. IX съезд ПОРП прошел, как и было запланировано, в июле. Сбылись самые дурные предчувствия КГБ: при тайном голосовании 7/8 старого состава ЦК ПОРП было вынуждено покинуть свои посты. По оценкам Центра, 20 процентов новых членов ЦК открыто поддерживали «Солидарность» и еще 50 процентов сочувствовали ей. По окончании съезда Крючкова и генерала Вадима Павлова, начальника резидентуры КГБ в Варшаве, вызвали для доклада на Политбюро. При поддержке Андропова оба генерала заявили, что Каня потерял контроль над партией и ситуацией в стране и если не заменить ЦК ПОРП, избранный IX партийным съездом, на более надежных людей, социалистическая система в Польше неминуемо рухнет. Однако Центр потерял веру практически во все руководство ПОРП. По его мнению, ни одно гражданское лицо не было достойно серьезной поддержки Советского Союза.

Как и в Центре, в Политбюро считали, что в качестве последнего средства Советской Армии придется вмешаться. Но Москва хотела посылать войска в Польшу еще меньше, чем это себе представлял Запад. Как указывали контакты Гордиевского в ЦК КПСС, в руководстве партии создалось общее мнение, что интервенция в Польше вслед за Афганистаном разрушит все надежды на разрядку и контроль над вооружениями на многие-многие годы. В Центре предвидели и серьезнейшие трудности, с которыми могут столкнуться советские оккупационные войска. Считалось, что западные разведслужбы сотрудничали с «Солидарностью» для того, чтобы организовать хорошо вооруженное подпольное сопротивление и вести партизанскую войну против Советской Армии. Центр пришел к выводу, что единственным решением возникшей проблемы является военный переворот в Польше. Армейскому руководству КГБ верил гораздо больше, чем партийному. Большинство польских офицеров прошло подготовку в советских военных академиях, а многие старшие офицеры были и ветеранами польской армии, базировавшейся во время войны в Советском Союзе. По расчетам Центра, как только армия восстановит порядок и раздавит «Солидарность», появится реальная возможность провести чистку в партии и избрать надежный Центральный Комитет.

Кандидатом КГБ на руководство переворотом был генерал Войцех Ярузельский, член Политбюро ЦК ПОРП, который долгое время находился на посту министра обороны. В феврале 1981 года Ярузельский стал премьер-министром. Прямой, подтянутый, в темных очках и с непроницаемым выражением лица, Ярузельский считался загадочной фигурой для большинства поляков. Поначалу он, правда, произвел хорошее впечатление, назначив известного «либерала» Мечислава Раковского на должность заместителя премьер-министра по профсоюзным делам. Раковский посвятил себя созданию «системы партнерства» с «Солидарностью». В октябре 1981 года после очень активной советской поддержки Ярузельский сменил дискредитированного Каню на посту первого секретаря ЦК партии и призвал к новому «национальному согласию» и единому фронту «Солидарности» и церкви. В начале ноября он встретился в Варшаве с Валенсой и архиепископом Глемпом.

На самом деле Ярузельский вел двойную игру. В Центре считалось, что ко времени избрания его первым секретарем он уже договорился с Москвой о военном перевороте и начал детальное планирование. Последние детали были оговорены на двух заседаниях секретных переговоров в Варшаве с генералом Крючковым и маршалом Виктором Куликовым, главнокомандующим войск Варшавского Договора. Однако аппарат ЦК КПСС доверял Ярузельскому меньше, чем ПГУ. Высокопоставленный партийный чиновник Валентин Михайлович Фалин, бывший тогда заместителем заведующего Отделом международной информации, заявил на встрече с офицерами КГБ, что пока еще не известно, сможет ли Ярузельский контролировать ситуацию. Фалин также сообщил, что на секретных переговорах с Ярузельским обсуждался вопрос об отсрочке очередного призыва на армейскую службу из-за боязни, что многие активисты «Солидарности» смогут ослабить военную дисциплину. Призыв прошел без особых помех. Коллеги в секретариате Крючкова и польском отделе ПГУ сообщили Гордиевскому, что Ярузельский дважды запрашивал Москву о согласии на переворот. Брежнев был нездоров, жить ему оставалось только год, и он избегал принятия далеко идущих решений. Наконец Андропов и другие члены Политбюро убедили его, что решение это откладывать дальше невозможно.

Введение в Польше военного положения 13 декабря 1981 года было спланировано и осуществлено блестяще. С большим облегчением Центр приветствовал сноровку Ярузельского, польского высшего командования и СБ. Нависшая за несколько дней до этого плотная облачность над Польшей помешала американским спутникам-шпионам наблюдать за подготовкой армии и милиции к перевороту. Да и сами поляки были порядком удивлены. Большинство руководителей «Солидарности» были арестованы у себя дома. Утром 13 декабря поляки проснулись и увидели на каждом перекрестке армейские посты, а на каждом углу — прокламации, объявляющие о введении военного положения. Сам Ярузельский, видимо, полагал, что спас Польшу от советского вторжения. Мобильные подразделения вооруженной полиции ЗОМО быстро подавили забастовки протеста и народное недовольство. К концу года армия явно взяла ситуацию в свои руки. Оптимисты поляки писали на стенах и заборах: «Зима — ваша, весна будет наша!», однако весна в Польшу не пришла до 1989 года, когда под руководством Тадеуша Мазовецкого было сформировано правительство «Солидарности», а однопартийная система не канула в прошлое.

В начале 80-х годов напряженность в отношениях между Востоком и Западом достигла опасной черты, напоминавшей кубинский ракетный кризис. В Америке шли президентские выборы, и Москва полагала, вспоминая опыт с президентом Никсоном, что антисоветская риторика победителя-республиканца Рональда Рейгана вскоре сойдет на нет. Но, когда Рейган наконец занял место в Белом доме, Кремль полностью осознал, что его враждебность к Советскому Союзу была не хитрой тактической уловкой предвыборной кампании, а его глубоким убеждением. На своей первой пресс-конференции Рейган осудил советское руководство за его стремление к мировой революции и слиянию всех стран в единое социалистическое или коммунистическое государство. «Они присвоили себе право на любое преступление, ложь и обман, чтобы добиться этой цели… Пока что Советский Союз использовал разрядку только в своих целях,» — говорил Рейган. Первый госсекретарь Рейгана Александр Хейг (на смену которому в июне 1982 года пришел Джордж Шульц) настойчиво стремился начать отсчет новой эпохи в советско-американских отношениях: «На заре новой администрации воздух свеж, погода тиха, друзья и противники внимательны и полны сил. Это лучшее время подать сигналы друг другу. Наш сигнал Советам заключается в простом предупреждении, что время их необузданного авантюризма в третьем мире закончилось, что терпение Америки смотреть на козни ставленников Москвы на Кубе и в Ливии иссякло.» Эту мысль обязан был повторять «каждый сотрудник государственного департамента при каждой встрече с советскими официальными лицами».

Администрация Рейгана была убеждена, что в результате роста советской военной мощи за последнее десятилетие «американский сдерживающий фактор был поставлен под сомнение». Оборонный бюджет вырос на десять процентов в реальном исчислении и вдвое превысил цифры, приводимые Рейганом в своей предвыборной кампании. Рейган занял гораздо более жесткую позицию по контролю над вооружениями, чем Картер, публично осудил договоры ОСВ и, очевидно, не торопился возвращаться за стол переговоров, пока не укрепит ядерные ударные силы Соединенных Штатов. В свое время Картер приостановил работы над ракетой MX и бомбардировщиком В—1. Рейган снова дал им ход. Несколько примитивно, но настойчиво называя Советский Союз «империей зла», Рейган проглядел один очень опасный советский порок — его параноидальную интерпретацию шагов Запада. Андропов расценил политику рейгановской администрации как попытку создать себе возможности для нанесения успешного первого удара. И вот, в начале 80-х годов велеречивое осуждение империи зла и маниакальная боязнь Москвы западных заговоров создало гремучую смесь. В мае 1981 года Брежнев осудил политику Рейгана в секретном обращении к крупной конференции КГБ в Москве. Однако наиболее драматичным было выступление Андропова. Он заявил, что американская администрация активно готовилась к ядерной войне, создалась возможность нанесения Соединенными Штатами первого ракетно-ядерного удара. Таким образом, Политбюро пришло к выводу, что приоритетом в советских разведывательных операциях должен быть сбор военно-стратегических сведений о ядерной угрозе, исходящей от Соединенных Штатов и НАТО. С огромным удивлением аудитория услышала, что КГБ и ГРУ в первый раз будут в тесном сотрудничестве вести разведывательную операцию под кодовым названием РЯН, то есть ракетно-ядерное нападение.

Хотя это апокалиптическое видение ядерной угрозы, исходящее от Запада, было поддержано начальником ПГУ Крючковым, многие американские эксперты в Центре рассматривали его как паникерское. Вне всякого сомнения, Андропов с тревогой относился к политике Рейгана, но считалось, что инициатива в операции РЯН исходила из высшего военного командования. Главным же его инициатором в Политбюро, по всей видимости, был министр обороны маршал Дмитрий Федорович Устинов, который еще при Сталине в 1941 году был комиссаром вооружений. Как оказалось позже, он был главным сторонником кандидатуры Андропова на пост генсека после смерти Брежнева.

Крючков вверил планирование операции РЯН Институту разведывательных проблем ПГУ, организованному в 1978—1979 гг. для «разработки новых разведывательных концепций». В ноябре 1981 года каждому резиденту в западных странах, Японии и некоторых государствах третьего мира ушли личные инструкции. Иногда они были очень краткими: например, хельсинкской резидентуре поручалось следить за возможной эвакуацией посольства США, закрытием американских предприятий и другими очевидными признаками надвигающегося кризиса. Резидентурам в странах НАТО пришли гораздо более подробные инструкции: им предписывалось тщательное наблюдение за всей политической, военной и разведывательной деятельностью, которая могла быть признаком подготовки к мобилизации. Предполагалось, что операция РЯН станет главным приоритетом рабочих планов резидентур на 1982 год, которые обычно представлялись Центру в декабре 1981 года. Дополнительные инструкции пришли из ПГУ в январе 1982 года. Гордиевского удивило, что разведывательной деятельности по новым разработкам западной ракетной технологии уделялось сравнительно немного внимания. Главной разведывательной задачей оставалось обнаружение подготовки к внезапному ядерному нападению. В марте 1982 года Василия Иосифовича Кривохижу, сотрудника первого отдела ПГУ (Северная Америка), отвечавшего за координацию операции РЯН в Центре, направили в главную резидентуру Вашингтона для личного руководства сбором развединформации по РЯН в Соединенных Штатах.

В мае 1982 года Андропов перешел из КГБ в Секретариат ЦК КПСС с тем, чтобы еще более упрочить свою позицию как преемника умирающего Брежнева. Вскоре стало ясно, что ему удалось обойти своего главного соперника Константина Черненко — он стал вторым секретарем ЦК КПСС. Однако, Андропову еще не хватало сил, чтобы поставить во главе КГБ своего человека. Его преемником в Комитете стал 64-летний брежневец Виталий Васильевич Федорчук, который с 1970 года занимал пост председателя украинского КГБ. В Центре это назначение радости не вызвало. На Федорчука смотрели, как на фигуру второсортную (как впоследствии и оказалось). Считалось, что как только Андропов станет Генеральным секретарем, во главе КГБ встанет новый человек. Между тем для Устинова и других военных Федорчук был прекрасной кандидатурой. До 70-го года он работал в военной контрразведке. В конце 60-х годов Федорчук возглавлял Третье управление КГБ (военная контрразведка). Его легко было убедить в чрезвычайной важности операции РЯН.

Перед тем, как Гордиевский в июне 1982 года был направлен в лондонскую резидентуру для работы в линии ПР, его проинструктировал один из ведущих экспертов ПГУ по политическим и военным аспектам НАТО. Инструктаж происходил по операции РЯН в Британии. Лучшим способом сбора разведданных по подготовке к ракетно-ядерному нападению, сообщили Гордиевскому, была агентурная работа. Но, помимо этого, немаловажную роль играли и другие признаки, как-то: количество горящих поздно ночью окон в правительственных зданиях и на военных объектах, передвижение важных чиновников и заседания комитетов.

По приезде в Лондон Гордиевский обнаружил, что все его коллеги по линии ПР смотрели на операцию РЯН с изрядной долей скепсиса. Они вовсе не паниковали, как Центр, по поводу возможной ядерной войны. Однако никто не собирался рисковать своей карьерой и вставать поперек мнения ПГУ. Таким образом, создавался порочный круг сбора разведданных и их официальной оценки. От резидентур требовалось представлять всю тревожную информацию, даже если она не была ничем подтверждена. Получив такую информацию, Центр, понятное дело, тревожился и требовал еще такой же.

Неточные сведения, представляемые лондонской резидентурой, отчасти проистекали от сильных чудачеств Аркадия Васильевича Гука, который в 1980 году сменил на посту лондонского резидента Лукашевича. Гука можно было с уверенностью назвать наименее способным резидентом КГБ в Британии с довоенного периода. Его назначение туда было, главным образом, заслугой англичан, которые с 1971 года последовательно отказывали во въездных визах всем известным им сотрудникам КГБ. Как и Лукашевич, Гук сделал себе карьеру на ликвидации послевоенной оппозиции в прибалтийских республиках. Затем его перевели во Второе главное управление КГБ в Москве, где он служил в линии КР (контрразведка), а также в главной резидентуре Нью-Йорка. Оттуда он и переехал в Лондон.

Гук с большой ностальгией вспоминал о своей службе в Прибалтике и жаловался, что и Центр, и Кремль что-то раздобрели к предателям. Во время своей службы в Нью-Йорке он где-то раскопал местонахождение сбежавшего из КГБ Николая Хохлова (жертвы неудачного покушения в 1957 году) и предложил ликвидировать его. Центр не дал на это согласия, заявив, что двумя основными целями были более важные перебежчики — Голицын и Носенко и что, пока их не устранят, в Соединенных Штатах больше никаких мокрых дел проводить нельзя. Гук не успокоился и предложил убрать дочь Сталина, Светлану, а также председателя Лиги защиты евреев, и опять безуспешно. Гук был большим докой по козням Запада против СССР и крупным охотником до мокрых дел. В детали операции РЯН он не вникал, но основные положения этой теории поддерживал.

Ко времени прибытия Гордиевского в Лондон, жена Гука вела собственную операцию по ограничению колоссальных арсеналов спиртного в рационе мужа. День для Гука начинался вечером, когда, перед уходом домой, он опрокидывал стакан водки. От выпивки бахвальство лилось из него непрерывным потоком. В июле 1982 года он сообщил приехавшему в посольство советнику Льву Паршину о массовой демонстрации в Лондоне против размещения крылатых ракет. Хотя в марше протеста приняло участие несколько агентов КГБ, саму демонстрацию полностью организовала Кампания за ядерное разоружение (КЗР) без всякой помощи со стороны резидентуры. Гук, тем не менее, заверил Паршина: «Это мы, резидентура КГБ, вывели на площадь четверть миллиона человек!» Паршин вежливо кивнул и сделал круглые глаза. Как только Гук вышел, он повернулся к Гордиевскому и воскликнул: «Это что за бред?» Гук без конца бранил советских дипломатов за то, что они разбалтывают все секреты, обсуждая посольские дела на квартирах, которые, как он заверял их, все прослушивались МИ5. Однако, опрокинув несколько стаканов в тех же самых квартирах, он регулярно похвалялся своими оперативными достижениями в Лондоне. «Вот вам и Гук, — сказал однажды утром Гордиевскому советский дипломат. — Вчера вечером у нас в квартире он разболтал все ваши секреты и нам, и англичанам!»

Несмотря на свою похвальбу, Гук вызвал неудовольствие в Центре, не сумев предвидеть подготовку Великобритании к войне с Аргентиной на Фолклендах. Первая телеграмма Гука по Фолклендам (или Мальвинам, как он их называл), ушла в Центр 4 апреля 1982 года, через два дня после вторжения. Впоследствии он постарался компенсировать свой промах, направляя Центру по две телеграммы в день, в то время как посольство отправляло одну-две телеграммы в неделю. Материалы для своих телеграмм Гук в основном собирал в британской прессе, оснащая их комментариями о том, что «наглым англичанам надо преподать урок». Когда, к удивлению Гука и Центра, англичане победили, Гук дал этой «британской колониальной войне против Фолклендов» обычное объяснение — заговор. Госпожа Тэтчер и правительство консерваторов, мол, ухватились за возможность поднять свой падающий авторитет быстрой победой над слабым противником. Британия-то, конечно, была только рада возможности опробовать свою новую тактику и вооружения. Посольский пост мортем по войне соответствовал духу анализа резидентуры. Чтобы объяснить новое развитие событий в британской политике в начале 80-х годов, ее основу и успех социал-демократической партии (СДП), Гук даже состряпал новую теорию заговора. Гук сообщал, что СДП была создана при помощи ЦРУ и посольства Соединенных Штатов для того, чтобы расколоть лейбористскую партию и удержать консерваторов у власти.

30 сентября 1982 года ПГУ разослало циркуляр-телеграмму своим резидентурам в Соединенных Штатах и других странах, в которых содержался общий обзор американской политики. Центр информировал резидентуры, что, заставляя страны Варшавского Договора увеличить свои расходы на вооружения вслед за Вашингтоном, администрация Рейгана стремилась посеять рознь между социалистическими странами, замедлить их развитие и ослабить связи с прогрессивными странами третьего мира, такими, как Никарагуа и Мозамбик. Центр требовал начать контратаку для того, чтобы дискредитировать политику Соединенных Штатов.

В конце октября главная резидентура в Вашингтоне осуществила операцию «Гольф», которая заключалась в распространении сфабрикованного материала с целью дискредитации посла Соединенных Штатов в ООН Джин Киркпатрик. Сфабрикованный материал был передан американскому корреспонденту ничего не подозревавшей лондонской «Нью Стейтсмен». 5 ноября была опубликована статья под заглавием «Лучший друг для девушки», в которой выявлялись «тайные связи» между Джин Киркпатрик и ЮАР. К статье прилагалась фотокопия сфабрикованного письма госпожи Киркпатрик от советника посольства ЮАР, в которой передавался «привет и благодарность» от руководителя южноафриканской военной разведки и давалась ссылка на подарок к дню рождения «в знак признательности от моего правительства». Однако, что случалось и прежде, служба А, готовившая такие фальшивки, не удосужилась проверить текст письма на орфографические ошибки. Вслед за операцией «Гольф», последовала операция «Сирена-2», опять с использованием фальшивки службы А с целью выявить американское вмешательство в дела Польши. Однако, как и другие подобные «активные меры», «Сирена-2» была уж слишком незамысловата по западным меркам. В третьем мире стряпня службы А пользовалась большим успехом.

Главной целью активных мер в Западной Европе было предотвратить размещение крылатых ракет и «Першингов», намеченное на конец 1983 года. Поскольку европейским движениям за мир вряд ли требовалась советская поддержка в организации кампании протеста, логично предположить, что время и усилия Центра в этой сфере деятельности в основном были затрачены впустую. Однако Гук был не единственным резидентом, который хотел присвоить себе лавры за антиядерные демонстрации, к которым он имел самое косвенное отношение.

Последняя речь Брежнева, которую он произнес 27 октября 1982 года в Кремле, на встрече с руководящими работниками Министерства обороны, была проникнута пессимизмом в своей оценке отношений между Востоком и Западом.

Брежнев еще раз осудил политику рейгановской администрации и заявил, что сохранение мира потребует от нас «удвоенных и утроенных усилий». Ко дню смерти Брежнева, 10 ноября, его преемник был уже определен — генеральным секретарем «единодушно» избрали Андропова. Хотя партийное руководство не стремилось начинать серьезные реформы, желание покончить с застоем и коррупцией брежневской эпохи было велико.

На этом переломном этапе в истории партии Андропов вселял оптимизм. Его жесткое отношение к диссидентам на посту председателя КГБ исключало всякую возможность с его стороны протащить в партийную политику идеологические диверсии. Однако его деятельность по борьбе с коррупцией, которая пощипывала даже брежневский клан, подавала надежду на активную кампанию по борьбе с бесхозяйственностью. Сам Андропов, видимо, полагал, что трудовая дисциплина и борьба с коррупцией были достаточными условиями для оживления советской экономики. На встрече с рабочими в январе 1983 года он заявил: «Наведение порядка не требует больших капиталовложений, но может принести неплохие результаты». Андроповская метла подняла пыль, но к серьезным реформам не привела. За год с небольшим он отправил в отставку около 20% секретарей обкомов, в основном за коррупцию. Однако средний возраст партийных работников областного звена даже повысился.

Почти сразу после избрания Андропова Генеральным секретарем он принял делегацию коллегии КГБ, возглавляемую одним из его заместителей Филиппом Денисовичем Бобковым. В состав коллегии входили начальники всех главных нерегиональных управлений КГБ. Все жаловались на нахрапистость и чванство Федорчука, с которым стало невозможно работать, и грозили уйти в отставку, если того не уберут. Чтобы не мешал работать, Федорчука пихнули наверх и сделали министром внутренних дел, дав звание генерала армии. Преемником Федорчука на посту председателя КГБ стал один из его заместителей, 59-летний Виктор Михайлович Чебриков, которого, в отличие от предшественника, в Центре уважали как деятельного администратора. Карьера Чебрикова началась в партийном аппарате. В 1967 году он перешел в КГБ начальником управления кадров и с 1968 года работал заместителем председателя.

Избрание Андропова Генеральным секретарем дало дополнительный импульс операции РЯН. В начале 1983 года к ней присоединились и некоторые разведслужбы стран советского блока. Основная поддержка в Лондоне исходила от чехословацкой службы безопасности, чей резидент как-то сообщил своему коллеге из КГБ, что в первый раз его разведке приходилось заниматься военными вопросами. В феврале резиденты в столицах стран НАТО получили личные указания о дальнейших шагах по контролю ядерной угрозы, исходящей от Запада. Этот документ должен был оставаться в их личных папках. Центр ошибочно заявил, что размещение «Першингов-2» в Западной Германии к концу года поставит русские объекты под прямую угрозу. Время подлета ракет к целям сократится до 4—6 минут, и советское руководство даже не успеет спуститься в бункеры. (В телеграммах КГБ, однако, не упоминались советские ракеты СС—20, уже нацеленные на Западную Европу). В февральской директиве Гуку были такие ляпы, что становилось совершенно ясно: Центр не имел четкого представления о жизни на Западе и, в частности, в Великобритании. Так, Гуку сообщалось, что важным признаком подготовки Великобритании к ядерной войне, по всей видимости, станет «повышение количества и цены донорской крови.» Гуку предписывалось незамедлительно сообщать в Центр о всяком изменении цен на донорскую кровь. (ПГУ, очевидно, не знало, что в Великобритании сдают кровь бесплатно). Нелепое представление Центра о том, что важную роль в заговорщической деятельности Великобритании играют клерикальные и капиталистические элементы, привело к тому, что Центр направил Гуку следующую инструкцию: изучать возможности получения данных о предстоящей катастрофе от церковников и крупных банкиров. По крайней мере, в остальном личные директивы Гуку были более или менее разумными. Так, он получил точное описание приведения войск в Соединенных Штатах и НАТО в боевую готовность и данные о процедуре мобилизации.

При проведении операции РЯН Центр не скупился на задания резидентурам в странах НАТО. Как, видимо, резидентуры в других европейских столицах и Северной Америке, Лондон получил приказ регулярно подсчитывать количество автомобилей и горящих в вечернее время окон у всех правительственных зданий и военных объектов, имеющих отношение к ядерным вооружениям, и немедленно докладывать обо всех изменениях. Резидентуре необходимо было выявить пути, объекты и методы эвакуации правительственных чиновников и их семей и разработать планы наблюдения за их подготовкой к отъезду. Для Гука это было чересчур. Хотя в отчета;: он и восхвалял непомерные требования Центра, Гук переложил большую часть работы по операции РЯН на младшего офицера, который обычно отвечал за учеты, а у того даже машины не было. (Хотя, если бы машина у него была, ему все равно без разрешения Министерства иностранных дел из Лондона выезжать запрещалось).

25 февраля 1983 года Центр дал указания трем резидентурам в Соединенных Штатах начать планирование «активных мероприятий», чтобы не дать Рейгану победить в президентских выборах в ноябре 1984 года. По убеждению Центра, президент не исключал нанесения первого ядерного удара. Хотя в Женеве все шли переговоры по контролю над вооружением, перспективы заключения соглашения были нулевыми. Таким образом, кто угодно, республиканец или демократ, все равно был бы лучше Рейгана. Американские резидентуры должны были наладить контакты с помощниками всех возможных кандидатов и в штаб-квартирах отдельных партий. Резидентурам за пределами Соединенных Штатов были даны указания изучить возможности направления агентов для работы в Америке. Главной целью этих контактов был сбор информации для дискредитации Рейгана в период предвыборной кампании и налаживание новых каналов для ее распространения. Одновременно всем резидентурам в странах НАТО и в других регионах мира предписывалось всеми силами популяризировать лозунг «Рейган — это война!». Центр разослал пять тезисов активных действий для использования при дискредитации внешней политики Рейгана: его милитаристский авантюризм, его личная ответственность за подстегивание гонки вооружений, его поддержка репрессивных режимов во всем мире, попытки администрации подавить национально-освободительные движения и ответственность Рейгана за напряженность между союзниками по НАТО. Во внутренней политике эти тезисы заключались в дискриминации Рейганом национальных меньшинств, коррупция его администрации и заигрывание с военно-промышленным комплексом.

С большой легкостью заграничные резидентуры приписывали себе появление множества антирейгановских статей, наводнивших мировую прессу. На самом же деле их достижения были весьма и весьма скромными. По крайней мере, ни одна резидентура в странах НАТО не смогла популяризировать лозунг «Рейган — это война!», которому Центр придавал такое значение. Пока Центр тайно и без видимых результатов готовился к свержению Рейгана, сам президент публично призывал всех американцев «помолиться за спасение всех тех, кто живет во тьме тоталитаризма (СССР)». На ежегодной конференции Национальной ассоциации евангелистов в Орландо, штат Флорида, 8 марта Рейган рассказывал, что советское руководство было «средоточием зла в современном мире». Он явно говорил от всего сердца.

Две недели спустя ядерная угроза, исходившая от Соединенных Штатов, приняла новые размеры, когда Рейган объявил о создании стратегической оборонной инициативы (СОИ), больше известной, как «звездные войны». Этот оборонительный космический щит с применением лазерной технологии будет использоваться для уничтожения советских ракет еще до подлета к американским целям.

Чтобы выколотить средства из прижимистого конгресса, администрация начала бойкую рекламную телекампанию. На экранах телевизоров появились умильные мордашки американских (не европейских) ребятишек, спокойно спящих под звездной защитой, которая, скорее, напоминала рисунок из комикса, чем плод научных исследований. Поначалу программу «звездных войн» считали слишком нереалистичной (хотя позже Центр и изменил свое мнение). Тем не менее, пламенная защита СОИ свидетельствовала, по мнению Центра, о растущей уверенности Рейгана в том, что Соединенные Штаты смогут победить в ядерной войне.

Центр также хотел сделать все возможное для поражения на выборах главного союзника Рональда Рейгана — Маргарет Тэтчер. Против нее КГБ тоже начал кампанию «активных действий», как в самом Соединенном Королевстве, так и за его пределами. Кампания началась сразу же после ее победы на выборах в 1979 году. Многие «активные действия», однако, были уж слишком незамысловаты, и потому неэффективны. Гордиевский лично участвовал в одной из таких операций с использованием Арне Херлова Петерсена, датского агента влияния в КГБ, завербованного в 1973 году Леонидом Макаровым, который позже стал резидентом КГБ в Осло. Петерсен был простодушным левым интеллектуалом и в разное время увлекался такими антиимпериалистическими героями, как Ким Ир Сен, Пол Пот и Муамар Каддафи. В период с 1973 по 1981 год, когда с ним успешно работали Макаров, Станислав Чеботок, Вадим Черный и Владимир Меркулов, Петерсен не просто соглашался писать статьи по тематике, предложенной офицерами КГБ, но и подписывался под статьями и памфлетами, написанными для него по-английски службой А. Литературные достоинства их были столь же невысоки, сколь и политическое хитроумие.

Первым плодом совместного творчества Петерсена и КГБ стал памфлет 1979 года под заглавием «Рыцари холодной войны», в котором Тэтчер называли «ведущим антисоветским крестоносцем в Европе». Хотя Центр, безусловно, гордился своим произведением, в памфлете были такие явные ошибки, как указание на то, что член кабинета министров от консервативной партии Реджинальд Модлинг был, якобы, «лейбористом правого толка». Сама же миссис Тэтчер, ничтоже сумняшеся заявлял памфлет, апеллировала к «расистским чувствам» англичан для того, чтобы усилить «капиталистическое влияние» и вести «войну против британского рабочего класса». Другими «рыцарями холодной войны», попавшими под огонь службы А, были и излюбленные betes noires — лорд Чалфонт (которого настойчиво называли «министром разоружения»), сенатор Генри Джексон, сенатор Барри Голдуотер, Джозеф Луне, Аксель Шпрингер и Франц Йозеф Штраус.

Следующий памфлет, опубликованный в 1980 году, под заголовком «Печаль сторожевого пса», был полностью посвящен миссис Тэтчер. Тут КГБ совершил ошибку, поскольку состряпал статью в фельетонной манере, а этот жанр КГБ редко когда удавался. Это было видно уже по подзаголовку — «Кровельщик, который не может починить свою крышу» («тэтчер» — по-английски «кровельщик». — Прим. переводчика.) Вскоре на смену сатире пришло фронтальное наступление. «Не имея достаточной компетенции для управления правительством,» но поддерживая «личные связи с воротилами большого бизнеса» и потакая «интересам крупных монополий», Тэтчер «пошла по пути войны». На этой высокой ноте и закончилось совместное творчество КГБ и Петерсена. Его арестовали в ноябре 1981 года по обвинению в связях с КГБ. Однако в 1982 году министр юстиции Дании снял с Петерсена обвинение на основании того, что главные виновники, а именно офицеры КГБ, покинули страну. К большой досаде датской службы безопасности, Петерсена освободили.

16 мая 1983 года советский посол в Лондоне Виктор Иванович Попов созвал совещание старших дипломатов, офицеров КГБ и ГРУ для того, чтобы обсудить с ними предстоящие в июне всеобщие выборы. Совещание пришло к выводу, что, по всей вероятности, консерваторы и Тэтчер на выборах выиграют и что ни посольство, ни резидентуры КГБ никак не могут повлиять на такой исход. Но Москва думала по-другому. 23 или 24 мая советское посольство получило из Москвы ответ на посланную лейбористской партией письмо о разоружении. Москва полагала, что это поможет лейбористам в их предвыборной кампании. Однако когда в штаб-квартиру лейбористской партии доставили текст этого послания, она отказалась получать его до выборов. 23 мая резидентура КГБ получила телеграмму, извещавшую о том, что вскоре будет получен важный документ со списком тем, которые стоит затронуть в предвыборных речах кандидатов-лейбористов. Текст телеграммы, которая представляла собой смесь русских и английских фраз, пришлось долго расшифровывать. Он был готов лишь 27 мая. Резидентура посчитала его использование в предвыборной кампании лейбористов совершенно невозможным. И не приняла никаких мер. 9 июня Маргарет Тэтчер легко одержала победу на выборах.

Вскоре после всеобщих выборов в Великобритании лондонская резидентура получила телеграмму из Центра, в которой говорилось, что администрация Рейгана продолжала подготовку к ядерной войне, и еще раз подчеркивалась важность операции РЯН. В свою очередь, офицеры линии ПР считали, что ядерное нападение Запада возможно только в результате крупнейшего кризиса в отношениях между Востоком и Западом. Гордиевский и его коллеги пытались убедить Гука, что инструкции Центра по сбору информации по подготовке к ядерному нападению вслед за направлением в Москву некоторых сигналов о возможных ядерных приготовлениях, которые неизменно вызывали поток дополнительных инструкций из Центра, лишь создавали замкнутый круг: в Москве неуклонно нагнеталась напряженность. Например, Центр высоко оценил сообщение лондонской резидентуры о правительственной кампании по увеличению числа доноров. Тем самым, необычайное внимание уделялось обычной и рутинной черте британской жизни.

12 августа 1983 года Центр направил дополнительные инструкции по операции РЯН, подписанные лично Крючковым. Подобные инструкции, направленные и в резидентуры других стран НАТО, перечисляли сферы деятельности западных разведслужб, которые могли указывать на подготовку к внезапному ядерному нападению. Перечень подозрительных видов деятельности, пришедший из Центра, был в основном зеркальным отражением собственных планов КГБ и ГРУ против Запада. Он включал в себя: «увеличение потока дезинформации», направленной против СССР и его союзников, «инфильтрацию подрывных групп с ядерным, бактериологическим и химическим оружием» в страны Варшавского Договора, «расширение сети подрывных школ», в которых проходили подготовку главным образом эмигранты из стран Восточной Европы, а также усиление «агрессивных мер карательными органами» против прогрессивных организаций и отдельных лиц.

1 сентября по пути из Анкориджа (Аляска) в Сеул над Японским морем был сбит корейский авиалайнер рейса КАЛ—007. Лайнер сильно отошел он курса, пролетая в советском воздушном пространстве. Японская станция электронной разведки в Мисава в 360 милях к северу от Токио зарегистрировала сообщение пилота советского перехватчика, который, выпустив по воздушному судну две ракеты в 3.26 по токийскому времени, сообщил, что «цель уничтожена». Поначалу на станции подумали, что советские ВВС проводили маневры с пуском ракет «воздух-воздух», но через несколько часов стало ясно, что персонал станции стал свидетелем последних мгновений жизни пассажиров рейса КАЛ—007. Все 269 пассажиров и экипаж погибли.

Трагедия рейса КАЛ-007 произошла из-за грубых ошибок как советских ВВС, так и корейской авиакомпании. Это усугублялось полным пренебрежением советских военных к жизням людей. Пятью годами ранее, когда еще один Боинг-747 корейской авиакомпании, рейс КАЛ—902, сбился с курса по пути из Парижа в Сеул и пересек советскую границу неподалеку от Мурманска, советские войска ПВО потеряли самолет за пределами насыщенного вооружениями Кольского полуострова. В конце концов самолет перехватили и заставили сесть на замерзшее озеро в 300 милях к югу от Мурманска. По самолету также была выпущена тепловая ракета, но не сбила его, а лишь нанесла повреждения. Тогда двое пассажиров были убиты и 13 ранены.

С некоторой долей правды, в советских войсках называли ПВО «сельскохозяйственным сектором советских вооруженных сил». В 1987 году они были выставлены на посмешище всего мира, когда западный немец Матиас Руст, почти мальчишка, успешно посадил свой спортивный самолет на Красной площади, в сердце Москвы.

В ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года, по сообщению лондонского резидента Аркадия Гука, который в это время находился в отпуске в Союзе, 8 из 11 станций слежения на Камчатском полуострове и Сахалине, через которые пролетал рейс КАЛ-007, работали со сбоями. Недавние административные перестановки, которые расформировали прежде независимые округа противовоздушной обороны и привели в соответствие с обычной структурой командования, лишь усугубили неразбериху. Командование округа прежде не сталкивалось Со случаями серьезного нарушения воздушного пространства СССР и прореагировало на инцидент довольно путано, но жестоко. Когда поступило сообщение о вхождении рейса КАЛ—007 в советское воздушное пространство, командование ВВС в Хабаровске предприняло несколько попыток получить указания из Москвы. После обмена путаными сообщениями (перехваченными средствами электронной разведки США и Японии), Хабаровск напомнил командному центру на Сахалине о правилах вступления в боевые действия, которые требовали визуальной идентификации нарушителя до открытия огня. Сахалин эти правила проигнорировал. Самолет был уничтожен двумя ракетами, выпущенными пилотом советского истребителя, который не удосужился разобраться, по какой, собственно, цели он стреляет. В ходе этого инцидента сбитое с толку командование полагало, что речь идет не о гражданском Боинге-747, а об американском разведывательном самолете PC—135. Однако Гук настойчиво утверждал, что ко времени уничтожения самолета Хабаровск прекрасно представлял себе, что имеет дело с гражданским воздушным судном.

Первоначальной официальной советской реакцией на инцидент было полное отрицание самого факта уничтожения самолета. По заявлению ТАСС, советские истребители попросту «пытались довести сбившийся с курса самолет до ближайшего аэродрома». Смущение в Москве было настолько велико, что на протяжении трех дней ни советское посольство, ни резидентура КГБ в Лондоне (и, вне всякого сомнения, в других столицах) не получили никаких указаний по объяснению инцидента. Затем, 4 сентября из Центра одна за другой поступили три телеграммы-молнии, а в посольство — из МИДа.

В первой телеграмме указывалось, что самолет рейса КАЛ—007 использовался рейгановской администрацией, чтобы подстегнуть антисоветскую истерию. Кампания эта была настолько злобной, указывал Центр, что резидентура получила инструкцию координировать свою деятельность с послом, представителями ГРУ и партийных органов для того, чтобы защитить советских представителей и здания, морские и воздушные суда от возможного нападения. Во второй и третьей телеграммах содержались «тезисы активных мер», в которых предлагалось свалить вину за инцидент на американцев и корейцев. Центр извещал, что Соединенные Штаты и корейская авиакомпания поддерживали тесные военные разведывательные связи. Таким образом, следовало заявить, что рейс КАЛ—007 выполнял разведывательную задачу над советской территорией. Позднее эта история обросла множеством фальшивых докладов о том, что капитан корейского воздушного судна Чон Бен Ин и раньше хвастался своим друзьям выполнением разведывательных заданий и даже показывал шпионское оборудование, установленное на его самолете. Ни в одной из телеграмм Центра, отправленных 4 сентября, не признавалось прямо, что советский перехватчик сбил самолет КАЛ—007, хотя это и подразумевалось. В них также не сообщалось о том, знали ли советские ВВС о том, что нападали на гражданское воздушное судно.

Через 2—3 дня из Центра пришло еще две телеграммы с тезисами «активных мер». В них указывалось, что американцы и японцы поддерживали радиообмен с КАЛ—007 во время его вторжения в советское воздушное пространство. Сообщалось также, что пилоты корейского самолета прекрасно знали, где они находятся. Приводилось ложное сообщение о том, что во время радиообмена пилот заявил: «Сейчас мы пролетаем над Камчаткой». Чтобы еще более разработать эту теорию заговора, Центр приказал резидентурам собрать информацию о пассажирах рейса и, по возможности, выявить там сотрудников западных разведслужб. 9 сентября на двухчасовой пресс-конференции в Москве начальник генерального штаба Советских Вооруженных Сил маршал Николай Огарков заявил, что советская государственная комиссия «неопровержимо доказала, что вторжение самолета южнокорейской авиакомпании в советское воздушное пространство было намеренной, тщательно спланированной разведывательной акцией, исходившей из известных центров на территории Соединенных Штатов и Японии.»

Все советские дипломаты и сотрудники КГБ, с которыми Гордиевский обсуждал это дело, печально говорили о серьезном ущербе, нанесенном репутации Советского Союза во всем мире. Лишь немногие верили официальному советскому объяснению этого инцидента. Многие считали его смехотворным.

Центр чуть не задохнулся от ярости, когда 18 сентября, во время своего визита в Лондон, главный редактор газеты «Правда» В.Г. Афанасьев дал интервью Би-Би-Си, в котором поставил под сомнение официальную версию. «Не могу сказать, что я был очень доволен нашими первыми сообщениями, — сказал Афанасьев. — Я думаю, что в этом отношении наши военные виноваты. Наверное, произошел какой-то сбой, может быть, они сами неточно представляли себе, что произошло…» Лондонская резидентура получила из Центра телеграмму-молнию с запросом полного текста интервью Афанасьева. Машинистка КГБ начала расшифровку записи, сделанной дежурным по посольству, но не успела закончить ее до конца рабочего дня. На следующее утро пришла вторая телеграмма-молния из Центра, требуя немедленного представления текста интервью. Машинистка спешно закончила свою работу.

Вскоре после инцидента администрация Рейгана почувствовала на себе то, что Генри Е. Катто-младший, помощник министра обороны, позже называл «радость фарисейства». «Проявила себя „империя зла“ наконец», — говорили в Белом доме. Рассерженно помахивая разведсводкой, госсекретарь Джордж Шульц заявил, что утром 1 сентября советский пилот, вне всякого сомнения, знал, что КАЛ—007 был гражданским судном, и, тем не менее, хладнокровно сбил его. Президент Рейган пошел на беспрецедентный шаг и в телепередаче разрешил дать кусок перехваченной записи радиообмена советского пилота с наземной службой для того, чтобы подтвердить этот факт: «Пилот никак не мог ошибиться и принять гражданский самолет за что-нибудь еще». Во время аудиовизуальной презентации в ООН посол Джин Киркпатрик дала прослушать аудитории дополнительные выдержки записи, сделанной средствами электронной разведки. Надо сказать, что запись, хоть и произвела большое впечатление, представлена была очень осторожно и выборочно. В переводе, подготовленном для Генеральной Ассамблеи, советские ругательства опускались. Даже восклицание: «Елки-палки!», исходившее из уст советского пилота перед пуском ракет, в английском переводе скорее напоминало: «Батюшки!». Целью этого театрализованного экзерсиса, по словам самой же Киркпатрик, было продемонстрировать «тот факт, что насилие и ложь стали обычным инструментом советской политики». Увы, не в последний раз рейгановская администрация испортила все дело слишком долгими разбирательствами. На закрытом заседании сенатского комитета по иностранным делам прозвучало мнение аналитиков АНБ о том, что советский пилот действительно не знал, что перед ним гражданский самолет. Постепенно акцент во всем этом деле сменился с советской ответственности за смерти 269 пассажиров и экипажа на достоверность американского обвинения. Пытаясь защитить свои обвинения в намеренном и хладнокровном убийстве, официальные представители американской администрации начали говорить все более сбивчиво и туманно.

В последние месяцы 1983 года приоритетами резидентур КГБ было распространение слухов об использовании ЦРУ самолета КАЛ—007 для сбора информации. В ежегодном отчете за 1983 год линия ПР в Лондоне сделала значительный успех в этой области: «Мы способствовали появлению ряда благожелательных по отношению к нам публикаций и выступлений. Благодаря усилиям резидентуры, по телевидению была показана специальная программа, выявляющая ложь американской администрации…» Центр поздравил лондонскую резидентуру с достигнутыми результатами: «Усилия сотрудников линии ПР по противодействию антисоветской кампании в отношении южнокорейского самолета заслуживают особого внимания.» Как и раньше, КГБ переоценило собственный успех, по крайней мере, на Западе.

Сомнения Запада в отношении первоначальной версии рейгановской администрации столь же подкрепляли домыслы о заговоре ЦРУ, сколь и советская пропаганда. Самой влиятельной версией этого заговора в Британии, предложенной оксфордским политологом Р.У. Джонсоном, не имела ничего общего с советским влиянием. Позже Джонсон писал: «С самого начала мне очень не понравилось официальное объяснение инцидента рейгановской администрацией. Сами собой напрашивались многие вопросы.» Когда советская «Литературная газета» в собственной редакции представила статью Джонсона, напечатанную «Гардиан», автор был вынужден внести жесткий протест. Некоторые «активные действия» КГБ работали в обратном направлении. Например, визит в Москву лауреата Пулицеровской премии журналиста Сеймура Херша по приглашению советских властей заставил его усомниться в заговоре ЦРУ. Заместитель министра иностранных дел Георгий Корниенко сказал Хершу попросту и без стеснения: «Ваша задача — доказать, что самолет вторгся к нам намеренно.»

Самым опасным последствием трагедии самолета КАЛ—007 стали ее отзвуки в Москве. Центр и Кремль лишь утвердились во мнении, будто рейгановская администрация готовит далеко идущий антисоветский заговор. Хотя огромные просчеты советского командования войск ПВО были налицо, советские руководители, включая Андропова, Огаркова и Крючкова, сами себя убедили в том, что рейс КАЛ—007 был американской разведывательной операцией. Даже в эпоху Горбачева Громыко продолжал настаивать, что «человеку мало-мальски разумному ясно… что Вашингтон, по сути дела, защищал свой самолет, что воздушный лайнер просто имел южнокорейские опознавательные знаки». Даже те, кто скептически относился к теории заговора ЦРУ, рассматривали действия Вашингтона как провокационные и способствующие эскалации напряженности в отношениях между Востоком и Западом. Советских студентов отозвали из Соединенных Штатов под предлогом того, что в условиях антисоветской истерии их жизнь находилась в опасности. Дома их встречали чуть ли не с цветами, как ветеранов боевых действий.

Советско-американский конфликт торпедировал встречу министров иностранных дел по вопросам европейской безопасности, которая должна была состояться в Мадриде 8 сентября. «Ситуация в мире, — говорил Громыко, — сейчас скатывается к краю очень опасной пропасти… Предотвращение ядерной войны остается главной задачей для всего мира.» Позже Громыко говорил о своей встрече с Шульцем: «Это был, вероятно, самый острый разговор с американским госсекретарем, а я говорил с четырнадцатью.»

Незадолго до инцидента с самолетом Андропов, уже серьезно больной, исчез с трибун и президиумов и больше уже не появился. Однако и с больничной койки он 28 сентября выпустил обвинительную речь в адрес американской политики, составленную в таких выражениях, которые даже в худшие годы холодной войны не слыхали. Так, он заявил, что Соединенные Штаты — это «страна с невиданным милитаристским психозом». Рейган был повинен в «экстремизме… Если у кого и были иллюзии о возможности эволюции политики американской администрации, то последние события их разрушили раз и навсегда.» Андропов не просто исключал всякую возможность сотрудничества с Рейганом, он зловеще напророчил приближение крупнейшего международного кризиса. «Рейгановская администрация, — заявил он, — в своих имперских амбициях заходит столь далеко, что поневоле начинаешь сомневаться, есть ли у Вашингтона тормоза, которые не дадут ему переступить черту, перед которой должен остановиться любой трезвомыслящий человек.» В последние пять месяцев своей жизни после трагедии корейского самолета Андропов стал подозрительным инвалидом, мрачно размышляющим о надвигающемся ядерном Армагеддоне.

В самый разгар кризиса, вызванного инцидентом с самолетом, лондонский резидент Аркадий Гук неожиданно превратился в посмешище для всего Московского центра, хотя и по причинам, не имеющим к самолету никакого отношения. За пять месяцев до того, в вербное воскресенье, сотрудник контрразведывательного ведомства МИ5 Майкл Беттани, озлобившийся алкоголик, бросил толстый конверт в почтовый ящик Гука на Холланд Парк. Вскрыв конверт, Гук обнаружил там данные из досье МИ5 о выдворении трех советских разведчиков за предыдущий месяц, а также подробности наблюдения за ними. Беттани предложил дополнительную информацию и сообщил, как с ним можно связаться. Гуку представилась первая возможность за четверть века завербовать сотрудника МИ5, или СИС. Однако навязчивые мысли о заговорах заставили Гука посмотреть в зубы дареному коню. Он заподозрил, что дело пахло провокацией. Начальник линии КР Леонид Ефремович Никитенко, которому не хотелось спорить с раздражительным Гуком, согласился. Гордиевский в дело впутываться не стал, но потихоньку проинформировал МИ5.

В июне и июле Беттани еще дважды подсовывал под дверь Гука конверты с секретными материалами, но лишь подкреплял подозрения Гука о происках МИ5. Разочаровавшись в Гуке, Беттани решил попытать судьбу с резидентурой КГБ в Вене. Арестовали его 16 сентября, за несколько дней до намеченного отлета. После этого случая репутация Гука была замарана навеки. Вскоре после того, как следующей весной Беттани приговорили к двадцати трем годам заключения, Гука и самого объявили персоной нон грата. Этот заключительный фарс был логической концовкой его четырехлетнего пребывания в Лондоне на посту резидента.

Однако долгое житье Гука в Лондоне пришлось как раз на самый опасный этап операции РЯН в Британии. На протяжении двух месяцев после инцидента с южнокорейским самолетом напряженность продолжала усугубляться. 6 октября Лех Валенса, которого Центр рассматривал как участника западносионистского заговора по дестабилизации Восточной Европы, получил Нобелевскую премию мира. 25 октября представитель Белого дома Ларри Спикс проинформировал средства массовой информации, что предположение о возможном вторжении Соединенных Штатов на Гренаду было «надуманным». Однако на следующий день войска Соединенных Штатов вторглись на Гренаду и свергли доморощенный марксистско-ленинский режим Мориса Бишопа. Сандинистский фронт в Никарагуа опасался, что теперь настал их черед. Того же боялся и Центр.

Паранойя в Центре достигла своей высшей точки во время учений натовского командования под кодовым названием «Эйбл Арчер-83», проводимых со 2 по 11 ноября для отработки запусков ядерных ракет. Надо сказать, что планы Советского Союза по внезапному нападению как раз и включали в себя проведение маневров, как прикрытие для реального наступления. Центр опасался, что планы Запада были зеркальным отражением его собственных планов нападения. Особую тревогу в Москве вызвали два аспекта маневров «Эйбл Арчер-83». Во-первых, по порядку перехода от обычных боевых действий к ядерным и формату соответствующих сообщений, они сильно отличались от предыдущих натовских маневров. Во-вторых, в этот раз отрабатывались все степени боевой готовности условных сил НАТО — от обычной до полной боеготовности. Хотя на самом деле силы НАТО в состояние боевой тревоги не приводились, сводки паникеров КГБ убедили Центр в том, что все силы были приведены в состояние полной боевой готовности. Службы наблюдения вокруг американских баз в Европе сообщили об изменившемся характере передвижения офицеров и одном часе радиомолчания между 18.00 и 19.00 по московскому времени на некоторых базах. В напряженной атмосфере, порожденной кризисом и взаимными обвинениями последних месяцев, КГБ пришел к заключению, что американские силы были приведены в состояние полной боевой готовности и могли начать отсчет времени перед началом ядерной войны.

6 ноября Центр отправил лондонской резидентуре подробный перечень возможных признаков подготовки к внезапному ядерному нападению. Впервые Центр обнародовал график несуществующего западного плана первого удара: «Можно предположить, что период времени с момента принятия предварительного решения по РЯН до отдачи приказа о нанесении ядерного удара будет очень кратким, возможно, от семи до десяти дней.» За этот краткий период «приготовления к внезапному нападению отразятся в изменении характера деятельности соответствующих должностных лиц.» Центр представил и списки британских чиновников, которые, по всей вероятности, будут участвовать в переговорах с американцами до нанесения первого удара, ключевых объектов Министерства обороны, подземных командных пунктов, а также бункеров для центрального правительства и местных властей, посту НАТО в Великобритании, британские и американские воздушные базы для ядерных бомбардировщиков, базы ядерных подводных лодок, базы материально-технического обслуживания и склады боеприпасов, а также центры связи и технической разведки. Кроме «необычной деятельности» на этих базах в сочетании с отсрочкой в отпусках, Центр предполагал, что приближение ядерной катастрофы будет отмечено «и необычной деятельностью» на Даунинг Стрит 10, появлением на улицах большого числа солдат и вооруженной полиции, очисткой некоторых каналов новостей для будущих военных сообщений, а также эвакуации семей «политической, экономической и военной элиты» Соединенных Штатов, размещенной в Великобритании. Посольство США и сотрудники ЦРУ, как предполагалось, останутся в Великобритании и будут размещаться в специальных посольских бункерах.

8 или 9 ноября 1983 года (Гордиевский точно не помнит) резидентурам КГБ и ГРУ в Западной Европе пришли телеграммы-молнии, сообщавшие о несуществующей тревоге на американских базах. Центр дал два возможных объяснения этой тревоге: озабоченность безопасностью американских баз вслед за гибелью двухсот сорока американских морских пехотинцев во время бомбежки в Бейруте и приближавшиеся в конце года армейские маневры. Но в телеграммах Центра явно проскальзывала мысль о еще одном возможном объяснении для этой (несуществующей) тревоги: она отмечала приготовления к первому ядерному удару. Резидентурам предписывалось незамедлительно сообщить о причинах объявления тревоги и о других сигналах РЯН.

С окончанием учений «Эйбл Арчер-83» Московский центр несколько успокоился. Разумным будет предположить некоторую связь между предупреждением Гордиевского СИС о реакции Центра на учения и последующими косвенными попытками Запада успокоить его. Однако немедленного ослабления в отношениях между Востоком и Западом не последовало. 23 ноября 1983 года, когда в Великобританию и Западную Германию начали поступать крылатые ракеты «Першинг-2», советская делегация покинула зашедшие в тупик женевские переговоры по ядерным вооружениям среднего радиуса действия. Да и Центр не выказал никакой готовности ослабить свое внимание к операции РЯН.

В своем годовом обзоре работы лондонской резидентуры в конце 1983 года Гук был вынужден признать «недостатки» в сборе разведданных по «конкретным американским и натовским планам приготовления к внезапному ракетно-ядерному нападению на СССР». Центр не скрывал своего недовольства. Но чего ни Гук, ни Центр так и не смогли понять, было то, что их неспособность раскопать «конкретные американские и натовский планы» проистекала просто-напросто из-за отсутствия таковых. Если бы такие планы существовали, то Трехольт наверняка разнюхал бы про них за время своей работы в норвежском Институте обороны в 1982—1983 годах, имея доступ к сверхсекретным натовским космическим материалам, или еще раньше. Но как и всегда, на сей раз боязнь заговоров настолько глубоко сидела в Центре, что отсутствие каких-либо доказательств еще ничего для них не значило.

В начале 1984 года Центр дал задание лондонской резидентуре следить за еще четырьмя признаками возможного ракетно-ядерного нападения: попытками нагнетать «антисоветские настроения», особенно в государственных учреждениях и вооруженных силах, передвижением 94 крылатых ракет, которые, как Центр заявлял, были размещены в Гринэм Коммон, окруженном активистами движения за мир, и за остальными, которые должны были быть размещены в Молсуорте; размещением подразделений обеспечения (таких, как транспортные подразделения армии США) и гражданскими учреждениями, которые можно было перевести на военные рельсы с развитием кризиса; а также деятельностью банков, почтовых учреждений и боен. Последняя группа показателей свидетельствовала о каких-то чудаческих теориях заговоров, которые продолжали искажать понимание КГБ угрозы, исходящей с Запада. Идеологически зашоренный Центр почему-то втемяшил себе в голову, что в результате ядерного нападения капиталистические державы всеми силами постараются сохранить банковскую систему: «Банковские служащие любого уровня при этих обстоятельствах обладают информацией, представляющей для нас интерес.» Точно так же Центр полагал, что и у пищевой промышленности есть свои коварные планы массового забоя скота и последующего складирования туш.

В январе 1984 года в Центре прошло совещание на высоком уровне «По результатам работы в 1982—83 гг.». Выступление Крючкова на открытии совещания подтвердило приоритет операции РЯН во всей деятельности ПГУ и дало поразительные доказательства его личной маниакальной боязни Запада. Так, Крючков заявил, что риск ядерной войны достиг «опасных размеров». Угроза эта проистекала из противоречий, присущих капиталистической системе: «Американские монополии хотели бы восстановить свои позиции, потерянные ими за последние десятилетия, и завоевать новые.» Планы ядерной войны, лелеемые Пентагоном, были основаны на «помыслах о мировом господстве». Белый дом был занят «психологической подготовкой населения к ядерной войне». Углубляющийся экономический и социальный кризис в капиталистическом мире, отмеченный промышленным спадом и массовой безработицей, привел американских империалистов к мысли о том, что война снимет все их трудности. Решение капиталистов погубить разрядку и начать приготовления к ядерной войне было «классовой реакцией на консолидацию социалистических стран, впечатляющий прогресс национально-освободительных движений и прогрессивных сил.» Таким образом, единственной наиважнейшей задачей ПГУ было получение копий секретных военных планов Соединенных Штатов и НАТО. Свидетельством внешней империалистической угрозы было и заметное усиление «подрывной деятельности эмигрантских националистических и сионистских организаций», а также западных разведслужб. Загранрезидентуры получили копии выступления Крючкова.

Вряд ли Лондон был единственной резидентурой в КГБ, где гораздо большее опасение, чем угроза внезапного нападения Запада, вызывали паникерские настроения в руководстве Центра. В течение последующих месяцев стали заметны обнадеживающие нотки в оценке американской и натовской политики. Похоже, что этим переменам способствовала смерть Андропова, последовавшая 9 февраля 1984 года. Как и Андропов, его преемник и бывший соперник Константин Черненко, вступив в должность Генерального секретаря, был уже тяжело болен. Жить ему оставалось чуть больше года. Однако он не питал таких патологических подозрений о западных заговорах, как Андропов к концу жизни. От секретариата Крючкова Гордиевский узнал, что на избрание Черненко тот смотрел неодобрительно и со страхом. Очевидно, Крючков боялся, что, как андроповского протеже, его быстро ссадят с кресла.

Даже на похоронах Андропова появились некоторые признаки ослабления напряженности в отношениях Востока и Запада. На эти похороны прибыли Маргарет Тэтчер, вице-президент Буш и другие лидеры западных стран. Советский посол в Лондоне Виктор Попов сообщил на совместном совещании сотрудников посольства и работников КГБ, что Маргарет Тэтчер сделала все возможное, чтобы очаровать своих московских хозяев. У гроба во Дворце съездов она выглядела печально и торжественно и, в отличие от других западных лидеров, не перешептывалась с соседями во время церемонии похорон. Черненко провел сорокаминутную встречу с госпожой Тэтчер, а с Бушем встречался лишь 25 минут. Попов также сообщил, что чуткое отношение к этому печальному событию премьер-министра и ее выдающиеся политические качества произвели на Москву глубокое впечатление. Хотя он еще раз подчеркнул, что Москва с осторожностью подходит к перспективам улучшения отношений Востока и Запада, было очевидным, что посол не воспринимает всерьез идею внезапного ядерного нападения. В марте ведущий специалист ЦК КПСС по международным делам Н.В. Шишлин приехал в Лондон и провел длительное совещание с сотрудниками посольства и КГБ по обстановке в мире. На совещании о внезапном ядерном нападении он даже не упомянул.

Однако Центр продолжал настаивать на представлении ему от всех резидентур в странах НАТО регулярных отчетов о готовящемся ядерном нападении (каждые две недели) и периодически слал телеграммы-молнии с запросами о разведданных. Главной задачей для лондонской резидентуры было наблюдение за полевыми учениями на базе Гринэм Коммон, где были размещены крылатые ракеты. Первые учения состоялись 9 марта 1984 года. Гук услышал сообщение об этом по Би-Би-Си, вызвал младшего офицера, отвечавшего за сверку данных по РЯН в посольство, и заявил: «Что происходит? Враг готовит атомную войну, а у нас в резидентуре никого нет!» Вряд ли резидент считал, что действительно начиналась третья мировая война. Он, однако, был недоволен, что Москва узнает об учениях на базе из ТАСС, а не из резидентуры. Младший офицер быстро настрочил телеграммумолнию, основанную на сообщениях британской прессы, которая начиналась так: «В соответствии с нашей задачей наблюдения за признаками подготовки противника ко внезапному ракетно-ядерному удару против Советского Союза, мы сообщаем, что 9 марта вооруженные силы США и Великобритании провели первые полевые испытания крылатых ракет, размещенных на базе Гринэм Коммон.» 29 марта тот же офицер услышал в сводке утренних новостей Би-Би-Си о еще одном учении на базе Гринэм Коммон прошедшей ночью. Поскольку в утренние газеты сообщение уже не попадало, он подумал, не подождать ли ему вечерней газеты «Ивнинг Стандарт», но, опасаясь, что ТАСС его опередит, решил послать телеграмму-молнию, основанную исключительно на сообщении Би-Би-Си. Ни в этот, ни в другой раз Центр, видно, и не заподозрил, что срочные сообщения лондонской резидентуры были основаны не на разведывательных источниках, а на сообщениях британских средств массовой информации.

Разведданные по НАТО, полученные весной 1984 года, лишь усугубили подозрительность. 25 апреля Центр разослал циркуляр, ошибочно сообщая, что по инструкции МС—225 военного комитета НАТО системы связи НАТО были приведены в состояние готовности, обычное для военного времени. Центр срочно запросил дополнительные данные по этому вопросу. После Суда над Майклом Беттани и возвращением Гука в Москву в мае временно исполняющий обязанности резидента Леонид Никитенко совершенно перестал серьезно относиться к операции РЯН. 4 июля он получил замечание от Центра и напоминание об обязанности резидентуры присылать отчеты каждые две недели, даже если сообщать было нечего: «Вы не выполняете эту инструкцию и не присылаете отчеты каждые две недели. Предлагаем вам строго придерживаться директив по этому вопросу.»

По всей вероятности, за всю историю КГБ никогда не было операции столь важной, что требовалось присылать отчеты даже в том случае, если отчитываться было не в чем. Лондонская резидентура запросто присваивала себе все лавры за шумные протесты КЗР и женское движение против крылатых ракет на базе Гринэм Коммон. Поначалу Центр скептически относился к тому, что крылатые ракеты на Гринем Коммон вызовут такую бурю протеста, если учесть, что триста советских ракет среднего радиуса действия, каждая оснащенная тремя ядерными боеголовками, были уже нацелены на Западную Европу. Однако, когда крупные демонстрации, организованные мирным движением, все же начались, Центр почему-то предположил, что в этом была заслуга его собственных «активных действий».

К лету 1984 года сотрудники КГБ, возвращавшиеся в резидентуры из отпуска в Москве, отчетливо чувствовали, что приоритет операции РЯН заметно падает и что одержимость руководства Центра угрозой внезапного ядерного нападения больше не поддерживается ни Международным отделом ЦК КПСС, ни МИДом. Да и в самом Центре, похоже, беспокойство понемногу проходило. В конце 1984 года внимание, придаваемое операции РЯН, еще более ослабло после ухода двух главных армейских паникеров. В сентябре начальник Генштаба и заместитель министра обороны маршал Огарков был переведен из Москвы якобы за «непартийное поведение». А через три месяца и сам министр обороны маршал Устинов покинул свой пост навсегда, почив в бозе. Его преемник маршал Сергей Соколов так и не стал членом Политбюро.

За время проведения операции РЯН мир так и не достиг края ядерной пропасти. Но во время проведения учений «Эйбл Арчер-83» он, и сам того не ведая, подошел очень близко к краю, во всяком случае, ближе, чем когда-либо за период после Карибского ракетного кризиса 1962 года. Среди членов Политбюро, которые следили за кризисом, порожденным советской паранойей и американской безудержной риторикой, был и будущий советский руководитель Михаил Горбачев. По всей видимости, тогда он и сделал вывод, что разрядка в отношениях Востока и Запада была самым главным политическим приоритетом. К октябрю 1984 года западные корреспонденты передавали, что Горбачев приветствовал «срочные меры по возвращению к столу переговоров».

Глава XIV При Горбачеве (1985—1991)

В последние месяцы 1984 года и Гордиевскому, и лондонской резидентуре стало ясно, что КГБ поддерживает кандидатуру Михаила Горбачева как преемника дышащего на ладан Черненко. Еще до приезда Горбачева как руководителя советской парламентской делегации в Великобританию в декабре 1984 года, во время которой он провел переговоры с Маргарет Тэтчер, Центр начал бомбардировать лондонскую резидентуру запросами материалов для Горбачева. К некоторому удивлению, после направления материала приходили дополнительные запросы. Очевидно, после бесед с сотрудниками КГБ Горбачев кое-что спрашивал. Например, каковы возможные результаты восьмимесячной забастовки шахтеров, на что шахтеры живут, откуда поступают к ним средства во время забастовки, сколько они получают в неделю, хватает ли этого для того, чтобы прожить. Да и во время визита Горбачева Центр постоянно держал Гордиевского в напряжении, заставляя ежедневно присылать сведения. Визит явно удался. Если уж Маргарет Тэтчер решила, что она может «иметь дело» с Горбачевым, то он явно был того же мнения. Операция РЯН окончательно канула в прошлое.

Тем не менее Центр продолжал опасаться, что Соединенные Штаты и страны НАТО стремились достичь крупного стратегического перевеса над Советским Союзом. В феврале 1985 года лондонская резидентура получила краткую справку из Центра, озаглавленную «Американская политика милитаризации космоса», первую по такому вопросу. Сопроводительное письмо начальника Третьего отдела Николая Петровича Грибина характеризовало американские планы в космосе как еще одно свидетельство «настойчивости американской администрации в достижении военного превосходства над Советским Союзом». В письме говорилось также, что Соединенные Штаты планировали оснастить свой космический «Шаттл» «оружием для выведения из строя системы ориентирования советских спутников или использования этого корабля как бомбардировщика». Теперь на СОИ смотрели с большей тревогой, чем два года назад. В апреле 1985 года полковник А.И. Сажин, военный атташе в лондонском посольстве, сообщил на заседании дипломатов и работников разведки, что, по подсчетам Москвы, системы СОИ смогут рано или поздно перехватывать до 90 процентов советских стратегических ракет. Он считал, что у советской исследовательской программы СОИ мало шансов сравняться с американской.

Плачевное экономическое положение Советского Союза значительно затрудняло конкуренцию его с Западом. Будучи лучше других информировано о положении дел на Западе, ПГУ прекрасно представляло себе огромный и все возрастающий экономический перевес стран Запада и его взгляд на Советский Союз, как на «Верхнюю Вольту с ракетами», а не на истинную сверхдержаву. Параноидальный страх первого ядерного удара западных стран сменился боязнью западного заговора с целью использования экономической слабости СССР. Особенно всполошился Центр после получения документа ЦРУ, в котором перечислялись области по сбору разведданных в Советском Союзе: в частности, советские потребности в импорте зерна и другой сельскохозяйственной продукции, его валютные резервы, потребности СССР в иностранных кредитах, а также импорт и распределение продовольствия.

В начале 1985 года ПГУ срочно разослало предупреждение своим западным резидентурам об опасности «подрывных действий» с целью «нанесения серьезного экономического ущерба» советскому блоку. Непосредственная опасность исходила советскому импорту зерна: «Используя некоторые трудности в производстве сельскохозяйственной продукции в нашей стране, Соединенные Штаты пытаются поставить СССР в зависимость от импорта зерна, ставя своей целью использовать в будущем это продовольственное оружие для оказания нажима на Советский Союз». В то время, как Запад полагал, что Советский Союз получает зерно и другое продовольствие по заниженным ценам, Центр считал это эксплуатацией. Так, цитировались следующие слова президента одной фирмы, торгующей зерном: «С русскими легко работать. Они не торгуются и переплачивают по 8 долларов за тонну». ПГУ рекомендовало «активное использование» информаторов в советских внешнеторговых организациях для обнаружения взяточников. Поднималась и «нерешенная проблема» ухудшения качества импортируемых продуктов питания во время перевозки, что вызывало «значительные финансовые потери»: «Нельзя исключать, что специальные службы противника могут использовать фирмы по доставке зерна для заражения поставок, предназначающихся Советскому Союзу, даже в транзитных портах.»

КГБ считал, что без изменений в составе советского руководства советским экономическим проблемам не будет конца, а значит, не прекратятся попытки стран Запада их эксплуатировать. Не понимая, что проблема лежит в самой советской системе, КГБ ожидал, что Горбачев придаст ей динамизм и необходимую дисциплину для преодоления экономического застоя Советского Союза и установления надежного «соотношения сил» с Западом. В месяцы, предшествующие давно ожидаемой кончине Черненко, которая последовала наконец в марте 1985 года, КГБ тщательно инструктировал Горбачева по всем вопросам, рассчитывая, что он сможет произвести большое впечатление на Политбюро своим знанием как советских, так и международных проблем. В свою очередь, вся отчетность, уходившая в Политбюро в целом, была направлена в поддержку позиции Горбачева. Избрание Горбачева Генеральным секретарем в марте 1985 года, конечно, не было в целом или даже по большому счету заслугой КГБ. Тем не менее, Центр считал это своей крупной победой. В апреле Чебриков, сидевший в кандидатах с декабря 1983 года, был наконец избран членом Политбюро, а министр обороны по-прежнему оставался кандидатом.

Горбачев быстро продемонстрировал свою поддержку КГБ как внутри Советского Союза, так и за его пределами. В прошлом, когда западные страны высылали советских разведчиков, Москва обычно отвечала тем же, но высылала меньше людей, поскольку западные представительства в Москве тоже были меньше. Так, когда из Норвегии выслали шесть советских офицеров разведывательной службы после дела Хаавик в 1977 году, СССР выслал только трех норвежцев. Однако в 1985—1986 годах Горбачев в этом вопросе занял твердую позицию «око за око». Когда в сентябре 1985 года Великобритания выслала 31 советского сотрудника КГБ, Москва в ответ выслала примерно столько же. Когда в сентябре-октябре 1986 года Соединенные Штаты выслали около 80 советских сотрудников разведывательных служб из Вашингтона, Нью-Йорка и Сан-Франциско, в Советском Союзе столько же сотрудников американских посольств, занимавших примерно те же должности, найти было практически невозможно. Тогда, по предложению КГБ, Кремль запретил советскому обслуживающему персоналу работать в американском посольстве, тем самым временно приостановив его работу. Так что в этот свой ранний период поддержки КГБ Горбачев полностью соответствовал известному описанию, данному ему Громыко, как человека с «доброй улыбкой, но стальными зубами».

К началу горбачевского периода для советской разведки закончился двадцатилетний период неограниченного расширения. Наиболее явно оно проявилось в создании всемирной сети электронной разведки. Поскольку большая часть этой сети занималась наблюдением за военными и военно-морскими объектами, главные лавры от ее деятельности присваивало ГРУ, а не КГБ. К середине восьмидесятых годов в Советской Армии было 40 полков РТВ, 170 батальонов и около 700 рот. Сбор данных электронной разведки производился ГРУ при помощи двадцати различных типов самолетов и шестидесяти надводных судов. За двадцать лет после запуска спутника «Космос—189» (в 1967 году) Советский Союз вывел на орбиту более ста двадцати разведывательных спутников для выполнения заданий управления космической разведки ГРУ, расположенной в Ватутинках в пятидесяти километрах к юго-западу от Москвы.

Шестнадцатое управление КГБ, занимающееся электронной разведкой, хотя и было намного меньше, чем шестое управление ГРУ, так же быстро расширялось. В настоящее время, кроме штаб-квартиры в главном здании КГБ на площади Дзержинского, у шестнадцатого управления есть собственный вычислительный центр в центре Москвы и крупная научно-исследовательская лаборатория в Кунцево в пятнадцати километрах к северо-западу от Ясенево за Московской кольцевой дорогой. Как и у ГРУ, у шестнадцатого управления есть свои станции в советских дипломатических и торговых миссиях более чем в шестидесяти странах мира. Большинство из них занимается почти исключительно сбором данных электронной разведки, а их обработка и расшифровка производится в Москве. КГБ и ГРУ совместно используют ряд станций электронной разведки в странах соцлагеря и просоветских государствах, крупнейшими из которых являются станция в Лурдесе (Куба), еще одна недалеко от Адена в Южном Йемене и в Кам Ран Бэй во Вьетнаме. Хотя в принципе ГРУ занимается военной связью и электронной разведкой, в то время как шестнадцатое управление ведает сбором политической и экономической информации средствами электронной разведки, похоже, что два управления дублируют друг друга в своей деятельности.

Шестнадцатое управление зависит от Шестнадцатого отдела ПГУ в получении шифрованного материала от иностранных агентов. Один сотрудник Шестнадцатого отдела в лондонской резидентуре сообщил Гордиевскому в 1985 году, что в настоящее время в Британии у них не было источника доступа к шифрам высокой сложности. Однако в странах третьего мира Шестнадцатый отдел добился значительных успехов, и для шифроаналитиков шестнадцатого управления связь в этих странах была открытой книгой. То же самое относится и к ряду других стран — членов НАТО. В 1984 году Центр сообщил лондонской резидентуре, что шифровальщик МИДа одной из стран-членов НАТО, который уже десять лет работал на КГБ, вскоре будет переведен в лондонское посольство, однако накануне своего перевода агент внезапно умер.

Уязвимость посольства США в Москве проявилась еще раз в 1986 году, когда два морских пехотинца-охранника признались, что открыли доступ в посольство агентам КГБ. В 1987 году один из охранников сержант Клейтон Дж. Лоунтри, которого соблазнила внештатная сотрудница КГБ по имени Виолетта Сейна, был приговорен к 30 годам тюрьмы. Однако усовершенствование средств безопасности, видимо, снизили ущерб, нанесенный Лоунтри, по сравнению с поддавшимся искушению предыдущим поколениям персонала посольства. Сейчас кажется маловероятным, что КГБ удалось проникнуть в шифровальную комнату или установить подслушивающие устройства в других частях посольства, представляющих интерес для разведки.

Самым значительным проникновением электронной разведки в Соединенных Штатах в начале восьмидесятых годов, по всей видимости, было дело Рональда Уильяма Пелтона, который работал в АНБ с 1964 по 1979 год и в январе 1980 года сам предложил свои услуги главной резидентуре КГБ в Вашингтоне. Почти шесть лет до его ареста (в ноябре 1985 года) Пелтон давал подробную информацию о деятельности и элементах системы безопасности АНБ в семидесятые годы. Хотя сведения были не новы, Шестнадцатый отдел рассматривал их чрезвычайно важными. Пелтон также составил шестидесятистраничный документ, озаглавленный им «Папка параметров связи», в которой рассматривались средства связи, считавшиеся АНБ наиболее важными, давалась процедура их анализа и результаты. Пелтон также выдал пять систем сбора данных электронной разведки и среди них операцию «Айви Беллз», в ходе которой производился съем информации с советского подводного кабеля, проходившего по дну Охотского моря. Перебежчик КГБ Виталий Юрченко, который впоследствии вернулся обратно и выдал в 1985 году Пелтона, похоже, больше не нал случаев проникновения КГБ в структуры АНБ.

Ко времени восшествия Горбачева на партийный трон, КГБ превратился в колоссальную империю безопасности и разведки. КГБ насчитывал до четырехсот тысяч сотрудников в Советском Союзе, двести тысяч человек в погранвойсках и обширнейшую сеть внештатных сотрудников. Хотя шестнадцатое управление получало важные данные электронной разведки, ему не был придан статус главного управления. Внешняя разведка оставалась наиболее престижным отделением КГБ. Хотя по внутренним стандартам ПГУ было отделением небольшим, за двадцать лет и оно сильно разрослось. В 1985 году в Ясенево открылось еще одно одиннадцатиэтажное здание в дополнение к двадцатидвухэтажной пристройке к финскому комплексу. В середине шестидесятых годов ПГУ насчитывало около трех тысяч сотрудников, в середине восьмидесятых их стало уже двенадцать тысяч. Сфера деятельности ПГУ также расширялась. Все большее внимание уделялось Японии и тихоокеанскому региону.

Александр Александрович Шапошников, который стал резидентом в Токио в 1983 году, пользовался в ПГУ высоким авторитетом. Агентурная сеть КГБ в Японии, которая в семидесятые годы включала видных политиков, журналистов, бизнесменов и государственных служащих, получила серьезный удар в 1979 году после побега сотрудника токийской резидентуры Станислава Левченко. При Шапошникове, похоже, дела снова пошли в гору. В плане работы ПГУ на 1982—1985 годы тихоокеанский регион впервые был сделан приоритетным направлением работы, хотя Япония до сих пор оставалась позади таких стран, как Соединенные Штаты, Китай, Индия, Федеративная Республика Германия, Великобритания и Франция. До середины восьмидесятых годов австралийско-азиатскому региону не придавалось особого значения. В Третьем отделе им занималось лишь три сотрудника (им же приходилось присматривать за Ирландией и Мальтой).

На заседании парткома ПГУ осенью 1984 года, на котором присутствовало большинство старших офицеров, начальнику третьего управления Николаю Грибину задали вопрос, почему так мало разведданных приходило из Австралии, хотя число китайских эмигрантов там было велико. Грибин ответил на вопрос вопросом: а известна ли спрашивающему численность резидентуры КГБ в Австралии? Тот не знал. Не знали этого и другие старшие офицеры. Грибин ответил, что в Австралии было лишь семь сотрудников КГБ, работавших под легальной крышей, а нелегалов практически не было совсем. Тогда же было решено, что присутствие КГБ в Австралии должно быть усилено. Деятельность КГБ в австралийско-азиатском регионе была активизирована после того, как антиядерная программа Дэвида Лонги принесла лейбористскому правительству в Новой Зеландии успех на выборах в 1984 году. До тех пор присутствие КГБ в Новой Зеландии было настолько мало, что в конце 1979 года, когда резидент КГБ Николай Александрович Шацких уехал в отпуск, а еще одного сотрудника КГБ недавно выслали из страны, послу В.Н. Софийскому было приказано самому тайно передать финансовые средства партии социалистического единства, хотя обычно это поручали КГБ. Софийского на этом деле поймали и объявили персоной нон грата. Однако Центр страшно радовался победе Лонги на выборах и сообщил лондонской резидентуре, что организация европейской поддержки решению Новой Зеландии о запрещении входа в новозеландские порты американским кораблям с ядерным оружием на борту и общей антиядерной политике была делом «огромной важности».

За исключением скромного расширения штатов в тихоокеанском регионе и в нескольких новых консульствах в других регионах, КГБ с началом эпохи Горбачева не увеличивал своего присутствия за рубежом. Когда были установлены или восстановлены дипломатические отношения с Израилем, Южной Кореей, Чили и ЮАР, КГБ вынашивал планы открыть там свои резидентуры. Однако в целом падение цен на нефть и усугубляющийся экономический кризис в СССР сократили приток валюты, необходимой КГБ для расширения своей деятельности, которая четверть века шла стремительными темпами.

И все же устроиться на работу в ПГУ оставалось для многих заветной мечтой. Ежегодно на первый курс учебного центра андроповского института принимали триста человек, и конкурс был огромный. Традиционный путь в ПГУ вел через несколько престижных московских институтов, в основном МГИМО (Московский государственный институт международных отношений), который Гордиевский окончил в 1962 году. Ректор МГИМО Лебедев, не стесняясь, пользовался услугами офицеров КГБ, которые просили устроить в МГИМО своих сыновей. Так, он предложил одному резиденту КГБ, просившему за своего сына, прислать ему охотничий каталог, из которого он выбрал охотничье ружье с оптическим прицелом. Резидент прислал ему ружье, а сын попал в МГИМО. Но, несмотря на прочные связи с ЦК, при Горбачеве Лебедев продержался лишь полтора года. В конце 1986 года его с треском выгнали.

В середине восьмидесятых годов ПГУ все больше жаловалось, что почти все кандидаты на работу в нем из престижных московских институтов были избалованными детишками высокопоставленных родителей, которые не жалели усилий, проталкивая своих чад. В качестве ответной меры андроповский институт стал принимать все больше курсантов из провинции. Центр регулярно просил местные «управления КГБ направлять своих лучших молодых офицеров кандидатами на работу в Первое и Второе главные управления, так что многие прибывшие на учебу в ПГУ до приезда в андроповский институт и не видели раньше Москвы.

Абитуриентов всегда отбирали по национальному признаку. Евреям в КГБ путь был закрыт. В исключительных случаях в КГБ могли принять абитуриента, если еврейкой была лишь его мать, и официально национальность значилась нееврейской. Представители национальных меньшинств, которых во время Второй мировой войны выслали в Сибирь (крымские татары, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши), а также греки, немцы, корейцы и финны могли забыть о работе в КГБ. Но что самое интересное — в учреждении, которое ежедневно возлагало живые цветы к монументу Феликса Дзержинского в Ясенево, поляки тоже работать не могли, по крайней мере, в ПГУ. Литовцам, латышам и эстонцам, которые играли такую видную роль в ЧК Дзержинского, работать в Ясенево не воспрещалось, но смотрели на них с подозрением. Армян тоже принимали очень неохотно, так как у многих за границей были родственники. Единственным офицером КГБ на Мальте в семидесятые годы был армянин по фамилии Мкртчян. Работал он там под крышей корреспондента ТАСС. Когда Мкртчян постарался добиться назначения в США, обнаружилось, что у него в Америке есть родственники, и из ПГУ его выгнали с треском. Однако ограничений для других национальных меньшинств в Центре не было. Внутренняя статистика КГБ показывает, что грузины, азербайджанцы, узбеки и другие представители среднеазиатских национальностей были надежней, чем русские и украинцы. Андроповский институт также проводил дискриминацию по признаку пола и религии. Принимали туда только мужчин (за исключением жен сотрудников ПГУ, которые учились на специальных курсах). Отправление религиозных культов было запрещено.

В 1990 году ПГУ впервые обнародовало требование к абитуриентам андроповского института: «Конечно, желательно хорошее здоровье и способности к иностранным языкам. Каждый сотрудник (ПГУ) знает два языка; многие говорят на трех и более… Однако главное требование ко всем будущим оперативным работникам, занимающимся сбором информации, без исключения — это абсолютная надежность и преданность делу.» В 1990 году стало известно, что все кандидаты для работы в ПГУ должны прыгать с парашютом: «Трусы нам не нужны.»

По всей видимости, с середины восьмидесятых годов андроповский институт мало изменился. В нем проходили одно-, двух— и трехгодичные курсы в соответствии с прошлым образованием и опытом курсантов. По прибытии курсантам давали новое имя и легенду, которой они придерживались в течение всего периода обучения. Обычно имя и отчество они не меняли, а фамилию им давали другую, но начинающуюся с той же буквы, что и настоящая. Письма, приходившие курсантам от семей, вручались им работниками института лично, с тем чтобы другие не узнали их настоящей фамилии. Хотя им присваивались военные звания, но курсанты ходили в штатском. На трехгодичном курсе учились шесть дней в неделю сорок четыре часа: четырнадцать часов языка, двенадцать часов оперативной работы, восемь часов политики и страноведения, четыре часа научного социализма, четыре часа физкультуры и спорта и два часа военной подготовки. В их распоряжении имелось две библиотеки: абонемент со многими иностранными изданиями, запрещенными в Советском Союзе, и читальный зал с секретными оперативными материалами КГБ и диссертациями, такими, как «Особые черты британского национального характера и их использование в оперативной работе» Михаила Любимова.

В середине восьмидесятых годов три основных факультета андроповского института возглавляли только те, кто сделал карьеру в лондонской резидентуре до массовой высылки советских сотрудников в 1971 году: Юрий Модин, начальник политической разведки, Иван Шишкин, начальник контрразведки, и Владимир Барковский, начальник научно-технической разведки. Наиболее интересные лекционные курсы читали вышедшие в отставку нелегалы, которые рассказывали о собственном опыте работы на Западе (Конон Молодый, он же Гордон Лонсдейл, регулярно до своей смерти читал там лекции). Однако Киму Филби, который, пожалуй, пользовался наибольшей популярностью, читать лекции не разрешалось. Как и других перебежчиков с Запада, его держали подальше, хоть ПГУ и использовало его таланты.

Каждые полгода студенты неделю жили в Москве на «вилле» — оперативном учебном центре. Там они проходили индивидуальную и групповую подготовку: вербовка агентов, встречи с агентами, обнаружение слежки, моментальная встреча, использование тайников и другие оперативные приемы. Одним из наиболее трудных предметов считалось страноведение — традиции и обычаи Запада. Для многих студентов было трудно понять смысл даже таких простых и повседневных вещей, как получение ипотечного кредита. Подготовка включала в себя и курсы вождения автомобиля. Отсутствие навыков вождения у молодых офицеров КГБ считалось главной причиной большого числа несчастных случаев во время их первого назначения за рубеж.

В середине восьмидесятых годов выпускники андроповского института не посещали (и несомненно сейчас не посещают) штаб-квартиру ПГУ в Ясенево до тех пор, пока не получат туда назначения. Первую неделю или чуть больше они обычно стажировались у офицера КГБ, чью работу впоследствии они должны были выполнять: слушали телефонные разговоры, учились заполнять бланки, открывать новые дела, затребовать документы из архивов. Затем проходила процедура передачи дел, и новый сотрудник заполнял специальную форму допуска. Телеграммы из загранрезидентур обычно сначала поступали начальнику отдела, который и решал, какие из них передать своим подчиненным для ответных действий или комментария.

Перед первым назначением за рубеж молодому офицеру ПГУ предстояло пройти через еще целый ряд формальностей. Если он был еще кандидатом в члены КПСС, ему надлежало вступить в партию. Вступление в брак было обязательным — ПГУ отказывалось давать назначение холостым, полагая, что любовные связи за границей могут очень сильно навредить делу. Офицерам следовало хорошенько привыкнуть к своей «крыше», обычно дипломатической, журналистской, в торговой миссии или транспортном бюро. Каждому надлежало свыкнуться со своей легендой, а один из «адвокатов дьявола» подробно его допрашивал, пытаясь найти в ней проколы. Затем подходило время заключительного этапа проверок. До побега Станислава Левченко в 1979 году кандидаты на загранпоездку должны были получить три личные рекомендации от своих коллег, потом их стало пять.

Вслед за проверками и утверждением каждый офицер должен был подготовить собственный «план подготовки» и добиться его утверждения. Гордиевский вспоминает о случае с одним молодым сотрудником линии ПР в Третьем отделе (Великобритания, Ирландия, Скандинавия, австралийско-азиатский регион), который получил назначение в Копенгаген. Поскольку у него предполагались возможности проведения операции против недатских объектов, он больше недели обходил Первый отдел (Северная Америка), сектор НАТО Пятого отдела (НАТО и Южная Европа), а также Шестой отдел (Китай). Затем больше месяца он сидел в управлении разведывательной информации, несколько недель в управлении К (контрразведка), почти две недели в службе А (активные действия) и неделю в Оперативно-техническом управлении. Затем еще краткие практические курсы повышения квалификации и практика вождения. И наконец, подготовка для работы «под крышей»: от трех до четырех месяцев в Министерстве иностранных дел для глубоко законспирированного сотрудника КГБ и месяцев шесть в Агентстве печати «Новости» для «крыши» журналиста.

В течение всего этого периода сотрудник КГБ должен интенсивно заниматься языком страны назначения, читать книги и справочники. Предполагалось, что сотрудники, получившие назначение в Лондон, прочитали Диккенса. Рекомендованный список книг включал художественную литературу, начиная от «Тома Джонса» Филдинга до последнего романа Ле Карре. Последнее издание справочника «Анатомия Британии» Энтони Сэмпсона считалось обязательным. Такие же требования предъявлялись к секретной диссертации Михаила Любимова и книге по Британии, написанной бывшим корреспондентом «Правды» В. Овчинниковым.

Жена сотрудника должна была посещать трехмесячные курсы раз в неделю по вечерам, а иногда в дневное время. Занятия проводились в специальном учебном центре на Зубовской площади, в центре Москвы, который был построен в 1980 году. Там она слушала лекции о работе КГБ и стране пребывания, а также бесконечные призывы не жаловаться, если муж будет работать по вечерам. В августе 1983 года андроповский центр начал годичные курсы для специально отобранных жен, которые будут работать со своими мужьями в супружеских парах.

Надо сказать, что в первые годы правления Горбачева в ПГУ на ответственных должностях работало меньше женщин, чем в последние годы сталинского правления — и это в стране, где девяносто процентов учителей, восемьдесят процентов врачей и тридцать процентов инженеров (но не членов Политбюро или старших дипломатов) — женщины. В Ясенево женщин было не больше 10 процентов. Почти все работали секретаршами, машинистками, программистами, уборщицами или поварами и судомойками в столовой. Редко когда в коридоре главного управления можно было увидеть женщину. Одна из немногих в офицерском звании работала во французском секторе службы А (активные действия), была предметом бесконечных мужских шуток. Ее редко называли иначе, чем «женщина, которая сидит на Франции».

Когда в 1988 году КГБ начал заигрывать с общественностью, отсутствие женщин в его плотных рядах было несколько неловким обстоятельством. Но перемен в составе сотрудников практически все же не произошло. Во время одного из телевечеров в Москве в 1989 году ведущий спросил пятерых старших сотрудников КГБ (естественно, всех мужчин): «А есть ли в КГБ женщины? Если есть, то какой процент и чем они занимаются?» Генерал-майор Анатолий Петрович Бондарев в некотором смущении ответил: «Женщины в КГБ есть, и в некоторых областях они просто незаменимы. Но что касается процентов, мне сейчас трудно сказать. Я, откровенно говоря, не ожидал такого вопроса, и у меня нет цифр.» Никто из коллег Бондарева не горел желанием вспомнить о цифрах или областях, в которых женщины незаменимы (столовые и машбюро, в основном). Ведущий решил сменить тему.

Как и в Ясенево, повседневная деятельность сотрудников ПГУ за границей вряд ли сильно изменилась с приходом Горбачева. Большинство офицеров загранрезидентур работают в одной из трех линий: ПР (политическая разведка), КР (контрразведка и безопасность) или X (научно-техническая разведка). Начальник каждой линии одновременно является заместителем резидента. Соотношение сотрудников трех этих линий приблизительно таково: ПР — 40, КР — 30, X — 30 процентов. До своего прибытия на место новые сотрудники получают инструктаж о постоянной опасности «провокаций» западных разведслужб. На памяти Гордиевского, приехав, они тут же начинают подозревать своих соседей, продавцов в близлежащих магазинах, садовников в лондонских парках, через которые они ходят на работу, и вообще считают, что за ними ведется постоянное наблюдение. Однако для большинства из них этот период вскоре проходит.

Рабочий день в резидентуре начинается в 8.30 утра. Сотрудники линии ПР сначала просматривают прессу. В Лондоне они должны читать все основные ежедневные и воскресные газеты, а также периодические издания. Наибольшим вниманием пользуются журналы «Экономист» и «Прайвит ай». В начале рабочего дня сотрудники резидентуры достают из сейфов свои рабочие папки на «молнии» и с двумя отделениями. Папки эти будут побольше иных портфелей. Пожалуй, самым главным документом в такой папке является личная рабочая тетрадь, в которую заносятся сведения об оперативных контактах и основной корреспонденции из Центра. Еще одна тетрадь используется для составления телеграмм и отчетов в Москву. У каждого офицера есть личная печать с характерным рисунком и номером, которую обычно носят на брелоке вместе с ключами. В конце рабочего дня сотрудник закрывает свою папку, налепливает на замок «молнии» кусок пластилина и запечатывает ее.

Хотя советские посольства отсылают отчеты в Москву на обычной бумаге, резиденты КГБ пользуются 35-миллиметровой негативной пленкой. Сначала их сообщения шифруются техническим работником КГБ, а затем переносятся на пленку оперативным работником ОТ (оперативно-техническая поддержка). Входящие материалы Центра поступают на проявленные пленки, которые затем считываются на микрофильмирующем устройстве. При Горбачеве все больше важных материалов стали распечатывать с микрофильма на бумаге. Телеграммы в Центр обычно начинаются следующей стандартной шапкой:

Товарищу ИВАНОВУ Р—77—81090—91—111—126

Расшифровывается эта шапка следующим образом:

ИВАНОВ — это шифр подразделения в Центре, в которое направляется телеграмма. В этом случае — первое управление (Северная Америка). «Р» означает разведданные, в отличие от активных действий или оперативных сообщений по ведению агента.

Следующее число, начинающееся с семерки, обозначало источник материала. 77 значило резидентура, 78 — источник, 79 — перевод официального текста.

Цифра восемь предшествовала месяцу и году составления документа, в данном случае — октябрь 1990 года.

Следующее число, начинающееся с девятки, обозначало тип источника: 91 — агентурный (как в этом случае), 92 — конфиденциальный, 93 — разработка, 94 — официальный.

Число одиннадцать предшествовало оценке надежности сообщения: 111 — надежное (как в этом случае), 112 — непроверенное, 113 — ненадежное.

Число двенадцать относилось к роду занятий источника. Например, 121 означало, что источник работает в правительственных кругах, 126 — в МИДе, 1213 — в прессе.

Однако, по словам Гордиевского, отчетность КГБ не отличалась особой точностью. Если данные исходили от агентов, то резидентуры редко придумывали что-нибудь за него или фальсифицировали данные. Но в сообщениях по конкретной тематике, которые от них запрашивали, они запросто приписывали сведения, полученные из средств массовой информации, безымянным агентам или даже додумывали какие-то детали, чтобы угодить Центру. И в начале горбачевского правления такое вранье по мелочам было обычным делом. Так, 25 марта 1985 года от лондонской резидентуры потребовалась срочная информация о реакции Великобритании на встречи Горбачева в Консультативном комитете Социнтерна. Не успевая связаться со своими источниками, линия ПР попросту придумала некоторые отклики, чтобы угодить Горбачеву, а в качестве источников назвала несколько фиктивных контактов. На следующий день резидентура получила еще один срочный запрос, на этот раз по переговорам о вступлении Испании и Португалии в ЕЭС. Тут сотрудник линии ПР В.К. Заморин попросту прошелся по британской прессе, состряпал отчет и приписал его нескольким тайным или конфиденциальным источникам. Вскоре после этого резидентура раскопала интересную статью в «Экономист Форин Рипорт» о тех областях, где Советскому Союзу удалось получить передовые западные технологии, и в тех, где эти попытки оказались безуспешными. Резидентура хорошо понимала, что Центр статью не примет и объявит ее дезинформацией, поэтому на ее основе был подготовлен отчет с указанием личного источника резидентуры. Поскольку во время своей службы за рубежом большинство работников Центра грешило тем же, они редко высказывали сомнения в надежности отчетов, ими получаемых.

Поддержание контактов с завербованными агентами, что рассматривалось всеми резидентурами как важнейшая форма сбора разведданных, — это исключительно трудоемкий процесс, главным образом, из-за изощренной процедуры контрнаблюдения. Так, чтобы встретиться со своим агентом в 4 часа вечера, его куратор должен покинуть резидентуру в час дня и хитроумным путем, разработанным заранее, подъехать к парковке, лучше у крупного многоквартирного дома. Парковка у частных домов не рекомендовалась, потому что дипломатический номер машины мог привлечь нежелательное внимание, а на крупных стоянках обычно бывало многовато полиции. Припарковав свою машину, офицер отправлялся к условленному месту, где его забирал на своей машине другой сотрудник КГБ. Потом в течение часа они разъезжали по городу, пытаясь обнаружить за собой хвост. Все это время линия КР в посольстве пыталась перехватить радиообмен предполагаемых групп наблюдения местной службы безопасности или обнаружить другие признаки слежки. Деятельность эта называлась «импульс». Радиоприемник в машине куратора и его коллеги был установлен на волне посольского передатчика, по которому шло кодированное сообщение, обычно одной буквы алфавита (эта буква была личным сигналом сотрудника КГБ, которому сообщение адресовано). Если признаков наблюдения не обнаруживалось, около трех часов дня сотрудник КГБ вылезал из машины своего коллеги и пешочком либо общественным транспортом направлялся к месту встречи со своим агентом, чтобы поспеть до четырех.

Несмотря на все перемены, происшедшие в КГБ за последние полвека, главные оперативные приоритеты его внешней разведки не изменились со времени вербовки «великолепной пятерки». В оперативном разделе плана работы на 1984 год, направленной в загранрезидентуры, Крючков повторил традиционную формулу: «Основные усилия должны быть направлены на приобретение ценных агентов». Он призвал резидентуру изучать новые возможности вербовки агентов, «особенно среди молодежи, с целью проникновения на объекты, представляющие для нас интерес». Вряд ли Крючков изменил свое мнение, заняв пост председателя КГБ в 1988 году.

С момента своего прихода к власти в марте 1985 года Михаил Горбачев видел два приоритета в иностранной деятельности КГБ. Во-первых, он был убежден, что динамичная внешняя политика требовала динамичной разведслужбы. Беспрецедентные по своему размаху инициативы во внешней политике требовали максимально полных данных политической разведки по отклику на них Запада.

Еще до бегства Гордиевского из России, к линии ПР предъявлялись повышенные требования. С лета 1985 года они, несомненно, еще более возросли. Главные приоритеты ПГУ в девяностые годы проявились в назначении его начальником Леонида Владимировича Шебаршина, который сменил на этом посту Крючкова в сентябре 1988 года. Как и Александр Семенович Панюшкин, начальник ПГУ с 1953 по 1956 год, Шебаршин начал свою карьеру на дипломатическом поприще. С 1958 по 1962 год и вновь с 1966 по 1968-й он работал в Пакистане. Там же он и начал сотрудничать с местной резидентурой КГБ. После окончания его второго срока в Пакистане Шебаршин был переведен в КГБ и после подготовки в андроповском институте начал работать в Ясенево. В 1971 году он получил назначение в Индию, где возглавлял линию ПР, пока не стал главным резидентом в Нью-Дели в 1975 году. Его служба там продолжалась до 1977 года, а после падения шаха в 1979 году его направили резидентом в Тегеран, где он и оставался до высылки в 1983 году. Когда летом 1985 года Гордиевский покинул ПГУ, Шебаршин уже год работал заместителем начальника управления РИ, которое занималось подготовкой докладов ПГУ высшему советскому руководству. Раз уж Шебаршину удалось обскакать других кандидатов на эту должность, которые занимали положение повыше, его доклады, должно быть, произвели на Политбюро большое впечатление. А раз уж они произвели на Политбюро большое впечатление, то, должно быть, касались таких крупных вопросов, как отклик Запада на новое мышление Горбачева. Точно так же, как консультации Горбачеву в декабре 1984 года, помогли Гордиевскому добиться назначения на должность лондонского резидента, и восхождение Шебаршина на должность начальника ПГУ можно объяснить, видимо, тем же.

Видимо, и в девяностые годы КГБ продолжит эксплуатировать страсть советского руководства к секретным докладам. Как и в прошлом, КГБ наверняка продолжит подавать материал, полученный из открытых источников, как сообщения своих тайных агентов. По словам Шебаршина, главной задачей ПГУ является «обеспечение советского руководства надежной и точной информацией о реальных планах и замыслах ведущих западных стран в отношении нашей страны и по наиболее важным международным проблемам». ПГУ постарается как можно дольше лелеять миф о том, что лишь оно правильно понимает Запад. Советские военные, идеологические и экономические проблемы будут лишь способствовать усилению его влияния. По мере распада Организации Варшавского Договора Кремль выводит из Восточной Европы сотни тысяч своих солдат. Идеологический фундамент Советского государства разваливается, а с ним рушится и престиж Москвы как центра коммунистической веры. Кризис советской экономики неизбежно повлечет за собой сокращение помощи развивающимся странам. Следовательно, все большую важность приобретает разведка: она становится средством сохранения влияния Советского Союза во внешнем мире.

Вторая главная функция советской внешней разведки в глазах Горбачева — это научно-технический шпионаж. Во время закрытой встречи в лондонском посольстве 15 декабря 1984 года, на которой присутствовал и Гордиевский, Горбачев не удержался от похвалы управлению Т ПГУ и его линиям X в заграничных резидентурах. Очевидно, что и тогда Горбачев рассматривал тайное приобретение западных технологий как важную часть перестройки экономики.

На протяжении ряда лет деятельность управления Т ПГУ была наиболее результативной. Ее активный и тщеславный начальник Леонид Сергеевич Зайцев, который начал заниматься научно-техническим шпионажем еще в шестидесятых годах, работая в лондонской резиденту ре, попытался было выделить свое управление из ПГУ и сделать его независимым подразделением КГБ. Однако Крючков вовсе не собирался выпускать из рук такую важную часть своей разведывательной империи. Зайцев заявлял, что его управление было не просто на самофинансировании, но и кормило всю структуру иностранных операций КГБ. Хотя управлению Т вычлениться из ПГУ не удалось, оно и так было достаточно независимым. В андроповском институте его курсанты учились отдельно и по своим собственным программам. Почти у всех у них за плечами было техническое образование. В загранрезидентурах сотрудники линии X мало общались со своими коллегами из других линий. Несмотря на это, надо сказать, что управление Т было лишь частью, хотя и важнейшей, очень крупного механизма сбора научно-технической информации.

Сбор научно-технической информации в самой главной области — в сфере обороны — в начале восьмидесятых годов координировала военно-промышленная комиссия (ВПК), которая при Горбачеве получила статус Государственной комиссии военно-промышленного комплекса. Комиссия работает под председательством одного из заместителей премьер-министра и координирует деятельность по сбору данных пяти организаций: ГРУ, управления Т ПГУ КГБ, Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ), секретного отдела Академии наук и Государственного комитета по внешнеэкономическим связям (ГКЭС). По данным французского агента в управлении Т, работавшего под кодовым именем Фарвелл в начале восьмидесятых годов, ВПК в 1980 году дала указание собрать конкретные научно-технические данные 3.617 раз. К концу года 1.085 указаний было выполнено, и эти данные использовались в 3.396 советских научных проектах и опытных конструкторских разработках. В начале восьмидесятых годов 90 процентов всей наиболее ценной, по мнению ВПК, информации исходило от ГРУ и КГБ. Хотя много научно-технической информации можно было почерпнуть из открытых источников на Западе, таких, как научные конференции и технические брошюры, разведывательной деятельности придавалось колоссальное значение. В 1980 году 61,5 процента информации ВПК поступало из американских источников (не обязательно из Соединенных Штатов), 10,5 процента из Западной Германии, 8 процентов из Франции, 7,5 процента из Великобритании, 3 процента из Японии.

Хотя данных за последние годы нет, по всей видимости, масштабы научно-технического шпионажа возросли. Пожалуй, самыми крупными удачами ВПК стало копирование американской системы воздушного предупреждения и управления (АВАКС); американского бомбардировщика В—1В (советский бомбардировщик «Блэкджек»); серия компьютеров РЯД, скопированная с образцов IBM; а также новые микросхемы, сделанные по образцам «Тексас Инструменте».

На этих-то «достижениях» и строился прогресс Советских Вооруженных Сил. Полагают, что около 150 советских систем вооружений основаны на технологиях, украденных у Запада.

Между тем, работа по заданию ВПК составляет менее половины всей деятельности управления Т. Из 5.456 «образцов» (оборудование, узлы, микросхемы и так далее), полученных к 1980 году, 44 процента было использовано в оборонных отраслях, 28 процентов в гражданских через ГКНТ и 28 процентов — в самом КГБ и других организациях. В том, возможно, самом удачном году немногим более половины разведданных, собранных управлением Т, поступило от союзных разведслужб, главным образом, от восточных немцев и чехов. Структуры научно-технического шпионажа советского блока продолжали расширяться до 1989 года. Даже в начале 1990 года некоторые службы внешней разведки восточноевропейских стран пытались произвести впечатление на свое новое политическое руководство, сосредоточив все усилия на сборе информации по тем западным технологиям, которые могли с успехом применяться для модернизации промышленности. Директор ЦРУ Уильям Уэбстер заявил в феврале 1990 года, что КГБ продолжал расширять свою деятельность, «особенно в Соединенных Штатах, где возросло число попыток вербовки людей, обладающих техническими знаниями или доступом к технической информации».

В Западной Европе Управлению Т удалось получить данные из Италии по системам тактической радиоэлектронной связи «Катрин», разрабатываемой для НАТО к началу девяностых годов, а также использовать группу западногерманских программистов для проникновения в базу данных Пентагона и других научно-исследовательских и военно-промышленных компьютерных систем. В начале девяностых годов линия X упорно пыталась проникнуть в Японию и Южную Корею, сосредоточив все усилия на этом регионе. Несмотря на шпионские потуги, использовать украденные научно-технические данные в советской промышленности становилось все сложнее. Так, копирование нового поколения американских и японских микросхем включает в себя сопряжение сотен тысяч соединений и создание совершенно новых комплексных производственных линий. Увы! Целый шквал данных научно-технической разведки не помог сократить разрыв между советскими и западными технологиями, особенно вне оборонного комплекса. В свою очередь, этот разрыв затрудняет копирование наиболее совершенных западных разработок.

Хоть КГБ и поставлял большое количество политических и научно-технических сведений, ему удалось сделать в горбачевскую политику нового мышления вклад и покрупнее. Как настойчиво повторял Эрнест Геллнер, разрушение однопартийной советской системы шло в рамках двуступенчатого внутреннего процесса. При Сталине система держалась на страхе и официальной вере, которую мало кто решался поставить под сомнение. При Хрущеве страх исчез, верующие и конформисты чувствовали себя в относительной безопасности от ужасов сталинизма, которые в прошлом могли обрушиться на всех и каждого. К концу брежневского правления после краткого периода иллюзорного подъема при Андропове вера в систему исчезла, как и страх, который она некогда внушала. Осталось лишь то, что советский культуролог Л. Баткин называл «серократией», то есть правлением серой, бесцветной, застойной и коррумпированной бюрократии.

Трансформация пришедшей в упадок советской системы и начало новой, более цивилизованной внешней политики произошли и благодаря изменившимся взглядам руководства на окружающий мир, в частности, на Запад. Ни один член Политбюро за период с начала сталинской диктатуры и до начала эпохи Горбачева по-настоящему не понимал Запад. Их способность понимать смысл сведений, предоставляемых политической разведкой КГБ, была также затруднена идеологическими шорами и неизлечимой страстью к теории заговоров. В своих контактах с Западом непонимание они подменяли тактической хитростью, жестокостью, неустанным желанием победить даже в мелочах и знанием некоторых слабых точек Запада, которые им подсказали дипломаты и разведчики. В своих потугах стать мировой сверхдержавой Советский Союз создал огромную армию дипломатов, разведчиков, журналистов и научных работников, которые были заняты сбором массива критической информации о Западе. В конце концов они же и подорвали некоторые постулаты системы, начавшей гнить изнутри.

В Михаиле Горбачеве Советский Союз наконец нашел лидера, который, хоть и был пропитан многими традиционными догмами и неверными представлениями о внешнем мире, хорошо понимал, что коммунистическая система сбилась с пути, и был готов воспринять новые идеи. Самым влиятельным советником Горбачева ко времени его прихода к власти был политик, который знал Запад по личному опыту, — Александр Николаевич Яковлев, посол в Канаде с 1973 по 1983 год. Слава Богу, мозг Яковлева был лишь отчасти затуманен догматами марксизма-ленинизма. Но на новое мышление Горбачева сильное влияние оказали его многочисленные встречи в КГБ, который после списания операции РЯН в архив стал трезвее смотреть на окружающую действительность.

Однако к 1987 году темпы и масштаб нового мышления Горбачева показались Виктору Чебрикову слишком резвыми. Сто десятую годовщину со дня рождения Феликса Дзержинского он использовал, чтобы оживить старую теорию о гигантском заговоре западных разведслужб по распространению идеологических диверсий, в частности, троцкизма: «Одной из основных целей подрывной деятельности спецслужб и империалистических держав продолжает оставаться моральный и политический потенциал нашего общества и советская философия… Вот почему подрывные центры не жалеют усилий на акты идеологической диверсии, наращивают попытки дискредитировать марксистско-ленинскую теорию и политику Коммунистической партии и всеми силами стремятся дискредитировать исторический путь Советского государства и практику социалистического строительства. Во имя этого буржуазные идеологи перетрясают свой прогнивший багаж и зачастую вытаскивают для своих инсинуаций аргументы из арсенала троцкизма и других оппортунистских течений.» Под огонь Чебрикова попали две формы «идеологической диверсии», практикуемые империалистическими разведками. Первой была их попытка «расколоть нерушимое единство партии и народа и установить политический и идеологический плюрализм». Второй формой было распространение «вируса национализма», который привел «к недавним провокационным вылазкам националистов в прибалтийских республиках». Вполне возможно, что и сам Чебриков верил в эту чепуху. Но Горбачева она смущала. К 1987 году он значительно больше сблизился с гибким Крючковым, до которого наконец дошло, что традиционные теории заговоров стоит хоть немного приглушить для того, чтобы они совпадали с потребностями нового мышления. Горбачев даже пошел на беспрецедентный шаг и взял с собой Крючкова в первую поездку в Вашингтон в декабре 1987 года для подписания договора по РСМД, первого правового инструмента сокращения ядерного арсенала сверхдержав. Крючков, правда, своего пребывания в Вашингтоне не афишировал. И все же никогда раньше советский лидер не брал с собой на Запад руководителя ПГУ.

Летом 1988 года Горбачев тепло отозвался о «целенаправленной работе» руководства КГБ и ГРУ, «направленной на совершенствование деятельности в условиях, созданных новым этапом развития нашего общества и разворачивания демократических процессов». К этому времени дни Чебрикова на посту председателя КГБ были сочтены. В октябре 1988 года его сменил Крючков. Правда, Чебриков оставался членом Политбюро еще одиннадцать месяцев до того, как и это место ему пришлось уступить Крючкову. Назначение руководителя службы внешней разведки КГБ председателем всего Комитета (а такого раньше никогда не случалось) было явным свидетельством как престижа ПГУ в эпоху Горбачева, так и ее важности.

Свое прощальное послание под заглавием «Объективный взгляд на мир» Крючков зачитал на совещании в Министерстве иностранных дел. В ней удивительным образом переплелось старое и новое мышление. Речь эта, правда, свидетельствовала и о широте перемен во взгляде ПГУ на Запад, прошедших всего за пять лет со времени апокалиптичной операции РЯН. В целом выступление Крючкова было оптимистичным. В частности, он заявил, что движение к разоружению и «устранение угрозы крупного военного конфликта» стали наконец «вполне достижимой» целью. Международный образ Советского Союза изменился в результате перестройки: «Образ врага, образ Советского государства, как тоталитарного и полуцивилизованного общества размывается, и наши идеологические и политические оппоненты признают глубину наших реформ и их позитивное влияние на внешнюю политику.» В более общем плане он сказал следующее: «Не слишком удачно мы проводили различие между социальными и политическими слоями современного капиталистического общества и множеством оттенков и течений в расстановке политических сил в конкретном регионе или стране. Пока мы не добьемся объективного взгляда на мир без прикрас, свободного от клише и стереотипов, все заявления об эффективности наших внешнеполитических действий будут просто пустыми словами.» Все же после выступления Крючкова стало ясно, что былые подозрения теории заговоров еще бродили у него в уме. Не называя конкретно операцию РЯН, он все же попытался задним числом ее оправдать: «Многие прежние задачи (ПГУ) все еще стоят на повестке дня. Главной из них является не упустить непосредственную угрозу ядерного конфликта.» Крючков по старинке напал на западные «и прежде всего американскую» разведывательные службы: «Они в полной мере сохранили свою роль ударных отрядов правоконсервативных сил, одного из острейших орудий империалистического „тормозного механизма“ на пути оздоровления международного положения. Не случайно на Западе широкая кампания шпиономании и грубых провокаций против советских загранучреждений не потеряла своей силы.» Только за первую половину 1988 года, заявил Крючков, против советских миссий и граждан за границей было проведено 900 провокационных операций.

Заняв пост председателя КГБ, Крючков, по крайней мере на публике, смягчил свою позицию и начал кампанию по заигрыванию с общественностью. «КГБ не только в нашей стране, но и во всем мире, должен иметь образ, соответствующий его благородным целям, которые мы преследуем в нашей работе,» — заявил Крючков. В начале 1989 года Крючков стал первым в истории председателем КГБ, который в своем кабинете принял посла Соединенных Штатов. В последующие месяцы он и другие старшие сотрудники КГБ дали интервью и пресс-конференции западным корреспондентам и даже появились в фильме «КГБ сегодня», который был предложен иностранным телекомпаниям. Крючков также дал целую серию пресс-конференций и телеинтервью для советской аудитории и появился на своем утверждении Верховным Советом, где ему пришлось ответить на девяносто шесть вопросов депутатов. Хотя Крючкова большинством голосов утвердили на пост председателя КГБ, при голосовании 26 депутатов воздержались, а шестеро проголосовали против.

В течение всей кампании КГБ по связям с общественностью взгляды Крючкова не менялись. По его мнению, КГБ действовал «в строгом соответствии с советской законностью», находился под жестким контролем партии, с радостью принял и даже предложил контроль своей деятельности новым комитетам Верховного Совета по обороне и государственной безопасности, а также полностью отошел от ужасов своего сталинского прошлого и предложил «целую систему гарантий» для того, чтобы это прошлое никогда не вернулось. Хотя кампания Крючкова имела целый ряд интересных новшеств, он явно перестарался. Его заявление о том, что у КГБ нет стукачей, а «только помощники», было плевком в лицо миллионам советских людей. Позже Борис Ельцин сказал ему прямо в лицо: «Во-первых, в большинстве крупных организаций работают не помощники, а соответствующая агентурная сеть органов государственной безопасности, и это наносит нашему обществу большой моральный ущерб… В период демократизации для нас это нетерпимо.» Несмотря на кампанию активных действий КГБ по его дискредитации, Ельцин победил на выборах и стал Председателем Верховного Совета РСФСР в мае 1990 года. После избрания он пошел на беспрецедентный шаг и отказался от охраны КГБ. Эту функцию взяло на себя новое подразделение в Секретариате Верховного Совета.

Самыми крупными изменениями в иностранных операциях КГБ в конце восьмидесятых годов стали лишь уровень открытости и риторики. В 1990 году впервые назначение Леонида Шебаршина начальником ПГУ было обнародовано в печати. Когда корреспондента «Правды» допустили в штаб-квартиру ПГУ в Ясенево, кабинет Шебаршина показался ему не таким неприступным и мрачным, как в бытность Крючкова начальником ПГУ. На полке стояла небольшая фотография внука Шебаршина, на книжных полках стояли книги о КГБ, опубликованные на Западе, работы Солженицына и других авторов, которые считались ранее антисоветскими. «Сейчас, — сказал „Правде“ Шебаршин, — мы пытаемся выявить все положительное в мировой политике, использовать любую возможность для того, чтобы и далее улучшать международные отношения и прийти к взаимоприемлемым решениям.» Однако Шебаршин неодобрительно относится к ревизионистским интерпретациям истории ПГУ: «Я категорически не согласен с теми, кто сейчас пытается возложить вину за холодную войну на Советский Союз.» Не исчезла и угроза Запада: «Мы ни в коем случае не должны проглядеть интриги и махинации враждебных сил.»

Хотя большинство изменений в ПГУ за первые пять лет правления Горбачева были косметическими, произошло по крайней мере два заметных изменения на оперативном уровне. Первое было в структуре «активных действий». Когда Горбачев стал Генеральным секретарем, он и не пытался вмешаться в эту сферу деятельности. За период между 1975 и 1985 годами служба А (активных действий) выросла от 50 до 80 человек. Размещена она была в Ясенево. Еще от 30 до 40 человек работали в Агентстве печати «Новости» на Пушкинской площади. Сам Крючков с энтузиазмом поддерживал «активные действия» и, по мнению Гордиевского, питал чрезмерные иллюзии в отношении их эффективности. Он часто обсуждал кампанию активных действий с Международным отделом ЦК, в котором его энтузиазм, похоже, разделяли. В начале 1985 года Л.Ф. Соцков, первый заместитель начальника службы А, сказал Гордиевскому, что служба в своей деятельности сосредоточивала усилия в трех областях: материалы, рассчитанные на дискредитацию всех аспектов американской политики, кампания по углублению конфликта между Соединенными Штатами и их натовскими союзниками, а также поддержка западных движений в защиту мира. Предметом особой гордости службы А в начале эпохи Горбачева была организация освистания речи президента Рейгана в европейском парламенте в мае 1985 года. Один старший офицер КГБ, который занимался активными действиями, заверил Гордиевского, что КГБ даже подсунул свистунам лозунги.

В принципе офицерам линии ПР в загранрезидентурах предполагалось тратить на активные действия около 25 процентов своего рабочего времени. На практике они тратили на них гораздо меньше. Качество фальшивок и других материалов службы А было очень разным, что отражало и разношерстность его сотрудников. Около 50 процентов офицеров были специалистами по активным действиям, а остальные — отбросами других управлений. Очень немногие способные и тщеславные кандидаты в ПГУ стремились получить назначение в службу А. Шансов получить работу за рубежом там было немного, и вообще она считалась стоячей заводью. В результате побега Гордиевского целый ряд активных действий пришлось прервать. В частности, планы дискредитации Кэстон-Колледжа, который следил за религиозной жизнью в Советском Союзе, а также фальшивку по оборонной политике, якобы направленную Маргарет Тэтчер председателю комитета начальников штабов Соединенных Штатов.

В конце восьмидесятых годов активные действия на Западе — но не в третьем мире — стали менее агрессивными. Статьи и памфлеты с нападками на Рейгана и Тэтчер, которые с таким пылом служба А готовила в начале восьмидесятых годов для использования западными агентами влияния вроде Арне Петерсена, постепенно уходили в прошлое. Отношение Советского Союза ко многим организациям, которые в прошлом служили крышей для деятельности КГБ, тоже охладевало. В 1986 году Ромеш Чандра, который долгие годы был президентом Всемирного Совета Мира, был вынужден прибегнуть к самокритике, что для него было совершенно неестественным. «Критику работы президента, — признал он, — следует принять во внимание и внести необходимые поправки.» Главной «поправкой» было назначение нового генерального секретаря из Финляндии, Йоханнеса Пакаслахти, который, как предполагалось, в будущем сменит Ромеша Чандру на его посту во Всемирном Совете Мира. Однако кадровых изменений было недостаточно для того, чтобы восстановить влияние. В 1988 году председатель Советского комитета защиты мира Генрих Боровик, деверь Крючкова, призвал Всемирный Совет Мира стать «поистине плюралистической организацией». ВСМ потерял остатки доверия в 1989 году, когда признал, что более 90 процентов его дохода поступает из Советского Союза. Хотя в эпоху Горбачева в его деятельности и приоритетах и произошли некоторые изменения, непохоже, что активным мерам пришел конец. Международный отдел ЦК КПСС продолжает контроль «серых» или полулегальных активных действий через другие организации и каналы, где советское присутствие не столь явственно. При сотрудничестве с Международным отделом служба А продолжает и «черные», или тайные активные действия, в которых советское участие тщательно скрывается.

Главной областью применения активных действий как Международным отделом, так и службой А являются страны третьего мира. В конце восьмидесятых годов служба А стряпала от 10 до 15 фальшивок в год, приписываемых американским официальным источникам. Некоторые из них были так называемыми тихими подделками, которые без лишнего шума показывали влиятельным лицам в странах третьего мира для того, чтобы доказать наличие враждебных операций в их странах, проводимых ЦРУ или другими американскими учреждениями. Некоторые были состряпаны для использования в средствах массовой информации. Из этой группы можно назвать поддельное письмо директора ЦРУ Уильяма Кейси, в котором описывались планы дискредитации индийского премьер-министра Раджива Ганди 1988 года; поддельный документ Совета национальной безопасности с инструкциями президента Рейгана по дестабилизации Панамы 1988 года и поддельное письмо министра иностранных дел ЮАР «Пика» Боты 1989 года Государственному департаменту США в отношении секретного соглашения о военном, разведывательном и экономическом сотрудничестве с Соединенными Штатами.

По всей видимости, наиболее успешной операцией «активных действий» в третьем мире в первые годы эпохи Горбачева была попытка возложить вину за появление СПИДа на американские лаборатории бактериологического оружия. Эта операция состояла из открытой пропаганды и тайных акций службы А. Началось все дело летом 1983 года со статьи, опубликованной в просоветской индийской газете «Пэтриот». В ней и сообщалось, что вирус СПИДа был получен во время экспериментов по генной инженерии в Форте Детрик, штат Мэриленд. Поначалу особого впечатления статья не произвела, но затем была с большим шумом повторена в советской «Литературной газете» в октябре 1985 года. При этой повторной попытке сказка о СПИДе была подтверждена сообщением отставного восточногерманского биофизика русского происхождения профессора Якоба Сегала, который на основании «косвенных свидетельств» пытался продемонстрировать, что вирус был получен искусственным путем в Форте Детрик из двух естественных существующих в природе вирусов VISNA и HTLV—1. Эти косвенные свидетельства впоследствии были полностью опровергнуты, но тем не менее напичканная на сей раз научным жаргоном эта фальшивка о СПИДе не просто пронеслась по странам третьего мира, но даже вызвала интерес западных средств массовой информации. В октябре 1986 года консервативная британская «Санди Экспресс» на первой странице опубликовала большую статью, основанную на интервью с профессором Сигалом. За первое полугодие 1987 года эта история нашла широкое освещение более чем в 40 странах третьего мира.

Увы, на вершине своего успеха эта операция активных действий была скомпрометирована самим новым мышлением в советской внешней политике. В июле 1987 года Горбачев сообщил на пресс-конференции в Москве: «Мы говорим правду, и только правду». Он и его советники явно опасались, что разоблачение Западом очередной советской дезинформации поставит под угрозу новый образ СССР на Западе. Получив официальные американские протесты и опровержения истории о СПИДе от Международного научного сообщества, включая ведущего советского эксперта по СПИДу Виктора Жданова, в первый раз Кремль, казалось, был смущен своей успешной кампанией активных действий. В августе 1987 года американским официальным лицам в Москве было заявлено, что история со СПИДом получила официальное опровержение в Советском Союзе. Публикация статей в прессе по этой тематике почти полностью прекратилась. С сентября 1988 года она ни разу не упоминалась в советских средствах массовой информации. Но и в 1990 году эта история еще тревожила умы в странах третьего мира и у легковерной западной прессы. Еще одно интервью с профессором Сегалом и фильм о Форте Детрик, где, якобы, и вырастили вирус СПИДа, был показан в документальном фильме о СПИДе, снятом западногерманским телевидением в январе 1990 года для «Чэннел Фор» в Великобритании и «Дойче Рундфунк ВДР» в Кельне.

Официальный отказ от версии СПИДа в августе 1987 года был, однако, компенсирован не менее непристойными антиамериканскими активными действиями в третьем мире, некоторые из которых произвели впечатление на Западе. Одной из наиболее успешных публикаций была история о том, что американцы, якобы, расчленяют латиноамериканских ребятишек и используют их тела для пересадки органов. Летом 1988 года эту историю подхватила просоветская организация, расположенная в Брюсселе, — Международная ассоциация юристов-демократов (МАЮД). Впоследствии она очень долго муссировалась прессой в более чем пятидесяти странах. В сентябре 1988 года член Французской Коммунистической партии и Европарламента Даниэль Демарш предложила официально осудить практику торговли органами детей и в качестве оснований для своих обвинений сослалась на доклад МАЮД. При многих отсутствующих это предложение прошло открытым голосованием. В этой стряпне приняли участие группы, весьма далекие от КГБ, такие, например, как секта свидетелей Иеговы, которая в 1989 году напечатала статью о ней в своем журнале «Проснись» с тиражом в 11 миллионов экземпляров на пятидесяти четырех языках. Одна греческая газета написала, что в Соединенных Штатах можно запросто купить человеческое сердце по цене от ста тысяч до миллиона долларов каждое. Другие фальшивки, все еще имеющие хождение в странах третьего мира в 1990 году, включают в себя, например, слух о том, что Соединенные Штаты разрабатывают или уже разработали «этническое оружие», которое убивает только цветных. К 1990 году в результате политики нового мышления поток антизападной дезинформации значительно сократился в советской прессе, но не оказал серьезного влияния на масштаб операций службы А в странах третьего мира.

В начале эпохи Горбачева в КГБ произошли некоторые изменения по отношению к терроризму. Растущая неприязнь Москвы к некоторым из своих бывших друзей-террористов в третьем мире стала особенно очевидна на примере полковника Каддафи. Поворотной точкой в отношениях между Советским Союзом и Каддафи стала демонстрация ливийцев 17 апреля 1984 года у ливийского посольства, переименованного в Народное бюро и расположенного на Сейнт-Джеймс Сквер в Лондоне. Ливийский офицер службы безопасности открыл по демонстрации огонь из своего автомата из окна первого этажа и убил женщину-полицейского Ивонн Флетчер. Британия разорвала с Ливией дипломатические отношения и выслала из страны более шестидесяти ливийских чиновников и других сторонников Каддафи. С необычной откровенностью «Правда» писала тогда об убийстве: «Неожиданно началась стрельба… В результате была убита женщина-полицейский и ранено несколько человек… Более того, Вашингтон распространил сообщение о том, что с помощью одного из спутников-шпионов было перехвачено зашифрованное послание из Триполи в Лондон, в котором персоналу Народного бюро, якобы, отдавался приказ открыть огонь по демонстрантам. На следующий же день после этих новостей британские власти приняли решение разорвать дипломатические отношения с Ливией.» Хотя «Правда» поместила и официальное опровержение Ливии, у читателей не оставалось сомнений, что выстрелы прозвучали из Народного бюро.

Кстати говоря, КГБ было известно об убийстве Флетчер гораздо больше, чем то, что «Правда» нашла нужным рассказать своим читателям. 18 апреля 1984 года лондонская резидентура получила из Центра телеграмму с надежными сведениями о том, что стрельба была открыта по личному приказу Каддафи. В телеграмме говорилось, что для контроля за этой операцией из Восточного Берлина в Лондон вылетел опытный специалист ливийской разведки по этим делам. Впоследствии Центр благожелательно отнесся к тому, что президент Рейган назвал Каддафи «чокнутым хамом». Трехчасовая речь Каддафи на Народном конгрессе в марте 1985 года, в которой он призывал убивать «бродячих собак», была расценена в Центре как свидетельство того, что Каддафи сам окончательно сорвался с цепи. «У нас — всего народа — есть законное и святое право уничтожать своих оппонентов как у себя дома, так и за границей, при свете дня,» — заявил Каддафи. Он также объявил и о создании нового подразделения Мутараббисоун («Всегда готов!»), состоящего из 150 подготовленных террористов, для ликвидации оппонентов Ливии по всему миру.

Центр с неодобрением смотрел на готовность Каддафи предоставлять деньги, оружие и взрывчатку, полученные из соцстран, ИРА. В конце семидесятых годов британская пресса сообщила о том, что террористы Ирландской республиканской армии получили советское вооружение. Проведенное затем старшим сотрудником КГБ срочное расследование установило, что оружие пришло из Ливии. В то время Москва подошла к делу формально и заявила, что не несет ответственности за шаги Каддафи и его махинации с закупленным советским оружием. Однако к середине восьмидесятых годов позиция изменилась, и Советский Союз с большей обеспокоенностью следил за использованием террористами советского оружия.

В семидесятые и восьмидесятые годы ИРА неоднократно пыталась установить контакты с сотрудниками КГБ в Дублине и офицерами лондонской резидентуры, приезжавшими в Белфаст по своим, якобы журналистским делам. Обо всех попытках контактов сообщалось Центру, который не давал разрешения разрабатывать их. Резидентура в Дублине обычно очень неохотно шла на установление контактов с нелегальными группами, потому что считалось, будто в Ирландской республике тайну хранить нет никакой возможности. Офицеры КГБ говорили, что можно удивительно много узнать, просто зайдя в пивную, где бывали активисты Шон Фейн, и послушав разговоры. Однако Центр не был особенно доволен разведсводками из Ирландии. В феврале 1985 года начальник Третьего отдела Николай Грибин, который за несколько лет до этого написал книжку по Северной Ирландии, приехал в Дублин с инспекцией и постарался хоть как-то повысить эффективность работы тамошней резидентуры КГБ. К тому времени Центр все больше использовал Ирландию как полигон для молодых нелегалов. Там они оставались на шесть месяцев, чтобы познакомиться с жизнью в Ирландии и Британии перед тем, как получить назначение в более важные, с точки зрения КГБ, страны.

Частично нежелание Центра связываться с террористическими группами, которое особенно явно проявилось в середине восьмидесятых годов, проистекало из преувеличенного страха самим стать объектом террористических акций. В апреле 1985 года циркуляр из Центра, подписанный лично Крючковым, обращал внимание на серию взрывов в Болгарии, прозвучавших в августе-сентябре. Хотя виновные еще не были найдены, Крючков заявил, что сложность взрывных устройств указывала на возможное участие в них одной из западных «специальных служб». Природная склонность Крючкова ко всевозможным заговорам привела его к мысли о том, что Запад может попытаться использовать терроризм для дестабилизации советского блока. Он боялся, что использование болгарских эмигрантов для проведения террористических актов может создать нехороший прецедент для подобных операций в других социалистических странах. Крючков предложил, чтобы резидентуры связывались с местной полицией и подчеркивали необходимость международного сотрудничества против угрозы терроризма. Надо сказать, что такие консультации уже начались. Во время своего четырехлетнего пребывания на посту лондонского резидента с 1980 по 1984 год Гук примерно в десяти случаях связывался с полицией, передавая им информацию о террористах, обычно с Ближнего Востока. В основном Гук, конечно, сообщал о потенциальной угрозе советским объектам, но изредка передавал и разведданные о возможных нападениях на подданных других стран.

Примерно в то же время, когда Гордиевский получил циркуляр Крючкова о взрывах в Болгарии, ему пришла личная просьба от начальника управления С (нелегалы и специальные операции) Юрия Ивановича Дроздова (бывшего резидента в Нью-Йорке) выслать ему довольно чудной набор предметов, относящихся к терроризму и специальным операциям. Пожалуй, самой странной была просьба прислать ему копию художественного фильма «Побеждает храбрейший», который, как, видимо, считал Дроздов, может дать ключ к некоторым оперативным методам британской авиационной службы специального назначения. Помимо этого, он просил слать ему разведданные по левым террористическим группам, британским «специальным военным подразделениям», операциям с торговлей оружием и данные об убийствах при странных или загадочных обстоятельствах. Управление С также желало знать подробности о пуленепробиваемых жилетах, которые весили меньше двух килограммов и, как считалось, производились в Великобритании. Дроздов был верным поклонником писателя Фредерика Форсайта и настойчиво советовал Гордиевскому прочитать его роман «Четвертый протокол» — настольную книгу сотрудников. В книге описывались, как говорил Дроздов, заветные мечты эксперта КГБ по специальным операциям: взрыв советскими агентами небольшого ядерного устройства у американской авиабазы в Великобритании перед всеобщими выборами с целью привести к власти левое правительство.

По списочку Дроздова было видно, что ему очень хотелось побольше узнать о специальных операциях и террористической деятельности, и только. Но Гордиевский догадывался, что его втягивали, по крайней мере, в предварительное планирование специальных операций КГБ в Великобритании. Дроздов запрашивал лондонскую резидентуру о возможности снять в аренду пустые склады и вызвал у Гордиевского подозрение, что попросту разыскивал место для хранения оружия и специального оборудования. Кроме того, он запрашивал и информацию, которая могла понадобиться только для организации крыши для некой операции КГБ.

Очевидно, боязнь Крючкова распространения терроризма на Советский Союз перевешивала привлекательность планов Дроздова по новой волне рискованных «специальных операций» на Западе. После того, как Крючков сменил Чебрикова на посту председателя КГБ в октябре 1988 года, необходимость сотрудничества между Востоком и Западом против международного терроризма стала главной темой в целой серии его статей и интервью.

С угоном транспортного «Ила» с Кавказа в Израиль в декабре 1988 года, по словам Крючкова, «для нас начался новый этап работы». В предшествующие пятнадцать лет было предпринято пятнадцать попыток угона воздушных судов, которые предотвращали ценой человеческих жизней. В прессе о них, однако, практически ничего не писали. Когда в декабре 1988 года армянские угонщики потребовали посадить самолет в Израиле, КГБ, по словам Крючкова, «был не против, так как мы были уверены, что найдем взаимопонимание (с Израилем)». В результате, вместо кровопролития «не пострадал ни один ребенок, ни один оперативный работник и даже ни один террорист». Министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе публично поблагодарил Израиль за помощь в мирном окончании инцидента и возвращении угонщиков. КГБ присоединился к благодарности. Один из заместителей Крючкова — генерал Виталий Пономарев — провел беспрецедентную пресс-конференцию по факту угона с западными корреспондентами. На встрече он заявил, что «это был первый пример такого сотрудничества между Советским Союзом и другими странами». Еще один заместитель Крючкова, генерал Гений Агеев, предоставил ТАСС подробности инцидента, сообщив, в частности, что главарь группы угонщиков и наркоман Павел Якшьянц получил от КГБ наркотики, «потому что мы думали, это его успокоит».

В ряде выступлений в 1989 году Крючков призвал к сотрудничеству между КГБ и ЦРУ и другими западными разведслужбами по борьбе с терроризмом: «Одно террористическое крыло направлено против Соединенных Штатов, другое против Советского Союза. Мы все заинтересованы в преодолении этого ужасающего явления нашего века. Если мы примем самые решительные меры, мы покончим с этим злом быстро. Останки терроризма могут сохраниться, но это будут всего лишь останки, а не сам терроризм.» В июльском выступлении перед Верховным Советом и позже в газетном интервью Крючков подчеркнул возрастающую опасность ядерного терроризма как одну из важнейших причин для разведывательного сотрудничества стран Востока и Запада: «На слушаниях в Верховном Совете я ошибочно сказал, что в мире исчезло несколько тонн обогащенного урана. Не несколько тонн, а несколько сот тонн, и мы не знаем, куда они ушли, хотя и можем догадываться. Сегодня в мире знания распространяются так быстро и технический потенциал настолько высок, что ядерное устройство собрать довольно просто и можно шантажировать им не один город, а целую нацию. Я не могу исключить и возможность использования ядерного оружия. В мире так много преступников. Короче говоря, мы все готовы сотрудничать в нашей борьбе против терроризма и торговли наркотиками.» В октябре 1989 года Крючков объявил о расформировании Пятого управления, которое занималось диссидентами (и чьи функции в разбавленной форме перешли во Второе главное управление), и создании нового управления по защите советского конституционного строя, которое должно координировать борьбу против «оргии терроризма, захлестнувшей мир с начала семидесятых годов». Крючков также сообщил, что в семидесятых годах КГБ выявил в Советском Союзе «более тысячи пятисот человек с террористическими замыслами». Тогда же Крючков направил двух недавно вышедших в отставку старших офицеров КГБ, генерал-лейтенанта Федора Щербака, бывшего заместителя начальника Второго главного управления, и генерал-майора Валентина Звезденкова, бывшего эксперта по борьбе с терроризмом из того же управления, принять участие в закрытой конференции со старшими сотрудниками ЦРУ в Калифорнии и обсудить методы борьбы с терроризмом.

Но Крючков и установил границы этому беспрецедентному сотрудничеству разведывательных служб в мирное время, которое он сам же предложил: «Разведка — это игра без правил. Есть некоторые особенности, которые, к сожалению, не дают нам возможности заключить соглашение о том, как и по каким правилам мы должны проводить разведывательные операции друг против друга. Но я думаю, что даже в нашем деле мы всегда должны соблюдать нормы приличия.» Одним из последствий такого ограниченного сотрудничества, предложенного Крючковым, был некоторый спад в традиционной демонизации западных разведслужб. Еще в последние годы брежневского правления, обвиняя ЦРУ, советская пресса обычно рисовала «омерзительный оскал монстра, пожирающего деньги ничего не подозревающих налогоплательщиков, чудовища, попирающего все нормы морали и оскорбляющего достоинство целого народа». Но эта неосталинистская шпиономания нашла и своих противников. Самыми яркими радикальными критиками Крючкова в ПГУ во время семидесятых годов были эксперт по Великобритании Михаил Любимов, уволенный в 1980 году, и эксперт по Соединенным Штатам Олег Калугин, который был самым молодым генералом ПГУ. В 1980 году его отправили в Ленинград, с глаз долой.

Хотя Любимов и поровну возлагает вину на разведслужбы Востока и Запада, с особой язвительностью он высмеивает самомнение КГБ: «Даже малейший успех выковывается в бронзе. Секретные службы похожи на зверюшек и птиц из сказки Льюиса Кэрролла, которые бегают по кругу и на вопрос, кто победитель, хором отвечают: „Мы!“ Как и его коллеги на Западе, КГБ нагнетал шпиономанию, „подрывал конструктивные дипломатические усилия“ и „сыграл свою роль в ухудшении международного положения“. Любимов полагает, что спутниковая разведка оказала „стабилизирующий эффект“, снизив вероятность внезапного нападения обеих сторон. Но в 1989 году он стал первым бывшим резидентом КГБ, который призвал в советской печати к сокращению ПГУ и всего огромного внутреннего аппарата КГБ. В 1990 году Любимов опубликовал „Легенду о легенде“ — фарс о дорогостоящей тайной войне между КГБ и ЦРУ. „Московские новости“ предположили, что из его книги получится „хороший мюзикл“.

Олег Калугин начал публичную критику КГБ после его увольнения с должности заместителя начальника ленинградского КГБ в 1987 году вслед за его попытками начать расследование нескольких случаев взяточничества с политическим подтекстом. В 1988 году он предпринял едва прикрытую атаку на паранойю, царившую в ПГУ во время 14-летнего пребывания там Крючкова: «Всего лишь несколько лет назад с высоких трибун нас заставляли поверить, что корни наших безобразий таились не в пороках системы, а во враждебном окружении, в усилении давления на социализм сил империализма, в том, что антиобщественная деятельность отдельных лиц и государственные преступления, которые они совершали, были последствиями враждебной пропаганды и провокаций ЦРУ.» Вот за подобные высказывания в 1980 году Крючков и уволил Калугина из ПГУ. Хоть и критикуя американские тайные операции, Калугин нападал и на традиционную демонизацию ЦРУ со стороны КГБ. Будучи начальником линии ПР в Вашингтоне в конце шестидесятых и начале семидесятых годов, Калугин сильно задумался над разведданными о том, что ЦРУ придерживалось гораздо более реалистичных взглядов на исход вьетнамской войны, чем Пентагон: «У меня было много встреч с сотрудниками ЦРУ, хотя они мне и не говорили, что работают там. Они были утонченными, образованными собеседниками и избегали крайностей в своих суждениях. Хоть меня и не вводили в заблуждение их дружеские улыбки, я полагал, что они все же не были обременены классовой ненавистью ко всему советскому.» Калугин воздает хвалу директору ЦРУ Уильяму Уэбстеру как человеку, «который не боится осложнить отношения с Белым домом, когда чувствует, что защищает правое дело». Очевидно, к Крючкову он относится с меньшей теплотой. В 1990 году Калугин назвал реформы Крючкова косметическими. «Рука или тень КГБ присутствуют абсолютно во всех сферах жизни. Все разговоры о новом образе КГБ не больше чем камуфляж.»

Как и остальной мир, КГБ не сумел предвидеть скорость и сроки распада коммунистического блока в Восточной Европе, который начался в 1989 году. Но, возможно, он первый почувствовал, что советский блок, созданный в конце Второй мировой войны, был обречен. В начале и середине восьмидесятых годов в Центре чувствовались отчаяние и фатализм в отношении будущего Восточной Европы, которые лишь усугубились к концу десятилетия. К началу эпохи Горбачева Гордиевский слушал непрекращающиеся жалобы о ненадежности коммунистических режимов и замечания вроде «лучше бы нам начать политику советской крепости, и пошли они все!» Хотя вряд ли такое говорилось серьезно, но подобные высказывания были соломинками на ветру перемен, задувшем в 1989 году и позволявшем странам Восточной Европы «усилить курс».

Однако уже ко времени, когда в марте 1985 года Горбачев сменил Черненко на посту Генерального секретаря, три восточноевропейские страны по разным причинам давали Центру серьезный повод для беспокойства. Первой была Польша. ПГУ было потрясено быстрым ростом «Солидарности» в 1980—1981 годах. Хотя сноровка, с которой Ярузельский, польская армия и СБ осуществили военный переворот и задавили «Солидарность» в декабре 1981 года, вызвала в Центре восхищение, КГБ лучше, чем большинство западных наблюдателей, понимал, что передышка была временной.

Главным источником беспокойства Центра был быстро растущий авторитет в Польше папы Римского, который затмил польское правительство. Прошли те времена, когда любой советский лидер мог повторить презрительный вопрос Сталина в конце Второй мировой войны: «А сколько у папы дивизий?» Оглядываясь назад, многие польские эксперты в Центре относили начало польского кризиса к избранию в октябре 1978 года папой Римским польского кардинала Кароля Войтылы, который позже получил имя Иоанна Павла II. Когда семь месяцев спустя папа Римский приехал в Польшу, почти четверть всего населения страны пришла на встречу с ним, а остальные следили за триумфальным девятидневным турне по телевидению. К концу своего визита папа Римский отправился в свой родной город Краков, где, как он говорил, «мне дорог каждый камень». Многие тогда рыдали на улицах. Тогда же и проявился контраст между политическим банкротством режима и моральным авторитетом церкви.

В Центре мнение об участии КГБ в покушении на папу в 1981 года разделились. Около половины собеседников Гордиевского были убеждены, что КГБ больше на мокрое дело такого рода не пойдет, даже через болгар. Остальные, однако, подозревали, что Восьмой отдел управления, занимавшийся специальными операциями, запустил туда руку, а некоторые просто жалели, что покушение не удалось.

Отсутствие авторитета коммунистического правительства в Польше проявилось еще раз, когда Иоанн Павел II вернулся на родину в 1983 году, призывая оппонентов режима обратиться за защитой к церкви. В октябре 1984 года польская церковь приобрела еще одного мученика, когда религиозный отдел СБ похитил и убил священника — отца Ежи Попелюшко, поддерживавшего «Солидарность». На похоронах присутствовало до полумиллиона человек. У его могилы Валенса воскликнул: «Солидарность» жива, потому что ты отдал свою жизнь за нее!» В попытке отстраниться от этого преступления, Ярузельский приказал провести открытый суд над убийцами, лишь вызвав новое беспокойство в ПГУ. В конце 1984 года циркуляр из Центра приказал провести в 1985 году серию активных действий, направленных на дискредитацию папы Иоанна Павла П.

В Восточной Германии у Центра были не те заботы, что в Польше. Хотя Центр и не питал никаких иллюзий о популярности коммунистического режима в ГДР, в начале правления Горбачева он не предполагал, что коммунизм здесь может так быстро рухнуть. Больше всего Центр беспокоило растущее нежелание лидера ГДР Эриха Хонеккера подчиняться указке Москвы. Когда в 1971 году с поста Генерального секретаря ЦК СЕПГ ушел 78-летний Вальтер Ульбрихт, Москва хотела посадить на его место Вилли Штофа. Когда вместо него избрали Хонеккера, разозленный Штоф сообщил Москве, что национализм Хонеккера поставит советско-германские отношения под угрозу. Так оно и получилось.

Ульбрихт терпел у себя распоясавшихся советских дипломатов и сотрудников КГБ, а Хонеккер не стал, и это привело к ряду инцидентов. После того, как немецкие власти обнаружили в середине семидесятых годов одного сотрудника КГБ и центра Карлсхорста за рулем пьяным и арестовали его, начальник восточногерманского центра КГБ генерал Анатолий Иванович Лазарев пожаловался в Москву на «нацистские методы» обращения тамошних властей с дружественной державой. Тогда Хонеккер пожаловался на Лазарева. По его настоянию генерал Лазарев был отозван в Москву. В 1983 году после настоятельных жалоб Хонеккера о якобы заносчивом поведении, в Москву отозвали советского посла Петра Андреевича Абрасимова. После возвращения в Москву, Абрасимов стал руководить туризмом. И Эрих Мильке, министр государственной безопасности ГДР, и Маркус Вольф, долгое время находящийся на посту начальника Главного управления разведки (ГУР), жаловались Центру, что Хонеккер препятствует установлению тесного разведывательного сотрудничества между СССР и ГДР. Положение осложнялось еще и тем, что сами Мильке и Вольф были на ножах. В Центре шли бесконечные дебаты о том, как укрепить влияние Мильке и Вольфа против Хонеккера и как не дать им самим окончательно рассориться. Часть из этих дебатов проходила в кабинете Грушко, и на них присутствовал Гордиевский. Несмотря на все это, в 1985 году Центр не предполагал, что перестройка в Советском Союзе внесет еще один элемент напряженности в отношения с Германской Демократической Республикой.

Из всех восточноевропейских государств Центр с особой тревогой смотрел на прогнивший неосталинистский режим Николае Чаушеску в Румынии. К началу горбачевского правления он уже наполовину отошел от ОВД. Подробная справка по Румынии, составленная в 1983 году Одиннадцатым отделом ПГУ (по связям с Восточной Европой), предсказывала в ближайшие годы возможность экономического краха страны, уже стоящей на пороге банкротства. В этом случае, указывалось в справке, потеря режимом контроля может привести Румынию к связям с Западом. Ко времени, когда Горбачев пришел на смену Черненко, на эту возможность смотрели очень серьезно. За последние два года пребывания в Лондоне в качестве заместителя резидента и резидента, Гордиевский получил несколько запросов из Центра по отношению западных стран к Румынии. И все же диктатура Чаушеску пала почти последней на волне демократических революций 1989 года. Пала она быстрее, но и с большей кровью, чем в других странах Варшавского Договора.

Ко времени начала падения коммунистических режимов в Восточной Европе Центр, по всей видимости, уже смирился с распадом того, что в своих служебных документах по привычке называл «социалистическим содружеством». Но распад этот нес в себе угрозу тщательно сконструированной сети разведывательного сотрудничества стран советского блока, которое началось еще в период холодной войны. Во всех странах Восточной Европы без исключения местные службы безопасности, построенные по образу и подобию КГБ, рассматривались как один из главных инструментов репрессий и поэтому стали главной целью демократических реформ. К началу девяностого года большинство из них потеряло свою прежнюю силу. Отчаянно борясь за выживание, службы внешней разведки в большинстве стран Восточной Европы, которые до того оставались неотъемлемой частью служб безопасности и почти в точности копировали ПГУ КГБ, превратились в независимые учреждения.

К началу 1990 года КГБ уже не мог, как раньше, рассчитывать на безграничную помощь восточногерманского ГУР в своих операциях против НАТО и Западной Германии, на чешскую СТБ и польскую СБ в своей работе против Франции и на болгарскую ДС в своей деятельности против Югославии, Турции и Греции. Разведывательный союз с Восточной Германией был уже обречен, так как в объединенной Германии внешнее подразделение ГУР, как и внутреннее ССД, очевидно, прекратят существование. Разрушение аппарата КГБ в Карлсхорсте потребует грандиозных усилий, но тогда Советский Союз потеряет свою крупнейшую разведывательную базу за пределами страны. Конец советско-восточногерманского разведывательного союза ставит под угрозу некоторые собственные операции КГБ. Центральная служба данных и идентификации КГБ, известная как СОУД (Система оперативно-управленческих данных), построена на использовании восточногерманского компьютера. К ней имели доступ кубинские и другие разведслужбы стран Варшавского Договора.

Падение советского блока поставило под угрозу и альянсы КГБ в странах Латинской Америки. Хотя Кастро продержался и дольше, чем Хонеккер, он все подозрительнее относился к новому мышлению Горбачева. Уже к 1987 году миссия КГБ в Гаване жаловалась, что кубинская ДГИ не подпускает ее к себе и на пушечный выстрел. Ситуация была настолько серьезной, что Чебриков сам поехал на Кубу, чтобы попытаться восстановить рушащиеся разведывательные связи. Вряд ли он своей поездкой добился чего-нибудь стоящего. Поражение сандинистов на никарагуанских выборах в феврале 1990 года, чего КГБ, видимо, никак не ожидал, поставило под угрозу деятельность четырех станций электронной разведки в Никарагуа. В связи с сокращением огромных советских субсидий Кубе было поставлено под угрозу и будущее Кастро, а с ним и будущее очень крупной станции электронной разведки на Лурдасе.

И все же самая большая угроза будущему КГБ таится в его собственном прошлом. Из своей штаб-квартиры на площади Дзержинского КГБ в период сталинизма руководил самыми крупными в мирное время репрессиями и самыми большими концлагерями в истории Европы. Народный депутат СССР и бывшая звезда спорта Юрий Власов в 1989 году на Съезде народных депутатов заявил: «КГБ не просто служба, но настоящая подпольная империя, которая до сих пор не выдала нам своих секретов, а лишь открыла могилы.» Нервозность, с которой Центр реагирует на каждое требование открыть свои архивы, лишь демонстрирует всю серьезность их содержания. При движении Литвы к независимости в 1990 году главным приоритетом КГБ было уничтожение сотен тысяч дел в своих архивах. «Радио Вильнюс» сообщило, что председатель литовского КГБ Эдуардас Эйсмонтас фактически признал, что большая часть архивов была либо уничтожена, либо перевезена в Москву. Вскоре после своего заявления Эйсмонтас ушел в отставку.

Наибольшую опасность для КГБ представляют архивы внешних операций. В конце восьмидесятых годов КГБ долго боролся, спихивая с себя ответственность за убийство польских офицеров в Катынском лесу во время Второй мировой войны. В марте 1989 года последнее коммунистическое правительство Польши наконец решилось возложить вину за это убийство на КГБ. Польская печать опубликовала текст справок, найденных в карманах убитых польских офицеров о том, что во время казни они были пленными НКВД, но еще целый год пресс-бюро КГБ продолжало винить во всем немцев и отказалось «предвосхищать» выводы совместной советско-польской комиссии, которая явно не спешила. Когда «Московские новости» потребовали от КГБ «подтвердить или опровергнуть» свидетельства польских источников, на главного редактора этой газеты посыпались угрозы. Ветераны НКВД, которым было что рассказать о катынском расстреле, сообщили «Московским новостям», будто КГБ приказал им держать язык за зубами. Лишь в апреле 1990 года, когда Президент Горбачев вручил Президенту Ярузельскому папку с документами, подтверждающими роль НКВД в этой казни, КГБ наконец смирился с неизбежным и взял на себя ответственность. В течение последующих месяцев были обнаружены еще несколько массовых захоронений польских офицеров.

Боязнь Центра выпустить из рук даже архивные сведения об одном иностранце можно прекрасно проиллюстрировать на примере шведского дипломата Рауля Валленберга. Во время своего пребывания в Будапеште в 1944—1945 годах Валленберг спас жизни многих тысяч евреев, предоставляя им дипломатическую защиту Швеции. Вскоре после оккупации Венгрии Красной Армией он загадочно исчез. С момента его исчезновения шведское правительство, семья Валленберга и общество Рауля Валленберга постоянно требовали от Москвы сказать правду о его судьбе. Отказ КГБ раскрыть его дело дал почву для слухов, к сожалению, беспочвенных, что Валленберг до сих пор жив и находится где-то в тюрьме. В 1957 году Андрей Громыко, будучи тогда заместителем министра иностранных дел, вручил шведскому послу в Москве меморандум о том, что Валленберг умер от сердечного приступа в советской тюрьме в 1947 году. Эта фальшивка до сих пор преподносится советскими властями как «неопровержимый факт». Однако в октябре 1989 года была предпринята попытка ослабить международное давление на КГБ, пригласив представителей общества Рауля Валленберга, включая его сводную сестру Нину Лагергрен и сводного брата Гая фон Дарделя, для переговоров в Москву. Их приняли Вадим Петрович Пирожков, заместитель председателя КГБ, и Валентин Михайлович Никифоров, заместитель министра иностранных дел. Вручили им паспорт Валленберга, некоторые личные вещи и поддельное свидетельство о смерти, датированное 17 июля 1947 года и подписанное главным врачом Лубянской тюрьмы. Пирожков и Никифоров выразили «глубокое сожаление», что, несмотря на «тщательные» поиски в архивах КГБ, больше документов найдено не было. Среди прочих и Андрей Сахаров публично выразил сомнение в том, что такое важное дело КГБ об иностранном дипломате вдруг исчезло. На самом деле его документы никуда не исчезали, просто КГБ посчитало неловким их обнародовать.

В деле Валленберга, хранящемся в КГБ, говорится, что вскоре после прихода Красной Армии в Будапешт НКВД постарался завербовать его. Валленберг немедленно отказался, а НКВД вдруг забеспокоился, не станет ли тот вдруг шуметь об этой попытке, арестовал его и переправил в Советский Союз. Дальнейшие попытки, предпринятые в Москве, чтобы завербовать Валленберга, также окончились неудачей. Его расстреляли не позднее 1947 года. В 1989 году, чтобы запутать следы, КГБ вытащил тогда своего бывшего ветерана активных действий Радомира Богданова, бывшего заместителя директора Института США и Канады Академии наук СССР и заместителя председателя Советского комитета защиты мира. Будучи с 1957 по 1967 год резидентом КГБ в Нью-Дели, Богданов сыграл ведущую роль в превращении Индии в один из главных центров советских «активных действий». Весной 1989 года Богданов начал информировать иностранных гостей и журналистов в Москве, что Валленберг был посредником на тайных переговорах между Лаврентием Берия и главой СС Генрихом Гиммлером в 1944 году. Московский еженедельник «Новое время», использовавшийся в прошлом как один из каналов для «активных действий», продолжил эту кампанию очернительства, рисуя Валленберга плейбоем, бабником и другом Адольфа Эйхмана, главного действующего лица в окончательном решении еврейского вопроса.

Теперь КГБ уже больше не хозяин своих тайн. Демократическая революция в Восточной Европе ставит КГБ перед очень неприятной для него возможностью, как во время «Пражской весны» 1968 года, обнародования некоторых его секретов через бывших союзников по советскому блоку.

Тайна, которая, несомненно, должна волновать Крючкова лично, — это досье болгарской службы ДС об убийстве болгарского писателя-эмигранта Георгия Маркова в октябре 1978 года. За несколько месяцев до смерти Маркова Генеральный секретарь ЦК Болгарской компартии Тодор Живков искал содействия КГБ, чтобы заткнуть рот эмигрантам, например, его бывшему протеже Маркову, которые теперь предпринимали нападки на самого Живкова через западные средства массовой информации. Центр откликнулся и предоставил Живкову и болгарской Дуржавна Сигурност (ДО некоторые образцы из арсенала совершенно секретной лаборатории КГБ, приданной ОТУ (оперативно-техническому управлению) и находящейся под прямым контролем председателя КГБ. Крючков лично одобрил назначение генерала Сергея Михайловича Голубева из Управления К ПГУ для связи с ДС и использование яда, разработанного в лаборатории КГБ. (Через семь лет Голубев контролировал применение яда, разработанного в той же лаборатории, к Гордиевскому во время неудачной попытки заставить того признаться.) В течение 1978 года Голубев трижды или четырежды ездил в Софию, чтобы помочь своим коллегам спланировать операцию против эмигрантов.

Первой мишенью этой операции стал болгарский эмигрант, живущий в Англии. Пока он на праздники ездил на континент, агенты службы ДС покрыли поверхности в его комнате ядом, который впитывался через поры кожи и, по заверениям лаборатории КГБ, был смертелен и не оставлял следов. Хотя человек этот впоследствии серьезно заболел, ему удалось выжить. С одобрения Крючкова, Голубев вернулся в Софию для работы над следующим планом нападения. По просьбе Голубева, главная резидентура КГБ в Вашингтоне закупила несколько зонтиков и отправила их в Центр. ОТУ заменило наконечники и вставило в них небольшую металлическую капсулу с высокотоксичным ядом рицином, полученным из семян клещевины. Острый наконечник зонтика можно было воткнуть в тело жертвы. Затем Голубев взял зонтики с собой в Софию, где и проинструктировал убийцу ДС о методе их использования. Первой жертвой был Георгий Марков, который работал тогда в болгарском отделе всемирной службы Би-Би-Си. В больнице перед смертью Марков успел сказать врачам, что на Вестминстерском мосту он столкнулся с незнакомцем, и тот уколол его зонтиком. Незнакомец извинился. На правом бедре Маркова обнаружили маленькую ранку и остатки капсулы величиной с булавочную головку или чуть больше. Но ко времени вскрытия рицин успел разложиться.

Второе покушение на болгарского эмигранта, на сей раз Владимира Костова, произошло неделю спустя в Париже и окончилось неудачей. Стальную пульку удалось извлечь из его тела еще до того, как рицин начал поступать в кровь. После того, как в конце 1989 года Тодора Живкова арестовали, в Софию приехала вдова Маркова и постаралась найти виновных в смерти ее мужа. Но даже если досье ДС на Маркова было уничтожено или отправлено в Москву, несомненно, бывшие сотрудники ДС, которые знали правду об убийстве, еще остались. По мере движения Болгарии к демократии они, возможно, и решатся ее рассказать.

Несмотря на развернувшуюся пропагандистскую кампанию, КГБ, похоже, остался одной из наименее перестроенных организаций в горбачевской России. Крючков сейчас выглядит как символ развенчанного и осужденного прошлого. В августе 1991 года, убежденный, что Горбачев возглавляет процесс разрушения советской системы, он стал одним из руководителей переворота против Горбачева. Переворот, однако, привел не к свержению Горбачева, а к аресту Крючкова и других заговорщиков.

КГБ всеми силами пытается откреститься от участия как в сталинском терроре, так и в менее серьезных преступлениях времен «застоя». Советские граждане, узнавая все больше подробностей жуткой истории КГБ, неизбежно зададутся вопросом: а можно ли вообще перестроить такую организацию? В странах Восточной Европы народы уже осудили службы безопасности, созданные по образу и подобию КГБ. Рано или поздно народ отречется и от КГБ. Шествие со свечами вокруг центрального здания КГБ, которое прошло в 1989 году в память миллионов жертв террора, стало первым шагом к такому отречению. В 1990 году неподалеку от штаб-квартиры КГБ на площади Дзержинского был установлен памятник «жертвам тоталитарного режима». Огромный валун из лагеря, открытого еще в 1918 году на берегу Белого моря, символизирует идею о том, что политические преследования начались не во времена Сталина, а раньше — в первые годы большевистской революции. Одним из последствий провалившегося переворота в августе 1991 года стало то, что разгоряченная толпа свергла почитаемый символ КГБ — памятник основателю комитета Феликсу Дзержинскому.

Как и каждое крупное государство, Советский Союз нуждается как во внутренней службе безопасности, так и в разведке. Однако для того, чтобы иметь разведывательную службу, пользующуюся уважением граждан, придется закрыть КГБ и начать все сначала.

Приложение:

Председатели органов Государственной безопасности

Феликс Эдмундович Дзержинский 1917—1926 (ВЧК/ГПУ/ОГПУ)

Вячеслав Рудольфович Менжинский 1926—1934 (ОГПУ)

Генрих Григорьевич Ягода 1934—1936 (НКВД)

Николай Иванович Ежов 1936—1938 (НКВД)

Лаврентий Павлович Берия 1938—1941 (НКВД)

Всеволод Николаевич Меркулов 1941 (НКГБ) (февраль — июль)

Лаврентий Павлович Берия 1941—1943 (НКВД)

Всеволод Николаевич Меркулов 1943—1946 (НКГБ/МГБ)

Виктор Семенович Абакумов 1946—1951 (МГБ)

Сергей Иванович Огольцов 1951 (Исполняющий обязанности; МГБ) (август — декабрь)

Семен Денисович Игнатьев 1951—1953 (МГБ)

Лаврентий Павлович Берия 1953 (МВД) (март — июнь)

Сергей Никифорович Круглов 1953—1954 (МВД)

Иван Александрович Серов 1954—1958 (КГБ)

Александр Николаевич Шелепин 1958—1961 (КГБ)

Владимир Ефимович Семичастный 1961—1967 (КГБ)

Юрий Владимирович Андропов 1967—1982 (КГБ)

Виталий Васильевич Федорчук 1982 (КГБ) (май — декабрь)

Виктор Михайлович Чебриков 1982—1988 (КГБ)

Владимир Александрович Крючков 1988 —

Библиография

А. Неопубликованные источники

Подробные ссылки на документы из американских, австралийских, австрийских, британских, французских и немецких архивов даны в примечаниях. Выдержки из документов Государственного архива Великобритании и других материалов Короны, защищенных авторским правом, приводятся с разрешения Инспектора Издательства Ее Величества. Архивы КГБ, один из наиболее важных неопубликованных источников материалов для этой книги, остаются закрытыми. (См. статью Олега Гордиевского об этих архивах в Intelligence and National Security, vol. VI (1991), no. 1.)

В. Опубликованные источники

Ниже указаны только книги и статьи, на которые имеются ссылки. Использованные при написании этой книги две наиболее важные работы по КГБ советских авторов до сих пор не опубликованы и остаются глубоко засекреченными. Это внутренняя история КГБ, написанная в 1978 году под руководством Дмитрия Федоровича Григоренко, а также вышедшая в 1980-м книга по истории Первого главного управления, одним из авторов которой был Гордиевский. В первые годы эры Горбачева многие из важных советских исследований КГБ появились в виде статей в газетах и журналах. Эти статьи перечислены ниже. Ссылки на другие журнальные и газетные статьи, а также на теле— и радиопередачи и материалы парламентских отчетов и дебатов приведены только в ссылках.

С. Abramsky and Beryl J. Williams (eds.), Essays in Honour of E. H. Carr (London: Macmillan, 1974).

Pierre Accoce and Pierre Quel, The Lucy Ring (London: W. H. Alien, 1967).

James Adams, The Financing of Terror (London: NEL, 1988).

Jefferson Adams, «Crisis and Resurgence: East German State Security», International Journal of Intelligence and Counterintelligence, vol. II (1988), No. 4.

Anthony Adamthwaite, France and the Coming of the Second World War (London: Frank Cass, 1977).

Georgi Agabekov, OGPU (New York: Brentano's, 1931).

Ismail Akhmedov, In and Out of Stalin's GRU (London: Arms & Armour Press, 1984).

Alexander R. Alexiev, «The Soviet Stake in Angola: Origins, Evolution, Prospects», in Dennis L. Bark (ed.), The Red Orchestra, vol. II: The Case of Africa (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1988).

Svetlana Alliluyeva, Only One Year (London: Hutchinson, 1969).

Amnesty International, Afghanistan: Torture of Political Prisoners (London: Amnesty International, 1986).

Karl Anders, Murder to Order (London: Ampersand, 1965).

Christopher Andrew, Theophile Declasse and the Making of the Entente Cordiale (London: Macmillan, 1968).

Christopher Andrew, «Dechiffrement et diplomatie: le cabinet noir du Quai d'Orsay sous la Troisieme Republique», Relations Internationales, 1976, No. 5.

Christopher Andrew, «Codebreakers and Foreign Offices: The French, British and American Experience», in Christopher Andrew and David N. Dilks (eds.), The Missing Dimension: Governments and Intelligence Communities in the Twentieth Century (London: Macmillan, 1984).

Christopher Andrew, «France and the German Menace» in Ernest R. May (ed.), Knowing One's Enemies (Princeton University Press, 1984).

Christopher Andrew, Secret Service: The Making of the British Intelligence Community, 1st edn. (London: Heinemann, 1985).

Christopher Andrew, «F. H. Hinsley and the Cambridge Moles: Two Patterns of Intelligence Recruitment», in Richard Langhorne (ed.), Diplomacy and Intelligence During the Second World War: Essays in Honour of F. H. Hinsley (Cambridge University Press, 1985).

Christopher Andrew (ed.), Codebreaking and Signals Intelligence (London: Frank Cass, 1986).

Christopher Andrew, «The Growth of the Australian Intelligence Community and the Anglo-American Connection», Intelligence and National Security, vol. IV (1989), No. 2.

Christopher Andrew and David N. Dilks (eds.), The Missing Dimension: Governments and Intelligence Communities in the Twentieth Century (London: Macmillan, 1984).

Christopher Andrew and Harold James, «Willi Munzenberg, the Reichstag Fire and the Conversion of Innocents», in David Charters and Maurice Tugwell (eds.), Deception in East-West Relations (London: Pergamon-Brassey, 1990).

Christopher Andrew and Jeremy Noakes (eds.), Intelligence and International Relations (Exeter University Press, 1987).

W. T. Angress, «The Takeover that Remained in Limbo: The German Experience 1918—1923», in Thomas Hammond (ed.), The

Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975).

Ian Armour, «Colonel Redl: Fact and Fantasy», Intelligence and National Security, vol. II (1987), No. 1.

Neal Ascherson, The Struggles for Poland (London: Michael Joseph, 1987).

Timothy Carton Ash, The Polish Revolution: Solidarity 1980—82 (London: Jonathan Cape, 1983).

Timothy Ashby, The Bear in the Backyard: Moscow's Caribbean Strategy (Lexington, Mass.: Lexington Books, 1987).

Joan Bright Astley, The Inner Circle (London: Hutchinson, 1971).

W. H. Auden, Spain (London: Faber, 1937).

Frantisek August and David Rees, Red Star over Prague (London: Sherwood Press, 1984).

Paul Avrich, Kronstadt 1921 (Princeton University Press, 1971).

Jeremy R. Azrael, The KGB in Kremlin Politics (Los Angeles: Rand/UCLA, 1989).

Kendall E. Bailes, Technology and Society under Lenin and Stalin (Princeton University Press, 1978).

Boris Bajanov, Bajanov revele Staline: souvenirs d'un ancien secretaire de Stalin (Paris: Gallimard, 1979).

Desmond Ball, Soviet Signals Intelligence (Sigint), Canberra Papers on Strategy and Defence, No. 47 (Canberra: Australian National University, 1989).

Desmond Ball and Robert Windren, «Soviet Signals Intelligence (Sigint): Organisation and Management», Intelligence and National Security, vol. IV (1989), No. 4.

James Bamford, The Puzzle Palace (Boston: Houghton Mifflin, 1982).

Dennis L. Bark (ed.), The Red Orchestra, vol. II: The Case of Africa (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1988).

John Barron, KGB: The Secret Work of Soviet Secret Agents (London: Bantam Books, 1974).

John Barron, KGB Today: The Hidden Hand (London: Hodder & Stoughton, 1984).

John Barron, Breaking the Ring (New York: Avon Books, 1988).

David R. Beachley, «Soviet radio-electronic combat in World War Two», Military Review, vol. LXI (1981), No. 3.

Nora Beloff, Tito's Flawed Legacy (London: Victor Gollancz, 1985).

Mikhail Belyat, Salvador Allende (Moscow: Novosti, 1988)

Elizabeth Bentley, Out of Bondage (New York: Ballantine Books, 1988).

Paul D. Bethel, The Losers (New Rochelle, NY: Arlington House, 1969).

Nicholas Bethell, The Great Betrayal (London: Hodder & Stoughton, 1984).

James G. Blight and David A. Welch (eds.), On the Brink: Americans and Soviets Re-Assess the Cuban Missile Crisis (New York: Hill & Wang, 1989).

Howard Blum, I Pledge Allegiance (New York: Simon & Schuster, 1987).

David Blundy and Andrew Lycett, Qaddafi and the Libyan Revolution (London: Weidenfeld & Nicolson, 1987).

Anthony Blunt, «From Bloomsbury to Marxism», Studio International, Nov. 1973.

Charles E. Bohlen, Witness to History, 1919—1969 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1973).

Georgi Bolshakov, «The Hot Line», New Times, 1989, Nos. 4—6.

Robert Bothwell and J. L. Granatstein (eds.), The Gouzenko Transcripts (Ottowa: Deneau, n. d.).

Tom Bower, The Red Web (London: Aurum, 1989).

Andrew Boyle, The Climate of Treason (London: Hutchinson, 1979).

Braunbuch uber Reichstagbrand und Hitlerterror (Frankfurt/Main: Roderberg Verlag, 1978).

Hugh Brogan, The Life of Arthur Ransome (London: Jonathan Cape, 1984).

Gordon Brook-Shepherd, The Storm Petrels (London: Collins, 1977).

Gordon Brook-Shepherd, The Storm Birds (London: Weidenfeld & Nicolson, 1988).

Brown Book on the Hitler Terror and the Burning of the Reichstag (London: Victor Gollancz, 1933).

Margarete Buber-Neumann, Von Potsdam nach Moskau: Stationen Eines Irweges (Cologne: Hohenheim, 1981).

Louis Budenz, This Is My Story (New York: Whittlesey House, 1947).

E. Calic (ed.), Der Reichstagbrand: Eine Wissenschaftliche Dokumentation, Band II (Munich: K. G. Saur Verlag, 1978).

Peter Calvocoressi, Top Secret Ultra (London: Cassell, 1980).

Thomas M. Campbell and George C. Herring (eds.), The Diaries of Edward R. Stettinius Jr., 1943—1946 (New York: New Viewpoints, 1975).

Canadian Royal Commission, The Defection of Igor Gouzenko, reprint of report of 27 June 1946, 3 vols. (Laguna Hills, Ca.: Aegean Park Press, 1984).

R.N. Carew-Hunt, «Willi Muenzenberg», in David Footman (ed.), International Communism, St. Antony's Papers, No. 9 (London: Chatto & Windus, 1960).

E.H. Carr, The Bolshevik Revolution 1917—1923, vol. Ill (London: Macmillan, 1953).

E.H. Carr, Foundations of a Planned Economy, vol. Ill (London Macmillan, 1978).

Anthony Cavendish, Inside Intelligence (London: privately printed, 1987).

Robert Cecil, «The Cambridge Comintern», in Christopher Andrew and David N. Dilks (eds.), The Missing Dimension (London: Macmillan, 1984).

Robert Cecil, A Divided Life (London: Bodley Head, 1988).

Central Intelligence Agency, The Rote Kapelle: The CIA's History of Soviet Intelligence and Espionage Networks in Western Europe, 1936—1945 (Washington, DC.: University Publications of America, 1984).

David Charters and Maurice Tugwell (eds.), Deception in East-West Relations (London: Pergamon-Brassey, 1990).

Jacques Chastenet, Le Declin de la Troisieme Republique 1931—1938 (Paris: Hachette, 1962).

Winston S. Churchill, Great Contemporaries (London: Odhams, 1947).

Winston S. Churchill, The Second World War, vol. Ill (London: Cassell, 1950).

Ronald W. Clark, Einstein: The Life and Times (London: Hodder & Stoughton, 1973).

William Clark, «Cabinet secrecy, collective responsibility and the British public's right to know about and participate in foreign policymaking», in Thomas M. Franck and Edward Weisband (eds.), Secrecy and Foreign Policy (Oxford University Press, 1974).

Stephen Clissold, Djilas: The Progress of a Revolutionary (Hounslow: Maurice Temple-Smith, 1983).

Stephen F. Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution 1888—1938 (New York: Oxford University Press, 1980).

Norman Cohn, Warrant for Genocide (London: Eyre & Spottiswoode, 1967).

Richard Collier, The War that Stalin Won (London: Hamish Hamilton, 1983).

John Colville, The Fringes of Power (London: Hodder & Stoughton, 1985).

Robert Conquest, The Great Terror: Stalin's Purge of the Thirties (London: Macmillan, 1968).

Robert Conquest, Inside Stalin's Secret Police: NKVD Politics 1936—1939 (London: Macmillan, 1985).

Robert Conquest, The Harvest of Sorrow (London, Hutchinson, 1986).

Igor Cornelissen, De GPOe op de Overtoom (Amsterdam: Van Gennep, 1989).

William F. Corson and Robert T. Crowley, The New KGB, «updated' Quill edn. (New York: William Morrow, 1986).

John Costello, Mask of Treachery (London: Collins, 1988).

Meir Cotic, The Prague Trial (New York: Herzl Press/Cornwall Books, 1987).

The Counter-Revolutionary Conspiracy of Imre Nagy and his Accomplices (Budapest: Information Bureau of the Council of Ministers, 1958).

John Coutouvidis and Jaime Reynolds, Poland 1939—1947 (Leicester University Press, 1986).

David J. Dallin, Soviet Espionage (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1955).

Norman Davies, God's Playground: A History of Poland, vol. II (Oxford: Clarendon Press, 1981).

Karen Dawisha, Soviet Foreign Policy Towards Egypt (London: Macmillan, 1979).

Karen Dawisha, The Kremlin and the Prague Spring (Berkeley, Ca.: University of California Press, 1984).

Richard Deacon, A History of the British Secret Service (London: Frederick Muller, 1969).

F. W. Deakin and G. R. Storry, The Case of Richard Sorge (New York: Harper & Row, 1964).

Richard K. Debo, «Lockhart Plot or Dzerzhinskii Plot?», Journal of Modern History, vol. XLIII (1971).

Richard K. Debo, Revolution and Survival: The Foreign Policy of Soviet Russia 1917—18 (Liverpool University Press, 1979).

Vladimir Dedijer, Tito Speaks: His Self-Portrait and Struggle with Stalin (London: Weidenfeld & Nicolson, 1953).

Jane Degras (ed.), Documents on Soviet Foreign Policy, vol. I: 1951, vol. II: 1952, vol. Ill: 1953 (London: Oxford University Press).

Jane Degras (ed.), The Communist International 1919—1942. Documents, vol. I: 1956, vol. Ill: 1965 (London: Oxford University Press).

Alex de Jonge, Stalin and the Shaping of the Soviet Union (London: Collins, 1986).

A.G. Denniston, «The Government Code and Cypher School Between the Wars», in Christopher Andrew (ed.), Codebreaking and Signals Intelligence (London: Frank Cass, 1986).

Pyotr Deryabin and Frank Gibney, The Secret World, rev. edn. (New York: Ballantine Books, 1982).

Peer de Suva, Sub Rosa: The CIA and the Uses of Intelligence (New York: Times Books, 1978).

David Detzer, The Brink: Cuban Missile Crisis 1962 (New York: Crowell, 1979).

Isaac Deutscher, The Prophet Unarmed: Trotsky 1921—1928 (London: Oxford University Press, 1959).

Isaac Deutscher, Stalin: A Political Biography (New York: Vintage Books, 1962).

Isaac Deutscher, The Prophet Outcast: Trotsky 1929—1940 (London: Oxford University Press, 1963).

Dictionnaire Commentee de l'Oeuvre de General de Gaulle (Paris: Pion, 1975).

David N. Dilks (ed.), The Diaries of Alexander Cadogan O.M., 1938—1945 (London: Cassell, 1971).

David Dimbleby and David Reynolds, An Ocean Apart (London: BBC/Hodder & Stoughton, 1988).

Milovan Djilas, Conversations with Stalin (London: Rupert Hart-Davis, 1962).

Milovan Djilas, Tito: The Story from the Inside (London: Weidenfeld & Nicolson, 1981).

Milovan Djilas, Rise and Fall (London: Macmillan, 1985).

Christopher Dobson and Ronald Payne, War Without End: The Terrorists: An Intelligence Dossier (London: Sphere Books, 1987).

Milorad M. Drachkovitch and Branko Lazitch (eds.), The Comintern: Historical Highlights (New York: Praeger, 1966).

Tom Driberg, Guy Burgess: A Portrait with Background (London: Weidenfeld & Nicolson, 1956).

J.-B. Duroselle, La decadence, 1932—1939 (Paris: Imprimerie Nationale, 1979).

Ilya Dzhirkvelov, Secret Servant (London: Collins, 1987).

John J. Dziak, Chekisty (Lexington, Mass.: Lexington Books, 1987).

Robin Edmonds, Soviet Foreign Policy: The Brezhnev Years (Oxford University Press, 1983).

R.C. Elwood, Roman Malinovsky: A Life without a Cause (Newtonville, Mass.: Oriental Research Partners, 1977).

Edward Jay Epstein, Deception: The Invisible War Between the KGB and the CIA (New York: Simon & Schuster, 1989).

John Erickson, The Road to Berlin (London: Weidenfeld & Nicolson, 1983).

John Erickson, «Threat Identification and Strategic Appraisal by the Soviet Union 1930—1941», in Ernest R. May (ed.), Knowing One's Enemies (Princeton University Press, 1984).

John Erickson, The Road to Stalingrad (London: Panther Books, 1985).

H. Michael Erisman, Cuba's International Relations (Boulder, Col./London: Westview, 1985).

Haggai Erlich, «The Soviet Union and Ethiopia: The Misreading of Politica Scioana and Politica Tigrina», in Dennis L. Bark (ed.), The Red Orchestra, vol. II: The Case of Africa (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1988).

Jean Esmein, The Chinese Cultural Revolution (London: Andre Deutsch, 1975).

Roger Faligot and Pascal Krop, La Piscine: The French Secret Service Since .1944 (Oxford: Basil Blackwell, 1989).

Herbert Feis, Between War and Peace (Princeton University Press, 1960).

Heinz Felfe, Im Dienst des Gegners (Hamburg, 1986).

P. William Filby, «Bletchley Park and Berkeley Street», Intelligence and National Security, vol. III (1988), No. 2.

Ruth Fischer, Stalin and German Communism (London: Oxford University Press, 1949).

M.R.D. Foot, SOE in France (London: HMSO, 1966).

M.R.D. Foot, SOE (London: BBC, 1984).

David Footman (ed.), International Communism, St Anthony's Papers, No. 9 (London: Chatto & Windus, 1960).

Thomas M. Franck and Edward Weisband (eds.), Secrecy and Foreign Policy (Oxford University Press, 1974).

Josef Frolik, The Frolik Defection (London: Leo Cooper, 1975).

William C. Fuller Jr, «The Russian Empire», in Ernest R. May (ed.), Knowing One's Enemies (Princeton University Press, 1984).

Charles Gati, Hungary and the Soviet Bloc (Durham, NC: Duke University Press, 1986).

Ernest Gellner, Introduction to Oleg Glebov and John Crowfoot (eds.), The Soviet Empire: Its Nations Speak Out (London: Harwood Academic, 1989).

Leonard D. Gerson, The Secret Police in Lenin's Russia (Philadelphia: Temple University Press, 1976).

J. Arch Getty, Origins of the Great Purges (Cambridge University Press, 1985).

Martin Gilbert, Winston S. Churchill, vol. V: 1976, vol. VII: 1986 (London: Heinemann).

Martin Gilbert, The Second World War (London: Weidenfeld & Nicolson, 1989).

Evgeniya Ginsburg, Into the Whirlwind (London, 1967).

Rene Girault, Emprunts russes et investissements fraichis en Russie 1887—1914 (Paris, 1973).

David Glantz, «The Role of Intelligence in Soviet Military Strategy during the Second World War,» paper to Fourth US Army War College International Conference on Intelligence and Strategy, May 1989.

Oleg Glebov and John Crowfoot (eds.), The Soviet Empire: Its Nations Speak Out (London: Harwood Academic, 1989).

Anthony Glees, The Secrets of the Service (London: Jonathan Cape, 1987).

David Golinkov, The Secret War Against Soviet Russia (Moscow: Progress Publishers, 1981).

Anatoli Golitsyn, New Lies for Old (New York: Dodd, Mead, 1984).

Igor Golovin, «They Awakened the Genie», Moscow News, 1989, No. 41.

Alexander Gorev, Indira Gandhi (Moscow: Novosti, 1989)

Alexander Gorev, Jawaharlal Nehru (Moscow: Novosti, 1989)

Gabriel Gorodetsky, Stafford Cripps' Mission to Moscow 1940—42 (Cambridge University Press, 1984).

Margaret Gowing, Britain and Atomic Energy (London: HMSO, 1964).

Natalie Grant, «Deception on a Grand Scale», Journal of Intelligence and Counterintelligence, vol. I (i 986—8), No. 4.

Marina Grey, Le general meurt a minuit (Paris: Plon, 1981).

Petro G. Grigorenko, Memoirs, trans. T.P. Whitney (London: Harvill Press, 1983).

A.A. Gromyko and B.N. Ponomarev (eds.), Soviet Foreign Policy 1917—1980 (Moscow: Progress Publishers, 1981).

Andrei Gromyko, Memories (London: Hutchinson, 1989).

Babette Gross, Willi Munzenberg: A Political Biography (Ann Arbor, Mich.: Michigan University Press, 1974).

C.W. Guillebaud, «Politics and the Undergraduate in Oxford and Cambridge», Cambridge Review, 26 Jan. 1934.

Edwin O. Guthman and Jeffrey Shulman (eds.), Robert Kennedy in His Own Words: The Unpublished Recollections of the Kennedy Years (New York: Bantam Books, 1988).

Laszlo Gyurko, Arckepvazlat tortenelmi hatterel (Budapest, 1982).

Alexander M. Haig Jr, Caveat (London: Weidenfeld & Nicolson, 1984).

Gamal Hammad, The Hidden Government in the Era of Abdel Nasser (In Arabic: Cairo, 1986).

Thomas Hammond (ed.), The Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975).

Philip Hanson, Soviet Industrial Espionage: Some New Information (London: RIIA, 1987).

Rupert Hart-Davis (ed.), The Autobiography of Arthur Ransome (London: Jonathan Cape, 1976).

Tsuyoshi Hasegawa, The February Revolution: Petrograd, 1917 (Seattle: University of Washington Press, 1981).

Jonathan Haslam, Soviet Foreign Policy 1930—1933 (London: Macmillan, 1983).

Jonathan Haslam, The Soviet Union and the Struggle for Collective Security 1933—1939 (London: Macmillan, 1984).

Jonathan Haslam, «Political Opposition to Stalin and the Origins of the Terror in Russia, 1932—1936», Historical Journal, vol. XX (1986).

Jonathan Haslam, «The KAL Shootdown (1983) and the State of Soviet Air Defence», Intelligence and National Security, vol. Ill (1988), No. 4.

Milan Hauner, Hitler: A Chronology of His Life and Times (London: Macmillan, 1983).

Jean van Heijenoort, With Trotsky in Exile (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1978).

Mohamed Heikal, The Road to Ramadan (London: Collins, 1975).

Mohamed Heikal, Sphinx and Commissar (London: Collins, 1978).

Mikhail Heller and Aleksandr Nekrich, Utopia in Power (New York: Summit Books, 1986).

Peter Hennessy and Kathleen Townsend, «The documentary spoor of Burgess and Maclean», Intelligence and National Security, vol. II (1987), No. 2.

Ernst Henri, «The Revolutionary Movement in Nazi Germany: (1) The Groups of Five (Funfergruppen)», New Statesman & Nation, 5 Aug. 1933.

Ernst Henri, Hitler Over Europe? (London: Dent, 1934); 2nd edn. (1939).

Ernst Henri, «Letter from „An Historical Optimist“», Druzhba Narodov, March 1988.

Thomas H. Henriksen, «The People's Republic of Mozambique», in Dennis L. Bark (ed.), The Red Orchestra, vol. II: The Case of Africa (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1988).

Ernst Henry (sic), Stop Terrorism! (Moscow: Novosti, 1982).

Seymour M. Hersh, The Target is Destroyed (London: Faber, 1986).

Alexander Herzen, My Past and Thoughts, trans. Constance Garnett, vol. II (London: Chatto & Windus, 1968).

G.A. Hill, Go Spy the Land (London: Cassell, 1932).

Ronald Hingley, The Russian Secret Police (London: Hutchinson, 1970).

F.H. Hinsley et al., British Intelligence in the Second World War, 3 vols. (London: HMSO, 1979—88).

F.H. Hinsley, «British Intelligence in the Second World War», in Christopher Andrew and Jeremy Noakes (eds.), Intelligence and International Relations 1900—1945 (Exeter University Press, 1987).

George H. Hodos, Show Trials: Stalinist Purges in Eastern Europe 1948—1954 (New York: Praeger, 1987).

Otto Hoetsch, Die Internationalen Beziehungen im Zeitalter des Imperialismus (Berlin, 1933—42).

Heinz Hohne and Hermann Zolling, The General was a Spy (London: Pan Books, 1972).

Paul Hollander, Political Pilgrims (Oxford University Press, 1981).

David Holloway, «Entering the Nuclear Arms Race: The Soviet Decision to Build the Atomic Bomb, 1939—45», Social Studies of Science, vol. XI (1981).

Harry L. Hopkins, «The Inside Story of my Meeting with Stalin», American Magazine, Dec. 1941.

Arnold L. Horelick, The Cuban Missile Crisis: An Analysis of Soviet Calculations and Behaviour (Santa Monica, Ca.: Rand Corporation, 1963).

Robert C. Horn, Soviet-Indian Relations: Issue—5 and Influence (New York: Praeger, 1982).

Geoffrey Hosking, A History of the Soviet Union (London: Fontana, 1985).

Harry Houghton, Operation Portland: The Autobiography of a Spy (London: Rupert Hart-Davis, 1972).

Cordell Hull, The Memoirs of Cordell Hull, vol. II (New York: Macmillan, 1948).

H. Montgomery Hyde, The Atom Bomb Spies (London: Hamish Hamilton, 1980).

H. Montgomery Hyde, George Blake, Superspy (London: Constable, 1987).

Paul Ignotus, «The First Two Communist Takeovers of Hungary: 1919 and 1948», in Thomas Hammond (ed.), The Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975).

Ghita loneScu, Communism in Rumania 1944—1962 (London: Oxford University Press, 1964).

R.V. Ivanov-Razumnik, The Memoirs of Ivanov-Razymnik (London: Oxford University Press, 1965).

Dan N. Jacobs, Borodin (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981).

Richard J. Johnson, «Zagranichnaya Agentura: The Tsarist Political Police in Europe», Journal of Contemporary History, 1972, Nos. 1—2.

R.W. Johnson, Shootdown: The Verdict on KAL 007 (London: Chatto & Windus, 1986).

William M. Johnston, The Austrian Mind (Berkeley, Ca.: University of California Press, 1983).

Geoff Jukes, «The Soviets and „Ultra“, Intelligence and National Security, vol. Ill (1988), No. 2.

Janos Kadar, Selected Speeches and Interviews (Oxford: Pergamon Press, 1985).

David Kahn, The Codebreakers (New York: Macmillan, 1967).

David Kahn, «Codebreaking in World War I and II: The Major Successes and Failures, Their Causes and Their Effects», in Christopher Andrew and David N. Dilks (eds.), The Missing Dimension: Governments and Intelligence Communities in the Twentieth Century (London: Macmillan, 1984).

Oleg Kalugin, «Intelligence and Foreign Policy», International Affairs (Moscow), June 1989.

Irving Kaplan (ed.), Angola: A Country Study, 2nd edn. (Washington, DC: US Government Printing Office, 1979).

Karel Kaplan, Dans les archives du Comite Central (Paris: Albin Michel, 1978).

Karel Kaplan, Proces politiques a Prague (Brussels: Editions Complexe, 1980).

Karel Kaplan, The Short March: The Communist Takeover in Czechoslovakia 1945—1948 (London: C. Hurst & Co., 1987).

Ahti Karjalainen and Jukka Tarkka, Presidentin Ministen (Helsinki: Otava, 1989).

Catherine Karolyi, A Life Together (London: Alien & Unwin, 1961).

Derek Kartun, Tito's Plot against Europe: The Story of the Rajk Conspiracy (London: Lawrence & Wishart, 1949).

Michael Kater, The Nazi Party: A Social Profile of Members and Leaders 1919—1945 (Oxford: Basil Blackwell, 1983).

T.N. Kaul, Reminiscences Discreet and Indiscreet (New Delhi: Lancers, 1982).

George Kennan, Memoirs 1950—1963 (New York: Pantheon Books, 1983).

Sheila Kerr, «Roger Hollis and the Dangers of the Anglo-Soviet Treaty of 1942», Intelligence and National Security, vol.V (1990), No. 3.

Ronald Kessler, Moscow Station (New York: Scribner's 1989).

Michael Kettle, Sidney Reilly: The True Story (London: Corgi, 1983).

Nikolai Y. Khokhlov, In the Name of Conscience (London: Frederick Muller, 1960).

Warren Kimball, «They Don't Come Out Where You Expect»: Roosevelt Reacts to the German-Soviet War» (forthcoming).

Robert R. King, History of the Romanian Communist Party (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1980).

Bela K. Kiraly, «Military Aspects,» in Bela K. Kiraly and Paul Jonas (eds.), The Hungarian Revolution in 1956 in Retrospect (New York: Columbia University Press, 1978).

Amy W. Knight, The KGB: Police and Politics in the Soviet Union (London: Unwin Hyman, 1988).

Phillip Knightley, The Second Oldest Profession (London: Andre Deutsch, 1986).

Phillip Knightley, Philby: KGB Master Spy (London: Andre Deutsch, 1988).

Arthur Koestler, The Invisible Writing, Danube edn. (London: Hutchinson, 1969).

Sandor Kopacsi, Au nom de la classe ouvriere (Paris: Editions Robert Laffont, 1979).

Lev Kopelev, The Education of a True Believer (London: Wildwood House, 1981).

N.N. Krasnov, The Hidden Russia: My Ten Years as a Slave Labourer (New York: Holt, Rinehard, 1960).

Joachim Krause, «Soviet Arms Transfers to Sub-Saharan Africa», in R. Craig Nation and Mark V. Kauppi, The Soviet Impact in Africa (Lexington, Mass.: D.C. Heath, 1984).

Viktor Kravchenko, I Chose Freedom (New York: Scribner's, 1946).

Walter Krivitsky, I Was Stalin's Agent (London: Hamish Hamilton, 1939).

Hiroaki Kuromiya, Stalin's Industrial Revolution (Cambridge University Press, 1988).

Aino Kuusinen, Before and After Stalln (London: Michael Joseph, 1974).

Vladimir Kuzichkin, «Coups and Killings in Kabul», Time, 22 Nov. 1982.

Tae-Hwan Kwak et al. (eds.), The Two Koreas in World Politics (Seoul: Kyungnam University Press, 1983).

Robert J. Lamphere, The FBI-KGB War: A Special Agent's Story (New York: Berkley Books, 1987).

Arthur Bliss Lane, I Saw Freedom Betrayed (London: Regency Publications, 1949).

Richard Langhorne (ed.), Diplomacy and Intelligence During the Second World War: Essays in Honour of F.H. Hinsley (Cambridge University Press, 1985).

Branko Lazitch, «Stalin's Massacre of the Foreign Communist Leaders' and „Two Instruments of Control by the Comintern: The Emissaries of the ECCI and the Party Representatives in Moscow“, in Milorad M. Drachkovitch and Branko Lazitch (eds.), The Comintern: Historical Highlights (New York: Praeger, 1966).

Branko Lazitch and Milorad M. Drachkovitch, Lenin and the Comintern, vol. I (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1972).

Branko Lazitch and Milorad M. Drachkovitch, Biographical Dictionary of the Comintern, rev. edn. (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1986).

Auguste Lecoeur, Le partisan (Paris: Flammarion, 1963).

George Leggett, The Cheka: Lenin's Political Police (Oxford University Press, 1981).

V.I. Lenin, The State and Revolution (London: Alien & Unwin, 1919).

Wolfgang Leonhard, Child of the Revolution (London: Collins, 1957).

Isaac Don Levine, The Mind of an Assassin (London: Weidenfeld & Nicolson, 1959).

Flora Lewis, The Man Who Disappeared: The Strange History of Noel Field (London: Arthur Barker, 1965).

Jonathan Lewis and Phillip Whitehead, Stalin: A Time for Judgement (London: Methuen, 1990).

D.C.B. Lieven, Russia and the Origins of the First World War (London: Macmillan, 1983).

Robert Bruce Lockhart, Memoirs of a British Agent, 2nd edn, (London/New York: Putnam, 1934).

Robert Bruce Lockhart, Ace of Spies: A Biography of Sidney Reilly (London: Hodder & Stoughton, 1967).

Gordon Lonsdale, Spy (London: Neville Spearman, 1965).

Eugene Lyons, Assignment in Utopia (London: Harrap, 1938).

Martin McCauley (ed.), Communist Power in Europe 1944—1949 (London: Macmillan, 1977).

Martin McCauley, «East Germany», in McCauley (ed.), Communist Power in Europe 1944—1949 (London: Macmillan, 1977)

Martin McCauley, The Soviet Union Since 1917 (London: Longman, 1981).

George McJimsey, Harry Hopkins: Ally of the Poor and Defender of Democracy (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987).

lan McLaine, Ministry of Morale (London: Alien & Unwin, 1979).

Jukka L. Makela, Hemligt Krig (Stockholm, 1968).

Nadezhda Mandelstam, Hope Against Hope (London: Collins, 1971).

Nadezhda Mandelstam, Hope Abandoned (London: Collins, 1974).

Robert Manne, The Petrov Affair: Politics and Espionage (Sydney: Pergamon, 1987).

David Martin, «James Klugmann, SOE-Cairo and the Mihailovic Deception», in David Charters and Maurice Tugwell (eds.), Deception in East-West Relations (London: Pergamon-Brassey, 1990).

David Martin, Wilderness of Mirrors (New York: Ballantine Books, 1981).

Hede Massing, This Deception (New York: Ivy Books, 1987).

Anthony Masters, The Man Who Was M (Oxford: Basil Blackzwll, 1984).

Vojtech Mastny, Russia's Road to the Cold War (New York: Columbia University Press, 1979).

Evan Mawdsley, The Russian Civil War (London: Alien & Unwin, 1987).

Ernest R. May (ed.), Knowing One's Enemies (Princeton University Press, 1984).

Christopher Mayhew, Time to Explain (London: Hutchinson, 1987).

Roy Medvedev, Let History Judge (London: Macmillan, 1972).

Zhores Medvedev, Andropov: His Life and Death, rev. edn. (Oxford: Basil Blackzell, 1984).

S.P. Melgounov, The Red Terror in Russia (London: Dent, 1925).

Tibor Meray, «The Trial of Imre Nagy», in Bela K. Kiraly and Paul Jonas (eds.), The Hungarian Revolution of 1956 in Retrospect (New York: Columbia University Press, 1978).

Francis Meynell, My Lives (London: Bodley Head, 1971).

Stanislaw Mikolajczk, The Pattern of Soviet Domination (London: Sampson Low, Marston, 1949).

Leonid Mlechin, «A Minister in Emigration: Hitherto Unknown Pages in the History of the Soviet Intelligence Service», New Times, 1990, Nos. 18—20.

Sidney Monas, The Third Section (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1961).

Lord Moran, Winston Churchill: The Struggle for Survival 1940—1965 (London: Constable, 1966).

Frantisek Moravec, Master of Spies (London: Bodley Head, 1975).

Daniel Patrick Moynihan, A Dangerous Place (London: Seeker & Warburg, 1979).

Timothy P. Mulligan, «Spies, Ciphers and „Zitadelle“: Intelligence and the Battle of Kursk, 1943», Journal of Contemporary History, vol. XXII (1987), No. 2.

B.N. Mullik, The Chinese Betrayal (Bombay: Allied Publishers, 1971).

B.N. Mullik, My Years with Nehru 1948—1964 (Bombay: Allied Publishers, 1972).

Gamal Abdel Nasser, The Philosophy of the Revolution (Cairo, 1954).

R. Craig Nation and Mark V. Kauppi, The Soviet Impact in Africa (Lexington, Mass.: D.C. Heath, 1984).

Jawaharlal Nehru, The Discovery of India (New York: John Day, 1946).

Harold D. Nelson (ed.), Mozambique: A Country Study, 3rd edn. (Washington, DC: US Government Printing Office, 1985).

Harold D. Nelson and Irving Kaplan (eds.), Ethiopia: A Country Study, 3rd edn. (Washington, DC: US Government Printing Office, 1981).

J.P. Nettl, Rosa Luxemburg, 2 vols. (London: Oxford University Press, 1966).

A. Neuberg, Armed Insurrection (London: NLB, 1970).

Boris Nicolaevsky, Power and the Soviet Elite (New York: Praeger, 1965).

Joshua Nkomo, Nkomo: The Story of My Life (London: Methuen, 1984).

Carl O. Nordling, Defence or Imperialism? (Uppsala: Universitet Reprocentralen HSC, 1984).

J. Novak, «Sprawa gen. Berlinga», Zeszycy Historyczne, vol. XXXVII (1976).

Nicholas Nyaradi, My Ringside Seat in Moscow (New York: Crowell, 1953).

Erich Ollenhauer, A biz Z (Bonn, 1969).

Nissan Oren, Bulgarian Communism: The Road to Power 1934—1944 (New York: Columbia University Press, 1971).

Nissan Oren, «A Revolution Administered: The Sovietization of Bulgaria», in Thomas Hammond (ed.), The Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Con.: Yale University Press, 1975).

Aleksandr Orlov, The Secret History of Stalin's Crimes (London: Jarrolds, 1954).

Aleksandr Orlov: Handbook of Intelligence and Guerilla Warfare (Ann Arbor, Mich.: University of Michigan Press, 1963).

Richard Owen, Crisis in the Kremlin (London: Victor Gollancz, 1986).

Ion Mihai Pacepa, Red Horizons (Washington, DC: Regnery Gateway, 1987).

Bruce Page, David Leitch and Phillip Knightley, Philby: The Spy Who Betrayed a Generation (London: Sphere Books, 1977).

N.C. Pano, The People's Republic of Albania (Baltimore, Md.: Johns Hopkins University Press, 1968).

Robert A. Pastor, Condemned to Repetition: The United States and Nicaragua (Princeton University Press, 1987).

Jiri Pelikan (ed.), The Czechoslovak Political Trials, 1950—1954 (London: Macdoland, 1971).

Henry M. Felling, The British Communist Party, 2nd edn. (London. A. & C. Black, 1975).

Barrie Penrose and Simon Freeman, Conspiracy of Silence (London: Grafton Books, 1986).

Vladimir Petrov (ed.), «June 22 1941»: Soviet Historians and the German Invasion (Columbia, SC.: University of South Press, 1968).

Vladimir and Evdokia Petrov, Empire of Fear (London: Andre Deutsch, 1956).

Kim Philby, My Silent War (London: Panther Books, 1969).

Janusz Piekalkiewicz, Operation «Citadel' (Novato, Ca.: Presidio Press, 1988).

Chapman Pincher, Their Trade is Treachery (London: Sidwick & Jackson, 1981).

Chapman Pincher, Too Secret Too Long (London: NEL, 1985).

Chapman Pincher, Traitors (London: Sidgwick & Jackson, 1987).

Richard Pipes, Russia Under the Old Regime (Harmondsworth: Penguin, 1974).

Antony Polonsky and Boleslaw Drukier (eds.), The Beginnings of Communist Rule in Poland (Routledge & Kegan Paul, 1980).

Elizabeth Poretsky, Our Own People (London: Oxford University Press, 1969).

Cathy Porter and Mark Jones, Moscow in World War Two (London: Chatto & Windus, 1987).

Stefan T. Possony, Lenin: The Compulsive Revolutionary, rev. Brit. edn. (London: Alien & Unwin, 1966).

Thomas Powers, The Man Who Kept the Secrets: Richard Helms and the CIA (London: Weidenfeld & Nicolson, 1979).

Gordon W. Prangle et al., Target Tokyo: The Story of the Sorge Spy Ring (New York: McGraw Hill, 1985).

Paul Preston, The Spanish Civil War, 1936—39 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1986).

D.N. Pritt, From Right to Left (London: Lawrence & Wishart, 1985).

Ronald Radosh and Joyce Milton, The Rosenberg File (London: Weidenfeld & Nicolson, 1983).

Leonid Radzhishorsky, «December I», Moscow News, 1988, No. 48.

A.G. Raffalovitch, L'abominable venalite de la presse (Paris, 1921).

Laszlo Rajk and His Accomplices Before the People's Court (Budapest, 1949).

John Ranelagh, The Agency (London: Weidenfeld & Nicolson, 1986).

Anthony Read and David Fisher, Operation Lucy (London: Hodder & Stoughton, 1980).

Anthony Read and David Fisher, The Deadly Embrace (London: Michael Joseph, 1988).

David Rees, Harry Dexter White: A Study in Paradox (New York: Macmillan, 1973).

Goronwy Rees, A Chapter of Accidents (London: Chatto & Windus, 1971).

Wilhelm Reich, Sexualerregung und Sexualbefriedigung (Vienna: Munster Verlag, 1929).

S.G. Reilly, The Adventures of Sidney Reilly, Britain's Master Spy (London: E. Mathews & Marrot, 1931).

N.V. Riasanovsky, A History of Russia, 4th edn. (Oxford University Press, 1984).

R. Dan Richardson, Comintern Army (Lexington, Ky.: University Press of Kentucky, 1982).

Hans Rogger, Russia in the Age of Modernisation and Revolution 1881—1917 (London: Longman, 1983).

B.V.A. Roling and C.F. Ruter (eds.), The Tokyo Judgement: The International Military Tribunal for the Far East (Amsterdam: APA University Press, 1977).

Herbert Romerstein, «Some Insights Derived from the Grenada Documents», in Dennis L. Bark (ed.), The Red Orchestra, vol. I: Instruments of Policy in Latin America and the Caribbean (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1986).

Herbert Romerstein, Soviet Active Measures and Propaganda, Mackenzie Institute Paper No. 17 (Toronto, 1989).

Herbert Romerstein and Stanislav Levchenko, The KGB Against the «Main Enemy», (Lexington, Mass.: Lexington Books, 1989).

Elliot Roosevelt, As He Saw It (New York: Duell, Sloan & Pearce, 1946).

Clive Rose, The Soviet Propaganda Network (London: Pinter, 1989).

Niels Erik Rosenfeldt, Knowledge and Power: The Role of Stalin's Secret Chancellery in the Soviet System of Government (Copenhagen: Rosenkilde & Bagge, 1978).

Harry Rositzke, The KGB: Eyes of Russia (London: Sidgwick & Jackson, 1983).

Stephen Roskill, Hankey: Man of Secrets, vol. Ill (London: Collins, 1974).

Joseph Rothschild, The Communist Party of Bulgaria: Origins and Development, 1883—1936 (New York: Columbia University Press, 1971).

Joseph Rothschild, Return to Diversity: A Political History of East Central Europe since World War II (New York: Oxford University Press, 1989).

Kevin Ruane, The Polish Challenge (London: BBC, 1982).

Jacques Rupnik, The Other Europe (London: Weidenfeld & Nicolson, 1988).

Anwar el-Sadat, In Search of Identity (London: Collins, 1978).

Vladimir Sakharov, High Treason (New York: Ballantine Books, 1981).

John Sawatsky, Gouzenko: The Untold Story (Toronto: Macmillan, 1985).

Leonard Schapiro, The Communist Party of the Soviet Union, 2nd rev. edn. (London: Methuen, 1970).

Arthur M. Schlesinger Jr, A Thousand Days (Boston: Houghton Mifflin, 1965).

Hans W. Schoenberg, «The Partition of Germany and the Neutralization of Austria», in Thomas Hammond (ed.), The Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975).

Albert Seaton, Stalin as Warlord (London: Batsford, 1976).

The Second Brown Book of the Hitler Terror (London: Bodley Head, 1934).

Jan Sejna, We Will Bury You (London: Sidgwick & Jackson, 1982).

Victor Serge, Memoirs of a Revolutionary 1901—1941 (London: Oxford University Press, 1963).

Hugh Seton-Watson, The East European Revolution (London: Methuen, 1956).

Myron Sharaf, Fury on Earth: A Biography of Wilhelm Reich (London: Andre Deutsch, 1983).

William Shawcross, Crime and Compromise (London: Weidenfeld & Nicolson, 1974).

Robert E. Sherwood, Roosevelt and Hopkins: An Intimate History (New York: Grosset & Dunlap, 1950).

Arkadi N. Shevchenko, Breaking with Moscow (New York: Ballantine Books, 1985).

Philip Short, The Dragon and the Bear (London: Hodder & Stoughton, 1982).

Richard H. Shultz Jr, The Soviet Union and Revolutionary Warfare (Stanford, Ca.: Hoover Institution Press, 1988).

Richard H. Shultz and Roy Godson, Dezinformatsia: Active Measures in Soviet Strategy (Oxford: Pergamon-Brassey, 1984).

S. Nihal Singh, The Yogi and the Bear (London: Mansell, 1986).

Bradley F. Smith, The Shadow Warriors (London: Andre Deutsch, 1983).

Richard Harris Smith, OSS: The Secret History of America's First Central Intelligence Agency (Berkeley, Ca.: University of California Press, 1972).

Richard Harris Smith, «The First Moscow Station: An Espionage Footnote to Cold War History», International Journal of Intelligence and Counterintelligence, vol. Ill (1989), No. 3.

H.P. Smolka, Forty Thousand Against the Arctic: Russia's Polar Empire, rev. edn. (London: Hutchinson, 1938).

Aleksandr Solzhenitsyn, The Oak and the Calf (London: Collins, 1980).

Keith Somerville, «The Soviet Union and Zimbabwe: The Liberation Struggle and After», in R. Craig Nation and Mark V. Kauppi, The Soviet Impact in Africa (Lexington, Mass.: D.C. Heath, 1984).

Boris Souvarine, Stalin: A Critical Survey of Bolshevism (London: Seeker & Warburg, 1939).

P.S. Squire, The Third Department (Cambridge University Press, 1968).

Robert W. Stephan, «Death to Spies: The Story of Smersh», MA dissertation, American University, Washington DC, 1984.

Robert Stephens, Nasser: A Political Biography (New York: Simon & Schuster, 1971).

P. Stojanoff, Reichstagbrand: Die Prozesse in London und Leipzig (Vienna: Europa Verlag, 1966).

John Stonehouse, Ralph (London: Jonathan Cape, 1982).

Richard Stony, A History of Modern Japan (Harmondsworth: Penguin, 1960).

Michael Straight, After Long Silence (London: Collins, 1983).

Victor Suvorov, Soviet Military Intelligence (London: Hamish Hamilton, 1984).

Bela Szasz, Volunteers for the Gallows (London: Chatto & Windus, 1971).

Tad Szulc, Fidel: A Critical Portrait (London: Hutchinson, 1987).

Strobe Talbott (ed./trans.), Khrushchev Remembers (London: Sphere Books, 1971).

Vaino Tanner, The Winter War (Stanford, Conn.: Stanford University Press, 1957).

Hugh Thomas, The Cuban Revolution (New York: Harper & Row, 1977).

Hugh Thomas, The Spanish Civil War, 3rd rev. edn. (London: Hamish Hamilton, 1977).

Hugh Thomas, Armed Truce: The Beginnings of the Cold War (London: Hamish Hamilton, 1986).

Paul Thomas, Le KGB en Belgique (Brussels: Editions J.M. Collet, 1987).

Robert W. Thurston, «Fear and Belief in the USSR's „Great Terror“: Response to Arrest 1935—1939», Slavic Review, Summer 1986.

Pavel Tigrid, «The Prague Coup: The Elegant Takeover», in Thomas Hammond (ed.), The Anatomy of Communist Takeovers (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975).

Fritz Tobias, The Reichstag Fire: Legend and Truth (London: Seeker & Warburg, 1963).

Ornulf Tofte, Spaneren (Oslo: Gyldendal Norsk Forlag, 1987).

John Toland, Adolf Hitler (New York: Doubleday, 1976).

Nikolai Tolstoy, Stalin's Secret War (London: Jonathan Cape, 1981).

Leopold Trepper, The Great Game (London: Michael Joseph, 1977).

Leon Trotsky, My Life (Gloucester, Mass.: P. Smith, 1970).

Harry S. Truman, Memoirs: 1945, Year of Decisions, Signet edn. (New York: New American Library, 1965).

R.C. Tucker and S.F. Cohen (eds.), The Great Purge Trial (New York: Grosset & Dunlap, 1965).

Dwight W. Tuttle, Harry L. Hopkins and Anglo-American-Soviet Relations, 1941—1945 (New York: Garland, 1983).

Adam B. Ulam, Titoism and the Cominform (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1952).

Adam B. Ulam, Expansion and Coexistence: Soviet Foreign Policy 1917—1973 (New York: Holt Rinehart, 1974).

Adam B. Ulam, Dangerous Relations (New York: Oxford University Press, 1984).

Richard H. Ullmann, Anglo-Soviet Relations, 1917—1921, vol. I: 1961, vol. Ill, 1972 (Princeton University Press).

Peter S. Usowski, «John McCone and the Cuban Missile Crisis: A Persistent Approach to the Intelligence-Policy Relationship», International Fournal of Intelligence and Counterintelligence, vol. II (1988), No. 4.

A.T. Vasilyev, The Ochrana (London: Harrap, 1930).

John Vassall, Vassall (London: Sidgwick & Jackson, 1975).

Georges Vereeken, The GPU in the Trotskyist Movement (London: New York Publications, 1976).

Fyodor Volkov, Secrets from Whitehall and Downing Street (Moscow: Progress Publishers, 1986).

Julian Wadleigh, «Why I Spied for the Communists», New York Post, 12—20 July 1949.

Donald Cameron Watt, «The Initiation of Talks Leading to the Nazi-Soviet Pact: An Historical Problem», in C. Abramsky and Beryl J. Williams (eds.), Essays in Honour of E.H. Carr (London: Macmillan, 1974).

Donald Cameron Watt, «(John) Herbert King: A Soviet Source in the Foreign Office», Intelligence and National Security, vol. Ill (1988), No. 4.

Donald Cameron Watt, How War Came: The Immediate Origins of the Second World War 1938—1939 (London: Heinemann, 1989).

Gary R. Waxmonsky, «Police and Politics in Soviet Society, 1921—1929», unpublished PhD thesis (Princeton University, 1982).

Allen Weinstein, Perjury: The Hiss-Chambers Case (New York: Knopf, 1978).

Nigel West, A Matter of Trust (London: Weidenfeld & Nicolson, 1982).

Nigel West, GCHQ (London: Weidenfeld & Nicolson, 1986).

Nigel West, Molehunt (London: Weidenfeld & Nicolson, 1987).

W.J. West (ed.), Grwell: The War Commentaries (London: Duckworth, 1985).

W.J. West, Truth Betrayed (London: Duckworth, 1987).

WJ. West, The Truth About Hollis (London: Duckworth, 1989).

Barton Whaley, Codeword Barbarossa (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1974).

Philip M. Williams, French Politicians and Elections 1951—1969 (Cambridge University Press, 1970).

Robert Chadwell Williams, The Other Bolsheviks (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1986).

Robert Chadwell Williams, Klaus Fuchs, Atom Spy (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987).

Charles A. Willoughby, Sorge: Soviet Master Spy (London: William Kimber, 1952).

Bertram D. Wolfe (ed.), Khrushchev and Stalin's Ghost: Text, Background and Meaning of Khrushchev's Secret Report to the Twentieth Congress on the Night of February 24—25 1956 (London: Atlantic Press, 1957).

Bertram D. Wolfe, Three Who Made a Revolution (Harmondsworth: Penguin, 1966).

Thierry Wolton, Le KGB en France (Paris: Bernard Grasset, 1986).

Robert Woodward, Veil: The Secret Wars of the CIA 1981—1987 (New York: Simon & Schuster, 1987).

Peter Wright, Spycatcher (New York: Viking, 1987).

Herbert Yardley, The American Black Chamber (London: Faber, 1931).

Robert Young, In Command of France (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1978).

O.K. Zhukov, The Memoirs of Marshal Zhukov (London: Jonathan Cape, 1971).

Алексей Аджубей, По следам одного юбилея, «Огонек», окт. 1989.

Валерий Аграновский, Профессия: иностранец, «Знамя», сент. 1988.

В.Н. Андрианов, Партизанская разведка в годы Великой Отечественной войны, Военно-исторический журнал, 1986, No 8.

А. Байдаков, Факты о разведке. Из архивов органов безопасности СССР, «Правда», 9 мая 1989.

Н. Барсуков, На пути к XX съезду, «Правда», 10 ноября 1989.

Артем Боровик, Спрятанная война, «Огонек», 1989, No 46.

Федор Бурлацкий, Хрущев: наброски к политическому портрету, «Литературная газета», 24 февраля 1988.

Всеволод Вежнов, Антигитлеровская коалиция до войны? Возможности и реальность, «Литературная газета», 1989, No 17.

Дмитрий Волкогонов, Накануне войны, «Правда», 20 июня 1988.

20 лет ВЧК-ОГПУ-НКВД (Москва: ОГИЗ, 1938).

Федор Гладков и Михаил Смирнов, Менжинский (Москва, Молодая гвардия, 1969).

И.А. Дементьева. Н.И. Агаянц и Ю.Ю. Яковлев, Товарищ Зорге (Москва, Советская Россия, 1965).

Ф.И. Иоврыш, И.В. Морохов и С.К. Иванов, А-бомба (Москва, Наука, 1980).

П.Л. Капица (изд. Павел Рубинин), Письма о науке (Москва, Московский рабочий, 1989).

Ф.Н. Ковалев, Документы полпредства СССР в Праге, относящиеся к «делу Тухачевского», «Вестник МИД СССР», No 8.

Л. Колобов, Бессмертие павших, «Известия», 8—10 октября, 1969.

В.А. Крючков, Объективный взгляд на мир, «Международная жизнь», октябрь 1988.

Георгий Куманев, 22-го на рассвете, «Правда», 22 июня 1989 г.

А. Лаврентьева, Строители нового мира, «В мире книг», 1970, No 4.

A.M. Ларина, Незабываемое, «Знамя», октябрь 1988.

Рой Медведев, Н.С. Хрущев. Политическая биография, «Дружба народов», июль 1989.

К.С. Москаленко, Как был арестован Берия, «Московские новости», No. 23, 1990.

В.Ф. Некрасов, Вклад внутренних сил в дело победы советского народа в Великой Отечественной войне, «Военно-исторический журнал», 1985, No 9.

Сергей Захарович Остряков, Военные чекисты (Москва, Воениздат, 1979).

Николай Павленко, История войны еще не написана, «Огонек», 1989, No 25.

А. Павлов и З. Федотова, Консультация, «Литературная газета», 1989, No 32 (5253).

А. Палий, Радиоэлектронная борьба в ходе войны, «Военно-исторический журнал», 1977, No 4.

Яков Христофорович Петере, Воспоминания о работе в ВЧК в первый-год революции, «Пролетарская революция», 1924, No 10.

Процесс «Промпартии», 25 ноября — 7 декабря 1930 г. Стенограмма судебного процесса и материалов, приобщенных к делу (Москва, Народный комиссариат юстиции, 1931).

А. Рощин, В комиссариате иностранных дел накануне войны, «Международная жизнь», апрель 1988.

К. Светицкий и С. Соколов, Я бы справился с любой работой, «Огонек», июнь 1989, No 24.

В. Сидоров, Еще раз о «Тресте»: роль М.В. Захарченко-Шульц, «Голос зарубежья», 1987, Nos. 45—6.

Судебный отчет по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра (Москва: Народный комиссариат юстиции, 1936).

Судебный отчет по делу антисоветского троцкистского центра (Москва: Народный комиссариат юстиции, 1937).

Федор Тимофеевич Фомин, Записки старого чекиста, 2-е изд. (Москва, Политиздат, 1964).

О.В. Хлевнюк, 1937 год: противодействие репрессиям, «Коммунист», 1989, No 18.

Сергей Никитович Хрущев, Пенсионер союзного значения, «Огонек», 1988.

С.К. Цвигун и др. (под ред.), В.И. Ленин и ВЧК: Сборник документов (1917—1922 гг.) (Москва, Издательство политической литературы, 1975).

А. Шнейдер, Записки старого москвича (Москва, 1966).

1

Вильгельм Пик (1876—1960) был одним из немногих руководителей КПГ, переживших время «Великого Террора» в Москве. После войны он возглавил Коммунистическую партию Восточной Германии (СЕПГ) и стал президентом ГДР.

(обратно)

2

По тексту: Алексей Сурков, избранные стихи в двух томах, Москва, «Художественная литература», 1974, т. I, стр. 131. (Прим. пер.)

(обратно)

3

В некоторых работах дается неверный перевод «Красная капелла». — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Тайны Лубянки: взгляд из Британии

Предисловие к русскому изданию

Эволюция КГБ

Список сокращений

Введение

Глава I . Корни (1565—1917)

Глава II . ЧК, контрреволюция и «заговор Локкарта» (1917—1921)

Глава III . Внешняя разведка и «активные действия». Эпоха Дзержинского (1919—1927)

Глава IV . Сталин и шпиономания (1926—1938)

Глава V . «Враги народа» за границей (1929—1940)

Глава VI . Служба радиоперехвата, внедрение агентов и «великолепная пятерка» из Кембриджа (1930—1939)

Глава VII . Вторая мировая война (1939—1941)

Глава VIII . Великая отечественная война (1941—1945)

Глава X . Холодная война. Сталинский этап (1945—1953)

Глава XI . Холодная война после Сталина (1953—1963)

Глава XII . Эпоха Брежнева. Восток, третий мир и Запад (1964—1972/73)

Глава XIII . Упадок и крах разрядки (1972—1984)

Глава XIV . При Горбачеве (1985—1991)

Приложение:

Библиография . . .