«Западные славяне и Киевская Русь в X-XI вв.»

Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь в X-XI вв. (М., 1964г.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ. РАННЕФЕОДАЛЬНЫЙ ПЕРИОД.

Раннефеодальный период — бурная эпоха в исто-рии Европы, начавшаяся общим кризисом рабовладельческой системы, падением могущественной Римской империи и великим переселением народов. В рамках этой эпохи происходило становление феодального строя и образование на развалинах и пепелищах античного мира феодальных европейских государств, олицетворявших собой в то время прогрессивную тенденцию исторического развития.

Территориальные границы феодальной формации в Европе оказались, однако, значительно более широкими, чем границы погибшей рабовладельческой цивилизации. Феодальные государства стали образовываться и на обширных территориях Центральной, Восточной и Северной Европы, не знавших рабовладельческого способа производства.

В этом широком и многоплановом процессе, главным стержнем которого была смена рабовладельческой формации формацией феодальной во всеевропейском масштабе, весьма активную, наравне с германскими, решающую роль сыграли славянские народы. При этом следует говорить не только о значении активных выступлений против очагов рабовладения в Европе южных и восточных славян, чему посвящено много работ в советской исторической литературе1, но и о важной роли

западнославянских передвижений в обширных районах Центральной и Восточной Европы. Западные славяне не просто занимали земли, освободившиеся после отхода на запад германцев, но и в известной мере ускорили этот отход, потеснив с востока германские племена и приняв, таким образом, косвенно участие в ликвидации очага рабовладельческого строя в Западной Европе2.

В задачи настоящей работы не входит, разумеется, сколько-нибудь детальное рассмотрение вопросов, связанных со славянскими передвижениями конца античности и начала средневековья. Для этих вступительных замечаний достаточно подчеркнуть тот факт, что, определяющую роль в становлении феодальной Европы сыграли именно славянские, наряду с германскими, перемещения племен во II—VII вв. н. э, Роль, на первый взгляд, довольно значительная, если не решающая, таких кочевых народов, как сарматы, языги, гунны, болгары или авары, принимавших участие в общеварварском штурме Римской империи, была в действительности не более чем второстепенной, вспомогательной. Охватывая взглядом события эпохи переселения народов в широкой исторической перспективе, можно сказать только,

рии народов СССР. М.— Л., 1941; Ю. М. Брайчевский. Об “антах” Псевдомаврикия. СЭ, 1953, № 2; А. П. К а ж д а что натиск кочевых народов в довольно серьезной мере облегчил ход вековой борьбы европейского варварского мира с могущественной средиземноморской империей3. Как только опустошительный, но еще более очистительный смерч великого переселения народов перестанет метаться над Европой и лишь на Востоке будут еще сверкать зарницы и слышаться глухие раскаты успокаивающейся бури, перед взором исследователя возникнет романо-германо-славянская Европа, уверенно двинувшаяся по пути феодального развития, Европа, в которой славянские народы выступят в качестве равноправного и равноценного строителя нового строя. И это не было случайностью, ибо в Европе творцами новой, феодальной эпохи были, да и могли быть, только народы-земледельцы, какими с древнейших времен являлись славянские племена 4. Поэтому так нелепо звучат голоса тех буржуазных историков, которые пытаются изобразить славян некоей пассивной массой, неспособной к самостоятельной политической активности и постоянно нуждающейся в иноземных вождях-организаторах. По мнению этих историков, не только германцы, но и даже азиатские кочевники с их примитивным бытом и строем выступали в то время как сила, подчинившая себе славян, которые якобы заимствовали у этих кочевников многие черты своей хозяйственной культуры и государственной организации5. Столь же откровенно враждебными славянству являются взгляды и тех буржуазных ученых, которые, вопреки всем данным языка, материальной культуры и даже письменных источников6, пытаются доказать пастушеско-охотничий, неземледельческий характер славянской культуры I тысячелетия н. э.7

Искони земледельческий характер славянской культуры подчеркивали в свое время и некоторые объективные представители германской исторической науки, признававшие даже, что славяне в области развития земледелия первоначально значительно опережали своих германских соседей8. Сейчас настолько много собрано археологических научных данных, что земледельческий характер древней славянской культуры вынуждены сегодня признавать и некоторые явно не склонные как-либо преувеличивать способности славян к самостоятельному развитию зарубежные, в том числе и буржуазные немецкие, историки9.

Полностью оказались несостоятельными ранее бытовавшие даже в русской и польской буржуазной историографии представления о примитивности древнего быта славян, о бродячем охотничье-промысловом или пастушеском характере их жизни в Х—XII вв.10 Известно, что распространение подобного рода точек зрения создавало питательную среду для всякого рода теорий завоевания, в частности норманнской теории, принижающих или даже полностью отрицающих какие-либо способности славянских народов к самостоятельному социальному и государственному развитию, к общественному прогрессу. Славяне, бывшие важнейшим субъектом европейской истории, превращались таким образом в инертную массу, требующую для своего движения вперед внешнего толчка.

Таковы в самых общих чертах те причины, которые обусловливали в прошлом и обусловливают сегодня научную актуальность разработки сложных проблем переломного в истории Европы периода великого переселения народов и перехода их на путь феодального развития. ,

Переходный от античности к средневековью период великого переселения народов и становления феодальных отношений был вместе с тем временем формирования новой, коренным образом отличной от античной, этнической и политической карты Европы. Само собой разумеется, что это был длительный и сложный процесс.

Главным его содержанием, начиная от заключительного этапа великого переселения народов, была консолидация более или менее мелких государственных образований — так называемых племенных княжеств — в крупные политические организмы. Происходило формирование относительно единых раннефеодальных государств, политический аппарат которых был в состоянии обеспечить торжество новых феодальных отношений. Границы таких единых раннефеодальных государств, естественно, определялись прежде всего рамками расселения родственных племен— “народцев”11 , связанных между собой единством происхождения.

Эпоха формирования классового общества, как известно, является временем складывания народностей. Между процессами феодализации общества, образованием относительно единого раннефеодального государства и интеграцией племен-“народцев” в средневековые народности существовала вполне определенная связь, довольно четко прослеживаемая на примере исторического развития славянских народов в эпоху раннего средневековья12. Именно эту связь имел в виду Б. Д. Греков, когда писал об основной исторической задаче, стоявшей перед раннефеодальными государствами. Задача эта заключалась в том, что они, “сплачивая доселе разрозненные племена, устанавливая свои политические границы и организуя силы для их защиты, дают возможность для дальнейшего роста производительным силам страны, способствуют расширению и усилению крупного землевладения за счет крестьянских общин, увеличению числа крупных землевладельцев, распространению их власти над целыми общинами  и от-дельными их членами, создавая, таким образом, условия и предпосылки для развития крепостнического строя” 13.

Внешняя опасность — угроза иноземного порабощения,— являясь сама по себе фактором второстепенным, играла в этом длительном процессе политической и этнической консолидации роль своеобразного катализатора процесса, как правило, ускоряя его 14 или даже вызывая к жизни эфемерные, недолговечные и пестрые политические объединения, не связанные ни этнической, ни экономической, ни культурной общностью.

Охарактеризованный таким образом процесс политической и этнической консолидации, образования относительно единой раннефеодальной государственности и в связи с этим формирования средневековых народностей особенно четко прослеживается в историческом развитии стран Восточной и Центральной Европы. Говоря о Западной и значительной части Юго-Восточной Европы, где формирование нового феодального строя происходило на базе социально-экономического синтеза распадающегося первобытнообщинного строя и отмирающего античного способа производства15, а образование народностей сопровождалось этническим синтезом местного и пришлого населения, где сохранялись в идеологии господствующих классов унаследованные от античности идеи универсальной монархии, следует, разумеется, считаться с более сложным ходом развития, не укладывающимся в рамки данной выше схемы. Зато эта схема вполне применима для характеристики исторического процесса всех трех стран — Киевской Руси, Древ-нечешского и Древнепольского государств,— развитие отношений между которыми является предметом настоящего исследования. В целом в эту схему вполне удовлетворительно укладываются основные процессы, происходившие в рамках раннефеодального общества у полабо-прибалтийских славян 16, где складывание единой раннефеодальной государственности тоже, по-видимому, сопровождалось образованием на базе племенной интеграции средневековых народностей, о чем свидетельствует факт постоянного употребления для их 'наименования в средневековых источниках со времен Карла Великого 17 одних и тех же собирательных названий: лютичи, сербы, бодричи 18.

 В определенной мере, как показывают это последние исследования немецких историков-марксистов 19, близкий к рассматриваемому ход развития был характерен и для раннефеодальной Германии X в., политический центр которой переместился в Саксонию, хотя было бы, без сомнения, неправильным отрывать немецкий 'исторический процесс X в. от предшествовавшего периода времени— эпохи Империи Карла Великого, особенно от времени существования Восточнофранкской империи, имевшей в своем развитии много элементов, показательных для западноевропейского исторического процесса.  В данной связи нет оснований касаться спорного вопроса о том, каким временем следует датировать начало раннефеодального периода в истории восточных и западных славян, следует ли его относить уже к VII в. или отодвигать к VIII или IX вв.20, хотя некоторые общие соображения делают весьма правдоподобной именно первую дату21. Учитывая замедленность всех основных социально-экономических процессов в рассматриваемую эпоху, следует предполагать, что и процесс формирования раннефеодального государства у славян был очень длительным и вряд ли ограничивался сравнительно   коротким   периодом   в   одно-два   столетия.   Общеизвестно, что оформлению Древнечешского государства предшествовала бурная эпоха   существования   Велико-моравской державы,  распространявшей  свою  власть  и на чешские земли, а еще ранее так называемой державы Само. Материальная и духовная культура Древней Руси   своими   корнями   уходит   в   культуру   восточнославянских   племен   заключительной   стадии   великого переселения народов. “...Культура, созданная в VI столетии анТСкими   племенами,— пишет   Б. А. Рыбаков,— послужила основой для Киевского государства, для богатой и яркой культуры Киевской Руси...”22. А образованию    Древнерусского    государства    предшествовало существование  более  мелких  государственных  объеди-нений,  среди  которых важную  роль  сыграли,  по-видимому,   росы   в   Поднепровье23.   Об   этом,   в   частности, свидетельствует установленное уже в советской исторической науке южное происхождение термина “рос”, связанного с древней этнической  жизнью Северного Причерноморья  и   Поднепровья24,  а  также   тот   факт,  что

первоначально   под   Русью   понималась   прежде   всего Киевская, Переяславская и Черниговская земли 25.

Можно говорить и о более длительной, чем позволяют судить письменные источники, метрике Древнеполь-ского государства. Консолидация племенных княжений и здесь началась задолго до X в. К середине IX в. явно обозначился уже процесс образования крупного политического организма во главе с племенным княжеством вислян. Воспоминания о государстве вислян сохранились и в польской средневековой исторической традиции26. Великоморавское завоевание, правда, временно прервало этот процесс, определив вместе с тем переход центра политической жизни в Великую Польшу, к племени лолян27. Однако по сравнению с Киевской Русью, уже в IX в. пытавшейся штурмовать границы Византии, ведшей широкую политику на Востоке и Юго-Востоке, по сравнению с Древнечешским государством, в определенной мере выступившим наследником Великой Моравии, Польша явно отставала в своем социально-экономическом и политическом развитии не только в VII— VIII, но даже и в IX в. Это отставание неизбежно бросается ,в глаза и при сопоставлении польского исторического процесса с развитием государственности у лолабо-прибалтийских славян, для которых соседство с Империей Карла Великого, а затем Восточнофранкской империей, а также наличие постоянной угрозы иноземной агрессии являлись первоначально факторами, безусловно, способствовавшими политической и даже этнической консолидации 28. Замедленность темпов польского исторического процесса в период до X в. следует, по-видимому, связывать с тогдашним периферийным положением польских земель в Европе, отрезанных от передовых стран раннефеодального мира, крайней слабостью политических, экономических и культурных контактов со странами Средиземноморья и Причерноморья, где особенно интенсивно протекал в это время процесс феодализации29. Здесь имеются в виду Византия, Италия, мусульманская Испания и Арабский Восток.

К X в. в общем положении польских земель наступили весьма существенные изменения. К этому времени очи уже перестали быть далекой периферией феодальной Европы, чему в большой мере способствовало экономическое и политическое укрепление Древнерусского и Древнечешского государств, являвшихся соседями польских славян. Вместе с тем прогресс в области производительных сил и новых феодальных производственных отношений явился основой, на которой смогла возникнуть крупная, относительно единая раннефеодальная монархия Пястов, уже в течение X в. сумевшая объединить в своих рамках все этнографически польские земли. Ярким проявлением происходившего в это время выравнивания темпов социально-экономического развития Польши по сравнению с другими западнославянскими и восточнославянскими странами является отмечаемый археологами именно для X—XIII вв. факт относительного единства материальной культуры у всех славянских народов; такой близости в уровнях и формах ее развития нельзя проследить на всей обширной территории славянского мира ни в один из предшествовавших периодов истории30.

И если города на Руси31 или в соседних с Польшей западнославянских странах32 появились раньше, чем в Польше33, то в X в. можно отметить появление городской жизни и в польских землях, где она возникала, как и всюду в других странах, в наиболее густонаселенных и развитых сельскохозяйственных районах, на пересечении удобных путей сообщения 34.

А историческое значение появления городов как центров ремесла и торговли достаточно хорошо известно. То обстоятельство, что возникновение городской жизни является важнейшим, переломным моментом в историческом развитии общества, было прекрасно показано еще Ф. Энгельсом, которому принадлежат замечательные слова: “Недаром высятся грозные стены вокруг новых укрепленных городов: в их рвах зияет могила родового строя, а их башни достигают уже цивилизации”35.

Появление на исторической сцене городов означало торжество классового строя, в данном случае — строя феодального, интересам развития которого служили относительно единые раннефеодальные государства, в чьих рамках в свою очередь быстро развивался процесс интеграции племен и образования народностей36.

Процесс выравнивания темпов социально-экономического и политического развития Руси, Чехии и Польши в X в., когда не только завершалось формирование Древнерусского и Древнечешского, но и происходило оформление Древнепольского раннефеодального относительно единого государства, когда Польша, наряду с Русью и Чехией, выступила активным и сильным участником международных отношений в Центральной и Восточной Европе, и определил X век как начальную грань настоящего исследования.

Такова общая посылка, исходя из которой была намечена начальная грань работы. Два конкретных соображения побудили еще более уточнить ее, избрав начальным этапом исследования 60-е годы X в. Очевидно, что за исключением тех случаев, когда историк является свидетелем грандиозных военных катастроф, связанных с гибелью больших ценностей материальной культуры, или крупных перемещений больших масс народонаселения, археологические памятники, взятые сами по себе, не могут претендовать на роль главного источника, характеризующего процессы внешнеполитического развития человеческих обществ. В этой области — в области изучения международных политических связей — первое слово всегда принадлежало и будет принадлежать источникам письменного происхождения 37.

Между тем, если за политическим развитием Руси и Чехии есть все же возможность следить по материалам письменных источников на протяжении почти всего X в., то применительно к Польше такая возможность появляется, только начиная с 60-х годов этого столетия. Первое письменное свидетельство о Древнепольском государстве, если не считать упоминания о Малопольском княжестве вислян в составленном на рубеже IX—X вв.

лишь на некоторые из них- В В Мавродин Основные этапы этнического развития русского народа. ВИ, 1950, № 4; Л. В. Ч е-р е п н и н. Исторические условия формирования русской народности до конца XV в. Сб. “Вопросы формирования русской народности и нации”. М., 1958; A. G i е у s z t о г. Uuagi о ksztaltowaniu sie narodo-wosci polskiej. Pochodzenie polskiego jezyka literackiego. Wroclaw, 1956.

житии Мефодия38, относится к 60-м годам X в., т. е. ровно на сто лет позже, чем соответствующее упоминание о Руси39. В 60-е годы X в. сведения о Древнепольском государстве почти одновременно появляются в источниках как восточного 40, так и западного происхождения41, что, несомненно, отражало собой явление резко возросшей международной активности этого раннефеодального политического организма. С этого момента Древнепольское государство уже не исчезает со страниц письменных источников. С 60-х годов появляется возможность непрерывно следить за развитием польско-чешских отношений, а с 80-х годов за отношениями между Русью и Польшей.

Вторым обстоятельством, повлиявшим на избрание 60-х годов в качестве начальной грани исследования, явились важные события, происходившие в эти годы в Германии. Дело в том, что и для Германии 60-е годы X в. были весьма важным переломным рубежом. Перенос при Генрихе I Птицелове центра политической жизни раннефеодальной Германии в Саксонию происходил параллельно с ее военным и политическим усилением, получившим свое оформление в акте провозглашения Германской империи при Оттоне I в 962 г. Стоявшая во главе Империи Саксонская династия в своей внешнеполитической программе совершенно определенно пыталась использовать агрессивную имперскую универсалистскую идеологию, рассматривая себя при этомв качестве наследницы традиций Каролингской империи42.

Конечно, сам по себе акт провозглашения Германской империи не мог бы еще определить начальной грани исследования, посвященного польско-чешско-русским отношениям X—XI вв., однако в сочетании с нарастающим процессом политической консолидации Древне-польского государства, в связи с активным выступлением его на международной арене, акт этот хорошо подчеркивает объективно важный, переломный характер 60-х годов X в. для западнославянских стран вообще, не случайность, а закономерность первого упоминания о выступлении на исторической сцене Древнепольского государства именно в это время.

Германский феодальный натиск на востоке не только угрожал Польше и Чехии и неизбежно втягивал обе эти западнославянские страны в общеевропейскую политическую жизнь, самым существенным образом влиял на расстановку политических сил в Центральной и Восточной Европе, но и оказывал самое непосредственное воздействие на развитие польско-чешско-русских отноше-ний, о чем не раз придется еще подробно говорить впоследствии.

Но если заключительный этап формирования относительно единых раннефеодальных государств на территории Руси, Польши и Чехии был избран в качестве начальной грани исследования, то вполне естественным представляется завершить его на периоде перехода к феодальной раздробленности, когда решающая роль в сфере политической жизни все более заметно перемещается из общегосударственного центра на периферию, начинает падать значение центральной княжеской власти, возникают новые политические центры, связанные с интересами удельных князей и местной знати и соперничающие между собой. По мере нарастания цетро-бежных тенденций в рамках относительно единых раннефеодальных государств все более сложным становится проследить главное направление в их внешней поли-

тике, пока торжество тенденций феодальной раздробленности не приведет к тому, что вместо одной главной политической линии перед исследователем окажется некая сумма различных, часто взаимно друг друга исключающих, политических интересов и планов.

Постоянные споры и вооруженные конфликты между удельными князьями и поддерживавшими их группировками знати, в которые часто по желанию борющихся сторон вмешивались иноземные силы, весьма существенно изменяли весь облик политической жизни страны, придавали ему совершенно отличный от периода относительного политического единства характер. На сцену выступали новые политические факторы, политическую жизнь определяли новые интересы, внешнеполитические отношения и связи приобретали новое значение, поэтому и изучение русско-польско-чешских отношений периода феодальной раздробленности нуждается в самостоятельном тщательном исследовании43.

В советской литературе уже давно и прочно утвердился взгляд на феодальную раздробленность как на закономерный и прогрессивный этап в истории феодального общества, обусловленный в первую голову дальнейшим ростом производительных сил и развитием феодальных отношений. Несмотря на тяжкие для народа последствия феодальной усобицы, несмотря на резкое ухудшение международных условий его существования, в период феодальной раздробленности продолжался прогресс как в области производства, так и в сфере производственных отношений, а сложившиеся еще в предшествовавшую эпоху народности свято сохраняли чувства единства земли, единства своего исторического прошлого и будуще го. В период феодальной раздробленности быстро прогрессировавшие в своем экономическом развитии города играли очень активную роль в политической жизни, наряду со знатью определяя своими выступлениями формы новой политическоИ государственной организации общества44.

Сыграв свою историческую роль в становлении феодальных отношений, в политическом подавлении основного эксплуатируемого класса в феодальном обществе — крестьянства, раннефеодальная относительно единая государственность, как каждое государство бывшая прежде всего, как указывал В. И. Ленин, “аппаратом принуждения”45, машиной классового угнетения, сходила с исторической арены, уступая свое место государственным формам организации общества, свойственным эпохе феодальной раздробленности.

Нужно сказать, что постепенно вызревавшие в рамках относительно единого раннефеодалыюго государства тенденции феодальной раздробленности, которые стали проявляться чуть ли не с того момента, как завершилось его формирование, развивались с разной степенью интенсивности и в разное время восторжествовали на Руси, в Польше и Чехии. В середине XI в. стадии феодальной раздробленности достигли Чехия и Русь. В Чехии новый политический строй полхчил свое оформление в так называемом “Законе сеньората” Бржетислава I (1055г.)46, на Руси поря тки феодальной раздробленности возобладали после смерти Ярослава Мудрого в 1054 г.47 Позже своих соседей вступила на путь феодальной раздробленности Польша, где переход к новому политическому порядку можно связывать с резким ослаблением центральной княжеской власти в начале 80-х годов XI в.,48 а его окончательное оформление с “Завещанием” Болеслава Кривоустого (1138 г.)49. Любопытно, что вызревание

системы феодальной раздробленности находит немедленное отражение в нумизматическом материале. Речь идет о процессе так называемой “территориализации” монеты. В Чехии процесс этот начинается в период около 1050г., в Польше —около 1070 г.50 В Киевской Руси переход к феодальной раздробленности находит свое отражение в архитектуре: грандиозное строительство Ярослава Мудрого в Киеве сменяет более скромное строительство его преемников в других политических центрах страны. В их постройках появляются уже местные черты, накладывающие отпечаток своеобразия на исходные киевские образцы51.

Но если Чехия и Русь фактически одновременно вступили в период феодальной раздробленности, то сам характер политического членения государства получил в этих странах существенно отличный облик. Чехия никогда не знала такой степени политической раздробленности страны, как Русь52, разделившаяся в конце концов на множество больших и малых уделов, среди которых постепенно выделялись новые крупные политические центры, группировавшие вокруг себя более мелкие феодальные княжества. Гораздо ближе к русскому стоял польский исторический процесс, для которого также характерна крайняя пестрота и дробность феодального членения, с одной стороны, и выделение новых крупных центров, осуществлявших объединительную политику, с другой.

Здесь не ставится задача дать объяснение всем этим сложным явлениям феодальной раздробленности на Руси и у ее соседей. Для целей настоящей работы вполне достаточна констатация самого факта перехода Руси и Чехии к порядкам феодальной раздробленности уже в середине, а Польши — в 80-х годах XI в. Поскольку в задачи 'предпринимаемого исследования входит изучение

польско-русско-чешских отношений в период существования относительно единых раннефеодальных государств на территории Руси, Польши и Чехии, постольку середина XI в. представляется его естественной заключительной гранью.

      В пользу избрания именно этой грани говорят два существенных обстоятельства.  На   1054 г — год смерти великого   Киевского   князя   Ярослава — падает     такое крупное и важное по своим историческим последствиям событие,   как   окончательное   разделение   христианской церкви на католическую и православную. Учитывая хорошо  известную  для средневековья   роль   религиозной идеологии для развития общества, легко понять, какое важное значение должно было иметь это событие для политического  общения   Руси,    ставшей     православной страной, с оказавшимися в католическом лагере Польшей и Чехией   Религиозные противоречия являлись величайшим тормозом на пути развития нормальных культурных,  экономических  и  политических  отношений  между народами,   связанными   между   собой  узами   кровного родства и близкого соседства

Другим обстоятельством, побудившим  автора ограничить свое исследование серединой XI в , явилось сознание того факта, что вторая половина, точнее 70-е годы, XI в  принесла с собой новые и чрезвычайно важные явления в политической жизни Европы и прежде всего Германской   империи,   игравшей  очень   крупную   роль  во внешнеполитическом развитии Чехии и Польши. Развернувшаяся   между   императорской   властью  и   папством борьба за инвеституру не только изменила расстановку политических сил в Центральной Европе   Вместе с разделением церквей она пробудила у папства особый интерес   к   восточноевропейским   делам,   способствовала усилению его происков на  Руси и в Польше, где Рим искал  союзников против  германского  императора.  Поэтому нет ничего удивительного в том росте антиримских настроений на Руси, который легко отметить для второй половины XI в 53 и который наложил и не мог не наложить особый отпечаток на развитие отношений

между Русью и Польшей уже в 60—70-е годы54. В главе Польского госуаарства русские люди усматривали теперь не только союзника Рима, но и проводника его влияния на Востоке Короче говоря, в политических отношениях Руси и ее западнославянских соседей выдвигались на первый план новые факторы, изучение которых должно явиться предметом особой работы

Переходя к характеристике задач настоящей работы, уместно сделать несколько замечаний относительно ее объема и метода исследования Совершенно очевидно, что изучение польско-р^сско-чешских отношений не может вестись изолированно, вне связи с теми сложными внутренними процессами, которые развивались на Руси, в Польше и Чехии При этом в поле зрения исследователя, само собой разумеется, должны постоянно находиться не только явления, покгзательные для расстановки политических сил внутри господствующего класса феодалов, проявлявшие себя иа разных этапах с разной степенью интенсивности тенденции к феодальной раздробленности, противоречия, возникавшие между отдельными представителями правивших династий, взаимоотношения между светскими и церковными феодалами, но прежде всего классовая борьба закрепощаемого крестьянства, политические выступления городского населения. Последнее особенно существенно потому, что важнейшей исторической задачей раннефеодального государства в качестве аппарата классового насилия, как уже указывалось, было именно политическое подавление классов непосредственных производителей материальных ценностей, без чего (невозможен был прогресс в развитии феодальных отношений. Вместе с тем XI век был временем общего экономического подъема городов, что, естественно, должно было сказаться на их роли как фактора политической жизни раннефеодального общества.

Рассматривая общий ход развития политических взаимоотношений Руси, Польши и Чехии, исследователь, разумеется, не может не считаться с тем фактом, что речь идет об общении трех родственных и сознававших это родство народов, причем их политические отношения и связи являлись лишь частью более широкого общения,

охватывавшего сферу культурной и экономической жизни. О том, что сознание единства происхождения славянских народов было в ту эпоху важным элементом их национального, народного самосознания, лучше всего, пожалуй, свидетельствуют слова русского летописца Нестора, писавшего в начале XII в.: “По мнозех же времянех сели суть Словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска, и от тех Словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше на котором месте, яко пришедше седоша на реце имянем Морава и прозвашася Морава, а друзии Чеси нарекошася, а се ти же Словени Хровате Белии и Серебь и Хорутане. Волхом бо нашедшем на Словени на Дунайский и седшем в них и насилящем им. Словени же ови пришедше седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне. Ляхове друзии Лутичи, ини Мазовшане, ини Поморяне. Такоже и ти Словене пришедше и седоша по Днепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зале седоша в лесех, а друзии седоша межю Припетью и Двиною и нарекошася Дреговичи. Инии седоша на Двине и нарекошася Полочане, речьки ради, яже втечеть в Двину, имянем Полота. От сея прозвашася Полочане. Словени же седоша около озера Илмеря, и прозвашася своим имянем и сделаша град и нарекоша и Новъгород. А друзии седоша по Десне и по Семи по Суле и нарекошася Север. И тако разидеся Словеньский язык, тем же и грамота прозвася Словеньская”55.

В этих словах летописца поражает его необыкновенно хорошая осведомленность о западнославянских делах. Он не только помнит об общности происхождения славянских народов, сознавая вместе с тем, что речь идет не об одной, а о нескольких народностях, но и отмечает такие характерные для Польши и Чехии явления, как этническое своеобразие Моравии, Поморья или Мазовии, что было естественным следствием сложности и неравномерности процесса этнической консолидации западнославянских народностей56. Особенно интересно, что в полном соответствии с современным языкознанием57 лето-

дисеа относит к лехитской ветви западного славянства, помимо поляков, и прибалтийских славян.

Чувства славянской взаимности нашли отражение и в первой польской хронике Галла Анонима. Галл отмечает, что “Польша является северной частью земли, населенной славянскими народами”, а “земля славянская... тянется от сарматов, которые называются и гета-ми, до Дании и Саксонии, от Фракии через Венгрию..., спускаясь через Каринтию, кончается у Баварии; на юге же возле Средиземного моря, отклоняясь от Эпира, через Далмацию, Хорватию и Истрию, ограничена пределами Адриатического моря и отделяется от Италии там, где находятся Венеция и Аквилея”. Эта земля, окруженная многими враждебными народами, “никогда, однако, не была никем полностью покорена. Это край, где воздух целителен, пашня плодородна, леса изобилуют медом, ьоды — рыбой, где воины бесстрашны, крестьяне трудолюбивы, кони выносливы” 58.

Эти восторженные слова о величии и богатстве славянских земель звучат в устах Галла Анонима тем более красноречиво, что он был, по-видимому, не прирожденным поляком, а, скорее всего, иноземцем, нашедшим приют и службу в Польше.

Приведенные свидетельства источников ясно показывают, как не прав западногерманский историк М. Хелман, не сумевший обнаружить в славянском средневековье даже “следов проявления чувства славянской общности” 59.

Гораздо более близким к истине был выдающийся русский историк В. О. Ключевский, когда он писал в своих лекциях: “Всего важнее в (летописном. — В. К..) своде идея, которой в нем освещено начало нашей истории. Это — идея славянского единства”60.

Сознание единства происхождения и языковая близость, несомненно, благоприятствовали развитию культурных и экономических контактов между Русью и западнославянскими народами, не заслоняя вместе с тем от современников факта их самостоятельного национального существования. В последнем убеждает не только проци-

тированный выше отрывок из исторического сочинения Нестора, но и постоянное противопоставление поляков и чехов, русских и поляков в первых исторических трудах польского и чешского происхождения. Речь идет о хрониках так называемого Галла Анонима61 и Козьмы Пражского62.

Правда, все три названных источника возникли в начале XII в., но это, по-видимому, не меняет сколько-нибудь существенно сути дела. При сложности и длительности процессов консолидации средневековых народностей не будет большим риском пользоваться данными начала XII в. для характеристики явлений XI столетия.

К сожалению, состояние источников таково, что на их основании нет абсолютно никакой возможности даже попытаться сколько-нибудь полно охарактеризовать культурные связи Руси, Польши и Чехии рассматриваемого времени. Сведения, извлекаемые из них, позволяют лишь положительно решать вопрос о самом факте рус-ско-чешско-польского культурного общения.

Анализ русского летописания свидетельствует как будто бы, что русским летописцам были доступны некоторые памятники не только южнославянского, но и западнославянского происхождения63. Более того, в русской летописи могли отражаться и отдельные красочные сюжеты из западнославянской устной традиции, проникавшей на Русь и бытовавшей в древнерусском обществе64. Династические браки, заключавшиеся между представителами правящих родов — Рюриковичами, Пшемыслови-чами и Пястами,— тоже, конечно, способствовали развитию культурных связей между Русью и западнославянскими странами, помогали им лучше понимать друг друга, точнее разбираться в существе политических явлений, происходивших у соседей. Прямым свидетельством этого являются некоторые важные сведения о внутриполитическом развитии Польши конца правления Болеслава Храброго, попавшие, со слов польской княжны — супруги Изяслава Ярославича65, не только в летопись в житийную литературу67

Само собой разумеется, что в том же направлении должны были действовать и довольно частые посольства, которыми обменивались между собой Русь, Польша и Чехия.

Воины, знатные и даже духовные лица, оказавшиеся в плену, даже в том случае, если позднее им удавалось так или иначе освободиться, может быть, еще в большей мере, чем браки и посольства, содействовали культурному общению, росту знаний друг о друге в соседних странах. Да это и неудивительно, если учесть, что, попадая к своим славянским соседям, пленный оказывался в весьма близких для него условиях материальной жизни и быта, сталкивался с людьми, говорившими на близких ему языках. Об обычае “сажать пленных на землю” рассказывается в нашей летописи. После похода 1031 г. Ярослав “посадил” захваченных им пленных поляков на реке Роси, где уже в следующем году началось сооружение оборонительных городов68. Аналогичным образом поступал с русскими пленными и Болеслав Храбрый69, который, покидая в 1018 г. Киев, захватил с собой не только большое число рядовых воинов и других лиц, но и бояр Ярослава, его сестер и даже духовных70. Судя

по рассказу о Моисее Угрине71, браки между пленными и победителями не представлялись чем-то абсолютно немыслимым, хотя плен и являлся тогда, согласно обычному праву, важнейшим источником рабства. Очевидно, только часть из русских пленников Болеслава (в числе 800 человек) сумела впоследствии, благодаря князю Ярославу, вернуться на родину72, иные умерли в плену, другие могли даже поступить на польскую службу. В том, что последнее предположение не является чисто умозрительным, свидетельствует весьма любопытный археологический памятник. В Польше, в расположенном недалеко от Лодзи Лютомирске, были обследованы захоронения воинов, содержащие русский и скандинавский погребальный инвентарь и вещи, происходящие из при-черноморских степей. Судя по находкам, здесь покоились останки воинов, прибывших в Польшу с территории Киевской Руси не позднее конца X или самого начала XI в. Этот русский отряд пробыл на службе польских князей приблизительно до 1030 г.73

Отрицательное влияние на развитие культурных связей восточного и западного славянства оказали существовавшие между ними религиозные различия, после разделения в 1054 г. христианской церкви па католическую и православную превратившиеся в острые религиозные противоречия. Особенно ярко влияние религиозных различий в исследуемое время сказалось в области литературного общения, обмена и распространения памятников письменности. Показательно, например, что сохранившиеся источники дают возможность нарисовать достаточно яркую картину чешско-русских литературных связей, которым посвящена довольно значительная историография ласти письменности фактически нельзя сказать ничего определенного. Дело здесь, разумеется, прежде всего в том, что в Чехии в течение довольно длительного времени и в условиях церковного подчинения латино-римской иерархии продолжали сохраняться живые и крепкие традиции церковнославянской письменности и богослуже, ния, унаследованные от Великоморавской державы75.

Иначе сложились обстоятельства в Польше. Правда, и в Польшу, точнее в Малую Польшу, христианство с церковнославянским обрядом богослужения проникло еще в конце IX столетия76, а некоторые его следы, возможно, сохранялись даже до XII в.77 Тем не менее церковнославянские традиции в польской письменности были столь слабы, что они не могли в сколько-нибудь существенной мере способствовать польско-русскому литературному общению. Если добавить к этому тот факт, что принятие Польшей в 966 г. христианства по латинскому обряду надолго затормозило создание письменности на польском языке78, то отрицательные последствия религиозных различий для культурного общения между восточным и западным славянством станут совершенно очевидными. Латинская письменность не могла способствовать литературным контактам и связям между ними.

Более благоприятные условия сложились для развития польско-чешских контактов и связей в области письменности. Дело в том, что официальное принятие христианства польским князем Мешко I в 966 г. было самым тесным образом связано не только с политическим польско-чешским союзом, скрепленным браком Мешко и дочери Болеслава I Чешского Добравы, но и с развитием чешско-польских культурных и церковных связей. Вместе с Добравой в 965 г. при дворе польского князя появились чешские священники, Чехии же Польша оказалась обязанной и новым языком литургии и своей церковной терминологией 79.

Наряду с культурными контактами, важную роль в истории русско-польско-чешского соседства, без сомнения, должны были играть контакты экономические, способствуя распространению в Польше, Чехии и на Руси конкретных и важных сведений друг о друге. Вопросы экономических связей западнославянских стран с Русью, а также их связей со странами Западной Европы и Востока в X—XI вв. довольно подробно разработаны и освещены как в общей, так и в специальной литературе80. Важную роль в польско-русских экономических связях играло Поморье81, особенно город Волин82. Поэтому здесь вполне достаточно ограничиться лишь некоторыми предварительными замечаниями, имея в виду, что к вопросам экономических связей и торговых путей автору еще не -раз придется возвращаться по ходу последующего изложения.

Отмечая важность экономических связей между восточным и западным славянством, нельзя не учитывать вместе с тем относительности этого понятия для рассматриваемого времени. Торговые контакты между славянскими странами имели весьма ограниченный размер и не затрагивали основ материальной жизни общества. Дело тут, разумеется, не в том, что торговле между соседями препятствовали периферийный характер пограничных местностей, их слабая заселенность или наличие труднопроходимых пограничных лесов, как полагают некоторые исследователи83.

Гораздо большее значение имели другие факторы, а именно: крайне натуральный характер хозяйства, однотипность и чрезвычайная близость материальной культуры восточных и западных славян. Предметами торговли между ними при таких условиях могли быть лишь оружие, некоторые предметы роскоши и быта, изготовление которых в силу тех или иных условий оказывалось

специфической чертой хозяйственной   жизни   одной   из рассматриваемых стран.

Значительно более важным представляется при таких условиях участие славянских стран в широкой торговле, связывавшей тогда страны Востока и Запада и прямо затрагивавшей обширные территории Восточной Европы. В результате этой торговли восточноевропейские страды получали необходимое им серебро, а феодальная знать могла пользоваться дорогими иноземными предметами роскоши, украшавшими ее быт и подчеркивавшими ее привилегированное общественное положение. В свою очередь из славянских стран шли такие редкие и имеющие большой спрос на Востоке товары, как меха и шкуры, янтарь, мед и воск и, наконец, “говорящие орудия” — невольники.

Об огромных по тем временам масштабах этой торговли свидетельствуют значительные массы серебра, найденные в сохранившихся кладах описываемой эпохи. Серебро в IX—X вв. поступало главным образом с Востока. В настоящее время в странах Восточной и Северной Европы зарегистрировано свыше 1400 находок мусульманского серебра, содержавших приблизительно 200 000 монет84. Этот не повторявшийся более в истории поток восточного серебра в страны Восточной и Северной Европы начинает резко уменьшаться в конце X и иссякает полностью в XI в.85, после чего главным поставщиком серебра становится Запад.

Некоторые богатые клады, содержащие монеты восточного или западного происхождения, могли быть зарыты в свое время вернувшимися из удачной экспедиции пиратами86, иные из них могли принадлежать князьям и крупным боярам, знати. По-видимому, часть из них действительно была припрятана странствующими иноземными купцами. Однако старая точка зрения, согласно которой основная масса кладов являлась собственностью иностранных купцов87, в настоящее время явно

не выдерживает критики88. Тот факт, что иностранное серебро являлось в то время в Восточной Европе не только сокровищем, но и выполняло функцию денег как средства товарного обращения89, тогда как первые монеты русского или польского чекана играли главным образом репрезентативную, подчеркивающую политическую самостоятельность чеканившего их князя роль90, в сочетании с наблюдением, что монетные клады, как правило, сопутствуют поселениям91, полностью убеждает в том, что основная масса восточноевропейских кладов принадлежала местному населению — боярам, купцам и ремесленникам. А отсюда, естественно, следует вывод: местные купцы были главной активной силой, организующей торговые операции на восточно- и центральноевропейском отрезке транзитной торговли между Востоком и Западом. Тем самым их торговые транзитные операции оказываются теснейшим образом связанными с экономическими контактами между собой стран Восточной и Центральной Европы, следовательно, Руси, Польши и Чехии, на что, впрочем, имеются прямые указания как в русских92, так и в арабских93 и немецких94 источниках.

Наконец, последнее общее замечание относительно объема настоящего исследования.

Изучение исторических отношений и связей восточного и западного славянства, разумеется, предполагает и самое пристальное внимание к вопросам политического развития, расстановки политических сил в Восточной, Северной и Центральной Европе в целом. Русско-польско-чешские отношения складывались не сами по себе, а в тесной связи с общеевропейским политическим развитием X—XI вв. Поэтому, рассматривая польско-русские и чешско-русские отношения, нет абсолютно никакой возможности трактовать их вне связи с отношениями, складывавшимися между Польшей, Чехией и Германской империей, о чем уже говорилось выше, или не учитывать такого важного международного фактора того времени, как полабо-прибалтийское славянство и его героическая борьба с германским феодальным натиском на Восток. Развитие событий в Прибалтике или на Севере Европы сказывалось не только на политике Руси в отношении ее западных соседей, но и на польско-русских и польско-германских отношениях. Важным фактором в развитии русско-польско-чешских отношений, естественно, не могла не быть подымающаяся раннефеодальная Венгрия, а развитие и направление внешней политики Киевской Руси на Западе в определенной мере определялось ее восточной политикой, ее упорной и сложной борьбой с напиравшей на русские земли кочевой степью.

Изучение русско-польско-чешских отношений должно, по мнению автора, вестись таким образом, чтобы в поле зрения постоянно находились политические явления, возникавшие и развивавшиеся на обширной территории от Балтики до Черного моря и от Волги до Лабы с учетом политической активности Константинополя и Рима. Только при таких условиях можно будет достаточно определенно и точно не только выяснить значение политических отношений и связей восточного и западного славянства для общеполитического развития Центральной и Восточной Европы, но и правильно оценить значение этих отношений для собственного политического развития Киевской Руси, Древнечешского и Древнепольского государств, что, как указывается ниже, является одной из задач настоящей работы.

Обычно формулированию основных задач исследо-вания предшествует в работах, аналогичных настоящей, критический разбор историографии вопроса. К сожалению, состояние историографии таково, что сделать подобный разбор в одном месте фактически не представляется возможным, ибо до сих пор в исторической литературе фактически не делалось попыток дать анализ польско-русско-чешских отношений в таком объеме и в таких хронологических рамках, как это мыслит себе автор настоящего исследования. Как правило, польско-русские и чешско-русские, как впрочем, и польско-чешские, польско-немецкие, чешско-немецкие и другие отношения исследовались либо изолированно друг от друга, либо предметом исследования являлись отдельные моменты из истории восточно- и центральноевропейских международных отношений X—XI вв. Восточная политика Киевской Руси отрывалась от западной, самостоятельно и даже в изоляции от общих процессов, происходивших в Восточной Европе, рассматривалась восточноевропейская политика Римской курии, часто без учета их трактовались и вопросы политических противоречий Византийской и Германской империй.

Зато ряд интересных и крайне важных для данной работы тем и проблем оставались в тени, не исследовались или исследовались главным образом попутно, как например, польско-чешские отношения 60-х годов X в. или русско-чешские начала XI столетия.

При таком крайне неоднородном и пестром характере литературы, учитывая также ее необычайно большой объем, единственным выходом из положения представлялось распределить анализ историографии в соответствующих главах исследования, связывая его таким образом с разрешением основных проблем и тем работы.

Аналогичным образом оказалось необходимым поступить и с характеристикой источников, к тому же давно и многократно опубликованных и много раз подвергавшихся критической оценке в литературе. Поскольку источники эти не образуют сколько-нибудь однородного комплекса, поскольку они крайне неравномерно освещают основную тему исследования, не являющуюся для них центральной линией характеристики исторических событий, поскольку, наконец, показания их неизбежно должны взаимно сопоставляться и корректироваться, отрыв обзора источников от соответствующих историографических обзоров по главным проблемам и темам работы представлялся совершенно неприемлемым.

Здесь, может быть, следует отметить только тот факт, что настоящая работа основана на изучении современных или наиболее близких к исследуемым событиям источников.

Итак, автору остается перейти к последней части вступительных замечаний к работе с тем, чтобы сформулировать главные, магистральные проблемы, разрешению которых посвящено это исследование.

Первой задачей, само собой разумеется, будет попытка возможно полнее восстановить и проанализировать общий ход русско-польско-чешских отношений за столетний период их развития с середины X до середины XI в. При этом автор неизбежно будет ограничен составом имеющихся источников, как указывалось, крайне неравномерно освещающих избранную им тему. В настоящее время можно считать твердо установленным, что сохранившиеся источники характеризуют далеко не полно всю совокупность политических отношений Руси и Польши в описываемый период и что действительная картина русско-польских отношений была сложнее и ярче, чем та, которая отразилась в летописях и хрониках 96. Для русско-чешских отношений обстоятельство это следует подчеркнуть с еще большей категоричностью.

Тем не менее, привлекая всю совокупность источников, используя факты внутриполитического развития изучаемых стран, а также увязывая ход русоко-польско-чешских отношений с общим политическим развитием Восточной, Центральной и Северной Европы, можно все же рассчитывать, что удастся значительно расширить и пополнить традиционную для литературы картину исторических отношений и связей Руси с западным славянством в X—XI вв. Конечно, нарисованная таким образом картина, безусловно, будет содержать в большей или меньшей мере дискуссионные и гипотетические элементы, что, впрочем, для изучаемого периода является не только неизбежным, но даже обязательным условием исследования.

Двигаясь намеченным выше путем, можно надеяться дать достаточно обоснованные решения таких вопросов, как вопросы о роли русско-польско-чешских отношений в общей системе тогдашних политических отношений в Восточной и Центральной Европе, о месте русско-польско-чешских отношений в собственной системе международных связей и отношений каждой из рассматриваемых стран — Киевской Руси, Польши и Чехии.

После этого, думается, окажется возможным на достаточно прочной базе рассмотреть проблемы значения и роли для восточноевропейского политического развития византийско-германских противоречий, точнее определить действительную силу влияния восточноевропейской политики Римской курии на внешнеполитическое развитие Руси и Польши, т. е. сделать попытку разрешить именно те проблемы восточноевропейской истории до середины XI в., которым столь исключительное значение придавалось не только в старой, но и в новейшей историографии96.

В ходе разрешения всех этих проблем естественно должен будет, по мнению "автора, выкристаллизоваться и ответ на один из важнейших вопросов центрально- и восточноевропейского политического развития эпохи раннего средневековья —должно будет определиться действительное значение русско-польско-чешских отношений, самого факта существования в Центральной и Восточной Европе относительно единых и сильных ранне-феодальных славянских государств для хода восточной экспансии Германской империи, для развития германского феодального натиска на Восток, уже тогда, в X—XI вв., представлявшего страшную опасность для  исторических судеб всего западного славянства.

Параллельно решению первой группы проблем в настоящей работе предполагается постановка или решение и второй группы вопросов, преимущественно связанной с внутренним общественным развитием восточного и западного славянства.

Настоящее исследование должно будет, как это видно из предшествующего изложения, поставить и по возможности ответить на вопрос о значении и роли процесса образования славянских народностей для внешнеполитического развития относительно единых ран-нефеодальных монархий Рюриковичей, Пястов и Пше-мыслидов.

Далее, в задачи автора входит проследить значение классовых интересов и классовой солидарности феодалов в области внешней политики, причем не только применительно к феодалам славянских стран, но и к германским феодалам.

Влияние городского населения на внешнюю политику раннефеодального государства, поскольку это позволят источники, тоже явится предметом исследования автора этой работы. А политическая активность горожан в сочетании с изучением экономических связей и главных торговых путей должна, разумеется, помочь и в разрешении сложного вопроса о том, какую роль торговые пути и торговые интересы играли в политической практике, в сфере внешней политики ран-нефеодальных славянских государств X—XI вв.

Таков тот довольно широкий, как представляется, круг вопросов, который явится объектом анализа в предлагаемой работе. Разумеется, не все они при настоящем состоянии источников и литературы могут быть разрешены с одинаковой степенью аргументированности. Иные, возможно, удастся только поставить, т. е. собрать достаточное число фактов, чтобы заявить об их научной актуальности. Учитывая это, автор исходил из посылки, что в развитии историографии даже сама по себе только обоснованная постановка вопроса может сыграть полезную роль, может способствовать общему прогрессу научного исследования.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧЕШСКО-ПОЛЬСКИЙ СОЮЗ 60 —80-х годов X в.

Этой главе, пожалуй, лучше всего было бы пред-послать слова известного знатока средневековых польско-чешских отношений польского историка К. Малечинского, писавшего в 1960 г., что “польско-чешские отношения 965—990 гг. не были еще предметом специальных исследований “и в польской, ни в чехословацкой историографии”'. Замечание это остается в полной мере актуальным в настоящий момент. Если не считать работ Г. Лябуды и самого К. Малечинского, о которых неоднократно пойдет еще речь ниже, то придется согласиться с тем, что вопросы польско-чешских отношений 60—80-х годов X в. освещались в специальной литературе главным образом попутно, в связи с характеристикой процесса объединения польских земель в рамках единого раннефеодального государства, что о них упоминали вскользь при освещении вопросов христианизации Польши или при анализе польско-германских или чешско-германских отношений X в. Такое положение вещей не могло не сказаться и на обобщающей, синтетической литературе как на старых2, так и на новых3 обобщающих трудах по истории Польши и Чехии, где вопросы польско-чешских отношений рассматриваемого времени вплетены лишь в качестве более или менее существенных эпизодов в общую ткань повествования, без сколько-нибудь серьезной попытки определить их место 'и значение как в политическом развитии Польши и Чехии, так и вообще в системе международных отношений Центральной и Восточной Европы того времени. Возможно, что именно неразработанность проблематики польско-чешских отношений явилась причиной не только недооценки, но даже определенно выраженного стремления преуменьшить значение польско-чешских связей 60—80-х годов X в. для политического развития польских земель этого времени так же, как и для христианизации Польши. Речь идет о работе польского историка Я. Домбровского, посвященной анализу политики средневековой Польши в связи с натиском немецких феодалов на Чехию и Венгрию и опубликованной в коллективном труде польских историков “Восточная экспансия Германии в Центральной Европе”, вышедшем в 1963 г.4

На период 965—986 гг., в течение которого с чешской помощью раннефеодальная Польша вела упорную борьбу на Западном Поморье, стремясь стать твердой ногою на Балтийском море, приходятся крупные совместные чешско-польские акции, приведшие к активному вмешательству западнославянских государств в политическую жизнь Германской империи.

В эти же годы, как это определенно засвидетельствовано источниками, Чехия играла важную роль в христианизации Польши и в связи с этим в развитии раннесредневековой польской культуры5. Вышеотмеченные факты являются важным показателем крупной исторической значимости именно этого времени в развитии средневековых польско-чешских отношений. Тем самым вполне оправдывается и специальный интерес к нему со стороны исследователя. К тому же нельзя забывать, что эпоха 965—986 гг. была, как в целом справедливо подчеркивает К. Малечинский6, “единственным моментом до 1420 г. существования польско-чешского союза, продиктованного взаимными интересами и общими целями”.

В настоящей главе автор ставит своей задачей подвести итоги предшествующего исследования польско-чешского союза 60—80-х годов X в. и, поскольку это окажется необходимым, продолжить его, проводя свой анализ польско-чешских политических отношений в тесной связи с изучением чрезвычайно интересной и достаточно сложной картины международной жизни Центральной Европы того времени, в которой столь важную роль играла восточная экспансия германских феодалов.

*    *    *

Первые бесспорные письменные свидетельства о Великопольском государстве, относящиеся к самым начальным годам правления Мешко I из рода Пястов (960—992 гг.), вполне определенно рисуют нам это западнославянское политическое образование ориентированным на Запад. Подробности, связанные с активной западной политикой польского князя, сообщают нам источники германского происхождения, показательно, однако, и свидетельство арабского путешественника еврея Ибрагима ибн Якуба из Испании, посетившего около 966 г. с торгово-дипломатическими целями, как полагают в качестве посла кордовского халифа, двор германского императора Оттона I, побывавшего в Чехии и Бодрицком княжестве и на основании довольно широкого круга информации описавшего тогдашнее международное положение Польши7,

Вот что он пишет в своей “Записке о путешествии в славянские страны” относительно Древнепольского государства: “А что касается страны Мешко, то она — самая обширная из их (т. е. славянских) стран”. Далее в “Записке” сообщается о дружине Мешко: “Имеет он три тысячи панцирных воинов, (разделенных на) отряды, а сотня их стоит десяти сотен других (воинов)”, о границах монархии Пястов: “С Мешко соседствует на востоке Русь, а на севере Бурус” (т. е. пруссы). И лишь после описания обычаев и страны пруссов, пе-

реходя к характеристике славянского народа, “называемого Вельтаба”, Ибрагим ибн Якуб приводит следующие очень важные сведения об этом народе и его отношениях с Мешко I: “Живет он в борах, находящихся в пределах страны Мешко8 с той стороны, которая близка к западу и части севера. Владеют они сильным го-родом.над океаном (т. е. Балтийским морем), который имеет двенадцать ворот... Воюют они с Мешко, а их военная сила велика”9. Буквально каждое из этих сообщений “Записки” Ибрагима ибн Якуба находит себе подтверждение в других источниках, безотносительно от того, идет ли речь о славном и могущественном городе Волине в устье Одры, или о тяжелых войнах Древ-непольского государства с волинянами и их союзниками лютичами, или, наконец, о силе и значении поднимающегося Древнепольского государства в Центральной и Восточной Европе. Здесь, пожалуй, уместно было бы напомнить красочную характеристику, данную Волину немецким хронистом XI в. Адамом Бременским, бывшим для своего времени не только широко образованным человеком, но и лицом, прекрасно осведомленным в делах полабо-прибалтийского славянства. Вот его слова: “Это действительно величайший из городов в Европе. Населяют его славяне вместе с другими народами — греками 10 и варварами; приезжие саксы тоже получают право на жительство, лишь бы только, находясь там, не проявляли признаков своего христианства. Есть там морской маяк, который местные жители называют греческим огнем”11.

Что касается длительных и кровопролитных войн с волинянами и входившими в состав лютического союза ратарями, то довольно яркую картину их рисует современный событиям источник “Деяния саксов” корвей-ского монаха Видукинда (ок. 925 —ок. 980 гг.), сообщающий о польско-лютических, далеко не всегда удачных для польской стороны столкновениях 963—967 гг.12

Сведения этого саксонского хрониста представляют особый интерес не только потому, что свое сочинение он писал в 967—968 гг. и дополнял в 973 г., т. е. по свежим следам рассматриваемых событий, но и потому, что события эти излагаются им в тесной связи с явлениями внутреннего и внешне-политического развития Германской империи13.

Поэтому столь важное значение имеет и факт близости оценок международного значения Древнепольского государства в его хронике и в “Записке” Ибрагима ибн Якуба. Видукинд, правда, не дает общей оценки военных сил, находившихся в распоряжении польского князя, ни тем более общей характеристики его страны. Показательно, однако, другое обстоятельство: впервые под 963 г., упоминая в своих “Деяниях” польского князя, корвейский монах называет его “rex Misaca” (король Мешко) 14, т. е. наделяет его титулом, на который он по средневековым понятиям не имел права, не будучи коронованным монархом 15. Факт действительно примечательный, особенно если учесть, что, за исключением польского и чешского монархов (Болеслава Чешского Видукинд тоже именует королем) 16, другие западнославянские князья ни разу не выступают у него с такими титулами, даже очень сильные в то время князья бодричей рассматриваются им всего только как subreguli (подкорольки). Короче говоря, Мешко I в глазах саксонского хрониста, отражавшего настроения саксонского придворного окружения германского императора Оттона I, являлся самостоятельным, суверенным в средневековом смысле этого слова монархом и, следовательно, в своих отношениях с Империей не мог трактоваться как некий независимый данник, а скорее как сильный и важный союзник германского императора, хотя и более низкого ранга 17. Такому решению вопроса нисколько не противоречит употребление Видукиндом второго титула для польского князя — “amieus imperatoris” (“(друг императора”) 18, ибо как в римской, так и в каролингской традиции титул этот означал прежде всего императорского союзника, политический вес и значение которого зависели прежде всего от собственных его сил и возможностей 1Э. В данном случае, судя и по словам самого Видукинда и по словам Ибрагима ибн Якуба, пользовавшегося политической информацией, исходившей от двора императора Отгона I, речь могла идти, разумеется, только о сильном, политически самостоятельном союзнике.

Изложенная выше трактовка применяемой Видукиндом по отношению к польскому князю титулатуры не противоречит усвоенной саксонским домом каролингской универсалистски-имперской традиции в понимании Видукинда20. Согласно этой традиции, для Видукинда государь царствующего саксонского дома был верховным королем, для него он был, так сказать, “rex rexorum” — “король королей” верховный глава европейских государей. Идея имперского универсализма была, разумеется, важным политическим инструментом германских феодалов, выдвижение ее, конечно, свидетельствовало о далеко идущих и, безусловно, агрессивных политических замыслах окружения Оттона I, но она сама по себе, как кажется, по крайней мере с внешней стороны, не означала еще юридически для остальных европейских государей признания, тем более немедленного, такой формы отношений, которая ставила бы их в действительно тяжкую зависимость от императора, сразу лишала бы их условий самостоятельного политического существования.

Подводя итоги исследования приведенных выше фактов., думается, есть все основания сформулировать ряд достаточно аргументированных выводов, имеющих существенное, даже принципиальное значение для анализа последующего развития польско-чешских и польско-немецких отношений.

Во-первых, в 60-е годы X в. в глазах двора Оттона I польский и чешский князья ничем не отличались от других самостоятельных, даже коронованных европейских государей. Во-вторых, для немецких политиков не существовало никакой разницы с международно-правовой и политической точек зрения в положении польского и чешского князей, хотя первый был язычником и правил, так сказать, варварской, по понятиям того времени, страной, а второй стоял во главе давно христианизированного государства, в котором сравнительно с Польшей раньше и быстрее начали развиваться феодальные отношения21. Этот вывод в сочетании с фактом получения Ибрагимом ибн Якубом столь достоверной и широкой информации о Польше при дворе Оттона I и в Праге дает право прийти к третьему выводу: 963 год не был годом первых польско-немецких и тем более польско-чешских контактов. Древнепольское государство еще до этого сумело определенно заявить о своем существовании на широкой центрально- и восточноевропейской международной арене, так что ни Мешко I, ни его предшественник не были новичками в тогдашней европейской политике. И, наконец, последний вывод: Древнепольское государство трактовалось Оттоном I как сильный и важный союзник, а судя по словам Ибрагима ибн Якуба, даже союзник, располагавший по сравнению с другими славянскими государствами наибольшими военно-политическими ресурсами (нужно учесть, что в “Записке” Ибрагима ибн Якуба сравниваются только Польша, Чехия, Болгария и бод-ричи). А это последнее замечание представляется особенно существенным для оценки немецко-польско-чеш-ских связей второй половины X в.

Итак, 963 год, хотя и является формально временем первого выступления Древнепольского государства на международной арене,  в действительности  таковым не был: речь может идти только о первом упоминании его в письменных   источниках, что, по-видимому,    не было явлением абсолютно случайным. К 960 г. Древнеполь-ское  государство,   бесспорно,    должно было представлять собой достаточно большое территориальное целое, если арабский путешественник без тени сомнения называл его крупнейшей западнославянской страной. В  состав княжества Мешко I, очевидно, помимо великополь-ских   земель,   входила   уже   Мазовия,   иначе   Ибрагим ибн Якуб не мог бы говорить об общей русско-польской границе. Поскольку первые сведения о Польше в письменных    источниках    единодушно    свидетельствуют    о польско-лютических    и польско-волинских  конфликтах, то не может быть никакого сомнения и в том, что к этому времени было подчинено уже Восточное Поморье 22, и актуальнейшей задачей внешней политики великополь-ского    князя стало завоевание западнопоморских    земель. В настоящей связи нет необходимости подробно останавливаться   на  экономическом значении   Западного Поморья    для остальных польских земель.    Вопрос этот достаточно подробно изучен в литературе23. Через Западное и Восточное Поморье польские, прежде всего великопольские, земли по удобным   водным   путям включались  в   чрезвычайно    оживленную  международную торговлю на Балтийском море. Особенно важное значение имели контакты с северо-западными русскими землями и Скандинавией, через которые велась огромная по тем масштабам транзитная торговля, связывавшая страны Восточной и Центральной Европы с обширными рынками Средней Азии и Ближнего Востока, поглощавшими   громадное    количество    рабов   и   мехов, поступавших из северных стран, и в   обмен   выбрасывавшими на восточноевропейские рынки свое серебро и другие товары. Здесь, может быть, не лишним было бы подчеркнуть тот весьма примечательный факт, что к востоку от Вислы мало встречается кладов арабских монет24, многочисленных в западных и северо-западных районах Польши. Всего в Польше, по некоторым подсчетам, известно около 30000 арабских монет из 260 находок25, что составляет, разумеется, лишь незначительную долю того арабского серебра, которое обращалось в стране. Короче говоря, можно уверенно считать, что и в Польше, подобно Руси и Скандинавии, в IX—X вв. арабские диргемы являлись фактически единственной повсюду употреблявшейся монетой26.

При таких условиях нет ничего удивительного в том, что в 60-х годах X в. в центре внимания Мешко I оказалось прежде всего именно Западное Поморье и такой крупный центр балтийской торговли, как Волин. Однако борьба с волинянами, опиравшимися на союз с воинственными лютичами, оказалась делом сложным и длительным. В 963 г. Видукинд отмечает два пораже-“ия, понесенных польским князем в борьбе с лютичами, которых возглавлял бунтовавший против Оттона I саксонский граф Вихман. Причем в одном из сражений погиб брат Мешко I27. В 966 г., судя по “Записке” Ибрагима ибн Якуба, борьба на Западном Поморье все еще продолжалась. И только в 967 г. польскому князю удалось, по-видимому, добиться решительного успеха. И на этот раз во главе волинян и ратарей стоял все тот же саксонский граф Вихман, гибель которого в битве 967 г. сентиментально-драматически описывается Ви-дукиндом28. В этом сражении принимала участие яа стороне Мешко I чешская конница29, которая, кажется, сыграла очень важную роль в ходе боя30. По-видимому, 967 год и явился переломным моментом в развитии событий на Западном Поморье, которое оказалось включенным в состав Древнепольского государства31.

Не предрешая допроса о том, имела ли или не имела определяющее значение для Мешко I в данный момент внешняя помощь в осуществлении его западнопоморских планов, важно отметить сам факт ее. Помощь эта пришла к Мешко с двух сторон: с одной — в виде чешской вспомогательной конницы, а с другой — в результате саксонских военных действий против ратарей32.

Что касается помощи со стороны Германии, то дело в том, что на западе польским соседом являлась не Империя, а лютичи, с которыми Мешко I оказался во враждебных отношениях. Лютичи же были и самыми решительными и активными противниками восточной экспансии германских феодалов. Так складывались временные условия для польско-германского политического и военного сотрудничества.

Гораздо более сложным представляется вопрос о позиции Чехии. В литературе нет разногласий на тот счет, что в правление чешского князя Болеслава I, во всяком случае до 950 г., чешско-немецкие отношения имели враждебный характер33, в то время как союзниками Чехии против Германии выступали все те же лютичи34, хотя, возможио, формального союза между ними и не было35. 950 год действительно принес известные изменения в развитии чешско-немецких отношений. В этом году Отгону I, по словам Видукинда, удалось военной силой подчинить себе чешского князя36,однако ни Виду-кинд, ни другие источники не дают достаточных данных для того, чтобы судить о характере государственно-правовых отношений, установившихся между Германией и Чехией в это время37. Ясно одно, в борьбе с венграми, постоянно вторгавшимися на территорию Германии, чешский князь оказался союзником Оттона I, разгромившего мадьяр на р. Лехе в 955 г. Зато, когда в том же 955 г. началось всеобщее восстание полабо-прибалтийских сла-вян-бодричей и лютичей, чешскому князю, по-видимому, удалось уклониться от подавления восстания, и чешские военные силы не принимали участия в решающей битве над Рекницей, где Оттон I нанес поражение восставшим. Нет никаких данных и об участии чехов на стороне немцев в дальнейших полабо-немецких столкновениях, происходивших до 960 г.38 Продолжавшаяся чешско-мадь-ярская борьба лишь отчасти объясняет такую позицию чешского князя, не в интересах которого было, по-видимому, нарушать, по выражению Титмара Мерзебургско-го, “старинный союз” с лютичами39. Иначе говоря, и после 950 г. Чехия не отказалась полностью от своей традиционной политики, не превратилась в послушное орудие германских феодалов и сохраняла возможность возобновить сотрудничество с полабо-прибалтийским славянством в борьбе с германским феодальным натиском на Восток.

Вот почему польско-чешский союз, оформление которого произошло около 965 г., когда Мешко I взял себе в жены Добраву — дочь 'чешского князя Болеслава I, а затем и участие чешской конницы в 967 г. в разгроме Вихмана представляется столь очевидным отказом чешского князя от традиционной чешской политики 30— 50-х годов X в. В самом деле, став союзником польского князя, Чехия оказалась противницей лютичей, которые через Вихмана, находившегося в тесных связях с датским королем Гаральдом Синезубым, тоже противником Оттона 1 40, искали себе на севере Европы надежного и сильного союзника в борьбе с Германской империей. Выступление против Вихмана было неизбежно выступлением в пользу Оттона I. Поэтому представляется совершенно неудовлетворительной попытка объяснить причины заключения в середине 60-х годов X в. польско-чешского союза ссылкой на наличие для Польши и Чехии угрозы германской феодальной агрессии, как это делает К. Малечинский41. В этом вопросе, без сомнения, прав Г. Лябуда, полагая, что такого рода соображения для Мешко I до 966 г. “были преждевременны”42. На Западном Поморье все еще шла борьба, лютичи и Вихман не были еще разбиты, и до окончания этой борьбы не могло, очевидно, идти какой бы то ни было речи о превентивных мероприятиях против Германской империи, которая к тому же казалась естественной союзницей в борьбе с лютичами и с которой Польша как раз в это же самое время, т. е. в 965—966 гг.43, вступает в прямой союз.

Но если сами по себе 'чешско-лютические и чешско-немецкие, а также польско-лютические и польско-немецкие отношения не в состоянии дать сколько-нибудь удовлетворительное объяснение переменам, происшедшим в чешской политике в середине 60-х годов, то, следовательно, искать его надо в какой-то иной плоскости. Это не может, однако, быть сферой чисто экономических отношений, хотя нумизматические данные и свидетельствуют о развитии торговли Чехии с польскими землями во второй половине X в., о заинтересованности Чехии в развитии балтийской торговли через Поморье44. Но, во-первых, чешские денары, во всяком случае определенная часть их, могли попадать на Поморье не прямо из Чехии, а постепенно, переходя из одного польского района в другой45, а, во-вторых, те же самые нумизматические данные не дают оснований как-то особенно выделять для Чехии торговое значение польских поморских земель. Более того, они самым определенным образом свидетельствуют о гораздо более интенсивной активности Чехии на других транзитных торговых путях46.

Иными словами, исследователю вновь приходится возвращаться в сферу политической жизни, чтобы там, наконец, отыскать причину столь неожиданного поворота в чешской политике. Поскольку взятые изолированно отношения Чехии с другими странами Центральной Европы не дают ключа к разгадке позиции чешского князя, остается обратиться к анализу общей ситуации, сложившейся здесь в первой половине 60-х годов X в.

В 962 г. была провозглашена Германская империя47. С 961 по 965 г. Оттон I находился в Италии. Провозглашение империи, как казалось, вероятно, ее славянским соседям, должно было существенным образом сказаться на восточной политике германских феодалов. Занятый итальянскими делами император не мог больше концентрировать свое внимание на вопросах восточной политики. К сожалению, именно о восточных планах От-тона I по состоянию источников судить чрезвычайно трудно. Однако все же можно сказать, что в отношении полабо-прибалтийского славянства продолжалась прежняя линия, рассчитанная на полное его подчинение. Об этом свидетельствует не только военно-политическая деятельность германских феодалов, но и усилия имперского правительства организовать планомерную христианизацию полабо-прибалтийского славянства. Венцом этих усилий, начало которых относится еще к 937 г. и связано с основанием в Магдебурге монастыря Св. Мо-рица как главного очага христианизации Востока, было создание в 968 г. Магдебуртского архиепископства, которому были подчинены пять епископских кафедр для по-лабо-прибалтийских славян48.

Очевидно, иной была вначале политика двора Отто-на I по отношению к Чехии и тем более к Польше. Показателен уже сам факт, что саксонский хронист, отражающий настроения правящих саксонских кругов в Империи, решился в своем труде назвать некоронованных правителей, какими были чешский князь и польский князь-язычник, королями. Не менее показательно, что ни Чехия, ни Польша не были в церковном отношении подчинены Магдебургу. Очевидно, Империя, беря курс на полное подчинение полабо-прибалтийского славянства, не только не могла проводить аналогичной политики в отношении Чехии и Польши, но и была, по-видимому, заинтересована в их сотрудничестве. Само собой понятно, что не было бы ничего удивительного в том, если бы, используя новые условия, сложившиеся в результате осуществления Оттоном I и саксонскими феодалами их имперской программы, чешский князь Болеслав I попытался разрешить основные внешнеполитические задачи, стоявшие перед Древнечешским государством. А одной из таких основных и важнейших задач была организация чешской церкви. До этого времени Чехия не имела своей собственной церковной организации и была подчинена в церковном отношении епископской кафедре в Регенсбурге, в свою очередь входившей в состав Зальцбургского архиепископства. При той исключительной роли, которую играла тогда церковь в политической жизни страны, даже в ее административной организации, легко понять, насколько важным был церковный вопрос для чешского князя. Можно думать, что этот вопрос занимал ум пражского владыки не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем проблема нерегулярно выплачиваемой по преимуществу формальной дани германскому королю, которую вносили, может быть, даже скорее, чтоб избежать войны с Германией, чем в знак признания известной зависимости от нее49.

В 973 г. Чехии действительно удалось добиться упорядочения своей церковной организации. В этом году было основано Пражское епископство, фактически начавшее функционировать лишь с 975г.50 Правда, это было только епископство, а не архиепископство (Пражская епископия была подчинена архиепископской кафедре в Майнце), и, следовательно, церковной независимости от Империи чешское княжество не обрело.

Подчиняя пражскую кафедру майнцким архиепископам, которые одновременно являлись и канцлерами Империи, германский императорский двор проявил большую заинтересованность в укреплении своего политического влияния в Древнечешском государстве. С учреждением пражского епископства были разорваны старые церковные связи, соединявшие Чехию с соперницей Саксонии Баварией. Судя по тому, что в 70-х годах X в. наряду с пражским епископом упоминается и моравский епископ, тоже подчинявшийся Майнцу, компетенция пражского епископа не распространялась на всю державу Пшемыслидов. И тем не менее основание пражского епископства было крупным шагом на пути упрочения Древнечешского государства в качестве самостоятельного европейского государства, важная веха в процессе внутренней политической консолидации страны. Пражскую кафедру занял саксонец Дитмар из бенедиктин-ского монастыря в Магдебурге, по-видимому, знавший славянские языки51.

Учреждение Пражской епископии произошло, правда, уже при Болеславе II, сменившем около 967—972 гг. Болеслава I на пражском столе52. Не может быть, однако, никакого сомнения в том, что оно было прямым результатом политики Болеслава I, проводимой им во второй половине 60-х годов, возможно, даже далеко не полным осуществлением его планов, которые могли преследовать цель добиться для Чехии полной церковной независимости. Но тут уже начинается область одних только догадок.

В литературе уже отмечалось, что учреждение архиепископства в Магдебурге, основание епископства в Праге, христианизация Польши и появление миссийного епископа в Познани являются звеньями одной цепи событий 53. А. Бракман, высказавший такую точку зрения, пытался, однако, представить эту цепь событий как линию, связанную с оформлением даннической зависимости западнославянских стран от Германской империи. В действительности дело, разумеется, обстояло гораздо сложнее. Как показывают изложенные выше факты, в действительности чешский князь сумел использовать новые явления в восточной политике Германии для усиления внутренней консолидации своего княжества и упрочения его внешнеполитических позиций. Определенно против точки зрения А. Бракмана говорит и чрезвычайно активная роль Чехии в деле христианизации Польши, что особенно важно в деле заключения польско-чешского союза. Чешско-польское сближение, как это следует из хода событий, со всей очевидностью развивалось параллельно и даже, может быть, под влиянием польско-немецкого и завершилось в 965 г. формальным польско-чешским союзом, скрепленным браком Мешко I и дочери Болеслава I Добравы. Только под следующим 966 г. в целом ряде польских источников появляется запись о крещении Мешко54. Об активной роли Чехии в обращении польского князя прямо свидетельствует как польская, так и немецкая литература. Правда, в то время как польский хронист XII в. Аноним Галл пишет, что Добрава “не прежде разделила с ним (Мешко.— В. К.) супружеское ложе, чем он, постепенно и тщательно знакомясь с христианскими обычаями и церковными обрядами, отрекся от заблуждений язычества”55, немецкий хронист XI в. Титмар Мерзебургский рисует совершенно иную картину: “Эта истинная исповедница Христа, видя, что ее муж пребывает в многочисленных языческих заблуждениях, много думала о том, каким образом могла бы она его привлечь к своей вере. Она старалась его склонить всякими способами не для удовлетворения трех страстей этого испорченного мира, но во имя похвальной и для всех верных желаемой награды в жизни будущей. Она умышленно поступала в течение некоторого времени невоздержанно, чтобы иметь возможность позже долго поступать хорошо”56.

В данной связи не столь существенно, кто из хронистов ближе к истине в своем описании образа жизни Добравы в Польше, хотя, по-видимому, более осведомленным следует все же считать Титмара, тем более, что именно ему, а не Галлу, приходилось защищать Добра-ву, вышедшую замуж за язычника, у которого было до того семь жен57, от всякого рода сплетен, кружившихся по Империи58. А поводов для такого рода сплетен дочь чешского князя, видимо, давала достаточно, если чешский хронист Козьма Пражский мог сказать о ней, что она была “бесстыдной женщиной”59.

В данном случае, разумеется, гораздо более важным является то обстоятельство, что как польский, так и немецкий источники свидетельствуют о чешской инициативе в крещении польского князя, на что уже обратил свое внимание Г. Лябуда60. А поскольку брак Мешко с бывшей уже в летах Добравой был браком, безусловно, политическим61, есть все основания считать, что и Болеслав I, вступив в родство с польским князем, преследовал чисто политические цели. При этом чешский князь, видимо, очень спешил, ибо оформлению польско-чешского союза не предшествовало крещение польского князя. Оно скорее выглядело как естественный результат брака Мешко, чем активности и религиозного рвения чешского Болеслава. Очевидно, последний имел основания спешить, не считаясь с обычными для своего времени условностями и обычаями. Ясно, что при чешском дворе придавалось достаточно большое значение польскому союзу, если решились пренебречь столь важной для средневекового мира формой. Но уже сам по себе польский союз означал для чешского князя разрыв с традициями чешско-лютического сотрудничества и укрепление связей с Империей. Остается предположить, что для чешского князя это не было ни неожиданной, ни нежелательной перспективой. Более того, Болеслав I, вероятно, сознательно шел на сближение с Империей, рассчитывая использовать для укрепления своего международного положения универсалистски-имперскую про-

грамму Оттона I, союз с христианской Польшей (языческими лютичами, очевидно, приходилось при этом жертвовать) и заинтересованность Оттона I в христианской Чехии для осуществления его широких авантюристических планов распространения христианства на Востоке. А о том, что планы императора касались не только западного, но и восточного славянства, прямо свидетельствует миссия на Русь монаха Адальберта, посетившего около 960—961 гг. Киев, куда он, возможно, прибыл в качестве миссийного епископа. Миссия Адальберта не имела никакого успеха62. Возвращаясь в Германию, Адальберт крестил в Чехии, в Либице, будущего пражского епископа Войтеха, также получившего христианское имя Адальберта63.

Трудно сказать, насколько реконструируемые таким образом расчеты и планы чешского князя разделялись польским. Мешко прямо выигрывал от союза с Чехией. Чешско-лютический союз или сотрудничество ликвидировались, Польша получала чешскую военную помощь, наконец, опираясь на христианскую Чехию, польский князь вступал в круг христианских монархов Европы. Последующее развитие событий позволяет, однако, предположить более тесный контакт и взаимопонимание, установившееся между двумя западнославянскими государями в описываемое время.

К сожалению, состояние источников не позволяет в точности представить себе картину крещения Польши. Возможно, что Мешко I принял крещение в своей столице, а обряд крещения совершил над ним священник, прибывший вместе с Добравой в качестве духовника княгини к его двору. Более вероятным представляется, однако, другое предположение, высказанное в польской литературе. Крещение польского князя было настолько значительным политическим актом, что оно, безусловно, должно было быть обставлено со всей возможной торжественностью, и крестить польского князя должен был не простой священник, а епископ. Поскольку в Чехии в

то время не было еще своего епископа, следует думать, что этим епископом был скорее всего один из немецких. Тесные связи, которые сложились позднее у Мешко I с Баварией, позволяют пойти еще дальше и предположить, что крещение польского князя произошло в Ре-генсбурге, что крестил его регенсбургский епископ, а крестным отцом был, скорее всего, Болеслав I Чешский64. В пользу такого предположения говорит и большая активность, проявленная в христианизации Польши со стороны Чехии, связанной в церковном отношении как раз с Регенсбургом. Непосредственным результатом крещения польского князя было основание в Польше миссийного in partibus infidelium епископства, что произошло в 967—968 гг.65 Происхождение первого польского епископа Иордана установить до сих пор не удалось. Он мог происходить как из Баварии, так и из Лотарингии и даже Италии66. Более важно, пожалуй, что и в организации первого польского епископства важную роль сыграла чешская сторона. Известно, что около 966—967 гг. в Риме находилась сестра Доб-равы Млада-Мария — аббатисса бенедиктинского монастыря в Праге. Через нее, параллельно с переговорами об основании епископии в Праге, по всей вероятности, и велись переговоры с папским престолом о церковной организации Польши67.

После работ П. Кера68, Вл. Абрагама69 и Г. Лябу-ды70 едва ли могут быть какие-либо сомнения в том, что новое епископство не находилось ни в какой зависимости от Магдебурга, а подчинялось непосредственно Римскому престолу71. Магдебургское архиепископство, в состав которого входили епископства в Мерзебурге, Мисьне, Жытыце (Zeitz), Гавельберге и Бранибо-ре, охватывало полностью территорию полабо-прибалтийских славян и лужичан, но не нарушало тогдашних границ Древне-польского государства72.

Таким образом, принятие христианства польским князем не было сопряжено с подчинением польской церкви немецкому епископству. Это было, без сомнения, крупным дипломатическим и политическим успехом Мешко I, показавшего себя и в этом случае большим мастером дипломатической игры. Впрочем, нельзя не считаться и с влиянием чешского князя и чешского окружения польского князя. И если трудно согласиться с теми чешскими историками, которые считают, что вся польская политика направлялась в это время чешским союзником73, то столь же ошибочной, по-видимому, придется признать и позицию польских историков, большинство которых вообще обходит молчанием воздействие Праги и изображает весь ход событий как единоличное дело Мешко I. Истина, очевидно, лежит где-то посередине. Польский князь, который был, безусловно, выдающимся для своего времени политиком, очевидно, действовал в контакте со своим чешским союзником.

Выше уже говорилось, что 60-е годы X в.— это только формальная дата выступления Польши на широкой международной арене. В действительности и в Польше интерес к ее западным соседям и на Западе интерес к Польше должен был возникнуть гораздо раньше. Легкость и дипломатическое искусство, с которым было осуществлено вступление польского князя в круг христианских монархов, самым недвусмысленным образом свидетельствует в пользу того, что и с христианством Польша (здесь имеется в виду Великая, а не Малая Польша, где христианская религия пустила корни, по крайней мере, со времен мефодиево'й проповеди) столкнулась не в середине 60-х годов, а гораздо раньше, что и здесь, подобно тому как это было на Руси, христианство постепенно проникало в польское общество, вербуя себе сторонников среди представителей господствующего класса и даже близкого окружения польского князя74. А при том условии, что между Польшей и Германией в течение всего этого времени (находился лютический языческий барьер, становится совершенно очевидным, что главным очагом, из которого новая религия проникала в Польшу, могла быть только соседняя христианская Чехия.

Помимо внешнеполитических соображений, принятие христианства польским князем диктовалось и соображениями его внутренней политики. Христианство необычайно высоко поднимало значение монархической власти, в чем она очень нуждалась как раз в середине 60-х годов X в., когда резко возросло влияние среди полабо-прибал-тийского славянства и на Поморье лютического культового центра Ретры с богом Сварожичем. Влияние это составляло весьма чувствительную угрозу для политических позиций польского князя как за пределами, так и в границах его владений 75.

Выбирая новую религию, Мешко I поступал, конечно, как истый язычник, искал, так сказать, более сильного, более могущественного бога или богов, 'чем его собственные. Вместе с тем это должен был быть бог благожелательный его роду и его стране, ибо иначе нельзя было бы рассчитывать на его покровительство76. Приходилось думать и о том, чтобы новый бог был не слабее, а сильнее лютического Сварожича.

Соседство с христианской Чехией очень облегчало польскому князю выбор. Чешский бог отвечал всем предъявляемым к нему польским язычником требованиям. Он был, без сомнения, сильным и могущественным. Не только опыт Чехии, но и опыт Германии позволял смело надеяться на то, что у него хватит сил с успехом потягаться с враждебным богом лютичей. Сомневаться в его благожелательности к Пястам тоже не приходилось, ибо это был бог жены польского князя и его союзника— чешского владыки. Наконец, именно потому, что он был чешским, славянским, к нему было легче обращаться, с ним можно было договориться на родном языке. Все это были, конечно, очень важные для польского князя соображения.

Итак, Чехия сыграла чрезвычайно важную роль в христианизации Польши. Об историческом значении это-

го события в польской истории нет нужды, по всей вероятности, особенно подробно говорить в настоящей работе. В своих основных, главных чертах вопрос этот уже достаточно детально разработан в марксистской историографии, как в польской, так и в советской77.

Являясь по существу отражением далеко продвинувшегося процесса феодализации польского общества, принятие христианства самым активным образом способствовало его дальнейшему развитию, создавало необходимые идеологические предпосылки для укрепления в Польше феодального строя. С принятием христианства в Польше стала распространяться письменность, столь необходимая для общества, разделенного на антагонистические классы. Правда, письменность эта была латинской, не понятной народу, что (было следствием принятия Польшей христианства от Запада, в его латинской форме. Следовало бы упомянуть также и о том большом значении, которое имела христианизация Польши при Мешко I для развития польской средневековой феодальной культуры.

Польско-лютические войны, разрыв чешско-лютиче-ского сотрудничества, польско-немецкий и польско-чешский союз и христианизация Польши, основание пражского епископства и миссийного епископства для Польши— вся эта сумма фактов, как видно из предыдущего хода рассуждений, легко укладывается в цепь взаимосвязанных и друг друга обусловливающих событий при том условии, если предположить стремление Чехии и Польши использовать имперскую программу Оттона I для укрепления своих внешнеполитических позиций в ходе мирного сотрудничества с Империей. Сотрудничество с Империей действительно дало свои определенные положительные результаты во второй половине 60 — самом начале 70 гг. как для Чехии, так и особенно для Польши.

Однако, если чешские или польские политики серьезно рассчитывали на прочное и длительное сотрудничество с Империей, если они в самом деле рассчитывали разрешить в рамках универсалистски-имперской программы Оттона I основные задачи своей государственной политики (к сожалению, источники хранят полное молчание на этот счет), то уже самое ближайшее будущее показало полную нереальность такого рода планов. Немецко-поль-ско-чешский союз 60-х годов оказался всего лишь временным, преходящим явлением в политической жизни Центральной Европы.

Иллюзорность расчетов (на тесное сотрудничество с германскими феодалами сказалась уже в 968 г. после решительного столкновения Мешко с Вихманом, когда, вопреки указаниям самого Оттона I, восточные маркграфы Герман и Дитрих под предлогом угрозы войны с Данией заключили мир с ратарями78, оставляя Мешко один на один с его противниками. Анализируя соответствующие сообщения Видукинда, К. Малечинский приходит к определенному выводу, что такой поворот событий был результатом сознательных действий восточногерманских феодалов, опасавшихся слишком быстрого роста Древнепольского государства и стремившихся сохранить известное равновесие сил между ним и лютичами79. А это явно ослабляло прочность успехов, достигнутых польским князем на Западном Поморье80. Буквально через несколько лет дело дошло уже и до прямого военного столкновения между польским князем и восточногерманскими феодалами, что как нельзя лучше подтверждает суждения польского историка.

Правда, конкретные причины вторжения в 972 г. на территорию Польши Одона — маркграфа Восточной Саксонской марки — остаются неизвестными, однако совершенно ясно, что само его вторжение не было неожиданностью для польского князя. Мешко I использовал для обороны от нападения пограничный укрепленный “грод” Цедыню81, расположенный на правом берегу Одры к северу от устья Варты. В окрестностях Цедыни и разыгралась кровавая битва, в которой немецкое войско было наголову разгромлено82.

Обращает на себя внимание прекрасная подготовка польского князя к встрече непрошенных гостей. Визит их не захватил его врасплох.

Разгром Одона должен был вызвать большие толки в Империи. Быстро прореагировал на него и пребывавший тогда в Италии император Оттон I, обратившийся с письмом к борющимся сторонам с требованием прекратить войну и ожидать его возвращения 83. Столкновение Мешко и Одона действительно явилось предметом разбирательства на имперских съездах сначала в Ингельгей-ме, потом в Кведлинбурге, где Мешко, видимо, признанный виновным, принужден был выдать императору в качестве заложника своего сына Болеслава84.

Далеко не гладко развивались в это же время и чеш-ско-немецкие отношения. Учреждение Пражского епископства год от года откладывалось, наталкиваясь на сопротивление части германских феодалов. Не было достигнуто полного соглашения на этот счет и в Кведлин-бурге85, так что фактически пражская кафедра начала функционировать лишь в 975 г.

Решения Кведлинбургского съезда, таким образом, не только не были благоприятны для Чехии, но и вполне очевидным образом продемонстрировали польскому и чешскому монархам, что в столкновении с восточногерманскими феодалами им нельзя рассчитывать на поддержку Оттона I, что его имперская программа не может стать средством ограничения восточной экспансии германских феодалов.

Если до этого времени Мешко I мог еще обманываться относительно характера нападения Одона, то после

Кведлинбурга не могло оставаться сомнений, что Одон действовал в качестве официального лица, проводил официальную политику Империи 86.

Отражением изменений, происшедших к этому времени в польско-имперских отношениях, являются показания о событиях этих лет Титмара Мерзебургского — немецкого хрониста конца X — начала XI в., писавшего, правда, много времени спустя, но имевшего о них свои собственные сведения, поскольку его отец Зигфрид был непосредственным участником первого польско-немецкого конфликта. Для исследователя далеко не безразлично также, что в своей хронике Титмар выразил настроение и мысли именно тех кругов восточногерманских феодалов, которые были, очевидно, инициаторами похода на Цедыню.

Обращают на себя внимание прежде всего следующие слова хрониста, взятые из его рассказа о битве под Цедьюей: “Между тем достойный маркграф Одон, собрав войско, напал с ним на Мешко, который был верен императору и платил ему дань (с территории) вплоть до реки Варты. На помощь маркграфу поспешил со своими силами только мой отец, граф Зигфрид...” 87.

Уже с первого взгляда в этом отрывке Титмара поражает трактовка польского князя в качестве простого вассала-данника германского императора. Намеренно оскорбительное к польскому князю отношение Титмара особенно бросается в глаза при сравнении его слов с рассказом современника Мешко I Видукинда, который не колебался назвать польского князя “королем” и “другом императора”. Решительно противоречит Титмаровой трактовке правового положения Мешко I также и все то, что известно о развитии польско-немецких отношений с 963 по 968 г. Но если Титмарову характеристику существа польско-немецких отношений применительно к 60-м годам X в. нельзя признать правильной, то, с другой стороны, нельзя не отметить, что характеристика эта не является у него случайной, что она прямо вытекает из его оценки положения Мешко I именно в 60-е годы.

В подтверждение этого тезиса следует привести собственные слова Титмара, помещенные в его хронике несколько выше приведенного только что отрывка. В главе 14 второй книги своей хроники, рассказывая о деятельности маркграфа Восточной марки Герона, Титмар замечает: “Маркграф Восточной марки Герои подчинил власти императора лужичан, слупян, а также Мешко с его подданными”88.

Сравнение этого отрывка из хроники Титмара с первым процитированным выше отрывком не оставляет сомнений в том, что они не только взаимосвязаны, но и непосредственно вытекают один из другого (ссылка Титмара на р. Варту, по-видимому, скорее всего отражает его представления о границах Польского государства в 60-е годы X в.).

Между тем уже трудами К. Тыменецкого89, а затем Г. Лябуды90 было доказано, что сведения Титмара о покорении Героном Мешко являются произвольной комбинацией мерзебургским епископом сообщений Видукинда, звучащих, как было показано выше, совершенно иначе.

Но если отпадает, таким образом, исходный пункт рассуждений Титмара, то вместе с ним теряют силу и построенные на нем выводы о вассально-данническом положении Мешко I по отношению к Империи накануне 972 г. А это наблюдение чрезвычайно важного характера. Из него следует, что попытки строить именно на приведенных выше замечаниях Титмара какие-либо вполне определенные заключения о дани, уплачиваемой Мешко I Германии, как это до последнего времени делалось в немецкой91, польской92 и советской93 литературе, совершенно неправомерны.

Сформулированные, таким образом, выводы из анализа показаний Титмара не предрешают, разумеется, еще ответа на вопрос о дани Мешко I в пользу Империи (такая дань, правда, имеющая чисто формальный и нерегулярный характер, возможна, только судить о ней нельзя по словам Титмара), зато они с полной очевидностью вскрывают тенденциозность немецкого летописца. Поскольку же высказанное в литературе предположение, что Титмар вообще не ориентировался в событиях 60— начала 70-х годов94, по меньшей мере, сомнительно и маловероятно, остается думать, что все его построение было результатом прямой фальсификации фактов IB угоду господствовавшим в среде восточногерманских феодалов политическим тенденциям, причем не только тем тенденциям, которые ярко проявились в начале XI в., но и тем тенденциям и настроениям, которые были характерны для восточногерманских феодалов гораздо раньше и в которых был воспитан Титмар с детства в семье участника битвы под Цедыней.

Прямым результатом враждебной Польше и Чехии политики восточногерманских феодалов, нашедшей столь яркое выражение в хронике Титмара, прямым следствием битвы под Цедыней и Кведлинбургского сейма явился резко обозначившийся в 70-е годы поворот в политике польского и чешского князей. Уже отправляя к императору в качестве заложника своего сына, Мешко I поспешил обеспечить его опекой со стороны Римского престола, для чего в Рим были посланы волосы семилетнего мальчика95. Но если расчеты на противоречия между Римом и Империей в силу реального соотношения сил между ними были тогда еще преждевременны, то польско-чешский союз, укрепить который поспешили как в Праге, так и в Познани, оказался вскоре важным и действенным орудием борьбы с восточногерманскими феодалами.

Удобным моментом для активного польско-чешского выступления против них оказалась смерть в 973 г. императора Оттона I. Мешко I и Болеслав II Чешский заключили союз с Генрихом Баварским, вступившим в

борьбу за престол с Оттоном II96, противником которого оказался и Гаральд Датский. Поздней осенью 975 г. Оттон II попытался нанести удар своим славянским противникам, но ни поход на Польшу, ни вторжение в Чехию не принесли ему ощутимого успеха. Не более удачным было нападение на Чехию в 976 г. И только в 977 г. Оттону II удалось достичь определенного перевеса в борьбе с Болеславом II, которая закончилась в 978 г. немецко-чешским миром и подчинением чешского князя императору97.

Зато Мешко I удалось устоять против натиска императора. Полько-немецкая война продолжалась еще и в 979 г. Она не принесла славы немецкому оружию и закончилась около 980 г. миром, инициаторами которого были, по-видимому, саксонские феодалы. Важно отметить при этом, что источники не дают оснований говорить о какой-либо зависимости Мешко I от Германии после 980 г.98

Нужно сказать, однако, что чешско-немецкий мир 978 г. не привел к автоматической ликвидации польско-чешского союза. Когда в 983 г. скончался император Оттон II, Мешко I и Болеслав II (вместе с ними выступил и бодрицкий князь Мстивой) вновь оказались союзниками Генриха Баварского, провозгласившего себя 23 марта 984 г. немецким королем, хотя еще 25 декабря 983 г. в Аахене произошла коронация Оттона III. На этот раз, впрочем, вмешательство Чехии и Польши в имперские усобицы было менее энергичным, чем в 974 г. В 985 г. Генрих Баварский вынужден был отказаться от своих претензий на корону и признать королем Оттона III99. Вместе с тем закончился и период совместных польско-чешских выступлений против восточногерманских феодалов. Вторая половина 80-х годов X в. принесла с собой новую расстановку сил в Центральной Европе и привела к новым политическим комбинациям. Об этом пойдет речь в другой главе настоящего исследования.

Подводя итоги исследованию польско-чешских отношений 60—80-х годов, существенным представляется подчеркнуть только, что польско-чешский союз, который, по-видимому, рассматривался первоначально его создателями как инструмент сотрудничества в Центральной и Восточной Европе с Германской империей, уже в 70-е годы в связи с агрессивной политикой восточногерманских феодалов, пользовавшихся поддержкой императорского двора, превратился в орудие борьбы с Германией. Объединение польских и чешских военно-политических усилий принесло реальные результаты как Чехии, так и Польше.

В то же время исторический опыт 60—80-х годов с полной и безусловной очевидностью показал, что олицетворяемая Оттоном I и его саксонским окружением универсалистски-имперская программа никоим образом не может быть согласована с основными политическими задачами, стоявшими перед подымающимися западнославянскими раннефеодальными государствами. Программа эта в руках восточногерманских феодалов оказалась всего лишь новым, хотя и чрезвычайно помпезным, идеологическим оформлением их старых притязаний на Востоке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РУСЬ И ПОЛЬША в X в.

В отличие от проблем польско-чешских отношений 60—80-х годов X в. вопросы польско-русских отношений второй половины X в. постоянно приковывали к себе внимание историков. Анализу отношений, складывавшихся в это время между Русью и Древнепольским государством, посвящена колоссальная литература на русском, украинском, польском и немецком языках. Ни один историк, касавшийся проблем политического развития Руси или Польши  X в., ии один последователь, пытавшийся обрисовать процесс складывания территории Древнерусского или Древнепольского государств, не проходил мимо этой темы. Она неизменно оставалась в центре внимания как старой, так и новой историографии, постоянно являясь предметом острых споров.

Важно подчеркнуть, что и сегодня нет единой точки зрения даже в марксистской историографии на оценку характера этого начального этапа польско-русских отношений.

Обширности существующей историографии вопроса и царящей в ней многоголосице странным образом противоречит крайняя фрагментарность и явная неполнота сохранившихся данных источников. Фактически при характеристике польско-русских отношений второй половины X в. исследователи вынуждены ограничиваться анализом нескольких замечаний русской летописи и случайным упоминанием русско-польских сюжетов в немецких анналах. В литературе уже высказывалось мнение, что существующие источники не отражают в полной мере действительной картины русско-польского соседства и общения в рассматриваемое здесь время'. Поэтому и основанное на их изучении изложение развития русско-польских отношений не может претендовать ни на какую полноту. Зато недостаток источников и их определенная неясность открывают широкие возможности для высказывания разного рода догадок и более или менее обоснованных комбинаций.

Задачей последующего исследования и является попытка, опираясь на сохранившиеся данные источников, разобраться в сумме высказанных в литературе, часто взаимоисключающих взглядов, оставляя в силе те выводы, которые удастся согласовать со всем известным фактическим материалом по истории Руси и Польши X в.

Но прежде необходимо, хотя бы в самой краткой форме, охарактеризовать суть продолжающейся в науке дискуссии. Одной из самых важных черт, показательных для развития как дворянско-буржуазной русской, так и польской и буржуазной украинской историографии, было общее им всем представление об исконности русско-польской вражды, являвшейся якобы основным содержанием исторических отношений, складывавшихся на протяжении веков между двумя славянскими народами. Под этим углом зрения делались и попытки рассмотреть русско-польские отношения X в.2

Помимо общеполитических мотивов, оказывавших в конкретных условиях XIX — начала XX в. определяющее влияние на настроение дворянско-буржуазных и буржуазных историков, известную роль здесь сыграло и состояние источников.

Дело в том, что исходным пунктом для всех концепций, формулировавшихся в ходе дискуссии, по необходимости оказывалось летописное сообщение 981 г.: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Перемышль, Чер-вен и ины грады, еже суть и до сего дне под Русью”3.

Однако эта летописная запись не является первым свидетельством о русско-польских контактах. Еще в 966 г. арабский путешественник Ибрагим ибн Якуб упомянул в своей “Записке” о славянах, что на востоке владения Мешко I Польского граничат с Русью 4, очевидно, имея в виду границу между Мазовией и Турово-Пин-ской землей. Кстати сказать, эти слова Ибрагима ибн Якуба можно использовать как доказательство того, что в 60-х годах X в. Турово-Пинская земля входила уже в состав Древнерусского государства. Показательно вместе с тем. что Ибрагим 'ибн Якуб ни одним словом не обмолвился о каких-либо русско-польских пограничных конфликтах.

Необходимо, однако, вернуться к только что процитированному показанию русской летописи. Важность его объясняется не только тем обстоятельством, что таким образом в письменных источниках были впервые засвидетельствованы русско-польские политические контакты, причем в форме военного столкновения. Может быть, еще более важно, что столкновение это оказывается связанным с польско-русской борьбой из-за Червенских городов, о которой неоднократно говорится в источниках XI в. Не менее существенно, пожалуй, что логически, по смыслу текста летописи, область Червенских городов и Перемышльская земля оказываются ляшскими, так как ведь Владимир “иде к ляхом и зая грады их...”.

Именно это последнее обстоятельство послужило тем побудительным мотивом, который поставил 981 г. в центр всех научных споров о характере и смысле польско-русских отношений X в.

При этом следует сказать, что точка зрения огромного большинства польских исследователей XIX — начала XX в., настаивавших на точном смысле слов летописи и опиравшихся на ее буквальную трактовку, представляется достаточно ясной, а основная политическая тенденция вполне очевидной и прозрачной.

В более сложном положении находились русские исследователи вопроса, которым приходилось искать новых путей его разработки, начиная от опытов иначе осмыслить и истолковать летописный текст до попыток выявления в нем более поздних интерполяций, внесенных рукой одного из последующих редакторов древнего летописного свода. Решающим соображением, руководившим ими при этом, было то, что не только в XI—XII вв., но и в X в. комплекс земель, упомянутых под 981 г., представлял собой территорию древних восточнославянских 'племен — хорватов и дулебов5. Для целей настоящего исследования нет необходимости подробно останавливаться на географической характеристике так называемых Червенских городов. В настоящее время можно считать совершенно доказанным, что попытки Н. П. Барсова трактовать все упомянутые летописью под 981 г. земли в качестве единого территориального комплекса несостоятельны. Очевидно, что если и признавать существование определенного комплекса восточнославянских земель, известного по летописным данным, относящимся к событиям XI в. под именем Червенских городов, то комплекс этот был значительно более узким, чем казалось историкам ранее. В него, по-видимому, не входили Белз и Берестье, не говоря уже о Перемышле 6. Зато новейшие археологические исследования не оставляют никакого сомнения в восточнославянском облике материальной культуры древнего Червеня и его области7.

Именно восточнославянский этнический характер Червеня и Перемышля дал основание исследователям считать, что в сообщении 981 г. они названы “ляшскими” не в этнографическом смысле, а по признаку их политической принадлежности.

Уже Н. М. Карамзин, исходивший, очевидно, из такой точки зрения, попытался в связи с этим объяснить летописное сообщение 981 г. приблизительно следующим образом: хорваты и дулебы, населявшие территорию, позднее известную, по его мнению, под именем Червенских

городов, были покорены еще во времена Олега. Летописное сообщение 907 г., указывающее на участие хорватов и дулебов в походе Олега на Константинополь, является при этом основным аргументом автора8. Позднее, по мнению Карамзина, при Ярополке Русь потеряла эти свои западные владения, и они отошли к Польше9. И лишь затем последовали события 981 г.

Помимо того, что сама по себе ссылка на сообщение летописи об участии хорватов и дулебов в походе Олега 907 г. не является доказательной, о чем придется еще говорить несколько ниже, следует особенно подчеркнуть другое обстоятельство. До середины X в., точнее до того момента, пока киевскому владыке не удалось прочно подчинить своей власти княжество древлян, разумеется, ни о каком польско-русском конфликте из-за Червеня или Перемышля не могло быть и речи 10. А это означает, что отпадает весьма важная, существеннейшая основа для сделанного Н. М. Карамзиным построения.

Тем не менее его, хотя и неудачная, но все же самостоятельная попытка объяснить странное известие 981 г. на основании сопоставления данных самой летописи, представляет известный интерес, а в развитии историографии вопроса сыграла определенную и довольно значительную роль.

В дальнейшем основные положения Н. М. Карамзина были развиты в работах двух крупнейших русских исследователей— С. М. Соловьева11 и И. Линниченко12. Однако останавливаться на них более подробно не представляется необходимым.

Более важным кажется остановиться на довольно любопытной гипотезе А. В. Лонгинова — автора одного из лучших исследований о Червенских городах13,— с помощью которой он попытался объяснить сообщение 981 г.

Исходя из того, что названные русским летописцем в тексте под 981 г. земли этнографически не могли в то время принадлежать к области ляшского племени, он предложил разделить текст источника следующим образом: Владимир пошел к ляхам и занял “грады их” — это один поход Владимира в 981 г. Второй самостоятельный поход был направлен против городов Перемышля, Чер-веня и др.14 В летописном сообщении сведения об этих двух походах были соединены вместе, в результате чего возникло путаное и неправдоподобное сообщение 981 г.

Однако, как это легко заметить с первого взгляда, построение А. В. Лонгинова чрезвычайно искусственно. Произведенное им членение текста логически полностью искажает его прямой смысл, а текстуально к тому же совершенно не доказано да и, пожалуй, недоказуемо. Автор как-то полностью упускает из вида, что Перемышль и Червен упомянуты в летописи, во всяком случае, судя по сохранившемуся тексту, лишь для того, чтобы расшифровать более общее понятие “грады их”, т. е. ляхов.

Вместе с тем, однако, автору нельзя отказать в целом ряде чрезвычайно интересных и заслуживающих внима-ния конкретных наблюдений. В частности, серьезный интерес вызывает к себе тот основной вывод, к которому приходит А. В. Лонгинов после подробного и систематического разбора всех сведений, относящихся к истории Червонной Руси X в.

Концепция его в двух словах заключается в том, что до 981 г. на этой территории существовали самостоятельные племенные княжества, бывшие независимыми как от Польши, так и от Руси 15.

Не меньшего, если не еще большего интереса заслуживает попытка другого русского ученого — Е. Крыжа-новского разобраться в вопросе польско-русских отношений второй половины X в. Исходным пунктом для его рассуждений послужил тезис о принадлежности Кракова к территории Древнечешского государства с половины X столетия, тезис, ставший фактически неопровержимым после детального изучения “Записки” Ибрагима ибн Якуба о славянах, а также таких источников, как документ “Dagome iudex” и так называемая учредительная грамота Пражского епископства 1086 г. Анализу этих документов будет посвящен особый раздел в следующей главе настоящего исследования. В данной связи важно только отметить, что вопрос о принадлежности Кракова и Краковской земли к территории Чешского княжества в 80-х — начале 90-х годов X в. не вызывает сейчас возражений ни со стороны польских, ни со стороны чехословацких и советских исследователей16.

Опираясь на такое представление о границах Древ-непольского государства в середине и во второй половине X в. и указывая, помимо всего прочего, на непонятный факт, как мог Мешко I совершенно не прореагировать на потерю столь важных областей, как территория Червенских городов, автор пришел к категорическому отрицанию летописного известия 981 г. Для него совершенно ясно, что Владимир не вел тогда никакой войны из-за Перемышля и Червеня с поляками17.

Несмотря на всю справедливость основных положений исследователя, работу, произведенную им, нельзя признать законченной. До тех пор, пока не будет получено объяснения, каким образом оказалось очевидно несостоятельное сообщение 981 г. в составе русского летописного свода, с точки зрения источниковеда вопрос все еще должен оставаться открытым, не может считаться вполне доказанным.

Излагаемая ниже гипотеза нашего знаменитого исследователя древнерусского летописания А. А. Шахматова представляется поэтому как бы логическим развитием и завершением линии исследований, начатых в русской дореволюционной историографии Е. Крыжановским.

Помещая известие 981 г. в своей реконструкции древнейшего летописного свода 18, А. А. Шахматов исходил из следующих соображений: текст летописи, стоящий под 981 г., основан на припоминаниях, связанных с событиями 1018 г. (захват Червенских городов Болеславом Храбрым) и 1031 г. (поход Ярослава и Мстислава, закончившийся обратным присоединением этих городов к Руси). Кроме того, по мнению А. А. Шахматова, в пользу сделанного им наблюдения говорит и не случайное число 50, отделяющее одно известие от другого: 981 —1031 гг. Нужно сказать, однако, что такое решение вопроса, согласно которому известие 981 г. в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой текст, возникший лишь на основе припоминаний, не представляется в достаточной мере убедительным. Во-первых, нет никаких основа-ний придавать какое-то исключительное значение числу 50, отделяющему 981 г. от 1031 г. Подобное явление вполне могло быть и совершенно случайным. Во-вторых, известие “Повести временных лет” под 992 г. — “Иде (Володимер) на хорваты”19,— которое сам А. А. Шахматов20 помещает в свою реконструкцию так называемого Древнейшего свода и древность которого доказывается присутствием его под 993 г. в составе Новгородской Первой летописи21, избавляет, кажется, от необходимости связывать припоминания о завоеваниях Владимира, навеянные событиями 1031 г., только с ничем не знаменательным 981 г. С еще большим успехом, чем под 981 г., позднейший сводчик мог бы поместить свои припоминания под 992 (993) г. или под любыми другими до и после этого времени остававшимися пустыми, т. е. лишенными известий, годами летописного текста, тем более, что известие 992 (993) г. касалось части территории, названной в известии 981 г. И, наконец, последнее соображение. Присутствие под тем же 981 г. упоминания в лето-писи о походе Владимира на вятичей, разумеется, никак не связанного с борьбой из-за Червеня или Перемышля, определенно не согласовывается с основным тезисом А. А. Шахматова, что известие 981 г. было основано в Древнейшем своде на одних припоминаниях. В таком случае поход на вятичей был бы отнесен, по-видимому, на какой-либо иной год, тем более, что уже в следующем, 982 г., летопись вновь сообщает о походе на вятичей.

Таковы те соображения, по которым любопытная гипотеза А. А. Шахматова не кажется автору этого исследования вполне разъясняющей историю летописного текста под 981 г.

Из других исследователей, касавшихся происхождения этой летописной заметки, следует упомянуть еще украинского историка М. Грушевского. В своем общем сочинении “История Украины — Руси” он посвятил ему несколько интересных страниц, используя основные выводы предшествовавшей историографии. Позиция его, коротко говоря, сводится к следующему: имя “ляхов”, упоминаемое под 981 г., является, по-видимому, позднейшей интерполяцией, связанной с перипетиями хорошо известной летописцу борьбы Руси и Польши за Червен-ские города в XI в.22 По-видимому, близкой точки зрения придерживался и польский историк В. Абрагам, отвергший летописное известие 981 г. о польско-русском конфликте, считая, что речь должна идти о подчинении киевскому князю дотоле самостоятельных западнорусских княжеств23.

Само собой разумеется, что с иных методологических позиций к анализу русско-польских отношений подошли историки-марксисты, решительно отвергшие культивировавшийся бывшими господствующими классами России и Польши вредный миф об извечной вражде, разделявшей, якобы, в течение веков два родственных народа. Пересматривая старые концепции и взгляды, советские и польские историки стали преимущественное внимание обращать на явления, объединяющие русский и польский народы, а причины и следствия русско-польских конфликтов анализировать конкретно-исторически под углом зрения классовых и политических интересов, подготавливавших эти конфликты господствующих классов и классовых группировок.

Под этим новым углом зрения начался и пересмотр старых представлений о характере и смысле древнейшего этапа политических отношений Руси и Польши.

Причем пересмотр этот происходил одновременно как в советской, так и в польской историографии24. Естественно, что при этом были предприняты попытки дать новую интерпретацию летописному тексту под 981 г., хотя и в польской25 'и в советской26 историографии оставались и остаются до счх пор сторонники безусловного признания подлинности текста 981 г., полагающие, что он действительно отражает реальное развитие хода польско-русских отношений 80-х годов X в.

Одной из первых попыток обратиться к пересмотру опорного вопроса о происхождении летописного текста 981 г. была попытка польского историка Г. Лябуды, высказавшего предположение, что в 981 г. происходила не польско-русская, а чешско-русская война27. В сущности это была попытка вернуться к старой точке зрения некоторых чешских историков 28. В современной чехословацкой историографии аналогичную позицию в отношении летописного сообщения под 981 г. занял Л. Гавлик. По его мнению, в 60—70-е годы X в. именно Чехии принадлежала часть восточнославянских земель хорватов

и волынян, и в борьбе с Чехией достались они киевскому князю Владимиру. Что касается летописного известия 981 г., то первоначальный текст его был перередактирован в период 1018—1034 гг., когда и приобрел свой нынешний вид29. Короче говоря, весь вопрос сводится к замене в летописном тексте 981 г. имени “ляхов” “а имя “чехов”.

И в самом деле, почему бы и не принять такую точку зрения, если, не владея краковской и сандомирской землями, велнкопольские Пясты действительно не могли проникнуть в область Червеня и Перемышля? А. Шелон-говский, правда, в свое время предполагал, что они могли укрепиться здесь, имея опорной базой Мазовию30, но предположение это было полностью отвергнуто еще в старой историографии31. Мало чем отличается от последнего предположения и предположение А. Яблонов-окого, увидевшего ъ летописном известии 981 г. свидетельство восточной экспансии мазовецких князей32.

Может быть, именно исходя из этих соображений, известные колебания в оценке “чешской” гипотезы проявил и наш знаменитый историк Киевской Руси Б. Д. Греков, хотя в конце концов он решительно отказался от нее33.

Нужно сказать, что такое решительное несогласие с предложением заменить в летописном тексте 981 г. имя “ляхи” на “чехи” было вообще свойственно русской, а затем и украинской историографии, во всяком случае, со времен С. М. Соловьева34. Главным аргументом русских противников “чешской” гипотезы были при этом наблюдения над русским летописанием. Русская летопись обращает на себя внимание очень хорошим знанием западнославянского этноса. Она не только четко отличает “ляхов” от “чехов”, но и чехов от мораван.

При таких обстоятельствах, разумеется, чрезвычайно трудно согласиться с тем, что русский летописец мог спутать или без всяких к тому оснований заменить “чехов” на “ляхов”. Из польских историков на малую вероятность и необъяснимость предполагаемой замены обратил внимание Г. Ловмяньский35, много лет специально занимавшийся древнерусской исторической проблематикой.

Но есть и еще одно важное соображение, побуждающее отвергнуть замену “ляхов” на “чехов”. Дело в том, что такая замена одновременно означала бы признание необычайно широких границ Чешского княжества в 60—80-е годы X в., означала бы утверждение, что в это время в состав Чехии, помимо Малой Польши и Силе-зии, входили и значительные по территории восточнославянские области. Но такой взгляд на Чехию, как на самую крупную западнославянскую страну того времени, явно расходится с прямыми указаниями современного событиям источника — “Записки” Ибрагима ибн Якуба, который Прямо заявляет, сравнивая Древнеполь-ское государство с другими западно- и южнославяиски-ми странами, что страна Мешко “самая большая из их (т. е. славян) стран”36. Ни словом не упоминая ни о каких чешских владениях на Руси, Ибрагим ибн Якуб вместе с тем прямо свидетельствует о том, что владения Болеслава Чешского распространялись “от города Фра-ги (Праги) до города Крако (Кракова)”, куда и являлись со своими товарами купцы из русских земель37.

Не могут изменить таких представлений на размеры Древнечешского государства в 60—80-е годы X в. и ссылки “а так называемую Учредительную грамоту Пражского епископства 1086 г. Забегая несколько вперед38, следует сказать, что упомянутые в ней восточные границы по Стыри и Бугу не являлись ни политическими, ни церковными границами Чехии X в., а, как это уже неоднократно отмечалось в историографии вопроса, могут скорее всего рассматриваться лишь как предполагаемые Миссийные границы Пражского церковного

центра39. Крайняя неопределенность этих границ (реки Буг и Стырь текут почти параллельно друг другу) свидетельствует о том, что в Чехии имели довольно смутное представление о географии этого района.

Итак, чешская гипотеза отпадает. Следовательно, остается вновь вернуться к летописному тексту 981 г., чтобы еще раз попытаться на основе самих летописных данных пролить свет на его происхождение. Такая попытка и была предпринята автором настоящего исследования в 1952 г.40 Но прежде чем перейти к изложению его взглядов, уместно будет, как кажется, еще раз напомнить текст летописи: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Перемышль, Червен и иные грады, еже суть “ до сего дне под Русью”.

В сообщения этом прежде всего настораживают последние слова: “еже суть и до сего дне под Русью”, свидетельствующие, причем совершенно явно, о факте какой-то позднейшей редакции первоначального текста заметки. Ссылка редактора на его дни определенно говорит о том, что он писал под -впечатлением каких-то событий, связанных с польско-русскими столкновениями из-за всей или части названной в заметке 981 г. территории.

Столкновения такого рода действительно были в период 1018—1031 гг. Они отмечены летописью41, следовательно, и соответствующую вставку (“еже суть и до сего дне под Русью”) в первоначальный летописный текст, по-видимому, следует отнести ко времени после 1031 г., однако ее нельзя датировать слишком поздним периодом, допустим, временем Нестора, на что указывает присутствие цитируемого летописного текста в составе Новгородской Первой летописи42. Но и освобожденное от позднейшей приписки редактора сообщение 981 г. оказывается в полном противоречии с тем, что известно в настоящий момент о составе государственной территории Польши во второй половине X в. и что исключает всякую возможность говорить о русско-польском конфликте из-за Червеня или Перемышля в то время. А это означает, что надо отбросить, как “е соответствующую реальной исторической действительности и первую часть разбираемого сообщения о том, что Владимир пошел “к ляхом и зая грады их”.

Реконструированный летописный текст 981 г. приобретает следующий вид: “Иде (Володимер.) на Пере-мышль, Червен и ины грады”.

Но здесь уместно было бы продолжить цитату из летописи. В ней далее под тем же 981 г. следует: “В сем же лете и Вятичи победи и възложи на нь дань от плуга, яко же отец его имаше”43. Разница между формой сообщения в первом и во втором случае представляется (слишком очевидной, чтобы подробно останавливаться 'на ней. В первой заметке внимание читателя акцентируется на двух городах, являвшихся, по-видимому, центрами территорий хорватов и дулебов44, во втором — вспоминается просто племенное княжество, подвергшееся нападению. Нетрудно заметить, что во втором отрывке способ наименования более древен и более соответствует, судя по другим аналогичным сообщениям, летописным известиям X в. Вот они:

Под 982 г.: “Заратишася вятичи и иде на ня Воло-димир и победи я второе”.

Под 983 г.: “Иде Володимер на явтяги, и победи яв-тяли и взя землю их”.

Под 984 г.: “Иде Володимер на радимичи”.

Под 992 г.: “Иде (Володимир)  на хорваты”45.

Особенно показательным является сообщение 992 г., упоминающее о части (названной под 981 г. территории. Вместо Перемышля здесь опять появляются хорваты. Однако такая замена имени города племенным именем логически исключена. В таком случае остается только предположить, что в тексте сами названия городов — Перемышль и Червен — являются лишь позднейшей интерполяцией, заменившей соответствующие им более древние термины.

Последнее означает, что в первоначальном виде сообщение 981 г. могло иметь приблизительно такой вид:

“Иде (Володимер) на хорваты и дулебы”. Не исключено, впрочем, что в первоначальной редакции вместо имени дулебов могло стоять имя бужан или волынян, поскольку летописец начала XII в. ставит между “ими знак равенства 46.

Короче говоря, 'поход 981 г. был направлен -не против Древнепольского или Древнечешского государств, а против независимых восточнославянских племенных княжеств, лежавших на большом торговом пути, соединявшем Киев, Краков и Прагу. О крупном значении этого пути ярко свидетельствует “Записка” Ибрагима ибн Якуба47. Владимир, очевидно, очень дорожил своими западными приобретениями. В 992 г. он предпринял еще один поход на хорватов, восставших, по-видимому, против его власти.

Теперь остается лишь попытаться выяснить те непосредственные причины, которые повлекли за собой предполагаемую позднейшую редакцию летописного сообщения 981 г. Единственным возможным путем при этом, разумеется, может быть лишь анализ самой летописи. В этой связи обращает на себя 'внимание следующее обстоятельство. Помимо 981 г., Червенские города упоминаются в летописи на протяжении ближайшего отрезка времени еще два раза: под 1018 г., когда Болеслав Храбрый на обратном пути из Киева “и городы Червеньскыя зая себе”48, и под 1031 г.: “Ярослав и Мьстислав собраста вой мног, идоста 'на Ляхи и заяста грады Червеньскыя опять”49. Оба эти сообщения А. А. Шахматов помещает в свою реконструкцию Древнейшего Киевского свода 1039 г.50

Имея перед глазами сообщения 1018 и 1031 гг., позднейший редактор, естественно, мог легко представить себе только развитие событий XI в. В 1018 г. Червенские города были захвачены Болеславом, в 1031 г.— русским князьям удалось возвратить их обратно. Справедливость была восстановлена, а Киевский поход 1018 г. Болеслава Храброго был отомщен: “...и повоеваста Лядь-скую землю, и многы Ляхы приведоста, разделивша я Ярослав посади (своя) по Ръси”51. Однако неясным оставалось, когда впервые, до 1018 г., Червенские города были присоединены к Руси. В поисках этого момента летописец натолкнулся на сообщение 981 г.: “Иде (Воло-димер) на хорваты и дулебы”. Дулебы — Червень. Перед ним было первое упоминание о Червенских городах. Отсюда совершенно понятно и стремление летописца заменить устаревшие племенные термины более употребительными, чтобы акцентировать на них внимание читателя. Из-за переноса современных ему воспоминаний о многолетней борьбе за Червенские города появляется в тексте имя “ляхов”, внесенное, может быть, даже рукой уже нового последующего редактора летописи.

Таково, по мнению автора, происхождение известия 981 г.: “Иде (Володимер) к ляхом и зая грады их, Пе-ремышль, Червен и ины грады, еже суть и до сего дне под Русью”.

Само собой разумеется, что 981 год не является точной датой похода Владимира. Согласно общепринятому в литературе мнению, первое русское летописное повествование не имело еще хронологической сетки, что не исключает, конечно, возможности существования и на Руси, подобно тому как это было в Западной Европе и в соседней Польше, обычая вести краткие летописные заметки по годам, в том числе и по пасхальным таблицам52. Такой возможности не отвергал и сам А. А. Шахматов.

Но необязательность 981 г. (некоторые “старики предлагали датировать поход Владимира 979 г.) 53 ни в коей мере не может повлиять на существо вышеизложенного построения. Произошел ли поход Владимира двумя годами раньше или несколькими годами позже 981 г., все равно запись 981 г. в том виде, в каком она сохранилась в летописи, не отвечает реальной исторической обстановке 70—80-х годов X в.

Прежде чем перейти к оценке изложенной выше реконструкции летописного текста под 981 г. в литературе вопроса, следовало бы сказать еще несколько слов о летописных статьях, посвященных дулебам.

В погодных записях “Повести временных лет” имя дулебов появляется в первый раз в статье 907 г., называющей в числе участников похода Олега на Константинополь также и племена хорватов и дулебов: “Иде Олег на Грекы, Игоря остави в Киеве; поя же множество Варяг, и Словен, и Чюдь, и Словене, и Кривичи, и Мерю, и Деревляны, и Радимичи, и Поляны, и Севере, и Вятичи и Хорваты, и Дулебы, и Тиверцы, яжр суть толковины: си вси звахуться от грек Великая Скуфь”54. Нет никакого сомнения в том, что приведенный летописцем список участников -похода 907 г. не раннего, а довольно позднего происхождения. В этом полностью убеждает сравнение только что процитированного текста летописи с соответствующим местом ш летописного рассказа о расселении народов.

Вот оно: “И бяху в мире Поляне, и Деревляне, (и) Север, и Радимичь, и Вятичи и Хрвате. Дулеби живяху по Бугу, где ныне Велыняне, а Улучи, Тиверци седяху бо по Днестру, приседяху к Дунаеви, бе множьство их; седяху бо по Днестру оли до моря, (и) суть грады их и до сего дне, да то ся зваху от Грек Великая Скуфь”55.

В первом тексте на факт зависимости его от второго прямо указывает последняя фраза, в которой говорится, что все упомянутые племена называются “от Грек Великая Скуфь”. Присутствие этих слов в известии 907 г. иначе совершенно невозможно объяснить. Небольшие изменения, наблюдаемые в тексте 907 г., по сравнению с отрывком из историко-этнографического введения к “Повести временных лет”, в частности иное расположение племенных названий, отсутствие имени уличей, не может, разумеется, нисколько изменить сути дела. Здесь важно отметить вместе с тем отсутствие сообщения 907 г., как и рассказа о расселении народов, в составе Новгородской Первой летописи.

Поскольку летописный текст 907 г. основан на отрывке из введения к “Повести временных лет”, а после работ А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, М. Н. Тихомирова и Д. С. Лихачева не может быть никаких сомнений в том, что введение это составлено в начале XII в. Нестором 5б, поскольку и летописный текст 907 г. следует рассматривать как творчество историографа XII столетия. Кроме того, на позднейшее происхождение перечня племен в летописной статье 907 г. указывает дублировка в нем племенного названия “Словене” и присутствие в нем вятичей, не входивших в начале X в. в состав Древнерусского государства 57. Появление его в “Повести временных лет” связано, по-видимому, со сложившимся уже тогда представлением об Олеге как основателе и собирателе древнерусского Киевского государства.

Но если летописное известие не может быть использовано для характеристики территории Древнерусского государства в начале X в., то оно чрезвычайно показательно в другом отношении. Известие 907 г. вместе с процитированным выше отрывком из историко-этнографического введения к “Повести временных лет” неопро-вержимо) доказывает три вещи:

1. У русского летописца 'начала XII в., проявившего отличное для своего времени знание этнографической

карты славянского мира, не было никаких сомнений в том, что среди восточнославянских племен были и племена, носившие имя хорватов и дулебов.

2. Он твердо считал, что эти хорваты и дулебы являлись неотъемлемой составной частью Древнерусского государства.

3. Для летописца ясно было также, что одно из этих политических образований входило в состав Древнерусского государства именно под названием “дулебы”, хотя он и знал их другие наименования—волыняне, бужане. Следовательно, для выбора имени дулебов у него были свои определенные основания.

Выше уже было показано, что в первой половине X в., до решения киевскими князьями древлянского вопроса, ни хорваты, ни дулебы не могли входить в состав Киевского княжества. Условия для подчинения их возникли только во второй половине этого столетия. Следовательно, только опираясь на данные, уходящие во вторую половину X в., летописец XII в. мог утверждать, 'что хорваты и дулебы с самого начала, уже при Олеге, входили в состав державы Рюриковичей. Если для хорватов основанием для такого взгляда могла послужить летописная статья 992 г.: “Иде (Володимир) на Хорваты”, то с дулебами дело обстоит сложнее. Они, если исключить восстанавливаемый автором исследования летописный текст 981 т., не упоминаются ни разу в летописи на всем протяжении изложения событий второй половины

X в. Отсюда следует, что Нестор, помимо положенного им в основу повествования Начального свода конца

XI в., располагал и какими-то более ранними летописными заметками, где под 981 г. сообщалось о покорении Владимиром дулебов и хорватов.

Именно это обстоятельство и побуждает из трех возможных вариантов реконструкции текста 981 г.:

1. Иде   (Володимер)   на  хорваты   и   дулебы.

2. Иде (Володимер)  на хорваты и бужаны.

3. Иде (Володимер) на хорваты и волыняны,— избрать первый.

И, наконец, последнее соображение, немаловажное, пожалуй, для темы настоящего исследования. Нетрудно заметить, что летопись группирует все основные объединительные походы Владимира Святославича против древнерусских племен таким образом, что они приходят-

92

ся в основном на первые годы его правления. Это, по-видимому, не только литературный прием летописца, вносившего хронологическую сетку в первоначальное летописное повествование, но и следствие характера самого этого повествования, стремившегося подчеркнуть политический облик князя Владимира как собирателя русских земель. Частичное 'Подтверждение этому тезису можно найти в таком важном и тесно связанном как раз именно с начальным русским летописанием58 литературном памятнике второй половины XI в., как “Память и похвала Иакова Мниха”, где не только объединительные походы Владимира, но и походы его на соседние государства упомянуты в одном месте, вторые вслед за первыми59. То обстоятельство, что восстанавливаемый, как это было сделано выше, летописный текст 981 г. приходится имение на первые годы правления и оказывается, таким образом, помещенным среди летописных статей о других объединительных походах Владимира на древнерусские племена, тоже, как кажется, говорит в пользу предложенной автором этого исследования реконструкции текста 981 г.

К сожалению, изложенный выше взгляд на летописную статью 981 г. не получил развития в советской историографии. Зато он был атакован западногерманским историком Г. Роде, объявившим такую трактовку летописного известия “гиперкритицизмом” и заодно обвинившим советскую историческую науку в невнимании к проблемам польско-русских отношений эпохи раннего средневековья 60.

Конечно, главным правилом критики источников остается правило придерживаться точно написания сохранившегося текста, не прибегая, по возможности, к исправлению его. Однако правило это не может распространяться на все случаи исследования. Историк не

может не считаться с вероятностью описки. Правило это ничем не помогает ему и в том случае, когда сохранившийся текст не поддается приемлемому объяснению в связи с явным искажением его позднейшими переписчиками или редакторами. Поэтому вполне естественно оно не может распространяться на такой многослойный и по составу и по редакциям источник, как русская летопись, прожившая долгую и сложную жизнь в качестве инструмента политической борьбы. А помимо всего прочего, в данном конкретном случае речь вовсе не идет об исправлении текста. Речь идет о попытке реконструкции на основе сохранившегося более позднего первоначального текста летописи.

Итак, формальное по существу возражение Г. Роде легко отводится, тем более, что оно не открывает никаких новых перспектив для исследования вопроса.

Большего внимания, бесспорно, заслуживают возражения и собственные конструкции польских исследователей С. М. Кучинского и А. Поппе. Последний, отвергая основной вывод исследования, опубликованного автором этой работы в 1952 г., а именно тот вывод, что для X в. нет оснований предполагать каких-либо военных столкновений между Русью и Польшей, вместе с тем возразил и против реконструкции летописной статьи 981 г., предположив, что в первоначальном тексте, если бы он зависел от летописных статей 1018 и 1031 гг., скорее могло бы читаться не о походе Владимира на Пере-мышль и Червень, а на “грады Червенские”, т. е. так же, как в летописных статьях 1018 и 1031 гг.61

Однако при реконструкции летописного текста под 981 г. речь шла не о механическом перенесении летописцем формул XI в. на X в., а лишь о взаимном влиянии друг на друга летописных статей 981 г., 1018 г., 1031 г. Формула “Червенские города” существенным образом сокращает размер территории, упоминаемой летописью под 981 г., ведь Перемышль находится от так .называемых Червенских городов приблизительно на расстоянии 150 км. Поэтому южнорусские завоевания Владимира отнюдь не соответствовали тем территориям, из-за которых при Болеславе Храбром и его преемнике шла борьба между Русью и Польшей.

Кроме того, если термин “Червенские грады” для определения известного территориального комплекса действительно зафиксирован для XI в., то нет абсолютно никаких оснований утверждать, что он применялся во второй половине X в. Зато есть некоторые основания предполагать, что и в XI в. названия “Червень” и “Чер-венские грады” могли употребляться альтернативно. Об этом свидетельствует поздний (XV в.) чудовский список жития Бориса и Глеба, где вместо “грады Чер-венские” читается “Червень”: “Болеслав же побеже ис Киева... и город Червен заяша и приде в свою землю” 62.

Возвращаясь к традиционному чтению летописной статьи 981 г., А Полпе явно вырывает ее из круга других летописных статей о походах Владимира (на вятичей, радимичей, хорватов). Итак, точка зрения А. Поппе безусловно несостоятельна.

С иных позиций подошел к летописной заметке 981 г. С. М. Кучмнский, давший ей свое, во многом отличное от предшествующих исследователей, толкование. Взгляды его довольно интересны и заслуживают внимательного рассмотрения.

Комбинируя свидетельство Константина Багрянородного, упомянувшего в своем сочинении, что некие “ленценинои” являются данниками Руси63, с именем также неизвестного князя Владислава, посол которого участвовал в заключении договора Руси с греками в 944 г.64, С. М. Кучинский выдвигает гипотезу о существовании особого княжества лендзян, находившегося в зависимости от Киева в первой половине X в. Княжение лендзян охватывало территорию Сандомир-ской земли и Червенских городов. Между 945 — 980 гг. лендзяне были включены в состав Древнепольского государства.

Что касается самой летописной статьи 981 г., то С. М. Кучинский полагает, что под Перемышлем следует понимать близко расположенный к Червеню Перемиль, поход Владимира датировать 1012 г. Попутно делается заключение, что никаких дулебов на Волыни вообще не было65.

Близкая к гипотезе С. М. Кучинского точка зрения на судьбу Червенских городов в X в. высказана была и в первом томе “Истории Польши”, изданном Институтом истории Польской Академии наук. Автор соответствующего раздела А. Гейштор, тоже ссылаясь на Багрянородного, предполагает, что в первой половине X в. гроды Червенские, в которых находились отряды ляхов-лендзян, платили дань киевским князьям. Затем зависимость от Руси была ликвидирована. Некоторое время территория эта существовала самостоятельно или была временно подчинена Пястам, либо Пшемыслидам, пока в 981 г. ею не овладел Владимир Святославич66.

О невероятности появления в Червенских городах военных сил чешского князя говорилось уже выше, и к этому вопросу возвращаться нет нужды. Более существенно, что как С. М. Кучинский, так и А. Гейштор стремятся ограничить, вопреки точному смыслу слов летописи, размер территории, присоединенной Владимиром. А. Гейштор говорит только о Червенских городах, а С. М. Кучинский подменяет даже летописный Пере-мышль Перемилем. Между тем, в русской летописной традиции поход 981 г. Владимира представлялся отнюдь не как скромное военное мероприятие. В памяти русских летописцев он безусловно связывался не только с Черве-нем, но и Перемышлем. Здесь достаточно напомнить слова Ипатьевской летописи, сказанные по поводу удачного похода 1229 г. Даниила Галицкого под Калиш: “иныи бо князь не входил бе в землю Лядьскоу толь глубоко, проче Володимера Великаго”67. Это, конечно, преувеличенное и, как показано выше, неверное представление о характере похода Владимира, но оно определено именно летописной статьей 981 г. в ее позднейшей сохранившейся редакции. Кроме того, остается совершенно неясной судьба Перемышля в XI в., безусловно входившего в состав Древнерусского государства68.

С лингвистической точки зрения, ряд ленценинои — лендзяне —ляхи, кажется, не вызывает никаких возражений69. Однако это еще не дает оснований предполагать в ляхах летописной статьи 981 г. лендзян, овладевших будто бы Червенскими городами. Дело в том, что в летописи имя “ляхи” не применяется по отношению к отдельным польским племенам, а употребляется только в двух значениях:

1. В значении страны, государства Польши, о чем свидетельствует текст летописи под 1030 г.: “В се же время умре Болеслав Великыи в Лясех, и бысть мятежь в земли Лядьске”70.

2. В значении широкого этнического понятия, обнимающего целую ветвь родственных западнославянских племен или племенных княжеств: “Словени же ови при-шедше седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне, Ляхове друзии Лутичи, ини Мазовшане, ини Поморяне”71. Поэтому, когда Ярослав Мудрый оказывал .помощь Казимиру в борьбе против восставших мазовшан, летопись говорит не о походах Ярослава на “Ляхов”, а об его походах против мазовшан: “Иде Ярослав на Мазовшаны в лодьях” под 1041 г. и “Ярослав иде на Мазовшаны” под 1047 г. в “Повести временных лет”72. Последняя фраза читается и в Новгородской Первой летописи под 1047 г.73

В статье 981 г. в том виде, как она сохранилась, “Ляхи” означают Польшу — страну, государство, что и нашло столь яркое отражение в процитированном выше отрывке из Ипатьевской летописи.

Итак, на основании источников летописного происхождения нет никаких оснований говорить о присутствии в 981 г. каких-то отрядов лендзян на территории Червен-ских городов. Любопытно, к тому же, что летопись вообще не упоминает о лендзянах, говоря о ляшских племенах.

Думается, что неправомерно на основании имени Владислава и ленцениноях Константина Багрянородного судить о размерах Киевского государства лри Игоре. В договоре Руси с греками 944 г. названо много нерусских имен. Кроме того, в русских княжеских семьях могли пользоваться и польскими именами. Один из сыновей Владимира носил польское имя Станислав74. Польское имя Владислав неоднократно встречалось в среде новгородского боярства начала XIII в.75

Выше уже говорилось, что характеристика размеров державы Рюриковичей, данная в летописи под 907 г., была заимствована из историко-этнографического введения к “Повести временных лет”. Она отражает, следовательно, не реальные условия политического развития Киевской Руси начала X в., а представления летописца начала XII в. об Олеге как собирателе древнерусских племен. В то же время до решения древлянской проблемы в середине X в. киевские князья не могли, очевидно, вести активную политику в восточнославянских землях, расположенных еще далее на запад.

Что касается ленцениноев-ляхов византийского источника, то не вернее ли в его показаниях усматривать какие-то дошедшие до Цареграда из Руси воспоминания о древних племенных передвижениях в Восточной Европе, подобных сохранившемуся в летописи преданию о ляшском происхождении радимичей и вятичей. Ведь говорит же летопись, что “Радимичи... и Вятичи от Ляхов, бяста бо 2 брата в Лясех — Радим, а другому Вят-ко, и пришедъша седоста Радим на Съжю и прозвашася Радимичи, а Вятъко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася вятичи”76. Очень знаменательно, что Константин Багрянородный, перечисляя племена, платившие дань русскому князю (древляне, дреговичи, кривичи, северяне, уличи), обходит молчанием как радимичей, 'так и вятичей. Любопытно, что эти воспоминания о ляшском происхождении радимичей и вятичей не помешали русскому летописцу, в полном соответствии с современными взглядами историков, антропологов, археологов77, .поместить их среди восточнославянских, а не западнославянских или еще уже — лехитских -племен.

Попутно нужно было бы заметить, что датировка похода Владимира 1012 г. мало что может изменить в оценке летописной статьи 981 ir., да и не вызывается никакой необходимостью.

И, наконец, последнее замечание в связи с поднятым выше кругом вопросов. Ссылки на то, что летописный рассказ о насилиях авар (обров) над дулебами относится не к восточному, а к западному, точнее паннонскому славянству78, ни в коей мере не предрешает еще вопроса о существовании восточнославянских дулебов. Приведенные выше неоднократные упоминания в русской летописи о восточнославянских дулебах не оставляют никакого сомнения в том, что такое восточнославянское племя было хорошо известно древнерусскому летописцу начала XII в., прекрасно разбиравшемуся в вопросах современной ему исторической географии. В советской исторической и археологической литературе тоже господствует взгляд, что в числе древнерусских племен были и восточнославянские дулебы, являвшиеся, возможно, группой родственных и политически связанных друг с другом племен79. Эту точку зрения развил в последнее время В. В. Седов, который на основании анализа археологического материала пришел к выводу, что еще в VI— VII вв. сложилось крупное политическое объединение восточнославянских дулебов. После распада его в эпоху образования Древнерусского государства и затем формирования древнерусского источника, приблизительно, к XII в. память об этих восточнославянских дулебах сохранилась только на территории волынян, этим и объясняется отождествление летописью крупной политической организации дулебов с более узкими территориями расселения бужан и волынян80. В современной польской историографии в пользу существования восточнославянских дулебов самым определенным образом высказался Г. Ловмяньский 81.

Подводя итоги всему сказанному, автор считает возможным констатировать, что возражения, выдвинутые против его реконструкции летописной статьи 981 г. нельзя признать основательными, а предложенные объяснения сохранившегося летописного текста считать достаточно аргументированными и действительно продвигающими вперед осмысление и анализ происхождения летописной заметки о походе Владимира на Перемышль и Червен.

А это означает, что в данный момент нет необходимости отказываться от предложенного им в 1952 г. гипотетического восстановления летописной статьи 981 г.

Итак, для конца 70—80-х годов X в. летопись не дает оснований говорить о русско-польском вооруженном конфликте.

В старой, да и не только старой82, литературе вопроса очень большое значение при характеристике русско-польских отношений X в. придавалось сообщению “Повести временных лет”, помещенному под 992 г.: “Иде (Володимир) на хорваты”83. В отличие от Лаврентьев-ской, в Новгородской Первой летописи известие это помещено под 993 г.84 Сдвиг некоторых известий на один год — явление нередкое для русского летописания.

Он не дает права предполагать, что в данном случае речь идет не об одном, а о двух подряд походах Владимира против хорватов.

С этим летописным известием в литературе вопроса связана чрезвычайно оживленная дискуссия. Спорным остается следующий момент: следует ли рассматривать события 992 (993) г. как обычный поход князя против восставшего племенного .княжения или же расценивать его как польско-русское вооруженное столкновение. Летопись как будто ничего не говорит здесь о польско-русской войне, однако предполагать ее разрешало исследователям свидетельство другого, на этот раз иностранного источника, Гильдесгеймских анналов, сообщавших под тем же 992 г., что Болеславу Храброму угрожала большая война против русских85. И тем не менее дело обстоит гораздо сложнее. Во-первых, Гильдесгеймские анналы сообщают не о войне, а только об угрозе возникновения войны между Русью и Польшей. А, во-вторых, в летописи есть и прямое указание на то, что ее авторы и редакторы отнюдь не толковали сообщение 992 (993) г. как указание на русско-польский конфликт. Речь идет о летописной статье 996 г., о которой подробнее придется говорить ниже: “И бе живя (Володимер) с князи околними ми-ромь, с Болеславом Лядьскымь, и Стефаномь Угрьскымь, и с Андрихомь Чешьскым, и бе мир межю ими и любы”86. Статья эта, дающая общую характеристику русско-польско-чешских отношений конца X в., логически исключает как будто бы всякую попытку расценивать поход на хорватов 992 г. в качестве русско-польской войны.

В таком случае есть только две возможности согласовать данные летописи и показания Гильдесгеймских анналов. Во-первых, можно предположить, что в 992 г. действительно существовала угроза польско-русской войны, причем угроза эта в определенной мере была связана с происходившим тогда польско-чешским конфликтом и возможными попытками чешского князя опереться на помощь Киевской Руси.

В связи с этим обращают на себя внимание сведения Никоновской летописи, сообщающей под 992 г. о переговорах между русским, польским и чешским князьями: “Того же лета гариидоша послы к Володимеру от Болеслайа Лятского” и далее: “того же лета прии-доша послы от Андриха Чежского с любовью к Владимиру в Киев”87.

А. В. Флоровский 88 считает возможным признать достоверными эти сообщения Никоновской летописи. Однако при нынешнем состоянии исследованности этого позднего летописного свода осторожнее было бы говорить лишь об известной вероятности этих его сведений, хотя не меньше шансов могло бы иметь и другое мнение, считающееся с указанными записями в Никоновской летописи лишь как с результатом собственных комбинаций позднего летописца, основанных на летописных статьях 992 и 996 гг. в “Повести временных лет”. На это в частности указывает и имя чешского князя “Андрих”, употребленное летописцем.

Поэтому, может быть, правильнее было бы отказаться пока от привлечения текста Никоновской летописи под 992 г., как и от ее сообщения о новом походе Владимира на хорватов под 995 г., и избрать вторую возможность согласования данных русской летописи и Гильдесгейм-ских анналов. На возможность эту указывалось уже как в польской, так и в немецкой литературе89

Дело в том, что ссылка Болеслава Храброго на угрозу “большой войны с русскими” понадобилась ему, согласно показаниям самого же немецкого источника, для того, чтобы оправдать свою неявку на помощь императору Оттону III под Бранибор. Иными словами: все разговоры об угрозе польско-русской войны, да еще к тому же “большой”, как подчеркивается в анналах, скорее всего следует расценить как дипломатический маневр, уловку польского князя.

Как в первом, так и во втором варианте решения вопроса о походе Владимира на хорватов в 992 г., следовательно, возможность возникновения действительного польско-русского вооруженного конфликта исключается.

В заключение остается сказать несколько слов по поводу летописного сообщения 996 г., которое А. А. Шахматов включил в состав Древнейшего свода90. Оно присутствует и в Новгородской Первой летописи91.

Л. В. Черепнин92, по-видимому, вполне основательно 93 предположил, что летописная статья 996 г. могла явиться концовкой для того первоначального летописного повествования, которое возникло в Киеве в самом конце X или начале XI столетия94 и которое ставило своей целью прославление Владимира Святославича как объединителя Руси, крестившего ее. Но все же в летописной статье 996 г. обнаруживается одно немаловажное явление, пройти мимо которого не представляется возможным. Речь идет об имени “Андрих Чешьскый”, употребленном здесь летописцем. Очевидно, имелся при этом в виду чешский князь Ольдржих. Более близко к чешскому звучанию дается, очевидно, написание имени чешского князя в Новгородской Первой летописи: “Анд-рехл”95.

Вопрос заключается в том, каким образом имя Анд-риха оказалось употребленным летописцем под 996 г. вместо имени действительно правившего тогда Болеслава II Чешского.

В летописной статье 996 г. есть и еще одно явление, привлекшее к себе внимание в историографии. Статья датирована 996 г., в то время как начало правления Стефана Венгерского падает на 997 г. Именно поэтому польский историк А. Грабский предложил датировать эту статью 1004—1012 гг.96

Думается, однако, что такую ошибку в один год нет нужды объяснять сколько-нибудь сложным образом. Сдвиг на один год, как указывалось уже, нередкое явление в наших летописях, тем более, что и сама дата — 996 г. — была внесена в текст первоначального летописного повествования позже его составления. В данном случае поражает скорее относительная точность датировки. Гораздо более сложным явлением было, конечно, появление в тексте имени Андриха.

Ольдржих Чешский правил в период 1012—1033 гг. Из этого обстоятельства чехословацкий исследователь Л. Гавлик сделал вывод, что известие 996 г. подвергалось изменению в летописи приблизительно между 1018 и 1034 гг.97 Такое предположение, считающееся с возможностью более поздней обработки первоначального текста летописи под 996 г., кажется вполне обоснованным. Само собой разумеется, что новая редакция летописной статьи 996 г. (или 997 г.) могла появиться либо в правление самого Ольдржиха, либо после его смерти. По-видимому, возникновение летописной статьи 996 (997) г. в ее нынешнем виде можно представить себе следующим образом.

В древнейшей первоначальной редакции вместо имени Андриха или Андрехла стояло имя Болеслава II Чешского.

Появление имени Андриха следует, видимо, ставить в связь с имевшим место, по всей вероятности, в 20— 30-х годах XI в. русско-чешским военным и политическим сотрудничеством, о котором нам в точности, к сожалению, ничего не известно.

Возможно также, что на появление имени Андриха повлияло и еще одно обстоятельство, а именно: присутствие в одном и том же сообщении 996 (997) г. сразу имен двух Болеславов, что не могло не вызвать подозрений со стороны не слишком искушенного редактора, поспешившего по своему разумению исправить текст. Так, очевидно, следует объяснять появление этого более позднего имени чешского князя в летописном сообщении 996 (997) г.98

Итак, анализ всех летописных статей, которые, по мнению многих исследователей, отражали факты русско-польских конфликтов в X в., приводит к выводу, что на протяжении всего X столетия — от 907 и вплоть до 1000 г. включительно — ни летопись, ни другие источни-'ки не дают основания предполагать каких-либо военно-политических конфликтов между двумя соседними славянскими странами. Да это и совершенно понятно. До тех пор, пока Пясты прочно не укрепились в Малой Польше, всякие притязания их на восточнославянские земли были практически исключены. В связи с этим столь красноречивым представляется полное умолчание о походах Владимира “к Ляхом” в таком важном памятнике древнерусской литературы второй половины XI в., как “Память и похвала Иакова Мниха и житие князя Владимира”: “Идеже идяше (Володимер.— В. К.) одолеваше: Радимици победи и дань на них положи, Вятичи победи и дань на них положи на обоих, и Ять-вягы взя, и Сребреныя Болгары99 победи, и на Козары шед, победи я и дань на них положи. Умысли же и на Гречкыи град Корсунь... и прия град Корсунь” 100.

Что касается западных походов Владимира, то наиболее правильным решением вопроса является, по всей вероятности, признание их походами на сохранившие еще свою самостоятельность племенные княжения восточнославянских хорватов и дулебов. Киевский князь, в своей западной экспансии тянувшийся к богатым торговым путям, ведущим в Центральную и Западную Европу, неизбежно должен был столкнуться с ними и, уничтожив их независимое существование, воссоединить их в одном могущественном государстве.

О том, что вопросы господства на крупнейших международных торговых путях играли важную роль в политике киевского великого князя, свидетельствуют также и его походы на ятвягов и болгар. Подчинение ятвя-гов обеспечивало Киевской державе контроль над кратчайшим путем к Балтийскому морю по Западной Двине и Неману101. Здесь едва ли следует особенно подробно останавливаться на исключительной роли хазар и камских болгар, о походах на которых упоминает Иаков Мних, в тогдашней торговле между Востоком и Западом. Великий торговый путь на Восток шел тогда от Киева на Великие Булгары и спускался к расположенному в устье Волги Итилю, обходя владения воинственных кочевников-печенегов 102.

К сожалению, уже довольно многочисленная литература, пересматривающая традиционные, унаследованные от дворянско-буржуазной историографии взгляды на русско-польские отношения X в., как на отношения вражды и соперничества, до сих пор еще фактически не учитывается в наших больших сводных трудах по истории СССР и, Киевской Руси, где по-прежнему без всяких оговорок цитируется летописная статья 981 г., а летописная статья 992 г. рассматривается как свидетельство русско-польского конфликта 103. Еще более неоправданной представляется концепция, недавно сформулированная Б. Я- Раммом. Находясь явно под влиянием летописной статьи 981 г. в ее нынешней редакции, Б. Я- Рамм выводит из краткого сообщения Никоновской летописи о приходе в Киев в 979 г. послов к Яро-полку от папы римского104 явно не выдерживающее критики построение, согласно которому Мешко I оказывается союзником Ярополка против Владимира и посредником в организации латинской миссии на Руси 105. Не говоря уже о том, что данные Никоновской летописи не являются достаточной опорой для исследователя и сами нуждаются в специальном исследовании (о папских послах 979 г. ничего не знают другие источники), следует подчеркнуть, что сообщение Никоновской летописи, даже если бы оно и соответствовало действительности, ничего не доказывает относительно церковного посредничества Мешко. Если бы автор учел, что Польша в тот момент была в сущности еще языческой страной и не могла располагать сколько-нибудь солидными кадрами латинского духовенства, он, очевидно, не стал бы настаивать на своем предположении. А помимо того нет, конечно, никаких оснований полагать, что папское посольство, если бы даже оно было послано на Русь, должно было направляться сюда через земли непокорного полабо-прибалтийского славянства и Познань. Римским миссионерам, судя по примеру Адальберта Магдебургского в 60-е годы X в., гораздо проще и удобнее было пользоваться хорошо известной, оживленной торговой дорогой через давно христианизированную Чехию на Краков — Червенские города — Киев.

С какой бы точки зрения не подойти, таким образом, к гипотезе Б. Я- Рамма, ясно одно: Польша времен Меш-ко I была не в состоянии выступать форпостом папской политики на Востоке. Но если источники не дают оснований писать о польско-русских или русско-чешских конфликтах в X в., то некоторые косвенные их показания могут быть использованы для того, чтобы попытаться представить себе несколько шире польско-русское и чеш-ско-русское общение, причем не только в культурной и экономической, но и в политической области.

Уже сама летописная статья 996 (997) г. могла явиться результатом пребывания в Киеве посольств от чешского и польского Болеславов и от венгерского Стефана 106. Можно думать, что Познань и Прага обменивались с Киевом посольствами еще и до того времени. Если немецкие анналы сохранили известия о русских посольствах в Германию в 960 107 и 973 гг. 108, то нетрудно “предположить, что аналогичные посольства могли посещать и Прагу, через которую лежал самый удобный путь из Руси на Запад. Возможны и посольства из Киева в Познань и обратно, тем более, что, по свидетельству Ибрагима ибн Якуба, с середины 60-х годов X в. существовала общая польско-русская граница 109.

Столь же возможны также брачные связи между русской и польской, русской и чешской знатью того времени. В польской литературе высказывалось даже мнение, что уже в X в. существовали русско-польские династические связи110, конечно, как связи политические.

Источники, правда, не дают оснований для столь далеко идущих предположений, однако польско-русские браки между знатью вполне возможны, если учесть появление в великокняжеской семье и среди приближенных киевского князя таких польских имен, как Станислав и Владислав. Нельзя также исключать предположение, что среди русской знати могли появляться выходцы из Польши, а среди польской — выходцы из Руси. О двух “чехи-нях” — женах Владимира Святославича упоминает и русская летопись. Сыном одной из них был Святополк Владимирович111. А. В. Флоровский не решается, однако, на этом основании делать вывод о возможности заключения уже в X в. династических браков между Прже-мысловичами и Рюриковичами 112.

Короче говоря, политические связи между Русью и Польшей, Русью и Чехией были, очевидно, гораздо более оживленными и яркими, чем в состоянии их обрисовать сегодня историки, вынужденные к тому же постоянно оговариваться относительно предположительности своих суждений.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕХИЯ И ПОЛЬША ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 80-90-х годов X в.

В литературе вопроса фактически нет сомнений относительно того, что приблизительно в 985 г. произошла крутая перемена в политическом курсе Мешко I по отношению к Империи и западному славянству1. Уже в этом же, 985 г., польские феодалы приняли активное участие в борьбе саксонских феодалов против восставшего в 983 г. полабо-прибалтийского славянства2.

Новый курс польского князя получил, по-видимому, окончательное оформление на съезде 986 г. в Кведлин-бурге, куда, наряду с Мешко, прибыл и Болеслав II Чешский. Чрезвычайно показательно, однако, что только относительно Мешко немецкий хронист Титмар Мерзебург-ский решился сказать: “В эти дни Мешко подчинился королю и среди других даров преподнес ему верблюда, а затем сопровождал его (Оттона III.— В. К.) в двух походах”3.

Титмар несомненно допустил ошибку, говоря о двух походах, в которых Мешко сопровождал Оттона III4. Более спорным представляется вопрос о том, в каких государственно-правовых отношениях оказались друг с другом Польша и Империя после съезда 986 г. В свое время М. 3. Едлицкий высказал предположение, что в Кведлинбурге речь шла о ленной зависимости Польши от Империи5. Иной точки зрения придерживается другой польский историк Г. Лябуда. По его мнению, в 986 г. был лишь восстановлен польско-немецкий союз6. И если, издавая “Хронику” Титмара, М. 3. Едлицкий считает возможным присоединиться фактически к концепции Г. Лябуды7, то К. Малечинокий не Сомневается в том, что Титмар имел в виду, конечно, зависимость Мешко от Империи и говорил об усилении этой зависимости8.

Что касается характеристики взглядов Титмара, то спорить, пожалуй, нет больших оснований. Титмар в соответствии со своими представлениями (см. его рассказ о подчинении Мешко Героном), конечно, мог толковать Кведлинбургское свидание Мешко с Оттоном III лишь как акт лризнания польским князем зависимости от императора. Недаром впоследствии, описывая Гнез-ненский съезд Оттона III с Болеславом Храбрым, Титмар будет с негодованием заявлять: “Пусть бог простит императору, что, делая подданного господином, он вознес его (Болеслава.— В. К) так высоко, что тот, вопреки правилу своего отца, осмеливался понемногу подчинять себе выше его стоящих...”9. А о самом Мешко немецкий хронист запишет даже, что он не смел сидеть в присутствии стоящего маркграфа Одона 10, того самого Одона, с которым в 972 г. столь успешно скрестил оружие польский князь.

Как уже отмечалось в главе 2 настоящего исследования, подобная трактовка польско-немецких отношений не была явлением изолированным, а отражала вполне определенную политическую программу сильной группировки восточногерманских феодалов. О том, что Титмар не был одинок в своей трактовке существа польско-немецких отношений X в., свидетельствуют и другие немецкие источники, например Гильдесгеймские анналы, в которых Оттон III тоже выступает по отношению к Болеславу Храброму в качестве его господина11.

Иное дело, что фактически и Мешко I и Болеслав Храбрый 'могли чувствовать себя вполне самостоятельными государями, вели самостоятельную, отвечающую их интересам внешнюю политику, а к претензиям Империи относились как к требованиям, имеющим чисто формальное значение. Однако не понимать смысла политических претензий восточногерманских феодалов они. конечно, не могли. Тем более неоправданным может показаться на первый взгляд происшедший в середине 80-х годов перелом во внешней политике Мешко I и польских феодалов.

Укрепление союза с Империей сопровождалось не только вооруженным вмешательством Польши в развитие событий у полабо-прибалтийских славян, но и привело к разрыву союза и вооруженному конфликту с бывшей союзницей Чехией. Чешские и немецкие источники отмечают начавшийся в 90-х годах X в. польско-чешский конфликт из-за Силезии и Малой Польши. В польско-чешских разногласиях из-за этих территорий, очевидно, и следует усматривать причину резкого изменения политической ориентации Древнепольского государства. Но была ли это единственная причина?

По мнению К. Малечинского 12, возвращаясь к союзу с Империей, Мешко I стремился также избежать невыгодного для него единоборства с Германией. Неясным, однако, остается, почему после всеобщего восстания полабо-прибалтийских славян (983 г.) позиции Польши перед лицом угрозы германской феодальной агрессии следует считать менее обеспеченными, чем, допустим, в 979 г. По-видимому, решающим обстоятельством при выборе Мешко нового курса была не угроза со стороны Империи, а нечто другое. Поэтому, безусловно, заслуживает внимания точка зрения М. 3. Едлицкого, подчеркнувшего очень важное значение для тогдашней польской политики лютической угрозы, которая особенно возросла после восстания 983 г.13 Подробно обосновал тезис о решающем значении восстания 983 г. для изменения курса внешней политики Мешко I Г. Лябуда14.

Дело в том, что восстание полабо-лрйбалтийского славянства, вспыхнувшее в 983 г.15, было явлением гораздо больших масштабов, чем это представляет себе, очевидно, К- Малечинский. Начавшись как рядовое, обычное выступление лютичей, оно в дальнейшем в силу целого ряда обстоятельств приобрело такие размеры, что фактически лишило германских феодалов почти всех с таким огромным напряжением сил достигнутых ими успехов к востоку от Лабы. Важнейшим из этих обстоятельств следует безусловно считать общенародный характер восстания, охватившего широкие массы населения, тяжко страдавшего от гнета германских феодалов и служащей их интересам христианской церкви. Отсюда и ярко выраженный языческий характер движения в целом.

Тесное переплетение освободительных и антифеодальных задач борьбы благоприятствовало лепеху восстания, помогло лютичам и бодричам устоять в кровавой схватке с Империей, которая к тому же выступила против них не в одиночку.

Но были и другие, уже чисто внешние обстоятельства, которые содействовали делу восставших. Главнейшим из них было позорное поражение, которое понесло войско императора Оттона II в 982 г. в битве под Котро-ной в Италии, где арабам и византийцам удалось наголову разбить немецких феодалов. Это был один из страшных ударов по рыхлому зданию немецкого имперского универсализма. Оттон II не намного пережил позор поражения и провал своих итальянских планов. Его наследнику Оттону III, которому в год смерти отца (983 г.) едва исполнилось три года, приходилось вступать на престол в чрезвычайно сложных внутриполитических условиях, вызванных претензиями на немецкий престол Генриха Баварского, которого в 984 г., даже еще в 985 г., поддерживали чешский и польский князья16.

В том же 983 г. произошло восстание в Дании, развивавшееся под языческими лозунгами и направленное .против захватнических притязаний германских феодалов. Все эти внутренние и внешние обстоятельства и обусловили дальнейшее развитие восстания 983 г. как всеобщего восстания полабо-прибалтийских славян. Вслед за лютичами движение перекинулось на земли лужицких сербов, а в 990 г. началось и всеобщее восстание бодричей, во главе которого стали их князья Мстивой и Мстидрог. В результате объединения усилий полабо-прибалтийских народностей не только была разрешена созданная на их территории немецкими реками церковная организация, но к 1000 г. на восточной границе Германии, которой удалось опять подчинить своей власти лишь лужицких сербов, сложилась приблизительно та же ситуация, которая существовала еще в эпоху Карла Великого. Пограничной рекой вновь стала Лаба (Эльба).

Восстание полабо-прибалтийского славянства, естественно, по-разному было оценено в Польше и Чехии. Мешко I и поддерживавшие его группировки польских феодалов, разумеется, усмотрели в движении лютичей страшную угрозу для себя. Их должна была беспокоить не только судьба недавно подчиненного Поморья, но, само собой разумеется, прежде всего антифеодальный и языческий характер восстания. Для только что христианизированной страны, где новая религия не успела еще пустить глубоких корней, а церковная организация была еще крайне слабой, пример успешной расправы соседних лютичей с иноземным и ненавистным духовенством был более, чем заразительным. Польские феодалы должны были каждую минуту ожидать взрыва антифеодального языческого движения, подобного тому, которое действительно произошло в Польше спустя полвека и подавление которого потребовало тогда напряжения всех сил польских феодалов и иностранной помощи.

Короче говоря, в 983 г. повторилась, но только в еще более опасных для польских крупных землевладельцев масштабах, включая и угрозу лютическо-датской коалиции 17, ситуация середины 60-х годов X в., обусловившая в то время союз и тесное военное сотрудничество Древнепольского государства с Германской империей.

В 985—986 гг. польско-немецкое военное и политическое сотрудничество, как уже говорилось, действительно наладилось. Перед лицом созданной лютичами угрозы классовым позициям польских феодалов отступили на задний план их противоречия с Германской империей, а Мешко I и его преемник не считали нужным реагировать на высокомерные претензии восточногерманских феодалов в сфере государственно-правовых отношений, поскольку они могли иметь лишь формальную силу, будучи по существу только юридической фикцией.

Мешко I довольно быстро прореагировал на изменение обстановки между Лабой и Одрой. Как правильно отмечает К. Малечинский, уже в 984 г. польский князь, в отличие от чешского и баварского союзников, не проявил никакой активности в борьбе против Оттона III 18. Г. Лябуда предполагает даже, что в том же 984 г. Мешко пытался установить общую линию поведения с бод-рицким князем Мстивоем в целях организации совместной военной акции против лютичей '9. Возможно, впрочем, что поворот в политике польского князя наметился даже еще раньше, как бы в предчувствии событий 983 г. Речь идет о браке Мешко I и Оды, дочери Дитриха, маркграфа Саксонской Северной марки, того самого маркграфа, против которого были направлены первые удары лютичей20. Брак этот состоялся в 980 г., причем женой польского князя оказалась монахиня, как утверждает Титмар, без разрешения церковных властей ушедшая из монастыря. Судя по тому, что этот второй брак Мешко не вызвал конфликта с саксонскими феодалами, можно полагать, что Мешко согласовал с ними свои действия. Любопытно, что и Титмар, епископ, находит возможным найти слова, оправдывающие явно беззаконный, казалось бы, с его точки зрения, поступок Оды: “Учитывая, однако, пользу родины и необходимость обеспечения ей мира, не произошло из-за этого повода (т. е. брака Оды и Мешко.— В. К.) разрыва отношений, но найден был достойный способ возвращения согласия.

Потому что благодаря Оде увеличилось число сторонников Христа, возвратилось на родину много пленных, были сняты оковы со скованных и открыты врата тюрем для преступников21. Поэтому я надеюсь, чго бог простил ей великий грех, который она совершила, поскольку оказала она столь великое рвение в этих богоугодных поступках”22.

Таким образом, прежде всего собственные классовые и политические интересы польских феодалов и их князя определили неизбежность польско-лютического конфликта в середине 80-х годов X в. и возвращение Древне-польского государства к союзу с Империей. Антилюти-ческую политику в дальнейшем последовательно проводил Мешко I. Ее продолжил и его преемник, сын Доб-равы, Болеслав Храбрый.

Об остроте 'польско-лютических противоречий описываемого времени очень красноречиво говорит тот факт, что в 1003 г., в связи с польско-германским конфликтом, лютичи решили пойти на заключение союза с Империей, направленного против Польши. Об этом свидетельствуют следующие слова Титмара Мерзебургского, описывающего пребывание Генриха II в Кведлинбурге в марте 1003 г.: “Наконец, он (Генрих II.— В. К) сердобольно принял послов от ратарей и тех, которые называются лютичи, и при помощи приятных им даров и обещаний успокоил бывших бунтовщиков, превратив врагов в ближайших друзей”23.

Совершенно иначе развивались во второй половине 80—90-х годов чешско-лютические отношения. Уже в 984 г. Болеслав II поспешил овладеть Мисней (Мейс-сен), которую Империи удалось возвратить себе между 985—987 гг. Любопытно, что чешский князь не остановился перед тем, чтобы воспользоваться недовольством местного славянского населения24. Не менее важно, что именно в том же 984 г. Мешко женил своего сына Болеслава на дочери мисненского маркграфа Рикдага25. Вскоре, однако, Болеслав прогнал ее и взял себе новую жену из Венгрии26.

В дальнейшем разрыв между лютической политикой Болеслава II и Мешко I становится еще более разительным. Болеслава II явно не только не испугал размах языческого восстания между Одрой и Лабой, которым он поспешил воспользоваться в 984 г., но скорее наоборот, побудил его вернуться к традиционной политике союза с лютичами27, хотя формально в немецко-люти-ческом конфликте 80-х годов X в. чешский князь придерживался нейтралитета28, а в 992 г. вынужден даже был явиться на помощь к Оттону III под Бранибор29. В 995 г. в походе на лютичей и бодричей Оттона III должен был принять участие сын Болеслава II, тоже Болеслав 30. Надо думать, что эти выступления чешского князя были лишь вынужденными обстоятельствами уступками Империи, причем, как полагает Г. Булин, Болеслав II мог даже выступить посредником между императором и лютичами в 992 г.31

Но если Болеслав II и не решился вмешиваться в лютическо-немецкий конфликт на стороне восставших лютичей и даже временами вынужден был оказывать военную помощь императору, то зато в своем столкновении с Древнепольским государством он без всяких сомнений выступил в качестве союзника языческих лютичей, призвав к себе на подмогу их военные силы32. Немецкий летописец Титмар Мерзебургский, очевидно, очень хорошо отдавал себе отчет в характере чешско-лютических отношений того времени, если, начиная свой рассказ о перипетиях польско-чешской войны 990 г., поспешил прямо заявить: “Болеслав (Чешский.— В. /С.)

призвал на помощь лютичей, которые всегда были верны ему и его предкам”33.

Сказанного выше, как кажется, достаточно для того, чтобы сформулировать основной тезис, что в своем отношении к восстанию полабо-прибалтийских славян чешский князь руководствовался чисто политическими мотивами и что от заключения вполне открытого союза с языческими лютичами его удерживали только опасения вызвать на себя удар Германской империи.

Очевидно, чешскому князю и чешским феодалам, правившим давно христианизированной страной, языческие лозунги восстания 983 г. не казались опасными. Их классовым позициям возросшее политическое могущество и влияние языческих лютичей не принесло угрозы. Именно поэтому Болеслав II, подобно тому, как это сделал в 1003 г. Генрих II, мог позволить себе политическую роскошь обратиться в 990 г. к языческим лютичам за помощью против христианской Польши.

Новая расстановка классовых и политических сил, сложившаяся после 983 г. “а территории, ограниченной Лабой и Одрой, была, таким образом, важнейшей причиной, обусловившей разрыв польско-чешского союза. Не в интересах чешского князя было поддерживать активную антилютическую .политику Мешко I. Подавление полабо-прибалтийского 'славянства могло только усилить Империю, постоянно дававшую Болеславу II почувствовать на себе ее тяжелую руку.

Но прежде чем коснуться хода военных действий, начавшихся в результате разрыва польско-чешского союза и возникновения вооруженного конфликта между двумя западнославянскими странами, необходимо отдать себе отчет в том, какие конкретно территории являлись в конце 80—90-х годов предметом спора между польскими и чешскими феодалами. В разрешении этого вопроса исследователь имеет возможность опереться на вполне определенные данные как немецких, так и чеш-ких нарративных источников. Однако особое значение

33 Bolizlavus Liuticios suis parentibus et sibi semper fideles in auxilium sui invitat. Thietmar, L. IV, cap. 11.

приобретает анал'из двух документальных источников — так называемой учредительной грамоты Пражского епископства, сохранившейся в составе грамоты 1086 г., и документа “Dagome iudex”. Оба этих документа содержат в себе описание: первый — чешских, а второй польских границ рассматриваемого времени. При этом есть определенные основания полагать, что и тот и другой документ 'были документами 'политической борьбы, связанной не только с внутренним, ню и международным развитием Древнечешского и Древнепольского государств 34.

Поскольку грамота 1086 г. является, без всякого сомнения, гораздо более загадочным документом, чем документ “Dagome iudex”, кажется совершенно естественным начать анализ именно с нее и даже подробно изложить ниже основное ее содержание.

Так называемая грамота 1086 г. помещена во второй книге “Хроники” Козьмы Пражского. Как отмечает чешский хронист, грамота 1086 г. не является новым документом, а представляет собой подтвердительную грамоту, основанную на документе X в. По словам Козьмы, дело обстояло следующим образом.

В 1086 г. императором Генрихом IV был созван сейм в городе Майнце. На этом сейме чешский князь Врати-слав II был провозглашен королем Чехии и Польши (император собственноручно возложил “а него королевскую корону). Трирскому архиепископу Энгельберту было поручено совершить над Вратиславом обряд коронования в чешской столице Праге35.

Именно на этом сейме в Майнце тогдашний пражский епископ Яромир выступил с жалобами на то, что Моравия имеет отдельное епископство, в то время как с самого начала она была подчинена в церковном отношении епископству в Праге. В доказательство справедливости своих претензий Яромир развернул старую грамоту пражского епископа св. Войтеха, утвержденную, якобы, как папой Бенедиктом, так и императором Оттоном I. Жалоба Яромира была поддержана его братом князем Братиславою и другими, в результате чего была издана новая грамота, по содержанию аналогичная старой с определением границ Пражского епископства36. Таким образом, требования епископа Яромира были удовлетворены.

Подтвердительная грамота 1086 г. помечена 29 апреля и скреплена подписью императора Генриха IV, которую, как утверждает Козьма, на его глазах он собственноручно поставил на грамоте. В хронике приводится изображение знака императора37. Грамота 1086 г., согласно заявлению Козьмы, была утверждена в том же году и антипапой Климентом III38.

Помимо сохранившегося в хронике Козьмы Пражского текста грамоты 1086 г., известна еще одна редакция этого документа, представленная списком XII или конца XI в. в одном из мюнхенских архивов39. Некоторые исследователи полагают, что последняя редакция ближе к оригиналу, чем текст у Козьмы, хотя различия между ними невелики. Они касаются главным образом вступительной и заключительной части грамоты40.

Вступительная часть грамоты повторяет жалобу епископа Яромира, утверждавшего, что первоначально Пражское епископство охватывало и Чехию и Моравию, что именно в этих границах оно было утверждено папой Бенедиктом и императором Оттоном I и что только впоследствии с согласия его предшественников оно было разделено и уменьшено41. Далее говорится о восстановлении первоначальных границ Пражской епископии, упоминаются присутствующие при этом решении лица и дается подробное описание восстановленных старых границ епископства. Именно эта часть документа вызывает больше всего споров и является самой важной для историков. Поэтому здесь целесообразно полностью привести ее в переводе: “Границы же ее (Пражской епископии.—В. К.) на западе таковы: Тугаст, -которая простирается до среднего течения реки Хуб (Коубы), Зель-за, Седличане и Лучане и Дечане, Лютомеричи, Лему-зы вплоть до середины леса, составляющего границу Чехии. Затем на север границы таковы: Пшоване, Хорваты и другие Хорваты, Слензане, Тшебовяне, Бобряне, Дедошане вплоть до середины леса, по которому идут границы Мильчан. Отсюда на восток границами являются такие реки: именно Буг и Стырь с городом Краковом и провинцией по имени Ваг со всеми областями, относящимися к названному городу, который есть Краков. Затем (границы Пражской епископии.— В. К.) продолжаются широко по границам 'венгров вплоть до гор, которые называются Татры. Далее, в той стороне, которая обращена на юг, епископия эта охватывает область Моравии вплоть до реки, которая называется Ваг, и распространяется до середины леса, называемого Моуре, и до тех же гор, которые образуют границу Баварии”42.

В заключительной части грамоты 1086 г сообщается о согласии Братислава II Чешского >и его брата Конрада восстановить Пражскую епископию в ее прежнем размере и об утверждении ее границ на вечные времена императором Генрихом IV43.

Первый вопрос, который естественно возникает при изучении документа 1086 г., следует, по-видимому, формулировать следующим образом: подлинна ли сама по себе грамота 1086 г., не является ли она более поздней подделкой, так или иначе увязанной с событиями майнц-кого сейма 1086 г.?

Вопрос этот фигурировал уже в литературе. Его сформулировал немецкий ученый А. Бахман, который считал изложенный выше документ подлогом, составленным в 1088 г. пражским епископом Яромиром. Бахман, правда, не решался отрицать, что в 1086 г. Генрих IV действительно выдал Яромиру какую-то грамоту, однако, по его мнению, в ней ничего не говорилось о присоединении Моравского епископства. Вопрос о Моравии всплыл только в 1088 г. после смерти оломуцкого епископа, когда Яромир совершил подлог, чтобы оправдать присоединение Моравии к своему диоцезу44.

Нужно сказать, что уже в свое время эта точка зрения осталась изолированной в историографии. Дело в том, что само по себе наличие мюнхенской копии приви-лея 1086 г., копии, как явствует из написания собственных имен, составленной немцем45, и как указывалось уже выше, более близкой к оригиналу, определенным об-

Chrovati, Slasane, Trebowane, Boborane, Dedosane, usque ad mediam silvam, qua Milcianorum occurrunt termini Inde ad orientem hos flu-vios habet terminos' Bug scilicet et Ztir cum Cracoua civitate provin-riaque, cui Wag nomen est, cum omnibus regionibus ad praedictam urbem pertinentibus, quae Cracova est. Inde Ungarorum limitibus additis usque ad montes, quibus nomen est Tritri, dilatata procedit. Deinde in ea parte quae meridiem respicit addita regione Moravia usque ad fluvium cui nomen est Wag, et ad mediam silvam, cui nomen est Moure, et eiusdem montis eadem parochia tendit, qua Bavaria liminatur. Cosmas, L. II, cap 37

разом говорит против предположения А. Бахмана. Помимо того, построение А. Бахмана оказывается при ближайшем рассмотрении лишенным всякой внутренней логики. В самом деле, если первоначальный текст документа 1086 г. ничего не говорил о Моравии, то остается совершенно непонятным, о чем вообще в таком случае могла бы говорить грамота 1086 г. и зачем бы она могла понадобиться пражскому епископу46.

Гораздо логичнее поэтому представляется, как это и делает Козьма в своей хронике, прямо связывать появление привилея 1086 г. с тем ожесточенным спором, который в течение предшествовавших двадцати лет вел Яро-мир по поводу границ своей епархии. В этом споре его брат князь Вратислав твердо отстаивал точку зрения моравского епископа, выступая решительным противником территориальных претензий Яромира47. Кстати говоря, столкновение точек зрения чешского князя и пражского епископа не ограничивалось только вопросом о границах епархии последнего. Известную роль в их противоречиях играли и вопросы славянской литургии, запрещенной в Чехии в 1080 г. папой Григорием VII. Яромир был яростным противником славянского богослужения, в то время как его брат Вратислав относился с симпатией к деятельности монахов Сазавского монастыря и даже добивался в Риме согласия ъа распространение славянской литургии в Чехии48.

Многолетние споры чешского князя и пражского епископа по поводу границ пражской епископии прекратились только в 1085—1086 гг. и, по-видимому, не случайно именно в это время. Дело тут, разумеется, отнюдь не в том эффекте, который должно было дать торжественное представление на имперский сейм грамоты св. Вой-теха. Вспомним, что на этом же сейме Вратислав II был провозглашен не только чешским, но и польским королем. Именно в свете притязаний чешского князя на польские земли вполне естественным представляется его отказ от спора с Яромиром по поводу границ пражской епископии. Ведь в грамоте 1086 г. прямо упоминаются польские земли — Силезия и Малая Польша. Если учесть, какое важное значение придавалось в то время совпадению церковных и политических границ49, то изменение позиции чешского князя в споре с Яромиром станет совершенно понятным. Церковные границы являлись оправданием политических. Современники, как об этом свидетельствуют слова самого Козьмы при описании им границ чешского княжества в правление Болеслава II, твердо стояли на точке зрения совпадения государственных и церковных границ50.

Итак, нет оснований сомневаться в подлинности грамоты 1086 г., предполагать в ней какой-то более поздний подлог, сделанный епископом Яромиром. Наоборот, есть все данные считать ее важным политическим документом, отражавшим вызванное событиями совпадение интересов чешского князя и пражского епископа.

После недавних работ В. Шлезингера и особенно Б. Кшеменской и Д. Тржештика51, изучивших грамоту 1086 г. как памятник средневековой немецкой дипломатики, должны отпасть всякие сомнения на этот счет.

Иное дело, что Козьма Пражский, вопреки его заверениям, сам лично не присутствовал на Майнцком сейме, который в действительности состоялся в 1085 г. и на котором подготавливался проект документа 1086 г., окончательно составленного именно в 1086 г. в Регенсбурге. Для целей настоящего исследования не так уж существенно, что в своем описании Майнцкого сейма Козьма опирается на литературную манеру хрониста начала X в. Регинона следователей, свидетельствующие о том, что чешский хронист действительно имел в своем распоряжении копию грамоты 1086 г., которую он, как будет отмечено ниже, подверг известному редактированию.

Но из факта признания подлинности грамоты 1086 г., как таковой, еще не следует, что излагаемый в ней более древний документ (грамота прямо ссылается на него) тоже надо признать подлинным. Иными словами, исследователю предстоит еще ответить на вопрос о подлинности или подложности того привилея, который лег в основу вполне законно оформленного документа 1086 г. Следует сказать, что и этот вопрос обсуждался уже неоднократно в литературе предмета. Причем высказывались мнения как в пользу подлинности, так и в подтверждение подложности рассматриваемой грамоты. Следовательно, необходимо разобрать все pro и contra, выдвигавшиеся в ходе дискуссии.

Как видно из текста грамоты 1086 г., по своей форме она представляет собой подтвердительную грамоту другого неизвестного в оригинале документа — учредительной грамоты Пражского епископства. Об этом прямо говорит заявление привилея 1086 г. о том, что границы Пражской епархии восстанавливаются в том виде, в каком они существовали ab initio — с самого начала. Выступая на заседании Майнцкого сейма, епископ Яромир, по словам Козьмы, утверждал даже, что представленный им древний привилей принадлежал пражскому епископу св. Войтеху. И тут возникает первое затруднение. Дело в том, что Пражское епископство было основано в 973 г. (до 1344 г. оно подчинялось Майнцкой архиепископии), а первым пражским епископом был саксонец Дитмар (973—982) 53. Между прочим, о том, что первым пражским епископом был саксонец Дитмар, хорошо знал и автор первой чешской хроники, не забывший упомянуть и о том, что Дитмар “в совершенстве знал славянский язык”54. Войтех, происходивший из княжеского рода Славниковцев, был вторым епископом в Праге, о чем тоже знал Козьма Пражский55. Отсюда вывод: учредительная грамота Пражского епископства не могла быть связана с именем Войтеха.

Пытаясь преодолеть этот первый аргумент, свидетельствующий, казалось бы, о подложности рассматриваемого документа, чешский исследователь И. Калоусек, следуя в данном случае за В. Тонком, выдвинул предположение, что в 1086 г. епископ Яромир воспользовался не самой учредительной грамотой, а лишь ее позднейшей копией, подтвержденной Войтехом. Правда, он сам понимал неубедительность такого объяснения, заметив, что остается совершенно неясным 56, зачем понадобилось Войтеху вторичное подтверждение границ Пражской епископии.

Иначе подошел к делу другой чешский ученый — В. Новотный. По его мнению, границы Пражской епархии вообще первоначально не были точно определены. Такое определение произведено было только в период пребывания на пражской епископской кафедре Войтеха и было связано с расширением власти чешского князя на Моравию. Болеслав II был прямо заинтересован в уточнении границ Пражской епископии. Отсюда его согласие на избрание Славниковца пражским епископом, поскольку Славниковцу было гораздо легче, чем кому-либо другому, добиться такого расширения границ Пражской епископии.

Основным источником, на котором строил свои предположения В. Новотный, является Granum catalog! epis-coporum Olomucensium57.

В этом документе действительно говорится о том, что в третий год епископства св. Войтеха Моравия и Чехия, Моравское и Пражское епископства были объединены в церковном отношении58.

К сожалению, однако, В. Новотный не обратил внимания на явное противоречие, которое существует между излагаемой в привилее 1086 г. и приписываемой св. Войтеху грамотой и привлекаемым им списком оло-муцких епископов. В первой определенно говорится об единстве церковной организации для Чехии и Моравии ab initio, во втором — речь идет об установлении такого единства только при епископе Вонтехе. Но дело не в одном лишь этом.

Остроумная гипотеза В. Новотного окажется совершенно неприемлемой, если мы учтем, что главный источник, на котором покоится его сложное построение, — Granum catalogi — является всего лишь очень поздней, относящейся к XV в. компиляцией, основанной на хронике Пулкавы59. Иными словами, само по себе сообщение этого источника оказывается не более, чем искусственной комбинацией, использующей данные той самой грамоты 1086 г., к объяснению которой оно привлекается.

Итак, приходится констатировать, что ни Калоуску, ни Новотному не удалось опровергнуть тот первый аргумент, который свидетельствует против подлинности изложенной в документе 1086 г. учредительной грамоты Пражского епископства.

Не более убедительным представляется и предположение, что ссылка епископа Я'ромира на привилей св. Войтеха является изобретением самого хрониста60. Думается, что в таком случае Козьма постарался бы связать концы с концами и не связывать вступление Войтеха на пражскую кафедру с именем императора Отто-на II61, вступая тем самым в явное противоречие с грамотой 1086 г., где прямо говорится об Оттоне I. Противоречие это тем более поразительно, что само основание Пражской епископии и избрание Дитмара, пусть ошибочно, но самым определенным образом связываются хронистом с именем Оттона I, “сына императора Генриха”62. Но вопросом о появлении имени св. Войтеха не исчерпывается аргументация противников подлинности учредительной грамоты.

К первому аргументу прибавляется не менее весомый второй. Исследователи грамоты 1086 г. давно уже обратили внимание на тот факт, что перечисленные в представленной епископом Яромиром грамоте лица, принимавшие якобы участие в ее издании, в действительности не были современниками. Речь идет об императоре Оттоне! (936—937гг.), папе Бенедикте VI (972—974 гг.), при котором было учреждено Пражское епископство, или его преемнике папе Бенедикте VII (974—983 гг.) и самом пражском епископе Войтехе Славниковце, занимавшем кафедру в Праге с перерывом с 983 по 994 г. Правда, в самом тексте грамоты 1086 г. имя св. Войтеха не фигурирует, однако нет никаких оснований, как говорилось только что, предполагать, что официальная ссылка на него в речи Яромира может быть простым вымыслом Козьмы. Следует думать, что имя Войтеха действительно прозвучало на Майнцком сейме.

Интересную попытку обойти это внутреннее противоречие 'источника сделал русский исследователь В. Ре-гель. Но для этого ему потребовалось произвести над грамотой целый ряд сложных операций. Во-первых, пришлось отказаться от мысли, что рассматриваемый документ может быть учредительной грамотой Пражского епископства от 973 или 974 г. Так же, как это сделал несколько позже В. Новотный, В. Регель попытался связать появление исследуемого привилея с объединением Чехии и Моравии в церковном отношении и предложил датировать его 983 г.63 Далее, ему пришлось предположить описку в привилее в имени 'императора Отто'на: Оттон I был переделан им на Оттона II (973— 983 гг.) 64. Такого рода исправление оправдывается автором ссылкой на упомянутый уже выше весьма сомнительный и поздний источник — Granum catalog!, где действительно речь идет об императоре Оттоне П. Но, как очевидно уже из предыдущего, использование этого памятника при анализе грамоты 1086 г. ни в коем случае 'нельзя признать законным.

Аргументацию В. Регеля еще более ослабляет то обстоятельство, что и поправленный им привилей св. Вой-теха оказывается тем не менее документом, находящимся в явном противоречии со списком оломуцких епископов, так как относимое списком на трений год епископства Войтеха объединение Чехии и Моравии в рамках одной .церковной организации никак не попадает на 983 г. В. Регелю приходится вносить соответствующие исправления и в Granum catalog вновь предполагая канцелярскую ошибку65.

Остроумная, “о все же довольно фантастическая гипотеза В. Регеля не нашла поддержки даже среди самых упорных сторонников подлинности исследуемой грамоты 66.

Третий аргумент, заставляющий считать предъявленный епископом Яромиром привилей св. Войтеха подделкой, заключается в 'следующем. В грамоте, приписываемой св. Войтеху, прямо указывается, что Пражское епископство ab initio обнимало Чехию и Моравию (... quod Pragensis episcopatus... ab initio per totum Boemiae ac Moraviae ducatum unus et integer constitutus...). Между тем, в одном из документов 976 г. среди суффраганов майнцкого архиепископа, наряду с пражским, упоминается и моравский епископ67.

Не менее показательно, что о существовании самостоятельного моравского епископа знал и Козьма Пражский. Под 1067 г. он записал в своей хронике: “Рассказывают, однако, что был в Моравии еще до времен Севера68 какой-то епископ, кажется, по имени Врацен”6Э.

Как правильно отмечает К. Потканьокий, эти слова Козьмы не следует толковать в том смысле, что Врацен управлял своей епархией непосредственно перед вступлением епископа Севера на пражскую кафедру в 1030 г. Козьма указывает только на сам факт, что в Моравии был некогда до Севера отдельный епископ70.

Само собой разумеется, то обстоятельство, что ничего не изгеетно о дальнейшей судьбе моравского епископства т X в. и что упоминание о нем в документе 976 г. и хронике Козьмы Пражского являются единичными, не дают права делать вывода, как это сделал И. Калоусек71, что данный аргумент, направленный против тезиса о подлинности привился св. Войтеха, не может быть признан обоснованным72. Наоборот, обоснован он, на наш взгляд, как нельзя более серьезно, принимая во внимание состояние источников.

Пусть это епископство просуществовало даже очень короткое время — существа дела это изменить не может. Гораздо важнее, что епископство это было основано одновременно или почти одновременно с пражским и было подчинено, как и пражское, майнцкому архиепископству73. Не более убедительными представляются и соображения В. Новотного, пытавшегося изобразить упомянутого в 976 г. моравского епископа обычным мис-сийным епископом74, поскольку они не только не подтверждаются, но и прямо противоречат приведенным выше данным. Что касается В. Регеля, то он лишь использовал показания грамоты 976 г. в совокупности с сообщениями списка оломуцких епископов для того, чтобы дополнительно обосновать свою неудачную датировку привился св. Войтеха 983 г.75

Наконец, четвертый основной аргумент, приводившийся для доказательства подложности Учредительной грамоты, приписываемой св. Войтеху. На этом аргументе особенно настаивал К. Потканьский. Спор Яромира с оломуцким епископом Яном из-за Моравии длился целых двадцать лет. Спор этот специально рассматривался в Римской курии. Однако нет никаких признаков, чтобы Яромир когда-либо до 1086 г. пытался представить в оправдание своих претензий пресловутый привилей се. Войтеха. Отсюда, делает вывод К- Потканьский, следует, что либо до этого времени такого привилея вообще не было, либо, если он и был, то Яромир ясно представлял себе, что ссылки на него в Риме, где хорошо знали обстоятельства основания пражской епархии, не дадут каких-либо результатов 7fr.

Этот последний аргумент, взятый отдельно, нельзя, по-видимому, признать бесспорным. Оя может приниматься во внимание лишь в связи с первыми тремя. И вот по каким основаниям. Происшедшее в 1062 г. разделение пражской епархии было официально санкционировано Римским престолом, :как это явствует из письма папы Григория VII к моравским князьям Отто и Конраду в 1079 г. Поэтому ссылки на какие-либо предшествующие этой санкции Рима документы не могли предрешить судебного приговора папы77. Ведь известно, что lex posteriori deiogat priori.

Тем не менее, остается все же весьма странным, что Яро'мир ни разу не попытался опереться в своем споре на такой важный документ, как учредительная грамота Пражского епископства, документ, связанный к тому же с личностью святого и мученика. В лучшем для Яро-мира случае факт этот прямо свидетельствует, что сам пражский епископ сомневался в подлинности привился св. Войтеха, не считая в действительности его учредительной грамотой Пражского епископства. Ему не могло не быть известно, что ab initio существовали как пражское, так и моравское епископства.

С учетом же всех предыдущих соображений, свидетельствующих против подлинности анализируемого документа, придется, по-видимому, склониться к худшему для Яромира варианту решения вопроса. Потканьский скорее всего прав, когда прямо подозревает пражского епископа в фальсификации документа78.

Итак, разбор дискуссии, посвященной содержащемуся в грамоте 1086 г. так называемому прнвилею св. Войтеха, приводит к следующим бесспорным, по-видимому, выводам:

1) привилей этот не является учредительной грамотой Пражского епископства;

2) в том виде, в каком он был представлен епископом Яромиром на Майнцком соборе 1085 г. и был изложен в грамоте 1086 г. императора Генриха IV, т. е. в качестве учредительной грамоты Пражского епископства, привилей представляет собой очевидный фальсификат;

3) в изготовлении такого фальсификата был прежде всего заинтересован пражский епископ, который, по-видимому, принимал непосредственное участие в его составлении.

Признание всех этих трех важнейших выводов из дискуссии не освобождает, однако, исследователя от обязанности подробно проанализировать привилей СБ. Войтеха с точки зрения его конкретного содержания, с точки зрения тех конкретных данных, которые в нем имеются. Речь идет, разумеется, прежде всего об описании границ пражского епископства. Уже сам характер средневековых фальшивок, часто содержащих в себе в препарированном виде реальные элементы более древних документов, прямо обязывает произвести соответствующий анализ79.

Но прежде, чем перейти к этой части работы, необходимо остановиться еще на одном вопросе, решение которого, как кажется, не будет лишним в рамках настоящего исследования.

Выше было показано, что в представленном епископом Яромиром привилее св. Войтеха наличествовали такие черты, которые должны были возбудить естественные подозрения у современников. Если большинство непосвященных могло, правда, просто не обратить на них внимания, то зато такой неплохо образованный для своего времени человек, к тому же близко стоявший к пражскому епископу80, как Козьма, едва ли мог не заметить их совершенно. Это тем более невероятно, что в самой хронике Козьмы Пражского содержатся известия, прямо или косвенно противоречащие данным учредительной грамоты Пражского епископства, фигурировавшей на Майнцком сейме.

Отсюда два следующих вопроса: 1) верил ли сам автор хроники в подлинность излагаемой в привилее 1086 г. учредительной грамоты? и 2) как пытался он разрешить и пытался ли вообще разрешать) те противоречия, которые возникали в ряде случаев между данными этой грамоты и грамоты 1086 г. в целом с другими данными, которые он использовал в своей хронике?

Ставя перед собой эти вопросы и пытаясь на них ответить, исследователь с самого начала оказывается в очень затруднительном положении, потому что Козьма приводит в своем труде не одну, а целых две учредительные грамоты Пражского епископства. Первая — это рассматриваемый прив'илей св. Войтеха. Вторая помещена Козьмой в 22 главе первой книги его хроники. Козьма оговаривается, правда, что передает содержание этого документа только приблизительно, в пересказе81. В нем сообщалось, что сестра Болеслава II Чешского по имени Млада-Мария передала папе Иоанну XIII (965—972 гг.) просьбу чешского князя об организации в его стране самостоятельного епископства. Папа согласился с просьбой Болеслава и настоящей грамотой учреждает епископство в Праге, “однако не согласно обряда или секты болгарского или русского народа или славянского языка, но верно следуя апостольским обрядам и установлениям”. В этих целях чешскому князю дается совет подобрать для занятия епископской кафедры кандидата, владеющего латынью82. Вот и все, что говорится в этой учредительной грамоте Пражского епископства, приписываемой папе Иоанну XIII. В ней,

как это совершенно очевидно читателю, не говорится самого главного. В 'ней нет ничего ии об отношении нового еяископства к кафедре в Регенсбурге, под церковной юрисдикцией которой находилась Чехия до основания пражского епископства, ни о границах новой епархии, не упоминается даже совершенно обязательное в такого рода документах имя императора. Зато в ней содержится запрещение славянской литургии, русских или болгарских церковных обрядов, причем запрещение это делается тогда, когда Русь вообще не приняла еще христианства.

Основываясь на всех этих обстоятельствах, принимая к тому же во внимание явные погрешности формуляра документа, чешский исследователь М. Дворжак пришел, очевидно, “ единственно правильному выводу: приписываемая папе Иоанну XIII учредительная грамота Пражского епископства является довольно поздним подлогом, возникшим в связи с запрещением славянской литургии в Чехии, согласно грамоте Григория VII, направленной в 1080 г. князю Братиславу II 83. Грамота, приписываемая Иоанну XIII, неправомерно переносила явления идеологической и церковно-политической борьбы второй половины XI в. на целое столетие назад. Являясь важным политическим документом второй половины XI в., она, разумеется, не может привлекаться к изучению событий X в.84

Из тех соображений, которые были сформулированы Дворжаком в связи с анализом так называемой грамоты Иоанна XIII, неосновательным представляется только одно. Чешский исследователь считает Козьму Прагжского автором этого подлога85. Думается, однако, что нет положительных данных для такого рода предложения.

Если бы Козьма на самом деле являлся автором грамоты Иоанна XIII, то, во-первых, он едва ли смог преодолеть искушение и поместить в своей хронике ее не в полном виде, а только в пересказе; во-вторых, он, без сомнения, постарался бы совместить, согласовать в самом тексте ее данные с данными грамоты св. Войтеха. Ни того, ни другого, тем не менее, он не сделал, и не сделал, .конечно, потому, что с одинаковым доверием отнесся как к одному, так и к другому документу.

Но почему же в таком случае он не заметил несоответствия, несогласованности их? Впрочем, действительно ля он не заметил этой несогласованности? Скорее всего наоборот. Он заметил ее, причем в самом важном и для него и для современного исследователя пункте. Грамота Иоанна XIII ничего не говорит о границах пражской епархии, а значит, и о границах Чешского государства. Этот пробел пополняла грамота, изданная от имени папы Бенедикта. Таким образом, второй документ как бы развивал первый, восстанавливал потерянное звено в цепи событий. Для Козьмы, очевидно, именно это и было самым главным.

Короче говоря, фальсификат XI в., составленный скорее всего под непосредственным влиянием епископа Яромира (а такому прожженному политическому интригану, как пражский епископ, которого сам Козьма назвал “старым отступником Юлианом”86, не было ни нужды, ни охоты согласовывать и сопоставлять 'изготовляемые под его руководством подлоги), оказался, по-видимому, тем документом, который должен был не столько ослабить, сколько, наборот, усилить доверие хрониста к изложенной в привилее 1086 г. грамоте св. Войтеха.

Но случай с подложной грамотой Иоанна XIII не единственный, когда данные хроники Козьмы расходились с данными грамоты св. Вюйтеха в документе 1086 г. Поэтому целесообразно проследить за действиями Козьмы еще дальше.

Выше уже отмечалось, что сообщение грамоты св. Ройтеха о том, что Чехия и Моравия ab initio составляли одно епископство, противоречит сообщению хроники о моравском епископе Врацене. Нужно, однако, учитывать, что такое противоречие совершенно очевидно для нынешнего исследователя хроники потому, что он сопоставляет слова Козьмы с показаниями грамоты 976 г. и устанавли-

вает одновременное существование двух епиокопств именно в момент образования епископства в Праге. Но такое сопоставление, очевидно, совершенно не приходило в голову чешскому хронисту. Он не пользовался грамотой 976 г. -и в том факте, что в Моравии еще до 1030 г. был отдельный епископ, не усматривал никакого противоречия ab initio документа св. Войтеха. Козьма ведь просто не знал, когда жил или мог жить епископ Врацен.

Ясно, что “ данном случае нельзя требовать от Козьмы каких-либо попыток согласовать данные своих источников. Таких попыток у него нет.

Чрезвычайно сложным было бы положение чешского хрониста, если бы о“ попытался дать ответ на другую загадку в документе св. Войтеха. Документ этот был издан от имени императора Отгона I. Между тем, Козьме было хорошо известно, что посвящение Войтеха в пра'ж-ские епископы состоялось при Отгоне II87. С другой стороны, он знал и о том, что Пражское епископство было учреждено при Отгоне I, что тогда же был посвящен и первый пражский епископ Дитмар 88. Оказавшись перед таким затруднением, Козьма не решился искагь из него какого-либо выхода. Он оставил все в гаком 1же положении, как нашел. Можег быгь, впрочем, чго он рассуждал при эгом так же, как и в случае с грамотой Иоанна XIII, г. е. истолковал все упомянугые события как [развитие одного процесса — учреждения пра'жского епископсгва. Если эго гак, то имя Отгона I могло и не смутить его, могло казаться ему вполне уместным.

Совершенно иначе поступает Козьм-а в другом случае, когда противоречия в его сведениях оказываются абсолютно явными. Как уже говорилось, в более близком к оригиналу списке грамоты 1086 г. указывалось, чго разделение пражского епископсгва произошло без согласия (sine consensu) предшесгвенников Яромира. В хронике Козьмы это место изложено по-другому. Здесь говорится о согласии предшественников Яромира на такое разделение. Слово sine исчезает из текста. Эго исчезновение не случайно. Козьма прекрасно знал, что дело обстояло как раз наоборог тому, как оно изображено в грамоте, что предшественник Яромира на пражской кафедре епископ

Север согласился с выделением моравского епископства, потребовав за это согласие огромного материального вознаграждения 8Э. Отсюда 'наблюдаемая в его теисте грамоты 1086 г. правка.

Так появляется возможность сформулировать ответы иа поставленные выше вопросы. Козьма был убежден в подлинности иришлея ов. Войтеха. Используя грамоту 1086 г., он не механически воспринимал ее сведения, а сознательно сопоставлял ,их с тем материалом, который мм излагался.

Но Козьма не только сопоставлял и согласовывал, где мог это сделать, данные грамоты св. Войтеха с другими сведениями своей хроники. В его труде видны следы прямого использования грамоты как источника для чешской истории Хв. Выше90 уже приводилось то место из хроники Козьмы, в котором он, ссылаясь на грамоту св. Войтеха, определяет политические границы Древнечешского государства при Болеславе II. Почти цитатой из того же документа звучат слова из сочиненной Козьмой предсмертной речи Болеслава II к его сыну. Болеслав II напоминал сыну, что он границы своего государства “расширил вплоть до гор, которые находятся за Краковом и называются Татры”91. Наконец, опираясь на грамоту св. Войтеха, Козьма датирует и утрату Древнечешсиим государством этого польского города 999 г. Польский историк Я- Натансон-Л вский, по-видимому, совершенно прав, ког-

89 Hie (Север.— В. К.) fere omni tempore sui praesulatus sine aliqua reiragatione et sine omni contradictione Boemiae et Moraviae quasi unum et individuum episcopium rexit, et rexTsset si non post obitum Zpitigneu, nimia devictus efflagitatione Wratizlai ducis, con-sensisset promoveri Johannem episcopum in Moravia, prius tamen multorum sub testimonio huiusmodi deliberate pheodo et allodio sive concambo, scilicet ut Pragensis praesul XII villas, quae sunt in omni Boemia potiores, pro illo episcopio eligat, insuper et centum marcas argenti annuatim de camera ducis accipiat, curtem autem, quae est in Moravia ad Sekirkostel, cum suis appendiciis, ut antea sic et in poste-rum possideat, simihter et villam Sliunicam cum foro, atque castrum ibidem situm in media aqua Zuratka nomino, Podivin dictum a condi-tore suo Podiva Judaeo, sed postea catholico. Там же, L. II, cap. 21. Вопрос о том, для чего потребовалось Козьме столь подробно останавливаться на всем этом эпизоде (подробнее о нем см : В. К г z е-mienska, D. Tfestik. О dokumencie praskim..., стр. 86) в данной связи не представляет интереса.

да считает, что. принимая эту дату, Козьма руководствовался прежде всего чувствами пиетета к прославляемому им князю92 Поступить иначе он просто не мог, особенно если учесть, что отрывку о потере Кракова предшествовала цитировавшаяся выше предсмертная речь Болеслава, который, по данным Козьмы, умер 7 февраля 999 г93

Здесь, вероятно, вполне уместно вновь обратиться к тексту Козьмы и полностью привести  соответствующий отрывок о захвате польским   князем  Кракова   Отрывок этот следует сразу же за ссылкой Козьмы на учредитель ную грамоту Пражской епископии, описывающей как думает автор хроники, границы Чехии при   Болеславе  II Вот он   “После его (Болеслава II—В   К)  смерти сын его, Болеслав III, как говорилось выше, наследовал ему в княжестве, не имея, однако, ни талантов, ни удачи от ца, не сумел он сохранить достигнутых границ Ибо польский князь Мешко, человек, коварнее которого не было другого, хитростью овладел городом Краковом, предав мечу всех чехов, которых он там застал” 94

Помимо очевидной' связи этого отрывка с грамотой ев Войтеха, внимание исследователя привлекает одно обстоятельство автор, датируя события 999 г, явно путает эпоху Мешко и Болеслава Храброго Путаница эта, по видимому, неслучайна Козьма продолжает называть Болеслава Храброго именем Мешко, и при описании захвата им Чехии в начале XI в и при рассказе о его бегстве из Праги, и даже вспоминая о гибели в Польше пяти братьев-мучеников95 Впервые имя Болеслава Храброго упоминается под 1025 г , причем в полном соответствии с другими источниками чешский хронист называет его королем 96 Обращает на себя внимание, что Мешко, а не Болеслав I Храбрый получает у Козьмы чрезвычайно резкую характеристику Для такой характеристики в хронике до 999 г как будто нет материала Козьма ничего не говорит о польско чешском конфликте, в действительности имевшем место при Мешко I, у него нет даже тех отрывочных известий о конфликте, которые сохранились в хронике другого чешского автора и о которых еще придется говорить несколько позже

Тем более оснований задуматься над словами Козь мы. Случайно ли умолчание Козьмы о войне Болеслава II с Мешко, случайна ли его резкая характеристика поль ского князя?   Наконец, случайно  ли  появление  имени Мешко под 999 г ? Может быть, именно потому так не приязненно относился чешский хронист к польскому князю, что ему все же было кое что, пусть и не в очень подробной или даже просто в отрывочной форме, известно о полвско чешском конфликте, происходившем как раз при Мешко I и Болеславе II и развивавшемся неудачно для чешской стороны  Опираясь на данные грамоты ев  Вой теха, Козьма мог частью отвергнуть, частью перенести на период после смерти Болеслава II эти свои сведения о борьбе с польским соседом, объединив их в одно целое с польско-чешским конфликтом начала XI в  Приня тие такого предположения сразу же сняло бы все те не доумения, которые вызывает в своем нынешнем виде процитированный отрывок из его хроники  Стало бы ясным, почему автор говорит о Мешко I, а не о Болеславе Храб ром, почему он так остро отрицательно относится именно к этому польскому князю, и, наконец, полностью разъяснилось бы происхождение даты 999 г , как времени утраты Кракова

Из всего того, что было сказано выше, вытекают, как кажется, два основных вывода

1 Козьма опирается на грамоту ев Войтеха, как на исторический источник именно в той ее части, которая содержит описание границ Пражской епископии, а это как раз и есть та тема, которая всегда интересовала всех исследователей грамоты 1086 г

2   Помимо привилея ев  Войтеха, у Козьмы, а следо вательно, и в Чехии в годы его жизни вообще не было никаких других, более достоверных, на его взгляд, и полных источников для суждения о  размерах государства Болеслава II, а это, быть может, вывод еще более важный, чем первый, потому что он определенно свидетельст вует о древности соответствующего раздела документа

Что же представляют собой названные в привилее св. Войтеха границы Пражской епархии, какие территории они охватывают? Согласуются ли данные грамоты с другими источниками о Чешском государстве X в.? По данным грамоты 1086 г., в состав Пражской епархии при св. Войтехе входили Чехия и Моравия, часть Словакии, Силезия, Малая Польша, часть западнорусских земель и Лужиц.

К сожалению, единого мнения относительно того, к какому политическому или церковному образованию можно отнести описанные в грамоте границы, в литературе вопроса не установилось.

Одной из первых гипотез, высказанных в связи с анализом документа 1086 г., была попытка польского ученого В. А. Мацеевского объявить границы, обозначенные в этом источнике, позднейшим описанием границ архиепис-копии Мефодия 97.

Близкое к точке зрения Мацеевского мнение высказал К- Потканьский98. Такое решение вопроса представляется, однако, невероятным. Относить рассматриваемый документ ко времени Великоморавской державы нельзя хотя бы уже потому, что в нем совершенно отсутствует Паннония. В то же время в нем упоминается Силезия, принадлежность которой к моравской церкви, по крайней мере, весьма сомнительна".

Гипотеза о великоморавском происхождении документа 1086 г. в той его части, рде описываются границы Пражской епископии, конечно, выиграла бы в правдоподобности, если бы удалось найти в его тексте какие-либо следы использования древних моравских источников. Такие следы и пытаются найти польские исследователи

Ю. Видаевич и Я. Натансон-Леский 10°. Оба они строят свое предположение на словах Козьмы Пражского, сославшегося в хронике на какой-то привилей моравской церкви. Вот соответствующий текст его Хроники: “Как, однако, пользуясь милостью божией, принял князь Бори-вой святое крещение или каким образом при его преемниках в странах этих день ото дня размножалась святая католическая вера или какой верующий князь сколько и каких основал церквей ко хвале'божьей, я предпочту скорее умолчать, чем докучать читателям, 'ибо я читал писания других об этом: кое-что в привилее моравской церкви, кое-что в эпилоге этой же земли (и земли чешской, кое-что в житии или страстях нашего патрона и мученика Вацлава” 101.

Но процитированные только что слова Козьмы Пражского не только не подтверждают, а скорее прямо исключают гипотезу Ю. Видаевича и Я. Натансона-Леского. Из них никак нельзя сделать вывод, что перечисленные хронистом источники использовались им для определения границ Древнечешского государства. Из слов Козьмы Пражского нельзя даже заключить, что в них вообще содержалось описание каких-либо границ. Это место хроники свидетельствует только о том, что Козьма пользовался большим <крупам источников, занимаясь вопросом распространения христианства в Чехии, причем в его время эти источники были доступны всем. Между тем, именно этого нельзя сказать о грамоте св. Войтеха, которая всплыла на свет только в 1085 г. и которая, как это показано выше, являлась единственным источником, по которому Козьма судил о размерах Древнечешокого государства при Болеславе II.

Но данные, исключающие великоморавское происхождение грамоты св. Войтеха, имеются прямо и в ее тексте.

Грамота перечисляет чешские и силезокие племена. В случае, если бы она действительно относилась к IX в. или основывалась на документах того времени, естественно было бы ожидать, что затем последует перечисление и моравских племен, территории которых хорошо прослеживаются археологами. Последние установили, что всего было четыре моравских племени 102. Между тем, именно моравские племенные названия в грамоте совершенно отсутствуют. В этой связи обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. В грамоте дается перечисление племенных названий только для тех земель, которые хотя и входили в состав Великоморавской державы, но сохраняли в ее рамках значительную самостоятельность и управлялись своими князьями или вообще находились вне рамок Великой Моравии. В первом случае речь идет о Чехии, во втором—о землях силезских племен: дзядо-шан, слензан, тшебовяи и бобжан 103.

Иначе описываются в грамоте границы, когда речь идет либо о центральных областях Великоморавской державы, либо о таких ее районах, где ъеликоморавское завоевание привело к ликвидации местной государственности. Ни для Моравии и части Словакии, ни для Малой Польши привилей св. Войтеха не дает никаких племенных имен. Любопытно, что он не знает и шлен еще двух силезских племен — ополян и голенжицев. В литературе высказывалось уже мнение, что племена эти входили в состав государства Вислян, впоследствии разгромленного Великоморавокой державой104. Документ 1086 г. косвенным образом подтверждает такую точку зрения 105.

Таким образом, не остается никаких сомнений, что гипотеза о великоморавском происхождении грамоты св. Войтеха должна быть отброшена. Грамота эта не могла быть составлена ни в IX, ни в начале X в., ее составители не пользовались и документами тех времен.

Более убедительной представляется другая точка зрения, которой придерживается большинство чешских и русских исследователей, защищающих подлинность лежащего в основе грамоты 1086 г. документа. Эти исследователи относят составление его ко второй половине X в. и вслед за Козьмой считают, что грамота описывает границы Древнечешского государства при Болеславе II.

Дискуссия, возникшая вокруг этой гипотезы, переросла в общую дискуссию о границах Древнечешского государства во второй половине X в., причем противники подлинности грамоты отрицали не только принадлежность к Чехии в это время Кракова и Малой Польши, западнорусских земель, Силезии, но и Моравии. Иными словами, речь идет о том, являлась ли ранне-феодальная монархия Пржемысловцев крупным центральноевропейским государством второй половины X в. или, как того хочет, например, Я. Натансон-Леский 106, она представляла собой весьма незначительное государственное образование, едва выдерживавшее соперничество Лйбицких Славниковцев, и уже во всяком случае неспособное к соперничеству с могущественной державой Пястов.

Одним из поводов для такого рода суждений могут послужить слова арабского купца-путешественника еврея Ибрагима ибн Якуба, который, как говорилось уже в другом месте, в 966 г. посетил с торгово-дипломатн-чесмими целями двор германского императора Оттона I. Ибрагим побывал у бодричей и в Чехии. Он, безусловно, хорошо разбирался в положении славянских государств. Вот, что он пишет о государстве Мешко I: “А что касается страны Мешко, то она — самая обширная из их (т. е. славянских) стран. Изобилует она запасами пищи, мясом, медом и пахотными полями (или рыбой)... Имеет он (Мешко.— В. /С.) три тысячи панцирных воинов,(разделенных на) отряды, а сотня их стоит десяти сотен других (воинов,)”107.

Думается, однако, что надо обладать слишком пылким воображением, чтобы на основании этих слов арабского путешественника строить какие-либо вполне определенные выводы о соотношении сил между Пястами и Пржемыслидами, при этом категорически настаивая на слабости последних. Ибрагим констатирует лишь, что страна Мешко I больше других западнославянских стран, в том числе и Чехии, что Мешко располагал крупными военными силами. Но из этого еще не следует, что Древнечешское государство было слабым и маленьким.

Такого суждения не подтверждают и другие, хорошо известные факты. В середине 60-х годов X в., т. е. как раз тогда, когда совершал свое путешествие Ибрагим ибн Якуб, именно чешские военные силы помогали польскому князю в его борьбе на Западном Поморье (967 г.) 108. Мешко I являлся союзником германского императора и чешского князя. При характеристике государства Мешко I Ибрагим пользовался чешскими и немецкими источниками информации. Совершенно очевидно поэтому, что в интересах его немецких и чешских информаторов было подчеркнуть значение своего 'польского союзника, однако не с целью преуменьшить свое собственное. Короче говоря, в Праге в 60-е годы X в. высоко ценили союз с Польшей, но вряд ли считали свое государство менее значительным, чем польское.

Следующая стадия настоящего исследования, естественно, должна быть посвящена разбору конкретной аргументации противников достоверности данных грамоты св. Войтеха по вопросу о границах Древнечешско-го государства во второй половине X в. Ключевым вопросом здесь, по-видимому, является проблема Моравии. Разрешение вопроса о государственной принадлежности Моравии сталкивается, правда, с известными трудностями из-за скудности источников.

Однако разрешение его представляется все же вполне достижимым.

В пользу того, что Моравия входила в состав Чешского государства во второй половине X в. обычно при-

водятся следующие соображения. Болеслав I был союзником Отгона I в борьбе с мадьярами. Чешские войска участвовали в большой битве на р. Лехе в 955 г. Чехам же удалось разгромить и крупный отряд мадьяр, двинувшийся в. Чехию. В результате разгрома на Лехе прекратились мадьярские набеги на Германию, а Моравия была присоединена к Чехии 109.

Если же обратиться к источникам, то, пожалуй, единственным прямым подтверждением принадлежности Моравии в Древнечешскому государству во второй половине X в. моркет послужить указание Козьмы Пражского, помещенное под 1021 г., в котором чешский хронист сообщает, что поляки, захватив в начале XI в. Прагу, одновременно силой овладели и Моравией110.

К сожалению, однако, нет определенной гарантии з том, что в основе этих данных Козьмы не лежат только припоминания или даже просто логическая комбинация, аналогичная комбинации, приведшей к появлению сообщения под 999 г. о потере Кракова. Источником указаний Козьмы о судьбе Моравии ведь тоже могла явиться именно грамота 1086 у.

При таких условиях окончательное решение вопроса о Моравии оказывается в прямой зависимости от решения вопроса о Кракове. Чешское владычество в Малой Польше было бы совершенно немыслимо без предварительного подчинения Моравии власти чешского князя.

К счастью, при решении вопроса о Кракове исследователь, наконец-то, может опираться на твердую почву источников. О том, что во второй половине X в. Краков входил в состав Древнечешского государства, самым недвусмысленным образом свидетельствует Ибрагим ибн Якуб. Он говорит: “Что касается страны Болеслава, то ее длина от города Фрага до города Кракова (требует) трехнедельного путешествия. Граничат с нею в длину области турок (венгров)”111.

Попытку С. Закшевского отыскать где-то на восточных границах Моравии или Словакии упоминаемый у Ибрагима Краков "2 следует считать совершенно неудавшейся. В настоящее время ни у кого из исследователей уже нет сомнения в том, что Краков Ибрагима — это всем хорошо известный польский Краков пз.

Итак, в 966 г. Краков, бесспорно, находился под властью чешского князя. Возникает следующий вопрос, как долго во второй половине X в. он мог находиться в чешских руках? И на этот вопрос можно найти ответ в сохранившихся источниках. Речь идет об известном документе, носящем условное название документа “Dago-me iudex”. Он сохранился не в полном виде, а лишь в форме регеста в собрании канонов кардинала Деусде-дита от 1087 г. В исторической литературе установилось уже мнение, что документ этот относится к 990—992 гг., т. е. приходится на последние годы правления Мешко I, и описывает тогдашние границы Польского государства114. Один из последних исследователей его, П. Богданович, исходя из посылки, что в составлении документа “Dagome iudex” активное участие принимала императрица Теофано, предложил несколько более раннюю дату его возникновения — 989—990 гг.115 Такая поправка не меняет, однако, существа дела.

Согласно точному смыслу документа “Dagome iudex” Краков находился вне границ Польского государства и в последние годы правления Мешко I Пб. С тем, что Краков оказывается вне пределов, описанных в этом источнике  в настоящее время соглашается большинство исследователей '".

Можно было бы, конечно, высказать на основании некоторых косвенных показаний русских источников, предположение, что Краков, оставался в чешских руках и в первые годы правления преемника Мешко I Болеслава Храброго. Подразумеваемая как будто летописным сообщением 996 г. общая польско-чешско-русская граница П8 возможна только при условии сохранения Кракова в составе Древнечешского государства. Вот соответствующее известие “Повести временных лет”: “... и бе жива (Володимер>—В. К.) с князи околними миром, с Болеславом Лядьскым, и с Стефаном Утрьшым, и с Ан-дри:сом Чешьскым, и бе мир межю ими и любы”119. Однако отмеченная в главе третьей этой работы сложность формирования этой записи не позволяет категорически наслаивать именно на таком толковании ее.

Не будь этих осложнений с летописной статьей 996 г., потерю Чехией Кракова можно было бы уверенно датировать 999 г., в. полном согласии с Козьмой Пражским. Дату Козьмы Пражского, впрочем, принимает все же целый ряд историков 12°. В данной связи, однако, не столь важно, когда точно перешел в руки польского князя Краков, важно, что перешел он после 992 г.

Но решение вопроса о Кракове, ,как уже говорилось, неразрывно связано с вопросом о государственной принадлежности Моравии. Она, бесспорно, входила в состав Древнечешского государства до конца X в.121

Что касается силезской проблемы, го она решается относительно проще других. В литературе давно уже установилось мнение, что обострение польско-чешских отношений во второй половине 80-х годов X в., переросшее в открытый военный конфликт, было непосредственно связано с борьбой за Силезию122. О подробностях польско-чешской войны сохранилось довольно много данных в, сочинении немецкого хрониста Титмара Мерзе-бургского 123.

О том, что в ходе этой войны чешская сторона потеряла всю Силезию, определенно свидетельствует документ “Dagome iudex”. В самом деле, если провести линию о г Кракова до Оломуца (под Alemure документа “Dagome iudex” обычно понимается недалеко отстоящей от силезской границы моравский Оломуц)124, а затем продолжить ее до территории мильчан, то силезские земли окажутся за пределами Чешского государства. Положение не изменится, если вслед за К- Малечинским принять, что Alemure не Оломуц, а Моравия в целом 125.

Таким образом, источники не дают нам никаких оснований отвергать показание привилея св. Войтеха о принадлежности Силезии Древнечешскому государству с той только оговоркой, что такое положение могло существовать лишь приблизительно до 990 г.126

Ссылки на то обстоятельство, что силезские земли были отделены от собственных владений Болеслава II территорией Либицкого княжества, не меняют существа дела, тем более, что речь идет не о самостоятельном, а зависимом феодальном владении, к тому же со всех сторон сжатом владениями пражского князя. Существование Либицкого княжества могло затруднить чешскому князю борьбу за Силезию, как это и произошло, по-видимому, в действительности, но оно не могло предотвратить проникновения туда Древнечешского государства 127.

Итак, до сих пор рассматриваемый документ действительно соответствует явлениям X в. и описывает границы Чехия при Болеславе II.

Совершенно иначе обстоит дело с крайними восточными границами, названными в привилее, использованном грамотой 1086 г. Уже давно было обращено внимание на то обстоятельство, что Буг и Стырь в своем сочетании не образуют никакого ни этнографического, ни географического рубежа128. Для этого достаточно одного взгляда на географическую карту, особенно если взглянуть на нее с юго-запада со стороны Чехии. Вместе с тем совершенно ясно, как это было показано выше в главе третьей и как это совершенно справедливо подчеркнул С. М. Кучинский 12Э, нет абсолютно никаких оснований предполагать, что в первоначальном тексте летописной статьи 981 г. вместо имени ляхов стояло имя чехов и что западнорусские земли находились в составе Древнечешского государства во второй половине X в. Те чешские историки, которые пытаются иначе трактовать этот вопрос путем подмены терминов в летописной статье 981 г. 13°, явно игнорируют характер русской летописи как источника и географический кругозор ее составителей. Если нет никаких оснований представлять себе Польшу в правление Мешко I вполне сложившимся, охватывающим все польские земли государством, как это делает Я. Натансон-Леский в своем неоднократно упоминавшемся труде, то не больше оснований имеют и попытки превращать Чехию второй половины X в. в некий центрально- восточноевропейский колосс.

Но если Буг и Стырь нет оснований рассматривать как восточные рубежи Древнечешского государства, то все же, как объяснить появление их в привилее св. Вой-теха?

Гипотеза К. Потканьского, предлагавшего видеть в них восточные границы Польши при Болеславе Храбром и Болеславе Смелом131, не кажется удачной уже по одному тому, что она вводит элементы явлений XI в. в документ, по содержанию своему явно соответствующий явлениям прошлого века. При таких условиях остается присоединиться к точке зрения тех исследователей, которые видели в Буге (речь, конечно, может идти лишь о Западном Буге) и Стыри не политические границы Чехии второй половины X в., а всего лишь миосийные границы пражской кафедры in partibus infidelium 132. Нечеткость, явная расплывчатость этих границ не будет в таком случае щи у кого вызывать недоумения.

Итак, если не считать пресловутой границы по Бугу и Стыри, в остальном так называемый привилей св. Вой-теха довольно точно описывает государственные границы Чехии второй половины X в. (до 990 г.). Одновременно он характеризует и пределы как пражской, так и моравской епархий, как было уже справедливо отмечено в литературе вопроса 133. То обстоятельство, что в привилее не перечислены все племенные территории, входившие в состав Чешского государства, в том числе не упомянуты сами чехи, не должно смущать исследователя, ибо документ этот не ставил своей целью дать описание чешского княжества, а лишь очерчивал его границы путем упоминания пограничных земель 134.

Из того факта, что в грамоте 1086 г. дается описание территории двух епископств — пражского и моравского— К- Бучек сделал вывод, что так называемый привилей св. Войтеха в своем настоящем виде возник в XI в. Иначе говоря, существовало два документа X в., описывавших две епархии, а епископ Яромир, преследуя свои цели, соединил их в один 13S. Вообще говоря, такое решение вопроса можно было бы признать вероятным, если бы не то обстоятельство, на которое обратил внимание Г. Ловмянский 136, что в привилее 1086 г. описание границ Чехии второй половины X в. дано таким образом, что границы пражского и моравского епископств частично находят друг на друга, так что неясно, например в состав какой епархии должна была входить в этом случае Краковская земля.

Отказываясь признать так называемый привилей св. Войтеха как целое документом XI в., остается, естественно, считать его основу, содержащую описание границ Древнечешского государства, документом X столетия. Но в. таком случае придется объяснить обстоятельства и цели его появления, а для этого нужно вернуться к характеристике общего положения Чехии и развития польско-чешских отношений второй половины X в.

*    *    *

Разрыв польско-чешского союза и вспыхнувший вооруженный конфликт между Древнепольским и Древне-чешским государствами оказались явлением, сыгравшим чрезвычайно важную роль в дальнейшем политическом развитии Центральной Европы. Именно с этого момента начались, нашедшие столь яркое отражение в хрониках Козьмы Пражского и Галла Анонима, соперничество и вражда польских и чешских феодалов, которые серьезно облегчали восточногерманским феодалам проведение их агрессивной политики. В руках Империи оказывался такой важный политический козырь, как игра на противоречиях между чешскими и польскими феодалами, возможность противопоставить вооруженные силы одной западнославянской страны другой, чтобы не допустить опасного для интересов восточногерманских феодалов усиления ни одной из них.

Предметом спора между польскими и чешскими феодалами были польские земли — Силезия и Малая Польша, являвшиеся одними из самых развитых в социально-экономическом отношении польскими территориями, лежавшими к тому же на чрезвычайно важ'ных и оживленных артериях тогдашней международной транзитной торговли, связывавшей страны Восточной Европы с цент-ральноевропейскими и западноевропейскими странами. Это были слишком богатые и важные области для того, чтобы чешский князь мог добровольно или легко отказаться от них. Для польского князя это была слишком богатая добыча, чтобы он не постарался воспользоваться обстоятельствами и не сделал энергичной попытки овладеть ими. А таким благоприятным для Мешко I и польских феодалов обстоятельством была, казалось, восточная политика императорского двора.

Классовые интересы и западнопоморская политика польских феодалов, как уже отмечалось выше, определяли польско-германский союз против языческих лютичей Но дело было не только в лютическом движении. Могущественная Чехия уже в силу одного своего географического положения должна была представляться восточногерманским феодалам гораздо более опасным элементом в политической жизни Центральной Европы, чем отдаленная Польша. Ослабление Чехии в результате ее конфликта с Польшей вполне отвечало бы реальным политическим интересам восточногерманских феодалов. Естественным следствием такой расстановки сил на центральноевропеискои политической арене было чеш-ско-лютическое сближение.

Итак, в своем конфликте с Чехией польский князь имел основания рассчитывать на поддержку Империи и восточногерманских феодалов, в то время как Болеслав II Чешский мог призвать себе на помощь воинственных лютичей. Однако, даже делая ставку на союз с лютичами против Мешко I, Болеслав II, как убедительно свидетельствуют о том факты, отнюдь не намеревался вызвать на себя ответный удар Империи. Наоборот, в его задачи входила нейтрализация Империи. Чешский князь не мог не понимать и понимал, конечно, как это явствует из сообщений Титмара Мерзебургского, что война на два фронта— и против Империи и против Польши— была явно не по силам Чехии даже в тех границах, в которых она известна по источникам второй половины X в.

К сожалению, при 'нынешнем состоянии источников фактически невозможно проследить по этапам процесс образования того крупного среднеевропейского политического организма, каким была Чехия при Болеславе I и Болеславе II. Обращение к источникам арабского происхождения 137, к несчастью, не всегда дает достаточно прочные основания для сколько-нибудь уверенных суждений. Для целей настоящего исследования, впрочем, вопрос этот не столь уж существен. В данном случае гораздо существенней, что источники второй половины X в. действительно рисуют Чехию крупным раннефео-дальным государством, границы которого далеко выходили за этнографические границы расселения чешской народности. Более того, источники эти рисуют и картину довольно упорной борьбы Чехии и Польши за спорные области, борьбы, растянувшейся на целый ряд лет.

Возможно, что К. Малечинский прав, когда полагает, что начало польско-чешского вооруженного конфликта следует датировать уже 985—986 гг. и что именно в это время Чехия потеряла Верхнюю Силезию 138. Без всякого сомнения свидетельствуют о напряженной польско-чешской борьбе источники применительно к 990 г. При этом свидетельства эти исходят как от памятников немецкого, так и чешского происхождения. Чешский источник— сообщение монаха сазавского монастыря под 990 г.— определенно указывает и место происходящих столкновений. Сазавский монах сообщает под этим годом об утрате чехами Клодзкой Немчи ш.

О польско-чешском конфликте 990 г. упоминают и Гильдесгеймские анналы, подчеркивающие сильную вражду друг к другу западнославянских князей 14°. Обстоятельство это, кстати говоря, подчеркивает и Титмар, в хронике 'которого содержится ряд важных подробностей о конфликте 990 г., помогающих понять политический курс борющихся сторон. Повторив сообщение Гиль-десгеймских анналов о ссоре и вражде между Мешко I и Болеславом TI, Титмар далее рассказывает об обращении чешского князя за военной помощью к лютичам. В ответ Мешко попросил помощи у императрицы Теофано 141.

Союзное немецкое войско действительно вслед за тем прибыло на театр военных действий, вступив на земли слупян (в Нижней Лужице), но оказалось, по словам Титмара, крайне немногочисленным. Титмар даже определенно утверждает, что в походе участвовало всего-навсего четыре отряда142. Если прав 3. Войцехов-ский из, полагающий, что появление немецких войск в землях слупян ясно свидетельствует о том, что в замыслы чешского князя входило вклиниться между Великой Польшей и Силезией, то в неменьшей степени заслуживает внимания и замечание Б. Миськевича, что поведение немецких феодалов в кампании 990 г. следует признать “загадочным” 144.

В самом деле, если считать показание Титмара отвечающим действительности, то придется признать, что поход немецких феодалов. 990 г. имел чисто демонстративный характер. Если же согласиться с Б. Миськевичем, что Титмар явно приуменьшил немецкие силы 145 (в пользу этого как будто говорит высокий ранг военачальников, командовавших войском), то придется пойти еще дальше, упрекая Империю в явном вероломстве. Ведь Титмар определенно сообщает, что до военного столкновения немецких феодалов с чешским князем дело не дошло. Мотивы Болеслава II при этом не вызывают сом-пений. Он действительно не мог надеяться устоять в борьбе одновременно и с Империей и с Польшей, о чем предупреждал его, по словам Титмара, чешский рыцарь Слопан 146, который вел переговоры с немцами. При таких условиях нет ничего удивительного, что Болеслав II предпочел воздержаться от столкновения с отрядом восточногерманских феодалов, добившись, однако, от них, чтобы они выступили в качестве посредников между ним и польским князем, захватившим какие-то бывшие чешские владения 147.

Странным образом немецкие военачальники согласились с предложениями чешского князя. В то время как войско германских феодалов повернуло назад, с чешским князем к польским границам двинулись немецкие посредники. Впрочем, их даже трудно признать посредниками, если верить Титмару. Они скорее находились в положении заложников., ибо когда Болеслав II подошел к Одре, он послал к Мешко посла с предупреждением, что “в его руках находятся его (Мешко.— В. К.) союзники. Если Мешко вернет ему захваченную область (regnum abla-tum), то он (Болеслав.— В. К.} позволит им уйти в целости, иначе перебьет их всех”148.

Поскольку угрозы Болеслава II не произвели никакого впечатления на польского князя, Болеслав ограничился разорением окрестностей. Чрезвычайно показательно при этом, что чешский князь не остановился перед тем, чтобы выдать лютичам одного из захваченных в плен польских военачальников, которого его союзники принесли в жертву своим языческим идолам. Зато в отношении немецких заложников-посредников были приняты все меры к тому, чтобы они смогли избежать мести лютичей и благополучно вернуться домой149. Тем самым чешский князь еще раз продемонстрировал свою лояльность по отношению к Империи, свое определенное стремление избежать серьезного столкновения с ней.

Рассказ Титмара, свидетельствующий о крайне жалкой роли, в которой приходилось выступать его соотечественникам в 990 г., в общем не вызывает больших сомнений. Б. Миськевич ошибается, по-видимому, все же, предполагая, что Титмар сильно преуменьшил численность военных сил, шедших на помощь Мешко I немецких феодалов. Скорее всего, немецкое вспомогательное войско было действительно невелико. Иное дело, что немецкие военачальники, вероятно, попали в ловушку, поставленную им чешским князем, и принуждены были поэтому играть жалкую, унизительную роль в развитии событий.

Зато Б. Миськевич, очевидно, совершенно прав, подчеркивая, что Империя не оказала никакой реальной военной помощи Польше в войне 990 г.150 Думается, однако, учитывая малочисленность выступивших на театр военных действий вооруженных сил, что немецкие феодалы и не предполагали оказывать Метко I никакой существенной помощи. Немецкий поход 990 г. мот иметь лишь характер военной демонстрации, которая должна была стеснить, затруднить действия могущественного чешского князя, “и в коем случае не освобождая польского князя от необходимости продолжать тяжкое единоборство со своим соседом. Совершенно очевидно, что быстрое и резкое усиление польского союзника ни в коей мере не входило в планы восточногерманских феодалов.

Как направление ответного удара Болеслава II на действия Машко I 151, так и прямое показание сазавско-го монаха и анализ документа “Dagome iudex” определенно свидетельствуют в пользу того, что в войне 990 г. решалась судьба Силезии 152. Поэтому безусловно правы те исследователи, которые считают, что regnum ablatum Титмара Мерзебургского означало именно Силезию153. И нет никаких оснований понимать под этим термином ни Моравию, как это делал С. Закшевский 154, ни одну только Краковскую землю (Ю. Видаевич, К- Бучек) 155, ни Силезию вместе с Краковом (3. Войцеховский) 156.

Как уже отмечалось выше, указать точно момент перехода Малой Польши под власть Пястов источники не дают возможности. Ясно только, что это могло произойти только после смерти Мешко I при его преемнике Болеславе I Храбром, следовательно, после 992 г. А это означает, в свою очередь, что война 990 >г. не положила предел польско-чешскому конфликту. Борьба между Пшемыслидами и Пястами за польские земли продолжалась еще несколько лет.

Итак, польско-чешский конфликт, в котором наступательной стороной являлась Польша, где-то в 90-х годах X в. завершился полным успехом Пястов. Дело, ко,нечно, не ограничивалось только военными действиями между конфликтующими сторонами. Учитывая тогдашнюю обстановку в Центральной и Восточной Европе, можно смело предполагать, что вооруженный польско-чешский конфликт сопровождался и соответствующим дипломатическим соперничеством между познанским и пражским дворами. Выше уже отмечались усилия Мешко I использовать во вред Чехии польско-германский союз против лютичей и параллельное им стремление Болеслава II нейтрализовать Империю. Деятельность Мешко I, лучше освещенная сохранившимися источниками, чем деятельность его противника, не ограничилась, однако, этим. Стремясь закрепить свое завоевание, польский князь поспешил использовать в своих интересах христианско-универсалистскую идеологию Империи и 'передать под верховную власть Римского престола свое к,няжество в тех границах, которых оно достигло к концу его правления, т. е. вместе с землями, отвоеванными у Чехии.

В литературе уже отмечалось, что это был первый в Европе случай такой передачи государства под власть папы

В действительности, конечно, речь шла скорее об опеке со стороны Римского престола, чем о 'передаче ему фактической верховной власти над страной.

Так появился процитированный вышей сохранившийся лишь в форме регеста документ “Dagome iudex”, содержащий описание границ Древнепольского государ”-ства в конце правления Мешко I, точнее к 990 — 992 гг.

В конкретно-исторических условиях конца X .в., разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы толковать обращение к римской опеке в качестве шага, прямо направленного против политики и интересов Германской империи, хотя при других обстоятельствах, т. е. в случае конфликта папства с императорской властью, документ “Dagome iudex” и мог быть использован против притязаний германских феодалов. Поэтому представляется вполне убедительной точка зрения Г. Лябуды, подчеркнувшего античешский по преимуществу характер дипломатической акции польского князя в Риме 158, который, возможно, пользовался в данном случае посредничеством императорского двора.

Попытку другого польского исследователя, П. Богдановича, оспорить выводы Г. Лябуды, едва ли можно признать удачной. По мнению П. Богдановича, обращение к римской опеке преследовало цель достижения церковной самостоятельности Польши и получения польским князем королевской короны159. Дело в том, что вторая точка зрения нисколько не противоречит первой и очень легко согласуется с нею.

В условиях польско-чешского вооруженного конфликта распространение юрисдикции будущего польского архиепископства на вновь завоеванные земли (Силезия), не говоря уже о коронации 16°, бесспорно, могли быть прежде всего актами, направленными против Болеслава II Чешского.

Польские исследователи неоднократно выражали недоумение по поводу того, что столь активная, запланированная с большим размахом политика польского князя развивалась на фоне чрезвычайно пассивной, как бы лишь молчаливо соглашающейся с совершившимися фактами внешней политики Болеслава II161.

Пассивность эта на самом деле должна была бы вызывать только недоумение, тем более, чго Болеслав II был не рядовым чешским князем, а чрезвычайно активным политическим деятелем своего времени, с широким кругозором и большими связями в Империи, позволявшими ему неоднократно вмешиваться во внутриполитическую борьбу, происходившую между отдельными группировками германских феодалов. Поэтому можно a priori сказать, что дипломатическое противодействие польскому князю не могло ограничиться лишь попытками нейтрализовать Империю. Дело, по-видимому, не в пассивности чешской политики, а в характере сохранившихся источников, не отразивших достаточно полно политических замыслов чешского князя.

В связи с этим можно было бы высказать предположение, что теснимый бывшим своим польским союзником, Болеслав II естественно должен был обратить свои взгляды на Восток и попытаться найти поддержку у Владимира Киевского. Делались ли им такие попытки— не известно. Ясно, однако, что если и делались, то не имели успеха. Выше, в главе третьей этой работы, отмечалось уже, что нет никаких оснований предполагать польско-русские конфликты в 90-е годы X в. А нейтралитет Руси в польско-чешской войне, конечно, серьезно облегчал Мешко I и Болеславу Храброму борьбу с Чехией за объединение польских земель.

Но при таких условиях, разумеется, должно было еще более возрасти для чешского князя значение Империи и ее восточной политики. Может быть, именно в этом направлении есть основания предполагать большую, чем до сих пор думали, дипломатическую активность Болеслава II? А в связи с этим не нужно ли еще раз обратиться к анализу грамоты 1086 г. как источника X в.?

Подобно документу “Dagome index”, который содержит описание польских границ начала 90-х годов, так называемый привилей св. Войтеха описывает границы Древнечешского государства, но до 990 г. Вместе с тем описанная в грамоте 1086 г. территория охватывает земли, входившие в состав пражской и моравской епис-копий второй половины X в. Исключение составляет восточная граница, определенная документом по рекам Бугу и Стыри, которая могла быть только миссийной границей.

Но здесь возникает 'вопрос, миссийной границей какой церковной организации могли быть Буг и Стырь? Границами Пражской епископии — отвечают исследователи 162.

Однако из того обстоятельства, 'что привилей св. Войтеха в основном совпадает с границами Древнечеш-ского государства, еще нельзя делать вывода, что он соответствует 'И границам пражской епархии. Последняя не охватывала всех чешских владений. Наряду с ней существовало епископство в Моравии, упоминаемое в грамоте 976 г.

Следовательно, миссийные границы по Бугу и Стыри могли быть и границами моравского епископства, не говоря уже о том, что в грамоте 1086 г. границы Пражской и Моравской епархий в отдельных случаях накладываются друг на друга.

Возникающие в связи с этим затруднения можно, как кажется, разрешить, если считать, что грамота 1086 г. основана на документе X в., только одним единственным образом: признать, что грамота св. Войтеха была предназначена не для пражского епископства, а для пражского архиепископства, точнее говоря, была проектом организации такого архиепископства в Праге. При этом, очевидно, проект его был составлен путем механического соединения описаний границ как пражского, так и моравского епископств без попытки сразу же разрешить между ними спорные территориальные вопросы (отсюда отмеченная выше накладка в географии документа). Только в таком случае нашли бы себе полное объяснение такие факты, как стремление охватить в грамоте все владения, когда-либо находившиеся в руках Болеслава II, присутствие в документе 1086 г. имени св. Войтеха и даже не вполне четкие восточные границы по Бугу и Стыри. Ибо само собой разумеется, что создание Пражского архиепископства отнюдь не исключало, а, наоборот, предполагало сохранение отдельного моравского епископства и даже, может быть, учреждение новых епископств, например, в Кракове. Отодвигая далеко ,на восток миссийные границы, которые могли быть и границами проектируемого краковского епископства, Болеслав II, разумеется, не только получал бы возможность укрепить свою власть в Малой Польше, усилить свое влияние на важном торговом пути Киев —Краков —Прага, ,но и шел как бы 'навстречу экспансионистским устремлениям Римской курии по отношению к Киевской Руси, пытался жизненно заинтересовать Рим и Империю в исполнении своего плана. Ибо Прага, Чехия, и только Чехия, владеющая Малой Польшей, могла быть во второй половине X в. центром римской пропаганды на Востоке. У Древне-польского государства, не сумевшего еще овладеть Краковом и не имевшего фактически собственных церковных кадров, не было в сущности никаких шансов соперничать на этом поприще с Чешским княжеством, сыгравшим столь важную роль в христианизации как самой Польши, так и Венгрии 163.

Наконец, нельзя забывать и о фигуре Войтеха Слав-никовца. Войтех без всякого сомнения являлся наиболее подходящей кандидатурой для занятия архиепископской кафедры в Праге, ибо он был близким к императорскому двору человеком, пользовался сочувствием Рима, находился в дружеских отношениях с майнциим архиепископом. В то же время далеко отодвинутые на восток миссийные границы вполне отвечали бы настроениям Войтеха, пылавшего миссионерским жаром. По-видимому, в связи с миссионерскими планами Войтеха находится и его повышенный интерес к славянской литургии, характерный, как кажется, вообще для рода Славниковцев. Старые представления, что Войтех был яростным гонителем богослужения на церковно-славянском языке164, в результате последних исследований должны быть отброшены 165. Впрочем, пересмотр этого вопроса начался еще раньше, в историографии ко'нца XIX в.166

О поддержке Войтехом славянской литургии определенно говорит факт основания им в 993 г. бенедектин-ского монастыря в Бржевнове, сыгравшего важную роль в развитии литературных связей Чехии с другими славянскими странами, а также, возможно, и почитание св. Войтеха на Руси в XI в.167 Как полагают историки древнечешской литературы, есть даже основания думать, что именно в окружении Войтеха возникли такие древние религиозные славянские гимны, как чешский — “Hospodine, pomiluj ny” и польский “Bogurodzica dzie-wica” 168.

Во всяком случае, можно вполне обоснованно считать, что сосуществование в Чехии X в. двух литургий 169 являлось обстоятельством, сильно облегчавшим чешскому духовенству его миссионерскую деятельность в других славянских странах и выдвигавшим Чехию на позиции форпоста христианизации в Центральной и Восточной Европе.

Странно было бы полагать, что Болеслав II не попытался бы использовать в реальных политических интересах чешских феодалов это особое положение Чехии второй половины X в., особенно в момент тяжелой и неудачно развивавшейся схватки с Древнепольским государством. Великодержавная идеология с тенденцией опоры на великоморавскую традицию, развиваемая в легенде Кристиана, современника Войтеха 17°, отвечала интересам чешского князя, не желавшего расставаться со своими обширными польскими владениями.

Поэтому, возможно, не так уж далек от истины, как полагают некоторые исследователи 1П, О. Кралик, хотя ряд его положений действительно трудно принять, приписывающий Оттону III и Войтеху план превращения Чехии в центр христианизации с организацией энергичной миссионерской деятельности на Востоке172. Если трудно судить о том, насколько такой план мог импонировать лично Оттону III, то Войтеху он безусловно должен был импонировать, удовлетворяя его честолюбие, его жажду активной миссионерской деятельности. Соответствовал он и реальным политическим интересам чешского князя, давая ему надежду использовать для изменения враждебного ему курса Империи ее христианско-унйверсалистскую идеологию.

План этот, наконец, мог явиться основой для постановки вопроса об организации пражской архиепископии.

'О том, какую огромную политическую выгоду мог извлечь чешский князь из организации пражского архиепископства, здесь, по-видимому, нет нужды подробно говорить. Церковная самостоятельность означала независимость государственную, открывала путь к королевской короне.

Таким образом, если привилей св. Войтеха в самом деле является документом X в., а предполагать, что в XI в. в Чехии мог кто-нибудь с таким знанием дела дать описание границ Древнечешского государства второй половины X в. слишком рискованно (такого документа не мог бы, как показано выше, составить даже Козьма), то документ этот был, вероятнее всего, проектом учредительной грамоты пражской архиепископии. Такое предположение вполне увязывается с конкретной ситуацией, в которой оказалась Чехия в последний период правления Болеслава II.

Избрание Войтеха Славниковца на пражскую епископскую кафедру было, конечно, вызвано прежде всего политическими причинами. Болеслав II стремился, таким образом, мирным путем консолидировать государство, сгладить противоречия с находившимся под его властью либицким княжеским родом, пользовавшимся поддержкой саксонских феодалов 173.

Однако цели этой чешскому князю достичь 'полностью не удалось. Отношения с Войтехом складывались сложно, а в 988 г. Войтех оставил даже пражскую кафедру и отправился в Рим, где пробыл до осени 992 т.

Между тем, Болеслав II и поддерживавшие его чешские феодалы оказались в критическом положении. Пользуясь сочувствием Империи, Мешко I повел успешную борьбу за Силезию и Малую Польшу. Стремясь закрепить завоевания, он пошел на такой важный шаг, как передача государства под верховную власть Римского престола 174.

При таких условиях для Болеслава II особенно важное значение -приобретала позиция Империи, которую нужно было во что бы то ни стало нейтрализовать и даже склонить на свою сторону. Вместе с тем польско-чешский конфликт неизбежно должен был привести к необычайному обострению либицкой проблемы. У Болеслава II был, конечно, перед глазами один путь ее разрешения: ликвидация Либицкото княжества и уничтожение княжеского рода Славниковцев. В 995 г. он именно так и поступил175. Но в описываемое время чешский князь попытался, очевидно, пойти другим путем. Он вновь ищет компромисса с Либицами. Были предприняты самые энергичные меры к тому, чтобы вернуть Войтеха в Прагу. В Рим в 992 г. направляется большое посольство, во главе которого стояли брат Болеслава II монах-бенедиктинец Христиан (его мирское имя Страхквас) и прежний воспитатель Войтеха Радла. Чешский князь постарался оказать возвратившемуся в Прагу изгнаннику самый торжественный прием и пошел на довольно существенные уступки ему в церковных делах

Необычайная настойчивость чешского князя в вопросе о возвращении Войтеха на пражскую кафедру, его торопливая уступчивость позволяют усматривать в действиях Болеслава II какие-то более широкие политические мотивы. На связь между усилиями Болеслава II вернуть Войтеха в Прагу и польско-чешским конфликтом, а также польской дипломатической акцией в Риме обратил внимание уже С. Эакшевский 177. Он, правда, свел эту связь по существу лишь к стремлению нейтрализовать Войтеха.

Однако такое объяснение представляется совершенно недостаточным. Изучение грамоты 1086 г. побуждает склониться к другому решению. Гораздо более правдоподобным кажется связать возвращение Войтеха с планом основания архиепископии в Праге с одновременным превращением ее в центр миссионерской деятельности в Центральной и Восточной Европе. Такой план мог побудить Войтеха пойти на примирение с чешским князем, международные позиции которого временно улучшились после смерти в 992 г. Мешко I в период междоусобной борьбы между его наследниками в Польше. Болеславу II, политическим интересам которого он более всего соответствовал, а не Оттону III, как это доказывает О. Кралик178, следовало бы приписывать его выдвижение, разумеется, в том случае, если согласиться с гипотезой о существовании этого плана вообще.

Итак, если ход изложенных выше мыслей верен, то Войтеха ждало в Праге предложение возглавить Пражскую архиепископию и готовый проект ее будущих границ. Поступая таким образом, Болеслав II, безусловно, проявил бы большой дипломатический талант. В слу-чаеддачи — это был бы чрезвычайно ловкий политический ход, сводящий к нулю значение документа “Dago-me iudex” как подготовительного мероприятия к организации самостоятельной польской церкви и получения польским князем королевской короны. Ход этот мог бы нарушить польско-германское сотрудничество и облегчить положение Чехии перед лицом наступающей Польши.

Если, однако, дипломатии Болеслава II не удалось добиться осуществления своих целей, то причины неудачи следует искать не только -внутри, но и вне Чехии. Не в интересах восточногерманских феодалов было поддерживать и даже усиливать Чехию. Далекая Польша, конечно, представлялась им в конце X в. гораздо менее опасной. Разумеется, их не могло смутить при этом то обстоятельство, что Польша X в. не могла явиться таким форпостом восточной миссии, как Чехия. Христианско-универсалистская идеология Империи, как правило, отступала на задний план, если того требовали агрессивные интересы германских феодалов.

Не было, по-видимому, возможности у чешского князя договориться и с Войтехом, поэтому до Рима дело, очевидно, так никогда и не дошло, что и привело некоторых историков к убеждению в пассивности 'чешской политики при Болеславе II. Через два года, в 994 г., Войтех вновь и окончательно покидает Чехию. Гибель Славниковцев навсегда закрыла ему путь возвращения на родину.

Подводя итоги изложенным выше размышлениям, следует, по-видимому, сформулировать следующие основные выводы:

1. Разрыв польско-чешского союза во второй половине 80-х годов X в. и восстановление польско-германского сотрудничества диктовались прежде всего классовыми интересами польских феодалов, напуганных освободительным, проходившим под языческими лозунгами движением у соседних полабо-прибалтийских славян.

2. Такой поворот событий имел своим естественным следствием восстановление традиционного чешско-лю-тического политического сотрудничества.

3. Во вспыхнувшем вслед за тем польско-чешском вооруженном конфликте решалась судьба таких развитых и лежащих на международных торговых путях польских земель, как Силезия и Малая Польша.

4. Тот факт, что уже к концу X в. Пястам удалось объединить в одном государстве все этнографические польские земли, преодолевая сопротивление чешского князя, объясняется не военной слабостью Древнечеш-ского государства, а сложностью внутреннего и особенно международного положения Чехии. Мирные отношения с Русью и поддержка Империи, впрочем, скорее демонстративная, рассчитанная на затягивание польско-чешского конфликта, создавали определенный перевес сил в пользу Мешко I и Болеслава Храброго.

5. Благоприятная Польше позиция Империи была следствием как заинтересованности восточногерманских феодалов в польском союзе в борьбе с языческими лютичами, так и в неменьшей мере сознанием того, что сильная и большая Чехия в условиях конца X в. значительно более опасна для их политических интересов, чем отдаленная Польша. Христианско-универсалистская идеология Империи при этом явно отступала “а задний план перед реальными агрессивными устремлениями германских феодалов.

6. Но идеология эта все же казалась западнославянским феодалам тем звеном, за которое они могли уцепиться, чтобы повлиять на политику Империи. Именно из этих расчетов возник план передачи Польши под верховную опеку Римского престола. Поскольку передача эта не угрожала тогда интересам восточногерманских феодалов и была направлена против Чехии, у них не было -оснований возражать против нее.

7. В свою очередь, Болеслав II прилагал все усилия к тому, чтобы нейтрализовать Империю, избежать прямого военного столкновения с ней.

8. В качестве гипотезы можно высказать даже мысль, -что и он попытался использовать в интересах своей политики христианско-универсалистскую идеологию Империи, выдвинув план образования пражского архиепископства как центра христианской миссионерской деятельности в Центральной и особенно Восточной Европе, хотя следует признать, что для осуществления такого плана в конце X в. не было реальных предпосылок ни внутри Чехии, ни за ее пределами.

Сохранившийся в грамоте 1086 г. текст описания границ, выданный Яромиром за привилей пражского епископства, по-видимому, и являлся скорее всего проектом границ чешского архиепископства, учредить которое предполагал Болеслав II. В проекте этом было объединено описание пражской и моравской епархии.

Исторические обстоятельства указывают на то, что такой документ мог возникнуть около 992 г., что он мог предназначаться для целей дипломатической борьбы с польским князем и что, следовательно, чешская политика конца X в. отнюдь не была пассивной, лишенной широкого кругозора.В глазах чешского князя реальность такого проекта могла особенно возрасти в связи с вспыхнувшей в Польше в 992 г. борьбой за великокняжеский стол.

В Праге последней трети XI в. не помнили, однако, уже ничего о проектах создания в Чехии архиепископства. Важный политический документ X в., свидетельствующий о большой и продуманной, хотя и неудачной, дипломатической игре Болеслава II, о его широких политических замыслах, не был понят. Случайно наткнувшись на него, епископ Яромир истолковал находку, в силу своего разумения, как отрывок из учредительной грамоты пражского епископства. Стремясь использовать его в своих целях, он снабдил его введением и заключением, вписав при этом имя Оттона I, но не исключив имени Войтеха, и сформулировал 'пресловутое ab initio.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ГНЕЗНЕНСКИЙ СЪЕЗД ПОЛЬША, ЧЕХИЯ И ПОЛЬСКО-ГЕРМАНСКИЕ ВОЙНЫ 1003-1018 гг.

f присоединением Силезии и Малой Польши к Древ-^~^непольскому государству в основном завершился процесс объединения земель, населенных польской на­родностью в рамках относительно единого раннефео-дального государства. Еще ранее процесс этот произо­шел на Руси. В свои этнографические пределы вошла и раннефеодальная чешская монархия Пшемыслидов Иными словами, образование основной государствен ней территории, как правило, совпадающей с грани­цами расселения народностей как на Руси, так и в Польше и в Чехии в конце X в., вступило в свою зак­лючительную стадию. Это не значит, конечно, что процесс консолидации славянских народностей развивался рав­номерно на всей огромной занимаемой ими территории Центральной и Восточной Европы. Относительно за­паднославянских стран можно вполне определенно ска­зать, что в Польше процесс этот проходил явно замедлен­ными темпами в Мазовии и особенно на Поморье', что в рамках Древнечешского государства, как это будет по­казано ниже, нельзя не отметить сильного моравского сепаратизма. На Руси в аналогичном положении находи­лись, например, земли вятичей2.

Неудачно развивавшийся для Древнечешского госу­дарства польско-чешский конфликт второй половины 80—90-х годов X в. привел к серьезному изменению в расстановке сил в Центральной и отчасти Восточной Европе. За 'счет резкого ослабления Древнечешского государства сильно возросло влияние и могущество мо­нархии Пястов, а успехи процессов феодализации выдви­нули в ряд сильнейших центральноевропейских держав Венгрию. В силу своего географического положения как Польша, так и Венгрия оказывались в гораздо более выгодном, чем Чехия, положении перед лицом Империи3, перед восточным натиском германских феодалов, пред­ставлявшим в тот момент наибольшую угрозу для са­мостоятельного развития центральноевропейских госу­дарств.

С другой стороны, присоединение Малой Польши к Древнепольскому государству и укрепление власти киевского князя в западнорусских землях привело к то­му, что Киевская Русь и Польша стали соседями на очень большом отрезке своих границ. С расширением соседства, естественно, расширились и культурные и эко­номические контакты между двумя странами, а польско-русские отношения превращались в весьма существен­ный фактор, влиявший на общую международную си­туацию, на общий политический курс как Руси, так и Польши. Развитие польско-русских отношений превра­щалось в важный элемент общего политического разви­тия стран Центральной и Восточной Европы.

Любопытно, что новой расстановке сил соответство­вали как бы и перемены, происшедшие на польском и чешском княжеских столах.

Мешко I, скончавшемуся в 992 г., не удалось, судя по документу “Dagome iudex”, довести до конца борьбу с Древнечешским государством за Малую Польшу. Борь­ба за Краков завершилась только при его преемнике Болеславе Храбром — сыне чешской княгини Добравы.

Со смертью Мешко с тогдашней международной аре­ны действительно сходил выдающийся европейский го­сударственный деятель, человек очень трезвого ума и расчета, широкого кругозора, большого дипломатиче­ского чутья и умения. Между ним и его противниками в Польше — “племенными” династами — и, может быть, его предшественниками, дело которых он столь искусно продолжал, существовала, конечно, дистанция огромно­го размера. Едва ли может быть какое-нибудь сомнение, что этот, по всей вероятности, почти необразованный, скорее всего неграмотный, жестокий и мстительный, князь был одним из самых талантливых государей Централь­ной и Восточной Европы. И уж, во всяком случае, нельзясомневаться в том, что у него была тяжелая рука, что олицетворяемая им княжеская власть была суровой и сильной, ибо только такой в-ласти требовали тогдашние политические условия, только такая власть могла обес­печить коренные классовые и политические интересы гос­подствующего класса феодалов в целом.

При Мешко I Древнепольское государство не только внушительно расширилось территориально, но и превра­тилось в одно из ведущих государств на Балтийском море. На севере и востоке Европы оно стало очень актив­ным участником политической жизни тогдашней Европы. Польская дипломатия часто успешно действовала при дворе германского императора, в Чехии и Дании, а мо­жет быть, даже в Швеции и Венгрии4. Стремясь обеспе­чить свои государственные интересы, Мешко I завязы­вает связи с далеким Римом, а временами ведет даже вместе со своим чешским соседом серьезные политиче­ские интриги в Империи, поддерживая непокорных вас­салов императора.

Продолжателем политики Мешко I был его старший сын Болеслав Храбрый. Вступление его на польский вели­кокняжеский стол произошло, однако далеко не гладко.

Перед смертью Мешко I, по-видимому, разделил го­сударство между своими сыновьями5. Источники не дают твердых оснований, чтобы судить, каким образом были распределены между ними польские земли. Особенно сло­жен вопрос с уделом, выделенным Болеславу Храброму. Существующее в науке предположение, что Болеславу принадлежала краковская земля, которой он правил, на­ходясь под верховной властью чешского князя6, не под­тверждается показаниями источников и плохо вяжется с общей линией развития польско-чешских отношений кон­ца X в. Важен, впрочем, иной факт. Первые годы прав­ления Болеслава прошли в борьбе за восстановление государственного единства. Около 995 г. борьба эта была успешно доведена им до конца. Младшие братья вместе с мачехой Болеслава — Одой бежали из страны. Поморье признало свою зависимость от польского князя7.

Успехи объединительной политики Болеслава I опре­делялись, разумеется, в первую голову расстановкой классовых и политических сил внутри страны, заинте­ресованностью основной массы польской знати в силь­ной центральной власти, которая гарантировала бы ей “право” на эксплуатацию феодально-зависимых кресть­ян. Немаловажную роль должен был, однако, сыграть и внешний фактор — незавершенность польско-чешско­го конфликта, продолжающаяся война с полабо-при-балтийским славянством.

С вступлением на польский великокняжеский стол Болеслава Храброго в политическую жизнь Централь­ной и Восточной Европы входила личность незаурядная, человек больших организационных и дипломатических талантов, политический деятель с чрезвычайно широким, европейским кругозором и могучей, несгибаемой волей.

Несмотря на такие отрицательные черты характера, как любовь к рискованным и авантюрным предприятиям, вспыльчивость и жестокость, Болеслав Храбрый сохра­нился, судя по хронике Галла Анонима, писавшего в на­чале XII в., в памяти потомства как олицетворение госу­дарственного единства и величия раннефеодальной Польши8. Польский хронист именует в своем сочинении Болеслава “великим”, славным”, “королем”9. Возможно, что прозвание “великий” дали ему уже его современни­ки, или он получил его в правление ближайших своих наследников 10. Показательно, во всяком случае, что “ве­ликим” называет Болеслава Храброго и русский летопи­сец11, отмечающий вместе с тем его ум как политика и дипломата и отвагу как полководца 12.

Не менее показательно и другое: если русский лето­писец находит в себе достаточно благородства и объективности, чтобы отдать должное удачливому про­тивнику Ярослава Мудрого, то немецкий хронист Тит-мар Мерзебургский никак не может удержаться от бра­ни и не наградить Болеслава самыми нелестными эпи­тетами. Он готов обвинить польского князя и в “лисьей хитрости”, и в пренебрежении ко “всяким законам и справедливости” 13. Вместе с тем он утверждает, что Бо­леслав был “ниже” своего отца (в том смысле, что не дорос до него) и и постоянно упрекает его в коварстве и вероломстве 15.

Хула в устах такого отъявленного врага Польши, как мерзебургский епископ, не должна, разумеется, при­ниматься в расчет при оценке политической и полковод­ческой деятельности Болеслава I Храброго. Она скорее является свидетельством бессильной ярости и злобы не­мецкого хрониста, свидетельством того, что польский князь умел наносить меткие и жестокие удары своим по­литическим противникам.

Таким образом, в лице Болеслава Храброго польские феодалы приобрели столь же выдающегося политиче­ского вождя, какими были на Руси ее собиратель Вла­димир Святославич и ее последний “самовластец” 16 Яро­слав Мудрый, в Венгрии — король Стефан, а в Чехии — Болеслав II. Зато преемник Болеслава II — Болеслав III Рыжий был явно не подстать своим великим современ­никам. Это был государь недалекий, не унаследовавший от своего отца ни его ума, ни его талантов, хотя и отли­чавшийся, по словам Титмара, вероломством17 и жес­токостью 18. Козьма Пражский, замечая, что Болеслав III “не имел отцовской удачи и счастья в делах” 19, не нахо­дит вместе с тем слов, чтобы как-нибудь отметить досто­инства чешского князя как политика.

Первые годы правления Болеслава Храброго не при­несли существенных изменений   в   политическом  курсе Древнепольского государства. Союз с Империей против полабо-прибалтийских славян и конфликт с Чехией оста­вались осевой линией внешней политики польских фео­далов.

Как уже отмечалось, в 992 г. Болеслав посылал военную помощь Оттону III под Бранибор. В 995 г. он принял даже личное участие в походе Оттона III против бодричей и лютичей20, что, возможно, было связано с резким усилением освободительного движения полабо-прибалтийских славян в предыдущем 994 г. Кведлин-бургские анналы сообщают о восстании в 994 г. против саксонских феодалов всех полабо-прибалтийских славян, за исключением лужицких сербов21.

Как и в 992 г., в 995 г. чешский князь тоже вынуж­ден был принять участие в военной акции против вос­ставших, ограничившись, правда, присылкой вспомога­тельного отряда. К этому принуждала его обстановка, нежелание спровоцировать нападение Империи на Че­хию. Г. Булин, по-видимому, прав, когда подчеркивает, что в конкретных условиях конца X в. старое чешско-лю-тическое сотрудничество не могло быть использовано против Империи и имело ясно выраженное антипольское острие22.

Военные действия 995 г. привели к заключению не­прочного мира между саксами и восставшими славяна­ми. В мире этом был крайне заинтересован сам Оттон III, которому предстоял поход в Италию за императорской короной23.

Укреплению польско-имперского союза способствова­ли также события, разыгравшиеся в 995 г. в самой Че­хии. Невозможность наладить сотрудничество с Войте-хом Славниковцем и успехи польского оружия привели к тому, что вассальное Либицкое княжество преврати­лось в прямую угрозу государственному единству Чеш­ского княжества. В 995 г. Либицкое княжество было лик­видировано, а правящие в нем братьяВойтеха (за исклю­чением двух) были истреблены. Либицкая др<ама, особен­но учитывая симпатии Оттона III к Войтеху, вызвала сильное раздражение <в Империи, закрыв одновременно все пути для соглашения между чешским князем и пражским епископом. Поэтому К. Малечинский, возмож­но, и прав, когда считает, что императорский дип­лом 995 г. для Мейссенского епископства был направлен прежде всего против интересов чешского князя, по­скольку в границы мейссенского (мисьненского) епис­копства была включена западная часть Силезии, вхо­дившая прежде в состав Чехии и подчиненная в цер­ковном отношении Праге, а не епископу Иордану в Познани24. Вместе с тем подчинение части польских зе­мель немецкому епископу показывало стремление им­перской церкви распространить свою власть на Поль­шу.

Даже если и согласиться с тем, что именно >в это время произошло обострение польско-венгерских отно­шений25, все же придется признать, что дипломатиче­ское состязание Пястов и Пшемыслидов явно проходи­ло тогда лод счастливой для польской стороны звездой.

Само собой разумеется, нет ничего удивительного в том, что польская дипломатия, используя укрепление союза с Империей, поспешила в первую очередь решить вопрос о церковной организации страны.

Для такого подымающегося, находившегося в тяже­лом конфликте с Чехией и в опасном соседстве с союзной, но имеющей широкие планы на Востоке Империей, ран-нефеодального государства, каким была Польша кон­ца X в., вопросы церковной организации приобрели ис­ключительно важное значение. Создание своей церков­ной организации, независимой от имперской церкви, ко­торая, как говорилось только что, уже начала протяги­вать свои щупальцы к польским землям, должно было обеспечить политическую независимость страны, от­крыть для польского князя путь к королевской короне. Наоборот, подчинение польской церкви имперскому епис­копату в случае, если бы дошло до этого дело, или даль­нейшее пребывание польских земель под властью праж­ского или моравского епископов создавали серьезную угрозу внешнеполитическим позициям государства. Это очень хорошо понимал, по-видимому, уже Мешко 1, Боле­слав Храбрый следовал здесь по пути, намеченному его отцом.

Воспользовавшись конфликтом Войтеха с Болесла­вом II и уничтожением Либицкого княжества, Болеслав Храбрый пригласил Войтеха в Польшу. Приглашение в Польшу бывшего пражского епископа Войтеха следует рассматривать, конечно, прежде всего как политический и дипломатический маневр польского князя. С одной сто­роны, делался дружественный по отношению к импера­тору Оттону III жест (было хорошо известно, что он го­рячо сочувствует аскетическим идеалам Войтеха и, само собой разумеется, осуждает политику чешского князя, принудившего епископа бежать из страны), с другой — производилась открытая демонстрация враждебности по отношению к Болеславу II Чешскому.

Войтех, как известно, происходил из семьи либицких князей Славниковцев, истребление которых привело к ликвидации Либицкого княжества и было последним ак­том объединения чешских земель. Приглашение Войтеха в Польшу должно было быть особенно приятным Отто­ну III еще и потому, что в числе лиц, враждебных бывше­му пражскому епископу, находился Генрих Баварский, при воцарении Оттона III выступивший претендентом на императорскую корову26.

В Польше, однако, Войтех, пробыл недолго, около по­лугода (зимой 996—997 гг.), вслед за чем он отправил­ся с христианской миссией к язычникам пруссам. Эта миссия Войтеха также полностью отвечала политическим целям Болеслава Храброго. Для Империи и Рима орга­низовывалась демонстрация, ставившая целью показать, что не только Чехия, но именно Польша может высту­пить в качестве авангарда христианства на Востоке и Северо-Востоке Европы. В конкретных условиях кон­ца X в. это был, разумеется, всего лишь ловкий дипло­матический прием, рассчитанный на то, чтобы использо­вать в свою пользу христианско-универсалистский фа­сад Империи, заинтересовать Римский престол далекой западнославянской страной. В действительности Польша не располагала тогда достаточными силами, не имела необходимых церковных кадров для организации миссий и вынуждена была не только в конце X, но и в XI в., обращаться в .подобных случаях к услугам миссионеров иностранного происхождения.

В случае успеха миссии Войтеха христианизация пруссов, игравших важную роль в балтийской торговле27, должна была открыть дорогу польскому политическому влиянию у них. Гибель Войтеха, убитого пруссами (997 г.), тоже была немедленно использована польским князем, выкупившим останки “мученика” и торжествен­но похоронившим их в Гнезненокой базилике.

Возможно, что уже приглашая Войтеха в Польшу, Болеслав Храбрый, твердо рассчитывал на то, что впоследствии ему удастся получить для него архиепис-копию, в пределы которой вошли бы все польские зем­ли28. Конечно, аскетическая фигура будущего мученика представлялась более, чем подходящей для исполнения этих планов польского князя.

Трудно сказать, впрочем, насколько такие планы польского князя могли соответствовать настроениям са­мого Войтеха. При чтении житий пражского епископа не­вольно создается впечатление, что он сознательно искал мученического венца29, если, разумеется, не рассчитывал на чудо, когда явно вызывающе вел себя среди пруссов. Как бы то ни было, смерть Войтеха оказалась чрезвы­чайно удобным поводом для переговоров с папой и им­ператором об организации самостоятельной польской церкви, закончившихся полным успехом польской дипло­матии.

В 999 г. на синоде в Риме было принято решение об образовании нового гнезненского архиепископства. Первым архиепископом гнезненским должен был стать Гаудентый (Радим), брат св. Войтеха30.

В Польшу Гаудентый прибыл в 1000 г. вместе с им­ператором Оттоном III. В Гнезно должно было состо­яться торжественное основание нового архиепископства и ряда подчиненных ему епископств. В общем церковная сторона Гнезненского съезда 1000 г. была заранее на­столько хорошо подготовлена, что фактически на съезде, где, помимо императора Оттона III, присутствовало несколько кардиналов и епископов, все дело свелось к формальному, хотя и торжественному, провозглашению решений римского синода. Именно поэтому, очевидно^ Титмар Мерзебургский, у которого итоги Гнезненского съезда вызвали совершенно явное возмущение и раздра­жение, вынужден был все же признать, что новая орга­низация польской церкви была создана законным пу­тем31.

В состав нового Гнезненского архиепископства вошли вновь основанные епископства в Колобжеге, Вроцлаве и Кракове. Два последних охватывали Силезию и Ма­лую Польшу, т. е. те области, которые до 1000 г. подчи­нялись, по всей вероятности, пражскому и частично мо­равскому епископству, а через них Майнцкому архиепис­копству32.

Ейископ Унгер, который сменил умершего Иордана и который оставался до того епископом in partibus infi-deliurti, т.' е. миссийным епископом, с постоянной рези­денцией в Познани, превратился в познанского епис­копа, но не был подчинен Гнезно.

Новая церковная организация Польши была создана вопреки сопротивлению Унгера33. Поэтому 'познанское епископство непосредственно подчинялось Римскому пре­столу34.

Таковы итоги Гнезненского съезда в области церков­ной организации Польши. Помимо внешнеполитического значения основания архиепископства в Гнезно, о чем говорилось выше, создание архиепископства и несколь­ких новых епископств имело большое значение и для внутриполитического развития страны, способствуя кон­солидации отдельных, входивших в ее состав земель. Положение это станет вполне ясным, если учесть, что при слабости княжеской канцелярии этого времени цер­ковные органы выполняли целый ряд чисто администра­тивных функций, а границы новых диоцезов, нарушая границы старых племенных княжений, способствовали серьезному ослаблению племенного сепаратизма, все еще сильно дававшего себя чувствовать в монархии пер­вых Пястов35.

Сложнее судить о светской стороне Гнезненского съезда. Дело в том, что Титмар Мерзебургский, бывший современником этого события, постарался замолчать все, что было связано с переговорами между Отто-ном III и Болеславом Храбрым о характере польско-не­мецких отношений в будущем. В главе, специально по­священной Гнезненскому съезду, он ограничился лишь описанием пышного приема, устроенного польским кня­зем юному императору (Оттону III в 1000 г. испольни-лось всего двадцать лет), описал дары, полученные От-тоном в Польше, рассказал о том, как увидев издали Гнезно, император босиком и с молитвами на устах дви­нулся к гнезненскому храму, чтобы попросить святого мученика Войтеха о заступничестве и, наконец, в не­скольких словах охарактеризовал новую организацию польской церкви36.

Одно единственное замечание о светской стороне Гнезненского съезда вырвалось у него совсем в другом месте, при описании события 1002 г. Это цитировавше­еся уже выше сообщение немецкого хрониста о том, что император сделал подданного господином, причем Тит­мар совершенно определенно осуждает образ действий императора37.

Показание Титмара так же, как и нескрываемое им недовольство императором, не оставляют никаких сом­нений в том, что в Гнезно с согласия императора было покончено и с той формальной зависимостью Польши от Германии, которую постоянно пытались навязать польским князьям восточногерманские феодалы. Их пре­тензии на верховную власть над польскими землями, которые, впрочем, и до того фактически не имели реаль­ного значения, были полностью отброшены. Поэтому представляются необоснованными попытки некоторых исследователей толковать итоги Гнезненского съезда в смысле получения Болеславом от императора инвести­туры на лен в качестве князя Империи или личного вас­сала императора так же, как и вообще попытки рас­сматривать польско-немецкие государственные отноше­ния того времени в качестве отношений ленного харак­тера 38.

Значительно более подробные сведения о светской стороне Гнезненского съезда сохранились в позднем, по сравнению с Титмаром, источнике польского происхож­дения. Речь идет о хронике Галла Анонима. В литера­туре (М. 3. Едлицкий) утвердилось уже мнение, что со­общение Галла о событиях 1000 г. принадлежит к числу вполне достоверных сведений его хроники и может быть использовано при характеристике светской стороны Гне­зненского- съезда39.

Описав необычайно роскошный, еще более пышный, чем у Титмара, прием, устроенный польским князем им­ператору, Галл Аноним продолжает: “Увидев его (Бо­леслава— В. /С.) славу, мощь и богатство, римский им­ператор воскликнул с восхищением: “Клянусь короной моей империи все, что я вижу, превосходит то, что я слышал”. По совету своих магнатов <в присутствии всех он добавил: “Не подобает столь великого мужа называть князем или графом, как одного из сановников, но должно возвести его на королевский трон и со славой увенчать короной”. И, сняв со своей головы императорскую ко­рону, он возложил ее в знак дружбы на голову Болес­лава и подарил ему в качестве знаменательного дара гвоздь с креста господня и копье св. Маврикия, за что Болеслав, со своей стороны, подарил ему руку св. Адаль­берта. И с этого дня они настолько прониклись уваже­нием друг к другу, что император провозгласил его своим братом, соправителем империи, назвал его другом и союзником римского народа. Мало того, Оттон уступил ему и его потомкам все права Империи в отношении [замещения] церковных должностей в самой Польше или в других уже завоеванных им варварских странах, а также в тех, которые еще предстояло завоевать”40.

У польского хрониста начала XII в. не было никакого сомнения в том, что на Гнезненском съезде 1000 г. со­стоялась коронация Болеслава Храброго королевской короной, а Польша была провозглашена королевством. Именно поэтому он величает в своей хронике польского князя королем, а Польшу называет королевством41. Та­кая интерпретация Галлом Анонимом политического смысла Гнезненского съезда была некритически воспри­нята рядом историков, писавших либо прямо о корона­ции Болеслава I42, либо считавших, что в 1000 г. состо­ялась лишь часть церемонии коронации, требовавшая еще церковного благословения43. Поскольку, однако, Болеславу Храброму в дальнейшем приходилось еще хлопотать о коронации, которая произошла только в 1025 г., накануне его смерти, о чем придется говорить еще ниже, эту точку зрения на Гнезненский съезд при­ходится отвергнуть. Гораздо более -вероятной пред­ставляется иная точка зрения на Гнезненский съезд, сформулированная в трудах К. Равера, С. Замшевского и, Г. Лябуды44. Согласно их взглядам, в Гнезно речь шла лишь о возможности коронации Болеслава коро­левской короной, причем была достигнута договорен­ность о поддержке императором Болеслава в этом во­просе.

Нужно сказать, что изложенная выше концепция Гнезненского съезда нисколько не противоречит, а в оп­ределенной мере даже дополняется другой концепцией, выдвинутой в литературе вопроса. Анализируя описание гнезненских торжеств в хронике Галла Анонима, часть исследователей пришла к выводу, что оно соответствует акту провозглашения Болеслава Оттоном III римским патрицием, т. е. наместником императора на землях Империи в период его отсутствия и что, следовательно, Польша Болеслава Храброго являлась как бы состав­ной частью Империи, созданной Оттонами45. Само со­бой разумеется, что даже являясь формально частью Империи, Польша Болеслава Храброго должна была бы сохранить при этом полностью свою государствен­ную самостоятельность, о чем недвусмысленно говорит Титмар.

Концепция патрициата Болеслава Храброго, как правильно подчеркивает М. 3. Едлицкий, остается все еще гипотезой46, но такой гипотезой, которая довольно удачно согласуется с общим характером имперской по­литики Оттона III.

Mirabilia mundi (чудо мира), двадцатилетний Оттон III, сын Оттона II и византийской принцессы Теофано, аскет и мистик, несмотря на превосходное здоровье и телосложение, считал своей жизненной миссией renovatio Imperil Romanorum (возобновление Римской империи). В его воспаленном мозгу бродила идея создания уни­версальной всемирной монархии, способной полностью затм>ить блеск соперницы — Византии, с центром в Риме, который в представлениях европейского средневекового общества был символом государствен­ной мощи и величия. Для атмосферы, царившей при германском императорском дворе в конце X в., и в которой обсуждалось renovatio Imperil, чрезвычайно характерна попытка заключить брак между Оттоном III и дочерью византийского -императора Константина VIII, предпринятая в 997 г. Отсутствие у Константина VIII мужского потомства давало некоторым германским политикам основания для надежды путем династическо­го брака объединить в одно целое две могущественные европейские империи47. Только после неудачи этого сватовства Оттоном III был сформулирован тот план создания универсальной всемирной империи, характерис­тика которого будет дана ниже.

Фантастические, если не сказать проще — авантю­ристические планы императора, по мнению многих ис­следователей, нашли отражение в миниатюре из книги евангельских чтений, принесенной Генрихом II в дар Бамбергскому собору и хранящейся в Государственной библиотеке в Мюнхене48. На миниатюре изображен император в окружении своих придворных и принося­щие ему дары Рим (т. е. Италия), Галлия (т. е. терри­тория современной Западной Германии и Бельгии), Гер­мания и Славия (Sclauinia), олицетворяемые четырьмя одетыми на римский манер фигурами с коронами на головах.

Если предположение, что миниатюра из книги еван­гельских чтений действительно изображает олицетворе­ние империи Оттона III правильно49, то не может не вызвать никакого удивления и согласие Болеслава Храб­рого признать свое государство составной частью Империи в качестве ее вполне самостоятельного и равно­правного члена. Перенос центра политической жизни Империи в Рим и связанное с этим резкое ослабление политических позиций восточногерманских феодалов вполне отвечали государственным интересам Польши. А в том, что под Славней бамбергской миниатюры из книги евангельских чтений следует понимать Польшу, нет никаких сомнений в литературе, если не считать особняком стоящей точки зрения О. -Кралика50, считав­шего, что Славия — это Чехия. После работы 3. Фиа­лы и Д. Тржештика51 возвращаться к этому предполо­жению, пожалуй, нет никакой нужды.

Убеждение в том, что светские решения Гнезненско-го съезда находились в тесной связи с планами Оттона III основать вместо германской универсальную монар­хию 52, еще более укрепится, если вспомнить сообщение Галла Анонима о передаче Болеславу копья св. Мав­рикия, являвшегося в X в. для саксонской династии

и              о                                              СО

символом высшей светской властим, и права назначать на церковные должности в уже завоеванных или в тех, которые будут завоеваны позже, языческих землях. В первую голову речь здесь шла, конечно, о прусских землях, где сложил свою голову Войтех Славниковец54. Согласуется с такой трактовкой Гнезненского съезда и весьма характерное для двора Оттона III стремление возродить римские институты, обычаи и римскую терми­нологию. Об этом, кстати говоря, без всякого воодушев­ления пишет и Титмар Мерзебургский55, отмечающий вместе с тем и интерес Оттона III к каролингской тра­диции.

Как бы, однако, ни решился в дальнейшем вызвавший появление большой литературы вопрос о патрициате Болеслава Храброго, очевидным остается, что Гнезнен-ский съезд не только привел к церковной самостоятель­ности Польшу, но и укрепил ее политические позиции в качестве самостоятельного государства. Универсалист­ская концепция Империи в трактовке Оттона III ослабляла восточногерманских феодалов, отвечала конк­ретным, реальным целям политики польских феодалов конца X — начала XI в. Зато универсализм Оттона III явно вызывал раздражение среди германских феодалов, свидетельством чему является историческое сочинение Титмара Мерзебургского.

Поэтому если даже признать, что формально реше­ния Гнезненского съезда означали вступление Польши в состав Империи, то это никоим образом не затрагива­ло основ польской государственной самостоятельности. Фактически речь могла идти лишь о признании универ­сализма императорского сана, а не прав императора на прямое владение страной56. При этом Польша должна была войти в Империю в качестве вполне самостоятель­ного и равноправного ее члена, что открывало перед ней широкие перспективы экспансии в Центральной и Северной Европе.

В том, что Болеслав I именно так оценил итоги Гнез­ненского съезда, не может быть никаких сомнений. В этом лучше всего убеждает его чешская политика57.

Энергичный и ловкий дипломат, блестящий полково­дец, покровитель христианской церкви и ее миссийской деятельности на Востоке, Болеслав I явно 'импонировал юному Оттону III. В нем император увидел сильного и преданного сотрудника в исполнении своих несбыточных универсалистских планов. В литературе существует даже мнение, что Оттон III намеревался сделать Болеслава своим преемником на императорском троне58. К сожа­лению, сохранившиеся источники не дают возможности прийти в этом случае к каким-либо окончательным вы­водам. Однако совершенно очевидно, что даже если бы такие планы и возникли в голове императора, в Герма­нии было достаточно заинтересованных сил, чтобы ре­шительно воспрепятствовать их осуществлению. Зато если толкование “Жития пяти братьев-мучеников”59, со­держащего якобы намек на эти планы, правильно, то тем самым у германских феодалов возникал дополни­тельный стимул резко возражать против решений Гнез-ненского съезда.

Но и без этого универсалистские планы Оттона III, так ярко проявившиеся в ходе Гнезненского съезда, должны были вызвать ярость германских феодалов. Не мог этого не понимать и сам император, чем, по-види­мому, и объясняются в большой мере его особый инте­рес и симпатии к польскому князю.

Как уже отмечалось выше, осуществление планов юного Оттона III означало бы временную потерю гер­манскими феодалами руководящей роли в Империи, прекращение их грабительских походов в богатую Ита­лию, полный провал на неопределенный срок их фео­дальной экспансии на Восток, где Германии противо­стояла бы колоссально усилившаяся, возглавившая дру­гие славянские народы Польша.

Если такая перспектива вполне устраивала польско­го государя, то она совсем не улыбалась германским феодалам. Гнезненские переговоры Оттона III и Боле­слава I вызвали бурю недовольства в феодальной Гер­мании.

О позиции Титмара Мерзебургского говорилось уже выше. “Магдебургские анналы”60 и “Деяния магде-бургских архиепископов”61 прямо обвиняют императора

в том, что оформленная на Гнезненском съезде церков­ная независимость Польши является актом незакон­ным, ущемляющим права Магдебургского архиепископ­ства.

В обоих этих источниках нашли отражение широкие претензии Магдебургского архиепископства на верхов­ную церковную власть над польскими землями. Претен­зии эти под влиянием Гнезненского съезда были сфор­мулированы в знаменитом фальсификате начала XI в , который должен был оправдать отрицательную по от­ношению к гнезненскому архиепископству позицию Маг­дебурга 62, под властью которого якобы с самого начала находилось познанское епископство 63. Показательно, что Титмар, который несомненно знал и пользовался этим фальшивым документом64, не решался все же, как от­мечено выше, на основании его обвинить императора в незаконных действиях.

Среди возмущенных Оттоном III германских феода­лов особенно выделялись саксонские феодалы, попытав­шиеся даже составить заговор против императора 65.

Нет надобности гадать, как развивались бы в даль­нейшем события в Империи, если бы не смерть в 1002 г. в Равенне императора Отгона III, изгнанного восстав­шим народом из Рима. Важно, что со смертью двадца­тидвухлетнего императора германским феодалам уда­лось окончательно похоронить его фантастическую идею универсальной монархии, противником которой высту­пил и Римский престол66. Папе римскому, которому пе­ренос центра Империи в Рим угрожал полной зависи­мостью от императорской власти, планы юноши-импера­тора были, пожалуй, столь же ненавистны, как и саксон­ской знати.

Со смертьюЮттона III в Империи явно возобладали силы, враждебные Древнепольскому государству и его честолюбивому правителю, стремившиеся аннулировать результаты Гнезненского съезда.

В скором времени рухнули коронационные планы Болеслава Храброго. Зато королевской короной увенчал свою голову в 1000 г. Стефан Венгерский, а Венгрия с образованием архиепископства остригомского получила церковную самостоятельность. Очевидно, неудача рим­ских переговоров Болеслава о королевской короне стоя­ла в связи с той оппозицией, которую встретили планы Оттона III в Германии и, может быть, с тем сопротив­лением, которое оказывал им папа Сильвестр II67.

Противопоставление ^подымающейся Польше усили-'вавшейся Венгрии было не только очень серьезным ус­пехом немецких феодалов, но и свидетельствовало об их далеко идущих планах и приготовлениях на Востоке. Господствующее в правящих кругах германских феода­лов антипольское настроение, разумеется, не могло укрыться от внимания Болеслава Храброго68 так же, “ак он не мог не понимать, что с кончиной Оттона III и 'восшествием на престол Генриха II (1002 г.) в Империи не было больше реальных сил, способных поддержать выгодную ему идею универсальной монархии в трактов­ке последнего из Отгонов.

Болеслав Храбрый был, однако, судя по всему, не из тех людей, которых изменившиеся обстоятельства могли заставить быстро и решительно отказаться от зад> ман­ных планов. Последовавшие за смертью Оттона III по­литические акции в отношении полабо-прибалтийского славянства и особенно Чехии прямо свидетельствуют о том, что гнезненские переговоры оказали не только глу­бокое влияние на образ мыслей польского .князя, но и на ближайшее время определили его военную и дипломати­ческую деятельность. Не отказался Болеслав и от своих планов короноваться королевской короной.

Когда выяснилось, что универсалистские замыслы Оттона III потерпели полный крах, польский князь по­спешил воспользоваться затруднениями Империи, где наряду с будущим Генрихом II зимой 1002 г. обнаружи­лись сразу три, а после смерти мисьненского маркграфа Эккарда два претендента на императорскую >корону —Генрих Баварский и Герман Швабский, чтобы самостоя телшо, вопреки воле враждебных ему германских фео­далов, попытаться осуществить свои обширные планы в Центральной Европе.

Разумеется, Болеслав 'не мог не понимать пр,и этом, что такая попытка неизбежно будет сопряжена с самой жестокой схваткой с Империей. Но он пошел на этот риск, может быть, сознавая, что делает смелый шаг, ко­торого всеми силами старались избежать его отец Меш-ко I и его дядя Болеслав II Чешский. Позиция восточно­германских феодалов ие могла, однако, оставлять сомнений насчет того, что только неурядицы в Империи мешают им выступить с оружием в руках против поль­ского князя. Сильная и самостоятельная Польша из союзника неизбежно превращалась IBO врага Империи на Востоке.

Гибель весной 1002 г. маркграфа Эккарда, связанно­го с польским князем69, побудила Болеслава поторо­питься с открытием военных действий, тем более, что выборы нового императора временно отвлекали внима­ние Империи от пограничных дел. В 1002 г. он, пользу­ясь смертью маркграфа, овладевает Лужицами, Миль-ском и Мисьней 70. Лужицкая и Мисьненская марки, о присоединении которых думал, возможно, еще Меш-ко 17I, имели очень важное стратегическое значение, находились на пути возможного втор/жения в Польшу войск германских феодалов. По-видимому, первоначаль­но сам Генрих II, вынужденный обстоятельствами, был готов пойти на довольно серьезные уступки польскому князю, чтобы обеспечить себе его помощь и избежать преждевременного столкновения с Древнепольским го­сударством. На съезде в Мерзебурге в июле 1002 г. он согласился передать в лен Болеславу Лужицы и Миль-ско. Мисьненская марка, которой безуспешно добивался Болеслав, должна была перейти к его родственнику Гунцелину. В Мерзебурге Болеслав принес ленную присягу императору за уступленные ему области 72. Можно предполагать, впрочем, что Генрих II не намеревался выполнять условий своего соглашения с польским кня­зем 73. Дело в том, что в Мерзебурге было покушение на Болеслава. Если учесть, что смерть императора Отто-на III и воцарение правнука Генриха I Птицелова со­провождались целым рядом политических убийств в Империи74, то предположение, что покушение 'на жизнь Болеслава не было простым стечением обстоятельств, не покажется слишком смелым. Так, “стати говоря, воспри­нял, судя по словам Титмара, покушение “а свою жизнь и сам Болеслав 75. Горячие уверения Титмара, что Ген­рих II был здесь абсолютно “е причем76, способны не столько убедить читателя его хроники в невиновности последнего представителя саксонского дома, сколько укрепить его подозрения 77. Подозрения эти превратятся в уверенность, если учесть, что покушение было совер­шено не только на польского князя, но и на такого влия­тельного противника Генриха II, как Генрих Швейн-фуртский.

Покушение в Мерзебурге, ярко проиллюстрировав­шее враждебность германских феодалов к Болеславу, является тем обстоятельством, которое, как кажется, позволяет расценить наступательные действия Болесла­ва Храброго в 1002 г. в качестве превентивной войны. Уже на обратном пути из Мерзебурга Болеслав возоб­новил военные действия против Империи.

Готовясь к схватке с Империей, Болеслав принимал энергичные меры к обороне государства. По-видимому, около этого времени была создана мощиая система ук­реплений, образованных целым комплексом “гродов”, выстроенных на польской западной границе. В некоторых случаях ширина валов и рвов “гродов” достигала 45 м. “Гроды” эти в основном датируются временем около 1000 г.78

Первая атака Болеслава на Империю не привела к войне, ибо в 1002 г. Генрих II не был еще подготовлен к ней. Война разразилась в следующем, 1003 г. Поводом для нее явились чешские события.

Короткое правление бездарного Болеслава III Рыже­го ознаменовано резким ухудшением международного положения Древнечешского государства, внутреннее сое-тояние которого создавало удобные возможности для иноземного вмешательства в чешские дела. Особенно опасные последствия .имел конфликт князя с чешской феодальной знагью. Среди противников Болеслава III Козьма Пражский называет могущественный род Вршовцев79. Положение в Чехии было настолько серьез­ным, а позиции чешского князя настолько непрочными, что Титмар, очевидно, под влиянием имевшихся у него сведений о постоянном вмешательстве в чешские дела мисьненского маркграфа 80 назвал даже Болеслава вас­салом Э“карда81. В разыгравшейся в Германии борьбе за императорский престол Болеслав Рыжий поддерживал Генриха II82. Ориентация на Империю не спасла, однако, Болеслава III.

Судя по словам Титмара, покушения Болеслава на здоровье и жизнь своих братьев Яромира и Олдржиха, а также крутые меры по отношению к народу привели к тому, что против него был составлен заговор и на трон был приглашен из Польши его родственник Владивой 83. Под “народом” Титмара, разумеется, следует понимать чешскую знать, именно она была, конечно, вдохновителем заговора.

Дальнейшая судьба Болеслава III, бежавшего сна­чала к маркграфу Генриху Швейнфуртскому, а затем к Болеславу Храброму, у которого он искал помощи про­тив своих взбунтовавшихся подданных, теснейшим обра-

зом связана с чешской политикой польского князя. По­водам для вмешательства его в чешские дела послужила последовавшая вскоре смерть Владивоя, тоже стремив­шегося опереться на помощь Империи :и согласившегося осенью 1002 г. на сейме ;в Ратисбонне принять от импера­тора Чехию в качестве ленного владения84. Вторгшись в Чехию, Болесла'в Храбрый 'изгнал из страны Яромира и Ольдр(жиха, занявших 'было княжеский стол вместе с их матерью Эммой, и восстановил в правах чешского князя Болеслава Рыжего.

Однако “овые столкновения Болеслава III с чешской знатью, о которых подробно повествует Титмар Мерзе-бургский, обвиняющий князя 'в вероломстве, жестокости и святотатстве85, создали условия для открытого вмеша­тельства Болеслава Храброго. Используя связи недо­вольной чешской знати, искавшей у него помощи, Боле­слав Польский коварно пленил и ослепил Болеслава Рыжего 86, а затем зимой 1003 г. вторгся в страну, захва­тил Прагу и добился провозглашения себя чешским кня­зем 87. Так, в 1003 г. иа короткий срок Чехия оказалась соединенной с Польшей в одном государстве. По-видимо­му, одновремен-Н'но с Чехией под властью польского князя оказалась и Моравия88. В решении этого вопроса можно опереться как на показания Козьмы Пражского 89, так и на сообщение Галла Анонима, который, кстати говоря, не только объединяет в своем рассказе подчинение Болесла­вом Чехии с подчинением Моравии, но и пишет о распро­странении его власти на Словакию90. К сожалению, источники не дают оснований точно датировать подчи­нение Словакии власти Болеслава Храброго91,которое, судя по всему, не было очень прочным, являясь лишь эпизодом в развитии польской политики начала XI в.92

Захват Чехии, где Болеслав Храбрый мог рассчиты­вать на полную поддержку остатков разгромленных Бо­леславом II и Болеславом III знатных феодальных родов Славниковцев и Вршовцев93, сопровождался чрезвычай­но активной акцией польской дипломатии, стремившейся закрепить достигнутые успехи. С этой целью Болеславом Храбрым было заключено соглашение о союзе против императора с одним из крупнейших германских феода­лов — Генрихом Швейнфуртским, владеющим баварской маркой94. Не исключено, что Болеслав Храбрый успел войти в сношения и с другим восставшим в Империи феодалом, маркграфом Ардуином, распоряжавшимся фактически в северной Италии и даже провозгласившим себя ломбардским королем95.

При таком положении дел в Империи Генрих II не считал и 1003 г. подходящим моментом для начала войны с Польшей. Поставив, очевидно, своей целью выиграть время, он предложил в марте 1003 г. Болеславу Храбро­му принять Чехию в качестве имперского лена 96. Титмар с возмущением пишет о негодующем отказе Болеслава от соглашения с императором на этих условиях97.

Чем же объясняется, однако, решительный отказ Бо­леслава Храброго 'принять Чехию в качестве немецкого лена. В литературе давно уже существует мнение, что в планы Болеслава Храброго входило создание самостоя­тельного западнославянского государства, способного противостоять Империи. Одним из первых такой взгляд на существо событий 1003 г. высказал русский исследова­тель Ф. И. Успенский98. Близкой к “ему точки зрения придерживаются и некоторые советские историки", а также фактически и все те польские исследователи, кото­рые связывают Гнезненский съезд и политику Болеслава Храброго с планами'четырехчленной Империи Отго­на III. “Планы Болеслава Храброго,— опишет М. 3. Ед-лицкий,— выходили далеко за рамки обычных династиче­ских амбиций. После банкротства концепции Оттона III в Германии и возобновления его преемником старой аг-реосрвной политики Болеслав Храбрый поставил ставку на создание славянского фронта, который создал бы про­тивовес немецким захватническим устремлениям. Именно поэтому он стремился к объединению Польши “ Че­хии” 10°.

Думается, однако, что необходимо несколько уточнить понятие того западнославянского государства, которое имелось в виду в планах Болеслава Храброго. Сущест­вующие источники (Титмар, Галл Аноним) 101 дают осно­вание говорить лишь о намерении Болеслава объединить Польшу с Древнечешским государством, т. е. включить в свою монархию, помимо польских земель, только Чехию и Моравию и, может быть, Словакию. Показания Титма-ра и Галла Анонима полностью подтверждаются и 'све­дениями -биографа императора Генриха II Аделболда, 'писавшего о захвате Болеславом Храбрым прекрасной 'страны чешской и веселой Праги 102.

Прага была в это время крупнейшим западнославян­ским городом, игравшим важную роль в торговых связях Востока и Запада. Ф. И. Успенский считал даже, что слова Аделболда отражали планы польского князя перенести столицу в Прагу 103.

Поэтому представляется вполне обоснованным мнение Я. Домбровского, считающего, что западнославянская монархия, которую пытался создать Болеслав Храбрый, преследовала цель объединения только Древяепольского и Древнечешского государства без каких-либо расчетов на присоединение полабо-пр'ибалтийского славянства 104.

Присоединение, допустим, языческих лютичей “а са­мом деле могло создать такую ситуацию в монархии Бо­леслава, которая явно угрожала бы классовым интере­сам феодальной знати 105. Но существовали и иные соображения, которые заставляли Болеслава Храброго с особой осторожностью относиться к полабо-прибалтий-скому вопросу. Территория полабо-прибалтийских сла­вянских страи считалась прямо входящей в состав Гер­манской империи. Очевидно, именно поэтому, захватив Лужицы и Мильско, Болеслав согласился считать их не­мецким леном. Совершенно иначе был рбшен им чешский вопрос. Противопоставив себя пронемецкому курсу Бо­леслава III и Владивоя, принесших ленную присягу Ген­риху II, Болеслав предпочел опереться на волеизъявле­ние чешской знати, выступить в качестве -избранного чешского князя, чем договариваться с императором о получении Чехии в лен от Генриха II. Иначе говоря, в глазах Болеслава Храброго и его дипломатов Чехия бы­ла самостоятельным государством, независимым от Гер­мании 106. А это ведь чрезвычайно важный факт, пролива­ющий дополнительный свет на действительные, реальные отношения Чехии и Германии в .конце X— начале XI сто­летия, позволяющие критически отнестись к настроениям тех буржуазных немецких историков, которые трактуют чешско-немецкие государственные отношения того време­ни только как отношения вассала и сеньора Итак, Болеслав не намеревался ни с кем делить влас­ти над Чехией. Вместе с тем он предпочитал не выжи­дать, а торопить события. В то время как польский князь ставил ставку на феодальную усобицу в Империи, Ген­рих II мот рассчитывать на союз с Венгрией и лютича­ми 108.

Перв,ая польско-германская война началась. Ставкой в разыгравшейся кровавой игре была Чехия. В задачи германских феодалов входило сорвать планы польско-чешского государственного объединения и противопоста­вить резко усилившейся раннефеодальной Польше язы­ческих лютичей.

Исход ее был определен двумя обстоятельствами: раз­громом Генриха Швейнфуртского, которого Генриху II удалось одолеть, несмотря на присланную Болеславом Храбрым военную помощь, и поражением Ардуина, с од­ной стороны1091, развитием событий в Чехии — с другой.

Особенно важное значение имело положение дел в Чехии, ибо на пути ее действительного политического слияния с раннефеодальной Польшей, очевидно, стоял далеко продвинувшийся процесс формирования чешской народности110, не говоря уже об отличных от интересов польских феодалов стремлениях феодалов чешских. Не сыграло большой роли и то обстоятельство, что олицетво­рением раннефеодальной государственной идеологии мо­нархии Пястов являлся св. Войтех111, подобно тому как в Чехии аналогичную роль играл св. Вацлав. Казалось бы, культ св. Войтеха мог бы объединить польских и чешских феодалов, а чех Войтех мог явиться общим па­троном Польши и Чехии, скрепляющим их государст­венное объединение. На самом деле, однако, все прои­зошло совершенно иначе, и культ св. Вацлава не уда­лось в тот момент совместить с культом св. Войтеха. Более того, некоторые косвенные данные хроники Козьмы Пражского свидетельствуют даже как будто в пользу того, что св. Вацлав явился знаменем восставших против польских феодалов чехов112. Св. Вацлаву припи­сывает чешский хронист и успех чешского князя в борь­бе с Болеславом Храбрым113. Зато при бегстве поляков из Праги, к большой радости восставших, погиб Собе-слав, брат св. Войтеха и сторонник Болеслава Храб­рого 1И.

Непосредственной причиной, вызвавшей всеобщее восстание против польских феодалов было, очевидно, буйство польских отрядов, ведших себя в Чехии как в завоеванной и побежденной стране 115. Об уничтожении польского гарнизона жителями города Жатца сообщает Титмар Мерзербургский И6. Титмар не скрывает, что ус­пеху Генриха II, вступившего в Чехию, много способст­вовал тот факт, что на стороне его находился князь Яро­мир 117, Очень важную роль в изгнании польских феодалов сыграли чешские горожане и не только Жатца. С самого начала, по словам Козьмы Пражского ш, отказался под­чиниться Болеславу Вышеград. Опасаясь вооруженного восстания жителей столицы, вынужден был бежать из Праги сам Болеслав Храбрый119.

Вслед за тем на чешский княжеский стол был возве­ден вступивший в город Яромир, согласившийся принять Чехию от Генриха II в качестве лена120. Этот акт Яромира, состоявшийся в сентябре 1004 г. в Праге, как и аналогичный акт Владивоя, сыграли важную роль в дальнейшем развитии чешско-немецких государственно-правовых отношений ш.

Потеря Чехии (1004 г.) с полной очевидностью проде­монстрировала нереальность и авантюрность плана соз­дания обширного западнославянского государства, охва­тывающего несколько самостоятельных народностей. Такое государство не могло иметь твердой базы и долж­но было держаться только с помощью военной силы. У польского князя, особенно учитывая его конфликт с Империей, такой силы не было.

Иначе, чем в Чехии, развивались события в Моравии, которую Болеславу удалось удержать на некоторое вре­мя в рамках Древнепольского государства. Мораване в дальнейшем активно участвовали в его войнах с Импе­рией ш.

Так, с 1004 г. Польша одна противостояла могущест­венной немецко-венгерско-чешско-лютической коалиции. В конце 1005 г. Генрих II попытался нанести сокруши­тельный удар своему противнику. Немецкая армия углу­билась на территорию Польши и подошла к Познани. Не имея сил противостоять армии императора в открытом поле, Болеслав с успехом применил против нее партизан­скую тактику, очевидно, опираясь на всеобщее сочувствие населения и используя народное ополчение. Тактика эта дала блестящие результаты 123. Император вынужден был пойти на мирные переговоры с польским князем. Правда, условия мира 1005 г. были тяжелы для Польши: она по­теряла все свои приобретения 1002 г. За ней сохранилась только Моравия. Однако и германские феодалы не были удовлетворены исходом войны. Недаром Кведлинбург-ские анналы, говоря о больших потерях немецкого войс­ка, назвали условия 1005 г. “недобрым миром” (поп bona расе) 124.

О дальнейшем ходе польско-немецких войн в данном исследовании нет нужды говорить подробно, тем более, что вопрос этот достаточно детально исследован в исто­риографии. Поэтому можно ограничиться лишь самым общим обзором событий.

Вскоре после мира 1005 г. положение Польши еще бо­лее ухудшилось. Обострение отношений с Данией 125 крайне осложнило положение дел на Западном Поморье, где восстал Волин Чехия, лютичи и восставшие волиняне энергично добивались при императорском дворе объявле­ния войны Болеславу, которому удалось, по-видимому, все же к 1008 г. восстановить свою власть на Нижней Одре 126. Тогда же Болеслав снова захватил Лужицы. Его войска вторглись в пограничные области Империи, взяв добычу и пленных.

Сложным положением Польши воспользовался Ген­рих II для возобновления против нее военных действий. В целом, однако, на этот раз военное положение не было для Древнепольского государства столь критическим, как в 1004—1005 гг. Феодальные усобицы в Чехии и Герма­нии, итальянские дела отвлекали внимание Генриха II, не давали ему возможности сконцентрировать против Польши все свои силы.

Военные действия начались в 1007 г. Наиболее актив­ными союзниками немецких феодалов оказались языче­ские лютичи. Болеслав, правда, тоже стремился исполь­зовать в своих интересах прибалтийско-полабское сла­вянство Известны его попытки в 1010 г. связаться с племенем гаволян, жившем в окрестностях современного Берлина, известны факты поддержки его сербами-лужи­чанами 127. Но это были робкие, не принесшие никаких прочных результатов попытки. Иного, впрочем, нельзя было и ожидать от опасавшейся языческой пропаганды христианской Польши. Зато временный союз Генриха II с лютичами был использован Болеславом для организа­ции антиимператорской пропаганды в самой Германии. В доказательство можно сослаться на знаменитое письмо св. Бруно из Кверфурта, близкого ранее к Отгону III, направленное в конце 1008 г. императору, в котором Генрих II открыто порицался за союз с язычниками против христиан, а поведение главы Германской империи проти­вопоставлялось поведению польского князя, озабочен­ного распространением христианского учения среди пруссов

Поход Генриха II на Польшу вместе с чешским кня­зем Яромиром в 1110 г. не привел к большим успехам Польские набеги на Империю продолжались. Не имея сил для продолжения серьезной борьбы с Польшей, Ген­рих II в 1013 г. вынужден был пойти вторично на мир с Болеславом I. Предварительные переговоры о мире вел сын Болеслава, Мешко, впоследствии занявший польский трон. Заключительная стадия переговоров пала на пери­од Мерзебургского съезда 1013 г., на котором присутство­вал и Болеслав Храбрый. Согласно условиям мира к Польше вновь отходили Лужицы и Мильско в качестве имперского лена.

Успеху мирных польско-германских переговоров в не­малой степени способствовало то обстоятельство, что внимание Болеслава отвлекали русские дела, о чем спе­циально будет говориться в следующей главе этой рабо­ты, а Генриху II предстояло совершить поход в Италию и короноваться императорской короной.

Киевский поход 1013 г не принес Болеславу ни лав­ров, ни каких-либо политических выгод. Генрих II, види­мо, недаром на съезде в Мерзебурге обещал Болеславу военную помощь против Руси 129. В любом случае он ос­тавался в выигрыше. Во-первых, поход отвлекал Болес­лава от жизненно важных задач Польши на западе и развязывал императору руки на востоке перед похо­дом в Италию, во-вторых, в случае неудачи Болеслава на востоке, Империя, естественно, приобретала себе эвентуального союзника против Польши в лице Киев­ской Руси.

Неудачи на востоке лишь отчасти могли компенсиро­вать успехи польской политики на северо-западе. Речь идет о заметном улучшении польско-датских отношений с момента вступления на датский престол Канута Вели­кого (1014 г.) 13°. Главным результатом этого сближения было укрепление власти польского князя на Западном Поморье. Польша не должна была больше опасаться здесь датской диверсии. Это было, конечно, важное об­стоятельство, значительно облегчавшее позиции Древне-польского государства накануне третьей войны с Импе­рией.

О том, с какими трудностями приходилось иметь дело на Западном Поморье Болеславу Храброму, может сви­детельствовать тот факт, что в результате восстания во-линян, проходившего, очевидно, под лозунгами восстанов­ления язычества, было ликвидировано епископство в Колобжеге ш. Тем самым был решительно прерван про­цесс христианизации Поморья, а процесс сближения, консолидации его с остальными частями государства был серьезным образом ослаблен.

Последствия неудач 1013 г. на Руси сказались в ходе третьей польско-немецкой войны. Готовясь к ней, Болес­лав попытался в 1015 г. достичь соглашения с Олдржихом Чешским о совместных действиях против Империи. Пере­говоры, ведшиеся его сыном Мешко, окончились, однако, полным провалом. Болеславу приходилось считаться с тем фактом, что ему вновь придется иметь дело с немец-ко-чешско-лючической коалицией. Приходилось ему счи­таться на этот раз и с возможностью вмешательства в войну против Польши Киевской Руси.

Война началась в 1015 г. Подготовленный Генри­хом II поход в глубь Польши не имел, однако, успеха. Польские войска во главе с сыном Болеслава Мешко, преследуя отступавшую императорскую армию, перешли Лабу и снова разорили имперское пограничье. Положе­ние Болеслава серьезно осложнилось в 1016 г., когда военные действия против него начала Киевская Русь. Од­нако действия Ярослава не были достаточно энергичны­ми 132, а немецкий поход 1017 г. не принес императору лавров. Немецкая армия вместе с Олдржихом чешским и лютичами безуспешно осаждала силезский город Нем-чу. При отступлении немецкое войско понесло очень большие потери.

Обе стороны были утомлены долгой борьбой. Особен­но сильно чувствовались трудности войны в Империи.

В результате Генрих II, не знавший, правда о начавшей­ся борьбе на восточной польской границе, хотя и предуп­режденный Ярославом о предстоящем выступлении Руси, вынужден был пойти на мирные переговоры. Мирный до­говор был заключен в 1018 г. в Будишине, следователь­но, на территории Древнепольского государства. Лужи­цы и Мильско были сохранены за Польшей. На этот раз Болеслав, однако, получал их не в качестве имперского лена. Земли лужичан и мильчан были прямо включены в состав Древнепольского государства 133. Очевидно, одно­временно с заключением мира с Империей был заключен мир и с ее союзницей Венгрией 134. Будишинский мир 1018 г., который завершил длительные и кровопролитные войны Древнепольского государства с Германской импе­рией, явно не удовлетворил германских феодалов. Идео­лог восточной экспансии Титмар Мерзебургский с не­скрываемым огорчением записал в своей хронике: “Это не был такой мир, какому следовало быть, а такой, кото­рый удалось заключить в тех условиях” 135.

Итак, даже в результате трех тяжких войн Герман­ской империи, опиравшейся на союз с лютичами. Чехией и Венгрией, не удалось сокрушить Древнепольского государства. Оно выстояло. Сумело сохранить оно и свою церковную самостоятельность, оформленную на Гнезненском съезде 1000 г.

Зато потерпели полный крах христианско-универсали-стские идеи четырехчленной Империи Оттона III, поддер­живаемого Болеславом Храбрым. Начало XI в. еще раз показало, что движущей силой политики германских фео­далов была отнюдь не мечта об объединении христиан­ского запада, как это утверждают теоретики европейской интеграции, а жажда грабежа и захватов. Поэтому христианско-универсалистские планы так легко отбрасы­вались прочь, когда они вдруг оказывались в противоречии с реальными агрессивными  замыслами  германской знати.

Но вслед за крахом 'планов Оттона III потерпели банкротство и планы основания крупной западносла­вянской монархии, выдвинутые Болеславом Храбрым. Попытки объединить Древнепольское и Древнечешское государство (а именно об этом и могла только идти речь) оказались совершенно нереальными. Они не наш­ли поддержки в Чехии. Более того, на их пути оказа­лось сильное патриотическое народное движение, со­рвавшее честолюбивые планы польского князя. Важную роль в этом движении сыграло, как это показывают использованные источники, чешское городское населе­ние. При таких условиях поддержка небольшой груп­пы чешской знати, ориентировавшейся на Польшу и не желавшей мириться с сильной центральной властью пражского князя, не могла обеспечить успех Болеславу Храброму. Существенно иначе сложилось положение дел в Моравии. Но помимо внутренних процессов, про­исходивших в Чехии, широкие западнославянские пла­ны польского князя натолкнулись на жестокое сопротив­ление Империи, которая не могла допустить поглоще­ния Чехии польскими феодалами. Укрепившись в лужицких землях и овладев Чехией, даже если совер­шенно сбросить со счетов возможность переноса центра монархии Пястов в Прагу, Болеслав Храбрый оказы­вался в состоянии перерезать основное направление германской феодальной экспансии на Восток.

Поэтому подобно тому, как в X в. германские феода­лы поспешили противопоставить могущественному Древ-нечешскому государству подымающуюся, но отдаленную Польшу, в начале XI столетия они помогли чешским феодалам изгнать польские войска и, навязав Чехии ленную зависимость, противопоставили Чехию колос­сально усилившейся Польше. Вместе с тем Польше были противопоставлены Венгрия и лютичи.

Игра на противоречиях, стремление столкнуть друг с другом, опереться на слабейших против сильнейших или натравить менее опасных против более опасного яв­лялись, таким образом, важнейшим методом политики германских феодалов по отношению к странам Цент­ральной и Восточной Европы. В начале XI в. таким наиболее опасным противником Империи являлось Древнепольское государство. Именно поэтому против него была создана могущественная центральноевропей-ская коалиция.

В ходе почти непрерывной пятнадцатилетней войны потерпели крах попытки Древнепольского государства выйти далеко за пределы этнографических польских зе­мель, были сорваны оказавшиеся нереальными широкие западнославянские планы польских феодалов. Вместе с тем, однако, крайняя заинтересованность в союзниках при общем сложном международном положении Импе­рии принуждали ее терпеть усиление международных позиций Венгрии, начавшийся подъем Чехии и застави­ли даже временно ослабить вековой нажим на полабо-прибалтийское славянство, ибо языческие лютичи ока­зались для христиан-феодалов Германии очень важным, естественным, так сказать, союзником против христиан­ской Польши. Болеслав Храбрый попытался, конечно, использовать союз Генриха II с язычниками для актив­ной антиимператорской пропаганды в Германии. Сви­детельством тому может служить знаменитое письмо Бруно Кверфуртского к императору Генриху II, в кото­ром немецкий прелат протестовал против польско-немецкого конфликта, видя в нем угрозу для развития христианской миссии на севере и востоке Европы. Мир­ный призыв Бруно Кверфуртского не оказал, однако, воздействия на германских феодалов, и польско-герман­ская схватка продолжалась, унося тысячи жизней.

Конечно, Древнепольское государство понесло в этих войнах тяжелые потери. Нельзя, однако думать, что по­тери Империи были менее значительными. Неудачные, как правило, попытки немецких войск вторгнуться в глубь польских земель влекли за собой большие жерт­вы в рядах немецкого рыцарства, может быть, еще больше терпевшего во время отступлений. Набеги поль­ских войск наносили огромный ущерб пограничным об­ластям Империи. Картина польско-немецких войн, нарисованная современником событий Титмаром Мер-зебургским — врагом польского князя, искренно оплаки­вавшим неудачи Империи, гораздо лучше показывает действительное соотношение сил между Империей и Польшей и действительный характер существовавших между ними государственно-правовых отношений, чем любые юридические формулы, в которые пыталась их облечь немецкая сторона, в том числе и сам Титмар, опираясь на теоретические представления о значении королевской и императорской власти Саксонского дома. Притязания на европейскую гегемонию не помогли не­мецким феодалам в их многолетней борьбе с Польшей, которая фактически закончилась на исходных рубежах. Нужно сказать, что для развития польско-немецкого конфликта чрезвычайно важное значение имела пози­ция могущественного восточного соседа Древнеполь-ского государства — Киевской Руси. Поэтому самое тщательное изучение хода польско-русских отношений в первой четверти XI в. представляется крайне суще­ственным для общего понимания политических процес­сов, происходивших тогда в Центральной Европе.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. РУСЬ И ПОЛЬША В НАЧАЛЕ XI В.

Центральным событием, наложившим свой отпечаток на развитие польско-русских отношений первой половины XI в., был, безусловно, Киевский поход 1018 г. Болеслава Храброго. Походу этому посвящена значительная русская, украинская, польская и немецкая литература. Несравненно меньше повезло в историографии событиям польско-русских отношений первых пятнадцати лет XI в. В сущности г”мря, *ни ни разу не были предметам специальна”, caM4CTf*-

Между тем, и первое пятнадцатилетие XI в., как это будет показано ниже, представляет интересную и важную страницу в истории соседства Руси и Польши. События правления Владимира в определенной мере подготовили события правления Ярослава, так что без их анализа фактически нельзя нарисовать достаточно полную картину польско-русских отношений переломного и для Руси, и для Польши XI в., который нес с собой постепенно проявляющееся торжество тенденций феодальной раздробленности.

Само собой разумеется, что исследование польско-русских отношений начала XI в. должно вестись с учетом как явлений внутриполитического развития Древнерусского и Древнепольского государств, так и позиций обеих этих стран на тогдашней международной арене. И в Польше и особенно на Руси внешнеполитическая активность государя в серьезной мере ограничивалась тогда противоречиями в рамках господствующего класса феодалов, центробежными стремлениями местной знати, зарождавшимися тенденциями к феодальной раздробленности, носителями которых на местах являлись не только крупные феодалы, но и в какой-то мере связанные с ними верхи собственно городского населения.

В то же время с точки зрения внешнеполитических позиций Руси и Польши проблема их взаимных отношений в начале XI в. не являлась главной, решающей ни для одной из сторон. Для польского князя главной проблемой являлись его отношения с Империей, с которой он в течение пятнадцати лет, с 1003 по 1018 г., вел с небольшими перерывами тяжелую и жестокую борьбу. В политике Киевского князя отношения с Востоком, Севером и Югом по своей значимости явно превалировали над отношениями с Западом, а главной военной угрозой для его столицы была прежде всего кочевая печенежская степь. Печенежская угроза побудила киевского князя специально заняться укреплением южных рубежей государства, о чем сообщает летописная статья 988 г.1 О длительных войнах с печенегами еще до того упоминается в летописной статье 980 г. 2,а затем под 992, 996 и 997 гг.3

То обстоятельство, что польско-русские отношения не занимали в то время большого места в политике русского и польского князей, было следствием объективных условий политического развития Руси и Польши, а не просто отражало планы и цели их государей, хотя и в Польше и на Руси правили тогда князья, замечательные не только своей яркой индивидуальностью, но и широким политическим кругозором, опытные дипломаты и выдающиеся государственные деятели.

Речь идет о киевском князе Владимире Святосла-виче и польском князе Болеславе I, принявшем перед смертью королевский титул. Оба они были обязаны своим возвышением прежде всего собственному таланту, уму и энергии. Владимир, образ которого, судя по былинам, исключительно прочно сохранился в народной памяти, не был первородным сыном князя Святослава. Владимиру даже после его утверждения на киевском столе не раз приходилось переносить насмешки по поводу его происхождения4: он был внебрачным сыном

Святослава и ключницы княгини Ольги Малуши Болеслав, получивший от потомства прозвище Храброго и Великого, был, правда, первородным сыном Мешко I, тем не менее и ему лишь в тяжелой борьбе с мачехой и поддерживавшей ее группировкой польских феодалов достался княжеский стол.

Но еще не пришло время усобиц, когда феодальная знать могла по своему усмотрению приглашать и изгонять князей. Центральная княжеская власть была еще достаточно сильной, и в борьбе за нее выигрывал только тот, кто лучше понимал расстановку политических сил в стране, кто лучше сообразовывал свои планы с существовавшими политическими противоречиями, кто был энергичнее и умнее, сочетал трезвый расчет с умением рисковать.

Исследование польско-русских отношений рассматриваемого периода естественнее всего начать с самых первых лет XI столетия. Гнезненский съезд 1000 г., оформивший церковную самостоятельность польской церкви, как говорилось уже выше, оказался событием столь крупного значения, что во многом определил развитие польско-германских отношений на ближайшие два десятилетия. Само собой разумеется, что это сыграло свою роль и в развитии отношений между Русью и Польшей с конца X столетия после завоевания Малой Польши, ставшей главной соседкой Руси на Западе.

Выдвинутая юным Отгоном III, мечтателем и мистиком, воспитанным матерью в традициях византийского цезарепапизма, идея универсальной христианской монархии с перенесением столицы Империи в Рим и превращением Славии, под которой понималась прежде всего Польша5, в равноправного члена Империи придала польско-немецкому конфликту особый характер.

То обстоятельство, что Болеслав Храбрый, которому планы Оттона III открывали широкие перспективы княжащю Полотьскую °емлю, а Володимеру сущю Новегороде... и бе у него уи (т е дядя — В К.) его Добрына воевода и храбор и наряден муж Сь посла к Рогволоду и проси у него дщере его за Володимера. Он же рече дъщери своей: хощеши ли за Володи-мера Она же рече- не хочю разути рабичича” (сына рабыни.— В. К) ПСРЛ, т I, стлб 299 (под 1128 г.).

в отношении западнославянских стран, по вполне понятным причинам оказался одним из самых ревностных сторонников юноши-императора, вместе с распространившимися, возможно, в Империи слухами о намерении Оттона III сделать Болеслава своим преемником, а затем и захват Чехии польским князем6, привели к тому, что начавшаяся в 1003 г. польско-немецкая война переросла рамки обычного столкновения между двумя государствами.

В ходе ее решался не только вопрос о государственной -самостоятельности Польши, но и вопрос о путях дальнейшего развития Империи. Открыто выступившая послб смерти Оттона III против его универсалистских планов Римской империи группировка германских фео-далоЬ боролась не только за продолжение прежними методами политики натиска на Восток, но и вела борьбу за то, чтобы Империя осталась Германской империей, т. е. инструментом политики германских феодалов, заинтересованных в прямом захвате и подчинении Славянских земель.

Возможно, отчасти именно поэтому смерть Оттона III и воцарение Генриха II, последнего императора из Саксонского дома, вызвали ожесточенную борьбу среди различных феодальных группировок в самой Империи и сопровождались целой серией политических убийств, жертвой которых чуть было не стал в 1002 г. Болеслав Храбрый7. В лице Болеслава Храброго, категорически отказавшегося принять захваченную им Чехию в качестве имперского лена, Генрих II видел, вероятно, не только опасного военного противника, тесно связанного с оппозицией императору в Империи8. Для Генриха II Болеслав был не только политическим деятелем, открыто выступавшим против самой идеи императорской власти как верховной власти германского короля по отношению к другим европейским государям, на что претендовали германские короли из Саксонского дома, считавшие себя прямыми наследниками традиций Восточнофранкской империи9, но и в какой-то мере личным врагом и соперником.

При таких условиях у польского князя не было, естественно, никаких возможностей вести активную, не говоря уже о враждебной киевскому князю, политику на Востоке, ибо на Западе решалась судьба возглавляемого им государства. Нельзя было ожидать и каких-либо серьезных, направленных против Польши, выступлений на Западе и со стороны киевского князя, особенно учитывая тот факт, что буквально в двух днях пути от его столицы, по словам посетившего ее в начале 1008 г. Бруно Кверфуртского, простирались уже владения печенегов10, от которых приходилось защищаться целой системой оборонительных градов.

В русской летописи, чрезвычайно бедной сведениями о начале XI в. п, нет никаких данных о русско-польских отношениях в последние пятнадцать лет правления князя Владимира. До 1008 г. нет на этот счет и никаких сведений в источниках иностранного происхождения. Это не исключает того, что Империя и особенно Чехия, вступившие в кровопролитную схватку с Польшей и заручившиеся союзом с Венгрией и лютичами, не могли не делать попыток привлечь на свою сторону Русь. Однако, судя по тому, что в памяти русских людей не сохранилось имени князя Яромира и что русской летописи было хорошо известно только имя Олдржиха Чешского 12, занявшего княжеский стол только в 1012 г.13, следует, что до этого времени никакие попытки втянуть Русь в конфликт с Польшей, если они и были, не имели успеха.

Мирные отношения с Русью были, несомненно, чрезвычайно важным фактором для Польши, в серьезной мере облегчившим ее положение и позволившим ей устоять перед натиском с Запада в самый критический для нее момент — в период первой польско-немецкой войны (1003—1005 гг.).

Вот и все, что, пожалуй, следовало бы сказать о польско-русских отношениях самых первых лет XI в. Более подробные сведения появляются только с 1008 г., с миссии Бруно в Киев и к печенегам. Можно с полной уверенностью утверждать, что в это время между польским и киевским двором продолжали существовать мирные, не омрачаемые никакими признаками соперничества, отношения.

Миссии Бруно придается обычно исключительно важное значение в развитии польско-русских отношений после 1008 г.

Источники, однако, не дают оснований прямо связывать миссию Бруно Кверфуртского с предшествовавшим 1008 г. или последовавшим после этого года развитием польско-русских отношений. На это уже, впрочем, указывалось вскользь в литературе вопроса 14. Бруно предпринял свое путешествие в 1008 г. на Восток из Венгрии. Правда, с осени 1005 до зимы 1006—1007 гг. он находился в Польше, где организовывал отправку специальной миссии для проповеди христианства в Швецию, но главной его политической задачей было тогда, видимо, посредничество между Болеславом Храбрым и Генрихом II15. Обстоятельства возникновения миссии Бруно к печенегам не противоречат тому, что она, по-видимому, предпринималась с согласия польского князя, к которому Бруно направился после своих попыток обращения в христианство степных кочевников. Не противоричит факт этот и тому, что прибывший в Польшу поздней осенью 1008 г.16 Бруно мог сообщить Болеславу Храброму ряд важных для него сведений относительно положения на Руси и характера русско-печенежских отношений. Значение этих сведений, однако, нет оснований преувеличивать. Оживленный торговый путь, связывавший Киев, Чер-венские города, Краков и Прагу 17, позволял Болеславу Храброму постоянно пользоваться информацией о русских делах, получаемой от многочисленных купцов, следовавших из Руси в страны Центральной Европы. Следует иметь в виду, что в районе Червенских городов от этой основной торговой магистрали ответвлялся путь на Люблин. Далее через междуречье Вислы и Буга по правому берегу Буга путь этот шел на запад через польские земли к богатой янтарем Самбии в прусских землях 18. Другим ответвлением от магистрали Киев — Краков — Прага был путь на Вроцлав — Великую Польшу — Куявию к устью Вислы и прусскому побережью Балтийского моря 1Э, которым пользовались еще римские купцы 20.

О том, что посещение Бруно Кверфуртским Киева не сыграло особой роли в развитии польско-русских отношений, говорит и то обстоятельство, что оказавшись в Польше в 1008 г. Бруно прежде всего вновь попытался выступить посредником между Польшей и Империей, а затем отправился, очевидно, с полного согласия польского князя с миссией к ятвягам, где и погиб 9 марта 1009 г.21

Короче говоря, нет оснований говорить о какой-либо особенно важной, определяющей роли Бруно в развитии польско-русских отношений рассматриваемого времени, как это предполагал Ст. З'акшевский, писавший об установлении Бруно контактов с сыном Владимира Святопол-ком и участии его в подготовке брака Святополка и дочери Болеслава, чему должно было предшествовать отправившееся вместе с Бруно в Польшу русское посольство "2.

Самое большое, что можно было бы предполагать при нынешнем состоянии источников, это известное расширение при киевском дворе круга сведений о польском соседе, его планах и целях, хотя и в этом отношении при наличии оживленных торговых связей между двумя странами сведения, сообщенные Владимиру Бруно, не могли представлять какой-либо исключительной ценности. Переговоры с Бруно могли только лишний раз убедить Владимира в глубокой заинтересованности польского князя прусским, точнее, ятвяжским вопросом, окончательно убедить его в возможности сотрудничать с Болеславом Храбрым в отношении ятвягов, набеги которых представляли серьезную опасность для Руси и Польши, как это показали события, происшедшие спустя тридцать лет.

Ятвяги занимали внимание киевского князя еще в 80-х годах X в. 23 Пруссам также придавалось очень важное значение при польском дворе в 90-е годы того же столетия, когда были сделаны первые попытки поставить их под политическое влияние Польши24. Наконец, на исходе 30-х и в 40-х годах XI в. союз Мазовии с ятвягами явился одной из важнейших причин, обусловивших заключение русско-польского союза 25. Поэтому не будет слишком рискованным предположить, что наступившее вскоре после 1008 г. польско-русское сближение могло иметь своей причиной общую заинтересованность Руси и Польши в ятвяжском вопросе. Это предположение кажется тем более убедительным, что фактически нет никаких оснований думать о возможности польско-русского сотрудничества в то время по какому-либо другому поводу. Зная о тяжком положении Болеслава на Западе, Владимир едва ли мог рассчитывать на помощь его в своих отношениях с печенегами. Влияние на последних польского князя нет никаких оснований преувеличивать. В свою очередь и Болеслав Храбрый едва ли мог серьезно думать о возможности добиться от Владимира значительной военной помощи против Империи 26.

Таким образом, помимо закрепления мирных отношений на польско-русской границе, обоих государей могла сблизить лишь перспектива совместных действий в отношении ятвягов. Что касается инициативы сближения, то она исходила, возможно, от Владимира Святославича, а не от Болеслава Храброго. На это как будто косвенно указывает и письмо Бруно Кверфуртского Генриху II, в котором отмечается некоторое охлаждение польского князя зимой 1008—1009 гг. к планам христианизиции пруссов, что было следствием возобновления польско-немецкой войны 27.

К сожалению, состояние имеющихся источников таково, что нет возможности с точностью сказать, когда произошло оформление наметившегося русско-польского сотрудничества, скрепленного браком старшего сына Владимира Святополка и польской княжны, дочери Болеслава Храброго. Если исходить из показаний Бруно Кверфуртского и Титмара Мерзебургского, то брак этот следует отнести к промежутку времени между 1008 и 1013 гг., ибо в 1013 г., по словам Титмара28, Болеслав Храбрый находился уже в состоянии войны с Владимиром Святославичем, а в 1008 г. при дворе киевского “нязя не было еще дочери польского владыки. Можно попытаться еще более уточнить дату оформления русско-польского союза. Бруно прибыл из Руси ко двору польского князя поздней осенью 1008 г., скорее всего в октябре29. Заключению союза и брака Святополка и польской княжны должны были предшествовать соответствующие дипломатические переговоры. Если инициатором союза была русская сторона, то можно предположить, что переговоры эти были проведены специальным посольством, отправленным киевским князем ко двору Болеслава Храброго. При тогдашних средствах сообщения и темпах жизни все это должно было занять несколько месяцев. Иными словами, брак Святополка и заключение русско-польского союза не могли произойти ранее 1009 г. Предлагаемая Ст. Закшевским датировка этих событий, 1009—1010 гг.30, представляется поэтому вполне приемлемой, хотя более вероятным следует считать 1009 г., или самое начало 1010 г., так как после Пасхи 1010 г. начался немецкий поход на Польшу: немецкие войска осаждали силезский город Глогов, в котором находился Болеслав31. Гораздо менее удачными кажутся попытки отодвинуть заключение русско-польского союза к 1012 г.32 Ссылки на то, что младшая дочь Болеслава к этому времени едва лишь достигла брачного возраста, малоубедительны потому, что неизвестна точная дата ее рождения, которая приходится на промежуток времени между 991 и 1001 гг.33 С другой стороны, невероятно думать, что между заключением союза и его разрывом не было сколько-нибудь значительного промежутка времени.

К сожалению, обстоятельства разрыва русско-польского союза освещаются сохранившимися источниками немногим полнее, чем обстоятельства его заключения. Русские источники, как говорилось выше, полностью обходят молчанием весь этот интересный эпизод польско-русских отношений 1008—1013 гг. Сведения о нем содержит только латинская хроника Титмара Мерзебургского, который как раз в 1012—1013 гг. начал писать свой исторический труд34. Титмар является современником описываемых им явлений, сам был активным участником политических событий, происходивших в Империи, лично сталкивался в качестве мерзебургского епископа с Болеславом Храбрым. Это, без всякого сомнения, определяет большую ценность его хроники как исторического источника 35. Жизнь Руси, правда, не находилась в центре его внимания, он судил о ней лишь на основании устных показаний современников, которые могли быть и неполными, могли содержать и содержали переоценки и даже просто ошибки36. Следует учитывать также нескрываемую автором хроники неприязнь к польскому князю.

Все это, разумеется, могло отразиться и отразилось на характере рассказа хрониста, на его оценках участвующих лиц и происходящих событий, на принадлежащей ему лично интерпретации отдельных явлений. Но Титмар, конечно, не мог выдумывать или искажать до неузнаваемости основную, общеизвестную для людей его времени цепь фактов. К тому же нет никаких оснований предполагать, что Титмар мог быть как-то особенно заинтересован в злостном искажении или измышлении в целом мало его интересовавшей политической жизни на Руси37. Это в равной степени относится и к его сообщениям, характеризующим события 1008—1013 гг., и к его показаниям о событиях киевского похода Болеслава Храброго в 1018 г.

Итак, 'что же рассказывает Титмар о событиях русско-польских отношений, приведших к конфликту 1013 г.? Вот собственные слова хрониста:

“Имел он (Владимир.— В. К.) трех сыновей, и одному из них 38 взял в жены дочь нашего преследователя, князя Болеслава. Вместе с ней был послан из Польши епископ колобжегский Рейнберн”39. Далее следует выспренняя характеристика Рейнберна, после чего идет следующее сообщение.

“Этого епископа вместе со своим сыном и его женой упомянутый король (Владимир.— В. /С.), когда ему стало известно, что его сын по наущению Болеслава готовит против него восстание, приказал схватить и заключить в отдельной темнице”40, где Рейнберн и умер вскоре.

Заканчивая описание рассматриваемого эпизода польско-русских отношений, Титмар пишет:

“Узнав обо всем этом, Болеслав не переставал мстить, как только мог”41. Хронист имел в виду предпринятый вскоре, в 1013 г., поход Болеслава на Киевскую Русь.

Итак, русско-польский союз, заключенный, вероятно, в 1009—1010 гг. (показания Титмара о заговоре против Владимира и аресте Святополка, Рейнберна и дочери Болеслава Храброго свидетельствуют явно в пользу этой даты, а не 1012 г. как даты брака Святополка), оказался крайне непрочным и недолговечным.

Поводом для его разрыва послужил арест Владимиром Святополка, его жены-польки и епископа Рейнберна. Титмар объяснял арест заговорщической деятельностью Святополка и интригами Болеслава. Он, однако, не говорит ни о размерах, ни о целях заговора. Арест Святополка и Рейнберна указывает, правда, на то, что оба они (юная супруга Святополка едва ли могла играть самостоятельную роль) <в равной мере были участниками враждебной киевскому князю интриги. Однако самого по себе этого факта еще явно недостаточно для того, чтобы судить о целях заговорщиков. Отсутствие сколько-нибудь определенных показаний источников на этот счет и послужило, по-видимому, отчасти причиной наблюдаемой в историографии разноголосицы в определении мотивов деятельности заговорщиков и причи,н возникновения заговора.

Ст. Закшевский видит причину конфликта Святополка с Владимиром в симпатиях первого к латинскому духовенству и его проповеди. При этом он ссылается на явления второй половины XI в., когда понятия польское и католическое в глазах православного русского духовенства являлись чуть ли не синонимами 42. Близок к этой точке зрения советский исследователь Б. Я. Рамм, который считает, 'что причиной конфликта была миссия Рейнберна, ставящая своей целью подчинение Киева Риму в церковном отношении, а Рейнберн являлся одновременно и агентом Рима и агентом польского князя. Он же был инициатором заговора, преследовавшего цель свергнуть Владимира и поставить на его место симпатизирующего Римской курии Святополка 43.

Иной точки зрения придерживается М. Грушевский. Следуя за Титмаром, Грушевский считает, что главной причиной заговора была интрига Болеслава, который, по его мнению, был заинтересован в том, 'чтобы поднять вражду в семье киевского князя и захватить Червенские города44. О далеко идущих в отношении Руси планах Болеслава Храброго как причине заговора и ареста Святополка и Рейнберна пишет и один из последних исследователей вопроса Н. Н. Ильин, придающий особенно важное значение заговорщической деятельности Рейнберна 45. В аналогичном плане решались в основном все эти вопросы и автором этой работы в книге “Древнеполь-ское государство”, где миссия Бруно к печенегам, брак Святополка и польской княжны и миссия Рейнберна рассматривались как звенья одной и той же цепи событий, долженствовавших поставить Киев в орбиту польского политического влияния. Причем инициатива в развитии польско-русских отношений приписывалась исключительно Болеславу Храброму46.

Выше была уже показана несостоятельность такой трактовки вопроса. Сближение с Оттоном III, торжественность Гнезненского съезда, расчеты па близкое коронование королевской короной могли, конечно, создать у Болеслава чрезвычайно преувеличенное представление о себе и своем значении в Европе. Вступив в тяжелую схватку с Империей, Болеслав был, разумеется, заинтересован в благоприятном дяя себя развитии польско-русских отношений. Но отсюда еще далеко до вывода, что его политика была движущей силой, определявшей весь ход польско-русских отношений в первое десятилетие XI в. С приходом в Империи к власти Генриха II главное внимание Болеслава занимала Чехия, разразившаяся польско-немецкая война сковывала все силы и должна была занимать все мысли польского князя. Ясно поэтому, что миссия Бруно к печенегам и в Киев не могла быть развитием и осуществлением враждебной русским восточной политики польского князя, а инициатором польско-русского союза в 1009—1010 гг., был, возможно, Владимир, а не Болеслав.

Союз этот должен был вполне устраивать польского князя, так как он гарантировал его тыл в борьбе с Империей. Вместе с тем он, конечно, и вовлекал Болеслава в дела русской великокняжеской фамилии, открывал для него более широкие, чем прежде, горизонты да Востоке. Спрашивается, однако, мог ли польский князь в промежуток времени между 1010—1013 гг. ставить перед орбой какие-либо серьезные, агрессивные цели на Востоке? Видя даже в Святополке проводника своего политического влияния на Руси, мог ли и был ли он заинтересован в том, 'чтобы подталкивать Святополка на прямое выступление против дряхлеющего отца, рискуя при этом не только разрывом союза, но и вооруженным конфликтом на восточных границах своего государства?

В. Д. Кор о люк. Древнепольское государство, стр.  168.

На все эти вопросы приходится давать отрицатель ный ответ. Довольно удачный для Болеслава 1007 г. не решил исхода второй польско-немецкой войны. Военные действия продолжались с переменным успехом, так что в 1010 г. Империи удалось вновь отнять у Болеслава часть Лужиц, а в 1012 г. Польше опять угрожало вторжение немецкого войска. Одновременно происходили важные события в Чехии, где Олдржиху удалось свергнуть старшего брата Яромира, причем польский князь играл в этих событиях отнюдь -не последнюю роль47. Положение серьезно изменилось только в 1013 г., когда после довольно сложной дипломатической подготовки был заключен в мае 1013 г.48 в Мерзебурге мир с Империей, скрепленный браком сына Болеслава Мешко и племянницы Оттона III и Генриха II Рихезы. Вслед за тем, как определенно указывает Титмар, следовательно, летом 1013г., Болеслав выступил походом на Русь49.

В том убеждении, что Болеслав не являлся в 1010— мае 1013 г. активной силой в польско-русских отношениях, укрепляет автора этих страниц еще одно сображе-ние. Разоблачение заговора Святополка-Рейнберна и арест их не могли произойти позднее 1012 г. Между разоблачением заговорщиков и получением Болеславом известий об этом должно было пройти известное время, время требовалось и для подготовки самого похода и для установления связи с печенегами (они участвовали летом 1013 г. в походе на Русь польского князя) 50. Поэтому если в мае 1013 г. Болеслав уже считал себя подготовленным к войне с Владимиром, то сведения об аресте его зятя и дочери должны были уже иметься у него в “онце 1012 г. В таком случае разоблачение Святополка и Рейнберна произошло не позднее осени 1012 г.51 Не могло оно произойти и намного ранее этого срока, так как еще осенью 1012 г. Болеслав совершил поход на Лю-буш 52, и только с начала 1013 г. начинается его энергичная дипломатическая деятельность, целью которой было достижение приемлемого компромисса с Империей.

Итак, >нет никаких объективных оснований думать, что Болеслав был организатором и вдохновителем заговора своего зятя в 1012 г., когда его мысли были как раз заняты важными переменами, происходившими в Чехии. Что же касается заявления Титмара о тайном наущении Болеслава, то его приходится трактовать как домысел, как попытку дать собственное объяснение ставших известными автору событий русско-польских отношений. Это тем более вероятно, что у Титмара, разумеется, и не могло быть никаких достоверных источников информации, объясняющих тайные планы и побуждения русской политики Болеслава.

Давая такое объяснение причин русско-польского конфликта 1013 т., Титмар со своей точки зрения, в сущности не совершал произвольного или, точнее говоря, злонамеренного искажения фактов. Болеслав действительно был мастером /дипломатической игры и интриги. В -глазах Титмара он являлся олицетворением коварства и вероломства. Это был, по мнению мерзебургского епископа, человек, от которого можно было ожидать решительно всего. А при таких условиях, что в представлении Титмара могло естественнее связать русско-польский дипломатический союз, заговор и арест Святополка и Рейнберна и поход Болеслава на Русь в 1013 г., как не интрига польского князя? Са,м Титмар, по всей вероятности, был вполне убежден в правильности своего домысла.

Не более правдоподобной представляется и вторая существующая в литературе точка зрения, сводящая причины польско-русского конфликта 1013 г. к интриге епископа Рейнберна. Само собой разумеется, автор не намерен здесь отрицать ни агрессивные замыслы Рима на ^востоке Европы, ни, тем более, активность в Киеве Рейнберна. Последний, очевидно, действительно вел активную пропаганду в пользу Римской курии на Руси, причем проповедническая деятельность его прямо задевала интересы и достоинство киевского князя. На это, как кажется, прямо указывает Титмар, который заканчивает свой рассказ о смерти в темнице епископа Рейнберна следующими словами: “Находясь в безопасности на небе, смеется епископ над угрозами того несправедливого мужа (Владимира.— В. К;.) и охраняемый земной и небесной чистотой ожидает момента, когда пламя мести настигнет этого распутника”53.

Длинные тирады, посвящаемые Титмаром разоблачению похотливости и распутства Владимира, указывают даже, возможно, на те конкретные аргументы, которыми мог пользоваться Рейнберн в своей пропаганде против князя Владимира.

Можно ли, однако, делать из всего этого вывод,' что пролатинская пропаганда Рейнберна или его обличительные речи против. Владимира могли сами по себе явиться причиной разрыва недавно заключенного союза с Польшей? Очевидно, нет. Слабые римские папы были в то время целиком поглощены своими итальянскими делами 54. Папство не было в начале XI в. политическим фактором, могущим представлять действительную угрозу для Руси. С другой стороны, Владимир Святославич не был типичным неофитом. Присутствие при его дворе горячего сторонника Римской -курии само 'по себе едва ли могло как-то особенно задевать его. Терпел же он при своем дворе епископа Бруно и даже пользовался его услугами в своих отношениях с печенегами55.

Выше уже было показано, что киевского князя не смущала перспектива породниться с таким верным сыном Римской церкви, как Болеслав Храбрый. Кстати сказать, и преемник Владимира Ярослав Мудрый, тоже, по-видимому, не придавал вопросам веры слишком большого значения при заключении династических браков56. Наконец, бесспорно о широте взглядов на вопросы веры Владимира прямо свидетельствует сам факт прибытия к его двору Рейнберна в качестве духовлика его новой невестки. Пример его сыновей — Святополка и Ярослава — показывает вместе с тем, что Владимир не был в этом отношении каким-либо исключением среди русских людей начала XI в.

Но если так обстояло дело в то время в Киеве с латинскими миссионерами, то еще меньше оснований думать, как это делают некоторые исследоэатели57, что для русских людей XI в. Польша и поляки являлись олицетворением латинской ереси и ненавистного Рима. Против этого свидетельствуют и династические браки русских князей и представительниц Пястовского рода и та несомненная симпатия, с которой относился русский летописец к Болеславу Польскому, называя его Великим и подчеркивая его храбрость и ум58.

Таким образом, деятельность Рейнберна в качестве агента Римской курии не в состоянии объяснить разрыв русско-польского союза в 1012 г. Интриги и проповеди латинского епископа могли вызывать и, конечно, вызывали недовольство русского духовенства 59. Нравоучения и обличения Рейнберна могли раздражать и оскорблять самого князя Владимира. Но если бы дело сводилось только к этому, даже при условии, что Рейнберну действительно удалось внушить симпатии к Риму Святополку, чего нельзя подтвердить прямыми показаниями источников, весь эпизод, связанный с Рейнберном, завершился бы скорее всего только арестом или высылкой его самого. В действительности же произошло нечто совершенно иное. Был арестован старший сын правящего князя, была арестована со своим духовником его супруга — дочь Болеслава Польского. Тем самым был разорван польско-русский союз, (было нанесено прямое оскорбление сильному соседу. Вместо союзника у Руси появился новый враг, пусть даже временно поглощенный заботами на западной границе.

Все это говорит о том, что деятельность Рейнберна и Святополка представляла действительно большую угрозу государству, что Владимир, принимая решение о репрессиях против сына и невестки, был чрезвычайно обеспокоен вскрывшимся заговором. Поскольку ни деятельность Болеслава Храброго, ни проримская агитация Рейнберна не могли представлять в рассматриваемое время действительной угрозы Древнерусскому государству, остается предположить, что такой угрозой могли быть действия самого Святополка.

Старший из оставшихся в живых сыновей Владимира60 Святополк правил западными окраинами Киевской Руси61, подобно тому, как Ярослав правил после смерти Вышеслава в Новгороде, а Борис в Ростове62. Если в 1014 г. Ярослав Мудрый отказался платить дань киевскому князю, своему отцу, тем самым как бы заявляя о намерении рассматривать себя как самостоятельного государя 63, то почему нельзя предположить, что в 1012 г. готовился к аналогичному выступлению его старший брат Святополк? То, что управляемые Святополком земли находились на западе Киевской Руси, вблизи от владений его тестя Болеслава Польского, и то, что он, как свидетельствует весь ход более поздних событий 1015—1018 гг., был дружен с печенегами, могло укрепить в Святополке сознание своей силы. Обстоятельства эти говорят как будто в пользу именно такой трактовки целей раскрытого в 1012 г. заговора в великокняжеской семье.

Тенденции к феодальной раздробленности давали себя уже чувствовать в древнерусском обществе. При Владимире снова обособилась соседняя с княжеством Свято-полка Полоцкая земля64. Не было бы, конечно, ничего исключительного в том, если бы, используя тенденции феодальной раздробленности, Святополк, которому было к тому времени более тридцати лет, попытался освободиться от верховной власти великого князя, тем более, что, судя по летописи, он не был любимым сыном Владимира. Борис “любим бо бе отцем своимь паче всех”65. Впрочем, в данном случае на летопись, испытавшую<влия-ние тенденциозного рассказа об убиении Бориса и Глеба, полагаться едва ли можно.

На выступление против верховной власти отца Свято-полка мог толкнуть новый брак князя Владимира66, который, судя по более поздним немецким источникам, женился в 1012 г. на дочери графа Куно Онингена67. Нет ничего удивительного в том, что скупая на события начала XI в. летопись ничего не сообщает об этом браке68. Гораздо удивительнее молчание всеведущего Тит-мара. Очевидно, новый брак Владимира Святославича не сыграл заметной роли в русско-германских отношениях.

Предположение, что заговор Святополка преследовал цель создания себе независимого удела (на большее, т. е. на захват великокняжеской власти он едва ли мог рассчитывать) 6Э, дает, кстати говоря, возможность еще точнее объяснить заявление Титмара о тайном наущении Святополка Болеславом. Готовясь к восстанию, Свято-полк, естественно, должен был стремиться заручиться поддержкой могущественного тестя. Сведения о сношениях Святополка с Болеславом в период организации заговора Титмар мог получить от немецких участников похода 1013 г., а считать их инициатором не неведомого ему Святополка, а хорошо известного “коварного” Болеслава казалось само собой разумеющимся.

Стоит только согласиться с высказанным выше предположением о характере подготовляемого Святополком восстания, как и все остальные твердо известные факты станут на свои места, получат логический смысл и объяснение.

В самом деле, отказ от признания верховной власти киевского князя был настоящим государственным преступлением и представлял действительную угрозу целостности государства. Ясно поэтому, почему Владимир, предотвращая восстание сына, пошел на такие решительные и крутые меры, как арест Святополка и его жены и разрыв с Болеславом. Когда вздумал бунтовать Ярослав, Владимир без колебаний шел на то, чтобы оружием принудить его к повиновению: “И рече Володимер: тре-бите путь и мостите мост. Хотяшеть 6d на Ярослава ити, на сына своего”70. В 1015 г. Владимиру помешала только болезнь и смерть.

Вполне понятным окажется и активное участие в заговоре Рейнберна. Слабого удельного князя на самом деле легче было бы заполучить в римские сети, чем великого князя киевского. Вполне естественными и простыми мотивами объясняются связи заговорщиков с Болеславом. Не симпатиями к Риму руководился Свято-полк, обращаясь за помощью к тестю, он просто искал иностранной военной поддержки, как искал ее “за морем” у варягов Ярослав в 1014 г.71 Объяснится, наконец, и мирная инициатива в начале 1013 г. на западе Болеслава Храброго, которого застало, очевидно, врасплох разоблачение заговора его зятя. Не будучи главой заговорщиков он, конечно, не мог заранее подготовиться к событиям и нуждался в передышке на западе, чтобы иметь свободные руки на востоке.

Итак, попытка Святополка вырваться из-под власти киевского князя является самым простым и, думается, самым убедительным объяснением событий, приведших к разрыву русско-польского союза 1009 — 1010 гг. Тот факт, что гипотеза эта не привлекалась для объяснения событий 1012 — 1013 гг., можно объяснить, по-видимому, только тем влиянием, какое оказывал на исследователей летописный рассказ о Святополке.

Между тем, в настоящее время можно считать доказанным, что посвященная в летописи Святополку статья 6523 г. имела своим источником возникшее около 1072 г. “Сказание об убиении Бориса и Глеба” 72. Именно под влиянием этого агиографического произведения возник летописный образ “окаянного” Святополка, который “Каинов смысл приим”, захлебнулся в пролитой им братской крови.

Образ этот мешал исследователям увидеть за ним действительный образ неудачливого бунтовщика против власти великого князя, а затем и неудачливого претендента на великокняжеский стол, потерпевшего, несмотря на большую иноземную помощь, полное поражение в братоубийственной борьбе за Киев. Летописный рассказ мешал исследователям замечать в жестоких поступках Святополка те же мотивы, которыми руководствовались в своих действиях его отец и брат. Ведь и Владимир на своем пути к киевскому столу перешагнул через труп собственного брата, и Ярослав подымал руку на своего отца — великого князя, не стесняясь при этом искать помощь “за морем”. Овятополк был только безусловно гораздо более мелкой фигурой, чем его отец и брат, в то время как вчитывающимся в летописный текст историкам он казался каким-то особенно коварным интриганом, злодеем библейского образца.

Но пора вернуться к событиям 1012 г. Арест Свято-полка, его супруги и Рейнберна привел к разрыву просуществовавшего всего только немногим более двух лет русско-польского союза. Более того, в 1013 г. о,н привел к вооруженному конфликту между Русью и Польшей. Оскорбленный Болеслав (а Болеслав, по свидетельству источников, не упускал случая отомстить за оскорбление73) поспешил заключить мир с Империей, чтобы обрушиться на Русь. Этот шаг Болеслава был только на руку его врагу, Генриху II, так как он создавал необходимую ему передышку для похода в Италию74, а Болеславу связывал руки на Востоке. Вместе с тем Генрих II мог рассчитывать и на то, что русско-польский конфликт косвенным образом облегчит его ситуацию в южной Италии, где соперник-ом германского владыки был византийский император Василий II. Генрих II мог считать, что в условиях польско-русской войны ему нечего опасаться возможной помощи Византии со стороны Владимира Святославича75.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в походе 1013 г. ,на Русь в войске Болеслава находились немецкие рыцари. Союзниками польского князя были и печенеги. Именно столкновение между поляками и печенегами, закончившееся жестокой резней, и было причиной неудачи похода 1013 г. на Русь. Он не принес славы Болеславу, все успехи которого свелись к опустошению пограничных русских земель76. Зато поход этотосложнил положение польского князя в 1015 г., когда возобновилась война с Империей, а Киевская Русь оказалась в стане неприятелей Древнепольского государства7Г. Разрыв польско-русского союза оказался, таким образом, невыгодным прежде всего для польской стороны.

Неизвестно, преследовал ли в 1013 г. Болеслав, обращая свое оружие против Руси, какие-либо далеко идущие цели или он, как думал Титмар, явился на Русь только в качестве мстителя за дочь и зятя78. На этот счет можно высказывать только те или иные гипотезы, основываясь главным образом на событиях 1018 г. Но даже если широкие агрессивные планы в отношении Руси и руководили в 1013 г. поступками Болеслава, кажется несомненным, что возникнуть они могли прежде всего под влиянием раскрытого в 1012 г. заговора Святополка. Конфликт в киевской великокняжеской семье втягивал Болеслава в русские дела, как впоследствии в период феодальной раздробленности противоречия и борьба между удельными князьями будут неизбежно сопровождаться посторонним вмешательством.

Подведя основные итоги изложенного выше исследования, можно сделать следующие выводы.

Хотя русско-польские отношения и не являлись главной осью, вокруг которой формировалась внешняя политика Киевской Руси или Древнепольского государства, обе стороны были заинтересованы в начале XI в. в том, чтобы они носили добрососедский характер. Более того, только мирные отношения на польско-русской границе могли создать такие условия, при которых Польша оказалась в состоянии в период первой польско-немецкой войны устоять против страшного натиска германских феодалов, встревоженных перспективой государственного объединения Чехии и Польши7 , и их многочисленных союзников. Именно обоюдной заинтересованностью в мирном соседстве и сотрудничестве и объясняется заключение в 1009—1010 гг. скорее всего по инициативе Владимира Киевского русско-польского союза, скрепленного династическим браком.

Союз этот оказался, однако, очень недолговечным. Раскрытый Владимиром заговор Святополка — Реин-берна привел к его разрыву уже в 1012 г. Наиболее вероятной целью заговора была подготовка Святопол-ком восстания против верховной власти киевского князя. Арест стремившегося к удельной независимости Святополка и его жены привел к вооруженному вмешательству в русские дела его тестя, Болеслава Храброго.

Что же касается проримской агитации Рейнберна, то значение ее для развития польско-русских отношений, кажется, нет нужды преувеличивать, как нет оснований вообще преувеличивать значение Римской курии как одного из факторов политического развития Восточной Европы для конца X — начала XI в. Анализ имеющихся источников свидетельствует, как кажется, что политика Рима и политика Древнепольского государства на Руси в описываемое время — отнюдь не одно и то же Это достаточно хорошо понимали тогда сами русские люди Нет никаких оснований смотреть на явления русско-польских отношений начала XI в глазами киево-печерских монахов второй половины этого столетия, которым бес даже в церкви являлся “в образе ляха”80

Впрочем, и во второй половине XI—XII вв религиозные противоречия не были настолько острыми, чтобы можно было говорить о какой-то пропасти, разверзшейся между Русью и Польшей и другими западными странами. Об этом свидетельствуют, например, много численные брачные узы, связывавшие в этот период Рюриковичей с западными владетельными родами Да и сама антилатинская пропаганда на Руси не имела такого неистового характера, как впоследствии. Фе-досию Печерскому, видевшему в проникновении католицизма угрозу позициям православной церкви и независимости Руси, принадлежат следующие высокогуманные слова' “Милуй не токмо своея веры, но и чюжия: аще видишь нага и голодна или зимою или бедою одержима, аще то буде жидовин, или срацин, или болгарин, или еретик, или латинянин, или ото всех поганых —-всякого пожалуй, и от беды избаеи я, яко можеши”81.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. КИЕВСКИЙ ПОХОД 1018 г.

Событиям Киевского похода 1018 г., о котором сохранились сведения как в русских летописных источниках, так и в источниках польского и немецкого происхождения, посвящена значительная литература. Надо заметить, однако, что, несмотря на ее обилие, ряд весьма существенных сторон событий этого юда все еще по-разному толкуется в историографии, что в известной мере определяется не только неполнотой, но и противоречивостью имеющихся в распоряжении исследователей источников.

Очень важным обстоятельством, мешавшим буржуазно-дворянским историкам правильно оценить значение Киевского похода 1018 г., был, разумеется, тот факт, что 1018 год рассматривался ими лишь как один из звеньев в якобы исконной польско-русской вражде, вспыхнувшей на почве соперничества из-за западнорусских земель еще в X в. На безусловную ошибочность и тенденциозность такого рода взглядов было указано еще в главе третьей настоящего исследования. В предшествующей главе отмечалось, что мирные русско-польские отношения в начале XI в. были чрезвычайно важным для Польши обстоятельством, серьезно облегчившим ей дело сопротивления ожесточенному натиску Империи и ее союзников. Вместе с тем было установлено, что первое польско-русское столкновение, происшедшее в 1013 г., находилось в самой тесной связи прежде всего с внутриполитическим положением на Руси, где начали активно проявлять себя тенденции феодальной раздробленности.

Что события 1018 г. были развитием событий 1013 г, ни у кого не вызывает сомнений. Связь между ними легко устанавливается при знакомстве с относящимися к тому времени источниками. Однако прежде, чем непосредственно перейти к анализу Киевского похода 1018 г. и разбору высказанных в связи с его изучением различных точек зрения в литературе предмета, необходимо все же остановиться на событиях, происшедших между 1013 и 1018 гг. на Руси, а также осветить развитие польско-русских отношений в этот промежуток времени.

К сожалению, состояние источников таково, что полной и ясной картины этого смутного времени на Руси нарисовать с полной уверенностью, по-видимому, нельзя. Связано это прежде всего с тем, что сохранившийся в русской летописи рассказ о событиях 1015—1017 гг. не просто страдает неточностями, но и выдает свою явную зависимость от значительно более позднего агиографического источника, о чем, впрочем, говорилось уже выше.

Тенденциозность летописной традиции невозможно, естественно, полностью перекрыть путем обращения к показаниям современника событий Титмара Мерзебургско-го, в хронике которого русские дела не являются самостоятельной сюжетной линией. Немецкого хрониста они интересовали лишь постольку, поскольку они были связаны с военно-дипломатической акцией Империи или ее противника, Древнепольского государства.

Согласно “Повести временных лет” Владимиру Свя-тославичу помешали расправиться с взбунтовавшимся в 1014 г. Ярославом сначала болезнь, а потом и смерть. Под 1015 г. в “Повести” говорится: “Хотящю Володиме-ру ити на Ярослава — Ярослав же, послав за море, при-веде 'Варягы, бояся отца своего. Но Бог не вдасть дьяволу радости, Володимеру бо разболевшюся. В се же время бяше у него Борис. Печенегом, идущем на Русь, посла противу им Бориса, сам бо боляше велми, в неи-же болести и скончася месяца нуля в 15 день”1.

^По “Повести временных лет” и по Новгородской первой летописи2 Святополк в момент смерти отца, скончавшегося в своем любимом селе Берестове, находился в Киеве. Иначе описывает события Архангелогородский летописец, источник более поздний по оформлению, но сохранивший ряд древних известий3. В Архангелогородской летописи говорится: “Он же (Святополк.— В. /С) сведа, вборзе з дружиною своею приспе в Киев, и рече им (киевлянам. — В. К..): “прияите ми”, и сед на столе отчи. И созва кияны и нача даяти имение отчее”4. Затем во всех трех сводах помещен основанный на повести об убиении Бориса и Глеба рассказ о неприязни к Свято-полку киевлян, об их желании видеть у себя князем Бориса и кровавой расправе Святополка с братьями5.

Между тем летописные сведения о пребывании Святополка на свободе в Киеве в момент смерти Владимира или о захвате им Киева сразу же после кончины отца полностью опровергаются показаниями современника, на что уже обратил внимание Н. Н. Ильин6. Титмар определенно утверждает, что Святополк находился в этот момент в темнице и лишь позднее сумел, оставив жену, бежать из тюрьмы к своему тестю Болеславу Польскому7. В том, что это показание Титмара не является случайной обмолвкой, убеждает другое место из его хроники, где говорится о попытках Болеслава обменять на находившуюся в плену у Ярослава дочь захваченных им в Киеве родственников Ярослава 8.

Но если Святополк находился в темнице, следовательно, он не мог быть тем лицом, которое постаралось скрыть на время смерть Владимира, как хочет этого “Сказание об убиении Бориса и Глеба”: “Святополк потаи смерть отца своего...”9. По-видимому, ближе к истине здесь русские летописи, приписывающие сокрытие смерти Владимира его боярам, настроенным неприязненно к Святополку 10. В наиболее развернутом виде сведения об этом сохранились в Архангелогородском летописце: “...а бояре таиша Владимирово представление того ради, дабы не дошла весть до окаянного Святополка” и.

Если же вновь обратиться к Титмару, то можно понять и причины стремления скрыть смерть великого князя. Дело в том, что Святополк вовсе ,не был нелюбим киевлянами, как утверждают “Житие” Бориса и Глеба и летописи 12, а, может быть, пользовался даже в Киеве известной популярностью 13. Во всяком случае, о преданности Святополку киевлян говорит Титмар, сообщая о его возвращении в русскую столицу 14. Ход событий еще более разъяснится, если принять во внимание сведения Титмара о том, что Владимир умер, “оставив наследство свое полностью двум сыновьям” (третий — Святополк бежал в Польшу) 15. Это сообщение Титмара повторяется в несколько измененном виде в другом месте его хроники. “Власть его (Владимира.— В. К..) была поделена между его сыновьями” 16.

Итак, после смерти Владимира киевский великокняжеский стол не был захвачен Святополком, который, не получив свободы, сумел, однако, все же убежать в Польшу. При этом смерть отца постарались скрыть от арестованного, очевидно, для того, чтобы он не смог помешать разделу Древнерусского государства между двумя его братьями.

Важно подчеркнуть при этом, что Титмар дважды в своей хронике отмечает раздел Киевской Руси между сыновьями Владимира. Для него это, следовательно, было совершенно очевидно. Труднее решить вопрос о том, какие из сыновей Владимира оказались его наследниками. Помимо Ярослава, речь, кажется, может идти о еще двух сыновьях покойного киевского князя— Мстиславе Владимировиче и Борисе Владимировиче. Последний, если судить по летописи, был близок Владимиру в последние дни его жизни. Находясь на смертном одре, Владимир “печенегом, идущем на Русь, посла противу им Бориса” 17. Зато летопись определенно сообщает о разделе Руси между Ярославом и Мсти-с-лавом Владимировичами под 1026 г.18, чему предшествовали неоднократные столкновения между ними в 1023—1024 гг.19 Нужно сказать, что эти известия “Повести временных лет” не киевского и не новгородского происхождения, а, как полагает акад. М. Н. Тихомиров20, возникли в среде, близкой Мстиславу Тмутара-канскому. В пользу такого решения вопроса свидетельствует их общий, малоблагожелательный Ярославу и, наоборот, явно благожелательный его брату тон. Их действительно нет ни в Новгородской Первой летописи, ни в Архангелогородоком летописце. Вообще вопрос о разделе Руси между наследниками Владимира очень запутан и сложен из-за явной недостаточности и противоречивости сохранившихся источников. Так, византийский хронист Кедрин, 'помимо Ярослава и Мстислава, называет наследником Владимира еще и Станислава. По его словам, объединение Руси под властью Ярослава произошло только после смерти этих двух его братьев21. Но если сохранившиеся источники не дают возможности нарисовать сколько-нибудь полной и отчетливой картины княжеских усобиц, происходивших на Руси после смерти Владимира Святосла-вича, то их все же вполне достаточно для того, чтобы сформулировать два очень существенных для понимания предшествовавших 1018 г. событий тезиса.

'1. Бежавший в 1015 г. из тюрьмы в Польшу Свято-полк не мог в том же 1015 г. быть убийцей князей Бориса и Глеба. Это не значит, конечно, что следует принять малоубедительную и основанную на интерпретации такого сложного памятника, как “Эймундова сага”22,

гипотезу Н. Н. Ильина, полагавшего, что убийцей Бориса и Глеба был Ярослав Владимирович23. Следует иметь в виду, что скандинавские саги — это очень сложный источник, складывавшийся на протяжении длительного времени, и поэтому опираться на их сведения при реконструкции событий политической истории слишком рискованно. Если связывать гибель этих сыновей Владимира с именем Святополка, то следует думать, что убийство их произошло гораздо позже, когда Святополк мог укрепиться с помощью Болеслава Храброго на киевском столе, т. е. в 1018—1019 гг.

2. Датируемая летописью 1016 г. битва между Ярославов и Святополком24 на самом деле не могла иметь места ,в этом году. Положение не изменится, если принять поправку Н. Н. Ильина и считать, что битва эта могла произойти уже в 1015 г.25

Учитывая многослойность редакционной обработки соответствующих летописных текстов, можно предложить два возможных решения тех недоумений, которые вызывает! летописная статья 1016 г. Во-первых, в битве 1016 г. (1015 г.) решалась судьба не Ярослава и Святополка, а Ярослава и какого-то иного его соперника на • Руси. Само по себе такое явление едва ли способно вызвать недоумение. В 20-х годах XI в. Ярославу Мудрому неоднократно приходилось сталкиваться со своим братом Мстиславом, а под 1021 г. летопись сообщает о конфликте Ярослава с племянником его Брячиславом, ограбившим Новгород26. Произведенное Н. Н. Ильиным сопоставление летописных текстов о битве 1016 (1015) г. и о битве 1019 г. между Ярославом и Святополком показывает, однако, что летописный текст под 1019 г. не содержит каких-либо конкретных исторических сведений, а представляет собой трафаретное описание битвы, типичное для агиографических памятников. Поэтому возможно второе объяснение возникшего недоумения: в “Повести временных лет” просто дважды рассказывается об одном и том же событии — о битве Ярослава со Святополком в 1019 г.27 Действительно в Новгородской Первой летописи о битве Ярослава со Святополком говорится лишь один раз и под 1016 г. в связи с военной помощью, оказанной новгородцами Ярославу28 и полученной ими от него “Правдой” 29. С этой битвой летопись связывает бегство и гибель Святополка. Аналогичным образом ход событий излагается и в 3-й Псковской летописи.

Все это дает основание думать, что в действительности была только одна битва между Святополком и Ярославом. Появление двух летописных статей о столкновениях Ярослава и Святополка следует считать результатом сознательного редактирования летописного текста, предпринятым для согласования летописных известий с данными “Жития” Бориса и Глеба, изображавших Святополка убийцей своих братьев. Неслучайно местом битвы 1019 г. оказалась река Альта, где согласно “Житию” погиб Борис. Именно на месте гибели мученика должен был Ярослав отомстить за его смерть31. Поэтому же рассказ о действительно имевшем место сражении между Ярославом и Святополком оказался помещенным под 1016 г., так как только таким образом летописец мог наиболее убедительно доказать, что в 1015 г., когда погибли Борис и Глеб, киевским князем и их убийцей был Святополк. А. А. Зимин считает, что “Правда” Ярослава действительно была составлена в 1016 г., а появление ее было обусловлено борьбой русских князей за Киев32.

Итак, ни в 1015, ни в 1016 гг. Ярославу не приходилось вступать в битву со Святополком Владимировичем, которому скорее всего не только не удалось сколько-нибудь времени покняжить в Киеве, но пришлось, воспользовавшись представившимся случаем, бросив жену, бежать из темницы в Польшу. Это не значит, однако, что разделивший с одним из своих братьев отцовское наследство Ярослав не видел в Овятополке опасного противника и не принимал мер, что'бы обезвредить его. Тот факт, что приютивший Святополка Болеслав был поглощен в это время событиями на западной польской границе, нисколько не ослабил энергии Ярослава. Наоборот, он постарался воспользоваться затруднениями польского князя, памятуя, возможно, о событиях 1013 г., обещавших ему вмешательство в русские дела честолюбивого и самовластного Пястов<ича.

О дипломатической акции Ярослава при дворе германского императора, направленной против Болеслава, рассказывает хорошо осведомленный свидетель — Тит-мар Мерзебургский. Соответствующий отрывок помещен Титмаром в той главе его хроники, где говорится о прибытии осенью 1017 г. в Мерзебург ко двору Генриха II польского посла с мирными предложениями от Болеслава Храброго. В словах Титмара звучит даже как бы сожаление, что события развернулись таким образом, что помогли выйти польскому князю из войны. Сказав о благосклонном приеме Генрихом II польских мирных предложений, Титмар добавляет: “... И только тогда (император.— В. К.) узнал, что король руссов, как и обещал через своего посла, напал на Болеслава, но ничего не сделал для овладения городом”33.

Исследователи согласны в основном в том, что слова Титмара свидетельствуют о вторжении Ярослава в Польшу и об осаде им какого-то неизвестного польского города 34. Это находит определенное подтверждение и в русских источниках, сообщающих под 1017 г. о походе Ярослава к Берестью, т. е. в сторону польской границы35.

Слова Титмара позволяют, однако, подчеркнуть еще инициативу Ярослава, направившего своего посла в Империю. В связи с этим естественно возникает предположение, что, задумывая план союза с Империей и предпринимая при императорском дворе соответствующие дипломатические шаги, Ярослав едва ли мог полностью обойтись без посредничества Стефана Венгерского и особенно Олдржиха Чешского, бывшего непримиримым врагом Болеслава. Иными словами речь шла не только о русско-германском, но и о русско-чешском союзе. Предполагаемые оживленные связи между Ярославом и Олдржихом может быть и могут послужить тем обстоятельством, которое способно объяснить причину, по какой из всех чешских князей конца X — первой половины XI в. русская летопись отметила лишь имя Олдржиха36.

Дипломатическая акция Ярослава, кажется, не ускользнула от внимания польского князя, который обратился за помощью к печенегам, побуждая их к набегам на Киев. Во всяком случае, рассказывая о движении войск Болеслава на Киев в 1018 г., Титмар замечает: “Очень сильный город Киев по наущению Болеслава стал жертвой постоянных нападений печенегов и понес большой ущерб от пожаров”37. О пожарах киевских церквей сообщает под 1017 г. и “Повесть временных лет”38, в то время как Архангелогородский летописец прямо отмечает под 1017 г. сильный набег печенегов. “Приидоша печенези на Киев и всекошася в Киев, и едва к вечеру победи их Ярослав, и отбегоша”39.

Наряду с этими враждебными Ярославу действиями, предпринимались, однако, Болеславом и попытки достичь примирения с русским князем. Титмар упоминает о сватовстве Болеслава к близкой, судя по летописи 40~41, Ярославу его сестре Предславе42. Судя по сохранившейся в хронике Галла Анонима придворной польской традиции, отказ Ярослава выдать за Болеслава свою сестру вызвал страшный гнев польского князя. По Галлу, отказ этот был даже причиной киевского похода 1018 г.43 В некоторых русских летописях сохранились сведения о жестоком оскорблении Болеславом Предсла-вы после захвата им в 1018г. Киева. Так, Архангелого-родский летописец рассказывает: “Тогда Болеслав взят к себе на постелю Переславу, дщерь Владимерю, сестру Ярославлю”44. Сообщение это подтверждается и сведениями Титмара45. Поскольку смерть Эмнильды, третьей жены Болеслава, относится к 1017 г.46, а на четвертой — Оде он женился в феврале 1018 г.47, к со-отв^тствующему промежутку времени и следует отно-сит4 сватовство польского князя.

J018 г. не был, таким образом, первым годом второй польско-русской войны, которая началась, во всяком случае, уже в 1017 г., причем Ярослав явно не стремился к миру с Болеславом, очевидно, не желая делиться наследством со Святополком и опасаясь повторения событий 1013 г.

Летом 1018 г. после того, когда Будишинский мир полностью развязал Болеславу Храброму руки на западе, должны были сбыться и самые худшие опасения Ярослава.

Непосредственные причины выступления Болеслава и развитие военных действий в течение его похода 1018 г. освещены, хотя и неполно, но в основном достаточно, в сохранившихся источниках. Так что исследователь имеет возможность составить себе довольно определенное представление о последовательности событий и связи между ними  Поэтому описание похода 1018 г   обычно близко в существующей историографии вопроса

Главными при анализе событий Киевского похода 1018 г являются три источника

Это хроника Титмара Мерзебургского, хроника Галла Анонима и русские летописи, прежде всего, “Повесть временных лет”

Польский хронист Галл писал без малого сто лет после похода 1018 г  Приблизительно к этому же  времени относится русский источник в   том виде, в каком он со хранился сейчас   Зато Титмар Мерзебургский   был со временником событий,   писал со слов очевидцев и уже только по этим признакам должен бы считаться основ ным источником   Но помимо того необходимо отметить и серьезную заинтересованность автора в польских делах, а в связи с ними и в русских   Так, начиная   свой рассказ о киевском походе 1018 г, он замечает   “Не подобает умолчать о печальной  потере,  случившейся  на Руси”48

Сказанное выше не значит, конечно, что другие источники, Аноним Галл и русская летописная традиция не имеют никакого значения для исследователя Несмотря на свою очевидною тенденциозность, они все же в некоторых существенных случаях дополняют рассказ Титмара Что касается летописи, то ей нельзя даже поставить в упрек какую либо особую симпатию к Яро славу Ее рассказ о походе 1018 г звучит достаточно объективно И если можно говорить о четко выраженной тенденциозности летописи, то она, конечно, распространяется на Святополка, а не на Болеслава, который называется даже “великим” и которому русский книжник не думал отказывать ни в уме, ни в храбрости*9. Неизмеримо более тенденциозен польский хронист начала XII в, не скрывающий, кстати говоря, своего высокомерного отношения к противнику Бол>еслава Поэтому в основу последующего изложения положены автором настоящей работы современные событиям известия Титмара, дополняемые сведениями русских и польских источников лишь в том случае, когда они явно не противоречат показаниям современника

Сведения других немецких источников50, помимо Тит-мара не имеют никакого самостоятельного значения5l

Болеслав Храбрый, очевидно, довольно основательно подготовился к далекому походу Помимо тех сил, которыми он располагал в Польше, польский князь сумел заручиться поддержкой Империи, Венгрии и печенегов. Поддержка эта была по тому времени довольно значительной, 300 немцев, 500 венгров и 1000 печенегов52 Особенно показательно присутствие в польском войске венгров Из этого факта можно делать вывод, что польско-венгерское соперничество из за словацких земель к 1013 г оказалось уже пройденным этапом53 Тем большее внимание обращает на себя то обстоятельство, что на стороне Болеслава Храброго не выступил такой союзник Империи в период польско германских войн 1003—1018 гг, как Чехия Очевидно, противоречия между польскими и чешскими феодалами, их соперничество из-за Моравии были настолько ожесточенными, что договориться о совместной военной акции не было никакой возможности Иными словами, можно думать, что предполагаемый чешско-русский союз, заключенный Олдржихом Чешским, сохранялся в силе, хотя военные действия на западе бьмги прерваны

Активности и успехам польской дипломатии в Буди-шине определенно благоприятствовали такие объективные обстоятельства как затруднения Империи на Западе, в Бургундии и особенно, в Италии, где крупные военные действия предприняла Византийская империя На обстоятельство это обратил уже (внимание С Закшев-ский54, а в последнее время связь Будишинских переговоров с положением в Италии подробно исследовал А Ф. Грабсмий, подчеркнувший наличие русских военных формирований в войске Василия II в Италии55 Помимо того, перед Империей вновь возникла угроза возобновления борьбы с языческими лютичами.

Все это создало такие условия, что в Германии начали вновь подымать голову те феодальные круги, которые сочувствовали политическим планам покойного Оттона III"56.

Заинтересованность Империи в Киевском походе подтверждается не только присутствием в польском войске немецкого вспомогательного отряда. Не случайно, что после вступления в Киев к Генриху II было отправлено посольство с богатыми дарами и предложением в дальнейшем выполнять все желания императора57. Очевидно, Болеслав Храбрый заботился о сохранении видимости совместной акции Польши и Империи против Руси и Византии. Видимость эта была соблюдена.

Слова Титмара о том, что поход был предпринят по немецкому наущению, свидетельствуют даже о какой-то договоренности между Болеславом и Империей по киевскому вопросу58.

Обстоятельства похода и завоевания Киева в целом совпадают у Титмара и в русской летописи. Последовательность событий представляется в следующем виде: войска противников встречаются у Буга, река разделяет их. Насмешки с русской стороны вызывают поляков к немедленной переправе (Титмар сообщает, что Болеслав I до этого начал постройку мостов), затем следует битва 22 августа 1018 г., которую Ярослав проигрывает, и его побег59. Сообщения Титмара в этом месте несколько разнятся от летописных в том смысле, что у него в Константинополе   Труды, т.  I. СПб,   1908;    М   В   Левченко. Очерки по истории русско-византийских отношений (далее. Очерки   ) М, 1956, стр  387—390.

вызов к битве идет не с русской, а с польской стороны60. Однако поскольку дело касается устной и притом “е одновременной традиции, разница эта не может считаться существенной. Во всяком случае, победа Болеслава была полной.

Летопись сообщает, что Ярославу удалось бежать всего с четырьмя людьми и вслед затем идет следующее известие: “Болеслав же вниде в Киев с Святополком”61. Следовательно, никакого сопротивления до самого Киева уже больше не было, что подтверждается и сведениями Титмара.

В настоящем 'исследовании нет нужды производить специальное изучение маршрута движения войск Болеслава от Буга к столице Древнер\сского государства. После соответстующих польских и немецких исследований вопрос этот можно считать разработанным с достаточной полнотой62. Переправившись через Буг в районе между Корытницей и Кристинополем, Болеслав двинулся далее на Киев приблизительно по линии Владимир Волынский — Олыка — Дорогобуж — Радомышль — Белгород.

Более важным в данный момент представляется указать на другое. Сообщения Титмара Мерзебургского Жвно свидетельствуют о том, что в борьбе Святополка с Ярославом дело не сводилось просто к иноземном) вмешательству. Титмар юпределенно говорит, что после битвы на Буге Болеслав “принимался всюду жителями с большими дарами и честью”63. В этой связи привлекает к себе внимание и другое сообщение Титмара, разрывающее его рассказ о походе Болеслава: “Между тем Ярослав захватил силой один град, послушный его брату, и увел его жителей”64.

Далее, летоп'ись молчит об обороне Киева и об наступающих Болеславе и Святополке Титмар сообщает, правда, об обороне столицы от печенегов, которых подбил на выступление против Руси Болеслав, но вслед за тем пишет о том, что она скоро (14 сентября) вынуждена была открыть ворота перед завоевателями, объясняя это бегством Ярослава и страхом перед союзниками Болеслава и Святополка — немецкими рыцарями65. И сразу же хронист переходит к описанию торжественной встречи киевским духовенством победителей в Св. Софии и рассказывает о поднесении Болеславу пышных даров, которые он распределил среди своих союзников и любимцев и отослал в Польшу66.

Если рассуждения Титмара о страхе перед немецким рыцарством можно уверенно истолковать как тщеславное бахвальство немецкого хрониста, то остальные его сведения представляют существенный интерес. Они определенно свидетельствуют, что и у Святополка были свои сторонники на Руси, причем >не только среди феодальных верхов, но и среди горожан Важно также, что, судя по Титмару, Святополк не был еще “окаянным” в глазах даже киевского духовенства.

В сообщениях Титмара обращает на себя внимание только еще одна деталь: “Оборонялся он (Киев.— В. К.)

собственными жителями, но вскоре был принужден чужим мужам открыть ворота, ибо оставленный своим королем спасающимся бегством...”,67 не имел выбора и должен был принять завоевателей. Можно ли, опираясь “а это сообщение Титмара, предположить, что Ярославу, несмотря на поражение, удалось все-таки сохранить часть своих сил и временно укрыться в Киеве и что только после его вторичного бегства Киев перешел в руки победителей? К сожалению, слова хрониста не настолько определенны, чтобы можно было на них строить обоснованный вывод. Выводу этому противоречит летопись. Зато его как будто подтверждает Аноним Галл

Походу Болеслава Храброго у него посвящены две никак ие связанные между собой главы первой книги 7 и 10. Ме|жду ними стоят сообщения, не имеющие к походу никакого отношения Галл да!же и не пытается как-нибудь связать эти два свои рассказа, по всей вероятности, основанные на устной дружинной или придворной традиции.

Обращаясь к сообщениям Галла о походе 1018 г., прежде всего надо отметить, что события, рассказанные в 10 гл., т. е. после описания похода в целом, совпадают в основном с событиями битвы на реке Буг в передаче Титмара и летописи.

По словам хроники, во время одного из походов Болеслава Храброго войска его встретились с русскими отрядами при неизвестной реке Очевидно, это — Буг русской летописи. Но у Галла есть одна подробность, не засвидетельствованная другими источниками. Дело в том, что поход поляков совпадает с каким-то походом русского князя, так что в то время как польские войска оказываются на русском берегу реки, русские располагаются на польском. Битва разыгрывается и у Галла вследствие перебранки и поддразнивания со стороны русских. Только в несколько ином варианте: пока дружина Храброго отдыхает после веселой пирушки, челядь обозная возится у реки со всякими своими делами.

8 это время начинается перебранка. Раздраженная челядь хватается за оружие спящих и вплавь перебирается через реку. Завязывается ожесточенная битва. В это время просыпается дружина и тоже вступает в бой. В результате русские разбиты и спасаются бегством.

Рассказ в целом очень близок к сообщениям других источников, только разбавлен большим количеством разных анекдотических деталей, не представляющих самостоятельного интереса. Во главе сражающихся и у Галла стоят князья. Это — Болеслав I и Ярослав.

Расхождение в описании расположения 'противников, отмеченное выше, может быть находит свое объяснение в факте наличия войны между обоими государствами перед самым киевским походом 1018 г. Этот факт и превратился в устной традиции в расцвеченный фантазией рассказ о том, как в поход выступили оба противника одновременно, причем ничего не подозревая друг о друге68.

Теперь следует обратиться к 7 главе первой книги хроники, посвященной специально походу 1018 г.

Описание его начинается с краткого сообщения о пограничном столкновении и победе над неприятелем, не решившимся дать настоящий отпор. Об этом пограничном столкновении более подробно рассказывается в 10 главе той же хроники. Затем следует рассказе быстром марше на Киев, без осады городов и взимания дани69. Пока все у Галла изложено относительно близко к двум другим источникам. Поспешность Болеслава I объясняется в хронике стремлением захватить в первую очередь князя и столицу70. Следовательно, Ярослав в этот момент находился в Киеве. Галл, следуя за своими источниками, передает далее абсолютно анекдотический рассказ о том, как Ярослав с тупым видом во время рыбной ловли получил в лодке известия о поражениях, а затем, отчаявшись в возможности сопротивляться и чуть ли не открыто насмехаясь над собой, предался позорному бегству. Источник Галла в этом месте более чем очевиден. Это польская дружинная традиция, стремящаяся представить Ярослава в таком смешном и глупом виде. В связи с этим стоят и противоречия данных 7 главы с данными уже разобранной 10. Бросается в глаза отсутствие хнязя Ярослава во время пограничного столкновения, отсутствие какой-либо попытки к сопротивлению с его стороны. Между тем об участии Ярослава в битве на Буге есть сведения не только в хронике Титмара и в летописи, но и у самого же Галла в 10 главе его хроники.

В конце 7 главы Галл снова рассказывает о битве между Ярославом и Болеславом на реке Буг, относя ее на этот раз ко времени возвращения Болеслава из Киева в Польшу71. Несомненно, однако, что речь здесь идет опять об августовской битве 1018 г. Конструировать на основании этого сообщения Галла новый этап борьбы между Ярославом и Болеславом, как это делает И. Лин-ниченко72, нет никаких оснований. Не в интересах Ярослава было в тот момент преследовать Болеслава и рисковать поражением, оставляя Святополка спокойно накапливать силы в Киеве.

Стремлением очернить и высмеять противника, характерным для этого раздела хроники, объясняется и то обстоятельство, что захват Киева, по Галлу, обходится без всякого, даже самого малейшего сопротивления73. Итак, даже если отступление Ярослава к Киеву и подтверждается Галлом Анонимом, то все же явная неточность и противоречивость использованной им устной традиции с характерными для нее анекдотическими элементами при явном пренебрежении к противнику исключают возможность опираться на его хронику в этом вопросе.

По вопросу о целях и результатах Киевского похода в литературе существует целый ряд иногда исключающих друг друга точек зрения. И в старой и в новой историографии, наряду с мотивами личной мести, обычно подчеркивается захват Болеславом Червенских городов как цель его похода на Киев 74. Эту точку зрения можно считать господствующей в настоящий момент как в советской, так и в польской литературе75. Наряду с ней делались попытки связать Киевский поход с широкой западнославянской политикой польского князя. Следовательно, ставился вопрос о политическом подчинении Киевской Руси как цели Болеслава Храброго в 1018 г.76 Вместе с тем раздавались и раздаются голоса в пользу того, что действия Болеслава в 1018 г. диктовались главным образом его семейными, династическими соображениями77. Нет среди историков единой точки зрения и на исход военных действий 1018 г. В то время как одни исследователи полагают, что поход Болеслава I завершился его добровольным уходом в Польшу78, другие — и их большинство — пишут о народном восстании и изгнании из Киева отрядов польского князя 79.

Но прежде чем попытаться формулировать ответы на все эти поставленные предшествующей историографией вопросы, следует, как кажется, вновь обратиться к источникам, чтобы проанализировать политику, проводившуюся на Руси Болеславом Храбрым.

Здесь прежде всего обращает на себя внимание следующий факт, хорошо подтверждаемый источниками.

С завоеванием Киева Болеслав I считал законченным свое участие в военных действиях на Руси. Нет никаких признаков интереса его к делам тмутараканским. Болеслав не думал и о походе на Новгород, о чем свидетельствует факт отправления им к Ярославу посольства с предложением обмена своей дочери, находящейся в плену у Ярослава, на его семью, оставшуюся в Киеве80. Чрезвычайно показательно при этом, что в качестве посла направляется к Ярославу глава русского духовенства. Очевидно, речь шла о серьезных переговорах, и с Ярославом считались как с важной политической фигурой.

Не менее важно в этой связи и другое обстоятельство. По словам Титмара, сразу же после захвата Киева, Свя-тополк отослал вспомогательные союзные войска — немцев, венгров, печенегов — одарив их богатыми дарами, по домам, будучи уверенным в благожелательном отношении киевлян81. Сделать это без воли Болеслава Свя-тотюлк, разумеется, не мог. Очевидно, ни он, ни Болеслав, действительно, не видели больше нужды в союзниках, а следовательно, не намеревались идти новым походом на Ярослава, бежавшего в Новгород.

Все это, конечно, только подтверждает сделанный выше вывод о серьезном значении, которое придавалось Болеславом и Святополком переговорам с Ярославом.

Трудно предполагать при этом, что Святополк мог строить себе какие-либо иллюзии относительно позиции новгородских феодалов и горожан по отношению к Ярославу, хотя, конечно, он и не мог знать о размерах той помощи, которую они оказали Ярославу впоследствии. Судя по летописи, “Ярославу же прибегшю Нову-городу и хотяше бежати за море. И посадник Косня-тин, сын Добрынь, с Новгордьци расекоша лодье Ярославле, рекуще, хочем ся и еще бита с Болеславом и Святополком. Начаша скот събирати: от мужа тю 4 куны а от старост по 10 гривн, а от бояр по 13 гривн.

И приведоша Варягы и вдаша им скот, и совокупи Ярослав вой многы”82.

Что касается отправки домой союзников, то поспешили с ней, очевидно, прежде всего учитывая сложности и неудобства пребывания разнузданных иностранных отрядов в многолюдном и богатом городе. Столица Древней Руси на самом деле, судя по словам Титмара Мерзе-бургокого, составлявшего свой рассказ о походе 1018 г. на основе рассказов очевидцев, произвела огромное впечатление на немецких участников войны. Перед ними был величайший город Европы, с огромным по тому времени количеством населения, город не только невиданной в соседних западнославянских странах роскоши и богатства, но и действительно крупнейший центр ремесла и торговли. Титмар упоминает о свыше чем четырехстах церквах, восьми рынках и бесчисленном населении, которое по словам Титмара, в основном состояло из <'беглых рабов”83 (имеются в виду, вероятно, беглые крестьяне). При таких условиях нельзя было не опасаться военных насилий и грабежей, способных вызвать народное возмущение. А люд киевский, по словам самого же Титмара, умел оказывать сопротивление врагу.

Но если Болеславом не делалось никаких приготовлений к продолжению борьбы с Ярославом, то он много уделял внимания вопросам отношений с Германией и Византией. Об этом свидетельствует посольство аббата Туни, которое было отправлено к императору Генриху II вслед за отпуском иностранных союзников. Отсюда же из Киева, было выслано Болеславом второе посольство — к византийскому императору Василию II Болгаробойце. Болеслав заверял Василия через послов в том, что желает быть ему верным другом, одновременно угрожая ему враждой на случай его отказа от сотрудничества84.

Как предполагает А. Ф. Грабский 85, целью этого посольства было добиться отзыва русских союзных войск из Италии, что отвечало бы планам Генриха II и передало бы дополнительные военные ресурсы в руки Святополка, и установление непосредственных дипломатических контактов с константинопольским двором. Тот факт, что сын Болеслава, Мешко II, изучал греческий язык 86, укрепляет, по млению исследователя, его последнее предположение. Помимо дипломатических, однако, могли иметься в данном случае и не упускавшиеся из виду феодальными владыками экономические соображения. Начавшийся в конце X в. упадок арабской торговли, приносившей странам Восточной “ Северной Европы серебряные дир-гемы, упадок, обусловленный успехами турок-сельджуков в Иране87, естественно вызывал повышенный интерес к торговле с Византией.

Наконец, последнее обстоятельство, указывающее на то, что в Киеве Болеслав отнюдь не занимал свое воображение планами продолжения войны с Ярославом. По мнению Я. Карловича, польский князь пробыл в древнерусской столице всего около месяца 88. С. Закшевский думает, что пребывание Болеслава в Киеве затянулось на несколько больший срок89. Однако он не мог быть все же намного большим, потому что Титмар, умерший в декабре 1018 г., успел отметить в своей хронике возвращение Болеслава Храброго в Польшу90.

Из того, что было сказано выше, вытекает следующий вывод. Добиваясь для Святополка киевского стола, Болеслав Храбрый отнюдь не стремился сделать его “самовластием” Русской земли. Для него, вероятно, было выгодней сохранить на Руси такое положение, при котором в Дальнейшем Древнепольскому государству пришлось бы иметь дело не с одним сосредоточившим в своих руках всю верховную власть князем, каким был, например, Владимир Овятославич, а с 1036 г. Ярослав Мудрый91, а  с двумя или, может  быть, даже тремя  относительно равносильными властителями.

В источниках сохранились, однако, свидетельства, опираясь на которые можно было бы, как полагали некоторые исследователи92, говорить о более широких и честолюбивых планах польского князя, об его намерении присвоить себе верховную власть на Руси. Речь идет о некоторых русских источниках и хронике Галла Анонима.

В Софийской I и Новгородской 4 летописях есть одно место, отсутствующее в “Повести временных лет”, которое как будто бы прямо говорит даже о перенесении Болеславом столицы в Киев: “И седе (Болеслав.— В. К.) на столе Володимире. И тогда Болеслав положи себе на ложи Передславу, дщерь Володимерю, сестру Ярославлю”93. А. А. Шахматов считает, что это место попало в общерусский свод 1448 г. в конечном счете из несохранившегося жития Антония, составленного несколько позже 1072—1073 гг.94

Очень важно, кстати говоря, что аналогичное соооще ние имеется и в Архангелогородском летописце, сохранившем в позднейшем литературном оформлении некоторые древние, отсутствующие в Лаврентьевской летописи сведения: “...Болеслав ...седе на столе Владимири. Тогда Болеслав взят к себе на постелю Переславу, дщерь Вла-димирю, сестру Ярославлю”95.

В этой связи приобретают определенный смысл и слова Галла Анонима о том, что, вступая в Киев, Болеслав ударил мечом по Золотым Воротам96.

В таком случае становится понятным иначе лишенное логики сообщение “Повести временных лет” об организации Святополком восстания киевлян против польских войск. Сообщение это сохранилось и в ряде других, более поздних летописных сводов. Вот оно: “Болеслав же бе Кыеве седя, оканьный же Святополк рече: “елико же ляхов то городу, избивайте я”; и избиша ляхы. Болеслав же побеже ис Кыева, възма именье и бояры Ярославле и сестре егоиНастаса пристани деся-тиньнаго ко именью, бе бо ся ему вверил лестью и лю-дии множьство веде с собою и городы Червенскыя зая собе и приде в свою землю”97. Любопытно, что Архан-гблогородский летописец, как и Новгородская 4 летопись, именует при этом Святополка не “окаянным”, а “безумным”.

Итак, судя по приведенным источникам, выступление Святополка против Болеслава явилось результатом попыток польского князя присвоить киевский великокняжеский стол. Таким образом, казалось бы, поведению Святополка нельзя отказать в определенной логике. Зато вызывают законное недоумение некоторые детали в приведенных цитатах. Во-первых, увод многочисленных пленников и богатой добычи как будто бы не согласуется с фактом избиения поляков и необходимо последовавшей бы в таком случае паники или, по крайней мере, растерянности и поспешности.

Если Болеслав на самом деле захватил столь большую добычу, очевидно, он имел достаточно времени, чтобы как следует подготовиться к отступлению, привести в порядок все свои дела и даже по дороге присоединить к своему государству Червенские города. Между тем, можно считать абсолютно доказанным, что Болеслав пробыл в Киеве очень недолго. Показания Галла Анонима о десятимесячном пребывании польского князя в русской столице98, без всякого сомнения, являются результатом смешения в его рассказе обстоятельств Киевского похода 1018 г. с обстоятельствами аналогичного похода Болеслава II в 1069 г."

Зато определенный Я. Карловичем срок пребывания Болеслава Храброго в Киеве приблизительно в месяц полностью подтверждается Архангелогородским летописцем, в котором оказано: “А Болеслав, княжив в Киеве месяц един, и рече кияном: “разведите мои вой по градом своим и кормите их” 10°.

Во-вторых, в цитировавшихся отрывках выступление Святополка и киевлян против Болеслава непонятным образом увязывается с превращением в наложницу Болеслава Предславы — сестры Ярослава и Святополка, судя по летописи, очень близкой к Ярославу.

В-третьих, трудно предполагать, что сам Святополк, пробыв в Киеве около месяца, мог почувствовать себя достаточно сильным, чтобы выступить открыто против Болеслава, имея за спиной Ярослава, лихорадочно готовившегося к борьбе в Новгороде.

Вопрос о столкновении Болеслава со Святополком в Киеве и изгнании оттуда польского инязя решается значительно проще. Он решается на основании совершенно прямых, исключающих какие-либо косвенные толкования, показаний современника событий Титмара Мерзе-бургского, который говорит о “веселом” возвращении Болеслава 101.

Итак, Болеслав I не был изгнан, а покинул Киев по собственному почину.

Что же касается летописного сообщения об избиении его отрядов в 1018 г., то, по мнению Я. Карловича и И. Линниченко 102, оно навеяно событиями 1069 г., походом Болеслава II на Киев и действительно имевшим место восстанием против него киевского населения шз. Такой же точки зрения придерживался и А. А. Шахматов.

Предпринимая реконструкцию древнейшего Киевского свода104, он тоже считает этот эпизод позднейшей вставкой, связанной с воспоминаниями о 1069 г.105

Но если не было изгнания Болеслава из Киева и не было его конфликта со Святополком, то естественно возникает и следующий вопрос. Вправе ли исследователь толковать слова летописи: “И седе (Болеслав.— В. К.) на столе Володимире” как указание на намерение Болеслава присвоить себе киевский великокняжеский стол, перенести в Киев столицу или иначе как-либо объединить Русь с Польшей в одно государство?

Думается, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. В этом убеждает тщательный анализ показаний современного событиям источника, показаний, которые прямо исключают такое решение вопроса. Тит-мар сообщает не просто о счастливом возвращении домой Болеслава, ио и о том, что Болеслав “возвел на сгол его (Ярослава. — В. К.) брата и своего зятя” Святопол-ка 1(*. Вместе с тем мерзебургокий епископ определенно считрет, что именно Святополк, прибывший в Киев, и есть! senior русских 107. Показательно также, что о передаче! Святополку Болеславом власти в Киеве говорит и Галл Аноним, путая, правда, при этом события 1018 и 10691гг. в своем рассказе о десятимесячном пребывании БолёЬлава I в Киеве и на Руси 108. Он же упоминает о дани; которую обязана была, якобы, уплачивать Русь Польше 10Э.

Все это не значит, конечно, что слова летописцев: “И седе (Болеслав. — В. К.) на столе Володимере” являются просто вымыслом. Честолюбивый и высокомерный, судя по источникам “старый блудник” (anticuus fornicator), как его называет Титмар, Болеслав, сделав своей наложницей Предславу, мог себе, конечно, позволить и такую вольность, чтобы усесться на столе Владимира, оскорбляя и своего союзника и своего противника (может быть отсюда и слова Галла Анонима о том, что Болеслав поставил Святополка “на свое место”) по. Факт этот мог сохраниться в .памяти потомства как на Руси, так и в Польше, но не он определял планы и задачи Болеслава в 1018 г.

Итак, заканчивая анализ всех рассмотренных источников следует подчеркнуть важнейшие его итоги. Конечно, правы те исследователи, которые полагали, что, двинувшись на Киев, Болеслав .не только мстил за отказ выдать за пего замуж Предславу и за арест своей дочери и зятя. Конечно, польского князя прельщала перспектива пограбить богатую Русь и его столицу, добраться до сокров-ищницы русских великих мнязей, тем более, что военная добыча была важным средством для содержания его многочисленной дружины111. По-видимому, со вершенно  правы   те   исследователи одну из задач похода 1018 г. в захвате Червенских городов, являвшихся важным узлом международных транзитных путей с Востока в Центральную и Западную Европу и к побережью Балтийского моря. Не исключено при этом, что Червенские города были захвачены Болеславом еще по пути на Киев113. Странно, однако, что Титмар совсем не упоминает о Червенских городах. Пе-ремышль, конечно, оставался в русских руках.

Влолне убедительны и предположения, что Болеслав стремился использовать поход 1018 г. для установления контактов с византийским двором 114.

Зато, очевидно, должно быть отвергнуто мнение тех исследователей, в том числе и автора этих строк, которые видели в Киевском походе 1018 г. попытку создания обширного славянского государства, может быть, даже с Киевом в качестве центра "5.

Это не значит, конечно, что, возводя Святополка на киевский стол, Болеслав не “мел широких и честолюбивых замыслов в отношении Руси. Они, безусловно, были. Болеслав стремился поставить Русь под свое политическое влияние, но не путем захвата Киева, а путем раздела Руси между двумя или тремя сыновьями Владимира, что должно было, по его мнению, сделать ее ареной внутренних усобиц и превратить 'киевского князя в его зависимого союзника. Эту очевидную зависимость Святополка от Болеслава и хотел, может быть, подчеркнуть Титмар, демонстративно давая Святополку титул “senior”, а Ярославу, как и Владимиру — “rex”116. Иными словами, речь шла о расчетливой игре Болеслава Храброго на тенденциях феодальной раздробленности, уже ярко окрашивавших в то время политическую жизнь Руси.

Захват Червенских городов был последним крупным военным успехом Польши в правление Болеслава Храброго. Есть основания предполагать, что быстрое возвращение -польского князя на родину объясняется развитием внутренних событий в Польше, где княжеской власти пришлось вступить в тяжелый конфликт с церковной иерархией, за спиной которой стояла, конечно и, часть землевладельческой польской знати117. Не вполне ясные сведения об этом содержатся в хронике Галла Анонима. Болеслав, по его словам, был вынужден возвратиться в Польшу потому, что “ребенка своего Мешко еще не считал годным для управления страной”118. Ссылка на инфантильность Мешко, разумеется, не имеет никакого значения. Сын и наследник Болеслава Храброго получил npeiKpacHoe образование и до 1018 г. неоднократно выполнял чрезвычайно сложные военные и дипломатические поручения отца ш. Зато существенное значение могут иметь содержащиеся в словах Галла намеки на озабоченность Болеслава положением, складывавшимся в Польше.

Источники: чешский — хроника Козьмы Пражского и русский — рассказ о Моисее Угрине, сохранившийся в “Патерике Киево-Печерского монастыря”, сообщают о каком-то конфликте княжеской власти с церковной иерархией в Польше в начале 20 годов XI в. Под 1022 г. Козьма пишет: “В Польше происходило преследование христиан” 12°. Не менее показательно сообщение рассказа о Моисее Угрине “...княгыни же его, ляховица сущи 121, взбрани ему, глаголющи: “ни мысли, ни сътвори сего. Сице бо некогда сътворися в земли нашей. И не-киа ради вины изгнани быша черноризщи от предел земля нашиа, и велико зло содеася в лясех” 122.В рассказе о Моисее Угрине с этим гонением на “черноризцев” связываются даже события антифеодального движения 1037—1038 гг. в Польше. “Болеслав же... въздвиже гонение велие на черноризци и изъгна вся от области своа. Бог же сътвори отмщение рабов своим вскоре. В едину убо нощь Болеслав напрасно умре, и бысть мятеж велик в всей лятьской земли. И вставше, людие избиша епископы своа и боляры своа, яко же и в лето-писци поведает” 123.

Как сами по себе сведения рассказа о Моисее Угрине о преследовании “черноризцев” в Польше, так и явно тенденциозная попытка увязать эти преследования с антифеодальным движением 1037—'1038 гг., несомненно основаны на польской церковной традиции124. На это указывает не только ссылка в “Патерике” на юлова “ля-ховицы”. На это указывает и хроника Галла Анонима. Изложив события антифеодального движения 1037— 1038 гг. и чешского похода на Гнезно, польский хронист, как известно, опиравшийся в своем труде и на церковную традицию 125, замечает далее: “И такое бедствие, как 'полагают, постигло всю землю польскую оттого, чго Гаудентый, брат и преемник св. Адальберта, неизвестно по какому [поводу, подверг, как говорят, всю страну отлучению” 126.

Такой большой знаток польской церковной истории как Вл. Абрагам, полагая, что причиной интердикта могло быть ограбление княжескими дружинниками костелов, не исключает, однако, и другого предположения. А именно, чго причины конфликта князя с архиепископом лежали в самовластном обращении Болеслава Храброго с церковью ш. Последнее предположение представляется более травильным, потому что в лице Войтеха и Гаудентого в Польшу явились идеологи неоспоримого превосходства духовной власти над светской, провозвестники той борьбы между светской властью и Римом, которая вспыхнет во второй половине XI в. при папе Григории VII. Само собой разумеется, что такая идеология не могла ужиться со сложившимся, возможно, даже под влиянием Киевской Руси 128 представлением Болеслава Храброго о неограниченной автократии монарха.

Как бы то ни было, конфликт Болеслава с церковной иерархией осложнял положение польского князя в последние годы его правления. В этом конфликте на стороне церковных иерархов выступила, очевидно, и известная часть светской знати. Можно предполагать, однако, что к 1025 г. конфликт Болеслава с церковью и поддерживавшей ее знатью завершился компромиссом 129, вслед за чем последовала коронация Болеслава королевской короной 13°.

Эта коронация была логическим завершением тех переговоров, которые происходили в 1000 г. на Гнезненском съезде. Фактически уже с того времени Болеслав мог считать себя королем 131. Однако формальные переговоры с Римом о коронации были грубо прерваны Генрихом И, арестовавшим польских послов и бросивших их в тюрьму в Магдебурге. После 1005 г. источники не содержат ясных сведений о попытках Болеслава связаться с Римом по вопросу о коронации, хотя мысли о ней польский князь, конечно^, не оставлял 132.

В 1025 г. коронация Болеслава была произведена без согласия папы и императора. Болеслав воспользовался смертью Генриха II (1024 г.) и последовавшим периодом выборов нового императора в Империи, а также переменой на римском престоле, который в 1024 г. после кончины Бенедикта VIII занял Иоанн XIXш. Коронация вызвала раздражение в Империи и рассматривалась как узурпация 134.

Тот факт, что Болеславу Храброму удалось завершить объединение польских земель в рамках единого государства, а затем отстоять его независимость в ходе трех тяжелых войн с Империей, конечно, является крупнейшим успехом его правления. Создание отдельной польской архиепиокопии в 1000 г. и коронация Болеслава королевской короной в 1025 г. должны были укрепить и оформить фактическую независимость Древнепольско-го государства.

Значение Польши как одной из сильнейших стран в Центральной и Восточной Европе особенно возросло именно при Болеславе Храбром.

Активность польской дипломатии стала при нем еще более заметным фактором в политической игре европейских государств того времени. Еще более расширились и сами рамки ее деятельности. От Швеции и до Византии, от Киева и до Рима протянулись нити переговоров и интриг, с помощью которых дипломаты Болеслава Храброго пытались то опутать своего противника, то парировать его удары, всюду энергично подготовляя почву для предстоящих военных или политических предприятий.

Нельзя не учитывать, однако, что за блестящей картиной величия и силы Польши при Болеславе Храбром, за яркой картиной его многочисленных военных успехов скрывалась другая картина, картина все более нараставших внутренних, социальных конфликтов IB стране, картина ее необычайно сложного и противоречивого международного положения. В Польше, как и на Руси, усиливались тенденции феодальной раздробленности, сильная центральная княжеская власть начинала тяготить церковных иерархов и часть светских феодалов, о чем свидетельствуют события конца правления Болеслава Храброго. Страна была явно утомлена и крайне истощена в результате почти непрерывных войн, сопровождавшихся неприятельскими вторжениями, разорявшими прежде всего крестьян и городское население.

В области внешней политики основным по-прежнему оставался вопрос польско-германских отношений.

Кровавый опыт трех польско-германских войн не мог оставлять сомнений в том, что Империя всегда будет добиваться ослабления раннефеодалышго Польского государства, любыми средствами стремясь ущемить, нарушить его независимость. Правда, до самого конца правления Болеслава Храброго (1025 г.) польско-германские отношения, по-видимому, оставались мирными 135. Но это объяснялось главным образом внутренним и внешним положением самой Империи. Поэтому и после 1018 г. Болеслав Храбрый должен был все время считаться с угрозой возобновления борьбы на Западе, как только немецкие феодалы сочтут момент подходящим для нового выступления против очень усилившегося Древнеполь-ского государства, стоявшего на пути их захватнических стремлений на Востоке.

Но при постоянном напряженном положении на западной границе особенно важное значение приобретали отношения Польши с ее другими соседями. В этом смысле положение Польши IB конце правления Болеслава Храброго было исключительно сложным. В сущности говоря, помимо Дании, с которой в период 1014— 1025 лг. установились дружественные отношения, все остальные соседи Польши были ее противниками. Особенно опасен был наиболее сильный сосед — Киевская Русь. С захватом Болеславом I Червенских городов был создан постоянный источник вооруженных конфликтов на Востоке. Моравия являлась яблоком раздора между Полышей и Чехией.

Польша оказывалась таким образом в самом центре международных противоречий в Центральной и Восточной Европе, что было естественным результатом многочисленных завоеваний Болеслава Храброго, выведших Польское государство далеко за пределы этнографически польских земель.

Было совершенно очевидно, что малейшее обострение внутри страны может явиться сигналом для вторжения в ее пределы извне. И если возникший где-то около

1018 г. длительный конфликт княжеской власти с польской церковной иерархией и стоявшей за ней частью светской энати не был достаточно энергично использован соседями Польши для возвращения захваченных ею пограничных областей, то это было отнюдь не результатом силы и могущества Древнепольского государства, а результатом тех событий, которые происходили в соседних странах, прежде всего на Руси, ибо без энергичного выступления Руси и без Империи Чехия одна не была в то время в состоянии вести успешную борьбу с Болеславом Храбрым.

Уже самое ближайшее время после ухода Болеслава из Киева показало, что одна из главных задач его гаохо-да 1018 г. фактически не была выполнена. Польскому ставленнику Святополку не удалось удержаться на киевском столе. При помощи новгородцев Ярослав изгнал его из Киева и разгромил его союзников печенегов 136.

Вслед за разгромом Святополка, который, по словам летописи, “испроверже зле живот свои”, “в пустыне межю Ляхы и Чехы” 137, т. е. неизвестно, где погиб ш, естественно должна была последовать русско-польская война. “Повесть временных лет” действительно сообщает под 1022 г. о походе Ярослава к Берестью в направлении западной русской границы ш. Возможно, что польско-русский конфликт продолжался и после этого года мо, однако Болеславу Храброму удалось удержать в своих руках Червенские города.

Вялость военных действий Ярослава имела своей причиной его очень непрочное положение на Руси. Под 1021 г. летопись отмечает борьбу между Ярославом и полоцким князем Брячиславом за Новгород, закончившуюся поражением Брячислава и его бегством в Полоцк 141. Под 1024 г. летопись сообщает: “Поиде Мьсти-слав на Ярослава с Козары и с Касогы” 142. В 1024 г., судя по летописи, Ярослав находился в Новгороде, в то время как Мстислав сидел в Чернигове.

Попытка Ярослава силой изгнать Мстислава при помощи наемных варяжских дружин потерпела полную неудачу ш. “И не смяше Ярослав ити в Кыев, дондеже смирнстаоя, и седяше Мьстислав Чернигове, а Ярослав Новегороде, и беяху Кыеве мужи Ярославлю”144.

146

Только под 1026 г. в летописи сообщается о примирении и разделе между братьями Руси: “Ярослав совокупи воя многы и приде "Кыеву и створи мир с братом своим Мьстиславом у Городьця и разделиста по Днепр Русь-скую землю. Ярослав прия сю сторону, а Мьстислав ону. И нечаста жити мирло и в братолюбьстве, и уста усобица, и мятежь, и бысть тишина велика в земле”145. Учитывая эту “усобицу” на Руси, легко понять, что Болеславу нетрудно было удерживать 'под своей властью Червенские города, захвату которых он придавал столь большое значение, что была выбита даже специальная монета с кирилловской надписью “Болеславъ” для обращения на вновь присоединенной территории

Подводя итоги предшествующему исследованию, следует, очевидно, отметить, что киевский поход 1018г., несмотря на военный успех Болеслава, не принес ему реальных результатов. Попытка поставить на киевский стол свою креатуру окончилась для него полной неудачей. Захват Червенских городов только прибавил к числу врагов истощенной длительными войнами Польши еще одного грозного противника. Если в конце правления Болеслава Храброго соседи Польши и не сумели решительно выступить против нее, то это было результатом их собственных внутренних и внешних затруднений.

Киевская Русь после смерти Владимира оказалась в очень сложном политическом положении. Раздоры, вспыхнувшие между его наследниками, их борьба за киевский стол, междоусобные войны между Ярославом и Святополком, Ярославам и Мстиславом, выступление Брячислава Полоцкого, гибель Бориса и Глеба — все эти явления отражали развивавшийся в рамках древнерусского общества процесс перехода к феодальной раздробленности. Именно усиление тенденций феодальной раздробленности на Руси являлось главной причиной временных успехов Болеслава Храброго. Используя княжеские усобицы, в русские дела активно вмешивались соседи Руси — не только Польша, но и печенеги.

Особо следует подчеркнуть активную роль, которую сыграло в описанных событиях городское население на Руси, постепенно становившееся важной, а иногда и решающей политической силой. Ярким примером этого является активная поддержка, оказанная новгородцами Ярославу Мудрому. Иными словами, в 10—20-х годах XI в русский город начинал постепенно выступать в той роли, которая будет особенно характерна для него впоследствии, в период торжества феодальной раздробленности.

И наконец, последнее, но далеко не маловажное заключение. Всесторонний и непредвзятый анализ сохранившихся источников не оставляет камня на камне от созданной буржуазно-националистической историографией легенды об извечном польско-русском антагонизме. В рассматриваемое время на это не было даже никакого намека. В этом лучше всего убеждает отношение к Болеславу Храброму русских летописцев, нашедших в себе достаточно объективности и благородства, чтобы подчеркнуть его ум и храбрость.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС ДРЕВНЕПОЛЬСКОГО ГОСУДАРСТВА. ПОЛЬША И  ЧЕХИЯ в 30-е годы XI в.

Причины социально-политического кризиса Древне-польского госудраства в конце 20-х — 30-х годов XI в., могучее антифеодальное движение конца 30-х годов и временный распад раннефеодальной монархии Пястов были не раз 'предметом специальной разработки не только в польской, но и в советской историографии '. Поэтому для целей настоящего исследования будет, очевидно, вполне достаточным остановиться лишь на ос­новных фактах кризиса с тем, чтобы сконцентрировать внимание на важнейших проблемах польско-чешских и польско-русских отношений описываемого времени.

Наметившееся, возможно, еще в последние годы правления Болеслава Храброго военное и политическое ослабление Древнепольского государства, выразившееся в заметном спаде его активности на международной арене, особенно резко сказалось при его непосредствен­ных преемниках. Обусловленный в значительной мере чрезвычайно сложным и неблагоприятным международ­ным положением страны, ее истощением в результате непрерывных войн, временный политический упадок Польши был прямо связан с тем конфликтом, который развивался внутри господствующего класса.

Уже при Болеславе Храбром, как отмечалось выше, попыталась поднять голову оппозиция, объединявшая церковную и частично светскую знать. Эта оппозиция выступала против сильной центральной княжеской вла­сти. Окрепшие на местах крупные землевладельцы все больше тяготились теми обязательствами, которые цент­ральная власть накладывала на них.

После смерти Болеслава Храброго (1025 г.) оппози­ция против княжеской власти стала, по-видимому, значительно активней. Стремясь еще более увеличить свое политическое влияние на дела государства и ослабить позиции князя, крупные землевладельцы, “можные”, ис­пользовали борьбу за власть, происходившую между чле­нами княжеской семьи2.

Правда, феодальной знати не сразу удалось добиться успеха. Воля покойного короля, бывшая, очевидно, зако­ном для его преданной и многочисленной дружины и ры­царства, в течение некоторого времени связывала дей­ствия оппозиционной части знати.

Вступление Мешко II (1025—1034 гг.) на 'престол, со­вершившееся согласно воле отца, произошло, очевидно, без каких-либо особых затруднений, хотя Мешко и не был старшим сыном Болеслава I. Два брата Мешко, старший Бесприм и младший Оттон, видимо, владели отдельными уделами. Таковая была воля скончавшегося короля 3.

Новый польский правитель в течение длительного вре­мени был активным сотрудником своего отца, выполняя различные, в том числе и дипломатические, поручения и, конечно, полностью проникся его политическими взгля­дами и принципами, сохранил высокое представление о значении верховной королевской власти. В области внешней политики Мешко держался активной, наступа­тельной тактики. Внутри государства он, по-видимому, рассчитывал вести политику твердой руки в отношении проявлявшей недовольство и роптавшей знати.

Идя по следам Болеслава I, Мешко II короновался королевской короной, что вызвало, разумеется, крайнее раздражение среди значительной части германских .фео­далов, о чем свидетельствуют некоторые немецкие ан­налы 4.

Впрочем, оппозиционная новому императору Конра­ду II часть германской знати, во главе с герцогом лота-рингским Фридрихом, судя по письму его жены Матиль­ды к польскому королю, иначе отнеслась к акту корона­ции5. Об этом говорит и тот факт, что впоследствии, в 1051 г., император Генрих III признавал королевский титул за вдовой Мешко II Рихезой6, дочерью рейнского палатина Эдона и племянницей Оттона III.

Какие бы, однако, настроения ни царили в Империи в тот момент, важно, что первое время Польше не угро­жала еще опасность с Запада. Император Конрад II был поглощен событиями в Империи и не мог еще пла­нировать открытого выступления против Древнеполь-ского государства. Зато на восточной и юго-западной границе положение казалось довольно серьезным. Здесь Мешко II приходилось считаться с угрожающей пози­цией Киевской Руси, не имевшей никаких намерений от­казываться от Червенских городов, особенно после того, как в 1024 г. Ярославу удалось расправиться с движе­нием волхвов в Суздальской земле7, и после соглаше­ния в 1026 г. между Ярославом и Мстиславом8. Отно­шения с Чехией продолжали оставаться крайне напря­женными, поскольку Чехия после довольно длительно­го периода упадка вновь вступила в эпоху политиче­ской консолидации, военного и политического подъема. Резко ухудшились и датско-польские отношения. При таком положении дел Мешко II не оставалось ничего иного, как попытаться разорвать окружавшее страну враждебное кольцо. Выбор пал на Венгрию, которая, овладев Словакией, некогда принадлежавшей Болесла­ву Храброму, была согласна сотрудничать с Польшей против Империи.

Одновременно польский король принимал энергичные меры к дальнейшей консолидации Древнепольского госу­дарства. Особенно сложным представлялось положение дел на Поморье. Отказ Западного Поморья признать верховную власть Мешко II и платить дань повел к во­оруженному конфликту, в результате которого помор­ский князь Дитрих, происходивший возможно, из пястов-ского рода 9, был изгнан из страны. Он нашел убежище себе в Империи, где усиленно интриговал против поль­ского короля 10.

Стремясь укрепить свои позиции на Поморье, Мешко II придавал большое значение распространению там христианства. В целях христианизации Поморья, а так­же для усиления христианской пропаганды на террито­рии Куяв и части Великой Польши было учреждено взамен пришедшего в упадок еще при Болеславе I Ко-лобжегского епископства епископство в Крушвице п.

Разумеется, ведя курс на дальнейшую консолидацию польских земель и заключив союз с Венгрией, Мешко II внимательно следил за ходом борьбы Конрада II с оп­позицией в Империи. Более того, используя затруднения Конрада И, он решился даже первым выступить против него. Поводом к войне послужило вмешательство Меш­ко II в спор о наследовании Мисьненской марки.

В известном смысле действия Мешко можно рассмат­ривать как превентивные, поскольку политическая про­грамма Конрада II была выражением весьма широких агрессивных планов германских феодалов как на восто­ке, так и на западе. Речь шла о прямом подчинении Империи Италии, Франции, Венгрии и Польши12. Выступление польского короля оказалось, однако, запоз­далым. Когда в 1028 г. Мешко II вторгся в пределы Им­перии и опустошил саксонские земли, уводя большое число пленных, и одновременно атаковал лютичей, поло­жение Конрада II оказалось отнюдь не таким отчаян­ным, как рассчитывал, очевидно, польский король. Импе­ратору удалось уже к этому моменту ликвидировать феодальную усобицу в Империи, укрепить союз с Чехи­ей, привлечь на свою сторону Данию.

Правда, ответный поход императора (в 1029 г.) под Будишин окончился неудачей так же, как неудачей окон­чился и поход имперских войск на Венгрию в 1030 г., чем воспользовался Мешко II и вторично опустошил со­седние области Империи. Но это были только мимолет­ные успехи польского оружия. В походе 1030 г. на Венг­рию императора поддерживали чешские войска под предводительством юного Бржетислава, сына Олдржи-ха 13. В то же время, по свидетельству русской летописи, в этом же году начала военные действия против Польши и Киевская Русь: “Ярослав Белзы взял...”14. В 1031 г. положение Польши еще более резко ухудшилось. Кон­раду II удалось полностью изолировать своего против­ника, заключив осенью 1031 г. мир с венграми15.

В международном положении Древнепольского госу­дарства самым трагическим было то обстоятельство, что к моменту решающего столкновения с Империей, руки Мешко II оказались связанными на Востоке и Юго-За-паде. Когда в 1031 г. император двинулся походом на Полышу, с Востока вступили в ее пределы русские кня­зья — Ярослав и Мстислав. Захваченные в 1018 г. Чер-венские города были возвращены Древней Руси: “Яро­слав и Мьстислав собраста вой мног, идоста на Ляхы и заяста грады Червеньскыя опять, и повоеваста Лядьокую землю, и многы ляхы приведоста и разделивша я, Яро­слав посади своя по Ръси” 16. При русских князьях на­ходились и братья Мешко II, Бесприм и Оттон. Судя по словам биографа Конрада II Випона, одновременное выступление Р\си и Империи не было результатом слу­чайного стечения обстоятельств. Наметившийся еще в 1017 г. союз Руси и Империи против Древнепольского государства, благодаря активной деятельности братьев Меижо II (Випон упоминает, правда, только Отгона), в 1031 г. стал фактом17.

Русские князья, овладев Червенскими городами, ко­торые имели для Руси еще и то значение, что именно от­туда шел постоянный подвоз необходимой населению со­ли, 18 не думали, однако, ограничиться только одним этим успехом. Они продолжали продвигаться в глубь Польши. Дело клонилось к свержению Мешко II и пере­ходу власти “ Бесприму, 19 что должно было упрочить русское политическое влияние в стране.

При таких обстоятельствах Мешко оставалось толь­ко заключить невыгодный для Польши мир с Империей, уступив ей часть Лужиц20. Затем, однако, по словам Ви-пона,21 Мешко оказался вынужденным бежать из Поль­ши и укрылся в Чехии.

Думается, что как в 1017, так ,и в 1031 г. в установ­ления русско-немецких политических контактов, в нала­живании русско-немецкого военного сотрудничества существенную роль должна была сыграть чешская Пра­га. Вместе с тем именно момент удара по Древнеполь-скому государству с двух сторон, с Запада и Востока, был наиболее благоприятным для раннефеодальной Че­хии временем, когда она могла успешно для себя решить моравский вопрос. Поэтому предположение Лябуды, что присоединение Моравии к Чехии произошло не в 1021 г., как указывается в хронике Козьмы Пражского22, а десять лет спустя, в 1031 г.,23 представляется вполне обоснованным. Зато описание судьбы пленных поляков у Козьмы не вызывает сомнений. Олдржих, по-видимо­му, 'поступил именно так: “схватив многих из них (поля­ков. — В. К.) и сковав их, как всегда, по- сотням, о,н при­казал продать их в Венгрию .и дальше...” 24 Так действо­вали “ русские и польские князья. Захваченное в плен население либо поселялось на землях князя и знати25, либо шло на продажу на невольничьи рынки. Одним из самых крупных невольничьих рынков была Прага 26.

В результате одновременного военного нападения Империи, Руси и Чехии Древнепольскому государству было нанесено сокрушительное 'поражение. Старшему сыну Болеслава Храброго, Бесприму, которого отец отстранил от наследства, удалось временно овладеть властью. Поставленный на княжеский стол с помощью вооруженного вмешательства соседей, он держался на нем в значительной мере только благодаря внешней поддержке. В конце концов при польском дворе возобла­дало не русское, а германское политическое влияние. Бесприм открыто вел себя как ставленник германских феодалов. Показателем временной потери Польшей са­мостоятельности и признания зависимости от Империи был факт передачи Беспримом Конраду II польских ко­ролевских инсигний27. Возможно, впрочем, что не был выдан императору 'посох св. Маврикия 28.

Как бы то ни было, откровенно агрессивные планы Конрада II в отношении Польши казались совсем близ­кими к своему осуществлению. Речь шла не просто об укреплении германского политического влияния в Поль­ше, речь шла о прямом подчинении ее Империи, что составляло смертельную угрозу для усилившейся Чехии. Немецкие феодалы, подчинив Польшу, заходили в тыл ей. При таких обстоятельствах чешско-терманские отно­шения неминуемо должны были обостриться, о чем не­двусмысленно свидетельствует Випон29. Г. Лябуда, по-видимому, совершенно прав, полагая, что причиной обо­стрения чешско-немецких" отношений было присоедине­ние Олдржихом Моравии 30.

Стремясь ослабить и подчинить Польшу, Империя отнюдь не стремилась видеть сильной и влиятельной Чехию. Может быть, руководствуясь именно этими соображениями о политике германских феодалов “ пред­чувствуя ухудшение чешско-германских отношений, Мешко II решился искать спасения в бегстве в Чехию.

После убийства Бесприма, в котором, как кажется, тай­но участвовал Мешко II и его брат Оттон31, в 1032 г. Мешко вернулся не без помощи чешского князя Олдр-жиха в Польшу32. Правда, осенью того же года Кон­рад II попытался было вновь изгнать Мешко II, но усо­бицы в Бургундии отвлекли его внимание на Запад. Между тем, умер союзник императора Канут Великий Датский. Датско^терманокий союз распался. С ослабле­нием Польши в начале 30-х гг. изменились и взаимоот­ношения Империи с полабскими славянами. Империя больше не нуждалась IB лютичах, как союзнике против Польши. Немецкие чпоходы на лютичей возобновились. В то же время Мешко II попытался организовать вос­стание полабо-прибалтийских славян против немецких феодалов 33.

Но если Империя, особенно учитывая ее конфликт с Чехией34, была ,не в состоянии избавиться от Мешко II, то и он, в свою очередь, чувствовал себя недостаточ­но прочно в Польше, чтобы продолжать борьбу с гер­манскими феодалами. Поэтому на съезде в Мерзебурге в 1033 г. в присутствии императора Конрада II Мешко оказался вынужденным отказаться от королевского ти­тула и уступить Империи земли лужичан и мильчан 35.

Используя ослабление своего противника, германские феодалы сумели добиться возвращения Западного По­морья изгнанному Мешко князю Дитриху36. Младший брат Мешко Оттон получил, по-видимому, в удел Силе-зию37.

Идя на столь серьезные уступки императору, Меш­ко II рассматривал их, однако, лишь как временную меру. Вскоре он предпринял попытку вновь объединить под своей властью все польские земли. Попытка эта оказалась удачной, а центробежные стремления фео­дальной знати были на. некоторое время преодолены. Смерть Оттона облегчила ему подчинение Силезии. Западнопоморский князь Дитрих был еще раз изгнан из страны38   Польские  .земли  вновь оказались  в  составе единого государства.

Таким образом, если совместное выступление сосе­дей повело к жестокому военному разгрому Древнеполь-ского государства, то вспыхнувший вслед за тем конф­ликт между резко усилившейся Чехией и Империей так же, как и прекращение войны с Киевской Русью, помог­ли польским феодалам, поддерживавшим Мешко II, вос­становить государственное единство страны, укрепить ее позиции перед лицом германской феодальной агрессии.

Оценивая личность Мешко II, Галл Аноним пишет-“Этот Мешко был достойным воином и совершил много рыцарских подвигов, о которых долго здесь рассказы­вать Всем соседям он был, однако, ненавистен из-за той ненависти, которую они питали к его отцу. Но не отличался он так ни богатством, ни обычаями, ни блес­ком жизни, как его отец” 39.

Нет никаких оснований не доверять этой характери­стике хрониста, верно подчеркнувшего, что Мешко II приходилось пожинать горькие плоды не своего посева По-видимом\, Галл Аноним совершенно прав, когда подчеркивает меньшую, сравнительно с отцом, одарен­ность сына. Можно думать, что, несмотря на свою боль­шую по тому времени образованность, знание древних языков, дипломатический и военный опыт, Мешко все же в качестве политического деятеля не мог равняться с такими выдающимися государственными мужами как Ярослав Владимирович в Киеве или Бржетислав I Чешский, занявший в 1034 г пражский княжеский стол Нужно считаться однако, и с тем, что никакой ум и ни­какие таланты не могли уже спасти положение, изме­нить ход событий Древнепольское государство пережи­вало глубокий социально-политический кризис, который привел его в самое ближайшее время на грань ката­строфы.

Кризис этот обусловливался как внутренними, так и внешними обстоятельствами. О внешнеполитической стороне дела достаточно подробно говорилось выше. Внутри страны главным был резко усиливавшийся фео­дальный гнет, все ускорявшийся процесс закабаления феодалами прежде свободных общинников Феодалы стремились увеличить нормы эксплуатации феодально-зависимого населения. Весь трудящийся люд, как за­висимые, так и свободные, несли на себе огромную тя­жесть повинностей и даней в пользу князя 40, конечно, колоссально возросших в условиях постоянных войн, которые вело при Болеславе Храбром и Мешко II Древ-непольское государство.

Войны эти, как это легко можно себе представить, до крайности изнурили и истощили страну Чуть ли не каждый год-два раздавалось над Польшей зловещее пение крылатых стрел, с громом сталкивались щиты и звенели стальные мечи Поля обагрялись кровью Втор­гавшийся неприятель вытаптывал посевы, сжигал горо­да и деревни, избивал или угонял в плен сотни и тыся­чи людей.

Между тем, в среде самого господствующего клас­са все более обострялся конфликт Борьба значитель­ной части крупной землевладельческой знати против сильной центральной власти ослабляла военные силы государства, была одной из причин его серьезных внеш­неполитических неудач Выступления знати против го­сударя и его ответные репрессии опять-таки тяжелым бременем ложились на крестьянские плечи Феодальные усобицы сопровождались зверствами и жестокостями, от которых больше всего страдал трудовой народ

Но обострение конфликта в рамках господствующе­го класса так же, как и бесконечная борьба с соседни­ми государствами, в свою очередь ускоряли взрыв на­родного возмущения, содействовали перерастанию классовой борьбы свободного и зависимого крестьян­ства и рабов в массовое вооруженное восстание. На­родному терпению наступал предел 41.

Могучее народное движение вспыхнуло в Польше после насильственной смерти Мешко II (1034 г.) при его предполагаемом преемнике и старшем сыне — Бо­леславе Забытом 42. О Болеславе Забытом сохранились очень краткие сведения в Великопольской хронике43. Правда, источник этот сравнительно поздний, однако нет, думается, оснований не принимать его показаний, косвенным образом подтверждаемых Галлом Анони­мом, сообщающим, что другой сын Мешко II, Казимир, был первоначально отдан в монастырь44.

Если бы Казимир был единственным сыном Мешко, о его монашестве, разумеется, не могло бы быть и речи. Отдавая Казимира в монастырь, отец его, по-видимому, старался заранее предупредить возможную борьбу за власть между сыновьями.

Именно на период краткого правления Болеслава За­бытого (1034—1037) 45 падает кульминационный пункт того социального и'Политического кризиса, который пере­живало Древнепольское государство с последних лет правления Болеслава Храброго. Болеславу Забытому пришлось, по-видимому, вступить в ожесточенный конф­ликт с той частью крупной польской знати, которая тяго­тилась сильной княжеской властью и являлась предста­вительницей тенденций феодальной раздробленности. Великопольская хроника характеризует правление Боле­слава Забытого как исключительно жестокое46. Очевид­но, в борьбе со своими политическими противниками княжеская власть не разбиралась в средствах, любым путем стремясь подавить оппозицию. Но никакие “жестокости” и никакие “зверства” уже не помогали. Древне-польское государство распадалось.

В Великой и Малой Польше выступающая против центральной власти знать опиралась, по-видимому, на поддержку польской церковной иерархии. Зато на По­морье местная знать прибегла к лозунгу реставрации язычества. Лозунг этот должен был создать ей ту широ­кую социальную базу, опираясь на которую она могла думать об успешном сопротивлении центральной власти. Он должен был привлечь на ее сторону массу свободных общинников, придерживавшихся языческих верований и готовых в любую минуту выступить против насаждаемой польскими правителями христианской церкви, как пред­ставительницы феодального гнета. Это была попытка поморской знати использовать в своих интересах в кон­фликте с центральной властью классовую борьбу непо­средственных производителей против феодальной эксп­луатации.

Опираясь на народное ополчение, поморская и мазо-вецкая знать сумела добиться полного отделения По­морья и Мазовии от остальной Польши. В Поморье возвратился, возможно, князь Дитрих или его сын Зе-момысл 47. Отделилась от государства и превратилась в самостоятельное княжество и Мазовия, где правил Мои-слав или Маслав. Происхождение Моислава в точности не известно. Существуют догадки, что он, может быть принадлежал к роду Пястов или происходил из мазо-вецкого княжеского рода48. Предположению о пястов-ском происхождении Маслава-Моислава противоречит само его имя, необычное для других представителей этой династии. Второму предположению противоречит тот факт, что письменное предание фиксирует его слу-жебно-рыцарское положение при дворе Мешко II49.

Как бы, однако, не решался вопрос о происхождении Моислава, он олицетворял собой именно ту группу фео­далов, которая попыталась сбросить с себя власть польского великого князя, устраивала интриги и поку­шения на его жизнь, и, наконец, подняла открытое вос­стание. Судьба Болеслава Забытого была, по всей вероятности, столь же трагична, как и судьба его отца. Глухие намеки, содержащиеся в Великопольской хро­нике и рассказе о Моисее Угрине, позволяют думать, что он был убит50. Русская летопись и рассказ о Мои­сее Угрине, связывая со смертью Болеслава Великого взрыв антифеодального движения в Польше51, очевид­но, путают Болеслава Храброго с Болеславом Забы­тым52. Зато Великопольская хроника прямо связывает внутренний кризис Древнепольского государства с име­нем Болеслава Забытого, старшего сына Мешко II53.

Борьба внутри различных групп господствующего класса, общее истощение страны в результате продол­жительных войн и упадок центральной власти явились благоприятными условиями для взрыва антифеодаль­ного восстания в Польше. Сигналом к народному вос­станию могла послужить насильственная смерть князя и открытые бунты знати, растаскивавшей по частям государство. Восстание приняло массовый характер. В борьбе против церковных и светских землевладельцев объединилось свободное и феодально-зависимое кресть­янство. В движении, само собой разумеется, должны были принять участие и рабы. Антифеодальное движе­ние развивалось под лозунгами реставрации язычества и уничтожения христианской церкви, может быть, на­поминая по своим формам движение, возглавленное волхвами в Суздальской земле, о котором рассказы­вает русская летопись под 1024 г.54 К сожалению, дан­ные о польском язычестве настолько ограничены, что здесь трудно высказать сколько-нибудь определенное предположение.

Вот как описывает восстание первый польский хро­нист Аноним Галл: “...Рабы восстали против господ, вольноотпущенники — против знатных, самовольно за­хватывая власть. Одних из знатных убив, других обратив в слуг, восставшие тфелюбодейским образом овладели их женами и предательски расхитили должности. Более того, оставляя католическую веру, о чем мы не можем говорить без плача и стона, подняли они бунт против епископов и священников, часть которых, призна­вая достойными лучшей смерти, казнили мечом, дру­гих, якобы достойных смерти позорной, побили кам­нями” 55.

Главное, 'что смущает в процитированном показании хрониста, — это отчетливо звучащее определение вос­стания как движения рабов, что дало даже основание некоторым исследователям рассматривать его именно таким образом56. Однако все, что известно относитель­но социальной структуры Древнепольского государства, решительно исключает возможность предполагать в Польше этого времени массовое восстание, движущей силой которого были бы главным образом рабы. Для раннефеодальной Польши первой половины XI в. на­иболее характерной фигурой был не раб, а феодально-зависимый или свободный крестьянин. Крестьянство было основным производителем материальных благ. Поэтому только крестьянство могло быть движущей си­лой действительно массового движения 57. Иное дело, что в движении этом могли принять и, конечно, приняли участие рабы и часть городского населения.

В связи со столь очевидной неточностью показаний Галла Анонима можно было бы, конечно, признать, что употребляемый им термин “servus” применяется им для обозначения феодально-зависимых крестьян (“сервов”), участников восстания58. Однако текст хроники реши­тельно противоречит такому толкованию термина “ser­vus”. У Галла Анонима прямо противопоставляются рабы (“servi”) вольноотпущенникам (“liberati”), следо­вательно, под термином “servus” хронист определенно понимал раба.

Нет нужды, однако, искать каких-либо способов доказательства, что в понимании Галла Анонима сер-вы — это феодально-зависимое население, тем более, что и одни зависимые тоже, разумеется, не могли в это время быть движущей силой восстания. В восстании огромную роль неизбежно должно было играть свобод­ное население, так как свободные общинники все еще составляли главную массу крестьян в стране.

Наиболее точные показания о движущих силах вос­стания дает русская летопись, в которой говорится: “В се же время умре Болеслав Великыи в Лясех. И бысть мятежь в земли Лядьске. Вставше, людие изби-ша епископы и попы и бояры своя, и бысть в них мя­тежь” 59.

Разумеется, совершенно 'несущественно, что лето­пись перепутала год восстания, отнеся его к 1030 г., и неверно связала его начало со смертью Болеслава Храброго, которую тоже неверно датировала 1030 г. Существенно иное: летописец движущую силу восста­ния определил термином “люди”, а на Руси в то время под словом “люди” понимался вообще простой “арод в своей совокупности, т. е. крестьяне и городское насе­ление60.

Аналогичное летописи известие о восстании IB Поль­ше имеется в рассказе о Моисее Угрине, где тоже вос­ставшие названы “людьми”61. Известия летописи и рас­сказа о Моисее Угрине имеют тем большее значение, что оба они, по всей вероятности, основываются на источнике польского происхождения, причем близком к описываемым событиям62. А это, бесспорно, позволяет трактовать в данном случае летопись и рассказ о Моисее Угрине как основные источники. Что касается “рабов”

и “вольноотпущенников” как главных сил восстания у Галла Анонима, то скорее всего объяснять этот оборот хрониста следует как литературный прием, навеянный знакомством с античной литературной традицией63.

Итак восстание 1037-^1038 гг. было действительно массовым, широким народным движением. Источники дают основание полагать, что в нем приняло участие свободное и несвободное феодально-зависимое кресть­янство, обездоленное население подградий и рабы.

Что касается характеристики действий восставших, то все три источника ярко характеризуют их антифео­дальную направленность. Восставшие громили усадьбы феодалов (“бояр”), убивали их самих. Между прочим, в рассказе о Моисее Угрине говорится и о гибели во вре­мя восстания его госпожи, у которой он находился в период своего плена в Польше: “Тогда и сию жену уби-ша”64.

С особой ненавистью восставшие громили, очевидно, монастыри и церкви, убивая епископов и священников. О жестокой расправе с христианским клиром совершен­но определенно говорит Галл Аноним.

Понятно, что антифеодальное восстание не с одина­ковой интенсивностью проходило на всей территории Древне-польского государства. Главными очагами дви­жения являлась Великая Польша и частично Силезия, в гораздо меньшей степени оно коснулось Малой Поль­ши, где христианство имело прочные и давние традиции, и, по-видимому, совершенно не затронуло Мазовии, куда христианство по существу еще не успело проник­нуть и где поэтому не было христианской церкви — это­го олицетворения феодального гнета- и эксплуатации.

Мазовецкая знать сумела, очевидно, использовать в своих целях недовольство народных масс увеличив­шимися княжескими поборами, не прибегая к выступ­лению против христианской церкви. Вместе с тем она сумела и предотвратить перерастание здесь классовой борьбы крестьянства в прямое вооруженное восстание, что, может быть связано с тем, что в силу своего геогра­фического положения Мазовия была наименее разорен­ной частью страны. О том, что в Мазовии антифеодального восстания не произошло, свидетельствуют слова хроники Галла Анонима, сообщающего о бегстве сюда тех, кому угрожало в других местах антифеодальное движение, очевидно, тех самых епископов, “попов” и “бояр”, о которых упоминает летопись. Бежали в Ма-зовию также и крестьяне, спасаясь от иноземных втор­жений 65.

Антифеодальное восстание нанесло решительный удар польскому раннефеодальному государству, которое при­шло в полный упадок. Только в Кракове, Познани, Гнез-но и некоторых других городах кое-как держались еще остатки государственного аппарата66. Наследник Боле­слава Забытого, его младший брат Казимир, вынужден был бежать из страны.

Общий характер антифеодального восстания в Поль­ше по своим основным тенденциям очень близко напоми­нает аналогичные движения в Киевской Руси XI в., сви­детельствуя вместе с тем о близости русского и польского исторического процесса в описываемое время. Особенно бросается в глаза крупная роль, которую играли >в этих движениях пережитки язычества. Помимо отмеченного выше восстания 1024 г. в Суздальской земле, во главе которого стояли волхвы, здесь следует указать на вос­стания русских крестьян и горожан 60—70 годов XI в., в которых волхвы также играли крупную роль. Русская ле­топись говорит о “бесовском наущении” волхвов в Рос­товской земле, в Новгороде и даже в Киевеб7. Отмеча­ются в русских летописях и случаи прямого выступле­ния против духовных иерархов. Так, в 1068 г. был удав­лен холопами в Киеве новгородский владыка Стефан 68. Почти в то же самое время в Новгороде восставшие го­рожане во главе с волхвом “хотяху побити” епископа Федора69.

Подробный анализ этих столь характерных для русской жизни XI в. антифеодальных выступлений был дан академиком М. Н. Тихомировым70. Сопоставив эги движения на Руси с аналогичными движениями в Поль­ше исследователь пришел к следующему выводу: “Эти движения знаменовали собой важный исторический этап: окончательное утверждение феодальных порядков на Руси и в соседних славянских странах”71. Этот вывод можно распространить и на Венгрию XI в.

Временным распадом раннефеодальной монархии Пяс-тов поспешил воспользоваться чешский инязь Бржетис-лав, совершивший опустошительный поход на Польшу. Нужно сказать, что по вопросу о характере внешней по­литики Чехии того времени, а в связи с этим, и по вопро­су об оценке гнезненского похода Бржетислава в лите­ратуре все еще продолжается дискуссия.

Уже в старой чешской литературе было высказано мнение, что в планы Бржетислава I входило создание обширного западнославянского государства и что Брже-тислав в определенном смысле был продолжателем Боле­слава Храброго. В соответствии с такой точкой зрения гнезненский поход Бржетислава толковался не как акт мести и грабежа соперника, а как хорошо продуманный и важный шаг на пути создания возглавляемой Чехией западнославянской монархии с одновременным учрежде­нием в Праге архиепископства 72.

Используя нумизматические данные и подчеркивая значение для Чехии первой половины XI в. торговли с балтийским бассейном через Польшу, развивал, этот взгляд на политику Бржетислава Г. Скальский, пола­гавший, что в своей внешней политике чешский князь Бржетислав I опирался на устойчивую великоморавскую традицию и что поэтому в конце 30-х годов XI в. в планы чешских феодалов входило создание большого западно­славянского государства, включающего и польские земли. В соответствии с этим в работе Г. Скальского дается оценка похода Бржетислава на Гнезно73.

Но особенно детально тезис о великоморавских тра­дициях в политических планах Бржетислава I был развит в вышедшей в 1958 г. работе П. Радомерского “Корона моравских королей”, основанной главным образом на изучении нумизматического материала. Автор связывает тип монетной чеканки Бржетислава с византийским чеканом74.

Одновременно в ряде работ чехословацких историков подчеркивается расцвет при Бржетиславе I Сазавского монастыря (основан в 1032 г.) как центра распростране­ния литературы и литургии на церковнославянском язы­ке, отмечается его важная роль в развитии культурного общения Чехии с Русью75.

Трактовка, особенно в работе П. Радомерского, поли­тической концепции Бржетислава I как концепции, осно­ванной на усвоении и возрождении великоморавских политических и церковных традиций, встретила резкие возражения со стороны ряда чехословацких историков (3. Фиала, Д. Тржештик, Б. Кшеменьская) 76. По мнению этих исследователей, взгляды сторонников “велико-моравской” концепции не имеют под собой никакой ре­альной почвы и основаны на произвольной комбинации фактов. До 1034 г., с точки зрения 3. Фиалы и Д. Тржеш-тика, можно говорить о политике Бржетислава лишь как о типичной политике удельного князя.

Но и после вступления Бржетислава на пражский ве­ликокняжеский стол, по их мнению, нет оснований видеть в его деятельности попытки образования большого сла­вянского государства с самостоятельной церковной орга­низацией и богослужением на церковнославянском язы­ке. Что касается целей похода Бржетислава I на Польшу, то он мог преследовать лишь обычные грабительские це­ли и захват Силезии77.

По-видимому, все же нужно признать справедливость точки зрения противников “великоморавской концепции”. Во всяком случае, имеющиеся в распоряжении исследо­вателей археологические материалы ее определенно не подтверждают. Нет оснований утверждать, что в своей строительной деятельности в Моравии Бржетислав I пы­тался каким-либо образом воскресить старые велико-моравские центры 78.

Сложнее обстоит дело с оценкой политики Бржети-слава I в отношении Польши, судить о которой прихо­дится главным образом на основании действий чешского князя в годы социально-политического кризиса Древне-польского государства.

Воспользовавшись обстоятельствами мощного подъ­ема в Польше антифеодального народного движения и временного политического распада Древнепольского государства, Бржетислав I поспешил вмешаться в поль­ские дела. Чрезвычайно показательно при этом, что в от­личие от германских или русских феодалов чешские фео­далы не поспешили с помощью Пястам против восставше­го крестьянства, хотя, казалось, именно этого требовали их классовые интересы. Позиция Бржетислава I и поддер­живавших его кругов чешских крупных землевладельцев оказалась совершенно иной, как показывает развитие событий в период гнезненского похода чешского князя.

Точная датировка похода до сих пор вызывает споры среди историков. Дело в том, что польские анналы (роч-ники) датируют его 1038 или иногда даже 1037 г.79, в то время как чешские называют 1039 г.80 Примиряя эти противоречивые показания источников, чешские ис­торики, как правило, считают, что поход начался в 1038 г., а закончился лишь в 1039 г.81 Опорой для такого решения вопроса могут служить показания Козь­мы Пражского, согласно которым вторжение в Польшу произошло на четвертом году княжения Бржетисла-ва I82, т. е. в 1038 г., а закончилось 1 сентября 1039 г., когда состоялось торжественное вступление Бржетисла-ва в Прагу83.

Но если поход продолжался столь длительное время, то естественно возникает следующий вопрос: можно ли считать гнезненский поход эпизодической военной акцией грабительского характера или речь должна идти о военных действиях более широкого масштаба? Один из последних исследователей похода Бржетислава I, Б. Кшеменьская, явно склоняется к первому решению, полагая, что поход состоялся летом 1039 г. и длился всего два месяца. Чешский князь двигался на Гнезно через Силезию (Вроцлав), не встречая на пути сопро­тивления84. Аналогичную оценку походу Бржетислава как походу, преследовавшему только грабительские цели, дают, как уже говорилось, 3. Фиала и Д. Тржешгик85.

Такое решение можно принять, если опираться лишь на показания одного Галла Анонима. Польский хронист действительно сообщает только о разорении чешским князем Гнезно и Познани и похищении мощей св. Войтеха

Совершенно иной окажется картина событий, если обратиться к тексту хроники Козьмы Пражского, который, по его собственным словам, начиная со второй книги своего сочинения, попытался “рассказать о том, что мы (Козьма.— В. К.) или сами видели, или досто­верно установили со сло!В тех, кто сам видел (описыва­емое)”87. Упомянув о том трудном положении, в котором находилась в описываемое время Польша, и о стремлении Бржетислава не упустить случая отомстить своим польским противникам, Козьма рассказывает далее о совещании князя со знатью, на котором было принято решение о нападении на Польшу и о созыве народного ополчения. “...Бржетислав... немедленно оповестил всех о своем страшном решении, разослав по всей чешской стране, в знак своего приказа, петлю, сплетенную из лыка. Это означало, что, кто прибудет в лагерь позднее назначенного срока, то пусть знает, что будет без про­медления повешен в такой петле на виселице”88.

Весьма тщательную подготовку вторжения подчерки­вает и Б. Кшеменьская 8Э.

Далее Козьма рассказывает о вступлении Бржети-слава в “главный гброд поляков” Краков и разорении его90, о захвате и разорении чешским войском других польских городов, в том числе о выводе в Чехию из г. Ге-ча его населения и укрывшегося за его стенами окрест­ного крестьянского люда91. Вслед за тем целые три главы второй книги хроники Козьма посвящает повест­вованию о захвате Гнезно и перенесению в Прагу остан­ков св. Войтеха, первого гнезненского архиепископа Гаудентого и пяти братьев-мучеников92.

Показание чешского хрониста о захвате и ограбле­нии Кракова существенно расширяет круг молниеносно­го военного набега, преследующего цель захватить добы­чу и овладеть пограничной Силезией. Именно поэтому Б. Кшеменьская делает попытку отвести это сообщение Козьмы Пражского, утверждая, что оно было всего лишь плодом домыслов и произвольных комбинаций са­мого хрониста. По ее мнению, Козьма приплел к своему рассказу Краков лишь потому, что хотел подчеркнуть93 удачу места Бржетислава I за унижение Чехии при Бо­леславе III.

Такой трактовке слов Козьмы противоречат данные немецких источников, сообщающих под 1041 г. о том, что германский король Генрих III заставил силой Бржети­слава I отказаться от попыток подчинить себе какие-либо другие польские провинции, кроме двух, уже нахо­дившихся под его властью94. Одной из этих провинций была Силезия, другой — скорее всего Моравия95. Обе они прежде входили в состав Древнепольского государ­ства: первая — до 1038—1039 гг., вторая — до 1031 г. Чешский князь, однако, был неудовлетворен этими за­воеваниями и претендовал еще на какие-то другие поль­ские территории. Простого взгляда на географическую карту достаточно для того, чтобы решить, что Бржети-слав в первую голову должен был думать о Кракове и Малой Польше. А это означает, что вторжение чешского князя в Польшу преследовало значительно более широ­кие цели, чем полагают Б. Кшеменьская, Д. Тржештик и 3. Фиала. Об этом весьма красноречиво свидетельст­вует и рассказ Козьмы о захвате Гнезно.

Чешское войско, по-видимому, без боя овладело цер­ковной столицей Польши, которую некому было защи­щать96. Далее, в отличие от Галла Анонима, Козьма со­общает о захвате и перенесении в Прагу не только остан­ков св. Войтеха, но и мощей пяти братьев-мучеников и архиепископа Гаудентого97. Важно подчеркнуть при этом, что в глазах хрониста самовольное нарушение, по­коя останков святого захватившими Гнезно чехами, без всякого сомнения, являлось святотатством. Потребова­лись три дня поста и молитвы и “чудесное” явление во сне пражскому епискому Северу св. Войтеха, потребова­лось наконец, утверждение (именно в Гнезно перед гроб­ницей св. Войтеха) так называемого Статута Бржети-слава, гарантировавшего права и привилегии церкви98, чтобы попытаться снять с гнезненской акции Бржети-слава I черное пятно святотатства. Именно так изобра­жает дело Козьма Пражский98. По его словам, свято­татственный перенос мощей чешским князем стал предметом специального разбирательства в Риме, где чеш­ские послы, “не рассчитывая на красноречие, дары щед­ро давали” 10°. Если чешский князь и пражский епископ пошли на такое рискованное предприятие101, то, очевид­но, потому, что они придавали этому акту особое госу­дарственное значение.

Покаяние, пост, молитвы и другие церемонии в Гнез-но, торжественность вступления в Прагу чешского кня­зя и пражского епископа, который тоже участвовал Б походе с войском, “причем “сам князь и епископ несли на плечах дорогую ношу — мощи мученика Христова Адаль­берта, за ними аббаты несли останки пяти братьев, дальше шли архипресвитеры, неся (мощи.— В. /(.) архи­епископа Гаудентого” 102,— все это, без всякого сомне­ния, свидетельствовало о том исключительно большом значении, которое придавали походу не только чешский князь, но и чешское духовенство.

Значение перенесения мощей св. Войтеха и его брата и пяти братьев-мучеников из Гнез'но в Прагу на самом деле было исключительным по понятиям того времени. С мощами Войтеха Чехия получала еще одного, помимо Вацлава, христианского патрона, причем на этот раз та­кого патрона, которого равно чтили как в Чехии и Поль­ше, так и в Германии и Италии. С перенесением мощей св. Войтеха связывались, очевидно, планы чешского князя и пражского епископа учредить в Праге архи­епископство и добиться для Чехии церковной независи­мости от Империи 103. Участие в походе на Гнезно праж­ского епископа полностью убеждает в таком решении во­проса.

Замыслы Бржетислава не могли, однако, сводиться только к плану создания пражского архиепископства. Гнезненский поход, лишая Польшу ее “небесного” пат­рона, подрывал основы ее церковной >и государственной самостоятельности. В том, что чешский князь стремился не только усилить Чехию, но и нанести сокрушительныйудар Древнепольскому государству, подорвать его ти­пичную для феодализма государственную идеологию, лишить пястовскую династию покровительства святых и церкви, убеждает тот факт, что вместе с останками Адальберта были вывезены останки Гаудентого и пяти братьев-мучеников.

Это не значит, конечно, что в лице Бржетислава вос­ставший трудовой люд Польши встретил союзника про­тив своих феодалов. Не может быть никакого сомнения в том, что, предавая огню >и мечу польские города и се­ла, чешский князь расправлялся заодно и с восставшим польским крестьянством. Это значит только, что, исполь­зуя социально-политический кризис Древне'польского го­сударства, резко проявившиеся IB Польше тенденции фе­одальной раздробленности, чешский князь попытался со­крушить старых противников Пшемыслидов — Пястов и поддерживавшие Пястов группировки польской знати, подорвать и уничтожить их политическую программу.

Таковы факты, которые заставляют отвергнуть те­зис об ограниченном, исключительно грабительском ха­рактере польской акции Бржетислава I в 1038— 1039 гг. Для того чтобы награбить добычу и захватить Силезию, не 'было необходимости рубить под корень идеологиче­ские основы польской раннефеодальной государствен­ности. Поэтому более правильными представляются взгляды тех исследователей, которые усматривают в польской политике Бржетислава концепцию создания крупного западнославянского государства. Само собой разумеется, конечно, что даже в самых смелых планах чешского князя такое государство не могло охватывать все западное славянство. Едва ли мог мечтать чешский князь и о подчинении себе всех польских земель. Скорее всего речь могла идти о восстановлении границ монар­хии Болеслава II Чешского и о воскрешении его смелых церковных планов, с чем, возможно, связано и покрови­тельство Сазавскому монастырю, игравшему важную роль в культурном и церковном общении с Русью104. Чешскому князю, конечно, важно было заинтересовать в своих политических замыслах Римский престол.

На пути честолюбивых замыслов чешского князя ока­залась, однако, Империя. В результате двухлетней борьбы с германскими феодалами Бржестислав I, при­нявший в 1035 г. Чехию в качестве имперского лена105, вынужден был отказаться от своих широких замыслов в отношении Польши и признать себя “новь вассалом им­ператора 106. За Чехией сохранилась только Моравия и Оилезия с Вроцлавом.

В отличие от событий 1031 г., нет никаких оснований полагать, что польский поход чешского князя в 1038— 1039 гг. мог быть в какой-либо степени поддержан Киевской Русью. Союз вернувшегося около этого вре­мени в Польшу Казимира с Ярославом Мудрым и рус­ская помощь IB восстановлении государственного един­ства Польши в 40-е годы XI в. исключают даже возмож­ность такой постановки вопроса.

Более вероятно, что Бржетислав мог координировать свои действия с Венгрией 107 и Маславом Мазовецким, которого поддерживали поморяне и пруссы 108, может быть, ятвяги. К сожалению, в этом случае пойти дальше простого предположения нет никакой возможности.

Итак, далеко перешагнувшая за рамки этнографиче­ски польских земель раннефеодальная монархия Боле слава Храброго оказалась довольно эфемерным и не­долговечным образованием. Пользуясь внутренним ос­лаблением Древ'непольского государства, Чехия и Русь легко вернули себе захваченные польскими феодалами земли — Моравию и Червенские города. В этом случае (1031 г.) они выступали против Польши как союзники, координируя свои действия с Империей.

Социально-политический кризис Древнепольского го­сударства, приведший в конце 30-х годов к его распаду и ознаменовавшийся взрывом широкого антифеодально­го движения в стране, привел к такому изменению рас­становки политических сил в Центральной и Восточной Европе, при котором чеа!ский князь Бржетислав I по­пытался даже восстановить в прежних, конца X в , гра­ницах монархию Пшемыслидов и воскресить планы Бо­леслава II учредить архиепископию в Праге Возможно, что Бржетислав рассчитывал при этом на заинтересо­ванность Империи в подавлении крестьянского восста­ния в Польше, проходившего под языческими лозунга­ми, ставил ставку “а интерес папства и Империи к организации восточной миссии и даже действовал в кон­такте с некоторыми группами польской знати, представ­лявшими собой центробежные силы в раннефеодальной Польше.

Однако усиление Чехии, как это показали уже со­бытия 1031 г, отнюдь не устраивало германских феодалов Тем более не могли устроить их планы соз­дания большого западнославянского государства. Вмешавшись в восточные дела, Империя не допустила осуществления государственных и церковных замыслов Бржетислава I. Восточная политика германских фео­далов, преследовавшая цель подчинения Империи всего западного славянства, сводилась поэтому к тому, чтобы сохранять известное равновесие сил между Польшей и Чехией, поддерживая таким образом истощающее обе страны соперничество Пястов и Пшемыслидов.

Польская политика Бржетислава I не встретила, од­нако, сочувствия и при дворе великого князя киевского Этому были, впрочем, особые причины, о чем пойдет речь в следующей главе настоящего исследования.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. РУССКО-ПОЛЬСКИЙ СОЮЗ 40-х годов XI в. И МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ВОСТОЧНОЙ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ

Антифеодальное крестьянское восстание 1037—1038 гг., как уже отмечалось в предыдущей главе, до ос­нования потрясло раннефеодальную польскую госу­дарственность. Древнепольское государство как еди­ный политический организм перестало существовать. Вторжение Бржетисла>ва I, казалось, должно было на­нести последний удар монархии Пястов, способствуя укреплению в ней центробежных тенденций, приведших уже к отрыву Поморья и Мазовии. Последняя, если су­дить по словам Галла Анонима1, представляла собой большую силу. Важное значение имело и то обстоятель­ство, что Маслав Мазовецкий мог опираться на союз с поморянами, пруссами, ятвягами 2 и, может быть, даже Чехией Бржетислава I При таких условиях положение Казимира, бежавшего сначала в Венгрию, а затем ук­рывшегося в Германии3, могло действительно считаться отчаянным. Но тут вступили в силу новые факторы как внутреннего, так и внешнего порядка, которые совер­шенно изменили дальнейшее развитие событий.

Дело в том, что перед лицом мощного антифеодаль­ного движения, охватившего огромную территорию, должны были временно умолкнуть те противоречия, ко­торые разъедали господствующий класс, особенно в Ма­лой “ Великой Польше. Потрясенные выступлением крестьянства светские и духовные'землевладельцы, ес­тественно, торопились объединить сваи силы, чтобы по­давить восстание. Политическое подавление свободного м зависимого непосредственного производителя-общин-иика было 'В тех условиях необходимой предпосылкой для окончательного торжества <и дальнейшего развития феодальных отношений. Консолидации сил польских феодалов способствовала, по-видимому, и военная акция Бржетислава I, пытавшегося подчинить себе зна­чительную часть польских земель.

Исключение в этом смысле составляла, пожалуй, только поморская и мазовецкая знать, явно стремив­шаяся к феодальной обособленности. На Поморье зем­левладельческая знать, по-видимому, даже сама обрати­лась к лозунгу реставрации язычества, чтобы использо­вать в своих интересах антифеодальное народное движе­ние против христианской церкви4. Однако в сложных условиях конца 30-х годов собственных сил господству­ющего класса Великой и Малой Польши для достиже­ния победы над восставшим народом и восстановлении государственного единста Польши оказалось явно не достаточно. И тут на помощь польским феодалам приш­ли сначала германские, а затем русские феодалы.

В Империи, по-видимому, прекрасно понимали, что торжество язычества на польских землях — явленно чрезвычайно для нее опасное5 и прежде всего, разумеет­ся, 'потому, что языческое по форме движение в Польше носило ярко выраженный антифеодальный характер по своему классовому существу. Торжество непосредствен ного производителя-крестьянина в Польше не могло не вызвать соответствующей реакции в славянских об­ластях Империи, не могло не способствовать обостре­нию классовой борьбы против германских феодалов со стороны покоренного шлабочприбалтийского славянства. Наконец, торжество язычества в Польше неизбежно должно было усилить позиции язычников-лютичей, ос­лабить влияние германских феодалов в стране бодри-чей. Иными словами, антифеодальное движение в Древ непольском государстве угрожало как классовым инте­ресам германских феодалов, так и их политическим позициям на обширной территории между Одрой и Ла­бой. Это обстоятельство и явилось главной причиной активной помощи германских феодалов польским фео­далам и Казимиру I.

В предыдущей главе указывалось еще на одно об­стоятельство, обеспечившее польским феодалам помощь Империи. События конца 30-х годов ясно показали имперским политикам, что естественным следствием разва­ла Древнепольского государства будет быстрое усиле­ние Чехии, стремящейся выйти за свои этнические границы. Помогая Казимиру I и польским феодалам по­давить антифеодальное движение и восстановить в стране государственный аппарат как орган классового насилия крупных землевладельцев, Империя исходила также из расчета, что 'восстановленная монархия Пяс-тов явится политическим противовесом усилившейся Чехии Пшемыслидов, выступит против Чехии в роли имперского союзника 6. Тем самым будут сорваны опас­ные для Германии планы Бржетислава I основать круп­ное западнославянское государство. Игра на противоре­чиях между Польшей и Чехией, столкновение династи­ческих интересов Пястов и Пшемыслидов была такой же генеральной линией политики германских феодалов за Одрой, Рудными горами и Чешским лесом, как под­держка центробежных сил в Бодрицком княжестве, стремление не допустить его политическую консолида­цию в политике феодальной Саксонии за Лабой7.

Пясты имели, однако, и своих противников в Импе­рии, которые объединялись вокруг Магдебургского ар­хиепископа, прилагавшего все усилия к тому, чтобы ликвидировать отдельную польскую церковную провин­цию и подчинить своей власти в церковном отношении польские земли. При этом Магдебург опирался на фаль­сификат папской буллы, определяющий границы Магде-бургской архиепископии. Фальсификат этот был изго­товлен еще в эпоху польско-немецких войн при Боле­славе Храбром. Магдебургу удалась дважды добиться подтверждения его Римом и использовать его в качестве правовой основы для своих претензий на Востоке8.

Протесты Магдебурга, задержавшие восстановление отдельной польской церковной провинции, не изменили, однако, основной линии внешней политики Империи. Поход Бржетислава Чешского в Польшу побудил ее поторопиться с помощью Казимиру, который возвратил­ся в страну не позже 1039 г.9 Подавив с помощью германских феодалов антифеодальное движение, он До­вольно легко объединил под своей властью Великую и Малую Польшу. В данном случае как бы повторялась ситуация начала XI в. с той разницей, что Пясты и Пше-мыслиды поменялись местами. Если в начале XI в. гер­манские феодалы помогли Лшемыслидам устоять перед натиском Пястов, то в 1039—1041 гг. они приняли меры “ тому, чтобы спасти Пястов от мести Бржетислава I. Аналогия с чешскими событиями начала века настолько велика, что можно отметить даже сходство отдельных деталей. Подобно тому, как изгнание Болеслава Храб­рого из Чехии началось со вступления чехов в град Држевице 10, так и восстановление Древнеполыского го­сударства ознаменовало переход па сторону Казимира одного из укрепленных польских гродов и. Вооружен­ная помощь Казимиру со стороны Империи численно была, по-видимому, 'невелика. Галл Аноним упоминает всего-навсего о вспомогательном рыцарском отряде в пятьсот копий

Быстрота, с которой удалось Казимиру подавить ан­тифеодальное восстание, свидетельствует о том, что вос­ставшие крестьяне не имели прочной организации, что восстание носило стихийный характер и состояло из ря­да локальных выступлений более или менее крупного масштаба. Вместе с тем успехи Казимира определялись позицией быстро объединившихся вокруг своего князя, феодалов Великой и Малой Польши, видевших в цент­ральной власти гарантию своего классового господства и выразителя их политических интересов перед лицом иноземной угрозы. Трудно сказать, какую роль сыграли в событиях возвращения Казимира города и городское население. Судя по примеру Руси и Чехии, можно пред­полагать, что они тоже ие оставались пассивными зри­телями.

Восстановленное таким образом Древнепольское го­сударство в государственно-правовом отношении не было самостоятельным. Казимир был ленником германско­го императора, Польша временно оказалась леном Империи 13.

После возвращения Казимира I и подавления анти­феодального движения в Малой и Великой Польше международное положение Древнепольского государст­ва все еще оставалось крайне сложным. За пределами восстановленной монархии Пястов находились Поморье и Мазовия, где правили самостоятельные княжеские ди­настии, и большая часть Силезии, захваченной Чехией и оставшейся за ней по соглашению Бржетислава I с императором в 1041 г. Уже *в ходе борьбы в Малой и Великой Польше Казимиру I пришлось, судя по словам Галла Анонима, столкнуться с сопротивлением чешско­го князя и поморян 14.

Поэтому основной внешнеполитической задачей Древ­непольского государства в 40—50-е годы XI в. стала борьба за воссоединение Силезии, Поморья и Мазовии. Казимиру I приходилось иметь дело с могущественной чешско-поморянско-мазовецкой коалицией, опиравшей­ся на помощь пруссов и ятвягов. В борьбе с нею Древне-польское государство могло, правда, рассчитывать на по­мощь Империи. Однако поддержка Империи, боявшейся быстрого усиления Чехии и заинтересованной в установ­лении между Польшей и Чехией такого неустойчивого равновесия оил, которое позволяло бы императору пос­тоянно вмешиваться в дела обеих западнославянских стран и держать их в зависимости от себя, могла быть только временной и ограниченной. Кроме того, внимание Империи отвлекала борьба с Венгрией, которую Герман­ская империя, несмотря на существование в Венгрии не зависимой от императора королевской власти, пыталась превратить в свой лен 15.

При таких условиях для Польши особенно остро сто­ял вопрос о союзниках. Очень важно было установить союзные отношения с Русью. Только с помощью русского князя Казимир мог, кстати говоря, нанести поражение Маславу и подчинить своей власти необычайно усилив­шуюся и поддерживаемую извне Мазовию, как это и произошло на самвм деле впоследствии в результате походов Ярослава Владимировича на мазовшан.

Нужно сказать, что о походах Ярослава в Мазовию упоминают только русские источники. Галл Аноним, опи­сывая поражение Маслава и подчинение Казимиром I Мазовии, подчеркивает, правда, трудности борьбы и многочисленность мазовецких войск 16, однако ничего не говорит об участии в войне русского князя, хотя ему и было известно, что польский князь, возвратясь на роди­ну, взял себе жену на Руси 17, что означало установление русско-польских союзнических отношений. Здесь можно предполагать даже сознательное умолчание польского хрониста, только что иронизировавшего в своей хронике над Ярославом Мудрым 18. Русские летописи упомина­ют о ряде походов Ярослава на мазовшан. Только пос ледний поход завершился полным разгромом Маслава 19.

Но если цели Казимира, вступившего в союз с Русью, вполне очевидны, то мотивы, побудившие Ярослава под­держать план реставрации Древнепольского государства, с которым ему неоднократно приходилось вступать в борьбу, требуют более подробного объяснения. Русский князь был, очевидно, заинтересован в подавлении анти­феодального движения в Польше. Поэтому первым, что объединяло Русь и Польшу в описываемое время, были классовые интересы правивших в обеих странах феода­лов. Русских феодалов развитие антифеодального вос­стания в соседней стране тем более должно было бес­покоить, что первая половина XI в. являлась временем нарастания активности народных масс Киевской Руси в их борьбе с феодальным угнетением. В 1024 г. произошло крупное крестьянское восстание в Суздальской земле20. память о котором как, возможно, и о других, не отмечен­ных летописью движениях, очевидно, еще была свежа.

В литературе, кроме того, указывается, что, заклю­чая союз с Казимиром I, Ярослав Аремился полностью гарантировать себя от возобновления борьбы с Польшей за Червенские города21. Вопрос этот не мог быть, одна­ко, в тот момент решающим для Ярослава, он не мог определить курс на союз с пястовской Польшей22. Дело не только в том, что Польша была еще тогда слишком слаба, чтобы угрожать могущественному Киевскому го­сударству. В том, что в русско-польском союзе 40-х го­дов XI в. именно Русь Ярослава, которому, по данным летописи, в 1036 г. удалось объединить под своей властью все русские земли (“Мьстислав... умре... Посемь же пе-рея власть его всю Ярослав, и бысть самовластець Русь-теи земли”) 23, была сильнейшей стороной, не может быть никакого сомнения.

Но если не Червенские города были предметом пер­воочередных забот русского князя, остается предполо­жить, что его беспокоила в первую голову активность языческих прусско-литовских племен или племенных княжеств, действовавших в контакте с языческими помо­рянами и Маславом-Моиславом в Мазовии. Именно та­кой точки зрения придерживается и польский исследова­тель Г. Ловмяиьский24. Находившаяся на границах Руси сильная и вступившая в союз с ятвягами и пруссами Мазовия Маслава, очевидно, действительно представля­ла опасность для Руси в Прибалтике25. В этой связи обращает на себя внимание тот факт, чго заключению русско-польского союза предшествовал поход на ятвя-гов в 1038 г., о котором упоминают русские летописи и ко­торый окончился неудачно для Ярослава26. Вслед за тем под 1040 г. в летописи читается сообщение о походе Ярослава на Литву27. А уже под 1041 г. “Повесть вре­менных лет” и Новгородская 4 летопись рассказывают о начале борьбы Ярослава с мазовшанами28. Таким об­разом, положение, что одной из важнейших причин рус­ско-польского военного сотрудничества в 40-е годы было развитие событий в Прибалтике, представляется вполне обоснованным. Можно пойти еще далее и, опираясь на показания Галла о соотношении военных сил Казими­ра I и Маслава29, предположить, что в междоусобной борьбе в Польше Ярослав Мудрый поддерживал, может быть, даже слабейшую сторону против сильнейшей. Об этом говорит и длительность борьбы с Маславом Мазо-вецким.

Очень сложным из-за неполноты источников пред­ставляется вопрос о времени заключения русско-поль­ского союза. Исследователи до сих пор расходятся во мнениях ло поводу даты возвращения Казимира в Поль­шу. В то время, как С. Закшевский называет конец 1038 или в крайнем случае начало 1039 г.30, а С. М. Кучин-ский — конец 1038 г.31, Б. Влодарский относит появление Казимира в Польше к началу 1041 г.32 В соответствии с этим идут споры о времени брака Казимира и сестры Ярослава Марии Добронеги. О. Бальцер33, а вслед за ним С. Кентшинский34 принимают за дату брака конец 1038 или   начало   1039 г.,   С. М.   Кучинский — начало 1039 г.35, в то время как Б. Влодарокий36—1041 г., а Я. Беияк37 — даже 1042 г.

Вопрос о дате брака Казимира и Марии Добронеги представляется очень существенным потому, что брак этот оформлял собой русско-польский союз, обусловленный указанным выше изменением ситуации в Восточной Европе в конце 30-х годов. В русских источниках сообще­ние о браке Казимира и Марии Добронеги помещено под 1043 г., в “Повести временных лет” и Софийской 1 летописи38 и под 1041 г. в Новгородской 4 летописи39. 1043 г. как дату брака польского князя и дочери Влади­мира Святославича отверг уже А. А. Шахматов40. Не принимают ее, как видно из предыдущего, и поль­ские историки.

Нужно сказать, однако, что нет оснований принимать в качестве даты и 1041 г. В сущности говоря, Новго­родская 4 летопись и не называет этой даты. В ней под 1041 г. объединено несколько разновременных сообще­ний:

1) известие о походе Владимира Ярославича на Ви­зантию; поход этот состоялся в 1043 г.;

2) далее, указание о возвращении из Византии Вы-шаты “по трех же летех, миру бывшю”, т. е. в 1046 г.;

3) и, на'кояец, о состоявшихся “той же осени” бра­ках Казимира и сестры Ярослава Марии Добронеги, Изяслава Ярославича и сестры Казимира, Гертруды-Оли-Савы.

Иначе датирует брак Казимира и Марии Добронеги немецкий летописец, связывающий, подобно Галлу Ано­ниму41, возвращение Казимира в Польшу и его брак с русской княжной. Анналист Саксон помещает эти собы­тия под 1039 г.42

Поскольку неопределенные заявления русских лето­писей: “той же осени”43 или “в си же времена”44 отнюдь не противоречат показанию немецкого источника, дума­ется, что нет никаких оснований отвергать его данные.

Но если брак Казимира и Марии Добронеги дейст­вительно состоялся в 1039 г., то вполне вероятными сле­дует признать предположения тех польских исследова­телей, которые полагают, что переговоры о династическом союзе между Казимиром и Ярославом начались еще ра­нее, по-видимому, в 1038 г., во время пребывания Казимира I в Германии 45. Вполне (вероятной окажется в таком случае и гипотеза автора настоящего исследова­ния, предположившего в своих опубликованных ранее работах, что первое выступление Ярослава против Ма-слава следует тоже датировать 1039 г., когда Казимир I, только что вернувшийся в Польшу, был в наиболее слож­ном положении, теснимый Бржетиславом I, Маславом Мазоъецким и поморянами. Нужно учитывать к тому же, что одновременно он занят был подавлением антифео­дального движения в стране46.

Разумеется, военная помощь Польше со стороны Руси была соответствующим образом обусловлена. Ясно, что Казимир I должен был отказаться от всяких претензий на Червенские города. Русская летопись особенно под­черкивает обязательство Казимира вернуть захваченных еще Болеславом Храбрым во время киевского похода 1018 г. пленных: “... и вьдасть Казимир за вено людии 8 сот, еже бе полонил Болеслав, победив Ярослава”47. Основываясь на Новгородской 4 летописи, следует пола­гать, 'что в число этих 800 человек не вошли женщины и дети48. Поэтому, опираясь на чтение, зафиксированное в фототипическом воспроизведении “Повести временных лет” по Лаврентьевскому списку49, С. М. Кучинский предлагает считать число возвращенных пленных в 5000 человек 50. Число “50 сот” действительно имеется в Лаврентьевской51 летописи, однако в Ипатьевской и Рад-зивилловской52 летописях, восходящих в этой части “ общему с Лаврентьевской протографу, читается та же цифра, что и в Новгородской 4, т. е. “осмь сот”. Поэтому последняя цифра была принята А. А. Шахматовым 53 и последними издателями “Повести Временных лет”54. Чтение “Я сот” легко могло получиться в результате смешения писцом букв “и” (8) и “н” (50). Учитывая все эти обстоятельства, поправку С. М. Кучинского никак нельзя принять, хотя число возвращенных пленных дей­ствительно превышало 800 человек.

Что касается русской стороны, то она, по-видимому, не брала на себя обязательства вернуть пленных поля­ков, захваченных в >1031 г.55

Русские летописные источники сохранили известия о трех походах Ярослава на Мазовшан. В советской56 и польской57 историографии высказывалось, однако, мне­ние, что фактически речь должна идти о двух походах — 1041 и 1047гг.— и что похода 1043г. Ярослав не совершал.

Опорой для такого рода суждений в работах ряда историков явился источниковедческий анализ летопис­ных известий о русских походах в Мазовию, который был сделан А. А. Шахматовым. Разбору этих известий он по­святил несколько очень интересных страниц в своем за­мечательном исследовании “Разыскания о древнейших русских летописных сводах” 58.

В немногих словах его выводы сводятся к следующе­му: в основе летописных известий о смерти Болеслава Храброго, антифеодальном движении в Польше под 1030 г. и летописной статьи 1043 г. о браке Казимира I и сестры русского князя Ярослава I и о двух походах последнего на мазовшан лежит житие Св. Антония, ут­раченное уже в XVI в. Составитель жития воспользовался рассказом о Моисее Угрине. Житие было составлено несколько позже 1072—1073 гг.59 и частично вошло в со­став Киево-Печерского Патерика. Отсюда А. А. Шахма­тов делал вывод, что в летописной статье 1043 г. (т. е. в “Житии Антония”) в обобщенном виде рассказывается о двух разновременных походах на мазовшан60, которые закончшись победой Ярослава. Развивая эту мысль А. А. Шахматова, Д. С. Лихачев отнес эти походы к 1041 и 1047 гг.61.

Рассказ о Моисее Угрине сохранился .в составе Кие­во-Печерского Патерика. Однако сравнение его с летопи­сью свидетельствует скорее против, 'чем в пользу пост­роения А. А. Шахматова.

Об источниках летописных известий о смерти Боле­слава Храброго и о крестьянском восстании в Польше автору этих строк приходилось уже говорить в другом месте. Сопоставление этих известий с аналогичными по­казаниями рассказа о Моисее Угрине привело его тогда к выводу, что рассказ о Моисее Угрине не может рас­сматриваться как источник статьи 1030 г. в “Повести временных лет”. Анализируя параллельные тексты лето­писи и рассказа о Моисее Угрине, можно высказать пред­положение, что в основе их лежал какой-то общий источ­ник, повествующий о судьбе плененной Болеславом I се­стры Ярослава Предславы. В свою очередь этот рассказ использовал при характеристике событий 20—30-х го­дов XI в. в Польше источник польского происхождения, в частности, показания польки — жены князя Изяслава62.

Разрабатывая свою гипотезу, А. А. Шахматов ссыла­ется, между прочим, и на так называемый “Тверской сборник”, тоже упоминающий о Моисее Угрине. На пока­заниях “Тверского сборника” поэтому стоит остановить­ся подробнее. В сборнике имеется два относящихся к рассматриваемым сюжетам текста, которые сопровожда­ются ссылкой на Патерик. Первый помещен под 1015 г.: “Бяшежесей отрок родом Угринь, именем Георгий, брат Моисею, его же потом плени Болеслав, пленуа Киевь с Святополкомь, бияся с Ярославом; много пострада в Ля-сех в плену от жены некыя, ея же мужа убиша на боювой Ярославля; она же хоте сего Моисея в дом свой взя-ти в мужа себе, красоты ради его, бяше бо красен вел-ми; о нем же повесть в Патерице в Печерскомь”63.

Последние слова прямо свидетельствуют, что “Твер­ской сборник”, составленный в 1534 г., пользовался рас­сказом о Моисее Угрине. Однако этого еще недостаточно для того, чтобы утверждать то же самое относительно “Повести временных лет”. Вместе с тем привлекает к себе внимание то обстоятельство, что между приведенным вы­ше отрывком из “Тверского сборникам и сообщениями Па­терика наблюдается некоторая разница. “Тверской сбор­ник” знает некоторые подробности, неизвестные Патери­ку. В нем сообщается, что Моисей попал в плен в Киеве в то время, когда Болеслав брал город, “бияся с Яросла­вом”. Этого момента борьбы Болеслава с Ярославом из-за Киева нет ни в рассказе о Моисее Угрине Патерика, ни в “Повести временных лет”. Показательно, однако, что о бегстве Ярослава из Киева перед наступающими войсками Болеслава Храброго говорится и в хронике Галла Анонима, постаравшегося изобразить русского князя в самом карикатурном виде64.

Таким образом, в основе приведенного выше текста “Тверского сборника” под 1015 г. лежит иное известие, чем соответствующее место Киево-Печерского Патерика. Этим как будто снимается вопрос о рассказе о Моисее ^грине как источнике указанного текста “Тверского сбор­ника”.

Вместе с тем сопоставление известий о событиях 1018 г. в “Повести временных лет”, в рассказе Патерика о Моисее Угрине, в котором нет не только эпизода борь­бы из-за Киева, но и даже сведений о битве на Буге, и “Тверском сборнике” подтверждает, по-видимому, ту мысль, что рассказ о Моисее Угрине не мог явиться источ­ником летописных сообщений о русско-польских отноше­ниях первой половины XI в., что таким источником, ис­точником общим и для летописи и для рассказа о Моисее Угрине, был недошедший до нас рассказ о Предславе. Цитированный выше отрывок из “Тверского сборника”, использовавшего в этой части как данные Патерика, так и летописные источники, без сомнения, ближе стоит к гипотетическому рассказу о Предславе, чем соответствующие тексты Патерика и “Повести временных лет” в том виде, как они сохранились.

Вероятность бытования на Руси рассказа о Предсла­ве, повествующего о киевском походе 1018 г. Болеслава Храброго и о последующих событиях в Польше, пред­ставляется тем более убедительной, что, судя по словам Галла Анонима, отказ русского князя выдать замуж за Болеслава I Предславу, послужил одной из причин киев­ского похода65. Предслава пала жертвой мстительности польского князя, обесчестившего ее и уведшего в плен в Польшу66. Не менее важно, что летопись подчеркивает далеко не последнюю роль, которую сыграла Предслава в борьбе за киевский стол между Святополком и Яросла­вом. Ведь именно от нее, по словам “Повести временных лет” под 1015 г., узнал Ярослав о гибели Бориса и о го­товящемся покушении на Глеба: *tB ту же нощь приде ему весть из Кыева от сестры его Передъславы: си отець ти умерл, а Святополк седит ти Кыеве, убив Бориса, а на Глеба посла, а блюдися его повелику”67. В данном случае несущественно, что летописная статья 1015 г. не­точно освещает обстоятельства гибели Бориса и Глеба, о чем подробнее говорилось в гл. 7 настоящей работы. Следы использования летописцами рассказа о Предсла­ве можно обнаружить не только в “Повести временных лет” или “Тверском сборнике”, но и в Новгородской 4 летописи. К нему, по-видимому, восходит следующий текст, помещенный под 1018 г.:“... И седе (Болеслав. -В. /С.) на столе Володимере. И тогда Болеслав положи собе на ложи Предславу дщерь Володимерю, сестру Яро­славлю” 68.

Что касается сообщения летописи о изгнании Боле­слава I из Киева в результате восстания населения, под­нятого против польских войск князем Святополком, то этого известия, очевидно, не было в рассказе о Предсла­ве. Нет такого известия и в использовавшем его тексте рассказа Патерика о Моисее Угрине. Здесь даже как будто прямо говорится о добровольном уходе Болеслава:

“възвращася Болеслав в Ляхы, и поат с собою обе сес­тре Ярославля, и изыма же и бояр его”69. Зато из рас­сказа оПредслазе заимствовано, надо полагать, летопис­ное сообщение о возвращении в Польшу Болеслава I с большой добычей и множеством пленников. Это сообще­ние полностью подтверждается не только словами Галла Анонима70, но и показанием Титмара Мерзебургского, бывшего современником событий и знавшего о радостном возвращении в Польшу Болеслава71. Остается разобрать вторую ссылку “Тверского сборника” на Киево-Печер-ский Патерик.

Ссылка эта помещена под 1018 г. в том месте, где идет рассказ о битве на Буге и звучит следующим обра­зом: “На том же бою изымаша Моисеа Угрина, брата Георгиева, иже бе убит с князем Борисом; бе бо и той слуга Борисовь, и много пострада в Лятской земле от вдовы некыа, млады суща, ея же муж, боляринь сый Бо-леславль, убиень на сем бою; Моисей же по страдании своимь прииде в Киевь, в Печерьский монастырь, и бысть чюден старець, красен телом и душею, о нем же лежат повести в Оте^нице Печерьском”72.

Недоумение в данном случае возникает единственно в связи с тем, что в отличие, как от рассказа о Моисее Угрине Патерика, так и от предыдущего отрывка сборни­ка пленение Моисея оказывается здесь не результатом киевских событий, а последствием битвы на Буге. Эта деталь не была, очевидно, основана на предполагаемом рассказе о Предславе. Не может она рассматриваться и как заимствование из рассказа о Моисее Угрине, по­скольку прямо противоречит ему. В таком случае было бы совершенно естественно считать, что эта деталь второ­го отрывка “Тверского сборника” явилась результатом позднейшей комбинации сводчиком данных летописи и Патерика.

На мысль о таком именно происхождении этого из­вестия наводит следующее место Патерика. После не­удачных попыток обольстить Моисея Угрина вдова, к которой он попал в Польше как пленник, обращаясь к Болеславу I, говорит: “сам веси, яко мужь мой убиен

бысть на брани с тобою; ты же ми дал еси волю, да его же въсхощу, пойму себе мужа Аз же възлюбих единаго юношу от твоих пленник, красна суща.. ”73. Для сводчи­ка пользовавшегося сохранившимися или близкими к ним редакциями летописи, казалось несомненным, что в рассказе о гибели мужа женщины могли подразумевать­ся только битва на Буге, так как ни в одном из имеющих­ся летописных сводов эпизод с осадой Ярослава в Киеве в 1018 г. не упоминается Наименование Моисея “плен­ником” наталкивало на мысль, что и он был захвачен в плен в результате сражения на Буге Таково, по-види­мому, происхождение этого известия “Тверского сбор­ника”.

Иными словами и разбор показаний “Тверского сбор­ника” убеждает в том, что ни рассказ о Моисее Угрине, ни использовавшее его житие св. Антония не являлись источниками летописных статей о польско-русских отно­шениях и событиях в Польше 1018—1038 гг. Источником этих сведений мог зато быть недошедший гипотетический рассказ о Предславе, содержавший и сведения о пребы­вании в Польше Моисея Угрина, бывшего слугой Пред-славы.

Но если нет никаких оснований возводить летописные известия 1018—1038 гг. о Польше к сообщениям рассказа о Моисее, то тем более это невозможно относительно ле­тописных известий 1041 —1047 гг. Как следует из текста Патерика, Моисей провел в плену 6 лет74 и вернулся из Польши после смерти Болеслава в 1025 г, прожив после того еще десять лет75. Отсюда совершенно очевидно, что рассказ о нем не мог иметь ни малейшего причастия к сообщениям летописей о походах на мазовшан. Тем са­мым отпадает и возможность опираться на выводы А. А. Шахматова при оценке летописных статей об этих походах Ярослава. Вместе с тем нет, разумеется, никаких оснований возводить эти летописные сообщения и к пред­полагаемому рассказу о Предславе.

*    *    *

Остается рассмотреть сами по себе летописные дан­ные о походах на мазовшан, приводя их попутно в связь с современным им политическим положением Руси и Польши.

Сведения о русских походах в Мазовию находятся в составе 1 и 4 Новгородских и Софийской I летописей, а также в “Повести временных лет”. Прочие источники, в том числе и Галл Аноним, как уже говорилось, совершен­но умалчивают об участии русских сил в подавлении вос­стания Маслава в Мазовии.

Для целей дальнейшего исследования важно отме­тить расхождения, наблюдаемые в сообщениях летопис­ных сводов.

Новгородская 4 летопись знает о трех походах Яро­слава на мазовшан, помещая их под 1041 и 1047 гг.76 Так называемая Новгородская Первая летопись упоминает лишь об одном походе 1047 г.77 В “Повести временных лет” отмечены походы 1041 и 1047 гг.78 Сравнение текстов известий 1047 г. в этих трех летописях убеждает в большей первоначальности текста “Повести временных лет” и Новгородской 4 летописи, так как сообщение Новгородской Первой летописи о передаче Казимиром Ярославу — шурину — русских пленных предполагает наличие в тексте ее более раннего сообщения о браке Казимира и сестры Ярослава, когда русские пленные были возвращены Ярославу в качестве “вена” (платы за невесту).

Новгородская Первая летопись

“Ярослав иде на Мазовшаны и по­беди я, и князя их уби Моислава, и покори я Кази­миру; тогда даст Казимир 800 лю-дии Руси поло-неных Ярославу шюрину”.

Новгородская 4 летопись

“Иде Ярослав тре­тье на Мазовша­ны, и победи я, и князя их уби Мои­слава, и покори землю ту Казими­ру”.

“Повесть временных лег”

“Ярослав иде на Мазовшаны и по­беди я, и князя их уби Моислава и покори я Кази­миру”.

Такое сообщение в самом деле имеется в “Повести временных лет”, где оно помещено под 1043 г.: “В си же времена вдасть Ярослав сестру свою за Казимира, и вдасть Казимир за вено людий 8 сот, яже бо полонил Болеслав, победив Ярослава”. Аналогичное сообщение под 1041 г. помещено и в Новгородской 4 летописи: “Той же осени дасть Ярослав сестру свою за Казимира. В тыи лета абидяше Моислав Казимира, и ходи Ярослав двожды на мазовшан в лодиях, и рече к Казимиру: “ели­ко отець твой Болеслав, победив мене, и полонил людей моих за ся, то вдаи ми за вено”. И събра Казимир людин его Руси толоненых 800, кроме жен и детей, и вда за ве­но Ярославу, шюрину своему. Сей же Казимир вда сест­ру за Изяслава, сына Ярослава”79.

Большая четкость этих известий, говорящих пря­мо о состоявшемся 'браке и точнее объясняющих судь­бу пленников, в свое время захваченных Болесла­вом Храбрым, является достаточным основанием к тому, чтобы признать тексты “Повести временных лет” и Новгородской 4 летописи более первоначаль­ными.

В таком случае текст Новгородской Первой летописи окажется сравнительно поздней редакцией, соединившей воедино известие 1041 или 1043 г. о браке Казимира и сестры Ярослава с известием 1047 г., сообщающем о походе Ярослава на мазовшан. Что касается слова “третьее” в тексте Новгородской 4 летописи под 1047 г., то появление его объясняется, по-видимому, влиянием сообщения 1041 г. в ней, где говорится о том, что Ярослав “двожды” совершал походы на Ма-зовию.

Теперь необходимо перейти к разбору соответству­ющих текстов “Повести временных лет” под 1043 и Нов­городской 4 летописи под 1041 г. (в Софийской I летопи­си под 1043 г.).

Сравнение их выявляет существенные расхождения

“Повесть               Новгородская 4 летопись

временных  лет”           “Toe  же  осени  Ярослав  даст

“В    си     же    времена     сестру свою за Казимира   И в

вдасть Ярослав сестру     та лета обидяшеМоислав Кази-

свою   за   Казимира,   и     мнРа> и Х°ДИ Ярослав двожды

вдасть Казимир за ве­но людий 8 сот, яже бе полонил Болеслав, победив Ярослава”

в лодиях на Мазовшаны и ре-че Казимиру ели отець твой Болеслав победив мене, и по­лони людий моих за ся, то дай ми за вено И собра Казимир людий его Руси полоненых семьсот, кроме жен и детей, и вда за вено Ярославу — шури­ну своему Сей же Казимир вда сестру за Изяслава, сына Ярослава”

Анализ расхождений, существующих между известия­ми 1043 г в “Повести временных лет” и 1041 г в Новго родской 4 летописи, наводит не только на мысль о том, что редакции этих собщений разновременны, но и убеж­дает, что редакция Новгородской 4 летописи является более древней

Правда, и в этой редакции можно обнаружить не­сколько редакционных слоев, раскрывающих иногда ха­рактер постепенной обработки текста летописцами Речь идет о таком точном определении времени брака Казими­ра, как “тое же осени”, возникшем, как указывал еще А А Шахматов80, под влиянием других известий летопи­си, помещенных под тем же годом

В пользу такого решения вопроса говорит тот факт, что эта внешне точная дата брака Казимира в действи­тельности является ошибочной Как удалось доказать еще О Бальцеру, брак Казимира и Марии Добронеги следует датировать не позже, чем 1039 г 81

По-видимому, и речь Ярослава к Казимиру является продуктом вольного творчества позднейшего редактора, на основании знакомства с предыдущими летописными сообщениями о Польше ошибочно назвавшего Казимира сыном Болеслава Храброго. Такая комбинация имен не могла представляться ему неправдоподобной, так как ле­тописи не было известно имя Мешко II

Отбросив эти поздние напластования, получаем сле­дующий текст:

“В си же времена Ярослав даст сестру свою за Кази­мира И в та лета обидяше Моислав Казимира и ходи Ярослав двожды в лодиях на Мазовшаны И собра Ка­зимир людий его Руси полоненых семьсот, кроме жен и детей, и вда за вено Ярославу, шурину своему Сей же Казимир даст сестру свою за Изяслава, сына Ярослава”.

Сравнение восстановленного таким образом текста с соответствующим местом “Повести временных лет” сви­детельствует в пользу того, что сообщение последней представляет собой по существу лишь краткий пересказ текста, реконструируемого на основе рассказа Новгород­ской 4 летописи “Повесть временных лет” под 1043 г. не сообщает ничего ни Q походах на Мазовию, ни о бра­ке Изяслава и сестры Казимира Не поясняет она и того обстоятельства, что в число 800 возвращаемых пленных не входили женщины и дети

Только в одном месте текст “Повести временных лет” при пересказе первоначального текста сохраняет, по-ви­димому, его более древнюю редакцию Речь идет об име­ющемся в “Повести временных лет” упоминании о том, что возвращаемые на Русь пленники были захвачены еще Болеславом I Слова восстановленного выше текста. “И собра Казимир людий его Руси полоненых семьсот ”, без сомнения, были связаны с вставкой разобранной вы­ше речи Ярослава к Казимиру Опираясь на известие “Повести временных лет” под 1043 г, можно восстано­вить это место в первоначальном тексте в следующем ви­де: “И вда Казимир за вено Ярославу, шурину своему, людий 8 сот, кроме жен и детей, яже бе полонил Боле­слав, победив Ярослава” Но даже восстановленный та­ким^ образом текст Новгородской 4 летописи не может, по всей вероятности, считаться первоначальным Как уже указывалось выше, летописный текст помещает заклю­чение брака между сестрой Ярослава и Казимиром то под 1041 г. (Новгородская 4), то под 1043 г (Софий­ская I), связывая с ним два похода Ярослава на мазов-

317

шан, в то время как в действительности брак этот был заключен в 1039 г.

Ни у кого из исследователей не появлялось сомнения в том, что династический союз между русской и польской княжескими фамилиями и походы русского князя в Ма-зовию — явления, теснейшим образом связанные между собой. В таком случае было бы естественным предполо­жить, что первый поход Ярослава против Маслаоза был предпринят непосредственно после заключения брака между Казимиром и Марией Добронегой, т. е. еще в 1039 г., когда Казимир I больше всего нуждался в во­оруженной помощи русского князя.

В таком случае заключение русско-польского союза и предполагаемый поход 1039 г. следовал бы непосредст­венно за походом на ятвягов 1038 г., о котором упомина­ют наши летописи и который окончился неудачно для Ярослава. Затем, в следующем 1040 г., Ярослав совер­шил поход на Литву. А под 1041 г. “Повесть временных лет” и Новгородская 4 летопись рассказывали бы уже о втором походе Ярослава на мазовшан “в лодиях”. При­чем между предполагаемым первым (1039 г.) и вторым (1041 г.) походами Ярослава на мазовшан оказалось бы отмеченное в немецких анналах русское посольство в Империю 1040 г. Источник не сообщает, правда, целей посольства 8г, не трудно, однако, предположить, что оно было в какой-то мере связано с ситуацией в Польше, поддержать которую в этот момент считали в своих ин­тересах германские феодалы.

Такая последовательность и напряженность диплома­тических и военных действий Ярослава и Казимира впол­не отвечала бы тому отчаянному положению, в котором находился Казимир в Польше (Чехия еще не вышла из борьбы) и тем трудностям, с которыми встретился Яро­слав в борьбе с мазовецко-прусско-ятвяжской коалицией. Нельзя забывать также, что торопиться союзников заста­вляло и массовое антифеодальное движение в Польше.

Если согласиться с предположением, что впервые рус­ская помощь была оказана Казимиру I еще в 1039 г., то будет вполне логичным признать восстановленный выше на основе рассказа Новгородской 4 летописи под 1041 г.

текст не первоначальным, а являющимся результатом объединения и обработки сводчиком двух текстов—1039 и 1041 гг. В первом из них говорилось о браке Казимира и Добронеги, о возвращении -пленных русских людей и о первом походе на мазовшан: “В се же лето Ярослав даст сестру свою за Казимира. И вда Казимир за вено Яро­славу, шурину своему, людий 8 сот, кроме жен и детей, яже бе полонил Болеслав, победив Ярослава. И в тыи лета обидяше Моислав Казимира, и ходи Ярослав в ло-днях на Мазовшаны”. В другом тексте читалось о новом походе русского князя в Мазовию: “В се же лето иде Ярослав в лодиях на Мазовшаны”. Слово “двожды” в тексте Новгородской 4 и Софийской I летописей появи­лось, по-видимому, в результате объединения летописных сообщений 1039 и 1041 гг. Что касается сообщения о бра­ке Изяслава и сестры Казимира, TOO нем речь пойдет ниже.

Помимо походов 1039, 1041 и 1047 гг., в промежутке между ними, в 1043 г., Ярослав, по-видимому, совершил еще один поход на Мазовию. В этом убеждают не столь ко показания Софийской I летописи, которая сообщает о походах на мазовшан под 1041 г.83, 1043 г.84 и под 1047 г.85, поскольку ее текст под 1043 г. повторяет соот­ветствующий текст Новгородской 4 летописи под 1041 г., сколько соображения о времени вступления Изяслава в брак с сестрой Казимира. Изяслав родился в 1024 г.8S, следовательно, в 1039 г. он еще не мог вступить в брак с польской княжной. Зато в 1043 г. брак этот был впол­не возможен, так как в это время Изяславу было уже 19 лет. Вероятность такой датировки этого брака при­знает и О. Бальцер 87.

Вступление   в   брак   Изяслава,  очевидно,   означало укрепление польско-русского союза и, естественно, новый . поход против Маслава. Тезис, что занятая борьбой с Ви­зантией Русь была не в состоянии вести борьбу с мазов-шанами88, едва ли выдерживает критику и противоречит существующему представлению о военных ресурсах киев­ского князя 8Э. Нет оснований и говорить о пассивности Руси на международной арене между 1043 и 1047 гг. В 1043 г. в Империи вновь появилось русское посольст­во90, предлагавшее императору Генриху III жениться на дочери Ярослава. Посольство, возможно, вело перегово­ры не только по польским, но и византийским сюже­там91. А под 1044 г. Новгородская 4 летопись вновь со­общает о тоходе на Литв> 92.

В таком случае первоначальный летописный текст под 1043 г. мог звучать приблизительно так: “Иде Ярослав на мазавшаны, и вда Казимир сестру свою 31 Изяслава, сы­на Ярослава”.

По-видимому, следует также признать, что в первона­чальном тексте, объединявшем известия 1039 и 1041 гг., сообщение о браке Изяслава с сестрой Казимира отсутст­вовало. Оно появилось здесь в результате объединения сведений 1041 и 1043 гг. Иными словами, текст Новгород­ской 4 летописи под 1041 г., как и аналогичный ему текст Софийской I летописи под 1043 г. являются результатом соединения и обработки целых трех летописных статей, читавшихся первоначально под 1039, 1041 и 1043 гг. В хо­де такой редакционной работы упоминание об одном из походов могло легко выпасть, так как число походов сводчик должен был стремиться подогнать под число браков: два брака — два похода.

Объединяя эти показания своего источника, свод­чик-летописец руководствовался, очевидно, стремлением дать в рамках погодного изложения более яркую и связ­ную картину русско-польских отношений конца 30-х— начала 40-х годов XI в., несколько драматизировать су­хой рассказ. Работа эта не была им завершена, так как окончание борьбы с мазовшанами оказалось вне этого текста, о нем говорится в особой записи лод 1047 г.

Что касается текста “Повести временных лет” под 1043 г., то он представляет собой извлечение из разо­бранного выше летописного рассказа. Из всего простран­ного текста оставлено только упоминание о браке Казимира и Марии Добронеги. Полностью выпало известие о браке Изяслава и Гертруды. Таким образом, исчезло как раз то сообщение, которое давало сводчикам осно­вание группировать известия о русско-польском союзе и походах на мазовшан вокруг 1043 г.

Как показал уже А. А. Шахматов, известия о похо­дах Ярослава на Литву и ятвягов восходят к новгород­скому летописанию XI в. Интерес к борьбе с ятвягами и Литвой у новгородских летописцев, вероятно, объясня­ется тем, что в этих событиях принимали непосредствен­ное участие вооруженные силы Новгорода93. К новго­родскому летописанию XI в. следует, возможно, возво­дить и разобранное выше летописное сообщение о русско-польском сотрудничестве.

Итак, если весь предшествующий ход рассуждений автора справедлив, то следует подчеркнуть, что борьба с восставшей Мазовией, опиравшейся на помощь помо­рян, пруссов, ятвягов и литовцев, была очень тяжелой, длительной и упорной. Только после четырех походов русских войск (из них один, 1039 г., следует считать гипотетическим) задача воссоединения Мазовии с Поль­шей была решена. Двигавшимся по Припяти и Бугу на ладьях русским войскам только после нескольких по­пыток удалось, наконец, в 1047 т. разгромить Масла-ва94. При тех исключительно сложных международных условиях, в которых в рассматриваемое время находи­лось Древнепольское государство, помощь Киевской Руси приобретала для него особенно важное значение. Русско-польский союз был крупнейшим успехом Кази­мира I. Союз с Русью не только обеспечил разгром Маслава, но и существенно облегчил борьбу за возвра­щение Силезии и воссоединение Поморья.

Еще в 1046 г. поморяне не признавали власти поль­ского князя95. И только после 1047 г. Казимиру I уда­лось подчинить себе Поморье96, причем Восточное По-• морье непосредственно вошло в состав Древнепольского государства, а   Западное — признало   свою  вассальную зависимость

Вслед за тем, несмотря на сопротивление Империи, вновь начавшей опасаться усиления Польши, около 1050 г. воссоединена была и Силезия98, а в 1054 г., в год смерти Ярослава Мудрого, Казимиру удалось догово­риться о сохранении ее в составе своих владений под условием уплаты чешскому князю ежегодной дани. Козьма определяет эту дань в 500 гривен серебра и 300 гривен золота ежегодно". Вместе с тем было разо­рвано существовавшее, по-видимому, в период 1042— 1054 гг. 10° чешско-поморянское политическое сотрудни­чество.

Одновременно польским князем и польскими феода­лами предпринимались самые энергичные меры по вос­становлению церковной иерархии. Этого требовали как классовые интересы польских феодалов, так и государ­ственные интересы страны.

В 1049 г. в Польше было восстановлено архиепис­копство, но с центром в Кракове101. Вслед за восстанов­лением церковной самостоятельности должна была прийти самостоятельность государственная. Ее добился преемник Казимира I Болеслав II Смелый, короновав­шийся в 1076 г. королевской короной.

Анализ политики Болеслава II, как и преемников Ярослава Мудрого на Руси и Бржетислава I в Чехии, не входит в задачи настоящего исследования. Они дей­ствовали в существенно отличных как внутриславянских стран, так и на широкой европейской арене, условиях, чем их отцы. Внутри славянских стран резко усилива­лись, становясь доминантой развития, тенденции фео­дальной раздробленности. В европейскую политическую жизнь вихрем ворвался великий спор из-за инвеституры. Здесь нужно только подчеркнуть, что если в 40—50-е годы польским феодалам и их государю удалось со­хранить целостность Древнепольского государства,

а в дальнейшем монархии Пястов удалось добиться го­сударственной самостоятельности, то объясняется это прежде всего тем, что они сумели опереться на союз со славянской Русью. Этот бесспорный вывод полностью опровергает лишенные оснований домыслы буржуазно-националистических историографов, о, якобы, извечном польско-русском национальном антагонизме.

Та исключительная роль, которая была сыграна Русью в 40—50-х годах XI в. в политическом развитии Центральной и Восточной Европы, объяснялась ее ог­ромным политическим подъемом во второй половине правления Ярослава Мудрого. После смерти Мстислава Черниговского и Тмутараканского Русь вновь, как и при Владимире Святославиче, оказалась объединенной в руках одного правителя. Центробежные силы, подго­тавливавшие торжество феодальной раздробленности, временно отступили перед силами раннефеодальной концентрации. В 1036 г. последний из оставшихся в жи­вых сыновей Владимира Судислав был заточен 102, и вся власть сосредоточилась в руках Ярослава Владимиро­вича.

Обособленность Полоцка, где продолжал сидеть Брячислав Изяславич, не могла сильно ограничивать власть киевского князя, тем более, что есть основания думать, что в походах начала 40-х годов на Литву103. Ярослав и Брячислав выступали совместно104. В сущ­ности говоря, в этом смысле никаких изменений, по сравнению с эпохой Владимира, признавшего обособлен­ность Полоцкого княжества, не произошло.

Поэтому автор замечательного памятника древне­русской литературы “Слова о законе и благодати”, со­зданного в 1049 г.105, митрополит Иларион с полным основанием сравнивал Владимира и Ярослава, видя в правящем великом киевском князе прямого наследника и продолжателя дела его отца Ш6.

Могучий подъем Руси после довольно ушгельного периода феодальных усобиц (1013—1036 гг.) нашел свое чрезвычайно яркое и показательное воплощение в огромной строительной деятельности Ярослава. В 1037 г. был заложен главный храм города и государства — Со­фийский собор — огромное пирамидальное тринадцати-1лавое здание, не имевшее себе равных по монументаль­ности не только в Древней Руси, но и в странах Запад­ной и Центральной Европы.

На запад от него возводятся три монастырские церкви- Св Георгия (патрона Ярослава), Св. Ирины (патрона его жены) и еще одна церковь, имя которой неизвестно.

Киев расширяется и украшается не только как цер­ковный, но и как светский центр государства, столица могущественной Руси. Значительно выросший город ук­репляется огромными валами и рублеными деревян­ными стенами. Приезжий и путник могли вступить в город через трое ворот—Крещатицкие, Жидовские и Золотые. Последние одним уже своим названием подчер­кивали стремление Ярослава уподобить и противопоста­вить Киев великолепному и царственному Константино­полю 107 Может быть, поэтому же имя Св. Софии полу­чил и кафедральный собор

Расстраивался, укреплялся и украшался не один Киев. По словам киевского летописца, Ярослав не только Св. Софию “созда сам, украси ю златом и серебром”, но “и ины церкви ставляше по градом и местом”108. Большое внимание уделялось великим князем и рус­скому окну на Балтику-Новгороду. Под 1044 г в Нов­городской Первой летописи сообщается: “... на весну же Володимир 109 заложи Новъгород и сдела его”110, а уже под 1045 г. идет новая запись: “Заложи Володимир святую Софею в Новегороде”1И. Судя по летописной статье 1049 г., отмечающей пожар в Новгородской Со­фии, она “беаше... честно устроена и украшена, 13 верхы имущи...”112. Уже в следующем, 1050 г. Новго­родская Первая летопись отмечает восстановление Со­фии: “Свершена бысть святая Софеа в Новегороде, по­велением князя Ярослава и сына его Володимира и архиепископа Лукы” из. И по имени и по архитектуре главный новгородский храм имел своим прототипом сто­личную Св. Софию114.

Не менее ярко, чем монументальное строительство времен Ярослава, подъем Руси характеризует и ее не­обычайно широкая и многоплановая внешняя политика. Ярослав, проведший большую часть жизни в ме/кдукня-жеских усобицах и интригах, связанных со сложными внешнеполитическими акциями, вступил на великокня­жеский троп не только искушенным, многоопытным и ловким дипломатом, но и политиком, имевшим трезвый взглят, на вещи, полностью сознающим величие стоящих перед Русью за та ч и преисполненным высокого пред­ставления о своем сане главы Русского государства. Поэ­тому не чувствуется абсолютно никакой натяжки в той характеристике, которую дает ему древнерусский писа­тель Иларион, как наследнику и продолжателю объеди­нительных традиций Владимира Святосланича. Поэтому же, конечно, не случайно появление в “Повести времен­ных лет” под 1036 г. титула Ярослава — “самовластець Рустеи земли”115. Титул этот несомненно отражал пред­ставления правившего в Киеве князя о себе как о совер­шенно самостоятельном, независимом государе. Показа­тельна в этом смысле и титулатура, употребляемая Иларионом в его “Слове о законе и благодати”. Иларион называет Владимира, продолжателем дела которого в его глазах был Ярослав, “великим каганом” 116 и “едино-держцем”117. Оба титула обозначали самостоятельных и независимых государей. То же значение имел и приме­няемый к Ярославу Титмаром Мерзебургским титул “король” (rex) 118. Не меняет дела и тот факт, что на одной из печатей, связываемых с Ярославом, фигури­рует титул “архонт”. Как указывает В. Н. Лазарев, титул этот тоже “обозначает самостоятельного влас­тителя” 119.

Особый интерес представляет опубликованная С. А. Вы­соцким в 1959 г. надпись на стене Киевской Софии, в которой Ярослав назван “царем”: “В лето 6562 12° ме­сяца феврари 20 усъпьне царя нашго въ въсискрьсе-ни... Феодора” 121. По мнению акад. Б. А. Рыбакова, надпись эта подтверждает гипотезу М. Д. Приселко-ва 122> что в юз/ г_ после смерти Мстислава, Ярослав принял императорский титул 123.

Борьба Ярослава за укрепление внутреннего единства “Русской земли”, естественно, должна была найти свое отражение и в церковной политике киевского князя. Однако в церковных вопросах Ярослав должен быт считаться с мнением константинопольского двора и кон­стантинопольского патриарха, фактическим представи­телем которых на Руси был глава русской церкви мит­рополит грек Феопемпт, впервые упомянутый в источ­никах под 1039 г.124.

Несмотря на большую заинтересованность Ярослава в союзе с Византией против печенегов, яростное напа­дение которых на Киев ему с большим трудом удалось отбить в 1036 г.125, засилье греческого духовенства, являвшегося проводником на Руси универсалистских тенденций Византийской империи, встречало резкое со­противление со стороны русских феодалов и великого князя. Универсалистское учение императорского двора, согласно духу времени, пыталось подменить реальные отношения между государствами сложной паутиной юридических формул. Так, фактически независимые “варварские” государи трактовались то как сычовья, то как младшие братья и друзья императора 126.

Претензии Византии на верховную власть над Русью 127, а также притеснения, чинимые русским купцам в Константинополе128, привели в 1043 г. <к русско-визан­тийской войне. О причинах войны 1043 г. так рассказы­вает ее современник, придворный византийского импе­ратора Михаил Пселл: “Это варварское племя всегда питало яростную и бешеную ненависть против греческой гегемонии, при каждом удобном случае, изобретая то или другое обвинение, они создавали предлог для войны с нами” 129.

Русский поход на Константинополь во главе которого стоял сын Ярослава — Владимир, окончился, правда, неудачно 13°, однако за этой неудачей не после­довало сколько-нибудь заметное ослабление внешнепо­литических позиций Руси. По-видимому, около 1046 г. был заключен мир ш, скрепленный, очевидно, между 1046 и 1052 гг. женитьбой третьего сьыа Ярослава Все­волода на представительнице императорского дома Мономахов, Марии 132.

Поскольку известно, как высокомерно обычно отвер­гались константинопольским двором брачные предложения “варварских” государей ш, ясно, что в данном случае Византия была очень заинтересована в установ­лении дружественных отношений с великой восточно­европейской державой.

Итак, русско-византийский конфликт 1043 г. не при­нес Византии выгод. Зато прямым результатом его было провозглашение Ярославом церковной независимости Руси. В 1051 г. без согласия константинопольского пат­риарха Ярослав с собором епископов поставил в митро­политы Илариона, русского по происхождению 134, быв­шего прежде священником придворной церкви в Бере­стове 135. Добиваясь церковной независимости, Ярослав преследовал, разумеется, те же политические цели, что и Болеслав Храбрый, когда он добивался основания гнезненского архиепископства, или чешские князья Бо­леслав II и Бржетислав I, когда они лелеяли планы превращения пражской епископской кафедры в архи­епископскую. Легко заметить, однако, что Ярослав дей­ствовал гораздо более решительно, что было результа­том иного соотношения сил между Русью и Византией, с одной стороны, Древнепольским государством, Импе­рией и Римом, с другой.

Вместе с тем как в Чехии при Болеславе II и в Польше при Болеславе I, на Руси при Ярославе Вла­димировиче завершался процесс оформления государст­венной идеологии, которая по условиям своего времени должна была иметь религиозный характер, гарантиро­вать Руси покровительство небесных патронов. При Ярославе была подготовлена канонизация русских святых Бориса и Глеба и беатизирован Владимир, кото­рого Иларион называет вторым Константином 136 и, что особенно важно, “блаженным” 137.

С обострением русско-византийских отношений была в определенной мере связана резко усилившаяся при Ярославе активность русской политики на Западе. Уси­ление связей Киевской Руси со странами Центральной и Западной Европы, начиная с 30—50-х годов XI в., уже отмечалось в литературе вопроса ш.

Могучему Древнерусскому государству действительно принадлежало в то время очень видное место в сложной системе центрально- и западноевропейских политичес­ких взаимоотношений. Выше уже отмечалось значение союза с Русью для Древнепольского государства, союза, значительно укрепившего положение Польши в Цент­ральной Европе. Свидетельством политической актив­ности Руси на Западе являются многочисленные дина­стические браки между киевской великокняжеской семьей и европейскими государями. О двойных брачных связях Рюриковичей и Пястов и попытке заключить династический союз между киевским и германским дво­рами говорилось уже выше. Сын Ярослава Святослав был женат на сестре трирокого архиепископа Бурхарда, одного из крупнейших феодалов Империи ш. Трех своих дочерей Ярослав выдал: Анастасию за венгерского ко­роля Андрея I (около 1039 г.), Елизавету за Гаральда норвежского (около 1044 г.), Анну за Генриха I фран­цузского (около 1049—1050 гг.) 14°.

При киевском дворе получали убежище преследуе­мые у себя на родине представители правящих евро­пейских династий. Несколько лет провели в России братья Мешко II польского Бесприм и Оттон. С 1034 по 1046 г находились в России венгерские герцоги Андрей и Левенте, племянники короля Стефана I, прибывшие туда из Польши 141. На Руси нашли убежище и сыновья английского короля Эдмунда Железный Бок Эдвин и Эдуард, бежавшие сначала в Швецию 142. Один из сы­новей Ярослава носил чешское имя Вячеславш. Не является ли это свидетельством политических и куль­турных связей Руси и Чехии в 30-е годы XI в.?

Рост политических контактов происходил на фоне развивающихся экономических связей Руси со странами Западной и Центральной Европы, о чем свидетельствует многочисленный нумизматический материал М4. Крупную роль в этих связях играла балтийская торговля 145.

Поэтому древнерусский книжник, обращаясь с про­поведью к Ярославу 26 марта 1049 г в церкви Святого Благовещения на Золотых воротах Киева, имел полное право сказать, что его страна “ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли”146

Обрисованная выше картина политического общения восточного и западного славянства за столет­ний (с середины X до середины XI века) период време­ни характериз)ет одну из наиболее существенных сто­рон заключительного этапа становления, феодального строя в Центральной и Восточной Европе, когда об­разуются относительно единые раннефеодальные славян­ские государства и формируются в рамках этих госу­дарств в результате явлений племенной интеграции фео­дальные народности Картина эта, однако, в силу ряда причин, связанных с состоянием источниковедческой базы исследования, имеет свои изъяны и свои особен­ности

Завершая исследование, автор не может не подчерк­нуть того обстоятельства, что в восстанавливаемой им цепи событий отсутствуют многие безвозвратно утерян­ные звенья, что в воссозданной им картине политиче­ской жизни раннефеодальной Центральной и Восточ­ной Европы остается много белых пятен и что те обще­ственные процессы, в которые автору так или иначе удалось проникнуть, представлены им в гораздо более схематическом и обобщенном виде, чем они происходи ли в действительности Реальная жизнь того времени была гораздо более яркой и пестрой, более сложной и противоречивой, чем она представляется исследователю спустя почти тысячелетие

Дело здесь не только в том, что большое расстояние вообще скрадывает детали и частности, выявляя лишь главные линии и контуры Невозможность проникнуть во многие детали событий, трудности их осмысления являются естественным следствием чрезвычайно огра­ниченного и специфического круга имеющихся источни­ков, преимущественно наративного (летописи, хроники, памятники агиографии) и лишь в очень небольшой час­ти документального характера

При таком положении, когда источники освещают прошлое не ровным, хотя бы и слабым, светом, а врыва­ются в темень истории в виде отдельных, проникающих, словно сквозь щели в ставнях, лучей, часто трудно уло­вить именно общие контуры явлений и судить о сораз­мерности их масштабов Исследователю постоянно при­ходится считаться с тем, что отдельные, лучше разли­чимые детали могут заслонить собой в его построениях основные, решающие линии развития

В исследованной теме неравномерность освещения источниками разных сторон ее требует особой оговорки Определенно больше и лучше освещены источниками отношения Руси и Польши Гораздо меньшими данны­ми, если говорить о политических связях, располагает исследователь при изучении отношений и связей Р>си с Чехией и полабо-прибалтийским славянством

Особенно досаден недостаток сведений о русско-чеш­ских отношениях Судя по той роли, которую играло раннефеодалыное Древнечешское государство в Цент­ральной Европе, судя по тому, с каким вниманием сле­дили за политическим развитием Чехии в Империи и Риме, судя по той ключевой позиции, которую занимала Чехия на великих путях, связывавших Восток и Запаз, Европы, опираясь, наконец, на известные факты куль­турного общения Руси с чешскими землями в исследуе­мое время, можно уверенно считать, что использованные источники явно не в состоянии дать сколько-нибудь пол­ное представление о развитии русско чешских полити­ческих отношений X—XI вв

Но даже и применительно к Польше нельзя не счи­таться с неравномерным распределением источников во времени Если о развитии русско-польских отношений в 10—40 годы XI в можно судить сравнительно уверенно, то ход событий предшествующего периода времени час­то становится невозможно реконструировать

Само собой разумеется, что при таком состоянии ис­точников предпринятое исследование характеризует оп­ределенная неполнота охвата попадающих в его обзор процессов и фактов Автор полностью отдает себе от­чет в том, что отдельные элементы исследования нужда­ются в дальнейшей углубленной разработке Ряд проб­лем решен лишь в гипотетическом, предположительном плане В иных случаях автору приходилось вообще ограничиваться постановкой вопроса, оставляя решение его открытым.

Существенно иначе обстоит дело, когда предметом исследования являются взаимоотношения стран внутри западнославянского мира или отношения западносла­вянских стран с Германской империей. И здесь, разуме­ется, исследователю приходится считаться с недостат­ком и аналогичной спецификой имеющихся в его распо­ряжении источников Но их все же значительно больше, и сами они содержат гораздо более богатые сведения, чем источники, рисующие отношения восточного славян­ства с западным. Поэтому и выводы исследователя в этом случае, щсть они и сохранят в ряде моментов свой гипотетический, предположительный характер, звучат много определеннее и обнимают большую совокупность явлений жизни Развитие взаимоотношений между Польшей и Чехией, а также взаимоотношений этих стран с Германской империей оказывало самое значи­тельное влияние на развитие политических отношений между западнославянскими странами и Русью, с од­ной стороны, между Германской империей и Русью — с другой Этот факт и определил то обстоятельство, что в работе столь значительное место заняли вопросы внешне- и внутриполитического развития Польши и Че­хии, оказавшихся, таким образом, в центре настоящего исследования.

Но вместе с тем возникает следующий вопрос: можно ли вообще считать отмеченное выше неравномерное распределение материала источников по отдельным сто­ронам исследования совершенно случайным явлением или оно имеет свое основание в реальных условиях по­литического бытия славянских стран того времени?

Проведенное исследование дает, как кажется, осно­вание ответить на поставленный таким образом вопрос. При всей своей значимости ни для Руси, ни для Польши и Чехии вопросы их взаимоотношений долго не были главными. Зато для политического бытия западносла­вянских государств всегда решающее значение имели их отношения с Германской империей, в центре внима­ния западнославянских полководцев и дипломатов на­ходилась восточная политика германских феодалов и проблемы взаимоотношений между западнославянски­ми странами. Соответственно для Руси до 10—40-х годов XI в. более важными были процессы, происходив­шие на ее северных, южных и восточных границах, чем на западных. Борьба с печенежской кочевой степью, от­ношения с Византией и странами Скандинавии, как пра-в'ило, заслоняли собой до этого времени проблемы от­ношений с западнославянскими странами.

Поэтому, подчеркивая неполноту и специфику имею­щихся источников, считаясь со случайными потерями или обеднением их в результате их последующего быто­вания (здесь имеются в виду прежде всего летописи), следует все же сказать, считаясь с возможными исклю­чениями, что объем и полнота имеющихся источников, если и не прямо пропорционально, то все же находится в определенной зависимости от реального значения тех или иных исторических явлений.

Мысль эту можно хорошо проиллюстрировать на примере польско-русских отношений. Как только отно­шения эти приобрели чрезвычайно существенный, жиз­ненно важный для обеих стран характер, а произошло это в 10—40->е годы XI в , так сразу же существенно воз­росла степень освещенности их в источниках. Поэтому даже само по себе состояние источников в известной мере помогает судить об относительной важности тех или иных процессов и явлений в политическом развитии изучаемых стран. Речь, разумеется, идет только об их внешнеполитическом развитии.

Рассматривая под этим углом зрения сохранивший­ся материал, нельзя не прийти к выводу, что с течением времени политические связи между восточным и запад­ным славянство'М становились все более широкими и разнообразными. Особенно заметно это на примере рус­ско-польских отношений. Сравнительно бедный источ­никами, и, по;видимому и событиями X век, здесь резко отличается от богатого разнообразными и сложными событиями XI в

Отношения между восточным и западным славянст­вом, не будучи, “ак правило, центральными и решаю­щими в политическом развитии изученных славянских стран, были все же в достаточной мере сложными и про­тиворечивыми. Если при характеристике отношений Руси и Чехии нет оснований говорить о возможности конфликтов между ними, а в правление Олдр'жиха Чеш­ского и в последние годы княжения Владимира и з

335

начале правления Ярослава можно предположить даже русско-чешские союзнические отношения, то картина русско-польских отношений представляется гораздо бо­лее сложной. Анализ летописных статей 981 и 992 гг. убеждает, правда, в том, что распространенное в лите­ратуре представление об остро враждебном характере русско-польских отношений в конце X в. не имеет под собой оснований. Отношения Руси и Польши развива­лись в это время мирно, хотя чешский великокняжеский двор делал, вероятно, попытки втянуть Русь в польско-чешский конфликт из-за Силезии и Малой Польши. Од­нако период мирного руоокочпольокого соседства сменил­ся в 10—30-е годы XI в. периодом длительного воору­женного конфликта, вслед за которым, правда, наступил в конце 30-х и в 40-х годах период тесного русско-польского военного и политического сотрудничества.

Не менее сложной была и картина отношений запад­нославянских стран друг с другом. Вслед за относитель­но недолгой эпохой польско-чешского союза 60—начала 80-х годов X в. отношения между польскими и чешскими феодалами вошли в период острых противоречий и столкновений, для развития которых чрезвычайно серь­езное значение имела восточная политика Германской империи. Важно подчеркнуть также наличие почти по­стоянного в исследованное время польско-лютического конфликта, особенно опасного для позиций польских феодалов на Поморье. Зато довольно тесные связи, военное и политическое сотрудничество далеко не всег­да, конечно, оформленные формально, объединяли Че­хию и Лютическнй союз.

В ходе развития польско-чешских отношений в конце X и начале XI в. при Болеславе II Чешском и Болесла­ве I Польском и в конце 30-х годов XI в. при Бржети-славе I Чешском неоднократно возникали планы созда­ния под руководством чешских или польских феодалов обширной западнославянской раннефеодальной монар­хии. Речь при этом, разумеется, не шла об объединении всех западнославянских стран, включая земли, населен­ные полабо-прибалтийсквми славянами. Речь шла лишь об объединении Польши, Чехии и части полабо-прибал-тийских славянских земель, когда военная и политиче­ская инициатива находилась в руках польских феода­лов, либо об объединении Чехии и части польских зе-

336

мель, когда объединительные планы формировались в среде чешских феодалов. Сходные тенденции сказыва­лись и в политическом развитии Руси второй половины X в., когда киевский князь Святослав стремился вклю­чить в состав своих владений Болгарию, перенеся при этом столицу на Дунай.

Планы эти оказывались, однако, крайне нереальны­ми, а возникавшие политические объединения крайне непрочными и кратковременными. Большую роль в про­вале такого рода планов играла восточная политика германских феодалов, не заинтересованных в создании на своих границах большой западнославянской держа­вы и поэтому державших курс на раздувание противо­речий между феодалами западнославянских стран. Уси­лившейся Чехии Германская 'империя торопилась проти­вопоставить подымающуюся Польшу. Так было в 80— 90-е годы X в. 'и в конце 30-х годов XI в. В то же время резкое усиление Польши приводило к поддержке Чехии германскими феодалами, не отказывавшимися при этом и от случая натравить на христианскую Польшу языче­ских лютичей. Так обстояло дело в годы тяжелых поль­ско-немецких войн начала XI в. (1003—1018 гг.), а за­тем в первой половине 30-х годов XI в.

Но были, однако, и внутренние причины, определявшие нереальность планов создания большой западнославян­ской державы в X—XI вв. Несмотря на родство и ярко выраженную тогда общность культуры всех славянских народов, что без всяких оснований пытаются отрицать некоторые современные западногерманские историки', анализ политического развития восточного и западного славянства 'приводит к выводу, что главным, направля­ющим процессом в это время был процесс образования в основном этнически однородных раннефеодальных го­сударств2. Это обстоятельство является косвенным под­тверждением тезиса о быстро развивавшемся тогда про­цессе образования славянских народностей. Хорошо за­свидетельствованное источниками чувство славянской общности не затормозило, таким образом, процесса фор-

1 М Н е 11 m а п. Указ, соч., стр. 403; J В а г n i k Deutsche-russische Nachbarschaft. Stuttgart, 1959, стр. 154.

2 Б. Ф Поршнев считает этот процесс тенденцией вообще харак­терной для феодализма. См. Б. Ф. Поршнев Феодализм и народ­ные массы. М., 1964, стр. 516.

22 в  Д   Королюк

337

мирования   раннефеодальных  славянских   народностей Впрочем, следует оговориться, что процесс этот далеко не с одинаковой степенью   интенсивности  проходил   на территориях славянских стран. Применительно к Поль­ше можно отметить относительное отставание процесса формирования народности   в Мазовии   и Поморье, осо бенно Западном, где можно говорить  даже о явлениях формирования  отдельной народности,  применительно  к монархии Пшемыслидов в аналогичном положении нахо­дилась Моравия, а в державе Рюриковичей — земли вятичей

Подчеркивая значение процесса образования этни­чески однородных раннефеодальных славянских госу­дарств в качестве основного, важно отметить, что процесс этот характерен не только для Руси, Польши и Чехии, но, что особенно показательно, и для полабо прибалтий­ского славянства Даже в условиях постоянного и жес­токого натиска германских феодалов в рамках полабо-прибаптийского славянства происходило не формирова­ние единого государственного организма, а образоватесь две народности — бодричи и лютичи и два государст венных объединения — лютическое и бодрицкое3 Даже у ран на острове Руяне шел процесс формирования са­мостоятельной политической организации В более слож­ном положении оказались сербы-лужичане, политическое развитие которых было резко прервано немецким завое ванием Поэтому, как правило, все попытки политическо­го объединения полабо-прибалтийских славян оказыва­лись неудачными как вообще попытки западнославян ских государств выйти за свои этнические пределы Этим попыткам определенно мешал процесс формирования от­дельных славянских народностей

При таком положении получает объяснение и тот факт, что агрессивная политика германских феодалов на Востоке не привела к консолидации сил польских и чеш­ских господствующих классов, к объединению столь родственных стран, как Польша и Чехия.

Особенностью образовавшихся в Центральной и Во­сточной Европе раннефеодальных государств было то обстоятельство, чго в ни\ чуть ли не с самого начала,

3В Д  Королюк  К вопросу о раннефеодальной государствен ности   , стр 7—10

338

наряду с господствовавшей тенденцией к феодальной кон­солидации, стали проявляться и тенденции феодальной раздробленности Период времени, когда эти тенденции возобладали в обществе, лежит уже за рамками настоя­щего исследования В данной связи важно подчеркнуть, однако,тот факт,что временное ослабление центральной власти и усиление тенденций феодальной раздроблен­ности имело своим прямым следствием резкое ухудше­ние международного положения того или иного государ­ства, активное и опасное вмешатетьство в его дела соседних феодальных правителей В таком положении оказалась Чехия в конце X — начале XI в , когда она бы­ла даже временно захвачена польскими феодалами и вынуждена была признать опасную для ее будущего развития ленную зависимость от императора, Киевская Русь в 10—20 е годы, когда Болеслав Храбрый совер­шил свой поход на Киев, а Польша в конце 30-х го­дов XI в , когда она стала жертвой агрессии германсклч и чешских феодалов

Другой важной чертой социального и политического развития исследуемых славянских раннефеодальных го­сударств является активное участие в политической, з том числе и во внешнеполитической жизни, не только князя и знати, но и торгового и ремеспенного люда горо дов Политическая активность городского населения, его непосредственное участие в политической жизни страны пожалуй, лучше всего свидетельствуют против построе­ний тех зарубежных буржуазных ученых, которые, во­преки данным письменных источников и археологии, все еще пытаются противопоставить пути исторического раз­вития славянского и западноевропейского города, факти­чески отрицая в X—XI вв существование городов у ела вян4. Политическая роль города хорошо засвидетель­ствована для Киевской Руси, в меньшей степени для Чехии Показательна при этом политическая активность не только таких крупных городских центров, как Киев, Прага или Новгород, но и значительно более мелких го­родов на Руси и в Чехии Источники не отмечают фактов активного участия городов во внешнеполитическом раз­витии Польши Учитывая, однако, что и в Польше в это время бил уже ключом родник городской жизни, можно предполагать активное участие городского населения и в политическом развитии Древнепольского государств?. Это были ростки новых отношений и новой расстановки сил в феодальном славянском обществе.

Сам факт существования в Центральной и Восточной Европе относительно единых крупных государств, фор­мировавших свою самостоятельную, в связи с конкрет­ными условиями исторического развития, феодально-христианскую государственную идеологию, определял активное участие славянских стран в европейской поли­тической жизни того времени. Сложные и многосторонние связи существовали тогда между славянскими государ­ствами Центральной и Восточной Европы и Германской империей, Византией, Венгрией, Данией, Севером Евро­пы и даже Италией и папским Римом. Исследуемое время было временем большого политического подъема славянских государств, а крупные исторические задачи, которые время это ставило >перед ними, неизбежно требовали выдвижения на авансцену политической жизни талантливых полководцев, искусных и решитель­ных политиков и дипломатов, государственных деятелей большого размаха и широкого кругозора. Именно такими политическими деятелями были на Руси Владимир и Ярослав, в Чехии — Болеслав II и Бржетислав I, в Поль­ше— Мешко I и Болеслав I, в Бодрицком княжестве — Готшалк.

X—XI века, как уже отмечалось выше,— время, когда бурно протекали процессы становления самостоятельной феодально-христианской государственной идеологии у восточных и западных славян. Процессы эти обнаружи­вают не только ярко выраженный параллелизм, но и известную взаимосвязь, несмотря на свою разновремен­ность. Канонизация на Руси Бориса и Глеба и беатиза-ция Владимира была таким же выражением этих процес­сов, как канонизация Вацлава — в Чехии и Войтеха-Адальберта в Польше. Вместе с тем, когда Ярослав поставил в Киеве митрополитом Илариона, он вел такую же борьбу с универсалистской внешнеполитической программой Византии, как и польские князья Мешко I и Болеслав I, добивавшиеся создания независимой польской церкви, или чешские правители Болеслав II и Бржетислав I, стремившиеся основать пражское архиепископство, боровшиеся лротив универсалистской идеологии Германской империи.

Следует особо подчеркнуть роль Чехии в формирова­нии древнепольской и отчасти древнерусской государ­ственной идеологии. Чехом по происхождению был пер­вый святой — патрон Польши Войтех, а его брат Гау-дентый стал первым польским архиепископом. “Житие” Вацлава было использовано на Руси при составлении “Жития” Бориса и Глеба.

В современной западногерманской историографии лю­бят подчеркивать “заслуги” Германской империи в рас­пространении несомненно более прогрессивного, чем язычество, христианства на Востоке Европы. Так, один из руководителей остфоршунга Эрих Кейзер писал, про­зрачно намекая на политические претензии правящих боннских кругов: “Германия не кончается на Одере, Эль­бе или Висле Точно так же и Европа простирается за эти реки вглубь восточного пространства. Германия яв­ляется пионером этого общеевропейского процесса. Ее заслуги, наряду с тем, что сделано в области между­народного сотрудничества с другими европейскими наро­дами, состоят в распространении христианства, в подъ­еме культуры, в обеспечении порядка; они позволяют ей претендовать на равное представительство в политиче­ском и экономическом объединении”5.

Разумеется, христианство широко использовалось германскими феодалами в качестве идеологического обоснования их восточной агрессии. Однако факты не свидетельствуют о больших успехах германской хри­стианской миссии к востоку от Лабы в X—XI вв. В Киевской Руси деятельность немецко-христианских миссионеров не имела существенного значения. В хри­стианизации Польши основную роль сыграла соседняя славянская Чехия, где как раз во второй половине Х--первой половине XI в. переживала свой подъем церков-но-славянская письменность. Что касается полабо-при-балтийского славянства, то немецкая феодальная агрес­сия здесь не только не способствовала, а, наоборот, прямо тормозила христианизацию бодричей и лютичей. Могучее восстание полабо-прибалтийских славян в 983 г.надолго подорвало основы немецкой церковной органи­зации на восток от Лабы.

Связь между политическим и социальным гнетом немецких феодалов и провалом христианизации полабо-прибалтийских славян была очевидной даже для такого враждебного славянам хрониста, как мерзебургский епископ Титмар, писавшего о восстании 983 г.: “Наро­ды, которые после принятия христианства подчинялись нашим королям и императорам, платя им дань, из-за своеволия герцога Дитриха6 испытывали огромное угне­тение и ка“ один человек взялись за оружие”7. Во второй половине XI в. жадность и жестокость немецких захват­чиков осудит в своей хронике Адам Бременский: “Не обращали внимания несчастные на то, что большой опасностью заплатят за свои страсти, так как христиан­ство в Славонии сначала взволновали жадностью, потом жестокостью принудили подчиненных к восстанию”8. В XII в. слова Адама полностью повторит немецкий хронист Гельмольд, говоря о “ненасытной жадности саксов”9.

Далее следует подчеркнуть, что в X — первой поло­вине XI в. нет никаких признаков того, что на взаимо­отношения восточного славянства с западным оказывали какое-либо заметное влияние национальные или рели­гиозные противоречия, сыгравшие столь отрицательную роль в развитии межславянских связей в последующие эпохи. Анализ имеющихся источников исключает даже саму постановку вопроса о неких двух замкнутых сфе­рах, сложившихся под политическим и идейным воздей­ствием Византийской и Германской империй в Цен­тральной и Восточной Европе этой эпохи. Внешнеполи­тическое развитие Руси и западнославянских государств определялось реальными политическими и классовыми интересами их господствующих классов, а не какими-либо идеологическими или юридическими формулами и концепциями, имеющими своим источником римскую курию или германский императорский двор.

В отношении Руси самостоятельность ее государст­венного развития достаточно хорошо была уже изучена

ь Маркграф Северной марки

в советской историографии. Здесь следует только под­черкнуть тот факт, что при Ярославе Владимировиче, последнем “самовластие” Киевской Руси, конфликт с Византией сопровождался бросающимся в глаза ростом политической активности Руси на Западе, укреплением политических связей Древнерусского государства со странами Центральной, Северной и Западной Европы, в том числе и с западнославянскими странами, особенно с Польшей. Завершая настоящее исследование, очень важно подчеркнуть тезис о самостоятельности государ­ственного развития применительно к Польше и Чехии. Аксиомой их внешней политики, особенно в периоды подъема этих стран, всегда оставалась борьба за само­стоятельное государственное бытие, которому угрожали германские феодалы. Поэтому совершенно недоказуемы­ми являются развиваемые современными западногерман­скими историками 10 тезисы об особой исторической цен­ности универсалистских традиций Германской империи для современности, нашедшие яркое выражение в одном иг газетных выступлений К- Гохова, заявившего, что От-тоны оставили империю, “которая может быть моделью объединения государств в Европе”11. Эта трактовка империи в сущности не далека от идеализации ее таким пангерманистом, как Генрих Србик, который привет­ствовал аншлюс Австрии, видя в нем этап на пути к “умиротворенной Срединной Европе, осуществление извечной немецкой мечты” 12.

В действительности Германская империя проводила на Востоке откровенно захватническую политику, а гер­манские феодалы всегда легко отказывались от христи­ански-универсалистской имперской концепции, как толь­ко она оказывалась в -противоречии с их агрессивными планами. Когда это было выгодно, они отнюдь не гну­шались союзом с язычниками против христиан, приме­ром чего может служить союз Генриха II с лютичами против Болеслава Храброго. Восточные планы герман­ских феодалов встречались с постоянным противо­действием западнославянских государств. Даже в том случае, когда в силу конкретных исторических условий германским феодалам удавалось временно навязать Польше или Чехии те или иные формы зависимости, их важнейшей политической задачей оставалось дости­жение государственной самостоятельности

Не иначе обстояло дело с христианско-имперским универсализмом. Если можно отметить такие факты, как временная поддержка его Болеславом II в Чехии или Болеславом I в Польше, то и тогда речь шла об исполь­зовании этой концепции в целях укрепления междуна­родного положения Чехии или Польши или даже созда­ния большой западнославянской державы.

Следует отбросить широко распространенное в старой польской и русской историографии представление о Польше второй половины X— первой половины XI в., как форпосте Римской курии, очаге латинской пропаганды на Востоке. Не говоря уже о слабости и шаткости в то время международных позиций Рима, его зависимости от Империи, надо учитывать, что тогдашняя Польша не располагала ни людскими, ни материальными ресурса­ми для организации латинохристианских миссий в со­седних странах, а путь из Империи и Рима на Русь не лежал через Гнезно и Познань. Даже в тех случаях, когда, преследуя свои политические цели, Болеслав Храбрый попытался выступить в роли покровителя ла-тинохристианской проповеди у пруссов и в Скандина­вии, ему приходилось пользоваться услугами инозем­цев— чеха Войтеха-Адальберта и немца Бруно Квер-фуртского.

Говоря о реальных интересах, которыми руководи­лись в своей внешней политике феодалы Руси, Польши или Чехии, нельзя не отметить существенной роли, ко­торую играли в ней интересы укрепления в важнейших, узловых пунктах международной транзитной торговли, связывавшей страны Восточной Европы с Западом. При столь характерной для славянского мира X—XI вв. близости, единстве материальной культуры славянских народов вопросы широкой международной транзитной торговли естественно занимали большое место в их эко­номических взаимоотношениях. Широкая международная торговля являлась важным фактором, укреплявшим привилегированное положение славянской знати13. О том, как стремления овладеть международными тор­говыми путями сказывались на политическом развитии славянских стран, ярко свидетельствуют знаменитые слова Святослава Киевского: “Не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переславци на Дунай, яко то есть середа в земли моей, яко ту вся блага сходятся: от Грек злато, паволоки, вина и овощеви розноличныя, из Чех же и из Угор — сребро и ком они, из Руси же — скора и воск, мед и челядь”14. В определенной мере вопросы тран­зитной торговли влияли и на конкретное содержание объединительных планов польских и чешских феодалов. Именно поэтому такую большую роль в межславянских политических отношениях того времени играли такие районы, как Западное Поморье, Силезия, Краков, Чер-венские города, мазовецко-русско-ятвяжское погра-ничье, прусские земли. Изменения в балтийской тран­зитной торговле в известной мере способствовали пе­реносу центра польской политической жизни из Вели­кой в Малую Польшу, из Познани в Краков. Это пере­мещение стало заметным в годы правления Болеслава Храброго и завершилось при Казимире I после анти­феодального восстания 1037—1038 гг.15

Классовая обусловленность внешней политики сла­вянских феодалов особенно ярко проявилась на приме­ре Польши во второй половине X в., когда страх поль­ских феодалов за свои классовые позиции, в первую очередь на Поморье, побудил их стремиться к польско-германскому союзу против языческих лютичей, и в кон­це 30—40-х годов XI в., когда только с помощью гер­манских и русских феодалов феодалам Польши удалось расправиться с мощным антифеодальным движением.

Выше уже отмечалось, что самостоятельность госу­дарственного и политического развития славянских стран Центральной и Восточной Европы исключает те­зис об историческом “опыте” европейской интеграции Германской империи. Завершая анализ международных отношений в Центральной и Восточной Европе во вто­рой половине X—первой половине XI в., можно было бы, пожалуй, подчеркнуть иной тезис: главной линией развития в это время было здесь образование и даль­нейшее развитие самостоятельных славянских госу­дарств. Вместе с Венгрией они являлись важнейшим фактором, определявшим тогда расстановку сил в бас­сейне Лабы, Одры, Дуная, Вислы и Днепра Вместе с тем, сам факт существования крупных раннефеодальных относительно единых государств на восточных границах Империи являлся величайшим тормозом на пути восточ­ной экспансии германских феодалов, мешал им сосре­доточивать свои силы на тех или иных участках борьбы. Коренные изменения в этом смысле принесла с собой только эпоха феодальной раздробленности.

Правильность этого тезиса особенно выразительно иллюстрирует пример полабо-прибалтийского славянст­ва, добившегося в описываемое время крупных успехов в борьбе с германскими феодалами. Показательны в этом смысле и примеры Польши и Чехии. Славянская Чехия помогла в 60—80-е годы Польше занять прочные политические позиции в Европе. Сами немецкие феода­лы вынуждены были поддерживать Чехию против уси­лившейся Польши и, стремясь к союзу с лютичами, ос­лаблять свой нажим на полабо-прибалтийское славянст­во. Активное вмешательство славянской Руси вывело Древнепольское государство из политического кризиса и помогло ему вернуть свои позиции в Европе.

Этническая и политическая карта раннефеодальнэй Центральной и Восточной Европы, как это вытекает из проведенного исследования, была результатом активно­го и самостоятельного прогрессивного экономического, культурного и политического развития населявших ее славянских и неславянских народов, энергично участво­вавших в широком международном общении того вре­мени. Они были действительными творцами прогресса цивилизации на этом обширном европейском простран­стве, в античную эпоху представлявшем собой лишь глухую периферию средиземноморского мира.

БИБЛИОГРАФИЯ

УКАЗАТЕЛЬ СПИСОК   СОКРАЩЕНИЙ

БИБЛИОГРАФИЯ

Классики марксизма-ленинизма

Маркс К. Формы, предшествующие капиталистическому производству. М., 1940.

Маркс К. Капитал. Критика политической экономии, т. III, гл. 47. М., 1949.

Маркс К. Наброски ответа на письмо В. И. Засулич. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 400—421.

Маркс К. Хронологические выписки. I. Архив Маркса и Энгельса, т. V.

Энгельс Ф. Анти-Дюринг. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 5—343.

Энгельс Ф. К истории древних германцев. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 442—494.

Энгельс Ф. Марка. К Маркс и Ф. Энгельс. Соч , т. 19, стр. 327— 345.

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т 21, стр. 23—178.

Энгельс Ф. Франкский период. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 495—546.

Ленин В. И. О государстве. Поли. собр. соч., т. 39, стр. 64—84.

Ленин В. И. Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов. Поли. собр. соч., т. 1, стр. 125—346.

Источники

Абрамович Д. И. Жития святых мучеников Бориса  и   Глеба   и

службы им. Пг., 1916. Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и

русских. СПб., 1870. Зимин А.  А.  Память и похвала  Иакова Мниха и  житие князя

Владимира по древнейшему списку. КСИС, № 37, 1963. Коковцев П. Н. Еврейско-хазарская переписка в X веке. Л., 1932. Лавров П. О. Материалы по истории возникновения древнейшей

славянской письменности. Л.,  1930 Мишулин А. В. Материалы к истории древних славян. ВДИ, 1941,

№ 1. Никольский Н. К. Легенда мантуанского епископа Гумпольда о

св. Вячеславе чешском. ПДРП, 1909. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. М.—

Л., 1950.

Новгородские летописи (так названные Новгородская Вторая и Новгородская Третья летописи). СПб., 1879.

Памятники русского права, вып 1. Памятники права Киевского государства X—XII вв., сост. А. А. Зимин. М, 1952.

Патерик Киево-Печерского монастыря. СПб , 1911.

Пнгулевская Н В. Сирийские источники по истории народов СССР. М.—Л., 1941.

Повесть временных лет, ч. I—II. М.—Л , 1950.

ПСРЛ, т. I. Лаврентьевская летопись, вып. 1, Л., 1926; вып. 2, Л., 1927.

ПСРЛ, т. II  Ипатьевская летопись  СПб., 1908.

ПСРЛ, т. IV. Новгородская четвертая летопись, ч. 1, вып. 1. Пг., 1915.

ПСРЛ, т  V. Софийская Первая летопись. СПб., 1851.

ПСРЛ, т. IX. Никоновская летопись. СПб , 1862.

ПСРЛ, т XV Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью. СПб., 1863.

Правда Русская, т. 1. М.—Л., 1940, т. 2. М.—Л., 1947; т. 3. М., 1963.

Псковские летописи, вып. 1. М.—Л , 1941; вып. 2. М.—Л , 1955.

Р о з о в Н Н. Синодальный список сочинений Илариона — русского писателя XI в. S1, 1963, № 2.

Устюжский летописный свод. М.—Л., 1950.

Adami Bremenensis Gesta Hammaburgensis Ecclesiae Pontificum. SRG us. sch. Hannoverae, 1846.

Annales Pragenses. FRB, t. II.

Codex diplomaticus Majons Poloniae, t. I. Poznan, 1877.

Cosm'ae Pragensis Chronica Boemorum. FRB, t. II

Чешский перевод К. Грдины: Kosmova Kronika ceska  Praha, 1947

Русский перевод Г. Э. Санчука: Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962.

Constantine Prophyrogenitus de administrando imperio. Ed. G. Mor-avcsik. Budapest, 1949. Русский перевод: Константин Багрянородный. Об управлении империей. Известия ГАИМК, вып. 81. М.—Л., 1934.

Erben К. I. Regesta diplomatica пес поп epistolaria Bohemiae et Moraviae. Pars I. Pragae, 1855.

Galli Anonymi Cronica et Gesta Ducum sive Principum Polonorum. Ed. K. Maleczynski. MPH NS, t. II. Krakow, 1953. Польский перевод P. Гродецкого: Anonim t. zw. Gall. Krakow, 1923. Русский перевод Л. М. Поповой: Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских. М., 1961.

Helmoldi Presbyteri Chronica Slavorum. SRG us sch. Hannoverae, 1868. Русский перевод Л. В. Разумовской: Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963.

Kronika Thietmara. Poznan, 1953.

Magistri    Vincentii episcopi Cracoviensis Chronica Polonorum. Ed. A. Przezdziecki. Cracoviae, 1862.

Kurbisowna B. Dagome judex-studium krytyczne. PPP, t. I.

Monachi Sazaviensis Continuatio Cosmae. FRB, t. II.

Monumenta Germaniae Historica Scriptores, t. II. Einhardi Vita Ca-roli Magni.

MGHSS, t. III. Annales Hildesheimenses; Annales Quedlinburgenses; Annales Corbeienses.

MGHSS, t. IV. Vita Heinrici imperatoris auctore Adalboldo.

MGHSS,  t.  VI.  Lamberti  Hersfeldensis Annales;  Annalista   Saxo;

MGHSS, t. XI. Wiponis Gesta  Chuonradi  II;

MGHSS, t. XIII. Genealogia Welforum;

MGHSS, t. XIV. Gesta archiepiscoporum Magdeburgensium;

MGHSSi t. XVI. Annales Magdeburgenses;

MGHSS, t   XX. Annales Altahenses Maiores;

MGHSS, t. XXI. Historia Welforum Weingartensis.

Monunienta  Poloniae Historica,  t.   I.  Epistola  Brtmonis  ad  Henricum

regem;  Epitaphium Chabri Boleslai;  List    Matyldy do Mieczysla-

wa II. .\\PH, t. II. Boguphali II episcopi posnaniensis Chronicon Poloniae cum

continuatione  Basconis  custodis  posnaniensis;   Rocznik  kapitulny

krakowski; MPH, t. III. Spominki gnieznienskie; Rocznik Swigtokryzski; Rocznik

Malopolski; Katalogi biskupow krakowskich. MPH, t. V. Annales Posnanienses I. MPH, t. VI. Brunonis vita quinque fratrum. Relacja Ibrahima ibn Jakuba z podrozy   do   krajow    slowianskich   w

przekazie Al-Bekriego. MPHNS, t. I. Krakow, 1946. Sbornik staroslovanskych literarnich pamatek о sv. Vaclavu a sv. Lid-mile. Praha, 1929.

S e m k о \v i с z W. Rocznik tak zwany S \\igtokrzyski dawny. RAH, t. 53, 1910.

S t u m p f K. F. Acta imperil, t. III.

Widukindi   monachi corbeiensis Rerum Gestarum Saxonicarum libri tres. Ed P. Hirsch. SRG us sch. Hannoverae, 1935.

2rodla arabskie do dziejow slowiariszczyzny, t. I. Wyd. i oprac. T. Le-\\icki. Wroclaw — Krakow, 1956.

Zrodta hebrajskie do dziejow slowian i niektorych innych ludow Srod-kowej i Wschodniej Europj. Oprac. F. Kupfer. T. Lewicki. Wroclaw— Warszawa, 1956.

Литература а)  на  русском  языке

A p ц и \ о в с к и и А. В. Культурное единство славян в средние века.

СЭ, 1946, № 1.

Барсов Н. П. География начальной летописи. Варшава, 1873. Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. Варшава.

1873.

Бестужев-Рюмин  К. О составе русских летописей до конца XIV века СПб., 1868.

Бестужев-Рюмин  К.  Русская  история,  т.  I,  ч. 2.  СПб.,   1872.

Б р а и ч е в с к и и Ю. М. Об “антах” Псевдомаврикия. СЭ, 1953, № 2.

Бчдовниц  II. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси. М„ 1960.

В а с и л ь е в с к и и В. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе. Тр\ды, т. I. СПб.. 1908.

В а с и л ь е в с к и и В. Древняя торговля Киева с Регенсбургом. ЖМНП, 1888, июль.

Вековая борьба западных и южных славян против германской агрессии. М., 1947.

Вилинбахов В. Б. Балтийские славяне и Русь. SO, t. 22.

Влодарский  Б. Ятвяжская проблема в польско-русских связях X—XIII вв. Сб. “Международные связи России до XVII в.”. М., 1961.

Вопросы формирования русской народности и нации. Сборник статей. М., 1958.

Воронин  Н. Н. К итогам и задачам археологического изучения древнерусского города. КСИИМК, 1953, вып. 41.

Гильфердинг    А Ф История балтийских славян. Собр. соч., т. IV. СПб., 1874.

Голубинский Е. История русской церкви, т. I, изд. 2. М., 1901.

Готье Ю. В. Железный век в Восточной Европе. М.—Л., 1930.

Грабский А. Ф. По поводу польско-византийских отношений в начале XI в. ВВ, т. XIV, 1958.

Грацианский Н.'П. Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века. М., 1943.

Грегоровиус Ф. История города Рима в средние века, т. IV. СПб., 1907.

Греков Б. Д. Борьба Руси за создание своего государства. М.— Л., 1945.

Греков Б. Д. Волжские болгары в IX—X вв. ИЗ, 1945, № 14.

Греков Б. Д. Древнейшие судьбы Западной Украины. Избр. тр., т. II. М., 1959.

Греков Б. Д. Киевская Русь. Избр. тр., т. II. М., 1959.

Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I, изд. 2. М., 1952.

Греков Б. Д. Польская Правда. Избр. тр., т. I. M.,  1957.

Григорьев   С. Г. Ободритское государство и восстание славян против немецко-католического ига в 1066 г. Уч. зап. гос. ун-та, вып. 2. Серия обществ.-полит, наук. Владивосток, 1958.

Грушевський М. Истор1я Украши—Руси, т. I. Льв1в, 1909.

Грушевський М. Истор1я Украши — Руси, т.  I. Киев,  1913.

Державин Н. С. Славяне в древности. М., 1945.

Добрянский А. О западных границах подкарпатской Руси со времен св. Владимира. ЖМНП, 1880, март.

Довженок В. И. К истории земледелия у Восточных славян в I тысячелетии н. э. и в эпоху Киевской Руси. МИЗС, т. I. M., 1952.

Довженок  В. И. Об уровне развития земледелия в Киевской Руси. ИС, 1960, № 5.

Дьяконов А. П. Известия псевдо — Захария о древних славянах. ВДИ, 1939, № 4.

Егоров Д. Колонизация Мекленбурга в XIII в., т. 1. М., 1915.

Иванов П. А. Исторические судьбы Волынской Земли до конца XIV в. Одесса, 1895.

Ильин Н. Н. Летописная статья 6523 г. и ее источник. М.,   1957.

История государства и права, т. I. M., 1949.

История  культуры древней Руси. Домонгольский период, т. I. M., 1948.

История Польши, т. I, изд. 2. М., 1956.

История русского искусства, т. I. M., 1953.

История Чехословакии, т. I. M., 1956.

Каждан А. П. Деревня и город в Византии IX—X вв. М., 1960.

Каждан А. П. Современная буржуазная историография о славянских переселениях в Византию. КСИС, 1953, № 11.

Каждая А. П., Литаврин Г. Г. Очерки истории Византии и южных славян М., 1958.

Каждая А П., Литаврин Г. Г., Удальцова 3. В. Византия и Запад в современной буржуазной историографии. Сб. ст. “Против фальсификации истории”. М., 1959.

Карамзин  Н М История государства Российского, т. I. СПб., 1892.

К а р г е р М. К. Древний Киев, т. I. М.—Л., 1958.

Кареев Н. Polonica. СПб., 1905.

Кене Б. Описание европейских монет X, XI и XII века, найденных в России. СПб., 1852.

Ключевский В. О. Соч., т. I   M.,  1956.

Колесницкий Н. Ф. Исследования по истории феодального государства в Германии (IX — первая половина XII в.). М, 1959.

КордубаМ. Захщне пограниче Галицько! Держави м!ж Карпатами та долишним Сяном. ЗНТШ, т. CXXXVIII—CXL, 1925.

Королюк В. Д. Авары (обры) и дулебы русской летописи. АЕ за 1962 г. М., 1963.

Королюк В. Д. Выступление на сессии советско-польских историков. КСИС, № 4—5. М, 1951.

Королюк В. Д. Государство бодричей в правление князя Готшал-ка. SO, t. 22.

Королюк В. Д. Государство Готшалка. Славянский сборник. М., 1947.

Королюк В. Д. Древнепольское государство. М., 1957.

Королюк В. Д. К вопросу о раннефеодальной государственности у полабо-прибалтийских славян. Сб. “Славяно-германские отношения”. М., 1964.

Королюк В. Д. Летописное сообщение о крестьянском восстании в Польше в 1037—1039 гг. Сб. ст. “Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия”. М , 1952.

Королюк В. Д. Летописные статьи о русско-польском союзе 40-х годов XI в. Славянский архив. М., 1958.

Королюк В. Д. Некоторые общие закономерности раннефеодальной истории восточных и западных славян. КСИС, 1963, № 39.

Королюк В. Д. Некоторые спорные и нерешенные вопросы истории славянских народов в раннефеодальный период (VII— XI вв.). КСИС, 1961, № 33—34.

Королюк В. Д. О грамоте 1086 г. в хронике Козьмы Пражского. КСИС, 1960, № 29.

Королюк В. Д. О последнем периоде правления Болеслава Хр'аб-рого. ИЗ, № 19, 1946.

Королюк В. Д. Русь и Польша в первые пятнадцать лет XI в. УЗИС, 1963, т. XXII.

Королюк   В. Д. Тысячелетие польского государства. ВИ, 1959, № 7.

Королюк  В. и Миллер И. О периодизации истории Польши. ВИ, 1951, № 11.

Корсунский  А. Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963.

Корсунский А. Р. О развитии феодальных отношений в готской Испании V—VII вв. СВ, 1957, т. X.

К р а л и к О. Крещение Борживоя и вопрос о непрерывности старославянской литературы в Чехии. ТОДЛ, т. XIX. М—Л., 1963.

Крыж ан'о веки и Е  Забужная Русь. Собр. соч., т. II. Киев, 1890 Крыжановский С. М. Славянский Краков   Др., т. VI, вып. 2.

М., 1875. Лазарев В. Н. Новые данные о мозаиках и фресках Софии Киев-

ской  (групповой портрет семейства Ярослава)    ВВ, t. XV. М.,

1959.

Левченко М. В. История Византии. М.— Л., 1941. Левченко М. В. Очерки по истории русско-византийских отноше-

ний. М., 1956.

Лер-Сплавинский Т. Польский язык. М., 1959. Линниченко И. Взаимные 'отношения Руси и Польши до поло-

вины XIV столетия. Киев, 1884. Липшиц Е. Э. Византийское крестьянство и славянская колониза-

ция. Византийский сборник. М. — Л.,   1945. Липшиц Е. Э. Очерки истории византийского общества и культу-

ры (VIII — первая половина IX в.). М. — Л., 1961. Л и п ш и ц Е. Э. Проблема падения рабовладельческого строя и воп-

рос о начале феодализма в Византии. ВДИ, 1956, № 4. Липшиц Е. Э. Славянская община и ее роль в формировании ви-

зантийского феодализма. ВВ, 1947, т. 1. Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое зна-

чение. М.— Л., 1947. Лихачев Н. П. Материалы для истории византийской и русской

сфрагистики, вып.  1. Л.,  1928; вып. 2. Л.,  1930. Логвин Г. Украинское искусство (X — XVIII вв.). М., 1963. Лонгинов А. В. Червенские города. Варшава, 1885. Любавский М. К. История западных славян. М., 1918. Люблинская А.  Д.  Источниковедение истории   средних  веков.

Л., 1955. Ляпушкин И. И. К вопросу о культурном единстве славян. Иссле-

дования по археологии СССР. Сб. статей в честь профессора

М. И. Артамонова. Л., 1961. М а в р о д и н В. В. Образование   Древнерусского   государства. Л.,

1945. Мавродин В. В. Основные этапы этнического развития русского

народа. ВИ, 1950, № 4. Мишулин А. В. Древние славяне и судьбы Восточно-Римской им-

перии. ВДИ, 1939, № 1. Минорский В. Ф. Куда ездили древние русы?   Восточные источ-

ник” по истории Юго-Восточной и Центральной Европы. М., 1964. Монгайт А. Л. Абу Хамид Ал-Гарнати и его путешествие в рус-

ские земли 1150—1153 гг. ИС, 1959, № 1. Монгайт А. Л. Археология в СССР. М., 1955. М о ш и н В. О периодизации русско-южнославянских литературных

связей X— XV вв. ТОДЛ, т. XIX. М.— Л, 1963. Нариси стародавней йстори Украшьско! РСР. Кшв, 1957. Насонов А. Н. “Русская земля” и образование территории Древ-

нерусского государства. М., 1951. Н е е д л ы 3.  Р.  Возникновение чешского  государства.  Славянский

сборник. М., 1947. Н е у с ы х и н А. И. Возникновение зависимого крестьянства как клас-

са раннефеодального общества в Западной Европе VI— VIII вв.

М., 1956.

для

Никольский Н. К. “Повесть временных лет” как источник 23 В. Д. Королюк

истории начального периода русской письменности и культуры К вопросу о древнейшем русском летописании, вып. 1. Л , 1930. Очерки истории СССР. III—IX вв. М., 1958. Очерки истории СССР. Период феодализма.   IX—XV  вв., ч.   1. М.,

1953.

Павинский А. И. Прибалтийские славяне (исторические исследования). СПб., 1871. Пархоменко В. А. У истоков русской государственности (VIII—

XI вв.). Л., 1924.

Па шут о В. Т. Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век. М., 1956. П а ш у т о В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М.,

1950.

Пигулевская Н. В. Имя “рус” в сирийском источнике VI в. н. э. Сб. “Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия”. М., 1952. Пигулевская Н. В. Проблема кризиса рабовладельческого строя

и генезиса феодализма. ВИ, 1956, № 9. Пичета В. И. Образование   Польского   государства.   Славянский

сборник. М., 1947.

Пичета В. И. Славяно-византийские отношения VI—VII вв. в освещении советских'историков (1917—1947). ВДИ, 1947, № 3. П о т и н В. М. Дегтянский клад денариев середины XI в. Труды Государственного Эрмитажа, т. IV. Л., 1961. П о т и н В. М. Находки западноевропейских монет на территории

Руси и древнерусские поселения. НЭ, т. III. M., 1962. Приселков М. Д. История русского летописания XI—XV вв. Л,

1940.

Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв. СПб., 1913. Пушкаревич К. А. Чехи. Историко-этнографический очерк. М.—

Л., 1942.

Равдоникас В. И.-Старая Ладога. СА, т. XII, 1950. Разумовская Л. В. Очерки по истории польских  крестьян   от

древнейших времен до XV века. М.—Л., 1958. Р а м м Б. Я. Папство и Русь в X—XV вв. М.—Л., 1959. Регель В. О хронике Козьмы Пражского. СПб., 1890. Ре гель В.   Учредительные   грамоты Пражской епархии. Сборник статей по славяноведению, составленный и изданный учениками В. И. Ламанского по случаю 25-летия его ученой и профессорской деятельности. СПб., 1883.

Розен В. Р. Император Василий Болгаробойца. СПб., 1883. Рожков Н. А. Русская история в сравнительно-историческом освещении, т. I. М.—Л., 1930.

Рыбаков Б. А. Анты и Киевская Русь. ВДИ, 1939, № 1. Рыбаков Б. А. Древние русы. СА, т. XVII, 1953. Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М.,

1963.

Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси. М., 1948. Рыбаков Б. А. Русская эпиграфика X—XIV вв. История, фольклор, искусство славянских народов. V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1963. Рыбаков Б. А. Спорные вопросы образования Киевской Руси. ВИ,

1960, № 9. Рыбаков Б. А. Первые века русской истории. М., 1964.

Рыськин Б. Смерды в областях немецкой колонизации XI—XIII вв. ВИ, 1948, № 3

Седов В В. О юго-западной группе восточнославянских племен. НАС, 1962.

Сиротенко  В. Т. Освещение славяно-византийских отношении VI—VII вв. в советской исторической науке. Уч. зап. Пермск. гос. ун-та им. А. М. Горького, 19Е9, т. 12, вып. 4.

Слаский К. Экономические отношения западных славян со Скандинавией и другими прибалтийскими землями в VI—XI вв. “Скандинавский сборник”, VI. Таллин, 1963.

С о л о в ь е в С. М. История России с древнейших времен, кн. I. СПб., Изд. “Общественная польза”.

Спасский И. Г. Русская монетная система. Л.,  1962.

Спицын А. А. Торговые пути Киевской Руси. Сб. “С. Ф. Плаю-нову ученики, друзья, почитатели”. СПб., 1911.

Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка, т. И, СПб., 1895.

Сухомлинов М. И. Исследование по древней русской литературе. ОРЯС, 1908.

Тимофеев Е. И. Расселение юго-западной группы восточных славян по материалам могильников X—XIII вв. СА, 1901, № 3.

Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956.

Тихомиров М. Н. Исторические связи русского народа с южными славянами с древнейших времен до половины XVII в. Славянский сборник. М., 1947.

Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI—XIII в. М., 1955.

Тихомиров М. Н. Начало русской историографии. ВИ, I960, № 5.

Тихомиров М. Н. Начало Русской земли. ВИ, 1962, № 9.

Тихомиров М. Н. Происхождение названий “Русь” и “Русская земля”. СЭ, т. VI—VII, 1947.

Тихомиров М. Н. Источниковедение истории СССР с древнейших времен до конца XVIII в., т. I. M., 1940.

Тихомиров М. Н. Источниковедение истории СССР, вып. 1. М., 1962.

Тихомиров М. Н. Исследование о Русской Правде. Происхождение текстов. М.—Л., 1941.

Третьяков П. Н. Восточнославянские племена. М., 1953.

Третьяков П. Н. Древлянские “грады”. Сб. ст. “Академику"Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия”. М., 1952.

Третьяков П. Н. О происхождении славян. ВИ, 1953, № 11.

Трофимова Т. А. Кривичи, вятичи и славянские племена Подне-провья. СЭ, 1946, № 1.

Удальцов А. Д. Проблемы происхождения славян в свете современной археологии. ВИ, 1949, № 2.

Успенский Ф. И. Первые славянские монархии на северо-западе СПб., 1872.

Флор о вс кий А. В. Чехи и восточные славяне. Очерки по истории чешско-русских отношений (X—XVIII вв.), т. I. Прага, 1935.

Флоровский А. В. Чешско-русские торговые отношения X— XII вв. Сб. “Международные связи России до XVII в.”. М., 1961.

Фортинский Ф. Я. Титмар Мерзебургский и его хроника. СПб.,

1872.       i

Хенниг Р. Неведомые земли, т. II. М., 1961.

23*

Черепнин Л. В. Исторические условия формирования русской народности и нации. Сб. “Вопросы формирования русской народности и нации”. М., 1958.

Черепнин Л В “Повесть временных лет”, ее редакции и предшествующие ей летописные своды. ИЗ, 1948, № 25.

Черниловский   3. М. Возникновение раннефеодального государства у прибалтийских славян. М., 1959.

Шайтан М. Э. Германия и Киев в XI в. ЛПИАК за 1926 г., вып. 1/34. Л., 1927.

Шаскольский И. П. Норманнская теория в современной буржуазной историографии. ИС, 1960, № 1.

Шахматов А. А. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919.

Шахматов А. А. Повесть временных лет, т. I. Пг., 1916.

Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.

Шекера У. М   М!жнародн1 зв'язки Кшвсько! Pyci. Ки1в, 1963.

ШушаринВ. П О сущности и формах современного норманизма ВИ, 1960, № 8.

Шушарин В. П. Русско-венгерские отношения в IX в. Сб. “Международные связи России до XVII в.” М., 1961.

Шушарин В. П. Современные буржуазные историки о характере Древнерусского государства. В сб. “Критика буржуазных концепций истории России периода феодализма”. М., 1962

Ю ш к о в С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1955.

Якобсон А. Л. Средневековый Крым. М.—Л., 1964.

Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. До-монгольский период М., 1956.

Янин В. Л. Русская княгиня Олисава-Гертруда и ее сын Ярополк. НЭ, т. IV. М., 1963.

Янин В. Л., Литаврин Г. Г. Новые материалы о происхождении Владимира Мономаха. НАС, М., 1963.

б)  на иностранном языке

Abraham W. Gniezno i Magdeburg. PZ, 1949.

Abraham W. Organizacja kosciola w Polsce do polowy wieku XIII. Lwow, 1893

A d a m u s J. Polska teoria rodowa. Lodz, 1958.

Arne T. La Suede et 1'Orient. Uppsala, 1914.

Arnold St. Geografja historyczna Polski. Warszawa, 1951.

Arnold St. Polska za czasow Mleszka I i Bolestawa Chrobrego. Warszawa, 1927.

Arnold St. Uwagi о poczatkach ustroju feudalnego w Polsce. PH, 1950.

Arnold St. Geografja historyczna Polski. Warszawa, 1951. 1959.

Bachmann A. Studien zu Cosmas. MJOG, Bd. XXI, 1900.

Baethgen F.  Zur Geschichte der altesten deutsch-polnischen  Be-ziehungen. AF, t. 13, 1963.

Balzer O. Genealogia Piastow. Krakow,  1895

В a 1 z e г О. О krztaltach panstw pierwotnej Sfowianszczyzny Zachod-niej. Pisma posmiertne, t. Ill, Lwow, 1937.

Bardach.J. Historja panstwa i prawa Polski do polowy XV wieku.

Warszawa, 1957.

В a r n i k J. Deutsch-russische Nachbarschaft. Stuttgart,  1959. BartholdF. W. Geschichte von Rugen und Pommern. Bd. I. Hamburg, 1839 Bartmuss H. J. Ursachen und Triebkrafte in Entstehungsprozess

des “fruhfeudalen deutschen Staats”. ZfG, 1962, N 7. BaumgartenN   de  Le dernier mariage de Saint Vladimir. Ochr.,

v. XVIII. Roma, 1930. Baumgarten N. de. Saint Vladimir et la conversion de la Russie.

Ochr., v. XXVII. Roma, 1932. Beumann H., Schlesinger W. Urkundenstudien zur deutschen

Ostpolitik unter Otto III. Exk I. A. f. D., 1955, N 1. Bieniak J. Zrodlo ruskie do sprawy Miesfawa. SZ, t. VIII. Warszawa — Poznan, 1963. Bobrzynski H. Dzieje Polski w zarysie. Wyd  4, t. 1. Warszawa—•

Krakow — Lublin — Lodz — Paryz — Poznan — Wilno — Zakopane, 1927. Bogdanowicz P. Geneza aktu dyplomatycznego zwanego Dago-

me judex, RH, t. XXV, z  I. za 1959 г. Рогпап, 1959. Boguslawski W. Dzieje Slowianszczyzny pomocno-zachodniej do

polowy XIII w., t. II. Poznan, 1889; t. Ill, Poznan, 1892. Brackmann A. Der “Romische Erneuerungsgedanke” und seine Be-

deutung  fur  die  Reichspolitik  der  Deutschen  Kaiserzeit.  SPAW,

Phil.-hist. Klasse, t. XVII, 1932. Brackmann A. Kaiser Otto III und die staatliche Umgestaltung

Polens und Ungarns. APAW, Jahrg. 1939, Phil.-hist. Klasse, N 1. Brackmann A. Reichspolitik und Ostpolitik im frtihen Mittelalter.

SPAW, Phil.-hist. Klasse, 1935, t. XXXII. Berlin, 1957. Bretholz B. Geschichte Mahrens. Bd. I. Briinn, 1895. В r u s k e W. Untersuchungen zur Geschichte des Liutizenbundes. Mun-

ster —Koln, 1955. Buczek К. О dokumencie biskupstwa praskiego z roku  1086.  RH,

t. XV, z. I, 1939.

Buczek K. Pierwsze biskupstwa polskie. RH, 1938. В u j a k Fr. Studia nad osadnictwem Malppolski. RAH, 1905, t. 47. В u n d i 1 E. Poplatnost Cech f isi Nemecke. Program c. k. realneho a

vyssiho gymnasia v Kladne za rok 1901. Kladne, 1901. В u 1 i n H. Cesko-veletske a polsko-veletske vztahy ve druhe polovine

10 stoleti. SDPC, t. I. В u 1 i n H. K. otazce periodisace dejin Zapadnich Slovanu v nejstarSim

obdobi feudalismu. VPS, d. I. Praha, 1956.

Bul

in H. 1960.

Bulin H. Pocatky statu obodrickeho. VPS, d. IV. Praha,  1958.

В u 1 i n H. Pocatky statu veletskeho. Pravnehistoricke studie, t. V. Praha, 1959.

ChaloupeckyV. Knize svaty Vaclav. CCH, t. XLVII, 1946—1947.

ChaloupeckyV. Pocatky statu ceskeho a polskeho. Dejiny lidstva, d. III. Praha, 1937.

Chaloupecky V. Nemecko, Italie a obnoveni cisafstvi. Dejinv lidstva, d. III. Praha, 1937.

ChaloupeckyV. Prameny X stoleti. Svatovaclavsky Sbornik, t. II, c. 2. Praha, 1939.

Pocatky cesko-veletskeho   pfatelstvi.   VPS,   t.  IV. Praha,

Chaloupecky V. Radla-Anastasius, druh   Vojtechuv,   organisator

uherske cirkve. Bratislava, 1927. Chaloupecky V. Svaty Vojtech   a slovanska  liturgie. Bratislava,

1934, N 1—2. Chaloupecky V. Slovanska bohosluzba v Sechach. VCAVU, 1950,

N 4.         ,

Czapkiewicz  A.,   Lewicki   Т.,   Nosek    S.    Opozda-Czapkie-

wicz M.  Skarb  dirchemow  arabskich  z  Czechowa.  Warszawa —

Wroclaw, 1957. Cizevskij D. Anklange an die Gumpoldslegende des hi. Vaclav in

der altrussischen Legende des hi. Feodosij und das Problem der

“Originalitat” der slavischen mittelalterlichen Werke. Wiener Sla-

wistisches Jahrbuch, 1950, Bd. I. Dabrowski J. Polityka Polska wobec naporu niemieckiego swiatu

feudalnego na Czechy i Wegry w sredniowieczu. Wschodnia Ekspan-

sia Niemiec w Europie Srodkowej. Zbior studiow nad tzw. niemie-

ckim “Drang nach Osten”, pod red. G. Labudy. Poznan, 1963. Dabrowski J. Studia nad poczatkami panstwa polskiego. RK, t. 34,

Krakow, 1958.

Dahlmann F. Geschichte von Dannemark. Bd. I. Hamburg, 1840. Dejiny ceske literatury, t. I. Starsi ceska literature. Praha, 1959. Dittrich Z. R. Christianity in Great-Moravia. Groningen, 1962. Donnert E. Studien zur Slawenkunde des deutschen Fruhmittelal-

ters.   WZJ Jahrgang   12, 1963.   Gesellschafts-und   Sprachwissens-

chaftliche Reihe, Hf 2/3. Dowiat J. Chrzest Polski. Warszawa, 1961. D г a g a n M. Koronacja Boleslawa Chrobrego.  Lublin,  1925 DvofakM. О listine papeze Jana XIII v kronice Kosmove. VKCSN.

Tfida filoz.-hist.-jazykozp., r.  1899, Praha,  1900. D v о r n i k F. Die Benediktiner und die christianisierung Russlands.

Benediktinische Monatschrift. Neue Folge, 1959, N 4. Dvornik F. Les slaves, Byzance et Rome au IX siecle. Paris, 1926. D v о r n i k F. The slavs, their early history and civilisation. Boston,

1956. Dvornik Fr. The making of Central and Eastern Europe. London,

1949.

Dworzaczek Wl. Genealogia. Tablice. Warszawa, 1959. Erdmann C. Forschungen zur politischen Ideenwelt des Friihmittel-

alters. Berlin, 1957. F i a 1 a Z. Dva kriticke pfispevky ke starym dejinam ceskym. Sb.    h.

IX. Praha, 1962. Fiala Z. Vztah ceskeho statu k Nemecke Risi do pocatku 13 stoleti

(podle kritiky pramenu). Sb. h., VI. Praha, 1959. Fiala  Z., Tfestik D.  К  nazoru  O.  Kralika  о  Vaclavskych  a

Ludmilskych legendach. CCHist., 1964, № 4.

F i a 1 a Z., T f e s t i k D. О “korune kralu moravskych”. CCHist., 1959, № 3.

Filip J. Praveke Ceskoslovensko. Praha, 1948.

F i 1 i р о w i a k W. Aus den Forschungen uber Vineta-Wollin. “Beitrage

des Naturkundemuzeums Stralzund”, Bd. I, 1962. F i 1 i р о w i a k W. Cedynia w czasach Mieszka I. Szczecin, 1959. Florowskij A. W. Cesko-ruske obchodni styky v minulosti   (X—

XVIII stoleti). Praha, 1954.

F г a h n Chr. M. Jbn Posslans und anderer araben Berichte fiber- die

Russen altere Zeit. St.-Petersburg, 1823.

Friedberg M. Kultura polska a niemiecka, t. II. Poznan, 1946. Friedberg M. Polska terminologia chrzescianska. Poznan, 1927. F r i t z e W. H. Probleme der abodritischen Stammes- und Reichsver-

fassung und ihrer   Entwicklung   vom   Stammesstaat   zum   Herr-

schaftsstaat. Siedlung und Verfassung der Slawen zwischen Elbe,

Saale und Oder. ed. H. Ludat. Giessen, 1960. Gebhart H. Munzfunde als Quellen der Wirtschafts- und Kulturge-

schichte im X und XI Jahrhunderts. DJN, 1938, № 1. Gieysztor A. Geneza panstwa polskiego w swietle nowszych badan.

KH, 1954, № 1.

Gieysztor A. La ville slave du Haut Moyen Age centre de production artisanale de rayonnement commercial. “L'artisanat et la vie

urbaine en Pologne medievale”. KHKM, 1962, № 1—2. Gieycztor A. Pocz^tki misji ruskiej biskupstwa lubuskiego. “Nasza

Przesztosc”, t. IV, 1948. Gieysztor A. Przemiany ideologiczne w panstwie pierwszych Pias-

tow a wprowadzenie chrze£cianstwa. PPP, t. II. Gieysztor A. Uwagi о ksztaltowaniu sie narodowosci polskiej. Po-

chodzenie polskiego jezyka literackiego. Wroclaw, 1956. Giesebrecht L. Wendische Geschichten aus dem Jahre 780 bis 1182,

Bd. II. Berlin, 1843.

Giterman V. Geschichte Russlands. Bd. I. Zurich, 1944. Gloger Z. Geografja historyczna ziem dawnej Polski. Krakow, 1900. G or ski K. Polska w zlewisku Baltyku. Gdansk — Bydgoszcz,  1947. G г a b s k i A. Studia nad stosunkami polsko-ruskimi w pocza.tkach XI

wieku. SOr, 1957. G r a b s k i A. F. Uwagi w sprawie   tytulu   ksigzaj:   Rusi   Kijowskiej.

Kwartalnik Instytutu Polsko-Radzieckiego, 1956, № 2. Grodecki R. Dzieje polityczne Slaska do r. 1290. “Historia Slaska”,

t. I. Krakow, 1933. Grodecki R., Zachorowski S., Dgbrowski J. Dzieje Polski

sredniowiecznej Krakow, 1926.

G r a u s F. Dejiny venkovskeho lidu v Cechach, t. I. Praha, 1953. G r a u s Fr. Pocatky ceskeho   statu   a vyvoj   “Statni”   ideologie. SO,

Grudzinski T. Boleslaw Szczodry. Zarys dziejow panowania, cz 1

Torun, i!953. Grudzinski T. Uwagi о genezie rewolucji w Polsce za Kazimierza

Odnowiciela. Zapiski Towarzystwa Naukowego w Toruniu, t. XVIII,

I9oo.

Gumplowicz N. Pocz^tki biskupstwa krakowskiego. PH, 1907. Havlik L. Tri kapitoly z nejstargich cesko-polskych vztahu. Sl.HS,

l •  IV,  1У 01,

Havranek  B. Otazka existence cirkevni slovanstiny v Polsku. SI.,

1956, № 2. H e 11 m a n n  M.  Grundfragen  slavischer  Verfassungsgeschichte  des

friihen Mittelalters. JGO, Bd. 2, H. 4, 1954. H e 11 m a n n M. Herrschaftliche und genossenschaftliche Elemente in

der   mittelalterlichen    Verfassungsgeschichte    der   Slawen.   ZfG,

1958, № 3.

H e n s e 1 W. Archeologia о pocza.tkach miast sjowjanskich. Wroclaw — Warszawa — Krakow, 1963,

Н е n s e 1 W. O niektorych najdawniejszych organizacjach panstwowych

na ziemiach Polski. Spr. Wydz  I. PAN. 1958, № 1. H e n s e 1 W. Slowianszczyzna wczesnosredniowieczna. Zarys kultury

materialnej. Warszawa, 1956.

Hensel W. The beginnings of the Polish State. Warszawa, 1960. H e n s e 1 W. Stara Lubeka w swietle wykopalisk PZ, 1946, № 3. Hilczerowna L. Przyczynki do handlu Polski z Rusiq

PA, t. I, 1951.

cz.  I, Brno,

Historja Polski, t. I, cz. I, pod red. H. Lowmianskiego, PWN. Historya polityczna Polski, cz.  I.  Encyklopedya  Polska, t. V,

Krakow, 1920. H о 1 i n k a R. К cesko-ruskim vztahum v  10 stoleti. Sb. BU.

1953, № 2—4.

Holubowicz Wl. Opole w wiekach X— XII. Katowice, 1956. Holtzmann R. Die Urkunde Heinrichs IV fur Prag von Jahre 1086.

A. f. D., t. VI, 1918. Hrabova L. К otazce vzniku a vyvoje statu u Polabskych slovanu.

CCHist., 1955, № 4. H r u b у V. Puvodni hranice biskupstvi prazskeho a hranice fisi ceske

v 10 stoleti. CMM, t. 50, 1926. Hrusovsky Fr. Boleslaw Chrabry a Slovensko. Sbornik na pocest

J. Skultetyho. V Turcianskom sv. Martine, 1933. Jablonowski A. Historia Rusi Poludniowej do upadku Rzeczypos-

politej Polskiej. Krakow, 1912. Jakobson R.  Polska literature  sredniowieczna  a  Czesi.  Obrz^dek

slowianski w Polsce. Kultura, 1953, № 6. Jazdzewski K. Cmentarzysko wczesnosredniowieczne w Lutomier-

sku pod Lodzi$ w swietle badan z. r. 1949.  MW,  t. I. Warszawa,

1951. Jazdzewski K. Sprawozdanie z badan archeologicznych na cmen-

tarzysku wczesnosredniowecznym w Lutomierski w pow. Laskim

w r. 1950. MW, t. II. Warszawa, 1952. К a 1 e t k a A. H. Dokument Dagome iudex w nowem oswietleniu. Poz-

nan, 1939.

Junghanns K. Die deutsche Stadt im Fruhfeudalismus. Berlin, 1959. К a d 1 e с К. Introduction a 1'etude comparative de 1'histoire du droit

public des peuples slaves. Paris, 1933. К a 1 e t k a A. H. Dokument Dagome ildex w nowem oswietleniu. Poz-

nan, 1939.

Koczy L. Dagome iudex, Schinesge i Awbaba. RH, t.  12, 1936 Korzon T. Dzieje wojen i wojskowosci w Polsce, t. I. Krakow, 191? Kowalenko WL Staroslowianskie grody portowe na Baltyku. P7.

1950, № 5—6.

Kalousek J. О lastine cisafe Jindricha z 1086 г. ССН, 1900. Kalousek J. О rozsahu fi§e ceske za Boleslava II. Sb. h., d. I, Pra-

ha, 1883. К a v k a   K.   Pfehled   ceskoslovenskych   dejin   do   pfedhusitske   doby,

vyd. 2. Praha, 1955. Karlowicz   J. Kijowska wyprawa  Boleslawa Chrobrego.  Poznan,

1879. Kehr P. Das Erzbistum Magdeburg und die erste Organisation der

christlischen Kirche in Polen. APAW, phil-hist. Klasse   1920. KetrzynskiS. Kazimierz Odnowiciel. RAH, t. XXXVIII, 1892. Ketrzynski S. Polska X— XI wieku. Warszawa, 1961. Kgtrzynski W. Przyczynki do historii Piastowczow i Polski Pias-

towskiej. RAU, Wydz. hist.-filoz., t. 37, 1898. 360

Kiersnowski R. Glowne momenty rozwoju srodkow wymiany   на

Pomorzu wczesnofeudalnym. WA, 1956, № 3. Kiersnowski R. Pienia.dz krnszcowy w Polsce wczesnosredniowie-

cznej. Warszawa, 1960.

Kiersnowski R. Pocratki pieni^dza polskiego Warszawa, 1962. Klebel  R.   Siedlungsgeschichte   des   deutschen    Sudostens.   Miin-

chen, 1940.

Klich E. Polska terminologia chrzescianska. Poznan, 1927. Klima Fr. Cesky knize Bfetislav I. XXII Program ces-kral. realneho

a vyssiho gymnasia v Pfibrami za r. 1901—1902. Pfibram, 1902. Klima F. К vykladu letopisu Altasskych  (1041  г.). СММ, t. XVI,

1884. Koch J. Die mittelalterliche Kaiserpolitik im Spiegel der Burgerlichen

deutschen Historiographie des XIX und  XX Jahrhunderts.  ZfG,

H. 7, 1962. К о r d u b a M. Stosunki polsko-ukrainskie w wiekach X—XIII. Spra-

wy Narodowosciowe, 1933, № 6. К б s t e r A. Die staatlichen Beziehungen der bohmischen Herzoge und

Konige zu den deutschen Ка'5егп von Otto dem Grossen bis Otto-

kar II. Breslau, 1912.

Kostrzewski J. Kultura prapolska. Poznan, 1949. Kostrzewski J. Pradzieje Polski. Poznan, 1949. К r a H k O. Dobrovsky a badani о pocatcich ceskych dejin. Pocta Zden-

ku Nejedlemu. Olomouc, 1959.

Kralik O. Privilegium Moraviensis ecclesiae. Bsl, t. XXI, 1960. Krch H. Kriticke uvahy о starsich dejinach nasich. Olomouc, 1882. Krotoski K. Gall scholastyk poznanski. KH, 1899, № 4. Krzemienska B. Polska i polacy w opinii czeskiego kronikarza

Kosmasa. Zeszyty Naukowe Uniweisytetu Lodzkiego. Ser. I, z. 15,

1960. Krzemienska B. W sprawie chronologii wyprawy Brzetislawa  I

na Polske. Zeszyty Naukowe Uniwersytetu Lodzkiego. Ser. I, z. 12,

1959. Krzemienska  В.,  Tfestik  D.  О  dokumencie  praskim  z  roku

1086. SZ, 1960, t. V. Kuczynski S. M. Nieznany traktat polsko-ruski roku 1039. SA, t. V.

Poznan,  1954—1956. Kuczynski S. M. О wyprawie Wlodzimierza I ku Lachom. Spr. Wr.

Tow. Nauk., t. IV, 1955. Kuczynski S. M. Stosunki polsko-ruskie do schylku wieku XII, SO,

1958, № 2. Kuczynski S. M. Wschodnia granica Panstwa Polskiego w X wieku

(przed rokiem 980). PPP, t. I. Kutrzeba A. Handel Polski ze Wschodem w wiekach srednich. PP,

1903. L a b u d a G. Die Anfange des polnischen Stadtewesens im Hochmittel-

alter. “L'artisanat et la    vie    urbaine en    Pologne    medievale”.

KHKM, 1962, № 1, 2. L a b u d a  G.  Fragmenty  dziejow  Slowianszczyzny  Zachodniei,  t.  I.

Poznan, 1960. L a b u d a G. Historiograficzna analiza tzw. niemieckiego “Naporu na

Wschod”.  Wschodnia   ekspanSja   Niemiec  w   Europie   Srodkowej.

Poznan, 1963. L a b u d a G. Ibrahim ibn Jakub, Naistarsza relacja о Polsce w nowym

wydaniu. RH, t. 16, 194/,

3“f

L a b u d a G. Magdeburg 'i Poznan. RH, t. 14, 1938.

L a b u d a G. Saga о Styrbjornie, jarlu v Jomsborgu. SA, t. IV. Poz-

nan, 1954.

Labuda G. Studie nad poczatkami panstwa polskiego. Poznan, 1946. L a b u d a G. Utrata Moraw przez panstwo polskie w XI wieku. SDPC,

t. I. Labuda G. Walka о zjedmoczenie Pomorza z Polska^ w X— XIV w.

Pomorze sredniowieczne. Wroclaw, 1958. Labuda G. Z badan nad osadnictwem i ustrojem slowian polabskich.

SO, t. 22. Poznan, 1962. Labuda G. Znaczenie prawno-polityczne dokumentu Dagome judex.

Nasza Przeszlosc, 1948, № 4.

L a 1 i k T. Z zagadnien genezy miast w Polsce. PH, 1958, № 3. Lehr-Splawinski T. Lgdzice-Ledzianie-Lachowie. Opusculo Ca-

simiro Tymieniecki. Poznan, 1959.

Lehr-Splawinski Т., Piwarski K., Wojciechowski Z. Polska-Czechy. Dziesi§c wiekow s^siedztwa. Katowice — Wroclaw, 1947.

L i p p e г t J. Sozial-Geschichte Bohmens. t. I. Prag, 1896. Lodvnski H. Wggry lennem stolicy Apostolskiej. KH, 1910. Lowmianski H. Imig chrzestne Mieszka I. SO, t. XIX. Lowmianski H. Ledzianie. SA, t. IV. Poznan, 1953. Lowmianski H. Poczatki Polski. Z dziejow Slowian w I tysigcleciu

n. e., t. I— II. Warszawa, 1963. Lowmianski H. Podstawy gospodarcze formowania sig panstw slo-

wianskich. Warszawa, 1953.

Lowmianski H. Problematyka historyczna  grodow czerwienskich w zwigzku z planem zespolowych badan polsko-radzieckich. KH, 1953, № i. Lowmianski H. Rola historyczna Wolynia w starozytnosci i we

wczesnym sredniowieczu (отд. отт.). L'owmianski H. Stosunki  polsko-ruskie  za   pierwszych   Piastow.

PH, 1950. Lowmianski H.  Zagadnienie roli  Normanow w  genezie panstw

slowianskich. Warszawa, 1957.

L u d a t H. Mieschkos Tributpflicht bis zur Warthe. DALV, Bd. 2, 1938. MacieiowskiW.  A.   Pierwotne dzieie Polski i Litwy. Warszawa,

1846. Majewski K. Importy rzymskie na ziemiach slowianskich. Wroclaw,

1949. Maleczynski K. Dzieje Wroclawia, cz.  I.  Katowice — Wroclaw,

1948. Maleczynski K. Najstarsza zachodnia granica Polski na podsta-

wie zrodel X wieku. PPP, t. I. Maleezynski K. Polska a Czechy w sredniowieczu. Proba rewizji

pojec. Sobotka, 1947, № 2. Maleczynski K. Polska a Czechy w latach 966—986. SDPC, t. I.

Wroclaw, 1960. Manteuffel T. Panstwo polskie a papiestwo oraz ruch monastyczny

na Zachodzie w X wieku. PPP, t. I.

Manteuffel T. Rola cystersow w Polsce wieku XII. PH, t. 51, 1950. Marquart J. Ostasiatische und osteuropaische Streifzuge. Leipzig,

M а у e r T. Grosse und Untergang des Heiligen Reiches. “Historische Zeitschrifb, 1954

M e i t z e n A. Siedlung und Agrarwesen der Westgermanen und Ost-

germanen, der Kelten, Romer, Finnen und Slawen. Berlin,  1895,

t. II. Meysztowicz W. Szkice о swietym Brunie Bonifacym. SPM, t. V,

Rzym, 1958. M i s k i e w i с z B. Studia nad obrona. polskiej granicy zachodniej w

okresie wczesnofeudalnym. Poznan, 1961. Mitkowski J. Pomorze Zachodnie w stosunku do Polski. Poznan,

1946. M u 11 e r L. Studien zur altrussischen Legende der Heiligen Boris und

Gleb. ZfSPh., 1954, Bd. XXIII, H. 1; 1956, Bd. XXV, H. 2; 1959,

Bd. XXXVII, H. 2; 1962, Bd. XXX, H. 1.

Muller-Mertens E. Das Zeitalter der Ottonen. Berlin, 1955. Natanson-Leski J.  Panstwo Mieszka Pierwszego.  Zagadnienia

terytorialne. SW, t. IV. Wroclaw — Warszawa, 1958. Natanson-Leski J. Zarys granic i podzialow Polski najstarszej.

Wroclaw, 1953.

Niederle L. Slovanske starozitnosti. d. Ill, sv. I. Praha, 1921. Nejedly Z. Stare povesti ceske. Praha, 1953. Nohejlova-Pratova E. Kilka uwag na temat najstarszych zna-

lezisk denarow czeskich i wspolczesnych znalezisk polskich. WN,

1962, № 3—4. Novak J. B. Idea cisarstvi Rimskeho a jeji vliv na pocatky ceskeho

politickeho mysleni. CCH, 1924. NovotnyV. Ceske dejiny, t. I. Praha, 1912. Ondrouch V. Nalezy keltskych, antickych a byzantskych minci na

Slovensku. Bratislava,  1964. P a 1 а с k у Fr. Dejiny narodu ceskeho v Cechach a v Morave.   Praha,

1921.

Paszkiewicz H. The origin of Russia. London, 1954. P e i s k e r J. The expansion of the Slavs. CMH, v. II, 1913. Pekaf J. К sporu о zakladaci listini biskupstvi prazskeho z  1086.

CCH, 1904.

P e k a r J. Die Wencels und Ludmila Legenden und die Echtheit Christians. Prag, 1906. Pieradzka K- Zagadnienie grodow i wczesnosredniowiecznej orga-

nizacji grodowej  u Slowian polnocno-zachodnich. Pami§tnik slo-

wianski, 1955. № 4.

Plezia M. Kronika Galla na tie historiografii XII w. Krakow, 1947. Polska, jej dzieje i kultura, t. I. Warszawa, 1928. P о p p e A. Qrod Wotyn. SW, t. IV. Warszawa, 1958. Pospieszynska A. Mieszko II a Niemcy. RH, 1938, t. 14. Posvar J. Ceska grosova reforma a Polsko. SDPC, t. I. Wroclaw,

1960.

Potkanski K. Krakow przed Piastami. RAH, t. 35,  1898. Potkanski K. Napis grobowy Bolestawa Chrobrego.    Pisma pos-

miertne, t. II. Krakow,  1929.

P о t k a n s k i K. Przywilej z 1086. KH, 1903, № 1. P о u 1 i k J. Jizni Morava-zeme davnych slovanu. Brno, 1948—1950. P о u 1 i k J. Staff Moravane buduji svoj stat. Gottvaldov, 1962. P о u 1 i k J. Staroslovanska Morava. Praha, 1948. P r e i d e 1 H. Die slawische Stadt und ihre Problematik. Die Welt der

Slawen. Jg. 4, H. 3. Wiesbaden, 1939.

Р г e i d e 1 Н. Die vor- und fruhgeschichtlichen Siedlingsraume in Bdh-

men und Mahren. Mflnchen, 1953. Pfehled ceskoslovenskych dejin, d. I. Do roku 1848 (maketa). Praha,

1958. Prochaska V. Organisace kultu    a kmenove zfizeni polabsko-po-

baltskych Slovanu. VPS, d. II. Praha, 1958. Prochaska V. Politicke zfizeni polabsko-pobaltskych slovanu v za-

verecnem udobi rodove spolecnosti. SO, t. 22. Radomersky P. Koruna kralu moravskych. Sbornik Narodniho Mu-

sea v Praze. Ser. A. Sv. XII, 1958, № 4—5 Rawer K. Polityczne znaczenie zjazdu gnieznienkiego z roku  1000.

Sprawozd.  gimn.  im  Franciszka  Jozefa  I.  Lwow,   1882. Rhode G. Die Ostgrenze Polens, Bd. 1. Koln — Graz, 1955. Rhode G. Die Ostgrenze Polens im Mittelalter. ZfG, 1953, № 2. Roepell R. Geschichte Polens, Bd. I. Hamburg, 1840. R u d n i с k i M. Lech i Piast. SA, t. V. Poznan, 1954—1956. Sasinek Fr. Zalozeni biskupstvi latinskeho v Praze. Praha, 1886. Schlesinger W. Die Verfassung der Sorben. Siedlung und Verfas-

sung der Slawen zwischen Elbe, Saale und Oder, ed. H. Ludat,

Giessen, 1960.

Schramm P. E. Kaiser, Rom und Renovatio, Bd. I. Leipzig, — Berlin, 1929. Schwarz E. Deutsche, Tschechen und Polen — Bohemia JCC, Bd. I.

Miinchen, 1960. Sczaniecki M. Glowne linie rozwoju feudalnego panstwa zachod-

nio-pomorskiego. Czasopismo Prawno-historyczne, t. VII, z. I. War-

szawa,  1955. Semkowicz W.  Geograficzne podstawy   Polski   Chrobrego.   KH,

1925. oemkowicz W. Krytyczny rozbior dziejow polskich Jana Dtugosza.

Krakow, 1887. Silnicki T. Poczatki organizacji kosciola w Polsce za Mieszka  I

i Boleslawa Chrobrego, PPP, t. I. S k a 1 s k у G. Cesky obchod 10 a 11 stoleti ve svetle nalezu minci. NS,

t. I, Praha, 1953. SkalskyG. К dejinam mincovnictvi ceskeho a moravskeho do pocat-

ku XIII stoleti, CMM, 1929. S k a 1 s k у G. Vyprava Bfetislava I do Polska a jeji vyznam. CNM,

1939. Skrzypek J. Studia nad pierwotnym pograniczem polsko-ruskim w

rejonie Wotynia a Grodow Czerwienskich. Warszawa, 1962. S r b i k H. Mitteleuropa. Das Problem und die Versuche seiner Losung

in der deutschen Geschichte. Weimar, 1938. Stasinski J. De rationibus, quae inter Poloniam et imperium Ro-

mano-Germanicum Ottonum imperatorum aetate intercedebant. Be-

rolini, 1862.

S u 1 о w s k i Z. Geografia dokumentu “Dagome iudex”. SA, t. IV, 1953 S u 1 о w s k i Z. Najstarsza granica zachodnia Polski. PZ, 1952, № 3—4. SulowskiZ. О synteze dziejow. Wielietow-Lucicow. RH, 1958, t. 24. Sv atovaclavsky sbornik wydany na pamatku 1000 vyroa smrti knizete

Vaclava Svateho, t. II. Praha, 1934—1939. Szajnocha K. Boleslaw Chrobry. Lwow, 1859. Szel^gowski A. Chlopi dziedzice we wsiach na prawie polskim do

konca w. XIII. Lwow, 1913.

SzelagowskiA. Kwestia ruska w swietle historii. Warszawa 1911.

Szelagowski A. Najstarsze drogi z Polski na Wschod w okresie bizarrtynsko — arabskim. Krakow, 1909.

SzczesniakK. W. Obrza.dek slowianski w Polsce pierwotnej. Warszawa, 1904.

Szu] ski J. Dzieje Polski, t. I. Lwow, 1862.

S a f a f i k P. Slovanske starozitnosti. Praha, 1837.

Tadra F Kulturni styky Cech s cizinou az do valek husitskych. Pra

ha, 1897. _, . . . . , .

TabaczynskiS   Z badan nad wczesnosredniowiecznymi skarbami srebrnymi Wielkopolski. Warszawa —Wroclaw, 1958.

TikhomirovM   N. The origins of Christianity in Russia. History, v. XLIV, 1959.

Tomek W. Dejepis mesta Prahy, d. I. Praha,  1855.

Tfestik D. Kosmas a Regino. CCHist, 1960, № 4.

Tymieniecki K. Dzieje Niemiec do poczatku ery nowozytnej. Poznan, 1948.

Tymieniecki  K. Panstwo polskie w stosunku do Niemiec i ce-sarstwa sredniowiecznego w X wieku. PPP, t. I. Poznan, 1962.

Tymieniecki K. Remarques sur le commencement de la vie urbaine en Pologne. L'artisanat et la vie urbaine en Pologne medievale. KHKM, 1962, № 1—2.

Tymieniecki K. Widukind i Thietmar о wypadkach z r. 963 RH, t. 12, 1963.

Tymieniecki K. Ziemie polskie w starozytnosci. Poznan, 1951.

VanecekV. Prvnich tisis let. Praha, 1949.

Va sica J. Slovanska bohosluzba v ceskych zemich. Praha, 194U.

Vernadsky G. Kievan Russia. New-Haven, 1948.

Voigt H. G. Adalbert von Prag. Berlin, 1898.

W 1 о d a r s k i B. Problem jacwinski w stosunkach polsko-ruskich. ZN, Torun, t. 24, 1959.

Welter G. Histoire de Russie depuis les origines jusqu'a 1945. Paris, 1946.

W i d a j e w i с z J. Niemcy wobec slowian polabskich. Poznan,  1946.

Wachowski K. Slowianszczyzna Zachodnia. Poznan,  1950.

Wattenbach W. Deutschlands Geschichtsquellen im Mittelalter. Bd. I. Berlin, 1893.

Wgsowicz T. Czerwien, SSS, t. 1, cz. 2.

Wegener W. Bohmen-Mahren und das Reich im Hochmittelalter. Koln —Graz, 1959.

Widajewicz J. Krakow i Powaze w dokumencie biskupstwa pra-skiego r. 1086. Prace Kom. Hist. Pozn. TPN, t. XI, 1938.

Widajewicz J. Panstwo Wislan. Krakow, 1947.

Widajewicz J. Polski obszar trybutarny w X wieku. Sobotka, 1947, №2.

Widajewicz J. Poludniowo-wschodnie kresy Polski w X—XI wieku. Poznan, 1937.

Widajewicz J. Studia nad relacjg о slowianach Ibrahima ibn Ja-kuba. Krakow, 1946.

Widajewicz J. Weleci. Katowice, 1946.

W i d e r a B. Die wirtschaftliche Beziehungen zwischen Deutschland und der Kiever Rus in der ersten Halfte des XI Jahrhunderts.— Beitrage zur Geschichte der Beziehungen zwischen dem deutschen Volk und den Volkern der Sowjetunion. Berlin, 1954.

Winter E. Russland und das Papsttum, t. 1   Berlin. 1960.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ. РАННЕФЕОДАЛЬНЫЙ ПЕРИОД.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧЕШСКО-ПОЛЬСКИЙ СОЮЗ 60 —80-х годов X в.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РУСЬ И ПОЛЬША в X в.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕХИЯ И ПОЛЬША ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 80-90-х годов X в.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ГНЕЗНЕНСКИЙ СЪЕЗД ПОЛЬША, ЧЕХИЯ И ПОЛЬСКО-ГЕРМАНСКИЕ ВОЙНЫ 1003-1018 гг.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. РУСЬ И ПОЛЬША В НАЧАЛЕ XI В.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. КИЕВСКИЙ ПОХОД 1018 г.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС ДРЕВНЕПОЛЬСКОГО ГОСУДАРСТВА. ПОЛЬША И  ЧЕХИЯ в 30-е годы XI в.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. РУССКО-ПОЛЬСКИЙ СОЮЗ 40-х годов XI в. И МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ВОСТОЧНОЙ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ

БИБЛИОГРАФИЯ

Реклама на сайте